В тени славы предков Игорь Генералов
        Во славу Отечества
        Лето 6480-е. После смерти Святослава Игоревича великим князем в Киеве стал его старший сын Ярополк. Княжеские бояре сводят друг с другом счёты, втягивая в междоусобицу двух князей-братьев Ярополка и Олега. Младший же сын Святослава, Владимир, опасаясь стать жертвой братоубийственной войны, бежит в Швецию, где мужает в суровых походах викингов, чтобы вернуться и отнять великое княжение у Ярополка.
        Игорь Генералов
        В тени славы предков
        Пролог
        Небо, загороженное от моря с востока разлапистыми ветвями соснового леса, начинало светлеть. Затухающий на прибрежном песке костёр превращался в тёмную тлеющую кучку головёшек. Задремавший в стороже ратник неожиданно вскинулся, пробуждаясь, окинул взглядом спящий стан — не видел ли кто, как он задремал? Но люди спали под открытым летним небом, накрытые рядинами[1 - Рядина — толстое грубое полотно.] и вотолами, обдуваемые лёгким морским ветерком. Стоял на берегу широким пузом корабль-кнорр[2 - Кнорр (сканд.) — скандинавский купеческий корабль.]. Ратник встал, разминая затёкшие члены и прогоняя сон, подбросил в костёр сухих веток…
        В лесу, в тридцати саженях от него, Клеркон осторожно высунулся из-за сосны, шагнул, пригнулся под низкими ветвями молодой берёзки, наложил на лук стрелу, встав на одно колено. Его воины, невидимые, привычные ходить в лесу, полукольцом окружили стан. Он медлил, ожидая, когда лёгкая дрожь от волнения предстоящего боя отпустит тело…
        Два дня назад он спустил на воду с родного эстонского берега две лодки с сорока ратниками. Никогда раньше он не набирал такой дружины. Ватага надеялась наткнуться на куршей или ливов, но тут удача улыбнулась им, послав свейский[3 - Свеи — шведы.] кнорр. Эстии почти полдня следовали за свеями и могли бы без труда их догнать, но кнорр мог вмещать до тридцати человек, половина из которых наверняка бы оказались бывалыми воинами, а напрасно терять людей Клеркон не хотел. Он ненавидел свеев и вообще всех, кто приходил с той стороны Варяжского моря, с тех пор, как викинги разграбили и сожгли дотла его печище[4 - Печище — небольшая деревня, населённая потомками одного рода, хутор.]. Те не были мирными купцами в отличие от спавших на берегу, но Клеркону было всё равно, кому мстить.
        Тетива ударила о кожаный наруч стрелка; гранёное жало, вспоров стегач[5 - Стегач — кожаный стёганый доспех, прошитый из 8 —30 слоёв холста и набитый паклей, щетиной или другим подобным материалом. В связи с дефицитом железа в Средние века имел широкое употребление. Также для усиления защитного эффекта одевался под кольчугу.], пробило тело насквозь. Ратник, коротко охнув, повалился на песок. Не много надо доблести и сил, чтобы победить спящий, не ждущий опасности стан. Тех, кто успевал схватиться за оружие, убивали, остальных вязали для будущей продажи. Ватажники[6 - Ватажник — непрофессиональный наёмник. Мог быть членом как разбойной ватаги, так и охранного отряда купца, нанятом как добровольно, так и за куны (деньги).] уже обшаривали корабль. Вопреки ожиданиям, на корабле не оказалось желанной добычи, с него вываливали связки рыбин, спустили несколько бочонков с пивом, кое-какую лопоть[7 - Лопоть — одежда. В современном понимании — шмотки.], совсем мало оружия. Клеркон свирепел, чувствуя, что на кнорре ничего ценного не найдут, и решительно не понимал, зачем свеи пришли сюда без товаров.
Ватажники согнали пленных в кучу. Какой-то старик, не обращая внимания на грубые тычки эстонских ратных, лез что-то объяснять Клеркону, угадав в нём главного.
        - Где ваше серебро? — яростно закричал прямо в морщинистое лицо Клеркон. Он не слушал свея, тем более не понимал их языка. Растущая злость перелилась через край, выплеснувшись на старика широким лезвием топора. Едва понимая, зачем он это сделал, Клеркон переступил через мёртвое тело, оглядел пленных мутными от пьянящей ярости глазами и только сейчас заметил белоголового мальчишку лет семи, рвущегося из рук держащего его ватажника и смотрящего на него, Клеркона, полными злых слёз глазами.
        - Пусти-ка его, — приказал ратнику. Мальчик не успел вцепиться в бороду главарю эстонской дружины, как Клеркон ударом наотмашь по лицу опрокинул его. Ратник занёс копьё над мальчишкой, пленные пытались мешать, но их успокаивали сильными ударами копейных древков. Клеркон остановил ватажника:
        - Не надо!
        Нагнулся к неподвижно лежащему мальчику, с удивлением снял с него наборный пояс с серебряной пряжкой:
        - А малец не прост! За него могут дать хороший выкуп…
        Ватажники были недовольны скудной добычей. На общем совете решили снова выйти в море и плыть к финским берегам, но только после продажи пленных, которых таскать за собой никто не собирался, на ближайшем рынке. Убить их было жаль.

* * *
        Волостель[8 - Волостель — глава волости (района) или градоначальник. Утверждался на должности государем, либо боярином, которому волость надлежала в так называемое «кормление».] города Тарванпе Реас, сунув за пояс большие пальцы рук, по-хозяйски оглядывал торг. В городе не было высоких хоромин, крепких лабазов иноземных гостей, ремесленного посада, подолом обнимающего невысокую, с низкими башнями крепость, ни улиц, проложенных деревянными мостовыми. До моря несколько поприщ[9 - Поприще — путевая мера, около 20 верст (дневной переход). В некоторых значениях значительно меньшая мера. В переносном значении — поле деятельности.] пути. Сюда не забредёт случайный торговый гость, да и морскому разбойнику без знания дороги не попасть. Небольшой торг гудел круглый год. Местные эстии заглядывали постоянно, курши, ливы, аукшайты или словене бывали из тех, кто проторил сюда дорогу и при небольшом выборе, зато дёшево, мог купить то, что в Бирке, Готланде или Ладоге за низкую цену не достанешь.
        Хозяин должен отличаться от горожан, и Реас, заметный в выходной шёлковой синей рубахе, с яркой алой лентой на голове, стягивающей по вискам волосы, вежливо отвечал на здравствия горожан и купцов. Пробежав глазами по янтарным рядам, в которых янтарь продавали в виде бус, ожерелий и просто на вес, посмотрел в ту сторону, где торговали рабами. Сегодня там было шумно, и Реас размашисто пошёл между лужами, налитыми прошедшим дождём. Сын Рекони, шедший позади, едва поспевал за отцом.
        Рабами торговали как обычные купцы, перекупившие их где-то, так и разбойники, сами рабов и захватившие. Реас узнал Клеркона. Он нередко заходил в Тарванпе сбыть товар. Волчьим оскалом он улыбнулся Реасу, приглашая зажиточного волостеля осмотреть взятых рабов. Реасу не нравился Клеркон, как и остальные збродни[10 - Збродни — разбойники.], попадавшие в город. Такие не вспомнят знакомства на большой дороге, когда выгода будет уже в ином. Но Реас мирился с этим как с неизбежным препятствием на пути к процветанию. Взгляд сразу же задержался на востроглазом мальчике, хмуро и затравленно смотревшем на волостеля. По родовым узорам на холщовой грязной рубахе угадал в нём северянина. Не успел рассмотреть остальных пленников, рассаженных по бревну и перетянутых вервием, как Клеркон спешно пояснил:
        - Это какой-то знатный змеёныш. За него я хочу больше, чем за любого другого раба.
        Реас не собирался покупать себе холопов. Черта хорошего хозяина — из вежливости поговорить с купцом, осмотреть предложенный товар и, сделав вид, что сожалеешь о том, что вещь не нужна, вежливо отказать. Купец не обижен, и ты со своими деньгами домой ушёл. Волостель с трудом говорил на северном языке, копаясь в памяти, подбирал слова:
        - Кто ты и откуда? — спросил он мальчика. Тот, настороженно рассмотрев Реаса, решил, что от его слов, возможно, будет зависеть дальнейшая судьба, ответил:
        - Я Олав, сын Трюггви, конунга Вика, что в земле Норэгр. Моего отца убил конунг Гудрёд, сын Гуннхильд, матери конунгов[11 - Конунг — военный вождь, высший представитель родовой знати у скандинавов в раннем Средневековье.]. Я бежал в Свитьод к ярлу Хакону от Гуннхильд и её слуг, что хотели убить меня, а оттуда к моему дяде Сигурду, который является хёвдингом[12 - Хёвдинг (сканд.) — вождь, воевода.] в Хольмгарде у конунга Вальдамара. Мой дядя отблагодарит тебя, если ты меня выкупишь.
        По слабому знанию языка Реас понял едва половину слов, но уловил смысл сказанного. Вряд ли бы он поверил юнцу. Даже в таком возрасте люди сочиняют про себя легенды, но о Сигурде из Хольмгарда он слышал и знал тех, кто был знаком лично с Сигурдом. Слова маленького северянина можно проверить. Но стоит ли тратить серебро на то, что может оказаться неправдой?
        - Верь ему, — догадываясь о сомнениях волостеля, отозвался ломающимся голосом парень лет двенадцати, сидевший рядом с Олавом-, — ты можешь продать его сыновьям Гуннхильд за хорошую цену. Сигурд заплатит за племянника меньше, ибо у него нет столько богатства, но зато тебе большая честь будет в Хольмгарде, и Сигурд не станет тебе мстить за Олава.
        - Зачем мне мстить? — пытаясь охватить мыслью сказанное, спросил Реас.
        - Сыновья Гуннхильд убьют его, а ты станешь в этом им помощником, отдав сына конунга.
        «Я ещё никого не купил!» — мысленно ответил парню Реас. Клеркон, совсем не понимавший чужого языка, тем временем напряжённо вглядывался в лицо волостеля, будто пытаясь найти отражение заинтересованности и гадая: не продешевил ли? Но Реас никогда бы не стал добрым купцом, если бы чувства подменяли холодный разум. Он спросил парня:
        - А ты кто?
        - Меня зовут Торгисль, — ответил парень, подняв на Реаса чистые озёрно-голубые глаза, — мой отец Гудрёд конунг, и его тоже убил один из сыновей Гуннхильд, по имени Харальд. Конунг Трюггви был другом моего отца и взял меня на воспитание. С той поры я всегда находился в его семье.
        Клеркона начинал тревожить слишком долгий разговор пленников с волостелем, это почувствовал и Реас, предложивший цену за Олава:
        - Три словенские гривны за мальчишку. Это хорошая цена за купеческого сына!
        Клеркон сузил глаза, всматриваясь в бесстрастное лицо волостеля и справедливо подозревая его во лжи.
        - Десять! Впрочем, за три ромейских золотых солида я отдал бы этого щенка, — сказал он.
        - Десяти серебряных гривен я не дам за всех твоих рабов, Клеркон! — возмутился Реас. — Даю пять за обоих парней. Если тебе не нравится, то сам иди за море и договаривайся о выкупе с его родичами!
        Глаза разбойника налились кровью. Мало кто в ватаге перечил ему, ибо Клеркон был скор на расправу. Тяжело и гневно дыша, он, казалось, пытался взглядом убить Реаса. Волостель оставался недвижим, к тому же к Реасу ближе подтянулась его чадь[13 - Чадь, челядь — слуги. В указанную эпоху не обязательно рабы. Могли быть и наёмниками.], держа ладони на гардах[14 - Гарда — древнерусское слово, позднее заменено на французское «эфес». Гарда включала в себя крыж и черен (см. словарь).] мечей и рукоятях топоров. Буянить здесь не стоило — быстро разорвут на части.
        - Восемь! — прохрипел Клеркон.
        - Пять!
        - Семь!
        - Пять!
        Рванув в ярости свою бороду так, что едва не выдрал её всю, Клеркон проревел: «Бери!» и, длинно выругавшись, отвернулся, дабы не видеть, как его люди отвязывают дорогих и так дёшево проданных пленников.
        Дома, вымытые и переодетые за долгие дни скитаний в чистое белье, Олав и Торгисль сидели за одним столом с семьёй Реаса: женой Рекон и сыном Рекони. Волостель, наблюдая, как бывшие рабы, а теперь его гости жадно набросились на еду, поглаживал бороду и думал, как через верных людей проверить то, о чём рассказали и ещё подробнее расскажут мальчишки. Пройдёт не один месяц, а может и год, прежде чем он подаст весть Сигурду. В делах, в которых замешаны государи, торопиться не стоит. Жизнь, размеренная и привычная, могла перевернуться вверх дном, а этого Реас не хотел.
        Глава первая
        Белым снежным полотном укутало стылую землю. Серое небо мягко бросало пушистые хлопья. Мстислав Свенельд — великий боярин князя Святослава, а теперь, как оказалось, князя Ярополка, кутаясь в соболий опашень[15 - Опашень — длинная распашная верхняя одежда с короткими широкими рукавами.], откинувшись на розвальнях, с удовольствием вдыхал зимний лесной воздух. Следом верхами рысила дружина с сыном Лютомиром. Оглядывая пробегавшие мимо сёла и веси[16 - Весь — деревня.] с бледно-голубыми от снега крышами изб и полуземлянок, боярин думал о том, как хорошо сейчас с коня оглядывать застывшую, но не умершую жизнь, и чувствовать себя молодым и полным сил, гордо подставляя лицо прохладному ветру под хрусткий мягкий топот копыт. Эх, не понимает молодёжь своего счастья! Ранения, полученные в боях с ромеями под Доростолом, не позволяли долго сидеть в седле; тряска, казалось, вышибает всё нутро, и в общем-то недальний путь от Киева в Вышгород мнится теперь неблизким.
        В воротах Вышгорода — сторожа в нагольных кожухах[17 - Кожух — тёплая куртка или тулуп, подбитые мехом. Кожух мог быть как простой (нагольный), так и крытый тканями, украшенными драгоценными камнями.], накинутых поверх броней, склонили выи, приветствуя боярина. Свенельд в ответ сдержанно кивнул головой в куньей шапке с алым верхом. Во дворе, перед двухъярусным боярским теремом, Лютомир спрыгнул с седла, отдал поводья стремянному, залез на крыльцо, постоял, ожидая отца, вылезающего из саней. В тереме вертлявая холопка помогла великому боярину раздеться. Скидывая опашень, Свенельд невольно глянул в разбойные глаза, озорно смотревшие из-под синего убруса[18 - Убрус — платок. Женский головной убор.]. Ненароком подумалось: отдать бы её Люту, пусть украдкой от жены заглядывает ей под подол, ибо открыто, как с наложницей, христианину жить нельзя. Князь, тоже крещёный, не одобрит. Самому было недосуг — ветшавшая плоть брала своё и на жёнках сказывалась тоже.
        Пока суетились на поварне, приготавливая снедь, отец с сыном расположились в повалуше[19 - Повалуша — верхнее жильё в богатом доме, место сбора семьи, приёма гостей. В боярских хоромах повалуша — богато украшенное помещение для торжественных приёмов и пиров, поднятое на высокий подклет. Также спальня, иногда без печей, холодная.]. Сели друг против друга за стол — тяжёлые, мясистые, будто два медведя. Та же холопка внесла ендову[20 - Ендова — большой сосуд из дерева, меди или позолоченного серебра, округлой формы, с широким устьем и носиком-сливом.] с горячим сбитнем, разлив его по медным чашам с серебряной оковкой. Уходя, оценивающе окинула Лютомира взглядом. Лют, живший в Киеве, гость здесь редкий, а холопка в доме недавно и видела его, кажется, впервые. «Отдам её Люту! — ещё раз подумал Свенельд. — Распутничает ведь, стерва! Пусть лучше с сыном будет». Лютомир, подняв на отца чуть осоловелые от тепла глаза, спросил:
        - Не зазрит Святослав, что ты к его сыну перекинулся?
        Разумный вырос потомок, деловой. Не на холопку глядит, а говорит о наболевшем. В душе Мстислава прояснело — достойную смену взрастил. Да и не молод уж сын, четвёртый десяток идёт, сединой обнесло виски.
        - Я в свои годы и малой толики не достиг того, что моему отцу перепало, — сказал он. — Старый Свенельд в Ольге сразу породу узнал, потому её и обхаживал, а Игорь сам по себе варился, вот и нашёл бесславный конец. А я прогадал, вишь. Чтоб власть держать, созидание нужно. Ольга землю устроила, Ярополк вслед её стремится, а Святослав мечется с ратями, и что? Хазар побили — то верно, путь замкнули по Итилю, так нам по Днепру прибыток пошёл. К ромеям дуром полезли, только людей положили. Да и где тот Святослав сейчас?
        Великий князь ушёл на Боспор Киммерийский, и об этом все знали. Некогда Святослав породнился с князем-архонтом[21 - Архонт (визант.) — «начальник». Понятие, часто употреблявшееся византийскими историками в самом широком смысле по отношению к своим и иноземным чиновникам, правителям и т. д. Катархонт — начальствующий над архонтами.] Тмуторокани Икморем, женившись на его сестре, и с той поры вольный разбойный Боспор держал руку днепровских русов. Но умерла Предслава, а Икморь лёг под Доростолом в сече. В Тмуторокани теперь иной выбранный архонт; по сказкам, сторонник старой вольной жизни, когда морские росы потрясали мечом Византию и агарян[22 - Агаряне — мусульмане.], не оглядываясь на желания Днепровской Руси. Святославу на Боспоре делать нечего, а значит, вернётся в Киев, чего не хотел его сын Ярополк, устраивавший землю так, как считал нужным.
        - Ты с князем говорил? — жадно поинтересовался Лютомир. Вопрос донимал его всю дорогу в Вышгород. Печенеги колена князя Кури, врага Святослава, расставили дозоры по всем дорогам на Днепр. Часть бояр, особенно близкий друг великого князя Ратша Волк, настаивали на том, чтобы послать дружину навстречу Святославу.
        - Говорил.
        Свенельд не спешил с ответом, наслаждаясь нетерпеливым любопытством сына. Допил сбитень, отставил чашу в сторону, рукавом домашнего зипуна истово отёр усы.
        - Я сказал князю, чтобы не спешил посылать кметей[23 - Кметь — воин.]. Об этом многие хотели, но боялись сказать, опасаясь гнева Святослава, — боярин гордо распрямил спину. — Наш великий князь храбр, но не безумен и с одной ближней дружиной на степняков не полезет. Боспор ему людей не даст, Акун с Белобережья, ближник его, тоже — голод у них, как зиму отгорюют, неизвестно. Пока суть да дело, мы так власть устроим, что Святославу делать в Киеве будет нечего, как и при матери его.
        - А Ярополк что сказал?
        Но Свенельд не успел ответить: в покой внесли с поварни парную кабанятину, две мисы с гречневой кашей, горячие, только из печи, хлебы, малиновый квас и травяной взвар для Мстислава. Та самая холопка, расставляя блюда, будто нечаянно коснулась бедром сидящего Лютомира. Тот вскинул голову, пробежался глазами по девичьей стати. Великий боярин улыбнулся про себя: пусть сын хоть одну ночь отдохнёт в чужих, не жениных, объятиях.
        Некоторое время молча ели. Лют, большими глотками выпивший чашу с квасом, вытер усы и собрался повторить вопрос отодвинувшему пустые тарели и хлебавшему взвар отцу, но тот опередил:
        - Меня поддержали из рода Искусеви, Слуды и иных знатных родов. А до того все боялись! — снова повторил боярин. — Ярополк согласился подождать.
        - До каких?
        - А то, как мы скажем! — Свенельд яростно навалился на стол. — Я, как Ярополка сторону взял, так теперь мне в рот все смотрят. Я один не боюсь Святослава! Вот где у нас все будут! Дай квасу, а то от трав этих нутро всё полыхает.
        Хоть с возвращением отца Лют и был отодвинут в тень, но не переживал, за его спиной было увереннее и спокойнее. Старость постоянно требует подтверждения присутствия уходящих сил и гордости, и Лютомир сейчас искренне восхищался отцом.
        - Может, оженим князя на твоей дочери? — предложил Лют, зараженный уверенностью отца и действительно поверивший в могущество своего рода. Ярополк, до сих пор не женившийся, держал в холопках гречанку, привезённую из похода отцом, украдкой от злых языков, не по-христиански используя её как наложницу, но все почему-то об этом знали.
        - Нет, — отмахнув тяжёлыми перстами с двумя золотыми жуковиньями[24 - Жуковинья — перстень.], отверг Свенельд, — нечего волков дразнить.
        Лют расхмылился, поняв недвусмысленный намёк отца: с воеводой Святослава Ратшей Волком они всегда были недружны. Волк пока от всех дрязг старался держаться в стороне, ждал прихода своего князя, чтобы потом отыграться за всё. Мстислав продолжил:
        - Да и бояре что скажут? Что Свенельды власть у князя решили забрать? Мы открыто высовываться не будем. А насчёт жены я уже думал у кесаря Оттона, в его цесарстве, поискать. С немцами надо бы породниться.
        В себя Мстислав Свенельд верил. У Святослава, кроме боярина Волка, никого и ничего не осталось, а Ярополку без него не обойтись. Лишь прожить бы подольше, дабы Люта закрепить к князю поближе.
        Зреют, зреют большие замыслы. Придёт весна, и оттаявший малый ручей вольётся в широкую быструю реку, способную ворочать даже и без воли своей тяжёлые валуны.
        Глава вторая
        Вечерело. В зыбке засыпала маленькая Сема, названная так в честь болгарки, выходившей раненного под Адрианополем Колота Лапу, бывшего сотника князя Святослава. Жена Услада, взятая некогда из старинного рода русов, качала зыбку, тихо напевая на своём забытом уже языке колыбельную. Колот, неслышно ступая валенками, подошёл к жене.
        - Снова к Стреше идёшь? — спросила с укором. Лапа промолчал. Услада отвернулась, снова запев колыбельную. Колот прошёл к двери, постоял, будто раздумывая, решительно снял со спицы и натянул на себя кожух.
        Так было почти каждый день, с тех пор как вернулся. Утром с племянником Павшей, что остался после убитого печенегами во время памятного набега на Киев старшего брата Оттени, вычищали стаю, давали сено скоту, когда латали упряжь, плели лапти или ещё что по мелочи, а к вечеру Колот шёл к Усладиному брату Стреше. Там разливалось по чарам пиво, мёд ли и Стреша да ещё двое-трое знакомцев слушали рассказы Колота про походы против ромеев. Почти каждый день появлялись в веси Осинки с соседних сёл новые любопытные слушатели, желающие послушать сказки о неведомых землях и злых сечах. Приносили с собой магарыч и, подливая больше Колоту, чем себе, внимательно слушали, веря и не веря. Лишь когда Лапа уходил с ночёвкой поохотиться с сябрами, вечерних бесед не было. Сегодня тоже ждали двое пришельцев из соседнего села Древичи. На столе стояла корчага с пивом, большую часть которой, как знал по предыдущим вечерам, выпьет он. Имена гостей он даже не стал запоминать — всё равно потом забудет. Опустошив первую чару, Колот, иногда привирая и уже потом сам не различая, где быль, а где небыль, начинал рассказывать:
        - Вошли мы к болгарам и взяли по Дунаю восемьдесят городов.
        - Сколько?!
        Колот повторял и отвечал на сыпавшиеся вопросы, и нестройный сказ обрастал подробностями.
        - …вышли мы против царя ромейского биться. У нас было десять тысяч, а у него сто. Была сеча зла от восхода[25 - Восход — восток. Остальные стороны света назывались: заход — запад, полдень — юг, полуночь — север.] до заката, но мы одолели, а греки бежали.
        - Ну, это точно брехня!
        Лапа злился неверию, показывал раны, полученные в этой битве. Когда спор успокаивался, он рассказывал про Доростол:
        - Когда нас греки на щит не взяли, то начали швырять в город камни камнемётами. Там снаряды с конскую голову, когда один в стену попадает — всю стражу осколками от стены наповал сечёт. Мне до сей поры свист этих камней снится, так я от собственного крика просыпаюсь. Были ещё мелкие камни, так те летели за стены и нельзя было из дому выйти — с неба, будто дождь, летели и убивали всякого.
        - И долго так было?
        - Пока воевода Ратша Волк из города не вышел да не поломал камнемёты и не убил всех, кто снаряды метал вместе с их боярином Иваном Куркулясом[26 - Иоанн Куркуас — византийский полководец, погибший во время боевых столкновений войск Святослава и византийцев под Доростолом. Герой романа Колот нечаянно коверкает его имя, называя Куркулясом.].
        - Что, так и звали?
        - Да, так и звали…
        Битвы Колот описывал подробно, часто вскакивал с места, опрокидывая перекидную скамью, показывал, как и куда кто бежал, с кем и как он сам дрался. Потом сказывал про трудности сидения в Доростоле:
        - Раненых было столько, что лечить не успевали. Вонь стояла страшная. Человек, как мертвец, гнил, только живым оставался. Смотреть на это ох как тяжко! Жратвы не осталось под конец. Коней начали есть, но кони нужны были. Так некоторые кмети крыс научились приманивать и ловить. Крысы те к раненым на гниющее мясо ползли…
        Гости разевали рты и под конец рассказа яростно обсуждали, уважительно похлопывали по плечам Колота, пережившего такое. Потом расходились. Лапа в распахнутом кожухе, с шапкой набекрень, неверными ногами, оступаясь с нахоженной тропы в сугроб, плёлся домой. Часто его провожал Стреша, чтобы зять где-нибудь не свалился и не замёрз, тогда они орали песню. Иногда, ещё не дойдя до двора, блевал, пятная снег и Стрешины валенки. Наутро мать Зимава высказывала:
        - Глянь на себя: пьянь пьянью! Друг твой Блуд вон чего достиг — воевода! Я ужо скажу Белаве, пусть вас разгонит.
        Некогда грозная тёща Белава изрядно потишела после смерти в Болгарии любимого сына Забуда и печенежского разорения. Колот на своих пьяных беседах её и вовсе не видел. А Блуд, дружище Блуд Красный, с которым с раннего детства были неразлучны и который перешёл в Ольгину, а после Хазарии дружину Ярополка, вскоре приехал в родную весь. В лисьей распахнутой шубе, под которой был виден дорогой шёлковый зипун, с серебряной гривной на шее, в бобровой шапке, с расчёсанной светлой с красным отливом бородой. И конь под ним длинноногий буланый — где и взял такого? Не слезая с коня, стукнул рукоятью плети в ворота и сказал выбежавшей на собачий лай Усладе:
        - До мужа твоего.
        Спешился только во дворе, не входя в хоромину, чтобы обняться с вышедшим к нему Колотом. Объятия были не крепкие, как раньше при встрече, а чужие, холодные. Посмотрел на Лапу когда-то весёлыми, а сейчас строгими и властными голубыми глазами, молвил:
        - Дело у меня к тебе. Князь Ярополк воинов собирает. Збродень с ватагой безобразит, его слава до князя дошла уже, — Блуд усмехнулся. — Князь дружины в лес разослал ловить его. Я дам людей, пойдёшь над ними?
        Это был настоящий подарок — снова пожить княжьей службой. Колот ответил:
        - Я рад твоему предложению, только я гол с Болгарии вернулся — ни оружия, ни коня.
        - Совсем ничего? — не поверил Блуд. Когда-то после хазарского похода Колот вернулся с большим прибытком: и дом большой поставили, и бронь с оружием, за которые ещё полтора таких поставить можно.
        - Железо есть да номисмы[27 - Номисма (визант.) — основная денежная единица Византии, около 3,79 —4,55 г золота, которая в IV -XI веках стала образцом для монет Европы и Востока, почти тысячу лет являлась международной валютой. Из литра золота (около 320 -327) чеканилось 72 номисмы. Номисма, или солид, разменивалась на 12 серебряных милиарисиев; каждый милиарисий в свою очередь делился на два серебряных кератия. Керагий состоял в VI веке из 7,5 -8 медных фоллов, а в VII -XII веках увеличился до 12 фоллов (оболов, лепт, нуммиев). Следовательно, средневизантийский солид (номисма) содержал 288 медяков. Из-за красноватого оттенка золота номисма называлась также иперпер (перпер). Последний термин окончательно утвердился с конца XI века.] ромейские. Только я топоры да рогатины ладить хотел, а то печенеги всё вчистую разорили. Да лошадь ещё одна на весну нужна.
        Блуд то ли сердито, то ли в раздумье шевельнул бородой. Смотря куда-то в сторону, сказал:
        - Ладно, приезжай завтра в Киев к полудню, там подумаем.
        Молвив, пошёл со двора, не прощаясь, ведя коня под уздцы. За ним выскочила Зимава, видимо, подслушившая разговор, со свёртком в рушнике:
        - Возьми гостинец, благодетель наш!
        Но Блуд даже внимания не обратил на неё, спеша к воротам.
        Глава третья
        Утром выезжали с Павшей ещё затемно. Племянник должен будет привезти лошадь с санями обратно в Осинки. Застывшие звёзды на освободившемся за ночь от облаков небе предупредили о грядущих морозах. Павша, согревая дыханием закоченевшие пальцы (лошадь запрягал), прежде чем сунуть их в рукавицы, попросил, пока не отъехали от дома и можно ещё собраться в дальнюю дорогу:
        - Возьми меня с собой, дядько!
        - Един ты мужик пока дома остаёшься, — заваливаясь в тёплые, расстеленные на санях овчины, отозвался Колот, — Пестряй мал ещё, а тебе тринадцатый год пошёл. Да что збродни? Несколько дружин уже ушли в леса, мы опоздать можем, а то и вовсе не найдём. Задаром по холоду пролазим. Вот хочу Блуда попросить тебя в молодшую дружину взять по осени. Трогай!
        - О том ты мне не говорил… — задумчиво протянул племянник и всю дорогу не заводил больше об этом разговора, гоняя в голове грёзы о грядущем месте в дружине. Впрочем, до осени времени для отрока ой как много!
        До Киева добрались часа за два до полудня. На Предградье Колот отпустил Павшу, дабы тот до темноты вернулся в деревню. Павша повертел головой, оглядывая множество раскинувшихся по холмам домов, широкую белую ленту Днепра с чёрными, не замёрзшими у берегов краями, нехотя полез в сани — и так редко в город выезжают, и вот обратно домой. Колот подождал, пока племянник не скроется из виду, не то будет кружить по улицам, сорванец.
        Тыкаясь по дружинным избам и выспрашивая, Лапа нашёл Блуда в окружении каких-то молодых кметей. Красный сдержанно кивнул другу, сказав:
        - Рановато приехал.
        Колоту определили место в молодечной, где он несколько часов, подстелив кожух, провалялся на лавке, молча слушая разговоры и солёные шутки дружинников. Наконец Блуд пришёл с каким-то молодым кметем, несущим ратную справу, которую тут же вывалил на лавку Колоту.
        - Конь твой в стойле, сейчас пойдём, посмотришь. Коня вернёшь после похода, бронь и оружие оставишь себе, коли Хряка найдёте. Ежели кто вас опередит, то всё вернёшь, а от князя за службу полгривны серебром получишь. С вами тиун пойдёт: что найдёте у збродней — вернёте в казну. Людей своих вечером посмотришь, выходите завтра. Понятно?
        - Как ты сказал, главного у них зовут? — насторожился Колот.
        - Хряк который? А что?
        С Хряком Колот встречался, когда с Усладой уходили от печенежского разъезда. Хряк неволей спас их тогда от степных сабель. Но, не будь печенегов, жертвами стали бы они, а бывший соратник Зубило, таскавшийся, как оказалось, теперь с разбойной ватагой, не смог бы им помочь. Блуду о том знать не надо, потому Лапа, отвернув лицо, ответил:
        - Ничего…
        Прибыток от поимки збродней будет небольшой: мятый в двух местах клёпаный шелом, стегач с нашитыми бляхами, меч, который после первой же серьёзной битвы нужно будет проковывать заново, щит из досок, даже не обтянутых кожей, с медной оковкой по ободу, но с железным умбоном. Помнится, в Болгарии, где платили хорошо за службу, а железо стоило дешевле, каждый ратник был окольчужен и имел добрый меч. Но полгривны серебром за шатания по лесам и проедание казённого корма — тоже неплохо, тем более збродней, знавших все тропы, найти будет трудно, да и дружина — два десятка безусых отроков и молодой холостёжи[28 - Холостёжь — холостая молодёжь. С учётом ранних браков в Средневековье, холостёжью называли юношей до 20 лет.] — небольшое подспорье. И всё же Колот был благодарен Красному за то, что вспомнил о нём. Блуд, впрочем, подсказывал, делая одолжение старому другу:
        - На торговых путях разбойничают, но хоронятся где — неизвестно. Последний раз купчину ограбили верстах в тридцати выше Вышгорода по Днепру. Наших много туда ушло искать, но пока вестей не было.
        У Колота было не много предположений, где искать Хряка. Поэтому он решил направиться туда, где они встречались последний раз, то есть ближе к родной веси, хотя с охотниками он там всё исходил и никаких збродней не видел.
        Ратные у него попались толковые, ещё не изведавшие всех хитростей бывалых кметей, когда работать можно было заставить вместо себя более молодых. Они дружно нарубали дрова для костра, варили снедь, ставили шатёр и не спали в стороже. Вечером слушали сказы Колота о Хазарии и болгарских походах, отчего днём ещё беспрекословнее подчинялись ему из уважения.
        По дороге встретили такой же отряд, который вёл старшой, по имени Вавула. Тот рассказал, что збродней много раз местные видели за Вышгородом на Днепре, но где хоронятся, так и не узнали.
        - Мы, вот, домой идём, — молвил, показывая на усталых, хмурых своих кметей, Вавула, — кормы прожрали, по сугробам налазались. И в Заячий лог, и даже в Велесов бор[29 - Велес (Волос) — божественный противник Перуна, крылатый змей. Покровитель достатка и урожая. Воплощение стихийных, необузданных начал в природе и в самом человеке.] заходили — нигде нету.
        - А в Оленьем болоте были? — спросил Лапа.
        - Подходили, — нехотя ответил старшой, — следов и засек не видели, через частолесье не пройдёшь зимой — троп нет. Ежели там сидят, так дружину только губить, людей надоть больше. Пусть воеводы думают.
        Колот рассеянно кивнул на слова Вавулы, задумавшись: кроме, как на Оленьем болоте, им прятаться негде. Неожиданно предложил:
        - Кормами поделимся — с нами поедете болото осмотреть?
        Вавула оглянулся на своих людей, сразу в голос ставших возмущаться: домой уже настроились идти. Колот, понявший, что старшой сейчас откажется, прикрикнул на его же кметей:
        - Что рты раскрыли, смердья сыть? Княжья служба всласть, что ли, быть должна? Под Доростолом вас, сучёнышей, не было! После Болгарии вам сей поход праздником бы показался, с радостью бы побежали. Кормит, смотрю, зря вас князь.
        Возмущавшиеся сердито, под напором укоров, замолчали. Вавула, сам оробев, неуверенно сказал:
        - Так на конях не пройдём. Да и болото большое, они нас видят, а мы их нет, разбегутся, а то и вовсе побьют.
        - Коней в селе оставим, там же проводников возьмём.
        Вавула уступил уверенности Колота, сразу и безоговорочно признав в нём старшого над собой.
        В селе, близ Оленьего болота, у старосты, оставили коней, там же им указали на средних лет мужика, что зимой всегда бил кабанов на охоте. Когда с ним спознались, оказалось, что и зверя там меньше уже как две зимы, и людей каких-то часто видали там, хотя люди редко туда захаживают — нечисть водит. Даже Вавулины кмети после этих слов оживились — не зря, видать, развернулись. С морозным рассветом дружина уже была на болоте, прокладывая путь по едва видному зимнику, прорываясь через сугробы и рубя частые тонкие деревья и кусты. Проводник, по имени Хотила, пояснял:
        - Намеренно вас здесь самым непролазным местом повёл: через полторы версты отсюда поляна будет. Если сидят, то только там. Мы на проходные тропы кругом выйдем, даже если сторожа заметят — не успеют оповестить.
        Стан нашли на поляне — скопище землянок, полузаметённых снегом. Их не встретил никто, множественные следы уходили в лес.
        - Ушли! — зло сказал Вавула и сплюнул на снег.
        - Печи ещё горячие, — молвил кто-то, побывавший в землянке. Колот обернулся к охотнику:
        - Слышь, Хотила, куда они двинулись?
        - К Велесовой роще, не иначе.
        - Другие тропы есть?
        - Есть, — согласился охотник, — но не короче.
        - По ним и пойдём, — решил Колот, тут же пояснив: — Засады опасаться надо, а там мы пробежать сможем.
        Збродней даже опередили, успев утоптать для битвы снег. Збродней было два с половиной десятка против четырёх княжеских. Бой был короток, видно, не зря кметей учили ратному делу. Лишь отдельные сшибки, когда збродень был тоже не промах, стихали с трудом. Колот, больше искавший бывшего кметя Зубилу, чем дравшийся, обратил внимание на схватку, кипевшую в стороне. Хряк, огромного роста и, по всему, великой силы, отшибал от себя княжеских воинов здоровенной рогатиной, на которую можно было запросто взять тура-трёхлетка. Два тела неподвижно лежали около него, третий, подвывая, отползал в сторону, кровавя снег. Лапа, выдернув меч из ножен, устремился туда, по-волчьи пригнув голову, прыгнул через распластанный чей-то труп, толкнул отрока, подставившегося под рогатину, тем самым спасая его от неминуемой смерти.
        - А-а! — заорал Хряк, вряд ли узнав Колота. Лапа нырнул под рогатину, с силой ударив мечом по проходившему над ним древку, развернув разбойника к себе спиной, на которой туго натянулся нагольный кожух. Хряк, понимая, что не успеет развернуться, попытался отпрыгнуть в сторону, одновременно взмахнув рогатиной, стараясь достать противника. Клинок Колота оставил на боку главаря збродней длинную рану. Хряк завалился в сторону, всё ещё не понимая, что рана смертельна, пытался подняться и, рыча, снова падал, а Колот уже бежал к другой схватке.
        Вот и старый соратник Зубило. Он стоял среди окруживших его полукольцом кметей, видимо, попробовавших его меч. Ему бросали оскорбительные выкрики, но Зубило был спокоен и даже величествен в кольчуге, в литом шеломе с кольчатой бармицей. Кое-кто попытался обойти его и увяз в сугробе. Зубило сделал шаг к нему, и кметь, как пловец, рассыпая снежные брызги, выбрался на утоптанное место. Один из Колотовых воинов, грозно заорав, кинулся на бывшего кметя, но тот, легко отбив клинок, с силой, мечом плашмя, ударил его по голове так, что шелом съехал на лоб. Неопытный, на мгновение потерявший из вида поле, кметь открылся и получил удар ногой в живот от Зубилы. Горе-воин покатился под ноги к своим. Подбежавший Колот услышал хохот Вавулы. Кто-то, натягивая лук, пытался поймать открытую грудь соперника.
        - Прочь! Не лезть никому!
        Распихав всех, Лапа шагнул к бывшему соратнику.
        - А-а, Колот! — воскликнул Зубило, узнав и, кажется, не удивившись. — Вот и свиделись. Учи лучше своих людей, не то я уже всю дружину перебил бы. Только со своими не дерусь, никого не поранил даже.
        - Волколак тебе свой! — выкрикнул уязвлённый словами разбойника о воинском неумении Вавула.
        - Отпусти меня, Колот! — попросил Зубило. — На Ладогу уйду, не появлюсь здесь больше, клянусь Перуном!
        Хотелось отпустить збродня, ибо для Колота он был не только спасителем, подсказавшим Хряку отпустить Лапу с женой, но и братом по рати, с которым вместе бились в жестоких схватках, делили пищу и кров, который обязательно оберёг бы от вражеского удара в спину. Кто не был в горячих кровавых походах, тот не поймёт и слова о том, что рать — это одна семья. Для них это будут лишь просто слова. Но и Зубило понять должен, что княжеская служба велит исполнять приказы и невыполнение их равно предательству.
        - Поздно, — тяжело покачал головой Лапа, — сам знаешь: тебя отпущу, тогда и мне не жить. Пойдём со мной, я князя за тебя просить буду, а там, глядишь, Святослав вернётся, простит тебя.
        - Сам-то веришь в то, что сказал? — невесело усмехнулся Зубило. — Повесят меня либо голову отсекут топором без чести.
        Колот не отвечал, с хмурой скорбью глядя на бывшего соратника. Прав ведь он: выбора нет, и что можно сделать, чтобы решить по чести, мыслить не хотелось. Зубило постоял, чуть раскачиваясь, думая. Живым не выпустят, а сдаваться он не собирался. Нету чести у збродня, обмелел душой бывший кметь, но встреча с Колотом всколыхнула внутри то, что растаяло не до конца: клятва верности князю, дружинное братство, когда соратнику веришь, как себе; иначе в бою, в трудных походах, не выжить. Вся жизнь, та, лучшая, в сравнении с разбойничьей, вмиг прошла перед глазами. Обернулся, посмотрел на застывший, кряхтевший стволами деревьев от мороза лес, повернулся к Колоту, вымолвил:
        - Прикажи своим людям отойти.
        С тяжёлым звоном упала на снег кольчуга, на неё рухнул шелом с отвалившимся подшлемником и щит.
        - Бронь себе возьми, — глухо сказал Зубило. Лапа кивнул, стараясь не смотреть разбойнику в глаза. Какое-то время Зубило рассматривал меч, любовно водя пальцами по клинку, будто мысленно с ним разговаривая. Затем присел, развернув гарду к земле, надавил на крыж[30 - Крыж — дословно: крест. В исторический книгах встречается «перекрестье меча». Выражение явно позднее; наши древние предки выражались короче и яснее. Крыж — верхняя часть гарды (эфеса), при захвате рукояти в бою не давал руке скользить вверх по клинку.], крепко утверждая черен[31 - Черен — основание (древко) какого-либо орудия или оружия. Рукоять.]. Меч, будто проросший зуб сказочного змея, остро торчал кверху. Зубило встал на колени, откинул движением руки назад тёмные пряди волос. В вылинявшей, не раз латанной рубахе он всё равно не походил на збродней своей ватаги: в нём была некая гордая стать воина Святослава.
        - Славные были дни, — попытался улыбнуться Зубило, — и князь был славный, только я, дурень, неправильно тогда сделал…
        Он напрягся перед решительным шагом. Резко вдохнув, навалился грудью на клинок. Колот отвернулся, не желая смотреть. Рядом с ним умирало его прошлое, тяжёлое, но и славное, ибо так устроен человек, что в памяти тускнеет всё плохое, заставляя ярче гореть хорошее. До горечи жаль было Зубилу, убившего некогда воительницу из дружины Святослава, которую, кстати, Колот терпеть не мог, и бежавшего от наказания. Колот замер, не замечая вновь окруживших их кметей. Те, как и Колот, немо стояли, объяв мыслью смелость и величие поступка Зубилы. Урок им на всю жизнь, и перед тем, как бросить товарищей умирать на поле боя или иное бесчестье совершить, каждый вспомнит, как вернул себе честь потерявший её воин. Отрезвляюще прозвенел над ухом голос тиуна:
        - Вели ратным собрать оружие, я считать буду и в грамоту заносить.
        Неожиданно озлившись на тиуна, будто бывшего причиной смерти старого соратника, Колот резко сказал:
        - Что с бою взято, то свято, и не тебе старый обычай рушить! Сокровища, что збродни насобирали, все твои. Пленных пытать будем, так расскажут, где спрятали.
        Тиун пытался возражать, но, поняв, что бесполезно, махнул рукой: в Киев придут — там пусть с дерзким старшим разбираются: не на судном же поле[32 - Поле — судебный поединок, «Божий суд».] из-за княжеского добра гибнуть.
        Глава четвёртая
        Ярче с каждым днём жизнелюбивый Хорс[33 - Хорс — славянский бог Солнца — светила, сын Рода, брат Велеса.], растопивший снега. Весна бежала по земле со всей полнотой радости возрождения. Едва лопнули на деревьях почки, в оврагах стояла вода. На всхолмьях, в стороне от леса, земля просохла, и первые ратаи, погружая в пашню блестящие сошники, вели первые борозды. Вершник в тёмном дорожном вотоле придержал коня у бровки, облизнул пересохшие губы — быстрая скачка разгорячила тело — и позвал ближайшего смерда. Мужик быстро, но с достоинством переставляя босые ноги по зябкой ещё земле, подошёл к всаднику. По расшитому поясу и медной шейной гривне признал в нём княжеского кметя.
        - Дай пить! — попросил кметь. Смерд отвязал от пояса берестяной бурак, протянул вершнику. Тот, отхлебнув крупными глотками прохладную ключевую воду, довольно крякнул, вытер тыльной стороной ладони усы. Разом повеселев и решив оттого поблагодарить мужика, чуть наклонился с седла и доверительно сообщил:
        - Слыхал: князя Святослава печенеги в порогах побили со всею дружиной!
        Смерд невольно вздрогнул — раз так сообщают, то что-то случилось важное и страшное. Поправил на голове войлочную шапку, покатал весть туда-сюда, примеряя её к своему житью-бытью. Правила Ольга, за ней Ярополк, а Святослав всё жил войной, и его он коснулся, когда двоюродный брат ушёл в Болгарию со Святославом, уведя с собой ярого жеребца. Не вернулись назад ни он, ни тем более конь. Что изменится? Ничего. Дани те же останутся (Ярополк-то не поменялся), войны чужой, глядишь, не будет. Пожал мужик плечами — и чего, мол?
        Кметь, разочарованный тем, что смерд не смог объять всей важности вести и его, княжьего посланника, доверия, спросил:
        - Далеко ещё до Вышгорода?
        - Верст шесть, — ответил мужик. Кметь, не попрощавшись, звонко шлёпнул по крупу коня, зарысил по уходящей вдоль поля дороге. Смерд посмотрел некоторое время ему вслед, думая: делиться ли вестью сейчас с остальными ратаями? Решил, что подождёт до вечера, сейчас каждое мгновение светлого дня на счету.
        Пена хлопьями слетала с конских удил, когда кметь добрался до Свенельдова двора. Бросая повод дворскому, с сожалением подумал, что загнал животину. Воевода молча выслушал вестоношу, не дрогнув ни единой мышцей, коротко спросил:
        - Кто знает ещё?
        - Князь первый узнал да сын твой Лютомир. При мне велено было никому из вятших[34 - Вятший — знатный.] ничего не говорить, пока ты не узнаешь.
        Да узнают! Волку, небось, уже всё известно. Но настрой Люта, а значит, и Ярополка говорил, что совет будут оттягивать до последнего, ожидая приезда Мстислава Свенельда. Вот это весть! Весь свет перевернулся вдруг, оставив позади спокойную почётную старость. Воевода, едва скрывая спирающее от волнения дыхание, буквально содрал с пальца серебряную жуковинью, протянул кметю:
        - На, возьми!
        И, опережая вопрос про коня, добавил:
        - Выдадут коня тебе! Быстрого, в бою не подведёт.
        Залетал птицей по терему, отдавая наказы, будто молодость дохнула живым дыханием. Скорее, скорее! Редко нынче по причине ослабы здоровья скакал верхом, но до Киева в возке трястись долго. С дружиной и малым обозом, что весь влез в торока[35 - Торока — седельные сумки.], великий боярин отъехал едва ли через час после прибытия посланца к его двору.
        Раскрасневшийся после скачки, Свенельд тяжело вбежал в княжеский терем, в сгущавшихся сумерках едва обратив внимание на скопившийся во дворе знатный народ в одеждах из дорогого хрусткого шёлка. Кровь толчками ходила в голове, и он боялся упасть, не дойти до князя, не то постоял бы, поздоровался со старыми друзьями, дабы не приняли те невнимание за гордыню. Впрочем, мало кто взял в сердце, ибо даже сына своего Лютомира Свенельд не заметил.
        Ярополк, меривший шагами покои, терял терпение (сколько тянуть с советом можно!), едва присев на край лавки, тут же вскочил навстречу воеводе. Весть, хоть и скорбная и неожиданная, не удивила Ярополка. Святослав был бесстрашен, порой казалось, до безумия: всегда сражался с сильным, превосходящим числом противником, не боясь биться в первых рядах. Даже его боги не всегда могут защитить храбрых, а тут ещё печенеги, обложившие, как волка в норе… Святославова сдержанная буйная сила восхищала всех до уважительного опасения, и Ярополк не был исключением. Бывали времена, когда он задавался вопросом, на который сам боялся себе ответить: а хотел ли он возвращения отца? Устройство страны, начатое Ольгой и продолженное им, — как ему самому казалось, — могло обрушиться с приходом кипучего своевольного Святослава.
        Будоражащее душу волнение от пережитых вестей, но ещё больше предстоящих за ними дел улеглось под уверенным взглядом Свенельда. Не чувствовал старший Святославич в себе княжеской твёрдости вершителя судеб своей земли. Нужна была опора. Чувство, будто голую грудь закрыл надёжный крепкий щит, придало голосу спокойствия:
        - Не нужно сейчас нам с печенегами ссориться! Слышишь, Свенельд? Мир нам нужен! Закроют нам степняки Днепр, купец на низ не пойдёт ни в Корсунь, ни в Царьград, товары в торгу втрое вырастут!
        Пропущены были уставные слова о сыновней скорби по убитому князю, но Мстислав понял, что Ярополк рёк главное и наболевшее, мягко сказал князю:
        - Слушай меня на совете, не возражай…
        Дым от множества свечей, зажжённых в стоянцах, слоисто заволакивал набившиеся народом сени. Кто-то, не дожидаясь слуг, выставил оконницу. Свенельд зашёл перед князем, едва успел сменить дорожное платье на шёлковую рубаху, схваченную на рукавах серебряными, сканой работы, наручами, да алое, подбитое волчьим мехом, корзно[36 - Корзно — княжеский плащ. Застегивался пряжкой на плече, одну руку оставляя свободной. Исседователи считают, что изначально это был вообще элемент одежды русов и, возможно, назывался кочь. В частности, об этом сказано у Ибн Фадлана: «Они [русы] не носят ни курток, ни кафтанов, но носит какой-либо муж из их числа кису (плащ), которой он покрывает один свой бой, причём одна из его рук выходит из нее».]. Поздоровался громко со всеми, сел по правую княжескую руку.
        Собрание открыл волхв[37 - Волхв — славянский жрец, языческий священник.] Белояр (Свенельд попросил Ярополка не звать священника, дабы не раздражать Святославовых бояр, а пригласить волхва, охраняющего княжеский род). Белояр много и толково говорил не только о предстоящей мести за убитого государя, но и о мире, что должен быть между братьями-князьями, об устроении земли, затронув и предстоящие споры между княжьими людьми, которых быть не должно. Едва волхв закончил, как Ратша Волк сказал как о решённом:
        - Тризну по князю в степях печенежских на костях их справим!
        - Ратных сейчас не след от сохи отрывать, — осторожно возразил Ярополков боярин Любислав из старого русского рода Гуннаров.
        - Воинов Святослава, бывалых в боях, много по весям сейчас сидит, их нам и хватит, — повернувшись к Гуннару, в свою очередь, возразил Волк.
        Ярополк чуть растерянно смотрел на молчавшего Мстислава Свенельда. Тот, чуть прищурив начавшие слепнуть глаза, оглядывал собрание, будто внюхиваясь, ловил бродившие в головах мысли. Едва заметно кивнул Ярополку, сказал:
        - Смерть князя великого не должна без мести остаться!
        Князь, справившись с недоумением (как так? об ином же молвлено!), рёк, доверяясь великому боярину:
        - Сему быть!
        И только потом понял, когда начали решать вопрос о данях и кормлениях без споров, что Свенельд одним словом успокоил Волка и бояр Святослава, думавших уже о предстоящих ратях, а не о собственных животах. А потом Мстислав переиграет Ратшу и остальных. Ярополк был в этом уверен.
        Собрание, прошедшее на удивление мирно, без яростных возгласов и спора, вед?мое невидимой рукой Свенельда, закончил опять же Белояр:
        - Прошу всех завтра к столу, в сени княжеские, помянуть покойного!
        Глава пятая
        Свенельд затягивал сбор ратей, как только мог, что, естественно, злило воеводу Волка. Уже пришёл с дружиной древлянский князь Олег Святославович, воинственным норовом в отца и чернявым обликом в мать, Предславу. Не умеющий сидеть в ожидании, выезжал на ловы[38 - Ловы, ловитва — охота. Соответственно ловище — охотничье угодье.] на несколько дней с Ратшей Волком и его сыном Ивором Волчьим Хвостом, всё более с ними сближаясь. Приглашал и брата, вихрем влетая в княжеский терем, будоража степенное спокойствие челяди:
        - Ярополк, хватит сидеть, будто купец в лабазе! На охоте развейся. Не поедешь? Ты просто Ратшиных хортов[39 - Хорт — гончая.] не видел, такие и тура загнать могут.
        Также уносился, во дворе птицей влетая в седло, на ходу бросив какую-нибудь охальную шутку проходящей жёнке.
        На одной из ночёвок, когда по-походному жарили на костре мясо убитой косули, Волк серьёзно сказал Олегу:
        - Не соберёт Свенельд рать.
        Древлянский князь не сразу уразумел сказанное — ещё не остыли на губах шутки, которыми перебрасывались они с Волчьим Хвостом, вспоминая сегодняшнюю охоту. Постепенно серьёзнея ликом, ответил:
        - Дружина не поймёт. Бабка наша Ольга до чего против рати всегда была, а древлян моих (уже считал своими — правил ведь там) побила и пожгла. Земля не даст без мести обойтись.
        - Купцы против размирья[40 - Размирье — ещё не война, но состояние, позволяющее считать бывших «друзей» «вероятным противником». В отличие от современности не ограничивалось только идеологической борьбой, но позволяло совершать разбойные набеги на пограничье и купеческие караваны с возможным последующим переходом к открытым боевым действиям.] с печенегами, — возразил Ратша, — а это нынче сила.
        - Мы соберём с тобой тогда!
        - Ярополк не даст, — помотал головой воевода. — Будешь с братом ссориться? А одному тебе не справиться со степняками.
        - Я поговорю с ним, — пообещал Олег, пожалуй, впервые почувствовав, что княжеская власть — это не только рати, дани, пиры да ловитвы, но и хитрая тайная игра, в которой нельзя быть пешкой.
        После приезда Олег тянул с разговором, понимая, что по-братски поговорить не получится — будет молвь жёсткая, и он не должен будет уступить Ярополку, более искушённому в словесном убеждении. Эти несколько дней всё и решили. От печенежского князя Кури прибыли послы с подарками и просьбой о мире. Послы кланялись, словами своего князя просили прощения, обещая держать мир между степняками и Русью нерушимо. На пиру, устроенном в их честь, спели хвалебную песнь храброму князю Святославу. Ни князя Олега, ни воеводу Волка на пир не позвали.
        У Олега с воеводой и его сыном была своя братчина в тесной повалуше в тереме Ратши на Подоле (Волк перебрался сюда из Вышгорода ещё зимой). Князь был угрюм, сидел, молча обхватив двумя руками серебряный достакан[41 - Достакан — сосуд для питься, кружка, иногда с рукоятью, на ножках.] с бурым болгарским вином. Волк за дни, прошедшие с поминок по Святославу, многое передумал и крепко разуверился в Ярополке, которого, впрочем, не считал продолжением своего героического отца, и ещё сильнее стал ненавидеть Свенельда, с которым всегда был в ссоре. Чувствуя, что против брата Олега не настроить, он говорил про Мстислава Свенельда и весь их род, что всегда был «поперёк» Святослава.
        - Кабы Свенельд битву под Аркадиополем не проиграл да кабы послал в Белобережье дружину, твой отец был бы жив и ромеи у нас в данниках бы ходили. Даже на печенегов Мстиша мелок оказался. О животах своих Свенельды токмо и мыслят, заветы древние порушив.
        Вино всё больше оседало в голове, медленно наливая Олега глухой ненавистью к Свенельдам. Отказ от мести за отца, всё больше разрастающаяся пропасть с братом — во всём виноват проклятый род Свенельдов.
        - Тебе больше в Киеве тоже нечего делать, Ратша, — поднял мутноватые глаза на воеводу Олег. — Предлагаю тебе с дружиной и домом твоим переехать ко мне в деревскую землю и служить мне так, как служил моему отцу, князю Святославу.
        Волк довольно улыбнулся про себя: сам просить не хотел, чтобы не давать лишний повод поиздеваться над собой Мстиславу — бежит, мол, потому что проиграл.
        - Это честь для меня, княже, спасибо.
        - Что, так просто уйдём, всё бросив? — спросил Волчий Хвост отца.
        - А что нас здесь держит? Раньше службой жили, а сейчас с пары весей кормимся Ярополковой милостью? Спасибо! — Волк поклонился, не вставая из-за стола, воображаемому князю.
        Справляясь с охватившим его хмельным гневом, чтобы не уронить чести перед хозяевами, Олег молвил:
        - Ты будешь моим набольшим воеводой, в этом я клянусь тебе стрелами Перуна, как клянусь в том, что изведу Свенельдов, если они будут мешать моей дружбе с братом Ярополком!
        Нехороший холодок пробежал по Ратшиному хребту от понимания того, чему он вольно или невольно стал виновником. Прошли времена, когда днепровские русы мыслили ратиться с хазарами и Византией, а сейчас грозят извести себя междоусобными бранями. Раньше Волк посмеивался над стариками, что любили говорить о мелком времени и измельчавших людях, сейчас он сам начинал в это верить.
        Глава шестая
        Просторный покой Лютова дома на Подоле казался Свенельду тесным. Сам он перестал ездить к Ярополку на Гору. Княжич, обломав собственное самолюбие, был частым гостем у Свенельдов. Волей или неволей, но Мстислав приравнял делами своими себя к Ольге и Святославу и теперь мыслил сложить большой терем рядом с княжеским двором. Куплен был уже заготовленный прошлой зимою лес, который начинали свозить на Гору. Пока Ратша Волк настраивал против Свенельдов Олега, Мстислав склонял на свою сторону бояр, Святославовых в том числе. После печенежского посольства, собрав всех в княжеских сенях, растолковывал (многие были недовольны отказом от мести):
        - Род убитого мстит роду убившего — издревле повелось, но князь больше человека. Мы соберём рать и пойдём в Степь. Ходу не будет купцам не токмо нашим, но и тем, что с иных земель к нам идут — от варягов, немцев, угров. Мы сохраняем путь по Днепру своим миром с печенегами. Ваш прибыток растёт. Вы готовы оскудеть? Смердам голодным привыкнете в глаза смотреть? Ольга не для того всю жизнь свою положила на то, чтобы сбить в одно государство земли русов и славян. Вы хотите ратями в одночасье вернуться во времена Аскольда с Диром? Не будет силы у нас — разорвут соседи. Посмотрите вокруг: с нами считаются болгары, угры, немцы и даже ромеи! Хазария при нынешней нашей силе никогда не поднимет голову. Война в болгарах потрясла казну, так что? Отчаянно броситься всеми силами и упасть обессиленным, хоть и победившим, на землю? Коли печенеги решат, что мы слабы, — накажем, а пока несут нам подарки и кланяются от своего князя — будем мир блюсти с ними.
        Бояре тихо ворчали, но возражать Мстиславу никто не решался.
        Из Новгорода наконец-то прибыл князь Владимир, со своим вуем[42 - Вуй — брат матери.] и кормильцем Добрыней. Свенельд первым переговорил с княжеским новгородским родичем. Последний раз Мстислав видел его, когда тот служил конюшим при княжеском дворе, потом Род[43 - Род — древнеславянский единый бог, создатель всего живого и сущего. Отец Сварога и Лады.] принёс Добрыне удачу: благодаря родившемуся у сестры Малуши княжичу, его, как родича Святослава, отправили наместничать в Новгород, населённый деловитыми, недавно пришлыми вендами. Так отпрыск вымороченго рода древлянских князей Амалов снова обрёл свою честь.
        С той поры Добрыня остепенился, как подобает знатному мужу. Явственней стала богатырская стать, подчёркнутая шёлковым, расшитым серебряными нитями платьем, стянутым в талии кушаком. Лёгкие морщины, прорезавшие лицо, его не портили, а, наоборот, делали красивым.
        Приняв Добрыню, как и должно принимать великого боярина, Свенельд вертел разговор и так и эдак, пытаясь понять настрой новгородской знати о службе киевскому князю. Добрыня прочёл начерно составленные грамоты, подтверждающие старые, ещё Ольгины, дани. Вопреки ожиданиям, Добрыня не стал их оспаривать — Новгород, имеющий князя Святославова рода, соглашался их платить. Единственная просьба касалась Малуши, которую Владимир хотел забрать с собой. Малуша ушла к волхвам служить богине Мокоши, и, узнав об этом от Свенельда, Добрыня, кажется, вздохнул с облегчением: без княжеской наложницы-вдовы будет легче.
        Наконец, когда собрался весь государев род, справили тризну по убиенному князю. Уставные речи звучали натянуто, братчина не была разгульной — раздор в княжеском роду висел мечом над пиром. Ярополк покинул тризну после речей волхвов и Свенельда, не дав сказать ни слова Ратше Волку, который, вопреки всем обычаям и горячему норову, мог превратить тризну в боярское разбирательство. Олег, уединившись с младшим братом, долго говорил о назревавшей ссоре с великим князем. Недружелюбие ещё с раннего детства было меж Ярополком, воспитываемым гордой бабкой Ольгой, и Володей, сыном холопки. Олег настойчиво твердил о Свенельдах, виновных в раздоре в княжеском роду, Владимир пропускал их мимо ушей, иногда повторяя: «Таков наш нынешний князь!»
        Вскоре на большом снеме[44 - Снем — сейм, собрание.] читали и подписывали грамоты. Олег с Владимиром признавали Ярополка старшим братом, принеся клятву на верность. Дабы умилостивить Олега, ему отводили, кроме имевшихся земель, грады Червеньские. К слову сказать, правили ими местные мелкие княжата, не раз поучаемые русскими ратями и всё равно дававшие дани невпопад, а после смерти Ольги и вовсе платить их переставшие. Теперь Олегу предстояло пойти туда на полюдье, поспорить с пограничными и набирающими силу ляхами, тоже раскрывавшими рот на этот кусок, да ещё выплатить с этого Киеву.
        - Н? тебе, друже, что собаке в брюхе не нужно! — вырвалось у Олегова боярина Вершины.
        Урядив, казалось, все дела, разъезжались. Самого младшего брата Ярополк давно вытеснил из сердца, поэтому присутствие Владимира было лишь тем, с чем надо смириться на пору дележа княжеского наследия и подписания различных грамот. Стараясь, как и раньше, не замечать Володьки-рабичича, киевский князь не отметил про себя ни выровнявшейся юношеской стройности некогда пухлого малыша, ни появившейся в повадках и взгляде уверенности, что было отмечено внимательным Свенельдом. Владимир заметно отличался от заносчивого, стремящегося быть похожим на бабку Ярополка, от взрывного, думающего больше своим горячим сердцем Олега, но чем отличался — этого Мстиславу было не ясно, что его, считавшего себя разбирающимся в людях, настораживало. За молчаливым смирением, казалось (или только казалось?), прятался сильный яростный зверь, ждущий своего часа. Владимир молчал, когда обсуждали и переписывали набело грамоты, молчал, когда приносил клятву на верность, ровным голосом произнося клятвенные слова. Либо он сам был умён, либо чётко выполнял наказы своего кормильца, тогда о чём это может сказать? Раздумывать Свенельду
было некогда, ибо отношения между Ярополком и Олегом всё больше накалялись.
        Новгородцы ушли как-то незаметно по сравнению с громко ушедшим Олегом. Началось всё с Ратши Волка, что явился на княжеский двор и потребовал встречи с Ярополком, отказавшись переступать порог терема, объявив дворскому:
        - Сам не пойду к нему, пусть выходит, иначе я отъеду из Киева со своими людьми без его ведома!
        Вышедшему Ярополку, не здороваясь, широко, как перед дракой, расставив ноги в зелёных тимовых сапогах, сказал:
        - Пользуясь правом своим, перехожу на службу с дружиной и с домом своим ко князю деревскому Олегу. Спасибо за хлеб-соль тебе, княже!
        В отбитом земном поклоне было больше скоморошества, нежели уважения.
        А вечером пришёл Олег и, со свойственной ему горячностью, высказался:
        - Что происходит между нами? Твой боярин ссорит нас, чтобы у власти быть. Я люблю тебя, брат, но пока ты держишь около себя этого гада, не я, а ты от меня отдаляешься.
        - А не твой ли Волк масло в огонь льёт, настраивая против меня? — нахмурился Ярополк. Он не собирался слушать поносные слова про своих бояр даже от брата. Но Олег не отступался:
        - Я сам без глаз, что ли? К чему мне швырнули грады Червеньские? Одному мне с Мешко ляшским биться за них? Размеры повозной дани уже включили в себя эти грады. А как не возьму — последнюю рубаху, мне, князю рода Святослава, с себя снять придётся?
        - То обговорим.
        - Ой, вряд ли!
        Олег ушёл, покрутившись вихрем, осыпав словами: «Мы не должны ссориться, мы братья по крови родные!», «Свенельд хочет, чтобы мы передрались!» и оставив в душе Ярополка смятение. Облачившись в простой дорожный вотол[45 - Вотола (ватула) — Верхняя грубая одежда, накидка.], собрался было ехать к Мстиславу, но, впервые взъярившись на великого боярина, решил, что достойнее его к себе вызвать. Послал к нему и зашагал по покою в нетерпении, всё больше себя взвинчивая. Когда ещё за дверью натужно проскрипели половицы под тяжёлыми шагами воеводы, Ярополк почувствовал, что едва справляется с несвойственным ему гневом.
        - Ты почто нас с братом рассорил? — спросил князь, едва Свенельд втиснул могутное тело в дверной проём.
        - Говорил с Олегом? — вместо ответа спросил Мстислав. Пламени лучины было недостаточно, чтобы разглядеть лицо Ярополка, но воевода чувствовал исходившую от него ярость.
        - Твой брат слишком молод и горяч, — не дожидаясь ответа, продолжил Свенельд, — не сейчас, но потом он поймёт, что на двух скакунах сразу не усидишь: нельзя мстить сильному врагу, когда сами ослабели, и при этом власть держать. Олег всю жизнь за твою спину прятаться будет, ибо ты старший брат его, но тебе ошибаться нельзя. Печенегов, когда осильнеем, всё равно ломать надо будет, это и станет местью. Ты объяснял ему? Нет? Что же ты на меня гневаешься, коли для младшего брата у тебя слова успокоения нет?
        Ответить было нечего, и ярость, будто облитая холодной водой, быстро гасла. Свенельд предложил стоявшему князю сесть. Ярополк, послушавшись в своём же доме, плюхнулся на лавку, Свенельд расположился напротив на перекидной скамье.
        - То, что грады Червеньские на него скинули, — продолжил воевода, окончательно овладевая разговором, — так не до того тебе: грамоты заключать с соседними племенами надо, с русами Белобережья и Тмуторокани отношения восстановить. Тебе дел не в пример больше, так пусть Олег с куском земли одним хотя бы сладит, князь он или нет? Нет, так нам у него в деревском Овруче проще наместника посадить, а он пусть в каком-нибудь Будутине княжит с десятком кметей да сотней смердов. Не понимает этого Олег — так это его вина. Да и твоя тоже, раз разъяснить не мог ему, а только оправдывался, будто повинен в чём.
        Ярополк молчал. И куда исчез ещё недавний буйный гнев? Как же прав был Свенельд! И что бы делал он, князь, без него? Пламя лучины мельчало, почти сожрав тонкую стройную щепку. И к лучшему: стыдно стало смотреть в глаза великому боярину, но и просить прощенья тоже стыдно. Свенельд не стал добивать самолюбие Ярополка, переведя разговор:
        - Мыслю посольство направить в цесарство. Помнишь, бабка твоя у немцев митрополию просила? Так, может, сейчас они одумались и не пришлют бестолкового попа, вроде того Адальберта, что только смердам головы дурманил. Да и невесту тебе благородную присмотреть надо. У кесаря Оттона дочери, бают, молодые есть.
        Ярополк согласился, добавив:
        - С Олегом, хоть и не ссорились явно, мириться надо.
        - Да, — коротко согласился Свенельд, подумав про себя: «Олега с этими дурными Волками мы обломаем, а вот с Володькой тебе бы сближаться надо — оперится сокол, ещё нахлебаемся с ним». Но вслух не сказал ничего.
        Глава седьмая
        В разгаре русальных седмиц[46 - Русальные седмицы (недели) — конец мая — первая половина июня.] в Осинки приехал Блуд. Как обычно бывает, никто бы его приезда и не заметил, но на этот раз он посетил Колота. Солнце ещё не остудилось вечером, и злые комары ждали прохладных сумерек, не мешая снедать на улице. На грубо сколоченном и врытом в землю столе жена Колота Услада подала мужикам по мисе гречневой каши, отдельно поставив пироги, и удалилась в дом по своим бабьим делам. Блуд пришёл не пустой, поставив на стол бочонок с пивом.
        - Глянь-ко, Колот, какое! — предложил Блуд потрогать бочонок. Лапа провёл ладонью по шершавому влажному прохладному боку, сглотнул подступившую слюну.
        - Из подпола только. То, что нужно после горячего дня, — пояснил княжеский воевода.
        Немедленно вышибли дно и опружили по чарке. Пиво будто втекло в нутро, расслабив тело после трудового дня.
        - Какие вести тута? — надкусывая пирог и набивая рот кашей, спросил Блуд.
        - Да чего здесь случится? Горденю помнишь с Древичей, что лета четыре назад на Дивине женился?
        - Это на той, которую Ратша Косой на Ярилин день обрюхатил? Помню.
        - Помер.
        - Да ну! Здоровый же был мужик.
        - Кишки ему завернуло, в животе что-то разорвало.
        - Эвон!
        - У Буярки Хвата сына дочерь родилась на прошлой седмице.
        - Дак он глуздырь[47 - Глуздырь — малыш, недоросль.] же!
        - Чего? Твой Горимка по бабам вовсю шастает, а Буяр его старше.
        - Течёт время! — сказал Блуд, зачерпывая корцом пиво и плеская себе в чару.
        - Твой-то шурин Стреша не обабился?
        - Куда ему? — махнул рукой Колот. — Боярыню всё ждет в постелю. Так и помрёт бобылём.
        - Тёща Белава твоя не даст, сама под него полезет!
        Друзья согласно заржали. Мимо тяжело пылила с выпаса скотина. Пастух Коньша, облыселый от старости, перекинув кнут через плечо, облокотился на огорожу:
        - Здоров будь, Блуд Блудович! Надолго ли к нам?
        И как только углядел — привыкли, что Блуд в шелках всё приезжает, а тут в простой посконной рубахе.
        - И тебе поздорову! Завтра поеду. Служба!
        - Бывай, — поторопился Коньша, заметив, как матёрый бычок с мычанием и хрустом прёт на чью-то изгородь, громко щёлкнул кнутом, прибавив:
        - А ну вали, падло!
        С соседнего двора пришёл Углянка, напрашивался на братчину. Поняв, что у старых друзей разговор, ушёл, сказав напоследок:
        - Приходите к Хотиле, он на беседы сегодня зовёт!
        Хорс, розовея, катился к окоёму[48 - Окоём — горизонт.], из своих берлог начали вылезать изголодавшиеся комары. Блуд предложил:
        - Пойдём в дом, не то ни комарьё, ни сябры поговорить не дадут.
        Колот так и думал, что не просто так к нему пришёл Блуд, да ещё с магарычом. Рассевшись на лавки, киевский воевода, мигнув хмельным глазом, молвил:
        - Я ить тогда еле отбил тебя у Ярополка за то, что бронь разбойничью себе присвоил.
        - Не присвоил, а Зубило, соратник наш бывший, отдал мне!
        «Так и знал!» — подумал Колот, набычившись и готовясь к спору.
        - Да не об этом речь, — примирительно сказал Блуд, — я тебе место около князя нашёл, доволен будешь.
        - Другое дело, — отрёк Лапа, разом смягчаясь.
        - Ярополк ключника своего отпустил на все четыре стороны, — продолжил воевода, — так я тебя предложил.
        - Это в холопы, что ли? — не сразу взял в разум Колот.
        - Ну, ключник такой холоп, что не каждому воеводе достать до него. Да и рядом с князем ты сегодня в ключниках, а назавтра рати водить начнёшь. Ты — воин, долго в княжьем тереме не засидишься, не дадут.
        - Вот именно — воин. Бронь и меч у меня есть — с голоду не помру. Ты лучше, друже, возьми к себе в детские Павшу, сыновца моего. Он воином стать чает, а молод ещё.
        - С этим решим, — отмахнулся Красный, — мне от тебя ответ нужен.
        - Не нужно мне это.
        - Как не нужно? — взорвался Блуд. — Я за тебя князя просил! Иди, не думай!
        - Не пойду в холопы! — тоже начал заводиться Колот.
        - Дурень! Так и будешь землю грызть и дети твои тоже! У каждого ли другу везёт княжьим воеводой стать, и каждый ли друга позовёт? Ой и дурень!
        - Не пойду в холопы! — с каким-то отчаянным упрямством повторил Лапа. Блуд продолжал уговаривать, вскакивая на ноги и снова садясь на лавку. Колот, сжимая кулаки, смотря в сторону, будто сам себя убеждал:
        - Не пойду, не пойду!
        Воевода, взъярившись окончательно, шагнул к выходу, обернулся, остро и зло глядя на Колота, спросил:
        - Это твоё последнее слово?
        - Да, — сквозь зубы процедил Лапа.
        - Так знай теперь, Колот, что слово я сдержу и завтра же заберу с собой твоего племянника, но, клянусь стрелами Перуна, никогда, слышишь, никогда тебе не помогу!
        Громко хлопнула дверь. Колот, глотая пиво прямо из бочонка, подняв его кверху обеими руками, не заметил подошедших Усладу и мать Зимаву. В складках подола жены, напуганный громким разговором, прятался сын Пестряйка.
        - Дурак! Догони, в ноги бросься! — в один голос заголосили бабы.
        - И вы туда же!
        Дома находиться стало невозможно. Лапа швырнул бочонок с такой силой, что он разлетелся в щепы о бревенчатую стену. Обул на босые ноги поршни[49 - Поршни — обувь в виде лаптя, делаемая из одного куска кожи, сшиваемого сыромятным ремнем.] и, как был распояской, вышел во двор.
        Вечер сочился запахами трав, воздух был тёпел и бездвижен, хотелось потрогать его руками. Где-то на краю веси пели женские голоса — девки водили хороводы. Там же где-то был и Павша. Юность полна сил, и молодец, прохороводившись полночи, с рассветом шёл со взрослыми в поле. В стороне, где был двор Хотилы, раздался дружный громкий мужской смех — там было весело. «Блуд тоже там», — почему-то уверенно решил Лапа.
        Он шёл в другую сторону от Хотилиного двора, в сторону леса. Отчаянно хотелось подраться, надавать и самому получить по роже, выплеснуть с себя весь этот тяжёлый и обидный разговор. Какая-то незнакомая молодая жёнка, с чужой веси, видимо, пугаясь пьяного мужика, жалась к огорожам, быстро перебирая ногами.
        - Опа! — Лапа, раскинув руки, пошёл на неё. Жёнка, пискнув, как мышь, увернулась от железных мужских объятий, бросилась наутёк.
        - Дура! Хотел бы поймать, поймал бы! — уже невесть кому произнёс Колот, занесясь в сторону пьяными ногами.
        Дошёл до леса, так никого и не встретив. Приметив разлапистую ель, забрался глубоко под ветки — никто не найдёт, не увидит, и завыл пьяными слезами. Прав был Блуд, оттого и обида, подогретая хмелем, въелась в сердце, что упрямство, с которым и сам не мог справиться, стеною замглило разум. В голове стучали молотками голоса матери, жены, Блуда и даже маленького сына Пестряя: «Дурень! Такое упускаешь! Пиры княжеские, меха собольи, походы дальние!» Он царапал землю, повторяя:
        - Нет, только не в холопы!
        Возвращался уже ночью — тёмной, безлунной, находя дорогу на ощупь. Во дворе Хотилы было уже тихо, лишь на краю веси с щёлканьем выбрасывал сполохи костёр да голосили парни с девками.
        Глава восьмая
        Осень встретила Колота тяжёлой работой. Павша, как и обещал Блуд, был взят в дружину «детских». Тут-то Лапа и понял, хоть и вполмужика был ещё сыновец, но его помощь очень бы пригодилась. Хлеб уродился добрый, и не убрать, не смолоть его было бы грехом. Благо, шурин Стреша помогал, у них семьи-то теперь — он да Белава-мать: один из сыновей, по имени Забуд, погиб в Болгарии, второй, Рубец, оженился и жил в веси, откуда взял жену.
        Работали до самой темноты, загоняя себя и коней. Белава украдкой попросила зятя поговорить со Стрешей насчёт женитьбы, надежда, мол, на тебя только. Пока погода стояла, всё было недосуг. Случай представился вечером, когда чёрные тяжёлые тучи затянули небо и вдали стали видны серые полосы идущего ливня. Колот с шурином накрыли рогожей воз, в который складывали кули с обмолоченным зерном, сами под него забрались от набиравшей силы стихии.
        Поднявшийся ветер метал по полю солому. В сторону леса бежали припозднившиеся мужики. Небо прорезала молния, не близко и не далеко грянул гром. Ливень зашуршал по ветвям деревьев, с шумом опрокинулся на землю, разом обдав прохладной свежестью. Стреша, выматерившись, посетовал, что и обмолачивать немного осталось, а теперь до полудня завтрашнего дня ждать придётся, пока снопы обсохнут.
        - Хорошо, что не обложной дождь. Зарядит на три дня, а там и вовсе до овина вези! — перекрикивая шум ливня, ответил Колот.
        Вскоре дождь потишел, и Лапа, перевалившись на бок, молвил:
        - На зиму в ватагу куда-нибудь наймусь. Присмотришь за семьёй?
        - Присмотрю, — ответил Стреша. — Что, не угомонишься никак?
        - Княжья служба не светит, а мечу что без дела ржаветь?
        - К Олегу иди. Он, по сказкам, бывших Святославовых кметей хорошо привечает, — посоветовал шурин.
        - Прижмёт когда, уйду. Мелок Олег ещё против батьки своего покойного. Как у него там будет? А здесь вроде сыты пока. Ты сам-то жениться не собираешься? — неожиданно перевёл разговор Колот.
        - Отстань, — резко оборвал его Стреша, но Колот не отставал:
        - Для молодайки стар ты уже, как-никак тридцать годов уже через пару-тройку лет, а вдовицу какую-нибудь с дитёнком — как раз. После войны вдовиц-то много, только с ребёнком бери. Ежели вдова, да без детей, то, может, и вовсе в себе плод не может вынести.
        Стреша привстал на локте:
        - Слушай, Колот, хоть и родич ты мне, да воин бывалый, но ещё раз про женитьбу заговоришь — в зубы дам!
        - Ой-ой! — съехидничал Лапа, но отстал, убоявшись не драки, а того, что шурин обидится, а ближе него друзей сейчас у Лапы не было.

* * *
        Колот успел заготовить чурбаки для дров и теперь спешно разваливал секирой[50 - Секира — топор для рубки деревьев, брёвен, дров. Вопреки расхожему мнению, секира никогда не использовалась профессиональными воинами как боевое оружие.] их на полена, дабы успеть сложить дровницу, чтобы до зимы и до его ухода успели подсохнуть. Сябры посмеивались:
        - Что ж не дождался, пока сок с деревьев выйдет? Сырьём топить будешь в зиму!
        Колот отмалчивался, а на досуге начищал бронь, подтачивал наконечники стрел. Сын Пестряй, если находился рядом, проходил мимо, едва глянув на отца. Помнится, Павша был другим, всё время крутился около дядьки, часто даже мешая, когда тот доставал оружие. Возможно, и к лучшему, что у Пестряя не воинский норов, — будет пахать землю, освоит ремесло, а может, станет купцом, зато, если Род даст, доживёт до старости. И всё же в глубине души Колот жалел, что сын, первенец, пошёл не в него.
        Ехать в Вышгород или Киев, чтобы наняться к какому-нибудь купцу, Колоту не пришлось. Вычистив стаю, Лапа принялся за дрова. Намокшее полено чавкало под секирой, поддаваясь с трудом. Он не сразу заметил Блуда, наблюдавшего за ним из-за огорожи.
        - Здрав будь, Колот! — поздоровался воевода. Лапа не сразу поверил своим глазам. Опустив долу секиру, нахмурясь, рассматривал пролезавшего через калитку в длинном платье Блуда.
        - Что с Павшей? — догадался Колот.
        - Павша службу несёт. С посольством его отправить к Оттону собираюсь, — ответил воевода и, вплотную приблизившись к Лапе, молвил:
        - Я к тебе.
        Друзья поднялись в верхний покой. Колот поставил в светец зажжённую от печных углей лучину. Чувство обиды от предложенного холопства осталось на дне души; было более любопытно, почему воевода сломал себя, придя к нему, и от этого любопытства было даже как-то радостно. Блуд снял вотол, положил на лавку, сев на него.
        - Я клялся Перуном, что не буду помогать тебе, — серьёзные глаза воеводы твёрдо, не бегая, смотрели на Лапу, — но я христианин, и клятва моя была ложная. Я предлагаю тебе службу — в полюдье пойти.
        - Не на Олега ли? — насторожился Колот. Что там между князьями происходит — с Осинок не видно. Может, деревский князь повозную дань отказывается давать, а значит, со своими соратниками столкнуться придётся в полюдье.
        - Нет, к вятичам, — помотал головой Блуд. — Там, на Муромской стороне, в Залесье, что только не творится: купцы по Оке на Итиль[51 - Итиль — 1) река Волга; 2) столица Хазарского каганата.] идут, так их грабят, местные княжата дани даже своему князю Старославу не дают. Славян там народы дикие окружают: мещеряки, меряне, мурома да мордва. При Ольге Святослав ходил туда ещё с Асмундом, кормильцем своим. Буртасов вроде на щит брали.
        «Вот оно что! — про себя воскликнул Колот. — Люди тебе опытные да проверенные нужны в чужие земли идти, вот ты и пришёл ко мне». Вслух же спросил:
        - Ярополк сколько дружины даёт? Триста-четыреста?
        - Какой там! Сотню — ведь не на рать, а в полюдье идём.
        - Ты мне поясни, Блуд, — Лапа пододвинул светец ближе к другу, чтобы лучше видеть его лицо, — князь вятский Старослав своих людей даст или сами с муромскими княжатами решать будем? Места там лихие, а один великий князь уже сходил на полюдье — по частям собирали. Я-то не боюсь, но голову свою дуром тоже сложить не хочу.
        Блуд поморщился, как будто отведал кислятины: больно дотошен оказался старый друг, отвык при чине своём смердам что-то объяснять, но раз уж начал говорить, придётся заканчивать:
        - С муромой у нас всегда сложно было. Старый Свенельд их обхаживал — через них в Булгар ходить можно. Даней не требовали, помощь оказывали, за это они лодейное и повозное не брали с нас, гостиные дворы для купцов ставили. Ярополк хочет восстановить связи да разобраться, что там происходит.
        Воевода замолчал, ожидая ответа. Колот молчал, испытывая терпение друга. Полумрак покоя скрывал озорные огоньки в глазах, из уст готов был сорваться вопрос: «А если откажусь?» Но не таков был Колот Лапа, чтобы галиться[52 - Галиться — глумиться, издеваться.] над старым другом, поэтому Блуд и пришёл к нему.
        - Коня бы надо хорошего. Тот, на котором пашем, в бой не годится, — задумчиво сказал Лапа. — Что обещаешь за княжью службу?
        Напряжённый, будто тетива лука, воевода с шумом выдохнул, едва не задув лучину и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбнулся.
        Глава девятая
        Снег серебром устлал уснувшие онемевшие поля, надел седые шапки на макушки деревьев, закутал в белые шубы. Утонувшие в снежном безмолвии вятские селения курились дымом, грея в бревенчатых домах с соломенными и крытыми дранью крышами заботных своих жителей, что сейчас жгут лучины, собираясь на беседы, чинят сбрую, тачают или шьют сапоги и поршни, плетут лапти, сидят у пряжи, кормят скотину. Собравшиеся на братчине мужики слушают сказ гусляра, ведущего по струнам умелой рукой. Всего год (и как быстро пролетел!), как Колот также с дружиной ловил збродней в днепровских лесах, и почти десять лет, как были здесь с князем Святославом. Столько всего произошло за эти годы, что происходящее кажется уже иной жизнью. Та жизнь ушла вместе с людьми, насыщавшими её, и живой Блуд уже тоже иной.
        Воевода согнал коня с тропы в сугроб, провалив животину по брюхо, пропуская мимо себя растянувшуюся дружину с обозом. Покрикивал на отстающих: до вятской столицы Кордно осталось чуть-чуть, а в поле ночевать не хотелось. Вывалился из сугроба к Колоту, замыкавшему строй кметей.
        - Не видать что-то разъездов! Возьми людей, скачи к Старославу, — сказал воевода, — пусть ночлег кметям готовит, перемёрзли все!
        Колот молча кивнул головой в заиндевевшей шапке.
        Кордно почти не изменился с тех пор, как Колот побывал в нём, только из-за городни поглядывал светлый верх нового рубленого княжеского терема. И показалось, не изменился и сам Старослав: седой, рослый и древний, как окружавшие вятские леса, словоохотлив и добродушен, как спящий медведь.
        - Здрав будь и ты, молодец, — отвечал на приветствие князь. — Как земля Русская поживает с новым государем своим?
        Навстречу Блуду с кметями был выслан княжеский гридень[53 - Гридень — дружинник, телохранитель.], а Колот сидел в повалуше напротив князя и с удовольствием хлебал горячий сбитень, приятным жаром растекавшийся по замерзшему усталому телу. Князь принял Лапу за человека, близкого к Ярополку, и расспрашивал про русские дела. Колот, чтобы не разочаровывать вятича, перевёл разговор на хазарский поход, в который они когда-то пошли из вятских земель, про гибель великого князя от печенежских сабель. Старослав с интересом слушал, пока княжеский двор не огласился шумом и окриками приехавших гостей.
        На ходу скидывая зимний вотол, поднялся в повалушу. Скользнул взглядом по Колоту, сдержанно, не роняя звания своего, поклонился князю. Во всей степенности воеводы проглядывалось нетерпение быстрее начать разговор, минуя уставные речи и надлежащий с дороги пир. Такой был весь Блуд, которого с детства знал Колот, — горячий, стремящийся всё решить быстрее, иначе может потерять интерес. Лишь когда принесли варёную медвежатину, мороженую бруснику и стоялый мёд, воевода почувствовал, что проголодался.
        Вятский князь, пряча в усах улыбку, молча смотрел на снедавших послов. Для него разменявшие третий десяток мужики были ещё очень молоды. Горячность, стремление быстрее жить вызывали у него мудрую усмешку. Наконец Блуд, насытившись, отвалился, рыгнул, обтёр рукавом зипуна усы и бороду. Старослав, опережая вопросы, начал первый:
        - Муромские князя себе нового выбрали, так с той поры у них разброд в земле и начался: друг с дружкой дерутся, збродней расплодили, что купцов донага разволочают. Я Ратшу послал — человека своего с дружиной, так его и людей чуть не перебили. Мы с князьями русскими договаривались землю блюсти свою, но если рати мне собирать — всё Залесье (как вы нас называете) полыхнёт.
        - Так ты дань хочешь собрать с княжат муромских или миром решить? — спросил Блуд, догадываясь, куда клонит князь. Он было хотел отправить Колота к кметям, но позабыл про это, пока рвал зубами медвежатину, а сейчас уже было поздно.
        - Коли вы своё слово скажете, так я и без вас дань соберу, — ответил вятский князь. «Не даст людей!» — понял Блуд. Старослав, будто читая мысли воеводы, рёк:
        - Вы в Муроме гости, а я враг.
        Ни уговоры, ни даже осторожные угрозы не помогли. Старослав согласился только дать проводников. Отступать было поздно — уже влезли.
        В Муром отъехали на следующий день. Чем дальше шли, тем дружинники становились всё мрачнее. Оказалось, что вятские доброхоты в Кордне успели нашептать, что, мол, на верную смерть идёте в логово к татям. Броней не снимали, а на ночных привалах (в селения к местным не рисковали заходить) выставляли усиленную сторожу. Как-то шли узким зимником. Над головой смыкали макушки сосны и ели. Заволновался даже Колот, до этого старавшийся не подавать виду менее опытным кметям, — здесь не то что сотню, целый полк перебить из засады можно. Зато потом стало спокойнее: хотели бы напасть — напали.
        Муром, раскинувшийся по холмам небольшими посёлками на берегу замёрзшей могучей Оки, белой застывшей саблей огибавшей город, напомнил Колоту Киев, только не было такого Подола с большими гостиными дворами и обширными лабазами. Опасались зря: никто не собирался здесь бить русов. Муромский князь встретил довольно приветливо, если так можно сказать о мрачном неулыбчивом муже. Средних лет, кряжистый, с цепким холодным взглядом голубых, чуть раскосых глаз, удивительных на лице цвета окоренного дерева[54 - Окоренный — лишённый коры, ошкуренный.]. Глубокий шрам ото лба до самого подбородка делал князя ещё суровее. Представился он славянским именем:
        - Ваши меня Гудоем называют.
        Здесь Блуд уже не прогонял Колота, разговаривали со знатным муромцем вместе. Оказалось, что не всё так просто в отношениях Старослава и Гудоя.
        - Старослав, кого мог из вятских, под себя взял, в Курске у него родич сидит князем, — пояснял муромский князь. — С русами у него договор, на пятнадцать лет его Святослав от даней освободил за то, что снабдил войско обилием. Теперь вятским тесно стало, и они под именем Ярополка к нам полезли: Старослав зачем-то наместника прислал, так мы его прогнали. У нас свои договоры с русскими князьями: и о лодейном, и о повозном, и о проводниках, и о кормах купцам, идущим в Булгар и Итиль. Мы блюдём все договоры. Старославу соваться к нам нечего.
        - А зачем он к вам лезет? — поинтересовался Блуд, обмысливая сказанное. Гудой улыбнулся каким-то волчьим оскалом:
        - Вы там себе на Днепре думаете, что мы тут с медведями в обнимку спим. А у нас в Муроме и гончары, и оружейники добрые, и златокузнецы. Как рать собираю, так каждый третий в броне! Славяне из тех же вятских к нам идут. По Оке, по Клязьме селятся, с муромой да мерей роднятся, а как иначе? Мать у меня у самого славянка.
        - Раз так живёте хорошо, так почто купцов разувают на твоей земле? — глядя в глаза Гудою, жёстко спросил русский воевода, но у Гудоя на всё был ответ.
        - Потому что хазар-то вы побили, — тоже повысив голос, рёк князь, — а они хоть и гадами были, но весь путь по Оке и Итилю в руке держали! Летось с мордвой разом буртасов отбивали, в этом году та же мордва, глядишь, на нас пойдёт. Мне ссора со Старославом не нужна! Хотите помочь, так помогите с вятскими, а с остальными я сам справлюсь, слово даю!
