Десятсков Станислав, Персонных Дел Мастер- библиотека РусЛит

Персонных дел мастер Станислав Германович Десятсков
        Роман Станислава Десятникова является трилогией, две первые части которой вышли в Лениздате в 1986 году. В центре повествования - история Северной войны, перипетии сложной дипломатической борьбы, которую вели Петр I и русская дипломатия. На этом фоне автор рассказывает о судьбах двух братьев - Никиты и Романа Корневых.
        Часть первая ТАЙНОЕ ПОСОЛЬСТВО
        глава первая. Новгородские изографы . . . .
        глава вторая. Запроданный полк........
        глава третья. Тайное посольство........
        Часть вторая В ЧАС ПОЛТАВЫ
        глава первая. Перед нашествием........
        глава вторая. Первые баталии.........
        глава третья. Лесное...............
        глава четвертая. На Украине.........
        глава пятая. Московский новосел........
        глава шестая. Полтава..............
        Часть третья ПАНСИОНЕР ПЕТРА ВЕЛИКОГО
        глава первая. Прутский поход..........
        глава вторая. Гангут...............
        глава третья. Мастер в Европе........
        С.Десятков
        Персонных дел мастер
        Роман-трилогия
        Художник О. Ю. ЯХНИН Редактор Н. Г. НА АН
        152-90
        4702010201 — 170 М171 (ОН) 9(1
        IS UN 5-289-00628
                Первая часть
        Тайное посольство
        НОВГОРОДСКИЕ ИЗОГРАФЫ
        Гонимое теплым ветром-шелоником дождевое облачко набежало на Торговую сторону, погасило солнечный свет в окнах-мигалках покосившихся деревянных изб и уплыло было в сторону Синего луга, да словно зацепилось за Спаса на Ильине, стало на якорь, — и хлынул долгожданный светлый дождь на сады и рассохшиеся от жары крыши древнего Новгорода. Запрыгали босоногие мальчишки по заросшим мягкой травой тихим улицам, певчими птицами защелкали их звонкие голоса: «Дождик, дождик, перестань! Я поеду во Рязань! Богу молиться, Христу поклониться!»
        Токмо из Господина Великого Новгорода ехать на богомолье в Рязань в 1704 году никакой нужды не было: едва ли не из каждого проулка выглядывали, словно шлемы воинов Александра Невского, купола новгородских церквей.
        — Шабаш, ребята! Послужили господу — ублагостим чрево свое! — Кирилыч, свежий дородный мужик, похожий на большой белый пень, первым шагнул из церкви.
        — Силен в тебе бес, Кирилыч, и ненасытен! Ох, ненасытен! — с верхних лесов, что стояли под самым куполом, весело рассмеялся старший артельщик дедушка Изот, но спорить с Кирилычем воздержался: солнце все одно закрыло облако, и сразу потускнели настенные росписи и иконостас, а старый изограф знал, что краску лучше всего класть по солнечному лучу. И по тому, как дед запел бодрым голосом свою любимую песню: «Ах, кабы на цветы да не морозы, и зимой бы цветы расцветали», — все поняли: работе и в самом деле шабаш! С хоров раздался звонкий перестук сапог, и на вольный воздух из темноты церкви выскочили младшие артельщики, любимые внуки деда Изота — Никита и Ромка.
        — Благодать-то какая! — Старший, Никита, остановился на высоком крыльце и обвел руками, точно замыкая в круг, и казавшиеся темно-синими под дождем бескрайние пойменные луга, и седой Волхов, издали похожий на широкое озеро, и темно-красные стены Детинца, словно щиты сдвинутые дождем друг к другу над водами Волхова, и маячившее за городским валом и лугами сельцо Волотово, где, по преданию, проживал в оны годы князь Гостомысл.
        — Эх! Хороши после дождя огурчики с грядки! — мечтательно произнес Кирилыч, раскладывая под навесом на чистом полотенце нехитрую снедь: пышный каравай домашнего хлеба, зеленый лучок, жбан с квасом.
