Библиотека / История / Гюнтекин Решад Нури : " Ночь Огня " - читать онлайн

Сохранить .
Ночь огня Решад Нури Гюнтекин
        Всего лишь за несколько часов стамбульский юноша Кемаль из студента превратился в заключённого. На следующий же день его отправляют в отдаленный вилайет на свободное поселение. Причём даже не объяснив, за что. Но, как ни странно, жизнь на чужбине пришлась Кемалю по вкусу. Ни материальные затруднения, ни страх, ни хлопоты не омрачали его существования. Но роковая встреча в Ночь огня полностью перевернула его представления о жизни. Кемаль понял, что до сих пор не мог избавиться от ощущения, что не достиг желаемого. Как человек, которому что-то пообещали. Но вот только — что?
        Решад Нури Гюнтекин
        Ночь огня
        Часть первая
        I
        В почтовом экипаже из Айдына в Милас ехали пятеро: два комиссионера, которые беспрестанно курили и играли в карты, пристроив себе на колени кофейный поднос; человек в охотничьем костюме с изъеденным оспой лицом; седовласый секретарь монопольного управления и старик жандарм. Он либо дремал, либо читал бумаги, бормоча себе что-то под нос и качая крашеной бородой...
        На самом деле был и шестой путешественник, да какой! Этот странный юноша примерно семнадцати-восемнадцати лет, похоже, не мог сидеть спокойно. Он то шел рядом с повозкой, приминая тростью придорожную траву, то взбирался на пригорки либо бежал за экипажем, если тот вдруг ускорял ход. Когда сил бежать не оставалось, юноша запрыгивал к вознице на козлы и, взяв в руки вожжи, прикрикивая, понукал лошадей.
        С необычайным умением он подражал голосам животных, и другие путешественники от души хохотали, слушая, как он блеет, мычит и кричит, вторя скоту на выпасе.
        Юноша даже умудрился пристать к караванщикам, ведущим верблюдов в Муглу, и не успокоился, пока ему за пару курушей не позволили прокатиться.
        Скорее всего, опасность, настигшая юношу за день до этого в Чине, ничуть его не образумила.
        Речка тогда вышла из берегов, и течением унесло легкий деревянный мост. Сильные буйволы смогли перетащить на другую сторону экипаж, до середины бортов ушедший под воду. А путникам пришлось переправляться верхом.
        На лицах старших явно читались недовольство и тревога, а юноша, напротив, от души забавлялся, сравнивая случайное приключение с походом Искандера Великого[1 - Здесь: Александра Македонский, у мусульманских народов Искандер Зулькарнайн (Здесь и далее примеч. ред.).] на Дария.
        На середине реки ему вздумалось затеять новую игру, но вдруг его вместе с лошадью опрокинуло и потащило вниз по течению. К счастью, в пятидесяти метрах от переправы несколько крестьян собирали доски разрушенного моста. Не подоспей они вовремя, молодой человек наверняка бы погиб. Пришлось остановиться в ветхой гостинице и уложить его у печи.
        Всю ночь парня лихорадило, он даже бредил, но с первыми лучами солнца снова был бодр и свеж. Сейчас ничто, кроме его одежды, не напоминало о неудачном купании. Но пиджак и брюки, пошитые у известного портного в Бейоглу, имели действительно плачевный вид.
        В его маленькой дорожной сумке лежала лишь смена белья да пара книг, поэтому юноше пришлось вновь надеть сильно помятый и вдобавок пропахший дымом от печи костюм. Темно-синий в красную крапинку пиджак из прекрасной английской ткани страдальчески обвис, а зауженные брюки теперь больше походили на шаровары.
        Но и эта неприятность стала лишь поводом для смеха.
        — И на том спасибо, что одежда прочно держится на наших спинах. Вот если бы речка в Чине унесла не только мою феску, но и костюм, хорош бы я был! — говорил юноша.
        Секретарь монопольного управления, по-видимому, считал, будто мужчина без фески — все равно что голый. И поэтому принялся давать советы:
        — Сынок, ты бы прикрыл голову хоть платком.
        Но молодой человек, в глазах которого плясали веселые искорки, лишь ответил:
        — Не беда! Я ведь не намаз совершаю. Все чудесно!
        Для него в тот момент, похоже, все действительно было чудесно.

* * *
        Единственная дорога, ведущая в Милас, находилась в ужасном состоянии. Усеянная вывороченными камнями, она скорее напоминала бесконечную череду ям и канавок. Лишь ближе к вечеру второго дня путешественники смогли добраться до места назначения. Когда экипаж въезжал в город, на дороге показались три человека, и возница, обращаясь к жандарму, сказал:
        — Сержант Хафыз, вот идет господин каймакам[2 - Каймакам — в Турции титул правителя округа.].
        Юноша в тот момент вновь сидел рядом с кучером
        и не преминул полюбопытствовать:
        — А который из них начальник?
        — Вот этот низкорослый господин...
        Спутники каймакама оба, как назло, были высокими. Солнце било в глаза юноше, и он поначалу даже решил, что видит ребенка лет восьми-десяти. Но потом разглядел бороду и понял, что ошибся.
        Поравнявшись с путниками, экипаж вдруг остановился, и бородатый жандарм спрыгнул на землю, чтобы поздороваться с каймакамом. В руках он держал тетрадь в кожаном переплете.
        — Как дела, сержант Хафыз?
        — Все в порядке, господин, — ответил жандарм и, достав из тетради запечатанный конверт, передал его каймакаму.
        Каймакам сначала подержал письмо, будто взвешивая его на ладони, а затем аккуратно разорвал конверт и, нацепив очки, начал читать. Чтобы получше разглядеть написанное, он повернулся к заходящему солнцу и сердито сдвинул брови.
        — Плохие новости, — тихо обратился он к своему спутнику со светло-коричневыми усами, который безразлично стоял, опираясь на трость, и разглядывал горизонт.
        — Что случилось?
        — В Милас прибывает ссыльный... Из вилайета пришел приказ пристально следить за ним... Вздорный тип, должно быть. Ох, не люблю я все это... Одно беспокойство, чувствуешь, будто змею в доме пригрел... Следить за ссыльным — одна морока, так-то...
        Не обращая внимания на кучера и юношу, которые слышали его слова, каймакам краем глаза разглядывал физиономии путешественников. Взгляд его остановился на лице рябого. Между тем этот несчастный был, пожалуй, самым безобидным и тихим из всех. Судьба зло пошутила над ним, наградив такой внешностью.
        Каймакам, уверенный в правильности своей догадки, все же спросил:
        — Который из них?
        — ?..
        — Я спрашиваю, кто ссыльный?
        Сержант Хафыз оказался в затруднении. Он попытался указать глазами, но не смог и в нерешительности замер.
        Юноша спрыгнул с козел и, задорно улыбаясь, сообщил:
        — Ссыльный — это я, ваш покорный слуга, господин каймакам.
        Каймакам растерялся. Он таращился то на жандарма, то на растрепанного юношу, который выглядел много моложе своих лет. Наконец, заикаясь, он спросил:
        — Что ты такое говоришь? Ты ведь еще ребенок!
        Несомненно, таким образом каймакам выказал
        симпатию и проявил добродушное участие, однако юноша этого не понял. Для него слово «ребенок» прозвучало как упрек. С той самой ночи, когда его забрали прямо из училища в Министерство полиции, юноша воображал себя взрослым. Ведь его отправили в ссылку под охраной полицейских и жандармов с ружьями, а значит, безусловно, он мог считать себя важной персоной. Благодаря этой спасительной мысли он забывал о страхе и отчаянии, преследовавших его столько дней.
        Юноша старался выглядеть серьезным и степенным. Расправив полы пиджака и пригладив волосы, он спросил:
        — Чем вам не нравится мой рост, господин?
        Каймакам весело рассмеялся:
        — Я не в том смысле, сынок... Ростом вы, слава богу, повыше меня будете. Только вы же совсем ребенок...
        — Восемнадцать, господин...
        — Что восемнадцать?
        — Мне восемнадцать лет...
        На этот раз каймакам решил подшутить. Он повернулся к спутникам и, давясь от смеха, сказал:
        — Восемнадцать. Неужели? Куда уж старше... До пенсии всего ничего. Мои слова, стало быть, задели ваше самолюбие... Извините, конечно, не стоит называть мужчину вашего возраста ребенком... А что это за серьга у вас в ухе?
        Я невольно дотронулся рукой до правого уха и рассмеялся.
        Незадолго до этого, когда мы проезжали мимо сада, я стащил немного черешни, съел несколько штук, а веточку с парой ягод повесил на ухо и забыл. Роль серьезного человека, которую я пытался сыграть перед каймакамом, мне не удалась. Безнадежно пытаясь обратить все в шутку, я протянул ему черешню:
        — Если позволите, я хотел бы преподнести это вам.
        Он улыбнулся, взял веточку и, потрепав меня по
        щеке, произнес:
        — Надеюсь, мы подружимся. И наша дружба будет такой же сладкой, как и эта черешня. У вас есть багаж?
        — Только маленькая сумка. Не было времени на сборы, остальной багаж прибудет позже.
        — Хорошо... пусть сержант Хафыз отвезет сумку. А мы пойдем следом... Вы ведь не устали?
        — Нет, что вы.
        Отойдя к краю дороги, мы пропустили экипаж и медленно направились в город.
        — Как там вас зовут... Кемаль-бей, не так ли?
        — Да, господин... Кемаль Мурат...
        — Еще и Мурат?
        — Да, господин...
        — То есть и Кемаль, и Мурат, не так ли? Ну тогда ты вдвойне достоин такой участи.
        — Я не понимаю...
        Каймакам не стал объяснять. Казалось, он был недоволен, что сказал слишком много.
        Впрочем, сдерживаться он не мог и, многозначительно глядя на спутников, добавил:
        — Хочу представить вам как Кемаля, так и Мурата... Ой будет нашим гостем в Миласе... А эти господа — мои близкие друзья. Селим-бей и Акиф-бей... Селим-бей у нас врач, а Акиф-бей — судья... Если вы, не приведи Аллах, заболеете, то отправим вас к Селим-бею, а если, тоже не приведи Аллах, проказничать будете, то — к Акиф-бею...
        Сейчас мне пятьдесят. С той поры мне больше ни разу не доводилось так быстро завязать дружбу. А ведь мои друзья, ко всему прочему, были почтенными господами, я же — неопытным юнцом. Мы принадлежали к разным мирам, которые совершенно не пересекались. В довершение всего не стоит забывать, что пусть и формально, но я считался осужденным, они же — надзирателями.
        Каймакам оказался добродушным веселым человеком. Он обладал низким и приятным голосом — большая редкость для невысоких людей, а точнее, карликов. Но стоило ему разразиться смехом, его голос нет-нет да и становился писклявым, как звук праздничной дудочки.
        Высокий шатен доктор Селим-бей, друг каймакама, напротив, производил впечатление человека замкнутого, холодного и надменного. Однако вскоре я понял, что под этой маской он прячет свою застенчивость.
        Селим-бей казался неразговорчивым. Пройдя пять-десять шагов, он почувствовал необходимость что-то сказать и серьезно спросил:
        — Как вам Милас?
        — Оттуда выглядит великолепно, — ответил я, указывая на тонкую ленту дороги, вьющейся на соседней горе.
        Судья тяжело вздохнул:
        — Да, только если смотреть по вечерам...
        — Да полно вам... И вблизи совсем неплохо... Вы, должно быть, других уголков вилайета не видели... Чего только нет в моем ведении... Город разве что малость неухожен... — возразил каймакам.
        — Да Алла5с с тобой, чего ж еще желать...
        В тот вечер я впервые прощался с детством, входил в круг взрослых людей. Теперь и я должен был разговаривать как они. Тоном всезнающего человека я произнес:
        — Даст Аллах, все наладится. Ведь не будет же страна сорок лет на месте топтаться...
        Каймакам, должно быть, воспринял мои слова как жесткую критику. Он остановился посреди дороги, посмотрел сначала на меня, потом на своих друзей, словно хотел что-то сказать, но колебался. Наконец он не выдержал:
        — Сынок, мало того, что ты и Кемаль, и Мурат одновременно, ты еще вдобавок отпускаешь дерзкие замечания... Не похоже, что тебе по чистой случайности была уготована такая участь.
        Я совершенно ничего не понял.
        — Почему же, господин? Что я такого сказал? — спросил я, удивленно тараща глаза.
        — Что не так с нашей страной?.. Спасибо султану, она в прекрасных руках.
        — Я не это имел в виду.
        Тут вмешался судья:
        — Господин каймакам... Ты непонятно какие мысли приписываешь молодому человеку...
        Мы дружно рассмеялись и продолжили путь.
        — Вы первый раз покинули Стамбул?
        — Да, господин.
        — У вас есть там родственники?
        — На прошлой неделе были, но сейчас и не знаю.
        — Что это значит?
        Пожав плечами, я со смехом произнес:
        — Вероятно, часть семьи, как и меня, отправили сменить обстановку...
        Я затронул щекотливую тему, и поэтому мне никто не ответил.
        — Значит, у вас нет багажа...
        — Он прибудет позже, господин... Меня забрали внезапно, ночью, прямо из училища и...
        — Понятно... Где вы будете жить? Сразу скажу, что по указу губернатора вы имеете право жить здесь так, как вам захочется. Где бы вы хотели остановиться?
        — Не знаю, господин... У меня нет здесь знакомых.
        — Ну, мы уже познакомились, этого достаточно... Я найду вам жилье.

* * *
        Мы медленно шли по тротуару вдоль узкой дороги. Лавки уже начали закрываться.
        На одном из перекрестков судья попросил разрешения откланяться.
        — А вы что будете делать? Пойдете домой? — спросил каймакам у врача.
        Доктор неопределенно махнул рукой и ничего не ответил.
        — Не уходите... Что вы будете делать в пустом доме?.. Давайте вместе поужинаем у Саида... И подопечного нашего, Кемаля Мурат-бея, не стоит оставлять в первый вечер одного.
        — Каймакам-бей, да ты, похоже, снова ищешь повод, чтобы не идти домой?
        — Нет... И не говори при ребенке о делах моих грешных.
        Ресторан Саида оказался небольшой продуктовой лавочкой. Каймакам издалека закричал:
        — Рыба-то, рыба у вас есть? — и, получив положительный ответ, радостно хлопнул меня по плечу: — Ты принес нам удачу... Свежую рыбку привезли... Живем!
        Осмотрев содержимое нескольких кастрюль, выстроившихся на жаровнях (для этого ему пришлось встать на цыпочки), каймакам пригласил нас в дальнюю комнату лавки. Она считалась залом для аристократов. На стенах, выкрашенных в красный цвет, красовалось изображение русалки и несколько натюрмортов, а с потолка свисала люстра из бронзы. Но каймакам посчитал это место тоскливым и попросил вынести стол в садик, который находился позади.
        — Лето, можно считать, уже пришло, — сказал он. — Посидим здесь, под фонарем, в поэтичной атмосфере.
        Доктору садик не понравился.
        — Ну что за вид... Здесь просто свалка, — возразил он, поморщившись.
        Каймакам указал на первые звезды, появившиеся в закатном небе:
        — Стены здесь не очень, зато какой узор наверху! Посмотри, Селим-бей, все как надо... Разве найдешь такой орнамент, столь пышное убранство хоть на одном дворцовом потолке? Пусть стемнеет еще немного, небо озарится светом вечных лампад Всевышнего... Тогда и увидим.
        Доктор расщедрился еще на одну фразу:
        — Господин каймакам — поэт!
        — Ну что ты, дружок... Какой из меня поэт. Порой намараю пару строф старым слогом, да и все. А ты, сынок, любишь стихи?
        У меня не повернулся язык сказать, что люблю.
        — Читаю, господин.
        — Конечно, новые стихи...
        — Старые мне читать трудно.
        — А стихи своего тезки читаешь?
        — А кто он, господин?
        — Как, ты не знаешь, кто твой тезка? Ты ведь и Кемаль, и Мурат-бей? Видимо, ты притворяешься, что не знаешь, дабы тонко обыграть дело... Судьи здесь нет... Теперь мы можем говорить свободнее...
        — !!!???
        — Ты и в самом деле не знаешь, кто твой тезка? Ну, например, вот это слышал?
        Дивный цвет твоих уст на щеках отражен.
        Словно розы бутон, ты прекрасна[3 - Цитата из стихотворения Намыка Кемаля «Крик» (Velvele). Намык Кемаль (1840-1888) — турецкий писатель и общественный представитель литературы Танзимата (название реформ в Османской империи с 1839 до начала 70-х г.г. XIX в. и самого периода их проведения). Как один из передовых представителей буржуазной мысли второй половины XIX в. вел активную борьбу с османским деспотизмом. Османское правительство всячески старалось изолировать Намыка Кемаля, высылая его в самые отдаленные губернии в качестве губернатора.].
        — Нет, господин...
        — Стихи твоего тезки, — как стрелы, что попадают прямо в сердце. Он тоже в раннем возрасте познал, что такое чужбина. Он жил на островах, здесь, неподалеку: на Кипре, Сакызе[4 - Сакыз, или Хиос — турецкий остров в Эгейском море, между Самосом и Лесбосом.], Мидилли[5 - Мидилли — греческий остров в Эгейском море.]...
        — Все это мне неизвестно, господин.
        Каймакам поморщился:
        — Ну тогда и не нужно тебе этого знать. Не мне учить тебя таким вещам... Если не возражаете, я сегодня опрокину пару рюмочек под рыбку.
        Селим-бей улыбнулся:
        — Ну это само собой...
        — То есть ты хочешь сказать, что я пришел сюда, чтобы напиться? Селим-бей, так и до ссоры недалеко... Послушай, сынок! В твоем возрасте пить совершенно непозволительно, но мужчины вроде нас, умудренные годами, могут иногда пропустить по стаканчику. Кемаль-бей, у вас есть отец?
        — Есть, господин...
        — Он пьет?
        — Иногда, как и вы.
        — Ну тогда вы не станете стыдить меня, как этот Селим-бей. Человек не может считать постыдным то, что делает его отец.
        Саид принес стаканы, и врач Селим, который, казалось, только что осуждал каймакама, отказываться не стал. Я достал сигареты.
        — Да ты куришь!
        — Курю, господин.
        — Жаль, не стоило привыкать...
        По правде говоря, я не привык к сигаретам. С момента отъезда из Стамбула я выкурил четыре пачки, и сейчас от дыма у меня першило в горле. Но с этим приходилось мириться. Ведь как без сигареты показать, что я политический преступник, гроза большого государства, а не юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло?
        Мы сидели, глядя на развалюху с покосившейся печной трубой, разрушенными стенами и на дорогу перед ней.
        Хотя улица в этот час была совершенно пуста, каймакам, наливая себе стакан ракы[6 - Ракы — турецкая 45-градусная виноградная водка, которая перегоняется с добавлением анисовых семечек.], пригибался к полу. Селим-бей каждый раз сердился.
        — На воре и шапка горит, — говорил он.
        Каймакам глубоко вздохнул:
        — Здесь не только стены имеют уши, здесь у ночи есть глаза. Со всех сторон плетут интриги да сеют смуту. Если увидят, что я выпил стаканчик, завтра будут болтать: «Каймакама несли домой на руках, как мешок»... Будь я тут один, я бы и глазом не моргнул, но сейчас все иначе: «В развалинах дома родное семейство мое»[7 - Цитата из стихотворения турецкого поэта XIX века Ашика Дертли. (Примеч. пер.).].
        Впрочем, после третьего стакана каймакам уже не задумывался о своем семействе, а, как раз наоборот, говорил о нем колкими, язвительными фразами.
        Когда же у него вырвалось слово, которое негоже говорить при детях, каймакам сказал:
        — Кемаль-бей, сынок, ты уже взрослый мужчина, если не по возрасту, то по статусу... Так что я не стану понапрасну лицемерить...
        Выпив последний стакан, каймакам пришел в необычайное возбуждение. Хотя было прохладно и сыро, он расстегнул ворот и, подняв голову к звездам, начал читать какие-то непонятные стихи со странным ритмом. Затем со слезами на глазах он повернулся ко мне и, ударяя себя кулаком в грудь, произнес:
        — Ах, сынок, каков же этот твой тезка... Он был подобен неземному существу, которое, гуляя по Млечному Пути, случайно соскользнуло в наш мир. И не спрашивай, кто он такой... я все равно не скажу... К тому же, как каймакам, я не имею права произносить его имени, сынок Кемаль Мурат-бей... Я буду часто читать тебе его стихи. Но имени не скажу ни при каких условиях...
        Я улыбнулся:
        — Наверное, вы говорите о Намыке Кемале?
        Собственно, я знал это.
        Каймакам испугался и прямо-таки накинулся на меня с упреками:
        — Что за слова? Как у тебя язык поворачивается?.. Чтобы я больше такого не слышал...
        Страх каймакама был неподдельным. У него вдруг испортилось настроение, и стихов он больше не читал.
        Мне же не казалось, что мысль, подобно злому духу, становится опасной лишь тогда, когда обретает словесную оболочку. Я был не в том возрасте.
        Стояла такая тишина, что в паузах между фразами мы слышали, как потрескивает лампа в подвесном фонаре и капает вода с тряпок, развешанных на веревке.
        Доктор верно отметил: дворик походил на свалку. В одном углу виднелось нагромождение газовых баллонов и пустых бутылок. Вокруг валялась разбросанная овощная кожура, которая выпала из помойного ведра, с шумом и грохотом опрокинутого кошками. Грязная вода жирно поблескивала среди обломков камней. Я смотрел на все это и чувствовал, как невидимая рука сжимает мне сердце. Но каймакаму своей болтовней вновь удалось развеселить меня.
        — Как у вашей семьи с деньгами? — вдруг спросил
        он.
        — Неплохо, господин, — ответил я.
        — Я вот почему спрашиваю — вам ведь понадобятся деньги, чтобы жить здесь. У вас они есть?
        — Полагаю, что да, господин.
        — Что значит «полагаю»?
        — У меня есть деньги, но я не знаю сколько. Отец дал мне небольшой кошелек, когда мы расставались.
        Я достал из заднего кармана тщательно затянутый мешочек. Узлы на нем набухли от воды, когда я упал в реку Чине, и теперь никак не поддавались: пришлось развязывать их зубами.
        — Вы до сих пор не открывали его?
        — У меня были и другие деньги.
        — И даже не полюбопытствовали?
        — Отец предупредил меня: «Спрячь хорошенько... в пути не открывай, а то украдут!»
        Каймакам засмеялся:
        — Странный ребенок... даже не посмотрел... ну и ну!.. Если уж ты до сих пор терпел, то не стоит и сейчас открывать.
        — Давайте откроем и пересчитаем... Посмотрим, хватит ли мне?
        — Хватит, думаю, здесь достаточно... А если не хватит, всегда найдется решение. Впрочем, посмотри, если хочешь...
        Любопытство каймакама было гораздо сильнее моего. Пока я боролся с узлами, он сильно переживал, и его маленькие глазки блестели, как у куницы.
        Я высыпал монеты из кошелька сначала в ладонь, а затем на стол и принялся считать их.
        Отец был уверен, что деньги главная угроза для подрастающего поколения, и поэтому всегда ограничивал меня в средствах. Но в этот раз он расщедрился: на столе лежали шестнадцать османских золотых.
        Каймакам покраснел и, с трудом переводя дыхание, произнес:
        — Сынок, да ты богат, как Крез[8 - Крез (ок. 595 — после 529 до н.э.) — последний правитель Древнелидийского царства, обладатель несметных богатств.]!
        — Если мне потребуется, отец пришлет еще...
        — Вот это отец! Всем бы такого... Только ты лучше пересчитай еще раз да спрячь, чтобы никто не увидел... И не приведи тебе Аллах сболтнуть кому-нибудь об этих деньгах... Ты ведь неопытный юноша!
        Он волновался так, как будто на нас смотрели сотни глаз. И со страхом вглядывался в темноту, повторяя: «Собери их».
        Особенно тревожные взгляды каймакам бросал в сторону лавки. Пока я собирал золото, он несколько раз подошел к двери и, приподнимаясь на цыпочках, заглянул в окно.
        Этот круглый как шар человек питал слабость к двум вещам: рыбе и деньгам.
        За те два года, которые я провел в Миласе, он дважды оказывался на волосок от гибели из-за своих страстей. Однажды летом он отравился испорченной рыбой и его на носилках отнесли в больницу. По словам докторов, каймакам спасся лишь чудом. Я сам был тому свидетелем и помню, как он лежал совершенно голый на железной больничной кровати, сложив маленькие пухлые ручки на толстом волосатом животе. Его лицо все покрылось пятнами и кровоподтеками, и за многие дни он не произнес ни единого слова.
        Что касается денег, связанная с ними беда оказалась пострашнее.
        В первые же дни конституционной революции народ обвинил каймакама во взяточничестве.
        Вместе с евреем-ростовщиком его посадили в телегу для мусора, надели обоим на головы венки из гнилых помидоров и под грохот газовых баллонов торжественно выгнали из города. Зрелище было ужасное.
        Позже многие сочли меру слишком жестокой, а кое-кто даже поговаривал, что каймакама оклеветали. Я так и не узнал правды. Однако вполне допускаю, что он все же брал деньги, так как был не в силах устоять перед блеском золота, которое само шло к нему в руки. Должно быть, при этом каймакам имел понурый и растерянный вид и, как и в ту ночь, тревожно озирался.
        II
        Спотыкаясь и наступая в лужи, мы шли по извилистым узким улочкам, которые то поднимались в гору, то уходили вниз. Хотя, кроме полуразрушенных и темных домов, ничего разглядеть не удавалось. Каймакам то и дело останавливался и давал разъяснения:
        — Это квартал хаджи Ильяса... Не смотрите на внешний вид домов: каждый из владельцев по натуре своей напоминает грязный мешок, и все как один местные богачи... и так далее...
        — Еврейский квартал... Народ здесь очень скупой и глупый, но встречаются и одаренные люди... Среди них есть настоящие толстосумы. Посмотришь, во что они одеваются, как рыбий хвост между собой делят, так хочется монетку подать, но на самом деле...
        — Сейчас мы идем в Хисарбаши. Пусть тебя не обманывает внешний вид домов... Здесь живут одни земледельцы. Даже самый захудалый может иметь привратников из дюжины каймакамов, вроде меня...
        Каймакам не только рассказывал о местах, которые мы проходили, но иногда, взмахивая четками, указывал куда-то в темноту:
        — В той стороне старый квартал. Если подняться на холм в светлое время суток и посмотреть вон туда, можно увидеть Хайитлы... а в ту сторону — Каваклы... а еще Турунчлук, Иельдегирмени, Сарычай...
        В семи-восьми шагах впереди мелькала тень доктора, который останавливался вместе с нами, а затем продолжал путь.
        В отличие от каймакама он, выпив ракы, совсем замолчал.
        В ту ночь его постоянное безмолвие пугало меня, наводя на мысль, что человек он гордый и едва снисходит до моей персоны. Но это все равно не объясняло, почему такой солидный мужчина предпочитает поддерживать дружбу со мной, маленьким ребенком, который еще не закончил училище.
        Дойдя до греческого квартала, я сразу увидел впереди фасад церкви, а вернее, монастыря. По краю площади сидели люди, вокруг играли дети, держась за руки, девушки прогуливались. Каймакам обратился ко мне:
        — В греческом квартале всего две армянских семьи. Ты будешь жить в доме одной из них. Я говорю «семья», но на самом деле там живет только одна армянская барышня. В комнатах на втором этаже до недавнего времени обитал холостой капитан-медик Супхи-бей. На ваше счастье, его перевели в Измир, и комнаты пустуют. Я послал жандарма сообщить ей о твоем прибытии, и она ждет с нетерпением. Только не вздумайте влюбиться друг в друга, а то вам не поздоровится...
        Я обещал, смущенно кусая губы.
        Каймакам еще немного посмеялся над моей неопытностью.
        — Не хочу напрасно обнадеживать тебя, сынок. Госпоже Варваре за пятьдесят, она старая дева. Ее жених умер давным-давно, и она все еще в трауре, сгорает от тоски, как Аслы по своему Керему[9 - Каймакам вспоминает легенду о несчастной любви Аслы и Керема, которые сгорели в пламени своих чувств (Примеч. пер.):]... Она стала всеобщим посмешищем, ее, бедную, считают полоумной. А между тем это очень милая, порядочная и работящая женщина. Я уверен, что она присмотрит за тобой, как присматривала за Супхи-беем.
        Наше появление в квартале вызвало всеобщее оживление. Женщины и мужчины, которые до этого сидели на стульях и топчанах у дверей, вставали при нашем приближении, и каймакам каждому говорил приятное слово и справлялся о здоровье.
        Как ни странно, доктор тоже оживился. Оказалось, что он с необычайной легкостью говорит по-гречески. У некоторых дверей он задерживался, и было ясно, что в доме есть больной или же его спрашивают о чем-то из области медицины.
        Секрет столь прекрасного знания греческого языка я узнал от каймакама:
        — Селим-бей родом с Крита. Он глава большой семьи эмигрантов.
        Наше появление также заинтересовало девушек, которые прогуливались, поддерживая друг друга за талию, и без умолку болтали. Пока мы шли, останавливаясь у каждой двери, они с невероятной скоростью сновали взад и вперед, всякий раз смеряя нас оценивающими взглядами.
        Мне вновь стало неловко за свой потрепанный костюм, о котором я на какое-то время забыл. Я шел, стараясь держаться как можно дальше от своих спутников и не попадать в пятна света вблизи окон и дверей.
        Толпа греческих девушек вокруг нас все увеличивалась, и наконец среди них показалась хозяйка дома, в котором мне предстояло жить. Я ожидал увидеть старую тетушку с бесформенным телом, густыми бровями и орлиным носом, но навстречу нам медленно вышла худая и высокая женщина в черном, плавно покачиваясь, словно растение на ветру. Платок тонкой вязки с шелковой бахромой ниспадал ей на плечи, поверх него была наброшена черная кружевная шаль. В руке женщина держала платочек из черного тюля, а обута она была в блестящие лакированные туфли.
        Но вдруг свет из окна озарил ее лицо, и я увидел увядание и тлен. Эта фея ночи могла бы легко сойти за ангела смерти, если бы вместо черной одежды завернулась в пять-шесть локтей небеленого ситца и взяла в руки косу на длинной рукоятке.
        Ее морщины скрывал легкий слой белил, лицо оставалось бескровным, как у покойницы. Маленький круглый носик походил на перламутровую пуговицу, которую крепко пришили прямо в центре лица. Бровей как таковых почти не было: поверх нескольких редких волосков сурьмой она нарисовала пару тонких полумесяцев — дальний отголосок моды, которой будет суждено появиться через тридцать лет.
        — О-о-о, госпожа моя... Какая роскошь, какая красота, — произнес каймакам, в сильном возбуждении размахивая коротенькими ручками. Он представил нас друг другу, после чего, подмигнув, добавил: — Мне цены нет, я привел тебе нового постояльца. Супхи-бей ему и в подметки не годится. Думаю, вы хорошо поладите.
        Деревянный дом старой девы оказался таким же, как она сама: узким, длинным, тесным и слегка покосившимся. Она обитала на первом этаже, а две комнаты с прихожей на втором этаже отводились мне.
        В своем нелепом костюме я не мог больше стоять перед греческими барышнями, которые столпились у двери, и поэтому, попрощавшись с друзьями, вошел в дом.
        III
        Как и каймакам, я весь состоял из контрастов и противоречий. Держаться золотой середины я не умел и постоянно бросался из одной крайности в другую.
        Оказавшись в комнате в одиночестве, я вдруг потерял самообладание и разрыдался, словно от безысходности. Да еще как!..
        Ни одна крохотная девочка, которую разлучили с матерью, не стала бы так плакать. Это был позор.
        Несчастье свалилось на меня внезапно, как незаслуженная пощечина, и я совсем потерял голову. Все, что произошло с тех пор, когда меня ночью забрали из училища в Министерство полиции, казалось лишь видением. Каждую минуту новые, непредсказуемые сюрпризы, волнения, усталость, перемежаемые сном, тяжелым, как свинец...
        А еще эта роль героя-политзаключенного, которую я излишне усердно играл перед окружающими и даже перед самим собой. Я был измотан.
        Вероятно, именно поэтому я теперь рыдал, как маленький несмышленый ребенок.
        Наконец, была еще одна причина, по которой я дал себе слабинку, и я осознаю ее только сейчас: я полагал, что жизнь отныне будет состоять из череды неожиданностей. Восемнадцатилетнего юношу это воодушевляет и развлекает, даже если приходится терпеть лишения. Но не прошло и недели, как мой путь завершился. И отныне я должен был до самой смерти жить в этой комнате, а все из-за несправедливого решения суда. Так мне казалось тогда.
        Прощаясь, каймакам постарался меня утешить и, взяв мои руки в свои, сказал тихо, чтобы его не услышал Селим-бей:
        — Не печалься, и это пройдет. Как говорится, «всякое может выйти из чрева ночи, пока ждешь рассвета»[10 - Строка из стихотворения Рахми, поэта эпохи диванной литературы, ставшая афоризмом. Диванная литература отвечала вкусам и требованиям ценителей изящной словесности, высокообразованной элитарной прослойки (Примеч. пер.).]. Через год-другой тебя простят. А пара лет быстро пролетит, не успеешь и глазом моргнуть.
        Для людей определенного возраста год действительно пролетает быстро. Но по меркам восемнадцатилетнего это огромный срок, которому нет конца и края.
        Неизвестно, как долго я бы предавался безумию, но, к счастью, в этот момент дверь приоткрылась, и я услышал голос тетушки Варвары:
        — Извините... Если вы позволите, я проглажу ваш костюм, пока вы будете спать.
        Я быстро отвернулся и, посвистывая, сделал вид, будто ищу что-то в дорожной сумке, которая стояла на застеленном топчане. Тетушка думала, что я не слышу ее, и повторила вопрос.
        Достав из сумки платок, я ловко вытер нос и глаза и со смехом произнес:
        — Если я отдам вам свой костюм, что же я надену? У меня нет ночной рубашки...
        — Я дам вам свое энтари[11 - Энтари — длинное женское платье свободного покроя (Примеч. пер.)].
        — Как это?
        — Оно вполне подойдет. Не волнуйтесь, оно чистое.
        — Пусть лучше энтари меня боится. Ведь я с дороги...
        Моя шутка рассмешила госпожу Варвару. Немного
        погодя на софе оказался скрипучий сундучок, из которого, благоухая лавандой, появилось чистейшее отутюженное черное энтари.
        На груди красовались мелкие сборки, а воротник и рукава были отделаны широкими черными рюшами. Ах, детство... Я забыл о своем отчаянии и стал хохотать как сумасшедший, когда увидел себя в зеркале. Хотя тетушка была женщиной высокого роста, ее платье с рюшами доходило мне лишь до колен. Во мне разыгрался бес: я взял с верхней полки платяного шкафа черную соломенную шляпу с черным пером и вуалью и надел ее. В довершение всего в таком виде я спустился вниз, в комнату тетушки.
        Старая дева веселилась, как никогда. Глядя на единственную неудачную часть моего туалета — грязные мужские ботинки, — она смеялась до слез.
        — Ох, дай Аллах вам здоровья... Давно мне не было так весело.
        Утонченность госпожи Варвары доходила до странностей. Хотя именно я должен был стыдиться своих ботинок, смутилась именно она и со словами:
        — Простите... Мне как-то в голову не пришло, забыла принести вам тапочки, — выбежала из комнаты. Затем, несмотря на мои протесты, она встала на колени, сняла ботинки с моих ног и надела мне вышитые черные женские тапочки.
        К счастью, утром, в гостинице в Чине, я сменил носки. Иначе, не сомневаюсь, из скрипучего сундука появилась бы пара длинных черных чулок.
        Я затеял весь этот маскарад перед тетушкой, намереваясь сразу вернуться в свою комнату. Но она насильно усадила меня в угловое кресло для дорогих гостей достала из шкафа серебряный прибор для сладостей и, достав сакыз татлысы[12 - Традиционное турецкое сладкое блюда на основе жевательной смолы. (Примеч. пер.)] и фиалковый ликер, кормила меня чуть ли не из ложки.
        — Как отлично вам подходит это платье. Вы как девица-красавица, от которой все сходят с ума. Супхи-бей, дай Аллах ему здоровья, тоже был хорошим человеком. Но вы, конечно, лучше, да еще и шутник.
        Госпожа Варвара не смогла удержаться и, слегка коснувшись моего лба рукой, поправила мои русые волосы, казавшиеся темнее под черной вуалью.

* * *
        Хотя снаружи все стихло, мы по-прежнему сидели друг напротив друга, говорили о том о сем. Выпив вместе со мной фиалкового ликера, госпожа Варвара разгорячилась: она вытянула шею и, словно трагедийная
        актриса, с дрожью в голосе спросила:
        — Вы ведь совсем еще дитя. Что вы натворили, почему такое случилось?
        Было ясно, что каймакам шепнул тетушке пару слов.
        Я мгновенно переменился. Хотя мое одеяние мало соответствовало выбранной роли, я придал лицу загадочное выражение, достойное взрослого мужчины, и низким голосом произнес:
        — Кто знает!
        Такая серьезность смутила тетушку, она растерялась:
        — Извините... Это не мое дело... Я так, к слову спросила...
        IV
        На следующее утро, лежа в своей комнате на кровати с балдахином среди белоснежных простыней, я задал себе тот же вопрос, что и госпожа Варвара. В самом деле, что же я натворил, что меня в таком возрасте забрали прямо с ученической скамьи и отправили в ссылку?
        Я хорошо отдохнул душой и телом и теперь, ворочаясь с боку на бок, принялся обдумывать все, что со мной случилось. Я учился на втором курсе инженерного училища, отставал по паре предметов, но не сомневался, что меня переведут на третий курс. Экзамены должны были начаться через полтора месяца.
        В тот день мы сдавали письменный экзамен. Вопросы были чрезвычайно простыми, поэтому я быстро написал свою работу, а затем набросал пару строк на промокашке и передал сидящему сзади меня Ирфану[13 - Имя «Ирфан» означает «просвященный», «образованный» (Примеч. пер.).]. Как в насмешку над своим именем, сын повара Ирфан был безнадежным тупицей. Он положил листок бумаги на колени и, странно изогнувшись, вперил в него взор. Мало того, сложные места он читал по слогам, шевеля губами. В результате мы оба попались.
        Разумеется, и я, и он получили нулевой балл и теперь непременно должны были остаться без свидания с родителями.
        Вечером, в часы, отведенные на приготовление уроков, я сидел, опершись головой на руку, и думал о своей участи. Но тут дверь отворилась, и показался воспитатель, который назвал мой номер, имя и потребовал меня к директору.
        Я шел между партами и, не глядя по сторонам, говорил друзьям:
        — Будь проклят этот Ирфан... Из-за него такая беда... Не поминайте лихом.
        В кабинете директора сидели два незнакомых человека. Мне показалось странным, что один из них — комиссар в военной форме.
        На лице директора отчего-то застыло приятное и спокойное выражение.
        — Кемаль-эфенди, идите в спальню и наденьте верхнюю одежду... а также соберите ваши вещи, — сказал он, почему-то не глядя мне в глаза.
        Значит, меня выгоняют из училища. Да еще ночью, с полицией...
        Нужно было немедленно что-то сказать, чтобы не выглядеть дураком.
        Люстры кружились у меня над головой, а я, заикаясь, говорил:
        — Господин директор... я совершил глупость. Это в первый раз, поверьте.
        На этот раз директор поднял на меня глаза и спросил:
        — Что в первый раз?
        Еле слышно и подавленно я пробормотал:
        — Списывал...
        — Вы списывали? Очень плохо... От вас я такого не ожидал. Впрочем, это здесь ни при чем. Вы поедете с этими господами...
        — Куда?
        На этот раз пришел черед директора удивляться и заикаться.
        — Нечего бояться, сынок... Разумеется, вы под защитой своего отца. Вот и эти господа точно так же.. Вы, конечно, видите, они чиновники... Так вот, сынок, вы поедете в одно место.
        Масса вопросов вертелась у меня на языке: «Если все так просто, зачем мне собирать вещи? Куда меня повезут?» Но я не задал их. Что-то подсказывало мне, что ответов я не получу, а молчание еще больше напугает меня.
        Рядом с директором в кресле сидел полный мужчина с коричневыми усами. На нем были очки в золотой оправе. Без сомнения, главная роль теперь отводилась ему.
        Когда мы встретились взглядами, он вдруг поднялся и, стараясь говорить как можно мягче, произнес:
        — С тобой, сынок, мы станем друзьями. — Должно быть, пытаясь внушить мне доверие, он солгал: — Ваш отец просил передать привет. Он вас целует и завтра утром приедет навестить.
        Вот и все, что было сказано в кабинете директора. Я настолько потерял дар речи, что даже с уборщиком в спальне словом не перекинулся, когда пришел наверх, чтобы переодеться в новый костюм и быстро собрать вещи.
        Наконец мы остановились перед темным каменным зданием и в свете фонаря, который висел над дверью, прошли между двух караульных с ружьями. На следующий день я узнал, что меня привезли в Министерство полиции.
        В маленькой комнате, наполненной шкафами и бумагами, молодой офицер с перевязанным подбородком спросил мое имя и место рождения. Пока я диктовал ему, сидя перед столом, покрытым клеенкой, мои спутники исчезли и больше не появлялись.
        Эту и следующую ночь я провел в одиночестве в комнате с высоким потолком и окнами, где не было ничего, кроме железной кровати, табуретки и деревянного шкафа. Кто-то забыл в ящике шкафа старый толстый роман «Путешествие под землей». Я беспрерывно читал, чтобы как-то занять себя. Несмотря на обещания человека в золотых очках, отец появился только на второй день ближе к обеду.
        Как странно! Два года назад мой отец перенес небольшой инсульт и с тех пор так до конца и не оправился. А теперь он выглядел необычно бодрым и веселым.
        Даже хромота на правую ногу и небольшой дефект речи будто исчезли.
        Его слова напомнили мне детство, когда он еще носил черные усы на немецкий манер, блестящую форму и бряцал саблей, приходя из казармы.
        — Дай тебе Аллах здоровья, юноша. Ну как ты? — спросил отец. Он трепал меня по щеке, улыбался, но не говорил, за какую провинность меня заточили здесь.
        Рядом стоял тот самый офицер с перевязанным подбородком, который оформлял меня в ночь прибытия. Вместо того чтобы беседовать со мной, отец все время обращался к офицеру, называя его «сынок» и «боевой товарищ».
        Тот отвечал крайне уважительно, стоял чуть ли не по стойке смирно и называл отца «полковник», но почему-то у меня защемило сердце от жалости к отцу. А он как будто ничего не замечал: офицер, видимо, недавно вернулся из Македонии, и отец задавал ему бессмысленные вопросы о стране. Потом он вдруг повернулся ко мне, как будто вспомнив что-то, и сказал:
        — Кемаль, тебе предстоит небольшое путешествие. Недалеко, до Миласа[14 - Милас — город и район на юго-западе Турции на побережье Эгейского моря.]... Разумеется, ты знаешь это место. Милас лучший уголок в Измирском регионе... В молодости путешествовать приятно... Это приносит даже больше пользы, чем учеба. Я был примерно в твоем возрасте, когда меня, молодого лейтенанта, отправили в Эрзурум[15 - Эрзурум — город на северо-востоке Турции, узел на пути из Аннары в Иран и страны Закавказья.]... Ну, может, на пару лет постарше... Подумай, где Эрзурум, а где Милас...
        В нашем доме запрещалось говорить о политике. Но из обрывков сплетен, носившихся в воздухе, молодые люди того времени составляли достаточно полное представление о действительности. Я понимал, что рядом с этим офицером нужно было о чём-то умалчивать, и, стараясь вторить отцу, я повторял:
        — Конечно, папа... очень хорошо... Меня всегда интересовали путешествия...
        — Через две-три недели мы с мамой приедем навестить тебя. Хотели поехать прямо сейчас, но появились некоторые неотложные дела.
        — Папа, когда я еду?
        — Сегодня, сынок... Через пару часов...
        — Я что, не смогу увидеть маму и братьев?
        — Мама хотела приехать, но у нее гости.
        — А братья?
        — Они не здесь, сынок... Твой брат Хайри получил назначение в Бингази и вчера уехал. Шукрю в Bai’- даде...
        — А невестки?
        — Разумеется, они уехали вместе с мужьями... Погоди, я забыл сообщить тебе хорошую новость. Шукрю теперь в звании колагасы[16 - В османской армии колагасы — было промежуточным званием между капитаном и майором (Примеч. пер).].
        — Я очень рад, папа...
        Отец вновь повернулся к офицеру и, посмеиваясь, начал рассказывать:
        — Как говорится, «просеяли муку, повесили сито на стену». Мы думали, что так и будет, но не вышло. Теперь мы, два старика, рука об руку станем сновать туда-сюда между Бингази и Миласом. Еще и Багдад, но туда ехать долго и дорого. Мы это направление всерьез не рассматриваем.
        Тут появился сержант и ненадолго вызвал офицера куда-то, а когда их шаги стихли, отец внезапно понизил голос и быстро зашептал:
        — Кемаль, когда я приеду в Милас, мы с тобой нормально поговорим. Пока я расскажу тебе вкратце. На самом деле ничего интересного!.. Ты ведь знаешь, что твоя невестка Сабиха — из приближенных наследника престола Решата-эфенди. Когда мы брали ее в семью, не поняли, что это противоречит воле султана. Очевидно, что меня, старика-инвалида, за человека не посчитали, но насчет вас, трех братьев, имеется высочайшее повеление: вы поедете туда, куда я сказал. Там вы будете совершенно свободны. Ты должен все это знать, но смотри, никому не рассказывай.
        Ближе к вечеру я покидал Стамбул на пароме «Хаджи-Давуд», наполненном солдатами. Отец почему-то не пришел меня проводить, хотя и обещал.
        V
        Первые дни я не мог не жаловаться на жизнь. Меня никак не покидало ощущение, что отсюда я уже не вырвусь. По вечерам, когда темнело, меня терзали те же странные чувства, что и в первый вечер. Но, по правде говоря, все это длилось недолго. Привязанности к семье я не испытывал. Старшие братья были намного взрослее меня: они уже учились в школе-пансионе, когда я был еще младенцем. Оба женились, как только по лучили право носить сабли, и сразу разъехались.
        Мать постоянно грустила и говорила об умерших. Если что-то ее смешило, а случалось это раз в тысячу лет, она сразу огорчалась, как будто сделала что-то постыдное. «Не знаю, над чем это мы смеемся?» — вздыхала она.
        Что касается отца, он был настоящим воином, шумным и веселым. Но позже я понял, что мать не смогла привязать его к дому. Днем он пропадал в казарме, а ночью — в кофейнях нашего квартала. Когда же он изредка оставался дома, то был занят тем, что ухаживал за деревьями: прививал их, обрезал ветки. А после того, как он вышел в отставку и вскоре заболел, дом и вовсе погрузился в уныние.
        Меня воспитывали довольно строго. Болтовня и шутки не встречали снисхождения: «Почему Кемаль непохож на старших братьев? Он такой легкомысленный, несерьезный», — частенько расстраивались родители. Выходить на улицу и играть с соседскими детьми мне запрещалось. Когда же я в возрасте примерно девяти лет дома произнес ругательство, которому меня научили друзья, отец забрал меня из школы и нанял мне домашнего учителя.
        В каникулы я скрепя сердце вместе с отцом спускался в сад и, слушая веселые детские голоса, доносившиеся с улицы, помогал ему прививать деревья и резать ветки. Иногда отец заставлял меня собирать травы, цветы, листья и пытался рассказать о различных видах растений, с гордостью повторяя, что об этом нельзя узнать из школьных учебников. Но поскольку его собственные познания не были ни надежными, ни обширными, число видов, которые я выучил, не превышало пяти-шести.
        Хотя я никогда не любил учиться, поступив в инженерное училище, я почувствовал такое облегчение, как будто вышел из тюрьмы.
        Нынешняя ссылка расширяла эту свободу безгранично, возводя меня в ранг взрослого человека, за которым никто не присматривает и в жизнь которого никто не вмешивается. В детстве я очень любил с утра понежиться в постели. Отец же, как назло, мне в этом препятствовал. В ранний час он приходил в мою комнату и брызгал мне в лицо водой из графина, который стоял в изголовье.
        — А ну-ка, юноша, долгий сон делает человека вялым, ленивым и расточительным, — говаривал он.
        В инженерном училище эта обязанность перешла к старому воспитателю. Правда, он не брызгал в лицо водой. Он просто вставал в изножье моей кровати, брался за железные прутья и начинал с поразительной настойчивостью раскачивать ее. Я должен был встать, иначе он от меня не отставал.
        Теперь же я ворочался с боку на бок в доме старой девы, которая боялась чихнуть, дабы не потревожить меня, и каждый день смазывала дверные петли, чтобы они не скрипели. Когда я просыпался, солнце уже освещало половину комнаты, и мне приходилось закрывать глаза ладонью.
        Отец, как большинство людей старой закалки, не умел предаваться лирике в письмах. Слогом они походили на официальные документы и писались огромными буквами, как будто сулусом[17 - Сулус — род арабского письма, почерк, состоящий из крупных, как бы заглавных букв (Примеч. пер).]. И все равно его послания не дотягивали и до половины страницы. Так и не найдя слов утешения, бедный отец платил за почтовые услуги, пребывая в полной уверенности, что и такое письмо на чужбине подействует на меня лучше, чем прекраснейшее из литературных произведений.
        Что касается денег, я был богаче главных чиновников городка.
        Более того, каймакам устроил меня помощником инженера, и теперь я получал жалованье в несколько сотен курушей в месяц. Контора называлась «Кондуктор. Общественные работы». Там я по большей части выполнял мелкие поручения. Но раз в десять-пятнадцать дней вместе с главным инженером, а иногда и в одиночку, отправлялся проверять, как в округе идут работы по строительству дорог и мостов.
        Периодически каймакам, многозначительно подмигивая, говорил: «Ты слушай меня, я знаю, что тебе нужно. Практические знания, обретенные здесь, принесут больше пользы, чем занятия в училище. В будущем продолжишь обучение — станешь таким молодцом, вот увидишь!»
        Я и сам верил, что приобретаю какие-то профессиональные навыки, хотя всего лишь переносил некоторые планы на кальку, вел бухгалтерские книги и раз в неделю выплачивал жалованье дорожным рабочим.
        Но главное и самое приятное заключалось вот в чем: работа в «Кондукторе» обеспечивала мне определенное социальное положение и повышала мой авторитет среди горожан.
        Несмотря на молодость, меня приглашали на помолвки и свадьбы, по праздникам я в ряду чиновников щеголял костюмом, пошитым у лучшего портного Миласа, и на равных общался с людьми почтенного возраста.
        Причина моей ссылки оставалась тайной для городка. Я помнил, что сказал отец, прощаясь со мной, и даже каймакаму, несмотря на его огромный интерес и любопытство, не удалось добиться от меня ни слова.
        Но причина моего упорного молчания крылась не в отцовских советах, а совсем в другом. Я все время слышал, как люди сплетничают, что я был членом тайного общества, подстрекал товарищей по училищу к революции, был пойман при попытке бегства в Европу и т.д. Я даже узнал о своей причастности к покушению на падишаха, — об этом мне сообщил старый полоумный грек из моего квартала.
        Если бы в городе стало известно, что причиной ссылки стала женитьба старшего брата на придворной даме из свиты какого-то там наследника престола, это подорвало бы мой престиж. Когда же некоторые мои друзья, умудренные годами, начинали расспросы, я, ядовито улыбаясь, отвечал: «Неважно». Но это «неважно» казалось им наполненным глубоким смыслом.
        На жизнь я не жаловался, но все же большую часть времени проводил в своем доме в церковном квартале. Хотя с тех пор прошло тридцать, лет, образ госпожи Варвары все еще стоит у меня перед глазами, четкий, как цветной оттиск.
        На следующий день после моего прибытия в Милас она рассказала мне историю своей жизни в самых романтических образах. По преданию, созданному ею самой, тридцать лет назад она была первой красавицей Мил аса. Все юноши городка, будь то османы[18 - Турки-османы — основное население Османской империи (1453 -1918 гг.); происходили из огузского племени кыйа, обитавшего в Средней Азии в области Балха.], армяне, греки или евреи, ходили за ней по пятам. Дошло до того, что матери пришлось надеть на свою дочь чаршаф[19 - Чаршаф — род головного платка, который носит мусульманская женщина (Примеч. пер).], как на мусульманскую девушку.
        Если бы стены и камни умели говорить, они бы рассказали, сколько людей ежедневно околачивалось вокруг ее дома. Среди них были писаные красавцы, подобные Иосифу Прекрасному, а также сравнимые лишь с Соломоном могущественные богачи. Но разве стала она смотреть на богатых, бедных, старых, молодых, красивых и уродливых? Ведь ее сердце принадлежало юноше по имени Кегам.
        Поначалу ни мать, ни соседи не одобряли этих отношений и делали все возможное, чтобы разлучить молодых людей.
        Однако и она, и Кегам мужественно терпели. Он до утра просиживал под стеной ее дома и не уходил, хотя его волосы покрывались инеем и походили на суджук[20 - Суджук — сладкое блюдо, наподобие грузинской чурчхелы (Примеч. пер).].
        А сама она проливала слезы, сидя на этом балконе. Теперь у нее стало плохое зрение, подарок тех времен. Наконец священник из соседней церкви сжалился над ними, и мать госпожи Варвары дала согласие на брак возлюбленных.
        Но после стольких мучений, когда до свадьбы оставалось всего несколько дней, Кегам внезапно умер от воспаления легких.
        Увидев жениха в церкви в гробу, девушка поклялась до самой смерти носить траурные одежды и дала обет безбрачия.
        Для госпожи Варвары все красивое в мире было достойно сравнения с Кегамом. Молодые ростки на берегу Сарычая напоминали шею Кегама, теплый и ароматный ветер, который дул по вечерам из Турун-члука, походил на его дыхание, а белые тонкие свечи перед маленькой иконой Богоматери в ее комнате были словно пальцы Кегама.
        Иногда, касаясь моих щек указательными пальцами, она говорила: «Я ваша сестра в земном и загробном мире», и тогда я чувствовал, что она сравнивает меня с Кегамом и, спаси Аллах, будто представляет, что ласкает своего-покойного жениха.
        Помимо иконы Девы Марии в комнате госпожи Варвары имелась увеличенная фотография Кегама, обрамленная черным тюлем. Но какая! Солнце и сырость так изменили ее, что лица не было видно. В многолетнем противостоянии только брови и часть усов не поддались натиску пятен, пузырей, плесени и следов мух. Но усталые, обрамленные черными кругами глаза госпожи Варвары, когда она с любовью смотрела на фотографию, видели и глаза, и нос, и рот, и даже многозначительную улыбку Кегама во всех подробностях и на нужном месте.
        К счастью для нее и для меня, лица Кегама не было видно. В противном случае история любви, которую я слушал со странным удовольствием, не впечатлила бы меня. Что касается госпожи Варвары, ее смешное уродство меня не смущало. Возможно, причиной тому был возраст.
        Когда мы беседовали по вечерам, я, улыбаясь, говорил: ''
        — Давайте приглушим свет лампы, так будет лучше для глаз.
        В ее голосе слышалась гармония смирения, а движения длинного, изящного тела были преисполнены такой романтичной грации, что я почти видел красавицу, историю которой слушал в темноте.
        Шея госпожи Варвары была довольно длинной и тонкой. Она постоянно склонялась к правому плечу, как будто не в силах вынести тяжести головы, и старая дева все время опиралась головой на руку, когда говорила. Особенно характерным этот жест становился, когда она смущалась или же рассказывала что-то, от чего можно смутиться. Ее узкие плечи поднимались, левая рука скользила по груди, которая становилась еще более впалой. В такие моменты она походила на голую женщину, купающуюся в реке, когда ее вдруг увидел мужчина.
        VI
        В то время в уголке моего сердца, как и в сердце госпожи Варвары, трепетала давняя любовь. Возможно, именно поэтому мы с ней так хорошо ладили.
        Моя любимая жила по соседству в нашем старом квартале. Ее звали Мелек, и теперь она училась на стамбульских педагогических курсах для женщин.
        Когда мы стали соседями, она была кудрявой, белокурой толстенькой девочкой лет одиннадцати-двенадцати, розовощекой и голубоглазой, с длинными ресницами и мелкими чертами лица. Мы были ровесниками.
        Ее кукольная красота, розовая шапочка и юбка с оборками позволяли верить, что она вышла из витрины магазина. В то время мне и в голову не приходило, что существуют девочки прекраснее Мелек. Я сразу же влюбился и решил непременно жениться на ней, когда вырасту.
        Я стал причесываться как взрослый, носить галстук и длинные брюки, пытаясь таким образом обратить на себя ее внимание.
        Вероятно, Мелек тоже была ко мне неравнодушна. Об этом свидетельствовало ее смущение — верный признак любви в этом возрасте. Дома мы оба озорничали и даже порой вели себя бессовестно, но при встрече принимали серьезный вид и даже не смели говорить друг с другом. Еще мы иногда посылали друг другу платок или бутылочку с лавандой.
        Но когда Мелек исполнилось тринадцать, она сильно выросла и начала носить чаршаф.
        Я же остался коротышкой.
        Мне хотелось как можно скорее отрастить усы, чтобы поспеть за ней, и я постоянно сурьмил верхнюю губу.
        Под началом моего отца служил старый белобородый солдат Камбер. Всю молодость он скрывался, не желая идти в армию, но к пятидесяти годам его поймали. Впрочем, человек он был хороший, хотя и слегка не в себе. Я страдал от одиночества и поверял ему свои горести. Но однажды он жестоко высмеял меня, отняв последнюю надежду. «Ну что за усы, как лук-порей, да еще нарисованные!» — сказал он, ехидно прищуриваясь.
        Разве можно было сомневаться, что Мелек пренебрегала мной? Порой я видел ее на улице в черном чаршафе, рядом с матерью, которую она уже переросла, и тогда мне хотелось поскорее спрятаться в какую-нибудь дыру.
        Наш квартал тоже изменился, и больше я с Мелек не сталкивался. Так закончился первый акт нашей любовной истории.
        Второй акт начался через несколько лет: местом действия стала оживленная автобусная остановка в Шехзадебаши, временем действия — вечер Рамазана.
        Мелек ничуть не изменилась. Не знаю, насколько иначе выглядело мое лицо, но рост уже позволял взять реванш. Роскошная форма студента инженерного училища тех времен сегодня заткнула бы за пояс любого генерала, да и к тому же хорошо скрывала мою худобу. В вечернем полумраке наши глаза на миг встретились, и я заметил, что ее взгляд дрогнул. Переглянувшись, мы оба смущенно улыбнулись и отвернулись друг от друга.
        Круг вновь замкнулся. Отныне каждую субботу я выпрыгивал из кровати, не дожидаясь, пока отец придет брызгать мне в лицо водой, и бежал на встречу с Мелек, которая в сопровождении старой тетушки направлялась на педагогические курсы.
        Случайная встреча всегда происходила на одной и той же улице. И каждый раз она несколько секунд смотрела на меня, ее ресницы трепетали, а губы непременно складывались в страдальческую улыбку. Вот она, великая любовь тех лет, впечатлений которой нам хватало на целую неделю.
        Мое сердце разрывалось на части, когда я думал о том, как Мелек понапрасну ждет меня каждую субботу, как она замедляет шаг, полагая, что я опаздываю.
        Я все еще смеюсь, вспоминая об этом. Пару раз я даже хотел признаться в этом госпоже Варваре, но несчастная полоумная старуха блуждала в своем собственном мире, и донести до нее что-то, не связанное с Кегамом, было совершенно невозможно. Она всегда слушала меня со странным беспокойством, как будто я вторгался в ее мысли, и довольно скоро начинала говорить о себе. Когда же я попытался сравнить чувства Мелек с тем, что когда-то чувствовал Кегам, на меня обрушилась волна ненависти. Так тема была закрыта раз и навсегда.
        Впрочем, со стыдом признаюсь, что не отличался по отношению к Мелек и тысячной долей того постоянства, которое присутствовало у госпожи Варвары к Кегаму.
        Не прошло и месяца с момента моего приезда в Милас, как я ужасным образом предал «свою» девушку, и у меня началась череда странных, невероятных авантюр.
        Это довольно долгая история.