        Посоветовавшись, Блуд с Колотом решили остаться на некоторое время, чтобы для себя уяснить истину в споре между Гудоем и Старославом. Сам Гудой не возражал, разместив русских дружинников и установив им кормление. Колот отдельно от Блуда — кмети уже и сами признавали в нём второго человека в дружине — забирался в глухие чащобы, где целые веси были огорожены от случайного зверя, бродившего здесь неисчислимо, выспрашивал местных, что не знали ни слова по-славянски, но среди которых обязательно оказывался славянин.
        Больше месяца русские провели в Муроме. Побывали в ремесленных дворах, что, как и в Киеве, находились отдельно от города. Переходя от мастера к мастеру, осматривали изузоренные серебром сбруи, наборные пояса, шумящие и обычные изящные колты[55 - Колт, колты — украшение в форме полумесяца со сложным узором. Иногда использовалось как сосудик для духов. Колты вешали над ушами, прикрепляя к головному убору. Их украшали перевитью, зернью, чеканкой, чернью, многоцветной эмалью. Изготовлялись обычно из золота или серебра.] и серьги с перевитью и зернью из серебра и простого железного литья. Оружие было не хуже русского: клёпаные шеломы, мечи, топоры, чеканы, наконечники копий, рогатин, сулиц[56 - Сулица — разновидность метательного оружия. Представляет собой дротик, метательное копьё, имеющее железный наконечник длиной 15 -20 см и древко длиной 1,2 -1,5 м. Активно использовалась в Восточной и Северной Европе в IX -XIII вв. как боевое и охотничье оружие.] и стрел. Друзей Гудой одарил плащами синего сукна с серебряной запоной, бронзовыми зеркалами, тайну работы над которыми муромские умельцы передавали из
поколения в поколение с незапамятных времён. Блуду, как воеводе, князь подарил топор с серебряным письмом по лезвию. Блуд понял, почему при Игоре Старом русы так упорно обхаживали Муром, с которого открывалась прямая дорога на Булгар, над которым теперь не висли хазары, и поэтому он набрал силу. Эта лесная страна тянула свои могучие еловые лапы в русскую сторону, и глупо было бы, пренебрегая ею, грызть глотки за клочки иных земель. Либо Русь, либо Булгария загребёт себе Муром.
        В Кордне, куда русские направились потом, у Блуда был жёсткий разговор со Старославом. За время пребывания у муромов стало ясно, насколько хитёр умудрённый годами вятский князь. Не давая лишний раз обольстить себя, Блуд отчитывал, а Старослав слушал, набычась и чуть наклонив седую, с залысинами, голову:
        - Ты, князь, знай своё место. С именем Ярополка-князя на устах едва ли с войной ходишь. Тебе и даней не платить лет пять ещё, легота, на торгах в Киеве и Новгороде, как своему. Твоя хитрость против тебя же обернётся! Да, грожу тебе, и не смотри так! Повозное с тебя Гудой берёт много? Ан врёшь! Молвлено о том с ним! Ты тоже Русской земли человек, и мурома с тебя, как с русского, и берут. Хотел государем стать над всею землёй? Мирись с Муромом!
        Позже, обсуждая с Колотом разговор с князем, при котором Лапа не присутствовал, воевода посетовал:
        - Не даст ведь обилия в дорогу, стервец. Обиделся, вишь!
        - И что? Разве дружина себя не прокормит? — возражал Колот. — Конно идём, да без обоза. Зверя бери сколько влезет.
        Старослав дал кормы. Прощаясь с Блудом с глазу на глаз, сказал:
        - Меж мною и князем русским обид не должно быть. В Муром я не полезу больше, но знай: Гудой не так прост, как кажется. Вернее меня у Ярополка-князя нет сторонников.
        Больше Блуд не верил муромскому князю, но Старославу об этом не сказал.
        Весна шла навстречу. Сугробы тяжелели, оседая, на полях появлялись первые голызины[57 - Голызина — проплешина на поле.]. Как ни спешили, Сейм не успели перейти, пришлось ждать, пока не сойдёт лёд. В Киев добирались уже по раскисшим дорогам.
        Глава десятая
        Юноша, наслушавшись былей, а скорее небылиц, про удалые походы в чужие земли, украшенные славой и богатырскими подвигами, мечтает стать воином. Он вытачивает себе деревянный меч, играет со сверстниками. В мечтах такого парня одаривает князь за отвагу, проявленную в битвах, и в родной веси его встречают с почётом, а старший соседский парубок, который давеча надавал тумаков и давно уже получил сдачи, с завистью смотрит из-за огорожи, боясь приблизиться к настоящему сильному кметю. Но во всех воинских небылицах нет многого: ни страшного стального звона боя, ни изнурительных трудностей походов, ни отрубленных рук и ног, когда бывший кметь становится для кого-то бесполезным лишним ртом…
        Парней было шестеро от тринадцати до пятнадцати лет, Павша был самым юным — двенадцати годов. Первые три седмицы всех вместе вывезли в поле, где держали в шатре. Старшой, по имени Буяр, выдал стегачи с нашитыми железными бляхами, кожаные шелома, учебное оружие. Больше присматривался к парням — кто насколько силён, вынослив, как держится в седле и, главное, есть ли воинский норов бороться до последнего, переступая через боль и желание отступить. Почти сразу самый старший, пятнадцатилетний Горденя, державшийся особняком и поглядывавший свысока на соратников, сказал Буяру:
        - Мой батька воин, и я кое-что умею!
        Буяр отдал Гордене свою бронь, меч, посадил на своего же настоящего боевого коня, что взбрыкнул было, но Горденя умело его успокоил. Старшой показал на воткнутый в поле кол:
        - Сруби. Если не можешь — лучше слезай.
        Горденя, закусив губу, пустил коня в рысь. Буяр уже видел, что парень неправильно подвязал кольчугу и при замахе перед ударом она должна потянуть его вниз, перевесив. Что и случилось, едва Горденя замахнулся мечом. Парень поехал с седла и грянулся бы на всём скаку прямо под копыта, но, выпустив гарду меча, успел ухватиться за конскую гриву и выровняться. Конь, обрадованный, что не своя ноша его покидает, недовольно заплясал было, когда Горденя выправился в седле, но потом снова ровным ходом поскакал обратно. Буяр вполсилы врезал ему по уху под заливистый смех молодых соратников так, что парень едва устоял на ногах:
        - Ещё раз меч потеряешь, уедешь домой коровам под хвост заглядывать…
        Потом их раскидали по дружинам: кто-то попал к вятшим боярам, Павша с Горденей — в княжескую молодечную[58 - Молодечная — помещение казармы (дружинной избы), где находились или жили воины.]. Горденя пытался сблизиться с кметями, пытался зубоскалить, вести себя как равный, но ему быстро указали его место. И начались для молодых кметей бесконечные сторожи в городе да ратные учения, но и в дружинной избе покою не давали — то дров принеси, то за водой сбегай, пока остальные играют в тавлеи[59 - Тавлеи — шахматы.] или режутся в зернь[60 - Зернь — 1) мелкие золотые, платиновые или серебряные шарики диаметром от 0,4 мм, которые напаиваются в ювелирных изделиях на орнамент; 2) разновидность игры в кости.].
        Просвет наступил в начале зимы, когда заговорили о посольстве в цесарство на какой-то большой сейм. В молодечной только и было разговоров — кого оставят, а кто пойдёт не на рать, а чужие земли смотреть. Павша оказался в числе посольства Люта Свенельда, впрочем, не без хлопот воеводы Блуда, который перед уходом к вятичам попросил Лютомира об услуге.
        Суетные сборы были в новинку для Павши: постоянно таскали какие-то кули, запрягали-распрягали лошадей. Посольство было важное, и все будто с цепи сорвались: набольшие с самого утра начинали орать на кметей. У Павши в голове звенело от затрещин старшого то за нерасторопность, то за нечищенное оружие, то за не вовремя выведенного коня. Но всё равно не покидало ощущение праздника. В день отъезда подняли всех ещё затемно. С вечера всё увязано в торока, и похмельные после братчины кмети валили тюки в возы, подтягивали подпруги, перешучиваясь, лезли в сёдла. И потянулся день за днём подмёрзшей от мороза землёй, постепенно заваливаемой снегом.
        Прошли земли волынян, переходя мелкие замёрзшие реки. Там, за речкой Сан, начинались земли ляхов: вислян, серадзян, мазовшан и самых многочисленных полян, через столицу которых Гнездно и должен был пройти русский посольский поезд. Дорогою Лютомиру Свенельду Туровид из славного русского рода Искусеви рассказывал про Священную Римскую империю Оттона. Лют, дабы на предстоящем съезде «государей всех земель» в Кведлинбурге понимать, о чём там говорят, запоминал, кто такие и чем владеют герцоги, маркграфы, пфальцграфы и бургграфы, кто такие и чем друг от друга отличаются епископы, архиепископы и аббаты, об их сложных для русского понимания отношениях друг с другом и королём. Чем больше Лют слушал Туровида про Оттона, тем больше поражался, как может человек за свою жизнь сделать такое множество великих свершений. Невольно набольшего посла охватывал уважительный трепет, как некогда перед княгиней Ольгой.
        Двадцатичетырёхлетнему Оттону досталась раздираемая внутренними распрями княжат-герцогов, разоряемая постоянными набегами варягов, славян и угров страна. После долгой, изнурительной и кровавой борьбы за укрепление своей власти королю удалось одолеть мятежных герцогов. С внешними врагами он боролся жестоко всю жизнь. Угров Оттон навсегда отбил от своих границ почти двадцать лет назад. Тогда стремительная угорская конница почти одолела германцев, зайдя в тылы и захватив обоз, и только упорство и доблесть кованой комонной[61 - Комонный — конник, конный.] рати переломили угорскую силу. Немцы гнали отступающих несколько дней, истребив почти до последнего человека. В этом же 955 году в битве при Регнице Оттон одолел вендов, приказав перебить все семь сотен пленных. Не став ждать, пока, словно разъярённый тур, Оттон прыгнет к его границам, ляшский князь Мешко принял христианство из рук папы римского, чтобы спасти страну от его войск. На северных границах прекратили лезть датчане. Страх перед войсками Оттона был настолько велик, что рать мятежного вассала Бернгара, притеснявшего папу, разбежалась в разные
стороны от одних только слухов о приближении немцев к Риму.
        Неутомим был Оттон и во внутренней политике. Смещал и ставил новых правителей в волостях-марках, тонко чувствуя настроения, вершил суды и тяжбы. Все соседние народы платили Оттону дань, а высокомерная и могущественная Византия не погнушалась отдать в жёны его сыну племянницу императора Иоанна Цимисхия Феофано.
        За разговорами проходили дни. Низкие дома кметов, солтысов[62 - Солтыс — в Средневековье глава (староста) поселения в Центральной и Восточной Европе. Задачами солтыса были управление своим поселком, а также сбор налогов в пользу князя (воеводы, господаря).] и войтов сменяли друг друга. Ляхи принимали русских довольно радушно, набивая гостями убогие лачуги, не пугаясь конных оружных людей. Не столько воля, сколько немецкая угроза заставила объединиться эту болотистую, полную глухими лесами землю под рукой старшего из рода Пястов. Здесь жутко не любили немцев, заставивших князя Мешко разрушить храмы Световиту и спрятаться в леса, украшенные могучими дубами, в дуплах которых мог запросто поместиться всадник с конём. Под этими дубами вершили суд местные княжата, ходившие под рукой великого князя, или, как всё чаще его называли, короля.
        Перед Гнездно всё больше сёл и чаще, почти один за одним, стали попадаться гружённые разной дичиной, бочонками со снедью возы.
        - Куда везёте? — спрашивали их русы.
        - Княжью дружину кормить да на подарки проклятым немцам! — возчик поправлял высокую суконную шапку и щёлкал кнутом — гнать рабочую лошадёнку дальше. Речь польская на новгородскую похожа, такая же цокающая, но более шипящая* и, приноровившись, русы понимали её.
        Ремесленный посад тесно прижимался к крепким стенам рубленой крепости. Намётанный взгляд Лютомира уловил свежие брёвна, заменившие подгнившие венцы, — здесь зевать и оставлять на потом некогда, враг может навалиться в любое время. Совсем немного времени прошло, как маркграф Ходо с графом Зигфридом ради добычи совершили набег на польскую землю. Вышедший навстречу немцам брат Мешко Цидебур с войском прогнал находников, положив на поле брани под Цеденом весь цвет маркграфского рыцарства. Сам Ходо с Зигфридом едва не угодили в полон, вовремя унеся ноги. Теперь Мешко и Ходо должны были встретиться на суде у Оттона, ибо Ходо напал на польского королевского данника без разрешения своего патрона.
        Пока дружины веселились в княжеских сенях, Лютомир с Туровидом пили сладкий мёд, настоянный на липовом сусле, в повалуше у Мешко князь, широкий, как польский дуб, тяжёлый чревом, спрятав в огромной мясистой ладони серебряный достакан с мёдом, глухим гудящим голосом рассказывал о трудностях крещения ляшского народа, упорно не принимавшего нового Бога.
        - Тяжело принуждать свой народ. Не ведают, что христиане разорили бы нашу землю до чёрного волоса, и защита Рима нам очень нужна. Попы на нас Оттону жалуются, Оттон на нас давит, и мы своих же огнём и мечом наказываем. Не было бы саксов, то к чему нам чужие Боги? Мне непросто веру предков рушить, но государь на то и глава земли, чтобы не только о себе думать. Болеслав, сын мой, воспитывается в христианстве своей благочестивой матерью, чехиней Дубровкой, ему будет легче. Оттон не вечен, а я сброшу с Польши немецкую длань. Ваш Святослав потому хазар и ромеев бил, что войско заранее готовил, а не от сохи отбирал, я также сотворю. Будет добрая дружина, так никакой враг не страшен.
        От Гнездно до Кведлинбурга хорошим ходом меньше месяца пути. Ляхи и русские шли вместе — настоящее войско, если бы не обильный обоз. В дороге развлекались охотой, благо зверя в лесах немерено: туры, что целыми семьями переходили дорогу посольствам, пугая коней, олени, косули, вепри и даже дикие лошади. Однажды, загоняя секача с двумя самками, наткнулись на медведя-шатуна, исхудавшего за зиму и очень злого. Мешко сам захотел помериться силами с лесным хозяином. Принял из рук стремянного рогатину с поперечиной внизу лезвия — чтобы зверь не проскользнул по древку, скинул кожух, оставшись в одном лёгком жупане, утоптал снег, велел выжлятникам оттащить захлёбывающихся лаем хортов. Мешко не любил помощи в таких поединках, и потому все отошли поглубже в лес. Видя, с какой лёгкостью он принял на рогатину медведя и отринул от себя мёртвую тушу, Лют представил, как может быть храбр и силён князь в бою. Шестилетний княжич Болеслав, уже сейчас было видно, был отцовой стати, и не только внешне. Пока Мешко боролся с медведем, он рвался из рук гридней помочь отцу, потом, закусив губу от обиды, по стремени
забрался в седло, поправив перевязь настоящего боевого меча, с которым не расставался весь поход.
        Павше, как самому молодому, только и приходилось, что таскать дрова да чистить котлы, терпя подзуживания кметей. Когда присоединились ляхи, стало легче: кмети смягчились перед глазами иноземных воинов, не желая выдавать себя за лодырей. Меньше стало зуботычин от вечно недовольного старшого, на привалах на равных травил байки. К ляшской речи привык быстро, и среди их кметей даже появились знакомцы.
        Зимы здесь немногим мягче русских, но с теплом везло: иногда даже ночевали под открытым небом на лапнике, положенном на прогретое костром место. Яркий огонь выхватывал из темноты стройные, будто воинские, ряды леса, освещая лица балагурящих кметей. Усталость не такая, как в воинском походе, — шли не спеша. У рассказчиков, что у русских или польских, давно поднадоевших своим и нашедших теперь внимательных слушателей, не закрывались рты. То там, то здесь лесная тишина оглашалась гоготом воинов. От копья-десятка, в котором находился Павша, не отставал широкорожий, постоянно весёлый и громогласный лях по имени Зденек. Вечерами ставил на землю седло, накрывал его попоной и начинал новый сказ, умением своим увлекая слушателей. Иногда все срывались слушать сказителей, что, трогая струны гуслей или домр, нараспев рассказывали легенды. Так Павша узнал о злом ляшском князе Попеле, заточённом в высокую каменную башню новым князем Пястом — предком Мешко, которого настигла Божья кара в виде полчища мышей, съевших его. Русский боян-гусляр поведал легенду о княгине Ольге, о трёх древлянских посольствах к ней и
о сожжении Искоростеня, когда княгиня попросила дань ласточками, дав каждой по горящей пакле. Ещё были живы те, кто мог рассказать, что было всё не так, но и они хотели верить в красивую былину, когда-то рассказываемую об ином правителе в иных землях…
        За Лабой, землёй немецких данников лютичей, начиналась саксонская земля. Славянский язык сменился на непонятный, но по звучанию похожий на тот, на котором Павшина тётка Услада пела колыбельные своим детям. Дома иные: брёвна по-другому тёсаны, кровля уложена инако, окна шире. Попадались невиданные на Руси каменные церкви с крестом в навершиях горниц. В тёмных местных еловых лесах жили уже другие боги и духи: изгнанный христианами Водан соседствовал с русалками-ундинами, злыми троллями, подземными гномами и совсем непонятными эльфами. Народ в приграничье, привычный к войне и набегам, завидев ляшские вотолы и кочи[63 - Коч (коц) — вид лёгкого плаща.], скрывался с глаз. Глубже в страну — дома богаче, больше королевских вооружённых разъездов, привыкшие к миру люди открытее и хлебосольнее.
        Маленький Кведлинбург, выросший вокруг построенного Оттоном на холме аббатства, в дни съезда наполнился разноязыким народом и походил на огромную ярмарку. Пришедшие со своими государями купцы, за недостатком лабазов и гостиных дворов, развернули торг за городом, расставив шатры и самодельные ряды. Павша, который сопровождал русских купцов в городок, едва не потерялся на торгу, попав в сказочное великолепие товаров. Сукна, изделия златокузнецов, украшенные лалами[64 - Лал — рубин.] и зернью, различную лопоть он даже и не заметил толком, сразу утонув в многообразии оружия. Кольчуг, простых и с чешуёй, мечей, коротких и длинных, сабель, гнутых и прямых, как у хазар, шеломов клёпаных и литых, круглых и островерхих, луков стрел, сулиц, секир, топоров, чеканов, рогатин и копий было такое количество, что объять ни глазом, ни разумом было сразу невозможно. Лишь окрик знакомого ляха, приблудившегося тут же, отрезвил и заставил вспомнить, что ни кун[65 - Куны — 1) мелкая денежная единица, сделанная из кожи; 2) деньги вообще.], ни времени у него нет:
        - Эй, русин, калиту[66 - Калита — кошель.], смотри, срежут тати!
        Опомнившись, Павша долго метался между рядами с упавшим сердцем («не пропаду, так старшой убъёт»), пока не нашёл одного из купцов.
        - Кмети твои ушли уже, — сказал купец, но, глянув на перепуганного юного дружинника, позвал слугу и наказал проводить Павшу. Слуга, сам здесь по первой, но знавший по-местному, выспрашивая, привёл через час Павшу на другой холм, с которого были видны высившееся аббатство и цветные грибы шатров гостей. Здесь, тоже среди шатров, обнесённых рогатками, дабы разноплеменные ратные не блудили и не дрались между собой, как и на торгу, было полно разноязыкого народу. Саксонская стража, в броне и при оружии, строго смотрела за порядком.
        - Найдёшься уже тут, — махнул рукой купец и исчез до того, как Павша поблагодарил его. Найдя своих, Павша не был наказан озадаченным чем-то старшим, лишь укоризненно покачавшим головой.
        Набольших послов: Лютомира, Туровида и попа Иоанна, болгарина по происхождению — разместили в самом аббатстве. Королевский холоп, призванный помогать русам, держался довольно надменно, понимал по-славянски, но общался только через толмача. Туровид, зная язык своих предков гораздо лучше Люта, пытался говорить на нём, но наречия настолько разошлись друг от друга за сотни лет, что холоп вообще ничего не понимал. Всё это решительно не нравилось Люту, и он сам сходил к королевскому дворскому, называемому здесь гофмейстер, и попросил более почтенного к гостям слугу, что незамедлительно было сделано.
        Русское посольство прибыло в середине марта, съезд же был назначен на двадцать третье. Для гостей закружился хоровод пиров, перемежаемый с ловами. Между делом государи и представители их общались друг с другом: заключались торговые договоры, скреплялись союзы. С Лютом перемолвили братья государя Западной Болгарии Давида Моисей и Самуил, когда-то хорошо знавшиеся со Святославом.
        - Базилевс ромейский Иоанн Цимисхий, заглотив восточный кусок нашей страны вместе с царём Борисом, пока не тревожит нас, но ромеи не успокоятся, пока мы им полностью не покоримся, — говорил Моисей. — Когда мы снова начнём драться с греками, мы хотим рассчитывать на доблесть русских воинов. Мы поможем вернуть утерянный Переяславец вместе с Доростолом.
        Лют, дабы не оскорблять нарочитых[67 - Нарочитый — важный, знатный, торжественный.] болгарских братьев отказом, не ответил ни «да» ни «нет»:
        - Наш край истощён великой войной князя Святослава, и мы не можем сказать, когда поможем вам, как и вы не можете ответить, когда вы будете воевать с Византией. Но мы помним о дружбе наших государей, как и то, что княгиня великая наша Ольга была болгарской царевной…
        Искусеви наконец-то добрался до архиепископа Адальберта, изгнанного Ольгой с Руси и добившегося высокого положения при дворе Оттона. Теперь к нему было не подступиться. Он принял у себя всех трёх глав русского посольства. С той поры, как Лют видел архиепископа, бывшего тогда епископом, тот почти не изменился: такой же живой, сухощавый, лишь выше забрались залысины да под глазами налились мешки, но это могло быть от бессонных ночей, ибо многих у себя принимал Адальберт, не отказывая никому. Благословив гостей (Лют и Туровид были христианами), он сразу отверг извинения за своё изгнание:
        - Я не держу обид, ибо сам император Оттон виноват, что не дал автокефалии властительнице Ольге. Люди сами редко к Богу приходят, и лишь властною волей государя возможно обратить народ в христианство. Теперь всё будет иначе, когда я достиг вершин высшей земной власти. Дай Бог здоровья лишь нашему императору, ибо он ближе стал к духовному. Я обещаю вам автокефалию и уговорю короля на это.
        Архиепископ хорошо говорил по-славянски, разбираясь в наречиях разных земель, поэтому общаться было легко. Дабы не тянуть драгоценное время, Лютомир сразу заговорил о женитьбе своего князя. Адальберт, немного подумав, покачал головой, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями:
        - Император примет вас за два дня перед снемом. Я скажу ему обо всём, что меж нами говорено. Помните, что сие не в моей власти, но я обязательно укажу ему на необходимость родства саксонского и русского домов.
        Пока послы были довольны текущими делами, тем более что Оттон сдержал слово и принял русских гостей не дожидаясь съезда.
        Приёмная хоромина была светла из-за широкого окна, пропускавшего через прозрачное стекло дневной свет, падавший прямо на высокое резное кресло с золочёными подлокотниками, украшенными золочёными же набалдашниками в виде львиных голов. Лют нисколько не смутился под тяжёлым властным взглядом короля — так же смотрела на всех княгиня Ольга. Власть в старости наложила суровыми морщинами свой отпечаток на бритое лицо короля, сделав его ещё жёстче, мужественнее. Длинные до плеч, когда-то светлые, а теперь с густой проседью волосы свободно ниспадали из-под золотой короны на выходной синего шёлку зипун, расшитый золотой нитью.
        - Мой брат святейший Адальберт передал мне вашу беседу, — молвил король после приветственных речей, чтения княжеской грамоты (дары передавали через гофмейстера, дабы не отнимать королевского времени). Говорил король по-славянски, но на поморском наречии, и поэтому гости напрягали слух, чтобы не пропустить важное.
        - Мы думали, — продолжал Оттон, — с кем повенчать князя Ярополка, дабы не уронить его чести, ибо дочерей у меня больше нет. И не нашли никого, достойнее Манфриды, младшей дочери Бертольда Бабенберга, графа Нордгау, Раденцгау и Фолькфельде, что в Баварии. Достойный Бертольд по матери своей приходится внуком моравскому Святополку Великому. Только Манфриде ещё двенадцать лет, но мы почтём за честь, если великий князь Ярополк подождёт невесту и пришлёт сватов через два года.
        Король помолчал, читая одобрение на лицах послов. Решив, что русов его выбор невесты устроил, продолжил:
        - О русской автокефалии мы будем говорить с Адальбертом после того, как я посещу Мерзебург. Святейший брат пока решит, кого поставить на епископию…
        Съезд открылся в большой зале аббатства. От блеска множества гостей, одетых в выходную сряду, рябило в глазах: цветные греческие хламиды и хитоны, многоцветного шёлка жупаны, меховые и бархатные опашни, саженные жемчугом вотолы и, что редко и только на гостях иноземных на Руси, а здесь сразу бросилось в очи, так это вывернутые мехом наружу собольи и бобровые шубы, крытые изнутри атласом, скарлатом или аксамитом[68 - Аксамит — византийская дорогая узорная ткать сложного плетения с золотой (металлической) нитью.]. И кругом золото: на цепях, оплечьях, запястьях, наручах и перстнях. И неудивительно: послы и государи Византии, Моравии, Венгрии, Польши, Дании, обеих Болгарий, Западной и Восточной, от сербов и хорватов, лютичей и ободритов, властители саксонских марок, графств и герцогств, множество епископов и ещё невесть кого, тесно заполнили просторную палату. Привыкший к византийским приёмам, даже Искусеви растерялся. Невольно русичи оглядели друг друга: Лют в алом, подбитом соболем корзне, застёгнутом на плече золотою запоной, рукава затянутого наборным чеканным поясом рудо-жёлтого шёлкового зипуна
стянуты шитыми серебром наручами. Туровид Искусеви в куньем[69 - Куний — сшитый из меха куницы.], крытом царьградской парчой опашне, как и Иоанн, в шитой золотыми нитями поповской свите, не ударили в грязь лицом.
        Рассаживали, дабы не обидеть никого, по удалению земель от саксонского цесарства. Утренний свет мечами прорезал высокие узкие окна палаты. На столах — узкогорлые кувшины с фряжским вином, серебряные достаканы и заедки без всяких излишеств: не чревоугодничать пришли. Густоголосое гудение сменилось прокатившимся шелестом: «Король!» Оттон, сопровождаемый дружинниками, немецкими попами, своей супругой Адальгейдой и сыном Оттоном, прошествовал к резному, с высокой золочёной гнутой спинкой трону.
        - Приветствую вас, государи и люди их от всех земель! — несмотря на возраст, голос у короля не дребезжал и был силён, как в молодые годы, когда он впервые, перекрикивая шум битвы, отдавал приказы. — Вы вместились в скромную палату квельдинбургского аббатства, и кажется, что вас мало, но все вместе вы повелеваете миром!
        Толмачи вполголоса переводили, Оттон терпеливо ждал, пока слова дойдут до всех присутствующих. Гости одобрительными выкриками поддержали сказанное. Король поднял раскрытую ладонь, призывая к тишине, продолжил:
        - Я хочу поздравить всех христиан со Святой Пасхой и одарить священным благословением архиепископа Адальберта, мужа достойнейшего и благочестивого!
        Адальберт, грамотно сплетая словеса, долго рассказывал о пользе веры Христовой, о спасении душ, приводя слова из Писания. Потом слово снова взял Оттон. Ссылаясь на слова Адальберта, сказал, что мир, сейчас творящийся в христианской земле, произошёл от осознания братской любви христиан друг к другу.
        - …но нередко бывает, когда лишь при помощи земного судьи можно достичь такого сознания. Как мне некогда пришлось принуждать мечом ссорящихся герцогов к миру, так к миру я приведу братьев моих — князя польского Мешко и маркграфа саксонского Ходо, — так начал король суд над своими вассалами.
        Слушали обе стороны. У каждого была своя правда, но правда Мешко явно перевешивала, и так казалось не одному Люту, наслушавшемуся по дороге в Кведлинбург о саксонском набеге на ляхов и потому заранее поддерживающему польского князя. Оттон тоже больше поверил Мешко и пригрозил маркграфу Ходо наказанием за своеволие, но так как Бог сам наказал маркграфа избиением руками ляхов всех его доблестных людей, то пусть он и живёт с этой памятью. Мешко и Ходо поклялись на кресте, что будут блюсти мир меж собой вечно.
        Королевским судом закончился первый день съезда. В последующие дни обсуждали торговые дела, обсуждали предстоящие браки, судились из-за спорных земель. Лютомир слушал толмача, вникал, разумея, что многое происходящее здесь очень далеко от русского понимания. Ему было непонятно, почему ободритский посол, споря с одним из саксонских маркграфов, отчаянно мешая в возбуждении славянские и немецкие слова, вцепился в бороду гостю из страны лютичей. Искусеви пояснил, что через спор с маркграфом ободриты пытались донести до короля несправедливость отъёма саксами земель их предков. Даны, соратники, их не поддержали, зато на сторону саксов встали лютичи, со времён Карла Великого являющиеся непримиримыми врагами с ободритами. Русичи тоже не теряли времени, договорившись с графом Бертольдом о будущем браке с его дочерью. Сам король Оттон дал слово соблюсти условия.
        Съезд проходил пять дней, и 28 марта король устроил гостям прощальный пир. Играли музыканты, искусно мешая звуки дудок, бубнов, лютней, домр и волынок. Десятки столов сдвинуты и устланы сразу несколькими скатертями, уставлены золотой и серебряной посудой. Изобилие и изыски яств запомнить было невозможно. Рекой лилось вино алое и белое, терпкий мёд, тёмное пиво. Гости, подымаясь со скамей, орали здравицы, сначала Оттону, потом своим государям, лезли на столы танцевать. Лютомир с Туровидом, захмелев и развеселясь, продолжили нечаянно начавшийся не то спор, не то разговор у себя в покое, когда далеко за полночь пир начал стихать.
        - Вона, — продолжал кричать, будто на пиру, Свенельд. Иоанн утихомиривал боярина, и тот сбавил голос, — вона каково здесь! Мы всё на Византию смотрим, а она отворачивается от нас. Здесь силы вызрели и к нам с охотой относятся, так неужели нам до сих пор у ромейского порога валяться? Святославу Цимисхий указал его место, да и Ольге в своё время Константин тоже. Ох, правы мы с Ярополком!
        - Значит, Ольга была не права? — спросил Искусеви.
        Лютомир замешкался, поняв, что лишнее болтнул. Имя княгини было непогрешимым в Русской земле.
        - Она по родству своему действовала и обожглась, потому к Оттону и повернулась, — оправдался Лют.
        - Так Адальберта выгнали, и за дело!
        - Оттон осознал ошибку, ты сам слышал! Попов немецких надо к нам приглашать, и чтоб народ крестили.
        - Проповеди на латыни читать придётся, — вступил в разговор Иоанн, до этого клевавший носом, а теперь с интересом слушавший спор.
        - Тебе-то что, болгарину? Не по-славянски, по-гречески чтёшь, дак и латынь выучишь! — сказал Свенельд.
        - С ромеями вовсе придётся порвать — здесь две титьки сосать не получится. У них с Оттоном и римским папой споры постоянно. Хотя и у нас с императором Цимисхием дела хуже некуда, — рассудил Искусеви.
        - Императоры в Византии долго не держатся, — заметил Иоанн, — вместо него внук Константина Василий придёт рано или поздно, а может, кто из Фок.
        - Нам-то какая разница? Хрен редьки не слаще.
        - Большая разница…
        - Свенельд, а мы-то с тобой Манфриду так и не посмотрели. Что скажем? — перевёл разговор Туровид.
        - Благородного рода, так красивой должна быть. Ежели нет, стерпится — слюбится. Баб непутёвых много, чтоб княжье сластолюбие удоволить. Лишь бы она детей рожала.
        Та небрежная уверенность, с которой говорил Лют, покоробила собеседников. Слишком много власти над князем взяли Свенельды, слишком. За князя вон решили, и всё тут. Иоанн попытался вернуться к спору о том, от кого принимать крещение, но бояре ушли в другую сторону, заговорив о правдах и неправдах устроения цесарства и близлежащих земель. Державшиеся в дни съезда впечатления под хмелем прорвались потоком, и они, перебивая друг друга, проговорили почти до самого рассвета, не заметив, как Иоанн повалился на постель, устланную пятнистым рядном. Сам Иоанн уже был с утра на ногах, тогда как бояре проспали до самого обеда.
        На следующий день русские послы получали королевские подарки для Ярополка. Потом уряжали торговые и иные дела, Свенельд о чём-то сговаривал с князем Мешко втайне от Искусеви и Иоанна. Русский поезд полностью собрался 1 апреля, но попрощаться ни с Оттоном, ни с Адальбертом не довелось: в этот день здесь же, в аббатстве, скончался герцог Герман Биллунг, маркграф Вендской марки, давний друг короля и архиепископа.
        Едва Лютомир пришёл в Киев и поведал отцу и князю, как хорошо всё устроилось в Кведлинбурге, как пришла весть о смерти самого императора Оттона в местечке Мемлебен. Приходилось начинать всё сначала, и Лют, не отдохнув, снова отправился в цесарство.
        Глава одиннадцатая
        Когда Святослав посадил Олега на древлянский стол в Овруч, или Вручий, как называли его местные, после смерти Ольги, тому шёл одиннадцатый год. Отправленный с ним наместник Лазута взял на себя большую долю княжеских забот. Олег норовом был в отца, точнее, даже в деда своего Игоря: тянулся больше к воинской выучке, чем к разбору тяжб и вниканию в хозяйственные дела, был излишне нравен и горяч. Когда-то цветущая деревская столица Искоростень была сожжена княгиней Ольгой в отместку за убитого мужа, а род князей Амалов был изведён (сын Святослава и Малуши Амаловны Владимир был всё же Игорева рода). С той поры древляне, руководимые Киевом, обеднели и потишели, оставив древнюю спесь живших здесь сотни лет назад тервингов. К Олегу отнеслись скорее с осторожным любопытством, чем с неприязнью, распространявшейся на русских князей. Присмотревшись и поняв, что новый князь не собирается увеличивать кормы[70 - Корм — 1) плата натурой за сбор налогов, та часть дани, которую княжеский сборщик (кормленик) по закону берёт себе; 2)натуральная плата за военную и иную службу, которую служилый человек получал от князя
в виде разрешения собирать налоги в свою пользу с определённых волостей. В описываемую эпоху находилась в стадии формирования.] на себя и дружину, чтобы проводить жизнь в пирах и роскошестве, древляне даже полюбили Олега — всё же князь какой-никакой, Киевом ставлен да родным ставший. Воевода Волк, подъезжая с сыном, чадью и встретившим его княжеским разъездом к Овручу, аж попридержал коня, оглядев расползшиеся валы да гнилые брёвна городни. Пожевав бороду, вымолвил:
        - Город укреплять надо! Следующей весной людей скликнем на городовое дело.
        - Даней выплатить Киеву не заможем тогда, иначе с древлян последнюю рубаху снять придётся, — заметил Лазута.
        - С червеньских городов возьмём — всё равно одним нам их удержать не получится, — отрёк воевода.
        Больше удивило Ратшу то, что Олег, воспитанный при Ольгином дворе, жил прадедовым обычаем в дружинной избе с кметями, не имея своего терема.
        - Мне ни к чему, — ответствовал на вопрос Олег, которому после смерти отца исполнилось тринадцать лет, — жены нет, а роскошества ослабляют тело воина.
        Воевода остро глянул в лицо князя, сказал, не выдержав:
        - Ты настоящий сын Святослава, и я рад, что последовал за тобой…
        Вместе: князь, воевода с сыном и Лазута — объезжали селения, знакомились со старейшинами. В отличие от любого из Свенельдов, Ратша в разговорах со старейшинами держался почтительно, всё же не роняя собственной гордости, сохраняя незримое расстояние между своим и чужим званием. Со смердами говорил просто, с доброй усмешкой на устах, чуть развалясь в седле, глядя в лицо собеседнику, а не поверх головы, не унижая его достоинства, потому и сходил за своего, укрепляя тем свой и княжеский авторитет.
        Освободив землю от даней, созвали мужиков на городовое дело. Лес сплавляли по Уж-реке и от неё везли. Чавкали топоры, глухо били бабы, утолачивая землю. Мужики, утирая пот, по очереди подходили к котлам, черпали тарелями горячее мясное варево, садились в стороне, доставая из-за голенища ложки. Олег с Ратшей и Волчьим Хвостом ежедневно обходили растущие стены. Волк, обводя город ладонью в застарелых ратных мозолях, говорил:
        - В Киеве до сей поры крепости нет, от печенегов за валами отсиживались, а мы теперь в ратную страду и оборониться заможем!
        У самого воеводы в городе рос на глазах терем. И уже не такой, как в Вышгороде или Киеве, а с поднятой на высокий подклет повалушею, с наметившимися гульбищами. Построят дом, украсят резьбою ворота, высокое двоевсходное крыльцо, покроют цветной дубовой дранью кровлю. Волк пришёл сюда надолго и устраивался основательно.
        Осенью воевода ушёл в полюдье в червеньские грады, не взяв сына и отговорив с собой идти Олега:
        - Пусть на мне одном вина будет за то, что чёрный бор с них возьму.
        Червеньские княжата, зажатые между воинственной Русью, лихими уграми, разбойными ляхами и своенравными древлянами, жили тихо и смирно, легко переходя под чужую руку. Жизнь научила их хитрить, стравливая спорщиков друг с другом, оставляя итогом выгоду перехода к более сильному и ласковому. Князьки из Червеня, Перемышля и Белза, услышав, чего и сколько хочет собрать Ратша, пришли в тихий ужас, отвечая как один:
        - Тебе надо — ты и бери!
        Когда-то вместе с князем Игорем древляне убили и отца Волка Ивора Собаку, но у Ратши за плечами был огромный ратный опыт, да и дружина суровая — половина, почитай, со Святославом ходила, голыми руками не возьмёшь. Ведая, что уже ранней весной здесь появятся первые ляшские или угорские воинские разъезды, брали всё равно с оглядкой. Несмотря на то что проводники были добрые, из купцов, исходивших Волынскую землю вдоль и поперёк, за спрятанным в лесах скотом не гонялись, предпочитая выжимать всё из старост. Особо строптивых подвешивали над огнём, брали в заложники семьи. Прибавлявшиеся возы нагружены доверху портами, рухлядью[71 - Рухлядь — меха.] и узорочьем. Игорь в своё время содрал с древлян раза в три больше, поэтому Ратша не чувствовал никакой вины, оставляя за собой право в случае, если червеньские грады отложатся, вернуться сюда с войском. В полон не забирал, дабы не отягощать дружину, самих кметей, особенно молодых, которые, не зная воеводского норова, утаили собранное, лупил по рожам, отбирая ставшее княжеским добро, приговаривая: «За службу платят, не воруй, дак! Что взяли лишнее, поровну
разделим».
        Почти через два месяца после Ратшиного ухода по землям волынян прошёл возвращавшийся из немецкого цесарства Лют Свенельд, подивившийся, но тогда не взявший в голову их отчуждённости и слухов о разграблении волынян древлянами.
        Глава двенадцатая
        Шумит торг на Подоле. Гости торговые: кто продаёт, кто покупает, кричат, ссорятся, мирятся, зазывают, смеются. У вымолов — кишение лодий, в самом городе — воз за возом. Шум торга доносится до Горы и радует княжеский слух — значит, идёт жизнь. Ярополк выходит из терема, расстёгивая ворот длиннополой ферязи, подставляя лицо ласковому солнцу, что яркостью своей не позволяет налюбоваться голубизною неба. С Горы приятно оглядеться вокруг, будто воспарившей ввысь птице, и видно играющую бликами ленту Днепра, уходящую к окоёму синь лесов, исполосованные, будто полы персидского халата, пахотные поля, заливные луга, на которых чернеющими точками паслись стада коров. Это его край, это его заслугой мирно живут люди, не боясь ратного нахождения. Впереди долгая жизнь, сейчас переполняющая князя счастьем от ещё не растраченной деятельной молодости. И как не хочется возвращаться в полутёмное жилище и вникать в суды и тяжбы между посадскими и купеческими людьми, в жалобы на вирников[72 - Вира — судебная пошлина, штраф.] и тиунов, сверять счета и недоимки! Но на то и князь он, чтобы быть судом высшим на этой
земле, чтобы беречь свой народ. Когда правитель проводит жизнь в праздности, используя данную Богом власть для услады собственного тела, народ уходит в другие земли, к другому государю, а при нахождении чужих ратей не пойдёт складывать головы свои за княжеский живот, и никто не пожалится, когда голова такого князя украсит копьё находника[73 - Находник — напавшие на родную землю враги.]…
        Княгиня Ольга вложила в любимого внука все знания, которые накопила. Поднаторевший ещё при живой Ольге в княжеских судах, он судил, как казалось, справедливо. Он напрочь отверг древнее «судное поле», ибо не Бог или боги направляют меч победителя, но сила и умение. Бывали безвыходные споры, особенно когда шла речь о чьих-нибудь старинных правах на то или иное, но князь въедался в спор, порой не по одному разу расспрашивая слухачей, перечитывая старые грамоты, и выносил решение, иногда не устраивавшее кого-либо. Трудно объять власть полностью, когда ты ещё юноша; тогда на помощь приходили Свенельды, помогая умным советом, а когда и действием. Впрочем, они всегда незримо стояли за княжескими решениями, будто умная шея, поворачивая голову в нужную сторону.
        Всё же Ярополк матерел. Восседая в княжеской думе в дорогих хорезмийского шёлку портах, с золотой цепью и сверкающими на перстах жуковиньями, нахмурясь, подчас мог отвергнуть выношенное самим Мстиславом Свенельдом решение. Набольший боярин не спорил прилюдно, просил отложить до скорого времени, потом один на один красноречиво убеждал князя, подводя его к тому, что решение было им же, князем, и принято. Прошлой зимой с Олега недобрали даней, потому что позапрошлой зимой воевода Волк ободрал Червеньские грады, и местные княжата пригласили к себе польских наместников. Олег просил помощи против ляхов, ибо у него самого сил против Мешко явно недоставало.
        - Нет! — отверг Мстислав Свенельд. — Олег будет соседей грабить, а мы воинов давать? Он князь удельный, а не наместник! В своей земле нашкодил — пусть и разбирается!
        Боярская дума гудела, разделившись на согласных и несогласных. Любислав Гуннар, средних лет уважаемый боярин, заспорил:
        - Эдак у нас всё княжество со всех концов поощипывают! Княжата червеньские суда великого князя должны были добиваться, а не принимать втайне ляшскую руку!
        В спор вступил Лютомир Свенельд. Нахватавшийся в германских землях, он часто сравнивал удельных князей с герцогами цесарства Оттона, вот и сейчас, напомнив, что вольности герцогов закончились междоусобной войной, закончил:
        - Олег волынян грабил, потому что Овруч укрепил и древлянам своим дозволил. Не против нас ли это делается? Не помогать, а наказать надо Олега, добрав дань с него недостающую!
        В этот раз Гуннар промолчал, а ведь хотел сказать, что ненависть к роду Волка перенеслась у Свенельдов на Олега и нелюбием своим друг к другу они очень могут навредить всей земле Русской. Не хотелось ссориться с великими боярами на глазах у всей думы, ибо, кто знает, может, после этого самому отъехать со всем домом придётся. Молвил только:
        - Олег за древлян дань заплатил!
        - А за Червеньские грады — нет! — тут же возразил Лютомир, молчаливо поддерживаемый отцом, что тяжёлым взглядом сверлил Гуннара.
        - Владимир вон сидит в Новгороде и помощи не просит и платит! — вставил Мстислав.
        И всё же Гуннар, понукаемый другими боярами, считавшими, что Свенельды взяли слишком много власти, сходил к Ярополку и с глазу на глаз передал свои опасения, добавив:
        - Ненависть к роду Волка замглила очи Свенельдам. Не дай, княже, братоубийственной распре разгореться. Народ этого может и не простить!
        Мстислав откуда-то пронюхал о тайном приходе Гуннара и также с глазу на глаз спросил Ярополка:
        - Чего приходил Любислав?
        Давно уже не мог сопротивляться Ярополк великому боярину, насквозь читаемый им, знал, что прочтёт Свенельд его ложь и в этот раз. Чувствовал над собой чужую власть князь, но ничего уже не мог поделать: бурное течение влекло за собой. А как иначе? Ярополк слишком доверился Свенельдам, чтобы сейчас круто что-то менять.
        Выслушав князя, Мстислав поехал к Гуннару. Не заходя в дом, вызвав боярина во двор, громко, чтобы слышали слуги, отчитал набыченно молчавшего боярина:
        - Ты супротив меня не затевай крамолы! Твоих заслуг перед родом Игоря и Ольги я не помню, а на мне ран не счесть, полученных в боях за землю Русскую. Не поздоровится тебе, Гуннар! И вспомни наш разговор, прежде чем рот свой ещё раз откроешь!
        Добирать дань с Олега Ярополк неожиданно отказался — всё же слова Гуннара возымели своё действие. Свенельды не стали настаивать. Мстислав нутром чувствовал, что в этот раз ни гнуть, ни ломать князя не надо. Решено было помочь Олегу провести переговоры с волынскими княжатами и ляшским князем Мешко. В Червень и Перемышль были направлены послы от русов и древлян. Княжата подтвердили причину, по которой они решили перейти к ляхам, наотрез отказавшись возвращаться к русам. Ярополк послал к Олегу Искусеви (Люта в Овруч бы не пустили), чтобы тот вместе с древлянским князем съездил к Мешко, но тут Олег воспротивился, и, кажется, правильно:
        - Если мы с ляхами закрепим отторжение градов Червеньских, то обратно их нам уже будет без войны не вернуть!
        Пока долго ссылались да спорили, подошло время Ярополковой свадьбы, и тут стало не до Олега.
        Глава тринадцатая
        Манфриду, или, как её уже переиначили по-славянски, Малфриду, привезли сваты: Лютомир Свенельд и Туровид Искусеви. Ярополк, не видевший будущей жены, порядком волновался. Гречанку свою отправил в Берестово ещё три месяца назад, в мыслях своих убедивший себя забыть про неё. Брак этот был нужен Руси, как нужна немецкая была епископия, а через неё выход на торговые пути саксов, франков и итальянцев. Потому он должен полюбить её, какой бы она ни была.
        На поварне не продохнуть от дымящегося варева — готовились к застолью. У дворского и ключника свои заботы: кого из гостей и где разместить, сколько, чего и откуда надобно. Порой князя в эти дни и вовсе не замечали. Наконец возок с невестой прокатился через весь Киев; облепленный любопытными горожанами, въехал в ворота княжеского двора. Малфрида, ведомая по красным сукнам свадебным тысяцким Мстиславом Свенельдом, в открытом (чтобы князь рассмотрел) белом повойнике не особо видна Ярополку. Колотится сердце в груди, и думается, что и церкви-то годной нету, придётся венчаться в часовенке, ещё княгиней Ольгой построенной. Не зазрит ли немка?
        И вот подошла совсем близко, остановившись перед крыльцом так, что можно было разглядеть. Среднего роста, худая, угловатая, со светлыми соломенными волосами, бледным прозрачным лицом, робко посмотрела на жениха, улыбнувшись даже как-то просяще. Застучала кровь в висках, пришла на ум гречанка, пышногрудые посадские жёнки, и стало вдруг ясно, что не его это невеста, не сможет она ему понравиться.
        Хоровод обрядов крутился вместе с праздными весёлыми лицами. Венчания не запомнив вовсе, Ярополк, будто пьяный, мало чего соображал, куда и зачем его вели, кто и ради чего говорит какие-то утверждённые древними обычаями слова. На весёлый пир смотрел отстранённым взором, Малфрида держала его за руку, робко заглядывала в глаза, принимая отрешённость её короля за свадебную усталость. Ярополк, поначалу вздрагивавший всем телом от неприятных касаний Малфриды, с ужасом и неприязнью ожидал первой ночи. Почему он, великий князь, должен это терпеть? Ради епископии, которую могут не дать, как уже не давали? Ведь был же Лют Свенельд у Оттона Младшего, не до того сейчас саксонскому королю, уже и говор среди вятших идёт, что в самый Рим, к папе, надо ехать. Почему его братья Олег и Владимир могут иметь сколько угодно жён? Почему вера христианская не позволяет господарю земли иметь одну жену для нужд страны, а другую для сердца? Закон христианский, учит Писание, для всех один, но люди уже не равны по рождению своему. Один князем рождён, второй пахарем, третий бесправным рабом где-нибудь в Византии. На что имеет
право князь, не имеет право смерд. Но смерд на Руси поистине счастлив по сравнению с ромейским холопом.
        Ночью лежат молодожёны на мягких хлебных снопах, застеленных рядном. Ярополк, дав себя разуть, так и не разделся. Он не смотрит в сторону жены, краем глаза приметив, как обнажила худое, совсем ещё девичье тело Малфрида. Отвернувшись, он чувствует её взгляд, полный истомы и непонимания. Надо, надо исполнить мужнин долг. Он поворачивается к ней, закрыв глаза, вдыхая запах хлебной соломы, представляя себе иную жёнку, не гречанку, которая надоела, а другую, образ которой отчётливо всё ещё не сложился в голове. Но руки скользят по костлявому, стыдливо вздрагивающему телу, руки не обманешь, и он снова отворачивается, упираясь взглядом в темноту клети…
        Утром бьют горшки о стены, вызывая молодых. Ярополк выходит с озабоченным лицом, притянув за рукав к себе Мстислава Свенельда, что-то шепчет ему на ухо. С лица великого воеводы и свадебного тысяцкого, будто прогнанное тучей, сходит веселье, и он отпихивает в сторону недоумевающих гостей…
        Слух о произошедшем в первую ночь, как его ни пресекали, противным поползнем[74 - Поползень — гад, змея, уж — от слова «ползучий».] полез из княжеского терема. Тут же заговорили о злой ворожбе, объявляя Малфриду ведьмой. Ярополк, несмотря на протесты своего духовника Иоанна, согласился на уговоры Свенельдов пригласить известную ворожею Светлану. Решено было послать за ней, но старая ворожея, опередив, пришла сама, своим появлением распугав домашнюю челядь. Гридни не посмели задержать, потому слуга не успел доложить о её появлении. Светлана, не ошибившись, сразу нашла Ярополка в его изложне[75 - Изложня (древнерус.) — спальня.]. Утро только занималось, и князь, босой, в одних нижних портах, обратил к вошедшему нахмуренный лик: кто, мол, посмел?
        - Зря жену в постель с собой не кладёшь — не виновата она в твоей слабости, — не поздоровавшись, молвила ворожея. Сердитый возглас застыл на губах князя. Посмотрев в прорезанное морщинами лицо, наполовину закрытое выбившимися из-под повойника седыми волосами, Ярополк, сразу поняв, кто перед ним, дабы унять дрожь в ногах, сел на перекидную скамью.
        - Бабкино проклятие на тебе за то, что храм Перунов разрушила и терем на его месте воздвигла, — продолжила Светлана, — грекиню-то свою когда первый раз залежал? Не помнишь даже, а детей нету, вот и смекай!
        Из головы напрочь вылетели заученные на греческом молитвы. Кажется, ворожея не хотела навредить ему, и князь с удовлетворением отметил, что голос не дрожит.
        - Что же, мне теперь и веру Христову отринуть придётся? — спросил он.
        - Нет, — помотала головой Светлана, зазвенев височными кольцами, — от начатого не отказывайся. Веру предков силой не рушь, как в иных странах делается: кровь льют да рощи священные вырубают. Волхва Белояра, хранителя рода твоего, зови на советы, он зла тебе не желает. На, возьми.
        Светлана протянула князю мешочек с хрустящей внутри травой.
        - Прикладывай к низу живота каждый вечер, — сказала, забирая из княжеских рук серебряную гривну. Не дойдя до порога, обернувшись, добавила:
        - А у Малфриды твоей будет княжич. Не может семя чешского Святополка неживучим оказаться!
        Глава четырнадцатая
        Осень стояла сухая. Быстро собрали и обмолотили хлеба. Зима накатывалась неотвратимо с холодными ветрами и летящими к югу птичьими стаями. Лютомир Свенельд провёл всё лето в Полоцке у князя Рогволода. Напарившись в бане вместе с отцом, пил прохладный малиновый квас, делился впечатлениями:
        - Зять Рогволода Туры из наших вышегородских бояр — помнишь? В полюдье на ятвягов[76 - Ятвяги — балтская племенная группа, этнически наиболее близкая к пруссам. Бесписьменный ятвяжский язык принадлежит к западной ветви балтской группы индоевропейской языковой семьи. Начиная с XII века ятвяги участвовали в этногенезе литовской, латышской, белорусской и польской народностей.] собрался. С них дань собрать — не то что с наших подручников. Полочане большой дружиной туда ходят. Дочь полоцкого князя, Рогнеда, — перескочил на другое Лют, — красоты неописуемой. Почему за меня не сосватали?
        - Ольга так распорядила, перед печенегами ещё, — молвил Мстислав Свенельд, утирая не остывшее после парилки лицо рушником и, не желая продолжать разговор о женитьбах, сказал:
        - Год ноне сытый, а Олег опять дань отдаст не полностью. Самое время с Волком покончить.
        Взгляды отца и сына встретились: решительный Мстислава и недоумённый Люта.
        - Боюсь, не поспею, к предкам уйду, — пояснил великий боярин, — Олег окрепнет, и одному тебе с ими со всеми не совладать.
        Лют открыл было рот, но Мстислав остановил его жестом:
        - Что уж тут, давай начистоту. Ярополку далеко и до Ольги, и до отца своего. Мы — шея, которая его головой вертит. Не будет нас, не будет и Ярополка. Ратша не такой и дурак, хоть и скор на безумные решения. Потеснят они Ярополка, если вовсе не низвергнут. А там и конец страны, которую столь тщательно мой отец создавал и Ольга за ним. Оттого, что древляне дань недоплачивают, нам ни холодно, ни жарко. Но сейчас нам отступиться, так Олег за слабость сочтёт. Олег хоть и благородной крови, но должен брата своего слушать, а с Волком не получится.
        - Что делать? Ярополк не станет притеснять брата.
        - Не станет… — Свенельд прикрыл тяжёлые веки. Лютомир молчал, ожидая ответа. Мстислав неожиданно быстрым движением, заставившим вздрогнуть Люта, плеснул из медной ендовы квасу в чарку, единым махом опустошил, молвил:
        - Дань соберём с древлян, все недоимки взыщем.
        - Чтобы войну начать по примеру князя Игоря? — Лют, хмурясь, смотрел на отца. Эта задумка ему не нравилась.
        - Не так. Тиунов и посельских своих начнём ставить, Олег препятствия чинить начнёт, тогда мы купцам его пути перекроем по всей земле. Ни с данью, ни с ропотом людей своих Олегу без нас не совладать. Тогда и посмотрим, кто кого.
        - Ярополка надо убедить, — повторил Лютомир, соглашаясь.
        Но князь воспротивился. Мерил крупными шагами повалушу в мягких домашних сапогах перед сидевшими на лавке, будто два огромных валуна, Свенельдами.
        - Я не пойму: зачем это всё нужно?
        Мстислав, глядя в голубые глаза князя, смотревшие из-под упавшей на лоб пряди светлых волос, терпеливо объяснял, что долг прощать нельзя, потом древляне и вовсе из подчинения выйдут, что с Мешко Олег перестал договариваться насчёт Червеньских городов, что Волк и вовсе мыслит его, Ярополка, свернуть со стола.
        - А кто об этом говорит? — не верил князь.
        - Ратша мечтает возродить славу Святослава, — снова ответил Мстислав, — а без днепровской земли ему не под силу это. От Олега послы к русам ходили летом и в Белобережье, и в Тмуторокань. Зачем? Олег ведь клялся за отца отомстить, и Ратша об этом ему напоминать не перестанет.
        - С печенегами у нас мир вечный, и днепровский путь в наших руках! — сказал Ярополк.
        - Доверься нам, княже, — как можно мягче вставил своё слово Лютомир. Ярополк, сев на резную скамью, поставил локоть на стол, запустил пятерню в волосы. Свенельды терпеливо молчали в ожидании.
        - Думу собрать бы надо, — наконец поднял голову князь. В голосе сквозило сомнение.
        - Соберём, — согласился Мстислав.
        Собрание вятших, как обычно, плясало под Свенельдов. Кто-то нерешительно воспротивился: «Войну бы не накликать!» Его тут же обрезали:
        - Не осильнел ещё Волк настолько. Не будет войны!
        Решено было везде на древлянских погостах[77 - Погост — селение, в котором, объезжая подвластные земли, останавливался князь для сбора дани и вершения княжеского суда «Кладбищенский» оттенок слово приобрело позже.] расставить Ярополковых людей, а коль воспротивится Олег, то передать ему грамоту, в которой было написано, что в таком случае и мытное, и повозное, и лодейное будет для Олега на других условиях, как для иноземного гостя, ибо ряд[78 - Ряд — договор.] со старшим братом он не блюдёт.
        В самый разгар полюдья к древлянам отправился Лютомир Свенельд. Древлянская земля небольшая, а Свенельд шёл с шумом, выгоняя Ольговых тиунов. Сам Олег пришёл в бешенство, узнав о Лютовых шкодах, велел собирать дружину.
        - Не горячись, княже! — Ратша Волк крепко держал под уздцы княжеского жеребца. Он едва поспел к отъезду Олега, за ним послали, но князь рванулся сейчас, собрав тех, кто был рядом, — остальные догонят. Волк благодарил богов, что успел вернуться из полюдья.
        Олег сидел верхом в едва застёгнутом зимнем вотоле, яро раздувая ноздри, едва узнавая воеводу. Было время, когда и сам Ратша мог со Святославом собраться так же быстро, прихватив оружие, и выехать на охоту, на рать ли, без обоза и кормов. С годами пришла мудрость, учившая, что сделанного в гневе и спешке уже не воротишь.
        - Не горячись! Нечего князю с воеводой-татем бодаться!
        Взгляд Олега начал светлеть. Вокруг храпели и переминались, похрустывая снегом, кони застывших в ожидании дружинников. Княжий двор заполнялся ратными людьми.
        - Я сам съезжу! — сказал Волк, махнув рукой в овчинной варежке кметям:
        - Слезайте!
        Олег, подёргав повод и видя, что не смеются над ним, молодым, над его резкой переменой решения, соскочил с седла, передав коня дворскому.
        Долго Лютомира не пришлось искать: Волк обрёл его на погосте в пятидесяти верстах от Овруча в сторону Киева. Во двор дружину не пустили. Кметям, готовым ринуться в клинки, Ратша приказал уступить. Проехав сквозь отверстые ворота, Волк сразу приметил Люта, стоявшего на низком крыльце рубленного в один ярус наместничьего терема. Свенельд стоял, широко расставив ноги как перед кулачным боем, в шапке с алым верхом и наброшенном на плечи собольем опашне. Не слезая с коня и не здороваясь, Ратша спросил:
        - Ты почто, Свенельдов сын, в земли чужие пришёл, как медведь к бортям? О твоей татьбе завтра же князю Ярополку станет известно!
        - По княжескому приказу я здесь и есть!
        Лют, не сходя с крыльца, через холопа передал Волку грамоту. Ратша, сломав княжескую печать, долго читал, веря и не веря написанному.
        - Не Ярополка это мысли, но твои и отца твоего, — наконец сказал он. — Братьев стравить хотите? Мы с Мстиславом в ссоре, так пусть на судное поле меня вызовет. Нечего в нашу ссору сынов Святослава втравливать!
        - Не я грады Червеньские зорил до того, что они отложились. Не я Овруч крепил от врага неведомого, и не я послов к русам тмутороканским посылал!
        - В Тмуторокани мы леготу[79 - Легота — льгота, послабление.] на Корсуньском рынке выпрашивали — и об этом любой поведает! — ответил Ратша и прикусил язык — нечего перед киевским зброднем оправдываться. Слова здесь лишние, надо уезжать. Волк сузил колючие, полные ненависти глаза:
        - Сквитаемся, Свенельд!
        - Земля тесная, сквитаемся, Волк!
        Глава пятнадцатая
        - Свенельды совсем меня раздавить решили!
        Олег смял и бросил жалобно захрустевшую грамоту на стол. Не муж, но уже и не юноша семнадцати лет от роду, небольшой, но крепкий и ловкий, как лесная рысь, князь стоял посреди покоя, размышляя.
        - Я сам к Ярополку поеду, должен он брата выслушать! Коли отвернётся, так и я спиной поворочусь. У них от роду с Володькой не заладилось, так его помощи в Новгороде попрошу!
        Воевода Волк, сидевший на лавке в углу, молча любовался Олегом — в отца норов! Горяч по младости, но это пройдёт с годами. То, что сам вызвался к великому князю ехать, — хорошо. Ярополк на его месте не решился бы на такое.
        - Езжай, княже. Жаль, мне с тобой нельзя в паучье логово. Хвост мой вместо меня поедет…
        Весёлый, шумный Корочун[80 - Корочун — зимний праздник солнцеворота, отмечавшийся в самые короткие дни — 22 -23 декабря.] прошёл мимо Олега и ближних воевод — не до веселья было. Через седмицу поехали по накатанной зимней дороге мимо селений с мирно курящимися избами с заиндевелыми слюдяными окошками. И труд князя в том, чтобы избы эти не превратились по ратной поре в горсть тлеющего пепла…
        Несколько лет не был Олег в родном Киеве, показавшемся непривычно большим и многолюдным с белыми сахарными крышами зимних домов, возвышающихся огромными шапками холмов. Не было встречающего разъезда, и Олег велел дружине расположиться на Подоле, сам с Волчьим Хвостом верхами поднявшись на Гору.
        Древлянский князь долго стучал в запертые ворота княжеского теремного двора. На Горе — ни одной праздной души, только стража с любопытством рассматривала важного, судя по алому княжескому корзну, подбитому куньим мехом, гостя. Олег длинно и матерно выругался.
        - Умерли, что ли, все?
        Подъехав к дружинникам, охраняющим въезд на Гору, спросил:
        - Где князь ваш?
        Молодой воин, опиравшийся на копьё, приосанился как можно важнее под суровым взглядом приезжего, отрёк:
        - Уехал, дён трое уж как будет!
        - А воевода есть ни который?
        - Свенельд и боярин Лютомир тоже уехали, город на воеводу Блуда оставили, а до остальных мне дела нет.
        - И где Блуд?
        - В дружинной избе на Детинке-горе. А ты не князь ли Олег будешь?
        Едва сдерживая злость, готовую выплеснуться на невиновного воина, Олег тронул коня, так и не ответив. А Павша, продрогший за часы сторожи, с завистью смотрел вслед гостям.
        Блуда на Детинке не оказалось. Светлый зимний день подходил к завершению. Вызвавшийся в проводники воин довёл до воеводского терема на Подоле. Блуд немало удивился приезду Олега, пригласил в дом. Князь чуть помешкал, но отказать не мог — Блуда он знал и уважал ещё с печенежского набега, когда простой кметь Ольгиной дружины за доблесть свою получил из рук княгини серебряную гривну. Темноту избы разгоняли зажжённые свечи, Олег, устроившись на лавке, с удовольствием хлебал горячий сбитень, от большего отказался: «Дружина голодная!» — хотя у самого, разморенного теплом, истомно урчало в животе.
        - Не ведаю, кто куда уехал, — развёл руками Блуд, — даже мне никто ничего не повестил.
        В голосе воеводы послышалась обида, и вряд ли он сейчас лгал. Олег чувствовал нарастающее бессильное бешенство. Его, как никчёмного недоросля, намеренно — и это больше всего чувствовалось — провели и опозорили. И его прорвало, он ругал Свенельдов, обещал сейчас же ехать к Владимиру. Блуд терпеливо слушал, понимая и жалея молодого князя, ставшего пешкой в сдерживаемой Ольгой и Святославом, а сейчас поднявшейся как на дрожжах, и готовой выплеснуться боярской ссоре.
        - Ты меня прости, князь, но мне про тебя ничего не было велено, и потому более чем до завтрашнего полудня не могу тебя в городе с дружиной оставить.
        Олег молча кивнул, глядя на Блуда тёмными глазами с затаившейся в глубине обидой, прощения которой не будет…
        Утреннее солнце, отражаясь от снегов, слепило очи. Олег так и не уснул за прошлую ночь, ворочаясь среди храпевших кметей (у Блуда отказался в тереме ночевать, захотел вместе с дружиной). Несколько раз, набрасывая на плечи нагольный кожух, выходил из молодечной на улицу, слепо всматриваясь в звёздное небо, проигрывая в голове одно и то же: усмехающихся Свенельдов, обсуждающих с шутками его напрасный приезд. Еды в дорогу Блуд не дал, и князь не судил его за это: у воеводы о своём голова болит. Навстречу по сверкающей радостной дороге катил обоз. Старшой обоза, приложив к глазам ладонь козырьком и разглядев едущую на него дружину, велел свернуть в сторону, дабы уступить проезд. Олег не обратил бы внимание на спешно сворачивающих с дороги мужиков, если бы одни из саней не вывернулись и не уронили в сугроб промороженную, прикрытую рогожей тушу лося. «Если в моей стороне охотились, прибью всех!» — стрельнула в голове князя усталая мысль.
        - Откуда едете? — придержал коня Олег.
        - Из-за Ирпеня, в борах охотились, — махнул рукой один из мужиков, не совсем понимая, кто перед ним.
        - А князь-то знает? — спросил Ивор Волчий Хвост.
        - Что князь нам? Да мы с самим боярином Лютомиром на ловах были!
        - С кем?! — Олег аж привстал с седла. И, не давая мужику ответить, приказал: - Ну-ко, расскажи, где тамо Лют, друг мой старый, охотится?
        То, что снеди с собой почти не было, теперь оказалось во благо. Кони рысили, рассыпая снопы снежных искр. Хвост пару раз порывался спросить, что задумал Олег, но, глядя в торжественно-злорадное лицо князя, осекался — лучше не знать.
        Благо не вьюжило, хоть туча, наползая громадной волной на окоём, закрыла холодный свет Хорса. Быстро нашли и множество следов, и охотничий стан на лесной поляне. Недалеко от низкой гостевой избы был развёрнут просторный шатёр для дружины. По растоптанным сугробам вперевалку ходили люди. Визгнула собака, грянуло смехом сразу несколько голосов. Дымили костры, сытный мясной дух заползал в ноздри оголодавших кметей.
        Никто не ожидал верхоконных вооружённых гостей, окруживших поляну. Смех и шутки разом прекратились, кое-кто, стараясь незаметно, чтобы не раздражать приехавших, потянулся за оружием. Олег, пустив шагом жеребца, медленно ехал к хоромине. И где вчерашнее нетерпение? Князь наслаждался мгновением, оглядывая растерянно-настороженные лица киевских ратников.
        Хлопнула дверь, вывалив из хоромины Лютомира вместе с паром тёплого жилища. Олег узнал его, но не другом он сейчас приехал! Некогда здоровья желать.
        - Ты, что ли, Лют Свенельд? — спросил он как можно небрежней воеводу.
        - Кто звал тебя сюда? — вместо ответа спросил Лют, принимая брошенный немой вызов: ведь князь древлянский не на пир пожаловал, и это видно.
        - Я князь и сын великого князя Святослава и потому езжу, где хочу!
        - Говори, что нужно тебе, и уезжай! — перебил Лют Олега. Князь почувствовал, как кровь бросилась в голову, возвращая вчерашнюю злость. Едва сдерживаясь, Олег продолжил. Громко, чтобы все слышали:
        - Я обвиняю тебя, Лютомир, сын Мстислава, в измене роду великого князя Игоря. В том, что, действуя с отцом твоим, ты ссоришь братьев родных, дабы ввергли меч друг в друга, а ты или отец твой Мстислав заняли русский стол! На правах князя я вызываю тебя на судное поле здесь и сейчас!
        С обеих сторон немало были удивлены до этого молчавшие кмети, заголосили, обсуждая слова Олега. Лют, чувствуя нарастающую в нём ярость, попытался исправить положение. Даже в гневе он думал, как не потерять место подле Ярополка. Великий князь не может не простить смерть брата — ведь поединок будет честным, но род Свенельдов навсегда получит остуду.
        - Судить нас может только Ярополк-князь! — выкрикнул он. Олег не стал изворачиваться в словесной перепалке:
        - Боишься, боярин?
        - Боюсь, — оскалился Свенельд, — боюсь, что ты меч потеряешь после первого моего удара и тебе в снегу придётся валять на потеху твоим людям!
        Со стороны киевлян засмеялись над словами воеводы. Олег, спешившись, подозвал Хвоста:
        - Коли погибну, уходите с отцом и дружиной к Владимиру. Он Ярополка не любит и вас не выдаст!
        - Боги на твоей стороне, княже. Удачи!
        Лют вышел на бой в кожаном стегаче — железного доспеха не брал на зверя, в клёпаном шеломе, взятом у кого-то из своих. Олег в кольчатой броне, в островерхом литом шеломе казался молодым незаматерелым волком перед большим медведем. Хвост, верхом, чтобы лучше было видно, облокотившись на луку седла, оглядывал утоптанное для поединка поле, своих насупившихся кметей. Дружина любила Олега за норов воинский, за пренебрежение к телесным усладам, и они все, если надо, умрут за своего князя. Свенельдовых людей вместе с доезжачими, сдерживающих хортов, было в два раза меньше, чем древлян, и Ивор твёрдо решил: если с Олегом что случится, ни Лют, ни его люди живыми отсюда не уйдут.
        Олег отбросил в сторону круглый, обтянутый бычьей кожей щит, призывая противника биться на одних мечах. Такой бой скоротечен и страшен, легкораненых в таком поединке не бывает. Лют, помедлив, сделал то же самое. При своей звериной силе он потерял преимущество.
        - О-го! — кто-то восхищённо воскликнул в чаянии зрелища.
        Противники некоторое время кружили, как два хищника, принюхивающихся друг к другу. Лют не спешил: не в его интересах убивать древлянского князя. Олег прыгнул барсом, нанеся два удара подряд, Свенельд их отбил, хоть второй и с трудом. Олег, воодушевлённый медлительностью Люта, нападал всё чаще. Звенело и тяжко рассекало воздух смертоносное железо. Хвост заметил, как по неопытности Олег открылся для удара и погиб бы, не придержи летящий меч Свенельд. Ивор до боли в костяшках сжал черен меча: ничем хорошим это всё не кончится. Лют тоже допустил промашку: слишком долго разворачивался к проскользнувшему за спину Олегу. Князь не простил ошибки боярину. Послышался хруст раздираемой дублёной кожи доспеха. Лес огласился медвежьим рёвом Свенельда. Воевода упал, тщетно пытаясь зажать глубокую рану на боку, из которого обильно хлестала кровь, пятная и подтаивая снег.
        - Ты убил меня, щенок! — ревел Лют.
        К нему бежали кмети, стаскивали стегач, пытались остановить кровь. Олег стоял, тяжело дыша и опустив меч, со смешанным чувством вины и удовлетворения — так бывает, когда убиваешь своего первого смертельного врага.
        Тело воеводы слабело, потом и вовсе обмякло в руках кметей. Кто-то первый содрал с головы шапку в честь об упокоившемся. Олег расстегнул непослушными руками подшлемный ремень, обернулся к застывшей дружине, сказал бескровными губами на побледневшем лице:
        - Заберите у них всю снедь, она нам в дороге нужна.
        Глава шестнадцатая
        - Что ты наделал, княже?!
        Ратша раненым зверем метался по клети. Он едва сдержался, дабы не безобразить на глазах у дружины, но сейчас дал себе волю.
        - Войны с Ярополком не миновать теперь! Эх, знал бы, что так случится, — убил бы Люта тогда на погосте. Своею головой повинной выкупил бы вражду у великого князя! А ты куда смотрел, дурень? — накинулся Волк на сына. Хвост отмалчивался, уставив взгляд на выскобленный дубовый пол. Воевода развернулся, шагнул к заиндевелому слюдяному окну (невольно подумалось — в Ярополковом тереме дорогое царьградское стекло в окнах), с силой ударил себя кулаками по вискам, будто прогоняя наваждение. Олег, больше чувствуя себя виноватым оттого, что молчит, подал голос:
        - К Ярополку поеду, расскажу, как было. Не будет войны.
        - Нет! Мстиславу терять нечего — единого сына потерял. Тебя имают, как только из земель деревских выйдешь, там же на месте и порешат. Разъезды его, поди, все дороги уже стерегут.
        Ратша свалился на лавку, расстегнул сканую пуговицу, стягивающую ворот зипуна, едва не оторвав её. У него и у Свенельда по одному сыну, только у Мстислава три девки, и всех пристроил за мужьями, у него же одна дочерь от наложницы в Вышгороде, пока на выданье. Трудно прижиться нарождённому младенцу: болезнь какая, случай несчастливый — трудно взрастить да в люди вывесть. Представилось: лежит его Ивор, зарубленный не в бою славном, а в поединке — дурном, гневном. Он мстил бы, пусть и князю самому. Сейчас он, как никогда, понимал своего неприятеля, ставшего врагом.
        - Грамоту слать тебе надо брату, княже, с верным человеком, — молвил воевода.
        - Лазута! — сразу пришло на ум Олегу. — Он и в Киеве в почёте, и нам верен!
        - Лазута, — соглашаясь, повторил Ратша. Но что-то подсказывало ему, что ни Лазута, ни кто-либо иной дела уже не поправит.

* * *
        Тело Люта, укрытое попоной, лежало на санях. Мстислав, несколько часов на крыльце терема прождавший так весело уезжавший несколько дней назад на охоту поезд, не чувствовал холода. Он сбросил с плеч давившую тяжестью шубу, оставшись в одном тонком домашнем зипуне, побрёл к саням, медленно переставляя обутые в валенки ноги. Не было той гордой печатной поступи, уверенного разворота плеч, чуть надменного, с вызовом, взора глаз. К саням шёл большой, враз почерневший лицом, сгорбленный старик.
        Прошедший со Святославом от Хазарии до Филиппополя, рубившийся в яростных сечах, убивавший сам, видевший тысячи изрубленных железом, сожжённых огнём, съеденных язвами трупов, он боялся посмотреть в проясневший[81 - Проясневший — просветлевший.], тронутый величием Мораны[82 - Морана (Морена) — богиня смерти.], лик единственного сына. Он долго смотрел, будто запоминая любимые, разглаженные смертью черты. Закоченевшей и будто не своей рукой коснулся светлых, чуть растрёпанных ветром, удивительно живых волос в искристом бисере снежинок. Наклонившись, так что чуть не повалился на сани, обхватил голову сына, не то зарыдал, не то завыл глухим звериным рыком. Кмети стояли в сторонке, перетаптывались, прячась друг за друга, глядя в землю, не решаясь смотреть на великое горе великого боярина. Холопы без особого шума распрягли лошадь, привёзшую страшную ношу, чтобы не прянула невзначай, увлекая за собой сани.
        Уже послали за князем, что вот-вот должен был приехать из Будутина, где по совету Свенельда отсиживался, избегая встречи с Олегом. Дворский, с младых ногтей знавший Люта, тоже не решался мешать горю Мстислава, переступал в нетерпении — скорее бы Ярополк приехал, не то и сам боярин от холода отдаст своему новому христианскому Богу душу.
        Неизвестно, сколько времени прошло — полчаса, час, когда князь въехал в ворота воеводского двора с шумной, переговаривающейся дружиной. Свенельд не слышал, не оторвался от сына. Всё, всё было для него! Подрастающему десятилетнему внуку он не успеет передать ни свои знания, ни свой опыт, ни место в думе княжеской. Молодости мало своего разума, нужен и совет дельный, оступиться легко, потом бывает выправиться невозможно. Уйдёт добрый молодец, теряя уверенность в силах, спускаясь по ступеням: сначала на нижние столы на пиру княжеском, а там и вовсе в смерды, а то и в холопы. Так и измельчает, рассыплется древний знатный род, и потомки тех бояр, что сегодня боятся глянуть в глаза, даже и замечать не будут его потомков.
        Спешилась, замолкая и снимая шапки, дружина. Ярополк постоял, всем существом ощущая горе воеводы. Накрыла, укутала белым своим покрывалом двор Свенельда Морана. Оглянув озябших воеводских кметей, дворского, что чуть ли не жалобно смотрел на князя, Ярополк мягко тронул за плечо Мстислава:
        - Пойдём в терем, воевода.
        Свенельд на удивление быстро послушался. Пошёл, с трудом передвигая ногами, поддерживаемый Ярополком, споткнулся о ступени высокого крыльца и увлёк бы за собой князя, но вовремя подоспевший дворский не дал упасть. Ярополк не стал заходить в дом, будто дохнувший неживым могильным холодом кладбища. Богиня смерти перешагнула со двора в дом вместе с воеводой и его горем, а там, за двором, была жизнь, в которую хотелось вырваться и пить её полной грудью!
        Глава семнадцатая
        С Лазутой ехало всего трое кметей — достаточно, чтобы не привлекать внимания, и добрая охрана от случайного татя. Вели на поводу заводных коней. Поклажи всего — снедь необходимая да оружие на всякий случай. К вечеру завьюжило, заметая дорогу. Потянуло остановиться в припутной веси, подождать до утра. В такую погоду не знамо, что страшнее: зверь голодный или сбиться с пути и погибнуть в поле. До Киева остался час, не более. В сумерках да с вьюгой он проедет на Гору, никем не замеченный. На свой страх и риск, с молчаливого согласия кметей, он продолжил путь по едва узнаваемым приметам.
        Сквозь кружившуюся снежную крупу в сгущавшихся сумерках белыми громадами надвинулись киевские холмы. Лазута постучал зажатой в кулаке рукоятью плети в первые же попавшиеся ворота, нечаянно сбив снег с медного змия, украшавшего правую воротину. Отворилось волоковое окно — кто такие? Лазута едва не сказал: «Князево слово и дело», но вовремя поправился:
        - Путники проезжие, ночлега просим!
        Поужинав с хозяевами и разместившись с дружинниками в тесной светёлке, Лазута засобирался к князю. Кметь, по имени Заяц, тряхнув седеющей головой, решительно снял со спицы кожух:
        - Я с тобой, нельзя тебе одному!
        - Нет! — отверг Лазута. — Одному больше веры у сторожи, и князь примет легче. Без меня не ходите никуда, вернусь когда — не знаю.
        Древлянский боярин отворил низкую дверь, пригнулся под притолокой и исчез во мраке клети, через которую прошёл на улицу.
        Темнота совсем укрыла стылую землю. Лазута с тоской оглянулся на тёплый приютивший его дом: кмети, поди, повалились уже в сон. Тело просило отдыха, а голова подсказывала, что дело делать надо сегодня же. Конь, проваливаясь по самые бабки, отфыркиваясь от снега, нёс Лазуту к Горе. Ворота ещё не заперли, и по дороге туда и обратно проходили, проезжали, кутаясь в опашни и вотолы, какие-то люди. Застывшие у ворот гридни обратили на одинокого вершника внимание. Лазута сразу приметил высокие хоромы с гульбищами и переходами, въехал в отверстые резные ворота. Взбежал по крыльцу, громко топая и сбивая тем самым снег с сапог (надел вместо валенок по выходному случаю). Незнакомый дворский впустил древлянина в хоромы, ослепившие горящими витыми свечами в высоких стоянцах. «Почти как днём», — подумалось.
        - По какому делу к воеводе набольшему Свенельду пожаловал? — спросил дворский, всматриваясь и не узнавая гостя. Лазута почувствовал, как кровь гулко заходила в висках, лоб под шапкой покрылся испариной. Как так? Какой Свенельд? И тут только обратил внимание, что тёс на бревенчатых стенах свежее, стёкла в окнах многоцветнее. Был Лазута в княжеском тереме один-два раза, да и то при Ольге. Говорил же кто-то, что Свенельд хоромы на Горе ладит. Древлянин клял себя, что по глупой невнимательности своей угодил прямо в звериное логово. Стрельнула мысль: толкнуть дворского и бежать, пока опомнятся, отвяжет коня, а может, и вовсе своими ногами терема княжеского достигнет. Поздно. Тяжёлыми шагами, ведя заскорузлой от многолетних ратных мозолей дланью по резным перилам, с верхних горниц по внутренней лестнице спускался боярин Мстислав.
        - Что здесь, Вавул?
        - К князю Ярополку от князя Олега, боярин! — ответил поспешно Лазута, пока дворский не раскрыл рта. Свенельд приблизился к древлянину. Лазута едва узнал его: осунувшийся и ставший костистым лик, тёмные круги под глазами, горевшими каким-то неестественным, неземным огнём. Горе от потери сына не надломило боярина, наоборот, зажгло душу и сердце тем пламенем, которое, выжигая всё на своём пути, ведёт и доводит к цели, пожирая и идущего к ней. Свет от свечей играл причудливыми тенями на лице Свенельда, делая его жёстче, потустороннее и вместе с тем величественнее, как у повелителя мира кромешников[83 - Кромешник — живущий «за кромкой», то есть в потустороннем мире.] Чернобога[84 - Чернобог — бог подземного царства.]. Лазута невольно отступил на полшага, мысленно отмахнув от себя пришедшее не к месту в голову сравнение.
        - Олег рати собирает против брата, — быстро сказал древлянин. Он собрался врать, выкручиваться, только уйти отсюда живым и дойти до Ярополка, Олег простит потом его за вынужденную ложь и клевету.
        - Он собирается скрытно и придёт споро, как отец его ходил. Он боится, что Ярополк большое войско успеет собрать. Я не хочу ссоры братней и потому пришёл повестить тебе: если Ярополк начнёт сейчас собирать людей, то Олег уступит и не пойдёт на него.
        Лазута удивился про себя, как уверенно он наговорил то, что придумал на ходу. Свенельд свёл брови к переносице, вздохнул с тяжестью усталого человека, произнёс:
        - Я ждал, что так будет.
        Подозвав Вавула, Свенельд тихо сказал ему:
        - Уложи спать его, только у меня в тереме, не в дружинную избу направляй. Обыщи его, вдруг какое зелье колдовское привёз, уморить меня надумал. Волкам токмо меня добить и осталось, а там и сами в Киеве сядут!
        А Лазуте сказал:
        - Пожди мал час, тебе покой для ночлега изготовят.
        - Мне бы срочно ко князю, — пытался убедить Свенельда древлянин, размышляя, есть ли у воеводы сторожа во дворе на случай, если придётся бежать из терема. Лазута уже надумал было, развернувшись ко входу, но тут появился Вавул с двумя мужиками из челяди, и стало ясно, что побегом он только всё окончательно испортит, а пока воевода не догадывался, теплилась надежда.
        - Утро вечера мудренее. Те, кто ко князю ночью идёт, проходят через меня. Иди спать, — с мягкой властностью приказал Свенельд.
        Слуги не стали мудрствовать с сонным зельем и тайно перетряхивать одежды гостя, просто и без разрешения его обыскав. Меньше чем через час Свенельд сидел у себя в горнице, который раз пробегая глазами написанные Ярополку строки. На терпящей любой слог бересте Олег поносил весь Свенельдов род, обвиняя в измене Святославу, — не выслали войско навстречу князю, потому и погиб. Но это было не всё. Олег винил Мстислава и сына его в разжигании вражды между братьями. «Когда истребим друг друга, Мстислав сел бы на стол русский именем отца своего Свенельда старого», — писал древлянский князь. Далее Олег винился в смерти Люта и готов был явиться на суд великого князя, если Ярополк даст защиту от «свенельдовой татьбы» на всём пути из Овруча в Киев. Хитёр! Знает, что Ярополк ни одной смерти не присудил на суде великокняжеском, отвергая кровную месть, заменяя её выкупом за убиенного. Мстислав не чувствовал, к удивлению своему, злости ни на Олега, ни на кого-либо из Волков, лишь тоскливо подумалось: «Стар я стал, даже не уразумел, что Лазута мог грамоту тайную везти, а в дом мой попал высшею волей».
        - Вот дурак старый! А я-то на ворожбу думал! — произнёс вслух. Смял грамоту единым движением всё ещё могучей десницы, поджёг комок пламенем лучины, подождал, пока от письма остался догорающий уголёк, хлопнул по нему ладонью, размазав чёрным пятном по чисто выскобленной столешнице. Лазута сидел в погребе, надо было с ним что-то решать, и быстрее.
        - Вот ты и проиграл, Ратша Волк! — произнёс, недобро оскалясь, воевода и ударил колотушкой в подвешенное бронзовое блюдце.
        - А ну-ка, зови Вавула! — приказал сунувшемуся в двери слуге.
        Двое ражих слуг под руки выволокли Лазуту из терема. Оказавшись во дворе, почуяв недоброе, древлянин заупирался, пытаясь вырваться из крепких рук. Его оглушили по затылку обухом топора, завёрнутого в тряпицу: Свенельд наказал строго-настрого не оставлять никаких кровавых следов около терема. На неприметной волокуше, прикрытого рядном, Лазуту отвезли к Днепру. Ещё живого, начинавшего приходить в себя, сбросили в заметённую прошедшей вьюгой, обмерзшую по краям прорубь, пихнув подальше под лёд. С Лазуты предварительно сняли сапоги и дорогое платье — если кто и найдёт весной, то по нижним портам не определит, кто это был: смерд простой или муж нарочитый, а рыбы так лицо объесть успеют, что и не признать будет бывшего древлянского боярина.

* * *
        Дебелая хозяйка суетилась около стола, выкладывая в тарель только что вынутые из печи пироги. Заяц медленно жевал, не чувствуя вкуса ни пирогов, ни просяной каши. Долгие годы воинских походов выработали в нём чутьё к опасности. Впрочем, он всё время в копье-десятке своего соратника Колота держался особняком, как зверь-одинец, может, поэтому он привык доверять больше себе, нежели действиям и мыслям других, более старших по чину.
        Вытерев руки о штаны и поблагодарив хозяйку, Заяц первым встал из-за стола, направился в сторону двери, кивнув двум товарищам: за мной!
        - Вот что, други, — сказал, оглядевшись, — чую недоброе я. Поеду на Княжью гору, осмотрюсь тамо, может, знакомцев среди кметей найду, вынюхаю про нашего боярина.
        - Здесь велено ждать! — заметил один из дружинников.
        - Вы и ждите, я на свою голову поеду!
        Заяц увязал в торока бронь[85 - Бронь — доспехи, оружие.], продел перевязь[86 - Перевязь — здесь: ремень для ношения оружия, портупея.] в проушины[87 - Проушина — отверстие, в которое вставляют; просовывают, продевают что-либо.] ножных так, чтоб меч за спиной был будто не для рати, а для походного удобства, наказал провожавшим товарищам:
        - Коли не вернусь до полудня, уезжайте, не стряпая. В Свенельдовом дому каты — мастеровые своих дел и языки умеют развязывать. Не поручусь за себя, выдам, где сидите.
        Снег девственный, ещё не расхоженный, не разъезженный, белой шапкой накрыл Подол. Беззаботная ребятня насыпала горки, весело скатывалась с них на салазках. Мужики чистили меж дворами дороги. Заяц давно не был в Киеве и малость заплутал на Подоле. По веренице вершников, ехавших в сторону Детинки, Заяц обрёл, наконец, дорогу. В первом, что был в ярком синем вотоле и шапке с алым верхом, он узнал Блуда. Подумал: «Не признает ведь, зверюга! А ежели признает, сдаст Свенельду», и подавил желание подъехать. Держась на расстоянии, въехал на Детинку, где стояло несколько длинных дружинных изб. У первого же попавшегося безусого молодого воина, видимо, из молодшей дружины, спросил:
        - Слышь, молодец, я тут в дружину решил наняться, к кому подойти можно?
        Раздумывая, как ответить — грубо или уважить гостя, парень смерил взглядом Зайца, остановившись на мятом, в боях клёпанном шеломе с кожаной бармицей, решил для себя не грубить.
        - Вон, к воеводе Блуду подойди, он только что проехал.
        - А не знаешь, часом, Колот такой, Лапой ещё кличут, служит здесь?
        - Знаю такого, — с готовностью ответил кметь, — это Павшин стрый[88 - Стрый — брат отца.], он не на службе обычно, иногда Блуд его с собой зовёт. Они вчера от смолян вернулись, повезло тебе, что застал, — и добавил то ли с завистью, то ли со злостью: — Пили полночи, спать не давали…
        - Позови-ка его.
        Колот вышел в рубахе распояской, с мутноватыми после шальной ночи глазами. Друзья, обрадовавшись встрече, обнялись. Заяц отказался от Колотова предложения пройти в молодечную:
        - Дело у меня тайное, только тебе и могу довериться.
        Заяц коротко рассказал о Лазуте, как он вчера уехал на Гору и с тех пор от него вестей нет.
        - Не сумуй, у князя, небось, сидит, — успокоил Колот.
        - Поможешь узнать про него? — не вдаваясь в спор, спросил Заяц. Колот нахмурил лоб, собирая разбегающиеся с похмелья мысли.
        - Пойдём! — решительно схватив за руку друга, Колот завёл его в полутёмную, пропахшую печным дымом и крепким мужицким духом молодечную, где дружинники, кто сидя на перекидных скамьях и сёдлах, кто стоя, окружили корчагу с пивом.
        - Тебя тут как раз и не заметят, а коня я привяжу твоего.
        Когда Колот вернулся, Заяц уже перезнакомился с кметями и, отставив в сторону чарку с пивом, смотрел на игру.
        - Нету твоего Лазуты нигде, — сказал Лапа Зайцу. На воздухе хмель выветрился, и Колот твёрже стоял на ногах, яснее соображал.
        - Быть не может, — не поверил Заяц. Колот не мог обманывать. Если он уверенно сказал, что Лазуты нет, значит, так оно и было. Лапа был не из тех, кто, не исполнив обещанного, вернётся с вестями, и Заяц это знал.
        Надо было быстрее предупредить соратников. Заяц, едва сдерживая желание пустить коня в намёт, рысил в сторону Подола. Он долго кружил вокруг двора, где они остановились, высматривая засаду, наконец, стукнул в калитку, готовый выхватить меч и отбиваться. Открывшая хозяйка удивилась Зайцу:
        - Твоих ко князю увезли, не встретил их тамо?
        Первым порывом было вернуться на Гору, но одному против всей Свенельдовой дружины идти — верная смерть. Лазута с кметями либо мертвы, либо в порубе сидят, а его наверняка ищут, дабы до Олега не доехал. «Тикать надо!» — решил Заяц, жадно оглядывая простиравшийся за городом вольный белый окоём с полосой по краю темнеющего припорошённого леса.
