Святослав. Хазария Валентин Сергеевич Гнатюк
        Юлия Валерьевна Гнатюк
        Святослав #2
        Роман представляет собой подробное жизнеописание известного князя новгородского и великого князя киевского Святослава Игоревича, широкую панораму событий в Киевской Руси X века накануне крещения её Владимиром, а также взаимоотношения с Византией, Хазарией, Болгарией, другими странами и народами раннего Средневековья.
        В основу положены многие исторические данные, переосмысленные и воспроизведённые авторами с такой бережностью и глубиной, что даёт все основания назвать данное произведение романом-реконструкцией.
        Книга читается на одном дыхании: правление княгини Ольги, подробности ведического обучения, любви и ратного возмужания Святослава, романтические эпизоды и захватывающие батальные сцены доставят читателям истинное удовольствие.
        Совершите неповторимое волшебное путешествие в глубины генетической памяти русского народа!
        Вашему вниманию предлагаются три книги, охватывающие события 953 -971 годов: юность и возмужание Святослава; разгром Хазарского каганата; война в Болгарии. Итак, вторая книга: СВЯТОСЛАВ. ХАЗАРИЯ.
        Валентин Гнатюк,
        Юлия Гнатюк
        Святослав.
        Xазария
                
        

* * *
        Предисловие
        После того как я прочитал этот роман, первая мысль, которая пришла на ум: надо бы в центре России, в Москве или в Питере, поставить достойный памятник этому верному служителю нашего Рода.
        Память о Святославе сознательно уничтожалась на протяжении столетий. Дошло до того, что на известнейшем памятнике «Тысячелетию России» нет ни Святослава, ни Олега Вещего. Хорошо, хоть Рюрик есть. А ведь это родной дед Святослава из рода Гостомысла.
        Зачем уничтожалась ранняя история Руси, мы все прекрасно понимаем. Рюрик, Олег, Игорь, Святослав - все они очень неудобные и не вписывающиеся в западную историю, в которой Руси и позже России отводилось место зависимой, неспособной на самостоятельное развитие, варварской страны.
        Конечно, эта книга может вызвать скандал в научной, а точнее говоря, в псевдонаучной среде. Ведь почти все древние летописи, дошедшие до наших дней, - это списки, сделанные нашими хроникёрами, в которых реальная история переврана в угоду византийскому христианству. Валентин и Юлия Гнатюк создали в своей книге очень честный и правильный образ Святослава, как настоящего патриота и мудрого правителя, объединившего славян.
        Я очень советую всем прочитать эту замечательную трилогию и наконец понять, какой бедой для Руси в своё время оказался Хазарский каганат, которым фактически уже тогда правили иудеи. Бесстрашная, независимая, сильная Русь вызывала зависть и бессильную злобу у правителей наших соседей, уже прогнувшихся под торгашей. Многие славянские народы обязаны Святославу жизнью и свободой. Именно Олег, Игорь и Святослав заставили Византию уважать Русь. А ведь Византия того времени - это, говоря современным языком, сверхдержава, оплот цивилизации и демократии.
        История развивается по спирали. На очередном витке события повторяются. Меняются декорации, но суть остаётся та же. Нужно ли говорить о том, как важно нам сегодня иметь правильную, неотформатированную память о своих великих предках?
        Юлия и Валентин Гнатюк написали несколько интереснейших книг об истории Руси. Роман-трилогия «Святослав» - прекрасное продолжение этой большой работы. Благодаря тщательному подходу к историческим фактам, образному мышлению и уважению к нашему глубокому прошлому писателям удалось буквально проникнуть в эпоху Древней Руси и пройти по следам легендарного князя. Я считаю, что это лучший исторический роман о князе Святославе.
        Описание природы, живые картины быта, ратного обучения и праздников дают ощущение полного присутствия в тот исторический период и сопричастности происходящему, и эта магия не отпускает до самого конца книги.
        Трилогия «Святослав. Возмужание», «Святослав. Хазария», «Святослав. Болгария» - прекрасный подарок читателю, любящему нашу историю, в которой сокрыты многие ключи и нынешнего и грядущего!
        Уверен, после прочтения вам захочется вернуться к более раннему периоду нашей истории и узнать о том, как начиналась Великая Русь при князе Рюрике. Свою версию о Рюрике и его братьях мы изложили совместно с авторами в книге «Рюрик. Полёт Сокола». Будут и другие книги о том времени. Сейчас работаем над книгой об Олеге Вещем. Необходимо восстановить память. У кого нет прошлого - нет и будущего.
        Михаил Задорнов
        Часть первая
        Волшебный полёт
        Глава 1
        Полнолетие Святослава
        Лета 6471 (963)
        Шесть греческих стратигосов, получив напутствие от императора Романа, отправились к начальнику Тайной стражи архистратигосу Викентию Агриппулусу. Именно он руководил отправкой в Хазарию, и ему должны будут посылать свои отчёты и сообщения стратигосы.
        Собранный, сдержанный и немногословный, Агриппулус говорил кратко, тихим голосом, что невольно заставляло слушателей напрягать внимание.
        - Ваш путь лежит с купеческим караваном в Киефф, а потом, пробыв в столице россов одну-две седмицы, отправитесь дальше в Итиль, как купцы с товарами. В Киеффе тщательно изучить военные силы россов: сколько полков, и сколько тем у них может быть готово к выступлению, и как быстро они могут их собрать. Там вам поможет в сборе сведений отец Алексис. - Архистратигос замолчал, внимательно вглядываясь в лица. Убедившись, что все слушают внимательно, продолжил: - По прибытии в Итиль принимайтесь за обучение хазарского воинства. Чему и как учить хазар, знаете. Я хочу напомнить, что главная ваша задача состоит в том, чтобы восточный противник не давал покоя Руси. Пока будет силён Каганат, россы не будут помышлять ни о чём другом. Это ваша самая главная задача в служении империи! - С нажимом на слово «главная» закончил краткую речь Викентий. Потом, снова помолчав и внимательно глядя на стратигосов, добавил: - И последнее. В столице Каганата обязательно встретиться со старшим стратигосом Каридисом, который давно уже находится в Хазарии и поможет вам быстрее освоиться на новом месте. Все его указания
выполнять не обсуждая. Всё, счастливого пути! Да хранит вас Господь великий и всемогущий; я скажу патриарху Полиэвкту, чтобы он велел монахам молиться за вас!
        На киевском Торжище спозаранку беспрерывно бурлила толпа, звенели крики гостей, подручных и скупщиков, далеко окрест разносилось мычание коров, блеяние овец и конское ржание.
        Притыка, Издеба и Горицвет подъехали к Торжищу, когда ещё не развеялась утренняя прохлада. У коновязи темники заспорили, ехать по рядам верхом или лучше оставить коней. Всё-таки рассудительный Издеба убедил друзей, и они оставили скакунов под присмотром стременных. Только Горицвет кликнул своего отрока, чтобы следовал за ними.
        Сразу у ворот начиналась клокочущая и бурная людская река. Темники вступили в неё, и шумное, зазывающее, жарко спорящее и источающее бесчисленные запахи Торжище понесло витязей по своим руслам, рукавам и протокам. Сначала низом, мимо съестных припасов, медов, рыбы и всякого брашна, а потом вынесло туда, куда хотели темники, - к рядам бронников и оружейников. Щиты, шеломы, наручи, поножи, нагрудники, кольчуги и прочие изделия киевских, новгородских, фряжских, византийских, варяжских мастеров из стран далёких и близких, полуденных и полуночных. Совсем простые доспехи для небогатых ратников и очень дорогие, блистающие каменьями, серебром-золотом, чернью и финифтью.
        Опытные глаза старых воинов равнодушно скользили по одним изделиям и задерживались на тех, что были сработаны особенно ладно и чем-либо выделялись из прочих. Вот седовласый Издеба, остановившись, повертел в своих мощных руках стальной наруч, вроде обычный, без особых прикрас, но он чем-то привлёк внимание темника. Издеба внимательно осмотрел его своим единственным оком. Притыка и себе, будто пробуя на прочность, постучал по наручу костяшками пальцев.
        - Что тюкаешь? - засмеялся хозяин товара, невзрачный мужик в кожаном переднике, с выгоревшими волосами, схваченными медным обручем. - Чеканом бить можешь, и тогда товару моему урону не будет!
        - А как будет, что тогда? Небось плату за порчу потребуешь? - подзадорил мастера Горицвет. - Вот сейчас Притыка врежет со всего маху своим кулачищем, и чекана не надобно!
        Они ещё немного пошутили с рукомысленником и пошли дальше.
        - Смех смехом, братья-темники, а товар у сего мастера и впрямь добрый, - подтвердил Издеба. - Я его знаю, он новгородский. Изделия особой красой не блещут, но зато прочны необычайно. Таким наручем и удар меча можно отвести умеючи…
        - И я про его товар слыхивал, - поддержал Притыка. - Сей мастер так хитро пластины меж собой скрепляет, что они при ударе играют и опять выпрямляются. Такие только наш Молотило во всём Киеве делать мог…
        Перейдя на оружейные ряды, друзья пошли ещё медленнее.
        - А что, может, меч князю поднести? - предложил Издеба.
        - Князь любит доброе оружие, - поддержал Притыка.
        - Нет, друзья, - возразил Горицвет, - мечей, я мыслю, князю нынче целый воз надарят, надобно что-то особенное сыскать!
        Темники направились в дальнюю часть Торжища. Вскоре блеяние, ржание и фырканье животных стало заглушать голоса торговцев, а в воздухе крепко запахло навозом и конским потом. Ещё один поворот, и друзья оказались в той отгороженной части Торжища, где продавались кони, коровы, могучие невозмутимые волы, пышношерстные овны, козы и другие животные. Отдельно стояли отменные скакуны, выросшие на степном приволье, которых продавали в основном кочевники - хазары, печенеги и койсоги.
        - Гляди! - вдруг воскликнул Горицвет, шедший чуть впереди. - О, Свароже правый!
        Но друзья уже и без того застыли в немом восхищении.
        В средине одного из загонов стоял конь, белый как снег, без единого тёмного пятнышка. Его влажные розоватые ноздри шевелились, большими диковатыми очами он нервно косил по сторонам, прядал чуткими ушами на восхищённые возгласы, перебирал тонкими крепкими ногами, по которым, до самых лопаток, иногда пробегала нервная дрожь.
        Молодой хазарин, выведший коня, отпустил повод и что-то крикнул, подзадоривая. Жеребец вначале дёрнулся, как бы проверяя прочность повода, а потом пошёл по колу, разминаясь после стояния у коновязи.
        - Вот такого князю в подарок! - хриплым от волнения голосом вымолвил Горицвет. - Грива - шёлк, шея лебединая, стать гордая, Перунов конь, не иначе!
        - Не по зубам орешек, - охладил пыл друзей Издеба, - такой конь целого терема стоит с конюшнями в придачу…
        В это время возле очарованных темников будто из-под земли вырос старый кривоногий хазарин в дорогой одежде и мягких сапогах самой доброй кожи.
        - Нарависса конь? - спросил он, хитро улыбаясь и обнажив жёлтые, наполовину выщербленные передние зубы.
        - Ладный жеребец, - сдержанно ответил за всех Издеба. - А что просишь за него?
        Хазарин ещё раз, не торопясь, смерил узким прищуром русских военачальников с головы до ног.
        - Три золотых быка! - наконец сказал он.
        - Ого! - крякнул Притыка и почесал голову.
        Горицвет присвистнул:
        - Он у тебя весь из золота, что ли, купец?
        - Ай, боярин! Моя хорошо знает, твоя самый главный небесный бог-воин на такой конь скачет! - улыбаясь во весь щербатый рот, продолжал хазарин, сверкая плутоватыми очами из-под лисьего малахая. Повернувшись к молодому, он что-то властно скомандовал по-хазарски. Молодой, подобрав повод, взял коня под уздцы и подвёл к темникам.
        - Поцему говоришь - дорого? - Жёлтая заскорузлая рука прошлась по гладкой вые скакуна, похлопала по мускулистой груди. - Гляди, боярина, хорошо гляди! Разве три золотых быка - цена для божеский конь? - Хазарин многозначительно зацокал языком. - Твоя покупай, моя кумыс наливай!
        Ещё один окрик, и со стороны навеса примчался хазарский мальчик с бурдюком и пиалой из цветной глины.
        Темники отошли чуть в сторону посовещаться.
        - Наших денег, само собой, не хватит, - рассуждал Издеба, - но ежели клич среди темников кинуть да пустить шелом по кругу, наберём!
        - Точно! - пробасил Притыка.
        - Соберём этой клюке хазарской три золотых быка, - взволнованно рёк Горицвет, потрясая наполовину седым оселедцем, - зато какой подарок князю! Истинно, будто сам Перун будет лететь во главе войска!
        Горицвет уже кликнул стременного, чтобы отослать его с поручением, когда к старому хазарину подошёл какой-то муж в добротном одеянии и, не торгуясь, отдал кочевнику требуемую сумму. Два молодых гридня тут же подхватили белоснежного красавца за повод и, крепко держа, вывели его из загона.
        - Э, постойте, куда? Это наш конь! - растерянно кликнул Притыка. Но гридни и важный муж не обратили на друзей никакого внимания и скоро скрылись из вида.
        - Твоя долго думай, такой конь упустил! - укоризненно, как бы сожалея о таком скором торге, сказал старый хазарин ошарашенным темникам. - Не печалься, однако, на вот, выпей кумыс! - Он налил из кожаного бурдюка хмельного кобыльего молока и протянул пиалу Горицвету.
        - Дякуем, нам пора! - Горицвет досадливо хватил кулаком по деревянной ограде и, круто повернувшись, зашагал прочь со скотного двора. Унылые и не меньше расстроенные друзья последовали за ним. Хазарин проводил их пристальным взглядом, потом выплеснул молоко и заковылял под навес.
        Некоторое время трое друзей бесцельно бродили по Торжищу.
        - Давайте ещё на варяжские и греческие ряды сходим, может, там что подберём, - предложил Притыка.
        Они свернули за угол и вдруг в привычном шуме толпы услышали совсем иные звуки: откуда-то раздался громкий и чистый голос гусельника и рокот его серебряных струн. Привлечённые пением темники подошли к колу плотно стоящих людей. На небольшом возвышении в углу Торжища сидел старый Боян. Рубаха и штаны на нём были из сырого домотканого полотна, подпоясанные простым вервием. Длинная белая борода и усы, морщинистое лицо, розовые, с прожилками вен, щёки и бездонные очи цвета льна, которыми он глядел, устремив перед собой невидящий взор, поскольку уже много лет как ослеп. Однако худой стан его был на удивление прям, а голос чист и силён. Невидящими очами глядел он куда-то в древнюю даль, о которой пел, а руки привычно перебирали струны гуслей.
        - В старые времена, - пел Боян, - жил мудрый прародитель наш Ирий. И имел он трёх сыновей, трёх славных мужей, - один звался Кий, второй Щех, а третий храбрый Хорив. В те давние времена славянские Роды были едиными и имели державу великую Русколань. А пришли они из земли Семиреченской в край Русский, и прославляли богов светлых - Даждьбога-отца, Яробога, Ладо, Купало, Вышня, Крышня, Велеса и Стрибога, Хорса, Перуна и Деда богов Сварога, и потому назывались славянами. Князья и Кудесники Родами правили, а Старейшины судили людей под дубом Перуновым. И жили они у Горы Великой пять сотен лет, а потом пошли к Непре-реке, к Волхову и на Дунай и ещё пять сотен лет счастливо жили. Кияне на Непре град основали Киев, а борусы ушли дальше к Дунаю и там сражались с Траяном. Мы же в Киеве обосновались, дома из дубовых брёвен поставили, и стал тот град сердцем новой земли Русской, стал венценосной столицей края лесного и огнищанского. Тысячелетние Боголесья теснились вокруг него, и в тех Дубравах положили Пращуры Бел-камень, окропив его кровью чистейших агнцев. И стало то место главным Требищем и Мольбищем. И
на Мольбище том веснянки пели в Яре, огонь Купалин разводили летом, Первый Сноп приносили в жертву Даждьбогу, а в Овсени плоды, цветы и кринку мёда-самотёка. И Тризны справляли, вспоминая Отцов с Праотцами и всех витязей, что приняли храбрую смерть на поле брани. И да пребудет вечно над градом Киевом защита богов славянских!
        Так пел Боян, и люди стояли, погрузившись в думы. И хотя знали темники всё, о чём рассказывал в песне старый гусляр, но тоже стояли и слушали с не меньшим интересом.
        Слава богу Перуну Гремящему!
        Слава Огнекудрому Златоусому богу нашему,
        Который верных ему ведёт по стезе Прави,
        А на врагов посылает разящие стрелы-молнии.
        Он же для воинов всегда есть Честь и Суд.
        Слава князю нашему Святославу Хороброму,
        Яко тот воистину есть Перунич!
        Ныне обрела земля наша опору твёрдую,
        Ныне стал Святослав свет Игоревич воеводой Руси великой.
        Слава Святославу, князю нашему!
        Слава стольному граду Киеву!
        Слава богам русским, отныне и во веки веков!
        Слушая Бояна, темники совсем позабыли про неудачу с конём, и лишь когда старец запел о Святославе, продолжателе пращурской веры и великих славянских традиций, тогда вспомнили друзья о подарке для князя.
        Походив ещё по разноязыкому Торжищу, они вернулись к кузнецу-броннику и купили пару его хитроумных наручей, а также удобный подшлемник.
        Услышав, для кого подарок, кузнец сам выбрал из своего товара лучшее и цену ломить не стал, пожелав, чтобы его наручи всегда хранили князя и верно служили долгое время.
        Несколько успокоенные темники покинули наконец Торжище. Заждавшиеся стременные помогли оседлать коней, и три друга поскакали в направлении княжеского терема.
        А старый Боян ещё долго пел людям. Солнце освещало его седые власы, а скоро и вечер синей тенью постелился у ног. Сгущались предвечерние сумерки, на востоке поднимался ярый месяц, и Торжище постепенно пустело. А Боян, не видя этого, продолжал петь, глядя в сваргу незрячими очами:
        Слава богу Радогощу, покровителю путников и гостей,
        Слава богу гостеприимства славянского, богу Ряда и Совета доброго!
        Слава богам Путничу и Странничу, странников берегущих!
        Слава богу Здравичу, немощных оздравляющему!
        Слава Хорсу великому, живот дающему!
        Слава Свентовиду, богу Вышнему, слава!
        Слава Земнобогу, богу присному, всякой твари кормителю!
        Слава богам Просичу, Овсеничу и богам Зерничу с Житничем,
        Жито родящим и землю киевскую хранящим!
        Слава богу Зиждичу, покровителю зодчества!
        Слава богу Велесу, стад звёздных водителю и искусств покровителю!
        Слава Яриле прекрасному и всем богам Великим и Малым,
        Которые помогают нам и молятся за нас перед Сварогом —
        Дедом богов, Источником вечной жизни!
        Над Торжищем опускалась тихая ночь. Боян всё сидел и думал думу, опустив голову на грудь. Потом вздохнул, поднялся, положил гусли в торбу, закинул её за свою широкую спину, взял клюку и медленно пошёл на Подол привычной дорогой. По улицам уже разносился дух огнищанской еды, и ветер гнал его навстречу, напоминая, что пора вечерять.
        И опять вздохнул Боян, вспоминая, что и сам когда-то был молодым и здравым. А теперь пришла старость, лишила очи света, и не осталось ни детей, ни родственников, кто бы приютил старика. А жил он у самого берега днепровского, имел угол в чужом доме. С утра, настроив гусли, уходил на Торжище и возвращался лишь к ночи. Находил в углу кусок хлеба, рыбу или горшок млечной каши, что приготовила хозяйка, вечерял и ложился спать. Утром вставал, шёл к реке, умывался, славословил богов, потом снедал, что было, платил хозяйке медных монет из подаяния, брал клюку и гусли и вновь шёл на Торжище, чтобы воспевать прохожим людям минувшую русскую славу.
        Не сразу ведь стал он слепым Бояном, а прежде был храбрым дружинником у князя Олега, ходил с ним в походы на разбойных печенегов, жестоких хазар и хитрых греков. И, слава Перуну, во многих боях сражался, и немало ран получил от врагов во славу земли киевской. Сохранил его Перун от стрел и мечей вражеских, но крепкое здравие ущербилось. Начал старый воин мучиться, долго хворал, а с тем и зрение понемногу утратил. И тогда с печалью в сердце впервые взял гусли, и струны зарокотали-запели в его руках. Сам Велес-бог открыл ему вещий дар и поручил пробуждать песнями людские сердца. И дал ему слово грозное, как оружие крепкое, которое в самые недра души проникало и ранило. И сам князь Игорь тех словес опасался, и старался Бояна приласкать, не обидеть, и зазывал часто в свои хоромы послушать те песни на праздники. Теперь уже не зовут его в княжеский терем, княгиня Ольга Бояновы песни боле не слушает, а слушает льстивые речи ромейских попов. Одно отрадно, что князь младой славу русскую помнит и богов славянских почитает, да продлят они его дни!
        И Боян стал творить молитву за Святослава.
        Между тем в княжеском тереме только начиналось настоящее празднество. Большая гридница была полна народу. Множество греческих свечей и светильников-хоросов, заправленных бараньим жиром, пылали так ярко, что было светло как днём.
        Весело звенели кимвалы, гудели рожки и волынки. Неутомимые скоморохи плясали, вертелись и выкидывали такие коленца, что гости то и дело разражались смехом и сами готовы были пуститься вприсядку, да присутствие княгини и именитых гостей сдерживало их.
        Ольга со Святославом сидели во главе уставленного яствами и хмельными мёдами стола. Справа от Святослава сидел Свенельд и старые темники, дальше - темники Молодой дружины. Слева от княгини - родственники, знатные бояре, а затем купцы. По важной причине собрались здесь именитые гости и звенели гусли с кимвалами, - ещё бы, нынче справлялся день полнолетия Святослава!
        Минуло трижды по семь годовых коловоротов: коло познания Тайных Вед, коло постижения Ратной науки и коло Возмужания. Святославу исполнился двадцать один год. Он стал не только князем, но и главным военачальником. Ещё вчера на утреннем построении Святослав стоял подле воеводы. А нынче Свенельд сам докладывал ему о готовности полков.
        Накануне был долгий разговор с Великим Могуном и кудесниками. Никто не ведал и никогда не поведает, о чём говорили волхвы с князем, какие напутственные слова сказали ему, - тайны могунские твёрже самого крепкого камня. И не зря, видно, на столешнице перед Святославом рядом с дорогой посудой стояла старая медная чаша Велесдара, а за голенищем новых красных сапог торчала роговая рукоять ножа - вещи старого наставника, с которыми Святослав никогда не расставался. Живо, словно это было вчера, он вспоминал, как этим ножом Велесдар впервые обрил его мальчишескую голову, а в чаше принёс серьгу с синим камнем. Видит ли теперь старый волхв и узнаёт ли своего ученика? Вот он сидит во главе стола, с тёмным оселедцем и пущенными вниз усами, с заметным шрамом на щеке, оставшимся от печенежской сабли. Крепкие плечи под шёлковой рубахой бугрятся мышцами искусного и опытного воина. Синие, источающие силу глаза смотрят уверенно и пронзительно, выдавая острый ум и недюжинную волю. Таким бы увидел воспитанника старый кудесник Велесдар и остался бы им доволен.
        Средь весёлого всеобщего пира молодой князь Святослав Игоревич казался задумчивым. Он мало ел и пил, нечасто улыбался. То ли нечто, открытое ему волхвами, заставило замыслиться, то ли осознание ответственности с этого дня не только за Молодую дружину, но и за всю Русь, которую он брал под свою руку. Нужно достойно продолжить дело славного отца князя Игоря, настоящего воина и радетеля земли Русской, что с честью воплощал заветы великого Олега Вещего и, продолжая начатое им, сумел укрепить и расширить мощь государства славянского, усмирить и принудить к миру воинственных соседей. Он, Святослав, просто обязан вернуть Руси те земли, которые недобрые соседи вновь захватили, пользуясь отсутствием во главе Руси сильного князя. Мать его, мудростью славная, много делала для сохранения Руси, да только с коварным и алчным противником прежде всего сила надобна. Волк хищный уговорам не внемлет, его добрый хлыст, нож или палица лепше вразумляют…
        А пир кипел. В честь князя и княгини-матери звучали здравицы, вздымались кубки с хмельным греческим вином и ковши с русским мёдом-сурицей, смеясь, что-то рассказывали друг другу гости, стараясь перекричать соседей и громкую музыку. Кто-то, уже крепко разгорячённый весельем, доказывал свою правоту. Беспрерывно снующие отроки убирали пустые блюда и несли новые, чашники то и дело наполняли кубки гостей из кувшинов и греческих амфор.
        Иногда музыка прерывалась, скоморохи и плясуны освобождали проход, и к княжескому столу с достоинством шагали иноземные купцы и посланцы. Византийцы, фряги, жидовины, словенцы, варяги, готы и прочие послы, высказав поздравления Святославу и его матери, подносили дары: цветные ткани, оружие, конскую сбрую, посуду, золотые и серебряные монеты и многое другое. Всяк понимал, что отныне на Руси полновластный князь, и стремился заручиться его добрым отношением, посему на подарки гости не скупились.
        Святослав с одинаково сдержанным вниманием принимал подношения, только при взгляде на хорошее оружие в его глазах вспыхивали искры.
        - А знаете, братцы, что я сейчас на княжеском дворе видел, когда сюда шёл? - обратился к своим друзьям темник Веряга. - Коня, да какого! Чисто-белого, будто самим Белобогом посланного! Рекут, мать Ольга сыну в дар преподнесла…
        - Так вот кто его у нас перехватил! - воскликнул Горицвет и поведал Веряге об их злоключениях на Торжище.
        - Ну, для матери Ольги не жалко, - пробасил Притыка, - она всё одно его Святославу подарила, как и мы хотели. Князю наручи наши тоже понравились, сказал, непременно наденет…
        - Значит, будет-таки наш князь, как Перун, скакать впереди дружины на белом коне! - заключил Издеба, радостно сверкнув единственным оком. После тяжкого ранения на Курянских границах Издеба был поставлен на должность начальника Ратного Стана.
        - Да, теперь князь воеводой стал, гонять нас зачнёт нещадно, как свою Молодую дружину, - рассмеялся Горицвет. - Вон сыновья наши сидят, - кивнул он на противоположный конец стола, - у них спроси, каково под началом Святослава быть…
        - Э-э, нет, - прогудел Притыка, сменивший Издебу на посту начальника Старшей дружины, - коль меня так гонять, то я потом спать залягу на три дня.
        - Точно! - поддержал Веряга. - Старые мы уже для таких изворотов.
        - Ага, немощные, - отозвался Горицвет, - особенно ты, брат Веряга. Надобно с десяток лучших печенежских воинов, чтоб с тебя сон согнать да заставить за меч взяться! Помнишь небось, как у Перуновой Прилуки один против десятерых управился, почище молодого!
        - Деваться мне некуда было, вот и пришлось… - отвечал Веряга, смачно отправляя в рот изрядный кус печёной поросятины.
        - Что ни говори, братья-темники, а одно знаю доподлинно, что князь младой великие дела сотворит, - задумчиво проговорил Издеба. - Сами видели, как он сызмальства старательно и истово дело ратное постигает, будто рукомысленник, который задумал вещь, коей свет не видывал. Без шуток реку вам, попомните слово старого Издебы!
        - И что важно, братья, Святослав веры пращуровой держится и волхвов слушает, потому их сила и разум нашему князю всегда в помощь будут! - наклонившись, вполголоса, чтоб не услышала мать-княгиня, дополнил Горицвет.
        Снова смолкла музыка, и к столу с почтительными поклонами приблизились на сей раз хазарские гости.
        - От имени Великой Хазарии, что владеет тремя морями, бесчисленными градами и народами, от лица великого Бека и божественного Кагана нашего, - рёк через молодого толмача-жидовина посол, - шлём поздравления тебе, великая княгиня Ольга, с полнолетием сына твоего единственного. К радости твоей материнской хотим присовокупить наши дары!
        Хазарин сделал едва заметный жест, и к ногам княгини легли дорогие платки и ценные меха. В ларцах, резанных из красного и чёрного дерева, изукрашенных перламутром и золотой чеканкой, заискрились драгоценные каменья. В других сверкали браслеты, кольца и ожерелья. Третьи источали благоуханные ароматы из далёкой Асии.
        - И ты, князь русский Святослав, прими пожелания здравия и процветания. Да будет твоё правление долгим и счастливым не только для своего, но и для других народов!
        Ещё один незаметный жест, и к ногам Святослава лёг тяжёлый булатный меч в изукрашенных серебром и золотом ножнах, серебряные стремена и походная чаша, сделанная из человеческого черепа, окованная золотом и украшенная каменьями.
        Святослав первым делом взглянул на меч. Не многовато на рукояти каменьев и золотой отделки, удобно ли будет руке? Он поднял меч, вытащил из ножен. Тонкий витой рисунок вдоль острого булатного лезвия и блеск великолепной дамасской стали тронули его воинскую душу. Но при взгляде на чашу Святослав помрачнел. Искусно отполированный череп отражал огни светильников, и князь ощутил, как от чаши повеяло холодом.
        Святославу множество раз приходилось видеть смерть, - к полнолетию он был опытным и закалённым воином, и от его меча не одна удалая хазарская и печенежская голова рассталась с телом. Но то - в бою, в честном сражении. А человеческий череп здесь, за праздничным столом…
        Внутри что-то всколыхнулось нехорошей волной, как тогда, в отрочестве, когда из кожаного мешка ему прямо под ноги выкатилась отрубленная голова печенежского военачальника, вся в сгустках крови, песке и прилипших травинках.
        - Окажи честь, великий князь, выпей с нами из этой чаши, сделанной из черепа храброго койсожского воеводы, за своё полнолетие, а также за здравие и мудрость княгини Ольги! - пробился к сознанию Святослава елейный голос жидовина, что с подчёркнутой учтивостью переводил слова хазарского посла.
        Молодой князь встрепенулся.
        - За меч булатный, коль он в руке укладист и в бою надёжным окажется, благодарю вас, гости хазарские. И стремена звонкие моему новому коню впору будут. И за мать я с вами выпью, только из своей чаши, потому как из черепов людских ни есть, ни пить не приучен…
        С этими словами Святослав плеснул мёда в старую чашу Велесдара, выпил, вытер усы и пристально взглянул в глаза хазарину. Видно, в этом взоре блеснуло нечто такое, что посол невольно отшатнулся, едва не расплескав на своё добротное одеяние красное греческое вино.
        Когда Святослав поставил чашу и вновь натолкнулся взглядом на окованный златом череп, возбуждённая хмельным мёдом ярь ударила ему в виски.
        - А может, Каган ваш сим даром лукаво намекает, что и из моего черепа подобная чаша сделана будет? - обратил разгневанное лицо в сторону гостей молодой князь.
        - Нет, светлейший, по нашим обычаям, это…
        - Так не бывать сему! - не дослушав, отрубил Святослав.
        Посланцы, пятясь задом и кланяясь, спешно покинули гридницу.
        Ольга качнула головой, но ничего не сказала. А Святослав ещё долго хмурился, краем уха слушая, как кто-то из бояр рассказывал про хазарские и печенежские обычаи.
        - У них питие из черепа поверженного неприятеля считается доблестью и величайшей честью. Тем самым они как бы перенимают силу, ум и храбрость врага.
        - Чисто шакалы степные, что мертвечиной питаются, - подхватил кто-то.
        Святослав подозвал отрока и велел ему:
        - Снеси сию чашу на Требище Великому Могуну. Пусть мёртвое служит мёртвым, для жертвоприношений или ещё чего, а живым сей дар не надобен!
        Отрок обернул чашу холстиной и тотчас ушёл исполнять поручение.
        Снова, как до прихода хазарских гостей, зазвучала музыка, заплясали скоморохи, пирующие продолжили свои здравицы и беседы.
        Дело близилось к утру. Княгиня Ольга уже давно удалилась в свои покои. Остались в основном бояре, темники да любящие отвести широкую душу киевские купцы. И теперь как-то само собой разговоры пошли о хазарах, о прошлой войне с ними и печенегами, о том, как ненадёжны кочевники в слове своём и непрочен заключённый пять лет тому назад мир.
        - Хазары коварны, это верно, - говорил Издеба, - да без хитрости византийской они не обходятся.
        - Точно! Недавно из Корсуни пришли греческие корабли, - начал рассказывать обычно немногословный Притыка, которому греческое вино развязало язык, - а на них около сотни византийских купцов. Покрутились у нас, а потом дозорные видели, как они отправились к полуденному восходу, не иначе как в Хазарию. И ещё рекли дозорные, будто среди греков было шесть темников, которых они называют стратигосами.
        - А я ведаю, - отозвался сидевший напротив купец с подстриженной бородой, - что на порогах то греческое посольство печенеги не тронули, а шедших следом варяжских купцов ограбили подчистую, так-то! А варяги не вам, темникам, про то сказывать, лучшие воины, не чета греческим!
        - И я про то реку, не к добру эти стратигосы. Пока они на наших землях свободно ходят да с кочевниками якшаются, быть от сего ничего доброго не может, жди одни пакости! - заключил Притыка.
        - А я до сих пор ту Славянскую дружину забыть не могу, - хмуро сказал Веряга и отодвинул от себя блюдо с огромным осетром, которого он даже не попробовал.
        Скоморохи, видно почуяв настроение пирующих, постепенно прекратили свои весёлые пляски. За праздничным столом нависло молчание, - воспоминания о войне ещё были свежи в памяти каждого.
        - Что о грустном думать в сей день, - вмешался Притыка, - нынче полнолетие Святослава, а не тризна!
        - Верно! - поддержал старый Горицвет. - Нынче Святослав стал главой Руси. Он многое успел к своему полнолетию: и троим сыновьям-наследникам отцом стал, и с печенегами и хазарами бился, рану получил, и всегда в первых рядах шёл, последним ложился и первым вставал, труда ратного не чурался. Слава нашему князю! Гридни, несите греческого вина!
        - Слава князю! - грянул дружный возглас молодых темников.
        - Слава! - зазвенело над столами. - Слава нашему Святославу!
        Святослав поднялся, воздел руку, призывая к тишине, а когда гомон стих, произнёс:
        - Много слов добрых о себе да о матери моей услыхал я сегодня, за то дякую всем. А ещё благодарю тех старых друзей и наставников, что помогли мне постичь науку воинскую. Прежде всего тебя, вуйко, - обратился он в сторону Свенельда, тот согласно кивнул. - И желаю вознести хвалу отцу моему, славному Игорю, - продолжил Святослав, - и дедам Рарогу и Олегу Вещему, и всем предкам великим нашим, коим стремиться буду достойным стать. И дружине киевской, без которой славы и чести князю не сыскать, поклон, благодарность сердечная и трижды слава!
        - Слава! Слава! Слава! - воскликнули в едином порыве дружинники и гости, вскакивая из-за стола и вздымая к сварге свои чаши и кубки.
        Застолье вновь оживилось.
        Никто вначале не обратил внимания на быстро вошедшего и остановившегося у порога юношу. Однако его бледный вид, учащённое дыхание и стоявшие в очах слёзы заставили постепенно умолкнуть весь шум. Взоры обратились к вошедшему, в котором многие узнали отрока, отосланного Святославом с поручением к Великому Могуну. Это ещё больше насторожило присутствующих.
        - Стряслось что? - спросил Святослав.
        Отрок низко поклонился, и слёзы закапали на пол.
        - Служитель Великого Могуна, что принял от меня чашу в Требницу, решил испить из неё вина во здравие твоё, великий княже…
        - И что? - поторопил Святослав.
        - А когда испил, тут же упал замертво, знать, чаша сия была отравлена…
        Гул и выкрики перекрыли его слова. Все вскочили с мест, хватаясь за мечи.
        - Они не могли далеко уйти! - воскликнул Святослав. - Стременной, коня! В погоню!
        Через миг никого из воинов уже не было в гриднице, - припав к шеям скакунов, они мчались вслед за Святославом.
        Хазарских купцов и посланников настигли у Пущей Водицы. Опьянённые яростью, многократно усиленной хмелем и жаждой мести, дружинники уничтожили обоз: изрубили весь небольшой хазарский отряд, вспороли тюки и перевернули возы. Только лошадей забрали с собой.
        И, лишь возвращаясь, заметили, что над землёй уже поднялась Заря нового дня.
        - Надо было хоть одного оставить, выведать, кто послал их совершить столь наглое злодейство, - посетовал Издеба.
        - Что спрашивать, и так ясно, что из Каганата сей след тянется, - мрачно отвечал Веряга. - А посланники могли и не ведать ничего, им поручили передать череп, они и передали, хотя подробностей мы уже никогда не узнаем…
        Весть о том, что хазарские посланцы пытались отравить молодого князя в день его полнолетия, Перуновой молнией разлетелась по Киеву и околицам. И хотя знали люди, что боги славянские уберегли Святослава и он со товарищи покарал тех вероломных гостей у Пущей Водицы, однако ж теперь с ненавистью глядели на каждого из хазарских купцов, что стояли с товарами на киевском Торжище.
        Старый Боян сидел на привычном месте и, перебирая струны гуслей, проникновенно пел:
        Ой, да как после славных веков да Трояновых,
        Когда мы пятнадцать веков Вечем правились,
        Да пришли к нам злые хазарины,
        Да уселись на нашу шеюшку,
        Да и взяли нас в кабалу.
        И мы триста лет гнули спинушку,
        Пока сокол-князь Олег да с варягами
        Киев-град наш освободил.
        А народы Вята с Радимою
        До сих пор на хазар работают.
        Днесь же те хазары коварные
        Думу чёрную да замыслили,
        Чтоб свет-князя нашего отравить,
        Да к рукам прибрать нашу землюшку,
        А богов и град Киев, славянушки,
        Да хазарскому Ягве отдать!
        Множество людей собралось вокруг Бояна, слушая и негодуя. Возмущённые кияне рекли друг другу:
        - Ишь, подлые, сколько лет землю Русскую в ярме держали, а теперь, когда мы отпор им даём, князя нашего отравить вознамерились…
        - Видно, опять Киев-град воевать удумали!
        - Всех их бить надобно, до единого, чтоб неповадно было!
        Началось всё из-за причины малой: не сошлись в цене киянин и хазарский купец. Слово за слово, один сказал обидное, другой тем же ответил. А кияне уже, как улей встревоженный, и без того готовы были разорвать хазарских гостей на части…
        И пошло в ход всё, что попалось под руку, - жерди, палки, камни, а больше всего кулаки, которыми кияне отменно владели.
        Не зря и плата-руга за удар кулаком была большей, чем за удар палкой. Затрещали лавки хазарские, полетел товар на землю. Вначале мальчишки, а потом и иные взрослые, пользуясь суматохой, стали хватать упавшее добро и растаскивать кто куда. Хазары же, падая наземь с разбитыми скулами и носами, продолжали цепко держаться за свой товар. Кияне не могли бить их лежачих, то считалось не по Прави, потому поднимали, ставили на ноги и отхаживали по рёбрам. Наверное, иных и вовсе убили бы, да наскочил Сторожевой полк и разогнал драчунов. Кияне разошлись по домам, а хазарские купцы, умывшись и сменив изорванное платье, снова отворяли лавки и раскладывали уцелевший товар, стараясь улыбаться распухшими от побоев губами.
        - Гляди-ка, купцы хазарские будто и зла на нас не держат, хотя товару ихнему да личинам урон нанесён, - удивлённо говорил один прохожий другому.
        - Разве ты хазар не знаешь, они барыша своего не упустят, небось ругу потребуют за бока помятые и товар испорченный. К тому же купец, он хоть хазарский, хоть наш, а товар - кровь из носу - продать должен. Вот и улыбаются, хотя небось в душе кошки скребут, а рука сама к кривому мечу тянется.
        - Ну, уж если ругу потребуют, то не жить им более и не торговать в Киев-граде!
        Однако в полдень на Торжище при стечении народа городской тиун зачитал подписанный княгиней Ольгой наказ: «Аще кто хазарам зла удбает, аще товар их уворует, небожь перстом торкнет, будет бит кнутом нещадно. А кто вдругорядь смуту чинить зачнёт, будет по кнутобитию обезглавлен!»
        И ещё был наказ заплатить хазарским купцам за убыток, за пролитую кровь, выдранные волосы и разбитые носы.
        Не понравился тот наказ киянам, ослушаться не смели, но роптали, и каждый в душе чувствовал: кончилась мирная жизнь с хазарами.
        К вечеру Киев несколько угомонился. С Подола послышались песни - то пировали кузнецы, копейщики, медники и другой простой люд, продолжая праздновать полнолетие и чудесное спасение князя, и, конечно, обсуждали, какая дальше пойдёт жизнь и чего ждать от хазар.
        А на следующий день к Святославу пришёл сын Свенельда Гарольд - начальник Киевской Стражи.
        - Неладное в Киеве деется, княже. Гости хазарские с византийскими о чём-то шепчутся, друг к другу бегают, кучками там и тут собираются. А некоторые стали сворачивать торг, ладить возы и выезжать из града. Дозорные сказали, что купцы взяли путь на свою Хазарию.
        Святослав задумался над сообщением Гарольда. Верная примета - коль побежали купцы, добра не жди.
        - Собери-ка, Гарольд, ко мне всех темников, совет держать будем. Да отца упредить не забудь.
        В назначенный час в гриднице собрались все темники и бывший воевода, а теперь главный воинский советник Свенельд.
        - А где Веряга? Я же велел всем темникам быть! - нахмурил брови Святослав.
        Издеба на его вопрос поднял седые брови, потом вышел на крыльцо.
        - Скачи в Ратный Стан к темнику Веряге, скажи, чтоб одним духом тут был, князь гневается! - велел Издеба молодому ловкому посыльному и вернулся в гридницу.
        Тут уже начался жаркий спор о том, грядёт ли новая война с хазарами и что следует предпринять.
        - Да уж за одно то, что князя отравить пытались, должны мы с хазарами сполна посчитаться! - горячо доказывал Горицвет.
        - А как из-за того большая война начнётся? - возражал кто-то из угла.
        - Что ж, сидеть и дожидаться, когда хазары пойдут на Киев? Самим надо идти в поход!
        - Не впервой Киеву обороняться, а сами мы никогда войну не начинали!
        - Ну да, не начинали, а Олег с Игорем? Они всегда упреждающие удары наносили!
        Потом слово взял Святослав.
        - Доколе мы врагов у себя под боком греть будем? - резким тоном спросил он и заходил по гриднице. - Давно пора всем отпор дать: и хазарам, и печенегам, и византийцам…
        - Молод ты ещё, княже, - заметил со своего места Свенельд, пощипывая длинный ус. - Византийские василевсы имеют силу грозную, а хазар ещё никто не мог одолеть.
        - Одолеем, вуйко, - просто, но твёрдо отвечал Святослав.
        В разгар этого спора молодой посыльный влетел в гридницу и растерянно остановился у порога, увидев такое обилие именитых военачальников. Лицо посыльного было красным то ли от быстрой скачки, то ли от волнения. Святослав, заметив его, приблизился скорым шагом.
        - Ну, где же Веряга? - нетерпеливо спросил он.
        Посыльный, приложив руку к груди, поклонился.
        - Дозволь, княже… - Голос его дрогнул и сорвался.
        - Реки! - коротко приказал Святослав.
        - Темник Веряга… отравлен… - Посыльный запнулся.
        - Как отравлен? Кем?
        - Не может быть! - раздались возбуждённые и растерянные голоса.
        - Его стременной рёк, - продолжил посыльный, сглотнув ком, - два дня тому хазарские купцы поднесли Веряге доброго вяленого мяса, а нынче он его отведал…
        - Неужто помер? - недоверчиво воскликнул кто-то из темников.
        - Точно, помер, я сам видел. Лежит темник Веряга в своём шатре синий и бездыханный… А стременной его весь почернел от горя, глядеть страшно…
        Тяжкое молчание повисло в гриднице. Точно так же, как вчерашней ночью при сообщении о смерти служителя на могунском Требище.
        Святослав сел к столу, закрыл рукой очи и глухо застонал. Все были поражены столь неслыханным злодеянием. Только вчера киевские боги сохранили от смерти Святослава, а нынче умер Веряга, верный товарищ, герой, лучший из темников. Тысячи стрел, мечей и копий минули его на полях битвы, десять лучших печенежских воинов не смогли одолеть русского витязя, а теперь он пал от рук подлых злодеев…
        - Горицвет, - подняв очи, глухо промолвил Святослав, - собирай полки, ставь начальников, чтоб через три дня Молодая дружина была готова к походу. Выступаем против хазар. Пошли немедля трёх гонцов к Кагану, пусть упредят: «Иду на вы!»
        - Будет исполнено, княже! - отвечал молодой Горицвет. - Какие велишь брать припасы?
        - Никаких припасов, кроме поторочных сум. Ни возов, ни котлов не брать, конница не должна быть связанной. Возы могут за войском идти, но только для того, чтоб собирать оружие и отвозить в Киев раненых. И пусть не просят у меня помощи, я буду стремиться и сражаться там, где нужно, а не куда потянут возы.
        - Сие верно речёшь, что лёгок будешь, - вновь отозвался Свенельд. - И врага можешь быстро настигнуть, но ежели сам удар получишь, так же борзо отлетишь и земли завоёванной не удержишь. А с обозами всё взятое у врага сбережёшь, и припасы всегда под рукой будут. И зачем врага упреждать? Во внезапном нападении - половина победы.
        Святослав резко вскинул голову, будто его кто ударил, и ответил, как ножом отрезал:
        - Я не тать, а русский князь и иду как воин. И отныне всегда буду врагов упреждать, что иду на их землю, пусть решают, покориться мне или принять честную битву. Сокол побеждает стремительностью, а византийские хитрости и хазарское коварство нам, русичам, не к лицу! - Он отвернулся и смахнул непроизвольно набежавшую слезу, видимо вновь вспомнив о Веряге.
        - Делай, княже, как знаешь, - глухо обронил Свенельд, - я не могу тебе отныне перечить…
        Глава 2
        Берестянские огнищане
        Ранней весной, когда ещё студил по ночам землю уходящий на полночь Мороз-батюшка, пришла к Берестянской пуще семья огнищанина Звенислава Лемеша.
        На прежнем месте прожили они четыре лета, теперь пришло время искать новые нетронутые угодья, где поля будут давать щедрый урожай злаков.
        Место понравилось всем: и старому деду, и самому Звениславу, и троим его сыновьям - Вышеславу, Овсениславу и Младобору. Земля была ровной, с полуночи её защищал могучий лес, а невдалеке протекала небольшая речка, в чьих камышовых заводях должно водиться изрядно рыбы.
        Огнищане стали выпрягать лошадей из возов, отвязывать коров, коз, распутывать ноги ягнятам и овцам, снимая их на землю. Те, почувствовав под ногами твёрдую опору, радостно заблеяли.
        Накормив скот и перекусив с дороги, принялись за работу. Четверо мужчин, взяв заступы, приступили к привычному для огнищан делу: рытью ямы для жилища. Комья влажной жирной земли полетели в стороны, потом пошла рыжая глина и жёлтый песок. Женщины - жена Звенислава Живена и невестка, жена старшего из сыновей Вышеслава, Беляна - пошли в лес за сушняком для костра. Старый дед Лемеш, корень Рода, весь белый и высохший, как степная кость, отправился с правнуками Ярославом и Цветеной к реке, чтобы поставить верши на рыбу. Ярослав, не по летам серьёзный, вёл себя важно, помня, что скоро ему исполнится семь годков, и, значит, обреют волосы, оставив только хохолок на темени, и вставят в ухо серьгу. На прежнем месте часто долгими зимними вечерами, слушая шуршание мышей за бревенчатыми стенами землянки, Ярослав, затаив дыхание, внимал рассказам прадеда о старых временах, храбром князе Олеге Вещем и походах на хитрых греков. Пятилетняя Цветена, как малый воробышек, прыгала и щебетала, тоже радуясь красивому месту, речке и лесу.
        День за днём, от утренней до вечерней зорьки, трудилась семья Лемешей, и боги радовали их погожими днями. Поэтому к весеннему Яру уже было засеяно поле и готова яма-землянка на две половины. В первой - топить печь, готовить еду и спать тут же на лавках, а старому деду на печной лежанке греть косточки; внизу же, возле тёплого, спать Вышеславу с Беляной и детьми. А вторая половина - Красная. На той половине богам молиться, - с прежнего места привезли с собой деревянные фигурки Даждьбога и Белеса, - в праздники за большой стол садиться, за белы руки туда невестку вводить для сына, и если какие гости-родичи приедут, чтобы на Красной половине привечать и усаживать. А также страву справлять по умершему или отмечать приход в явский мир долгожданного младенца.
        Ещё подготовили ямы-землянки для скота: одну - для коров, телят и ягнят, другую - для овец и коз, а третью - для лошадей и кур. Осталось только закончить яму для хранения урожая, который ещё только прорастал в поле.
        В заботах незаметно подоспели Купалины дни.
        Овсенислав с Младобором затопили свежесрубленную баньку-мовницу и натаскали воды в большой медный котёл. Им помогал Звенислав Лемеш, следя, чтобы вода закипела ключом, а крупные камни, на которых стоял котёл, накалились как следует. Вскоре ядрёный, настоянный на травах и еловом лапнике, парной дух бани заполнил всё пространство. При каждом осторожном вдохе он живительным огнём очищения входил в лёгкие, наполняя тело приятной истомой купальской чистоты. Душа вместе с телом и мыслями становилась невесомо-спокойной и сама собой воспаряла в бездонную высь, подобно лёгкому облачку в пронзительно-синем небе.
        Звенислав с сыновьями, выпарившись до скрипа враз помолодевшей кожи, попарили старого деда Лемеша. Он теперь блаженно сидел на колоде подле баньки в новой рубахе, наблюдая, как Хорс старается направить свой одноколый огненный воз в дальний угол лесной заводи, чтобы охладить его после горячего дневного труда.
        В это время Ярослав и Цветена получали от Живены лёгкие шлепки душистых берёзовых веников по розовым от пара спинам и ягодицам. Пятилетняя девчушка довольно смеялась при каждом осторожном шлепке бабушкиного веника, а серьёзный Ярослав, хмурясь, возмущался:
        - Нечего меня веником гладить, я не маленький! И вообще, в следующий раз с дядьками и дедом мыться пойду, пусть лепше дед меня постегает как следует!
        - Ладно уж, я и сама тебя могу стегануть, - добродушно отвечала разомлевшая от пара бабушка, прикладывая чуть больше усилий к венику. Только упрямый внук продолжал ворчать, невольно копируя старого прадеда, что уже начал тихонько клевать носом, сидя на колоде. Живена, иногда поддавая на камни ковш воды, довольно глядела на внучат, слушая их щебетание, словно птичьи трели на утренней заре.
        Вышеслав и Беляна, видно, до сих пор где-то управлялись с немалым хозяйством. Они любили делать это вместе. Всякая работа тогда выходила складно и споро. Живене вспомнилось, как вначале настороженно отнеслась она к красавице невестке. Сомнения брали, сможет ли та справиться с нелёгкой огнищанской работой. Да и непривычно было, что любимый сын теперь всё внимание и любовь отдает незнакомой девице. Только невестка оказалась, несмотря на хрупкий вид, крепкой и сноровистой в работе, а когда появился на свет внучек, Живена всю свою любовь обратила на него. Когда же невестка подарила ей ещё и внучку, то сердце материнское и вовсе оттаяло и уже радовалось тому, что сын с невесткой по сей день глядят друг на друга такими же зачарованными очами, как и в тот даждьбожий вечер, когда они пришли, держась за руки, и смущённо объявили, что повенчаны живым венцом Солнцеликого бога.
        Однако пора уже на вольный воздух вместе с внучатами.
        - Идёмте-ка, цветики мои полевые, айда в речку после пара горячего и одеваться в новые рубахи, бегом! - распорядилась Живена.
        Ребятишки мокрыми задиристыми воробьями, сверкая пятками и ягодицами, выпорхнули из баньки. Цветена вначале опередила старшего брата, но когда тот увидел, что сестрица может первой добежать до тихого зеркала речной заводи, то отбросил важность и стремглав ринулся по тропе. На один краткий миг Ярослав опередил Цветенку у самой воды и, не останавливаясь, сильным толчком обеих ног взлетел в воздух, распластав над водою руки подобно птице. Он хотел, подражая отцу, пролететь над водою, перевернуться и войти в неё, сложив руки над головой подобно острию стрелы. Только задуманное не вышло, малец провернулся в воздухе больше чем нужно, да ещё и запрокинул назад согнутые ноги. Удар о воду получился громкий, и целая туча брызг поднялась в воздух. Дремавший прадед проснулся, высоко поднимая свои кустистые брови, а довольная неуклюжим падением братца Цветенка от всей души смеялась на берегу, приплясывая на одной ноге.
        Когда Солнцеводитель-Хорс уже спрятал свой воз за виднокраем, Цветенка с Ярославом, сидя за столом в землянке, пили парное молоко с краюхой житного хлеба и радовались, что скоро начнётся самое интересное - прыжки через купальский огонь, который уже разводили на берегу дядьки Овсенислав с Младобором.
        В это время наконец подоспели и Вышеслав с Беляной. Захватив чистую одежду, они направились в баньку.
        Горячий пар ударил в лицо.
        - Жарко, - немного устало молвила Беляна и стала снимать прилипшую от пара одежду.
        - В предбаннике надобно было раздеться, - сказал Вышеслав, помогая жене снять сорочку.
        - Так я постираюсь заодно. - Беляна, освободившись от одежды, тряхнула головой, и белые волосы заструились по округлым плечам. Она оглянулась на Вышеслава и рассмеялась, озорно сверкнув глазами, потому что он всё стоял с одеждой в руках, очарованно глядя на ладную фигуру жены. - Так всегда глядишь, будто первый раз меня нагой увидел, а ведь уже двое деток бегают, чудно право, - с тихой радостью произнесла Беляна, коснувшись загорелой рукой непокорных вихров мужа.
        - Правда, чудно, сколько ни гляжу на тебя, а насмотреться не могу! - ответил таким же тихим голосом Вышеслав, целуя кончики пальцев любимой.
        - Скажи, Вышеславушка, разве ты не замечаешь других красивых и статных жён, которых и в округе, а особенно в Киеве, немало? - спросила она, нежно поглаживая волосы мужа и его крепкую шею.
        - Замечаю, Ладушка моя, и радуюсь. Ведь это всё красота земли нашей, как цветы полевые, как злаки золотые. - Он помолчал, собираясь с мыслями. Руки сами собой единым движением обтекли плечи Беляны, устремились вниз и остановились на её бёдрах. Крепко, но нежно привлёк он жену к себе и зашептал ей на ухо, будто кто мог подслушать: - Только, лапушка моя, ты же одна у меня, одна на всём белом свете, понимаешь? - Он горячо поцеловал мочку её уха, шею, укромную ямку между грудями. Женские перси затрепетали и налились упругостью, как спелые яблоки.
        - Понимаю, любый мой… - таким же жарким шёпотом, задыхаясь от страсти и нежности, ответила Беляна, обвивая руками стан мужа. Их уста встретились и соединились…
        Налюбившись всласть и вымывшись, просветлённые и исполненные тихой радости, лучащейся из очей, они оделись во всё чистое и отправились к речке. Овсенислав с Младобором и Ярославом уже вовсю прыгали через большой костёр, очищаясь златокудрым Семаргловым огнём. За ними - Вышеслав с Беляной, а там и Звенислав с Живеной воздали почтение Огнебогу. А старый дед хотя и прыгал позже всех через малый жар, но подпалил край рубахи и свою длинную бороду, которая занялась огнём. Звенислав с сыновьями кинулись к деду, повалили его наземь и сбили пламя. Испугалась, увидев это, Цветена и не стала прыгать через огонь. Сколько ни уговаривали её и ни поясняли, что дедушку поцеловал сам Огнебог Купальский и это добрый знак, однако не смогла девочка превозмочь страх.
        А спустя какое-то время прицепилась к ней лихоманка трясучая, стала бить и скручивать дитя, обсыпать то жаром, то холодом. Девочка перестала кушать, лежала бледная, обескровленная, и на ножках стоять уже не могла. Почернела от горя вся семья Звенислава - всеобщей любимицей была щебетунья Цветенка. К тому же женщин в семье Лемешей было трое, включая Цветену, супротив шестерых мужчин. Эта семья у деда Лемеша была второй. Первую всю вырезали кочевники, когда он находился в походе. В шестьдесят лет женился во второй раз на сорокалетней женщине, та родила ему Звенислава, но умерла при родах. Жена Звенислава Живена родила ему троих сыновей, но жену и детей имел только Вышеслав. Двадцатитрёхлетний Овсенислав был женат, но жена и дочь умерли от какой-то болезни. А двадцатиоднолетний Младобор был чрезвычайно скромен и всё не мог найти себе пару.
        Беляна, сидя над угасающей дочкой, рыдала и причитала:
        - Рассердился, видно, Купало, что не прыгала ты через огонь в Его день, вот и пришло Лихо… Я ли тебя от того Лиха не хранила, не берегла… А ты лежишь теперь, касаточка моя, того и гляди, уйдёшь, мать свою бросишь, навек покинешь…
        Чёрная от горя ходила Живена, и старый прадед плакал над своей ясноглазой правнучкой и молился богам, прося:
        - И на что мне жить те сто пять лет, а тебе, малютке, помирать? Услышь меня, Даждьбоже, призови к себе старого, что уже счёт годам потерял и другим больше не в помощь, а правнучку Цветенушку оставь в Яви под солнцем своим!
        Может, услышал Даждьбог, а может, так пришлось, только сидел как-то дед, на летнем солнышке грелся, да и уснул. Ярослав прибежал будить деда полдничать, а его голубиная душа уже в Навь отошла.
        Умер старик, а правнучка его Цветена с постели поднялась.
        Накалили тогда в бане-мовнице камни, вымыли-выпарили Цветену дочиста с купальскими травами, чтобы больше никакая хворь к ней не пристала. Там же в последний раз омыли и деда.
        У леса вырыли ему Вечную Яму и положили головой на заход, а руки и ноги подобрали, как младенцу в утробе матери, поскольку тело его возвращалось в лоно Земли, а душа улетала в пречистую Сваргу, где она пребудет до часа означенного, покуда не обретёт новое тело и вновь когда-то вернётся на землю.
        Рядом с дедом положили его берестяную клюку, ковш и деревянную ложку. В ковш насыпали пшеницы и проса и ещё положили старую соху.
        - А зачем зерно в ковш насыпали? - спросил, утирая слёзы, Ярослав.
        - Затем, сынок, - отвечал Вышеслав, - чтоб не голодал дед наш в Нави, а пахал и сеял новые угодья, для того и соху ему положили.
        - Так ведь прадед старый, не может он поле пахать, и соха старая, - возразил Ярослав.
        - Это здесь, на земле, тело старое, а душа, сынок, никогда не умирает и вечно молодой остаётся. Улетит она в Сваргу синюю и встретится там с другими душами, и соха там будет новая, и жизнь - иная, без болезней и страданий. И будет жить дед наш, трудясь и радуясь, сверху на нас глядеть и улыбаться, - объяснял сыну Вышеслав.
        Вернувшись домой, впервые сели на Красной половине справить Малую Тризну по старому огнищанину, воину и труженику. Беляна с Живеной подали молочную лапшу, рыбу, жаренную с травами, и каждому - стопу блинов со сметаной. Но самой первой поставили варёную пшеницу с мёдом, и каждый, прежде чем приступить к страве, взял по ложке. Потом наливали из глиняного кувшина хмельного мёда и пили по очереди, вспоминая добром дедовы земные дела и благодаря за Цветену. И на то место, где дед должен был сидеть, поставили ковшик мёда и положили кусок хлеба. Желали ему в Нави добрых урожаев, крепкого скота и согласной жизни с женой, которая уже сорок лет его там дожидалась.
        После того дня прошла седмица.
        Рано утром послышались чьи-то голоса, шум и конский топот. Звенислав, выйдя из жилища, увидел несколько хазарских возов с плетёным верхом, обтянутым шкурами. Остановившись на широком пустыре между землянками и рекой, они возбуждённо переговаривались, подтягивая волосяные верёвки, обвязывавшие груз. Трое, взяв кожаные мехи, пошли к реке за водой.
        Огнищанин, подойдя, поздоровался:
        - Здравы будьте, честные гости! Кто будете и куда едете?
        Молодой круглолицый хазарин с тонкими чёрными усами ответил на хорошем славянском:
        - Купцы мы, из Киева домой возвращаемся.
        - Отчего ж не расторговались или торг в Киеве плох стал?
        Хазары переглянулись, молодой что-то сказал старшему на своём языке, кивнул и повернулся к Звениславу.
        - Война будет, - хмуро ответил он. - Ваш каган Сффентослаф на нас идёт…
        Мрачным было лицо Звенислава, когда он спустился в землянку и сел в переднем углу.
        - Откуда гости? - спросил старший сын.
        - Из Киева, - нехотя промолвил отец.
        - А куда едут?
        - В Хазарию возвращаются. Святослав идёт на них…
        - Так, - промолвил Вышеслав и покачал головой, - что ж теперь делать?
        - Что делать… То, что положено мужчинам в такой час. Садиться на коней и ехать в Ратный Стан.
        Звякнул и покатился по полу медный котелок. Живена безмолвно, как немая, опустилась на лаву. Беляна с громким криком прильнула к груди Вышеслава.
        - Как же это? - побелевшими губами прошептала Живена. Перед её взором промелькнуло страшное видение детства, когда из большой огнищанской семьи она одна уцелела, забившись под лаву, покрытую шкурой. Не разглядел её вражеский воин, чей точно - она не помнила. Но холод сиротского детства и страх одиночества вмиг сжали сердце. Война, которая не щадит ни старого, ни малого, что может быть ужаснее для мирных тружеников. Война!
        - Собирай, мать, нас с Вышеславом и Овсениславом в дорогу. А Младобор дома останется помогать вам по хозяйству, держать в порядке пашню и скот. А мы уж там будем стараться, чтоб не дошли до наших мест вражеские полки. Вот и всё сказано!
        Звенислав говорил намеренно буднично, чтобы не разрыдались женщины, не испугались внуки, не было суеты в сборах. И хотя зашлось сердце Живены, сдержалась она, подчиняясь мужниной строгости, позвала Беляну и принялась хлопотать, собирая припасы в путь.
        Даже рано утром перед самой дорогой, когда сидели на лавах, Живена держалась, хотя сердце разрывалось, а глаза не могли наглядеться на мужа и сыновей.
        Только когда мужчины сели на коней и, махнув рукой на прощание, поскакали по дороге, упала Живена, как серпом подкошенная, на землю и зашлась вырвавшимся наконец стоном-рыданием. Горячие слёзы застлали очи, скрыв уносящихся всадников. Плакала, повалившись перед богами на Красной половине, Беляна, и билась на земле у дороги, как смертельно раненная утица, Живена. Вослед им заголосили, попрятавшись по углам, Ярослав с Цветеной.
        - Ой, горе мне горькое! - причитала Живена. - Уехали мои соколики! Кто теперь меня, старую, приголубит, кто в сырую землю положит? Я ли богов не просила, я ли мать Макошь не молила, как мне теперь одной быть-оставаться, подобно былиночке на поле скошенном, подобно листку, с древа опавшему…
        Младобор подошёл, обнял мать за плечи и сказал, голосом подражая отцу:
        - Братья с отцом в Киев отъехали, а не на поле ратное. Может, врут гости хазарские и скоро вернутся наши, а ты по ним, как по деду покойному, убиваешься. Вставай, негоже так плакать! Скотину пора поить, молоко доить, а как солнце выше взойдёт, надо идти в поле пропалывать яровицу…
        Встала мать, утёрла слёзы. Пошла с коровами управляться, а сама думала: может, правду речёт Младобор и муж с сыновьями скоро вернутся домой, а скотина не кормлена, молоко не доено…
        Живена с усердием принялась за работу, так что забылась на время. Только когда сели вечерять, глянула на пустые места за столом и опять заплакала.
        Солнце скрылось за лесом, а вскоре на небе показалась ладья Макоши, окружённая звёздами, будто Сварожья наседка цыплятами.
        Беляна с Живеной всё возились по хозяйству, стуча ухватами и горшками, перемывали ложки и плошки, украдкой смахивая набегающую слезу.
        Растревоженные Ярослав с Цветеной всё не могли уснуть, ворочались, толкали друг дружку и хныкали. Беляна строго цыкнула на них, и малыши боязливо притихли.
        Младобор подсел к племянникам и, чтобы успокоить их, стал рассказывать о Макоши, как это всегда делал их старый прадед.
        - Видите, мать Макошь на небо выплыла? - указал он в прорезь оконца, из которого на лето вынули слюдяную пластинку, и луна светила прямо в землянку. - Каждую ночь она встаёт, чтоб сиять над нами в ночи. Садится она в свою золотую ладью и плывёт над тучами, гонимыми Стрибожьими ветрами. Однако время от времени ладья Макоши тускнеет, видели когда-нибудь?
        - Видели! - отозвался Ярослав. - Она такая пятнистая становится, как медное зеркало, когда мама забывает его почистить…
        - А я вчера помогала маме его чистить, - похвасталась Цветена, - мы его золой тёрли и песком, и оно стало блестящее-преблестящее!
        - Не мешай, дай послушать! - одёрнул её брат.
        - Ну вот, - продолжал Младобор, - когда ладья Макоши тускнеет, как мамино зеркало, тогда Перун с Огнебогом отправляют её во Сварожью небесную кузницу. Там Семаргл-Огнебог разжигает горн, а Стрибог кузнечными мехами раздувает его, и в горниле том раскаляют ладью добела.
        - Это как кузнецы раскаляли подкову, когда мы к ним заезжали Ворона перековать? - полюбопытствовал на сей раз Ярослав.
        - Точно так, Ярославка, боги раскаляют лодию Макоши, а потом кладут её на наковальню и бьют по ней молотами, так что искры сыплются во все стороны и растекаются до самого небесного края. Помните, я показывал вам, как в ночи зарницы играют? Это и есть отблески небесного горнила. Куют боги лодию, с боку на бок переворачивают, а когда темнеть начинает, опять раскаляют и продолжают ковать, пока не заблестит вся как новая. Тогда возвращают лодию, мать Макошь в неё садится и вновь по синим небесным водам продолжает свой извечный путь над нашей землёй.
        - Скоро опять ковать надо будет, - деловито сказала Цветена, выглядывая в оконце, - она опять уже не новая…
        - Давай ложись, - Младобор заботливо подоткнул льняное покрывало, - засыпай крепко, и, может, мать Макошь возьмёт тебя в свою золотую ладью и покатает по небу.
        - Правда покатает? - закрывая глаза и зевая, мечтательно спросила девчушка.
        Ярослав, повернувшись на бок, уже спал. Только Живена с Беляной, пристроив на столешнице светильник, что-то шили, тихо переговариваясь. За печкой отозвался сверчок.
        В Ратном Стане, куда прибыл Звенислав с сыновьями, всё уже кипело и двигалось. Берестянский полк, в который вливались приписанные к нему огнищане и рукомысленники, обитавшие окрест Киева, почти наполовину был собран.
        «Ничего, - старался успокоить себя Звенислав, - от войны никуда не деться, так хоть оба сына будут рядом, всё ж таки под отцовским оком». Однако поутру нежданная весть совсем расстроила Звенислава и заставила ныть его родительское сердце. Оказалось, что выступает на хазар пока только Молодая дружина и в её ряды вливаются многие молодые вои, в том числе и из Берестянского полка. Вышло так, что оба его сына также были отобраны в конницу Святослава, выступающую завтра поутру. Сам же Звенислав остаётся пока вместе со старшими воями в Ратном Стане на должности конюшенного.
        В это время в княжеском тереме тоже не спали. У Ольги со Святославом шёл серьёзный разговор.
        - Не желаю я войны, сынок, мира хочу! И так дни считаю, что мы вместе проводим, а ты в поход идти вздумал. Ни к чему нам эта война, у нас мир с хазарами!
        Святослав упрямо мотнул головой.
        - Земля наша не устроена, мама, куда ни кинь - всюду враги, и на восходе, и на заходе, и на полудне, и на полуночи. Обсели Русь со всех сторон, обкромсали её, на три-четыре века не хватит! Сама знаешь, мама, как огнищане землю рают, - на три года яму ставят, а как перестаёт пашня обильно родить, идут дальше. Потому русам много земли надо, а наша земля - под хазарами. Да и в Киеве начинают хозяйничать, - Верягу отравили, прямо в гридницу княжескую череп отравленный принесли. Куда уж дальше? Вчера простой народ на Торжище бил хазар за их злодеяния, а я, князь, сяду возле материного подола? Да что люди обо мне скажут!
        - Сыне мой, сокол ясный! - Ольга умоляюще протянула руки. - Знаю, храбр еси и решителен, и дружина тебя слушается. Да не в одной силе истина. Христос речёт нам о смирении и терпении…
        - Не реки мне больше о том! - прервал мать Святослав. - Знаю я византийского бога, он хитёр так же, как сами греки. Даже ради тебя, мама, я не стану отступником от наших богов и посмешищем для людей и дружины!
        Ольга тяжко вздохнула:
        - Жаль мне тебя, сыне, ведь в Аид пойдёшь!
        Святослав рассерженно сверкнул очами:
        - Не боюсь я византийского Аида! Славяне после смерти уходят в синюю Навь на луга Сварожьи, где продолжают жить так же, как на земле, - огнищане пасут овец, рают землю и свивают снопы вместе с Пращурами, а воины пребывают в полку Перуновом. Только нет там ни рабов, ни зла, ни болезней. Там обиженный садится за стол вместе с бывшим обидчиком, они едят небесные прощенники и ведут сердечную беседу с богами. И нет меж ними ни страха, ни помрачения, ни тоски, ни горького слова. Потому что славянские боги людям своим не мстят, в огненное озеро навечно их не бросают, и не надо им кланяться, напоминая о своих добрых делах. Наши боги - не купцы византийские, что за добродетель продают Рай, как овнов за пенязи. Боги киевские не торговцы, мама! И нет у нас многих богов, а все они есть Сварог разноликий: в одном проявлении Велес, в другом - Яро-бог, в третьем - пречистый Купало… Многим богам верят непонимающие, а знающие верят Сварогу, а помимо него - Перуну и Световиду, которые и есть те же проявления Сварога, или, иначе, Великий Триглав. Так чем же вера христианская лучше славянской?
        Святослав говорил резко и непреклонно, будто рубил хворост. И от той гордой речи зашлось сердце княгини болью, а из очей закапали частые слёзы.
        - Делай, сыне, как знаешь, - горько проронила она, - мне ли, женщине, тебя поучать? А коль скажу что, ты сразу перечишь и супротив отвечаешь. Нельзя мне с тобой ругаться, я ведь мать твоя…
        Увидев материнские слёзы, Святослав поостыл, подошёл к Ольге и в знак примирения поцеловал ей руку.
        Однако ночевать в тереме не остался, а, как обычно, отправился в Воинский Стан. Отдав последние распоряжения, он улёгся на земле возле своего коня, положив под голову седло, и тут же уснул, накрывшись только синей сваргой с чистыми звёздами.
        Назавтра они выступают в поход.
        Глава 3
        Падение Саркела
        Сверкая на солнце островерхими шеломами, чешуйчатой бронёй и окованными червлёными щитами, будто серебряная река, огибая леса и рощи, текла Молодая Святославова дружина на восход.
        Кончились дубравы и ельники, и стальные потоки вылились на степной простор. Короткий привал, - начальники перечли людей, каждый воин ещё раз проверил оружие, доспехи, подтянул и подправил конскую сбрую, - все знали, что теперь будут двигаться быстрее.
        Затрубили турьи рога, зазвучали команды, взлетели в сёдла юные дружинники, за годы ратных трудов из угловатых, порою неуклюжих отроков превратившиеся в сильных и умелых витязей, выносливых в боях и походах.
        Загудела, задрожала степная земля от десятков тысяч копыт, поднялась в небесную синь серая туча пыли. Потекла грозная киевская сила, горя единым желанием - покарать коварных кочевников за подлое убийство геройского темника Веряги и злодейскую попытку отравить князя Святослава. К тому же почти у каждого воина был свой счёт к хазарам - за убитого брата или отца, уведённую в полон сестру, невесту, жену, за сожжённую ниву и дом. Много чего накипело у русов на сердце, и теперь, уверенные, что время расплаты пришло, они текли на врага с ярой Правью в душе. И стяги трепетали на ветру над каждым полком и тьмой, а впереди всех развевалась белая княжеская хоругвь, на которой в золотом солнечном коло со струящимися лучами было вышито изображение двурогого кресала, исполненного в виде сокола с полусложенными крыльями, стремглав падающего на добычу, - родовой знак династии Рароговичей, потомков Сокола. Эта птица выше всех поднимается в сваргу, к самому солнцу, зрит оттуда на мир, и, подобно молнии, разит врагов, и когтит добычу. «Рарог - светоносный Дух твоего Рода из племени русов-ободритов. А дух сей
возжигает кресало, из которого возгорается пламя и мирного очага домашнего, и грозного Огнебога-Семаргла, - так пояснял Святославу волхв Велесдар. - Высекая искру булатным кресалом, мы получаем толику солнечного Огня, что пылает в небе. А, возжигая священный жертвенный пламень, мы тем самым почитаем богов наших - Хорса, Яра, Купало, Сурью, Свентовида, Даждьбога, кои все есть - русское Солнце, а мы - дети его. И потому надо жить с искрой солнечной в сердце и беречь её, как дар божий. А во время войны эта искра разгорается огнём праведной яри и под покровительством Священного Сокола - Огненного Духа Сварога - даёт силы одолевать врагов».
        У Святослава этот родовой знак был также на щите. А в перемётной суме, в отдельном кошеле, лежали круглые костяные пластины с княжеским двузубом - их Святослав вручал тому человеку, которого наделял особыми полномочиями от своего имени. У большинства же воинов на доспехах и щитах было изображено Русское Солнце.
        Степные обитатели: быстроногие сайгаки, неутомимые охотники волки, гордые пардусы, сторожкие зайцы, дрофы, стрепеты, куропатки - все бежали и летели прочь от непонятного гула и содрогания земли, что волной катился по знойной, разбуженной звенящей сталью степи.
        А в это время в Белой Веже, называемой хазарами Шаркелом, под тенью лёгкой резной веранды, на пёстрых коврах с замысловатым узором, поджав под себя скрещенные ноги, сидел один из младших сыновей кагана Исаак, или, как именовали его русы, Яшак. Коротконогий столик перед ним был уставлен серебряными и золотыми чашами с разными лакомствами: тягучим тёмным шербетом, засахаренными в меду фруктами, стояла расписная амфора с греческим вином, а в золочёной чаше пенилось хмельное кобылье молоко.
        Рослый черноокий хазарин, состоявший при Исааке личным поваром, с поклоном поставил перед ним глиняную миску с дымящейся бараниной, вперемешку с кусками варёного теста, и пиалу с наваристой шурпой, поверхность которой была на два пальца покрыта слоем жира.
        Пятясь назад и кланяясь, повар остановился в пяти шагах от владыки и замер в согбенной выжидательной позе.
        Исаак призывно свистнул и, взяв сверху кусок мяса, бросил его в сторону. Большой жёлтый пёс, дремавший в тени, на свист хозяина навострил уши и привычно схватил мясо на лету. Проглотив кусок, он сел, облизнулся, слегка вильнул хвостом и устремил взор на миску в ожидании нового угощения.
        Исаак коротким кивком отпустил наконец прислужника, который всё это время стоял застывший и онемевший и, казалось, даже уменьшился в своём могучем росте. Выбрав кусок пожирнее, Исаак с удовольствием вгрызся в него молодыми крепкими зубами.
        Ниже возвышения, на котором восседал сын Кагана, расположились видные хазарские военачальники, которые сидели полукругом, будто у костра в степи, и также угощались бешпармаком. Чуть в стороне от них трапезничали два византийских стратигоса, которые, не имея навыков сидеть со скрещёнными ногами, полулежали по-римски, облокотившись на шитые золотом подушки.
        На низеньких столиках красного дерева перед ними, разнося повсюду дивный аромат, стояли пиалы с крепким чаем, кувшин с вином, на серебряном блюде лежали краснобокие персики, инжир. Во дворе тихо журчала вода, перетекая из одного небольшого бассейна в другой, и там иногда показывалась спина то чёрной, то красной рыбины.
        У бассейна, невзирая на жгучее полуденное солнце, одетые в тёплые стёганые кафтаны и малахаи, сидели несколько старых хазар, состоявших при Исааке советниками.
        - Молод хазарский архонт, да осмотрителен, - вполголоса обратился младший грек к старшему на своём языке, - мясо сначала псу дал проверить, не отравлено ли…
        - У владык всегда много врагов, да и от своих рабов чего угодно ожидать можно, - отвечал старший, с аппетитом поглощая баранину с тестом и запивая её жирной обжигающей шурпой.
        Младший, брезгливо покосившись на облепивших еду мух, с трудом одолел небольшой кусок мяса и приналёг на фрукты.
        Старший усмехнулся:
        - Здесь не принято возжигать благовоний для отпугивания мух, их просто не замечают, как жару, вшей, вонь от одежды кочевников и их месяцами не мытых тел. Я ведь почти пять лет среди хазар, притерпелся ко многому, даже нахожу удовольствие в их еде. - Стратигос демонстративно облизал пальцы, его коротко стриженная борода и усы лоснились от жира. Затем он пододвинул пиалу с чаем и налил в неё вина из кувшина. - Здесь я научился разводить вино не холодной водой, как у нас, а горячим чаем, совершенно удивительный вкус!
        - Странно, - отвечал младший, совсем недавно попавший в Хазарию, - здесь и так жара, как в Аиде, а все едят и пьют горячее, жирное, одеты в стёганые кафтаны и даже шапок с головы не снимают! - указал он очами на стариков.
        - Не снимают, потому что солнце напечёт, а много одежд опять же для защиты от жары. Ничего, поживёшь - обвыкнешься. Чтоб их порядки понять, много ума не надо. Вон иудеи пришли и сказали, будто их Яхве и хазарский Великий Хар - одно и то же. Теперь они живут среди хазар и правят ими, всю торговлю к рукам прибрали, а также пошлину, что составляет десятую часть от всех товаров, которые купцы везут через море Понтийское по Танаису и Ра-реке.
        - Перед отплытием из Константинополя мне рассказывали, что вся власть в Хазарии находится в руках Бека, иудея по вере и родственным связям. И Каган тоже иудейской веры, но власти реальной он не имеет, это так? - спросил младший стратигос.
        - Так, только народ - простые хазары, кочевники и воины - до сих пор верят в то, что Великий Каган - вместилище божьей силы, они же язычники, варвары. - Стратигос снова налил вино в горячий чай и, с удовольствием потянув ноздрями аромат, отхлебнул из пиалы. - А нам сам Бог велел варварами править, сталкивать их между собой и использовать в интересах христолюбивого базилевса нашего и Византии, крещённой Константином Великим! Кстати, что за странные слухи доходят до меня о скоротечной смерти императора нашего Романа? Четыре года прошло после неожиданной кончины просвещённейшего императора Константина Седьмого Багрянородного, вполне здорового мужа, а теперь вот двадцатипятилетний сын так же загадочно отправился за отцом на тот свет. Кто сейчас у нас во власти, по слухам, на императорский трон претендует какой-то Никифор Фока, простой полководец, даже не престолонаследник?
        Младший настороженно покосился по сторонам и шёпотом тихо сказал, приблизив голову к собеседнику:
        - Говорят, всё это дело рук Феофано. Злые языки обвиняют именно её в скорой смерти тестя и возведении на престол Романа. А затем она увлеклась Никифором Фокой, - как же, именитый полководец, одержавший несколько славных побед над арабами и отвоевавший у них Крит, с триумфом возвратившийся в столицу. Хотя иные поговаривают, что у Фоки была связь с Феофано ещё до его побед над арабами. - Он ещё раз осторожно оглянулся и зашептал ещё тише, почти в самое ухо старшему: - Более того, говорят, что она до сих пор не рассталась со своим старым ремеслом кабацкой девки, только теперь не берёт за это денег, а, напротив, иногда сама щедро одаривает тех, кто ей особенно понравился на греховном ложе портового притона. Так что неведомо, чья кровь течёт в её детях, будущих наследниках престола. А насчёт скорой смерти молодого императора Романа всем сказано, что он упал с лошади во время скачек, но этому никто не верит… Всё это так печально…
        - Да, невесёлые творятся дела, - покачал головой старший. - Наш трон должен быть сильным, иначе как империя сможет управляться с варварами? - И он незаметно показал глазами в сторону хазарского предводителя.
        Исаак, насытившись, откинулся на подушки и громко отрыгнул. Затем, обратившись к стратигосам, важно сказал:
        - Вчера я смотрел учения нашей конницы и остался доволен. Благодаря вам мои воины теперь ещё лучше постигнут особенности воинского искусства урусов, а значит, будут непобедимы в бою!
        Старший, хорошо понимавший хазарскую речь, перевёл слова Исаака. Второй из греков тоже смешал вино с чаем, и в воздухе разлился терпко-приятный аромат.
        - Новый русский князь - хороший воин. Наши люди доносят, что его конница стала грозной силой, - осторожно пробуя напиток с необычным для него вкусом, изрёк младший стратигос.
        Исаак сузил глаза и, не скрывая высокомерности, ответил:
        - У меня столько храбрых и сильных воинов, сколько и не снилось урусскому князю! - На миг он запнулся, вспомнив, как едва спасся бегством от русского княжича ещё пять лет тому и подписал унизительный для себя мир, отдав Северские земли. Поиграв желваками скуластого лица и зловеще улыбаясь самыми уголками рта, - грек знал, что Исаак делает так, когда задето его самолюбие, - сын Кагана продолжил: - Их Перун сохранил жизнь князю урусов только для того, чтоб этот, как его, Сффентослаф собственными очами увидел, как я обращу Киев в пепелище и утоплю его в море крови!
        Исаак помолчал.
        - Зато нет теперь одного из самых опасных русских батыров, - взглянул он в сторону своих советников. - Благодаря твоей хитрости, Беленджар, Великий Яхве в этот раз оказался сильнее их Перуна, а?
        Старый хазарин, будто дремавший до этого с чашей хмельного кумыса, встрепенулся и заулыбался князю, обнажив щербатые зубы. Заскорузлыми пальцами оглаживая жиденькую бороду, он произнёс с некоторым бахвальством:
        - Если б те батыры, что хотели купить жеребца, отведали моего кумыса, то мёртвых темников в Киеве могло быть больше… И откуда взялся тот неизвестный богач?
        - Надо ещё подумать, архонт, - заговорил старший стратигос, - как лучше использовать послушные Каганату народы - башкир, курагузов, койсогов и прочих, да и тех же славян, в прошлую войну их неплохо использовали, но можно лучше. Пусть вместо одной хазарской головы падёт десять инородных!
        Исаак согласно кивнул, потом надкусил сочный персик и сказал:
        - Помните, о чём все мы, - я с моими военачальниками и вы, стратигосы, - говорили недавно в Большом дворце Бека в Итиле? Пора выступать на Киев. Войско Великого Кагана уже почти готово к походу, через несколько дней будет здесь. И тарханы с северных земель вот-вот присоединятся к нам. Нельзя ждать, пока князь урусов наберёт силы, молодых щенят надо топить, пока они не превратились в собачью свору!
        Под одобрительные возгласы присутствующих Исаак с удовольствием выпил большую чашу кумыса и положил в рот несколько кусочков фруктов в меду.
        В конце песчаной дорожки, ведущей через двор к веранде, послышались возбуждённые голоса. Потом по ней торопливо прошёл богатырского сложения начальник стражи. Подойдя к краю веранды, он склонился в низком поклоне и доложил:
        - Наши дозорные схватили урусских гонцов! Те говорят, что едут в Итиль с посланием от киевского князя к Великому Кагану…
        - Хо! - удивлённо вскинул брови Исаак. - Веди!
        Он тут же принял величественную позу: скуластое лицо стало непроницаемым, а глаза ещё более сузились пронзительно-уничижающим прищуром.
        Стражники подвели трёх стройных молодых русов в полном воинском облачении. Один из хазарских воинов нёс отобранные у них тяжёлые мечи. В запылённых кольчугах, настороженные и порядком уставшие, предстали русы перед хазарами и византийцами. Какое-то мгновение обе стороны молча глядели друг на друга. Потом Исаак кивнул советнику, и старый хазарин спросил по-русски, по обыкновению широко улыбаясь своим ущербным ртом:
        - А куда так торописся, русский витязя? Вижу, устал совсем, мало-мало отдыхал, много-много скакал, куда и зачем?
        Вперёд выступил светловолосый широкоплечий рус и заговорил на хорошем хазарском, глядя прямо в глаза Исааку:
        - Мы гонцы от киевского князя Святослава, прибыли не к тебе, Яссаах, - он произнёс имя так, как говорили хазары, - а посланы в Итиль к Кагану, чтоб передать слова князя нашего, вот они: «Иду на вы! Сдавайся или защищайся!»
        На открытой веранде и во дворе повисла неожиданная тишина. Стало слышно журчание воды и гудение мух с осами, улыбка исчезла с лица старого хазарина. Старший стратигос шёпотом перевёл другому слова гонца. Сын Кагана тоже не сразу пришёл в себя. А когда справился с первой растерянностью, то ей на смену пришли обида и злость уязвлённого самолюбия. Вскочив с подушек, он крикнул, потрясая руками:
        - Недостойны вы, псы поганые, лицезреть самого божественного Кагана! Я сам разделаюсь со Сффентослафом! Стража, возьмите их и отрубите всем троим головы!
        Опомнившись, он сел на место, досадуя теперь ещё и на то, что вышел из себя не только в присутствии этих наглых урусов, но и византийцев.
        Когда стражники увели пленных, старый советник подошёл и тихо сказал Исааку:
        - Великий шад, эти люди всё равно в твоей власти, и казнить ты их можешь в любой момент. Прикажи сначала пытать их, чтоб узнать, какими силами идёт на нас русский князь, да заодно и проверить, так ли крепка телом и духом хвалёная Святославова дружина, скоро ли взмолятся о пощаде и развяжут языки…
        - Пусть будет так, - нехотя согласился Исаак.
        Через некоторое время со стороны внутреннего двора стали доноситься удары плетей и глухие, сдерживаемые стоны.
        - Я совсем недавно был в Киеффе и владею самыми свежими данными о дружине россов, - заговорил младший из стратигосов, - они не могут так скоро собрать силы. Им нужна седмица или даже две, чтобы подготовить к выступлению всю дружину. Ещё нужно время, пока войско дойдёт до Саркела, не говоря уже про Итиль. Кроме того, русы - не хазарские воины, что вольными птицами летят по степи, - в этом месте речи стратигоса Исаак горделиво вскинул голову, - они везут с собой обозы и пешую рать. А войска Великого Кагана и северных тарханов прибудут со дня на день. Мы выступим всей мощью и опередим россов.
        - Ну, что там урусы рекут? - кликнул Исаак начальника стражи.
        - Ничего не рекут, повелитель, только стонут да молят своего Перуна о скорейшей смерти.
        - Ужесточить пытки! - велел Исаак.
        Начальник стражи с поклонами удалился.
        Через два дня на третий в окрестностях Саркела и самом граде начались шум и суета.
        К Саркелу приближалась дружина Святослава.
        Как только от дозорного полка примчался запылённый посыльный с тревожной вестью, Исаак немедленно кликнул к себе советников и греческих стратигосов.
        - Наш дозорный полк сражается с урусами на той стороне Бузана, совсем недалеко от Шаркела, - мрачно изрёк молодой хазарский князь. - Два дня назад вы все уверяли меня, что такого быть не может. Что скажете теперь? - Он грозным взором обвёл присутствующих.
        - Великий шад, - начал осторожно старый советник, - я давно живу на свете, и давно знаю россов, и скажу точно, не может их дружина так скоро оказаться перед воротами Саркела.
        - Даже если они выступили сразу, то налегке - без пешего войска и прочего снаряжения, - подал голос младший из стратигосов. - Иначе россы не успели бы так скоро оказаться здесь! Скорее всего, Святослав, пылая жаждой мести, взял только свою Малую дружину, ну, может, ещё несколько полков. И с такой силой идти на Итиль? Да один наш Саркел ему не по зубам!
        - Архонт Киеффа глуп и наивен, - усмехнулся старший, - молодая кровь не даёт ему покоя, вот и решил поразмяться. Но Саркел встанет у него на пути, и одолеть его он не сможет, руки коротки. Эта крепость, - он сделал широкое движение рукой на мощные стены цитадели, - не зря строилась нашими лучшими византийскими зодчими по всем правилам военной науки. Да и город вокруг крепости с его дворами, улицами, переулками, и рвы, и валы с деревянными стенами. Пока россы будут скакать вокруг, как псы на цепи, подоспеют Итильские или Северные тьмы, и Святослав со своим жалким отрядом сам в осаде окажется… - Стратигос помолчал, что-то обдумывая, а потом закончил: - Я немедленно отправлюсь в Итиль, чтобы поскорее решить с Беком вопрос об уничтожении этой горстки полоумных россов. Мы раздавим несчастных, как давят на моей родине виноград для вина, а потом то же самое сделаем с остальным киевским войском.
        Эти слова стратигосов ободрили всех и успокоили, на лицах опять появились улыбки, пошли грубые шутки и похвальба.
        - Пусть урусские щенки вначале обломают свои молочные клыки о наши стены, а тогда мы им выбьем остальные зубы и утопим в реке, - злорадно произнёс Исаак, снова принимая величественную позу.
        Между тем суета и беспокойство в граде всё возрастали. Многие взбирались на стены поглядеть, не показались ли наступающие русы. И видели, как с захода солнца поднималась, клубясь, серая туча пыли, а к воротам града во весь опор неслись остатки хазарского дозорного отряда. Некоторые из жителей окрестных селений также бежали в град, часть оставалась на местах, надеясь на милость русского князя, а иные, прихватив скарб, гнали повозки дальше, вверх или вниз по Дону, называемому у хазар Бузаном. Среди тех, кто стремился в Итиль, был и старший стратигос с тремя охоронцами.
        Когда удалось перехватить и разбить хазарский дозорный полк и Святослав узнал, что его посыльные схвачены и по приказу Исаака пленены в Белой Веже, князь не на шутку разгневался.
        - Горицвет! - кликнул он верного друга. - Отпусти троих из пленённых нами хазар, пусть немедля скачут к Яшаку и передадут ему моё слово: сдавайся или принимай бой! И ещё - я оставил жизнь его людям, пусть он в ответ освободит моих гонцов, иначе я его самого принесу в жертву Перуну!
        Три освобождённых хазарина птицами полетели к крепости, переправились через Дон и вскоре скрылись за стенами северо-западных ворот.
        Святослав велел переправиться вслед за ними и окружить крепость с суши. Дружина, войдя в воду выше по течению Дона, переплыла на левый берег и полукругом замкнула Саркел с восточной стороны. На правом берегу остался только засадной полк.
        То тут, то там с мощных стен и башен срывались одиночные хазарские стрелы, но русское воинство по приказу князя не приближалось на расстояние их полёта, поэтому стрелы, пролетев над степью, бессильно втыкались в сухую землю.
        Час проходил за часом, но ворота не открывались, и никто не отвечал Святославу.
        Подъехал Горицвет.
        - Что-то мешкают с ответом хазары, давай, княже, поглядим, откуда при случае это гнездо осиное ковырнуть сподручнее будет.
        Святослав кликнул Свенельда, и они втроём поехали вдоль рва, заполненного водой, поросшего камышом и осокой. Видно было, что когда-то его прорыли, чтобы отделить мыс, на котором располагался град Саркел, от остального берега и сделать его островом. За рвом с застоялой водой высились валы и мощные деревянные стены с башнями.
        - Издалече, наверное, брёвна возить пришлось, - подивился молодой Горицвет, - здесь же вокруг леса нет!
        - Возить никто и не думал, - ответил Свенельд, внимательно вглядываясь в стены града, - по Дону из земель тех же данников хазарских - вятичей да радимичей - сколько угодно леса сплавить можно. Я другое вижу, - продолжал воевода, - жарко здесь, сухо, брёвна-то крепки, слов нет, да высохли, что солома на солнцепёке.
        - И то верно, вуйко, - согласно кивнул Святослав, - коли заполыхают, то гореть на славу будут, не загасишь…
        - Я велел толковых людей сыскать среди славянского населения, пусть расскажут, где чего в сём граде есть и как лепше к нему подступиться, - молвил Горицвет.
        Вскоре воины доставили такого выходца из северской земли, что уже с десяток лет жил в окрестностях Саркела. Это был среднего роста, загорелый, как просмоленная вервь, рыбак.
        - Я с сыном рыбу ловлю да частенько в граде торгую, и повар к столу самого Яшака иногда мою рыбу берёт. Окрестности и сам град добре знаю, а вот в крепость нашего брата не пускают, - охотно рассказывал рыбак. - Крепость там, на острове, недалеко от берега. Вон, глядите, вежа самая высокая, из белого камня. Из такого же белого камня возведён и дворец Яшака. Он находится в полуденной части, где и вежа, и от остальной части отделён внутренней стеной. Сама крепость, что сундук, ровнёхонька, по углам башнями усилена, стены высотой около пяти саженей.
        - Стены толстые? - спросил воевода.
        - Пожалуй, более полутора саженей будут, - ответил рыбак.
        - А что в другой половине крепости? - уточнил Святослав.
        - Там триста всадников обретаются, личная охорона Яшака, кузница, конюшни. В случае осады, конечно, больше поместиться может. А в самом граде воев сейчас изрядно, тысячи три или пять собралось, видать, в набег собираются, это как пить дать, я уж этих татей степных добре изучил. Перед самой крепостью ещё один ров с водой прорыт. Через тот ров мост перекинут к воротам, коли надобно, его поднимают, всё по византийской указке построено, хитро.
        - Скажи, рыбак, а ров тот, что у крепостной стены, он с Доном соединён, разумею? - спросил Горицвет, и в очах его засияли лукавые искорки, как в тех случаях, когда он задумывал разыграть кого-либо из сотоварищей.
        - Само собой, - ответил загорелый рыбак, - иначе откуда в нём воде взяться.
        Посовещавшись с темниками и решив, как и что надо делать в случае штурма, Святослав велел пока дать отдохнуть лошадям и накормить людей.
        Сам же он ничего не ел и всё чаще поглядывал на главные ворота хазарского града. Чем ближе становился вечер, тем больше мрачнело лицо князя, тем чётче проступала на нём наметившаяся жёсткая складка.
        Едва сгустились сумерки, как русское войско пришло в движение. Неотрывно наблюдавшие за ними со стен хазары в темноте уже не могли видеть, что делает противник, а лишь слышали стук, скрежет, шум и глухие удары, похожие на падение деревянных и глиняных строений, что были за крепостью.
        Боясь, что русы, пользуясь темнотой, подберутся к воротам или стенам, хазары при малейшем шуме извне пускали туда множество стрел, прислушиваясь, не раздастся ли стон или крик раненого.
        Вместе с надвинувшимся мраком ночи всё большее беспокойство овладевало городом. Что там, оставаясь невидимыми, делают эти непонятные и непредсказуемые урусы? Хазары привыкли к тому, что они уже не одну сотню лет нападали на славянские грады и веси, сжигали и грабили, уводили в полон их жителей. И вдруг всё изменилось: теперь русы сами пришли и осадили их. И если раньше, когда не удавалось одолеть соседей, в любой момент можно было уйти в степь, рассыпаться по широким просторам, стать неуловимыми, то теперь деваться некуда - враг здесь, рядом, сразу за толстыми стенами, которые уже не кажутся такими надёжными, как уверяют греческие стратигосы. Теперь, когда беспокойство стало катиться по граду, многие позавидовали осторожным жидовинам, купцам и вельможам, которые под разными предлогами покинули град сразу после появления киевских гонцов.
        Все теперь уповали лишь на то, что за надёжными стенами можно отсиживаться сколь угодно долго, а там или урусы уйдут, или подоспеет помощь из Каганата.
        Около полуночи в неприятельском стане всё стихло. Хазары решили, что урусы наконец угомонились и теперь уснут до утра. Однако они ошиблись.
        Тревожная тишина ночи в одночасье взорвалась криком тысяч глоток, звоном мечей о щиты, конским топотом и жужжанием калёных русских стрел, многие из которых несли просмоленную тлеющую паклю. Кое-где ворота, деревянные стены и башни, изрядно высохшие за лето, стали загораться. Хазары бросились их тушить, и многие тут же пали, сражённые русскими стрелами. Во тьму озлобленно полетели ответные тучи хазарских железноклювых посланцев; трёхлопастные бронебойные наконечники со стуком впивались в огромные, сколоченные из досок и дверей окрестных домов деревянные щиты-прикрытия, часто прошивая их насквозь. Укрываясь за щитами, русские дружинники подбирались к стенам града.
        Со стороны Дона, обтекавшего с трёх сторон искусно насыпанный мыс, чей обрывистый берег лишь в низких местах был укреплён валами, напротив, не доносилось ни звука.
        Неприступный днём, глубокий ров перед градом с наступлением ночи был засыпан сразу в нескольких местах и не был больше серьёзной преградой. Всё так же беззвучно, как тени, через свежие насыпи и завалы перебрались лучники и, выставив огромные щиты, укрылись за ними.
        По знаку Святослава всадники стали подскакивать к стенам, бросать сушняк и вновь уноситься в темноту. Едва первые охапки легли к подножию, хазарские воины, услышав движение, стали прошивать всё пространство вокруг стрелами, сверху посыпались камни и полилась горячая смола. Но те, кто бросил траву, уже умчались прочь, на стены посыпался дружный град русских стрел, и под их прикрытием новые всадники швыряли охапки сена, обломки деревянных оград, какие-то узлы с паклей, одеждой и всем, что могло гореть.
        Когда сушняка набралось достаточно, Святослав, отвернувшись от ветра, с молитвой Огнебогу возжёг своим булатным огнивом паклю, а от неё - просмоленную вервь, и птицей полетел на своём коне прямо к головным воротам. Над головой запели русские стрелы, оберегая князя от затаившихся на башнях вражеских лучников. В траву полетели другие куски зажжённых вервий, а о стену с хрустом разбилось несколько горшков с греческим елейным маслом.
        В считаные мгновения радостный Семаргл-Огнебог, подзадориваемый полуденным Стрибожичем, осветил крепкую стену града, а затем под одобрительно-восторженные крики воинов протянул по масляным разливам на стене свои многоперстные огненные руки, жадно вцепился в дерево и взметнулся кверху, подбираясь жаркими языками к предложенной жертве.
        Хазары вопили и метались по стене, несли воду в кожаных мехах и медных котлах, но мало кто достигал цели, - прилетавшие из тьмы стрелы метко разили их. В это время Огнебог, будто ловкий скоморох-канатоходец, взобрался на стену, пробежал по ней, а затем переметнулся на деревянную башню.
        Лучники, стремясь не допустить гашения пожара, трудились неустанно, будто сеятели на пашне; лишь когда пустел колчан, одни уступали место другим.
        Святославовы дружинники молили Стрибога с Огнебогом, чтобы они скорее поглотили крепкое дерево, и беспрестанно подкармливали их сушняком.
        Наконец, прикрывая лица от горячего дыхания Семаргла, они приблизились к образовавшемуся в воротах проёму. Воины с длинными жердями и крюками на концах растащили горящие брёвна и освободили проход.
        - За Верягу, темника нашего, за гонцов полонённых, за грады и сёла, врагом сожжённые, вперёд, братья! Слава Перуну!
        Белый божественный конь Святослава рванул через тлеющий пролом и влетел во вражеский град, а за ним в едином порыве устремились дружинники.
        В это время на противоположной стороне града, куда почти не доносился шум сражения, у ворот крепости возбуждённо кричал молодой посыльный, требуя пропустить его к владыке Исааку с важной вестью. Два больших факела, закреплённые в медные гнёзда у врат, неровным светом выхватывали искажённое криком лицо посыльного. Стража у ворот узнала посыльного и принялась опускать мост, приоткрыв одну створку ворот.
        - Эй, перестань орать, скажи лучше, что там горит! - отзывались стражники, опуская мост.
        - Всё горит: стены, жилища, само небо, урусы выскакивают прямо из огня, как злые дэвы, их нельзя остановить! - частил перепуганный гонец, пролетая галопом уже опустившийся мост.
        Ни возбуждённый воин, ни охранники, забрасывавшие его вопросами, не заметили, как из воды под мостом, вынимая изо рта камышинки, стали подниматься один за другим полуобнажённые, измазанные тиной и илом русичи. Едва нетерпеливый посыльный влетел в открытую створку ворот и скрылся в глубине крепости, как пахнущие тиной фигуры, ужами выползая из-под моста, набросились на онемевших от неожиданности охранников. С башенного выступа над воротами кто-то окликнул охрану. Ответа не было, только сдавленные стоны, какая-то возня и плеск воды от падения чего-то в ров. Сверху послышался топот десятка ног по деревянным ступеням башни.
        - Свиря, факел возьми, знак нашим, борзо! - хрипло скомандовал старший вышедших из воды.
        Гибкий, что лоза, воин кошкой прыгнул к факелу, вырвал его из гнезда и вихрем помчался по мосту. Он уже пробежал большую часть пути, делая знаки факелом, но две вражьи стрелы одна за другой пронзили его сильное тело, и факел упал в воду.
        Засадный полк ещё в полночь тайно переплыл Дон и схоронился в тени высокого берега в камышах, у пристани и под мостками. Полтора десятка лучших пловцов приготовились к тому, чтобы проплыть по наполненному водой рву у стен крепости и ждать удобного момента для захвата подъёмного моста и ворот.
        - Как только ворота захватите, - тихо говорил воям сотник, - сразу знать дайте, там два больших факела горят, можете факелом знак дать, или иным чем зажжённым помашите.
        - А как не опустят мост и врат не откроют? - засомневался один из воев.
        - Откроют, непременно, как только наши деревянные стены подпалят да в град ворвутся, то к князю хазарскому немедля гонцы полетят, тогда не зевай! Мы же пока сидеть будем, как мыши за корой, чтоб не спугнуть дичь раньше времени. - Сотник напутственно хлопнул старшего отряда пловцов по голому плечу. - Да поможет вам Перун и Водяник с Русалками, пора!
        Один за другим, без звука и плеска, вои растворились в тёмной мутной воде.
        Страх, выношенный в ночи неизвестностью и усиленный пожарищем на городских стенах, с которых, перескакивая снопами искр с крыши на крышу полуземлянок, крытых камышом, Огнебог пошёл гулять по граду. Этот страх перешёл в ужас и панику и понёсся впереди пожарища и русской дружины по улицам и домам, лишая разума умных и отбирая волю к сопротивлению у сильных. Этот страх заставил многих броситься к городской пристани, куда обычно причаливали корабли с товарами, чтобы схватить первое, что попадётся под руку, и спуститься вниз по Дону. Немногочисленные воины, охранявшие ворота, ведущие из града к пристани, были просто сметены обезумевшими жителями, а ворота немедленно распахнуты. Но едва люди устремились к лодкам, как из подбережной темноты мрачными тенями возникли Святославовы вои засадного полка. Они кошками стали перебираться через частоколы и валы, бегом потекли в открытые ворота. Одна часть засадного полка помчалась к крепости, где несколько мокрых, измазанных тиной и речным илом русичей, что ещё оставались в живых, насмерть стояли супротив охраны, защищая опущенный мост и открытые ворота. Хазары
уже оттеснили горстку полуголых бойцов от ворот, но поднять мост не смогли, - русы успели заклинить механизм подъёма. Ещё немного - и хазарами будут уничтожены последние пятеро защитников ворот, но в этот самый миг по мосту застучали сотни ног бегущих русов засадного полка, которые яростно вступили в схватку с отборными воями личной охраны Яшака, сминая их и врываясь внутрь крепости.
        Другая часть засадного полка тем временем потекла по граду навстречу наступающим полкам основной дружины, разя убегающих хазар, поджигая по дороге всё, что могло гореть. И не ведали хазары, куда им бежать от огня и мечей русов, которые были везде.
        Молодые вои Святославовой дружины неслись по узким улочкам Саркела, опьянённые жаждой справедливой мести, горячкой боя и запахом свежей крови. Летели с крыш домов и из-за глиняных стен хазарские стрелы, выскакивали обезумевшие от огня и паники хазарские вои и полуодетые жители града. Одни отчаянно сопротивлялись, другие просто бежали, охваченные ужасом. Только и те и другие неминуемо попадали кто на остриё копья, кто под меткую стрелу, меч или секиру русов. Вот сотня, в которой рубились Вышеслав с Овсениславом, столкнулась с отрядом хазар, отчаянно пытавшихся прорваться к распахнутым полусгоревшим воротам. Вновь завязалась кровавая жестокая схватка.
        - Четыре первых десятка здесь, пятый, шестой и седьмой одесную обходят, восьмой, девятый и десятый ошую! - крикнул сотник Мерагор, потому что узкая улочка не давала возможности вступить в бой всей сотне. Братья Лемеши поскакали со своим десятским в левый переулок, который был ещё уже того, где шла отчаянная рубка. Вдруг с плоской крыши горящего дома что-то мелькнуло, и на спину Вышеслава дикой кошкой прыгнул молодой хазарин в изорванном обгорелом халате. Широкий кривой нож взметнулся к шее дружинника, и оба полетели наземь, прямо под ноги лошадям. Ещё с десяток пеших вражеских воев выскочили из-за глиняной стены-изгороди, а навстречу киянам скакали конные хазары. Овсенислав едва успел осадить коня, подняв его на дыбы, чтобы тот не растоптал брата. Взмахнул топором, но поняв, что может не попасть в сцепившегося с Вышеславом врага, крикнул: «Блуд, заслони!» и спрыгнул наземь. Блуд, прикрыв спешившегося соратника своим конём, с молодецким уханьем ловко заработал боевым цепом и круглым щитом. Держа топор в деснице, Овсенислав левой рукой ухватил коричневый халат и рванул его изо всей силы. И хотя
прочная ткань, не выдержав мощного рывка огнищанина, с треском разорвалась, но на миг хазарин оторвался от Вышеслава, и этого было достаточно, чтобы засапожный нож русича вошёл по самую костяную рукоять в шею врага. Почувствовав, как обмякло тело хазарина, Овсенислав отпустил его, подавая руку старшему брату. Вышеслав стремглав вскочил на ноги и так же стремительно взметнулся в седло верного коня, который испуганно ржал и выгибал шею, но не тронулся с места после потери хозяина. Оглянувшись на брата, чтобы поблагодарить за помощь, Вышеслав увидел, как тот, струной вытянув шею, пытается дотянуться рукой до торчащей навылет стрелы. Потом застыл на мгновение и, не сгибаясь, как прямая доска, рухнул на спину. Со всех ног бросился огнищанин к брату, лежащему подле дувала с настигшей его хазарской стрелой. Из шеи Овсенислава хлестала кровь, из горла вырывался предсмертный хрип, и Вышеслав понял, что случилось непоправимое: стрела пробила сонную жилу. В это время рядом воткнулась вторая стрела. Подняв взор, Вышеслав увидел на той самой крыше, откуда на него спрыгнул цепкий хазарин, отрока с небольшим луком,
который натягивал тетиву с новой стрелой. Вышеслав метнул в отрока топор, а вслед за ним и сам, ухватившись за выступающее из-под крыши деревянное основание, вмиг взлетел наверх. Небольшой лук с костяной накладкой и кожаный колчан валялись тут же, а оглушенный ударом топора в грудь отрок хватал широко открытым ртом воздух у самого края крыши. Подхватив топор, дружинник быстро оглянулся по сторонам и сверху во двор. Часть строений полыхала, и в сиянии огня всё было очерчено как-то особенно ясно. Вышеслав повернулся к зашибленному убийце своего брата, и вовремя: юный хазарин с кинжалом в руке бросился на него. Берестянский огнищанин левой рукой ударил нападающего с такой силой, что тот, отлетев, упал на самый край крыши и, не удержавшись, кулем свалился вниз. Вышеслав спрыгнул за ним. Приподняв голову на свёрнутой шее и убедившись, что юный хазарин мёртв, Вышеслав процедил сквозь зубы с глухим стоном: «Что ж ты натворил, нечестивец?» Подобрав валявшийся кинжал, Вышеслав побежал к приоткрытым воротам, где продолжалась яростная схватка. И тут сквозь треск пламени, звон оружия и хрипы умирающих он услышал
призыв о помощи славянской речью. В два прыжка снова оказался у мёртвого тела и замер на мгновение, напрягая слух. Не только голос, но и глухие удары услышал он со стороны длинного строения, похожего на конюшню. Заднюю стену уже лизал огонь, а слева полыхала крыша. Один мощный удар боевого топора вышиб дубовый засов, широкая дверь распахнулась, и из неё выскочили, вышли и выползли пленники. Один из них, могучего сложения, весь в рубцах и ранах, вдохнув жадно несколько раз воздуха, вдруг развернулся и пошёл обратно в горящую конюшню.
        - Куда, неразумный, кровля сейчас рухнет! - крикнул Вышеслав, но богатырь и ухом не повёл.
        В этот самый миг упала задняя часть крыши, взметнув высокий сноп обжигающих искр. Из открытой двери ударила волна раскалённого воздуха, а ещё через несколько бешеных ударов крови в висках из открытых дверей появился израненный здоровяк с двумя почти безжизненными телами собратьев по заточению. Вышеслав и недавние пленники бросились помогать ему, и в это время обрушилась остальная часть крыши. Столб огня так полыхнул, что у тех, кто был поближе, опалило волосы, от искр задымилась жалкая невольничья одежонка, обжигая кожу через многочисленные прорехи.
        - Как зовут тебя? - спросил огнищанин, торопясь к выходу.
        - Булатом кличут, - ответил хрипло, переводя дыхание, богатырь.
        Вышеслав выскочил в переулок, отметив, что его соратники уже истребили пеших хазар и потеснили конных дальше по переулку. Подбежав к поверженному брату, увидел, как кровь ещё сочится тонкой струйкой из уголков рта и из раны на шее, а неподвижные очи уже остекленели. Отломив наконечник, Вышеслав осторожно, хоть и понимал, что брат уже мёртв и ничего не чувствует, вытянул древко стрелы с оперением и положил рядом. Всё так же бережно взял тело брата на руки и внёс во двор, положив там, где его не мог достать огонь от горящих строений. «Что ж я мамке скажу? Прости, братушка! Меня от смерти спас, а сам…» Вышеслав, смахнув слезу, крепко обнял и поцеловал Овсенислава, ещё больше измазав своё закопчённое чело и руки кровью брата. Встав с колен, он трижды призывно свистнул, и в отворённые ворота вбежал его конь, а следом и конь Овсенислава. Уже в седле Вышеслав почувствовал, что кто-то тронул его за руку. Это был Булат.
        - Дозволь коня и топор брата твоего взять, мне с хазарами посчитаться надобно, - сказал он тихо, как будто просил испить ковш воды в жаркий день. Огнищанин молча кивнул и, подхватив повод второго коня, передал его закопчённому невольнику. - Дякую тебе, брат, - услышал он вослед, уже выскакивая из ворот, и не уразумел, чей голос произнёс сии слова, Булата или Овсенислава. Он ринулся в самую гущу ярой сечи, не щадя ни себя, ни проклятых хазар, лишь иногда замечая, как в самый трудный миг оказывался рядом могучий Булат в обгоревших лохмотьях, на коне Овсенислава и с его секирой в руке.
        Когда Святослав со щитом и окровавленным мечом в руке, во главе своей личной сотни влетел в открытые засадным полком ворота крепости, там полыхали конюшни и примыкавшая к ним кузница. Во дворе русичи отчаянно рубились с личной охраной хазарского князя. Рубка шла во дворе, на стенах и в башнях. Стоны людей, воинственные кличи, команды на хазарском и славянском, треск горящего дерева, ржание обезумевших коней, что метались внутри крепости или выносились прочь в объятый пламенем град, последние крики падающих с пятисаженной высоты стен или из высоких башен. Весь в копоти и крови, Святослав с ходу врезался в личных охоронцев Яшака, разя их обоюдоострым мечом и наводя страх Перуновой яростью, которая была не менее грозной, чем карающий булат. Вскоре с обороняющимися было покончено. Часть русов уже сражалась с остатками охраны хазарского князя на стенах и башнях другой половины крепости, а иные, подхватив толстое бревно, что недавно поддерживало навес в углу крепостного двора, уже с размаху били им в малые ворота, ведущие в цитадель Яшака. Может, ворота не выдержали отчаянного натиска, а может, кто-то
уже проник через башни и откинул засов, так или иначе, но створы распахнулись и, смяв охрану единым ударом, вышибая двери, славяне во главе со своим храбрым князем ринулись внутрь терема. Исаак, окружённый телохранителями и советниками, замер с мечом в руке, когда Святослав с дружинниками оказался прямо перед ним. В свете пылающих факелов они сразу узнали друг друга и на миг застыли в молчаливом единоборстве взглядов. Исаак первым отвёл глаза и нехотя бросил свой слегка искривлённый меч на мозаичный пол. Охрана и военачальники так же молча сложили оружие у ног русского князя.
        От высокомерия и властного величия Исаака почти ничего не осталось. Позор столь молниеносного поражения раздавил хазарского бея и парализовал его волю. А старый советник Беленджар, без обычного малахая, согбенный и плешивый, выглядел и вовсе несчастным, слегка тронутым стариком, который сидел на подушках и что-то бормотал про себя.
        - Где мои гонцы, отродье степное? - зарычал Святослав.
        Воин из его сотни повторил вопрос по-хазарски.
        Ни Исаак, ни его военачальники ничего не ответили, только хазарский князь дёрнулся и невольно сжался, а его тёмные зрачки, наоборот, расширились.
        - Княже, здесь они, в яме нашли! - крикнул вбежавший дружинник.
        - Возьмите! - указал Святослав мечом на хазар. И тут взор его натолкнулся на византийского стратигоса, который выделялся из прочих красной мантией и блестящей, позолоченной кирасой.
        - Грек? - вскинул бровь Святослав. - И тут без вас не обходится. Сего допросить особо! - бросил он и устремился вслед за дружинником, опрокинув на ходу два горящих светильника на богатые ковры и подушки. Из одного разлилось масло, и он, зашипев, погас. Второй, упав на бок, коснулся тонкого полога, и робкий огонёк побежал по умащенным маслом подушкам и покрывалам, постепенно разгораясь ярче. Дружинники, не церемонясь, связали пленных и, будто кули, подхватив Яшака со стратигосом, погнали их вместе с подручными, словно толпу овнов, прочь из терема.
        Последний дружинник на миг задержался и, сорвав со стены ещё один светильник с бараньим салом, поднёс его к занавесу, что закрывал вход в гридницу, и, когда тот загорелся, швырнул светильник на ковры.
        В ярком свете горящих построек на заднем дворе Святослав увидел своих гонцов. Их истерзанные тела дружинники уже осторожно уложили в арбу на мягкую соломенную подстилку, покрытую бараньими шкурами. Двое были вовсе без признаков жизни, только один слабо стонал. На телах не осталось живого места от многочисленных побоев и пыток. Ногти на руках и ногах были вырваны, пальцы изломаны, суставы вывернуты, ступни обуглены от огня, которым их поджаривали. На спине и груди жуткие рубцы от калёного железа, волосы опалены и частично вырваны. С одного пленного была полностью содрана кожа, и он был похож на окровавленный кусок мяса. Даже видавший виды Свенельд глухо застонал, а некоторые из молодых дружинников не могли сдержать слёз от такого зрелища.
        Святослав стоял молча, только желваки ходили под кожей.
        - Что ж это за семя такое проклятое, что глумится над беззащитными посланцами, подло травит богатырей, коих и десятеро одолеть не могут, с живых людей снимает кожу, что ж это за народ в граде сём? У-ухх! - застонал князь, воздев очи к небу. - Отче наш, Перун Златокудрый, обещал я тебе в жертву Яшака хазарского принести, так слово своё держу. Прими, Отче, в жертву Яшака мерзкого и град его проклятый, весь, до последней живой твари!
        Святослав с мечом в руке и пылающими огнём очами подошёл к Исааку и его воеводам. Дружинники никогда не видели лик князя таким страшным, у многих даже мороз по спине побежал, когда Яшаку и его первому воеводе велели встать на колени и склонить голову.
        Два взмаха меча - и головы хазар отскочили в стороны, а тела рухнули на землю, обливаясь чёрной кровью. По велению Святослава дружинники лишили жизни всех оставшихся хазар.
        - Всем передать мой строгий наказ: истребить сей град до последнего, чтоб не осталось в нём ни старого, ни малого, ни даже пса бездомного, никого!
        Святослав повернулся и пошёл к своему коню, которого держал под уздцы стременной.
        - Одного таки оставьте! - приказал князь, уже сев в седло. - Выпорите плетьми, потом посадите на коня и отправьте в Итиль, к Кагану, пусть поведает ему всё, что видел…
        Все в копоти и гари, будто ужасные дэвы из хазарских преданий, текли по горящим улицам киевские витязи. А хазарские воины, подобно степным волкам, вдруг угодившим в тесную пылающую западню, шарахались из стороны в сторону, ища выхода, но натыкались лишь на безжалостное пламя и грозные мечи русов. Те же, кто отчаянно защищался, понимая, что это его последняя в жизни схватка, клали русов и гибли сами под их яростными десницами. Те, кто пытался уйти через ворота и дыры в стенах, также натыкались на русские острия, которые беспощадно разили беглецов. И каждый из русов сражался с праведной ярью, неся в душе образ темника Веряги, образы изувеченных гонцов, лики друзей, братьев, отцов, родственников, убитых, замученных или навеки угнанных в рабство. И потому месть русов была страшной и неистовой. И хазары чуяли ту праведную ярость и ничего не могли с ней поделать, только огрызались отчаянно, как загнанные в угол дикие звери.
        - О, Великий Хар! Всемогущий Яхве! Христе, Боже! Аллах Милосердный и Милостивый! Приди и защити! - то тут, то там раздавались стоны и крики хазар, призывающих старых и новых богов. Но не было во всём граде ни единого места, где они могли бы найти защиту.
        Сотня Мерагора, преследуя противника, вышла из городских улиц к окраине града со стороны полуночного восхода. Прижатые к деревянному частоколу, отделявшему град от обрывистого берега Дона, хазары отчаянно сопротивлялись, а потом прыгали и скатывались вниз, чтобы укрыться под спасительным крутым берегом. Покончив с хазарами у частокола, кияне принялись стрелами «догонять» тех, кто пытался уплыть или убежать.
        - Дякую тебе, Булат, - молвил сотник, кладя руку на плечо недавнего невольника, - крепко ты нам помог в сече.
        Богатырь тряхнул обгорелыми русыми космами.
        - Я долги хазарам отдавал, и только.
        - Все, что ли, раздал? - ухмыльнулся Блуд.
        - Не все ещё, вон там, за поворотом реки, - он махнул рукой в темноту, - там ещё отдать надобно. Если тот, кому долг получить положено, не ушёл в Итиль… - Булат повернулся к Вышеславу: - Дашь коня для этого дела?
        - Конь твой, брат, твой навсегда. И секира, и щит Овсенислава… - Огнищанин помолчал, сглотнул горький ком и сказал: - Я с тобой пойду, только сотника упредить надобно.
        - Я тоже, - откликнулся непоседливый Блуд.
        - И я пойду, - отозвался ещё кто-то из киян.
        - А ну тихо, что торжище устроили! - оборвал их Мерагор. - Пойдёт весь десяток, мало ли на кого наскочить можно на вражьей земле. Десятника ко мне!
        - Убит десятник, - ответил Блуд, и чело его, озарённое пожаром, нахмурилось.
        - Значит, тебя десятником пока назначаю, - строго молвил сотник. - Идти осторожно, вернуться живыми не позже утренней зари.
        - Будет исполнено, сотник! - сразу повеселел Блуд. Он тронул коня, чтобы вести десяток через пылающий град.
        - Погоди, - остановил его Булат, - так крюк большой, водой лепше. До косы переплывём, а там по берегу рысью.
        - Высоко, и берег крут, как бы лошади ноги не поломали, - возразил кто-то сзади.
        - Тут калитка есть, и тропа прямо к берегу выходит, - отозвался Булат, направляя скакуна вдоль частокола.
        В самом деле, шагах в тридцати оказалась калитка, затвор которой после удара секиры отскочил со звоном. Спустившись к берегу, десяток поплыл на другую сторону залива и через полчаса вышел на песчаную косу.
        - Добре ты места здешние ведаешь, - заметил Вышеслав.
        - Я четыре раза из неволи бежал, а перед тем старательно запоминал всё: тропинки, обрывы, течения, поселения, - тихо и бесстрастно отвечал великан.
        Около часа ехали вдоль донского берега, потом Булат остановил коня.
        - Там, за холмом, - он указал рукой, - амбар стоит, наподобие того, из которого Вышеслав меня вызволил. В нём тоже невольники славянские, охрана - десяток-полтора конных хазар, хозяин - жидовин, с сыном в доме отдельно у берега проживает, там же пристань и трое личных охранников.
        - Так давайте налетим, разом проклятых порубаем! - воскликнул нетерпеливый Блуд.
        - Вокруг амбара груды сушняка и травы уложены, - возразил богатырь, - в случае чего, охорона тут же подожжёт, и сгорят братья наши живьём, пока мы с хазарами биться будем.
        Русичи замыслились, как бы сделать так, чтобы пленные не пострадали.
        - Думаю, так, - молвил Блуд, который больше других имел опыта, как проникать незаметно в чужие дворы, - коней стреножим, оставим тут, сами по-тихому охорону снимаем, и тогда пошли по хазарским юртам, режем их, пока не очухались, после того пленников выпускаем, а жидовина к ногтю…
        - Лады, - согласился Булат, - только вокруг амбара несколько собак бегают, их стрелами снять аккуратно надо. А я, пожалуй, жидовина тем временем навещу, собак на себя отвлеку и стражу, если получится…
        - Вышеслава с собой возьми, а отсюда двинетесь после того, как мы на месте заляжем и совой крикнем, - согласился Блуд.
        Стреножив лошадей, кияне молчаливыми тенями ушли в обход холма.
        - Так ты четырежды бежал отсюда, а что же хазары с жидовином? - тихо спросил Вышеслав.
        - Били крепко, и последние два раза до смерти, думали, что я сдохну после таких побоев. А я выживал, и они стали звать меня Булатом, потому как, говорят, обычный человек из костей и мяса не может остаться живым после такого. Большие деньги жидовин хотел на мне заработать, а после последнего побега полумёртвого продал меня другому торговцу в Саркел, где ты меня и вызволил. За гроши продал, потому как не верил купивший меня саркелский жидовин, что я выживу.
        - Погоди, что, рабами у хазар жидовины, что ли, одни торгуют? - удивился огнищанин.
        - Большей частью да, потому что рабы - самый выгодный товар. А в Хазарии то, что наиболее выгодно, - торговля рабами, сборы с купцов за товар, налоги всякие - в руках жидовинов. Старым языческим богам поклоняются воины да скотоводы, которые для жидовинов и добывают товар живой в набегах, и животом своим рискуют, и головы свои под наши мечи кладут. Тот же из хазар, кто побогаче да поважнее, либо иудеем становится, как их Каган и Бек, царь по-нашему, либо христианином, ежели от Византии зависит, либо Аллаху в мечеть идёт молиться, коли интерес его арабы поддерживают… Погоди, ага, сова кричит. Пора!
        У большого дома на берегу Дона пара здоровенных псов залаяла дружно и зло. Сонный охоронец, недовольно ворча на нежданных гостей, подошёл к воротам. Две молчаливые фигуры на лошадях, подсвеченные луной, казались огромными.
        - Кто такие, что надо? - кликнул страж по-хазарски.
        - Ты не узнал меня, Айгыр? Это я, Булат, - тоже по-хазарски ответил богатырь.
        Вышеславу показалось, что даже собаки на какое-то время перестали лаять, а хазарин и вовсе онемел и замер, будто окаменел.
        - Б-б… Бу-лат, - заикаясь, наконец заговорил охранник, - ты пришёл из страны духов? - Он повернулся и на плохо сгибающихся ногах побежал к дому с криком: - Хозяин, здесь Булат! Он пришёл!..
        Айгыр не успел добежать до двери - стрела, выпущенная огнищанином, пронзила его с десяти шагов насквозь. Вторая поразила злобно лаявшего пса прямо в оскаленную пасть. Русичи все так же молча, прямо с коней, быстрыми тенями перемахнули через ворота. Второй большой пёс из-под тени ворот бросился на Вышеслава сзади, но могучая рука Булата схватила его в конце прыжка за взъерошенную холку и так швырнула куда-то за ограду, что после удара о землю послышалось жалобное повизгивание. Могучий рус огромными прыжками бросился к дому, где у порога его уже ждали два дюжих хазарина с обнажёнными клинками острых палашей. Огнищанин бросился следом, но помочь не успел, - увесистый боевой топор Овсенислава в могучих руках Булата казался маленьким и невесомым, а потому мелькал в свете полной луны с неимоверной быстротой, и когда Вышеслав подоспел к двери, оба охоронца уже лежали изрубленные, а богатырь кинулся в дом работорговца. По отработанной во многих схватках привычке огнищанин на миг обернулся и увидел, что ко двору бегут несколько хазарских воев, а в соседнем дворе, среди юрт, русы уже скрестили мечи с
хазарами. Когда Вышеслав вбежал в большую светлицу, то едва не натолкнулся на широкую жилистую спину сотоварища. Под левой подмышкой Булата беспомощно болтал ногами, что-то вопя на хазарском, тучный лысый жид, а у раскрытого окна, приставив кривой нож к горлу русоволосой девицы, вращал перепуганными большими очами молодой холёный жидовин.