* * *
        Церковный квартал сплошь состоял из покосившихся старых домов. Зимой обрамленная ими площадь утопала в грязи, а летом превращалась в океан из солнечного света и пыли.
        В летнюю жару идти через центр площади было выше моих сил, поэтому я двигался по краю разбитой мостовой, прячась в жалкой тени, которую отбрасывали карнизы домов.
        Днем мужчины и молодые девушки уходили на работу, дети находились в церковной школе, а в квартале оставались только замужние женщины и старики.
        Окна обычно были закрыты, занавески приспущены, а двери домов, напротив, постоянно открыты настежь. То и дело в сумрачных, прохладных дворах можно было увидеть старух в домотканых шароварах и черных платках, которые сидели за ткацким станком иди качали детей на качелях. Иногда там же босоногие женщины, неряшливо одетые, повязав головы белыми тряпками, стирали белье и пели песни.
        Но к вечеру, когда солнце начинало садиться, картина преображалась. Пепельно-серые фасады домов играли новыми красками, на них проступали тонкие стебли виноградной лозы и плюща. Под открытыми окнами выстраивались ряды горшков с геранью и базиликом.
        Из дверей в углу церковной ограды на площадь с шумом выбегали дети, и жизнь плавно перетекала на улицу.
        Казалось, что в разгаре базарный день: перед дверями появлялись топчаны, скамейки, прялки, кувшины, подносы с зеленью и овощами, стелились циновки. Старухи, которые днем ткали, теперь брались за прялки, а молодые женщины чистили овощи или заворачивали сарму[21 - Сарма — блюдо из риса, трав и специй (очень редко с фаршем), завернутых в виноградные листья (Примеч. пер.).]. Все население церковного квартала, начиная с младенцев и заканчивая тяжелобольными стариками, было в этот час на улице.
        Тут же принимали гостей, предлагали угощение, решали денежные споры и делили наследство, договаривались о свадьбах и приданом, наказывали провинившихся детей. Ближе к закату главный священник выходил на вечернюю прогулку, останавливался перед каждым крыльцом, чтобы поговорить с хозяевами, а порой садился в кресло, которое торжественно выносили из какого-нибудь дома специально для него, и пил кофе или ликер.
        Церковный квартал состоял не только из домов, окружавших площадь. Здесь жили в основном аристократы. Более демократичная публика ютилась в лачугах на задворках. Там было многолюдно, и по вечерам вся эта толпа, словно веселое карнавальное шествие, заполняла площадь, а потом растекалась по переулкам.
        В эти часы каждый был одет с иголочки. Молодые женщины и девушки в новых платьях покрывали голову, руки и грудь платками и лентами, расшитыми кружевом, монистами и бусинками, надевали оловянные подвески и украшения из воскового жемчуга. Над всей этой красотой приходилось месяцами корпеть с иголкой, напрягая глаза.
        Что касается мужских костюмов, тут уж нищету не удавалось скрыть под слоем бусинок, лент и оловянных безделушек. Хотя мужчины тщательно причесывались и надевали поверх минтанов[22 - Минтан — мужская рубашка без воротника (Примеч. пер.).] расшитые жилеты, их пиджаки были протерты на локтях, а бесформенные брюки вытянуты на коленях. На ногах у них красовались стоптанные туфли без задников. Стоя рядом с женами и невестами, они казались презренными бедняками, одетыми в лохмотья. Впрочем, в силу привычки горькое неравенство мужских и женских нарядов никого не расстраивало.
        Чем темнее становилось, тем ярче светились голубоватым огнем двери и окна домов и тем благороднее и краше смотрелись молодые женщины, любовно прильнувшие к плечам плохо одетых мужей. Эти барышни с волнистыми волосами, в начищенных туфлях, в белых льняных платьях, плотно облегающих грудь и бедра, казались ученицами школы для аристократок, но при этом не стеснялись следовать за своими женихами в кушаках и заплатанных рубахах.
        Гулянья продолжались до поздней ночи. Молодые девушки, придерживая друг друга за талию, прохаживались по две или три, тихонько пересмеивались и напевали песни.
        Годами жители квартала бились с муниципалитетом, требуя установить несколько фонарей, и наконец из Измира привезли огромную роскошную лампу. Половину затрат покрыла церковь, а другую половину — население квартала. Чтобы сократить расходы, лампу включали только в безлунные ночи, иногда устраивали в ее свете собрания и танцы. Под звуки граммофона или волынки юноши и девушки рука об руку водили касап[23 - Касап — разновидность турецкого хоровода (Примеч. пер.).].
        Дом тетушки Варвары не падал лишь благодаря двум подпоркам, но при этом стоял с достоинством корабельной мачты и считался одним из самых аристократических домов квартала. Вместе со мной в нем появилась небывалая роскошь.
        Романтический облик не мешал тетушке Варваре быть крайне бережливой и хваткой домохозяйкой. Несколько лир, которые я платил за питание, в ее руках казались сотнями — так много она на них покупала, а наш дом больше походил на отель класса люкс.
        Госпожа Варвара очень любила выставлять все напоказ. Она могла часами стоять у двери и ждать крестьян, готовых продать по самой низкой цене сыр и сливочное масло, чтобы затем угощать соседей. Раз в несколько дней резали специально откормленных индеек. Тетушка обязательно вывешивала их тушки перед входной дверью, дескать, чтобы вкуснее были, а на самом деле чтобы показать их всем проходящим мимо.
        Наши подносы с хлебом и сладостями приносили из пекарни непременно в тот час, когда квартал был сильнее всего запружен народом, а люди очень хотели есть. Что касается меня, покрасоваться я любил не меньше госпожи Варвары, но форма самовыражения была иной. Я с огромным удовольствием каждый день надевал новый костюм и щеголял в разноцветных рубашках, галстуках и ботинках, особенно после того, как прибыл мой чемодан с одеждой. В первые дни я почему-то сторонился девушек и заводил дружбу только со стариками и детьми.
        Оказалось, что я вел искусную политику, даже не подозревая об этом. В городке не считалось зазорным приставать к молодым гречанкам при встрече, но я держался от них подальше и по этой причине в церковном квартале прослыл честным и порядочным юношей. С другой стороны, мое поведение притягивало барышень и толкало их на сближение.
        Когда я однажды пришел домой в неурочный час, то застал одну из них гладящей мое белье вместе с госпожой Варварой. Ее звали Стематула, и ее знали все. Девочка-сирота, которая выросла в доме своего дяди, бедного больного старика, прикованного к постели... Народ помогал ей.
        Стематула была самой свободной и крикливой девушкой квартала. Она открыто флиртовала с мужчинами во время вечерних прогулок, и поэтому многие относились к ней недружелюбно. Тем не менее, увидев меня, она смутилась, как будто ее поймали на месте преступления, и попыталась уйти.
        Я лишь кивнул ей и начал беседовать с тетушкой, загородив дверной проем, так что она не могла пройти мимо меня.
        Стематула, с ее черными как смоль вьющимися волосами, блестящими глазами, немного вздернутым изящным носиком, наверняка считалась очень приятной и красивой девушкой. Сейчас я это понимаю, но тогда она не совпадала с образом красавицы, который я себе придумал, и поэтому не понравилась мне.
        Стематула стала моей первой подругой среди девушек квартала. Следом за ней, подобно птичкам, которых приучают есть корм с руки, пришли и другие.
        Очень скоро их было уже не меньше полудюжины. Я все еще помню их имена, в том порядке, в котором они меня интересовали: Марьянти, Еленица, Деспина, Рина, Миерис, Пенелопица (но ее коротко звали Пица). Необходимо признаться, что девушек во мне привлекали не только длинные красивые волосы и вычурные галстуки. Без сомнения, особую роль сыграло несравненное богатство нашего дома.
        Любовь к достатку и хвастовству подточила моральные устои госпожи Варвары. До моего приезда старая дева жила на три меджидие[24 - Меджидие — серебряная монета, достоинством в 20 курушей. — 8р. 53к. (в дореволюционной России) 1 золотая османская лира — 5 меджидие (Примеч.. пер.).] в месяц и еле-еле сводила концы с концами, экономя на всем. Теперь она привыкала к мотовству, порой собирая девушек в саду позади дома и угощая вареньем, сыром и пирожками. Разумеется, они не оставались в долгу и помогали ей управляться с домашними делами.
        Но когда я был дома, девушкам запрещалось переступать его порог. Судя по их поведению, тетушка давала десятки наставлений и предостережений, напоминая, что я молодой холостяк. Вроде бы мои беседы с барышнями никак не могли насторожить население квартала. Мимолетный разговор всегда происходил на улице, в толпе, у всех на виду. Никто никогда не видел, чтобы я оставался с какой-то из подруг Подолгу наедине.
        Но должен сказать, что на людях девушки тоже вели себя невероятно тонко и хитро.
        Стоило мне выйти на церковную площадь, как я чуть ли не сталкивался нос к носу с одной или двумя. Какое-то время они шли рядом со Мной, потом, пройдя сорок-пятьдесят шагов, уходили в сторону, уступая меня другой группе, которая тоже вроде бы случайно появлялась на моем пути. Иногда я сам бросал их на середине дороги, чтобы завязать дружескую беседу с детьми или стариками квартала.
        Однако такого рода общение не могло со временем не принять другой формы. Постепенно мои подруги начали соперничать между собой, ревновать и распускать сплетни. Самой ловкой и хитрой в этом деле оказалась Рина.
        Как-то вечером я столкнулся с ней вдалеке от церковной площади, на одной из окраинных улиц городка. Она возвращалась с рынка с небольшой корзинкой в руках. Хотя у меня были дела на рынке, я пошел с ней. Мы разговаривали всю дорогу и вместе подошли к церковному кварталу. Я даже предложил понести ее корзинку, но она наотрез отказалась.
        Рина была красива, но тоже не соответствовала придуманному мной образу. Когда мы оставались наедине, я не мог оторвать глаз от ее высокого чистого лба, чудесных губ и необыкновенной формы носа, но все же придерживался мнения, что такая девушка не должна нравиться, ведь на ее щеках проступали веснушки, а подбородок был слегка кривым. Однако почему-то в тот вечер, когда мы вместе шли домой, я почувствовал, что больше всего меня завораживают именно ее веснушки и подбородок.
        На следующий день я вновь случайно встретил Рину на том же месте, с той же самой корзинкой...
        Когда же она через день в третий раз попалась мне на глаза, я наконец все понял. Должно быть, сегодня она ждала меня дольше обычного, устала стоять и поэтому присела на крыльцо одной из развалюх и погрузилась в плетение кружева.
        Увидев меня, Рина совершенно растерялась и покраснела.
        — Кого ты ждешь, Рина? — со смехом спросил я.
        Рина недолго колебалась.
        — Отец должен прийти с рынка... — солгала она.
        Я сделал вид, что поверил:
        — Хорошо, тогда жди...
        Я начал удаляться, но Рина не села обратно на крыльцо. Через пять-десять шагов я обернулся и увидел, что она медленно идет следом за мной.
        — Что, решила не ждать отца?
        Я смотрел на Рину и улыбался, взглядом показывая, что все понимаю.
        Она засмеялась в ответ и пожала плечами, давая понять, что быть уличенной в хитрости для нее не важно:
        — Я пойду, не буду ждать.
        В этот час улица была безлюдна. Обычно мы болтали без умолку, но сегодня у нас словно языки отнялись. Мы шли бок о бок, я поглядывал на Рину, а она мгновенно перехватывала мой взгляд, вздрагивала и с улыбкой смотрела на меня.
        Я почувствовал необходимость что-то сказать.
        — Рина, давай я немного понесу твою корзинку.
        Девушка задрожала от страха:
        — Вы понесете? Нельзя.
        — Можно... Ты устала...
        — Это стыдно, что скажут люди, если увидят?
        По мнению Рины, показаться вместе, практически рука об руку, Не считалось зазорным. Но если бы я нес ее корзинку и нас увидели, разразился бы нешуточный скандал.
        В тот вечер у меня внутри все кипело: мне хотелось схватить девушку за неровный подбородок, дотронуться до веснушчатой щеки, укусить за губы — словом, играть с ней и тормошить, как котенка. Такой возможности не было, поэтому я схватил корзинку и гневно произнес:
        — Дай ее сюда... Я так хочу.
        Рина крепко держала корзинку. Она даже сжала ее коленями, зная, что силы рук не хватит. Наши пальцы и волосы соприкоснулись, ведь это неизбежно в борьбе, и мы оба вдруг остановились, с трудом переводя дыхание.
        Она вновь повесила корзину на руку, и мы продолжили путь.
        — Ты очень упрямая, Рина...
        — Я очень упрямая. Но если увидят, что вы несете мою корзинку, будет очень стыдно...
        — Почему же стыдно, разве мы не друзья?
        — Вы другой человек...
        Наивные слова этой бедной девочки и почтение в ее глазах лучше, чем что бы то ни было, передали то восхищение, с которым люди квартала относились ко мне.
        Естественность Рины придала мне уверенности, и я нахально заявил:
        — Я собираюсь на прогулку в Турунчлук. Пойдешь со мной?
        Она сразу отвергла мое предложение:
        — Это невозможно. А если увидят, будут говорить... И еще мама... Вы знаете, моя мама...
        Подмигнув, она озорно засмеялась и показала жестом, что ее выпорют.
        — Ну, если так, ладно... пойду один.
        Мы дошли до угла улицы, не говоря друг другу ни слова.
        — Здесь мы расстанемся... Я ухожу.
        Рина замерла в нерешительности, как будто обдумывая что-то. Потом она привстала на мысках, но молчала.
        — Ты что-то хочешь сказать?
        Понизив голос, как будто вокруг нас толпились люди, она прошептала:
        — Вы сейчас пойдете. Я, может быть, потом приду другой дорогой, чтобы никто не увидел.
        Невероятно! Рина принимала приглашение. А значит, скоро мы останемся наедине в одном из уголков Турунчлука, будем сидеть рука об руку и, может быть, даже...
        Но, несмотря на постыдное безумие, навеянное фантазией, на этот раз испугался я. Если нас все же случайно поймают, Рина, скорее всего, отделается парой пощечин, которыми наградит ее мама, и день-другой проведет дома взаперти. Мне же останется лишь собрать пожитки и бежать из церковного квартала.
        Существовала и другая опасность: если наши с Риной отношения получат продолжение, об этом непременно узнает Марьянти, и тогда мы с ней поссоримся. Между тем на тот момент она привлекала меня больше, чем другие шесть барышень.
        Красавица Марьянти походила на мою стамбульскую возлюбленную Мелек ростом, фигурой и цветом волос. Ее толстые косы того цвета, который ныне зовется платиновым, отливали на солнце золотистым блеском и при ходьбе касались бедер. Сейчас я понимаю, что Марьянти была глуповата. Но благодаря вышеупомянутым ее чертам я не сомневался, что это самая глубокая и чувствительная натура среди моих подруг. Ее значимость в моих глазах возрастала.
        Мы виним молодость в том, что из-за нее теряем голову. Однако старость менее уважительно относится к заведенному порядку и установленным правилам. Если бы я мог вновь вернуться в церковный квартал и прожить ту жизнь еще раз, но уже с нынешним характером, я бы, как вандал, отринул Марьянти с ее точеным телом и густыми перламутровыми волосами. Я выбрал бы Пицу — из семи девушек самую невзрачную, с резко очерченным алым ртом, пушком над верхней губой и подвижным носом, тонкие крылья которого трепетали, словно жабры рыбки.
        Поистине, в тот вечер меня спасло чудо: оно велело мне отказаться от прогулки с Риной в Турунчлук. Ведь ее невинная хитрость не укрылась от взгляда беса Стематулы, которая знала, что Рина уже три дня встречает меня на полпути.
        В тот вечер и на следующий день Стематула беспрестанно ходила за мной по пятам и все время порочила Рину. Она.утверждала, что люди квартала зря называют ее саму нахалкой, ведь Рина самая бессовестная девушка,ленивая лгунья, невоспитанная плутовка. Дескать, она флиртует не только с молодыми людьми, которые попадаются ей на пути, но и с женатыми, семейными мужчинами. Поэтому, если она попытается приставать ко мне, не следует проявлять благосклонность.
        Позже Стематула говорила так обо всех подругах, которые пытались сблизиться со мной.
        Бедная девушка понимала, что ее положение в квартале ничтожно, и не питала иллюзий относительно собственной персоны. Но в то же время она чувствовала какое-то родство душ, некую связь между нами и тянулась ко мне, кусая губы от огорчения. Стематула не оставляла меня в покое, пока не убеждалась, что ей удалось меня обмануть.
        Вместе с тем вскоре после этой бессмысленной сцены ревности у нее появилась помощница: моя квартирная хозяйка тетушка Варвара...
        Стоило мне немного сдружиться с девушками, старая госпожа немедленно это почувствовала и, не осмеливаясь напрямую наброситься на меня с упреками, начала, как и Стематула, порочить девушек. Она ровняла их всех под одну гребенку, говорила, что они забываются и, подобно уличным гулякам и падшим женщинам, бегают за мной по пятам. Девушки чуть не плакали, на их лицах, как и на лице Стематулы, попеременно отражались то совершенно детская обида, то раздражение.
        Когда я был дома, тетушка Варвара принципиально не впускала никого из девушек, кроме Стематулы. Но хитрая Стематула постепенно сломила сопротивление старой девы и добилась того, чтобы и другие девушки получили такую привилегию.
        Как-то в пятницу вечером тетушка Варвара при помощи Стематулы на специально выделенные мной деньги устроила званый обед. Официально был приглашен только каймакам, главный священник отец Хрисантос и квартальный староста Лефтер-эфенди. Доктор Селим-бей тоже должен был прийти, но заболел.
        Тетушка Варвара очень обрадовалась новой возможности похвастаться перед всем кварталом. Таким :л образом она одним выстрелом убила бы не двух и даже не четырех, а пять зайцев, причем стреляя из чужого ружья.
        Прежде всего, в ее дом собирался прийти каймакам города Миласа. Это было сравнимо по величию с той честью, которую оказало ей Османское государство, когда приняло под свое покровительство.
        Госпожа Варвара почему-то не любила каймакама и с удовольствием злословила о нем, когда бывала возможность. Но как только речь зашла о визите, ее слова сразу изменились. Стоя на крыльце и ощипывая двух индеек, зарезанных для соседей, она, подбоченясь, говорила:
        — Вы знаете, что значит каймакам? Это ведь заместитель нашего великого падишаха. Зачем же смотреть на его рост? В Миласе выше каймакама только Аллах.
        У госпожи Варвары имелась и вторая цель: угодить главному священнику. Старая дева ходила в церковь каждое воскресенье и ставила свечи перед иконами -святых, когда могла дотянуться. Однажды она разъяснила, почему так делает:
        — Меньше, чем православных греков, я люблю только свои грехи. Но, к несчастью, в Миласе нет других армян, кроме меня, поэтому и армянской церкви нет... Вот идут все, религиозные, в свои мечети, синагоги, церкви, а я что, дома буду сидеть, точно безбожник какой? Вы ведь знаете, даже мусульмане имеют право совершать намаз в церкви, если нет рядом мечети. И потом, я уже одной ногой в могиле стою. Придет день, и Создатель воссоединит нас с Кегамом... Так что же, пусть меня хоронят на улице, как собаку? Я не влюблена в черные глаза отца Хрисантоса, но что делать! Когда я умру, он позаботится обо мне и отпустит мои грехи...
        Несчастная старая дева с нетерпением ожидала священника потому, что боялась остаться одна перед смертью и быть похороненной не по обряду. С учетом всего этого наш прием имел особую политическую цель, как обед между дипломатами двух соседних стран.
        Визит квартального старосты тоже был прочно связан со стратегией, которой следовала тетушка Варвара. Лефтер-эфенди, старый османский чиновник, в силу своего авторитета имел влияние в других органах правления и в судах.
        Благодаря жидкой бородке и смиренному виду он походил на иконописное изображение Христа, но в старости. Хотя Лефтер-эфенди производил впечатление человека даже более благочестивого, чем главный священник, на самом деле он был «зубастым», палец в рот не клади.
        Тетушка Варвара говорила о нем так:
        — Да вы знаете, он дьявол в ангельском обличье. Кто его не боится, тот и Бога не боится. Если вдруг взбрыкнет, может на весь квартал несчастье наслать.
        Подготовка к обеду началась за три дня. Столько хлопот обычно бывает только перед свадьбой.
        В помощники нам подрядился весь церковный квартал. Дом от крыльца до чердака сиял чистотой, в саду все прибрали, даже железные ножки кроватей в спальнях были начищены, словно гости собирались там обедать. Во время подготовки выяснилось, что за фрукт эта Стематула. Чертовка не только стала правой рукой тетушки Варвары во всем, что касается приготовления пищи, но и ухитрилась провести в дом по одной всех своих подруг, чтобы они помогли выполнить небольшие поручения.
        На кухне квартирная хозяйка вместе с Деспиной раскатывала тесто и фаршировала перец, в саду Марьянти натирала столовые приборы, а Пица на крыльце чистила овощи. Еленица и Рина гладили скатерти и салфетки на большом столе в прихожей. Поскольку инженер уехал инспектировать участок, я, пользуясь возможностью, отлынивал от работы. Формально проверял, как идет подготовка к приему, но на самом деле слонялся по дому, словно горе-работник. Поболтав немного на кухне с тетушкой Варварой, я выходил на крыльцо и, засунув руки в карманы, наблюдал за Пицей, перебирающей зелень. Как сильно меняются некоторые лица в зависимости от ракурса! О Аллах! Глядя на нее сверху вниз, я видел растрепанные волосы, ниспадающие с двух сторон на выпуклый лоб, густые черные брови, длинные ресницы и острый подбородок девушки, так непохожей на Пицу в профиль или анфас. Иногда она поднимала глаза и смотрела на меня, и тогда ее губы, оттененные темным пушком, казались ярче и влажнее. От этого взгляда у меня легонько сводило скулы. Порой я садился на гору овощной кожуры и, не думая о том, что будет с моими брюками, помогал ей чистить
овощи, пока до меня не доносился звук шагов или скрип дверей.
        Тогда я, посвистывая, возвращался в сад, к Марьянти.
        Марьянти была дочерью старого ювелира, который отошел от дел, потому что стал плохо видеть. В свое время он делал золотые браслеты на своем станке и, скорее всего, был не слишком солидным, внимательным и серьезным отцом. Молодая девушка чистила приборы речным песком, который нам с утра за плату притащили дети квартала, то и дело разглядывая их на солнце. Заметив пятно или точку, она принималась за дело вновь. Постепенно я отчаялся сойтись с ней ближе.
        Мне хотелось непременно понравиться Марьянти, увидеть искорку смеха или одобрения в ее глазах, и я придумывал самые интересные темы для разговора. Но рядом с ней они иссякали за пару минут.
        Нельзя сказать, что она плохо владела турецким языком. Торгуясь с уличными продавцами, она изъяснялась лучше, чем все ее подруги, вместе, взятые.
        Может быть, она считала меня ребенком, а мои слова — бессмысленными? Тоже нет. Ведь когда она сама все же произносила несколько слов, они оказывались простыми и пресными по сравнению с тем, что говорил я.
        Правда лежала на поверхности, но я не мог соотнести эту огромную греческую статую с понятием глупости и предположить, что в такой прекрасной головке, играющей всеми красками и обрамленной золочеными волосами (теперь бы сказали, в стиле Греты Гарбо), нет и намека на неземные тайны.
        Марьянти сидела на корточках, подобрав подол юбки. Заметив меня, она на секунду поднимала голову, улыбалась, а затем вновь погружалась в работу.
        В один из таких моментов она потеряла равновесие и упала на копчик, так что ноги задрались кверху. Я сразу же схватил ее за руки, чтобы поднять, и сделал все, чтобы казаться взволнованным.
        Приключись такое с другой девушкой, Марьянти еще неделю насмехалась бы и говорила об этом. Но в тот момент она только сказала: «Все в порядке, мне не больно» — и, стряхнув пыль с юбки, продолжила свое занятие.
        Солнце освещало макушку Марьянти, каждый ее волосок переливался, лицо играло яркими красками, а кожа, под которой проступали тонкие нити сосудов, казалась прозрачной. Луч скользил по прохладной ткани блузки, мягко облегающей выпуклости тела, стекая по спине и груди. Невидимый пушок на коже вспыхивал огоньками, придавая коже муаровый блеск.
        Вероятно, даже будущему мужу Марьянти не удастся увидеть ее так красиво освещенной и в таких деталях. Но как долго можно глядеть на человека, который иссушает твои самые восторженные слова, подобно ветру пустыни, и сам при этом молчит? По этой причине я оставался рядом с ней ровно столько времени, сколько требуется, чтобы проверить, как начищены вилки и ложки, а затем был вынужден развернуться и уйти. Но должен сказать, что это лишение оказалось не настолько важно для меня, как я тогда воображал.
        Да, Марьянти была красива. Специалисты в области эстетики непременно стали бы подшучивать над тем, кому она пришлась бы не по душе. Но, увы, хотя я искренне верил, что такая девушка должна нравиться и даже покорять сердца, однако мысли о ней не заставляли кровь играть и не будоражили нервы. Что касается растрепанной остроносой Рины, которая сейчас наверху распевала песни и иногда подходила к окну с утюгом в руке, тут все было по-другому. Возможно, именно поэтому группу гладильщиц, в которую вошли она и Еленица, я оставил напоследок. Я поднимался по лестнице не быстрее и не медленнее, чем шел до этого, но теперь я ступал иначе, и даже тембр моего свиста изменился. Рина, в противоположность бесчувственной Марьянти, была все время начеку и постоянно кокетничала. Поняв, что я иду, она быстрым движением руки пригладила волосы, привела в порядок лицо и платье. Однажды я увидел, как она расстегивает пуговицу на груди. Но она сразу догадалась, что жест не остался незамеченным, и снова застегнула пуговицу.
        Наблюдать за работой Рины и Еленицы было приятно. Но, как назло, не прошло и двух минут, как появилась Стематула. Она запыхалась, взбегая по лестнице, и сразу же встала над нами, словно надсмотрщик. Не умолкая ни на минуту, она, словно злая мачеха, обрушилась с бранью на девушек, испортив нам настроение.
        Мы с Риной странным образом поняли друг друга. Когда Стематула отворачивалась, Рина делала мне многозначительные знаки, высовывала язык и насмехалась над подругой. К тому же попытка Стематулы вмешаться в чужие дела не увенчалась успехом: через пять минут снизу раздался голос тетушки Варвары:
        — Стематула... Куда ты опять пропала?..
        Стематула раздраженно повела плечами и не отозвалась.
        — Я из сил выбилась, тружусь на кухне, уже от усталости падаю... Я что, не могу отдохнуть?
        Через некоторое время тетушка пришла в ярость:
        — Негодница Стематула... Ты что, под землю провалилась? Сковорода горит!
        Девушка начала умолять меня:
        — Кемаль-бей, прошу вас, скажите: «Я послал Стематулу к бакалейщику».
        Но тут Рина, сделав вид, что не слышит, совершила подлость и, опережая меня, закричала:
        — Госпожа, Стематула здесь!.. Вы хотите ее видеть? Сейчас придет.
        У Стематулы побледнело лицо, глаза полезли на лоб. Если бы не мое присутствие, она, несомненно, накинулась бы на Рину; словно бешеный петух, и разорвала бы ее на части.
        Она несколько раз сглотнула, собираясь сказать колкость, а потом, опустив голову, начала спускаться вниз, ни на кого не глядя.
        Если бы этим все закончилось, инцидент был бы исчерпан. Но на середине лестницы Стематула молниеносно обернулась и увидела, как Рина копирует ее движения.
        Тут я испугался. Стематула могла проявить характер и поднять страшный крик. Но она не стала этого делать. Поднявшись на несколько ступеней, она подбоченилась и медленно, выговаривая каждое слово, сказала Рине что^го по-гречески. Затем, уняв свое раздражение, она с радостным и довольным выражением на лице вприпрыжку спустилась по лестнице.
        Девушки невольно закрыли лица руками. Я понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее, поэтому предпочел уйти в свою комнату и запереть дверь.
        Через некоторое время я услышал чей-то плач. Я приоткрыл дверь и увидел Рину. Она уронила голову на стол, закрылась руками и содрогалась от рыданий. Еленица, склонившись, гладила ее волосы и лоб и что-то тихонько говорила.
        Необходимо было вмешаться. Я подошел к девушкам и спросил:
        — Что случилось, Рина?
        Еленица говорила по-турецки хуже всех, но после небольшого колебания произнесла:
        — То, что Стематула сказала, очень плохо, очень стыдно. Стематула плохая девушка...
        Похоже, дело принимало серьезный оборот. Я понял, что надо разрешать ситуацию, и приказал:
        — Ну-ка, Еленица... сходи вниз... и позови Стематулу...
        Еленица страшно испугалась и принялась умолять:
        — Не надо, Кемаль-бей... Вы хотите что-то сказать Стематуле... А она когда сердится... так страшно кричит... Прошу вас, Кемаль-бей...
        Но я настаивал:
        — Не бойся, Еленица... Я ничего дурного ей скажу... Приведи ее непременно...
        Мои слова придали Еленице уверенности. Она спустилась вниз, вызвала Стематулу во двор, и они начали что-то тихо обсуждать.
        Рина все еще плакала навзрыд. Я подошел к ней.
        — Ну что ты как ребенок, Рина! — сказал я. — Неприлично себя так вести. Ты дразнила Стематулу... а она тебе ответила. Я не понял, что она сказала, но, очевидно, что-то непристойное... А ну-ка, подними голову...
        Я склонился над ней, как до меня Еленица. Но когда я коснулся ее волос, между нами словно прошел электрический разряд. Меня охватил жар, какой бывает при сильном гневе, я схватил Рину за уши, силой приподнял ее голову и развернул ее лицо к себе.
        Нужные слова не приходили в голову.
        — Взрослая девушка, считай невеста,.. Тебе не стыдно?
        Я почти кричал.
        Ее лицо было заплаканным, губы распухли, глаза заплыли, на лбу обозначились две красных полосы от стыка столешниц, уши горели. Она не сопротивлялась, не^вырывалась, только вытирала нос платком.
        Продолжая говорить что-то не связанное с причиной гнева, вроде «Если будешь так плакать, никто не возьмет тебя в жены и любить не будет», я взял полотенце и принялся грубо вытирать ей лицо.
        Со двора слышались приглушенные, взволнованные голоса Стематулы и Еленицы, которые перебивали друг друга. Они вряд ли поняли, что происходит у нас с Риной.
        Она немного успокоилась и уже не нуждалась в утешении, но не убирала мои ладони от своих щек.
        — Я лучше пойду, Кемаль-бей, — сказала она.
        — Я не стану удерживать тебя силой. Иди, если хочешь... Но это неправильно.
        Рина непокорно откинула голову и приникла к моей груди, почти что упав в мои объятия.
        Полагаю, нет, просто уверен: в тот день мы обязательно наломали бы дров. Но тут послышались шаги Стематулы и Еленицы, которые наконец-то пришли к согласию. Я быстро отпустил Рину, отступил на несколько шагов и с серьезным выражением лица остановился в ожидании.
        Стематула была расстроена и казалась напуганной. Вероятно, она ожидала от меня упреков и боялась, что ее прогонят.
        С серьезностью судьи, готового обвинить обеих, я приступил к делу:
        Как вам не стыдно... Взрослые барышни, а дуетесь друг на друга, точно дети... Одна дразнит другую, та отвечает обидными словами... Я не понял, что сказала Стематула, но по всему ясно, какое-то оскорбление, гадость... Такая нелепая ссора, я даже не знаю, что сказать. Мне жаль вас.
        Я и правда не знал, что сказать. Конференция началась успешно, но завершить ее никак не удавалось.
        — Обе ждите меня здесь, — сказал я приказным тоном и быстро удалился в свою комнату.
        Перерывая шкаф в поисках необходимого, я то и дело прислушивался к тому, что происходит снаружи. Но из прихожей не доносилось ни звука. Девушки, вероятно, со страхом и любопытством ждали моего решения.
        Придав лицу серьезное, но все же гораздо более приятное выражение, я вновь открыл дверь, держа в руках несколько безделушек.
        — Все три, подойдите-ка к этому столу. Что вы стоите, словно не понимаете?
        Опустив глаза, девушки подошли к столу. Я положил по шелковому платку перед Риной и Стематулой, а перед Еленицей поставил бутылочку с одеколоном.
        — Это подарки в честь вашего примирения. Возьмите их и немедленно помиритесь, чтобы я видел...
        Движущей силой нищего церковного квартала была страсть к вещам. Ничего притягательнее этого для них не существовало. Все, вплоть до ребятишек, играющих на улице, тряслись над своим добром, даже самой ненужной мелочью, вроде грошового перочинного ножа из Албании или жестяной банки. Иногда в квартале происходили ссоры и драки, а главной причиной этого почти всегда становилось имущество.
        Порой из какой-нибудь лачуги доносились похоронные вопли и стоны.
        Через некоторое время становилось известно, что какая-нибудь из девушек, что по вечерам прогуливаются рука об руку на площади, вскоре отправится в село или окажется навеки заперта в жалкой лачуге или лавчонке. А все потому, что бедняжку обманули: она польстилась на такое богатство, как три аршина ткани или туфли с блестящими пряжками.
        По наивности я полагал, что нашел гениальный способ примирения. Общая стоимость этих вещей не превышала одного блестящего меджидие, но для трех бедных девушек они имели историческую ценность.
        Рина и Стематула сложат свои шелковые платки и запрут их в глубине сундуков, чтобы достать лишь по случаю большого христианского праздника или в день свадьбы.
        Еленица много месяцев, а может, и лет будет расходовать одеколон по капельке, а потом обернет бутылочку из искусственного хрусталя лентами и поставит у зеркала, как украшение.
        Стематула и Рина продолжали хмуриться, но краем глаза внимательно разглядывали вещицы на столе.
        Я топнул ногой, словно наследный принц, который не желает уступать одалискам-черкешенкам:
        — Ну же, чего вы ждете?
        Девушки, опасаясь, что я заберу подарки, сделали движение вперед, но, поняв, что такого намерения у меня нет, вернулись на прежние места.
        Еленица начинала сердиться. В случае-, если примирение не состоится, она оказывалась в самом невыгодном положении. Приятным, убеждающим голосом она обратилась к подругам по-гречески.
        Рина исподтишка глядела в зеркало тетушки Варвары, поправляла волосы и мятый воротник платья. Ее лицо постепенно смягчалось.
        Но Стематула с животным упрямством продолжала смотреть прямо перед собой, блистая черными глазами из-под насупленных бровей. Стало ясно, что примирение невозможно. Грубо схватив Стематулу и Рину за руки, я пододвинул их Друг к другу и приказал:
        — Смотрите, последний раз говорю. Или вы помиритесь, или обе уходите, и больше я с вами и словом не обмолвлюсь.
        Тут Еленица перешла к более энергичным действиям:
        — Ну давайте... стыдно, очень стыдно. Кемаль-бей просит.
        Спорщицы, опустив голову, недовольно протянули друг другу руки.
        — Не пойдет, очень холодно вы это делаете, — сказал я со смехом, — обнимитесь и поцелуйтесь.
        Я проворно подтолкнул девушек друг к другу, и теперь они стояли голова к голове, точно пара бодающихся баранов.
        Стематула с видом мятежника извернулась и обнажила зубы, точно собираясь укусить. Рина ударилась острым носом о щеку подруги и вдруг, скосив глаз в мою сторону, поцеловала Стематулу в губы.
        Ссора завершилась примирением. Прижимая обеими руками бутылочку одеколона к груди, Еленица таинственно спросила у меня то, что было для нее крайне важно:
        — Они поссорились, помирились? Но я, за что одеколон?
        Еленица не обладала исключительными чертами Марьянти и была крупнее всех подруг, при этом ее лицо сохранило детские черты. Она всему радовалась. А когда смеялась, что происходило довольно часто, на ее подбородке появлялась ямочка, маленькие глазки влажно блестели, словно капля света, затерявшаяся между круглыми щеками и слегка припухшими веками.
        Я тронул ямочку на ее подбородке мизинцем и ответил:
        — Ты очень poli omorfo peyda[25 - Ты очень красивый ребенок (греч.).]... Ты никогда ни с кем не ссоришься... — и вприпрыжку сбежал вниз по лестнице.
        На кухне тетушка Варвара раздувала огонь в жаровне.
        — Мерзкая Стематула, ты что, в ад провалилась? — сказала она, стоя ко мне спиной, и добавила совершенно непристойное ругательство.
        Повернувшись, она увидела меня, удивилась и страшно смутилась. Хорошо, что тетушка не держала в руках сковородку, иначе она бы ее выронила.
        Несчастная старая дева много месяцев не могла забыть, как опозорилась. Всякий раз, когда мы болтали наедине, стоило мне улыбнуться, она тут же замолкала, полагая, что я вспомнил о том происшествии. Затем отводила глаза, а на ее клоунском носу проступало красное пятнышко.
        VII
        На первый взгляд прием действительно проводился в честь каймакама, священника и старосты. Но на самом деле они, подобно делегации почетных поручителей на благотворительном балу, становились лишь необходимыми элементами. Когда молодой холостяк приглашает в свой дом толпу девушек, а власти закрывают на это глаза, возмущение жителей квартала неминуемо. Но если на праздник прибывают высочайшие представители органов управления, церкви и квартальных властей, вопросов можно избежать. Под этим предлогом мы имели возможность захлопнуть двери перед носом толпы, сбежавшейся к порогу, и без страха веселиться всю ночь.
        Гости и слова бы не сказали, увидев, что среди нас есть несколько девушек. Более того, прислуживать каймакаму, главному священнику и старосте у накрытого стола было их прямой обязанностью.
        Барышни в новых платьях разоделись так, словно шли на свадьбу. Каждая повязала по фартуку в оборках. Они порхали вокруг стола с блюдами, подносами и графинами, словно мотыльки.
        Во главе восседал каймакам, по правую руку от него мы посадили священника, а по левую — квартального старосту.
        Все трое надели выходные костюмы. Каймакам был в сюртуке, квартальный староста — в бесформенном шерстяном пиджаке с закрытым воротом, похожем на мундир военного. На его груди красовался серебряный орден Меджидие[26 - Орден Меджидие (Меджиди) был выпущен по приказу султана Абдульмеджита в 1851 году, имел пять градаций и вручался за военные заслуги и важные деяния в религиозной сфере (Примеч. пер.).]. На груди главного священника болтался крест, отделанный бирюзой и изумрудами, огромный, словно колокольчик на шее у верблюда.
        Вот только перед самым началом торжества тетушка Варвара устроила совершенно неуместную сцену, чем испортила нам настроение, правда, ненадолго.
        По праву хозяйки дома старая дева поочередно приветствовала гостей фразой «добро пожаловать», нашла поэтичные слова благодарности для каждого, а затем покрыла лицо черным тюлевым платком и зарыдала. Мы удивленно переглядывались, не понимая, в чем причина этих внезапных слез.
        Стематула и Марьянти под руки отвели тетушку к умывальнику, помогли ей умыться, прикрыв накрахмаленный воротничок ее платья салфеткой, чтобы он не намок.
        Через некоторое время старая дева, глядя спокойно и смущенно, вернулась к столу. Чтобы не пачкать тюлевый платочек, она вынула из кармана юбки другой и, утерев нос, поведала причину внезапного кризиса:
        — Если бы Кегам был жив, он сейчас находился бы среди нас. Тридцать лет назад моя мать намеревалась устроить пир по случаю нашей свадьбы, но он умер. Тогда мы жили в достатке, трех овец специально откармливали ягодами и листьями винограда, чтобы угостить бедняков. Великий Аллах не сжалился над Кегамом, хотя тот был так молод. Но он должен был пожалеть бедняков церковного квартала.
        Гости сидели со скучающим видом и уклончиво бормотали скороговоркой: «Что делать, все в руках Аллаха. Всем нам предстоит умереть» — и желали закончить разговор как можно скорее. Но тетушка не понимала общих настроений и неподобающим образом продолжала рассказывать, как увидела возлюбленного в гробу.
        Собравшиеся впали в уныние. Покойный Кегам стал нежданным гостем на вечере и решил загубить застолье и испортить всем настроение.
        К счастью, отец Хрисантос оказался большим профессионалом во всем, что касается похорон. Он встал, и невидимый, но преисполненный неземной гармонии голос с вершины его грузного тела произнес небольшую проповедь:
        — На все воля Господа. Не следует беспокоить мертвых в могилах. Если мы упоминаем умерших не в молитве и не в дни поминовения, мы заставляем их кости гореть, словно в адском пламени.
        Проповедь произвела впечатление не только на тетушку Варвару, но и на всех нас, так что волосы встали дыбом. Я видел, как Марьянти, которая стояла за пределами светового пятна вокруг стола, крестится в темноте, а лицо остроносой Рины от волнения вытягивается все сильнее.
        Каймакам понял, что за махинацию проворачивает священник, и вставил пару значительных реплик:
        — А наша религия полностью запрещает траур. Ведь это есть «сомнение в воле Аллаха».
        После таких слов тетушка Варвара совершенно растерялась и была повержена.
        Каймакаму и отцу Хрисантосу быстро удалось вернуть веселье за стол. Каймакам пил ракы, священник — вино, а старый больной староста не имел возможности присоединиться к ним и довольствовался мятной водой, бокал с которой он поднимал и опускал, вторя остальным.
        Лефтер-эфенди примешивал к мятной воде немного обычной, чтобы создать некоторую мутность цвета, присущую ракы. Тетушка Варвара, в хозяйстве которой, как в аптеке, было все, предложила:
        — У меня есть анис, Лефтер-эфенди, я могу растолочь его ложкой и принести, хотите? Мятная вода будет больше похожа на ракы...
        Квартальный староста поначалу обрадовался, посчитав, что нашел новый способ утешения для тех, кто отказался от ракы. Но, отпив пару глотков мятной воды с анисом, он с отвращением поставил бокал на стол и испуганно сказал:
        — Сегодня я уж выпью бокал настоящей ракы за всех присутствующих. Не умру же я от одного бокала... Но прошу вас, мадам не должна знать.
        Тетушка Варвара обрадовалась, что староста дал повод для шантажа.
        — Как можно, — заверила она, — я буду держать рот на замке. И, погрозив девушкам пальцем, она добавила: — Если вы разболтаете мадам Ангелики или кому-то еще, что Лефтер-эфенди пил ракы, я вам рты разорву, до самых ушей.
        Ближе к середине трапезы каймакам, указывая на девушек, произнес:
        — Ой-ой! Барышни из-за нас не только устали, но еще и остались голодными.
        Я немедленно ухватился за такую возможность и начал осуществлять план, который разработал два дня назад:
        — Да, меня это тоже огорчает. Хорошо, если они поедят где-нибудь в уголке.
        Тетушка Варвара посчитала, что это противоречит этикету, и возразила:
        — Как можно, гости ведь не закончили есть! Что, у них в глотках петухи запели? Слава богу; на кухне полно еды. Будет время — поедят.
        Но оказалось, что все сидящие за столом поддерживают меня. В конце концов, девушки тоже были гостями этого дома.
        Когда старая дева увидела, что в кухонные дела вмешиваются, а хитроумные планы рассыпаются в прах, ее охватил ужас, и она вскочила с места.
        Но наша встречная хитрость уже начала осуществляться.
        Тетушка Варвара с изумлением увидела, как из дверей появились друг за другом два маленьких столика, и девушки проследовали с ними в противоположный конец сада, подальше от фонаря. Через несколько минут столы застелили белой скатертью, на них появились тарелки, а вокруг выстроились стулья, принесенные из дальнего угла двора.
        Продолжая ломать комедию, я посмотрел на фонарь над головой:
        — В той части сада темно... Барышни не увидят, что едят... Перенесите столы поближе, в эту сторону...
        Столы вновь поднялись в воздух и медленно продвинулись в нашем направлении. Я все еще смотрел вверх, оценивая степень освещения.
        — Ничего не вышло... Все равно темно... Еще немного... и еще... — говорил я.
        Тут, слава Аллаху, подал голос каймакам:
        — Дети, хватит, что уж теперь... соедините столы.
        И под новые крики тетушки Варвары столы причалили друг к другу.
        Я сидел на стыке столов. Девушки суетливо перебегали с места на место, словно играли в капмаджа[27 - Капмаджа — детская игра, в которой играющие перебегают из одного угла в другой, стараясь не быть схваченными (Примеч. пер.).], и поэтому Стематуле удалось сесть рядом со мной.
        Поначалу она посчитала, что ловко обошла всех подруг, получив такую привилегию — сидеть со мной плечом к плечу, и от радости кипела, как самовар. Но вскоре, увидев, что Рина расположилась напротив и тянется ко мне своим острым личиком, Стематула поняла ошибку в своем расчете и очень расстроилась. Мы сидели бок о бок и видели друг друга, только когда поворачивали голов, чтобы перекинуться словом-другим. Между тем Рина находилась прямо напротив меня, под фонарем, свет которого скрывал веснушки и неровности ее лица. Оно отливало волшебным блеском, а ее глаза смотрели прямо в мои.
        Бедная Стематула чего только не делала, чтобы заставить меня обратить на нее внимание. Иногда она даже осмеливалась схватить меня за руку, заставляя обернуться в ее сторону. Но принужденное общение длилось не более полуминуты, затем я отворачивался к старшим, сидящим во главе стола, и вновь поворачивался к тем, кто находился напротив.
        Тетушка Варвара догадалась, что все эти манипуляции я совершил, чтобы пригласить девушек к столу. Она не сердилась, только многозначительно улыбалась, словно говоря: «Оказывается, вот ты какой!», качала головой и грозила мне пальцем, когда наши взгляды пересекались.
        Рина захотела мне что-то рассказать и, словно не желая, чтобы ее слышали старшие, наклонилась вперед.
        Стематула не выдержала:
        — Осторожнее, Рина, у тебя такой длинный нос... Еще попадешь им прямо в рот Кемаль-бею... — Ее голос звучал как свист, нервно и агрессивно.
        Рина не рассердилась. Она лишь высунула язык и прошлась им по губам и зубам, словно облизываясь, а затем подняла глаза к фонарю и пожала плечами:
        — Что поделаешь... На то была воля Аллаха.
        Я испугался, что прямо за столом вспыхнет новая ссора, поэтому насупил брови и осадил Стематулу:
        — В чем дело?
        Бедняжка сразу затаилась, как котенок, которому щелкнули по носу, и больше не произнесла ни слова.

* * *
        Чтобы скрасить вечер, мы собирались взять у соседей старенький граммофон. Тетушка Варвара воспротивилась, сказав, что это будет неуважительно по отношению к главному священнику, однако мы предложили ей компромисс. В соседнем доме жила бедная прачка по имени мадам Ангелики. Граммофон решили поставить в ее саду, за оградой, чтобы старая дама иногда меняла пластинки.
        Как назло, в тот вечер старик, муж прачки, заболел и слег с высокой температурой. Тем не менее несчастная женщина не отходила от двери и заводила граммофон, стоило нам легонько постучать по ограде, — из большого уважения к остаткам еды, которые мы обещали принести ей за услугу.
        Думая об отце Хрисантосе, мы исключили было музыку из программы, но, как ни странно, он обрадовался ей больше всех.
        Мадам Ангелики не умела читать, поэтому ставила пластинки как попало, в случайном порядке, так что следом за турецкой песней-мани звучала греческая газель, а ее сменяла хороводная мелодия касап.
        Внезапно отец Хрисантос изъявил желание еще раз послушать одну турецкую песню. И, что самое необычное, даже продекламировал первый куплет, нараспев, будто читая молитву, и назвал имя композитора: Хаджи Ариф-бей.
        Я немедленно вскочил с места.
        — Мадам Ангелики не сможет прочесть, что написано на пластинках! Если позволите, мы принесем граммофон сюда, — сказал я и в сопровождении девушек направился к забору.
        Переносить граммофон поверх ограды было опасно. Но мы решили, что обходить по улице долго, поэтому я выдернул одну гнилую доску и переправил граммофон вместе с пластинками через дыру в заборе.
        В начале вечера, когда обсуждались серьезные темы, главный священник показался мне Демосфеном, теперь же он часто перегибал палку, комичным и даже почти явным образом все больше напоминая Аристофана.
        Лефтер-эфенди производил впечатление человека больного, простодушного и потерявшего интерес к жизни. Казалось, что он обитает в каком-то другом измерении. Тетушка Варвара была тысячу раз права в своих опасениях. Не существовало незнакомых ему людей, неизвестных для него земель и не услышанных им сплетен о государственном строе. Но, что самое удивительное, его безжалостный сарказм выражался тщательно подобранными словами, и ничто в его речи не вызывало подозрений каймакама и священника. Критику высокопоставленных лиц он всегда начинал молитвой и хвалебными речами.

* * *
        Кто знает, который был час. А сюрпризы тетушки Варвары все не кончались.
        Время от времени она исчезала на пару минут, чтобы затем появиться с очередной тарелкой или подносом в руках. Когда она возвращалась к столу, священник безнадежно разводил руками.
        — Ах, госпожа... Ах, госпожа... Что же вы не сказали, я бы оставил место для этого блюда, — то и дело причитал он.
        Однако, слегка принюхавшись и детально разглядев содержимое тарелки, словно красивую картину, он опять вдохновлялся.
        Тетушка Варвара под предлогом званого вечера накрепко заперла входные двери и окна, чтобы толпа, собравшаяся у порога, не могла проникнуть внутрь. Тем не менее несколько детей, привлеченных запахом еды, перепрыгнули через забор запущенного соседского сада и принялись разглядывать нас из-за ограды. Я давно заметил это, но ничего не говорил, опасаясь, что тетушка Варвара поднимет шум.
        Я часто видел на улице маленького мальчика по имени Сими. Он был сирота, питался отбросами, подобно уличным собакам, и ночевал в лачужке около церкви, крохотной, как конура.
        От девушек я узнал, что люди квартала до прошлого года помогали Сими и пускали его спать в свои дворы. Но после того как мальчик начал подворовывать, все испугались. Теперь в него бросали камни и палки, едва завидев у открытой двери.
        В ту ночь среди детей на задворках сада находился и Сими. Но в отличие от друзей он не довольствовался дырой в доске, через которую можно было смотреть. Припав лицом к земле, он прополз под забором и просунул голову внутрь. Теперь пыльный пучок его растрепанных волос торчал из куста дикого цикория.
        Каким-то образом тетушка Варвара все же заметила детей и, схватив кочергу, накинулась на них. Все быстро сбежали. Но бедный Сими не смог уберечь свою голову и заверещал, как крыса, которой прищемило нос мышеловкой.
        Я вскочил, намереваясь во что бы то ни стало впустить ребенка внутрь и накормить где-нибудь в уголке. Но было уже поздно: тетушка Варвара сполна угостила несчастного Сими, и он с воплями убежал.

* * *
        В общем, вечер удался на славу. Вот только, когда подали кофе, священник Хрисантос начал клевать носом. То и дело он уносился в мир возвышенно-духовных видений, улыбаясь во сне долме и сладостям, которые приготовила тетушка Варвара.
        Лефтер-эфенди тоже вел себя странно. Он не спал, а, наоборот, таращил глаза и сидел очень прямо и неподвижно. Только его грудь порой поднималась с таким звуком, словно он плакал. Что касается каймакама, он собрал девушек вокруг себя и, судя по всему, заигрывал с ними (пусть это будет на его совести!). Я еще не достиг того возраста, когда знаешь, как взрослый мужчина может перешучиваться со знакомыми барышнями, не выходя при этом за рамки приличия. Поэтому я счел шутки каймакама чисто отеческими и ничего плохого не подумал.
        Да, прием прошел очень весело. Если бы в последний момент Лефтер-эфенди не упал в обморок и не перепугал нас, веселья, наверное, было бы еще больше.
        VIII
        Через неделю был канун Пасхи и Праздник огня[28 - В дореволюционное время в России, а на Западе и по сей день, в Пасху на прихрамовой территории разжигается большой костер. С одной стороны смысл костра, как и у пасхальной свечи — огонь есть Свет и Обновление. Пасхальный костер также разводят для символического сожжения Иуды (Греция, Германия). С другой стороны, около этого огня могут греться те, кто вышел из храма или не дошёл до него, поэтому он является также символом костра, у которого грелся Петр. Молодежь прыгает через костер. В дополнение к световой иллюминации костров и фейерверков используют всяческие хлопушки и шутихи для торжественности праздника (Примеч. пер.).]. Мусульмане и евреи из разных уголков городка тоже пришли посмотреть, поэтому в церковном квартале людей собралось больше, чем обычно.
        С наступлением темноты на площади и в переулках вспыхнули вязанки терновых ветвей. Не только дети и молодежь, но даже старики прыгали через костер, порой сталкиваясь и падая. Отовсюду доносились крики, смех и песни.
        Большая церковная дверь, обычно закрытая, была широко распахнута. Колокол звонил не умолкая, а старейшины квартала в праздничных одеждах группами входили внутрь.
        Стематула поймала меня у двери дома.
        — Кемаль-бей, вы не пойдете? В церкви очень многолюдно, будет весело... — сказала она.
        Никаких других дел у меня не было, поэтому я надел пиджак и пошел следом за Стематулой.
        Рина не показывалась уже несколько дней. Судя по тем слухам, которые до меня доносились, мать снова отшлепала ее и посадила под домашний арест. Вполне вероятно, этой ночью ее бы простили в честь праздника и отпустили в церковь. Я был бы счастлив возможности уединиться с Риной где-нибудь в уголке церковного двора, порадоваться ее освобождению и увидеть тень смущения в ее глазах.
        У входа продавались свечи. Я купил две самые дорогие, одну протянул Стематуле и направился к церкви.
        Но она удержала меня, схватив за руку.
        — Еще не началось, — сказала она, — не хотите ли немного прогуляться по саду?
        Небольшой садик, меньше монастырского двора по соседству, утопал в листве многочисленных деревьев. Его окружали высокие стены, поэтому раньше я и не подозревал, что он существует.
        Десять или двенадцать девушек увлеченно прыгали через огонь, многие из них были мне незнакомы. Я боялся сделать что-то не так и рассердить священников, поэтому остановился и уже собрался повернуть назад. Но тут девушки насильно потащили меня за собой и вынудили пару раз перепрыгнуть через огонь.
        Одна из них, как и я, казалась здесь чужой и чувствовала себя немного неловко.
        Она стояла поодаль, опершись на ствол большого дерева, словно любыми силами хотела остаться лишь зрителем на этом празднике. Ее лицо скрывали тени ветвей.
        Но, как назло, остальные девушки все время докучали ей. Они подходили с таким видом, как будто хотели пригласить ее на танец, брали за руку и звали прыгать через огонь, соревнуясь друг с другом за это право.
        Она каждый раз колебалась, но никому не отказывала, а затем, приостановившись перед костром, прыгала испуганно и неумело.
        Удивительно, но девушки не подшучивали над ее неопытностью. Не было даже слышно бесстыдного смеха, который сопровождал неудачу любой другой барышни. Они смеялись, как младший смеется в присутствии старшего, как слуга — перед лицом господина. В их голосах и манерах проскальзывала вежливость, присущая льстецам.
        Скорее всего, незнакомка приходилась дочерью какому-нибудь богатому горожанину, греческому купцу.
        Я хотел узнать что-нибудь о Рине и, когда появилась возможность, подозвал к себе Еленицу. На мой вопрос, кто эта девушка, она широко раскрыла глаза:
        — Приехала из Греции, ее отец очень большой человек... понимаете?
        — Понимаю... Значит, она здесь гостья...
        — Да...Так...
        Я привык, что в церковном квартале ко мне обращаются с такой обходительностью, словно я наследник престола. Присутствие дочери «очень большого человека» на празднике оттеснило меня на второй план и слегка задело мое самолюбие.
        Странно, что девушки не знакомили нас, двух значимых представителей высшего общества. Видя их бездействие, я решил проявить инициативу.
        Сейчас я не могу вспомнить, с какими словами обратился к ней. О своем статусе я тогда не подумал. Она ответила по-гречески, причем очень нерешительно, что так несвойственно благородным, высокомерным барышням.
        Почему-то я не предполагал, что девушка может не знать турецкого языка. Положение оказалось незавидным: я не мог уйти, потупив взор, так и не поговорив ' с ней, — это было бы оскорбительно для меня. К счастью, на помощь подоспела Стематула, которая выступила в роли переводчика.
        Но беседа наша не заладилась, и после нескольких избитых фраз я был вынужден откланяться.
        Второй раз я увидел эту аристократку в церкви. Она бросила всех своих подруг и стояла в уголке одна, наблюдая за богослужением с тем же отстраненным видом, с каким ранее смотрела на игры возле огня.
        С трудом пробираясь сквозь толпу, я медленно обошел всю церковь. Рины не было. Будь она здесь, ее остроносое личико мелькнуло бы где-то. Более того, я не сомневался, что она стала бы искать меня и наверняка нашла бы. По всей вероятности, она сильно провинилась, раз мать не выпустила ее из заточения даже в честь праздника. А вдруг ее поймали, когда она гуляла с незнакомым мужчиной в Турунчлуке или где-то еще? Если верить Стематуле, от этой девушки можно было ожидать чего угодно.
        Я наступил на ногу какой-то пожилой мадам, а когда просил прощения, невольно глянул в толпу и увидел, что незнакомка смотрит на меня из дальнего угла церкви.
        Я недоумевал: к чему это внимание, ведь раньше, в саду, она была так холодна со мной? Но стоило мне перехватить взгляд, она внезапно отвела глаза и как будто попыталась спрятаться за колонной. Все это было довольно странно.
        Служба подошла к кульминации. Священник в роскошной, расшитой золотом пелерине поверх облачения громко говорил какие-то слова, вероятно преисполненные значимости, а соседские дети в вышитых шелковых жилетках поверх рваных роб хором вторили ему.
        В толпе коленопреклоненных прихожан я различил лица некоторых своих подруг.
        Вот Марьянти стоит впереди других, а на ее великолепные волосы ложится отблеск пламени свечей, вот Еленица — она то и дело подносит платок к глазам, Стематула с нарядной свечой, которую я ей купил. Она держит ее чуть выше головы, словно бросая вызов всей церкви... Бедная Стематула, этой ночью дорогая свеча позволила ей единственный раз в жизни оказаться впереди всего квартала. Вторая свеча покачивалась у меня в руке, словно посох. Опасаясь сплетен, я не осмелился зажечь ее. Столкнись я с Риной, я, может быть, отдал бы свечу ей, но теперь я точно знал, что Рина уже не придет. Несомненно, в этом деле был замешан мужчина. Может, какой-то похотливый уличный торговец, из тех, что бренчат мелочью в кармане шаровар, или задиристый молодой грек, оборванец из соседнего дома...
        От запаха ладана и пота у меня запершило в горле, глаза начали слезиться. Пока я пробирался к двери, я вновь глянул туда, где стояла незнакомка, и опять заметил, что она смотрит на меня. Хотя вокруг было столько интересного.
        Планы изменились. Дойдя до двери, я повернул назад и медленно, шаг за шагом, стал приближаться к тому месту, где стояла она.
        Девушка смотрела в другую сторону, и я был абсолютно уверен, что она ни за что не обернется. Но так отчетливо я чувствовал, что ей известно о моем медленном приближении и о тех усилиях, которые я прилагал, чтобы пробраться сквозь толпу.
        Вскоре нас разделяли всего восемь-десять шагов, и только тогда я остановился и взглянул на нее без всякого смущения. Смущаться было нечего — прихожан интересовало только красочное огненное действие, сопровождаемое песнопениями. Она знала, что я не отрываю от нее глаз, но, разумеется, не смотрела на меня.
        Ее лицо в профиль напоминало лик Богородицы с младенцем на руках, изображенной на противоположной стене: лицо маленькой девочки и молодой женщины одновременно. Несмотря на жару, голова девушки была покрыта черным кружевным платком.
        На ней был серый мужской плащ с поднятым воротником, из-под которого виднелся подол темно-синей плиссированной юбки и замшевые черные туфли на высоких каблуках.
        Выходя из церкви, я вновь столкнулся с ней. На этот раз девушка открыто, без стеснения кивнула мне и исчезла в толпе вместе с подругами, которые вновь столпились вокруг нее.
        На следующее утро я подозвал к себе Стематулу, чтобы задать вопрос:
        — Ты все знаешь, Стематула... Я хочу спросить у тебя кое-что. Но если ты не ответишь честно, ссоры не избежать.
        Девушка подняла на меня изумленные глаза и усмехнулась:
        — Зачем же мне вам лгать, Кемаль-бей?
        — Даешь слово?
        — Даю...
        — Ты знаешь, о чем я хочу спросить?
        — Знаю... Вы спросите, где Рина.
        Я растерялся. Стематула так быстро разгадала мой секрет и имела наглость так открыто говорить об этом, что я не мог скрыть досаду. Немного жестко я произнес:
        — Что ты хочешь сказать, Стематула?.. Какое мне дело до Рины? С чего я должен спрашивать о ней у тебя?
        Стематула прекрасно поняла, что моя ярость — не более чем следствие удивления, поэтому ответила, глядя мне прямо в глаза:
        — Кемаль-бей, вы что думаете, я не знаю?
        — О чем?
        — Хотите, чтобы я сказала?
        Положение становилось опасным. Нужно было спасать девушку во что бы то ни стало.
        Я еще больше повысил голос и произнес таким тоном, словно отчитывал служанку:
        — Молчи, и слышать не хочу этих глупостей. Я собирался спросить совсем о другом. А ты плетешь неизвестно что. При чем тут Рина? И зачем я с вами общаюсь! — И, не оборачиваясь, я быстро пошел прочь.
        Стематула замерла на мгновение, а затем последовала за мной:
        — Извините, Кемаль-бей... Вы сердитесь на меня? Что я такого сделала?..
        Было понятно, что опасность миновала, и я остановился:
        — Как тебе не стыдно, Стематула. Рина, ты, Пица, Марьянти, Еленица — все вы подруги... Мы постоянно вместе смеемся, перешучиваемся... Разве можно говорить такие гадости?
        — А что я сказала?
        Стематула перекрестилась, при этом в ее широко распахнутых глазах блеснула напускная наивность.
        — Не говорила, но я знаю, что ты за человек...
        — Простите, Кемаль-бей...
        — Браво, Стематула... Так-то лучше... Когда я вижу Рину, я беседую с ней так же, как и с тобой, и с Пицей, и с Марьянти... Но почему я должен беспокоиться о ней, когда не вижу?
        Стематула перевела дух и поспешила меня заверить:
        — Вы правильно говорите, Кемаль-бей...
        — Разумеется, я прав...
        — А у меня спросить что хотели?
        — Что же я хотел у тебя спросить? Да, я ведь собирался что-то у тебя спросить. Из-за тебя забыл... А, вспомнил: кто эта барышня, которую мы встретили вчера вечером?
        — ?..
        — Ну та, что была в церковном саду. Такая красивая барышня... Чудесные глаза, волосы...
        Глаза и зубы этой девушки мне довелось увидеть лишь мельком, и я сомневаюсь, что узнал бы ее, даже если бы она стояла прямо передо мной. Но нужно было показать Стематуле, что я не собираюсь скрывать от нее свой интерес к какой-то барышне. Это помогло бы свести на нет разговоры о Рине, поэтому я восхвалял девушку как мог. Я вовсе не был влюблен в незнакомку, которая прошла передо мной в ту ночь огня. Но моим близким подругам не обязательно было об этом знать.
        Не думаю, что Стематула, этот тертый калач, поверила в мою сказку. Но сочла, что позволить себя убедить будет вернее.
        Вот только она ничего толком не могла рассказать о незнакомке, мямлила и лишь повторяла слова Еленицы: «Ее отец греческий богач, очень большой человек».
        — Когда она приехала?
        — Да уж неделю назад... дней пятнадцать как... Я не знаю.
        — Зачем она приехала?
        — У нее здесь дядя... очень большой человек...
        — В Миласе?
        -Э...
        — Чем он занимается?
        — Не знаю... крупный торговец...
        — Но ты знаешь, что он торговец...
        — Так говорят...
        — Хорошо, Стематула... Спасибо...
        Я попрощался со Стематулой и собрался уходить. Но она не отставала от меня, хотя мы уже перешли границу квартала.
        — Кемаль-бей, я хочу вам что-то сказать...
        — Что такое?
        — Только вы никому не рассказывайте.
        Начинались новые проблемы.
        — Хорошо, Стематула. Никому не расскажу, — заверил я.
        — Клянетесь? Если скажете, будет очень, очень плохо... Потому что мне велели молчать...
        — Понятно... Я никому не скажу.
        — Вечером вам все девушки говорили неправду. Эта девушка вовсе не гречанка, она османка.
        — То есть живет в Османской империи, как и вы?
        — Не только... Она османская женщина... Мусульманка.
        — Ты правду говоришь?
        — А зачем мне врать?
        — Ну хорошо, а почему же она не знает турецкого?
        — Знает, специально не показала этого. Чтобы вы не поняли...
        — А с вами она все время говорила по-гречески...
        — Она очень хорошо знает греческий язык. Она родом с Крита. Это сестра доктора Селим-бея... Пришла к нам, чтобы посмотреть на Ночь огня.
        — Все это очень странно, Стематула... Получается, что она пришла тайком, потому что мусульманка.
        — Ну... Османы не ходят в церковь... Может, и брат не знает... Никому не говорите, что я вам рассказала...
        — Не беспокойся, Стематула...
        — Большое спасибо, Кемаль-бей...
        Как выяснилось, на этом секреты Стематулы не закончились. Оказывается, сестра Селим-бея захотела увидеть меня, не объясняя, кто она такая, и с этой целью попросила Стематулу позвать меня в церковь. Получается, что я оказался в положении девушки, которую вывели на смотрины.
        — Насколько мне известно, у Селим-бея только одна сестра и она замужем за измирским купцом. Откуда взялась эта девушка?
        — Это она и есть. Та, что замужем за измирским купцом...
        — Такая молодая! Она ведь вам ровесница.
        — Когда увидите ее на базаре, в чаршафе, так не скажете... Она уже четыре года замужем...
        Поведав мне секрет, Стематула надеялась стереть остатки обиды и была уверена в успехе. Прощаясь, я тоже попросил ее об одолжении:
        — Я думал, что сестра Селим-бея гречанка, и говорил неуместные вещи о ее бровях, глазах... Не смей об этом никому рассказывать.
        Стематула вновь перекрестилась и поклялась. На этом мы и расстались.
        IX
        После Ночи огня друг за другом произошли два события, которые слегка испортили мне настроение. Во-первых, два молодых человека из Миласа сбежали в Европу.
        По мнению священника и старосты, бегство свидетельствовало о непростительной неблагодарности по отношению к высочайшему падишаху. Но по странной случайности, когда они рассказывали о происшествии, в их глазах плясали искорки. После приема наша дружба с Лефтером-эфенди окрепла, и однажды вечером он зашел ко мне в гости, чтобы сообщить неприятную новость.
        В тот день в квартале появились два жандарма, которые допросили старосту, выясняя, что за люди ходят ко мне.
        Надо ли говорить, что ночью я спал не слишком хорошо, а спозаранку помчался к каймакаму и рассказал о случившемся.
        Он посмеялся над моими страхами, потрепал меня по щеке и поспешил удовлетворить любопытство:
        — Не о чем тут волноваться... это я их послал. Проделки этих невежественных юнцов привлекут к нам внимание центра, им будет крайне необходимо начать дознание. Могут спросить и о тебе. Я велел узнать, чем ты занимаешься. Это докажет, что мы не дремлем. Ты не знаешь подноготной подобных дел. Всегда полезно иметь какой-нибудь документ. Так, на всякий случай.
        Каймакам не мог побороть любопытство и по-прежнему хотел знать, за что ребенка моих лет отправили в ссылку. Порой, пытаясь меня разговорить, он сам сбалтывал лишнее, но результат оказывался только один: я узнавал о стране и режиме то, чего не знал раньше.
        В то время ссыльные были подобны просвещенным пропагандистам: они пробуждали от сна те края, куда их отправляли. Но в моем случае все происходило в точности наоборот.
        Каймакам интересовался литературой, часто читал стихи Намыка Кемаля, Зии Паши[29 - Зия-паша Абдул-Хамид Зия-бей (1825-1881) - турецкий поэт, публицист и общественный деятель эпохи Танзимата. Возглавлял умеренное крыло общества «Новые османы». Вместе с Намыком Кемалем издавал в Лондоне газету «Мухбир» и «Хюрриет». Один из авторов проекта турецкой конституции (1876). Стремился придать турецкой литературе народный характер, ратовал за демократизацию языка, но в своих стихах придерживался традиционных форм.] и других великих поэтов эпохи Танзимата и под предлогом толкования смысла открыто рассказывал мне, как страна катится к пропасти.
        Должен заметить, что прейсде каймакам всегда был осторожен и выражал свои мысли завуалированно. Когда же он заходил слишком далеко, бедняга спохватывался, пускался в ненужные объяснения, пытаясь придать своим словам иной смысл, начинал молиться за безгрешного, добродушного падишаха, который и не ведал, что происходит в его стране.
        — Моя должность требует делать вид, будто я гневаюсь на этих мальчиков, — говорил он. — Если, упаси Аллах, сегодня поймаю озорников, то закую в кандалы — только цепи зазвенят. Но на сердце будет тяжело. По правде говоря, оба блестящие молодые люди. Правильно сделали, что сбежали. Говорят, беглецы создали в Европе тайное общество, выпускают газету. Пытаются склонить на нашу сторону все прочие государства. Преуспеют или нет — не знаю, это уже другой разговор... Но по крайней мере, они делают все, что могут. Во всяком случае, хотя бы не с девушками соседскими заигрывают, а занимаются чем-то более полезным...
        Последнюю фразу каймакам произнес жестко, явно имея в виду меня. Но, увидев, как я покраснел и опустил голову, он не выдержал и рассмеялся.
        — Хочешь начистоту? Не бери в голову. Это я для виду, как и для виду сержусь на этих юношей. Молодому человеку непременно нужно что-то делать. По крайней мере, завязывать крепкую дружбу с соседскими барышнями... А иначе будете как я — сидеть в углу и огрызаться.
        Взор несчастного каймакама затуманился. Он высоко поднял голову, словно ему было трудно дышать, и ослабил грязный отложной воротничок.