        Хоронясь больших дорог, зимниками, не заезжая в селения, питаясь сырым, едва подогретым на костре мясом подбитых тетеревов, не снимая вздетой под кожух кольчатой рубахи, Заяц добрался-таки до Овруча. Олег, услышав от оголодавшего, намёрзшегося и спавшего с лица кметя подробный рассказ, не пришёл в ярость, как ожидали и Заяц, и бояре. Сколько мыслей прогнал в голове Олег, обдумывая неотвратимую ссору с братом, — ему одному было известно. Знал, но до конца не хотел верить, что Ярополк впустит в себя чужие наветы против родного брата, с коим с детства раннего жил под одной крышей. Ведь нет у великого князя роднее людей, жены путёвой нет даже! Прозреет Ярополк, но поздно будет, и пусть тогда сердце его будет съедать такая же горечь, как съедает сейчас Олега. Князь, хоть и нелегко было, но заставил себя думать о брате как о мёртвом, иначе не смог бы трезво оценить ни советы бояр, ни даже свои мысли. Всё, хватит! Пропавшее в столице Руси посольство было последней каплей.
        - К Владимиру в Новгород надо за помощью слать! — сказал он. С Володькой у Олега, в отличие от старшего брата, были тёплые отношения, да иного и не было: древляне против всей Русской земли не справятся никогда. Тмутороканьскую помощь отвергли сразу — боспорские русы не пойдут против Ярополка, пока он сдерживает печенежскую силу, ибо себе дороже.
        - Не дадут Владимир с Добрыней помощи, — сомневался Ратша, — мал слишком Новгород. Нам бы уходить надо туда, а потом и за море податься.
        - Я свой народ не брошу, не для бегства от земли, тебя кормящей, князем рождаются! — решительно отверг предложение Олег. — Я лучше с честью смерть приму, чем без чести за морем отсиживаться. А без меня древлян Свенельд всё равно разорит, покажет, что ходил не за моей головой, а дани собирать.
        Прав был Олег. Волк с горьким уважением смотрел на князя: эх, быть бы тебе вместо Ярополка! Сейчас не муж ещё, первым пухом подбородок обнесло, а уважением пользуется среди дружины и древлян неложным. Святослав тоже рос вместе с битвами, закончив великим сражением под Доростолом, по сравнению с нынешним мелким внутренним разладом, казавшимся приукрашенно легендарным, вышедшим из уст гусляра-сказителя. И он, Ратша, был человеком того, ещё не ставшего далёким великого времени. Выжившему в тяжелейшем противостоянии с ромеями, ему теперь предстояло умереть в древлянской глуши в битве с бывшим соратником. Пусть свершится воля Рода, он готов сложить голову за сына Святославова.
        - К Володьке пусть Хвост едет, — решил Олег, — ты здесь мне нужен, воевода, а послать мне более некого.
        Волк внимательно всмотрелся в лицо князя. Ведь оба понимали, что Ивор вряд ли успеет вернуться до прихода Ярополковых ратей — до распутицы оставалось недолго. Разве что зима задержится либо чудом помрёт Свенельд. Намеренно или нет, Олег спасал Ратше сына. «Почему Ярополк родился первым?» — Волк отвернулся, чтобы не выдать навернувшуюся некстати слезу от наполнившей сердце теплоты к князю. Сейчас он был готов без доспехов, в одиночку, встать против всего русского войска, чтобы доказать свою благодарность и верность Олегу.
        Глава восемнадцатая
        Прошла посевная. Соседская ребятня охраняла до всхода зерно, дабы птицы не поклевали. Платы ни они, ни родители не брали — в веси все друзья либо родичи. Сына Пестряя отдал в Древичи в подмастерья к кровельщику — научится, там, глядишь, дальше по плотницкому ремеслу пойдёт. Два года, прошедшие после того похода к вятичам, были спокойны и с прибытком от княжеской службы, на которую подзывал иногда Блуд. В основном послов сопроводить, на полюдье сходить, проводить куда-либо важных гостей торговых.
        Ещё одна беда-обуза свалилась с Колотовых плеч: загулявшую после насилия над ней печенегов Милаву — вдову брата Отени, убитого при печенежском набеге на Киев, выдали замуж за бобыля в большом селе под Вышгородом. Сначала не могли нарадоваться Милаве: раньше часто приходила домой ночью, а то и вовсе под утро, хмельная, растрёпанная. Зимава её и вовсе из рода выгнать хотела, да Колот не давал. Теперь же, когда приезжала в гости, была всегда прибранная; осунувшееся лицо округлилось; отощавшее тело снова налилось соком. Потом оказалось, что муж её новый — буян и самодур, потому и жил по сию пору один. Остыл к новой жене да начал колотить её смертным боем. Услада просила Лапу поговорить с Некрутом — так его звали, Колот отказывался, в другом роду, мол, Милава уже. В разгар прошлой осени Услада, навещавшая бывшую родственницу, вернулась вечером того же дня, что и уехала. Колот, почуяв неладное, подробно расспросил жену. Оказалось, Некрут избил в очередной раз Милаву, да так, что один глаз вытек, а нутро было настолько отбито, что местная ворожея Вербана забрала её к себе выхаживать. Некрут запил, а
Услада не сдержалась, наговорив ему жёстких, обидных для мужика слов, потом едва спаслась: Некрут бросился на неё, но хмельные ноги подвели, и он споткнулся на крыльце, распластавшись во весь рост. Выпустил было пса, но проходивший мимо селянин спас Усладу.
        - Там пёс с медведя размером, задрал бы насмерть! — закончила рассказ жена.
        Колот, наливавшийся во время повести Услады злостью, стукнул со всей силы по стене покоя — бревно гулко отозвалось на удар.
        - Я поеду к нему!
        Слышавшая всё мать Зимава, к старости ставшая излишне любопытной, попыталась отговорить:
        - Нечего в чужую семью лезть!
        - На хер! — взревел Колот. — Это как-никак вдова брата моего покойного! Лучше я съезжу, не то Павша прознает да вовсе убьёт его. Некрут гад, но за ним род сильный, среди коих русы именитые есть. Мести нам не надо от них!
        Взяв с собой на всякий случай меч, выводя коня, Колот окинул глазом окоём, прикидывая, когда солнце совсем закатится, рассчитал, что час доехать до темноты у него есть, а как в потёмках будет возвращаться обратно, волновало сейчас меньше всего. Иногда пуская коня в намёт, Лапа поспел к началу сумерек. Бывший один раз на свадьбе, Колот нашёл двор Некрута довольно быстро. Привязав к огороже коня, стучаться в калитку не стал, ударом ноги вышибив её вместе с подпятниками. Огромный пёс, могущий запросто задушить матёрого волка и которого забыли привязать, с лаем бросился на него. Колот одним замахом меча развалил его пополам. Некрут, услышав во дворе какую-то замятню[89 - Замятня — беспорядок, паника, мятеж, усобица и проч.], вылез из клети и поспешно залез обратно, затворив за собой дверь. Лапа поспешно бросился к двери, опасаясь, что Некрут запер её за собой. Резко рванув за рукоять, Колот успел увернуться от острия рогатины, нацеленного в грудь. Некрут на то и рассчитывал, что Лапа рванёт за ним, и приготовил ловушку, не задвинув засова. Только наученное многолетними боями тело, научившееся мыслить
в схватках быстрее головы, спасло Колоту жизнь. Он вырвал древко из рук смутьяна, запихнул его в темноту избы, ибо с соседних дворов начали выглядывать любопытные. Колот швырял его по клети, едва сдерживаясь, чтобы не разбить о стену, будто глиняный горшок, дурную Некрутову голову. Замаявшись, склонился над окровавленным и обмочившимся Некрутом:
        - Либо миром живи с Милавой, либо убью тебя!
        Сплюнув кровавый сгусток на земляной пол, Некрут пригрозил:
        - Лучше сейчас убивай, не то не поздоровится тебе!
        Не взяв в голову угрозы Некрута, Колот уехал, подумав, что у волхвов совета бы надо спросить, как быть. И Павше как-то объяснить, почему его мать глаз потеряла, сама Милава не расскажет сыну никогда, зная его крутой норов.
        Но Павша сам долго не появлялся в родной веси. Будто кто сглазил Отенин род: Павша едва ли не месяц просидел в порубе[90 - Поруб — место содержания преступников, иными словами, тюрьма.]. Дело было по младости глупое: одного из воинов молодшей дружины послали в селение к волостелю с поручением. Оказалось, что воин сам был родом из соседней веси, холостёжь которой постоянно задиралась с парнями этого села. Увидевшие кметя парубки, не смекнув дела, по старой привычке поколотили его, не отняв, однако, коня. Оружия с собой кметь не имел, потому и не отбился. Нападение на княжеского кметя — дело, подсудное самому князю, но молодцы из дружины решили «не ябедничать» и, собрав пятерых таких же молодых и глупых кметей, поехали мстить. Успели отловить и намять бока только троим, когда начала собираться толпа драчунов. Дружинники достали оружие. Тогда местные, решив, что напали збродни, подняли тревогу. Кмети едва успели спастись, прорвавшись сквозь строй вооружённых рогатинами, топорами и ослопами[91 - Ослоп — русская грубая деревянная палица (дубина) большого размера и веса с утолщённым концом, окованным
железом или утыканным железными стержнями.] мужиков. Блуд был в ярости, велел высечь провинившихся и посадить в поруб, присказав:
        - Ваше счастье, что Ярополк не как Святослав: тот бы велел вам головы отсечь!
        После поруба Павша поутих, пахать землю помогать приехал, не брезгуя на этот раз «смердячьей» работой. Тут как раз случилось то, о чём говорили уже пару месяцев: Ярополк начал собирать войско на брата. Княжеский посол явился со старостой веси и повестил об этом Лапе.
        - И что, народ идёт? — мрачно спросил Лапа, осознавая, что драться придётся со своими бывшими соратниками, с тем же Зайцем.
        - Идёт. За зипунами да холопами. Древлян сколь раз одолевали! — ответил посол.
        Отвертеться ему не было возможности, надо было готовиться. Конь был научен к бою, и Колот должен был попасть в комонный полк, там, глядишь, поставят копьём[92 - Копьё — кроме известного древкового оружия, означало ещё и десяток воинов.] началовать, а то и сотней.
        На крутящемся тяжёлом точиле выправил борозды на мече, одевшись в тёплый зипун, — на улице было прохладно, — кинул потник на завалинку, поставил на землю корыто с песком, принялся начищать бронь. Колот перебирал пальцами блестящее струйчатое железо, любуясь им, как приехал Павша. Племянник снова чем-то загордился — это Лапа заметил сразу по тому, как Павша, подражая бывалым воинам, сплёвывает сквозь зубы, ходит по двору вразвалку. Колот решил пока ни о чём не спрашивать — сам расскажет.
        - Говорят, Стрешу зимой оженили, а я-то не слышал, когда был последний раз, — молвил Павша, чтобы начать разговор.
        - Говорили тебе, да не до того было, и ты прослушал, — отвечал Лапа. — Как и хотела Белава, Стреша на бабе старого русского рода женился, с дочерью взял, вдовая она была, муж под Доростолом лёг. Белава старое вспомнила, зачванилась на пиру: вот, мол, благородство не теряем своё, мы русины, с русинами и жить должны. Стреша обрезал мать: не обижай сродственников моих, вот зять твой Колот сидит, славой прославленный. Сватья тоже не поддержали Белаву.
        - Точно, слышал про это, — согласился Павша. — Слыхал, — перевёл вдруг разговор, — Свенельд за голову любого из Волков сорок гривен серебром даёт.
        Колот аж присвистнул: богатство неслыханное, — но, обмыслив, сказал:
        - А для кого ему теперь злато копить?
        И, вдруг поняв, к чему разговор, повернулся всем телом к пристроившемуся рядом на завалинку племяннику:
        - Ты только не вздумай под меч Ратшин лезть! Зарубит — не оглянется.
        - А я и не полезу один! Вот если с тобой вместях…
        - Я с Волками в Доростоле сидел, и тебе, сыновец, я в данном деле не помощник! Не понимаешь, смотрю? Побываешь в первом бою, а потом попробуй на соратников меч поднять! Не сможешь!
        - Ладно, — примирительно сказал Павша, но Колоту показалось, что племянника он не убедил.
        Разговор с Павшей вернул горькие мысли о предстоящем походе. Олег заранее обречён и понимает это. И Ратша понимает, не дурак же он! Может, князья миром решат всё же? И новая невесёлая мысль пришла: вот так кто-нибудь из товарищей старых убьёт племянника. О себе Колот даже не думал: после боёв под Доростолом предстоящие битвы казались едва ли не потешными.
        Глава девятнадцатая
        До последнего не верилось, что придётся воевать с братом родным, от отца и матери единых. Думалось, что пришлёт Олег послов с миром. И уже не слухи, а видоки говаривали, что в Новгород, к Владимиру, послал Олег за помощью. Сам Ярополк понимал, что проучить Олега необходимо, да и горе Свенельда, коему он был свидетелем, запало крепко в сердце. И если бы Мстислав настаивал на мести, но он говорил об этом с князем больше недомолвками, оставляя решение полностью на его совести. Ярополк чувствовал себя виноватым: брат как-никак лишил жизни сына великого боярина, и теперь ему, как старшему брату, надлежало наказать вышедшего из повиновения Олега.
        Подготовка к войне шла как будто сама по себе: Варяжко, сверстник и воевода Ярополков, договаривался с печенегами о конной подмоге, были посланы люди к северам и кривичам, в княжьих житницах подсчитывали обилие, что нужно выдать на прокорм ратных, в оружейной начали выдавать брони и оружие опытным воинам под поручительство воевод. Мало кто знал, из-за чего собрались наказывать войной князя Олега, ещё была крепка в народе память о княгине Ольге, мудростью своей приучившая людей к доверию государю. Потому, кроме вятших, мало кто и задумывался — надо так надо. Бояре в Киеве и Вышгороде тоже судили по-разному: вроде и Свенельды виноваты со спесью своей, но и Олег не мирится с братом. Ярополк в эти дни часто выходил на теремное гульбище, оглядывая наполнявшийся людьми, раскинувшийся под городом стан с макушками шатров, дымящимися кострами. Всё ждал, потеряв надежду, что сунется в покой слуга, принесёт вести от брата. Не будет ничего, и вскоре ратники, снующие по стану, кажущиеся мурашами с высоты Горы люди, пойдут сечься насмерть с народом его брата. «Эх, Олег, Олег!» Ещё не поздно остановить сборы,
распустить рати по домам, вызвав осуждение воевод напрасной суетой, но остановить надвигающееся кровопролитие. Власть, казавшаяся ещё недавно хоть и не простой, но доступной разуму, теперь обернулась бременем, способным раздавить несущего её.
        Заходил к князю Свенельд, чаще всего вечером. Смерть сына будто погасила норов великого боярина. Сложив ладони на коленях, он всё больше молчал, глядя себе под ноги взором остывших, некогда гордых глаз. Жизнь ещё наполняла силою тело, но душа была будто мертва и не хотелось уже кипения страстей, борьбы за место подле князя. Это последний поход для Свенельда, потом он отойдёт в сторону, давая дорогу другим. Кому? Ни в коем случае не боярам древних русских родов. У Ярополка должны быть свои, им взращённые, а потому и преданные люди. Сейчас ближе Блуда и Варяжки у князя друзей нет. Друг с другом они, кажется, не очень ладят, но делом общим подружатся. Каждый хорош и плох по-своему: Варяжко верен, скор на ногу, но чрезмерно чванлив своим древним родом князя Аскольда. Блуд разумен, но злопамятен, и непонятно, какой мерой он меряет обиды и когда за них отыграется. Но это всё потом, а сейчас главное — доделать последнее своё дело. Свенельд обещал Ярополку, что сделает всё, чтобы Олега взяли живым. Мстислав не держал зла на среднего сына Святослава: карают не меч, а руку, его направившую, потому он
пообещал награду за голову любого из рода Волков.
        Полки отошли от Киева, когда зазеленели поля и не только земля, но и сам воздух наполнился возродившейся жизнью. Над головами звенели птицы, по голубому небу плыли пузатые барашки облаков, на киевских вымолах стало густо от лодий и лодок, просторно снующих по не втянувшему до конца в свои берега воды Днепру.
        В древлянских пределах рать начала пакостить. Древляне, не один раз учёные грабежами соседей, свозили добро в леса, уводили скотину, убегали сами. Добыча была не богатой, от злости ратные травили поля. Ярополк, закусив губу, смотрел, как дымное пламя съедает густо колосившиеся озимые. После победы древлян кормить придётся — не бросишь ведь данников! И не воспретишь воинам, рать всегда в походе живёт войной.
        В Овруче Олег ждал брата. Молча выслушивал доклады о продвижении русских полков. В эти предратные дни стал жёстче, грознее, чем напоминал своего отца. Бывалые воины, ходившие под стягом Святослава, беспрекословно выполняли приказы, отдаваемые с оглядкой на Ратшин опыт. Древляне не бросили своего князя, стекаясь в Овруч, и уже можно было не отсиживаться за стенами, но дать бой в чистом поле. В оружейной не было лишнего оружия, и мужики пришли со своим: кто с рогатиной, кто с топором, пересаженным на долгую рукоять, большей частью в кожаных стегачах и кожаных шеломах.
        Первые вражеские конные разъезды заметили вечером, заключив, что утром рать уже вывалится под город. Ранним утром Олег вывел полки под стены, чтобы русы не взяли город с наворопа[93 - Навороп — воинский стремительный набег, иногда разведка боем. «Взять с наворопа» — захватить без предварительной подготовки, с ходу.]. В предутренней тишине бряцало оружие, слышались зычные голоса воевод, раздававших наказы. С Норины-реки, огибавшей крепостной холм, веяло свежестью. Из предрассветной дымки вытаивали посадские избы. Мужики, разбитые по полкам, бросали на прохладную, укутанную предутренним туманом землю рядины и зипуны; кто садился, кто ложился, готовые по зову воевод сплотиться в строй.
        Холмы, поросшие лесами, казалось, наблюдали за расположившимся войском. Солнце перевалило за полдень, когда рати Ярополка вытекли разом и, загородившись печенежской конницей, начали строиться. Русов было наполовину больше древлян, и многие были в железе. Кроме того, Олег не имел конных воинов. Лишь те, что из Святославовых, могли сесть на коней, но коней, годных для боя, не было.
        Прищурив начинавшие слепнуть глаза, Ратша оценивал построение Ярополковых полков. Он нисколько не сомневался в ратных талантах Свенельда и понимал, что киевский воевода не простит ни одной ошибки. Волк и не рассчитывал на победу у города, главное было уменьшить в числе противника, сбить спесь с него мечом и укрыться за стенами, иногда тревожа осаждающих. Поколебавшись, Ратша перебросил с чела две сотни ратных на левое крыло, сам, едва сдерживая горячившегося вороного жеребца, затянув подшлемный ремень гранёного шелома, с соколиным пером в навершии, стал позади полков рядом с Олегом. Воеводы в полках чётко знали, что им делать. Перед боем Ратша долго обсуждал с ними, делясь опытом, что и кому надлежит исполнять.
        Русы не стали тешить себя поединками воинов, когда рати устают стоять друг против друга, и никто не решается идти в напуск. Не при их числе было утомлять людей стоянием. Печенежская конница, выехав стройными рядами в сторону левого крыла, неожиданно завернула к челу и, проехав дугой мимо него, выпустила дождь стрел, устремилась назад и снова начала сбиваться в строй. Ратники, немногие из которых бывали в сечах, исправно держались, прикрывшись внахлёст щитами. Второй, третий — считал Ратша наскоки печенегов, на четвёртый или пятый пойдут в напуск. Послышался гортанный клич: степняки, в этот раз рассыпавшись лавой по полю, устремились на древлян, пуская на ходу стрелы из коротких крепких луков.
        Сшиблись рати, пешая и конная, в страшном скрежете железа, истошном ржании коней, треске дерева копий и щитов. Вмявшийся полк местами начал трещать и разваливаться. Дрогнувшие было от неопытности и стремительной атаки ратники осмелели, когда стало понятно, что комонные завязли и теперь, вертясь на конях, отбивались от наседавших и наступавших древлян. Олег с Волком сквозь пелену поднятой пыли увидели, как воевода передового полка Карислав сшиб с коня печенега и развалил голову вместе с низким круглым шеломом. Рядом с ним два мужика, натужась, упирая рогатины в шею дико ржавшего коня, свалили его вместе со всадником, что, вскочив, попытался отмахнуться от кованых жал топором, но рухнул с пробитой железом грудью. Печенеги, разворачивая коней, устремились обратно. Карислав вылетел вперёд, срывая глотку, затаскивая увлёкшихся боем ратных обратно в строй. И вовремя: вслед за печенегами выросла стена стройно шагающих пешцов. Не меньше половины в кольчатых рубахах, со щитами, обтянутых бычьей кожей. И уже слышалось: «Шаг! Шаг! А-а-а!»
        Снова хруст древков и скрежет железа. Олег, напряжённо всматриваясь в битву, непроизвольно дёргал удила всхрапывающего коня — туда бы, в сечу! Только доводы Ратши, высказанные им ранее, удерживали князя: погибать ещё рано, надо столицу удержать. Сам Волк начинал волноваться: слишком мощно давили русы, грамотно меняли уставших в бою, не ломая рядов. Наверное, придётся раньше времени левым крылом сбочь ударить, а там Свенельд либо снова печенегов пошлёт, либо иные свежие силы. Ратша украдкой глядел на Олега: видит ли? Олег не видел, полагаясь на своего воеводу. Наступал тот момент битвы, когда ошибка полководца может привести к поражению. Ратша обернулся к Олегу:
        - Я поведу ратных, что в тылу остались, в бой, мой стяг заставит полки продержаться дольше. Когда увидишь, что Ярополк все силы вводит, отводи чело, русы не будут преследовать, пока помощь не подойдёт.
        Олег ответил «да», моргнув глазами на бледном, без кровинки, лице. Он мог себя показать на лихих ловах, на ратных учениях в бронях и шишаке, смог одолеть Люта Свенельда в поединке, но руководить ратью ему приходилось впервые. «А отец бы смог в мои годы!» — подумалось вдруг. Волк поддержал перепавшего[94 - Перепасть — пасть духом.] Олега:
        - Не сомневайся, княже, выдержим!
        И, обернувшись к дружине (все Святославовы, не подведут! Хоть всего — полторы сотни), молвил:
        - За мной, братья! За князя!
        Стяг поплыл над дружиной, что в стремительном беге не ломала рядов. Волк вклинился между челом и правым крылом, порядком потеснив русов, и казалось, что древляне всё же отгонят противника и поле останется за Олегом.
        С холма, поросшего древними соснами, Свенельд наблюдал за битвой. Он сразу угадал замысел Волка и ждал переломного момента, когда Ратша в порядке захочет отступить. Мстислав всем существом находился сейчас в битве, чувствуя её изнутри, не замечая и вовсе забыв про Ярополка, что, также напрягая зрение, видел в секущемся клубке людей лишь бестолковость боя. Свенельд шевелил губами, будто заклинание читая. Когда Ратша с ближней дружиной попытался отсечь русов, обернулся к вестовому:
        - Пора!
        Громко затрубили рога, приводя в движение запасные свежие силы. Киевский комонный полк, изрядно поредевший в Святославовых войнах и среди которого были набранные некогда Святославом касоги[95 - Касоги — черкесские племена.], стремительно понёсся на правое крыло древлян — проломить, рассеять строй.
        Ратша ворочался медведем, отбрасывая от себя чужое железо, сам врубаясь в мягкую плоть. Русы рвались к его стягу: не знал Волк, что за его голову назначена награда, и это было одной из причин остервенелой смелости русских ратников. Слишком быстро всё происходило. Он не заметил, а почувствовал, как истаяла его дружина, и некогда было подумать, отводит Олег ратных за стены или нет. Пелена усталости застилала глаза, хоровод оскаленных вражеских рож вокруг слился в единую полосу, дыхание со свистом вырывалось из груди. Кольчуга была порвана в нескольких местах, от многочисленных ударов по шелому в ушах звенело. Удар сбоку свалил его на колени, располосовав бронь. Волк услышал, как хрустнули собственные рёбра, и кровь рекой заструилась по телу. «Всё!» — мелькнула последняя, совсем не удивившая мысль.
        В какой-то миг перевернулась битва, и всё пошло не так. Правое крыло, смятое и опрокинутое, побежало, гонимое русской конницей. Ревели дудки к отступлению. Олег, потеряв Ратшин стяг, силился понять, что происходит, когда пятившееся «чело» вовсе устремилось в бег.
        - Стойте! Стойте! — голос князя потонул в грохоте битвы. Олег развернул коня в сторону крепости, ожёг плетью — только бы успеть задержать людей, пока русы не ворвались «на плечах» в отверстые ворота. Пропетляв вместе со стремянным меж посадских дворов, врезался грудью коня в толпу бегущих, что, побросав оружие, толпились уже на мосту, перекинутом через ров к воротам.
        - Стойте!
        Олег круто развернул коня, обнажив меч, готовый рубить своих, лишь бы остановить это безобразное и гибельное для них же самих бегство. Битва наступала и катилась оскаленными мордами коней, сверканием железа, орущими в безумстве боя ратными. Теснимые древляне, спасаясь от разящей стали, прыгали в ров, падали туда, пытаясь в отчаянии голыми руками отстоять свою жизнь. Звон клинков тонул в воплях боли и предсмертного ужаса убиваемых людей. Мост, казалось, прогнулся от столпившихся, лезущих напролом друг через друга к спасительному зеву крепости мужиков. Перед Олегом мелькали лица с одинаковыми, пустыми от безумного смертельного страха глазами, от того страха, что делает человека зверем, отчаянно рвущимся к единственной цели — выжить.
        Конь, стеснённый со всех сторон, не мог ржать даже — только хрипел. Справа от Олега, не удержавшись на мосту, повалилось в ров сразу несколько мужиков. Князь почувствовал, что коня тоже заносит, рванул поводья, Олег попытался выровняться. Народ набивался всё теснее, и с моста валились уже целыми гроздьями. Олег, чувствуя, что ему не удержаться, попытался высвободить ногу из стремени, но не успел, грохнулся вниз вместе с животным, переломавшим себе ноги, с хрустом вывернув ногу князю. От нестерпимой боли стало темно в глазах, стоялая вода заливала лицо, попадая в рот и ноздри. Бившийся конь ржал с визгом, сверху падали и падали люди, что-то сильно сдавило грудь. Олег почувствовал на губах вкус крови, всё ещё пытался поднять голову, чтобы не захлебнуться. Сил не хватало ни стонать, ни даже дышать. Голову заволокло спасительным туманом уходящего сознания, когда отступает боль…
        Во рву, будто большие черви, копошились тела, русы из луков стреляли прямо по ним. Со стен жидко и недружно вылетели стрелы, древлянских стрелков тут же погасил ответный ливень оперённой смерти. Откуда-то взялись лестницы на всякий случай, если осаждающие всё же успеют запереть ворота. Первые комонные уже ворвались в крепость. Ярополк со Свенельдом на рысях следовали за ратью. Русы сбрасывали с моста мёртвые тела, освобождая бегущим ратникам дорогу. Ярополк, всё больше думая об Олеге, которого должны взять живым, незаметно для себя пустил коня вскачь. Он видел, как ликовавшие воины насадили на копьё голову Волка и принесли Свенельду вместе с захваченным воеводским стягом. Стараясь не смотреть на страшный подарок, великий князь с тоскою подумал об участи брата, что, достойно отцу, наверняка сражался со всеми. Жив Олег, если погиб, ему бы тут же сказали.
        В крепости творилась неподобь. Гася последние очаги сопротивления, ратные лезли в терема бояр, выволакивая оттуда сундуки, выпихивая древками копий челядь. Какой-то печенег, маслено улыбаясь, заарканил девку, и медленно, будто смакуя её ужас, наматывал ужище на согнутую руку, приближая девку к себе. В крепости стало тесно от скопившихся ратных, мычавшей и блеявшей перепуганной скотины и согнанных в стадо полоняников. На князя, в алом корзне, с поднятой стрелой шелома, в нерешительности остановившего коня, никто не обращал внимания. Ярополк крутил головой, ища хоть кого-нибудь из воевод.
        - Варяжко! — не сразу узнал друга князь и сразу засыпал вопросами: - Олег где? Печенегов уйми, тебе под силу. Блуд куда делся?
        Варяжко пожал плечами, облитыми потускневшей от пыли бронёй, и исчез. Ярополк, гоняя коня сначала по крепости, а потом по посаду, срывая голос на крик, пытался прекратить грабёж.

* * *
        Когда сбивали конную рать для напуска на древлян, Колот оказался сзади строя. Конь под ним изначально с чего-то забрыкался, и Лапа под пристальным взглядом воеводы Блуда сам попросился из передних рядов. Конники буквально смели древлянское крыло, и Колоту достался лишь один упёртый мужик, что, втянув голову в плечи, наставил на него рогатину. Лапа не стал изворачиваться, направив коня прямо грудью на древлянина. Чувствовал, что боится мужик, неверно держит оружие и держит только затем, чтобы выполнить клятву сражаться до конца. Конь отшвырнул в сторону древлянина вместе с рогатиной. Ещё одного бегущего Колот пожалел, в последний миг повернув кисть и плоскостью меча приложив по голове, прикрытой нашитыми крест-накрест полосами жести. Мужик свалился как убитый — этот переживёт битву и уйдёт восвояси, когда никому ни до кого дела не будет.
        Не окровавив меча, он остановил коня. Грабёж древлян был ему противен. Грабили бывших соратников, стоявших на древлянской стороне. Развернувшись в седле, он оглядел полчище: битва катилась к крепости, оставляя отдельные мелкие схватки сопротивлявшихся ратных, на мосту через ров началась заминка — убегавшие, спасая жизни, давили друг друга. Битва была выиграна, и притом малой кровью со стороны русских. Колот, вбросив меч в ножны, пустил коня в намёт, обогнув спешащих к крепости ратных через посад, выехал на поле прошедшего боя. Взгляд привлёк шатающийся то ли от ран, то ли от усталости воин в железном доспехе, что отбивался от пятерых русских ратных, умело прикрывая спину и ноги. Когда его всё же доставали, среди нападавших раздавался победный крик, но воин всё не падал. Наверняка был из Святославовых. «Надо спасать», — решил Колот. Конь не желал торопиться, всхрапывая и обходя мёртвые тела. Что-то очень знакомое было в бившемся кмете.
        - Заяц! — вырвалось у Лапы. Он ожёг плетью упиравшегося коня.
        - А ну, отойдите! — ратники услышали его, только когда он в упор приблизился к ним. Ратные отступили, с любопытством оглядывая Колота — Кто это? Заяц, державшийся из последних сил, начал заваливаться набок.
        - Сейчас! — смекнув дело, возразил рослый ратник со светлой копной волос, выбивавшихся из-под кожаной бармицы клёпаного блестящего шелома. — Это наш пленник, мы его захватили!
        Воины на поле уже лупили доспехи с побеждённых, и эти, поймав окольчуженного кметя, просто так не отступятся от добычи.
        - Это пленник воеводы Блуда! — с ходу соврал Колот, подумав: «Убьет меня Блуд!» — У него и спрашивайте!
        Не дожидаясь, пока ратники опомнятся, соскочил с коня, бегом бросился к старому другу. Сорвал с него, ворочая тяжёлое тело, кольчугу, осмотрел раны: ничего серьёзного, Заяц просто потерял сознание от потери крови и усталости. Пока Лапа старался поудобнее перевязать раны, на поле стали появляться возвращавшиеся в стан ратные. Проскакал по полю Ярополк, саженях в пятидесяти придержал коня, с кем-то в голос ругался. Как оказалось, князь запретил грабить город и отпускал весь полон. Ратные упрямились, в свою очередь ругаясь с воеводами, отступали и, не стесняясь, ворчали:
        - Сходили в поход! Ни зипунов, ни холопов! Мужичья с обеих сторон положили, чтобы Свенельд Волку отомстил!
        Долго торговались с печенегами — Ярополк обещал за поход оплатить из казны — те жадничали, едва сдерживая людей, чаявших разбогатеть на зажитье[96 - Зажитье — военный рейд с целью грабежа вражеской территории; сопровождался захватом полона, угоном скота, поджогами.]. Варяжко, часто наведывавшийся в степи и ставший у кочевников своим, сидел в кругу набольших, что-то говорил на их языке, степные воеводы отвечали, кивали головами, соглашаясь. Ярополк не вмешивался, боясь, что только помешает, слушал гортанную речь степняков, понимая, однако, что Варяжко гасит их жадность.
        В стане уже гуляло веселье: опустошение древлянских погребов останавливать не решились. Лежавший на рядине Заяц жадно и много пил из поднесённого ему Колотом бурдюка с водой. Силы постепенно возвращались к нему. Напившись, он прикрыл глаза, откинулся на спину, вымолвил:
        - Второй раз спасаешь меня, Колот. Верну когда-нибудь.
        - Ладно…
        С хрустом переломив сухую палку пополам, Павша подбросил её в разгорающийся костёр. Правая его рука покоилась на перевязи. Он был в числе ратных, пробившихся к Волку. Отбиваясь, воевода зацепил его руку круглым концом меча, ещё бы пару вершков в сторону — остался бы без руки, а так даже кость не задело. Лапа, гордясь сыном, не смог не проворчать:
        - Говорил, не лезь к воеводе!
        Костёр намеренно разложили подальше от стана: не очень-то хотелось веселиться. Павша, заскучав, вскоре ушёл к своим. Колот не стал занимать Зайца разговорами — пусть отдыхает. Отставив в сторону котёл с варевом, погрузившись в свои мысли, шевелил палкой в костре.
        - Гляди-ко, кто идёт! — отвлёк Лапу от мыслей очнувшийся от очередной дремоты Заяц.
        К костру в потемневшем от походной грязи распахнутом зипуне приблизился Блуд. Сдержанно поздоровавшись с Зайцем, сказал Колоту:
        - Жаловались тут на тебя.
        - И что? — подобрался Колот, готовясь к выговорам.
        Было не до жалоб. Блуд только с полчаса назад стянул с себя бронь, отдал стремянному коня и пропустил чарку пива. Заботы было на всю ночь: набранные из дальних селений ратные могли если и на древлян снова не полезть, так друг с другом передраться. Потому воевода махнул рукой:
        - Пошли они все! Пьёшь?
        Поняв заботу Блуда, Лапа замотал головой:
        - Нет. Если понадоблюсь, зови.
        Блуд, удовлетворившийся ответом, ушёл.
        Ночь сгустилась, разрываемая сполохами костров и хмельными криками. Олега так и не нашли, его не было ни среди живых, ни среди мёртвых. «Ушёл!» — с усталой надеждой подумал Ярополк, валясь на сухую солому, застеленную рядиной. Князь прикрыл вежды, перед глазами снова стоял сегодняшний бой. Порванные разящим железом окровавленные трупы, безобразный грабёж, насилуемые на глазах плачущих детей жёнки — такой войну он и представлял, но самому увидеть это — было другое, воображение такого не нарисует. Усталость брала своё, окутывая голову туманом, и Ярополк провалился в тяжёлый, без сновидений, сон.
        Омытое утренней росой солнце осветило валы, рубленные городни, тесовые кровли теремов взятого на щит, но не разорённого Овруча. Разбуженные и согнанные воеводами ратные рыли могилы для мёртвых, для погребальных костров готовили крады[97 - Крада — погребальный костер у славян в виде прямоугольной усеченной пирамиды, на вершину которой укладывалось тело усопшего.]. Среди древлян нашлись видоки, которые рассказали, как князь Олег упал в ров, после чего его никто не видел. Помня, какая свалка там кипела, Ярополк умом понимал, что выжить брат не мог, но с губ сорвалось невольно:
        - Может, выбрался…
        Ещё недавно насмерть рубившиеся русские и древлянские мужики, помогая друг другу, вытаскивали тела изо рва.
        …Над телом Олега, положенным на попону, собрались воеводы. Ярополк, чувствуя подкативший к горлу ком, будто впервые разглядывал брата, смотрел на посиневшие губы с розовой запёкшейся пеной, на раздавленную проваленную грудь, на неестественно вывернутую правую ногу — всё, что осталось от Олега, всегда живого, весёлого. Только сейчас Ярополк осознал, что совершил непоправимое: оскорбил память отца, матери и бабки, что кровь родного брата никогда не смоется с его рук, что весь этот поход был ошибкой, которую можно было не допустить. Оглядев мрачные лица скинувших шапки воевод, нашёл глазами Свенельда:
        - Ты ведь этого хотел, Мстислав? Зри и радуйся: месть твоя свершилась.
        Свенельд выдержал злой, полный горечи взгляд князя, ответив мысленно: «Вспомни меня, княже, над гробом сына!»
        До самого вечера сидел Ярополк на принесённом стремянным раскладном стольце над телом брата. Воевода Варяжко осторожно тронул плечо князя:
        - Крада для Олега готова, княже.
        Будто очнувшись, Ярополк глянул на Варяжка, кивнул головой, хотел попросить ещё мал час, но Варяжко и без того понял, отступил назад. Князь медленно повертел головой, будто впервые оглядел вчерашнее поле битвы, бревенчатые избы посада, поросшие лесом холмы. Тёплый весенний воздух был наполнен свежестью, пронзённой дымом погребальных костров. Не увидит больше Олег своего стольного города, ни румяных красивых дев, ни детей собственных, ещё не родившихся, ни этих червлённых багряным закатом сосен. Спи, брат, и пусть предки дадут тебе достойное место за пиршественным столом. Ярополк снова поднял на Варяжка тяжёлый, полный горечи взор, сказал решительно и твёрдо:
        - Везём Олега в Киев!
        Глава двадцатая
        Двое мальчишек, сжимая в одной руке связку свежевыловленной рыбы, а в другой удочку, наперегонки бежали в горку мимо посадских дворов к дому Реаса. Растворив калитку, разом попытались влезть в неё, споткнулись, повалились со смехом.
        - Олав, Рекони!
        Необычайно серьёзная, их окликнула Рекон. И только тут, поднявшись и перестав дурачиться, парни увидели множество разномастных чужих коней, стоящих у коновязей, оружных ратных с незнакомыми родовыми узорами по подолу рубах, сидящих и лежащих на тёплой летней земле. В просторном дворе сделалось как-то тесно. Мальчишки сробели, прижавшись друг к другу. Рекони забрала холопка, а Олава, ничего ещё не понимающего и потому послушного, схватила за руку и повела в сторону хором Рекон.
        В доме сидел на лавке большой мужик, уперев руки в колени и вздыбив могучие плечи. Напротив — Реас с торжественно-почтительным выражением на лице, рядом Торгисль, с застывшей восхищённой улыбкой, что-то рассказывал гостю.
        Одного взгляда глубоко посаженных светлых глаз хватило Сигурду признать в Олаве сына Трюггви. Когда восемь месяцев назад он получил весть о том, что племянник жив и находится в гостях у эстонского бонда, Сигурд не поверил, хоть привезший вести купец-урманин[98 - Урмане — норвежцы.] клялся молотом Тора[99 - Тор (сканд.) — в скандинавской мифологии сын верховного бога Одина, бог грома и молнии, бури и плодородия, защитник богов и людей. Легендарное оружие Тора — молот.]. С намерениями наградить бонда за спасение племянника, а за ложь наказать, новгородский воевода приехал в Тарванпе.
        Торговые гости, что ходили за море и привозили не только товары, но и сведения об иных землях, разузнали для Реаса о конунге Трюггви, о сыновьях Гуннхильд и что случилось с семьёй погибшего конунга. Лишь когда волостель полностью убедился, что приютил действительно знатных урман, он послал весть в Новгород. То, что эст не обманул Сигурда, он узнал, беседуя с Торгислем, который помнил многое гораздо подробнее, чем Олав. Пристально вглядываясь в лицо племянника и узнавая в нём черты то отца, то матери, заговорил серьёзно, как со взрослым:
        - Я не могу научить тебя стать конунгом, Олав, но сделать из тебя лучшего воина я обещаю…
        Реас не унижал себя и родичей покойного правителя Вика назначением цены, предложив Сигурду заплатить столько, сколько не жаль. Здесь было и купеческое лукавство: мало за сына конунга не дают. Сигурд подарил всё, что нажил в Новгороде: кольчатую, отделанную серебром бронь — подарок посадника Твердислава за верную службу да харалужный[100 - Харалуг — цветистая с узорами сталь, булат.] меч с серебряными накладками на черене. Это было хорошей платой за спасение Трюггвасона от рабства и за неполных три года, проведённых в семье Реаса на правах родича.

* * *
        Ставший за годы скитаний широким, мир неожиданно сузился, но вырос большими бревенчатыми теремами и стал спокойнее и уютнее. Находясь у эстов, не ведал Олав, что Реас узнавал о нём в Северных странах с большой осторожностью кто знает, насколько молодой конунг нужен сыновьям Гуннхильд? Не ведал, но чувствовал Трюггвасон тревогу волостеля. Здесь же было безопасно, никто не осмелится прийти с мечом в земли потомков великой княгини Ольги и князя Святослава.
        В Новгороде было шумнее и веселее, чем в затерянном в лесах Тарванпе. Летом разворачивался большой торг, зимой детвора лепила снежки, на салазках съезжала с крутого склона на обледеневший Волхов. Не было таких морозов, как здесь, ни в Северных странах, ни у эстов, но Олав быстро пообвыкся, носясь короткий зимний день до сумерек с детворой.
        Морана-зима, убивая жизнь, заставляла людей бороться с ней весельем. Играли свадьбы на потеху не только взрослым, но и детям. На праздник Йоль[101 - Йоль (сканд.) — праздник зимнего солнцестояния. То же самое, что и Корочун у славян.], Корочун по-здешнему, катались на разукрашенных лошадях с лентами в гривах, наряжались в нечисть, выворачивая шубы и надевая страшные хари. На Масленицу жгли чучело, устраивали игрища с борьбой — у словен ещё не прижился русский обычай боёв «стенка на стенку». Завелись друзья-приятели в молодшей дружине, с которыми ходили и на рыбалку, и на охоту, а позже и на беседы с молодыми девками.
        Но этого, достаточного для многих, Олаву было мало. Сказывалась кровь предков-мореходов: не было манящего морского простора, наполнявшего солёным воздухом грудь. Даже у эстов Олав чаще бывал на море, ходя вместе с Реасом вдоль побережья за какой-то данью. Здесь, в Гардарике[102 - Гардарик (сканд.) — древнескандинавское название Руси.], озеро Ильмень, называемое местными морем, но мелкое перед величием бескрайней стихии, вызывало лишь насмешку.
        Сытно жилось в дружине посадника Твердислава, которую водил за собой Сигурд, но не один раз подросший Олав просил Торгисля, достигшего достаточного возраста, чтобы стать хёвдингом, построить корабль, набрать ватагу и уйти в поход. Но Торгисль, который уже обзавёлся семьёй в Новгороде, сначала с усмешками, а потом, когда увидел, что Олав серьёзно просит и отступать не собирается, отвечал одно и то же:
        - От добра добра не ищут. Здесь мы в чести, а за морем что? Не по душе мне быть вольным конунгом без крова и очага, а правителем в Норэгр ни мне, ни тебе никогда не стать. Слышал ли ты, что там сотворилось?
        Что произошло в Северных странах, знали и обсуждали многие. Ярл Трандхейма Хакон Сигурдсон, друг конунгов Трюггви и Гудрёда и враг сыновей Гуннхильд, некоторое время скрывался у датского конунга Харальда Синезубого, проживая у его родича — Золотого Харальда, сына Горма. Он расположил к себе обоих Харальдов, ухитрившись их между собой рассорить. Пообещав Золотому Харальду земли, которыми правят сыновья Гуннхильд, Хакон привёл его в Норэгр. В битве с самым достойным из норвежских конунгов, Харальдом Серая Шкура, Золотой Харальд победил, Серая Шкура погиб в битве. Хакон вероломно напал на потрёпанную рать Золотого Харальда. Датского конунга взяли живым и по приказу ярла вздёрнули на виселице.
        Правы были те, кто говорил, что здесь замешан и Харальд Синезубый. Без его молчаливого согласия Хакон не решился бы напасть на Золотого, тем более что Синезубый не стал мстить, приняв от ярла виру. Более того, датский конунг помог Хакону отобрать власть в Норэгр у местных государей.
        Правление сыновей Гуннхильд было не очень счастливым, и ратные стекались под стяги Хакона и Харальда. Синезубый помог подчинить ярлу семь фьордов, оставив всё набранное войско. На следующий год сын Гуннхильд Рагнфрёд попытался вернуть власть в семью, но был разбит и убит Хаконом.
        Юность верит в людскую честность, и Олав полагал, раз власть в Норэгр принадлежит теперь другу его отца, то он обязательно ею поделится. То коварство, с каким Хакон предал Золотого Харальда, пока Олава-не беспокоило.
        Сигурд уже оставил мысль убедить племянника, надеясь, что время всё расставит на свои места, тем более что у Олава-появилась зазноба, и иногда казалось, что он оставил мечту о походах. Забавно было смотреть, как сын сестры, ещё недавно бывший глуздырём, присматривает в торговых лавках красные сапоги, считает скопленные куны на шёлковую рубаху. Эта рубаха, что собрался взять на весеннем торгу, и свела его последний раз с эстом Клерконом…
        Шёлк мягко струился меж пальцев, Олав не хотел выпускать рубаху из рук, но знал, что купец дешевле не уступит. Рядом скучали друзья: Спьялли, сын Орма, соратника Сигурда, имеющий словенское имя Влотко, и новгородец Завид. Торг шумел, пихался зеваками, орал зазывалами. Купец, стараясь не упустить других покупателей, осторожно, но настойчиво тянул рубаху из рук Олава. Друзья теснили юного урмана — им не терпелось попасть в железный ряд, поглазеть на брони и оружие:
        - Другую найдёшь!
        Пройдя мимо замков разной величины и разной узорной ковани, пошли вдоль оружейных лавок. Глаза разбегались по кольчатым рубахам, затянутым мелким и крупным кольцом, подчас с железной чешуёй на груди, по шеломам с наглазниками, нащёчниками, стрелами, креплёнными винтом, и, конечно же, по мечам и топорам. Завид заметил длинный, похожий на скрамасак[103 - Скрамасакс — короткий меч древних германцев. Длина клинка доходила до полуметра, толщина свыше 5 мм, заточка односторонняя, конец заострённый, хвостовик, как правило, асимметричный. Скрамасаксы использовались в Европе, находили применение и на Руси.], нож в золочёных ножнах, но Олав опередил его, схватив первым. Лезвие, журча, вытекло из ножен, отливая синей, как горный снег Норэгр, сталью. Клинок по-колдовски завораживал, Олав с сожалением собрался вернуть нож, как его кто-то ощутимо толкнул в бок. В другое время он и не обратил бы на это внимания — мало ли толкотни на торгу, но рядом зазвучала уже подзабытая эстонская речь. Из любопытства молодой северянин обернулся.
        Вселенная рухнула, осыпав брызгами полустёртых воспоминаний, грудь сдавило тисками. Олав по чести не мог простить убийства своего кормильца Торольва, по прозвищу Вшивая Борода, но больше всего он не мог простить пережитого страха. Тогда маленькому мальчику Клеркон показался большим и непобедимым, и, вырастая и становясь сильнее, Олав невольно возвращался к тому кровавому утру, оценивая, как он смог бы сражаться. Время прорезало на лице разбойника морщины, обнесло сединой волосы, а по росту Олав сравнялся с ним.
        - Помнишь меня, Клеркон? — по-эстонски спросил Олав. Успел или не успел понять Клеркон, что за парень стоит перед ним, как рука Олава-сама взметнула вверх клинок, вонзив его в горло врага над ожерельем, украшенным янтарём и волчьими клыками.
        Он первый раз убил человека. Застыв, заколдованный содеянным, в пелене пропадавшей ярости видел, как рука выпустила скользкую от крови рукоять ножа, проследил за падающим телом. Время остановилось, стыли вокруг удивлённые лица: ещё мгновения назад над торгом светило солнце жизни, закрывшееся неожиданным приходом Мораны.
        Первым сообразил Завид, потащивший Олава-за рукав прочь. Влотко уже схватился в драке со спутниками Клеркона, давая Олаву шанс уйти. За высокой стеной амбара, когда скрылись от большинства видевших убийство глаз, Завид проорал пришедшему в себя и жестокому ликом, готовому к схватке другу:
        - Беги к Сигурду! Не то нас всех до суда не доведут!
        Олав, поняв, что не до лишней храбрости сейчас, коротко кивнул и побежал, петляя дворами, перепрыгивая через огорожи[104 - Огорожа — ограждение, забор.], едва не сшибая шедших мимо горожан.
        Воевода мало что понял из сбивчивого рассказа запыхавшегося племянника, уразумев одно: дело плохо. Разбираться и раздумывать было некогда: к посаднику они должны прийти раньше жалобщиков. На ходу перетягивая ремнём перевязь с мечом, давал распоряжения дворскому.
        То, что Твердислава нет в городе и не будет в ближайшие дни, Сигурд вспомнил уже походя, но на его жену Властимиру можно было положиться. Бывало, без мужа решала спорные дела, и никто не жаловался. Потому воевода не замедлил хода, толкнул полузапертую воротину, прыснул в сторону холоп, давая дорогу северянину. Сигурд мельком глянул на решетчатое окно горницы, слюдяные створы которого были открыты для свежего весеннего воздуха, отметил про себя, что Властимира дома.
        Обождав чуть в сенях, Сигурд с Олавом-поднялись в горницу по приглашению посадницы. Властимира, когда оставалась вместо мужа, во всем старалась подражать княгине Ольге, некогда ею виденной: в плавности движений, в ровном голосе, прямой осанке. Внешне, впрочем, покойную княгиню совсем не напоминала: круглолицая, более полная. Ранее несколько раз близко общавшаяся с Сигурдом, но никогда не видевшая Олава, теперь она с интересом его разглядывала, отметив про себя его складывающуюся мужскую привлекательность. Олаву пришлось два раза повторить рассказ, чтобы Властимира, задавая уточняющие вопросы, смогла разобраться, зачем он убил торгового гостя.
        Во дворе становилось шумнее. Пришли обиженные гости, привели в кровь избитых парней (хорошо, что с оружием на торг не пускали, не то убили бы) вместе с видоками, видевшими убийство, пришли также простые зеваки и искатели правды. Властимира решительно влезла в тяжёлый саян[105 - Саян — распашной сарафан.], поданный сенной девкой, вышла к людям на красное крыльцо. За ней встали Сигурд и Олав, оба хмурые и напряжённые.
        Посадница выслушала жалобщиков, нетерпеливо повела головой в двурогой кике, останавливая начинавшееся гудение собравшихся. Молвила твёрдо, заранее подавив всяческие возражения:
        - До прибытия посадника Твердислава Олав из Вика остаётся под защитой посадничьего дома. Решением посадника Олав будет передан на суд князя Владимира!
        Сказала и подумала, что и впрямь хорошо, что Твердислава дома нет, не то предал бы в гневе молодого северянина суду, а потом, отошедши, жалел бы. А так и у Добрыни, дядьки Владимира, время есть. Тот десять дум передумает и надумает вперёд на десять шагов, а так сложится, если нужен ему Олав в будущем (а не нужен и быть не может — конунгов сын всё-таки!), то и вирой только обойдутся. Властимира смотрела на северянина, копаясь в себе и находя, что по-матерински жалеет его, потому и пытается спасти, да и Клеркон, по сказкам, тот ещё змей. Послано уже к Добрыне с просьбой прибыть в посадничий дом. Через несколько дней в народе заговорят уже наразно: то ли напал Олав, то ли защищался; купец, чьим ножом был пронзён Клеркон, уже, кажется, сам поверил, что эст пытался зарубить северянина топором. Оказалось, что родни у Клеркона нет и мстить за него никто не будет, а его люди, видя, как поворачивается дело, рады были получить виру.
        Глава двадцать первая
        Бог наградил киевского наместника в Новгороде Добрыню умом и телесной силой. Богатырской стати, он мог одним ударом пудового кулака свалить с ног годовалого бычка. Когда сюда пришёл (пятнадцать лет уж минуло!), поначалу с недоверием и осторожностью отнеслись к нему новгородцы, и было от чего: на мытных дворах торговые гости украдкой провозили товар, и новгородцы об этом знали. Примерно такое же мошенничество, благодаря которому серебро шло мимо великокняжеской казны, происходило с повозным и лодейным. Добрыня присматривался, не спеша в выводах. И верно: у новгородцев был свой расчёт: привлечь стремящегося разбогатеть торгового гостя, переманить деловых людей из Ладоги, что трудно было бы объяснить в далёком Киеве. Город рос, стремительно догоняя Ладогу. Хлеб, что шёл с низовских земель, благодаря Киеву, был дешевле, чем в Ладоге, в остальном же цены были похожи, дабы совсем не злить ладожан. И злые языки наветничали Ольге про новгородские хитрости, но обо всём этом узнавал Добрыня, сестра которого была наложницей князя Святослава, и мог вовремя шепнуть посаднику о поре увеличения даней, чтобы
задобрить княгиню. Видя, что Добрыня не мешает, старательно вникает в дела, не величается и вообще в целом на их стороне, ему полностью доверились, приняв за своего. Не повернись судьба иначе, княжить бы Добрыне в древлянских землях вместо отца своего Амала. Нет-нет, да приходила мысль, что мог бы он и сам править, свои законы устанавливать, что и как бы сделал, мечтал себя в думе княжей на резном высоком стольце, в дорогих, царьградского бархата, портах, опашне соболином, с золотой цепью; бояр своих тоже представлял, что слушали, внимательно ловя каждое слово. Но не будет того, как и нет княжеской столицы Коростеня. Но справедливы Боги! Сын сестры его был от князя Святослава, и для него искали землю после смерти княгини Ольги, когда Святослав раздавал отпрыскам столы. Не в себе, так в племяннике своём Добрыня обретёт воплощение мечты. Новгородскую знать убедить в призвании князя оказалось делом плёвым: теперь свой князь из Игорева рода сам, без киевских тиунов, будет устанавливать мытное с повозным, лишь бы дань шла великому князю. Навсегда запомнил Добрыня те бешеные сборы и такой же бешеный путь в
Киев с малым отдыхом и переменой коней — только бы успеть!
        В Новгороде юному княжичу было у кого и чему поучиться: народ тут не только деловой, но и грамоту сызмальства учит, языки соседей торговых каждый купец да боярин, себя уважающий, знал. С десяти лет Добрыня брал Володьку на советы посадника с боярами, потом выспрашивал: во что вник, что думает.
        Княжич, будучи по природе своей скрытным, иногда проявлял упрямый, яростный и подчас жестокий норов, такой, что ставил Добрыню в растерянность. Однажды посадский парень чем-то обидел юного князя. Затаив обиду, Володька стащил из дома древодельную секиру, в простых посконных портах, чтобы быть неприметным, пришёл ко двору обидчика и долгое время ждал, пока тот появится. Благо прохожие обратили внимание на парня, что зачем-то тщательно прятал топор под тряпицей. Когда Добрыня увещевал племянника, тот цедил сквозь зубы: «Всё одно расквитаюсь с ним!» Угрозами и уговорами удалось от Володьки добиться клятвы не причинять вреда парню. И подобных случаев, но меньших по замыслу, было множество.
        Скрывал много чего Владимир и от вуя. Так, Добрыня едва ли не из последних узнал, что племянник больно охоч до баб. Порой ночами приходил под хмельком, думая, что никто не слышит, лез через забор двора, тихо залезал в клеть, а летом в сенник. Добрыня посмеивался про себя: «Пусть молодец погуляет», но когда дозналось, что Володька обрюхатил дочь одного из мелких купцов, стало не до шуток. Тогда, возвращаясь тёмной летней ночью уже от другой зазнобы, Владимир привычно перемахнул через тын, мягко приземлившись на ноги, прошёл мимо лениво завилявшего хвостом пса, тоже привыкшего к похождениям хозяина. Но тут его ждал Добрыня. Задув лучину, дабы не увидел кто из челяди, провёл племянника в верхний покой, где, не размахиваясь, приложил ему кулаком в скулу. Владимир тут же вскочил, засопел злобно, как перед дракой. «Бросится!» — мелькнуло в голове у Добрыни. Но Володька стоял, продолжая сопеть.
        - Ты позор навёл на семью вольных людей! Понимаешь ли? Что в народе скажут?
        - Пусть гордятся, что сам князь новгородский честью их не обнёс, а коли нужда придёт, так через ворожей пускай плод выведет! — отрёк Владимир, задрав вверх начавший уже пушиться первой юношеской порослью подбородок.
        - Какой ты князь? Возгря![106 - Возгря — сопля.] Твой отец в твоём возрасте ратоборствовал уже, а ты только по бабам бегаешь. Как суд княжий вести будешь теперь, коли сам правду нарушаешь?
        - Ежели не откупимси, так в наложницы возьму, — просто предложил князь. Ответить было нечего.
        Не взял бы виры[107 - Вира — судебная пошлина, штраф.] купец тот, но дочь была уже просватана куда-то в село за городом и вира была нужна, чтобы увеличить приданое и задобрить сватов, ведь с чужим, хоть и княжеским, ребёнком берут. А ближе к зиме пришла весть, что народившегося мальчика вроде как нарекли Позвиздом, и отчим обещал его ввести в свой род. Володька поуспокоился после того случая, к тому же пришли вести о раздорах среди Ярополка и Олега. Отсюда, из Новгорода, даже Добрыне не было ясно, к добру или к худу ссора братьев. Он немало удивился, когда Олег через Волчий Хвост попросил помощи. Добрыня не то что помогать, даже вмешиваться в ссору не собирался — так точно себе дороже будет. Владимир сначала возмущался, что не помогли Олегу, потом сам, объяв умом, что братья сейчас ссорятся, завтра мирятся, а они окажутся крайними, да и некого против сильного войска днепровских русов выставить, согласился с вуем.
        Глава двадцать вторая
        До Новгорода доходили обрывки слухов о том, что поссорились Ярополк с Олегом довольно круто, и было ясно, что спустя какое-то время аукнется и здесь. Так оно и вышло с нежданным возвращением Волчьего Хвоста.
        Весна в тот день баловала солнцем. Город, как и каждый последний год, наполнялся приезжим народом. Лодьи, лодки людей разного языка, драккары и кнорры северных гостей чалились к вымолам. Широко расстегнув ворот долгополой ферязи, Добрыня шагал к пристани улаживать спор, возникший у речного мыта. Рядом, в алом корзне, засунув большой палец правой руки за пояс, на котором висел длинный, с литой посеребренной гардой нож, ступал князь. Вчера гость из урманских земель Херьольв пытался тайно провести товар. Навет дал свейский купец, друг Сигурда, который с некоторых пор был благодарен Добрыне за племянника. Облазив весь корабль, мытники ничего не нашли. Но на мытном дворе видели и не такое, поэтому, посмотрев внимательнее, обнаружили толстое вервие, протянутое через уключины и привязанное к скамьям. Потянув, затащили на борт сеть с кожаными мешками, в которые были упрятаны несколько поставов добрых франкских сукон. По-хорошему прогнать бы купца взашей, но ещё сильна была торгом не такая уж далёкая Ладога, поэтому, взяв с купца, кроме лодейного с мытом[108 - Мыто — торговая пошлина. Мытный двор —
таможня. Мытное — то, что платят, определённая сумма торговых сборов.], ещё и виру, его пустили в город.
        Сегодня тоже возникла колгота[109 - Колгота — ссора, свара, неурядица.], и какой-то купец надрывно спорил с мытниками. Обок с Добрыней остановился Владимир. Князь хоть и был в свои шестнадцать лет не маленького роста, но всё равно на полголовы меньше дядьки.
        - Это же Пеша из Смоленска, — вспомнил Владимир, — в прошлом годе он с каким-то корелом коней без княжеского пятна продавал.
        Добрыня, хмурясь, кивнул: тоже вспомнил.
        - Сдавай товар, ну! — хрипло крикнул Добрыня. Пеша, с уст которого, утихая, слетели последние слова спора, увидел князя, Добрыню, что сжимал и разжимал пудовые кулаки гридней, при оружии; вспомнил, как летом его здорово порастрясли за обман, а самого чуть ли позорно не выпороли, и, тихо урча, полез в казёнку[110 - Казёнка — шкаф, кладовая, трюм (на корабле).]. Добрыня кивнул мытнику, и тот, поняв всё без слов, начал что-то записывать в вощаную табличку. Здесь было всё. Теперь путь лежал к новым гостиным дворам, что построили на реке за городом. Сказывали, что приехал богатый купец из Хорезма, привёз персидские сукна, шёлк из далёкого Чина, который в кольцо можно было протащить, хорезмийские харалужные клинки, изделия хазарских и аланских златокузнецов. С таким гостем просто было нужно потолковать, дать, возможно, леготу на рынке. Впервые купец такого пошиба является из столь далёких земель в Новгород.
        До гостя из Хорезма не дошли, догнавший их холоп, задыхаясь от бега, сообщил о приезде Волчьего Хвоста. Добрыня с Владимиром удивлённо переглянулись: просто так Хвост в Новгород не вернулся бы. Оба разом подумали об одном: чем-то нехорошим кончилась распря между сыновьями Святослава.
        Ивор Волчий Хвост не доехал немного до Овруча, когда недобрые вести заставили его повернуть назад в Новгород. Сидя в княжеской повалуше, обхватив ладонями чару с мёдом и глядя куда-то в сторону жёстким пустым взглядом, рассказывал о гибели отца и князя Олега. Владимир, будто молодой бычок, наклонив вперёд голову, слушал.
        - Голову отца на копье Свенельду поднесли! Ни Ольга, ни Святослав не допустили бы до такого!
        Злость и горечь смешались в словах Хвоста. Добрыня, постукивая кончиками пальцев по столешнице, думал. Как теперь сложится у него с Володькой? Взять бы на месте Ярополка и прийти с дружиной к Новгороду, лишить Владимира княжества. Нет, не таков Ярополк. Смертью Олега наелся, а может, и самого Свенельда от себя отворотил. Не хватает жёсткости русскому князю, а вот он бы, Добрыня, да и Володька, скорее всего (боярин искоса глянул на племянника), такое бы не упустили. А может, и пришлёт Ярополк размётную грамоту. Советчики, небось, понаросли похлеще Свенельда, молодые да рьяные. Было бы войско под рукой, пошли бы да свалили князя со стола. Не выйдет. Под русской рукой северы, волыняне, дреговичи, кривичи, Рогволод полоцкий, опять же, вмешается на их стороне. Подступят русы под новгородские стены, а народ этот, что ценит тебя и уважает, будет отворачиваться и прятать глаза, но не встанет на оборону, сдаст великому князю. Зачем себя жизни лишать, когда только по князевой да боярской голове пришли? А ведь ничего для новгородцев не изменится, также под русской рукой ходить будут, торговать, бить зверя в
лесу, детей рожать. Тьфу, наградили боги землёй, сидишь принятым, как в гостях! Без воли великого князя не развернёшься, не измыслишь ничего. Эх, было бы войско, Ярополк сам бы уже спешил Владимира в дружбе заверить. Сиди тут теперь, пока с Ярополком беда не приключится, жди часа, чтобы племяннику всё княжество досталось. Эх, не в черёд ты, сестра, родила сына!
        Мысль пронзила внезапно и остро. Пытаясь охватить всю её ширь, Добрыня подобрался, окинул посветлевшим взором Хвоста с Володькой, спросил:
        - Говоришь, в Ладогу собрался?
        - Да. А что на вас беду кликать? Свенельд искать будет, — ответил Ивор, не замечая перемены в боярине.
        - Подтвердишь на вече, что Ярополк младшего брата вслед за Олегом убить собрался?
        - Чего?! — в один голос спросили Владимир с Хвостом.
        Добрыня единым махом выпил чару с мёдом, погасив огонь в пересохшем от волнения горле, начал рассказывать то, что задумал. Пытаясь обуздать рвущиеся вперёд мыслей слова, Добрыня сбивался, заставляя племянника с Ратшей переспрашивать. Замысел Добрыни был прост и довольно дерзок: под угрозой прихода русского войска он с Владимиром уходил за море. Чтобы завоевать себе право гордого ухода, а не бегства, нужно было убедить люд новгородский в опасности и что князь уходит, дабы присутствием своим гнев великого князя на Новгород не обратить. Об одном Добрыня не сказал: чтобы не спугнуть удачу и чтобы Хвост не посчитал его за тронувшегося умом, воевода рассчитывал собрать войско в землях викингов. Теперь Сигурд с Олавом-расплатятся с ним сполна за то, что он спас их от бесчестья год назад за то убийство на торгу.

* * *
        Слух о грядущем походе Ярополка на Новгород, подогреваемый и раздуваемый людьми князя Владимира и Добрыни, вовсю и всеми обсуждался. Город против русского войска не выстоит, поэтому Владимир и решил уйти за море, чтобы гнев великого князя не пал на новгородцев. Потому и жалели Владимира, ругали Ярополка, что на брата идёт. Новгородцам пришлось то, что князь решил не начинать войну, а увести опасность с собой. Значит, не порушатся жизни, не зачахнет с таким трудом налаженная торговля. Коварен и изменчив человек: останься Владимир, ругали бы его за то, что беду накликал, а так созванное вече кричало славу Владимиру, который, впрочем, перед городом ещё никак себя не проявил, кроме как в постельных похождениях.
        И вот готовят уже к плаванью лодьи. Добрыня, прохаживаясь вдоль вымолов по просохшей земле в дорогих тимовых сапогах, щурясь от набравшего силу весеннего солнца (месяц травень уже на дворе!), пробегает взглядом по стрежню Волхова, за которым Ильмень-озеро, а там море и новые земли. Он не жалел о том, что рушит свой тёплый устроенный мир. Жизнь становится ярче, когда идёшь к новой, более высокой цели.
        По-за городом, на речной круче, откуда бревенчатая стена Детинца кажется игрушечной, под храп отпущенных пастись коней, сидели, подстелив потники, и беседовали два родича-северянина, Сигурд и Олав. Молодой Трюггвасон твёрдо намерился идти с Владимиром. После того, как посадскую девку, за которой бегал Олав, выдали замуж, Сигурд оставил мысль отговорить племянника остаться здесь. За ту девку бороться не стали, да и не следовало: не чета конунгову сыну, таких — как сельди в море. Плохо было то, что Олав толком не знал, зачем возвращается. Молодость часто делает первый шаг, не думая о втором. Переучивать поздно уже. Коли своей головы не нажил, то её и не будет, но всё же Сигурд который раз наставлял его:
        - Не ходи к Хакону. Хоть и нельзя продлить нить, спряденную норнами[111 - Норны (сканд.) — три женщины — Урд, Верданди и Скульд — волшебницы, наделённые чудесным даром определять судьбы мира, людей и даже богов. Считалось, что судьбу человека они прядут с помощью пряжи.], но Один[112 - Один (сканд.) — верховный бог скандинавской мифологии, покровитель воинов. Его культ был особенно популярен у викингов. В Вальгалле, принадлежащем Одину крытом серебром тереме, этот одноглазый бог собирает рать эйнхериев, «доблестно павших» воинов.] не любит тех, кто совершает глупость.
        Так же, как и раньше, Олав рассеянно кивал, покусывая сорванную травинку.
        - Держись Добрыни, пока на родине не освоишься, со словенами тебе спокойнее будет.
        Снова согласный кивок в ответ и рассеянный взгляд на тёмную ленту Волхова, за которой на том берегу ютились финские землянки, которых с каждым годом становилось всё больше.
        - Я не полезу на рожон, Сигурд, — сказал, помолчав, Олав, — и заберу страну обратно только тогда, когда Один подаст мне знак.
        - Я знаю тех, кто неправильно толковал знаки богов, — возразил воевода, но не успел договорить мысль — лёгким намётом к ним приближался вершник. Оба разом обернулись на топот копыт. Торгисль, улыбаясь и вытирая рукавом зипуна разгорячённое лицо, прокричал по-словенски:
        - Князь на совет зовёт!
        Родичи переглянулись, разговор надо закончить. Олав последний раз попросил дядьку:
        - Поехали со мной. Подвигов и славы ратной на всех хватит.
        - Нет, — помотал головой Сигурд, — мой дом здесь…
        На следующее утро о двух лодьях отчаливали от берега. Волхв с долгой бородой, в белой чистой рубахе, предрекал удачу в дороге. Торжественно били бубны, пение волынки стройно мешалось с гудом рожков и жалеек. Скопление горожан привлекло торговых гостей, отчего Владимир, с гордой улыбкой смотревший на берег (его, князя как-никак, уважили торжественными проводами!), распрямил спину, перестав опираться ладонями о борт, глянул поверх палубы в сторону второй, идущей следом лодьи, — видит ли Олав? Северянин, едва видный на корме сквозь сидящих на скамьях и стоящих на палубе людей, о чём-то разговаривал с кормщиком. Не знал Владимир, что молодой викинг робеет тем самым юношеским волнением, что сладко сдавливает грудь перед долгой и полной приключений дорогой. Князь истолковал по-своему: завидует Олав, понимая, что его, как конунга, ни в одной варяжской земле так не встретят. Не удержался Добрыня, сказав воспитаннику отеческое:
        - Сейчас тебя провожают с умильной любовью, а встречать будут с опасливым уважением, иначе не за чем возвращаться. Слава должна идти впереди князя…
        Уже по уходе Владимира в Новгород явилось посольство во главе с Туровидом Искусеевым, пришедшим подтвердить старые договоры и убедить Владимира, чтобы тот не мыслил плохого на старшего брата. С молчаливым и хмурым удивлением, выслушав посадника Твердислава, Туровид, обладающий гибким умом отца, в своё время во всех крупных посольствах представлявший княгиню Ольгу, сделал правильные выводы о том, что Володька уже повзрослел и ведёт с боярами теперь свою тайную игру.
        Глава двадцать третья
        Капризное весеннее небо то закрывалось густой наволочью серых облаков, то скидывало с себя пуховое облачное одеяло. Ветер то задувал, серебря бледное море кучерявыми барашками волн, то стихал. Море ещё не открылось своей просторной громадой, но уже здесь, в заливе, не было видно за окоёмом противоположного берега. Шли вдоль эстонской земли, увенчанной, как шапкой, дремучими хвойными лесами. Изредка попадались рыбаки, что вглядывались в чужие корабли, разворачивая носы лодок к берегу, но, узнавая новгородцев, теряли к чужакам интерес и продолжали закидывать сети — со словенами у эстов был мир.
        Когда алевшие в солнечном закате стройные боры сливались в единую тёмную кудлатую полосу, высаживались на берег. Разводили костры, варили снедь. Обволакивающая темнота переводила разговоры к сказам о волколаках и упырях. В лесу постоянно что-то ухало и протяжно стонало. Ратники невольно двигались ближе к костру, что сполохами выхватывал из тьмы обступившие вековые деревья, хватались неволею за оружие, когда бродивший неподалёку зверь хрустел упавшей на землю веткой. Нагоняли страху ещё свеи, которые шли во второй лодье с Олавом. Их дал из своего хирда Эйрик-купец, оставшийся в Новгороде. Свеи и сумь, и корелу, и весь, и эстов называли финнами. Они были уверены, что все финны — колдуны и рассказали не одну быль об этом.
        Из залива вышли в море, теперь ночлег только на корабле — до самых Оландов[113 - Оланды — Оландские острова.]. Владимир грёб со всеми, когда стихал ветер. Вечером приятная истома наполняла тело, саднило стёртые в кровь ладони, но он терпел, не давая боли победить себя. Зато Добрыню победило море. Днём он держался изо всех сил, а вечером устраивался на палубных досках недалеко от казёнки, уставившись взглядом в одну точку, иногда с силой дёргал себя за бороду, злясь на своё давшее слабину тело. Владимир с насмешкой посмотрел на вуя — в чём-то он его превзошёл, качка не докучала ему.
        Ночевать новгородский князь переходил на лодью Олава. Море баюкало на водных ладонях корабль, стучась небольшими волнами в борт, так корец бьёт о дно пустого бочонка, только здесь тише и глуше. Нужно знать как можно больше о народе, к которому надолго едешь в гости, и, истово откусывая кусок сухой рыбины, Скёгги Кабаний Клык, хёвдинг дружины Олава, начинал рассказывать. Был он хорошим рассказчиком, к тому же по-славянски говорил не хуже, чем любой из чудинов, последнее время селившихся со своими семьями в Новгороде. Скёгги сказывал о народе асов[114 - Асы (сканд.) — высшие боги. Живут в Асгарде — стране богов-асов, находящейся на небе. Асы постоянно враждовали с йотунами (великанами).], из которого вышли все свейские боги: Один, Тор, Ньёрд[115 - Ньёрд (сканд.) — в скандинавской мифологии бог моря. Он усмирял бури, поднятые буйным Эгиром.] и остальные. Один увёл асов в Свитьод со стороны Русского моря[116 - Русское море — Чёрное море.]. Владимир слышал похожую легенду от днепровских русов, где говорилось, что часть их предков ушла на север, когда пришли обры, истреблявшие всё вокруг. В любой были
есть доля правды, и Владимир бы не удивился, что Один был одним из его предков. Скёгги был молод, ему ещё не было и тридцати, но за свою жизнь он повидал многое, недаром снискал уважение у Олава-ярла и его брата Эйрика-купца. Но самое главное — Владимир разузнал о конунге Свитьода Эйрике. Он, как и многие правители до него, и не только в Северных странах, кровью делил власть с братом Олавом. После того, как Олав был убит людьми Эйрика, его сын Бьёрн Олавсон, по прозвищу Стюрбьёрн, с верной дружиной отправился в изгнание, поклявшись отомстить Эйрику. Люди говорят, что Стюрбьёрн стал морским конунгом — сэконунгом и в боях снискал большую славу. Скёгги сам был викингом, родом из Сконе, земли, принадлежащей Дании, он сражался на стороне конунга Харальда Синезубого против немецкого кесаря Оттона. Волею богов он попал в хирд Олава, а когда тот прекратил ходить в походы, перешёл к его родному брату. Скёгги сетовал на трудные времена, что настали для викингов:
        - Нынче времена стали не те, что при дедах. В походы выходят даже эсты, которые ещё до недавна из лесов своих не выходили. Частые набеги викингов научили защищаться даже тех, кто раньше только прятался. Чем недоступнее жертва, тем голоднее охотник, а у берегов Северных стран их было всегда много…
        Вода была кругом, сходилась с небом у окоёма, которое, темнея к вечеру, накрывало, будто шапкой, иногда выбрасывая сквозь расходящиеся облака россыпи звёзд. Владимир, валясь на сложенный вдвое и положенный меж скамей вотол, бросал взгляд на безбрежную окутывавшую пустоту, успевая подумать, как бессилен будет человек перед вдруг разверзнувшейся стихией и как мал и хлипок их корабль перед этой могучей небесно-водяной тьмой. Но Скёгги — опытный мореход и знал, куда и зачем вёл, шёл по морю, будто по утоптанной тропе.
        На Оландах переночевали одну ночь, поели горячего, погрелись у костра. Островов здесь было столько, что даже знающий дорогу может ошибиться и заблудиться среди них. У свеев тут же нашлась сказка о неком Асведе Кривой Руке, который до самой зимы блудил здесь и вынужден был отдать Эгиру[117 - Эгир (сканд.) — в скандинавской мифологии демон (йотун) Мирового моря; его супруга Ран своей сетью ловит мореплавателей и останавливает корабли.] своего сына, чтобы не застрять средь островов до ледостава. Среди ратных словенских и свейских разгорелся спор: кто-то говорил, что Эгир бы не обиделся, если бы Асвед не бросил своего сына в море, леса и зверья достаточно, чтобы в тепле и сытости пережить зиму. Иные говорили, что если колдуны решили не пускать больше корабль в море, то не выпустят его никогда, и Асведу сильно повезло, что боги его услышали. Олав единственный, кто решился возразить и тем и другим, сказав, что Асвед был просто плохим мореходом, раз не смог вывести из островов корабль. С ним снисходительно не стали спорить — молод ещё.
        От Оландов до Упланда — одна последняя ночёвка в море, к вящей радости Добрыни. Ветер слабо надувал парус над головой, ратные по очереди гребли. Серый от облаков окоём очернел полосой соснового леса. Кмети оживились, начались шутки.
        Упланд — часть свейской земли — принял гостей на первый ночлег. Солнце закатывалось за фьорд, поросший по пологим берегам густым сосновым лесом. Староста небольшого посёлка, прижавшегося к лесу низкими длинными домами с земляной кровлей, устроил в честь гостей небогатый пир, тогда как дружину, попросту не вместившуюся в избу к старосте, распихали по соседям. Владимир видел такие дома в Ладоге, но внутри был впервые. Снаружи казавшийся приземистым, дом оказался просторен и высок, как некоторые избы в Киеве, уходящие вниз под срез земли. Разделён на две части тканными из холста занавесами, в одной жил с женой и детьми сын старосты, во второй сам староста с остальною семьёй. Всё в семье происходило на виду у всех, и Владимир по-молодому ненароком подумал о том, как сын старосты вершит дело своё с женой, да у детей на глазах! Впрочем, за отсутствием окон, темь стояла обычно кромешная. Лучины слабо раздвигали мрак. Зажжённый старостой факел, вставленный в бочку, смола с которого, едва слышно шипя, капала на земляной пол, показался ярким солнцем, разом выхватив свисавшие с потолка лохмы сажи, сохнувшие
сети и коптившуюся рыбу, лавки по стенам, на которых что-то шевелилось под овчинами. Хозяйка грела на сложенной из камней печи лепёшки. Дым с трудом выходил в дымник и стелился по избе, ножом проходясь по глазам. Староста с сыном принесли стол, показавшийся слишком низким по сравнению со словенскими и русскими столами, под которые свободно входили колени, здесь же приходилось сгибаться для пищи, а разговор вести, не держа руки вокруг чары с хмельным, а держа их на коленях или сунув за пояс. На столе вскоре явилась свежая рыба в глиняных мисах, горячие лепёшки и сбережённая с прошлого года брусника. Староста не без гордости поставил на стол братину удивительно душистого пива.
        Наверное, у всех народов во всех землях у незнакомых земляков начинается разговор с одних и тех же вопросов: как там князь, конунг, король ли? Делились каждый своими новостями, обсуждая. Староста, и это было видно, умаялся за свой трудовой день, глаза осоловели после выпитого пива, и он с трудом держался, чтобы не заснуть. Наконец не выдержал, попрощался с гостями до утра, наказав и сыну идти почивать. Тот был готов слушать и слушать приезжих, видимо, не часто к ним заплывали гардские конунги, но всё же, хоть и с сожалением, подчинился отцу.
        Дабы не мешать хозяевам шумом, Владимир, Добрыня, Волчий Хвост, Торгисль и Скёгги вынесли стол на улицу, зажгли ради света и сугрева костёр, соорудили временную скамью из найденного полукруглого бревна и двух чурбачков. Совсем недалеко, почти у самого берега, тоже стрелял снопами искр огонь костра, разложенный гомонящими с частыми пересмешками кметями, которых также угостили гостеприимные хозяева фьорда.
        Хмель расслабил напряжённого, как тетива, в эти трудные дни путешествия Кабаньего Клыка. Он стал шутить, улыбаясь гораздо чаще, и вообще оказался мировым простым мужем, чем явил к себе доброе расположение вятших новгородцев. Хмель помог развязаться языку, и Скёгги охотно поведал, как он попал к Эгилю в купеческую дружину. Семья их жила в Сконе, что принадлежит датской державе. Отец его погиб в походе на землю англов, когда ему было десять лет, а его сестра Гюда была ещё очень мала. Их семья бедствовала, беря постоянно взаймы то скотину, то зерно у зажиточного бонда по имени Тости. Скёгги рано начал ходить в походы с викингами. Когда удача улыбалась ему, а когда нет, но долги они худо-бедно отдавали, но самое главное, что богини судьбы норны щадили его, не обрезая нить жизни единственного кормильца семьи, родичей у которых не было, а если и были, то далеко в земле Норэгр.
        Потом случилась та злополучная война датского конунга Харальда Синезубого и немецкого императора Оттона. Датчанам пришлось туго, ибо за немцев стояли ляхи, угры, лютичи и даже вагры, всегда раньше стоявшие за датских соседей и теперь вынужденные выступать против них.
        - Харальд уступил Оттону, — говорил Скёгги, — и принял христианство из рук немцев. До Тости дошёл слух быстрее, чем я приехал домой. Моя семья крупно ему задолжала, и он решил, что я вернусь без добычи и долг мы отдадим ему не скоро. Он забрал у матери последнего борова, обрекая родных на голодную смерть. Мать моя вскоре умерла, а Гюду Тости сделал рабыней и продал какому-то заезжему вендскому купцу.
        Лицо Скёгги во время повести мрачнело, взгляд немигающих глаз смотрел на веселившееся пламя. Такие воспоминания тяжелы.
        - Я вызвал Тости на хольмганг[118 - Хольмганг — поединок двух викингов, нередко служивший способом обогащения для берсерков.], но он с презрением отверг мой вызов, сказав, что долг до конца не уплачен и он поедет к ярлу, чтобы судить меня и сделать своим рабом-трэллем. Это вряд ли случилось бы, но я не мог больше терпеть и однажды ворвался в его дом, убил несколько слуг и старшего сына, но до самого бонда не добрался, потому что его не было дома. Мне пришлось бежать к смоландцам, ибо меня объявили вне закона. Смоландцы выдали меня за выкуп. Тости с сыновьями сначала хотели выпрямить мне рёбра, но потом решили, что это будет слишком милосердно для меня, и бросили в яму, намереваясь либо заморить голодом, либо свести с ума. Вот тогда-то и пришёл Олав на четырёх драккарах.
        Скёгги потянулся за чарой с пивом, чтобы смочить пересохшее горло.
        - И что дальше? — спросил нетерпеливый Хвост. Скёгги обтёр рукавом кожуха усы и продолжил:
        - Олав ограбил двор Тости, взяв хорошую добычу. Меня вытащили из узилища и, после того, как я рассказал о себе, решили взять с собой. Тости взяли живым с двумя его сыновьями. Я хотел с ним поединка, но был слишком слаб, чтобы держать меч, и Олав решил, что не стоит заставлять богов ждать благодарность за большую удачу, которую принёс набег его викингам. Тости и его сына принесли в жертву Одину и Эгиру. Я расстроился, что мне не удалось сразиться с Тости, но было бы ещё хуже, если б я умер от голода в яме. Я ходил с Олавом-ещё в один поход, затем Олав решил, что слишком стар для битв, и сделался бондом. Многие викинги ушли от него, но мне некуда было возвращаться, и я остался с его семьёй. Теперь хожу в Хольмгард с Эгилем, и нельзя сказать, что я недоволен.
        - Для тебя ли мирная жизнь, Скёгги? — засомневался Владимир, сделав свои выводы из рассказа викинга. Кабаний Клык вздохнул, и было видно, что он не раз думал об этом.
        - Когда-то я мечтал уйти к сэконунгу Стьюбьёрну.
        - Это сын отравленного конунга? — уточнил Владимир. Он уже не раз слышал про Стьюбьёрна от Скёгги, и каждый раз свей говорил о сэконунге с восхищением.
        - Да, — ответил Кабаний Клык, — когда Эйрик убил своего брата, Стьюбьёрн отправился в изгнание. Эйрик распространил слух, что он дал шестьдесят кораблей своему племяннику, чтобы тот завоевал себе землю. Но это ложь, никаких кораблей Эйрик не давал Стьюбьёрну. Просто Стьюбьёрн молод, храбр и имеет голову на плечах, поэтому у него очень много сторонников. Эйрик только поэтому не тронул его. Последний раз его видели с йомсвикингами[119 - Йомсвикинги — полулегендарное братство викингов, существовавшее в X -XI веках. Йомсвикинги были наёмниками и разбойниками. Вероятно, йомсвикинги представляли собой первый прототип рыцарского ордена в Европе. Будучи закоренелыми язычниками, они поклонялись Одину и Тору, но были готовы служить любому, кто мог оплатить их услуги, в том числе и христианам.], и ещё говорят, что Харальд Синезубый очень хочет иметь его в своих друзьях.
        - Шестьдесят кораблей — это целое войско! Даже если некоторые викинги взяли с собой семьи, — сказал Владимир, — почему Стьюбьёрн не убил Эрика-конунга?
        - Потому что драккаров[120 - Драккар (сканд.) — боевой корабль викингов.] у Стьюбьёрна было гораздо меньше, чем говорят. Но сколько на самом деле, никто уже не скажет, — ответил Скёгги.
        Около костра, где сидела дружина, заиграла жалейка, кто-то затянул песню, вдохнув веселье в тихую безмолвную ночь.
        - Если бы нам удалось увести от вас шестьдесят кораблей, то мы сразу бы пошли на Ярополка, — молвил молчавший до этого Добрыня.
        - Ярополк сидит вместо конунга Свентицлейва? — спросил Скёгги и, не дожидаясь ответа, сказал: - В таком случае даже такое войско не справится с ним. Я слышал, как Свентицлейв разорил всю страну хазар, а потом едва не взял на щит сам Миклагард[121 - Миклагард (сканд.) — Константинополь.]. Тебе, Вальдамар, нужно очень много удачи, чтобы победить Ярополка.
        - Такой рати, как была у отца, моему брату никогда не собрать. К тому же он не воин, — возразил Владимир. Скёгги всё равно с сомнением покачал головой, не став спорить — Вальдамару видней.
        Пиво уже заканчивалось, чара Волчьего Хвоста прошлась уже по днищу бочонка. Добрыня, собиравшийся подбросить охапку дров в огонь, отбросил её в сторону.
        - Спать пора, — вымолвил он, — завтра до Олава-ярла доплыть надо.
        - Пойду кметей разгоню, а то завтра уснут на вёслах, — сказал, поднимаясь с бревна и отряхиваясь от ощепий прошлогодней коры, Хвост. Сгёгги взболтнул бочонок и, вздохнув, вылил оставшийся осадок на землю, полез вслед за Владимиром в тёплое дымное жило.
        До владений Олава-ярла плыть всего лишь день. Чаще стали попадаться рыбацкие лодки, испуганными карасями, прижимавшимися к берегу при виде двух боевых лодий. К полудню увидели два больших драккара, что, не прячась, плыли навстречу. Скёгги, шедший впереди, придержал лодью, по подставленным вёслам перебрался к Владимиру.
        - Вели воинам брони одевать, конунг, — сказал, — до драки, может, и не дойдёт, но на мирных купцов они не похожи.
        - Сколько их, как думаешь? — спросил князь. Скёгги, набычившись, исподлобья посмотрел на плывущих викингов:
        - Человек по пятьдесят на каждом корабле.
        Драккары остановились на расстоянии броска копья. Скёгги начал долгую распрю с их предводителем. Говорили на свейском наречии, которое Владимир знал ещё плохо, но общий смысл речи был понятен: кто такие, куда плывёте? Скёгги бросался различными именами, среди которых называл Олава-ярла и даже конунга Эйрика. Хёвдинг двух драккаров засыпал вопросами, а сам украдкой пытался сосчитать людей в дружинах Олава и Владимира и понять, насколько те изнурены морем. Не один Владимир ловил сомнения, читавшиеся на ещё не старом лице хёвдинга, не закрытом бармицей шелома: напасть — не напасть? Князь до боли сжимал черен меча: не хотелось начинать с битвы пребывание в гостях у того, кого хотел просить о помощи. Рядом шумно выдохнул Добрыня, спавший с лица от морской болезни, с синими кругами под глазами, но выглядевший решительно. Он держал на плече большой, выкованный по силе топор на долгой рукояти. Олав, конунгов сын, едва не оттесняя плечом Скёгги, опираясь руками о набойный борт, наклонялся вперёд, будто старался запомнить чужого хёвдинга, — хотел показать, что не боится брошенной в него сулицы или пущенной
стрелы, а может, не терпелось ринуться в бой. То ли имя конунга Эйрика подействовало, то ли закованная в железо дружина, хоть и вдвое меньшая в числе, но схватка с которой могла нанести много урона людям хёвдинга, заставила его уступить дорогу.
        Глава двадцать четвёртая
        Дом ярла Олава был просторен. Множество покоев разделяла не холстина, а деревянные перегородки, лавки были добела выскоблены, свежая солома лежала на полу. Обедали в большом покое, за переносным столом, по краям которого стояли скамьи со спинками, украшенные вырезанными неведомыми зверями, переплетениями ветвей сказочного дерева Иггдрасиль[122 - Иггдрасиль — мировое дерево — исполинский ясень (или тис), в виде которого скандинавы представляли себе вселенную.]. Здесь же стояла отдельная печь, на которой что-то варилось, источая сытный мясной дух. Несмотря на несколько печей, было совсем не дымно. Под потолком сушились сети, коптилась рыба, но сажи нигде не было. Большая кладовая, с которой слуги таскали снедь для приехавших гостей, соединялась с домом крытым переходом. Где-то недалеко находилась и оружейная, чтобы меч и туло[123 - Туло — кобура для стрел. Известное слово «колчан» было заимствовано у татаро-монгольских завоевателей.] со стрелами всегда были под рукой от неожиданного нападения с моря.
        Двор Олава был как маленькая крепость, способная держать осаду сотни морских разбойников в течение седмицы: на невысоких насыпных валах щетинились зубцы заострённых брёвен, по кругу опоясавших двор с домами родичей и челяди. Новгородцы ходили по крепости, оглядывая крытые толстым слоем дёрна кровли домов, которые от этого казались приземистыми. Изба Олава была самая длинная, и словене довольно горячо обсуждали, почему ярл не построил двухъярусный терем с высокой повалушей и выносными гульбищами. Мало кто нашёл толк в том, чтобы жить в длинном, как пещера, доме с маленькими окнами, на отопление которого уходит не меньше дров, чем на рубленую избу, но в избе жить светлее и приятнее.
        Несколько дней пировали, мелькали новые лица. Приезжали из соседних земель, и гости уже путались, кто родич Олаву-ярлу, а кто просто сосед. Снеди хватало: лесная дичь, рыба, мочёная брусника. Мёд и пиво текли рекой. Свеи не уступали гостеприимством словенам, впрочем, и ярл был не беден — в отдельно стоящей стае у него было с десяток коров, с дюжину свиней и столько же овец. Вместо здравиц здесь слагали хвалебные песни — висы — и с уважением относились к тому, кто лучше и длиннее скажет песнь. Владимир, начинавший понимать свейское наречие, ничего не мог разобрать в этих песнях. Скёгги подсказывал ему и Олаву, сыну Трюггви, забывшему обычаи родных земель:
        - Ствол весла — корабль, буря Хильд — битва. Научитесь, конунги, мудро сплетать слова, ибо быть хорошим скальдом[124 - Скальд (сканд.) — древнескандинавский поэт-певец.] так же трудно, как и добрым воином…
        Новгородцы не спешили с делами, наслышанные о нерасторопности свеев в вынесении важных решений. Не ехать к Эйрику-конунгу без Олава-ярла порешили ещё в Новгороде: ведь именно с его согласия люди Гуннхильд охотились за малолетним Трюггвасоном по всему Свитьоду. По чести сказать, не всем родственникам Олава-ярла был по душе Эйрик-конунг. Сыновья Олава — Ивар и Кальв — не раз говорили, что Стюрбьёрна на свейском столе хотели бы видеть больше. Крупной статью в отца и в него же норовом, они тянулись к славе и подвигам. О Стюрбьёрне здесь ходили легенды, и они мечтали присоединиться к его дружине. Олав осаживал сыновей:
        - За Эйриком спокойно живётся. Хуже, когда два конунга раздирают страну, родич идёт на родича, а викинги тем временем грабят твой одаль[125 - Одаль (сканд.) — родовое земельное владение.], пока ты дерёшься со своими.