        Булат, скрипя зубами, что-то отвечал молодому жидовину. Вышеслав не разумел хазарской речи, но и без того понял, что молодой, наверное сын работорговца, хочет свою жизнь, а может, и жизнь своего отца обменять на жизнь славянки.
        - Булатушка, - разбитыми в кровь губами просила девица, - пусть он меня порешит, пусть горло перережет, только убей его! После того, что он со мной сделал, мне всё одно не жить! - Слёзы текли по её лицу.
        - Молчи, Светана, жизни всех этих хазар и жидовинов не стоят одного твоего вздоха, молчи, родная! - застонал Булат и с омерзением, будто что-то очень грязное и смрадное, отшвырнул от себя зажатого под мышкой пленника.
        Жидовин кулем перелетел через большой, на низких ножках стол, на четвереньках по-собачьи прополз к стене и с необычным для тучного тела проворством кинулся в неширокое отворённое окно. Послышался глухой удар оземь и жалобные завывания. Следом молодой, прикрываясь девицей, отступил к окну и в мгновение ока исчез в нём, а Булат ястребом перелетел через стол и изловчился подхватить падающую без чувств Светану. Вышеслав услышал движение сзади и едва успел отклониться от лёгкого, чуть изогнутого хазарского клинка, тут же наотмашь ответив ударом топора. Схватка в узком проёме двери не позволяла хазарам вместе навалиться на руса. А Булат всё зачарованно глядел на русоволосую девицу в своих могучих руках, как на высшую на всём белом свете драгоценность, видно ещё не веря этому счастью. В этот миг послышался молодецкий посвист и азартные выкрики Блуда, который, будто железная мельница, обрушился на растерявшихся хазар, оказавшихся вдруг между двух огней. Перешагивая через поверженные тела, Блуд ворвался в дом и, застыв на мгновение, ахнул от неподдельного изумления, увидев могучего Булата с девой на руках.
Блуд восхищённо оглядел ладную стать девицы.
        - Хитёр ты, однако, Булат, нам перепоручил хазар вонючих да псов, а себе - девицу-красавицу прямо в руки. Вот почему он в дом подался к жидовину, - начал, по обыкновению, балагурить Блуд, повернувшись к сотоварищам.
        Но Вышеслав цыкнул на него:
        - Это суженая его, не болтай лишнего, иначе Булат за неё и тебе голову оторвёт, как цыплёнку.
        - Ладно, - нахмурился десятник, - светает уже, пора нам. Сотник велел к заре на месте быть.
        Всю ночь в граде продолжалось пиршество смерти, и даже Яма устал пить кровь убитых, а Мор с Марой всё сметали хазар под русские мечи и собирали страшную жатву.
        И когда утром взошло солнце, солнце кровавой Святославовой славы, то увидело Белую Вежу дымящуюся, увидело только чёрную груду и камни; ничего не осталось от града: ни мужчины, ни женщины, ни старика, ни даже собаки с кошкой - всё было уничтожено русами.
        И стала та земля безлюдной, а прах пожарища - прахом вечного забвения града, что носил гордое имя Саркел.
        Глава 4
        Руриково поле
        Ещё дымились, источая едкую гарь, руины Саркела, а Святославова дружина, наскоро смыв пот, кровь и копоть, выстроилась в чистой степи встречать восход златорунного Хорса. Едва блеснул первый луч, князь выехал вперёд и, повернувшись ликом к востоку, воскликнул, вздымая меч:
        - Слава Хорсу!
        - Слава! Слава! Слава! - прогремели полки.
        - Слава Перуну, богу Битв и Борьбы, даровавшему нынче нам победу!
        - Слава! Слава! Слава! - потрясали мечами воины.
        - Слава всем богам русским, киевским!
        - Слава! Слава! Слава!
        - Сей град, - рёк дальше Святослав, указав мечом на догорающий Саркел, - некогда был славянским градом Белой Вежей, откуда наши праотцы ушли к Непре-реке и основали Киев. А потом был захвачен хазарами и отстроен византийскими зодчими для угрозы Киеву. Отсюда хазарские полчища творили набеги на землю Русскую, сюда приводили они пленённый славянский люд. Горе и смерть сеял сей град русам. И потому мы пришли сюда и совершили святую месть, отдав Саркел ненасытному Яме. В ночном бою полегли друзья наши, братья по ратному делу, пали храбро, как подобает русским витязям, - в сече правой с именем Перуна на устах. Принесли себя в жертву во имя того, чтоб не гулял больше Яшак по землям нашим, не засевал наши нивы драконьими зубами боли и пеплом пожарищ. Окажем теперь погибшим братьям последние почести и предадим их сожжению, дабы тела не остались на глумление ни зверям диким, ни людям разбойным, а души вознеслись на жарких языках священного пламени прямо в небесный Ирий и соединились там воедино с Богами и Пращурами!
        Святослав говорил, умело перемежая высокие, звенящие от напряжения фразы с проникновенными, сказанными негромко, но удивительным образом долетавшими до самых крайних рядов его дружины словами. Волховская наука говорить кратко и образно, с внутренней силой, которой обучали его старый Велесдар, Великий Могун и другие кудесники, делала своё дело. Дружина стояла, будто заворожённая, внимая исполненному душевной силы сочному голосу молодого князя.
        Вложив меч в ножны, Святослав протянул руку, и ему подали пылающий факел.
        В полной тишине князь подъехал к огромному кострищу, сложенному из остатков строений Саркела. Сухая трава и тонкие жерди перемежались со слоями толстых брёвен, образуя подмостки для тел погибших воинов, которые лежали наверху тесными рядами, молодые и прекрасные, ибо их не коснулась костлявая рука Мары, а Перуница, незримо спустившись с небес, напоила водой вечной жизни.
        - Слава вам, русские витязи! - провозгласил Святослав, объезжая кострище и поджигая его с нескольких сторон.
        - Слава! Слава! Слава! - эхом прогремело окрест.
        Погребальный костёр заполыхал быстро и жарко, затрещал, запел на разные голоса. В считаные минуты нестерпимо яркий огненный столб, вперемешку с чёрным дымом, поднялся в степи, вознося в чистую сваргу души погибших воинов.
        Какое-то время стояла напряжённая тишина, в которой царствовал только треск кострища и шум неистового Огнебога, превращавшего предложенную ему жертву в горячий пепел.
        Замкнулся круг справедливой Мсты - кровь за кровь, смерть за смерть. Жестокие часы, суровая жизнь, и люди, сущие в ней, так же суровы и беспощадны.
        За спинами Молодой дружины дымился Саркел, а вместе с ним в жарком огне времён сгорала и прошлая жизнь. Хотя мало кому думалось о том, что нынче кончилось детство и юность, прошла пора возмужания и постижения ратной науки и началась совершенно иная жизнь - жизнь воина, трудная, яркая, для кого-то очень короткая, будто вспышка Перуновой молнии.
        Воспитанные на вере Пращуров, они не ведали страха перед смертным часом, зная, что, отдав жизнь за Русь, обретут бессмертие души в Ирии. Им выпало жить в жестокое время, они не щадили врагов и любили друзей, оставаясь чистыми и суровыми, как их древнеславянская вера.
        Закатилась навек звезда хазарского Саркела, и в тот же миг поднялось и воссияло солнце Святослава.
        В этом киевском князе слились воедино ведическая вера предков, бескорыстная славянская душа, волховское чутьё и суровая варяжская воинственность, безжалостность к себе и врагу.
        Когда погребальное кострище сгорело дотла, дружинники собрали священный прах и предали его Донской воде, и та понесла его на своих струях вниз, к самому Синему морю.
        После этого Святослав собрал темников на совет. Лик князя был суров, но глаза блистали чудным огнём, будто в них продолжали пылать отблески пожарищ Саркела.
        - Ну что, темники, - спросил он, - погоним отступающего врага и на его плечах ворвёмся в Итиль?
        Большинство молодых темников одобрительными возгласами поддержали князя. Тогда слово взял Свенельд.
        - По словам византийского стратигоса и других пленных, в Итиле собрано большое войско. Хазары думали, что потравят наших лучших темников и тебя, княже, и пока Киев в растерянности пребывать будет, смогут разорить его и земли киевские подчинить. Но боги славянские защитили тебя, княже, и темников, одного только Верягу прибрала Мара. Мы подоспели вовремя, Итильские тьмы с Яшаком соединиться не успели. Но идти в логово зверя, не имея крепкого тыла да малым числом, подобно самоубиению. Надо ворочаться назад.
        Горячие темники зашумели, выражая своё несогласие с осторожным воеводой.
        - Чего ворочаться, Старая дружина скоро подоспеет, вместе мы Итиль проклятый с землёю сравняем, вперёд идти надо! - восклицали они.
        Всегда разговорчивый, а иногда и горячий в суждениях, Горицвет, потерявший две сотни воев из своей тьмы, против обыкновения, сидел сегодня молча. Подняв руку, он попросил слова.
        - Братья темники, великий Перун помог сохранить жизни старых темников и живот князя нашего, а сегодня одолеть злое гнездо вражеское, что догорает за моей спиной. Для грядущих великих побед Руси то Богом нашим сотворено. - Темники дружно и одобрительно загудели. - Только кроме помощи богов должен быть чистым и холодным разум наш, иначе их подсказок разуметь мы не сможем. Сам я часто горяч бываю, потом жалею об этом. Нынче мы, может, будущее Руси решаем, потому горячиться права не имеем. - Молодые темники невольно примолкли, дивясь неожиданно спокойному и рассудительному тону сотоварища. Горицвет продолжал: - Я повелел изведывателям своей тьмы на правом берегу Дона выспросить у местных жителей всё о хазарских силах. По сим сведениям выходит, что к Яшаку князья хазарские, владеющие Радимичскими и Вятскими землями, присоединиться должны. Так что, идя прямо на Итиль, мы неминуемо угодим между двух огней. А дружина Старая не раньше чем через седмицу выйдет из Киева, тогда нас выручать уже поздно будет. Добре у нас с Саркелом вышло, потому как не ждал нас Яшак. А теперь, пока Перун нам победу даёт, то же
надобно повторить и с князьями хазарскими, что сюда идут. Надобно их не ждать, а самим идти в земли Вятские да Радимичские и по отдельности гнёзда осиные, как Саркел, изничтожать под корень. Так я мыслю, - закончил Горицвет и сел на место.
        Наступила тишина, все взоры обратились к Святославу. Князь тоже молчал, думая трудную думу. Наконец он встал и решительно объявил:
        - Дружине трубить сбор, идём к полуночи! Негоже, чтоб славянские земли хазарам дань платили, прошло то время. С нами Перун, братья темники, всё!
        Молодые начальники садились на коней и разъезжались по своим поредевшим тьмам.
        - Горицвет, погоди, - кликнул друга Святослав. Когда темник подошёл, спросил: - Твои изведыватели со славянским людом местным беседовали, наверное, приглядели человека надёжного, мне поговорить с таким нужно.
        Горицвет думал недолго и ответил уверенно:
        - Есть, княже, такой человек. В бою себя показал, среди первых в сече был, а главное - душа чистая, славянская.
        - Давай его поскорее!
        Вышеслав с Булатом сидели на земле подле своих коней и вели неторопливую беседу.
        - Понимаешь, брат Вышеслав, Светана моя не просто девица красная. Все, кто видел меня после наказаний за два последних побега, говорят: чудо, что выжил. Только я, да теперь и ты, потому как братом тебя считаю, знать будешь, что чудо это она свершила. Я чуял, как Светана меня, почти бездыханного уже, из объятий Мары вытаскивала. Когда над ней молодой жидовин измывался, - богатырь тяжело вздохнул, - я ведь тоже её чувствовал. Мы не просто суженые, мы одно целое…
        - Понимаю, брат, - кивнул огнищанин. - Я на Беляну свою уж сколько годков наглядеться не могу, и чуем мы друг дружку на любом расстоянии. А как сейчас твоя Светана, полегчало ей?
        - Тяжко переживает всё, молчит, а я стараюсь не донимать словом лишним. - Булат снова вздохнул. - Наши-то пленники, как только узнали, что жидовины улизнули, так коней хазарских похватали - и в погоню.
        - Догнали?
        - Хозяина удалось настичь, он, видать, как из окна вывалился, руку сломал, отлёживался в укромном месте. А молодой ушёл, наверное, в Итиль подался. Но я его рано или поздно найду, это долг мой перед Светаной…
        В это время подскочил запыхавшийся Блуд, осадил коня и крикнул:
        - Булат, к князю, живо! Он за крепостью у берега, там, где дорога на пристань!
        Вышеслав с Булатом недоверчиво уставились на Блуда, зная его манеру приврать или подшутить, но Блуд был серьёзен.
        Когда Булат, подъехав, спешился и хотел по привычке опуститься перед князем на колени, тот удержал его.
        - Так это тебя Булатом кличут? Крепко, гляжу, тебя хазары с жидовинами пометили знаками своей «любви», - заметил князь, отмечая многочисленные шрамы на могучем теле руса и одобрительно глядя на его богатырскую стать.
        - Я им тоже вчера свою «любовь» выказал от всей души, - ответил Булат.
        - Дякую тебе за подмогу в сече нелёгкой. Земля по Дону, что ещё пять лет тому назад Киеву отошла, теперь возвращена, - молвил князь, кивнув в сторону сожжённого Саркела. - Хватит хазарам на ней хозяйничать. Хочу назначить тебя, Булат, начальником сторожевого полка сего рубежа. Полк сам соберёшь из славян, что здесь обитают, из бывших невольников, кто Руси служить пожелает. Поручаю тебе дань собирать с купцов, что товар через границу везут, а их через Дон, сам знаешь, немало переправляется. Дань эту, после вычета полкового довольствия, в Киевскую казну отправлять. В случае опасности какой, вражьих вылазок супротив Руси, немедля знать давай.
        Ошеломлённый от неожиданности Булат стоял перед князем и не мог вымолвить ни слова в ответ. Он был привычен к ударам судьбы, ожидал от беседы с князем чего угодно, но такого…
        - Не, княже, - наконец выдавил с трудом богатырь, - не смогу я, какой из меня начальник, да я же…
        - Сможешь, брат, такой тебе мой наказ. Не зря же тебя Булатом назвали! Держи, вот тебе мой знак княжеский. - Святослав достал из небольшого кошеля на поясе круглую костяную пластину с вырезанным на ней двузубцем в солнечном коловрате и протянул её бывшему невольнику. Затем князь махнул рукой, и громко затрубили рога, приказывая дружине становиться в походный порядок.
        Уже сидя на коне, Святослав крикнул ещё не опомнившемуся Булату, который держал в одной руке повод коня, а в другой сжимал княжеский знак:
        - Скоро из Итиля войско хазарское пойдёт, ты уж его не трогай и дани не бери, с теми хазарами мы сами рассчитаемся!
        Дружинники раскатисто рассмеялись.
        - Прощай, Булат! - крикнул, перекрывая конский топот, Вышеслав, проезжая мимо всё ещё стоящего на месте богатыря.
        - Прощай, брат… - услышал он едва уловимое и снова не понял, чей это был голос.
        Молодая дружина Святослава походным порядком шла к полуночи. А в сторону Киева, поднимая колёсами степную пыль, потянулся обоз из хазарских арб, на которых везли раненых, собранное и нуждавшееся в починке оружие, а также весть о первой победе Святослава - уничтожении ненавистного Саркела и гибели дерзкого Яшака, который больше никогда не придёт к стенам киевским. Везли и скорбный список погибших - горькие слёзы матерям, вдовам и близким. А к темнику Притыке был послан гонец с повелением князя Старой дружине пока Киев не покидать, поскольку он, Святослав, уходит к полуночи бить местных тарханов, дабы не могли они соединиться с Итильскими ратями.
        По ковыльной степи гон шагом, гон вскачь текла Святославова дружина в земли Северские. Степной Стрибог, неся терпкие запахи полыни и молочая, овевал их враз посуровевшие за прошедшую ночь лица. По-иному глядели теперь молодые русичи на старые курганы и древние могилы безвестных народов, в которых вечным сном спали чьи-то цари и князья. Проходили тут когда-то несметные полчища обров, костобоких, языгов, было здесь великое царство готов и гуннов. Теперь по этим степям Святослав шёл на хазар. Лишь сильный народ и сильная держава сохранит себя и приумножится. Саркел - только первый шаг на этом великом пути, думал Святослав. Он будто сквозь времена зрел степь, ставшую местом и древних побоищ, и нынешних сражений, и мысли его текли так же вольно и широко, как ветер в ковылях стлался по бескрайним просторам. Ноги, руки и всё тело работали привычно и согласно с бегом коня, мерное движение помогало раздумьям, будто открывало невидимый третий зрак, и нынешнее виделось в единой связи с прошлым и грядущим. Святославу вдруг ясно вспомнилось видение в волшебной кринице: воин, летящий впереди на белом как снег
коне. «Тот воин ты еси, князь Святослав!» Силён был в прозрении грядущего старый волхв Велесдар.
        - Княже, впереди степная криница! - подскочив, доложил дозорный.
        Святослав кивнул, выходя из раздумья, в который раз подивившись про себя тому, как мысленный образ вдруг из Нави перетекает в Явь. Только что он подумал о кринице, и вот она явилась почти в тот же миг. Подобное случалось часто, но как-то больше само собой, Святослав ещё не в полной мере владел «явлением образов», как это умеют делать волхвы. Они говорят, что Явь, Правь и Навь связаны между собой золотой пряжей, по которой одно перетекает в другое, и тот, кто владеет этой связью, владеет Истиной.
        Утомлённая конница перешла на шаг. Святослав подал знак, и тотчас турьи рога весело пропели «отдых». Всадники начали спешиваться, разминать затекшие ноги и спины.
        Святослав, оказавшись на земле, потрепал своего коня по крутой шее, погладил умную морду.
        - Дякую, Белоцвет, за бой ночной нелёгкий и скачку полуденную, хорошо, брат, очень хорошо!
        Молодой стременной подскочил, желая помочь расседлать жеребца.
        - Я сам! - остановил его Святослав. - Лучше воды свежей принеси.
        Стременной скинул рубаху, развязал мех и с удовольствием окатил себя нагревшейся на солнце водой. Затем, подхватив второй пустой мех, побежал к кринице.
        Дружина организованно располагалась на отдых - по десятку вокруг каждого костерка. Кто-то уже высекал булатом огонь, кто-то с наслаждением разминал сухожилия и мышцы с помощью известных каждому всаднику упражнений. С каждым таким упражнением напряжение уходило из суставов и позвонков, по телу разливалась приятная истома, сменяющаяся бодрой лёгкостью.
        От небольших костерков из сухой травы потянуло дымком.
        Святослав, омывшись принесённой стременным холодной водой, взял полоску конского мяса из тех, что положил под седло утром у Саркела, разрезал её засапожным ножом и стал насаживать на сухой одревесневший стебель перекати-поля. Жёсткое утром мясо теперь стало мягким, просолилось лошадиным потом и легко насаживалось на такой походный вертел. Стременной, напоив коня и задав ему овса из перемётной сумы, достал своё кресало и высек огонь. Весёлые языки Семаргла заплясали по степной траве, трепеща от каждого дуновения Стрибога. Святослав стал обжаривать мясо над костром. В это время подоспел второй гридень, прислуживавший Святославу. Вытирая травой засапожный нож, он выложил найденные в степи головки дикого лука, чеснока и корни сладкого катрана. Вместе со стременным они омыли найденные травы водой и уже чистыми сложили на попону перед Святославом, добавив сухарей из поторочной сумы.
        - Ловкие у тебя, княже, гридни! Гляди, уже трав намыли, костёр развели. А мой как ушёл копать, так доселе и не вернулся! - с обычной весёлостью воскликнул Горицвет, появляясь, по своему обыкновению, неожиданно, будто порыв степного ветра.
        Святослав невольно улыбнулся, впервые за последние сутки, - присутствие неунывающего друга всегда разгоняло мрачные мысли.
        - Садись, брат Горицвет. Пока твой увалень обернётся, мы уже отполдничаем, - предложил Святослав.
        Горицвет и не думал отказываться.
        «Воин, что молодой волк, должен быть поджар, подвижен и всегда голоден», - говорили им опытные наставники. Эти слова пришли на ум Святославу, когда он увидел, с каким удовольствием все - от простых воинов до темников - поглощали свою нехитрую еду, обжигаясь горячим полупрожаренным мясом, со смачным хрустом жуя головки степного лука, чеснока, сухари и коренья, запивая всё это чистой криничной водой, вкуснее которой, кажется, не бывает на свете.
        Тут подошёл и гридень Горицвета - полная противоположность своему начальнику: ширококостный, молчаливый и, словно девушка, легко впадающий в смущение.
        - Давай, что принёс, да и сам поешь! - махнул ему Горицвет, принимая коренья и протягивая дымящуюся конину, насаженную на острие ножа. - Князя вон благодари да гридней его ловких, что нас с тобой жалуют да подкармливают, не то давно бы от голода извелись… - шутливо-строго журил он увальня.
        Гридни Святослава прыснули со смеху. Горицветов прислужник сконфуженно засопел, не поднимая очей, сел неподалёку и стал быстро поглощать мясо. Вдруг Горицвет замер, перестал жевать и, прикрыв глаза, потянул носом:
        - Эх, благодать какая, жареной дичиной потянуло!
        - Это гридень воево… - стременной Святослава запнулся и тут же поправился, - гридень советника Свенельда двух перепелов подстрелил, я видел, когда за водой ходил…
        - Видал? - обернулся Горицвет к своему слуге. - Двух перепелов! А ты и корня вырыть не успеваешь, вот как! - с деланой укоризной сказал молодой темник.
        - Так я же… это… - краснея, как девица, оправдывался богатырь. - Сам ведь сказал, лишнего не надо, а то я раздобыл бы дрофу или стрепета…
        - Ладно, в другой раз добудешь, тогда мы уж князя на трапезу пригласим, гляди, не оплошай у меня! - продолжал балагурить Горицвет.
        Святослав понимал, что глубоко в душе друга лежал тяжёлый камень из-за дружинников, павших в ночном бою. Но другим было не легче, и Горицвет шуткой и весельем старался отвлечь друзей и развеять тоску.
        Насытившись, Святослав собрал крошки и бросил их в тлеющий костерок - малая жертва Огнебогу.
        - Сменить дозоры и всем отдыхать, пока Полуденник не смягчит жары! - велел он. И сам тут же улёгся на землю, свободно раскинув руки и ноги.
        Сквозь прикрытые веки радужными бликами пробивалось солнце. Тело привычно расслабилось, потеряло ощущение веса, и вскоре возникло чувство полёта, будто он не лежал на земле, а парил в выси, подобно птице. Святослав перестал слышать, что творится вокруг; голоса, звуки, ржание коней - всё куда-то ушло, как вода в степную пыль. С высоты птичьего полёта он увидел весь лагерь - себя, лежащего с раскинутыми руками, дружинников, что ходили, сидели, лежали, лошадей, щипавших траву. Поднявшись ещё выше, увидел дозорных, стоящих на холмах. А потом, воспарив в самую небесную синь, обозрел всю степь в округе и не обнаружил ни войска чужого, ни лазутчиков, ни поселений. Насладившись ещё немного вольным парением, он устремился назад, к себе, лежащему неподвижно и почти бездыханно, и вошёл в своё тело. И лишь после этого уснул настоящим крепким, безо всяких волховских видений, сном.
        Через два часа пение рогов разбудило лагерь.
        Начальники выстроили сотни и тьмы. Снова древние курганы и могильники плыли навстречу, а поравнявшись, уходили назад, как возникает, некоторое время существует, а затем исчезает всё сущее в явском мире.
        Никого, кроме уносящихся прочь степных обитателей, войско не встретило до самого вечера. А когда уже проскакал Вечерний Вестник и усталое Солнце двинулось к Сварожьему Поясу, чтобы покинуть там свой золотой воз и уснуть, дружина достигла поля, сплошь усеянного человеческими и конскими костями. Пожелтевшие от времени, ветра, дождей и солнца, они стали хрупкими. Некогда прочная броня доспехов проржавела, и сквозь латы и челюсти прорастала степная трава.
        Святослав придержал коня, чтобы тот не наступил на человеческий череп. За ним остановилось и всё войско, озирая бранное поле. Сломанные копья, мечи и стрелы порой торчали, воткнувшись в дёрн, иные застряли в ржавой броне, навеки пригвоздив к земле воинский скелет, а то просто валялись там и тут. У останков, лежавших перед Святославом, стрела торчала меж шейными позвонками, а костлявая рука ещё сжимала ржавый меч, почти неразличимый в жухлой траве.
        - Верно, злая сеча шла на поле сём, - промолвил Святослав.
        - Гляди, а шелом-то русский! - воскликнул кто-то из воинов, указывая на островерхий шишак в траве.
        Другой, спешившись, тоже внимательно оглядывал останки.
        - И кольчуга, похоже, нашего плетения! - указал он на куст степной колючки, что проросла сквозь костяк и слегка приподняла его, как бы на обозрение. - А меч как будто варяжский, - продолжал воин, разглядывая широкий обломок. - А вот эти наконечники от стрел - хазарские, и меч однолезвийный согнутый. Похоже, тут хазар кто-то крепко бил! - заключил воин.
        - Отец мне сказывал, как при княжении светлого князя Игоря, - молодой Горицвет взглянул на Святослава, - хазары коварно истребили наше пятитысячное войско, что из земли Ширванской ворочалось с добычей великой. Может, это они?
        - Те русы полегли у моря Хвалынского. Мыслю я, сие поле сечи есть Руриково, я о нём от деда слыхал, - отозвался подъехавший Свенельд. - Деда моего тоже Свеном звали, и он, княже, с твоим дедом Руриком бился с хазарами за нашу Киевщину. Через неё ведь идут торговые пути из Тьмуторокани, Синдики и Хвалыни к фрягам, готам и иным народам, что далеко за Лабой живут. Хазары издавна хотели те пути перенять и уже осели в Киеве, но Рурик с Ольгом, слава Перуну, избавили Русь от этого зла. Объединённые силы варягов-руси со словенцами и прочими народами выступили тогда против хазар и дали решающий бой, освободив земли до Дона-реки…
        Святослав слушал молча, потом, повернув коня, князь стал лицом к войску и громко изрёк:
        - Поелику здесь кровь русская лилась, воздадим же, друзья, почести нашим отцам и дедам-прадедам, что на поле сечи умерли, но землю Русскую не отдали врагу, а нам, детям и внукам своим, оставили. И нам, на них глядя, так же поступать следует!
        С этими словами он вынул меч и прислонил к правому плечу. Уже порозовевшие солнечные лучи бликами отразились на княжеском клинке, а затем, множась, побежали по рядам воинов, по мере того как сотня за сотней, тысяча за тысячей обнажали свои булаты.
        Вслед за князем полки стали обтекать священное поле, отдавая умершим последние почести. Багровеющее солнце блистало на обнажённых клинках, будто кровь павших стекала по ним с небес на землю.
        Когда все полки прошли мимо скорбного поля, Святослав велел выстроиться широкой подковой, чтобы слова, сказанные им, услышали даже в последних рядах. Быстро заняв привычные места, дружина замерла.
        - Друзья мои! - зычно провозгласил Святослав. - За моей спиной - поле русской славы. Я слышу, как Матерь-Сва бьёт крылами и поёт нам о подвиге отцов наших, дедов и прадедов. И ещё я слышу, как она воспевает имена наших собратьев, что отдали свои жизни прошлой ночью у стен Саркела, ибо слава наша - едина! Умирая с честью на поле брани, мы обретаем бессмертие в войске Перуновом, соединяемся с Богами и Пращурами, а слава наша перетекает к Матери-Славе и становится вечной! Потому здесь, у Священного поля, желаю я нынче отметить храбрость тех, кто отличился во вчерашней битве с хазарами, и перед ликом всех назвать их боярами. Темники! - обратился он. - Реките по порядку, кто из ваших дружинников был самым храбрым и умелым в сече.
        Тронув коня, вперёд выехал Издеба-сын, молодой темник.
        - В моей тьме много воинов проявили умение и отвагу. Но больше всех отличились простые воины - Блуд из Киева и Путята, сын сотника.
        - Желаю видеть Блуда, воина из Киева! - громко рёк Святослав.
        Его слова волной побежали по рядам, передавая из уст в уста, до самых крайних рядов, названное имя.
        Стройный юноша с тонкими чертами лица и дерзкими выразительными очами, пришпорив коня, подъехал и стал рядом с князем.
        Святослав окинул его быстрым внимательным взором, затем, вынув меч, повернулся к дружине.
        - Слава храброму воину Блуду! - крикнул он, вздымая меч к густеющей сварге.
        - Слава! Слава! Слава! - покатилось по рядам, и догорающая заря отразилась в зерцале поднятых клинков.
        - За храбрость проявленную, - обратился Святослав к юноше, - данной мне княжеской властью отныне нарекаю тебя боярином, дозволяю иметь воина в услужение и ставлю темником! Для начала пойдёшь к Издебе, а как научишься, получишь тьму!
        Вздох восхищённого изумления пронёсся по рядам: из простых воев - сразу в темники, такого ещё никто не слыхивал. Ай да князь!
        Отпустив Блуда, Святослав вызвал Путяту и также нарёк его боярином и дал тьму. За ним отличившихся десятских и сотников нарёк тысяцкими и полутемниками и также поставил к старшим в учение.
        - Будем тут, у Рурикова поля, три дня стоять, - сказал в заключение Святослав. - Воинам и лошадям отдыхать, новым темникам, полутемникам и тысяцким - учиться, чтоб через три дня всё разумели: какие отдавать команды, как держать порядок в строю, на скаку, в шаге и на отдыхе, а особенно - в сражении. А через три дня новые начальники покажут нам своё умение. Дозоры ночью менять чаще и проверять неустанно, ибо они - наши глаза и уши. Всё, разойтись! - закончил Святослав.
        К этому времени уже совсем стемнело. Усталые люди, наскоро перекусив, завернулись в попоны и уснули тут же, рядом с лошадьми, которые впервые за последние дни могли спокойно попастись, а их хозяева - отоспаться после напряжённых суток штурма крепости, ночного боя, погребения убитых и борзой скачки в степи до самого вечера.
        Три дня стояло войско Святослава у Рурикова поля, набираясь сил. Новые начальники водили свои тьмы и тысячи пред очами старших товарищей, отдавая команды сухими срывающимися голосами.
        Наконец, кто лучше, кто хуже, оплошав от волнения, сдали трудное испытание, и на вечерней поверке третьего дня Святослав назвал их темниками, полутемниками и тысяцкими.
        А наутро следующего дня, едва червонная Заря встала среди древних могильников, заиграли «зорю» и русские турьи рога.
        Отдохнувшие и сытые кони, напасшиеся пырея, щерицы, деревея и жёлтого буркуна, били копытом, вставали на дыбы и ржали, предчувствуя поход. Воины взлетали в сёдла и выстраивались за начальниками. Густо чернели в предутреннем небе русские тьмы и тысячи, над каждой из которых трепетали стяги. И среди прочих впереди стояли новые темники, простые вчерашние воины, - Блуд из Киева и Путята, сын сотника.
        Ещё первые беженцы не добрались до хазарской столицы, как слухи о том, что князь урусов идёт на Саркел, поползли по всем окрестьям. Обрастая с каждым прибывшим купцом или посыльным новыми подробностями, а ещё более того небылицами, слухи захлестнули одновременно и правобережную, наиболее богатую часть Итиля, и левобережную, населённую менее зажиточными горожанами. Для слухов нет границ и стен, никакая самая бдительная стража не может остановить их проникновение. Поэтому на остров посредине волжского русла, где обитали Божественный Каган и Великий Бек, они тоже доходили, но чем невероятнее были слухи, тем меньше им верили во дворцах.
        Но вот в Итиль с тремя охоронцами прискакал старший из двух греческих стратигосов, находившихся при молодом князе Исааке. Наскоро умывшись и сменив одежду в своём доме на правой стороне града, он явился во дворец Бека и развеял все невероятные слухи. Стратигос рассказал, что князь урусов действительно пришёл к Саркелу, но с небольшим числом конницы и потому взять город, а тем более крепость он, конечно, не сможет. А если и попытается, то напрасно потеряет много людей, и тем легче будет его разбить Итильскому войску, которое немедля должно выступить в поход. Потом к тому же Саркелу подойдут храбрые тарханы с полуночи, и тогда непобедимое хазарское воинство двинется на Киев и сразится с основной киевской дружиной, как и намечалось. Это сообщение несколько успокоило Бека, Кагана и весь город.
        Хазарское войско уже готовилось к выступлению из града, когда дюжие охоронцы представили лику самого Бека неожиданного гонца. Едва держась на ногах, почерневший от копоти, пыли, русских плетей и щедрых затрещин Святославовых дружинников, оборванный, жалкий и страшный, он распластался ниц перед владыкой, не смея произнести ни звука.
        - Говори! - глухим голосом велел Бек.
        Согбенная спина посланника вздрогнула, будто по ней снова хлестнула русская плеть. И без того сухой язык вовсе одеревенел.
        - Я… Я…
        - Ну! - грозно повторил владыка. - Говори же!
        От побоев, усталости и страха всё вдруг разом поплыло в мозгу посланника, и он, не ощущая больше измученного тела, приподнял голову и заговорил вдруг быстро, словно в бреду:
        - Я остался один… из всех, кто были в Шаркеле… Князь урусов велел оставить в живых только меня… Он сущий дэв, проник сквозь стены… Шаркела больше нет… шад Яссаах казнён… Никого нет… только я… я один… О!..
        Посланник ещё что-то бормотал, но правитель сделал нетерпеливый жест, и стража вмиг выволокла обмякшее тело из дворцового зала. Все знали, что за ужасную весть посланник расстанется со своей головой, но о несчастном почти сразу забыли. Весть о внезапном падении Шаркела застала всех врасплох. Приближённые никогда прежде не видели Бека в такой ярости. Теперь эту неприятную новость следовало сообщить самому божественному Кагану. Поскольку оба дворца владык располагались в непосредственной близости друг от друга, Бек отправился к Кагану на обычных носилках с пологом, которые несли крепкие рабы. Охрана осталась, как всегда, у входа, напротив охранников Кагана. По лицу Бека Каган сразу догадался - произошло что-то необычайное.
        - Да продлит Великий Яхве твои благословенные дни, о, Божественный! - обратился с положенным приветствием Бек, опускаясь на колени и касаясь лбом мозаичного пола.
        - Да будет благословен Великий Яхве, - ответствовал Каган. - С чем пожаловал, мелех?
        Иосиф скосил глаза на двух слуг, что распростёрлись ниц. Каган понял взгляд своего заместителя и отослал прислугу.
        - Случилось невозможное, - заговорил Бек, - урусы взяли Шаркел. Они его сожгли совсем, в живых никого, кроме одного посланного в Итиль с этой проклятой вестью, не оставили.
        - А Яссаах? - вырвалось у Кагана.
        - Он мёртв. - Бек помолчал, задумавшись, потом продолжил: - Нужно решить, кто теперь поведёт войско, которое должен был вести на Киев Яссаах.
        - Уйзен, - с усилием выдавил старый Каган.
        - Хоп, пусть будет так, - после недолгого раздумья согласился Бек.
        Горе объяло старого владыку, едва удалился Бек. Любимый сын Яссаах, младший из правивших разными землями Хазарии сыновей, мёртв? Как могли урусы столь скоро взять укреплённый град? Крепость, построенную византийским спафарокандидатом Петроной специально для защиты и долгой осады? Или посланника действительно покинул разум и он нёс сущий бред? Но об этом его уже не спросишь… «О, Великий Яхве, неужто ты отвернулся от меня?»
        Быстрые уверенные шаги послышались в зале. Каган поднял голову. Перед ним в походном снаряжении стоял его второй сын Уйзен.
        - Отец, мы выступаем немедля! Я встречу Сффентослафа и перегрызу ему глотку, обещаю тебе!
        Повинуясь знаку, Уйзен подошёл ближе и склонился в почтительном поклоне.
        Короткая речь сына растрогала отцовское сердце, Кагану трудно было говорить. Положив руку на крепкое плечо Уйзена, он, сдерживая себя, лишь похлопал его и сказал:
        - Да поможет тебе Великий Яхве!
        Уйзен во главе Итильской конницы бросился к полуночному закату.
        По мере приближения к Бузану хазары с часу на час ждали встречи с войском кагана урусов.
        Но время шло, а неприятель не появлялся.
        Разговоры среди итильцев сами собой прекратились, когда всадники достигли окрестностей Шаркела. Их очам предстали разрушенные и сожженные селения, в которых не осталось ни единой живой души.
        Почти в полной тишине, без обычных криков и смеха, шли хазарские тьмы, озирая остовы домов, с которых лишь изредка срывались чёрные птицы, будто улетали прочь души несчастных умерших.
        Когда же выехали к тому месту, где совсем недавно бурлила жизнь шумного Шаркела, поражённые хазары и вовсе остановились. Чёрные руины, пепел, обгоревшие головешки строений и тяжкий смрад разлагающихся на солнце трупов людей и животных, с которых нехотя взлетали тучи жирных чёрных ворон. Сама крепость пострадала мало, она была лишь кое-где разрушена и обожжена, но и в ней царил только дух мертвечины. Впервые ошеломлённые хазары увидели на своей земле то, что привыкли оставлять на чужой, и некое подобие страха шевельнулось в жёстких душах безжалостных степных воинов.
        - Что ж это за дерзостный князь такой у урусов? - не удержавшись, воскликнул кто-то из темников. - Или очень смел, или вовсе глуп!
        - Глупостью такую крепость, как Шаркел, в одну ночь не возьмёшь, - угрюмо возразил пожилой. - Будто не люди они, а дэвы…
        Уйзен не проронил ни слова, только скулы резче выступили на его волевом лице да глаза блестели сквозь узкие прорези, подобно остриям стрел, готовых настигнуть и поразить врага.
        Старший дозора подъехал к нему.
        - Уйзен-шад, урусы вернулись на правую сторону реки и ушли туда! - Он указал на полночь. - Дня три-четыре тому назад.
        - В погоню! - крикнул Уйзен, пришпоривая коня. И вполголоса добавил: - Посмотрим, какие они дэвы… Хоп!
        - Хоп! Хоп! - разнеслось по рядам.
        И вот уже распластались над ковылями в неудержимом беге выносливые хазарские скакуны, неся своих отважных седоков по следам русского воинства, мимо древних курганов и могильных холмов. Летят хазары, припав к шее коней, свистит в ушах сухой пронзительный ветер, и кажется, что нет во всей степи никого быстрее и сильнее их.
        - Догнать! Догнать! Догнать! - дробно выстукивают копыта.
        - Убить! Убить! Убить! - слышится в конском топоте хазарскому князю.
        Он непременно настигнет этого дерзкого уруса и посчитается с ним! О том стучат копыта его боевого коня, о том поёт в ушах горячий степной ветер. «Яссаах был молод и самонадеян, я опытен, и у меня больше воинов».
        Хороши хазарские кони, быстроноги и неутомимы в скачке. К вечеру войско Уйзена достигло Рурикова поля.
        - Тут урусы долго стояли, дня три! - доложили опытные следопыты.
        Это опять обескуражило хазарских военачальников. Когда совершают столь внезапный набег, то потом как можно скорее уходят в свои земли. А урусы сидят на одном месте три дня, будто не опасаются преследования. «Прав старый темник: они либо отчаянно храбры, либо непроходимо глупы», - подумал Уйзен, вновь пускаясь в погоню за странным врагом.
        Когда из русского замыкающего полка увидели вздымающуюся сзади тучу пыли, к князю полетел гонец. Святослав тотчас развернул войско и выстроил его в боевой порядок.
        - Издеба - начальник Шуйского Крыла, Горицвет - Десного, Сердце возглавит Притыка. Я всей сечей руководить буду, чтоб приказы мои вмиг исполняли, ибо промедление в бою дорогого стоит!
        Хазары тоже перестроились по ходу движения: раскинули Крылья по обеим сторонам от Сердца и, не останавливаясь, грозной силой двигались на киевлян.
        - Их числом побольше будет, - прикинул Святослав, - значит, смекалкой и быстротой брать нужно!
        По его знаку сигнальщик затрубил в рог.
        Тотчас Правое Горицветово Крыло стало смещаться в сторону противника, а затем, саженей за двести от Шуйского Крыла хазар и вовсе завращалось, будто его подхватил невидимый вихрь, и начало передвигаться вправо, будто пыталось уйти из сечи.
        Озадаченные столь неожиданным поведением русов, хазары чуть замешкались, их левое крыло стало вытягиваться наперерез Горицвету. Русская тьма, продолжавшая вихрем вращаться по степи, вдруг развернулась и со всей яростью и лихостью ударила в истончившуюся часть хазарского крыла.
        В смертельной битве схлестнулись опытные и сильные воины. Зазвенел булат, затрещали щиты, послышались стоны раненых, и на горячую пыльную землю стали падать первые окровавленные тела.
        Горицвет быстро отсёк хазарское Крыло от Ядра и погнал к русам. Здесь оно было охвачено в Перуново коло и почти всё уничтожено.
        Уйзен, решив не отвлекать главные силы на спасение Левого Крыла, между тем выстроил Сердце стрелой и всей мощью ударил в центр Святославовой дружины, намереваясь расчленить её надвое. Не уступая друг другу, в жестоком единоборстве гибли русы и хазары, но крепко стоял центр русского Сердца.
        В это время Левое Крыло Издебы быстро сместилось и, обойдя врага, внезапно обрушилось на его Правое Крыло, отсекло от него три тысячи и замкнуло в коло. Началась жестокая сеча, много русичей сложили голову, но из окружённых хазар никто не ушёл.
        Видя, что его Крылья большей частью уничтожены, а русы наседают с обеих сторон, Уйзен стал пятиться к полудню, чтобы не оказаться в окружении.
        Святослав устремился за ним, велев Горицвету с Издебой обтекать хазар с двух сторон и сближать Крылья. Хорошо отдохнули за три дня русские кони, опережают притомившихся за время погони хазарских скакунов, чуть-чуть, да быстрее успевают совершить манёвр. Вот уже наполовину охватили степных воинов, те что было силы рванули, стремясь уйти, да поздно! Святослав уже свёл Крылья и сам во главе запасного полка ринулся на врага с грозной Перуновой печатью на челе. Заметались кочевники в смертельном коло, стали бросаться туда-сюда, а русы отсекали части от хазарского войска и истребляли их, поднимали на копья и разили мечами. Страшный гул жестокого сражения стоял над степью, земля дрожала от топота десятков тысяч конских копыт, от грома мечей и воинских криков.
        Отчаянному койсожскому князю, что командовал Правым хазарским Крылом, удалось собрать остатки войска и выстроить его Лодией. Рубясь не на жизнь, а на смерть, они храбро бросались на русские мечи и копья. Отчаянные койсоги, устилая землю трупами, с нечеловеческими усилиями разорвали-таки Перуново коло и потекли к Дону.
        Новоиспечённый темник Блуд дрался в этой сече отчаянно, как никогда прежде, не чувствуя ни усталости, ни жары, ни катящегося градом пота. До сих пор в ушах звучал тот сладкий миг, когда вся княжеская дружина провозглашала ему, простому воину Блуду, троекратную «славу». Он всегда был честолюбив, всегда стремился быть первым. Когда после долгих ратных занятий все падали без сил, он преодолевал усталость и старался выполнить то, что не получилось, ещё раз. Прилюдная похвала начальников за радение всегда была лучшей наградой и отзывалась внутри сладкой истомой. Он хотел стать сотником и даже тысяцким, но вот так сразу, в один миг - темником?! От одного сочетания «темник Блуд» в душе радостно пело, а за спиной будто выросли крылья. И потому нынче он рубился, наверное, за десятерых.
        Впереди, в гуще прорывающейся койсожской Лодии, нет-нет да мелькал сам вражеский князь на великолепном коне в сверкающей золотом и серебром сбруе. Блуд выстроил Челюсть своей тьмы стрелою и, находясь на самом её острие, укладывая врагов направо и налево, подобно страшной мельнице смерти, ринулся прямо к месту, где за плотными рядами койсогов мелькал их богато снаряжённый князь. Ещё малость усилий - и великолепный конь будет его, Блуда, и слава того, кто живым полонит койсожского князя, троекратным рыком дружины, будто хмель, потечёт по жилам.
        Осталось прорубиться лишь сквозь живое заграждение личной охраны койсожского начальника - и в этот самый миг хазарская Лодия прорвалась-таки сквозь русское коло и, как вода из мехов, потекла в степь, устремляясь к Дону.
        - Врёшь, не уйдёшь! Возьму живым! - шептал про себя Блуд, устремляясь в погоню.
        Вместе с ним в сумасшедшую скачку последовал личный полк его тьмы. Каждый скок коня в такой гонке может стать последним, попади его нога в ховрашью нору или оступись в промоине. Но никто об этом не думает, пришпоривая боевых скакунов. Азарт схватки и дух погони пьянит молодые головы почище греческого вина, и летят они, играя со смертью, этой черноглазой красавицей Марой, хмельные и радостные, будто в Ярилин день.
        Медленно, но неуклонно настигают русские кони койсогов, обтекают с обеих сторон, хотят замкнуть их в малое коло.
        - Возьму! Возьму живым! - твердит про себя молодой темник. - Дорогая броня и чудный конь будут моими по праву!
        - Живым! Живым! - вторят копыта его коня.
        И вдруг происходит неожиданное: личная сотня койсожского князя делает рывок и, легко оторвавшись от остальных, уходит вперёд.
        Блуд стегает коня, пытаясь ускорить бег, да где там! Койсожские кони, будто птицы, улетают в сторону синего Дона, растворяясь в степной дали.
        Только тут Блуд начал осознавать, что добыча, которую он уже считал своей, разом упорхнула из рук. Предвкушение столь близкой победы сменилось острой горечью разочарования и досады. Замкнув коло вокруг оставшихся койсогов, Блуд с остервенением принялся крушить их всех до последнего.
        Тем временем сын Кагана Уйзен, по примеру койсожского князя, также выстроил остатки своего Сердца в русскую Лодию и стал пробиваться к полуночи. Но то ли хазары уступали койсогам в лихости, то ли русы крепче держали коло, не удалось Уйзену сделать то, что удалось койсогам. Раз за разом бросались хазары на русские мечи, пытаясь разорвать цепь то в одном, то в другом месте, но не могли вырваться из Перунова кола.
        Уйзен видел, как гибнут его верные храсмы, отчаянно штурмуя русские ряды, и с каждой попыткой его покидала надежда вырваться и уйти живым. А когда узрел, как пробивается к нему витязь на белом коне, с очами, горящими яростью, как укладывает тот урус одного за другим его лучших воинов, понял, что это и есть князь Сффентослаф. И ещё понял Уйзен-бей, что близится его неминуемый конец. Хотя хазарские воины стеной окружили своего начальника, и гибли от русских мечей, и стояли бесстрашно и твёрдо, но их становилось всё меньше и меньше.
        И тогда Уйзен, отыскав взором сигнальщиков, дал им знак, указав своим слегка искривлённым лёгким мечом вниз, на землю.
        Протяжно и заунывно запели хазарские рога, прося победителей о милости.
        Натиск урусов разом ослабел, они обращали вопросительные взоры к князю.
        Святослав также знаком велел остановить сражение. Запели турьи рога, сеча пошла на убыль и скоро вовсе стихла.
        Хазары расступились, и из середины, в сопровождении нескольких охоронцев, выехал Уйзен.
        Через узкий проход, образованный расступившимися воинами, сын Кагана подъехал к Святославу.
        Они смерили друг друга взглядами.
        «Совсем молод, но твёрд, как камень, - отметил хазарин, - и войском управляет получше греческих стратигосов…»
        Святослав безошибочным внутренним чутьём определил в противнике сильного и опытного воина, который весь клокочет от позора и унижения. Но внешне хазарин был спокойно угрюм, только подрагивание скул выдавало его нервное напряжение.
        - Чего хочет князь урусов? - перевёл слова Уйзена толмач, говоривший на славянском совершенно чисто.
        - Хочу, чтобы вся Хазария отныне мне подчинилась, а её земли до Волги отошли Киеву!
        Хазарин вспыхнул, глаза его ещё более сузились, и в них блеснула ярость. Стараясь овладеть собой, он ответил хриплым от волнения голосом:
        - Я, Уйзен-шад, сын Великого Кагана, брат Яссааха, и земли мои простираются до Бузан-реки. А от Бузана до Итиля земля не моя, отцовская, и отдать тебе её никак не могу…
        - Земли у Дона я сам взял, - отвечал Святослав, - вернул то, что мне принадлежало. А Яшака покарал за то, что он слово своё нарушил.
        На какое-то время залегла тишина.
        - Значит, земли за Доном не твои, - задумчиво продолжил Святослав. - А как насчёт вятичей с радимичами?
        - Эти земли мои, - мрачно ответил пленник, - коль победил меня, уступаю их тебе.
        - Что ж, - отвечал Святослав, - ты храбрый воин и достойный противник. За это отпускаю я тебя, князь, и людей твоих и дарую вам волю. Только помни: ежели опять против нас пойдёшь, пощады не жди!
        Святослав дал знак, и русы освободили хазарам путь.
        Настороженно, не веря своим ушам и ожидая подвоха, Уйзен тронул коня и медленно поехал вперёд, за ним - остальные хазары. В полном молчании ехали они по живому коридору, каждый миг ожидая нападения либо тучи русских стрел в спину.
        Наконец, всё ещё не веря, что остались живы и отпущены восвояси, хазары выехали в чисто поле. Затем пришпорили коней и, уже больше не оглядываясь на молчаливо застывшую русскую дружину, стали быстро удаляться.
        Бывший воевода, подъехав, стал чуть позади князя и сказал, не особо скрывая досады:
        - Зря, княже, отпустил противника, хоть и осталась их десятая часть, а всё ж зря! Хазары чести воинской не разумеют, обещание дадут, а сами, улучив момент, тут же в спину ударят!
        - Может, оттого и не разумеют, что мы им не верим? Теперь поглядим!
        - Гляди, княже, гляди… Эх, в Киев ворочаться надо, много людей потеряли, следует отдых войску дать… Тьмы пополнить…
        - Нет, вуйко, - прервал его Святослав, - назад ворочаться не будем. Перун благоволит к нам и даёт скорую победу над врагом. Пойдём в земли радимичей и вятичей, там наберём и новые тьмы из подневольного хазарам люда, и корма для лошадей и дружины.
        Старый воевода только крепче сжал зубы и, огрев коня плетью, умчался прочь, чтобы не сорваться и не наговорить князю лишнего.
        Над полем печально запели рога - будто сама Жаля трубным гласом рыдала по храбрым воинам киевской Молодой дружины, что погибли в жестокой сече. Живые стали хоронить мёртвых и справлять по ним Тризну, вспоминая каждого воина по имени, прославляя его подвиги, силу и удаль, чтобы память о нём удержалась и перешла к потомкам, а боги славянские знали и видели, какой храбрый воин отныне будет пребывать в их небесной дружине.
        И снова заклубилась пыль под копытами русской конницы. Позади - поверженный Саркел и разбитое войско Уйзена, и свежие, ещё без единой травинки, курганы над последними павшими, - в степи, где нет дерева, чтобы сотворить кострище, это единственный способ погребения. А что впереди? Святослав уверен, что его ждут только победы и ратная слава, и он спешит к ней, подгоняя коня.
        Только дядька Свенельд хмур и молчалив, но Святослав не обращает на это внимания.
        Уставшие кони перешли на шаг, и кто-то из воинов затянул песню, протяжную и печальную думу:
        Ой, ты, степь моя, степь Донецкая, степь Донецкая да привольная!
        Разнотравием ты украсилась, и сокрылася за туманами,
        Не холмами ты да покрылася, а покрылась нынче курганами!
        А чьи витязи спят в курганах тех, кто обрёл здесь вечный покой
        Со своей походною утварью - щит да меч, да лук со стрелой?
        И разносится в степи карканье, в небе слышен шум многих крыл, —
        То летит, летит стая воронов к полю сечи есть мясо белое,
        Мясо белое, очи синие, сердце храброе вражий меч сгубил…
        - Больно тоскливая песня, - заметил ему кто-то.
        Воин замолчал, потом запел другую.
        Что за пыль да поднялася над степью, что за гомон да стоит над широкою?
        Отчего ветры дуют буйные, отчего степь травою клонится,
        Ой, куда бегут звери дикие, ой, куда бегут быки круторогие,
        И куда летят чёрны вороны, а волк хищный да по следу их гонится?
        То идёт князь Святослав наш Хоробрый со своей преславной дружиною,
        Со своими молодыми соколами, ай, да лепше их в Киеве не сыскать!
        Чем дальше продвигалась русская дружина к полуночи, тем гуще становилась растительность, пошли кусты и деревья. Вот впереди неясно замаячил, а потом предстал во всей красе берёзовый лес. И когда первые полки с ходу направились к нему, Свенельд подскочил к Святославу и резко осадил коня, так что тот взвился на дыбы.
        - Негоже, князь, законы науки воинской нарушать, - рассерженно заговорил он. - Мало того что дозоры вперёд не выслал, так теперь ещё и в лес без разведки идёшь? Тому ли я учил тебя, княже?
        Святослав вспыхнул было, но сдержал себя, помня, что начальник не должен подавать виду, когда он рассержен либо раздражён. Слегка усмехнувшись, он велел:
        - В лес не входить, выслать дозоры! - И, повернувшись к Свенельду, заметил: - Кто сейчас на нас посмеет напасть, вуйко? Теперь это наши земли, а скоро и Северские с Радимскими и Вятскими от ярма хазарского освободим!
        Прискакали дозорные.
        - Княже, с полуночного восхода идёт чья-то конница!
        - В лесу кто есть? - спросил Святослав посуровевшим голосом.
        - Кроме лесной дичи, ни души!
        - В лес! - велел Святослав. - И пока сигнал не подам, ни шороха, ни звука!
        Многотысячная дружина, будто вода в ветошь, «впиталась» в березняк. На опушке выстроилось Сердце во главе с князем.
        Между тем хазарская конница - теперь уже можно было различить, что это хазары, - приблизилась к лесу, но, по-видимому, входить в него не собиралась, торопясь мимо. К Святославу вновь подъехал хмурый Свенельд.
        - Может, княже, к хазарам гонца послать с вестью, что земля эта отныне Киеву принадлежит и им отсюда убираться надо подобру-поздорову, - предложил бывший воевода.
        - Гонцов я уже посылал, хватит, - мотнул головой Святослав. - Хазары доброе слово только после битья понимают, посему пусть им меч вначале скажет, кто отныне на земле этой хозяин, а тогда и поговорим с теми, кто жив останется!
        Вот уже Правое Крыло хазарское сравнялось со Святославовым Сердцем. Прозвучала команда - и русская конница рванула вперёд, по лицу стеганули ветки, но этого уже никто не замечал.
        Команда - как прыжок в ледяную воду, все страхи и волнения накануне, а потом только бодрящий холод, лёгкость и сила в окрепших мышцах.
        Удар был совершенно неожиданным для вражеской конницы. Сердце Святослава обрушилось на хазарское Крыло, враз отсекло его и принялось ожесточённо кромсать. Однако хазары быстро опомнились, видимо, их предводитель был опытным, - они на ходу перестроились и стали окружать русов. Теперь туго пришлось Святославу, благо Горицвет с Притыкой вовремя подоспели на выручку и в свою очередь начали обтекать хазарскую конницу. Страшная, жестокая битва закипела кругом: кричали люди, хрипели и ржали кони. Большие умные глаза животных теперь, как и у людей, выражали боль, страх, ярость и муку. А жизни воинов плясали танец смерти на остриях их булатных мечей, и только миг порой отделял Явь от Нави. Но бой был непродолжительный, хазары приложили все силы, чтобы прорвать русское коло, им это удалось, и основные тьмы во весь опор помчались в степь, а уцелевшая часть Правого Крыла в несколько потоков устремилась к лесу. Святославовы воины «на плечах» противника ворвалась следом, но настичь и окружить не смогли. Оставив в березняке часть своих людей изрубленными, хазары кинулись прочь, растекаясь по степной равнине.
        Путята и Блуд с полками устремились вдогонку, но было видно, как скоро увеличивается между ними разрыв и степняки уходят всё дальше.
        - Не догонят! - досадливо хлопнул по колену Святослав. - И что за кони у этих хазар, будто молнии!
        - У них хорезмские кони, - проронил стоявший рядом Свенельд, - чистых кровей.
        - Отчего ж мы таких не заведём? - спросил Святослав.
        - Больно дорого стоят. Наша конница ещё князем Ольгом заведена была, и с тех пор мы покупаем коней у греков. Койсоги просят за коня два золотых быка, а греки за одного продают…
        - Потому что не чистокровные, они только шагом хорошо идут, а вскачь быстро выдыхаются, - заметил кто-то из темников.
        - Значит, - рёк Святослав, - надо менять скакунов, поскольку на поле сечи быстрый конь даёт половину победы. Отныне велю щадить хазарских скакунов и пересаживаться на них, слыхали? - повернулся он к темникам.
        - Слыхали, княже, будет исполнено!
        - А теперь ранеными займитесь! - велел Святослав.
        Он был недоволен собой и старался скрыть раздражение. Если бы не замечание Свенельда, бой с хазарами мог быть намного кровопролитнее. Да и сам-то сечей командовать должен был, а полез в бой первым, кабы не быстрые и дружные действия Горицвета с Притыкой… Эх, да что там! Впору деду Велесдару на свои промахи жаловаться…
        Святослав скользнул рукой к правому голенищу и сжал старую рукоять засапожного ножа, будто повинился перед мудрым волхвом. Затем, спешившись, он пошёл по недавнему полю битвы.
        Тихий стон и жалобное ржание донеслось справа. Князь повернулся на звук. Буланой масти лошадь то склоняла голову до земли, то вскидывала её и, косясь встревоженными очами, била копытом и ржала, как почудилось Святославу, призывно и жалобно. «На помощь зовёт», - догадался князь и поспешил к ней. У ног кобылы, раскинув руки, лежал молодой сотник из Горицветовой тьмы. Глаза его были закрыты, и только тихий стон срывался иногда с искусанных до крови уст. Из раны на плече сочилась кровь. Святослав встал на колени подле раненого, осторожно развернул окровавленные края кольчуги. Кожаный мешочек с травами висел у сотника, как положено, на груди на шёлковом шнуре. Нож князя одним точным движением перерезал шнурок. Щедро посыпав рану измельчённой смесью трав и истолчённых в пыль каменьев, Святослав сотворил волховское заклинание, прося кровь-руду затвориться и не покидать боле тела, которое в ней так нуждается.
        Видно, умелым и сильным воином был тот хазарин, что ранил сотника, - разрубить кольчугу непросто, наверное, и ключицу повредил…
        Святослав стёр травой капли крови с ножа и водворил его за голенище, решив не трогать раненого, пока рана не закроется спасительной корочкой. Навстречу извилистой цепью по полю шли дружинники, ища среди поверженных живых. А со стороны Дона двигались всадники - из погони возвращался Блуд с людьми.
        Святослав подобрал копьё, воткнул в землю, водрузив наверх шелом сотника.
        - Жив, - сказал он подошедшему воину, - РУДУ остановил, рану присыпал, пусть пока полежит, чтоб рана закрылась…
        - Добро! - кивнул воин и занялся другими ранеными.
        Святослав вернулся к своему Белоцвету, но в седло садиться не стал, а, взяв под уздцы, повёл к лесной опушке, куда уже подъезжали всадники Путяты и Блуда.
        Князь шёл по краю поля сечи, крепкой рукой удерживая повод, потому как конь то и дело нервно ржал и тряс головой, когда мёртвые тела встречались на их пути.
        - Ну-ну, спокойнее, брат, спокойнее, тебе ещё много смертей видеть придётся, так что привыкай, - говорил Святослав, поглаживая коня по умной морде. - А не будем врага разить, так он изведёт нас всех, разве только те останутся, кто в рабстве трудиться станет, - так уж лепше смерть красная в бою правом, чем неволя…
        Святослав дошёл до опушки, где уже гарцевал на добром вороном коне, снаряжённом дорогой сбруей, возбуждённый и запылённый Блуд. Очи его, несмотря на усталость, радостно сияли. Невдалеке стояли связанные по рукам пленные хазары.
        - Ай да Блуд! - рассмеялся Святослав. - Как же ты их настиг? Мы ведь все видели, что они ушли от погони.
        - И они думали, что ушли! У Дона остановились и стали коней поить да ладить, а тут мы и налетели ястребами. Давно я о таком коне мечтал! - Блуд похлопал мускулистую шею жеребца. - Хорош конь, ой как хорош! - довольно восклицал он. - Не скачет - ветром над степью стелется! Да и хозяин его - птица важная, троих наших уложил, пока взяли… - Блуд кивнул, и к Святославу подвели пленного воеводу.
        «Видно, славянской крови в нём на треть, не менее, - отметил про себя Святослав, - кожа светлая, да и ростом для хазарина высок». Пронзительный взгляд из-под тёмных бровей мимолётно кого-то напомнил, но кого?
        - Развяжите! - велел князь.
        Освободившись от пут, пленный потёр запястья, разгоняя застоявшуюся кровь. Рядом со Святославом уже стоял толмач - тот самый русоволосый широкоплечий словенец, что первым перешёл на сторону киян у Перуновой Прилуки. После потери в том треклятом бою лучшего друга в одночасье осеребрились густые словеновы кудри, и все стали звать его за раннюю седину Сивый.
        Никто не ведал, был ли он говорлив прежде, но теперь слыл молчуном. Может, за немногословность и ценил его князь, да ещё за то, что Сивый хорошо знал не только язык хазар, но все их повадки и привычки.
        - Я князь Руси Киевской Святослав. Ты что же, не ведаешь, что один сын Кагана Яшак казнён, а второй - Уйзен - разбит мной и отпущен в Хазарию с малым войском. Вся эта земля отныне принадлежит Киеву, и кто здесь остаётся, должен признать меня князем.
        - А я - Ходжар-тархан, - отвечал хазарский воевода, - вижу, что ты воистину велик и храбр. Но не могу тебе подчиниться, поскольку мой владыка - только Великий Каган, - продолжал хазарин, бросая короткие, бесстрашно-нагловатые взгляды то на князя, то на стоящих вокруг русов. - Ты ведь первым на меня напал, князь, я только защищался. Потому дозволь и мне, как Уйзен-шаду, уйти в Хазарию и дай волю моим воинам, поскольку они с твоей дружиной бились храбро и смело, а урусский князь, как всем ведомо, почитает храбрых противников!
        Святослав окинул взором пленных хазар, потом поле недавней битвы и вновь остановился на Ходжар-тархане. «Кого же мне напоминает его взгляд?» - опять подумал он. Потом махнул рукой и сказал:
        - Гряди, воевода, домой. Отпускаю тебя и всех пленников с условием, что не станете ходить против Киева!
        - Даю слово, честной князь, слава тебе!
        Освобождённые от пут хазары тут же вскочили на подведённых им коней. Ходжар-тархан повернулся к своим воинам и что-то коротко сказал.
        - Благодарить велит, - перевёл Сивый.
        Хазары, проезжая мимо Святослава, что-то восклицали, улыбались, прикладывали правую руку к сердцу, зная, что, по русскому обычаю, это выражает признательность, но лишь оказались за границей поля битвы, стеганули лошадей и были таковы.
        - Что-то кони у них тяжко идут, - заметил глядевший вслед Горицвет.
        - Пусть благодарят своего Яхве, что живыми ушли, да ещё и коней получили добрых! - воскликнул Блуд. Потом плутовато сверкнул очами и добавил: - Ну, может, не самых добрых…
        - А скорее, вовсе худых! - рассмеялся Горицвет. - Ну и ловок ты, брат Блуд, на бегу сапоги снимать! Ха-ха!
        Стоявшие вокруг темники тоже рассмеялись. А Святослава вдруг осенило: вот же он, знакомый бесстрашно-плутоватый взгляд! Блуд сейчас в точности, как Ходжар-тархан, зыркнул очами, и повадки у них схожи, хотя внешность совершенно разная. Выходит, натура, она, что киевская, что итильская, единой бывает… Хм…
        - Эх, княже! - сокрушённо вздохнул Свенельд. - Зачем опять отпустил врага? Скажи, Сивый, - повернулся он к толмачу, - держат ли своё слово хазары? Ты их хорошо знаешь…
        - Не держат, - коротко ответил толмач, провожая взглядом маленькие фигурки уносящихся прочь супротивников.
        - Про то ведаю, - отвечал Святослав, - и хочу, чтоб теперь по-другому стало. Если увижу впредь, что солгал, отсеку голову. А нынче отпускаю на все четыре стороны, чтоб заставить уважать их слово честное, слово воинское, что твёрже камня и железа быть может! - Князь возвысил голос так, чтобы его было слышно. Потом обратился к темникам: - Только храбрый и честный враг достоин милости и уважения, а трусливого бейте без пощады, такой недостоин на свете жить! Всякий муж страх имеет, но лишь тот, кто его одолеет, есть настоящий воин.
        Князь помолчал.
        - Сколько мы потеряли в сражении с Ходжар-тарханом?
        - Тысячу убитыми, три тысячи ранеными, тысячу раненых коней, а пятьсот убитых. Две сотни коней пришлось добить, поскольку у них были поломаны спины и ноги, на мясо пойдут… - доложил Горицвет.
        - Воистину храбр тот воевода, - вздохнул Святослав, - сколько наших людей положил…
        - То не простой воевода, - заметил Горицвет, - знает и прямые, и обходные маневры, и Крылья умеет рвать, и в русскую Лодию строиться, и из Перунова кола выходить…
        - Значит, мы должны стать ещё лепшими! - возвысил голос Святослав. - Отныне, - он сделал выжидательную паузу, а затем заговорил так, будто каждое слово хотел вложить накрепко в память своих подчинённых, - друзья мои, темники, спрашивать буду с вас вдвойне! Держите воинский порядок незыблемым и в стане, и в походе, и на поле битвы. Высылайте дозоры, проверяйте и изучайте всякое место впереди и вокруг себя: где какие леса, какие реки, какова их глубина и где броды, где западня вражеская может быть уготована. Сколько гонов от одной горы до другой, от озера до реки, от реки до леса. Обо всём вы должны ведать и воинов своих учить непрестанно, дабы они были борзыми, как вихрь, и сражаться могли с дерзостью и геройством! - Святослав закончил горячую речь, помолчал немного и сказал тихим ровным голосом: - Горицвет, выдели сотню, пусть раненых пока по огнищанским домам для присмотра и выхаживания развезут, потом, при случае, в Киев обозом отправим.
        Дав наставление темникам, Святослав отпустил их к тьмам, а сам остался поговорить о ратных делах с дядькой Свеном. Разговор, как и все предыдущие, с самого начала похода, был непрост и жарок. Свенельд настаивал на возвращении, а Святослав доказывал, что надо идти дальше.
        - Мы провели три больших сражения, потеряли слишком много коней и воев, каждая новая сеча может оказаться последней! - горячился обычно невозмутимый Свенельд.
        - Для воина каждая сеча может стать последней, на то мы и есть Перуновы дети, - стараясь сдерживать раздражение, отвечал князь.
        - Да ежели нас тут порубят, кто Киев оборонять будет? Об этом думать надобно, а не о том, как поскорее свою буйную голову под булат вражеский сложить. Это дело нехитрое, на наши шеи вражеских мечей всегда в достатке найдётся! - повысил голос Свенельд. - Каган очень силён, мы ведь встречались только с отдельными его тьмами, а как он выставит всё войско? Думаешь, он, узнав о смерти одного сына и разгроме второго, будет сидеть и дожидаться, пока мы здесь нагуляемся? Надо возвращаться! Теми победами, что одержали, мы только растревожили осиное гнездо, и теперь на нас может обрушиться целый рой…
        - Пока отец Перун благоволит к нам и даёт скорые победы над врагом, не должны мы от сечи уходить! - не повышая голоса и глядя куда-то перед собой, упрямо гнул свою линию Святослав.
        Натянутая до предела струна в душе бывшего воеводы лопнула. Свенельд взвился со своего места, будто его в самом деле преследовал рой обозлённых ос. С неимоверной для своего возраста быстротой он оказался возле своего коня и взлетел в седло, выкрикивая при этом ругательства на родном свейском языке, и на том же языке прокричал Святославу:
        - Не желаю больше с тобой спорить, упрямец! Скоро сам убедишься, кто из нас прав, да, боюсь, будет поздно!
        И Свенельд, нещадно стегая коня, ускакал далеко в степь, только пыль завихрилась вослед.
        Святослав остался сидеть молчаливый и неподвижный. Всё кипело и бушевало в нём не менее, чем у Свенельда, может, поэтому он не двигался, боясь, что ярость выплеснется наружу.
        На рассвете третьего дня, после Тризны по погибшим, дружина отправилась дальше к полуночи. К вечеру подошли к малой северской веси, располагавшейся на покатом холме, подножие которого огибала небольшая чистая речушка. С полуночи и полуночного восхода к веси примыкал лес, а с остальных сторон расстилалась широкая степная равнина.
        Передовая тьма ещё не достигла окраины, а старший дозора уже осадил коня подле ехавших рядом Святослава, Свенельда и молодых Горицвета с Притыкой.
        - Всё подчистую хазарами разграблено, княже! Кто из жителей в лесу схорониться успел, только те уцелели… Три дня тому напал на них хазарский воевода со своими воинами, бил мужей, мучил жён и детей, забрал что было и отошёл к восточному полудню…
        - Видишь, княже, - сквозь зубы процедил Свенельд, - отпустил волка на волю…
        Святослав помрачнел челом.
        - Пусть соберутся жители, слово скажу…
        Когда собрались все уцелевшие жители веси, Святослав обратился к ним:
        - Братья! Люди славянские, знайте, вы будете отомщены!
        Северяне с поклоном поднесли хлеб-соль. Женщины предложили военачальникам молока, мёда, лесных орехов и ягод - всё, что имели. Мужчины вынесли несколько вязанок шкур, чтобы уплатить Киевщине первую дань.
        - Откуда же запасы мёда и мехов? - удивился Горицвет. - Ведь только что хазары вас пограбили…
        Седой, сухонький, но весьма подвижный старик, по всему - старейшина веси, ответил с горькой усмешкой:
        - Так не первый век мы под хазарами, приноровились. Что в лесных схронах бережём, что в иных тайниках. Да и торопились они нынче, видно, крепко вы им пятки-то подсмолили…
        - Оставьте меха! - велел Святослав. - Дань уплатите в следующие Овсени, когда на ноги встанете…
        - Слава тебе, княже, справедливый и честный! - низко поклонился старейшина.
        Святослав ничего не ответил старику.
        Не задерживаясь более, дружина отправилась дальше к полуночи. Несколько молодых парней из славянской веси, у которых хазары увели жён и невест, присоединились к войску, горя нетерпением поквитаться с грабителями.
        Всё дальше уходила русская конница, минуя деревни и небольшие города северян, где изрядно пограбленные, где ещё нетронутые. И в каждой Святослав молвил своё княжеское слово, объявляя, что отныне они свободны от хазар, подчиняются Киеву и будут иметь от него защиту. Пополняли припасы тем немногим, чем были в состоянии поделиться усердно обираемые из года в год местные жители. Молодёжь, набираемая в дружину, закреплялась за опытными бойцами, каким являлся теперь каждый вышедший из кровавых сражений воин Святослава.
        У верховьев Дона начались земли вятичей. Поселения их как бы повторяли изгибы рек и озёр, располагаясь постройками в один ряд ликом к воде. Подворья были крепкие, основательные, - деревянные дома, конюшни, амбары, сараи, загоны для скота. В каждом селении кузница, поскольку в их земле добывалось болотное железо. Засеянные поля колосились рожью, пшеницей и просом.
        - Кому дань даёте? - спросил Святослав у собравшихся поселян.
        - Козарам, по шелягу от рала, - напирая на «о», ответствовал крепкий огнищанин, отбивая косу.
        - А кто князь ваш?
        - За князя у нас козарский тархан. А наш старейшина Звенибор в Дедославле обретается.
        - И как только тут дома и посевы не пожгли хазары проклятые? - помыслил вслух Горицвет.
        Свенельд скосил очи на князя и, помедлив, ответил:
        - Не пожгли, потому как и дома эти, и землю, и людей добром своим привыкли считать. Вятичи - хазарские данники. А когда хозяева яйцо берут из-под курицы, гнездо не рушат!
        Меж тем конница Святослава приблизилась к городищу, обнесённому валом с мощным частоколом и окружённому глубоким рвом с водой.
        После расспросов «кто таковы» да «откуда», старейшина в сопровождении горожан вышел к князю.
        - Рекут, Звенибор, вы хазарам дань платите? Отныне объявляю вас освобождёнными от хазар. Дань будете платить Руси Киевской и от неё защиту иметь! - провозгласил им юный князь.
        Худощавый старейшина средних лет, с длинными русыми волосами, усами и бородой, переглянулся со своими то ли купцами, то ли советниками. Все они были одеты справно - в льняные и парчовые одеяния, в основном бело-красного цвета, кожаные постолы, на руках - многие перстни.
        - Вятичи - значит «вятшие», великие. Мы большие люди, великий народ. Наши отцы пришли в сии края за вольной жизнью, и с тех пор мы храним свой уклад и сами за себя ответствуем…
        - Так у вас же хазары начальники! - возмутился Горицвет.
        - У нас с хазарами уговор, - продолжал Звенибор, - мы платим им дань, они не разоряют нашу землю, не мешают делам торговым…
        - Дань будете платить мне, - с нажимом повторил Святослав, блеснув очами. - Отныне, реку вам, здесь будет земля Русская, и защита будет вам от Киева! - С этими словами князь вонзил в землю свой меч.
        - Как скажешь, княже, - вздохнул старейшина. И тихо добавил: - Какая разница, кому платить, лишь бы мир был народу вятскому…
        Тем временем остатки разбитых Святославом хазарских полков и тем стекались к Итилю.
        Глава 5
        Уйзен
        Не смея поднять глаз на отца, осунувшийся и исхудавший, как долго преследуемый волк, предстал перед Каганом его сын Уйзен, готовый принять любой приговор родителя. Великий Каган глядел на сына и видел, что в облике молодого батыра сквозила какая-то несвойственная ему прежде усталость. И хотя смуглое лицо Уйзена оставалось неподвижным, в глубине чёрных зрачков, которыми он взглянул на отца, не промелькнуло ни искры прежнего живого огня и задора - они были глубокими и холодными, как криница осенней ночью.
        Каган молчал, он думал. Не только из-за того, что он стоял над всеми хазарскими князьями и землями, называли его Великим, а ещё и потому, что владыка понимал и видел то, чего не могли охватить умом самые лучшие беи и тарханы.
        Сейчас, глядя перед собой и поглаживая взобравшуюся на колени любимую персидскую кошку, он видел не только уязвлённого поражением сына, а опасность, нависшую надо всем Каганатом. Если его Уйзен-бей, один из лучших воевод, имея перевес в количестве опытных воинов, прошедших подготовку под руководством византийских стратигосов, потерпел поражение от совсем молодого урусского князя, то кто сможет обуздать этого Сффентослафа, которого его военачальники уже называют между собой Русским Пардусом, через несколько лет, когда он станет опытнее и мудрее?
        Всё видел и понимал Великий Каган и, возможно, единственный из всех чувствовал всю опасность и последствия нынешнего поражения.
        Если сейчас, когда князь урусов обескровлен постоянными сражениями и оторван от Киеффа, не покончить с ним, то через несколько лет Русский Пардус перегрызёт глотку Хазарскому Волку. Только сейчас, немедля, пока он не ушёл восвояси! Так и надо сказать Беку, который ждёт его, Кагана, решения и уже собрал у себя большой военный совет.
        - Истинный воин-аскер должен принять смерть в бою, а не от руки палача, - заговорил наконец Каган, обращаясь к сыну. - Со всех сторон к Итилю сходятся полки. Возьми личную Итильскую гвардию - десять тысяч испытанных и бесстрашных хорезмийцев. Становись во главе всего великого войска и немедля веди его на урусов. Стань хитрым, как лис, изворотливым, как змея, беспощадным, как волк. Настигни и убей Сффентослафа!
        Уйзен пошевелился, поднял голову.
        - Да воздаст тебе Великий Яхве за твою милость, отец! - глухим, но сильным голосом заговорил он. - Клянусь сердцем матери, я настигну урусского князя и убью его либо умру сам!
        - Хватит того, что он забрал жизнь Яссааха. Мне не нужна твоя смерть, - медленно проговорил Каган, - привези мне голову Сффентослафа!
        Цепкие пальцы слишком сильно сдавили за ушами, и кошка, недовольно мяукнув, соскочила с колен и пошла прочь, нервно подёргивая кончиком пушистого хвоста.
        Уйзен низко поклонился. Слова отца произвели на него чудесное воздействие, вселив новые силы и уверенность. Он понял, что остался жив и вынес весь позор поражения и пленения только для того, чтобы иметь возможность сейчас исполнить отцовскую волю, великое дело, которое стоит выше самой жизни! Весь внутренне собранный в комок, как хищник перед прыжком, покинул он отцовский дворец и направился во дворец Бека, где должен был состояться военный совет.
        Каган прозорлив и мудр, но среди советников, сидевших в дворцовом зале Бека, был тот, кто зрел ещё дальше Кагана. Старший из греческих стратигосов, вовремя унесший ноги из Саркела в Итиль и тем самым избежавший печальной участи младшего, казнённого русами, уже отослал в Константинополь гонцов к василевсу с просьбой оказать дополнительную помощь Каганату. «Мы всячески должны поддерживать хазар в их войне с русами, - писал он в тайном послании. - Пусть у Сффентослафа будут связаны руки здесь, на Востоке. Надо помочь Каганату оружием и опытными военачальниками. Отправьте корабли в Пантикапей и Фанагорию».
        Через несколько дней во главе огромного войска Уйзен выступил из Итиля.
        Утренняя мгла смешалась с жёлтой пылью, поднятой тьмами боевых коней. Топот и гул заполнили городские улицы, сплетаясь с командами военачальников, возгласами всадников, криками и рыданиями провожающих.
        Великий Каган, стоя в одной из высоких башен своего дворца на острове, наблюдал, как войско покидает город, раскинувшийся на другой стороне. В Сердце ехали лучшие итильские батыры, которые вместе с основательными и отчаянно храбрыми кумыками составят главную ударную силу хазарской дружины. За городом уже свернули свой лагерь отборные хорезмийские полки, которые станут Правым Крылом, а ещё дальше к войску присоединится Левое Крыло, набранное из маджар, булгар и многих русских полукровок.
        Всё рассчитал Великий Каган: дружина урусов сильно поредела, в северных землях они не найдут достаточно сил и припасов, а гордость и дерзость юного князя урусов не позволят ему ускользнуть от последней в его жизни схватки…
        Владыка с горечью вспомнил, что раньше, до прихода к власти рода Буланидов, всё решал в Хазарии только Великий Каган, власть которого начинается, а часто и заканчивается петлёй. По древним поверьям хазар, околосмертное состояние позволяет владыке переродиться в богоподобное существо. Кагана при возведении на вершину власти душили накинутой на шею шёлковой петлёй, и в полузадушенном состоянии он должен был прохрипеть количество лет своего правления. Каган всегда означал божественную силу, и если эта сила в нём иссякала, то на него вновь набрасывали петлю, только уже в последний раз. Задушенного Кагана хоронили с почестями и избирали нового. Так было долгое время. Но потом случились два больших поражения от армии Арабского халифата под предводительством сначала Масламы, а потом Мервана. Последний разорил древнюю столицу Семендер, и тогдашнему Кагану пришлось бежать. Победитель явил милость, возвратив его к власти в обмен на принятие ислама. Тогда впервые зашаталась древняя вера в божественную силу Кагана, а вместе с ней и власть её носителя.
        Но это был не самый страшный удар. Через три года один из сильнейших хазарских тарханов Булан тайно принял иудейскую веру и обрёл поддержку влиятельной и богатой иудейской общины. Деньги - великая сила, особенно там, где успех и уважение, благодетель и счастье измеряются числом военной добычи, количеством золота и рабов. Именно деньги и хитрость - главное оружие иудеев - помогло Буланидам взять крепкую власть над самим Великим Каганом, обязав его также принять иудейскую веру. Потомок Булана Бек Обадия совершил государственный переворот и лишил Кагана всей действительной власти. Провёл ряд «преобразований»: построил синагоги и школы, собрал множество израильских мудрецов, дал им много серебра и золота, и они объяснили ему двадцать четыре книги Священного Писания, Мишну, Талмуд и весь порядок молитв. Постепенно все богатые и знатные хазары стали иудеями, переженились на дочерях богатых и влиятельных жидовинов и тем ещё больше укрепили свою власть и богатство, но более всего это укрепило невидимую власть иудеев в Хазарии.
        Ослабла старая вера, всё больше хазар переходило также в христианство и ислам, потому что принадлежность к ним давала власть и дополнительные возможности. Исламским хазарам помогали арабы, христианским - Византия. И только простые воины и скотоводы оставались верными древним богам и наивно считали, что власть принадлежит Великому Кагану, который является хранителем божественной силы хазарского народа. Владыка горько усмехнулся: власть, какая власть у пленника, заточённого во дворце? Никто не смеет войти к нему, и он не может никого видеть, кроме жён и детей. Лицезреть Великого может только Бек и ещё двое чиновников, подручные этого самого Бека. Когда трижды в год, как требуют древние традиции, Каган предстаёт перед народом, то все падают ниц и он видит только согбенные спины. А тот, кто диктует ему свою волю, кто держит в золотой клетке и может в любой момент оборвать его жизнь, тот униженно ползает на коленях, показывая, как велик Владыка и как верноподданно он, Бек, ему служит.
        Иудейская ложь и коварство, обман и поклонение деньгам уже давно отравили знатную верхушку Хазарии настолько сильно, что от древней веры и устоев осталась только тонкая внешняя оболочка, но почти не осталось мышц. А раз нет мышц, значит, скоро, может быть, даже очень скоро Хазария погибнет. Любой народ, забывший своих богов и предков, обречён на исчезновение.
        Тяжкие эти мысли терзали сердце Кагана, он с тоской думал о том, что ему и его сыновьям, несмотря на знатность рода и принятую иудейскую веру, в конце концов уготована такая же участь, как бедным скотоводам и воинам, - умереть ради богатства иудеев, христиан и мусульман. И от таких мыслей всё чаще тайно, в самой глубине души, обращался старый Каган к древним богам и духам своего народа, как простой пастух, и просил их о том же, что и эти несчастные, - о защите и сохранении жизни детей.
        Губы владыки, глядящего вслед уходящему войску, беззвучно шевелились. Кто знает, молился ли он Великому Яхве или старым хазарским богам, а может, твердил про себя древнее заклинание, которое когда-то произносила его мать, надевая на шею сына, тогда ещё мальчика, талисман своей прабабки - костяную фигурку какого-то древнего божества.
        Теперь этот талисман он надел на шею Уйзена.
        Долго не оседала над городом пыль, поднятая копытами коней, и долго стоял в своей башне старый Каган, глядя за реку, в сторону полуночного заката, куда ушло войско, возглавляемое его сыном.
        Быстро скачет Уйзен, в ушах привычно свистит степной ветер, впереди рыщут остроглазые разъезды, а сзади неодолимым потоком стремятся сильные, умелые, послушные его воле всадники, готовые по первому знаку ринуться в схватку и умереть, сжав челюсти на горле врага.
        Торопит воевода коня, и тот летит над землёй, подобно Чернобожьему вихрю, бьёт степную траву крепкими копытами, и вскоре уже объявился у северян, разметая испуганных землепашцев по степям и лесам, и горе было тем, кто не успел уйти.
        Утром поднявшееся солнце осветило странный серый туман, ползущий над далёкими взгорьями.
        Прискакавшие дозорные, осадив взмыленных коней, доложили Святославу:
        - Идёт сила великая на нас, княже! С курганов зрели перед собой войско несметное, не меньше тьмы тем!
        - Трубить построение к бою! - велел Святослав.
        Через миг запели турьи рога, дружина задвигалась, будто огромное живое существо, перестраиваясь в привычный боевой порядок.
        Святослав со Свенельдом поднялись на курган.
        С полуденного восхода надвигалась чёрная туча пыли и всадников, которые множеством полчищ растеклись по степной равнине.
        - Отправь, княже, гонцов в Киев, пусть Старая дружина идёт на подмогу, - произнёс Свенельд хриплым, каким-то чужим голосом.
        - Они всё равно не успеют, - пожал князь плечами, - разве только заслоном стать в случае, если хазары прорвутся к Киеву… - Святослав махнул одному из стоявших неподалёку посыльных, всегда готовых мчаться куда угодно по первому слову князя. - Передай Горицвету и Притыке, пусть каждый отошлёт по три самых борзых гонца на хорезмских конях с посланием: Святослав велит старшему Притыке с дружиной выйти навстречу, хазары могут прорваться к Киеву!
        Прошло совсем немного времени, и к заходу понеслись шестеро всадников. С кургана хорошо было видно, как они держались сначала вместе, затем облачко вздымаемой пыли разделилось надвое, и каждая из маленьких групп поскакала к стольному граду своим путём. Но Святослав не глядел в их сторону, - он охватывал умом предстоящее сражение и уже велел кликнуть темников, чтобы передать им первые распоряжения.
        - Хазар слишком много, княже, похоже, выступил весь Каганат… - Свенельд сжал челюсти так, что желваки нервно заходили под кожей.
        Святослав и сам видел, а ещё больше - даже на значительном расстоянии - чувствовал исходящую от приближающегося противника такую решимость и силу, что внутри на миг стало холодно, будто сама Мара, пролетая мимо, вдруг печальным взглядом бездонных очей коснулась его души.
        - Нашим ли воинам их страшиться, - обронил князь. - Мы уже доказали, что умеем сражаться и стоять до конца на поле брани.
        - Знаю, княже, что ты храбр еси, и темники наши, и воины. Но ты должен помнить и о Киеве, что за спиной остался, и обо всех русских землях, что под рукой твоей. Вспомни о тех хазарских воеводах, что не уступают нашим в храбрости и умении биться отчаянно… - Свенельд помолчал, собирая всё оставшееся у него спокойствие. Потом заговорил почти таким же ровным голосом, только в каждом его слове чувствовалось напряжение, словно у туго натянутой тетивы лука. - В который раз прошу, Святослав, послушай старого опытного воина, который ходил в походы ещё с твоим отцом. Не всякая победа начинается с прямого наскока. Давай отходить к Киеву, а когда подмогу встретим, тогда разом и ударим по хазарам!
        Святослав до боли сжал червлёный держак меча. Холод приближающейся опасности вдруг отступил, и другая мысль - о позоре отступления - горячей волной разлилась по жилам и разом ударила в голову, заставив замолчать трезвый ум.
        - Как я могу отступать, вуйко, если до сих пор только вперёд шёл и Перун даровал нам победу. Одолеем и в этот раз!
        - Горячая кровь затмила твой разум! - воскликнул Свенельд, теряя остатки терпения. - Будет ли с того прок, ежели ты сам погибнешь, воев погубишь, а хазары пойдут прямиком на Русь? Ты ещё слишком молод, чтоб принимать на себя такое бремя и лучших дружинников, гордость Киева, положить под вражеские мечи. Поворачивай назад, реку тебе! - уже грозно кричал Свенельд, как в былые времена, когда Святослав ещё был неразумным княжичем.
        Но Святослав молчал. Он не мог вымолвить слова «назад», и только мышцы нервно играли под загорелой, обветренной и выдубленной на степном солнце коже да синие очи блистали молниями.
        Свенельд тронул коня и сам поехал навстречу поднимающимся на курган темникам.
        - Князь велит поворачивать тьмы и отходить к Киеву! - махнул он рукой.
        Темники вопросительно переглянулись.
        - Ставьте впереди и на задах дозоры и двигайтесь прямо на заход, слыхали наказ? - сердито рыкнул на них Свенельд.
        Темники поспешили назад, на ходу раздавая наказы о перестроении.
        Святослав, набыченный, подчёркнуто не спеша съехал с кургана и молча занял место в общем строю. Свенельд повёл конницу, встав во главе повернувшего вспять войска. Всё произошло само собой, и дружина также молча повиновалась прежнему воеводе.
        Полдня оба войска шли, будто связанные невидимыми канатами, - не приближаясь и не отставая. Потом дозоры доложили Свенельду, что вздымаемая хазарским воинством туча пыли сместилась влево, к полудню, а потом и вовсе пропала.
        - Ушли, что ли? - терялись в догадках дружинники. - Может, поняли, что мы сражаться не будем, и вернулись в свою Хазарию?
        Многие облегчённо вздохнули. Неужто поход закончен и они наконец возвращаются домой? Воины повеселели, в рядах пошли оживлённые разговоры, шутки, то тут, то там слышались раскаты молодого смеха.
        К ночи дружина достигла берёзового леса. Темники подъехали к Свенельду.
        - Дозволь расположиться на ночлег, воевода? Место подходящее!
        - Нет, - отвечал Свенельд, - останавливаться не будем. Коней пустить шагом и так идти всю ночь. Подремать можете в сёдлах, но за дозоры не забывать!
        Дружина шагом потекла мимо леса, и вскоре его белые приветливые стволы скрылись в наступивших сумерках. Воины недоумевали, отчего воевода не позволил сделать привал, ведь врага нет и в помине, а лошади не поены, не кормлены, спины и ноги от долгого сидения в седле затекли, и такой заманчивой кажется твёрдая земля, на которой можно вытянуться во весь рост и уснуть сладким сном. Однако подобные мысли так и оставались в голове: в спаянной железной дисциплиной дружине Святослава выказывать недовольство было недопустимым, а признаться в усталости - и вовсе постыдным делом. Потому каждый одолевал ночной переход как мог: кто под мерное качание в седле вспоминал что-то приятное, кто спрыгивал с коня на ходу, некоторое время бежал рядом, а потом вновь взлетал в седло, а многие просто дремали, умудряясь по-прежнему удерживаться на коне.
        Когда над землёй засияла серебряная ладья Макоши, идти стало легче. Время от времени из травы и кустов выскакивали потревоженные степные обитатели да со свистом взмывали ночные птицы. Будто вторя им, между собой перекликались дозорные. А дружина всё текла к заходу, сверяя свой путь по ярким звёздам.
        - А помнишь, брат Притыка, - окликнул друга Горицвет, - как мы измотались в своём первом походе, помесили грязь пару дождливых дней, а потом так мертвецки засыпали на ходу, что вываливались из сёдел и плюхались прямо в грязь?
        - Теперь не попадаем, - засмеялся розовощёкий крепыш Притыка, - в седле дремать - привычное дело!
        Они вновь помолчали. Обычно неунывающему Горицвету сегодня грустилось: он вспоминал друзей, которых потерял за время походов, из темноты сами собой выплывали их лица, слышались голоса. Потом возникли образы жены и детей. «Как ты там без меня, милая Болесюшка? Как дочка наша Славуня и меньшой Воислав?»
        Мерно идёт верный конь, покачивая на спине уставшего всадника, образы становятся всё причудливее, и навевается, будто лёгкий туман, чуткий сон.
        А когда рассвело, русы опять увидели у себя на задах тучу пыли.
        - Как? Неужто хазары? Откуда они взялись? - недоумевали дружинники.
        Дозорные подтвердили, что хазары пришли с полудня и хотели перерезать путь русскому войску, да малость опоздали.
        Только теперь все поняли, какой опасности они избежали благодаря воинской далекоглядности старого воеводы и, буквально как в игольное ушко, проскочили мимо уготованной им западни.
        Раздосадованные хазары повернули, на сей раз к полуночи.
        - Видно, опять хотят обойти нас, уже с другой стороны, - догадался Путята.
        И вновь русская дружина шла без отдыха. Только раз, когда на пути встретилась малая речка, воевода позволил остановиться на час, напоить-накормить лошадей и вздремнуть всадникам.
        Ровно через час они опять взметнулись в сёдла и шли до вечера. На закате новая река преградила им путь. Свенельд кликнул Притыку.
        - Войдёшь со своей тьмой в воду, - велел он, - и два часа будешь идти по дну на полночь. Потом выйдешь, оставишь на берегу много следов, затем незаметно сделаешь крюк перелесками и воротишься назад. Знаешь Чёрный ельник? Встретимся там!
        Когда Притыкина тьма ушла, Свенельд распорядился основной коннице также войти в воду и два часа вёл её к полудню, пока река, сделав изгиб, не ушла в сторону, неся на своих тёмных волнах непотревоженные звёзды дальше по течению.
        Выйдя на берег, в свете луны дружинники увидели широкую серую полосу, уходящую на заход.
        - Киевский шлях! - догадался кто-то. - Прямая дорога домой!
        Но Свенельд велел идти дальше к полудню, и дружина поскакала в ночи, куда он указал, потом перешла на шаг и шла так до середины ночи, пока не достигла Чёрного ельника - условленного места встречи. Свенельд разрешил укрыться в нём и спать до утра.
        Утром вернулся Притыка со своей тьмой и сказал, что хазар нигде не встретил, хотя ночью не больно-то далеко видно.
        Из Чёрного ельника воевода велел не спеша идти к полуночному восходу. Ещё день и ночь шли русы, а на следующий день поутру увидели, как вдалеке растекаются сизые дымы.
        - Никак, пожар где? - спросил Путята.
        - Нет, - отвечал Свенельд, - дымы густые, сигнальные - верный знак, что враг близко. Укроемся пока вон в том лесу да поглядим, что и как. В лесу не шуметь, огня не зажигать, потихоньку поить-кормить коней, отдыхать самим и ждать наказа!
        Так дружина простояла день и впервые спокойно проспала ночь.
        Когда там, у курганов, дозорные донесли, что видят войско урусов, Уйзен ничего не ответил, только сердце его забилось чаще и он крепче огрел коня узорчатой дорогой камчой.
        Через некоторое время зоркими очами степняка он и сам уже различил стоящую вдали дружину урусов. Расстояние между ними быстро сокращалось, - значит, скоро начнётся смертельная схватка и, возможно, к вечеру всё решится. До сих пор в ушах звучали слова отца - мудрого Великого Кагана: «Мне не нужна ни твоя смерть, ни даже твоя победа, мне нужна голова Сффентослафа!»
        Уйзен даже различил две крохотные фигурки на самом высоком кургане, одна, кажется, на белом коне. «Это он! - догадался Уйзен. - Единственный из всех, кто мне нужен!»
        Ещё немного - и пора выстраиваться в боевой порядок: разводить Крылья, выдвигать Сердце… Урусы, похоже, уже делают это - над их конницей поднялась туча пыли, а фигурки с кургана исчезли.
        Уйзен поднял руку, призывая старшего темника, но тот подскочил к нему с неожиданным сообщением:
        - Великий шад, они уходят!
        Уйзен опустил руку, злорадно ухмыльнулся:
        - Значит, и ты можешь быть трусливым шакалом, урусский князь!
        Но иная пришедшая в голову мысль сразу изменила настроение: вдруг это коварная уловка и противник хочет заманить его в западню?
        - Прикажешь догнать их, Уйзен-шад? - склоняя в знак почтения голову и прижимая к груди камчу, спросил Ходжар-тархан, который был назначен в этом походе Старшим темником и потому вовсю старался доказать сыну Великого Кагана свою верность и преданность, к тому же у него были личные счёты к Святославу. Когда Ходжар-тархан поднял глаза, Уйзен увидел в них горячий блеск охотничьего азарта, с каким пускаются в погоню за сильным и опасным зверем, и оттого преследование становится ещё заманчивее.
        - Нет! - оборвал его Уйзен. - Пока идти прежним ходом, не настигая, но и не упуская из виду!
        Сын Кагана уже решил, что действовать нужно только с холодным расчётом и наверняка.
        - Усилить дозоры! Проверять каждый лес, овраги и рощи, прежде чем пройдём мимо! - велел он.
        Так двигались полудня. Урусская конница шла мерно, крупной рысью, ни в одном из лесков засад не было. «Значит, не заманивают, а на самом деле уходят, - решил Уйзен. - Но даже если мы сейчас настигнем урусов и начнётся сеча, в бой вступят их замыкающие полки, а Святослав с основным войском уйдёт восвояси. Нет, я не должен, подобно псу, хватать за пятки уходящего Святослава, а обойти его, перенять и отрезать путь к Киеву. И только тогда напасть и отгрызть голову. Пришёл черёд моим воинам доказать степную выносливость и преимущество хазарских коней над греческими!» - решил воевода.
        Кликнув темников, Уйзен коротко изложил им свой план.
        Ходжар-тархан восхищённо цокнул языком:
        - Не беспокойся, великий шад, наши воины рождаются в сёдлах, ни в каких других землях нет лучших наездников! Мы перехватим урусов, и ни один не уйдёт сквозь наши заслоны! Хоп! - огрел он камчой своего скакуна.
        Короткий приказ - и конная лавина, повинуясь ему, ускоренным шагом пошла на полдень и вскоре скрылась из глаз урусов. Затем повернула и во весь опор понеслась к заходу солнца. Птицами полетели, распластавшись над степными ковылями, крепконогие и выносливые хазарские кони, густая пыль заклубилась им вослед, - то сама Святославова смерть полетела наперегонки с его жизнью, и кто кого обскачет - неведомо…
        Когда начали сгущаться сумерки, Ходжар-тархан заметил:
        - Урусы сейчас, наверное, обрадованные, что мы ушли, устроились на хороший ночлег в каком-нибудь лесу, они любят лес. А мы остановимся всего на пару часов, а когда взойдёт луна, шагом будем идти всю ночь…
        Уйзен согласно кивнул.
        Лишь только неполная луна, похожая на серебряную серьгу, взошла на небо, хазарское войско продолжило путь. Перед рассветом свернули к полуночи и утром вышли наперерез тому пути, по которому должен пройти Святослав.
        Однако подъехавший Ходжар-тархан имел такой растерянный и убитый вид, что Уйзен сразу понял: случилось что-то плохое.
        - Ну! - грозно сдвинул брови владыка.
        - Дозоры сообщили… великий шад… урусы совсем недавно прошли на заход…
        - Прошли на заход? Я не ослышался?
        - Да, светлейший… С курганов даже видны их замыкающие полки…
        Лицо Уйзена налилось кровью.
        - Степные батыры, говоришь? Рождённые в седле? - зло зашипел он и вдруг стеганул своей камчой со всего маху раз и другой съёжившегося старшего темника, который не посмел даже поднять руку, чтобы защититься от ударов. - Степные волки, говоришь? Стая степных шакалов! - кричал в приступе ярости Уйзен, потом в сердцах сломал и швырнул в сторону свою узорчатую камчу.
        - Мы ещё можем их настигнуть… - начал тархан.
        - Нет! Всё сначала! Теперь обходим урусов с полуночи, и если они опять окажутся расторопнее нас, то… - Глаза князя сузились до щёлок, на широких скулах обозначились жилы, а голос прозвучал столь грозно, что даже у бесстрашного Ходжар-тархана, не раз глядевшего смерти в очи, по вспотевшей спине забегали холодные мурашки.
        - Мы перехватим их, великий шад! - произнёс старший темник и поспешил отдавать наказы.
        «Сегодня жизнь Святослава на краткий миг обогнала смерть, - подумал Уйзен, - но скачка ещё не закончена…»
        К вечеру достигли реки и переправились на другой берег. Тархан выслал разъезды вверх и вниз по течению. Не прошло и получаса, как вернулся разъезд с полуночи и сообщил, что на берегу много следов урусской конницы, уходящих прямо на заход.
        - Эти урусы не люди, а сущие дэвы, - пробормотал Ходжар, не смея поднять глаз перед воеводой, - ума не приложу, как они оказались правее нас…
        - Значит, нам нужно взять ещё дальше к полуночи и перехватить, покуда не достигли русских границ. И если на сей раз урусы окажутся впереди, то первой падёт твоя голова, Ходжар! - почти печально сказал Уйзен.
        Тархан тут же передал наказ темникам, пообещав то же проделать с их головами, те повторили тысяцким, сотникам, и так до самого последнего воина.
        Хазарская конница, забыв об усталости и вполглаза дремля в сёдлах, ещё быстрее потекла к полуночи, а потом взяла неизменный путь на закат солнца. Всю ночь хазары шли шагом, утром не стали пересекать путь русам, а, прибавив ходу, двинулись ещё дальше, проведя в непрестанном движении почти весь день. Новой неприятной неожиданностью стали неведомо откуда возникающие на холмах столбы густого и видного далеко окрест дыма. Очевидно, они были замечены сторожевыми Киевского княжества, которые сигнальными дымами предупреждали о вторжении. Уйзен всё больше нервничал: теперь о его продвижении скоро узнают в Киеве. Долго находиться в этих землях становилось опасно, но где-то, совсем рядом, шёл Святослав, измотанный и обессиленный, и надо совсем немного времени, чтобы покончить с ним.
        Чтобы действовать наверняка, Уйзен ещё одну ночь заставил своё войско идти шагом, а на рассвете выйти наперерез урусам.
        Перед самым рассветом измученные непрерывной гонкой кони и всадники вышли к тому месту, где должен пройти Святослав. К счастью Ходжар-тархана и прочих темников, на этот раз следов урусской конницы не было. «Значит, выдохлись-таки и остановились на ночёвку», - подумал Уйзен. Он велел остановиться, выслать дозоры подальше окрест, а войску позволил покормить лошадей и немного передохнуть. Воины попадали с лошадей на землю и тут же уснули. Стражникам же было велено усилить бдительность, так как урусы могли появиться в любое мгновение.
        Час проходил за часом, но Святослав не показывался.
        «Крепко, видно, устали его аскеры, отсыпаются где-нибудь в столь любимом ими лесу. Полагают, что ушли от погони, и чувствуют себя в безопасности», - думал Уйзен. Он едва держался на ногах от усталости, поэтому, сделав необходимые распоряжения, тут же уснул в лёгком шатре, что везли притороченным к одной из запасных лошадей.
        Уйзена разбудили возбуждённые голоса. Когда он открыл глаза, вокруг была непроглядная темень. Неужели ночь? Сколько же он проспал? И где войско Святослава?
        Он выскочил из шатра.
        - Что, урусы тут?
        - Великий князь, там, - указал в непроглядную темень Ходжар, - наши дозорные наскочили на разъезд урусов, была короткая схватка, уцелевший дозорный ранен, но доскакал и рассказал об этом…
        - Где они столкнулись с разъездом урусов?
        - Впереди, князь… - Тархан вяло махнул рукой в сторону заката.
        - Как? Урусы впереди? Ты опять проспал, пёс, и они ночью проскользнули мимо!
        - Нет, владыка! - испуганно затряс головой Ходжар. - Я сам всю ночь проверял дозоры, мимо нас не прошёл ни единый человек. Не знаю, как это могло случиться…
        Уйзен уже не кричал и никому не угрожал. Он знал, что его воины сделали всё, что было в их силах, и даже больше. Это какое-то колдовство, - человек даже на самой лучшей лошади не может скакать так быстро и долго…
        - Они уходят? - только спросил Уйзен.
        - Нет, Уйзен-шад, на этот раз они не собираются уходить: раскинули неподалёку стан, выслали многочисленные дозоры и дожидаются утра.
        - Что ж, значит, завтра быть решающей битве!
        Едва забрезжил рассвет, как обе дружины уже стояли друг против друга в чистом поле за перелесками. Уйзену вдруг показалось, что урусов стало больше, или это в утреннем мареве клубы тумана напоминают полки людей?
        Разорвав тишину, громко и призывно затрубили рога урусов, и их конница первой ринулась на хазарскую. Завязалась сеча, среди кипения которой Уйзен безуспешно пытался разглядеть Святослава.
        Урусы дрались так, словно не было многодневных погонь и ночных скачек, - их всадники железной стеной напирали на хазар, удары были быстры и точны, конные маневры резки и стремительны. Левое маджарское Крыло уже наполовину очутилось в русском коло, и такая же угроза нависла над Правым Крылом. Уйзен со своим лучшим полком находился в центре Сердца, готовый немедля со всей силой ударить туда, где окажется Святослав, окружить его и не дать уйти. Но натиск урусов был так силён, что поселил суеверный страх в сердцах закалённых хазарских воинов.
        - Это не урусы, а дэвы напали на нас! - вскричал кто-то из темников.
        - Дэвы… Дэвы! - разнеслось по рядам. - Урусская конница заколдована!
        Сам Уйзен, наблюдая за ходом битвы, впадал во всё большую растерянность. Он не понимал, что происходит, покуда не подскочил возбуждённый Ходжар-тархан.
        - Великий шад, это не те урусы, не Святославовы! - кричал он, дико вращая очами. - Мы дерёмся совсем с другими, у многих - седые усы и волосы, это свежая киевская дружина!
        - Трубить отход! - велел Уйзен. - Уходить к полуденному восходу!
        Ходжар-тархан сразу понял, почему Уйзен дал такой приказ, - со стороны восхода, где-то совсем близко, идёт Святослав, а оказаться между двух русских дружин измотанному войску равносильно гибели.
        Когда дозорные сообщили начальнику Старой киевской дружины темнику Притыке, что впереди хазарские разъезды, он нахмурился, но не проронил ни слова. Когда же доложили, что идёт много вражеских тем, он помрачнел ещё более и приказал готовиться к битве. Тревога не покидала старого темника с самого начала, когда Издеба, ведавший киевским Ратным Станом, сообщил, что примчались гонцы с вестью: много тем хазарских выступило против Святослава и князь просит подмоги. И велел Притыке немедля выступать со Старой дружиной. «Неужто опоздала наша помощь и хазары уничтожили молодую дружину, если тьмы вражеские уже здесь оказались?» - думал Притыка, тревожась за Святослава. Одна надежда на то, что опытный и осторожный Свенельд рядом с молодым князем. «Хм, - тут же возражал себе с горечью темник, - в полюдье на Древлянской земле князя Игоря тот же Свен сопровождал, да только воевода живой и здоровый вернулся, а Игоря-то убили… - Притыка в задумчивости поскрёб загорелую лысую макушку с десятком редких светлых волос. - Эх, беда, да и только», - вздохнул старый темник в ответ на невесёлые думы.
        Старые вои только крепче сжимали рукояти мечей и с особым тщанием выполняли приказы и перестроения, мысли, подобные темницким, отягощали и их головы, потому они готовились поквитаться за своих младших, - у многих дети, племянники и прочие родичи ушли с Молодой дружиной Святослава.
        Звенислав, прознав про хазар, даже хотел поспешить к темнику Притыке с просьбой дозволить ему вступить в сечу, оставив запасных коней на попечение молодых подручных. Сердце старшего Лемеша тревожно ныло и усиленно билось в груди, будто спрашивало: как же так, как же так? И в самом деле, как так вышло, что шли на подмогу Молодой дружине, а оказались лицом к лицу с хазарами? Неужто… нет, о таком лучше пока не мыслить. «А что, - думал конюшенный, - так и скажу: дозволь, Притыка, в сражении участвовать, два сына моих в дружине Святославовой…» И тут же представил ответ угрюмого темника, да так ярко, будто и в самом деле стоит рядом с ним Притыка и речёт: «Как же кони, что тебе доверены? Сам разумеешь, что такое добрый конь, а как темник или тысяцкий без коня в бою останется?» Нахмурится Притыка, осерчает. «Нет, не дело это, - решил конюшенный, - битва вот-вот начнётся, и каждый должен на своём месте быть. Не имею я права Притыку отвлекать». Звенислав огляделся, кликнул юных своих помощников и повелел собирать и седлать коней, чтобы ни мига задержки не было в случае надобности.
        Утренний туман ещё не успел растаять под лучами восходящего светила, как турьи рога русов протрубили сигнал атаки. Конница киян возникала из тумана и неслась на врага без молодецкого гиканья и удалого посвиста, молча. Только гул многих тысяч конских копыт да дрожание сотрясаемой ими земли грозно катились в сторону выстроенных к бою хазарских ратей. Необычное поведение урусов, да и само их появление с неожиданной стороны вселяло в хазарских воинов некоторое смятение. Только когда между противниками осталось не более сотни шагов, вдруг взревели ряды урусов грозным рыком. Воздев к небесной Сварге свои обоюдоострые мечи и секиры, схлестнулись они с врагом, горя праведным огнём жестокой мсты.
        Звенислав, находясь позади войска и слушая ухом битву, неотрывно следил за лошадьми. Как только подскакивал на разгорячённом коне посыльный и сообщал, у кого из начальников пал или ранен боевой конь, конюшенный тут же отсылал к нему подручного с запасным конём.
        Когда, не выдержав страшного натиска русов, хазары начали отходить, а затем и бежать, Звенислав с помощниками повёл запасной табун вослед наступающей дружине. Вот снова показался всадник, летевший во весь опор. «Этот уже в пятый раз за сегодня», - отметил конюшенный. Посыльный был всего в нескольких шагах, когда вдруг уронил голову на шею забрызганного кровью коня и начал боком съезжать с седла. «Ранен», - сообразил Лемеш, его молодые быстроногие помощники успели подхватить падающее тело посыльного, а тот тихо прошептал:
        - Темнику конь нужен…
        - Кому, имя реки, - тормошил его Звенислав.
        - Притыке… - ещё тише прошептал посыльный и, видимо лишившись сознания, забормотал что-то невнятное.
        - Рану перевяжите да кудесника к нему кликните. Сережень, остаёшься за главного, - распорядился Звенислав, - каждый за коней порученных головой отвечает. Подай копьё! - закончил конюшенный, уже сидя в седле своего гнедого и прихватывая к луке повод широкогрудого коня темника Притыки. Он тронул с места, быстро набирая ход в ту сторону, где гремело железо смерти, где кияне, настигнув уходящих кочевников, отсекли часть из них и заключили в крепкое русское коло. Чем ближе к сече, тем больше изрубленных тел под копытами коней, тем явственнее дикая ярость горячки боя и тем холоднее и ощутимее дыхание смерти, что царит безраздельно над полем битвы. Звенислав торопился: он ведь не просто огнищанин и не только старый воин, он один из лучших конюшенных киевской дружины, кому, как не ему, ведомо, сколь важно темнику, руководящему всей битвой, иметь в сражении не просто доброго, а именно своего коня. Свой конь не только носит седока, он чувствует и разумеет каждое движение и каждую мысль хозяина, потому в бою они - единое целое.
        Всё ближе знакомый шум боя, уже явственно доносятся команды и скрежет металла о металл, боевые возгласы, конское ржание, стенания умирающих. Где же искать темника Притыку? Ага, вон там, на взгорбке, кажется, в окружении посыльных и личных охоронцев.
        - Р-раступись, конь для темника Притыки! - покрикивал Звенислав, пробираясь сквозь живой частокол, и всадники, понимая важность задачи, уступали дорогу. Едва достиг огнищанин холма, едва крикнул: - Конь для темника! - как тот мигом слетел с холма на хазарском тонконогом скакуне. Оставив седло доброго, но не подходящего под его могучую стать и уже порядком уставшего коня, он бросился к сменному.
        - Дякую, конюшенный, вовремя подоспел! Хазары коло прорывают ошую, немедля закрыть, иначе уйдут! - уже кричал Притыка посыльным и в седле своего крепкого коня летел в сторону прорыва, а за ним все, кто был подле темника. Туда же помчался и Звенислав.
        Вместе с Притыкиными дружинниками, с ходу врезавшись в хазарские ряды, он сначала разил копьём, а потом ожесточённо заработал своим боевым топором, доставшимся от отца, старого Лемеша. Поразив очередного хазарского воя, Звенислав тут же набрасывался на нового. Ярость не утихала, огнищанин был готов сам погибнуть в сече, но только не принести домой возможную страшную весть о гибели сыновей. С такой же яростью и отвагой дрались и другие киевские вои. Прорыв был закрыт, коло стянуто туже, а потом разделено надвое, а ещё через полчаса хазары, попавшие в эти коло, уничтожены, и Притыкина тьма не менее яростно принялась преследовать отступающих на восток степняков. Когда же киян облетела весть, что путь к отступлению врага преградила Молодая дружина, то возгласы радости старых воинов были ответом на это известие. Ещё яростнее заработали они мечами. Значит, живы молодые вои и жива надежда на скорую встречу!
        В сердце Звенислава запела она степным жаворонком, засияла лучом солнца весеннего. Стал прорубаться он через хазарские ряды, что дровосек через лесную чащу. Никогда, кажется, прежде не работали так споро и ладно его топор и щит. Даже в молодые годы, когда отчаянный и полный молодецких сил летел он, подхваченный общим порывом, навстречу вражеской коннице, даже тогда не мог он свершить того, что совершал сегодня.
        Тогда он сражался за себя одного, а нынче дрался за троих. Пока не увидит он своих сыновей, пока не узнает, живы ли они, силы в нём не убудут. Рубился Звенислав и усталости не ведал, будто черпал живую воду из волшебного колодца.
        Хазары стали отступать к полуденному восходу, а за ними по пятам следовала Старая киевская дружина, догоняла, отбивала полки, уничтожала последних и ослабевших.
        «Мы не выдержим долгой скачки, урусы разорвут всё войско на куски, прежде чем мы покинем их землю… - лихорадочно размышлял Уйзен. - Всем не уйти, поэтому нужно спасти лучших…»
        Справа впереди замаячил лес. Теперь Уйзен знал, что делать.
        Призвав Ходжар-тархана, он велел:
        - Левому Крылу развернуться полумесяцем, встретить урусов и стоять насмерть! А Итильским и Хорезмским тьмам уходить к лесу, а там повернуть на восход, домой! Помни, маджары должны стоять, до последнего, иначе никому не вырваться! - повторил, как заклинание, Уйзен.
        Тархан полетел исполнять приказ.
        Левое Крыло развернулось и встало сзади живым заслоном. Снова загремели мечи, высекая искры, видные даже днём. Противники сшиблись в яростной схватке, и на землю полилась человеческая и конская кровь. Русы сразу же начали теснить заслон, рассекать его на части и заключать в малые коло.
        Пора! - понял Уйзен. Он дал знак старшему темнику, и Итильско-Хорезмские тьмы, отделившись от остальных, во весь опор понеслись к лесу.
        То, что случилось потом, было похоже на дурной сон. Из леса вдруг выскочила урусская дружина, впереди которой, несомненно, летел сам Святослав. Это было настолько неожиданно, что ошарашенный Уйзен на миг забыл, что именно за головой урусского князя он охотится столько дней и ночей, и несколько мгновений смотрел на него, непроизвольно сжимая горячей дланью отцовский амулет на груди. Чуткий конь невольно замедлил бег и тем самым спас своего хозяина: верные итильцы обтекли воеводу и схлестнулись со Святославовым воинством. Пошла рубка не на жизнь, а на смерть.
        Несколько раз урусы пытались окружить хазар, и к полудню им удалось свести Крылья. Но итильские батыры, рубясь, как одержимые, прорвали коло и стали уходить из него. В этот самый миг подоспела Старая дружина во главе с Притыкой, покончившая с маджарским Крылом. Она стянула края прорыва, как концы развязавшегося меха, и опять замкнула Перуново коло.
        Только близость смерти может так приумножить силу человека, что он в состоянии совершить невозможное. Хазарские воины, сплотившись вокруг Уйзена, вновь встали в Лодию, вклинились в самое узкое место, напрягли мышцы и волю и, теряя людей сотнями, вырвались-таки из коло и потекли прочь - кто в лес, кто рассыпался по степным просторам. Урусы кинулись в погоню, и скачка продолжалась до самого вечера. И только благословенная ночь, опустив на землю свои чёрные покровы, на сей раз спасла хазар от полного уничтожения.
        К рассвету остатки хазарских тем собрались далеко за лесом.
        - Домой! - тусклым голосом произнёс Уйзен.
        Конница усталым шагом направилась к восходу.
        Но не успело ещё взойти солнце нового дня, как сзади заклубилась, быстро приближаясь, степная пыль. Может, это остатки какой-нибудь тьмы? Но дозорные известили: погоня!
        Уйзен придержал коня.
        - Сколько их?
        - Совсем немного, шад, две-три тысячи!
        Среди скачущих киян Уйзен скоро различил знакомую фигуру Святослава. «Ты не угомонился, дерзкий урус?» Уйзен коснулся рукой заветного талисмана. Древний амулет не только спас ему жизнь, но и посылает напоследок урусского князя прямо в руки. Как безрассудный охотник, потерявший голову, он задумал с двумя-тремя тысячами воинов догнать раненого, но ещё полного сил зверя. Наконец-то боги дают возможность выполнить волю отца, хвала им!
        - Окружить и уничтожить! - простёр руку Уйзен.
        Подчиняясь приказу, остатки хорезмских тем разошлись в стороны и стали описывать полукруги, сближаясь за спиной Святослава и отрезая ему путь к отступлению. Сам Уйзен во главе итильских тем, выстроив Сердце Стрелой, направил её остриё туда, где мелькал блестящий шелом и белый конь Святослава.
        - Не уйдёшь! Теперь не уйдёшь! - шептал Уйзен горячими иссушенными устами, сжимая в потной деснице свой острый булат, который лишил жизни не один десяток, а может, и сотен храбрых противников, но теперь должен был исполнить своё главное предназначение - отрубить голову урусского князя.
        Загремела сеча, засвистели мечи. Чувствуя превосходство сил и горя жаждой отмщения за вчерашнее поражение, хазары действовали умело и быстро. Сведя Крылья за спиной Святослава, они отрезали русам путь к отступлению и начали осаждать их со всех сторон. Прошло, наверное, с полчаса ожесточённой битвы, и хазарам удалось вклиниться в нескольких местах в тело русского войска и начать его разделение на части.
        За гулом битвы Уйзен не сразу различил новый шум. Увлечённый охотой за Святославом, он поднял голову только тогда, когда его воины начали кричать и указывать мечами в степь. Со стороны захода - уже совсем близко - двигались новые русские полки: воины в кольчугах и островерхих шеломах, над которыми трепетали стяги с изображением солнца. Это пришла на помощь Старая дружина, возглавляемая Притыкой и Свенельдом. Она с ходу ринулась на хазар, стала окружать и бить вражеские полки.
        Положение вмиг переменилось. И Уйзен с верными итильскими тьмами в третий раз за последние дни оказался в русском Перуновом коло. Снова выстроил он своих воинов в Лодию и повёл их на штурм русских рядов.
        Да, видно, слишком устали его храбрые кумыки и храсмы - всё-таки люди они, а не дэвы. Многих урусов уносили с собой в вечную страну мёртвых хазарские аскеры, но железной стеной стояли русские витязи. Лучшие батыры гибли на копьях и под мечами седых урусов и горящих яростью молодых Святославичей. И холод смерти во второй раз коснулся души Уйзена, как тогда, в первой битве с князем урусов у Рурикова поля. Снова взмолился Уйзен-шад к талисману, пришпорил коня и отчаянно ринулся в самую гущу схватки.
        Он лишь слегка удивился от неожиданности, когда меч старого уруса вдруг пронзил его грудь, подобно чёрной горячей молнии. «А ведь чёрной молнии… не бывает…» - успел подумать Уйзен, и тьма навеки сомкнулась над ним. Тело хазарского воеводы соскользнуло на окровавленную траву, и копыто чьей-то лошади с хрустом раздавило старый амулет, втоптав его в прах.
        Когда русская дружина, стоявшая в лесу, спокойно проспала ночь, примчавшиеся на рассвете дозорные разбудили лагерь известием: хазары! Движутся со стороны Киева!
        Все взоры обратились в сторону захода солнца. Оттуда действительно двигалось хазарское войско, однако с ним происходило нечто странное. Всё разъяснили возбуждённые дозорные, которые доложили Свенельду:
        - Вслед хазарам наша Старая дружина скачет! По всему, Уйзен, обойдя нас, столкнулся с вышедшими из Киева тьмами, и те нагоняют хазар и вступают с ними в схватку.
        - Так мы им сейчас поможем! - радостно вскричал Блуд.
        - Погоди! - охладил его пыл Свенельд. - Ещё не время…
        Между тем хазары остановились, перестроились, и часть их тем развернулась и вступила в бой со Старой дружиной. Закипела схватка. Свежие киевские силы стали теснить хазар, в то время как основные силы противника повернули и во всю прыть помчались к лесу.
        - Вот и наш черёд приспел, - рёк Свенельд. - Вперёд, на врага!
        Русские всадники выскочили из леса, а впереди всех нёсся на своём коне князь Святослав. Как хищный орёл набрасывается на добычу, так Святослав вместе с дружиной накинулся на врагов. Воздух наполнился грохотом мечей, криками темников, воплями раненых и конским ржанием. Русы взывали к Перуну, а хазары кто к Яхве, кто Аллаху, кто к Великому Хару, и твёрдо стояли одни против других, не уступая, и бились так до полудня. Затем Святославу удалось окружить хазар, но те прорвали коло и стали вытекать из него, как вода из надтреснутого кувшина. Тут подоспела Старая дружина, покончившая с хазарским заслоном, и опять замкнула Перуново коло. Началась ещё жесточайшая сеча: меч на меч, копьё на копьё. И вновь хазары встали в Лодию, теряя людей, вклинились в узкое место коло, напрягши все силы, разорвали его и бросились прочь, к восходу.
        Святославова дружина кинулась следом и настигла их, поскольку русские кони были отдохнувшие, а хазарские уставшие. И пошла в степи великая скачка, - хазары убегали от русичей, как овны от хищников, а Святослав не давал Уйзену ни мгновения передышки, гнался за ним, а настигнув, вступал в схватку, отбивал полки и уничтожал их. И длилась та бешеная скачка до вечера, и только ночь стала хазарам спасением, - во тьме они смогли уйти от погони и исчезнуть в высоких травах.
        - Ушли, проклятые! - в сердцах воскликнул Святослав, обращаясь к Свенельду. - Как бы их настигнуть и перенять?
        - А надо ли? - засомневался Свенельд. - Победа и так за нами.
        - Надо, вуйко! Я должен покарать Уйзена и всех, кто был мной отпущен, но не сдержал слова. Пришёл черёд расплаты! - Святослав был слегка бледен от охватившего его волнения и яростной решимости.
        - Ежели желаешь перенять, то надо, не теряя времени, борзо идти всю ночь на восход.
        - На восход! - вскричал Святослав.
        И, взяв с собой всего три полка из тем Горицвета, Притыки и Блуда, в которых осталась едва половина, устремился в степь, горя нетерпением догнать и добить врага.
        И пошли полки в ночь, - два гона вскачь, один шагом, - и так до самого рассвета.
        А наутро увидели хазар, спокойно уходящих к себе домой.
        Бросился за ними Святослав и вскоре настиг. Хазары же, увидев, что перед ними малое число преследователей, развернулись и вступили в битву. И тяжко бы пришлось Святославу, если бы не Старшая дружина, которую привёл Свенельд, отправившись вслед за князем в ночную скачку.
        Окровавленная степная трава стлалась под ноги падающих бойцов, и крики, холодящие жилы, раздавались над полем битвы. Напрасно старался Уйзен прорваться из коло, - не смог, пал вместе со своими лучшими воинами под русскими калёными мечами. Никого не пощадил Святослав, карая смертью нарушителей слова. И Уйзен, зная о том, не просил милости и бился до конца, как витязь.
        Святослав рубился отчаянно, не чувствуя ни усталости, ни боли. Он вкладывал в удары не только свою недюжинную силу, но и обиду за промахи, и горечь утраты верных друзей, и ярость за нарушенное хазарами слово. Казалось, нечеловеческая сила лилась из его нутра, поражая врагов даже прежде его меча. Поэтому самые опытные и сильные хазарские воины не могли противостоять яростному натиску Святослава и гибли один за другим под его обоюдоострым булатом.
        Он хотел поквитаться с Уйзеном, но увидел, что кто-то из старших темников уже поразил его в грудь. «В следующий раз надо сказать, чтобы главных военачальников не трогали, я сам должен выйти на единоборство», - подумал Святослав.
        Когда никого из противников не осталось поблизости, Святослав почувствовал, что натиск боя разом ослабел. Он быстро оглянулся и привстал на стременах. То там, то здесь среди усеянного людскими и конскими трупами поля ещё догорали очаги сражения, подобно искрам угасающего пожара, но главное пламя битвы уже отбушевало. Святослав опустился в седло.
        Кончено! - подумал он. И вдруг разом ощутил, как нечеловечески устал. Жуткая тяжесть навалилась на плечи, а тело налилось слабостью, как будто вместо крови его наполнили болотной водой. Святослав подрагивающей рукой вложил меч в ножны и оглянулся. Пелена яри, застилавшая очи, разом спала, и теперь он мог видеть всё окрест.
        Множество людей и лошадей, русов и хазар лежало на окровавленной, изрытой копытами земле, - мёртвых и живых, стенающих в бессознательном бреду либо пребывающих в ясном разуме, кто, мучаясь от смертельных ран, просил добить их и тем прекратить ужасные страдания. Мёртвые лежали отрешённо, скрючившись либо вольно раскинувшись, обратив к небу открытые очи, - голубые, карие, серые, чёрные. И во всех них - хазарских и русских - отражалось одно и то же высокое бездонное небо.