* * *
        Что касается второго события, мои отец и мать составили программу своего путешествия. Последние годы жизни два старика должны были провести в точности так, как отец описывал офицеру в Министерстве полиции: рука об руку мотаясь между мной и братьями.
        Первым номером программы значился Траблус. В письмах они сообщали, что сначала поедут туда, к моему среднему брату, а затем, ближе к концу лета, очередь дойдет и до меня. Однако внезапная болезнь матери, не привыкшей к морскому климату, заставила отца изменить планы и высадиться на берег в Измире и в первую очередь привезти ее в Милас. Я отправился встречать их к одному горному источнику, расположенному в четырех часах пути от города.
        Мать еще не вполне поправилась, и в тарантасе для нее оборудовали кушетку.
        Бедняжка разрыдалась, увидев меня в пыльном охотничьем костюме, специально пошитом для разъездов по делам дорожной инспекции, и с обветренным лицом.
        Отец за эти несколько месяцев заметно постарел. Поначалу он насмехался над материнскими причитаниями, считая себя таким же сильным, как и прежде. Но, поцеловав меня в загрубевшую щеку, он, судя по всему, не смог сдержаться, поскольку долго прижимал мою голову к своей груди и не позволял взглянуть в лицо.
        Почему-то я навсегда запомнил, как мы в тот вечер медленно спускались с горы. Лица отца и матери по-прежнему стоят у меня перед глазами.
        Мать лежала, кутаясь в коричневый платок, прислонив голову к отцовской груди.
        Я следовал за ними, отставая на несколько шагов. Но морда лошади находилась вровень с тарантасом, так близко, что мать пугалась и прятала голову в объятиях отца каждый раз, когда животное трясло гривой.
        Не думаю, что мать любила меня больше, чем братьев. Но они были уже давно взрослыми мужчинами, воинами и привыкли думать, что однажды придется отправиться в далекие края. Их приучили к этой мысли с момента поступления в военное училище Соук-чекмедже. К тому же оба были женаты. По этой причине больше всего мать сокрушалась из-за меня, младшего, почти ребенка. Но к ее тоске примешивалась радость встречи с сыном, ведущим самостоятельную жизнь в чужих краях, поэтому бедняжка то плакала, то смеялась.
        Что касается отца, он радовался не меньше. Я постарался описать свою жизнь в церковном квартале по возможности кратко, изо всех сил акцентируя внимание на официальных обязанностях. Поэтому у него сложилось впечатление, что я все время тружусь, контролируя строительство дорог и мостов.
        — Ты устаешь... Но ты должен знать, что подобная усталость полезна для физического и душевного здоровья, — говорил он.
        Полагаю, что никогда еще мы не были так близки. Стыдно признаться, но я не могу сказать, что ждал родителей с нетерпением. Я даже несколько растерялся, получив телеграмму отца.
        Однако все изменилось, как только я увидел их лица у горного родника. Одиночество снова нахлынуло на меня с еще большей силой, чем в те дни, когда я находился далеко от них. Я удивлялся, как мог радоваться жизни, пока матери с отцом не было рядом.
        Повозка покачивалась, голова матери ударялась о грудь отца, а мне казалось, что она прижимается к моей груди. Наверное, если бы я в детстве хоть раз увидел их в момент такого взаимопонимания, так было бы всегда. Что же послужило причиной: внезапный приступ любви или дурное предчувствие? Я думал о том, что счастье посещает нас в последний раз, что вскоре я их потеряю. И мое сознание туманилось, как будто на этой бескрайней равнине становилось нечем дышать.
        Я уступил свою комнату отцу с матерью, а себе постелил на полу в маленькой коморке напротив.
        Тетушке Варваре пришлось вновь наводить порядок. Некоторые из моих подруг теперь имели возможность приходить в дом почти беспрепятственно. Но я уже не радовался им, понимая, что буду чувствовать себя очень одиноко, когда останусь один.
        Тетушка Варвара и моя мать быстро нашли общий язык. Отец развлекался тем, что подрезал виноградную лозу в саду и чинил забор, а госпожа рассказывала матери историю Кегама, сидя у изголовья ее кровати.
        Мать проявляла любопытство, поскольку речь шла об очередном покойнике. Она так увлеклась, что теперь мне приходилось слушать повествование о Кегаме и от нее. Ей нравилось, поэтому я делал вид, что слышу все это в первый раз и мне крайне интересно.
        Но бедняжка никак не могла встать с постели, несмотря на хорошее настроение и искреннее желание это сделать. Было ясно, что дело не только в морском климате.
        На третий день мы с отцом посовещались и приняли решение позвать врача. Естественно, первым, кто пришел мне в голову, оказался Селим-бей.
        Доктор не нашел у матери ничего, кроме небольшого застоя в легких, вызванного усталостью и простудой, и гораздо больше заинтересовался моим отцом.
        Закончив осмотр, он спросил:
        — Господин, вы бывали на Крите?
        — Да, я прожил там около двух лет...
        — А вы, случайно, не майор из Бурсы?
        Отец замер в удивлении:
        — Да, в Ханье меня называли «майор из Бурсы».
        — Ханья вновь вспоминает вас, майора из Бурсы. Разрешите, я поцелую вашу руку.
        Тщетно отец пытался отдернуть руку, Селим-бей вновь и вновь целовал обе его руки[30 - В Турции младшие целуют руки старшим в знак почтения, этот обычай сохранился по сей день (Примеч. пер.).]. Он дрожал от волнения, которое так контрастировало с его обычной холодной сдержанностью.
        — Вы не узнали меня... ничего удивительного... Тогда я был ребенком. Я сын Ибрагим-бея Склаваки, брат покойного Джеляля Склаваки.
        Имя Склаваки было известно даже мне. В детстве я много раз слышал его от отца.
        Волнение Селим-бея передалось моему отцу.
        — Я вспомнил, сынок... вот я вас и нашел, — говорил он, целуя доктора в обе щеки.
        Через некоторое время Селим-бей давал разъяснения мне и матери:
        — Госпожа... Все ханийцы считают себя детьми майора из Бурсы... Если бы на Крит прислали еще несколько таких, как он... Тогда Васос захватил горные районы, подбирался к деревням, где жили мусульмане, хладнокровно убивал безоружных женщин, детей и стариков. Мы оказались заперты в Ханье. Двери крепости захлопнулись за нами, а из Стамбула пришел указ, запрещающий нам обороняться. Но майор из Бурсы проигнорировал этот указ. Он тайно подговорил народ опустошить оружейные склады, которые были вверены ему. Это помогло создать отряды сопротивления за стенами города. Беженцы из деревень укрывались в крепости, а, получив оружие, отправлялись на бой с бандами Васоса и в результате прогнали его в горы. Отчаявшись побороть нас, Васос решил сровнять с землей мусульманские поселения, расположенные на дальнем побережье. Тогда майор из Бурсы вновь пришел на помощь. Мой старший брат Джеляль Склаваки сказал: «Чего мы ждем? Капитан парома «Фуат» самоотверженный человек. Он не откажется отвезти вас. Если хотите, я тайно договорюсь с ним. Пусть несколько сотен самых смелых из вас отправятся туда с оружием и
рассчитаются с бандитами».
        Я никогда не забуду тот день, когда паром «Фуат» отчалил от пристани. Я был еще ребенком, поэтому брат не позволил мне присоединиться к остальным. Я перебегал от лодки к лодке, умоляя добровольцев, направлявшихся на паром, взять меня с собой.
        «Фуат» отчалил нагруженным до самых бортов, но, как только взял курс, на его пути возник греческий броненосец. Хоть он и был на самом деле деревянным, силой и мощью намного превосходил наш паром. Часть храбрецов предложила пришвартоваться, встать бок о бок и вступить в бой... Другие же отказались. Под вечер бедняга «Фуат» вновь вернулся в порт. Но то, что сделал майор, забыть невозможно.
        Отец слушал историю с удовольствием, к которому примешивалось смущение и печаль. Он задумчиво покручивал седой ус (с усами он упрямо не желал расставаться) и покачивал головой.
        Селим-бей настаивал на том, что мы — члены одной семьи. Он оставил отца в покое, взяв с него обещание, что мы все придем в гости, как только мать совсем поправится.
        Отец не умел выражать свои чувства, а уж на комплименты был совсем не способен. Он рассказал нам о семье Селим-бея, когда тот ушел.
        — Непонятно, что за семья, — говорил он. — Их предок вроде бы сам был родом из Текирова[31 - Текирова — город-курорт на средиземноморском побережье Турции.], попал в плен, когда сражался в приграничных землях. Бедняга двадцать лет провел в кандалах, работая на каменоломне. Потом каким-то образом сбежал на Крит, затерялся среди местных, на родину так и не вернулся. В плену его называли Склаваки, может быть, это значит «пленник». По какой-то причине несчастный не пожелал избавиться от горького напоминания и, даже получив свободу, оставил себе имя Склаваки. Когда я попал на Крит, отец Селим-бея Ибрагим-бей Склаваки только что умер. Народ любил, уважал его и почитал, как самого Аллаха, не сочтите за грех такое сравнение. Его старший сын Джеляль тоже был очень энергичный. Огонь, а не мужчина. Жаль, он пал жертвой греческих бандитов, попал в засаду вскоре после событий, которые описал Селим-бей. Этот доктор был тогда молодым, твоего возраста, может быть, чуть постарше. У него и усы еще не росли. Но ты только на вид мужчина, а на самом деле — маменькин сынок. А он с оружием в руках преследовал бандитов,
нападал на греческие поселения.
        Да что же это такое! Несколько дней назад каймакам, рассказывая о молодых людях, которые сбежали в Европу, отзывался обо мне пренебрежительно, а сегодня точно так же поступает отец. Причем он, в отличие от каймакама, выражался резко, поскольку не умел смягчать свои слова.
        Вдруг я выпалил:
        — Отец, ты хотел бы, чтобы я ввязался в подобное дело?
        — !!!???...
        — В стране дела идут не пойми как. Мы катимся к пропасти... Не осталось ни справедливости, ни свободы... За примерами далеко ходить не надо... Взять хотя бы нас... Что мы с братьями натворили, за что нас сослали?.. А вас в таком возрасте обрекли на скитания по дорогам чужбины.
        — !!!???...
        — Если маменькины сынки, которые только на вид мужчины, не возьмутся за ум, плохи наши дела... А ты так не думаешь, отец?
        Я всего лишь хотел дать отцу отпор, поэтому повторял то, что с грехом пополам понял из речей каймакама. Однако, должно быть, мои слова оказались за пределами восприятия бедняги: он сильно покраснел, его усы обвисли, и он рукой прикрыл мне рот.
        — О чем ты болтаешь? Кто тебе такого наговорил?
        — Разве это неправда?
        — Неправда... или правда. Я не знаю. Но вот что несомненно: это не нашего ума дело. Меня очень печалит, что у тебя в голове засели такие мысли. Ты должен понимать, что подобные суждения и слова противоречат воле светлейшего падишаха, который знает обо всем лучше, чем кто бы то ни было. Непокорность падишаху есть непокорность Аллаху.
        Я понимал, что отец требует, чтобы я замолчал, но не смог удержаться от еще одного вопроса вдогонку:
        — Ну хорошо... Но, отец, на Крите вы тоже проявили неповиновение.
        — Ничего подобного! Что за чепуха...
        — Разве Селим-бей не это сказал?
        Отец осекся. Впрочем, человек, которому указали на противоречие, удивляется не так.
        — Нет, сынок... Я никогда и не помышлял о том, чтобы оспаривать приказы падишаха. Даже ссылку троих сыновей я принял со смирением безропотного раба, ведь на то была его воля. Ты неверно понял. На Крите падишах запретил военным биться с греками. Как воин, я безоговорочно повиновался. Но насилие пришло извне, и я дал народу возможность защитить свою жизнь и честь. В конце концов, падишах тоже человек. Он мог ошибиться. Я уверен, что если бы он видел, что там происходило, то признал бы мою правоту. Положение мусульман на Крите было настолько плачевным, что я сам много раз порывался сбросить с себя военную форму и отправиться на поиски Васоса в горы с ружьем или топором в руке, подобно моему другу Джеляль-бею Склаваки или любому другому человеку, покидавшему пределы крепости. Я не сделал этого, потому что боялся смерти. А еще потому, что страшился предать падишаха. Мне совершенно не нравятся такого рода мысли. Не знаю, откуда они взялись в твоей голове, сынок.
        Сказав все это, отец поднялся на ноги, взял с тумбочки садовые инструменты и медленно направился вниз.
        Каймакам хоть и не верил в успех, все же считал, что молодежи необходимо хоть как-то действовать. У моего бедного отца даже это не укладывалось в голове. По всей вероятности, вершить революцию предстояло не им.

* * *
        Вечером следующего дня я шел с работы домой. На подходе к церковному кварталу навстречу мне показалась повозка, в которой ехали две женщины, закутанные в чаршаф, и мужчина. Я узнал в нем Селим-бея — по феске, постоянно сидевшей косо, и длинным светло-коричневым усам. Даже глядя на их владельца со спины, можно было увидеть их кончики. Быстро отвернувшись, я прошел мимо.
        Скорее всего, доктор привозил сестер познакомиться с моими родителями. Без сомнения, одна из женщин в повозке была та самая девушка, которая приходила в церковь в Ночь огня.
        На перекрестке я встретил Стематулу. Она не дала мне даже рта раскрыть, спеша сообщить сенсационную новость.
        — Вы знаете, девушка, которую вы видели в церкви, после обеда приезжала к вам в гости.
        Я не смог сдержать гнева и пробормотал:
        — Что за Божье наказание! — имея в виду адвоката, который своей болтовней больше чем на час задержал меня в конторе. Если бы я вернулся домой сразу, как только закончил работу, я бы непременно застал их.
        Правда, в те времена женщинам запрещалось находиться в обществе посторонних мужчин. А я уже давно вышел из возраста, когда мальчику дозволено появляться в компании приглашенных женщин. Но Селим-бей сказал, что считает нас своими близкими родственниками, и поэтому без церемоний познакомил бы меня с сестрами.
        Было бы интересно увидеть, что станет делать при встрече со мной молодая женщина, которая в церкви притворилась, что не знает турецкого языка.
        X
        Как-то вечером отец сказал:
        — Завтра возвращайся пораньше... Мы приглашены к Селим-бею.
        — Что, и я тоже? — невольно вырвалось у меня.
        Он удивился:
        — Что значит «и я тоже»? Разумеется... Разве Селим-бей не назвал тебя своим братом?
        Да, все так и было. Но это ни в коем случае не мешало мне сидеть в селямлыке[32 - Селямлык — мужская половина мусульманского дома (Примеч. пер.).] и слушать веселые рассказы о сражениях на Крите, угощаясь в компании двоих других мужчин.
        Опасаясь, что нас будут насильно удерживать в гостях, мать бросала в сумку платки и бутылочки с эфиром, а я потешался над ее предосторожностью:
        — Не беспокойтесь, мама, я никому не позволю причинить вам вред. Через несколько часов мы вернемся домой, живые и здоровые.
        Дом Селим-бея располагался в другом конце города, там, где начиналась дорога на Кюллюк. Он продал часть бескрайних владений семейства Склаваки на Крите за бесценок, а на часть вырученных денег приобрел дом, который раньше принадлежал греческому купцу.
        Как и мой отец, Селим-бей любил работать в саду. Услышав, что подъехала повозка, он, не стесняясь выпачканных землей рук, подошел к калитке и проводил нас к дому по дорожке, вдоль которой росли конские каштаны и эвкалипты.
        Путь оказался таким долгим, что на полпути Селим-бею пришлось усадить мою мать в плетеное кресло. Отец, вглядываясь в просветы между деревьями, попытался разглядеть, где заканчивается сад.
        — Да это прямо поместье. Дай Аллах вам процветания, — говорил он.
        Доктор тоскливо вторил:
        — А помните наш сад за стенами крепости? Немного похоже, не правда ли?
        Две женщины в черном и маленькая девочка сошли с крыльца бледно-фисташкового дома с плоской кровлей и направились к нам.
        Я сразу же узнал в одной из них барышню из церкви. Как ни странно, обе не покрыли голову и при этом ничуть не смущались.
        Поцеловав руки матери и отцу, они привычным жестом протянули мне руки для приветствия. Селим-бей лишь сказал: «Это мои сестры», после чего мы направились к дому.
        Доктор и отец свернули к питомнику у края дороги. Они то нагибались, то выпрямлялись, бродя вокруг гряды каких-то веток, похожих на побеги вьющихся растений, и указывая на них друг другу. Судя по всему, этот уголок сада был достоин внимания любопытного гостя.
        Мать тяжело ступала между двумя женщинами, я следовал за ними, отставая на восемь-десять шагов. Пока никто не обращал на меня внимания. Я шел засунув руки в карманы и делал вид, что разглядываю деревья вокруг, а на самом деле прислушивался к разговору женщин.
        Старшая сестра выглядела лет на сорок и, похоже, говорила по-турецки даже хуже, чем Стематула. Она с трудом подбирала слова и через голову матери спрашивала у младшей непонятные выражения.
        С крыльца мы попали в застекленный дворик, а оттуда в большую гостиную или прихожую. Здесь был накрыт стол, украшенный дорогой посудой из хрусталя и фарфора, совсем не так, как на нашем знаменитом приеме.
        Женщины отвели мою мать в соседнюю комнатку переодеться и вновь, как и в саду, оставили меня одного.
        Уверенность в себе и манеры избалованного наследника престола, освоенные в нищем церковном квартале, вдруг покинули меня. Я медленно прошагал мимо стола и подошел к окну напротив. Отсюда открывался вид на рощу маслин и инжира, спускающуюся к подножию горы. Деревья стояли прямо, как стены горной крепости. Так выглядел задний двор Селим-бея. Я облокотился на створки открытых ставень и некоторое время вглядывался в темноту, а затем продолжил свой путь вокруг стола.
        Хотелось потихоньку улизнуть и присоединиться к мужчинам. Но тут на верхних ступенях лестницы рядом с комнаткой, в которую вошла мать, возникла третья женская фигура в черном. Если бы не белый фартук, который выдавал в ней прислугу, я подумал бы, что она тоже член семьи, и, может быть, пожал бы ей руку.
        Служанка приветствовала меня кивком и, пройдя мимо по-военному твердыми, четкими шагами, отперла дверцу слева и пригласила меня внутрь.
        Здесь находилась комната для приема гостей, загроможденная, как лавка антиквара. Невозможно было пройти, обо что-то не ударившись.
        Кроме арабского мебельного гарнитура, покрытого перламутровым рисунком, в комнате стояли большие и маленькие столы, подставки для пепельниц, серванты с декоративными камнями и безделушками. На стенах висели персидские вышитые ткани и ковры, ятаганы, фотографии разного размера, а у двери располагался небольшой письменный стол с набором пресс-папье[33 - Здесь: пресс-папье — принадлежность письменного прибора в виде бруска из какого-нибудь материала, с прикрепленными к нему нарезанными листками промокательной бумаги.], стетоскопом и прочими врачебными инструментами...
        Я был зол, поскольку в этом доме совершенно беспричинно на меня напала страшная застенчивость. Пытаясь скрыть свое состояние, я невпопад задал служанке какой-то вопрос и очень обрадовался, обнаружив, что она не знает турецкого. Смущенно пробормотав что-то по-гречески, она открыла окно и вышла из комнаты.
        Чтобы как-то занять себя, я снял феску, взял с одного из столиков сигарету и, закурив, принялся изучать фотографии на стене.
        По-видимому, на них были изображены члены семьи Склаваки. Часть фотографий увеличили и подвергли тщательной ретуши. Вот военный в эполетах с массой орденов, а рядом с ним три молодых человека бандитской наружности; немного в стороне — солдат на судостроительной верфи, учитель в мантии и чалме, старик-крестьянин с бородой, в шароварах и войлочном колпаке, обернутом тонкой абани[34 - Абани — белая шелковая ткань, расшитая желтыми узорами. (Примеч. пер.).]. А сверху и снизу — снимки мальчиков восьми-десяти лет с неестественно вытаращенными глазами — так они смотрели в объектив...
        Что самое странное, фески у всех сидели косо, как на голове у Селим-бея, и у каждого в руке, за поясом или на плече красовалось оружие. Даже старик-молла, в огромной чалме, очках с толстыми линзами и широких шароварах, явно божий человек, который и мухи не обидит, сфотографировался с пистолетом на коленях.
        Я невольно стал искать глазами пистолет старика среди трофеев, развешанных по стенам.
        Их было немало в точности как говорил отец. Несчастному семейству Склаваки, похоже, приходилось веками сражаться за Крит всем кланом, подобно ополченцам.
        Фотографии закончились, пришел черед табличек с надписями. Теперь они стали объектами моего пристального внимания. Дело в том, что каймакам заметил, что я пишу очень коряво, и некоторое время пытался давать мне уроки каллиграфии. Он писал свои любимые бейты[35 - Бейт — в поэзии народов Ближнего и Среднего Востока двустишие в любом поэтическом жанре. Делится на две строки и может выступать как отдельная жанровая форма. В двустишии обязательно должна быть выражена законченная мысль. Стихи, составляющие бейт, в зависимости от поэтического жанра могут быть рифмованными и нерифмованными.] и четверостишия в качестве примеров, а я должен был внимательно их копировать.
        Мои руки легко привыкали почти к любому делу, но чистописание почему-то не давалось. Должно быть, здесь крылся какой-то изъян моей натуры. Усилия бедного каймакама оказались совершенно напрасны. Впрочем, довольно быстро я научился расшифровывать смысл написанного и получал от этого удовольствие[36 - Речь идет о дешифровке сложных каллиграфических картин-символов (Примеч. пер.).].
        Например:
        О взирающий на розу, подобно влюбленному соловью,
        Пусть пробьются ростки твоей надежды — зацветет розовый сад.
        Или:
        Изящный стан, ты месяца серпом не называй,
        Дарованные предков милостью желанные ланиты
        Заставят головой поникнуть.
        Я не всегда понимал до конца значение этих строк, но они легли в основу моего увлечения старинной поэзией.
        Бедный каймакам нараспев читал бейты вроде:
        Смотри же, пора цветения настала в мире моем,
        Пусть и твоя весна придет.
        Я быть не перестану,
        Когда к Всевышнему приближусь.
        Вероятно, так он пытался привить мне любовь не только к каллиграфии, но и к другим вещам.
        Несмотря на полумрак, царивший в комнате Селим-бея, надписи читались неплохо, и я продолжал их расшифровывать, когда вдруг за спиной раздалось легкое покашливание. Я все еще держал во рту догоревшую сигарету. Дверь открылась, в комнату вошел отец, а за ним Селим-бей. Я попытался было выбросить сигарету и рассеять дым рукой, но он заметил мое движение и раздраженно произнес:
        — Осторожно, не спали чужой дом.
        Открыто ругать меня за какие-то провинности не входило в привычки отца. Сам он никогда не распекал и не бранил меня, а поручал это матери. В крайнем случае мог громко повозмущаться в соседней комнате, так чтобы я слышал. Но сегодня он почему-то поступил иначе, хотя мы и были в гостях:
        — Ай да молодец... Какой прогресс с момента нашей последней встречи... Я тебе сейчас уши надеру.
        Как назло, в этот момент в дверном проеме появились сестры Селим-бея и моя мать. Все это напоминало сцену публичного наказания в старой школе.
        Слава Аллаху, Селим-бей отвлек от меня внимание остальных. Он взял отца за локоть и подвел к фотографии покойного Джеляль-бея Склаваки, висевшей на стене среди прочих. Уязвленное самолюбие роптало, ведь я получил нагоняй в гостях, как маленький ребенок. Было так тошно, что мне даже не пришло в голову поинтересоваться, кто из этих вооруженных до зубов воинов в съехавших на бок фесках прославленный мученик.
        За обедом женщины вновь посадили мою мать между собой, а отец подсел к Селим-бею. Я остался совсем один на другом конце стола, и никто, кроме служанки, не знающей турецкого, не интересовался моей персоной. Стол в этом доме сервировали особым образом, поэтому, когда служанка приносила кушанья, я брал их крайне неловко и неумело. К счастью, каждый был занят своим делом.
        Селим-бей, из которого обычно и слова не вытянешь, непрерывно рассказывал о Крите, отвлекал отца от еды, пытаясь заставить его вспомнить какие-то забытые факты.
        Мой отец не признавал лжи ни в какой форме. Но доктор так настаивал, что бедняге приходилось иногда говорить: «Да, я вспомнил» — просто чтобы перевести дух.
        Что касается женщин, они образовывали отдельный мирок. Селим-бей усердствовал, пытаясь заставить отца что-то вспомнить, а они с тем же рвением старались получше накормить мою мать. У нее всегда был плохой аппетит, а после болезни она и вовсе потеряла интерес к еде. Два дня назад мать прогнала нас с тетушкой Варварой, когда мы пытались скормить ей ложку супа и маленькую тарелочку мухаллеби[37 - Мухаллеби — молочный кисель на рисовой муке (Примеч. пер.).]. Но теперь она не отвергала пищу, которую женщины чуть ли не засовывали ей в рот. Создавалось впечатление, что они кормят ребенка или птенца.
        Где же, где остался тот вечер, когда я ужинал в церковном квартале с каймакамом, священниками и старостой Лефтером-эфенди под веселый щебет сумасбродных девушек?
        Сегодня никто мной не интересовался, поэтому я набрался смелости и начал разглядывать женщин. Молодая барышня была такой же серьезной, как и в Ночь огня, но казалась совсем другим человеком. Когда я в церкви несколько раз ощутил на себе ее пристальный взгляд, нас окутала дымка авантюры. Но теперь передо мной сидела совершенно незнакомая молодая женщина в длинном черном платье, с аккуратным пучком на затылке, какой увидишь только у близкой родственницы. А я после отцовской отповеди превратился в маленького школьника.
        Теперь в ее облике меня привлекала только ямочка, которая появлялась на левой щеке, когда девушка, смеясь, наклонялась к моей матери, и больше ничего.
        По правде говоря, она была красива. Но обидно было видеть, как она похожа на старшую сестру, прелесть которой совсем увяла. Я говорил себе: «Вот что ждет ее через пять-десять лет», полагая, что открываю великую истину жизни.
        Меня позвали в церковь по ее прихоти, и я несколько дней терзался сомнениями, думая об этом. Но, судя по ее сегодняшнему безразличию, тогда она всего лишь проявила любопытство, желая увидеть юношу-ссыльного, о котором так много говорили. А может быть, Стематула все придумала...
        В любом случае вечер отныне не представлял для меня никакого интереса. Постепенно я погрузился в свой внутренний мир, думая об инспекции, которую нам с главным инженером завтра предстояло провести в Кюллюке. Затем я мысленно вернулся в церковный квартал и вспоминал о девушках. Марьянти, как стало известно, вот-вот должна была обручиться с продавцом табака из Муглы, а Пица три дня назад заболела малярией. Рине наконец разрешили выходить из дома, но она больше не заглядывала к нам.
        Я был уверен, что о нас с Риной пошли слухи. Вполне возможно, что их распространила Стематула. В таком случае девушку следовало с позором прогнать из моего круга и больше не подпускать к себе.
        В раздумьях я легонько постукивал ножом по краю тарелки. Должно быть, звук случайно получился слишком громким, поскольку отец вдруг повернулся ко мне и сказал:
        — В чем дело? Теперь мы еще и на барабане играем?
        Я немедленно прекратил. Но было слишком поздно.
        По непонятной причине вопреки привычкам отец в тот вечер насел на меня:
        — Сынок, человек или ребенок, или взрослый... Ребенок может играть на барабане, но курить не станет... А взрослый может курить, но не будет барабанить. Или одно, или другое... А иначе это в голове не укладывается. Ведь так?
        Вопрос был задан Селим-бею. В этот раз он тоже повел себя бестактно, может быть, потому, что его перебили на полуслове:
        — Не сердитесь, господин... Ваш сын Кемаль-бей не курит. Он просто один раз попробовал и больше не станет, — сказал он не задумываясь.
        Если бы Селим-бей зашел еще дальше и потребовал: «А ну, поцелуй руку отцу и пообещай больше никогда так не делать», я бы, возможно, послушался.
        В этом доме я незаметно лишился своей горделивой надменности и оставил в прошлой жизни облик политического осужденного. Что самое странное, я даже принял свой новый статус, маленького ребенка, которого то и дело бранят в присутствии женщин.
        Как и в первый раз, я перенес упреки молча, смущенно потупившись, и долго не осмеливался поднять голову.
        А отец все время рассказывал Селим-бею обо мне:
        — Другие сыновья — умудренные годами, самостоятельные люди. Но этот ребенок заставляет меня сильно беспокоиться... На чужбине он остался совсем один, без присмотра. Дорогой мой Селим-бей! Раз уж мы старые друзья... Ради Аллаха, присмотрите за ним. Станьте ему отцом, старшим братом. Если заметите, что он сбивается с пути, черкните мне пару строк, не более... Мое сердце будет спокойно, когда придет время уезжать.
        Сначала я не мог понять причин отцовской придирчивости и внезапной смены привычек. Но когда после еды подали кофе, один его жест привлек мое внимание, и многое, чего я раньше не замечал, вдруг стало явным. Отец боялся разлить кофе, поэтому опирался правой рукой, в которой была чашка, на левую. Чтобы сделать глоток, он склонялся всем телом и с усилием тянулся к чашке головой и губами. На тонкой шее при этом проступали напряженные вены. В тот момент я понял, что мой отец был уже стариком, на которого не следовало обижаться. Хотя он прилагал все усилия, чтобы держаться прямо и гордо. Особенно странным мне показалось выражение, которое отец использовал, беседуя с Селим-беем обо мне: «На чужбине ребенок остался совсем один, без присмотра». Отец почему-то сердился на слово «чужбина», которым злоупотребляли старые женщины, и всякий раз говорил: «Разве может существовать чужбина внутри родной страны? Я не потерплю такой неучтивости!»
        Я успел привыкнуть к одиночеству, поэтому после еды вышел в сад и стал прогуливаться по дорожке перед домом.
        От нее ответвлялись тоненькие тропинки, уводившие в разные уголки сада. Свернув на одну из них, я пошел к колодцу с ветряной мельницей, который стоял посреди огорода. Из деревянных желобов лилась вода, гак что по бокам образовались маленькие топи.
        Я шел, стараясь не наступить на одну из них в темноте, как вдруг услышал собачий лай со стороны и приготовился повернуть обратно. В ту же минуту послышался женский голос:
        — Sopa, Flora, sopa... Skase pulimu[38 - «Замолчи, Флора, замолчи! Птичка моя, прекрати!» (греч.).], — и собака замолчала.
        Среди деревьев по ту сторону показалась женская фигура. Пройдя несколько шагов, она поставила на землю что-то похожее на корзину и поймала за поводок белую собак)', которая бегала вокруг подола ее юбки. Вновь подняв свою ношу, женщина приблизилась ко мне. Лунный свет лился со стороны незасеянного поля и освещал ее ноги, корзинку и собаку, а верхняя часть тела скрывалась в тени ветвей.
        Тем не менее я без труда узнал младшую сестру Селим-бея.
        Полагая, что в доме взяли за правило не разговаривать со мной, я отступил назад, к полю. Девушка посчитала, что я испугался собаки, и сказала:
        — Не бойтесь, она не укусит.
        В самом деле, гордость неуместна в молодости! Сначала Селим-бей, а теперь и эта молодая женщина пытается взять меня под свою опеку. Все было против меня. Глупо горячась, я возразил:
        — Госпожа, я хотел уступить вам дорогу, с чего бы мне бояться собаки?
        Чтобы доказать свои слова, я протянул к ней руку. Но животное вдруг рассердилось, зарычало и укусило меня. К счастью, Флора была обычной домашней собакой, которую держали для забавы, поэтому больше шумела, чем причиняла вред. Тем не менее манжета рубашки оказалась разорвана, а ладонь под мизинцем начала кровоточить.
        — Все в порядке, ничего серьезного, — сказал я, радуясь тому, что смог доказать свою смелость, пусть даже ценой укуса. Молодая женщина разволновалась и настаивала, чтобы я показал рану. Но я спрятал руку за спину.
        В наше время укус собаки считался незначительным событием. Если у собаки не наблюдалось явных признаков бешенства, вроде непонятной агрессии или капающей изо рта слюны, рану просто перевязывали чистой тряпкой и забывали об этом.
        Мы не хотели рассказывать домашним о том, что случилось. Поэтому мы просто дошли до колодца и промыли рану водой, которая оставалась в просмоленном желобе, а затем перевязали руку моим платком, разорвав его надвое.
        Делая перевязку, девушка то ругала Флору по-гречески, то обращалась ко мне.
        Она поведала мне, зачем пришла в сад с корзинкой. Оказывается, в одном из уголков на нескольких лозах раньше времени созрел особый виноград без косточек. Она решила нарвать его, чтобы угостить мою мать, и взяла с собой Флору. В какой-то момент девушка словно бы решила протянуть одну из гроздей мне, но передумала. В самом деле, угощать виноградом из собственных рук гостя-мужчину у колодца, в ночной темноте — это было слишком.
        По-турецки она говорила гораздо лучше сестры. Может быть, даже лучше, чем ее старший брат Селим-бей...
        Я сказал ей об этом и спросил, почему той ночью в церкви она не решилась заговорить по-турецки.
        — Я не хотела, чтобы вы знали, кто я такая, — объяснила она. — В ту ночь мы с сестрой были гостьями вашего квартала. Девушки отвели меня в церковь... На Крите мы постоянно куда-то ходили. Но здесь так нельзя.
        После небольшого колебания девушка добавила:
        — Вы скажете матери, что видели меня в ту ночь в церкви и решили, что я гречанка?
        Ее страх можно было понять. Я поспешил заверить, испытывая даже некоторое удовлетворение:
        — Разве я ребенок? Зачем я буду делать то, что вам неприятно?
        — Спасибо...
        Чтобы заставить ее поверить мне, я был готов пожертвовать обещанием и выдать Стематулу, которая в обмен на страшную клятву поведала мне большой секрет.
        — На самом деле я знал, кто вы такая. Но никому не говорил, можете быть уверены.
        — Вам Стематула сказала?..
        — Да... Не сердитесь на нее за это.
        — Сердиться я не стану.
        — И не говорите, что я ее выдал...
        — Если хотите... пусть будет так... Но Стематула очень дурная девушка.
        Она погрустнела. Наверное, в ее душу закралось подозрение, что Стематула разболтала мне и другой секрет. Ведь я пришел в церковь по ее прихоти. Но тема была слишком щекотливой, чтобы задавать вопросы.
        Моя мать прямо-таки влюбилась в сестер Склаваки. Весь вечер в экипаже, потом дома, а затем и на следующее утро, лежа в постели, она без умолку говорила о них с таким воодушевлением, какого я у нее никогда не замечал.
        Старшая сестра оказалась вдовой. Более двадцати лет назад она вышла замуж за молодого человека из благородной семьи, но меньше чем через год ее муж пал жертвой греческих бандитов в ходе какого-то нападения. Несчастная женщина с тех пор носила траур.
        Но молодым неведома жалость, поэтому я изрек со свойственной возрасту жестокостью:
        — Смотри-ка, это прямо вторая тетушка Варвара. Впрочем, ее можно считать более удачливой. Ведь она на пару шагов ближе подошла к цели.
        Мать не почувствовала иронии.
        — Нет, сынок, — отвечала она. — Тетушка Варвара по крайней мере не делила с ним постель... Сестре Склаваки намного тяжелее...
        — Все так, но он умер достойно, получил искупление. Путь Аллах поможет живым...
        Бедняжка вздыхала и соглашалась:
        — Ты прав, сынок.
        Похоже, сестры Селим-бея рассказали матери о себе все. Однако в истории младшей сестры обнаружились некоторые темные пятна.
        Когда семейство Склаваки переехало в Милас, Фофо было всего шестнадцать лет, и ее сразу же выдали замуж за купца из Измира (на самом деле ее звали Афифе, но для домашних она была просто Фофо. Моей матери имя сильно не нравилось).
        Тем не менее молодая женщина больше шести месяцев в году проводила в Миласе.
        Неестественность ситуации насторожила даже мою мать.
        — Стоит упомянуть имя ее мужа, у девушки сразу портится настроение. Она немедленно переводит разговор на другую тему. Плохой знак. Должно быть, она его не любит или же он гуляка...
        Позже, когда мы с Фофо лучше узнали друг друга, оказалось, что оба предположения верны.
        Ее муж Рыфкы-бей был сыном богатого торговца коврами. Он несколько раз ездил в Европу, сначала под предлогом получить образование, а затем якобы по торговым делам и своими похождениями заметно пошатнул положение отца, после смерти которого дело и вовсе развалилось. Теперь Рыфкы-бей занимался розничной торговлей. Человек он был оборотистый и даже умудрялся зарабатывать. Но что значат деньги для того, кто не может их удержать?
        Играл ли он в азартные игры? Или тратился на женщин? А может, ему просто не сопутствовала удача, заставляя транжирить мелкие доходы в погоне за прежним состоянием?
        Эту загадку я не разгадал до сих пор. Но вот что несомненно: этот авантюрист был совершенно не способен жить дома, как нормальный отец семейства.
        Афифе стала его второй женой. Первую он в свое время привез из Европы, когда вернулся домой, так толком и не получив образование. Она была француженкой, родом с Пиреней. Через несколько лет, когда их красавица-дочь уже научилась ходить и говорить, Рыфкы-бей неожиданно выпроводил жену на родину под предлогом того, что она не соблюдает правил высокой морали, из-за чего его патриотические чувства оказываются ущемленными.
        Чувства эти дали о себе знать совершенно внезапно. Своим благородством, крайне нетипичным для «вдовца» с ребенком, он пленил Селим-бея, который с особой щепетильностью выбирал мужа для сестры.
        Когда бедный доктор наконец понял, кто на самом деле склонен «пренебрегать высокой моралью», было уже поздно. Афифе не только вышла замуж за Рыфкы-бея, но и произвела на свет маленького Склаваки.
        Молодая женщина, должно быть, очень страдала. Половину своей жизни, а может и больше, она проводила в доме брата в Миласе.
        К тому же все члены семьи Селим-бея были серьезными, гордыми людьми, которые умеют прятать свои раны от постороннего взгляда. Даже потом, когда отношения между нашими семьями стали более искренними, Склаваки не открылись нам, а уж тем более не сказали ни одного дурного слова о зяте.
        Все, о чем я рассказал, окутывало дом, подобно запаху гари. Моя мать не отличалась большим умом, но интуиция замужней женщины помогла ей уяснить причины, опираясь лишь на случайные фразы и события. Домашние Селим-бея объясняли долгое пребывание Афифе в Миласе тем, что мужу приходится по долгу службы много путешествовать.
        А почему же маленького Склаваки, которому должно было исполниться три года, оставляли с матерью Рыфкы-бея в Измире? Чтобы объяснить это, существовала другая ложь: бабушка и внук очень привязаны друг к другу, а Афифе слишком неопытна. И, уж конечно, не сможет ухаживать за ребенком так хорошо, как это делает свекровь. Ну и потом, для ребенка климат Измира подходит гораздо лучше, чем климат Миласа!
        Мать считала, что Рыфкы-бей держит ребенка в заложниках. Дитя, как приманка птицелова, по воле старших подает голос издалека, чем заставляет молодую женщину ненадолго возвращаться в западню.
        Отец придерживался немного иного мнения. У измирской бабушки остались какие-то средства — осколки былого богатства. Рыфкы-бей использовал ребенка, чтобы привлечь к себе старуху и не позволить другим наследникам завладеть остатками роскоши.
        Меня эти стороны дела совсем не интересовали. Я только удивлялся, что девушка, которую я в первый день счел юной гречанкой, оказалась молодой женщиной, уже четыре года как замужней и вдобавок матерью трехлетнего ребенка.
        Судя по всему, в доме Селим-бея происходило что-то из ряда вон выходящее. Афифе в силу возраста еще могла согласиться жить отдельно от ребенка. Но маленький мальчик из рода Склаваки воспитывался у чужих людей, ничего не зная о предках, и безразличие к этому Селим-бея казалось неестественным. Очевидно было только одно: фотографии этого ребенка никогда не висеть в гостиной Селим-бея, среди снимков воинов с оружием и в фесках набекрень.
        XI
        Отец с матерью гостили у меня сорок дней. Лето было в самом разгаре, вселяя надежду, что они останутся еще ненадолго... Но бедняги осуществили только первый пункт своей программы. После Миласа им предстояло добраться до Траблуса, порадовать своим присутствием моего среднего брата, а через сорок-пятьдесят дней отбыть в Стамбул. Все это нужно было сделать до начала осенних штормов.
        Время идет, но человек измеряет его не количеством прожитых дней, а чередой событий, мыслей и чувств. В редкие минуты, когда душа и тело изменяются, мы ощущаем бесконечность мгновения между двумя ударами часов, а память фиксирует его. В те дни я это понимал.
        Сорок дней, которые отец и мать провели в моем доме на Церковной улице, теперь вспоминаются как сорок месяцев. На первый взгляд ни суета повседневной жизни за воротами дома, ни время, проведенное с родителями в четырех стенах, ничем особенным отмечены не были. Но на самом деле их до краев наполняла незримая субстанция, определить которую мне не по силам.
        Каждый день после обеда дул легкий ветер, соседи говорили, что такой погоды Милас еще никогда не видел.
        Белые крахмальные занавески на окнах тетушки Варвары трепетали, как паруса, сорвавшиеся с крепежей, а мы проводили незабываемые часы, сидя друг напротив друга. Мать продолжала считать меня ребенком, хотя я уже перерос ее и отрастил усы. Но пропасть между нами была настолько огромной, что найти тему для разговора никак не удавалось.
        Однако за последние месяцы эта пропасть неожиданно исчезла. Мать стала мне даже не ровесницей, а младшей сестричкой, слабым, беспомощным существом, которое льнет ко мне и всему верит.
        Когда она, улыбаясь, по-детски смотрела мне в глаза, я не видел ни седых прядей на ее лбу, ни морщин на ее лице.
        За долгие часы бесед мать раскрыла все семейные и свои личные тайны, не умалчивая даже о ссорах с отцом, которые время от времени случались.
        Ее характер сильно изменился. В молодые годы она предавалась хронической апатии и пессимизму, а теперь, в старости, когда прошлое развеялось по ветру, взволнованно смотрела в будущее, связывая с ним все устремления и надежды. Когда мы под руку прогуливались по комнатам, останавливаясь перед окнами и зеркалами, ее фигурка рядом со мной казалась маленькой и тщедушной. Уверен, что никогда, даже в юные годы, ее взгляды и жесты не были исполнены того смысла, который она теперь пыталась донести до меня.
        Потом она вновь садилась на кровать, я же располагался напротив, брал ее руки в свои, чувствуя огонь ее ладоней.
        Не помню, о чем мы тогда говорили. Такое не остается в памяти. Порой, поймав ее вопрошающий взгляд, я замечал, что слушаю невнимательно. Приходилось выкручиваться из затруднительного положения.
        Что касается отца, он трудился в крохотном, с ладонь, саду тетушки Варвары. Когда не осталось ни одной неподрезанной ветки и ни одного непривитого дерева, он принялся восстанавливать забор, а затем и красить его.
        В противоположность матери, которая отныне считала меня взрослым человеком, отец по-прежнему видел во мне ребенка и старательно соблюдал положенную дистанцию. Оставаясь наедине, мы говорили очень мало. Как и раньше, в саду нашего стамбульского дома, он устраивал мне экзамен по ботанике и отпускал язвительные замечания, убеждаясь, что я так и не научился различать семейства растений.
        Возражений отец не принимал. Стоило мне высказать несогласие, на его дряблой, тонкой шее немедленно вздувались синеватые жилы, глаза метали молнии и на мою голову обрушивались потоки гнева, к счастью, непродолжительного.
        Как-то раз я воспротивился такой несправедливости. По правде говоря, я только сказал: «Папаша, вы ведете себя как ребенок» — или что-то вроде того. Он сразу вскипел: «Жена, собирайся, судьба, похоже, от нас отвернулась. Мне нечего делать в доме этого господина, который называет родного отца ребенком... Мы немедленно уезжаем!» Мать металась между нами, пытаясь помирить, но отец продолжал настаивать на скорейшем отъезде. Впрочем, несмотря на неуживчивый характер, он хотел видеть меня рядом. В этом сомнений не было. Когда я опаздывал, он ждал меня у дверей, а иногда, взяв трость, отправлялся встречать.
        Вскоре отец начал повсюду ходить со мной. Он вышагивал по-спортивному твердо, стараясь держаться на несколько шагов впереди, и категорически отвергал предложение взять повозку. Но совсем скоро его правая нога переставала слушаться, и я сильно страдал, наблюдая, как она волочится по земле. Если пустой экипаж на нашем пути не попадался, отец делал вид, что хочет рассмотреть какие-то травы, садился на корточки и долго отдыхал.
        Ему хотелось узнать, где я бываю и с кем общаюсь Так мы постепенно обошли кабинеты городской управы, адвокатские конторы и лавки торговцев.
        Отец рассказывал о своих похождениях на Крите (порой с напускным безразличием, которое он пытался выдать за скромность), развивал дискуссии по поводу мелких и незначительных деталей, придирался к другим слушателям так же, как и ко мне. Но приступ запальчивости быстро проходил, и с осознанием содеянного отец погружался в печаль, переживая, что обидел людей. В унынии он умолял простить его.
        Еще одна слабость старика заключалась вот в чем: он считал своим долгом отрекомендовать меня всем, кто попадался на его пути, будь то каймакам, главный инженер, городской глава или кто другой. При этом отец говорил обо мне с неуместной скорбью и сочувствием в голосе, как будто рассказывал о сироте, у которого совсем нет покровителей. Все это оскорбляло мое достоинство.
        И это мой отец, человек, который, казалось, в одиночку способен удержать землю на своих плечах! Видеть его стариком было так больно, будто сердце пронзали стрелой. У меня внутри все протестовало, и я не знал, против кого или чего протестую.
        Но вот пришел день расставания. В утренней полумгле у ворот нашего дома остановился тарантас.
        Окруженные толпой женщин и детей, мы вновь устраивали в повозке постель для матери.
        Отец волновался, как перед большим военным походом. Несмотря на июльскую жару, он надел теплое пальто, перешитое из военной шинели, и отдавал распоряжения, размахивая тростью, как кнутом. По его приказу в повозку грузили корзины с едой и воду в бутылках.
        Я твердо решил проводить родителей хотя бы до Айдына. Отец отказывался, утверждая, что я сильно устану. Тут в разговор вмешался каймакам, смущенно заметив, что выезжать за пределы уезда мне не рекомендуется. «Вот видишь, господин как глава администрации, должностное лицо, не разрешает тебе покидать уезд», — вторил отец. Но веселость его пропала. Теперь он думал только об этом, то и дело вставляя в разговор: «Ты ребенок. Можешь сильно загрустить. Ведь нам все равно придется расстаться, сегодня или через пару дней!»
        Домочадцы Селим-бея проявили вежливость и сопровождали нас в повозке до леса у подножия горы Манастыр. Я, как и в первый раз, ехал на лошади вровень с задней дверцей тарантаса.
        Хотя было совсем рано, мать то и дело поглядывала на солнце и умоляла меня возвращаться. Она боялась, что мне придется возвращаться по темноте.
        Я не внимал ее мольбам, пока мы не добрались до источника Мюштак-бей, который я определил для себя как последний рубеж.
        Проводы путешественников у нас часто сопровождаются сценой прощания у воды. Почти в каждом анатолийском городке существует родник расставаний, а в крайнем случае речонка или небольшой ключ.
        В последние минуты отец был спокоен как скала. Он хмурил брови, бросал на мать угрожающие взгляды и кричал: «Посмотри на меня! Я не желаю всех этих слез и причитаний. Жена воина должна быть подобна воину. Мы ведь обязательно приедем весной... Если начнешь плакать, клянусь Аллахом, я не приеду!»
        После расставания я преподнес им сюрприз. Перепрыгнув на лошади через изгородь, я поскакал по пашне и внезапно появился на дороге, когда они уже не рассчитывали меня увидеть. В эту игру я собирался сыграть несколько раз. Впрочем, поразмыслив, я понял, что и эти трюки придется когда-то прекратить, а бедняги будут ждать моего появления с одной или другой стороны и ругать меня, завидев любую встречную лошадь.
        Когда мы наконец расстались, гнетущая тяжесть внезапно покинула меня. Я ощутил прилив радости и счастья. Хотя расстояние между нами не превышало пятнадцати минут пути и одного-двух километров, лица родителей уже казались нечеткими, как далекое воспоминание. И я удивлялся своей бессердечности, когда, посвистывая, понукал лошадь и хлестал кнутом ветки, склоняющиеся над головой. Бесчувственность, которой следовало стыдиться. Но через пару часов, с наступлением вечера тоска вновь охватила меня и как червь стала точить мне сердце.
        Нужно было одолеть скверное настроение, и я пытался мысленно вернуть странную сладость прежних дней, еще до приезда родителей. Я думал о Марьянти, Еленице, Пице, которые разбежались кто куда, страшась моего отца. Я даже дал себе слово во что бы то ни стало продвинуться в отношениях с Риной. Таким образом, я надеялся возродить прежний интерес, но образы оставались безжизненными и неподвижными, словно кремень.
        Как раз наоборот: я отчетливо представлял, как старики спускаются с другого склона горы и куда они сейчас подъезжают, как они молчат, глядя в разные стороны, исчерпав все обыденные слова утешения.
        В училище один из наставников, рассказывая о строении сердца, сравнил его с насосом, который то нагнетает, то выталкивает кровь. Сердце в духовном плане работает по тому же принципу, выполняя сходные функции: подобно насосу, оно сжимает и выплескивает чувства. Если отвлечься от внешних причин радости или тоски, глядеть на них бесстрастно, то можно ощутить, как сердце, которое штурмует темная, тяжелая субстанция, может через мгновение совершенно опустеть, будто извергнув свое содержимое наружу через невидимую дверь...
        По природе своей я не меланхолик. Но следует признать, что у меня бывают приступы отчаяния. Теперь мне смешно об этом рассказывать, но однажды я даже пытался совершить самоубийство. Может, я и хотел таким образом кому-то что-то доказать, но не уверен: скорее объектом шантажа и манифестации являлась моя собственная персона. Некоторых людей всю жизнь преследуют страстные желания и великие идеи, но на мою долю таких идей не выпало. Тем более что после сорока лет чувства притупляются, а кризисы, о которых я говорил, случаются все реже и с каждым годом теряют свою силу. Если меня не настигнет болезнь, неведомый телесный или душевный недуг, мне нечего бояться в дни истинной старости, которая уже не за горами.
        Проще говоря, мой насос, ответственный за нагнетание и опорожнение чувств, до сегодняшнего дня работал нормально, за одним небольшим исключением.
        Что касается этого исключения, его можно считать естественной погрешностью, своего рода детской болезнью, сродни скарлатине, кори, коклюшу...
        Молодой организм развивается подобно бабочке, претерпевая различные превращения, а кризис выбирает наиболее подходящую фазу, чтобы сразу же проявить себя.
        В тот вечер, вернувшись домой, проводив отца и мать, болезнь накрыла меня с головой. Ее первые леденящие кровь отголоски я ощутил, когда родители только приехали и спустились с той же самой горы. Позже это ощущение еще несколько раз давало знать о себе. Что самое странное, в этот раз приступ начался в той же точке пути и опять принял обличье страха перед смертью родителей. Однако теперь это было не сомнительное предчувствие, а решительная уверенность. Фантазии того вечера причиняли мне невыносимую боль, сводили с ума, но вот что странно: когда я через много лет действительно лишился родителей, боль потери оказалась не такой мучительной.
        Что означала эта несвоевременная тоска? Я говорю «несвоевременная», потому что подобную романтическую печаль я должен был ощутить раньше. Например, когда отправлялся в пансион из родного дома или когда меня сослали в Милас. Между тем в школе я не только не тосковал, но даже не чувствовал неловкости, присущей новичкам. Точно так же я ничего не ощутил, когда спускался с горы в измятом костюме, кургузом после купания и просушки, в грязных башмаках и с веточкой черешни за ухом.
        Два старика остановились в моем доме на несколько дней, и что-то во мне сломалось, потрясая глубины сознания. Я был похож на зуб, который не доставляет беспокойства, пока цел, но начинает болеть по любой ничтожной причине, как только в нем образуется дырка. Следовало найти ее и выявить причины ее появления. Позже я много размышлял об этом, но, как я уже говорил, до сих пор ничего не понимаю.
        С каждым днем болезнь наваливалась на меня все сильнее. Ничто меня не интересовало. Церковный квартал теперь казался мне грязным и убогим, а ведь я раньше так любил его. Из окружающих только тетушке Варваре удавалось хоть как-то заинтересовать меня, да и то потому, что, глядя на нее, я вспоминал мать.
        Когда я смотрел на ограду, покрашенную и починенную отцом, на те места, где он садился отдыхать, когда мы шли по улице, меня охватывала непонятная тоска и безнадежность.
        Следить за собой я перестал совершенно. Раньше я тщательно заботился о внешнем виде, но теперь мои волосы отросли и спутались, штанины брюк запылились и запачкались, красивые галстуки уныло висели поверх грязных рубашек с оторванными пуговицами.
        Заколоть манжету английской булавкой казалось проще, чем попросить тетушку Варвару пришить пуговицу. Когда у меня развязывались шнурки, я наблюдал, как они болтаются при ходьбе, и с удовольствием расширял дыру в ботинке пальцем ноги, как это делают бродяги. Моя работа, бумаги в конторе и счета выглядели похоже. Нищета и несобранность развлекали и притягивали меня.
        Теперь, встретив на улице бродягу в пиджаке, который из-за отсутствия пуговиц был подвязан веревкой, и в дырявых штанах, я объяснял такую степень аскетичности не крайней бедностью, а совсем иначе.
        Каймакам первым обратил внимание на то, как я изменился.
        — Сынок, ради Аллаха, скажи, что с тобой происходит? — спросил он и, не получив ответа, прищурившись продолжил: — Надеюсь, ты не влюбился по уши в какую-нибудь девушку из квартала. А если так, вовсе незачем заболевать... За три-пять локтей ситца любая из них... Впрочем, чем это я тебе голову забиваю.
        Теперь меня больше тянуло в поля, чем на городские улицы. В Миласе началась осень, и удушливая жара то и дело перемежалась дождями. С разрешения главного инженера я отправлялся в длинные прогулки к Кюллюку и Бодруму, часто ночуя в палатках дорожных рабочих.
        Одним из симптомов болезни стала любовь к полям, стремление быть поближе к животным и одновременно подальше от людей. Главным моим наставником в этом деле следует считать беднягу Меджнуна[39 - Меджнун — прозвище полулегендарного поэта конца VII века, прославившегося своей преданной любовью к Лейле. По преданию, отец Лейлы выдал ее за другого, а несчастный поэт удалился в пустыню, где сочинял стихи в честь возлюбленной (Примеч.. пер.).], который построил гнездо для птиц на своей голове. А вместе с ним и других прославленных поэтов: Ферхада, Керема и Камбера[40 - Ферхад, Керем и Камбер — герои турецких народных легенд (Примеч. пер.).]. Их недуг принял форму девичьего лика, заставляя влюбленных разбить свой саз[41 - Саз — ближневосточный народный инструмент (Примеч. пер.).] и бежать в пустыни и горы...
        Но у меня была другая причина для страданий: отец с матерью, а точнее, то один, то другая. Интересно, покинула бы меня болезнь, если бы я в тот момент воссоединился с ними? Думаю, нет. Пробыв совсем недолго рядом с ее кроватью, его ножами для прививки деревьев и банками с краской, я, скорее всего, убежал бы вновь в поля и на расстоянии упивался своей тоской.
        Интерес каймакама к литературе выражался не только в заучивании и повторении старинных бейтов. Любил он и новые книги, поэтому обязательно заказывал их из Стамбула, как только весть о появлении новинок достигала его ушей. При этом скупость, а точнее, бедность каймакама доходила до крайности: он никак не мог купить себе новый галстук, хотя старый от длительной носки больше напоминал веревку.
        Этот человек считал, что обязан научить меня мыслить, и усердно предлагал некоторые новые книги. А с другой стороны, настаивал, чтобы я занимался каллиграфией и заучивал старые стихи. Поначалу он с особой настойчивостью предлагал мне переводной роман «Рафаэль», повторяя: «Значительное произведение. Газета «Икдам» организовала конкурс и отдала его на перевод трем разным писателям. Читай эту книгу как учебник, заодно узнаешь новые слова».
        В нашем доме никто не читал книг, да и не было ничего, кроме Мухаммедие[42 - Мухаммедие — религиозная литература.] и дивана Фузули[43 - Мухаммед Сулейман оглы Физули (Фузули) — туркоманский (туркоманы — тюркский народ, проживающий на севере Ирака) поэт и мыслитель XVI века. Один из основоположников жанра «дивана» в классической азербайджанской литературе.], поэтому тяги к чтению у меня не возникло. Стоило мне открыть каймакамовского «Рафаэля», как с улицы доносился голос какой-нибудь девушки или я вспоминал о неотложном деле, заламывал уголок страницы и откладывал книгу в сторону.
        Однажды, отдыхая в палатке дорожных рабочих близ Бодрума, я обнаружил «Рафаэля» в своей сумке. Лишь Аллах знает, как там оказалась книга, но на этот раз, несмотря на полное безразличие, которое сковывало тело и мысли, я не смог от нее оторваться. Герой романа, насколько я помню, бродил по горам Савойи совсем один, ночевал близ заброшенных водопадов, в ветхом помещении бывшей водяной мельницы и читал книги при свете огарка свечи, совсем как я. К тому же он влюбился в женщину, больную чахоткой. А однажды, когда они плыли в лодке, привязал ее руку к своей и решил броситься в озеро.
        Судя по всему, этому роману суждено было стать книгой моей болезни. Познакомься я с ним чуть раньше, я нашел бы в нем причину своей печали. Подобно моралистам-простофилям, которые склонны винить книги во всех трагедиях, тогда как реальной причиной несчастья является сама жизнь.
        Бедняга каймакам, стиснув зубы, так умолял меня хоть разок прочесть «Рафаэля», что теперь я чуть ли не заучивал книгу наизусть. Днем — сидя в дуплах деревьев или гротах, а ночью — у палатки, в свете фонарей, вокруг которых вились тучи крылатых насекомых.
        Но однажды, гуляя по горам, подобно герою романа, я упал и сломал ногу. Так закончился первый период моей болезни.
        XII
        Несчастный случай произошел, когда я перепрыгивал с одного валуна на другой, перебираясь через русло речонки. Лицо и руки оказались расцарапаны, ныло правое плечо и левая нога. Но ссадины на лице беспокоили меня гораздо больше, чем боль в онемевшей ноге. Они могли оставить след. Я промыл раны водой, отломил сухую ветку и, опираясь на нее, спустился к палаткам у подножия горы.
        Бригадир из Харпута сделал мне первую перевязку. К кровотбчащим ссадинам он приложил табак, а потом решил, что моей ноге не повредит массаж его собственного изобретения. Один из рабочих взял меня за талию, а бригадир несколько раз с силой дернул за ногу. Таким образом, вывих, если он имелся, должен был исчезнуть, а кости вновь встать на свои места.
        Растянувшись на постели в палатке, я пребывал в полной уверенности, что завтра проснусь абсолютно здоровым. Но ближе к полуночи у меня начался жар, а нога до самого колена опухла. К счастью, в тот день в Миласе находились два врача, которые приехали, чтобы провести медицинский осмотр солдат. Один из них оказался хирургом.
        Выяснилось, что у меня серьезный перелом и требуется лежать двадцать дней не двигаясь. Каймакам рвал и метал, ругая меня, а еще больше бригадира, который в ту ночь сделал мне массаж. Хотя бедняга проявлял участие и провел у моего изголовья целый час, он то и дело восклицал:
        — Так тебе и надо... Видит Аллах, я даже рад. Ты сам напросился на неприятности. Тебе что, здесь все опостылело? Совсем с ума сошел! Говорят же, дурная голова ногам покоя не дает! В точности как в пословице. Вот останешься хромым и будешь ходить на костылях... Но и бригадир хорош, сущий медведь, обязательно отвешу ему пару оплеух, когда увижу. Так и знай... Я уверен, не было никакого перелома, когда ты упал. Это он повис на твоей ноге и сломал. Но так тебе и надо, если ты, такой образованный, начитанный, разрешил лечить себя этому медведю...
        В больнице мне перебинтовали ногу, а затем Селим-бей помог отнести меня на носилках в экипаж, а сам сел напротив.
        Вскоре я заметил, что мы едем в незнакомом направлении, и сказал:
        — Должно быть, мы заблудились.
        — Нет, все верно, мы едем к нам, — ответил Селим-бей.
        Я встревожился:
        — Что вы, господин, как же можно?
        Слегка нахмурившись, он упрекнул меня:
        — Я вас не спрашиваю, как можно... Где вы намеревались лечиться, я ведь здесь?
        — Господин, мой дом там...
        — Это тоже ваш дом. Разве я не ваш старший брат? А майор из Бурсы разве не наш отец? Не будьте ребенком. Так или иначе, наблюдение врача необходимо... Ну и потом, старшая сестра, без сомнения, позаботится о вас лучше, чем тетушка Варвара.
        Когда Селим-бей говорил по-турецки, он никогда не обращался к сестрам по имени, называя их старшая сестра и младшая сестра.
        Доктор в самом деле заботился обо мне как о члене семьи, пока я болел.
        Моя комната располагалась на втором этаже дома и, вероятно, принадлежала младшей сестре, то есть Афифе, которая сейчас вновь уехала в Измир. Лежа в кровати напротив окна, я видел часть комнаты, перекресток, с которого расходились дороги на Кюллюк и Айдын, и гору Манастыр.
        Старшая сестра окружила меня таким вниманием, на которое не способна ни одна профессиональная сиделка. Бедняжка не видела для себя никакой цели в жизни, давно потеряла надежду ее найти и поэтому развлекалась, помогая другим. Мой статус мученика, хотя и временный, привлек ее ко мне и заставил полюбить.
        Она заботилась обо всем, даже отгоняла от меня мух. То и дело, бросая работу, приходила в мою комнату, чтобы я не скучал в одиночестве.
        Однако ее турецкого явно не хватало для разговоров со мной. Интересно, нашли бы, мы тему для долгой беседы, если бы она говорила хорошо? Не уверен.
        Совершенно ясно, что молчание не казалось ей утомительным и, что самое странное, ей и в голову не приходило, будто оно может утомить меня.
        Старшая сестра верила, что одинокому человеку достаточно слышать, как тикают часы и вопит под мангалом кошка. Возможно, в чем-то она была права.
        Когда не находилось другой работы, она плела бесконечное кружево, я же читал книгу, страницы которой от постоянного перелистывания пожелтели, как осенние листья. Иногда мы одновременно поднимали глаза, и тогда она слегка улыбалась, но вскоре вновь склоняла голову, так как не привыкла долго смотреть в глаза мужчине.
        Порой, думая, что я сплю, она откладывала работу, сложив руки на груди, вытягивала шею, чтобы полюбоваться пейзажем за окном.
        Этот жест был мне хорошо знаком: тетушка Варвара тоже часто складывала руки на груди. Мне казалось, что так делают все женщины, потерявшие надежду. В эти минуты я жалел ее не меньше, чем она меня.
        Впрочем, нельзя сказать, что моя связь с внешним миром полностью оборвалась, как только я попал в дом Селим-бея. Во-первых, тетушка Варвара чуть ли не каждый день приходила меня проведать. Однажды за бедной старой девой увязались Стематула и Пица. Думаю, она могла бы привести и остальных, если бы я захотел.
        Между прочим, мой перелом переполошил весь церковный квартал. Главный священник и староста Лефтер-эфенди от имени жителей квартала явились с официальным визитом, еще когда я лежал в больнице.
        Тетушка Варвара чуть ли не каждый раз приносила мне подарок: то сироп, настоянный на померанцевой корке, то фиалковый ликер в маленькой бутылочке, а иногда крошечные букетики цветов от моих подруг или салфетку, вышитую одной из девушек.
        Тетушка Варвара никак не могла смириться с тем, что я болею в другом месте, и считала, что ее чуть ли не оскорбили.
        Перед хозяевами старая дева вела себя почти подобострастно, но, стоило им выйти из комнаты, она тут же выражала недовольство:
        — Разве так можно? Больной лежит на мягкой простынке из местной ткани, а сверху его накрывают заморским покрывалом. Оно жесткое, как бумага! А вода в графине? Горячая, точно в бане! Захочешь пить — они тебя этим напоят? Я что, не смогла бы о тебе так заботиться?
        Одним из самых частых посетителей был каймакам. Раз в два или три дня он вваливался в мою комнату, весь в пыли или грязи (в зависимости от погоды), бросал на кровать какой-то сверток и просиживал часами.
        Над тетушкой Варварой он постоянно подшучивал. Встретив ее в моей комнате, каймакам хмурил брови и, давясь от смеха, произносил:
        — Барышня, опять ты здесь? Меня мучают подозрения, что ты охладела к покойному Кегаму и влюбилась в этого юношу.
        Если бы старая дева отвечала шуткой, вопрос был бы закрыт и, вероятно, каймакам больше не возвращался бы к нему. Но тетушка Варвара воспринимала все всерьез. Иногда мы часами смеялись над ее смущением или гневом.
        Да как же каймакам-бей мог такое подумать! Не пристало видной персоне, немолодому, вдобавок образованному человеку, рассказывать небылицы! Как может пятидесятилетняя тетушка Варвара, которая совсем потеряла интерес к жизни, думать такое о маленьком ребенке? Если она и любит меня, то как младшего брата, как собственного сына.
        Каймакам дарил мне книги. Для бедняги они представляли гораздо большую ценность, чем новый костюм. Он радовался, видя, как «Рафаэль» в моих руках пачкается и разваливается на части. Ведь это значило, что я становлюсь читающим человеком.
        Из свертка каждый раз появлялся роман или сборник стихов, написанный понятным языком. Каймакам клал его рядом со мной и начинал говорить:
        — Как там «Иффет», которого я оставил в пятницу?
        — Прочитал.
        — Смотри не лги мне...
        — Зачем же мне лгать, господин?
        — Говорить, что ты прочел, если ты не читал, — это серьезный обман, так и знай. Смотри, если я тебя на чем-то подловлю... А ну, как звали доктора в «Иффете»?
        Я с улыбкой называл имя доктора, а затем и других героев романа.
        — Молодец, ты становишься таким, как мне всегда хотелось. Что поделать, для этого нужно было, чтобы ты сломал ногу.
        «Несчастье порою благо приносит».
        — Скоро я встану на ноги, господин.
        — Я найду решение... Разве ты не ссыльный? А я разве не начальник этого уезда? Значит, все нити в моих руках. Наведу клевету, напишу на тебя донос и посажу тебя в тюрьму, дескать, «на основании фактов, доказывающих, что ссыльный пытался совершить побег». Волей-неволей будешь читать. Я считаю, что страна не пришла бы в такое состояние, если бы мы хоть немного читали. Ну да ладно, сегодня я принес тебе «Сына воина»[44 - «Сын Воина» — роман Ахмета Расима, турецкого писателя конца XIX — начала XX вв. (Примеч. пер.).], прочти обязательно. Его герой — военный, как и твой отец. Лейтенант-пехотинец, но совсем еще молодой. Там еще есть благородная, набожная девушка. Он сражался в 313-й битве[45 - «313-я битва» — под таким названием в турецкой истории традиционно упоминается война 1897 года между Османской империей и Грецией (Примеч. пер.).], получил ранение и стал хромым, но она все равно хочет выйти за него замуж. Там есть одна великолепная сцена. На свадьбе девушка берет мужа под руку так, чтобы его хромота не была заметна, а потом сводит его вниз по ступенькам, будто на крыльях несет. Не передать!
        Каймакам походил на уличного торговца, который, сидя на углу, продает с лотка средство от мозолей или мыло, которое отстирает любые пятна. Убедившись, что ему удалось пробудить во мне какой-то интерес, каймакам принялся давать обещания на будущее:
        — Ты только прочитай это... А потом я принесу тебе настоящие произведения искусства... «Джезми»[46 - «Джезми» — роман турецкого писателя Намыка Кемаля, вышел в 1880 году (Примеч. пер.).] твоего тезки, великолепный роман одного измирского юноши «Голубое и черное»[47 - «Голубое и черное» — роман турецкого писателя Халида Зии Ушаклыгиля, 1897 год (Примеч. пер.).]. Прочтешь их и поймешь, что за штука этот мир.
        Каждый раз каймакам спрашивал у меня имена героев какого-нибудь романа, и, хотя мне удавалось более или менее успешно выдержать экзамен, я вновь возвращался к Рафаэлю, а другие книги только пролистывал.
        Пару раз каймакам приносил не книги, а свежевыловленную рыбу из Кюллюка. Чудной человечек настаивал, чтобы ее внесли в комнату и показали мне, затем звал служанку, которая не знала турецкого, и после долгих объяснений на пальцах вручал ей пакет.
        В рыбные дни Селим-бей всегда оставлял каймакама ужинать и обязательно подшучивал над ним:
        — Каймакам, знаешь ведь, что тебя не выгонят, пока не отведаешь принесенной рыбки! А если я и попытаюсь тебя выпроводить, все равно не уйдешь. Так почему же ты не сообщаешь домашним о своих планах, ведь вечером тебя все ищут?
        То и дело доставая часы, каймакам вопил: «Я опаздываю» — и каждый раз выкраивал для себя еще десять минут последней отсрочки, поэтому мы нередко расставались далеко за полночь.
        Этот пожилой человек в полном смысле слова не был ни веселым, ни умным, ни знающим, ни поэтом. Любым качеством этот бедняга обладал в неполной мере. Даже ростом не вышел. Однако одним своим видом он сулил людям неизведанное, давал надежду. И вы неизбежно с удивлением обнаруживали, что часы, проведенные в его обществе, чрезвычайно насыщенны и пролетают незаметно.
        Думаю, если бы встреча с ним была возможна теперь, он вновь заставил бы меня бежать впереди, подгоняя своим воодушевлением. И сумел бы пробудить во мне надежду, несмотря на то что в мире пятидесятилетнего человека почти нет места тайнам и волшебству.