        У Олавсонов было своё мнение, которое они при ярле не высказывали:
        - Отцу легче рассуждать, он отведал славы, а нам из-за вредной старости своей хочет запретить.
        И всё же для Олавсонов строили два больших корабля, которые должны были закончить к весне. Ещё стоял драккар Олава, на котором тот ходил в походы, а теперь мирно плавал вдоль берегов Свитьода и на котором собирался до зимы побывать в Бирке. Владимир засобирался в Бирку со свеями, Добрыня отговаривал:
        - Торговать нам нечем, да и незачем казну проедать.
        Всё чаще во Владимире проявлялось упрямство бабки — княгини Ольги — слово поперёк не скажи. И чувствовали это не только кмети, но ощущал и Добрыня. В Бирку князь решил ехать твёрдо, а тут назло дядьке потащил дружину на охоту: «Казну проедаем?! Будет тебе и без кун снедь!»
        Охотились за владениями бонда Агни, троюродного брата Олава, в его же дворе и коней оставили — тропы в лесах непролазные, и кони только мешать будут. Сопровождал словен Кальв Олавсон и ещё двое охотников с простыми для новгородского уха именами — Рапп и Угги. Свеи уверенно шли по тёмному сосново-еловому лесу, с островками берёз и бука, обходя топкие болотины. Из-под ног несколько раз срывались тетерева. Их не били, надеясь на другую добычу. Полно было заячьих и лисьих следов, осторожная рысь мелькнула пятнистым телом и спряталась в густом ельнике.
        В первый же день свалили матёрого вепря и двух свиней. Разделывали до самой темноты. Кальв с Владимиром и четырьмя кметями рубили и таскали дрова. Потом жарили мясо на остриях сулиц и копий. Кмети, как обычно, перешучивались, Рапп с Угги, не понимая словенской речи, тихо переговаривались. Владимир, которому вечер напомнил подобные ратные походные вечера, вспомнил об отце и рассказал о нём Кальву. Олавсон внимательно слушал, особенно его заинтересовала война с Византией, Миклагардом, как его здесь называли.
        - У нас в Уппленде рассказывают, что конунг Миклагарда может вывести в поле столько воинов, сколько во всех Северных странах не наберётся, — сказал Кальв, — а драккары их огромны, как горы, и огонь извергают. Твой отец был великим, если посмел воевать с ними.
        - Конунг Иоанн предложил отцу моему дань — по золотому солиду на человека, чтобы тот ушёл домой на Русь. У отца было войско десять тысяч, но он сказал Иоанну, что в войске его двадцать тысяч. Оказалось, что император просто хотел узнать, сколько людей у русов, и выставил стотысячное войско. Русы храбро сражались и обратили ромеев в бегство.
        Владимир замолчал, Кальв сидел, уставившись невидящими светлыми глазами на огонь, бодро танцевавший вокруг положенного в костёр хвороста. Тишина отвлекла кметей от разговора, кто-то сказал с усмешкой:
        - Они что тут, на краю света, о Святославе и не слыхали?
        И вправду, Кальв застыл, будто пытаясь представить тысячи воинов, неистово рубящих друг друга, крики сотни тысяч глоток, вязкую от крови землю. Наконец Кальв просветлел взором, пошевелил губами и рёк неожиданно громко:
        Браги[126 - Браги (сканд.) — сын бога Одина, бог-скальд, прославленный мудростью и красноречием. Один подарил Браги золочёные кубки с волшебным напитком, в котором содержалась мудрость.] мёд[127 - Мёд Браги — лесть, обман] пролил устами миклагардцев,
        Но в пляске стали[128 - Пляска стали — битва] не помог обман им,
        И Гарда-конунг[129 - Гарда-конунг — правитель Гардарики. Русский князь] бил кнутами битвы[130 - Кнут битвы — меч].
        Два ворона[131 - Два ворона — Хугин и Мунин — пара воронов в скандинавской мифологии, которые летают по всему миру и сообщают богу Одину о происходящем] не видели тут храбрых,
        И Один принял только мёртвых гардов,
        Прогнавших с поля павших
        Побеждённых трэллей Локи[132 - Трэлли Локи — буквально: рабы Локи, подлецы].
        Оказалось, Кальв сочинял вису[133 - Виса (сканд.) — стихотворение.]. Заслужить её считалось честью, особенно из уст известного скальда, хотя Олавсон пока таким не являлся. Знали это и словене, ничего не понявшие, но уважительно закивавшие головами. Хорошо ли получилась виса, могли сказать только Рапп и Угги, благоразумно молчавшие.
        - Спасибо, Кальв, — молвил Владимир, — я постараюсь запомнить твою вису.
        - Только берсерки[134 - Берсерк — в древнескандинавском обществе воин, посвятивший себя богу Одину. Перед битвой берсерки приводили себя в ярость. В сражении отличались неистовостью, большой силой, быстрой реакцией, нечувствительностью к боли.] могли победить стотысячное войско, — ответил Олавсон, — десять тысяч берсерков — это очень много. Мы с Иваром хотели предложить тебе отправиться в поход с нами следующей весной, но теперь я сомневаюсь, захочешь ли ты, сын такого могущественного конунга, пойти с нами?
        - Я изгнан со своих земель, — возразил Владимир. — Если Эйрик не даст мне воинов, я останусь у вас надолго.
        - Он не даст, — чему-то усмехнувшись, сказал Кальв. — Пока жив Стьюрбьёрн, Эйрик будет его бояться и не отдаст ни один лишний меч. Ты можешь просить об этом других конунгов, но у каждого из них есть свой враг. Да и что ты им сможешь пообещать взамен? Подумай, не то тебе придётся самому собирать воинов, а для этого ты должен добыть славу, чтобы тебе доверились и встали под твой стяг.
        Теперь молчал Владимир, жёстким взглядом прожигая пламя и сплёвывая сквозь зубы меж яловых сапог. Полыхали мысли вслед за костром: плыл по течению за Добрыневыми замыслами, и казалось, легко следовать за кажущейся мудростью. Взрослел, матерел, но в последнее время начинал сомневаться, что старший опытом обычно прав. Сидел бы в Новгороде, потихоньку острил бы оружие на Ярополка. А теперь ни Новгорода, ни войска от варягов. В чудо Владимир не верил, и Эйрик не даст воинов. То, что было недомолвлено и понятно с первого дня приезда, Кальв просто взял и сказал сейчас. Впрочем, Добрыня всегда делал всё основательно и доводил до конца, наверное, и сейчас знает, что делать. Додумать Владимир не успел: Нездило Чудин, хорошо говоривший по-свейски и слышавший разговор князя с Олавсоном, спросил Кальва:
        - У вас полные дичи леса, луга есть для скотины, почто вам ходить в походы за добычей?
        - А зачем сидеть дома, когда можно забрать у других? — ответил за сына ярла Рапп.
        - Обладающий добром должен уметь его защитить, — сказал Кальв, — если же он защитить его не может, то и права не имеет им обладать.
        Складно говорит сын ярла, наверняка быть ему хорошим скальдом.
        - А если не вы, а вас побьют? — спросил Нездило.
        - В битве главное — не показать спину врагу, иначе павшие не попадут в Вальгаллу к Одину на пир*. Погибнуть храбро с мечом в руке — это честь. Разве не так у вас?
        - Так, но мы воины, — ответил Нездило, — у смердов может быть всё по-другому.
        Рапп хотел ответить, но Кальв остановил его, пояснив сам:
        - Непроходимые леса и горы выгнали наших предков в море. По воде доплыть до соседей легче, чем посуху. Лучше мореходов, чем люди Северных стран, нет никого. А потом оказалось, что с моря легче нападать, а ещё позже молодые захотели повторить подвиги отцов. И так повелось.
        - Как у русов, — сказал Нездило.
        - У кого? — не понял Рапп.
        - У русов. Они тоже живут у моря и грабят кого ни попадя.
        - Я слышал о русах, — молвил Кальв, — и я рад, что они не плавают по нашему морю, иначе здесь стало бы тесно…
        Охотились ещё два дня, тут же разделывая и вяля мясо. Не столько сделали запасов, сколько успокоился Владимир, рассерженный словами Добрыни. В день, когда задумали повернуть домой, наткнулись на медведя. Радота Пень, балуясь силой, в единоборстве свалил его копьём. Могутный Угги, ревниво наблюдавший поединок, заметил:
        - Следующий медведь мой, и я его одолею за более короткое время.
        Но медведи больше не встречались. Мясо тащили на себе, намаялись изрядно, пока не дошли до дома бонда Агни.
        Глава двадцать пятая
        Бирка не впечатлила Владимира. Город показался унылым, несмотря на то что всюду виделись следы былого величия: покосившиеся бревенчатые гостиные дворы, заросшие густой травой на завалинках, амбары и посадские дома. Не слишком понравилось здесь и Олаву, который по-хозяйски брезгливо показал на прогнившие брёвна частокола, что следовало заменить. Бревенчатый настил, тянущийся от вымолов по улицам, местами крошился в щепы, но его худо-бедно меняли.
        Перед островом на озере Меларен, на котором располагалась Бирка, едва не сели на мель, к берегу пихались шестами. Земля становилась всё выше, и от этого корабли сюда заходили реже, медленно умерщвляя город. Олав, как будто извиняясь, показывал на щетинившуюся деревянными зубьями стену:
        - Мой дед Эгиль Кальвсон помнил ещё времена, когда Бирке не было равных в Северных странах. А стена тянулась из самой воды, чтобы викинги не могли высадиться разом и окружить город. В городе была сильная дружина, способная отбить набег мелких конунгов. Страшен был кто-то вроде Стьюрбьёрна, но отсюда недалеко до Упсалы, а большое войско в море далеко заметно, конунг успеет собрать и прислать рати…
        Олав-ярл повернул к озеру жёсткое, выдубленное многими ветрами лицо, окинул серые воды прозрачными голубыми глазами, заключил:
        - Бирка беднеет, и скоро местные не смогут держать здесь сильную дружину.
        Приближающаяся зима задувала ветрами, небо хмурилось, выпуская иногда жидкие струи дождя. И всё же предзимье было здесь теплее, чем в Новгороде. Торговые гости сменили летние зипуны на шерстяные зимние, набрасывая поверх них короткие выходные, едва доходящие до колен кочи. Наконец в Бирку приплыл Эгиль, брат Олава-ярла. Несмотря на то что расторговался новгородскими товарами гораздо быстрее, чем он это сделал бы в Висбю, где купцов было целое море, Эгиль ругался и клялся богами, что последний раз заходит в Бирку.
        Старых купцов, которые всю жизнь приходили в Бирку, здесь было много. В Северных странах, где непроходимые леса и горы, торг был единственным местом после конунгова тинга[135 - Тинг (сканд.) — собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Тинги, как правило, имели не только законодательные полномочия, но и право избирать вождей или конунгов.], где можно было встретить друзей и обменяться новостями. Так Олав, сын конунга, узнал, что мать его, Астрид, жива и вышла замуж за знатного купца из Вика[136 - Вик — область в древней Швеции.], по имени Лодин. Рассказывая об этом Владимиру, Торгислю и братьям Олавсонам, заключил:
        - Я рад за свою мать, но навестить её приеду только тогда, когда буду уверен, что Хакон благосклонен ко мне, иначе из-за меня его гнев может пасть на её голову и достойного мужа её…
        Домой возвращались уже вместе с белыми мухами. Тёмное море бурлило, вздымая холодную спину, тёплые дублёные кожухи из тюленьей кожи, в которые кутались свеи, не пропускали ветер, почти не намокали от морских брызг. Словенам показалось вполне разумным носить такую одежду в стране, где почти не ходят по суше. Владимир порядком порастряс казну, купив кожухи у купцов из Норэгр.
        По приезде стали собираться на Йоль к конунгу Эйрику, куда был приглашён Олав-ярл с сыновьями конунгов. Грузили возы, поставленные на полозья, сани, в деревянную клетку загнали откормленного борова, его принесут Одину во время большого жертвоприношения. Боров будто чуял свою участь, упирался и утробно визжал, а когда запихивали в клетку, вырвался, втоптав в снег двух холопов-трэллей, едва их не убив. Взбесившегося испуганного борова с хохотом ловили почти все ярловы домочадцы вместе с трэллями, отчаянно друг другу мешая. Ивар, раскинув руки, пытался напугать его, но боров его сшиб, не покалечив. Владимир изловчился набросить на мощную шею аркан, потом волокся с десяток саженей, пока снег не забился в рукава и за шиворот. Выскользнувшую из рук словенского князя верёвку пытались схватить ещё с десяток рук, падали, образуя кучу малу, уже дурачась. Кто-то из ярловых людей принёс невод, борова поймали в него, тот визжал и бился, всё больше запутываясь. Седой как лунь, Хринг сказал, что боров порежется, истечёт кровью и помрёт задолго до Упсалы. Спутавшийся невод разрезали, и боров опять убежал, но в
этот раз его ловили дружнее, и вскоре он уже был в клетке. Олав-ярл, вытирая выступившие от смеха слёзы, сказал, что Йоль в этом году должен получиться славный, раз начался с такого веселья.
        В Упсалу шли старой, некогда проложенной легендарным конунгом по имени Анунд дорогой, которого так и называли — Строитель Дорог. Сказывали, что он прокладывал тропы по всему Свитьоду, и с той поры никто из правителей не смог сделать даже половину того, чтобы облегчить путь по суше.
        Дорога была едва укатана, благо снега насыпало немного, и кони не проваливались. Зимой, когда болота замерзали, свеи спрямляли путь, обновляя прошлогодние зимники. Как и новгородцы, свеи использовали лошадей только для передвижения, не умели и не хотели на ратях биться конно. Дорогой скучно, и словене с северянами часто ходко бежали рядом с поездом на лыжах, сплетённых из ивовых прутьев, подчас обгоняя его. Природа, особенно зимняя, напоминала словенскую, только не было кусачих морозов и небо было заволочено облаками, сохраняя при этом тепло земли. Текли мимо ели и сосны, едва припорошённые снегом; осмелевшие зайцы перебегали дорогу, замирали, с любопытством разглядывая поезд, вскачь бросались в гущу деревьев. Несколько раз попались свейские веси. Здесь не огораживались крепкой стеной, как у моря, — находники не углублялись в Упланд, тын стоял больше от случайного зверя. Как и у словен, зимой шалили оголодавшие волки, осенью мог забрести медведь.
        Упсала встретила приезжих гостевым многолюдством, как будто здесь была ярмарка. На замёрзшем льду реки уже велись игрища: парни боролись в пояски, зрителей, набившихся на берегу, где стояла крепостная стена местного Детинца, было до сотни. Регот со стороны состязания смешался с гулом ожившего в связи с предстоящим праздником города.
        Поезд оставили перед широко раскинувшимся подолом. Олав, бывший на Йоле у конунга не первый раз, привычно распорядился готовить дрова — греть землю и ставить шатры для кметей. Сыновей конунгов, Олава с Иваром, Кальвом и ближниками их должен был разместить Эйрик.
        В городе рябило от разнообразия выходных шуб: лисьих, бобровых, собольих, крытых парчой и вывернутых мехом наружу, коротелей[137 - Коротель — короткая женская шубка в талию или прямая.] с наброшенными на них шёлковыми разноцветными кочами. Не было казовой сряды у Владимира, зато под намеренно распахнутой лисьей шубой сверкало золотое оплечье да серебряный наборный пояс, стягивающий синего шёлку зипун; на ногах были красные сапоги новгородской работы, в которых медленно начинали стыть ноги, несмотря на шерстяную портянку. Олав-ярл встречал знакомцев, радостно похлопывал их по плечам. Сыновья стояли рядом, с кем-то обнимались, с кем-то сдержанно здоровались.
        Праздничный город не прибавил настроения Владимиру. Он был здесь чужим. Никто не обращал на него должного, как казалось, внимания, даже когда Олав-ярл представлял его. Не так должны встречать сына князя Святослава! Хоть и понимал Владимир, что он здесь всего лишь гость, притом беглый, хоть и конунг, внутри всё жгло от подавленного самолюбия. Добрыня посматривал на племянника с укоризной: не время норов показывать, качал головой, пытаясь сказать вслух, когда будут наедине. Но Владимир избегал разговоров Добрыни, ибо злился на него за то, что все идёт не гладко: никто не спешит ему на помощь, да и разговор с Эйриком вряд ли принесёт пользу, как осторожно считал Олав-ярл и оба Олавсона. Зачем бежали тогда из Новгорода? Когда Добрыня исчерпает все надуманные способы, то Владимир предложит свои, и дядька уже не посмеет перечить, прикрываясь жизненным опытом. Стыла до поры до времени, вырастая, бабкина властолюбивая кровь. Видел это и Добрыня, опасаясь иногда давить на племянника. Княгиня Ольга не прощала даже мнимого препятствия своей власти, Владимир становился таким же. На его самолюбии и сыграл
Добрыня, уговаривая отправиться в Свитьод.
        Было желание вернуться к дружине за город, сесть среди балагурящих кметей, ржать в голос, резаться в зернь, прогоняя тоску. Так бы и сделал Владимир, если бы не Волчий Хвост, которого переиначили здесь на свой лад — Ульвхалли — Быстро Освоившийся. Благодаря природной любознательности он спешил везде сунуть нос, успевая перебрасываться двумя-тремя охальными свейскими словами с местными девками. Олав-ярл предупредил Хвоста, что за приставание к бабам здесь могут вызвать на поединок-хольмганг, на что Ульвхалли ответил:
        - Не беспокойся, ярл, дальше слов дело не пойдёт, и я не буду руки распускать, но если кто решит со мною биться, тебе будет не стыдно, что приютил меня.
        Здесь нравились красивые слова о смелости, особенно если их могли подкрепить делом, и словене это быстро усвоили. Олав спрятал в усах улыбку: мужественная лесть Ульвхалли ему понравилась.
        В стан возвращались в сумерках, пока давали распоряжение дружине, как вести себя на празднике (хмельной город будет гулять всю ночь), едва не пропустили жертвоприношение. Вокруг храма Одину было светло от зажжённого священного огня и сотен факелов. Запах свежей крови густо забил свежесть зимней ночи. Окружившая храм толпа стояла на удивление тихо, шедшие за Олавом-ярлом словене не стали расталкивать людей, чтобы взглянуть из любопытства, невольно замерев под грозной тяжестью торжества. Громкая хвала богам летела из уст волхва в чудном рогатом шлеме. Владимир, не видевший ещё конунга, дотронулся до плеча Олава, спросил, кивком головы показав на жреца:
        - Эйрик?
        - Йостейн. Он уже двадцать зим помогает приносить жертву богам. В этом году ему была большая удача в походе, и его выбрали вести праздник.
        - На корову похож, — хмыкнул Волчий Хвост.
        - Его шлем из древней могилы, — строгим шёпотом возразил ярл, — могила та была времён великанов. Сам Один указал на неё Харальду Железному Зубу за его доблести. Харальд всегда надевал этот шлем на жертвоприношения Одину и прожил сто пятьдесят лет.
        - Почему Один был так жесток к Харальду, что позволил ему так долго мучиться старостью? — спросил Олава Трюггвасон, изо всех сил тянувшийся вверх, стараясь рассмотреть происходящее, возвращая далёкие праздничные воспоминания детства.
        - Харальд не был в старости немощным, он погиб в бою! — ответил за Олава какой-то мужик с широкой рыжей бородой, стоявшие с ним недобро осмотрели гостей.
        - Ну надо же! — с вызовом ответил Волчий Хвост. Стоявшие рядом мужики уже окидывади взглядами стать Ульвхалли, будто прикидывая, каков он будет в драке. Добрыня пихнул его локтем: не задирайся, здесь, как и на Руси, наглость даже от гостя терпеть не будут.
        - Вон Эйрик, к Йостейну подошёл! — Олав-ярл протянул руку, указывая на конунга, но Владимир не успел его рассмотреть: сотни глоток звали к Одину, праздник был открыт.
        Казавшийся большим снаружи покой, где пировал конунг, оказался настоящей большой палатой. Свет лился отовсюду: от развешанных по стенам факелов, что с шипением бросали горячие смолистые капли в бочонки с водой, до витых свечей в блестящих бронзовых стоянцах. На лавках — полавочники с шитыми травами отрывками из героических сказаний, на стенах ненавязчивым разбросом развешано оружие. Больше для красоты, чем для хвастовства.
        В полупьяной сутолоке слуги ловко ухитрялись рассаживать гостей за столы согласно чинам. Владимир оказался между двумя Олавами. Оба были сыновьями конунгов — покойного Трюггви и здравствующего Эйрика. Это было хорошим знаком — его не отсадили к простым ярлам. Владимир теперь смог близко рассмотреть свейского конунга: могутного телом, белого лицом, с высокими «умными» залысинами. За показной весёлостью Эйрик проявлял пристальное внимание к гостям, цепляясь глазами к каждому, будто оценивая его дружелюбие к дому конунга. Тем временем столы обносили большим рогом, в который вместился целый бочонок пива. Рог окован серебром с вычеканенными на нём рунами. Обычай был похож на словенский, когда торжественный пир обносили чарой. Кто-то говорил; рослый худощавый свей сказал вису, которую все одобрили.
        От многообразия новых лиц в голове была карусель. Владимир устал запоминать новые имена, голоса хмелели и становились громче. Князь понял, что привлечь внимание конунга, разделившееся на пирующих, не удастся, и стал разглядывать гостей. Напротив сидели два странных гостя, которые общались в основном друг с другом, иногда бросая в сторону какую-нибудь шутку. Один из них был поистине великанского роста, почти не притрагивался к пиву, тщательно вглядывался в гостей, особенно в самых шумных, будто ждал подвоха. Второй, наоборот, бросал сочные куски свинины в рот, будто в печку, обильно запивая их пивом. Тучный, с золотистыми, как у большинства свеев, будто тронутыми солнцем, волосами. Ввалившиеся, за толстыми щеками, глаза пропадали совсем, когда он смеялся; тело подпрыгивало, как пивной бочонок, и, казалось, лавка под ним сломается. Но приметил их Владимир после того, как Олав Эйриксон сердито огрызнулся, когда они ему что-то сказали, между тем как его отец явно пытался им угодить, то и дело давая слугам распоряжения, чтобы те меняли пустые тарели да подливали пиво. Владимир спросил Трюггвасона
по-славянски:
        - Кто это?
        Трюггвасон чуть вздрогнул. Он был погружён в свои мысли, охватив высокую резную деревянную чашу. Олав был сумрачен и не говорил с начала пира. Владимир знал уже о людях Хакона, правителя Норэгр, который проведал о том, что Олав жив, и теперь звал его к себе. Люди те находились на пиру, поглядывали на Олава, улыбались, поднимая чары. Владимиру ещё не удалось переговорить с Трюггвасоном, но он чувствовал, что Олав не очень хочет знаться с этими людьми.
        - Чего? — переспросил Трюггвасон, возвращаясь из своих мыслей. В палате уже позвали гудошников и начинался плясовой разброд. Кто-то с рогом в руках, пьяно цепляясь за стены и бродящих гостей, лез к кому-то обниматься, кого-то, уже вусмерть упившегося, волокли прочь. За него ответил невесть как оказавшийся неподалёку муж в распахнутом, крытом дорогой цареградской парчой опашне, с прилежно расчёсанной пшеничной бородой.
        - Эти двое — хёвдинги йомсвикингов, — молвил он по-славянски, наклоняясь к уху Владимира. — Тот, длинный, зовётся Торкелем Высоким, а его толстого товарища зовут Буи. Эйрик хочет переманить их от Стьюбьёрна, но у него это не получится.
        - Зачем конунгу простые хёвдинги? — пожал плечами Трюггвасон. Владимир не слышал, ему ответил подошедший, но ответ он додумал сам: за хёвдингами пойдёт много доблестных викингов, потому и сидят они близ конунга — честь им оказана. Теперь князь понимал, почему Торкель осторожен и натянут как тетива: он не доверял Эйрику, отравившему своего брата.
        - А ты кто сам есть? — услышал Владимир вопрос Трюггвасона к словоохотливому мужу.
        - Меня зовут Славомир. Я боярин князя Бурислава и рад знакомству с тобой, Олав, сын Трюггви.
        - Ты знаешь меня?
        Владимир не стал обращать внимание на Олава-и Славомира — пусть договариваются, о чём хотят. Хмель тяжелил голову, пир перерастал в рёв глоток, привыкших перекрикивать шум моря и звон битвы. Несмотря на то что на пиру был объявлен конунгов мир, кое-кто уже хватал кого-то за грудки, их растаскивали сильные гридни. Около конунга толкались какие-то люди, смеялись, осушали рога за его здоровье, там же были Добрыня и Олав-ярл. «Не он мне нужен, а хёвдинги, что приведут с собой людей». Владимир мотнул головой, подавив желание обойти, а то и вовсе перелезть стол и подсесть к Торкелю с Буи. «Не время!» — одёрнул себя. Йомсвикинги недолго сидели, почти следом за ними ушёл Владимир, не без труда найдя дом, в котором предстояло спать.
        На следующий день играли в мяч. За городом расчистили большое поле, было много смеха и криков. Выделявшийся из всех Буи Толстый, несмотря на тучное большое тело, быстро и ловко передвигался, а те, кто не раз бывал в битвах, понимал, как опасен был Буи в бою. Владимир с Олавом бегали среди прочих на лыжах наперегонки. Трюггвасон далеко обошёл соперников; Владимир, пришедший следом, переводя дыхание, сказал Олаву:
        - Если бы ты вчера выпил бы столько же пива, как я, тебе не удалось бы меня обойти.
        - Я и в Новогороде был первым. А ты для выпившего вечером хмеля бежал неплохо, но тебе не обойти меня.
        - Посмотрим…
        Вечером снова набились в конунгову палату, но теперь было спокойнее и чиннее. После вчерашнего тщательно вымели пол, застелив свежей соломой, выскоблили столы. Вторую здравицу конунг произнёс за здоровье гостей, особливо отметив сыновей конунгов, почтивших землю Свитьода своим присутствием. Олав с Владимиром поблагодарили конунга, осушив по рогу пива. Тихонько играла арфа, струясь приятным звуком с уютным светом факелов. Олав налегал на пиво и, захмелев, неуклюже прочитал сочинённую им вису. На дальних концах столов не слышали и просили повторить. Торкель Высокий, глянув насмешливо на Трюггвасона, молвил:
        - Надеюсь, правитель из тебя выйдет лучше, чем скальд.
        Сидевший рядом Буи затрясся от смеха всем своим толстым телом, спрятав за щеками узкие щёлки глаз. Лицо Олава-налилось кровью:
        - Ты хочешь оскорбить меня, хёвдинг?
        Несколько рук схватили потянувшегося через стол Трюггвасона за плечи, усадили обратно, Торкель даже не шелохнулся, продолжая насмешливо смотреть на Олава.
        - Охолонь! Торкель не оскорбил тебя!
        Меньше всего сейчас хотелось Владимиру затевать ссору с йомсвикингами — он надеялся пойти к ним со своими разговорами. Он буквально выволок Олава из-за стола, потащил за собой на улицу.
        Снег тускло освещал ночь, и даже при тяжёлой наволочи облаков можно было различить утоптанные тропы и разъезженные дороги. Город голосил праздником, тут и там слышались хмельные крики с весёлой руганью, девичий смех. Совсем как за сотни вёрст отсюда в Гардарики, Саксонии либо Моравии. Двое мужей, один из которых совсем ещё вьюнец, пьяно заплетаясь и оступаясь с дороги в рыхлые сугробы, шли к светящейся припорошённым льдом, обжатой тёмным лесом реке. Олав, трезвея от прогулки, зачерпнул пригоршню снега, растёр лицо, хрипло выдохнул:
        - Ух! — Обернулся к Владимиру:
        - Говорил я с этим Славомиром давеча. Про людей Хакона он верно сказал: пришли-де за тобой, но живым не доведут. Не нужен я Хакону — добро, если до очей своих допустит, а то зарежет, как борова. Тамо осильнею, буду на равных говорить с ним.
        - Останешься у Эйрика?
        - Нет. Один раз он продал меня сыновьям Гуннхильд, кто поручится, что он не сделает этого во второй раз? Я уйду из Свитьода, но ещё не знаю, куда. Может, к конунгу вендов Мешко, может, к вальхам[138 - Вальхи (сканд.) — скандинавское название кельтов.] в Норманд.
        Они ушли в сторону к раскидистому дубу, уселись на его корни, что паучьими лапами вцепились в берег, будто удерживая его от сползания вниз.
        - А ты что надумал, Владимир? — спросил Олав. — Не даст тебе людей Эйрик, и ты знаешь об этом. Зачем уходил из Новгорода, мало тебе его было? Хотел всю Русь себе забрать? Вот сиди теперь, жди помощи. Кому нужен ты? Хакону проще тебя брату твоему Ярополку продать, Харальду Синезубому Стьюрбьёрна со своими просьбами хватает.
        - А ты кому надобен? — огрызнулся Володька, задетый словами Трюггвасона.
        - И я никому не нужен, — согласился Олав, — потому и ухожу славой да воинами обрастать. Тебе того же желаю. Пока ждать будешь, Эйрик на тебя не обратит внимания, а когда увидит, что люди к тебе тянутся, не сможет не замечать тебя.
        По-взрослому рассуждал Олав, но и Владимир думал-передумал об этом. Надежда всё же была на Добрыню: не мог он безоглядно затеять весь этот побег из Новгорода. Трюггвасон, будто вдохновлённый какой-то мыслью, обернулся к новгородскому князю, предложил:
        - Давай дадим друг другу слово, что тот, кто займёт стол конунгов первым, поможет другому!
        Владимир всё ещё сердился на правоту Олава, да и предложение было неожиданным. Хотелось почваниться, набивая себе цену: моё, мол, слово важнее для тебя, но искренность в голосе Олава-заставила князя оттаять.
        - Давай.
        Потянув из-за пояса нож, Олав остриём осторожно, чтобы не перерезать жилы, надрезал правую руку у большого пальца, протянул нож Владимиру. В рукопожатии кровь смешалась, бурыми маленькими каплями исчезнув в снегу. Потом, оставив наболевшее, сидели и болтали, пока не замерзли совсем. Трюггвасон, окончательно потрезвевший, вспомнил про сегодняшний пир и про то, что там с ним произошло. Завёлся, но уже не так яростно:
        - Торкель востёр на язык, но Буи не следовало так смеяться над моей висой. Если я его вызову на хольмганг — это будет глупо, и все скажут, что Олав не умеет смеяться над своими ошибками. Но куда бы я ни отправился, для своего удовлетворения сначала разорю то место, что зовётся родиной Буи.
        На следующий день Владимиру удалось уговорить Добрыню пойти к конунгу. Беседу вели в маленьком покое, освещаемом лишь масляной лампадкой. Эйрик, как показалось, настроен был дружественно, объяснял, почему не может дать людей в этом году:
        - Бирка погибает, но я не могу просто так оставить озеро Меларен, иначе его тут же захватят викинги, которые будут грабить мои сёла. Я собираюсь на тинге созвать людей на городовое дело и построить новый город.
        Добрыня не сдавался, предлагая различную леготу, в том числе и в Киеве. Обучившийся красноречию на вечевых сходах, Добрыня был убедителен даже на новом для него свейском языке. Но Эйрик был твёрд. Беседа закончилась тем, что конунг поставит на следующем тинге вопрос о помощи Владимиру. Князь ничего не стал высказывать стрыю, молча отправившись к Торкелю Высокому.
        Во дворе гостиного двора стояло трое гружёных саней. Торкель, длинный, как колодезный журавль, громко, с руганью распекал четверых парней, иногда яря себя, срывался на крик, и тогда парни разбегались, уворачиваясь от затрещин, каждая из которых ошеломила бы медведя. Владимир стоял, пытаясь понять, что произошло. Оказалось, в ночь, по хмельному делу, парни на лошадях уволоклись в лес, где наткнулись на оголодавших волков. Лошадей и сани пришлось оставить, чтобы спастись самим. Теперь до моря, где стояли корабли, тащи поклажу хоть волоком. На крыльцо самой большой избы вышел Буи. Торкель отвлёкся, и парни стали разбредаться в стороны. Владимир, решив, что самое время, подошёл к йомсборгскому хёвдингу. Выслушав князя, Высокий качнул головой, шумно, по-бычьи, выдохнул, рёк:
        - Может, кому-то интересно то, что ты предлагаешь, но не нам.
        - Вы хёвдинги здесь, а я сделаю вас ярлами, наделю землёй, — не отступал Владимир.
        - Я не знаю тебя, конунг, — сказал Торкель, и по голосу чувствовалось, что он теряет терпение, не до того в предотъездной суете сейчас было, — нас не может уговорить помогать даже Стьюбьёрн, хотя в его доблести мы не раз убеждались.
        «Уйдут ведь, и не увижу более!» — кусая губы, думал Владимир, больно уж по сердцу пришлась ему уверенная стать йомсвикингов.
        - Мы уходим, не будем ждать конца праздника, — будто читая мысли Владимира, сказал Торкель.
        - К Харальду в Данию?
        - В Йомсборг.
        - Это зимой-то на кораблях через всё море? — удивился Владимир. Он уже достаточно здесь пожил, чтобы знать о том, что зимой редко кто плавает так далеко.
        Торкель улыбнулся, а стоявший рядом и рассмеявшийся Буи сказал голосом, глухо рыкнувшим, будто из утробы огромной скалы:
        - Нас боятся Ньёрд с Эгиром, и, как бы ни леденели наши вёсла, как бы буря ни пыталась утопить наши драккары, мы всегда возвращались домой.
        Если йомсвикинги не боялись дерзить вслух про богов, то уговорить их не удастся, пока сами не захотят. Пожелав хёвдингам удачи, Владимир ушёл.
        Глава двадцать шестая
        Народ осуждал Ярополка и Мстислава Свенельда за развязанную братнюю войну. Рати вернулись из древлянской земли, по Олегу не успели справить тризну, как к Ярополку пришёл волхв Белояр. Князь, вопреки совету ворожеи Светланы, не звал Белояра на советы, а сам волхв не напрашивался, и вот он пришёл, и никто из сторожи не решился его остановить. В простой холщовой рубахе, но с наборным с серебряными накладками поясом, на котором висело множество оберегов. Тёмная с проседью прядь выбилась из-под гойтана, упала на строгие глаза.
        - Вы, княжичи, росли на моих глазах, — молвил он растерянному от удивления Ярополку, — ты слабостью своей позволил убить брата. Я не останавливал тебя, когда ты принял решение идти на Олега, положился на волю богов. Но в народе винят Свенельда в смерти древлянского князя, и люди не поймут, если он останется близ тебя.
        Ярополк не смел возразить Белояру, лишь рассеянно кивнул в ответ. Между ним и Свенельдом и так пролегла пропасть, и он представить себе не мог, как Мстислав будет рядом с ним в думе после всего, что произошло. Князь представил великого боярина, входящего в палату гордой тяжёлой поступью, как он, задрав бороду, оглядывает собрание, и мало кто не избегает встречаться с ним взглядом…
        Священник Иоанн был не менее строг с князем:
        - Зависть двигала Каином, когда он убил Авеля. Что двигало тобой, княже? Ты совершил грех, не собираясь грешить, но ты знал, что так может закончиться, когда решил идти ратью на древлян.
        - Олег не собирался мириться со мной! — возразил Ярополк.
        - Ты не знаешь об этом! Ведь ты во всём положился на Свенельда!
        В маленькой церкви пахло сосновой смолой, которую Иоанн использовал вместо ладана. Около храмовой иконы горела лампадка, на столешню с церковной утварью падал светлый меч солнечного луча. В Божьем доме спорить со служителем Бога охота отпадала, и Ярополк попросил Иоанна о том, о чём хотел попросить:
        - Ты, как духовник, можешь убедить Свенельда вернуться к себе в Вышгород.
        Иоанн внимательно посмотрел на Ярополка, ответил:
        - Ты сделаешь первый шаг к искуплению греха, если преодолеешь свой трепет перед Свенельдом и сам отринешь его от себя.
        Князь так и не смог сказать Мстиславу о том, что он не нужен больше ему. Свенельд сам пришёл к Ярополку: то ли почувствовал княжескую остуду, то ли сказал кто — земля полнится слухами. Они долго молча смотрели друг другу в глаза, и Ярополк первым опустил взгляд.
        - Я уезжаю из Киева, — сказал Свенельд, — но я не пользуюсь правом отъезда, и ты можешь позвать меня, когда я понадоблюсь.
        - Прощай, воевода, — ответил Ярополк, чувствуя, как с плеч падают все горы киевские.
        - Опасайся ссориться с младшим братом, у него ещё остались умные советчики, — вместо прощания пожелал Свенельд. И только после ухода великого боярина Ярополк смутно в душе ощутил, что сам себе напоминает корабль, лишившийся руля, и куда занесут его волны, думать было боязно.

* * *
        Синевший снегами лес, видимый в полукруглое оконце невеликой сводчатой горницы, темнел. Сопротивляющийся студёной зиме Днепр тяжело хрустел ползущей по нему порошей. Великий боярин Миливой Искусеев отвернулся от окна, стукнул о кресало кремнем, запалив масляную лампаду, выхватившую из сгущавшейся вечерней темноты его лицо в глубоких суровых морщинах. Полуразвалившийся на лавке Любислав Гуннар хмуро смотрел на Искусеева, расстегнул звончатую пуговицу шёлкового ворота выходного зипуна, спросил:
        - Кого звал ты ещё, боярин? Может, и не придут?
        Миливой сам волновался, что если и придут, то, может, не получится задуманный разговор. Потому и собирал ближе к ночи, чтобы князь Ярополк не задумался, почему его великие бояре без него на совет собираются. Гуннар раздражал вопросами, Искусеви как можно спокойнее ответил:
        - Придут. Ты пожди, боярин, всему своё время. Прости, что не говорю тебе, но совет вместе держать надо.
        Собрать бояр было бы невозможно ещё несколько месяцев назад, но Мстислав Свенельд, порастерявший все цели в жизни и оттого скованный старостью и отчуждением к нему Ярополка после смерти брата, переехал в терем покойного Люта в Вышгород, где и слёг. Вслед за Ярополком от великого боярина отвернулись вятшие мужи, даже те, кого он считал друзьями. Непредсказуемы тропы Рода: тот, кто ещё вчера, будто на тавлейной доске, играл судьбами людей и княжества, умирал, всеми позабытый, а Искусеев, заслуги предков которого перед родом Игоря были позабыты при Ярополке, молчаливым согласием тех же вятших, стал вместо Свенельда.
        Ожидаемые бояре пришли разом все трое: Мина и Величко Слуды, Вышата Лунь, сын Вуефаста. Туровид, брат Миливоя, не пришёл, сославшись на болезнь. «Выжидает, чем дело кончится. Опасается, что Свенельд опять сил наберётся», — с осуждением думал Миливой о братовой осторожности.
        Уселись на лавки, не сняв опашней, похожие на трёх внимательных филинов. Все бояре были в зрелом возрасте, велики родами, перед ними не надо было тянуть красивые словеса, поить пивом прежде дела. Бояре и сами понимали, что собрали их на серьёзную беседу, и каждый гадал: почто и зачем? Миливой не стал тянуть с разговором, единым махом отодвинул на угол стола тарель с заедками, на которую никто даже не посмотрел, заговорил:
        - Собрал я вас, господа совет, на беседу о наследниках будущих князя нашего великого Ярополка.
        - Которых у него не будет, — не сдержался Лунь. Миливой подождал, пока стало ясно, что Вышата больше ничего не скажет, продолжил:
        - Малфрида не родит князю сына, и ему нужна другая жена.
        Искусеев замолчал, ожидая обсуждения, но Гуннар перебил открывшего было рот Мину:
        - Что предлагаешь?
        Было ясно, что Миливой обдумал замысленное, и Любислав не хотел лишний час выслушивать обсуждения.
        - Зять полоцкого князя Рогволода, именем Туры, погиб в ятвягах на полюдье. Местный князёк там поменялся и решил доблесть перед народом показать. Туры, как и Игоря нашего, к берёзам привязали да пустили к небесам. Вдова осталась, дочерь Рогволожья, Рогнеда именем. Надо бы Ярополка к ней подвести.
        - Сватов, что ли, слать будем? Ты всерьёз замыслил это, боярин? — усмехаясь краем губ, спросил Лунь.
        - Манфрида королевских кровей, куда денешь её? Ярополк християнин, не можно ему так вот просто от жены избавиться, и мы, коли веру приняли Христову, потатчиками быть не должны! — молвил Мина, освобождаясь от жаркого опашня и складывая его рядом.
        - А детей, значит, не рожать можно по Христову учению? — возразил Вышата. — Пусть при Ярополке живёт, а не хочет, пускай к отцу возвращается.
        - Опозорим Оттона, не простит!
        - Епископии не дал нам, вот пусть дщерь обратно и забирает!
        - А Рогнеда как? Согласна ли? А князь согласит ли? — обеспокоился Величко.
        - Видал я Рогнеду, когда ещё со старым Туры свататься ездил. Пламень девка — мёртвого поднимет из домовины! А коли закапризничает князь, то зельем приворотным его склоним. Мало колдовок у нас, что ли? — молвил, хмыкнув, Вышата.
        - А с Рогволодом я сговорю. Сама Рогнеда будет слушать то, что отец скажет, — заверил Искусеев, обретя в Луне нежданную скорую поддержку.
        - Ну, не знаю, — развёл руками Мина и посмотрел на брата, ища совета.
        - В чём сомневаешься? — спросил Мину Миливой, но Гуннар не дал ответить, довольно резко сказав:
        - О чём думаете вы все? У Туры и Рогнеды наследник есть, Изяславом зовут. Рогволода нетрудно уговорить будет, если пообещать ввести в род Ярополка его внука. Ведь это ты задумал, Миливой? Что молчишь? — глаза Любислава метали молнии, Искусеев невольно отодвинулся, а Гуннар продолжил: — Подумайте, не сядут ли дети бояр полоцких в думе княжеской вместо детей ваших, когда Изяслав на стол русский сядет? Вместо объединения двух княжеств не закладываем ли мы сейчас камень раздоров между потомками Рогволода и Игоря? Не отошлёт ли Изяслав братьев своих младших из Киева и Вышгорода? Не исшает[139 - Исшаить (древнерус.) — исчезнуть.] ли с таким трудом оберегаемый род Игоря и Ольги?
        Далеко заглядывал Гуннар, но Миливой знал пытливый ум Любислава, потому заранее был готов ответить ему.
        - Не там ты опасность видишь, боярин, — сказал он, медленно обведя вятшее собрание гордой, задранной вверх, бородой, — у Владимира уже есть наследник в Новгороде, которого он в род не ввёл. А если введёт после того, как из варягов вернётся? На всю Русь его сын будет первым князем в своё время, тогда из детей наших никому не усидеть. А что до Изяслава, так на то мы и находимся при князе. Или я не так сказал?
        - Верно, — согласился Величко. Мина промолчал, но Искусеев знал, что Мина согласится с братом. Вышата, уперевшись левой рукой в бок, всё уже решив для себя, думал о другом.
        - Малфриду добром попросим, а ежели не захочет, то…
        Лунь замолчал, не досказав, но все поняли и так. Оттонову дочь нельзя силком заставить принять унижение, пусть лучше тихо уйдёт к предкам в ирий[140 - Ирий (вирий, вырий) — в восточнославянской мифологии южные края, куда птицы улетают зимой; сказочная страна.]. Гуннар нахмурился. Он мог бы поспорить для собственной важности, но не любил попросту сотрясать воздух словами. Впрочем, привязать Полоцкое княжество семейными узами — хорошая мысль. Здесь Миливой прав, но пусть делают всё сами, без его, Любиславовой, помощи.
        Довольный, просветлевший лицом Миливой заключил:
        - Спасибо вам, мужи вятшие, что выслушали меня и поддержали род старого Игоря. А теперь прошу отведать со мной сладкого вина и яств, привезённых с земель ромейских.
        Глава двадцать седьмая
        Слепящая морозная искристая дорога пролетала вместе с днями пути. Ярополк, откинувшись на спинку розвальней, кутаясь в тёплые овчины, смотрел на озорной скок комонных кметей, что в весёлой лихости подкидывали вверх и ловили сулицы, бегали, срывали друг с друга шапки. Вышата Лунь грозил плетью:
        - Коней запалите, мать вашу!
        Кмети на какое-то время успокаивались, потом снова придумывали с дорожной скуки новую забаву.
        Князь отказался от возка: не старик и не баба, зазорно полному сил молодцу. Иногда садился верхом размять тело, но в санях думалось лучше. О многом успел передумать, но больше всего о том, что за правитель он есть, сравнивал себя с бабкой Ольгой. Нравилось править княжеский суд, и он поднаторел в этом деле настолько, что прослыл среди бояр и смердов справедливым. Нравилось въедаться в урочные грамоты, пушить[141 - Пушить — ругать, «чихвостить».] посельских и тиунов за нечаянные или намеренные ошибки, и люди знали уже, что мимо княжеской казны ничего не пройдёт, что в уставах прописано. Впрочем, не хватало во многих делах Ольгиной твёрдости. Из Киева уходили оружейные мастера: щитники, бронники, ковали. Бояре, привыкшие к твёрдой направляющей Ольгиной длани, ослабляли догляд там, куда Ярополк не мог дотянуться в силу своей неопытности. Ушлые купцы дурили ремесленный люд, князь путался в торговых делах, в купеческом братстве за прошедший год переизбрали четырёх старшин, но дела это не изменило. Ярополк толкал бояр к действию, и, кажется, продвигалось. Но мало умом понимать, что времена иные, не
Ольгины, чувствовать это ещё нутром своим надо.
        С внешними странами тоже ладилось не совсем: с саксонским Оттоном дело дальше не пошло. Зато в Византии умер враг отца — император Иоанн Цимисхий, и даже самим ромеям было неясно, то ли его отравил проедр[142 - Проедр (визант.) — один из высших византийских чинов, дословно: председатель. Впервые был пожалован византийским императором Никифором Фокой приближённому к трону евнуху Василию Нофу.] Василий, тихим коварством своим помогший смениться не одному императору, то ли помер сам от некой моровой болезни. Тем временем в Болгарии зашевелились комитопулы[143 - Комитопулы — сыновья болгарского комита (воеводы) Николы Мокри. Никола, недовольный провизантийской политикой болгарского царя Петра (ум. В 969 г.) в первой половине 60-х годов X века поднял восстание и основал Западное Болгарское царство со столицей в Сердике. После смерти Николы дело продолжили его сыновья, один из которых, Самуил, во второй половине 70-х годов занял болгарский престол в Преславе.], стремившиеся избавиться от византийской пяты, намечалась большая война. Новый император, внук великого базилевса Константина Багрянородного
Василий, очень не хотел увидеть русов на Балканах, ибо сейчас детям Святослава было самое время добиться того, чего не смог отец. Случилось неожиданное: гордые ромеи сами потянулись к дружбе с Русью. Искусеевы, со времён князя Игоря наводившие мосты с Византией, дружно заверяли Ярополка, что в нынешних условиях нужно повернуться лицом к ромеям, и тогда можно будет вытянуть из них и митрополию, и выгодные торговые льготы. Тут молодой князь, не без участия бояр, стремившихся не портить отношений с саксонцами, проявил неожиданную и не совсем разумную твёрдость, отказавшись принимать императорских послов. Но Искусеевы не оставили мысль о сближении с Царьградом, стремясь не мытьём, так катаньем отворотить Оттона от Руси, разженив князя с Малфридой, благо был для этого повод.
        Эта поездка в Полоцк, по мнению Ярополка, была ненужной. Родичи Туры уже справили по нему тризну. Великие бояре уговорили князя, приведя пример с поездками Ольги в Плесков (знали, как и на что давить!). Теперь только бы пережить все эти уставные речи, словесный груз чужих дел, ловы в морозных полоцких лесах и Корочун, для празднования которого они якобы и приехали.
        В Полоцк Ярополк въезжал верхом на рослом гнедом жеребце, сам — в малиновом, подбитом куницей корзне; дружина ради торжества — в начищенных бронях, воеводы — в выходных бобровых и собольих опашнях, покрытых заморским атласом и аксамитом.
        …Её русский князь едва заметил тогда при встрече, избегая излишним вниманием оскорблять горе вдовы, отметив про себя породистую красоту княжеской дочери, не позволяя себе думать о ней как о женщине. Маленький сын её Изяслав, которому едва справили постриги, вертел белёсой головкой, цеплялся за мать, будто боялся потерять, и уже в нём, маленьком, угадывалась материнская красота и стать деда. Вообще весь род Рогволода был породист: сам князь высок и широкоплеч, оба сына его, перешагнувшие юность, Рослав и Брячислав, — крупной стати в отца.
        На пиру, разгорячаясь пивом, Ярополк часто бросал взор на Рогнеду, невольно про себя поняв, что молодая, вошедшая в самый цветущий возраст княгиня, чудо как хороша в своей белой траурной плачее[144 - Плачея — женский головной убор, который надевали просватанные девушки.]. То ли нечаянно, то ли поняв, что русский князь обратил на неё внимание, Рогнеда сама иногда бросала на Ярополка короткие взгляды больших голубых глаз, выстреливая в молодого князя, будто пламенем. Когда от жаркого тепла разогревшихся сеней сбросила на руки подошедшему слуге бобровый коротель, пока освобождалась от рукавов, туго натянулась на тугой груди ферязь, очертив тонкую талию, Рогнеда, заметив взгляд князя, улыбнулась, снова выбросив пламя голубых ярких глаз. Кровь стукнула в голове, и Ярополк вышел из-за стола, собираясь остыть на улице. Он не увидел, как захмелевший Вышата Лунь подмигнул Миливою Искусееву. Вернувшись, Ярополк снова пил пиво, пытаясь заглушить необычный всесжигающий жар, полыхавший в груди. Потом плясал до тех пор, пока ноги не стали сплетаться друг с другом. Вокруг кружились чьи-то хмельные рожи, кто-то
валился под стол, кто-то на него падал. Лунь с одним из кметей выводили Ярополка под руки, Вышата пьяным языком что-то плёл про Рогнеду, но утром Ярополк уже не мог понять: во сне то было или наяву.
        Остатние дни пролетели мигом. Какая-то новая сильная удаль появилась в теле. Нелюбимые ловы вдруг втянули в себя, как будто теперь он стал своим для веселой скачки, заливистого лая хортов, секущего лицо морозного воздуха. Загонщики гнали тура, удачно отбитого от зимнего стада. Яростный от страха рёв огромного быка заставлял лошадей мелко дрожать. Трещали и ломались молодые деревца, могучая тёмная туша стремительно вылетела из леса на поляну, намереваясь расшвырять заступивших дорогу врагов. Каурый, боевых кровей жеребец не дрогнул под Ярополком, тогда как рядом стоявшие дружинники изо всех сил рвали поводья, удерживая заржавших и разбегающихся коней. Выпущенные стрелы толкнули, но не сбили тура с бега. Князь наддал коню, заходя чуть сбоку быка и замахиваясь сулицей. Раньше такого не позволил бы себе, стоял бы за спинами дружины, чуть насмешливо наблюдая за убийственной забавой. Сейчас не жаль себя было ради разговора на пиру о его смелости, тем более что разговор этот дойдёт до Рогнеды. Перед глазами возникло её лицо, залитое лёгким румянцем восхищения от отваги русского князя.
        Сулица, брошенная сильно, но неверно, попала в хребет быка, безжизненно склонившись древком вдоль спины. Ярополк потянулся за второй, но, увлекшись по неопытности, подошёл слишком близко. Бык мотнул головой, зацепив рогом седло. Конь заржал диким криком от режущей боли натянувшейся на короткий миг подпруги. Как перетянутая тетива, подпруга лопнула, и Ярополк, кувыркаясь в воздухе, полетел в сторону. В глазах всё вертелось, снег набился в рукава и за шиворот. Обе шерстяные, крытые парчой рукавицы слетели с рук. Но он чувствовал, как дрожит земля и злобно фырчит разъярённый бык, почуявший, что ему не уйти. Не успев прийти в себя, князь узрел мельтешение и смог разглядеть, как какой-то кметь отвлёк быка на себя, умело уводя коня от смертоносных рогов и ухитряясь наносить по турьей морде сильные удары топором. К дружиннику на помощь бежали кмети, на ходу бросая сулицы, ор стоял, как в битве. Воевода Блуд, с расчёсанной, уложенной по отложному вороту зимнего вотола бородой, на полном скаку, с замахом над головой вонзил в могучую бычью шею тяжёлое боевое копьё. Князь отряхивался от снега, переминался с
ноги на ногу, всё ещё не веря, что остался цел. Вышата Лунь ворчал в ухо:
        - Княже, кто же в хребтину бьёт? В подвздошину надо, в подвздошину! Это же не волк, э-эх!
        Ярополк, не обращая внимания на Вышату, разбрасывая валенками снег, шёл к убитому быку. Мелькнул, наддав запалённому коню, тот самый молодой кметь, зыркнув на князя разбойными глазами.
        - Чей молодец?
        Несмотря на тихий в общем гаме княжеский вопрос, откликнулся Блуд, в сердцах оматеривший отчаянного кметя:
        - Друга моего сыновец, мать-перемать! Молод да горяч, головы совсем нет, под самые роги туру лезть!
        - Охолонь, воевода! Если б не Павша, втоптал бы бык князя!
        «Запомню! — решил про себя князь. — Блудово племя верное!»
        Оставшиеся четыре дня пролетели мгновенно. Беседы за узким застольем, на которых Рогволод намекал на помощь против ятвягов, объезды соседних весей с Рогволожичами, и ни в один из этих дней князь так её и не увидел. Зато ощущалось после того случая с туром, что и кмети смотрят на него как-то по-другому: не с отчуждённым уважением, а с видимой теплотой, и наказы его исполняют без оглядки на воевод.
        В вечер перед отъездом решился на то, что раньше бы только напугало: один, без гридней, прошел через чёрное крыльцо в терем Рогволода. По висячему переходу прошёл на половину вдовы. И вот он стоит напротив Рогнеды, чувствуя на своем лице её дыхание. Длинные ресницы чуть прикрыты над большими серыми глазами. Ярополк не мог отвести взгляда и не находил слов. Кровь в голове ударяла толчками.
        - Я проститься пришёл, — говорит он, — летом мыслю приехать вновь.
        Рогнеда смотрит на князя, бросая в бездну его сердце.
        - Давеча говорили: бык тебя чуть не убил на ловах? Князю нужно осторожнее быть, вон как стало…
        Вспомнился, видать, её Туры, погинувший в ятвягах. Захотелось прижать, пожалеть её. Только подумал — и уже с силой притянул к себе, неистово ловя губами её поцелуй. Рогнеда упёрлась было в княжескую грудь, но приличия ради.
        В дверь стукнула, а затем просунулась сенная боярыня:
        - Батюшка идёт, княгиня.
        Оба прячут друг от друга стыдливые разрумянившиеся лица, Рогнеда поправляет на плечах бахромчатый плат. Рогволод пригнулся под притолокой, влез в покой, как будто не удивился здесь Ярополку. «Донесли, поди!» — подумал тот и неожиданно для себя твёрдо посмотрел в очи полоцкому князю:
        - Пришёл с дочерью твоей проститься, князь. Не суди её.
        Иногда крут был в решениях Рогволод, и нарушение гостеприимства не простилось бы даже русскому князю, но Рогволод лишь повёл шеей, выдержав смелый взгляд Ярополка, ответил:
        - Коли по чести у вас, то не осужу.
        И не ясно было, на что он намекнул. Ярополк, бросив последний взгляд на княгиню, вышел из покоя, едва помнил, как прошёл лестницей в клеть, как толкнул дверь из терема, ныряя в морозные сумерки.
        Глава двадцать восьмая
        Только отошли от Упсалы на два поприща, как небо долго и надёжно затянулось тучами. Воздух потеплел, наполнился влагой. Снег просел, местами обнажив чёрные дорожные колеи. Часто сани приходилось проталкивать вручную. Словене, никогда не видевшие оттепели посреди зимы, шутили о конце мира, говоря, что раз такое случилось на краю света, то боги явно прогневались.
        Поезд еле полз, но и свеи явно не торопились. Оба Олавсона и молодые конунги охотились либо упражнялись с кметями. Вечерами, полулёжа под покровом шатра на овчинах, положенных на прогретую костром землю, что-нибудь обсуждали или просто балагурили. При Олаве-ярле или Добрыне разговаривали сдержанно, не стеснялись только при Волчьем Хвосте или Торгисле.
        К концу второй седмицы похолодало, и закружился снег. Протаявшие голызины покрылись лёгким пухом. В этот день на всеобщем совете решили никуда не двигаться, а дождаться, пока дороги не станут проездными. Путники повеселели, вновь разворачивали свёрнутые несколько часов назад шатры. Застучали топоры, срубая дрова для костров. Воздух отяжелел от запаха сытного варева.
        В шатре сыновей конунгов, отсмеявшись над очередной байкой, рассказанной Владимиром о своих бабских похождениях, плавно перешли к наболевшему и много обсуждаемому — походам.
        - Мы пойдём на Убеглой Рыси, — говорил Кальв, — в драккар вместится пять десятков викингов, к Вальдамару и Олаву — по три дюжины на каждый.
        Кальв серьёзен, и дело, о котором он говорит, — серьёзное, не забава. Для молодых воинов, не пустивших первой крови, поход лишь продолжение ратных учений. Они не могут понять то, что не ощутили. Хёвдингу, воеводе ли праздность не позволена, от его решений зависят жизни доверившихся ему кметей.
        - Куда идём? — спросил Олав. Его лицо почти не освещает тусклый свет лучины, но по напряжению в голосе чувствуется, что это для него важно. Кальв запыхтел, не отвечая. Они с братом не единожды обсуждали, куда можно идти сотней викингов. Владимиру было всё равно, а Ивар убеждал, что лучше всего пограбить фризов, ибо у них какой-то разброд и защищать их некому.
        - Я не хочу идти во Фрисландию, — молвил Олав. — Говорят, в Боргундархольме можно взять хорошую добычу.
        Всем ясно: Олав не простил насмешек над своей висой Торкелю и Буи, но мстить людям, которые признались, что не хотели обидеть, не назовут доблестью, и всем ясно, что Трюггвасон решил успокоить гордыню, напав на родовое гнездо хёвдингов. Кальв заелозил, подвинулся поближе к Олаву, собираясь что-то объяснить, взял поставец с лучиной.
        - Послушай…
        Хрустнули под Кальвом лучины, лежавшие россыпью.
        - Осторожнее!
        Кальв вскрикнул, неудачно повернул руку, горящая лучина выскользнула из поставца, рассыпавшись по овчине искрами, чья-то нога поспешно их затушила. Кальв выматерился в темноте.
        - Растяпа!
        - Его мать в бурю рожала, вот в руках и не ладится ничего, — пояснил Ивар.
        - Торгисль, сходи за лучинами.
        - Ну вас! Не напасёшься.
        - Торгисль, не спорь, — отозвалась темнота голосом Владимира. В шатёр кто-то полез, откинув полог.
        - Вот пусть Ульвхалли сходит! — нашёлся Торгисль. — Слышишь, Ульвхалли? Сюда только с лучинами пускают.
        - Торгисль, Орм из Листера не твой родич? Тоже зад не оторвёт, пока обухом не получит по нему.
        Когда шатёр осветился новым небольшим пламенем, продолжили разговор:
        - Хотите или нет, но я пойду в Боргундархольм с вами или без вас, — сказал Олав.
        - Тогда на свой корабль людей сам и набирай! — озлился Владимир, задетый тем, что Олав, у которого дружины собственной была неполная дюжина, вдруг почувствовал себя конунгом и стал ставить условия. Олав уже собирался резко ответить Владимиру, но Кальв остановил разгоравшуюся ссору:
        - В Боргундархольме всегда можно взять хорошую добычу, к тому же он по дороге к фризам. Если Один нам поможет, то дальше нам нет нужды идти, а добытое мы сбудем в Волыни или Гамбурге — там торговать будет выгоднее, чем в Висбю.
        Владимир, успокоившись, пожал плечами: вам, мол, виднее. Олав бросал на новгородского князя сердито-обиженные взгляды, но был доволен тем, что получил поддержку. А по крыше шатра скатывался скопившийся снег, и не верилось, что утихнут зимние бури и стремительные корабли рассекут грудью морской простор.
        Глава двадцать девятая
        Едва тронутая за прошедшие тысячелетия земля тянулась по правому борту фьордами, берега которых ершились хвойными лесами. Попадались росчисти с весями, закрытые от морских находников частоколами. Затем снова леса и леса. Слева сиреневые облака сливались с серой громадой воды. Ветер дул и опадал, заставляя браться викингов за вёсла. Встречные корабли предпочитали обходить стороной сыновей конунгов и Олава-ярла, лишь четыре драккара близ Эланда[145 - Эланд — остров в Балтийском море, второй по размеру остров в Швеции после Готланда и самая маленькая из исторических провинций Швеции. Остров часто называют также «страной ветряных мельниц».] прошли почти борт о борт, воины на которых внимательно разглядывали встретившихся путников. Мало кто нападёт в море друг на друга, если нет намёка на хорошую добычу и неясен исход схватки. Викинги перекидывались речами, чая найти знакомых:
        - Откуда идёте?
        - Из Упланда.
        - Альва Свинью знаете?
        - Нет.
        - Из Смоланда никого нет?
        - Никого.
        - Кто вы есть?
        - А кто спрашивает?
        - Ульв Берёза.
        - Сыновья Олава-ярла из Фолкланда.
        - Слышал о нём. Удачи!
        - Вам того же!
        Отдыхая от гребли, Владимир полюбил стоять на носу, всматриваясь в окоём; широко раздувая ноздри, вдыхал солёный воздух. Кровь отца и деда, кровь морских разбойников русов бурлила в нём в эти мгновения. К лешему Ярополка вместе с Киевом! Впереди — ярость сражений, верные плечи товарищей, податливые чужие женщины. Добрыни с ним не было — он уехал с Олавом-ярлом на большой конунгов тинг. Добрыня не надеялся, что повзрослевший сыновец, выходивший из его власти, снова станет слушаться. Теперь он должен приложить все усилия, чтобы закончить задуманное.
        Ночлег устраивали на берегу. На четырнадцатый день перед сумерками круто повернули на полдень. Короткая ночёвка в море, и снова за вёсла. Боргундархольм показался пологими берегами в сизой колдовской дымке посреди мёртво-белёсой глади воды.
        На драккаре у сыновей ярла в основном молодая холостежь, проверенная в учебных поединках и состязаниях, — слабых не брали, ибо незачем бесполезным ртам место на корабле занимать, но были и бывалые викинги. Они-то и советовали взять чуть мористее и с полудня обогнуть немного остров, где будет богатое село, которое взять будет нетрудно.
        Село, укреплённое тыном, над которым шеломами торчали несколько костров для сторожи, начинало просыпаться. Викинги гребли сильно и молча, спешили. Стремительность — главный успех набега. Распахнутые к утру ворота всё же успели закрыть и запереть. Находники волочили заранее приготовленные лестницы, с костров пустили с десяток недружных стрел, никого не зацепивших. Когда ударили сполох, викинги перевалились уже через тын и загремело грозное: «Один!»
        В селе всё бегало и металось, какие-то вооружившиеся мужики пытались сопротивляться, но их враз смели. Выворачивались наизнанку дома, мастерские, стоял визг и ор. Метавшихся баб с детьми отпихивали — когда есть чем поживиться, то не до них. Кто-то лез через тын уносить ноги, тех не догоняли. Напрасно старые воины унимали ополоумевших от жадности молодцев: «Серебро, железо да сукна берите!» Те тащили к кораблям даже глиняные горшки. На берегу препирались, что грузить на корабли. Владимир закончил споры, яростно отшвырнув копьём в сторону шкуры, лопоть и всякую утварь. К нему тут же присоединился Олав.
        Оставив сторожу на кораблях, пошли в глубь острова, там сёла были богаче и меньше защищены. Продвигались почти бегом, иногда отдыхая на быстром пешем ходу. В стороне мелькнула небольшая весь, на неё не обратили внимания. Село открылось на большой лесной поляне, встретило лаем собак и блеянием не угнанной в лес скотины. Дома зевали отверстыми дверьми, людей не было видно. Скорей, скорей! Нашлись две лошади, их загрузили под завязку самым дорогим, с сожалением оставляя бочонки с густым выстоянным пивом, безжалостно ломали древки рогатин, вырывали топорища, бросая насадки в возы. Выслав в охрану возов небольшой отряд, пошли дальше. Токи Плешивый, посмотрев на проглянувшее солнце, предупредил:
        - Нам надо управиться за час. Тогда мы успеем отплыть, пока борнхольмцы не собрали подмогу.
        Ходко шли по накатанной дороге, солнце, набирающее силу после зимы, припекало. Хёвдинги окриками подгоняли отстающих. Растягиваться нельзя — в преддверии схватки нужно успеть исполчиться. Каждый хёвдинг мечтает набрать в войско больше людей, тогда и по чужой земле возможно ходить так же неспешно и уверенно, как по своей, балуясь силой, не опасаясь гнева защитников. Стыдно двум конунгам разорять чужое гнездо залётными пугливыми сороками. Владимир и вовсе не хотел себе славы разорителя Боргундархольма, и его теперь, по его же желанию, называли новым непривычным именем — Фроди.
        Дорога, ведущая в глубь острова, раскатанная, и ошибиться трудно даже без проводника. Село с высокими рублеными домами, широкими дворами, расположилось на склоне холма, растекаясь по подножию пахотными полями. С села хорошо просматривались окрестности, и викинги, выйдя из леса, оказались как на ладони. Ивар, как набольший хёвдинг, выбранный на этот набег, велел остановиться, собрать плотный строй. Даже если никого нет, осторожность лишней не будет. Владимир молодыми острыми глазами пристально оглядывал село. Сначала вроде как показалось, потом точно разглядел шевеление людей. Среди викингов пошёл гул осторожного обсуждения.
        - Держать строй! — неожиданно крикнул Ивар, и вовремя: дюжина стрел быстрыми осами впилась в подставленные щиты. Защитники села больше не прятались, выбежали навстречу находникам плотной оружной толпой. Их было более сотни против семи десятков викингов.
        - Если среди них хотя бы четверть опытных воинов, многие из нас попадут сегодня в Вальгаллу, — молвил Токи Плешивый, разглядывая бегущих мужиков подслеповатыми глазами.
        - Не надо было упускать людей из других сёл, тогда здесь их никто бы не предупредил, — проворчал Кальв. Владимир чуть присел, полностью скрывшись за круглым щитом; меч надёжно сидел в деснице, облитые железом плечи кметей придавали уверенности.
        Схватка была быстрой и жестокой. Чья-то сулица воткнулась в щит Владимира, сделав его тяжелее. Маленький строй содрогнулся от натиска борнхольмцев, но не развалился. Рослый седобородый муж в шеломе, покрытом на вмятинах ржою, попытался достать Владимира из-за щита рогатиной, присев и ударив по ногам. Владимир на полшага высунулся из строя, с силой опустил меч. Мужик страшно заорал от боли. Князь, стараясь не смотреть, отступил назад. Что-то ударило в щит, едва не опрокинув его на спину, кмети тут же закрыли Владимира от чужого железа. Звон боя неожиданно прекратился, оставив на поле стоны раненых. Борнхольмцы бежали, избавляясь на ходу от всего, что мешало спасать свою жизнь.
        В глубь села не пошли, опасаясь, что борнхольмцы снова сплотятся и дадут отпор, а там уже не чистое поле и можно стрелять по находникам с крыш домов или из-за тына. Разграбив и запалив крайние дома, нашли возы и лошадей, положив туда добычу и раненых.
        На кораблях ждали с нетерпением, похлопывали по плечам вернувшихся товарищей, шутили. Хвост, сплёвывая сквозь зубы, сказал Владимиру, оскалясь:
        - Поздравляю, княже, с первой взятой жизнью.
        Владимир не ответил, окликнул Олава:
        - Доволен ли ты, конунг?
        - Я хотел сделать больше для того, чтобы меня здесь запомнили, — степенно, подражая старым хёвдингам, ответил Олав, — но мы взяли больше, чем потеряли, и я доволен.
        Ветер дул с моря, поэтому мачты даже ставить не стали. От берега старались отойти быстрее, потому, несмотря на усталость, гребли в полную силу. Отойти бы вёрст на пять-шесть, и погони можно будет не опасаться. Владимир, стоявший на носу, одновременно со свеями, шедшими впереди, заметил два драккара, стремительно выскочивших из-за скалистого берега, что грозящим кулаком выступал в воду.
        - Ждали, леший их задери, — выругался прямо в ухо Владимиру подошедший Хвост.
        - Зато, если мы их одолеем, Олава-здесь надолго запомнят. Нужно крикнуть ему, чтобы не переживал, — усмехнулся князь.
        - Не уйдём, они быстрее, — заключил Хвост.
        - У Кальва с Иваром быстрее корабль, но они не спешат избегнуть боя, — молвил Владимир, наблюдая, как драккар сыновей ярла разворачивается, чтобы теснее прижаться к словенам. Олав сушил вёсла, ожидая, когда борнхольмцы завяжут бой. Неизвестно, на кого они навалятся первыми, и Олав собирался прийти на помощь.
        Драккары борнхольмцев, будто акулы, собирающиеся напасть на жертву, замедлили ход, прошли полукругом. Рыжий, как пламя, со всклоченной и спутанной ветром бородой борнхольмец, прижав ко рту руки лодочками, прокричал:
        - Кто вы такие?
        - Сыновья Олава-ярла из Упланда, с нами сэконунг Олав и хёвдинги Фроди и Ульвхалли! — ответил Ивар.
        - Я Сигурд Рыжий и со мной хёвдинг Торир Палёный, — снова прокричал борнхольмец и начал ёрничать: - Сэконунг на вендских лодьях? Видать, боги не любят его, но хорошо, что он с вами, — Ньёрд будет рад такому подарку!
        На драккарах борнхольмцев Рыжего поддержали криками и смехом.
        - Ты одолей сначала! — озлился Кальв. — Я клянусь, что ты сам с моей помощью отправишься к Ньёрду, а твой грязный язык я скормлю собакам!
        - Не давай пустых клятв, упландец!
        Но Кальв его уже не слушал. Широко размахнувшись, он с яростью метнул сулицу. Стоявший рядом с Рыжим кметь принял её на щит.
        - Я ещё ни разу не бился на кораблях, — сказал Владимиру Хвост, затягивая под подбородком ремень клёпаного шелома, — надеюсь, что это не сложнее, чем на земле.
        Драккар Рыжего уже сцепился кошками с кораблём сыновей ярлов, викинги перед неизбежным боем поливали друг друга стрелами. Второй драккар борнхольмцев, верно, принадлежащий Ториру Палёному, неспешно приближался к словенам, то ли опасаясь Олава, то ли раздумывая, стоит ли помочь Рыжему или всё же кинуться на словен.
        - Покончим с ними быстрее, а потом поможем Ивару, — предложил Хвост. Владимир смотрел то на борнхольмцев, то на драккар сыновей ярлов, куда уже валились с криками люди Рыжего.
        - Нет, — отверг Владимир, — Ивару мы поможем сейчас.
        - Нам всем придётся драться на одном корабле! Бросить лодью, что ли?
        - Хер с ней! Если одолеем, один драккар наш. Вперёд! — яростно бросил князь.
        Палёный поздно понял задумку словен и потерял момент, когда мог одним сильным броском проехаться по вёслам, выламывая руки гребцам, устремился вслед новгородцам. Драккар сыновей ярла истошно орал множеством людских глоток и железным звоном оружия. Викинги Ивара и Кальва сопротивлялись отчаянно, и на драккаре Рыжего оставалось десятка два человек, пытавшихся влезть в драку к упландцам, драккар которых и так просел от множества людей.
        Кормщик Радота Ляд, не раз ходивший по Ильменю и Варяжскому[146 - Варяг — о происхождении и смысле данного слова до сих пор идут споры. Дабы не путать читателя, я придержался гипотезы, трактующей выражение «варяг» как человека, пришедшего с берега Варяжского (Балтийского) моря. Это мог быть не только скандинав, но славянин или фриз.] морю, так круто развернул лодью, что словене едва успели убрать вёсла. Корабли сильно ударились бортами, повалив с ног своих и чужих. Кмети, прикрытые от стрел щитами товарищей, притянулись кошками к драккару.
        - А-а-а!
        Словене, закованные в добротное железо, перепрыгивали через борт. Владимир схватился сразу же с молодым безусым викингом в саксонском шеломе с широкой стрелой и кожаной бармицей, из-под которой выбивались пряди светлых волос. Борнхольмец быстро и ловко ударял мечом, стараясь достать князя по ногам и голове. Владимир едва успел прикрыться от некоторых ударов, но парню явно недоставало опыта, и князь угадал следующий удар по ногам, отпрыгнул в сторону, шагнул викингу за спину, ударил, выбросив вперёд плечо, стараясь достать пытавшегося увернуться парня. Стегач разошёлся тёмным шрамом, быстро наполнявшимся кровью. Парень свалился на одно колено, пытался подняться. Владимир занёс клинок для нового удара, глянул в мутившиеся болью ясно-голубые глаза борнхольмца и, зажмурив глаза, нанёс удар.
        Словене, пользуясь численным превосходством, одолевали, прижав борнхольмцев к борту. Драккар раскачивало от бегающих по палубе людей, и Владимир подумал: каково драться, если волны на море выше? Краем глаза увидел, как один из кметей кувыркнулся за борт, тяжёлая кольчуга сразу же потащила его на дно. Шустрый воин Гридя Ухарь, обрубив с верёвки якорь и обхватив его обеими руками, бросился за борт, туда, где пропал его товарищ. Оба вскоре показались на поверхности, фырча и отплёвываясь.
        - Тащите, тащите!
        Кметей подняли из воды, те тут же свалились на палубу, тяжёлые от намокших подкольчужников. Схватка на корабле Рыжего была скоротечна, но Торир Палёный должен был уже лезть к ним со своими викингами. Владимир обернулся, быстро найдя глазами драккар Палёного. Борнхольмцы тянули к себе лодью Олава, викинги конунга яростно пытались обрубить кошки и засыпали людей Торира стрелами и сулицами.
        - Молодец, Олав! — Владимир ударил кулаком по борту.
        - Дальше куда? Я не отличу свеев от борнхольмцев, — Хвост показал обнажённым мечом в сторону боя на корабле сыновей ярла. Но борнхольмцы, зажатые с двух сторон словенами и упландцами и к тому же потерявшие в битве Сигурда Рыжего, пали духом и в отчаянии попытались очистить свой корабль от кметей Владимира. Ободрившиеся упландцы с криками посыпались за борнхольмцами. У Владимира запестрило в глазах и будто сдавило дыхание от враз возникшей тесноты. Оказавшись лицом к лицу с каким-то викингом, ударил мечом. Тот успел поднять щит, проорав:
        - Свой я, свой!
        Хвост, перескочив на лодью, затрубил в рог — к сбору. «Правильно!» — мелькнуло в голове у Владимира. Свеи закончат здесь сами, а Трюггвасона срочно надо было выручать.
        Борнхольмцы, загнав людей Олава-на нос и почти одолев, по звуку рога Палёного разом отступили на свой драккар — видать, хороший был вождь, раз его так слушались. Теперь, когда лодья новгородцев сблизилась с кораблём Торира, взять борнхольмцев было сложнее: их число было достаточным, чтобы стойко обороняться. Никто не решался первым пойти в бой, лишь пытались достать друг друга из-за щитов копьями да топорами на долгих топорищах.
        Сыновья ярла недолго мешкали, расправляясь с остатками хирда Рыжего. Разогнавшись на вёслах, криками и гудом рогов призывали Олава-отцепиться от борнхольмцев, освободить место у борта для подмоги. Помятые израненные вигинги конунга взялись за топоры, чтобы рубить кошки.
        - Один!
        Викинги Ивара с Кальвом, разгорячённые успешным боем, с уверенной яростью полезли на драккар борнхольмцев. Со стороны борта, защищающегося от словен, сразу стало меньше народу. Хвост первым с криком бросился в битву по положенным через борта доскам. Навстречу высунулись несколько копий. Щит да крепкая кольчужная рубаха надёжно оберегли от ран. Перед Владимиром кметя из его дружины столкнули с досок, и он, не успев зацепиться за борт, полетел в воду. Князю повезло больше: копьё борнхольмца упёрлось в его щит, один из викингов попытался ударить топором по ногам. Владимир вовремя заметил, оттолкнулся и упал на чужую палубу. Чьё-то железо отвело занесённый над ним удар. Князь тут же вскочил на ноги и вместе со своим кметем, оказавшись лицом к лицу с пытавшимся его убить ражим борнхольмцем, принялся рубить противника. Отбиваясь, борнхольмец медленно отступал. Кметь присел, вынудив викинга опустить щит, чтобы защитить ноги. Владимир, не теряясь, мощным ударом сбил с него шелом, заставив покачнуться и на миг потерять из виду течение битвы. Кметю хватило этого, чтобы круговым ударом сверху вниз разрубить
неприкрытую голову.
        Вокруг мелькало всё больше своих и упландских рож, едва узнаваемых за наглазниками клёпаных шеломов. Вязали пленных, обороняющихся было всё меньше. Хвост, тяжело дыша, опёрся липкой от крови рукой на плечо Владимира, едва его, усталого, не опрокинув.
        - Ну, всё, — молвил, — одолели. Если и теперь кто-нибудь скажет, что нам мало славы и удачи, мне придётся вызвать его на поединок.
        С лохмом разорванной кольчуги подошёл Ивар, весь перепачканый то ли в своей, то ли в чужой крови.
        - Рад, что ваши души не достались валькириям[147 - Валькирия (сканд.) — дочь славного воина или конунга, которая реет на крылатом коне над полем битвы и подбирает воинов. Погибшие отправляются в небесный чертог — Вальгаллу. С гривы её коня (облака) капает оплодотворяющая роса, а от её меча сияет свет.], — сказал. — Идём к берегу, Фроди.
        - Где Кальв?
        - В бою ему перебили жилы на руке, меч теперь с месяц держать не сможет.
        Берег, который они покидали с такой поспешностью, теперь не казался таким враждебным — сказывались ведущая к безразличию усталость и уверенность в своих силах победителей. Ивар был мрачен: его хирд потерял ранеными и убитыми почти половину, у Олава-на ногах осталось полтора десятка. Только Владимир потерял убитыми шестерых из тридцати семи человек благодаря доброму вооружению и тому, что люди были отборные.
        Пленных тесно сажали на землю, пересчитали. Оказалось двадцать три человека. Нераненых среди них не было. Двое невольно искупавшихся словенских кметей, полностью раздевшись, помогали друг другу отжимать порты. Один подзуживал другого:
        - Если бы не Гридя Ухарь, то бродил бы ты, Ждан, по дну с водяным. Ты плаваешь, как наковальня. Как тебя в дружину-то взяли?
        - Пошёл бы ты, Плавик, — беззлобно огрызался Ждан. — Я зато знаю, почему ты не утонул.
        - Дерьмо не тонет?
        - Сам ответ ведаешь.
        Князь с Волчьим Хвостом ухмыльнулись. Ульвхалли сказал Владимиру:
        - Ты хорошо сражался, и твоя задумка напасть на драккар Рыжего была верной. Отец бы тобой гордился.
        Владимир сдержанно кивнул, принимая похвалу. С корабля по сходням, покачиваясь от слабости, вызванной потерей крови, спустился Кальв с туго перебинтованной рукой, отверг от соратников, пытавшихся его поддержать, всякую помощь, прошёлся вдоль сидящих полонянников:
        - Ну что, и кто победил?
        - Они попрыгали в море после твоего вопля, когда тебя ранило, хёвдинг! — крикнул один из людей сыновей ярла.
        Викинги недружно засмеялись. Кальв чуть улыбнулся одними губами, бодрясь, распрямил стан, снова пошёл мимо пленных, наслаждаясь трудной победой. Владимир с Хвостом приблизились к борнхольмцам, разглядывая их.
        - Сигурд Рыжий отправился в Вальгаллу без моей помощи, — Кальв старался говорить громче, чтобы его слышали и свои и чужие, — но здесь его соратник хёвдинг Торир Палёный. Я думаю, Ньёрду будет оказана великая честь, если мы принесём его в жертву. Боги наградили его большой силой: ведь не я один видел, как Торир одним ударом разрубил щит Берси Ормсона вместе с его рукой. Мы не успели спасти Берси, и он истёк кровью.
        Викинги дружно загомонили, соглашаясь. Владимир, стоявший ближе всех к Ториру, с любопытством его рассматривал: бронь, если какая и была, снята с него, раненая нога была наскоро перемотана бинтами — видимо, так его и взяли, когда он уже не мог стоять. На широких медвежьих плечах рубаха была разорвана — остались одни лохмотья — на обнажившемся теле не было места без шрамов. Торир вряд ли мог бы сосчитать битвы, в которых участвовал. По обнесённой сединой голове, крепко посаженной на могучую бычью шею, угадывалось, что хёвдинг уже не молод. Князя кольнуло сожаление, что такой воевода не на его стороне и так бесславно окончит свой путь, умерев не с мечом в руке. Торир мельком скользнул взглядом яростного, попавшего в капкан волка по лицу Владимира и вдруг выругался по-словенски:
        - Попался бы ты мне в поединке, падло. Чернобог бы тебя подобрал, а не валькирии!
        Князь с Хвостом переглянулись друг с другом: не ослышались ли они?
        - Откуда ты знаешь словенский? — спросил Владимир. Торир шевельнулся, и усмешка на устах получилась кривой — рана сильно докучала. Молвил:
        - Я понял по родовому шитью на подолах рубах, что твои воины из ободритов или вагров. Твои слова подтвердили, что я не ошибаюсь. Ты-то кто, молодец? Из рода Боривоя или боярчонок, которому повезло с добычей? Не сиделось дома?
        Упландцев привлёк неожиданный разговор на языке вендов. Олав, распихав стоявших у него на пути, встал рядом с новгородским князем, жадно слушая почти родную для него молвь. Владимир скривился оттого, как это было сказано, ответил с гордым железом в голосе:
        - Тебе не нужно знать моего имени. А дома меня брат мой лишил, хоть и владел я им по праву своего отца родного Святослава, который меня им наделил.
        - Святослав у руян слишком молод, чтобы быть тебе отцом, а у глинян слишком стар, — сказал Торир, с острым вниманием глядя на Владимира. — Я знал Святослава Русского и ходил с ним от самой Хазарии до Доростола.
        Упландцы, кто знал по-вендски, переводили соратникам, вопросами своими мешавшим слушать.
        - Я сын его! — почти яростно воскликнул Владимир, но Хвост не дал никому ни обдумать, ни обсудить, засыпав Торира вопросами, не веря в такое совпадение:
        - С кем шёл в Болгарию? С Переяславца[148 - Переяславец — древнеболгарский город на Дунае, который князь Святослав отобрал у болгар и стремился сделать своей столицей.] куда уходил, когда пришли на Русь печенеги? Сражался потом в войске Свенельда или Святослава? Про Доростол расскажи: кто камнемётные орудия рушил? Чем славна была битва в Перунов[149 - Перун — бог грозы, сын Сварога. Славяне представляли его немолодым разгневанным мужем с серебряно-чёрными волосами и рыжей бородой. Считалось, что Перун ездит по небу на крылатом вороном жеребце или на колеснице, запряжённой белым и вороным конями. Грохот колёс и топот копыт — это гром, а молнии — стрелы, которыми Перун разит Змея Волоса.] день? Сам откуда? Из Ладоги? Изгнали тебя оттуда? Понятно, что ты за человек.
        Торира самого захватил собственный сказ, и он перешёл на язык Северных стран, чтобы всем было понятней. Не умел Палёный красиво сплетать словеса, но и его рассказа было достаточно, чтобы представить многотысячное кишение ратей, шум битвы, раздававшейся на несколько вёрст, отвагу воинов, насмерть бившихся с закованной в железо ромейской конницей. Когда закончил, на него с восхищением смотрели не только упландцы, но и пленные борнхольмцы, не ожидавшие от своего хёвдинга такого красноречия. Токи Плешивый сказал с сожалением:
        - Жаль, Вальдамар, что ты не держишь около себя хороших скальдов, ибо про такие подвиги нужно слагать висы.
        Хвост оглянул князя изменившимся тёмным взглядом серых глаз, в которых воскресли запрятанные глубоко в голове воспоминания о битвах бок о бок с покойным отцом Ратшей Волком, произнёс:
        - Он не лжёт, княже, — и тут же спросил: - Как звали тебя раньше, воин?
        - Сам я из Ладоги, и там люди называли меня Турином. С тех пор я не менял имя, пока варяги не переиначили по-своему.
        Упландцы оживлённо обсуждали услышанное. Торир-Турин, выговорившись, с обречённой тоской смотрел то на Владимира, то на Хвоста. Кальв полушутя пытался возвеличить значимость приносимой жертвы Ньёрду:
        - Теперь Эгир никогда не тронет меня волной, а на пути купцов, которые идут либо к нам с Иваром в фюльк[150 - Фюльк (сканд.) — область.], либо к конунгу Эйрику, никогда не раскинет сети Ран![151 - Ран (сканд.) — великанша, штормовое божество моря, сестра и жена Эгира. Ран владела волшебной сетью, которую набрасывала на корабли, чтобы утащил, их на дно и там поживиться добычей.]
        - Кальв Олавсон! Твои люди и твоего брата Ивара взяли в полон этого хёвдинга, — произнёс Владимир, — а я прошу тебя отдать его мне! Взамен ты можешь взять мою долю добычи и воеводы моего Ульвхалли!
        Кальв уже ожидал предложения, но всё равно не ответил, обдумывая и украдкой глядя на Ивара, что стоял, опираясь на топор, поставленный длинным древком на землю, и смотрел на происходящее невидящим взглядом. Для него, равно как и для Кальва, была первая битва с таким потерями. Просто старший брат переживал больше, прогоняя через себя каждый миг боя, прикидывая, что мог бы сделать, чтоб спасти соратников, со многими из которых играл в мяч в одале своего отца, ходил на ловы и за данью к бондам. Олав вплотную приблизился к Кальву, заговорил с мягкостью рыси:
        - Сегодня Ньёрд принял много славных викингов, и души их отправились в Вальгаллу. Тебя уже не осудят боги, но Гарда-конунг и я рядом, потому прошу тебя думать днём сегодняшним.
        - Уступи, Олавсон, — Стейнар-кормщик, ходивший в походы ещё с Олавом-ярлом и пользовавшийся беспрекословным уважением, строго смотрел на Кальва, понимая, что тот согласен уже, лишь набивает цену уступаемому слову.
        - Если не хочешь подарить жизнь мне, возьми в свой хирд моих воинов, сын упландского ярла, — сказал Турин. — Среди них много йомсвикингов, и они пойдут куда угодно за хорошим вождём.
        Здесь оживился Ивар. Он был не против пополнить истаявшую дружину пусть даже бывшими, но доблестно сражавшимися врагами, если только они принесут клятву на верность. В землях Северных стран, славянских и саксонских, принесший клятву должен был свято соблюдать её. Клятвопреступление считалось худшим из преступлений, и поэтому ещё долго не приживётся здесь ромейский и иудейский обычай клятвообмана. Кальв, посветлевший лицом от пришедшей мысли, обозначил условия, не роняющие его и брата самолюбия:
        - Я подарю жизнь всем борнхольмцам, кто-нибудь из них скажет добрую вису о произошедшей битве.
        Возразить здесь было нечего. Даже Турин согласился, что мудрее решение придумать трудно. Борнхольмцы оживились, заговорили в голос, стали кого-то выискивать. Упландцы их подзуживали:
        - Если среди вас умной головы не найдётся, то мы поступим верно, срубив их вам!
        - Если среди моих людей не найдётся достойного скальда, то я сам помогу их казнить, — ответил Турин.
        Борнхольмцы тянули недолго — коли нити, которую выпряли норны, суждено быть оборванной, то продлевать жизнь на миг не имеет смысла. Скальд говорил громко, и было видно, что ему не впервые рассказывать висы.
        Клич Одина стали[152 - Клич Одина стали — вождь, хёвдинг]
        Пришёл к нам дорогой форели[153 - Дорога форели — море]
        И Бальдров меча[154 - Бальдры меча — воины] с Упланда
        Хоробрых с собою привёл.
        Сошлись в пляске тарчей[155 - Пляска тарчей — битва]
        Драккары упландцев и наших.
        Море поглотило
        Много друзей брани[156 - Друзья брани — воины],
        Но удачи больше
        Было у упландцев.
        Слава наша меркнет,
        Их яростью гасима.
        Норны ждут решенья
        Игга стрел[157 - Игг стрел — здесь: Кальв] сегодня.
        Вису одобрили. Только Кальв, сам любивший складывать висы, молвил:
        - Я слыхал гораздо лучшие висы и сам сказал бы не хуже, но я устал, и голова кружится. И я сдержу своё слово, если не против мой брат.
        Все посмотрели на Ивара, что продолжал опираться на свой топор. Ивар кивнул, прикидывая про себя: сколько викингов из пленных он может переманить в дружину. Турин просветлевшим, обретшим уверенность взором взглянул в лицо Владимиру:
        - Куда отправляемся, князь?
        - На Волин.
        - Добро. Ты не пожалеешь, что взял меня, — сказал Турин.
        Глава тридцатая
        Эгир ворочался на морском дне, просыпаясь; волны сильнее раскачивали корабли; небо хмурилось, и нельзя было угадать, какое сейчас время дня. Волин показался издали Владимиру приземистым и мрачным и никак не больше Новгорода. Когда подошли ближе и устье Одры открылось широким горлом, стали видны корабли на причалах: большие боевые и пузатые купеческие. Берег был засеян торговыми рядками, амбарами и лабазами. На вымолах, расположенных на берегу устья, сновали люди. С башен деревянной крепостной стены заметили белые щиты на кораблях сыновей ярла и конунгов, потому прясла[158 - Прясло — кусок стены от костра до костра (от башни до башни).] стены грозно безмолвствовали.
        Причаливались долго: на кораблях не хватало людей. Из борнхольмцев с упландцами пошли четырнадцать человек. Их на захваченные драккары не хватило. Когда выволокли на берег все корабли, драккар, на котором Ивар поставил хёвдингом борнхольмца Флоси Занозу, начало сносить течением. Викинги, по грудь в воде, ругаясь, забрасывали пеньковые верёвки на борт корабля Флоси. Тащили едва ли не всем войском. Вытащили, кричали Занозе:
        - Флоси сухой остался, Ран возьми тебя! Костёр тебе разводить!
        - Хорошо, до бури успели, гляньте, как накатывает!
        - Шатры ставьте, успеете наболтаться! — прикрикнул на викингов Ивар. Олав послал людей в торговые ряды купить дров, ибо сказывали, что деревья около города без княжьего дозволения рубить нельзя. Викинги растянули шатры прямо над палубой кораблей — благо места хватало. Вскоре застучал дождь по толстой ткани. На словенской лодье чиркали кресала, поджигая масляные лампады. Турин, рана которого начинала гноиться, кряхтя, устраивал больную ногу. Проверил, под рукой ли костыль, сказал в темноту:
        - Не боитесь молодцев одних в город пускать?