        Могучие плечи Святослава поникли, казалось, больше ни на что нет сил. Всё до капли он отдал схватке и теперь мог только с трудом удерживаться в седле и глядеть вокруг, видя, как бесшумно пролетает над полем Перуница, неся погибшим рог бессмертия, а Мор с Марой собирают свою страшную жертву, и подземный Яма пьёт кровь умирающих и отнимает их жизнь.
        Редкий звон мечей скоро вовсе стих. Только стоны, предсмертное ржание коней и вопли раненых тревожили тишину. Потом протяжно запел рог, собирая живых на построение.
        Святослав слез с коня и на ватных ногах пошёл по полю, словно глубокий старец. Его тело было обессилено, воля измождена, и только волховское чутьё остро воспринимало окружающее. Он шёл по полю и тысячи раз умирал вместе с каждым погибшим, терзался болью раненых и неизъяснимой тоской, которую человек может испытывать только раз, когда в трезвой памяти расстаётся с жизнью, делая последний вдох сухого степного воздуха.
        Когда он наконец вышел туда, где собрались оставшиеся в живых, Свенельд едва узнал его. Весь, клокоча от негодования, воевода приготовился было высказать Святославу множество тяжких упрёков, но только сказал ему тихо и печально, указав на полки:
        - Гляди, княже, как мало твоих воинов осталось в живых… А вспомни, как ты вначале сам хотел пойти на хазарское войско. И сгинул бы ни про что, а нынче одержал победу, оплаченную великой ценой…
        Святослав понурил своё покрытое пылью, кровью и потом лицо, пригладил выгоревший оселедец, потом взглянул на воеводу погасшими очами.
        - Прости меня, вуйко, за молодость и неразумность, - промолвил он, сдерживая в горле ком. - Ты был прав во всём, мне ещё многому надо учиться. Не откажи, будь и дальше моим наставником…
        Свенельд покрутил свой рыжий с проседью ус.
        - На то я и поставлен дядькой, чтоб учить и подсказывать для твоего же блага. А горячность юношеская, что ж, я и сам молодым был. Это теперь я в науке воинской смыслю, а было время - ничего из того не ведал…
        Стоя подле Свенельда, Святослав вновь оглянулся на поле недавней сечи. Воины ходили, высматривая раненых и собирая мёртвых для погребения. Отсечённые головы своих узнавали по оселедцам и серьгам в левом ухе и также собирали их, чтобы предать земле вместе с телами. Чтобы погибшие воины могли предстать перед Перуном с головой в руках, ибо в ней находится душа руса как при жизни, так и после смерти…
        Святослав ещё не знал, что больше никогда не увидит своих молодых темников Издебу и Притыку, сложивших голову в этой сече, многих полутемников, тысяцких, и сотников, и великое множество простых воинов, павших в битве с хазарами. Невдалеке стояли, обняв друг друга, огнищане Лемеши, отец и сын. Слёзы беззвучно текли по щекам отца, он обхватил крепкие плечи сына, ещё не веря счастью, что старший выжил во всех этих страшных кровавых битвах, и пока не мог осознать, что больше никогда не увидит своего среднего сына. Слёзы великой радости и великого горя текли по покрытым пылью щекам Звенислава Лемеша, берестянского огнищанина, воина и лепшего конюшенного киевской дружины.
        А в Берестянской пуще, позабыв о работе, рыдала, упав на скошенную траву, Живена, чуткое материнское сердце которой подсказало смерть родного человека, только она не знала пока, кого именно…
        Глава 6
        Овсена
        После того как Святослав со своей изрядно поредевшей дружиной вернулся в Киев и воины наконец отоспались и подлечили раны, после того как справили Великую Тризну по павшим героям, помянув каждого по имени, а живым воздали честь и хвалу за ратные подвиги, жизнь помалу стала входить в мирную колею.
        Перед Святославом стояла задача: пополнить дружину свежими силами. Князь понимал, сколь ценен теперь каждый из его оставшихся воинов, прошедших горнило сражений у Белой Вежи и в широких степях с хазарами. Теперь его дружинники были не просто сотскими, тысяцкими или темниками, не просто выносливыми воинами - но каждый из них, пройдя через жестокие схватки, преодолев всё и выжив в самых страшных сечах, нёс в себе бесценную многоопытность, которую должен передать молодым новобранцам, принявшим Перунову клятву.
        Поредевшее войско Святослава, будто часто вырубленный лес, возрождалось молодой порослью, вливающей в обескровленную дружину новые силы. В Ратном Стане вновь звучали громкие команды начальников, пели турьи рога и ржали борзые кони.
        В киевских же домах и на улицах часто слышался плач матерей и вдов о не вернувшихся с поля боя сыновьях и мужьях. А в Боголесьях, на полянах и у реки звенел радостный смех девушек, дождавшихся суженых и теперь зазывавших гостей и родичей на свадьбу, что была загадана ещё до похода.
        Встречая счастливых сотоварищей, гулявших с невестами, молодой тысяцкий Олеша думал о том, что и он мог бы уже справить свадьбу, - шутка ли, из такого похода живым вернулся, из сотника сразу тысяцким стал. Никто бы теперь не узнал в статном молодце с широкой грудью и гордой осанкой некогда тучного, любящего сытно поесть отрока. Олеша ловил на себе горячие взоры девушек и слышал позади себя восхищённые возгласы. Молодой тысяцкий несколько раз в задумчивости сжал и снова разжал левую руку, не отрывая взгляда от золотого перстня-печатки на безымянном пальце. Массивный, под стать его руке, с вьющимися виноградными побегами, и в их обрамлении - грозный лев с косматой гривой. Толмача, конечно, тогда не было, и что она говорила, Олеша не понял, но ему показалось, что красавица сравнила его со львом. «А что, - размышлял молодой тысяцкий, - и статью, и храбростью я царственному зверю не уступлю, да и в дружине человек не последний. Опять же по происхождению не из огнищанского рода». Он не заметил, как волна воспоминаний вновь подхватила его и понесла в то удивительное, похожее на сказку путешествие в
Царьград и не менее дивную оказию появления сего драгоценного перстня.
        Византийцы возили княгиню со свитой, в которую входили и они с Журавином, как люди Святослава, по граду и его окрестностям, стараясь поразить великолепием и богатством, чудным каменным зодчеством, диковинными садами и мраморными бассейнами. Это им в полной мере удалось, во всяком случае, оба молодых посланника чувствовали себя так, будто наяву попали в самое что ни на есть волшебство. Ещё дома Олеша не раз слушал разговоры знакомых купцов, что часто собирались у отца, и из тех разговоров знал, что в Царьграде кроме всяческих диковин есть ещё одна - дом, где за пенязи можно выбрать себе любую девку и возлечь с ней в отдельной светёлке. Так что, оказавшись в Царьграде и видя, как иные купцы отлучаются в портовые кабаки, а потом рассказывают такое, что берёт сладкая оторопь и краснеют уши, Олеша задумал там побывать. Это же совсем другое дело, чем дома, тут тебя никто не знает, и даже если у тебя не всё получится с той девкой, то о неудаче ни одна живая душа не прознает. А случись такое в Киеве, даже если это будет девка из робичей, тут же разлетится окрест. Тем паче хотелось себя проверить, чтоб,
взяв жену, в грязь лицом не ударить.
        Журавин, которому Олеша поведал свою задумку, вначале остерегался: а вдруг кто из посольства узнает, но потом согласился.
        Они ускользнули незамеченными, когда все уже легли отдыхать после очередной поездки по граду и сытной вечери. Дорогу выспросили у стражника посольского двора, который знал Царьград не хуже, чем Олеша с Журавином Киев. За определённую плату он согласился вечером провести юных киян, куда они пожелают. С полчаса они шли по улицам, постепенно спускаясь к водной глади морского залива. Наконец провожатый остановился и с двусмысленной ухмылкой ткнул в двухэтажное серое здание с плоской крышей.
        - Входите, садитесь за свободный стол, еду и питьё можете заказать на любом языке, хоть славянском, хоть хазарском, хоть греческом. - Он повернулся, чтобы уйти.
        - Погоди, - остановил его Журавин, - а как нам сказать… ну, зачем мы пришли?…
        - Говорить ничего не надобно, по другим делам в «Дом Радости» не заходят, - ответил, ухмыльнувшись, стражник.
        В зале с полом из мраморных плиток, уставленном столами и стульями, было прохладно. Они выбрали место в углу у сводчатого окна, огляделись вокруг. В помещении было ещё с десяток посетителей, которые пили, ели и балагурили, некоторые при этом оглаживали и похлопывали по округлым задницам смеющихся и визжащих полураздетых девиц. Русам это всё было в диковинку, они сидели, настороженно поглядывая вокруг. Вот одна из смеющихся дев встала и повлекла за собой пышнотелого лысоватого грека. Они поднялись по ведущей на второй ярус лестнице и, пройдя по галерее, скрылись за одной из многочисленных дверей. Молчаливый темнокожий юноша поставил перед гостями кувшин с греческим вином, мясо и овощи.
        - Гляди! - вдруг толкнул сотоварища Олеша, указывая вверх на галерею.
        Там появилась стройная девица с закрытой, как у арабов, нижней частью лица. Были видны только её подведённые для пущей выразительности глаза. При каждом мягком кошачьем шаге обтянутые тонкими паволоками чресла плавно колебались из стороны в сторону, а грудь была охвачена такой полупрозрачной тканью, что были видны сосцы. Она прошла и исчезла. А вскоре появилась вновь, в сопровождении ещё одной девицы, одетой так же. Грациозно пройдя по галерее, они стали спускаться по лестнице. Непонятное волнение охватило обоих киян, и чем ближе подходили девицы, тем оно становилось сильнее. Их мягкие шаги и плавные движения округлых бёдер, стройные женские тела, обтянутые тонкими паволоками, глаза, у одной голубые, как море, у другой карие, то широко расширялись, обжигая юных воинов, то томно прикрывались длинными ресницами. Какая-то неведомая сила исходила от дев, источалась вокруг, заставляя тех, кто находился за другими столами, неотрывно следить за ними горящими очами. Один из сидящих за столом в середине зала вскочил и нетвёрдой от выпитого вина поступью попытался преградить девам дорогу, но два коренастых
молодца в тёмных одеждах тут же сгребли подвыпившего и быстро вернули на место. Девы меж тем беспрепятственно спустились вниз и обошли все той же кошачьей походкой стол русов раз и другой, обдав их неведомыми ароматами. Юных киян ещё более взволновали источаемые девами запахи, вид их горячих тел, облачённых полупрозрачными паволоками, а от огня, который вдруг заполыхал внутри, им вовсе перехватило дух, кровь ударила в виски, и бешено заколотились сердца. Дева с карими очами заговорила с ними на певучем греческом языке. Заворожённые молодцы только растерянно переглянулись. Девы рассмеялись звонко и весело, одна из них подошла к Олеше, полоснув синими очами и слегка коснувшись бедром его плеча. Юный витязь почувствовал, что огонь изнутри вмиг выплеснулся на его чело, которое заполыхало стыдом и смущением, свойственным девственникам. Дева ещё шибче рассмеялась серебряным смехом и, взяв его за руку, повела по лестнице. Ноги, будто чужие, не гнулись, сердце гулко билось в широкой груди, а перед очами мелькали разноцветные круги. Звякнула кованая щеколда за спиной, дева прижалась к нему пышными персями, а
когда он, почти ничего не видя и не понимая, попытался обнять её гибкий стан, она всё с тем же игривым смехом ловко выскользнула из объятий. А затем, увлекши его на ложе, стала гладить нежнейшими пальцами его чело, очи, уста, крепкую шею и, ловко юркнув в ворот рубахи, прошлась по крепким плечам и могучей груди. Она что-то горячо шептала на своём языке, и хоть юный русич не понимал почти ничего, голос и жаркое дыхание действовали на него волшебно. Он несколько раз порывался сжать её в своих богатырских объятиях, но всякий раз она властно останавливала его, грациозно выскользнув и прикладывая палец к устам, как бы требуя осторожности и неторопливости. Она медленно принялась разоблачать Олешу, лаская и покрывая поцелуями, приглашая его руки и губы делать то же самое с её телом, и если богатырь торопился, то она придерживала его, показывая, как медленно и плавно он должен это делать, продвигаясь от кончиков пальцев на прекрасных ногах все выше и выше, к трепетному лону. Он забыл обо всём, чувствуя, что является послушным учеником, даже не учеником, но комком глины в руках опытного гончара или раскалённым
куском железа под молотом мастера-кузнеца. Она распаляла его и вдруг останавливала, когда он готов был уже идти до конца, она была так доступна и так недосягаема, она лепила и ковала его, и он чувствовал это и не мог, да и не хотел противиться. Она струилась по нему змеёй и растекалась, подобно воде, она была упругой и сильной, беззащитной и податливой, и так много раз, пока оба они не слились в едином утолении друг другом, исторгая нечеловеческие крики и стоны, будто неведомые раненые звери. Потом лежали без сил и желаний, пустые, как лишённые даже капли влаги сосуды посреди знойной степи. Неизвестно, сколько длилась истома, потом пили вино и подрагивающими от недавнего напряжения руками тянулись к лежащим на столе фруктам. Незнакомка что-то говорила Олеше, и он, больше по жестам и внутреннему чутью, догадывался, что она благодарит его. Потом они, кажется, заснули ненадолго, а когда пробудились, всё началось сначала. И снова лежали в полном изнеможении, даже потянуться за вином, казалось, не было сил. Олеша чувствовал, как дрожащие пальцы красавицы перебирают его пальцы на левой руке. Потом он в
очередной раз погрузился в сон, на сей раз глубокий, до полного беспамятства, словно ухнул в бездонный колодец. Когда с трудом открыл глаза на рассвете, рядом на ложе никого не было, подле валялось только его одеяние. Впрямь ли он был вчера с незнакомой красавицей или это только пригрезилось? В полумраке он даже как следует не разглядел её. А вдруг это была воровка? Превозмогая слабость, Олеша потянулся к своей одежде, ведь он слышал, как после такой ночи купцы зачастую оставались без единого пенязя, но пояс и кошель были на месте. Держа кошель правой рукой, он запустил шуйцу внутрь, чтобы проверить, все ли деньги целы, как вдруг обнаружил на безымянном пальце своей левой руки чудный золотой перстень тончайшей работы с печаткой, изображающей гривастого льва.
        Когда на ватных от истомы ногах он вышел на улицу, то увидел озабоченного Журавина.
        - Что, друг, не весел, аль девка не понравилась? - басовито захохотал Олеша.
        - Девка-то понравилась, да денег только половина осталась от того, что вчера с собой взял, - пересчитывая пенязи в кошеле, отвечал Журавин.
        - Ха, значит, ты ей не шибко понравился, - победно хохотнул Олеша, - а у меня и деньги целы, и вот ещё что есть! - Он протянул другу левую руку, показывая дивное кольцо.
        - Ого! - только и смог выдохнуть Журавин. - Не простая, видать, девка на тебя глаз положила, перстень-то дорогой, я такой тонкой работы и не видывал…
        - То-то же! - гордо изрёк Олеша, покровительственно похлопав обескураженного друга по плечу.
        Сколько времени прошло с того первого победного сражения с женской красотой, скольких девок он охмурил и испортил, пользуясь бесценной наукой голубоглазой красавицы византийки, Олеша не считал.
        И тем обиднее была для него несговорчивость своенравной дочери простого кузнеца Овсены, тем сильнее возгоралось в нём стремление получить то, чего давно и страстно желал. Его самолюбие, уязвлённое насмешками братьев-дружинников после того случая с глупым судом, когда всем стало известно, как он получил от Овсены добрую «припарку», до сих пор отзывалось внутри саднящей болью. С того самого часа затаил он в душе мысль сломить непокорный нрав вдовьей дочки. После похода на хазар это чувство стало ещё острее, ибо он приобрёл большой опыт в умении покорять и силой захватывать чужое. Теперь в нём взыграла ещё и гордость воина, - что стоит сделать послушной и ручной простую подолянку после того, как у его ног корчились с мольбами о прощении грозные хазарские воины и прекрасные пленницы? Только надо действовать с умом и не спеша.
        «Что скис, будто квашня? - рассерженно одёрнул себя Олеша. - Нынче праздник Великих Овсеней, будут гулянья, Овсена непременно придёт с подружками, вот и действуй, а то рассупонился, будто кляча у нерадивого огнищанина!»
        Он выпрямился, вдохнул своей могучей грудью и, подмигнув проходящим мимо девчатам, прыснувшим в ответ весёлым смехом, уверенным шагом направился домой, предвкушая, как после тяжёлого дня в Ратном Стане отмоется да отпарится в бане, потом наденет новое одеяние, заботливо приготовленное родителями, - отец много чего из византийских товаров припас, самое лучшее отобрал для сына - и отправится на гулянье. На душе стало светлее, а на лице заиграла невольная улыбка, когда Олеша толкнул резную, окованную медью калитку во двор купеческого - в два яруса - высокого терема.
        Овсена утром выгребла золу, растопила печь и принялась за стряпню: сварила борщ, кашу и по случаю праздничного дня сделала медовый узвар с лесными грушами да ягодами.
        Заглянув в квашню, накрытую холстинкой, Овсена увидела, что тесто за ночь хорошо поднялось. Добавив муки, вымесила, переложила на стол, оставив в квашне кусок теста размером с гусиное яйцо, - это будет закваска на следующий раз, - ещё хорошо вымесила, так что тесто перестало липнуть к рукам, и разделила на равные куски. Быстрыми, сноровистыми движениями придала хлебам положенную округлость и опустила их в широкий жбан с чистой и холодной родниковой водой, за которой сбегала ещё спозаранку. Печь уже прогорела, и Овсена, заглянув вовнутрь, чисто вымела под просяным веником. Затем бросила горсть муки, которая стала постепенно поджариваться и вкусно запахла орехами. Овсена осталась довольна, - значит, жар в печи ровный, иначе мука или сгорела бы сразу, или осталась сырой.
        Между тем хлебы всплыли - пора отправлять их в печь.
        В это время на минутку забежала Коляда, соседка и подруга Овсены, жившая через дом.
        - О, да ты весь хлеб в воду опускаешь? - удивилась она. - А я только кусочек теста в воду бросаю, чтоб знать, когда сажать.
        - Это я ситный только опускаю, а ржаной на столе подходит.
        - А на чём ты ситный замешиваешь, на простокваше?
        - На простокваше или сыворотке, а ржаной - только на родниковой воде.
        - А что ж ты одна, матушка где?
        - Вчера ещё с дядькой Комелем на Торг поехала, продать кое-чего и скупиться к празднику. К вечеру, думаю, вернётся…
        - Да, я чего забежала-то, - спохватилась подруга, - вечером идём на гулянье, не забыла? Я заскочу за тобой!
        И Коляда умчалась.
        Овсена, уложив хлебы на деревянную лопатку, осторожно посадила их в печь и закрыла заслонку. Потом занялась уборкой и мытьём посуды.
        Когда по горнице распространился хлебный дух, Овсена извлекла один, постучала по обратной стороне согнутыми костяшками пальцев, - раздался гулкий звук, - готов! Вытащив все хлебы, Овсена смочила верх и накрыла чистым рушником. Теперь можно и о гулянье подумать! И она занялась пересмотром нарядов из большого, окованного ещё отцом, тяжёлого сундука.
        Богатыми выдались нынешние Великие Овсени! Не потому, что слишком уж щедрым был урожай, а оттого, что после похода Святослава на хазар затихли кочевники, и посевы русские даже в самых отдалённых землях остались несожжёнными, невытоптанными, а грады и сёла не изведали горя от хазарского разорения. И веселилась вся земля Киевская, Волынь и Древлянщина, Севщина, Черниговщина и Полоцк, плясал и пел великий град господин вольный Новгород со своими ушкуйными землями, и звонко пели все украины русские полуночные, и украины полуденные с Донецкими и Придонскими степями.
        Стекались в Киев-град многочисленные обозы с товарами, радуя бога Радогоща обилием гостей. Печенеги и те присмирели на время, обсуждая между собой стремительный поход русского князя, гибель Саркела, смерть многих именитых хазарских воевод, в том числе и двух сыновей Великого Кагана.
        Потому хоть и горька была боль утраты, но широко праздновали русы Великие Овсени.
        Вечером на гулянье девушек собралось больше, чем парней, хотя не все девушки вышли водить весёлые хороводы - многие в горе по убитым суженым остались дома плакать и тужить пред светлым ликом Макоши, вспоминая любимого.
        Овсена сразу заприметила Олешу, да и мудрено было его не приметить: заморское одеяние, дорогой пояс, сапоги с загнутыми кверху узкими носками - всё так шло богатырской стати молодого тысяцкого. А когда он предстал прямо перед девушкой в голубой, будто небесная сварга, рубахе с вышитым воротом, подхваченной узорчатым поясом, на котором висели украшенные дорогими каменьями ножны с кинжалом, когда заговорил мягким ласковым голосом, Овсена даже растерялась в первое мгновение.
        - Овсенушка! - прогудел Олеша. - Пойдём со мной! Там, - он махнул рукой в сторону реки, - дружинники наши собираются, тысяцкие, темники, все с жёнами да сужеными, и Святослав обещался быть, пойдём? Ты что вздрогнула, студёно?
        Он привлёк девушку к себе и приобнял, как бы желая уберечь от вечерней прохлады.
        - Олеша, мы же с тобой ещё не суженые, неловко как-то, - заговорила Овсена, ускользая из объятий. - Отец твой, сама слышала, мне не слишком рад, да и матушка моя речёт, что лебедь синице не пара. Правы они - не пара я тебе, Олеша, ты - сын купеческий, а я вдовья дочь…
        - А я, Овсенушка, не отрок малый, я тысяцкий дружины киевской, сам за себя решаю! - Олеша нахмурился. - Ежели только это тебя волнует, то, считай, нет помех на нашем пути! Я тебя буду так наряжать да лелеять, что не токмо купеческие, а и боярские дочки завидовать станут! Или, может, кто иной взял в полон твоё сердце? - Дружинник наклонился, пристально заглянув девушке в очи.
        - Ежели б кто объявился, ты давно бы знал, у нас ведь на Подоле всяк про другого ведает… - торопливо ответила Овсена, опуская очи.
        - Это точно! - сразу успокаиваясь, проговорил тысяцкий. - Тогда пойдём! - И он повлёк девушку за руку подальше от хороводов.
        Присмиревшая Овсена следовала за ним, и это радовало. Олеша чувствовал, как в его широкой длани слегка подрагивает маленькая, но крепкая девичья рука, и приписывал это волнению Овсены. Ведь если он представит девушку друзьям-сотоварищам по ратному делу, то с этого мига они станут сужеными, и тогда она уже не посмеет отказаться, станет его невестой!
        Овсена шла, не чуя земли под собой. Если бы не поддержка Олеши, она бы наверняка уже несколько раз оступилась. Олеша что-то говорил ей ласково и смеялся весело, она что-то отвечала, с удивлением слушая, будто со стороны, свой ставший незнакомым голос. А в висках, как пойманная в силки птица, билась мысль: «Зачем я иду с ним? Не надо мне, вернуться скорее…» Ноги же сами, против воли, несли её к берегу, и сердце колотилось в груди гулко и часто.
        На берегу Почайны, где в тихой ночной воде блистали звёзды и плыла ладья Макоши, под раскидистыми дубами собралось довольно много юношей, одетых в праздничные наряды. И только гордая стать да широкая грудь выдавала в них опытных воинов, привычно державшихся за пояс у левого бока, где обычно находится рукоять меча.
        Олеша приосанился и, приобняв Овсену, подвёл её к общему кругу.
        - Здравы будьте, друзья! - зычно приветствовал он. - Поздравляю со святом Великих Овсеней, счастья вам и богатства!
        - Дякуем на добром слове, и вам желаем здравия и добра! Слава Перуну с Даждьбогом!
        - Прошу знакомиться - Овсена, дочь кузнеца Молотило, погибшего при обороне Киева от печенегов! - представил Олеша девушку.
        Овсена засмущалась и первое время чувствовала себя неловко. Однако уважение, с которым молодые тысяцкие и темники относились к ней, отдавая дань памяти отца, придало ей больше уверенности и помогло справиться с охватившим было волнением.
        Все ждали прибытия Святослава.
        Наконец послышался стук копыт, и спустя несколько мгновений в круг света, образованный горящим на поляне костром, въехал князь Святослав в сопровождении двух отроков.
        Тут сердце Овсены снова забилось так сильно, что она испугалась, - как бы не услышали находящиеся подле. От волнения она на какое-то время даже перестала дышать и замерла, будто степной ховрах-суслик, что настороженно вглядывается в даль.
        Святослав, несмотря на вечернюю прохладу, был в одной расшитой белой рубахе, облегающей крутые плечи и грудь, в портах, подтянутых поясом, и мягких сапогах из хорошей кожи. Даже княжеской епанчи - широкого плаща - на нём не было. Напротив, ворот рубахи распахнут, будто для крепкой загорелой шеи в нём оказалось мало места.
        - Здорово, друзья! - весело приветствовал он собравшихся, не слезая с коня, и пригладил оселедец на гладко выбритом черепе. - Ну что, все собрались?
        Дружный гул был ему ответом.
        - Тогда пора ехать на Капище!
        И он, пришпорив белоснежного коня, направился в сторону Перуновой горы, сопровождаемый неотлучными отроками. Дружинники - кто пешком, кто на лошадях - поспешили туда же.
        Олеша свистнул, и невесть откуда взявшийся отрок подвёл двух оседланных коней.
        - Овсенушка, верхом поедем, садись!
        Овсена не сразу попала ногой в стремя, и Олеша, улыбнувшись, легко поднял девушку и помог взобраться на спину смирной гнедой лошадки. Сам же легко, как на крыльях, взлетел на круп рвущегося из рук и скалящего зубы хорезмского жеребца.
        - Ох и конь у тебя, Олеша, сущий зверь дикий! - воскликнула Овсена.
        - Добыча моя боевая! - похвалился тысяцкий. - Добрый конь, хоть и диковат малость. Однако в бою резвостью своей жизнь мне не раз спасал. Ну-ну! - успокаивающе похлопал он коня по крутой шее. Жеребец присмирел, будто и впрямь понял речь хозяина, только прядал ушами да сторожко косил оком на незнакомую девицу.
        Вместе с прочими дружинниками они двинулись в ночь, отрок - неслышно - следом. Когда приехали к подножию Перуновой горы, отрок так же быстро помог сойти с коней и, взяв поводья, растворился в темени вместе с лошадьми.
        Почти вся гора уже была усеяна народом. Святослав с дружинниками прошёл вперёд к ярко пылавшему Вечному огню, у которого, величественно глядя перед собой, стоял Великий Могун в окружении других кудесников, помощников и служителей. Они также были одеты празднично, а поверх рубах имели ещё козьи душегрейки, мехом внутрь.
        Сколько лет минуло с тех пор, как Овсена впервые увидела Могуна на киевском Капище. Тогда отец поднял её на сильных руках, чтобы она могла получше разглядеть Великого Кудесника. С тех пор он нисколько не изменился - ни гордой осанкой, ни ясным всепроникающим взором, ни силой вещего слова.
        Никто не требовал тишины. С появлением Святослава у Капища всё затихло само собой, люди замерли в ощущении торжественности момента.
        Великий Могун огладил седую как лунь бороду и заговорил сильным и глубоким голосом, умело чередуя высокие и низкие тона так, чтобы речь была слышна людям на склонах Перуновой горы.
        - В нынешний праздник Великих Овсеней возблагодарим Богов, Отцов наших небесных и Дедов, за дары щедрые. Восславим Сварога - неизбывный источник Рода божьего, Перуна златокудрого, поливавшего нивы дождями обильными, Даждьбога, подателя всех благ наших. Слава Сварогу!
        - Слава! Слава! Слава! - зычно загремело над Киевом, подхваченное привычными к тому голосами Святославовых дружинников.
        - Слава Перуну!
        - Слава! Слава! Слава! - От дружных возгласов, казалось, ярче взметнулось пламя и пошла рябь по вечерней реке.
        - Слава Даждьбогу!
        - Слава! Слава! Слава!
        - Слава Триглаву Великому русскому! Слава Диду-Дубу-Снопу нашему!
        - Слава! Слава! Слава! - И с деревьев, чаще обычного, посыпались осенние листья.
        - Слава князю нашему Святославу и его храброй дружине, что вместе с богами славянскими защитили землю Киевскую от хазарских набегов и дали нам возможность собрать добрый урожай и наполнить закрома зерном злачным!
        - Слава! Слава! Слава!
        - Вечная слава тем, кто полёг под мечами недругов, а ныне пребывает в Сварге пречистой вместе с Богами и Пращурами и глядит сверху на нас: так ли мы живём на земле, по Прави ли сверяем наши деяния, - уже тихо и задумчиво сказал Могун. - Воздадим же им честь и хвалу! И воздадим всем богам нашим, всем Щурам и Пращурам жертву от нового урожая. Да благословят они нашу еду и питьё!
        Семеро статных юношей-служителей подошли к Великому Могуну, неся в руках жертвенные сосуды с мёдом, ковши и лукошки, наполненные зерном и разными плодами. Великий Могун, взяв горсть зерна, трижды бросил из неё в жертвенный огонь. Затем три раза плеснул медовой сурицы из сосуда в форме оленя и, взяв от всяких плодов понемногу, также воздал их в жертву, приговаривая:
        - Доколе будем чтить Богов и Пращуров, доколе будем с ними в единении делами своими и помыслами, дотоле пребудем в благоденствии и плодами преисполнится земля наша!
        Великий Могун помолчал, глядя, как обугливается зерно и пенится, вскипая, душистый мёд, как улетают к ночному небу завитки жертвенного дыма. Огненные блики играли на отрешённых ликах кудесников, стоящих по одну сторону огня, и сосредоточенных обликах княжеских дружинников - по другую. У тех и у других кожа казалась огненно-бронзовой, будто не отражение священного костра легло на них, а неведомый огонь шёл изнутри, излучая свет из тёмных зрачков воинов и волхвов.
        Затем началось общее жертвоприношение. Святослав с дружинниками первым подошёл к длинному дощатому столу в стороне от жертвенника и, достав увесистый кожаный мешочек, высыпал на столешницу купу золотых и серебряных монет. Ярко блеснув отражённым огненным светом, выкатилось несколько самоцветных камней. Его примеру последовали темники и прочие военачальники, и скоро на столе выросла целая горка из золота и драгоценностей, тут же прибранная расторопными служителями в Требницу.
        На жертвенном камне, источая вкусный мясной дух, лежал зажаренный бык. Великий Могун самолично отрезал лучший кусок и на серебряном блюде подал его Святославу, добавив ковш мёда-сурицы и фрукты.
        - Прими, княже, еду сию, освящённую Богами, и вкуси её нынче в честь свята Великих Овсеней, дабы Русь и впредь была тучной и плодовитой!
        - Дякую, Великий Могун! Слава Руси!
        Святослав, приложив правую руку к сердцу, с поклоном принял дары. За ним остальные военачальники получили часть жертвенной трапезы.
        Потом начались жертвоприношения от людей. На стол ставились жбаны мёда, плетёные корзины с хлебом, фруктами, зерном, овощами. Кудесники брали от них частичку, бросали с молитвой в жертвенный огонь, наблюдая за движением дыма, потом кропили дары Живой водой из Священного родника. После того как Боги взяли часть и отведали её в небесном Ирии, еда, благословлённая Огнём, Небом и Водой, считалась освящённой, и можно было вкушать её, незримо присоединившись к богам. Люди, оставив часть волхвам на их нужды, брали освящённые дары и приступали к трапезе.
        Нарядно одетые девушки в венках из осенних цветов, листьев и кистей рябины с пением возлагали на Перуновой горе жертвоприношения каждому из богов.
        Великий Могун с кудесниками ещё раз поздравили всех с праздником.
        Овсена, забыв обо всём на свете, глядела на Святослава. Он был тот же и совсем другой, чем три лета тому назад, когда она шестнадцатилетней девчушкой стояла, промокшая от дождя, на Подольском погосте и глядела на юного тогда ещё княжича, не слыша слов его, а только впитывая всем существом исходящую от него силу мужества, спокойствия и решимости. Сколько раз он являлся к ней потом в девичьих грёзах, брал сильной рукой и вёл за собой. Ни подругам, ни матери никогда не обмолвилась Овсена даже словом о том единственном, кого зрит в сладко-тревожных снах и о ком мечтает тайно ото всех, наперёд зная, что мечте её не суждено сбыться.
        Сколько раз подруги корили её за излишнюю гордыню и переборчивость, сколько ворчала и ругалась мать Молотилиха за то, что Овсена отвергала ухаживания многих хороших парней.
        И вот теперь наступил миг недолгого счастья - она вновь близко зрит Святослава, снова ощущает его колдовскую притягательную силу, которая, кажется, возросла ещё более. Он, единственный и желанный, конечно, не глядит на неё, и никто даже не подозревает, что творится в девичьем сердце. Все глядят на Великого Могуна, а Олеша, осмелев, всё теснее привлекает её к себе. О, если бы это были другие руки! И Овсена, на миг зажмурившись, мысленно перенеслась в объятия Святослава. Когда открыла очи, вдруг ощутила на себе пытливый, как ей показалось, взор Великого Могуна. Он только на миг задержался на ней, но у Овсены всё похолодело внутри, будто она предстала перед ним обнажённой. Кровь ударила в виски, и Овсена поспешно опустила ресницы.
        Между тем люди стали расходиться с Капища, возвращаясь к берегу реки, где девушки закружились хороводами вокруг костров. Переливами зазвенели песни про Великие Овсени, золотые дни, добрый урожай, щедрые закрома и сытую зиму. В припевах звучали прославления славянских Богов.
        Затем наступил черёд парней. Подобно буйному вихрю понеслись они друг за другом, пролетая сквозь ряды плавно двигающихся девушек. При этом они делали высокие прыжки, перескакивали через голову друг друга, едва не влетая в кострища под восторженный девичий визг, и вертелись волчком у самой земли так, что трудно было разглядеть, где голова, руки и ноги.
        Молодецкий свист и дружное «Э-э-эх!» то и дело сотрясали тишину осеннего вечера.
        Святослав с темниками, стоя поодаль у костра, увидел неподалёку Великого Могуна в окружении юношей-служителей. Главный Кудесник стоял, опираясь на свой резной могунский посох, и глаза его, устремлённые на общее веселье, молодо блестели. Обладая невероятно обострённой для человека чувствительностью, он, казалось, каждой частицей души наслаждался кипящей вокруг молодой силой. И он чуял также, что крепкое тело молодого князя, привыкшее к долгим и тяжёлым нагрузкам, после доброго отдыха рвётся выплеснуть свою удаль.
        - Давай, княже! - повернулся Могун к Святославу. - Порадуй Богов наших лихой пляской! Покажи, что мы достойные их внуки и правнуки!
        Святослав несколько мгновений помедлил, будто настраиваясь на что-то внутри. Потом быстрыми движениями сбросил мягкие сапоги и рубаху, закатал штанины и в несколько кошачьих прыжков оказался у кострища, встреченный дружным рёвом сотоварищей и восторженным криком девушек. Ловко выхватив из костра пылающую головешку, Святослав медленно провёл ею над мускулистыми руками, широкой грудью и животом, как бы очерчивая коло и впитывая живую силу огня. А потом влетел в общую немыслимую круговерть пляски, выкидывая такие коленца, что дружный хохот и рукоплескания то и дело служили ему наградой.
        Когда большая часть костра прогорела, угли разровняли в Огненную Тропу. Святослав первым пронёсся прямо через её середину, пылающую ярким малиновым жаром, и босые ноги его, погружаясь по косточки в раскалённые угли, вздымали за собой россыпи блистающих искр.
        Вслед за ним то один, то другой из удалых танцоров, переполнившись кипучей молодой силой и чувствуя в себе возможность сотворить то же самое, проносились босыми ногами по горячим углям, однако никто не мог задержаться на них так долго, как Святослав.
        Потом дружинники привели коней и начали состязаться, кто прыгнет сразу через трёх, четырёх и даже пятерых, поставленных в ряд животных.
        Великий Могун зрел на молодецкие утехи и ещё куда-то дальше, куда могут заглядывать только волхвы. Ему были ведомы чувства и помыслы собравшихся людей, их сила и слабости, но о чём думал сам Великий Могун, оставалось тайной. Лишь по лицу его время от времени пробегали то радостные, то печальные тени. Может, он беседовал с богами, или зрел грядущее тех, кто предавался нынче жаркому пламени пляски, или видел будущее всей Руси, кто знает! Неведомы людям мысли великих волхвов.
        Овсена не чуяла ног под собой, но уже не от страха, а от жаркого танца и сладких, кружащих голову чувств. Оттого что оказалась наконец совсем рядом с тем, о ком грезила во сне и наяву все эти годы.
        Олеша же ничего об этом не ведал, истово предаваясь танцу с той, которая так долго отвергала ухаживания, а теперь она здесь, с ним, раскрасневшаяся и, как никогда, прекрасная и желанная! Теперь у него будет всего сполна! Не только богатство, ратная слава, но и любовь одной из красивейших девушек Киева! С такой не зазорно показаться на людях, да ежели ещё разодеть её, как боярыню, все побелеют от зависти!
        Зажигательная пляска-состязание юношей вновь сменилась девичьим хороводом. Святослав, сидя на траве, надел на разгорячённое тело рубаху, но сапоги натягивать не торопился, с наслаждением запуская закопчённые пальцы в холодную осеннюю траву. Дыхание его уже успокоилось, а мысли вольно витали то над праздничным кострищем, то уносились куда-то далеко. Однако, по уже вошедшей в кровь воинской привычке, он исподволь наблюдал за всем, что происходит вокруг, не упуская ни малейшей детали. Время от времени он ловил на себе любопытные, порой игривые взоры девушек, а один из них так полоснул князя горячим пламенем, что Святослав на мгновение даже потерял нить мысли. Он почувствовал необычайно ярую силу этого взгляда, хоть он и был брошен мимолётно из проносящегося мимо вихря быстрого хоровода.
        Ого! - воскликнул про себя Святослав. Ему даже показалось, что когда-то давно он уже ощущал на себе этот взгляд, но не мог вспомнить, когда и где. Мало ли восхищённых девичьих взоров приходится ловить на себе, когда ты холост, молод, здоров и к тому же ещё являешься князем Руси.
        Горицвет, выбросив гибкое тело, подпрыгнул вперёд и вверх, развёл руки в стороны и в последний миг, когда он, казалось, плашмя ударится о землю, проворно выставил полусогнутые руки перед собой и плавно опустился подле Святослава.
        - Гляди, княже, - тяжело дыша после залихватской пляски, сказал он, - Олеша наш добился-таки своего, заполонил сердце Овсены!
        - Овсены? - переспросил Святослав, выходя из раздумья. - Какой Овсены?
        - Да той, что кузнеца нашего знаменитого дочь… Ну, Молотило, помнишь?
        - Как же! - отозвался Святослав. - Молотило был первым бойцом на всём Подоле, и кузнец отменный. А это, значит, дочь его… Постой-постой! Кажется, я её где-то видел… - Князь пристально поглядел на танцующих девушек, силясь вспомнить. Потом взглянул на Олешу и вдруг, заулыбавшись, хлопнул себя по колену. - Неужто та самая дивчина, что нашего Олешу по маковке рубелем приложила? Ха-ха! Молодец, Олеша, не отступил!
        - Так каких начальников наша дружина воспитала! - рассмеялся Горицвет. - По всем правилам воинской науки действовал - приступом не смог взять, так осадой!
        Хоровод ещё ускорил движение, так что казалось, будто мелькают не разноцветные девичьи наряды, а лёгкий осенний Стрибог играет жёлтыми, красными, оранжевыми и золотистыми листьями. Будто он сорвал их с ветки, закружил в вихревом потоке и снова умчался, а разноцветные листья продолжают кружиться на том же месте, радуя глаз ярко-пёстрым танцем.
        - Знаешь, я сейчас только понял, - уже задумчиво отозвался Горицвет, покусывая травинку, - чем наши жёны мужские сердца в полон берут. Они вольные, как этот ветер. Могут быть добрыми и ласковыми, суровыми и сильными, а порой и грозными до невозможности. Чуешь? - Горицвет оглянулся и, вплотную приблизившись к Святославу, зашептал: - Я иной раз своей Болеси боюсь. Мечей вражеских никогда не пугался, а как она разгневается да блеснёт очами, что тебе молниями Перуновыми, боюсь!
        Святослав захохотал и хлопнул друга по плечу:
        - Ну и силён ты шутки шутить, брат Горицвет!
        - Да не шучу я, точно! Может, за то и люблю её, что разная она и сильная. Ну, в чувствах, я имею в виду. Порой ласкова, как дитя, я её на руках ношу. А иной раз кажется, будто она как мать мне - взрослая и мудрая, хотя мы одногодки. Сам не могу разобраться, в чём сила её. А сейчас вот подумал: лес, река, огонь - они ведь никогда не надоедают, может, и тут что-то общее есть? Вот про византиек рекут, будто они услуживают мужчине, как тот пожелает. А я такую, наверное, не смог бы любить. Какая радость в рабской покорности и разве можно полюбить за угодничество?
        - Может, ты и прав, брат, - согласился Святослав.
        - То-то! - назидательно заключил Горицвет. - Наши девушки - не грекини услужливые, ежели что, так и…
        - Так и рубелем по маковке хватить могут! - договорил Святослав, и оба рассмеялись.
        Вскоре появилась и лёгкая на помине Болеся, желая забрать мужа, и пара ушла, держась за руки. Святослав проводил их задумчивым взором.
        Слова Горицвета невольно напомнили неприятные мгновения, когда он был близок с Малушей, а потом разговор с Яроведом в Священной роще. Тогда жрец тоже говорил о разнице русской и византийской любви. Так ли сие воистину? Только после Малуши все эти три года Святослав не замечал женщин. Так человек, однажды объевшись, потом долго не притрагивается к вызвавшему отвращение блюду. Теперь это, кажется, прошло. Нынче Святослав с удовольствием глядит на веселящихся девушек, и зрелище пар, держащих друг друга за руки, вызывает некоторую зависть. Хотя Святослав кажется сам себе старым мудрецом, которому не к лицу любовные шалости.
        В это время на поляне началась игра, в которой принимали участие холостые парни и незамужние девушки. Одному из парней завязывали платком очи, поворачивали несколько раз вокруг себя, а потом он должен был изловить кого-то из девушек, которые, изворачиваясь, бегали вокруг, стараясь ускользнуть от объятий. Ежели юноше удавалось поймать девушку, он имел право поцеловать её.
        Святослав прошёлся к воде, омыл ноги и, вытерши ступни о траву, обулся.
        Когда вернулся, увидел, как среди смешливой и повизгивающей толпы девушек метался с завязанными очами раскрасневшийся Олеша. Святослав знал негласные правила этой игры: вдоволь натешившись над парнем, девушки будто ненароком подталкивали в его объятия ту подружку, что была ему люба. Так случилось и на сей раз. Позабавившись над Олешей, девушки преградили Овсене путь к отступлению, и она оказалась между вытянутыми сильными руками. В тот же миг, ловко присев, Овсена вдруг выскользнула из объятий и, придержав рукой подругу, подставила её в цепкие объятия Олеши. Поцелуй и громкий заливистый смех, растерянность молодого тысяцкого, снявшего повязку с очей, - всё слилось для Святослава в неожиданную догадку, от которой князь даже оторопел. Но внешне он ничем не выдал своих чувств, только загадочно усмехнулся и пригладил усы.
        И, лишь возвратившись перед рассветом в терем и отведя на конюшню своего Белоцвета, Святослав расседлал его, похлопал на прощание по шее и, наклонившись, доверительно шепнул коню:
        - А ведь она не любит Олешу, так-то, брат!
        И опять засмеялся.
        Глава 7
        Волшебный полёт
        Прошло несколько дней. Овсена, с утра затеяв стирку, вышла полоскать бельё в Непре. Бельё и так было чистое, однако Овсена, как и многие другие женщины, ходила полоскать его в речной воде, поскольку оно тогда пропитывалось необычайной свежестью и долго хранило приятный запах.
        Дом кузнеца Молотило стоял на самом краю Подола, дальше начинался лес. Здесь река делала небольшой изгиб, образуя уютную тихую заводь. В этой заводи, пройдя по мосткам, и полоскала бельё Овсена, целиком погрузившись в раздумья.
        После праздника Великих Овсеней она была сама не своя - то вдруг умолкала не вовремя, то становилась говорливой и весёлой, а то впадала в задумчивую печаль. Мать Молотилиха, заметив перемену в дочери, ворчала:
        - Таки закрутил тебе голову Олеша, добился своего, оглашенный! Да и то сказать, три года липнул, что тебе банный лист. Может, так оно и лучше? - Потом, подумав ещё, возражала самой себе: - Как бы не хуже стало от его упорства, синица не пара орлу, высоко летающему!
        Она тяжко вздыхала, всплёскивала руками и принималась за прерванную работу, заканчивая разговор обычным:
        - Делай как знаешь, дочка, как сердце подсказывает!
        Кто-то уже во второй или третий раз окликнул Овсену по имени, прежде чем она вышла из задумчивости и обернулась на зов. А обернувшись, так и замерла от неожиданности и растерянности, будто поражённая внезапно грянувшим громом. Бельё выскользнуло из рук и, медленно поворачиваясь, стало отплывать от мостков, погружаясь в речные струи.
        У желтеющих кустов, держа в левой руке поводья чудного белого коня, стоял Святослав.
        Овсена слегка тряхнула головой и невольно сделала движение рукой, как бы прогоняя нежданно возникшее марево. Потом зажмурила очи и вновь открыла их. Князь, как и прежде, стоял на том же месте, поблёскивая синими пронзительными очами.
        - Гляди, Овсена, стирка твоя Русалкам с Водяным достанется, погоди!
        Набросив повод на сук полузатопленной коряги, Святослав вырвал один из воткнутых у берега рыбацких шестов и, подойдя к краю мостка, ловко подцепил уплывающую одежду. Холодная вода струйками полилась на мосток.
        Овсена, до того стоявшая, будто окаменев, теперь слишком быстро кинулась снимать свисающую с шеста сорочку, совершая при этом много суетливых и лишних движений. Неожиданно она поскользнулась на мокрых брёвнах и, беспомощно взмахнув руками, ойкнула и стала падать.
        Заученные мышцы Святослава, привыкшие к мгновенному боевому выпаду, сработали молниеносно, даже скорее, чем разум. Шест полетел вправо в воду, а левая рука подхватила падающую Овсену. Однако Святослав и сам не устоял на мокром мшистом бревне и потерял равновесие. В последний момент, уже падая, он успел левой ногой оттолкнуться от мостков, и вместо падения на твёрдый настил они плюхнулись в неглубокую - по пояс - воду.
        Овсене показалось, что всё происходит будто во сне, медленно-медленно. Сначала ощутила, как железная, похожая на отцовскую рука бережно, но уверенно подхватила её, и от этого стало жарко, кровь горячей волной ударила в виски. Потом они не падали, а летели, и рука ни на миг не отпускала её. Овсена даже не почувствовала холода осенней воды, она только ощущала сильную руку и мощную грудь. Она всё видела и чувствовала, однако не до конца, даже после холодной купели, верила, что всё это происходит в яви. Слишком часто подобное виделось в грёзах!
        Конь Святослава вздрогнул от окативших его холодных брызг и недовольно замотал головой, настороженно глядя на людей, занятых непонятными ему действами.
        Святослав, не выпуская Овсену из рук, подхватил её удобнее и понёс к берегу. Миновав камни, он остановился, но не спешил опускать девушку на песок, а она, прикрыв очи, не шевелилась, боясь, что чудный сон сейчас закончится. Мокрая одежда резче очертила ладную стройность Овсены, и Святослав, не удержавшись, вдруг наклонился и поцеловал её в упругие уста. Гибкое тело девушки напряглось, очи распахнулись, как глубокие криницы, - в них не было ни возмущения, ни упрёка, а только немой вопрос о затаённом счастье, в которое она боялась поверить. Затем, слегка смутившись, она выскользнула из объятий.
        - Одежду надобно выкрутить, течёт ведь! - отчего-то хриплым голосом произнёс Святослав.
        Овсена только кивнула и, зайдя за куст, с трудом начала стягивать мокрое платье. Святослав, скосив очи, видел, как поверх куста мелькнули её руки, потом точёное плечо, а затем сбоку показалась длинная коса, из которой девушка, наклонившись, отжимала воду.
        Святослав снял сапоги, а потом привычно и сноровисто стал управляться с рубахой и портами.
        «Он телом на дядьку Кореня смахивает», - подумала Овсена, невольно подглядывая через ветки. Фигура Святослава, отточенная до совершенства воинскими упражнениями, источала неистребимую решимость и силу, и Овсена, мысленно запрещая себе, всё же задержала очи на обнажённом князе дольше дозволенного.
        Конь Святослава заржал, напоминая о себе, и князь, одевшись, подошёл к нему и привычно потрепал по шее. Тот в ответ ткнулся умной мордой в плечо хозяина. Святослав сдёрнул наброшенный на коряжину повод, вскочил в седло и повернулся к вышедшей из-за куста Овсене.
        - Вечером у Ярилиной рощи, там, где сдвоенный дуб! - сказал он и пришпорил своего чудо-коня.
        Весь день Овсена была молчалива и удивительно покладиста. Не перечила матери, ловко и быстро исполняла всё, что та скажет, лишь иногда улыбалась про себя, будто озарялась внутренним сиянием.
        А Святослав в этот день был необычайно оживлён и весел, не так строго спрашивал с темников, а перед вечером и вовсе исчез из Ратного Стана, перепоручив всё Горицвету. С собой прихватил двухслойный плащ, а также кожаную суму, где, завёрнутые в чистую холстину, у него были припасены разные сласти из терема, к чему он прежде был равнодушен.
        К условленному месту встречи подоспели почти одновременно. Едва Овсена пришла и огляделась, как услышала стук конских копыт, а потом и увидела знакомую фигуру всадника на белом коне, за которым бежал, привязанный к седлу, восхитительный конь золотистой масти.
        - Будь здрава, прекрасная дива! - весело произнёс князь и спешился.
        Они пошли рядом по тропе. Усталый лик Хорса клонился к земле, прозрачная позолота окутывала кусты и деревья, и мягкость осеннего предвечерья вливалась в души каким-то особенным состоянием - тихим и торжественно-чистым. Тропа постепенно сужалась, и они уже шли, то и дело касаясь друг друга плечами, и каждое такое прикосновение заставляло замирать сердце Овсены.
        Вдруг Святослав, шедший на полшага сзади, свободной правой рукой обнял её и стал осыпать шею неистовыми поцелуями. Овсена, ошеломлённая неожиданным напором, отстранилась, но Святослав отпустив повод коня, свёл вокруг неё обе руки в замок, заключив девушку в железные тиски объятий и продолжал ласки. На какой-то миг, кроме нежности, она почуяла в нём иную силу - силу животной страсти. Сердце бешено заколотилось и словно провалилось куда-то. И в этот самый миг она сделала то, чего сама от себя не ожидала. Чуть поведя бёдрами вправо, она молниеносно ввинтила свой острый левый локоток в точку груди Святослава, называемую солнечной. Князь охнул, и руки его сами собой опустились. Удар был столь неожиданным и точным, что у бывалого воина перехватило дыхание. Чтобы восстановить его, Святослав привычно выдохнул струю воздуха, с напряжением пропуская её сквозь губы. Опомнившись, с удивлением спросил:
        - Кто научил тебя таким ударам, Овсена? У меня в очах аж зори тёмные замерцали!
        - Отец меня сызмальства учил, как за себя постоять, - призналась Овсена. А затем продолжила, блеснув очами: - И спуску я никому не давала, и тебе, княже, не позволю… Ишь, чего удумал - силушку свою применять…
        Овсена говорила, а у самой внутри всё дрожало и кипело. «Что ж это я говорю, что делаю? Сколько я грезила о нём, сколько ласкала во снах и не надеялась наяву. А теперь он пришёл, а я что же?»
        Мысли вихрем проносились не только в голове, но пронзали, казалось, всё тело.
        Святослав помолчал, потом вздохнул и смиренно промолвил, будто не грозный князь, а провинившийся отрок:
        - Прости, Овсенушка, загрубел я в походах да сечах. Не серчай на меня, во имя Ладо-бога…
        И он так посмотрел своими синими пронзительными очами, что Овсена не выдержала и вдруг сама приникла к широкой и сильной груди, в которой гулко билось храброе мужественное сердце.
        - Обними меня, Святославушка! - прошептала она, впервые назвав князя ласково тем именем, которое всегда произносила только про себя.
        - Ага, - тоже шёпотом ответил князь, - а ты меня опять под дых! Или вон, как Олешу, рубелем по маковке, - и засмеялся.
        Овсена отозвалась тихим и счастливым смехом, а Святослав, на сей раз нежно и бережно, обнял девушку, и они некоторое время стояли так, тесно прижавшись.
        - Ты только не торопись, ладно? - попросила Овсена ласково. - Нам прежде душами срастись надобно, пообвыкнуть друг к другу…
        Святослав поймал левой рукой повод, а правой сжал маленькую крепкую руку Овсены, и они пошли по тропе, которая вскоре вывела их на широкое скошенное поле.
        Почуяв простор, золотистый жеребец, следовавший за Белоцветом, заржал и стал пританцовывать, раздувая ноздри.
        - Хочешь прокатиться? - предложил Святослав. - Чудный жеребец из итильских конюшен. Правда, немного с норовом, не знаю, подчинится ли девичьей руке, да я подсоблю, ежели что…
        - Подчинится! - быстро и решительно, не дав Святославу договорить, заявила девушка и подошла к коню.
        Почуяв незнакомый запах, тот рванул, оскалил зубы, протестуя, заржал и зафыркал. Но Овсена вела себя так, словно это был её домашний телок или коза, которую она ежедневно привязывала на склоне балки.
        - А ну, угомонись, душа хазарская! - спокойно-повелительно, чуть повысив голос, велела девушка, крепко ухватив повод левой рукой, а правой принялась похлопывать и поглаживать блестящий бок и шею скакуна.
        Тот ещё немного поупрямился, нервно перебирая ногами с белыми «сапожками», но позволил-таки Овсене вставить ногу в стремя и вспорхнуть в удобное седло.
        - Отпускай! - велела она Святославу, который всё ещё не был уверен, что девушка справится сама, и держал повод зажатым в литом кулаке.
        Едва повод был отпущен, как Овсена, по-мальчишески свистнув и прижав колени к бокам скакуна, сорвалась с места, пересекла наискосок опушку и, всё ускоряя бег великолепного коня, полетела по скошенному полю, подобно рыже-золотистой молнии.
        «Что творит, шею сломит, отчаянная девка!» - воскликнул про себя Святослав, уже жалея о том, что привёл этого норовистого «хазарина», а не обычную спокойную лошадку. Но очень уж он был красив и даже мастью чем-то сходился с волосами Овсены.
        - Стой, дива безумная! - крикнул князь, пускаясь вдогонку.
        Святослав кричал и грозился, требовал остановить и унять коня, но разгорячённая Овсена оборачивала к нему пылающее лицо и отвечала, подзадоривая:
        - Догони, княже! Ну, догони!
        Однако настигнуть Овсену было непросто, - намного легче весом, она к тому же так ладно держалась в седле, будто слилась с конём в единое целое, подобно сказочному Китоврасу в женском обличье, и каждое её движение передавалось чудному животному в его волшебном беге-полёте.
        Святослав постепенно и сам загорелся азартом сумасшедшей скачки. Приникнув к коню, он подладился к его сильным могучим движениям и вихрем помчался по полю. Подобно двум вольным птицам - золотой и белой - летели они над скошенным полем, и за спиной Овсены трепетала распустившаяся коса. В этот миг ничего больше не существовало для них, кроме этого безумного волшебного полёта, кроме свиста ветра в ушах, упругого встречного потока, кроме дробного стука крепких конских подков, горячего дыхания скакунов и опьяняющей скачки, созвучной неуёмному кипению внутренних чувств.
        Будто истинные Стрибожьи внуки летели они над полем, растворяясь в червонном золоте опадающей листвы и заходящего Хорса, а синяя густеющая сварга казалась такой близкой, что скакни чудный конь повыше - и окажешься прямо в небесном Ирии, среди вечнозелёных деревьев и трав.
        И летела над скошенным полем в облике двух счастливых людей сама вольная русская сила, которой, казалось, нет и не будет конца, как нет предела всему, что её рождает, - лесу шумному, полю широкому, речке быстрой, сварге бездонной, солнцу ясному и людям русским, душой великим и делами славным.
        Поле кончилось, и Овсена пустила коня по дуге. Святослав опытным глазом рассчитал её движение и направил Белоцвета наперерез. Он настиг девушку в тот момент, когда итилец только выходил из поворота. Святослав ловко перехватил поводья и осадил скакуна. Он уже открыл было рот, чтобы отчитать Овсену за сумасшедшую скачку, но его взор встретился с глазами девушки, источающими такую радость, такую восторженную силу чувств, что слова застряли где-то в глотке, прорвавшись невнятным то ли хрипом, то ли бульканьем. Их очи были так близко, что говорили всё друг другу без слов. А потом глаза закрылись и друг друга нашли уста. Они утонули в глубоком и долгом поцелуе, будто в сладостном беспамятстве, если только оно, беспамятство, может быть сладостным.
        В это время жеребцы, оказавшись бок о бок, затеяли свару, норовя укусить собрата.
        Святослав прикрикнул на обоих, пересадил Овсену к себе, а итильца снова привязал сзади на длинном поводу.
        Стало смеркаться, всё ощутимее потянуло прохладой. Святослав отвязал от седла тёплый двухслойный плащ и накинул на плечи, обернув себя и Овсену. Снова неторопливо ехали через лес.
        - Ловко ты хазарина моего укротила, будто всю жизнь тем и занималась, что коней объезжала, - подивился Святослав.
        - А я сейчас, Святославушка, ничего не боюсь. Коней с детства знаю, отец ведь их всё время подковывал, да и дома лошади были. Я ещё ходить толком не умела, а отец меня уже на коня сажал. Таких, как у тебя, конечно, видеть не приходилось. Но мне сейчас что конь, что иная животина - все покоряются…
        - Отчего это?
        Овсена улыбнулась загадочно, потом просто и радостно ответила, понизив голос:
        - Люблю я, потому силу великую в себе имею, которой многое подвластно. Вот нынче собралась к тебе идти, собаки на Подоле лаять начали. Я подумала только, чтоб замолчали, и что ты думаешь? Пока шла, ни одна не тявкнула. Так что ни собак, ни людей - никого я теперь не страшусь…
        На опушке, пламенеющей осенней листвой, кони остановились у небольшой копны сена, такой душистой, что нельзя было пройти мимо, не отведав доброго корма. Святослав с Овсеной спешились. Князь спутал лошадям ноги и оставил пастись. Сам же, укутав Овсену в епанчу, усадил под стог с другой стороны, а затем, расстелив попону, стал выкладывать перед восхищённой девушкой разные вкусные сласти.
        После скачки и прогулки по лесу всё съестное шло в охотку.
        Закончив вечерю, они улеглись на душистом сене, укрывшись плащом, и стали говорить друг с другом, поверяя душевные тайны. В темноте перекликались ночные птицы да изредка фыркали кони. С неба глядели ещё редкие, но чистые зори, а где-то в лесном озере слышался плеск - там Русалки с Водяником водили осенние последние хороводы.
        Глядя на россыпь ярких звёзд, Овсена задумчиво произнесла:
        - Одна из этих звёзд - душа моего отца. Я даже знаю какая - вон та, яркая, у Млечной Стези. Отец сейчас глядит на нас и радуется, что его дочь счастлива.
        - Отец, наверное, очень любил тебя?
        - И маму, и меня. Мама до сих пор иногда по ночам плачет. А я почти никогда. Я разговариваю с ним, когда мне тяжко или, как сейчас, радостно. Сколько себя помню, отец всегда был рядом. Мама рассказывала, что, когда я родилась, он брал меня на руки и носил похваляться перед всем Подолом: смотрите, какая красивая у меня дочка! Обычно сыновьям так радуются, а отец меня очень любил. Это он меня Овсеной назвал, хотя мать возражала, я ведь летом родилась.
        - А я знаю отчего. Потому что волосы у тебя золотые, чисто листва осенняя, - серьёзно сказал Святослав и провёл по рассыпавшимся на сене шелковистым прядям.
        - Да. Мама порой даже ревновала отца ко мне, так он со мной возился.
        - А я слышал, будто отец твой поколачивал иногда мать Молотилиху…
        Овсена помрачнела.
        - Всё из-за вина греческого проклятого, ненавижу его! Отец потом винился перед матерью, и она всегда прощала его, потому что любила. Но мне каждый раз было так стыдно и горько… Я только недавно узнала, что у матери больше не было детей оттого, что отец спьяну как-то толкнул её, когда она была на сносях. Мать упала, ударилась, дитя выкинула - брат у меня должен был родиться, - и с тех пор больше не имела детей. А отец всё равно пить не бросил…
        Святослав погладил Овсену по щеке.
        - Я вино греческое не люблю, а ежели и выпью чего хмельного, то всё равно женщин не бью! - Он засмеялся.
        - Я знаю, - отвечала Овсена.
        - А я своего отца почти вовсе не помню, так, отдельные мгновения краткие… Любопытно, а где его звезда, я как-то об этом никогда не задумывался…
        Они помолчали, глядя в небесную звездь. Их беседа текла тихим ручейком, иной раз прерываясь, а души продолжали говорить, паря, казалось, где-то высоко, в бездонной ночной сварге.
        Святославу давно не было так хорошо, наверное, ещё с детства или с тех пор, когда старый волхв обучал его в Кудесном лесу.
        - Знаешь, Овсена, я сейчас вспомнил, как жил в дремучем лесу у старого Велесдара. Он меня учил лес и зверей понимать, науки разные ведать. Эх, самое счастливое было время! А я старался вырасти поскорей, ратную науку познать, стать воином. Раньше было всё равно, а сейчас вдруг подумал: ежели б сгинул в сече, так и не изведал бы того, что открылось теперь…
        Овсена ладошкой прикрыла уста Святослава:
        - Не надо, Святославушка, Мару поминать, нам ведь так хорошо! - И, помолчав, осторожно спросила: - А с женой ты был счастлив?
        - С Ладомилой? Был. Только совсем по-иному. Я толком и понять-то счастия не успел, как её не стало…
        - Прости, - шепнула Овсена, - я поняла. А скажи… - девушка помедлила, не решаясь спросить, - а как…
        - С Малушей? - нехотя закончил Святослав. - То была не любовь. Не желаю об этом сейчас говорить, после как-нибудь…
        - А сыновья? - не унималась Овсена. - Как они?
        - Растут, - пожал плечами Святослав. - Матушка о них заботится, я, когда дома бываю, навещаю их. Только тесно мне в тереме, что дикому зверю в клетке, не могу там долго быть… Да и в Киеве тесно. Простор люблю, волю, степь широкую, небо бескрайнее над головой.
        - Оттого, видно, и прозвали тебя Русским Пардусом…
        - Ты и сие про меня ведаешь? - удивлённо поднял голову Святослав.
        Овсена ласково провела рукой по его щеке.
        - Глупенький! Я ж все эти годы про тебя каждое слово ловила. После той встречи на Подольском погосте поминанием твоего имени только и жила!
        Они проговорили так почти всю ночь и лишь под утро уснули, крепко обнявшись и утонув в сенном духе.
        «Чудно, - подумал, засыпая, Святослав. - Разговорился, будто дитя, совсем на меня не похоже…»
        С той поры начались их тайные встречи. И Святослав дивился переменам в себе. Ещё недавно он полагал, что ничего нового после Ладомилы, а особенно после Малуши познать не может. Ладомила - ласковая, добрая, глядящая на него восторженными очами. И сыновья, во многом напоминающие мать, особенно Ярополк. Малуша - хитрая и изощрённая в постельных утехах, - от неё осталось неприятное воспоминание собственного падения и настороженность по отношению к женщинам. К сыну Малуши Святослав старался относиться так же, как и к сыновьям Ладомилы, но ему казалось, что в маленьком Владимире также проступали черты материнского характера, и в глубине души это было неприятно.
        И вот появилась Овсена. Сильная, независимая, гордая, как сама Русь. И такая же ласковая и добрая, умеющая любить безо всякой оглядки и корысти. Такую любовь можно заслужить только истинными достоинствами. Он уже понял, что дети, особенно мальчики, почему-то больше свойств берут от матерей. Потому с большой долей вероятности можно было сказать, что сын, рождённый от Овсены, вырастет таким же сильным, гордым и прекрасным душой и телом.
        Но пока он встречался с Овсеной, довольствуясь только объятиями и поцелуями, и чувствовал себя самым счастливым на белом свете. Ещё недавно Святослав ни за что не поверил бы даже самому Великому Могуну, если бы тот сказал, что близким другом, которому можно поверять самые сокровенные тайны и изливать душу, может стать женщина. И даже не умудрённая опытом жена, а юная дева, которой он, бывалый воин, отец троих детей и князь Руси, станет доверять свои помыслы и выслушивать её мнение.
        У Святослава за спиной будто выросли крылья, а силы удесятерились. Молодые дружинники горящими от восхищения очами следили, как ловко управляется князь с двумя мечами, с мечом и ножом, мечом и щитом, копьём, луком, дротиком либо просто голыми руками расшвыривает нескольких дружинников на голову выше ростом. В каждом движении Святослава, в его мягкой кошачьей походке сквозила бьющая через край сила и уверенность. Темники с тысяцкими одобрительно цокали языком и говорили молодым воинам:
        - Учитесь, молодцы, у князя удали и мастерству ратному!
        А ближе к ночи Святослав куда-то исчезал. Среди дружинников пошли слухи, что князь ездит к волхвам и получает от них кудесную силу, ещё крепче прежней.
        Раза два, а то и три в седмицу, как только засыпала уставшая от дневных забот Молотилиха, так же неслышно исчезала со двора и Овсена. Молотилиха считала, что дочь гуляет с Олешей, и ворчала, что тот не засылает сватов.
        Олеша чувствовал, что с Овсеной что-то происходит. Она избегала его, будто неуловимая тень. Он не мог понять, отчего девушка опять вдруг стала неприступной и своенравной, особенно после того праздника, где она была так весела и счастлива и всё уже казалось решённым. Настойчивость Олеши становилась всё сильнее, и Святослав решил отправить его с дежурной тьмой на замену стоящей у Курянских границ.
        - Знаешь, Святославушка, Олеша о чём-то догадывается! - поделилась тревогой Овсена, когда они встретились в пустующей охотничьей избушке. - Перед отъездом хмур был и угрюм, а я отчего-то боюсь ему рассказать… Неладно получается, таимся ото всех, будто лихие люди…
        Она прижалась к плечу Святослава, сидя рядышком и наблюдая, как огонь в печи поглощает берёзовые поленья. На дворе уже начались холода.
        - Давай, Овсенушка, я завтра же тебя матушке представлю как мою избранницу на веки вечные! - Он положил свою большую ладонь на девичьи пальцы и почувствовал, как они вздрогнули.
        - Боюсь я, Святославушка, и матушки твоей, и терема… - испуганно произнесла Овсена.
        - Ну что ты боишься, - пытался уговаривать Святослав, - матушка сама когда-то простой дивчиной, как ты, была, потом отец её увидел…
        - Твоя матушка - княгиня грозная и нравом крутая. Нет-нет, ни за что не пойду! - замотала она головой.
        - Ладно, разговор с матушкой отложим, да и люди - не судьи нам. Пусть Боги с Пращурами нашу любовь хранят. А согласна ли, чтоб жрец Яро-бога венцы свадебные на наши головы возложил и пред всеми Богами нарёк нас мужем и женой?
        Овсена теснее прижалась к Святославу и, залившись незаметным при свете огненных бликов румянцем, шепнула:
        - На благословение Яро-бога я, конечно, согласна…
        - Чудно, - в который раз повторил Святослав, - со мной никогда прежде такого не было. Сижу подле самой красной девушки Подола и думаю о вечности Сварожьей обители. Одна часть меня здесь, а душа будто улетает куда-то высоко-высоко, так что внутри всё замирает.
        - То не одна твоя душа, а обе слились воедино и поют от счастья и радости единения.
        Святослав вспомнил слова жреца Яроведа, который рёк как раз о том, что истинная любовь - это прежде всего слияние душ.
        - Откуда ты сие ведаешь, ведунья моя златокосая, ты, часом, не кудесница ли, волхвиня?
        - Нет, милый, просто сердцем чувствую…
        Святослав привлёк Овсену к себе, обнял крепче, поцеловал. Они долго сидели так, глядя на волшебное пламя Семаргла, подкладывали дрова в печь и впитывали каждый миг счастья оттого, что рядом находится самый близкий, единственный на земле человек - вторая половина тебя самого, воссоединение с которой пробуждает всё самое прекрасное, что только заложено в людях, - и даже больше.
        Через седмицу состоялся обряд их венчания в Ярилиной роще.
        В назначенный час у храмины их ждали только жрец с помощниками да верные друзья Горицвет с Болесей, которых Святослав пригласил в свидетели тайного венчания.
        Встретив молодых перед храминой, Яровед, строгий и торжественный, обратился к ним со словами:
        - Чада мои! В сей великий день вы пришли с помыслами быть в едином союзе как на этой земле, так и в небе. Да освятят Яр, Род и Лад ваше решение! По законам нашим, идущим от Пращуров, вы должны перед тем, как вступить в храм великого Яробога, очиститься душой и телом в его купальнях.
        При этих словах жреца три юные девы в венках беззвучно выпорхнули из дверей храма. Бережно, будто хрустальную, взяли Овсену под руки и с молчаливой торжественностью повели в небольшую купальню слева от притвора храма. Болеся последовала за ними. А помощник жреца с Горицветом увели Святослава в купальню справа. Там молодых после омовения окатили заранее приготовленной водой, настоянной на специальных камнях и травах, что даруют телу особую чистоту, аромат и свежесть, после чего облачили в новые одежды. Овсене девушки расплели и расчесали её золотистые, отливающие медью косы, а Болеся в довершение прошлась по ним нагретым медным гребнем с деревянной рукоятью, так что волосы стали пышными и волнистыми. Затем девушки воткнули в волосы три полевых цветка белого, красного и синего цвета, каждый из которых символизировал соответственно чистоту, любовь и верность. Святославу такие цветы прикололи к рубахе.
        Из купален молодых ввели в притвор храма, где помощник Яроведа и одна из дев, потянув за кольца, распахнули створчатые двери, ведущие в храмину.
        - Идите к Яро-богу, дети! - раздался изнутри громкий голос жреца.
        Святослав и Овсена, взявшись за руки, медленно пошли к кумиру Ярилы по травам и цветам, что бросали им под ноги семь юных дев, каждая из которых была облачена в свой цвет священного семицветья.
        По пути к беломраморному изваянию вечно весёлого бога с обеих сторон курились небольшие чаши с благовониями, наполняющими, казалось, весь воздух, пропитывающими тела и одежду дурманящим ароматом. От этого чудного аромата или волшебного омовения, от ярой ли силы, обитающей в храме или нежданного волнения, только, едва переступив священный порог, сердца у обоих замерли, а потом застучали чаще обычного. Босые ступни перестали ощущать стебли трав на дощатом полу. У Овсены слегка закружилась голова, и девушка крепче сжала руку Святослава. А тот и сам будто не шёл, а плыл по воздуху и казался себе чистым и юным, как в пору отрочества, когда хаживал по лесным тропкам с Велесдаром и слушал его дивные сказания про стародавние времена и чудесные волхвования. Как зрел когда-то в сём храме нагую невесту Яро-богову Болесю, как шёл по сей стезе с первой любовью Ладомилой.
        Путь до жертвенного камня у подножия кумира показался им необычайно долгим. Сопровождаемые пением семи дев и свидетелями, они наконец предстали перед белым изваянием Яро-бога с венцом на голове и ожерельем в руке. От бликов жертвенного огня он казался живым и по-доброму улыбался молодожёнам.
        И вновь откуда-то, то ли из уст жреца, то ли от самого Ярилы, они услышали вопрос:
        - По доброй ли воле и любви соединяете вы руки и сердца ваши?
        Оба не узнали своих голосов, прозвучавших в ответ, будто отдельные звуки, под сводами храма.
        - Готовы ли вы пронести свою любовь через все испытания и быть вместе в счастье и радости, горе и печали, в жизни и смерти отныне и на веки веков?
        И вновь собственные голоса показались им чужими и незнакомыми.
        Жрец появился перед кумиром Ярилы, казалось, совершенно неожиданно и изрёк:
        - Вы, свободно избравшие друг друга и давшие клятву верности перед ликом Великого Яра, источника жизненной силы, которая есть часть силы Рода-Сварога, перед ликами прочих Богов славянских, перед Пращурами нашими, в Сварге пребывающими, и перед стоящими здесь свидетелями Горицветом и Болесей нарекаетесь мужем и женой!
        С этими словами жрец возложил на голову Святослава и Овсены по венцу.
        - Пусть во благе протекает жизнь ваша, и священный животворящий огонь, что зажёг Ярила в душах ваших, не гаснет отныне и во веки веков и положит начало новому Роду. В знак скрепления союза наденьте друг другу кольца, и пусть они хранят вас от всяких напастей и напоминают, что ваше маленькое семейное коло есть часть великого кола Сварожьего!
        Подрагивающими от волнения пальцами молодые надели друг другу заранее приготовленные кольца.
        - Скрепите же перед ликом Ярилы и всеми, здесь присутствующими, союз свой поцелуем и принесите благодарственную жертву Яру и всем Богам славянским, которые едины в Сварге небесной, и будьте так же чисты, мудры и едины, как великие Боги наши!
        Горицвет с Болесей горячо поздравили молодых. Затем, по обычаю, жрец обвёл Святослава с Овсеной трижды посолонь вокруг Священного огня. В конце каждого круга молодые останавливались, брали с широкого блюда зёрна злаков и бросали в огонь. Девы запели величальную песню.
        Святослав оставил перед кумиром Ярилы щедрые дары. После этого молодые вышли из храма. Церемония венчания была сравнительно недолгой, обряд был укорочен.
        В охотничьем домике-избушке, где Святослав и Овсена провели столько дней и ночей, они отпраздновали с верными Горицветом и Болесей свой праздник. Весёлый Горицвет старался шутить, Болеся поддерживала его, но горечь тайного венчания, как терпкий привкус греческого вина, всё же ощущался незримым присутствием.
        Прошло ещё несколько седмиц. Молотилиха по малым признакам и голосу сердца, ведомого лишь матери, догадывалась о том, что дочь понесла дитя. Овсена же молчала, ни в чём не признаваясь. Нить терпения матери становилась всё тоньше и, наконец, лопнула, как это и должно было однажды случиться. Как-то, накрывая вечерю, мать Молотилиха надвинулась на Овсену грозовой тучей.
        - Ну, что ты всё молчишь и молчишь, будто идол на капище? - разразилась она, ставя на стол миски с пшённой кашей и кринку молока. - Ты думаешь, наконец, родной матери рассказать, как дитя сподобилась завести и какими очами мне прикажешь теперь соседям в глаза глядеть? Что молчишь, я тебя вопрошаю? Пусть Олеша скорей сватов засылает, пока живот твой не виден…
        - Не надо, мама… - глухо промолвила Овсена.
        - Как это, не надо? - вперила руки в бока Молотилиха. - Или Олеша надумал поиграться тобой, а теперь - на попятную? Ну уж нет, или завтра же засылает сватов, или я сама пойду и ему такой разгуляй устрою, вовек не оберётся!
        - Не надо, мама… - повторила Овсена, - это… не Олеша…
        - Как не Олеша, - округлила очи Молотилиха, - а кто ж тогда? Реки немедля!
        Но Овсена была нема, как камень.
        - Да что ж это такое деется? - вскричала выведенная из себя вдова. - Твоего отца весь Подол, да что Подол, весь Киев знал как честного человека. А теперь его светлую память ты, его дочь, опозорила! Гулящая!
        Овсена вскинулась, как ужаленная, лицо её побледнело, потом побагровело. Она хотела крикнуть, возразить, но слова, как колючки, застряли внутри и не хотели выходить наружу. Потом вскочила, бросилась в горницу, отчаянно комкая одежду, стала быстро собирать узелок. Вихрем пролетев туда-сюда по хате, остановилась, накинула тулупчик и на несколько мгновений замерла у двери.
        Молотилиха стояла не шевелясь и глядела в одну точку.
        - Прощай, мама, - выдавила из себя Овсена. - И запомни, отца я никогда не предавала и не позорила, он про это ведает… - Она быстро вышла и кинулась прочь.
        Молотилиха была гордая, не стала уговаривать и останавливать дочь, потому как внутри всё кипело гневом и обидой. «Ничего, скоро вернётся, - прошептала она про себя, - побудет у подружки денёк и вернётся».
        Овсена была по характеру в мать и, пока шла через Подол гордой уверенной походкой, слезинки не проронила. Но когда оказалась в лесу, из груди вместе с сердечной болью прорвалось горячее рыдание, слёзы ручьями побежали из глаз, и долго не было сил их унять. Она бежала, потом шла, едва различая дорогу сквозь пелену слёз. Не заметила, как добралась до лесной избушки, ставшей приютом их любви со Святославом. Там она упала на широкую лаву и уже не рыдала, а тихонько плакала и так же тихо говорила с отцом, делясь с ним своей болью и обидами. Незаметно она забылась и уснула.
        Овсена обосновалась в лесной избушке. Ей было тоскливо и одиноко, она знала, что Святослав ушёл в полюдье и теперь не скоро воротится. Скудные запасы съестного быстро кончились, что делать дальше и куда идти, она не знала. Домой ворочаться не хотела. «Уж лучше калиной-рябиной да лесными орехами питаться буду, а Святослава тут дождусь», - решила она.
        Однажды в дверь негромко постучали. Овсена старательно оправила платье, начинавшее становиться узким, и вышла, поёживаясь от холода. Перед дверью стоял худощавый отрок с копной жёлтых, как свежая солома, волос.
        - Ты, что ли, Овсена будешь? - спросил он, оглядев подолянку с головы до ног.
        - Сам-то кто таков и чего тебе надобно? - настороженно спросила Овсена, глядя на тощую фигуру нежданного пришельца.
        - Я от кудесника Водослава, что живёт на мельнице у лесного озера, слыхала небось? Тебе тут одной негоже оставаться, пойдём к Водославу, пока там поживёшь.
        Овсена ещё раз оглядела отрока. Про мельницу не врёт - остатки муки да отрубей до сих пор в волосах да на старых латаных портах видны. Только как же её тогда Святослав отыщет?
        - А почему Водослав меня кличет, он что, знает меня?
        - Отец Яровед тебя хорошо знает… Да и то самого Великого Могуна просьба… - чуть помедлив, тихо, почти шёпотом, ответил отрок.
        - А звать-то хоть как тебя? - спросила Овсена, когда они уже шли по лесной тропинке.
        - Мирославом, - ответил парнишка, перекидывая удобнее через плечо котомку Овсены.
        Хоть он и был юным помощником старого Водослава, но, подсобляя во всём дедушке, научился чувствовать людей, особенно женщин, которые часто приходили к старику за советом. Ощутил он тяжесть на сердце Овсены и старался отвлечь её от невесёлых дум, рассказывая, в каком чудном месте стоит их мельница, как летними вечерами смеются в озере Русалки и иногда тяжко вздыхает Водяник, как они с Водославом встречают и провожают Зарю.
        Шли не торопясь, и журчание чистой, будто вода в роднике, речи Мирослава незаметно понемногу вымывало из души Овсены и обиду на мать Молотилиху, и тяжкие думы. А когда присели отдохнуть на поваленной сосне и перекусить, Овсена даже заулыбалась, когда её юный проводник затеял оживлённый пересвист с лесными птахами.
        - Гляди, они и впрямь тебя понимают, - удивилась она, с удовольствием поедая свежий хлеб с луком и запивая кислым молоком. Всё это прихватил с собой предусмотрительный, не по годам серьёзный Мирослав.
        - Конечно, понимают, и я их тоже, в одном лесу ведь живём, в одно озеро глядимся, только я с берега или с лодки, а они с воздуха да с веток. - Он ещё несколько раз свистнул и прислушался.
        - Ну, что ответили тебе птахи? - спросила Овсена.
        - Сказали, что впереди никого нет, а до заката надо успеть дойти до мельницы. Доброго пути пожелали…
        Мирослав говорил без улыбки, и Овсена не поняла, шутит он или говорит всерьёз. Но всё равно с души будто камень свалился, она почувствовала огромное облегчение, потому что человеку худо, когда он один, да ещё в горе или обиде. И Овсена не заметила, как, разомлев после еды, она приникла к широкому сосновому стволу, чтобы немного отдохнуть, и вдруг крепко уснула.

* * *
        После того как Овсена к вечеру не вернулась, в сердце Молотилихи стало вползать беспокойство. Нетронутая миска с едой на столе глядела немым укором. Стукнет где-то калитка, звякнет цепью пёс, мать выглядывает в оконце, надеясь, что это ворочается беспутная дочь. К полуночи Молотилиха не выдержала и, переступив через гордыню, пошла к соседям.
        Долго стучала медным кольцом, а когда выглянул заспанный Ермила, спросила:
        - Овсенка моя у вас? - И строже добавила: - Кликни, пусть идёт домой немедля.
        - Ты чего, соседка? - пожал плечами златокузнец. - Нет у нас твоей Овсены и не было. Все спят давно. - И закрыл дверь.
        - Как нет, - растерялась вдова, - а где ж она может быть? Может, пока я сюда ходила, она уже дома? - И поспешила назад.
        Дом встретил её темнотой. Напрасно Молотилиха, зажегши свечу, обходила все уголки в надежде, что дочь просто спряталась где-нибудь и заснула, как в детстве, когда они, бывало, скандалили с покойным Стояном. Но Овсены нигде не было. Тревога внутри стала переползать в липкий противный страх. Где ж дочка, а вдруг удумала чего недоброго сгоряча? Может, жизни себя лишила? Подсознание стало малевать картины одна ужасней другой: то бездыханное тело в петле, то горло, разрезанное острой как бритва косой. Из глаз Молотилихи полились слёзы. «Овсенушка, дочка, где ты?» Молотилиха лазала на горище и осматривала все сараи, внутренне боясь увидеть Овсену мёртвой. Не найдя её, чуть успокоилась, - трупа нет, значит, жива. И вдруг острая новая догадка: а как утопилась?! Непра-то вот она, рядом. Как была в старых домашних шлёпанцах, Ганна побежала к берегу, прежде всего к мосткам, где они обычно полоскали бельё. Всматриваясь в скрытые темнотой прибрежные кусты, Молотилиха силилась разглядеть знакомые очертания. Потом по прибрежной тропке, кое-где залитой водой, побежала в одну сторону, затем - в другую, время от
времени окликая дочь срывающимся голосом. «Овсенушка, где же ты? Прости меня, дуру старую, что сказал бы Стоян, что не уберегла я тебя, да не одну, а тяжёлую дитятком. Может, внук будет, которого Стоян так ждал и хотел. А я ожесточилась сердцем, ранила словом необдуманным, не пожалела тебя, не помогла, как следовало поступить матери. Прости меня, дочка, прости!» - стенала мать, то заглядывая в каждую яму и овраг, то выбегая к тускло освещённой глади реки и обшаривая её горящим лихорадочным взором. Потом, спохватившись, - а вдруг Овсена вернулась и дожидается дома, - бежала назад и опять обходила горницы и весь двор. «Только бы она была жива! Только бы жива! - повторяла, как заклинание. - А дитятко вырастим, какая разница, от кого оно, главное - наша кровь, продолжение рода. Я стану бабкой!» - с гордостью подумала Ганна. И тут же заплакала ещё горше от осознания, что всего этого может и не случиться, если, не приведи Даждьбоже, с Овсенкой будет худо. Надо разыскать её во что бы то ни стало! К утру, смертельно уставшая, с разбитыми в кровь, распухшими ногами, Молотилиха приковыляла домой.
Удостоверившись, что Овсены по-прежнему нет, тяжёлым спотыкающимся шагом двинулась по Подолу, спрашивая каждого встречного и поперечного, не видал ли кто её дочку. Пила ли она что или ела, Ганна совершенно не помнила. И не замечала, как проходил день и наступал новый вечер. Образы людей сливались в какие-то обезличенные тени, а голоса, казалось, звучали отдельно от них. Ганна уже не понимала, что происходит в яви, а что - наваждение. Поэтому она не удивилась, когда однажды на тропке, ведущей из леса, возник образ родимой дочери в сопровождении светловолосого отрока.
        - Ну вот, Овсена, ступай к матери, - сказал отрок и, махнув рукой, растворился среди голых кустов и деревьев, словно его и не было. Но Овсена осталась - в кожушке, накинутом на платье, обозначавшее заметно выдающееся чрево, с червонно-золотыми косами и синими очами, глядящими пристально и по-детски жалобно.
        Оцепенение стало рассеиваться, когда до сознания дошло: да ведь это настоящая Овсена!
        И Молотилиха почувствовала, как огромная ледяная глыба, в которую вросло бедное сердце, стала таять и понемногу ослаблять тиски. Она рванула навстречу, однако ноги стали чужими, подкосились, и Ганна беспомощно опустилась на придорожный камень.
        Часть вторая
        Покорение Хазарии
        Глава 1
        Могунская тьма
        Лета 6473 (965)
        В предрассветной тишине стук копыт усталого скакуна далеко был слышен на дремлющих улицах Киев-града. Простучали конские копыта прямо до княжеского терема. Запылённый всадник слез с коня и на негнущихся от долгой скачки ногах подошёл к охоронцам.
        - Гонец от Булата, князю весть, срочно!
        Охоронцы растолкали дремавшего помощника начальника стражи Петра-Кандыбу. Недовольный, заспанный, он вышел из терема.
        - От какого такого Булата, с какой вестью, чего я среди ночи ради тебя князя будить должен? - напустился он на гонца, раздумывая меж тем, растолкать ли начальника теремной стражи Фарлафа или на самом деле разбудить самого Святослава.
        Но коренастый чернявый посланец потребовал решительно и кратко:
        - Весть срочная, лично князю, полковник велел передать в любое время дня и ночи! А коли ты такой важный, то сам за задержку перед князем и ответишь! - отрезал гонец, в упор глядя в сонные глаза помощника начальника стражи.
        - Ты полегче с угрозами, ишь, какой прыткий, - ворчал Пётр, но уже отворял калитку, чтобы вести несговорчивого гонца к князю.
        Едва турьи рога пропели «зорю» и дружина, выстроившись на Ратном поле, воздала честь Хорсу, как Святослав велел сигнальщикам трубить сбор военачальников.
        Темники, полутемники и тысяцкие поспешили на зов, туда, где у шатра трепетала на ветру княжеская хоругвь - сокол в солнечном коло.
        Князь Святослав в расшитой белой рубахе, простых штанах, подтянутых тьмутороканьским поясом, в постолах из сыромятной кожи и накинутой на плечи белой шёлковой епанче, ходил, заложив руки за спину. Два лета минуло с того самого дня, когда сильно поредевшая дружина, особенно Молодая, возвратилась в родной Киев после взятия Саркела и разгрома войска Уйзена. Всё это время не было крупных сражений, так, мелкие стычки на границах, но каждый день князя и его верных полководцев был накрепко связан с войной. Потому как неустанно стремились они восполнить мощь войска Киевского, собрать и обучить добрых витязей, выносливых и умелых, духом единых с Богами и Пращурами. Денно и нощно заботился князь, чтобы дружина и то ополчение, что в случае войны призвать понадобится, добре были вооружены и имели всё необходимое. В заботах с утра раннего до вечерней зари пролетели два лета, как два дня. Боги помогли обильными урожаями, и последнее полюдье наполнило закрома добрым зерном, а стойла кормом для боевых коней. Скаредные купцы роптали, но несли положенную десятину в казну княжескую, и те пенязи да злато с серебром
тут же обращались в оружие и припасы. Основная часть войска уже после окончания весеннего сева была собрана в Киеве. Оттого исполненный решимости Святослав мерил шагами поле, окидывая оком верную ему дружину.
        Когда собрались все военачальники, он остановился, помолчал и молвил:
        - Друзья мои! Два лета минуло с тех пор, как мы предали огню Саркел, разбили многие хазарские тьмы и воротились в Киев. С тех пор восполнились и окрепли наши полки, застоялись в стойлах сытые кони, залежались в ножнах боевые мечи. Не пора ли отправиться в поход на Итиль и покончить с Хазарией? - Святослав выдержал паузу. - Вот и хочу спросить, друзья мои, что мыслите вы о таком походе?
        Вновь залегла тишина. Военачальники молчали - никто не хотел вылезать со своим словом вперёд других.
        Тогда Святослав остановил взор на стоявшем в первом ряду старом Притыке.
        - Что скажешь, Притыка? - спросил он, поглаживая ус и нетерпеливо сверкая очами.
        - Что ответствовать, княже? Сам знаешь, в слове я не искусен. Коль надобно, будем биться, как всегда бились - врага не щадя и себя не жалея, до последнего! - пророкотал верный темник.
        - Не о том вопрошаю, - качнул головой Святослав, - не о храбрости и силе вашей, кои не подлежат сомнению. Совета прошу, как нам сподручней идти на Итиль?
        - А как скажешь, княже, так и пойдём. Коль велишь с полуночи, так с полудня никто не выступит, - отвечал, блеснув лукавой искоркой в очах, Притыка.
        Среди военачальников пробежал сдержанный смешок.
        «Их в сечу легче вовлечь, чем в разговор», - подумал про себя Святослав. Он желал знать, как отнесутся его верные боевые соратники к этому походу, - с охотой ли пойдут или просто воле княжеской подчиняясь. Ведал Святослав, что в Киеве некоторые горожане, особенно купцы, выказывают недовольство войной с Каганом: мол, пока хазары нас не трогают, и нам воевать ни к чему. Лепше торг вести, а то итильских купцов в Киеве почти не стало. Вон цареградские гости с Хазарией успешный торг ведут, и богатства великие наживают…
        Держа в голове эти разговоры, и пытал князь темников, и ходил стремительно, будто пардус перед охотой, весь в напряжении от переполнявшей его силы и нетерпения.
        Улыбнулся он в ответ на слова старого Притыки и опять спросил:
        - Так что вы скажете, надобно воевать с хазарами или пусть едут на наши торжища?
        Отозвался тут старый Горицвет. Тряхнув седым чубом и блеснув чёрными очами, он воскликнул:
        - Те хазары суть волки хищные! Допустим их на торжища, они тут же начнут селения грабить, людей в полон уводить. Про Верягу и прочих, павших от коварной руки хазарской, я уже не говорю - они все тут у каждого из нас! - Горицвет гулко ударил в грудь, где билось его горячее сердце.
        - Много натерпелись от них наши братья - вятичи с радимичами, - и мы, кияне, к ним свой счёт имеем!
        - Точно, вон в прошлый поход побили ихних тарханов, так на их место тут же новые налезли.
        - Давно пора воздать им сторицей! - воскликнуло сразу несколько голосов.
        Святослав поднял руку, требуя тишины:
        - Так, друзья мои, верно мыслите. Нынче на заре прискакал вестник из Донского полка на восходе, - хазарский отряд к нам движется. Видно, не пошёл им впрок урок предыдущий. Или надеются, степные волки, что мы тут зажирели, обабились, а мечи наши ржавчиной покрылись? - Голос князя зазвучал грозно, в очах засверкали искры, будто булатные клинки в скрещении. Речь его всё больше наполнялась той чудной волховской силой, которая воспламеняла в сердцах и душах воинов жаркий огонь праведного гнева, отваги и мужества, с коими каждый был готов победить или умереть.
        - Мы, конечно, можем выступить, разбить их тьмы и прогнать со святой земли Киевской. Только надолго ли? Пока цело гнездо осиное - Итиль, - не видать нам покоя и мирной жизни!
        - Даёшь Итиль!
        - В поход, на Хазарию!
        - Слава князю! - воскликнули военачальники, в едином порыве выхватывая из ножен и вздымая боевые клинки.
        - Слава Киеву! - воскликнул Святослав, потрясая своим мечом. - Слава вам, храбрые соколы, узнаю ваш клёкот гордый и радуюсь в сердце своём грядущим победам с вами! Всё, друзья, завтра на рассвете выступаем!
        - Как завтра, княже? - удивлённо воскликнул Свенельд. - Не поспеем ведь до завтра все обозы собрать, припасы приготовить, кузни походные наладить… Шутка ли, в такой поход идти, - надо все силы объединить, из горожан и огнищан ополченцев набрать, да ещё много воев пожилых найдётся, что старше призывного возраста, но силу в руках имеют, опыт боевой и желание идти на хазар…
        - Верно речёшь, вуйко. Вот и займись этим. А я налегке выступлю, час дорог. Так что назначаю тебя Обозным темником, собери всё, что считаешь нужным, и выступай за нами, - ответил Святослав, пронзительно взглянув на бывшего воеводу.
        Свенельд сцепил зубы от обиды, но сдержался, только крякнул в ответ и проронил:
        - Слушаюсь, княже, исполню всё как надобно…
        Он понял, что Святослав посчитался с ним за прошлый поход. Князю явно не понравилась его осмотрительность и расчётливая осторожность. И хотя тогда Свенельд доказал свою правоту и, по сути, спас Молодую дружину, возглавив её отход, нынешнее обидное назначение показало, что князь ему не простил. Свенельд скрепя сердце отправился давать распоряжения.
        На заре зычно загудели рога, прозвучали команды, задвигались ряды воинов, выстраиваясь в походный порядок. Заклубилась пыль под копытами коней, и Святославова дружина стала покидать град. Заплакали жёны тех, кто уходил на войну, матери и сёстры, а вслед за ними вдовы, что потеряли мужей в прежних походах, а теперь навстречу гибели уходили последние их сыновья и братья.
        Вместе с прочими уходили в поход и берестянские огнищане - Звенислав с сыном. Мать Живена выплакала все слёзы, провожая их в дорогу. В битве под Саркелом пал её средний сын Овсенислав. Теперь с отцом уезжал Вышеслав.
        Переправившись через Непру, дружина двинулась на восход. Ощетинившись разъездами и дозорами, она походила на огромное живое существо, слушающее тысячами ушей и глядящее тысячами глаз. По первому приказу оно было готово изменить манеру движения и построения, затаиться, стать неприметным либо превратиться в грозную неодолимую силу, летящую по степи под звон булатов и воинских кличей.
        Едва в синей сварге зажглась первая горючая звезда, движение полков остановилось, дружина раскинула стан. Стреножили коней, достали припасы, поели, запивая водой, и забылись крепким сном на попонах, положив сёдла под голову. Только дозорные стояли вокруг на могильниках, перекликаясь друг с другом.
        Среди ночи Святослав проснулся и своей неслышной кошачьей поступью пошёл проверять посты - не задремал ли кто из дозорных, не проспит ли подкрадывающегося врага. Все воины знали об этой привычке Святослава и, находясь на страже, старались не проворонить лёгкой походки князя, поскольку наказание виновного было строгим и неотвратимым.
        Наутро отдохнувшее и бодрое воинство вновь ходко потекло по дорогам и перелескам. Когда широкий Киевский шлях, по которому они шли, стал делиться на несколько дорог, Святослав остановил дружину. Подъехавшие к князю старый и молодой Горицветы без слов поняли его замысел.
        - Верно, княже, дальше с ворогом можем разминуться, надо тут дожидаться хазар!
        - По всему чую, скоро должны появиться, - сказал Святослав. - Дружине укрыться в балках и перелесках, не шуметь, костров не разводить. Дозоры - вперёд, глаза и уши сейчас важнее всего!
        Остаток дня, вечер и ночь прошли в тревожном ожидании. К полудню следующего дня вернулись дозорные.
        - Княже, видели пыль впереди, с восхода всадники скачут. Сторожко идут, дозоры вперёд высылают. Один из них, кажется, нас заметил, помчался докладывать.
        - Помнят-таки хазары науку, перестали по Киевской земле хозяевами ходить. Стерегутся, волки, как бы в капкан не угодить! - заметил старый Горицвет.
        - Точно! - пробасил пожилой Притыка. - Пора сим волкам по зубам дать, чтоб впредь неповадно было грабежом заниматься.
        - Княже, вели, чтоб часть дружины хоронилась, на поле до поры не появлялась, - вновь заговорил старый Горицвет, - увидят окаянные, что нас больше, вмиг разлетятся во все стороны, лови их тогда по степи!
        - Горицвет прав, - крякнул старый Притыка.
        - Добре, братья темники, - согласно кивнул Святослав, - ваша правда. Дружине готовиться к бою, Сердцу строиться перед врагом, Крыльям до сигнала хорониться в балках и перелесках! - повелел князь.
        Запели боевую песнь турьи рога, задвигалась русская дружина, взлетело в воздух напуганное вороньё, что двигалось вслед за войском, подбирая остатки скудной трапезы и дожидаясь сладкого человеческого мяса.
        Воины, достав из поторочных сум снаряжение, облачились в кольчуги и чешуйчатые доспехи, надели шеломы, пристегнули наручи и поножи, надели через плечо луки и тулы со стрелами, взяли в левую руку щиты, проверили мечи в ножнах. Повинуясь командам, тьмы и тысячи, десятки и сотни заняли свои места в строю. Зазвенели доспехи, заржали кони, заклубилась степная пыль, когда дружина пришпорила коней и, будто выросши из самой матери-земли, неожиданно встала на пути хазарского воинства.
        Дозорные были правы: хазары, наученные греческими стратигосами, шли с осторожностью. Завидев немногочисленные русские полки, они не стали, по обыкновению, рассыпаться и уходить прочь. Их передовые тьмы тут же перестроились из походного порядка в боевой и остановились, дожидаясь подхода основных сил.
        - Княже, может, ударим, пока всё хазарское войско не собралось? - предложил подскочивший на горячем хазарском коне темник Блуд. Очи его нетерпеливо сверкали азартом охотника.
        - Нет, - твёрдо ответствовал Святослав, - они решили принять бой. Пусть все соберутся, чтоб не рыскать потом по лесам и полям в поисках малых отрядов. Пусть все соберутся и все тут лягут!
        Блуд развернул коня, чтобы тут же умчаться прочь.
        - Постой! - остановил его Святослав, ещё раз взглянув на горящего нетерпением темника. - Коль резвый такой, то вот тебе поручение: как только начнётся сеча, бери своих прытких соколов, заходи в тыл хазарам и перехватывай всех, кто вознамерится уйти, и бей до единого, без жалости! Пусть знают: кто на Русскую землю идёт с мечом и насилием, тому нет возврата живому!
        Блуд улыбнулся, плутовато сверкнул очами и галопом полетел к своей тьме, явно рисуясь удалью, конём, ладным снаряжением, красивый и юный, как сам Перунич.
        «Может, он за этим и прискакал?» - невольно подумалось Святославу. Но он тут же забыл о темнике, весь обратившись мыслями к предстоящей схватке.
        Хазары подтянули силы и протрубили в рог о готовности к бою. Им тут же ответили русские рога. Справа от Святослава Крыльями затаились Горицвет с Притыкой - старые воины, слева схоронились в балках Збислав с Мировладом. В центре вместе со Святославом выстроилась Варяжская дружина с Инаром, темник Костобок и полутемник Черево, ещё несколько тем, а замыкающими - молодые Горицвет, Блуд, другие темники и тысяцкие.
        Святослав поднял руку в боевой перчатке.
        - Друзья мои, братья славные! - загремел его голос над степными ковылями. - Приспел час помериться силой с ворогом, что волком, крови жаждущим, на нашу землю прирыскал, потому нет ему пощады. Слава Перуну! Вперёд!
        Князь махнул десницей, и всадники ринулись на врага.
        Запели тетивы русских луков, засвистели калёные стрелы, пронзая первых вражеских конников. В ответ им полетели тучи хазарских стрел. Но расстояние быстро сокращается, ещё несколько выстрелов - и луки отправляются в налучи, а в кожаные панцири и деревянные хазарские щиты ударяют русские копья. А через короткое время зазвенела сталь, когда в смертельной схватке ближнего боя скрестились булаты мечей с хазарскими палашами да саблями. Степная пыль поднялась до самого солнца, уже клонившегося к закату.
        - Заходи одесную! Ошую смыкай ряды! Бей ворога! - кричал Святослав. - С нами Перун!
        - Слава Перуну! - восклицали русичи, дружнее врезаясь в сечу.
        Мёртвые и ещё живые люди падали с коней на изрытую копытами землю и побитую, перемешанную с пылью траву. Те, кто получил лютые раны, стенали и грызли землю от боли, а мёртвые безразлично взирали в сваргу открытыми стекленеющими очами. В это время, повинуясь сигналу, из перелесков и балок выскочили до того невидимые Святославовы Крылья.
        Два войска, как сильные жестокие звери, вцепились друг в друга, не видя ни солнца, ни неба, ни степи, а только горло друг друга и уязвимые места, которые нужно поразить, чтобы лишить противника жизни.
        Превосходящие русские силы скоро стали теснить кочевников. В этот миг часть тьмы Блуда, как неудержимо хлынувшая из раны кровь, потекла в степь на перехват самых чутких из хазар, кто прежде других понял, что сеча проиграна, и пытался спастись бегством. Между тем Крылья русской конницы всё больше охватывали хазар, пока наконец сомкнулись, взяв их в прочное коло. Тех, кому всё же удалось выскользнуть из него, настигали безжалостные мечи тьмы Блуда.
        Немногие из хазар вырвались из коло, остальные, видя неминуемую гибель, сдались на милость победителя.
        Славной стала первая сеча!
        Святослав, желая допросить пленных хазар, направил коня вдоль недавнего поля сражения. Но ещё не успел доехать, как услышал тревожные звуки сигнальных рогов.
        - Скачет кто-то, - доложили стражники, - на сей раз со стороны Киева!
        Неужто обошли нас хазарские тьмы и намереваются ударить в спину? - мелькнула у многих первая мысль.
        Дружинники вновь взлетели в сёдла. Те, кто растёкся по полю, ловя уцелевших коней и разыскивая раненых друзей, кинулись назад, подзывая свистом верных скакунов, ещё не остывших после жестокой сечи.
        Не успели дружинники занять свои места и развернуться лицом к неизвестным всадникам, как вновь подскочил дозорный.
        - Княже, то наши! Кияне! - обрадованно крикнул он, осаживая взмыленного коня.
        Теперь и Святослав разглядел колыхавшиеся над войском знакомые хоругви с ликами Солнца-Ясуня и островерхие шеломы. Он велел трубить отбой тревоги. Через некоторое время Святослав принял дозорных от киян, которые сообщили, что прибыла Обозная тьма Свенельда со многими повозками, припасами, мечами, щитами и стрелами, пешие ратники из киевского ополчения, что успели собраться за столь короткий срок. И что едут с ней кудесники-знахари, а во главе их - сам Великий Могун!
        Это сообщение вызвало удивление и радостное оживление в дружине.
        - Свенельд привёз Великого Могуна с кудесниками!
        - Как? Неужто сам Великий Могун идёт с нами в Хазарский поход?
        Святослав тронул коня и в сопровождении нескольких темников двинулся навстречу. Едва приблизившись, он сразу узнал двух всадников, едущих впереди. Рядом со Свенельдом верхом на белом скакуне восседал Великий Могун. Именно восседал - столь величественно выглядел девяностолетний волхв, что, не ведай князь его возраста, ни за что не поверил бы. Гордая осанка и прямой взгляд светло-голубых, как у младенца, глаз из-под лохматых бровей, белая длинная борода и ниспадающие до плеч седые волосы - весь облик кудесника источал спокойствие и уверенность.
        - Э-э, знать, непростой поход нам предстоит, раз Великий Могун к нам пожаловал, - тихо сказал Святославу молодой Горицвет.
        Подъехав, они поздоровались со Свенельдом и Верховным Кудесником. Ответив на приветствие, Могун сказал, окидывая взором недавнее поле битвы:
        - Я вижу, княже, приспели мы вовремя, есть работа для моих знахарей и целителей. А об остальном после потолкуем!
        Слегка повернувшись назад, он сделал знак рукой и направил коня к полю, где стенали раненые. За ним последовало с полусотни пеших и конных кудесников и служителей, туда же прогрохотало несколько телег со снадобьями, чистыми холстинами для перевязок и прочим снарядьем, необходимым в сём деле.
        Пожилые седоусые военачальники из Обозной тьмы окружили Горицвета, Притыку и прочих темников, расспрашивая их о подробностях сечи. Святослав со Свенельдом отъехали в сторону. Свенельд доложил князю обо всём, что вёз на подводах, сколько у него конных и пеших воинов, как обстоят дела в Киеве, кого оставил следить за порядком, передал пожелание княгини Ольги, чтобы Святослав берёг себя во имя детей, Киева и всей земли Русской.
        - Пешая рать и конница только те, что в Киев-граде да окрест собрать успели. Времени больно мало отпущено было. Остальное пополнение из соседних и дальних пределов, старый Издеба, по подходу их в Киев, будет собирать в полки и тьмы и следом отправлять, - доложил, хмурясь, Свенельд. Потом кивнул в сторону волхвов, что уже растекались по полю битвы, и добавил: - А Великий Могун с кудесниками возжелал со мной ехать, вот и привёз их, - закончил бывший воевода. - Нашу тьму теперь все не иначе как Могунской зовут…
        - Значит, так тому и быть! - заключил Святослав. - Моя дружина после сечи себя в порядок приводит. Твои же селяне - народ хозяйственный, пусть оружие соберут, коней погибших разделают, Тризну завтра справим. А послезавтра - в поход. Старайтесь от нас не отставать и дружину из глаз не терять, коли сможете. В полгона держитесь, и без моего наказа ни во что не вмешивайтесь. К Могуну приставь личную охрану, всё!
        - Добро, - хрипло ответил Свен, - сделаю, как речёшь, твоя воля! - И, развернув коня, подъехал к своим военачальникам, обступивших Святославовых дружинников. - Хватит лясы точить, - буркнул он, - за дело! Сотню из твоей тысячи, - он ткнул плетью в худого щербатого тысяцкого с белым оселедцем на загорелой голове, - в помощь кудесникам, с ранеными управляться. Ты, Кряж, со своей сотней - коней свежевать и варево на всех готовить, а оставшуюся конину на ремни резать и под сёдла, сам знаешь, как это делать… Ты… - продолжал распоряжаться обиженный воевода.
        Но Святослав дальше не слышал, он с темниками возвращался к дружине, чтобы выслушать скорбный доклад, сколько воинов погибло в первой сече нового похода. И хотя потери оказались невелики - около полусотни дружинников, - но гибель каждого болью отзывалась в сердце всех.
        От места, где были собраны пленные, доносилась громкая хазарская речь. Это Сивый вёл с хазарами разъяснительную беседу, убеждая их переходить на сторону Святослава. Хорошо владея языком и зная их нравы и обычаи, Сивый обладал способностью видеть, когда пленник лжёт, а когда говорит правду. Сам он говорил не столь много, сколь веско. Хазары внимательно слушали, иногда задавая вопросы.
        Коротко допросив троих хазарских военачальников и оставив пленных на дальнейшее попечение Сивого, Святослав с молодым Горицветом вернулись к своим походным шатрам, стоявшим рядом. Заботливые стременные уже приготовили чистую воду и рубахи, помогли своим начальникам снять кольчуги и умыться.
        Со стороны Обозной тьмы потянуло запахом доброго кулеша и вареной конины. В предвечерних сумерках гулко раздавался звон молотков из походной кузницы.
        - Споро Свенельдовы огнищане управляются, - похвалил Горицвет, - по запаху чую, и вечеря уже приспела…
        Святослав взглянул на густеющее синевой небо и первые чистые звёзды.
        - Смеркается, пора высылать стражу.
        - Уже распорядился, - сразу откликнулся Горицвет, - и пешие дозоры, и конные разъезды на местах, не беспокойся!
        Святослав кивнул и промолвил, продолжая прерванный ранее разговор:
        - Прав ты, брат, эта сеча - только разминка. Настоящие бои впереди, не зря Великий Могун приехал. Кстати, пойду разыщу его, поговорить надобно…
        В это время послышались голоса стременных, учтиво с кем-то здоровавшихся, и вслед за этим из темноты выступила седовласая фигура Верховного Жреца.
        - Ну вот, - тихо засмеялся Горицвет, - и идти никуда не надобно!
        Святослав пригласил кудесника в свой шатёр, и они уселись на разостланной попоне.
        - Помогли мы тем, кому помочь можно было, - сказал Могун, - а погибших к Тризне приготовили. Кто тяжко ранен, на возах в Киев поутру отправим, а лёгких пока в Обозной тьме полечим, хоть они и просятся обратно в дружину.
        Могун помолчал. Потом, будто отвечая на немой вопрос Святослава, заговорил о другом:
        - Я в поход этот решил с вами идти, потому как он для всех нас судьбоносное значение имеет. Из-за распрей давних захватили хазары землю нашу, и вот уже три сотни лет сидят на ней. Отец твой и дед укоротили им руки, но восточные земли славянские по-прежнему стонут от ярма, да и вятичей с северцами и радимичами после смерти отца твоего Хазарщина к рукам снова прибрала. Теперь собралась Русь с достаточной силою, чтоб наконец скинуть это иго проклятое. Жаркими будут схватки, и многих славных витязей лишится Киев. Но великие дела требуют и великих жертв, будь готов к этому, княже! Земля, на которой сидят сейчас хазары, - наша! То земля великих Пращуров, земля отца Ория и сыновей его - Кия, Щеха и Хорива. Это сердце славянской державы Русколани, которая пошла от Голуни и Киева Первого. Там берега священной Pa-реки нашей и Дона-батюшки, там земля славы и силы, которая к нам перетекает от Пращуров. Я рассказывал тебе, княже, об этом, но теперь снова напоминаю, чтоб ты знал, какое великое дело совершаешь этим походом…
        - Я всё помню, отче, - отвечал Святослав, - крепко помню из Криницы Прошлого, которую показывал мне отец Велесдар. И тогда ещё решил, что верну Руси её земли исконные.
        - Потому Боги наши и Пращуры, на дружину твою глядя, радуются. Ты будешь иметь от них поддержку и помощь, и мы, кудесники, о том молимся. И я возрадуюсь в сердце своём, когда принесу жертву Богам нашим и Пращурам на их священной земле. Знать, оттого продлили они мои годы и дали силы, чтоб дожил я, старый, до великого часа возрождения земли Русской. Чтоб очи мои увидели, а язык смог произнести благодарственную молитву на священной земле предков! А теперь, Святослав, - продолжал Великий Могун, - есть у меня человек, который в тайных делах тебе весьма в помощь будет. Он тоже из волховской верви, только сии волхвы требы не правят, на заимках не молятся, а воинскому делу своим искусством послужить крепко могут.
        - Погоди, отче, так эти волхвы - воины, отчего же раньше не ведал я о них? - удивился князь.
        - Оттого что всему своё время. А были они на Руси со времён незапамятных, как и прочие волхвы, - спокойно ответствовал кудесник. - Ворон! - кликнул Могун, повернувшись к выходу.
        В шатёр вошёл человек среднего роста, с тёмно-русыми волосами, чуть искривлённым носом и внимательным, по-птичьи немигающим взглядом зеленоватых глаз. Одет он был как огнищанин, в грубую конопляную рубаху, белённую на солнце, и такие же порты, но крашенные в тёмный цвет. Ладная, но отнюдь не богатырская фигура, подпоясанная цветным тканым поясом, воином его никак нельзя было назвать, волховского посоха при нём тоже не было. Только серебряное кольцо на большом пальце десницы да длинные волосы указывали на некоторое отличие сего человека от обычного огнищанина.
        - Здравы будьте, отче и княже, - негромким мягким голосом произнёс вошедший, приложив десницу к сердцу и слегка поклонившись. И снова сомнение мелькнуло у Святослава, уж очень не похож на закалённого воина сей огнищанин, но он ничего не сказал, коль сам Великий Могун за незнакомца ручается.
        - Ворон - птица мудрая, на разных языках говорить может, а уж как тайную службу надобно вести, вряд ли кто лепше ведает. В сём походе, что задумал, без такого человека нельзя, - рёк Могун, чувствуя колебания Святослава.
        - Добре, приходи завтра после утреннего славления богов к сотнику Хорю, для начала поглядишь, как наши изведыватели дружинные подготовлены, - кивнул князь.
        - В назначенный час непременно буду, - ответил по-свейски Ворон и удалился мягким неслышным шагом.
        - По-свейски ладно речёт, - молвил Святослав, кивнув вслед изведывателю, - похоже, я его где-то видел, а где, не припомню.
        - Да видеть ты его мог где угодно - на торжище, среди купцов хазарских, визанских либо жидовинов. Мог видеть его ремесленником или огнищанином, а мог и стариком безродным, что по градам и весям слоняются и милостыней живут, но тогда б ты его тем более не узнал и не запомнил, - улыбнулся в ответ Могун.
        Святослав с Великим Могуном проговорили далеко за полночь.
        Поутру следующего дня, как было договорено, волхв-воин предстал перед князем. Это был уже совсем другой человек - в ладно подогнанном по стати воинском облачении, в котором не было ничего лишнего для красы или бравады. Удобная и прочная короткая кольчуга, которую без труда можно было скрыть под обычной рубахой, лёгкие наручи плотно охватывали запястья, округлый шлем без шишака и кожаный пояс с несколькими ножами. Опытный глаз Святослава сразу определил, что все сработано хоть и просто, без украшательства, но на редкость тщательно и добротно, угадывалась рука большого мастера оружейника.
        Тут же была выстроена лучшая изведывательская сотня дружины Святослава. Будущий Тайный тиун поздоровался со старым сотником Хорем, как с добрым знакомым, а потом прошёлся вдоль строя изведывателей, внимательно оглядывая каждого. Отобрав десяток приглянувшихся ему воинов, Ворон повернулся к старому сотнику, будто испрашивая, верно ли он угадал.
        - Ух и глаз у тебя, - крякнул, разводя руки от восхищения, Хорь, - лучших ведь выбрал!
        - Раз так, поглядим, на что лучшие способны, - кивнул новый начальник и, разделив отобранных воев по парам, повелел первым двум: - Вы должны скрутить меня, да покрепче, а коли не сможете, так вторая пара вам на подмогу идёт, а за ней третья, и так, пока не скрутите меня по рукам и ногам. Ремни сыромятные да верви у всех имеются?
        - Имеются, какой же изведыватель без верви или ремней? - дружно загалдели в ответ молодые дружинники, предвкушая потеху над новым начальником. Только Хорь лукаво прищурился и хитро посмеивался в седые длинные усы.
        Два рослых молодых дружинника, повинуясь команде, мигом подскочили к начальнику, который ростом доходил каждому только до мочек ушей, да ещё и замешкался, стоя к нападающим спиной. Ещё малость - и его свободно опущенные руки будут заломлены за спину и намертво связаны сыромятными ремнями. Но в тот же миг, когда воины с двух сторон железной хваткой взялись за руки начальника, он вдруг спокойно и неуловимо быстро повернулся, приседая на одно колено, сделал какое-то незаметное движение, и оба изведывателя полетели друг другу под ноги. Когда же они попытались встать, то тут же рухнули на землю, потому что правая нога одного и левая другого оказались стянуты собственными сыромятными ремнями. Другая пара воинов, помня первое движение начальника в предыдущей схватке, решила упереться покрепче и не дать ему увлечь их вперёд и вниз. Однако Ворон, против ожидания, не рванул вперёд, а подался назад, помогая усилиям нападающих и вращая захваченные руки и своё гибкое тело по ходу движения, и снова заставил воинов рухнуть перед ним с переплетёнными меж собой руками, которые тут же стянула прочная верёвочная
петля, выдернутая из-за пояса одного из воев. Третья пара изведывателей, к своему удивлению, также оказалась связанной своими же вервями. Тогда четвёртая и пятая пары, не дожидаясь очереди, бросились на начальника разом с четырёх сторон.
        Святослав бросил короткий взгляд на сотника Хоря и понял, что старый воин и следопыт заранее знал исход поединка. Рубиться в пешем или конном строю - это одно, а взять живым опытного изведывателя - совсем другое, и этому другому надобно учиться - вот что хотел показать своим воям новый Тайный тиун. «Выходит, не всегда крепкого поединщика можно угадать сразу, вот ведь я проглядел, хоть и сам Великий Могун понять дал, кто есть сей невзрачный огнищанин», - помыслил про себя князь.
        А четверо воев, что навалились на начальника, уже закружились в каком-то быстром и непонятном танце. Двое столкнулись друг с другом, закрыв путь третьему, а когда рухнули ему под ноги, то на них упало тело четвёртого воина. Сотник Хорь подал команду, и воины, отряхиваясь и потирая ушибы и синяки, выстроились в ряды. Сотник сделался строгим и рёк громко и осуждающе:
        - Вижу, зря кичились званием лучших изведывателей, а одного слабого безоружного человека вчетвером скрутить не смогли, стыдоба, да и только! Хоть никому не рассказывайте, а то вся дружина смеяться будет!
        - Хорош «слабый», - возмутился молодой здоровяк, потирая шишку на лбу, - так меня закрутил, а потом оземь хватил, что до сих пор искры из глаз летят!
        Остальные засмеялись.
        - А скажи, Хорь, - подойдя, обратился тихо князь к старому сотнику, - ты раньше знал Ворона?
        - Когда я ещё был совсем безусым молодым ратником, его дед учил меня следы читать, ходить неслышно и любую вещь, что попала под руку, в оружие превращать, а самое главное - мыслить, как изведывателю надлежит. Это с его лёгкой руки я стал Хорем, научился незаметно и во вражеский стан проскальзывать, и ноги вовремя уносить, и мгновенно с очей скрываться. Ворон очень похож на деда и обликом и умением. Мне на миг даже показалось, что я опять встретил Береста… - с задумчивой поволокой на глазах проговорил Хорь.
        - Ставлю тебя Тайным тиуном, Ворон, - обратился князь к волхву-воину. - Бери тех дружинников, коих считаешь нужными для дела, учи их и справляй службу изведательскую во славу Киева.
        - Всем сердцем буду служить Киеву, тебе, княже, и всей земле Русской! - поклонился Ворон.
        К вечеру в степи вырос свежий курган, и воины стали готовиться к Тризне, чествовать павших.
        Великий Могун велел служителям достать со своего воза Бел-камень и положить на вершину кургана. Сюда же они принесли малые изваяния богов, которые Могун расставил вокруг камня. Затем он возжёг Священный Огонь, бросил в него византийскую смолу и душистые травы. Завершив обряд и прочертив своим посохом по кургану три опоясывающих обережных коло, чтобы ни зверь, ни человек не нарушил вечный покой мёртвых, Великий Могун спустился с кургана.
        У подножия вокруг походного храма расположились воины. Верховный кудесник провёл обряд славления богов и павших собратьев, и дружинники повторяли за ним слова молитвы-обращения. После этого четверо стоявших у нижнего кострища служителей по знаку Могуна подошли к большому бронзовому котлу. Взяв его за четыре ручки в виде колец, каждое из которых в свою очередь состояло из трёх колец, заключённых друг в друга, сняли котёл с огня и отнесли чуть в сторону, поставив на ровное место. Это был особый котёл, предназначенный для поминальной трапезы, ещё, наверное, скифских времён. По его краю между ручками-кольцами имелись бронзовые же фигурки четырёх баранов, символизирующих жертву, а опирался котёл на три ноги, имевшие вид человеческих. Черпая из котла, Могун с кудесниками стали раздавать в малые котелки, а то и просто в шеломы тризненную страву - варёное конское мясо, а также сухие лепёшки со степной цыбулей и мёд-сурью из дубового бочонка.
        Гудели трубы, пели рога, воины кричали «славу» погибшим и справляли по ним горькую Тризну.
        Князь заметил, что охоронцы остановили направлявшегося к нему Сивого, и сам подошёл к воину.
        - Княже, - молвил тот, - пленные хазары обращаются к тебе и Великому Могуну с просьбой о помиловании.
        Святослав с кудесником направились к ним. Хазарский воин, выбранный ото всех, стал просить сохранить им жизнь и отпустить домой.
        - Мы люди кочевые, сами дань хазарам платим и в войско их взяты по принуждению…
        - Вы с мечом против меня шли, - отвечал Святослав, - и воинов сих, - он указал перстом на курган, - в злой сече сгубили. Вы сами, - сказал далее князь, - научили меня не верить слову хазарскому, и те, кого я отпускал под честное слово, вновь брались за мечи и шли против меня. Посему не могу я отпустить вас домой…
        Пленники, услышав ответ князя, понурили голову.
        Великий Могун, тихо перебросившись несколькими словами со Святославом, обратился к пленникам и сказал:
        - Наши Боги так говорят: аще добра хотите - не делайте зла, ибо кто злом начнёт, злом и закончит. А кто с добра начинает, того добро и дальше хранит. Светлый князь киевский оставляет вам выбор: кто из вас признает Богов русских и поклонится им, тот останется жив и станет служить в дружине княжеской!
        И была таких согласных тысяча. Отказались же только пятеро.
        Великий Могун повёл пленников к походному Храму, и они на кургане кланялись киевским богам. На острых мечах клялись им честно и верно служить при киевской дружине, и в подтверждение слов каждый изливал несколько капель своей крови на Бел-камень.
        Затем темники брали их в свои полки и распределяли по одному на четыре десятка киевских воинов, чтобы те за ними приглядывали, - ежели дрогнет кочевник в сече, быть ему тут же на месте убитому.
        Оставшиеся же пятеро были казнены по закону военного времени.
        А наутро рога снова пели в поход. И дружина пошла на восход, к Дону и великой Волге-реке, на вражескую Хазарщину.
        И шли с дружиной вчерашние пленники, давшие клятву Перуну. В строю по киевским коням равнялись и радовались, что не постигла их участь тех пятерых соратников.
        А степь была великая - конца-краю не видно, границ-рубежей не слышно. И цвело вокруг разнотравье: златоцвет, зверобой, чарыга, коровяк, и буркун со щерицей, и многие травы душистые неведомые, что были посвящены то одному, то другому божеству Малых Триглавов. Шли кони по ковыль-траве, по зайчатнику и пырею зелёному, то тут, то там щипали сочные стебли, изгибая гордые выи.
        И часто вставал среди трав то козёл степной, то кабан-костолом, а то лёгкая серночка бежала впереди, да настигала её стрела быстрая, чтобы было чем на вечер поужинать. А то попадались стрепеты и дрофы, на травах разжиревшие, - их дружинники били лёгкими дротиками, сколько надобно.
        Дошла Святославова дружина до глубокой степной реки Калки - последней реки, за которой начиналась хазарская земля. Распорядился князь стать на берегу и готовиться к ночлегу. Вверх и вниз по реке выслал дозорных, а центральному Подольскому дозору велел перейти через реку и разведать, где находится враг и какими силами.
        Переправились подольцы через реку и скоро скрылись вскачь за цепью степных курганов. А красно солнышко ушло на заход, к земле Киевской, и там легло отдыхать. Сварга небесная из голубой стала синей, и зажглись в ней ясные звёзды.
        Дружинники собирали бурьян, сухую траву и разводили вольные костры в последний раз, ибо как будет на чужой земле - неведомо. Двуножили коней своих верных и, повечеряв, ложились спать.
        А князь Святослав с темниками ещё долго сидели у костра, совещаясь. Они слышали, как заскрипели возы Могунской тьмы, что вместе с двигавшимися с ней пешими ратниками догнала конную дружину и стала на отдых недалече.
        Глава 2
        Кудесник Избор
        В Берестянской пуще у Киева жил кудесник Избор. Жил он на заимке в старой землянке от Ярова дня до Овсеней. Каждое лето он молился за род славянский и приносил жертвы богам на Белом камне. За пчёлами ходил, имел десять голов овец. Был у деда ещё старый пёс, который верно служил уже много лет, и стерёг овец от волков, и, если кто чужой шёл, упреждал хозяина лаем.
        Далеко окрест знали люди про Избора-кудесника и приходили к нему с болезнями и печалями разными: кто с тоской душевной, присухой горькой, кто с хворью тяжкой, а кто и радостью поделиться, принести благодарственные жертвы богам киевским.
        Кудесник возлагал руки на больные места, недуг утихомиривал, заговорами волшебными присуху снимал, давал настойки из трав заветных, в Яров, Триглавов и Купалин день собранных. Так и жил Избор всё лето.
        Утром вставал с рассветом, шёл к криничке лесной, умывался с молитвой Купале, славил Зорьку Утреннюю и просил Белеса, чтобы тот поднял в небо золотых коней Солнца-Сурьи.
        Управившись с овцами, раздувал огонь в очаге, прославляя Огнебога-Семаргла с Перуном, варил свежее овечье молоко с травами да мёдом чистым и снедал с творогом. А то просо ел вчерашнее или размачивал в молоке сухарь пшеничный.
        Потом шёл на холм, где лежал Бел-камень, и садился ожидать, когда взойдёт над дубами золотой воз Сурьи. Хвалил Свентовида за то, что вновь дал день ясный, солнечный, шептал молитву Даждьбогу животворящему и уносился душой прямо в Сваргу синюю, подобно белому голубю. И такая кругом была чистота, такая ясность и благодать, что кудесник не мог насытиться той божьей милостью и надышаться чудесным её духом.