* * *
        Я гостил у Селим-бея вторую неделю. Была поздняя ночь, и я уже затушил свечу в ночнике, как вдруг в доме началось странное движение. Во дворе без умолку лаяла Флора, хлопали двери комнат, из прихожей доносились громкие голоса.
        Иногда по ночам за городом происходили стычки между контрабандистами, везущими табак, и патрульными, а на следующий день становилось известно, что несколько человек погибли или получили ранения. Поначалу я подумал, что к Селим-бею привезли тяжело раненного, который мог бы не перенести дороги до городской больницы. Но вот что странно: в доносившемся снизу шуме женские голоса звучали отчетливее, чем мужские. Через некоторое время говорящие переместились из прихожей в верхнюю гостиную и продолжили беседу по-гречески. Разумеется, я ничего не понимал из их слов. Однако Селим-бей был в ярости, а старшая сестра задыхалась от волнения.
        Самое удивительное, что в этом споре принимала участие служанка, которая, не обращая внимания на Селим-бея, продолжала говорить, хотя он время от времени кричал «Sopa».
        В этот момент я различил знакомый голос — это была Афифе — и сразу все понял.
        Бедная младшая сестра и в этот раз не смогла долго оставаться в Измире, и только Аллах знает, после каких событий бежала она как от огня, чтобы ночью с трудом добраться до Миласа.
        По правде говоря, в этот час меня гораздо больше заботило собственное положение, чем трагедия этой несчастной молодой женщины. По всей вероятности, я занимал ее комнату. В этот момент ей конечно, найдется место для сна, в этом я не сомневался, но в дальнейшем было бы странно размещать под одной крышей молодого мужчину и такую своеобразную женщину. Должно быть, не позже чем завтра я должен объяснить ситуацию Селим-бею и, вызвав экипаж, отправиться к себе в церковный квартал.
        Случившееся оказалось серьезнее, чем я предполагал. Спор длился более часа. Стоило Селим-бею замолчать, в разговор вступала старшая сестра, а следом за ней очередь доходила и до служанки.
        Иногда они начинали говорить одновременно, и тогда шум заметно усиливался.
        Что касается Афифе, она, скорее всего, была не в состоянии говорить. Иногда она не спеша начинала какую-то фразу, но вдруг замолкала, задыхаясь от рыданий.
        На какое-то мгновение шум внезапно утих. Я услышал звук шагов: кто-то медленно вошел в маленький коридор рядом с гостиной и приблизился к двери моей комнаты. Человек постоял там пятнадцать-двадцать секунд, а затем так же осторожно вернулся назад. Только в этот момент они вспомнили, что в доме есть посторонний. Лишь исключительная серьезность ситуации могла заставить их забыть об этом.
        Обсуждение в гостиной продолжилось шепотом, а через некоторое время в доме вновь воцарился прежний покой.
        На следующее утро Селим-бей и старшая сестра вместе зашли в мою комнату. По их усталым лицам было понятно, что ночь выдалась тяжелой.
        Я почувствовал, что оба немного смущаются при мне, и попытался спасти положение, сделав вид, что ничего не слышал, а тому, что слышал, не придал никакого значения.
        — Я хотел спросить у вас, что случилось ночью? Я слышал голоса, но, естественно, ничего не понял, потому что говорили по-гречески. Вот только мне почудился голос Афифе-ханым.
        — Да, в полночь внезапно приехала младшая сестра, — ответил Селим-бей.
        Я попытался подыграть ему:
        — Судя по тому, как поздно она приехала, что-то произошло. Надеюсь, она здорова?.. Никакой аварии не произошло?
        Старшая сестра ухватилась за возможность дать внятное разъяснение ночным событиям и вмешалась в разговор:
        — Да... Повозка очень плохая... Животные, так сказать, сумасшедшие... Заболели все...
        Селим-бей рассердился на старшую сестру, которая при помощи своего слабого турецкого попыталась вывернуться из затруднительного положения, и по-гречески упрекнул ее, чеканя каждый слог. Потом, словно извиняясь передо мной, он сказал:
        — Вы нам не чужой, вы наш брат. Я сказал старшей сестре, что лгать вам не стану, это противоречит моей натуре... Произошел семейный конфликт. По этой причине Афифе была вынуждена отправиться в путь, даже не послав нам телеграмму. К счастью, она встретила знакомого. Вчера под утро они выехали из Айдына и непременно хотели добраться сюда к вечеру... Никакой аварии не было...
        Бедный Селим-бей посчитал, что обманывать меня, прибегая к случайной лжи, не в его привычках. Но дальнейшие беседы на эту тему противоречили не менее важным семейным принципам, которые требовали сохранить тайну. Поэтому никто не рассказал мне, что за причина вынудила младшую сестру поспешно выехать, даже не предупредив. Да я и не спрашивал.
        Под конец разговора я заявил, что чувствую себя очень хорошо и хочу наконец вернуться в церковный квартал. На это Селим-бей, пользуясь правом главы семьи, резко осадил меня, да так, что вся моя смелость испарилась:
        — Я вам сообщу, когда придет время возвращаться.
        XIII
        Афифе зашла ко мне под вечер и, остановившись в изножье кровати, спросила, как я себя чувствую.
        Ее лицо казалось спокойным. По красным пятнам на ее коже и мелким завиткам на мокрых волосах я понял, что после ночного скандала она долго приводила себя в порядок.
        Старшая сестра не заходила ко мне с обеда. Наверное, она утешала младшую, посадив ее, как ребенка, между своими коленями и часами играла с этими кудрями.
        Когда Афифе вошла в комнату, ее глаза сияли, а в голосе слышались веселые нотки, которые немало удивили меня. Полагаю, она рассчитывала на такой эффект и, может быть, даже репетировала перед трюмо, разглядывая себя, до того как появиться на пороге комнаты.
        Но я был не менее искусным актером, хотя и лежал в постели. Я повторил перед ней маленький спектакль, который утром сыграл для Селим-бея и старшей сестры, и сделал вид, что, кроме собственных бед, меня ничто не интересует.
        По тому, как она обеими руками держалась за спинку кровати, становилось ясно: она собирается сразу уйти. Но я стал жаловаться на свою ногу, и она изменила решение. Медленно подойдя к окну, Афифе села в кресло, в котором обычно сидела ее сестра.
        Несчастный случай, произошедший со мной, еще не потерял для нее актуальности. С неподдельным интересом она слушала подробности моего падения в горах, как я провел первую ночь в палатке и как доверил свое лечение бригадиру. Однако через некоторое время ее взгляд стал рассеянным, а движения вялыми.
        Казалось, ее лицо худеет чуть ли не на глазах, на лбу и в уголках губ обозначились морщинки, а вокруг глаз появились темные круги. В завитке ее кудрей я разглядел седину. Я был готов поверить, что волосы седеют у меня на глазах, но физически это невозможно.
        Иногда Афифе вздрагивала, словно пробуждаясь ото сна, и выпрямлялась, после чего повторяла мои последние слова или задавала вопрос, пытаясь таким образом убедить меня, что все слышала.
        Наконец она поняла, что больше не может бороться с возрастающей рассеянностью, встала и, поблескивая глазами, как и в момент появления, начала перебирать книги на комоде.
        Когда она попросила дать ей какой-нибудь роман, я предложил «Рафаэля» и немедленно пожалел об этом. Протягивая ей книгу, я одновременно как будто пытался забрать ее назад. К счастью, «Рафаэль» Афифе не приглянулся. Может быть, роман показался ей слишком толстым, а возможно, ей не понравились засаленные страницы. Вместо него она взяла небольшую книгу в красном переплете, название которой я сейчас не помню, и вышла из комнаты.
        Дни проходили один за другим. Семейный конфликт, должно быть, тайно продолжался. Но в атмосфере дома не осталось ни малейшего признака или намека на него. Дурные новости с Крита волновали Селим-бея в первую очередь. Доктор комментировал новости, вступал в полемику и клеймил правительство с особым волнением, которое присуще людям, лично в проблем)' не вовлеченным и в истории никак не замешанным. Старшая сестра с тем же энтузиазмом монополиста хлопотала по хозяйству, готовясь к зиме.
        Повязав голову черной тряпкой на манер греческой крестьянки и подоткнув подол юбки, она сновала из дома в сад и обратно. Из-за долгого пребывания на солнце ее руки и ноги покраснели. Она отдавала приказания прочистить печные трубы, заготавливала виноградные листья и мариновала маслины, руководила сбором последних ягод, подвязывала рябиновые грозди, выкладывала для просушки домашнюю лапшу, толченые помидоры и какой-то виноградный мармелад мусталивра, похожий на наш суджук с грецким орехом.
        Служанка Мина, которая в ходе семейного совета пользовалась теми же привилегиями, что и полноправный член семьи, и свободно выражала свое мнение, не обращая внимания на предостерегающие окрики Селим-бея «sopa», теперь вновь вернулась на позиции прислуги, с которой не очень-то считаются.
        Что касается Афифе, за несколько дней она почти пришла в себя. Разразившаяся буря оставила на ее лице только легкий след удивления, словно она долго качалась на волнах бушующего моря, а потом, выйдя на берег, начала спотыкаться. Но это удивление никак не проходило.
        Еще давно я заметил, что маленькие дети питают странную слабость к тем, кто на два-три года постарше. Они впадают в необычайный восторг и гораздо легче признают авторитет старших детей, чем взрослых.
        Младшая сестра производила на меня похожее впечатление. С первого дня, когда нас пригласили в гости, я относился к ней с гораздо большим пиететом[48 - Желание и готовность выражать почтение (в том числе религиозное) кому-либо или чему-либо.], чем требовалось, и так сильно смущался при разговоре, что даже путал слова.
        Наконец серьезность и степенность, доставшиеся ей от Селим-бея и старшей сестры, казались мне таинственными признаками взрослого человека и совершенно обескураживали.
        Недавно возмужавший юноша боится, что им будут пренебрегать, что он покажет себя смешным перед лицом красивой, статной женщины. Этот страх, подобный болезни, возможно, тоже сыграл свою роль. Я и представить себе не мог, что между мной и Афифе может завязаться дружба (такая же, как между мной и Селим-беем, старшей сестрой и каймакамом). Когда нам приходилось долгое время оставаться наедине, я, как ученик, который имеет возможность запросто поговорить с директором во время специальной школьной экскурсии, боялся не найти нужных слов и выставить себя дураком.
        Ей тоже было непросто выбрать правильную манеру поведения, общаясь с необычным существом, которое не похоже ни на ребенка, ни на взрослого человека. Наверное, именно каждый раз, когда она приходила, едва спросив о моей больной ноге, Афифе бралась за спинку кровати с таким видом, будто тотчас уйдет. Впрочем, хотя мы не пытались найти тему для беседы, всякий раз, будто самопроизвольно, завязывался разговор. Афифе начинала прохаживаться по комнате, а затем садилась в кресло своей сестры. Иногда она покидала мою комнату, когда за окнами становилось совсем темно и уже горели лампы, тогда как в момент ее прихода яркое солнце заставляло придвигать кресло ближе к углу.
        Книги, которые каймакам приносил мне, а я предлагал Афифе, были классической темой наших бесед. Их вкус и аромат никогда не приедался, как не мог наскучить шербет[49 - Восточный прохладительный напиток из фруктовых соков с сахаром; фруктовый сироп.] из осенних фруктов, приготовленный старшей сестрой, который она хранила в большом эмалированном горшке.
        В наше время критика еще не вошла в моду. Мы принимали прочитанные «сказки» в их первозданном виде, лишь пересказывая друг другу полюбившиеся отрывки.
        Своей говорливостью Афифе отличалась и от брата, и от сестры. Начиная разговор, она легко находила слова и могла долго рассуждать о любом случайном вопросе, перескакивая с одного на другое. Не знаю, как бы я относился к подобным словам, если бы услышал их от кого-то еще. Вероятно, нашел бы довольно примитивными, ведь мой образовательный уровень и умение рассуждать так или иначе превосходили ее способности. Но, как я уже говорил, возраст, статус замужней женщины с ребенком и, в некоторой степени, неспешные манеры, характерные для членов семьи Склаваки, заставили меня изначально признать ее авторитет, поэтому каждое произнесенное ею слово я встречал с восторгом. В силу привычки я перестал бояться молчания, которое порой возникало. Афифе, как и ее сестра, в минуты безделья доставала из кармана какое-то кружево и начинала его плести.
        Как-то раз я спросил, что это будет.
        — Да ничего, просто воротник, — спокойно ответила она.
        — Для вас?
        — Нет, для малыша... Отправлю в Измир.
        В ее голосе и движениях не произошло никаких перемен, но я весь покраснел, считая, что допустил бестактность.
        Когда Афифе замолкала, повернув голову к солнцу и склонившись над кружевом, я открывал книгу и принимался за чтение. Но вскоре мой взгляд начинал скользить между строк, а глаза с готовностью отрывались от книги при малейшем ее движении.
        Именно так было удобнее всего разглядывать ее лицо. Стоило взглянуть на нее в профиль, и ее красота принимала совсем друтие очертания. Из окна горизонтально падал свет, оттеняя щеку и одновременно ясно и чисто очерчивая линию лба, в верхней части которого пробивались легкие, как птичий пух, волоски. Тонкий прямой греческий нос с узкими крыльями казался прозрачным, так что можно было различить все косточки.
        Мораль ребенка не так прочна, как принято считать. В такие минуты мои мысли об Афифе совершенно не вписывались в систему злополучных принципов Селим-бея ни по форме, ни по нравственному обличью.
        Ход моих рассуждений всегда был приблизительно таким: Афифе замужняя женщина, у нее есть ребе: нок. По всей вероятности, он не спустился с неба в плетеной корзине. А значит, не стоило сравнивать Афифе с образом смиренной Девы Марии в обрамлении свечей, который висел на стене у тетушки Варвары.
        Кто знает, сколько раз за четыре года замужества в час заката она оставалась один на один с мужем. И что происходило между ними...
        Должно быть, в такие минуты свет точно так же вычерчивал линии ее профиля, плавно струясь по лицу и поблескивая масляной позолотой. А крылья ее носа были такими же прозрачными. Края полуопущенных ресниц излучали то же сияние, в уголках рубиново-красных губ и на краешке верхних зубов лежали еще два ярких блика...
        Тогда я был уверен, что столкнулся с одной из непостижимых загадок мироздания. Ведь как мог Рыфкы-бей прожить хотя бы один вечер вдали от этой молодой женщины?
        Впрочем, Рыфкы-бей с его черными усами на немецкий манер и кудрями, расчесанными на прямой пробор (так он выглядел на фотографии в ее комнате), очень скоро пропадал, и мы с Афифе оставались наедине.
        Но однажды вечером Афифе внезапно вздрогнула, словно прогоняя невидимого жучка, гуляющего по лицу, и подняла глаза. Я был застигнут врасплох и так смутился, что больше никогда не смел так внимательно ее разглядывать.
        Каймакам по-прежнему через день приходил проведать меня и всякий раз впадал в необычайный восторг, когда заставал Афифе у моей кровати.
        Однажды он не смог сдержаться:
        — Я восхищаюсь культурой этих выходцев с Крита. Как хорошо, что хотя бы в кругу семьи они смогли избавиться от этого ужасного обычая, который запрещает женщинам находиться в обществе мужчин. Посмотри, как вы хорошо смотритесь, словно брат и сестра! Глаз радуется, и душа поет, Аллах свидетель... Если человек весь день видит только усы и бороды, его тошнить начинает...
        Афифе тоже симпатизировала каймакаму. Стоило ей увидеть старика, как ее лицо принимало детское выражение, она начинала без умолку болтать и все время смеялась, что бы он ни сказал. Порой бедняга читал нам бейты Фузули, пытаясь передать всю скорбь, заключенную в стихах, и вдруг замечал ее смеющееся лицо.
        — Доченька, чему тут смеяться? — кричал он в притворной ярости.
        Как-то раз он пересказывал эпизод какого-то романа, в котором умирающая героиня обращается к своему возлюбленному с последними словами. Бедолага так увлекся, что у него на глазах выступили слезы и он проговаривал все слова голосом девушки из романа. Афифе, сидящая у него за спиной, не смогла сдержать приступ смеха, на что каймакам очень обиделся и, ядовито усмехаясь, произнес:
        — Слава Аллаху, что мы удостоены высшей привилегии вызывать улыбку на лицах этих Склаваки. Обычно они такие серьезные, словно собрались совершать намаз. К тому же господин братец снисходит до нас не чаще раза в месяц или в год. Да и то, когда решает улыбнуться, только краешек губ приподнимает.
        Бедная младшая сестра была совсем не виновата. Она смеялась над абсурдностью ситуации, когда маленький бородатый старичок, изображая больную девушку, разговаривает ее голосом и плачет, как она.
        Впрочем, каймакаму очень нравилось смешить Афифе, и иногда он даже начинал паясничать, только чтобы она засмеялась.
        Периодические визиты каймакама не только не отдаляли нас друг от друга, а, напротив, сближали. Во-первых, стоило ему появиться, наше настроение тут же менялось, из разговора исчезало ощущение неловкости. Во-вторых, мы без труда следовали тропинкам, которые он прокладывал в ходе беседы, и говорили о том, что никогда бы не стали обсуждать наедине. К тому же в такие часы превосходство младшей сестры надо мной стиралось. На какое-то время мы становились ровесниками и друзьями.
        Наконец смех совершенно преображал Афифе. Можно сказать, что старик-каймакам помог мне понять, какой недостаток у этой молодой и красивой женщины. Я чувствовал в ней некоторый изъян, но не мог понять, что же это такое.
        Иногда каймакаму хотелось задеть младшую сестру за живое, и он позволял себе другие проделки. В основном мы обсуждали книги. Рассказывая о любовных приключениях неких мужчины и женщины серьезным, скорбным голосом, каймакам порой пускался в неприличные подробности и даже домысливал сюжет.
        Когда Афифе слушала все это, улыбка на ее губах увядала, лицо бледнело, она склонялась над работой, если держала ее в руках, или же отворачивалась в сторону, покусывая нижнюю губу. Я тоже конфузился, делал вид, что наклоняю голову, но в то же время краем глаза наблюдал за ней, испытывая странное удовольствие от страданий бедняжки. Какое-то время игра продолжалась, а затем каймакам, тараща глаза, с поддельным удивлением восклицал:
        — Чего вы только улыбаетесь, почему не смеетесь?.. Что за серьезность такая?.. А! Я понял, прости, доченька, прости. Запамятовал, что среди нас женщины, и, наверное, начал вдаваться в излишние подробности... Не взыщите, я уже старик, иногда забываю, где нахожусь.
        Однажды каймакам набросился на меня. Да так, что я на несколько дней потерял сон.
        Моя нога уже почти не болела. Но Селим-бея беспокоила одна косточка, которая иногда ныла, стоило нажать на нее пальцем.
        — Почему эта боль не проходит, должна была уже пройти, — говорил он.
        По этой причине он не разрешал мне вернуться в свой дом в церковном квартале. Тем временем я начал сильно тяготиться своим положением, особенно когда понял, что занимаю комнату Афифе.
        Как-то раз я пожаловался на это каймакаму, но он покачал головой и подмигнул мне:
        — Ах ты, проказник. Припозднился, спешишь к девушкам из церковного квартала, не правда ли?.. — Затем, обращаясь к Афифе, продолжил: — Госпожа моя, не узнает кто, но дом тетушки Варвары — точно дворец султана. Со всех сторон щебечут девушки... Молодой господин собрал вокруг себя полдюжины барышень всех размеров и цветов и, да простит меня Аллах за такие слова, предается пороку. Из-за прядей его темно-русых волос и шелковых галстуков может даже произойти убийство... Девушки рвут на себе волосы от любви и терпят побои от матерей, когда дело всплывает на поверхность. Скажешь, неправда? Тогда опровергни! Ты удивлен, откуда я все это знаю... Я же каймакам! Каймакам, а не пугало огородное... У меня на глазах могут разорить государственную казну, а я и не замечу. Но проделки бабника я замечаю сразу. Разве я лгу? Конечно, ты припозднился, теперь беги на сломанной ноге за своей Риной, или как ее там зовут, а ее мамаша узнает и тоже сломает дочери ногу. Будете шатаясь ходить в Турунчлук на прогулки при луне, оба хромые. Давай оправдывайся, а я расскажу еще о парочке твоих грехов.
        Я не мог не только оправдываться, но даже пальцем пошевелить. Силы меня покинули. На мою голову низвергался поток воды. Это могло произойти при ком угодно, но только не при Афифе!..
        К счастью, она тоже сочла слова каймакама совершенно неуместными. Нахмурив брови, она произнесла:
        — Не может быть, это клевета. Мурат-бей не такой... К тому же он еще ребенок...
        XIV
        Наконец, когда однажды Селим-бей надавил на больную косточку моей ноги, я, сжав зубы, сказал, что ничего не чувствую. В тот же день после обеда я вернулся к себе, в церковный квартал.
        По подсчетам тетушки Варвары, которые она производила, учитывая каждую пятницу и загибая пальцы на руках, я пробыл в гостях двадцать восемь дней. Увидев меня в экипаже, старая дева завопила тонким голоском, как обманутая возлюбленная:
        — Уходи, не желаю тебя более... Иди, откуда пришел!..
        Впрочем, она не позволила мне идти самостоятельно и, как невеста в книге каймакама «Сын воина», под руки повела меня по ступеням.
        Бедная тетушка стремилась показать, что прекрасно знает, как ухаживать за больными, и поэтому никак не хотела верить в мое выздоровление, насильно пытаясь уложить меня в постель.
        В церковном квартале будто случился небольшой праздник. Все соседи, а в первую очередь староста и главный священник, пришли меня проведать.
        Мои подруги прогуливались по дому в праздничных платьях и подавали мне знаки из прихожей, пока я разговаривал со старшими. На какое-то мгновение мелькнуло остроносое личико Рины и тут же пропало.
        Я думал, что сильно соскучился по многолюдному гомону за время долгого одиночества в доме у Селим-бея, но, вопреки надеждам, толпа не обрадовала меня. С нетерпением я ждал того часа, когда смогу остаться один в своей комнате.
        Ближе к полуночи тетушка Варвара закрыла калитку за последним гостем на тяжелый засов и пришла ко мне, чтобы, сидя в кресле напротив, почесать языком. Из предисловия стало ясно, что она собирается говорить о Кегаме, ведь мы так долго не упоминали о нем.
        Однако расположение моей кровати и кресла у окна напротив напомнили мне о золоченом профиле младшей сестры, который в свете солнца становился прозрачным и одновременно огненным. Карикатурная физиономия старой девы никогда раньше не раздражала меня, но теперь ее лицо показалось мне настолько омерзительным, что я не мог этого выносить.
        С чувством брезгливости, сродни тому, которое испытывают некоторые нервные женщины во время беременности, я прикрыл глаза и выставил бедную тетушку за дверь, заявив, что хочу спать.
        За несколько дней до этого я понял, что люблю Афифе. Но по-настоящему мне удалось осознать только ночью, когда я остался один в своей комнате. Как странно, я считал, что мимолетное вожделение к стамбульской Мелек, здешней Марьянти и другим и есть настоящая любовь. Но лучшие годы моей юности сожгло именно это чувство, которое в самом начале казалось безобидным и мягким, как простая симпатия. Я не знаю, такова ли истинная любовь. Полагаю, в моем случае это все же была она. Ведь за всю жизнь никто другой не заставил меня пережить даже что-то отдаленно напоминающее приступы отчаяния, которые начались той ночью...
        Когда мне было уже лет сорок пять, я думал иначе и часто насмехался над собой. Эту эпоху называют зрелостью и расцветом мужественности. Мы стремимся дать волю страсти к материальным благам, занять солидное положение в обществе, выглядеть внушительно и властвовать. Человек в таком возрасте считает любовь уделом совершенных умов и душ, которые способны рассуждать и делать выводы. Следуя привычке, мы не воспринимаем всерьез ни один порыв юности, а значит, и любовь молодых, чья жизнь только начинается.
        Но теперь я так не думаю. Я двигался по жизни размеренно, поступательно, прочертил все изгибы судьбы и теперь чувствую приближение к тому времени, когда смогу гораздо лучше понять юную душу. Когда юноша со всей остротой ощущает новую жизнь и одновременно закладывает основу своего будущего, его посещает любовь, которая заставляет его сходить с ума. Она несет в себе огонь, вихрем немыслимых проявлений нарушает хрупкое равновесие молодого сознания, дразнит бесчисленными насмешками. А уходя, оставляет за собой тяжелую тоску и скуку, с которой начинается долгое выздоровление. Если это чувство, отнимающее по меньшей мере три-четыре года жизни, не есть настоящая любовь, то я даже не знаю, какую любовь назвать таковой. Впрочем, я не буду слишком настаивать. Вероятно, я просто пережил продолжение или вторую, более тяжелую фазу своей необъяснимой болезни, которая началась до того, как я сломал ногу, и продолжилась после небольшого перерыва. Прежде всего, сходство симптомов обеих болезней было очевидно. Оба раза все началось с приступов ложной жалости и сострадания, которые терзали мое сердце. В обоих
случаях кризис наступал безо всякой видимой причины, подчиняясь временному ритму, его признаки нарастали и спадали, словно волны во время прилива и отлива. Кроме того, я испытывал одно и то же безразличие, словно мое тело противилось любому движению и действию. Я видел, как чернила по капле выливаются из перевернутой чернильницы, но не имел ни малейшего желания протянуть руку и поднять ее. Если бы врач решил в тот момент проверить мое физическое состояние, думаю, он бы обнаружил, что все мои внутренние органы, начиная с сердца и желудка, работают очень медленно.
        Единственной видимой причиной, единственной темой моих бесконечных страданий теперь стала одна лишь Афифе. Отец и мать теперь практически для меня не существовали. Порой я даже не удосуживался открыть и прочесть их письма.
        Под утро я забывался тяжелым сном, но вдруг подпрыгивал, тараща глаза, словно у меня в голове зажигалась лампочка. Глядя на занавески, за которыми начинали белеть первые предрассветные блики, я чувствовал непонятный ужас и тоску. Блики постепенно разрастутся, их станет больше, солнце будет долго двигаться по небу тяжелой походкой, совершая полный оборот, но Она не появится.
        Почему же я не понимал, какое великое счастье выпадает на мою долю всякий раз, как Афифе входила ко мне в комнату, почему не остался еще на несколько дней, ведь все было в моих руках! Мысли об этом сводили меня с ума.
        На этом этапе болезни ночь пугала меня гораздо меньше, чем день. Некоторые врачи говорят, что неврастения и прочие нервные недуги связаны с солнечным светом, ведь ночное освещение намного мягче и спокойней. Но не следует забывать, что под влиянием того же приглушенного света, будь то во сне или наяву, мысли лихорадочно сменяют одна другую. Форма сучка на потолочной доске кажется настолько зловещей, что лицо искажается от ужаса, а состояние между сном и явью приносит такие плоды, что вырастает новый мир — мир безумца, состояние которого сродни божественному исступлению, о подобном говорили в старину.
        С другой стороны, ночь — это запертый ларец, дающий надежду. Ведь неизвестно, в какие цвета будет окрашен следующий день.
        Любовь более чем тридцатилетней давности до сих пор таит в себе загадки, которые мне так и не удалось разгадать. Афифе всегда относилась ко мне спокойно. Винить ее было не в чем. Ведь в силу характера в ее манерах не имелось ни малейшего намека на кокетство, которое позволило бы мне мечтать и надеяться. Напротив, она довела свою степенную серьезность до крайности, напоминая сестру-всезнайку, которая стремится показать свое главенство.
        Не помню, чтобы она хоть одним словом упомянула о самой большой трагедии своей жизни, хотя в тот момент переживала ее в полной мере. Казалось, если бы я осмелился сам спросить о чем-то, она удивленно взглянула бы мне в лицо и ответила серьезным ледяным голосом: «Дети не должны интересоваться подобными вещами!» — заставляя меня закрыть рот.
        В самом деле, Афифе ни одним своим движением не спровоцировала меня. Она не стремилась к сближению. Может быть, именно это необъяснимое расстояние между нами выводило меня из себя и заставляло видеть ее совсем по-другому. В каком-то загадочном свете.
        Моя жизнь с патологической неизбежностью вращалась вокруг нее, постоянно преобразуя и обожествляя любую деталь, связанную с ней. Доказать это было несложно: стоило мне разлучиться с Афифе на какое-то время, при следующей встрече я обязательно замечал, что она осунулась и подурнела, а ее лицо изменилось.
        Я не могу понять, почему я по собственной воле долгое время избегал наших встреч, пока никто не мог ни о чем догадаться.
        Селим-бей без оговорок считал меня членом семьи и каждый раз, столкнувшись со мной, упрекал: «Что же вы не приходите, как вам не стыдно!» Даже если бы он этого не делал, я мог бы с милой улыбкой наглеца раз в несколько дней появляться у их дверей, повторяя: «Что поделать. Я к вам привык, никак не могу без вас». Несомненно, меня бы принимали с радостью. Но какой-то детский, необъяснимый страх не позволял мне это сделать. По вечерам я, как вор, крался вдоль холма позади их дома, надеясь увидеть ее хотя бы издалека.
        Я все время думал об Афифе, ее лицо частенько мелькало перед моим мысленным взором. Пока я болел, лежа у них в доме, старшая сестра подсовывала мне альбомы с фотографиями, в одном из которых были портреты Афифе. Я никак не мог простить себе, что не украл один из них. Так как портрета у меня не было, я брал книгу, которую она подолгу держала в руках, клал ее на сигаретный столик рядом с кроватью и представлял, когда на книжных страницах начнут вырисовываться ее руки, контуры тела и лицо.
        Образ получался скорее воображаемым, потерявшим отчетливость очертаний. Точно карандашный рисунок, который долго передавали из рук в руки. Чтобы вновь увидеть ее лицо, я иногда прибегал и к другим методам.
        Например, в дождливый зимний день направлялся во внутренний садик монастыря, туда, где я впервые увидел ее. Часами я ломал голову, чтобы придумать благовидный предлог, хотя в этом не было необходимости.
        Дерево, у которого Афифе стояла, прислонившись в Ночь огня, стало для меня своеобразной реликвией, к которой я не мог приблизиться без дрожи. Не обращая внимания на капли дождя, стекающие с голых веток, я глядел на лужи, наполненные гниющими листьями, и пытался угадать, где же горел костер, через который она прыгала.
        Одним воскресным утром я по той же причине вместе с толпой людей пришел в церковь. Делая вид, что слушаю церковные песнопения, которые квартальные дети исполняли под аккомпанемент гармоники отставного военного аптекаря по имени Аристиди-эфенди, я бродил в толпе. Я пытался разглядеть среди колонн младшую сестру в сером дорожном плаще с поднятым воротником и черном платке с золотыми колечками на концах, закрывающем волосы до самых ушей. Наверное, стремление бродить по темным, полуразрушенным закоулкам в погоне за мечтой было в значительной степени навеяно «Рафаэлем», некоторые отрывки которого я уже знал наизусть.
        Нога почти совсем перестала болеть. Лишь после долгих прогулок косточка, которая беспокоила Селим-бея, начинала ныть, поэтому я все еще ходил с тростью. Моя одежда становилась все небрежней, а страсть, что сжигала меня изнутри, отражалась в манере поведения.
        Как-то вечером я возвращался с горы, расположенной позади дома Селим-бея. Нога болела сильнее, чем обычно, поэтому я присел на скамью у калитки, сделав вид, что хочу снять грязные ботинки.
        Напротив меня, упершись руками в бока и внимательно глядя мне прямо в глаза, стояла тетушка Варвара.
        — Что-то не так с твоей ногой, — с подозрением сказала она.
        С притворным смехом я начал возражать.
        Но она вдруг рассердилась:
        — Чего тут скрывать? Я заметила, когда ты шел. Ты серьезно хромаешь.
        — Это тебе показалось. Ведь у меня в руках трость...
        — Зачем же ты таскаешь с собой трость, если нога не болит?
        — Мне нравится. Трость роскошная вещь...
        — Избавь Аллах от такой роскоши... Кто знает, где ты опять шлялся... Посмотри, на что похожи твои ноги, — вздохнула тетушка. Подобрав юбки, она присела на корточки и начала развязывать шнурки на моих ботинках, одновременно приговаривая: — Ты стал таким странным... Мне совсем не нравится. Если так пойдет и дальше, я попрошу кого-нибудь написать твоему отцу. Ведь знаешь, все меня обвиняют. Говорят: «Ты не следишь за Кемаль-беем». А в чем же моя вина... Кемаль-бей меня за человека не считает, что же я могу поделать?
        — Кто же это говорит, госпожа?
        — Как «кто»?.. Сестры Селим-бея!..
        Я задрожал:
        — Где ты их видела?
        — Да здесь... Я забыла тебе сказать. Два дня назад они приезжали в гости к дочерям Аристиди... И зашли сюда. Так на тебя жаловались, что слов нет. Совсем к ним не заходишь... Как будто ты должен их постоянно навещать... По правде говоря, я тоже сетовала на тебя. Сказала, что ты совсем не бываешь дома. Они расстроились. А на самом деле... просто у них появился предлог, чтобы обвинить меня... Дескать, я не могу на тебя повлиять... А что я могу поделать, если со мной не считаются?..
        Тетушка Варвара все еще не простила семью Селим-бея, которая лишила ее привилегии ухаживать за мной во время болезни. А теперь старая дева и вовсе взбесилась, считая, что старшая сестра и Афифе приехали в наш дом, чтобы пристыдить ее.
        — А младшая так меня расстроила... Ведь по традиции гость садится туда, куда скажут, пьет кофе, ликер — все, что предлагают, а потом прощается и уходит. А эта встает, ни у кого ни спросив, и направляется в твою комнату... Шумит, грохочет, видите ли, какой-то роман ищет. Всему есть свой предел... Я ведь не дубина безмозглая. По статусу я хозяйка дома. И потом, ведь негоже молодой женщине ни с того ни с сего входить в комнату молодого человека? А я, как назло, еще не прибралась у тебя. И что ты думаешь? Она набросилась на меня со словами: «На что похожа комната!» Из уважения к тебе я ничего не ответила... Но это ты виноват... Что за беспорядок в комнате... Теленка можно спрятать, и корова его не найдет. Разве раньше ты был таким?.. Что с тобой стало?
        От ярости тетушка Варвара никак не могла развязать мои ботинки. Она дергала шнурки в разные стороны и, сама того не зная, причиняла мне сильную боль, хотя стремилась мне услужить.
        Но все было к лучшему. Если бы старая дева так не разъярилась, она бы обязательно заподозрила что-нибудь, увидев, как я остолбенел, стоило ей выложить новость.
        Когда самообладание в достаточной мере вернулось ко мне, я спросил:
        — Госпожа, почему вы мне раньше не сообщили?
        Тетушка вдруг растерялась.
        — Я забыла, мне в голову не пришло, — солгала она и, не в силах удержаться от горького упрека, добавила:
        — Если бы я только знала, что ты так обрадуешься, я бы обязательно завязала на пальце нитку, чтобы не забыть.
        За ужином, отчасти благодаря моим намекам, тетушка вновь вернулась к этому разговору и рассказала, чем мне пригрозили сестры. Они просили мне передать, что, если я буду слишком много гулять и утомлять ногу, они вновь насильно отвезут меня к себе домой.
        Было понятно, что это не больше чем шутка. Но тетушка Варвара восприняла угрозу всерьез и, полагая, что я испугаюсь не меньше, чем она, говорила: «Смотри, теперь я ни в чем не виновата. Селим-бей странный человек; если он опять запрет тебя в эту комнатушку, не больше пароходной каюты, я вмешиваться не стану».
        XV
        Та ночь стала одной из редких ночей в моей жизни. Поначалу я сходил с ума, стоило мне вспомнить, что Афифе пришла ко мне домой и даже поднялась в мою комнату, а я в это время отсутствовал. Мне казалось, что я упустил шанс, который больше никогда не подвернется.
        Но через какое-то время, когда прошло нервное потрясение, не без помощи ночной тишины, вызванное инцидентом, в моей голове зародился план, открывающий целый мир возможностей.
        Домашние Селим-бея жаловались, что я не желаю с ними встречаться. Значит, я был просто обязан завтра же пойти к ним. Для этого требовалось лишь немного набраться смелости, чтобы не выдать своего волнения, когда я приближусь к дверям. Увидеть Афифе хоть раз! Мне казалось, этого будет достаточно, чтобы миновал любой кризис. К тому же я мог не ограничиваться одним визитом. Раз меня называют членом семьи и никому пока не известно о моем душевном смятении, я всегда могу прикинуться маленьким дурачком и, не таясь, смотреть на младшую сестру, стоит ей отвернуться.
        Попасть в их дом было так просто, что я не мог понять, почему мне представлялись какие-то препятствия, и злился на себя. Во мне проснулось желание действовать, вертеться и крутиться. Я шагал по комнате, выходил в прихожую, глядя в зеркало тетушки Варвары, репетировал выражение лица наивного ребенка, которое мне требовалось нацепить на себя завтра, когда я буду говорить с Ней.
        Судя по глухому шуму в ушах и горящим глазам, наполненным слезами, у меня случился сильный приступ. Это возбуждение напоминало исход длительного бездействия и толкало меня в странный мир, за границы возможного, где я мог тешить себя безумными надеждами и вдохновляться на любые начинания.
        Несчастный случай мог с Легкостью случиться вновь. Разве что-то мешало мне умышленно сломать что-нибудь не слишком важное? Как только Селим-бей узнает об этом, он вновь усадит меня в экипаж и отвезет в ту же комнату. Афифе, как и прежде, будет разговаривать со мной, стоя в изножье кровати, а потом сядет в кресло у окна и повернется лицом к солнцу. Впрочем, со мной могло и не случиться несчастье, я не обязан был становиться жертвой злого рока. Завтра я мог где-нибудь повстречаться с Селим-беем и сказать, что боль в ноге никак не проходит, и он сразу бы в волнении отвез меня к себе домой. Тогда почему же я неделями понапрасну заставлял себя страдать, хотя все было так просто?
        Приступ все усиливался, я уже сам понимал, что начинаю бредить и говорить бессмыслицу. В моей сумке лежали обезболивающие порошки, которые остались с первой ночи, когда нестерпимо болела нога. Вероятно, они содержали опиум. Я смешал один с водой и выпил. Но порошок, который в той или иной степени облегчал самую ужасную боль, никак не подействовал. Я лежал в раздумьях, и мне казалось, что я теряю сознание. Мысли внезапно преобразовывались в видения и продолжались уже в таком виде. Я видел Афифе рядом с собой, сжимал ее руки, подол платья, плакал и говорил немыслимые вещи. Эти картины были настолько реальны, что мне казалось, будто она только что отпрянула от меня, а ее горячее дыхание все еще трепещет на моем мокром от слез лице. При этом резкое пробуждение, возможно, наступало всего лишь через секунду после того, как я терял чувство реальности.
        Но очень скоро из мира бесплотных и бесцветных мыслей я перемещался во вселенную грез и богатых возможностей, где продолжали чередоваться эти состояния.
        Нужно ли говорить, что на следующее утро я проснулся таким же несчастным и утратившим надежду, как и всегда. Но решение остается решением, даже если оно принято ночью, в агонии. Безо всякой надежды я оделся и вышел на улицу, намереваясь найти Селим-бея. Достаточно было, чтобы он оказался в городе, а о том, что делать дальше, я решил, что подумаю потом.
        Совсем скоро я нашел его на рынке, в конторе адвоката. Вокруг стояли бедно одетые эмигранты с Крита. Без умолку говоря по-гречески, доктор составлял для них доверенность на землю в одной из окрестных деревень. Его жесты свидетельствовали о сильном волнении и гневе.
        Наша встреча произошла не вовремя. Я нарочно хромал, входя в контору, а усевшись, оперся на трость и придал ноге неестественное положение. Однако он ничего не заметил и лишь осведомился о моем здоровье.
        — Неплохо, доктор, только немного болит нога, — ответил я.
        Морщась и прикрывая глаза, я пытался убедить его, что на самом деле нога болит намного сильнее.
        Селим-бей изменился в лице и потащил меня к лавке, желая немедленно произвести осмотр. Но пока я снимал ботинки, он вернулся к своему делу и продолжил прерванный разговор с критянами.
        Ощупывая больные места нервными пальцами, он, как и тетушка Варвара предыдущим вечером, заставлял меня испытывать мучения.
        Закончив, он сказал:
        — Слава Аллаху, отек спал. Вы просто слишком много ходите. Да и мнительность делает свое дело. В конце концов, ведь вы уроженец Стамбула. — Доктор указал на одного из критян: — Видите этого несчастного? Не смотрите на его одежду, раньше он был богатым крестьянином. Владел пашней, виноградными лозами, оливковыми рощами. Десяток нищих кормился у его дверей. А теперь, волей падишаха, от всего этого остался только осколок свинца, который уже пять лет ворочается у него в черепе, и больше ничего. Сохрани Аллах пережить такое. А вам чего бояться? Но все-таки утомляться не стоит. Растянитесь на кровати, с книгой в руке... Дорогой мой, вас ведь ни к чему не принуждают.
        В этой ситуации мне оставалось лишь взять свою трость и выйти на улицу, продолжая хромать, хотя никакой необходимости в этом уже не было. Уходя, я с волнением в голосе обратился к Селим-бею:
        — Я вот что хотел сказать. Вчера ваши сестры милостиво заехали ко мне и уверяли, что обижаются, поскольку я их не навещаю... В этом нет моей вины... Просто времени не нашел.
        Доктор похлопал меня по спине и рассмеялся:
        — Да уж, конечно... Разве девушки церковного квартала оставят вам хоть немного свободного времени? Ну, в добрый час! Мы ждем вас...
        Ждем, но когда? Если я явлюсь без приглашения, то могу проявить слабость и нерешительность, повернув назад у самых ворот дома. Я потерпел поражение и не знал, что делать.
        В этот момент мне в голову пришло совершенно ребяческое решение: каймакам! Если я скажу ему, что сестры Селим-бея вчера приезжали с визитом и осыпали меня упреками, он обязательно меня поддержит, а может быть, решит и сам пойти вместе со мной. Можно сделать и по-другому. Я предложу ему прогулку в экипаже. Мы поедем в сторону Кюллюка, подышать свежим воздухом. Каймакам не откажется от такого предложения, при условии, что ему не придется ни за что платить. А потом, проезжая мимо дома Селим-бея, я найду какой-нибудь способ...
        Я понимал, что каймакам, если он будет рядом, станет мне своего рода покровителем и страх исчезнет. Его привычно приподнятое настроение и болтливость отвлекут на себя внимание сестер, а я смогу разглядывать Афифе сколько захочу. Но для этого нужно было, по крайней мере, дождаться послеобеденного времени.
        Стук в висках напоминал о вчерашнем приступе, но, когда пересекал базарную площадь, я почувствовал неожиданную легкость в больной ноге. У одной из лавочек, торгующих тканями, я заметил повозку... Домашние Селим-бея использовали ее, когда отправлялись куда-нибудь по делам. В ней они провожали моих отца и мать до подножия горы Манастыр. Возница присел на корточки у забора и, придерживая хлыст коленями, ел хлеб.
        Я направился к нему, намереваясь потребовать, чтобы он забрал меня после обеда от здания управы. Невольно глянув в другую сторону, я увидел старшую сестру, которая сидела на стуле у прилавка.
        Поначалу я продолжил идти в том же темпе, глядя строго перед собой. Но через сорок-пятьдесят шагов я вдруг развернулся и, не снижая скорости, направился к лавке.
        Старшая сестра сосредоточенно перебирала мотки шелковых нитей в коробке. Увидев меня, она встала и, радостно улыбаясь, обратилась к сестре, которая стояла в глубине лавки, повернувшись к нам спиной:
        — Фофо, смотри, кто пришел!
        Вопреки ожиданиям, я был совершенно спокоен. С улыбкой и безо всякого смущения я смотрел на Афифе, которая подошла ко мне и протянула руку в белой перчатке.
        Сестры спросили, получаю ли я письма из Стамбула, и объяснили, что приехали на рынок за подарками для бедной греческой девушки, которая скоро выйдет замуж. Хотя сестры были заняты покупками гораздо больше, чем моей персоной, я не ушел, пока они не закончили своих дел.
        Когда я вышел на свет, старшая сестра произнесла, глядя мне в лицо:
        — По-моему, вы немного похудели.
        — Мне тоже так кажется, — подтвердила Афифе, опустив вуаль.
        Возница стряхнул крошки хлеба с красного платка, снял торбы с лошадиных морд и занял свое место.
        — Вы, наверное, больше никогда к нам не приедете, Кемаль-бей, — сказала старшая сестра.
        Склонив голову, я ответил:
        — Отчего же, госпожа, я просто не хотел вас беспокоить.
        — Разве вы нас побеспокоите? Завтра что? Среда... А потом мы приглашены на свадьбу. Еще через день, в пятницу, мы ждем вас к обеду, хорошо? Только не забудьте. А то на этот раз мы вас не простим.
        Но вот возница поднял хлыст, и копыта застучали по грязным камням. У меня потемнело в глазах, но я заметил, как Афифе слегка подалась вперед, чтобы видеть меня, и улыбнулась из-под вуали. Заднее колесо повозки оцарапало носок моего ботинка.
        Я стоял и смотрел вслед удаляющемуся экипажу. Если бы взгляд торговца из соседней лавочки не вывел меня из оцепенения, я простоял бы так еще намного дольше.

* * *
        Иногда душными летними ночами в комнату влетает разъяренная пчела и с глухим, страшным гудением начинает назойливо биться о лампу. Она двигается так быстро, что лишь тени, вырастающие на стенах и потолке, позволяют следить за ней. И вы удивляетесь, откуда столько сил у этого создания и чего оно так настойчиво и яростно добивается.
        В течение двух дней, которые прошли в ожидании встречи с Афифе, я походил на это маленькое чудовище, которое безумствует, испытывая постоянную потребность двигаться. Должно быть, так мой организм отыгрывался за несколько месяцев вялости и сонливости.
        Раньше я бежал от людей, но теперь прямо-таки набрасывался на любого, с кем был хоть намного знаком, и выражал свою любовь настолько неистово и несвоевременно, что бедняги впадали в растерянность. Тетушка Варвара сначала обрадовалась, сделав вывод, что я выздоровел и ко мне вернулось хорошее настроение. Но вскоре мое неестественное воодушевление стало страшить ее. Увидев, как я поутру спускаюсь с лестницы, перепрыгивая через ступеньку, старая дева завопила:
        — Ты что делаешь? С ума сошел? Опять ногу сломаешь!
        В ответ на эти гневные слова я обнял ее и подхватил на руки. А затем с неистовством и скоростью пчелы, о которой сказано выше, закружил ее по двору.
        Тетушка сразу же забыла о моей ноге.
        — О боже, ты надорвешься! — кричала она. Вскоре ее вопли изменились: — Голова кружится, оставь меня, или я сойду с ума.
        Но что странно: мое возбуждение никак не было связано с мыслями об Афифе. Точно так же, как зуб перестает болеть по пути к зубному, приступы внезапно оставили меня. Я даже думал, что, если нам не удастся встретиться по какой-то исключительной причине, я и в этом случае ничего особенного не почувствую.
        Но случился еще один порыв любви, который сложно объяснить логически: после обеда я оделся для прогулки и стал ждать, пока прекратится дождь.
        Увидев, как Рина в старой черной накидке, наброшенной на голову, словно капюшон, бегом пересекает площадь, я без колебаний распахнул окно и позвал ее.
        Не в силах сразу остановиться, она пробежала еще несколько шагов, а затем повернулась в мою сторону. Я звал ее, смеялся и жестами показывал, что собираюсь выпрыгнуть на улицу:
        — Рина, иди скорее. Скорее... я хочу тебе кое-что сказать.
        Хотя площадь была совершенно пуста, девушка инстинктивно огляделась и после небольшого колебания зашагала к двери.
        А я уже поспешно спускался по лестнице. В теле чувствовалась такая легкость! Вполне возможно, что тетушка Варвара, занятая мытьем посуды на кухне, моих шагов не слышала.
        Похоже, Рина проделала долгий путь. Хотя она покрыла голову накидкой, ее щеки были совершенно мокрыми. С сомнением глядя мне в глаза и не решаясь зайти внутрь, она спросила:
        — Вы что-то хотели, Кемаль-бей?
        Я лишь улыбался и молчал. Кивнув в сторону кухни и не считая нужным позаботиться о других мерах предосторожности, я поймал ее за руку и потащил в угол позади входной двери.
        Похоже, Рина не поняла, что происходит. В мокрой одежде, с раскрасневшимся от бега лицом, она напоминала выпрыгнувшую из моря рыбку, которая трепещет и бьется, но не издает ни звука.
        Я схватил бедняжку за запястья, завел ее руки в стороны, словно собираясь распять на кресте, и, прижимаясь грудью к ее груди, начал целовать ее щеки и глаза.
        Поначалу Рина уворачивалась, извивалась в моих руках, слабо пытаясь бороться. Но это продлилось недолго. Вдруг я почувствовал, как она, глубоко вздохнув, прижалась своим острым носом к моему. Маленькая испуганная девочка, которая минуту назад дрожала как сумасшедшая, теперь притягивала меня к себе и впивалась в мои губы, как пиявка, демонстрируя опыт взрослой женщины, которой известны все тайны любви. Тетушке Варваре было достаточно открыть дверь, чтобы разразился большой скандал, если не во всем квартале, то уж в доме точно.
        Не знаю, как долго все это продолжалось, но, когда я с трудом оторвал Рину от себя (для этого потребовалось потянуть ее за волосы и подбородок) и взглянул на нее с большего расстояния, моему взору предстало совершенно чужое лицо. Части тела, которыми она прижималась ко мне, расплылись и алели, как мокрые ожоги. Глаза, наполненные слезами, светились совсем другими цветами и, улыбаясь, смотрели на меня.
        Я поймал ее за талию и поднял на руки, так же как с утра тетушку Варвару, сам не зная, чего добиваюсь. Может быть, я затевал лишь детскую игру, как и утром, когда кружил госпожу, а может быть, действительно, что-то дурное и серьезное... Но Рина расценила мое движение совершенно однозначно. В страхе, что я захочу отнести ее наверх, она извивалась, хватала руками все, что попадется, пыталась дотянуться до дверной ручки и умоляла:
        — Я прошу вас, Кемаль-бей... Если не отпустите, я закричу... — Однако беспомощная девочка произнесла свою угрозу таким шепотом, что даже я с трудом ее услышал, хотя она почти прижималась губами к моему уху: — Прошу вас, Кемаль-бей... Ноги вам целовать буду... только отпустите...
        Я смеялся, как жестокий ребенок, который мучает кошку, и целовал все части ее тела, до которых дотягивались мои губы. Я продолжал пугать ее, глазами указывая наверх.
        — Прошу вас, Кемаль-бей... Увидят... скажут моей маме... она выпорет меня... Отпустите, я пойду...
        Но вот что странно: бедняжка умоляла меня отпустить ее и одновременно легонько кусала меня за ухо, сама препятствуя освобождению.
        — Я снова приду, Кемаль-бей... В другое время... когда дома никого нет... когда хотите...
        Несчастная Рина!
        Ни сейчас, ни когда-нибудь потом!..
        Услышав звук шагов на кухне, я тихонько опустил ее и выпроводил на улицу через приоткрытую дверь, точно щенка после долгой трепки.
        За исключением некоторых редких молодых людей, которые раньше времени познают женщин, для юноши в этом возрасте взять женщину на руки и целовать ее — самое сильное потрясение в жизни. Необходимо пройти период становления, с его фантазиями, сомнениями, смущением и тоской, и лишь потом, постепенно привыкнув, решиться на подобное. Даже в те дни, когда меня интересовала одна только Рина и я безумно желал ее, строя авантюрные планы, мне и в голову не приходило зайти так далеко.
        Тем не менее я поднял девушку на руки и целовал ее с таким непринужденным спокойствием, словно это был кувшин с холодной водой, принесенный с улицы.
        Более того, заурядное проявление похоти пришлось как раз на самый высоконравственный период в моей жизни, когда я, сгорая от большой любви, достиг чистоты духа и полностью отринул все жизненные удовольствия.
        По-моему, этому есть лишь одно объяснение: теперь Рина была для меня не той, что год назад. И, может быть, я даже не считал ее женщиной.
        Как и беспокойство за отца с матерью, мое чувство к ней постепенно остыло и стало словно глина. По правде говоря, я не мог не ощутить земного наслаждения, хотя бы на мгновение, когда взял Рину на руки.
        Но это была всего лишь заключительная сцена, ловушка, в которую меня заманил восторг или, скорее, человеческая натура. Ведь, как я уже говорил, в тот момент я не чувствовал ничего особенного. Точно поднимал глиняный кувшин, да к тому же пустой.
        Я провалился в тоннель, из которого нет возврата, и быстро приближался к самой сумрачной и опасной точке темноты, которая постепенно стирала из моей памяти не только отца, мать и Рину, но и все остальное, не оставляя мне ничего, кроме лица Афифе.
        XVI
        Пятничным визитом в дом Селим-бея дело не ограничилось. Все свое время я посвящал изобретению сложных причин и плетению интриг, в которых не было никакой необходимости, и раз в восемь-десять дней находил способ встретиться с Афифе.
        Например, однажды за определенную плату мне прислали из Измира горшок для пальмы. Сорвав этикетку, я погрузил его в повозку и оставил у двери Селим-бея. Дескать, это мне друг подарил, а для моей комнаты горшок никак не подойдет.
        Несмотря на «очень срочные дела», я отпустил экипаж, потому что меня насильно оставили отобедать. А несчастная старшая сестра упрекала меня за пренебрежение к ним.
        Чтобы угодить Селим-бею, я подружился со многими бедняками, переселенцами с Крита. Я бегал по их делам в управу и суд, писал прошения и немного помогал деньгами. Доктор очень радовался, что я принимаю проблемы Крита так близко к сердцу. Иногда он говорил:
        — От сына майора из Бурсы мы не могли ожидать другого, — и его глаза наполнялись слезами.
        Но участие, которое я проявлял к критянам, не было навеяно простой фантазией. Ломаный турецкий, на котором бедняги говорили, отдаленно напоминал мне речь Афифе. Поэтому можно считать, что в какой-то мере мое участие было чистым и бескорыстным. В часы, когда я находился рядом с ней, мое воодушевление совершенно пропадало. Я походил на глупого школьника, причем не только своими неловкими манерами, поникшей головой и робкими взглядами. Меня охватывала внутренняя скованность.
        Когда Афифе порой обращалась ко мне с вопросом, я всенепременно давал самый ребяческий и глупый ответ из возможных, словно поникнув под гнетом ее все возрастающего превосходства.
        При каждой встрече я видел, как Афифе дурнела. Как я уже говорил, это происходило вследствие того, что ее истинное лицо встречалось с лицом моих фантазий. Но иногда небрежность в обличье в какой-то мере действительно лишала ее физической привлекательности. Например, когда я видел ее сразу после дневного сна, с немного опухшими глазами или с лихорадкой на губе.
        Видя ее лицо таким, я радовался, что вечер подходит к концу. Но стоило нам попрощаться, как некая рука начинала выписывать ее образ в моем воображении, а недостатки лишь разжигали чувство.
        Для того чтобы узнать, в какие дни и часы Афифе с сестрой появляется в городе, я создал прямо-таки маленькое разведывательное управление. У меня были свои люди в самых невообразимых местах. Я тщательно выяснял, к кому они приедут в гости, и постоянно заставлял кого-то следить за их возницами.
        Чтобы добиться случайной встречи, я столько хлопотал! Я часами просиживал в кафе, ждал на перекрестках или бежал по переулкам, с трудом переводя дыхание, а при этом общение порой длилось не больше минуты. Более того, несколько раз они прошли, даже не заметив меня, хотя мы столкнулись на улице почти лицом к лицу. Я проходил мимо, потому что не мог набраться смелости и обнаружить себя.
        Наш старый добрый чаршаф действительно преображает женщину. Когда я видел Афифе в нем, мне казалось, что она стала еще старше и поднялась на такие высоты, до которых мне в моем детском возрасте никак не добраться. Сетка вуали еще ярче очерчивала ее глаза, губы и зубы, скрывая другие черты лица и заставляя меня впадать в исступленное отчаяние.
        Хотя мы привыкли друг к другу и считались родственниками, от ее манеры общаться со мной всегда веяло холодом и отчуждением. Может быть, атмосфера вокруг нее формировалась под влиянием эмигрантской тоски, невезения, присущего ее собственной необычной жизни, и некоторой робости женщины Востока. Но я продолжал считать, что это пренебрежение относится лишь ко мне, и даже не думал обижаться, потому что совершенно потерял чувство собственного достоинства.
        Одним из рычагов, которые я использовал, чтобы увидеться с Афифе, был каймакам. При помощи хитроумных приемов я выставлял беднягу вперед и, переложив инициативу на его плечи, гораздо меньше тяготился визитом к Селим-бею.
        Иногда я являлся к каймакаму после обеда со словами:
        — Господин, у меня опять болит голова. Давайте совершим прогулку в экипаже.
        На его лице немедленно появлялось радостное выражение.
        — Погоди, я прикрою лавочку, — говорил он, быстро запирая бумаги в ящик стола.
        Каким бы ни был наш маршрут, на обратном пути повозка непременно проезжала мимо дома Селим-бея. Порой мы видели доктора в саду или же каймакам проявлял инициативу:
        — Раз уж мы приехали сюда, будет стыдно не зайти к доктору на пять минут.
        Его пять минут растягивались по меньшей мере на час. Иногда даже до полуночи.
        Была еще одна польза в том, что я приезжал вместе с каймакамом. Пока они разговаривали друг с другом, я занимал положение наблюдателя и забывался, сидя в уголке.
        Афифе была полностью поглощена его бесконечными рассказами, шутками и поэтому не обращала на меня внимания. Теперь я мог смотреть на нее, не опасаясь быть замеченным. Я следил за ее лицом, которое принимало различные выражения в зависимости от предмета разговора. В молитвенном экстазе я нырял в ее задумчивые или смеющиеся глаза, не подвергая себя опасности.
        Проходили месяцы, мое состояние не изменялось, вызывая любопытство каймакама. Сначала он посчитал, что я влюблен в одну из девушек церковного квартала, и умело расспрашивал меня. Ничего не добившись, он нашел другую, более основательную причину:
        — Мне кажется, ты видишь свою семью и Стамбул всякий раз, как закроешь глаза. Эту болезнь называют ностальгией, тоской по родине. Не грусти, и это пройдет... Какие твои годы? Как бы то ни было, однажды ты вернешься в родные края.
        Опасаясь, что этот человек, постоянно находясь рядом со мной, однажды раскроет истинную причину моей тоски, я не отвергал его гипотезу.
        — Возможнб, господин. Я не знаю, что меня ждет дальше. Как тут не расстраиваться? — Такими ответами я пытался от него отделаться.
        Бедняга делал все возможное, чтобы отвлечь меня, находил новые книги, чтобы я мог занять чем-то свой ум, и одновременно требовал от инженера в строительной компании, чтобы тот давал мне больше работы.
        Но все оказалось безрезультатно. Что бы я ни делал, где бы я ни находился, спастись от назойливой мысли, которая словно когтями теребила мне сердце, никак не удавалось.
        Я не мог довести до конца ни одного дела и потерял способность интересоваться чем-то долгое время.
        Все дела я бросал на половине: и счета в конторе, и письма, которые я пытался писать домой, и книги, которые начинал читать. Открыв шкаф, чтобы достать рубашку, я сваливал все вещи на середину комнаты и не находил в себе сил, чтобы собрать их. Мое отношение к окружающим людям также полностью изменилось. Я быстро уставал слушать, что мне говорят. В результате я начал ссориться со знакомыми, и они начали избегать меня.
        Манеры нервного привереды отвадили от меня всех подруг, даже Рину. Только бедная Стематула в память о небольших привилегиях, которые я ей даровал, продолжала терпеть мои капризы. Остальные наблюдали за мной издалека.
        Однообразие страданий и монотонность мыслей, вращающихся вокруг одного человека, грозили остановить мое развитие и превратить меня в одинокого пастуха, который пасет овец на вершине горы, постепенно сам превращаясь в глупое животное. Но к счастью, мучения, закрыв для меня связь с внешним миром, в какой-то мере компенсировали потерю, давая мне возможность погружаться в свой собственный, тесный мир.
        Порой в книгах, полученных от каймакама, я находил строку или бейт, который пронзал мое сердце подобно стреле. Записав их на листе бумаги, я мог повторять эти строки целыми днями. Причем иногда со слезами на глазах. Число этих строк и бейтов увеличивалось с каждым днем. Их набралась целая толстая тетрадь, и по сравнению с абсолютной пустотой это было хоть какое-то занятие. Вместе с тем по прошествии месяцев страдания приняли более спокойную, менее безумную форму. Просыпаясь утром и глядя, как занавески белеют в утреннем свете, я смотрел в грядущий день со смиренной тоской и больше не боялся.