        - Здесь княжий мир[159 - Княжий мир — объявлялся, как правило, на пирах и торгу. Нарушивший княжий мир каким-либо беспорядком мог быть строго наказан.] не объявлен для торговых гостей? — недоверчиво поинтересовался Владимир.
        Турин, ёрзая спиной, удовлетворённо запыхтел — удобно устроился, молвил:
        - Мне пятый десяток пошёл, но меч крепко держу в своей деснице, и я до сих пор чувствую себя сильным, как в молодости. Может, менее ловким стал. Но и более тихим. Когда я заходил в город после похода, то обязательно пропускал чарку мёда или пива, и меня тянуло до баб и в драку. Бывало, и убивал кого-нибудь. Молодцы прогуливали добычу, а я только виры успевал платить. Воеводы частенько вязали меня, хмельного, чтобы я шкод не натворил.
        Турин заулыбался, вспоминая молодые годы. Снаружи сквозь завесу воды послышались голоса — звали Владимира. Оказалось, что пришли люди князя Бурислава брать лодейное. Ивар с Кальвом никак не могли договориться: лютичи[160 - Лютичи — один из племенных союзов так называемых полабских славян — исконного славянского населения современной северной, северо-западной и восточной Германии.] просили серебром, которого пока было мало. К Владимиру с сыновьями ярла вскоре присоединился Олав. Обе стороны, несмотря на вотолы и опущенные видлоги[161 - Видлога — капюшон.], вымокли насквозь, не уступая друг дружке. Гости нехотя уступили, когда княжеский тиун начал не на шутку злиться. Как раз к этому времени вернулись посланные в город. Вымокшие и довольные: с возом дров они раздобыли ещё и пива. Ближе к сумеркам стихия утихла, на берегу викинги развели костры, ели и пили до одури. Подходили к веселью ещё какие-то гости из Дании, знакомились, поднимали за здравие полные роги. Нашлись гудки и арфа, плясали до глубокой ночи. Те, кто не смог залезть на корабль, валились прямо на берегу. Конунги с сыновьями ярла,
Торгислем и Хвостом, держали себя, присматривая за гуляющими викингами, дабы не потащило их в город творить разные шкоды. Впрочем, Хвост не выдержал и к полуночи, упившись и наплясавшись, полез на корабль спать.
        Наутро Владимир с Олавом, Торгислем и Флоси Занозой, что привязался к конунгам после того, как они спасли ему жизнь, пошли осматривать торг. Большинство викингов ещё спали. Многие из тех, кто спал на земле, от холода перебрались на корабли. Проснувшиеся тяжко матерились, не находя себе с похмелья места.
        Бродили по рядам, прицениваясь к товару, в уме прикидывая, сколько можно выручить за рухлядь, сукна, оружие и узорочье, скинув всё враз купцам, ибо по обилию, разваленному по лавкам, было ясно, что расторговываться можно было всё лето, а хотелось как можно скорее. Но Владимир с Олавом не зря росли в бойком тороватом[162 - Тороватый — экономный, прижимистый.] Новгороде: расспрашивая, нашли охочих до товара купцов, прикинули смету, подписали грамоты. Лихва[163 - Лихва — ростовщический процент с капитала, отданного взаймы.] получилась неплохая, тем более что при почти ясном небе задувал полночный ветер, обрушивая на берег курчавые в пене волны, что говорило о долгой буре и о том, что вряд ли кто ещё придёт на кораблях. Довольные, взяли братину пива, послали Торгисля в стан, чтобы передал наказ никому без конунгов не отлучаться, указали место на берегу моря, где будут ждать его.
        Волны с шумом набегали на песчаный берег, нехотя, с шипением, уползая. Конунги с Флоси разлили пиво по чарам, заботливо выструганным мастером в виде селезней. Подняли здравицу за успешное начало торга. Подошёл Торгисль, налили ещё. По сказу Торгисля, оказалось, что Кальв возмущён тем, что вынужден ждать возвращения конунгов.
        - Да пусть идёт и торгуется, — молвил Владимир, — свою долю ему и его людям никто не мешает продать. Только с кем они будут после того, как узнают, что расторговаться можно было выгоднее?
        - Что ни говори, а Олавсонам пора бы прижать хвост, — сказал Трюггвасон, утирая рукавом по-юношески жидкую светлую бороду. С сыновьями ярла он перестал ладить ещё с Боргундархольма, когда при дележе добычи ему достался драккар Торира Палёного. Кроме того, большинство согласившихся служить победителям борнхольмцев захотели остаться с Олавом. Лодья Трюггвасона отходила Владимиру, но у того недоставало людей на два корабля, и Олав пока так и ходил, поставив хёвдингом на свой драккар Флоси. Сыновья ярла, по мнению Трюггвасона, слишком возгордились после того, как им достался драккар Сигурда Рыжего. Владимиру ссора с Олавсонами была не нужна, и, пока он обдумывал ответ, который оставит его в стороне от дрязг, Флоси перевёл разговор:
        - Мир держится здесь на тонкой паутине, — он кивнул в сторону отемнённых дождями и временем городских прясел, — венды то и дело воюют против саксов. То друг с другом, то на стороне саксов против датчан, когда другие венды на стороне датчан против саксов. Князь Бурислав женат на сестре Синезубого, и здесь можно не опасаться датских набегов.
        - Я думаю, что тот, кто не боится держать такой торг на открытом месте у моря, вряд ли кого-то опасается, — заметил Олав.
        - Турин много мог бы рассказать про эти места, — продолжил Флоси, — йомсвикинги нападали на Волин, но были отбиты.
        - Турину нужно помочь с раной, — сказал Владимир. — Один помог мне спасти ему жизнь не для того, чтобы он умер в постели. У князя должен быть хороший знахарь, и он вряд ли откажет дать мне его.
        - А ещё у него есть красивые дочери! — рассмеялся Заноза, повеселев от пива. Олав, задумчиво подкапывая носком сапога камень, сказал:
        - Я пойду с тобой, Владимир, когда соберёшься идти к князю. Скажу честно: я не собираюсь идти дальше, куда вы задумали, и, если Бурислав достойный правитель, он не откажет сыну конунга Норэгр послужить у него.
        Владимир ожидал от Олава, что тот не только из-за ссор с сыновьями ярла, но и из-за собственной гордости рано или поздно уйдёт, однако новость расстроила его. Он чуть усмехнулся краем губ:
        - А если я не возьму тебя с собой к Буриславу?
        - Мне придётся влезть тебе на шею.
        Все рассмеялись.
        - Глянь-ко! — Торгисль вытянул вперёд руку, показывая на корабль, издали похожий на новгородский. Поднимаясь на гребни огромных волн, он обрушивался вниз, как паук, выгребая тонкими лапами-вёслами. Море играло лодьей, будто щепкой, но она упорно держалась в направлении берега, пропадая с глаз в пучину и снова взбираясь на волны. Было ясно, что правит кораблём добрый кормщик.
        - Как он доплыл-то? Вёсел и половины нет! — Олав с Владимиром с восхищением смотрели на лодью. Флоси помрачнел лицом, дёрнул себя за бороду:
        - Я знаю только одних вендов, которые могут выжить в такую бурю. Это руяне. Они хорошие мореходы и яростные викинги. Когда они кого-то грабят на берегу, то в живых не остаётся даже собак, людей они убивают сразу или приносят в жертву своему богу в городе, что зовётся Аркона. Если бы я встретился с ними не здесь, то обязательно повёл бы своих людей биться с ними.
        - Удовольствие от победы бывает только после битвы с сильным врагом, — заключил Владимир. Пиво закончилось и клонило в сон. Олав предложил собираться. Не то с викингами, оставшимися на берегу под запретом без своих хёвдингов, сыновьям ярла сладить будет нелегко.
        Князя Бурислава не удалось увидеть на следующий день. Владимир, сразу же поняв, что так ждать придётся долго, через княжескую городскую сторожу передал: хотят, мол, тебя видеть, Бурислав, Олав Трюггвасон и Владимир Святославич, изгнанные государи. Буря бушевала четвёртый день, когда за конунгами пришёл боярин с гриднями, долго усмехался в усы, оглядывая с ног до головы Владимира с Олавом, хоть те и были в казовых шёлковых портах[164 - Порты — одежда. Значение «штаны» приобрело гораздо позднее.], Владимир в алом корзне, застёгнутом на плече золотой запоной.
        Бурислав принял их поначалу сдержанно. Лишь когда сыновья конунгов произнесли клятву над очагом в том, что не обманывают его, отеплел, и беседа пошла проще. Не жалуясь, князь рассказал то, что Олав с Владимиром знали от Флоси Занозы: что дружину нужно держать сильную от викинговых набегов и чтобы свои славяне дани исправно давали. Земля, которую нужно защищать и беречь, требовала сильной власти, и власть наложила суровый отпечаток на лицо Бурислава: тяжёлый взгляд из-под хмурых бровей, глубокие морщины на лбу. Хоть и средних лет, но тело сохранило воинскую поджарую стать, под синего шёлка рубахой, схваченной золотым чеканным поясом, угадывались тугие узлы мышц.
        - Я буду рад принять на службу двух князей с дружинами, — сказал он. — Тот, кто служит мне, не нуждается ни в чём.
        Оба заверили Бурислава, что подумают. Владимир — из вежливости, Олав — выдержать время, дабы князь не подумал, что молодой сэконунг с радостью бросается кому-то служить. Волинский князь обещал прислать Владимиру знахарку. На том и расстались, проговорив не более получаса.
        Вечером пришла обещанная знахарка. Реготавшие кмети разом смолкли, будто почуяв загадочную колдовскую силу в небольшой согбенной старухе, высыпали из корабельного шатра на берег. Владимир, помедлив, поднялся с гребной скамьи.
        - Ты, князь, погоди, — остановила его знахарка. Не объяснив причины, кивнула в сторону лежавшего на расстеленных на палубе овчинах Турина:
        - Этот, что ли? — Не дожидаясь ответа, велела кметю: - Снимай штаны, чего лежишь? Вонь от гноя в твоей ране я ещё на берегу учуяла. Ещё пару дней — выбирал бы место для кургана.
        Старуха, развязав узелок и доставая травы, пробегала пальцами по ноге Турина, продолжала говорить:
        - Тебе, Владимир-свет, в Ретру бы сходить надо. Это град такой в земле ратарей[165 - Ратари — название западнославянского племени, жившего к югу от реки Пены, впадающей в Одру у самого её устья, между Доленским озером и верховьями Гавелы и Доши.]. Там храм Радигощу стоит, жертву принеси ему.
        Знахарка, разжевав травы, прикладывала их к ране Турина, шептала заклинания. Тот держался, не произнося ни звука, лишь верхняя губа чуть подрагивала, выдавая рвущуюся наружу сильную боль.
        - Волхв верховный в Ретре силён очень. Путь тебе твой укажет. Кметь твой раненый от него своими ногами обратно побежит. Друга своего урманского возьми, ему тоже туда попасть не помешает.
        Наложив повязку, передала Турину скрыню:
        - Мажь два раза за день, когда повязки будешь менять. Не жалей мази-то.
        Князь протянул знахарке бережёную на чёрный день гривну-новгородку, но та отвергла:
        - Бурислав наградил меня, а лишнего мне не нать.
        - Как звать тебя, ведунья? — спросил Владимир.
        - Тебе имён моих знать незачем, — ответила старуха. — Никому их не открываю, потому волшебная сила при мне ещё, не то отняли бы колдуны уже. Я ведь и заклятья снимаю ихние, ворожбу разную. Только и ждут, когда в домовину паду. Род бережёт меня до своего часа, вишь, древляя какая. Так и называют меня здесь все — Вружкой*. Всё, гости, прощевайте. А ты, князь, — Вружка указала пальцем на Владимира, — ты, князь, советом моим не гребуй[166 - Гребовать — брезговать.]: буря ещё долго будет, делать вам нечего, да и воинов ты не наберёшь для нового похода. Вот так: всё знаю, всё вижу!
        С кошачей бесшумностью, будто невесомо, Вружка исчезла из шатра. Именно исчезла, а не ушла. То ли сгустившиеся сумерки сыграли злую шутку со зрением князя, но прошла по телу Владимира крупная дрожь: иметь дело с теми, кто может заглянуть за кромку[167 - Кромка — порог между жизнью и смертью.] жизни, страшнее, чем с самым злым врагом. Посмотрел в сторону Турина: тот крепко спал, счастливый.
        Глава тридцать первая
        Турину стало легче на следующий день. Среди викингов началось живое обсуждение свершившегося чуда, ибо Ториру Палёному за глаза предрекали скорую смерть. Как обычно бывает, друг другу сказывали небылицы: поминали ведьм на мётлах, волколаков[168 - Волколак — волк-оборотень.] и финских колдунов, умеющих в лесу переставлять деревья и научивших зверей говорить человеческим голосом.
        Море продолжало бурлить, будто его кипятили на костре, и старики начинали говаривать, что такой бури в это время года не было уже лет двадцать. Владимир передал слова Вружки Олаву. Тот, не долго раздумывая, согласился поехать в Ретру, молвив:
        - Раз я решил здесь остаться, то пора мне познакомиться с богами вендов.
        Заложенное Добрыней воспитание — извлекать как можно больше выгоды из любого задуманного действия — подсказало Владимиру мысль: через своих кметей и свеев разнести по городу слух, что он с Олавом-идёт в Ретру намеренно, чтобы Боги успокоили море, ибо сыновья конунгов намерены пойти в большой поход.
        Князь забирал с собой больше половины дружины: в лесах не переводились збродни разного роду и племени. Дорога была наезжена, и тороватый купец был хорошей добычей. Обоз, впрочем, был небольшой: воз с шатрами да трое жертвенных бычков. С Владимиром до Ретры тут же напросились двое саксонских купцов, заплатив серебром за охрану. Хоть купеческий поезд и замедлил ходкий бег привычной к походам дружины, это никого не огорчило, ибо купцы, не раз ходившие здесь, показывали короткие пути, которыми из-за збродней мало кто пользовался. Кроме того, купцы — Коломан и Бруно — оказались хорошими собеседниками и также хорошо говорили по-славянски. Бруно даже был на том съезде в Кведлинбурге, куда были приглашены люди Ярополка. Дорогой, ведя ли коня под уздцы или сидя верхом, поравнявшись с князем, Бруно, сказывая, описывал пышность пиров, блеск приезжавших государей. Владимир молча кивал, оглядывал подступивший к дороге лес, силился представить себе празднество в каменном обширном тереме и тем дальше ощущал себя от великого княжения. Молодость склонна мечтать, и он представлял себе огромные сени с пирующей
старшей дружиной в шелках и опашнях из седых бобров, себя с золотым оплечьем, умудрённым годами, со сдержанным величием принимающим здравицы. И в этом лесу, с дубовыми рощами, стройными соснами, уступающими целые поляны светлым пышноволосым берёзам, всё меньше верил, что такое произойдёт с ним, и всё острее хотелось достичь не только Добрыниной, но и ставшей уже своей цели. Что может сделать Ярополк для страны, которую так упорно строила и возвеличивала княгиня Ольга, а князь Святослав восславил в кровавых битвах? Запросто отдать волынскую дань ляхам, обвинив в этом Олега? Позволить булгарам задрать лодейное и повозное тем, кто давеча громил их и грозных булгарских покровителей — хазар? Владимир взвинчивал себя этими мыслями, и детская нелюбовь к Ярополку перерастала в ненависть. Олав не учавствовал в беседах, однако всё слышал, иногда охлаждал восхищение саксами своего короля:
        - Величие государя не в его дворе, но в подвигах. Наверное, вашему Оттону, кроме удачи в битвах, повезло ещё и в роскоши. Но роскошь делает тело воина слабым, и потому я благодарю богов, что у меня есть гордость конунга и достаточно сил, чтобы держать меч. Ваш новый Оттон не будет уже великим, ибо у него не будет того, что было у его отца, — начала трудного пути.
        И с вызывающим непониманием смотрел на Владимира: «Зачем ты слушаешь их, похожие на бабские, бредни?»
        Переправлялись через мелкие речушки. С купеческим обозом это было настоящее наказание: на разгрузку и погрузку после переправы каждого воза уходило время. Казалось, один Турин был всем доволен: его нога заживала на глазах, возвращая тело к полноценной жизни, и он даже пытался ездить верхом. На днёвках и ночёвках был весел и болтлив, рассказывал про свою жизнь, полную суровых приключений. В Туриновых сказах мелькали сотни имён людей, которых наверняка нет в живых, и Владимир силился представить, как люди эти так же жили полнокровной жизнью ежедневных горестей или бед, так же шумно сидели на привалах. С наступлением темноты так же перекликалась сторожа, оберегая сон соратников от нежданного нападения. Проходили летней дорогой, проложенной меж болотами: самое место для разбойного нападения, когда бой решает не сила оружия и воинской выучки, а внезапность яростного нападения. Владимир, заворожённый высоким пламенем костра, раздвигающего темноту, спросил Турина, поддавшись навеянной костром мысли:
        - А почему тебя Палёным кличут?
        Турин расхмылился, вспоминая былое. Рассказал:
        - Из-под Доростола я уходил с двумя гаутами[169 - Гауты — жители Гаутланда — области на юге Швеции.], которые когда-то служили в Ладоге, а потом попали к Святославу. Ну а тот, кто хоть сколько-то в Ладоге жил, земляком мне считается, потому вместе и были на ратях. Домой им захотелось, и меня позвали с собой. Мне-то что? Ни родины у меня, ни дома, катаюсь колобком по миру, а гауты службу сытую у себя обещали. Суть да дело, нанялись мы в хирд к гаутландскому ярлу Оттару. Пошли как-то к могущественному бонду за данью. А бонд тот послал нашего ярла куда подальше и даней никаких платить не хотел. Тут явились мы всею дружиной, и ярл противиться не решился. Устроил пир ярлу и нам, напились и наелись до отвала. Я тогда не знал немецкой привычки сжигать гостей в домах, предварительно их накормив и напоив, и спать лёг, не тревожась. Оттар ждал подвоха и оставил часть людей на улице, и, когда челядь бонда подожгла дом и завалила дверь, хирдманы[170 - Хирдман (сканд.) — воин, член хирда (дружины), дружинник.] завязали бой и открыли двери в дом. Гауты, как один, повалили дружно в драку, забыв про меня. Я же
проснулся, когда на мне занялась одежда. В схватке никто дом не собирался тушить. Я едва успел схватить бронь с оружием и, как был горящий, так наружу и выскочил. Битва не помешала хирдманам смеяться надо мной. Громче всех ржал Оттар и не заметил, как люди бонда подошли к нему сзади и едва не убили. Вот и всё. После этого меня Палёным и прозвали.
        - А как ты к йомсвикингам попал? — спросил Торгисль, в эти дни не слышавший сказов Турина, — то в стороже был, то отсыпался. Турин сморщился — не любил по десять раз тратить красноречие, когда большинству он уже всё рассказывал, потому коротко поведал Торгислю:
        - Мне стало скучно у Оттара, я ведь всегда был неуёмным, потому и ушёл с купцом, зашедшим в Гаутланд. Купец был из Боргундархольма, там я познакомился с Торкелем и Буи. Вместе мы пережили много славных битв. Наконец Буи доверил мне драккар и попросил охранять его дом, тем более что я стал остепеняться к старости: баба у меня появилась, даже двух дочерей родила. Пёс с ней, с бабой, — неожиданно резко сказал Турин, — жаль того, что я не смог защитить берега Боргундархольма. Мне плевать, что захотят сделать со мной Буи с Торкелем, важно, что предстать пред их очами мне стыдно!
        К концу второй седмицы пути встретили разъезд ратарей. Старшой, представившийся Людомиром, повестил, что волхв Белобор послал его встретить двух иноземных князей с дружиной и саксонских купцов, чем удивил путников, ибо вести в Ретру не давали.
        Сама Ретра, раскинувшаяся по поросшим лесом холмам, чем-то напомнила Владимиру Киев. Местный волостель, по имени Честивой, называвший себя князем, принял гостей со степенностью и гордостью привыкшего к путешественникам хозяина. На нетерпеливую просьбу пообщаться со старшим волхвом Белобором князь ответил:
        - Белобор приглашает сам. Кто-то ждёт очень долго.
        Волхв пригласил к вечеру Владимира одного. Молчаливые гридни сопровождали князя до храма. Набиравшее летнюю силу солнце нехотя закатывалось за вершину леса. От нагретой земли пахло пряным запахом разнотравья. В тишине угасающего дня звенели дождавшиеся прохладного вечернего часа комары. Храм стоял на острове посреди озера, окружённого лесом, в некотором отдалении от города. Около бревенчатого моста, соединявшего остров с берегом, высокая прибрежная трава была выкошена под корень, отчего мост был виден ещё с широкой, накатанной через лес, дороги. Гридни по-кошачьи мягко ступали по мостовому настилу. Рыбина плеснула хвостом по воде, уйдя в глубину и оставив на озёрной глади расходящиеся в стороны круги. Один из гридней не выдержал, вполголоса обронив с завистью:
        - Брат мой рыбалит сейчас, гадёныш!
        Владимир уже его не услышал: храм будто двинулся навстречу своей громадой. Искусный мастер вырезал на дубовом срубе и раскрасил чудной рисунок, плавно переходящий с ворот храма на передние и боковые стены: здесь были причудливые перевити трав, среди которых распушили пушистые хвосты жар-птицы, был и человек-конь — китоврас[171 - Китоврас — кентавр.], невиданные звери Ливии[172 - Ливия — Африка.], трёхглавый Змей Горыныч бушевал алым пламенем, пытаясь сжечь могучего богатыря, прикрывшегося щитом.
        Тяжёлые ворота отворились без шума, открыв тёмное нутро дома богов, пахнувшее на новгородского князя могучей потусторонней силой. Владимир повёл плечами, прогоняя охватившую тело слабость, решительно шагнул вперёд. Гридни затворили ворота. Такого храма Владимир не видел ни в Киеве, ни в Новгороде, ни в Упсале: едва различимые великанские изваяния богов, стоявшие кольцом, охраняли храм. Деля между собой середину, друг против друга находились Неугасимый Очаг и Радигощ Сварожич, в серебряной броне, с синим щитом, на котором в грозном прыжке был изображён чёрный петух. Больше всего поразили столбы, поддерживавшие тяжёлую двускатную крышу: сначала Владимир подумал, что талантливый древодел изузорил их сплетающимися ветвями деревьев, но, приглядевшись, заметил, что столбы сложены из рогов зверей, да так искусно, что, не распадаясь, ровно поднимались ввысь под самый дымник, растаивая во тьме.
        Прислушиваясь к себе, Владимир, к своему удовольствию, не ощутил священного страха — неживое не может причинить вред живому, но всё же не решился дальше мысленно рассуждать перед божьими кумирами. Доглядывать храм не стал: сидевший у очага волхв жестом пригласил его присесть рядом. Оба некоторое время разглядывали друг друга: пламени было достаточно. Белобор оказался не таким, каким его представлял Владимир, — мягкие черты лица, по которым читался средний возраст волхва; светлые волосы, с середины прядей заплетённые в косицы, свободно падали на плечи; голубые глаза смотрели с умным любопытством, не пытаясь пронизывающим взором залезть в нутро. Князь, неожиданно для себя, благорасположился к волхву, спросив вместо уставного приветствия:
        - Ты ведаешь, кто я и зачем пришёл?
        Волхв ответил не сразу, склонился к очагу, поправил погоднее дровину:
        - Мать-земля мне многое рассказывает: кто и зачем ходит по ней, кто ложится в неё, — голос у волхва певучий, приятный, как у гусляра. — Ты Владимир, сын Святославов, — продолжил он, — норовом ты в бабку свою пошёл, а значит, добьёшься своего, кто бы ни противостоял на твоём пути. И, кроме власти, народ свой любить будешь. Древлий Рим погиб потому, что измельчали государи: добиваясь власти, они утешали только свою плоть, потому народ и не восхотел защитить их от находников. Брат твой Ярополк — добрый князь, но не его это время: народы сплочаются, воюют, сильные пожирают слабых. Ярополк не силён и даже советами бояр не сможет удержать то наследие, что досталось ему, собранное таким трудом Ольгой и Святославом.
        Сухие дровины прогорали быстро. Белобор протягивал руки в широких светлых рукавах в темноту, доставал короткие резаные чурбаки. Владимир мог поклясться, что перед тем как волхв протягивал руку, во тьме слышался шлепок ладони — будто кто-то невидимый подавал дровины волхву. По хребту невольно пробежал холодок, развеянный тёплым голосом Белобора:
        - Я волховствую давно, ибо с детства во мне заметили талант. Но я хотел знать больше, чем знали те, кто меня учил. Я исходил полмира и говорил со многими богословами из христьян и исмаильтян, — Белояр снова помолчал, перевёл разговор о его родине:
        - Был и у вас на Днепре, где русы после нашествия гуннов забыли обычаи предков, и подвиги богатыря Беовульфа, которыми так любят гордиться немцы, приписывали государям, современники которых были настолько стары, что не могли отличить быль от правды. Славянский Перун заменил русам Донара, но и у русских славян вытеснил Святовита. Только на Днепре Перуна почитают паче других богов.
        Боги объединяют людей больше, чем язык. Люди славянского языка — ляхи и чехи — вместе с саксонцами бьются с теми, кто не признаёт Христовой веры, а бодричи — враги лютичам из-за того, что одни верховным богом считают Радигоща, а другие Святовита. Озри, храм, Владимир, — волхв, будто приглашая, обвёл рукою полукруг, — здесь среди богов и Святовит, и Перун, и Хорс, и Даждьбог, и Макошь, и Жива, а на полицах маленькие кумиры Полуденницы, Полевицы, Домового, Банника, Овинника и ещё многих, в которых верят в самых глухих углах земли славянской! Этот храм создан, чтобы объединить нас, ибо любой может воздать требу своему богу. К нам приходили даже руяне, хотя у них есть великий храм в Арконе. Тогда они захватили большую добычу в датских землях, баб с детьми они продали в Волине, а пятнадцать мужей привели к нам. Руяне всех их принесли в жертву Радигощу, в храме тогда некуда было ступить от крови. Не знаю, помогла ли им треба, но больше я руян здесь не видел. Только чужим славянам можно приносить требу по своей воле, для наших мы кидаем жребий. Но даже это послабление мало помогает объединению нашего
языка. Ляхи и чехи примкнули к Христовому учению и становятся нашими врагами потому, что римский папа призывает истреблять не верных ему огнём и мечом. Вера Христа не призывает к войне, дело в пороках людских — папа хочет земель и серебра со своих данников. Гордость не позволяет простить друг другу обид лютичам и бодричам, потому нас переломают поодиночке, как прутья того веника, что отец раздал сыновьям в известной притче. Думай, князь, совет я тебе уже дал.
        Пламя съедало поленья, почти не давая дыма. Белобор застыл в молчании, невидяще уставившись на огонь. Тишина в храме висела плотной таинственностью, будто некто могучий, но не желающий зла, молча наблюдал за тем, что происходит внутри дома богов. И эта тишина вытесняла из головы постороннее, заставляя мысли течь стремительнее и ярче. Владимир обдумывал речь волхва. Полушёпотом, будто молитву, признёс:
        - Объединять… не страхом, чтоб… подобно прутьям, которые в венике сломать нельзя.
        Владимир почувствовал, что надо уходить. Медленно поднялся, стараясь не отвлекать Белобора, двинулся к дверям, чувствуя на спине взгляды кумиров. Его задержал голос волхва:
        - Твой брат Олег переживал, что князь Святослав остался неотомщённым. Мстить в степи уже некому: печенежский князь Куря вчера был задушен в своём шатре своим же повзрослевшим племянником. Ступай, князь, твоя дорога торная, но верная. Назавтра пригласи в храм Трюггвасона, мне есть что сказать ему.
        Глава тридцать вторая
        Пришедшая весна смела снега с полей, обрызгала густой листвой деревья. Прозрачный воздух наполнился пряными запахами возродившейся жизни, радостным пением птиц. Свенельд, лёжа на постели, повернул бледное осунувшееся лицо к окошку. Выставленная оконница стояла рядом, прислонённая к стене горницы. Великий боярин умирал, ведая и ощущая на челе дыхание смерти. Он надеялся, что не узрит уже весны, ибо в такую радостную для всего живого пору уходить тяжело. Морана-смерть будто издевалась, давая боярину намучиться бессилием. Он умирал, оставленный всеми, даже князем своим, для которого, как ему казалось, отдал всю душу, стремясь сохранить величие государства, взращённого княгиней Ольгой. Челядь начала разбегаться, перестав чувствовать на своём загривке твёрдую руку боярина, но стали наезжать зятья, которых у Свенельда было много, и честь не позволяла им отвернуться от тестя. Челядь придержали посулами и угрозами. И то добро.
        Он умирал, никого не виня, кроме себя. Он ошибся во всех сыновьях Святослава: в Ярополке не учёл, что его мягкость может не только он использовать, но и другие; Олега недооценил, чем повлёк смерть сына; к Владимиру и вовсе не присмотрелся. Из Олега, думавшего больше горячим сердцем, нежели чем умом, вышел бы второй Святослав, но достало бы талану достигнуть славы и подвигов отца? Может быть, Владимир был бы лучший из всех троих? И что тогда — перешагнуть через трупы двоих Святославовичей, чтобы посадить Владимира на русский стол? Думать об этом Свенельду уже недоставало сил.
        Холоп растворил дверь без стука, без осторожности. «Осмелели!» — подумалось. Раньше глаза боялись поднять. Холоп сообщил о приезде князя Ярополка. Свенельд едва кивнул головой в ответ: понял, мол. Приезд князя не удивил боярина — в Ярополке гордость не затмевала честь, а на то, что князь так долго не показывался, Свенельд был не в обиде, виня во всём бояр, его заменивших, меряя их своей мерой. И вот он, князь, — в алом корзне, лёгкой суконной шапке. Не изменился совсем: в его годы молодость стойко не пускает к себе болезненную старость. Ярополк чуть наклонил голову, разлепил губы, обрамлённые светлыми усами с коротко стриженной бородой. Свенельд остановил его, подняв вверх широкую, некогда сильную, могущую ломать калёное железо ладонь:
        - Не надо, княже. Не мучай себя пустыми уставными словами. Мне перед домовиной не нужно от тебя ни жалости, ни сожалений. Ведь не заново укорять меня смертью Олега ты пришёл, ибо в тебе достаточно мужества и чести, чтобы не унижать умирающего.
        Ярополк шагнул ближе, чтобы услышать ослабевший хриплый голос боярина. Свенельд, спохватившись, указал глазами на перекидную скамью. Дождавшись, пока князь уселся, сняв шапку и расправив по скамье полы корзна, боярин продолжил:
        - Считаю нужным совет тебе дать, княже: опасайся Володьки. Не зря он за море ушёл, никем не гонимый. Мириться поздно уже тебе с ним, осталось только одолеть, как Олега.
        Лицо Ярополка скривилось, будто судорога прошла. Любое напоминание о войне с братом было ему неприятно.
        - Я не буду драться с Владимиром. Да и не полезет он: сил у нас больше.
        Свенельд смотрел уставшим взглядом на гордо вздёрнутый подбородок Ярополка. Не его был уже князь. Знал боярин, даже из хором не выходя, о Рогнеде, о том, что не выходит у князя с Малфридой, что её, как и Свенельда, бывшего сватом, в народе обвиняют в ворожбе, чтобы князя извести.
        - Ступай, князь, говорить нам больше не о чем. Удачи тебе.
        Ярополк тяжело поднялся, задержался в дверях, бросив последний взгляд на большое, беспомощно распластанное на постели тело. Коротко, но остро пронзило сожаление: со Свенельдом, уходившим последним из великих, уходила в прошлое целая героическая эпоха Святослава. Не было уже и Иоанна Цимисхия, и Ратши Волка, не было в живых молодого царя болгарского Бориса, вместе со Свенельдом сидевшего в осаждённом Преславе. Братья-комитопулы, поддерживавшие Святослава в войне с Византией, почти тоже все лежали в домовине: в бою с ромеями погибли Давид и Моисей; Аарона, противника войны с Византией, горячий младший брат Самуил обвинил в предательстве и убил. Далеко всё это было от Ярополка, для него было другое время, и другие люди окружали его. Князь, надев шапку, пригнувшись под притолокой, шагнул из дверного проёма на лестницу.
        Весть о смерти Свенельда застала Ярополка на пути в Полоцк. Подписав обельные[173 - Обельная грамота — вольная для холопов.] грамоты для боярских холопов и передав их вестоноше, князь к вечеру уже перестал думать о покойном — радость предстоящей встречи с Рогнедой отметала прочие мысли.
        Глава тридцать третья
        Обещанную полочанам рать на ятвягов успели собрать и отправить в сечене[174 - Сечень (древнерусск.) — январь.]. Задумка была достичь ятвяжских земель до таяния снегов, чтобы там переждать сырое болотистое предвесенье. Павше, как шустрому, опытному кметю, доверили водить копьё. Завистники же говаривали, что близкое знакомство с набольшим воеводой очень помогло возвеличиться девятнадцатилетнему парню. Павше было всё равно до злословий, он не первый день был в княжеской дружине, был в настоящем бою, ходил в полюдье за данями. Подражая бывалым воинам, сплёвывал сквозь зубы, ходил вразвалочку, на вечерних привалах уходил играть в зернь. Меж тем не забывал проверять справу у ратников, ругался, если что было не так, не решаясь, впрочем, давать затрещины матёрым мужикам.
        Прошли краем Полоцкого княжества, там под Городцом к ним присоединилась рать полочан, которую вёл Рослав, сын Рогволода. Блуд без пререканий признал над собой молодого князя. Войско пережидало распутицу около большого ятвяжского городка с щекотным уху чужим названием, которого Павша так и не запомнил. Ратники, чая зажитьё, примеривались к городку, облизываясь на предстоящую добычу и красных девок, по которым истосковалась плоть за время похода.
        Сошла вода и слякоть, Рослав постоянно стал куда-то уезжать, наезжали какие-то местные, судя по портам — вятшие, говорили с Рославом и полоцкими боярами. Становилось ясно, что сшибок и зажитья не будет. Русские ратные приуныли, начали отбиваться от рук, бражничать. Павша, приструнивая своего ратного, могутного мужика, дрался с ним до крови, и, кабы не кмети, ставшие на сторону Павши, неизвестно, чем бы всё окончилось. Павшин знакомец с молодшей дружины, по имени Вышата, горячей крови, упившись, орал:
        - Своих бить, так мы горазды, а как на чужаков отправиться, так обмочились! — поминать о той рати с Олегом в княжеском войске было не след: многие были не рады смерти Олега, жалели его, говаривали о схожести с отцом. Вышате затыкали рот, вязали. Блуд, строжа ратников, сам понимал: не объяснишь им, что ятвяги запуганы силой и мирятся с полочанами, чего и хотел достигнуть князь. Несколько раз ругался с Рославом, прося распустить рати по домам, но получал отказ и угрозы от имени Ярополка. В конце концов Блуд своим решением приказал сворачивать стан.
        Ярополк тем временем был уже на полпути в Полоцк. Томимому ожиданием встречи с Рогнедой, путь ему казался очень длинным. Дома от сладострастных дум отвлекали дела; лишь ночью, в цветистых снах, он видел полоцкую вдову в высокой рогатой кике с жемчугами, в узорчатой сряде, обрисовывающей высокую грудь. Не любящий рати, в мечтах представлял себя богатырём, спасающим её от Волоса-змея. И вот она была рядом, в каких-то десяти поприщах пути. Рать, посланная на ятвягов, поможет ближе расположить Рогволода и сыновей. Весть о том, что Блуд не дождался, пока Рослав договорится со своими данниками, разозлила князя. Ругая не только воеводу, но и себя, думал: «Был бы твёрже, как бабка или отец, не посмел бы Блуд, побоялся бы!»
        В Полоцке приняли, как обычно: не лучше, но и не хуже. Про то, что Блуд оставил полочан, разговору не было: со стороны Рогволода — из вежливости, со стороны Ярополка — от стыда. Рослава с вестями ожидали со дня на день. Обменивались подарками; сыну Рогнеды Изяславу Ярополк подарил меч в ножнах с серебряной оковкой. Узря, как загорелись глаза у княжича, когда он вытащил из ножен змеившийся узором иссиня-чёрный харалуг, Ярополк понял, что Изяслав будет на его стороне при сватовстве к его матери. За такой меч можно дом купить со стаей и скотиной в придачу или лодью на сорок гребцов. Звонким мальчишеским голосом поблагодарил князя, твёрдо, по-взрослому, пообещав отдариться когда-нибудь. Рогволод с боярами скрыли в усах улыбку, смотря на глуздыря, лишь Рогнеда благодарно посмотрела на Ярополка, да так, что того окатило, будто жаром.
        Прибытие Рослава отмечали шумным пиром, тем более что с ятвягами всё порешилось и дань они пообещали давать в прежних размерах. В разгар пира, когда, подогретые хмельным, гости пустились в пляс, Рогнеда, посидев больше положенного для вдовы, вышла из сеней и через столовую палату пошла на женскую половину хором, Ярополк, даже не оглядевшись — не смотрит ли кто? — бросился следом. Хмель кружил голову, сдерживаемая страсть от томительного ожидания рвалась наружу.
        Нагнал у выхода из крытого перехода на лестницу. Рогнеда обернулась на быстрые шаги, узнала князя, улыбнулась, обнажив жемчужные зубы. Ярополк собирался сказать уставное: ждал, мол, встречи, скучал, но кровь подтолкнула, и он с жадностью впился губами в приоткрытый рот вдовы. Рогнеда не сопротивлялась. Князь, вовсе теряя голову, целовал лицо, шею полочанки, руки скользили по телу, забирались под подол, путаясь в складках нижней рубахи. Подумалось неожиданное и глупое: «Одежду не изорвать бы ей!» Рука скользнула вверх по ногам. Вдова, застонав, шепнула с жаром:
        - Идём наверх!
        Ярополк не помнил, как заплетающимися ногами, спотыкаясь, поднимался по лестнице, как, охнув от неожиданности, отвернула в сторону белое в темноте лицо сенная боярыня. Лишь с рассветом выбрался из вдовьего покоя, покосился на храпевшую холопку, осторожно, будто вор, вышел чёрным крыльцом, кляня себя за неосторожность, ибо мимо гридней, стороживших двор, пройти незаметно вряд ли удастся, хотя мало ли кто куда расползается после удалого пира?
        И всё же, придя в терем Брячислава, в котором гостили, разбудил Величку Слуды, грубо схватив того за плечи и вырвав из сна:
        - Вставай, боярин! У меня с Рогнедой… — Осёкся, продолжил: - …дитё, может, будет.
        Величко с тяжёлого пьяного сна не сразу понял, зачем и кто его трясёт, и полез было в драку. Ярополк отступил, оттолкнув от себя боярина. Тот тряс головой: перед глазами до сих пор всё кружилось и качалось, похмельная боль стискивала виски, но слова князя всё же дошли до него. Неужто уже свершилось? Надо бы Миливою весть послать. Мысли перебивались головной болью, нужно было доспать.
        - Княже, я понял тебя, — сказал Величко, объяв Ярополка густым запахом перегара, — пождём до утра.
        - Петухи ужо запели.
        Но Величко не слушал, он спал.
        Русы к пабедью пришли не в сени, как было условлено (начинался второй день пира), а в покой Рогволода. Ярополк, в торжественном бархатном зипуне, в шёлковом алом корзне, земно поклонился полоцкому князю и, твёрдо глядя ему в глаза, попросил позволения прислать сватов за Рогнедой. Рогволод, отвечая, уставно и много говорил о великой чести, оказанной предложением Ярополка, и просил подождать, ибо в народе не скажут ничего доброго: муж Рогнеды погиб чуть более полугода назад.
        - Я не отказываю тебе, князь, — мягко молвил он, — но пожди немного. В моём доме ты всегда желанный гость. Приезжай.
        Умом понимал Ярополк Рогволода, но в груди было тяжело от обиды. Не соглашаться было нельзя. Советы бояр успокоили князя, тем более что следующей ночью Рогнеда обещала ждать его.
        Глава тридцать четвёртая
        Два безземельных государя сидели на берегу озера. Хорс закатился за лес, прощальным светом озарив вершины деревьев. В высокой траве по-вечернему стрекотало и свиристело; из леса бесшумно сорвался огромный филин, паря, изчез где-то у подножия деревьев. Владимир с Олавом-кутались в вотолы, но не от вечерней прохлады, а от злобы комаров, совсем озверевших к вечеру.
        - Что сказал тебе волхв? — спросил друга Владимир. Завтра уезжать обратно в Волин, а разговора у них ещё не было.
        - Он сказал, что нужно подождать, пока Хакон не надоест моему народу. Я и сам знал об этом, но не хотел признавать, ибо считаю ожидание трусостью. Теперь можно свалить всё на предвиденье волхва.
        Олав хмыкнул и согнал ладонью с лица целый отряд комаров.
        - Чем займёшься? Не передумал остаться у Бурислава?
        - Нет. Останусь, пока не надоест. Потом поглядим. А ты чего?
        - Я загадал: если принесённая треба придётся впрок и буря прекратится, то пойду на Норманд.
        Замысел удивил даже смелого до отчаянности Олава. Он попытался отговорить Владимира:
        - Когда ты предложил это тогда в Упланде, я решил, что ты просто не знаешь, на что хочешь пойти. Я не уверен, что и сейчас тебе это известно. В Норманде сейчас правит Ричард, прозванный Бесстрашным. Графы со всего Валланда пытались низложить его и пошли к нему с большим войском. Викинги из Северных стран охотно пришли к нему на помощь, и графы испугались биться с Ричардом. Валланд большой, и тебе не за чем идти в Норманд, ибо в тамошних жителях ещё не исшаяла кровь викингов.
        - Зато нигде я не добуду большей славы, — возразил Владимир.
        Олав усмехнулся:
        - Торгисль с Сигурдом несправедливо говорили про меня, что рассудок мой остался в Норэгр вместе с детством. Они просто сейчас тебя не слышат…
        В Волине возобновился торг, прибавилось кораблей на вымолах, и лодьи с драккарами упландцев и сыновей конунгов были уже далеко не самыми крайними. Море под солнцем сверкало зеркальной гладью, переливаясь лёгкой рябью. Викинги обступили вернувшихся кметей, засыпали вопросами. Владимир с Олавом-, оголодав с дороги, накинулись на снедь.
        - Мы тут тоже не зря сидели, — сказал Кальв, подливая сыновьям в достаканы мёду, — пустили слух, что конунг, требой своей утишивший бурю, молодцев наймует, с того много местных в дружину попросились — отбоя нет. Даве вестфольдцы[175 - Вестфольдцы — жители Вестфольда — области в южной части восточной Норвегии.] на двух кораблях пришли от фризов без добычи совсем, так тоже с нами попросились. Руян удалось уговорить, одной лодьей с нами пойдут. Олав, ты твёрдо остаться решил? А то, может, с нами?
        Олав помотал головой:
        - Нет, я остаюсь.
        - Я Турина за людьми отправил, — молвил Владимир, — он знает, как и с кем переговорить. Гостей нынче много в Волине, найдём ещё подмогу.
        Олавсоны кивали, переглядываясь друг с другом. Решено было выходить через два дня.

* * *
        При дележе захваченных у Боргундархольма кораблей возникли споры. Олавсоны и Владимир настаивали на жребии, Трюггвасон был решительно против, настаивая на том, что один из захваченных драккаров он заслужил, соглашаясь при этом отдать новгородскую лодью, на которой ходил.
        - Зачем тебе целый драккар? У тебя дружины раз — и обчёлся, а нам людей некуда девать! — кричал выведенный из себя Кальв.
        - Со мною Флоси Заноза решил остаться! — упрямился Олав.
        - Сколько людей у Флоси? Пять, восемь? Даже на вендскую лодью не хватит!
        - Я найду людей, а где — не твоё дело!
        Олав с Кальвом стояли, набычясь, друг против друга, ещё немного — и один вызовет другого на хольмганг.
        - Оставь себе лодью, Олав, мы доплатим тебе, — попробовал уговорить Трюггвасона Владимир.
        - Мне проще занять серебра у Бурислава и доплатить вам, оставив драккар себе, — возразил Олав.
        - Что ж, давай! — согласился Владимир. Сыновья ярла с удивлением смотрели на князя, но не возражали. Олав заметно побледнел: про заём серебра брякнул в запальчивости, теперь действительно придётся идти на поклон к Буриславу, а не даст, так с драккаром можно будет распрощаться.
        Серебро Бурислав дал. Кальв примирился с Олавом-, ибо неизвестно, кому теперь тяжелее, — Олав был связан долгом. К Владимиру присоединились ещё гауты, которых привёл Турин и которые пришли в Волин на торговом кнорре. Восемь кораблей, битком набитые охочими до боя викингами из славян, свеев и урман.
        Мирные годы, которые дали потомки Грольфа Ходока бывшему графству франков Нейстрии, насытили народ. Земля Норманда изобиловала заливными лугами, на которых паслись тучные стада. В первый же день взяли крепость, поставленную в удобном для причала кораблей заливе и призванную защищать берег от морских находников. На башне крепости успели зажечь костры и оповестить об опасности. Собранное ополчение было разбито, что дало возможность викингам некоторое время погулять по побережью, пока Роберт Бесстрашный не прислал сильную рать.
        Разбойников всегда губила жадность. Всё равно найдётся кто-то более сильный, кто отомстит за беды соплеменников. Владимир на общем совете хёвдингов высказался, что настало время уходить. Несильно возражали только вестфольдцы, но, поспорив между собой, решили, что Владимиру сопутствует удача, и согласились.
        Близилась осень, задувая прохладными ветрами и заставляя волноваться море. Три нормандских корабля, видимо, посланные в погоню, держались верстах в пяти сзади вот уже несколько часов. Ивар сблизился с лодьей Владимира, по вёслам перебежал к нему.
        - Нормандцы умеют ходить по морю, — сказал он, — и то, что они не хотят нас догонять, говорит о том, что они ждут подмоги, а с кнорром гаутов мы далеко не уйдём.
        Владимир и сам об этом думал. Понятно было и то, что нормандцы удерут, как только викинги развернутся в их сторону. А преследуя их, можно было попасть к той самой подмоге, которую они ждут.
        - Если мы так и будем идти вдоль берега, нас ждёт большая битва с их кораблями, — ответил Владимир. Ивар кивнул, предложив:
        - Нужно уходить в сторону англов. В море подмога их не найдёт, и они от нас отцепятся.
        Викинги повернули корабли, нормандцы, не отставая, шли за ними, пока берег не пропал, слившись в бескрайний водяной окоём. Наступившая ночь, пасмурная, непроглядная, вовсе скрыла врагов друг от друга. Владимир, опираясь на борт и вглядываясь в темноту, удивлялся, как кормщики в открытом море, во тьме, без звёзд, да и днём без солнца, безошибочно находят дорогу. Мысли прервала Бернода, франкская девка, что взял с собою для пользования в одном из нормандских селений. Бернода преданно прижалась, нашёптывая какие-то слова на своём языке. Владимир оттолкнул её:
        - Что там шепчешь? Проклинаешь меня, никак?
        Девка схватила его за руку, и, хоть князь не различал её лица, догадывался, что на нём написан страх потерять своего господина посреди чёрной жуткой пучины. Помнится, впервые с нею встретился в разорённом селе, улица в котором была вымощена камнями. Около села их встретило ополчение, и вестфольдцы, потерявшие в битве пять человек — больше всех в этой битве, — озверели и убивали всё живое, попадавшееся на пути. Новгородцы с упландцами тем временем основательно обшаривали дворы. Около закрытого амбара на князя кинулся грузный мужик в кожаном шеломе и с боевым, не плотницким, топором. Кмети кинулись на подмогу, но Владимир криком остановил их. Нормандец нанёс умелый сильный удар, князь чуть повернул щит, и лезвие скользнуло по умбону. Блеснувший в княжеской руке харалуг оборвал жизнь нормандца. В амбаре он и нашёл её, испуганно съёжившуюся под рядном, присыпанным соломой. Толмач потом перевёл, что девку недавно выдали за убитого Владимиром мужика и она не очень-то горевала по этому поводу. По княжескому примеру ещё кое-кто захотел взять с собой полоняниц, но Владимир запретил, отказавшись от доли
добычи, взятой в селе, и многие сочли это справедливым.
        - Ладно, — сказал Владимир, позволяя девке прижаться к нему снова. Где-то недалеко прозвучал сонный голос укладывающегося спать Хвоста:
        - Княже, дай девку на мал час, чего-то истомился я.
        - Обойдёшься. Трёх дней не прошло, как на берегах безобразили, потерпишь.
        Хвост проворчал что-то в ответ. Владимир утянул девку ближе к казёнке. Уложив рядом с собой, приказал:
        - Спи.
        Рассвет только начинался, как его разбудил кормщик Радота Ляд. Владимир поднялся, чувствуя, как под ногами раскачивает палубу.
        - Буря начинается, княже, — сообщил Радота. Владимир втянул в себя солёный, наполненный влагой воздух. На соседних кораблях уже снимали мачты, готовясь к буре. На корабли, побеждая зачавшийся утренний свет, надвигалась кромешная тьма. Большой проснувшейся тенью, перебираясь по волнам лапами-вёслами, к Владимировой лодье приблизился драккар Ивара.
        - Отдай нормандку Ньёрду, конунг! — прокричал он. — Тебя боги слушаются больше всех!
        Бернода поняла слова Ивара, отшатнулась, когда Владимир посмотрел на неё.
        - Нет! — выкрикнула она, отступив, и споткнулась о гребную скамью. Владимир, двинув челюстью, будто раскалывая орех, ответил Ивару:
        - Я без этого поговорю с Эгиром!
        Море колыхалось, как нечёсаные волосы на косматой человеческой голове, волны увеличивались, и драккар понесло на лодью. Ловкий упландский кормщик успел развернуть корабль, и он пролетел прямо перед лодейным носом. Молния рассекла не желавшее светлеть небо, на мгновение выхватив из тьмы будто застывших мореходов. Хлынул ливень. Через одно убирали вёсла — они ещё помогут кормщику править кораблём. Гребцы привязались к скамьям, приказов кормщика в шуме разгулявшейся стихии не было слышно, их передавали друг другу: предстояла смертельная пря[176 - Пря — спор, распря.] с морем. Радота Ляд, мотавшийся вместе с кормилом, щедро поливаемый небесами и морем, орал гребцам:
        - Греби справа! Греби слева!
        Насколько может быть опасной ошибка кормщика, Владимир понял, когда волна перевалила через борт, разом затопив дно лодьи. Показалось, что корабль просел и отяжелел. Свободные от гребли, а также раненые и Бернода, обмотавшись верёвками, чтобы не смыло за борт, вёдрами вычерпывали с палубы воду. Владимир хотел крикнуть что-нибудь ободряющее, но волна, разбившись о корму, окатила его с головы до ног и затекла в рот. Отплёвываясь, он запрокинулся назад от того, что лодья устремилась вверх, на большую волну, и если бы его не держало вервие, то наверняка он покатился бы по палубе. Корабль, будто с крутой горы, ухнул вниз; впереди сидевший кметь восторженно заорал, обернулся к князю, морщась под дождём; слипшейся и сузившейся от воды бородой он напоминал какого-то морщинистого козла. Вообще на какое-то мгновение Владимиру показалось, что их лодья провалилась к Чернобогу, а вокруг куролесят его слуги и не люди вовсе вокруг, а призраки-кромешники.
        Весло, будто живое, прыгало в руках князя, накрепко примотанное к ним его же поясом и едва не вырывая их из суставов. Вода, сыпавшаяся сверху и снизу, застилала глаза и настойчиво попадала в рот; князь, отплёвываясь, выпускал изо рта целые струи. Гребцы приноровились управляться в буре уже без приказов кормщика, лодья круто забиралась на волну, потом падала с неё, будто в бездну, и при всём бессильном ужасе перед могучей стихией, задорно захватывало дух. Бывало, что волны обходили и ударяли в корму и борта, тогда воду снова вычерпывали вёдрами. Владимир потерял из виду Берноду, но думать над этим было некогда.
        Ливень лил чуть больше часа, показавшийся вечностью. Волны утихли. Владимир отвязался, только сейчас почувствовав, как устал и отяжелел от мокрой одежды, помог перенести на корму кметя, которого перетянуло разгулявшимся веслом. Только сейчас заметил, что нигде нет Берноды. Князь окликнул её, надеясь, что просто не замечает её. Хвост подошёл к князю, положил руку на плечо:
        - Её смыло за борт. Верёвка лопнула. Не сумуй, княже, Ньёрд забрал то, на что положил глаз.
        - Если я увижу, что верёвка была перерезана, то виноватый отправится вслед за нею, — мрачно отрёк Владимир. Он долго вертел в руках обрывок пеньки, привязанный к скамье, но так и не определил правды.
        Море успокаивалось, сквозь тучи начинало проглядывать солнце. Владимир смотрел на воду, надеясь среди курчавящихся белой пеной волн увидеть ждущую спасения нормандку. Вместо этого совсем неподалёку узрел осевшую лодью руян и будто лошадь, тяжело водившую боками. Вдалеке приближались два драккара, и не понять было, кому они принадлежали.
        Руянская лодья, несмотря на тяжёлую осадку, развернулась и довольно быстро, перекатываясь по волнам, погребла к словенам. Когда сблизились, оказалось, что более опытные в море руяне сохранили почти все вёсла, тогда как у новгородцев осталась едва половина. Северяне не спешили, застыв на месте, пускали вверх огненные стрелы. У словен заволновались:
        - Нам, что ли? Совсем не видят?
        Радота Ляд вымолвил, не отрываясь, глядя в сторону северян:
        - Не поверю, что варягов море побило больше нас. Они видят то, что нам отсюда взором не достать.
        Чадили костры, разведённые в котлах; кмети, дрожа от холода, сушили рубахи. Кому не лень было копаться в казёнке, где всё было кувырком, искали свои мешки, доставали сухие вотолы и поддоспешники[177 - Поддоспешник — термин, используемый для обозначения разновидности одежды, надеваемой под доспех. Основными функциями поддоспешника являются: смягчение удара, принятого на доспех (амортизация); защита от холода и натирания тела доспехом или кольчугой (например, на плечах). В качестве поддоспешника мог использоваться стегач.], кутались, жмурясь от тёплого удовольствия. Топорами рубили на дрова негодные остатки вёсел; дым от мокрых дров непроглядным столбом поднимался из лодьи. В подтверждение слов Ляда на окоёме показалась точка и неторопливым жуком поползла в сторону северян среди вспыхивающих курчавых бурунов. На драккарах убедились, что на дальнем корабле их не потеряли, и двинулись к соратникам.
        Оказалось, что один драккар был Ивара, второй — гаутландский, дальний корабль оказался лодьей, на которой некогда ходил Олав Трюггвасон, а сейчас в нём находилась ватага, набранная в Волине. Потерялись вестфольдцы и Кальв на своём отбитом у борнхольмцев драккаре. На общем совете было решено идти к англам, а там с белым щитом пройтись вдоль берегов.
        Англы, по чьему острову викинги гуляли широко, как у себя дома, уходили дальше от опасных берегов, ставя сёла на новых росчистях, создавали ополчения, готовые отразить нападения морских находников. Викинги нашли для отдыха уютный залив, вытащили на берег корабли, развели костры.
        Ополчение появилось на второй день. Англы, среди которых гости узрели десятка два комонных, осторожно встали в трёх перестрелах, чем вызвали зубоскальство викингов:
        - Погляди на них, не бабы ли вышли?
        - Может, зря мы с миром к ним? Похоже, они просто так нам готовы всё отдать!
        К англам с белым щитом пошёл Хвост с двумя упландцами Ивара, но вернулся ни с чем, пояснив:
        - Сказали, что пришлют какого-то своего ярла. Не думаю, что нам поверили.
        Несколько часов подряд к стану на расстояние перестрела стремительно подъезжали комонные, бросали вверх сулицы, ловили на скаку и уносились прочь, озадачивая викингов, не понявших пустого ратного бахвальства. Наконец Владимиру это надоело, и он велел людям вооружаться, действительно решив вывести их на бой, раз англы сочли мирные намерения за слабость. Заметив кишение вооружённого люда, англы поспешили выпустить трёх комонных, что ходкой рысью направились к нежданным гостям. Не доехав ста саженей, комонные остановились. Владимир уже облачился в брони, передал одному из кметей шелом, сам вместе с Хвостом и Иваром пошёл навстречу.
        Английский старшой, в тянутой мелким кольцом броне, в высоком шеломе с поднятой стрелой, на плохом языке Северных стран представился местным волостелем, выспросил о намерениях. Владимир, которого озлило, что англ даже из вежливости перед ним не спешился, не захотел тешить его самолюбие, представившись свейским именем Фроди. Англ, веря и не веря в миролюбие северных мореходов, предложил остаться погостить, но не ходить в глубь острова. Викинги должны были принести клятву, на что Владимир ответил:
        - Мы уважаем чужие законы и соблюдаем их, но такого, чтобы запрещали ходить там, где хочется, я ещё не видел. Я принесу тебе клятву, что мои люди не тронут никого из твоих людей, но будут ходить там, где захотят.
        Англ заёрзал в седле, не зная, как отказать таким гостям. Наконец спасение пришло само собой, когда Ивар спросил про корабли, которые должны были появиться у берегов. Английский волостель отрицательно помотал головой, но сказал, что драккары не пройдут мимо Дувра и их можно там подождать, если они ещё туда не пришли.
        - В таком случае я попрошу тебя, ярл, дать в провожатые своих людей, ибо гостеприимство местных мне не нравится, — сказал Владимир.
        Глаза англа сверкали гневом: он не привык слушаться, он привык приказывать, но вооружившаяся дружина викингов заставляла быть дружелюбным, и он согласился.
        В отличие от непуганых нормандских берегов, английские были пустынны, лишь изредка появлялись двое-трое вершников да единожды увидели пасущееся стадо овец. При попутном ветре Дувра достигли на пятый день. На драккаре Ивара весело заголосили: свеи узнали корабль Кальва, стоящий на вымолах рядом с вестфольдскими.
        Им довольно быстро разрешили сойти на берег: в Дувре никто не удивлялся купцам из Северных стран. Только недавно, оказалось, здесь были люди из урманского Раумсдаля, а сейчас гостили купцы из датского Хедебю. Викинги выгодно расторговались, причём некоторые умудрились прогулять добытое и спустить в зернь. Близилась осень, и нужно было спешить с отъездом, хотя было ясно, что первые холода могут застать в море.
        Глава тридцать пятая
        Кальв, изрядно захмелевший, обхватив обеими руками чашу с пивом, перекрикивая шум пира, рассказывал Олаву-ярлу о походе:
        - Буря расшвыряла нас по морю, как солому. Ивар попросил Вальдамара отдать Ньёрду деву вальхов, но конунг его не послушал. Он привязал деву к скамье и сказал Ньёрду: «Коли ты пришёл за ней, то забери её сам!» Эгир разорвал верёвку и уволок деву в море. После этого буря закончилась. Велика удача Вальдамара, и боги говорят с ним на равных. Так-то! Я сложу об этом вису, я уже пообещал это конунгу.
        Об удачном походе говорили много и везде в фюльке Олава. Сам ярл одно и то же слышал от разных людей. Олав, тоже хмельной, тискал за плечи сыновей: молодцы! Владимир начинал привыкать, что его «равенство с богами» стало легендой, и свеи смотрели на него с уважительной опаской. Легко привыкающий к женщинам и легко отвыкающий от них, он уже забыл Берноду, и когда говорили о буре, заставшей их по пути к англам, сам подтверждал сказку о том, что бросил Эгиру вызов.
        Добрыня, встретивший с похода сыновца, едва узнал его: во всей стати, в твёрдой походке чувствовалась уверенность поверившего в себя воина. Взгляд стал твёрже и тяжелее, вряд ли он теперь позволит кому бы то ни было указывать себе. И всё же Добрыня гордился племянником: чего хотел достигнуть в походе, того и достиг, пряча в бороде улыбку, смотрел в сторону князя, ловя себя на мысли, что, любуясь им, любуется собой, будто мастер, выковавший добрый меч. Владимир, отодвинувшись от еды и распрямившись на лавке, смотрел, как раздвигают в стороны нижние столы, выдвигают на их место скамью. Принесли арфу. На скамью мягко, как ловкая кошка, села дева лет четырнадцати, склонила светлую голову с шитым жемчугом очельем[178 - Очелье — вид женского головного убора в форме широкой ленты. Мог использоваться в составе других головных уборов, например кокошника, или стягивать платок на голове, чтобы он не съезжал на лоб.], скрыв узкие плечи золотыми волнами волос.
        Шум пира постепенно затих, едва тонкие девичьи пальцы коснулись струн арфы. Высокий мелодичный голос потёк по палате, окутанной запахом жареной дичины и факельным и свечным дымом. Владимир, подавшись вперёд, рассматривал девушку.
        - Будто лебедь! — вырвалось у него. — Кто она? — спросил, пихнув локтем сидевшего рядом Ивара.
        - Бергтора, сестра моя.
        - Ты мне не сказывал.
        - Да ты видел её, просто пока мы были в походе, она подросла, — ответил Ивар и, будто только поняв, о чём речь, развернулся к Владимиру: - А ты чего вдруг спрашиваешь, конунг?
        Князь не успел ответить. Песня закончилась. Олав тяжело поднялся со своего места с большим турьим окованным серебром рогом в руках.
        - Я желаю, чтобы из этого рога выпили все, кто сидит за моим столом, — молвил он, — ибо пьём мы за счастливое возвращение моих сыновей и конунга Вальдамара, любимого богами. Я рад, что Вальдамар мой гость, и клянусь единственным глазом Одина, что сделаю всё, чтобы конунг набрал людей для того, чтобы забрать стол у своего брата. Всё, что я о тебе знаю, Вальдамар, говорит о том, что ты достойный человек, а значит, брат твой не достоин править в Гардарики. За тебя и моих сыновей!
        - Спасибо, ярл! — поблагодарил за здравицу Владимир. Принимая рог, покосился в сторону Бергторы, но её уже не было на месте. Шумно выдохнув, передав рог Добрыне и вытерев рукавом усы, произнёс вслух:
        - Моя будет!

* * *
        В этот раз Олаву-ярл не поехал на Йоль к Эйрику-конунгу, послав вместо себя Ивара как старшего сына. Решено было брать воинов на большом тинге, что состоится в начале сеченя. Как пояснил Олав, там конунг уже не сможет решать за всех.
        Конец сеченя на Руси задувает злыми ветрами, в Свитьоде он снежен и мягок. Укрывшись от посторонних глаз под хвойными лапами высокой пушистой ели, Владимир с Бергторой стояли, обнявшись. Девчонка, сняв заснеженные и взмокшие рукавицы (по дороге дурачились, играя в снежки), грела руки у князя за пазухой, по-женски жаловалась:
        - Уедешь на тинг, возьмёшь воинов и пропадёшь в море. Я одна останусь, буду часами смотреть на окоём, ожидая твой драккар.
        Владимир, для удобства облокотившись на серый ствол, прижимал Бергтору к груди, успокаивал:
        - Я возьму тебя с собою, как обещал. Твой отец не будет против.
        - Как же, тебя ведь боги любят! Давеча Гудмунд-ярл ко мне свататься хотел, но как прознал, что через тебя переступить придётся, так передумал. Говорят, что брат у Гудмунда берсерк, и вместе они затевают какую-то пакость.
        - Я вызову Гудмунда на хольмганг, а если понадобится, то и его брата.
        - Ты смелый, — Олавдоттир[179 - Олавдотгир — буквально: дочь Олава, Олавсон — сын Олава. Современные исландские фамилии по такому принципу образуются и сейчас.] зарылась лицом в мягкий ворот Владимирова опашня. — Всё равно мне будет скучно без тебя, пока ты на тинге.
        Мягкий сугробный скок коней по зимнику прервал их беседу. Хвост с Кальвом верхами, ведя на поводу заводного коня, проскакали мимо, остановились в ста саженях. Князь догадался, что его ищут, но вышел, только когда Кальв протрубил в рог.
        - Все ушли уже, ехать пора, не то не догоним, — пояснил Олавсон и, посмотрев в сторону ели, сказал: - Ты что, сестру заморозить решил? Бергтора, вылезай! Не знает будто никто! — И снова, обращаясь к Владимиру, добавил: - Вы поезжайте с Ульвхалли, а я тут разберусь. Хоть отец и знает про вас, но приличествовать надо.
        Поезд догнали к полудню, через несколько часов их нагнал Кальв. Олав полдня провёл в розвальнях, изводя всех ворчанием про старые раны, которые болят к непогоде. Ярл оказался прав, и двухдневная метель задержала их в пути. К жертвоприношению и началу тинга они не успели, но это не было главным.
        Многолюдством своим Упсала напоминала врямя Йоля, только не было того весёлого предпраздничного настроения. На тинг съехались вятшие мужи с Фолкланда, Вестманланда, Эдмарда и Свеаланда. Попадались ярлы Гаутланда и Смоланда — этих в такую даль на тинг привели серьёзные споры. Собирались у камня Дюггви, по легенде, поставленного первым упсальским конунгом, носившего это имя, но сами упландцы называли его камнем Одина. Приезжие держались кучками, враги окидывали друг друга враждебными взглядами, друзья степенно общались. Хмельное во время тинга пить запрещалось, ибо, хоть и был объявлен конунгов мир, во хмелю споры могли решиться прежде решения Эйрика, и совсем не мирно.
        Как и на Руси, государь решал лишь крупные тяжбы и споры между ярлами. На тинг выносились земельные распри, споры о ловах, обвинения в краже женщин, рабов, скота, обвинения в убийстве. Зрителям, которые не имели своего интереса, здесь было скучно. Главным развлечением были поединки-хольмганги, которых ждали с нетерпением.
        Ярл Олав был среди старейшин, помогавших Эйрику принимать решения. Владимир слушал, как выступают свидетели, как до хрипоты ругаются спорщики, сравнивал Правду свеев с новгородской и находил много похожего: так же обрекали на изгнание убийц, от которых отрекались родичи, так же привлекали к ответу старшего в роду, если род от убийцы не отказывался, так же делили пахотные земли, угодья для ловов. На четвёртый день, из уважения к Олаву, конунг объявил о сборе воинов для похода на Русь с Вальдамаром. Многие здесь ещё не слышали о чудесах, происходивших в походе Вальдамара, Ивара и Кальва. Старейшины по очереди слушали свидетелей, предварительно взяв клятву о том, что те не будут ничего домысливать при рассказе. Сам Олав помянул доблестного князя Свентицлейва, сыном которого Вальдамар являлся, отметив, что немало чести придётся тем, кто пойдёт на Русь за молодым конунгом. Вятшие покачивали головами, соглашаясь. Лишь тот самый Гудмунд, по прозвищу Лемминг, что хотел свататься к Бергторе, сказал:
        - Не слишком ли мы доверяем венду, которого едва знаем?
        - Иди к камню и скажи громче, Гудмунд! — хрипло и громко крикнул Олав. Гудмунд не двинулся с места, несмотря на десятки пар устремлённых на него глаз.
        - Я ничего против не имею, — оправдался он, — просто у меня людей нет для похода.
        Вокруг засмеялись, кое-кто пошутил:
        - Язык твой вперёд смелости идёт. Лучше бы меч точил вместо него!
        К Владимиру подходили, уточняли время и условия похода. Тот обещал, считал, прикидывал, как будет расплачиваться: надежда только на Ярополкову казну да на купцов, что по заёмным грамотам дадут серебро, ибо разорять свою землю он не собирался.
        Тот день запомнился ещё и хольмгангом. Ярл из Смоланда, по имени Сони, обвинил гаутского ярла Агни в том, что тот охотится в лесах Смоланда. Агни, в свою очередь, обвинил Сони в том, что его бонды распахивают земли, принадлежащие гаутам. При этом оба уличали друг друга во лжи. В Свитьоде смоландцев всегда считали дремучими и дикими, никто не видел, чтобы они ходили в морские походы, поэтому сначала многие были на стороне Агни. Свидетели обеих сторон убедительно рассказывали о шкодах обоих ярлов. Дело было сложное, и Эйрик долго советовался со своими вятшими, потом изрёк:
        - У смоландцев среди их гор и каменистой земли мало, где можно сажать хлеб и пасти скотину. Поэтому, Агни, я предлагаю тебе назначить хорошую цену за землю, но такую, которую Сони может заплатить и которую одобрят на тинге. Но так как вы обзываете друг друга лжецами, то я призываю вас решить спор в поединке. Если победит Агни, то может назначать цену, если победит Сони, то гауты и вправду охотились в Смоланде и земля безвозмездно останется за ними.
        - Справедливое решение! — вырвалось у Олава-ярла, синие глаза молодо заблестели. Его поддержали — многие заждались поединка. Участники тинга оживились, посыпались шутки.
        Недалеко от камня Дюггви поле для хольмганга было огорожено камнями, оставалось воткнуть только ореховые столбы. Поле было раза в два больше тех, что застилают полотном, вычищенное от снега и гладко утоптанное. На таком поле ловкость всегда сможет противостоять силе, а умение — ярости берсерка. Вышедший Сони вызвал у наблюдавших шутки своим потёртым стегачом, явно ношенным ещё его дедом, и кожаным шеломом, криво сидевшим на крупной голове. Щит у Сони, правда, был добротный, в могучей руке лёгкой тростинкой покачивалась тяжёлая секира дровосека. Агни, в кольчуге, принял из рук кметя ловкий топор. Оглядев Сони, усмехнулся:
        - Сдаётся мне, что тебе нечем будет заплатить за землю, ярл! Придётся мне забрать всю твою семью в трэлли, тогда я осчастливлю твою жену сыном от настоящего морского хёвдинга!
        Сони промолчал, только секира качнулась туда-сюда. Эйрик разрешил:
        - Начинайте!
        Первым ударил Сони. Он был почти на голову выше соперника и явно сильнее. Потом рассказывали, что свист рассекаемого секирой воздуха был слышен в самом дальнем краю Упсалы. Агни увернулся от удара, ушёл и от следующего. Старые викинги одобрительно кивали головами: Агни намеренно не нападал, чтобы растянуть поединок и порадовать зрителей, потом об этом будут долго рассказывать.
        Сони гонял Агни по полю, наконец Сони повезло, и он попал, одним ударом развалив у соперника щит. Получив свежий щит, Агни, озлившись, достал топором ногу смоландца, распоров шерстяную штанину. Закапала первая кровь, вызвав восторг у зрителей.
        - Не спеши, ярл, — выкрикнул Агни, — не то поединок быстро для тебя закончится!
        Сони взревел и снова бросился на гаута, но едва не упал — раненая нога начала подводить. Полем теперь завладел Агни, спокойно и уверенно заставив Сони отбивать удары больше, чем наносить. Он гнал смоландца к краю поля, рассчитывая вытеснить его за размеченные границы. Зрители громче кричали и свистели, предвкушая конец поединка. И тут случилось то, о чём долго будут рассказывать в дальних фюльках Свитьода, сидя вечерами у очага: Сони неожиданно бросил в противника искромсанный щит, заставив его на миг прикрыться и потерять смоландца из виду, выпустил из длани секиру и, взревев медведем, обеими руками схватив щит Агни, с силой рванул на себя, одновременно уходя в сторону и падая. Агни вылетел за поле, как брошенный за хвост пёс, сшибив на снег несколько зрителей. Сони, тяжело дыша, рухнул ниц, содрал с головы свой неуклюжий шелом, холодным рукавом стегача утирал потное лицо. Вскочивший на ноги Агни рвался продолжать поединок, напрасно пытаясь отпихнуть от себя державших его конунговых людей.
        Вокруг уже живо обсуждали, с шутками и реготом. Кальв, от смеха не удержавшийся на ногах, присел, воскликнув:
        - Клянусь молотом Тора, что я даже не слышал, чтобы смоландец выкинул викинга в хольмганге за круг, когда тот почти победил!
        Агни, взывая конунга, повторял:
        - Нет чести у него, нет чести! Я буду продолжать поединок!
        Эйрик поднял руку, призывая к молчанию. Седые сосны под ветром сыпанули на участников тинга снежной мукой. Конунг молвил:
        - Никто не сомневается в умениях Агни, но боги сегодня рассудили по-своему. Не только сила решает поединок, но и воля Одина, вставшего на стороне правды. Ты проиграл хольмганг, Агни-ярл, но так как ты нанёс больше ран Сони из Смоланда, то считаю справедливым заплатить мне лишь половину взимаемой с тебя дани.
        Агни, всё ещё задыхающийся от ярости и от позора избегающий смотреть в глаза присутствующим на тинге, согласно кивнул головой, успокаиваясь. Зрители, довольные, расходились. Владимир, обняв за плечи Добрыню, подмигнул улыбавшемуся во весь рот Кальву, сказал стрыю:
        - Добрый знак, дядька! Я слышал, как обсуждают свеи поединок, а Ивар делает всё, чтобы объяснить добрый тинг моим присутствием.
        - Надеюсь, что свеи поверили тебе, и у нас хватит сил, чтобы свалить Ярополка, — как обычно, осторожно ответил Добрыня.
        Глава тридцать шестая
        Таял снег. Павша, опираясь на копьё, со скучающим видом смотрел на звонкую капель, опадающую с соломенной кровли и уже пробившую серые дыры во льду около крыльца. Молитва в небольшой церкви шла долго, к тому же дом чужого Бога люди предпочитали обходить стороной, поэтому скука была здесь страшная для несущих службу кметей — ни поглазеть, ни словом перемолвить с кем-либо. Князь, будучи сам крещён в ромейскую веру, чужого Бога никому не навязывал, потому христиан охраняли больше для почёта, и то только по их христианским праздникам. Однако к христианам относились настороженно, как и к храму, где происходило чуждое для всех таинство. Стоящий по ту сторону ворот Темята, кметь на пятнадцать лет старше, чем Павша, негромко спросил:
        - Не взял ли хлеба, молодец? Пожевать бы чего.
        Павша прислушался: певучий голос греческого попа вдруг затих. Оба кметя ободрились — как все выйдут, так можно отправиться в дружинную избу. В княжеской дружине все были христианами, но по сути ничего не изменилось для крещёных кметей: так же приносили требы Перуну и остальным богам, так же не ходили на малопонятную для них службу. Впрочем, на жертвоприношениях не забывали помянуть и нового Бога.
        Растворились ворота, выпуская прихожан. Кмети посторонились, с любопытством разглядывая выходивших из церкви. Все, мужи и жёнки, на службу приходили в выходной сряде: замелькали зимние вотолы, отороченные соболиной и куньей опушкой, опашни и кожухи, крытые парчой, красные сапоги, в которых по стылому, по-весеннему отяжелевшему снегу только домой добежать. Павша раз в пятый, а может, и в шестой стоял в стороже у христианского храма, молодым глазом примечал девок, перемигивался, когда кто-нибудь оборачивался к нему. Он был хорош собой в мать свою (недаром Милавой звали): кудряв светлым волосом, большеглаз и востронос. Знал об этом и знал, что жёнки заглядываются на него. В очи бросился белый овал лица, до небесной голубизны светлые, как у словен новгородских, глаза. Взгляд девчонки задержался на нём, разглядывая не с головы до ног, как смотрят иные, старшие жёнки, а с простым любопытным изумлением, будто ждала увидеть кого-нибудь другого. Павшу обдало, словно пламенем, чувством, не знакомым до сего дня. Расправил плечи, разведя в стороны полы расстёгнутого нагольного кожуха, обнажив на груди ряд
железных блях, нашитых на стегач, заломил шапку на затылок, чтобы девчонка получше его разглядела. Та нечаянно коснулась своей щеки, прикрытой шерстяным платом, и, будто повторяя Павшины движения, поправила кунью шапку. Показалось, или вправду улыбнулась? Павша засопел, успокаивая сбившееся, будто на ратных учениях, дыхание, сказал как будто негромко:
        - Узнаю, кто, — моя будет!
        Темята, помогавший попу затворить ворота, ухмыльнулся, глядя на соратника.
        - Чего скалишься, волколак? — ухмылка Темяты сейчас раздражала Павшу.
        - Знаешь, кто это? — голос Темяты звучал по-отечески. — Дочь боярина Станислава, что с князем Святославом в печенегах сгинул. Некогда Станислав с похода пришёл: воевал за кесаря царьградского по Ольгиному наказу. Простым кметем был когда-то, а в походе такую славу снискал, что сама княгиня ему под венец новгородскую боярыню подвела. Я тогда, как и ты, возгрёю по копейному древку стекал, но свадьбу помню, будто вчера было.
        - Сколь тогда лет девчонке?
        Кметь сморщил лоб, вспоминая и пору ту, и сколько лет утекло, как был молодым:
        - Тринадцать. А может, и четырнадцать аль вовсе пятнадцать. А ещё бают, что Святослав Станислава с рабов взял, когда тот на ромейских кораблях веслом грёб. Но то, сдаётся мне, уже люди насочиняли.
        - Доброго рода дева, стало быть, — заключил Павша.
        - Доброго, — согласился Темята, — только рожа твоя мало в походах битая и вовсе немытая.
        - Чего?! Я в походе на ятвягов копьём началовал!
        - Смердами сохатыми? Ну-ну!
        Павша замахнулся древком, Темята со смехом уворачивался.
        - Коли оженишься на ней, то, клянусь конями Хорса, бронь и меч продам, но поставлю тебе братину ромейского вина!
        - Иди к купцам уже, ибо твоих драных портов даже на чару кислой браги не хватит!
        Павшу по-доброму высмеяли в молодечной, заключив: пусть пробует парень, не зазорно боярской дочери с кметем княжеским связаться. Но в следующий раз Павше увидеть её не удалось: из Осинок пришла страшная весть, что мать его Милаву нашли мёртвой с перерезанным горлом. Павша тряс за плечи Горимку, младшего брата Блуда, привёзшего весть, спрашивал: как, кто и где мать нашли? Выяснялось не много: труп нашли в лесу почернелый уже, видать, среди зимы злодейство совершилось. Колот ездил по весям, вызнавал, выспрашивал, пытаясь хоть что-то узнать, но было всё напрасно. К мужу Милавы, Некруту, ездил, но тот оправдался, говорил, что жалится по жене.
        - А Некрут здесь при чём? — удивился Павша. Знал, что не всё там в ладу было, но впервые узнал от Горимки, что Некрут колотил почём зря его мать и даже глаз выбил.
        - Так это не искрою из печи? А дядька почто молчал? Вы что все, сговорились скрыть от меня?!
        Выпроситься у Блуда было минутным делом. Снег почти сошёл, набухшая от влаги земля готова была разлиться половодьем. Павша на боевом коне оставил далеко позади себя Горимку, едва сдерживался, чтобы не стегануть по конской спине плетью, — себе дороже будет, коли без служебной надобности запалишь коня.
        Промокший от раннего весеннего дождя, уставший с дороги и потому потерявший всю злость, в дядькином тереме ел горячее варево, запивая мёдом, приятной истомой разливавшимся по телу. Колот смотрел на сыновца, рассказывая, как и где нашли его мать. Поведал и про Некрута, по одному короткому вопросу поняв, что Горимка всё уже сказал Павше.
        - Кто это сделал, кому надо? — Павша швырнул ложку в пустую тарель, отодвинув её от себя. Услада, убирая посуду, посмотрев племяннику в лицо, сказала:
        - Тати какие-нибудь. Мало извергов по белому свету шатается?
        - Мужику от бабы одно надо, а стрый сказал, что насилья не было над ней, — возразил Павша. Лапа заметил, что сыновец избегает называть Милаву матерью. Стыдно всё же за те гулянки, что устраивала по смерти мужа, и сын хоть невелик тогда был, но замечал всё и запомнил крепко. Павша поставил локти на стол, опустил голову, спрятал в ладонях лицо. Просидев некоторое время, взъерошил волосы, спросил:
        - Может, Некрут это свершил?
        Голос у Павши не дрожал — не шли слёзы у парня. Выброшенная когда-то из сердца мать не вмещалась полностью обратно, а может, просто держался. Колот собирался было рассказать, как Некрут грозился ему, когда Лапа бил его в собственном доме, но раздумал. Такой, как Некрут, лает, словно худая собака, — впустую, а Павша передумает да мстить поедет, не разобравшись.
        Колот собрал для Милавы краду, и тела её обезображенного не видно было за сухим деревом. Племянник был благодарен дядьке за заботу о мёртвой матери, особенно за то, что не пришлось прикасаться к Моране-смерти. Одно дело — труп врага зарыть, а похороны родного — совсем другое.
        Провожать Милаву к предкам собрались родичи да друзья с родных Осинок и из соседних весей. Павша, чувствуя на себе десятки взглядов, объял весь торжественно-горестный миг и, неволею смутившись от этого, поспешил было поднести зажжённый факел ко краде, но потом, будто вспомнив что, полуобернулся к людям и, глядя на пламя, произнёс:
        - Клянусь перед Огнём Сварожичем и Богом Христом, что не отступлюсь от мести за убийство матери моей, пока буду жив! А коли злодей умрёт до того, как найду его, буду мстить старшему в его роде!
        Потом на поминальной трапезе в Колотовой избе, едва пригубливая чару с пивом, пристально смотрел на уходивших и приходивших гостей. Сам Колот тоже не пил, боясь, как бы Павша не учудил чего со своим норовом. На следующий день Лапа застал с утра племянника в конюшне, седлавшего коня.
        - Пора мне, стрый, на службу.
        Не понравилось Колоту, как Павша прятал глаза, излишне суетился, слишком туго затянул подпругу. «С ним поеду, провожу!» — мелькнуло у Колота, но Павша будто прочёл мысли:
        - Не журись, дядько! Глупостей не наделаю, не глуздырь. —
        И добавил, садясь в седло: - Как Бог укажет на татя, так на суд княжеский и пойду, без суда много чести — ради збродня головой потом отвечать.
        Глядя в спину сыновцу, затянутую в зимний, подбитый лисою, вотол, заставил себя поверить ему. Неспешной рысью, не оглядываясь, Павша накатанной протаянной дорогой выехал из Осинок. Колот, проводив взглядом племянника, приподнял калитку, втиснул в разбухшие от влаги ободверины.
        В село Древичи накатанная дорога шла только через Осинки. Павша с детства знал каждую тропку вокруг болота, сквозь которое можно было пролезть на окружную дорогу в древнее русское село. За Осинками слез с коня, взял под уздцы, пригибаясь под низкими ветками частолесья, пошёл на старую дорогу. Болото ещё не замёрзло, предательски тая под хрупким льдом гибельную трясину. Земля местами играла над твёрдым дёрном, но Павша безошибочно шёл по тропе. Чуявший неладное конь храпел и шёл с неохотой, один раз вспрянул, провалившись по бабки. Павша, успокаивая и выводя на тропу коня, зачерпнул чёрной болотистой воды в сапоги, с неудовольствием почувствовав, как наливаются мокрой тяжестью шерстяные портянки.
        Боялся, что по дороге встретит стрыя, разгадавшего умысел, но тот, по-видимому, постарел, растеряв расторопность, и положился на волю Рода (не мог дядька не догадаться!). Подъезжая к Некрутовому двору, даже не спешился, ударив высвобождённой из стремени ногой в крепкие, чернённые временем ворота.
        Некрутовы родичи высыпали во двор все разом: стар и млад, одетые от посконных порток до соболиных опашней. «Эвон как! Ждали меня!» — подумалось Павше, значит, не зря боится Некрут, раз семью всю собрал. От этих мыслей сильнее разгорелась злость. Растворились ворота, но Павша не въехал, а, набычась, взглядом нашёл мужа матери, указал на него рукоятью плети:
        - Некрут, тебя не было, когда насыпали курган, тебя не было на поминках, а значит, ты виновен в смерти матери моей! Я вызываю тебя на суд княжий! Коли нет вины на тебе, там и порешим!
        - Не заговаривайся, кметь! Ты, сын пришлых славян, вину кладёшь на весь род русский, что до твоих пращуров славу здесь имели! — ответил, не сходя с невысокого крыльца, Некрут. Седой муж, что с хмурым интересом разглядывал Павшу, осадил родича на своём древнем языке, да так, что Некрут потупился и отступил назад.
        - Стой, парень! — долгие полы опашня поволочились по сугробам за тем самым мужиком, шагнувшим к Павше, но тот не хотел слушать, плюнул в сторону Некрутовой родни и ожёг коня плетью, пуская его по широкой наезженной дороге.
        Глава тридцать седьмая
        Весна в Свитьоде выдалась ранняя. Оттаяли берега; тёплые ветра, морща посветлевшее море, не замораживали корабельные снасти. В фюльк Олава-ярла тянулись молодые и старые мужики, ставили шатры, жги костры, варя снедь. Подходили корабли с местными упландцами, пришли три лодьи с руянами, три с гаутами. Не оказалось пустым брёхом высказанное желание вестфольдского хёвдинга Хлёда отправиться с Владимиром в поход в Гардарики, и он привёл с собой аж четыре драккара, два из которых принадлежали ядарцам — соседям вестфольдцев.
        Торопились выйти в море: Владимир мыслил начать войну с Ярополком во время сева, когда мужиков трудно оторвать от работы, и рать в Киеве не соберут. Впрочем, многие были уверены, что начнут воевать только к началу лета. Двери в дом Олава-не успевали закрываться: приходили купцы и хёвдинги, расспрашивали про выгоду похода на Гардарики, говорили с Иваром и Владимиром, давали людей. Целым купеческим коштом купили драккар, куда влезли люди, пришедшие с глубины Северных стран и рассчитывавшие на добычу.
        В вечер перед уходом устроили прощальный пир. За столами у Олава-сидели только родичи и близкие друзья. Бергтора, сидя по левую руку от Владимира, не стесняясь, прижималась к нему. Уже с Олавом-ярлом было говорено, что князь забирает ярлову дочь к себе в Гардарики. Другому Олав не отдал бы дочь просто так, без свадьбы, но понимал и сам, что конунгу и нужна только дочь конунга, а там, глядишь, кроме Бергторы, Вальдамару никто не нужен будет, возьмёт и оженится.
        Пир был не шумный, не звучали громкие здравицы, никто не порывался в пляс, только под конец уже Ивар с Кальвом, обнявшись, затянули песню. Ивара Олав не пустил — одного сына в походах достаточно, старший пусть дома сидит, ума набирается и готовится быть вместо отца. Ивар, расстроенный, потягивал пиво, ревниво слушал, как мужики, поминая былые битвы, готовятся к новым, шутят, поддевают гардского конунга. Владимир с Бергторой, поблагодарив Олава-за угощение, ушли, как только братья Олавсоны запели и к ним нестройно начали присоединяться другие пирующие. Потом князь с дочерью ярла долго не могли уснуть, разговаривали, лёжа вместе под медвежьей шкурой, слушая мерный храп Добрыни, сладко спавшего за тонкой стеной. Добрыня целую седмицу привыкал к возне за стенкой, громко ворчал, вроде ни к кому и не обращаясь, но смущая Бергтору. Каждый вечер Олавдоттир начинала по-бабски изнывать:
        - Тебе, конунг, родовитая жёнка нужна. Но может, и я сгожусь? Среди моих предков называют конунга Ивара Широкие Объятья.
        Владимир когда отшучивался, а когда и шипел на неё. Сегодня перед походом он молчал. Бергтора, или Олавна, как звали её среди новгородских кметей, осмелев от его молчания, говорила много, что-то спрашивала, и князь отвечал невпопад. Князь незаметно заснул, успев запомнить:
        - Рожу тебе викинга, приворожу тебя навсегда к себе…
        Шестнадцать кораблей, набитых под завязку викингами (пришедших пешими распихали по кораблям), — большая сила. Владимир оглядывал гордые боевые драккары деловито суетящихся ратных, что через своих хёвдингов ждали его указаний. Он всё ещё не верил, что задуманная Добрыней затея вышла и все эти воины идут именно за ним. Сквозь нечаянную гордость мечом пронзало сознание, что остановиться уже невозможно и он теперь отвечает за весь поход только сам.
        Море всю дорогу было ласково, что никого не удивило: с ними был конунг, которому благоволили Ньёрд с Эгиром. У Оландских островов к ним присоединился ещё один драккар. На корабле были викинги из Сконе, что осенью искали добычи у беормов, потом зимовали в Ладоге и теперь возвращались домой. Сконцы перемолвили с Кальвом, попросились в войско. Из-за этого Владимир с Кальвом круто поругались. Владимир резко высказал Олавсону насчёт того, что он без совета берёт людей в войско. Князь, конечно, был только рад пополнению, но Кальва следовало поставить на место. Кальв, зная, что Владимир так и так бы не отказался принять к себе новых викингов, решительно не понимал, почему его ругает князь, и сопротивлялся, огрызаясь. Так, поспорив друг с другом, пошли дальше.
        До Новгорода решили идти по Волхову через Ладогу. Озеро Нево, после моря, из-за близости подступившего к берегам леса, показалось теснее. Воздух был другой: острее пахло хвойными борами, от воды веяло пресной свежестью. Для словен это был запах дома, поднимавший настроение. Весна зеленью оживила берега, ещё занятые сошедшим не до конца паводком. Из лесной гущи залитых водою боров вылезали, будто после зимней спячки, рыбацкие челны ижоры и словен, чьи печища были запрятаны в лесах, подальше от разбойного взгляда чужого находника.
        К Ладоге, насторожившейся от большой стаи кораблей, свернувшейся и ощетинившейся, будто ёж, ратными отрядами, подошли с белыми мирными щитами. Владимир накоротке перемолвил с набольшим ладожским воеводой, добившись разрешения ставить шатры на берегу, вернулся к своим. Викинги, от радостного ощущения твёрдой земли, от жителей которой нельзя ждать никакой пакости, густого запаха проснувшегося леса и первого за поход сытного мясного горячего варева, вытащили с кораблей бережёные для этого бочонки с пивом.
        После Ладоги пошли вверх по Волхову. Владимир и люди с его дружины помнили дорогу по реке, ибо не один раз ходили в Нево, но за весь путь всё равно два раза сажали драккары на мель. Викинги раздевались, окунаясь в стылую воду и помогая стащить корабли с мели тем, кто не сел, и верёвками тянул неудачников. Потом сушились и грелись на берегу у костров со смехом и шутками. Затем опять шли мимо градков-крепостей, в которых охраняли путь небольшие дружины местных словен или таких же пришлых северян. И вылазил из-за заборов какой-нибудь воевода, вопрошал в берестяную трубу:
        - С чем идёте, кто такие?
        - Владимир-князь, государь земли словен! — отвечали с кораблей.
        Глава тридцать восьмая
        Появление княжеских кораблей ждали (весть подали уже), но всё равно приход такого войска наделал переполоху. В городе не умолкало бронзовое било. Владимир первым сошёл по сходням к скопищу встречавших новгородцев. Новый избранный посадник Казимер гордо задрал бороду, готовясь приветить возвращавшегося князя, которого, собственно, здесь уже и не ждали, привыкнув к Ярополкову наместнику. Перед Казимером предстал уже не юноша с по молодости любопытно-растерянным взглядом, а налитый силой муж, с прямым твёрдым взором светлых глаз, в глубине которых читались опыт пережитых сражений и такая ярая уверенность в своих силах, что посадник склонил голову, отступил в сторону, не говоря ни слова. На поклон братнего наместника не ответил, приветствуя свой народ:
        - Здрав будь, люд новгородский! Помню, как провожали меня, как обещали принять обратно. Я вернулся княжить над вами снова и бросать вас впредь не собираюсь. Потому прошу принять обратно меня, каким есть!