        В Купалин день, помолившись, Избор шёл к берёзе и острой секирой рубил несколько пышных зелёных веток. Теми ветками он устилал землянку свою, а также травами заветными свежескошенными. И на той зелени спал три дня, впитывая её силу. А в Дива-день собирал поутру уже высохшую траву и ветки и нёс жечь на Бел-камень. Поднимался к Сварге тонкий дымок, и, на него глядя, кудесник производил гадание вещее. Откуда подует Стрибог в тот день - оттуда и добру быть!
        Горели трава и ветки, трещали сучья, и в каждом их движении были знаки, по которым кудесник читал сокровенные вести о будущем.
        И узрел однажды Избор в пламени, как мчался там сам Перун на коне огненном, а за ним - войско несметное с мечами, щитами, копьями, и стремилось оно на восход солнечный. А там - чёрный дым, там - пожарища, там трупы людские и конские. И разил Перун мечом силы тёмные, и там, где тьма была, стал огонь чистый.
        Поднялся Избор, зачарованный, протёр очи, глядь - а видение уж ушло. В радости великой вознёс кудесник хвалу богам славянским. Потом взял клюку свою берёзовую и отправился в Киев.
        Там он направил стопы свои прямо к терему княжескому, дабы Ольге-матери первой поведать про видение чудное.
        Молодой охоронец у врат кликнул помощника начальника теремной стражи, коим стал к тому времени наречённый Петром Кандыба.
        С тех пор как он принял крещение в Царьграде, многое переменилось в его жизни. Из простых охоронцев стал одним из наиболее приближённых к княгине и командовал теперь всей теремной стражей, хотя значился помощником Фарлафа, на котором, кроме теремной охраны, было ещё много других обязанностей. Потому Кандыба чаще всего сам решал ежедневные насущные вопросы, лишь иногда отчитываясь перед начальником. А Славомир, как и многие другие некрещёные, был отдалён от терема и ведал надворной охраной. Дружба старых друзей как-то сама собой пересохла, как мелкая речка в жаркое лето.
        Пётр вышел к воротам и взглядом смерил с ног до головы Избора, что был одет, как и подобает кудесникам, просто - в расшитую рубаху, перехваченную поясом, и порты, заправленные в сапоги, которые он надел по такому важному случаю. На груди его был волховской амулет, а в руках - берёзовый посох.
        Напитавшись византийским духом, Пётр-Кандыба теперь испытывал неприязнь к волхвам. Посему, не здороваясь, грубо спросил:
        - Чего надо?
        Избор сразу почувствовал исходящие от помощника начальника теремной охраны высокомерие и враждебность. Внутренне собравшись и глядя прямо в очи Петра, он молвил:
        - Я к матери-княгине пришёл передать весть добрую. Вчера зрел я вещее знамение Богов о том, что князь Святослав разобьёт Хазарию и многие народы станут подвластны руке его!
        - Хм, - не удержался от язвительной улыбки Пётр, - да почём ты знаешь, старик, что мать-княгиня с тобой говорить станет? Думаешь, у неё забот больше нет, кроме как сказки слушать?
        - А ты за неё ответ не держи! - сердито стукнул посохом Избор. - Ты охоронцем сюда приставлен, вот ступай и доложи, как того твоя служба требует!
        Пётр, зло зыркнув на волхва, чуть помешкал, с большой неохотой повернулся и пошёл к терему. Уже идя по круговой террасе, опоясывающей второй ярус, он стал ругать себя за то, что поддался волхву. Наверняка княгиня с ним говорить не захочет - не любит она волхвов, считает их виновными в том, что сына отвратили от матери, и оттого Святослав не желает Христову веру принять. Ещё, пожалуй, осердится мать Ольга на него, Петра, да и почивает она сейчас или молится, а он к ней с докладом о приходе волхва… Охоронец замедлил шаг, поразмыслил чуток и решительно повернул назад.
        - Не желает тебя видеть мать-княгиня, недосуг ей! - отрезал охоронец, появляясь у ворот. - Да и не верит она истуканам вашим, а только единому богу Иисусу Христу. Так что ступай себе, куда шёл!
        Не дожидаясь ответа, Пётр захлопнул калитку перед Избором и удалился в терем.
        Кудесник постоял ещё некоторое время перед закрытой дверью с чувством, будто его средь бела дня прилюдно окатили помоями. Потом медленно повернулся и побрёл, не разбирая дороги. И было на душе у Избора великое томление и смущение, и не знал он, как дальше быть и кому ту боль, кроме богов славянских, высказать. Обида и горечь поселились в старом сердце волхва, застучало оно гулко и часто, кровь забилась в висках, а в голове стали тесниться мысли, будто птахи взаперти, просящиеся на волю.
        - Не остави нас, Свентовид великий! - взмолился он. - Воспротивься злу, что нынче творится в Киеве!
        Пришёл Избор на Торжище и обратился к киянам со словом волховским горячим, и в слове том выплеснул боль свою, и досаду, и обиду - всю без остатка.
        - Братья-кияне, я кудесник Избор, которого вы хорошо знаете. Многие из вас приходили ко мне за помощью, коль болезни или лиха какие случались. Теперь же я, Избор, пришёл к вам с болью в сердце…
        Удивились кияне таким словам волхва, тесно обступили его, дыхание затаили, чтоб ни слова из речи не пропустить. Как так могло случиться, что кудеснику помощь требуется?
        - Вчера Боги светлые, - продолжал Избор, - дали зреть мне видение чудное: победу Святослава над хазарами. Сам Перун будет на челе войска его, и Сварожичи в битве помогут. Зрел я хазар разбитых, и грады их, лежащие у ног княжеских. Радуйтесь тому, кияне!
        Голос волхва звучал громко, с чистой силой, в необычной для шумного Торжища тишине.
        Люди ещё больше напряглись, потому как не могли уразуметь: если весть столь радостная, отчего тогда болью горят очи кудесника? Отчего хмуро и озабоченно чело его?
        - Хотел я вестью доброй с княгиней Ольгой-матерью поделиться, - кудесник сделал паузу, прислушиваясь к напряжённой тишине, - да не приняла она меня и через охоронца своего велела передать такие слова, что и повторять их тяжко… - Избор опять замолчал, словно раздумывая, сообщать ли ответ.
        - Говори, Избор!
        - Говори, отче!
        - Реки как есть! - прозвучало сразу несколько нетерпеливых голосов.
        - А слова её были такими, - отвечал кудесник, понижая голос, - что не верит она Богам киевским, а верит только одному богу христианскому. А тот бог кудесников не любит и запрещает с ними знаться, чтоб не поганиться…
        Гул возмущения нарастающей волной побежал по толпе.
        - Охмурили мать Ольгу черноризцы, - продолжал Избор, - очаровали колдуны греческие, не свои ведь словеса она речёт, а по их чёрному наваждению!
        - Да не токмо мать Ольгу, вон и варяги, и купцы многие чужому богу молиться стали. Разве станут они теперь о Руси радеть? Как бы не так!
        - Князь с Великим Могуном и кудесниками в поход ушли, а византийцы что хотят, то и делают! Гнать их надо из Киева! - возмущался киевский люд.
        Избор поднял руку, прося тишины.
        - Мы по гостеприимству нашему, Радогощем завещанному, обошлись с греками по-доброму, храмину свою разрешили им в Киеве поставить, а они нашу мать-княгиню так окрутили, что теперь мы, русы, для неё - поганые! Вот с какой радостью шёл я к вам, кияне, и какой болью довелось поделиться…
        Горячие волховские слова падали в толпу, будто жаркие искры на сухую солому, и воспламеняли сердца киян. И ширился тот незримый огонь от сердца к сердцу, и проблесками праведного гнева отражался в очах, покуда не превратился в буйный пожар и пошёл гулять по Киеву.
        Избора кто-то из подолян позвал к больному младенцу, и он уже не видел, как крепкий медник с Подола, взобравшись на бочку, кричал, потрясая рукой:
        - Срам нам, кияне, перед кудесником и детьми нашими, перед отцами и пращурами! Вспомните, как прогнали мы прочь германских пастырей, неужто не можем теперь купцов греческих и черноризцев из града изгнать? Где мы есть, славяне, у себя дома или в рабстве у Цареградщины?
        Воспылавшая буйством толпа заколыхалась, взорвалась криками тысяч голосов, вмиг вооружилась вилами, оглоблями, рогатинами и дрекольем и шумно двинулась к Греческому двору.
        Большинство греческих купцов, убрав свои товары, в великом страхе бежали прочь ещё с Торжища, не дожидаясь погрома. Тем же, кто не успел сего сделать, были нанесены многие увечья, а иные так и остались лежать на Торжище, растерзанные разъярённой толпой.
        На Греческом дворе кияне, перебив и разогнав немногочисленную охрану, начали громить лавки, бить горшки, упиваться греческим вином и ловить купцов с черноризцами.
        Духовник Алексис сидел у себя в горнице, размышляя о предстоящей беседе с Ольгой. Третий по счёту духовник княгини не был похож ни на осанистого Михайлоса, ни на аскетично-мрачного отца Григория. Небольшого роста, лысоватый, среднего сложения, он всегда менялся. Мог быть медлительным и важным или, напротив, говорливым и подвижным, и только его карие глаза всегда оставались пронзительно-внимательными, излучающими скрытую силу, вне зависимости от того, смеялся он или был серьёзен. Основное же отличие нового духовника было в том, что он представлял уже не Римскую церковь, как его предшественники, а Византийскую. Ещё целых два года после посольства Ольги в Константинополь отцу Григорию удавалось не только не подпускать в ближайшее окружение княгини византийских священников, но и убедить светлейшую отправить к кайзеру Священной Римской империи Оттону Первому посольство с просьбой прислать на Русь епископа и пасторов, дабы приобщить русов к истинной христианской вере. Просимые Ольгой епископ и пасторы прибыли только через два года, но Григория среди них не было, и куда он подевался - неведомо. Епископа
же Адальберта с посланниками возмужавший Пардус-Святослав вместе с киевскими язычниками, памятуя слухи о причастности немецких пастырей к гибели князя Игоря, прогнали взашей, так что они едва ноги унесли. Это было на руку и византийским христианам, которых Ольга, не дождавшись ответа от Оттона, призвала в Киев после смерти Константина Седьмого Багрянородного. С его сыном Романом они поладили скоро, и на просьбу Романа о военной помощи империи Ольга отправила несколько сот отборных дружинников. В составе морского десанта Никифора Фоки они участвовали в отвоевании у арабов Крита, сражались в Сирии. А Роман в ответ прислал на Русь епископа отца Алексиса, владевшего славянской речью, которому, с божьей помощью, удалось стать личным духовником княгини.
        Уединение отца Алексиса прервал черноризец Софроний, исполнявший роль личного телохранителя.
        - В чём дело? - недовольно сдвинул брови Алексис. Но вид до крайности встревоженного Софрония заставил его насторожиться.
        - Скорее, отче! - взволнованно крикнул тот. - Скорее, уходим через задний двор, там - за конюшней - лошади! В Киеве бунт, чернь озлобилась на нас, громят лавки, монахов убивают, через минуту-другую тут будут! Скорее, отец Алексис!
        В самом деле, зазвенело и разбилось от брошенного камня цветное стекло в соседних покоях, а со двора послышались возбуждённые голоса киян:
        - Где тут хоронится их главный чёрный кудесник, что на княгиню нашу заклятие наложил? Сейчас за всё поквитаемся, отворяй, собака!
        - Сюда! - потянул на второй ярус Софроний.
        Духовник, весь похолодев от страха, по-женски подобрал подол длинной сутаны и бросился вслед за черноризцем. Буквально ощущая спиной, как затрещала дубовая дверь под мощными ударами, они взбежали по лестнице наверх, вихрем пронеслись в конец тёмного коридора. Софроний рванул дверь крытого перехода, и они, не чуя под собой ног, одним духом пронеслись над задним двором, где жили работники, располагались конюшни, загоны для скота и птицы. Горохом скатились по узкой лестнице вниз, к запасному выходу, где молодой послушник держал поводья двух осёдланных коней.
        Вскочив в сёдла, греки пришпорили скакунов. Справа увидели бегущих к ним с криками и палками людей и услышали, как позади, в тереме, с грохотом рухнули ворота, отделявшие жилой двор от хозяйственного.
        Духовники понеслись влево, моля всех святых только об одном - чтобы в узком переулке не оказалось кого-либо из разгневанной киевской черни. Они уже почти миновали узкий переулок, когда в самом конце его возникли пятеро киян, вооружённых дрекольем. «Всё!» - пронеслось в голове Алексиса, тело пронзило хладом, а из непослушного горла вырвался сдавленный хриплый крик, похожий на стон.
        - Попались, псы греческие, хватай черноризцев! - возбуждённо закричали мужи, преградив проезд в самом узком месте и приготовившись к скорой и жестокой расправе.
        - Харрэ! - прокричал вдруг на неведомом Алексису языке Софроний.
        Духовник увидел, что его охоронец, выбросив в сторону удивлённых таким действом мужей правую руку с зажатым в ней предметом, похожим на амулет, продолжал надрывно выкрикивать непонятные слова. Кияне оцепенели на несколько мгновений, а когда греческий черноризец ещё раз резко выкрикнул непонятное «харрэ» и при этом швырнул или сделал вид, что швырнул в них нечто зажатое в руке, передний, могучего сложения рус невольно отступил на шаг, заслонив своих сотоварищей. Греки тут же птицами выскочили из западни и понеслись что есть силы в сторону княжеского терема.
        Неподалёку на холме ярко пылало и возносило огненные языки к небу огромное пожарище - это горела недостроенная деревянная церковь, предмет гордости Алексиса и столь многих потраченных трудов.
        Когда доскакали до княжеского терема и охрана, пропустив их, затворила тяжёлые, окованные медью дубовые ворота, духовники пали ниц перед образами в углу и стали истово благодарить бога за своё спасение. Может, впервые в жизни они молились так искренне, усердно и от всей души.
        В то время, как поднятая по тревоге варяжская тысяча подоспела к Греческому двору, там уже царил полный разгром. На заднем дворе лежало два трупа. Дав распоряжение нескольким сотням наводить порядок, Гарольд с остальными поспешил к княжескому терему.
        Он торопился, зная, что вино из греческих подвалов и лавок уже выпито и начало своё действие.
        В самом деле, самые отчаянные, или просто перепившиеся, уже колотили в ворота княжеской ограды, требуя немедля выдать им главного греческого кудесника.
        - Кто тут бесчинства учиняет, когда князь и дружина с ворогом бьётся? - грозно воскликнул Свенельдич, вынимая меч.
        Его дружинники также обнажили оружие и развернулись полумесяцем, охватывая бунтовщиков справа и слева. Однако улица, что примыкала к теремной площади справа, была свободной. То не являлось ошибкой Свенельдича, просто он оставлял толпе путь к отходу.
        - Пусть княгиня отдаст чёрного кудесника! - выкрикнул кто-то.
        - Хватит византийским указчикам нами править!
        - Смерть черноризцам, Царьградским изведывателям! - послышались новые негодующие возгласы.
        - Кто сей час не одумается, станет на голову короче! - вскричал Свенельдов сын.
        По его знаку дружина шагом двинулась на толпу.
        Решительный тон Гарольда и действия его дружины не оставляли никаких сомнений в исполнении угрозы. Толпа дрогнула и стала отступать в свободную улицу. Дружинники не торопились преследовать киян, - они понимали, что Гарольд не хочет устраивать побоище прямо перед окнами княгини-матери. Вскоре бунтовщиков осталось только пара десятков, в основном из тех, кто особо рьяно уничтожал запасы греческого вина.
        - Взять их! - велел Гарольд. - Закройте в темнице, завтра разберёмся.
        В этот момент калитка осторожно отворилась, и из неё показалось хмуро-озабоченное лицо Петра.
        - Гарольд, ты здесь? - окликнул он. - Княгиня велит тебе немедля явиться пред её светлы очи!
        Гарольд поспешил в гридницу и склонился в учтивом поклоне.
        Очи княгини метали молнии, она была в ярости.
        - Что ж это ты, Горальдо, службу свою плохо справляешь? Как допустил смуту в Киеве? Как могло статься, что твои варяги не смогли защитить не только лавок купцов цареградских, но и отцов святых, служителей церкви, и саму церковь позволили сжечь?
        Только теперь Гарольд заметил стоявших на коленях в красном углу двух греческих духовников, одним из которых был отец Алексис. Лица его Гарольд не видел, но во всей обычно величественной фигуре ощущался глубочайший испуг.
        - Или у тебя две головы на плечах, - продолжала греметь княгиня, - одну срубят, так не жаль - другая останется? Ещё чуток - и разворотили бы терем, по брёвнышку разнесли!
        Свенельдич молчал, зная, что Ольге надо дать время излить гнев.
        - Немедля схватить всех зачинщиков, завтра прилюдно на Торжище выпороть плетьми, а самым рьяным подстрекателям отрубить голову, чтоб впредь другим неповадно было. Сам знаешь, что Святослав велел: кто в военное время чинит смуту, тот есть враг Киева и должен быть предан смерти! Вот и исполняй княжеский наказ. А ежели ещё что подобное допустишь, и тебе головы не сносить…
        Гарольд снова поклонился и быстро вышел.
        Греческие духовники, несколько успокоенные защитой, обретённой в княжеском тереме, и чёткими деловыми распоряжениями Ольги, по её приглашению подсели к столу. Несколько глотков доброго греческого вина приятным теплом растеклись по телу.
        - Скажи, Софроний, там, в переулке, когда нам преградили путь, слова, что ты изрёк с такою силой, мало походили на христианскую молитву, что это было? - Священник впервые посмотрел внимательно на своего доселе незаметного охоронца.
        - Святой отец, чтобы побеждать поганых язычников, одной христианской благодетели мало, необходимо их оружием пользоваться уметь… - тихо ответствовал Софроний.
        - Хм, неужто теперь в наших монастырях иноков обучают… - с сомнением начал священник.
        - Нет, святой отец, ты сам только что ощутил, сколь опасно пребывание в сей дикой стране, потому я прошёл специальное обучение у последователей египетских жрецов, - всё так же тихо, не поднимая глаз, произнёс охоронец.
        - Выходит, я за своё сегодняшнее спасение, - растерянно произнёс епископ, - должен благодарить языческих жрецов?
        - Святую церковь, отче, что соизволением божьим, предвидя грядущую опасность, отправила меня на обучение к ним, - твёрдо и чётко произнёс Софроний.
        И Алексис, уловив это, вдруг подумал, что молчаливый исполнительный охоронец и личный помощник столь же чётко и невозмутимо блюдёт неусыпным оком все его самые тайные дела и исправно докладывает о них, возможно, самому патриарху.
        Славомир с самого начала беспорядков находился со своими придворными стражниками у запасных выходов, защищая княжеский терем. Он видел, как Ольгин духовник с охоронцем успели ускользнуть из-под носа разгневанных киян и укрылись в тереме.
        Когда негодующая толпа стала стучать в ворота и требовать выдачи Алексиса и Софрония, Славомир поймал себя на мысли, что с удовольствием отдал бы киянам греческих духовников, которых он по долгу службы вынужден защищать.
        Увещевая стучавших в ворота разойтись по-хорошему, Славомир видел, что ещё немного - и придётся отдавать приказание применить силу, чего ему очень не хотелось. Появление Гарольда с воями было как нельзя кстати.
        Из отворённого окна Славомир слышал обрывки жёсткого разговора княгини со Свенельдичем.
        Когда хмурый и красный от Ольгиной «припарки» Гарольд торопливо вышел из терема, он тут же напустился на своих сотников, отчитывая их так же, как несколькими минутами раньше княгиня распекала его самого.
        Уже вскочив в седло, он закончил резко, с нажимом, как мечом рубанул:
        - Зачинщика смуты волхва Избора сыскать и ко мне доставить, да глядите, из града не упустите, не то ищи потом ветра в поле…
        Он стеганул коня плетью по сытому крупу и умчался к Торжищу. Остальные растеклись по граду исполнять приказ начальника.
        У ворот осталась только одна сотня, которой велено было, в случае чего, оказывать подмогу теремной страже.
        Седоусый варяг-сотник махнул рукой:
        - Э, волхва искать - пустое дело. Оборотится в камень или дерево, проскачешь мимо - и не заметишь…
        - Говорят, Избора на Подол позвали, не то к златокузнецу, не то к оружейнику какому-то дитя лечить. Ежели сейчас нагрянуть, так, может, и достанем? - возбуждённо заговорил подвижный рыжеусый десятник, оглядываясь на сотника, как бы ища его поддержки и одобрения.
        - Пустое, - вновь повторил старый сотник. - Во-первых, нам велено тут быть, а не Подолом рыскать, а во-вторых, подумай, кто ж тебе волхва выдаст, коли он твоё дитя лечит…
        Ещё немного постояв с дружинниками, Славомир вернулся к терему. Из окна гридницы доносилась взволнованная речь Алексиса, на высоких тонах живописующего момент бегства от обозлённых киян.
        «А ведь это из-за него и других христианских служителей мы с Кандыбой стали врагами, - пронеслось в голове Славомира. - Да и между княгиней и Святославом они борозду разделения роют…»
        Охоронец ещё раз искренне пожалел, что вертлявый византийский духовник с приспешником ускользнули от разгневанного люда. «Ух, отродье чёрное!» - в сердцах выругался про себя Славомир. Затем, чуть постояв и о чём-то подумав, он решительно зашагал в сторону хозяйственного подворья.
        Когда выводил коня через небольшую калитку чёрного хода, строго взглянул на молодого старательного охоронца и предупредил:
        - Я соседние улицы с той стороны объеду, проверю, всё ли в порядке. А ты гляди в оба, кроме меня через эту калитку никого не впускай и не выпускай. Вернусь - постучу вот так. - Он несколько раз стукнул по калитке резной рукоятью плётки.
        Выйдя на тихий переулок у оврага, поросшего непроходимым верболозом, Славомир огляделся, вскочил в седло и медленно поехал прочь. Когда переулок свернул влево, охоронец, вновь убедившись, что за ним не следят, пришпорил коня.
        На Подоле он остановился у дома скорняка Комеля. Тот был во дворе. С годами участник ледовых побоищ ещё более заматерел, приосанился, в висках засеребрилась седина.
        - Эге, брат Комель, ты совсем стал одинаков, что в длин, что в ширь! - засмеялся охоронец, с удовольствием пожимая железную десницу скорняка.
        - Да и ты, Славомир, тоньше не становишься, - улыбнулся Комель, бросив пытливый взгляд на охоронца и мельком оглядев улицу.
        - Кожа добрая нужна для сёдел, да и сбрую кой-какую подновить надо. А сыромятных ремней, сам знаешь, какая прорва в теремном хозяйстве требуется, потому к тебе и пожаловал, - громко сказал Славомир, проходя вслед за скорняком в крепко пахнущую замоченными кожами мастерскую, в которой никого не было.
        Когда дверь за ними плотно закрылась, Славомир тихо сказал:
        - Кудесника Избора по всему граду ищут, уже ведают, что он на Подоле лечит дитя то ли у златокузнеца, то ли у оружейника. Велено доставить волхва к Гарольду, как зачинщика смуты. Варяги Свенельдича по всем улицам рыщут, на воротах и выездах из града стража усилена. Всё, мне на месте надо быть. Прощай, Комель!
        - Прощай, брат Славомир, дякую!
        Княжеский охоронец вышел первым, громким голосом как бы продолжая разговор:
        - Ладно, значит, через пару дней пришлю тебе своего человека с теремного двора, дашь ему образцы кожи и ремней, а там решим, чего и сколько надобно будет, ежели товар хороший.
        - За товар не сомневайся, у меня лучшие в Киеве кожи для сёдел, всяк скажет! - пробасил в ответ Комель, хлопнув на прощание Славомирова коня по крупу. Тот скосил на скорняка сторожкий взгляд, а когда почуял в седле хозяина, тут же рванул с места.
        А ещё через четверть часа златокузнец Ермила прощался с Избором, уговаривая его взять два приготовленных куля.
        - Всё равно ведь не в руках нести, отче! Другим кудесникам гостинцев от нас, подольчан, передашь. До лодки я сам снесу…
        Уже густели сумерки. Подхватив кули, Ермила незаметно провёл Избора огородами и овражками к берегу реки, где их уже поджидала лодка рыбака Щура. Река Глубочица протекала через весь Подол и впадала в Почайну, а та в Непру.
        - Дякуем с женой тебе, отче, за внука, от всего сердца! - уложив кули в лодку и усадив Избора, горячо попрощался Ермила. - Утихомирится в Киеве, не обидь, заходи в наш дом, хоть среди дня, хоть среди ночи. Всегда тебе рады, отец, да хранят тебя Боги!
        - Будь здрав, Ермила, и вся семья твоя, мир вам да лад! - отвечал Избор.
        Лодка чёрной тенью неслышно скользнула по тихой воде и скоро исчезла в сгустившемся вечернем тумане.
        А в предрассветный час она устало ткнулась носом в песчаную отмель далеко ниже Киева, у Берестянской пущи.
        Когда солнце взошло над верхушками деревьев, оно увидело на лесной дороге троих кудесников. Избор возвращался к себе на заимку, а с ним - Хорсослав с Добросветом, молодым жрецом, которого прежде называли Степко. Они шли молиться Перуну и прочим Богам, чтобы те не оставили Русь в беде, помогли Святославу разбить хазар, а Киеву дали лад и разумение.
        Путь волхвов пролегал мимо небольшого - в несколько землянок - огнищанского поселения. Узрев кудесников, из крайнего двора выбежала пожилая женщина, на ходу отряхивая от муки передник.
        - Погодите, честные кудесники! - окликнула она.
        Волхвы остановились. Женщина стала говорить, запинаясь то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения.
        - Примите от меня дар простой - мешок проса да рыбы солёной. А спросите у Богов, живы ли муж мой и сын ненаглядный? Тоскую я и плачу все дни, вестей от них не имея…
        Избор огладил свою бороду, переглянулся с другими кудесниками.
        - Принеси-ка, жена, воды. Да не бойся, неси ведро до краёв полное!
        Огнищанка метнулась под навес, где у неё стояла бочка с наношенной с утра свежей водой. Зачерпнула ведро, так что через края полилось, принесла кудесникам и ковш захватила - пейте, отцы, сколько надобно!
        Однако Избор ковша не взял, а пристально стал глядеть в воду. Потом провёл над ней рукой, как бы протирая невидимое зерцало.
        - Наклонись и ты, жена, посмотри!
        Огнищанка наклонилась, вглядываясь.
        И вдруг увидела в той воде степь широкую с курганами, и увидела, как травы по ней волнуются-расстилаются. И едут по ним всадники - воины киевские, а крайний слева - муж её Звенислав, и сынок Вышеслав едет рядышком. Обернулся тут Звенислав к сыну, что-то рёк ему, и оба весело рассмеялись.
        Как узрела то огнищанка, руками всплеснула, за сердце схватилась. А вода замутилась, и пропали образы.
        Заплакала Живена от радости:
        - Дай вам Световид лета долгие, что порадовали меня, старую, - увидела мужа с сыном живыми и невредимыми. Тяжкий камень с души свалился, красно дякую вам, отцы! Младобор! - кликнула она выглянувшего из коровника младшего сына. - Принеси вязанку рыбы и мешок проса из амбара!
        В это время послышался стук копыт, и на дорогу из-за поворота выскочил всадник в одеянии киевского дружинника.
        - Здравы будьте, старцы! - поздоровался он, осаживая коня.
        - И ты здравствуй. Чего ищешь, посланник киевский?
        - Избора ищу, кудесника. Кто из вас будет?
        - Меня зовут Избором, - выступил вперёд старец. - Да только зачем я тебе надобен? Я молиться иду на заимку…
        - Ты в Киев-град вчера ходил?
        - Ходил…
        - А народ мутил на Торжище?
        - Я народу, брат, не мутил, зачем мне умов смятение…
        - Ну, это Гарольд решит, что и как. Давай взбирайся на лошадь позади меня, живей!
        - Ты что ж, забираешь меня силой?
        - Наказ княгини Ольги всех зачинщиков бунта взять. Гарольд будет вас допрашивать и определять степень вины и наказания.
        - С каких это пор Горальдо стал над нами начальником? - возвысил голос Хорсослав. - Нам только князь да Великий Могун указчики. А тут простые дружинники норовят над кудесниками верх взять!
        - Горальдо византийскую веру хочет принять, а княгиня Ольга сама его крёстной матерью обещалась быть. Их черноризцы византийские во главе с Чёрным Волшебником против нас настраивают, потому как если не станет кудесников, то ослабнет и вера славянская, - изрёк Избор.
        - Тише вы, старые! - грозно одёрнул всадник. - Будто не знаете, что пресветлый князь оставил Гарольда в Киеве начальником Сторожевой дружины, чтобы не было никаких бунтов и волнений за время его отсутствия. А вы сами смуту творите!
        - Молод еси на нас кричать! - рассерженно потряс клюкой Хорсослав. - Или запамятовал, что старшим должно почтение оказывать? - И он ткнул закруглённым концом посоха в бок дружинника.
        Посланец скрипнул зубами и замахнулся плетью.
        До сих пор не принимавший участия в разговоре Степко-Добросвет кинулся вперёд, защищая собой кудесников, и, выставив правую руку, перехватил плеть.
        Избор, не сдвинувшись с места, поднял десницу и стал медленно приближать её к лошадиной морде. А из уст его неожиданно послышалось тихое, но грозное шипение, подобное змеиному.
        От этого мановения конь отпрянул, заржал, затем вскинулся на дыбы и, объятый страхом, кинулся прочь, унося посланника по дороге, ведущей в Киев. И сколько дружинник ни старался удержать или повернуть коня, тот словно взбесился - летел вперёд, как молния, только пыль, взбитая крепкими копытами, завихрялась позади серыми облачками.
        Огнищанка испуганно глядела на происходящее, а едва всадник скрылся из глаз, повернулась к Избору и низко поклонилась ему:
        - Велика сила твоя, отче! Однако уходить вам надо, кудесники. Опомнится посланник, назад вернётся, да не один, а с подмогой. Осерчал он на вас, да и мне заодно достанется…
        Взял тогда Избор свою берёзовую палицу, вышел на дорогу, и всю её от края до края замысловато перечеркнул.
        - Не бойся, жена, я положил заклятие. Кто по дороге сей со злой думой ехать или идти будет, того повернёт назад силой Световидовой. Дива лесные чудные в чащу заманят, закружат, заколдуют, и никто из Горальдовых всадников сюда боле не сунется!
        Распрощавшись с огнищанкой, кудесники свернули в лес и углубились в чащу. К вечеру добрались до заимки, и Избор пригласил Хорсослава с Добросветом переночевать у него и помыться в баньке, ибо то был шестой день седмицы - Купалин день - и перед Световидовым днём следовало очистить тела и души.
        Брали кудесники жбаны и берёзовые веники, шли в баньку, парились. Лили на себя воду с травами купальскими и славили Богов - Сварога седовласого, Даждьбога великого, Перуна, Белеса, Триглава шестирукого и Макошь пречистую. Славили Яра, Купало, Вышня и Числобога, Земнобога и Белобога. А Купале молились отдельно, прося его очистить от всего недоброго тело, душу и помыслы.
        Потом выходили из мовницы, надевали рубахи чистые, садились к огню вечерять и ложились спать.
        Переночевав на заимке, Хорсослав с Добросветом благодарили Избора и шли к своему солнечному Мольбищу творить усердные молитвы Богам.
        Глава 3
        Битва сокола с ястребом
        На взмыленном коне прискакал к Святославу гонец из Подольского полка и рёк:
        - Княже, стоим на Миусе-реке, а на той стороне - хазары! Вроде не так велики числом, скорее всего - войско того хазарского князя, что владеет придонскими угодьями…
        - Без меня сечу не начинать! - воскликнул Святослав. Резво вскочил на коня и уже на ходу распорядился: - Горицвет, Притыка, трубите сбор и ведите дружину к Миусе!
        А сам, не дожидаясь, умчался вперёд вместе с гонцом и своей тьмой.
        У реки князь встретился с подольским начальником и въехал с ним на высокий курган какого-то сарматского царя. Оглядев донскую сторону, Святослав велел:
        - Пошли отряды вверх и вниз по реке, ищите брод. Как найдёте, попробуйте перейти…
        - Княже, так они ж нас ещё в воде стрелами из сёдел выбивать начнут, да и числом их не один полк будет… - осторожно засомневался подольский полковник.
        - Молодец, хорошо мыслишь! - неожиданно похвалил Святослав. - Только слушаешь плохо. Я сказал «попробуйте перейти», а не «перейдите». Хазары увидят, что вас меньше, и потому не они вас, а вы их бояться должны! Переходите осторожно, будто не решаясь, «пощекочите» им нервы полусотней стрел и - стремглав назад! Хазары, что волки, любят отбившихся от стада овец резать. Вот и заманите их, а дальше уже - наше дело!
        Святослав подождал, пока подоляне разыскали брод и потянулись к нему, сторожко поглядывая на хазар, гарцевавших на другой стороне. На заходе заклубились тучи пыли - это подходила дружина, ведомая Притыкой и молодым Горицветом. Святослав выслал им навстречу посыльных с указанием, что каждый из темников должен делать. Теперь всё зависело от подолян - смогут ли они увлечь за собой хазар.
        Противник не спешил нападать, внимательно наблюдая за русами. Отдельные отряды кочевников стали подтягиваться к берегу. Русы, ощутив твёрдое дно под ногами, достали колчаны и осыпали ближайших противников градом стрел. Выпустив по две-три стрелы, они повернули назад. Хазары тут же ответили, но большинство их стрел попадали в воду либо увязли в круглых деревянных щитах, которыми прикрылись отступающие русы. Тогда хазары, раззадорившись, с гиком и свистом бросились в реку, переправились на киевскую сторону и начали преследование.
        Пошла азартная скачка, от которой, будто от перебродившего кобыльего молока, всё больше хмелели хазарские воины и всё сильнее распалялся их охотничий дух. Ещё немного - и настигнут их быстрые кони уходящих киян. Вот уже справа и слева обтекают русов, дотянулись до их последних рядов и начали «щипать» замыкающих.
        В пылу погони слишком поздно заметили хазары, что летит сбоку на них Святославова дружина, а когда заметили, то уже ничего не оставалось, как принять бой, потому что со стороны брода путь был перерезан русскими тьмами, а убегавший во весь опор русский полк неожиданно приостановил свой стремительный бег и вступил в смертельную сечу. Охотники и добыча поменялись местами.
        Бой был недолог, но жесток. Когда кочевники поняли, что окружены, то одна, то другая их тьма начала строиться в русскую Лодию и пытаться пробиться из коло. В одном месте это удалось-таки сделать хазарам. Опьяневшие от кровавой схватки и шальной мысли, что смогли вырваться из объятий смерти, будто степной ветер, потекли хазары в сторону синего Дона и Полуночного Донца. А вослед им устремились тьмы русов во главе с князем Святославом на белом чудесном коне. Боевым задором и яростью пылали синие очи князя. Более всего желал он настигнуть и сразиться с тем хазарским военачальником, что сумел сплотить своих воев и вырваться из прочного русского коло.
        Всё дальше от места сечи уносились на быстрых конях хазары, а вослед им летели русы, настигали некоторых из беглецов, разили их стрелами, копьями и мечами, а в это время остальные степняки вновь отрывались от преследователей.
        Так домчались они до Донца. А за рекой - свежая дружина хазарская. Видно, успели их гонцы упредить о приближении Святослава.
        Преследуемые наверняка хорошо знали, где находился брод, потому как с ходу кинулись в реку и устремились на другую сторону.
        Святослав в пылу погони оторвался с одной тысячей от основного войска. На короткий миг он только чуть замедлил бег своего коня, привстал на стременах, бросил взгляд назад и по сторонам, увидел тучи пыли - то подходили тьмы Горицвета и Притыки - и вновь устремился вперёд, направляя тысячу к реке.
        Едва Святослав переправился через Донец, как преследуемые им хазары начали смирять бег разгорячённых скакунов и строиться в боевые порядки. Они не успели завершить построение, когда Святослав с ходу врезался в самое сердце войска. Затрещали щиты под могучими ударами, зазвенел булат о булат. А тем временем к месту схватки во весь опор неслись свежие хазарские тьмы, теперь уже обходя Святославовых дружинников. Сам князь будто не замечал этого, прилагая все силы к тому, чтобы прорубиться к цели - хазарскому беку, так ловко уведшему свою тьму из русского коло. Теперь, когда хазары не бежали, расстояние уменьшалось быстро. И вот два сильных и могучих противника скрестили наконец свои доселе счастливые клинки.
        В смертельном бою сошлись два витязя, и каждый зорким оком старался изловить малейшее неверное движение супротивника. И был Святослав как сокол, что настиг добычу в сварге и изловчается её закогтить. А хазарин был как ястреб, что на сокола разгневался за перехваченную добычу и летел, нападал, кружился вокруг него, опасаясь смертельного клюва.
        На какое-то время даже сеча вокруг приутихла, и хазары, и кияне загляделись на то храброе единоборство. А потом хазары стали Святославу в тыл забегать, изловчаясь ударить сзади. Но тут, откуда ни возьмись, глухо кряхтя и ухая, будто медведь сквозь густой валежник, через хазарское окружение проломился Притыка. Красный, потный и разъярённый, он отвешивал короткие сокрушительные удары направо и налево.
        - Вы что, степные шакалы, на русского пардуса всей стаей, да ещё сзади?! У-у-у, вот я вас!!!
        Он ревел и ругался, пробивая своим мечом любую защиту. За Притыкой клином врезались неотступные дружинники личной сотни. В их числе - его сын, Притыка-младший, - розовощёкий детина, который кинулся было на помощь князю. Но отец так рыкнул на него, что Притыка-младший остановился как вкопанный, виновато мигая ясными голубыми, как небо, очами.
        - Не смей встревать! Пресветлый разгневается зело, коли помешаешь! Лепше гляди, чтоб сзади никто из степняков не подобрался!
        Покончив ещё с одним хазарским воем, Притыка перевёл дух и огляделся по сторонам.
        Меж тем схватка сокола с ястребом продолжалась. Оба начали уставать, на лицах выступил крупный пот. На какой-то кратчайший миг Святослав замешкался или сделал вид, что замешкался. Хазарин стремглав ринулся вперёд, и меч блеснул над головой русского князя, нанося страшный губительный удар. В малую долю мгновения Святослав уклонился от прямого удара, хотя клинок хазарина так саданул по шелому, что в очах потемнело. Святослав качнулся в седле и выпустил одно стремя. Тревожный вздох пронёсся и замер в рядах русского воинства. Однако рука заученным за многие тысячи раз движением закончила страшный мах с плеча и начисто срубила голову хазарского князя.
        Густая тёмная кровь хлынула на круп, обагрила попону, побежала по стременам. Конь взвился на дыбы, захрипел и выронил из седла обезглавленного хозяина.
        - Слава князю! - первым вскричал Притыка.
        - Слава! - раздался обрадованный клич киян, и они с удвоенной силой стали напирать на хазар.
        Святослав тряхнул головой, и потемнение перед очами несколько расступилось. Он ощутил свою левую руку, судорожно впившуюся в повод, и будто чужую правую ногу, что нащупывала потерянное стремя.
        С трудом повернув затекшую шею с гудящей, как котёл, головой, Святослав увидел, как справа от него, рыча и ругаясь, врезается в гущу степняков Притыка, а слева крушит врагов похожий на него голубоглазый детина. Старший сын Притыки был убит хазарами в прошлый поход, теперь с отцом сражался младший, во всём схожий на отца и на брата. Воодушевлённые исходом поединка, кияне с удвоенной силой разили растерявшихся хазар.
        Святослав несколько раз с усилием закрыл и открыл глаза, разжал руку, державшую повод, смахнул пыль и кровь с лица, отёр ладонь о штанину, набрал полную грудь воздуха и с силой выдохнул:
        - Всё, пора в сечу! - и снова ринулся в бой.
        Между тем хазарские ряды дрогнули, подались внутрь, воины стали сбиваться в кучу, смешиваться. А потом разом повернули и поскакали в степь.
        Когда всё закончилось, к Святославу подъехал уставший, запылённый и забрызганный бурыми пятнами молодой Горицвет.
        - Как же так вышло, княже, что ты в хазарскую западню едва не угодил? - с укором спросил он.
        - Так не угодил же, брат! - устало пошутил князь. Но, видя, что Горицвет остаётся серьёзным, продолжил: - Видел я, что хазары ловушку готовили, но видел и пыль позади себя и понял: вы с Притыкой поспеете вовремя!
        - Ты права не имеешь так пускаться наудачу, - не отступал Горицвет.
        - В бою один миг дорогого стоит, - замешкайся я, вас поджидая, много воев пало бы под хазарскими стрелами. А так они, завлекая в степь, у берега нас вовсе не трогали, мы брод перешли, будто под Киевом в Купалин день. - Святослав помолчал, потом обнял друга за плечи. - Не серчай, брат, ежели б то не вы были с Притыкой, а кто иной, может, и не решился бы я в западню лезть, а вам обоим я как самому себе верю! Ладно, поехали к реке, обмоемся, куда это наши гридни запропастились? - Святослав оглянулся по сторонам. - А, вот и они, поехали, Горицвет…
        После этого боя много павших осталось лежать на земле, было что клевать ненасытному воронью. До вечера русские дружинники собирали на поле раненых и считали убитых.
        Пошли на Киев обозы Свенельдовы, повезли добычу и раненых, и с ними полтьмы охраны. А другие полтьмы остались со Свенельдом.
        Уходили обозы, и лёгкая пыль поднималась за ними и таяла в голубой сварге.
        А полки Святославовы, схоронив друзей и чуть передохнув, отправились дальше к восточному полудню.
        Скоро поредели степные травы, стали встречаться селения и засеянные нивы. Из тех селений выходили встречать русскую дружину люди славянские, что на хазар спину гнули. Горели люди ненавистью праведной к хазарам, желанием поскорее поквитаться с ними за долгие годы рабства и унижения. За брата или сына, взятого в хазарское войско; за друга, проданного куда-то в рабство; за старого отца, пронзённого стрелой просто так, ради потехи, проезжающим мимо хазарским отрядом; за дочь, невесту, сестру, изнасилованную на пороге дома. Да разве можно перечесть всё, за что хотелось теперь сполна расплатиться, а если повезёт, то и из полона итильского освободить кого-то из родных или земляков.
        Вливался люд из освобождённых селений в Святославову рать, и хоть воинскому делу были те люди мало обучены, да дружина княжеская большой опыт в таких делах имела. Всех поступивших быстро и без суеты распределяли по десяткам, сотням и тысячам, закрепив каждого новичка за опытным воем. Попав в могучий, слаженный организм дружины Святослава и постоянно находясь под зорким оком наставника, новички постигали ратную науку, а скоро уже наравне с прочими воями несли дозорную службу, тем паче что степь здесь была родная, и знали они её лепше других.
        Святослав сидел на взгорке, глядя на отдыхавшую после очередного гона дружину, и размышлял, как поступить дальше, - двинуться сразу на Итиль или вначале пройтись по ближайшим землям, ещё пополнить дружину людьми и запасами. В это время своей неслышной походкой подошёл Ворон. Ни статью, ни ликом не выделялся Тайный тиун среди других воев. Будучи незаметным, сам он замечал всё.
        - Княже, изведыватель наш из Итиля пришёл, - негромко произнёс он.
        - Добре, вовремя приспел, как ложка к обеду! - обрадовался князь. - Веди его сюда немедля!
        - Прости, княже, ни к чему ему в дружине показываться, - замялся Ворон.
        - И то правда твоя, пошли! - согласно кивнул Святослав и вместе с провожатым спустился по склону.
        Седой старик в грязных лохмотьях, весь будто выдубленный жарким солнцем и степным ветром, сидел на пожухлой от солнца траве и с аппетитом уплетал краюху хлеба со степным луком и куском конины. Увидев подходивших, встал, стряхнул крошки с давно не чёсаной бороды и поклонился князю. Они втроём уселись снова на траву, и изведыватель кратко и чётко доложил о том, что творится в Итиле.
        - Значит, говоришь, тьму тем собрал против нас Каган? Гм, войско великое. А в самом Итиле, да и во всей Хазарии волнение наблюдается? Стало быть, несмотря на столь несокрушимую силу, боятся они нас, - вполголоса подытожил Святослав, скользнув взглядом по лику и фигуре старика. «На старого сотника Хоря схож, - отметил про себя, - такой же загорелый до черноты, жилистый, с мягкими, но точными движениями». - Как же ты добирался из самого Итиля, пешим ходом долго ведь?
        - Днём большей частью пешком, а ночью на коне, если выпросить удавалось у хазарина, - спокойным тоном пояснил старик.
        - И что, хазарин коня давал? - вскинул бровь Святослав.
        - Если хорошо попросить, да с такой волшебной клюкой, как у меня, то обязательно даст, - лукаво усмехнулся оборванец и, взяв в руку посох, что лежал подле, всё тем же плавным и быстрым движением, чуть повернув полированную рукоять посоха, извлёк из него кинжал. Стальное лезвие блеснуло на солнце и снова исчезло в кривом суковатом дереве.
        - А как же днём пропускали хазарские разъезды да посты? - спросил князь.
        - Да вот так и пропускали, - всё тем же спокойным тоном ответил старик. При этом он встал, сгорбился, вытянул шею, одно плечо сразу стало выше другого, глаза бессмысленно округлились, а челюсть задрожала, беспрерывно двигаясь вперёд-назад. Превратившись в одно мгновение в старого дряхлого калеку, он сделал несколько шагов, подволакивая плохо гнущуюся левую ногу и опираясь на суковатый посох. - Вот так, княже, и проходил все их селения, заставы и прочие опасные места, - пояснил всё тем же ровным, спокойным голосом изведыватель, снова опускаясь на землю подле князя и тиуна.
        - Дякую тебе за добрую службу, - сказал, вставая, князь, - а сие непросто в одиночку средь вражьего стана, красно дякую!
        - Все мы Перуновы воины, князь, каждый на своём месте, а за доброе слово благодарствую! - Старик встал, выпрямился и с достоинством поклонился.
        Святослав возвращался к дружине, которая уже готовилась к выступлению в поход, всё ещё под впечатлением от встречи с изведывателем. «Каждый на своём месте», - звучали слова старого воина. Далеко не каждый, даже очень храбрый и умелый воин, сможет делать подобную работу. Здесь храбрости да удали мало, а порой они даже во вред могут стать. Тут главное спокойствие, рассудок и самообладание, ведь никто на помощь не придёт, никто спину не прикроет, а ошибка, даже самая малая, не только жизни стоит - испорченное дело тысячи воев может обречь на напрасную гибель. Князь повернулся к Ворону, сказал веско, будто каждым словом печать свою княжескую наложил:
        - Такие люди, как этот старик, для нашей дружины дороже злата, проследи, чтобы семьи их ни в чём не нуждались как при жизни, так и в случае гибели!
        Они подошли к тому месту, где стоял стременной князя с готовым к очередному гону конём.
        - Обоих Горицветов, Притыку и Инара темников ко мне! - коротко приказал Святослав, не садясь на коня. В ожидании темников он задумчиво глядел на блиставший вдалеке Дон. После разговора со старым изведывателем вспомнился Булат. Как вовремя он упредил о нападении хазар на Киев! Где теперь Булат со своим полком, успел ли уйти от быстрых хазарских тем, скрыться от их зорких разъездов?
        Темники внимательно выслушали сообщение о том, что хазары собрали великое войско, числом в тьму тем, призадумались.
        - Наскоком Итиль не взять сейчас, думаю, - пророкотал задумчиво Притыка, - они, видать, крепко по сусекам поскребли от страху перед нашими мечами.
        - Вот что я предлагаю, братья-темники. - Святослав понизил голос. - Притыке пойти к устью Дона-реки, в Танаис. В нём посадники наши ещё со времён Олеговых сидят, и град тот есть русский, там можно и припасов воинских, и ратников в боевом деле смекалистых взять. А Инар с Горицветом-старшим уходят на полночь, там из люда славянского, что под хазарами доселе был, пополнение наберёте и к Итилю выйдете с тылу, с полуночи, вдоль берега Волги спуститесь нежданно и упадёте им на голову, как снег среди лета! - одними уголками губ усмехнулся Святослав. - Сам я пойду тем же путём, как доселе шли, - на полуденный восход. По дороге тоже пополнение, припасы соберу да новичков ратному делу, сколь успею, подучу. Через две седмицы встречаемся всеми силами у Итиля и там уже дадим хазарам жару!
        - Постой, княже, сам же говорил, что хазары собрали великую рать! Не думаю, что они будут ждать, пока мы пополним запасы и объединим силы. По разрозненным тьмам легче ударить, и подмога может не подоспеть! - тревожно возразил Горицвет-младший.
        - Верно речёшь, брат, - спокойно ответил князь. - Потому мы с тобой должны всё сделать, чтобы хазары не ведали про то, что дружина разделилась. Будем вдвоём с тобой то размыкаться, то снова сходиться, ты чуть полуночней какого хазарского князя атаковал, а я, гонах в пяти, другого на полудне достал, потом снова вместе, и опять ненадолго расходимся. Враг должен думать, что мы идём на него единой дружиной.
        - Будем раздувать щёки и пускать хазарину пыль в глаза, - рассмеялся Горицвет.
        - Умно придумано, княже! - одобрительно закивали темники.
        - И ещё, братья, - Святослав снова вспомнил старика изведывателя, - много новых людей в наших тьмах прибавилось, очень может статься, что среди них лазутчики каганские есть, а потому разделяться тьмам и уходить тайно. Ты, Инар, и ты, Горицвет, сейчас, как с привала снимемся, отстанете, а как пыль за нашими тьмами из виду скроется, уйдёте тихо на полночь. А ты, брат, - он повернулся к Притыке, - свою тьму уведёшь ночью, когда вся дружина крепко спать будет после дневного перехода.
        - Лучше под утро, когда самый сладкий сон, - уточнил Притыка.
        - Добро, делай как знаешь, - согласился Святослав.
        Темники быстро стали расходиться, только младший Горицвет задержался.
        - Что печален, брат? - спросил князь.
        - Знаешь, Святослав, подле тебя пребывая, я тоже понемногу волховскому чутью научаюсь. Так вот, чутьё это мне тревожное что-то вещует… - грустно сказал Горицвет. Потом подошёл, обнял друга за плечи и попросил, глядя ему в очи: - Слово дай, что, пока нет меня рядом, не станешь лезть головой в петлю, как в прошлый раз, когда мы с Притыкой едва подоспели тебе на выручку!
        - Эге, брат, ты меня коришь за отчаянность, а сам будто не такой! - воскликнул князь. - Это ещё надо поглядеть, кто из нас горячее!
        Горицвет улыбнулся впервые за их беседу.
        - Мне можно, я темник простой, а ты князь!
        - Ладно, брат, даю слово! - примирительно сказал Святослав и так обнял друга, что у того, кажется, кости затрещали.
        - Чистый медведь! - опять засмеялся Горицвет.
        Они ещё по разу хлопнули один другого по плечу и расстались.
        Когда дружина остановилась на ночлег, тьма Притыки расположилась чуть поодаль.
        На заре затрубили турьи рога. Крепко спавшая до того мгновения дружина враз загудела, задвигалась, будто огромный пчелиный рой или муравейник.
        - Гляди, а куда же это подевалась та тьма, что подле нас ночевала? Будто в воздухе растаяла! - удивлённо таращил глаза новобранец из пополнения на то место, где вечером располагались люди и кони, а сейчас только примятая трава напоминала о них.
        - Ты меньше вопросов задавай да лепше приказы выполняй! - строго одёрнул его наставник из Святославовых воев. - Коли исчезли, значит, так надо, а ты шевелись, скоро уж молитву Богам творить, а ты ещё умыться не успел, живей!
        Вскоре, умывшись холодной водою из небольшой речушки, подле которой расположились на ночной привал, воины уже стояли на молитве, славя богов киевских, а когда перед строем вышел князь Святослав, встретили его троекратным раскатистым: «Слава! Слава! Слава!»
        Глава 4
        Заклятие
        Старый Водослав молол муку. Засыпая в ковш зерно, прислушивался, ладно ли работает мельница. Скрип движущихся частей смешивался с шумом воды, шелестом камыша, болтовнёй лягушек и щебетом птиц за плотиной. А может, и сам древний веками Водяной бормотал что-то в полусне, а Русалки с Вилами, чтобы не разбудить его, тихо шептались о своих делах в камышовых зарослях.
        Привычно плещет вода в ручье, скрипит мельничное колесо, ласково пригревает солнышко - и под эти умиротворяющие звуки нет-нет да и вздремнёт старик ненадолго, прежде чем засыпать очередную порцию зерна.
        Вот и сейчас задремал, а перед ним чудное видение предстало: будто идёт по лесной тропке молодица, а на руках у неё дитя малое. Встрепенулся мельник, протёр своё единственное око. Глядь, а молодая жена с младенцем в самом деле к нему направляется. Так это же Овсена, дочь вдовы Молотилихи! - признал старик. Засыпав ещё зерна, он велел Мирославу, подставлявшему под жёлоб мешки для готовой муки, приглядывать за мельницей, а сам поспешил навстречу Овсене.
        - Здравствуй, отец Водослав! - поклонилась молодица.
        Старик заулыбался в ответ, отчего его иссечённое глубокими шрамами лицо стало ещё страшнее. Но Овсену это не смутило, она знала, что, несмотря на ужасный вид, старый мельник имеет добрую и щедрую душу. Конечно, когда в первый раз увидела его, испугалась. Но потом привыкла и теперь приходила к нему за советом и просто в гости, как к собственному деду.
        - Здоровья тебе, Овсенушка, и сыну твоему Мечиславу! Добро пожаловать, рад, что не забыли старика! Проходи, садись! - Он указал на дощатый столик с лавками в тени старой груши.
        Усевшись напротив молодицы, Водослав по привычке вытянул плохо гнущуюся правую ногу.
        - Как дела твои, всё ли ладно? - спросил он, глядя на голубоглазого младенца с мягким светлым пушком на голове, который, не обращая ни на кого внимания, принялся изучать муравья, ползшего по столу.
        - Благодарность пришла сказать тебе, отче, за совет добрый, за то, что с матерью помириться надоумил. - Перед Овсеной вновь, как наяву, предстала та встреча с матерью, когда она в сопровождении Мирослава вышла из лесу и узрела её, сидящей на камне у тропинки. По облику, по ссутулившимся плечам и погасшему взору Овсена сразу поняла, как страдала матушка всё это время, какую боль она несла в сердце своём. Боль на грани жизни и смерти. Как мать долго глядела на неё непонимающим взором, а потом рванула, да не смогла подняться. Овсена подбежала к матери и с криком: «Прости меня, мамо!» - упала перед ней и обняла колени. Молотилиха прижала голову дочери к груди, выдохнула: «И ты меня прости, дочка! Прости свою глупую мать! Не держи зла!» И обе заплакали долгими слезами очищения. А потом, поддерживая друг друга, медленно пошли домой.
        - Матушка сама уже догадывалась, кто отец ребёнка, - продолжала Овсена. - А я тогда, придя от тебя, отче, всё ей рассказала как есть и про то, что мы со Святославом в Священной роще перед Яро-богом и свидетелями мужем и женой наречены. Уразумела меня матерь, а я - её, она теперь в Мечиславе души не чает, - улыбнулась Овсена. И тут же глаза её вновь стали тревожными.
        - Э-э, Овсенушка, вижу, что не только с благодарностями пришла ты ко мне. Рассказывай, что стряслось.
        - Пока ничего не содеялось, отче. Только Святослав в поход ушёл, а мне что теперь делать? Я слезами горючими залилась, когда пришёл князь с нами прощаться. А Святослав поцеловал сына, потом взял меня за руку и рёк такие слова: «Перед сваргой синей и звёздами чистыми, перед лесом, рекой и полем присягаю: моя ты еси, Овсенушка, к тебе вернусь!» Потом уехал. А я не знаю, как дальше быть…
        - Ежели обещался князь, значит, вернётся, - отвечал дед, - знать, люба ты ему. А тебе жить надо, не плакать, сына растить славным витязем да князя из похода дожидаться…
        Из глаз Овсены одна за другой скатились прозрачные слезинки.
        - Тяжко мне, отче. Кроме матери не могу ведь никому признаться, кто отец дитяти. Соседи все осуждают, что я нагуляла безродного, не девка теперь и не жена… Парни сторонятся, бывшие подружки смеются…
        - Не печалься, жена, не плачь. Муж он твой перед богами и сыном. А что не с кем тебе посоветоваться, так советуйся с богом Ладо, и он даст твоей душе лад и мир, а телу - здравие. Живи, Овсенушка, трудись для сына, а вырастет он - и воздаст за усилия твои сторицею.
        - Ещё боязно мне, отче, - всхлипнула Овсена, - что ежели прознает про внука княгиня? Она ведь Владимира у Малуши отняла, а саму Малушу прогнала свет за очи…
        Старик согласно качнул головой.
        - Тревожно мне, отче, все последние дни. Я ведь без сыночка с ума сойду, глаза выплачу! - При этих словах она крепче прижала малыша к себе. - Боюсь я, отче, ночами не сплю!
        Водослав задумался, глядя на озеро и верхушки деревьев. Истину речёт молодица: всем ведом крутой нрав Ольги. Святослав в походе, отправился с ним и Великий Могун с лучшими ведунами киевскими, а те, что остались, по дальним лесным заимкам сидят. Выходит, ему, Водославу, нужно жену и сына князя Руси от беды оградить, больше некому. Вот только хватит ли сил стариковских? «Надо, чтоб хватило! - сам себе возразил кудесник. - Костьми ляг, старый воин, а делу послужи!»
        - Не тревожься за Мечислава, Овсена. Я наложу на него заклятие крепкое кудесное, и будет оно сына твоего от всякой напасти хранить, беду и смерть в сторону отводить! - произнёс старый волхв.
        Поднявшись и сильнее обычного припадая на ногу, Водослав пошёл на мельницу. Через некоторое время, переговорив с Мирославом и проверив, как тот справляется с зерном и мукой, вернулся, неся в руке пучок сухой травы.
        Взяв у Овсены дитя, он посадил его к себе на колени, погладил по головке. Тот ухватился за дедов палец, а увидев севшую на цветок пёструю бабочку, засмеялся и замахал ручонкой.
        Попросив Овсену принести из очага тлеющую головешку, Водослав поджёг траву и стал водить ею вокруг головы младенца, очерчивая огненное коло и приговаривая:
        - Пусть всякий, кто захочет сему младенцу сотворить зло, сам будет наказан богом Сивым. Слово моё твёрдо, поскольку оно не моё, а Сварогово! Пусть бог Яро даст Мечиславу юности силу, а Купало - чистоту телесную и душевную, а бог Ладо даст мир и любовь! Числобог даст ему времён познание и всего сущего исчисление, а Даждьбог - блага всяческие. Световид пусть дух его укрепит, Дива Дивные сохранят от зла, а Перун даст силу мужскую и сердце витязя!
        Пусть Триглав шестирукий осеняет все дни его жизни, а Сварог позволит дожить до старости, сохраняя мудрость и не впадая в ребячество.
        Пусть Огнебог со Стрибогом оградят от напастей, а Белобог от Чернобога с Лихами защитит и все боги лесные, речные, земляные и домовые ему послужат!
        И даю на том кудесное заклятие, и волшебной силе Белеса его поручаю. И кто Мечислава от сего дня с недобрым умыслом тронет, тот сам Велесовыми помощниками будет в Навь низвержен! Оум! Оум! Оум! - троекратным призывом завершил ведун.
        Трава в это время догорела до конца, и Водослав задул огонь, бросив остатки через себя.
        - Погоди, ещё не всё! - остановил он Овсену. - Я теперь с ним к Бел-камню пойду, жертву принесём богам.
        Водослав, осторожно неся младенца на руках, пошёл в берёзовую рощицу. Там высыпал на камень горсть зёрен, положил цветы. Затем, окуная пучок травы в родник, бьющий из-под камня, стал кропить Мечислава живой водой и шептать про себя словеса таких заклятий, которых никакой смертный не может ведать и слышать, ибо их знают только кудесники. И от тех заклятий может треснуть камень, высохнет вода и погаснет огонь. Ибо есть заклятия страшные, в которых слова, как ножи, могут человеку в сердце войти и умертвить его навсегда. Потому с такими заклятиями требуется особенное обращение.
        Когда старик с младенцем вернулся от священного камня, Мирослав, управившись с мельницей, уже поил гостью утренним молоком с краюхой ситного хлеба.
        - Добре, Мирослав, ей молоко сейчас надобно, от него у самой молока прибудет. - Старик тяжело опустился на лаву у стола. - Уфф, устал я, и час обеда приспел. Давай, Овсенушка, поешь с нами.
        - Нет, дякую. Молоко с житняком в самый раз, а то идти тяжело будет, и матушка давно дожидается. Прощай, отче, и ты, Мирослав, спасибо вам за всё!
        Она поклонилась и, подхватив младенца, который успел заснуть у Водослава на руках, быстрой упругой походкой пошла по знакомой тропинке через лес.
        Старик вытер со лба испарину, при этом его правая рука с обрубками вместо мизинца и безымянного пальца слегка дрожала.
        - Что ж, Мирослав, обедать так обедать. Готовь на стол, а я пока умоюсь.
        Он встал и проковылял к берегу. Там по-стариковски неторопливо и тщательно умылся, вытер лицо и руки подолом рубахи. Назад вернулся несколько приободрённым.
        - Ну, Мирослав, чем нынче потчевать будешь?
        - Сегодня в верше линь оказался, чудно! Он обычно у самого дна ходит, добрый такой, жирный, будто подарок нам от Водяника, а по какому случаю - не пойму. Я его тестом обмазал и на углях запёк.
        О чём-то задумавшийся было старик вернулся из мира своих грёз и заулыбался:
        - Молодец, Мирослав, совсем самостоятельный ты у меня стал, настоящий мельник. По сему случаю и подарок нам от Водяника…
        И вновь единственное око старика подёрнулось какой-то грустью или усталостью.
        Он поел немного рыбы, взял пару ложек творога из глиняной миски, а варёное пшено с душистым лесным мёдом только попробовал и опять похвалил отрока за старания. Он глядел, как Мирослав после хорошей работы по-юношески быстро поглощает трапезу, и сердце его радовалось за молодого помощника.
        - А скажи, дедушка, как сталось, что язык воды ты разумеешь лепше, чем кто иной? - спросил Мирослав, с удовольствием обсасывая жирные рыбьи косточки.
        - Потому что вода меня, считай, из мёртвых подняла, и потому её силой я и врачую, и будущее зрю, и заклятия творю.
        - Так расскажи, деда, любопытно ведь, - попросил юный помощник, - ты никогда про это не говорил…
        Старик прищурил свой единственный глаз, стараясь узреть прошлое, о котором просил поведать ученик. Сегодня это ему удалось особенно легко, образы прошлого ожили, потекли перед мысленным взором, где он вновь оказался молодым, смертельно израненным воем. Будто в тумане увидел сидящего пред собой Мирослава, закончившего трапезу и разом обратившегося в слух. Водослав уже был там, где изрубленное тело стонало и ныло каждым членом, а к горлу подступал мерзкий ком тошноты. Вкруг него и ещё нескольких раненых воев заботливо хлопотал волхв с двумя учениками. «Раны закрылись, но крови слишком много ушло», - озабоченно сказал кудесник. И впрямь, чем дальше, тем хуже чувствовал себя раненый, даже воду, не говоря о еде или лечебных снадобьях, уже перестало принимать истерзанное тело. Чувства его необычайно обострились, он теперь улавливал и различал тончайшие запахи, самые тихие звуки и, кажется, даже слышал мысли людей, иногда путая их со своими. Мутная и липкая тошнота выворачивает нутро, хоть и рвать уже давно нечем, в горле стоит горько-противный вкус жёлчи. Снова ему дают только глоток холодной колодезной
воды, но он ощущает его, как нечто тяжёлое, чуть солоноватое, и тут же начинает извергать изо рта только что выпитое.
        - Отче, не жилец он, - тихо говорит кудесник пришедшему к раненым Великому Могуну, - не выжить человеку, а тем паче так изрубленному, если он силу воды принять не может…
        Раненый воин то ли слышит эти шёпотом сказанные слова, то ли читает мысли кудесников, но ему уже всё равно, он устал бороться и хочет только одного - покоя, вечного покоя от этих нелюдских страданий. Раньше он думал, что смерть - это страшно, а теперь понял, что смерть - это когда не осталось больше ни капли сил, приходит равнодушие, а с ним и желание поскорее уплыть по Нави-реке на Тот Свет и обрести наконец избавление от земных мучений. Могун молчит, долго глядит на него, потом, наклонившись, нюхает и пробует на язык воду из корчаги.
        - Вода из колодца? - вопрошает Могун.
        Кудесник утвердительно кивает. Верховный Жрец снова долго молчит.
        - Отнесите его к Священному роднику в берёзовой роще, - наконец говорит он, - нижняя вода не может вернуть ему жизнь, если этого не сможет и верхняя, то…
        Берёзовые жерди носилок мерно качаются в такт шагов, проклятая тошнота опять выворачивает нутро наизнанку. Наконец покой, ласковое золотое солнце, щебет птиц, приятное прикосновение Стрибожьего ветра и булькающий, весёлый говор лесного ручья где-то совсем рядом. Захотелось повернуться и увидеть его, но сил нет. А если хоть руку, она-то, кажется, совсем почти у воды, не далее одной пяди… Он просто лежит, слушает и ощущает, какая это лёгкая и светлая вода, совсем не та тяжёлая, придавленная землёй в тесном и глубоком чреве колодца. Он всё-таки дотягивается до ручья. На ощупь вода такая же, как и на звук, - лёгкая и светло-чистая, будто перемешанная с солнечными лучами. Он сделал ещё одно нечеловеческое усилие, и рука, захватив в искалеченную пригоршню немного воды, согнулась в локте и пролила содержимое на лицо, а несколько капель даже попали в рот. Впервые эти капли не вызвали приступа рвоты. Когда пришли помощники кудесника, то замерли от неожиданности: умирающий воин, который не мог уже и пальцем пошевелить, теперь лежал ничком около носилок, левым боком в мелкой воде, а воспалённые уста
слизывали капли с мокрого от брызг камня. Не трогая изувеченное тело, они побежали за кудесником. Тот пришёл и, внимательно оглядев раненого, повелел:
        - Осторожно положите его в ручей на спину, только чтоб вода до рта не доходила. Как увидите, что холодно ему и тело гусиной кожей покрылось, снова на носилки перенесите, только устелите их овечьими шкурами и сверху укройте так же. Пить давайте воды из ручья, но поначалу не более двух глотков.
        - Отче, а как мы узнаем, что он пить хочет, ведь не говорит же? - спросил один из учеников.
        - Поймёте без слов, затем волхвованию и учитесь, - строго произнёс кудесник. - Ночевать его тут же у ручья оставьте и по очереди стражу несите. Костёр разведите поблизости, чтоб ему не холодно было. Если не справитесь, тогда меня кликнете, я в избушке с другими ранеными управляться буду…
        Мирослав слушал голос старца и одновременно видел всё, о чём он повествовал, и даже ощущал себя в теле раненого воина, и его боль, и жажду, и живительную влагу на устах.
        - Как только понял я, что живая вода лесного ручья меня из лап Мары вырвать может, взмолился я Богам нашим и поклялся, что силе этой водяной буду всю жизнь служить, ежели здравие ко мне вернётся. Так-то и стал я Водославом, - заключил старый мельник свой рассказ.
        - Уфф, у меня даже мурашки по спине пошли, - признался Мирослав, находясь под впечатлением услышанного. - Выходит, чтоб так, как ты, дедушка, воду, лес, зверей и птиц понимать научиться, самой Маре в очи заглянуть надобно?
        - Нет, сынок, - улыбнулся Водослав. - Для познания див лесных, полевых и озёрных, разумения языка птичьего и звериного надобно только, чтоб душа чистой была, мысли светлыми, а в сердце жила любовь ко всему этому миру Сварожьему. Чтоб это уразуметь, мне надо было дыхание смерти почуять. Я ведь воином был, людей убивал, хоть и врагов, а всё равно - чью-то жизнь отбирал.
        Тонкость чувства всей красоты земной была мне неведома. А ты чист, Мирославушка, и со многими обитателями лесными дружбу водишь, когда же твоё сердце объемлет великая любовь Живы, тебе откроются тайны неведомые, ибо Род Всевышний творит Жизнь через Любовь… А пока иди, сынок, отдыхай, я сам уберу, - сказал он Мирославу. - После обеда надо будет сено на той стороне заскирдовать, уже высохло.
        Старик намеренно отправил Мирослава, чтобы не показать, как он устал. Наложение заклятия на младенца Овсены, а затем острое воспоминание о смертельном ранении отобрали слишком много сил. Посидев ещё немного, Водослав тщательно собрал в миску крошки и остатки еды. Тяжело поднявшись, пошёл к озеру и, что-то приговаривая, высыпал крошки в воду, наблюдая, как приученные к такому подношению рыбы быстро расхватывают корм.
        Вернувшись назад, он, покряхтывая, лёг на траве под старой грушей, где обычно отдыхал в полуденный час, и вскоре заснул.
        Когда Мирослав часа через два пришёл будить деда Водослава, он увидел, что старик не дышит. Душа его во сне отошла в Навь.
        Мирослав растерянно смотрел на бездыханное тело, потом слёзы брызнули из глаз, и отрок громко зарыдал, поражённый внезапным горем. Ему казалось, что старый мельник, а тем паче кудесник будет с ним всегда. И хотя Водослав был стар и изуродован шрамами, не верилось, что он однажды покинет сей мир и его, Мирослава. И вот…
        Наконец, несколько опомнившись, юноша вскочил и, не чуя ног под собой, перемежая бег с быстрой ходьбой, поспешил к ближайшему селению у Берестянской пущи сообщить о смерти старого мельника и попросить помощи, чтобы достойно его похоронить. Мирослав торопился, пот и слёзы то и дело застилали глаза, и отрок размазывал их рукавом по лицу.
        Берестянская огнищанка поняла всё с полуслова. Кликнула невестку и сына. Тот посадил на коня племянника Ярослава, велев ему скакать в ближайшую весь за подмогой. А сам без лишних слов запряг в телегу лошадь, взял нужный инструмент и вместе с Мирославом отправился на мельницу. Когда прибыли на место, уже сгущались сумерки. Вскоре подоспели на другой телеге мужики из соседней веси в сопровождении женщин-огнищанок. В свете факелов омыли тело старика, переодели во всё чистое и уложили на дощатом помосте в мельнице, которой он столько лет исправно служил. Огнищанки оставались всю ночь у тела, плача и причитая об умершем, как Жаля с Горыней - неразлучные сёстры-плакальщицы всех похоронных обрядов.
        А мужчины всю ночь стучали топорами в свете костров, готовя для умершего ладью из крепкого дерева. Для этого выбрали росший на взгорке дуплистый дуб, любимый Водославом. Он, бывало, разговаривал с деревом, поглаживая грубую, всю в глубоких трещинах кору, слушал, как шумит в ответ крона и лопочут узорчатые листья. Теперь они будут вместе навечно. Дуб - священное Перуново дерево, вместилище самих богов, знак силы, крепости и долголетия. Водослав - храбрый воин, знахарь-кудесник и славный труженик - достоин быть погребённым только в дубовой ладье. Умелые топоры огнищан отсекли ствол нужного размера, дупло расширили и удлинили, чтобы тело мельника удобно лежало внутри. Одну часть колоды чуть заострили, превратив в некое подобие ладьи, в которой дед Водослав уплывёт в Ирий по Нави-реке.
        Утром огнищане на том же взгорке вырыли яму, чтобы впредь люди, едущие по дороге, огибающей холм, могли приветствовать старого мельника, а он с высотки глядел на свою мельницу, плотину и озеро, где живут Русалки с Водяником, плавают рыбы и всякая живность.
        Когда яма была готова, мужчины вынесли старика и уложили в колоду-лодию, дно которой было застелено чистой холстиной, а под голову положили небольшую подушку, набитую душистыми травами.
        Мирослав подошёл к скорбной, пахнущей свежесрубленным деревом лодии. Водослав лежал будто живой, только лицо его было слишком бледным и каким-то необычайно умиротворённым, какое не бывает даже у глубоко спящего человека. Даже уродливые шрамы не портили его отрешённо-спокойного выражения. Казалось, будто старый Водослав, уйдя в глубокие раздумья, постиг сокровенный смысл жизни и смерти, и теперь ему до всего прочего нет никакого дела.
        Отрок положил рядом с дедушкой кресало и мешочек отборного зерна, которые протянул ему старый огнищанин. Хотели положить также меч Водослава, который был прежде храбрым воином, но тот же старый огнищанин сказал, что так делают, когда некому передать оружие. А у старого волхва есть преемник - Мирослав, которому оружие останется как память, да и сгодиться может в этой жизни не раз. Остальные молчаливыми кивками выразили своё одобрение. Волховской знак и обереги уже были надеты на шею Водослава.
        Постояв с минуту молча, мужчины по знаку старого огнищанина подняли колоду и на плечах понесли её к погребалищу. Мирослав, засунув за пояс дедов меч, нёс вместе со всеми ладью скорби. Женщины утирали слёзы, - они не раз обращались к волхву за помощью, а уж мука и крупа, смеленные на Водославовой мельнице, были такие, что во всей округе не сыскать. Теперь старик ушёл, и каждый почувствовал какую-то часть сердца осиротевшей. Даже вода на плотине сегодня не журчала весело, как обычно, а тихонько изливала печаль, и струи, казалось, пели песнь прощания с Водославом.
        У вырытой могилы в последний раз попрощались с волхвом, сказали ему добрые слова, попросили не забывать и помогать из Ирия добрым советом. Мирослав вслед за другими коснулся сухими горячими устами чела Водослава:
        - Прощай, дедушка!
        Ладью накрыли крышкой, выделанной из мягкого липового дерева, на которой были вырезаны знаки воды и солнца, которым верно служил старый волхв Водослав. Бережно опустили на верёвках в яму заострённым носом на заход солнца - в страну вечной Нави.
        Когда могилу засыпали, женщины принесли молодой дубок, выкопанный вместе с корнями, и Мирослав посадил его у ног погребённого.
        Юноша делал всё, что ему говорили, но сам пребывал будто в каком-то колдовском полусне. Словно издали слушал он добрые слова о старом Водославе, о его ратных подвигах и волховской силе. Слушал всё, что говорили у могилы и потом, когда ели поминальную страву за столом под старой грушей. Не чувствуя вкуса, ел кутью из пшеницы с мёдом, глядя на нетронутую миску, поставленную в том углу, где обычно сидел дедушка, и за всё это время не проронил ни слова.
        А когда все разошлись-разъехались и он остался один, Мирослав, не заходя в избушку, пошёл на сеновал и упал лицом в душистое сено. Он не желал никого видеть и ничего делать. Его будто прорвало - и слёзы ручьями полились из глаз.
        Он пролежал так до самого вечера, и только рёв голодной коровы и кудахтанье некормленых кур заставили его подняться. Насыпав зерна несушкам и подоив Берёзку, он опять ушёл на сеновал и забылся до утра. На следующий день он так же, будто во сне, делал привычную работу, а потом лежал на сеновале или сидел на лаве под грушей, глядя невидящим взором на озёрную гладь. Когда тоска и боль от звенящей пустоты сжали сердце так, что оно, кажется, готово было остановиться, Мирослав встал и, пошатываясь, будто пьяный, побрёл к погребалищу. Долго сидел подле высаженного молодого дубка, осторожно касался присохших комьев на могильном холмике и тихо плакал.
        - Дедушка, завтра я опять к тебе приду! - горячо прошептал отрок, когда уже совсем стемнело, ещё раз провёл ладонью по земляному холмику и, встав, поклонился.
        Через три дня к мельнице подъехала телега с зерном. Пожилой огнищанин с сединой в висках и бороде подошёл к Мирославу, слегка хлопнул его по плечу и сказал:
        - Ну что, молодой мельник, теперь ты у нас за Водослава остался, давай трудиться! - Он легко подхватил куль с зерном и понёс его на мельницу.
        Мирослав помедлил и пошёл вслед за огнищанином.
        Глава 5
        Месть Святослава
        Прошло несколько дней. Святослав за это время успел разбить одного из хазарских князей, что правил частью придонских земель. Сегодня в полдень должны встретиться с тьмой Горицвета. «Дальше пойдём вместе, не будем больше порознь, лучше двигаться, как птахи против ветра, то правее забирать, то левее», - решил про себя Святослав.
        У того места, где Северский Донец в очередной раз круто изгибался, образуя излучину, покрытую доброй травой и поросшую у самой воды зарослями тальника, и должны были встретиться обе части дружины. Подъезжая, Святослав увидел, что в низине уже расположились вои Горицветовой тьмы.
        «Брат Горицвет скор на ногу, - отметил про себя князь, - опять быстрее меня управился». Сделав знак своим воям располагаться на привал, Святослав направил коня к отдыхавшей тьме, ожидая, что вот-вот навстречу ему выйдет сам темник. Когда подъехал ближе, заметил неладное: тысяцкие, да и все прочие воины не лежали или ходили, переговариваясь, как это обычно бывает на отдыхе, а стояли совершенно безмолвно с опущенными долу очами.
        «Неужто ранен?» - мелькнула горячая мысль. Не ощущая тела, князь пушинкой слетел с коня и бросился сквозь строй молча расступившихся воинов. Его друг и в самом деле лежал на расстеленной попоне, как-то странно повернув голову на окровавленной шее.
        Рядом, раскинув могучие руки, словно беззаботно отдыхая, лежал верный гридень Горицвета. Только обычно розовые ланита его были бледными и на пухлых устах не блуждала всегда смущённая улыбка. Чуть поодаль лежали бездыханные тела дружинников Горицветовой тьмы. Всего их было около двух десятков, ещё совсем недавно здравых и весёлых, а теперь безмолвно застывших тел.
        Святослав бросился к лежащему другу, но в глазах зарябило так, что в первые несколько мгновений он ничего, кроме красных кругов и пятен, не увидел. Святослав что-то спрашивал, но голоса своего не слышал. Стоя на коленях подле безжизненного тела друга, он старался не рухнуть рядом на глазах дружинников, а красные пятна всё плясали перед очами.
        - Брат мой Горицвет, - прохрипел князь, хватая за плечи поверженного темника. Кольчуга из воронёной стали нагрелась на полуденном солнце и была тёплой. - Может, всё-таки жив, - мелькнула слабая надежда.
        Святослав попытался приподнять тело, и в этот миг сердце его оборвалось, улетев в холодную бездонную пропасть, потому что туловище приподнялось, а голова оставалась лежать на окровавленной попоне. В ушах зашумело, красные круги снова застили солнечный свет.
        - Ему хазарин голову снял, когда в засаду мы угодили, - проронил кто-то из Горицветовой дружины. - Мы схватили его, казни предали, только темника уже не вернёшь…
        Но Святослав ничего не видел и не слышал, только руки его сами по себе, на ощупь, бережно, будто до краёв наполненный сосуд, уложили на место тело друга и так же бережно приложили отделившуюся от туловища голову. Потом из груди князя вырвался такой глубокий и такой тяжкий стон, что у всех, кто был подле, похолодело внутри.
        Святослав всё стоял и стоял на коленях перед трупом, не произнося ни слова. Только губы его иногда беззвучно шевелились. Однако с кем говорил князь, с душою ли погибшего Горицвета, с самим собой или с богами, сущими в синей сварге, то было неведомо.
        Никто не смел потревожить князя в час священной скорби.
        По команде, данной начальниками, одна часть дружинников, сменяя друг друга, принялась рыть общую могилу, другая - рубить тальник, а третья - устилать им домовину. Почти в полном молчании скорбно трудились воины, сооружая последний стан для павших. Вскоре на дне ямы были ровным прямоугольником забиты колья, а земля меж ними устлана тонкими ветвями тальника и душистыми степными травами.
        На заре следующего дня тела погибших заботливо уложили на приготовленное место по трое в ряд. Когда тысяцкий с воями подошли, чтобы забрать тело Горицвета, князь в последний раз сжал плечи друга в объятиях, поцеловал холодный лоб и с великим трудом, будто за это время врос в землю, встал и отошёл в сторону.
        Темника Горицвета уложили во главе погибших, чтобы он, как и в жизни, вёл своих верных дружинников во Сваргу небесную, пред очи Перуна-отца.
        Прощались дружинники с братьями своими павшими, склонив пред ними непокрытые головы, и всяк, кто желал, говорил слово последнее, восходя на холм сырой земли подле могилы. Наконец сам князь поднялся туда и заговорил медленно, с трудом, как будто ворочал тяжёлые камни:
        - Братья-дружинники, все мы знали храброго темника Горицвета, достойного сына своего отца Горицвета-старшего, любили его за доблесть ратную, за товарищество открытое и честность. А ныне он убит… - Князь замолчал на мгновение, будто набирался сил, смахнул набежавшую слезу, а затем снова заговорил, не поднимая опущенного долу лица: - Не в силах человеческих оживить павшего в бою витязя, но в силах наших справить по братьям, которых хороним сегодня, кровавую тризну мечами Перуновыми! Пусть враг почувствует на себе ярость нашу, что родится из безмерной скорби по братьям павшим! Отомстим же за смерть Горицвета и его верных дружинников, храбрых русичей киевских, очистим землю от хазарской нечисти! Разобьём, развеем её по ветру, а поля и степи, что праотцам нашим принадлежали, возвратим Руси! И да будет по слову сему! Слава витязям павшим и смерть лютая хазарам!
        При этих словах Святослав выпрямился, воздел к Сварге меч и, обведя всех горящим чудной ярью взглядом, трижды воскликнул во всю силу своих лёгких вместе с дружиной:
        - Слава! Слава! Слава!
        После этого дружинники установили над мёртвыми заранее сплетённые из лозы шалаши, и в погребальную яму полетели свежие комья сырой земли, что поочерёдно бросали, проходя скорбным немым строем, соратники.
        Когда же над братскою могилой вырос погребальный холм, в последний раз для павших протрубили турьи рога как знак прощания, а живым - сигнал к отмщению. Взлетели в сёдла хмурые русские вои, вздыбились к синей Сварге калёные их клинки, и каждый дружинник услышал слова князя:
        - Заплачет нынче Хазарщина вместе с нами по темнику Горицвету и витязям его!
        - Отомстим проклятым!
        - Испепелим семя поганское!
        - За наших отцов и братьев, что в Хазарщине сгинули! - дружно, будто могучий богатырь, вторила дружина горячим словам князя.
        Как огонь по сухой траве, по рядам русов пробежала молва, что на челе княжеском возгорелась Печать Перунова. И новость та ярой силою наполняла души воинов, а тела их делала вдесятеро сильнее.
        Неудержимым вихрем рванули славянские тьмы, покатились валом огненным по земле вражеской. Запылали хазарские сёла, скирды, хлева и конюшни. Горело всё, что гореть могло, а то, что не могло, разрушалось русами, кои в скорбном гневе творили то, что под силу только былинным витязям.
        Эту ярую силу чуяли хазары и с появлением Святославовой конницы в великом страхе бежали прочь, а те, кто не успевал бежать, топились в реках, бросались на мечи, вешались на порогах изб, ибо не было никому пощады в тот час ужасной Мсты.
        Горе горькое приспело земле Хазарской! Закружился над степями придорожный прах, гонимый Стрибогом, поднялись до Сварги пожарища, полетели зги огненные на жилища, заплясал по ним Огнебог, затрещал, поглощая хаты, сараи, сеновалы. Далеко протягивал он свои руки, и, лишь касались чего его огненные персты, тотчас всё начинало полыхать.
        Седмицу скакал Святослав с войском по полям, седмицу оплакивал друга и истреблял хазар и, убивая, не мог насытиться местью. И вызывал витязей хазарских на поединок, а те не шли, поскольку чем сильнее витязь, тем острее в нём чутьё бойцовское, которое позволяет узреть силу противника ещё до схватки. Видели они и чувствовали силу ярую Святославову и понимали, что человек супротив этой силы - ничто. Потому стремились спастись бегством, а Святослав в неистовстве своём гонялся за ними и ежели настигал, то предавал мгновенной смерти, снимая с плеч буйны головы либо рассекая вражеских седоков вместе с доспехами единым махом аж до сёдел. И был он страшен в своём скорбном гневе, как сам Перун, так что и дружинники с темниками его боялись. Не решались сказать о том, что устали их кони, и сами они от сумасшедшей этой непрерывной рубки едва на ногах держатся. Святослав же не отдыхал вовсе, ни сна не ведал, ни пищи не принимал, только коней требовал менять чаще.
        Как-то на коротком привале к безмолвно сидящему на траве у небольшой степной речушки Святославу подскочил дозорный и доложил, что прискакал хазарский посланник и просит встречи с урусским князем.
        - Пропусти! - велел Святослав.
        Вскоре показался хазарин в сопровождении четверых дозорных русов.
        Святослав поднялся. Хазарин осадил коня, соскочил на землю, стал перед князем и молвил славянской ломаной речью:
        - Великий Каган послал меня передать: хватит гулять вам по нашей земле, жечь сёла, топтать посевы, убивать людей. Спросить велел: чего хочешь ты, князь киевский?
        Посол был коренаст, крепок, будто вырезан из дубового комля. Несмотря на то что проделал долгий трудный путь, с коня соскочил легко, а на прокалённом степным солнцем да ветрами челе читалась решительность и собранность. Князь хоть и был мыслями далече, но внутренним чутьём, которое никогда не дремало в нём, ощутил в хазарине доброго поединщика с мягкими и точными движениями.
        - Чего хочешь ты, князь киевский? - наконец дошёл до Святослава вопрос посланника.
        Пронзительно взглянув на хазарина, князь подумал, что лучше было бы сейчас схватиться с ним в честном бою, да жаль, нельзя так поступать с посланниками. Вслух же тихо и горько сказал:
        - Горицвета живым видеть хочу…
        Посол, не поняв слов урусского князя, вопросительно взглянул на него.
        Святослав, окончательно выйдя из задумчивости, заговорил громко и чётко, глядя прямо в бездонно-чёрные очи посланника:
        - Хочу я, чтобы Каган ваш отдал мне славянских данников, отпустил немедля всех отроков, а землю ту, что захвачена хазарами, опять бы Руси вернул! А не захочет, - Святослав сделал выразительную паузу, рука его сильно сжала рукоять меча, а в очах сверкнули молнии, - будем сражаться в поле, до последнего!
        Хазарин помолчал. Затем молвил, старательно подбирая слова:
        - Подумай, князь, сколько плачущих вдов и сирот будет в вашем Киеве, сколько калек и нищих, - никого Каган не помилует! Ибо много нас, как песка в море, много, как звёзд на небе, и тьмы наши посеют смерть…
        - Наши вдовы в Киеве не плачут, - отвечал Святослав, - вдовы павших воинов своими мужьями гордятся за то, что они приняли благую честь в войске Перуновом! И сирот в Киеве нет, потому как обо всех дружина княжеская печётся и всем необходимым их наделяет.
        - Подумай, князь, - не унимался посол, - сколько крови прольётся, сколько нажитого разрушится, - ни вам, ни нам то не надобно…
        - Кровь свою мы прольём за братьев наших, что томятся в вашей Хазарщине, которых вы делаете рабами, мучаете и продаёте на торжищах, - прервал посланника Святослав. - Ну а добро уничтожится, что ж, новое наживём, была бы сила да руки. Да и что о добре торговаться - не купцы мы, а воины. И не будет у нас с вами мира, пока не отдадите всю землю нашу!
        Святослав произнёс последние слова резко, как отрубил, и отвернул лик от посла, давая тем самым понять, что разговор окончен.
        На обветренных скулах хазарина заходили желваки, а в сузившихся очах сверкнули хищные искры. Но ничем более не выразил своих чувств посланник Кагана, а лишь сложил на груди руки и склонился в глубоком учтивом поклоне.
        И тут произошло то, чего никто не мог ожидать. Отвесив поклон, хазарин не попятился, по обыкновению, назад, но, подобно стреле из тугого лука, ринулся на русского князя. На солнце блеснул короткий клинок, зажатый в крепкой руке для верного, отточенного удара. Бросок был так стремителен, что охоронцы не успели даже подскочить.
        Только князь или боковым зрением успел заметить метнувшегося в его сторону противника, или ярая сила, в которой он пребывал, сделала своё дело, но в последний миг, когда смертельная сталь едва не коснулась неприкрытой шеи, Святослав успел отпрянуть. И нож, звякнув о кольчугу на груди, соскользнул и уже на излёте вошёл в левое бедро. И тут же князь ответил молниеносным ударом в челюсть, да так, что посланник рухнул словно подкошенный. На него сразу же навалились охоронцы, накрепко прижимая к земле и одновременно заламывая руки за спину. И только когда хотели приподнять, увидели, что хазарин мёртв.
        - Ого, - заметил один из воинов, - князь-то порешил его одним махом!
        Поднялись шум и суета. Стременной побежал и принёс в шеломе родниковой воды, помог князю разорвать штанину и промыть рану, из которой обильно текла кровь. Затем Святослав велел подать ему иглу с пеньковой нитью и, сведши края пореза, сам себе зашил его, не проронив при этом ни стона, ни оханья. Затем рану обложили травой-порезником и завязали, чтобы быстрей заживала.
        Когда всё было сделано, князь, прихрамывая на раненую ногу, подошёл к своему коню, готовый снова сесть в седло и продолжить сумасшедшую кровавую скачку по хазарской земле, да тут к нему подошли сразу несколько темников.
        - Постой, княже! Людям и особенно коням отдых нужен, ведь вторую седмицу почти без сна, вои на скаку засыпают, а кони уже и скакать не могут, совсем обессилели!
        - Да и тебе тоже погодить со скачкой нужно, дай хоть пару дней, чтоб рана немного затянулась, а то растрясёшь сейчас, потом больше времени потеряешь, самому про то лучше нас ведомо.
        Князь постоял, угрюмо глядя себе под ноги и держась за луку седла, подумал, потом отпустил седло, отяжелевшим шагом прошёл немного в сторону и осторожно опустился на траву. Стременной мигом расстелил попону, и Святослав едва успел прилечь на правый бок, как тут же забылся глубоким долгим сном, похожим на беспамятство.
        Глава 6
        Семик-день
        На Киевщине справляли Семиярило, или Семик-день, который приходится на седьмой четверг после Богоярова дня.
        С самого утра девушки украшали берёзы и водили вокруг них хороводы.
        Коляда забежала к Овсене, и они вместе пошли за околицу. Там девушки, взявшись за руки, уже вели коло вокруг старой высокой берёзы, украшенной лентами, мехами-кунами и золочёными орехами. Девушки пели:
        Сёмушка, Семикушка,
        Белая берёзонька,
        А и некому берёзку наряжати,
        А и некому кудряву заломати,
        Лю-ли, лю-ли, заломати!
        Уж я ту берёзку наряжала,
        Уж я ту берёзку заломала,
        Лю-ли, лю-ли, заломала!
        Как одной да в поле не ходити,
        Так негоже незамужней быти,
        Лю-ли, лю-ли, незамужней быти!
        В это время девушки принесли настоящие воинские меч и щит. Меч воткнули подле берёзы, а щит прислонили к стволу - Берёза стала мужем. Увидев подходивших Коляду и Овсену, девушки остановились, потом подхватили Коляду под руки и повели к берёзе, напевая:
        Уж как мы Колядушку возьмём,
        Уж как красну девицу сведём
        За белые ручки, да к берёзе белой,
        Да за ту Берёзу мы Колядушку
        Замуж отдадим!
        Повенчали Коляду с Берёзой, чтоб достался ей муж смелый и храбрый, настоящий витязь и защитник.
        Хотели и Овсену повенчать - Овсенка, мол, у нас тоже незамужняя, да кто-то цыкнул:
        - Не знаешь, что ли, дитя у неё есть…
        - Дитя? Да от кого же?
        - Про то неведомо, а она никому не сказывает…
        - Ну, значит, ждёт, надеется, авось сыщется муж-то…
        - Тогда давайте Любавушку с Берёзою венчать, она у нас самая старшая!
        И девушки, весело смеясь, опять запели и заплясали вокруг дерева.
        И повсюду в больших градах и малых весях девушки пели песни Семиковой Берёзе, и повсюду венчали ей незамужних девушек. А расходясь, каждый нёс от Берёзы домой гостинец - золочёный орех или пёструю ленточку, а то и шкурку звериную, мехом играющую.
        А в стольном граде Киеве Наместник Великого Могуна правил перед богами требы, как в древние дни, и каждый вспоминал свой Род и Родичей, благодарил уходящего Яро за силу, данную им земле и растениям, зверям и птицам, и роду русскому, чтобы они жили и радовались. А девушки, кто не нашёл этой весною суженого, приходили к Семиковой Берёзе и венчались с ней, прося мужа достойного.
        Княгиня Ольга шла в сей день в деревянную церквушку, что опять византийскими зодчими была отстроена после сожжения, и слушала там службу. И семиковых орехов не ела, и даров богам славянским не приносила. А народ киевский на то неодобрительным оком посматривал, но Гарольд с Варяжской стражей был начеку - во все концы Киева разослал своих людей, чтобы следили за порядком и предотвращали бесчинства.
        А мать Ольга, вернувшись с богослужения, сидела в своей высокой гриднице и думу думала про то, чего и быть-то вовсе на самом деле не может, а именно чтоб русичи были подобны византийцам, с понятием да обхождением, с кротостью да страхом пред князем и богом. Вот было б тогда лепо, пристойно! Да где там… Понятия кротости да страха божьего - они ведь не сами по себе у византийцев, а от веры Христовой, а нашему люду хоть кол на голове теши, никак не отворотятся от своих идолов и не прильнут к новой вере.
        Послышался негромкий стук в дверь, и в гридницу вошёл отец Алексис.
        - Дай Бог тебе здоровья и благополучия, мать наша княгинюшка! - приветствовал духовник Ольгу с почтительным поклоном. - Хотя и виделись нынче…
        - Что скажешь, святой отец, чем порадуешь?
        - А тем, матушка княгиня, что, слава Богу нашему Иисусу, - тут священник привычно перекрестился, на миг кинув взор к небу, - наконец-то спокойнее стало в Киеве. Вот только с утра бесов тешат, позорища устраивают. Зато кудесники все на мовь в леса подались. Гарольд за порядком в граде бдит крепко, только жаль, не смог изловить зачинщика смуты - кудесника Избора. Про Избора Гарольд мне рассказывал, что посыльный настиг-таки кудесника оного у самой Берестянской пущи и хотел смутьяна в Киев препроводить, да не смог.
        - Неужто старик одолел в схватке молодого сильного воина из княжеской дружины? - с сомнением вопросила Ольга.
        - Какая там, матушка, схватка, - досадливо махнул рукой Алексис. - Избор-то этот, как настиг его посланец Гарольдов, стукнул посохом, ударился оземь, оборотился рыжей лисою, да в кустах и скрылся! Гарольд молвит, что воину своему как себе верит. Если тот рассказал, значит, так всё и было.
        - Не иначе, святой отец, бесовскою силою владеют треклятые волхвы да кудесники, - воскликнула Ольга, - и как против того бороться?
        - Забываешь, княгинюшка, что сын твой сам с кудесниками молится и почитает богов языческих. Так что, пока князь веру христианскую не примет, ничего не поделаешь супротив всех этих кудесников, волхвов да ведунов.
        - Сам знаешь, отче, сколько сил и слов разных потратила я, чтобы сына на путь христианский наставить, всё тщетно!
        - Ведаю, матушка. - Голос Алексиса стал проникновенным, мягким. - Да только тебе в этом тяжком деле, как мы уже говорили, верная помощница нужна. Не хочет князь Святослав мать родную послушать, так, может, жену послушает. Как хорошо, что ты обратилась к Василевсу. Да и я письмишко патриарху послал, он дочь свою во Христе никогда в беде не оставит. Христианин христианину помогать должен и тем добродетель свою перед Господом на деле доказывать! Будет у князя жена, собой хороша, умна, понимающая, когда и что молвить надо, а когда смолчать, и - самое главное - христианка!
        - Дай-то Бог! - вздохнула Ольга. Потом спросила: - Как идут дела с обращением в веру христианскую, батюшка, много ли народу прибавилось?
        - Ох, мало, матушка! Вот, Гарольда твоего, слава Богу, в Григория перекрестили. А ещё лодочник один за деньги твои окреститься согласен, а другие над ним смеются, потому как он бражник беспробудный и пьяница. Нет, мать Ольга, нельзя добиться смирения на Руси без крещения Святослава. Люди так и молвят: коль Перун ему, мол, победу даёт, так за что будем от богов своих отрекаться? Надо срочно женить князя на христианке!
        И они пустились в обсуждение подробностей.
        В тот же день в Киев прибыл гонец от Святослава и поведал о победе над хазарами на Миусе и Донце-реке.
        Высыпал народ на улицу, стал песни петь. Тотчас все пошли к Мольбищу, где Наместник Великого Могуна сотворил всенародное моление и прославление Святослава с дружиной. А потом люди на радостях устроили великие гулянья.
        Княгиня на улицу не показывалась. И кияне рекли между собой:
        - Что ж это мать Ольгушка, княгиня наша, победе русской не радуется?
        И шло в народе смущение, и на греков озлобление, что скоро греки те всё в Киеве к рукам приберут.
        - Бог Перун помогает нашей дружине на поле брани, - рекли старые люди, - и за то мы своих богов почитать должны, а не идти за чужими!
        И случилось так, что повстречали кияне по дороге батюшку Алексиса, что спешил в свою церквушку. Окружили они попа византийского, стали одежду на клочки рвать, затрещины да пинки сыпать, может, и до смерти забили бы, не подоспей на шум Гарольд с дружинниками. Отбил он попа у киян, привёз обратно в княжеский терем.
        Жалкое зрелище предстало перед княгиней: весь в лохмотьях, синяках да кровоподтёках, отец Алексис, всхлипывая от боли, страха и обиды, протянул руки к Ольге:
        - Ай и злой же твой народишко, княгиня, хотел меня Перуну в жертву отдать! Не будь Гарольда с дружиною, так и загинул бы ни про что! За службу мою тебе верную живота лишиться мог!
        Ольга тотчас велела кликнуть теремных людей, чтобы помогли батюшке, помыли, переодели, мёду крепкого дали для успокоения. Потом сердито повернулась к Гарольду.
        - Слушай, Григорий, - обратилась она к нему, называя новым христианским именем, - сколь это будет продолжаться? Смуты сии да бесчинства? Отчего люди достойные не могут спокойно по Киеву ходить и вынуждены у меня в тереме прятаться? Не я ли дала тебе власть полную, чтоб смутьянов ловил и карал нещадно?
        Гарольд переступил с ноги на ногу.
        - Народ, княгинюшка, не просто так мутится…
        - Отчего же?
        - А мутится он оттого, что не видит тебя ни на улицах, ни на Мольбище в честь победы Святославовой…
        - Не желаю я деревянным богам, сим грубым идолам кланяться, не хочу ходить на поганское Капище!
        - Правду речёшь, княгинюшка, - отозвался Алексис из-за стола, уже умиротворённый жбаном мёду и жареным поросёнком, - не ходи на бесовское Капище, и за то будешь в Раю вместе с пресвятой Богородицей!
        - Дело твоё, мать-княгиня, - продолжал Гарольд. - Только народу объясниться надобно, можешь больной сказаться, да хоть лик свой светлый на миг явить, дабы всех успокоить…
        Поразмыслив, согласилась княгиня, что Гарольд дело речёт, без того смуты хватает. Вышла на крыльцо высокое наружное, показалась народу, махнула платком расшитым.
        Люди обрадовались, видя княгиню здравой и весёлой, и кричали ей троекратную «славу».
        Особенно много люда собралось на киевском Торжище. Там ходил слепой Боян, ведомый за полу отроком. Вот сел он на своём привычном месте, взял гусли, коснулся перстами струн и запел:
        А и славному граду Киеву - слава!
        И народу славянскому - слава!
        И князю Хороброму - слава!
        И всему Дому его!
        И великому гусельщику Соловью,
        Что землю Русскую пел, - слава!
        А прежде всех - богам киевским слава!
        И Велесу - богу Певцов, покровителю и заступнику!
        Кто же богов попирает наших - повинен презрению.
        Когда ещё Ирий Родами правил
        И жили Роды в согласии,
        И потому им боги славянские
        Были защитой и помощью.
        Ежели сноп руками ломать
        Или даже рубить секирою,
        То надвое не разрубишь
        И руками не разломишь.
        А ежели сноп растрясти
        И взять соломинку каждую,
        То она и секирой рубится,
        И руками легко ломается.
        Так и люди, что врозь расходятся,
        Под чужой пятой обретаются.
        Вот пришли варяги Аскольдовы,
        Стали Русь крестить силой воинской,
        И богу чужому визанскому
        Заставляли служить и кланяться.
        Деды наши того не приняли,
        Веру прежнюю не утратили.
        И пришли варяги Олеговы,
        И клялись на горе Перуновой
        Византийских богов изгнать.
        А теперь вот хазары с Яхвою
        К нам с восхода прийти замыслили.
        Яхве сей есть жидовский бог.
        Византийцы его раскрасили,
        Нарядили в ризы злачёные,
        Выдают за новое божество.
        Вот про то, миряне, должно вам знать
        И не славить жидовского бога в Киеве!
        Гарольд, проезжая с дружинниками по Торжищу, увидел столпотворение. Остановившись, послушал песню, а потом решительно направил коня к Бояну, раздавая по пути тычки и повелевая разойтись.
        - Ты почто, старик, людей мутишь? - остановился он перед Бояном. - Почто свару раздуваешь? Или указ княжеский тебе неведом?
        Боян медленно повернул голову:
        - Кто ты есть, что так дерзко глаголишь старшему? Аз есмь слеп и не вижу тебя…
        - Я Гарольд, начальник киевский!
        - А я думал, начальник у нас Святослав. А днесь, значит, не тот, кто в поле, а кто на задах, командует…
        В толпе раздались смешки. Лицо Гарольда стало наливаться яростью.
        - Да как ты смеешь, старик, такие речи вести? - прошипел он. Потом оглянулся на охрану и ткнул кнутом в направлении гусляра. - Возьмите его!
        Дружинники начали спешиваться, но как-то неуверенно и неохотно.
        - Не смей трогать Бояна! - раздался громкий уверенный глас.
        - Кто там ещё в темницу хочет? - грозно повысил голос Гарольд, оглядывая толпу.
        Народ слегка расступился, и вперёд выступил пожилой, но крепкий муж в небогатой одежде с волховскими знаками на груди. Гарольд узнал в нём Избора-кудесника, зачинщика прошлой смуты, которого так и не изловили тогда. Вот и сидел бы в своём лесу, так нет, опять в Киев явился, да ещё и речи какие ведёт!
        - Не тронь Бояна, - повторил волхв, - поскольку он - Велесов внук. Все его тут знают и почитают. А тронешь - восстанет народ, прольётся кровь. А ты ведь поставлен князем лад меж людьми беречь.
        Волхв говорил ясно и чётко, глядел таким чистым пронзительным взором и такая сила была в его словах, что казалось, всё его существо было пронизано той силой и уверенностью в своей правоте. И Гарольд, и дружинники видели и чувствовали, что весь люд - на стороне волхва.
        Свенельдич, уже поднявший было перст, чтобы указать на кудесника и повелеть схватить его, так и не смог решиться. Да и охрана стояла, переминаясь с ноги на ногу. Сильно было в русских людях почтение к старшим, особенно к кудесникам и боянам.
        Наконец Гарольд махнул рукой дружинникам, буркнул «Разойдись!» и поехал прочь.
        Но слова Бояна и пронзительный взор волхва накрепко засели в сердце начальника Киевской стражи, и в который раз занозой засвербел вопрос: а правильно ли он сделал, обратившись к греческой вере? Он ведь из рода свеев, которые всегда почитали Одина, а славяне именуют его Перуном. И отец его Свенельд при князе служит славянским богам. Не поспешил ли он, поддавшись уговорам княгини?
        С мрачным челом вошёл он вечером в княжеский терем.
        - Здрава будь, мать-княгиня!
        - И ты здравствуй, Григорий! Что скажешь? Всё ещё мутится народ в Киеве?
        Гарольд помялся, не зная, с чего начать.
        - Думаю, мать Ольга, нельзя так сразу веру народную отменить. Видел я днесь на Торжище волхва Избора, хотел в железо взять, да не поднялась рука, - великая сила в нём, и люди все его слушают.
        - Сыне мой наречённый Григорий! - всплеснула руками Ольга. - Это бесы тебя прельстили и ослепили твои очи! Не верь волхвам, а моли Бога, чтоб дал тебе ангела-хранителя и помог осилить дьявольское прельщение!
        - А разве не прав Боян, что византийцы посеребрили и позолотили жидовско-хазарского Яхве и нам, как новую веру, дали?
        - О чём речёшь ты, чадо моё? - воскликнула Ольга. - Как можешь такое помыслить!
        - Смутился я духом, - признался Гарольд. - Не взыщи, мать-княгиня, пошли кого другого, а я не могу трогать волхвов и боянов…
        Ольга вспылила было, но потом одумалась.
        - Послушай, Григорий, сходи-ка к отцу Алексису, поговори с ним о том, что тревожит, исповедайся… - предложила она.
        Гарольд, выйдя на крыльцо, увидел, что в греческой церквушке горит огонь и, поразмыслив, направил туда свои стопы.
        Увидев киевского начальника и крестника княгини, отец Алексис весьма обрадовался. Но чело Гарольда было суровым.
        - Ответь мне, отче, по совести, правда ли, что христианский бог пошёл от хазарского Яхве?
        - Прежде всего, сыне мой, Яхве был богом древних иудеев - Цебаотом, а хазары не так давно приняли иудейскую веру. Мы же называем Его Саваофом. Христос - сын Его от земной девы Марии, на которую снизошёл Святой Дух. И мы, христиане, чтим Иисуса Христа и говорим, что он един есть и троичен в лицах. Первый - Бог Отец, Саваоф, второй - сын Божий Иисус Христос, а третий - Дух Святой… Ты приди завтра, будет праздник и таинство причастия. Исповедуешься, в грехах покаешься, вкусишь тела и крови Христовой, облегчишь душу…
        Много ещё чего пояснял отец Алексис, но Гарольд вышел от него в ещё большем смятении. Постояв немного, он вскочил на коня и поскакал к жидовской окраине.
        Высокий нескладный жидовин кинулся открывать загрохотавшую под мощными ударами дверь. Увидев начальника Киевской стражи, он затрясся от страха.
        - Просим, просим, входи, вельмипочтенный княже… - торопливо забормотал он. - Прощения просим за беспорядок, мы люди бедные… - повторял он, угодливо кланяясь.
        - Я не князь, а простой дружинник, - прервал его Гарольд, поморщившись от застойного, несвежего духа из жилья. - Выйди-ка сюда, на свежий воздух. Ответь мне, верно ли, - спросил Гарольд, когда жид вышел, - что Яхве-Саваоф - ваш бог?
        - Верно, господин.
        - А что вы думаете про христиан?
        Жидовин помялся.
        - Что сказать, господин. И Бога, и Писание - то всё христиане у нас переняли и кое-что своё дописали. А наша вера - она самая древняя, от самого сотворения мира…
        - А вы признаёте Христа за бога?
        Жидовин опять замешкался.
        - Ну? - рыкнул Гарольд.
        Жид ещё сильнее затрясся и выдавил:
        - Нет, господин…
        Гарольд дал жиду серебряную копейку, опять вскочил на коня и помчался по пустынным ночным улицам. Вскоре его взору предстала Перунова гора с Капищем. Неугасимый огонь, пылавший наверху, бросал в чёрные небеса огненные искры и освещал сидящего подле на колоде мужа. То был Наместник Великого Могуна.
        Оставив коня внизу, Гарольд взошёл на холм, сел подле наместника.
        - Скажи, отче, что есть славянский Триглав?
        Волхв не удивился вопросу и спокойно ответил:
        - Триглав - Великий Бог, Он един и троичен в лицах. Первый лик - Сварог - Дед Божий, Зиждитель мира и Отец всего сущего. Он создал Явь из Нави по закону Прави. Он - Род-Прародитель всех людей и богов, источник вечной непреходящей Жизни.
        Второй лик - Перун. Он движет колёса Яви, колёса Жизни. Он даёт людям умозрение всех вещей, понимание Божьих промыслов, владение сокровенным. Перун - бог Прави - основного закона Бытия, и он ведёт нас по её стезе. Потому мы, славяне, называемся православными, что издревле славим Правь Даждьбожью, а если надо, вместе с Перуном встаём на её защиту.
        Третий лик - Световид, который также проявляется в Даждьбоге, Яре, Хорсе, Сурожи, Купале и прочих богах Света. Это боги Прави и Яви, держатели звёзд и небес, земли и солнца, хранители Света и Жизни, податели благ.
        - Так ежели славяне Триглава ведают, что нового христиане имеют в Троице? - опять спросил Гарольд.
        - А ничего, сыне, - так же спокойно отвечал Наместник. - В их древних писаниях ничего о ней не говорилось, да и нынче никто из священников ничего толком про Троицу не расскажет. Знают только, что в ней - великая тайна, к пониманию которой они ещё не приблизились. Потому как тайна Триглава Великого только нам, славяно-арийским волхвам, ведома. Вот и выходит, что христиане у жидов - Яхве, а у нас - Триглава украли. Хитрые греки его посеребрили-позлатили и выдают за новую веру, намереваясь тем блеском да роскошью прельстить простодушный люд.
        - Они рекут, что славяне многобожцы, а христиане - единобожцы.
        - Как же - единобожцы? - возразил Наместник Могуна. - Сами ведь говорят, что их бог един, но в трёх ликах. А ежели три лица, то и три головы, и три тела быть должно! А куда они Матерь Божью дели? А святых с пророками? Они ведь всем им молятся, как и мы Триглавам Великим и Малым. Все наши боги суть - Сварог, который един и многообразен. Сварог есть неисчислимое множество проявлений в виде Великих и Малых Триглавов - от Сварги небесной до Листвича-Травича-Стеблича. Зачем нам, славянам, ходить к дальнему морю воды напиться, ежели у наших ног течёт чистый родник православной Пращурской веры?
        Гарольд долго сидел в задумчивости.
        - Правду речёшь, отче, - сказал он наконец. - Все слова твои - правда. Окрестился я по настоянию Ольги и с тех пор пребываю в смущении духа. Нынче в беседе с Алексисом ясно понял, что не по нутру мне питаться плотью и кровью ни божеской, ни человеческой. Как можно вкушать бога, как овна, даже мысленно?! Это же людоедство получается? - вопросительно обратился он к кудеснику.
        - Слыхивал я, что в дальних странах, где пищи мало, в древних племенах пустынь, где начатки сей веры зарождались, люди и вправду ели людей. И это обычным делом было, да только для нас оно дико. Потому и не лежит твоя душа к сему таинству, - отвечал Наместник.
        - Отче, я рад бы назад податься, да не знаю теперь, что делать…
        - Сие поправимо, - отвечал волхв. - Я сделаю тебе очищение. Прочтёшь молитвы славянским богам, принесёшь чистосердечные требы, и будешь раскрещен.
        Всю ночь до зари провёл Гарольд на Перуновой горе, и был раскрещен, и наречён по-славянски Гораздом.
        Утром, возвращаясь на службу, Гарольд встретил отца Алексиса, спешащего в церковь на заутреню.
        - Слава Иисусу! - приветствовал он киевского начальника стражи, осеняя его крестным знамением.
        - Я теперь некрещёный, - отвечал Гарольд.
        Отец Алексис растерянно остановился.
        - О чём речёшь, сыне мой? Не разумею.
        - Я говорю, что нынче всю ночь молился на Перуновой горе славянским богам, и Наместник Великого Могуна раскрестил меня и нарёк Гораздом…
        Алексиса едва не хватил удар. Сами собой из его уст посыпались словеса проклятий. Позабыв про службу, священник поспешил в княжеский терем.
        Когда Гарольд пришёл, ему пришлось дожидаться. Алексис вышел красный и, бросив на дружинника уничижительный взгляд, проследовал мимо. Ольга вызвала Гарольда.
        - Почто, Горальдушко, ты так сотворил? - встретила она его горестным вопросом.
        - А про то, мать-княгиня, что князь Святослав бьёт хазарского Яхве, а ты хотела заставить меня ему кланяться. Я ведь не ведал, а отец Алексис скрывал, что Яхве и есть христианский бог. А я князю и земле своей не изменник! Их бог един в трёх ликах, а наш Триглав триедин во множестве, и не вижу я, за что его хаять. Теперь вот думаю и не разумею, как ты, мудрая, того сама не видишь…
        Ольга с Гарольдом крепко повздорили, оба расстроились, так что Ольга даже заплакала, но Гарольд креститься обратно ни за что не хотел.
        Гарольд вернулся к службе своей, а Ольга пошла в церквушку к попу, который кадил ароматные смолы, читал молитвы и проклинал Гарольда-отступника.
        Гарольд же в тот вечер упился хмельного мёда и кричал своим дружинникам:
        - Отступником я был от богов наших, а теперь, как все славяне, верую Триглаву нашему, которого христиане украли!
        Дружинники одобрительно поддакивали - никому не хотелось идти супротив старого Бояна да волхвов, помогая лукавому греческому попу Алексису. От души радовались братья-дружинники возвращению своего начальника из греческой веры, ещё и ещё вздымали чаши богам киевским. Один из соратников саданул вдруг крепким кулачищем по столу и гаркнул:
        - А пусть греки коварные вернут Триглав, что у нас похитили!
        - Верно! - поддержали сразу несколько голосов.
        Изрядно захмелевшему от доброго мёда да от мысли лёгкой, что исправил он свою большую ошибку, Гарольду это пришлось по нраву.
        Вскочив вместе с друзьями, лихими сотниками, в сёдла, они понеслись по уже пустеющим киевским улицам к греческой церкви.
        Отец Алексис, отслужив вечерню и собираясь запереть храм на ночь, давал своим черноризным охоронцам последние распоряжения.
        Вдруг двери широко распахнулись, и в храм, крича и горланя, ввалилось несколько вооружённых дружинников Киевской стражи. Завидев среди них новокрещёного, а теперь раскрестившегося Гарольда-Григория-Горазда, Алексис грозно сдвинул брови и потребовал немедля покинуть дом Божий. Но когда дружинники, бесцеремонно оттолкнув дьячка и служителей, стали шастать по храму, заглядывать во все закоулки и под занавеси, а Гарольд, подойдя вплотную и обдавая хмельным медовым духом, сгрёб священнослужителя в крепкие руки, встряхнул и потребовал отдать украденный у славян Триглав, от грозного и осанистого вида Алексиса не осталось и следа. Он побледнел и быстрой скороговоркой прохрипел на греческом растерянным черноризцам:
        - К княгине, скорее, она выручит!
        Вскоре к храму прискакали несколько теремных охоронцев и передали Гарольду веление княгини немедля явиться пред её светлы очи.
        Гарольд с дружинниками нехотя покинул храм, пообещав ещё пересчитать Алексису рёбра.
        - Стыдись, Горальдушко! - мягко укоряла Ольга, когда начальник стражи явился в гридницу. Княгиня понимала, что сейчас нельзя изливать на него гнев и ругань, и старалась лаской утихомирить буяна. - Иди, проспись от упития, негоже так делать, особенно в церкви Божьей. Самому потом стыдно будет. Ну, ступай, не доводи до греха! Вот охоронцы проводят тебя до дому, - кивнула она на Петра-Кандыбу.
        - Нет, я сам! - заявил Гарольд и, тяжело ступая, покинул терем.
        Ольга, глядя ему вослед, горестно вздохнула.
        Утром отец Алексис явился пред княгиней весь сияющий, несмотря на полученные накануне синяки и кровоподтёки.
        - Радостная весть, мать-княгиня, караван из Византии уже на подходе! И едут в нём невесты княжеские, раскрасавицы, каких свет не видывал! Так что встречай гостий заморских! Только доставить их надо тайно, чтоб никто из людишек прежде времени не прознал…
        - О скрытности не беспокойся, я уж позабочусь. Но отчего ты говоришь «невесты», разве она не одна?
        - Целых шесть! - расплылся в широкой маслянистой улыбке Алексис. - Василевс, как прочитал твоё письмо, кликнул сведущих в этом деле помощников, и они отобрали шесть дев, чтобы было князю из кого выбирать! И тотчас отдельную лодию с купеческим караваном снарядили, со всеми помощниками и рабынями. Лучшие византийские невесты, перед такой красотой никто не устоит!
        А уже следующей ночью к княжескому терему проследовало несколько упряжек лошадей в сопровождении охраны, послышалась приглушённая греческая речь, и в гридницу поднялись несколько десятков людей, среди которых смутно угадывались женские фигуры с закрытыми лицами. Ольга поспешила навстречу. Вошедшие отвешивали низкие поклоны, говорили приветственные слова, но княгиня почти не слушала их, обратив всё внимание на грекинь.
        Те действительно были раскрасавицы. Первая статная гречанка, брови чёрные, очи тёмные, руки-ноги - будто из мрамора, голос серебряный, а по имени - София.
        Вторая смуглая армянка, борзая, подвижная, в очах, казалось, молнии блещут, а по имени - Окасения.
        Третья - белявая литовка Данута, четвёртая - русая словенка Прибыслава, пятая - тёмная жидовинка Исфирь, с курчавыми волосами и огромными очами. А шестая - тонкая, как былиночка, хорватка, глаза синие, голос чуть слышный, всё стыдилась и смущалась перед княгиней. Звали её Огрипиною.
        Княгиня приняла всех с лаской, велела отвести в приготовленные для них покои.
        И стали жить они в княжеском тереме, ожидая возвращения Святослава. Занимались рукоделием, вместе с Ольгой вышивали шелка бисером да золотом - плащаницу для церкви, князю Святославу мягкую подушку походную, платки разные да епанчу белую. И сидели они часто до позднего вечера, про то и другое с княгиней беседовали. О византийской земле рассказывали, как прекрасна она, как их мужи и юноши обхождение знают, как науку и мудрость почитают.
        - А наши, - махала рукой княгиня, - коли не в поле работают, так в походы ходят. А ежели не в походе, то на улице друг с дружкой дерутся, за власы таскаются. И обхождение у них медвежье, и когда в дом идут, в дверь не стучат, а войдут - обутками грязными по чистым полам наследят. Так что та из вас, которая волей Божьей на киевский престол сядет, должна будет много стараться, чтоб людей наших к порядку да обхождению приучить.
        А девы греческие на те речи испуганно вскидывали большими очами, и каждая из них думала: хоть бы не мне то выпало…
        - А старцы у нас, - отозвалась София-гречанка, - все сединой убелённые, белорукие, важные, набожные, ко двору самого Василевса вхожие. И Василевс по всяким мудрым делам с ними совет держит.
        - А наши, - рекла Ольга, - коли встретятся, так рубцами своими хвастаются. А коли сядут за трапезу, про грабежи да убийства вспоминают, что в походах случались, как мёды пили хазарские или овна ели койсожского. А потом про богов деревянных рассказывают, как боги те им являются. И так всё врут друг дружке неистово да хмельную брагу трескают, а упьются - чаще всего до драки доходит.
        Византийские девы ещё пуще пугались Ольгиных словес, вздыхали да прилежнее за шитьё брались.
        А когда наступал вечер и зажигали каганцы, княгиня шла вместе с девами в светлицу отдельную слушать вечернюю службу, что специально для них правил молодой грек именем Марк, прибывший вместе с гречанками для их духовного наставления.
        А потом отправлялись почивать.
        Глава 7
        Изменники
        На одном из коротких привалов дружину догнал отряд.
        Святослав несколько удивился, когда узрел во главе новоприбывших старого темника Издебу, оставленного им в Киеве.
        - Здрав будь, ясный княже! - приветствовал его Издеба. - Вот, принимай пополнение! Здесь те, кто от ран излечились, а также новобранцы, Гарольд отобрал лучших.
        - Дякую, брат Издеба, рад тебя видеть! Как раз к трапезе поспел, идём.
        Старый темник последовал за князем.
        - Ну, как дела в Киеве? - спросил Святослав, когда они уселись в княжеском шатре и принялись за нехитрую снедь.
        - После того, княже, как ты ушёл в поход, а мне повелел остаться в Киеве не только начальником Ратного Стана, а и Тайным тиуном, собрал я с десяток сотоварищей, кои кто по старости, а кто из-за ран к делу воинскому непригодны, и рассказал, как они могут дружине своей послужить. Обрадовались старые воины, с охотою за дело взялись. Взяли мы под надзор неусыпный подозрительные дома да терема, вперворядь хазарские да визанские купеческие подворья. На некоторые мне Могун указал, другие у меня самого под подозрением были. Алексиса, само собой, потому как он есть один из главных визанских изведывателей. По Торжищу хаживали, к людям прислушивались, в гости заходили, кто с главного входа к хозяину, а кто с чёрного, к прислуге, по старой дружбе. А прислуга многое про своего хозяина рассказать может. Сведения все ко мне стекались, а я уж их в голове своей будто мясо в котле переваривал. - Старый темник помолчал немного, прожевал кусок лепёшки и продолжил свой неспешный рассказ: - Воин воина издалека узнает, а предатель предателя и того лепше. Помалу прояснилось, кто из купцов да бояр с греками и хазарами
сдружился. Кто из-за денег, кто за власть обещанную, а кто просто потому, что христианин, а значит - раб визанского бога и должен Алексиса прилежно слушаться. Узнал я, княже, что задумали они тебя тоже к своим рукам прибрать.
        - Меня? - недоверчиво вскинул брови Святослав. - И как же это?
        - Через женитьбу твою на грекине, которая обучена тебя потихоньку от веры нашей, Правь славящей, отлучить да к христианству склонить!
        Князь криво усмехнулся.
        - Меня мать уж не один год склоняет их веру принять, да без толку.
        - На сей раз они крепко взялись. В княжеском тереме под опекунством твоей матери живут шесть грекинь-раскрасавиц, самим Василевсом из Византии посланные. Мать Ольга хочет, чтоб с одной из них, какая понравится, ты воссел на престол киевский…
        - Та-ак… - Святослав побарабанил пальцами по стоявшей перед ним чаше старого Велесдара. - Ещё что? - отрывисто спросил он.
        Издеба сверкнул единственным оком и ответил, понизив голос:
        - Ещё, княже, в Киеве, само собой, пущенные византийцами, стали расходиться слухи о том, что ты хищный варяг, про Русь не думаешь, а думаешь лишь о войне. Прознал я, что и в дружину нашу эти слухи запустить велено. Да ещё понял, что есть у них свои люди в дружине, причём не простые воины. И сообщают они византийцам с хазарами подробно, что и как тут происходит. Ежели бы не борзость твоя, Святослав, не кошачьи внезапные прыжки да скорые наскоки, давно бы в западню угодил…
        Князь сидел, всё больше мрачнея.
        - Погоди, Издеба, - вдруг остановил он темника, - Тайного тиуна кликнуть надобно, пусть ведает, что в дружине творится. - Князь подозвал охоронца.
        Тиун явился быстро, будто только и ждал, когда князь призовёт. Издеба повторил то, что только что поведал князю.
        - Что ж это делается, Ворон, - глядя на тайного изведывателя тяжёлым взором, спросил князь, - в дружине предательство, а ты не ведаешь?
        - Так ведь такого отродясь не было, я же за хазарами и прочими врагами слежу, а не за своими… - Тиун запнулся, потому что князь жестом остановил его.
        - Понял я, - продолжал Издеба, - что пора мне сюда спешить, пока беды не случилось. Примерно я ведь догадывался, кто может оказаться изменником, - вся Молодая дружина на моих глазах выросла, и каждого из вас я с детских лет хорошо помню, да и чьи родители своим чадам мысли подобные дать могли, тоже ведаю. А тут случай помог. Собрал я воев, что от ран оправились, да отряд детинцев, Гарольдом отобранных, объявил, что идём на подмогу князю, и поспешил к тебе. Едва переправились через Непру и свернули с Киевского шляха, как встретили купцов хазарских, из тех немногих, что говорят: мол, война войною, а торговля торговлей. А во главе их - старый хазарин, что известен мне как изведыватель, он часто бывал в подозрительных домах и наших, и византийских купцов, и лично с Алексисом не раз встречался. Почуял я, что неспроста он в Киев из Хазарии пожаловал. Решили мы тех купцов взять, да у старого чутьё волчье, рванул он прочь на добром коне, и все его купцы следом. Едва догнали его стрелой. Раненого допрашивать стали, да он так ничего и не сказал, только ругался и плевал. Пришлось успокоить его навек, как и
ещё троих его сотоварищей. А вот четвёртый, самый молодой, видя, как один за другим гибнут старшие, понял, что говорить надо, тем паче что весь товар я ему пообещал отдать, а это для купца дороже жизни будет. Рассказал он мне, что встречался старый хазарин с молодым начальником урусов. Имени его он не ведает, о чём говорили - тоже, но как выглядит, запомнил: высокий, широкоплечий, слегка полноват, одет в дорогие доспехи, каким и князь позавидует. Он через старого хазарина письмо на коже в Киев передал…
        - Нашли письмо? - отрывисто спросил Святослав.