        — Да я мигом в поповский огород за огурчиками, в два счета обернусь! Айда, Никита! — Ромка словно и не доводился погодком старшему брату: Никита и в 18 лет отрок, высокий, белоголовый, а Ромка вылитый цыган — ловкий крепыш с вьющимися черными волосами и развеселыми вороватыми глазами. Дед Изот не раз отмечал, что, глядя в них, новгородские молодки враз как-то беспричинно глупели и, отвернувшись, прыскали в рукав.
        — Я те сбегаю... — пообещал он на всякий случай внуку. — Пока краски не разотрешь, я те сбегаю! — Да куда там! Ромка все дедушкины угрозы почитал за ласку. Одно знал твердо: пока дед мурлыкает песню, он мягок яко воск. Недаром остальные новгородские изографы кличут дедушку певчим Изотом.
        Ромка уже вихрем сорвался с крыльца, орлом перелетел через высокий плетень поповского огорода и был таков. «Нет, что ни говори, ежели старший в мать, младший непременно в отца. Бунтует в Ромке стрелецкая кровушка, ох бунтует!» Дед даже песню мурлыкать перестал: вспомнилась, должно, та широкая свадьба, которую покойный брат Николай устроил для своей любимой дочки Дуняши. Почитай, вся родня сошлась, даже деревенские заявились.
        Еще бы, приглянулась Дуняша не местному новгородцу — выходила замуж за удалого стрелецкого десятника, залетного московского соколика! И кто знал, когда свадьбу играли, когда песни пели, что поджидает молодого стрельца не чин сотника в Стремянном полку, а царская плаха на Лобном месте. Свадьбу-то играли еще при царевне Софье, когда стрельцы в великой силе были, и никто не ведал, что подломится та сила, словно гнилая доска, и Дуняшу с двумя мальцами изгонят, как вдову казненного стрельца, с широкого замоскворецкого подворья, а двор тот отпишут на государя. Не знали, не ведали, в
        Рождественской церковке и венчалися! А как узнали да спроведали!.. Николай-то, брательник деда Изота, к тому времени преставился, и в доме его всем заправляла старшая дочь Глафира. Та родную сестру и на порог не пустила: государевы, мол, ослушники. Да и прочая новгородская родня отвернулась, испугалась тяжелой царевой руки. Так и вышло, что только одинокий как перст дед Изот и принял Дуняшу с сиротами. Дуняша, правда, недолго и пожила — все скучала, должно, по срубленной на плахе буйной стрелецкой головушке. А деду Изоту хочешь не хочешь, а пришлось и дале жить: на руках-то двое сирот осталось, не по миру же их пускать. Так и на восьмой десяток завернул, дабы внуков приемных вырастить. Зато и подросли соколики! Дед с улыбкой обернулся к старшему, Никите, и улыбка у старика стала глубже и доверчивей.
        — Что, милай, смотришь, аль красавицу выглядел? — спросил он его с той же лаской, с которой спрашивал когда-то любимую племянницу свою Дуняшу. Потому как если Ромка в отца, то Никита — вылитая Дуня, их, кор-невской, старинной новгородской породы.
        — И впрямь, дедушка, красавица! Глянь-ко! — Вдали, над дымящимся после дождя лугом, всплыла, словно ее кто-то на руках приподнял, церковь Спаса на Ковалеве. И робко, совсем по-девичьи, переглянулась с нею Нередица. А за Волховом ответно заблистали купола Юрьева монастыря. Ну а за Юрьевым, каждому новгородцу то было ведомо, синело Ильмень-море, а там, далеко-далеко на юге, высился сказочный Царьград. Ведь по этим водам и проходил когда-то великий путь «из варяг в греки».