        Уставные слова ничего не значат, и возрази кто — всё равно ничего бы не изменилось. И вот, спустя день, после пира, обсуждения всех новостей, сидят новгородские вятшие и Владимировы набольшие воеводы-хёвдинги в горнице, рубленной в два света. Горница большая: новгородцы на лес и древодельную работу никогда не скупились, оттого в Днепровских землях и прилепилось к ним прозвище — плотники. На столе — лёгкое пиво и квасы, из заедок — пироги с зайчатиной да пряники. Из новгородской господы званы только молодые. Владимиру не нужны рассуждения о сложившихся обычаях, а нужны были те, кто будет действовать дерзко, по его, Владимировому, замыслу. Князю известно про союз Ярополка с Полоцким княжеством и то, что Рогволод собирается породниться с днепровскими русами. Владимир собирается одним ударом разбить этот союз, оставив Ярополка одного. Наместник великого князя в Новгороде ввергнут в узилище, дабы от него никакой вести не ушло. Владимир оглядывает собрание разбойными глазами, говорит:
        - Я жду поддержки от словен Нова Города. Я обещаю леготу после победы над Ярополком для купцов и чёрного люда.
        Никто не рассуждает из новгородцев: победим — не победим? Первым начинает выспрашивать о льготах Гордята Крень, бойкий купец, несмотря на молодость, пользующийся у старших уважением. К нему по очереди присоединяются остальные:
        - Лодейное сколько брать будут?
        - Мытники в Киеве совсем озверели, пока тебя не было, сговорить бы нать!
        - На хлеб цену сбить бы…
        Никто не боится, что с чем-то не согласится посадник, ибо не осмелится он при вернувшемся князе да с такой силищей. А Владимир спешит, пока не просочился слух о том, как он и с кем вернулся, — на Днепре не дураки в воеводах ходят, там и рать соберут.
        Давеча обо всём перемолвлено с Добрыней. Выходили оба с пира, пока не охмелели совсем, поднимались в повалушу. Добрыня, положив на столешню тяжёлые руки, спешил высказать обдуманное, опасаясь, что ставший нравным племянник заспорит, недослушав:
        - От Рогволода Полоцкого клятвы добиться надо, а может, кого из сынов с собой забрать, пусть воеводствует под твоей рукой. На Рогнеде бы тебе жениться. Не думал о том? Тем мы Полоцк к себе прикрутим, хотя бы на время.
        Владимир ухмыльнулся — думал о том же, но чаще приходила мысль, что, отобрав у брата Рогнеду, он больно ударит по его самолюбию. Владимир навсегда запомнил презрительное отношение к себе Ярополка тогда, в детстве. В голове гулял хмель, такой, что не пьянит ещё, вызывая лишь задор. Князь видел себя под стенами Полоцка со своей варяжской дружиной, дающей ощущение спокойной, уверенной силы и непобедимости. Казалось, что уже сейчас он держит судьбу Рогволожьего семейства в своих руках.
        - Я не буду никого уговаривать и решу всё силой, если Рогволод будет противиться. Волчий Хвост хочу в Смоленск послать, пусть Ярополковых наместников выгонит оттуда, там кривичей соберём и по Полоцку ударим.
        Внизу, в сенях, заиграли гудки, ударили бубны, раздался лихой свист — начинались пляски. Добрыня всматривался в лицо сыновца, по которому гуляли блики от лучины.
        - Нельзя тебе ждать! Ни Рогволод, ни Ярополк полочанам в помощь рать собрать не успеют. У тебя уже есть целая тысяча вооружённых воинов, спеши, князь!
        И Владимир, редко в последнее время спрашивавший совета у дядьки, послушался, как встарь. Для войска в несколько дней собрали кормы, труднее было с лошадьми, но всё-таки нашли. Волчий Хвост с новгородцами, из тех, что охоч до драки, а также частью из пришлых варягов, пошёл к Смоленску. Владимиру предстояло главное — отшибить от Ярополка полочан.
        Паводок сошёл полностью, на полях вовсю пахали, на высоких, прогретых солнцем, местах уже сеяли. Владимир вёл рать споро, по-отцовски. Кони, которых было почти вдвое меньше, чем воинов, везли в тороках оружие, лопоть и снедь, которой было без излишка — только-только дойти до места. Варяги, привыкшие в походах к быстрым длинным переходам, были на диво выносливы. Войско за день проходило два, а то и три поприща. На днёвках, дабы попусту не тратить время, обжаривали на костре вяленое, взятое в путь мясо, ели с ломтем хлеба, запивали набранной в ручьях водой.
        Дорога бежала меж угоров[180 - Угор — возвышенность, холм.], налитых весенним цветом борами, обходя топкие оттаявшие болота, переваливаясь через ручьи и речушки, переправиться через которые без обоза труда особого не составляло. Молодая поросль упрямыми стеблями рвала панцирь слежалой прошлогодней травы. Суетливые птицы выныривали из леса, проносились по небу, снова пропадая в чащобе, чтобы готовить гнёзда для будущего потомства. Облезлые, едва сбросившие зимний наряд зайцы перебегали дорогу. Попадались отощавшие за зиму лоси, меж жёлто-алыми стволами сосен мелькнул бурой шубой проснувшийся медведь. Работный смерд, оставив натёртые до блеска рукояти сохи, тревожно всматривался в проходящих мимо оружных людей, в сторону уводил лошадь с возом проезжий мужик, готовый в любой момент ринуться в сторону леса, но до последнего не решающий бросить нажитое добро. Пришлые никого не трогали, не вытаптывали поля, ночуя в лесу, настелив на всё ещё стылую землю лапника, разведя костры. Смерды, провожая глазами варягов, успокаивались, пожимали плечами: гости, что ли, идут к Рогволоду? На ятвягов снова
собирается? Коли со злом бы пришли, то повестил бы кто. И ратаи возвращались к своим делам. Полоцкая земля войны давно не видала.
        Рогволод уведал о подходе какой-то большой рати, когда варяги были в половине дня пути от Полоцка. Не поверив, послал сына Рослава убедиться в этом. Когда княжич вернулся, Владимиру оставалось идти несколько часов. Князь разослал гонцов с тревожными вестями и наказами волостелям собирать народ. Сметя[181 - Смести — здесь: рассчитать, прикинуть.] слова сына, Рогволод утвердился в том, что это большой варяжский набег. Такими отрядами викинги давно уже потрясают англов, франков и фризов, вот теперь и сюда сунулись. Откуда и как находники незаметно прошли землю словен, князь решил додумать после. Горожане, не поняв всей неожиданной беды, не торопились, собирали скарб, запрягали в возы лошадей. Полоцкие ратные с руганью гнали их к детинцу. Поминутно вздымались плети, какого-то зарвавшегося мужика огуляли копейным древком. Кмети зверели от того, что посадские не понимали, за что на них орут и силой гонят, и оттого княжеский приказ выполнить было невозможно; горожане злились от ярости дружинников.
        - Куда воз нагрузил, мать-перемать?! Полдома, поди, увёз! Не на торг едешь, места не хватит в детинце твоему хламу! — ражий кметь, старшой, видать, стаскивает за отвороты холщового зипуна с телеги опешившего мужика, за него грудью встаёт жёнка, вцепившись, в свою очередь, в кметя, ей в помощь лезут другие посадские. Может быть, дошло бы до крови, но в городе зазвенело било, кто-то заорал: «Варяги!» Народ, растерянно потоптавшись, брызнул в стороны: кто в детинец, кто в огороды, надеясь отсидеться либо выбраться вон из города. Ворота торопливо закрыли почти перед самым носом Владимировых воинов.
        Князь, безразличным взглядом озирая в спешке брошенную лопоть, перевёрнутые сундуки, смирно стоящую с нагруженным возом лошадь, приказал хёвдингам:
        - Посад осмотрите. Кто сопротивляется, бейте без пощады, остальных вяжите — и сюда.
        Рогволод смотрел со стен, как викинги волками обшаривают посад. Вот выволокли за волосы какую-то орущую бабу, потащили её в сторону. Какие-то двое мужиков отчаянно отмахивались рогатинами. Прошло не много времени, прежде чем их посекли мечами. Растерянность полоцкого князя сменилась холодной решительностью. Он расставил людей на прясла; Рослав и Брячислав вооружали забитых в осаду посадских мужиков. Варягов, по прикидкам Рогволода, было сотен семь, может, больше. Своих кметей — сотня да сотни две посадских. Продержаться бы день, а там какая-нибудь рать подойдёт.
        Никогда Рогволодом не виданный и поэтому не узнанный, к стенам с белой тряпицей подошёл Владимир, в кольчатой броне, но без шлема, чтобы полочане могли его хорошо рассмотреть. Рядом встали два кметя со щитами — прикрыть от пущенной стрелы.
        - Князь полоцкий, Рогволод! Зову тебя на говорку! — выкрикнул Владимир. Чистая словенская речь смутила Рогволода, хотя среди варягов-разбойников кого только нет: руяне, вагры, ободриты — все словенам близкие родичи.
        - Кто ты и зачем с мечом пришёл к нам? — спросил полоцкий князь.
        - Зовут меня Владимир, сын Святославов, и я есть государь Нова Города! Я призываю тебя, князь, сдать мне город и отказаться от дружбы с братом моим Ярополком, что мыслил против меня!
        На стенах зароптали, кмети придвинулись к Владимиру.
        - Мне надо подумать и совет держать с вятшей господой, — ответил Рогволод. Владимир понимал, что князь тянет время. Впрочем, новость для Рогволода была дивная: о возвращении новгородского князя не ходило даже слухов, и он и впрямь не смог сразу обдумать услышанное и увиденное.
        - Либо отвечай, либо готовься к приступу, но тогда пощады не жди! — рявкнул Владимир, понимая, что в детинце просто так не сдадутся. Стрелы, сначала робко, а потом сильней, осыпали князя и кметей. Одна стрела с опасным наконечником-срезнем свистнула около уха, обдав зловещим ветерком, вторая зацепила плечо, прикрытое кольчатой рубахой, не причинив вреда, но разозлив Владимира. Варяжские стрелки, дружно стреляя, прикрыли пятившегося с кметями князя.
        - Детинец на щит! Рогволода живым мне! — крикнул на лающем северном языке Владимир.
        Варяги умели брать крепости с ходу и посерьёзней детинца в Полоцке. Срубив столетнюю сосну, заострив комель и поставив ствол на катки, покатили его к воротам. На стены бросали арканы и кошки, приставляли наспех, но крепко сделанные лестницы.
        Сосновый стенолом гулко бил ворота так, что тряслись ближайшие прясла. Викинги бросились на крепость одновременно с четырёх сторон. Кому-то удалось прорваться на заборола[182 - Забороло — верхняя часть крепостной стены, где находились защитники; укрытия на верхней части стены, защищающие обороняющихся воинов.], ему помогали, и вскоре у полочан был захвачен один из костров[183 - Костёр — крепостная башня (также круглая поленница дров, выложенная в виде башни).], крытый шатровым верхом. И тут с треском проломились ворота, звон железа перекрыло победное «а-а-а!» и варяги ринулись в пролом, вырубив воротную сторожу и вступив в бой с подбегающими и пытающимися им мешать полочанами.
        Звонко пел княжеский рог, собирая в строй оставшихся защитников. Небольшая кучка ратных, спрятав в середине Рогволода, секлась насмерть за своего князя прямо около княжеских хором. Трещали щиты, звенело железо, орали раненые. Кальв достал мечом княжича Брячислава, и тот исчез в таявшем строю.
        Победители собирали и сваливали в кучу добытые доспехи и оружие. Владимир приказал гнать из детинца жёнок, детей и стариков. Мужиков ещё будут выспрашивать: кто вздымал меч на людей новгородского князя? Будут и судить. Пока их сгоняли в кучу, особо нерасторопных били плашмя оружием.
        С полдюжины викингов нырнули в княжеский терем, с шутками и хохотом выволакивали орущих и упирающихся баб, швыряли их с крыльца прямо в руки соратникам. Одну молодую, в атласном голубом саяне, со сбившимся украшенным жемчугом очельем, видать, знатную, трогать не решились, привязали за руки к резному столбу, подпиравшему навес над крыльцом. Раненых Брячислава и Рослава отволокли в сторону от пленённого отца, Рогволод бился в руках двух дюжих викингов, поносно ругал Владимира:
        - Шухло! Холопкин сын! Меня в тенёта… княжеского рода! Недостоин ты брата своего, и стол под ним тебе не взять, падло! Тьфу!
        Плевок попал на правый яловый сапог новгородского князя. Владимир чувствовал на себе взгляды ратных, ждущих от него ответа за оскорбления, взъярился от этих взглядов ещё больше. Молча вырвал из ножен меч, рубанул сверху вкось Рогволода, почти развалив пополам. Викинги выпустили из рук разваливающееся тело.
        На крыльце раздался женский вопль, та самая знатная жёнка сползла вниз прямо по столбу. Очелье вовсе свалилось с неё, полураспустившиеся косы рассыпались по плечам, картинно обведя нежное лицо с большими светлыми глазами. Владимир, которого ещё держала застилавшая глаза ярость, смог оценить красоту жёнки, улыбнувшись хищным оскалом, — для него участь её была решена.
        - Не троньте сестру! Рогнеда, прости! — Рослав бросился было к Владимиру, но его сбили с ног. Князь, будто только вспомнив о Рогволожичах, глянул на них ледяными глазами, наказал воинам:
        - Этих повесить!
        Добрыня не успел остановить племянника, когда он зарубил Рогволода. Поморщившись, отвернулся от вывалившихся княжеских полтей[184 - Полти — внутренности. Полть — половина туши, разрубленная по хребту.]. Не нужно было убивать Рогволода, но теперь оставлять в живых и сыновей его было не след: пока они живы, мира с полочанами не будет.
        Визжали холопки, вытащенные из хором Рогволода и теперь насилуемые находниками. Кто потороватее, выносили из терема кованые сундуки, различную лопоть и утварь. Рослава и Брячислава потащили на задний двор. Владимир, отдав приказ, больше не смотрел в сторону княжичей, его взгляд был устремлён на Рогнеду. Княжна, преодолев слабость, выпрямилась, всё ещё привязанная к столбу, выкрикнула, будто вбивая стальной гвоздь:
        - Будь ты проклят, рабичич!
        Гордая, прямая, прекрасная от ненависти, она всколыхнула в князе животное желание. Знакомый упландец, по имени Скарди, боком вышел из терема, держа за шиворот на весу брыкающегося и кусающегося, будто молодой детёныш дикого пардуса, мальчишку лет девяти-десяти. Скарди, оскалясь, сказал Владимиру:
        - Гляди, конунг! Это щенок конунга Рагнвальда, не иначе! Его спрятали в кадушке, а я нашёл.
        - Не трогать! — проревел Владимир, видя, как рванулась к нему Рогнеда. Державшие путы[185 - Путы — то, что связывает, сковывает.] впились в руки, скривив от боли красивое лицо. Кальв тут же распорядился двоим хирдманам беречь отпрыска Рогволожьего рода. Владимир выхватил нож из-за пояса, резанул путы на руках Рогнеды, без труда перехватил её женский кулачок, летевший в его лицо, прохрипел в ухо:
        - Твой сын? Он будет жить, если будет слушаться!
        Не дожидаясь ответа, схватил за волосы, поволок (собственные ноги Рогнеду почти не слушались) в дом, рявкнул с порога:
        - Все вон!
        Достигнув первой же изложни, принадлежавшей невесть кому, швырнул княжну на постель. С хрустом разорвал саян, поскакали горохом по полу сканые пуговицы, полетели в сторону разорванные янтарные бусы. Рогнеда, отвернув в сторону бледное, с омертвевшим взглядом лицо, не сопротивлялась. Владимиру было всё равно: он потерял себя, узрев под задранной понёвой белые ноги, а под разорванной рубахой полную грудь. Тело кисельно плавало под ним, будто неживое. Когда, удовлетворённый, слез с постели на пол, будто проснувшись, узрел разбросанную по полу утварь, перевёрнутые скамьи, разбитую у стены лавку. Ярость и темень покидали голову, с подступившим сожалением он окинул взглядом бесстыдно распростёртое на ложе тело княжны. Сняв с себя коч, накрыл им Рогнеду, невольно коснувшись вздрагивающих от рыданий плеч.
        Добрыня с хёвдингами навели какой-никакой порядок, оттащив разошедшихся викингов от баб, остановив на посаде грабёж: подождите-де до Киева. Владимир, успокоившийся, отозвал в сторону стрыя и Кальва:
        - Собирать надо местную господу[186 - Господа — знать.]. Дело надо к миру вести, — не дожидаясь ответа, посмотрел в сторону сидевших кучкой на завалинке у теремной стены сенных боярынь в разорванной сряде, затравленно смотревших на набольших находников. Нарочито грубо указал, чтобы их расшевелить:
        - Эй, вы, толстожопые! Бегом в хоромы, госпожу приберите, ну-ка!
        В просторной тесовой палате бывшего княжеского терема, на лавках, как при живом Рогволоде, сидела полоцкая знать. Кого-то не было в живых — порубили на приступе детинца. Отпуская знатных, не судили и посадских, ибо новгородский князь должен быть справедлив ко всем. Вятшие тревожно и растерянно переглядывались: кабы винили, то все до единого легли бы на казни, не роняя чести, а их победители привели как почётный полон, но неизвестно, как повернёт, если они выскажутся против предложений новгородского князя.
        В поприще пути стояла трёхтысячная рать воеводы Велемира Судака, но не это двигало красноречием Добрыни. Варяги, закалённые в походах, пусть меньшие числом, не боялись драться, особенно за стенами детинца. Добрыня говорил о братней ссоре, которую начал Ярополк и продолжил руками Рогволода, о непокорных данниках ятвяжских земель, которых обещал присоединить к Полоцку Ярополк, но не сдержал слова (многие из вятших согласились, ибо потеряли изрядный кус кормления и выгодной торговли). Говорил о женитьбе Владимира на Рогнеде и продолжении рода полоцких князей, ибо Изяслав, сын Рогнеды, станет, вместо дяди, князем полоцким и будет введён в род Владимира. Успев за несколько часов разобраться в полоцких древних спорах, Добрыня обещал и обещал, перетягивая на свою сторону бояр.
        Ковали железо, пока горячо, до тех пор, пока перепавшая вятшая господа не опомнилась. Пропустив карусель обрядов, справляли свадьбу. Неживая, едва пережившая смерть близких родичей Рогнеда сидела на пиру рядом с женихом. Скорбный вой нанятых плакальщиц не заметили вовсе, пригласив гудошников и домрачеев, завели плясовую. Позже нашли гусли и высыпали на улицу орать песни-сказания. С утра никто не бил горшки о стену, будя молодых. Впрочем, стыдясь за недавнее насилие, Владимир не прикоснулся к Рогнеде, дав лишь снять с себя сапоги, из которых выкатились два золотых византийских солида.
        Потом вводили в род Владимиров Изяслава, потом полоцкая дружина приносила клятву на верность новому своему князю, внуку Рогволода, названому сыну Владимира. И уже пришедшая рать Велимира вынуждена была подчиниться новгородскому князю. Тут, на снеме набольших, возник спор между дядей и племянником. Добрыня требовал распустить рать:
        - Это враги вчерашние, быстро ты им доверился! К Днепру подойдём, так Ярополку предадутся. Думаешь, удержит их то, что внук Рогволожич у тебя? А на чей ты кошт содержать рать будешь? В Полоцке держать — народ обозлишь, а за собой таскать — людей только порастеряешь.
        - А если Ярополк войско соберёт? Земли росов полны людьми, разобьёмся о них, — возражал князь, но решительности в его голосе не было.
        - Больно быстр! — выдохнул Добрыня. — Как отец твой во младости делал. Не успеет Ярополк рати собрать, а послать в Тмуторокань к морским русам он не поспеет тем более.
        Хёвдинги согласились с Добрыней, и Владимир уступил. Оставив в Полоцке наместником молодого боярина Творимира Кононовича, князь ушёл в Новгород.
        Дома Владимира ждал Волчий Хвост и ссора с Бергторой Олавной. Скромная, знающая своё женское место дочь ярла разошлась не на шутку:
        - Ты предпочёл меня этой падине! Взял бы наложницей, так слова бы тебе не сказала! Ты конунг и должен жениться на дочери конунга, а не подбирать первых же попавшихся шлюх!
        Олавна пыталась мешать в речь славянские слова, и её бабская ругань напоминала собачий брёх. Владимир придвинулся к наложнице, готовый ударить. Бергтора отступила на шаг и бросила князю, останавливая его:
        - Я беременна от тебя, конунг!
        Владимир опустил занесённую уже руку, стоял, сверля взглядом наложницу, пытаясь понять сказанное, отвёл глаза, будто виноватясь. Сказал:
        - Нужды тебе ни в чём не будет, и дитёнка, коли родишь, в род введу.
        Тем временем вернулся из Смоленска Волчий Хвост. Умелый рассказчик, Хвост поведал о том, как с позором выгоняли из столицы кривичей Ярополковых наместников, привязав их к лошадиным хвостам. Владимир с Добрыней и вятшими смеялись до слёз от подробностей.
        - Наместники обрыдли уже смолянам, — говорил Хвост, держа в руке чару с пивом, — не я, так кривичи сами изгнали бы их.
        Некогда кривские князья могли спорить с русскими. Аскольд с Диром ломали своенравность кривичей когда силой, а когда лаской, играя на старинной вражде княжеских родов. Хвост речами своими разжёг в кривичах память о древней славе дедов, ставшей в поколениях детей легендарно-героической, и было уже не различить, где правда, а где вымысел тех, кто гордится предками.
        Собирались рати в словенской земле, у кривичей, шли охотники из Ладоги, послали было к древлянам, изобиженным Ярополком, в стороне оставался обезглавленный замирённый Полоцк. Теперь Владимир не боялся отправить людей к брату, повторив отцовское: «Иду на вы!»
        Глава тридцать девятая
        На Подоле мирно катались возы со скорой[187 - Скора — шкура.], льном, убоиной[188 - Убоина — мясо забитого для еды животного или птицы.], портами. Торговые ряды были полны народу, на играющей солнечными бликами Почайне покачивались корабли гостей. Весна заканчивалась, переламываясь на лето. С киевских гор видать далеко: синие боры, зеленеющие поля с точками пасущейся на них скотины. Представить трудно, что всё пойдёт прахом из-за надвигающейся войны. Будут потравлены поля, угнана скотина, лабазы на Подоле разграблены, а по дорогам потянутся вереницы угоняемых в полон несчастных смердов…
        Ярополк мотнул головой, сбрасывая наваждение, вытер лицо рукавом тафтяного летника. В бывших Ольгиных хоромах собирались знатные, будут обсуждать угрозу Днепровской Руси. Князь всё тянул, смотрел на могучую водяную спину Днепра, на белые клубы облаков, ползущих над лесом. Не верилось, что тот самый толстощёкий Володька с диким затравленным взглядом, сын опальной древлянской княжны, принятой в Ольгин дом холопкой, затеет такое. Как и когда Володька успел набрать силу? И сам ли он, или кто стоит за ним? Сколько Ярополк ни думал, вопросов возникало больше, чем ответов. Когда впервые услышал про Полоцк, не поверил — слишком крепко и уверенно правил своей землёй Рогволод. Лишь когда узрел посуровевшие лица бояр, что один за другим приходили к нему на погляд, понял и впитал в себя страшную новость. Не сдержавшись, спросил тогда: «А Рогнеда?»
        - Себе её Владимир взял. Бают, что наложницей ещё какую-то свейку держит.
        Бояре прятали глаза от Ярополка, боясь не гнева его, а возможной слабости. Так и произошло: вместо ярости, чтобы крушить всё кругом, что на очи ни попадёт, Ярополк почувствовал опустошение, опасно близкое к безразличию. Руки чувствовали тело Рогнеды, принадлежащее теперь другому, большие её глаза, чуть прикрытые длинными ресницами, теперь смотрели не на него. Ревность испепелила душу, не оставив ничего.
        Зато не всё равно было боярам. Гонца от Владимира, что передал русам беречься и готовиться к битве, кинули в погреб, и, казалось, участь его была уже решена. Своевольный горячий Варяжко, никого не спрашивая, уехал за помощью к печенегам. Воевода Блуд Красный, в думной палате, встав с лавки, широко, как перед дракой, расставив ноги в алых тимовых сапогах, держал речь, всё больше распаляясь:
        - Всё, как тогда, при печенежском набеге на Киев! Порастерялись все! Тогда опасность недооценили, а сейчас слух один страшней другого: сорок тыщ Володька ведёт на нас, но выдумка это! Мужики по весям сидят, не поздно их в войско сколотить, а как варяги подойдут со словенами, так в леса поубегают! Торговых гостей — ни один не ушёл, ибо верят в нашу силу! Вот ты, Мина, вопросил, чего надо находникам, миром решить можно? Нет! Владимир за властью идёт, а это похуже кочевников! А ты, князь, прекрати о своей несбывшейся жене думать! За тобой земля стоит!
        Тут Блуд перегнул, не следовало напоминать о Рогнеде. Ярополк потемнел лицом, стукнул по столу кулаком:
        - Ты, воевода, место своё знай! Совет дал, а указывать мне не надо!
        Злость в устах Ярополка была в диковину, и это значило, что слова Блуда дошли до сердца. Воевода плюхнулся на лавку, понимая, что дальше ни себя, ни князя ярить не следует, окинул взглядом собравшихся: «не прав я, что ли»? По смерти Свенельда бояре так и не привыкли брать какое-либо решение на себя. И сейчас не один пожалел, что многим надоевшего, но и такого каменно-твёрдого Мстислава нет рядом. О сборе рати предпочитали вообще молчать: бертьяницы[189 - Бертьяница — кладовая.] опустошил ещё Святослав, после этого оружием они так и не пополнились. Вышата Лунь осторожно намекнул на это:
        - Купеческую старшину потрясти надоть, как князь Святослав перед хазарским походом сделал. Не то рать с дрекольем на варяжское железо пойдёт.
        - Купцов я на себя возьму, — сказал Миливой Искусеев. И, уже сами, отодвинув князя в сторону, начали рядить и спорить:
        - К русам слать надо на Хортицу, да в Тмутаракань!
        - С Хортицы не пойдёт никто, Игорь Молодой помер, а сын его Мстислав мал больно. Бояры Мстислава, как и батька его, спиной к нам повёрнуты!
        - На Боспор не успеем!
        - Не успеем!
        Ярополк, оглядывая собрание, молчал. В груди колючим ежом колыхалась горечь. Не он начинал новую братоубийственную войну, но она снова касалась его. Слухи, ползшие из Новгорода, упорно твердили о Ярополковой вине: он-де изгнал со стола младшего брата, и теперь Владимир пришёл мстить. Об этом говорили в весях и сёлах, на беседах и за столом. Ярополк прикрыл глаза, мысленно вызывая перед собой образ бабки Ольги. Как ни старался, не мог почувствовать её незримого присутствия, представить, что могла бы она посоветовать. Горечь в груди взывала к совести, говорила, что вина на нём за ту страшную и глупую ссору с Олегом. Не будь её, не бежал бы Володька за море, не взял бы Владимир Полоцк, не забрал бы Рогнеду. Князь беззвучно шептал:
        - Простите меня, Олег-брат, Рогволод с сородичи и Рогнеда, полюбовница моя…
        Степь ещё не выжигало нещадным летним солнцем, трава, наливаясь соком, тянулась вверх. Варяжко как будто вырос вместе с конём, в седле ехал, вольно откинувшись. Небольшая дружина шла рысью вслед за ним, ведя заводных[190 - Заводной конь — запасной. Чаще всего требовался при длительных переходах, в походах, чтобы не утомлять основного коня, предназначавшегося для битв.] коней. Печенежский разъезд встретил их в логе[191 - Лог — форма рельефа, небольшая сухая долина.]. Варяжко ждал степняков, почувствовав, что печенеги ведут их уже версты четыре, выжидая момент, чтобы явиться неожиданно. Их окружили, держа ладони на рукоятях сабель и топоров; кое-кто наложил стрелу на лук. Варяжко, задрав подбородок, сказал разъездному старшому по-печенежски:
        - К Тугену в гости едем от князя Ярополка! Проводи нас!
        Старшой немного подумал, пристально рассматривая русичей, но, подчиняясь властности в голосе и ощущению, что видел уже этого руса у своего князя, кивнул.
        Княжеский большой пёстрый шатёр, рассчитанный на ближнюю дружину, виден в степи вызывающе далеко, будто говоря: я не прячусь, попробуйте, возьмите добычу у меня. Других шатров поменьше, исчислявшихся сотнями, хватит на целый город. По всему окоёму от степного города — стада скота и табуны лошадей. Объест животина траву вокруг, орда пойдёт дальше. По городу, как и в русских селениях, резвилась чумазая ребятня, сновали озабоченные жёнки.
        Туген сам вышел из шатра встретить дорогого ему гостя. Крепко обнялись, вошли в степное жило. Варяжко оглядел княжеский покой, отделённый толстым пологом от молодечной. Пол устлан толстой овчиной, вокруг очага разложены туго набитые лебяжьим пухом цветастые подушки. Здесь же, под рукою, было и оружие: лук со стрелами, щит с огромным, почти в треть щита, умбоном, сабля в посеребрённых ножнах, чекан с какой-то незнакомой вязью по лезвию. Лишнего ничего не было, и различная утварь, разложенная на низких столешнях, — чаши, кубки, достаканы, тарели, а также малые и большие лари, — была нужна для хозяйства.
        Печенежский князь молод: двадцати ещё нет, а уже сумел собрать единомышленников и создать заговор против родного дяди. У печенегов, как у волков: старого вожака, растерявшего зубы и былую силу, грызут более молодые. Ранним светлеющим утром, когда упившиеся после пира печенежские бояре-беки крепко спали, воины Тугена прокрались к шатру Кури и вырезали всю сторожу. Дядя доверял племяннику, и в стороже слишком поздно поняли, что их государю грозит опасность. Туген сам затянул крепкое ужище[192 - Ужище — верёвка с петлёй, аркан.], свитое из конского волоса, на шее родича.
        Во главе русского посольства к новому князю степи стоял Варяжко. Молодой боярин уже тогда хорошо знал печенежскую молвь, и толмач ему не требовался. Какая-то искра взаимной симпатии проскочила между новым степным князем и русским послом, а однажды Туген показал сокровище Кури — чашу из человеческого черепа, по краям окованную серебром. По тому, как осторожно и бережно доставал чашу из позолоченного ларца Туген, Варяжке не требовалось объяснение, из чьего черепа сделана чаша. Варяжко понял жест князя: тот оказал ему величайшее расположение, но так и не смог осквернить прикосновением останки грозного Святослава. Туген тоже понял боярина и так же бережно положил в ларец чёрную с серебром кость обратно.
        На расшитом причудливыми цветами хорезмийском ковре стояли блюда с дымящейся парной бараниной, жареная дичина, кувшин с вином, ендова, наполненная жирным козьим молоком. Туген смотрел на боярина преданным взглядом смелых чёрных глаз.
        - Ешь, пей, боярин! Дело потом говорить будешь. Для тебя пир сегодня, а вечером рабынь покажу новых, что купцы мои на Хортице купили. Выберешь любую себе на ночь! А хочешь двух или трёх, тогда молока пей больше! Ха-ха!
        Крепкие молодые зубы вгрызаются в мясо, чаша за чашей наполняется вино. Языки развязываются, и Варяжко незаметно для себя и Тугена рассказывает о своей и Ярополковой беде. Печенежский князь кивает и молвит:
        - Я слышал, что Владимир заратился, и у нас в степи ваши войны дальним эхом отдаются. Раз ты пришёл, то дело серьёзное. Мои воины застоялись и хотят войны, а с ней добычи. С нами все хотят мира, но мир студит кровь в жилах, а потому с доброй просьбой ты пришёл ко мне, боярин. Варяги, говорят, злы в сече, но злей печенега в бою нет. Без нашего разрешения русы с Хортицы не вылазят, а русы с Днепра ещё при Дире с Аскольдом боялись на низ спускаться.
        Степняки любят хвастать, и Варяжко, затаив в усах улыбку, ждал, пока Туген скажет главное.
        - Князь Святослав был великим ратоборцем, однако без нашей помощи он не победил бы хазар и не взял бы на щит Болгарию. Я дам тебе всех своих воинов, кто захочет, но не больше тридцати сотен, иначе степь оголится и придут другие кочевники из печенегов, кто захочет разорить моё кочевье.
        Варяжко снова наполнил опустевшие чаши:
        - Выпьем, князь, за доброту твою и доблесть степных воинов! Видят боги твои и мои, что Ярополк и я никогда не забудем твоей заботы о нас!
        Боярин говорил искренне, блестящими глазами глядя на Тугена. Варяжке везло, пока Ярополковы бояре рассуждают на снеме, он единым махом собрал конную рать. Радость разлилась по груди, наполняемой предвкушением ночи с рабынями, которых ему всегда щедро давал Туген. Злорадно думалось о Блуде, всегда ревниво наблюдавшем за Варяжкиным взлётом. «Стар ты уже, воевода! Пришло время других!» — думалось молодому боярину.
        Глава сороковая
        В земле днепровских русов появился колдун. Он вадил[193 - Вадить — наговаривать на кого-либо, наводить порчу.] на Ярополка, на веру его ромейскую, лечил людей заговорами от имени Перуна, Макоши и Живы. Но самое главное: говорил о князе Владимире и о том, что кто меч на него поднимет на Ярополковой стороне, то мор будет на всём его роде, а кто в сторону уйдёт, то Владимировы вои его не тронут и все оброки будут, как при Ярополке, а может, и льготнее. Колдун был быстр как молния. Одним днём его видели под неким селом в тридцати верстах от Киева на заход и в то же время в Древичах. Последний раз его видели в Бужицах, когда какие-то охотники по княжьему слову его пытались поймать. Колдун перемахнул через голову, оборотился волком и пропал в лесу, будто не было.
        Княжеские тиуны наезжали по селениям, собирали старост, по князеву слову и делу скликали рать. Колот, верхом на чурбаке, поставленном между теремным крыльцом и воротами, точильным камнем правил меч. Водил по клинку любовно, со знанием дела, смотрел придирчиво сверху на лезвие, снова принимался точить. В голове, как всегда при такой работе, крутились мысли: о колдуне, о пашне, которую он один так и не смог поднять (бережёные куны отдавал наймитам), о семье, в которой умер недавно родившийся маленький сын. При мысли о сыне точило заходило злее по лезвию. Детей всего трое: сын-первенец да две девки (две умерли, да вот и сынок недавно). Всё было бы хорошо, но сын Пестряй был непонятно в чей род: не бегал с глуздырями по улице, не дрался, по большей части дома сидел. Сверстники его уже по бабам да на беседы ходили, а Пестряйка всё дома. Бывало, доводил домоседством своим до белого каления, и Колот вздымал руку, чтобы силой заставить сына приобщиться к мужским игрищам, но Пестряй доверчиво смотрел на отца добрыми телячьими глазами, и рука опускалась сама собой. Колот вопрошал безнадёжно:
        - И в кого ты смирный такой?
        Впрочем, руки были у Пестряя на месте: мог из дерева поделку какую-нибудь вырезать и упряжь починить, да и от работы тяжёлой не отверчивался. Колот случаем в Киеве на торгу познакомился со златокузнецом и договорился определить Пестряя к нему в подмастерья. Сыну при Усладе молвил:
        - Воином не стать тебе, а мужицкой работой всю жизнь себе определишь без просвета. У золотых дел кузнеца толк выйдет с таланом твоим.
        На удивление, Пестряй обрадовался, видимо, и впрямь парня здесь всё тяготило.
        Храпение коня у ворот заставило Колота отвлечься от мыслей. Павша толкнул незапертые ворота, завёл коня, бросил повод на кол огорожи.
        - Здрав будь, стрый!
        - И тебе по здоровью, Павша-свет!
        - Меч точишь — правильно то, ибо рать злая предстоит. Тут колдун ещё какой-то народ подбивает за князя не вставать, бает, что един раз уже Ярополка вина была в ссоре братней и теперь на молодшего брата встать хочет. Зло, говорит, в братней войне потатчиками быть.
        - И уговорит смердов на рать не ходить. Их в войне обещают не трогать, а смерду только того и надо, — сказал Колот. — С Владимиром, кроме новгородцев и варягов, кривичи идут, чудь полуночная, полочане. Вот смерды такого войска и боятся. А потом что: ратный за добычей идёт, а тут какая добыча? Вот ежели бы Ярополк после победы пообещал Полоцк да Новгород на поток[194 - Поток — разграбление.] отдать, то жадные до драки и узорчья пошли бы. Так что колдун на больном успех делает.
        - А ты, часом, не видал колдуна того?
        - Нет. Но знаю того, кто видел тех, с кем тот колдун разговаривал.
        - Путано как-то, — сморщил лоб Павша. — Сведёшь с ними?
        - Тебе-то зачем? — Колот со своего чурбака снизу вверх посмотрел на племянника.
        - Порасспрашиваю. Воеводами всем такой наказ даден.
        - Не сведу. Люди, может, не захотят с тобой говорить. Они, может, тоже считают, что Ярополк повинен в новой братней войне. Не сам, так из-за веры своей заморской да ворожбы Малфридиной.
        - А ты как думаешь сам? — голос Павши построжел. Упёртость дядьки, хоть и младшему родичу, но всё же княжескому кметю, ему не нравилась.
        - Я как? Вишь — меч правлю, на рать собираюсь, а остальное неважно.
        Павша засопел, сверля дядьку взглядом, но тот, опустив голову, будто не видел сыновца, со старанием продолжая водить по лезвию точилом.
        - Я пойду, — сказал Павша.
        - Не останешься дома-то? — спросил Колот, отбрасывая со лба седеющие пряди тёмно-русых волос.
        - Некогда мне, братчина[195 - Братчина — складчина, праздник за общий счёт, устраиваемый деревенским обществом, ремесленным или купеческим братством.] у нас с друзьями. Поход послезавтра.
        Не глядя в сторону Колота, Павша сдёрнул повод с кола и вывел коня за ворота.
        Братчину устраивали в родительском доме кметя по имени Липок в селе, в десяти верстах от Осинок. Родители Липка с домочадцами уехали к мужатой дочери в Вышгород на тризну по умершему тестю. Друзья, что вместе с первых дней в Ярополковой дружине, все ровесники, почитай, заняли тесную избу, наполнив её смехом и реготом. Липок раздул в печи угли, бросил на них бересты и щепок, полез в подпол за пивом, ворча:
        - Могли бы пива побольше взять с собой, лазай тут, доставай бережёное!
        Друзья тут же весело оживились, беззлобно набросали в спину:
        - Эй, чего там молвишь, скопидом хренов?
        - Давай не жалей для друзей!
        - Липок, или как там тебя по-грецки, Коснятин, шевелись, мать-перемать!
        - Меня хоть в честь базилевса ромейского окрестили, — глухо огрызался из подпола Липок, — а тебя, Плоскиня, Серафимом назвали от слова «серить»!
        - Ха-ха!
        - Ты, Бажен, что конем ржёшь? — завёлся Плоскиня. — У самого-то что за имя? Си-и-и-лантий!
        Вторя ему, мышью пропищал Усад:
        - Си-и-лантий!
        - Павше свезло — Павлом обозвали, дак Павшей и остался.
        - А я вообще своего имени не помню хрестильного, — признался коренастый белобрысый парень.
        - Тебя потому и нарекли Забудом, что ничего и никогда не помнишь!
        - Давай, братья, нальём по чарке, Хлыст доброе пиво взял с собой.
        - Пожди Лепка, негоже без него.
        - Лепок, скорее давай!
        - Двинься, Забуд, жиров нагулял, ништо — варяги растрясут!
        Друзья шутливо пихались, теснясь за столом. Наконец появился Лепок, неся братину с пивом.
        - Дождались! Нутро хмельного требует!
        - Засохли, ждамши! Хотели уже за тобою послать!
        - Но тихо, братья! — поднял чару Хлыст, старший из всех возрастом, рослый, разлатый в плечах парень. — Выпьем за князя нашего да за то, чтоб вместях также собрались после похода. Девять друзей нас самых близких. Нечая сегодня нет, службу несёт, так пусть ему тамо не скучно без нас будет!
        Пили, шутили, выходили на улицу продышаться, с каждым разом становясь всё шумнее. Небо темнело, воздух стал свежее и прозрачней, зазвенели ещё немногочисленные комары. Плоскиня, с задорно-пьяной рожей и выбившейся из-за пояса рубахой, спросил Лепка:
        - Чего тихо так? Бабы-то есть в веси у тебя?
        Не дожидаясь ответа, пронзительно свистнул, прикрикнув:
        - Э-э-эй!
        Его запихнули обратно в жило. Напротив в избе не отлеплялись от выставленного ради свежего воздуха окна две егозы двенадцати и тринадцати лет — не каждый день наезжали и гуляли княжеские кмети. Отец, вернувшись со двора, погнал их, заставив окно:
        - Ишь, вылупились! Стыда нет вовсе!
        И, глянув в мутный бычий пузырь, сквозь который вместо кметей плясали размытые тени, молвил:
        - Задерутся скоро, шуму на всю округу будет!
        Снова пили за нерушимую дружбу, чтоб не бросать друг друга не только на рати, но и в жизни. Неугомонный Плоскиня подбивал всех на пляс, но в избе было тесно и, кроме жалейки, не оказалось ничего. Никто потом не вспомнил, из-за чего возник хмельной спор. Плоскиня с кулаками полез сначала на Павшу, но вовремя одумался, вспомнив, что Павша на расправу короток, тогда задрался к Забуду. Парни схватились, выталкиваемые из избы Лепком. Ор, регот, мат; дерущихся разнимали; Плоскиня, не разбирая, лупил, по кому ни попадя. Его, нещадно избив, связали по рукам и ногам, занесли в избу. Обозлившийся Забуд завязал ему рот тряпицей, чтобы не слышать ругательных воплей. Потом выпили ещё и, успокоившись, пели до первых петухов песни. Отсыпались до полудня, позабыв про связанного Плоскиню, что уснул раньше всех и так же раньше проснулся, затем долго мучился похмельной жаждой, воя через заткнутый рот не своим голосом.
        Смерды, уходя с утра в поле, кто ругался на праздность кметей, кто и жалел:
        - Пусть гуляют, может, в последний раз. Род для воинов завсегда короче жизнь отмеряет.
        Глава сорок первая
        Печенежская рать пришла о двадцати пяти с лишним сотнях, запестрела шатрами в окологородье. В Киев прибыли изгнанные из Овруча княжеские наместники, принеся с собой размётную грамоту от древлян. Северы прислали три сотни кметей, отговорившись тем, что вся конная рать, которой северы были так славны, сгинула в походе Святослава. В согнанной с весей и сёл рати бродили несогласия с начинающейся войной, и сама рать держалась благодаря таким старым ратоборцам, как Колот. Из-за всего этого приход печенегов был кстати. Печенежских воевод чествовали, одаривали подарками, честь перепала и Варяжке, приведшему степняков в подмогу и разом набравшему вес среди бояр. С глазу на глаз он убедил Ярополка поставить себя набольшим воеводой.
        - Самые верные и лучшие твои воины — это печенеги, а они признают только меня из всех русов. А кого ещё тебе поставить? Из бояр никто не способен рати водить, а Блуд уже показал себя в ятвягах, — говорил Варяжко. Князь, склоняясь на сторону друга детства, всё же ответил:
        - Соборно решим.
        Для Блуда, который был уверен, что рать доверят ему, как самому опытному из всех, княжеское решение, поддержанное боярами, было ударом. Придя в бешенство, прямо в княжеской палате, при боярах, начал поносить Варяжка:
        - Это не на мерю[196 - Меря — древнее финно-угорское племя, проживавшее на территории современных Владимирской, Ярославской, Ивановской, восточной части Московской, восточной части Тверской, части Вологодской и западной части Костромской областей.] какую-нибудь поход, а на князя Владимира, что опытными ратоборцами оброс, тут опыт нужен! Варяжко — глуздырь против меня, он, кроме как в полюдье, оружных людей не водил! Вспомните, как недавно с печенегами получилось и степняки под город встали, то же и с Варяжко будет. Уж лучше Претича поставьте — он разумнее…
        - Ты, Блуд, помолчал бы. Сотню тебе можно доверить, дань собрать да збродней погромить. На большее ты не способен, — перебил воеводу Варяжко. Блуд, вскочив с лавки, единым махом оказался рядом с молодым боярином, рука невольно хватала пояс на левом боку, где обычно висел меч. Варяжко насмешливо смотрел на Красного:
        - Поединка хочешь, Блуд? Попроси князя, и он даст нам судное поле. Если не трусишь.
        Последние слова Варяжко произнёс особенно громко, и отказаться было нельзя. Варяжко был молод, силён и одним из самых лучших поединщиков на земле днепровских русов. Хоть и выигрывал он только в потешных боях, но те, кто смыслил в ратном деле, могли представить его в настоящей схватке. А в Блуде уже не было молодого задора, когда уверенности в силе больше, чем самой силы. Одним ударом на судном поле можно потерять не токмо жизнь, но и всё, что наживалось с таким трудом простым сыном смерда: почёт и слава среди вятших. Впервые за много лет Блуд почувствовал на спине липкий холодок страха. Шли мгновения, и не ответить на дерзкий вызов Варяжка было нельзя.
        - Хватит!
        Туровид Искусеев пристукнул о пол посохом с резным навершием.
        - Ты, Варяжко, речами своими погубишь даденое тебе воеводство, перерешить не поздно ещё. А тебе, Блуд, честь тоже немалая — набранную рать из селений русских блюсти. Враг у ворот наших, а вы, как собаки, из-за кости грызётесь. Стыдно!
        И обратился уже к Ярополку:
        - Дозволь, княже, снем закончить, ибо дело пора делать.
        Блуд первым выходил из палаты, и ему казалось, что все вятшие прочитали его страх и теперь с насмешкой смотрели вслед. Дома старший сын, рослый ражий парень, с громким именем Огнеслав, собиравшийся в свой первый поход с отцом, засыпал вопросами:
        - Что на снеме порешили? Ты рать поведёшь? Завтра выступаем?
        Глаза у сына горели в ожидании похода. Блуд, отвергнув помощь холопки, сам стянул алые, шитые по голенищу золочёной нитью сапоги, со злостью швырнул их в стену.
        - Курвёныш поведёт рать, Варяжко этот! Достало у князя ума во главу его поставить! Невдомёк Ярополку, что, проиграв Владимиру, он и власть, и жизнь свою проиграет! А ты, Огнята, не в комонном полку пойдёшь, а со мной. Внял? А то, что князя поношу, за эти стены выходить не должно.
        Огнеслав, посерьёзнев, кивал.

* * *
        Павша, вернувшийся с братчины в Киев раньше всех, спешил на свидание. После той встречи у церкви с дочерью погибшего со Святославом в порогах Станислава дознался её имя. В следующий раз дождался встречи также после молитвы. Надел самый лучший выходной рудо-жёлтый зипун, отвернув в стороны полы нагольного кожуха, чтобы его лучше было видно. Губя по весенней распутице красные сапоги, перегородил дорогу старой боярыне с дочерью. Поклонился в пояс:
        - Здоровье тебе, боярыня. Дозволь дочери твоей слово молвить!
        Станиславова вдова в смятении ничего ответить не поспела, как Павша вынул из-за пазухи отрез камчатой ткани, передал с поклоном разрумянившейся девушке:
        - Прими дар, Добронега-свет, от кметя княжеского, который от красы твоей покой потерял! Завтра поутру приду за тобой по городу пройтись, людей посмотреть. И ты, боярыня добрая, не откажи. Не зол я, дочерь не обижу твою.
        - Дерзок и говорить умеешь! — сказала вдова. — А то, что не обидишь, то мне и так ведомо: за Станиславову сироту тебе враз в молодечной голову снимут…
        После того виделся с нею ещё четыре раза, два из них накоротке и два раза прошёлся по предградью, слушая девичью болтовню, важно вышагивая и многозначительно хмуря брови.
        После братчины с тяжёлой головой уехал раньше всех, чтобы повидать Добронегу. Перед боярским теремом спешился, привязал к рассохшейся от времени коновязи коня. Холопка, не спрашивая, побежала за молодой хозяйкой. Добронега появилась на крыльце в домашнем саяне и скупо расшитой речным жемчугом головке[197 - Головка — женский головной убор в виде высокой цилиндрической или слегка конической шапки с небольшими треугольными ушками.], улыбнулась при виде ухажера, и, как казалось, радостно. Говорили на расстоянии, которое давно оба хотели преодолеть, но не могли, одна — из застенчивости, второй — чтобы не обидеть деву.
        - Живым из похода приду, зашлю сватов к тебе. Дядька мой сватать меня будет. Человек он знатный, сам Святослав-князь его перстнем одарил за голову хазарского бека.
        - Матушка молвит, что за кметя княжеского — честь выйти, но гибнут они, детей сиротами оставляя. У неё два мужа было, оба воина. Один погиб, потом, отец мой, вторым.
        - На всё воля Рода, — возразил Павша. — Но и землю пахать я не буду.
        - А ещё люди говорят, что кмети за посадскими жёнками бегают, особливо перед походом, ведь это у них в последний раз быть может.
        Добронега смотрела лукаво, но Павша ответил вполне серьёзно:
        - Я уже набегался. Одна ты мне люба.
        Вдруг резко шагнул к ней, обнял рывком, прижал сильно и поцеловал в губы долгим поцелуем. Так же резко отстранил и, не давая ей сказать ни слова, выкрикнул:
        - Прощай!
        Быстро, дабы не успело пройти ощущение волшебного вкуса её губ, отвязал коня, едва окончательно не разломав коновязь, влетел в седло и, не оглядываясь, поскакал со двора.
        Глава сорок вторая
        Рать собиралась большая. Владимир, боявшийся, что Ярополк успеет собрать полки, и поэтому намеревавшийся одним стремительным варяжским ударом взять Вышгород и Киев, теперь не спешил. Шли широко: варяжские на кораблях друг за дружкой, обходя мели, пешие полки берегом, застревая на переправах, обходя болотины и затоны, едва нагоняя викингов на волоках. На счастье, не было дождей, один раз только, вдалеке, грозно, будто предупреждая, проворчал гром, поэтому от Двины до Днепра перекатили корабли всего лишь за полторы седмицы. Местные кривичи — данники русского князя. Владимир не скрывал, что заберёт их у Ярополка, и всё же силой, в счёт будущей дани, не стал брать быков и лошадей на перевоз драккаров и лодий. Добрыня, ведший счёт казне, ворчал, отрывая от сердца годами копленное серебро. Сам понимал, что для дела скупиться нельзя. Говорил новгородскому князю, больше успокаивая сам себя:
        - Зри, сыновец, быков сколь нашлось и кони ярые[198 - Ярый — яростный, сильный, боевой.], для таких пару трёхсаженных брёвен — что щепы увезти. А силой брали бы, так по лесам попрятали бы скотину.
        У Днепра растянутое войско собиралось в кулак. Дозоры доводили, что Ярополк ещё далеко, и Владимир, посовещавшись с хёвдингами и воеводами, решил дать ратным отдых.
        В Ярополковом войске было не всё ладно. Полки шли горою[199 - Горою — берегом, сушей.] вверх по Днепру. Высланный дозор поведал, что Владимир стоит в пяти-шести поприщах на волоке с Двины. Тут возникла новая распря между Блудом и Варяжко. Блуд настаивал на коротких переходах и долгих днёвках, на воеводском совете объяснял это больше для Ярополка, чем для Варяжка, который вряд ли его услышит:
        - Рать у нас — смерды одни. Кое-кто и так утёк, а сейчас мы их вовсе заморим. От первого натиска побегут. Люди должны быть сыты и отдохнувши.
        - На волок не успеем, так Владимир рати стянет и кучно пойдёт. Опять же корабли пожжём варяжские, спешить надо, — возражал Варяжко, задирая вверх молодую бороду, с лёгкой насмешкой косясь в сторону Блуда. Воеводы молчали: Варяжко был горяч, его слово последнее время стало весомее Блудова, и ссоры поэтому никто не искал. Молвил лишь один воевода Одихман, он был из тех косогов, что привёл Святослав на поселение из знаменитого хазарского похода:
        - Собьём с наворопа. От нас не ждут быстроты.
        Слова косога решили в сторону Варяжко. Комонные полки, состоявшие из печенегов, северов, днепровских русов и русских косогов, двинулись после полудня.
        Из дружеской дружины Павши взяли четверых в войско; они и ехали вместе, переговариваясь, на днёвках и ночёвках также держались вместе. Лето вошло в ту роскошную пору, когда нет ещё знойного марева; проснувшаяся за весну жизнь ещё не нарадовалась своему пробуждению; тёплый ветер гоняет волнами сочную траву; зелёные колосья хлеба стоят на полях. Павша как будто только сейчас заметил красу расцветшей природы, и ему остро захотелось жить. Кто-то из кметей больше не увидит всего этого, не вдохнёт пахучего запаха разнотравья, не повеселится на Ярилин[200 - Ярило — бог плодородия, любви, юности. Связывался с весной, воскрешением жизни.] день, до которого меньше седмицы осталось. На душе стало отчаянно грустно, и невесть зачем произнёс вслух друзьям:
        - Стоим друг за друга, братья, тогда выживем!
        Никто не ответил шуткой на его слова, даже едкий Пестряй смолчал.
        Застать Владимира врасплох не получилось. Варяжко не ожидал, что варяги со словенами успеют так быстро переволочь корабли. Дозор ненамного опередил войско русов, но Владимировы сторожевые вои засуетились и споро приготовились защищать обрытый и обнесённый рогатками стан, пока соратники облачались в бронь и доставали оружие. Трубили рога, вещая о нападении, в стан спешно возвращались ушедшие на охоту и за дровами.
        - Глянь-ко! Не успели пополошить их. Воеводы у Владимира опытные, из варягов, видать, — сказал Варяжке Вышата Лунь, оглядывая стан. Варяжко смолчал, обдумывая, что делать. Бросаться в бой было бы неразумно. Сам, с горстью ратных, подъехал к стану на расстояние перестрела, выискивая слабые места. От стана кричали поносное на разных языках, сами ржали над этим. Вылетело две-три стрелы, не достигнув десятка саженей. Варяжко, яростный от неудачного замысла, резко развернул коня к своим.
        Стоял полдень. К раннему утру не успевали никак. Пережидать день и двигаться к Владимирову стану следующей ночью Варяжко не решился: о них могли упредить. Задымили костры, воины начали готовить снедь. Варяжко молча грыз вяленую рыбу, заедая размоченными в плошке с водой сухарями. Внимание отвлёк посланный в дозор кметь.
        - Варяги исполчаются, воевода, — доложил.
        - Пешцов надо ждать, — глядя на Варяжко, сказал Одихман. — Комонных разобьём о варяжский строй.
        Набольший воевода резко втянул ноздрями воздух, не только слухом желая ощутить слова касога, отшвырнул в сторону рыбий хвост, сказал:
        - Толку от тех пешцов не будет. Сами справимся.
        Утробно затрубили рога к боевому построению. Павша, пока ровняли ряды, зорким молодым зрением оглядывал строй Владимировых полков. Людей у новгородского князя казалось раза в полтора больше, чем у Ярополковых воинов. Варяжко, в алом коче, на рысях ехал вдоль строя, бодрил ратных речью:
        - У Владимира нет воинов: варяжские збродни, привыкшие грабить беззащитных смердов, новгородские плотники, полоцкое шухло, продавшее своё княжество, да дикие кривичи, зверями в лесах живущие. Воины здесь, стоят передо мной! Каждый из вас бывал в походах, и каждый владеть мечом и конём обучен. Они думают, что мы испугаемся и будем ждать помощи, потому и развалились строем по всему берегу. Мы не боимся, и князь наш Ярополк ждёт от нас победы. Мы удоволим князя и одолеем Владимира! Слава!
        Оружие гремело о щиты, печенеги отвечали своим особым гортанным криком. Варяжко что-то тихо сказал Вышате Луню, и тот кивнул головой в литом шеломе с кольчатою бармицей. Снова затрубили рога, и печенежский полк, самый многочисленный, тронулся с места вслед за Варяжкой.
        Солнце припекало по-летнему, тело зудело под бронёй. Павша разглядел, как печенеги пошли на чело войска, над которым реяли варяжские стяги, крупной рысью, намереваясь проломить строй. Печенег с ызмальства приучен к коню, и сейчас степные всадники слились с животными в одно тело. Вышата Лунь с Одихманом отъехали в сторону противника на добрые пять десятков саженей от остановившегося полка, и хороший стрелок мог достать до них стрелой. Отсюда хорошо было видно, как печенеги с криками и железным звоном вломились в строй варягов и, отброшенные, покатились назад, чтобы перестроиться и пойти в бой заново.
        Движение на правом крыле Владимирова войска первым заметил Лунь и показал в его сторону булавой. Заметил и Павша, как крыло, сломав ряды, спешит окружить печенегов, которые не могли остановить сечь и должны были завязнуть в варяжском строю. Даже если выманивали Вышату с Одихманом, нужно было нападать.
        Павша мог разглядеть полоцкие и кривские стяги, бородатые и усатые рожи ратников, жавшихся тесно друг к другу, вырвал из ножен меч, раскрыв рот в крике и выискивая голову в железном или кожаном шеломе, на которую опустит меч. Две-три стрелы прошли высоко над головой, метко брошенная сулица угодила в лошадь скачущего впереди кметя, пробив кожаный нагрудный доспех. Павша едва не влетел в крутящегося и тщетно пытающегося справиться с конём вершника, потянул вправо повод, едва его обойдя.
        Павша отбил пущенную в него рогатину, молниеносно обрушил вниз меч, смявший со звоном чей-то шелом. Бег коня замедлился, Павша бил пятками сапог по его бокам, разгоняя. Главное — прорвать строй, пройти его. Конь добрый, настоящий боевой. Удар в подставленный щит, ещё удар, на этот раз во что-то, поддавшееся клинку. По истошному воплю понял, что попал на этот раз.
        Кмети прорывались сквозь строй, слушая зов рога, сзывающего в новый напуск. На челе новгородского войска всё отчаянно клубилось и рвалось в разные стороны. По нараставшему победному крику было ясно, что варяги одолевают, и над челом полоскался большой стяг Владимира — словенский падающий вниз сокол.
        В новом напуске полк Вышаты Луня и Одихмана завяз в строю полочан с кривичами, но чувствовалось, что надорвалось и здесь, и сопротивление — храбрость отдельных ратных. Переломилось всё в один миг. Павша в суматохе боя не успел заметить, как приблизились стяги пришедших на помощь варягов, и свои, почуяв опасно густевшую тесноту вражеских воинов, уже рвали поводья коней, стремясь вырваться из битвы. Отчаянно рубился Одихман, почувствовав, что уже не уйдёт, стремился дороже продать жизнь. Великанского роста воин с широкой светлой бородой, почему-то без шлема и с сумасшедшими ножевыми глазами, проткнул копьём Одихманова коня и едва не взметнул его ввысь вместе со всадником, опрокинул наземь.
        Павша, отбиваясь от копейных тычков, крутил головой, стараясь увидеть хоть кого-то из друзей. Не было никого, но как потерял их Павша, не вспомнил, лишь услышал, как показалось, Забудово:
        - Выруча-ай!
        Павша, уже не отбиваясь, рвал поводья, разворачивая коня, и конь пошёл, набирая скорость, расшвыривая мощной грудью копья и рогатины, и вдруг так резко прянул в сторону, что Павшу вышвырнуло из седла, и он, завязнув в стременах, пытался взобраться обратно. Чем-то ударило по шелому, зазвенело в голове, и Павша выпустил луку седла, за которую было ухватился. Неловкий топор врезался в бляхи стегача, густо нашитые на груди, больно вогнав их в тело. Ещё один-два удара, и ему конец. Чей-то хриплый голос приказал:
        - Живым, мать вашу!
        Ему до хруста заломили руки, на шею набросили ремённую петлю, куда-то поволокли на непослушных ногах.
        Последние комонные Ярополковы воины уходили с поля боя. Схватки догорали, как засыпанный песком огонь.
        - Норны впряли в шёлковую нить твоей судьбы серебряные нити удачи, конунг!
        Кальв, сняв тяжёлый шелом, с удовольствием подставил потное лицо холодившему его ветерку. Улыбаясь, моргнул глазом Владимиру:
        - Никто не думал, что хёвдинги Ярополка поведут воинов на бой, но его хёвдинги и не знали, как могут драться воины Северных стран. Теперь, Вальдамар, дорога на Киев тебе открыта, ведь вряд ли Ярополк соберёт войско сильнее, чем то, что мы одолели.
        Владимир и сам не совсем понимал, зачем Варяжко напал на превосходящее числом, состоявшее не из простых, взятых от сохи, воинов. Но оценил его храбрость в бою и то, как вернулся с побежавшими было печенегами и напал в последний раз, выручая погибнувший полк Вышаты Луня, спася при этом многих воинов.
        Русичей в полон взяли около двух десятков, печенегов чуть больше. Князь приказал казнить степняков, молвив хёвдингам и воеводам:
        - Я буду править русами, а не печенегами, поэтому чужие лишние рты не нужны.
        С Ярополковых кметей, кто был взят невережёным[201 - Невережёный — целый, невредимый.] или мог ходить, взяли слово, что убегать не будут, и освободили от пут, трое или четверо отказались давать обещание не бегать, и их так и оставили связанными. Русичей накормили, перевязали раны, но ни оружия, ни брони, а у кого-то и снятых сапог не вернули, и теперь они кучились, не решаясь бродить по враждебному стану. Один Павша полулежал на рядине, постеленной на землю, напротив Зайца, спасшего его от смерти своим окриком. Забуд, как выяснилось, погиб, и от этого у Павши на душе лежала тоска. Заяц, разложив на траве суличные древки, подтачивал точилом насадки, прилаживал их к древку, рассказывая, как оказался в войске Владимира:
        - После того как я ушёл от вас с Колотом, я попал к словенам, но не поспел к уходу князя. Для меня в Новгороде быстро дело нашлось, и меня отправили сторожить пути по Волхову. Дело скучное, но брюхо сытое. Потом вернулся князь и стал собирать войско. С Владимиром воеводой Торир некий, так я его как Турина ещё помню, он со стрыем твоим знался, меня вроде как тоже должен был помнить, но так и не припомнил. Ну да ладно, он после Доростола столько повидал, что не удивлюсь, если он Колота не узнает. Так меня этот Торир сотней началовать поставил, когда уведал от моего бывшего набольшего, что я со Святославом с самой Хазарии ходил.
        Заяц покачал сулицу на вытянутой руке, выругался:
        - Легковато пёрышко, железо, гады, пожалели, полетит не так далеко и о доспех сомнётся. Теперь, Павша, мы квиты с Колотом. Он меня тогда спас, я тебя. Видишь, как Род указал.
        Сложил сулицы в пучок, перехлестнул их ремнём, сунул в кожаное туло, молвил:
        - Коня и бронь мне вернуть тебе не удастся, не обессудь.
        - Коли воин добрый, то он и княжьими бертьяницами сыт будет, а худому оружие не надобно, — возразил Павша и нахмурился, снова переживая смерть Забуда.
        Длинный день, какие бывают только в начале лета, подходил к концу. Закатное солнце прощальными лучами пронзало немногочисленные облака. На одном конце стана настойчиво играла жалейка, на другом под звуки струн, похожие на гусельные, варяги затянули на своём каркающем языке песню. Мимо, переговариваясь со смешком, прошли двое варягов-руян, и, если бы не одежда, славянская по крою и родовым узорам, то от свеев, урман или данов их и вовсе было бы не отличить: такие же светлые волосы, те же выдубленные солёным морским ветром лица. Павша, посмотрев им вслед, сплюнул сквозь зубы.
        - Колот за Ярополка. Глядишь, снова в бою встретитесь, — зло съязвил Павша.
        - Коли Роду будет угодно, — ответил Заяц, — а вот твоему князю даже Перун не поможет.
        Павша отвернулся, пряча лицо в наступающей тьме. Почему-то подумалось, что сейчас, когда весь цвет Ярополкова войска побит, воеводы под его началом тем более не сладят. Невольно Павша позавидовал воинам, идущим под началом Владимира.
        Глава сорок третья
        В такой ярости Ярополка не видел никто. Варяжко, зачастую нарушая все чины, по-дружески обращавшийся с князем и после приезда клявшийся, что они ещё могут сражаться с Владимиром, отмалчивался, стараясь не попадаться Ярополку на глаза.
        Печенеги решили уйти. В бою, кроме Одихмана у русов, погиб брат князя Тугена. Степной воевода, выбранный набольшим, со злой обидой высказал Ярополку, нещадно коверкая славянскую речь:
        - Мы потеряли три сотни воинов. Зря! Ни золота, ни рабов! Володимиру от богов удача. Храбрым всегда удача. Наши кудесники спросили богов, и они наказывают нам уходить!
        Варяжко уговаривал и даже грозил Тугеном, но печенеги ссылались на брошенный жребий и ответ богов. Блуд, пользуясь этим, нещадно топил своего врага, выговаривая князю:
        - Не уходом печенегов мы ослабели, а тем, что дух ратный пал у людей с погрома того. Бегут люди, и Варяжко их не держит. Воевода, мать его! Прими решение, князь, поставь кого достойного, хоть Вышату Луня. Погубит нас Варяжко!
        В отчаянии смотрел на Ярополка, зная, что не поставит князь никого, кроме него. Князь, глядя в лицо воеводы, спросил, да так, как будто решение поставить Блуда набольшим уже принято:
        - Что делать советуешь?
        - Отходить к Киеву. К русам на Хортицу и Тмуторокань пошлём, Варяжка того же снова к печенегам отправить надо, пусть ошибки свои правит, к вятичам да в Муром гонцов отправим. Пока за стенами сидим, глядишь, и рати соберут. Лихо наше дело, княже, врать не буду. До Киева дойдём, там будет видно. Может, самим в Тмуторокань уходить придётся, а там нас не достанет уже никто.
        Ярополк смолчал. Блуд, поняв это как согласие, раздал приказания кормить ратных и сворачивать стан. Варяжко, повинившись перед князем, отговаривал его от Блудова назначения:
        - Блуду только сотни водить, неужто не поймёшь, княже!
        - Ты не спорь со мной, Варяжко! Лучше Блуда в сём деле нет никого. На мне вина, что советов не послушав, тебя во главе рати поставил. Да, в поражении том я не тебя, а себя виню, потому от твоей вины я тебя освобождаю. Помощь твоя и далее нужна: уговори печенегов рать к Киеву послать. Знаю, будет трудно, но обещай ему…
        Князь запнулся, пытаясь осознать сказанное и то, чем он готов пожертвовать в нещадной схватке за власть, и начинал понимать, что в борьбе с Владимиром они могут уничтожить то, что с таким трудом создавалось и удерживалось княгиней Ольгой. Варяжко, глядя куда-то мимо Ярополка, тихо произнёс:
        - Я понял, княже. Всё равно с Блудом мне не ужиться. Только прошу тебя не слушать его без совета воевод. Блуд всегда больше о себе пёкся. Прости, но Луню я тоже наказал Блуда стеречься.
        Ярополк не стал возражать: не любили друг дружку воеводы, и не примирить их теперь. Посмотрел на потерянное заботное лицо Варяжки, и колыхнулось что-то у сердца, захотелось удержать друга детства. Переборов себя, князь отпустил Варяжку.
        Рать Владимира шла за Ярополком не спеша, как уверенный в своей силе богатырь. Смерды из весей и сёл, разбегавшиеся по лесам, осторожно возвращались в дома, убедившись, что находники не разоряют селения. Добрыня, наблюдая за племянником, в очередной раз убедился, что Владимир матереет на глазах: и вот уже воины понимают его с полуслова, спешат исполнять приказания, славянские воеводы и северные хёвдинги на советах ждут княжьего заключительного слова. Недалёк тот час, когда дремлющая скрытая сила полностью проснётся в князе, и не нужно будет уже доказывать своё превосходство ратными подвигами, а достаточно будет одного взгляда тяжёлых властных глаз, чтобы заставить себя слушаться самого упрямого непокорного боярина. Кровь древних тервингов, властного далёкого предка Олега и бабки Ольги гремуче пробуждалась в молодом князе.
        Вечерний стан светился кострами, стреляющими в темноту снопами искр, пах сытным варевом, переливался весёлым хохотом воинов. Добрыня дождался, когда от княжеского костра ушли воеводы, а Владимир ещё не ушёл к Рогнеде, которую взял с собой (Олавна-осталась в Новгороде) и при своей невоздержанной мужской ярости проводил с ней каждый вечер. Князь сидел на конском потнике в долгой белой полотняной рубахе, скупо вышитой по вороту синим и алым шёлком, лёгкой берёзовой веткой отгонял неугомонных комаров.
        - Ты что решил с Ярополком делать? — спросил Добрыня. Владимир внимательно посмотрел на дядьку: Добрыня никогда не задавал просто так вопросов.
        - По мне, так лучше б он погиб в бою. Живым он меня всегда будет беспокоить, а как я поступил с Рогволодом и детьми его в Полоцке — так с Ярополком будет неправильно.
        «Верно: брат всё же», — мысленно досказал за племянника Добрыня. Порой ему казалось, что на пути к власти Владимир не знает пощады, как бабка его, но у Ольги женское начало заставило щадить непокорного самолюбивого сына, а Владимир не остановится перед родной кровью и не будет лить слёзы над трупом брата, как Ярополк над телом Олега. Показалось только на миг, что Владимир жалеет брата, тем более побеждённого. Но следующие его слова развеяли добрые Добрынины сомнения:
        - Я пришёл сюда не грабить, а править. Страх и ненависть ко мне должны быть у врагов, а народ должен любить меня, как княгиню Ольгу.
        Добрыня, додумывая в голове мысль, согласно кивнул, утверждаясь в ней. Чуть наклоняясь вперёд, сказал князю:
        - Ярополка надо вытащить на мирные переговоры, на которые он не пойдёт, и твоей вины здесь не будет.
        Воевода помолчал, наблюдая, как оживляется Владимир, и искры интереса заплясали в глазах вместе с отражающимся в них пламенем костра:
        - Говори, стрый, ты всегда давал мудрые советы.
        - Давеча схватили ратных, сбежавших от Ярополка. Те поведали, что княжеские воеводы рассорились друг с другом. Я всегда знал, что творится в Киеве, ибо прежде чем напасть на врага, о нём нужно знать всё. Вражда Блуда и Варяжки тлела издавна. На краю гибели всегда вражда или дружба становятся острее заточенного меча. Варяжку Ярополк отправил куда-то после разгрома, но всё равно он предан своему князю, как пёс, а Блуд из Святославовых кметей в воеводы выбился. Его надо переманить на нашу сторону. Как? У нас есть воины, кто ходил со Святославом, кто-нибудь да знает Блуда.
        Владимир разочарованно бросил ветку в костёр; пламя с треском завернуло зелёные листья. Он ожидал от Добрыни чего-то более существенного. Если Блуд откажется, то Киев придётся брать на щит, что ли? От воли выбора одного человека не должен зависеть его успех. Он холодно спросил воеводу:
        - Ты собрался убить Ярополка. Как?
        - Кмети всё равно шкодят, хоть мы кое-кого и вешаем для устрашения. Будет кто-то, кто захочет искупить вину, — и добавил уже от сердца: - Ты мне верь, князь. Я обещаю тебе Ярополка. Не отталкивай меня раньше времени и помни: что бы я в жизни ни делал, я делал это только ради тебя.
        Желая оставить последнее слово за собой, Добрыня резко поднялся с положенного на траву вотола и пошёл в сторону шатра, где ночевал вместе с северными хёвдингами.
        Глава сорок четвертая
        Гибель племянника, в которой Колот был уверен, серьёзно его расстроила. Близкие воина, как и сам воин, должны быть готовы к гибели в бою. Но всё равно трудно поверить, что родная молодая жизнь, так недавно бившая ключом, прервана калёным железом. Колот стал злее и угрюмее, часто срывался на ратных. Варяжка, которого многие обвиняли в проигранной битве, Лапа не винил. При всей своей молодой горячности Варяжко был любим среди ратных за прямую честность, простоту в общении, без чванства и превосходства над другими. И сам Колот, прикидывая битву, многажды ему пересказанную и так и эдак, понимал, что лучше и больше вряд ли можно было содеять.
        Войско таяло, как снежная гора весной, из-под которой, унося былое снежное могущество, разбегаются тонкие ручейки. Ратные сбегали уже не только ночью, но и на днёвках, порой едва таясь. Блуд потребовал от князя крутых мер к убегающим, но павший духом Ярополк чаял быстрее добраться до Киева, не надеясь выиграть войну, а стало быть, войско уже не нужно. Не решаясь проявить волю, распустив ратных, и тем самым пасть в глазах воевод, князь был рад уходу людей. Блуд в сердцах высказывался Колоту:
        - Беда наше дело! Ярополк не хочет бороться, плывёт как бревно в половодье — куда вынесет. С ним и в Киеве нам не отсидеться.
        Киев выглядел утихшим и мрачным перед ратной грозой. Изредка по улицам шастали осторожные неприветливые мужики, куда-то катились возы. На Подоле, куда Колот поехал верхом искать сына, кучковались какие-то люди, громко спорили, называя имена Ярополка и Владимира.
        - Батя!
        Откуда-то вынырнувший Пестряй схватил Колотова коня под уздцы; добрые телячьи глаза радостно светились.
        - Ты вот что, сын, — сказал Лапа, едва поздоровавшись, — бери коня моего, скачи в Осинки, упреди мать, пусть в лес едут. Только берегись, пока окологородье не минуешь. Перед ратной грозой лошади в цене, не сегодня завтра в Киеве их вовсе не будет, всех в подводы запрягут, так что коня и отобрать смогут.
        Пестряй поправил на голове кожаный ремень, стягивающий волосы, пожал плечами:
        - Никто особо и не торопится уезжать. Тут и вовсе не хотели Ярополка пущать, до драк доходило. Владимир, мол, всё равно одолеет, так чего попросту город разорению предавать, ведь оба сыны Святославовы, внуки княгини Ольги. Кто хотел, тот уехал. Остались те, кто Владимира встретить хочет.
        - А ты с кем?
        - Я не против Владимира, — снова пожал плечами Пестряй.
        Колот спешился, встал перед сыном, пристально посмотрел ему в лицо:
        - Забыли, видать, как печенеги зорили их? Врагу хотят предаться, и ты с ними?!
        - Печенегов не забыли, потому и хотят Владимира впустить, — не смутился Пестряй под взглядом отца. — Степняки не наших кровей, да и на Святослава все надеялись. Тех печенегов один слух о возвращении князя заставил в степь уйти, а кто Владимира напугает? Владимир всё равно одолеет Ярополка, так не лучше ли крови не лить? В Киеве Ольгу помнят, а Ярополк никогда до неё не вырастет. Может, Владимир лучше будет?
        Мысль, которую Пестряй подал Колоту, была нова для него. Привыкший служить, он никогда не думал так, разве что под Доростолом. Но в то время война была уже окончена, и князя он предавать не собирался. Уже спокойнее молвил:
        - У смерда своя правда, а я — воин и клятву на верность давал. Хорош или плох Ярополк, не мне судить. А ты всё же езжай на родину свою. Матери защитник нужен, хоть родичи её русские не бросят.
        Пестряй отошёл на шаг назад, впервые возразил отцу:
        - Я не поеду, бать. Мой дом здесь. Дядья мать не бросят, да и родичей весь целая.
        - Как знаешь, — неожиданно спокойно для сына сказал Колот, полез в седло и уже сверху добавил:
        - Что о Павше не спросишь? Брат ведь твой двоюродный! Убили его воины Владимира в бою. Так-то, сын!
        Не дожидаясь, пока Пестряй что-нибудь ответит, Колот ожёг коня плетью, с места пустив его в рысь.
        Варяжко не уехал к печенегам. Заехал в Киев повидать родичей да перемолвить с Любиславом Гуннаром, оставшимся стеречь город. Тут он и узнал про то, что в Киеве поговаривают о сдаче города Владимиру. Сначала не придал значения: смутьяны есть везде, но их всегда меньше, но вскоре стало ясно, что назревает что-то всерьёз и круто. В Киеве появились какие-то пришлые, представлявшиеся потомками старинных русских родов, ведущих корень свой с легендарных времён Траяновых[202 - Траян — римский император из династии Антонинов (98 -117 годы). На период его правления пришёлся расцвет готского государства, находившегося в тот период в районе Киевской Руси.]. Измену, по убеждению Варяжка, нужно выжечь железом, казнив главных смутьянов, но Любислав уговорил молодого боярина дождаться князя, ибо кровь может озлить горожан и может стать хуже. Сказывали, что за Владимира стоит волхв рода князя Игоря Белояр. Его искали, но не нашли; по сказкам, он ушёл в Велесов лес. В людях заговорили о принятии Ярополком чужого Бога и проклятии, на него наложенном.
        Похудевший, спавший с лица после похода, князь на удивление спокойно воспринял новость об измене киевлян: власть уходила из рук, и злые вести уже не могли его поколебать. Первые разъезды Владимира видели уже в двух поприщах от города, надо было что-то решать. Ярополк собрал киевских вятших на снем, на который собрались только самые верные или кому было что терять с вокняжением Владимира. Никого не было от купеческой старшины; от старых боярских родов были далеко не все, кое-кто уехал из города, рассчитывая, что Ярополк больше не вернётся и не накажет за то, что его оставили. Князь просил оставить все разногласия друг с другом: одно, мол, дело делаем.
        Вятшие переглядывались: никто не хотел первым ничего предлагать. Варяжко, всё обдумавший, предложил, как о решённом:
        - К печенегам надо уходить. Туген не выдаст нас Володьке, а там мы русов из Тмутороканя пригласим. Владимир долго не сможет кормить варягов, казны на это не хватит. Тогда-то власть мы и вернём.
        Блуд поморщился: Варяжко не дело говорит, с печенегами Ярополк придёт уже как враг. Вообще хотелось спросить: какого ляда Варяжко в Киеве остался? Чем он Гуннару помог? Надежды в Киеве усидеть теперь нет, надо собирать семью в дорогу. А что потом? Потом сидеть в печенегах, скитаться с ними по степи, превращаясь в кочевников, обрастая коростой от дорожной пыли, хлебая кобылье молоко, без бани, без дымного тепла печи. И сколько так: год, два, больше? Почему Ярополку не перемолвить с Владимиром? Вслух сказал:
        - Миром решать надо. Войну мы проиграли, как тамо с печенегами получится — невестимо. Если бежать, то к немцам, болгарам, ромеям или ещё кому, только не в Дикое поле. Сам Владимир к свеям ходил, оттуда с войском и пришёл.
        - Вот именно — войско нам нужно! Потому к печенегам нам и дорога.
        - Варяжко прав, Блуд, — неожиданно поддержал Варяжка Любислав Гуннар. — Нам сейчас из Киева вообще бы вырваться. Когда нам Оттон войско даст и даст ли? А там Владимир окрепнуть успеет. А печенегов мы вскоре приведём.
        - Уезжаем, — молвил окончательное слово Ярополк. — Вас, бояре, прошу повестить горожанам, что крамолы никакой творить не надо. Ухожу своей волей. Завтра к утру все будьте готовы.
        Терем Блуда был высок, с поясом гульбищ, красным крыльцом с резными перилами, тесовой крышей. Колот, оглядывая хоромы, сказал воеводе, вконец испортив настроение:
        - Жаль такое добро бросать. Не сожгут, так испакостят находники.
        Холопы под доглядом жены Чернавы укладывали в сундуки самое дорогое: золотую и серебряную ковань, чаши, достаканы, шёлковые порты. Блуд, матерясь, срывал сердце на холопах:
        - Вас не беру с собой, но вернусь обязательно и, если чего не найду, шкуру с живых посдираю! От находников хлеб заройте и ещё чего. Справитесь — награжу, кому и вольную дам.
        Воз уже готов, сын Блуда, Огнята, с готовностью держит в руках вожжи. Две дочери — одна на отца, вторая на мать похожа лезут в воз. Колот помог забраться Чернаве.
        - Спасибо, — отозвалась. Красота у южных женщин вянет быстро, и Чернава в свои тридцать лет выглядела на пике расцвета. Уже появились седые пряди, начали оплывать бёдра, в уголках глаз спрятались морщины. Когда-то за неё Блуд готов был драться с кметем, ходившим в десятке под началом богатыря Турина из Ладоги, и уже сейчас не много бы нашлось людей, понявших Красного.
        - Поехали! — приказал севший в седло воевода. Ещё раз окинул взглядом терем, не сдержался:
        - Всё, что нажил, прахом в един час! Эх, мать-перемать!
        Князь с ближней дружиной, боярами и их челядью выехал из города, когда к нему подходили первые Владимировы разъезды.
        Глава сорок пятая
        Близ Киева, у села Дорогожича, стан Владимира обносили рвом. Сухая земля копалась хорошо, только нещадно пекло солнце, вызывая острую жажду. За последний час только один раз принесли кленовое ведро с водой на восьмерых мужиков. Один из полонянников, по имени Первак, грузноватый и тяжелее всех переносивший зной, не переставал ворчать:
        - Совсем пленных за людей не считают.
        Павша, выбрав время, когда смотревший за ними кметь отошёл куда-то, побежал было к колодцу, но его заметили и, грозя плетью, вернули обратно. Отряд варягов, весёлый, гружённый каким-то добром, возвращался со стороны киевского Подола. Причинявшая боль мысль о Добронеге пронзила грудь. Он всё чаще думал о ней, чем ближе был Киев. Вдруг варяги видели её, говорили охальное или ещё чего? Вон, недавно в припутном печище двое понасиловали девку молодую, зарубив её отца, что встал на защиту семьи. И ничего, ходят, как говорят. А тут как с холопом: подай да принеси, воды напиться не дадут, ругнут по матери ещё когда. Павша твёрдо решил бежать. Слово дал, но кто его обвинит, если он не вернётся к Ярополку? Тем более, по сказкам, из Киева князь ушёл.
        Но бежать Павше не пришлось. К паужину[203 - Паужин — принятие пищи между обедом и ужином.] невдалеке остановился воз. Павша слышал, что кое-кто из его земляков доброй волей уже начал служить Владимиру, и по селениям собирают кормы, надеясь в будущем получить хорошее место, тиуна, к примеру, или посельского. С возом было трое вершников, эти-то, поди, и выбивали дани князевым «словом и делом». Один из вершников, главный, наверное, — в распахнутом летнике, с топором за поясом, спешившись, шутил с находниками, пока разгружали воз, хохотал, уперев руки в боки. Похоже, не первый раз здесь, как со своими общается. «Некрут! — узнал Павша. — Прикормился, пёс!» Подошёл поближе, чтоб удостовериться. Некрут обернулся и тоже узнал пасынка:
        - А ты как здесь?
        Рожа Павшиного отчима вытянулась от удивления, ему тут же пояснили:
        - Не смотри на него. Шухло это, полонянник. Пошёл отсюда!
        Некрут заржал, бросил в сторону Павши:
        - У такой блудливой суки, как твоя мамка, сыны только холопами и будут!
        Павша, взревев, бросился к Некруту, но тот успел выхватить топор, замахнулся. Им не мешали. Ну, бросился пленник на руса, что с того? У руса топор, отобьётся. Павша поднырнул под удар, обхватил Некрута за бёдра, поднял и грянул оземь, прыгнул коленями на грудь и с силой ударил в лицо. Когда Некрут обмяк после удара, Павша вцепился Некруту руками в горло, начал душить. Его с криками били по рёбрам, пытаясь отцепить, в конце концов отволокли, туго связали чересседельником.
        За нападение на свободного человека, к тому же из завоёванной страны, высказавшего преданность новому князю, полагалась смерть. Заяц бегал, просил воевод, друзей, чтобы похлопотали перед князем. К счастью, Владимиру было не до этого: он собирался вслед за сугонной[204 - Сугон — погоня. Сугонная рать — посланные в погоню воинские отряды.] ратью Волчьего Хвоста ловить Ярополка. У Добрыни своих дел тоже было по горло: он обустраивался в Киеве, пытался вернуть разбежавшихся бояр, собирал тиунов, старшин купеческого и ремесленного братств, совещался, узнавал, кто, что и зачем. Оставалось обратиться к Кальву, самому набольшему после Добрыни и Хвоста. Олавсон, выслушав то, как получилось, заключил:
        - У парня были причины броситься на этого Некрута, раз он напал на него с голыми руками против топора. Если Некрут считает, что его лишили чести, то пусть вернёт её в поединке, если нет, то наказывать парня смертью несправедливо. Пусть тогда секут его плетьми до тех пор, пока не попросит пощады. Если он действительно храбр, то будет долго держаться, и тем, кто это увидит, будет что рассказать.
        Павшу секли нещадно, он до крови обкусал кулак, но не закричал, держался, пока не потерял сознание. Из уважения к воле, проявленной Павшей, его осторожно, иссечённой спиной кверху, перенесли в воинский шатёр, где жил Заяц. Два дня Павшу знобило; едва рядно касалось окровавленной спины, он громко стонал. Заяц, обрабатывая раны, ворчал:
        - В кого ты такой колготной? Дядька твой спокойнее, отец, по сказкам, вообще в думу княжескую сгодился бы. Неужто я Колоту так задолжал, что Морок тебя на мою голову сбросил?
        На третий день Павше стало лучше, а на четвёртый он поднялся, скривившись от боли, и натянул на себя рубаху. Кмети играли в зернь. Отвлёкшись на Павшу, начали радостно зубоскалить:
        - Глянь-ко, очнулся!
        - С тебя Морана кожу живьём содрала, на спине следы когтей её!
        - Не журись, парень, пока твоего князя от печенегов на верёвке тащат, совсем здоров будешь!
        - Ха-ха-ха!
        - Ладно, не обижайся. Скоро у нас общий князь будет. Владимир, — плечистый густобородый ратник миролюбиво улыбнулся Павше. — Ярополка если не догнали, то он к печенегам ушёл. Когда Ярополк приведёт под Киев печенегов, снова встанешь за него?
        Полы шатра завёрнуты, тёплый пряный ветер приятно задувает внутрь. Снаружи слышны деловые окрики, праздные голоса. В такой погожий день степняки разорили Осинки. Павша сказал, серьёзно посмотрев на ратника:
        - Печенеги убили моего отца и брата. Я встану против них. В походе, когда против вас с ними шли, я в их сторону смотреть не мог.
        Павша вышел из шатра, постоял, озираясь по сторонам, привыкая к прикосновениям едва затянувшихся рубцов к полотну рубахи. Стоявшие неподалёку пятеро или шестеро варягов приветственно помахали ему руками. Один, самый рослый из них, опоясанный наборным из серебряных изузоренных пластин поясом, — видать, не из простых воинов, — подошёл, о чём-то заговорил на свейском языке и вдруг, протянув Павше широкую открытую ладонь в заскорузлых от весла мозолях, сказал по-славянски:
        - Добрый молодец ты есть!
        Павша пожал варягу руку. Он прошёлся по стану, какие-то неизвестные ратные — то варяги из свеев и руян, то славяне — приветливо кивали ему. До Павши дошло, что Владимировы воины оценили, как он вытерпел наказание. От этого глухая боль в спине стала терпимее, гордо развернулись плечи. Он уже не чувствовал себя здесь чужим. Порой оглядывался по сторонам, надеялся, что снова Некрут попадётся. Теперь он при всех вызовет его на поле, и Некруту попросту не позволят отвертеться.
        Бродя по стану, он заблудился. Дойдя до древней разрушенной крепости, только сейчас понял, какое большое войско привёл Владимир и насколько далеко раскинулся стан. Повернувшись спиной к горе Щекавице, начал выбираться по приметам назад, снова окунувшись в суету сновавших по стану людей. Приметив свой шатёр, ускорил шаг и наткнулся на Зайца.
        - Выздоровел, гляжу, — обрадовался тот, — твоих всех освободили. Князь наш клятву с них взял меч не вздымать на него. За тебя Кальв похлопотал, ты теперь тоже волен.
        - И куда мне теперь? — вырвалось у Павши. Привыкший жить службой, иногда вырываясь на волю, сладкую и такую короткую, он теперь растерялся. Без коня, оружия и службы он показался себе отторгнутым из рода изгоем — идти, кроме леса, некуда.
        - У тебя же брат на Подоле. Ступай к нему, переночуешь, а назавтра домой в Осинки, — сказал Заяц. — Берегись только: Владимир с Добрыней ушли за Ярополком, мы уходим тоже, потому сволочь разная из нор повылазила. Вишь, что творится. Твой отчим, змей ползучий, в чести стал. Таких, знаешь, сколько? Князь пока не разбирается, кто есть кто, таскают кормы войску — и ладно. Но время ратное закончится, и порядок наведут.
        - А что, Владимир город блюсти вместо себя не оставил никого?
        - Оставил, — Заяц странно как-то поморщился, — младшего сына старого Вуефаста, Стремира. Тот при Ярополке не лез никуда, потому вроде как в опале был, потому верен будет тому, кто его вознёс. С ним варягов горсть осталась, порядок они не удержат, особенно если бояре Ярополка крамолу задумают. Я слышал рассказы болгар о том, что в Преславе творилось, когда власть там пропала. Может, у нас такого не будет, свои люди вроде кругом.
        И вдруг резко сменил разговор:
        - Надо чего? Может, снеди дать?
        - Не, — отмотнул головой Павша, — так пойду. Ты, Заяц, возвращайся, там свидимся. Благодарствую тебе за всё.
        - Да чего там! Вы вона, меня тоже после рати Олега с братом выходили, приютили. Долг платежом красен. Прощай, друг, вернусь когда, то увидимся.
        Воины обнялись и пошли, не оглядываясь, каждый в свою сторону. Впервые за многие годы Павша брёл с пустыми руками, в рубахе с чужого плеча, шитой по вороту чужими родовыми узорами. Дорога к киевским горам шла через бор, за которым расстилались поля, зеленевшие наливавшимися колосьями хлебов. Пару раз Павша сходил с дороги, пропуская проезжавших вершников. В одном из отрядов узнал двух княжеских бояр: один — из ветвистого рода Слуды, второй — родич Любислава Гуннара. Вблизи Подола Павша, узрев бояр, утвердился в точившей его мысли навестить дом воеводы Станислава. «Пусть лучше прогонят, но мимо не могу пройти», — подумал. Мысль запала ещё при словах Зайца, говорившего о том, что порядка в городе теперь не будет. На ум пришло, как весёлые ратники, находившиеся в шатре с Зайцем, варяги или свои русы и русичи, такие, как Некрут, врываются в терем вдовы, убивают челядь и… дальше думать не хотелось. «Прогонят, так во дворе останусь. Пестряй подождёт», — твёрдо решил.