        - Да, княже, вот оно. - Издеба достал из-за пазухи кусок кожи, развернул. - Что написано, не совсем понятно, скорее всего - иносказание, а вот тут оттиск перстня имеется в виде льва… - Темник протянул письмо князю, а тот, мельком взглянув, передал Тайному тиуну с Варяжкой.
        - Льва, говоришь? - переспросил Святослав, что-то соображая, и вдруг сжал кулак, ударив им по колену. Он почти сразу вспомнил, кому принадлежал золотой перстень со львом. Только у него был такой перстень, привезённый из Византии, когда мать Ольга плавала туда с посольством. - Олеша? - вопросительно-утвердительно произнёс князь.
        - Он самый. Тем паче что старый хазарин был частым гостем у Гордяты, отца Олеши. Про письмо поведал мне молодой хазарин. Я слово сдержал, вернул ему товар, да ещё тот, что от погибших остался, забрать позволил. В нашем деле ещё одни уши среди хазар - не помеха. А уж остальных изменников исчислить труда не составило…
        - Дякую, брат Издеба, за службу, кажется, понимаю теперь, что гибель Горицвета была не случайной! - Святослав невольно так сжал десницей яблоко меча, что косточки побелели.
        - По всему, княже, для тебя засада уготована была, - тихо молвил старый темник.
        - Назови изменников… - выдавил Святослав, превозмогая приступ душевной боли.
        Издеба назвал имена, Святослав некоторое время сидел, понурив голову. Потом поднял взгляд на Тайного тиуна.
        - Всё понял, княже, сейчас же тихо их возьмём и допытаем, - ответил изведыватель.
        - Не только это. С сего дня, Ворон, кроме врагов внешних, надлежит нам ведать, что замыслили внутренние вороги. Для этого прикажу, чтобы дружинные начальники тебе всё потребное немедля сообщали, - мрачно закончил князь. - Мыслю, чем дальше, тем больше будет у нас внутренних врагов, уж больно много таких развелось, явных и тайных, которые, как ни крути, не волхвов наших, а попов византийских да римских слушаются…

* * *
        Святослав, выйдя утром перед полками, был хмур. На обычное приветствие воинов ответил сдержанно. Молитву богам творил особо усердно. Потом, поблагодарив Великого Могуна и волхвов, князь обратился к дружине:
        - Нынче ночью изловили мои вои хазарских лазутчиков. Те рекут, что я - хищный варяг, сродни нурманам… - Князь, помолчав, продолжил, словно отвечал на несправедливое обвинение: - Да, я варяг из рода ободритского, но не нурманского! Хотя речь нурманскую разумею и на ней с многими воями Варяжской дружины реку, которая нам ещё со времён Рурика служит. Добре ли служит, кияне? - возвысил он голос.
        - Добре! - не совсем понимая, к чему ведёт князь, вразнобой ответили из полков.
        - Да никогда никто из нас, княже, нурманом тебя не звал! - крикнул кто-то из темников. - Да и разве есть в том унижение? То только враги наши по народностям делить могут, чтоб столкнуть нас и ослабить Киевщину!
        - Мы не унгары глупые, чтоб тем обманным речам верить! - добавил высокий, выдубленный горячими степными ветрами седоусый полковник пеших ратников, которые поздней ночью догнали конную дружину.
        - А ты что скажешь, отче? - обратился Святослав к Великому Могуну, что стоял после молитвы чуть в отдалении у подножия холма.
        Могун степенно огладил длинную бороду.
        - А скажу я так, княже. Признаёшь славянских богов?
        - Признаю!
        - Чтишь Великого Триглава и Перуна как покровителя русских воинов?
        - Всем сердцем чту! - отвечал Святослав, приложив руку к груди.
        - Стоишь за Русь?
        - До последнего вздоха за неё стоять буду! - сверкнув очами, отвечал князь.
        - А коли чтишь славянских Богов и Пращуров, значит, ты - русич! - торжественно провозгласил волхв. - Ибо русичем зовётся не тот, кто лишь колером очей да волос хвалится, но тот, кто чтит заветы Богов и Пращуров, любит Русь и мыслит с нами как русич!
        Святослав тряхнул оселедцем и опять обратился к дружине:
        - Тогда, может, я не люб вам как воевода? Даю волю вольную - изберите себе нового князя, а я стану служить ему, как простой дружинник.
        - О чём ты речёшь, княже? Как можно? - раздались недоумённые голоса.
        - Ты чин свой храбростью заслужил!
        - Ты - наш князь и останешься им! - заволновались воины. - А кто супротив выступит, тому голову усечём, а слово рекнёт - язык отрежем!
        - Пойдём за тобой хоть на край света!
        - Голову положим!
        - Костьми за тебя и землю Русскую ляжем!
        А варяжские дружинники стали сердито выкрикивать:
        - Что с того, если мы варяги?
        - Мы Киеву верно служим!
        - Сколько голов своих в сечах сложили!
        А кияне кричали князю:
        - Да не стоит то разговоров, плюнь!
        - Хазары не могут без жидовской хитрости! Что ты их слушаешь? Скоро уничтожим их змеиное племя!
        Но Святослав оставался суровым.
        - Это не те хазары, про которых вы мыслите, - произнёс он с усилием. - Это, к великому сожалению, старые наши друзья…
        Князь кивнул, его посыльный тотчас сорвался с места и вскоре вернулся с Тайным тиуном, который в сопровождении небольшого отряда вёл троих связанных за руки пленников.
        Среди дружинников пронёсся вздох удивления: все сразу узнали тысяцких княжеского войска - Олешу, сына киевского купца, боярского сына Журавина и боярича Ослоню.
        - Поглядите, вои мои, - воскликнул Святослав, - вот они, хазары из Киева! Которые называли меня хищным варягом, призывали убить меня, а с хазарами заключить вечный мир!
        Дружина загудела, как потревоженный улей.
        - Даю вам слово, - обратился Святослав к пленным. - Расскажите, как встречались с хазарами и за что продали им свои души славянские.
        Журавин с Ослоней молчали, опустив головы. И так было видно, что они признают вину. Но обычай требует не молчания, а ответа. Потому князь повторил свой вопрос каждому:
        - Признаёшь ли ты, Журавин, сын боярский, что измену сотворил Киеву?
        С великим трудом, не в силах глядеть на сотоварищей от охватившего его чувства позора, медленно поднял пленник свою красивую голову и молвил, превозмогая душевную боль:
        - Признаю вину свою… - Он помолчал, собираясь то ли с мыслями, то ли с силой, и продолжил: - Прельстился я жизнью богатой, что в Византии увидел, потому и изменником стал… Нет мне прощения, братья, одного прошу: пусть в Киеве о том, что род запятнал, не ведают, не вина их за мой позор! - Голова тысяцкого вновь опустилась. Наступила тяжкая минута тишины.
        Потом Святослав обратился к другому предателю:
        - Признаёшь ли ты, Ослоня, сын тиуна Подольского, что измену сотворил?
        - Признаю, - только и молвил молодой тысяцкий, так и не подняв очей на сотоварищей.
        Зато Олеша вскинул голову, будто его ударили. В очах его сверкнули лютые молнии.
        - Да, я встречался с хазарами оттого, что ненавидел тебя, княже! - процедил он.
        - За что ж ты меня ненавидел? - спросил князь, а в душе его возник неприятный холодок.
        Олеша помолчал. Потом вытер связанными руками пот со лба, тряхнул кудрями и промолвил:
        - За девку мою, за Овсену… Которую ты, княже, взял, а потом бросил, как ветошь…
        Святослав несколько растерялся.
        - Постой, кто тебе рёк такое? С чего ты взял, что я бросил её? - И уже окрепшим голосом, перед всем войском, сказал: - Вернусь из похода, Овсена будет княжить со мной!
        - Не хитри, княже! - продолжал Олеша. - Будто мы не знаем, что мать Ольга привезла в гридницу шестерых грекинь, которые живут там, тебя дожидаючись, чтоб какая из них села с тобой на престол киевский!
        Над войском нависла напряжённая тишина.
        Святослав помолчал, потом молвил:
        - Ежели тебя на измену только лютая ревность подвигла, то я не смею ни судить тебя, ни оправдывать. Назначаю Воинский Суд, и как он решит, так и будет!
        С этими словами Святослав сошёл вниз и сел среди воинов. Взамен ему на бугре собрались начальники - бояре и темники. Суд длился недолго. Вскоре вышел вперёд седой одноокий темник Издеба и рёк приговор:
        - Ежели воин принимал Перунову клятву, целовал меч или копьё и давал князю слово верности, а затем слово своё преступил, за то должен быть казнён как изменник! Все трое в равной мере виновны.
        Преступников вывели перед строем. Подошли три воина, поставили пленных на колени и отсекли изменникам голову.
        Святослав опять взошёл на холм и молвил:
        - Виновные понесли наказание. Оставляю их сирот за мной, как если бы их отцы пали на поле брани. А поскольку они были не простые воины, а тысяцкие и до преступления закона служили во славу Киева, велю похоронить их с почестями!
        И схоронили Олешу, Ослоню и Журавина в придонской степи, на чужой земле. А Подолянский и Деснянский полки прошли перед могилой мерным шагом, с обнажённым мечом у плеча, и жалобно играли турьи рога, отдавая павшим последние воинские почести.
        Вечером Святослав ещё переговорил с Издебой и Вороном. Потом собрал всех начальников и рёк им:
        - Дабы подобного боле не случалось в дружине, повелеваю ужесточить Устав воинский. По-прежнему начальниками есть десятники, сотники, пятисотники, тысяцкие, полутемники и темники. Но отныне за каждым старшим начальником должен наблюдать младший чин: за тысяцким - пятисотенный, за пятисотником - сотники, за сотниками - десятники, за десятниками - простые воины. Младшие чины не должны в руководство старших мешаться, но вести за ними неусыпное бдение. Ежели старший чин в бою от вражеской стрелы или меча падёт и душа его отлетит к Перуну, младший должен встать на его место и крикнуть: «По слову княжескому, должны мне подчиняться, аз есмь начальник!» И кто первый так скажет, тот и примет на себя старший чин. А ежели он сам падёт в поле, тотчас иной должен встать на его место. И всяк, кто слово то услышит, должен передать по рядам имя нового начальника. И все подначальники сотские и десятские должны за указом к тысяцкому обращаться. А тысяцкий, ежели хочет что простым воям передать, даёт указ через сотников, а те - через десятников.
        Младшие начальники не могут быть от старших осуждаемы или унижаемы. А старшие должны иметь от младших уважение и почитание. Чтобы каждый в бою мог полагаться друг на друга, как на саму волю Перунову. Помните, что нет на свете ничего превыше поддержки и взаимовыручки воинской. И как я про каждого воина мыслю, так и все военачальники должны о том же стараться.
        С тех самых пор, как стоит свет, всегда были обычные люди и были воины. Простым людям до воинского ремесла мало дела - они зла не хотят, но и о добре особо не радеют, живут своими думами да огнищанским укладом: трудятся в поле или скот пасут, о жене и детях заботятся, добро наживают. Гуляют, когда весело, и плачут, когда грустно. Живут, как Бог на душу положит.
        Воин же перед самим Перуном целует меч или копьё и даёт слово богам и князю быть опорой слабым; старикам, детям, вдовам и сиротам - прибежищем и защитником.
        Поскольку у нас не только конница, но и пешая рать имеется, куда многие из бывших славянских отроков набраны, велю каждому ратному начальнику стараться, чтобы были у него воины, а не овны. Обучать делу ратному непрестанно - как в поле стоять, как ряды строить, как стражу неусыпно нести и как тело своё в чистоте держать.
        И всего того я от вас, начальники, буду требовать. И чья сотня или тысяча от сечи побежит - с того сниму голову. А я побегу или ещё как преступлю Устав воинский - меня судите и перед всей дружиной казните, как изменников Олешу, Ослоню и Журавина…
        И ещё. Прибывшего из Киева Издебу ставлю взамен Горицвета. Отныне это будет его тьма… И в отсутствие Притыки назначаю его Старшим темником всей дружины.
        Начальники одобрили слова князя и, когда вернулись в Стан, передали всем до последнего воина его слова.
        А старый Издеба с князем ещё долго разговаривали наедине.
        - Дякую, Издеба, что с нами остаться решил. Здесь твоя помощь ох как нужна! Горицветова тьма была одной из лучших…
        - Знаю, княже, за доверие дякую, всё же воин я, а не соглядатай. А за киевские дела не волнуйся, оставил я там человека надёжного вместо себя.
        - Ну, добре, иди к темникам и тысяцким своим, ждут. - И Святослав с благодарностью крепко обнял старого воина.
        А уже на следующее утро начальники думали про Ряд воинский и соблюдение Устава. Давали наказы и смотрели, как воины их исполняли, а ежели видели неисправность, вызывали десятников и сотников и указывали на ошибку.
        И по новому Указу воин, неся дневную или ночную стражу, не должен покидать места без распоряжения начальника.
        И все те нововведения принимали кияне, поворчавши в усы. И старались, чтобы не было в их рядах самовольства и начальник бы на них не серчал. И скоро к тому привыкли и наказы исполняли с усердием. Святослав их хвалил, и воины тому весьма радовались.
        Глава 8
        За синим Доном
        Тем временем Притыкина тьма борзо шла к Дону, впадающему в море Сурожское.
        А и любо за синим Доном! На полях вызревают жита с пшеницами, а привольные Сальские степи тянутся аж туда, где сварга земли касается и опоясывает её синим поясом.
        Издавна, ещё со времён отца Ория, осели здесь русичи, землю рают, зерно сеют и жнут. И каждая семья живёт домом отдельным, многие со своими робичами-отроками, взятыми на войне с поля бранного. Есть среди них готы, хазары, яссы, а то и печенеги с койсогами, которые ранеными были подобраны. Славяне ведь не злосердечные, выхаживали тех пленников и ставили их в поле работать на несколько лет. А поскольку Земля есть божья, она - жена самого Сварога, то и робич, на ней трудившийся, становился вольным. Тогда говорил хозяин: «Ступай, отныне ты свободен еси! Возвращайся к себе на родину да расскажи там, что славяне к врагам поверженным милостивы и никогда до смерти их в неволе не держат».
        И случалось так, что многие оставались работать по собственной воле у своего прежнего владетеля, полюбив его за нрав кроткий и справедливость. И ходили за его детьми, как няньки, и в поле трудились, и за двором приглядывали, когда хозяин из дому отлучался. И, лаская детушек, рассказывал им старый воин, как был он на поле брани, как взяли его, как живут люди в их земле, да какие у них праздники, какими уборами украшаются и каким богам молятся.
        Колосилась степь под жарким полуденным солнцем. Даже Стрибог, разомлев, задремал средь душистых трав, и не стало в степи ни малейшего дуновения. На землю опустилась жара, и зерцало Кагалы-реки легло неподвижно, как Берегиня, что ждёт ласки весёлого Яра. Вот придёт он, поцелует, оплодотворит землю дождями серебряными, и родится от союза Земли и Сварги могучий Ондра-Перунец, который способен пробудить вихри и ураганы, единым взмахом меча разрубить тучи и прогнать дождями Жару и Сушь.
        А пока лежала Кагала женою томной, дожидаясь Стрибога, а выше по течению слева в неё впадала Елабузда, как подружка верная, что спешила чесать Берегине её длинные зелёные волосы и украшать их византийскими гребнями с борусскими янтарями.
        Как раз в том чудесном месте, где Елабузда делала изящный изгиб, приближаясь к Кагале, стоял глиняный домишко некоего Огнислава-посадника. Был тот Огнислав ратником ещё при князе Игоре, и была дана ему земля эта князем Киевским, чтобы Огнислав следил за кочевниками и обо всяком их передвижении по степи за Кагалой тотчас княжеским посыльным докладывал.
        Кругом простиралась степь, и не было поблизости ни единого дерева, ни груши какой дикой, ни берёзы, которую можно было бы в Семик-день наряжать. Только из деревянного колышка, что Огнислав забил в землю, выросла плакучая ветла, какие в изобилии растут у реки.
        Конюшни, коровники да овчарни, что когда-то поставил Огнислав, теперь обветшали, скота в них почти не осталось - не было у старого воина прежних сил. Только за одним следил он по-прежнему строго - чтоб наверху древнего кургана была всегда большая куча сухой травы и камыша, на Кагале нарезанного. И если придут с войной кочевники, посадник должен ту траву зажечь и уходить дальше к Дон-граду. А другие посадники, дым завидев, тоже подожгут свои стога, и по тем сигнальным дымам все будут упреждены о нашествии неприятеля.
        Но тихо было в степи. Ниоткуда не доносился стук копыт или лязг меча о броню. Мёртвая тишь лежала и среди могильников, что возвышались на другом берегу. Только травы слегка качались, источая дурманящий дух, да чуть слышно перешёптывались тугие, налитые золотом колосья злаков, просясь, чтобы их уже собирали в снопы.
        - Завтра надо начинать жатву! - сказал Огнислав, вернувшись с поля домой.
        И три старых робича стали отбивать серпы, обсуждая, как и что завтра делать.
        Среди вжиканья стали о точильные камни, не сразу услышали далёкий шум. Но вот старый грек поднял голову и прислушался: мерный стук конских копыт почудился ему в нагретом воздухе послеполуденной степи. Остальные тоже оставили работу. И вскоре все поняли: да, скачут всадники, очень много! Услышал то и посадник, выскочил из дома. Одним духом взлетел на курган, вгляделся, приставив ладонь козырьком ко лбу. Потом сбежал вниз.
        - Готовьте коней, запрягайте телеги, собирайте добро, сажайте детей!
        Поднялась суета, и вскоре телеги были снаряжены и запряжены. Старый грек вывел детей - Огниславовых правнуков, посадил их, плачущих, на телегу, резво вскочил на передок и хлестнул по конским крупам кнутом. Кони борзо рванули с места и помчались, как вихрь, в направлении к Дону.
        Огнислав выгреб жар из очага в кувшин, схватил его старой тряпкой и, взбежав на курган, навалил тлеющие уголья на камыш. Тотчас Семаргл простёр свои огненные персты к сухой траве и зажёг её, куча занялась огнём, вверх полетели золотые искры. Пламя было прозрачным и почти не давало дыма. Тогда Огнислав, спустившись, быстро наломал зелёных веток с ветлы и, уже задыхаясь от усталости, в последний раз поднялся на курган и бросил их в огонь. Густой белёсый дым пополз вверх.
        Спустившись, Огнислав вскочил на телегу, где его поджидали два робича, и они подались к Дон-граду. Посадник всё время оглядывался: горит ли сигнальный огонь, исправно ли валит дым.
        Проснулся тут Стрибог, пронёсся с полуночи до Кагалы-реки, пробежался рябью по водной глади, дунул на верхушку кургана и пуще зажёг огнище. Огнислав же увидел впереди себя дым из другого селения.
        - Слава Стрибогу, исполнил я свой долг, - вздохнул посадник, - теперь детей спасти надобно!
        Быстро летел конь, часто били копыта о степную высохшую траву, и вскоре вдали Огнислав различил свой воз. Хотел догнать, да никак не мог сравняться. Уже и кричать начал:
        - Постой! Погоди! Аз есмь Огнислав!
        Но старый грек старался вовсю, и кони несли его, как лихие ветры. Довелось тому греку побывать в руках у иронцев и яссов, и теперь не хотел он опять угодить в рабство. Да и про детей малых думал, чтобы не попали в руки к врагу.
        Только через два гона настиг их посадник.
        - Ох и добрые мои кони! Чисто ветры степные! - воскликнул Огнислав. - Да постой же, Анастас, надо дать передых, не то упадут и издохнут!
        Обернулся грек, хотел что-то ответить, но вместо слов ещё крепче огрел по спинам вспотевших коней. Огнислав и сам оборотился и увидел чёрную шевелящуюся тучу всадников, которые приближались с полудня.
        - Боже-Гром, Великий Перун, защити, не то погибнем! - вскричал Огнислав.
        Вскоре стемнело, на землю опустились синие сумерки. Огнислав со спутниками узрели огни - то была малая дорожная весь, селение в четыре дыма. Из ворот выехали вооружённые люди, окликнули:
        - Кто там?
        - Аз есмь Огнислав, кагальский посадник, не признаёшь, Любомир?
        - Здрав будь, Огнислав! Что там деется? Мы увидали твои сигнальные дымы, свои зажгли. Никак, кочевники?
        - Койсоги идут! Считай, на пятки нам наступали, да, видно, на ночлег стали!
        - И много их, косоглазых?
        - Около тьмы тех, что за нами текут, а сколько всех, не ведаю!
        - Ладно. Как твои отроки, Огнислав, годятся ещё, чтоб надеть шеломы?
        - Они уже не отроки, а свободные люди, служат мне по доброй воле. А защищаться каждый из нас готов.
        - Тогда быстро меняйте коней, берите оружие. Возы с добром и детьми поедут впереди, а мы - охраной - по бокам и сзади. Поживей, сейчас снимаемся!
        Жители веси быстро изловили блеющих овец и визжащих свиней, стреножили, уложили на возы, побросали добро и двинулись прочь.
        Шли быстрым скоком всю ночь, а как занялась Красная заря, вышли к Дону, а по его берегу добрались и до Дон-града, называемого греками по старой памяти Танаисом. Но тот их древний Танаис стоял в самом устье Дона и давно был разрушен. Сей же град был обустроен русами на острове, близ Великого Перевоза.
        В Дон-граде насчитывалась тысяча дымов, а сам град находился на возвышенности, окружённый с одной стороны рекой, а с другой - непроходимыми мочажинами, болотами да зарослями. В него вела только одна насыпанная землёй и устланная брёвнами дорога, а всё вокруг покрыто протоками, плавнями да озерцами. В тех плавнях да протоках водилось полно всякой птицы, рыбы и гадов, уток и прочей живности - стрекачей, камышанок, серых гусей, лебедей, да и крупного зверья в достатке - и вепря, и волка, и лисицы, и хитрой рыси, а то и медведя, что хаживал за дикой пчелой или рыбой.
        Особое положение града позволило ему остаться островком славянской вольной земли на захваченной противником территории. Славянам принадлежали также окрестья с весями да сёлами, где огнищане вели домашнее хозяйство и хлебопашество. Но в час нападения кочевников все они снимались с мест и искали укрытия в Дон-граде-Танаисе, как это и случилось сейчас. В граде находились запасы семенного зерна, мёда и другой провизии, верви, инструмент, оружие и воинское снаряжение. Всё было рассчитано на то, чтобы после опустошительного набега кочевников можно было и разрушенные постройки восстановить, и засеять сожжённые нивы. Потому и стремился темник Притыка именно к славянскому Танаису, наперёд зная, что найдёт здесь и нужные припасы для дружины княжеской, и смышлёных воев, закалённых в сражениях с кочевниками.
        Упреждённые сигнальными дымами и дозорными разъездами, жители Дон-града не сомкнули глаз всю ночь, трудясь не покладая рук. Последние гружёные возы выезжали из ворот и уходили на полночь. Над градом стояло ржание, отовсюду слышался топот копыт, людские крики, собачий лай, коровье мычание, блеяние овец и коз. Громко трубили рога, созывая ратников на построение. Это тиун дал наказ горожанам, кто желает, уходить с возами на Сарымат-реку. А воины и те, кто хотел остаться в граде, углубляли рвы вокруг, выше поднимали стены. За краткий час Дон-град приготовился к защите от врага.
        Тиун, вызвав военачальника, держал совет, что ещё надобно сделать для защиты града.
        - Хорошо бы гонца послать за помощью к князю киевскому Святославу, - задумчиво молвил Танаисский воевода, - говорят, он где-то недалече, на хазар войной пошёл.
        - Хм, сказал тоже, недалече, - резонно возразил тиун, - или забыл, что вороги его Пардусом называют, он сегодня здесь, а завтра… Э-э, да что там, безнадёжное это дело, что ветра в поле ловить.
        - Твоя правда, пока гонец по степям за княжеской дружиной гоняться будет, подмога уже может не понадобиться.
        - А каково сейчас в степи одинокому всаднику или даже десятку - тут и койсоги, и хазарские отряды, да мало ли опасностей. Надо, как всегда, только на себя надеяться, - заключил тиун.
        Дозорные, оглядев возы и расспросив Огнислава с Любомиром, пропустили беженцев в град. Вскоре крепкие, обитые медными листами ворота замкнулись, и наступило тревожное ожидание.
        Вражеские всадники появились около полудня. Но, когда передовые разъезды с ходу влетели в мочажины, кони стали вязнуть в болоте и запутываться в камышах да куге, а на единственную дорогу со стен посыпались тучи русских стрел, прицельно разя конников, койсожское войско отхлынуло назад, на степную твердь, и выслало дозоры в поисках обхода и уязвимых мест русского града.
        - Остерегайтесь берегов Дона! - упредил своих начальников Танаисский тиун. - Ни спереди, ни с боков кочевникам не пройти, но они могут подобраться со стороны реки! Надобно там поставить на стенах лепших лучников. А на берегу - крепкую дружину, которая бы следила, чтобы койсоги не перешли Дон. Да истребите немедля перевоз!
        Два воина, проскакав к берегу, несколькими ударами боевых топоров перерубили верёвки от большой ладьи, что соединяла град с другим берегом реки. И перевозная ладья тихо поплыла вниз по синему Дону, пока не исчезла за дальней излучиной.
        Ночь прошла тихо. А следующим утром кочевники действительно появились на другом берегу Дона и с ходу вошли в реку, намереваясь её перейти. Но дончане были начеку. Со стен посыпались стрелы, а потом Танаисская дружина кинулась навстречу и отбросила врагов с середины реки. Те вынуждены были повернуть назад.
        Молодые русичи потрясали мечами, громко смеялись и кричали победу. Но старики ворчали:
        - Не кричите «славу» прежде времени. Те кривоногие койсоги хитрые, они только высматривают, как на нас лучше наброситься. А пойдёт настоящая сеча - вот тогда держись!
        Весь день то тут, то там пытались прорваться кочевники, проверяя прочность обороны града. Но русичи всякий раз отбрасывали их, совершая стремительные ответные броски и низвергая нападающих в реку. Наступившая тьма не дала передышки защитникам. Если днём кочевники устремлялись на приступ с гиканьем и свистом, подбадривая себя гортанными выкриками, то в темноте, напротив, вели себя будто тени бесплотные, обретающие живую мощь только при встрече с защитниками града.
        С рассветом наскоки койсогов прекратились, видно, они уже выведали, где и насколько крепка оборона града, и теперь готовились к решающему нападению. Их конники то появлялись, то вновь отдалялись, становясь числом всё больше.
        - Вот теперь и приспело то самое «держись», о котором вчера говорено было, начнётся настоящая сеча, - с тревогой в голосе говорили бывалые воины, - коли с наскока не взяли, то днесь готовятся к крепкому приступу, такому крепкому, что лбы затрещат…
        Ближе к вечеру на другом берегу показался богато одетый кочевник на прекрасном коне. Он подъехал к самому берегу, глянул на реку и град, что-то сказал сопровождавшим его военачальникам и опять скрылся за тучными зарослями куги.
        Тут же завыла, закричала вся дружина койсожская и, подобно лущеному гороху, посыпалась в воду.
        Засвистали стрелы танаисских лучников, устремили на врагов хищные железные клювы, но не могли остановить реку человеческую. Многие койсоги падали в воду, но ещё больше их упрямо лезло на берег. Кинулась навстречу донская дружина, раздались крики команд, и мечи скрестились с мечами. Крепко ударили русы и отбили-таки первый натиск. Поплыли койсоги назад. И так повторялось трижды, и трижды отбивались славяне.
        Когда же на небе взошла луна, то сам койсожский князь бросился в Дон, и все воины устремились за ним. Дикий вопль тысяч чужих глоток похолодил жилы обороняющихся русов, как и этот неистовый ночной приступ, не свойственный для кочевников. Переплыв реку, они высыпали на берег и кинулись на приступ со всей яростью и ожесточением. И странен был в ночи звук ударяющихся мечей, будто стрекот огромных кузнечиков. А когда сошлись ближе, в ход пошли не только мечи, но и ножи, камни, удушение за горло и мордобитие. Люди, сцепившись, выли, как звери, ломали персты и кости, грызли землю от боли, и многие попадали в пасть мерзкого Ямы, пожирающего раненых.
        Под тем жестоким ночным ударом пали уже многие танаисские начальники, и койсоги стали теснить защитников, перехлёстывать через валы, подобно волнам. Некоторые махали уже своими кривыми саблями на стенах и улицах града.
        В это время за Доном опять послышались воинские крики и конский топот.
        - Койсогам подмога подошла! - в страхе завопил кто-то.
        И подумали славяне, что настал их последний час. Всяк стал молиться Перуну и другим богам, прося их о защите и милости либо о смерти лёгкой от меча в бою, что лепше всякого рабства.
        Однако среди кочевников началось какое-то смятение, их натиск разом ослабел, а потом они и вовсе отхлынули к реке - да поздно! На том берегу стоял Притыка со своей боевой дружиной. Как стая орлов налетели они на койсогов, стали беспощадно рубить и уничтожать врага.
        - Держись, братья! - рокотал он мощным басом, подбодряя дончан. - Кончим их разом!
        И танаисцам, и степнякам показалось, что это пришёл сам Святослав с могучим и грозным войском.
        - Святослав пришёл на подмогу, князь Киевский! - радостно возопили на стенах града.
        - Святослав пришёл! - повторяли койсоги на своём языке. - Уходим в степь!
        Рассыпались кочевники, как муравьи, плыли вверх и вниз по реке, выбирались на берег и опрометью мчались прочь. И скоро исчезли совсем, только раненые стенали по берегам да вода несла по течению мёртвые тела.
        - Победа! Слава Перуну! - поднял меч Притыка.
        - Слава! - отвечали защитники со стен. - Слава великому князю Святославу!
        - Нет с нами Святослава, - отвечал Притыка, входя с передовым дозором в Танаис, - он бьётся с хазарами и скоро покончит с ними.
        По берегам Дона воины разожгли костры и при свете огня подбирали раненых - своих и чужих - и лечили им раны. Пленных же койсогов Танаисский тиун велел сделать славянскими отроками, чтобы отрабатывали причинённое зло и разорение.
        Утром дружинники ездили за Дон и искали койсожского князя, но его не было среди убитых. Удалось ему уйти с остатками войска. А остатки те были немалые.
        День прошёл спокойно, а к вечеру начальник изведывательской сотни сообщил, что койсоги вновь сбираются в степи.
        - По всему, будут снова град приступом или облогой брать.
        - Может, взять да ударить сейчас по ним нежданно, а? - предложил один из молодых тысяцких.
        - Нет, нежданно не получится, мы только ворота откроем, а они уже знать будут, у них ведь изведыватели и в граде, и за его пределами тоже имеются, - возразил сотник, - а там их собралось не менее пяти тысяч.
        - Верно сотник речёт, - поддержал изведывателя Притыка, - неожиданность хороша, когда она нежданна. При взятии града тот больше урону несёт, кто на стену лезет, а не тот, кто за ней хоронится. Посему надо готовиться к обороне: стены подправить где надо, места для лучников соорудить защищённые. Каждому вою знать своё место и по какой команде что делать надлежит.
        Вновь закипела работа, застучали топоры в умелых руках танаисцев и дружинников Притыкиных. Трудились славяне, град укрепляя, да на койсогов поглядывали, что вновь кружили окрест и зорко следили за каждым действием обороняющихся. Ни войти в град, ни выйти из него стало невозможно. По ночам, а иногда и днём, снова и снова, то тут, то там, бросались кочевники на штурм, но, получив отпор, откатывались прочь.
        Дон-град держал оборону.
        Глава 9
        Затряслась земля Переволоцкая…
        Утром, после побудки и поверки, Святославово войско выступило в поход.
        Десной и шуйский дозоры, как соколы, полетели вперёд.
        Шли полки от веси до веси, от заимки малой до града, и нигде не встречали хазар. Иногда выходили навстречу славяне-робичи и говорили, что хазары спешно ушли. Это было видно по тому добру, что валялось брошенное кругом на дорогах.
        Свенельдовы возы грузились тем добром и отправлялись в Киев, а назад опять ворочались пустые. И часто те возы были дружине в помощь. Они шли сзади войска, собирали добычу и раненых. А когда с тылу ударяли кочевники, возы ставили Бортней, а за нею пешие ратники, будто вкопанные в землю, стояли насмерть за высокими своими щитами, разя меткими стрелами и поднимая на копья застрявшую в возах вражью конницу, и о ту Борть разбивались злейшие конные натиски.
        День за днём русская дружина продвигалась всё дальше к восходу, имея целью Волгу-реку.
        И решил князь, что пора готовиться к переходу через безводную Булангарскую степь. Полуночный гонец донёс, что Инар с варяжской дружиной и Горицвет-старший со своей тьмой скоро подойдут к Переволоку. Притыка в Танаисе должен набрать подкрепления и отправиться к Итилю с полудня. Он же, Святослав, обрушится на Итиль, откуда хазары не могут ждать, - из степи. И в этом нежданном ударе будет залог победы!
        Святослав велел повсюду искать сухие дублёные кожи и шить из них мехи. Потом наливать воду, меняя её каждый час, и так до самой вечерней зари. А вечером лить в мехи чистую воду, крепко вязать, грузить на возы и выступать в поход.
        Слухи о новых победах Русского Пардуса достигали хазарской столицы и многоязычными гидрами расползались по огромному граду, сея беспокойство и тревогу, неуверенность и страх. Но когда Святослав в порыве ярой мсты за погибшего Горицвета стал огненным вихрем метаться по хазарским градам и весям, сжигая и уничтожая всё на своём пути, когда лучшие хазарские батыры в страхе бежали от его молниеносного меча, Итиль взорвался, как горшок с греческим огнём. Теперь уже не беспокойство и страх, но паника и ужас охватили град. На обоих берегах Волги, да и на самом царском острове всё пришло в движение: кричали люди, неслись куда-то всадники, беспорядочно сновали громыхающие арбы, то доверху загруженные, то совсем порожние, с орущими возницами, злыми, растерянными, испуганными, как и весь град, обезумевший от ужаса перед приближающимися тьмами урусского дэва. Чем ближе они к Итилю, тем больше ужаса и безумия на его улицах.
        Заключённый в своём великолепном дворце Каган не мог знать, что именно происходит на улицах города, но чувствовал какую-то неясную тревогу даже здесь, на острове. Сегодня, как сообщил во время вчерашней встречи Бек, в его дворце должен состояться очень важный совет военачальников и стратигосов, где будет решено, кто станет главным воеводой хазарского войска в этот опаснейший момент. Каган с утра нетерпеливо поджидал Бека. Время шло, но ни Бек, ни раввин, ежедневно читавший ему Священные Талмуд и Танах, не появлялись. Такого ещё никогда не случалось. Каган в беспокойстве и недоумении поднялся на балкон дворца, откуда была видна дорожка, по которой невольники обычно несли носилки Бека. Он действительно увидел на дорожке людей, но без носилок, да и людей было слишком много. Это ещё более удивило и окончательно запутало Владыку. Что за неизвестные люди, как они могли попасть сюда? Где охрана Бека, позволившая пропустить смертных ко дворцу самого Кагана?
        Между тем у входа во дворец послышался какой-то шум, кто-то с кем-то спорил. Что за глупый бестолковый сон? - снова задал себе вопрос озадаченный Владыка. Наконец терпение его лопнуло, да и любопытство взяло верх над порядком, заведённым раз и навсегда. Владыка хлопком в ладоши позвал слугу и повелел выйти к охране и узнать, что за шум у входа во дворец. Вернувшись, перепуганный слуга грохнулся ниц перед повелителем и забормотал такое, что показалось Кагану вначале полным бредом.
        - Там, у входа, о Великий, тархан Бабур, греческие стратигосы и другие военачальники. Они говорят, что во дворце Бека никого нет - ни самого Бека, ни его помощников, ни личной охраны, только несколько старых слуг и евнухов. Поэтому они осмелились прийти к тебе, о Божественный Владыка…
        Что несёт этот несчастный, что дэвы похитили ночью Бека и его окружение? Это немыслимо! Но ведь Бек действительно сегодня не пришёл, и его помощники тоже…
        - Пусть войдут, я сам буду решать вопросы, такова божественная воля!
        Всё было необычно в этот день, всё было в первый раз. Никто не знал, как вести себя с самим Великим Каганом, - можно ли сидеть в его присутствии и где, как говорить, как задавать вопросы. Всё-таки после продолжительной суеты и ползания на четвереньках пришедшие разместились на полу, устланном дорогими коврами, низко склонив головы и не поднимая глаз на Кагана.
        - Пусть говорит старший из вас, - разрешил Каган.
        - О Божественный! - подал голос тархан Бабур. - Над Хазарией собрались чёрные тучи. Князь урусов Сффентослаф уже близко, мы собрали большое войско, нужно решить, кто возглавит его и как мы будем сражаться против урусов. - Бабур замолчал, и наступила тишина, прерываемая только гудением мух.
        - Где Бек и его помощники? - спросил Великий.
        - Из града исчез сегодня ночью не только Бек, его семья и помощники, но и самые богатые и именитые иудейские купцы и чиновники, - подавленно отвечал Бабур. - Они ушли перед рассветом на больших купеческих кораблях.
        «Похоже, дэвы здесь ни при чём, - подумал Каган. - Иудейские крысы просто сбежали, почуяв опасность. Хм, тем лучше, значит, теперь никто не посмеет мне мешать и указывать, что делать, а чего нет. Постой! - сказал сам себе Владыка. - Но если это так, то я теперь становлюсь настоящим повелителем, истинным Великим Каганом! Значит, я должен сам решать все военные вопросы, назначать военачальников, а может, и сам возглавлю армию, как это велось у моих доблестных предков…» От этой догадки голова слегка пошла кругом и стало легко, как от греческого вина. Наконец, уняв волнение и растерянность, Владыка занял подобающую величественную позу.
        - Я должен посоветоваться с высшими силами и принять решение! - торжественно и величественно изрёк Каган. - Сегодня вечером перед заходом солнца всем быть здесь, а сейчас уходите! - Повелитель сделал знак рукой. Согбенные спины попятились к выходу, подобострастно отбивая поклоны.
        Великий Владыка почувствовал, чего ему так не хватало, - ритмичного удара бубна, звяканья колокольцев, - той магической древней силы, что подспудно жила в его крови, усыплённая иудейскими раввинами. Ощущение полноты власти пьянило его, и Каган, кликнув охоронца, велел ему:
        - Позови ко мне Верховного Шамана.
        Выпив колдовского напитка, вдыхая аромат особых трав, что курились в священном золотом треножнике, закрыв глаза и перебирая в руках древний амулет, Великий Шаман что-то бормотал и покачивался в такт одному ему слышной мелодии. Его помощник с лицом, будто выточенным из жёлтой кости, сидел поодаль и переводил загадочное бормотание шамана на человеческий язык.
        - Спроси у зрящего Духов, знает ли он, почему Русский Пардус до сих пор не ведает поражений? - задал первый вопрос Каган.
        - Потому, о Великий Владыка, - отвечал, прислушиваясь к бормотанию Верховного Шамана, помощник, - что он не человек - ондэв,его не берут ни кинжал, ни меч, ни яд. Он может не спать много дней и ночей и видит занесённое над ним оружие даже затылком… Он выходит на поединок с самыми сильными батырами, каждый из которых один может уложить десяток лучших воинов, и неизменно побеждает их. В бою он сбрасывает человеческую личину и воплощается в своём истинном образе непобедимого дэва, одним видом повергая в ужас храбрецов и героев.
        - Чья победа будет в сражении за Итиль? - охрипшим голосом, теряя обычную величавость, спросил Владыка.
        - Никому из смертных, даже Великому Шаману, не дозволено предсказывать события, в которых участвуют дэвы! - перевёл ответ помощник. - Но Великий Шаман будет просить духов помочь в предстоящем сражении, - закончил переводчик. Шаман снова заговорил, и помощник весь обратился в слух. - Великий Шаман говорит, о Владыка, что видит на голове победителя золотой обруч, более не дозволяют зреть духи…
        В словах главного колдуна не было для Кагана чего-то нового, но последние слова вселили надежду, ведь золотой обруч и сейчас на его голове, это знак могущества, символ владычества над Хазаре - Прекрасной Долиной, как переводится с иудейского название его страны.
        Вечером, когда военный совет впервые собрался в его дворце, Каган спросил:
        - А что думают мудрые византийские стратигосы о предстоящем сражении с урусами?
        - Ещё пару дней, о Великий, и урусы пойдут через Безводную степь. По выходе из неё они будут очень ослаблены её горячим дыханием, их кони будут едва передвигаться, может, часть людей и коней погибнет. Вот тогда наше войско нападёт на ослабленного Русского Пардуса и разорвёт его в клочья! - громко и воодушевлённо закончил свою речь стратигос Каридис, уже не пряча глаз, а глядя прямо на Владыку.
        - Неужели урусы осмелятся пойти прямо через Безводную степь? - с сомнением спросил Каган, вперив свой колючий пронзительный взгляд в переносицу старшего стратигоса, того самого, который благодаря своему чутью и опыту успел вовремя покинуть Саркел и потому остался жив.
        - Мудрейший Каган прав, никто не решится вести конницу через Пустынную землю, - отвечал византиец, - никто, кроме Русского Пардуса… Дерзость его известна, о том, что никто не ждёт урусов со стороны Безводной степи, он знает. Кроме того, ударить по Итилю князь решил сразу с трёх сторон. Кроме самого Святослава, с полуночи Варяжская дружина должна нагрянуть, а ещё одна тьма - с полудня…
        «Он тысячу раз прав, этот чуткий византийский лис, только он умолчал о главном: никто из людей не поведёт конницу через Безводную степь. Но Русский Пардус не человек, как утверждает Великий Шаман, понимающий язык духов, несколько часов назад совершивший камлание».
        Вспомнив это, Каган понял, что Русский Пардус пройдёт через Безводную степь.
        - Откуда ты знаешь, стратигос, чего хочет князь урусов? - Каган уже не просто пристально смотрел на византийца, а сверлил его взглядом.
        - Великий Каган, - твёрдо ответил Карадис, - верные сведения получены от самих военачальников Святослава, которые тайно служат нам. Если русов, измотанных труднейшим переходом, перенять при выходе из пустыни, не допустить к Итиль-реке и отбросить обратно в степь, Святослава можно легко уничтожить! Не его, а наш удар будет неожиданным, как удар молнии, от которого русскому князю не уйти! Варяги не успеют подойти, мы поставим им заслон с севера, а южное войско, по нашему уговору, связано койсогами в Танаисе.
        Жёлтые глаза Кагана сузились, он одобрительно кивнул. Он знал, что такое Безводная степь и как она способна крепкого воина превратить в обессиленного.
        - Продолжай!
        - Это будет наша… твоя, о Прозорливейший из владык, - поправился стратигос, - великая победа!
        Каган откинулся на подушках и прикрыл глаза. «Нужно подумать, хорошо подумать! Если всё так, то непобедимый доселе Русский Пардус может в самом деле оказаться в капкане. А тот, кто захлопнет капкан, станет победителем непобедимого! Имя того батыра останется в веках, им будут гордиться внуки и правнуки, летописцы разнесут его среди всех народов, и акыны сложат величальные песни! В конце концов это будет достойная месть за сыновей - Яссааха и Уйзена… Хоп, а если стратигос наврал, или его обманули, или он ошибся в расчётах? У русов, конечно, нет тьмы тем, но их князь не раз доказал, что может побеждать противника меньшим числом. Если моё войско возглавит, например, Бабур, в случае поражения его можно будет обезглавить, как виновника. Э-э, какой там виновник, если мы проиграем, Пардус перегрызёт глотки всем нам…» Каган подумал о том, что у его воинов, да и в нём самом, если говорить честно, появился страх перед непобедимым и беспощадным Русским Пардусом-Дэвом. Безводная степь - это последняя надежда, и в неё хочется верить, потому что верить больше не во что…
        Каган открыл глаза, выпрямился, приняв привычную для него величественную позу.
        - Я сам возглавлю войско, - огладив жидкую бородку, сказал Божественный Владыка.
        Вскоре хазарское войско, возглавляемое самим Каганом и лучшим военачальником Бабуром, выдвинулось к краю Булангарской степи. Потекли часы томительного ожидания.
        Святослав держал последний военный совет с темниками. Свенельдовы возы грузились припасами и самое главное - многими мехами с водой. Вечером - выступление в поход, чтобы за ночь, по холодку, пройти часть безводной, днём палящей немилосердным зноем пустыни. В это время подоспел начальник дозорного полка.
        - Княже, скачет гонец от темника Притыки, нам ничего не речёт, только одно: «Князю… срочная весть…»
        Святослав с темниками поднялись, устремив взоры к полудню, откуда, сопровождаемый дозорными, вскоре появился гонец.
        Доскакав, он свалился на землю вместе с конём. Конь тут же издох, а гонец вымолвил пересохшими устами только три слова:
        - Княже! Танаис! Койсоги…
        И тут же мертвецки уснул, так что не могли его добудиться.
        - Койсоги? Откуда?
        - Что теперь делать, княже? - вопрошали начальники. - Идти на помощь Танаису? А как же Итиль?
        - Подождём, - сказал Святослав, - прежде нужно с гонцом поговорить.
        Через пару часов гонец предстал перед князем.
        - Прости, княже, за слабость мою, но скакал я степями, дни и ночи не спавши. Притыка велел тебе передать: койсоги обложили Танаис. Наша тьма в град пробилась, теперь с танаисцами супротив кочевников стоим. Детей и жён тиун успел отослать к полуночи, а остальные взялись за оружие.
        - Так вы успели до прихода кочевников в град войти? - спросил Святослав - Когда мы подоспели, то проклятые уже через стену кое-где перехлестнули, да тут ты нам крепко помог.
        - Я помог? - Брови князя поднялись вверх.
        - Темно было, а Притыка наш так рокотал своим басом, круша окаянных налево и направо, что койсоги подумали, будто это ты, княже, со всей дружиной пожаловал. Кинулись они в страхе великом кто куда, а мы тем временем в град вошли.
        Святослав созвал на воинскую Раду верных темников и в двух словах передал весть о нападении койсогов на Танаис-град.
        - С чего это вдруг койсоги на Танаис пошли, да ещё в тот час, когда Притыка туда направился, им вроде не резон сейчас в драку лезть? - задумчиво молвил один из темников.
        - Резон не резон, а заставил их Каган, вот и пошли, только почему он туда их направил, а не супротив наших главных сил? Койсоги добрые вои, рубятся крепко и в главном сражении очень бы кагану пригодились, - задумчиво ответил ему Издеба.
        - А что тут понимать, коль и так ясно, что хотели они град сжечь, люд славянский разорить да извести, чтобы не смог Притыка ни припасов, ни людей взять, да и сам бы с тьмою своею завяз, тех койсогов из града выбиваючи, - возбуждённо воскликнул молодой темник.
        - Верно речёшь, - вздохнул Издеба, - только в таком разе должны же были хазары знать, когда и куда со своею тьмою Притыка направился? То-то же!
        Все темники разом вздохнули и опустили голову, потому как вспомнили о недавно казнённых предателях. Горечь и стыд за содеянное недавними собратьями по оружию кололи под самое сердце, будто вражьи клинки.
        - Изменников-то казнили, - медленно и с расстановкой произнёс Издеба, - да яд змеиный распространиться мог…
        Святослав помолчал, потом сказал:
        - С Притыкиной тьмою град две-три седмицы продержится. За это время мы управимся с хазарами, а потом пойдём на койсогов. А вы как мыслите?
        - Верно, княже! - поддержали темники. - Нельзя давать хазарам передышки!
        - Танаисского гонца ко мне! - распорядился князь и приказал ему: - До утра спать, поутру двух коней получишь у Свенельда и назад, в Дон-град. Передай темнику Притыке, пусть держит град, койсогов по возможности бьёт, а как мы с Итилем покончим, так ему на подмогу придём.
        Когда посыльный ушёл, Святослав продолжил совет.
        - На помощь Притыки мы теперь не можем рассчитывать, - вслух размышлял князь, - значит, надо действовать по-иному. Коль ворог о планах наших ведает, то планы менять надобно!
        И Святослав велел немедля бросать возы на попечение Свенельда, а дружине борзо идти Доном вверх к Переволоку. Здесь было соединение водного пути с Волгой, из неё - в Хвалынское море и дальше в Асию. У Переволока Святослав рассчитывал соединиться с Инаром и старшим Горицветом, набравшими припасы и пополнение в полуночных землях.
        По пути к Переволоку дозорный сообщил, что к дружине просит дозволения присоединиться Рубежный полк из-под Белой Вежи.
        - Погоди, а кто во главе полка, не богатырского ли сложения человек? - с затаённой надеждой спросил Святослав.
        - Точно, княже, именно такой, - подтвердил дозорный.
        - Ко мне его немедля! - велел князь. Он столько потерял за последнее время испытанных и надёжных друзей и соратников, что нечаянное обретение любого, кого он знал или хотя бы встречал прежде, дарило душе князя великую радость.
        На добром койсожском коне подъехал всадник. Святослав сразу узнал Булата, хотя теперь на нём были не обгорелые лохмотья, а ладная кольчуга и синие порты, заправленные в мягкие сапоги.
        Князь крепко обнял богатыря:
        - Дякую за добрую службу, Булат! Посланник твой подоспел вовремя, мы переняли степняков и разбили их наголову. А как полк удалось сберечь, ведь те хазарские тьмы через Белую Вежу, мыслю, проходили?
        - Верно, княже, кабы узнали мы о них чуток позже, все бы головы сложили. А так успели сняться и уйти. Правда, наскочил на нас один из тарханов ихних. Сеча крепкая была, половина людей наших загинула, едва ушли, благо, что кони добрые, койсожские. Вначале от хазар бегали, а потом за твоей дружиной всё никак поспеть не могли. То, говорят, там дружина Киевская, а то уже в совсем другом месте. Тут и вправду хазарам верить начинаешь, что не люди у тебя в дружине, а дэвы. - Богатырь улыбнулся.
        - Добро, брат Булат, в какую тьму хочешь войти со своим полком?
        - К Горицвету и пойду, как в Саркеле было, - снова улыбаясь, ответил полковник, но, заметив, как помрачнел князь, насторожился.
        - Нет больше темника Горицвета, - скорбно сказал Святослав. Помолчал, а потом добавил: - Погиб он, но его тьма жива, и командует ею сейчас старый темник Издеба, вот к нему и пойдёшь, будешь его вторым оком.
        Разыскав темника Издебу и представив ему своих воев, Булат на первом же привале заглянул в Берестянский полк. Вышеслава кто-то окликнул, оглянувшись, он узрел перед собой статного витязя в добром одеянии и не сразу признал в нём саркельского оборванца. А когда узнал, то бросился навстречу, и они заключили друг друга в крепкие объятия.
        - Как я рад, брат, что ты живой! Рассказывали купцы киевские, что сеча у вас с хазарами была крепкой, рекли, большая часть Молодой дружины загинула в той битве! - гудел богатырь, и очи его сияли.
        - Да, много пало воев наших, но нас с отцом Перун сохранил, - ответствовал огнищанин. - А ты как, сыскал своего обидчика?
        - Кабы не полк на мне, не служба княжеская, то раньше пробрался бы в Итиль и достал его. За сим сейчас и иду с вами.
        - Итиля мы точно не минем, может, и повстречаешь своего должника. А как Светана твоя, отжила ли?
        - За два лета многое сгладилось, да не всё, нет-нет да и разрыдается среди ночи. Дитя мы сейчас ждём, коли всё ладно будет, то надежду имею, что дитя ей лучшим лекарем станет, - с тихой нежностью в голосе произнёс Булат. Потом вынул из-за пояса топор. - Вот, держи, топор Овсенислава, я многих врагов его именем Яме пожертвовал. Пусть память в семье твоей хранится, чтоб потомки помнили. Ну, брат Вышеслав, пора, полк на мне, - виновато молвил богатырь, и они ещё раз крепко обнялись. - Храни тебя Перун, брат!
        - И тебя, Булат, пусть всегда хранит наш воинский бог! - растроганно ответил Вышеслав.
        Напрасно дожидался Каган выхода урусов из Безводной степи. Они не появились ни к означенному времени, ни позже. А потом разведка доложила, что Святослав неожиданно появился у Переволока, соединившись там с варягами.
        Ярости Владыки не было предела. Призвав сопровождавших его троих византийских стратигосов, Каган хотел немедля казнить их, но те, падая ниц, уверили Божественного Владыку, что князь россов идёт в сопровождении чародеев и это они изменили движение Киевской дружины. Стратигосы клялись своей кровью доказать верность Хазарии и Кагану. Владыка подумал, что хорошие военачальники ещё сгодятся в сражении, а уж с тех, кто выживет, можно потом и шкуру спустить…
        И велел Каган подняться вверх по берегу Волги и преградить урусам путь на Итиль, что является сердцем Хазарии. Не зная, что предпримет Святослав, Каган велел раскинуть стан.
        С тяжёлым сердцем ждал встречи со старшим Горицветом Святослав. Когда сообщили ему о том, что встретили дозорных Инара, князь оглянулся на сопровождавших его темников и охоронцев и упредил глухим голосом:
        - Старшему Горицвету о гибели сына я сам скажу…
        Инар с темниками выехал навстречу, приветствовал князя и спросил удивлённо:
        - А отчего, княже, ты здесь и где Притыка?
        - Притыка остался в Дон-граде, - ответил мрачно Святослав. - Где сейчас тьма Горицвета? - спросил князь, поднимая на темника тяжкий взгляд.
        - Тьма здесь, княже, а Горицвета нет, погиб он седмицу тому. - Варяг понурил голову, будто винил себя в гибели старого темника.
        - Как случилось? - Голос Святослава зазвучал совсем глухо.
        - Мы тогда порознь были. Говорят его вои, что бой краткий был, но жестокий…
        Все скорбно замолчали, потом сняли шеломы, поминая про себя доброго воина и верного боевого товарища.
        - Дружине отдыхать, темники - через час ко мне на совет, - обронил Святослав посеревшими устами и поехал прочь.
        Когда через час темники собрались у княжеского шатра, Святослав уже был собранным и волевым, только очи его блистали неукротимым огнём, - в них прибавилась искра праведной мсты за старшего Горицвета - одного из лучших киевских темников.
        На совете было решено, не теряя времени, спускаться правым берегом Волги вниз, к Итилю.
        Через два дня перед князем предстал Ворон. Он был заметно исхудавшим, заросшие щетиной щёки, на одной от уха до подбородка выделялся едва закрывшийся свежий порез. Пёстрый хорезмский халат был без одного рукава и разрублен в нескольких местах.
        - Хазары стоят у берега Pa-реки станом, - превозмогая усталость, доложил изведыватель князю, - в двух гонах отсюда, сам Великий Каган там, командует войском воевода Бабур и три византийских стратигоса. Войско великое, тьма тем.
        - Коли такое великое войско и сам Каган с ними, - спросил Святослав, - почему же они на нас не идут, а стоят заслоном, будто обороняться собрались?
        - Потому, княже, что боятся они нас и в победе своей не имеют уверенности. Их Бек вместе с богатыми иудеями из Итиля уже сбежал, а то знак для остальных, для всего града. - Начальник изведывателей помолчал, потом, поразмыслив, добавил: - Я в стане их был, разговоры слушал, ждали они нас, княже, у выхода из Безводной степи, - мрачно обронил он. - Потому теперь и боятся пуще прежнего, воины шепчутся, что идут с нашим воинством чародеи, которые и упредили тебя об опасности, а против того чародейства и тьма тем ничего-де сделать не сможет.
        - За работу твою, Ворон, дякую, добрые вести принёс, зело нам сейчас важные, будем с темниками теперь совет держать, как тот страх хазарский лепше использовать.
        Святослав приказал собрать совет, а сам мыслил, как вовремя подоспел Издеба и упредил о предательстве, ведь прямо в западню едва не попала дружина.
        - Притыка сейчас связан койсогами в Дон-граде, а нам в тылу столь многочисленного врага непременно поддержка нужна. Что будем делать?
        Задумались темники, и было отчего. Хазарские разъезды да дозоры по всей степи рыскают, незаметно мимо никак не проскользнуть.
        - Есть мысль одна, - молвил Издеба, - Тайный тиун подсказал.
        Выслушав предложение, Святослав с темниками единодушно его одобрили. Князь же встретился с Великим Могуном, и они долго беседовали один на один.
        И началась работа. У воинов - своя, у волхвов да их помощников - своя.
        Не учёл старый Каган, что кияне на Непре-реке жили и сызмальства умели лодии строить. За те три дня, что стояли Станом, русы непрестанно трудились и спустили на Волгу сто лодий, лодчонок да плотов. Ещё посланные вверх по Волге отряды пригнали около пятидесяти разных лодок, собранных у жителей прибрежных селений.
        Ночью отобранные ратники выстроились на волжском берегу. Седоусый темник ратной тьмы Селидор ещё раз напомнил, что, как только они окажутся на плотах и лодьях, немедля все должны онеметь и у ворога в тылах вести себя тише воды ниже травы.
        Великий Могун вошёл в воду и обратился с молитвой-просьбой к славной и могучей Pa-реке, матери славянской, текущей как по земле, так и по небу, прося помочь в правом деле освобождения светлых берегов её от рабства хазарского. Просил кудесник Мать Макошь сокрыть берега мглою ночною и туманом речным, а Берегинь просил плеск волны от вёсел утихомиривать. Кроме пеших ратников решено было погрузить и несколько конных воев-посыльных, чтобы во время сечи иметь связь скорую с основными силами. Потому кудесники подходили к коням и накладывали на них заклятие, отбирая голос, чтобы лошадь, даже если её случайно ранят, не могла ни заржать, ни захрапеть. Только после этого началась погрузка на всё, что могло плыть и что успели мастеровитые кияне сотворить за три последних дня и собрать в прибрежных рыбацких весях. Вначале в особое место на реке, которое определили два дня тому, пуская по течению коряги и обломки брёвен, вывели и отпустили крохотный плотик с двумя молодыми волхвами, чтобы они, проплывая мимо вражьего стана, силой волховскою усыпили стражу хазарскую у берега. А потом, один за другим, в полном
безмолвии, будто тени бестелесные спускались по реке плоты и лодьи, растворяясь в кромешной тьме и вдруг наплывшем густом тумане.
        Спустя некоторое время плотик с волхвами уткнулся в песчаную косу ниже хазарского Стана, но ни один из них даже не шелохнулся. Только когда последняя лодия оказалась на той же отмели, задышали волхвы, дрожь прошла по их телам, и они стали на ноги. В безмолвии выгружались плоты и лодии, а вои их быстро прятали в прибрежных зарослях осоки.
        - Весточку бы князю передать, что порядно у нас всё, - молвил седоусый Селидор.
        - Не надобно, темник, - сказал один из молодых волхвов, - князю уже ведомо о том.
        Темник только крякнул, взглянув с уважением на сосредоточенное чело волхва, которое резко выделялось на фоне проглянувшей сквозь тучи луны.
        Рано утром, едва взошло солнце, дозорные доложили Бабуру, что дружина урусов двинулась в их сторону с полуночи. Загремели трубы, зазвучали команды. Спешно строились в боевые порядки многочисленные хазарские тьмы. Только не было в тех привычных манёврах кочевников прежней быстроты и лихости. И не потому, что Кагановы вои и сам он уже много дней спали вполглаза, не ведая, что предпримет загадочный урусский дэв. И чем дольше длилось ожидание, тем больше было опасения и неуверенности. Едва сошлись в схватке славянские и хазарские тьмы, как случилось невозможное. С полудня по хазарским тылам ударили урусы. В Стане началось смятение. Разгневанный Каган кричал на Бабура, брызгая слюной ему в лицо:
        - Откуда, скажи, откуда урусы на полудне?
        - Не ведаю, о, Великий, не было их там, ни я, ни стратигосы понять этого не можем, - растерянно бормотал хазарский воевода.
        - Если урусы посадят нас в большой казан, то я велю и с тебя, и с твоих стратигосов шкуру снять живьём перед всем воинством! - прохрипел в бешенстве Каган, хотя понимал, что в случае окружения будет не до показательных казней.
        Старший византийский стратигос был бледен, он чувствовал, как появилась лёгкая дрожь в руках. Нет, не грозный крик Кагана заставил его побледнеть, а собственное необычайно развитое чувство опасности. Это чувство много раз спасало его от смерти и в самый трудный миг подсказывало, как избежать гибели. Этот Русский Пардус, дэв он или дьявол, не всё ли равно, теперь стратигос, как и хазары, начинает верить, что это не человек. Когда русы вдруг объявились в тылу, где их никак быть не могло, он понял, что битва проиграна, и теперь думал только о том, как остаться в живых. Заметались итильцы, замешкался отважный и решительный Бабур, не ведая, куда бросить основные силы и откуда ещё ждать удара непредсказуемого и грозного врага. Старший стратигос склонился к хазарскому воеводе и стал нашёптывать ему что-то, не предназначенное для ушей остальных хазарских начальников.
        Всё страшнее и кровопролитнее разгоралась великая сеча, какой ещё в сих землях от времён Рурика не видывали. Затряслась земля Переволоцкая от конского ржания и топота, от криков, стонов, ударов мечей и треска копий. В небеса поднялись тучи пыли, и сама Сварга синяя свернулась, как платок льняной.
        Тучи стрел летели с обеих сторон, сшибались ряды с рядами, звенели мечи в смертельном скрещении, и вопили от ран умирающие. Сам Святослав бесстрашно мчался на мечи хазарские, да Издеба с тысяцкими пересекли ему путь и назад повернули силой. Князь заблистал очами и стал грозить им мечом, а они кричали:
        - Слово, княже, дороже злата! Сам вечером указ давал, что будешь сечей руководить издали. Ты должен беречь себя, иначе как мы без тебя отсюда выйдем?
        Послушался Святослав. Встал на пригорке у княжеской хоругви и стал раздавать указы.
        - Инар, пора, приспел твой черёд! - крикнул князь.
        Молча сорвался с места Инар-темник, и потекла вслед за ним грозная Варяжская тьма, что дотоле стояла наготове одесную. Обтекая сражение, устремилась она, чтобы ударить с захода по увязшим уже в смертельной сече хазарам и тем замкнуть коло, которое с восхода сама великая Pa-река держала.
        В это же время, послушав совета мудрого стратигоса, Бабур послал свой лучший резерв обойти русов и ударить по ним с полуночи в спину. Сам старший стратигос решил было возглавить эти силы, да в последний миг раздумал, и снова спасло его чутьё. Едва отделились от битвы две тьмы хазарские, как тут же столкнулись с Варяжской тьмой, что уже развернулась серпом, готовясь замкнуть коло. Не успел опомниться резерв, как в малом коло оказался, и стали варяги стягивать крепче коло и кромсать две отделившиеся от хазарского войска тьмы. Скученные хазарские вои не ведали, куда лепше им ринуться, - то ли в поле широкое, то ли назад, к своим. А оттого что начальник их, что во главе скакал, первым пронзён был варяжским копьём, совсем растерялись хазарские воины, бросаясь кто куда и находя повсюду смерть от русских булатов. Лишь немногим из них удалось вырваться и унестись в спасительную степь. После этого соединили-таки варяги десное крыло Святославовой дружины и тьму Селидора, и попал Каган вместе с воеводой Бабуром в Перуново коло. И каждый русич лепше на месте бы умер, чем врага из коло выпустил.
        Ещё более пошёл расползаться по хазарскому стану суеверный страх, подобно огню по сухой траве, - теперь уже никто не сомневался, что сражаются они не с русским князем, а с дэвом и неравное это сражение уже проиграно. Кто в ужасе вздымал руки и молил грозных русов о пощаде, кто в диком страхе бросался на их мечи и копья, кто метался в безумной суете, не слыша команд и ничего уже не понимая.
        Один человек во всём хазарском войске не собирался метаться и стенать, - старший греческий стратигос Каридис, как всегда в минуты смертельной опасности, действовал споро и расчётливо. Улучив миг, он ещё в самом начале схватки исчез из окружения Кагана и быстро устремился к речному берегу. Хазары - люди степей, они не любят большую воду, а он родился на морском берегу и верил, что именно водная стихия спасёт его. Он вбежал в брошенный шатёр, снял доспехи, кожаным ремнём прихватил к одной ноге кинжал, а к другой накрепко привязал свой кошель с золотыми монетами. Следовавший за ним как тень стременной - молодой хазарский воин, что охранял его и готовил пищу, заботился о коне и ночлеге в походе, остолбенел от удивления, увидев своего хозяина в лёгкой тунике и босиком, спешащим к воде. Когда же стратигос быстро столкнул в воду лежащую на берегу корягу и сам вслед за ней погрузился в речную волну, молодой воин понял всё и в растерянности стал оглядываться вокруг, но никто не обращал на них внимания. Бой грозно гудел, приближаясь, обезумевшие от страха воины и начальники метались по стану. Молодой
хазарин вскинул лук и выстрелил в беглеца. Он услышал вскрик своего господина, но увидеть, попал ли в него, то поднимаемого, то опускаемого волной вместе с корягой, не успел - десяток несущихся в диком безумии всадников сбил его и пронёсся по поверженному юноше лошадиными копытами.
        А Бабур, неустрашимый и мужественный Бабур словно в тумане видел и понимал только одно: что это его последний бой и конец боя несёт его смерть. Поэтому он собрал вокруг себя всех, кто ещё мог слышать и выполнять приказы, самых испытанных, самых надёжных, кого, как и его, впереди ждала только гибель. Он выстроил этих оставшихся в русскую Лодию с Каганом в центре и повёл её на полдень, сквозь обезумевшее скопище вооружённых мечущихся людей, ещё недавно бывшее его войском. Бабур велел до смерти биться, но разорвать коло урусов. Они вначале разили своих, безумно метавшихся и мешавших продвижению, а потом вклинились в ряды наступавших Святославичей.
        И шла сеча, как пламя, безжалостно пожирающее храбрых воинов. И всё уже стягивалось коло Перуново вокруг хазар. А те метались, как волки, бросались на славянские мечи и грызли копья от ярости, щедро поливая кровью землю свою, защищая Итиль и Кагана.
        А славянская рать, считая шаги, продвигалась всё дальше вперёд.
        Кричали начальники:
        - Шаг, два, три! Во имя Триглава!
        - Шаг, два, три! Во имя Перуна!
        - Шаг, два, три! За землю Русскую Киевскую!
        Воины повторяли последние слова и, наседая на хазар, крепче трудились мечами. И так, с окровавленным мечом, с последним вздохом, многие шли прямо в Сваргу и клали дымящийся меч у ног Перуна. И Перун вставал перед ними, чтя их храбрость геройскую. И Сварог по-отечески лобзал их в чело светлое.
        Чем туже затягивалось коло Перуново, тем гуще становилось хазар, тем труднее им было мечами махать и луки натягивать.
        Святослав с бугра увидел перестроение, и тотчас быстрыми голубями от него понеслись посыльные к начальникам с указом: рвать хазарскую Лодию на части и не выпускать из коло!
        И когда сомкнулись хазары и двинулись вперёд, рассекая русов, готовые умереть в последнем бою либо обрести волю, врубились кияне в бока и стали расчленять Лодию: сначала на три части, потом на меньшие, загонять в малые коло и уничтожать всех до последнего. Повенчанная накрепко с самой Марой, хазарская Лодия таяла, но упорно шла вперёд. Ещё немного - и вырвутся хазары из русского коло.
        И тогда сотник Славомир зычно крикнул своим воям:
        - Пояса!
        И побежало по рядам, подхваченное:
        - Пояса!
        И накрепко вязались воины в рядах своими прочными поясами из воловьей кожи, образуя неразделимую вервь. И ежели пронзал русского воина меч вражеский или разила стрела острая, то тело его бездыханное не разрывало той спаянной верви и продолжало служить, даже будучи мёртвым. Задержали храбрые ратники выход Лодии из коло, а тут и подмога подоспела от Варяжской тьмы. И скрестил Инар свой варяжский меч с кривым мечом хазарского воеводы. Отчаянно бился Бабур в своём последнем поединке, но одолел его Инар, ранил в плечо, а после этого и голову снёс храброму хазарскому батыру.
        И когда Бабур пал от меча и полегла верная свита, сам Каган с последними воинами кинулся на русские мечи и копья, чтобы умереть со славой, а не в позорном плену. Бросился Каган в последнем отчаянном рывке на русский меч и принял свою смерть, как воин.
        И тогда русам открылся Итиль.
        Но прежде чем идти на него, следовало похоронить убитых и справить по ним Тризну.
        И велел Святослав готовиться к печальному обряду, а сам пошёл оглядывать поле сечи. И видел, как воины добивали тяжелораненых и собирали хазарское добро. А многие раненые хазары сами себя резали. И много было мёртвых русичей и хазар, держащих друг друга за горло. И когда посчитали мёртвых, узнали, что пало хазар пять тем вместе с Каганом в коло Перуновом. А киян пало две тьмы. И многие пали целыми рядами, как шли, связавшись поясами накрепко, чтобы удержать вражескую Лодию.
        И среди мёртвых хазар нашли двоих византийских стратигосов. Святослав велел снять с них орлов и вместе со щитами и мечами отослать в Киев матери Ольге.
        И принесли Святославу Золотое коло, снятое с мёртвого Кагана. На широкой его части было изображено неведомое существо с головой козла, которую венчали большие и мощные рога, а посреди головы не то подсвечник, не то факел. Князь повертел коло в руках:
        - Что за чудо-юдо диковинное, что означает сей человеко-зверь?
        - Раввин Кагана, которого в обозе под поклажей отыскали, рёк, что Бафометом сей образ зовётся и является у иудеев символом животворной силы, а факел меж рогов - символ Огня, Всевидящее Око Бога.
        - Всевидящее, значит, - задумчиво хмыкнул Святослав. - Наш символ Огня - Сокол, а не козёл. - Он возложил Золотое коло на голову и молвил: - Я варяг-рус из рода Рарожичей, и победа нынче досталась Киеву!
        А Великий Могун в поле ставил Малое Требище и звал всех на Великую Тризну.
        И провозглашал Могун славу русским богам, граду Киеву и хороброму князю Святославу. Затем сказал:
        - А ещё хочу провозгласить я славу Пращурам нашим, которые тут, на Дону и Волге, с незапамятных времён жили, - русколанам, сотворившим великую державу Русколань; млеканам, что первыми осваивали придонские степи, арианам, что гоняли тут свои стада, ириям, что позже пришли, ведомые отцом Ирием. Всем Пращурам - память наша и слава!
        - Слава! Слава! Слава! - троекратно отвечали дружинники.
        Затем встал Святослав и стал оглашать имена павших витязей, достойных троекратной славы.
        И узнали полки, что пали в сече смертью храбрых тысяцкие Лихослав, Недоба, Яроцвет, Богумир и Колыба. Также Славомир, Владизем, Дубня, Ладояр, Дажбослав, Колода, Дуболом, Бортия, Хорсослав и Копейко - сотники. А десятников пало - не перечесть. И пали два полутемника, Костецкий и Черево, и темник Мировлад.
        После недолгой Тризны, на которой ни есть, ни пить чрезмерно не позволено, князь встал на холме, и вся дружина прошла перед ним, и Святослав приветствовал каждую тьму и полк.
        - Да будет Перун с Подолянами, которые последний вражеский натиск удержали и разбили хазарскую Лодию!
        - Слава князю! - отвечали подоляне.
        - Слава Черниговской тьме за добрую сечу!
        - Слава князю!
        - Слава кривичам и древлянам!
        - Слава князю!
        - Слава Перунову полку, да пребудет с ним помощь Богов!
        - Слава князю!
        Прошла вся дружина - конная и пешая, - и увидел Святослав, как уменьшилось число его храбрых воинов.
        И велел князь оставаться на том месте три дня.
        Глава 10
        Итиль и Семендер
        Пущенная молодым хазарином стрела попала в правую руку, которой греческий стратигос держался за корягу. Когда шум битвы немного стих, он хотел бросить дерево и поплыть к берегу, но силы уходили вместе с кровью из раны на руке, пригвождённой стрелой к дереву. Грек уже терял сознание, когда его вынесло к отмели, поросшей осокой и деревьями. Клацая зубами от озноба, левой рукой он обломал стрелу и рванул руку вверх. Когда чёрные круги перестали плясать перед очами, он оторвал полоску от своей туники и, как мог, перевязал сквозную рану на правой руке. Издалека доносился гул битвы, а перед очами мерцало, - свет то появлялся, то его закрывали чёрно-пурпурные круги.
        «Нужно спрятаться и отлежаться…» Он направился в заросли осоки и - о, удача! - наткнулся на небольшую лодку, потом на плот, чуть дальше увидел ещё несколько лодок. Сил больше не было, он опустился на дно первой лодки и снова то ли потерял сознание, то ли просто заснул. Когда опять очнулся, солнце уже стояло высоко, но шум угасающего сражения ещё был слышен. С великим трудом стратигос вытащил лодчонку из зарослей и, когда вода дошла до середины бёдер, толкнул её и, обессиленный, вновь упал на дно. Волна подхватила лодку и понесла по течению.
        Уже вечерело, когда он услышал голоса. Держась здоровой рукой за борт, стратигос с трудом приподнялся и сел. На расстоянии двух десятков локтей рыбацкая посудина с тремя загорелыми мужами направлялась к его лодчонке. Наверное, рыбаки решили забрать себе пустую лодку, уносимую течением, и теперь озадаченно смотрели на полуголого человека, оказавшегося в ней.
        - Эй вы, именем Великого Кагана, немедленно помогите мне добраться в Итиль! - повелительным тоном на хазарском скомандовал стратигос. - Да побыстрее, что возитесь, или голову на плечах носить надоело?!
        Мужи засуетились, второпях делая много ненужных движений. Потом наконец стали быстро подгребать к лодке грека. Морщась от боли, подхваченный сильными руками, стратигос перебрался в лодку рыбаков.
        - Быстрее на пристань! - приказал он перепуганным рыбакам. - Мы там, - он махнул рукой вверх по течению, - сражаемся и кладём свои головы, защищая Итиль, а вы в это время спокойно рыбу ловите, гребите же быстрее, бездельники, и дайте мне хоть какую-то одежду!
        Едва держась на ногах, в грубой рваной одежде, пропахшей рыбой и смолой, он предстал перед своим слугой, домоправителем и поваром в одном лице, привыкшим видеть старшего стратигоса в дорогих доспехах или прекрасном византийском платье. Ошеломлённый таким видом своего господина, слуга стоял некоторое время разинув рот, а затем бросился помогать раненому хозяину снимать зловонное рубище.
        - Сходи позови греческого лекаря, что живёт возле церкви! - морщась от боли, приказал Каридис, потом добавил: - Дай чего-нибудь поесть и иди.
        Седой лекарь с пышной курчавой шапкой волос и перепуганными, как и у всех жителей хазарской столицы в эти грозные дни, большими карими глазами внимательно осмотрел руку. Почистил и промыл рану каким-то сильно пахнущим раствором, обильно смазал густой мазью коричневатого цвета, быстрыми привычными движениями тщательно перемотал руку.
        - Рану я почистил, думаю, теперь будет всё хорошо, ещё несколько дней делать перевязки, а потом просто не напрягать руку до полного заживления, - пояснил лекарь, придирчиво оглядывая результаты своей работы.
        - Это значит, что ещё несколько дней я буду нуждаться в вашей заботе? - спросил стратигос.
        Лекарь, одолеваемый тяжкими мыслями, закивал в ответ. Потом нерешительно спросил:
        - Скажите, господин Каридис, как земляк земляку, что нас ждёт, я имею в виду Итиль?
        - Россы разбили войска Кагана, дорогой лекарь, - мрачно ответил стратигос, - дня через два они будут здесь и тогда…
        От этого зловещего «тогда» бедный лекарь испуганно дёрнулся и сжался. Он ещё помнил Семендер, в котором жил, когда в гавань заходили за провизией русы, возвращавшиеся из Бердаа, где они, по слухам, разбойничали целый год, издевались над мусульманами, насильничали над их гаремами и грабили всю округу. И хотя лодий и самих русов было мало и они страдали какой-то болезнью, жители Семендера, напуганные слухами, быстро дали ар-русам всё, что надо, и те отплыли восвояси.
        - Надо бежать, непременно бежать, - тихо прошептал лекарь, опускаясь в отчаянии на мягкое сиденье напротив стратигоса.
        Боль, а вместе с ней и озноб постепенно утихали, стратигос некоторое время размышлял, а затем заговорил с перепуганным лекарем:
        - Скажите, уважаемый Анахарсис, у вас больше знакомых среди наших земляков в городе, кое-кто, я знаю, уже сбежал из Итиля, но есть такие, что только собираются это сделать, ведь так?
        - Да, это так, но кому нужны лишние люди на корабле, лучше взять больше товара или припасов…
        - Но если им хорошо заплатить, то они и товар выбросят, дорогой Анахарсис, я знаю наших купцов, а впрочем, все купцы одинаковы. - Стратигос сделал паузу и закончил: - Идите к тому из наших купцов, кто собрался удирать, и скажите, что за место на его корабле для меня, вас и моего слуги я дам хорошую плату, а при случае даже замолвлю о нём слово в Константинополе. Скажите, мы отплываем завтра утром, сегодня россы ещё не придут в Итиль.
        Когда растроганный неожиданной возможностью спастись старый лекарь удалился, стратигос кликнул слугу.
        - Обойди дома, где жили, гм, живут… - поправился Каридис, - где живут те два стратигоса, которые ушли вместе со мной, и передай слугам строжайший приказ их господ: собрать всё самое ценное - оружие, деньги, золотые украшения и прочее - и немедленно доставить сюда. Кто ослушается или утаит хоть что-то, будет немедленно казнён. Скажи, что я буду проверять вещи и ценности по спискам, данным мне их хозяевами, ступай!
        «Кто знает, как обернётся это неожиданное путешествие, - размышлял стратигос, - во всяком случае, перед всяким сражением стоит подумать о резерве». Постанывая от боли в раненой руке, он встал, выгреб все свои запасы золотых и серебряных изделий, что удалось скопить за годы служения Каганату, и тщательно замотал в прочную ткань, а затем, перевязав шёлковым шнуром, уложил в глиняный горшок с широким горлом. Спустившись в подвал своего небольшого белокаменного дома, Каридис поместил горшок в одну из многочисленных ниш в стенах подвала и аккуратно заложил её остатками камня. Попросил древних хазарских духов беречь его клад, а затем, перекрестившись по христианскому обычаю, поднялся наверх и лёг отдохнуть, чтобы унять боль в растревоженной ране, иногда дотрагиваясь до висящего на поясе кошеля с деньгами.
        Рано утром, едва утренняя заря осветила розовым светом башни дворцов Кагана и Бека, к скрипучему настилу корабельной набережной в том месте, где стоял широкобокий корабль купца Димитруса Каладжи, подъехал воз. С него сошёл стратигос в великолепной броне с дорогим мечом на поясе, в сопровождении старого лекаря и слуги. Несколько больших корзин и свёртков тут же были перегружены сильными мореходами на борт. Через короткое время корабль уже был на расстоянии сорока-пятидесяти локтей от пристани, и загорелая ватага мореходов подняла большой широкий парус, а над ним два небольших треугольных. Вскоре и на передней наклонной мачте тоже развернулся парус, и купеческий корабль быстро заскользил вниз, к Хвалынскому морю.
        Через три дня Святослав пошёл на Итиль.
        Но не принял боя Итиль. В граде все уже знали о гибели войска, военачальника Бабура и самого Кагана. Хазары выслали Святославу дары и просьбу о мире.
        Князь велел забрать всё добро, а сдавшихся воинов и жителей сделать киевскими пленниками.
        В тот же день дружинники начали ковать именитых невольников в крепкое железо, сажать на Свенельдовы возы и отправлять в Киев под надёжной охраной. А простые рабы шли пешком. Потянулась к заходу унылая вереница - целая тьма пленников! В основном хазарских воинов, девушек и детей.
        Были тут и служители синагог, мечетей и христианских храмов, которые не успели или не смогли до подхода воинства русов покинуть Итиль. Старые проповедники и их служки - крепкие юноши. Внимательно оглядев сих полонённых своим пронзительным взором, от которого ничего не могло укрыться и остаться тайным, Великий Могун повелел отделить молодых служителей от старых. После того как юношей увели, вперёд выступил сухощавый сморщенный старик с трясущейся жидкой бородкой и небольшой круглой шапочкой на лысом темени, обрамлённом редкими курчавыми сединами. Прикрывая выцветшие очи, чтобы не встречаться со взглядом волхва, он заговорил на ломаном, но понятном словенском.
        - О владыка, словам которого внемлет даже непобедимый князь всех князей Святослав, мы все тут старые люди, - он сделал знак рукой в сторону других служителей, - нам трудно обходиться без помощи молодых слуг, прикажи вернуть их, могущественный! - Старик старался говорить мягко и почтительно, но мельком брошенный из-под мохнатых бровей взгляд горел ярой, совсем не стариковской ненавистью.
        Волхв, выслушав старого раввина, на несколько мгновений прикрыл очи, чтобы дать возможность внутреннему зраку увидеть души и настоящие чаяния собранных перед ним служителей. Горячую злобу и ненависть ощутил Могун, острую досаду оттого, что нельзя теперь эту чёрную чашу перелить в молодые души. А ещё страх, но не только за собственную жизнь, - проповедники более всего боялись, что не смогут отныне владеть душами и кошельками многих тысяч воинов, ремесленников, купцов, вельмож и военачальников Хазарии. А тогда нужно будет искать новую среду обитания, чтобы, присосавшись к ней, подобно тле к молодому побегу, выпивать из него здоровые соки, а взамен вливать свой яд разложения, который в конце концов отравит и сгубит, подобно сегодняшнему Итилю, другие столицы в других государствах. Всё это враз узрел Великий Могун и принял решение.
        И по его слову предали смерти всех старых жителей Итиля либо с камнем у ног утопили в реке, ибо сказал Великий Могун, что в них коренился Злой Дух всей Хазарщины.
        И одинаково жарко полыхали на главной площади града иудейская синагога, мечеть с тонким и высоким минаретом и устроенный по-византийски роскошно христианский храм. Русский Огнебог поглощал доставшуюся ему жертву, не делая различия между тремя новыми верованиями хазар.
        И полетели в Киев гонцы с вестью о победе Святослава над Итилем, о смерти Кагана и о том, что отныне Русь достигла границ Pa-Волги священной и моря Хвалынского.
        Святослав велел позвать к нему начальника полка из Белой Вежи. Булат предстал перед князем, как всегда спокойный и немногословный. На шее виднелся свежий след от сабельного удара, а кисть правой руки была обмотана чистой холстиной, сквозь которую проступило кровавое пятно.
        - Таки задели тебя кочевники, - сказал князь, окидывая взором ладную стать Булата.
        - Пустяки, княже, на мне заживали и не такие раны, а это… - Богатырь махнул рукой.
        - Службу ты свою добре справлял, Булат, Придонье хорошо знаешь, хочу поставить тебя тиуном. - Святослав взял со стола одну из лежащих на нём хартий. - Вот, держи, брат, теперь ты тиун русского града Белая Вежа, а Саркелу хазарскому более никогда не бывать! - Князь подал Булату хартию на коже с княжеской печатью. - Служи Руси, как прежде служил! - С этими словами Святослав обнял несколько растерявшегося могучего воина и продолжил: - Крепость кирпичную подправь и обнови где надо, ставь посад. Полковника теперь сам назначишь. У казначея на первое время возьми золота, а потом будешь, как прежде, из купеческой десятины сколько для дела потребно брать. Рабов для строительства града возьми из тех, что в Киев отправляют.
        - Нет, княже, - мотнул головой новый тиун, - рабов брать не буду. Не желаю, чтобы к новому русскому граду невольничьи руки прикасались. Да и какие мастера из хазар, пастухи из них добрые, это да. Мыслю, град вольные славянские мастера должны возводить, тогда и стоять он будет долго, и жить в нём будет привольно. - Булат смотрел на князя своими голубыми очами открыто и прямо.
        - Как знаешь, брат, может, ты и прав, - задумчиво произнёс Святослав. - Ну, пойдём на славление, Могун службу править будет. - Едва князь закончил говорить, как неслышным своим шагом подошёл начальник Тайной стражи.
        - Дозволь, княже, с тиуном Белой Вежи потолковать, - обратился Ворон к Святославу.
        - Идём вместе на Капище, по дороге и поговорите, - кивнул Святослав.
        - Булат, через Беловежье много разного люда с товаром и без оного во все концы проходит: и в Асию, и в Булгарию Дунайскую, в Альказрию, и в Булгарию Волжскую, на Русь, и на полуночь дальнюю, в Югру и Пермскую землю. Потому важно для Руси иметь у тебя добрую службу изведывательскую, - негромко рёк Тайный тиун.
        - Ворон, не смыслю я в сём деле, да и других забот у меня будет…
        - Про то ведаю, потому даю тебе своего изведывателя, Всеславом зовут, ему только помощь твоя нужна, а службу тайную он сам вести будет, - отвечал Ворон, глядя немигающими очами на богатыря.
        - Тогда лады, - кивнул Булат.
        Разговаривая о важных делах, они шли к центру града, где Великий Могун с кудесниками воздвигли Капище, установили богов киевских и вознесли им благодарственную молитву за победу славную и возвращение древних земель праотца Ория в пределы Руси Киевской. Не забыли помянуть славой и тех воинов князя Игоря, что полегли у Итиля полвека тому назад.
        - Вот и пал Каганат, и отцы наши отомщены ныне! - радостно провозгласил Могун. - Слава вам, витязи русские! Боги и Пращуры, глядя сверху на вас, ныне радуются! Слава Перуну! - воскликнул Верховный Жрец.
        - Слава! Слава! Слава! - дружно катилось по рядам Киевского воинства.
        - Слава Богам киевским! - снова восклицал кудесник.
        - Слава! Слава! Слава! - рокотали вои.
        - Слава хороброму князю нашему Святославу!
        - Слава! Слава! Слава!
        Святослав приветственно воздел руку.
        - И вам слава, вои доблестные, - отвечал князь. - Даю вам три дня, град сей - ваша воинская добыча по праву!
        Три дня кияне отдыхали в граде, ели-пили и делили добро хазарское. И каждому ратнику достался воз, а дружиннику - два воза. А всё серебро, злато и каменья самоцветные шли в княжескую скарбницу, дабы на них закупать оружие, припасы, а сирот и вдов обеспечивать необходимым.
        Вышеслав отыскал Булата быстро, всё-таки в одной тьме сражались, только полки разные.
        - Что, сыскал того жидовина молодого? - сразу спросил огнищанин.
        - Отыскал дом его и людей, что у него в рабстве пребывали, пятеро из них в мой полк пошли, тоже не хотят домой возвращаться, пока его не разыщут. Только перед самым нашим приходом ускользнул он из Итиля, куда доподлинно, никто не ведает. А мне на Дон ворочаться надо, князь тиуном Белой Вежи назначил… - Расстроенный голос выдавал, сколь сильно опечален Булат бегством работорговца.
        - Погоди, а может, пока нам три дня отдыха дадены, поездим да поищем татя, не по Прави это, чтоб он дважды от нас уходил! - горячо воскликнул Вышеслав. - Ты, да я, да пятеро твоих новобранцев, у кого к этому жидовину свои счёты есть, может, ещё десяток кликнем - вот и хватит пока, а там видно будет.
        - Это так, только где его искать? Волга здесь на многие рукава делится, островов тысячи, не один год искать можно, да и дальше мог уйти, гад ползучий, хоть в Семендер, хоть к койсогам или яссам, к бжедухам или к псекупам, да мало ли куда, - мрачно возразил Булат.
        - Кто-то же из прислуги его остался - повара, охоронцы, конюхи, они должны ведать, где у хозяина схрон есть, куда в миг опасности он может сокрыться, - продолжал горячо убеждать расстроенного друга Вышеслав.
        - Правда твоя, брат, - решительно тряхнул русыми кудрями Булат, - попробуем достать вражье семя.
        - Мыслю, что в таком тонком деле нам без волховской помощи не обойтись, мы с тобой землю раять да мечом махать горазды, а тут чутьё особое надобно. Я за время похода сдружился крепко с молодым волхвом-изведывателем из-под Киева Всеславом, это он со товарищи помог рати наши незримо мимо хазарского лагеря водою переправить…
        - Всеславом, говоришь? Так мне его Ворон в Тайную службу прочит, надо познакомиться, - ответил тиун Белой Вежи. - Я в полк, оставлю старшего за себя, и встретимся вон там. - Булат кивнул на стоящий отдельно дом из белого камня и легко взлетел в седло своего высокорослого коня.
        Их собралось тринадцать вместе с молодым волхвом, который, оглядевшись, довольно изрёк:
        - Тринадцать - число для славян доброе, для христиан и жидовинов плохое, знать, для нас верный знак. Давайте отправимся сразу к жилищу того жидовина.
        Добротный дом и обширный двор с длинными глинобитными строениями для рабов, своя небольшая пристань и сад, разбитый на греческий манер. За садом юрты охранников, брошенные, как и дом, в полном беспорядке. Видать, бежали отсюда спешно, хватая, что успели, выбрасывая на ходу ненужное. Кое-где во дворе и в доме лежали человеческие трупы.
        - Выйдите все во двор, я буду с домом говорить, - сказал волхв. Он вошёл в дом, стал посреди большой комнаты, закрыв глаза, его лик выражал расслабленную сосредоточенность. - Хозяин дома пока ушёл недалеко, думаю, не в Семендер или куда дальше он не подался. Нам нужен грек, годов тридцати, невысокий, плотный, - заключил, выйдя из дома, волхв.
        - Это повар хозяйский, - воскликнул один из бывших рабов. - Когда купец с охоронцами бежали, то его дома не оказалось. - Он с удивлением поглядел на молодого волхва, дивясь, как человек мог описать повара, не зная его.
        Булат вскочил на коня.
        - Ты, - он указал на говорившего, - узнаешь повара?
        Недавний пленник с охотой закивал:
        - Как не узнать, непременно узнаю!
        - Со мной, быстро, пока невольничий обоз не ушёл далеко! - приказал Булат, и они поскакали вон из ворот усадьбы.
        Вернулись они втроём с перепуганным упитанным греком, сидевшим на лошади сзади новобранца. Он испуганно таращил карие глаза на опустевший двор и разбросанные повсюду пожитки, а когда узрел трупы, над которыми под жарким солнцем гудели большие зелёные мухи, то дёрнулся и вовсе сник, согнулся, втянув голову в плечи, будто ждал удара меча или топора.
        - Где укрылся хозяин, говори! - грозно рыкнул Булат по-хазарски, схватив несчастного за ворот и встряхнув его для острастки.
        - Н-не знаю, - мямлил перепуганный повар, перемежая греческие слова с хазарскими, - я был не здесь, я ничего не знаю, я был у… у женщины, своей женщины… она из Пантикапеи, она…
        - Замолчи! - приказал тиун, встряхивая грека ещё крепче.
        Тот тотчас же умолк.
        - Погоди, Булат, - остановил богатыря волхв, - он с перепуга и собственное имя позабыл, давай я с ним поговорю. - Он усадил грека на лаву возле высокого крыльца дома, помолчал, а потом сказал тихим, ровным голосом на греческом языке: - Я волхв из Киева, зовусь Всеславом, волхвы не могут говорить неправду, иначе прервётся связь с богом и волхв потеряет свою силу, поэтому каждое моё слово - правда, а по-другому быть не может! - Волхв помолчал, ожидая, пока до перепуганного насмерть повара дойдут его слова. Потом продолжил: - Если ты поможешь нам найти твоего хозяина, останешься жив, если нет, то будет вот так. - При этом волхв кивнул в сторону мёртвых тел.
        - Нет, нет, я будеть помогать, только совсем не знай, куда хозяин бегать, - вдруг затараторил по-славянски грек.
        - Гляди, братья, он по-нашему со страху заговорил, - усмехаясь в усы, изрёк десятник из Беловежского полка.
        - Так по кухне ему всегда в помощники наших давали, вот и поднаторел, - пояснил один из бывших рабов. - Правду сказать, он хорошо к робичам относился, тех, кто на кухне работал, никогда не бил, разве что покричит, да и только.
        - Тогда давай так, - предложил греку Всеслав. - Ты сейчас вспоминай, в каких местах ты бывал с хозяином, вспоминай точно, до мелочи, и ничего не говори, понял?
        Повар согласно кивнул и с опаской прикрыл глаза, а волхв снова стал расслабленно-отрешённым и простёр над головою пленника левую руку. Так длилось некоторое время, потом волхв открыл глаза и, смахнув с чела выступивший пот, изрёк:
        - Убежище узрел, жидовин там, человек тридцать охоронцев да ещё невольники.
        - Что, подмогу возьмём? - спросил десятник у тиуна.
        - Нет, - мотнул головой Булат, - много людей - много шума, этот живодёр снова улизнуть может. Надобно очень тихо всё сделать, а для этого нас как раз против тридцати хватит. - Он подошёл к коню, вставил ногу в стремя. - Куда едем?
        - Кони нам ни к чему, вот лодка, что у причала стоит, как раз кстати, - ответил Всеслав.
        - Добре, а вы, - Булат обернулся к бывшим невольникам, что ещё оставались в усадьбе, - за лошадьми нашими приглядите, да и порядок наведите, трупы захороните, нечего мух разводить.
        - Я тут припасов взял кое-каких, - сообщил усатый десятник, загружая с воинами корзины и короба, - неизвестно, сколько дней в поисках пройдёт. - Он осмотрел по-хозяйски лодку, проверил вёсла и спросил удивлённо, указывая на другую, большую ладью, что стояла рядом: - А эта, видать, для перевозки коней приспособлена, гляди, коновязи рядами посредине, только расстояние больно малое меж ними, лошадям неудобно будет.
        - Это, брат-десятник, не для лошадей, а для другого товара ладья, людей там вязали при перевозке, - пояснил один из бывших рабов.
        - Добро бы к вечеру сыскать пристанище жидовина, - в раздумье проронил Булат, - ночью сподручнее всего его взять.
        - Так скоро не получится, - ответил волхв, - грек плохо помнит дорогу, он же повар, а не воин.
        Но ни в этот, ни в следующий день сыскать потайное убежище торговца людьми не удалось. Все протоки были похожи одна на другую. Примету в виде наклоненной к воде огромной ивы встречали то там, то здесь. Иногда обрадованный повар кричал, что это то самое место и он его узнаёт, но спустя некоторое время, испуганный и расстроенный, садился снова на скамью лодки, бормоча оправдание на ломаном славянском, греческом и хазарском языках. Когда с наступлением ночи расположились на первом попавшемся острове и развели костёр, молодой волхв, глядя в огонь, тихо сказал.
        - Будем теперь искать по-другому. - Он встал и ушёл в глубь острова. Утром вернулся, и лодка снова двинулась на поиски. Только теперь никто не донимал повара вопросами, все молчали и глядели на волхва, который лежал посреди лодки как мёртвый и только иногда еле слышно говорил «ошую» или «одесную», «а тут против течения, до заросшего камышом островка».
        Так они плыли почти весь день. Наконец волхв скомандовал:
        - Всё, дальше днём не пойдём, заметят. Я буду спать, как стемнеет, разбудите, - и тут же крепко заснул.
        В темноте тихонько двинулись дальше, послышался отдалённый собачий лай.
        - Собаки - это плохо, - прошептал Булат, - шум обязательно поднимут.
        - Собаки - моя забота, - тихо ответил Всеслав, - ты подумай, как людей расставить, чтобы и охорону убрать, и купца перенять.
        Ночь была полна звуков: громко кричали лягвы, зудели комары, коих над водой было неисчислимое множество, то и дело ухали ночные птицы, плескались большие рыбы и водяные крысы, по берегу брехали собаки. Лодка без единого всплеска проплыла по течению мимо острова и неслышно причалила к низкой болотистой его части, поросшей камышом. Все тринадцать русов и грек, стараясь не шуметь, тихо выбрались на твёрдую землю.
        Справа вдоль вытянутого острова высился частокол, там, по всему, были всё те же длинные глинобитные строения для живого товара, во дворе бегали, перегавкиваясь, сторожевые псы. Перед частоколом на заливном лугу расположилось с полдесятка юрт охоронцев, - там горел костёр и слышалась хазарская речь. Булат шёпотом приказал десятнику:
        - Пятеро стерегите юрты, пока никого не трогайте, тех, кто куда-либо идёт по дороге, убирайте, только тихо. Если начнутся шум и беготня, разите всех.
        Пятёрка воев растворилась в ночи. Остальные двинулись дальше. В противоположном конце острова стояло ещё несколько юрт, их видели, когда проплывали мимо. Туда Булат послал оставшихся воев вместе с десятником, а сам с Вышеславом, волхвом и одним из бывших итильских рабов, крепко удерживая дрожащего от страха повара, пошёл к дому, что стоял, как и во всех усадьбах работорговцев, отдельно на берегу у небольшого причала. Вдруг из темноты со злобным рычанием на русов бросились два огромных пса; ещё несколько прыжков - и они вцепятся в глотки крадущихся во тьме. Но прыжка не последовало. Всеслав вышел на шаг вперёд и протянул руки открытыми ладонями в сторону псов, - те вдруг остановились, замерли на миг, а ещё через несколько мгновений преданно заскулили и завиляли хвостом у его ног. Волхв присел, погладил обоих псов, тихо что-то повторил несколько раз, и грозные четвероногие стражи, растянувшись на траве, быстро заснули. Тиун и оба воина всё ещё крепко сжимали рукояти засапожных ножей, не веря, что схватка с псами так нежданно и быстро закончилась не начавшись. Наконец Булат могучей рукой легко
приподнял втиснувшегося в землю от страха грека. Подойдя к деревянному дому, они огляделись. «Бежать тут можно только на лодке, жидовин, как и хазары, воду не любит, потому вплавь удрать не осмелится», - прикинул Булат и шёпотом повелел недавнему невольнику на всякий случай схорониться возле мостков пристани.
        - Может, подпалим дом, пусть горит, - предложил Вышеслав.
        - Нет, огонь внимание хазар привлечёт, давай наверняка. В доме у него два-три охоронца, это точно, поэтому как договорились. - Он толкнул в бок грека. - Реки, повар, жалуйся, ну! - встряхнул он грека за шиворот, видя, что тот молчит.
        Грек подошёл к двери, сначала робко, а затем громче постучал в неё. За дверью было тихо, грек снова постучал. Послышались шаги, и недовольный голос по-хазарски спросил:
        - Что случилось, кто там?
        - Это я, повар господина, что же вы меня бросили в Итиле, меня урусы чуть не убили, я едва сбежал, а потом ещё сколько плутал по протокам, пока нашёл… Открывай скорее, Яхат, я падаю с ног от усталости, не ел два дня, открывай же, что ты там возишься… - всхлипывал от страха грек.
        За крепкой дверью послышались возня и недовольный голос охранника:
        - Ничего с тобой не станется, у тебя жира, как у курдючной овцы, на неделю хватит, а не на два дня, постой, тут темно, сейчас открою.
        Дверь распахнулась, и на крыльце появился здоровенный охранник. Он ещё хотел что-то сказать насмерть перепуганному повару, но не успел, удар богатырского кулака оглушил его. Стукнувшись о бревенчатую стену затылком, охранник грузно завалился на бок и упал с крыльца. Засапожный нож Вышеслава, схоронившегося под крыльцом, успокоил Яхата навеки. Грек снова, как при недавнем нападении собак, рухнул на землю и прикрыл голову руками. Из открытых дверей послышался ещё чей-то сонный голос. Булат, согнувшись, кошкой скользнул в дом, а за ним Вышеслав и волхв. В доме послышались возгласы, удары, возня, что-то падало, потом из дверей беззвучно выскочила тень и, едва не наступив на лежащего на земле повара, метнулась к пристани. Но крепкая рука из-под мостков ухватила бегущего за ногу, и он с размаху рухнул в воду, ударившись по пути о край мостка. Плеск и рычание некоторое время доносились от пристани, а потом всё стихло. Вскоре из дома выскочил Булат, за ним Вышеслав и, наконец, волхв, они тяжело дышали, потирая ушибы и ссадины, смахивая с рук и лиц кровь.
        - В доме его нет, - проговорил вполголоса Всеслав, - но он там был, это точно.
        - Здесь он, - подал голос воин, что хоронился у причала.
        Все трое поспешили к мосткам, на которых лежал мокрый работорговец. Стоящий по пояс в воде недавний его раб держал жидовина за волосы.
        - Ну что, Самуил, - тихо проговорил, едва сдерживая ярость, богатырь. - Я с купцами передавал, что приду к тебе? Вот и пришёл…

* * *
        Святослав вместе с несколькими темниками и своей верной сотней из лучших молодых воев, отдохнув и накупавшись досыта в славной Pa-реке, стали осматривать пристани и причалы, лодии и корабли, попробовали некоторые из них в ходу, побродили по дворцам Кагана и Бека. Роскошь дворцов не тронула княжеского сердца, может быть, потому, что, обладая волховским чутьём, он видел не только глазами. Ложь, предательство, лесть и коварство - этими признаками рабства человеческих душ был густо пропитан не только воздух дворцовых залов, но и сами каменные стены, возведённые рабами для рабов. Святослав быстрым шагом покинул покои, с превеликим наслаждением вдохнул густой, настоянный на запахах незнакомых трав и деревьев каганского сада волжский воздух. Повернувшись к командиру своих охоронцев, велел:
        - Снаряди несколько лодий, оглядим окрестности!
        Когда же поутру третьего дня Святослав вернулся в лагерь, то не узнал своего войска. Большая часть воев упилась, то там, то тут вспыхивали пьяные перебранки, а порой и драки, начальники с великим трудом унимали одни, как тут же поспевали новые свары.
        Полетели посыльные Святослава к темникам. Сверкая на них очами, князь, в гневе, воскликнул:
        - Где моя дружина, где рати киевские, что одолели Хазарщину, что это за пьяный сброд в воинском лагере? Где были темники и тысяцкие, сотники и десятники? - Рука его то и дело хваталась за навершие меча. - Да явись сейчас несколько сотен добрых койсожских воев, и порежут всю киевскую рать, как овнов беспомощных!
        Подвыпившие темники вмиг от слов князя протрезвели, другие стояли, опустив голову. А иные возражали, что после столь тяжких переходов и боёв они заслужили право расслабиться.
        - В самом граде и на торговой пристани вина оказалось немерено, пока кинулись, а оно вот… - растерянно пробасил старый Селидор, озадаченно почёсывая загорелую лысину.
        - Вино греческое? - мрачно осведомился князь.
        - Нет, княже, из Семендера, там виноградников, рекут, пропасть, - ответил Издеба.
        - Всё вино в граде уничтожить, бочки и амфоры разбить до единой! Узнаю, что кто-то хоть каплю приберёг, велю казнить как изменника! - грозно сверкнул очами князь. - Завтра идём на Семендер. Пешие рати пойдут на лодьях водою, конники берегом. Ежели увижу кого поутру во хмелю, велю бить плетью, всё! - Святослав замолчал и, повернувшись, зашагал прочь. Потом кликнул стременного и, вскочив в седло, отправился проверять охрану и дозоры.
        Едва унылая тьма пленённых хазар вышла к Дону, как её догнали два всадника. Вернее, всадников на двух лошадях было трое. Впереди на тонконогом койсожском скакуне ладно сидел тиун Белой Вежи. За ним на коренастой хазарской лошади - его воин, позади которого на крупе трясся человек со связанными руками, в изодранной одежде, с опухшим от побоев ликом. Тиун окликнул старшего из тех, кто вёл в Киев невольничью тьму.
        - Вот, - указал он плетью на избитого, - у Итиля я взял из невольничьего обоза одного пленника, теперь возвращаю. - При этих словах он махнул рукой, и воин бесцеремонно столкнул своего седока с крупа лошади.
        - А если б не привёз, то я не сильно бы и жалел, - отозвался старший, - у меня их, видел, сколько?
        - Э-э, друг, этого взять непременно надо, - недобро усмехнулся Булат. - Да почаще плетью обхаживать, а то прыткий, сбежать может!
        Один из шедших сбоку охранников пинком заставил избитого подняться и толкнул его в вереницу пленников.
        - Прощай, Самуил, - проговорил тиун. - Смерть - слишком лёгкая кара для тебя. Испробуй-ка на собственной шкуре всю сласть невольничьей доли!
        И, пришпорив коня, поскакал с воином в направлении Белой Вежи.
        Притыка ходил хмурый, ворчал на тысяцких по каждой мелочи. Никто на него за то не серчал, потому что понимали, какие кошки скребут на душе старого воина, - ведь вместо помощи князю Святославу в тяжком сражении с Каганом они привязаны к Танаису. Гонец, посланный к князю, так и не вернулся. Что с ним, добрался ли до Киевской дружины - неведомо, и от князя тоже вестей никаких. Крепко маялся старый темник от неведения и всё более понимал, что придётся самому решать, как быть дальше, полагаясь лишь на своё чутьё да знание княжеской натуры.
        А гонец верный лежал в широкой донской степи с койсожской стрелой в хладном теле, и граяли над ним вороны. И ни родные в далёком Киеве, ни сотоварищи по дружине, ни темник Притыка о том никогда не узнают, как и о многих витязях, пленниках и просто мирных людях, погибших в той жестокой войне.
        Крепко оборонялся Дон-град благодаря Притыкиной тьме, раз за разом отбивая вражеские наскоки.
        Но однажды поутру, едва солнце прогнало остатки тумана из прибрежных зарослей, осаждающие вдруг исчезли, не погасив даже костров.
        Притыка с тиуном донским, стоя на стене града, глядели в пустую степь и держали совет, как же поступать далее.
        - Что ж, - рёк задумчиво Притыка, - кажется, ушли койсоги. Теперь дашь нам припасов, людей и оружия, да и двинемся мы поскорее на помощь князю.
        - Погоди, темник, - возразил тиун, - припасы есть, и людей дадим, хоть и побили многих кочевники, только не разбиты койсоги, неведомо где днесь вместе с их князем. А как уйдёшь ты, а койсоги снова на град налетят?
        Задумался темник, правду речёт тиун. Уйди дружинники из града, кочевники тут же шакалами голодными налезут на лёгкую добычу. Град сожгут, а вот успеет ли его тьма князю подсобить, неведомо, больно лёгок Святослав на ногу. Надо ж, так некстати койсоги оказались у стен танаисских, враз все планы прахом пошли. В сердцах крякнул темник, хлопнув мощной рукою себя по бедру.
        - Язи их забери, - буркнул он, - изведать надобно, где те койсоги окаянные. Без того нельзя ни тьме моей уйти, ни беженцам на места свои возвращаться. Проворных да смышлёных дай мне несколько воев, кто добре ведает места эти, тропы да гати.
        - Как не дать, конечно, дам, - зачастил тиун, радуясь, что дружина не покидает его град.
        Спустившись со стены, Притыка кликнул сотника изведывателей. Отвёл в сторону, к самой стене, и повелел тихо, чтобы никто не слышал:
        - Землю рой с сотней своею, а койсогов мне сыщи, хоть на дне Дона синего!
        - Найдём, темник, - кратко ответил сотник и тут же, пока Притыка обернулся к ждавшему его поодаль тиуну, исчез с глаз, будто его и не было.
        На другой день к закату вновь предстал перед темником сотник, уставший и запылённый, весь в колючих и цепких семенах степных трав. Только лицо его было омыто, видно, успел на ходу черпнуть горсть воды, чтобы освежить до красноты утомлённые очи. Доклад его был краток, как речь его начальника.
        - Сыскали косоглазых, никуда они не пропали, всего в полугоне от града затаились на укромном полуострове, поросшем вербами да камышом. Стоят сторожко, дозоры крепкие кругом, близко не подойдёшь, уйти могут либо через плавни камышами, либо через ивняк, ежели их со стороны степи прижать.
        - Добре, сотник, дякую, отдыхай днесь с воями своими, - бросил Притыка, весь уже ушедший в думы.
        Всю ночь темник и тиун то спорили, то подолгу молчали, иногда отхлёбывая из ковша по нескольку глотков медового квасу. К первым петухам только смогли они решить всё и разошлись каждый к своим тысячам.
        Рано поутру от берега готовились отчалить несколько рыбацких лодий.
        - Эгей, Кош, ты что это, за уловом собрался? - окликнул рыбака кто-то из предутренних сумерек. - А как самого койсоги на крюк подцепят?
        - Да нет уже тех койсогов и в помине, а дружина днесь уходит, всю рыбу вяленую да сушёную я воям отдал. Надо запасы пополнить, а коли управлюсь скоро, так и свежей рыбкой удастся избавителей наших угостить, когда ещё они свежего-то варева поедят? Ты лепше бери свою лодку да помощников - и с нами, разом-то поболе возьмём, айда!
        - Правда твоя, Кош, мы тем дружинникам не рыбой, жизнями обязаны. Погоди меня, к плавням спустимся, там рыбы сейчас - только вытаскивай, - ответил голос.
        А ещё немного погодя две большие рыбацкие лодки направились к камышовым плавням, где нагуливала жир добрая донская рыба.
        Когда рассвело и взошло ярое солнце, град зашумел и засуетился, провожая киевских дружинников, своих спасителей. Многие взобрались на стены и глядели вослед уходящему войску, пока оно не скрылось вдали за клубами пыли.
        Проходя берегом Дона, там, где раскинулись поросшие камышом плавни, отражая в своём зерцале высокие старые вербы, Притыкина тьма остановилась. Затрубили рога, и, подчиняясь тому сигналу, дружинники быстро построилась в боевые порядки и, развернув крылья, охватили выход с большого полуострова. Рыбаки, вышедшие поутру на лов двумя лодками, едва заслышав сигнал турьих рогов, мигом вскочили и сбросили холстины, прикрывавшие снасти и плетёные корзины для рыбы. Из-под холстин один за другим поднялись дружинники с тугими киевскими луками, по пятеро в каждой лодке. Расторопные рыбаки уже подавали им зажжённые от заранее заготовленного в котелках огня стрелы, обмотанные у наконечника просмоленною куделью. Горящими птицами, оставляя за собою лёгкий дымовой след, понеслись они в заросли камыша, высушенного долгим зноем до сухого шелеста. Рыбаки налегли на вёсла, направляя лодки вдоль камышовой стены, а лучники посылали вдаль свои огненные стрелы, будто сошедшие из самой Сварги Перуничи. Пока тьма строилась в боевой порядок и охватывала подковой выход с полуострова, стена пламени, подгоняемая свежим речным
ветерком, двинулась от воды в глубь полуострова. Койсогам, что таились в камышовых зарослях, ничего не оставалось, как силой мечей своих и отчаянным натиском пробиваться сквозь ряды киевских дружинников из огненной ловушки. С боевыми криками и воем в отчаянном порыве бросились они на русов, и завертелась карусель смертельной сечи, жестокой и беспощадной.
        Койсоги - храбрые и умелые воины, а тем паче когда за спиною бушует жаркое пламя и некуда отступить, некуда сокрыться, а только идти мечом на меч, копьём на копьё, кинжалом на кинжал, обретя либо славную смерть в бою, либо жизнь и свободу в широкой донской степи.
        И зрел огнекудрый Хорс, не успевший ещё проехать по синей Сварге и половины своего дневного пути, как в огнедышащих плавнях неугомонные люди снова схватились в смертельной битве со звериными воплями и рычанием - рубят, режут и рвут на части один другого. Нет им в сей миг служения прожорливому Яме никакого дела ни до дивной красоты вокруг, ни до звонкого щебета птиц. С досадою кликнул солнцеводитель брата своего Стрибога. Тот пригнал лёгкие тучи и закрыл от божеского взора неразумных людей, безжалостно терзающих друг друга.
        Была недолгой сеча, но жестокой. Около половины всей койсожской тьмы полегло на поле битвы, но князю их вместе с самыми отчаянными и дерзкими воинами удалось вырваться из смертельной западни и раствориться в степных просторах Придонья.
        Благодарные танаисцы оставили у себя раненых воинов, помогли с почестями похоронить павших, справив по ним горькую тризну.
        - Что, темник, будешь теперь торопиться на подмогу князю Святославу? - спросил донской тиун Притыку.
        - Эге, брат, плохо знаешь ты нашего князя, - отвечал могучий темник, качая лысеющей головой, - он зело на ногу лёгок, а на сечу крут. Боюсь, что за прошедшие седмицы он уже покончил с Хазарщиной без нашей помощи… - заключил темник с такой грустью в голосе, что тиун почувствовал вину и неловкость.
        - Погоди, Притыка, ты речёшь так, будто не твоею тьмою град наш от верной погибели и полного разорения спасён, будто не твои бесстрашные витязи койсогов разбили и в бегство обратили, - искренне возмутился тиун. - Или я неправду реку?
        - Да прав ты, брат, прав, только… Эх! - Темник с досадою так хлопнул себя могучей ручищей по бедру, что будь на том месте нога обычного человека, наверняка быть кости сломанной.
        Со стороны степи Притыка вдруг увидел два завихряющихся облачка пыли - к граду стремились чьи-то гонцы.
        Назавтра Святослав двинулся берегом моря Хвалынского в древнюю столицу Хазарии Семендер. Своим темникам повелел:
        - К тем, кто сопротивление чинить станет, применять беспощадную силу, прочий люд мирный не трогать. Золото и прочие богатства брать из дворцов, храмов и торговых домов. Виноградники все извести, потому как упившийся воин уже не воин, да и мирному люду от того вина беды одни и раздоры.
        Нежданным Стрибожьим вихрем пронёсся Святослав по Семендеру и Беленджеру, навёл страх на местных жителей, которые разбежались, помня ещё грозные походы русов Олега и Игоря по морю Хвалынскому. Уничтожив сорок тысяч семендерских виноградников, дружина Святослава повернула на закат солнца.
        Святослав спешил на помощь Притыке и Дон-граду, сражающимся с койсогами.
        - Скоро Ея-река, - молвил ехавший рядом с князем старый темник Издеба, - тут недалече от истока, и река неглубока, её вброд легко перейти.
        - Да и окунуться после перехода по степи, пыль и пот смыть, ох и добре будет! - отвечал изрядно вспотевший под жарким полуденным солнцем старый варяжский темник.
        Только промолвил сии слова Инар, как подлетел десятник дозорной сотни:
        - Княже, впереди, похоже, койсоги, - не более тьмы, уже через реку переправились. Идут без дозоров, потому нас ещё не заметили.
        Князь повернулся к темникам, живо сверкнул загоревшимися азартом очами.
        - Издеба на шуйцу, Инар - Десное Крыло, я - Сердце. Двигаться буду медленнее, а вы оба борзо обходите и на той стороне реки коло замкните!
        Уцелевшие после битвы в донских плавнях койсоги возвращались домой. Койсожский тархан был зол и подавлен, - без добычи, потеряв большую часть своих отчаянных воев, да и ещё не выполнил данное Беку обещание разрушить Танаис. Что сделают теперь с ним Бек и Всемогущий Каган? Тяжелы были думы князя, и даже возвращение домой живым совсем не радовало. Погрузившись в нерадостные мысли, князь кочевников не сразу услышал удивлённо-испуганные возгласы своего окружения, а когда взглянул вперёд, то невольно остановил коня. То, что он увидел, не могло быть правдой, а только горячечным бредом, навеянным злыми духами. Прямо перед койсожским войском, развернувшись полумесяцем, мерно и в полном молчании шла… русская дружина. Впереди на белом как снег коне - предводитель урусов. Но нет, этого не может быть! Но это «не может быть» однажды уже произошло, когда Святослав шёл на Итиль сражаться с хазарским войском и вдруг среди ночи ворвался в Танаис, когда его койсоги уже перехлестнули через стены города. Койсожский князь был в полной уверенности, что Святослав остался в Танаисе. А теперь князь урусов здесь, перед
ними…
        Тархан, подняв на дыбы своего горячего коня, отдал команду и рванул вправо от неторопливо идущей конницы урусов, но там тоже были урусы. Он кинулся влево и снова натолкнулся на них же. Тогда койсоги бросились назад, но, едва войдя в реку, увидели скачущих на другом берегу урусов. Это был конец, - кольцо железных воев Святослава стало сжиматься вокруг обречённых койсогов, надежды больше не было никакой, - что может сделать одна неполная тьма против четырёх или пяти тем Святослава. Уйти от урусов нельзя, как нельзя избавиться от собственной тени, не в человеческих силах сражаться с дэвами. И всё же бесстрашные койсоги приняли бой, но были скоро разбиты и сдались. Их князь и некоторые старшие начальники были тут же казнены, а оставшиеся в живых со страхом и трепетом поведали, что войско койсожское сожжено и разбито в плавнях, а они едва ушли из Танаиса от Святослава. А теперь видят опять его перед собой, - воистину князь урусов - чародей, и от него никуда не скроешься. Потому просили пощады и обещали платить киевскому князю оброк не только с каждого дыма, но с каждого коня и котла. В знак верности
они целовали княжеское стремя и были отпущены восвояси.
        - Глядите же, - пригрозил им киевский князь, - ещё раз на русов пойдёте, домой уже не воротитесь!
        - Ну Притыка, ну молодец, - впервые за последнее время от души смеялся князь, - мало того что сам с койсогами справился, град защитил, так ещё и страху на них нагнал, так что отчаянные кочевники, едва нас завидев, сразу сдаваться стали.
        - А мы у Безводной степи гадали, продержится ли Притыка седмицу-другую, - улыбаясь, напомнил Издеба. - Выходит, не заходя в Дон-град, можем мы погулять на яссов, раз уж в землях их оказались, - предложил он.
        - Правду речёшь, брат Издеба, - согласно кивнул Святослав. - Послать гонцов к яссам! - повелел князь. А когда гонцы предстали перед ним, рёк: - Скачите и упредите: аз Святослав, князь Киевский, иду на вы! - Потом велел Издебе: - К Притыке тоже гонцов пошли, пусть сюда подходит, вместе на яссов и навалимся.
        - Добро, - ответил старый темник, и вскоре два быстрых гонца поскакали к Дон-граду.
        Тут же на Ее-реке, в ожидании вестей от гонцов и подхода пешей рати, идущей от Семендера, русы раскинули стан.
        На другой день, едва лагерь киян отобедал, как дозорные сообщили долгожданную весть: подоспели передовые разъезды темника Притыки, а вскоре появился и он сам со своими тысяцкими. Радостной была встреча: крепкие объятия, весёлые возгласы и богатырские похлопывания по плечу.
        - Я тут в граде кисну, будто квашня у нерадивой хозяйки, а вы там без меня уже и Итиль взяли, и Семендер, спасибо, хоть на яссов кликнуть решили, - притворно-обиженно басил Притыка.
        - Так крепко киснул, - рассмеялся Издеба, - что койсоги готовы были хоть в петлю, лишь бы от тебя подальше быть!
        - Ух, Издеба, никак снова шутки Горицветовы пересказываешь, а ну, зови его сюда, вот я сейчас бока-то намну старому шутнику…
        Не договорив, Притыка осёкся, видя, как враз опустили очи долу его друзья. А Святослав, глядя прямо в очи старого темника, тихо молвил:
        - Пали оба славных темника - старый и молодой Горицветы, ушли из сечи прямо в Ирий… - В очах князя было столько боли, что она тут же вошла в душу Притыки, и он тихо застонал, как будто получил под самое сердце удар булатного клинка. Опустив голову и смахнув слезу, он тихо побрёл в сторону. Каждый темник знал, какими неразлучными друзьями были Притыка, Издеба и Горицвет-старший. А молодой Горицвет был другом их сыновей, в том числе младшего Притыки. Побрёл старый темник, вышел за стан и сел на скалистом пригорке, сгорбившись и втянув голову в плечи. В предвечерних лучах Хорса чудилось, будто большая усталая птица опустилась на вершину пригорка и, сложив свои широкие могучие крылья, замерла в глубоком печальном раздумье.
        Снова подскакали дозорные, сообщив, что вернулись гонцы от яссов, но не одни, а вместе с ясскими воеводами. Когда предстали перед князем Руси воеводы, то обратились к нему с поклонами и дарами:
        - Покоряемся тебе, русский князь! Прими в знак мира дары наши.
        - Что ж, кто с миром идёт, того с миром и примем, - отвечал им Святослав. Когда же удалились ясские воеводы, князь рёк в задумчивости: - Они любовь да дружбу предлагают потому только, что сила наша воинская здесь, а не будь её, по-другому заговорят. Потому следует нам тут, на Ее-реке, возвести град, посадить в нём тиуна и тысячу дружинников, дабы блюли тут законы русские и приглядывали за яссами да койсогами.
        Потом спустился к славянскому Танаису и был радостно встречен горожанами. Но слишком велика была русская дружина, чтобы мог принять её градоначальник. Потому войско стало в степи, а Святослав отправился ненадолго в Дон-град поблагодарить горожан за битву, а тиуна - за верную службу.
        - Будет край этот тебе и детям, - сказал Святослав, - и слава здесь будет Киеву. Вырастут другие русские грады, и поселятся в них многие люди. И праправнуки наши так же будут сеять пшеницы с овсами и защищать землю свою.
        Проследовав на Малый Донец, Святослав и там поставил сторожевой пост.
        А потом повернул домой, в Киев.
        Опять стало тихо в Танаисе. В град начали возвращаться беженцы, и все славили тиуна, Притыку с воинами и Святослава. Что было разрушено и сгорело во время приступа, то пленные койсоги снова отстраивали, вздыхая и переговариваясь между собой на своём языке.
        Огнислав тоже стал собираться обратно в свой посад на Кагале-реке. И дал ему тиун Танаисский за службу верную три больших воза пшеницы, проса, овса, солёного мяса, крепкого мёду, боевых припасов и десять молодых отроков взамен прежних, двое из которых полегли в битве с койсогами. Особо жалел Огнислав за старым греком Анастасом - привязался к нему, как к родному, да что поделаешь - война… Теперь надо было посад вновь налаживать, хлева, амбары ставить, но с таким числом работников он вмиг управится! Тиун дал для сопровождения и охраны несколько воинов, которые должны были приглядывать за отроками на время восстановления посада.
        И поехал Огнислав со своими людьми опять к Кагале. По дороге встречались те же степные могилы, заросшие ковылём и пыреем, так же жарко дышала степь и нещадно палило солнце.
        Когда добрались до посада, там их встретили лишь обгорелые пни да стены. Но Огнислав первым делом взял серп и пошёл жать перезревшее жито. И отроки вслед за ним поднимали колосья, собирали зерно, что не успели растоптать прошедшие рати кочевников. А другие по велению Огнислава копали яму, наливали воды и месили жёлтую землю с сухой травой, делали саманы, сушили на солнце, а потом возводили стены новой хаты, хлевов да коровников. Крыли камышом, скошенным на Кагале, и плели из верболоза плетни-ограды. И к Овсеням поднялся посад ещё крепче, чем был.
        После того большая часть отроков с охоронцами уехали восстанавливать другую огнищанскую весь, а при Огниславе остались только старый ясс да трое новых работников, что сами пожелали в степи жить и трудиться - приглядывать за скотом, косить на речке камыш для топки на зиму и выполнять прочую огнищанскую работу.
        А за посадом, как и прежде, стояли на курганах большие стога из сухой травы, куги и соломы, заготовленные для сигнальных дымов.
        Глава 11
        Радостная весть
        Садилось солнце за Перунову гору, жрецы приносили вечернюю требу, и дух от неё разносило ветром над Киевом и Ратным полем, где стояли дружины с Белохорватии и Волыни, готовившиеся идти на замену в тьмы Святославовы.
        - Боги уже вечеряют, - принюхиваясь, говорили дружинники, - пора и нам!
        Костровые снимали с огня медные котлы, а воины, достав деревянные ложки, усаживались всем десятком вокруг и с аппетитом поглощали кашу с мясом.
        И сидел у одного огнища костровым старый дружинник. Он молча и не торопясь подкладывал поленья, так же степенно помешивал в котле.
        Рядом молодой дружинник нетерпеливо поглядывал на него и наконец не выдержал:
        - Дядько Гурята, скоро ли будет готово? Ясти уж сильно хочется!
        - А сильно хочется, так и ешь недоваренное… - ответил старый воин.
        В тоне его речи не было превосходства, только лёгкий укор молодой нетерпеливости. И юный дружинник, смиряя аппетит, попросил:
        - Ну, тогда расскажи что-нибудь, про старовину, например…
        - А про что хочешь знать?
        - Откуда, к примеру, град Киев пошёл?
        - Киев? Ха! Сказал тоже… Киев ему…
        - А что?
        - Эва, какой борзый! Всё тебе поскорей: и поесть сейчас, и про древнее рассказать - тоже сейчас, а как война, так сразу чтоб и победа. Поскорей ему надобно…
        Решив наконец, что варево готово, костровой, продолжая ворчать, стал снимать котёл. Молодой помог ему. Кликнули остальных. Брали ложки, дули, чтобы не обжечься, ели молча и обстоятельно.
        И когда вечеря была уже закончена, и всё прибрано, а молодой потерял всякую надежду услышать ответ на вопрос, старый воин, задумчиво глядя в огонь, сказал, как бы сам себе:
        - Да, брат, Киев… Давно то было. В старые времена жил премудрый Ирей, и было у него три сына, три славных мужа. Один Индикий, а коротко - Кий, второй - Кущех, или - иначе - Щех, а третий - храбрый Хорив…
        Услышав, что старый Гурята начал рассказывать про старину, остальные из десятка, да и прочие, кто оказался поблизости, придвинулись к костру, усевшись в коло, и вместе с рассказчиком отправились в увлекательное странствие по древним временам.