        «Никак сам отец Амвросий к нам жалует, на труды наши, должно, воззреть решил батя! Эх, как бы он Ромку на грядках-то не словил!» — Кирилыч с досадой начал собирать обеденную снедь. И впрямь, от поповских хором, что чернели за огородом, выкатился круглый, как колобок, бородатый уличанский поп Амвросий и покатился к церкви меж грядками с огурцами и репой. По тому, как он налился кровью, грозно сопел и отдувался, ясно было, что отец Амвросий зело сердит и гневен. Не склонив головы на общий поклон и не дав обычного благословения, он, тяжко перепрыгивая через ступеньки, не взошел, а вбежал в храм и ринулся к главному иконостасу.
        — Яко учат святые отцы писать уставные лики? — строго обернулся он к Изоту. И не дождавшись ответа, продолжил писклявым голосом: — Писать-то учат, как и молиться, по заветам дедов и прадедов наших! А кто от оных заветов отступится, себя потеряет! Знамо тебе сие?
        — Знамо, только времена — они не стоят, господине, в запруде, текут, яко Волхов... — Дедушка Изот не любил заказчиков уставных, коим любая «сказка» изографа видится дурью и кои не понимают, что без этой своей «сказки» не понять изографу душу старого мастера, не подновить удачно старинную икону.
        — Времена текут?! А ведомо тебе, что все на круги своя вертается? Это ныне гордыня людишек заела. Человек себя наравне с богом ставит. Но вернутся еще к нам времена Алексея Михайловича Тишайшего! Вера и благочестие снова укоренятся в душах неразумных россиян. Дай срок! Времена те не за горами. А за грехи наши и гордыню бесовскую скоро грянет гром божий и явятся к нам господа шведы, как в великую смуту! Думать страшно, что тогда свершится над Новоградом! Потому бери сию доску испоганенную и неси на солнышко!
        Отец Амвросий выскочил на крыльцо и воззрился на Никиту с видимым гневом и отвращением. Оттого, наверное, что Никита давно уже выполнял у деда самую тонкую работу — подновлял уставные лики, он и стал замечать за собой желание разгадывать суть человеческих лиц. Но вот толстое, по обычной видимости благодушное лицо отца Амвросия его обмануло. «С такими лицами вообще легче обманывать!» — подумал Никита.
        Меж тем отец Амвросий в великом гневе уже подскочил к нему:
        — Так это ты, маловер, святую Анну подновлял? Ты?!
        «Дознался-таки! — Никита разозлился даже не на
        попа, а на доносчика. — Сам-то поп спиной к иконостасу стоит — ничего бы и не разглядел толстый дуролом! Да другие, видать, постарались. Не иначе как Игнатка — сынок церковного старосты и донес».
        — А ведаешь ли ты, пащенок, что Анна — сиречь благодать божья?! — дошли до Никиты крики разгневанного отца Амвросия, — А сие что? — Жирный палец уставился на поставленную лицом к солнцу икону, — Сие благодать божья? Тьфу! Да это же моя холопка Оленка, дворовая девка, что мне полы моет, портки стирает... Ах ты пащенок! Отец твой голову сложил на плахе за старый обычай, а ты сей срамной иконой церкви божией зуботычину дал?!
        Но тут в спор неожиданно вмешался дедушка.
        — Не гневи бога, батюшка! Не вещай за всю православную церковь! Ступай домой и отмойся от грязи своих речей! А отрока я и без тебя накажу! — И в доказательство Изот сердито дернул за светлые кудри покорно склонившего перед ним голову Никиту.
        Отец Амвросий, как бы задохнувшись, замолк и покатился через огород к своим черным хоромам. Только там он словно опомнился и издали погрозил всем маленьким кулаком.
        — Да, плакали теперь наши денежки... — ворчливо заметил Кирилыч, — и виной всему девка! Ох, бабы, бабы! — После своей разгульной жизни в буслаевские годы Кирилыч так никогда и не женился, а своих женатых сотоварищей именовал несчастными каторжанами, плененными судьбою.
        «А девушка-то и впрямь красавица!» Дед залюбовался нежным и тонким очертанием девичьего овала на иконе. Солнечные лучи, брызнувшие после дождя, казалось, так и ласкали краски: зарумянились щеки, засмеялись, словно живые, глаза.