        Хоромина у вдовы обычная — один ярус на высоком подклете, во дворе стая для скотины, землянка для челяди, потемневшая, как и терем, построенная ещё при живом воеводе. Павша по-хозяйски осмотрел покосившуюся воротину, дёрнул её, оценивая, как можно поправить, стукнул по ней кулаком, разбудив дремавшего пса, откликнувшегося лаем.
        Калитку открыла сама вдова Зарёна, не сразу узнавшая Павшу, впустила во двор. Добронега, стоявшая на крыльце, не обращая внимания на мать, с радостным криком бросилась Павше на шею.
        - Думала, что убили тебя, ибо не нашли среди вернувшихся. Друзья твои все уехали с Ярополком.
        - Познакомилась с ними? — спросил Павша, заглядывая ей в лицо. Добронега кивнула, снова положив голову ему на грудь.
        Сказала:
        - Они молвили, что ты погиб и ещё кто-то из ваших.
        - Проходи в дом, воин. Гостем будь, — пригласила Зарёна.
        За трапезой, за разговором узнал, что из холопов одна девка осталась. Муж её ушёл на Владимира, за это вольную ему обещали, да так и не вернулся, хоть пешая рать и не сражалась. На то, что Ярополк вернётся, уже никто не надеялся. Владимир собирал вече, успокаивал народ. Может, всё образуется.
        Павшу поселили в землянке, забрав холопку с её дитём в дом. Переночевав, следующий день Павша провёл за починкой ворот, поправил, где успел, загородку, меняя гнилые колья. Во время паужина явился Некрут, именем князя Владимира потребовав открыть ворота. Растерявшаяся холопка впустила незваных гостей. Павша, вышедший следом за Зарёной, смекнул дело: с Некрутом было ещё четыре вершника, двое в стегачах, двое в рубахах, все четверо с топорами на длинных топорищах, в кожаных шеломах. Некрута, опоясанного мечом, Павша в расчёт не брал. Лошади под всеми не боевые, только вчера плуг за собой тянули. Все скучились в тесном дворе, не развернуться для боя. Правду говорят: вооружённый мужик — ещё не воин.
        Павша шепнул холопке:
        - Принеси топор!
        - Люди говорят, боярыня, что человек убеглый в дому твоём живёт, — Некрут даже не спешился, смотрел насмешливо на Зарёну сверху вниз, уверенный в своей власти. — А вот и он! Ну-ка, подь сюда, сын Милавы!
        Павша не шелохнулся, набычась, смотрел на Некрута.
        - Оглох, что ли? Я волен в тебе за то, что напал ты на меня, во плену будучи.
        - Своё наказание я получил, а Владимир освободил всех.
        - Но не тебя! Ты клятву не давал. Провалялся на боку в шатре у соратника, дядьки твоего. Пьяный был, небось, проспал.
        Павша не нашёлся, что и сказать. Внутри всё бушевало от гнева, ещё и мужики приехавшие скалились. Он понимал, что Некрут намеренно его из себя выводит, чтобы найти повод расправиться с ним. Пока он держал себя в руках. Неудобно за это безобразие было перед вдовой, переводившей взгляд то на гостей, то на Павшу.
        - Вот это видел?! — Павша задрал на спине рубаху, явив иссечённую, не зажившую до конца спину, да так, чтобы узрела и Зарёна. — За тебя получил.
        И объяснил уже для вдовы:
        - Мать мою, извергом каким-то убитую, поносил при всём свете, бил я его, а меня наказывали.
        Зарёна, начиная понимать, направила хмурый взор на Некрута, на глазах темнея от праведной ярости:
        - А ну, пошёл с моего двора, гадина!
        Заслышав сердитый голос хозяйки, забрехал уведённый за терем пёс.
        - А ты не лай на меня, стойно псу своему, хозяйка! — огрызнулся Некрут. — Я рода древнего, в сиих землях испокон веков сидевшего! И честь от нового князя мне по достоинству.
        - По какому достоинству и какая честь? Отбирать со своими зброднями снедь у смердов? Мой муж Станислав был роду незнатного и мечом заслужил быть воеводой у Святослава. Мой первый муж Радонег был славного рода русов и никогда этим не величался!
        Боярыня, яростная, стояла перед конём Некрута, глядя на всадника снизу вверх. Тень недоброй усмешки пробежала по лицу Некрута. Применять силу он не решался, но и обруганным уходить не хотел.
        - Перед тем как покинуть двор, я хочу кое-что сказать своему пасынку. Дозволишь?
        Покладистость Некрута удивила Зарёну, она молча кивнула, отходя в сторону. Некрут спешился, позвал Павшу:
        - Всего одно слово, и я уйду.
        Павша так и не взял топор у холопки, а теперь уже поздно, раз Некрут вдруг стал мирен. От него можно было ожидать любой пакости, и Павша внимательно следил за его руками, краем глаза наблюдая и за его людьми. Некрут тихо сказал:
        - Твоя распутная мать просила пощады там, в лесу, но я решил, что жить ей не стоит.
        Павша почувствовал, как пелена застилает глаза, а в ушах тяжело звенит, как после удара по голове. До боли сжав кулаки, он прохрипел:
        - Хватит у тебя смелости подтвердить перед Владимиром то, что ты убил мою мать?
        Некрут не ответил. Обозлившись оттого, что Павша сдержался и не напал на него, потеряв возможность расправы над ненавистным пасынком, он резко вскочил в седло и круто развернул коня в сторону открытых ворот.
        Глава сорок шестая
        Знакомый с детства Киев совсем не изменился. Владимир оглядывал высокие киевские горы с макушками боярских теремов, такими маленькими снизу; деловой ремесленно-торговый Подол, притихший в ожидании пришедших ратников; сонные пустые вымолы на Почайне, и главное, чему удивился, — рубленые стены на валах, которых не было в его раннем детстве. Воспоминания о Киеве у Владимира были не очень приятные: неприязнь Ярополка, княжий дом, в котором он, мало что понимающий малец, чувствовал себя чужим. Он заберёт этот город и сделает своим.
        Дозор, первым побывавший в Киеве, привёз весть о бегстве Ярополка. Причём в самом Киеве говорили разное: ушёл-де с ближней дружиной и боярами, кто говорил, что бояре не все ушли, кто остался, кто разъехался в стороны. Владимир поборол минутное отчаяние (сразу представилось, что Ярополк в печенегах ожидает, когда русы устанут содержать варяжское войско и распустят его или восстанут на нового князя), прикинул с воеводами, насколько далеко брат может уйти с обозом, бабами и детьми. Волчий Хвост, не раз объезжавший с отцом в полюдье землю днепровских русов, успокоил:
        - Дальше Роси уйти не успеют. Опередили нас на два дня, но с доброй дружиной да заводными конями нагоним.
        Спустя двое суток после ухода Ярополка рать во главе с Волком пустилась в сугон.
        Город был захвачен без боя. Владимир, въехав в отверстые ворота Горы, остановил коня, оглядывая потемневший бабкин терем, что стоял уже без малого сорок лет. Эти брёвна видели славные Ольгины времена, юного мужающего Святослава, не совершившего ещё своих ратных подвигов…
        Дружинники разбрелись по всей Горе, выискивая людей. «Будто выморочный, собака не взбрехнёт!» — подумалось князю. С чего начать, что делать? О победе как-то не думалось, да и она должна быть не такой — с долгим ратным противостоянием, когда победитель с усталой гордостью въезжает в благоговеющий и ждущий милости город. Княжий терем оказался пустым, с разбросанной кое-где лопотью, которую то ли не успели, то ли не захотели взять. Владимир бродил по покоям, вспоминая детство, когда играл в хоромах с Олегом, бегал с визгом от присматривающих за ним мамок. Теперь этот терем его. Он поселит здесь, кого захочет из своих женщин, но сыновья будут все здесь. С горечью вспомнилось, как мать рассказывала об их ссылке в Будутино до той поры, пока не умерла мать Ярополка и Олега. Отец их не забрал к себе в Вышгород. Впрочем, Вышгород, как и Киев, он не считал своим углом, его тянуло в далёкий, отобранный у болгар Переяславец.
        На счастье, пришёл хранитель Игорева рода волхв Белояр. Сопровождавший его Добрыня пригнулся под притолокой, входя в горницу. Владимир, сидя на откинутой у стены лавке, с удивлением посмотрел на Белояра. Он узнал его сразу, ведь когда-то волхв вводил его в род Святослава. С тех пор Белояр постарел, резче и глубже стали морщины, в бороде прибавилось седых прядей, голубые глаза смотрели проницательнее и строже, налитые приобретённой с годами мудростью.
        - Я знал, что ты придёшь сюда, — молвил волхв. — Жива-мать и светлый Перун сказали мне, что дни Ярополка сочтены. Твой брат был добрым человеком, но земле, кроме доброты, нужна сила.
        Владимир поднялся, уступая место волхву на лавке и ища глазами перекидную скамью.
        - Порядок нужен уже сейчас, — сказал Белояр, подождав, когда Владимир усядется в креслице, скрипнувшем под его тяжестью.
        - Шли вестоноши по сёлам, собирали бояр, посельских и волостелей на вече. Люди не знают, чего ждать от тебя, хоть и уведали, что худа ты земле не делал. То, что отдельные ратные твои творят, дак война без этого не обходится. Простят, коли лучше Ярополка будешь.
        Новгородский князь не задавал вопросов, как и зачем здесь Белояр. Волхву иные силы ведомы, что не подвластны людям, поэтому часто суровый воин трепещет перед служителем божьим. Белояр замолчал, и Владимир понял, что слово за ним и не ошибиться бы с почином.
        - Ключник нужен, — сказал он, глянув в сторону Добрыни, и дождался одобрительного кивка, — казну глянуть, кладовые посмотреть. С варягами рассчитаться надоть.
        - Ключник с Ярополком ушёл. Но я найду тех, кто добро примерно ведал, среди вятших толковые люди остались: Гуннар, Претич, да много кого. А теперь давай, княже, домового в печь запустим. Ты угли-то с гнезда своего новгородского привёз?
        Два следующих дня Владимир промотался туда-обратно из Киева в Дорогожичи. Нашлись доброхоты из местных, кто подвизался собирать кормы для войска. Было понятно, что люди эти чем-то обижены: если не князем, то родичами или сябрами, но выбирать пока не из кого и некогда, потом можно разобраться, поменять кого. Но это будет после Ярополка, а пока Владимир не чувствовал себя здесь хозяином. Добрыня тем временем с приведёнными Белояром людьми смотрел бертьяницы, считал добро, записывая всё на бересту. Оказалось, что князь забрал только часть казны, то ли тащить всё ни времени, ни сил не было, то ли посчитал, что Владимир найдёт казну и будет доволен. Надо отдать должное Ярополку: казну, истощённую войнами Святослава, он изрядно поправил, не тратясь на собственные удовольствия и удовольствия своих ближников.
        Собирались бояре из древних русских и славянских родов. Многие были недовольны Ярополком от того, что порушил Ольгин обычай: передавать боярское звание и кормы по наследству, как в Болгарии, а вернул, как было ещё при Игоре, — дети боярские трудом своим ратным или посольским должны честь отцову подтвердить. Владимир обещал вернуть Ольгин обычай, про себя решив, что брат был прав, ибо тому, кто пользу стране не несёт, нет чести и звания предков. И он сотворит так же, только утвердиться бы в земле Русской.
        На вече на Подоле сказал коротко о том, что не он начал ссору братнюю, что вернёт земли, отобранные ляхами, заставит окраины вовремя платить дани. Вече в Киеве не такое бурное и буйное, как в Новгороде: постояли, послушали и разбрелись, втихую обсуждая. Пару слов сказал Добрыня, более красноречивый, привычный не робеть на новгородских народных собраниях.
        Наконец пришла весть, что Волчий Хвост запер Ярополка в устье реки Роси в крепости Родень, и Владимир засобирался в путь.
        Глава сорок седьмая
        Спешили, как могли, по наезженной дороге вдоль Днепра, что петляла мимо сёл и весей. Чем глубже лезли в леса, чем ближе было устье Роси. За Росью — земля уличей, а там, считай, уже в печенегах. Тряслись в возах бабы с детьми и добром. Ближняя дружина, почти в две сотни мечей, мыслилась серьёзной обороной от сугонной рати Владимира. Блуд, осторожничая, высылал вперёд и назад разъезды.
        В Родене можно коротко передохнуть, взять снеди, найти лодьи для переправы. Родень[205 - Родень, Родня — древнерусская крепость в устье реки Роси.] — город пограничный и оттого освобождён от дани и оброков. Здесь часто бывали вольные ватажники, шедшие разорять печенежские кочевья или в Тмуторокань за славой и богатством, добываемые морской русской вольницей в походах на исмаильтян. Те же вольные ватажники запросто могли пограбить тех же уличей, тиверцев, греков, живущих по побережью Русского моря или в Тавриде. Правда, теперь вольные ратники заходили сюда гораздо реже — много их легло в Болгарии при Святославе. Крепость в Родене всегда без изъянов, с сотней подготовленных к рати превосходящего противника кметей.
        В Родень прибыли вечером, распихались по избам, поели горячего, выпарились в бане. Кмети с боярами расслабились, повеселели. Осталось пережить ночь в сладком сне и назавтра переправиться на тот берег Роси.
        Блуд спал с кметями в дружинной избе, разместив семейство на посаде в хоромине какого-то мужика. Сон прервал чей-то крик. Один из местных дружинников, стоявших в стороже, вломившись в избу, бродил по спящим и храпящим телам, громко в голос вещая:
        - Чужие на вымолах! Просыпайтесь!
        К нему уже тянулись, трясли спросонья головами:
        - А? Чего? О чём орёшь?
        На улице было ещё темно, серый рассвет едва-едва теснил ночную мглу. Блуд вывалился из молодечной в поддоспешнике, держа под мышкой бронь, ища глазами свой щит, что среди других лежал на завалинке у избы. По улице метались какие-то тени, густел злобный мат, зычно проорал что-то невидный Блуду Варяжко. Воеводу окликнул Колот, он вёл под уздцы осёдланного коня, на ходу подвязывая кольчугу:
        - Владимировы ратные вымолы перехватили, корабли рубят все подряд!
        Голос Колота хоть и ровен, но всё одно напряжён. Лапа — опытный воин и уже смекнул, как, с кем и против кого поедет биться. Проревел рог к сбору, ждать более некогда. Тёмные вершники — три или четыре десятка — устремились к реке. Колот впереди и Блуд, на полконя сзади, не сговариваясь, повели рать в обход посада, делая крюк, чтобы на пути вдоль берега развернуть отряд.
        Рось-река светлела, дышала прозрачным туманом. Первое, что бросилось в глаза Колоту, — набойная лодья, раскачивавшаяся бокастой уткой, погружавшаяся под крики чужих ратных в воду. Колот, опередив всех, намётом скакал к вымолам. Навстречу выехали двое чужаков, намеривавшиеся срубить дерзкого Ярополкова кметя, пока не доскакали остальные. По умению держать оружие и повод коня Колот догадался, что воины не привыкли рубиться верхом. Чуть пригнувшись вправо, Лапа опередил нападавшего, ударив первым и опрокинув его на круп собственного коня. Второй попытался увернуться, резко рванул повод, полностью открыв правый бок.
        - Ахс! — выдохнул Колот, почувствовав под клинком сопротивление плоти. Впереди копошились чужие ратные: кто-то на коне, крича и вздымая над головой воеводскую булаву, останавливал тронувшихся навстречу Ярополковым кметям комонных. Это было правильно, ибо непривычные к конному бою словенские или кривичские ратные только сложат головы в бою с днепровскими русами.
        Что-то в воеводе было знакомым, даже синий коч и островерхий шелом с соколиным пером в навершии. «Сын Ратши Волка! Этот не отступит!» — догадался Колот, резко останавливая коня. Блуд не успевал остановить разогнавшийся отряд с тускло поблескивавшей сталью клинков над головами, Лапа прянул в сторону, разворачивая коня, чтобы пуститься в помощь своим.
        С плеском, в одних рубахах, с топорами в руках, из воды выбегали ратные, становились в строй. Ратные Волчьего Хвоста стали крепко, выпустив навстречу летящему с криком комонному отряду десятка два сулиц. Ярополковы воины, ударившись о стену щитов и копий, откатились назад, чтобы снова сбиться в строй.
        - Погибнем, назад надо! — Блуд не выпускал из виду мелькнувших в восходящей заре находников. Самому подумалось: «Кабы все разом, сшибли бы в реку. Эх, поспешили!» Теперь поздно, враг собрался и ощетинился. В неистраченной ярости орал на кметей Варяжко, тоже понимая, что противника больше и надо уходить в крепость. Муравейником шевелился разбуженный посад, на берегу злой ор и мат готовых к драке кметей.
        Отряд, петляя между землянками и избами посада, втянулся в крепость. Привычные к ратной тревоге горожане спокойно, без лишней суеты, ещё до рассвета забрались за стены крепости, наполнив её криками детворы, блеянием и рёвом скотины, которую успели захватить. Разом стало тесно, как в избе смерда на сельской братчине.
        Воеводы не вместились в светлой повалуше княжеского наместника Живобуда, спустившись в полутёмную душную клеть, поставив у входа кметя — от лишних ушей. Все в бронях, при оружии, не остывшие после утреннего сполоха, сразу принялись яростно обсуждать нападение.
        - Тише, други! — перекричал всех Варяжко, видя, что порядок никто не собирается наводить. Князь, то ли в растерянности, то ли в раздумье, ушёл в глубь клети.
        - Тише! — Варяжко поднял вверх руку, призывая к вниманию. — Их под стенами ещё не так много, и мы сможем прорваться и спасти князя.
        - С семьями-то? Или здесь бросим? — возмутился кто-то, его тут же поддержал Блуд:
        - Не дело! Их больше раза в два. Лодьи порублены, с бабами и детями не прорваться. А здесь оставить — врагу на потеху кровавую.
        - Иньшая рать подойдёт, так поздно будет! — спорил Варяжко. Его не поддержали, у многих были семьи. Сторону Варяжки вдруг взял Живобуд:
        - Кормы, что для вас предназначены, в лодьях были. Бертьяницы пусты, с того нам не усидеть в осаде долго.
        В голосе слободского воеводы был упрёк. Беда свалилась нежданно, и от голода помирать он был не готов. Нерешительно, будто думая на ходу, подал голос Вышата Лунь:
        - Кабы замятню в стане их сотворить, так под шум и князю с десятком кметей уйти можно.
        - Точно! — подхватил мысль Варяжко. — Здесь провожатых найдём, нам броды покажут. Уличей дня за два проедем, а там степь и ищи-свищи!
        Воеводы загудели, обсуждая. Кажется, Вышата предложил лучшее из сказанного. Ярополк вышел на середину, потеснив Варяжко, отошедшего в сторону. Утреннее солнце, заглянувшее в дверной проём, высветило алое корзно, край которого князь крепко и зло теребил в кулаке.
        - Решили без меня, что ли? — в голосе Ярополка звенела редкая железная твёрдость, заставившая притихнуть собрание. — Я не глуздырь и не баба, чтобы без меня решать! Я уеду в степь, а всех здесь в осаде брошу! Так?
        - Без тебя Владимир не будет воевать… — возразил было Варяжко.
        - Молчать! Мне решать, а не тебе! Мы от Двины всё бежим и бежим. Народ, что верил мне, я бросил. Вас осталась горсть, предать теперь мне и вас, получается? Нет! Никто не знает, что сделает с вами Владимир, и я не хочу, бежав от опасности и лишений, предназначенных мне, переложить их на вас, как не хочу больше прятаться от своего младшего брата. Вы — единственные близкие, которые у меня остались, и никто меня не убедит отступить от вас!
        - Уходи, княже. Мы выдюжим. Может, помощь привести успеешь, — молвил Вышата.
        - Нет! — повторил Ярополк. — Мы все знаем, что печенеги не помогут. Они не соберут рать, которая сможет победить Владимира. Я полагаюсь на волю Божью и на зов крови Владимира. Я брат ему всё же. Великие Ольга и Святослав — наши общие предки.
        Воеводы, не ждавшие такого решительного напора от князя, молчали. Варяжко, поняв бесполезность дальнейшего спора, не спрашивая разрешения, шагнул к выходу, всей статью своей выражая неодобрение. Ярополк наклоном головы отпустил напряжённых воевод, теперь они будут обсуждать произошедшее друг с другом, выскажут то, что не захотели или опасались сказать здесь. Блуд по-своему поддержал князя, вымолвив:
        - Достойное решение!
        Про себя же помыслил: «Поздно ты, князь, возмужал!»
        Глава сорок восьмая
        Уже к вечеру к Волчьему Хвосту пришла подмога в три сотни ратных, и о каком-либо прорыве уже думать было нечего. Находники деловито обрывали стан, обложив город. Видимо, Хвост опасался, что Ярополк всё-таки решится пробиться с боем, и в стане не угасали огни. Казалось, что хвостовские воины вообще не спят по ночам: не утихали окрики сотенных, то и дело сновали из стороны в сторону вооружённые тени.
        Каждый день подходили разъезды, опережавшие основное войско Владимира. Стан наполнялся людьми и креп под хмурыми взглядами осаждённых в крепости. Блуд с тех пор, как совещались в Живобудовой клети, почти не общался с князем, да и сам Ярополк, казалось, избегал говорить с воеводами, будто виня себя за эту осаду. А осада обещала быть тяжёлой: скот, что загнали из-за города, был весь забит и съеден, зарезали и два десятка лошадей, более пригодных к упряжи, чем для боя. Оставшиеся кости варили по второму, а то и по третьему разу, пили горячую воду, в которой подчас стоял нехороший запах начавших тухнуть костей, обманывали голод.
        Колот, нисколько не обманываясь насчёт будущего, сказал Блуду:
        - Напоминает мне, как в Доростоле сидели. Тогда тоже ни кормов, ни воды хорошей не было. Но с нами баб с дитями не было и силы были, чтобы драться. Здесь будет хуже. Говорить надо с Владимиром. Не зверь, чай, выпустит беспомощных.
        Но никто об этом не думал, среди воевод только и обсуждалось, что будут приступы, когда Владимир подойдёт, а крепость с находящимися в ней силами оборонять можно крепко, а там Владимир сам предложит условия мира.
        - А там и поторговаться можно, — говорил Блуду кто-то из молодых отпрысков трёх переплётшихся древнекиевских родов Искусеви, Слуды и Гуннара, передавая явно не им придуманные слова, — обоим вместях править чтоб, а то и навовсе пусть Владимир Полоцк, им взятый, да Новгород забирает, а мы на Днепре сами, как и встарь.
        Сын Огнята тоже не видел опасностей долгого сидения, носился со стены на стену. Молодости свойственно жить одним днём, а ратная страда, какой бы тяжёлой ни казалась, представлялась полной героических подвигов. По-отечески, стесняя сына в глазах молодых кметей, наставлял Огняту:
        - На заборола без шелома не лезь! Случайная стрела завсегда неосторожную голову находит. Меч кто тебя так носить учил? Оружие не для красоты, а чтобы удобнее выхватить в бою. Дай поправлю. Вот так.
        Огнята, покраснев, оглядывался, как бы никто не увидел, как отец поправляет ему, княжескому кметю, перевязь с мечом, перепоясывает заново кольчугу.
        Владимирово войско пришло спустя седмицу после прихода Хвоста. Владимир, сразу же узнанный со стен крепости, в алом княжеском корзне, в варяжском клёпаном шеломе с наглазниками, объехал город в окружении своих воевод. Осаждённые оживились: теперь что-то должно сдвинуться.
        На следующий день кметей загнали на стены, ждали, что находники будут таскать примёт, а то и сразу пойдут на приступ. Ничего не произошло. Четыре или пять опытных воинов, в числе которых был и Колот, высказали мнение воеводам:
        - В первый день не пошли, значит, пойдут не скоро, а то и вовсе голодом будут морить.
        Не пошли ни на второй, ни на третий, ни в последующие дни. Народу в крепости битком, ор, крик, перерастающий в вой. На дрова для костров идут дружинные избы; жёнки, озверев от плача голодных детей, попытались с помощью нескольких вооружённых топорами мужиков отбить у одного из кметей его коня. На помощь тут же пришли соратники. Жёнки, понимая, что конь им не достанется, тянулись цепкими отчаянными пальцами к лицам воинов. Добро, мужики с топорами в бой не лезли, иначе дошло бы до крови. Учтя урок, Ярополк отправил Любислава Гуннара к Владимиру с просьбой выпустить из крепости баб с детьми. Любислав обратно не вернулся.
        На следующее утро, когда стало ясно, что Гуннар либо убит людьми Владимира, либо находится в плену, Варяжко, не спросясь ни у кого, собрал комонный отряд для вылазки. Колот, услышав от вестоноши, что зовёт воевода, начал собираться, едва понимая, зачем и куда их собирают, — все силы ушли на преодоление слабости (четыре дня толком ничего не ел). Долго не мог вспомнить, куда сунул шелом, и, обретя, с какой-то тупой обречённостью полез в поддоспешник.
        Ржали кони, переговаривались кмети. Всем было понятно, что бой этот будет последним для многих.
        - Ты зачем моих людей без моего указания взял? Али я им уже не набольший?
        Блуд, босой, в рубахе и штанах, держал под уздцы Варяжкиного коня. Чуть позади, хмурясь, стоял Огнеслав, держа в руках ножны с мечом, готовый, чуть что, вступиться за отца.
        - Дело общее. Но если кто из твоих воинов трусит, то пусть и дальше прячутся за стенами вместе с тобой.
        И, обращаясь ко кметям, громко сказал:
        - Кто хочет остаться, не держу!
        Пройдясь взглядом по лицам кметей, Варяжко направил коня к воротам. Колот, проезжая мимо Блуда, встретился с ним взглядом.
        - Колот Лапа, я приказываю тебе остаться! — сказал Блуд.
        - Лучше в бою погибнуть, чем тут с голоду подыхать! — ответил Лапа.
        - Что здесь? — Ярополк, бледный, спавший с лица за эти дни, в испачканной мятой сряде, казался каким-то одичавшим. Сразу поняв, что происходит, приказал Варяжке: - А ну-ка, распускай кметей! Никто никуда не поедет!
        Варяжко заспорил:
        - Люди в крепости отчаялись уже. Вчера едва до сшибки не дошло, не сегодня завтра и вправду коней отдать придётся. Пусти, княже! Пополошим находников, так, может, и пойдут на приступ.
        - Никого ты не пополошишь! Себя и людей погубишь напрасно! — поторопился ответить Блуд, пока Варяжко не убедил Ярополка.
        - Всё, Варяжко, я решил и решения своего не поменяю, — молвил князь, — а коней сегодня же забивать начнём.
        - Одумайся, княже! Без коней нам спасения не будет! — В голосе Варяжки звучало отчаяние.
        - Коней тоже кормить нечем — ни овса, ни сена, — возразил Блуд.
        Заслышав спор, подходили бояре, подошёл и Живобуд, сразу встав на сторону Блуда с Ярополком. Варяжко со злостью швырнул на землю щит:
        - Бывай по-вашему!
        Блуд заспешил к своим передать весть, что голодать больше не будут. Чернава с дочерьми среди многих жёнок сидела у восходней стены под самодельным навесом из сплетённых жердей и натянутого поверху тряпья. Под таким навесом от дождя не спасёшься, только от летнего солнца, что пекло нещадно за всё время осады. Неподалёку какой-то всклоченный мужик со злым остервенением строгал ножом в котёл остатки сыромятного ремня.
        - Эй! — окликнул Блуд. — Мясо сегодня будет, оставь ремень, а то штаны не опояшешь!
        Мужик на мгновение остановился, смерил Блуда удивлённым взглядом, совсем не поняв усмешки, и продолжил дальше своё занятие.
        Чернава, как показалось, не обрадовалась новости, может, от голодной слабости сил на это не имела, молвила:
        - Всё равно един конец! Ну, хоть дочерей накормим. Вы ужо что-нибудь решайте с князем своим. Вона, видишь?
        Она показала рукой на растрёпанную бабу, что тихо, по-собачьи воя, прижимала к себе тряпичный свёрток.
        - У неё молоко пропало, — продолжила Чернава, — так тряпицу с хлебным мякишем давала дитёнку сосать, потом и того не стало. Помер младень у неё два дня назад, уже дух от него исходит, так всё одно не даёт похоронить, вцепилась, и всё тут. Дети не играют — сил нет. Кто следующий помрёт? А болезни пойдут? Ты глянь, жара какая, а народу — целая крепость.
        Десяток коней, чей дикий предсмертный крик был слышен в стане Владимира, забили к обеду. Хоть и немного досталось каждому осаждённому, но Ярополк всё равно наказал воеводам:
        - Смотреть за всем строго, чтобы никто у другого кусок не вырывал, чтобы люди не обжирались, не то кишки завернёт.
        Блуд, намаявшись за день, трапезничал с сыном уже ввечеру. Сладковатое мясо ели полусырым, тщательно его прожёвывая.
        - Князь верное решение принял, — сказал Блуд, впервые за несколько дней ощутив приятную сытую тяжесть в желудке и придя от того в благостное расположение, — коней почти сотня, ещё мясяц продержимся.
        - Ну, это ты загнул, батя, — возразил Огнята, — народу полтыщи, не меньше. Дней десять, а может, две седмицы. Чего делать-то, бать? Владимир нас переждёт. Сил-то не останется скоро, сегодня наковальню переносить помогал, аж темно в глазах стало, будто ночь наступила.
        Вчера Блуда тоже качнуло так, что он рухнул на четвереньки, с трудом потом поднявшись, — сильно кружило голову, но сыну о том не сказал, постеснялся, перевёл разговор:
        - Сторожу сегодня проверить надо. Прошлой ночью прошёлся, так половина спит.
        - Меня от сытости тоже чего-то потянуло, — сказал Огнята, разваливаясь на потнике. Вскоре он уже засопел. Блуда тоже клонило в сон. Он намеренно не ложился, сидя на седле, собираясь проверить сторожу. Тело, отяжелевшее, не слушалось. «Посижу немного», — подумал. Не позволяя себе заснуть, окунулся в тяжёлую дрёму, когда сон мешается с явью. Он не услышал, скорее, почувствовал, как кто-то большой стоит перед ним. Блуд открыл глаза. Уже окончательно стемнело, и стоящий перед ним широкий муж показался ожившей игрой сна. Однако голос прозвучал настоящий:
        - А я-то думал, тот или не тот Блуд войском водит? Как хазаринка-то твоя, жива? Парень, что рядом с тобой, на тебя похож. Сын?
        Блуд чуть не свалился с седла, прошептав: «Чур меня!» Сразу всплыла в памяти ночь, когда они познакомились с Турином Ладожанином: воин его десятка, что привёл Турина отнимать взятую Блудом себе Чернаву, как собирались драться, как мирились потом. Смотри-ка, и Турин его каким-то чудом запомнил, если вообще это не блазен[206 - Блазень — призрак, мираж. Блазнить — казаться.], а живой человек.
        - Ты как здесь? — спросил Блуд, усилием воли прогоняя сон. Ладожанин присел на корточки. Полы чёрного коча, который носят кмети, распахнулись, явив воеводскому глазу топор за поясом и когтистую кошку на длинной, свёрнутой кольцами верёвке.
        - Мои шумнули у ворот, сторожа переполошилась ваша. А я целый день за стенами наблюдал, знаю, где у вас мелкие прорехи, чтобы хоть одному, но проскочить в крепость. А тебя найти нетрудно было, каждая собака знает, где ты есть.
        - Так ты у Владимира? — Блуд удивился в очередной раз.
        - Тише! — остерёг Турин. — У Владимира, от него к тебе пришёл.
        Блуд разглядывал посланца, насколько возможно было в темноте: Турин стал кряжистее, тяжелее, а так, казалось, не поменялся вовсе. Надо бы сполох крикнуть да схватить вражеского лазутчика, но Блуд уже знал, что не сделает этого, и боялся копаться в себе в попытке отыскать причину.
        - Почему я? — спросил воевода, зная, впрочем, ответ: бесконечная распря с Варяжкой, преданным князю, аки пёс, голодающая в крепости семья, губительное бездействие Ярополка. У Ярополка, кроме Варяжки, близких нет никого.
        И, не дожидаясь ответа от Турина, который не собирался отвечать, задал новый вопрос:
        - Гуннар всё рассказал, как здесь сидим?
        - Рассказал. С ним всё в порядке и с кметями, с ним пришедшими, тоже. Князь слово людям дал и волхву Белояру, что крови русской не прольёт более, потому Родень на щит и не взяли ещё. Потому и просит тебя моими устами: помоги Ярополка склонить к миру. Спасёшь не только себя и чад своих, но и людей, что в осаду забраны.
        Блуд молчал, Турин не торопил его с ответом. В крепости стояла мёртвая тишь: ни огней, ни окриков. Кто-то с факелом — либо Варяжко, либо Вышата Лунь — прошёл вдоль по стенам, проверяя сторожу. Воевода думал. Что сейчас миром решить, что потом — конец всё равно один. Владимир схватит Ярополка, закуёт в железо либо отправит куда подальше с глаз долой. Ну не убьёт же он брата! Слово дал, да и помнят все, как осуждали Ярополка за смерть Олега, князю от Свенельда отвернуться пришлось. А потом? Что будет потом, если он сейчас откажется? Всё, что выслужил в жизни, пойдёт прахом. С другой стороны, клятву давал верно служить. Ну а сам князь тоже хорош! Так бездарно отдать княжение и погибать от голода в пограничной слободе, вместе с людьми, всё ещё верившими в него! Святослав, окажись в такой беде, вышел бы в поле да сложил бы голову в бою, ибо мёртвые не имеют позора.
        - Что делать? — спросил Блуд. Турин сунул ему в ладонь что-то маленькое и твёрдое.
        - На. Придёшь в наш стан, так это тебя ко князю и приведёт. Тут уж сам всё помысли, как сделать. Бывай, воевода, свидимся.
        На ощупь определив, что переданная вещь — перстень, Блуд сунул в него безымянный палец. Оглянулся на безмятежно спящего сына: одобрил бы? Почему-то казалось, что нет. Огнята переполошил бы стан, и Турин при всей его бычьей силе и изрядном воинском умении вряд ли бы ушёл. А он не только выслушал тайного посланца, но и согласился помочь. Наверное, многие назвали бы это предательством. От этих мыслей стало гадко, как будто вляпался во что-то мерзкое.
        Глава сорок девятая
        Ко всем бедам прибавилась ещё одна: находники нашли водяную жилу, питавшую два колодца в крепости, воды в которых едва на всех хватало, а теперь, когда Владимировы воины вырыли ров, отводя жилу, её вовсе стало мало, тем более в стоявшую летнюю жару. Казавшийся спасением ливень шёл всего полчаса, едва прибив пыль, ненадолго принеся свежесть. Коней забивали больше, ибо кони, как и люди, страдали от голода и жажды (им теперь пить почти не давали); съедаемые гнусом, вызывали жалость, и смерть для животины казалась избавлением. Снова близился голод, отчаявшиеся слобожане даже уже не возмущались, потеряв к жизни интерес и ожидая хоть какого конца. И Блуд решился.
        Ярополк стоял на прясле стены, опираясь на забороло, глядя на стан осаждающих. Рядом не было кметей, как обычно бывает, хоть стрелу со стана не добросить. Там, в чужом стане, был его сводный брат Володька, тот самый, которого он некогда презирал горячим юношеским превосходством. Как так случилось, что его, великого князя, продолжателя Ольгиных дел, народ отринул от себя? И тот самый молчаливый Володька с чужеземными полками находников безнаказанно топчет Русскую землю, чего не бывало уже от давних времён. Жестокий, никому не нужный погром древлян со смертью Олега виною в том? Но тогда почему земля позволяет уничтожать его руками другого брата? Может, чают, что Владимир будет лучше? Земле необходимо не только устроение, ей нужен защитник. Великая Ольга допустила печенегов под стены Киева, но они бежали, поджав хвосты, только при одном слухе о приближении Святослава. Ярополк старался в меру сил. Каждый день его был прожит для страны, а не ради праздности, и оттого было обидно так, что хотелось выть по-волчьи. А люди здесь, в Родне, думают, что он бездушен, морит их голодом, не сражаясь и не мирясь.
Никому не ведомо, что за червь гложет княжескую душу, и страдание каждого он пропустил через себя, но молчит и держит в себе, а это гораздо тяжелее, чем броситься на вражескую рать. Погибнуть легко, но не положить дуром людей, виновных только в преданности князю, труднее. Вот тот же Живобуд, например, тоже переживает за своих людей, в душе он желает, чтобы Ярополка здесь не было, но из-за преданности и честности никогда об этом не скажет и так же молча умрёт за князя. Через седмицу будет Перунов день. Девять лет назад его отец Святослав вывел войска из Доростола на отчаянную битву с ромеями. В тот день пало много славных воинов, но Святослав не добился ничего. Ярополк не будет губить людей, он закончит всё до наступления праздника, да и не продержаться им до него.
        Блуд тяжело поднялся по лестнице на стену, чувствуя какую-то нехорошую мелкую дрожь в ногах. Встав рядом с князем, сам был вынужден опереться на шершавый бревенчатый зубец заборола. Ярополк повернул к нему бледное осунувшееся лицо, голубые глаза горели нездоровым блеском; светлые, потемневшие от грязи волосы спутались и безжизненно лежали на плечах. Степенного великого русского князя было не узнать. Блуд усмехнулся про себя: сам, поди, не лучше. Воевода долго обдумывал в голове речь о том, как тяжело людям, что пора на что-то решаться, готов был привести пример с Доростолом, когда могучий Святослав первый не побрезговал просить мира у ромеев. Но Блуд, связанный с осаждёнными, слившимися и уравнявшимися за эти недели сидения невидимой нитью понимания, догадался, что лишние слова не нужны, и будто прочёл думы Ярополка, потому спросил просто:
        - Ты помнишь, как мы познакомились с тобой, князь? Так же стояли на стенах Киева и смотрели на печенежский стан. Ты тогда спросил моего совета, а я ответил тебе.
        - Давеча много думал, но Варяжке не мог сказать, а тебе молвлю, — решительно и как-то сурово произнёс Ярополк, прерывая воеводу. — Ради чего я обрёк на голод и смерть этот городок? При чём здесь люди, если это я не смог власть удержать? Всё кончено, и мне нужно признать поражение.
        - Я помогу тебе взять мир с Владимиром, — ответил Блуд, с радостью подумав, что так просто вышло.
        «Вот и всё!» — с горьким облегчением подумал Ярополк и, как будто благодаря Блуда за поддержку в решении, положил ему ладонь на плечо, несильно сжав.
        В кругу нарочитых мужей, обносившихся и угрюмых от отчаяния, решение Ярополка было встречено молчанием. Блуд стоял рядом с князем, сунув пальцы за пояс и готовый едва ли не драться с тем, кто начнёт возражать. Варяжко, почти угадав, что за его спиной Блуд убедил князя к миру, ощерился, собираясь высказаться, но не успел: Ярополк твёрдо обрезал его:
        - Я решил окончательно, нравится это кому или нет. Кто попытается отговорить меня, пусть лучше убьёт, ибо слушать советы я устал больше, чем стоны и стенания.
        Князь редко говорил так, будто гвозди вбивал, и даже Варяжко остался при своём мнении, лишь посоветовал:
        - Если Блуд мир обещал, то пусть сам идёт и договаривается. Тебе выходить не следует, пока Владимир слово не даст о том, что никого в Родене не тронет.
        Совет был толковый, к тому же мало кто хотел брать ответственность унизительных переговоров о мире, и Блуда отправили из города одного.
        По Красному сразу можно было сказать о плачевном положении в крепости: в изгвазданном летнике, пеший, с бело-серой мирной тряпкой. Ему самому было стыдно, когда сторожа у рогаток внимательно изучала княжеский знак на перстне — вендского сокола.
        Владимир встретил его в своём шатре, сидя на походном раскладном стольце. Блуд видел Владимира мельком почти десять лет назад, когда тот был ещё совсем глуздырём. Воевода сразу наткнулся на жёсткий, с прищуром, взгляд серых княжеских глаз, будто пригвоздивший его на месте. Рядом с властной статью молодого князя как будто затенились сидевшие по правую и левую руку Добрыня, не сразу узнанный Блудом из-за высоких залысин, и златоволосый варяг. Владимир ответил на воеводское приветствие кивком головы, шелохнулись только по плечам длинные русые волосы, перехваченные по лбу и вискам широкой узорной золотой лентой. Усаживая гостя за стол, махнул правой рукой со звякнувшим на ней застёжкой тяжёлым серебряным запястьем, приказал налить пива.
        - Ешь, пей, воевода! Поможешь мне увидеть Ярополка, я сохраню тебе твоё место при себе и жизнь всем, кто в городе. Приведи сюда своего князя.
        - Что будет с ним?
        Пиво быстро размягчило истощённое тело, ударив в голову, но Блуд тут же напрягся натянутой струной, увидев, как заходили на княжеском лице желваки. «Крут во младости младший Святославич, — подумал воевода, — такому палец в рот не клади!»
        - Я слово дал хранителю нашего рода крови русской не лить более! — резко ответил Владимир. Блуд в свой черёд склонил голову в знак согласия.
        Едва гостя спровадили, князь с Добрыней одновременно переглянулись и так же одновременно оба улыбнулись.
        - Попался, сокол! — сказал воевода.
        - В тебе дар провидца, вуй!
        - Не нужно иметь большую голову с умом, чтобы догадаться, кого можно склонить к миру, — возразил Добрыня. — Кроме Блуда и Варяжки, Ярополк никого слушать не будет. Варяжко упрям и честен, а Красному Блуду есть что терять. Рано или поздно князь сдался бы нам.
        - Что с парнями будет? — подал голос Кальв. Седмицы три прошло, как двое варягов из Ядара изнасиловали девку, убив при этом её отца. Троих за такое дело уже казнили: двух руян и упландца. Хёвдинг ядарцев Стейнар приходил просить за своих людей. Викинги находились под стражей, и Стейнар, не зная, что уготовили им князь с воеводой, надеялся, что их пощадят.
        - Ты говорил с ними? — вопросом на вопрос ответил Владимир.
        - Им всё равно, кого убивать, — сказал Кальв.
        - В таком случае они не должны никому успеть рассказать о том, о чём их просили, — молвил князь, и в голосе прозвенела сталь.
        Глава пятидесятая
        Время было около пабедья, когда Блуд вернулся в крепость. Совет собрали не стряпая, выслушали воеводу. Варяжко, не дав Блуду закончить, топнул пыльным сапогом по земле:
        - Нет и нет! Князя нельзя вести во вражье логово! Ну и что — его слово крови не лить? Я чую, что добром это не кончится!
        - Владимир победитель, и он ставит условия! — рявкнул Блуд.
        - Хватит! — остановил разгорающийся спор Ярополк. — Я пойду и восстановлю мир с братом! — И добавил мягче, пресекая всякие возражения: - Бог, в которого я верую, взошёл на Крест ради спасения всех людей. Я же иду всего лишь о мире договариваться. Как Богу угодно будет: кровью или унижениями искуплю грехи свои.
        Бояре молчали с обречённостью людей, дождавшихся хоть какого-то конца. Когда начали расходиться, Варяжко надвинулся на Блуда, тихо молвил:
        - Я знаю, что ты в руках Владимира. И если с князем случится что, запомни, воевода: я убью тебя!
        Блуд выдержал взгляд молодого воеводы, не сказал ничего.
        По крепости слух о восстановлении мира разнёсся быстро. Люди повеселели, засуетились. Ударило кожаное било, созывая народ на вече. Потянулись мужики, бабы с грудными детьми; теснясь плечом к плечу, слушали Ярополка, по-походному поднятого на щите:
        - Спасибо вам, люди, за то, что приняли меня здесь, что вместе со мной выносили лишения. Благодарю тебя, Живобуд, за помощь твою. Простите меня за смерть, голод и жажду. Обещаю, что сегодня всё злое для вас закончится.
        Ярополк в пояс поклонился, с трудом устояв на щите, — от голода кружило голову, да и сам щит колыхался под ногами. Народ недружно загудел, кто-то из дружины крикнул: «Слава!» — и среди кметей прошёл восторженный шелест. Блуд, искавший Колота, наконец, обрёл его, удивил неожиданной просьбой:
        - Я ухожу с Ярополком и могу не вернуться. Обещай, что присмотришь за семьёй.
        Колот внимательно посмотрел на друга, видимо, понял, согласился без ненужных вопросов.
        Ворота отворились, выпуская князя с Блудом, что ехали верхом на двух из оставшихся коней, и шестерыми кметями. Ярополк отверг сопровождение кого-либо из воевод, кроме Блуда, который договаривался с Владимиром.
        Рогатки[207 - Рогатка — здесь: закреплённый на вертикальной оси горизонтальный брус с частыми крестовинами, закрывавший проезд по улице или дороге.] в стане отворены, сторожи рядом нет, будто мир уже заключён. Блуд уверенно вёл князя и кметей к княжескому шатру. Гридни взяли коней под уздцы, попросив князя и воеводу спешиться. Охватили приехавших полукольцом, умело оттесняя воеводу с дружинниками. Кмети, хоть и без оружия, пытались сопротивляться, хватая напирающих гридней за древки их копий, толкаясь. Ещё немного — и напряжение перейдёт в драку.
        - Тихо! Назад! — орал на своих Блуд. Обратился к Владимировым воинам:
        - Где князь ваш?
        - В шатре. Ярополка, князя вашего, ждут одного.
        Блуд с кметями отступали, поддаваясь мягкому, но настойчивому нажиму Владимировых гридней. Здесь что-то не так, чувствовал и Блуд, и Ярополковы дружинники. Воевода поймал обречённый взгляд князя, что повёл плечами, отгоняя от себя Владимировых гридней: сам, мол, пойду. По хребту Блуда прошёл холод, он понял всё. Не закричал, останавливая князя, более того, осознал, что ведал с самого начала, но предчувствие своё запрятал в глубину души, смутно надеясь, что Владимир не поднимет руку на брата.
        Добрыня с тем самым златоволосым варягом в сопровождении нескольких варяжских воинов спешили к шатру. Воевода откинул полог, входя вовнутрь, за ним вошли остальные. Возня, крики, из шатра выволокли двух связанных, орущих варягов. Варяги не сопротивлялись и, казалось, были удивлены происходящим. Добрыня, озабоченно хмурясь, будто невзначай отбросил полу тёмного коча, обнажая рукоять меча, — так выхватить удобнее, подошёл к Ярополковым людям:
        - Ваш князь убит! Вот его убийцы. Гнев Владимира падёт на них!
        Ярополка тем временем вынесли на глядень. На посеревшей от грязи, некогда белой, рубахе расплывались два бурых пятна от глубоких колотых ран на груди. Один из кметей, преодолев короткое замешательство, о чём-то догадавшись, с криком «с-сука!» бросился на Блуда. Затрещал летник на воеводе от рук схватившего его дружинника. Блуд не успел ничего содеять, как копьё одного из Владимировых кметей ударило напавшего в бок; сильный удар топором довершил убийство. Остальные отступили по сторонам, с немым отчуждением смотря на Блуда. Сам воевода, даже не пытаясь осмыслить всё произошедшее, чувствовал себя, как во сне. Варягов увели куда-то. Теперь великий князь, Владимир, верхом в алом корзне, кровавыми полами растёкшемся по крупу гнедого жеребца, высоко задрав щетинящийся молодой бородой подбородок, мельком бросил свой с прищуром взгляд на Блуда и, будто не заметив, поехал дальше. Дружина в два ряда, блестя оружием, переговариваясь и пересмеиваясь, следовала за князем. Неожиданно остро, до слёз, как в детстве, воевода почувствовал себя одиноким. Его, отупелого, куда-то повели. Тот самый златоволосый варяг
сунул в его руки чару с пивом, потом ещё и ещё, давая хмелем залить кручину воеводы. Говорил варягу про семью, которую надо забрать. Варяг, Кальв именем, успокаивал, обещая вернуть семью. Когда к вечеру в стане появился Колот с Чернавой, дочерьми и Огнятой, Блуд был уже мертвецки пьян и крепко спал.
        Глава пятьдесят первая
        На прясле стены, стеснившись, осаждённые смотрели в спину мирного посольства. Иногда человек чувствует что-то, что может навсегда изменить его жизнь. Колот обмысливал слова Блуда о том, чтобы присмотреть за его семьёй, и встал на стену рядом с Огнятой. Красный был единственным, кто говорил с Владимиром о мире, и он не первый день землю топчет, раз молвил такое, а стало быть, что-то в разговоре том насторожило Блуда.
        Люди оживились, кто-то даже шутил. Лапа напряжённо смотрел в сторону стана и один из первых понял, что произошла какая-то замятня: люди суетились, куда-то бегали, слышались крики. Огнята наклонился вперёд, уцепившись за забороло, чтобы не упасть.
        - Чего творится? Батя же у меня тамо! — вырвалось у него. Колот не ответил, сам пытаясь рассмотреть, что там происходит.
        Из стана на рысях выехали трое всадников, держа на древке белую тряпку. Плотный вершник с пшеничного цвета бородой, старший, видимо, среди посольства, в тёмно-зелёном распахнутом летнике с завязанными сзади рукавами, подъехал к воротам, крикнул:
        - Мир вам от князя Владимира! Открывайте ворота!
        С надвратной башни высунулся Варяжко:
        - Князь у нас Ярополк! Пока он нам не укажет, не откроем!
        - Ты кто? — спросил посол, подняв вверх глаза.
        - Боярин Ярополчий. Зовусь Варяжкой.
        - Не может князь ваш подойти, Блуд вместо него подъедет.
        - Блуд мне чего? Хватит воду толочь в ступе, являй нам Ярополка, и весь сказ!
        Посол повертел головой, подумал и порысил с кметями обратно. В крепости происходило оживление. Кто-то, осмелев, выкрикнул в сторону Варяжки:
        - Не надоело людей голодом морить? Выпускай нас, а сам сиди хоть до конца света!
        - Я никого не держу! — огрызнулся Варяжко в сторону собравшихся под воротами мужиков и сказал, в этот раз обратившись к Живобуду, с мрачным молчанием стоявшему на привратном прясле стены:
        - Усиль сторожу, а то, не ровен час, откроют ворогу.
        Живобуд постоял, раскачиваясь, будто сомневаясь в приказе, положив руку на черен меча, спустился со стены, и Варяжко услышал, как тот уже отгоняет спорящих с ним мужиков.
        Не прошло и получаса, как к воротам подъехало новое посольство. Кметей в этот раз было на пятерых больше, что придавало главному послу важности, хоть и был он в простом дорожном вотоле, наброшенном хоть и на шёлковую, но уже поношенную рубаху.
        - Эй, вы, там, в крепости! — громким уверенным голосом выкрикнул посол, дёргая поводьями и усмиряя горячих кровей гнедого.
        - Слушаю тебя, Ивор Волчий Хвост! — узнал посла Варяжко. К Хвосту и ко всему роду Волка он относился с уважением и не ждал от Ивора обмана. Хвост не заставил себя долго ждать, сразу перейдя к делу:
        - Ярополк убит варяжскими крамольниками! Новый князь русский Владимир даёт вам всем живот[208 - Живот — жизнь.] и свободу идти на все четыре стороны! Хотите продолжать сидеть в крепости — ваше дело. Я всё сказал!
        - Чего ж Владимир сам не приехал? Боялся, что убьём его за ловушку, которую Ярополку устроил? — голос Варяжки охрип от ярости (знал, что так будет с князем!), но послы уже развернули коней и поскакали обратно в стан.
        Первая мысль бывшего Ярополкова боярина была собрать кметей и броситься в стан, чтобы убивать и самим умереть с честью. В голове помутилось, и он от злости не видел никого и ничего. Скрип отворяемых ворот и восторженный вой осаждённых отрезвил его, княжеских вятших рядом не было никого, даже Вышаты Луня. Варяжко понял, что он остался один.
        Пыль у ворот стояла столбом, люди спешно валили из крепости, будто Владимир может передумать и прислать своих варягов. Огнеслав, растерянный, — судьба отца беспокоила его — помогал собраться матери и сёстрам. Колот стоял в стороне, всё его добро уже было увязано, и конь под седлом, будто чувствуя окончание всех бед, нетерпеливо переминался и часто поглядывал на хозяина. Варяжко, в поддоспешнике, размашисто шагал, держа коня под уздцы, бросая по сторонам злые взгляды-молнии. За ним шли с десяток кметей, с двумя нагруженными лошадьми, положив на плечи копья. Варяжко, заметив Колота, резко остановился, шедший конь нечаянно его пихнул.
        - Эй, Колот! — воскликнул он. — Я слышал, что ты добрый воин и хотел идти на вылазку со мной. Сдаётся мне, что у тебя достаточно чести, чтобы не ходить под началом Блуда, нарушившего клятву и предавшего своего князя. Я предлагаю тебе идти со мной!
        - Куда?
        - Мы, — кивнул в сторону кметей воевода, — мы уходим к печенегам. Я не буду служить Владимиру. Ярополка называли братоубийцей, но Олег погиб в бою, а Володька убил брата намеренно.
        - Неизвестно ещё, — отмолвил Колот, быстро глянув в сторону Блудовой семьи: Огнята, без сомнения, слышал Варяжку, но не подавал вида, отвернувшись в сторону. Видимо, сам подозревал отца в предательстве, а это больнее всего. Варяжко также видел Блудовых родичей, но он был честен и не собирался чинить дурного родичам крамольника. Зря Красный опасался воеводу. Варяжко не стал долго ждать. Бросил Колоту: «Как знаешь» и пошёл дальше. Огнята дёрнул за рукав Колота, сказал глухим голосом:
        - Батьку надо бы найти.
        - Найдём в стане у Владимира, — отрёк Колот. — Не враги мы им уже…
        Варяжко с кметями, оставив крепость с посадом за спиной, погрозил кулаком в сторону княжеского стана:
        - Будь проклят ты, Владимир, и псы верные твои! Клянусь перед Перуном и Живой[209 - Жива — славянская богиня жизни и плодородия. Олицетворяет жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти.], что ты услышишь ещё обо мне!
        Не один Варяжко грозился в сторону князя в этот день. С двумя варягами поспешили, дабы они не успели лишнего сказать, и повесили в тот же час. Затем их сняли и, привязав трупы к конским хвостам, долго волочили по земле. Хёвдинг тех викингов Стейнар Сильный взъярился до белого каления, наблюдая, как галятся* над останками его людей. Хёвдинг рвался к Владимиру, но гридни не подпустили его к князю. Стейнар кричал, требуя внимания к себе, но так и не услышал его князь. В своём шатре хёвдинг в ярости разломал походную столешню, ломал и пинал ногами чаши, поносил конунга Вальдамара. Побратим Стейнара Эмунд Берсерк подлил масла в огонь:
        - Для Вальдамара мы уже переваренное мясо. Он не по чести поступил со своим братом, с двумя нашими хирдманами, и я не верю, что он с нами поступит по чести.
        - Тогда мы заставим его заплатить за это! — Стейнар гневно сверкал очами. Если не отомстить князю за это преступление, то как своим викингам в глаза смотреть? Кабы только казнили, а то ещё глумились над телами…
        - Вот что, — сказал хёвдинг рычащим, но уже спокойным голосом, — русы побеждены, и никто не помешает людям из Северных стран взять то, что они действительно заслужили, а не те крохи, которые обещал коварный конунг.
        В стане тем временем вовсю шли сборы к отъезду в Киев.
        Глава пятьдесят вторая
        В просторных сенях хором на Подоле то ли купца, то ли боярина, в которых тот пировал шумные братчины при Ярополке, а теперь невестимо куда пропал, было тесно. Все хёвдинги варяжского войска с ближними людьми расселись по скамьям и лавкам, кто как хотел и кому где нашлось место, — здесь чинов не соблюдали. Переговаривались, ожидая, пока Стейнар Сильный, собравший здесь всех, скажет слово.
        - Могучие хёвдинги, доблестные викинги! Хочу вам дело предложить выгодное, и пусть Один меня услышит!
        Стейнар, высокий, широкоплечий, навис над столом. В руках держал чару с пивом, наполненную из медной братины, стоявшей посреди стола. Все взгляды устремлены на Стейнара. Сам Стейнар — из Ядара, что в земле Норэгр, у него один корабль и полсотни людей. В варяжском войске были хёвдинги и могучее: Хлёд Метатель Копий из Вестфольда имел два драккара и сотню людей; княжич руян Любомир имел три корабля и более полутора сотен людей; у гаутского хёвдинга Храни, как и у Хлёда, — два корабля, только людей чуть больше; среди остальных было много не менее славных и удачливых, чем Стейнар, потому всем было любопытно, что такого мог предложить ядарец, что могло заставить викингов пойти за ним.
        - Мы прошли с вами сотни пути. Мы хотели славы и золота. На этой земле не было славных битв, и наши скальды не сложили ни одной висы, а нам самим нечего будет рассказать дома у очага! Того золота, что хочет дать нам Вальдамар, недостаточно для таких хоробрых мужей, какие мы есть! Я не собираюсь довольствоваться малым и вам предлагаю объединиться и заставить конунга заплатить нам так, как мы этого заслуживаем!
        Прежде чем предложение ядарца начали обсуждать, вопрос задал Одд с Волчьего Холма из Упланда:
        - Ты предлагаешь нам мстить за твоих людей, Стейнар, и нарушить клятву, что давали Вальдамару?
        - Я давно хотел предложить вам это, но то, что Вальдамар сделал со своим братом и моими людьми, убедило меня в том, что такой конунг не заслуживает того, чтобы с ним поступили честно.
        - Почему ты не позвал на наш тинг Кальва Олавсона? — не отставал Одд.
        - Зачем звать того, кто заранее с нами не пойдёт? — ответил Сильный.
        - Сколько ты хочешь попросить, ядарец? — спросил Гудмунд Беспалый из Гаутланда, славный тем, что на хольмганге одолел могучего берсерка, а тот в бою рассёк Гудмунду кисть, отрубив при этом один палец.
        - Я хочу потребовать с конунга по восемь марок серебра на человека. Вальдамар обещал три или гардским товаром, который хоть и в три раза дороже у нас будет, но который надо ещё довезти!
        - Мало три марки! — выкрикнул Скофти Дубина, сплюнув на покрытый соломой пол. — В Висбю на это купишь трэлля и насадку для копья, а в Бирке и того меньше!
        - Эй, Скофти! Давай я тебе копья продам по той же цене, что в Висбю продают! А чего? Здесь сразу и возмёшь, чтобы туда не плавать! — предложил руянин Вышага, через всю рожу которого багровел шрам, полученный в битве на Датском Валу. Смех заглушил ответ Дубины, что-то пробурчавшего и отвернувшегося в сторону.
        - Чего добычу-то делите уже? А ежели Вальдамар не согласится? — привстал со скамьи кормщик Аслак из хирда Храни.
        - Тогда и будет слава Стейнару!
        - Не согласится — Киев на щит возьмём!
        - А может, не нужно серебро, сами в Киеве сядем?
        Все оглянулись на хёвдинга из Сконе Сигтрюгга, до этого молчавшего. Это его драккар пристал к войску последним у Алендских островов. Мысль не успели ни обдумать, ни обсудить, как хёвдинг Хлёд Метатель Копий поднялся с места:
        - Хватит! Я сражался рядом с Вальдамаром в Нордманланде и не буду его предавать! И вы забыли, что Вальдамар — любимец богов и его удача больше вашей. Тебе, Стейнар, советую одуматься, мы ведь тоже с тобой не раз бились вместе, плечом к плечу. Моих людей к себе не переманивайте. Кто захочет из моих викингов стать на вашу сторону, может сделать это через поединок со мной!
        Эмунд Берсерк из хирда Стейнара загородил дорогу Хлёду:
        - К Вальдамару побежишь?
        Рука Метателя Копий медленно потянулась к гарде меча. Стейнар осадил Эмунда:
        - Оставь его! Вальдамар всё равно бы узнал о нашем разговоре сразу же после тинга. Я ждал, что не все люди согласятся пойти против конунга. Но помните, вы все, как Вальдамар расправился с братом руками двух моих людей, которых милостиво помиловал за понасиленную девку! Локи[210 - Локи (сканд.) — родной брат бога Одина. Часто Локи считают лживым, коварным, двуличным. С другой стороны, скандинавские боги часто прибегали к его услугам в тех случаях, когда надо было проявить хитрость.] позавидовал бы Вальдамару в его подлых хитростях! И я не вижу бесчестия в том, чтобы бесчестно поступить с конунгом! Иди, Хлёд, расскажи обо всём, что слышал, Кальву или самому Вальдамару!
        - Плох тот конунг, у которого нечему поучиться, Локи, — молвил старый Свартхёвди. Те, кто понял, что он намекает на ярла Хакона, перессорившего конунгов, чтобы самому стать правителем, нашли замечание старого викинга разумным.
        За Хлёдом никто не пошёл, даже колеблющиеся хёвдинги из Упланда всё-таки решили остаться. Стейнар ответил на забытый уже вопрос Аслака:
        - Сражаться за Вальдамара некому: русы не привыкли к новому конунгу, и их приязнь держится только нашими мечами; древляне ушли сразу же, кривичей одарили, и они уходят к себе со вчерашнего дня; полочане, которых заставили силой, будут только рады тому, что к ним вернётся их законный правитель и его мать, а хольмгардских вендов мы и так одолеем. Один указывает удачу, и глупо ею не воспользоваться.
        Никого долго уговаривать не пришлось, заспорили только тогда, когда речь зашла о размере дани:
        - Восемь на человека — не слишком справедливо. Пусть на корабль даст, а хёвдинг сам распределит, как считает разумным.
        - Правильно!
        - Неверно! На человека будет лучше, ибо некоторых хёвдингов Один обделил разумом, и они могут ошибаться.
        - Ты о ком говоришь, Йостейн?
        - Восемь на викинга и сто на хёвдинга, а он уж раздаст, как надо!
        - Кормщику отдельно! — заметил Аслак.
        - Какой хёвдинг кормщика обидит?
        - Не жадничайте! — проорал во всю силу лёгких Гудмунд Беспалый, перекрикивая голосящий тинг. — Надо подумать, сколько сможет заплатить Вальдамар, не то, кроме как драться, нам больше ничего не останется.
        В сторону неизбежной битвы склонялся только сконец[211 - Сконец — житель области Сконе на юге древней Швеции. В описываемый период Сконе находилась под властью датчан.] Сигтрюгг, остальные больше предпочитали получить серебро. Сошлись на восьми марках на викинга, на двадцати для кормщика и пятидесяти на хёвдинга. Набольшим порешили поставить Стейнара, ибо он всё придумал. Когда закончился тинг, до Владимира уже дошли вести о нём от Хлёда Метателя Копий, который лично обо всём поведал князю.
        Глава пятьдесят третья
        Подобранные Добрыней новые ключник и дворский оказались толковыми, и Ольгины хоромы ожили. В горнюю часть терема по высокому двоевсходному крыльцу бегали вестоноши, степенно поднимались и спускались воеводы. Внизу тоже велась суета слуг — шивших, чеботаривших, что-то ковавших и чинивших. В выставленные окна втекал тёплый заречный воздух, наполненный духом трав и лесной хвои. Над верхними хоромами надстроена была женская половина, в которой теперь жила Рогнеда. Туда же вот-вот должны были привезти и Малфриду. Владимир пожелал держать бывшую братнюю жену недалеко от себя, сказав при этом Добрыне:
        - Нельзя упустить возможность завести в своём роду детей от потомков великого Святополка Моравского.
        По утрам князь полюбил выходить из горницы на гульбище — оглядывать серповидную излуку Почайны, вливающую свои воды в настоящее речное море — Днепр, на Предградье и Подол, раскинувшийся вдоль реки, на луга с частыми стогами свежего сена, на конские и скотинные стада, на синие боры с различной дичиной. По эту и ту сторону Днепра была его страна, его народ, что ждал от князя защиты своего каждодневного труда. И эту страну и этот народ он должен был беречь, наполнять край богатством и славой. Ни Владимиру, ни соседям его, правителям сильных государств: ромейскому базилевсу Василию, будущему Болгаробойце, Самуилу болгарскому, Мешко польскому, Оттону немецкому, Эйрику свейскому, Хакону Могучему, Олаву Трюггвасону, собиравшемуся взять стол под Хаконом, — в голову не могло прийти, что власть можно использовать лишь для собственного ублажения, бессовестно грабя народ, оправдывая безобразие личной надуманной исключительностью. На людях держится княжеская власть, на их довольстве и благополучии. И чем защищённее народ, тем увереннее он заводит семью; выращенное, сделанное собственными руками везёт на торг,
меняет на необходимую утварь. В военное время смерд уверен, что князь встанет на его защиту и сам, по первому княжескому зову, берёт рогатину ли, топор ли, пересаженный на долгую рукоять, дедовский ещё стегач, латаный шелом, выменянный на торгу на отрез сукна, купленный, в свою очередь, за два десятка беличьих шкур в прошлом году.
        Выросший в деловом Новгороде, Владимир знал, с чего начать. Первым делом он навестил ремесленные мастерские, побывал у суконников, седельников, кожемяк, златокузнецов; в княжеской мастерской оружейников, любимой ещё с Новгорода. Князь узнал, что мастерская со времён Святослава почти вымерла.
        Тяжко и призывно для тех, кто наслаждается игрой телесной силы, ухал молот, часто стучали пробойники; от плавильной печи шёл тяжкий жар, что, обтекая густо промазанные от пожара глиной стены, тяжело выходил в широкие окна. Князь сразу же обратил внимание, что две печи не работают и вообще огромная хоромина полупуста. Мастер Нездило, ничуть не смутившись князя, выговаривался:
        - Раньше тута от наконечников стрел до доспехов ковали. Сначала и харалуг здесь же варили, потом туда вон перенесли, ибо мастерам места не стало. От печей такой жар шёл, что окна всю зиму на подволоках так и стояли, нынче же с теплом токмо и решились отворить. Ярополк пришёл, так ему до оружия дела и не стало. Добр был князь, не тебе в укор, добро копил на иное что, но не видел, что оружие нужно в бертьяницах. В чём дружине ходить? А мастера добрые были: шеломов литых не менее, чем клёпаных, делали, кольца для кольчуг клепали такие мелкие, что простым железом такую бронь и не возьмёшь. Помер Святослав, так сначала заказа не стало, потом угля, и мастера разбредаться стали, кто по домам — в Ладогу, в Чернигов или Тмуторокань какой, кто собственную кузню открыл. Харалуг, вишь, такой дают, что проволоку для колец и не протянуть толком. Теперь из старых мастеров я один и остался, вон те двое — мои ученики.
        Двое дочерна измазанных кузнецов с молчаливым почтением взирали на князя. Владимир оглядел мастерскую, подумал о чём-то своём, вымолвил только:
        - Будут тебе заказы, мастер. И харалуг будет добрый. Всё ныне поменяется.
        Требования варягов нарушили налаживающееся течение дел. Владимир наказал расплатиться и отринул от себя эту заботу, и вот она вернулась в лице Стейнара. Князь держал в мыслях предложить остаться у себя некоторым хёвдингам, среди них был и ядарец. Теперь же, когда Стейнар в большой палате княжеского терема требовал дань, Владимир едва сдерживал себя, чтобы не отдать приказ прирезать его здесь же.
        Казну трогать Владимир не собирался, она была нужна на иное: железо закупить у немцев, послов с подарками разослать в сопредельные страны, да и много чего ещё. Брать заём у купцов — не с того начинать надо. Считали, прикидывали и так и эдак, выходило, что придётся чёрный бор брать со смердов — две гривны от рала[212 - Рало, орало — земледельческое орудие, близкое к примитивному плугу. Основная функция рала — рыхление почвы. Имело деревянную основу и металлический наконечник — ральник, а также дышло, в которое впрягался скот. Тягловой силой для рала были волы или лошади. Исторически пришло на смену ручной мотыге. В дальнейшем рало было вытеснено колёсным плугом.].
        Обсуждали вечером только ближними людьми во Владимировой горнице. Князь был спокоен — час назад он секирой развалил в щепы дубовое бревно. Зато Волчий Хвост не находил себе места:
        - Сволочи! В угол нас загнали! Назавтра грабить порешат! При Святославе и представить такое нельзя было!
        Хвост налил из жбана в достакан квасу и единым махом его опрокинул. Владимир, которого зацепил невольный намёк на то, что он ещё недостоин предков своих, сказал:
        - Я не буду собирать чёрный бор! Ты, Хвост, верни смолян! Кальв Олавсон, ты со мной?
        - Знаешь, конунг, — Олавсона задели слова князя, — хоть и были между нами несогласия, но в себе сомневаться повода я не давал!
        - Ратиться нельзя с варягами. Сил у нас не достанет, — молвил Добрыня. — Смоляне, если и вернутся, то особо дела это не решит. К северам послать — так те как с Ярополком поступят: пришлют пару сотен кметей, и всё. Морские росы прийти просто не успеют, варяги тоже не дураки ждать так долго.
        - Такой силы, как у морских росов, нам ой как недостаёт! — пожалился Хвост.
        - Эйвинд Гадюка, Одд, Берси Плешивый, Орм Козопас, Бьёрн Бьёрнсон, клянусь единственным глазом Одина; я спалю их дома в Упланде, если они не перейдут на нашу сторону! — пообещал Кальв.
        - Платить не будем! — упрямо повторил Владимир.
        - Тянуть тогда надо, — предложил Добрыня. Турин, привлекая к себе внимание, громко стукнул кулаком по лавке:
        - Я с Блудом сёла объеду, немало ещё тех людей осталось, кто со Святославом ходил. Они и сами помогут, и приведут кого ещё.
        - Пойдёт Блуд-то?
        - Деваться нынче ему некуда. О нём, как о переветнике[213 - Переветник — изменник.], только и молвь. Наш он теперь полностью!
        - Шатко всё это, — засомневался Добрыня, — и опасно. Варяги, если прознают, то в голову им всякое взбредёт.
        Владимир повёл шеей, выдал ещё одну, только что рождённую мысль:
        - Двоюродный дядя мой Игорь, что на Хортице русами правит, задолжал роду моему за то, что помощь не оказал отцу, когда он с печенегами бился. Я грамоту к нему пошлю с гонцом. Менее чем через седмицу он её получит.
        - Если печенеги не споймают, — мрачно рёк Хвост, — сбежавший Варяжко их на нас зело подбивает.
        - Один да с проводником проскочит, — заверил Добрыня, — только Игорь — гадина та ещё, поэтому из грамоты он должен понять, что никто ни о чём не забыл, но и оскорбиться не должен.
        - Решили, други, — подвёл итог Владимир, — каждый из нас знает, что делать. Для начала оттянем выплату на месяц. Если за это время я не соберу людей, то не будет мне больше удачи на русском столе!
        Глава пятьдесят четвертая
        В лугах косили. Павша вернулся в Осинки и теперь помогал родне. Новый князь Владимир сдержал слово, освободив в Родене всех Ярополковых людей со всем их добром. Пропал Варяжко, сказывали, что сбежал к печенегам. Возвратившийся Колот отъелся, отоспался и теперь старался не уступать Павше в покосе, так и шли вдвоём, взмахивая вправо и влево кривыми ножами горбуш[214 - Горбуша — старинная коса с короткой кривой рукоятью. Затачивалась, как нож. Косили ею в наклон и в обе стороны. Позволяла косить в кустах, среди деревьев.]. Павша был неутомимо весел, несмотря на лишение от княжеской службы, выясненное убийство матери (он поведал Колоту, как признался Некрут). Впрочем, Колот догадывался, что причиной бодрого настроения племянника была Добронега. На днёвках Павша подзуживал Лапу:
        - Не перекосить тебе меня, дядька, старый ты стал!
        - Возьми меч, и я покажу, какой я старый! — злился Колот, не желая мириться с катящимися под уклон годами.
        У них работал наймит Зубень, помогший весной вытянуть пашню и ставший за незлобливый норов и порядочность почти родным.
        Пятый день покоса выдался солнечным, с прохладным ветерком, потянувшим ряды облаков, предвещающих вечерний дождь. Откосился Дубыня, зять бабки Окатихи, медвежьей силы мужик. Не только осинские, но и векшинские сбегались смотреть, как семья Окатихи метала стога: Дубыня восьмизубовыми вилами на толстенном древке цеплял целую копну, швырял её на стог, где Окатиха с дочерью и пятилетним толстым Дубыничем, знай, успевали плясать, утаптывая сено. Чудо было на всю округу. Без беззлобных солёных шуток галящихся над восхищающей силой Дубыни мужиков стало скучнее.
        - Слыхали новость? — спросил Зубень, размачивая ржаной сухарь в чаше с водой. — Вниз по Днепру варяги сёла пограбили, избы пожгли, мужиков, кто сопротивлялся, убили, баб понасиловали, детей не тронули вроде.
        - А где грабили, ниже Витичева?
        - Не, выше.
        До Витичева народу селилось всё ещё густо. Значит, те, кто грабил, ничего не боялись и могли прийти сюда. Колот нахмурился, вспомнив печенежский набег, невольно посмотрел в сторону веси, где высился его красивый терем. Павша предположил:
        - Мне тут давеча сказали, что варяги лихву какую-то с князя потребовали. Может, руками варягов чёрный бор собирает, чтобы самому народ не злить?
        - Глупо, — покачал головой Колот. — Не все догадаются, но всегда найдётся тот, кто подскажет.
        Дождь выгнал их с поля раньше, пережидать его смысла не было — до заката останется от силы часа два, а метать мокрые стога не очень хотелось. В хоромине рассаживались за стол, для начала утоляя жажду прохладным малиновым квасом. Хлебы из печи, пироги, гречневая каша — баб в доме много, только и стряпай. Насытившись, отвалились от стола, неунывающий Павша рассказывал что-то весёлое, вызывая заливистый хохот двоюродных сестёр и ленивые улыбки мужиков. Низкий звук вечевого била разом прекратил веселье. Мужики, в умах которых был свеж сегодняшний разговор, подумали не о пожаре.
        К середине веси, где на столбе было подвешено кожаное било, сбегались люди. Староста Богой, увидев Колота, сказал, обращаясь к нему и весянам:
        - Варяги Берестень пограбили! Люди сбежали все до единого. Идут отрядами, один, может, к нам пожалует. Колот, ты воин, молви слово!
        Бабы голосили — многие вспомнили печенегов, ругающиеся мужики предлагали разное: драться или бежать в лес, восторженно орали мальчишки, радуясь возможному бою. Грай стоял невообразимый. Лапа, быстро сообразив, что только крутыми мерами можно навести порядок, начал действовать:
        - Окатиха! Где зять твой? Люди нам нужны!
        - Спит Дубынюшка, умаялся!
        - Так буди!
        - Сам, может, попробуешь? Он спросонья буен, особенно когда во хмелю!
        - Пил-то почто?
        - Ему сегодня можно, мы откосились, а он за троих работал!
        Колот назвал Павшу, Стрешу, что подошёл позже всех и пытался понять, что происходит, кроме них ещё одиннадцать, по его мнению, самых сильных и способных к драке, среди них один из Блудовых родных братьев, Горимка. Оставшиеся возмущались, намеревались тоже идти в бой, но Колот твёрдо отверг:
        - Остальные — в лес бегите! Ежели варяги проводников нашли, то семьям нашим защита будет. С большим отрядом нам и всем печищем не совладать, а на малый и нас достанет!
        И крикнул, когда все стали расходиться:
        - Следуйте за теми, кто отсиживался от печенегов!
        Мужики, кто собирался в Осинках встречать варягов, разбежались по домам вооружаться, условившись встретиться здесь же, на вечевом поле. У Павши после той позорной битвы — ни брони, ни оружия. Колот, в яростной спешке перевернув сундук, достал стегач, кинул его племяннику:
        - На! В походе на збродней в нём ходил восемь лет назад. Ты матёрой уже, впору тебе будет. Шелом ещё был где-то, дыра в нём была, но я латал… Вот он! Подшлемник тоже есть, моль вроде не поела его. Топор возьми плотницкий. Там в клети, как выйдешь, в углу справа пошарь — топорище длинное быть должно. Щита нет, хочешь, мой возьми, я обойдусь.
        - Щит не нужен, — отмахнулся Павша, — а лук твой возьму. Тетива где?
        - В туле. Только смотри, стрелы все вперемешку, какая и с каким наконечником — не разберёшь.
        Со двора, грохоча, тронулась подвода. Молодец Услада — сама запрягла, сама собрала всё и всех; на бестолково суетящуюся мать Белаву пришлось прикрикнуть, не то до сей поры бегала бы да мешалась только. Колот, оболокшись в железо, лез уже во двор со щитом за спиной и шеломом, который держал за подшлемный ремень. Из хоромины доносилась Павшина матерщина: он в спешке никак не мог поставить тетиву.
        Мужики собрали нехитрый снаряд: рогатины, топоры, охотницкие луки, несколько человек были в стегачах и шлемах, Стреша в том числе. Мрачный со сна Дубыня поигрывал тяжёлой древодельной секирой, пересаженной на длинную рукоять.
        - Нам на дороге сесть надо, — сказал Колот, — если нас не обманули насчёт Берестья.
        - В домах способнее обороняться, — заметил один из смердов, четвероюродный брат Колота, долговязый Полуня.
        - Варяги по веси разбредутся, жечь начнут, потом нас, как куропатей, брать будут. А так из западины их бить способнее.
        Место Колот выбрал удобное: хорошо просматривалась дорога, тогда как ольховник, поросший мелким и частым подлеском, скрывал их от чужих глаз. Лапа расставил мужиков по обеим сторонам дороги, наказал не высовываться, пока он не прикажет им нападать. Мужики слишком крепко вцепились за оружие, приняв неудобные позы, будто варяги появятся вот-вот, и Колот подумал, что скоро им ждать так надоест и они ослабят внимание, поэтому ему нужно сосредоточиться за всех.
        В засаде у дороги просидели около часа. Начинало смеркаться, и мужики решили, что варяги до них не дошли. Незнакомое доселе напряжение перед боем сменилось шуточным настроением, как всегда бывает у тех, кто с битвой знаком понаслышке. Колот раздражённо фыркал на мужиков, но без нажима, ибо, вступив в перепалку, они могли пропустить врага. Сызмальства выросшие в походах, как и тмутороканские русы, варяги были опасными противниками. Надежда была на Павшу, Стрешу, на зверскую силу Дубыни, могущую сокрушить воинское умение, и на то, что викингов будет меньше числом.
        Ощущая внутренним чутьём воина, что опасность ещё не миновала, угрозами и уговорами Колот убедил мужиков остаться до темноты. Благо Дубыня, на которого из-за его нечеловеческой силы смотрели с непререкаемым уважением, слушался Лапу.
        Их оказалось одиннадцать человек на шестерых конях, на пятерых из которых сидели по двое. Варяги явно спешили, пустив коней рысью и не оглядываясь по сторонам, обнаглевшие от безнаказанности, уверенные, что сопротивления не встретят. Балагурившие, болтавшие почти в полный голос смерды притихли. Колот, оглядев своё воинство, двинул челюстью из стороны в сторону с такой силой, будто хотел раздавить орех: его людей на трое больше варяжских, но варяги — воины, не раз бившиеся с противником. Можно, конечно, пропустить их, пограбят, что осталось в пустых домах, да уйдут. В худшем случае до утра останутся. Но унизительно воину с надеждой на победу пустить врага в свой дом. Колот посмотрел на племянника: Павша растянул тугой боевой лук, наложив стрелу с тяжёлым наконечником-срезнем. В его прицельном прищуре и чуть подрагивающем наконечнике чувствовалось суровое воинское хладнокровие. Ветки и стволы ольховника пока ещё скрывали их, но с каждым конским шагом варяжских коней лес для всадников расступался.
        «Не дать им построиться!» — Колот рванул меч из ножен, рот застыл в готовом сорваться крике, если их всё же заметят. Стрела сорвалась с тетивы, выцеливая варяга без шлема — он его вёз, прикрепив к поясу. Голова, разорванная срезнем, взорвалась, будто спелый плод, вторая пущенная стрела по всаднику, что сидел впереди убитого, прошла несколько вершков выше, тем более что вершник невольно пригнулся, когда сидевшего сзади сшибли стрелой. Варяги сыпались горохом с коней, пытались выстроиться, но на них уже летели едва оборуженные мужики…
        Колот спешил, и, кажется, слишком. Страшным ударом развалил щит у молодого варяга, следующим — прямым сверху вниз — только успел узреть светлые, устремлённые к жизни глаза, погасшие от разящего клинка… Показалось, что все силы истрачены, следующий, с ног до головы облитый сталью варяг молотом обрушился на Лапу. Вверх-вниз, вверх-вниз, железо стонало о железо; в какие-то мгновения Колоту показалось, что рослый, не раз бывавший в битвах викинг одолевает, но дрогнул он под очередным ударом и начал отступать, надеясь на выручку друзей. Едва усмотрел, как Павша, подобрав щит у убитого варяга, отразил вражеский меч, устремлённый в спину Колоту, и сам, в три удара топором, свалил варяга, возрастом, по виду, вдвое старшим его…
        Враг был силён. Колот получил две раны — в предплечье и ключицу, задетую разорвавшим кольчужные звенья круглым остриём меча, зато варяг был повержен рубящим ударом в шею, разрезавшим стёганую бармицу клёпаного с наглазниками шелома. Лапа стоял, приходя в себя, и, если бы на него сейчас напали, то меньший опытом и возрастом противник одолел бы его враз, уставшего от сурового боя.
        Варяги, отбиваясь, давали время оставшимся в живых взобраться на лошадей, чтобы отступить без губительной спешки. Трое из смердов лежали недвижимо, остальные были почти все ранены и, охладев к битве, не мешали варягам, что было правильно, ибо очнись варяги от неожиданности и начни драться до последнего, потерь у русичей было бы больше.
        Дубыня орал благим матом, пытаясь остановить кровь на рассечённой руке и расшвыривая могучими плечами пытающихся помочь ему мужиков. Двое варягов стонали, пытались отползти, их добили, сразу же сняв доспехи: стегачи с нашитыми бляхами, меч, топор и несколько сулиц, не считая мятых клёпаных шеломов.
        Мужики восторженно орали, потрясая топорами и рогатинами вслед отступающим находникам, но только Колоту, Павше и Стреше было ясно, как им повезло, — неожиданным засадным ударом опрокинуть опытных в набегах воинов. Цена за победу была видна: трое убитых и страшная рана Дубыни — от плеча до локтя рука была разрублена, и будет хорошо, если рука останется, но одно было ясно: не вздымать теперь Дубыне целую копну сена. Вся надежда в повторении такого подвига только на детей, коим передастся медвежья сила их отца. Из варягов спаслись четверо, что при сравнении сил было неплохо. Павша, подмигнув Колоту, молвил:
        - Ну вот, дядька, наконец мы сразились с тобой в одном бою, и никто не скажет, что сражался лучше нас.
        Глава пятьдесят пятая
        Серебряная чаша, украшенная по кругу каменьями, перевернулась в полёте, роняя алыми каплями недопитый вишнёвый квас, ударилась о стену и, глухо звякнув, покатилась по полу.
        - Гады! Падло! Дети облезлой суки и шакала! — Владимир не стеснялся своей ярости. Летело всё, что попадалось под руку.
        - Кальв, твою мать! Когда ты перетянешь на нашу сторону упландцев? Ты, Турин, сделай что-нибудь, ведь знают тебя варяги! Блуд, где обещанные воины? Стейнар жгёт мои сёла, а я не могу смердов защитить! В людях говорят, что хуже, чем сейчас, никогда не было!
        Ручейками стягивались к Киеву ратные. Друг Блуда Колот вместе с воинами, что ходили со Святославом в большом селе Древичи, отобрали ратников из ближайших селений, проверили их в поединках, оценив силу и ловкость. Когда-то Блуда и Колота так же оценивал Ратша Волк, молодой тогда ещё воевода. Утром Колот привёл почти четыре десятка человек, и Блуд не успел ещё сказать об этом князю. Народ шёл. Пусть это были не обученные ратному искусству кмети, но в строю биться умели — каждый год дерутся стенка на стенку, невольно обучаясь чувствовать локоть соратника и драться в строю, как в одном слитном теле. Поэтому некогда набранные в войско от сохи смерды насмерть стояли под Доростолом против ромейских гоплитов[215 - Гоплиты (визант.) — тяжёлая пехота.].
        - Есть люди, княже! — сказал Блуд. — Дня два ещё, и более тысячи у нас будет.
        - Одно плохо, что варяги тоже понимают это и сидеть вряд ли будут спокойно, — заключил Добрыня.
        - Варяги поставили острог за Предградьем, — Владимир рассуждал вслух, — и прав Добрыня: времени у нас нет. Ждать больше не будем. Ты, Блуд, и ты, Хвост, возьмите всех людей и обложите острог, чтобы варяги больше не выходили оттуда. Кальв и ты, Турин, с нашими варягами переймите вымолы с кораблями находников.
        Воеводы переглянулись: дело было отчаянное, дойдёт до крови. Кальв возразил:
        - Я обещаю, что перетяну упландцев на свою сторону. Дай мне времени до конца дня. Если не выйдет, то будем делать, как ты задумал.
        - Попробуй, — согласился князь, — только вряд ли уход упландцев заставит Стейнара и его збродней сдаться.
        К пабедью из Витичева прискакал вестоноша. За добрую весть, им принесённую, князь наградил удивлённого ратника гривной серебра: от князя хортицких росов Игоря в Киев шли два десятка лодок с ратной помощью, завтра к вечеру они должны быть здесь.
        Чувствуя растущее напряжение и не собираясь отступать, варяги без надобности из острога не выходили, особенно после того, как в Киев стал стекаться ратный люд. Стейнар предлагал напасть на Киев:
        - Пора! Не то люди воинские стекутся, и при всей нашей доблести мы не возьмём того, чего хотели.
        Ядарца поддержали руяне, упландцы, которые, после угроз Кальва Олавсона мстить их домам на родине, начали сомневаться в своём выборе, отказывались от нападения на Киев:
        - Если мы нападём на Киев, то потеряем много людей, и неизвестно, найдём ли там достаточно добычи, — сказал Одд с Волчьего Холма. — Если мы дождёмся любого решения Вальдамара, то ничего не потеряем, ибо он заплатит нам не меньше обычного.
        Без упландцев у Стейнара оставалось шесть с половиной сотен викингов — сила немалая, но и у Владимира было не меньше, и все, как говорят, ходили в походы с самим Свентицлейвом, к тому же люди Хлёда Метателя Копий были на стороне конунга. Стейнар Сильный, придя в бешенство, ругал Одда и его земляков, чем ещё больше отвратил их от себя:
        - Упландцы никогда не были первыми в битвах, предпочитая драться за спинами других! Стьюбьёрн не зря ушёл от вашего конунга Эйрика Губителя Братьев, способного только бить в спину! Уходите, мне не нужны трусы!
        Напрасно руянский княжич Любомир, Храни из Гаутланда и многие старые викинги уговаривали Одда и остальных упландцев не злиться на Стейнара за горячие слова. Любомир, поддержанный Храни, высказал Стейнару:
        - Никто тебя не выбирал хёвдингом над нами, ядарец! И впредь тебе придётся обсуждать с нами любое твоё решение, касающееся наших людей! Иначе нам будет проще продать твою голову Вальдамару за цену, хоть и меньшую, что мы решили взять, но достаточную для того, чтобы мы были довольны.
        Тем временем люди князя обнесли острог полукольцом: вроде не осада, но и выйти никуда не дадут, к тому же викингов отрезали от кораблей. Варяги без удовольствия отметили много окольчуженных кметей. По повадкам, привычке носить оружие, по тому, как их слушаются плохо оборуженные ратники, было ясно — осаждающих одолеть будет нелегко. Вскоре стали приводить сторожу с кораблей; тех, кто сопротивлялся, старались обезоруживать и вязали; если не получалось, то убивали. Живых отпускали к своим в острог. Пора пришла пожалеть об ушедших упландцах — двести с лишним мечей, ставших на сторону Владимира, были бы сейчас явно не лишними. На совете хёвдингов приняли решение: говорить с конунгом. Переговоры должен был вести Стейнар Сильный, придумавший наложить дань на русов. Однако посланные к конунгу послы вернулись ни с чем: Вальдамар желал говорить со всеми хёвдингами разом в своём теремном дворе, что было опасно, ибо никто не забыл, что случилось с Ярополком. На решение варягам дали два дня. Как раз в это время должны были кончиться кормы, выданные им конунгом и которые больше давать не собирались.
        Между хёвдингами разгорелся разлад, накапливавшийся по мелочам, начиная от распределения кормов до собственного видения задуманного дела. Теперь, когда пошло всё не так, как мыслилось, острота возникшего напряжения прорвала нарыв, выпустив гной наружу. Любомир обвинил Стейнара и хёвдингов:
        - Зря я с вами связался! Мы все в таком положении потому, что вы друг с другом никак не договоритесь!
        - Просто не нужно было изначально приглашать на тинг венда! Вы глупы, как бараны, и склочны, как петухи! — отвечал, ярясь, хёвдинг Сигтрюгг из Сконе.
        - Виноваты все, потому что положились на Стейнара! Я сразу подумал, что хёвдинг, за столько лет походов не могущий собрать больше викингов, чем влезет в купеческий кнорр, не может придумать ничего путного! — высказался Храни, невольно остановив Любомира, направившегося к Сигтрюггу и сыпавшего угрозами.
        - Ну и шёл бы себе, насильно никого не тянули! — огрызнулся Стейнар. Спор грозил перерасти в ссору. Скофти Дубина, кормщик Аслак, человек Храни, которого уважали многие, Гудмунд Беспалый, Йостейн Серебро остудили спорящих:
        - Если сейчас все рассоримся, то Вальдамар нам не заплатит вообще, ибо в этом случае друг за друга не встанем! Впору не ругаться, а обсудить то, что предложил нам конунг.
        Мужи собрались тёртые в походах, и до каждого дошли слова большинства тинга. Стейнар отказывался идти к конунгу и отговаривал других:
        - Конунг держит своё слово, — возразил кормщик Аслак из хирда Храни, — к тому же хёвдинги могут приказать своим людям сражаться в случае, если они не вернутся.
        Слова Аслака нашли разумными, а старый Свартхёвди добавил:
        - Лучше попытаться сохранить жизнь своим людям, чем сразу разрешить им умирать без надобности.
        Приход четырёх сотен хортицких русов окончательно решил дело в пользу условий Владимира. Волчий Хвост каждый день ездил в их стан, обретая там соратников, ходивших со Святославом, в том числе и воеводу Фарлафа. Бритоголовые, бородатые или с бритым подбородком и длинными вислыми усами — они сразу напомнили недавние героические времена, когда русы потрясали мечом могучую непобедимую Византию. Каждый день склонял ратные весы на русскую сторону. По истечении срока, принеся требу Одину и Тору на удачу, хёвдинги вышли из острога.