        Перед каждым, как свиток, разворачивалась живая картина, такая знакомая любому из них по походам и вместе с тем окутанная таинственной дымкой стародавности. Вот по степям и перелескам рыщут передовые дозоры на крепких быстроногих конях, а через полгона за ними движется основное войско со своими начальниками - князьями, боярами, витязями храбрыми и умелыми. Потом скрипят, вздымая пыль, сотни телег, на которых сидят жёны, дети, старики, лежат овны со связанными ногами, домашний скарб и пожитки. Следом бегут, подгоняемые подлетками, быки и коровы, мычат, мотают большими головами и длинными хвостами, отгоняя надоедливых мух и слепней. А по обе стороны обоза, охраняя его, движутся всадники. Идут тем же порядком, каким прапрадеды их ходили. А когда Хорс заканчивает свой дневной путь, раскидывают стан у речки, так же вечеряют кашей с солониной и укладываются на возах спать. Только дозорные не спят, вглядываясь и вслушиваясь в ночную темень.
        - Вышли наши Пращуры из земли арийской и шли тремя Родами, - продолжал старый Гурята, - и дошли до гор высоких. И там у их подножия, где были места, обильные травой, Кий поставил град. Потом там целое княжество выросло, а окрестные народы назвали град Киява, или Куяба, а горы Кийкавус, или Кавказус, Кий-град кавказийский, значит.
        - Постой, дядя, какие Кавказийские горы? Наш Киев на Непре стоит! - нетерпеливо перебил молодой.
        - А кто просил рассказать, откуда Киев град есть пошёл? Я ж про Киев Первый толкую. А наш на Непре был основан, когда роды славянские разделились. Щек и Хорив тогда у Карпенских гор осели, а Кий на Непре град поставил, вернее, укрепил, потому что тут и до него славянские люди жили… - недовольно отвечал Гурята, комкая конец рассказа.
        На молодого зашикали, но он не унимался.
        - А долго предки жили в Кавказийских горах и как называлась их держава?
        - Целых пять сотен лет. В память о той жизни богатой и мирной и в честь Пращуров славных мы поныне празднуем Красную Гору. А держава могучая, предками нашими основанная, которая протянулась от Рай-реки до Карпат, звалась Русколанью, так-то! - степенно заключил рассказчик.
        - Эге! - с недоверчивой улыбкой воскликнул молодой. - Это, выходит, Кий целых пятьсот лет прожил, а потом ещё и здесь, на Непре, град поставил?
        На его вопрос многие рассмеялись. И уже кто-то другой сказал:
        - Да ты что, не знаешь, сколько потом Киев было? Вот один из его потомков и основал наш град.
        Темнело синее небо, и на нём загорались яркие звёзды. В Непре плескались Русалки и булькал Дед Водяной. В Киеве гасли огни и крепким сном засыпали люди.
        Долго сидели дружинники у костра, беседуя, пока начальники не вызвали полки на вечернюю поверку. Затем выставлялась стража, а воины расходились к своим лошадям. Снимали на землю попоны и, положив рядом оружие, укладывались спать.
        Тем временем три борзых гонца, пробегая версту за верстой, скакали на Русь с вестью про взятие Святославом Итиля. За ними, отстав на седмицу, шли другие с чудной вестью о взятии Беленджера и Семендера, а за ними - известие о Ейской победе, покорности яссов, про бой Притыки в Танаисе и победе над койсогами.
        Спал Киев-град ничтоже сумняшеся, а на заре прискакивали первые гонцы. И радостная весть понеслась над Киевом, пробуждая людей: взят храбрым князем Итиль, сердце Хазарии!
        А через седмицу новая весть - пала вся Хазарщина, что три века была над славянами!
        А ещё через три дня - в великой битве на Дону у Танаиса побеждены степные койсоги, и теперь Русь становится твёрдо на Дону и Волге!
        Радовались и пели кияне, а купцы снаряжали подводы, чтобы первыми идти на восход, начинать торги с армянами, персами и Хвалынью, а обратно везти в Киев шелка и товары из Асии, с великих земель Синьской и Индикийской. А больше всего надеялись прихватить побольше дешёвых рабов из покорённых Святославом народов, чтобы побыстрее отвезти их в Тьмуторокань, Фанагорию и другие приморские грады, куда уже устремились охочие до рабов купцы из византийских климатов, из самой Византии, а также арабские да персидские гости. Считали киевские купцы византийские деньги - золотых овнов и серебряных рыб - и прятали подальше, чтобы подводчики, увидев, не соблазнились и, прихватив наскоро воску, пеньки, мехов, ярой пшеницы, льна да мёду доброго, отправлялись в покорённые земли.
        Дозорные, встречая такие обозы, тут же сообщали о них начальнику, упреждая, как водится, какой купец с каким товаром и куда направляется.
        - Купцы киевские Самсон, Мамон и Кубышка, - доложил дозорный полковник Издебе, - направляются двое на Волгу, а Кубышка в Танаис. Везут пеньку, дёготь, меха и воск. По всему, торопятся не столько быстрее товар сбыть, сколько рабов подешевле в завоёванных землях набрать, - добавил полковник.
        Увидев княжескую дружину, торговцы приветствовали её радостными криками и маханием рук, а три купца - дородный Самсон, коренастый Мамон и малорослый, лысоватый, с будто приклеенной угодливой улыбкой Кубышка, - спешившись, низко кланялись проезжавшим мимо князю и темникам.
        Святослав засмеялся, повернулся к темникам:
        - Видите, друзья, как торопятся наши гости? И не помнят небось, как недавно кричали про мир с хазарами, яссами и койсогами. Я так скажу вам: торговцы в час мира - благо, а в час войны - великое зло. Ибо торговцам златые овны милее родной земли. И когда они вам «славу» кричат, слушайте, а плеть наготове держите, чтобы при первом случае дерзости меж ушей стегануть как следует! А что, гости честные, - обратился князь к купцам, придержав коня, - разве отменён мой указ об уплате десятины с товара за позволение торговать?
        Засуетились купцы, засмущались. Мамон с Самсоном переглянулись, нервно переминая в руках шапки.
        - Дак мы же, княже наш пресветлый, того… э-э-э… мы же, как бы сказать… - замешкались они.
        - Для этого к тебе и поспешили! - выпалил шустрый Кубышка, сияя наиугодливейшей улыбкой.
        - Что-то десятины в руках ваших не вижу, - нахмурил бровь Святослав.
        - Так мы спросить только хотели, кому из твоих темников надлежит десятину отдать и кто в хартии знак о том, что десятина уплачена, поставит, - опять протараторил Кубышка.
        Князь, усмехаясь в усы, указал на старшего темника. Потом глядел, как шли торговцы с десятинами к нему, а Издеба ставил княжеский знак на их торговые хартии. И с тем княжеским дозволом спешили потом через Дон к Волге, чтобы поскорей справить дело и не упустить барыш. Многие, накупив пленников, гнали их в греческие полисы, чтобы продать там и вернуться с товарами. Голодные, измученные, - купцы кормили их скудно, - тащились они по дорогам на полдень.
        - А скажи, брат Издеба, - обернувшись к старшему темнику, тихо спросил Святослав, - отчего Ворон всякий раз, как купцов встречаем, исчезает куда-то?
        - А оттого, княже, - так же тихо отвечал темник, - что купцы - народ особый, для Тайной стражи весьма любопытный, потому как всюду ходят, много видят-слышат, с разным людом общаются. Только к каждому свой подход нужен. Одному достаточно доброе слово сказать да вина греческого налить, и поведает он тебе всё, что знает. Другому только пенязи могут язык развязать или угроза его жизни или товару. Есть и такие, что Руси готовы служить по долгу сердца, как и подобает славянину, только оных среди купцов, прямо скажем, немного найдётся. - Старый темник огляделся по сторонам, не слушает ли кто их разговор, и, убедившись, что остальные кто чуть впереди, кто сзади едут и слов их в конском топоте слышать не могут, продолжал: - Ворона многие из купцов знают, только каждый по-своему. Один с ним знаком как с равным себе заезжим купцом персидским, византийским или хазарским. Другой его за огнищанина принимает, который ему зерно или мёд с воском продавал, кто-то ведает как толмача доброго или охранника. Кто он таков на самом деле, никому из купцов знать не положено, потому и не должны они зреть Ворона подле тебя.
Мне о купцах киевских Ворон многое поведал, и то людям нашим, что мной в Киеве оставлены, большую помощь оказывает.
        Святослав снова вспомнил старого изведывателя из Итиля и его вроде бы простые слова о том, что каждый на своём месте сражается за родную землю. «Коли б все так мыслили, никакой ворог с Русью ничего бы сделать не мог, - с болью думал князь. - Ведь из трёх встреченных только что купцов один уже с христианским именем, крещёный, значит. Мало того что купец, наживе служит, так ещё и богу чужому. Разве ж будет такой человек о Руси думать? Нет, не будет», - с ещё большей горечью мыслил Святослав.
        Иногда встречались на пути дружины кочевники, которые каждому русичу кланялись, давали всё необходимое и с поспешностью славили князя Киевского. «Ну вот, - снова возвращался к своим мыслям Святослав, - с этими проще, эти силу понимают и уважают. Одолел их в бою, теперь, может, и ненавидят, но подчиняются. Да и будут подчиняться, пока Русь сильна, а коли вздумают напасть, то тогда только, когда силы соберут достаточно, но это незаметно сделать не получится. Вот и выходит, что свои самсоны да кубышки опаснее кочевников будут, потому как с подобострастной улыбкой, за обещанные пенязи ударить могут в спину, исподтишка… - Князь опять вспомнил казнённых тысяцких. - Да, без Тайной стражи и впрямь чем дальше, тем труднее. Выходит, и после похода на Хазарию сгодится Ворон, прав Верховный Кудесник. Да на то он и Могун, что грядущее зрит, чему тут дивиться».
        Широкобокий корабль купца Димитроса Каладжи, вырвавшись из хитросплетений рукавов волжской дельты, закачался на покатой волне Хвалынского моря.
        - Скоро Семендер, - сообщил стратигосу Димитрос, - будем причаливать?
        - Причалить, конечно, можно, но ненадолго, думаю, со дня на день здесь появятся воины Киевского князя, - ответил стратигос, внимательно вглядываясь в пустынные берега. - Лучше переждать эти тревожные дни где-то на островах.
        Осторожный купец послушался земляка и укрыл корабль на одном из удалённых островов. А через три дня к нему причалило несколько лодий с беженцами из Семендера. Они рассказали, что урусы ворвались в град сразу с моря и с суши и почему-то принялись в первую очередь уничтожать все винные запасы, безжалостно круша амфоры и бочки, а потом растоптали и сожгли виноградники.
        - Они прошли как ураган - вырывали, ломали, жгли виноградники под корень, такого мы ещё никогда не видели, даже листа виноградного не осталось! - в ужасе шептали до смерти напуганные беглецы. - Одна радость, что русы не задержались в городе и даже не оставили своих полков. Разграбили дворцы и храмы и убрались.
        Когда урусы ушли и беженцы вернулись в Семендер, корабль купца Каладжи тоже причалил к пристани. Это было нелегко, потому что вся городская пристань была забита лодьями и кораблями, что ещё недавно теснились у Итильской пристани. Именно на этих лодьях и кораблях пришла в Семендер часть русов, а другая на конях вошла в город с суши.
        Рука у стратигоса благодаря неустанной заботе лекаря хорошо поджила, хотя он ещё носил повязку. Потому, распростившись со старым лекарем и расплатившись с купцом, Каридис отправился со своим слугой дальше по сухопутью, для чего купил коней и воз, на который уложил свои узлы, корзины и свёртки. Нанял надёжного проводника, которого порекомендовали ему местные греческие торговцы, и десяток вооружённых охранников. Торговцам он сказал, что будет пробиваться к Фанагории или в Таматарху, откуда направится в Константинополь.
        «Главное, чтобы всякому действию было дано простое и понятное объяснение, - сказал сам себе Каридис. - Настоящей цели его путешествия не знает даже верный слуга. Я пойду по пятам Русского Пардуса и постараюсь, даже не имея воинских легионов, испортить ему удачную охоту», - решил старший стратигос.
        Глава 12
        Битва волхвов
        Прежде чем отправиться домой, Святославовы полки остановились для отдыха на Полуночном Донце. Свенельд с полутьмой оставался при войске - следовало собрать ещё немало добра и припасов. А киевский Могун выступил в путь ещё от Итиля с первым же обозом, снаряжённым ценной утварью и ранеными. Кончилась великая война с хазарами, теперь Могун нужен был в Киеве, чтобы править требы в честь русской победы. Для охраны было дано пятьсот всадников, да и то многие из них были легко ранены, в том числе и поставленный полутысяцким старый Хорь.
        Шли неспешно, чтобы не донимать раненых обозной тряской. Вначале вверх по правому берегу Pa-реки до Переволока, а потом по берегу синего Дона до Белой Вежи. А оттуда, переправившись через Дон, двинулись напрямую к заходу. В удобных местах, где была вода и зелень, останавливались на день-два, чтобы укрыть людей и коней от полуденного зноя, дать раненым отдых и лечение, собрать трав целебных. Большая часть долгого пути осталась позади, ещё день размеренного хода - и впереди заблестит родная Непра, а там уже и до Киева рукой подать.
        «Великие дела совершил князь Святослав, - размышлял Могун, сидя на душистом сене. Он устал ехать верхом и пересел в свой могунский воз с козырем, защищавшим от знойного солнца. С других телег слышались стоны раненых. - Да, нелёгкой была победа, сколько сильных телом и духом витязей полегло во многих сражениях, сколько осталось увечных и тяжкораненых». Кудесник вздохнул.
        Впереди послышались какие-то крики, и обоз остановился.
        Раздался стук копыт, и рядом с возом осадил коня запылённый дозорный сотник.
        - Стряслось что? - вопросил Могун.
        - Неладно, отче! - приложив руку к груди и слегка поклонившись, доложил сотник. - Впереди объявились печенеги! Наша передовая сотня заметила пыль вдали, думали - свежие тьмы из Киева, а это кочевники! Полутысяцкий Хорь велел остановить обоз, собрать возы с ранеными в середину, а вокруг них поставить возы со всякой утварью. И за этими возами устроить оборону на случай нападения, потому как нас слишком мало. Гонцы к князю за подмогой уже посланы, только вряд ли успеют, подмогу ждать дня три надо, а печенеги - вот они!
        Могун качнул головой.
        - Значит, нам надо стать незримыми, - промолвил он. - Погоди! - остановил он собиравшегося улететь сотника. - Возьми с собой Богодара! Богодар! - окликнул он. - Езжай в дозорную сотню, - распорядился кудесник, когда перед ним предстал молодой юноша с волосами до плеч, схваченными на голове кожаным обручем, - помощников возьми из служителей, и творите действо отвода глаз, изворачивайтесь как хотите, но чтобы враги наш обоз не заметили!
        Сотник с Богодаром умчались прочь.
        Могун, сойдя с воза, отошёл в сторону и, взглянув на белый солнечный диск, закрыл очи, воздел руки к светилу и недвижно постоял несколько мгновений. Глубоко вдохнул, будто зачерпнул жбаном солнечной силы, развёл руки в стороны, подобно крыльям. Затем лёг на траву и приказал телу остаться на земле, а душе птицей-соколом взлететь в облака. Тело кудесника дёрнулось, как при падучей, трижды ударилось о горячую полуденную персть и стало словно деревянным.
        Через миг кудесник иным, уже птичьим взором увидел степь и себя, лежащего на сухой траве, и возы, становящиеся в коло. Птица поднялась выше в синь Сварги и зоркими очами узрела вражеское войско. Сильные крылья понесли Могуна-сокола над степью и перелесками. Вдали на заходе синей лентой блеснула могучая Непра, кажущаяся с высоты неподвижной. Конница двигалась походным порядком. Это, несомненно, были печенеги, дерзкие степняки, привыкшие быстрым скоком появляться там, где их не ждут. А обоз с добром в сопровождении малой охраны - воистину лакомый кусок! Их не меньше четырёх-пяти тысяч. Против одной полутысячи, обременённой обозами с ранеными… Сокол сделал несколько кругов над порядками противника, снизившись, даже разглядел того, кто ехал во главе конницы. Это был молодой, отчаянный, но одновременно необычайно чуткий и осторожный ко всяким ловушкам и западням печенежский князь Курыхан, Куря…
        Вещая птица стремительно понеслась обратно, замечая по пути, где находятся вражеские разъезды.
        Когда дух Великого Могуна вернулся в тело, он уже знал, что и как делать. Беззвучно растворившись среди степных трав и кустарников, навстречу печенежским дозорам ушли десять кудесников во главе со Славомыслом - жрецом Матери-Сва-Славы. Прочие кудесники и служители так же споро, без лишних разговоров, делали каждый своё дело. Одни, наложив волховское заклятие, заставляли лошадей впадать в полусонное состояние, стоять и лежать тихо, без всякого звука. Другие погружали тяжкораненых в глубокое забытьё, дабы они не могли издать ни громкого стона, ни обморочного крика. Третьи косили только им ведомые волшебные травы и складывали в стожки вокруг лагеря. Стожки те были простыми и невзрачными на вид, да только силу заклятием вложил в них сам Великий Могун непростую, ох непростую! Да и каждый, как мог, вливал свою волховскую силу в общее дело, как воду в чашу, и потому свершённое чудо было общим. А разве не чудо, когда зоркие и чуткие, как степные хищники, печенежские дозоры при ясной погоде и в солнечный день прошли не прямо, как вначале, а по дуге и не заметили при этом ни полтысячи воинов, ни обоза, ни
волхвов с помощниками, которые неотлучно следили за каждым шагом неприятеля. Вслед за дозорными, по тому же серповидному пути обошли обоз и главные печенежские силы. Пока шли мимо обоза разъезды, а потом и сам Курыхан с тысячами, сидел недвижно Могун подле своего воза на траве, скрестив ноги, и чуял всё о текущих мимо кочевниках, и слушал чужие мысли, потихоньку направляя их в нужное русло. Жизнь каждого руса в сей миг зависела во многом от того, как незаметно, всей собранной волей Могун заставит печенегов идти нужной дорогой, поселив в их голове посторонние мысли.
        «Какое сегодня жестокое солнце, так давит на голову, что порою даже темнеет в глазах», - думали печенежские дозорные.
        «Странное место, недоброе, - отметил Курыхан, - виски будто чёрным волосяным арканом стянуло…»
        Воины же просто дремали в сёдлах, как обычно в дальних походах.
        Когда за печенегами улеглась пыль и среди молодых воинов послышались радостные возгласы, Хорь строго рёк:
        - Чему радуетесь, сейчас печенеги выйдут на наши следы, уразумеют, что разминулись, и вернутся назад.
        Снова Богодар и Славомысл уходят в ту сторону, куда недавно скрылись кочевники, а с кудесниками - две сотни воев на борзых хазарских конях. Подчиняясь приказам сотников, воины скачут то в одном направлении, то в другом, снова возвращаются и наконец уходят на полуночный заход, чтобы, дав большое коло, присоединиться к своим там, где меньше всего видны следы. Тем временем молодые помощники волхвов тщательно уничтожают следы обоза. Им помогают воины и легкораненые дружинники. Надо создать видимость, что обоз под прикрытием всадников ушёл на полуночный заход.
        Пройдя гон, войско Курыхана наткнулось на свежие следы недавно прошедшего отряда.
        - Телеги тяжелогружёные, охрана небольшая, не больше тысячи, - доложили печенежские следопыты.
        - Святослав шлёт домой награбленное у хазар добро, - прищурил глаз Курыхан, - добыча сама идёт в руки. И как мы с ней разминулись? Где-то совсем рядом пропустили обоз. Поворачивай войско, настигнем! - велел князь тысяцкому.
        И печенеги, развернувшись, устремились назад, к солнечному закату.
        Вновь затаилась Могунская тьма в ожидании, пройдёт ли и на этот раз мимо верная смерть, или хищник настигнет добычу. Настороженно замерли люди и животные, казалось, даже дышать перестали, едва на восходе заклубилась пыль, поднятая печенежскими тьмами.
        Снова кудесники впали в особое состояние, мысленно заставляя врага глядеть и не видеть безмолвного обоза, а только траву, кусты да небольшие скошенные стожки. И снова у Курыхана на миг потемнело в очах. И не мог он сейчас винить в том горячее солнце, потому как светило уже клонилось к закату, собираясь лечь спать в своём розово-золотом шатре.
        - Великий князь, следы поворачивают к полуночному заходу! - доложил дозорный.
        Вражеские тьмы, жаждущие скорой добычи и лёгкого грабежа, борзо потекли чуть правее, но этого оказалось достаточно, чтобы обоз остался вновь незамеченным.
        - Нынче уже не воротятся, - устало молвил Богодар, опустился на траву подле могунского воза и тут же забылся крепким сном.
        Великий Могун не спал, вместе с начальником обоза старым Хорем они продолжали думать, что вернее - сняться сейчас же и уйти к полуночи или к полудню или оставаться на месте. Печенеги оба раза прошли почти рядом, так что вряд ли будут возвращаться по тому же пути. Ну а как вернутся?
        - Погоди, - сказал Хорю кудесник, - надобно сотворить так, чтобы неприятель пошёл туда, где нас нет. Ведь столько волхвов собрано в нашем обозе, неужто не заморочим головы воинам и шаманам? С воинами просто, они привыкли слушаться указаний начальников и выполнят команду, едва она возникнет у них в голове. А вот с шаманами сложнее, надо сначала выведать их замыслы.
        Никто не обратил внимания на сову, которая, затрепетав крыльями, взлетела из травы и подалась к полуночному заходу. Вскоре она опустилась на сук старой сосны в рощице у печенежского лагеря, где на открытой поляне горел костёр и вокруг него совершали камлание два шамана.
        Будто вешняя вода, проступающая сквозь прошлогоднюю траву на заливном лугу, вошёл дух Могуна в шаманское коло и услышал все мысли и желания. Они были просты и лежали, как на ладони, в ярком свете костра, рассыпающего в ночи звёздные искры. Шаманы желали изгнать из лагеря злого духа, который мешает обнаружить обоз урусов. То, что злой дух поселился в их Стане, шаманы убедились после таинственного исчезновения следов во второй раз. Они изгонят духа и увидят путь, о котором скажут великому Курыхану. Божественный владыка поутру спросит и с темников, и со следопытов, и с них, шаманов, до каких пор его воины будут носиться по степи, подобно слепым щенкам, не в силах отыскать неуловимый обоз. «Заколдованный он, что ли!» - воскликнул в сердцах хан, приложив пальцы к вискам. Потом, словно что-то вспомнив, велел кликнуть шаманов. И вот они кружат в колдовской пляске, звеня многочисленными колокольцами и амулетами-бляхами.
        Всё видел и чувствовал Могун в краткий миг проникновения в сознание шаманов и понял, что ему поможет их страх. Злого духа хотите? Будет вам! - про себя воскликнул Могун. И сова, ухнув, сорвалась с ветки и улетела прочь.
        - Куря поведёт войско, куда скажут шаманы. Выходит, предстоит нам этой ночью сразиться с ними в бою незримом, - говорил Могун кудесникам. - А главным должен стать жрец Чернобогов. Покажи-ка, отец Чернига, мощь бога своего, ныне приспел твой час!
        Пляска шаманов в печенежском Стане всё убыстрялась, пот струился по разгорячённым лицам колдунов. В стремительном вращении чаще мелькало пламя костра, дальние звёзды, а за кругом была чернота, которая, казалось, всё больше сгущалась. И в той черноте таилось нечто неведомое и незримое, но оба шамана знали, что именно оно не позволяет отыскать такую явную и одновременно такую призрачную добычу. Вот заклубилось вдали как бы тёмное облачко и слилось с остальной чернотой. Почуяв присутствие неведомого, ещё пуще завертелись колдуны в спасительном ритме пляски, ещё громче заухали и зазвенели бубнами. Немногие из бодрствующих воинов с благоговейным почтением и опаской следили за священным камланием. Некоторые также стали ощущать присутствие давящего ужаса клубящейся темноты.
        Незримой, но ощутимой протекала ночная борьба. В этот раз не для вида, а в полную силу камлали шаманы. Они чуяли мощь сопротивления и стремились одолеть то, что происходило из черноты.
        Сражение длилось несколько часов. Нечто то отступало, то накатывало на изнемогающих колдунов. Порой они оказывались на грани потери сил и сознания и готовы были прекратить борьбу, но страх перед Курыханом заставлял продолжать изнурительную пляску, уже похожую на конвульсии. Особо тяжко приходилось старому хромому шаману по прозвищу Волчий Хвост. Потому что, как говаривал когда-то отец, он родился с настоящим волчьим хвостом и, значит, был наследным шаманом. Едва научившись ходить, он получил от отца бубен и шапку, к макушке которой была прикреплена золотая фигурка волка, дух которого отныне будет оберегать владельца. Обычно каждый шаман ищет своего духа, пока он знаками не проявит себя. Но Волчий Хвост получил покровительство духа с рождения и рано постиг премудрости шаманской науки. Он верно прослужил великому печенежскому князю Нудыхану, а теперь, несмотря на возраст, как талисман его возит с собой наследник Нудыхана, молодой Курыхан. Посему нельзя покрыть позором не только свою седую голову, но и всех глядящих на него духов предков. И старый шаман совершал пляску, похожую на волчьи прыжки, и,
превращаясь в зверя, совершал бег по невидимому смертным миру духов, прося их помощи в этой необычной схватке. Он волк, он родился со знаком волка, а волки лучшие следопыты и охотники! К утру наконец злой дух отступил, и старый шаман вначале смутно, а затем всё яснее узрел путь, которым следовало пройти.
        Кратким был тот миг, будто случайный солнечный луч выхватил из темноты образ и вновь скрылся во мраке.
        Утром дозорные сообщили, что печенежские тьмы ушли быстрым скоком к полуночи.
        «Выходит, удалось-таки нам с отцом Чернигой одолеть шаманов и направить с их помощью печенежскую конницу по ложному следу», - удовлетворённо подумал про себя Великий Могун.
        Прошла большая часть второго дня, а обоз урусов так и не был обнаружен ни в том месте, где указали духи, ни поблизости. Волчий Хвост первым понял, что духи впервые обманули его. Они перестали говорить с ним или это он, Волчий Хвост, стал глух к их речам? Впрочем, это уже всё равно. Волчий Хвост представил, как разгневается великий Курыхан, какими уничижительными словами и насмешками встретят его позор воины, ещё вчера с благоговением глядевшие на великого шамана. Могут убить или прогнать, как старую больную собаку, и поделом, потому что духи отвернулись от него! «А может… - старый шаман прикрыл очи, стараясь уловить мелькнувшую мысль, - может, кто-то отвернул его взгляд от истинного пути? Чья-то чужая сила и воля заставила зреть ложные образы?» Волчий Хвост заволновался. Он вспомнил, каким тяжким было ночное камлание, сколько сил пришлось отдать на сражение со злым духом. Теперь очевидно, что злой дух был не один, ему кто-то помогал! И если этот кто-то умеет управлять духами и отводить взгляд, то он - великий шаман, могучий шаман!
        Волчий Хвост остановил воз, слез и поковылял по траве дальше в степь. За ним неотступной тенью последовал молодой шаман.
        - Принеси бубны и посох, - остановившись, обронил Волчий Хвост. - И шаманское питьё из грибов, - добавил он. - Я должен отправиться в страну духов.
        Старый волк, прихрамывая, трусил по узкой тропе, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к внутренним ощущениям. Он внимательно читал знаки и был преисполнен решимости: всё просто, он должен встретиться с противником и победить его или умереть, другого выхода нет!
        Очень скоро волк почувствовал, что он не один на тропе духов. Средь рваных клочьев тумана появлялись и снова нехотя растворялись чьи-то неясные тени, иногда возникали странные, никогда прежде не виданные образы полуптиц и полузверей. Вот раз и другой пролетела большая сова и в упор человечьими глазами взглянула на бегущего по тропе волка. Он напрягся от этого взгляда, но скоро понял, что это не его противник. Из многих знаков следовало выделить нужные, чтобы найти того, кто сбил его в прошлый раз с правильной дороги. Вот снова чья-то неясная тень впереди, на этот раз излучающая сияние. Волк замедлил шаг, но свечение сместилось в сторону, а потом и вовсе взметнулось вверх, превратившись в подобие птицы с женским лицом и даже, кажется, женской грудью. Прямо из-под ног шмыгнул кот и, как показалось волку, что-то пробурчал. У корней росшего возле тропы дуба затаилась змея, а на ветке сидела, качаясь, призрачная дева с зелёными волосами. Знаки, знаки - их много. Как разобраться, где истинные? Это делать всё труднее. Вот снова пролетела сова с человеческими глазами. Старый волк зарычал на неё, оскалив
клыки. Он чувствовал, что кто-то сильный и опытный идёт следом и это он путает знаки. Волк остановился. Потом вдруг завертелся на месте, словно пытаясь догнать собственный хвост. От этого коловращения всё вокруг слилось в серую пелену. И в этом сумраке, как бы выделенная сумасшедшим вращением, проявилась одна тень, которая не растворялась. Она росла и наконец приобрела смутные очертания коня. Волк остановился. Теперь он знал образ противника.
        Тропа вывела к небольшой площадке, справа и слева от которой громоздились отвесные скалы. Впереди - обрыв, чёрная бездна, назад - дорога только тому, кто победит. Волк шёл осторожно, потому что чувствовал - вызов принят. И снова всё его существо напряглось в ожидании, - кто увидит противника первым, тот сможет нанести первый удар.
        В это мгновение сзади послышался звук, как будто молотом ударили по камню. Волк повернулся и сразу увидел его. Бархатно-чёрный, как сама ночь, конь с короткой седой гривой возник из клубящегося тумана. Упрямый изгиб шеи, тонкие нервные ноги, бездонные глаза со сверкающими в них искрами огня. Только на короткий миг волк увидел противника ясно и чётко. Затем туман сгустился и скрыл очертания коня, превратив их в смутную тень. Но это было уже неважно. Оба противника были сильны и опытны и доверяли больше внутреннему чутью.
        Они закружились как бы в медленном танце, глядя чуть в сторону и отмечая друг друга боковым взором. Волк - хищник, он первым должен броситься на врага. Вот конь чуть замедлил свой бег, и волк метнулся наперерез, одолев расстояние в два прыжка. И вдруг в голову словно ударила молния, он увидел яркую вспышку, после которой наступила темнота. Конь успел повернуться задними ногами и нанести молниеносный удар копытом. Если бы схватка происходила не в мире теней, то старый волк навсегда остался бы лежать с раскроенным черепом. Но в стране духов тело ничего не значит, здесь существуют и сражаются силы воли.
        Волк пришёл в себя и увидел, что он, широко расставив лапы, стоит, пошатываясь, у края пропасти. Не новичок в стране духов, волк знал, что тот, кто окажется в бездне, больше никогда не вернётся в мир живых. Таков закон. Проигравшему нет обратной дороги из мира духов.
        Но отчего противник не добил его в состоянии беспамятства? «Ага, шаман урусов хочет показать своё благородство, ждёт, когда я смогу защищаться, - понял Волчий Хвост. - Значит, его можно обмануть…»
        Делая вид, что ещё не полностью пришёл в себя, волк неожиданно сделал бросок, будто сорвавшаяся с тетивы стрела, и вцепился клыками в чёрный бархат шеи коня. Тот заржал, рванул в сторону, но было поздно. Из раны на шее алыми струями побежала кровь. Не в состоянии достать противника своими страшными копытами, конь бился, вставал на дыбы и, мотая окровавленной шеей, пытался сбросить врага. Но тот мёртво держал хватку, хотя всё вокруг вертелось в сумасшедшей круговерти. Волчьему Хвосту казалось, что они оба уже летят вниз с обрыва. Напряжение противников достигло предела, и тела обоих стали будто каменными. В этот миг над ними снова пролетела сова с человеческими глазами. Волк почувствовал, что чёрный конь перестал метаться в дикой ярости, а его необузданная сила как бы вошла в спокойное русло. Мышцы обмякли, кожа стала податливой и гладкой. Железные челюсти волка, сжимавшие тугую плоть, почувствовали, как она выскользнула из пасти, а когти вышли из ставшей податливой кожи. Конь ещё раз мотнул шеей и сбросил противника наземь.
        Волк собрал все силы и, оправившись после падения, сумел отползти от края обрыва. Из раненой шеи коня стекала кровь и тут же исчезала, не оставляя никаких следов. Не обращая внимания на рану, противник вновь принял боевую стойку, и они ринулись друг на друга.
        Волчий Хвост дрался отчаянно, как никогда в своей жизни. Но и конь не уступал волку. В неистовых порывах они сражались у самого края бездны, рискуя всякий раз улететь туда вместе с врагом. В какой-то миг Волчий Хвост почувствовал, что на этот раз ему не уйти из страны духов. Осознав это, он замер и тут же был сметён страшным ударом чёрного коня с огненными глазами.
        Волчий Хвост полетел в бездну, откуда нет возврата к миру живых. Он станет одним из бестелесных духов, который сможет говорить с миром людей только знаками. Знаками! Сейчас, когда всё уже кончилось и Чернобожий конь, ударив копытом о каменистый край обрыва, растворился в тумане, дух шамана вдруг ясно и чётко увидел всё: и обоз урусов, и путь к нему. Но он не может рассказать об этом великому Курыхану. Он может только дать знак, который сумеет понять его ученик, если он действительно постиг науку шаманов.
        Курыхан после второго неудачного дня поисков был настолько взбешён, что даже не кричал, а шипел, подобно разъярённой змее.
        - Следопытов казнить! Шамана ко мне! Что на сей раз скажет никуда не годный Собачий Хвост?
        Курыхан слез с коня и кивнул прислуживающим ему воинам, чтобы они раскидывали шатёр.
        Вскоре перед его очами предстал молодой шаман.
        - Прости, великий князь, - молвил он с глубоким поклоном, - Волчий Хвост не сможет прийти на твой зов. Он отправился навечно в страну духов…
        Курыхан вскинул бровь, но ничего не сказал. Волчий Хвост был стар и мог отправиться к праотцам в любую минуту. Князя больше удивило спокойствие и уверенность молодого ученика.
        - Я знаю, где урусы. Завтра будет бой, - коротко сказал новый шаман.
        - Княже, прискакал гонец с вестью: Могунский полк столкнулся в пути с печенегами! - доложил дозорный. - Во главе с самим Курыханом!
        - С Курыханом? - быстро переспросил Святослав.
        Стоявший подле Издеба увидел, как загорелись в глазах князя азартные охотничьи огоньки. Темник хорошо знал о давнем негласном соперничестве молодых князей. Святослав, задумавшись лишь на несколько мгновений, приказал кликнуть темников.
        - Что ж, братья-темники, пришёл Куря за овцами, а не пора ли его самого постричь? Притыка, немедля выступай на помощь Могуну! А мы между тем окружим печенегов великим коло: два Подольских полка пойдут к полуночи, Огнедар - к полудню, а я зайду в тылы! Надо изловить Курыхана. По коням!
        Растеклись дружины к полуночи и полудню.
        Притыка с тьмой борзо полетел прямо по степи.
        А Святослав, взяв левее, быстрым скоком, как пантер, дошёл с полками до самой Непры, поставил одесную Издебу, а на шуйцу - Збислава-темника, который в битве при Итиле и на Ее-реке показал своё ратное умение, и стал дожидаться противника.

* * *
        Ещё с вечера смутное предчувствие недоброго не давало Великому Могуну покоя. Почти всю ночь он провёл вместе с полутысяцким Хорем, следя, как тот расставляет дозоры и не велит разжигать далеко видные в темноте костры.
        - Бдите неусыпно, замечайте любую мелочь, - наставлял Хорь дозорных. - Ежели на ноготь что-то изменится, зверь ли пробежит встревоженный, звук какой донесётся, - тут же докладывайте!
        Печенеги появились через час после восхода солнца.
        Птичий щебет, жужжание насекомых, шуршание трав на ветру - всё так не вязалось с тем, чему предстояло свершиться на этом поле.
        Все, кто мог сражаться, встали на возы, которые уже третий день тесно окружали тяжелораненых. Волхвы начали общую молитву, призывая богов удесятерить силу каждого воина.
        Когда печенеги, взбадривая себя и коней боевыми кличами, ринулись на безмолвный обоз, обтекая его со всех сторон, они ощутили необъяснимое. Лёгкий бег конницы, достигнув невидимого коло, стал принуждённым. Словно угодив в некое вязкое пространство, лошади гнули в напряжении шеи и ржали, стремясь преодолеть незримую плотность. Вслед за животными и воины почувствовали накатывающую изнутри непонятную тяжесть. Но самое странное было в том, что ослабела уверенность в лёгкой и быстрой победе над малочисленным противником.
        Курыхан, обладавший острым, почти звериным чутьём опасности, тоже почуял неладное. Не нравилось ему всё это: и исчезающий, будто ночной сон, обоз, и смерть старого шамана, и этот бой. Но, как и подобает владыке, он не подавал виду и лишь резче отдавал команды. Не к лицу настоящему охотнику бросать загнанную добычу.
        - Будь осторожен, великий хан! Мудрая степная лиса, прежде чем схватить добычу, оглядывается по сторонам, - сказал, приблизившись на коне, новый шаман.
        И Курыхан отчего-то беспрекословно послушался совета. Кликнув главного темника, он велел окружать обоз, а сам с десятком охранников въехал на сарматский курган.
        Расстояние между его конницей и безмолвным колом обречённого обоза всё сокращалось, - скорее бы схватка! Тогда исчезают все сомнения и мысли, остаётся только привычная работа воина с одной задачей: уничтожить противника.
        Курыхан видел, как полетели под ноги своим быстроногим коням его первые воины, сражённые меткими стрелами русов.
        Вот расстояние ещё уменьшилось, и теперь стрелы полетели со стороны нападавших. Но они в большинстве своём не достигали цели, впиваясь в деревянные борта телег, русские щиты либо вообще втыкаясь в траву перед колёсами.
        Наконец булат с лязгом ударил о булат! Печенежская лавина волной хлестнула о плотное коло возов, и началась рубка. Страшная, жестокая, как любая схватка с русами. Тем более когда противнику отступать некуда, а за спинами - раненые.
        Волхвы также заняли места среди обороняющихся. Великий Могун, стоя на одной из телег с тугим луком в руке, неторопливо и тщательно целясь, посылал одну за другой калёные заговорённые стрелы, выбирая среди врагов начальников.
        Жрец Чернобога отец Чернига в тёмном одеянии, делающем его и без того худощавую фигуру ещё более тонкой, держал в правой руке знак Чернобога, а в левой сжимал старинный двухлезвийный топор-лабрис с символами Мары и Морока. Чёрный жрец был неподвижен, словно вырезанный из тёмного дерева силуэт с развевающейся сзади накидкой, похожей на хлопанье крыльев ворона. Когда очередной печенег оказывался рядом и заносил для удара свой кривой меч, кудесник быстрым встречным движением выбрасывал вперёд руку со знаком Чернобога, и нападающий на мгновение терялся. Тогда левая рука наносила молниеносный удар и одним из лезвий поражала оцепеневшего врага. Проследив падение, чёрная фигура вновь замирала, как изваяние, до следующего неуловимого удара. Оказавшийся поблизости свидетель мог бы услышать слетающие с уст кудесника слова молитвы-заклятия Мору и Маре, обращённые к врагам:
        - Вот Мара идёт на вас и Мор. И эти двое отнимут ваши силы и сметут вас под наши мечи, и мощь мечей размежует нас. И разделит нас межа, которая будет заполнена кровью. И переступить её вы не сумеете, а только мы по воле богов наших! Кто дерзнёт переступить сию межу, триклят будет Чернобогом, Мором и Марой и уничтожен их грозной силой!
        Печенеги тесно обложили коло и уже начали кое-где прорываться, вскакивая конями на возы. Ещё несколько усилий - и сопротивление горстки русов будет сломлено!
        В этот миг протяжное гудение бычьих рогов известило сигнал отхода.
        Всё было странным за прошедшие три дня, но приказ отойти, когда жертва уже окружена и богатая добыча почти в руках?! Даже опытные темники на миг замешкались. И сигнал пришлось повторить. Потому что Курыхан со свитой увидел с кургана летящие в тыл его войску тьмы Святослава. В том, что это именно Святославова дружина, Курыхан не сомневался ни на минуту, - он чуял повадки и присутствие противника, как чуют друг друга ещё издали хищные звери. Пора уносить ноги! Волк, пришедший за добычей к человеческому жилью, всегда готов убраться восвояси, как только хозяева с вилами и рогатинами застигнут его за кровавым воровством. Курыхан помрачнел от неудавшегося конца охоты, но уголок его небольшого рта с узкими губами дрогнул в саркастической ухмылке: «Князь Святослав мыслит как воин, и потому он вновь просчитался. Я не приму сейчас боя. Пардусу не понять ход мыслей степного волка!»
        Печенеги отхлынули, как волна в море, и понеслись всей лавиной куда-то, только жёлтая пыль встала над степью. Только что оголтело лезшие на приступ, они вдруг исчезли, словно и не было. Только трупы убитых да стоны раненых напоминали о бойне.
        Обозная Могунская тьма, приготовившаяся к неминуемой смерти, вдруг обрела жизнь и свободу и спустя короткое время уже обнималась со своими братьями-избавителями. Но недолгим был миг встречи. Притыка дал команду, и тьма понеслась вослед удирающим печенегам, хотя догнать их на уставших от быстрого перехода конях было почти невозможно.
        Когда всё закончилось, Великий Могун опустил лук, из которого он поразил троих печенежских военачальников, показавшийся ему теперь очень тяжёлым. Руки обмякли, и мышцы враз утратили силу. Могун вытер пот и почувствовал, как сильно он устал за последнее время.
        Курыхан, не вступая в битву, отхлынул к полуночи, но там встретил храбрых подольцев. Повернул к полудню, а там - Огнедаровы рати. Кинулись тогда печенеги вперёд, к Непре, и натолкнулись на Збислава. Святослав между тем велел выпустить своих соколов - знак сближаться полкам, затягивать Великое коло.
        Когда Курыхан понял, что угодил в ловушку и она вот-вот захлопнется, он стал, как всегда в таких случаях, необычайно скор на мысли и действия. Жестокая сила и воля сверкнули в очах. Приказы были короткие и хлёсткие, как удары плётки, и мгновенно выполнялись воинами. Быстро оценив обстановку и проверив прочность русских рядов, Курыхан безошибочным звериным чутьём угадал место, в котором можно пробить брешь. Оставив часть своих воев биться до последнего с Левым Крылом Святослава, Курыхан бросил вторую часть конницы на Збиславовы полки, прорываясь к полудню. Загремела тяжкая сеча. Тучами полетели стрелы, и пыль застлала светлый лик Хорса. Мечи скрестились с мечами, ударились о щиты. Захрипели кони, закричали люди. Збислав старался изо всех сил, но печенежский клин шёл, неумолимо и верно пробиваясь через ряды. Полки подмоги подойти не успели, слишком далеко были друг от друга. И вырвался Куря, помчался на полдень, обошёл Огнедара и скрылся в степях. Только часть печенегов была захвачена в плен, а на месте схватки на берегу Непры остались тела мёртвых.
        Затихла сеча, умолкло смертельное лязганье булата, только кричали раненые и ржали в предсмертных муках безвинные кони, поднимая налитые болью очи к богу Велесу. Да вороньё граяло над полем битвы, дожидаясь, когда уйдут люди и оставят им пиршество.
        Могунский обоз опять двигался в сторону Непры. Отец Чернига полулежал на тюках в телеге, которой правил одной рукой раненый Звенислав Лемеш, другая рука его была перевязана холстиной с примотанным обломком копья, потому как кроме рубленой раны ещё была сломана кость. Опытный конюшенный легко управлялся с лошадьми и одной рукой, но то и дело тяжко вздыхал. Глаза жреца были прикрыты, но он не спал. Перед его внутренним взором переплетались, уходя в черноту Великого Ничто, тысячи невесомых и незримых для человеческого ока нитей. Эти нити связывали души пока ещё живых людей с миром Нави. Стоит нити истончиться и разорваться - и душа навсегда отлетает в небытие. Тяжкое бремя нёс на себе чёрный жрец. Он видел, кто из окружающих близок к смерти. Этот дар пришёл к нему с юности и был глубоко хранимой ото всех тайной. Пришла пора первой любви, и Он встретил Её - самую лучшую и удивительную. Но однажды увидел, как истончилась над ней злосчастная нить. От горя и бессилия он почти терял рассудок, а потом стал молить богов взять его жизнь вместо жизни любимой. Но нить всё истончалась. И тогда юноша собрал всю
ярую силу великой любви и дал зарок Чернобогу, что станет его жрецом и посвятит этому служению всю жизнь, только пусть Она останется жива!!! И случилось по-измоленному - нить восстановилась. Она осталась жить, а он стал отцом Чернигой с тяжёлой, но светлой болью в душе. Покинул родные места и пришёл в Киев.
        - О-ох! - словно в унисон его мыслям, снова горестно вздохнул правивший лошадьми огнищанин. - Что-то тяжко мне, отец Чернига, ох тяжко!
        Жрец открыл глаза, взглянул на огнищанина, потом на простиравшееся над ними бездонное небо и нахмурился ещё больше, но ничего не сказал. Помолчал ещё немного и обронил:
        - Одесную правь… Скорее!
        Огнищанин послушно потянул правую вожжу, ибо знал - отец Чернига зря слово не молвит. А боль всё сильнее рвала грудь, хотя ранен Звенислав был в шуйцу, но давило где-то под сердцем. Они ехали молча, жрец давал только короткие подсказки, куда править, и огнищанин всё яснее понимал, что едут они к непонятной пока, но определённой цели. Внутри росло беспокойство.
        Вот в предвечернем небе закружились стаи воронов, - значит, близко поле смерти. Вскоре стали попадаться предметы вооружения, а затем и открылось страшное. Видно, совсем недавно здесь бушевала грозная сеча. Меж мёртвых ещё ходили живые, разыскивали раненых, считали павших. Лошади, нервно хватая раздутыми ноздрями запах смерти, тревожно косили очами по сторонам, а потом и вовсе стали. Отец Чернига, а за ним огнищанин, слезли с воза и пошли среди мёртвых тел. Впереди сгрудились несколько воинов. Там лежал молодой сотник с начисто отрубленной десницей и распоротым животом, из которого виднелись внутренности. Сотник истекал кровью, но ещё был жив, потому что поддерживавший его могучий воин с седым оселедцем зажал рану на животе пятернёй, а плечо перехватил жгутом из рубахи. Лицо его выражало страдание, словно он сам был ранен. Несколько молодых воинов, потупив взор, стояли подле умирающего столь же юного своего начальника.
        Увидев подходивших, коло расступилось, и глаза чёрного жреца встретились с умирающим.
        - Мы успели, он здесь! - сказал отец Чернига и отступил, пропуская огнищанина.
        - Тато… - обескровленными губами прошептал сотник. Это был Вышеслав.
        Огнищанин пал на колени и обнял сына.
        - Сынку, любый… - Он гладил слипшиеся волосы сына и окровавленное лицо, а слёзы сами собой текли по грубым обветрившимся щекам. В единый миг вспомнилось, как впервые принимал он сына из рук повивальной бабки, как часто подкидывал вверх уже повзрослевшего, смеющегося карапуза. За нахлынувшей пеленой слёз и чувств не сразу до сознания дошли слова-просьба сына:
        - Татко, мне так больно… Прошу… помоги мне… прекрати страдания… А-а-а, - застонал он, сцепив зубы, - прошу, не дай показать слабость перед лицом друзей-воинов… и темника Издебы… Помоги… уйти с честью… тату…
        - Сынок, - простонал огнищанин, - сыночек… - и встретился с переполненными мукой глазами. Он больше не мог этого вынести. Рука потянулась к поясу и нашарила нож.
        Но старый Издеба раскрыл его ладонь и вложил в неё свой тяжёлый боевой меч:
        - Исполни его последнюю просьбу, отец…
        Раненый начал всхрапывать, теряя последние капли самообладания.
        - Прощай, сынок! - промолвил огнищанин, и верная рука, привыкшая к огнищанскому труду и боевому мечу, послала стальное лезвие прямо в родное сердце.
        - Прими, отче Перун, храброго витязя в своё войско небесное! - промолвил старый Издеба, утирая текущие из единственного ока слёзы.
        И все воины, что стояли подле, глядя на то, заплакали.
        Уже давно на землю опустилась ночь, все разошлись, а старый огнищанин всё сидел на изрытой конскими копытами земле, положив на колени голову сына, и гладил его кудри, и говорил с ним, прижимал к груди и просил прощения.
        А жрец Чернобога, приняв в себя ещё одну боль, глядел в ночную Сваргу и видел, как гаснут в ней золотые пульсирующие нити жизней. Одна из таких нитей привела отца к сыну, и тем исполнила его последнее желание.
        Нити всё истончались и гасли, а высоко в тёмном небе зажигались всё новые и новые звёзды.
        Часть третья
        Знак Мары
        Глава 1
        Яссы
        Лета 6473 (965), лета 6474 (966)
        Схоронив после сражения с печенегами убитых и насыпав им высокий курган, русская дружина приводила себя в порядок.
        Воины мылись в Непре, стирали потные рубахи и сушили их, разостлав на траве.
        Святослав сидел на земле также без рубахи, и жаркий Хорс обжигал загорелые плечи князя. В небе было ни облачка, вся трава в степи пожелтела и высохла.
        Стременной принёс мех свежей воды, Святослав с наслаждением испил и умылся.
        - Ох и добрая вода! Откуда такая?
        - Да криницу нашли недалече.
        - Надо бы тут посад поставить, блюсти за печенегами, - промолвил князь, обращаясь к Притыке.
        - Сделаем, княже! И назовём его Криничный, - одобрил темник.
        - А где сын твой? - спросил Святослав.
        - Ранен он, уехал на могунском возу в Киев.
        - Скоро и мы дома будем, - отвечал князь, глядя перед собой синими и глубокими, как вода в кринице, очами.
        - Никак всадник скачет? - Притыка приложил ладонь к глазам, загораживаясь от солнца. - С доброй вестью или худой?
        Всадник оказался гонцом от танаисского тиуна, и принёс он недобрую весть, что не успел Святослав уйти, как койсоги сроились с яссами и кабардинцами и напали на Ейскую дружину, которая была оставлена строить русский град, и та дружина отошла и укрылась в Танаисе.
        Князь повернулся к сигнальщику:
        - Труби построение!
        Когда дружина выстроилась, Святослав сказал, сверкая очами:
        - Думал вам мир дать, друзья мои храбрые, а выходит - опять надобно потрудиться. Проучить врагов ещё раз, и другой, и двадцать раз, если надобно, пока не втемяшится им накрепко, что вовек не взять им в сети русских соколов и не ухватить за хвост славянских пардусов. А покуда не угомонились - будем наказывать! За то, что слова не держат и чести воинской не берегут. Всё разумею, что устали вы за долгий и трудный поход. Потому не могу принуждать силою, - ежели кто желает отдыха, может спрашивать у начальника разрешения на отпуск и нынче же отправляться в Киев.
        - О чём речёшь, княже? - раздались выкрики. - Куда ты идёшь, туда и нам самим Перуном идти велено!
        - Кто устал, пусть на коне подремлет!
        - А на поле сечи, мечом проткнутый, и навек успокоится!
        - Где ты, там и мы, княже! - слышались взволнованные голоса.
        - Узнаю, храбрецы мои, ваш клёкот орлиный, узнаю шипенье сердитое, а иного от вас и не ожидал! Что ж, пойдём гулять на яссов! - улыбнулся Святослав.
        И дружина отвечала ему громогласными криками. А потом подбегали воины, поднимали Святослава на щиты и несли, крича:
        - Слава!
        - Слава! Князю нашему вечная слава!
        И горели их очи огнём ярым. И в исступлении стали друг с другом биться за честь держать князя, и некоторые падали на землю, а другие по ним шли не глядя. Темники кричали, но воины их не слушались. И тогда Издеба с Огнедаром за мечи схватились.
        - Воины не слушаются! - вскричал Издеба. - Что ты за темник, который выпустил подчинение слову?
        - Это я есть негодный темник? - вскинулся Огнедар.
        И скрестились мечи темницкие, зазвенела булатная сталь.
        Увидев это, князь спрыгнул на землю, схватил свой меч и стал биться с обоими, крича:
        - Стой, Издеба! И ты, Огнедар! Ежели воины ряды спутали, верность свою мне доказывая, то с чего вы за мечи ухватились? Я виновник беспорядка, с меня и спрос!
        Темники остановились, опустили мечи. А Издеба сердито ответил князю:
        - Да, виновник. Но как тебя накажешь? Ведь не послушаешься…
        Дружина между тем успокоилась, и воины, уже смеясь, стали в ряды.
        - Если виновен - послушаюсь, - отвечал Святослав. - Говори наказание, только погромче, чтобы все знали!
        - Тогда слушай, княже! - возвысил глас осерчавший Издеба. - Наказываю тебе нести дозор в шуйском дозорном полку вместе с прочими воями. Одесную поворо-тись, един-два! Кроком… рушь!
        Святослав выполнил команду и зашагал к шуйскому дозорному полку.
        Издеба, проводив его взглядом, обратился к дружине:
        - Глядите у меня, соколики! Ежели ещё что утворите, взгрею как следует! - И, сердито махнув рукой, крикнул: - Одесную по три! За Дон, борзым кроком… рушь!
        И дружина рысью двинулась на восход.
        Целый день князь нёс службу в дозорном полку, и лишь на вечерней заре явился с докладом к Издебе, и получил от него отпущение.
        И вечером по сотням начальники указывали всем воинам:
        - Князь наш в бою начальник, а в походе правит старший темник, которому и князь подчиняется. Потому днесь был наказан Святослав воеводой Издебой. Так что блюдите ряд, дабы избегнуть вам гнева темницкого!
        И молвили между собой дружинники:
        - Князь темнику подчиняется, потому как сам ему силу дал и отменить её неволен!
        И с этого дня ещё крепче любили Святослава.
        На третий день дружина дошла до Танаиса, переправилась через синий Дон и быстрым скоком пошла на восход. Там, в широкой степи, и увидели они неприятеля.
        Святослав велел строиться в боевой порядок.
        - Темник Издеба пойдёт одесную от меня, Огнедар - ошую, а Притыка - со мной! Становись!
        Когда конница выстроилась, князь провозгласил громким гласом:
        - Мечи вон! Пр-рямо на врага! Р-рушь!
        Взорвался крик за Еей-рекой, пыль встала жёлтым облаком над бескрайней степью.
        Блеснули мечи в лучах Хорса, лихо бросились вперёд всадники, и скоро русские прямые мечи скрестились с кривыми булатами кочевников.
        Уже пали первые воины, и чей-то конь в поле скачет, волоча всадника по земле. А второй на дыбы встаёт, грызёт удила, весь залитый кровью, а потом уносится прочь, хвост по ветру. Стонет Мать сыра-Земля, дрожит Сварга синяя, звенят мечи фряжские, трещат щиты харалужные, свистят и поют стрелы. Стенают раненые у открытой пасти мерзкого Ямы, и стоны их сливаются с железным лязгом и топотом битвы. А яссы с койсогами зубами скрипят, на полки русские бросаются, и кабардинцы лихие нападают на тьму Притыкину. И пошла танцевать конница под музыку мечей, свист стрел, и копий, и возгласы умирающих.
        Вдруг над полем послышался отдалённый гром.
        - С нами Перун, ребятушки! - радостно воскликнул Святослав.
        - Слышим! Слава Перуну! - И дружнее врезались в сечу.
        В небе кружили стаи воронов, дожидаясь сладкой добычи. Святослав стоял на старом сарматском могильнике, зорко наблюдая за сечей. И видел он, как стройными рядами шли бесстрашные кабардинцы, и зрел, как пали в первых рядах почти все до единого воина под мечами Притыкиной тьмы.
        - Жалко глядеть, - говорил князь, качая головой, - как храбрецы гибнут… На верную смерть идут, а ведь ни один не дрогнет! Эх, жаль таких отчаянных! - с восхищением рёк князь стоящим подле него посыльным. - Летите к начальникам, - повернулся он к гонцам, - и передайте слово моё, чтоб кабардинцев живыми брали!
        Вскоре привели к нему двоих.
        - Отчего против меня сражаетесь? - спросил князь.
        - Мы на мечах клялись драться за землю свою. Зачем ведёшь разговоры? Коль хочешь нам головы сечь, так вели, чтоб поскорей!
        - Земли мне вашей не надобно, хочу, чтоб на моих людей никто с мечом не шёл. А что ответите мне, если я за храбрость вашу велю отпустить вас домой?
        - Лепше умереть! - отвечали кабардинцы. - Не будет нам дома пощады. Презрением ответят дети и жёны, и даже матери отвернутся от нас…
        - Уведите, - распорядился Святослав. - Я с ними после ещё потолкую. Добрые вышли б дружинники!
        - Княже, ты б показал им меч, ну тот, что из Саркела… - подсказал появившийся неведомо откуда Ворон.
        Князь на миг задумался, потом обрадованно кивнул.
        А сражение всё кипело. Яссы уже с ножами пошли, врукопашную кинулись. Много их падало в степную горячую пыль, а они, как безумные, лезли и лезли. И когда Хорс на своей телеге прикатил к закату, поле было усыпано тьмой мертвецов!
        В тот час добре помог Танаисский тиун с Ейской тысячей, которые подоспели и ударили в тыл противнику. И дрогнули тогда яссы, потому как знали, что попасть в русское коло - это верная смерть. Повернули коней и помчались, напирая друг на друга, покатились и рассыпались по степи. А за ними Стрибожичами летели киевские дружинники, настигали и били врага отступающего.
        Рассеялся враг. И вскоре к Святославу примчались дозорные.
        - Княже, яссы уходят к полудню, в сторону Фанагории и Тьмуторокани! Там бжедухи сидят, и яссы, наверное, хотят получить от них помощь.
        - Нельзя допустить, чтоб они ушли! - махнул рукой Святослав. - Издеба, твоему Десному Крылу наказ: идти борзо, загибать Крыло и встать ночью на пути неприятеля. Остальной дружине вместе со мной мерным шагом продвигаться на полдень, а когда Издеба перехватит яссов, вступим в битву!
        Снова зазвучали команды, заржали кони, и русы пошли на полдень.
        Издеба, пролетев несколько гонов, раскинул стан, но оружия велел из рук не выпускать и коней держать наготове - беглецы вот-вот должны появиться!
        Всю ночь простояли кияне, сторожко отдыхая на траве, не разводя огней. И всю ночь дозоры пристально вглядывались во тьму. Когда же настало утро, стало ясно, что яссы ушли.
        - Как сие могло статься? - мрачно спросил князь, когда Издеба приехал к нему с докладом. - Ты же старый опытный темник, как мог проворонить врага?
        Святослав был почти взбешён. Целый день он ехал насупившись и не разговаривал с Издебой, только торопил вперёд конницу.
        Старый темник тоже переживал. Он заметил в оврагах свежие следы и понял, что яссы тайно в ночи обошли его. Велел тогда Издеба борзо идти, держась следов. К обеду примчались к нему дозорные и сообщили:
        - Яссы впереди, воевода! У берега степной речки расположились, коней поят!
        Воспрянул духом Издеба, мигом оценил обстановку.
        - Олежскому полку рысью идти через реку и перегородить брод! - отдавал он короткие и чёткие приказы. - Руриков полк останется здесь, охраняя тылы. Берестянский полк - одесную, Северский - ошую, гонцы - немедля к князю! Дождались мы, слава Перуну, чести своей! За мной, вперёд, рушь!
        И, махнув мечом, полетел Издеба на врагов. Затряслась земля под копытами, поднялась пыль. Заметались яссы, хотели перескочить речку - да поздно! С той стороны им навстречу вышли олежцы. И сошлись славяне с кочевниками, так что земля из-под конских копыт полетела, кусты ломались, а трава выдиралась из степной персти с корнями. И скоро оказались бедовые яссы в Перуновом коло. Тут и Святослав борзо подоспел, поравнялся с Издебой.
        - Прости, друже! - крикнул он, махая мечом. - Погорячился я ныне!
        Издеба и глазом не моргнул, лишь, привстав на стременах, крикнул:
        - Святославу хороброму…
        - Слава! - отвечали, врубаясь во вражеские ряды, полки.
        Скоро в жёлтом прахе, поднявшемся до Сварги, стало не видно ни врага, ни друга. Всадники пролетали как дивы, как бестелесные тени, и сшибались мечами, высекая искры. Но ничто не могло устоять супротив дерзостной яри славян, закаливших свои клинки в недавних схватках с хазарами.
        И были яссы разбиты.
        Подошёл Обозный полк, забрал оружие, раненых. А среди пленённых опять оказались два греческих стратигоса. Низко кланяясь Святославу, они спешили уверить, что яссы звали их к себе для советов, а сами они никакого зла к Руси и князю Киевскому не имеют.
        - Мы воины, подчиняемся приказу начальников.
        - Знаю, знаю! - ухмыльнулся Святослав. - Видно, уж очень вы меня любите, что встречаю вас повсюду: в Саркеле, Итиле, с яссами, койсогами, печенегами. И в гридницу киевскую лезете. Уведите пока орлов византийских, а ко мне Тайного тиуна кликните, - приказал князь охоронцам.
        - А ну-ка, порасскажи мне, брат Ворон, что за «любовь» у стратигосов византийских ко мне в последнее время…
        - Чего византийцы хотят, княже, ты и сам не хуже меня разумеешь, - отвечал Тайный тиун. - Греки с Хазарией в добрых отношениях издавна, прибылью на торговых путях в Асию и те и другие лакомились, а Русь к тому пирогу допускать, знамо дело, не хотели. А теперь, когда ты разбил Каганат и путь через Белую Вежу и Переволок перенял, опасается новый царь, как бы ты за его Визанщину не взялся или за те земли, что они своими считают, - Таврику, Болгарию и другие Византийские подбрюшья.
        Князь задумался над словами главного изведывателя.
        - Это догадки твои или… - уточнил Святослав.
        - Я догадок высказывать не люблю, коли они сведениями достоверными не подкреплены. Сведения те от надёжных людей из Корсуни, Итиля, да и в самой Византии получены, - говорил Ворон, глядя на собеседника своим птичьим немигающим взглядом.
        - Хм, - нахмурился ещё более князь, - то-то я чую, будто кто по пятам моим ходит, иногда кажется - ещё немного, и схвачу за горло, а он раз - и ускользнул!
        - Давай, княже, мы сих стратигосов допытаем сперва, есть у меня мысли, да только их проверить надо.
        - Добро! И передай им слово моё княжеское: коль расскажут всё как есть, то волю им дам, пусть отправляются в Царьград и поведают там, что земля Русская теперь до Волги раскинулась! Коли ж не захотят правду изречь, тут уж их казнить придётся, пусть сами выбирают. Как только что прознаешь, сразу ко мне, - распорядился Святослав.
        К вечеру начальник Тайной стражи вновь предстал перед князем.
        - Заговорили наши орлы визанские, покочевряжились малость, да потом заговорили, - доложил Ворон. - Есть у них такой старший стратигос Каридис, лис ещё тот! В Саркеле был вместе с тем стратигосом, которого ты, княже, казнил, а этот перед самым нашим приходом ускользнул. В бою с Каганом тоже был и опять сухим из воды вышел. Сейчас допытали койсогов пленных да яссов, и тут его след, - с их князьями похожий стратигос встречался и, дав им золота, пообещал вдесятеро больше, коли они против Руси выступят. Каридис приказал сим стратигосам в случае чего уходить в Фанагорию или Тьмуторокань. Туда, по его просьбе, должны подойти византийские корабли с воями и оружием. Ещё, княже, те хазарские князья, что уцелели в войне, опять роиться начинают. Пока ничего супротив нас не предпринимают, но кто знает, что им завтра греки посулят…
        - Выходит, не будет мира на полудне, пока эти змеиные гнёзда не сковырнём, - размышлял вслух Святослав. - Теперь византийское оружие и деньги, воины и стратигосы - всё это через Фанагорию и Тьмуторокань к яссам, койсогам, бжедухам, булгарам волжским и прочим народам потечёт. Ох уж эта «любовь» византийская, вконец одолела! Что ж, знать, приспел час показать им любовь ответную! - решительно выдохнул князь и велел кликнуть темников. Дождавшись, когда соберутся, поведал им события последних дней и заключил: - Раз уж мы тут снова оказались, дабы в спину удара не ждать, велю оставшихся ясских князей, что слово данное порушили, разбить. Князей, уцелевших в хазарских климатах, тоже приструнить надобно. А потом примемся за византийские полисы. Так что, братья-темники, домой нам возвращаться ещё время не приспело!
        И гулял князь Киевский ещё к хазарам и остаткам яссов, бил их воевод. И подлегли те народы Святославу до самой земли Иронейской, принесли ему клятву на мечах больше мира не нарушать.
        Прохаживаясь в тени деревьев у реки, Святослав принимал гонцов и темников. Отпустив Издебу, который доложил о порядке в дружине, князь встретил начальника Тайной стражи. Тот пришёл с помощником, молодым смышлёным варягом.
        - Что скажете? - обратился к ним Святослав.
        - Изловили мы тех хазар, что мутили бжедухов, - отвечал Тайный тиун. - Бжедухи не хотели их выдавать, считая за путников, искавших убежища, а поскольку с ними у нас мир, то негоже было из-за нескольких лазутчиков тот мир с бжедухами рушить, ведь по обычаям древним хозяин обязан гостя защищать. Потому я послал Варяжка, - тиун кивнул на молодого, - тайно следить за ними. И когда хазары от бжедухов направились в византийскую Фанагорию, Варяжко схватил их и привёз в стан.
        - Что рекут? - спросил князь.
        - Признались, что к византийцам шли, но твердят, что, мол, против тебя, княже, никогда худого не мыслили. Что прикажешь с ними делать?
        - У лазутчиков лисий язык, не имею я к ним веры. Таким лепше быть мёртвыми. Что ещё? - спросил Святослав.
        - Реки ответ князю, - кивнул тиун молодому варягу.
        Тот достал бычью кожу и стал читать по ней.
        - В земле Иронейской, княже, замечены греческие стратигосы, что обучают иронейцев военному делу.
        Святослав нахмурился.
        - Вызови иронейских послов, - велел он Тайному тиуну, - и скажи им от моего имени, что кияне не хотят видеть в иронейцах врагов. А ежели они будут византийцев чтить и брать на службу их стратигосов, то пусть потом не жалуются. Напомни им о клятве верности, данной на мече, и о том, что наши праотцы с иронейцами издавна вместе и супротив готов, и супротив хазар сражались! Продолжай! - кивнул он варягу.
        - Нынче дружина твоя, княже, по слову твоему, со всей землёй хазарской связана Станами и посадами. От каждого Стана до следующего - пять гонов, на каждом есть десятник со своим десятком воинов, сено, боевой припас и запасные кони.
        - Добре сделано! - одобрительно хлопнул его по плечу Святослав. - Впредь те связи крепко блюсти, а кто нерадивость покажет - сажать в яму и судить решением темника.
        - В Киеве Великий Могун, - продолжал читать Варяжко, - созвал всех кудесников на Великий Сход, чтобы читать книгу о единой Отцовской вере.
        - Тоже добре! - похвалил князь. - Чтоб земля крепкой была, и веру такую же надо иметь. Надо, чтоб правил единый Лад и Закон, а князь бы его укреплял и на него опирался.
        - А ещё, княже, по Киеву ходят волхвы и от веси до веси глаголют, что ты не князь Святослав, а сам Перун в человеческом облике!
        Святослав засмеялся:
        - Ну, то невеликое горе! Дякую тебе, друже!
        И отпустил Варяжку.
        - Где ты такого смышлёного юнца раздобыл? - спросил он у тиуна, когда варяг ушёл.
        - На Торжище. Помощником у одного купца был. Приметил я его прилежание, обстоятельность и страсть к писанию, предложил дружине нашей служить, он согласился с радостью. Вот и записывает теперь всё, что знает, а потом мне докладывает. Пишет и славянскими чертами-резами, и варяжскими рунами, а я его помалу тайному письму обучаю, какими те письмена бывают и как их разгадать можно. Смышлёный он весьма, что мочало науку изведывательскую впитывает!
        - Ну, порадовал ты меня службой своей, Ворон. Дякую! - Князь с благодарностью кивнул изведывателю.
        Оставшись один, Святослав, весьма довольный недавней беседой, разделся и с наслаждением омылся в холодной реке.
        Тело взбодрилось, а мысли, будто промытые студёной водой, стали ясными, потекли легко и свободно. «Надобно перед началом похода поговорить с темниками и волхвами, чтоб каждый понимал, куда и зачем мы идём», - подумал Святослав.
        Затем, взойдя на курган, долго глядел на предгорье Кавказа - Альказрию, на горы, окутанные синей мглой и укрытые снегами вершины.
        - Какую красоту создали боги! - проговорил он про себя. - И красота эта отныне принадлежит земле Киевской!
        Спустившись, кликнул Издебу:
        - Завтра поутру выступаем на Тьмуторокань!
        - Слушаюсь, княже!
        Хорс уже достиг на своей телеге захода и бросал на горы последние отблески.
        В Стане звенели рога, созывая воинов на вечерю. Князь пошёл к дружинникам. На сей раз он подсел к воям Волынского полка, ожидавшим, когда поспеет наваристая с дымком каша. Князь вполуха слушал разговоры воев, одновременно думая о своём.
        - Дядько Гурята, скоро ли будет готово? Ясти уж сильно хочется! - заговорил нетерпеливый молодой воин, обращаясь к степенному пожилому дружиннику, что колдовал у котла.
        - Эх, Олесь, Олесь, неправильно тебя назвали, Торопило тебе имечко. Как до вечери доходит, так спешишь, что из парной в прорубь. - Гурята разогнулся и широким жестом плавно повёл рукой вокруг. - Гляди, красота-то какая! Помнишь, как в Ратном Стане рассказывал я о земле у гор Кавказийских, где Кий-отец град великий Киев Первый поставил. Разве ведал ты тогда, что сам по этой земле пройдёшь, а ты «ясти» да «ясти»! - укоризненно закончил степенный дружинник.
        Молодой засмущался, невольно оглядываясь вокруг. Другие вои тоже стали глядеть, как снежные вершины Альказрии засияли розовым в лучах тихой вечерней зари, набросившей чудесный плат свой на край скоро темнеющей Сварги.
        - Истинно речёшь, Гурята, - подтвердил коренастый, средних годов волхв, что был в числе трёх кудесников, кои вместе с танаисскими воями влились в дружину князя. - Земля сия святая для нас, потому как пятьсот лет тут богато и счастливо жили пращуры наши, трудом своим земле почтение и сыновнюю любовь доказывая. Тут простиралась великая держава Русколань, основанная отцом Орием и его сыном Кием, в которую входили славянские великие княжества - Голунь, Киевоградие и Сурож… Иронцы тогда в братстве с нами были и помогали крепко защищаться и от готов, и от хазар, и от прочих ворогов. Коли б не войны бесконечные кровопролитные, то не было б силы, могущей ту державу разрушить. Не пришлось бы нам сегодня столько жизней класть на поле ратном, чтоб алчную Хазарию одолеть…
        Все притихли, слушая волховские слова, а князь шепнул стременному, чтобы потихоньку собрались тут темники и тысяцкие, потому как понимал, что после волховского слова у воя и рука крепче, и глаз вернее, а в сердце решимость неодолимая поселяется.
        - А чья это земля раньше была, и потом, как Русколань пала, кто её населил, и чей есть град Тьмуторокань? - зачастил вопросами к волхву любопытный Олесь, забыв на время даже о еде.
        - Земля сия издавна заселена была, - неторопливо зазвучала речь волхва, - комырями, скифами, сарматами, яссами, койсогами, булгарами, греками, армянами, адыгами, хазарами и многими другими народами, потому как края благодатные. На Киевщине-то сейчас прохладно уже, овсени, а тут вон тепло летнее, пастбища для скота привольные да места удобные для лодий морских. А от тех причалов тьма дорог издревле проторена в разные концы света - и на полудень, к грекам, и на восход к морю Хвалынскому и народам асийским, и на полуночь, аж до града Нова и моря Студёного. Оттого и град, что на берегу Боспора Киммерийского стоит, прозывается Тьмутороканью. Во времена князей Олега Вещего и Игоря в Тьмуторокани и Корчеве русский флот стоял, отсюда они ходили и на греков по морю Русскому, и на арабов в море Хвалисское и возвращались тоже сюда. Потом хазары с византийцами грады сии приморские захватили. А ещё, - добавил волхв, - в одном гоне от Тьмуторокани, тоже на морском берегу, стоит град греческий Фанагория, где эллины издавна добывали из недр земных смолу жидкую и из той смолы делали огонь греческий, коим пожгли
корабли наши в первый поход князя Игоря на Царьград.
        - Непременно уничтожить сей град надобно, - зашумели уже собравшиеся темники и тысяцкие, - чтоб не могли наши лодьи жечь! Чтоб не лезли впредь через те грады греческие их стратигосы к хазарам да койсогам, не подстрекали бы их Киеву зло творить!
        - Фанагорию, - отозвался князь, - конечно, не мешало бы взять, нечего грекам в Альказрии делать, хватит с них и Корсуни. Да с Визанщиной мир у нас пока, а на Фанагорию пойти - значит мир нарушить, хотя тиун там вроде хазарский? - обратился Святослав к танаисскому волхву. - Отец, ты многое про эти земли ведаешь, расскажи про град сей…
        Кудесник не торопясь, задумчиво глядя в огонь костра, будто в языках его читал письмена неведомые, повёл рассказ:
        - Ведомо вам, темники, что во времена древние были греки воинственны и сильны, и захватили земель много в краях разных, и грады свои поставили. Называли они такие грады полисами, и было их множество по берегам Русского, Сурожского и других морей. Вот и здесь, на берегу Боспора Киммерийского, греки полис поставили и в честь вождя своего Фанагора назвали. Был то вольный град, торговали его жители со всеми окрестными народами. Потом сей град был насильственно включён в Боспорское царство, что греки пришлые создали на землях наших предков, землях Великой Скуфии, вначале обманом и просьбами, а потом и оружием. Когда ромеи начали войну с Грецколанью, стала Фанагория супротив своих греков на сторону Рима. За то Рим дал ей снова свободу. Потом с восхода пришли полчища гуннские, и град сей, как и прочие все, на своём пути разрушили. Но он возродился и стал подвластен сначала Великой Булгарии, а потом Хазарин, - закончил свой краткий рассказ волхв.
        - Погоди, отче, а отчего, скажем, Тьмуторокань сейчас хазарам принадлежит, а вот в Фанагории тиун хазарский, а град как будто византийский, не разумею я? - вопросил Притыка.
        - То потому, что давние и крепкие связи с Византией у сего града, было такое, что даже сам император византийский в сем граде обретался, - ответил волхв.
        - Как же он тут оказался, император? - дружно удивились темники.
        - А так, братья, - продолжил свой рассказ волхв. - Византия что прокажённый в богатом платье, снаружи злато, серебро да меха, а под ними язвы гниющие да зловоние тяжкое. Где злато правит, там человеку свободному нет места. Потому в императорских покоях никакого покоя нет - убивают, травят, мстят и льстят непрестанно. В общем, был у них император по имени Юстиниан Второй, правил в Константинополе без малого десять лет и известен был тем, что на монетах повелел чеканить изображение бога их нового, Христа. Потом завистники сумели отправить того Юстиниана в изгнание в град Херсонес, Хорсунь по-нашему, и замыслили убить его. Юстиниан же убежал в эту самую Фанагорию. Женился на дочери самого Кагана хазарского, чтоб защита ему от Кагана была, и жил-поживал в своё удовольствие. Да только разница меж Хазарией и Визанщиной только снаружи, а внутри - что те рабы злата, что другие. В общем, прислали враги Юстиниановы богатые дары Кагану и просят: отдай нам Юстиниана живого или мёртвого, на всё согласны. Каган на дары те польстился, принял, а наместнику своему в Фанагории, по имени Папац, и архонту Боспора
Киммерийского, по имени Валгицу, велел тайно убить собственного зятя. Но было в этой куче зловонной одно зерно чистое - жена Юстиниана, дочь Кагана по имени Феодора. Узнала она о готовящемся убийстве мужа своего, которого любила крепко, и тайно ему о том поведала. Тогда вызвал Юстиниан к себе Папаца, да и задушил его шнуром тонким, а потом то же проделал и с Валгицу. После жену свою любимую, дабы жизнь её смертельной опасности не подвергать, отправил в Итиль к отцу, а сам тайно бежал из Фанагории, пробрался в Болгарию, что на Дунае-реке, и с помощью болгарского войска, в союзе со славинами, вернул себе власть в Византии. А у Фанагории с тех пор особое положение - вроде бы и с Хазарией, и в то же время с Царьградом…
        - Да, - протянул кто-то из темников, - воистину речёшь, отче, где злато правит, то свободному человеку места нет в том краю. Не приведите, Боги славянские, чтоб у нас на Руси такое когда-нибудь случилось, супротив такого зла и меч, и копьё бессильны. А град тот извести надо, это точно!
        - Как-то в детстве длинным зимним вечером поведал мне мой наставник сказание древнее, - задумчиво продолжил танаисский волхв. - Что был в сих местах, у моря Сурожского, когда-то богатырь из тавро-скифов. Как его собратья звали, уже неведомо, но греки Ахиллом, то есть живущим у моря, величали. Восхищались приезжие купцы и воины его силе, стати и яри воинской, да свои собратья-тавры не жаловали из-за того, что несдержан он был, себя выше общины ставил и не по-славянски жесток был с противниками. Лести ли греческой поддался сей Ахилл или за поступки свои, духу русскому противные, только изгнан он был из страны своей и стал грекам служить. На ту же Трою их водил, много бед сородичам принося. За силу свою и дерзость почёт великий имел, жизнь роскошную, палаты каменные, жену-раскрасавицу и прочее. А после смерти, коей, кстати, сам Аполлон способствовал, направив пущенную Парисом стрелу в самое уязвимое место - пяту Ахиллесову, стали благоговеющие пред ним греки его богоравным почитать, храмов да святилищ наставили. И после смерти боялись сего богатыря, думали: а как восстанет он из Аидова царства, мало
никому не покажется! Старались богатыми дарами изваянию Ахилла добиться его расположения и покровительства. Никто точно не знает, где насыпан его курган, - то ли возле Трои, то ли на дунайской Певке, то ли здесь, на родине, где он родился и был скифским царём. Совсем недалече от Тьмуторокани, напротив Киммерийского Боспора, там, где Дельфинья коса, до сих пор стоят колонны его святилища. Изваяния, понятно, давно нет, но, рекут, изображён он был с копьём, щитом и серьгой в ухе, как в наших древних Родах принято… - Волхв многозначительно замолчал.
        - Эге, княже, так вот почему греки полонённые тебя новым Ахиллесом кличут! - возбуждённо заговорили темники. - Боятся тебя! Может, надобно посетить сие Святилище?
        - Нечто подобное сказывал мне волхв Велесдар, - ответствовал князь. - Про другого могучего князя из антов и про его службу волохам. Халабудой его звали. Родичи его изловили и покарали. Нет, братья-темники, то для греков, хазар и прочих народов честь воинская с человеческой зачастую не сходятся, а по мне, какой бы славный воин ни был, а предательство все его доблести обращает в пыль. Не пойду я в Ахиллово святилище, - твёрдо молвил Святослав.
        - Ладно, братья-темники, давайте расходиться, - заключил разговор Издеба, - поздно уже, на заре снимаемся.
        Святослав по привычке прошёлся вокруг Стана, проверил стражу, а затем отправился спать, постелив попону на пожелтевшей траве и положив седло в изголовье.
        Ночь стояла чужая, - где-то выли шакалы, а звёзды горели необычайно ярко, как адаманты. И неслась над степями тихая песня воина про Киев-град, калину и девицу, что ждёт-дожидается милого. И время от времени тишина нарушалась громкими окликами стражников:
        - Слава великому Киеву!
        И в ответ:
        - Слава Перуну грозному!
        И далеко разносился тот окрик в чужой ночи, и отзывался на него из степи злобный и тоскливый вой шакалов.
        Глава 2
        Сход кудесников
        В Киеве кудесники собирались на Великий Сход. Такого давно не случалось на Руси, потому как каждый кудесник больше сам по себе жил, люду славянскому служил, правил требы и богов славил, как заведено было в той или иной земле издавна. Понятие о том, что бог и един и множествен и что все боги и люди, как дети и внуки, суть едины, было у кудесников общим, а вот способы обращения к богам и связь с ними порою очень разнились.
        Так сложилось за многие сотни и тысячи лет. Благодаря заботе о чистоте телесной и духовной, связи крепкой с Матерью-Землёй и Родом Единым, что проявляется во всём сущем, стойко держались племена и роды славянские за Правь истинную и потому оставались вольными, когда вокруг уже рабство коростой ползучей род людской разъедало, пожирало государства великие и малые, и люд свободный превращало в невольников. Не могли уже поражённые той коростой люди зреть истину, не разумели более языка Матери-Земли, птичьего щебета, шелеста трав, гомона вод живых и пересвиста ветра. Забывали Поконы Прави, по которым всякий, кто только решил иметь раба, сам им уже стал. Вольный человек не может быть ни рабом, ни рабовладельцем.
        Только проходили столетия за столетиями, и начала вползать сия зараза в славянские роды и общины. Как-то меньше стали люди на себя ответственность брать, порешили: пусть князья будут наследственными и сами радеют об общем. Стали многие о своём отдельно от общего думать, а потом и непотребным для вольного человека делом занялись - людей в рабство продавать, сначала полонённых в войнах да преступников, а потом и тех собратьев, кто за долги невольником стал.
        Приспела пора волхвам о Руси всей, о Роде славянском помыслить, как дальше быть, тем паче что земли донские и приволжские теперь в состав Руси единой вошли. Потому и кликнул Великий Могун волхвов на Великий Сход в Киеве-граде.
        Несколько дней сбирались в Киеве волхвы. Кто-то из них давно уже в стольном граде не был, а кто-то и вовсе впервые в нём оказался. Одни волхвы дивились великому граду с его многими улицами да переулками, шумному Торжищу и пристани многоликой, на разных языках говорящей, постоянному движению конных, пеших и возов разных. Другие же сразу стремились попасть на Капище и суетой городскою себя не обременять.
        Когда сошлись-съехались они со всех концов и земель Руси, прежде всего отправились с Верховным Кудесником на Перунову гору, принесли жертвы богам и сотворили молитвы. Затем Великий Могун стал перед собравшимися и обратился к ним с речью:
        - Знаю, братья, что все вы в душе перед Богом чисты и деяния ваши пред Световидом есть благо. Но должны мы нынче обсудить, как достигнуть единства между всеми кудесниками в сей непростой час, когда греки и германцы идут супротив нашей веры истинной и обращают православных славян в христианство. И ежели сему не противиться, то будет у нас не отцовская Киевщина, Новгородчина или Ростов, а Визанщина и Рим станут править на земле нашей! Будут чужеродные жрецы творить, что им вздумается, а нас, кудесников, уничтожать! Отчего, думаете, нынче отроки пропитые молитву утреннюю сорвать хотели? Потому как византийские пастыри, узнав про наш Сход, наняли бражников за пенязи и велели им напасть на волхвов. Не ведают, глупцы, что волхвам сила божеская дана, и отроки те наземь были повергнуты, и некоторые умерли, а остальные поднимали руки, прося пощады.
        Но не успокоятся на сём греки. И я так реку вам, что Визанщина, которая на Русь налезает, красна лишь на первый взгляд, да гнилая во чреве. Будь то благом для Руси - я бы первый веру сию признал. Но не благо то, а несчастье великое!
        На Визанщине богатому легко жить. Да жизнь лёгкая ведёт к распущению нравов, а распущение нравов - к измельчению веры. Визанцы сами о своей вере много спорят, да мало веруют. И даже лучшие люди там легко могут быть куплены и легко проданы. Многие готовы отдать за златых и серебряных овнов и слово своё, и честь. И время от времени народ узнаёт, что их воеводы и тиуны - воры. И правды там не доищешься. Сам Василевс, рекут, у богатых купцов в руках.
        Сможет ли такая держава долго быть? Измельчится она, приуменьшится, а то, гляди, и вовсе падёт во прах. Того ли хотим мы Руси?
        Отвечали кудесники:
        - Не хотим, отче!
        - И князь наш Визанщины у себя дома не хочет, - сказал Великий Могун. - Оттого мы должны помыслить, как достигнуть единения, чтобы Лад на Руси укрепился. Прежде всего, должно помнить, что Сварог - Дед Божий - есть Пращур всех русов, проявляемый в Великом Триглаве, как Перун и Световид, или Даждьбог, или Велес, и все прочие образы суть проявления лика Сварожьего. Потому надобно себя блюсти, о чистоте души и телес заботиться, чтоб не оскорблять в себе лика божьего.
        Кудесники кивали, одобряя речь Могуна, и соглашались с его словами.
        - Тяжкий час пришёл для веры нашей. И чтоб она жила и крепла, должны мы быть рассудительными и сдержанными, ибо поспешностью и гневом вместо блага можно посеять зло.
        С этими словами кудесники тоже были согласны.
        - Все мы знаем, что князь наш Святослав Хоробрый присоединил к Киевской Руси многие земли, в том числе и те, на которых славяне издавна живут, но долгое время пребывали под Хазарщиной да Булангарщиной. И все мы знаем, что у каждого из славянских племён есть свои божества и обычаи. Радимичи, к примеру, по-другому богу молятся, они - дыромоляи, в дыру земную шепчутся. По-иному живут и русколаны, и вятичи. Повсюду кудесники - сила, но они же и раздор вносят, и противление, каждый по-своему учит. Поскольку мы все славяне есть, надобно находить общий язык и общие поконы. И богам требы править так, как правили наши Пращуры, со всяческим тщанием и бережением всех тех слов, что они рекли.
        И ещё надобно возобновить обычай брить сына в семь лет и вдевать ему в левое ухо серьгу русскую, через которую он к Отцовщине приобщается. Ведомо мне, что многие обычай сей не блюдут, матери боятся причинить детям боль. Но кто без боли и трудности что-либо получает, тот не будет крепко за него и держаться. Как мать воспроизводит на свет детей через боль и оттого пуще любит их, так и сын должен через испытание приобщиться к земле своих предков, стать её воином и защитником.
        И последнее реку вам, - сказал Великий Могун. - Пребудем здесь три дня, и я буду честь вам Пращурскую Книгу Вед, какую лишь Могуны из рода в род читают.
        И пели кудесники славу всем богам киевским, и три дня пребывали в молении, и слушали Великомогунскую Книгу. А потом ещё день рядились кудесники, как дальше справлять им требы да праздники и моления проводить. Некоторые соглашались, что единообразно всё делаться должно на Руси, будь то в Киеве, Новгороде, в землях Вятских или на Волыни. Другие же рекли, что должно оставаться как было, у каждого своё, только согласие меж кудесниками должно быть в делах, особенно коли веры касаемо или дел государственных.
        - Негоже нам по лесам да на заимках отсиживаться, коли вои наши хоробрые за Русь-матушку со славою и именем Перуна на устах животы свои кладут, - говорил Могун, - помочь надобно тем землям, что освобождены от хазар, укрепить там веру пращурскую. Мы от Киева-града да от весей, что в округе его, пять опытных волхвов посылаем, пусть и с других земель тоже отправятся волхвы и кудесники в земли освобождённые, а нет, то вместо нас византийские попины пожалуют.
        Тем временем византийский священник Алексис с охоронцем Софронием сновали по городу, будто мыши, стараясь не попадаться кудесникам на глаза. Они о чём-то переговаривались с купцами греческими, варягами либо с купцами-киянами, что были их прихожанами. Заходили пошептаться и с хазарскими купцами, хоть тех после разгрома Хазарии и не так много осталось в Киеве.
        Гораздо-Гарольд ехал с верными дружинниками по улицам родного града, и сложные мысли ворочались в его голове. Чуткий конь, прядая ушами, шёл неспешным шагом, будто прислушивался к думам хозяина. Добрые вести приходят с Дона, славно бьёт князь врагов Киева, да вот незадача: чем лучше дела там, тем сильнее сопротивляются невидимые силы здесь, в Киеве, тем больше хлопот у него, начальника городской Сторожевой дружины. Тайный киевский тиун, которого оставил вместо себя старый темник Издеба, всякий раз сообщает о новых кознях. Думая о своём, Гарольд тем не менее зорко замечал всё, что происходит на родных киевских улицах. Вон у торговой лавки собралось несколько любителей греческого вина, лики их знакомы.
        - Что, опять бражничать собрались? - строго сдвинул брови Гарольд, приостановив коня. - Мало два дня тому у Капища получили? В другой раз со мной дело иметь будете, а не с сердобольными волхвами, уж я-то вам, вражеским прихвостням, головы-то поснимаю!
        Ворча в ответ, что они никакие не вражьи прихвостни, а на Капище вообще не были, бражники нехотя разошлись. Едва Гарольд с дружинниками двинулся далее, как из греческой лавки выскользнул поп Алексис со своим охоронцем - и это не укрылось от внимания главного стражника. «Как хорошо, что раскрестился я, и теперь с этим византийским лисом ничего общего не имею, - подумал Гарольд. - Ведь смотри, как они меня тогда с матерью княгиней охмурили. Теперь-то я и сам вижу, и Тайный тиун постоянно доносит, что Алексис первый враг князя». Гарольд вспомнил, как два дня тому назад именно Тайный тиун сообщил, что купцы византийские спаивают бражников, сулят им пенязи и много вина, чтобы те пошли бить собирающихся на вечернюю молитву приезжих волхвов. Он тогда поехал к Могуну и пообещал прислать дружинников, но Верховный Кудесник отказался от помощи.
        - Благодарю, Гораздо, что упредил, а помощи нам не надобно, с нами сила божеская… - как всегда, спокойным голосом ответил Могун.
        После той беседы с Верховным Кудесником у Гарольда будто крылья выросли за спиной, словно воды живой испил. «Как Сход кудесников закончится, опять надобно встретиться с Могуном, - подумал он, - потому как новые трудности появились». Три дня тому назад византийские купцы дружно подняли цены на товары. А когда кияне стали возмущаться, греки отвечали, что, мол, своего князя вините, который войну прекращать не хочет.
        Пришлось Гарольду пригрозить купцам судом и покаранием строгим, если цены назад не вернут. Купцы же в ответ лавки и дома торговые вот уже третий день запертыми держат, проклятые. А к тому ещё одна беда подоспела, - князь требует на подмогу дружине новые тьмы собрать, а тут такое начинается, чего раньше отродясь не бывало, - призывного возраста юнцы от похода скрываются, кто по заимкам лесным, кто у родичей дальних, а кого византийцы да жидовины прячут. Некоторые из юношей и мужей, спасая животы, убежали в лес, в глухие берестянские чащобы, и там пребывают в измене. И не смеют приблизиться ни к граду, ни к веси какой, потому как Гарольд дал строгий приказ хватать их в любом месте и доставлять для скорого суда в Киев. И подаются те люди к радимичам и кривичам и там ходят за овцами, как отроки, потому что даже родная мать не имеет права пустить их домой. Строг наказ князя, - кто не пойдёт в рать добровольно, того Гарольд должен забрать силой. Кто же из Стана Ратного либо полка своего сбежит, подлежит смерти.
        Вот и едет сейчас начальник Городской стражи по тем домам торговым да усадьбам, чтобы и беглецов сыскать, и купцов заставить лавки открыть. Неприятность ещё и в том, что большинство из преступивших закон военного времени - дети людей богатых, знатных, а ведь придётся, по сему же закону, им головы сечь… «Многим, ох многим знатным людям будешь ты теперь, Гораздо-Гарольд, поперёк горла. Непременно с Великим Могуном надобно на днях встретиться! Ну вот и первое подворье византийское…» Взмах руки, и вои без слов обтекают с двух сторон высокую ограду. Спешившись, сотник рукоятью меча стучит в тесовые, с резьбой, ворота. За высокими створами слышны шаги и хриплый кашель.
        - Чего надо? - спрашивает сиплый голос.
        - Отворяй! - приказывает начальник, не слезая с коня. - Аз есьм Гарольд, начальник Сторожевой дружины, исполняю княжеский указ, отворяй немедля, не то мигом ворота с петель! - грозно рыкнул Гарольд.
        За воротами началась возня, беготня, какие-то возгласы. После ещё одного грозного окрика створы медленно разошлись. Дружинники, въехав во двор, тут же спешились и принялись за дело. На крыльцо вышел сам хозяин, лик его был встревожен.
        - Здоровья тебе, Григорий! Что стряслось, почему твои воины переворачивают всё вверх дном?
        - Скажи мне, купец честной, - зловеще глядя в глаза купцу, произнёс негромко начальник Сторожевой дружины, - почему это ты лавки свои позакрывал или приказа моего о возврате прежних цен исполнять не желаешь?
        - Нет, нет, что ты, Григорий… то бишь Гораздо, занедужил я, хворый совсем, - жалобно зачастил купец.
        - Вот я и повелел своим воинам твоё здоровье сыскать, - ухмыльнулся Гарольд.
        Купец стал уверять, что завтра же начнёт торговать. Когда же из дома дружинники выволокли сына богатого киевского купца Себеслава, хозяин стал испуганно запинаться, а потом и вовсе смолк.
        - Эге, а отец твой вчера мне рёк, что ты с товаром в Северскую землю отправился, - подошёл к беглецу Гарольд. - Ведаешь, что за отказ от призыва в войско в час войны тебе смерть полагается?
        Бледный, как выбеленная известью стена, купеческий сын не мог вымолвить и слова. Его отец вчера уже пробовал посулить откуп сотнику Городской стражи, да получил отказ, как и другие отцы, что желали избавить чад своих от тягот и опасностей ратной жизни.
        - Не отка-азы-зы-вался я! - завопил, всхлипывая и заикаясь, наконец обретший речь отрок.
        - Точно, не отказывался он и не прятался вовсе, - зачастил купец, - он занедужил, потому и в Северскую землю не поехал, а отец его не знал…
        - Не знал, слово даю, не зна-а-ал! - дрожащими губами вторил отрок.
        - Что ж, купец честной, в наказание за укрывательство, помимо дани, придётся тебе платить корма княжеской дружине! - сообщил Гарольд угрюмо глядящему в землю торговцу. - Но это только в случае, если завтра лавки твои откроются, а если нет, то…
        - Что ты, что ты, Гарольдушка, я же слово дал, открою, обязательно открою, не сомневайся, - затараторил купец.
        - А этого, поскольку он не отказывается, - Гарольд указал плетью на отрока, - десять плетей для лечения от недуга - и в Ратный Стан, пусть там с другими новобранцами на мече клянётся в верности князю. - Начальник Городской стражи приподнял рукоятью подбородок перепуганного юнца и, глядя в упор грозным взором, тихо, но внятно произнёс: - Да гляди, купчонок, коли и в Стане ты «занедужишь» или, хуже того, сбежишь, то последним средством для тебя останется вот это. - Он свободной левой рукой наполовину вытянул меч и, чуть помедлив, опустил его в ножны.
        Между тем гонцы за гонцами прискакивали в Киев с вестями о возвращении Святослава на Дон, победе над яссами, а также с поручениями от князя Горазду, чтобы слал новые тьмы ратников и дружинников, поскольку предстоят ещё серьёзные бои для укрепления на Дону и Волге, а также в земле Тьмутороканьской.
        И шёл Гарольд со своей Сторожевой дружиной дальше гулять по Киеву и домам торговым. И если находили тайно прятавшихся беглых юношей, то вязали их крепко, чтобы потом при всём народе судить за измену и сечь головы. А грекам и жидовинам, которые их пригрели, Гарольд повелел платить корма для княжеского войска. Те - делать нечего - выносили припасы и укладывали на Гарольдовы возы.
        В очередной раз, наведавшись на Торжище, Гарольд увидел, что греки уже торгуют, но двое из купцов, у которых не было сыска, подняли-таки цену на товар. Крепко осерчал начальник Городской стражи на такое неповиновение. Тотчас дюжие дружинники притащили насмерть перепуганных купцов на площадь посреди Торжища. Вокруг стали собираться люди, выспрашивая друг у друга, что случилось. Узнав, за что схвачены купцы, кияне одобрительно кивали.
        - Так их, Гораздушка, наши вои головы кладут под мечи вражьи, а эти скорее нажиться хотят, пока князь в отлучке, так их, ненасытных! - с возмущением кричали они.
        И только согнанные дружинниками купцы из торговых домов и лавок стояли молча, втянув голову в плечи, опасаясь, как бы и им не перепало за то, что накануне тоже поднимали цены.
        - Повелеваю… за поднятие цены вопреки моему приказу… - громогласно объявил Гарольд, выехав на середину площади и приподнимаясь в стременах, - товар оных купцов, - он плетью указал на задержанных, - забрать, продать по прежней цене, а серебро отдать в княжескую казну!
        Одобрительные крики киян и злобные взгляды скаредных купцов были ответом на такое решение.
        Не успел Гарольд покинуть площадь, как его догнал десятник с пристани.
        - Горальдо, к пристани пришли новые византийские лодьи с товарами и просят разрешения торговать в Киеве. Что им передать? - спросил десятник.
        - А поглядим сначала на товар, да и на купцов, - угрюмо ответил начальник и тронул коня, заворачивая к пристани.
        Прибыв на берег и поднявшись на лодии, Гарольд велел показать товар.
        Греки разложили всяческие масла, притирания и сладости, причмокивая языками и расхваливая товар.
        - Сами карочи товар, сами лючи! - коверкая славянскую речь, слащаво улыбаясь, твердил как заведенный плотного сложения византиец с холодными внимательными глазами.
        - Этого Киеву не надобно, - сказал Гарольд, глядя в холодные глаза купца. - Наши жёны без красок обойдутся. Нужны шеломы, щиты, мечи, сёдла, узды и кольчуги. Понятно? За купцами этими пригляди, - отъехав от лодий, приказал начальник десятнику, - от пристани отойдут - проследи, пока за пределами града не окажутся. Сдаётся мне, что старший у них такой же купец, как я жидовский раввин.
        Не получив разрешения, византийские лодии пошли дальше по Непре, а там - через волоки - до Ловоти. По Ловоти вошли в Ильмень-озеро и достигли Нов-града. Часть там продали, а с остальным ходили аж к данам, пока не распродали всё добро.
        А когда возвращались назад и зашли в Киев для пополнения припасов, обещали Гарольду возить всё, что нужно Святославу. Но больше их в Киеве никто не видел.
        Зато Киевский Торг вскоре заполонили варяги, которые приходили не только из Нов-града, но и везли свои кольчуги, щиты, мечи и всё необходимое с берегов моря Варяжского. Цены упали. Средь византийских купцов это вызвало озлобление, и они втихомолку, между собой, проклинали и варягов, и русов.
        Между тем в Киев большим числом прибывали радимичи и кривичи, чтобы поступить на службу к Святославу.
        Гарольд собрал из них две тьмы радимичей и три тьмы кривичей, провёл обучение и отправил, как подсобные дружины, на Тьмуторокань.
        А навстречу свежим тьмам тянулись пыльными дорогами в Киев бесконечные вереницы обозов с воинской добычей из Хазарии. Топтали дорожную пыль тьмы полонённых, тех самых, что недавно приходили грабить и убивать киян, северян, радимичей, что волосяными арканами тащили славян в неволю вечную. Без прежней лихости и жестокого азарта в раскосых глазах, напротив, очи, опущенные долу, потухли, ноги, умеющие пришпоривать конские бока, избиты в кровь от непривычной и долгой пешей ходьбы, крепкие плечи безвольно согбенны.
        С каждым возом добычи, с каждым полонённым, что приходили в Киев, всё более радовались кияне, и всё более прибавлялось хлопот начальнику Городской стражи. Возы надобно было не только оградить от татей, но и проследить, чтобы тиуны, коим надлежало те возы, что были долей того или иного дружинника или ратника, передать их семьям, сделали это без урона и вовремя. Случись задержка, потом трудно будет разобраться, ведь возы всё шли и шли. Шутка ли, по два воза на каждого дружинника да воз на простого ратника! Поди разберись, сохрани, да ещё и не перепутай. Проще всего было с той частью добычи, что предназначалась для казны княжеской, её Гарольд тут же передавал Фарлафу. Перепоручив Теремную стражу целиком на попечение Петра-Кандыбы, Фарлаф занимался сокровищами, - нужно было не только принять всё пришедшее, но и учесть, записать и распределить так, чтобы потом без особого труда сыскать в час надобности. Места в старых хранилищах уже не хватало, потому новые строить заладились, а это опять на его голову забота.
        Гарольд заехал за Фарлафом в терем рано поутру, растолкал спящего варяга.
        - Вставай, брат Фарлаф, кончился наш с тобой сон - новый обоз у городских ворот, поднимайся! - двумя руками тряс Гарольд начальника Теремной стражи, ухватив его за крепкие плечи.
        Главный теремной страж то открывал, то снова закрывал сонные глаза, бормоча что-то про то, что обоз обещали к обеду, а не в такую рань.
        - Да, брат, чтоб так спать, непременно стражником надо быть, - тяжело вздохнул Гарольд, видя, как его друг снова засопел, едва прекратилась тряска за плечи.
        Наконец ему удалось растолкать Фарлафа, и они в сопровождении охоронцев Теремной стражи выехали к городским воротам, где их ждал очередной обоз с воинской добычей. Отделив часть для княжеской казны и передав её под начало Фарлафа, Гарольд принялся разбираться с оставшимися возами. Оказалось, что возы, предназначенные для берестянских огнищан Лемешей, почему-то вовремя не были отправлены им, а прибыли в Киев.
        - Ты что, читать не умеешь? - возмущённо выговаривал начальник Городской стражи уставшему от долгого пути начальнику обоза. - Ведь вы мимо Берестянской пущи проезжали, в четверти гона от тех огнищан были! - наступал он грозно на коренастого начальника обоза с длинными, седеющими по концам усами.
        - Так разве всё упомнишь, лошадь у нас одна захромала, другая вообще пала, опять же за охрану всю дорогу думал, - оправдывался обозный начальник.
        - Ладно, сам ошибся, сам и исправляй, - заключил уже более миролюбиво Гарольд. - Обоз я у тебя принял, а возы для берестянских огнищан сам доставишь, да гляди, я проверю, чтоб всё в сохранности! - строго закончил Гарольд, отворачиваясь от насупившегося от обиды обозного начальника и взмахом руки давая команду своим воям впустить обоз в град.
        Тут обиженный начальник вдруг что-то вспомнил, и усталое чело его осветилось злорадной усмешкой. Он обернулся к отъезжающему Гарольду и крикнул:
        - Мы день тому полонников обогнали, целую тьму! - Он изрёк последние слова с явным удовольствием. - С ними хлопот побольше будет, чем с возами, ха-ха! - Довольный, что под конец «насолил» начальнику Городской стражи, коренастый воин тронул возы в обратную от Киева сторону.
        «Ух ты, прыщ обозный! - горько ругнулся про себя Гарольд и с досадою сплюнул в пушистую дорожную пыль. - Обрадовал-таки напоследок! Да уж, с невольниками - не с бездушным добром, их и кормить, и охранять, и держать где-то надобно, шутка ли - тьма голов, охраны не напасешься, все другие дела по граду придётся отставить…» И Гарольд велел кликнуть начальника плотницкой ватаги.
        На киевском Капище закончилась утренняя молитва. Последние оставшиеся после Схода кудесники прощались с Великим Могуном и киевскими собратьями. Одним предстояла долгая дорога на Волынь, а другим и вовсе на полуночный восход, в земли Вятскую да Северскую.
        - Добре, что собрались мы нынче, - говорил Могуну высокий статный волхв из Вятской земли Велемудр. - Ручаюсь, отче, что в нашей земле северной поконы древние и веды пращурские всегда бережно хранимы будут.
        Волхвы простились и ушли, чтобы поспеть к обозам, отправлявшимся с товарами в их земли. Могун киевский уже собирался по своим делам, когда взгляд его остановился на одинокой женской стати во вдовьем одеянии. Не первый раз замечал эту молодую вдову старый кудесник, но она в скорби своей всегда держалась поодаль, и он не тревожил её своим вниманием. Но сегодня обострённым чутьём уловил, что силы женщины на исходе и её надо поддержать волховским словом. Подойдя ближе, кудесник поздоровался с женщиной. Она подняла глубокие, как озёра, очи, и Великий Могун узнал молодую вдову, хотя горе изменило её лик и стан. Это была Болеся, вдова младого темника Горицвета. Совсем недавно сия дивная пара радовала глаз старого кудесника. Оба стройные, горячие, весёлые и гибкие, как две весенние лозы. С тремя такими же весёлыми детишками, они казались ожившими солнечными лучиками, от которых всегда на душе было тепло и радостно. Теперь же тонкий стан Болеси ещё более утончился, живая гибкость исчезла, а неизбывное горе погасило солнечное сияние лика и надело на него личину тяжкой скорби. Могун ощутил всё, что творилось
в душе несчастной жены. Неисчерпаемая глубина холодной бездонности горя, пустоты и одиночества, боль от потери самого близкого и родного, того, кто занимал собой целый мир. И вот его нет, и кажется, что порвалась нить самой Жизни. Всё это единым мигом почувствовал и принял в себя Великий Могун.
        - Не реки ничего, Болесюшка, мне ведомо, что в душе твоей творится, - остановил кудесник собравшуюся говорить вдову.
        - И ты, отче, сможешь хоть немного утешить меня? - тусклым голосом спросила она.
        - Я не стану тебя утешать, дочка, - мягким голосом произнёс старик. - Волхвы просто объясняют людям то, что они забывают, не замечают или не понимают. - Видя, что жена не уразумела его речей, кудесник продолжил: - Каждый человек сущий занят своим делом: хлеб растит, деточек пестует, куёт или строит, и совсем не обязательно ему всё время о богах помнить. А вот кудеснику-то непременно надо быть с ними в постоянной связи. Не имеем мы права ту связь хоть ненадолго прерывать, а потому ведаем о Яви и Нави более обычного человека. - Старый волхв помолчал некоторое время, идя рядом с Болесей, а потом снова заговорил: - Я ведаю, что когда ты узнала о гибели любимого, то хотела уйти вместе с ним, как делали часто жёны славянские. Но боги напомнили, что не одна ты на свете сём, что трое деток ваших останутся одинёшеньки, да и о свекрови подумать пришлось, она ведь и сына, и мужа потеряла, ей вдвое горше.
        Болеся с удивлением взглянула на кудесника, хоть и знала, что ему все люди открыты, как ведовская книга.
        - Теперь слушай главное, дочка, - продолжил волхв. - Богами нашими открыто, что Любовью и Мыслью божескою был создан мир сей и сильнее любви и памяти человеческой нет ничего ни в Явском мире, ни в Нави.
        - Но ведь я так любила Горицвета, а Мара оказалась сильнее и отняла его у меня! - в отчаянии воскликнула Болеся.
        - Мара властна только над телом, но не над душой, - веско возразил кудесник.
        - А кто же властен над душой, отче? - тихо спросила, замерев, Болеся.
        - Любовь, доченька, и память, я уже об этом сказал. Потому что душа ушедшего в Навь всегда пребывает с тем, кто её любит и помнит. Вот это и есть главное, что я тебе хотел сказать… Ежели хочешь, чтобы души мужа и свёкра чадам твоим всегда были в помощь и радовались, на деток и внуков глядя, то расти их такими же весёлыми, честными и храбрыми, а свекрови своей опорой будь, помни, что ей ещё труднее…
        Болеся остановилась, она то глядела на Великого Могуна, то закусывала губу, погружаясь в свои мысли и чувства, то снова растерянно озиралась вокруг.
        - Выходит, отче, что душа его со мной и будет… будет… - Болеся запнулась, из бездонных, полных горя очей показались слёзы.
        - Будет с тобой, с детками твоими, пока вы его любить и помнить будете, - договорил за неё кудесник. - Вспомни, после гибели Горицвета сколько раз тебе казалось, что ты слышишь его голос, что он находится подле тебя, что ты говоришь с ним, ведь так?
        - Так, отче, так, - с трудом вымолвила вдова и разрыдалась, уронив голову на широкую грудь старого волхва.
        - Плачь, доченька, плачь, - тихо повторял кудесник, гладя покрытые по-женски волосы Болеси.
        - Отче, ты речёшь, что такими же, как отец и дед, дети стать должны, так ведь их опять война забрать может… Я этого не переживу!
        - То не нам решать, дитятко. А вот то, что славные дела всех русичей к Матери Сва-Славе перетекают, тебе ведомо, и та Слава всем нам, ныне живущим, и тем, кто после нас придут, в трудный час помощь великую даёт. Потому щуры и пращуры, отцы и братья, что с честью пали, - они наши защитники навеки! Слава им и вечная память! - Закончил речение Верховный Кудесник так, будто по-другому и быть не может.

* * *
        Но не все, чьи родственники погибли в войне с Хазарией, спешили на Капище за утешением. В семьях боярина Жура и купцов Гордяты и Ослони не к волхвам, а в Ильинскую церковь к попу Алексису стремились родственники казненных Олеши, Ослони и Журавина.
        - Беда, воистину беда Руси с таким князем, - тихо говорил своим именитым прихожанам византийский отец Алексис, то и дело опасливо косясь по сторонам. - Изведёт князь в войнах своих бесконечных всю лучшую молодёжь, - причитал он. - Такие юные красивые мужи гибнут, и зачем? Зачем, когда можно объединиться с богатой и сильной державой - Византией, и никто, никакие хазары или печенеги не посмеют такую державу тронуть! - восклицал священник. - Ведь Господь наш единый Иисус Христос непрестанно в слове своём призывает нас к миру и человеколюбию. Возлюби ближнего, как самого себя, говорит он, и так мы, чада его, поступать обязаны! Ведь для торговых людей в час мирный какой простор открывается, - хочешь, в Византию товары вези, хочешь - в Асию, а пожелаешь - в Болгарию на Дунай или в полуденную Гераклею. При добрых отношениях с империей всё тебе открыто, особенно когда люди единой веры истинной, христианской! А вместо того что мы имеем? Войну, препоны да опасности, разор да пепелища, какая уж тут торговля! - закончил грек сокрушённым голосом и бросил исподволь быстрый взгляд на прихожан.
        - Святую правду речёшь, отец Алексис, - мрачно подтвердил Гордята, а остальные согласно закивали. - Да только что ж нам делать, отче?
        Византиец ещё раз оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто посторонний его не слышит, тихо изрёк:
        - В Святом Писании так сказано: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимущего отнимется и то, что имеет»… И ещё: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает».
        В это время тяжёлая церковная дверь отворилась, и на пороге выросла фигура начальника Городской стражи. Лик Алексиса вытянулся, и голос осёкся на полуслове. Да и остальным участникам проповеди тоже разом стало не по себе. Гарольд тем временем, пройдя к византийскому священнику, остановился напротив и стал глядеть в упор так жёстко и пристально, что у того ослабли колени и стали мелко-мелко подрагивать руки. Постояв так и оглядев перепуганного византийца, ещё хорошо помнящего тяжёлую руку варяга, начальник Городской стражи обвёл тем же взглядом остальных, собравшихся в церкви. Невесть откуда появившийся Софроний неслышной тенью скользнул за спину Гарольда. Было слышно, как над столом с бескровными дарами, среди которых был мёд, гудели мухи и осы, и более ни звука не раздавалось в храмине несколько долгих тяжёлых мгновений. Заскрипевшая входная дверь заставила всех прихожан и священника вздрогнуть.
        - Гарольд, - позвал здоровенный варяг-дружинник своего начальника, - нашёлся он, на пристани десятник его видел.
        - Ладно, коль нашёлся, тогда я иду, - отозвался Гарольд и молча вышел из церкви.
        - А для чего это ты велел мне досчитать до двадцати, после того как войдёшь, а потом кликнуть тебя из церкви, а? - допытывался озадаченный сотник у своего начальника.
        - Так надо, брат, - ответил начальник Стражи, про себя размышляя, что Тайный тиун, конечно, прав, говоря про Алексиса как главного византийского изведывателя. Гляди, как он испугался, как онемели его прихожане и как сразу сзади, держа обе руки за спиною, возник Софроний. Не с пустыми руками возник, это, как опытный воин, Гарольд в тот миг сразу почувствовал. Потому за ними глядеть надо особо тщательно.
        Глава 3
        Тьмуторокань
        Рано поутру выступили в поход Святославовы полки. И шли они на полдень, в Тьмуторокань, посылая вперёд дозоры.
        Первым шёл Збигнев, за ним - храбрый Притыка, справа - Мечислав, слева - берестянский темник Васюта. За ними - князь с основными силами. Сзади - два полка охраны и лёгкие повозки с припасами при двух сотнях воинов. А за ними, на расстоянии двух перегонов, шли рати Танаисского тиуна на простых огнищанских повозках. Замыкали русские тылы два полка храбрых кабардинцев, с которыми Святослав нашёл общий язык.
        - А как всё-таки, княже, тебе гордых кабардинцев уговорить удалось? - спросил Издеба.
        - Саркел помог, - загадочно ответил князь.
        - Саркел? Каким образом? - не понял темник.
        - Когда мы его взяли, в числе хазарских пленников оказался кабардинский князь по имени Алегико. За своё освобождение он подарил мне свой серебряный меч. Вот я его и показал кабардинцам, на том и поладили…
        И громко звенели русские песни среди привольных степей. На полях стояли уже убранные в снопы жито с пшеницей. Под ноги стелилось разнотравье. Вдали, укутавшись синими туманами, серебрились Кавказийские горы, и оттуда, со снежных вершин, долетало едва ощутимое прохладное дыхание Стрибога. И рёк Святослав Издебе:
        - Ох и чудный край, право слово! Рекут, здесь всегда лето красное стоит, а зимы почти не бывает. Овсени тёплые, а весна начинается, когда у нас ещё морозы лютуют.
        - Славный край! - согласился Издеба. - И потому удержать его будет трудно. Здесь текут, как многоводные реки, асийские народы. И хазары часто оставляли Тьмуторокань, и булангары, и гордым иронцам приходилось в горах прятаться. Тяжко будет здесь стражу Киевскую держать!
        - Если Индра-Перун не оставит нас - удержимся! - отвечал Святослав. - Сейчас надо овладеть Тьмутороканью. Лишь тогда мы крепко станем в Альказрии! Пусть Перун вложит силы в наши мышцы, чтобы руки не уставали, вздымая и опуская мечи!
        В это время прискакавший дозорный доложил:
        - Со стороны Тьмуторокани показалось войско!
        - Добре! - отвечал Святослав. - Значит, начнём! Первыми пойдут Збигнев и Притыка. Ошую - Васюта, а одесную - Мечислав. А ты, Издеба, со своими подольцами обойди борзо поле сечи и отсеки вражьи полки от града!
        Притыка, выехав перед своей тьмой, вынул меч и крикнул:
        - Кияне храбрые! Пришёл час показать свою удаль! Вперёд, на ворога!
        И полетел на коне своём борзом, как сам Индра-Перун, так что искры сыпались из-под копыт да пыль завихрялась тёмная и стлалась над полем, запутываясь облачками слева в кустах.
        Увидев это, Святослав заметил:
        - Лучникам надобно чуть одесную от цели брать, ветер учесть непременно!
        Стройными рядами тьмы Притыки и Збигнева шли вскачь прямо на тьмутороканьские полки. Дружно блеснули на солнце славянские клинки, и Хорс положил на них свою огненную силу. Всё меньше расстояние, что отделяет две грозные рати. У одной позади крепость надёжная, куда, в случае чего, укрыться можно, а у другой за спиною победы многия, сражения жестокие и сам богоподобный Святослав с верными тьмами. Катилась мощь эта незримая впереди самих отчаянных киян, и потому они ещё не скрестили клинков с тьмутороканьской конницей, а та уже почувствовала, как тает с каждым лошадиным скоком уверенность в успехе сражения. А уж как скрестились мечи, и закалённые в трудных сражениях русичи мастерски заработали своими страшными клинками, то и вовсе пали духом защитники града. Потому кияне с первого наскока смяли передовые ряды, и те, повернув коней, помчались к спасительному граду.
        Задние падали и гибли от киевских мечей, а остальные летели в Тьмуторокань, объятые страхом, и успели скрыться за крепкими стенами, заперши городские врата.
        Издеба послал гонца к князю.
        - Не успел я отсечь и окружить врага, не принял он сечи и борзо за воротами скрылся.
        - Вижу, - обронил Святослав. - Передай Издебе, пусть обходит град с полудня и становится в тылах.
        Обходя град с полудня, Издеба повёл тьму оврагами да лощинами. В числе дозорных отправил самых лучших следопытов, которые разумели и следы, и голоса птиц, и ходили тихо, будто тени.
        - Ворог в граде затворился, может, как прижмут наши его крепко, так попытается уйти задами, - напутствовал дозоры темник, - потому всё проверить: тропы, дороги, броды, каким путём ему это лепше будет сделать и где нам его надёжнее всего перенять.
        Дозор продвигался по заросшей кугой да камышами узкой тропе, ловя каждый звук, каждый птичий крик. Вдруг ехавший первым следопыт поднял шуйцу. То был знак всем замереть. Никто из дозорных не сдвинулся с места и не проронил ни звука, каждый слушал тишину. Потом так же беззвучно следопыт сполз с седла и исчез в зарослях. Вернувшись, вполголоса доложил:
        - Там, - он махнул рукой, - крепость небольшая, но добре укреплённая, стены прочные, каменные, ворота медью окованы. Вои, в ней находящиеся, о нас ничего не ведают.
        - Откуда знаешь, что о нас не ведают? - недоверчиво вопросил десятник.
        - Потому что ворота открыты, стража лясы точит да насмехается над бедолагой, что перед самыми воротами с поломанным возом стал, а воз под завязку загружен, ни вперёд, ни назад сдвинуться не может.
        - Немедля сообщи Издебе! - приказал десятник одному из дружинников. - Скажи, коли сотня воев подоспеет борзо, так мы бы влетели внутрь, бой завязали, да и захватили крепостицу!
        Посыльный тут же умчался, а дозор с великой осторожностью перебрался поближе к крепости.
        - Чеслав и Куделя, за воротами глядите в оба, как наши подоспеют, охоронцев снимите, - шёпотом приказал десятник, - а мы вокруг обойдём твердыню.
        Дозор тут же проворно скрылся в зарослях.
        - В самом деле, надоест им над возницей потешаться, и закроют ворота, тогда, чтоб пустили, стучаться придётся, - прошептал один из дозорных. Наблюдая за охоронцами у ворот, подольцы решили, что вои, охраняющие крепость, - наёмники, обленившиеся от тихой и сытной жизни в глухом месте. Через некоторое время вернулся десятник.
        - Порядок, запасные ворота и калитки под нашим прицелом на случай, если кто из крепости вздумает бежать, как сеча начнётся.
        - Худо, десятник, - прошептал Чеслав, - эти лодыри таки выслали подмогу огнищанам, приподняли воз и колесо поставили, сейчас колымага скроется за воротами, и их закроют.
        - Может, охорону, пока врата не закрыли, стрелами поразить? - в раздумье проговорил десятник и тут же возразил сам себе: - Не годится, другие вмиг набегут.
        Один из дозорных вдруг стал снимать пояс с ножнами, а потом и стаскивать кольчугу.
        - Чего удумал, Куделя? - вскинул бровь десятник.
        - А то, что отвлечь их надобно, наши вот-вот подоспеть должны, - проверив засапожный нож и засунув за пояс сзади кистень, ответил воин.
        - Добро, Чеслав, давай вдвоём с Куделей, а я, в случае чего, стрелами подмогну, - тихо приказал десятник.
        Едва огнищанский воз покатился в ворота, как на дороге показались два всадника. Четверо охоронцев встретили их у ещё открытых ворот.
        - Мы купцы, с товаром идём в Фанагорию, да тут беда приключилась, хозяин наш занедужил, товар схоронить надобно, а в град ворочаться не хотелось бы, - заговорил просительно Чеслав, слезая с коня. - Славянскую речь тут разумеет кто? - спросил громче, видя, что охоронцы молчат.
        Дородный, с двойным подбородком и хитрым прищуром глаз пышноусый охоронец, по всему старший, важно изрёк по-славянски, немного гортанно коверкая слова:
        - Слюшай, тут тэбэ нэ постоялый двор, да… ходи лес, там своя товар оставляй… - Он помолчал, потом о чём-то переговорил с остальными на своём языке и спросил: - Какая товар и скока многа?
        - Товар у нас простой - мёд, воск да меха, - отвечал Чеслав, - всего четыре воза.
        - Мы же заплатим, не просто так, - включился в разговор Куделя.
        Охоронцы снова о чём-то заговорили промеж собой, энергично размахивая руками. Подольцы, переминаясь с ноги на ногу, стали так, чтобы видеть и охоронцев, и дорогу и не закрывать обзор десятнику, затаившемуся в зарослях.
        - Скока купец платить за четыре воз? - спросил усатый, снова хитро прищурившись на Куделю. В сей момент все услышали конский топот, и из-за поворота дороги потекли всадники.
        - Ну вот и сторговались, - крякнул дозорный, доставая усатого, озадаченно уставившегося на приближающихся русов, кистенём промеж лопаток.
        Осанистый охоронец кулём рухнул на месте, а Куделя с Чеславом ринулись на трёх оставшихся стражников. Двое упали, сражённые ножами дозорных, а третий кинулся к воротам с громким воплем, но тут же меткая стрела десятника оборвала крик вместе с жизнью несчастного наёмника. Несколько человек выскочили из ворот, но двое, не добежав до русов, упали, сражённые стрелами десятника, а остальные, узрев трупы товарищей и несущихся к воротам во весь опор русов, кинулись назад в крепость. Куделя с Чеславом, сжимая в руках мечи поверженных охоронцев, стали у ворот, чтобы не дать защитникам крепости затворить их.
        - Теперь молись Перуну, брат Чеслав, чтобы это оказалась наша сотня, где мы каждому ведомы, а никакая другая, иначе в горячке порубят! - закричал Куделя, взмахами рук приветствуя приближающихся киян.
        Вихрем влетели в широко отворённые врата ярые подольцы, сокрушая редких воев, пытавшихся сопротивляться. Большинство немногочисленных защитников крепости попросту сдались русам, те же немногие, кто пытался уйти через запасные ворота и калитку, были убиты либо пленены засевшими там дозорными.
        Вскоре в крепость прибыл и сам темник Издеба. Довольный быстрой победой, он обошёл твердыню, осмотрел её и остался весьма доволен и самим каменным сооружением, и количеством воинских припасов, что в нём находились. В крепости оказался табун лошадей, много копен сена, ямы, заполненные ячневым зерном, вино, тук, вяленое мясо и мёд-самотёк - всего там было вдоволь. А ещё стрелы, копья, щиты, шеломы, кольчуги византийские и кувшины разные, наполненные чёрной как дёготь нефтью, той самой, из которой греки свой знаменитый огонь делают. Посредине крепости прямо из-под земли бил чистый родник.
        - Гляди-ка, - изумился Издеба, - здесь можно спокойно держать любую осаду хоть целое лето. Вот, братья-тысяцкие, куда кинется правитель тьмутороканьский, как только из града его выкурят, тут самое место, где его ждать надобно! - воскликнул он радостно. - Сколько ж воев потеряли? - спросил темник.
        - Ни единого! - прозвучал краткий ответ. - Наши дозорные ворота захватили, а мы тут же и ворвались.
        - Молодцы твои дозорные, эх молодцы! - довольно крякнул старый темник. - Сам князя просить буду, чтоб отметил столь доблестных воев.
        Издеба взошёл на башню, полюбовался открывшейся красотой, а потом снова заговорил, будто думал вслух:
        - Надо, чтоб ни одна живая душа в граде не ведала, что крепость наша. Ни один из её защитников в Тьмуторокань попасть не должен, - повернувшись к сотнику, рубанул ребром длани Издеба. - Подземелья тут, гляжу, обширные, пленников там закрой, после решим, что с ними делать. Теперь к князю с доброй вестью гонца отправь немедля. Пущай речёт князю, что Индра-Перун послал нам дар лёгкий, - при взятии крепости не потеряли ни единого воина, - всех беглецов переняли, уничтожили либо взяли в полон, чтобы никто не донёс в Тьмуторокань, что случилось у них в тылу.
        И помчался гонец от Издебы к князю с доброй вестью. И весьма радовался Святослав, назвав Издебу великим темником.
        Сам же Святослав перехватил гонцов, которые признались, что посланы тьмутороканьским воеводой в Фанагорию к греческим стратигосам с просьбой о помощи. Чтобы те прислали железных латников и подняли на мечи русскую конницу. Ежели через три дня греческие латники не прибудут, то тьмутороканьские защитники отойдут в крепость и будут дожидаться там.
        Святослав велел созвать темников на воинский совет.
        Мечислав, начальник Заднепровского Десного Крыла, оставив тьму на боярина Клинца, поскакал к князю. Также Инар и Збигнев с Притыкой, оставив за себя военачальников, прибыли на совет. А Издеба из крепости послал тысяцкого Лесину.