* * *
        Ближе к лету того года Афифе и ее муж попытались временно прийти к согласию.
        Я узнал об этом от возницы. По его словам, Рыфкы-бей вот уже два дня гостил в доме Селим-бея. Я не нашел ничего лучше, как броситься к каймакаму. Но, как назло, у него было крайне важное дело. Ничуть не удивившись новости, он сбил меня с толку своими словами:
        — Да что ты? Вот и прекрасно, прекрасно... Значит, они помирились... Ну и ну!
        Я же, естественно, впился в него как клещ. Говоря о том о сем, я все равно возвращался к этой теме. Едва дождавшись, пока несколько сельских старост удалятся из комнаты, я сказал:
        — Селим-бей вам рассказывал что-нибудь?
        Он пожал плечами:
        — Разве ты не знаешь, что этот Селим-бей настоящая маковая коробочка?
        — Значит, вы действительно ничего не знаете?
        — Откуда же мне знать, если он не говорит?
        — Да, конечно... не думаю, что этот тип решил постучать к ним в двери просто потому, что ему так в голову взбрело. Будь так, его бы прогнали.
        — Да уж, после такого позора и скандала... Этот тип настоящий мошенник... Кто знает, что он написал Селим-бею. Горазд молоть языком. А тот — бестолочь, даром что роста высокого... Что уж тут скажешь, пусть Аллах дарует им мир и согласие...
        Излишняя настойчивость была бессмысленна и даже опасна. Но я не мог сдержаться:
        — Ладно, но как вы допускаете, что младшая сестра может выносить человека, которого вы назвали мошенником?
        — Может или не может — это уже другой вопрос... Дело ясное: этот тип увидел жену во сне и решил: «А не побеседовать ли нам с ней пару дней?» Разве у него нет такого права? Такая женщина, просто загляденье... С одной стороны посмотришь — другую сторону видать. Что за беда, если он ее несколько дней будет на руках держать, целовать-миловать? Вдобавок этот дурак Селим-бей его накормит бесплатно...
        «Такая женщина, просто загляденье», «с одной стороны посмотришь — другую сторону видать».
        Вульгарные и немного циничные замечания каймакама подействовали на меня, неопытного юношу, сильнее, чем удар кнутом и выставили Афифе совсем в других красках.
        Неделями эти смешные слова докучливо вертелись у меня в голове. Я повторял их вслух, как строки лирического стихотворения, и плакал. Не меньшее впечатление на меня произвела фраза «он ее несколько дней будет на руках держать, целовать-миловать».
        Естественно, Афифе пустила мужа в свою комнату, спала с ним в одной кровати. В моей кровати. Но если бы каймакам не заговорил об этом, я никогда не стал бы представлять ее полуобнаженной, бьющейся в объятиях мужчины.
        Через несколько дней каймакам сказал:
        — Нам следует их навестить, все-таки зять приехал. Хоть поздороваемся с бедолагой, иначе опозоримся.
        Несмотря на твердое решение избегать встречи, пока Афифе и муж вместе, я сразу согласился.
        Рыфкы-бей выглядел немного старше, чем на фотографии, его волосы местами поредели, в них проглядывала седина. Человек он был умный и симпатичный. Ни в одной его черте не угадывалось сходства с бродягой, которого мне описали. Напротив, о чем бы он ни говорил, ему удавалось странным образом расположить к себе собеседника.
        Он долго рассказывал каймакаму о своем новом предприятии. На бескрайних землях, протянувшихся от Чине к Айдыну, выращивался солодовый корень, который он собирался продать в Европу, договорившись с одной измирской компанией. Затраты были незначительны: только поденная плата безработным деревенским женщинам и детям.
        Хотя совсем недавно каймакам клятвенно уверял, что этот человек — бродяга, каких свет не видывал, теперь он постепенно приходил в возбуждение и дошел до того, что выпрашивал у Рыфкы-бея работу для себя. Если скоро придется уйти в отставку.
        Несомненно, Рыфкы-бею много рассказывали обо мне. Он встретил меня как знакомого, задал несколько вопросов о жизни в Миласе и даже о моем несчастном случае. Он предполагал, что я, как политический ссыльный, должен обладать развитым интеллектом, и поэтому хотел обсудить со мной те же вопросы, что и с каймакамом. Но в тот день в кругу друзей, который заметно сузился за время моей болезни, я бросал на всех такие испуганные взгляды и отвечал настолько невпопад, что казался сущим ребенком. За пять-десять минут Рыфкы-бей потерял ко мне интерес, и я остался один в углу комнаты, забытый всеми.
        По разным причинам я терялся, беседуя с Рыфкы-беем. Прежде всего, я считал его соперником и постановил, что нам нужно постоянно держаться на расстоянии и общаться довольно сдержанно. Также я был убежден, что виноват перед этим человеком и веду себя бессовестно по отношению к нему, хотя моя любовь к Афифе касалась только меня одного. И, наконец, я внушил себе, что буду ревновать, когда увижу их вместе, и даже выдам себя опрометчивым движением. Поэтому отсутствие интереса к моей персоне со стороны Рыфкы-бея и прочих придавало мне уверенности. Как детеныш черепахи, я постепенно высовывал голову из панциря и начинал оглядываться.
        Положение Рыфкы-бея внутри семьи не казалось неестественным. С удивлением я видел, как он перешучивается и обменивается кокетливыми замечаниями со старшей сестрой.
        Селим-бей, по правде говоря, сидел с серьезным и безразличным видом. Иногда он легонько хмурил брови и погружался в свои мысли, поигрывая кончиками коричневых усов. Но он, в большей или меньшей степени, всегда так выглядел. Ведь пока я его как следует не узнал, упорное молчание даже во мне рождало подозрение, будто доктор пренебрегает мной или затаил обиду.
        Что касается Афифе, она в тот день появилась в белом муслиновом платке, обмотанном вокруг шеи, и укутав плечи толстым шарфом. Она натужно кашляла, хриплым голосом жаловалась на бронхит, который никак не хотел проходить.
        Ее лицо поблекло, глаза покраснели и глядели устало. Когда она вдруг начинала очень сильно кашлять, Рыфкы-бей поворачивал голову в ее сторону и говорил:
        — Ты бы лучше не сидела в этой комнате на сквозняке, а пошла к себе и прилегла.
        Через некоторое время между каймакамом и Рыфкы-беем началась партия в нарды. Афифе взяла стул, села позади мужа и из-за его плеча наблюдала за игрой. Иногда она легонько прислонялась к Рыфкы-бею, и тогда ее волосы касались его щеки и подбородка. Поначалу мне показалось, что такое движение свидетельствует о симпатии к мужу, о желании прижаться к нему. Но, как ни странно, эта близость, это доказательство любви между Афифе и ее стариком оставило меня равнодушным, хотя и должно было вызвать мою ревность. Наблюдая за ней краем глаза, я испытывал лишь легкую печаль, причин которой не знал.
        Старшая сестра, сидя в углу, погрузилась в свое вязание. Селим-бей прогуливался по комнате, засунув руки в карманы, и иногда останавливался, чтобы взглянуть на картины или на игроков.
        — Должно быть, вам не нравятся нарды, Кемаль-бей, — обратился он ко мне, — давайте прогуляемся по саду, подышим свежим воздухом.
        У меня заныло в груди, но я встал и последовал за доктором. Впрочем, мое сердце и тело настолько энергично противились идее уйти из комнаты, где находится Афифе, что я не мог заставить себя идти к центру сада, как того хотел Селим-бей, и сворачивал к окнам, словно под действием магнитного поля.
        Под конец игра накалилась, превратившись в волнующий поединок. Каймакам, забыв обо всем, заговаривал игральные кости и дул на них, а когда кости Рыфкы-бея падали на игровую доску, испускал азартный вопль. Даже старшая сестра оставила свое рукоделие и подошла к играющим.
        Мы с Селим-беем наблюдали за комедией через окно. Голова Афифе все еще покоилась на плече мужа. Вечерний свет, проходя сквозь листья плюща, обвивающего окно, освещал полутемную комнату и ложился только на ее лицо, будто гравируя металлическую табличку. Рядом со сморщенной, лысеющей головой мужа, то и дело склоняющегося к доске, ее лицо казалось почти детским и чистым.
        Близость, которая совсем недавно представлялась мне проявлением любви, теперь выглядела как страшная кара, сродни вынужденной покорности пленника. Кто знает, может быть, именно поэтому я не ревновал Афифе и не испытал ничего, кроме грусти, когда увидел их склоненные друг к другу головы.
        Потом я часто видел Рыфкы-бея и Афифе вместе. Я даже стал свидетелем их супружеского кокетства, которое они себе позволяли, не обращая на меня внимания или считая, что я ничего не замечаю. Но, несмотря ни на что, мои чувства не изменились.
        Благодаря игривым словам каймакама в моем воображении постоянно вырисовывались любовные сцены, но я наблюдал за ними пустым и безразличным взглядом, не получая никакого удовольствия от видений жалкого полуобнаженного тела пленницы, которая лишь терпит муки в руках этого человека. Я видел это так и жалел ее.
        Каймакам сидел в экипаже и задыхался от кашля. Желая начать разговор об Афифе, я сказал:
        — Надеюсь, простуда от младшей сестры не перекинулась на вас.
        Поборов приступ кашля, он ответил:
        — Нет, нет... Это от рукопожатия этого чертова типа. Видели, как он держит кости, та еще скотина. От таких можно ждать любой хитрости...
        Я хотел немного подзадорить каймакама:
        — По пути к Рыфкы-бею вы, господин, были настроены против него. Потом казалось, что вы друг другу понравились и прекрасно поладили. А теперь он вам опять не нравится.
        Каймакам не стал защищаться и печально произнес:
        — Человек — создание слабое. Я винил Селим-бея, но сладкие речи этого типа обманут любого. К счастью, он может повлиять на человека, только когда чешет языком. Любой, кто хотя бы минуту спокойно подумает, поймет, что его заманивают в ловушку. Пока этот тип рассказывал мне о торговле солодовым корнем, я верил, что на поля Чине обрушивается дождь золотых монет. Кто знает, возможно, идиотов Склаваки он так же обманул.
        Каймакам был так агрессивно настроен против Рыфкы-бея потому, что проиграл ему два четвертака.
        — Это вы виноваты, — сказал я. — Разве не вы сказали: «Я поставлю четвертак», когда начинали игру?
        — Сказал, но в шутку... Лучше бы не говорил... Проиграв две партии, я достал два четвертака, пребывая в полной уверенности, что он их не возьмет. И что? Взял, подлец. Точно ветром сдуло.
        Мне не хотелось, чтобы он уводил разговор от Афифе.
        — Кажется, они окончательно помирились. А вы что думаете?
        — Как знать... Должно быть, пожалел бедную женщину. Селим-бею следовало подождать, сделать все как нужно, пока еще не поздно было. Впрочем, эти женщины странный народ. Возможно, мошенник понравился ей. А Селим-бей не смог ничего толком объяснить. Говорю же, этот тип самый настоящий мошенник...
        XVII
        Со дня нашего визита прошла примерно неделя. Однажды после обеда я возвращался с базара и вдруг услышал, как какой-то греческий мальчик окликает меня по имени. Повернув голову, я заметил старшую сестру, которая зонтиком указывала мне на дверь какой-то лавки, торгующей тканями.
        Поначалу я подумал, что она пришла вместе с Афифе, и разволновался. Но она была одна. Показав мне несколько кусков шелковой материи, развернутой на прилавке, она попросила совета и сказала, что из этого шелка будут шить одежду для ребенка Афифе.
        — Малыш приедет сюда, госпожа? — спросил я.
        Она улыбнулась:
        — Разве измирская бабушка его отпустит? Фофо скоро туда поедет... с ней и отправлю.
        В растерянности я пробормотал:
        — Афифе-ханым поедет в Измир, а как же вы?
        Она снова улыбнулась и пожала плечами:
        — Что поделать, опять останусь одна. Может быть, она приедет летом, на пару месяцев. Куплю-ка я малышу игрушек. Здесь они не очень хороши, но что поделать!.. Ей нужно привести игрушки тоже...
        Торговец снимал с полки раскрашенные барабаны, лодки с парусами, солдатиков из свинца и расставлял их на прилавке. Мы выбирали понравившиеся, торговались и отставляли в сторону.
        Хотя поначалу я беседовал со старшей сестрой внятно и спокойно, даже шутил, выбирая игрушки, через некоторое время я потерял нить разговора и начал нести чушь. Она тоже почувствовала, что я веду себя странно.
        — Что с вами, Кемаль-бей? Вы больны? — спросила она.
        Я принужденно рассмеялся:
        — Что вы, госпожа!
        — Вы так бледны...
        Нужно было найти отговорку. Я вспомнил о письме из Стамбула, которое получил за день до этого. В нем отец сообщал, что мать в последнее время опять болеет, поэтому поездка ко мне, изначально запланированная на лето, откладывается до осени.
        — Я получил письмо из Стамбула, госпожа. Мать вновь больна. И, похоже, серьезно... Вы знаете, я не могу туда поехать.
        Старшая сестра вдруг позабыла обо всем и в крайнем волнении принялась выспрашивать подробности. С каждой минутой на душе у меня становилось все тяжелее. Говорить было трудно, поэтому я, не в силах придумать что-либо, поначалу отвечал первое, что приходило в голову. Но когда она сказала, что Селим-бей даст телеграмму в Стамбул, чтобы получить необходимые сведения, от страха я вновь обрел способность мыслить.
        — Возможно, все не так страшно, как мне кажется, госпожа. Да и отец ничего особенного не говорит... Просто волнуюсь, — оправдывался я.
        Глаза старшей сестры наполнились слезами: она переживала за старуху, которую видела всего несколько раз в жизни.
        — Давайте поедем к нам, Кемаль-бей, — предложила она.
        — С вашего позволения, не стану вас беспокоить.
        — Как вам не стыдно... Почему вы хотите, чтобы я оставила вас одного? Селим не только наш, он и ваш брат. Поговорите с ним, на сердце полегчает.
        Без лишних слов я забрал пакеты старшей сестры, и мы пошли к повозке, ожидающей на углу.

* * *
        Селим-бей вместе с зятем ушел прогуляться. Афифе сидела в саду одна. Старшая сестра сказала что-то по-гречески и, вверив меня заботам младшей, пошла переодеться.
        На мою ложь по поводу болезни матери Афифе откликнулась почти так же. Но в отличие от старшей сестры она не показывала своего волнения и стеснялась задавать вопросы, опасаясь расстроить меня еще сильнее.
        Поначалу она хотела пригласить меня в дом, но почему-то передумала.
        — Если вы не устали, прогуляемся немного по саду?! — предложила она. — Свежий воздух полезен...
        Мы начали медленно спускаться по тропинке, ведущей от дома к калитке. Флора бежала рядом. То и дело она бросалась к воротам и лаяла на проходящих по улице буйволов, а затем возвращалась, поднимая пыль, падала на спину у наших ног и начинала кататься по земле.
        Афифе раздражали собачьи выходки. Она даже сердилась, словно к ней проявляли неуважение. Поймав собаку за цепь и привязав ее к дереву у края дорожки, она свернула на одну из боковых тропинок.
        Странная сила — привычка. По этой тропинке мы шли прошлым летом, когда я впервые приехал в гости вместе с отцом и матерью. Шагая между теми же деревьями, мы дошли до колодца в огороде.
        — Не хотите ли умыться, Кемаль-бей? Холодная вода вернет вам бодрость, — спросила Афифе.
        Не говоря ни слова, я склонился над одним из колодезных желобов и несколько раз окунул лицо, а потом и всю голову в холодную воду.
        Я двигался так резко и неловко, что вместе с головой насквозь промочил верхнюю часть пиджака. Вода, залившись за воротник, холодными струйками бежала по груди и спине, мешая держаться прямо, поэтому я наклонялся вперед, словно в реверансе.
        Афифе с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.
        — Что вы наделали, Мурат-бей! — воскликнула она. — Вы заболеете!
        Я пожал плечами, как будто хотел этим движением показать, что ситуация не заслуживает внимания.
        — Вы знаете, как долго я мучилась, все еще кашляю... Прошу вас, вытрите голову насухо.
        Я бы вытер, только чем? Сунув руку в карман, я обнаружил, что платка в нем нет. Уже много дней я потакал своей несобранности и ленился положить его.
        Афифе показала крошечный кружевной платочек, зажатый в ладони:
        — Я бы дала его вам, но что толку? Вам нужно большое покрывало...
        Я провел правой рукой от подбородка ко лбу и пригладил волосы. Этот жест, сродни жесту уличных мальчишек, вытирающих нос рукавом пиджака, растрепанные волосы и особенно попытки по-прежнему выглядеть достойно и печально придавали мне столь комичный вид, что Афифе на этот раз рассмеялась во весь голос. Однако, боясь показаться невежливой, она немедленно прикрыла рот рукой:
        — Развяжите галстук, Мурат-бей. А лучше бы вам и ворот расстегнуть.
        Я молча повиновался. Но тонкий мокрый галстук, скользнув вниз, сразу затянулся в узел и повис у меня на шее, как ошейник Флоры. Надежды сдвинуть его не было.
        Глядя на мои неловкие движения, Афифе подалась ко мне, как будто хотела помочь, но передумала, видно посчитав, что дотрагиваться до тела молодого человека неправильно.
        — Держите голову на солнце... Как бы то ни было, хоть немного помогает...
        Я сделал пару шагов к лучу света, освещавшего пространство между двумя большими инжировыми деревьями по ту сторону колодца. Теперь мы стояли лицом к лицу.
        — Что с вами, Мурат-бей?
        Своим вопросом Афифе пыталась добраться до глубинных основ моей нынешней участи, я это почувствовал. Стоя под слепящим солнцем, я делал вид, что думаю лишь о том, как бы высохнуть, и не осмеливался взглянуть на Афифе, одновременно ощущая, что она смотрит на меня с грустью, любопытством и жалостью.
        Я произнес только одно слово, будто опасался разоблачения:
        — Мама.
        Держась все так же важно и серьезно, Афифе сказала:
        — Да, ваша мама, мать для всех нас. Но если старшая сестра мне все правильно объяснила, не произошло ничего такого, о чем стоило бы волноваться... Возможно, ей уже лучше.
        Я то смотрел на свои ботинки, то отводил взгляд в сторону и, жмурясь, глядел на небо, но ничего не отвечал.
        Афифе теперь говорила более открыто:
        — Что с вами, Мурат-бей? Разве таким вы были в прошлом году? Я помню вас веселым и сильным юношей. Почему вы так распустились?
        Задавая вопросы, Афифе производила впечатление человека, который обращается скорее к самому себе, чем к собеседнику. Впрочем, она ждала ответа и, несмотря на мое упорное молчание, говорила что-то о том, как я переменился с прошлого года, каждый раз заканчивая фразу одними и теми же словами:
        — Почему вы так распустились?
        Почему же я так распустился? Я не имел возможности ответить ей, и у меня на глазах выступили слезы. Я надеялся, что Афифе примет их за блики света, проникающего через полуопущенные ресницы и играющего в моих зрачках. Или же сочтет, что это капли воды, которая все еще стекала с волос и лба мне на веки. Но она все поняла и продолжила:
        — Не стоит так переживать, Мурат-бей... Может быть, вы несчастны здесь... Но близится час, когда вы встретитесь с любимыми людьми... Вы знаете, у меня есть ребенок, он тоже далеко... Иногда он болеет, и у меня сердце кровью обливается... Но ничего не поделаешь...
        Я не придал ее словам особого значения. Но, пожалуй, Афифе впервые заговорила со мной о сыне. Раньше я замечал, что, когда речь заходит о маленьком Склаваки, она всегда немного сердилась и заводила разговор о другом, словно невольно вымещая свою ненависть к мужу на сыне. Теперь же ее глаза затуманились, и я увидел в них скорбь, причиной которой, несомненно, был только ребенок.
        Афифе отвернулась.
        — Да, но вы скоро увидите ребенка, не правда ли? — спросил я, чувствуя, как сильно бьется сердце.
        Она неопределенно махнула рукой, думая о своем.
        — Может быть, совсем скоро... Разве не так? — настаивал я.
        Задумчивый ответ вновь ничего не объяснил:
        — Неизвестно...
        Преодолев смущение и робость, с непочтительной настойчивостью я продолжал задавать вопросы:
        — Может быть, через несколько дней... К примеру, через неделю вы, возможно, будете в Измире.
        — Не думаю.
        — Старшая сестра так сказала.
        — Правда?
        — Сегодня она даже купила вашему ребенку одежду и игрушки.
        Афифе непроизвольно рассмеялась:
        — Сестра боится расставаться со мной... Поэтому считает, что день моего отъезда близок.
        — Значит, это не так?
        — Может быть, ближе к зиме... Вы же знаете, у мужа дела в Чине, в Айдыне.
        — Значит, до зимы вы точно останетесь здесь?
        — Похоже, что так.
        Я словно погрузился в теплую волну. Волосы высохли сами собой и завились, как будто я сидел напротив очага, щеки порозовели. Я чувствовал, как тело и даже безжизненные тряпки, свисающие с моих рук и ног, — все это обрело подвижность.
        Значит, старшая сестра обманула себя, одновременно введя меня в заблуждение. Афифе пробудет здесь до зимы... До зимы... Это же так долго!
        Я услышал благую весть из ее собственных уст и теперь наконец-то разглядел деревья вокруг. Они несколько раз поменяют цвета, ягоды на них пожелтеют, потом покраснеют, а ведь сейчас видны только почки. После ложной зимы, утопающей в дождях и туманах, вновь наступит хорошая погода, листва зазеленеет... И кто знает, сколько еще пройдет времени, пока наступит настоящая зима... Однажды мы все умрем, это несомненно. Но кому какое дело, если отсрочка так длинна, а будущее так призрачно.
        Я переживал один из своих нервных приступов, перемещаясь от самого презренного упадка к безумным вершинам храбрости и веселья. В эту минуту все выглядело настолько простым, что мне казалось, Афифе не станет сопротивляться, если я поймаю ее за запястья и прижму к своей груди.
        Потребность в горячей беседе заставляла меня говорить опасные вещи.
        — Вы правы, сестричка, — лепетал я, — может быть, это болезнь... Я совсем не такой, как прежде. Как вы. сегодня добры ко мне... Впрочем, вы всегда так хорошо ко мне относились... И когда я сломал ногу, и сейчас...
        Афифе не осознавала, какой смысл таится в этих словах, похожих на бред, и почему у меня из глаз безостановочно льются слезы. Она смотрела на меня, с трудом понимая, что за услугу она мне оказала, когда я сломал ногу и сейчас.
        Впрочем, такие приступы заразительны.
        — Вы в самом деле как ребенок, Мурат-бей, — стыдила меня Афифе, но при этом сама начинала волноваться и утешала меня не менее ребяческими словами и жестами.
        Беседуя, мы удалялись от колодца и двигались в глубь сада. Каким бы обширными ни были владения Селим-бея, в конце концов, это был просто сад с несколькими фруктовыми деревьями и виноградными лозами. Но в тот вечер прогулка с Афифе показалась мне многодневным путешествием по бескрайним лесам. Через сумрачную листву деревьев пробивался свет. Мы бродили среди стеблей винограда, а затем вновь углублялись в рощу, возможно, ту же самую; Кое-где мы касались макушками ветвей, кустарники цеплялись за наши ноги. Несколько раз я перепрыгнул через яму, возможно, одну и ту же, и помог перепрыгнуть ей, держа ее за руку. При этом я каждый раз вспоминал, как год назад Афифе подбирала юбки, чтобы перепрыгнуть через костер в церковном саду, и улыбался. По-моему, я даже сказал ей об этом.
        Наверное, именно благодаря моей болезненной болтливости прогулка в этот вечер длилась так долго, а Афифе настолько забылась рядом со мной. Я помню, как несколько раз заставлял ее остановиться и с жаром начинал о чем-то долго рассказывать. Может быть, мои слова звучали по-детски. Но страсть взрос-
        лого человека, бурлившая во мне, окрашивала их в необычные цвета, непроизвольно увлекая и Афифе.
        Было слышно, как лает Флора, по-прежнему привязанная к дереву у края главной дорожки. Вдруг Афифе обернулась в сторону калитки и сказала:
        — Брат идет.
        Это значило, что прогулка закончена. Однако она почему-то решила встретить брата и мужа не на главной тропинке и, проводив меня к задворкам сада, впустила в дом.

* * *
        Селим-бей узнал обо всем от старшей сестры. Увидев меня, он с тревогой в голосе спросил:
        — Письмо при вас?
        Я сунул руку во внутренний карман пиджака, но сразу же опомнился:
        — Нет, наверное, дома или в конторе...
        — Я хочу видеть письмо. В нем описаны подробности болезни?
        — Нет... скорее всего, тот же недуг, что и в прошлом году... Отец говорит, что мать почти выздоровела...
        — Почему же вы так разволновались?
        — Да вроде бы я не сильно тревожился. Наверное, старшая сестра неверно поняла.
        Теперь я думал только о том, как бы замять обсуждение не только бессмысленной, но и несущей опасность сказочки о болезни, изворотливо пытаясь взвалить вину на старшую сестру. Селим-бей взял меня за руку и погладил по голове.
        — Если это не какая-то новая болезнь, то не стоит придавать ей значения. Я знаю натуру вашей матери. Худая, нервная, но, слава Аллаху, здоровая женщина... Тем не менее сегодня я отправлю телеграмму майору и спрошу.
        Я очень старался отговорить Селим-бея от этой идеи. Но тщетно. Наверное, он считал, что он, как друг моего отца, обязан так поступить.
        В тот вечер домашние Селим-бея уговорили меня остаться пообедать. За столом был еще один гость — очень старый и бедный критянин, один из дальних родственников Склаваки.
        Чтобы эта странная семейка относилась к вам со всей любовью и нежностью, достаточно было прослыть несчастным. Все разговоры за столом вертелись вокруг моей воображаемой тяжкой доли. Они даже заставляли старого критянина, практически выжившего из ума, рассказывать странные вещи, чтобы, как я хорошо понимал, хоть немного занять и развлечь меня.
        В тот вечер Рыфкы-бей скучал сильнее всех. Поскольку у бедняги не было никакой причины симпатизировать моей матери, он был вынужден поддакивать нам, как того требовали правила вежливости, и склонять голову, глядеть с притворным огорчением.
        По правде говоря, спекулировать болезнью матери, да еще в какой-то степени истинной болезнью — крайне постыдное дело. Но очевидно, моя личность еще не достигла той стадии развития, когда подобные тонкости становятся явными. Я поддался созданному мной же настроению и испытывал грусть, с полной уверенностью относя ее на счет матери, поскольку страхи по поводу Афифе уже рассеялись.
        Я вновь до мельчайших деталей видел лицо матери, о котором долгие месяцы не вспоминал и не грезил.
        Когда Селим-бей или старшая сестра заводили о ней речь, я поникал головой и говорил с горькой усмешкой:
        — Не расстраивайтесь, вы правы, нет ничего серьезного. Но если дела обстоят иначе, что уж тут поделаешь. Все когда-то умрут... Нужно сохранять мужество!
        Сыграв роль фальшивого героя перед окружающими, я отворачивался к окну и, глядя в темноту, смаргивал капли, повисшие на ресницах.
        Селим-бей заставил меня выпить бокал вина в качестве успокоительного средства, чем привел меня в еще более возбужденное состояние.
        Радость и тоска смешались в моей душе. Они поднимались бесконечными волнами от груди к голове, очертания окружающих предметов смазывались, и я видел лишь лицо Афифе, освещенное канделябрами.
        Она неподвижно сидела рядом с мужем, опершись локтями о стол и подперев подбородок ладонями, молчала и о чем-то думала.
        Хотя со времени нашей прогулки в саду не прошло и двух часов, мне казалось, что это было очень давно, и воспоминание о ней магически меняло очертания.
        Я продолжал слушать чужие речи, отвечать на вопросы, но при этом погрузился в мечты, которые оказались гораздо сильнее окружающей реальности. Я следовал за Ней по бесконечным лесам, чувствуя, как голова идет кругом.
        До зимы еще оставалось так много долгих дней! Но, пусть даже в далеком будущем, я признавал, что этот день настанет, и для этого случая я изобрел лазейку... Разлучившись с Афифе, я сразу же покончу с собой.
        Любовь, как и прочие болезни, имеет определенные симптомы, которые проявляют себя в определенное время. Самоубийство, скорее всего, один из обязательных, и он даст о себе знать, пусть в форме мечты.
        В тот вечер мысль о самоубийстве посетила меня впервые, но не испугала, а лишь пробудила целый рой романтических идей, поскольку отсрочка была значительной, а мысль пока оставалась фантазией.
        Тогда я решил, что, если придется умереть, я оставлю Афифе письмо, в котором напишу обо всем. Пока я жив, это совершенно невозможно, но после моей смерти никакой сложности не возникнет. Она непременно зарыдает и, может быть, даже полюбит меня.
        Тем вечером мысль о суициде вылилась в потребность выразить свое чувство и снискать ответную любовь Афифе.
        С закатом, несмотря на ясную погоду, на горизонте начали вспыхивать и гаснуть молнии. Во время ужина вслед за ветром и громом полил дождь, и пришлось закрыть ставни. Служанка с видом военного то и дело выходила на террасу, прикрыв голову уголком фартука, а когда возвращалась, с ее лица и платья лились струйки воды.
        Селим-бей сказал, что в такой дождь я не смогу вернуться домой, и предложил мне переночевать в комнате для гостей. Я же, напротив, именно в ту ночь сгорал от желания бросить вызов силам куда более страшным, чем дождь и буря. Утверждая, что мне непременно нужно вернуться, я с невероятным упрямством сопротивлялся, хотя авторитет членов семьи Склаваки раньше всегда повергал меня в ужас.
        Но мысль, которая внезапно пришла мне в голову, заставила меня умерить свой пыл.
        Вскоре Афифе с мужем и престарелый гость Селим-бея отправились наверх, а я остался сидеть в столовой вместе со старшей сестрой, погруженной в бесконечное вязание.

* * *
        Причина, заставившая меня внезапно изменить решение, была такова: я решил обшарить все углы и ящики комнаты для гостей в поисках фотографии Афифе.
        Оставшись в комнате в одиночестве, я долго прислушивался. Затем плотно задернул занавески, хотя дождь лил сильнее прежнего и никто не смог бы следить за мной из сада, и принялся за дело.
        В результате поисков, длившихся больше часа, я обнаружил в шкафчике с лекарствами и скобяными изделиями детскую фотографию Афифе, относящуюся к тому времени, когда она еще не закрывала лицо в присутствии мужчин.
        Честно говоря, лицо Афифе в те времена никак нельзя было назвать красивым. К тому же она сфотографировалась в шапочке, похожей на хохолок, ужасном платье с рукавами-фонариками и с массой бус на шее. Но это меня не расстроило. Ведь фотография должна была всего лишь дать мне несколько линий, чтобы я мог вспомнить лицо Афифе, когда оно расплывалось перед мысленным взором.
        В ту ночь я просыпался несколько раз, доставал из потайного кармана жилета фотографию (как будто Склаваки собирались меня обыскивать) и, зажигая свечу у изголовья, долго глядел на нее, чувствуя, как у меня внутри все содрогается.
        XVIII
        Рыфкы-бей уехал так же неожиданно, как и появился. В один прекрасный день до нас дошли вести о его бесшумном исчезновении.
        Неизвестно, что происходило в доме Склаваки, а приставать к кому-то с расспросами не представлялось возможным. Точно так же во дворцах не принято спрашивать, куда делся некий видный сановник.
        Однако, по мнению каймакама, на этот раз разрыв был окончательным. С трудом выждав два дня, на третий я под каким-то предлогом заявился к Селим-бею.
        В атмосфере дома не было и намека на исключительность. Но однажды, в ночь приезда Афифе из Измира, я уже видел, какое спокойствие может царить здесь после скандала. И теперь не обманулся.
        Более того, хозяйственная деловитость старшей сестры, повязавшей голову черным платком, и служанки, а также более упорное, чем обычно, молчание Селим-бея и Афифе пробудили во мне подозрение, что потрясение оказалось даже сильнее, чем все думали.
        Исчезли наряды для измирского малыша, которые шила старшая сестра, со стены пропал портрет Рыфкы-бея, который в первый раз остался на своем месте.
        При Склаваки я не осмеливался произносить его имя, но с каймакамом говорил о нем постоянно.
        На этот раз каймакам придерживался мнения, что Селим-бею следует проявить стойкость и любой ценой вырвать Афифе из рук этого бродяги.
        От счастья я кипел, как самовар, но возражал каймакаму и сыпал не по возрасту внушительными словами: «Не говорите так... Нелегко разрушить семейный очаг. К тому же у них ребенок!»
        Порой я лицемерил, делая вид, что симпатизирую Рыфкы-бею: «Не знаю, почему мне так понравился этот человек. Приятный, умный, воспитанный. Мне будет его не хватать!» — причитал я. Естественно, цель у меня была одна: услышать негативную оценку каймакама и его уверения, что он и Афифе больше никогда не воссоединятся.

* * *
        Однако гость, который посетил Склаваки в тот же месяц, развеял мою преждевременную радость и на самом деле заставил вспомнить о Рыфкы-бее.
        Это был тридцатидвухлетний капитан-медик, дальний родственник Селим-бея, называющий его «старшим братом». Во время службы в Эрзуруме он заболел ангиной и получил перевод в теплые края, в Родос.
        Селим-бей с большой симпатией относился к капитану и даже отказался отпустить его на Родос, пока не пройдут два последних месяца пятимесячного отпуска по болезни.
        Его звали Кемаль, как и меня. На его лице виднелись следы оспин, но фигурой обладал статной и красивой.
        В первый раз я увидел Кемаля в главной аптеке города, вместе с Селим-беем, и сразу же по непонятной причине почувствовал неприятный холодок внутри. Его шея под воротником униформы была перехвачена черной повязкой. Немного хриплым, но приятным голосом он рассказывал об Эрзуруме, сохраняя беззаботно-радостную манеру, даже когда речь заходила о грустных вещах.
        Все, кто находился в аптеке, с удовольствием слушали. Стоило Селим-бею нас познакомить, как я осмотрел его с головы до ног и приготовился критиковать.
        И все это несмотря на приятные слова, которые капитан адресовал мне. Я находил причину, чтобы не попасть под влияние его превосходства, довлеющее не только надо мной, но и над всеми окружающими. Я сидел и сердился на каждого, кто находил смысл в его словах.
        Когда я уходил, капитан вновь любезно обратился ко мне:
        — Селим-бей представил мне вас как члена своей семьи. Раз так, приходите вечером, поговорим.
        Несмотря на его очевидную тактичность, приглашение, сделанное будто от лица хозяина дома, оскорбило меня, и я немедленно решил, что это невозможно. Впрочем, моя гордость оказалась недостаточно стойкой, чтобы выдержать до конца, и я добавил с печальным и хмурым видом:
        — Может быть, в другой раз...
        В те времена другой раз в моем понимании не мог случиться позднее чем через два дня. И то одному мне известно, как я мучился и терзался в нерешительности, ожидая его.
        Как и всегда, когда мне бывало тоскливо, я отправился к каймакаму.
        — У Селим-бея снова гость, — сказал я, — меня пригласили. Если хотите, сегодня вечером я заеду за вами... Поедем вместе.
        Каймакам только что вернулся из инспекционной поездки по деревням, которая длилась неделю.
        — Я устал. Нельзя ли отложить до завтрашнего вечера? — спросил он. — И потом, боюсь, что жена устроит скандал из-за того, что я отправляюсь в гости сразу же после приезда.
        Предлог для визита был выдуман неплохой, но теперь приходилось хитрить. Я сказал, что отложил поездку на два дня, чтобы дождаться каймакама, однако откладывать встречу еще на какое-то время было бы уже некрасиво.
        — Хорошо, тогда езжай один, — ответил он.
        Ни на что не надеясь, я принялся льстить:
        — Вы нас покинули на целую неделю. И вот мы вновь видим вас. К тому же гость неприятный человек. Если вас не будет рядом, терпеть его станет сложно... А если вы поедете — все изменится.
        Каймакам покатился от смеха, словно его щекотали.
        — Ладно, я поеду... Только ты подойди к самой двери моего дома, шуми и кричи: «Скорее, они ждут, все уже в сборе». Так мы обведем жену вокруг пальца... Я буду говорить, что устал, но ты не поддавайся, настаивай на своем...
        После этого каймакам потребовал разъяснений по поводу гостя.
        Я скривил губы:
        — Капитан — самодовольный, холодный и болтливый. Вы знаете, Селим-бей симпатизирует самым немыслимым людям, пускает их в свой дом.
        Вечером, сидя в экипаже рядом с каймакамом, я перемывал косточки гостю Селим-бея.
        — Его лицо все покрыто оспинами, ни лоскутка чистого нет, — говорил я. — К тому же у него такой хриплый голос... Вероятно, туберкулез гортани... Иначе как можно отправить человека из Эрзурума в Родос?
        Каймакам кивал, соглашаясь, хоть еще не познакомился с Кемаль-беем, и вместе со мной критиковал Селим-бея за привычку открывать объятия и двери первому встречному, словно брату.
        Но, увидев гостя, он сразу же переменился и по привычке принялся рассыпать бесчисленные комплименты и отпускать политические шуточки.
        — Если меня увидят в обществе двух Кемалей, то привяжут к пушечному дулу, — шутил он. Гостя каймакам называл «свет моих очей, доктор» и смотрел ему в рот, словно состоял с ним в давней дружбе.
        Капитан в самом деле чувствовал себя как дома: свободно и непринужденно. Вместо униформы он надел красивый серый костюм, но отказался от воротничка и галстука, сохранив все ту же черную повязку на шее.
        Афифе он называл Фофо, как и старшая сестра, и постоянно гонял ее с поручениями, ничуть не церемонясь. Я находил, что панибратские манеры доктора неуместны даже для дальнего родственника, и тихонько приходил в ярость. Хуже того, Афифе была довольна таким обращением. Она внимательно выслушивала все, что бы он ни сказал, и заливисто смеялась над каждой его шуткой, даже самой примитивной.
        Внезапно доктор пристал к старшей сестре и начал над ней насмехаться. Афифе смеялась вместе с остальными, я же посчитал, что ее поведение оскорбительно по отношению к сестре и выглядит непростительной наглостью.
        Похоже, мое упорное молчание и безразличие достигли такой степени, что привлекли внимание Кемаль-бея.
        — Вы совсем не участвуете в разговоре, — сказал он, — должно быть, вы, как и братец Селим, слишком любите тишину...
        В его словах, разумеется, не было злого умысла, но я воспринял их как насмешку над моей персоной и Селим-беем. Однако выпад был слишком неожиданным, поэтому я не смог сразу отреагировать.
        Немного погодя на ум пришли варианты ответа, которые мне, еще ребенку, тогда казались внушительными: «Потому что нет никакой возможности говорить», «Разве молчать не лучше, чем говорить ерунду?» и тому подобное. К счастью, время было упущено, разговор зашел о другом, и для меня не нашлось возможности вставить реплику.
        Болван Селим-бей не только не сердился на этого человека за его манеру общаться, но, напротив, был в высшей степени внимателен к нему, а когда доктор заговаривал об отъезде, возражал: «Пока не закончится твой отпуск и ты не пройдешь весь курс лечения, никуда не поедешь».
        Наконец я совершенно вышел из себя, когда Афифе покинула комнату вслед за Кемаль-беем, чтобы побеседовать с ним в прихожей.
        Болезнь сделала меня крайне мнительным и недоверчивым. Стоило этим двоим уединиться для разговора, как я заподозрил, что они говорят обо мне, и сквозь шум в ушах почти что слышал, о чем они шепчутся.
        Разумеется, этот человек насмехался надо мной в открытую. Я считал, что теперь он, несомненно, пародирует меня. А Афифе смеется, как совсем недавно над оскорблениями в адрес сестры.
        На обратном пути я прислонился к стенке в углу экипажа и закрыл глаза. В висках у меня стучало, скулы сводило судорогой. Наконец каймакам заметил, что я не отвечаю на его болтовню, и спросил:
        — Что такое? Ты какой-то странный.
        В ту ночь я видел врага в каждом. Но на него я злился больше всех, наверное, потому, что он сидел рядом. Мне вдруг показались смешными и карикатурно-позорными все ранее любимые мной черты характера бедняги. Его голос и слова теряли значение. Когда от тряски экипажа его круглое, маленькое тело касалось меня, я с ненавистью отскакивал и хотел лишь выбросить его наружу, словно узел с тряпьем.
        Я оставлял его вопросы без ответа, опасаясь сказать что-то из ряда вон выходящее. Когда он обратился ко мне повторно, я ответил безжизненным голосом:
        — Ничего, просто у меня болит голова.
        — Почему?..
        — Я устал от этого неприятного рябого типа.
        Каймакам выпрямился и попытался разглядеть
        в темноте мое лицо.
        — Невероятно. Вот и новая сторона твоей натуры.
        Я нервно пожал плечами и крепко зажмурился,
        а он продолжил:
        — Мне Кемаль-бей показался совсем не таким, как ты о нем говорил. Прекрасный молодой человек: симпатичный, вежливый, воспитанный, приятный собеседник...
        Больше я не мог сдерживаться и раздраженно произнес:
        — Стоит вам столкнуться с кем-то лицом к лицу, и для вас не существует плохих людей... Все такие распрекрасные, милые и приятные собеседники...
        Я хихикал и посвистывал с видом невоспитанного наглеца, показывая, что изначально решил не придавать значения ответам каймакама.
        Узрев мое новое лицо, каймакам растерялся. Он велел кричащему вознице медленнее двигаться по разбитой мостовой:
        — То есть ты хочешь сказать, что я подхалим?
        Я довольно быстро опомнился и понял, что нужно ответить.
        — Да Аллах с вами.
        Он горько усмехнулся и продолжил:
        — Если ты и вправду так считаешь, не стесняйся... Не стоит держать это в себе. В былые годы считалось, что храбрец, который начнет опровергать такие обвинения, ничего не стоит. В определенное время мы все не брезгуем действовать по велению века, пусть же нам это зачтется. Но дело в другом... По какой причине ты сегодня набросился на меня... Я хочу это понять. Это на самом деле важно...
        Каймакам повернулся, чтобы лучше видеть мое лицо, а когда повозка особенно сильно подпрыгнула, был вынужден схватиться за крепежи навеса, чтобы не вылететь из нее.
        С недавних пор в его поведении возникла перемена. Порой я вспылял по мелочам и говорил, что мне надоело жить. В такие минуты его взгляд менялся, и я видел, как его зрачки расширяются, как будто стремясь увидеть что-то, скрытое в глубине моей души. Продолжая держать глаза закрытыми, я почувствовал, что в этот вечер тоже нахожусь под наблюдением, и сразу же сменил позиции:
        — Наверное, я вас обидел, господин... Вы знаете, я болен... У меня семь пятниц на неделе.
        Каймакам ограничился словами:
        — Ладно, сынок, ладно... Это все тоска по дому, — и, усевшись в своем углу, оперся головой о заднюю стенку.
        Когда повозка подскакивала на камнях, поднимаясь в гору, он лишь вопил: «Ой, ой», но больше ничего. Несомненно, я заронил подозрение в душу каймакама. Нужно было обязательно что-то сделать, чтобы рассеять его.
        Посетовав на состояние дорог, я сказал:
        — Странная болезнь, господин. Смотрите, а сейчас я хорошо себя чувствую... Я даже изменил свое мнение по поводу Кемаль-бея. В самом деле, он милый и воспитанный человек. Вы все прекрасно понимаете...
        Он улыбнулся:
        — Мы уже помирились, не беспокойся...
        — Нет, правда, я не поэтому. Я серьезно говорю, господин.
        Каймакам вновь стал заверять меня:
        — Ну хорошо... хорошо... Что за причина для серьезных речей? Все болезнь... Полагаясь на твое описание, я посчитал, что этот Кемаль-бей в самом деле безобразный болтун и проныра... А мне навстречу вышел яркий, энергичный человек, проворный, как вода в реке. Ну есть у него на лице пять-десять оспин, ну и что? Важно другое: умное лицо разве можно испортить парой оспин?.. К тому же веселый человек. Дом Склаваки до этого напоминал протестантскую церковь, а он привнес туда вкус и яркость... Ты заметил? Даже Афифе веселая. В конце концов, молодая женщина... Сразу переменилась, стоило ей увидеть рядом мужчину, который хоть на мужчину похож... Малютка тараторит не умолкая, у нее даже глаза смеются... Знаешь, что бы я сделал на месте Селим-бея? Силой отнял бы ее у бродяги Рыфкы-бея и с помощью Аллаха выдал бы ее за этого человека. Они так подходят друг другу...
        Эти замечания были просто-напросто ловушкой. То ли из чистого любопытства, то ли проникнув в самую суть проблемы и пытаясь облегчить мои страдания, каймакам ради благой цели попытался застать меня врасплох. Я понял это лишь годы спустя, но хорошо помню, что в ту ночь инстинкт самосохранения приказал мне отнестись к его провокации как можно спокойнее. Темнота частично скрывала мою реакцию на страшные слова, а другая часть пряталась под налетом детской наивности, которая порой более обманчива, чем напускная наивность взрослого человека. Спокойным и почти что веселым голосом я произнес:
        — Как бы было прекрасно, господин. Я тоже хочу, чтобы младшая сестра обрела счастье.

* * *
        Я видел, как Афифе опирается руками на плечи мужа, как она льнет щекой к его щеке. Благодаря силе внушения, таившейся в необычайно красочных, вульгарных и циничных словах каймакама, я практически собственными глазами наблюдал запретные сцены их супружеской жизни. Но, как ни странно, во мне не пробудилось ничего, кроме жалости и грусти по отношению к младшей сестре. В то же время несколько фраз каймакама об Афифе и докторе, приехавшем в гости, теперь заставляли меня сходить с ума от ревности.
        Я не сомневался, что они любят друг друга. Более того! По ночам я практически видел, как женщина со смеющимися глазами тянется к энергичному молодому человеку, проворному, будто речная вода. Причем любовная сцена всегда разворачивалась в моей комнате.
        По всей вероятности, отсутствие устоявшихся взглядов на моральные ценности мешало мне признать, что Афифе так быстро пала.
        В тот момент я судил об отношениях мужчины и женщины, опираясь на выводы окружающей молодежи, слуг и подобных им простолюдинов. Из этих выводов следовало, что у мужчины и женщины нет причин противиться друг другу. Если же между ними имеется хоть малейшая симпатия, мужчина имеет право в любое время протянуть руку и поймать женщину за запястье, как я Рину, а потом отдаться течению любви, чего бы она ни требовала. Для этого достаточно безлюдного места, пустой комнаты или даже пространства за дверью.
        Я полностью потерял уважение к Афифе. Дом Селим-бея казался мне очагом разврата, а Афифе — самой бесстыдной из продажных женщин. Я не замечал, насколько к ней несправедлив.
        Еще удивительней — во мне проснулось беспокойство за Рыфкы-бея. Поскольку я не имел права претендовать на что бы то ни было, я мучился, думая о безнравственности Афифе по отношению к этому человеку и даже малышу Склаваки из Измира. Зная, что я никогда не осмелюсь так поступить, несколько раз я обдумывал текст телеграммы к Рыфкы-бею: «Если хотите увидеть позорное поведение своей жены, немедленно приезжайте сюда!»
        Мои подозрения в адрес Афифе имели негативные последствия: я лишил себя наслаждения глядеть на ее украденный портрет и пытаться увидеть любимое лицо, прокручивать в голове картины нашей прогулки в саду. Хотя между нами ничего не было, мое самолюбие получило тяжелый удар. Я поклялся, что никогда больше не ступлю на порог ее дома. Попытки убедить себя, что любить настолько безнравственную женщину я не могу, утомляли.
        Меня вновь посетила-мысль о самоубийстве, в свое время зародившаяся в связи с отъездом Афифе из Миласа. Но причина теперь была иной. Ведь никто не станет приносить себя в жертву ради женщины, изменяющей мужу и творящей всевозможные непотребства с посторонним мужчиной в доме брата.
        Я должен был умереть как ссыльный, у которого нет надежды и будущего. Чтобы сбить со следа каймакама, я пел ему песенку про то, что «устал жить». Теперь же я пел ее самому себе, добавляя мотив тоски по отцу и матери.
        На аукционе за пару золотых я приобрел маленький револьвер. Он был покрыт перламутром и напоминал игрушку. Собственно, он и являлся игрушкой не только внешне, но и по своим качествам.
        Чтобы увериться в серьезности решения, я время от времени вынимал его из кобуры и, проверив исправность предохранителя, разыгрывал перед зеркалом комичные сцены самоубийства.
        Эпизоды этого маскарада все еще стоят у меня перед глазами. Я то расстегивал пуговицы рубашки и приставлял револьвер к груди, то подносил дуло к виску и глядел на себя, а затем, взмахнув руками, словно актер театра Манукяна[50 - Манукян, Мартирос — турецкий актер и режиссер армянского происхождения (1839 —1920). Сыграл значительную роль в процессе становления турецкого театра по западной модели. (Примеч. пер.).], опускался на стул.
        Хотя моя смерть никак не была связана с Афифе, я почему-то надеялся, что она обязательно придет увидеть меня на смертном одре.
        Естественно, для нее у меня не было никаких слов, кроме слов презрения. Но все же я не мог уйти, не написав ей пронзительное, длинное письмо, строки которого способны исцелить раненого. Я еще не решил, что напишу. Вероятно, я раскрыл бы ей суть того зла, которое она причинила мужу и сыну.
        Решение совершить самоубийство не вызывало у меня сомнений, точно так же, как вина Афифе. Поэтому не было смысла ждать. Я дал себе трехдневную отсрочку. Причиной тому стала непонятная надежда, но я объяснял это необходимостью исполнить кое-какие обязательства. Например, как я мог уйти, не написав писем матери, отцу, братьям и, обливаясь слезами, не попросив у них прощения? Разве долг чести не требовал закончить карту, которую поручил мне главный инженер? Да и расчеты с дорожными рабочими, которые в конце недели придут за деньгами, — тоже не шутка.
        Но из-за бесцельных прогулок по улицам и репетиций самоубийства с револьвером у виска перед зеркалом я не мог закончить все свои дела, а поэтому три дня оказались бесконечными.
        Наконец как-то ночью я сказал себе: «Будь что будет, но я должен еще раз навестить это логово разврата, хотя и поклялся, что больше не переступлю порог их дома. Как бы то ни было, Селим-бей и старшая сестра заслужили мое внимание. А потом я должен при расставании сказать Афифе такие слова, которые она никогда не забудет».
        Одиночество превратило меня в человека, который играет сам с собой в карты, пытаясь поверить, что его партнеры не знают, какие козыри у него на руках.
        XIX
        В ту зиму кроме «Рафаэля» я страстно и нервно зачитывался иллюстрированным переводом «Вертера». Вероятно, шутовская идея совершить самоубийство появилась благодаря ему.
        Направляясь к Селим-бею жарким августовским днем, я то и дело повторял фразу из «Вертера» (или из «Рафаэля», так как их содержания смешались в моей голове): «Завтра для нас отныне не существует».
        В саду не было ни души, кроме Флоры, которая, завидев меня, начала лаять.
        Я шел по дорожке, обсаженной деревьями. Дорога от калитки до дома представлялась мне путем храброго воина, который идет на верную смерть. Впрочем, я не смог сдержаться и несколько секунд простоял у начала узкой тропинки, ведущей к колодцу, повторяя снова и снова: «Завтра для нас отныне не существует».
        Хотя дверь и окна оставались открытыми, сегодня казалось, что дом совершенно пуст. Но, поднявшись по каменной лестнице в прихожую первого этажа, я застал престранную картину.
        Афифе сидела на низенькой кухонной табуретке, наклонившись вперед, а старшая сестра, устроившаяся на более высоком стуле позади, завивала ей волосы.
        Стоило мне войти в дверь, как я сразу же захотел выбежать обратно. Они посчитали мое движение проявлением вежливости, ведь сцена была достаточно интимной, и позвали меня.
        — Пустяки... Разве вы нам чужой? — сказала старшая сестра.
        Афифе лишь прикрыла подолом платья обнажившуюся ногу и, не поднимая головы, сострила:
        — Мурат-бей совсем пропал, так что у нас есть право считать его чужим.
        Не знаю, какого цвета стало бы мое лицо, но, к счастью, за последние дни солнце превратило меня в эфиопа, поэтому они не могли ничего заметить.
        Я присел на скамью у окна, довольно далеко от сестер.
        Старшая спросила, как я себя чувствую и нет ли вестей из Стамбула, а затем добавила:
        — Сегодня мы придадим Фофо немного элегантности.
        Стараясь держаться холодно и степенно, я сказал:
        — Да, госпожа, — и замолчал. Затем, чтобы придать себе нужный вид, я зажег сигарету.
        Она расстроилась, что я курю свои, а не беру сигареты со стола, и в шутку пригрозила:
        — Если глава семьи увидит, вам не поздоровится... Рассердится, будет кричать.
        Как и большинство ограниченных людей, старшая сестра выражалась примитивно. Всякий раз, увидев меня с сигаретой в руке, она напоминала мне, как я получил нагоняй от отца, и даже не задумывалась о том, что ее слова могут меня раздражать.
        Мне хотелось сказать: «Завтра для меня отныне не существует... Я не боюсь главы семьи», но я не смог этого сделать. Вместо слов я принял красноречивую позу. Но они, естественно, ничего не заметили.
        Старшая медленно продолжала свое дело, изредка обращаясь с парой слов то ко мне, то к Афифе.
        «Мурат-бей совсем пропал, так что у нас есть право считать его чужим...»
        Фраза Афифе вертелась у меня в голове. Я непрерывно повторял ее про себя и наделял каждое слово нелепым смыслом: «Она позабыла меня настолько, что не узнает. Впрочем, для нее я всегда был только ребенком. Ей стоило хотя бы сказать об этом вслух, самой. Значит, новая любовь заставила ее забыть обо всем. И потом, отчего она всегда зовет меня Мурат, хотя остальные называют Кемалем? Следовательно, она любит этого Кемаль-бея уже давно и у нее язык не поворачивается назвать другого человека его именем...»
        Безмолвие августовского полудня так гармонично сочеталось с их природной склонностью молчать, что через некоторое время я почувствовал, как страсти теряют накал, несмотря на все мои муки и страдания.
        Поначалу я негодовал и не смотрел на Афифе, но постепенно взгляд медленно начал скользить в ее сторону, и через какое-то время я уже не мог отвести глаз. Старшая сестра подставила ей под ноги желтый банный таз. Периодически она нагибалась, чтобы смочить гребенку, а потом захватывала в ладонь прядь расчесанных волос и оборачивала их вокруг бумажки длиной в спичку.
        Я вспомнил утро бурной ночи, ночи возвращения Афифе из Измира. Тогда она долго пробыла в хамаме[51 - Хамам — турецкая баня (Примеч. пер.).], чтобы смыть с себя слезы и усталость, а потом уложила мокрые волосы вокруг головы, скрутив их в мелкие и тугие кудряшки.
        Хотя никто мне ничего не рассказывал, я представил, как сестра усаживает ее, словно ребенка, между своими коленями и расчесывает ей волосы, то ласково, то грубо. Как странно, сегодня картина на удивление точно повторяла мое старое предположение, при этом старшая сестра, словно угадав мои мысли, пустилась в объяснения:
        — Вот видите, взрослая женщина, а не может расчесать волосы. Но это я виновата... Я с малолетства сама ее причесывала, ведь она росла без матери... Впрочем, если она не будет сидеть спокойно и начнет меня мучить...
        Афифе, устав сидеть без движения или желая вновь сыграть в игру, знакомую с детства, начала дергаться и крутиться, чтобы помешать сестре.
        Старшая в душе радовалась, не забывая при этом угрожающе хмурить брови, щурить глаза, жаловаться и порицать младшую. Говорили они по-гречески. Разыгрывая этот старый сюжет, из уважения ко мне они порой переходили на турецкий.
        — Да сядь же ты спокойно, дитя великовозрастное. А то я тебя за волосы оттаскаю... укушу за ухо...
        Возня сестер затянулась надолго.
        В ответ на фальшивые угрозы и повторяющиеся реплики старшей Афифе то закусывала губу и вопила, как будто от сильной боли, то потешалась, прищурив один глаз и высунув язык.
        Свет заходящего солнца струился из окна позади, проходил между руками старшей сестры и играл на лице Афифе.
        Гримасы шаловливого ребенка, подчеркнутые игрой света, придавали чертам Афифе совершенно новое выражение. А я опять почувствовал, что с трудом держу себя в руках от волнения, и начал сердиться.
        Что бы сегодня ни делала Афифе, я решил, что меня это не интересует. Уткнувшись лицом в колени сестры, сидя молча и без движения, я решил, будто она думает о докторе и о грядущей ночи с ним. Искры в ее глазах, блики света на зубах, когда она поднимала голову, чтобы посмеяться и пошутить, сменяющие друг друга цвета на губах и щеках, все это веселье представлялось мне — в его честь.
        Туалет Афифе был завершен, а вместе с ним закончились и пререкания. Старшая сестра разглядывала скрученные локоны, поворачивая голову младшей в своих руках:
        — Не обращайте пока внимания... Скоро я вытащу бумажки, вот увидишь, как будет красиво.
        Будь я на месте этого подлого доктора, я бы предпочел, чтобы бумажки остались на своих местах.
        Старшая сестра принялась рассказывать мне о различных способах завивки волос, как будто для меня это было дело понятное. Она говорила, что раскаленные щипцы жгут волосы и портят цвет, а если придать локонам форму при помощи мокрой расчески и бумажки, то опасности удается избежать. Оставив Афифе в покое, старшая сестра занялась мной и с глупой улыбкой сказала:
        — Слава Аллаху, вы совсем выздоровели... Цвет лица стал прежним, да и поправились немного...
        Проклятая судьба! Я бился в агонии, словно уличная собака, которую отравили, и никто этого не замечал.
        Ждать было бессмысленно. Для чего? Чтобы увидеть, как доктор входит в дом, держа под руку тупого и бесчувственного Селим-бея, а Афифе с кудряшками на голове, с красными как коралл губами, рдея от удовольствия, выбегает к нему навстречу?
        Заметив, что я беру с табуретки свою феску, старшая сестра подняла крик и с упреками набросилась на меня. В ответ на мои оправдания, которые становились все невразумительней, она кричала:
        — Неправда... неправда... Вы стали лгуном... Не убегут от вас девушки церковного квартала! — и требовала, чтобы я не смел никуда уходить, не пополдничав с ними.
        Странная мне выпала доля: вместо горьких, незабываемых речей, с которыми я планировал, уходя, обратиться к Афифе, я брал из ее рук хлеб с вареньем и виноградную мусталивру. Но что уж тут поделаешь!
        За полдником я попытался придать своему загоревшему лицу еще более мрачный вид и намекнуть на скорую смерть. Но сестры начали нелепый разговор о каких-то курицах, которых Селим-бей привез неизвестно откуда и теперь планировал разводить. Препираясь то по-гречески, то по-турецки, они совершенно не обращали на меня внимания.
        В качестве финального угощения старшая сестра предложила мне пойти вместе с младшей и посмотреть на этих кур. Пока она убирала со стола, Афифе потащила меня на птичник, расположенный позади дома.
        Она шла впереди, ломая сухие ветки и выдергивая сорняки, которые попадались на пути, а иногда обращалась ко мне с вопросами.
        Должно быть, пытаясь разыграть трагедию, я принял излишне угрюмый вид, поскольку через некоторое время она остановилась и спросила:
        — Что с вами опять такое?
        Глядя вдаль, я лишь пробормотал:
        — Не знаю.
        — Наверное, вам порядком надоел Милас?
        После небольшого колебания я склонил голову
        и произнес, сильно понизив голос:
        — Может быть, Милас... а может быть, что-то еще...
        — Понятно...
        Должно быть, Афифе посчитала, что под «чем-то еще» я подразумеваю чувства к матери или же к какой-то из девушек церковного квартала. Возможность такой трактовки разволновала меня. Я быстро переменил позу и, осмеливаясь глядеть ей в глаза, произнес:
        — Вы не поймете. А если и поймете, то будет слишком поздно.
        Это было самое настоящее признание. Но Афифе ни о чем не догадывалась. Она глядела на меня, не зная, чем объяснить мой раздраженный тон и ненавидящий взгляд.
        С почти формальной нежностью в голосе она завела известную песенку о семье:
        — Вы член нашей семьи. Если у вас стряслась какая-то беда, вы должны сказать нам.
        По правде говоря, мой выпад напугал меня самого. С трудом переводя дыхание, я что-то промямлил, и мы пошли дальше.
        Любовь Склаваки к земле и животным была свойственна и Афифе. Казалось, она посмеивается над новым увлечением брата, но при этом курицы со странными именами интересовали ее. Доставая из птичника цыплят, она показывала характерные пятна на их ножках и головках. У стены, в загоне, огороженном проволокой, прогуливались две гусыни с выводками гусят. Афифе потащила меня и туда. Гуси насторожились. Одна гусыня вместе с гусятами пролезла через дыру в стене и сбежала. Другая не проявляла беспокойства, но краем круглого глаза поглядывала на меня так же недовольно, как я в свое время смотрел на гостя-доктора.
        Стоило нам приблизиться, гусыня тревожно зашевелилась. Прижавшись животом к земле и вытянув змеиную шею, она, точно базарная баба, испустила громкий крик и бросилась на нас. Нападение было столь устрашающим, что Афифе резко отступила назад и практически упала в мои объятия, прижавшись лицом к моему лицу и прислонившись ко мне грудью.
        Я не понял, как нам удалось спастись от гусыни, не покалечившись. Но когда мы оказались за оградой, у меня был такой растрепанный вид, словно я сбежал с поля боя.
        Посмотрев на меня, Афифе спросила:
        — Вы испугались? Или я вас ударила?
        Она не могла удержаться от смеха.
        Немного погодя она объяснила, что смеется не только над моим внешним видом.
        — Эта гусыня просто ужасная, вчера она до крови прокусила руку Кемаль-бею. Старшая сестра плохо говорит по-турецки. Знаете, что она кричала? «Гусыня ужалила Кемаль-бея в палец».
        Рассказывая об этом, Афифе покатывалась от смеха. Ее щеки словно мяли пальцами: на них попеременно проступали то красные, то белые пятна. Лицо было в полном беспорядке.
        Давно я не видел ее так близко и при таком хорошем освещении: тонко очерченные губы, подрагивающие крылья носа, легкие морщинки и тени в уголках глаз. Нервное потрясение заставляло меня замечать на ее лице следы страстной ночи, проведенной с другим. Пятнышко на щеке — след укуса. Царапина от булавки на шее появилась, когда он разрывал рубашку на ее груди.
        В ту минуту мое тело было охвачено огнем, который вполне мог толкнуть меня на новое безумие.
        Она же, немного успокоившись, сказала своим обычным голосом:
        — Вчера мы проводили нашего гостя. Так умоляли, но удерживать его дальше оказалось просто невозможно.
        Полагая, что ослышался, я изумленно смотрел ей в глаза.
        Она продолжила:
        — Впрочем, у него было на то право. У Кемаль-бея гак много дел.
        — ???!!!
        — Хотите, я вам скажу? Только обещайте, что пока никому не расскажете... Даете слово?
        Соглашаясь, я несколько раз кивнул.
        — Кемаль-бей женится...
        — ???!!!
        — Одна из наших родственниц — Перихан... Дочь нашего старшего дяди из Мерсина. Разумеется, она и с Кемаль-беем в родстве состоит... Кемаль-бей уже давно хочет на ней жениться... Но дядя все не соглашался. Не хотел отдавать дочь за военного, разлучаться с ней. Но на этот раз он смягчился, узнав, что Кемаль-бея перевели на Родос... Селим-бей уже три недели пишет письмо за письмом... Наконец вчера пришел ответ. Видели бы вы, как Кемаль-бей обрадовался! Может быть, мы поедем на свадьбу...
        — ???!!!
        — Они оба такие славные ребята... Перихан такая красавица, как куколка... И шутница, даже веселее, чем Кемаль-бей... Вот посмеемся на свадьбе... Вы ведь тоже рады, не правда ли?
        «Рад» было не то слово. Но этого я Афифе не сказал. Я понимал, что не только слова, но и малейшее движение нарушит равновесие, и я зарыдаю. От страха я словно окаменел.
        — Но не забудьте о своем обещании... Пока они не обручатся, вы даже старшей сестре ни слова не говорите... Иначе она начнет бранить меня за болтовню...
        Ах, эта привычка Склаваки хранить секреты... Кто в Миласе знает Кемаль-бея? И кому какое дело, что он в Мерсине женится на уроженке Крита?
        В те времена для женщины Востока свадьба была самым тяжелым испытанием в жизни. Афифе упомянула, что бабушка семейства может обидеться, и теперь, прогуливаясь со мной по саду, без умолку говорила об этом.
        Медленно приходя в себя, я тоже начал вставлять реплики и участвовать в разговоре. Моя ненависть к доктору внезапно превратилась в горячую любовь. Я представлял его лицо, изрытое оспинами (оно казалось мне самым прекрасным в мире), и восхвалял его со слезами на глазах.
        Когда Афифе завела речь о свадьбе в Мерсине, я не смог сдержаться:
        — А можно я тоже поеду?
        Она отнеслась к вопросу серьезно и, довольно улыбаясь, произнесла:
        — Вот замечательно, вы ведь тоже член нашей семьи. Поедем все вместе... Только разрешат ли вам покинуть уезд?
        — Да, вы правы... Я ведь ссыльный. Не разрешат.
        Я тихонько вздохнул и погрустнел. Она посчитала,
        что я вспомнил о своем статусе, и принялась меня утешать.
        Пользуясь положением человека, гораздо лучше знающего жизнь, она, подобно брату и каймакаму, повторяла, что я еще ребенок и что все изменится. Наконец, рассуждая с наивностью восточной женщины, которая считает свадьбу самым важным событием в жизни и утешением в любой беде, Афифе добавила:
        — Не расстраивайтесь, Мурат-бей. Придет день, и вы, подобно Кемаль-бею, получите хорошую профессию, женитесь на любимой девушке и будете очень счастливы.
        — Не говорите так... В моем случае это невозможно...
        Афифе не обратила внимания на мое раздражение
        и с улыбкой возразила:
        — Так уж заведено, все так говорят, но когда приходит время... Возможно, мы приедем в Стамбул на вашу свадьбу...
        Я ничего не ответил, отвернулся и пошел следом за ней, стараясь скрыть слезы.