        Слухи о варяжской доблести и ярости распространялись новгородцами среди днепровских русов, ярости этой не знающих. Среди бывших воинов Святослава, так и среди пришедших хортицких русов, было много таких, кто хотел испытать варягов в бою, из простого соперничества, а также из того, что кто-то попытался попрать непобедимую русскую славу. Вышедших хёвдингов тут же окружили. Колот, со щитом на спине и дланью, лежащей на черене меча, оглядывал старых узнанных соратников: свой шурин Стреша, древичские Ждан, Полеся и Учан, с иных весей и сёл — Ратша Пупырь, Радота, Лунёк, Могута; из молодых, что, заражаясь уверенностью бывалых на ратях кметей, жаждали боя: Павша с друзьями-дружиной — все отвечали жёсткими взглядами на смелые взоры хёвдингов, с вызовом оглядывали стены острога, бросая крепкое словцо. Здесь не как у англов, фризов или вальхов, здесь не боялись и даже желали боя, и варяги чувствовали это своей закалённой в битвах шкурой.
        Владимир, в шёлковом цветном летнике, надетом поверх красной шёлковой рубахи, с убранными по новгородскому обычаю в косицу светлыми волосами, в суконной лёгкой шапке с алым верхом сидел на золочёном бабкином переносном стольце, поставленном на высокое крыльцо терема. По сторонам стояли бояре из старых именитых родов и пришлые: Ивор Волчий Хвост, Добрыня, Торир Палёный из Боргундархольма, на Руси известный как Турин Ладожанин, Кальв Олавсон и Хлёд Метатель Копий. Владимир чувствовал в себе уверенность окружённого доблестными мужами государя. Не ответив на уставные приветствия хёвдингов, молвил громко, будто на вече, на языке Северных стран, переводимом толмачом на славянский:
        - Я собрал вас, мужи доблестные, чтобы поблагодарить за то, что помогли мне занять стол князей русских, несправедливо занятый моим братом. То, что я вам обещал за помощь, выполню. Я, князь земли Русской, держу своё слово, только вы не сдержали своё. Стейнар из Ядара, в уста которого Локи вложил лесть, склонил вас к измене. Посему ни Стейнар, ни его люди за жадность свою не получат ни эре[216 - Эре (сканд.) — мелкая монета.].
        Князь подождал, пока гул обсуждения пронесётся по собранию вятших варягов. С удовольствием отметил, как хёвдинги отодвинулись от Стейнара, как будто Один проклял его. Так люди всегда невольно отходят от того, на которого единственного падает рухнувшая с неба молния. Стейнар молча сжевал обиду, как справедливо побитый пёс.
        - И я, — продолжил князь, — и я мог бы вычесть из вашей награды тот месячный корм, который вы проели, когда поставили мне условия дани. Но вместо этого я вам даю путь чист вниз по Днепру. Вы можете вернуться домой через земли болгар, немцев или пойти служить ромейскому базилевсу. Говорят, что он платит золотом за службу. Но я не дам вам вернуться домой тем путём, каким вы пришли сюда, ибо он лежит через земли, принадлежащие Руси, а после вашего предательства я не уверен, что они останутся неразграбленными. Посему путь вам только тот, который укажу я!
        В этот раз обсуждали речь князя только русичи из бояр и дружины, стоявшие на теремном дворе. Варяги, к их чести, снесли новость гордым молчанием.
        - Но я хочу взять самых доблестных из вас к себе на службу. Я не неволю никого, и те из вас, кто хочет остаться, могут сообщить об этом моему ярлу Кальву Олавсону, и я решу, насколько сей муж достоин службы в хирде конунга Гардарики!
        Князь поднялся со стольца, взлетели расписанные травами рукава летника, будто цветные крылья. Гридни, сомкнувшись перед крыльцом княжеских хором, ненавязчиво начали давить хёвдингов со двора.
        Глава пятьдесят шестая
        В княжеских сенях на пиру собрались только бояре да ближние слуги. Владимир был весел: варяги уходили, многие перешли и к нему на службу. Упландцы остались все в Киеве, кроме Бьёрна Бьёрнсона, попросившегося домой вверх по Днепру. Ему было сделано исключение, так как в Упланде за разграбление Русских земель его через ярла Олава-могла настигнуть месть. Остальные собрались отправиться в Царьград: до викингов донесли весть, что базилевс Василий ищет храбрых воинов на войну против болгарского царя Самуила. На сторону князя перешли Гудмунд Беспалый и Йостейн Серебро. Хёвдинг Храни поднёс в подарок Владимиру серебряную чашу с золотой перевитью[217 - Перевить — переплетенное изделие.] по ней мирового древа Иггдрасиль и просил не держать зла и принять на службу, если не сложится в Миклагарде.
        На пиру хоть и были ближники одни, но сидели тесно. Владимир, захмелев, обещал перестроить сени для большего числа народу. Хвост, подмигнув князю, предложил:
        - Надо бы пир на весь мир закатить, отблагодарить народ.
        - Куда?! — подскочил на лавке ключник Багота. — Казну и так излиха потрясли, по полугривне на пришедших ратных раздали! Ты, княже, до полюдья на одной репе сидеть будешь с дружиной своей!
        - Не гугни, Багота, — обрезал его Владимир, — зато я этих мужей на рать созову, так враз образуются! А ратиться нам придётся много: грады Червеньские у ляхов отобрать, вятичи который год с данью мутят чего-то, радимичи вообще её дают через пень-колоду, ятвяги, данники полоцкие на нас легли теперь, и не отринешь их, ибо Полоцк привязать к себе надо. Булгар опять же наказать надо за их лихву, что с купцов русских дерут. А булгары те с хазарского погрома окрепли, ибо бить их стало некому. На воинах нечего серебро да злато жалеть, ибо без воинов его отберут находники, а при добрых воинах добыть серебро будет нетрудно.
        - Добрые слова твои, Вальдамар-конунг! — Хлёд Метатель Копий поднялся с лавки, чтобы быть видимым для пирующих гостей. — Правы те, кто говорит, что боги на твоей стороне и что ты притягиваешь удачу. Слава конунгу!
        - Слава!
        Взлетали чары, лились мёд и пиво. Владимир, отставив в сторону чару, обратился к купеческому старшине Гордею, седому мужу, уже не ходившему в торговые походы, а больше дающему взаём серебро молодым купцам, имея с этого лихву, и решающему споры, возникающие в купеческом братстве. Некогда Гордей, переняв связи своего крещёного отца Михаила, имел влияние в Византии и связи в Большом дворце базилевсов. При Ярополке, решившем, вопреки Ольгиным взглядам, перестать искать дружбы с ромеями и обратившем свой взор в сторону немецкой Священной Римской империи, Гордей отошёл от дел, став ненужным русскому княжескому дому. Князь недавно говорил с Гордеем и теперь возобновил разговор, попросив его подсесть поближе:
        - Твой род, Гордей, служил моему верой и правдой, и я прошу тебя снова служить потомкам князя Игоря. Ты говорил мне, что ты слишком ветх летами для службы, но не бывает такого, что нельзя изменить. Какую ты хочешь награду? Проси, чего хочешь, но мне нужно снова повернуться лицом к ромеям, как делала моя бабка Ольга.
        Гордей не спеша вытер рот тафтяным платом, сложил его вчетверо, рёк Владимиру:
        - С ромеями было всё непросто: Ольга сносилась с законным базилевсом Константином, а потом императоры стали меняться, как шерсть на собаке, к тому же патрикий[218 - Патрикий — придворный титул высшего ранга. Этот титул давал право занимать самые ответственные должности.] Калокир, который был нашими глазами и ушами в Византии, попал в опалу, и отношения совсем запутались, что вылилось в войнах твоего отца.
        Князь нахмурил брови, пытаясь понять, что сказал купеческий старшина. Гордей, поняв княжеские трудности, молвил:
        - Я тебе всё расскажу позже, а сейчас прошу принять вместо меня младшего сына моего Михаила. Он уже зрелый муж, за тридцать летов ему, но в ромеях его уважают.
        Владимир повёл покрасневшими от хмеля глазами, согласился:
        - Мне нужно, чтобы в ромеях было всё так же, как при бабке моей, а как ты этого достигнешь, мне это не важно. Я беру на службу твоего сына. Первым моим поручением ему будет передать грамоту императору Василию о варягах, идущих ему служить. Никто не смеет предать меня и дальше жить спокойно, и я обажу[219 - Обадить — улестить, расположить к себе; обмануть.] базилевса против варягов. Заодно мы и познакомимся с императором.
        - Добро, — склонил голову Гордей, — я познакомлю тебя с Михаилом.
        Играли домры, тихонько дудели свирели и жалейки. Старые Ярополковы бояре пили мало, исподлобья оглядывая новых пришлых. Не раз обсуждали, что и как теперь сотворится с их землями и кормлением, кому и как будут дадены места на советах княжеских. Владимир навалился на стол, позвал Кальва:
        - Эй, Олавсон! Не рассказывал ли я тебе, что у нас с Трюггвасоном был уговор? Мы обещали друг другу: кто первый стол на земле родной возьмёт, тот другому поможет. Отправь весть через Бьёрна.
        - Сделаю, конунг!
        - И ещё: я хочу услышать от тебя вису.
        Олавсон улыбнулся в бороду, отставил в сторону чару, начал тереть лоб, беззвучно шевеля губами.
        - Я не знал, что ты скальд, Кальв! — недоверчиво оскалясь, воскликнул Хлёд, его тут же осадили:
        - Не отвлекай его!
        Кальв легонько ударил рукой по столу, поднял глаза на князя, показывая готовность сказать вису.
        - Тихо! Тихо!
        Нестройно загудела домра, замолчали свирели и жалейки. Кальв начал сильным, чуть хриплым голосом:
        Не смог убийца брата
        Побить дротов полководца[220 - Дроты полководца — воины]
        И в железной пляске[221 - Железная пляска — битва]
        Гардов Ярополка одолел он.
        Никто ничего не понимал. Турин, как мог, переводил, объясняя значения северных иносказаний. Кальв замолчал, пошевелив бородой. Было видно, что он сочиняет дальше, гости ждали. Наконец Олавсон продолжил:
        Вяза два сражений[222 - Вяз сражений — воин]
        Нидингами стали
        И, алчностью томимы,
        Конунга отдали
        Наннам войн[223 - Нанны войн — валькирии] летящим.
        Други враний[224 - Други враний — воины] гардов
        Клялись Вальдамару
        В верности своей
        Против асов брони[225 - Асы брони — воины]
        Стейнара-ядарца,
        Выпившего чашу лести
        Из рук Локи.
        Ушёл Стейнар подлый,
        Гардами гонимый,
        И теперь покорны
        С полудня на полночь
        Люди всего края.
        Кальв хотел ещё что-то сказать, но, подумав, замотал головой. Русичи молчали, размышляя, стоит ли хвалить то, что им было не понять. Владимир, опережая хулу или похвальбу, зачерпнул чарой пива из братины, поднялся, нависнув над гостями. Молвил:
        - Кальв Олавсон! По обычаю, принятому в твоей стране, за верность твою и твёрдый нрав я хочу наречь тебя Железным Кальвом. В дар за прозвание я хочу дать тебе в кормление село Будутино, некогда принадлежавшее моей матери.
        Старые бояре переглянулись: вот и началось! Сегодня Владимир дал кормление варягу, назавтра своим людям раздаст их земли. Добрыня неодобрительно покачал головой, с укором посмотрев на князя. Завтра на трезвую голову он всё выскажет своему воспитаннику, лишь бы только этим и закончились сегодняшние щедроты Владимира. Давать кормления нужно не на пиру, а на снемах вятших мужей, обсуждая достоинства наделяемых землёй, чтобы не нажить себе неприятелей.
        Из новых Владимировых бояр мало кто заметил недовольство старых; решение шумно поддержали, в том числе и Кальв, наполнивший в честь своего наречения чару, и благодарили князя. Владимир, осушив чару, прошёлся глазами по столам, нашёл Турина, произнёс:
        - Торир Палёный!
        Договорить и одарить воеводу князь не успел. Добрыня выкрикнул со своего места:
        - Хороша была виса, Кальв! Но послушай нашего сказителя. Эй! Зовите гусляра, пусть поведает нам о славных подвигах!
        Сам пригнулся к Владимиру, схватил за рукав атласного зипуна:
        - Не сейчас, княже! Пусть Ярополковы бояре привыкнут к тебе!
        Князь, смотревший на вуя потемневшими от гнева глазами (встрял в его речь, перебив), кажется, понял: посветлел взором, сел на место. Гусляр, молодой щуплый парень, с перехваченными кожаным ремешком волосами, оказался с необычайно глубоким голосом. Варяги, слушая, одобрительно кивали головами: звучание гуслей чем-то напоминало их северную арфу. Владимир, отставив в сторону чару с хмельным питием, оглядывал пирующих, обдумывая слова Добрыни. И оказывалось, что вновь прав стрый и не следовало гнать коней вперёд с раздачей подарков по заслугам, а не по древности рода или подвигам предков. Дождавшись окончания сказа, поднялся с места, держа в руках чару с пивом, покосился на сведшего к переносице брови Добрыню, ожидавшего снова какой-нибудь выходки, сказал твёрдым протрезвевшим голосом:
        - Спасибо вам всем, други братья! За помощь, за то, что приняли меня. Клялся я перед ликом Перуна и перед вами, что буду беречь и защищать свою землю, блюсти суд по справедливости, скажу это ещё раз!
        Подняв вверх чару, добавил:
        - Будте здравы, мужи вятшие, мужи доблестные!
        - Слава, слава!
        Добрыня, к удовольствию своему, увидел, что старых бояр проняло: выкрикнул «славу» Любислав Гуннар, улыбнулся краем губ даже суровый и подозрительный Миливой Искусеев, кивнув, будто в приветствии, князю. Бодрее загудели сопельщики, ударил бубен, начиналась плясовая.
        Глава пятьдесят седьмая
        Хищные, длинные драккары, рыбным косяком режущие широкий хребет Днепра, с высокого угора казались всплывшими на поверхность щуками. Комонная дружина в две сотни мечей под началом воеводы Блуда, бывалых Святославовых воинов, преследовала варягов третий день. Примерно в трёх верстах за викингами шли домой хортицкие русы. Если уходящие варяги замыслят пакость, то оба полка соединятся и сойдутся с врагом в битве.
        Колот стоял на угоре, держа коня под уздцы. Конь, чудом сбережённый в голодном Родене, иногда касался губами плеча хозяина, будто желая привлечь его внимание. Дружина заканчивала днёвку, кмети поели сухомятью, запив водой из бураков. На бывалых воинов не надо кричать и чему-то учить: они сами знают, что нужно делать, и вскоре, растянувшись походным строем, потянулись вдоль Днепра, изредка углубляясь в лес, обходя накатанной летней дорогой болотины, перебираясь вброд через ручейки и речушки. Изредка охотились, били птицу, взмывавшую вверх от шума идущих всадников, Колотову дозору повезло убить трёх бобров. При этом не разбегались друг от друга, ночью не приходилось проверять сторожу, из кметей никто не откладывал далеко оружие, готовясь к возможной пакости со стороны варягов.
        Колот, возглавлявший дозор, наткнулся на разорённое село. Бесформенные груды сгоревшего дерева, обугленные полуразвалившиеся скелеты строений — вот и всё, что осталось от изб и землянок. Впрочем, кое-где уже лежали окоренные брёвна, и где-то на окраине дятлом стучал топор. Из землянки, доселе не видной, покрытой в накат более или менее уцелевшими брёвнами и сосновым лапником сверху, вылез щуплый косматый мужик. Рубаха на правом плече была разорвана и из-за этого нелепо кособочилась в сторону. Босые ноги были грязны дочерна. Мужик настороженно оглядывал дозорных, не решаясь приближаться, сжимая в кулаке засапожник, полагаясь, видимо, на него, как на оружие, чем вызвал усмешки кметей. Колот спешился, шагнул к мужику, тот попятился назад. Лапа остановился, спросил:
        - Ты кто есть? Не бойся, русские мы люди, не тронем тебя.
        Из землянки выскочила такая же оборванная чумазая девчонка лет двенадцати, ойкнула и спряталась за мужика. Тут смерд будто очнулся:
        - Дудоней меня кличут. Давно вас жду. Возьмите с собою варягов бить!
        - Так не бить их идём, а проводить, чтоб не пакостили, — Ратша Пупырь слез с коня, сунул руки в боки, встал рядом с Колотом.
        - Как проводить?! А что они сделали, разве не видно? — Дудоня выпучил одичалые глаза.
        - Не шуми, — строго оборвал Лапа смерда, — княжеское это решение, и не нам перерешивать!
        Мужик как-то сразу сник, потух, глухим голосом начал рассказывать:
        - Варяги ограбили печище на берегу Днепра, до нас вести дошли поздно. Не успели мы в лес убежать, потому и вооружились, кто чем мог. Было их дюжины две, меньше, чем нас, но дрались они, как звери. Я не знаю даже, убили кого мы или нет. Нас разогнали в мал час, кого убив, а кого покалечив. Один из них здоровый, как медведь, вырвал рогатину у меня, дал кулаком по роже так, что в голове замутилось. Очнулся я, к вон той яблоне привязанный.
        Кмети повернули головы туда, куда указывал Дудоня: садовая яблоня с обожжёнными почерневшими ветвями вряд ли когда даст плод. Те, кто ходил со Святославом, сами не раз грабили селения и могли представить, что тут произошло: полыхали дома, до хрипа лаяли собаки, мычала и блеяла скотина, с криками бегали жёнки, мужики в бесполезной отчаянной схватке гибли под мечами, воины задирали подолы бабам, трещали разрываемые понёвы и рубахи… Голос Дудони дрожал, когда он рассказывал, как варяги насиловали его жену и дочь, что пряталась во время сказа за его спиной.
        - Они меня и не убили затем, чтобы я смотрел на это, — продолжал смерд, — жена не выдержала и бросилась в дом, там и сгорела. Дочерь без сознания была, я зубами верёвки перегрыз…
        Дудоня, срываясь на слёзы, вдруг махнул рукой, заорав:
        - Что же делается? Печенеги зорили, убили двух сынов, теперь варяги, а-ай…
        Мужик схватил за руку дочь, развернулся и нырнул с нею в землянку. Колот взглянул на Ратшу: когда-то ему рассекли лоб под Доростолом, оставив шрам, который багровел, когда Ратша злился. Пупырь отрастил чёлку, чтобы шрам было не так видно, но сейчас ветер разметал волосы, и шрам багровой стрелой пересекал лоб.
        - Может, заратимся с варягами? — спросил он Колота, и Лапа слышал, как Ратша едва сдерживает рвущийся из него гнев. — А что — собьём в реку, когда они днёвку устроят. Хортицких русов кликнем. Я их воеводу Фарлафа знаю, он тогда с их князем Акуном с нами ходил в Болгарию.
        Колот хотел было поспорить, но не желал дальше выслушивать Пупыря. Пожал плечами, отрёк:
        - У Блуда спрашивай, он рать ведёт.
        И, чтобы отвлечь помрачневших от услышанного сказа кметей, спросил просто так, указывая на окоренный лес:
        - Кто же брёвна заготовил? Не видать никого.
        Где-то продолжал стучать топор. Какой-то румяный кметь из молодых ответил, рассуждая сам с собой:
        - Спрятались, теперь всего, небось, боятся. Вона стукун токмо стукает, не пужается. Глухой, наверное.
        Если бы даже и захотели напасть на варягов, то ошеломить их не удалось бы: на днёвках находники береглись, выставляя сильную сторожу, внимательно наблюдавшую за рекой и берегом. Впрочем, Ратша поостыл и не пошёл к Блуду, как собирался, будучи в дозоре.
        Достаточно было проводить варягов до устья Роси, ибо уличи, за Росью живущие на границе леса и степи, были привычны к набегам, ловко прятали свои селения и сами умели прятаться в крепостях и оборонять их. Но всё равно Владимир наказал Блуду довести варягов до степи.
        Через Рось переправляли местные перевозчики, на которых лежала обязанность переправлять княжьих людей, не беря с них платы. Потом на рысях целый час догоняли корабли. Проводили на несколько поприщ, и, когда лес окончательно уступил степи, Блуд приказал возвращаться.
        Отослав дозоры и выставив сторожу, кмети вечеряли, вдосталь наедаясь варева (дорогой питались в основном сухомятью). Колот с Павшей, наевшись, отошли от костра в сгущавшиеся сумерки, чтобы поговорить без лишних ушей, и комары здесь меньше доставали, кружа больше около костра. От воды тянуло сыростью и рыбой; мужики, умяв траву и расстелив попоны, с удовольствием растянулись на земле, не сняв поддоспешников, положив рядом бронь и оружие. Колот спросил сыновца:
        - Ты чего-то хотел рассказать?
        - Ага, — отозвался Павша. — Я о чём помыслил: раз князь награду сулит да на службу собрал, может, суда у него попросить на Некрута?
        - Какого суда ты хочешь? — уточнил Колот.
        - Судного поля. Я думал попросту убить его, ибо имею право на кровную месть, но сомневаюсь, что ещё кто-то знает о том, что Некрут убил мою мать. У меня достанет чести не убивать его тихо, но тогда его родичи будут охотиться за тобой, как за старшим в нашем роде.
        - Такая гадина, как Некрут, заслужила, чтоб её забили палкой, — задумчиво молвил Колот и начал думать вслух: - Если ты говоришь, что никто больше не слышал, как Некрут сказал тебе об убийстве матери, то князь сразу может не дать тебе суда, и вас обоих будут пытать, чтобы узнать, не наветничаешь ли ты на него.
        - Если он не признается перед Владимиром?
        - Он не признается.
        - Не признается, — согласился Павша, — но если придёшь ты, расскажешь, как он выбил матери глаз… Мы позовём других родичей и друзей, мы ведь многих знаем в Древичах, где живёт Некрут.
        - Да, — коротко ответил Колот, размышляя над тем, что предложил Павша, — я попрошу Блуда, чтобы он передал мой перстень, который дал мне Святослав за убитого бека. Если Владимир уважает своего отца, то перстень поможет нам его убедить.
        Павша усмехнулся, вспомнив княжескую охоту под Полоцком.
        - А я ведь Ярополку на ловах жизнь спас, — сказал он, — тур его едва не забодал. Если бы Ярополк остался на столе, то, глядишь, всё бы лучше было для меня.
        - Как Род бы указал, — уклончиво ответил Лапа, — придёт время, и здесь выберешься. Блуд, вишь, в чести оказался.
        - Такой чести не надо, — возразил Павша, — Блуда предателем считают. Посмотри: кмети его вполуха слушают. Долго он не просидит в воеводах.
        Колот не только замечал, но и выслушивал старых соратников, глухо сетовавших, что их ведёт человек, нарушивший клятву своему государю. Если бы не опыт кметей, без лишних указаний знавших, что от каждого требуется, если бы Красный был жёстче в своих наказах, то вряд ли он смог бы руководить ратью. Блуд, сам чувствуя отчуждение, не наседал, в мелочах полагаясь на тех, кто не отвернулся от него.
        - Знаешь, — вдруг сказал Павша, — не нужно нести никому твой перстень, я сам попробую переговорить с князем.
        В сгустившейся тьме пропел рог, перекликнулись дозоры, старый и новый, сменяя друг друга.
        Глава пятьдесят восьмая
        Вместе с уходом варягов кончалось размирье, неся на землю отдых и спокойствие. Возращавшаяся в Киев рать встретила лодьи русских купцов, что, дождавшись ухода варягов, спешили в Херсонес и в Царьград на зимний торг.
        Вернувшуюся рать встретил сам Владимир, поблагодарив кметей за службу, раздав по обещанной полугривне и восемь братин с пивом, пригрозив:
        - Если братчину устроите, без озорства мне тут!
        - Не журись, княже! Не варяги какие-нибудь…
        Белый день ещё не закончился, когда кмети густо набились в молодечную. В небе погромыхивало, обещая хороший сильный дождь. В дружинной избе пришедшие с похода перемешались с остававшимися в городе, там и сям слышались солёные шутки и смех, от кислого духа мужских немытых тел выедало глаза. По рукам заходили чары и чаши. Небо над избой разорвалось громом, по крыше часто и настойчиво зашелестел дождь, гомон в молодечной стал ещё сильнее.
        - Пока мы варягов провожали, вы тут жиров успели нагулять!
        - Ништо, в плясе сегодня растрясёмся!
        - Князь молодец, речь нам сказал, как Святослав делал.
        - Князь тот молодец, Малфриду-колдовку в дом взял, теперь баб у него, как блинов на Масленицу.
        - Видал я Малфриду — страшна как кикимора, такую в голодный год не восхочешь.
        - Князь наш до баб яровит зело, говорят, что если седмицу без бабы пробудет, то лошадь покрыть готов!
        - Ты язык попридержи, Дрозд, не то отрежет тебе его кто-нибудь!
        - Я чо! Ничего я, люди говорят! — под ржание дружинников оправдывался Дрозд.
        - Парни, идём на улицу, дождь закончился!
        - Тащи столы!
        Столы, за которыми снедали в молодечной, подхватив, понесли наружу.
        Павша, уже слегка хмельной, полной грудью вздохнул посвежевший после дождя воздух. Весело-хмельной Бажен с хлопком обнял друга за плечи:
        - Сбежать решил к зазнобе? Выпьем с дружиной, завтра повидаешься.
        На мгновение поддавшись искушению, Павша отрицательно помотал головой:
        - Не последний раз видимся, я должен навестить Добронегу.
        - Как знаешь, — обиделся Бажен и пошёл к шумящим друзьям. Снова запорхали по рукам черпаемые в братинах чары. Кметь, по имени Певша, гусляр, пришедший из похода, с присущими молодости жаром и талантом сказителя рассказывал о разорённых варягами селениях. Дружинники, распалённые рассказом и хмелем, легко перешли с веселья на злость, и кто-то предложил:
        - Идём дубасить варягов! Среди них есть те, кто перешёл после мира с ними, а значит, наших зорили!
        Мысль тут же была подхвачена. Старые воины, не раз в молодости дурившие и знавшие, что ничем хорошим это не кончается, пытались отговорить, но легче было в море остановить бурю. Насилу убедили не брать оружие. Тут сообразили многие: если дойдёт до крови, то князь запросто может казнить.
        С криком, а кто и с песней шли к шатрам — дружинную избу для иноземной дружины ещё не построили, пока только возили лес. Варяги тут же смекнули, в чём дело, и, тревожно перекрикиваясь, стали собираться для отпора. Приметив, что русичи пришли без оружия, иноземцы, кто взял, отнесли его обратно.
        Драка началась резко, не так, как начинается бой на крепком зимнем льду: при полной готовности обеих сторон и при взаимной договорённости о правилах. Варяги оказались крепкими бойцами, не желали отступать, обороняясь с упорной злостью. Охлюпкой[226 - Охлюпкой — без седла.] на коне прискакал Волчий Хвост, орал в толпу на обоих языках, призывая разойтись, но бойцы, увлечённые боем, его не слышали. Вскоре подоспели «боярские дети» — ближняя княжеская дружина во главе с Добрыней. Бойцы совершенно смешались, и дружинники лупили, кого ни попадя, древками копий и плетьми. Растаскивать полезли варяжские набольшие и русские ветераны вроде Колота, пришедшие поглазеть на бой и на всякий случай подстраховать своих. Лапа сам от кого-то крепко получил в скулу — день перед глазами разлетелся ночными звёздами.
        Дерущихся разогнали по сторонам и, как отбившихся от стада бычков, повели по местам. Добрыня, обычно спокойный и степенный, в этот раз матерно орал, нещадно лупя первых попавшихся на глаза кметей по и так разбитым рожам. В дружинную избу нашкодивших бойцов натолкали, как на засолку, заперев двери и выставив сторожу. Добрыня напоследок, уже в последних волнах уходящей злости, стукнул по дверям молодечной рукоятью плети и выкрикнул:
        - Утром разбираться будем, милости не ждите от князя!
        Глава пятьдесят девятая
        Все события Павша проспал в клети вдовьего терема. Его встретили тепло, как родного. Посидев за столом и перекусив больше для вежливости (наелся в молодечной), он начал клевать носом. Павша был как раз в том лёгком состоянии опьянения, когда после еды тянет больше на покой, чем на подвиги. Утром, едва узнав о произошедшем от боярыни Зарёны, до которой вести дошли ещё вечером, Павша помчался на Старую Гору к дружинной избе.
        Перед молодечной много оружных и безоружных кметей. Было довольно тихо, все переговаривались, что-то обсуждая, слышались шутки и смех. Потолкавшись, ища кого-то из своих, Павша увидел Колота. Тот стоял к нему спиной и разговаривал с широченным, как вековой дуб, мужем, судя по шёлковой одёже и алым тимовым сапогам, непростым.
        - Дядька! — обрадовался Павша. Лапа обернул к нему лицо с распухшей скулой, отчего левый глаз сузился, как у тех гостей, что приходят с далёкого Чина.
        - Ого! — вырвалось у молодого кметя. Оба: и Колот, и муж, которого, как показалось Павше, он видел среди Владимировых вятших, улыбались тому, что только что обсуждали.
        - Племяш мой, от брата остался, — представил Колот, — а это соратник по болгарским походам Турин, воеводой теперь у князя.
        - А ты чего, Колотов родич, лицом и кулаками бел? Прятался, пока братья твои боем ходили? — спросил Турин вместо приветствия, оглядев Павшу. Тот не нашёлся, что сказать, не понимая, то ли серьёзно воевода спросил, то ли шутит: в глазах у Турина плясали весёлые огоньки.
        - Невеста у него в городе, — ответил за племянника Колот.
        - Ну, за бабой всегда всё проспишь, — согласился Турин и спросил: - Так это про него ты мне говорил?
        - Про него.
        - Ясно. Давайте, приходите завтра ко княжьему терему, там свидимся.
        Павша, ничего не понимая, собрался засыпать дядьку вопросами, но Колот всё поведал сам. Оказалось, что после вчерашнего побоища к утру воеводы поостыли, зато князь был в ярости и собирался повесить смутьянов. Хвост, Турин и даже Добрыня отговорили князя. Мудрое решение предложил волхв Белояр: побрататься дружинами перед ликом Перуна. Говорят, уже нашли для требы трёх трёхлетних быков и вечером будет обряд.
        - Я видел Турина, когда нас из Роденя отпускали, но решил, что почудилось мне, — говорил Колот, — уходил простым ратником в невиданные земли, а теперь вернулся мужем нарочитым, да ещё и с новгородским князем. А потом, когда думы все передумал, решил, что если и Турин, то ведь и не узнать может — сколь воды с той поры утекло, да и меняются люди… Сегодня нос к носу с ним столкнулись, так и обнялись. Многое вместе пережили: и рать, и пиры.
        Колот замолчал, глядя куда-то мимо Павши, будто закрывшись тенью воспоминаний. Раздались призывные громкие голоса, кмети заволновались, прекращая разговоры. Воеводы: Хвост, Блуд и бывший Ярополков Вышата Лунь — все в воеводских алых кочах, созывали набольших и наказывали кметям разойтись. Колот, вспомнив о разговоре, продолжил:
        - Испортили всю княжескую благодать вчерашней дракой. Теперь тебе одному ко князю идти не след. Турин обещал помочь, но не сегодня, а после братания. Вместе пойдём.
        Павша согласно кивнул.
        Храм Перуна ещё в Ольгины времена был перенесён за город. Ещё принося княжескую клятву, Владимир пообещал Белояру:
        - Я верну Перуна на красное место, ибо негоже стыдиться своих богов.
        Времени прошло немного, и нельзя было считать, что князь не выполнил обещания.
        Наступили сумерки — час, когда тёмные и светлые боги могут наблюдать за людьми. Хорс, потухая, заваливался за окоём, золотя прощальными лучами ленивые летние облака, вольно и высоко висящие в чистом меркнущем небе. Владимир первым вонзил нож в горло жертвенному быку, стараясь не смотреть в обречённые, ставшие перед смертью почти человеческими, глаза. Бык, крепко привязанный к столбам за ноги и шею, судорожно вздохнул, захлёбываясь кровью, забился всем телом, заваливаясь и до звона натянув державшие его верёвки. Князь передал окровавленный нож Белояру, тот, произнося молитву, передал нож другому волхву, по виду много старше самого Белояра.
        Воины разрезали длани[227 - Длань — ладонь.], многажды державшие мечи, кровь лилась в жертвенные чаши. Кровь кметей смешивалась с жертвенной кровью быков; наполненные чары пускали по кругу. В древнем обряде принимали участие даже крещённые Ярополком дружинники, смутно разделявшие обряды нового Бога с обычаями предков.
        Ночь всасывала в себя суетный день вместе с людьми; свет священного огня золотил усы Перуна, смотревшего из-под грозных бровей на чад своих, сжимая в руках тяжёлый щит и широкий длинный меч. В священный миг казалось, что могучий бог воинов присутствует на обряде, безмолвствуя в своём величии и мудрости. Даже варяги, привезя своих походных кумиров, отдалённо напоминающих изваяния Одина и Тора, с восхищённой осторожностью взирали на бога днепровских русов.
        - Теперь вы братья в оружии и в труде ежедневном! — голос Белояра, спокойный и даже вкрадчивый на советах вятших, сейчас звучал в полную силу. — Кто из вас поднимет друг на друга меч или предаст князя своего, пусть будет проклят и поражён стрелами Перуна или харалугом, им направляемым! Только в одном венике нельзя сломать прутья, но по одному, пусть даже самому крепкому пруту, переломают всех. Славьте князя — солнце наше и, вступаясь друг за друга, защищайте землю Русскую! Слава!
        Торжество волнами шло от волхвов, накатывая и перекатываясь через головы кметей, увлекая их в себя.
        - Слава! Слава! — подхватили призыв. Владимир отошёл в темноту, куда не долетал свет от жертвенного костра. Рядом встали Добрыня и Кальв, внимательно наблюдая за действом. Только когда стало ясно, что русичи с варягами побратались искренне, Владимир принял у стремянного коня, чтобы возвратиться в терем.
        Глава шестидесятая
        Князь принял Павшу через три дня. Турин переговорил с Владимиром, объяснив, что некий тиун, по имени Некрут, поступил несправедливо с княжеским кметем, племянником воинского мужа, сражавшегося под стягом Святослава с самой Хазарии, и муж тот, именем Колот, хочет просить у князя за своего племянника. Владимир решил принять самого Павшу, сказав:
        - Пусть молодой воин не прячется за своего родича и сам придёт ко мне.
        Павша отстоял в общей очереди жалобщиков, зашёл в палату, в которой был уже несколько раз, передавая вести от воевод Ярополку. Только сейчас на высоком резном стольце с двумя гриднями, стоявшими по сторонам, сидел другой князь. Ярополк хоть и старался показывать строгость, но почему-то не внушал той робости, что ощутил Павша, едва встретившись глазами с колючим пронизывающим взглядом Владимира. Поменявшая государя палата враз стала незнакомой и чужой, а Павша ощутил непреодолимую стену, разделявшую его и князя.
        - Меня зовут Павшей, а прошу я у тебя, княже, судного поля над тиуном Некрутом за злодейство, моему роду причинённое.
        Владимир нахмурился, вспомнил разговор с Турином, потеплел взглядом (племяш отцовского кметя дак!), вымолвил:
        - Суд я буду вести через три седмицы. Ты, кметь, найди послухов, что про заботу твою поведать могут. Ты знаешь ведь: если я решу, что ты наветничаешь на княжеского человека, то я буду судить уже тебя за клевету.
        Писарь, сидевший за столешницей в углу, что-то записал, скрипя вощаницей; гридни так же безразлично стыли, как и до Павшиного прихода.
        В Колотовом тереме молча ужинали. Ночь наступала на день — дело шло к осени, и за окнами начинало темнеть. Павша был хмур и задумчив, смотрел куда-то в сторону мимо зажжённой для света лучины. Колот отложил ложку, вытер рот рукавом, сказал:
        - Ты, сыновец, не волнуйся, хоть род Некрута ветвист и древен, испокон веков тут живёт, но и нам есть кого позвать, из тех же русинов. Вона, у Стреши и Забуда родичи в округе есть, седьмая вода на киселе, правда, но мужи именитые имеются.
        - Нужно тех позвать, кто Некрута знает, — посоветовала Услада, — пусть расскажут, каким гадом он был.
        - Да, — согласился Павша, — Некрут врагов заимел, когда тиуном назначили его, в этом я уверен, найти только надо.
        За занавесью завозились и засмеялись дочери, Лапа прикрикнул:
        - А ну! Спать давайте, не то розгу возьму!
        Смех утих. Колот, глянув в сторону дочерей, сказал о наболевшем:
        - Девки, как парни. Слышь, мать, — обратился к Усладе, — сына хочу. Воина!
        - Успеешь ли воспитать? Стар становишься: ворчишь и ворчишь всё! — ответила жена.
        Павша оглянулся по сторонам, будто что-то ища, спросил:
        - Где бабуля? Чего-то не видал её сегодня.
        - У соседки вдовой осталась на ночлег, — ответил Колот, — с нами совсем ей тяжко.
        Лапа старался не встречаться взглядом с женой: Зимава совсем стала ум терять, блажила почасту, изводя Усладу и даже обеих внучек. Сегодня мать со снохой разругались вдрызг, и Зимава ушла к соседке. Такое было уже не впервые. Колот заметил, как тень пробежала по челу жены: тоже вспомнила сегодняшнюю ссору, — и он вернул разговор снова про Павшу:
        - Я в Древичи поеду к старосте, да и знакомцы старые есть, помогут, чем смогут. Ты, сыновец, обиженных поищи.
        Павша согласился.

* * *
        В полях начинали убирать хлеб. Лето было ровное — без засухи и затопляющих ливней, потому зерно налилось, обещая сытую зиму, что ещё оказалось положительной вехой в пользу нового князя. Сошёл гнус, и на улице было, как никогда, хорошо. Князь сидел на переносном раскладном кожаном кресле; рядом на вынесенных скамьях разместились бояре: обязательный Добрыня, не оставляющий племянника, остальные — кто и как хочет. На этот раз пришли Турин, Кальв, Хлёд Метатель Копий и несколько молодых русских бояр. Молва быстро разнесла, что сегодня должен быть поединок, и на суд собралось много вятших и просто любопытных, которые не все влезли в княжеский двор.
        Владимир быстро разобрал две купеческие тяжбы: одни товар не поделили, второму задолжал некогда заёмное серебро сын Мины Слудова и никак не мог отдать. Мина, стыдясь, до княжеского решения сам предложил купцу вернуть долг. По взгляду, которым он наградил промотавшего серебро сына, многим стало ясно, что суд для боярчонка ещё впереди.
        Павша, понимая, что настал его час, заметно волновался. На успокаивающие слова Колота отрёк:
        - Кабы сразу в бой, а то при всём миру судилище-рядилище…
        Люди перед ним расступились неожиданно. Друзья-дружина были тоже здесь, Павша успел мельком узреть задиру Пестряя и Хлыста, что в один голос пожелали удачи. Павша предстал пред князем, земно поклонился:
        - Здрав будь, светлый князь, и вы, вятшие бояре! Пришёл я требовать суда над Некрутом, тиуном княжеским, которого хочу обвинить в убийстве матери моей, Милавы!
        Владимир согласно кивнул головой:
        - Говори.
        Павша, чувствуя на себе взгляды собравшихся и стараясь ни на кого не смотреть, поведал о том, как Некрут приехал во двор к Зимаве и признался в убийстве. К чему было убивать? Да, жили они плохо, бил он её, глаз выбил, и послухи в этом есть.
        - Кто слышал о том, что сказал тебе Некрут во дворе у вдовы? — спросил князь.
        - Мыслю, что никто не слышал. Тихо было сказано, — ответил Павша.
        Просили говорить вдовую боярыню Зарёну, которую уговорил прийти Колот. Боярыня, помня свой испуг и возмущение того вечера, без обиняков согласилась.
        - Вёл себя тиун по-хозяйски: давай, мол, мне парня, и всё тут! Во двор вошёл не спросясь, как княжий человек к холопу. Я вдова князь-Святослава мужа и терпела это! Что там тиун Павше шепнул, я не слышала, но поверю, что такой гад мог и про убийство сказать.
        - Почто ты, Некрут, к Зимаве во двор пожаловал? — спросил Владимир.
        - Поговорить с пасынком, — честно глядя в княжеские глаза, ответствовал Некрут. — У нас с ним ссора вышла, набросился на меня, когда в полоне сидел, так за то и пороли плетьми его. Не я наказание назначал, вот и приехал сказать, чтобы не держал зла на меня.
        - Ой, врёшь! — воскликнула Зарёна. — Свести со двора да забить в канаве хотел ты парня!
        Владимир поднял ладонь вверх, унимая готовую разгореться ссору, — он правит суд, и по его велению здесь слово молвят.
        Выслушали двух ратников, что были во дворе с Некрутом. Те пожали плечами, не сказали ни в ту, ни в другую сторону:
        - Некрут нам с ним ехать велел, а что он там сделать хотел, то нам неведомо.
        - Чего ж с тобой парень не поехал? — вставил вопрос Турин.
        - Испугался, наверное, — предположил Некрут, ловя на себе злой взгляд Павши. Некрут был спокоен и уверен и рассчитывал на то, что рано или поздно выведет этим Павшу: тот набезобразит, и Некрут победит в суде. При этом главного Некрут ещё не сказал.
        Турин, чтобы понять, за кого просит, порасспрашивал о Павше, припомнив ту порку, на которой Павша молчал до потери сознания, не сомневаясь, возразил:
        - Здесь ты точно врёшь. Мне точно от кметей известно, что такой воин, как Павша, тебя бы просто так не забоялся.
        Стали слушать послухов о жизни Милавы и Некрута, стараясь понять, мог ли он пойти на убийство. С Павшей пришла, почитай, половина печища и кое-кто из Древичей. Колот рассказал о ссоре Некрута с Милавой и как он ей выбил глаз, потом Лапа ходил и бил его за это. Кто-то из сторонников Некрута создал в толпе глядельщиков ропот, выкрикнув:
        - Где это видано, чтобы родичи жены мужатой в её жизнь вмешивались? Она для своего рода мертва есть!
        - Чего ж теперь, бабу совсем не трогать пальцем?
        - Трогай не пальцем!
        Глядельщики со смешками начали обсуждать. Князь снова поднял руку к тишине, Добрыня прикрикнул:
        - Молчите, люди!
        Один из Некрутова рода выступил в защиту родича:
        - Понасилена Милава была печенегами. Вот он сам видел, — показал защитник на Колота, — оттого и блудить пошла. Некрут жалел её, потому и взял к себе, но сломанную ветвь уже не срастишь, вот и не получалось у них. Может, и нетерпим был Некрут, но не мог убить он жену свою.
        Павша готов был провалиться сквозь землю. Он так и думал, что вспомнят, как мать степняки изнасиловали, как гуляла она потом. И вина в том, что так недобро разворошили память о покойной, была даже не на Некруте, а на нём, её сыне. Всё происходящее было, как тяжёлый сон. Колот едва сдерживал себя, чтобы не выйти и не попросить князя прекратить суд, наблюдая, как племянник смотрит себе под ноги, не осмеливаясь поднять глаза. Владимир, поняв, что сейчас сторонники того и другого начнут промывать кости Милаве, а может, и пожалев парня, приказал выслушать других послухов.
        За время, отведённое для суда, Павша нашёл двух человек, сильно обиженных Некрутом уже в недавнее время. То был сельский староста, готовый рассказать, как Некрут сёк смердов до тех пор, пока они не отдали всё сбережённое добро и вдовую бабу из печища с названием не то Беждичи, не то Бжедичи. Староста, видимо, побоялся явиться — наговоришь, а там незнамо, как повернёт, — вернётся тиун, и будет ещё хуже. Зато баба средних лет бойко говорила:
        - Мужа моего, кормильца, тур на охоте зимой боднул, да так и не встал на ноги, по ранней весне умер. Дома у меня девки одни, так этот гад остатнюю корову увёл!
        Прежде чем Некрут что-то ответил, выступил вне очереди старый тиун по имени Вышко, служивший праведно и верно ещё Ольге, потому его не обрывали:
        - Тут ты, жёнка, неправильно рассудила — винить надо старосту, что не подсказал тиуну. После того, как корову свели, опять же к старосте или волостелю идти надоть. Если ничего не делают, то на суд их, к боярину! А то так тиуну дани ни в жизнь не собрать!
        И так и эдак выходило, что Некрут оправдался, а Павшу в лучшем случае не призовут на суд за навет. Владимир не спешил, не совсем ещё веря в невиновность Некрута, но и судное поле разрешить без причины он не мог. Жаль парня, но в этот раз он проиграл. Да ещё торопил Добрыня, наклонившись и тихо говоря:
        - Не тяни, княже, слушать более некого.
        Перед князем предстал седой муж, непростой по одёже: в красных сапогах, синем шёлковом коче, наброшенном на рубаху алого шёлка, с уверенно гордым взглядом голубых глаз. Некрут улыбнулся мужу, почтительно отступил в сторону, будто давая ему место для пляса. Павша угрюмо посторонился: в мужике узнал того, что встретил во дворе Некрута, когда приезжал грозить ему, и этот муж тогда очень хотел с Павшей поговорить.
        - Дозволь слово молвить, свет Владимир-князь! — попросил он. Владимир окинул его безразличным взглядом: что ты скажешь за свой род? Но из уважения к сединам и из-за того, что хотелось потянуть с решением, кивнул.
        - Родители мои назвали меня Гунастром, люди же зовут Гостилой, и я старший в своём роду.
        Голос Гостилы был глубок, таким голосом под гусли сказания бы петь. Ворчащая толпа глядельщиков любопытно затихла. Гостила продолжил:
        - Я с детства знаю Некрута. И я скажу вам, люди, и тебе, княже, что Некрут мог убить свою жену!
        Гостила осмотрелся вокруг, посмотрел на князя: мало кто поверил своим ушам. Владимир, подавшись вперёд, не мигая смотрел на руса. Некрут отошёл на несколько шагов, будто пытаясь рассмотреть родича: не подменили случаем?
        - Ты чего это? — вырвалось у Некрута.
        Гостила вдруг взъярился:
        - Мне стоит рассказать, как ты, вьюношей ещё, во хмелю, топором зарубил парня ни за что, только потому, что тебе голову задурило? Или девку понасиловал с другом своим, потом утопилась она от бесчестья? Старше стал, так думали, что остепенился, ан нет: только колода да холм могильный тебя исправят! Я не хочу кровной войны из-за такого, как ты!
        - Княже! — обратился Гостила к Владимиру. — Коли Некрут не сознаётся, так пусть поле будет им высшим судьёй!
        Толпа глядельщиков ещё до окончательного решения Владимира разразилась бодрыми криками, предвкушая забаву. Некрут скривился лицом, улыбнулся, но как-то нехорошо, будто полоумный в час безумия. Колот, у которого с души упал камень, заволновался от недоброго предчувствия. Павша уже стоял подле него — потерянный и как будто постаревший — и говорил что-то, едва слышное, в громком гудении зевак, что-то про бронь и оружие. Лапа удивился, что не слышал, как князь объявил решение, но в таком шуме услышать его было непросто. Зато ясно пронёсся голос Гостилы:
        - Не вздумай наймита выставить вместо себя, Некрут! Не позорь род наш, в тебе силы ещё полно. Сам сражайся!
        Павша стягивал снурками поддоспешник, натянул Колотову кольчугу, подпоясался, попрыгал, покрутил туловищем, проверяя, хорошо ли легло железо. Лапа, держа за ножны, протянул племяннику меч, молвил, когда лязгнул вытаскиваемый клинок:
        - У него есть имя: Посмертный Дар. Помнишь, я сказывал тебе, как он мне от ставшего зброднем соратника достался? Этот меч выпил много крови и тебя не подведёт.
        - Спасибо, стрый!
        Дружинники раздвинули в стороны толпу, воткнутыми копьями обозначили края «поля». Противники встали друг против друга на разных концах. Некрута одели в броню с чужого плеча, дали чужой меч. По змеившемуся узору было видно, что клинок кован добрым мастером и стоил, как стадо коров. Если Павша победит, а он в этом не сомневался, меч и броня достанутся ему. Турин, лёгким для большого тела шагом, встал между противниками. Некрут, пока не объявили начала поединка, обернулся к зрителям и позвал:
        - Загиба!
        Молодой парень, ровесник Павши, в стегаче и кожаном шеломе, вышел из толпы. Павша узнал его сразу: Загибу изгнали из княжеской дружины четыре года назад за то, что украл у соратника калиту с кунами. Загиба был ярым игроком в зернь и проигрывался до чёрного волоса[228 - … до чёрного волоса — до исподнего, оставить без ничего, дочиста ограбить.]. В конце концов увлечение довело его до воровства. Святослав без зазрения повесил бы Загибу, Ярополк же, известный своей добротой, просто выгнал нерадивого кметя. Потом о судьбе Загибы ходили разные слухи: то к купцам нанимался, в Тмуторокани был, ходил в походы с русами, вроде и в разбойных ватагах люд честной грабил; ещё ходил слух, что из рода выгнали его. Павша не удивился бы, если Некрут, вопреки наказу Гостилы, выставил бы Загибу вместо себя, но Некрут объявил:
        - Меня, в отличие от супротивника моего, не учили искусству ратному, потому этот человек будет носить щит за меня в поединке.
        Павшины сторонники возмущённо загомонили. Горячий Плоскиня предложил другу:
        - Возьми кого из наших, Павша!
        Павша презрительно плюнул себе под ноги, ответил:
        - Этому гадёнышу ничего не поможет!
        Пестряй продолжал горячиться:
        - Слышь, Загиба! Если Павша не убьёт тебя, то со мною встретишься! Тебя на свете этом никто не любит, все помнят шкоды твои и за что тебя из дружины выгнали!
        - Жаль будет парня, если убьют или покалечат в поединке, — прогудел Добрыня. Владимир, хмурясь, смотрел в сторону поединщиков. Павша понравился ему: такой не побежит с поля боя, а этот Некрут нашёл, видать, подобного себе: из дружины просто так не погонят. Князь желал в душе, чтобы Павша одолел противника.
        Колот яростно скрёб поросшую бородой щёку. Было ясно, что Некрут всё продумал заранее; Загиба этот не зря тут появился. Догадывался Некрут, что Павше его воинская честь не позволит взять кого-либо, чтобы носить за собой щит. Лапа твёрдо решил для себя: если с сыновцом что-нибудь произойдёт нехорошее, то Некрут не доживёт до зимы.
        Противники, как хищники, осторожно приближались друг к другу, выбирая возможность для укуса. Загиба крался полусидя, давая обзор Некруту. Ему нельзя ударять щитом, можно только защищать поединщика. Павша два раза быстро ударил в бок и сверху, оба раза опальный кметь стремительными движениями отбил удары.
        Преимущество двух кметей очевидно для зрителей: тяжёлый щит позволяет быстрее двигать обеими руками, бить мечом тоже получается сильней. Ещё можно загнать противника до устали, что и пытались сделать Некрут с Загибой. Павша пытался обойти многорукое человеческое чудовище, но Загиба каждый раз успевал поворачиваться вокруг Некрута, принимая на щит клинок, — ратная выучка пошла впрок, да не туда. Некрут, который по-настоящему так ни разу и не ударил, вдруг рубанул Павшу сверху, поймав мгновение, когда Загиба присел в очередной раз со щитом. Меч скользнул по шлему, проскрежетал по звеньям кольчуги и скользнул в сторону.
        - Баба лучше ударила бы! — зло веселясь, заорал Плоскиня. Глядельщики загоготали, поддерживая поединщиков. Некрут спешил работать мечом, невольно заставив шевелиться и Загибу. Павша отступал, перемещаясь по полю, и явно устал. Некруту, наконец, удалось достать Павшу: он снова рубанул сверху и вкось, разрезав рукав и предплечье Павши. Колоту было видно, что племянник хоть и получил царапину, но глубокую и будет терять силы вместе с кровью.
        В грудь будто ударили молотом, рана ослабила хватку руки на черене меча, и Павша пожалел, что на рукояти нет паверзи[229 - Паверза — ремень, петля, шнур или кисть на эфесе холодного оружия. То же, что и гораздо позднее вошедший в употребление «темляк».]. Противники были в полной силе: Загиба был так же пружинист, Некрут щерился осмелевшим дворовым псом.
        Павша двинулся вперёд. Некрут, увлёкшись лёгкостью близкой победы, снова ударил сверху, попав прямиком по подставленному щиту и почти валясь на Загибу. Павша с силой пнул ногой по щиту противника, опрокидывая его на спину. Некрут отбежал, чтобы тоже не завалиться, на несколько саженей, разделившись с соратником.
        - Бей!
        - Не жди, кметь!
        Некрут пытался снова слепиться с Загибой, но Павша замахнулся, отгоняя его. Ударил несильно, но Некруту и этого хватило. Загиба, понимая, что встать не успеет, закрутился ужом, пытаясь спрятаться под щит. Чётким ударом Павша отсёк ему ступню и развернулся к Некруту — его соперник был уже ему не опасен.
        - Ты теперь без щита, поединщик! — громко объявил Турин Некруту. Загиба, как уж, пополз дальше от поля боя, влача за собой кровавый след.
        - Не уйдёшь! — Плоскиня и Усад высунулись из толпы, ухватив Загибу за стегач, потащили его, как добычу. Добрыня собирался было послать гридней, не то убьют ведь его парни, но Владимир крепко схватил его за руку: «Нет!» От такого, как Загиба, пользы нет, только вред один.
        - Ты ещё можешь победить, коли Роду угодно, — молвил Павша Некруту, отбрасывая в сторону щит. Потом на пирах будут говорить, будто не хотел Павша нечестной победы, но в самом деле меч уже выскальзывал из раненой окровавленной длани. Он переложил меч в левую руку, обратив на себя внимание Некрута, снова нехорошо оскалившегося.
        Белки глаз у Некрута выкатились в приливе безумной решимости, с криком он ударил мечом, обхватив его обеими руками, сверху вниз, слева направо и снова сверху. Он бил вслепую, как будто от пчёл отмахиваясь, надеясь попасть по противнику, ещё полный сил, не уставший. Терявший силы Павша понимал, что Некрут рано или поздно попадёт по нему, шагнул навстречу удару, принял чужой клинок заострённой половиной меча. «Зазубрина будет!» — мелькнула мысль. Некрут надавил на меч всем телом, стремясь довершить удар, но Павша нырнул под клинок, рванув свой меч сверху вниз, зацепив ногу потерявшего равновесие Некрута. Тот взревел от боли, развернулся, ища противника, но Павша, собрав оставшиеся силы, ударил Некрута в закрытое бармицей лицо. Кольчатое бармичное железо не выдержало калёного харалуга: брызнула тугими струями кровь. Сколько раз Павша видел в грёзах, как побеждает Некрута, а тот просит пощады, стоя от страха и бессилия на коленях. Противник ничего не успел сказать, лежал, как мёртвый, на спине, разбросав в стороны ноги в яловых сапогах. И не узнать было теперь, стал бы он просить пощады или нет.
        Павша опустил меч, рухнул на одно колено, опираясь на гарду меча, воткнутого в землю. Грудь, будто придавленная наковальней, тяжело ходила, в глазах всё плыло. Сбоку и спереди подступали тени, со сторон неслось:
        - Молодец!
        - Ай да Павша, брат!
        - Левой рукой и как только смог!
        Сверху глянуло любимое лицо с узорным очельем на голове. Серые глаза смотрели с озабоченным страхом. Нет, негоже невесту встречать поверженным на колена, да ещё и победителю! Павша с силой оттолкнулся ногой и рукой, опиравшейся на рукоять меча, встал. Тёмные жуки в глазах лопнули на множество мелких брызг, и землю как будто выдернули из-под ног…
        Очнулся Павша в чьей-то горнице, не понимая, где находится. В окнах темно, на белодубовом столе потрескивала догорающая лучина, отбрасывая на стены смутные тени. Захотелось спать, и Павша снова провалился в приятный обволакивающий сон.
        Утро светом распылённых окном солнечных лучей пробудило молодого кметя. У постели сидела боярыня Зарёна и улыбалась.
        - Ворочался, ворочался, думаю: вот-вот проснётся, велела снеди погреть, — молвила и потянулась к столу за деревянной мисой с горячим хлебовом. Павша, привстав на локте, почувствовал головокружение. Бросил взгляд на правую руку, туго перевязанную тряпицей.
        - Мой Станила, помню, придёт с похода, так сутки спать может, — продолжала Зарёна, наблюдая, как Павша громко, с удовольствием, втягивает в себя из глубокой ложки дымное мясное варево. — Ты проспал меньше, хоть и крови бадью потерял. Жилу тебе перебило, потому не спеши вставать, торопиться некуда, наберись сил. Когда ты свалился, был поганки белее, так моя Добронега решила, что смерть к тебе пришла, и сама чуть с горя рядом не упала. Так-то! Отдыхай, воин.
        Зарёна плеснула в чарку сбитня и вышла из горницы.
        Часа через два пришёл Колот. Увидев, что племянник поправляется, озаботился своими делами:
        - Убирать надо поля, до зимы недалече осталось. Наймита снова возьму, там хлеб продам. Князь, может, войну какую затеет…
        Павша не слушал: дядька принёс бронь с мечом, доставшиеся ему как победителю. Обнажив клинок, Павша водил по нему пальцами, заворожённый причудливым узором, образовавшимся от многих проковки и каления.
        - Шлем потом отдам, — сказал Колот, — ты наносник Некруту в череп вогнул, склёпанный лист повело, править надо. Бармицу, опять же, рассёк.
        Дядька ушёл. Ещё через час ввалились друзья, подняв невозможный гвалт, будто стая охотничьих хортов, наткнувшаяся на зверя:
        - Чего разлёгся? В пляс уже пора!
        - Гляжу — свой уже здеся. Свадьбу ещё не сыграли, пока валялся без сознания?
        - Ха-ха!
        - На тебе квасу свежего медового! — пузатый бочонок шлёпнулся на стол.
        - О тебе токмо и говорят: как усталый, да левой рукой срубил противника? — в голосе Плоскини звучала лёгкая зависть: он всегда хотел быть лучшим.
        - Загибу били мы. Князь вроде не против был, а потом передумал да гридней своих отправил, — сказал Хлыст. — Люди говорят, что вдова какая-то пожалела да у себя приютила, хоть от Загибы мало что и оставалось.
        - Что осталось — заживёт, — ухмыляясь, молвил Усад, явно собираясь добавить охальное: - Отбили, видать, не всё ему, раз вдова забрала, а то, что Павша ему отрезал, так это вдове и не за надобностью в её вдовьих делах!
        - Ха-ха!
        - Тише вы! Глотки разодрали, как в молодечной у себя! — боярыня Зарёна еле пробралась сквозь молодцев, едва помещавшихся в горнице, беспокойными глазами будто спросила Павшу: не мешают?
        - Не журись, боярыня! — Плоскиня охапил Зарёну за плечи, смутив её.
        - Тьфу на вас! — Зарёна вырвалась из рук Плоскини и, окончательно заалев лицом, заспешила из покоя.
        - Весть для тебя добрая, Павша, — сказал Хлыст. — Нас всех Владимир на службу берёт.
        - Как всех? — не понял Павша.
        - Кто в Ярополковой дружине был, — уточнил Хлыст.
        - Прокормит ли такую ораву? Своя дружина, варяги, мы.
        - Замыслы, бают, у Владимира великие.
        - Вернулись, значит, Святославовы времена?
        - Вряд ли. Большую войну затевать — страну разорить вконец. А тамо поглядим, наше дело воинское.
        - Печенегов Варяжко на нас вадить собрался.
        - Против своих-то?
        - Не свои мы ему теперь.
        - Скучно не будет.
        - Где война, там и добыча, — сказал Плоскиня и подмигнул Павше разбойным глазом.
        - Бывай, брат, выздоравливай!
        После ухода друзей горница будто уменьшилась и сникла, как уставший путник. Павша задремал было, но очнулся от тихого скрипа двери. По мягкой поступи узнал Добронегу, посмотрел и улыбнулся любимым добрым глазам. Добронега едва сдержалась, чтобы не броситься ему на грудь. Крепко обняв Павшу за шею, провела ладонью по его волосам.
        - Мать строжит, — будто оправдываясь, пояснила она, — боится, что не сдержимся до свадьбы.
        Павша махнул головой, занятый своими мыслями. Похоже, что христианский Бог или старые боги принесли ему удачу: кровный враг был мёртв, его броня и оружие принадлежали ему, и он снова был на княжеской службе. Из своего жизненного опыта он знал, что такое везение — редкость, и нужно ценить теперь каждый миг своей жизни. Впрочем, варяги утверждали, что удача может и не кончаться. И только теперь он будто заметил Добронегу.
        - А ещё у меня появилась ты.
        Добронега поняла всё по-своему и улыбнулась в ответ доброй улыбкой.
        Эпилог
        Мрачное небо тяжело несло серые облака. Море, будто сдерживая готовую вырваться на волю могучую силу, накатывало тёмно-синие облака на берег. Викинги привычно ворочали вёслами. Бьёрн Бьёрнсон сам стоял у кормила, изредка переводя взгляд на своих людей, на могучих спинах которых в лад движениям натягивались шерстяные рубахи и кожаные зипуны. До зимы оставалось недолго, и все хотели вернуться в Упланд до наступления штормов. Каждому было известно о том, что Бьёрн дал слово Вальдамару-конунгу, и обещание нужно было исполнить, однако это не прибавляло духа викингам. Волин, будто прижатый к земле тяжёлыми облаками, казался чуждым со своими высокими рублеными теремами, возвышающимися бархатистыми кровлями над заборолом крепостной стены.
        Пошатавшись по городу, зайдя на торг, где купцы спешили распродать товар, познакомился с упландским купцом Ормом Левшой. Орм жадно и с удовольствием слушал вести из дома: о том, что конунг Эйрик расстраивает новую столицу Сигтуну, Стьюбьёрн, по сказкам, собирает войско и в Упланде стало много христианских проповедников из Дании, Валланда и Саксонии. Хоть Орм немногим меньше отсутствовал дома, нежели чем Бьёрн, здесь он видел и слышал гораздо больше, чем кто-либо из далёкой Гардарики.
        Про Олава-Трюггвасона Орм поведал, что видит его очень редко, ибо Олав служит князю Буриславу и даже женился на его дочери. Сын конунга был в большой чести у Бурислава, особенно после того, как догнал и наказал саксов с лютичами, прибывших на двух кораблях и пограбивших прибрежные сёла. Левша обещал узнать для земляка, где сейчас находится Трюггвасон, и сдержал своё обещание, вечером сообщив, что Олав куда-то уехал со своими людьми, но будет со дня на день. Весть не очень обрадовала викингов Бьёрна, ибо каждый день приближал зиму, но, скреплённые словом со своим хёвдингом, они мрачно ждали сына конунга.
        Олав появился спустя почти седмицу с усталой, пропахшей конским потом дружиной. Потеряли ещё день в ожидании, пока Трюггвасон отмоется в бане и отпирует со своими людьми. Викинги роптали почти в открытую, поговаривая, что Вальдамар-конунг через богов наслал на них заклятье и благоволящий ему Эгир теперь точно не даст вернуться им домой. Бьёрн, которому надоело всё это выслушивать, выявил двух смутьянов и предупредил, что силой заберёт выданную им Вальдамаром долю, если хоть раз ещё услышит ропот от людей. Подействовала его угроза или нет, Бьёрн не успел узнать — Олав сам прислал за ним человека. Как оказалось, Орм Левша через знакомых донёс весть до ушей Трюггвасона, что его дожидается посланец от Владимира.
        Сын конунга жил в длинном доме, таком же, какие были на его родине. Две трети дома были отведены под молодечную, где жила дружина, в другой трети, отделённой от воинов толстой бревенчатой перегородкой, жил сам Олав со своей женой Гейрой.
        Они сидели за низким столом, по краям которого горели толстые свечи, рассеивая сумрак покоя, посередине — бочонок с пивом и две тарели с рыбой. Оба видели друг друга впервые. Олав, который даже за столом возвышался над Бьёрном на полголовы, ничего про себя не рассказывал, но и не он находился в гостях. Бьёрн с каждой выпитой чаркой становился словоохотливее. Он поведал о походе на Киев, о хитрости Владимира, заманившего брата в ловушку, о том, как викинги решили взять серебро с конунга и как с этого ничего не вышло.
        - У вас было достаточно времени, чтобы понять, что у Вальдамара удача велика, — молвил Олав, — нужно быть большими глупцами, чтобы пойти против него.
        Бьёрн возразил:
        - Йостейн сумел убедить нас в том, что гарды уже бегали от нас и побегут и второй раз. Да и кто пойдёт за конунга, залившего стол кровью брата и ничем хорошим себя ещё не проявившего? Но Вальдамар послал ратную стрелу[230 - Ратная стрела — призыв к военному походу у викингов и северных славян.] воинам, ходившим со Свентицлейвом, и они откликнулись на его зов. А между нами не было окончательного согласия, и нам пришлось принять условия Вальдамара.
        Олав улыбнулся в редкую, светлую ещё юношескую бороду:
        - Я так и думал, что Вальдамар станет конунгом раньше меня.
        В голосе Трюггвасона Бьёрн не услышал горечи, лишь какую-то непонятную усталость. Он вытер пальцы о рушник, скомкал его и отложил в сторону, помутившимся хмельным взором посмотрел в голубые глаза Олава, особенно светлые от плясавших в них огоньков свечей.
        - Вальдамар просил передать ему, что он помнит о каком-то уговоре меж вами и ждёт тебя к себе в любое время, — сказал он.
        «Уговор!» — усмехнулся про себя Олав, вспомнив Йоль в Бирке, зимний замёрзший дуб, где они обещали друг другу помощь, когда один из них добьётся стола. Хоть каждый думал про другого, что слово дал не всерьёз, но Вальдамар сдержал обещание, а Трюггвасон сдержал бы своё. Олав вертел в руке чашу, задумавшись; лицо мутилось в тягучем дыме свечей, запахом своим перебивавших дух нагретых камней очага.
        У Бурислава было хорошо, князь был щедр и ценил храбрость. Дочь его Гейра была красива, но пока так и не могла родить Олаву сына, выкинув из чрева первого ребёнка. Теперь Гейра тяжело болела, опекаемая волхвами и знахарками. Трюггвасона здесь бы ничего не держало, ибо с Буриславом был уговор свободного отъезда, но бросить больную жену он не мог. И не только из-за любви к матери своих будущих детей, но и из благодарности к князю за хороший приём и справедливое отношение. Бурислав не ставил Олава-выше своих воевод, относился как к почётному гостю, а не своему боярину. Неспокойная яростная душа рвалась на волю морских просторов. Олав резко сжал руку; деревянная чара с треском лопнула, заставив Бьёрна с тревогой посмотреть на сына конунга: правильно ли он всё передал, а может, коварный Вальдамар устроил ему тут хитрую ловушку? Олав развеял сомнения упландца:
        - Благодарю тебя, Бьёрн, за вести от моего друга и собрата. Сейчас я не могу поехать к Вальдамару, но думаю, что скоро смогу это сделать.
        Упландские гости отчаливали на следующее же утро. Олав провожал их, наблюдая, как викинги приносили требу маленькому деревянному кумиру Одина, таскаемого на корабле. Морского бога Эгира они удоволят уже в море. Осенние облака то закрывали, то освобождали слабеющее солнце, ветер то задувал порывами, то опадал, море с неспешной равномерностью перекатывало волны. Викинги, весело перекрикиваясь, ставили парус. Бьёрн встал у кормила, помахал, прощаясь, Олаву. Тот помахал в ответ. Бьёрн повернулся лицом к морю и больше не оглядывался.
        Кутаясь в плотный вотол, подбитый бобровым мехом, Олав долго смотрел в корму уходящего драккара, чувствуя текущей в жилах кровью многих поколений предков-моряков, что на берегу ему уже недолго оставаться.
        notes
        Примечания
        1
        Рядина — толстое грубое полотно.
        2
        Кнорр (сканд.) — скандинавский купеческий корабль.
        3
        Свеи — шведы.
        4
        Печище — небольшая деревня, населённая потомками одного рода, хутор.
        5
        Стегач — кожаный стёганый доспех, прошитый из 8 —30 слоёв холста и набитый паклей, щетиной или другим подобным материалом. В связи с дефицитом железа в Средние века имел широкое употребление. Также для усиления защитного эффекта одевался под кольчугу.
        6
        Ватажник — непрофессиональный наёмник. Мог быть членом как разбойной ватаги, так и охранного отряда купца, нанятом как добровольно, так и за куны (деньги).
        7
        Лопоть — одежда. В современном понимании — шмотки.
        8
        Волостель — глава волости (района) или градоначальник. Утверждался на должности государем, либо боярином, которому волость надлежала в так называемое «кормление».
        9
        Поприще — путевая мера, около 20 верст (дневной переход). В некоторых значениях значительно меньшая мера. В переносном значении — поле деятельности.
        10
        Збродни — разбойники.
        11
        Конунг — военный вождь, высший представитель родовой знати у скандинавов в раннем Средневековье.
        12
        Хёвдинг (сканд.) — вождь, воевода.
        13
        Чадь, челядь — слуги. В указанную эпоху не обязательно рабы. Могли быть и наёмниками.
        14
        Гарда — древнерусское слово, позднее заменено на французское «эфес». Гарда включала в себя крыж и черен (см. словарь).
        15
        Опашень — длинная распашная верхняя одежда с короткими широкими рукавами.
        16
        Весь — деревня.
        17
        Кожух — тёплая куртка или тулуп, подбитые мехом. Кожух мог быть как простой (нагольный), так и крытый тканями, украшенными драгоценными камнями.
        18
        Убрус — платок. Женский головной убор.
        19
        Повалуша — верхнее жильё в богатом доме, место сбора семьи, приёма гостей. В боярских хоромах повалуша — богато украшенное помещение для торжественных приёмов и пиров, поднятое на высокий подклет. Также спальня, иногда без печей, холодная.
        20
        Ендова — большой сосуд из дерева, меди или позолоченного серебра, округлой формы, с широким устьем и носиком-сливом.
        21
        Архонт (визант.) — «начальник». Понятие, часто употреблявшееся византийскими историками в самом широком смысле по отношению к своим и иноземным чиновникам, правителям и т. д. Катархонт — начальствующий над архонтами.
        22
        Агаряне — мусульмане.
        23
        Кметь — воин.
        24
        Жуковинья — перстень.
        25
        Восход — восток. Остальные стороны света назывались: заход — запад, полдень — юг, полуночь — север.
        26
        Иоанн Куркуас — византийский полководец, погибший во время боевых столкновений войск Святослава и византийцев под Доростолом. Герой романа Колот нечаянно коверкает его имя, называя Куркулясом.
        27
        Номисма (визант.) — основная денежная единица Византии, около 3,79 —4,55 г золота, которая в IV -XI веках стала образцом для монет Европы и Востока, почти тысячу лет являлась международной валютой. Из литра золота (около 320 -327) чеканилось 72 номисмы. Номисма, или солид, разменивалась на 12 серебряных милиарисиев; каждый милиарисий в свою очередь делился на два серебряных кератия. Керагий состоял в VI веке из 7,5 -8 медных фоллов, а в VII -XII веках увеличился до 12 фоллов (оболов, лепт, нуммиев). Следовательно, средневизантийский солид (номисма) содержал 288 медяков. Из-за красноватого оттенка золота номисма называлась также иперпер (перпер). Последний термин окончательно утвердился с конца XI века.
        28
        Холостёжь — холостая молодёжь. С учётом ранних браков в Средневековье, холостёжью называли юношей до 20 лет.
        29
        Велес (Волос) — божественный противник Перуна, крылатый змей. Покровитель достатка и урожая. Воплощение стихийных, необузданных начал в природе и в самом человеке.
        30
        Крыж — дословно: крест. В исторический книгах встречается «перекрестье меча». Выражение явно позднее; наши древние предки выражались короче и яснее. Крыж — верхняя часть гарды (эфеса), при захвате рукояти в бою не давал руке скользить вверх по клинку.
        31
        Черен — основание (древко) какого-либо орудия или оружия. Рукоять.
        32
        Поле — судебный поединок, «Божий суд».
        33
        Хорс — славянский бог Солнца — светила, сын Рода, брат Велеса.
        34
        Вятший — знатный.
        35
        Торока — седельные сумки.
        36
        Корзно — княжеский плащ. Застегивался пряжкой на плече, одну руку оставляя свободной. Исседователи считают, что изначально это был вообще элемент одежды русов и, возможно, назывался кочь. В частности, об этом сказано у Ибн Фадлана: «Они [русы] не носят ни курток, ни кафтанов, но носит какой-либо муж из их числа кису (плащ), которой он покрывает один свой бой, причём одна из его рук выходит из нее».
        37
        Волхв — славянский жрец, языческий священник.
        38
        Ловы, ловитва — охота. Соответственно ловище — охотничье угодье.
        39
        Хорт — гончая.
        40
        Размирье — ещё не война, но состояние, позволяющее считать бывших «друзей» «вероятным противником». В отличие от современности не ограничивалось только идеологической борьбой, но позволяло совершать разбойные набеги на пограничье и купеческие караваны с возможным последующим переходом к открытым боевым действиям.
        41
        Достакан — сосуд для питься, кружка, иногда с рукоятью, на ножках.
        42
        Вуй — брат матери.
        43
        Род — древнеславянский единый бог, создатель всего живого и сущего. Отец Сварога и Лады.
        44
        Снем — сейм, собрание.
        45
        Вотола (ватула) — Верхняя грубая одежда, накидка.
        46
        Русальные седмицы (недели) — конец мая — первая половина июня.
        47
        Глуздырь — малыш, недоросль.
        48
        Окоём — горизонт.
        49
        Поршни — обувь в виде лаптя, делаемая из одного куска кожи, сшиваемого сыромятным ремнем.
        50
        Секира — топор для рубки деревьев, брёвен, дров. Вопреки расхожему мнению, секира никогда не использовалась профессиональными воинами как боевое оружие.
        51
        Итиль — 1) река Волга; 2) столица Хазарского каганата.
        52
        Галиться — глумиться, издеваться.
        53
        Гридень — дружинник, телохранитель.
        54
        Окоренный — лишённый коры, ошкуренный.
        55
        Колт, колты — украшение в форме полумесяца со сложным узором. Иногда использовалось как сосудик для духов. Колты вешали над ушами, прикрепляя к головному убору. Их украшали перевитью, зернью, чеканкой, чернью, многоцветной эмалью. Изготовлялись обычно из золота или серебра.
        56
        Сулица — разновидность метательного оружия. Представляет собой дротик, метательное копьё, имеющее железный наконечник длиной 15 -20 см и древко длиной 1,2 -1,5 м. Активно использовалась в Восточной и Северной Европе в IX -XIII вв. как боевое и охотничье оружие.
        57
        Голызина — проплешина на поле.
        58
        Молодечная — помещение казармы (дружинной избы), где находились или жили воины.
        59
        Тавлеи — шахматы.
        60
        Зернь — 1) мелкие золотые, платиновые или серебряные шарики диаметром от 0,4 мм, которые напаиваются в ювелирных изделиях на орнамент; 2) разновидность игры в кости.
        61
        Комонный — конник, конный.
        62
        Солтыс — в Средневековье глава (староста) поселения в Центральной и Восточной Европе. Задачами солтыса были управление своим поселком, а также сбор налогов в пользу князя (воеводы, господаря).
        63
        Коч (коц) — вид лёгкого плаща.
        64
        Лал — рубин.
        65
        Куны — 1) мелкая денежная единица, сделанная из кожи; 2) деньги вообще.
        66
        Калита — кошель.
        67
        Нарочитый — важный, знатный, торжественный.
        68
        Аксамит — византийская дорогая узорная ткать сложного плетения с золотой (металлической) нитью.
        69
        Куний — сшитый из меха куницы.
        70
        Корм — 1) плата натурой за сбор налогов, та часть дани, которую княжеский сборщик (кормленик) по закону берёт себе; 2)натуральная плата за военную и иную службу, которую служилый человек получал от князя в виде разрешения собирать налоги в свою пользу с определённых волостей. В описываемую эпоху находилась в стадии формирования.
        71
        Рухлядь — меха.
        72
        Вира — судебная пошлина, штраф.
        73
        Находник — напавшие на родную землю враги.
        74
        Поползень — гад, змея, уж — от слова «ползучий».
        75
        Изложня (древнерус.) — спальня.
        76
        Ятвяги — балтская племенная группа, этнически наиболее близкая к пруссам. Бесписьменный ятвяжский язык принадлежит к западной ветви балтской группы индоевропейской языковой семьи. Начиная с XII века ятвяги участвовали в этногенезе литовской, латышской, белорусской и польской народностей.
        77
        Погост — селение, в котором, объезжая подвластные земли, останавливался князь для сбора дани и вершения княжеского суда «Кладбищенский» оттенок слово приобрело позже.
        78
        Ряд — договор.
        79
        Легота — льгота, послабление.
        80
        Корочун — зимний праздник солнцеворота, отмечавшийся в самые короткие дни — 22 -23 декабря.
        81
        Проясневший — просветлевший.
        82
        Морана (Морена) — богиня смерти.
        83
        Кромешник — живущий «за кромкой», то есть в потустороннем мире.
        84
        Чернобог — бог подземного царства.
        85
        Бронь — доспехи, оружие.
        86
        Перевязь — здесь: ремень для ношения оружия, портупея.
        87
        Проушина — отверстие, в которое вставляют; просовывают, продевают что-либо.
        88
        Стрый — брат отца.
        89
        Замятня — беспорядок, паника, мятеж, усобица и проч.
        90
        Поруб — место содержания преступников, иными словами, тюрьма.
        91
        Ослоп — русская грубая деревянная палица (дубина) большого размера и веса с утолщённым концом, окованным железом или утыканным железными стержнями.
        92
        Копьё — кроме известного древкового оружия, означало ещё и десяток воинов.
        93
        Навороп — воинский стремительный набег, иногда разведка боем. «Взять с наворопа» — захватить без предварительной подготовки, с ходу.
        94
        Перепасть — пасть духом.
        95
        Касоги — черкесские племена.
        96
        Зажитье — военный рейд с целью грабежа вражеской территории; сопровождался захватом полона, угоном скота, поджогами.
        97
        Крада — погребальный костер у славян в виде прямоугольной усеченной пирамиды, на вершину которой укладывалось тело усопшего.
        98
        Урмане — норвежцы.
        99
        Тор (сканд.) — в скандинавской мифологии сын верховного бога Одина, бог грома и молнии, бури и плодородия, защитник богов и людей. Легендарное оружие Тора — молот.
        100
        Харалуг — цветистая с узорами сталь, булат.
        101
        Йоль (сканд.) — праздник зимнего солнцестояния. То же самое, что и Корочун у славян.
        102
        Гардарик (сканд.) — древнескандинавское название Руси.
        103
        Скрамасакс — короткий меч древних германцев. Длина клинка доходила до полуметра, толщина свыше 5 мм, заточка односторонняя, конец заострённый, хвостовик, как правило, асимметричный. Скрамасаксы использовались в Европе, находили применение и на Руси.
        104
        Огорожа — ограждение, забор.
        105
        Саян — распашной сарафан.
        106
        Возгря — сопля.
        107
        Вира — судебная пошлина, штраф.
        108
        Мыто — торговая пошлина. Мытный двор — таможня. Мытное — то, что платят, определённая сумма торговых сборов.
        109
        Колгота — ссора, свара, неурядица.
        110
        Казёнка — шкаф, кладовая, трюм (на корабле).
        111
        Норны (сканд.) — три женщины — Урд, Верданди и Скульд — волшебницы, наделённые чудесным даром определять судьбы мира, людей и даже богов. Считалось, что судьбу человека они прядут с помощью пряжи.
        112
        Один (сканд.) — верховный бог скандинавской мифологии, покровитель воинов. Его культ был особенно популярен у викингов. В Вальгалле, принадлежащем Одину крытом серебром тереме, этот одноглазый бог собирает рать эйнхериев, «доблестно павших» воинов.
        113
        Оланды — Оландские острова.
        114
        Асы (сканд.) — высшие боги. Живут в Асгарде — стране богов-асов, находящейся на небе. Асы постоянно враждовали с йотунами (великанами).
        115
        Ньёрд (сканд.) — в скандинавской мифологии бог моря. Он усмирял бури, поднятые буйным Эгиром.
        116
        Русское море — Чёрное море.
        117
        Эгир (сканд.) — в скандинавской мифологии демон (йотун) Мирового моря; его супруга Ран своей сетью ловит мореплавателей и останавливает корабли.
        118
        Хольмганг — поединок двух викингов, нередко служивший способом обогащения для берсерков.
        119
        Йомсвикинги — полулегендарное братство викингов, существовавшее в X -XI веках. Йомсвикинги были наёмниками и разбойниками. Вероятно, йомсвикинги представляли собой первый прототип рыцарского ордена в Европе. Будучи закоренелыми язычниками, они поклонялись Одину и Тору, но были готовы служить любому, кто мог оплатить их услуги, в том числе и христианам.
        120
        Драккар (сканд.) — боевой корабль викингов.
        121
        Миклагард (сканд.) — Константинополь.
        122
        Иггдрасиль — мировое дерево — исполинский ясень (или тис), в виде которого скандинавы представляли себе вселенную.
        123
        Туло — кобура для стрел. Известное слово «колчан» было заимствовано у татаро-монгольских завоевателей.
        124
        Скальд (сканд.) — древнескандинавский поэт-певец.
        125
        Одаль (сканд.) — родовое земельное владение.
        126
        Браги (сканд.) — сын бога Одина, бог-скальд, прославленный мудростью и красноречием. Один подарил Браги золочёные кубки с волшебным напитком, в котором содержалась мудрость.
        127
        Мёд Браги — лесть, обман
        128
        Пляска стали — битва
        129
        Гарда-конунг — правитель Гардарики. Русский князь
        130
        Кнут битвы — меч
        131
        Два ворона — Хугин и Мунин — пара воронов в скандинавской мифологии, которые летают по всему миру и сообщают богу Одину о происходящем
        132
        Трэлли Локи — буквально: рабы Локи, подлецы
        133
        Виса (сканд.) — стихотворение.
        134
        Берсерк — в древнескандинавском обществе воин, посвятивший себя богу Одину. Перед битвой берсерки приводили себя в ярость. В сражении отличались неистовостью, большой силой, быстрой реакцией, нечувствительностью к боли.
        135
        Тинг (сканд.) — собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Тинги, как правило, имели не только законодательные полномочия, но и право избирать вождей или конунгов.
        136
        Вик — область в древней Швеции.
        137
        Коротель — короткая женская шубка в талию или прямая.
        138
        Вальхи (сканд.) — скандинавское название кельтов.
        139
        Исшаить (древнерус.) — исчезнуть.
        140
        Ирий (вирий, вырий) — в восточнославянской мифологии южные края, куда птицы улетают зимой; сказочная страна.
        141
        Пушить — ругать, «чихвостить».
        142
        Проедр (визант.) — один из высших византийских чинов, дословно: председатель. Впервые был пожалован византийским императором Никифором Фокой приближённому к трону евнуху Василию Нофу.
        143
        Комитопулы — сыновья болгарского комита (воеводы) Николы Мокри. Никола, недовольный провизантийской политикой болгарского царя Петра (ум. В 969 г.) в первой половине 60-х годов X века поднял восстание и основал Западное Болгарское царство со столицей в Сердике. После смерти Николы дело продолжили его сыновья, один из которых, Самуил, во второй половине 70-х годов занял болгарский престол в Преславе.
        144
        Плачея — женский головной убор, который надевали просватанные девушки.
        145
        Эланд — остров в Балтийском море, второй по размеру остров в Швеции после Готланда и самая маленькая из исторических провинций Швеции. Остров часто называют также «страной ветряных мельниц».
        146
        Варяг — о происхождении и смысле данного слова до сих пор идут споры. Дабы не путать читателя, я придержался гипотезы, трактующей выражение «варяг» как человека, пришедшего с берега Варяжского (Балтийского) моря. Это мог быть не только скандинав, но славянин или фриз.
        147
        Валькирия (сканд.) — дочь славного воина или конунга, которая реет на крылатом коне над полем битвы и подбирает воинов. Погибшие отправляются в небесный чертог — Вальгаллу. С гривы её коня (облака) капает оплодотворяющая роса, а от её меча сияет свет.
        148
        Переяславец — древнеболгарский город на Дунае, который князь Святослав отобрал у болгар и стремился сделать своей столицей.
        149
        Перун — бог грозы, сын Сварога. Славяне представляли его немолодым разгневанным мужем с серебряно-чёрными волосами и рыжей бородой. Считалось, что Перун ездит по небу на крылатом вороном жеребце или на колеснице, запряжённой белым и вороным конями. Грохот колёс и топот копыт — это гром, а молнии — стрелы, которыми Перун разит Змея Волоса.
        150
        Фюльк (сканд.) — область.
        151
        Ран (сканд.) — великанша, штормовое божество моря, сестра и жена Эгира. Ран владела волшебной сетью, которую набрасывала на корабли, чтобы утащил, их на дно и там поживиться добычей.
        152
        Клич Одина стали — вождь, хёвдинг
        153
        Дорога форели — море
        154
        Бальдры меча — воины
        155
        Пляска тарчей — битва
        156
        Друзья брани — воины
        157
        Игг стрел — здесь: Кальв
        158
        Прясло — кусок стены от костра до костра (от башни до башни).
        159
        Княжий мир — объявлялся, как правило, на пирах и торгу. Нарушивший княжий мир каким-либо беспорядком мог быть строго наказан.
        160
        Лютичи — один из племенных союзов так называемых полабских славян — исконного славянского населения современной северной, северо-западной и восточной Германии.
        161
        Видлога — капюшон.
        162
        Тороватый — экономный, прижимистый.
        163
        Лихва — ростовщический процент с капитала, отданного взаймы.
        164
        Порты — одежда. Значение «штаны» приобрело гораздо позднее.
        165
        Ратари — название западнославянского племени, жившего к югу от реки Пены, впадающей в Одру у самого её устья, между Доленским озером и верховьями Гавелы и Доши.
        166
        Гребовать — брезговать.
        167
        Кромка — порог между жизнью и смертью.
        168
        Волколак — волк-оборотень.
        169
        Гауты — жители Гаутланда — области на юге Швеции.
        170
        Хирдман (сканд.) — воин, член хирда (дружины), дружинник.
        171
        Китоврас — кентавр.
        172
        Ливия — Африка.
        173
        Обельная грамота — вольная для холопов.
        174
        Сечень (древнерусск.) — январь.
        175
        Вестфольдцы — жители Вестфольда — области в южной части восточной Норвегии.
        176
        Пря — спор, распря.
        177
        Поддоспешник — термин, используемый для обозначения разновидности одежды, надеваемой под доспех. Основными функциями поддоспешника являются: смягчение удара, принятого на доспех (амортизация); защита от холода и натирания тела доспехом или кольчугой (например, на плечах). В качестве поддоспешника мог использоваться стегач.
        178
        Очелье — вид женского головного убора в форме широкой ленты. Мог использоваться в составе других головных уборов, например кокошника, или стягивать платок на голове, чтобы он не съезжал на лоб.
        179
        Олавдотгир — буквально: дочь Олава, Олавсон — сын Олава. Современные исландские фамилии по такому принципу образуются и сейчас.
        180
        Угор — возвышенность, холм.
        181
        Смести — здесь: рассчитать, прикинуть.
        182
        Забороло — верхняя часть крепостной стены, где находились защитники; укрытия на верхней части стены, защищающие обороняющихся воинов.
        183
        Костёр — крепостная башня (также круглая поленница дров, выложенная в виде башни).
        184
        Полти — внутренности. Полть — половина туши, разрубленная по хребту.
        185
        Путы — то, что связывает, сковывает.
        186
        Господа — знать.
        187
        Скора — шкура.
        188
        Убоина — мясо забитого для еды животного или птицы.
        189
        Бертьяница — кладовая.
        190
        Заводной конь — запасной. Чаще всего требовался при длительных переходах, в походах, чтобы не утомлять основного коня, предназначавшегося для битв.
        191
        Лог — форма рельефа, небольшая сухая долина.
        192
        Ужище — верёвка с петлёй, аркан.
        193
        Вадить — наговаривать на кого-либо, наводить порчу.
        194
        Поток — разграбление.
        195
        Братчина — складчина, праздник за общий счёт, устраиваемый деревенским обществом, ремесленным или купеческим братством.
        196
        Меря — древнее финно-угорское племя, проживавшее на территории современных Владимирской, Ярославской, Ивановской, восточной части Московской, восточной части Тверской, части Вологодской и западной части Костромской областей.
        197
        Головка — женский головной убор в виде высокой цилиндрической или слегка конической шапки с небольшими треугольными ушками.
        198
        Ярый — яростный, сильный, боевой.
        199
        Горою — берегом, сушей.
        200
        Ярило — бог плодородия, любви, юности. Связывался с весной, воскрешением жизни.
        201
        Невережёный — целый, невредимый.
        202
        Траян — римский император из династии Антонинов (98 -117 годы). На период его правления пришёлся расцвет готского государства, находившегося в тот период в районе Киевской Руси.
        203
        Паужин — принятие пищи между обедом и ужином.
        204
        Сугон — погоня. Сугонная рать — посланные в погоню воинские отряды.
        205
        Родень, Родня — древнерусская крепость в устье реки Роси.
        206
        Блазень — призрак, мираж. Блазнить — казаться.
        207
        Рогатка — здесь: закреплённый на вертикальной оси горизонтальный брус с частыми крестовинами, закрывавший проезд по улице или дороге.
        208
        Живот — жизнь.
        209
        Жива — славянская богиня жизни и плодородия. Олицетворяет жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти.
        210
        Локи (сканд.) — родной брат бога Одина. Часто Локи считают лживым, коварным, двуличным. С другой стороны, скандинавские боги часто прибегали к его услугам в тех случаях, когда надо было проявить хитрость.
        211
        Сконец — житель области Сконе на юге древней Швеции. В описываемый период Сконе находилась под властью датчан.
        212
        Рало, орало — земледельческое орудие, близкое к примитивному плугу. Основная функция рала — рыхление почвы. Имело деревянную основу и металлический наконечник — ральник, а также дышло, в которое впрягался скот. Тягловой силой для рала были волы или лошади. Исторически пришло на смену ручной мотыге. В дальнейшем рало было вытеснено колёсным плугом.
        213
        Переветник — изменник.
        214
        Горбуша — старинная коса с короткой кривой рукоятью. Затачивалась, как нож. Косили ею в наклон и в обе стороны. Позволяла косить в кустах, среди деревьев.
        215
        Гоплиты (визант.) — тяжёлая пехота.
        216
        Эре (сканд.) — мелкая монета.
        217
        Перевить — переплетенное изделие.
        218
        Патрикий — придворный титул высшего ранга. Этот титул давал право занимать самые ответственные должности.
        219
        Обадить — улестить, расположить к себе; обмануть.
        220
        Дроты полководца — воины
        221
        Железная пляска — битва
        222
        Вяз сражений — воин
        223
        Нанны войн — валькирии
        224
        Други враний — воины
        225
        Асы брони — воины
        226
        Охлюпкой — без седла.
        227
        Длань — ладонь.
        228
        … до чёрного волоса — до исподнего, оставить без ничего, дочиста ограбить.
        229
        Паверза — ремень, петля, шнур или кисть на эфесе холодного оружия. То же, что и гораздо позднее вошедший в употребление «темляк».
        230
        Ратная стрела — призыв к военному походу у викингов и северных славян.