        Когда все собрались, князь сказал:
        - Как вы знаете, каждый день ко мне гонцы скачут с разных концов - с Еи-реки, от Танаиса, с Малого Донца и Великого Дона, от Белой Вежи, где я Посады поставил, - и докладывают, где что делается. Так вот, друзья, нынче получил я весть, что за Волгой собралась великая рать булангарская, исполчилась, измечилась и готова к войне. Посему должны мы борзо покончить с Тьмутороканью и идти на Волгу. Ибо если не сыщем скорой победы, все наши прежние труды будут напрасными. А волжские булгары посильней будут, нежели яссы. Ейская тысяча по моему велению уже пошла к Переволоку, чтоб следить за булгарами.
        - Наказ разумеем, княже, - отвечали темники, - борзо пойдём на Тьмуторокань!
        - Да поможет нам Перун и пращуры славные! А иной помощи не имеем. Помните, за нами - Киев!
        Вернулись темники к своим тьмам, передали наказ: покончить с Тьмутороканью в два дня!
        Святослав отправил в град посыльных сказать Тьмутороканьскому воеводе, что если он не выйдет, как честной воин, в поле сражаться, то весь град будет сожжён и уничтожен до последнего человека, подобно Саркелу.
        И вышла Тьмуторокань на бой. То ли взаправду о сохранении града своего пёкся воевода, то ли решил, что, за стенами оставаясь, неминуемо погибнет, а выйдя в поле, может в случае неудачи укрыться в крепости на полудне и там дождаться помощи железных гоплитов из Фанагории.
        Подождав, пока неприятельские полки выедут из града и выстроятся в боевой порядок, русская конница - полк за полком, сотня за сотней - двинулась на врага. Святослав велел идти на град Серпом, младой юницей Макошью, и рога Серпа сближать, охватывая град спереди. И войско борзо пошло вперёд. Суровы и молчаливы были их ряды, не слышалось шуток и песен, ибо предстояла тяжкая и смертельно опасная работа.
        И схлестнулись две силы, грянула сеча. Затрубили рога, зазвенели мечи, заржали кони, вставая на дыбы, и пыль поднялась до сварги. Снова стоны раненых, предсмертные крики и храп поверженных коней зазвучали над прекрасной землёй, в который уже раз поливаемой не добрым дождём небесным, а горячей человеческой кровью.
        Богат град Тьмуторокань, - со всех концов света идут через него посуху и морем товары многия, и оседает в нём изрядно серебра, злата и звонких монет разных стран. Потому большую семитысячную рать смог собрать за те звонкие монеты тьмутороканьский воевода-хазарин. Были тут греки и хазары, койсоги и псекупы, адыги, бжедухи, яссы, коим всё одно, где воевать и за кого, лишь бы добрая плата. Были и других разных племён и народов вои, в том числе и славяне, что в граде испокон веков жили или, подобно варягам, нанимались за пенязи к кому угодно. Только не могут наёмники биться за чужую землю, как за свою. Хоть и много их было, и вооружены добре, но стали их теснить русы, в битвах закалённые, да кабардинцы отчаянные.
        Збигнев, подавшись вперёд, вышел на тьмутороканьскую шуйцу, врезался в неё и стал рубиться лихо, стараясь, по обыкновению, отсечь крыло от основной рати.
        А Притыка ударил в лоб и пошёл напролом, выстроившись в Ладью. Дрогнули, смешались вражеские ряды, стали помалу отходить к граду. Збигнев же, обойдя Десное Крыло врагов, что схватилось накрепко с танаисской пешей ратью, смял на ходу край того Крыла и устремился к воротам града, овладел ими и первым ворвался в Тьмуторокань. Тут и Инар с Варяжской дружиной подоспел на помощь, пошли русы по граду гулять.
        Расстроились Тьмутороканьские рати, и те, что в русские коло не попали, по приказу своего воеводы кинулись на полдень, дабы укрыться в крепости. Да только вместо спасительных стен встретила их грозная тьма Издебы! И смешивались вражеские полки, не ведая, куда бежать, и как спасаться, и откуда ждать следующего удара. Русы настигали полки по отдельности, брали в коло и либо уничтожали, если они сопротивлялись, либо брали в полон. А Тьмутороканьский воевода зарослями и мочажинами бежал к реке, бросался в неё, переплывал и спешил укрыться в Фанагории. И с ним воинов только одна тысяча, а шесть осталось лежать в поле.
        Никто в пылу сражения не обратил внимания на гелиаду - греческую рыбацкую ладью, что отошла от пристани и направилась в сторону Пантикапеи, или, по-русски, Корчева. В гелиаде среди загорелых рыбаков стоял, глядя на удаляющийся град, человек, схожий одеянием на купца.
        - Что ж, Сффентослаф, снова ты победил. Только борьба не закончилась, главные наши сражения ещё впереди, - блистая очами, зло шептал средних лет купец с небольшой, тронутой проседью бородой. И слова его уносились свежим морским ветром, смешиваясь со скрипом корабельного дерева, пеньковых канатов и резкими вскриками чаек.
        А купец всё глядел на удаляющийся берег, на котором ему столько раз удавалось обмануть смерть. Первый раз в Саркеле, когда неистовый князь россов подходил к городу, затем в сражении на волжском берегу. Потом Итиль, Семендер. После Семендера, наоборот, Святослав уходил, а он, стратигос Каридис, шёл по следу князя россов и уговорил, вернее, подкупил, рискуя головой, вождей койсогов и яссов выступить против Святослава. Теперь, похоже, Таматарха расплатились за это, только бы не пошли скифские мечи гулять по греческим метрополисам.
        Святослав повелел не жечь Тьмуторокань, а разить и брать в полон только тех, кто против русов выходил с оружием. Казну да храмовые ценности брать как добычу.
        Горе горькое приспело земле Тьмутороканьской! Не дождалась она помощи от железных латников, и ведут в плен её жителей воины славянские.
        И поставил грозный князь русов в Тьмуторокани своего тиуна с воинами, а сам, протрубив сбор, немедля отправился с дружиной в погоню за ускользнувшими в Фанагорию. А пешие танаисские рати отправил на захваченных у морского причала больших лодиях к Фанагории с моря, наказав им ни единого греческого корабля ко граду не допускать, а тех, кто попытается покинуть змеиное логово, топить без пощады.
        Не успели фанагорийские врата затвориться за последними тьмутороканьскими беглецами, как под стены пришли тьмы русов. Вечер уже окрасил море в дивные розовые цвета вечерней зари, когда славянские тьмы обложили град не только с суши, но и с воды, преградив стоявшим у причала греческим кораблям выход в море. А когда наступила ночная тьма, узрели русы необычное: заполыхали на стенах и на причалах медные треножники большие и малые, горевшие так ярко, что невозможно было подойти к стенам незаметно.
        - Пошлите в град гонца с моим словом: «Пусть фанагорийцы выдадут тиуна Тьмутороканьского и воев его, что в граде схоронились, а коли не отдадут, так мы град сей с землёю сровняем».
        А пока ждали возвращения гонца, стал думать Святослав с темниками, как же под покровом ночи к стенам и воротам незаметно подобраться. В это время со стороны моря послышался треск, и вознеслись к небу яркие языки пламени. Ночное море озарилось огнём - заполыхала одна из лодий. Вскоре с моря на лёгкой лодке прибыл сотник от танаисской тьмы и поведал, что небольшой корабль греческий пытался в море уйти, а когда переняли его, то фанагорийцы стали метать горшки с горящим огнём и одну русскую лодию вмиг подожгли.
        - Тогда уж и мы осерчали, метателей тех наши лучники положили, и корабль греческий взяли, троих, что внутри хоронились, выволокли, допытали и узнали от них, что корабль в Корчев послан за помощью, потому как боятся фанагорийцы, что не устоят перед Святославом.
        - Ага, забегали хитрые лисы, - злорадно ухмыльнулся Притыка, - вот тебе, княже, и причина град взять.
        - Верно, - вторил Мечислав, - тиуна Тьмутороканьского и воев его не отдают, да ещё лодию нашу сожгли, сами первые начали.
        - Добре, темники! - тряхнул оселедцем Святослав. - Что гонец наш, не возвернулся?
        - Вернулся, княже, - пробасил Притыка, - не желают они беглых врагов наших выдать, да ещё грозятся, что ежели нападём на них, то Василевс нам того не спустит…
        - Василевс далече, а мы тут, будем готовиться к приступу, братья-темники, - решительно заключил Святослав.
        - Когда ещё с князем Игорем мы прошли по этим местам, то Василевс тоже осерчал, даже дань Руси перестал платить, - добавил Притыка. - А как пошли мы на Царьград, про дань напомнить, то греческим огнём корабли наши пожёг. Пришлось вдругорядь идти, чтоб вернуть грекам память про должок и что всегда Визанщина Руси дань платила. Так что обидится Василеве или нет, а огня этого проклятого его лишить надо… Тут, княже, у танаисцев есть мысли, как помочь с моря взятию града. - И Притыка поведал задумку сотника.
        - Что ж, добре придумали, - согласился Святослав. - За дело, братья-темники!
        Заскрежетало, застучало в ночи там, куда не достигал свет от горящих греческих треножников, затюкали топоры, и вжик-вжик вторили им пилы. Такой же стук и вжиканье слышали осаждённые и с кораблей русов, преградивших выход из гавани. Внимали со страхом греки тем непонятным звукам, зная, что ничего доброго сие им не сулит.
        Вдруг с одной стороны крепости взметнулось пламя и повалил густой чёрный дым, застилая всё кругом. То русы зажгли место, где фанагорийцы добывали чёрную смолу из недр земных и где вся земля была пропитана той жидкой смолою. А с моря к стоящим у причалов греческим кораблям на всех парусах полетели две русских ладьи, и когда осталась до причала сотня шагов, яркое пламя взметнулось из недр корабельных сквозь многие дыры, вырезанные русами. И полетели огромными пылающими факелами те корабли прямо на пристань, а русы с огненных кораблей попрыгали в воду и поплыли к своим лодиям, что подобрали их. В страхе бежали греки от пристани, потому как ни остановить, ни повернуть плывущие огромные кострища не было никакой возможности. Одна ладья врезалась в пристань, а другая - в тесно стоящие корабли. Взметнулось в небо высоченное пламя, потому что от удара падали на кораблях и разбивались горшки с чёрной текучей смолою, разбрызгивая окрест на деревянные суда и причалы волны страшного огня. Русский Огнебог борзо, с весёлым рёвом принялся поглощать всё, что было вокруг. Целые фонтаны огня взлетали вверх и
рассыпались тьмами тем искр, и горело всё вокруг: и дерево, и, земля, и, кажется, сами камни. Никто из греков даже не помышлял о том, чтобы тушить пожар, а лишь мыслил, как убежать от смертельных огненных струй. Обезумевшие от страха люди метались по граду, в спешке задевали треножники, и пожарище растекалось ещё быстрее.
        Затрубили рога, славянские дружинники ринулись на приступ. С моря приставали к берегу, свободному от огня, умелые танаисцы и, обнажив булаты, шли по горящему граду. А к воротам и стенам устремились храбрые кияне, прикрываясь большими щитами, покрытыми мокрыми бычьими кожами. Горожане со стен метали в них стрелы, камни и лили огненную смолу, а лучники русов стрелами и дротиками старались поразить защитников. Особо отчаянные скакали к воротам фанагорийским, если до того греческая стрела или огонь не прерывали скачки храбреца. Вопили люди, поражённые огнём немилосердным, катались по земле, стараясь загасить пламя, носились обезумевшие лошади, охваченные пламенем. Те же, кто добрался до стен под прикрытием больших щитов, приставляли лестницы и карабкались наверх. Не помогли грекам ни каменные стены, ни огонь, - ворвались русы в Фанагорию и потекли по граду навстречу танаисцам, что прорубались сквозь ряды защитников. Двести железных гоплитов, что стеной выстроились сразу за воротами, тоже не устояли супротив ярой силы русов.
        - Не выковано пока такое железо, - рычал яростно Притыка, круша гоплитов налево и направо, - которое может перед силой Перуновой устоять!
        Всех, кто попадался с мечом, русы тут же предавали смерти, остальных брали в полон. А пожарище тем временем ширилось по граду и вскоре поглотило его весь без остатка. Никогда прежде не видывали русы столько огня, потому как горело не только привычное им дерево, но и смола, что в каждом доме хранилась в изобилии. Издали казалось, что не град горит, а сама земля всполыхнула, то здесь, то там выбрасывая огненные фонтаны.
        И железные гоплиты, и тысяча тьмутороканьская, и фанагорийские вои - все полегли от огня и мечей киевских. А град был сожжён и разрушен до основания.
        - Не знаю, как насчёт греческого вождя, - говорил Притыка, стоя рядом со Святославом на древнем могильнике и обозревая чудную картину горящего полиса, - по-моему, Фанагория - это Горящий Светильник, и он зажёгся в последний раз. Пора тем, - он указал на град, - присоединиться к этим, - ткнул он под ноги, - чтобы никогда более не исходила отсюда угроза русам и жидкая смола для треклятого огня греческого, который вообще-то лидийцы придумали, впредь на вооружение Византии отсюда не поступала…
        И трубили славяне славу богам, и князю своему храброму, и полёгшим в бою трём тысячам славянских воинов.
        И справил Святослав Тризну поминальную по верным соратникам, павшим за Альказрию.
        И пришли после тех побед с дарами к Святославу бжедухи и пшехи, псекупы и обхазы, и предложили мир князю Киевскому.
        И оставил Святослав на земле Тьмутороканьской тиуном Мечислава с его верными полками - Заднепровским, Дунайским, Радимичским и Молодятинским. И Дунайский полк с тысяцким Верхолой отправился к бжедухам, Радимичский полк с тысяцким Ладобором пошёл к псекупам, Молодятинский с тысяцким Кромеславом - к пшехам, а к обхазам был направлен Подольский полк под началом тысяцкого Необора.
        - Мечислав, - рёк князь новому тиуну, - нелёгкую задачу на твои могучие плечи возлагаю, да смекалки и радения о Руси у тебя в достатке. Надобно снова, чтобы как при Олеге Вещем и Игоре, Тьмуторокань и Корчев оплотом Руси стали. Ведь отсюда они и на Византию, и на хазар ходили. А потому мощь русскую морскую в Боспоре Киммерийском возродить, снова большие морские лодьи начать здесь строить, я даже знаю, кому сие дело поручить, - прищурил око князь. - Вызови-ка от моего имени киевского мастера Орла, он ещё моему отцу тут лодьи строгал. Далее, климаты таврические, что под хазарами были, строго упреди, что о безопасности их теперь Русь думать будет, но коли супротив Руси что худое замыслят или стратигосам визанским зачнут приют давать, то будут покараны безо всякой пощады! - При этих словах в глазах Святослава блеснули огненные сполохи. - Пошлина за проход товаров через Боспор Киммерийский отныне в казну киевскую потечёт, кончилось сидение хазар с греками на золотой жиле! - закончил князь, рубанув воздух крепкой дланью.
        И было всё устроено, как князь приказал. Укрепилось Тьмутороканьское княжество, а в прочих землях установились посады, и каждый сотник был в ответе за двадцать градов.
        И воцарился там мир. Люди стали трудиться, не боясь врагов, и почитали славян за порядочность, потому что они уважали местные обычаи и кроме самого необходимого ничего не брали.
        Святослав же лёгким славянским пардусом пошёл к полуночи. А в небе чёрное вороньё ещё летело на Тьмуторокань и Фанагорию.
        Борзо шёл князь, и когда достиг земли Переволоцкой, велел разослать разъезды, дабы скорее разыскать Ейскую тьму. Как только доложили князю, что она сыскана, сразу поспешили навстречу друг другу русские дружины, и Святослав немедля собрал темников. Темник ейский доложил князю, что булгары давно стоят на том берегу во всеоружии, но переправиться на эту сторону не решаются.
        - Знают, что теперь земля от Тьмуторокани и Кавказийских гор до Хвалынского моря - наша! - молвил Святослав. - Но булгар много, а наши тьмы поредели после многих сражений, а частью рассеяны по посадам. Надобно поразмыслить, что и как.
        - Сделаем вид, что уходим, - предложил Издеба, - а как они за нами пойдут следом, так мы им засаду устроим!
        - А может, лепше ждать тут, как переправляться начнут, тогда и бить их в воде да на выходе, пока в боевые порядки строиться будут? - в раздумье вопрошал Притыка.
        - Булгарское войско большое, - возразил ейский темник, - пока будем здесь с одними биться, вторая часть их тайно совсем в другом месте переправится и нам в тылы выйдет…
        - А ежели они решат вовсе сечу не начинать, тогда как быть?
        Темники высказывались, и Святослав всех внимательно слушал. Затем велел:
        - Сейчас дружина обедает, как только закончит, собираем добычу и раненых, грузим на телеги и неспешно трогаемся в сторону Киева, а потом…
        Когда берег Волги исчез из вида и дозорные, которые оставались у реки, догнали войско и сообщили, что ни один вражеский воин на эту сторону пока не переправился, князь остановился и махнул рукой в сторону полуночи, коротко скомандовав:
        - Пора!
        И почти все тьмы без сигналов и криков повернули коней и резво пошли к северу, а обоз с прикрытием в полтьмы продолжил своё движение к Киев-граду.
        Только десяток изведывателей с Вороном во главе отделились от дружины и поехали своим никому не ведомым путём. Не прошло и часа, как оказались они в глубокой балке, выходящей к реке, двумя пятёрками переправились на шуйский берег и тут же укрылись в небольшой рощице. Прошло ещё немного времени, и из рощицы вышел оборванный слепой старик булгарин с худощавым отроком-поводырём. Когда уже стало вечереть, в ту сторону, куда ушли слепой старик и его поводырь, выехали семь молчаливых всадников на резвых хорезмских конях, копыта которых были обёрнуты кожей.
        А тем временем дружина после двух часов хорошего хода повернула полки на восход и к концу дня снова была на волжском берегу, только выше по течению от того места, где стояла в обеденную пору. После короткой подготовки без лишнего шума и возни полк за полком, тьма за тьмою переправились на шуйский берег Волги и, выслав вперёд дозоры, двинулись на полдень, сторожко и неторопливо, будто ощупывая дорогу в накрывшей степь темноте. Вскоре дружина русов остановилась, не разжигая костров, не рассёдлывая коней и не снимая кольчуг и чешуйчатых панцирей. После полуночи вернулись изведыватели, с ними был и нищий старик, который вместе с Хорем немедля оказался перед князем и старшими темниками. Не сразу князь и темники признали в нечёсаном грязном старом булгарине начальника Тайной стражи. Только когда он заговорил своим обычным тихим голосом и поглядел на темников немигающим птичьим взглядом, те догадались, что перед ними Ворон.
        - Времени на отмывание и переодевание у меня нет, - быстро объяснил Тайный тиун. - Во вражеском стане всё пока спокойно, с вечера варили еду, обсуждали, как завтра будут переправляться через Pa-реку, Идель по-ихнему. Рады, что урусы ушли, значит, никакого препятствия при переправе не будет. После этого разделятся надвое и постараются охватить уходящих урусов с полудня и полуночи, - закончил Ворон.
        - Выходит, поверили, что мы ушли, - одобрительно кивнул Издеба. - Добре, значит, не ждут в гости. - Он с удовольствием тряхнул могучим кулаком.
        - Вот мы и нагрянем перед рассветом, пока они снедать без нас не начали, - кивнул лысеющей головою Притыка.
        - Пойдём с трёх сторон, - решил Святослав, - прочешем стан, а кто особо обороняться начнёт, того в коло Перуново и уничтожать до единого, остальных разметать, разнести, чтоб неповадно было за Волгу зариться и против нас чего-то замышлять. Сколько до их дозоров?
        - Не больше гона, княже, - ответил Хорь.
        - Тогда дружине готовиться, через два часа выступаем, - кратко повелел князь.
        По-осеннему холодное раннее утро ещё было сырым и серым, когда, сметая на скаку дремлющие сторожевые посты, обрушились на лагерь булгарского войска сразу с нескольких сторон прокалённые греческим огнём и хазарским булатом Святославовы тьмы. Вскакивали полусонные булгары, не понимая, откуда вдруг взялся у них в тылу грозный Русский Пардус, только вчера ушедший на их глазах в свой Киев. Кто-то пытался защищаться, кто-то думал только о том, как спастись от этого грозного и беспощадного дэва. Русы с ходу крушили шатры, копьями и клинками настигали тех, кто выскакивал, хватая мечи. Когда же разбуженные звоном булата, криками людей и храпом коней булангарские вои строились в боевые порядки или успевали оседлать коней, то прорубающиеся через их лагерь русы тут же брали такие полки в Перуново коло и безжалостно уничтожали. Железным гребнем прошли по вражескому стану русы, разметали, рассеяли, порубили булгар. Спаслись только те, кто успел вместе с утренним туманом уползти, убежать, уплыть от страшного места по Идель-реке или просочиться в сером сумраке в спасительную степь.
        Уцелевшие булгары в страхе бежали к Каме-реке, называемой ими Агидель, и рекли всем, что это не русский князь, а ужасный дэв, потому как не под силу человеку перенести целое войско по воздуху, а потом обрушить его сверху прямо на спящий стан, и что лучше того дэва не трогать.
        И было среди булгар великое смятение. Сам булгарский князь опечалился и велел своим жрецам молиться за отвращение русской беды от Булгарии. А затем, поразмыслив, выслал дары.
        Святослав, собрав темников, вёл с ними совет.
        - Что скажете, друзья мои верные, как быть с Булгарией?
        Отозвался старый Издеба:
        - Не с руки, я думаю, сейчас начинать великий поход против булгар. Наступают Овсени, начинают разверзаться Сварожии хляби. Чаще приходится идти шагом, а вскачь по грязи - всё труднее.
        - Кони уморены, - поддержал Притыка, - раненых много, войско ослаблено. Нужен отдых и пополнение.
        - В подзимье воевать не с руки! - согласились другие темники.
        Святослав покрутил длинный ус.
        - Что ж, придётся отложить поход до весны. А после Яра вернёмся на Оку и Волгу! Сейчас мы их припугнули, должны тихо себя вести.
        Принял князь дары от булгарских посланников и рёк им, что принимает мир.
        И дал приказ возвращаться домой.
        Весело затрубили рога, дружина взлетела в сёдла и пошла к солнечному закату.
        А на Переволоцкой земле осталась Ейская тьма, чтоб следить за булгарами и обо всём докладывать Киеву.
        Глава 4
        Перевозчик
        Чудная пора Овсеней щедрым духом плодов Земли-Матери и светлым ликом Даждьбожьего дня растеклась по мирным улицам Киев-града. Облачившись в расшитые одежды, кияне шли на Торжище людей поглядеть, себя показать, новости последние узнать, обновку к празднику справить, боянов послушать, встретиться да перемолвиться словом с друзьями.
        Гарольд с дружиной, само собой, блюдя в граде порядок, также выехал на Торжище. Кияне, наслышанные про то, что он снова вернулся из христианской в славянскую веру, приветствовали начальника, величая его ласково - Гораздушкой, - и относились к нему с почтением. Гости новгородские и киевские здравия желали, добра всякого и от щедрого сердца подносили дармовые подарки. Гарольд был рад, что обрёл наконец душевный покой, и сам с людом киевским да купцами обходился незлобиво и ласково.
        Среди многочисленных гостей по Торжищу ходили два грека, ничем от прочих византийских гостей неотличимые, только чёрные очи их были пронзительны, а взоры, обращаемые на людей, - внимательны. Словно боялись они проглядеть товар необходимый, а праздничная суета их вовсе не волновала. Только высматривали византийцы не товар редкий, а нечто совсем иное. Так бродили они средь праздного люда, сосредоточенные и молчаливые, довольно долгое время. Наконец один толкнул другого в бок и указал очами на старого мужа в рваной одежде, который жадно глядел, как три купца неподалёку пили тёмное греческое вино, наливая его из кувшина и закусывая жаренным на вертеле мясом куропатки. Второй грек согласно кивнул и, подойдя к оборванцу, тихо спросил с лёгким греческим выговором:
        - Великую жажду имеешь, друг?
        Тот испуганно вздрогнул от неожиданности, но, увидев на лице грека добродушие, тоже заулыбался, вначале растерянно, затем услужливо. Наконец, низко поклонившись незнакомцам, велеречиво произнёс, видно, давно заученные слова:
        - Ежели бы любезные гости по доброте христианской попотчевали своего страждущего собрата по вере, несчастного робича, парой глотков греческого вина, то в благодарность сослужил бы он для добрых купцов любую службу, какую только потребуется…
        - Ты что же, крещёный? - с некоторым сомнением спросил грек.
        - А то! Сам отец Алексис меня в веру христианскую обратил! - При этих словах робич с гордостью выпятил тощую грудь и, сунув морщинистую ладонь за пазуху, извлек чёрный шёлковый шнурок. - Вот, от него, самого преподобного, подарок был, да! Серебряный нательный крест. На этом самом шнурке висел!
        - А где же крест? - спросил грек.
        Оборванец притворно застыдился:
        - Потерялся, чтоб он неладен был, так жалко! А крест был, это точно, у кого хошь спросите! Я ж не так себе, перевозчик был первый на Непре, меня в прежние времена всяк купец знал, да я…
        - Пойдём с нами, - прервал разговорчивого оборванца грек.
        Оба купца пошли вперёд, а любитель вина поспешил за ними.
        Вскоре они подошли к греческому торговому дому.
        - Этот с нами, - кивнул старший византиец охраннику у входа, и они проследовали дальше под навес.
        Кликнув прислужника, греки что-то сказали ему. Тот быстро принёс кувшин вина, медную чару и глиняную миску с мясом. Налив полную чару, старший грек поставил её перед стариком:
        - Пей!
        Потом пододвинул мясо:
        - Ешь!
        Жадно выпив одну за другой три чары красного как кровь вина и съев кусок жирного варёного мяса, перевозчик быстро разомлел, широко заулыбался щербатым ртом и снова завёл длинную речь про прежние времена, когда был он не бражником, а нужным всем человеком.
        - То нынче меня Бахусом кличут, а меня ведь Ладзимиром матушка назвала. И все так величали, когда перевозчиком был. Да-а. Мы ведь из борусов… Такой дом у меня был, заглядение! С резными коньками и петухами! Всё половодье давешнее забрало - и дом, и жёнку, и двоих сыновей… - Перевозчик сглотнул, на очах блеснула влага. - Оттого и пью, что горе у меня великое, не понять вам! - махнул он дланью, утирая слезу. Потом шмыгнул носом, утёрся рукавом, вдруг, что-то вспомнив, выпятил грудь и гордо изрёк: - Да вы что думаете, коль Ладзимир бражник, так и человек пропащий? Не-е-а! - помахал он пальцем. - Внук-то мой в княжеской дружине служит, да не просто воем или каким там тысяцким - темник он! Сам князь с моим внучком совет держит, эге, а вы как думали!
        При этих словах византийские гости переглянулись и заговорили меж собой по-гречески.
        - Захмелел старый, заврался, говорил бы уже сразу, что его внук - сам князь Киевский, - ухмыльнулся один.
        - А если и впрямь кто-то из его родичей князю служит? - заосторожничал второй.
        - Даже если старик не совсем врёт, после того, как дело сделает, мы и внучка «прихватить» сможем, - ответил, чуть подумав, старший грек. - Так, говоришь, сам отец Алексис тебя крестил? - обратился он к бражнику по-славянски, многозначительно взглянув на второго.
        - Угу! - подтвердил муж, снова наливая себе чару. - Отец Алексис мне имя новое дал, этот… как его… Христодул, вот! А ещё отец Алексис дал мне пенязь, за который я угостился на славу! - Старик прикрыл очи, блаженно улыбаясь.
        - Так мы больше заплатить можем. Бери вино и еду, пойдём!
        Греки провели уже захмелевшего перевозчика через коридор и какие-то заваленные товарами каморы в небольшую комнату с крохотным оконцем под самым потолком. Тут было тихо и сумрачно, словно в землянке огнищанина, даже сыростью попахивало.
        - Есть у нас к тебе дело, - начал старший из греков. - Сослужишь верно, будешь иметь новые ризы, да что там ризы! Говоришь, дом хороший имел? Сможешь построить себе новый дом на Почайне, не чета прежнему, да ещё и отроков завести. А вина и брашен хватит тебе до самой смерти!
        Перевозчик, согласно кивая, всё пил и уже заплетающимся языком хвалил своих добродетелей. Но в голове сквозь хмельное марево начало пробиваться подозрение: с чего вдруг стали такими щедрыми и заботливыми хитрые греки, за что обещают столько добра? Старик хорошо знал повадки византийцев, сколько их товару, да и самих купцов перевозил на широкой своей ладье через Непру…
        - Ну, согласен?
        Бражник тяжело кивнул и пожал плечами.
        - А что за служба? - спросил.
        - Видишь ли, какое дело, - вполголоса сказал, оглянувшись по сторонам, старший грек. - Живёт тут в Киеве на Подоле девка одна. Сына имеет, в прелюбодеянии рождённого. Та жена - ведьма, и сын у неё - от дьявола! Надобно ту ведьму и отродье её извести, - вполголоса наставлял грек, - чтоб семя сатанинское не размножилось. Раздавить - и кончено! Людям добро сделаешь, от нечисти их избавишь. Только такой человек, как ты, христианин, может понимать важность подобного дела! А мы в долгу не останемся. Пока - вот тебе! - Грек отвязал от пояса кожаный кошель, вынул золотую монету и положил перед стариком, а второй принёс новый плащ и шёлковую рубаху.
        - Бери! Справишь дело, втройне получишь!
        У старого бражника в голове от таких слов и подарков стало проясняться. Хоть и был он изрядно пьян, и вино греческое более всего на свете предпочитал, однако имел сердце славянское, и предложение извести дитя малое с молодой матерью заставило протрезветь хмельные мозги. Такое только хитрые греки могли удумать! Ладзимир знал, сколь коварны и черны могут быть иные люди в сердце своём.
        - Что за девка? - прохрипел он, поднимая на греков посоловелые глаза.
        - Овсеной зовут, какого-то кузнеца дочка.
        - Овсена? - изумлённо выдохнул перевозчик.
        - Знаешь такую? - уставился грек.
        - Н-нет, - заикаясь, усиленно замотал головой бражник, не на шутку перепугавшись и решив хитрить.
        - Тем лучше. Ну, что скажешь?
        - Коли пить даёте - пью, - отвечал Ладзимир, стараясь не выдать волнения, - есть даёте - яду, и ризы новые приемлю, и злато. Исполню службу за такую щедрую плату, только упился я нынче крепко и надобно проспаться хорошенько, а потом уж дело окончательно обговорим и сладим. Пойду я пока…
        С этими словами перевозчик медленно встал, намереваясь идти к двери.
        Греки переглянулись между собой и, дружно придавив за плечи, вновь усадили бражника на место.
        - Никуда ты не пойдёшь, тут переночуешь. - Старший указал на тюки с товаром, что лежали в углу. - А перед рассветом Василий проводит тебя, - кивнул он на молодого. - Что тебе сподручнее, удавка или нож?
        От такого поворота дела у старого киянина внутри похолодело и всё выпитое вино разом испарилось, как роса под лучами солнца. Много горьких мыслей пронеслось в его седой голове. Опять вспомнилось враз, что не всю жизнь был он жалким бражником, что любили его кияне когда-то за удаль и силу, за то, что храбро сражался в рядах защитников града, за то, что не последним был перевозчиком на родной до последнего затона Непре.
        Взвыл-взревел он от отчаяния и душевной боли, будто смертельно раненный зверь. Схватил подсвечник со стола и огрел им по голове молодого византийца, а старшего ударом в челюсть отшвырнул в угол. Сам бросился к двери, но она оказалась запертой. Тогда подхватил небольшую скамью и ударил ею в оконце, но крепко сработанная рама не поддалась. Ударил ещё и ещё, не слыша, как открывает засов пришедший в себя старший грек. Он бросился на спину борусу, а за ним, утирая кровь, сочившуюся из рассечённой головы, поспешил обретший сознание молодой грек. Навалились они на старика и стали бить изо всех сил, а тут подоспели и те, что за дверью стерегли. Долго истязали они старого боруса, вымещая тем свою досаду за сорванное деяние и пылая ненавистью к этому непокорному народу, у которого последний бражник не продаётся за злато.
        Бесчувственное тело перевозчика оттащили в потаённую клеть и бросили там, крепко заперши тяжёлую дубовую дверь. Скончался старый борус от жестоких побоев в ту же ночь, а рано поутру вместе с товарами вывезли его тело с греческого двора и, привязав тяжёлый камень, тайно бросили в Почайну.
        В другой раз осторожнее были греки, долго присматривались и примеривались, пока не нашли лихого разбойника, имевшего кровь на руках, а в сердце - безжалостность. Такой был готов за злато сгубить и родных отца с матерью, только давно уже их на свете не было.

* * *
        Шумел-потрескивал старый бор. Шёл по лесной тропке Избор-кудесник, слушал, как птицы посвистывают, как деревья между собой шепчутся. Открыто Избору всё тайное, он с богами общается и самому Световиду в лицо глядит, потому как прав он перед богами киевскими. Спокоен кудесник, ибо сама Судьба - нить Макоши - в руках его, - враги мимо пройдут, не заметят, а добрые люди откликнутся, потому как советуется Избор с Триглавом Великим, в коем есть наиважнейшая и насущная Правда. А без Правды человеку с богами не быть никогда.
        Так шёл кудесник и беседовал с Лесовиками да Мавками. И вдруг различил какие-то звуки - плач ли людской или звериный? Свернул Избор к озерцу лесному и увидал на берегу жену юную с малым дитятком. Сидела она и горько плакала, о чём-то про себя причитая.
        - О чём плачешь, жена красная? - обратился к ней кудесник. - Почто слезами очи губишь, гляди, разбудишь своё дитятко…
        Узрев незнакомого человека, жена отшатнулась в испуге, аж за сердце схватилась.
        - Не пугайся меня, красавица, ничего худого тебе не сделаю. Что ходишь одна в глуши? Видать, не от добра. Коли не хочешь отвечать - не говори. А пойдём-ка лучше со мной, я недалече живу на заимке. Мёдом тебя угощу, творогом овечьим, голодная небось… Избор я, кудесник киевский, может, слыхала? Захочешь - у меня поживи сколько надо, а нет - вольному воля.
        Молодица, конечно, слыхала про кудесника Избора, кто ж из киян о нём не слыхивал. Ещё девчонкой видела, как приходил он на соседский двор, лечил жену и дитятко соседа рукомысленника. Лика-то она уже не помнила, да вот добродушная речь и глубокий внимательный взгляд серых очей показались ей и в самом деле знакомыми.
        Поднялась жена, дитятко к груди прижала и пошла за Избором к заимке. Вскоре дошли они до берёзовой рощи, где стояли ряды бортей, а на лужайке паслись овцы. Увидев кудесника, большой чёрный пёс, охранявший овец, радостно залаял и стал прыгать вокруг людей.
        Избор ласково потрепал пса и повернулся к спутнице:
        - Видишь, красавица, старый у меня пёс, да мудрый, многое знает и обо всём рассказывает. Вот сейчас говорит, что, пока меня не было, приходили волки, а пёс на них лаял и от овец отогнал. Ушли они, но вожак пригрозил вернуться и задрать не только овец, но и сторожа. Придётся наложить волчье заклятие, чтоб обходили нашу заимку стороной.
        Удивлялась жена молодая, как складно старец про пса рассказывает. Потом он её в землянку ввёл, стал мёдом и творогом потчевать. А гостья опять разрыдалась и призналась Избору, что зовут её Овсеной. И что раньше ходила она к старому мельнику Водославу, и тот утешал её, а недавно сам к Праотцам отправился, и теперь некому довериться, попросить совета и помощи.
        - А нынче утром, - говорила, всхлипывая, Овсена, - стояла я с Мечиславушкой на крыльце и увидала, как мимо бродяга какой-то проходил. И так он на нас взглянул, что мне нехорошо стало, сердце заныло. Матушка на Торг ушла, а я подхватила сынка да в лес убежала. Не знаю теперь, что делать, боязно мне…
        Обо всём поведала Избору Овсена, открывшись сердцем, как раньше перед старым Водославом. И о том, что Мечислав - сын Святослава, не утаила, и о страхе своём перед Ольгой.
        - Отец Водослав наложил на Мечислава заклятие, только сохраняет ли оно силу теперь, после смерти кудесника?
        - Ничего, красавица, всё сладится. Сейчас я одно ведаю: должны вы у меня остаться. О матушке не беспокойся, ей будет передано, что вы в надёжном месте.
        И поселилась Овсена с Мечиславом на заимке у Избора-кудесника.
        Глава 5
        Возвращение князя
        В Киеве стояло радостное волнение - праздновались Великие Овсени.
        С утра люди шли на Мольбища и несли зерно, свежие хлебы, мёд и греческий елей. На Перуновой горе сам Великий Могун со жрецами правил службу и славил богов, принося им дары на жертвенный камень.
        Красные девицы несли последние осенние цветы и украшали ими богов.
        Великий Могун делал возлияния у ног Земнобога мёдом и елеем и читал молитву:
        - Боже Полевой, Луговой и Травный, Земнобоже великий, кормилец наш! И ты, премудрый Велес, пасущий во Сварге многочисленные стада! Вы хранили жита и проса на полях наших, растили их и приумножали зерно. Чтобы были хлеба наши высокими, чтобы были коровы тучными, а овны и прочий скот не страдали бы гладом, не гибли от мора. За то славим вас, боги премудрые, и приносим угодные жертвы от трудов наших!
        Слава тебе, мать Макошь светлая, покровительница жён русских и владычица Судьбы! Пошли мужам нашим, храбрым соколам, красных жён и благоденствие Роду их! Детей красивых и здравых, век долгий!
        Даруйте, боги великие, Руси мир да лад, отвратите от нас врагов, немощи и болезни. Будьте благословенны ныне, во всяк час и во веки веков! Оум!
        И в тот же праздничный день пришли в Киев очередные повозки, а следом по граду разнеслась весть о возвращении Святослава. И что он будет в граде уже нынче к вечеру!
        И наступило в Киеве великое ликование, - люди загодя вопили «славу» князю на городских улицах, и многие тут же на площадях и Торжищах начинали петь и плясать.
        Услышав о возвращении сына, мать Ольга стала в гриднице перед византийскими богами и начала усердно молиться:
        - Боже милостивый! Сделай так, чтобы князь просветлился духом истинной веры, взял себе в жёны одну из грекинь и сделал её княгиней. И чтобы с христианской верой Русь стала великой, и люди больше не воевали, а любили и прощали друг друга. Чтоб настал тот час, когда Христос пойдёт по Руси и славян, как овец, будет наставлять и пестовать. И поднимутся в Киеве храмы многие, белокаменные и златоглавые, и станут кияне добросердечнее, и князей своих первыми после Христа чтить начнут. Возьми, Боже Единый, Русь под свою защиту и держи её силой своей! И да будет она Полуночной Византией, крепкой и властной державой!
        Долго молилась княгиня, заливаясь слезами, глядя на иконы в Красном углу. Здесь стоял священный Сион, а с византийских дощечек глядели среброкрылые ангелы и скорбная Божья Матерь. Перед ними горели свечи, светились лампады, и чистый фимиам струился к небу вместе с молитвой Ольги. И после той искренней молитвы пришло к ней душевное утешение, как свет, пролившийся в сердце. И от того света ей сделалось легче, и уже без страха Ольга стала ждать сына.
        Когда снаружи послышался крик, переходящий в людской рёв, и затрубили рога, Ольга поняла, что Святослав входит в град.
        Поднявшись с колен, Ольга махнула рукой вбежавшему охоронцу, который взволнованно доложил о прибытии князя, и скоро вышла на наружное крыльцо в сопровождении внуков и шести греческих дев, одетых в расшитые золотом белые и червонные шелка. Стоя на крыльце нового каменного терема, сооружённого по велению Ольги византийскими зодчими, все напряжённо вглядывались в даль.
        Предвечернее небо сгущалось синевой, Стрибог дул свежим ветром, развевая одежду грекинь и заставляя зябко поёживаться. По-осеннему тоскливо шумели деревья, и громкими надтреснутыми голосами каркали вороны. На площадь перед палатами сходились бояре, купцы и знатные гости, приветствуя княгиню поклонами и сниманием собольих и бобровых шапок.
        К крыльцу подъехал Гарольд и, поприветствовав княгиню, выстроил дружину ровными рядами.
        Внизу по дороге клубилась пыль, поднятая конницей. Вскоре из серого облака выросла княжеская дружина, шедшая рысью. Впереди - на белом коне - Святослав.
        Увидев князя, Гарольд выкрикнул команду, и все воины разом вынули мечи и, приложив их к правому плечу, замерли недвижно, отдавая честь.
        - Здравы будьте, молодцы! - весело крикнул Святослав, осаживая коня.
        - Здрав будь, княже великий! - вразнобой отвечали кияне и гости.
        - Князю хороброму… - зычно крикнул Гарольд.
        - Слава! Слава! Слава! - троекратно сотрясли воздух крики Сторожевой тьмы.
        Соскочив с коня, Святослав взбежал на крыльцо, поцеловал руку матери и крепко обнял её. Приветствовал сыновей. Затем встал рядом с Ольгой, и оба провожали киевскую рать, которая проходила перед их взорами с трубами, кимвалами, рогами и песнями, направляясь к Подолу.
        Когда прошёл последний полк, прокричав, как все, «славу» князю с княгиней, Святослав с матерью и сыновьями отправился в гридницу, где воссел на челе праздничного стола. Гарольд, начальник Теремной стражи Фарлаф и шесть грекинь тоже воссели с ними. Никого из княжеских темников не было, потому как все его боевые сотоварищи по родным очагам истосковались, да и по древней традиции первый вечер возвратившегося с войны витязя принадлежал его семье. Святослав лишь единожды мельком взглянул на византийских дев. Как ни пыталась мать Ольга понять, которая из заморских красавиц ему более других по нраву, но так и не смогла, потому что не взглянул более сын на них ни разу за всю трапезу. На просьбу бояр рассказать о сражениях да победах, Святослав отвечал с неохотой и кратко:
        - Бились мы, как честь воинская велит, чтоб пред богами и предками славными не осрамиться, а о победах пусть бояны рекут да сказители, а я в сём деле не искусен, - произнёс князь с усталой улыбкой. С тем же выражением усталой горечи он слушал восхваления бояр, вздымавших кубки в его честь, сам же хмельного вина греческого не пил, лишь пару раз пригубил медовой сурьи из чары.
        Ольга чувствовала, что затея с греческими красавицами, на которых она и отец Алексис так рассчитывали, с ходу не удалась. Она видела, что сын не желает расстраивать её и потому покорно сидит за столом, а сам ждёт, как бы скорее уйти. И точно, едва трапеза стала подходить к концу, как Святослав встал, привычно надел меч.
        - Куда ты, сынок? - обеспокоенно спросила Ольга.
        - На Мольбище пойду. Хочу отблагодарить Перуна за победы славные.
        - Не ходи, сынок, - сердце княгини сжалось оттого, что чувства её не обманули, - поздно уже. Вон в гриднице Божий угол есть. А хочешь - пойдём со мной в церковь, там и помолишься.
        - Греческим богам? - пронзительно взглянул на мать Святослав. В голосе его и во взгляде было столько упрямой твёрдости, что она более ничего не смогла возразить сыну, лишь тяжко вздохнула. Святослав же с досадою покачал головой и молча покинул терем. Выйдя на крыльцо, князь что-то тихо приказал одному из своих верных посыльных, и тот, кивнув, исчез в темноте, а Святослав в сопровождении двух других охоронцев отправился на Мольбище.
        Уже холодные осенние сумерки окутали Киевские холмы, но град не спал, он смеялся от радости за вернувшихся и рыдал, оплакивая павших. Будто днём, люди сновали по граду, скрипели возы с богатой добычей, что всё ещё тянулись к Киеву и растекались по его улицам.
        Князь, вопреки привычке, не поехал к Капищу на коне, а пошёл своим ходом. Следовавшие за ним охоронцы дивились тому, что князь впервые за последние месяцы не торопится, идёт размеренным шагом, оглядываясь по сторонам и вслушиваясь в гомон ночного Киева. Неведомо им было, что только теперь, сбросив с себя некую тяжесть, что давила ему на душу и плечи в тереме, Святослав начинает впитывать в себя радость и скорбь родного града, голоса, чувства тех людей, с которыми он ещё вчера шёл на смертный бой и ел печённую на костре конину. Там, в чужих степях и на чужих берегах, они отдавали свои силы до последней капли, чтобы победить, а вот теперь их отцы и матери, жёны, дети и внуки, суженые и просто соседи восполняли эти потери, оживляя души и сердца воинов своей заботой и любовью. Вот она, настоящая победа, ощущается только тут, в родном граде! От нахлынувших чувств князь остановился и вдохнул холодный ночной воздух полной грудью. Этот воздух был живой, насыщенный радостью. У Мольбища тоже было многолюдно. Оставшиеся в живых в страшных сечах воины и их семьи спешили поблагодарить богов за чудесное
возвращение.
        Святослав поднялся на Капище, с почтением приветствовал Великого Могуна с кудесниками, а они его.
        - Прими, отче, от меня и дружины Киевской дары для нужд волховских, - промолвил князь, обращаясь к Могуну, - чтоб было чем требы править богам нашим, кои в походе дальнем и в сече смертельной всегда были с нами. - Он указал рукой на воз, что стоял у подножия священного холма. Охоронец князя крепко держал повод белого в яблоках широкогрудого коня.
        Великий Могун, видя, что народу собралось достаточно, да и князь здесь, стал творить общую молитву богам. Внимали кияне громкому гласу Верховного Кудесника, славящего богов славянских, а те слова вещие, будто эхом повторялись остальными кудесниками и их учениками, стоящими вокруг неугасимого Божеского костра, и вздымались к Сварге, блистающей звёздами, вместе с курящимся дымом. И те слова, к богам обращенные, живыми искрами Священного Огня возгорались в сердцах возвратившихся воинов и их родичей, и горели общим костром радости, счастья и скорби по ушедшим. И был сей священный миг молитвы единым для всех, как един горячий пламень, вздымающийся от охапки разнообразных веток и сучьев. А ещё киевский люд, видя князя на Требище, весьма радовался, что Святослав вместе с ними молится родным богам. Радость та потекла по ночному Киеву вместе с расходящимися с Мольбища киянами.
        Поговорив ещё с кудесниками и Великим Могуном, князь на прощание поблагодарил их за помощь войску во время похода.
        После Мольбища шёл Святослав по граду, и повсюду его встречали с ликованием, окружали, кричали «славу» и «многая лета». Князь тоже радовался, смеялся, особенно когда встречал горожан, принарядившихся в хазарские, хорезмские, а то и синьские одежды, и отвечал, что тосковал по Киеву. Так, в людском окружении, Святослав дошёл до Торжища. И встал перед ним простой огнищанин, смолокур, и рёк ему:
        - Княже наш! Ты простых людей не сторонишься, не чураешься, одежды свои княжеские не боишься замарать, за то тебе - почтение великое! - Повернувшись, он взял у другого простолюдина рог и бережно протянул князю. - Выпей с нами рог мёда, он крепок, как ты, княже, и богат, как земля Русская, которая теперь протянулась до Волги, когда ты хазарина разбил!
        Засмеялся князь весело, принял рог. Выпив, вытер усы и три раза крепко поцеловал смолокура, так что у старика от радости слёзы на глазах выступили.
        - Кияне! - крикнул затем Святослав. - Завтра приходите все на поле Подольское! Там с утра будет прохождение войска, потом - игрища и награждение всех ловких и храбрых. И всем будет угощение - брашна и мёд хмельной из княжеских запасов, чтобы победу нашу отпраздновать. А после трёх дней радости справим Великую Тризну по всем павшим за землю Русскую!
        Провожаемый восторженными криками, Святослав подошёл к своему коню, которого держал стременной, вскочил в седло и поскакал обратно в терем.
        Увидев сына, Ольга поднялась, и с ней встали неотлучные девы.
        - Мамо, я устал, отдыхать иду, - на ходу сказал Святослав, направляясь в свои покои.
        Ольга последовала за ним.
        - Что ж ты, сынок, сам разоблачаешься и переодеваешься? - слегка укорила она, когда Святослав привычным движением отстегнул пояс с ножнами и снял рубаху. - Ты же князь, должен блюсти положение. Сейчас пришлю тебе отроков, а хочешь - тех прекрасных юных дев, что в гриднице сидят? Они и умоют тебя, и переоденут, и елеями благовонными натрут…
        - Зачем мне отроки, что я, старик немощный? - усмехнулся Святослав. - А что касаемо дев… Спросить хочу: зачем держишь их при себе?
        - То, сынок, лучшие девы, со всех земель собранные! Какая захочешь - будет тебе женой и княгиней. Не вороти глаза, приглядись получше, какие они все раскрасавицы!
        - У грекинь твоих очи тёмные, обманные, будто из Нави смотрят, и сами они смуглые, как в бане давно не мытые.
        - Есть среди них и не смуглые, белые девицы! - торопливо заверила Ольга. - Негоже мужу одному быть, когда он силён и молод. А ты у меня, сынок, - Ольга приобняла Святослава за плечи, зажурчала над ухом вкрадчиво, - хорош собой, ты муж лепый, полный здравия, и не должен один оставаться!
        - Что я собой хорош, о том не мыслил и никогда не заботился. Я ведь, мамо, не византиец какой, которые бороды да усы чернят и про лик свой пекутся. У нас на Киевщине таким мужам высказывают порицание. О красоте только девушки да женщины могут думать. Не волнуйся, мамо, - Святослав поцеловал матери руку, - давно имею жену, которая мне по сердцу.
        - Отчего ж не говорил мне? - всплеснула руками Ольга. Потом вдруг помрачнела и обронила: - Как может простая киянка быть женой князя?…
        - Откуда знаешь, что она простая киянка? - насторожился Святослав. Потом пожал плечами. - А если и так, стыда в том не вижу, - закончил он, как отрезал.
        Ольга растерялась, не зная, что сказать. А Святослав, переодевшись, пошёл в княжескую сокровищницу и долго выбирал там новую уздечку, смотрел хазарские стремена и койсожские сёдла. Отобрав нужное, вынес стременному, велел разбудить себя через три часа и, улегшись на сене, тут же привычно уснул крепким воинским сном. Стременной накрыл его бобровой шубой и стал снаряжать белого коня в новую сбрую.
        Рано утром князь оседлал любимца и в сопровождении стременного и ещё двух воинов отправился на Подол. Прежде чем показаться в дружине, он хотел заехать к Овсене, хоть ненадолго увидеть её и сына.
        Дорога шла берегом реки, и четыре всадника неспешно ехали по ней. Вдруг в кустах неподалёку раздался шорох. Спутники Святослава разом вынули мечи, но тут же опустили их, увидев выходящего на тропу осанистого старика.
        - Чего хочешь, отче? - спросил князь.
        - Хочу с тобой сам на сам говорить, - ответил старец. Уверенная речь, внимательный, будто в самую душу проникающий взгляд, несущий в себе поток волховской живы, - всё это князь ощутил внутренним обострённым чутьём, но не мог сразу вспомнить, как зовут сего старца.
        Святослав, велев спутникам проехать дальше, остановил коня.
        - Княже, - понизив голос, сказал старик, - Овсена и сын твой Мечислав у меня, живы и здравы, ждут тебя!
        - Кто ты? - удивлённо спросил Святослав, силясь вспомнить, кто же из кудесников перед ним, а сердце уже радостно затрепетало в могучей груди. - Овсенушка и сын, истосковался по ним, родимым! Но отчего они не дома?
        - Я Избор, Берестянский кудесник. Спрятал Овсену и сына твоего у себя на заимке. Опасность им угрожала, - ответил на не высказанный вслух вопрос старец. - Ежели хочешь, проведу тебя к ним, только никому не реки ни слова!
        Князь постоял не столько в размышлении, сколько смиряя трепет непослушного сердца, которое мешало дышать и говорить ровно. Потом, совладав с ним, крикнул спутникам:
        - Езжайте в Стан, я к полудню буду!
        - Негоже, князь, самому без охраны ехать, - возразил один из воинов.
        - У меня божеская охрана есть! - сказал князь, указывая на волхва. Он вспомнил кудесника, который с Великим Могуном вопрошал у него знания Тайных Вед на заимке старого Велесдара. - Не тревожьтесь, ждите на месте!
        Стременной с воинами поскакали дальше, а князь с Избором направились в сторону Берестянской пущи. Желтеющий лес встретил их багряным нарядом клёнов и трепетных осин. Птицы у рек и болот собирались в стаи и громко галдели, прощаясь с родным краем перед отлётом в Ирий.
        Избор бодрым шагом шёл впереди по знакомым ему тропинкам, Святослав ехал верхом, задумавшись о чём-то своём. Потом встрепенулся, окликнул:
        - Постой, кудесник! Садись-ка ты теперь на коня, отдохни в седле!
        - Дякую, княже, - отвечал Избор, - но я привык к пешему ходу.
        Свернув в очередной раз, едва заметная тропинка вывела в березняк, где у поляны стоял ветхий домишко - крытая дёрном землянка. В ноги кудеснику кинулся чёрный пёс, стал ласкаться и прыгать, но не лаял совсем. А в землянке отворилась дверь, и на пороге встала Овсена. В тёмной, крашенной бузиной юбке, расшитой сорочке, с рядом бус на груди и накинутом на плечи тонком платке из овечьей шерсти. Волосы заплетены в косу и по-женски уложены на голове. В ушах - подаренные Святославом перед отъездом золотые лунницы с крестиками - символ единения Луны и Солнца, жены и мужа. Овсена взглянула на Святослава, прижала руку к сердцу, охнула. А затем, подобрав подол, бросилась к всаднику и припала к его стремени.
        Святослав спрыгнул наземь, обнял Овсену и крепко поцеловал в уста.
        - Ты стала ещё краше, - промолвил он, любуясь ею.
        И так, обнимая за стан, он пошёл с Овсеной к жилищу.
        Кудесник, кликнув пса, отправился на опушку к пчёлам.
        Входя, пригнувшись, в низкую дверь землянки, Святослав услышал какое-то звяканье.
        - Кто тут у вас? - спросил он и, когда глаза чуть пообвыкли к сумраку, увидел мальца с палицей, которой он махал, стараясь попасть по горшкам, и смеялся, когда они разбивались.
        - Мечиславушка! - воскликнула Овсена. - Ты опять балуешь? Никакой на него управы, - пожаловалась, - в который раз горшки лущит. А палицы не дать - ревмя ревёт, никакого с ним сладу!
        - Ну, здравствуй, сыне мой! - Святослав подхватил мальца на руки, вышел из землянки и стал подбрасывать на сильных руках.
        Мечислав заливисто смеялся, - ему нравилось летать в воздухе. И совсем не боялся князя, - хватался ручонками за кольчугу, тянул за нос и усы.
        Вернув младенца Овсене, Святослав стал говорить с ней о том, чтобы они ещё побыли здесь, у кудесника, а всё необходимое он привезёт.
        Овсена не могла наглядеться на мужа, ланиты её раскраснелись, очи горели счастливым огнём любви.
        Недолго говорил князь с Овсеной, поглядывал на Хорса.
        - Скоро полдень, мне в Стан пора. Жди вечером! - шепнул он.
        И вновь Избор шёл впереди. Вывел князя к Подольскому шляху и обещал ждать тут до вечера.
        Когда Святослав приехал в Стан, там уже начали волноваться, охоронцы хотели ехать в пущу разыскивать князя.
        Осмотрев и убедившись, что всё идёт как надо, Святослав остался доволен. Дал распоряжения на завтрашний день. А вечером опять уехал один и сопровождать себя запретил.
        И стали по Киеву слухи ходить, что князь ни в гридницу княжескую не едет, ни в Стане не ночует, где и с кем бывает - неведомо, и лишь утром в Стан возвращается.
        - Не иначе к волхвам ходит и волшебствами с ними занимается! С кудесником старым его не раз видели! - перешёптывались люди и воины.
        И ходили по Киеву кругом слухи, что скоро опять война. Одни рекли - с яссами, другие - с койсогами, а какой-то гость на Торжище клялся, что война будет с печенегами.
        Издеба с Варяжкой, возглавлявшие Тайную стражу на время отлучки Ворона, доложили Святославу о тех слухах.
        - То добре, друзья мои, - отвечал Святослав, - что никто из киян не ведает, что завтра будет. Слухи разными тропами ходят, и чаще всего - от людей чужих. Ваше дело - смотреть, чтоб в дружине порядок был, а к войне надо быть готовым в любую минуту, чтоб врасплох не застала!
        Сказал так и поехал на Ратное поле учить молодых воинов ряду и подчинению слову начальника.
        А Тайная стража схватила разносчиков слухов, и то оказались кияне, подкупленные византийцами за злато и серебро. И пожаловались Издеба с Варяжкой князю, что не успевают за всем уследить. И предложили завести в Страже четыре уряда - на Киев, Украины, Хазарию и Византию. Святослав согласился и велел дать урядникам власть темников, и чтобы городские тиуны тоже им подчинялись. А темники ворчали, что Тайная стража со своими урядниками скоро и над ними власть возьмёт.
        Глава 6
        Разговор с мечом
        Не так много прошло дней после возвращения княжеской дружины, наступили последние Овсени. И однажды поутру прискакали из Ейской тьмы гонцы с вестью, что волжские булгары и буртасы, обучаемые греческими стратигосами, готовятся к великой войне, собрали огромную конницу и собираются по весне отвоевать не только хазарские земли, но и русские угодья прибрать к булангарским рукам. Святослав как раз собрался идти на Мольбище, и нерадостная весть, сообщённая гонцами, испортила ему весь настрой на общение с Великим Могуном. Вначале он даже хотел отложить встречу с главным кудесником, но, подумав, решил, что теперь она для него ещё важнее.
        Великий Могун, по своему обыкновению, ни о чём не спросил Святослава, но лишь внимательно поглядел на него, а затем, подозвав одного из помощников, что-то тихо ему сказал, и молодой помощник удалился. Потом они говорили, то вполголоса, то вообще переходя на «волховской язык» видений и образов, без привычной людям голосовой речи.
        - Скажи, отче, - спросил в раздумье Святослав, - булгары ведь вроде те же хазары, только больше земледелием занимаются, да тем же хазарам дань платят… платили, - поправился, чуть улыбнувшись, князь.
        - В самом деле, булангары с хазарами, считай, родные братья, как мы славяне промеж собой, только возникла у них лет триста тому назад большая усобица. Начали хазары булгар воевать, а меж теми уже единства не было, как в прежние часы при их главном князе Кубрате, и не смогли они супротив хазар выстоять. Иные князья булгарские на прежних землях остались, на Дону да на Кубани-реке, только хазарам покорились и стали именоваться с того часа чёрными хазарами, про них тебе добре ведомо. Коли шёл Каган на Русь, то чёрные хазары всегда впереди шли и под мечами нашими первыми гинули.
        - Выходит, вроде боевых охотничьих псов покорённые булгары у хазар стали. - Князь вспомнил, как отчаянно сражались чёрные хазары в недавней войне с Каганатом.
        - Так, сыне, любой человек, что от рода своего оторвался, веру чужинскую принял, заветы отцов позабыл, тот зачастую в чужом роду становится псом злобным и безжалостным, так и с теми покорёнными булгарами случилось. Другие же, не покорившись, ушли на Дунай, и там вместе со славянами стали бороться с Визанщиной коварной, ненасытной и лживой, да так сроднились с теми славянами, что и не разберёшь теперь, где болгары, а где славяне.
        - Значит, коли дружина наша в Болгарии Дунайской окажется, - оживившись, сверкнул очами Святослав, - то найдутся те, кто поддержит её в схватке с Визанщиной?
        - Те, что веры дедовской держатся, обязательно поддержат, да и часть христиан, которые византийцев не любят. - Оба помолчали, потом кудесник продолжил свой рассказ про булгар: - А ещё часть булгар, княже, ушли на Pa-реку, в среднем и верхнем её течениях обосновались, на Каме и Оке сели. Это те булгары, что ещё в давние времена со славянами донскими да кубанскими рядом жили и земледелием занимались, потому и на Pa-реке да на Оке вместе с вятичами да радимичами стали злаки выращивать, бортничеством заниматься, сурью делать. Звать тех булгар суварцы, и град их главный также зовётся Сувар-градом. Да и верой они с нами сходны, магометанство принять и от богов своих отречься не согласились. На восходе же и полудне Булгарии Волжской другие булгары сидят, те, что издавна больше с арабами связаны. Потому они к кочевой жизни пристрастие имеют, и князья их да бояре магометанскую веру приняли. Главный град их Бюлляр. Эти с хазарами мало разнятся.
        Очи Святослава опять сверкнули от новой догадки.
        - Гляди, отче, хазары свою исконную веру на магометанскую, христианскую да жидовинскую поменяли. Потому нам разбить каганцев удалось, что свою веру продали они за злато и главным богом для них стало Торжище, будь оно неладно!
        - Как раз бюллярские булгары этой самой торговлей занимаются, набегами промышляют, а лучшим человеческий товар считают. А это значит, что оседлые да сильно обрусевшие булгары легче под твою руку пойдут, слово, данное тебе, держать будут, поставишь тиунов своих, и они им покорятся. А вот булгары бюллярские, как и хазары, только силу меча признают, потому биться будут отчаянно, а слово дадут - не верь, слово они не держат, как и любые кочевники.
        Долго ещё продолжалась беседа Великого Могуна с князем. Когда же Святослав стал прощаться с кудесником, ощущая наполненность своей души силой и разумом - знанием, Великий Могун снова кликнул помощника и, взяв из его рук, протянул князю небольшую чашу.
        - Выпей, - молвил он князю, - мы не говорили о всех вопросах, что тревожат тебя, но это поможет тебе решить их.
        Святослав медленно выпил тягучую душистую жидкость, горьковатую и чуть сладковатую одновременно.
        - Благодарю за науку, отче, - склонил голову Святослав в почтительном поклоне.
        - Да пребудет с тобой, сыне, мудрость и сила Богов славянских!
        Князь, вернувшись к себе в гридницу, не стал садиться за приготовленный для трапезы стол, а уединился в небольшой каморке под самой крышей терема, где любил предаваться размышлениям. Есть ему и в самом деле совсем не хотелось, во рту всё ещё сохранялся горько-сладковатый вкус неведомого зелья, а телом чуть овладела истома, как будто после трудной работы, даже голова слегка кружилась или плыла в просторе, что растёкся за крошечными оконцами.
        Святослав закрыл глаза. Он всё ещё находился под влиянием удивительной способности Великого Могуна весь Мир преогромный единым зраком окидывать. Наверное, помогло и волшебное зелье, так что Святослав быстро окунулся в прозорливое в?дение Яви. И в том в?дении заняло свое место всё сообщённое посланцем Ейской тьмы и то, что позже изложили вызванные на доклад Издеба и помощник начальника Тайной стражи Варяжко: на торжищах булангарские купцы, напившись хмельного молока, похвалялись, что земли хазарские с Итилем, Беленджером и Семендером себе заберут, а потом пойдут на Русь тьмами несметными. Ясно узрел русский князь земли и народы, на них живущие, купеческие караваны, идущие из одних земель в другие, люд на торжищах и земледельцев в тех краях, куда не достигает студёное дыхание Деда Мороза. Видел схватки военные византийцев с агарянами, купцов с разбойниками на сухопутье и в морях, дворцы красоты необычайной и убогие хижины. Всё в мире огромном двигалось и жило, рождалось и умирало, и было то видение чудным и простым в одночасье, хотелось зреть и зреть сии картины живые. Но вот взгляд его поплыл над
землями Булангарскими, и узрел князь то, чего и не желал бы. В разных сторонах сей земли стратигосы греческие выстраивали в боевые порядки конницу и учили ею охватывать в Русское коло супротивника, и Птицей строиться, и Ладьёй, и коло рвать, и отходы да перестроения борзо делать. «Снова „любезные“ мне византийцы покоя-передыху земле Русской не дают, едва подстрекаемых ими хазар разбили, а они уже новые мясы человеческие на людоедский стол готовят!» Заныло от тоски смертной сердце Святослава, потому как ему-то добре ведомо было, какой кровью витязей русских, сколькими вдовами в землях славянских та «учёба» откликнется.
        Ускорил он время в созерцании своём и зрел, как по весне благодатной сроятся отдельные полки в тьмы многие, и, топча цветы весенние и выжигая веси и грады русские, покатится бесчисленная эта конница огненно-кровавым валом по земле славянской. И не видел он, где взять столько силы, чтобы тому смертному валу противостоять. Обхватил князь голову руками и не мог решить, что же делать. Потом снова окунулся в созерцание и внимательнее стал изучать, где и какие силы вражьи в сей час находятся и чем заняты, и просил Отцов-Богов славянских помочь нелёгкую задачу ту решить. И свершилось по измоленному: узрел князь, что и как надлежит делать. Уже возвращаясь взором чаровным к Киеву-граду, заметил приближающиеся по Непре две греческие лодии и сопровождающий их по берегу конный отряд. Он чем-то привлёк внимание князя, но вскоре поблекли в?дения, и Святослав очнулся в своей крошечной горенке под самой крышей терема.
        Утром князь приказал трубить сбор военачальников. Собранный и решительный, он выехал вперёд и молвил:
        - Друзья мои верные, боевые соратники, братья! Нынче взял я Меч мой в руки и хотел, по обыкновению, вложить в ножны. А тот вдруг молвил мне: «Что сидишь в Киеве, князь? Булгары на Волге собирают силы на Русь. Надо идти в поход и разбить их, пока не укрепились».
        Отвечал я Мечу: «Поздно уже в поход идти. Дожди превратили дороги в болота и трясины».
        А Меч опять за своё: «Скоро подзимье, на болота и топи падут снега белые, Дед Мороз свои дороги настелет и на реках мосты наведёт. И ты со своей конницей легко пройдёшь по тем болотам и рекам, нежданно-негаданно пред врагами появишься и обрушишь на них силу свою!»
        Рёк я Мечу: «В полюдье идти надо, на украинах суды творить, правление княжеское утверждать».
        А Меч отвечал мне: «В полюдье тебе этой осенью ходить не надобно. Десятину княжескую Киеву сполна заплатили хазары, койсоги, яссы, Тьмуторокань, бжедухи и прочие народы. Можешь на сей раз не брать десятину с Руси. Рать и дружина хорошо отдохнули и могут отправиться на Каму, Оку и Волгу, чтоб сразиться с булгарами!»
        - А теперь вопрошаю я вас, друзья, - обратился Святослав к военачальникам, - правду ли рёк мне Меч? Кто может возразить ему? Не бойтесь, говорите по сердцу!
        Некоторое время над рядами стояла тишина.
        Первым не выдержал горячий темник Блуд.
        - Верно, княже! - вскричал он. - Хватит за жён держаться и брагу пить, пора погулять нам в поле!
        - Наши мечи с твоим согласны!
        - Нельзя дать булгарам сроиться!
        - Столько крови в хазарской земле пролили, а они отобрать норовят?
        - В поход! На Волгу!
        - В поход! - воскликнул Святослав, сверкая очами и потрясая мечом. И радостно слушал, как гудят боевым кликом его темники и тысяцкие, ровно потревоженный улей, из которого разозлённые пчёлы готовы вылететь на врага дружным роем.
        Вызвав Припасного темника, князь велел немедля заготавливать на путях сено, солому, припасы и всё необходимое для рати. К вечеру на доклад явился вернувшийся Ворон и поведал князю всё, что удалось изведать на полудне.
        - А ещё, - докладывал Ворон, - прибыло посольство из греческих климатов, что в полуденной Таврике. Двумя лодиями пришедши, и две сотни конных берегом. Во главе топарх греческий, одного из тех климатов предводитель, желают тебя, княже, видеть и говорить от лица всех климатов греческих, что в той земле есть.
        - Чего хотят сии посланцы? - вскинул бровь Святослав.
        - Мира просят, не карать их, обещают всяческую поддержку и дружбу, - отвечал начальник Тайной стражи.
        - А есть за что карать? - спросил князь.
        - После того как мы с Тьмутороканью и Фанагорией покончили да поставили на тех украинах полки сторожевые, - продолжил начальник Тайной стражи, - лишились Хазарщина с Визанщиной гнёзд своих осиных, откуда изведывателей да стратигосов на нашу землю удобнее всего запускать было. И многие в эти самые климаты подались, оттуда стараются нам непотребства творить.
        - Упреждали те климаты не творить оного?
        - А как же, княже, упреждали, - подтвердил Тайный тиун, - только для торговца пенязи дороже слова данного. Из тех климатов стратигосы да злато греческое опять в хазарские да булангарские земли потекли, вот и послал темник Мечислав туда воев крепких, чтоб напомнили торгашам о чести и совести. Хазарские климаты от моря Сурожского до устья Непры прошерстили так изрядно, что и византийские у Хорсуни зацепили, чтоб в науку было.
        - Греки защищались крепко? - спросил Святослав.
        - По-настоящему только этот топарх и защищался, он выставил… - Ворон заглянул в свои тайные записи, - сто конников да триста лучников и пращников. Наш небольшой отряд в двести копий, сотня конных и сотня пеших, уже прошёл все те климаты, которые надлежало покарать, и столкнулся с его воинством. В первой схватке топарх устоял, а наш отряд возвернулся.
        - И решил ехать в Киев после того, как схватился с нашими воями? Хм, сей грек не робок, - одобрительно молвил князь.
        - Он хотел искать защиты у царьградского василевса, да остальные знатные люди, старейшины местные, об этом и слушать не желали, боясь, что мы вернёмся с большим числом воинов, - пояснил Ворон. - К тому же среди знатных людей тех климатов не только греки, есть хазары, аланы, а славян не менее половины будет.
        - Добре, передай, что завтра после полудня я приму топарха с его посольством, разумею, не только сии климаты уяснили себе, что Русь ближе, чем Царьград. Коли грады да веси на морских берегах под нами будут, то Руси во благо весьма! - веско закончил князь.

* * *
        Топарх шёл на встречу с грозным властителем загадочных, а потому ужасных россов с замирающим сердцем. Страх этот возник ещё тогда, когда он с четырьмя сотнями хорошо вооружённых воинов едва отбился от двух сотен россов, которые, как ему показалось, схватились с его воинами как бы между прочим, по привычке, покарав за неповиновение десять городов и пятьсот селений и, видимо, собираясь в обратный путь. Страх этот сопутствовал ему в течение всего рискованного пути в Киефф. Он тысячу раз мог погибнуть в стычке с печенегами, россами, другими воинственными племенами, тем более что, кроме посольства, с ним шли купцы с дорогими товарами, а это всегда лакомый куш для всякого рода охотников за добычей. Теперь этот опасный путь позади, но самое опасное - встреча с жестоким владыкой сей обширной и дикой земли. Главное - не подать виду, никто не должен ведать о его страхах, иначе миссия, с которой его отправили климаты, будет не выполнена. И тогда отряды царствующего к северу от Дуная и Борисфена сотрут их полисы с лика благодатной Хорсуньской земли, как уничтожили на Волге грозный Хазарский Каганат и
подчинили все народы Предкавказья.
        В помещении, которое россы называют гридницей, греческих гостей поразила непривычная для них простота и даже аскетичность, что ещё более напугало послов и топарха. Сам грозный владетель необозримой земли, одетый в грубую, по понятиям греков, одежду, не изобилующую золотом и драгоценными камнями, коренастый, широкоплечий, с могучей шеей атлета, бритой головой с клочком волос и пронзительным взглядом голубых очей, сидел в обычном резном кресле, совершенно не напоминающем державный трон. Сердце топарха забилось ещё тревожнее. Как вести беседу и что посулить человеку, для которого золото и роскошь ничего не значат? Положение спас пожилой росс из соседнего климата, которому такая «жуткая» обстановка была совсем не в диковинку. Низко, но с достоинством поклонившись властителю россов, он заговорил первым:
        - Дозволь, великий князь Киевский, победами многими славный, приветствовать тебя и принести наши скромные дары и уверения в дружбе и покорности руке твоей мужественной. - Видя, что Святослав нахмурил брови, говоривший осёкся.
        - Погоди с дарами, купец, - сверкнул очами князь. - Скажи лепше, почему ваши климаты, что после разгрома Хазарии Руси перешли, слово, данное Киеву, не держат? Почему врагов Руси, стратигосов византийских, что хазар, аланов, булгар волжских да другие народы Альказрии и Поволжья супротив Киева настраивают и военному делу обучают, привечают в ваших климатах, дают кров и помощь всяческую оказывают? Ты сам, я гляжу, из русов будешь, потому тебе лепше греков ведомо, что за слово лживое самая строгая кара следует. - Князь замолчал, сверля посланника пронзительным и холодным, словно острый булат, зраком. Стоявший рядом с топархом небольшого роста подвижный представитель знати из другого климата, говоривший на разных языках, быстро зашептал греку на ухо перевод сказанного.
        Услышав перевод слов русского правителя, топарх вдруг неожиданно для всех и себя самого сделал шаг вперёд и с достоинством, поклонившись, сказал:
        - Я топарх климатов, которые принадлежат Византийской империи. Закона я, о повелитель россов, не нарушил, отчего же твои воины напали на моих? - Византиец выпалил всё это одним духом и с холодным ужасом в душе стал ждать, пока его слова будут переведены владетелю россов.
        - Видно, под горячую руку попал, - ответил Святослав, и впервые подобие лёгкой усмешки проскользнуло на его суровом лике. - Лепше бога своего византийского возблагодари, что вои мои вовремя разглядели ошибку и тебя вместе с воинством твоим не посекли, а ведь знаешь, топарх, могли! - Как показалось византийцу, зловещая улыбка вновь промелькнула на лике повелителя.
        Статный рус, начавший разговор с князем, быстро сообразил, как использовать изменившееся настроение Святослава. Подвижный толмач ещё не закончил перевод сказанного, а он снова обратился к киевскому владыке:
        - Пресветлый князь, все мы - главы и знатные люди климатов, что теперь перешли от хазарского покровительства в русское, - упросили топарха Ионидия, как самого достойного и уважаемого среди нас, от имени всех этих климатов с тобой, пресветлый, договориться и вымолить твоё прощение за деяния наши неразумные и предаться под руку твою…
        - Хм, - протянул Святослав, собираясь с мыслями, - вижу, Ионидий ваш человек смелый, коли решился супротив воев киевских выступить, а смелых воинов я уважаю. Даёшь слово за всех, что впредь не будет в климатах приюта и поддержки врагам Руси?
        - Но мой климат к Византийскому протекторату принадлежит, не к хазарскому… - несмело возразил топарх.
        - А кто стал на месте покаранных климатов башню и стены возводить? - прищурив око и склонив бритую голову с одной прядью волос, молвил Святослав. Выждав, пока его слова переведут греку, добавил: - Те опустевшие климаты, где порядок наводить стал, отдаю тебе, так что с сего дня ты под рукой Киева. Купцы твои пусть везут товары в Киев и другие грады, не забывая при этом платить налог. Ведите честный торг, стройте, трудитесь, не замышляйте против Руси худого, и будете иметь мир, а в случае чего - мою защиту. Согласен? - Услышав перевод и ещё не веря в то, что сказал русский князь, топарх некоторое время молчал, обдумывая неожиданный поворот дела. Потом, с достоинством склонив голову, ответил:
        - Да, повелитель…
        - Добре, теперь за порядок в климатах буду с тебя, топарх Ионидий, спрашивать. А для этого власть тебе даю так же спрашивать с любого из глав климатов, а коли надо, то и порядок навести твёрдою рукою от моего имени. Воинство у тебя доброе, как проверка показала. - Святослав снова едва заметно улыбнулся. - Ну, ступай!
        Посланцы не скрывали радости, - теперь они были под защитой грозного киевского князя!
        Ходко распродав свои товары в Киеве и пополнив запасы, Таврическое посольство поспешило в обратный путь, потому как на запятки наступали холода, а им ещё предстояло одолеть грозные Непровские пороги.
        А по Киеву полетел указ: князь велел с каждого дыма дать мешок зерна, вязанку соломы и охапку сена. Началась подготовка к воинскому походу на Волжскую Булгарию. Ворону с Варяжкой князь повелел за оставшиеся до выхода войска две седмицы вызнать всё о том, где, сколько и каких войск имеют булангары и кто из их князей чего стоит.
        Через две седмицы Припасный темник доложил:
        - Сено, солома и припас воинский высланы на украины, и повозки там стоят подготовленные.
        - Добре! - похвалил князь. Затем вызвал к себе трёх гонцов: - Отправляйтесь к булгарам, - велел, - и скажите: «Князь Руси за то, что вы слова не держите, упреждает: готовьтесь, иду на вы с мечом моим!»
        Седлали гонцы борзых коней, прыгали в сёдла и скакали прочь, только конский топот далеко раздавался по замёрзшей земле.
        Святослав поехал на заимку проститься с Овсеной и сыном.
        - Ничего, милая моя, я скоро вернусь, - говорил он, утешая жену. - Вот схожу в поход на Булангарщину и вернусь. А потом заберу вас в терем и посажу со мной княжить!
        - Сдаётся мне, что ты, вернувшись из похода, тут же в новый уйдёшь…
        - Как догадалась? Есть у меня заветная мысль стать крепко не только на восходе, но и на заходе, на Дунае-реке. Чтоб была земля Киевская от Волги и Камы, от Оки и Хвалынь-моря до Волхова, Борусии и славянского Поморья, от Чехии, Моравии и полуночной Словении до прекрасной Далмации и тёплого моря греческого… И будешь ты у меня, Овсенушка, княгинею сих земель.
        - Святославушка, любый! - льнула к нему Овсена. - Не надо мне ни сана, ни чина княжеского, лишь бы ты с нами чаще был! Все глаза проглядела, тебя дожидаючись, сокол наш ненаглядный! Только пришёл, а уж опять уходишь…
        Той же ночью князь вернулся в Стан и собрал воинский совет.
        - Завтра выступаем! - сказал. - Свенельд поведёт Десное Крыло, Издеба - Челюсть. На Шуйце встанет Мечислав с пятитысяцкими Клинцом и Бодричем. Збигнев и Притыка пойдут со мной в Сердце, а ратный Берестянский воевода Васюта с подольцами - сзади. Воевода Боскид с Почайской тьмой должен стать на путях и охранять их от всяких внезапностей. Второй Подольской тьме с Богодаром идти в центральном дозоре. Боярину Тетере с Могунской тьмой идти дозором перед Правым Крылом Свенельдовым, а слева, перед Мечиславом, пойдёт Богомир с Пущинской тьмой. Каждому темнику слать дозоры и строго блюсти, чтоб среди воинов лад был и не случалось никаких неожиданностей. Все дозорные тьмы подчиняются воеводе Болеславу, а он обо всём увиденном мне докладывает. Замыкает дружину Бодня с Деснянской тьмой.
        За своеволие и непослушание в походе, а тем паче в бою темник подлежит переводу в тысяцкие, тысяцкий - в сотники, сотник - в десятники, а десятник - в простого воина. Всё это вы хорошо знаете, но напоминаю ещё раз: каждый темник блюдёт свою тьму в походе, а в сечу ведёт - тысяцкий, а темник стоит с подмогой и несёт ответ за все действия.
        Закончив речь, Святослав выслушал мнения темников, решил все возникшие вопросы и отпустил начальников. Те возвратились к своим тьмам и ещё долго вели совет с младшими начальниками. Только воины крепко спали, укутавшись в конские попоны на сырой и уже подмёрзшей земле.
        Святослав же отправился напоследок к Великому Могуну и получил от него благословение на предстоящий поход. Провожая князя, Великий Могун снял с шеи кожаный мешочек и сказал:
        - Ежели пронзит тебя вражеская стрела, надломи её, источи кровь и приложи вот эту заговорённую Исцелень-траву, и останешься жив после самой страшной раны. - Потом извлёк небольшой деревянный ларчик. - А в этом ларчике даю тебе перья птичьи, шерсть пардуса, барсука и рыси. Коль надо тебе будет разведать вражеский стан, надломи перо, прочитай заговор, как я учил, и оборотишься в птицу. А когда захочешь зверем идти, потри шерстью руку, ударься о землю, и станешь пардусом, рысью или барсуком. Так у нас, кудесников, по воле русских богов издревле делается.
        На заре загудели турьи рога в Стане, воины стали подниматься, умываться, строиться в ряды и петь утреннюю молитву богам. После сытного завтрака опять затрубили рога, но уже громко и призывно. По Стану пролетели княжеские гонцы, и тут же раздался львиный рык темников:
        - В поход! Начальники! Стройте рати!
        Орлиным кликом им отозвались полутемники:
        - В поход! Тысяцкие! Стройте!
        Молодыми орлами откликнулись пятисотники:
        - В поход, сотники, стройте!
        И слышится клич соколиный:
        - В поход! Десятники, стройте!
        И отвечают им младые кречеты:
        - Десяток первый! В р-рр-ряд, становись!
        - Первая сотня, вторая, третья… Становись!
        - Первая тысяча…
        - Первая полутьма…
        - Кр-роком… Рушь!
        Прошла конная дружина, за ней двинулась рать пешая.
        Шли полки по Киеву с удалыми песнями, потому как славянин без песни не может жить, без песни, как без мёда крепкого, и без веры в богов великих, кои силу дают и славу. С ними жизнь весела, а смерть легка, ибо они вместе с живыми и мёртвыми вкушают яства на Тризне Великой в день Победный, день Яров, как это издревле ведётся на земле Русской. Шли полки, а двери домов отворялись, сонные кияне недоумённо глядели на войско и спрашивали друг у друга:
        - Что, князь опять в поход идёт?
        - А кто же пойдёт в полюдье?
        - А против кого пошёл?
        Тем временем Гарольд на Торжище уже оглашал княжеский указ о войне с Волжской Булгарией. И читал о том, как булангары над славянской Рязанью измываются и продают их в рабство за Хвалынь-море. Как Булгарщина посадила на коней югру и вотячину и учит нападать на русские земли. И что князь идёт проучить темрюгов, чемерисов, челматов, собекулянщину, мордву и чувашину косоглазую, а также суварщину длиннохарюю, чтоб не посягали на угодья славянские, мечом и кровью у хазар отвоёванные.
        Кияне охали и качали головой:
        - Чур мне, Черезчур с Пращуром! Доходится наш князь, пока голову свою утратит!
        - Пора бы уж жить мирно да тихо, - присоединялись другие. - Что нам в той бесконечной войне? Гостевые дворы опустели. Ежели б не варяги и греки, то не было б в Киеве ни единого гостя на Торжище! Нет теперь ни булгар, ни персийских гостей с тканями, ни смуглых индикиян, ни яссов, ни койсогов с лошадьми, ни печенегов с отроками. Кочевники редко появляются, и за серебряный пенязь с конём не отдают теперь доброго степного коня, а только годовалого жеребца. А за пенязь с быком разве что яловую корову купишь…
        А жёны голосили вослед:
        - Ой, куда ж улетели наши ясные соколы, вдруг да не придут назад, не воротятся…
        - Цыц, плаксивые! - цыкали на них деды. - Князь лучше знает, что для Руси надобно. Будьте здравы, соколики! - приветствовали они ратников. - Да хранят вас боги! Ворочайтесь с чужбины живыми и богатыми!
        Рассеялась, улеглась за Непрой пыль, замерло вдали звяканье походной сбруи, затихло конское ржание. Тихо и грустно стало в Киеве. И потянулись родители к Перуновой горе приносить жертвы и молиться за воинов.
        Только Торг шумел-гудел разговорами. Горожане чего там только не слышали! Одни были за князя, а другие - за мир с Булгарией. А иные стояли и жаловались, что князь в поход ушёл, а их, горожан, не спросил, не посоветовался.
        Другие же хвастались, что, будь они на месте князя, давно бы море Гелеспонтское перешли и Византию греческую захватили.
        Глава 7
        Рамзай и Купалец
        Шли Святославовы полки по Черниговской земле, миновали поля и вошли в лес. Подмёрзшие осенние листья шуршали под копытами коней, - кусты и деревья, ещё недавно объятые жёлтым пламенем, почти все оголились.
        Потом дорога потянулась через тёмный еловый бор. И многие обратили внимание на огромную сосну в четыре обхвата, которая, казалось, вонзала свою макушку в самые облака, а могучими корнями доставала до подземных криниц. Рядом с сосной росла такая же старая ель. И помнили те деревья времена, когда русичи хазарам дань и корма платили, а хазары отбирали добро, уводили детей и жён для продажи на Итильском Торжище. И часто в этот бор прибегали люди прятаться под старой елью, а она опускала ветви, чтобы враги не могли отыскать беглецов.
        Шла княжеская дружина день и два. Выйдя из лесов, вновь двигалась полями да перелесками. А когда Хорс опускался за полог синей Сварги и направлял свой воз с Огнебожьим коло по подземному небу, войско останавливалось на ночлег. Когда же на восходе Огнебог зажигал своими волосами Кострище Зари, Велес поднимал Золотых коней в небо, впрягал их в повозку, и вновь Хорс ехал по синей стезе с восхода на заход. И видел огненный бог сверху, как далеко в поле шло русское воинство, как скакала лихая конница, посылая вперёд дозоры. Обо всём, что видят, докладывают начальникам, а те рекут Святославу. И в любой час князю ведомо, что впереди, что с боков делается, сколько воинов по какой причине из строя выбыли, в какой веси селяне ждут Святослава, а из какой потянулись в лесную чащобу, скрываясь от повинности.
        Сивый, мерно покачиваясь в седле, ворошил в голове непростые мысли.
        Ну вот и Черниговские украины, совсем немного - и дружина ступит на родную Северскую землю. От этой мысли защемило, затрепетало сердце. Все эти годы, после того боя у Перуновой Прилуки, он пытался забыть и леса родные, и землю, и… Думал, получилось, ан нет! Сами собой, не спрашиваясь, текут живые картины воспоминаний, и влажнеют глаза, хоть и ветер в спину. Гляди, как остра память-то, каждую трещинку родного порога помнит и его, Буривея, живым и весёлым. Вот они совсем малыми пошли в лес и заплутали, а вот и тот треклятый день, когда забрали их в Славянскую тьму, что должна была сражаться на хазарской стороне супротив киян. Он тогда сразу решил, что не будет с киянами биться, уйдёт к ним. Когда накануне уговаривал друга бежать вместе, Буривей тяжко мотнул головой и молвил:
        - Тебя, брат, ежели схватят, голову отсекут. А у меня всех родичей хазары с булгарами казнят, ни матери, ни братьев с сестрой не пожалеют. Даже если сам себя порешу, им всё равно смерть. Один путь у меня - в сече загинуть!
        - Погоди, Буривей, а может, тебя ранят и в полон попадёшь…
        - Э, нет, брат, - горькая ухмылка тронула обветренные уста друга, - в неволю я не пойду, лепше смерть! - К ним приближался хазарский сотник. Буривей крепкой рукой сжал запястье Рослава. - Слово дай, коли в бою встретимся, ты меня порешишь, чтоб сразу насмерть, не хочу ни калекой, ни робичем быть, слово, брат! - зашептал он горячо.
        - Даю, - сдавленно прохрипел Рослав, косясь на хазарского сотника, чтобы тот не услышал их разговора. Разве ж мог он тогда подумать, что всё так и случится. Выходит, боги сделали так, как просил брат и как пообещал он, Рослав, и стёрли из памяти тот страшный миг, вспоминая который можно тронуться разумом. Он тогда рубился, будто во сне, ни боли не чуял, ни страха, только крепко сидела где-то внутри, как стержень кованый, мысль: не встретить брата, только бы не встретить! А потом, как это случилось, он не помнит, даже точно не может сказать, его ли рука нанесла тот смертельный удар Буривею. Вдруг узрел побелевший лик лепшего друга, которого всегда считал братом, страшную рану, из которой хлестала горячая кровь, и то ли прозвучавшие, то ли прочитанные в глазах умирающего слова: «Благодарю, брат!» Что было потом, Рослав тоже не помнит, помнит только боевой топор с обрубленной рукоятью, который он вздымает и опускает, вздымает и опускает в крепкую степную землю, не тронутую огнищанским ралом.
        Больше никто никогда не называл его Рославом, потому что там, в степи, он похоронил обоих: весёлого могучего Буривея, и его верного друга - статного русокудрого Рослава. С могильного холма встал Сивый, другой человек, седой и сутулый, который потом лишь сражался и мстил. Мстил мечом и языком вражеским, коим владел не хуже меча, вкладывая в каждое слово всю душу, разум и силу, силу Буривея и Рослава, погибших у Перуновой Прилуки.
        Так было все эти годы. И вот теперь совсем рядом - прошлая и вроде забытая жизнь, жизнь до их смерти. А вдруг доведётся встретить мать или братьев Буривея, что он скажет тогда, что? Сердце Сивого схватило так, что тяжко стало дышать.
        Когда вышли к граду Лиственю на северной окраине Черниговской земли, там дружину встретили с хлебом-солью, и Святослав велел стать на ночлег.
        Всадники расседлали коней, задали им овса и стали раскладывать костры. Жители Лиственя пригнали нескольких быков и принесли убитых вепрей, которых охотники застрелили утром в зарослях. Костровые принялись зажаривать дичину и говядину, ставили котлы с водой варить ячневую кашу.
        Ещё не поспела вечеря, как рядом с задумавшимся Сивым возник начальник Тайной стражи.
        - Отъедем, - коротко и негромко бросил Ворон.
        Сивый молча кивнул. Они поскакали по улицам града, потом шагом приблизились к добротному дому, рубленному из толстых кряжистых брёвен. Вплотную к жилой части примыкали такие же основательные постройки с широкими воротами, чтобы любой воз мог въехать прямо внутрь и оттуда, не выходя на студёный ветер или проливной дождь, разнести поклажу по многочисленным каморам, расположенным в два яруса друг над другом.
        - Осмотри всё, постарайся запомнить до мелочей, - велел Тайный тиун, - как справишься, иди в дом, жду тебя в горнице.
        Когда Сивый вошёл в освещённую несколькими толстыми свечами просторную горницу, он увидел сидящих за столом Ворона, худощавого отрока годов пятнадцати и старого полутысяцкого Хоря. Перед ними стоял кувшин с каким-то питьём, квашеная капуста в большой глиняной миске, лежала вяленая рыба и полковриги житного хлеба. На сундуке и печной лежанке высилась груда одежды и каких-то вещей.
        - Ну что, купец Акпай, запомнил добре, что и где у тебя в хозяйстве имеется? - серьёзным тоном спросил Тайный тиун.
        Сивый только удивлённо вскинул бровь и не вымолвил ни слова.
        - Ладно, сейчас всё поймёшь, а пока за стол и наедайтесь, путь у вас долгий. - Ворон кивнул ему на лаву рядом с отроком. Когда начали есть, Ворон продолжил: - Запоминай, Сивый, ты купец булгарский Акпай, сын Салыха, мать твоя славянка. Это твоё подворье, а это твой робич, - кивнул он на отрока. - Кличут его Невзор, но ты обычно называешь его Балай. У тебя есть лавки в Киев-граде, в Чернигове и здесь, в Листвень-граде. Теперь спасаешься от проклятых урусов. Все твои робичи разбежались, а тебя едва не убили. Балай остался с тобой, потому что бежать ему некуда, он с шести лет у тебя в доме. - Тиун всё говорил и говорил на булгарском, медленно, чтобы его слова лучше запоминались, а старый полутемник между тем рылся в груде вещей, придирчиво отбирая кое-что в отдельную кучу. «Купец» и его «робич» тем временем слушали и ели. Иногда Ворон останавливался и требовал, чтобы Сивый всё повторил. Он тут же поправлял его, если тот ошибался. Потом стал говорить на славянском, и когда «купец» ответил ему тоже на славянском, он покачал головой:
        - Слишком чиста у тебя, Акпай, славянская речь, хоть мать твоя и славянка, но больше и чаще ты хазарской и булгарской говоришь, потому сильнее делай выговор булгарский, когда по-славянски речёшь.
        Наконец, ближе к полуночи, облачённые в отобранные одежды, «купец» и «робич» стояли, готовые к отъезду. Два тюка дорогих шёлковых паволок и оксамита были надёжно приторочены к седлу приземистой широкогрудой лошади гнедой масти. Ворон с Хорем в последний раз оглядели их с ног до головы. Тиун положил на стол увесистый кошель с монетами и перстень-печатку купца Акпая.
        - Теперь, кажись, всё, пусть бог наш воинский Перун хранит вас, братья, в опасном деле. На Невзора можешь положиться, он хоть и молод, но изведыватель опытный. С купцом этим от самого Киева прошёл в робичах, тот даже не заподозрил ничего. - Тиун повернулся к полутысяцкому: - Хорь, проведи их через посты, да так, чтоб ни единый лишний глаз не узрел.
        Ночная стража стерегла крепкий сон дружинников, которые после сытной вечери легли тут же на землю, завернувшись в попоны, и сразу заснули. Святослав, как всегда, спал возле любимого коня, положив рядом серебряный кабардинский меч князя Алегико.
        По ночной дороге в сторону восхода промелькнули и скрылись три лошади и два всадника - маленький и высокий.
        Утром прискакали дозорные и сообщили, что из черниговской украины приходили Рубежные люди и Дорожные порядки и сказали, что булгары бьют радимичей и вятичей. А те просят помощи, поскольку киевский князь обещал им защиту свою.
        - Земли, на которых сидят сии славянские Роды, страдают от бесчинств Обекуль-бея, - докладывал рубежный начальник. - Рекут, княже, чтоб ты поскорее к ним шёл, и обещают тогда все от старого до малого подняться против булгар.
        Святослав велел выступать немедля, не дожидаясь возов. До первых славянских поселений было три дня борзого конского ходу. Князь, собрав своих темников, провёл совет.
        - В славянских землях, - рёк он, - вести себя достойно, - весей не жечь, злата-серебра у жителей не брать, говяд, овнов и тельцов без оплаты не уводить и никакого бесчинства не чинить. Тот, кто преступит моё слово, подлежит покаранию!
        К вечеру третьего дня стали попадаться первые селения славянских родичей. Они радовались Святославу и рассказывали, как страдали под игом булангарским. Как враги отбирали скот, а молодёжь делали отроками. И брали жён и девственниц славянских, чтоб утолить свою похоть, а потом продать в Булгар-граде либо Бюлляр-граде. Как мучили и убивали людей, а дома сжигали.
        И видели русичи пожарища, и зрели свежие трупы людей и скотов, и младенцев грудных убиенных, и кровь их невинную, пролитую на белом снегу. И воспылали их сердца жаждой Мсты. Не отдыхая, они лишь сменили коней и поспешили догнать врага, который ещё утром творил злодеяния. И проводником шёл с ними местный старик, ведя войско кратчайшим путём через замёрзшие болота. К ночи русская конница вышла на свежий след и борзо пошла по нему. Вскоре увидели пожарища и булангарское войско, всё жгущее и разоряющее, и услышали крики о помощи.
        Святослав дал знак, и конница борзым скоком ворвалась в горящие веси и стала крушить булгар, бить их плетьми и разить тяжкими мечами, никому не давая пощады.
        Почуяв гибель, булангарский воевода Обекуль-бей заперся с десятью охоронцами в одном доме и отбивался от русичей как мог. Когда же те ворвались внутрь, стал просить пощады и предлагал много злата.
        - Что делать с ним, княже? - спросил воевода Болеслав, представив связанного пленника.
        - Отправьте в ту весь, где мы были, - сказал Святослав, - пусть жители сами решат, как поступить с обидчиком.
        И шли дружинники по окрестным весям, тушили пожарища, находили уцелевших отроков и жён славянских, кормили их, делясь воинским припасом. И ловили во всех углах булангарских воинов, которые в снегу прятались, в кустах, в стогах сена и соломы, в ямах укрывались, и казнили их насмерть. И лишь троих князь велел оставить, дать им по два десятка плетей, а потом посадить на коней и отправить к своим, чтобы рассказали, как русский князь наказывает за разбой.
        А Обекуль-бея в славянской веси люди забили насмерть в ту же ночь.
        И пало в ночной битве четыре воина Святославовых, а два было ранено, и темник один получил ранение.
        И дал Святослав дружине день отдыха. Надо было починить сёдла, сбрую, сделать припасы, помочь огнищанам восстановить хотя бы несколько домов.
        А на рассвете снова седлали коней и держали путь дальше, потому как рассказали местные огнищане, что и там булгары дома жгут, скот режут и людей убивают.
        Дожидаясь, пока крепко станут реки, Святослав гонял булгар и собирал северян, радимичей и вятичей в свою дружину.
        Нынешняя зима будто старалась в помощь Святославу - послала холода ранние и крепкие. На землю пали снега, реки стали и покрылись льдом, дороги промёрзли до звона. Звери спрятались в норы и залегли спать. Русская конница шла на восход прямым путём, через скованные льдом топи и речки. Вошла в лес, и Медведь Батюшка, разбуженный внезапным земледрожанием, выглянул из берлоги и увидел множество людей, скачущих на конях. Убедившись, что это не охотники, которые хотели бы его смерти, медведь, охраняемый мудрым Белесом, перевалился на другой бок и принялся сосать толстую лапу.
        Вместе с дружиной Святослава по замёрзшим полям и топям шёл воевода Буркун Велеслав с тремя тьмами: Радимской под началом темника Ясса, Вятской под началом темника Переяслава Кудыши и Северской тьмой с темником Дном. И были эти тьмы набраны из местных славянских и многих других народов, что прежде находились под хазарами.
        Когда дошли до Волги, Святослав велел:
        - Буркун, станешь со своими воями с этой стороны и стереги, чтоб никакие кочевники не подошли на помощь булангарам, те же буртасы, с которыми мы уже имели стычки.
        Поставил воевода Буркун Радимскую тьму на Деснице, лицом к полуночи, Северскую тьму - на Шуйце, а Вятскую тьму - лицом к полудню.
        - Инар, а ты с Варяжской дружиной борзо пойдёшь на полночь, к тому месту, где Ока впадает в Волгу и где стоит древний град Бряхимов, принадлежащий ныне булгарам и названный по имени их князя Ибрахима. Возьмёшь град, пополнишь припасы. Потом перейдёшь Волгу и двинешься к Каме, отсечёшь от булгар Югру, Пермяков и Вотячину, да упреди их, коль кто вздумает булангарам помощь какую оказывать, то князь Святослав их не помилует. А мы пойдём прямо.
        И Святослав с дружиной, ведя коней в поводу, перешёл Волгу близ Булгара - богатого торгового града, одного из сердцевин Волжской Булгарии.
        Прискакивали к нему всадники из передового дозора Болеслава с докладом, что нигде на пути врага пока не видно.
        - Мы вошли в их землю, булгары должны быть уже где-то рядом, - говорил Притыка.
        Вскоре прискакал гонец из центрального дозора от темника Богодара.
        - Есть, княже! Обнаружена булангарская конница, стоит в лесу у Булгар-града. Дожидаются, видно, пока мы пройдём, а потом ударят с тыла. Темник Богодар просит позволения, княже, ему с подольцами обойти супротивника и взять его в Перуново коло!
        - Справитесь одною тьмой? - уточнил Святослав.
        - Справимся!
        - Да поможет вам Перун!
        Радостным вихрем помчался гонец обратно. И вторая Подольская тьма рысью пошла на восход, обошла булангарское войско, ударила его с тыла, ошеломила, обтекла Крыльями и замкнула в Перуново коло.
        И пошла беспощадная сеча. Загремели мечи, подоляне врубились в Темрюзскую тьму. И слышен был клич Богодара:
        - Потянем! Потянем, друзья! Вперёд, Зборусский полк! Готовьтесь, каменчане!
        И тысяцкие вели свои полки в бой.
        - Боярин Купалец! - окликнул Богодар. - Становись на челе, дели коло на два!
        Молодой боярин Купалец встал на челе со своим полком. И видел Богодар, как с быстротой молнии вздымал Купалец свой меч к сварге и тут же опускал его вниз. И когда опускал, отлетала прочь вражеская голова. И опять вздымал - и приходил конец очередному противнику.
        Темрюги выли от ярости и отважно бросались на русов. И самым лютым был бей темрюгов лихой Рамзай, который дерзко отвечал самому булангарскому беку. И гордился тем, что был сыном храброго Югоряя, по прозвищу Однослов, который всегда супился и молчал, но ежели произносил слово, то по одному его слову отсекались мужам головы либо воздавались великие почести.
        И увидел Рамзай, как сечёт его воинов Купалец. Поднял свой меч и вихрем налетел на русского витязя.
        Закружились всадники один вокруг другого, заблистали булатами. Увидев поединок воевод, отошли воины, как русы, так и темрюги, давая своим князьям помериться силой.
        Земля летела из-под копыт, мечи звенели, высекали искры и покрывались щербинами от богатырских ударов. Уже текла пена из конских ртов, но не могли витязи превозмочь друг друга. Тогда остановились они, повернули коней и, забросив щиты за спину, разъехались для решающего удара.
        И выехали тут ещё два всадника - друг Купальца младой сотник Пуща схватился с подручным Рамзая Алматуем.
        Алматуй - воин княжеских кровей, а сотник Пуща - удалой боярин киевский.
        То не соколы налетали друг на друга, и не быстрые дрались кречеты в синей сварге под белым облаком, то четыре храбрых витязя вели смертный бой пред лицом Хорса, проливая на землю отважную кровь.
        И плакала Мать-Земля, оттого что не хотела пить человеческой крови, и разливалась она по земле застывшей. А Полевой бог вздыхал тяжко и жаловался, что люди не только снег истолкли, но и всю траву в поле под ним вытоптали, копытами конскими иссекли, а трава та мирно росла, никому зла не делала. А теперь не осталось стеблей, которые хоронились под снегом пушистым, а в Яре взросли бы травы прославлять бога Вышнего и дарить свои цветы Ладе с Купалой!
        И отвечал им Земнобог, что трава пойдёт новая от корней оставшихся и от семян, занесённых Стрибогом, а вот головы тех воинов, что с плеч упадут отсечённые, никогда уже больше не вырастут…
        А четверо воинов продолжали сражение.
        Вот встал в седле Алматуй-темрюг и бросился на сотника Пущу. А тот навстречу ему распластался, полетел ветром, и морозный прах поднялся за ними белым облаком.
        Сшиблись витязи мечами, посыпались искры, и первый удар был ничей. И второй, и третий был ничей. И четвёртый, и пятый. А шестой удар был Пущи-сотника. А с седьмого удара голова Алматуя слетела с плеч. И стал Пуща, дожидаясь исхода единоборства Купальца с Рамзаем. А те долго ещё бились, но улучил Купалец момент и всадил свой меч прямо Рамзаю в грудь, распоров его красный китайский кафтан, под которым была кожаная рубаха с железными пластинами. Но прошёл русский клинок сквозь пластины, зашатался Рамзай, выронил меч и упал.
        Дико закричали в ответ темрюги и ринулись на русов. А те, ободрённые победой начальников, ответили орлиным клёкотом и с удвоенной силой бросились в сечу. И уже недолго длилась та битва. Многие темрюги пали в коло, а прочие, оставшись без Рамзая и Алматуя, стали сдаваться в полон. Отдавали свои мечи русам и снимали с голов шеломы из лисьих шкур с острой железной верхушкой, отороченные барсучьим мехом либо чёрной овечьей смушкой. Одеты же были темрюги в длиннополые кафтаны из китайского шёлка, и одежд тех было на них не одна, не две, а множество, одна поверх другой.
        Остатки булангарской конницы рассеялись и исчезли, а дружина направилась к Булгар-граду.
        Вскоре к Святославу от начальника дозора прискакал посыльный:
        - Княже, у стен нас встретили горожане и просят тебя в град не входить, не жечь и не разорять, а за то клянутся всё отдать - и злато, и серебро, и мясо овнов для дружины, и молоко собекулянское хмельное, самое лучшее, только не губи град. Рекут они, пресветлый князь, что воины, с которыми сеча была, не их, а пришлые, а они тебе отпор чинить не помышляли, ведая твою силу и благородство. - Дозорный замолчал, ожидая ответа князя, который в раздумье теребил свой длинный ус.
        - Передай мой наказ, - заговорил наконец Святослав, - что просьбу их я выполню, но прежде дозорный полк должен по всем улицам града пройти и воочию убедиться, что худого супротив дружины моей не замышляют.
        И вот конница дозорного полка русов потекла по заснеженным улицам града, рассматривая его добротные деревянные дома и каменные терема. Никто из горожан и не помышлял оказывать хоть какое-то сопротивление, все жители будто враз вымерли, спрятавшись от великого страха по углам жилищ, не ведая своей доли, доживут ли они сегодня до захода солнца. Обойдя весь безмолвный град, полковник сообщил князю, что всё тихо.
        - Града пока не трогать, поглядим, как они дань заплатят. Дружине разбить стан недалече от городских стен, - строго повелел князь.
        Едва дружина начала располагаться, как в Стан пожаловали знатные горожане. Они явились к русскому князю от имени всего града вести переговоры, несказанно обрадованные, что русы не тронули Булгар. Вскоре из ворот показались возы с первой данью - кормами, серебром, златом и медью, а дружине было выставлено угощение - овцы тучные и молоко пьяное собекулянское. По требованию русов немедленно были освобождены все славянские невольники, что находились в граде. При этом и те, кто приехали к князю на переговоры, и те, кто пригнали овнов и привезли хмельное молоко, непрерывно улыбались и кланялись, стлались шёлковыми речами, рассказывая на ломаном славянском, какой купец или знатный горожанин посылает урусам дары. При этом они боялись поднять на русских витязей свои полные страха очи. Полутысяцкий Хорь, подходя то к одному, то к другому, пробовал некоторые из подношений на вкус. Вот он приблизился к худощавого отроку.
        - Это молоко и мясо от купца Акпая, - проговорил с сильным булангарским выговором молодой робич, низко кланяясь.
        - Доброе молоко у твоего хозяина, - с удовольствием крякнул старый воин, - отнеси-ка, отроче, весь бурдюк вон к тому дальнему костру.
        Исполнительный робич тут же пустился выполнять приказание, а седоусый воин двинулся дальше по рядам, отбирая снедь для своих изведывателей.
        - Купца Буйнара, самое лучшее во всём граде, - слащаво улыбался коренастый булангарин, подкладывая Хорю жирный кусок варёной баранины.
        Святослав, сидя на коне, издали наблюдал за суетливыми булгарцами. В это время к нему подъехал Тайный тиун. Он что-то негромко молвил князю, и оба отъехали подальше. Едва доставившие дары горожане удалились из Стана, как начальники довели до каждого воина строгий наказ князя: молоком тем хмельным не упиваться и мясами не объедаться, есть и пить без излишества, но песни петь весёлые и беседы вести громкие. Не поняли вои, к чему такие строгости, но приказ князя, как всегда, исполнен был в точности.
        Ночь выдалась не столь морозная, сколь ветреная. По улице, ведущей к полуденным воротам града, простучали копыта четырёх коней. Старший из городских стражников строго окликнул подъезжающих:
        - Эй, кто там? До утра нельзя подождать?
        - Рахим, это я, купец Акпай, со мной Балай, мой раб, пропусти нас, за беспокойство заплачу, с Хамидом я договорился…
        Упоминание имени начальника Городской стражи возымело действие, оконце башни над воротами захлопнулось, и к завывающему голосу ветра прибавился скрип деревянной лестницы. Потом несколько раз лязгнул затвор, открылась толстая дубовая дверь, и страж ворот вышел, прикрывая лицо от неистово крутящихся колючих снежинок.
        - Прости, уважаемый Рахим, что тревожу тебя в столь поздний час, - просительным тоном произнёс купец, - не могу я ждать до утра. Едва я спасся бегством от урусов, как они уже здесь. - Оглянувшись, он тихо шепнул стражнику: - Рахим, держи, это золото. - Купец сунул в большую ладонь монету.
        Тяжесть драгоценного металла в руке вмиг взбодрила неповоротливого стражника, круглый лик его оживился.
        - Эй вы, сони, - окликнул густым басом стражник, - оторвите от лавок ваши зажиревшие зады и посмотрите, что там за воротами.
        На высокую крытую площадку выскочили два стражника. Луна ещё не успела спрятаться за тучи и щедро освещала землю.
        - Никого, Рахим, всё тихо! - крикнул один из них.
        Через некоторое время ворота приоткрылись, и четыре лошади и два всадника быстро выехали из города. Заскрипели и снова закрылись ворота.
        - Добре, Невзор, что ты вызнал, как сего стражника и его начальника зовут, убрались мы вовремя, - тихо молвил купец робичу, когда они отъехали подальше.
        - То изведывательский закон, в новом месте сразу узнавать, как выйти можно и кто начальники, а ещё лепше знать, кто из них до злата охоч, - ответил отрок.
        На тёмном небе бежали куда-то облака, то укутывая полную луну в тёплые меха, то на некоторое время вновь освобождая её из пушистого плена. Вот снова выглянула хозяйка ночи, и опять тускло высветила небольшой купеческий караван, идущий по льду через Волгу. Перейдя реку, всадники - крепкий широкоплечий и невысокий худой - вместе с двумя ведомыми на поводу лошадьми, навьюченными поклажей, поскакали по дороге, ведущей к булгарскому Сувар-граду.
        А перед Булгаром у догорающих костров на попонах, постеленных на еловые лапы, укутавшись в долгополые овечьи тулупы, спали привычные к такому ночлегу Святославовы воины, прикрыв от колючего ветра лица высокими воротниками-комырями. Ночная тишина нарушалась только завыванием студёного ветра, потрескиванием дерева в догорающих кострах да редкими выкриками неведомых ночных птиц. А после второй половины ночи вместе со снежной позёмкой со стороны града поползли в Стан неясные тени, безмолвные и осторожные. Вот миновали они задремавших дозорных, одна из теней встала и протяжно свистнула, подражая ветру. На этот свист разом вскочили другие тени, обнажив блеснувшие в лучах появившейся луны лезвия ножей и палашей. А мгновение спустя с молодецким «э-эх» и злорадными шутками выскользнули из-под тулупов «беспробудно спавшие» воины Дозорной сотни и, обнажив мечи, взяли в плотное коло прокравшихся в Стан собекулянских лазутчиков. Булангары, только что готовившиеся резать спящих упившихся русичей, теперь в растерянности и страхе сгрудились в кучу и оглядывались по сторонам, не зная, что делать. Многие сразу
побросали оружие и подняли руки. Князь Святослав вышел вперёд, взглянул с гневом на лазутчиков и молвил как отрезал:
        - Русичи храброго врага милуют, а лукавого не щадят! Пусть про то неприятель ведает, кончай их, братья!
        Привычно заработав мечами и топорами, кияне уложили на месте подлых лазутчиков. А дружина взлетела в сёдла и понеслась ко граду, разя затаившихся у городских стен и ворот конных и пеших собекулянцев. Вспороли ночную тишь звонкий лязг булата, крики воинов, конское ржание и воинские команды. Смяли быстрым натиском воины Святославовы булгар и ворвались в град.
        - Что, лукавые, - рычал Издеба, влетая в открытые ворота града и разя со своими воями разбегающихся по улицам булгар, - с вечера клялись в дружбе и верности, а ночью спящими порезать решили!
        - Не спится, - восклицали русы, - так сейчас вечным сном заснёте!
        И размножились эхом в ночи слова: «Русичи храброго врага милуют, а лукавого не щадят!» Темники передали полутемникам и тысяцким, а те сотникам повеление княжеское: «Град сжечь!» И заполыхал коварный Булгар-град и горел три дня. Остатки жителей и воинов бежали в страхе кто куда, а золото, добро всякое и товары с Торжища - всё стало воинской добычей русов. Через три дня Святослав велел выступать в поход. И впереди его воинства на быстрых крыльях летела молва, что русичи храброго врага милуют, а коварного не щадят.
        Глава 8
        Последние Овсени
        Прекрасен лес в пору Великих Овсеней! Придут Первые Овсени, пожелтеет листва на деревьях и тихо станет опадать на землю. Наступит благословенная тишь в тёмных дубравах и ельниках, по оврагам заструится синий туман, и птицы начнут собираться в Ирий.
        А придут Вторые Овсени, и оставшаяся листва на деревьях побуреет, сморщится. Станут осыпаться могучие дубы, оголится орешник в лесу, сварга закроется тучами, и только клён дольше всех будет гореть своим красно-золочёным нарядом.
        А наступят Третьи Овсени, и на замершие поля и леса лягут первые холода и заморозки. Станут сладкими синие тёрны и красные рябины, а звери лесные нарядятся в новые шубы.
        Любил кудесник Избор Великие Овсени. Любовался багряными клёнами и роняющими жёлтые листки берёзами. Смотрел, как Стрибог своим холодным дыханием срывает с деревьев уборы, разбрасывает листву по кустам и долго несёт по дорогам вместе с пылью. Озёра и реки становятся тёмными и глубокими, а по утрам индевеет трава. Но выйдет Красное Солнышко - и исчезает иней. А в полдень даже парит ещё в поле, и к вечеру на небе собираются тучи. Бог Велес гонит их, как сизых овнов, дальше на запад и оставляет там ночевать. И Хорс в своей золотой колеснице скрывается за теми тучами до нового дня.
        С приходом Овсеней прибавляется и забот. В эти дни Избор с раннего утра начинал управляться по хозяйству. Вот и нынче занёс в сарай борти с пчёлами, чтобы они зимовали в укрытии, не мёрзли от холода и не ели лишнего мёда. А когда весной весёлый Яро-бог запляшет по последним снегам, пчёлы опять проснутся, возьмутся за работу, станут делать соты из ярого воска и носить в них мёд из первоцветов.
        Потом Избор долго чистил овчарню на зиму. Настилал свежими ветками и листьями, чтобы было чисто, ухоженно и не стыдно перед богом Белесом, когда он заглянет к овцам позаботиться об их здравии, расчесать длинное руно и крепче закрутить рога.
        Ходил Избор по двору, а старый пёс, сопровождавший каждый его шаг, обнюхивал листву и все закоулки. Кудесник, работая, беседовал с верным стражем.
        - Что-то неможется мне эти дни… Не то жалость какая-то в сердце поселилась, не то предчувствие странное… Не ведаю, к чему и откуда, только места себе найти не могу. Или это старость к порогу приблизилась?…
        Пёс вилял хвостом, но не отвечал, потому что был заговорён. Избор положил на него заклятие, дабы тот своим громким лаем не выдал тайное место пребывания Овсены с младенцем. Молчал пёс, однако всё понимал: Белее открыл ему сокровенное знание о людях и как верно служить им, охраняя от Лиха и Зла.
        Так ходил Избор до полудня. После уборки овчарни стал укладывать под навес дрова, чтобы дожди их не портили. Затем подправил крышу на сеннике, опять же чтоб сено не подмокло и было для пропитания овцам в студёную зиму.
        А после полудня пришло Стрибогу на ум дохнуть сильным полуночным ветром.
        И задул он по дорогам и опустевшим полям, погнал серый прах и перекати-поле, завертел жёлтые листья.
        Нахмурилась Непра-река, побежали по ней белые барашки, и Водяные с Русалками притаились, затихли в прибрежных кустах.
        Ещё дохнул Стрибог, потряс дубы и берёзы, сорвал с них наряды и помчал, разметал по лесным падям да ложбинам с оврагами.
        Ещё тряхнул, рванул, играя своей мощью, - и остались на дубе три листочка, которые бились сиротинушками, не желая отрываться от родимой ветки.
        А после следующего дуновения замолились в лесах кудесники:
        - Будь милостив к нам, Стрибоже! Не дуй на жилища наши, не ломай деревья, не рви крыши, дай нам в подзимье благо и Сварожии хляби закрой!
        Но не слушал Стрибог, дул и дул нещадно. И к вечеру стали кружиться в воздухе первые белые снеги и опадать на землю. И не было в те Овсени ни капли дождя. К утру подморозило, и по Непре пошло сало. А ещё через два дня крепкая стужа заковала волны Непры во льды, и пришла зима ранняя, студёная, засверкала снегом на солнышке.
        Удивлялся народ киевский, а древний дед на Торжище говорил, что он зимы такой ещё со времён Рурика и Олега не видывал. А при Олеге Вещем он был добрым молодцем и ходил на Царьград. И в доказательство своих слов дед показывал висевшую у него на шее золотую византийскую монету, на которой был изображён конь и всадник, и монета та стоила целого настоящего коня и робича.
        Избор, глядя на улицу через крошечное окно землянки, обращался к Стрибогу:
        - Благословен еси, Стрибоже наш! Иже снега несёшь белые и морозы даёшь студёные, дабы Матери-Земле отдохнуть-отпочинуть и Земнобогу от дел избавиться. Ты со Сварогом ведёшь беседу и знаешь, когда повернуть на лето, чтоб вновь цвели жита с просами и ячменя с пшеницами, а Род славянский не голодал бы и люди трудились в радости. О том тебя просим, Стрибоже наш, и благодарим нынче за снега белые, за холод и стужу твою от дней нынешних и во веки веков!
        Прислушиваясь к словам старца, Овсена, налив в дубовую кадку нагретой воды, мыла в чебрецовом отваре своего Мечиславушку. Тот смеялся и шлёпал ладошками, разбрызгивая кругом лужицы.
        Окончив молитву, кудесник стал натягивать тулуп.
        - Куда ты, отче? - спросила Овсена.
        - Схожу в лес, там у меня на примете дрова остались. Выберу, какие посуше, и снесу на заимку.
        - Так у тебя под навесом вон сколько припасено!
        - Нет, летних дров покуда трогать не будем. Придут ещё лютые морозы и долгие ночи, когда наступят Колядины и Велесовы дни. Тогда носа далеко не высунешь, - ухватишь дров с поленницы, и назад! А сейчас ещё есть время для запасов.
        Взяв пеньковые верёвки, кудесник отправился в лес. За ним по свежему снегу протянулась цепочка следов.
        Овсена вновь занялась младенцем, им обоим явно нравилось купание.
        Через время возле дверей послышался шорох.
        - Вот и деда наш возвернулся! - обратилась она к сыну. - Давай уже вытираться, довольно резвиться! - И наклонилась к лавке за чистой холстиной.
        Дверь резко и широко распахнулась, дохнув холодом. Овсена недоумённо обернулась. В проёме она различила фигуру в воинских доспехах, за нею теснился ещё кто-то громоздкий в овечьем тулупе. «Посыльные от Святослава?» - мелькнуло в мыслях. Однако шестым женским чутьём она враз уловила в неведомых посланцах нечто чужое и страшное. И, повинуясь этому чувству, невольно встала перед купелью, загораживая сына.
        В тот же миг двое бросились к молодице, схватили, заломив руки так, что слёзы брызнули у неё из глаз. Тот, что был в тулупе, запустив здоровенную пятерню в волосы Овсены, поднял её залитый слезами лик и, повернув к двери, спросил у третьей тёмной особи, возникшей в узком проёме:
        - Сия, что ль, девка?
        Чёрная особь молча кивнула, и тут же узкий длинный кинжал пронзил сердце молодой женщины. Убийцы отпустили жертву, и она упала ничком на широкую лаву, раскинув руки. Мир разом померк для неё, и она уже не видела, как здоровяк, шагнув к дитяти, на миг замешкался. Мечислав так глядел синими чистыми очами, будто само небо играло в них. Потом малец громко заплакал, от дверей прозвучала команда по-гречески. И тогда здоровяк в тулупе всё тем же привычным ударом оборвал крик младенца. На землю хлынула алая кровь.
        Стало тихо, только кровь капала с лавы в бадью и на землю, смешиваясь воедино - материнская и младенческая…
        В это время тень заглянула в дверь, окинув всё быстрым хищным взором.
        - Кончил? Уходим! - велела она.
        Вскочив на быстрых коней, разбойники унеслись прочь по снежному первозимью.
        Над лесом громыхнуло, сухо щёлкнуло, будто бичом, и тяжкий гром с яркой молнией ударил в белую землю.
        Избор как раз увязывал дрова, когда услышал громовой раскат. Потом полыхнуло, и старец увидел совсем неподалёку вставший между землёй и небом огненный столб, несмотря на белый день на миг осветивший всё пространство вокруг. Зимняя гроза - горючая слеза Сварога! А такой великой молнии, вставшей столбом, Избор никогда не видывал. Это не на шутку встревожило кудесника. Подхватив вязанку, он поспешил домой, на ходу вознося молитву богам.
        Ещё не достигнув землянки, сердце волхва упало, - дверь была настежь отворена, а перед порогом чернел вытоптанный круг человеческих и конских следов. За миг до того, как вбежать вовнутрь, Избора пронзила страшная догадка, он уже знал, что увидит. Но представшая жуткая картина неслыханного убийства едва не лишила Избора чувств. Что может быть на свете ужаснее зрелища обезображенных насилием тел чистых и невинных существ - юной женщины-матери и младенца?!
        Волхв глухо застонал, изо всех сил сжав голову. Перед очами поплыла, обволакивая мозг, горячая, как кипящая смола, темень. Но одновременно с чёрной тьмой внутри вспыхнул огонёк жажды возмездия. Усилием воли волхв заставил сознание вернуться.
        «Догнать! Я должен настигнуть убийц!» - застучало внутри частыми молоточками.
        Избор выбежал из землянки и остановился у следов, уводящих в лес. Надобно настигнуть убийц во что бы то ни стало! Волхв стал горячо шептать заклинание, трижды повернулся вокруг себя и ударился о землю. Через миг почувствовал, как мышцы налились силой, а сердце - яростью. Его уста исторгали горячее дыхание, очи блестели решимостью, он становился Воином - необычайно смелым и сильным, который выходит на смертельный поединок с превосходящим силой противником и не имеет права проиграть.
        Распрямив спину и грудь, весь будто выросши, легко и свободно одолевал Избор кусты и сугробы, перескакивал через буреломы, сжимая в руке своё единственное оружие - нож-тесак для обрубки веток. Волхв не помнил, сколько он бежал, но когда выскочил за очередной поворот лесной тропы, увидел их совсем близко - одного дюжего мужика в овечьем тулупе, какой носят в зимнюю пору кияне, двоих воинов в греческой броне и одного черноризца. Тропа была узкой, они ехали гуськом: впереди черноризец, за ним воин в греческой броне, потом киянин в тулупе, и второй воин замыкал злодейский отряд. Избор в единый миг почувствовал, что главный у них черноризец, и ощутил ещё нечто неведомое, но сосредоточиться на этом не мог, потому что видел спину уходящего врага и пылал огнём праведной мсты. Кудесник собрал всю ненависть и боль в единый образ и с силой послал его в затылок последнего убийцы, который закрыл собой остальных на узкой тропе. Тот дёрнулся, поднялся в седле и, обхватив голову руками, словно в неё угодил камень из пращи, с диким воплем завалился назад, а потом и вовсе рухнул в заснеженные кусты. Всадники
смешались, в недоумении глядя по сторонам и на корчившегося в предсмертных судорогах воина. Послышались удивлённые и растерянные возгласы на греческом и русском. Второй воин быстро извлёк стрелу из колчана и натянул тетиву лука, сторожко оглядываясь по сторонам. Мужик в тулупе соскочил с коня и присел у поверженного воя, а черноризец, не покидая седла, лишь мельком взглянул на умирающего и стал внимательно озирать заснеженный лес.
        Избор в мгновение ока выскочил из кустов и метнул в черноризца свой тяжёлый тесак. Он вошёл в грудь, но черноризец усидел в седле. Почти в тот же миг одна, а через мгновение и вторая стрелы, пущенные греческим воином, угодили в цель. Одна ранила Избора в плечо. Волхв зашатался и остановился. Вторая угодила в грудь, и кудесник осел на снег.
        - Уходить надо, неведомо, сколько их тут! - крикнул разбойник в тулупе, вскакивая на лошадь.
        Всадники пришпорили коней и скрылись из вида.
        Волхв, сцепив зубы, вырвал одну за другой обе стрелы и принялся шептать заговор, затворяя раны. Он слышал, как удаляются от него три всадника. Вначале раны закрылись, но едва он попытался продолжить погоню, как они вновь открылись, что за диво такое? И тут догадка не менее острая, чем греческие стрелы, пронзила его, возникла мысль, которую Избор даже повторил вслух.
        - Выходит, черноризец греческий - чародей. Это он помог найти путь к зачарованной заимке и убить Овсену с младенцем, не мог простой человек преодолеть заклятие! Вот почему черноризца железо не взяло… Тем паче мне их догнать надобно… - Сбросил Избор с плеч свой короткий кожух, рванул на груди рубаху и, произнеся заклятие, обернулся лесной рысью - безжалостной, стремительной и неотвратимой, как сама смерть Мара. Вырвавшись из объятий старого человеческого тела, он по-кошачьи неслышно, легко и свободно помчался наперерез одному ему ведомыми звериными тропами, чтобы настигнуть и растерзать злодеев. На снегу оставались капли алой крови из ран, но рысь мчалась сквозь чащу, стремясь только к своей цели.
        А над лесом в верхушках дерев всё громче шумел неспокойный Стрибог.
        Ветер швырял в троих всадников холодные иглы снега. От этого их лица покраснели, глаза слезились, но отвернуться или просто закрыться мехом было нельзя, потому что за каждым поворотом тропы могла поджидать смерть. Теперь первым ехал воин в броне, за ним киянин и последним черноризец, то и дело поправлявший засунутый за пазуху плат с запекшейся кровью. Они раз за разом смахивали снег промокшими рукавицами, каждый миг ожидая появления опасности, и всё-таки она возникла неожиданно. С одним из очередных порывов снежного вихря на переднего воина серой молнией накинулся хищный зверь. Воин успел только на миг узреть зелёные, пылающие ненавистью глаза и понял: рысь! В то же мгновение испуганная лошадь рванула в сторону, взвилась на дыбы, и суковатая ветвь дерева смела воина с седла. Серая тень лесного зверя метнулась вслед за ним и вцепилась в горло. Черноризец с разбойником испуганно оглянулись по сторонам, ожидая нападения. Наконец черноризец приказал:
        - Помоги ему!