* * *
        Считается, что отчаяние делает людей смелыми и безрассудными. В моем случае правило действовало в точности до наоборот. Стоило мне потерять надежду, я всякий раз замыкался в себе, терзаясь необоснованными страхами, и полностью отказывался от любого действия. Наоборот, любым, самым маленьким успехом своей общественной жизни я всегда был обязан большой радости. В такие мгновения я нахально летел вперед, не зная меры и преград, и, как ни странно, чаще всего это помогало.
        Когда мы, гуляя по саду, наконец дошли до знаменитого колодца, мой восторг достиг таких высот, что я был не в силах сдерживаться. Я так много говорил, смеялся и суетился, что Афифе спросила:
        — Что с вами, Мурат-бей?
        Я повторил то, что сказал полчаса назад у курятника:
        — Вы не поймете... Вы не сможете этого понять...
        На этот раз я не боялся и смело, с улыбкой смотрел
        ей в глаза.
        Почему Афифе проявила настойчивость? Должно быть, мой ответ, повторенный дважды, заставил ее насторожиться. -
        — Сегодня с вами что-то не так. Я хочу знать, чего же мне не понять.
        — Это невозможно...
        Я мотал головой, прикусывал язык зубами, смеялся и вел себя как ребенок. Видимо, поэтому она посчитала, что и ответ будет детской шуткой.
        — Ну же, хватит кокетничать, я жду. Иначе я обижусь.
        — Если я скажу, вы, наверное, обидитесь еще сильнее. Даже не наверное, а точно...
        Общая атмосфера покоя и оптимизма помешала Афифе заподозрить что-то дурное.
        — Обещаю, я не обижусь, — ответила она.
        Я окунул пальцы в желоб и принялся разглядывать стекающую с них воду.
        — Вы клянетесь?
        Она начинала сердиться.
        — Что за упрямство? Да...
        И я допустил ошибку, которой никогда не совершил бы в минуту отчаяния и сомнений. Я начал рассказывать Афифе о своих подозрениях в адрес Кемаль-бея. Поначалу я чувствовал себя легко. Не понимая, к чему могут привести мои слова, я смело смотрел на нее, когда она изумленно поднимала взгляд. Но, почувствовав всю серьезность своего поступка, поняв, что повернуть назад теперь нельзя, я опустил голову. Я заикался и путался.
        Судя по моим словам, я переживал только за Рыфкы-бея и маленького измирского Склаваки. Даже слезы, которые лились из моих глаз, я пытался объяснить состраданием к ее мужу и ребенку. Возможно, так я хотел ее немного разжалобить.
        Заканчивая свою речь, я применил последнюю уловку и произнес что-то вроде: «Я был несправедлив к вам, Афифе-ханым... Я признаюсь вам в этом, и если вы меня не простите, то мне не жить». Фраза казалась безжизненной, взятой из романа. Со страхом я поднял голову.
        Афифе закрыла лицо руками. Я ждал ярости или глубокой печали, я готовился защищаться, как только она уберет руки от лица.
        Но все пошло не так. Медленно, не глядя на меня, она произнесла:
        — Как вам не стыдно, такого я от вас не ожидала. Не желаю больше с вами разговаривать.
        Афифе направилась к дому, оставив меня одного. Догнав ее, я спросил:
        — Вы не хотите, чтобы я приходил в ваш дом?
        Неосознанно я задел самую больную для Афифе тему. Полагаю, в ту минуту ничто не могло бы расстроить ее сильнее.
        — Я этого не говорила, — ответила она. — Наш дом открыт для любого гостя... Вы можете приходить к моей сестре и брату, когда захотите. Я говорила только от своего лица.
        XX
        А вот еще одна необычная и извращенная черта моей натуры... Убедившись, что Афифе ни в чем не виновата, я немного успокоился... Но не успел я вернуться в церковный квартал, как почувствовал необходимость совершить какой-нибудь безнравственный поступок. Например, пристать к девушке. Повинуясь аналогичному всплеску кипучей радости, я в свое время пристал к Рине. На этот раз волей случая мне на глаза попалась Марьянти. Девушка направлялась к тетушке Варваре, чтобы отдать ей чашку риса, одолженного утром. Я не сомневался, что она окажется такой же мягкой и податливой, как Рина, ведь в прошлый раз я легко добился успеха. Но когда я набросился на нее, то получил сильный удар в грудь, и Марьянти с суровым выражением на лице спросила:
        — Что вы делаете, Кемаль-бей?... Вы с ума сошли?
        Я не стал обращать на это внимания и, поймав ее
        за талию, попытался взять на руки и поцеловать. Однако она оказалась сильнее, чем я думал. Одним движением Марьянти пригвоздила меня к стене и влепила мне здоровенную оплеуху. Затем со словами «Стыдно, очень стыдно... я больше не приду в этот дом... какой позор» она ушла.
        Этот позор был уже вторым дурацким поступком, совершенным мной за последние несколько часов. Но сегодня я чувствовал такой прилив наглости, что мог пойти на любую бестактность, если бы только представился случай. Теперь с видом бывалого уличного мальчишки я показывал вслед девушке язык и передразнивал ее манеры.
        Афифе прогнала меня, Марьянти влепила оплеуху, а я сам то и дело выставлял себя на посмешище, умоляя, проливая слезы и нелепо размахивая руками. Трудно представить большее унижение. Но я был настолько поглощен своими переживаниями, что ничего другого не чувствовал. Как безумец, одержимый навязчивой идеей, я смеялся, плакал и бился о стены собственного мира.
        После сегодняшнего разговора мы с Афифе вступили в новую фазу отношений. Бесцветная, безмятежная дружба, не позволяющая переходить границы дозволенного, подошла к концу. Начались завуалированные конфликты и споры, и было непонятно, к чему они приведут. В то время я не мог так четко объяснить ситуацию, но смутно ощущал перемены.
        Угрозы Афифе меня не пугали. Ее голос звучал строго, движения были жесткими, когда она произносила: «Я не желаю больше с вами разговаривать». Но от самой фразы прямо-таки веяло невинной детской обидой. И потом, она заявила, что я имею полное право приходить к ним, общаться с ее братом и сестрой. Значит, она ничего не скажет им о моем неприличном поступке и уж подавно не осмелится выражать недовольство в их присутствии.
        Когда я явился в первый раз, Афифе так и не подошла ко мне, хотя сверху все время слышался стук ее каблуков. Тогда я решил написать ей длинное письмо. Разумеется, повествующее о том, какие страдания причиняет мне ее обида. Я писал его на протяжении многих дней, а одинокими ночами, набравшись смелости, постоянно изливал на бумагу признания в любви. К утру, естественно, мое настроение менялось, и опасные строки черновика, превратившись в мелкие клочки бумаги, сгорали в печке тетушки Варвары. Не знаю, каким стало мое письмо после стольких переделок.
        Но уверен, что, несмотря на осторожность, между строк явственно читалось все то, что я хотел скрыть. От Афифе требовалось совсем немного внимания, и она обязательно поймала бы меня на слове.
        Во второй раз я застал ее в прихожей, вместе с сестрой. Чтобы не вызвать подозрений родственников, ей пришлось сказать мне пару слов, пусть и не глядя на меня.
        Секрет, ведомый только нам двоим, доставлял мне странное наслаждение, и я тоже не поднимал на нее глаз, лицемерно изображая на лице тоску, понятную ей одной.
        Афифе быстро положила конец игре, удалившись наверх.
        Вскоре старшая сестра сломала вязальную спицу. Я вскочил с места раньше, чем она сама успела направиться в свою комнату за новой, и застал Афифе в верхней прихожей. Она услышала звук моих шагов, но не успела скрыться. Вновь поникнув головой, я изложил суть дела, дважды уточнив, что меня сюда послала старшая сестра.
        Не говоря ни слова, Афифе зашла к ней в комнату, вынесла спицу и положила ее на стол.
        Я не двинулся с места. Дрожа всем телом, я задал какой-то вопрос. Даже не взглянув на меня, Афифе ответила:
        — Вы знаете, я не стану разговаривать с вами.
        Со словами «Из него вы поймете, как я скорблю, что расстроил вас» я достал из кармана письмо, положил его на стол и приготовился к бегству.
        — Заберите, я не стану читать писем от человека, который обидел меня! — прокричала Афифе мне в спину.
        Обернувшись, я взмолился:
        — Я прошу вас, Афифе-ханым, обижайтесь и дальше — на то воля ваша, только прочтите.
        Мы все больше напоминали упрямых детей.
        — Нет, нет! Я не хочу, — в итоге сказала Афифе.
        Я быстро сбежал вниз по лестнице, уже не слушая.
        Вслед мне неслось:
        — Тогда я порву его и выброшу.
        Не оглядываясь, я перескакивал через две ступеньки, пребывая в полной уверенности, что она не разорвет письмо, если я потороплюсь.

* * *
        Наша с Афифе ссора продлилась еще какое-то время. Но, как я уже говорил, наглость спасала меня. Я заявлялся к Селим-бею, когда меня меньше всего ожидали, и вынуждал ее вести беседу, задавая вопросы в присутствии сестры и брата. Моя самодовольная и победоносная улыбка раздражала Афифе, и порой ей приходилось прикусывать губу, чтобы сдержать приступ нервного смеха.
        Как-то раз она сделала вид, что не слышит моего вопроса, на что Селим-бей упрекнул ее:
        — Фофо, ты что, заснула? К тебе обращаются.
        Однажды я проявил цинизм и в присутствии ее близких с невинным выражением на лице спросил:
        — Может быть, я чем-то обидел вас?
        Афифе была вынуждена ласково заверять меня в обратном.
        Впрочем, через какое-то время, несмотря на серьезность причины, обида Афифе превратилась в детскую игру, а потом и вовсе исчезла.

* * *
        Тем не менее в моих глазах авторитет Афифе пошатнулся, и я больше никогда не относился к ней как раньше. Вместо прежней покорности и восторга в ее присутствии я чувствовал, как во мне рождается бунтарь, жаждущий насилия. Беседуя, мы постоянно препирались. А точнее, это я воспринимал все в штыки. Как волчонок, которому не терпится повзрослеть и стать матерым волком, я тайком учился кусаться, делая вид, что только играю. Она же каждый раз осаживала меня, хлопая по лбу и таская за уши. Во время дискуссии интонация моего голоса менялась, а движения и взгляды обретали не присущие мне черты.
        Я испытывал патологическую потребность удивлять, мучить и даже немного смущать Афифе. Ее серьезные суждения я считал ребяческими, любимых ею людей карикатурно высмеивал и даже цветочки на купленной ею ткани называл стручками фасоли.
        Но все это сопровождалось такими милыми и безобидными детскими ужимками, что Афифе никак не удавалось восстановить прежний строгий порядок, а ответными выпадами она лишь уравнивала нас в статусе.
        Потом я хорошенько изучил ее слабые стороны. Если я чувствовал, что мои слова задели ее за живое и она всерьез готова обидеться, то немедленно вставлял пару реплик и жестов, доказывающих, как я одинок. Так я вызывал к себе жалость.
        Никто из окружающих не замечал нашей игры. Иногда во время серьезной беседы я делал обидные намеки, которые были понятны только нам.
        Афифе бросала в мою сторону тайные угрожающие взгляды, кусала губы, с улыбкой отворачивалась и частенько оставляла мои нападки без ответа. Эта тайная сторона наших отношений так напоминала отношения возлюбленных.
        Почувствовав, что Афифе старается не придавать моим словам значения и даже немного робеет в моем присутствии, я осмелел. Должно быть, свободная и властная манера беседовать с Афифе, к которой прибегал доктор Кемаль-бей, всерьез запала мне в душу, поскольку я начал замечать, что во многом невольно копирую его. Хотя больше всего меня возмущали его шуточки в адрес простодушной старшей сестры, теперь я сам брался за непосильный труд пародировать ее в присутствии Афифе. Вскоре я принялся изображать Селим-бея, каймакама и других наших знакомых.
        Видя, что я передразниваю ее сестру, Афифе иногда делала вид, что обижается. Но своим смехом вселяла в меня все большую уверенность.
        Однажды она попросила:
        — Изобразите и меня тоже.
        Я принял серьезный вид и ответил, коварно посмеиваясь:
        — Вас я изобразить не могу
        — Ваш смех вас выдал... ну же, не капризничайте, — настаивала она.
        Поглаживая подбородок и с сомнением глядя по сторонам, я сделал вид, что погружен в раздумья.
        — Честное слово, я не могу, госпожа. Но, впрочем, постараюсь. Вот только боюсь, что вы обидитесь.
        — Почему же?
        Слово пришлось к месту. В своей новой манере, полушутя, я произнес:
        — Как-то раз вы уже обещали не обижаться. Много недель после этого я страдал, а вы высасывали из меня кровь.
        Афифе помрачнела, из чего стало ясно, что обернуть дело в шутку не удается. Она даже перевела разговор на другую тему, словно отказавшись от затеи. Но любопытство одержало верх, и через некоторое время она приказала:
        — Ну же, Кемаль-бей... Я так хочу.
        Ничего специального для Афифе я не подготовил. Но память была переполнена характерными выражениями ее лица и ее манерами. Стоило мне скрестить пальцы под подбородком, ее любимый жест, прикусить нижнюю губу и заговорить ее голосом, как образ начал формироваться сам собой. Сидя в кресле перед окном, я разглядывал сад, иногда жмурился от солнца, склоняясь над вышиванием, а Флора теребила мою юбку. Делая вид, что сержусь, я со смехом прогонял ее, поправлял воображаемый подол, чтобы все это видели, и таким же мягким движением прикладывал руку к груди.
        Когда все потешались над какими-то словами каймакама, я тоже невольно рассмеялся. Однако через секунду, осознав, что это просто шуточки старика, я опять строил сердитые гримасы, наклонял голову и пытался придать лицу серьезное выражение. Прикусывая губу и хмуря брови, как будто происходящее меня не касалось, я краснел или улыбался.
        Образ Афифе наполнил меня до краев, и в какое-то мгновение я даже почувствовал, что смог добиться чуда, невозможного, и на моей щеке появилась ямочка, а у меня самого нос, губы и голос стали как у нее.
        С наибольшим удовольствием я передразнивал те отличительные черты Афифе, которые больше всего и сводили меня с ума. С чувством мстителя, а может быть, просто не желая выдавать свою тайну, я безжалостно издевался над ними.
        Когда мужчина видит женщину в мельчайших подробностях и так убедительно рисует ее образ, это что-то да значит. Но Афифе ничего не заметила. Наблюдая за мной, она только удивлялась, смеялась и даже сердилась.
        Когда я закончил, она сказала:
        — Вы на самом деле дурной ребенок. Разве я так ужасно говорю по-турецки?
        Изображая ее, я не забыл о легком акценте критянки и особой мелодичности речи, которая просочилась в ее турецкий. Из-за этого Афифе обиделась. Знала бы она, что я под любым предлогом останавливал на улицах ребятишек с Крита и долго беседовал с ними, только чтобы послушать такой выговор.
        Казалось, Афифе осталась не очень довольна результатом, но через пару месяцев она вдруг снова потребовала от меня этого. Хотя я старался изо всех сил, у меня ничего не вышло. Стало быть, вдохновение мимолетно, словно вспышка света или отблеск пламени.
        XXI
        Телеграмма от губернатора заставила каймакама на несколько дней отправиться в Измир, а по возвращении он заявил:
        — У меня есть для тебя хорошая новость. А ну-ка, что ты дашь мне за нее?
        Я рассмеялся:
        — Что прикажете, господин.
        — Порядок такой: за хорошие новости я беру предоплату... Скажи тетушке Варваре, пусть сегодня вечером приготовит что-нибудь... Поужинаем с тобой вдвоем в саду и все тщательно обсудим. За благую весть, вроде этой, нельзя отблагодарить одним лишь ужином, ну да Аллах с ней...
        — Мы еще побеседуем в саду, но сейчас, господин, вы должны хотя бы намекнуть мне.
        — Нет, нет, — возразил каймакам, — говорить такое посреди улицы — никакого удовольствия... Всему свое время...
        Ох уж это любопытство молодых... Я вцепился в каймакама, пытаясь выжать из него хоть слово.
        Но он отверг все мои предположения:
        — Не печалься понапрасну, все неверно... Такая прекрасная штука тебе и в голову не придет...
        — Может быть, есть новости о независимости, конституции?
        Мы с каймакамом уже давно открыто говорили об этом. Тем не менее он по привычке огляделся по сторонам и произнес, покашливая, как будто боялся, что разговор подслушивают:
        — Нет-нет. Это тут ни при чем. Добрые вести касаются только тебя... Но помни, как бы ты ни изворачивался, я не скажу ни слова, пока не придет время.
        В тот вечер каймакам, сидя во главе стола, накрытого тетушкой Варварой, пожурил меня немного и начал рассказывать:
        — Я говорил о тебе с губернатором. Описал тебя как школьника, у которого еще молоко на губах не обсохло, заверил, что в делах государственных ты решительно ничего не смыслишь и пять раз в день во время намаза молишься о здоровье падишаха.
        — Я не совершаю намаз, господин.
        — Известное дело... Я тоже, да простит меня Аллах... Само собой, слова молитвы за падишаха облагораживают наши уста только в дни праздников и торжеств. Да и то если другие смотрят... Но чтобы губернатор обратил на тебя внимание, следует говорить именно так.
        — Спасибо, господин.
        — Сынок, это мой долг... Теперь перехожу к сути дела... Я рассказал, как тебя гложет тоска по родине, как ты таешь прямо на глазах... У него тоже есть сын, поэтому он сжалился над тобой. Он возьмет тебя под опеку, ты получишь должность в Измирской строительной компании. Заработок в три раза выше, чем здесь... Ну как, стоит такая новость фаршированной курицы тетушки Варвары?..
        — Я что, скоро уеду отсюда? — пробормотал я в крайнем удивлении.
        — Разве ты не этого хотел... Будешь строить глазки девушкам на Измирском Кордоне[52 - Кордон — одна из главных улиц Измира, набережная, с давних лет известная как место гуляний и увеселений (Примеч. пер.).]... Большой город... никому до тебя нет дела... Денег море... Посмотрим, похожи ли измирские кокетки на питомиц тетушки Варвары в домотканых рубашках... Но ты, как ни странно, совсем не радуешься, а наоборот, как будто поник...
        — Вовсе нет, господин... Просто я чувствую себя как-то странно... Значит, я уеду насовсем... Но я ведь привык к этим местам...
        — Привыкнешь и к тем. К хорошему быстро привыкают. Только прошу тебя: знай меру!..
        Я задыхался от волнения, глаза нестерпимо щипало.
        — Да, я привык здесь жить, а особенно привык к вам. Вы стали для меня вторым отцом.
        Каймакам не замечал моего состояния. Он кончиком мизинца пытался достать мотылька, упавшего в стакан ракы.
        — Вот ведь какая радость, я так тебе дорог, что ты боишься ехать в Измир...
        Я решил, что выдумал самый резонный предлог.
        — Я точно знаю, что не хочу покидать этот край. Если человек не имеет возможности вернуться в свой собственный дом и город, то все для него едино: что Милас, что Измир... И потом, я ведь неопытный ребенок... Там, как вы уже сказали, я могу потерять чувство меры, а это нехорошо...
        — Давай говорить начистоту... Ты хочешь упустить такую удачу и остаться в этом унылом маленьком городке?
        — Да, господин.
        Каймакам помрачнел и сердито сдвинул брови:
        — Так нельзя, сынок, разве можно так поступать? Решение уже принято.
        — Вы можете ему воспрепятствовать, если захотите... Что в этом такого, господин?
        На этот раз он всплеснул руками, словно всерьез испугался:
        — Что ты, разве государство — это игрушка? Я тебе не все сказал... Губернатор дал еще одно обещание... Продержав тебя несколько месяцев в качестве подопечного, он попросит Высочайшего простить тебя... Во дворце его хорошо помнят, и я совершенно уверен в успехе... При таком раскладе зимой или весной ты снова начнешь ходить в училище, встретишься с друзьями... А потом, в довершение всего, с матерью, отцом, со всеми, о ком ты так тоскуешь здесь...
        Я уже не мог сидеть спокойно. То и дело вскакивая с места, я беспорядочно перемещался вокруг стола, двигал тарелки и крутился, напоминая чертика на пружинке, которого выпустили из коробочки.
        В результате моих неуместных упражнений я опрокинул бутылку с уксусом прямо каймакаму на брюки.
        — Послушай, сынок! Ты что, с ума сошел? Хочешь поссорить меня с женой? Я тебе такую радость принес, а ты вместо благодарности поливаешь меня уксусом? — завопил он.
        Тут у меня начался приступ, и я вспылил. Стиснув зубы и кулаки, глядя на каймакама ненавидящим взглядом, я говорил:
        — А кто вас просил совершать благие поступки? Я никого не просил о помощи, понятно? Я прибыл сюда по приказу падишаха... И никто меня отсюда не увезет, понятно?
        Каймакам отложил мокрую салфетку, которой вытирал брюки, и внимательно посмотрел на меня.
        — А ну-ка, Кемаль, дай руку, — сказал он.
        Я глядел на него во все глаза, не понимая, зачем ему понадобилась моя рука.
        Вдруг каймакам ударил кулаком по столу и вскипел:
        — Ты что, оглох? Говорю, дай руку... А теперь посмотри на меня... Не так, смотри мне прямо в глаза...
        Если бы каймакам спокойно встретил мой выпад, я, скорее всего, разозлился бы еще сильнее и, вероятно, наговорил таких вещей, которые поставили бы крест на нашем дальнейшем общении. Но эта внезапная вспышка, мощь его голоса и бескомпромиссный приказ, наполненный тайным смыслом, заставили меня врасплох. Я растерялся. Наверное, подействовал хитрый расчет государственного чиновника, который имел возможность проверить и просчитать дальнейшие ходы, практикуясь на своих немногочисленных подчиненных, если те не желали подчиняться. Я протянул ему запястья и принялся смотреть в глаза, понимая, что выгляжу довольно глупо.
        — Бедный ребенок... Теперь ясно, что это за тоска по родине... Я давно подозревал... Оказывается, вот в чем дело!
        Голос и взгляд каймакама наполнились для меня новым смыслом, и я сразу все понял! Неопытный юнец уступил под натиском старика, видавшего жизнь во всех ее проявлениях. И теперь со связанными руками и ногами проваливался в ловушку, о существовании которой мог только подозревать.
        Каймакам без смущения, открыто признавал свой обман:
        — Само собой, я ни о чем не говорил с губернатором. К нему на прием идут с молитвой... По чину ли нам раскрывать рот перед лицом такой могущественной персоны? Настоящий фараон! И то, что губернатор будет умолять Светлейшего простить тебя, — тоже сказка... Тем не менее я сомневался, хотя видел все собственными глазами. Я был вынужден так поступить, чтобы убедиться. Значит, дело приняло настолько серьезный оборот! Ах, дитя мое...
        Я сопротивлялся из последних сил:
        — Нет, господин... Вы ошибаетесь... Честное слово, это клевета...
        Каймакам отпустил мои руки и засмеялся, излишне усердно тараща глаза от удивления:
        — А что я такого сказал? В чем я ошибаюсь?.. Разве я произнес хоть одно слово, хоть одно имя?
        — !!??
        — Я ничего не знаю... Если знаешь, скажи сам... А ну, рассказывай! В чем же заключается клевета, кого я имел в виду?
        У меня не осталось ни малейшего шанса выкрутиться. Проклятый карлик манипулировал мной, словно куклой, заставляя плясать под свою дудку. От беспомощности и стыда я заплакал.
        Каймакам отпустил мои запястья, потрепал меня по подбородку так, словно гладил котенка, и с улыбкой продолжил:
        — Значит, все настолько серьезно, да? Ай-ай-ай... В твоем положении остается только плакать, хотя бы на душе станет легче. Но главное не заходить слишком далеко... Ведь тетушка нет-нет да и выглянет из дверей кухни, вытянет шею, точно змея... Спаси Аллах, заметит... А ну-ка, набери воды да умойся.
        Я вымыл лицо, растерянно оглядываясь, затем уселся на свое место напротив каймакама, но так и не смог унять слез.
        Каймакам пригубил ракы, поднес бокал к фонарю, стоявшему на подносе, и принялся тщательно его разглядывать.
        — Жизнь есть жизнь, Кемаль. Такие вещи случаются и будут происходить и впредь... Нам не суждено узнать, сколько слез и смеха выпало на нашу долю. Да поможет Аллах, счастье перевесит. Запомни мои слова... Слезы, которые ты проливаешь сегодня, не сравнятся ни с чем... И даже когда мои кости обратятся в пыль, твое сердце будет сжиматься всякий раз, как ты вспомнишь о них...
        Мне было уже нечего скрывать, но каймакам по-прежнему не произносил имени Афифе. Он ограничился тем, что посоветовал мне быть осмотрительнее в своих поступках и словах, касающихся Селим-бея и его семьи.
        — На самом деле я хотел говорить с тобой открыто именно поэтому. Ты натворил много странного, сам того не замечая. К счастью, тебе на помощь пришло прославленное безразличие семейства Склаваки. Селим-бей не в состоянии думать о чем-то, кроме проблемы Крита. Даже медицина мало его волнует, хотя ею он занимается профессионально. Со старшей сестрой и так все понятно... Вторая могла что-то почувствовать, но и в этом я не уверен. Что до меня, я считаю твое поведение неуместным, тебе не следовало так поступать... Безусловно, не следовало, но если человек и в этом возрасте не позволит себе пойти на такую бестактность, то я не представляю, когда еще он сможет ее совершить... Иногда мы с тобой будем говорить об этом... Разумеется, мы не станем фамильярничать, поддаваясь воле чувств... Не пристало почтенному пятидесятилетнему старику с бородой на равных обсуждать такие вещи с безусым юнцом... Но если подойти к вопросу с умом, толковая беседа во многом будет полезна. Как уже говорил, иногда я буду тебя одергивать. Не хочу, чтобы ты совершил какую-нибудь глупость. Да и тебе будет спокойнее...

* * *
        Каймакам остался верен данному обещанию и ни разу не попытался вызвать меня на откровенный разговор.
        В течение многих дней и даже недель я не слышал от него ни малейшего намека, так что даже начал сомневаться, не приснилась ли мне наша беседа. Но потом в самый неожиданный момент он спрашивал:
        — Кемаль, как там тоска по родине?
        — Все в порядке, господин, — отвечал я и быстро перескакивал на другую тему, требуя объяснить смысл какой-нибудь строки из диванной поэмы.
        Каймакам подробно растолковывал детали, хотя знал, что я не слушаю. Я же старался проявлять интерес, но вновь погружался в свои мысли, давая каймакаму возможность говорить:
        — Ох уж эта тоска по родине! Лучшим лекарством стало бы возвращение домой.
        После этого он принимался осыпать властей проклятиями.
        Иногда строки старинных стихов вдохновляли каймакама на совершенно объективные рассуждения о пользе платонической любви. По его мнению, бояться чистой, целомудренной любви не стоит. И взаимности тоже не требуется, хотя простой люд утверждает обратное. По правде говоря, только безответная любовь позволяет в полной мере познать красоту и наслаждение. Любовь как болезнь: когда ее срок подходит к концу, ее не удержать никакими мольбами. Она не оставляет следов и медленно угасает, позволяя сердцу познать иные глубины.
        Не знаю, думал ли он так на самом деле. Возможно, подобными изречениями он хотел успокоить меня. К тому же теперь он прямо-таки высмеивал Афифе и стремился уронить ее достоинство в моих глазах, хотя раньше, в период подозрений и провокаций, описывал ее весьма соблазнительно. Тем не менее, когда бедняге казалось, что я сегодня выгляжу особенно понуро и задумчиво, он иногда сам предлагал «заглянуть к Селим-бею». В один из таких визитов мы застали Афифе с сестрой прямо на пороге. Увидев нас, она сказала:
        — Вот невезение. Мы с сестрой едем в город. Останетесь одни с Сел им-беем...
        В черном шелковом чаршафе с трепещущей вуалью, которая отбрасывала тень на щеки и губы, Афифе была так красива, что я непроизвольно задрожал.
        Каймакам посмотрел на меня краем глаза и после небольшого колебания произнес:
        — Молодая госпожа[53 - Молодая госпожа — почтительное обращение к дочери, невестке или младшей сестре хозяина дома (Примеч. пер.).], так нельзя. Небо не обрушится на землю, если экипаж пару минут подождет у дверей... А ну-ка, пожалуйте внутрь...
        Схватив ее сумку и одну из перчаток с трюмо в гардеробной, каймакам насильно втолкнул девушку в гостиную.
        Все это было для меня. Бедняга придумывал немыслимые трюки, чтобы занять и рассмешить Афифе.
        В какой-то момент он подвел ее к окну, как будто чтобы получше разглядеть ткань ее чаршафа, и практически заставил позировать. Повернувшись ко мне спиной, он удерживал Афифе в таком положении, предоставляя мне возможность спокойно смотреть на нее. Так пара минут, о которых умолял каймакам, продлилась почти четверть часа.
        XXII
        Как раз в эту пору за мной по пятам начала ходить одна молоденькая девушка — дочь влиятельного местного адвоката. Еще прошлой весной, когда я только приехал в Милас, она практически не избегала мужчин и по вечерам приходила к отцу в контору, покрыв голову только легким платочком. Ее звали Сение, и ей хватило полутора лет, чтобы пополнить ряды городских девушек на выданье, носящих чаршаф, вуаль, туфли и перчатки, а затем влюбиться в меня.
        Сение не была дурнушкой. Возможно, в другое время меня заинтересовали бы ее кудрявые светлые волосы и сине-зеленые глаза, обрамленные длинными ресницами, которые то и дело подрагивали. Но я не обратил на нее никакого внимания. Сначала потому, что увлекся гречанками из церковного квартала, а затем из-за своей большой беды. Что самое странное, старшие открыто поощряли фантазию девушки.
        Хотя мне не исполнилось и двадцати, я считался неопытным, а вдобавок еще и невезучим юнцом без какой-либо профессии, это не представлялось серьезным препятствием для нашей с ней свадьбы. Наедине матери, бабушки и мужчины почтенного возраста всерьез уже рассуждали об этом.
        Они видели мою семью. Благодаря Селим-бею, мой отец снискал в городе славу настоящего героя. Да и я был неплохим молодым человеком. Я постоянно вращался в обществе важных людей, вроде каймакама, мэра города, судьи и доктора Селим-бея. По правде говоря, моя жизнь в церковном квартале была отмечена некоторыми сомнительными эпизодами, но тайно проведенное расследование не выявило ничего серьезного. Одним словом, для адвоката, входящего в число считаных богачей города, лучшего зятя нельзя было и пожелать.
        Как выяснилось, инициатива развития данного сюжета принадлежала матери Сение, уроженке Стамбула.
        Ее стамбульские корни терялись в неизвестности, но эта женщина постоянно жаловалась на мужа-провинциала и утверждала, что выдаст дочь только за стамбулита.
        Моя будущая теща несколько раз приходила в гости к тетушке Варваре, которая посчитала, что ее удостоили неслыханной чести. Для ответного визита старая дева достала из сундука, отутюжила и надела черное платье из плотного блестящего шелка, завела и приколола на грудь золотые часы, наняла экипаж.
        Скорее всего, тетушке Варваре посулили серьезную награду. А вероятно, что они пошли по разумному пути, сыграв на ее слабостях и посулив ей ответственную роль сватьи. Ведь тяга старой девы к показному величию и пышности была гораздо сильнее, чем жажда наживы.
        Обычно старуха злословила обо всех жителях городка, но об этом семействе говорила так: «Неплохие люди. Хозяйка вежливая, и дочь, слава Аллаху, порядочная, работящая девушка. Эйюп-бей — человек знатного рода. Его семья владеет лавками, виноградниками, садами. Видимо, девушке и ее жениху волей родителей никак не удается увидеть друг друга». Таким образом велась тайная пропаганда.
        Только каймакам не воспринимал эти слухи всерьез. Иногда он делал вид, что разгневан.
        — Ну ты даешь, сынок!.. Ты что, решил совсем сбить меня с толку? Бедняжка Сение плачет в три ручья... Обнадежил ее, свел с ума своими разноцветными галстуками... Расхлебывай теперь... Честное слово, насильно заставлю жениться! — кричал каймакам, со смехом добавляя: — Аллах все видит!
        В то время как каймакам подшучивал надо мной, некоторые распускали слух, будто мы с Сение тайно обо всем договорились. Хуже того, сама Сение тоже так считала. От Стематулы и прочих я часто слышал, что в своем кругу девушка называет меня женихом.
        Встречая меня на улице, Сение улыбалась из-под ' вуали. Я улыбался в ответ, считая, что это лишь дань знакомству, которое завязалось еще в пору, когда она не избегала общества мужчин. Должно быть, это и стало причиной сплетен.
        Между тем я сильно изменился и внутренне повзрослел с тех пор, как влюбился в замужнюю женщину с ребенком.
        Общение с девушками возраста Сение и подругами из церковного квартала казалось мне теперь бессмысленной детской шуткой, так что даже импозантный вид чаршафа не мог изменить мое мнение.
        Мать Сение не только склонила тетушку Варвару на свою сторону, но и сблизилась с семейством Селим-бея, которого считала в какой-то степени моим родственником.
        Город был небольшим, и семьи знали друг друга. Но в последнее время визиты стамбульской госпожи
        участились. Иногда она приводила с собой Сение, разодетую в пух и прах, чтобы открыто поговорить с сестрами. Для Селим-бея какая-то женитьба являлась полной ерундой по сравнению с нерешенной проблемой Крита. Поэтому, когда старшая сестра говорила о стараниях стамбульской тетушки, он только хмурил брови и медленно произносил:
        — Эти люди что, обезумели? Стыдно даже предполагать, что юноша в таком возрасте, как Кемаль-бей, решит жениться.
        Старшая сестра тоже не одобряла идею свадьбы. Но ее доводы в корне отличались. Священное право женить меня принадлежит только моим отцу и матери. Если они узнают, что в доме Селим-бея позволяется беседовать о подобных вещах, то имеют полное право оскорбиться. Не стоит стамбульской госпоже видеть в ней посредника. Но как можно перечить гостю, который вправе говорить все, что ему вздумается?
        В то же время старшая сестра никак не могла поверить, что Сение мне настолько безразлична, как я пытаюсь изобразить. Удивленно приподнимая брови и разводя руками, она в сильном волнении принималась убеждать:
        — В любом случае я не стану вмешиваться. Кемаль-бей молод, он мог увлечься ею, и теперь представляет ее всякий раз, как закроет глаза... Если так, следует обязательно пригласить его родителей из Стамбула.
        Старшая сестра наконец почувствовала, что я веду себя как-то странно. Но в отличие от каймакама она была слишком наивна и чиста, чтобы бередить мою рану. По ее мнению, ей удалось хитростью раскрыть тайну: установить связь между моей рассеянностью, невниманием, нерешительными и пессимистичными взглядами, с одной стороны, и историей с Сение — с другой. При помощи завуалированных вопросов она пыталась выведать мои секреты.
        Что касается Афифе, я очень надеялся обнаружить в ее поведении хоть какие-то признаки терзаний, подобных тем, которые я испытывал по отношению к Кемаль-бею. Но она не проявляла никакого интереса, даже не сочла нужным шутить на данную тему. Однажды старшая сестра сказала:
        — Сение прямо-таки смотрела в рот Фофо. Помнишь, что она говорила тебе о Кемаль-бее?
        Афифе только пожала плечами:
        — Разве Сение понимает, что говорит? Она еще ребенок.
        Как-то раз меня пригласили на свадьбу знатной персоны в одну горную деревушку близ Миласа. Честно говоря, пригласили семейство Селим-бея, а я увязался, за компанию. Впрочем, думать о правилах этикета было бы глупо. Ведь мы выезжали после обеда, а вернуться собирались только на следующее утро. Стало быть, мне предстояло полдня и целую ночь находиться рядом с Афифе.
        По пути мы встретили множество телег, забитых тюфяками, и длинных повозок, покрытых коврами. В одной из них ехало семейство Сение, и какое-то время мы даже двигались следом за ними. Бедная девушка была еще совсем глупышкой, поэтому, поглядывая на нас, вела себя смешно и нелепо.
        — Что за наказание! Кажется, как будто мы специально их преследуем, — рассердился Селим-бей, чем вызывал всеобщий взрыв смеха.
        Полдня и целая ночь! Для юноши девятнадцати лет такой отрезок времени сулит колоссальные возможности. Но стоило нам добраться до места назначения, как мужчин и женщин развели в разные стороны.
        Деревня располагалась на склоне горы, поросшей вереском. На небольших площадках боролись силачи, а юноши в красных, желтых и зеленых рубашках танцевали зейбек[54 - Зейбек — традиционный турецкий танец.] под звуки барабана и зурны[55 - Зурна (дословно с тур. — праздничная флейта) — Восточный духовой музыкальный инструмент.].
        Весь день я провел, пытаясь увидеть Афифе и скрыться от Сение, которая то и дело появлялась из толпы и устремлялась ко мне.
        Каймакам затаился в укромном уголке в тени инжировых деревьев, где сидел в компании нескольких добродушных почтенных стариков. Время от времени он доставал из-под листьев большую кофейную чашку ракы, делал глоток, и размахивая руками, принимался читать стихи.
        Когда у меня от усталости начинали подкашиваться ноги, я подходил к нему.
        — Как дела?.. Ты, наверное, очень устал, сядь, отдохни немного, — говорил он, глядя на меня особенным взглядом, понятным лишь нам двоим. А затем усаживал меня рядом и угощал виноградом.
        Какое-то время он продолжал декламировать стихи, как будто позабыв обо всем, но потом вновь обращался ко мне в той же особенной манере:
        — Пойди-ка погуляй немного.
        К вечеру стало прохладней. Кусты вереска в низинах обзавелись длинными тенями и теперь больше походили на деревья. Красота окружающей природы становилась все пленительней. В лунном свете повсюду виднелись огоньки лучины. Со стороны праздничного стола, точно из репродуктора, доносился все нарастающий шум, смех и звон посуды. Гости, разбившись на группы, наслаждались свадебным угощением.
        Я уже потерял надежду увидеть Афифе. В страхе, что кто-то поймает меня и усадит за стол, в то время как мое сердце было сковано печалью, я отделился от толпы и, пробираясь между кустами вереска, пошел куда глаза глядят.
        Очевидно, я вновь переживал кризис, в муках повторяя:
        — Два дня я витал в облаках от счастья... и все ради чего?
        Можно было подумать, что кто-то заморочил мне голову ложными обещаниями, а теперь не сдержал слово.
        Мои глаза горели, в горле першило, но я не плакал.
        На какое-то время я прилег между кустами. Шипы пронзали мою одежду. Но я только медленно поворачивался с боку на бок, получая странное удовольствие от все усиливающейся боли. До этого момента я считал, что время неудач пройдет, что это следует переждать, как пережидают ливень под навесом. Но любовь, слишком сильная для моего юного сердца, вынудила меня повзрослеть раньше времени и наполнила мою душу пессимизмом. Теперь я полагал, что мучения никогда не кончатся, и начинал сомневаться в смысле жизни. Лежа на своей колючей постели, я думал о грядущих ночах, наполненных бессмысленным светом луны и звезд, ни одна из которых не дарует мне желаемого. «Очевидно, теперь так будет всегда. Остается умереть, у меня нет другого выбора», — говорил я сам себе.
        Свадебное веселье продолжалось в ночной темноте, галдеж, бой барабана и звуки зурны не смолкали ни на минуту. Я понял, что уже довольно поздно. Поднявшись на ноги с покорностью старика, я стряхнул с себя травинки, колючки и побрел назад, надеясь вновь увидеть в толпе Афифе.
        В паре сотен метров от деревни на дороге стояла пустая повозка. Возницы отпустили животных пастись, а сами отправились смотреть на танцующих. Когда я, засунув руки в карманы, рассеянно шел мимо одного из экипажей, в нем мелькнула тень, и раздался голос, голос Афифе:
        — Это вы, Кемаль-бей?
        От удивления и радости я вздрогнул так, что чуть не упал. Афифе посчитала, что ей удалось меня испугать, и засмеялась.
        — Что с вами такое, Кемаль-бей? Я вас напугала?
        — Чего мне бояться, госпожа?
        — Не знаю, вы так отпрянули...
        Следуя новой традиции, мы при случае отпускали колкости в адрес друг друга.
        — А вы разве никогда не пугались без причины? Например, вчера, когда Флора уронила цветочный горшок с подоконника...
        Афифе поспешно перебила меня:
        — Оставьте, лучше ответьте мне. Где вы ходите весь вечер? Почему вдруг пропали? Откуда вы сейчас идете?
        Не в силах поверить, что она так интересуется моей персоной, я приложил руку к груди:
        -Я?
        Она засмеялась:
        — Разумеется, вы. Разве можно убегать, когда есть те, кто хочет вас видеть и ищет вашего общества?
        Вдруг я понял, что она имеет в виду Сание, и разволновался:
        — Моего?
        Она рассмеялась еще сильнее:
        — Разумеется, вашего. Разве вы не видите? Бедная девушка так на вас смотрит!
        Я облокотился на дверцу повозки и раздраженно передернул плечами, как будто желая показать, что вся эта история с Сение зашла слишком далеко.
        — Перед нами вы изображаете безразличие. Но кто знает, как вы ведете себя, когда встречаетесь с ней наедине? По всей вероятности, вы обнадежили ее, иначе бедняжка не стала бы ходить за вами по пятам! Нехорошо так поступать!
        Как странно! Может быть, консервативное воспитание семейства Склаваки не позволяло Афифе шутить по поводу Сение. Однажды она даже осадила старшую сестру, потребовав повторить ее слова. Тем не менее этой ночью она почему-то никак не хотела оставить меня в покое и по собственной воле во всех деталях излагала то, о чем говорила Сение.
        Пара дружеских улыбок при случайной встрече на улице вызвала серьезные проблемы. Дело зашло так далеко, что папаша-адвокат непременно выиграл бы дело, если бы ему пришло в голову отдать меня под суд за соблазнение дочери. Девушка без умолку говорила обо мне и без особых церемоний то и дело висла на шее у Афифе, целуя ее в обе щеки.
        — Совершенное дитя, даже не стесняется. Она считает, что мы с вами родственники, и надеется, что я помогу вашему сближению.
        Рассказывая, Афифе потешалась то надо мной, то над подопечной, но порой становилась серьезной:
        — Сение — совсем не плохая девушка. С возрастом она станет еще красивей... Что поделать, она бредит вами... А я очень ей сочувствую... Вы, похоже, подарили ей надежду...
        Чтобы оправдать себя, мне оставалось только клясться, другие способы были исчерпаны. В глубокой печали я мотал головой и твердил:
        — Клянусь Аллахом, ничего подобного, Афифе-ханым. Я ничего не делал... Еще вчера она спокойно ходила по улицам. Может быть, я сказал ей пару слов, когда ее отец был рядом. Разве может человек не поздороваться, если случайно встретит знакомую?
        — Если знакомая уже носит чаршаф, то может... С чаршафом приходит конец знакомству.
        — Но я даже представить себе не мог... Могу’ поклясться жизнью матери, чем хотите... Вы смеетесь... Думаете, я лгу. Это все нервы, правда...
        Афифе облокотилась на колени и потянулась ко мне. В повозке было темно. Однако тусклый, размытый ночной свет, как обычно, освещал ее лицо, играя бликами в ее глазах, на губах и крыльях носа.
        Когда она вновь напала на меня, в ее голосе прозвучала проницательность, которую мне редко доводилось слышать.
        — И потом, почему вы все скрываете от меня? Разве это стыдно? Разве я не ваша старшая сестра? Я же вижу, вы странно себя ведете... Может быть, я смогу вам помочь...
        — Да, вы мне старшая сестра. Спасибо, сестрица. Но сестра только насмехается надо мной. Если бы вы оказались правы в своих подозрениях, то в помощи сестры не было бы никакой нужды. Сение там... Я сам прекрасно разберусь со своими делами.
        Афифе расхохоталась и удивленно распахнула глаза:
        — Вот это да!.. Значит, вы настолько повзрослели?
        Я медленно перешел в наступление:
        — Не знаю, а вы как считаете? Впрочем, полагаю, я достаточно вырос... Не будь я Стамбулитом, готовился бы к военной службе. А теперь, с вашего позволения, оставим разговор о Сение... Что вы здесь делаете одна?.. Сидите в этой повозке без лошадей, точно невеста...
        Я собирался ответить на шуточки Афифе контратакой, слово «невеста» вырвалось у меня внезапно, удивив нас обоих. Она хотела рассмеяться, но сдержалась и приняла серьезный вид:
        — Устала. Барабан утомил. Играют без остановки, у меня даже голова заболела. Пришла сюда, смотрю — повозки пустые... Я забралась в одну из них. Здесь так спокойно... и барабана нет... А потом гляжу, кто-то идет засунув руки в карманы, медленно так, как... взрослый мужчина. Идет и думает. Кто знает, о ком?
        Что творилось с Афифе той ночью? Минуту назад она как будто решила оставить свои шуточки, испугавшись слова «невеста», непонятным образом сорвавшегося с моих губ. Но теперь снова пошла в атаку.
        — Опять издеваетесь? — с улыбкой спросила я.
        Она удивленно раскрыла глаза и начала защищаться:
        — Ни в коем случае... Как можно издеваться над человеком, который все время о ком-то думает? Я вижу, что вы страдаете, и как старшая сестра...
        Я снова засмеялся и перебил ее:
        — Как старшая сестра, вы издеваетесь надо мной. Это понятно по вашему лицу...
        Афифе сменила позу и отпрянула в глубь повозки.
        — Как вы можете видеть мое лицо в темноте?
        — Вас всегда видно в темноте, — ответил я.
        Она застыла в изумлении, а затем усмехнулась:
        — Почему?
        Я начал рассказывать Афифе теорию, о которой размышлял уже давно.
        — У вашего брата в комнате лежит французский журнал. На его обложке изображено недавно открытое вещество — радий... Похоже на камень, светится сам по себе... Вероятно, радий содержится в вашей коже, сестрица... Я заметил, что в темноте, когда ничего не видно, ваше лицо всегда можно разглядеть.
        По правде говоря, эта мысль принадлежала каймакаму. Очевидно, старый ловелас считал радий не только гладким, но и вязким веществом, потому что однажды он тихонько сказал: «У этой женщины лицо прямо-таки светится в темноте, словно его радием намазали!» — чем лишил меня покоя на многие дни.
        Изъяв из его неожиданной фантазии опасные элементы, от которых веяло излишним лиризмом, я выдавал Афифе идею каймакама за свою собственную. Вот только описывать молодой женщине ее лицо таким языком было неслыханной дерзостью. Я сам это чувствовал, но, поскольку пути к отступлению оказались отрезаны, старался придать своим словам детскую наивность.
        Поначалу Афифе не могла понять, куда повернет разговор о радии, но постепенно становилась все серьезней и под конец нахмурила брови. Впрочем, решив, что оставить мои речи совсем без ответа будет неправильно, она проронила: «Странно» — и выпрыгнула из повозки. Чтобы не смотреть на меня, Афифе вновь заглянула внутрь, как будто хотела убедиться, что ничего не забыла. Потом она принялась поправлять подол юбки, измявшейся от долгого сидения.
        Я испугался, что она уйдет в деревню, как только закончит свои дела, и сказал:
        — Смотрите, как там красиво, а с другой стороны этого холмика открывается прекрасный вид на Милас... Давайте с вами немного пройдемся?..
        В те времена молодая женщина, прогуливаясь в темноте вместе с мужчиной, пусть даже близким родственником, подвергала себя гораздо большей опасности из-за пересудов, чем Сение, которой я только кивал в знак приветствия. Но за год с лишним, в течение которого я постоянно приходил в гости, ни Афифе, ни ее сестра не проявили ни малейших признаков беспокойства. Возможно, такой порядок сохранился в память о более свободной жизни на Крите. А может быть, они не хотели показывать свое недоверие к человеку, которого приняли в дом.
        Без колебаний она пошла со мной рядом, как будто мы прогуливались по саду Селим-бея.
        По дороге мы разговаривали. Проходя мимо указанного мной холмика, она спросила:
        — Отсюда видно Милас?
        — Я ошибся... Это немного дальше, — ответил я.
        Мы медленно проходили между кустами вереска.
        Вдруг Афифе воскликнула:
        — Что это? Что-то блестит вон там!
        Обернувшись, я посмотрел, куда она показывает.
        Здесь некоторое время назад я лежал. Блестящим предметом оказался серебряный перочинный ножик, который я выронил, когда вертелся на колючках.
        Я побежал за ним:
        — Как хорошо, что вы заметили. Это мой нож... Он мне очень дорог. Ведь это подарок брата, который сейчас живет в Траблусе.
        Афифе удивилась:
        — А что вы тут делали?
        — Ничего, — ответил я, — лежал... Наверное, он выпал.
        — Лежали на шипах?
        — Не на шипах, на траве... Но попадались и шипы...
        Этой ночью в Афифе словно вселился бес, который постоянно ее подначивал:
        — Наверняка вы здесь думали о Сение?..
        Погода была совершенно тихой, ни один листочек не колыхался. Однако она почему-то обеими руками ухватилась за свой платок, прижала его к вискам, как будто спасаясь от ветра, и многозначительно улыбнулась.
        Я принял решение немедленно реагировать на любые нападки, касающиеся наших с Сение отношений, поэтому сказал:
        — Может быть, я и лежал здесь, думая о чем-то, но почему непременно о Сение?..
        — Ну тогда о какой-то другой девушке... Я не со всеми знакома, но там есть настоящие красавицы... — Не давая мне возможности ответить, она вновь сменила тему: — Вы ели свадебный ужин?
        Я хотел уклониться от ответа, но она настаивала:
        — Не ели, ведь так?
        — Не знаю, мне не хотелось. Каймакам угостил меня виноградом и другими лакомствами...
        — Как бы то ни было, вы ничего не ели, уедете отсюда голодным...
        — Я вообще мало ем, вы же знаете...
        — Почему?
        — Это полезно...
        — Не едите, потому что о ком-то думаете. Я, как ваша сестра, должна знать... О Сение? Нет... Об одной из девушек церковного квартала? Нет... На все — нет. Только я не верю.
        Хотя все в большей или меньшей степени обратили внимание на то, что я с каждым днем слабею, Афифе всегда делала вид, что ничего не замечает. Но в ходе беседы я начал понимать: она лучше всех ощущала, как Милас влияет на меня. Когда она заговорила о моей болезни и девушках из церковного квартала, я осознал, что она чувствовала ситуацию лучше друг их.
        Хотя предмет разговора был весьма серьезным, мы беседовали как будто в шутку, продолжая цепляться друг к другу. Обойти вниманием историю Сение и других девушек не получалось. Так что теперь мы постепенно вторгались на территорию потаенных, темных мыслей, приближаясь к истинной причине, но не замечая опасности, поскольку шутливый тон вводил нас в заблуждение.
        Опасность возрастала еще и потому, что в эту ночь Афифе отбросила свои привычные солидные манеры, заставлявшие меня чувствовать превосходство ее возраста. Чтобы разговорить меня, она настаивала, проявляла любопытство — словом, вела себя как ровесница или даже маленькая девочка.
        Пройдя еще немного, мы повернули назад. Афифе снова оглядела то место, где я лежал, а затем произнесла то ли с насмешкой, то ли с жалостью в голосе:
        — Вы лежали на шипах, совсем забыли о еде. Я спросила, могу ли я помочь, но вы промолчали. На все отвечаете «нет». Вы обманываете меня.
        Я засмеялся:
        — Вы хорошо помните, как я на все ответил «нет»? Ну Сение... Ну красавицы церковного квартала... Но разве я говорил «нет» о ком-то еще? Подумайте...
        Афифе растерялась, ведь она ожидала, что я все буду отрицать.
        — Погодите, погодите. Что за дьявольская усмешка! Я не понимаю. То есть вы открыто признаете, что все это из-за кого-то?.. Правильно?
        — Думаю, что да... Вы ведь это хотели услышать? Вы спросили — я ответил.
        — Что верно, то верно... Но из-за кого?
        — А вот этого я не могу вам сказать...
        — Она сама знает?
        — Нет... Совершенно точно нет... Я ей не говорил...
        — Мы с ней знакомы?
        — Может быть, да, может быть, нет...
        — Странно... Кто же это? А она точно не знает?
        — Может быть, знает, а может, и нет. Во всяком случае, я ничего ей не говорил.
        — Как давно?
        — Больше года... Помните, как вы однажды пришли в церковный квартал в Ночь огня... Примерно тогда... Или немного раньше...
        Я посчитал необходимым отодвинуть дату появления чувства на несколько дней от момента нашего знакомства, а в остальном мои слова были абсолютной правдой. Но Афифе не понимала. Я и сам не осознавал, что делаю, поскольку ни на секунду не задумался о том, что наши отношения могут измениться. По правде говоря, однажды я набрался смелости и написал ей письмо — в черновом варианте. Но, как я тогда считал, я заплачу за него жизнью. Поскольку после того, как она прочтет его, наши дальнейшие встречи станут совершенно невозможны.
        Честно говоря, думая о ней или наблюдая, как лучи солнца окрашивают ее белоснежные зубы и приоткрытые коралловые губы, в мечтах я становился на удивление грубым и безразличным. Впрочем, я не беспокоился. Ведь ни она, ни прочие никогда не смогут увидеть мое истинное лицо.
        Афифе любила меня как младшего брата, но в то же время относилась ко мне с небрежностью — ведь младшими обычно пренебрегают. Признаться ей, замужней взрослой женщине, матери — в любви!
        В этой точке фантазии передо мной начинали обрастать различными препятствиями. Начиная с консервативного воспитания, инстинктивных детских страхов перед ликом любви и заканчивая постоянством натуры Селим-бея. Они окружали меня, точно крепостные стены, не оставляя и лучика надежды.
        Вместе с тем не по возрасту серьезное чувство, непосредственно связанное с моим физическим состоянием, медленно продолжало свой путь. Проведя подготовку своими тайными, незаметными способами, оно теперь подталкивало меня к роковой развязке. И этому суждено было произойти этой ночью.
        Если бы я хоть немного увлекался спиритизмом и мистикой, то назвал бы предчувствием надежду, которая будоражила меня в течение двух дней. И особую роль уделил бы странному стечению обстоятельств, которое свело нас у повозок и швырнуло в темноту, предопределив таким образом финал.
        Я не думал, что совершаю исключительный поступок, открыто беседуя с Афифе. Я не понимал, что остались считаные минуты до того момента, когда я
        произнесу слова, казавшиеся когда-то невероятными.
        Если бы я осознал все это, то сразу бы испугался, пошел на попятную, предотвратил бы естественный ход событий. Наивный, потерявший надежду и подавленный юноша, вроде меня, не смог осознанно, повинуясь заранее принятому решению признаться в любви так, как это сделал я. Ведь это самое тяжелое потрясение в жизни, и подтолкнуть к нему может лишь смятение, которое охватывает все ваше существо, заставляя дрожать и плакать.
        Между тем я говорил с профессиональной убедительностью бабника почтенных лет, который возвел соблазнение женщин в ранг искусства. Мои манеры напоминали актерские, когда они изображают влюбленного беднягу. Как бы то ни было, такой зрелости я еще не достиг, и объяснить мои действия можно только тем, что я не понимал ситуации, считая все происходящее лишь игрой.
        Я был спокоен как никогда. Мысли вырисовывались четко и ясно, как летние звезды. Можно сказать, от меня веяло невинным хладнокровием и уверенностью.
        Именно оно обмануло нас с Афифе, хотя я уже балансировал на краю пропасти. Несмотря на ясность моих слов, ей и в голову не приходило, что она сама и есть тема наших рассуждений. А может быть, такая мысль мелькнула у нее в голове, но была со стыдом отвергнута. Афифе поднимала глаза и спрашивала у себя:
        — Вероятно, я с ней знакома... А возможно, и нет... Незадолго до Ночи огня... Кто же это может быть?
        Последний вопрос таил в себе наибольшую опасность. Я понимал, что мой ответ непоправимо изменит ситуацию, положив конец всему. Одной секунды прозрения хватило бы, чтобы взять себя в руки. Но меня охватило будничное веселье и спокойствие, с которым некоторые осужденные встают на табурет перед виселицей, как будто выходят на балкон, увитый цветами. Возможно, это одна из форм отчаяния.
        — Вы, сестричка, вы!.. — воскликнул я.
        Афифе вскрикнула и впилась в меня взглядом:
        — Что вы сказали?
        Вдруг она резко закрыла лицо платком, уголки которого все еще теребила и прижимала к вискам. Я до сих пор помню ее жест, хотя в тот момент совершенно растерялся. Она как будто хотела спрятать свое лицо от чужих глаз, разглядывавших ее в темноте.
        В эту минуту я наконец осознал масштабы совершенной ошибки и все ее последствия. У меня сдали нервы.
        Как ребенок, который подбрасывал к потолку старинную драгоценность, а теперь видел ее разбитой, я задрожал и заплакал от ужаса. Одновременно я протягивал к ней руки, молил ее о чем-то и лепетал дурацкие слова, которых уже не помню.
        Но когда Афифе открыла лицо, я понял, что никакие мольбы не смогут убрать с него выражение сурового безразличия. Стоя прямо и неподвижно, она только отворачивалась, чтобы не смотреть мне в глаза. И похоже, сама не знала, как нам поступить и как выйти из этого ужасного положения.
        Может быть, все сложилось бы иначе, если бы я остался верен выбранной манере. Однако из молодого элегантного мужчины, который еще недавно поражал спокойствием, Ясностью взгляда, глубоким голосом и гармонией взвешенных, загадочных жестов, я превратился в жалкого школьника, в растерянности ожидающего наказания.
        Слезы стекали по моим губам и просачивались в рот. Голос то и дело срывался, худое тело и по-паучьи длинные руки и ноги дрожали, автоматически совершая какие-то движения.
        Одним словом, я выглядел в высшей степени нелепо для любовной сцены, напоминая неуклюжего дурака, в которого иногда превращается человек под влиянием искренней печали. Крайняя степень унижения и тоски...
        Афифе продолжала хранить молчание. Через некоторое время она решила уйти, почувствовав, что я не собираюсь прекращать свою болтовню. Впрочем, когда я бросился ей наперерез, она отступила на несколько шагов назад, видимо опасаясь, что я от ужаса и отчаяния совершу какой-нибудь неуместный поступок. Например, начну хватать ее за руки и обнимать ее колени.
        — Оставьте меня, я хочу уйти, — отрезала она.
        Ее голос прозвучал так спокойно и властно, что силы покинули меня. Но я по-прежнему преграждал ей путь.
        — Ведь теперь вы меня не простите?
        Ответа не последовало.
        — Вы совершенно правы. Я совершил ужасный поступок. Но это все из-за вас.
        Снова молчание.
        — Да-да... Все из-за вас... Но разве я сказал вам хоть одно дурное слово, несмотря на все мучения? Я и сейчас не сделал этого, если бы вы не спросили.
        — Теперь вы меня и на порог не пустите... Не правда ли?
        — Наверное, расскажете брату и сестре.
        — Мы ведь с вами больше не увидимся?
        — Да какая разница? Все равно мне недолго осталось жить...
        Хотя Афифе никак не реагировала на мои вопросы, я в отчаянии продолжал их задавать, как будто всякий раз получал самый страшный отказ.
        Ступор первых минут миновал, я немного овладел собой. Нащупывая нить разговора, отклоняясь вправо и влево, я нашел слабую струнку у Афифе. А значит, вновь ступил на путь обмана. Потому что фраза «Мне недолго осталось жить», произнесенная с неестественной горькой улыбкой, пронзила Афифе как стрела. Не в силах сдержаться, она чуть ли не закричала:
        — Что за слова? Сумасшедший ребенок...
        «Сумасшедший ребенок»! Несмотря на неопытность, я почувствовал, как вслед за словами «сумасшедший ребенок» у меня внутри разливается сладкое ощущение. Ее слова прорвали завесу отчужденности между нами и вернули мне статус члена семьи, которого жалеют и о котором думают, несмотря на обиду.
        Да, отныне я знал слабые стороны семейства Склаваки. Я продолжал, становясь все уверенней:
        — Вы знаете лучше других, что я болен и несчастен... Помните, вы собирались уехать в Измир... В тот день я позорно рыдал у колодца... Если бы я тогда не услышал из ваших собственных уст, что это неправда, то убил бы себя... Я даже написал вам письмо...
        Я вытер слезы, закрыл глаза и начал наизусть читать письмо, над которым корпел долгими ночами и которое до последней буквы врезалось в мою память. Я выдавал его за своеобразный документ, доказывающий правоту моих слов, но оно стало еще одним признанием в любви. Однако Афифе не понимала всей сути. В глубокой печали и удивлении она думала только о моей смерти.
        Осознавая комичность декламации, я чувствовал, что голос и жесты убедительны и кажутся невинными. Но правда, которая заключалась в моих словах, вновь заставляла меня плакать, так что Афифе верила: мне грозит серьезная опасность.
        Больной... Старшая сестра, младшая сестра и, вероятно, все остальные Склаваки могли сокрушить человека за малейшую провинность, если она не вписывалась в их правила этикета. Но стоило вам заболеть или получить рану — с той же минуты вы обретали в их глазах статус священного существа. Отныне вы могли эксплуатировать необычную слабость семейства как угодно. А вернее, насколько вам позволяла совесть.
        Для высоконравственной Афифе я больше не был провинившимся ребенком, а только несчастным больным, которого следовало пожалеть.
        Афифе хмурилась, рассеянно глядела по сторонам, поднимала глаза к небу, разглядывая горы, и не знала, что делать.
        Наконец она, не глядя на меня, произнесла:
        — Послушайте, Мурат-бей. Вы очень виноваты передо мной... Так виноваты, что вам нет прощения... Но вы здесь совсем один... Я не хочу, чтобы вы совершили какое-нибудь безумие... Я прощу вас при одном условии... Никогда больше не говорите об этом ни со мной, ни с другими... Вам понятно?.. Ни мне, ни прочим вы не скажете ни единого слова об этом...
        Бедняжка Афифе тоже по-своему ломала комедию. Разумеется, она опасалась, что я не сдержусь и расскажу о своей беде какому-то чужому человеку. И этими словами она хотела обеспечить себе безопасность.
        Я наклонил голову и сказал:
        — Клянусь.
        — Я взрослая женщина... Замужняя, у меня ребенок... Если кто-то узнает, мне настанет конец...
        — Я ведь поклялся вам...
        Было понятно, что Афифе хотела сказать что-то еще. Но она никак не могла собраться с духом и от огорчения рвала уголки платка. Наконец она решилась:
        — И вот еще что. Поскольку никто больше об этом не узнает, обязанность давать вам советы ложится на меня... Отныне вы не станете расстраиваться, не будете думать, понимаете? Совсем не будете думать...
        Я притворился, что не понял вопроса, и с поддельной наивностью спросил:
        — О чем?
        Бедняжка Афифе постыдилась сказать «Обо мне». Но повторно оставить вопрос без ответа она тоже не захотела.
        — Вы не станете думать о таких вещах, вот и все. А если и станете, то о других девушках: Сение, Рине...
        Ну Сение, ладно... Но при чем тут Рина? Откуда Афифе известно, что из всех девушек церковного квартала меня больше всех интересует Рина?
        Она продолжала:
        — Отныне никаких детских шуточек... Вы перестанете морить себя голодом и не будете лежать на шипах. Никаких сумасбродных выходок.
        — Даю вам слово.
        — Этого недостаточно... Поклянитесь.
        — Клянусь... Клянусь жизнью самого любимого человека...
        — Жизнью матери... Я понимаю... наши отношения останутся как и прежде... Я ваша старшая сестра... А теперь пойдемте.
        XXIII
        С того момента, как я влюбился или же заболел, мои сновидения потеряли былую упорядоченность. По ночам, забывшись глубоким сном, я несколько раз просыпался безо всякой причины, причем так неожиданно, как будто у меня в голове загоралась лампочка. Сознание не ухватывало и обрывка сна, а тело не чувствовало ни малейшей боли или недомогания, которое могло бы послужить причиной внезапного пробуждения... Наоборот, я ощущал пустоту и неподвижность — верные признаки полного душевного и телесного спокойствия... Но это состояние длилось недолго, а затем на меня начинали накатывать волны абстрактной боли. Эта боль не имела ни формы, ни видимой причины. За ней стояло лишь отчаяние, пришедшее из неоткуда.
        После того как я рассказал Афифе о своей беде, в течение двух недель мои пробуждения повторялись особенно часто. Но тяжелое чувство беды, не имеющей причин и предпосылок, а значит, не имеющей и конца, больше не посещало меня.
        Как только сон улетучивался, моей первой мыслью было: «Теперь она знает, что я люблю ее». Эту фразу я повторял вслух, следя за тем, как она звучит.
        Всякий раз мне казалось, что я узнаю об этом впервые, и мое сердце начинало биться чаще, наполняясь новой радостью, волнением и смирением. Смирением, подобным смирению пророка, которому было ниспослано Откровение. Который чувствует себя другим человеком и чурается всего сущего...
        Теперь она знает, что я люблю ее...
        Я не стыдился своего поступка. Не ожидая ничего взамен, я гордился тем, что осмелился открыть свои чувства замужней женщине, которая растила сына. А значит, поступил почти как зрелый человек. И потом, новизна всегда приносит надежду. Новое окружение, дом или образ жизни обязательно даруют хоть крупицу надежды самому убежденному пессимисту. Новая ситуация заставляла меня верить в некоторые туманные перспективы. Понятно, что Афифе не снизойдет до юноши, у которого еще даже усы не выросли. Но как бы то ни было, я для нее теперь другой. Теперь ей известно о моей безумной любви... Она может сердиться на меня за неприличный поступок, может осуждать меня, считая аморальным глупцом. Но она не сможет пренебрегать мной, хочется ей того или нет. Я был уверен, что она не обретет покоя, покуда я буду мучиться. Я уже видел, как она нервно вскакивает с места, прислоняется пылающим лбом к окну и вглядывается в темноту сада, услышав мое имя за ужином. Если разговор все еще обо мне, она невольно прислушивается, а если обсуждается моя болезнь, пожимает плечами и говорит про себя: «Невоспитанный мальчишка достоин
смерти». Но в то же время она не удерживается и жалеет меня. Несомненно, жалеет.
        Вне всякого сомнения, она не сможет избавиться от меня и ночью, когда будет лежать на кровати в своей маленькой комнатке. Однажды эта кровать была моей. Сидя в кресле у окна, не раз и не два она трепетала, чувствуя, как мой взгляд скользит по ее щекам, носу и губам, как маленький жучок.
        Она знает, что моя любовь зародилась в этой постели, что мой невинный детский взор маскировал душевную смуту и что я всегда желал ее. Что бы она ни делала, ей было не по силам окончательно изгнать меня из своей кровати. Она и дальше будет видеть, как моя голова покоится на ее подушке.
        Мои надежды простирались еще дальше. Я был красивым юношей. Об этом говорили все. Девушки церковного квартала никак не могли меня поделить. Разве безумие Сение не лучшее тому доказательство? Честно говоря, Афифе не походила ни на одну из них. Прежде всего, мы не являлись ровесниками. Потом, она была замужем и имела ребенка. Волей судеб нас связало некоторое подобие родственных уз. Наконец, она фанатично придерживалась высокой морали, вела себя надменно и всегда смотрела на меня свысока, как на ребенка. В общем, как я тогда считал, существовала тысяча препятствий, мешающих Афифе разглядеть во мне молодого мужчину.
        Но разве ничто не дрогнуло в ней, когда она узнала, что я вожделею ее гораздо больше, чем тридцатилетний мужчина? Как бы то ни было, она — женщина. Вероятно, она, подобно Сение, считала привлекательными некоторые мои черты. А разве не могло ей прийти в голову такое: «Если бы этот малыш Мурат оказался лет на пять старше или же я была одного возраста с Сение, может, мы и смогли бы пожениться? Ведь он меня так любит!» Отныне она знала, что скрывают мои глаза. Теперь даже дрожь, которая охватывала мое тело, стоило нам встретиться взглядом или случайно коснуться друг друга, была мне на руку.
        В обществе Афифе я казался еще более застенчивым, испуганным и безразличным, чем прежде. Но это была только хитрость, расчет, очередная роль. Я делал вид, что напуган и смущен. Таким образом, мое молчание, манера держаться да и любое движение обретали новый смысл. Правда, существовала опасность, что Афифе почувствует мою дерзость, поймет, что я способен на новые атаки, и совершенно отгородится от меня, выбирая позицию для обороны. Если же она будет видеть во мне беспомощного аистенка, сломавшего крыло при первой попытке взлететь, то в ней пробудится сострадание и симпатия.
        Я избегал любого отголоска памятной ночи. Когда Селим-бей и младшая сестра спрашивали о моем самочувствии, я реагировал излишне радостно, уверяя, что все в порядке и меня теперь ничто не беспокоит.
        Я много болтал и шутил. Передавая реальные или же выдуманные сплетни, я все преувеличивал, а также передразнивал известных людей церковного квартала, например священника, старосту и прочих. Я даже порой отпускал сальные шуточки в адрес некоторых девушек, демонстрируя, что они мне небезразличны.
        Затем я к месту и не к месту начинал рассказывать, как прекрасна, несказанно прекрасна жизнь.
        Но во всех моих речах и движениях таилась нотка тщательно отмеренной тоски и усталости, доказывающая, что все мои слова — ложь. Ее могла почувствовать лишь Афифе. Хотя она приказала мне никогда больше не упоминать о том случае, я полагал, что однажды она не выдержит и, отведя меня в сторону, скажет что-то вроде: «Вы не сдержали своего слова. Вы опять думаете обо мне, ваши слова и веселость неубедительны. Вы желаете себе смерти. Ваша фальшивая радость еще больше тревожит меня».
        В результате расчет мог либо сработать, либо нет. Но по наивности я тогда полагал, что весьма хитер. Вот только коварный замысел не помог мне добиться желаемого результата. Как раз наоборот!
        Афифе не избегала меня, но стала вести себя в высшей степени официально. Она не обращала внимания на мои слова, а порой на середине моей тирады выходила из комнаты и больше не возвращалась.
        Она внимательно следила, чтобы мы нигде не оставались наедине. Когда мы были рядом, а ее сестра ненадолго отлучалась, она находила предлог, чтобы последовать за ней, или же звала служанку и начинала пустую болтовню. Дошло до того, что я начал сомневаться, уж не забыла ли она на самом деле о нашем ночном разговоре.
        В какой-то момент я изменил тактику и вернулся к прежним жалобам. Но это не помогло, поэтому я перешел к более прозрачным намекам, пользуясь тем, что старшая сестра плохо знает турецкий и вообще многого не понимает.
        Я становился все смелее и искал любой случай, чтобы застать Афифе врасплох. Дважды, тщательно все предусмотрев, я писал ей письма.
        Но барышня Склаваки оставалась холодной и твердой как кремень. Она вовсе перестала разговаривать со мной, не отвечала на шутки и, даже когда я нарочно докучал ей, не снисходила до меня настолько, чтобы демонстрировать свое раздражение. Однажды я на глазах у Афифе взял со стола небольшую фотографию, на которой была она сама, вытащил ее из рамки и сунул себе в карман. Но и на этот раз она не проявила ни малейшего беспокойства.
        Раньше у меня не было причин сердиться на Афифе. Но теперь, после того как правда вышла наружу, ее полное безразличие не только обижало, но и оскорбляло мое человеческое достоинство. Через некоторое время в моей душе слабо, зашевелилась ненависть — ответ на ее пренебрежение. Частично я ненавидел самого себя, так как настойчиво продолжал любить женщину, которая смотрела на меня исключительно свысока. Поскольку я теперь не сомневался, что Афифе не грезит обо мне и ничуть мной не интересуется, мои собственные мысли и фантазии не доставляли прежнего удовольствия. Воспоминания утратили былой эффект. Я постепенно переставал видеть в ее словах и жестах ту исключительность, которой сам их наделил. Одним словом, фантастическое чудо-дерево, растущее у меня на голове, по-прежнему укрывало в своей тени, пленяло таинственным шелестом листьев, но то и дело в густой кроне попадались засохшие ветки.
        Может быть, просто пришел его черед засохнуть. Я по-прежнему считал, что болен. Но при этом помню, что зима и весна в том году прошли неплохо.
        В июле грянула Конституционная революция, повергнув меня в изумление еще раз. Домашние Селим-бея поехали провожать меня до подножия горы Манастыр, как до этого провожали моих родителей. Я пожал руку Афифе, удивляясь, что скорбь не терзает мою душу, и предполагая, что истинное мучение настигнет меня через некоторое время, на горной дороге. Впрочем, потеряв из вида Милас на одном из поворотов, я принял ребяческое решение когда-нибудь вернуться сюда и вновь увидеть Афифе. Этого оказалось достаточно, чтобы утешить себя, а следовательно, я сделал вывод, что моя болезнь наконец-то отступила.
        Часть вторая
        I
        1918 год... Вот уже десять лет прошло, как я вернулся из ссылки...
        В результате ожесточенной возни иттихадисты[56 - Иттихадисты — члены комитета «Единение и Прогресс» («Иттихад ве Тераки»), возглавившие восстание турецкой армии, в результате которого свершилась Конституционная революция и была провозглашена Конституционная монархия (Примеч. пер.).] поделили между собой наследие свергнутого режима. Пять-десять человек отделились от остальной массы, а периодические зачистки помогли усмирить и заставить замолчать остальных. Тех, кто не пожелал покориться, снова отправились в ссылку. Вместо них партия собрала вокруг себя мелких соратников, которые в силу характера никогда не решились бы отстаивать свои права, ссылаясь на всеобщее равенство. Для них распахивались милосердные объятия, они занимали важные посты и получали возможность вести счастливую жизнь в достатке.
        Мы с братьями попали именно в эту категорию мелких, второсортных соратников. Теперь, пусть даже вопреки нашему желанию, считалось, что мы имеем достаточно заслуг перед отечеством и служим делу революции, находясь в ссылке. То есть семнадцатилетний школьник, отправившийся в ссылку прямо из Инженерного училища с пятнами чернил на пальцах, превратился в маленького симпатичного героя не только в глазах народа, но и в глазах иттихадистов.
        Через два месяца после моего возвращения Министерство общественных работ отправило меня учиться в Европу. Я пробыл пять лет в Германии и весьма преуспел в учебе. Предполагалось, что по возвращении меня определят на службу в какой-нибудь анатолийский городок. Но меня оставили в Стамбуле — опять же в память о моих заслугах перед родиной. Еще несколько раз я ездил в Европу в составе различных делегаций. Позже, в годы Первой мировой войны, меня, как сосланного в детские годы страдальца, любимого важными персонами, отправили заниматься мелкими торговыми делами. За военное время я нажил достаточно денег, чтобы считаться богачом средней руки.
        Мои братья не блистали умом, но так честно исполняли свой долг, что я даже не пытался сравниться с ними, когда речь заходила о великодушии и нравственности. Они тоже быстро продвинулись по службе.
        Старший брат командовал войсками в Сирии. Средний брат в свое время учился в одном классе с Энвером[57 - Энвер-паша — турецкий военный и политический деятель, идеолог и практик пантюркизма и панисламизма. Активный участник Младотурецкой революции 1908 г., один из лидеров младотурецкой партии «Единение и прогресс» (Примеч. пер.).], а теперь занимал важный пост в Военном министерстве.
        Хотя десять лет — срок немалый, состав нашей семьи почти не изменился. Вот только отец погиб во время Балканской войны. Мать, несмотря на возраст (ей перевалило за семьдесят) и слабое здоровье, была жива и, похоже, в ближайшее время не собиралась умирать. Только несчастный случай мог бы повергнуть семью в траур.
        В один из первых летних дней 1918 года рано утром я вернулся в Стамбул из Германии. День прошел в суете, и только ближе к ночи я вместе со средним братом сел на паром, который отправлялся в Ускюдар. Мой брат с детства очень любил сельскую жизнь и уединение. Вероятно, самые счастливые годы его жизни прошли в Траблусе, в ссылке. Он ни на что не жаловался. Но когда он заводил речь о доме, саде и колодцах в деревне Дерне, где он провел больше года, его речь, обычно сухая, как математическая формула, становилась лиричной и взволнованной. Я понимал, что его немного печалит возвращение в Стамбул.
        Несколько лет назад он решил купить дом. Перекупщики и аферисты, радуясь возможности сойтись с ним, слетались как мухи на мед, чтобы предложить особняки и апартаменты в самых роскошных районах Стамбула.
        В результате нескольких хитроумных махинаций с бесхозным имуществом дом достался бы ему почти за бесценок. Хотя я долго бился и в итоге заставил его поверить, что сделка не противоречит закону и даже совести, он не принял ни одно из предложений, а купил у бывшего придворного вельможи особняк на Султантепеси. Дом, даже более уединенный, чем хотелось, стоял посреди бескрайнего сада, из которого открывался вид на Босфор и лес Бейлербеи...
        Возвращаясь по вечерам со службы, он сразу же срывал с себя форму, отстегивал саблю, скидывал сапоги, надевал белое батистовое энтари, скрывающее преждевременно появившийся животик, а на ноги — тапочки и отправлялся в сад. Впрочем, мой брат не был особенно неприхотлив и скромен в своих пристрастиях. Ведь чтобы следить и ухаживать за домом и необъятным садом старого министра, требовалось две дюжины людей разных возрастов. Покупка такого имения могла показаться проявлением гигантомании.
        Бедняга тратил огромные деньги, так как с каждым годом дом приходилось все чаще ремонтировать. Многие комнаты пустовали и постепенно зарастали пылью и грязью.
        Иногда он говорил мне: «Кемаль, сынок! Как нам известно, вещи изнашиваются от постоянного пользования. Но в нашем доме быстрее всего приходят в упадок неиспользуемые помещения». Жалуясь на свою несчастную судьбу, он искренне удивлялся этому открытию, отчего я покатывался со смеху.
        Вместе с другим имуществом моему брату достался садовник. Этот милейший албанец по имени Байрам-ага представлял собой живое наследие старины. Длинные усы, перекрученные как бараний рог, большой орлиный нос и выступающие надбровные дуги придавали его лицу сходство с полуживотными-полурастительными рельефами на верхушках деревянных колонн и основаниях перил особняка. Никому и в голову бы не пришло обидеть его. Байрам-ага был частью здания, в которую вдохнули жизнь. А иногда, в минуты воодушевления, он рассказывал истории из ушедшей, величественной жизни особняка, передавая нам частицу той роскоши. Дай ему Аллах долгую жизнь! Он заслужил право остаться здесь до самой смерти.
        Поскольку дел в Военном министерстве становилось все больше, у брата совсем не было времени заниматься садом. Совместная работа Байрам-аги и пары пустоголовых солдат не давала должного результата, поэтому, за исключением нескольких цветочных клумб, разбросанных вокруг дома, да огорода, где росли помидоры и тыква, остальная часть сада постепенно превращалась в дремучий лес, заросший травой, колючками и диким плющом. Моя невестка была натурой неприхотливой, словно вода, принимающая форму сосуда, в который ее нальют. Из трех дочерей только Сухейля, которой в тот год исполнилось тринадцать, начинала понемногу роптать. Младшие же были очень довольны возможностью кататься по траве вместе с ягнятами и петухами.
        Но, несомненно, наибольшее счастье выпало на долю моей матери. Беспричинные мучения и пессимизм, утопивший ее юность в тоске, с возрастом угасли, и теперь чем сильнее затуманивалось ее сознание и седели волосы, тем большую силу набирал цветущий и свежий детский задор, жажда жизни и оптимизм, наполняющий осень ее жизни.
        Что до меня, я работал с большим воодушевлением. Как привилегированный ученик, прослывший политическим деятелем, я успел побывать везде, где только можно, и сунуть свой нос в каждый доступный род деятельности.
        Стоило мне вернуться, как иттихадисты прямо-таки вознесли меня на вершину славы. Хотя у партии не было достаточного количества образованных молодых кадров, а я, благодаря ласке и опеке, становился все энергичней и старательней, в Центральном отделении почувствовали, что характер у меня кроткий. Поэтому они использовали меня в основном для выполнения тонких административных и партийных поручений. Я постоянно ездил в Европу в составе миссий, решающих вопросы займов и подобных операций, а также входил во все комиссии, отвечающие за упорядочение жизни в тылу.
        Благодаря возрасту, возможностям и характеру мне всегда была уготована роль второго и третьего плана. Именно поэтому я не исчезал со сцены вместе с именитыми актерами первого состава, а снова и снова появлялся перед зрителями в составе других трупп. Я не только познал все слабые точки политической жизни, но и научился внушать доверие и симпатию своим выражением лица и внешним видом. По этой причине даже влиятельные особы не стеснялись брать меня с собой и на собрания, и усаживать рядом, что давало мне дополнительную рекламу.
        Не стану скрывать, в те годы я усиленно пожинал плоды подобной популярности. Поначалу я немного опасался незаконных махинаций, вроде купли-продажи вагонов или торговли золотом. Но, видя, как знатоки умело подгоняют какую-нибудь сторону дела под законное, я тоже успокоился. Когда же я начал радоваться прибыли, то понял, что привык к делу даже больше, чем собирался. Да и новый образ жизни приучил меня к разврату.
        Одним словом, к тридцати годам я познал практически все удовольствия жизни. Мне было нечего желать, но, поскольку за время, прошедшее с момента злоключений в Миласе, я успел забыть, что такое невезение, я не замечал, что стою на вершине. И предполагал, что и в дальнейшем буду жить примерно так же, познавая новые, до той поры неведомые наслаждения.
        Короче говоря, плодотворный тридцатилетний возраст, который для многих людей является временем самых чистых и бескорыстных стремлений, возрастом претворения в жизнь идеалов, стал для меня временем полного морального упадка и нравственного разложения. Впрочем, должен сказать, что сам я не замечал, как постепенно превращаюсь в безразличного карьериста без единой светлой мысли в голове.
        Когда непорядочный человек начинает защищаться, мы говорим, что он бессовестно лжет. Но разве бедняга все понимает? Я ставил себе отличную отметку, считал своим достоинством умение безразлично относиться к тем страданиям, которые терпела родная страна на фронте и в тылу. Порой у меня сжималось сердце, когда я видел ставку войск или разрушенную деревню во время автомобильной поездки в компании иностранного дипломата, которому я служил переводчиком, или местного авторитета, анализирующего ситуацию. Попивая виски или шампанское в кругу изнеженных кокоток, я рассказывал им о посещении раненых в больнице и порой сам начинал плакать вместе с ними. Я думал, что чувствую настоящую тоску, когда наблюдаю картины разрушения из салона роскошного автомобиля, не намочив и мыска ботинка, не ступив в грязь. Я полагал, что слезы, вызванные шампанским, — истинные, и искренне верил, что исполняю свой человеческий долг, когда наигранно грущу.
        Проще говоря, в те страшные годы я ломал комедию перед самим собой, усыплял собственную совесть, а затем со спокойствием и гордостью человека, выполнившего свой долг, продолжал вести животный образ жизни.
        На этот раз я еще и преследовал низменную цель. Проведя одну ночь рядом с матерью, я намеревался на следующее утро под благовидным предлогом сбежать в свою квартиру в Бейоглу. Хотя у меня, как и у некоторых высокопоставленных лиц, которым я подражал, не было семьи и мне не требовалось ни с кем считаться, помимо квартиры я обзавелся специальным гнездышком для любовных утех. Находясь в Германии, я получил письмо-заявку, из примечания к которому узнал, что одна знаменитая стамбульская кокотка намеревается в ближайшие дни удостоить меня своим посещением. Это была обычная, ничем не примечательная женщина. До войны она жила при муже — бедном чиновнике, но потом неожиданно стала звездой. Сначала она стала любовницей одного богатея, нажившего свое состояние за годы войны, а потом перешла под крыло министра. Я видел, какие непристойности она вытворяла в самой благовоспитанной компании, срывая при этом аплодисменты. А однажды стал свидетелем того, как она вылила бокал шампанского за шиворот одному министру, заснувшему за столом. Ее визит в мое любовное гнездышко я считал большой победой.