        Мужик в тулупе спешился и кинулся в кусты, на ходу вытаскивая из-за пояса узкий длинный кинжал. Он с ходу всадил его заученным ударом под левую лопатку зверя и тут же быстро отпрянул, опасаясь клыков и когтей этого необычайно крупного для рыси животного. Из разорванной глотки воина ещё струилась кровь, но он уже не дышал.
        - Ему уже не поможешь, мёртв твой латник! - перекрикивая порыв ветра, ответил черноризцу разбойник.
        В это время смертельно раненный зверь повернулся в его сторону, и лиходей замер на месте. На него глядели человечьи глаза, и в них была такая ненависть и сила, что разбойник окаменел. Вместо рыси он ясно увидел старика с длинной седой бородой и усами в одной рубахе, быстро напитывающейся кровью из глубокой раны под лопаткой. «Да ведь я волхва убил!» - поразила страшная мысль.
        Услышав близкий топот коней, Избор затаился. И когда убийцы выскочили из-за поворота и понеслись прямо на него, кудесник выступил из-за дерева и выбросил перед лошадиной мордой свою руку. Конь испуганно заржал и вскинулся на дыбы, как будто увидел перед собой хищника. Всадник в броне, ударившись о суковатую ветку, не удержался, вылетел из седла и со всего маху врезался шеломом в ствол поваленного дерева на краю тропы. В тот же миг кудесник хищным зверем набросился на грека и мёртвой хваткой вцепился в горло убийцы. Волхв-рысь готов был растерзать всех безо всякой жалости, перегрызть горло, как овцам, чтобы ни один не ушёл! Здоровяк в тулупе не сразу сообразил, что произошло, тем более что между ним и поверженным испуганно ржал и прядал на месте конь. Вернул здоровяка к действию короткий повелительный окрик черноризца, простёршего правую руку в сторону волхва. Избор почуял, как стали быстро уходить силы, как с каждым мгновением превращается он снова в немощного старика. Понимая, что силы покидают его, Избор с нечеловеческим усилием сжал зубы на горле полузадушенного врага.
        Мужик в тулупе, подскочив, привычным движением пронзил старика длинным ножом под левую лопатку, намереваясь освободить грека, но увидел, что тот уже мёртв. Крикнув об этом черноризцу, он выдернул нож из тела Избора и отпрянул, держа лезвие в руке, готовый в любую минуту добить жертву, хотя знал, что его удар всегда верен. В это время Избор повернул голову и встретился взглядом с убийцей. Он узнал его, это был Угорелый. Из всей семьи угоревших огнищан-бражников он тогда смог спасти только самого младшего, четырёхлетнего мальца. Потом не раз сокрушался тому, что вырастал спасённый таким же беспутным, как его родители и братья. Потом он куда-то исчез, и о нём забыли. А теперь, выходит, он - тот самый лесной разбойник, про бездушие и жестокость которого уже давно ходят слухи окрест Киева. Выходит… смерть свою спас… и не только свою… «Не понял воли богов…» - промелькнуло в сознании умирающего волхва.
        Разбойник же сначала окаменел, а потом попятился. Растерянность, переходящая в страх, написалась на лице его.
        - Что стоишь? Поехали! - услышал он нетерпеливый окрик черноризца, гарцующего на коне, и поспешил следом.
        Чувствуя, как темнеет в очах и нестерпимо жжёт внутри, волхв сумел перевернуться на спину. Последним усилием сгрёб пригоршню снега, отёр ею с лица свою кровь и кровь врага. Он ещё видел, как удалялись двое оставшихся в живых убийц - черноризец и лихой разбойник, за которым после спасения закрепилось имя Угорелый, но ничего уже поделать старик не мог.
        И тогда в отчаянии Избор внутренне возопил к богам:
        «Боги мои, почто оставили меня? Кто отомстит за неслыханное злодеяние и расскажет всю правду князю?»
        Но молчали боги, из уст старика вырывалось только тихое шипение, а лошади уносили злодеев всё дальше, пока они не скрылись из вида.
        Лежал Избор на земле, слабый и беспомощный, как дитя новорождённое, и кровь густая и чёрная струилась из ран, а из очей катились горчайшие слёзы.
        Неожиданная тишина вдруг нависла над лесом, будто и не бушевала совсем недавно сумасшедшая метель, послышалось отдалённое волчье завывание, и в лесу опять стало тихо. Пролетел Стрибог, коснулся старца своим ледяным дыханием и унёс последнее тепло. Потом завихрился снегом, припорошил белую бороду и усы и увидел, что снежинки уже не тают. Тогда ещё сильнее закружил-завертел бог ветров послушные сонмы снежинок, зарыдал по убиенным русам, затрещали-застонали под сильной дланью вершины деревьев, и холодными слезами-хлопьями заплакало небо. Не стало видно ни зги, смешался снег небесный с земным в единой пляске. А подле застывающего тела старого волхва жалобно вторил метели вой его верного пса, вновь обретшего голос.
        Лиходеи уже не скакали по узким лесным тропам, коих было не различить в бесконечной снежной пелене. Лошади шли шагом, иногда останавливались вовсе. Тогда разбойник в тулупе оставлял коня и, проваливаясь в сугробы, отправлялся на поиски утерянного пути. С каждым таким поиском он всё дольше оглядывался и всё меньше был уверен в правильности своего выбора дороги, полагаясь больше на чутьё. Волчьи голоса всё чаще вплетались в вой обезумевшей старухи метели.
        Разбойник садился на коня и снова ехал навстречу холодному колючему ветру, только ветра и снега в лицо почти не ощущал, - мысль о том, что он убил волхва, теперь не покидала ни на мгновение. За свою разбойничью жизнь он многажды убивал людей, вот сегодня, к примеру, порешил мать и дитя, хотя сам не понимал, зачем это сделал. На злато спокусился? Ну да, обещали щедро заплатить и задаток хороший дали, но не только златом, а чем-то ещё завлекли его на сие дело хитроумные греки. Говорили, что жена та чёрная ведьма и дитя у неё от дьявола. Кто таков сей греческий дьявол, Угорелый не слишком разумел, и отчего живущая в лесу ведунья грекам так поперёк горла стала, тогда тоже не задумывался. Черноризец рёк, что якобы не может никто из греков ту злую ведунью убить, а лишь человек славянской крови. Только отчего греки ещё и двух латников прихватили? И жена та с младенцем никак не походила на чёрную ведьму. Киянин уразумел уже, что обманули его греки. А теперь вышло, что ко всему ещё и волхва убил! Вон и метель всё сильнее вьюжит. «Скоро так заметёт, что пропадём мы с проклятым греческим черноризцем в этом
лесу. Станем волчьей добычей». Будто в ответ этим мыслям где-то совсем рядом послышалось волчье завывание. А волчье ли? Не идёт ли опять душа волхва по их стопам, не крадётся ли вновь хищной рысью или неслышным пардусом? Пусть даже выйдут они из леса и он получит от греков обещанные деньги, что из того? Ведь душу волхва не ублажишь златом, как византийского бога, который за щедрые пожертвования на церковь отпустит, как сказал черноризец, любой грех. Волхвы, и в человеческом теле пребывая, равнодушны к злату, а уж душа кудесника - и подавно… «Изведёт она меня, жизни не даст… Всего-то пара часов минуло, а я вон уже как измучился, никогда прежде совесть душу не ела, да и не знал я, есть у меня та душа или нет… А тут заныла, треклятая, хуже зубной боли…»
        Короткий зимний день заканчивался, а метель всё буйствовала над миром, злилась и завывала то жалобно, то грозно. Два всадника, гонимые пургой, опасностью преследования и волчьими голосами, всё больше нервничали, бросая друг на друга косые злобные взгляды. Каждый считал, что другой виновен в бедственности положения.
        «Ночью нам конец, - ворочал в голове тяжкие думы Угорелый, - волки ночью нас точно разорвут. В такую пургу дороги не найти, и чары черноризца не помогут». И тут разбойника осенило: «Отчего ж ни сам черноризец, ни воины его не порешили меня в лесу, зачем я им нужен, неужто для того только, чтобы деньгами меня одарить? Эге, не похоже сие на греков скаредных, но тогда зачем?»
        Заснеженные всадники в очередной раз остановились, напряжённо вглядываясь в густеющую тьму и вслушиваясь в вой ветра. Черна ночь в лесу, когда звёзды и луна пургою снежною сокрыты. Холодно её дыхание, за короткий час так выстуживает тепло человеческое, что ни тулуп овчинный, ни рукавицы меховые не могут тепла удержать. Но темнее вьюжной ночи и холоднее самой заметельной пурги становится человеку, когда зябнет не тело, а сама душа, нет холоднее того холода, нет темнее той темноты!
        - Что, пёс, порешил меня волкам скормить? - проворчал черноризец. - В трёх соснах дорогу найти не можешь или намеренно по лесу плутаешь?
        - А я тебя не держу, - зло отвечал разбойник, - ступай куда хочешь, я тебе на службу не нанимался… - Он не видел в сгустившейся темноте, как на челе грека заиграла торжествующе-презрительная усмешка, но почувствовал это.
        - Ты будешь служить мне, как самый верный пёс, и никуда от меня не денешься…
        - Лжёшь, черноризец, - вскричал лиходей, - я тебе в рабство не продавался!
        - Жену своего князя и его сына ты убил сегодня, и теперь будешь убивать тех, кого я прикажу, и всё делать так, как я велю, презренный раб! - с ненавистью и нескрываемым торжеством проговорил грек.
        - Врёшь, подлый черноризец, не раб я тебе! - закричал в ответ Угорелый, холодея от услышанного. - Врёшь ты всё, и про жену и сына князя врёшь, лукавый!
        Ещё мгновение - и узкий нож, выскользнув из тулупа, вошёл под левую лопатку черноризца. Вернее, вошёл бы, если бы не натолкнулся, пробив дорогую соболью шубейку, на нечто прочное, и лишь скользнул по этому «нечто», не причинив вреда греку. На краткий миг растерялся разбойник, и тут же второй раз взмахнул ножом, метя черноризцу в шею. Только в этот раз грек успел отпрянуть, стеганув плетью разбойника по лицу, да так хлёстко, что струйки крови из рассечённого лба потекли горячими ручейками, заливая правый глаз. Второй хитроумный взмах плети ожёг запястье и вырвал нож из руки разбойника.
        - А-а-а… хитёр ты, черноризец, рёк, что защита у тебя божеская, а сам броню греческую под шубейку надел… Если б не она, то валялся б сейчас рядом со своим воем, рука волхва-то верно нож послала, под самое сердце! - вскричал Угорелый, от страшной безысходности теряя человеческий лик и разум.
        Зарычал он и завыл по-звериному, взметнулся из седла на черноризца живой упругой мощью, будто сила и ненависть волхва-рыси вселились в него. Вцепился в невероятном прыжке в противника, выбив его из седла одним махом, и покатились они по снегу, не чуя ни холода, ни острых сучьев, из сугробов торчащих. Вот цепкие руки разбойника сжали горло черноризца, и тёмные круги поплыли у того перед очами. В тот же миг ответный взмах искривлённого, заточенного наподобие серпа ножа византийца хватил по глотке разбойника, из шеи хлынула кровь, но руки лиходея, клещами сжавшие горло черноризца, продолжали держать его с прежней силой. Тогда острый изогнутый нож стал наносить удар за ударом, кровь хлестала струёй, а дыхания по-прежнему не хватало. Наконец он с трудом сбросил с себя отяжелевшее безжизненное тело. Перед очами ещё плыли тёмные круги, когда черноризцу достало сил, чтобы подняться на четвереньки. Он отполз на несколько шагов и окунул окровавленное чело в холодный чистый снег. Стало немного легче. Сел под деревом и откинулся в измождении на ствол. Дрожащими от напряжения руками сгрёб ещё чистого снега и
отёр им остатки крови с очей и лба. В сгустившихся сумерках различил в двух шагах от себя бесформенно темневшее тело разбойника. А когда огляделся далее, то враз похолодел: в нескольких шагах хищные голодные глаза жадно следили за ним из темноты. То были глаза его смерти.
        - Нет! - завопил грек, живой свечой взвиваясь вверх и перекрывая страшным воплем завывание вьюги и звериное рычание. - Нет! Харрэ-ра Хар-ра… - Он заговорил, закричал, быстро и горячо выталкивая слова заклинаний, и на миг даже показалось, что он не в заснеженном лесу, а под жгучим египетским солнцем.
        Чёрный кудесник слился с потоком лучей огненного Гора-Ра и силой этой отбросил от себя оскаленные голодные пасти. Продолжая выкрикивать заклятие, Софроний взлетел единым духом в седло своего перепуганного коня и рванул из смертельной западни. Он гнал коня через пургу и цепкие ветви холодных злых деревьев, подальше от оскаленной пасти смерти. Он не слышал, как голодная стая, огрызаясь и рыча, набросилась на труп лиходея, как обезумевший от страха конь поверженного Угорелого рванул напролом, но сразу два матёрых серых тела метнулись наперерез, один под брюхо, а другой на шею. Ничего этого не видел и не слышал черноризец. Он не хотел больше ничего видеть, хотел только жить и проклинал тот миг, когда оказался в этой холодной и чужой земле. «Зачем я здесь, в этом всепроникающем холоде, в этой дикой необъятной и непонятной стране, зачем?» - думал, а может, кричал грек, стирая задубевшими пальцами с замёрзшего чела и щёк холодные струи тающего снега вместе со слезами. Он скакал и молился, молился всем богам и святым, каких только знал, - египетским, христианским, русским… Неизвестно сколько длилась
сумасшедшая скачка, только когда и конь, и седок уже почти выбились из сил, впереди в кромешной тьме мелькнул спасительный огонёк, за ним другой, и дорога стала полегче - не сплошной лес, а, кажется, тропа. Только совсем нет сил… Вот что-то торчит из-под снега… Всадник сполз с седла, потянул за торчащий предмет и замер, - это была его шапка, а рядом - остатки тулупа его противника. Круг замкнулся. Софроний взглянул вперёд и услышал, как «спасительные огоньки» ощерились злобным волчьим оскалом. Лошадь дико скакнула, заржала и, сбросив седока, метнулась в лес. С диким воем бессилия рухнул на снег черноризец.
        Вокруг него, едва живого, сразу же сгрудилось несколько серых волчьих тел, их рычащие оскаленные пасти и светящиеся глаза оказались совсем рядом. Это было последнее, что увидел на этом свете черноризец Софроний.
        Глава 9
        Темник Блуд
        Удивлялся и беспокоился в Киеве народ на Торжище, - что б это значило, что зимой сам Перун громом тешится? Может, это знак недобрый? Как там князь, управляется ли с булгарами?
        Кияне готовились к Колядину дню. Откармливали гусей и поросят, сушили ягоды, мочили яблоки и груши и ели в эти дни в основном каши разные - гречневые, ячные, пшеничные, а также рыбу. А мясо берегли к празднику.
        На Торжище присматривались к товарам заморским, но мало кто чего покупал. Не было там ни быков, ни овец койсожских, а за коня купцы просили целых три серебряных быка и золотого быка - за корову. И таких цен в Киеве горожане ещё никогда не слыхивали!
        Тьмы воеводы Буркуна, простояв некоторое время близ Волги, стали роптать, что должны стоять на месте, а княжеское войско между тем в Булгар-граде злато-серебро делит, а потом идёт на другие грады. Они же, не имея сечи, никакого добра не получают.
        - Чудно выходит, братцы, - говорил молодой лобастый ратник, подвигая ближе к середине костра недогоревшие толстые ветви, - где-то война идёт, друг на друга рати да конница налезают, а мы тут который день без толку сидим, будто вараки какие-то! - Он с досадою ругнулся и сплюнул под ноги.
        - Эге, нашёл об чём жалеть, голову под булангарский меч положить не терпится? - с издёвкой спросил его старый воин.
        - Дак, они там хоть в сражениях головою рискуют, так и добычу получают, а мы что? Ни того ни другого…
        - А что, братцы, чем мы хуже княжеских воев? - с вызовом сверкнул очами ратник с непослушным рыжим чубом, то и дело вылезавшим из-под волчьего треуха. - Война сейчас, и мы на земле вражеской, а потому имеем полное право наравне с княжескими дружинниками получать всё необходимое. Айда, пройдёмся по ближним градам да весям булангарским и всё потребное себе добудем!
        - Нет, я вам не сообщник в таком деле, - покачал головой старый воин. - Когда княжеская дружина после взятия хазарского Саркела по северским землям шла, то я у них в проводниках малость был. Скажу вам, порядок у князя Святослава железный, чуть нарушил - и головы запросто лишиться можешь. Коли решите идти без княжеского дозволения, то недолго голову на плечах поносите, это уж как пить дать!
        Вокруг зашумели, - одни решили идти с рыжеволосым, другие же остались в подчинении десятников и сотников, что не желали нарушать княжеские приказы. Те, что решили идти за добычей, разделились на несколько отрядов и разбрелись на «промысел» по ближайшим градам и весям, их повели десятники и сотники, кои не считали большою бедою отлучиться на несколько дней от остальной тьмы, что без всякого толку стоит себе на месте. Перед тем как разделились вои и начальники, был у тысяцких и темников долгий разговор с воеводой Буркуном, который тоже считал, что поквитаться с булангарщиной за все набеги и притеснения стоит непременно.
        - Булгары с хазарами на наших землях сколько хозяйничали? - горячо восклицал Велеслав Буркун. - А сейчас для чего они рати-то собрали великие, не для грабежа ли земель славянских?
        - Верно речёшь, - отвечал темноволосый высокий и кряжистый вятский темник Переяслав Кудыша, - верно, да не совсем. - Он поднял на воеводу свои зелёные внимательные глаза. - Князь наши тьмы поставил тут не для веселья, ему в сече с большими силами булангар каждый клинок дорог. А ежели мы займёмся мстой да добычей, а ворог тем временем пройдёт в тыл русского воинства, тогда как? Сами себя казнить будем или подождём суда княжеского?
        - Вот заладил, Кудыша, «а если, а если», - горячо взвился воевода, - нет ведь никакого супротивника с этой стороны, нету!
        - Сейчас нету, а как к вечеру или к утру появится, тогда что? Побежишь по градам и весям воинство своё сбирать, а супротивника обождать попросишь, так, что ли? - не унимался обстоятельный Переяслав.
        Темники и тысяцкие спорили не меньше, чем воины и десятники с сотниками. Переяслав Кудыша и темник Ясс отказались уйти с рубежей, на которые князем поставлены, а темник Северской тьмы Дно рёк, что он воеводе подчинён и как воевода Буркун порешит, так и будет.
        Святослав ехал на коне, задумчиво перебирая в голове недавние события, вспоминал, как покарал булгар за собекулянских ночных лазутчиков. Сзади послышался конский галоп, и, оглянувшись, князь увидел помощника начальника Тайной стражи. Варяжко поравнялся с князем и, по обыкновению, тихо изрёк:
        - Княже, в Буркунских тьмах непорядок, вои сотников и десятников не слушаются, часть из них вовсе, ряд воинский нарушив, по собственному разумению отправилась за добычей по градам и весям.
        Святослав нахмурился, потом велел кликнуть Свенельда, а когда тот явился, приказал ему с железом в голосе:
        - Дядька Свен, немедля бери два полка, скачи к темнику Буркуну, наведи в его тьмах порядок. Поставь от моего имени воеводой Переяслава Кудышу, а самого Буркуна в железо и ко мне! - Князь так сверкнул очами, что Свенельд, не промолвив ни слова, тут же ускакал.
        Взяв Сульский и Задонский полки, Свенельд рысью пошёл к заходу, нашёл Вятскую тьму с Переяславом Кудышей и передал ему строгий наказ князя встать на челе трёх тем, виновных в нарушении порядка немедля изловить, судить перед всеми и предать смерти!
        Самого же Буркуна Велеслава Свенельд взял в железо и отвёз к Святославу.
        Суд над воеводой был краток и суров. Решение от всех принимали темники Издеба, Притыка и Мечислав, опытные и прославленные во многих сечах, их мудрости и честности доверяли все - от старых воев, прошедших не одну сечу, до безусых молодых ратников.
        - Пусть начальник Тайной стражи поведает, в чём есть вина воеводы Велеслава Буркуна, - мрачно изрёк старый темник Издеба.
        Ворон вышел перед судьями и кратко сообщил:
        - Вина воеводы Буркуна в том, что он о порядке в подчинённых ему тьмах не думал, а, напротив, самолично поддержал нерадивых воев и сотников с десятниками, кои вместо исполнения приказа княжеского стать крепким заслоном с захода, по своему разумению и корыстному хотению, оставив посты, двинулись по ближайшим градам и весям грабить да разбойничать.
        - Так ли это и что в своё оправдание скажешь перед лицом дружины ты, темник Велеслав Буркун? - снова задал вопрос Издеба.
        - Так, братья-темники, - не поднимая понурой головы, с трудом произнёс Буркун, - а в оправдание… много хотел в оправдание своё сказать: о мести праведной проклятым булангарам за их набеги и гнёт над нашими северными землями, о многом… - Воевода замолчал, а потом продолжил всё тем же хриплым, будто после долгого крика надломленным голосом: - Да не скажу ничего, потому как нет оправдания моим деяниям, и суд ваш правый, братья-темники, приму, каким бы тяжким он ни был…
        Мёртвая тишина нависла над лесной опушкой, где вершился суд, даже ветер в верхушках елей замер от тяжести момента. Вязкой патокой текли тягучие мгновения тишины, а потом с трудом, будто поднимал на могучих плечах тяжеленное бревно, встал старый темник Притыка:
        - Темник Буркун - добрый воин. Только не о том речь. Супротив нас огромное войско булангарское сроилось, их в несколько раз больше, чем нас, потому победить мы можем только порядком воинским, быстротою да слаженностью всех деяний наших. Вот по этому порядку и слаженности ты, Буркун, и нанёс удар… - Старый темник рёк с трудом, будто тяжёлое бревно всё оставалось у него на плечах. - Вижу, сам ты это уразумел, да жаль, поздно! - Притыка снова замолчал, и затаившая дыхание дружина ни единым звуком того молчания не прервала. - Смерти повинен! - в звенящей тишине хрипло прозвучал голос Притыки.
        - Повинен смерти! - тихо молвил темник Мечислав.
        - Повинен смерти! - рёк Издеба-темник, помолчал и добавил: - Чтоб другим неповадно было супротив воинского порядка идти, который всем нашим победам голова.

* * *
        - Зря Буркуна казнили, - рёк горячий Блуд темнику Стопе Болеславу. - Воины маялись без дела. Надо было послать тьму к булгарам и там дать им возможность проявить свою удаль!
        Вечером к Святославу подошёл Свенельд:
        - Имею слово к тебе, княже. Упредить хочу.
        - О чём? - спросил Святослав.
        - Давно хотел сказать тебе за темника Блуда, что в моём Десном Крыле состоит. Он самый младший среди всех темников, а наказов не слушает, как старшие, всегда словеса крепкие поперёк речёт, и вижу, что в душе втайне злобится. Похоже, власть, которой ты его отличил, княже, возвышает только его самолюбие…
        - Отличил я его за храбрость проявленную, - отвечал князь, - как и прочих воинов, а не за то, что люблю кого или милую.
        - Нынче он твоё княжеское слово и суд воинский в отношении воеводы Буркуна сомнению подверг, что же дальше от него ждать? Послушай совет старого Свенельда: вели Тайной страже взять Блуда под своё око, следить за его словом и делом. И если надо, указывай ему на порядок, а не послушается - накажи перед всеми, чтобы воины знали, что и темникам князь вины не спускает. А то слухи ходят, что иные темники в особой милости пред князем ходят…
        Вздувшиеся вены на шее Святослава выдали его внутреннее напряжение.
        - Ладно, дядько, разберусь, - молвил князь, отпуская Свенельда. - Кликни мне Блуда, - велел он посыльному.
        Когда красавец Блуд подлетел на своём тонконогом коне и, радостно сверкая очами, поклонился князю, гнев Святослава разом приутих, и он спросил с лёгким укором:
        - Правду ли рекут, что ты старших темников не почитаешь и на всякое сказанное им слово двумя отвечаешь, а нынче даже суд воинский, что воеводу Буркуна к смерти приговорил, в разговорах с темниками оспаривал?
        - Княже мой! - прижал руку к груди Блуд. - То всё наговоры моих завистников! Я за тебя хоть на поле боя, хоть сей миг, только скажи, в доказательство своей верности готов жизнь положить!
        И такая была в его словах горячность, такая сила убеждения, что князь ответил:
        - Верю тебе, друже! Только советую впредь язык придерживать. И ежели узнаю, что ты слово нарушил, клянусь Перуном Громоразящим, простым конюхом пойдёшь в Киев, а тьму твою иному отдам!
        Блуд, отъехав от князя, затаил на Свенельда зло. Он знал, что бывший воевода не любит его и наушничает князю. Поэтому послал троих своих верных воев, чтобы они тайно слушали речи Свенельда и ему, Блуду, доносили.
        И опять вихрем Стрибожьим неслась Святославова конница, и мечи вздымались к сварге, как лес густой, и колыхались, как ветви на ветру, только остро отточенные и булатные. А Святослав приглаживал длинный киевский ус, трогал в левом ухе серьгу и смотрел на своих воинов, у каждого из которых была вдета в ухо серебряная серьга. Потому что по той серьге легко узнать срубленную голову на поле брани, взять её и схоронить с почестями, чтобы враг над той головой не измывался, не делал из неё чашу и не пил из неё вино в праздники, и чашей той бы не кичился, и не хулил русского имени!
        Догнал Святослав убегающего врага, а тот от сечи уклонился и отхлынул к Сувар-граду. Велел тогда Святослав Крыльям обходить град с двух сторон.
        И пошли тьмы борзым скоком. И Почайская тьма, что боковые пути стерегла, натолкнулась на вражескую челматскую конницу, всадники которой сидели на крепких конях, на хвалынских пегих скакунах, и борзо налетели на почайцев, намереваясь уничтожить их до конца. Воевода Боскид немедля послал гонца к князю. А враги увидели и погнались за всадником. Борзо скакал гонец, а хвалынские кони ещё быстрее. Всё ближе, ближе погоня. И возглавлял ту погоню сам юный булангарский бей, что скакал быстрее всех, и уже стал наседать сзади, уже поднял свой кривой меч, чтобы поразить русича. А тот гнал и гнал из последних сил, но стал конь от усталости запинаться. Развернулся тогда гонец и вступил в единоборство с булангарским беем. Благо было это уже невдалеке от Десного Крыла Святославова войска, и темник Блуд, что старался всегда и во всём быть первым, увидел их схватку. Загорелись ярым огнём глаза молодого темника. Хищной птицей полетел он на помощь почайскому гонцу и вступил в единоборство с булгарином, крикнув властно:
        - Скачи к князю, я сам!
        И два молодых ярых воя скрестили мечи, рыча и хрипя, как два диких зверя. А с обеих сторон мчались уже к сражающимся русы и булангары. Только не поспели ни те ни другие - удачливее и ловчее оказался русский темник. Отбил в очередной миг отчаянный удар противника и молниеносным взмахом снёс голову булангарского князя. С торжествующим криком воздел к Сварге свой победный окровавленный меч темник Блуд, подхватил повод княжеского коня и тут же, наклонившись в седле, схватил за волосы голову поверженного врага и помчался к своим. Взвыли, видя это, приближающиеся челматы, ещё отчаяннее пришпорили коней, чтобы хоть отрубленную голову своего князя отбить. Но русы подоспели раньше и отсекли преследователей от темника Блуда. Тогда отхлынули в замешательстве булангары, закружились по степи, что-то выкрикивая и споря меж собой. Гонец же поскакал к князю и рассказал ему о врагах. А конь его упал и тут же на месте издох. Не преминул гонец упомянуть Святославу, как спас его от верной смерти темник.
        - Кабы не Блуд, я на своём уморенном коне да против такого ярого воина, как сей ворожий князь, не сдюжил бы! - с тяжким вздохом признался гонец.
        Между тем двое челматских всадников отделились от остальных и поскакали к русам. Подъехав, они быстро и горячо заговорили, часто повторяя слово «баш». Тут же сыскавшийся толмач пояснил, что они хотят выкупить голову своего молодого князя и обещают дать столько злата, сколько голова потянет. Челматы отхлынули от Почайской тьмы, видя теперь, что меж двух огней оказались, и ждали, как решится дело с головой их молодого князя.
        - Княже, - обратился один из Святославовых охоронцев, - челматы прискакали, просят отдать им голову князя ихнего, а за неё дают злата столько, сколько та срубленная Блудом голова потянет.
        Святослав не любил торга вообще, а человеческими головами и подавно. Он повернулся к охоронцу:
        - Голову отдать не за серебро или злато, а за храбрость и воинскую доблесть, проявленную на поле сечи, где он погиб от меча русского.
        Челматы, подобрав тело и получив голову своего бея, вихрем унеслись прочь на крепких хвалынских конях.
        Блуд не находил себе места и скрежетал зубами, когда видел, как враги брали голову своего князя и скакали в поле, - он уже зрел перед очами гору злата, которую мог получить, а остался ни с чем по вине Святослава. И думал о том, что ладно, пусть князь показал своё великодушие перед булгарами, но он и сам мог бы заплатить полную цену за вражескую голову в качестве награды за его, Блуда, храбрость и геройство. Но не сделал этого.
        И вкралась в сердце Блуда обида на князя и тайная мысль о том, что когда-нибудь он поквитается за нынешнюю утрату.

* * *
        Тем временем в земле булангарской продолжалась погоня за врагом. Святослав велел Свенельду выдвинуть Десное Крыло.
        Старый наследник викингов, оценив обстановку, выслал вперёд две тьмы - вторую Волынскую с Блудом и Броварскую тьму с темником Стопой Болеславом. Вскоре прискакал гонец от Блуда с сообщением, что они перехватили булангарских гонцов и те рекут, что идёт на русов Аланская дружина во главе с Чаган-беем - князем великим и грозным. И та дружина Аланская вся в епанчи красные одета, на голове - шапки овчинные. А кони у них не кованы и мало езжены, так что грызут друг друга, как звери. Сам же Чаган-бей грозит самолично воеводам голову снести, ежели те не разобьют Святослава. А Сувар-град стоит за ними, закрывшись, выставил на стены воинов с луками и копьями и готовится к осаде.
        Отправил Святослав гонцов к Переяславу Кудыше, дабы тот борзо подтягивался с захода. А Свенельду и Мечиславу велел разворачивать Десное и Шуйское Крылья, сам стал в Сердце войска, а Издеба, как всегда, в Челюсти. Дружина приняла вид Боевой Птицы.
        Буйным вихрем вылетела вражья сила из леса тёмного в поле чистое, и сразу за холмами узрел Чаган-бей силу русскую. И пошло великое сражение.
        Дружно шли тьмы русские, и стройно скакали тьмы булангарские. Храбро полки сражались, и славно вздымались мечи, так что снежный прах вставал аж до неба!
        Вот взлетел кривой меч булангарский, и пала молодая боярская голова, голова Стопы Болеславовича, храброго темника, и вся Броварская тьма не успела за него заступиться.
        Кинулся на того булангарина Блуд, лихой темник, и от плеча наискось расчленил тело до седла. И сразу четыре кривых меча сверкнули над Блудом, да броваряне налетели разом, и пошли мечи звенеть и стучать. Полетели прочь отрубленные головы и руки, посыпались шапки овечьи и шеломы железные. Кони вставали на дыбы и падали, и друг друга грызли в схватке, и били копытами упавших наземь всадников.
        Помалу сближались Крылья, охватывая врага в Перуново коло, но крепко стоял Чаган-бей и из боя выходить не сбирался, по всему намереваясь сражаться до конца, до последнего воина. Страшная сеча развернулась пред очами Святослава. Подлетел запыхавшийся посыльный:
        - Княже, тьмы воеводы Кудыши подоспели, готовы в сечу вступить!
        - Двумя тьмами навстречу друг другу, пусть коло на два делят, борзо! - приказал князь.
        Пошла вперёд Северская тьма, а навстречу ей двинулась тьма Радимская. И шли они, отчаянно прорубаясь сквозь врагов, и, как льдины весною, таяли. И когда наконец сомкнулись, то осталось от каждой тьмы по одному полку. И оба темника - Дно и Ясс - остались лежать на поле сечи. Перуница дала испить им воды вечной жизни из рога славы, и они отправились к Перуну вместе с воинами своими. Шли они, обезглавленные, неся в руках буйны головы, и стлалась за ними тропа кровавая от земли чужой прямо в Сваргу. И ту тропу храбрых витязей и поныне всяк может видеть в небе, когда она горит Зарёй Утренней или Зарёй Вечерней.
        Пали воины, но долг свой исполнили - разделили Перуново коло на два. И в одном оказался Чаган-бей с воинами, а в другом - прочие булангарские воеводы. И велел Святослав протрубить в рог и послать к Чаган-бею гонца с белым платком на копье, предлагая булангарскому князю сдаться и понапрасну не губить людей. Осерчал Чаган-бей и отсёк русскому гонцу голову. Пал юный витязь в поле, исполнив волю княжескую до конца.
        - Темнику Васюте, - обернувшись к посыльным, дал тогда новый наказ Святослав, - строить Ратную тьму в Лодии и расчленять два коло на четыре, да не забудет пусть темник ратников упредить, что кони вражеские обучены пеших топтать и копытами разить! - крикнул князь вдогонку уже сорвавшемуся с места молодому посыльному.
        Ещё немного - и свежие ратные тьмы Васюты кинулись в битву, расчленяя два коло Лодиями. Темрюги с челматами отчаянно сопротивлялись в Малых Коло, но были уничтожены. Мало осталось живых, и мало сдались в полон. А могучий и ярый Чаган-бей, выстроив лучший свой полк русской Лодией, пробился-таки из коло и бросился к лесу со своими воинами, видно, впрок пошла ему греческая наука. Святослав с охоронцами и посыльными птицей полетел за ним и перехватил на опушке. Князья стали биться меч на меч и не могли одолеть один другого, а охоронцы и посыльные схватились с окружением булгарского князя. Тут подлетел Притыка и срубил голову Чаган-бею. Святослав взъярился на старого темника, но Притыка не менее князя осерчал и гаркнул на него во всю свою лужёную темницкую глотку:
        - Яришься на меня, а кто слово княжеское давал не лезть самому в сечу и не рисковать головой, которая всей Руси надобна, а? Запамятовал в боевой горячке?
        Рассерженный не на шутку, Притыка гарцевал на своём широкогрудом коне, грозный, как Перунова чёрная туча, полная огненных стрел-молний. От такого неожиданного напора князь враз охладил свой ярый пыл и, насупившись, молча направил коня на прежнее место, с которого руководил битвой. Собственно битва уже затухала, как прогоревший пожар, недавно ещё грозный и всепоглощающий, а теперь лишь отдельные невеликие очаги схваток являло чёрно-червонное поле сечи. Усталый и хмурый, Святослав окинул в последний раз взором поле и молвил негромко посыльным:
        - Темникам считать потери, отсылать на возах раненых в Киев. Собирать щиты, шеломы, мечи и копья, ловить челматских коней, а тех, что убиты или покалечены, варить и заготавливать впрок. Для всех этих дел, да ещё для предания огню тел мёртвых соратников оставить полк, а остальным в седло и борзо идти к Сувар-граду.
        Прошло немного времени, и дружина, вскочив на коней, на крыльях Перуновых понеслась к Сувар-граду и к вечеру достигла его. Стража, завидев Святославово войско, в страхе бросила врата и разбежалась. Горожане и уцелевшие булангарские силы спешно покидали град, в котором кое-где полыхали пожары.
        Начальник Тайной стражи и полутысяцкий Хорь шагом ехали по улицам богатого Сувар-града к дому местного воеводы, где расторопный Варяжко уже допытывал тех немногих городских вельмож и стражников, коих удалось схватить.
        - Может, Сивый с Невзором здесь, в граде, а? - молвил с надеждой Хорь, внимательно поглядывая по сторонам.
        - Вряд ли, коли у них всё в порядке, то далеко вперёд ушли, чтоб вызнать, какими силами булгары владеют и что супротив нас замышляют, - возразил Ворон.
        У открытых ворот богатого подворья заметили своих изведывателей и свернули к дому.
        - Варяжко там, - указал на второй ярус терема один из изведывателей, что дежурил у врат, - вон аккурат к нему того важного в собольих шубах потащили.
        Хорь остался внизу, а начальник Тайной стражи лёгким шагом поднялся вслед за полонённым вельможей. Варяжко, едва завидев Ворона, тут же отвёл его в небольшую светёлку и, протянув кусок мягкой кожи, сообщил, что от купца Акпая весть пришла. Ворон внимательно посмотрел на кожу, повертел в руках:
        - Кожа знакомая, та самая, которой мы их снабдили, Невзора рукой писана. Знак особый, что писано сие не по чужому принуждению, тоже имеется. Вести важные, весьма. А через кого передано послание? - спросил Тайный тиун, пряча кожу за пазуху.
        - Через русского отрока, который был в услужении у воеводы из Сувар-града. Он бежать пытался, за что воевода своего раба смерти предать хотел, а купец Акпай его выкупил, жалуясь на то, что его отроки все разбежались, только Балай остался, а с одного мало толку. Хорошие деньги воеводе дал, вот тот и уступил.
        - Добре, я к князю, - бросил на ходу Ворон, быстрым шагом сбегая с лестницы.
        - Значит, говоришь, на полуночи, под Бюлляр-градом, стоит великая булангарская конница, которая в пять раз больше Чаганбеевой, - в раздумье повторил князь, выслушав доклад Тайного тиуна. - Как, бишь, воеводу ихнего кличут?
        - Атулай-бек, княже. И ещё рекут полонённые булгары, и Сивый о том же сообщает, что далеко с полуночи враг новый пришёл и разметал стражу булангарскую, как овец трусливых. Югра с чувашиной бегут к полудню, а булангары текут к полуночи. И люди там взад и вперёд мечутся, побросали дома и пожитки. Дома горят, кони бродят без всадников, скотина ревёт некормленая, и никто не может сказать ничего толком, все пребывают в страхе, - закончил доклад главный изведыватель.
        - Добре, брат Ворон, теперь бы поточнее выведать, куда они своими тьмами пойдут и где нас перенять решили.
        - Для того, княже, Сивый со сподручником и подались к полуночи.
        В Сувар-граде русы взяли добычу великую - много камней самоцветных, серебра, злата, шкур, коней, скота всякого, пленников, товаров на торжище и припасов.
        Глядя на гору собранного добра, князь мыслил о том, что разбираться с ним особо нет времени, надобно скорее двигаться вперёд. Тут перед князем осадил своего диковатого жеребца неугомонный Блуд. На сей раз лик его был хмур, а в очах горела обида.
        - Княже, - с ходу пожаловался молодой темник, - опять Свенельд ко мне придирается, чего он от меня хочет, не разумею. Я ведь в сече, как всегда, первым был, а он опять на мне зло срывает, не могу я под его началом более…
        - Погоди, - остановил его Святослав, что-то решая про себя, - много ли потерь в твоей тьме?
        - Больше всех моя тьма потеряла, мы же всегда в самой гуще схватки, не то что…
        - Погоди, - снова остановил говорливого темника князь, - чтобы вы с воеводой не грызлись, поручаю тебе вот это. - Святослав кивнул на гору собранного добра. - Займёшься подсчётом и отправкой всего этого в Киев, заодно и тьму свою пополнишь, а там поглядим. - Князь повернул коня и поехал прочь, отдавая на ходу распоряжения Притыке: - Коней напоить-накормить, дружине отдыхать до утра, а с рассветом, не теряя времени, отправимся на Бюлляр-град.
        Блуд сначала растерялся от неожиданного поручения, потом окинул цепким оком сокровища, и сердце его взыграло, подобно норовистому коню от хлёсткого удара плети.
        Глава 10
        Зима-Боярыня
        Прокатилось лето вслед за колесницей Хорса-солнцеводителя и незаметно приблизилось к своему закату. Пропело птичьим гомоном, прошумело ливнями грозовыми, прозвенело ручьями лесными да песнями девичьими.
        Мирослав стал за это лето самостоятельной работы настоящим мельником. Втянулся в нелёгкий труд, как тягловая лошадь в воз, окреп и возмужал. Начали девки, что ходили в лес по грибы-ягоды да изредка забредали к мельнице, заглядываться на юного мельника, нравились им его уверенные движения и неторопливая речь человека, живущего в одиночестве. Опаляли Мирослава чарами девчата и жёны молодые, коль случалось рядом оказаться. От тех чар вспыхивал жаркий огонь внутри, кровь горячей волной приливала к лицу, и только слой мучной пыли помогал скрыть румянец смущения. Но случалось то нечасто, потому как редко бывал в селениях молодой мельник. Всё необходимое привозили по его просьбе те, кто приезжал на мельницу с зерном, а уезжал с крупой да мукой.
        Наученный дедом Водославом понимать язык лесных да озёрных жителей, любил Мирослав, как выпадала свободная минута, вслушиваться в их разговоры, коих не разумели другие люди.
        Глядел молодой мукомол на колесо мельничное, которое только что накрепко заклинил до весны, и думал, как незаметно перекрутило оно пору лета красного и вот уж порывистый холодный ветер вертит над ним багряные да жёлтые листья, а там, глядишь, и сама Зима-Боярыня вот-вот пожалует. Уже поутру начинает чуток подмораживать землю, только озёрная вода ещё хранит остатки тепла и пока не замерзает. Мирослав подхватил топор, ещё раз проверил рукой, ладно ли сделана работа, и направился к себе на мельницу. «Всё, Русалки да Берегини, не кататься вам больше до весны на колесе мельничном…»
        Часто по вечерам собирались озёрные жители как раз напротив мельницы на полянке, поросшей вокруг камышами да ивами, что склонились над водой своими косами-ветками. И тогда, затаив дыхание, слушал их Мирослав. Но сегодня творилось нечто особенное.
        Всю ночь озеро шумело, свистело ветрами в камышах и отзывалось разными звуками. Мирослав, лёжа под тулупом на лаве, прислушивался, стараясь не шевелиться, чтобы лишним скрипом не спугнуть таинство за стенами. Он ясно различал глухой, чуть сиплый голос старого Водяного, который в эту ночь последних Овсеней собрал всех сущих с ним Малых Триглавов - божеств озёрных: Рыбича, Тростича, Травича, Озернича, Кринича, Птичич-бога, на вербе сидящего, а также Русалок, Вил и Берегинь, чтобы вести с ними совет, как готовиться к зиме. Потому как Зима-Боярыня-Матушка нрав имеет изменчивый, а подчас и лютый совсем. Подкрадётся нежданно, ударит морозом и хладом, и та тварь, что не спряталась, запасов не приготовила, или птица в Ирий не улетела, погибает в снегу и голоде.
        И обращались Боги Малые к богу Спасичу, дабы он всякую тварь земную, водную и лесную сохранил. И молились Снежичу, чтобы он принёс на раменах снега обильные, укрыл землю, всё сущее от смерти лютой избавил и дал узреть лик пресветлого Яра.
        Облака над озером разошлись, выглянула полная Макошь, и в её лунных лучах Русалки с Берегинями под одобрительное покрякивание Водяного начали прощальный пляс на зеркальной глади озера. И водили осенний хоровод, прославляя Макошь и Ладу, и всех богов земных и водных потешали тем чудным плясом. И собирали озёрную мглу, вечерний туман, что стлался над остывающим озером, заворачивались в него и плыли в медленном танце, то скрываясь, то появляясь из марева. А то облачались в другие платья из сине-серебряной ткани, раскинутой на поверхности озера, и носились лёгкими вихревыми порывами, завивая коло и всяческие узоры. Мавки лесные в чудных нарядах из тончайшей осенней паутины с каплями росы на ней и разноцветными осенними листьями легко сновали меж ветвями и кореньями, ничуть не задевая их. Некоторые из Русалок и Берегинь качались над водою на ветках ивы и, готовясь к своему танцу, расчёсывали гребнями из белой рыбьей кости зелёные длинные волосы, с которых стекала вода. Мирослав крепко усвоил науку старого Водослава и знал, что коли человек чтит Малые Триглавы, тех же Берегинь, Вил, Мавок, Русалок, деда
Водяного и Лесовика, то не будет ему беды ни в лесу, ни в воде. Не дадут Мавки с Лесовиком такому человеку в чащобе заблудиться, от встречи с голодным, опасным зверем уведут. Берегини же хранить и ждать будут, пока он по воде путешествует. Русалки добрым уловом порадуют, душу пением успокоят. Но горе человеку, который не уважает лесной и водный народ, - отвернутся от него Берегини, Вилы с Русалками сети изорвут, Водяник бурю устроит, а как сильно осерчают, то и вовсе утопить могут. В лесу же Мавки будут человека кружить на одном месте, даже если от жилья близко совсем, направят его стопы по корягам да буреломам, в болотную трясину уведут.
        Озёрные Дивы двигались то медленно и плавно, будто водоросли в глубине озера, то быстро и взволнованно, образуя рябь на воде, гонимую невесть откуда налетевшим Стрибожичем. Вот Русалки сошлись в коло, и в центре его оказалась одна. Тонкая и полупрозрачная, она будто спала, очи её были закрыты, зелёные волосы, посеребрённые лунным светом, струились по спине и округлым плечам, прикрывая спереди небольшую девичью грудь. Но вот она открыла свои огромные голубые, как самая чистая вода, и бездонные, как самый глубокий омут, очи. По телу её прошла одна волна, вначале робкая, потом другая, потом в волнообразных движениях ожили все её прекрасные члены. Казалось, что из глубины озера сквозь неё начинает бить невидимый родник чистой первородной силы. Эта сила, выходя из неё, растеклась окрест, пробудила остальных Русалок, и они, застывшие до того в оцепенении, тоже начали двигаться в лад со своей царицей. И была она среди всех русалок самая лепшая: лицом кругла, улыбкой, как светом, освещена, а уста её - как два серпа, две крошечные лодии, друг с дружкой соединённые, богам смеялись Великим и Малым. А очи
великие, синие, манили бездонною глубиной.
        И не видела она, как, затаив дыхание, зрел на неё молодой мельник Мирослав. Глядел, не мигая и не отрывая взора. И вдруг почувствовал, как дивная волна, исходящая от Русалки, докатилась и до него, пробежала по телу и пробудила в нём что-то доселе неведомое, волшебное, удивительное. Эта волна соединила их незримой, но прочной нитью. Это чувство было совсем не схожим с тем, что возникало, когда близко оказывалась красивая молодая дивчина и опаляла его своим горячим взором. Тут было нечто другое, совсем другое. Всё тело заполнила тихая и какая-то неземная радость, блаженство, восторг. И Мирослав почувствовал, как по щеке одна за другой скатились прозрачные слезинки. Слёзы не испытанного доселе счастья.
        Между тем русалочья пляска всё убыстрялась. Полупрозрачные тени стремились друг за дружкой, кружась и извиваясь, будто воды весеннего потока. Вот коло Русалок расширилось, словно река растеклась в свободном своём течении. Мирослав продолжал ощущать незримую нить связи и благодаря ей свободно и ясно понимал русалочью пляску. Они изображали, как после весеннего буйства наступило жаркое и благодатное лето, любимейшая и прекраснейшая пора всех лесных, полевых и озёрных жителей, как желанна сия пора и как печально расставание с нею, но тем радостнее будет следующая встреча весны.
        Молодой мельник во все очи смотрел на прекрасную Русалку, что вела всю пляску, поражённый её чарами, не понимая даже, на Яву ли видит он всё, или это чудесный сказочный сон. Иногда ему казалось, что они с прекрасной Русалкой уже не просто связаны прочной нитью, а составляют одно целое, только в двух телах.
        - Ай да Синява, славная наша Русалочка, ай, порадовала душу пляской! - растроганно мотая похожей на старое мочало бородой, восклицал дед Водяник.
        Восторженные возгласы посыпались со всех сторон. Русалку увенчали сплетённой из водяных лилий короной.
        - Ага, Синява, её зовут Синява, имя такое же прекрасное, как и она сама! Синявушка, - ещё и ещё ласково повторял про себя Мирослав.
        Дед Водяной, не удержавшись, сам пустился в пляс, так что волны пошли по озеру, а синяя мгла, свернувшись, стала уплывать к небесам. Макошь завернулась в голубой плат, стала холодной и яркой. На небе чаще вызвездило, и все ощутили, как первое холодное дыхание Зимы пронеслось над земными просторами.
        - Что ж, дети, пора отдыхать до весны! - пробормотал Водяной и опустился на самое дно под корягу. За ним Русалки и Берегини уплыли в тину под прибрежными кустами, и Вилы опустились в глубину, свернув по-рыбьи свои раздвоенные хвосты.
        Разошлись Боги, а с ними ушли и последние Овсени. Задул Стрибог, подхватил жёлтые листья, стал рвать траву перекати-поле. Не удержалась она, сорвалась с места и, оставив в земле корень, покатилась по ветру свет за очи и неведомо где сгинула.
        Но Мирослав ничего этого не видел. Откинувшись на своём жёстком ложе, он глядел перед собой, но зрел не сумрак мельницы, а волшебную пляску синеокой Русалки.

* * *
        Утром на землю явились Мороз-Батюшка с Зимой-Боярыней. А Стрибог-зимний повелел своим ветрам пригнать тучи снежные и укрыть поля и леса сугробами, дабы каждый зверь в норку мог спрятаться и всякий корешок, кусты и деревья зимовали под тёплым пологом, дожидаясь весёлого Яра.
        Стали ветры дуть крепко, и пошла гулять над землёй Метелица. А Мороз грянул и спаял землю в железные обручи, как умелый бондарь крепкую бочку, чтобы она держалась, храня под снегом свои семена, и спала крепким сном, набираясь сил. А новым летом пробудилась бы щедрородной и дала колосья тучные, цветы, злаки и травы всяческие.
        А Зима-Боярыня-Матушка села в широкие розвальни и помчалась-поехала по всей Руси от заимки до заимки, от града до града, возвещая о приближении Колядиных дней.
        Купцы погнали на Торжище овнов, коров и волов, огнищане повезли зерно, сало, кожи, мёд и воск. Люди продавали и покупали приглянувшийся товар. И на Торжище Киевском слепили Зиму-Боярыню, высокую и дородную. Очи ей из угольев сделали, нос из морковки, а уста из бурячка красного. А в руку ей дали лук со стрелами, чтобы охота была удачная, а у ног насыпали зерна-жита всякого, прося о грядущем урожае. И в каждом дворе дети и взрослые катали из снега Зиму Красную, наряжали её лентами да мочалами и старались других перещеголять.
        А в Свят-вечер Колядин молодцы ходили по улицам, закликали Нов-год, катали с пригорков коло горящее о двенадцати спицах и носили в руках звезду, украшенную лентами и птичьими перьями.
        А рано на Заре красны девицы выходили во двор, приветствовать божича Коляду новорождённого, богов зимних - Сивого и Белеса с Крышним, и сыпали им зерно, и раздавали орехи и пряники, чтобы те боги хранили людей и всю землю Русскую.
        И шёл народ на Требище, приносил жертвы. И вкушали в тот день пшённые молочные каши, и лапшу жирную с поросятиной или гусятиной. Хозяйки пекли медовики и маковики, делали пироги высокие, жарили сало с капустой и колбасу чесночную киевскую, пили брагу хмельную и заедали блинами жирными с солёной белорыбицей, сметаной и маслом топлёным. Варили узвары из сухих яблок, груш, слив и вишен. А вечером шли кататься на замёрзшую Непру.
        Зима ехала по Руси и одаривала людей лещинными орехами, хвалила послушных детей и давала им леденцы медвяные и орехи большие грецкие. И ехала в лес еловый, развешивала на ветках гостинцы. А дети утром шли искать Ель Боярскую, которая вся была увешана сластями, орехами золочёными, яблоками и грушами сушёными - угощение добрым людям в любовь и радость.
        Скорняк Комель, выйдя утром во двор, первым делом прочистил широкой деревянной лопатой дорожки, раскидав снежные сугробы. «Обильный снег - к щедрому урожаю, да и в Колядины дни радость, особенно детям», - подумал он. Управляясь по хозяйству, глядел, как разгоралась поздняя зимняя заря. Насыпав зерна курам и покормив пса, пошёл чистить у коровы. Когда вышел, уже совсем рассвело. Вспомнив, что вчера знакомый купец спрашивал за выделанные куны, решил показать ему несколько шкурок для образца, - авось сделает крупный заказ!
        Комель как раз выходил со двора, когда увидел Молотилиху. Та шла по улице и о чём-то оживлённо рассказывала, размахивая руками и улыбаясь. Он сначала подумал, что соседка не одна, но никого рядом с ней не было.
        Вот женщина приблизилась, и скорняк увидел, что Молотилиха одета по-праздничному нарядно - в новый кожух, расшитый бусинами, и тёмную плахту с красными цветами по низу. Только голова оставалась непокрытой, и седые космы волос не были убраны по-женски, а рассыпаны по плечам.
        - Здравствуй, Комель, - поздоровалась она приветливо, но как-то мимоходом, продолжая о чем-то говорить сама себе.
        - Здравствуй… Ганна… - растерянно проговорил скорняк, поражённый внезапной переменой облика соседки.
        После того как похоронили Овсену с Мечиславушкой, Молотилиха враз почернела лицом и поседела от страшного горя. Не в состоянии перенести муку, хотела наложить на себя руки, да соседки всё время были рядом, приглядывали. Потом Молотилиха замкнулась, перестала с кем бы то ни было разговаривать, только сидела, покачиваясь и глядя в одну точку. Если давали есть - ела, не давали - ей было всё равно. Всего седмицу назад Комель забегал к ней и видел её всё в том же состоянии, похожую на тень. Соседи доили корову, управлялись по хозяйству, кормили кур и гусей, и только пёс, чуя, что в доме произошло несчастье, отказывался от еды. Комель отвязал его, и недавний страж двора, двигаясь как-то боком и глядя странным, совсем не собачьим взглядом, затрусил прочь.
        И вдруг Комель видит Молотилиху нарядной и весёлой, она идёт по улице как ни в чём не бывало, только лицо горит каким-то лихорадочным румянцем да очи блестят нездоровым блеском.
        - Ганна… ты куда… идёшь? - запинаясь, спросил Комель.
        - Куда иду? Как же, Овсена с Мечиславушкой на Колядские святки приехать должны, разве ты не знаешь? Я пирогов напекла, творог сделала, Мечиславушка его так любит! Он такой потешный, уже разговаривает, зовёт меня «ба-ба», «ба-ба».
        Молотилиха опять заулыбалась и пошла дальше, размахивая руками и рассказывая, как приедут к ней дочь с внуком и что ей ещё много надо сделать: в доме прибраться, полы вымыть, столешницу выскоблить добела, Мечиславушке новую сорочку пошить да непременно с узорами!
        У Комеля разом похолодело в груди и пересохло во рту. Он понял, что Ганна тронулась разумом.
        Спустя некоторое время заметили, что Молотилиха потеряла не всю память, а только ту, что была связана с самым страшным - смертью дочки и внука. Как вести хозяйство и прочие домашние дела, она не забыла, просто перешла в состояние ожидания и постоянно готовилась к встрече дорогих гостей. Напевая, она прибиралась в хате и во дворе, без конца пекла пироги, которые соседи тайком забирали и несли нищим, потому что больше никто не хотел их есть - кусок не лез в горло.
        При встрече с Молотилихой люди невольно отводили взгляд, но она не замечала этого, приветливо здоровалась и, вся погружённая в заботы, шла по улице, что-то непрестанно бормоча и рассказывая. Изредка кто-то из людей привлекал её внимание, и тогда она могла ответить или спросить, но тут же возвращалась в себя и, спохватившись, торопилась по неотложному, как ей казалось, делу.
        Горе не забрало Молотилиху в Навь, смерть лишь крепко приголубила её в своих объятиях. И те объятия принесли ей марево забытья. Подобно тому, как замерзающий человек в последние мгновения вдруг перестаёт ощущать холод и погружается в состояние покоя и сонливого блаженства.
        Знак Мары касается его чела.
        Наступает волшебный сон.
        Глава 11
        По земле булангарской
        Стремилась Святославова конница по земле булангарской, и дымы вставали за ней до самых небес. Те веси и грады, которые шли под руку княжескую и не противились, дружина не трогала, а непокорных поручала славянскому Огнебогу. Тот вздымался пламенем и жадно прибирал всё к рукам, источая едкие дым и гарь и далеко в ночи играя отблесками пожарищ.
        Перед выступлением в поход на Волжскую Булгарию, волхвы многое поведали Святославу о сей земле. Он знал не только, где и что тут расположено, какие реки, озёра и леса, но обычаи и нравы булгар, а потому ведал, как с ними поступать следует, чтобы лепше всего привести к подчинению. Ведал Святослав и о главных градах булгарских, когда и как они возникли. Потому стремился к Бюлляр-граду, что лежит на стыке трёх булангарских земель. Именно там издревле собирались для принятия важных решений их племенные князья-беи и знатные вельможи-баилы. И туда стекалась со всех булгарских земель-бейликов несметная конница под водительством самого Бека.
        Русская дружина шла на Бюлляр-град прямым путём. На четвёртый день, выйдя из леса, тьмы пошли по булангарским небольшим градам и весям, в каждом из которых сидел малый князь, и все они лаялись промеж собой и рекли Святославу свои споры. Тот отвечал, что скоро поставит здесь тиунов русских и они все споры решат.
        Объявив привал, князь повелел вызвать к нему дозорного воеводу Болеслава.
        - Надобно мне знать, кто с полуночи на булгар страху нагнал, пусть вои твои попытают беженцев, - рёк Святослав, расхаживая взад и вперёд. - А ещё непременно проверить надлежит про главные силы булангарские, стоят ли они в самом деле под Бюлляр-градом, а коли ушли, то куда. - Помолчав немного, добавил: - К вечеру жду доклад полный, ступай! - отпустил Святослав дозорного воеводу. Затем вызвал посыльного и велел: - Дружине отдыхать, - и с особым нажимом изрёк: - Пока стоим, птиц в небе никаких не бить, ни единой, всё!
        Посыльный, бросив привычное «Добре, княже, быть исполнену», тут же удалился. Оставшись один, Святослав достал из перемётной сумы небольшой деревянный ларчик и, бережно вынув из него соколиное перо, спрятал его в рукаве овчинного тулупа. Велев охоронцам оставаться на месте и ждать его, князь, кликнув верного стременного, пошёл с ним к заснеженным зарослям лесной малины. Здесь князь сбросил на снег тулуп, поднял над собой соколиное перо и зашептал заклятие. Он повторял и повторял какие-то слова, пока не побледнел, и, вытянувшись, будто в его тело вогнали железный стержень, рухнул на расстеленный тулуп. Стременной поглядел ввысь и узрел, как прямо над ними очерчивает круги белый сокол. Могучая птица сделала ещё несколько кругов и исчезла в сероватом зимнем небе. Безжизненное тело князя лежало навзничь на тулупе, но стременной не подходил к нему и не трогал, ведал, что того нельзя делать, пока душа князя летает над заснеженными просторами белым соколом. Много времени прошло в томительном ожидании, зорко следил юный стременной за тем, чтобы никто не потревожил покой княжеского тела, а когда увидел
наконец гордую птицу над собой, что вновь стала чертить в небе круги обережные, то возрадовался. Белый сокол опустился осторожно на толстую сосновую ветку, склонил гордую голову набок и прикрыл глаза, странно опустив, будто от сильной усталости, крылья. Лежавшее на земле тело князя дёрнулось, по нему пробежала судорожная волна, потом стали подёргиваться руки и ноги, а ещё через несколько мгновений он открыл глаза. Святослав сел на тулупе, потирая лицо и виски, слегка понадавливал на глаза, а потом на несколько мгновений прикрыл их раскрытыми ладонями. Встав на ноги, он подошёл ещё не совсем твёрдым шагом к птице, что продолжала сидеть на той же сосновой ветви, и, низко поклонившись, изрёк:
        - Прости меня, птица гордая, что волю твою я подавил, - не для услады души своей и не из любопытства пустого я сие сотворил, а из необходимости. Прости, брат сокол вольный, и прощай! - Святослав ещё раз поклонился недвижно сидевшей птице и пошёл прочь.
        Стременной не выдержал и спросил:
        - Почему, княже, ты прощение у сокола просил и прощался с ним, будто навсегда.
        - Потому что птах или зверь, в которого человек вселился, после этого долго не живёт, - грустно ответил юному стременному Святослав, а сам всё размышлял о том, что узрел с высоты птичьей. Там, на полуночи, гонах в восьми отсюда, он зрел тех, кто навёл страху на полуночных булангар и югру с пермяками. Князь-сокол сделал несколько широких кругов, постепенно снижаясь, чтобы удостовериться. Да, так и есть, это его бравые варяги под командою бесстрашного Инара. Значит, не придёт булгарам подмога от полуночных народов. А где ж основная конница Атулай-бека? Подался сокол дальше к полудню и долетел до главного града Булгарии - Бюлляра, но не узрел конницы ни в граде, ни вокруг. А как стал ворочаться, то обнаружил множество конных воев. То снижаясь, то вновь поднимаясь ввысь, кружил белый сокол над идущим походным порядком войском, и глядел внимательно, и считал их полки и тьмы. Только после того, как булангарские лучники стали метать стрелы в одинокого сокола, отчего-то до сих пор не отлетевшего к югу, поднялся он на высоту недосягаемую, сделал ещё один круг и заскользил в студёном воздухе в обратный
путь.
        Уже стали сереть предвечерние сумерки, когда из Передового дозора прискакали гонцы с сообщением, что сеча на полуночи, о которой поведал отрок из Сувар-града и которая нагнала столько страху, была предпринята Инаром с его Варяжской тьмой. А из Бюлляр-града действительно вышла огромная конница во главе с Атулай-князем, которому подчинились все восточные земли.
        Борзо шло Святославово воинство, ветры дули навстречу, мели снега обильные, засыпали дороги. Но воинам было не привыкать, конница шла бодрой рысью. Через два дня вошла в лес, за которым открывалось чистое поле. А на поле этом, по докладу дозорных, выстраивалась грозная сила Атулай-бека, который был упреждён отпущенными булгарами о приближении Святослава.
        - Что скажете, воеводы? - обратился князь к ближайшим темникам.
        - Поскольку враг знает о нашем приближении и готовится, идти прямо на него нельзя, - отвечал Свенельд. - Надо выведать всё, какие у него силы, и, может быть, ударить с боков, взять в Клещи.
        - Кабы Инар с полуночи на голову Атулая свалился, вот было бы славно, - потирая щеку с давним шрамом, молвил Издеба.
        - До подхода Инара дня три ещё, - заметил на это Святослав, - а бек с дружиной вот он, тут.
        Посовещавшись ещё, решили, что незаметно по лесу нужно обойти поле и ударить сбоку. Выполнять сей важнейший замысел Святослав поручил Издебе, как самому искусному из темников, а сам снова открыл деревянный ларчик и взял клок барсучьей шерсти.
        Выслав вперёд дозоры, Издеба, начал тайный переход. Вместе с дозорами шли проводники из местных радимичей, вятичей и рязаничей. Всю ночь они выведывали силы и расположение врага. Осторожно, чтобы не хрустнула под ногой сухая ветка, звериными тропами пробирались изведыватели-проводники к большому полю, где собралась несметная булангарская конная рать. Двое самых осторожных и опытных охотников вызвались пробраться поближе к самим постам атулаевским. Полная луна то озаряла серебряным светом лес и обширное поле, то на некоторое время пряталась за очередным облаком.
        Сначала шли сторожко, будто тени, а потом легли на снег и ужами поползли к опушке леса. Вдруг сбоку что-то зашуршало и фыркнуло, а потом быстро пробежало по снегу под низкими кустарниками.
        - Чигирь, - шёпотом спросил один охотник у другого, - что это было?
        - Кажись, барсук, брат, - растерянно ответил Чигирь.
        - Какой ещё барсук зимой, ты что? Они же…
        - Не хуже тебя ведаю, что барсуки зимой спят, но сдаётся мне, то барсук был, - упрямо ответил Чигирь.
        - Хм, чудеса, брат! - Охотники снова бесшумными тенями заскользили под кустами, покрытыми плотными белыми шапками.
        И было доложено князю после полуночи обо всём, что узнали охотники и что поведал пленник, коего незаметно те охотники под покровом темноты похитили. Посланец темника Издебы рассказал, что в булангарском войске сто полных полков, а в каждом полку тысяча воев, то есть тьма тем конницы. Или, иначе, в каждой полутьме пять полков, а всего двадцать полутем. И каждая тьма стоит неприступной стеной и ждёт слова Атулай-бека, по которому готова разметать русскую конницу!
        Отослав к Святославу гонца, Издеба передал, что будет дожидаться утра, а затем совершит нападение на врага. Но князь, выслушав посыльного, велел утра не ждать, а выступать немедля, чтобы удар был как можно крепче и неожиданнее.
        - То поле и вправду велико, - говорил посыльному Святослав, - да самое широкое место там, где две дороги на него выходят, а в середине сильно сужается. Передай Издебе, пусть ударит со стороны дорог, а потом в узком месте, где несколько вековых елей выходят на поляну, а тогда уж и со стороны леса наскочить можно.
        Подивился посыльный, во весь опор летя к Издебе, ведь не говорил он князю, как то поле выглядит, а ему, оказывается, и так всё ведомо. Чудно, сами боги, видно, дают Святославу зреть в ночи сквозь леса и поля заснеженные.
        Выслушав посыльного от Святослава, Издеба подозвал стременного:
        - Скачи борзее ветра и реки боярину Сушине и тысяцкому Лесине вылетать на врага вихрем буйным, а боярину Колюве следом идти и оказывать подмогу. Я же с двумя полками буду в засаде и вступлю в бой, когда понадобится. С нами Перун!
        Скрылся стременной во мраке ночном, передал слова Издебовы темникам и назад воротился быстрей вихря.
        Боярин Сушина дал знак, и конница выскочила из леса всей тьмой. На Челе летел сам боярин с мечом, воздетым к небесной Макоши. Булгары от неожиданности в первые мгновения смешались, стали бегать по полю, торопливо садиться на коней. Затем прозвучали окрики начальников, и те, кто вырвался навстречу, разом повернули назад, повинуясь команде построения. Когда Сушина подлетел к вражеской тьме, то мало кто из булгар встретил его мечом. А боярин, не упуская удачу, стал рубить и крошить врагов, которые легко подавались назад, а иные повернули коней к бегству. Начальники кричали приказы, но не все булангары их уже слушались.
        В это время, обойдя врагов с другой стороны, там, где обширное поле сужалось, ударил темник Лесина. Боковые части булангар стали отходить к средине, смешивая ряды. И начали между собой биться, чтобы оттуда выбраться. А кони, стоявшие на привязи, рвали поводья и скакали прочь. Крик и гам стояли над полем, и не знали булангары, откуда нападают русичи и сколько их в ночной темноте.
        Усиливая смятение врага, темник Издеба велел не давать ему становиться в ряды. Налетал то тут, то там, нагоняя страх на воев и их начальников. И великое смятение стояло над полем тем: тьмы булангарские мешались и не ведали, камо грясти в ночи, где их сотские и тысяцкие. И темники их метались, не зная, куда податься. И, видя то, князь Атулай-бек велел уходить на восток и идти прямо до утренней зари, а там уже разбираться.
        Ушли, растворились в ночи булангары, и Издеба за ними шёл, «пощипывая» на ходу и не давая опомниться. Только на рассвете Издеба, потрепав напоследок булангарское Крыло, вернулся назад.
        Уже рассвело, долгий предрассветный сумрак сменила алая заря рождающегося зимнего дня. Впервые за последние недели рассвет был таким ярким, небо почти совсем чистое, без серых низких облаков, как будто смеялось над Атулай-беком, который, кипя лютой злобой на своих нерадивых темников и бестолковых сотников, старался уйти подальше от преследователей, о которых он пока точно ничего не знал. Как воевать с сильным противником - а в том, что Святослав, покоритель Великой Хазарии, отважен и силён, грозный бек не сомневался, - как воевать, имея таких подчинённых? - думал Атулай. Наконец он приказал остановиться. Когда подсчитали потери, гнев бека ещё более усилился. В ночной неразберихе, больше похожей не на бой, а на «вырезание безмозглого стада баранов», как в гневе кричал разъярённый Атулай-бек, он потерял больше тысячи воинов.
        - Где были ваши дозорные, мои глаза и уши? - рычал бек на двух начальников дозорных тем, что бледными изваяниями стояли перед ним. Он в гневе несколько раз огрел со всего размаха каждого из темников камчой, а затем велел предать обоих мучительной смерти - снять им кожу и посыпать мясо солью, а когда сознание потеряют, отсечь главы и выбросить на съедение волкам.
        В жутком молчании наблюдало выстроенное полукругом булангарское воинство за страшной казнью двух беев. И каждый в страхе думал: если так поступают с князьями, то что будет со мной, простым воином, ежели я ослушаюсь…
        Но казнь провинившихся темников была только началом, - разгневанный бек стал менять темников, тысяцких переводить в сотники, а сотников делать тысяцкими. Так он хотел сделать своё войско послушным и сильным. Однако это подчиняло лишь простых воинов, но озлобляло булангарских темников, поскольку каждый из них был племенным беем в своей земле, и воев с собой привёл, и всех их одел-обул, и дал каждому доспехи. И добычу, на поле боя захваченную, каждая тьма своему бею отдавала, а он уже воям их части распределял. И рекли беи и знатные вельможи-баилы между собой, что захудалый сотник, у которого земли нет, не может быть наравне с ними, потомками великих беков. Соглядатаи Атулай-бека, конечно, немедленно донесли ему о тех разговорах.
        Ещё пуще гневался бек от этого, чело его пошло пятнами, а зубы сжались до скрежета. Его дед и прадед всегда наводили порядок жёсткой рукой, так же поступал отец и тому же учил Атулая, - только страх перед силой может держать в повиновении строптивых беев. Если они осмелились роптать и осуждать его решения, значит, нужно проявить ещё большую жестокость!
        - Зуфар, Фарид, ко мне! - прорычал бек. Оба стременных мигом подлетели к нему, низко склонившись перед владыкой.
        - Волей своею назначаю вас темниками, а эти дерзкие длинноязыкие беи Курултай и Джумангали пойдут на ваше место стременными! - вскричал Атулай-бек, указывая плетью на непокорных, сразу побледневших от его речей. Лишь несколько мгновений длилась необычная тишина, только слышен был храп коней и шелест зимнего ветерка по снежному насту. А ещё через миг молодой и горячий Курултай, завопив, как поражённый бешенством, выхватил меч и бросился к беку. Охрана тут же закрыла повелителя, а несколько беев, в том числе и его друг Джумангали, повисли на руках у хрипевшего от неистовой злобы Курултая.
        Это было неслыханной дерзостью, и Атулай-бек рассвирепел, как укушенный тигр.
        - Схватить, предать смерти! Разорвать лошадьми на части! Бросить их головы волкам!
        Охоронцы немедля кинулись исполнять приказ владыки, но на их пути вдруг стала личная охрана бея Курултая. Скрестились мечи, и тут прозвучал окрик самого уважаемого и рассудительного Сафаргали-бея:
        - Стойте, остановитесь! - Он и ещё с десяток именитых беев подошли и встали между дерущимися охоронцами, которые сразу прекратили схватку, подчиняясь суровому голосу Сафаргали. А тот повернулся к беку и изрёк всё тем же строгим, полным властной твёрдости голосом: - Не гневайся, великий бек, но ежели ты прольёшь кровь наследника великого рода Курултаев, то все мы, беи и баилы, потомки древних родов, против тебя восстанем. И не диво будет, если завтра твоя голова будет валяться в снегу на растерзание волкам!
        Наступила долгая напряжённая тишина, все стояли на своих местах, но каждый сжимал рукоять меча, готовый тут же пустить его в дело. Потом грозный Атулай-бек молча повернулся и пошёл прочь. Отойдя в сторону, он сел на брошенные кем-то в снег сёдла и обхватил голову руками. Но не о целости своей головы заботился бек, а думал о том, что будет с Булгарией, если теперь так легко кругом появляются враги, а друзей верных днём с огнём не найти. Ведь ещё немного - и пришлось бы с беями своими рубиться, а не с урусами. Как же ему идти в бой против такого сильного врага, как бек урусов Святослав, если тут в любую минуту могут убить свои беи, булгарские? Долго просидел Атулай, не произнеся ни единого слова. Даже не повёл плечами, когда заботливые телохранители осторожно укрыли его плечи собольей шубой. Потом бек медленно встал и сердито буркнул, чтобы позвали к нему именитых беев вместе с Сафаргали. Всю оставшуюся часть дня в поставленной по такому случаю юрте шёл, то утихая, то возгораясь до крика, долгий спор-беседа. Следующий день ушёл на то, чтобы восстановить порядок и подчинение в войске. И лишь после
этого булгарская дружина была готова выступить против урусов.
        Тем временем к Святославу пришёл помощник начальника Тайной стражи Варяжко и доложил, что от Инара-темника прибыл гонец с вестью: Варяжская дружина идёт к полудню через булангарские земли и что она уже в восьми конских гонах, значит, через три дня встретимся.
        - А ещё, - продолжал Варяжко, - вести есть не самые добрые: темник Блуд, твоим, княже, именем, отобрал в славянских весях - Мошской, Берёзах и Худянах - пятьсот голов скота и отогнал их в Киев на Торжище. Забрал также всё злато и серебро.
        Святослав помрачнел и вызвал Свенельда:
        - Отправь к Блуду гонца и вели, чтоб он немедля от всего собранного дал десятину в княжескую казну, а отобранное вернул славянским Родичам. А ежели не исполнит, будет судим и лишится своей головы за непослушание! И пусть немедля возвращается в дружину, в твоё Десное Крыло, раз он в тылах не ряден!
        Скрепя сердце исполнил Блуд наказ князя, но в глубине души верил, что придёт час его могущества. Знал, что в Киеве многие молодые купцы и бояричи уважают и поддерживают его, ведь сколько добра от захваченного в булгарских градах через знакомых купцов прошло, сколько злата в их, да и его, Блуда, киевских сундуках осело. Потому и надеялся, что, в случае чего, купцы да бояре ему тоже помогут.
        Узнав, где Инар с дружиной находится, Святослав созвал военный совет.
        - Приспел час, друзья, разделаться с Булангарией, выйти на последний решающий бой. Хотя сила у булгар вдвое большая, но нам не раз приходилось бить врага числом и поболее, одолеем его храбростью и искусством воинским. Пошлите к Инару гонцов, надо взять противника в клещи! - Князь обернулся к воеводе Болеславу: - Где сейчас булангарская конница?
        - Странно ведут себя булгары, княже. Как ушли от тьмы Притыки после ночного боя на восход, так до сих пор там и стоят, дозорами окружили себя крепко, видно, боятся повторения ночного боя. Никуда не идут, и нас сыскать пока тоже не пытаются. Почему стоят и чего ждут - неведомо.
        - Добре, глаз с них не спускать, как только двинутся куда или Инар ранее того объявится, немедля выступаем на ворога! - приказал Святослав Притыке.
        И старые темники согласно закивали седыми головами.
        Весть о приходе Инара и другую, что Атулай-бек наконец двинулся в сторону дружины русов, посыльные принесли Святославу почти одновременно.
        - Не ведаем, братья-темники, что там делал три дня со своим воинством сей Атулай, но зрю в том богов славянских поддержку, - радостно молвил Святослав. - Пора и нам Богам да Пращурам удаль показать да крепость духа нашего! Строить дружину к бою, как с вечера решено, Свенельд начинает!
        С гиком и свистом понеслась на русскую дружину булангарская конница, а навстречу ей потекла конница воеводы Свенельда. Осыпали супротивники друг друга стрелами, а потом сшиблись копьями, а те, кто остался жив, яростно заработали мечами. Булангары навалились на русов всей мощью и стали обтекать с боков, чтобы в коло взять, а русы дрались яро и ни на шаг не отступали. Окрасился кровью алой белый чистый снег, взбили его бессчётные копыта конские, заржали обезумевшие от крови и ярости людской боевые кони, вскакивали на дыбы, грызли друг друга и били могучими копытами поверженных воев. Звенел булат, ржали полудикие булангарские кони и обезумевшие от сечи и крови кони русов. Отлетали от тел головы и руки, стенали умирающие и рычали по-звериному сражающиеся.
        Вдруг будто дрожь прошла по булангарскому войску - то в тыл его ударили лихие варяги темника Инара. Ослабел натиск булгар на Свенельдовы тьмы, приказал Атулай бросить супротив варягов половину своего воинства. Но едва выполнили темники приказ, как сбоку хищным пардусом налетели Святославовы тьмы с несокрушимым Издебой, могучим Притыкой и бесстрашным Збигневом во главе. И не ведали уже булгары, куда им бросать свои силы, и откуда враг идёт, и сколько его числом. Бросались они в недоумении то в одну, то в другую сторону, но везде были железные русы, ярые от мсты за убиенных детей, за сожжённые веси, за поруганных жён и дочерей, за проданных в рабство славянских родичей. Замкнулось Перуново коло, а кони булангарские некованые скользили, и падали на утоптанном снегу и мёрзлой земле, и сеяли ещё большую панику в войске Атулай-бека. Приказал он строиться в русскую Лодию и рвать коло, да не слушались уже его ни новые темники, бывшие десятники и сотники, ни прежние беи и баилы, что злобу затаили на главного князя. Когда же с одной стороны Подольская тьма пеших ратников, а с другой Вятская тьма Кудыши с
остатками Радимичской и Северской тем, пополненных ополченцами из этих земель, пошли друг другу навстречу, разделяя коло на два, то и вовсе взвыли булангары, чувствуя лютую ненависть, с которой шли рязанцы и северцы с радимичами да вятичами, и бессилен был против ненависти той булат и сила челматская. Подняли они на копьё плат белый, о пощаде моля разгневанных славян, коих сами никогда прежде не щадили и за людей, себе равных, не считали.
        Протрубили турьи рога, и затухла сеча, как костёр без дров. Начали сдаваться челматы, бросая на кровавое месиво из снега, мёрзлой земли, человеческих и конских тел свои копья, мечи, луки да кинжалы. Оставляли щиты свои и становились на колени, склонив голову перед победителями. Сам же великий князь булангарский Атулай-бек лежал ничком на кровавом снегу с кривым челматским кинжалом в шее, и на его недвижное тело искоса поглядывали со злорадной ненавистью сразу несколько пар карих очей недавних его подчинённых.
        По лесной дороге средь заиндевевших дерев, украшенных недавно выпавшим обильным снегом, двигался небольшой караван беженцев, покинувших Булгарию, не дожидаясь, пока грозный князь урусов окажется под стенами их града. Среди этих предусмотрительных людей был и купец Акпай со своим робичем и лошадьми с поклажей. Первыми шли они перед войском Святослава на восход, а теперь первыми двинулись на заход, дабы загодя упредить князя о всяческих неожиданностях.
        Вот уже и северские земли. Из лесной просеки к дороге выехали двое саней и стали, поджидая, пока пройдёт караван. Купец глянул в их сторону и, поправляя малахай из черно-бурой лисы, надвинул его на самые очи. Робич, ехавший рядом, вопросительно вскинул брови.
        - Места это мои родные, - хриплым от волнения голосом пояснил Акпай на хазарском так тихо, что даже ехавший рядом Балай едва его расслышал. - Как раз по той просеке, в полугоне… - От волнения он поперхнулся и умолк. Сани же пристроились сзади каравана.
        Лес подступил к дороге вплотную. Еловые и сосновые могучие стволы да густая поросль кустов образовывали настоящие стены. Солнце ещё не село, но здесь, в узкой просеке, уже было сумрачно. Вдруг караван остановился, - путь преградил отряд вооружённых всадников. Ехавшие сзади в санях тоже выскочили на дорогу и обнажили клинки, зорко следя, чтобы никто не попытался бежать в обратную сторону. Послышалась команда на булангарском, и всадники стали обтекать обоз с двух сторон по узкому пространству между дорогой и стеной деревьев. Отдавал команды важного вида булгарин на добром коне.
        Акпай тут же спешился, повернулся к навьюченной лошади, будто поправляя поклажу, и тихо прошептал робичу:
        - Скорее в лес, это местный баил, он меня слишком хорошо знает.
        Робич тут же соскочил с лошади и почти одновременно с хозяином ринулся в кусты, не выбирая дороги. Сзади послышались крики, затрещали сучья, видно, преследователи хотели вначале догонять их верхом. Вслед полетели ругательства, окрики и угрозы, а затем совсем рядом пропело несколько стрел. Беглецы же выбирали самый густой кустарник, где полускрытые под снегом пни, промоины и валежник не давали проехать верхом. Так они бежали, пока не запыхались и упали разгорячёнными ликами в приятно холодный снег.
        - Наверное, перестали нас искать, - с трудом выдохнул Невзор, - у них без нас с остальными дел хватит, а скоро совсем стемнеет…
        - Я знаю баила, он ограбит караван, а свидетелей порубит до единого, поэтому нас будут искать по следам до самой темноты, - прохрипел в ответ Сивый и встал. - Бежим! - Но он не успел сделать и шага, как булангарская стрела поразила его в правый бок, а другая вошла в ногу. Сивый упал в снег, отрок бросился к нему. - Беги, - корчась от боли, простонал раненый, - там шагов через двести овраг, по нему уйдёшь!
        - Нет! - успел мотнуть головой отрок, и тут же из-за кустов выехали два всадника. Один спрятал в налуч свой лук и, обнажив палаш, направил коня к лежащему на снегу раненому. Юный робич от этого угрожающего движения всадника вдруг взвился, завертелся вокруг поверженного господина и заплакал-заверещал по-булгарски.
        - О, храбрые воины, будьте милостивы, не трогайте моего господина! Это известный купец Акпай, его знает сам Атулай-бек, мы едва спаслись от урусов, а теперь вы хотите погубить нас. Не делайте этого, у моего господина есть золото, а в конских вьюках на дороге синьские ткани и много всего ценного…
        Другой всадник в это время оставался на месте, зорко следя за происходящим, готовый в любое мгновение пустить в ход свой меч. Упоминание имени Атулай-бека, известного своей беспощадной жестокостью, возымело действие, и первый остановился, а слова о золоте и вьюках заставили загореться глаза обоих всадников.
        Послышался хруст ломаемых веток, и из-под кустов вывалились трое запыхавшихся воинов, преследовавших беглецов прямо через чащобу по их следам.
        Десятник уже подъехал к раненому купцу и, внимательно разглядывая его, обронил:
        - Что-то твой Акпай на уруса похож…
        - Моя мать из русов, - превозмогая боль, ответил купец, - взгляни на своих воинов, один из них по виду тоже урус.
        Несколько мгновений десятник думал: «Обезглавить купца я ещё успею. Робич, наверное, соврал про Атулай-бека, но пусть с этим разбирается баил, а вдруг робич не соврал… Не моё это дело, баилу виднее».
        - Обыщи его! - кивнул он на купца второму всаднику и зорко следил, как тот быстро и умело обшаривает одежду поверженного.
        Скоро печать купца, мешочек с золотыми монетами, что висел у несчастного на шее, кольца и дорогой браслет перекочевали в руки десятника и тут же скрылись в его кожаном мешочке на поясе.
        - Десятник, твоя стрела купца неглубоко ранила, под шубой и халатами у него русская кольчуга надета, - сообщил воин.
        - Скажи, купец, а ты не соглядатай урусов, сам похож на уруса, и кольчуга тоже, - сузил глаза десятник.
        - А у твоего баила под халатами видел, какая кольчуга, может, и он соглядатай урусов, который мирных булгар убивает на дороге? - простонал Акпай.
        - Ладно, положите его на лошадь, - приказал десятник, сразу изменившийся в лице, - а этот сам пойдёт!
        Всё это время верный робич выл и всхлипывал, размазывая слёзы по щекам.
        - Да заткните его, надоел! - рыкнул на воинов десятник, садясь в седло. - И шевелитесь, темно уже совсем! - Он пришпорил коня, не столько торопясь рассказать баилу о странном купце, сколько для того, чтобы поскорее остаться одному и поделить золото Акпая.
        Двое воинов тут же подскочили к несчастному рабу, со злым остервенением нанося ему увесистые удары ногами, а двое других потащили купца, в бедре которого так и торчала стрела, к лошади. Сивый успел заметить из-под мышки, как его отрок вскочил на ноги, и в то же мгновение два коротких метательных ножа из шести носимых на потайном поясе под рубахой прошлись по глоткам булангарских воинов, и те, хрипя, даже не успев удивиться, обливаясь кровью, рухнули на снег. Купца бросили поперёк лошади впереди седла, и пока один воин поправлял удобнее «поклажу», второй обернулся и замер от удивления, - беззвучными прыжками к ним приближался «жалкий робич», а два тела лежали в снегу не двигаясь. Он уже открыл рот, чтобы окликнуть товарища, но не успел - метательный нож с расстояния четырёх-пяти шагов вошёл ему в горло, а через мгновение другое лезвие пронзило шею второго булангарина. Извлекши оба стальных лезвия из поверженных противников и наскоро обтерев их, Невзор снова скрыл метательные ножи на поясе под рубахой. Так же быстро он сломал стрелу и резким движением выдернул древко из бедра Сивого. Снял с шеи
мешочек с травами, присыпал раны и сноровисто перевязал их, то и дело прислушиваясь, не хрустнет ли ветка под вражеской ногой. Он помог Сивому сесть в седло и, сняв с лежащих воинов налучи с луками и мечи вместе с поясами, прыгнул сзади на круп.
        Уже совсем стемнело, и двигаться пришлось неспешно, объезжая буреломы и заросли кустарника, всё время прислушиваясь, нет ли погони.
        - Ночью они вряд ли по лесу шастать будут, а вот утром по следам пойдут, баилу очевидцы его резни своих же булгар не нужны, - скрипя зубами от боли в тревожимых скачкой ранах, прохрипел Сивый. - Вдруг да донесут о том Атулай-беку, не сносить тогда ему головы, а перед тем ещё и кожу с живого снять могут, есть у них такая потеха.
        Доехали до оврага.
        - Нам в какую сторону? - спросил Невзор.
        - Туда, - морщась от боли, махнул направо Сивый.
        - Значит, поворачивай налево, - молвил юноша и добавил: - Следы заметать будем.
        Они повернули налево и медленно поехали вдоль оврага. В одном месте, где кусты росли у самой кромки, Невзор швырнул вниз колчан со стрелами, налучи с луками, а затем и оба меча с поясами, связав их вместе.
        - Давай теперь ты, брат Сивый, постарайся кусты не задеть, чтобы снег на них остался нетронутым. Голову береги, катись, кувыркайся, на ноги не торопись вставать. Жди меня внизу, у самого дна.
        Он помог соратнику сесть в седле боком лицом к оврагу, опереться здоровой ногой о стремя и прыгнуть, точнее, упасть вниз. Послышался удар, шелест снега, треск веток, стон, и потом наступила тишина.
        - Ты жив, брат? - тихо позвал Невзор, но ответа не услышал.
        После победы над булгарами потянулись домой русские рати. Снова шли лесами и перелесками, только теперь не хмурыми, а радостными были лики тех, кому посчастливилось остаться живым в страшных сечах, увидеть благодарные глаза братьев-славян в севских, радимичских да вятских землях и принести радостную весть домой.
        Ворон тоже радовался со всеми, но печалью щемило сердце, оттого что потерял много добрых изведывателей. Где-то здесь сгинули его верный ученик Невзор и молчаливый Сивый, так добре потрудившиеся во славу Руси. Коли б не они, кто знает, как бы всё обернулось под Булгар-градом. Из печальной задумчивости начальника Тайной стражи вывел возглас старого полутысяцкого Хоря.
        - Ворон, Ворон, - по сияющим очам было видно, что Хорь примчался с добрыми вестями, - поехали, чего покажу! - радостно крикнул он.
        Они съехали с дороги в глубокий снег, и лошади, увязая по грудь, понесли их наискосок к другой лесной тропе за пригорком. У огнищанских саней, которыми правил малец годков десяти - двенадцати, Хорь осадил коня. Второй юноша постарше, в тулупе, сидевший спиной к передку, оглянулся, и… начальник Тайной стражи вмиг слетел с коня и заключил юношу в объятия.
        - Невзор, откуда? Мне ж донесли, что обоз, в котором ехал купец Акпай, весь подчистую вырезал местный баил. Вот… - Ворон вытащил откуда-то из-за отворота своей шубейки кольцо-печать купца Акпая.
        - Э, нет, дядька Ворон, - мотнул головой юный изведыватель, - это ему, - кивнул он в сторону саней. Шуба в них зашевелилась, и из-под неё, опираясь на руки, привстал лежавший человек. Это был Сивый.
        Радостной была встреча изведывателей. Ворон кинулся к нему, осторожно приобнял за плечи, стал расспрашивать, что и как.
        - Я, когда в овраг упал, ногу сломал и головой так ударился, что рассудка лишился. Так вот он меня, - кивнул Сивый на Невзора, - на себе тащил аж до зимовья нашего охотничьего. Сам меня сначала выхаживал, а потом в селе моём и родственника отыскал, младшего брата Буривея. Кроме него, - Сивый грустно кивнул на мальчишку, - никого не осталось ни из моей семьи, ни у Буривея, никого! Просьба у меня к тебе, Ворон. Дозволь остаться в своей земле, намыкался я вдосталь. Коль от ран не выкарабкаюсь, хоть помру здесь. А выдюжу, дом надо рубить, соседям помогать отстраиваться, по весне землю пахать и сеять да мальца растить… В долгу я перед ним, великом долгу…
        В тот же день Ворон на вечернем докладе князю предложил оставить в Булгарии Тайную изведывательскую службу, которую справлять будут Невзор и Сивый. Князь порадовался, что Сивый жив, и дал своё согласие, потому как добре знал его рассудительность и честность, а также небрежение к злату и всякой выгоде.
        И отошли земли булангарские Киеву. И вернулись под руку княжескую Радимичи, Вятичи и Рязаничи. В Радимичах князь оставил Издебу и Свенельда с их тьмами, в Вятичах - воеводу Боскида с Почайцами, в Рязанской земле - Драгослава с Волынской Первой тьмой.
        И был счастлив Святослав, что закончилась война и они возвращаются в стольный град. Что Русь будет радоваться победе богов киевских. А он обнимет наконец милую Овсенушку и Мечислава, поцелует крепко и к сердцу прижмёт. И не чуяло сердце, занятое войной, какая стряслась беда, какое зло случилось в Берестянском лесу.
        Дружина во главе с князем ходко шла мимо полуночного леса. Едва поравнялись с первыми елями, как Святослав вдруг схватился за грудь, зашатался и рухнул с коня на снег. Никто не успел заметить, как тяжёлое копьё, пущенное чьей-то сильной рукой, пробило кольчугу и вошло в грудь князя.
        Охоронцы молниями влетели в лес и выволокли оттуда булгарина. Остальные сгрудились вокруг князя, из груди которого ключом била тёмная кровь. Теряя силы, Святослав приподнял зажатый в окровавленных пальцах мешочек, висевший на шёлковом шнурке.
        - Присыпьте… рану… - прохрипел он.
        Стременной мигом сообразил, перехватил ножом шнурок и щедро присыпал рану исцелень-травой из мешочка, а затем туго перетянул грудь князя холстиной.
        Через три дня рана закрылась, и Святослав пожелал лично допросить пленного булгарина.
        - Кто послал тебя? - спросил он.
        - Я в стогу сидел, прятался, когда к этому стогу пришли твои воеводы и стали обсуждать, какой дорогой возвращаться домой. Я славянскую речь понимаю, потому ночью прокрался в лес и устроил засаду. Хотел убить тебя, русский князь, поскольку ты наш главнейший враг, который пришёл воевать землю нашу. И копьё моё послал верной рукой, и попал точно в цель. Не знаю, как тебе удалось выжить, видно, сильны боги, тебя хранящие!
        Булгарина казнили. А Святослав возблагодарил в сердце Великого Могуна, давшего ему волшебную траву. И возблагодарил богов киевских, принёсших Руси победу над волжскими булгарами.
        Глава 12
        Знак Мары
        Святослав был чёрен от горя, и чернота - посланница Морока - то и дело разливалась у него пред очами.
        Много раз в своей жизни терял он верных друзей и с каждой потерей чувствовал, что хоронил вместе с погибшим учителем или соратником часть себя. Теперь же, после смерти Овсены и сына, как-то враз обмякли мышцы в могучем теле князя, в очах погасла искра живого огня, а израненная, кровоточащая душа готова была в любой миг покинуть этот жестокий и страшный мир, воспарив наконец в синюю бездонность Сварги.
        Не прикасаясь к еде, не желая никого видеть, не различая дня и ночи, сидел князь в полутёмной светлице, ничего не видя и не ощущая, кроме непомерной боли и беспросветной черноты Тьмы.
        Один раз ему стало так немилосердно тяжело и горестно на душе, что, незаметно для себя, он привычно извлёк из замшевых ножен подарок старого волхва. Поиграл в руке удобной костяной рукоятью, а потом примерился острым концом лезвия к левой стороне груди, где вдруг громко и порывисто забилось неслышное до сего мгновения сердце.
        «Надо же, затрепетало, чисто тебе птаха встревоженная…» - шевельнулась мимолётная мысль.
        Рука отстранилась от груди, держа лезвие прицелом на сердце, а в усталом мозгу уже промелькнул расчёт верного движения и силы удара…
        В это мгновение будто кто-то невидимый крепко сжал запястье руки с ножом. Святослав ощутил это так явственно, что на миг растерялся, потому что узнал эту руку. Вне всяких сомнений, это была жилистая, сухая и неимоверно сильная рука ВЕЛЕСДАРА, Святослав распознал бы её среди сотен прочих! А ещё через миг другая, но такая же родная, на сей раз нежная девичья рука коснулась чела и ласково провела по нему перстами.
        Святослав вскинулся, рванул из плена невидимых, но дорогих рук. Ему показалось, что послышался стон, а над тем местом, куда должна была войти сталь, возник полупрозрачный овал женской груди. Этот овал он знал до самой последней маленькой жилки и крохотной родинки…
        Рука, державшая нож, вмиг ослабела, вяло упала на колени, а голова поникла, опустившись на широкую грудь, из которой, нежданно для самого князя, вырвался такой же глухой стон, а из глаз разом покатились слёзы.
        Святослав пришёл к Великому Могуну, опустив долу глаза, несколько ссутулившись под тяжестью потерь, но с твёрдым решением.
        Главный волхв сидел неподвижно, спиной к вошедшему. Во всей его стати было что-то непривычное, но Святослав отметил это как бы про себя, не отвлекаясь от главной мысли, с которой пришёл к кудеснику. Он чувствовал, что Могун слышит его, и потому стал говорить. Делал он это медленно и тяжело, будто не произносил слова, а, часто отдыхая, тащил на гору тяжёлую глыбу.
        - Отче, нет боле моих человеческих сил… Не могу я нести сию ношу!.. Отпусти, сними с меня силу волховскую, чувствительность кудесную, оставь лишь печать Перунову, что в битве нужна!
        Старый волхв медлил с ответом, не меняя даже положения, в котором сидел, но князь знал, что его просьба услышана, и ждал ответа.
        Когда же наконец Верховный жрец обернулся к Святославу, тот на какое-то время просто онемел от неожиданности. Вместо могучего волхва он увидел перед собой старого измученного человека, с опущенными плечами и почти потухшими глазами, из которых струились такая душевная боль и страдания, такая невыносимая тень горя, что Святослав невольно отшатнулся. Могун отрешённым взглядом глядел куда-то сквозь него и шептал что-то, почти беззвучно шевеля губами. Святослав весь напрягся, стараясь уловить слова, и вначале услышал, а потом, кажется, даже увидел то, о чём говорил кудесник.
        - Пылает Русь кострами страшных, невиданных междоусобиц… Чужая, вражья вера царствует над ней, низвергая в пламень костров кумиров деревянных и волхвов живых… И горят в тех кострах кудесные книги, и русы убивают русов… Обезумевшие уничтожают корни веры своей и знаний, пращурами за многие тысячи лет накопленные и выстраданные, превращаясь оттого в жалких рабов чужой веры, погружаясь в темень невежества… И тот чёрный мрак будет царить над Русью не сто и не триста лет…
        Святослав узрел отблеск пожарищ, увидел неясные тени, но более всего в краткий миг волховского прозрения он ощутил, что его личное горе - только кусочек, малая толика того вселенского краха, что узрел Великий Могун. Страх, не испытанный никогда прежде, охватил грозного князя.
        - Выходит, смерть моей Овсены и Мечислава - только знак?… - почти прошептал Святослав.
        - Да, Знак Мары - начало долгой Ночи Сварога…
        - Что ж это, Русь, за которую столько жизней положено, подобно нашей Молотилихе, погрузится в марево забытья? - Святослав вперил в волхва страшный немигающий взгляд, в котором начинал разгораться чудный огонь, как отблеск грядущих пожарищ. - Не бывать тому! - стукнул он кулаком по столешнице. - Пока я жив, сделаю всё, дабы упрочить Русь и сделать её могучей! Не хочу боле быть ни провидцем, ни вещим. Хочу быть только воином, которому бы достало сил и ловкости избавить Русь от беды!
        Верховный кудесник, будто очнувшись от видений, поглядел на князя и тяжело молвил:
        - Будь по-твоему, княже… Сниму с тебя чутьё волховское… Только обещай мне свидеться потом с отцом Чернигой…
        - Чёрным кудесником? Зачем?
        - Затем, княже, что тебе предстоит столько испытаний, что вынести их не под силу обычному человеческому сердцу. Доселе волховская прозорливость - дар Светлых Сил - хранила тебя. Но в час Мары ты должен иметь в себе толику Тёмной Силы, дабы уметь преодолевать боль и людские страдания. Потому и нужна встреча с отцом Чернигой.
        - Мне следует ехать в Черниговские леса?
        - Нет, он сам будет в Киеве. Уже скоро…
        Могун с трудом встал, Святослав подошёл к нему. Кудесник простёр над его головою руки. Тепло, струящееся из рук волхва, подобно струе горячей воды из большого ковша, полилось на голову Святослава, в висках застучало. А когда ладони старца описали плавный круг, как бы приглаживая несуществующие пышные волосы, в глазах на миг и вовсе померкло. Князь едва удержался на ногах, а когда просветлело, то увидел кудесника снова сидящим. Волхв был вконец обессилен, его руки тряслись мелкой дрожью, и голова, казалось, едва держалась на ослабевшей шее. Весь его лик и стать были непривычны для Святослава, но теперь он знал, отчего вмиг постарел, будто угас старый кудесник.
        Через седмицу Великого Могуна не стало.
        Проводить его в последний путь почти со всей Киевской земли собрались кудесники, волхвы и жрецы. Святослав отыскал глазами Добросвета-Степко, который по велению Могуна стал после смерти Велесдара хранителем его книг.
        «Как мало осталось тех, с кем свела меня жизнь в детстве, таком далёком, таком счастливом и чистом», - с тоскою подумал князь и, подойдя к Добросвету, крепко обнял его.
        После поминок, сидя вдвоем в тереме у Святослава, они вспоминали тех, кого уже нет рядом и кому они обязаны своими знаниями и умением.
        - Немочно мне теперь в Киеве, тяжко… - вздохнул Святослав и помолчал, задумавшись.
        Потом выложил на дубовую столешницу старую медную чашу и нож с костяной надломанной ручкой.
        - Возьми себе память Велесдарову, не хочу, чтобы она вместе со мной где-то в чужих краях мыкалась. А ещё прошу, брат, напиши о деяниях наших, о походах, сражениях, об отце Велесдаре, о Могуне Великом, о богах наших славянских, о пращурах славных. Напиши, чтобы память о них сохранилась на долгие века, ибо страшное зрел я о будущем Руси нашей…
        - Я слышал о таком пророчестве. И о том, что будет потом расцвет Руси небывалый, как не однажды уже случалось в прошлом, ибо таков закон коло Сварожьего, когда День сменяется Ночью. Верно речёшь, княже, надобно потомкам для преодоления Ночи Сварожьей силу Вед наших оставить. Я сам писать буду и ученикам накажу пуще жизни своей те письмена и все книги славянские беречь…
        - Возьми всё, что Варяжко мой в походах на пергамент и бересту писал. Там что славянским письмом, а что рунами писано, ты ведь руны варяжские разумеешь?
        - Разумею, а что не пойму, то есть у кого спросить. Нынче же и заберу, - ответил Степко, улыбнувшись по-доброму, а очи глядели при этом так глубоко-глубоко, как умеют только те, кто постиг науку звездочтения.
        Проводив Добросвета, Святослав надел кожух и, закутавшись в него, вышел чёрным ходом из терема и направился в конец теремного двора, прошёл мимо конюшен, амбаров и других строений, а потом, оглядевшись, неслышно выскользнул через небольшую потайную калитку, сразу оказавшись в глубоком непротоптанном снегу.
        Святослав спешил на встречу с кудесником Чернобога.
        Князь немало подивился тому, как быстро и неслышно двигалась ему навстречу знакомая стать в чёрном, будто нечто невесомое, но неотвратимое.
        - Здрав будь, княже. - Голос старого жреца был точно таким, как тогда в Кудесном лесу, когда юный княжич держал ответ пред волхвами.
        - Здравия и тебе, отец Чернига. - Святослав, как и во время недавних поминок по Великому Могуну, поразился ещё более, увидев, что не только статью, но и ликом чёрный жрец не постарел за прошедшие годы. Напротив, бездонные очи его и сухощавая фигура источали такую неведомую силу, какой не было тогда в Кудесном лесу, где ещё совсем юный князь впервые увидел его. - Знать, Боги, коим ты служишь, отче, в силу нынче входят, - непроизвольно вырвалось у Святослава, - Великий Могун перед смертью…
        - Знаю, княже, ведомо мне о последнем разговоре твоём с Верховным кудесником, да пошлёт ему Велес благие дни в Нави, он достоин того по праву. - Отец Чернига помолчал, огляделся вокруг, ещё помолчал, будто прислушивался к чему-то в вечерней тишине, и кратко бросил: - Пошли!
        Святослав едва поспевал за чёрным жрецом, и если бы не полная луна в серебристом венце от крепкого мороза, всё выше поднимающаяся на густо-фиолетовом пологе неба, то можно было подумать, что не живой человек, а сама бестелесная ночная темень беззвучно скользит впереди. Тропинка, по которой шли, стала прерываться, теряться в лесных сугробах и наконец вовсе исчезла. Однако это никак не сказалось на стремительности движения чёрной фигуры впереди. Святослав тоже умел ходить по лесу беззвучно и мягко, но лететь сквозь заснеженные кусты и овраги не мог, поэтому прилагал все усилия, чтобы не отстать от кудесника. Это напомнило ему самый первый ночной поход по Кудесному лесу вслед за отцом Велесдаром.
        Наконец они вышли на странную поляну почти правильной круглой формы, обрамлённую корявыми деревьями с причудливо изогнутыми стволами и ветками. Успокаивая дыхание, князь огляделся. Он узнал это место. Люди избегали бывать здесь, называя его «гиблым» или «чёрным». Говорили, что побывавшего на этой поляне начинают преследовать несчастья, а кое-кто и вовсе пропадал куда неведомо. Летом даже трава почти не росла на злосчастной поляне. А сейчас на ней не было снега, - голое чёрное место посреди леса. Над головой пронеслась одна, потом другая крылатые тени, похожие на летучих мышей.
        - Верно рекут, что мыши летучие - слуги чёрных сил, - проронил Святослав.
        Жрец покривил губы и досадливо хмыкнул:
        - Люди, а не летучие мыши, - слуги и хранители чёрных сил. Эх, как мы любим на кого-то вину свою повесить, будто рваную онучу на сухой сук…
        - Разве не волей богов посланы беды на нас, разве вопреки этой воле наступает над Русью Ночь Сварога?
        - Мы, люди, и есть боги на земле, и за всё на ней сущее перед Отцами ответственны. Ладно, не за тем пришли сюда, чтобы разговоры вести, луна уж место своё заняла, глядит на нас сверху оком своим серебряным. Пора, княже, иди за мной. - С этими словами он поправил висевший на плече плетённый из лыка небольшой короб.
        - Иди, иди… - услышал князь какой-то утробный скрипучий глас, как будто вдруг заговорило одно из корявых деревьев, что росли у края поляны. Святослав поёжился то ли от ночного холода, то ли от странного отзвука, так исказившего человеческий голос.
        Жрец Чернобога на миг остановился и замер. Стать его в лунном сиянии как будто вытянулась. Потом он пошёл вдоль границы поляны, постепенно забирая чуть к центру её. Святослав шаг в шаг следовал за жрецом. И хотя двигались они теперь медленно и размеренно, князь ощущал, как нарастает тяжесть в теле и голове, всё сильнее сковывая подвижность членов и ясность мысли. Тревога, невесть откуда взявшаяся, усиливаясь с каждым шагом, давила на плечи и грудь, разливалась в мозгу свинцовым маревом. Ко времени, когда они достигли центра поляны, где из-под земли торчало несколько каменьев, похожих на обломки зубов неведомого чудища, окружённые небольшим коло из мелких камней, Святослав несколько раз терял из вида чёрную фигуру жреца, хотя был от неё не более чем в трёх шагах. А луна по-прежнему заливала холодным сиянием казавшуюся мёртвой поляну.
        Может, неясные тени или загадочные отсветы лунного сияния, а может, и сами слуги могучего Чернобога то и дело выплывали из тьмы где-то сбоку и сзади, но, исполняя строгий наказ жреца, князь не глядел ни назад, ни по сторонам. Холодный страх, совсем не подобающий отважному воину, медленно вползал в сердце. Отец Чернига снял с плеча короб, поставил его под ноги и откинул крышку.
        - Слава Чернобогу! - вновь раздался скрипучий голос, заставив Святослава внутренне вздрогнуть, потому как никакой, даже самый маленький, человек не мог поместиться в коробе. В следующий миг что-то захлопало, и… из короба вылетел, отражая лунные блики поверхностью глянцево-чёрных крыл, большой ворон, усевшись на плечо жреца. «Ворон не летает ночью», - изумился про себя князь.
        Отец Чернига взял птицу и пересадил её на левое плечо Святослава.
        - Теперь, княже, сложи руки на груди оберегом и стой не шевелясь, что бы ни увидел. И на ворона не гляди, чего бы он ни говорил. - Жрец склонился к камням и зашептал какие-то неразборчивые слова, не предназначенные для слуха человеческого. И были ли это вообще слова, князь так и не понял, не до того ему было, - все силы уходили на борение с неимоверной тяжестью, от которой звенело в ушах, и с застилающей глаза вязкой чернотой.
        Ворон на плече заскрежетал, будто тонкой жестью по булату, забубнил, то ли подражая кудеснику, то ли своё, иногда произнося отдельные слова: «Чёрный огонь, чёрный огонь! Мара идёт, Мара идёт!» - повторяя каждое слово дважды.
        Отец Чернига выпрямился и произнёс громким, сухим и жёстким, будто выдубленным степным ветром, голосом:
        - Великие боги тьмы, мрака и смерти, Морок и Мара, вдохните хлад свой и спокойствие мрака вселенского в сердце и душу князя Руси Святослава, потому как не выдержать иначе пути, предназначенного ему на земле! Ибо жертву великую друзьями лучшими и любимыми взяли вы у него и ещё возьмёте немерено! Не выдержать такого сердцу человеческому, только вам, великим богам смерти, подвластен хлад и покой!
        Крепко прижимая к груди скрещенные руки со сжатыми кулаками, Святослав зрел не мигая, как летят к нему из чёрной мглы невиданные существа. Они протягивают к нему свои длинные крючья-пальцы, вонзают в грудь и вырывают из самого сердца дорогие образы родных людей, тех, кого нет теперь в явском мире. Сердце трепещет и бьётся, как смертельно раненный птах, а из горла готов вырваться едва сдерживаемый вопль. Последними были вырваны самые дорогие лики - Велесдара, Горицвета, Овсены, маленького Мечислава, не оставив внутри ничего, кроме чёрной пустоты. Вокруг так же простиралась невиданная никогда прежде чернота Бездны, а он будто стоял на чём-то тонком, непрочном, у самого края. Бездна неумолимо притягивала к себе, и он вдруг почувствовал, что начинает соскальзывать с невидимого тонкого лезвия прямо в зияющую мраком пустоту. Незнаемый доселе ужас перед неведомым охватил всё существо князя, вонзился в сердце, будто огромный терновый шип. Терновый? Да, да, терновник, именно терновник научил его когда-то преодолевать страх. Возникший образ помог князю совладать со страхом и не упасть в пропасть, а шагнуть
вперёд. Шагнуть спокойно и твёрдо, как на заросшую тернием тропу, как шагал он затем сотни раз прямо навстречу смерти, как учил преодолевать страх своих братьев-витязей. Он ступил на тропу ДРУГОЙ жизни, понимая, что навсегда прощается с той, в которой остались дорогие ему люди, да и он сам, прежний, навсегда! Тяжкий крик-стон освобождения, похожий на предсмертный, сотряс тело воителя и всю Мёртвую поляну.
        - Бросай, на камни бросай! - с трудом пробился к нему крик отца Черниги. Святослав, подчиняясь этому приказу, протянул руку и, взяв что-то увесистое, швырнул его прямо в тот сгусток мрака, откуда до этого тянулись корявые крючья-пальцы. Послышался удар, и звук разбитого кувшина, и вместе с ним последние слова жреца:
        - …да будет сухим твоё сердце, как эта сухая земля, да не увлажнят его ни жалость, ни сострадание, ни горечь потери близких, ни муки врага…
        Далее князь не слышал, кромешная тьма и пустота вновь окружили его.
        Очнулся Святослав под одним из корявых деревьев на краю Мёртвой поляны. Над ним на ветви сидел, склонив голову набок, чёрный ворон и с интересом глядел на приходящего в себя князя.
        - Верр-нулся! - хрипло возвестил крылатый помощник чёрного жреца, а затем стал наговаривать что-то на гортанно-скрипучем, непонятном человеческому слуху языке.
        Сам хозяин птицы сидел тут же, созерцая недвижным взором что-то только ему открытое.
        - Ага, вот и добре, пора и нам возвращаться в Киев-град! - поднялся на ноги отец Чернига и, кликнув вещего ворона, водрузил его обратно в короб.
        Заря уж осветила мир своим радостным сиянием, и Святослав не понял, воочию ли зрел он ночью тайные волшебства жреца Чернобога, было это наваждение или просто дурной сон. Похоже, он заснул? Но совершенно не замёрз, а, напротив, чувствовал в теле тепло.
        Ощущая прилив свежих сил, князь с удовольствием потянулся, разминая члены.
        Они возвращались к граду. Шли не торопясь, каждый погрузившись в свои думы.
        Кажется, ничего не изменилось после ночи, проведённой на Чернобожьей поляне. Может, и вправду ничего не было, так, привиделось от чар кудесных, да и только.
        Они уже шли по городской улице, когда со двора прямо под ноги Святославу выскочил малец годков пяти. Он не видел даже, куда бежит, потому что радостное личико его было повёрнуто в сторону ворот, где показалась женщина, по всему, бабушка маленького беглеца. Ещё миг - и тот со всего маху ударился бы о колено князя, если б не воинская сноровка Святослава, который успел поймать мальца, подхватив его с ходу на руки.
        В следующий миг неожиданные чувства, а вернее, полное их отсутствие заставили Святослава остановиться. Подоспела запыхавшаяся бабушка шустрого чада и, беззлобно выговаривая мальцу, приняла его из рук князя, а он всё стоял, словно пригвождённый Перуновой молнией. Святослав вдруг осознал, что, подняв на руки чадо, он не испытал никаких чувств, как будто это было дерево или камень! Он просто знал, что держит младенца и что с ним нужно обращаться бережно, иначе дитяти будет причинён вред, и только! Святослав не почуял нежности к маленькому беззащитному существу, как было всегда, не ощутил бьющего родника жизненной силы, что всегда передавалась от детей даже на расстоянии… И вдруг, неожиданно: дитя на руках, а чувств никаких, только знание! Чёткое знание, с какой силой можно взять ребёнка, прижать его к себе, чтобы не сделать больно, и всё…
        Женщина, поблагодарив прохожего, уже скрылась в своём дворе, а поражённый открытием Святослав никак не мог сдвинуться с места. В двух шагах молча стоял отец Чернига, единственный, кто знал и понимал, что сотворилось с князем. И что поручение Великого Могуна он исполнил в точности.
        Наконец Святослав вспомнил, что ему пора в терем, а потом в Ратный Стан, впереди столько дел. Он оглянулся, чтобы попрощаться с кудесником Чернобога, но на том месте, да и вообще на утренней улице никого не было.
        Князь усмехнулся, подхватив горсть снега, омыл лицо и борзым шагом двинулся к Теремному двору.
        Краткий словарь исторических и религиозно-философских терминов
        АРИЙ (ОРИЙ, ИРИЙ) - предок славяно-ариев, отец Кия, Щеха и Хорива (жил в VI в. до н. э.).
        АРХИСТРАТИГОС(греч.) - Верховный главнокомандующий.
        БАИЛ - вельможа в Волжской Булгарии.
        БЕЙ - племенной князь.
        БЕЙЛИК - княжество в Волжской Булгарии.
        БЕЛАЯ ВЕЖА - город-крепость на Дону, отождествляемая с Саркелом.
        БЕК - второе после Кагана лицо в Хазарии. Он же МЕЛЕХ(на иврите) и ХАЛИФ(араб.).
        БЕЛОБОГ - бог светлых сил, антипод Чернобога.
        БЕРЕГИНЯ - дух-хранитель в женском образе.
        БОГОЛЕСЬЕ - священная роща, посвящённая кому-либо из богов.
        БОГУМИР - патриарх, родоначальник славяно-арийских народов.
        БОЛЬШОЙ ВОЗ И МАЛЫЙ ВОЗ - созвездия Большой и Малой Медведицы.
        БУЗАН - название реки Дон у хазар.
        БУС - князь древних антов (IV в. н. э.), которого вместе с семьюдесятью воеводами готы распяли на крестах.
        ВЕЛЕС - бог мудрости и богатства, хранитель земных и небесных стад. Покровитель скотоводов, хлеборобов, купцов, охотников. Бог потустороннего мира, а также вдохновитель людей творчества - поэтов, певцов, музыкантов, зодчих.
        ВЕЛИКАЯ ПРОТОКА - пролив Дарданеллы.
        ВЕЛИКИЙ ТРИГЛАВ - три главных божества Сварог-Перун-Свентовид, тайна которого состоит в том, что «Сварог есть в то же время Перун и Свентовид».
        ВОИ - воины, в основном народное ополчение русского войска.
        ВОЛХВ(от др. - слав. «волшба» - «волшебство») - представитель высшего духовного сословия в Древней Руси, просветитель, хранитель знаний, владеющий средствами волшебных превращений.
        ВУЙ, ВУЙКО - дядька, воспитатель мальчика.
        ВЫШЕНЬ(Вешень, Вышний) - бог конца весны и начала лета, когда солнце в движении по небосводу достигает своей высшей точки. Его приход знаменует цветение вишнёвого дерева.
        ГОН - расстояние, равное пробегу лошади без отдыха, примерно 25 -30 километров.
        ГОПЛИТ(греч.) - тяжеловооружённый пехотинец.
        ГОРЫНЯ(горюющая) - божество похоронного обряда, сестра Жали и Карны.
        ГРИВНА - денежно-весовая единица в Древней Руси.
        ГРИДНИ - дружинники из ближайшего окружения князя, первые после бояр.
        ГРИДНИЦА - большое помещение в княжеском тереме, где собираются гридни - княжеские дружинники, а также именитые гости.
        ДАЖДЬБОГ - солнечный бог, податель всяческих благ и добра. Сын Сварога.
        ДЕННИЦА - звезда Венера.
        ДЕСНОЙ, ОДЕСНУЮ - правый, справа.
        ДЕСНИЦА - правая рука.
        ДЕТИНЕЦ - центральная (основная) часть города, ограждённая (окремленная) стеной. Кремль.
        ДРУЖИНА - княжеское войско, состоящее из Старшей и Младшей дружин - опытных воинов и молодёжи.
        ДЭВЫ, ДИВЫ(в зороастризме слово daeva происходит от dab - «обманывать», «вводить в заблуждение») - у народов Кавказа, Урала, Малой и Средней Азии, Западной Сибири и др. злые духи, главным образом великаны, покрытые шерстью, с острыми когтями на руках и ногах, с ужасными лицами. Дэвы часто имеют зверовидный облик, а иногда и по нескольку голов.
        ЖАЛЯ(жалеющая) - божество похоронного обряда, сестра Горыни и Карны.
        ЖИВА(от др. - слав. «живот») - богиня Жизни, символ Плодородия. Также жива - поток энергии, та божественная составляющая, которая наполняет всё сущее силой жизни.
        ЖРЕЦ - служитель, исполняющий ритуал молитвы и жертвоприношения.
        ЗЕЛЁНОЕ МОРЕ - Средиземное море.
        ЗЕМНОБОГ - бог земли, плодородия.
        ИЗВЕДЫВАТЕЛЬ - разведчик.
        ИРИЙ (ВЫРИЙ, СВАРГА) - славянский рай, в котором души умерших продолжают радостно жить и трудиться, но уже без врагов и болезней.
        ИСТРА(др. - слав.) - Дунай.
        ИТИЛЬ - название Волги у хазар, также столица Хазарского Каганата.
        КАМЕНЬ - Уральские горы.
        КАПИЩЕ - древнеславянский храм, где установлены кумиры или другие предметы поклонения.
        КАРНА(укоряющая) - божество печали, сестра Жали и Горыни.
        КИЙ - сын Ория, родоначальник русов.
        КОЛЯДА - божество зимнего солнцестояния, символизирующее завершение астрономического года и рождение нового солнца.
        КОРОВА ЗЕМУН - мифическая небесная прародительница славян.
        КРАСНАЯ ГОРА - весенний праздник богатства и достатка, сопряжённый с поминовением предков.
        КРЫШЕНЬ(Крыжень) - бог начала Весны, способствующий таянию снегов и ледоходу.
        КУДЕСНИК(от др. - слав. «кудеса» - «чудеса») - чародей, волшебник, умеющий творить чудеса.
        КУМИР - изваяние божества, идол.
        КУПАЛО - бог летнего солнцестояния, владыка Огня и Воды, бог Чистоты и Здравия.
        ЛАД, ЛАДО - бог Гармонии, покровитель семейного счастья и мира между людьми и родами.
        ЛАДА - женское воплощение Гармонии. Покровительница брака, семьи, детей, плодородия.
        МАВКА - дух леса в образе девушки, увитой растениями.
        МАКОШЬ(от др. - слав. «ма» - «мать» и «къш» - «жребий, судьба») - Мать счастливого жребия, богиня Судьбы, Удачи. Покровительница женщин, семейного счастья, рукоделия, прядения, ткачества. Богиня Луны.
        МАРА - богиня Смерти, супруга Морока.
        МАТЕРЬ-СВА-СЛАВА - божество в образе птицы с женской головой, блистающей оперением подобно солнцу. Прародительница славян, покровительница воинов. Символ Чести и Славы Руси.
        МОВЬ - место сотворения молитвы и физического омовения.
        МОР (МОРОК) - божество Смерти, супруг Мары.
        МЫСЬ(др. - слав.) - белка. Отсюда сохранившееся в украинском языке «мыслывство», то есть «ловля белок», как одна из наиболее распространённых разновидностей охоты.
        НАБСУР - вавилонский царь Навуходоносор (VII в. до н. э.).
        НАВЬ - философская категория, означающая полевой нематериальный мир, мир по обе стороны Яви, где обитают Боги и души Пращуров.
        НАГЛЫЙ(др. - слав.) - неожиданный, внезапный.
        НЕПРА(др. - слав.) - Днепр.
        НЕСТРА(др. - слав.) - Днестр.
        ОВСЕНИ ВЕЛИКИЕ И МАЛЫЕ - праздник осеннего равноденствия и сбора урожая, завершение сельскохозяйственного цикла.
        ОГНИЩАНИН - земледелец, владелец подворья с очагом - огнищем.
        ПАРДУС - гепард, представитель семейства кошачьих, самый быстрый хищник. Приручался и использовался для охоты в Древней Руси.
        ПЕРСТЬ(др. - слав.) - земной прах, пыль.
        ПЕРУН(от др. - слав. «пря» - «борьба, битва») - бог Грозы и Молнии, покровитель славянских мужчин и воинов. Его кумир стоял в Киеве на горе, называемой Перуновой горой или Перуновым холмом. Защитник законов Прави. Под Священными Перуновыми дубами вершилось правосудие.
        ПЕРУНИЦА - покровительница славянских воинов, приносила павшему на поле битвы живую воду в Роге Славы, и испивший её отправлялся в Ирий, где обретал жизнь вечную в войске Перуновом.
        ПОНЁВА - вид шерстяной юбки.
        ПРАВЬ - это Правда, Истина, или Законы Сварога, по которым миры существуют и взаимодействуют между собой. Закон Прави - основной закон Бытия у древних славян.
        РА(Й) - РЕКА - Волга.
        РАДОГОЩ - бог славянского Гостеприимства.
        РАРОГ - сокол, племенной знак славян-ободритов.
        РАТНИК - пеший воин.
        РАТНЫЙ СТАН - постоянное или временное место дислокации войска.
        РАТЬ - война, сражение. Пешее войско. Множество кого-либо.
        РОБИЧ - невольник, раб.
        РОД - славянский верховный Бог-Вседержитель, Бог Богов, Прародитель.
        РУГА - отпуск зернового хлеба кому-либо на содержание. Также плата за нанесенный ущерб.
        РУКОМЫСЛЕННИК(др. - слав.) - ремесленник.
        РУСАЛКА - дух воды в образе обнажённой девушки с зелёными волосами.
        РУСКОЛАНЬ - древнеславянская держава, возникшая при отце Ории и просуществовавшая тысячу лет.
        РУССКОЕ МОРЕ - Чёрное море.
        РУЯН (РЮГЕН) - остров со столицей Аркона, в которой находилось главное святилище поморских славян - храм Свентовида.
        СВАРГА(от санскр. swrga - «небесное сияние») - небо, небесная высь.
        СВАРОГ - верховный небесный бог, тот, кто сотворил, «сварганил» мир.
        СВАРОЖИЙ ПОЯС - горизонт.
        СЕДМИЦА - семь дней, неделя.
        СЕМАРГЛ-ОГНЕБОГ - бог Огня, покровитель небесного и земного Пламени, а также семейного Очага.
        СЕМЕНДЕР - старая столица Хазарии.
        СИНЕЕ МОРЕ - название Азовского, а иногда и всего Чёрного моря.
        СИОН(от названия холма в Иерусалиме) - вид православной церковной утвари. Сионы (обычно серебряные) повторяли в миниатюре архитектурные формы христианского храма.
        СЛАВУНЯ - праматерь славяно-арийских родов.
        СТРАВА - поминальная еда.
        СТРАТИГОС(греч.) - военачальник, главнокомандующий в Древней Греции, руководитель крупных военных операций.
        СТРИБОГ - бог ветров.
        СТУДЁНОЕ МОРЕ - Северное море.
        СУРОЖ - солнечный город, отождествляемый с Судаком.
        СУРОЖ, СУРЬЯ - бог Солнца.
        СУРЬЯ, СУРИЦА - священный напиток из перебродившего мёда и трав, аналогия индийской «сомы».
        ТАРХАНЫ - родовая аристократия в Хазарии.
        ТАТЬ - вор, грабитель.
        ТАТЬБА - воровство, грабёж.
        ТЕНГРИ - верховный бог хазар-язычников.
        ТИУН - княжеское должностное лицо, управитель.
        ТОРЖИЩЕ - место торговли, рынок.
        ТРЕБА - жертва.
        ТРЕБИЩЕ - место жертвоприношения.
        ХОРВАТ - сын Ория, родоначальник хорватов.
        ХОРС(от древ. - иранск. horsed) - бог Солнца. У славян представлялся едущим на колеснице, у которой вместо колеса - солнечный диск.
        ХОРСУНЬ - солнечный город, древний Херсонес.
        ЧЕРНОБОГ - бог тёмных сил, антипод Белобога.
        ЧИСЛОБОГ - славянский бог исчисления.
        ШАД - царь-заместитель в Хазарии.
        ШУЙСКИЙ, ОШУЮ - левый, слева.
        ШУЙЦА - левая рука.
        ЩЕХ(ЧЕХ) - сын Ория, родоначальник чехов.
        ЯВЬ - философская категория, означающая видимый и осязаемый, материальный мир.
        ЯР, ЯРИЛО - бог весенней силы, пробуждения и оплодотворения новой жизни. Бог плодородия, любви, страсти. Покровитель ярой силы воинов. Символизирует начало аграрного нового года.
        ЯМА - бог Смерти.
        ЯМА - вырытое в земле жилище, нора, землянка.