* * *
        Шли последние месяцы войны. Хвалебная песнь окончательной победы звучала уверенней, чем прежде, но отовсюду доносился запах гари.
        Английские самолеты часто бомбили Стамбул, и, хотя отступление русских позволило нашим войскам занять обширные территории на севере, положение в Сирии становилось все более угрожающим.
        Стоя на палубе парома, идущего в Ускюдар, мы с братом постоянно тайком говорили об этом, сопоставляли мои впечатления от заграничных поездок с информацией, полученной им из Центра. И в результате мы получали совершенно неутешительную картину.
        Брат то и дело вспоминал о недавних переговорах с делегацией болгарский военных, посетивших министерство, и повторял: «Мне совершенно не понравились их кислые физиономии, бегающий взгляд и невнятные, сбивчивые речи. Эти проходимцы замышляют что-то дурное».
        На пристани Ускюдар нас ожидал военный фаэтон с покосившимся верхом. Сев в него, брат ослабил ремень, отцепил палаш[58 - Палаш — холодное рубящее и колющее оружие с прямым и длинным (около 85 см) однолезвийным клинком, с XVIII в. — в металлических ножнах (Примеч. пер.).] и положил его напротив себя вместе с папахой. Проклиная сапоги, он наконец прислонился к стенке экипажа. Казалось, ослабив давление на живот, он устранил и напряженную маленькую работу.
        Повозка взбиралась в гору, следуя изгибам узких темных улочек, проезжала мимо ветхих покосившихся домов, двери и окна которых были уже заперты. А брат становился все веселее, словно чуял запахи сада, помогающие забыть и о кислых физиономиях болгар, и о других делах.
        Еще днем я сообщил невесткам и племянникам по телефону о своем приезде, и теперь они все ожидали меня у дверей (семья моего старшего брата, служащего в Сирии, последние пять-шесть месяцев гостила у нас).
        Мать тоже вышла на крыльцо вместе с остальными, но, поскольку ей не разрешалось оставаться в саду после захода солнца, ее только что с трудом убедили пройти в комнату.
        Брат шел первым, а я замыкал процессию, шествуя в окружении детей. Выложенный камнем дворик с мраморным бассейном, фонтаном и потускневшими золочеными колоннами напоминал внутренний двор мечети. Оттуда по лестнице мы направились в длинную комнату матери, служившую ей гостиной. Но она опередила нас и вышла навстречу, медленно ступая и кутаясь в шерстяной платок, который никогда не покидал ее плеч. Следом шла женщина в черном, которая слегка согнулась, словно придерживая ребенка, недавно научившегося ходить. Изящным знакомым жестом она обнимала мать за талию и плечи.
        Я, как обычно, заключил маму в свои объятия, осторожно взял ее на руки и расцеловал. Она казалась необычно веселой и взволнованной и даже не спросила, как мои дела, когда я опустил ее на землю.
        — Кемаль, смотри, кто приехал! — воскликнула она, хватая женщину за запястье.
        Люстра на потолке в период процветания освещала своим ослепительным светом дом известного паши, но теперь подобная роскошь была неприемлема. Под ней мой старший брат велел повесить громоздкую керосиновую лампу, которую недавно зажгли. Тусклое мерцание, смешиваясь с красноватым отблеском заката, проникающего через ставни, давало размытый свет, но после секундного колебания я узнал лицо Афифе.
        Оно больше не светилось в темноте. Ее глаза слегка запали, под ними залегли глубокие тени, щеки осунулись, а линии стали более глубокими и вместе с тем мягкими. Губы превратились в тонкую ниточку, а когда она с улыбкой протянула мне руку, я заметил у нее золотой зуб. Десять лет — большой срок для женщины, ведь в момент нашего расставания она была уже не молода.
        Ее рука оказалась холодной как лед. Я сразу понял, что Афифе теперь бедна и несчастна, но на эту мысль меня натолкнул даже не ее потрепанный английский костюм, а загрубевшая ладонь.
        Из гостиной по узкому коридору мы проследовали в комнату матери.
        Мама, увлекшись заботами о гостье, никому не давала и слова сказать.
        Хотя я умолял ее не утомляться, она на одном дыхании рассказала нам историю Афифе.
        Ее муж пОгиб восемь лет, находясь на борту корабля, затонувшего в измирском порту. После провозглашения конституционной монархии Селим-бей два раза ездил на Крит, но во время Балканской кампании умер от тифа. Большой дом в Миласе пришлось продать. Вместо него сестры купили другой дом, поменьше. Ребенок уже давно живет вместе с ними, так как после смерти отца вскоре умерла измирская бабушка, а другие родственники предпочли отправить маленького Склаваки в Милас.
        Хуже того — несколько лет назад оказалось, что у старшей сестры больное сердце и почки. У нее то и дело распухали ноги и болели глаза, так что врачи запретили ей работать и волноваться.
        Мать не хотела обидеть Афифе, поэтому боялась говорить открыто. Но из ее рассказов о каких-то тяжбах, кредиторах и адвокатах-мошенниках становилось ясно, что после смерти Селим-бея сестры оказались в очень тяжелом положении. От всего состояния Склаваки остался лишь маленький домик в бедном квартале Миласа.
        К тому же в связи с болезнью старшей сестры, которая слегла еще в первый год войны, все заботы обрушились на плечи Афифе.
        Мать находилась под впечатлением от этой трагедии, поэтому то и дело прерывала рассказ слезами. Сама Афифе за прошедшие годы успела испить горькую чашу до дна, свыклась с бедой и теперь только улыбалась, видя, как печалится моя мать, и задумчиво вытирала ей слезы.
        Что касается причины приезда Афифе: маленький Склаваки вырос и превратился в пятнадцатилетнего юношу. Женщине пришлось решиться на длинное и хлопотное путешествие, чтобы определить его в среднюю школу Кулели.
        Больше месяца она гостила у родственников в Фатихе[59 - Фатих — район Стамбула (Примеч. пер.).]. Оставив старшую сестру на попечение соседей, она намеревалась вернуться домой, как только запишет сына в школу. Однако, не зная порядков и правил, она неделями не могла добиться никакого результата и даже в какой-то момент потеряла надежду и разрыдалась перед лицом проблем, о существовании которых и не подозревала. Впрочем, письмо в пару строк, написанное моим братом, помогло расставить все на свои места.
        У Афифе не оставалось дел в Стамбуле, но теперь в дело вмешалась моя мать, которая вот уже два дня настойчиво удерживала ее в нашем особняке.
        Почему мать так привязалась к женщине, с которой наспех познакомилась во время путешествия много лет назад и лицо которой наверняка стерлось из ее памяти? Может быть, это просто каприз старухи, впавшей в детство? Или же невестку, несмотря на все старания, не могли должным образом ухаживать за ней?
        Думаю, причина крылась совсем в другом. Путешествие в Милас стало первым и последним приключением в жизни моей матери. Все остальное время прошло в надменном однообразии. Внезапная катастрофа пробудила ее сердце, а в те дни, когда она ощутила волнующую пленительность новизны, первым знакомым лицом стало лицо этой молодой женщины. Для нее Афифе явилась олицетворением неизведанности, обретенной, а вскоре утраченной. Поэтому мать встретила ее с распростертыми объятиями.
        До сегодняшнего дня мать удерживала Афифе разговорами обо мне, утверждая, что я часто упоминал о ней и обижусь, если она уедет, не дождавшись меня. На самом деле за прошедшие десять лет имя Афифе звучало в нашем доме раза три, не больше.
        Мать совершенно изменилась. Ее сердце переполнялось мимолетными, но сильными детскими порывами, заставлявшими ее смеяться, плакать, умолять, угрожать, лгать, а иногда плести интриги.
        Видя, что с моим приездом исчезла последняя причина, удерживавшая Афифе в Стамбуле, она снова начала хитрить, переходя к открытым просьбам и мольбам, так как не смогла выдумать нового благовидного предлога.
        Афифе наскучило всеобщее внимание, и она тихонько пыталась разжалобить мою мать, напоминая, что старшая сестра там совсем одна.
        Бедняжка даже упомянула, что та может умереть в ее отсутствие. Но мать вела себя подобно ястребу, поймавшему добычу, и думала только о себе:
        — Твоя сестра еще молода... Даст Аллах, проживет еще много лет. Да и ты тоже. Через пять-десять лет ты снова приедешь в Стамбул, но я к тому времени уже умру...
        Нужно сказать, что мать считала свою смерть весьма отдаленной перспективой, не связывая ее ни со временем, ни с пространством и отводя себе по меньшей мере еще лет двадцать жизни. Но каждый раз, когда ей начинали перечить, она пользовалась своей старостью и немощностью как аргументом.
        Зная, что так ее слова произведут большее впечатления, Аона говорила о смерти с улыбкой, по-ребячески разводя руками, так что комнату окутывала тяжелая пелена тоски, охватившая всех, даже детей.
        Афифе еле заметно дернула головой, а потом зажмурилась так крепко, как будто у нее потемнело в глазах:
        — Хорошо, ханым-эфенди ... Как прикажете!..
        «Ным» в слове «ханым-эфенди»[60 - Ханым-эфенди — госпожа (Примеч. пер.).] в устах Селим-бея и старшей сестры всегда звучало как «нум» и произносилось с характерным акцентом. Афифе говорила по-турецки лучше обоих, но неуловимые черты этого говора звучали и в ее речи.
        Ее сегодняшнее внезапное появление не стало для меня сюрпризом, но это слово «ханым-эфенди» заставило меня пробудиться. Словно услышав песню былых времен, я вновь на миг ощутил себя восемнадцатилетним юношей в благоухающем саду Селим-бея в Миласе.
        Как бы то ни было, когда-то эта бедная испуганная женщина средних лет, которая теперь держала мою мать за руку и двигалась так, словно хотела спрятаться за ее спиной, была моей самой большой любовью, и ей оказалось под силу отравить несколько лучших лет моей жизни.
        Полагаю, что я тоже на мгновение зажмурился. Но только на одно мгновение... Через несколько секунд мимолетное видение растаяло без следа, я ожил и принялся восстанавливать нарушенное равновесие, не теряя хорошего настроения и твердости в голосе. Под детский щебет комната наполнялась светом лампы и заката, тени вернулись на свои места, а мать с Афифе вновь превратились в двух несчастных, стоящих на обочине дороги жизни.
        II
        Столовая нашего особняка сохранилась в наилучшем виде, даже лакированные резные панели и потолочные орнаменты дышали свежестью. Самым примечательным предметом интерьера в этой комнате являлся роскошный антикварный стол, доставшийся нам от старого придворного.
        Во главе стола сидела мать, обложенная подушками и окруженная почестями, словно валиде-султан[61 - Валиде-султан — мать султана, главная женщина Османской империи, обладающая серьезной властью (Примеч. пер.).]. К ней вновь вернулось хорошее расположение духа. За едой она никому не давала вымолвить ни слова, постоянно требуя, чтобы все говорили о гостье, которую она усадила по правую руку от себя.
        Афифе опасалась, что подобная настойчивость рассердит окружающих и она станет причиной насмешек, поэтому время от времени шептала матери что-то на ухо, делая вид, как будто поправляет ей волосы и шаль, спадающую с плеч. Глядя, как они сидят во главе стола почти в обнимку, я вновь поддался течению грез: вот старшая сестра по левую руку от матери, а на месте брата и его жены расположились мой отец и Селим-бей. Я же вместе с детьми поместился на дальней стороне стола, в точности там, где я сидел в тот памятный вечер.
        Видение охватило меня с такой силой, что я начал нести чушь, отвечая на вопрос брата о продовольственной ситуации в Германии.
        Старшая невестка шепталась с младшей, указывая на мать:
        — Смотри-ка, у нее проснулся аппетит.
        Я прервал свой ответ на полуслове и сказал:
        — Никто не умеет накормить мою мать лучше, чем Афифе-ханым. Помните, как хорошо она ела благодаря вам и старшей сестре в тот вечер, когда мы пришли к вам в гости? А между тем в то утро мама жестко отшила тетушку Варвару за попытку скормить ей две ложки мухаллеби.
        В слабом свете столовой наши глаза встретились. Взгляд Афифе был неподвижен, и я понял, что в эти минуты она предается тем же воспоминаниям. Она без труда поняла меня, кивнула и улыбнулась в ответ, но ничего не сказала.
        Тогда я облокотился о стол и начал рассказывать. Я думал, что давно все забыл, но воспоминания всплывали одно за другим, рисуя картину во всех деталях. Как отец и Селим-бей перешучивались, вспоминая о Крите, как отец весь вечер ругал меня, увидев с сигаретой в руке, и как потом упрекал за стук ножа о тарелку, который я издавал от рассеянности. Как Флора укусила меня за руку в саду, а я строил из себя героя, и как мщ потом делали перевязку, смачивая платок колодезной водой... Потом я перешел к другим воспоминаниям и рассказал, как впервые увидел Афифе в Ночь огня.
        Легкие жизненные победы подарили мне чувство безопасности. Я был глубоко уверен, что любые мои слова придутся по душе слушателю, поэтому высмеивал свою прежнюю неопытность и веселил компанию, заставляя всех покатываться от смеха. По сути, воспоминания были скорее печальными и даже священными, поскольку касались двух дорогих и ныне покойных людей, а также одной большой любви. Но я сделал их поводом для веселья, пусть даже выставляя себя на посмешище!
        Честно говоря, поступать так не слишком благородно и порядочно. Но в тот вечер я этого не понимал.
        Я так и не смог простить Афифе ту холодность и грубость, с которой она начала относиться ко мне, стоило ей узнать о моей любви. Разумеется, я не ожидал, что она бросится мне на шею, услышав признание. Но мне казалось, что молодая женщина, не лишенная сердца и способности тонко чувствовать, должна хотя бы испытать потрясение, разволноваться. Ее безразличие до основания разрушило мир моих грез, созданный вокруг ее прекрасного лица, и, возможно, помешало мне своевременно забыть о ней.
        Одно время я был настолько уверен в себе, что полагал, будто достиг зрелости и мог составить окончательное мнение обо всех важных событиях своей жизни. Я думал, что ничто не сможет удивить меня, а вспоминая Афифе, говорил так:
        — Эта примитивная женщина — лишь сгусток красок и позолоты. Почему я так страдал из-за пустой бездушной куклы? Ясное дело, тогда я был ребенком. Потерял голову и превратился в полного идиота!
        Бесспорно, любовь пришла и ушла, но ненависть, родившаяся от ее пренебрежения к моей персоне, долгие годы тайком жила в моей душе и не скоро покинула меня. Она до сих пор жива, хотя мстить Афифе
        теперь, когда она в таком положении, — вещь немыслимая.
        Пришел мой черед наслаждаться молодостью и высокомерием. В свое время Афифе, гордясь своей красотой и возрастом, смотрела на меня исключительно свысока, но теперь она заняла мое место. Иногда я обращался к ней через стол, что-то спрашивал. Бедная женщина терялась, ее голос начинал дрожать, она путалась в словах и заикалась, чувствуя, что все на нее смотрят.
        В те далекие времена, когда я на протяжении многих дней, сгорая то в лучах солнца, то в пламени болезни, поджидал ее на улицах, мне порой удавалось на мгновение остановить ее экипаж, увидеть, как дрожит сетка вуали над ее прозрачной кожей, услышать пару слов, которые она бросает мне с достоинством принцессы. Тогда я вел себя точно так же.
        Вскоре беседа повернула в другое русло, и казалось, что я совершенно забыл и о Миласе, и об Афифе. Но все мои слова подчинялись одной цели: вызвать ее восхищение. Я подробно рассказывал о последнем путешествии, о роскошных авантюрах и сюрпризах, о дружбе с выдающимися людьми.
        Я имел собственное мнение обо всем и обо всех. Мне хватало пары слов, чтобы найти решение большинства самых сложных проблем, а над оставшимися невзгодами я просто потешался. При этом мои жесты оставались в высшей степени простыми и изящными, а голос звучал убедительно и мелодично, когда я веселил двух ребятишек по бокам от меня и угощал невесток, сидящих поодаль, лакомствами и фруктами.
        Да, все эти низменные уловки карьериста применялись с одной целью: я хотел, чтобы несчастная женщина, вероятно стыдящаяся своего потрепанного, вышедшего из моды костюма и поэтому придвигающая свой стул ближе к матери, желая скрыться за ее спиной, — я хотел, чтобы она мной восхищалась.
        Брат начал дремать еще за кофе и сразу же отправился в свою комнату, как только все встали из-за стола. Я вышел в сад вместе со старшей невесткой и детьми.
        Позади особняка располагался заброшенный бассейн, заросший травой и колючками. Брат находил в нем сходство со знаменитым водоемом дворца Иыл-дыз, поэтому изначально планировал за небольшую плату привести его в порядок и даже купить маленькую лодку. Но когда он обнаружил, что за такие же деньги можно приобрести новый трехкомнатный дом, ремонтные работы были отложены до конца войны, то есть на неопределенный срок.
        В ожидании этого радостного дня, еще не зная, когда он наступит и что нам несет, летними ночами мы садились на деревянные скамейки вокруг бассейна и вместе с двумя мраморными львами-калеками, устроившимися по краям водоема, наблюдали за тучами светлячков, мерцающих среди колючек.
        В эту ночь мы поступили так же. Невестка и я сидели на скамейке, а дети, прикрепив светлячков к своим лбам, прятались на дне бассейна, в траве.
        Порой они кричали слишком громко, и тогда невестка усмиряла их, указывая на тонкую полоску света, проходившего между ставень второго этажа. Там находилась комната матери. В эту ночь она упрямилась, как ребенок, требуя разрешить ей остаться еще ненадолго в честь моего приезда. Афифе с трудом увела ее спать.
        Невестка подшучивала над привязанностью матери к Афифе:
        — Госпожа вот уже несколько дней не выпускает бедняжку из своей комнаты, не дает ей увидеть белый свет. А та и довольна. Ни на что не жалуется. В наши дни даже мать с дочерью так хорошо не ладят, — смеясь, добавляла она.
        Ночь только вступила в свои права. Но непрерывный, утомительный стрекот цикад и долгие минуты молчания, прерываемые только парой безжизненных слов, которыми мы время от времени обменивались, создавали иллюзию предрассветного времени. Казалось, вершина холма напротив вот-вот озарится солнечным светом. Дети один за другим ложились на деревянные скамейки и умолкали. Невестка то и дело предостерегала:
        — Дети, смотрите не засните, а то простудитесь. Мы сейчас пойдем.
        Стоило нам собраться, как в сорока-пятидесяти шагах на дорожке мелькнула тень. Афифе уложила мою мать и спустилась в сад. Она замерла в нерешительности, так как не осмеливалась подойти к нам, но в то же время боялась показать, что предпочитает одиночество.
        Невестка поднялась на ноги и пригласила ее сесть на соседнюю скамейку. Из вежливости нам пришлось остаться в саду еще ненадолго.
        Разумеется, разговор опять зашел о матери.
        — Госпожа, а мы уж начали ревновать, — пошутила невестка. Повернувшись ко мне, она со смехом продолжила: — Матушка прямо-таки прилипла к Афифе-ханым. Как они будут расставаться? Даже не знаю. Боюсь, мама начнет капризничать, как ребенок, которого отняли от груди...
        Афифе вздохнула и медленно произнесла:
        — А разве я не начну?
        Другой мог бы счесть слова Афифе обычной любезностью гостя. Но я хорошо знал семейство Склаваки, поэтому думал иначе. С легкой грустью я вспомнил знаменитое «постоянство натуры» Селим-бея.
        Невестка то и дело потряхивала за плечо младшую дочь, дремлющую на ее колене, наклонялась и шептала девочке что-то на ухо, делая вид, будто целует ее волосы.
        Наконец она смущенно попросила у нас разрешения уйти:
        — Не взыщите, пойду уложу детей, а потом вернусь... А вы посидите.
        Было ясно, что невестка не вернется. Но обещание, в котором не было никакой нужды, надолго привязывало нас к саду.
        Необходимость оставаться с Афифе наедине не пугала меня. Наоборот, по некоторым причинам сложившаяся ситуация доставляла мне удовольствие. Но при одном условии: рядом с нами должен был находиться кто-то еще. Потому что я знал, что нам обоим будет неловко беседовать с глазу на глаз в потаенном уголке сада. Следовало вести себя очень осторожно, дабы не всколыхнуть завесу прошлого, а эта вынужденная мера непременно утомила бы нас.
        Первые минуты действительно дались с большим трудом. По правилам этикета мы были обязаны извлечь на поверхность хотя бы часть общих воспоминаний. Например, я не мог не завести речь о том времени, когда сорок дней лежал в доме Склаваки со сломанной ногой, и еще раз не поблагодарить Афифе за проявленную заботу. Я был вынужден постоянно вспоминать Селим-бея и расспрашивать о здоровье старшей сестры. Не мог я пренебречь и служанкой с выправкой военного, и Флорой.
        Я как будто читал старую инвентарную книгу: произносил названия, количества и особые приметы, делая все возможное, чтобы не затронуть тему любви.
        Мое лицо было обращено к Афифе, сидящей на соседней скамейке. Она же отвернулась к бассейну и подалась вперед, спрятав ладони под мышки. Судя по редким ответным репликам, светлячки, копошащиеся в траве, занимали Афифе гораздо больше, чем мои слова.
        В надежде развеять напряженность я сказал:
        — Давайте пройдемся, Афифе-ханым, — и, не дожидаясь ответа, поднялся.
        Движение освежило меня. Обойдя вокруг бассейна и особняка, мы углубились в сад. Чтобы поддержать беседу, я давал пояснения всему, что попадалось на пути. Так мы прошли мимо старых клеток для голубей, ветхой беседки, увитой плющом, и разрушенной теплицы, напоминающей амфитеатр, от которой остался только металлический остов.
        Хотя в темноте было практически невозможно хоть что-то разглядеть, Афифе останавливалась возле каждого «экспоната» и с большим вниманием изучала его, по-прежнему держа руки под мышками.
        Деревья впереди росли все плотнее, и я предался воспоминаниям о наших прогулках по саду в Миласе. Вот мы прыгаем по кочкам посреди журчащей воды, балансируя руками, как канатоходцы, и стараемся не упасть. Вот мы, согнувшись, входим в тоннель из ветвей и лиан, а вот выходим из него, покрытые инеем и гнилыми листьями. Вот я освежаю опухшее от слез лицо водой из деревянного корыта, а вот и тот день, когда я со слезами набросился на Афифе, ревнуя ее к Кемаль-бею. Она прогнала меня тогда...
        Думая об этом, я разглядывал Афифе, медленно идущую впереди. Ее плечи поникли, а я никак не мог понять: «Столько безумных мыслей и поступков — и все ради этой женщины? По правде говоря, Афифе сегодня не та, что прежде. Но по какой причине я должен считать ее совершенно другим человеком? Просто она была моложе, свежее... Во время наших прогулок она точно так же молчала и склоняла голову. Разница вот в чем: теперь я примерно представляю, о чем думает бедняжка. Вероятно, она размышляет о здоровье старшей сестры, а может быть, о том, как починить прохудившуюся крышу дома в бедняцком квартале до наступления холодов. Или о ребенке, который останется в Стамбуле один...»
        Несомненно, в прежние времена она тоже размышляла о чем-то подобном...
        Вот только я был слишком неопытен, чтобы представить такое. Глядя, как сияет ее кожа, еще упругая; как свет отражается от зубов, еще не золотых, я радостно верил в обман и не мог представить, что лоск и богатое убранство скрывают под собой несчастную вдову-нищенку. Да, в ту пору Афифе была примерно такой же, как и сейчас. Афифе моих фантазий существовала только в моем воображении, напоминая прототип лишь парой линий да красок.
        Обойдя весь сад, мы подошли к калитке.
        — Смотрите не замерзните, Афифе-ханым, — предостерегал я. — Вы дитя теплого края.
        — Нет, — ответила она. — В Миласе все точно так же...
        Уронив руки на железную решетку, Афифе внимательно разглядывала улицу, как до этого птичник, беседку и теплицу.
        — Вероятно, вы тоже хотите спать.
        Афифе никак не отреагировала на мою попытку спровадить ее и не поняла намека.
        — Нет, я привыкла поздно ложиться, — ответила она.
        — В таком случае мы можем прогуляться по улице.
        Я с трудом приоткрыл калитку, Афифе вышла наружу и зашагала вперед, не дожидаясь меня.
        Неухоженное голое пространство улицы напоминало деревню: все заросло травой, ближе к вершине горы лежали оглобли, оставленные на ночь соседями-переселенцами. У края отвесного склона дорога прерывалась, превращаясь в узенькую тропинку, и спускалась к морю, петляя среди покосившихся заборов, отгораживающих сады друг от друга. Этой ночью луна, поднимаясь со стороны холмов Чамлыджа, преобразила картину, заставив пейзаж дышать красотой.
        Дойдя до склона горы, мы с Афифе остановились и принялись разглядывать окрестности. Отсюда открывался вид на Мраморное море, часть Золотого Рога и Босфор до самого Истинье.
        Уже несколько недель угроза бомбежек не позволяла зажигать фонари, поэтому город был погружен в темноту. Лунный свет ложился на водную гладь тусклой волной, напоминая пар. Ближе к берегу он становился ярче, окаймлял границу воды и суши блестящей лентой, как настоящая лунная дорожка. Пейзаж завораживал необычной грустью и красотой, но мои мысли были далеко: я думал о деревушке неподалеку от Миласа, о той ночи, когда признался Афифе в любви. Она тогда схватила платок за уголки и обеими руками прижала его к вискам... Казалось, моя кожа помнит боль, которую причиняли колючки, когда я медленно катался по земле, предаваясь бессмысленному самоистязанию. И все это ради женщины, скрестившей сейчас руки на груди, засунувшей ладони под мышки в раздумьях о какой-нибудь работе или долговом обязательстве!
        Повернув голову, она не отрываясь смотрела на парк Фетхипаша и молчала.
        В какой-то момент она указала на купол, сияющий в густом саду по ту сторону дороги, и спросила, что это такое. Я улыбнулся, удивляясь ее любопытству:
        — Афифе-ханым, честно говоря, я не очень хорошо знаю эти места. Может быть, какой-то источник или усыпальница... Если хотите, давайте посмотрим.
        Снова взяв безвольную ладонь женщины в свою, я помог ей спуститься по насыпи на улицу, и мы двинулись вперед по переулку.
        Через семьдесят-восемьдесят шагов показался купол, заинтересовавший Афифе. Я не ошибся. В тени двух чахлых кипарисов со сломанными верхними ветками расположилась маленькая гробница. Эпитафию прочитать не удавалось. Однако архитектурный стиль, близкий к дворцовому, тщательность резьбы и длинные арочные окошки, расположенные между решетками и тщательно прикрытые створками из орехового дерева, заставляли думать, что могила принадлежит какому-то придворному. Вдобавок, судя по намеренно уменьшенным пропорциям и непонятному ощущению безгрешности погребенного, можно было решить, что здесь покоится султан, умерший во младенчестве.
        Я забыл о своем утверждении, что плохо знаю эти места, и принялся рассказывать о гробнице, развивая тему маленького султана, как до этого рассказывал о голубятне и теплице в саду брата.
        Афифе поднялась по лестнице на портик, арочные своды которого поддерживались двумя тонкими колоннами, и прислонилась к одной из панелей, расположенных по обе стороны дверцы. Ее тело до самых коленей скрылось в тени арки, она закрыла глаза и внимательно прислушивалась к моим словам.
        Когда я закончил, она медленно и тихо сказала:
        — Мурат-бей, два года назад в мои руки попала газета, в которой я увидела ваш портрет. Сначала я не поверила своим глазам. Ведь я думала, что вы умерли.
        От неожиданности я растерялся:
        — Как? Вы считали меня умершим?
        — Откуда мне было знать, мне так сказали.
        — Кто?
        — Сестра... старшая сестра...
        — Очень странно...
        — Да... Значит, старшая сестра меня обманула!
        Я удивился еще больше:
        — Что это значит, Афифе-ханым? Я не понимаю.
        — Эту ложь старшая сестра сочинила из жалости ко мне, Мурат-бей... Она говорила: «Фофо, у тебя нет другого выбора, ты должна забыть Мурата... Возьми себя в руки... Мурат умер в Стамбуле... Я узнала об этом из надежного источника...» Вот ведь какая хорошая мусульманка моя старшая сестра... Она лгала и клялась, что говорит правду. Целовала Коран.
        Я словно окаменел.
        Афифе глубоко вздохнула и продолжила, по-прежнему спокойно:
        — Узнав, что вы живы, я совершенно обезумела. Два года я билась, рвалась в Стамбул, но ничего не получалось. Наконец сестра не выдержала и сказала: «Поезжай, Фофо, а то ты погибнешь». Я приехала. Но вас не оказалось в городе. Сорок пять дней я моталась по гостям, ожидая вас.
        В ее манере не было ничего необычного. Но спокойствие, с которым она раскрывала эту тяжелую, неожиданную тему, странным образом напугало меня, заронило в мою душу сомнение. Я подошел на пару шагов, чтобы лучше видеть ее лицо.
        Глаза ее были закрыты, она плакала. Крылья носа сжались, губы вытянулись в две тонкие линии. Прислонившись к стене, выложенной изразцами, она вытянулась и застыла без движения. Я пригляделся и заметил, что едва заметная судорога пронзает ее тело.
        Но голос звучал даже чище и ровнее, чем всегда. Как будто буря, бушующая на поверхности, не достигала потаенных глубин, поэтому сердце лишь сетовало на свою беду. Вот только Афифе говорила очень медленно, произнося каждое слово по отдельности, и часто останавливалась.
        На ее лице без труда обнаружились симптомы болезненного состояния, которое изнуряло меня десять лет назад. Похоже, оно передалось ей. Кризис продолжался, и мне следовало прийти на помощь бедняжке. Однако я решил, что в такой ситуации прикосновение может стать опасным. Стоит мне дотронуться до нее, как эмоции мгновенно вырвутся наружу, окаменевшее тело охватит огонь, и она начнет биться в моих объятиях. Так мне тогда казалось.
        Слава Аллаху, через некоторое время я заметил, что приступ постепенно проходит. Глубоко дыша, Афифе расправила плечи, подняла голову, вытерла лоб и глаза платком, зажатым в руке, и медленно начала спускаться по лестнице. На последней ступеньке она вдруг села прямо на камень, как будто у нее подогнулись колени, уронила ладони на бедра и закрыла голову руками.
        Своды галереи больше не отбрасывали теней на фигуру Афифе. Тусклый свет луны, отражаясь от противоположной стены, позволял лучше. разглядеть ее лицо. В новом образе женщины мне чудилось что-то ребяческое. Может быть, потому, что именно так она сидела, когда старшая сестра расчесывала ей волосы. Вспоминая ее слова, я уже не испытывал прежнего страха и изумления, только странную грусть.
        Старшая сестра! Значит, она тоже знала, что Афифе любит меня. Возможно, в очередной раз, когда сестра ее причесывала, Афифе рассказала ей об этом. Я представлял, как бедная женщина, неспособная сразу вникнуть в ситуацию, во имя твердокаменных моральных устоев семейства Склаваки начинает тонко голосить, ругать сестру или даже дергать ее за волосы, как бывало всякий раз, если Афифе слишком много крутилась. Впрочем, это не помешало ей впоследствии придумать сказочку о моей смерти, чтобы, как ей казалось, исцелить Фофо, и наконец отправить ее в Стамбул на свидание со мной.
        Несомненно, катастрофа произошла очень давно и оказалась настолько всеобъемлющей, что смогла определенным образом изменить характеры обеих сестер. Вероятно, первые симптомы появились сразу после моего отъезда из Миласа. Или даже раньше, когда я устроил сцену ревности и со слезами говорил совершенно неуместные вещи о госте-докторе. А может быть, во время моей болезни, когда я долгие дни лежал у них в доме. Со временем царапина превратилась в большую рану, которую было невозможно скрыть от старшей сестры, несмотря на почтение и стыд. Скорее всего, для этого потребовалось много времени.
        В конце улицы показался сторож, он волочил дубинку по мостовой. Я испугался, что он свернет сюда и увидит такую странную сцену у гробницы.
        Требовалось наконец что-то сказать, поэтому я осторожно обратился к Афифе:
        — Вы замерзнете на камнях, Афифе-ханым. Давайте пойдем.
        Она не изменила позы, только подняла голову, пожала плечами и спросила, глядя мне в глаза:
        — А куда мы пойдем?
        Вопрос был совершенно бессмысленным. Мне показалось, что она задала его в растерянности, на самом деле охватившей все ее существо.
        Видимо, стремительное разрушение всех жизненных опор и постепенное угасание надежды на будущее сделали меня единственным источником ее волнений и грез. Но почему я? Вполне возможно, что на самом деле чувства Афифе не имели отношения ко мне настоящему или же имели весьма опосредованное отношение. Просто я со своей детской наивностью, со своим безумным переменчивым настроением, когда я то краснел, то бледнел, то смеялся, то плакал, глядя на нее глазами тяжелобольного, стал единственным романтическим явлением, единственным одухотворенным лицом в ее жизни.
        Ничем другим я не могу объяснить, почему Афифе так тянулась ко мне. Хотя время нашей разлуки намного превысило срок жизни обычного чувства. Ее стремление оказалось настолько сильным, что смогло преодолеть даже известие о моей смерти, вдохнуть в меня жизнь и поселиться в моем сердце.
        — Куда я пойду?
        В этом вопросе слышалось самое настоящее смятение человека, не знающего, что делать дальше.
        Она годами ждала этой минуты, чтобы сделать ее самым исключительным событием своей жизни. Она бежала, преодолевая любые внешние препятствия, смогла справиться с более сильными, внутренними барьерами, возникшими благодаря консервативному пониманию стыда, гордости, смущения и добропорядочности. А теперь она рассказала о своей беде просто, без прикрас. Как будто говорила о зубной боли.
        Афифе видела свое будущее только до этой точки. Она действительно не знала, что будет дальше, и задала свой вопрос от безысходности.
        Удача и в этот раз пришла мне на помощь. Ведь как еще объяснить, что в ту самую минуту, когда ситуация стала весьма щекотливой, старшая невестка, уложившая детей спать, и младшая невестка вышли искать нас. Не найдя нас в саду, они увидели открытую калитку и за разговором дошли до площади.
        Ночь была совершенно безмолвна, так что их слова отчетливо слышались, несмотря на улицу, нас разделявшую.
        — Невестки ищут нас, Афифе-ханым, — сказал я.
        Не говоря ни слова, она поднялась, поправила волосы и платье, вновь протерла глаза платком и направилась к выходу. Впрочем, сделав несколько шагов, Афифе в нерешительности остановилась:
        — У меня ужасный вид?
        Невестки были женщины праведные. Им и в голову не пришло бы злословить, если бы они заметили что-то необычное в лице Афифе. Но я не стал вдаваться в подробности:
        — Не волнуйтесь, Афиф-ханым... Ничего не видно.
        Она горько усмехнулась:
        — Да уж... Нет больше радия в моей коже.
        Вот он, ответ на мою аллегорию, которую я, не сдержавшись, позволил себе десять лет назад, в деревне, когда стоял, облокотившись на дверцу выпряженной повозки, и смотрел на ее лицо, отливающее перламутром в темноте.
        Очевидно, это сравнение, как и все, касающееся меня, обрело для нее особую ценность. Вероятно, теперь бедняжка использовала мои слова, чтобы выразить ту боль, которую ей доставляли наблюдения за собственным лицом, меняющимся с годами.
        Не знаю, возможно, так она хотела поведать мне, что больше не нравится мужчинам. Однако я решил, что оставить эту реплику без внимания, как до этого ее признание, было бы слишком жестоко. Когда мы свернули на улицу, я неожиданно позвал:
        — Афифе-ханым.
        Я не решил, что буду говорить. Но она уже обернулась и склонила голову в ожидании, так что у меня не оставалось выбора.
        — Афифе-ханым, я не рассчитывал услышать от вас такие слова... Значит, вы меня... Да, судя по вашим словам, вы меня...
        Я стоял посреди темного переулка, убого украшенного листвой деревьев, которые тянули ветви из-за стен по обе стороны дороги, и напоминал себе маленького мальчика, пытающегося разыграть идиллическую сценку посреди собственного квартала. Нужные слова никак не находились.
        Но она поняла, что за слово я стесняюсь произнести. Подняв руки к лицу, она как будто ухватила у висков несуществующее покрывало и опустила его на глаза.
        — Очень...
        Голова шла кругом. Трехдневное путешествие утомило меня, а тут еще и нервное потрясение, вызванное нашим объяснением.
        Я добрался до постели в совершенно подавленном состоянии и тут же уснул. Однако помню, как вдруг проснулся среди ночи. Не знаю, сколько времени прошло: то ли пять минут, то ли уже близился рассвет.
        Оцинкованная крыша большой террасы за моим окном тихонько поскрипывала.
        Мне вдруг подумалось: «Несомненно, это она там ходит».
        Казалось, стоит мне повернуться в постели, взглянуть в окно, и я увижу ее тень. Но, несмотря на полную путаницу в голове, я понял, что это совершенно невозможно, и заключил: «У меня жар, поэтому звенит в ушах, нужно было перед сном принять таблетку». Однако я никак не мог вспомнить, куда положил сумку с лекарствами. Мысли путались, и вскоре я вновь провалился в сон.
        На следующее утро я обнаружил, что лицо Афифе совершенно преобразилось. Время близилось к полудню. Она располагала мамину кресло-качалку в тени деревьев, щебетала о чем-то и смеялась.
        Мое появление не показалось ей особенно важным, поэтому она закончила свою мысль и лишь затем с шуткой обратилась ко мне:
        — Кемаль-бей совсем не изменился, он по-прежнему любит поспать.
        Афифе принялась рассказывать, что всякий раз обнаруживала меня спящим, когда заходила в мою комнату во время болезни. Я поспешил согласиться, хотя и не помнил таких подробностей, и мы все вместе рассмеялись.
        На самом деле в то утро, вопреки мнению Афифе, я не спал до полудня. Пока она вместе с матерью гуляла по саду, я ходил взад-вперед по комнате, не осмеливаясь даже открыть окна, и без конца думал. Затея отправиться сегодня на квартиру в Бейоглу провалилась. Вежливость и совесть вынуждали меня оставаться в особняке до отъезда Афифе. Время от времени я мог найти способ сбежать в Стамбул на три-пять часов, но не более.
        В действительности же, беспокоило меня другое. Как бы то ни было, эта неделя пройдет и забудется. Вот только как мне вести себя после вечернего происшествия? Мне казалось, что я отреагировал совершенно бестактно, встретив ее признание молчанием. Но, честное слово, что я мог ответить?
        Во-первых, мне уже давно было нечего ей сказать. Ее признание походило на запоздалое эхо моих стенаний десятилетней давности. Оно потрясло меня, но я не смог разыграть перед Афифе сцену из «Лейлы и Меджнуна». Одна мысль об этом принижала меня в собственных глазах, выставляла на посмешище. А все остальное, что я мог сказать, расстроило бы ее или задело ее самолюбие.
        Я предполагал, что, как только миновал приступ, Афифе поняла смысл моего молчания и обиделась еще сильнее. Хуже того, не было ни малейшего шанса исправить положение. Все, что я мог, — это относиться к ней по-дружески деликатно, пока она здесь.
        Прежде всего, нельзя было допустить, чтобы кризис, подобный вчерашнему, повторился. Ситуация вынуждала быть в высшей степени осторожным. В особенности не следовало оставаться с ней наедине по вечерам. В то же время в присутствии остальных можно было безбоязненно разговаривать с ней и даже предаваться воспоминаниям, соблюдая необходимые меры предосторожности. К прошлому мне следовало относиться с грустью и почтением, так как это успокоит Афифе, заставит ее поверить, что любовь юности для меня что-то значит. И в какой-то степени утешит ее.
        Стало быть, теперь настала ее очередь страдать. В свое время она заботилась о моей больной ноге, а теперь я, не скупясь, буду оберегать ее разбитое сердце и постараюсь убедить бедняжку вернуться домой, не причиняя ей лишних мучений.
        В то утро я ожидал увидеть удрученное, задумчивое лицо Афифе, но, когда она встретила меня таким ясным взглядом и даже начала разговор с шутки, опасения понемногу рассеялись. Ко мне вернулась прежняя уверенность.
        Собственно, рядом с матерью опасаться было нечего. Поэтому я отвечал в том же тоне, беседовал без малейшей робости, делая вид, будто вчерашняя сцена оказалась лишь сновидением, которое посетило нас обоих.
        При свете дня становилось ясно, насколько изменилось лицо Афифе. Ее кожа одрябла, в уголках глаз и губ, в линиях осунувшегося лица проступили тонкие морщинки. Под глазами обозначились фиолетовые круги, поэтому казалось, будто глаза глубоко запали. В какой-то момент женщина заметила, что мама, забавляясь, засунула палец в прореху ее энтари. Она немедленно бросилась в дом за иголкой и ниткой, а вернувшись, развернула мамино кресло к солнцу и занялась починкой платья.
        Ее поза напомнила мне прежние дни, когда она склонялась над вышиванием, а я мог не таясь разглядывать ее.
        Любуясь, как блики солнечного света играют на ее губах и щеках, я чувствовал, что во мне просыпаются прежние безумные желания, и не мог оторвать от ее лица глаз. Афифе откусила кончик нитки, а потом внезапно подняла голову. Поймав меня на месте преступления, она улыбнулась.
        Она знала, что означает этот взгляд. Но, как ни странно, не избегала его, а, наоборот, продолжала на удивление смело смотреть мне в глаза.
        Откровенно говоря, любовь могла годами загонять нас в тупик, но, в конце концов, мы были просто мужчина и женщина. Причем сильные и здоровые.
        В этот ясный летний полдень мы переживали минуты покоя и отдыха, последовавшие за яростной ночной бурей. Мы знали, как сильно наше вожделение, но продолжали без тени смущения смотреть друг на друга, как будто делали что-то совершенно естественное.
        Думаю, если бы мы находились в уединенном месте и я, не говоря ни слова, взял бы ее за запястье, она не оказала бы ни малейшего сопротивления и отдалась бы мне с таким же спокойствием во взгляде.
        По дороге в столовую я размышлял: «Если бы мы всегда были так чисты, как в эти минуты, если бы мы знали, чего хотим друг от друга; если бы мы осознавали, что естественны и знаем, чего желаем. Ведь мы сами, по доброй воле заставляем себя страдать душой и телом. Именно от этого происходят все кризисы. Если бы мы с Афифе десять лет назад упали в объятия друг друга хоть ненадолго, хоть на одну ночь, минуты близости уничтожили бы все хвори и болезненные фантазии, подобно огню, в котором сгорает постель прокаженного. Они защитили бы нас от напрасных страданий».
        Под влиянием этой циничной мысли, которая тогда казалась мне квинтэссенцией мудрости, во мне пробудилось сильное желание совратить Афифе. Опыт, приобретенный за всю жизнь, лишил меня способности смотреть на женщину как на некое мистическое существо, поэтому я не видел на своем пути никаких преград. К тому же для Афифе, которая пронесла свою любовь через годы и совершенно утратила способность сопротивляться, наша интрижка стала бы детской игрой.
        Но трех-пяти минут, проведенных в полумраке столовой, оказалось достаточно, чтобы лицо Афифе лишилось своего обманчивого свечения и вновь стало невзрачным лицом чужой пугливой женщины. А в моей душе мораль бунтовала с новой силой.
        Она предлагала моему мысленному взору образы Селим-бея, старшей сестры. Показывала стену дома в Миласе, увешанную фотографиями, и я устыдился своих скверных мыслей по поводу несчастной, обедневшей барышни из семейства Склаваки.

* * *
        Дни проходили один за другим. Иногда я делал вылазки в Стамбул. Однажды я даже опоздал на последний паром и, чтобы ночь не пропала даром, завалился в гости к другу. Поздно ночью я привел в свое любовное гнездышко знакомую певичку из бара, но ранним утром почему-то бросил ее одну в постели и помчался в Ускюдар.
        На первый взгляд наши с Афифе отношения теперь не давали ни малейшего повода для беспокойства.
        Рядом с матерью и даже когда мы на пару минут оставались одни, она была прежней Афифе, спокойной и рассудительной. Ситуация имела особую важность лишь по одной причине: она сказала мне то, что сказала. Казалось, этим она полностью избавила себя от страданий.
        В общем, я пребывал в твердой уверенности, что нам удастся пережить эту неделю без потерь, при условии, что мы будем действовать осторожно. Вдобавок, к моей радости, она не обиделась на меня за реакцию на ее слова, хотя это был тяжелый удар по ее самолюбию. В противном случае она не смогла бы сдержаться. И в первую очередь, по причине расстроенных нервов, выдала бы себя взглядом или жестом, несмотря на все старания.
        На горизонте не наблюдалось никакой опасности, поэтому я мог без труда проявлять радушие по отношению к гостье. Причем не без удовольствия. Дела шли просто отлично. Днем мы вместе с матерью совершали небольшие путешествия по саду. Я говорю «путешествия», так как отсутствие надлежащего ухода превратило сад в дремучий лес с совершенно непохожими друг на друга укромными уголками. Например, находясь то в густой роще позади дома на полянках, увитых плющом и колючкой, то у бассейна, то в беседке, из которой открывался вид на Чамлыджа, или же на террасе, обращенной к Босфору, мы ощущали себя людьми, посетившими разные страны и климатические пояса.
        Афифе и мама превратились в сиамских близнецов. Они и шагу не могли ступить друг без друга. Даже когда мать дремала, ей хотелось держать руку Афифе в своей. Она могла подолгу теребить длинные волосы, уши и подбородок молодой женщины, а когда теряла с ней контакт, сразу же начинала беспокоиться.
        Я часто садился напротив них или вытягивался на земле. Наши беседы были просты и жизнерадостны, как разговор детей. Но!
        По правде сказать, во мне пробуждалось желание, подобно матери, теребить Афифе за уши, которые краснели от прикосновения, ласкать ее подбородок, дотрагиваться до ее губ.
        Отчуждение первых дней прошло. Лицо Афифе постепенно становилось все более и более -похожим на лицо девушки из Миласа, а в такие минуты оно совершенно преображалось. Ее лоб, глаза и крылья носа светились ярким светом.
        Непонятным образом она приобрела способность мгновенно чувствовать мой взгляд. Стоило мне внимательно посмотреть на нее, как она сразу же будто вздрагивала, поднимала голову и так смело глядела прямо на меня, что все мои утверждения о необходимости следовать морали и питать друг к другу чисто дружеские чувства терпели крах. Беседа продолжала носить ребяческий характер. Но с этого момента я думал о другом, вновь предаваясь циничным философским рассуждениям: «Добродетель, мораль, что-то еще... Все это прекрасно, но стоит ли таких страданий? Мы столько лет вожделеем друг друга. Зачем же упорствовать в своей глупости? Очевидно, она ждет от меня малейшего знака, сгорает и мучается. Должно быть, я безнадежный кретин...»
        Когда-то я был влюблен в обыкновенную женщину, чье время почти прошло. Скоро ей исполнится тридцать пять. Как я уже говорил, осознавая это и одновременно понимая, что наши отношения продолжаются, я поначалу чувствовал, как ропщет мое самолюбие. Но теперь я нашел себе оправдание.
        На самом деле то, что называют любовью, — удел наивных детей и дураков. Это никак не связано с Афифе. Стоит мне полюбить кого-то еще, как я вновь начну унижаться и стыдиться. Я просто хочу Афифе. Мне нравится находиться рядом с ней. И стыдиться тут нечего.
        Тем не менее мои порочные мысли оставались только мыслями. Я не думал о том, как совратить Афифе, и не пытался этого сделать.
        Решительный шаг с моей стороны мог бы стать радикальным лекарством от ее болезни. Но женщины странные существа. Они не умеют соблюдать баланс, не знают меры. После нашей авантюры она может снова закрыть на все глаза и отдаться воле фантазии. А в результате, скорее всего, только ухудшит свое положение.
        Как-то после обеда мать точно ребенок играла с бумажным веером, который Афифе сделала для нее, а потом заснула, откинувшись на спинку стула. Мы не хотели беспокоить ее, поэтому стали говорить все тише, а потом и вовсе перешли на язык жестов. Мы сидели рядом, глядя друг другу в глаза, шевелили губами, старательно пытаясь разобрать шепот. Казалось, мы заключаем тайный договор. Невинные жесты вопреки нашей воле пробуждали в нас заговорщический дух. Мы медленно нарушали молчание.
        Я решил предотвратить опасность, встал и отвел Афифе на некоторое расстояние, чтобы можно было спокойно разговаривать. Но там нас ожидала другая беда.
        — Когда вы отправитесь в Милас повидать сына? Ведь за много лет вы привыкли жить вместе с ним, — спросил я.
        Своим вопросом я хотел напомнить Афифе, что она мать. Я надеялся, что ребенок в эту минуту станет третьим, незримым участником беседы и заставит нас направить свои мысли в более спокойное и правильное русло.
        Но она только пожала плечами, как будто я говорил о чем-то, что ее не касается, и ничего не ответила. Когда я вновь повторил свой вопрос в несколько другой форме, она очень спокойно сказала:
        — Я много лет не видела сына.
        Эта фраза неожиданно повергла меня в ужас. Когда женщина таким тоном говорит о своем ребенке, становится страшно. Хуже того, Афифе этого не чувствовала.
        Я взглянул ей в глаза, опасаясь увидеть что-то похожее на приступ, случившийся с ней в первую ночь. Но нет, на ее лицо пролегла тень глубокой печали, а в остальном она была спокойна, как обычно.
        — Я много лет не видела сына.
        За долгие годы я, сам того не ведая, опустошил душу Афифе. А эта простая фраза, на мой взгляд, лучше всего указывала на степень опустошения.
        Сначала маленький Склаваки пал жертвой конфликта между матерью и отцом, чьи поступки вызывали всеобщее негодование. Однако по какой-то причине ребенок не стал ненавидеть Рыфкы-бея, хотя должен был непроизвольно перенять это чувство.
        Противоречие заключалось вот еще в чем: после смерти отца мать и сын остались одни, однако и теперь в их отношения вмешивался некто третий. Материнская любовь Афифе не желала развиваться, и в результате ребенок не только не получал ее внимания, но и чувствовал себя нахлебником.
        — Я не видела своего сына.
        Эти слова, как и признание первой ночи, нельзя было оставить без ответа. Больше получаса мы беседовали вполголоса, время от времени поглядывая на мать, которая спала сном младенца в сорока шагах, уронив голову на спинку кресла-качалки. Потом к нам подошли дети. От их щебета мама проснулась и с улыбкой стала подавать нам какие-то знаки. Мы прервали разговор, словно беседовали о погоде. Но в тот же день, и в последующие стоило нам остаться наедине, как мы без прелюдий продолжали обсуждение с того места, на котором прервались, не теряя при этом простоты и спокойствия.
        Невестки и все остальные издалека или из окон видели, как мы беседуем на скамейке перед бассейном. Порой нам приходилось отвечать на какие-то вопросы окружающих, и тогда беседа ненадолго прерывалась, а если кто-то проходил мимо, то мы могли еще долго не возобновлять разговор. Таким образом, требовалось самое настоящее чудо, чтобы понять, что же такое может мне говорить эта спокойная женщина средних лет.
        Болезнь странным образом изменила натуру простой и тихой Афифе, заставила ее личность развиваться неожиданным образом. Она была не способна к самовыражению и самоанализу — словом, не владела оружием зрелых, начитанных людей. Ей не удавалось разбавить свои слова избитой цитатой из книги, чтобы они звучали более внушительно. Но перемены, до основания сотрясшие весь сонм чувств и фантазий бедняжки, становились еще очевидней благодаря ее манере говорить — открытой, без прикрас.
        Из наших бесед я понял, что Афифе и раньше была не так равнодушна ко мне, как казалось. Более того, она призналась, что бесконечная болтовня девушек из церковного квартала о моем лице и галстуках вызвала ее любопытство, поэтому она хотела увидеть меня в ту Ночь огня. Рассмотрев меня, она сделала соответствующие выводы, однако сочла, что я не по возрасту похотливо и нагло увиваюсь вокруг нее, разозлилась, но именно тогда начала интересоваться мной.
        Позже, когда я пришел в гости вместе с отцом и матерью, а потом лежал в ее комнате больной, она вдруг увидела во мне совсем маленького ребенка.
        — Вы были совсем как дитя. Мои руки порой сами тянулись к вам. Хотелось потрепать вас по щеке или погладить по подбородку. Я боялась, что в один прекрасный день зазеваюсь и совершу какой-нибудь неприличный поступок.
        Ей пришелся по душе мой облик и манера говорить, она хотела, чтобы сын с возрастом стал похож на меня.
        — Поначалу ваши взгляды и реплики часто вызывали подозрения, — говорила она. — Но это длилось недолго. Я сама стыдилась так думать о маленьком ребенке.
        Подозрения окрепли, когда она увидела, что я рыдаю от ревности к доктору, гостившему у Селим-бея. Но она все еще не была уверена. Одним словом, до той самой ночи, когда я со слезами на глазах признался ей в любви, она не могла принять окончательного решения.
        Вместе с тем момент пробуждения чувства ко мне оставался загадкой для нее самой. Позже она поняла, что любит меня, но не заметила, как любовь стала сильнее. Смерть мужа и брата, первая болезнь старшей сестры и другие тяжелые повороты судьбы не раз изгоняли мысли обо мне из ее памяти. Даже в минуты затишья, когда никакие серьезные думы и хлопоты ее не беспокоили, она не вспоминала обо мне. Но вскоре болезнь возвращалась, наваливаясь с удвоенной силой.
        Много лет прошло с тех пор, как мы расстались. Однако Афифе по-прежнему упоминала обо мне при всяком удобном случае. Как-то раз старшая сестра заметила это и пригрозила:
        — Девочка моя, смотри не вздумай влюбиться в этого юношу.
        Афифе неожиданно разрыдалась и бросилась ей на шею:
        — Не знаю, сестрица. Я никак не могу его забыть.
        С того дня Афифе считала сестру своей сообщницей, а теперь с горькой улыбкой рассказывала обо всем мне.
        — Видите, какой безнравственной я стала, Мурат-бей.
        В самом деле, Афифе отвергла все принципы семейства Склаваки. Только непроизвольные жесты напоминали о былой добропорядочности. Например, в первую ночь, говоря, что любит мня, она невольно подняла руки к голове и как будто опустила на лицо воображаемое покрывало — жест смущения.
        И вот еще что: как и раньше, она болезненно реагировала на все, что касалось сына. В один из дней я предложил ей познакомить меня с маленьким Склаваки, чтобы я мог как-то помочь ему. Она занервничала: «Нет, нет... Я никогда не позволю вам увидеть друг друга... Это будет постыдно, просто ужасно».
        Честно говоря, в те дни не она, а я отличался безнравственным поведением. Ее спокойствие было так убедительно, что ввело меня в заблуждение. Я даже получал удовольствие, бередя ее рану, так как не опасался новых приступов.
        Например, я задавал вопрос вроде: «Значит, вы много думали обо мне?» — вынуждая ее отвечать «Очень» и касаться рукой моей груди. Простого «да» мне было недостаточно. Признаюсь, вопрос был бессмысленный, но мне хотелось снова и снова слышать ее слова, видеть этот жест, который почему-то мне очень нравился. Вынуждая ее рассказывать обо всех стадиях развития чувства, я удовлетворял свое любопытство и тешил самолюбие.
        Непреложная истина заключалась еще и в том, что моя старая болезнь по-прежнему будоражила кровь и я желал эту женщину. Временами, когда вожделение брало надо мной верх, Афифе казалась мне соблазнительней, чем прежде. В такие минуты я был готов к насилию и принимал страшные решения. Но скоро чувства успокаивались. Я смотрел на несчастную больную и с ужасом думал, как могло прийти такое мне в голову.
        III
        За два дня до отъезда в поведении Афифе вновь обнаружились признаки отчаяния и беспокойства. Она с трудом следила за беседой, время от времени сжимала пальцами виски и жаловалась на головную боль.
        Хуже того, странная рассеянность Афифе не укрылась от внимания посторонних.
        Я боялся, что в последний день произойдет непредвиденное. Ее нужно было отвезти на паром, где предстояло очень тяжелое расставание. Прощаясь со мной, она вполне могла пережить очередной кризис и совершить что-нибудь из ряда вон выходящее.
        Мать вбила себе в голову, что ей непременно нужно проводить Афифе. Однако ночная сырость, морской воздух и прогулка по пристани были ей совершенно противопоказаны. Мы из кожи вон лезли, пытаясь убедить ее в неосуществимости этой затеи. Больше всех старалась Афифе, но и ей не удалось побороть упрямство матери. Сначала мама загоняла нас по одному в угол и, пользуясь нашими слабостями, начинала говорить, что это ее последняя воля, своего рода завещание. Мольбы не принесли результата, и тогда она перешла к угрозам. Словно молодая девушка, которую не отдают замуж за любимого, она рыдала, пронзительно вопила и грозилась уйти из дома, чтобы больше никогда не показываться нам на глаза.
        В свое время Склаваки всей семьей проводили ее до туманных вершин близлежащих гор, а теперь она была обязана отвезти их девочку хотя бы до парома на Бандырму. «Разве не так?» — вопрошала она.
        В ослабевшем сознании матери время и расстояние смешались, поэтому подножие горы Манастыр, расположенной в получасе езды от Миласа, превратилось для нее в туманные вершины. Она считала, что отпустить Афифе одну совершенно бесчеловечно.
        Поняв, что с этой проблемой нам не справиться, мы держали семейный совет. В результате на свет родилась новость о том, что вражеская авиация сегодня-завтра ночью совершит особенно страшный налет на Стамбул.
        Хотя мама постоянно заявляла, что отныне не видит большого различия между жизнью и смертью, бомбардировки страшили ее чрезвычайно. Стоило квартальному сторожу позвонить в дверь с сообщением: «Летят», как она сразу же бросалась в подвал дома, опережая всех остальных.
        Когда поддельная телеграмма, якобы адресованная моему брату, подтвердила новость о налете, настойчивость матери ослабела. Но за день до отъезда Афифе она возжелала сесть в повозку и отправиться на прогулку в компании молодой женщины.
        После обеда я усадил их в экипаж вместе с двумя младшими дочерьми брата и сопровождал до Кысыклы по дороге, ведущей мимо Кузгунджука.
        Был тихий вечер. Несмотря на будний день, на улицах и в близлежащих рощах мы часто натыкались на большие семьи греков и армян. По пути я заметил постройку, напоминающую аязма[62 - Аязма — священное место с источником — у греков-христиан (Примеч. пер.).]. Люди группами входили и выходили из него. Значит, был какой-то религиозный праздник.
        Немного поодаль, возле ресторанчиков в Кысыклы, стояла карусель и несколько лодок-качелей — получилась настоящая праздничная площадь.
        Семьи бедных ремесленников в парадной одежде сидели за столиками, пили, ели и развлекались, а дети от мала до велика радостно толпились вокруг качелей.
        Наша прогулка подошла к концу, поэтому мы остановили повозку и, подобно остальным, оккупировали столик на террасе одного из ресторанчиков. Со всех сторон доносились звуки граммофона и шарманки. Главы семейств пили ракы и, закатав рукава рубашек, помогали женщинам готовить мясо или рубить салаты.
        Стиль, которому я тогда следовал, не предусматривал семейных развлечений в османском стиле и сельских прогулок в пестрой ярмарочной компании женщин и детей. Я даже усомнился, стоит ли мне здесь сидеть, ведь среди молодежи, проходящей по улице, могут оказаться знакомые.
        Впрочем, почему-то мне не было скучно. Несмотря на жару, в воздухе витал легкий аромат осени. Ее мановение чувствовалось даже в убранстве деревьев, цвете травы и виде неподвижных холмов, возвышающихся в солнечном свете, словно в тумане.
        Девушки под руку прогуливались вдоль улицы, порой делая несколько танцевальных па под звуки граммофона и шарманки, перешучивались с юношами, стоя вокруг качелей, и заставляли меня вспоминать те вечера в церковном квартале.
        Наконец старая тетушка, которая жарила шашлык на костре, разожженном между камнями, вдруг воскликнула:
        — Эй, девочка, принеси-ка мне платок! Платок принеси!
        В ее голосе слышалась гармония провинциальной речи, и я полностью погрузился в прошлое.
        По сердцу разлилась сладкая невинная печаль, а мои глаза выискивали в толпе девушек Стематулу, Рину, Марьянти и Пицу. Вот старый грек в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, лысый, с густыми усами — он похож на старосту Лефтера-эфенди. Напротив него спиной ко мне стоит худая женщина в черном. Я не мог оторвать от нее глаз. Мне казалось, что стоит ей обернуться, и я увижу усталое, бледное лицо тетушки Варвары.
        Даже старые детские чувства вроде нерешительной радости, печали, надежды и отчаяния пробудились вновь. Через некоторое время они все поблекли, осталась только любовь к Афифе. Я вдруг проснулся осенним утром, глядя, как занимается рассвет по ту сторону белых батистовых занавесок тетушки Варвары, а моя душа переполнялась Ею. Сегодня день визита, и я счастлив, что смогу с Ней увидеться. Я встретил Ее на улице, залитой солнечным светом, и видел, как вуаль колышется над Ее прозрачным лицом. Мы в деревне, смотрим друг на друга, а я со слезами признаюсь Ей в любви...
        Несомненно, жизнь даровала мне гораздо больше, чем я мог ожидать и, возможно заслуживал. Но теперь я понимал, что будущее, которое виделось мне в годы бессилия и отчаяния, оказалось совсем иным на вкус. Наверное, впервые за много лет я чувствовал, что недоволен, что меня обманули и я не смог добиться того, чего хотел.
        Лишь Аллах знает, как я смотрел на Афифе в эти минуты. Она тоже подняла глаза и, часто моргая глядела на меня.
        Мать радовалась, как ребенок. Она разглядывала шарманки, людей, которые шумно беседовали за ужином, и вдруг спросила:
        — Ведь это конец, не правда ли?
        У меня неожиданно сжалось сердце, но я сделал вид, что ничего не понял:
        — Конец чего, мама?
        Она зажмурилась и улыбнулась:
        — Мы больше никогда не встретимся все вместе. Вы, может быть, еще увидите друг друга. Но меня с вами уже не будет.
        Я выдавил из себя смешок, изобразил оживление, поддельную радость, что-то сказал, а затем поднялся на ноги, сказав, что хочу показать детям качели. Однако я чувствовал, что это конец не только для нее, а для нас всех. Три человека, связанные тонкими узами любви, скоро разойдутся. Минует последний день, и каждый пойдет своим путем, чтобы больше не встречаться.
        В тот час, когда я провожал отца и мать до источника в горах Миласа, я пережил тяжелый приступ. Прошло целых десять лет, и он настиг меня снова. Но теперь это было не просто непонятное чувство, не имеющее явной причины. По правде говоря, мать прожила еще несколько лет. Но с тех пор, как Афифе уехала, мы больше никогда не были так близки. А уж тем более не совершали совместных прогулок.

* * *
        Близился закат. Толпа постепенно рассасывалась, люди отправлялись домой. Шарманки заливались пуще прежнего, качели с детьми в красных и желтых развевающихся одеждах взлетали все выше и выше.
        Заметив, что наши дети с тоской смотрят на качели, Афифе предложила:
        — Госпожа... позвольте, я прокачу их разок.
        Мать забеспокоилась и ответила решительным отказом. Она не была сторонницей такого развлечения, считая его опасным даже для чужих детей. Что мы скажем, если с детьми случится беда? Ведь мы отвечаем за них.
        Поодаль карусель под тентом, украшенным флагами, приглашала на последний сеанс. Матери суетились, рассаживая старших детей по деревянным лошадкам с оторванными головами и хвостами, а младших — в кареты, на руки братьев и сестер.
        Видя, что многие места остались пустыми, владелец карусели энергично тряс колокольчиком, зажатым в кулаке, и кричал:
        — Торопитесь, отходит последний паром! — Затем он добавил: — Позднее раскаяние пользы не приносит, сегодня — есть, завтра — нет...
        Вдруг я заметил, как Афифе подалась вперед, чтобы остановить медленно кружащуюся карусель, и обратилась к моей матери:
        — Пожалуйста, госпожа, позвольте. Ведь это последняя... завтра уже не будет...
        Не дожидаясь ответа, Афифе усадила детей в пустую карету, когда та неспешно проплывала мимо нас. Дети махали руками на прощание, как будто отправлялись в долгое путешествие, а она радостно приветствовала их в ответ.
        Затем молодая женщина повернулась ко мне:
        — Смотрите, Мурат-бей, как они довольны. — Внезапно она заговорила о другом: — Для нас завтра уже не будет! — И заплакала.
        Чтобы не показывать слезы матери, Афифе подалась вперед и распахнула объятия, будто пытаясь поймать малышей.
        — Для нас завтра уже не будет!
        Давно, в минуты отчаяния, я без конца повторял эту знаменитую фразу, сошедшую со страниц романа. Не помню, произносил ли я ее в присутствии Афифе, или же по странному стечению обстоятельств она сама позаимствовала те же слова из книги, которую прочла одновременно со мной?
        Одно несомненно: спустя десять лет Афифе говорила моими словами, с такой же интонацией и слезами на глазах.

* * *
        На обратном пути людей стало больше. Кого там только не было: мужчины, которые несли малышей на плече, словно кувшины, женщины с корзинами, старики, опирающиеся на трость, юноши с мандолинами, а позади — стайки девушек и задиристых ребятишек...
        Чтобы не сбить кого-нибудь, приходилось ехать довольно медленно. Из толпы доносились запахи и звуки моей юности, проведенной в церковном квартале. Я как будто плыл, окруженный ими.
        В какой-то момент мы остановились, так как повозки впереди преградили нам путь. Неподалеку высился источник-аязма. Я видел его по пути в Кысыклы.
        Мерцание свечей придавало ему особый блеск, хорошо заметный в сумерках. На входе изможденная женщина по-гречески зазывала клиентов, размахивая свечами, которые держала в руках.
        В конце войны свет стал одной из главных забот стамбулитов. Чахлые свечи, толщиной с карандаш, пользовались небольшим спросом, так как набожные старухи предпочитали сотворить молитву на ходу и продолжить свой путь.
        Не говоря ни слова, Афифе выпрыгнула из повозки и направилась к столику со свечами. Как только она открыла сумочку и начала перебирать ее содержимое в поисках денег, я последовал за ней.
        Вскоре мы спускались по ступеням источника: она — впереди, а я — следом. Афифе завела разговор с какой-то женщиной, придерживающей под руки старуху, а я слушал давно забытую мелодию ее речи (Афифе говорила по-гречески) и разглядывал темно-синий кафель на стенах, расписанный миниатюрами из библейских сюжетов. Тяжелый запах плесени, ладана и горящего масла щипал горло, заставляя меня время от времени покашливать.
        Повернув голову, я вдруг обнаружил, что Афифе стоит в той же позе, как и в ночь нашего знакомства в церкви, в Миласе.
        Она прислонилась к стене, вжала плечи и подняла глаза. Платок соскользнул с ее головы, серебристая прядь волос упала на лоб. Еще прежде при особенно ярком свете я замечал у нее седые волоски. Теперь их стало больше, хватило бы на небольшой локон.
        Но удивительное дело! Выражение ее лица было в точности таким же, как в Миласе. Более того, она казалась совершенным ребенком, так как былая степенность и неподвижность уступила место невинной скорби.
        Миниатюры на стенах изображали святых мучениц с нимбами, и я ощутил необычайное сходство между ее лицом и их ликами.
        Странное, в самом деле, очень странное совпадение... Эта ночь так напоминала ту Ночь огня, что казалась ее повторением... Мы снова сошлись лицом к лицу, обуреваемые теми же чувствами, а декорацией вновь послужило мистическое убранство чужой религии. Но череда волнений, страданий и слез, не ведомых никому, осталась позади. С тех пор прошло двенадцать лет.
        Казалось, судьба обращается к нам с мистическим предписанием, даруя такое сходство двум случайным моментам жизни. Эта ночь действительно должна была стать последней, а последующая разлука — непреодолимой. Чад светильников и ладанок теперь не только щипал горло, но и жег глаза.
        Вглядевшись в лицо Афифе, я заметил, как слезы катятся из-под ее закрытых век. Что искала последняя дочь Склаваки среди символов чужой религии и свечей, о чем плакала? Пусть вера чужая, но природа душевной боли одна и та же: мы склоняем голову в печали, подчиняясь тем же законам...
        Еще недавно я считал себя единственной причиной этих слез. Однако впоследствии стал видеть в них не только скорбь одной несчастной женщины, но гораздо большее — тоску целого рода. Я думал о первых Склаваки, которые сотни лет назад вышли из какой-то деревушки в Текирдаге, не раз становились пленниками в Тракии и Далмации, а затем попали на Крит. Я перебирал в памяти фотографии их бесчисленных потомков, украсившие стены дома в Миласе. Все эти люди шли по жизни, минуя вехи одинаковых надежд и стремлений, но никому из них не удалось успокоить свою душу. Очень скоро они в крови или слезах ложились в землю, один за другим.
        Я видел светловолосого Селим-бея, лицо которого временами вспыхивало загадочным огнем, старшую сестру-простушку, инстинктивно, словно пчела, собирающую свой мед и так же инстинктивно расточающую богатства своего сердца.
        Казалось, что последняя женщина семейства Склаваки плачет не о себе, а о чем-то глубоком и древнем. Обо всей вселенной, которой не удается преодолеть тлен и разрушение.
        Совершенно естественным жестом я взял руки Афифе в свои. Она как будто ничего не замечала, даже ее глаза оставались закрытыми. Только легкая дрожь временами пробегала по ее запястьям. Через несколько мгновений я понял причину: горячий воск со свечи, которую я держал в руке, капал ей на пальцы. Я принялся извиняться. Она улыбнулась со слезами на глазах и нежно коснулась губами обожженных мест на пострадавшей руке. Этого ее движения я не забуду никогда.
        Когда мы вышли из источника, уже стемнело. Мать сильно беспокоилась. Не обращая внимания на слезы, поблескивающие на лице Афифе, она вопрошала:
        — Где вы были, дети? Ночь наступила. Что мы будем делать, если бомбежка настигнет нас посреди улицы?
        IV
        В тот вечер младшая невестка подошла к столу последней и вместо того, чтобы сесть на свое место, приблизилась к моему брату и что-то прошептала ему на ухо.
        Мать встрепенулась.
        — Бомбардировщикй... — пролепетала она.
        Два дня назад мы придумали слух о бомбежках, чтобы заставить маму отказаться от затеи провожать Афифе на паром, поэтому теперь только с улыбкой переглядывались.
        Но когда брат сказал:
        — Не волнуйся, мама, ешь спокойно... Они еще далеко, — мы растерялись.
        Дети бросились к окнам,'свет на улице погас.
        С того момента, как брат снял военную форму и облачился в белое энтари, он полностью утратил свой авторитет.
        — Сядьте на место... Им требуется не менее получаса или даже минут сорок пять, чтобы долететь от Чанаккале до нас.
        Но никто его не слушал. Брату пришлось кричать и стучать кулаком по столу, как будто в сильном гневе, чтобы привлечь к себе внимание.
        — А ну-ка, все по местам... Я не потерплю такого непослушания. Ешьте, говорю вам, время еще есть...
        Невестка и служанка отправились в верхние комнаты, чтобы проверить, не осталось ли где зажженной лампы. А остальные подчинились приказу.
        Я знал, что брат не любит, когда его отвлекают во время еды, поэтому попытался развлечь собравшихся шутками и разговорами. Но мать уже успела нарушить спокойствие. Она грубо осадила Афифе, торопливо пытающуюся ее накормить:
        — Оставь, доченька. В такую минуту кусок в горло не лезет.
        Через некоторое время она набросилась на моего брата, в ответ на его слова:
        — Кто знает, где они? У нас есть время, чтобы спокойно выпить кофе после еды.
        — Да уж, будь твоя воля, ты бы преспокойно лег спать после кофе... а твоя семья пусть себе сгорит заживо... Не понимаю, как такому беспечному человеку могли доверить командование войсками... — Внезапно мать поднялась и сказала: — Я ухожу, а вы — как хотите...
        Выпад матери снизил престиж брата в белом энтари вовсе до нуля. Дети, схватив ломти хлеба и грозди винограда, повскакивали с мест.
        Пока брат, с места поглядывая на настенные часы, вновь и вновь со всей серьезностью повторял, что есть еще полчаса, издалека начал доноситься гул орудий.
        Погасив все лампы, младшая невестка принесла в гостиную детские пальто и несколько одеял, чтобы не замерзнуть под землей. Мать завернулась в одно из них и, возглавляя процессию домочадцев, направилась вниз.
        Наше убежище находилось в огромном подвале, забитом большими глиняными кувшинами, бочками и всяким старьем. Невестка усадила детей на топчан и теперь укутывала их в одеяла. От страха бедняжки совершенно притихли.
        Брат уселся в кожаное кресло с торчащими пружинами и заботливо прикрыл жиденькую поросль на макушке полотенцем, принесенным сверху, так как ему категорически не рекомендовалось переохлаждать голову. Заверив нас, что никакая грозная сила не способна пробить массу потолков над нами и разрушить убежище, он закрыл глаза.
        Мать командовала парадом. Несмотря на мольбы невесток, она не желала садиться и со страшным шумом прохаживалась по подвалу, завернувшись в одеяло, словно паломник в Мекке.
        Когда звук падающих бомб стал особенно громким, она спросила у моего брата:
        — Вероятно, дело серьезное?
        Он открыл глаза и улыбнулся:
        — Просто несколько снарядов попало в ближайший холм. От этого шум.
        Мать сердилась на его намеки, так как не считала, что суетится понапрасну. Когда же она увидела, что брат заснул и даже похрапывает, так и вовсе пришла в ужас. Глядя на нее, можно было прийти к выводу, что сон увеличивает опасность.
        — Ох, сынок, сынок... Булочник, а не военный... Он что, и на войне так же спал? — восклицала мать, обращаясь ко мне.
        В самом деле, брат в своем белом батистовом энтари, со сложенным вчетверо полотенцем на голове вполне соответствовал маминому определению.
        Никогда я так остро не чувствовал, как сильно мама изменилась в старости. Прежде она была очень тихим, вечно опечаленным существом. А сейчас я брал ее на руки вместе с одеялом, словно озорного ребенка, целовал и смеялся.
        Мать то и дело толкала брата в бок, чтобы спросить:
        — Проснись, сынок... Разве ты не боишься?
        Усталость, накопленная за день, насыщенный непонятно какими событиями, и послеобеденная сонливость никак не давали ему проснуться.
        — Мамочка, разве можно такого не бояться? Разумеется, я боюсь, — отвечал брат и вновь погружался в сон.
        Поначалу от волнения мама не замечала ничего вокруг, однако через некоторое время обнаружила, что Афифе среди нас нет, и вновь подняла крик:
        — Куда делась эта женхцина? Если с ней что-нибудь случится, что мы будем делать? Да хранит ее Аллах... Дети, разве вам не жаль ее?
        Она угрожала отправиться на поиски Афифе, если мы не примем меры. Я встал с места:
        — Мама, я найду ее. А заодно принесу сигареты.
        Пока я поднимался по лестнице, ведущей из подвала в дом, вслед мне неслось:
        — Теперь и ты пропадешь, вы все меня в гроб сведете!
        Афифе нигде не было. Я несколько раз позвал ее, стоя посреди прихожей. Никакого ответа. Из распахнутого окна открывался вид на море.
        Ночная темнота окутывала все вокруг. Время от времени около Сарайбурну и где-то еще вспыхивали молнии снарядов, рвущих воздух, а затем все гасло. В какой-то момент я поднял голову. На резном балконе чердака мелькнула тень, и я узнал силуэт
        Мои домочадцы впали в ужас не от осознания истинной опасности, а оттого, что ситуация была им совершенно незнакома. Пока они всей честной компанией бежали в подвал, охваченные паникой, молодая женщина поднялась на чердак и без страха вышла на балкон. Что бы это могло значить? Ведь Афифе никогда не любила показного бесстрашия, не стремилась бросить вызов опасности и не гналась за романтическими сенсациями.
        Чем-то жест бедняжки напомнил мне собственные попытки понарошку совершить самоубийство, когда я забавлялся с игрушечным револьвером, зная, что он никогда не выстрелит. Безнадежность, охватившая дом в этот последний вечер, заставила ее искать смерти. И теперь она испытывала горькое наслаждение, пренебрегая укрытием и вверяя себя воле судьбы в ночь, когда в воздухе носились шальные осколки. Если человек пребывает в таком расположении духа, его лучше не трогать. Более того, мне не хотелось, чтобы она в подобном состоянии почувствовала мое присутствие, поэтому я повернул назад. Но у самой лестницы я передумал и подошел к стеклянной двери, за которой скрывались ступени другой лестницы, ведущей наверх.
        Как ни странно, в эту ночь я впервые попал на чердак. Столько лет я гостил в этом доме и ни разу не испытывал потребности подняться сюда. Поскольку наверху все ставни были закрыты, на лестнице царила кромешная темнота. Спичек у меня не было, приходилось ощупывать стены и перила. Наконец я добрался до верха и пошел на свет, который лился из-под двери.
        Через несколько шагов мои колени воткнулись во что-то мягкое, вроде ковра или перины, и я чуть не растянулся на полу. За дверью обнаружился узкий коридор, ведущий на террасу, где стояла Афифе.
        Хотя звуки орудий стихли, а залпы стали намного реже, она, видимо, настолько погрузилась в свои мысли, что не заметила, как я подошел к открытой двери.
        Балкон был шире, чем иная гостиная в современной квартире. Она стояла на его дальнем краю, там, где сходились поручни перил, засунув руки под мышки. Такую позу Афифе принимала всегда, стоило ей задуматься и уйти в себя.
        Чувствуя, что мое внезапное появление напугает ее больше, чем звуки падающих снарядов, я окликнул женщину издалека. Она, ничуть не удивившись, обернулась.
        Прогнившая, полуразрушенная кровля, некогда оцинкованная, странно потрескивала под ногами.
        Афифе указала на перила:
        — Не подходите близко и не трогайте, они рассыпаются на глазах.
        Мне не хотелось, чтобы мое поведение было истолковано превратно, поэтому я ответил:
        — Мама волнуется, Афифе-ханым. Она ждет вас в подвале, подняла страшный шум. Я пришел за вами.
        Она не ответила, а только улыбнулась.
        — Как вы не боитесь здесь находиться... Ведь это совсем не безопасное место. Сюда вполне может залететь шальной осколок.
        Она снова улыбнулась:
        — Может быть, Мурат-бей...
        — Ну как? Вам удалось увидеть эти бомбардировщики?
        — Был какой-то звук, но я не уверена...
        — Вероятно, опасность миновала... Они, скорее всего, уже далеко и...
        Мне не удалось закончить.
        В ушах загрохотало так, как будто снаряд взорвался прямо под боком. За первым взрывом последовало еще несколько. Удар был настолько сильным, что затряслась крыша над нашими головами, а на оцинкованную кровлю что-то посыпалось.
        — Не бойтесь, — сказал я. — Брат говорил, что неподалеку будут сброшены бомбы. Наверное, это они... Впрочем, давайте спустимся вниз, а то мама совсем разбушуется из-за моего исчезновения.
        — Как хотите, — ответила Афифе, входя в дом. Я шел за ней следом, а рокот снарядов все усиливался...
        — Настоящая ночь огня, Афифе-ханым, — заметил я.
        Она резко обернулась:
        — Вы правы. Это ночь огня.
        Вновь отвернувшись, она зашагала дальше, к лестнице, но через пару шагов ее ноги запутались в ковре или перине, на которую я налетел по пути наверх. Афифе споткнулась и чуть не упала. К счастью, расстояние между нами было ничтожным, поэтому я успел подхватить ее под руки. Вот только теперь уже мы оба потеряли равновесие и упали на преграду.
        Я сразу же вскочил:
        — Надеюсь, все в порядке, Афифе-ханым? — Я не мог удержаться от смеха.
        Но она не ответила и даже не пошевелилась.
        — Что с вами? — спросил я.
        Вновь никакого ответа.
        — Надеюсь, вы не ушиблись?
        Я нагнулся, чтобы задать последний вопрос, и внезапно почувствовал ее руки в своих ладонях. Они пылали огнем, а я не мог заставить себя отпустить ее. Медленно опускаясь рядом, я чувствовал, как мы касаемся друг друга плечами. Вскоре я осознал, что она прижалась щекой к моей щеке и теперь лежит в моих объятиях. Горячие пальцы Женщины подрагивали в моих руках.
        В голове мелькнула мысль: «Ты столько лет безумно желал Афифе, а теперь она лежит у тебя на груди...»
        В темноте я совершенно не видел ее лица, да и вообще ничего не видел. Только в памяти проносились картинки прошлого: полупрозрачный профиль у окна, освещенный солнечным светом, тень от вуали на ее щеке, когда мы встречались на улице, лик, словно источающий собственный свет в полумраке. Я не в силах был контролировать развитие событий. С каждой секундой она льнула ко мне все больше, устраивалась у меня на коленях, прижималась грудью к моей груди.
        Теперь никакая сила, никакая мысль или преграда не смогла бы разделить нас. Она вверила себя моей воле, не произнеся ни единого слова. Лишь в последнее мгновение я почувствовал, что она инстинктивно, совсем слабо пытается сопротивляться. Вот и все...
        Даже придя в себя, я не мог совладать с растерянностью. Иначе я не оставил бы ее одну на чердаке.
        Афифе больше не хотела меня видеть, она плакала и, закрывая лицо руками, умоляла:
        — Уходите, прошу вас!
        Вместе с тем через некоторое время я обнаружил ее в нижней столовой, в компании всех своих домочадцев, покинувших подвал. Страх уступил место радости и веселью, но все по-прежнему были взволнованы. Никто не собирался ложиться спать, даже младшие дети.
        Тяжесть в желудке и суета окончательно разбудили моего старшего брата, которому удалось неплохо вздремнуть в подвале. Он требовал кофе, так как после ужина не имел возможности его выпить, и по-военному четко объяснял домочадцам, что потенциальная опасность подобных налетов основывается на теории вероятности.
        Никто не обращал внимания на Афифе, не видел, как она подавлена. Только мама заметила, что лицо женщины после тщательного умывания покрылось красными пятнами, а волосы блестят.
        Глядя прямо перед собой, Афифе вполголоса что-то рассказывала.
        — Ах, деточка, значит, ты плакала от страха! — воскликнула мать, поглаживая Афифе по голове, и попыталась притянуть ее к себе, чтобы расцеловать. Женщина отстранилась, при этом теперь ее протест был гораздо активнее, чем до этого наверху. Но через некоторое время она медленно опустила голову на колени матери и затихла.
        К брату с каждой минутой возвращалось веселое расположение духа. Он начал рассказывать о битве при Чанаккале, поэтому на маму и Афифе никто не обращал внимания.
        Я сидел у окна, поигрывая кистями тяжелых занавесок из хереке[63 - Хереке — род ткани. Происходит от названия города Хереке, расположенного неподалеку от Стамбула и издревле ставящегося своим ковроткачеством, изготовлением шелковых материй и узорчатых занавесей (Примеч. пер.).], и старался привести мысли в порядок. Сначала я попытался при помощи циничных заумных суждений прогнать неловкость, воцарившуюся в моей душе. Я говорил себе: «Многие годы мы страстно желали этого. Незачем видеть в произошедшем трагедию, ведь я не безмозглый школьник. В конце концов, Афифе свободная женщина. Она никому ничего не должна. Эта неожиданность, возможно, или нет, даже совершенно точно, изменит ее жизнь к лучшему. Может быть, ее консервативные суждения и чувства слегка пострадали. Но она привыкнет и даже станет относиться к своей любви спокойнее, с чувством глубокого удовлетворения. И потом, не стоит забывать, что в эту ночь мы достигли одной из вершин нашего чувства, познали блаженство, обладая друг другом. Но высшее наслаждение казалось таковым только из-за его недосягаемости. Теперь мы на собственном опыте
убедились, что в нем нет ничего исключительного. Мы добились желаемого, но не вознеслись на седьмое небо от счастья. Добродетель преподнесла урок не только ей, но и мне, наставляя нас обоих на путь истинный».
        Неплохое открытие. Но, увы, эта ночь не оправдала надежд, так как не успокоила ни разум, ни душу. Годами я вращался в обществе политиков, карьеристов всех сортов, аферистов, богачей, наживших состояние благодаря войне, женщин высшего общества, потерявших свой мистический лоск, кокоток. В результате я создал собственную поверхностную философию, но сейчас мои доктрины трещали по швам. В школьных хрестоматиях написано, что к провинившимся детям взывает совесть, которая шепчет им на ухо: «Ты поступил дурно, ты поступил дурно!» В тот момент она взывала и ко мне...
        Между тем волнение в гостиной улеглось, но никто пока не хотел спать. Брат расположился под керосинкой, которая уже начала коптить, и продолжил рассказывать истории о войне собравшимся вокруг женщинам и детям. Я по-прежнему сидел у окна, жевал потухшую сигарету и делал вид, что заинтересован происходящим снаружи. На самом деле я не отрывал глаз от них. То есть от матери и Афифе.
        Каким-то образом мама почувствовала боль Афифе. Она то и дело склонялась над женщиной, гладила ее волосы, лоб и подбородок, говорила о чем-то, напоминая старшую сестру бедняжки. Наверное, подбирала слова утешения. Афифе выглядела куда менее напряженной, чем раньше. Она то и дело клала голову на плечо или на колени матери.
        Вдруг я услышал, как с ее губ слетели слова «постоянство натуры». Скорее всего, воображение подшутило надо мной. «Постоянство» — может быть, но «натура»? Не существовало даже одного шанса на миллиард, что это слово ей знакомо, что она объединит его со словом «постоянство», воспроизведя таким образом любимое выражение Селим-бея.
        Грезы наяву могли стать предвестниками приступа, поэтому я поднес руку к виску, а затем пощупал пульс.
        Я использовал логику и рассуждения, чтобы сгладить свою вину, — вот в чем крылась ошибка. Никакая логика не способна убедить меня, что в эту ночь я не сделал ничего плохого, ей не под силу побороть отвращение, которое я испытывал к себе и произошедшему.
        Несомненно, убожество сцены и декораций сыграло свою роль. Я овладел дочерью Склаваки на ветхом чердаке, сотрясающемся под грохот падающих снарядов, среди пыли и паутины, которая сыпалась с потолка. Если бы это произошло в другом помещении, более соответствующем духу наших фантазий и бессмысленных страхов, случившееся не казалось бы мне таким постыдным.
        Мне следовало усилием мысли отделить событие от декораций, вспомнить былое великолепие Афифе и сохранить воспоминания в некой абстрактной пустоте...
        Пусть нам не удалось достичь истинного блаженства, но в мечтах я преобразую воспоминания, добавлю недостающие элементы и, возможно, доберусь до определенных высот. По крайней мере, так я смогу убедить себя, что не напрасно совершил преступление.
        Не отрывая глаз я разглядывал лицо Афифе, которое то и дело скрывалось в тени волос и маминых рук, и вспоминал произошедшее во всех деталях.
        То, что случилось наверху, можно считать либо совпадением, либо вмешательством высших сил. Ведь мы оба повторно споткнулись об эту перину или ковер. Наши тела соприкоснулись, и этого оказалось достаточно. Горящие запястья дотронулись до моих ладоней, подвижный стан оказался в моих руках. Тогда я не обратил внимания, но теперь вспомнил, как ее голова скользнула по моему подбородку, а волосы упали мне на плечо. Я поцеловал ее в подбородок, во рту остался соленый привкус слез, и вот, наконец, содрогания последних мгновений... А вдруг Афифе все это время была без чувств? Как тогда, во время приступа у гробницы, в первую ночь? От мысли, что я овладел ею против воли, пользуясь ее бессознательным состоянием, у меня волосы встали дыбом.
        Во что бы то ни стало этой ночью я должен был переговорить с ней с глазу на глаз и избавиться от страшных сомнений.
        Я подошел к женщине:
        — Полагаю, Афифе-ханым, маме пора спать.
        Она не ответила, даже не подняла головы, а мама возразила:
        — Пусть сегодня все будет так, Кемаль. Я хорошенько высплюсь завтра, сынок.
        Вскоре домочадцы начали разбредаться по дому, мать с Афифе тоже поднялись. Я подошел к ней еще раз и попытался подать ей знак, что нам непременно нужно поговорить. Но она смотрела себе под ноги, хмурилась и молчала. Когда мама вышла из комнаты, Афифе направилась следом, не отставая ни на шаг.
        V
        С детства я обладаю одной особенностью. Обычно человек, попавший в беду или затруднительное положение, страдает бессонницей. Со мной же все наоборот. Более того, стоит мне немного устать, я сразу же обессилеваю и засыпаю не сходя с места. При этом часть сознания продолжает бодрствовать, мыслить и фантазировать. Часто происходят провалы — тогда мысли преобразуются в видения, и я переживаю их как будто наяву. Затем внезапное пробуждение, как от удара, и вновь сновидения... В этом состоянии я пребываю до тех пор, пока глубокий сон не сморит меня.
        Той ночью переживаний хватало. Я бросился на постель, не раздеваясь, и забылся сном. Внезапные пробуждения заставляли меня подскакивать на кровати, метаться, но совсем скоро я вновь впадал в забытье. Одно из пробуждений было особенно резким. Свеча на столике у изголовья погасла. Оцинкованная кровля, на которой обычно развешивали белье для просушки, тихонько потрескивала. Тот же звук померещился мне в первую ночь, когда мы встретились с Афифе. Я вновь ощутил странную уверенность, что Афифе — причина этих звуков, но, как и тогда, разум заверил меня, что предположение необоснованно...
        Я повернулся к окну. Через прорези ставень можно было разглядеть силуэт: мелькнула тень медленно идущего человека...
        Вскочив с постели, я открыл балконную дверь. Афифе...
        Она вошла следом за мной, но вдруг отстранилась и прижалась спиной к стене.
        Ее плечи и руки были плотно закутаны в манто, словно в пелерину.
        Несколько часов назад она не решалась даже посмотреть мне в глаза, избегала меня. Какая сила привела ее сюда теперь?
        Поскольку руки женщины прятались в глубине манто, я взял ее за плечи и провел в комнату. Она сделала несколько шагов, ступая на мысках, но не противилась.
        — Как здесь темно... — прошептала Афифе.
        Меня охватило странное спокойствие, как будто я
        долго ждал назначенного часа свидания, и наконец дождался.
        — Стойте тут, — ответил я, направляясь к столику у кровати, чтобы зажечь одну из свечей в канделябре. Обернувшись, я увидел, что она стоит совсем рядом и улыбается. Афифе подошла так тихо, что я ничего не услышал.
        Две толстых косы обрамляли ее голову с двух сторон и скрывались под воротником манто. Губы и щеки покрывал легкий слой помады и румян. С глаз еще не спала краснота, но ресницы были накрашены.
        Афифе усмехнулась и что-то сказала, но так тихо, что я ничего не понял. Знаком она показала, что боится быть услышанной домашними, а затем приблизилась и медленно прошептала мне прямо в ухо:
        — Я говорю, что совсем потеряла совесть, Мурат-бей...
        Я улыбнулся:
        — Что за слова, Афифе-ханым?
        Афифе пожала плечами:
        — Что поделать, так и есть...
        Я искал ее руки, но она по-прежнему прятала их в манто. Мы стояли лицом к лицу, молчали и улыбались, разглядывая друг друга в зыбком пламени свечи.
        — Так и будете стоять? Вы не хотите снять манто? — спросил я.
        — Мне холодно, — пошутила Афифе. В ее голосе слышалось легкое волнение, но она не стала возражать.
        Я стянул манто с ее плеч и понял причину нерешительности. На ней был только пеньюар. Но она делала вид, что ничуть не смущена, лишь поводила плечами и подносила руки к груди, как будто пытаясь защититься от холода.
        Афифе снова усмехнулась и повторила свои слова.
        Чтобы выиграть время, я складывал манто очень медленно, а затем повесил его на спинку кровати и обратился к ней:
        — Афифе-ханым, вы как ребенок.
        Не скрою, в тот момент у меня возникли подозрения.
        Я не предал должного значения косметике на лице Афифе и открытому пеньюару, в котором она пришла ко мне.
        В голове у меня пронеслось: «Стало быть, Афифе изменилась с тех пор. А может, она всегда была такой, но детская наивность не позволила мне этого понять...»
        Тайна открылась: я понял, почему там, на чердаке, она так легко отдалась мне. Пока я был занят своими мыслями и манто, она разглядывала себя в зеркале, которое стояло на тумбочке.
        Вдруг она произнесла, будто пытаясь оправдаться:
        — Что поделать, завтра для нас не существует.
        Фраза из романа, которая в свое время не сходила
        с моего языка, а потом передалась ей, вновь перевернула все с ног на голову. Я понял, что она впервые навела красоту для меня, и кто знает, как долго она боролась с собой, прежде чем прийти сюда.
        Мне почудилось, что в ее глазах стоят слезы. Я подошел ближе, но не посмел дотронуться до нее и только сказал:
        — Спасибо, Фофо.
        Она встрепенулась. Я впервые назвал ее Фофо. От волнения она не замечала, что плачет, по-детски радовалась и удивлялась:
        — Вы назвали меня Фофо? Фофо, Фофо... Как хорошо!..
        Я взял ее за руки и усадил на диван напротив.
        Понятно, зачем Афифе постучалась ко мне в такой час и чего от меня хотела. Но почему-то у меня не возникло никакой низменной страсти к ней. Моя грудь трепетала от волнения, как в пору ранней юности, пальцы робко касались ее щек, волос, обнаженных плеч, с губ одно за другим слетали детские словечки:
        — Красавица Фофо... горячая Фофо... мягкая Фофо...
        Освещения мне было недостаточно. Я вновь подошел к столику, зажег все свечи в канделябре и поднес его к лицу Афифе.
        — Моя Фофо, твое лицо отливает перламутром. Как я страдал, как хотел дотронуться до этого подбородка, губ, до ямочки на твоей щеке. Спасибо тебе за то, что ты пришла ко мне этой ночью, Фофо... Ты прекрасней, чем прежде, моя Фофо...
        «Ты прекрасней, чем прежде, Фофо!..»
        Любой тридцатилетний мужчина, познавший, что такое красота, считает, что ни одна женщина в тридцать пять не способна выглядеть лучше, чем в двадцать лет. Тем более дочь Склаваки, которую бедность и страдания состарили раньше времени. В конце концов, слова «ты прекрасней, чем прежде, Фофо» могли быть просто комплиментом женщине, которой мне хотелось угодить. Долгое время я думал именно так.
        Но теперь, когда мне перевалило за пятьдесят, я могу утверждать с беспристрастностью третейского судьи: в ту ночь Афифе — с ее усталой кожей, которая то розовела, то бледнела под тонким слоем румян, с более резкими и выразительными чертами лица, с дрожащими губами, с широким лбом и седыми прядями волос — была по-детски невинна. И уж точно привлекательнее, чем прежде. Она была настоящей женщиной...
        Я подносил подсвечник к ее лицу, разглядывал ее вблизи и издалека. А она пыталась посмотреть на меня в ответ, но то и дело отводила взгляд, как будто огоньки свечей не давали ей этого сделать.
        Вдруг она нервно задрожала, откинула голову, словно отринув все сомнения, и со смехом произнесла:
        — Что уж теперь!.. Зачем мне стесняться тебя, Мурат? Разве мне есть чего стесняться? — И затем добавила: — Ведь я так люблю тебя...
        Оглядываясь, она искала, с чем бы сопоставить глубину своего чувства, и, не найдя ничего, беспомощно развела руками...
        Держать массивный бронзовый канделябр становилось все тяжелее. Я хотел поставить его на пол, но Афифе не позволила:
        — Я подержу немного, а заодно посмотрю на тебя.
        Ей не хватало сил, поэтому приходилось держать
        подсвечник двумя руками. Размахивая им то влево, то вправо, словно факелом, Афифе заставляла пламя колебаться из стороны в сторону, со смехом подносила свечи к моему лицу и волосам, будто хотела их поджечь.
        Прежняя Афифе, совсем еще ребенок, пугала своей серьезностью. Теперь она выросла, чтобы вновь поражать контрастом страдальческих глаз, глядящих из-под седеющей челки, увядающего цвета лица, похожего на осенний багровый лист, и детского безрассудства.
        Наконец я понял, что она тоже устала. Забрав у нее подсвечник и поставив его на тумбочку, я вернулся на прежнее место. Мы сидели прижавшись друг к другу и переглядывались. Хотелось куда-то деть руки. Так обычно страдают люди, понимающие, что время пустых бесед истекло, пора поговорить всерьез, обсудить суть дела...
        Только что мы смотрели друг на друга, как два ребенка, преисполненные дружеским лиричным волнением. Дурные мысли, страсти и вожделения были нам неведомы. Но беспощадные законы физиологии брали свое: теперь мы стали просто мужчиной и женщиной, а все остальное ничего не значило...
        Волей природы в этом деле мужчине уготована доминирующая роль.
        — Фофо, ты понимаешь, как опасно приходить в такой час к мужчине, который столько лет любил и вожделел тебя? — спросил я.
        Это был не очень честный вопрос. Несколько часов я терзался сомнениями, подозревая, что обладал Афифе, пока она пребывала в бессознательном состоянии. На этот раз я хотел убедиться, что женщина пришла в мою комнату по своей воле, и услышать из ее собственных уст, что она готова отвечать за свои поступки.
        Однако ответ Афифе оказался не таким, как я рассчитывал. Она крепко зажмурилась и несколько раз кивнула. Решение было окончательным, но она все равно скрестила руки на груди, втянула голову и дрожала, стуча зубами, как перед прыжком в воду...
        Когда мои руки коснулись ее плеч, она открыла глаза и инстинктивно откинула голову назад. Прохладная кожа натянулась, как струна. Но стоило мне резким движением притянуть ее к себе, как ее бросило в жар, а вся напряженность исчезла.
        Ее волосы внезапно расплелись и отгородили нас друг от друга, словно занавесь. Она отбросила их свободной рукой, тяжело дыша, но не теряя сознания. Время от времени Афифе отстранялась, чтобы лучше видеть меня, и поворачивала мое лицо к свету.

* * *
        Потом она, слегка пошатываясь, подошла к прикроватному столику, облокотилась на него и по очереди затушила все свечи, оставив только одну.
        Я лежал на кровати и внимательно следил за каждым ее движением, опасаясь нового кризиса. Афифе задумчиво подперла подбородок ладонями, огляделась, а затем достала маленькую сумочку из кармана манто и долго стояла перед зеркалом, подкрашивая лицо. Наконец она подошла к кровати и, не глядя мне в глаза, приникла к моей груди, словно опять замерзла, и замерла...
        Нужно было что-то сказать.
        — Зачем ты задула свечи, Фофо? — спросил я.
        Ее голос прозвучал на удивление отчетливо и похотливо:
        — Не хочу, чтобы все свечи догорели, они будут нужны до самого утра...

* * *
        Немало ночей я провел с самыми разными женщинами. Я знавал великосветских куртизанок и дешевых кокоток, ветреных женщин, меняющих мужчин как перчатки, и женщин из высшего общества, готовых броситься в пучин)' авантюр, чтобы обрести настоящую любовь. Одним словом, на мою долю выпало бесчисленное множество приключений в компании приземленных, романтичных, больных и здоровых, нормальных и опустившихся женщин, готовых вверить себя случайному человеку ради удовольствия, роскоши или просто от скуки.
        Каждая из этих ночей обязательно оставляла тягостное воспоминание — ведь приходилось заполнять паузы между порывами страсти. А это хуже, чем долгая работа из-под палки. Я походил на усталого, апатичного актера, который спустился со сцены, и теперь, во время антракта, хочет отдохнуть, забившись в угол. Как только я получал от женщины все, что хотел, она теряла в моих глазах свою привлекательность и загадочность. Фальшивые краски увядали, в глазах не оставалось ни намека на тайну. Наблюдая, как женщина отдыхает, прильнув ко мне, или обессиленно усаживается напротив с сигаретой в зубах, чтобы посплетничать, поболтать о музыке, театре, политике и других вещах, о которых она не имеет ни малейшего представления, я испытывал смертельную скуку. В такие минуты во мне пробуждалось отвращение к обнаженной плоти, касающейся моего тела. Она казалась мне окровавленной коровьей тушей, висящей на крюке мясника.
        Ночь с Афифе стала единственным исключением. Лишь тогда я понял, какая сила таится в душе любящей женщины. По сравнению со многими моими любовницами дочь Склаваки была неопытной, неискушенной. Однако за ночь, проведенную с ней, я не тяготился ни секунды. О чем она только не говорила! Детские словечки, которые теперь вспоминаются с трудом, разрозненные воспоминания... В ее устах они преображались, как луч света, проходящий через призму: меняли форму, играли светом и красками, обрастали бахромой, узорами, дрожали и переливались.
        Пели настенные часы в нижней гостиной, их звон, прорезающий ночную тишину, напоминал звук церковного колокола, но я не чувствовал, как летит время. В ходе нашей беседы сами собой раскрылись почти все загадки и тайны, окружавшие Афифе. Например, в ту ночь я узнал, почему она зовет меня не так, как все остальные, а Муратом. Ей нравилось, что у меня есть особое имя, только для нее. Она безотчетно начала его использовать, когда еще ни о чем не догадывалась.
        Что касается причины, по которой она так спокойно покорилась мне, как я понял, произошло вот что: получив известие о моей смерти, она много ночей терзалась, а потом начала грезить, как мы, потеряв голову, бросаемся в пучину разврата. Оказалось, что мечты о человеке, который уже умер, не особенно пугают ее. Они подготовили бедняжку, приучили к мысли об «этих безнравственных ночах»...
        Афифе то плакала, то смеялась, но продолжала свой рассказ, обняв меня за шею. Время от времени ее взгляд становился другим, она вздрагивала, выпрыгивала из постели и произносила немного хриплым голосом:
        — Как темно... я не могу разглядеть тебя как следует, Мурат...
        Я со смехом отвечал:
        — Подсвечник недалеко.
        Тогда Афифе на цыпочках подходила к тумбочке, вновь по одной зажигала оплавившиеся свечи, а затем приводила себя в порядок перед зеркалом. Все для того, чтобы светом, красками, любыми доступными средствами украсить каждый бесценный миг великого счастья.

* * *
        Мы расстались с первым лучом солнца. Афифе бежала к двери за мной следом, умоляя во что бы то ни стало проводить ее вечером на паром.
        — Как я могу не прийти? Разумеется, приду, — пообещал я. Это была ложь. Я забыл о сцене прощания, которое, насколько я мог предполагать, будет очень тяжелым. И потом, следовало опасаться истерики и скандала на глазах у посторонних. Эти причины были достаточно серьезными, чтобы не провожать Афифе. Однако я должен признаться, что суть крылась в другом: я получил от этой женщины все, что хотел.
        Кто знает, как металась Афифе, когда паром в сумерках отходил от Галатской пристани, и где, в какой компании я был в этот час.

* * *
        Больше мы с дочерью Склаваки не встречались. Полагаю, она давно умерла. Иначе я бы непременно получил весточку откуда-нибудь.
        В последние годы я часто ее вспоминаю. Я по-прежнему холост. Из всей моей семьи не осталось никого, кроме нескольких отпрысков, лица и имена которых я постоянно путаю.
        От жизни я ничего особенного не жду, да и не хочу ничего. Некоторым приходится суетиться, браться за тяжелую, не по возрасту утомительную работу, чтобы заработать себе на хлеб. Но у меня достаточно средств к существованию. Я не обременен даже болезнями, которые могли бы хоть как-то развлечь меня и заставить хвататься за жизнь.
        Я человек, который вечерами сидит в строгой, равномерно освещенной комнате. Здесь не читают стихов, а грядущая ночь не приносит никаких сюрпризов.
        По сути дела, даже в молодости я никогда не искал острых ощущений, не имел высоких целей, не гнался за мечтой. Я влюблялся, стремился занять высокий пост, обрести богатство, прославиться, показать себя. Иногда я решался на выступление, на великодушный или героический жест. Он оказывался мелочным и мимолетным... Ни один иллюзорный идеал не задерживался надолго в моем сознании.
        В свое время я многое считал истиной. Но, как бегун, который вдруг начинает задыхаться на длинной дистанции, я всегда останавливался на полпути, а старания других бегунов казались мне напрасным трудом.
        Действительно, ни материальные затруднения, ни страх, ни хлопоты не омрачали моего существования. Мне не на что было жаловаться. Вместе с тем я так и не смог избавиться от ощущения, что не достиг желаемого, не смог подавить в себе чувство неудовлетворенности, как человек, которому что-то пообещали, но не сдержали слово. Вот только что же мне такого пообещали? Наверное, здесь кроется истинная причина моего недовольства: я так и не понял этого.
        Как я уже говорил, я часто вспоминаю Афифе, особенно в последнее время. В молодости я придавал большее значение авантюрам, которые тешили мое самолюбие, заставляли гордиться собой. Я совершенно не задумывался о душе, не искал наслаждения, поэтому несчастная красавица Склаваки — среди всех этих «истинных» прелестниц — казалась мне недостойной внимания. Я даже стыдился ее.
        Однако теперь, оглядываясь на жизнь с высоты прожитых лет, я, как ни странно, вижу, что красавица Афифе со временем вытеснила всех остальных. Ее образ, каким он запомнился мне в ту ночь, парит над ними. И я чувствую, как тоска по несдержанному обещанию постепенно покидает мое сердце.
        notes
        Примечания
        1
        Здесь: Александра Македонский, у мусульманских народов Искандер Зулькарнайн (Здесь и далее примеч. ред.).
        2
        Каймакам — в Турции титул правителя округа.
        3
        Цитата из стихотворения Намыка Кемаля «Крик» (Velvele). Намык Кемаль (1840-1888) — турецкий писатель и общественный представитель литературы Танзимата (название реформ в Османской империи с 1839 до начала 70-х г.г. XIX в. и самого периода их проведения). Как один из передовых представителей буржуазной мысли второй половины XIX в. вел активную борьбу с османским деспотизмом. Османское правительство всячески старалось изолировать Намыка Кемаля, высылая его в самые отдаленные губернии в качестве губернатора.
        4
        Сакыз, или Хиос — турецкий остров в Эгейском море, между Самосом и Лесбосом.
        5
        Мидилли — греческий остров в Эгейском море.
        6
        Ракы — турецкая 45-градусная виноградная водка, которая перегоняется с добавлением анисовых семечек.
        7
        Цитата из стихотворения турецкого поэта XIX века Ашика Дертли. (Примеч. пер.).
        8
        Крез (ок. 595 — после 529 до н.э.) — последний правитель Древнелидийского царства, обладатель несметных богатств.
        9
        Каймакам вспоминает легенду о несчастной любви Аслы и Керема, которые сгорели в пламени своих чувств (Примеч. пер.):
        10
        Строка из стихотворения Рахми, поэта эпохи диванной литературы, ставшая афоризмом. Диванная литература отвечала вкусам и требованиям ценителей изящной словесности, высокообразованной элитарной прослойки (Примеч. пер.).
        11
        Энтари — длинное женское платье свободного покроя (Примеч. пер.)
        12
        Традиционное турецкое сладкое блюда на основе жевательной смолы. (Примеч. пер.)
        13
        Имя «Ирфан» означает «просвященный», «образованный» (Примеч. пер.).
        14
        Милас — город и район на юго-западе Турции на побережье Эгейского моря.
        15
        Эрзурум — город на северо-востоке Турции, узел на пути из Аннары в Иран и страны Закавказья.
        16
        В османской армии колагасы — было промежуточным званием между капитаном и майором (Примеч. пер).
        17
        Сулус — род арабского письма, почерк, состоящий из крупных, как бы заглавных букв (Примеч. пер).
        18
        Турки-османы — основное население Османской империи (1453 -1918 гг.); происходили из огузского племени кыйа, обитавшего в Средней Азии в области Балха.
        19
        Чаршаф — род головного платка, который носит мусульманская женщина (Примеч. пер).
        20
        Суджук — сладкое блюдо, наподобие грузинской чурчхелы (Примеч. пер).
        21
        Сарма — блюдо из риса, трав и специй (очень редко с фаршем), завернутых в виноградные листья (Примеч. пер.).
        22
        Минтан — мужская рубашка без воротника (Примеч. пер.).
        23
        Касап — разновидность турецкого хоровода (Примеч. пер.).
        24
        Меджидие — серебряная монета, достоинством в 20 курушей. — 8р. 53к. (в дореволюционной России) 1 золотая османская лира — 5 меджидие (Примеч.. пер.).
        25
        Ты очень красивый ребенок (греч.).
        26
        Орден Меджидие (Меджиди) был выпущен по приказу султана Абдульмеджита в 1851 году, имел пять градаций и вручался за военные заслуги и важные деяния в религиозной сфере (Примеч. пер.).
        27
        Капмаджа — детская игра, в которой играющие перебегают из одного угла в другой, стараясь не быть схваченными (Примеч. пер.).
        28
        В дореволюционное время в России, а на Западе и по сей день, в Пасху на прихрамовой территории разжигается большой костер. С одной стороны смысл костра, как и у пасхальной свечи — огонь есть Свет и Обновление. Пасхальный костер также разводят для символического сожжения Иуды (Греция, Германия). С другой стороны, около этого огня могут греться те, кто вышел из храма или не дошёл до него, поэтому он является также символом костра, у которого грелся Петр. Молодежь прыгает через костер. В дополнение к световой иллюминации костров и фейерверков используют всяческие хлопушки и шутихи для торжественности праздника (Примеч. пер.).
        29
        Зия-паша Абдул-Хамид Зия-бей (1825-1881) - турецкий поэт, публицист и общественный деятель эпохи Танзимата. Возглавлял умеренное крыло общества «Новые османы». Вместе с Намыком Кемалем издавал в Лондоне газету «Мухбир» и «Хюрриет». Один из авторов проекта турецкой конституции (1876). Стремился придать турецкой литературе народный характер, ратовал за демократизацию языка, но в своих стихах придерживался традиционных форм.
        30
        В Турции младшие целуют руки старшим в знак почтения, этот обычай сохранился по сей день (Примеч. пер.).
        31
        Текирова — город-курорт на средиземноморском побережье Турции.
        32
        Селямлык — мужская половина мусульманского дома (Примеч. пер.).
        33
        Здесь: пресс-папье — принадлежность письменного прибора в виде бруска из какого-нибудь материала, с прикрепленными к нему нарезанными листками промокательной бумаги.
        34
        Абани — белая шелковая ткань, расшитая желтыми узорами. (Примеч. пер.).
        35
        Бейт — в поэзии народов Ближнего и Среднего Востока двустишие в любом поэтическом жанре. Делится на две строки и может выступать как отдельная жанровая форма. В двустишии обязательно должна быть выражена законченная мысль. Стихи, составляющие бейт, в зависимости от поэтического жанра могут быть рифмованными и нерифмованными.
        36
        Речь идет о дешифровке сложных каллиграфических картин-символов (Примеч. пер.).
        37
        Мухаллеби — молочный кисель на рисовой муке (Примеч. пер.).
        38
        «Замолчи, Флора, замолчи! Птичка моя, прекрати!» (греч.).
        39
        Меджнун — прозвище полулегендарного поэта конца VII века, прославившегося своей преданной любовью к Лейле. По преданию, отец Лейлы выдал ее за другого, а несчастный поэт удалился в пустыню, где сочинял стихи в честь возлюбленной (Примеч.. пер.).
        40
        Ферхад, Керем и Камбер — герои турецких народных легенд (Примеч. пер.).
        41
        Саз — ближневосточный народный инструмент (Примеч. пер.).
        42
        Мухаммедие — религиозная литература.
        43
        Мухаммед Сулейман оглы Физули (Фузули) — туркоманский (туркоманы — тюркский народ, проживающий на севере Ирака) поэт и мыслитель XVI века. Один из основоположников жанра «дивана» в классической азербайджанской литературе.
        44
        «Сын Воина» — роман Ахмета Расима, турецкого писателя конца XIX — начала XX вв. (Примеч. пер.).
        45
        «313-я битва» — под таким названием в турецкой истории традиционно упоминается война 1897 года между Османской империей и Грецией (Примеч. пер.).
        46
        «Джезми» — роман турецкого писателя Намыка Кемаля, вышел в 1880 году (Примеч. пер.).
        47
        «Голубое и черное» — роман турецкого писателя Халида Зии Ушаклыгиля, 1897 год (Примеч. пер.).
        48
        Желание и готовность выражать почтение (в том числе религиозное) кому-либо или чему-либо.
        49
        Восточный прохладительный напиток из фруктовых соков с сахаром; фруктовый сироп.
        50
        Манукян, Мартирос — турецкий актер и режиссер армянского происхождения (1839 —1920). Сыграл значительную роль в процессе становления турецкого театра по западной модели. (Примеч. пер.).
        51
        Хамам — турецкая баня (Примеч. пер.).
        52
        Кордон — одна из главных улиц Измира, набережная, с давних лет известная как место гуляний и увеселений (Примеч. пер.).
        53
        Молодая госпожа — почтительное обращение к дочери, невестке или младшей сестре хозяина дома (Примеч. пер.).
        54
        Зейбек — традиционный турецкий танец.
        55
        Зурна (дословно с тур. — праздничная флейта) — Восточный духовой музыкальный инструмент.
        56
        Иттихадисты — члены комитета «Единение и Прогресс» («Иттихад ве Тераки»), возглавившие восстание турецкой армии, в результате которого свершилась Конституционная революция и была провозглашена Конституционная монархия (Примеч. пер.).
        57
        Энвер-паша — турецкий военный и политический деятель, идеолог и практик пантюркизма и панисламизма. Активный участник Младотурецкой революции 1908 г., один из лидеров младотурецкой партии «Единение и прогресс» (Примеч. пер.).
        58
        Палаш — холодное рубящее и колющее оружие с прямым и длинным (около 85 см) однолезвийным клинком, с XVIII в. — в металлических ножнах (Примеч. пер.).
        59
        Фатих — район Стамбула (Примеч. пер.).
        60
        Ханым-эфенди — госпожа (Примеч. пер.).
        61
        Валиде-султан — мать султана, главная женщина Османской империи, обладающая серьезной властью (Примеч. пер.).
        62
        Аязма — священное место с источником — у греков-христиан (Примеч. пер.).
        63
        Хереке — род ткани. Происходит от названия города Хереке, расположенного неподалеку от Стамбула и издревле ставящегося своим ковроткачеством, изготовлением шелковых материй и узорчатых занавесей (Примеч. пер.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к