        — Дышит, вот те крест, дышит! — вскрикнул подошедший Кирилыч.
        — И впрямь дышит! — Дед шагнул в сторонку, дабы не спугнуть первого взгляда. — Но и отец Амвросий прав: сие не икона, сие парсуна! И парсуна отменная! — И с радостью подумал, что, может, это и не парсуна даже, а картина нового письма. Да не из тех мрачных полотен, на кои нагляделся дед в замках ливонских баронов, когда ходил в молодые годы за рубеж с плотницкой артелью. Нет, в тех темных холстах не было жизни. А здесь — высокое озарение души. И радоваться надо — есть богатырский талант у Никитушки! И бояться: не зарыла бы жизнь сей талант в землю! Дед с показной суровостью посмотрел на застыдившегося Никиту и сказал властно:
        — Ты, парень, вот что, отнеси икону сегодня же домой да поставь в горенку. Не то, почитаю, скучаешь один там ночами по зазнобушке! — И лукаво подмигнул Кирилычу. Тот захохотал так, как умел когда-то в Господине Великом Новгороде смеяться Васька Буслаев: громко, простодушно и от всего сердца. За смех этот и выкупил в свое время дед Изот разоренного купецкого сына, буяна и ёрника Кирилыча из долговой ямы.
        И свидеться с Оленкой Никите удалось только через неделю после истории с иконой и отцом Амвросием. Попадья навалила на девушку столь много работы, что Оленка и на час не могла отлучиться с поповского подворья. Сам отец Амвросий в церкви боле не показывался, хотя деньги за работу, вопреки мрачным предсказаниям Кирилыча, заплатил исправно.
        — Ох не нравится мне эта доброта! Слишком много церквей в Новгороде, чтобы в наших краях поп мирянину обиду простил! — сердито ворчал Кирилыч, когда снимали леса. Теперь всем открылись писанные чудесным лазорем, подновленные настенные фрески, а сверху, из-под самого купола, сурово и властно смотрел осиянный льющимся через узкие окошки „светом Вседержитель письма славного Феофана Грека.
        — Деда, а пошто он кулаком-то грозится? — Роман всегда так: во фресках его интересовало движение, рассказ, а не узор и краски.
        — А насчет того есть одна сказка, внучок! — Дед с младшим внуком обращался всегда не то чтобы ласковее, а как-то веселее — был и понятней и проще, и жизненный путь его, считал дед, будет прямее, чем у Никиты, — Писала в давние времена одна артель церковь. Писали и Вседержителя. Писали по уставу — с рукой благословляющей. А утром пришли — рука в кулак сжата. Ругнулись мастера и решили, что хлебнули вечор медовухи. Переписали. На другое утро приходят: опять рука в кулак сжата! Взялись они в третий раз за кисти и слышат вдруг голос сверху: «Писари, о писари! Не пишите меня с рукой благословляющей, а пишите с рукою сжатою! Держу я в той руке Господин Великий Новгород, и коли рука моя разожмется — тут и конец граду Новгороду!» Вот с тех пор наши новгородские мастера и пишут Вседержителя на свой сказ — с рукой сжатой, а не благословляющей!
        — Но сей-то лик писал не новгородец, его ведь сам Феофан Грек писал, дедушка! А рука все одно сжата! — перебил старика Никита.
        — Так оно так, лик сей писал великий Феофан! — согласился дед. — Прав ты, Никита, — малость учен, потому и прав. Но оставь-ка на время свою ученость и подумай: где жил Феофан-византиец лучшие свои годы? Ты думаешь, он наших сказок не слышал, медовухи нашей не пил, с мастерами нашими не водился? То-то! Большой был мастер, не спорю, но говорил сей грек в
        Новгороде русским голосом! — Дед закашлялся и махнул рукой. — А впрочем, шли бы вы гулять, ученые головы! Нонче отец Амвросий нам всем расчет дал, не поскупился! Берите-ка! — Дед раскрыл кожаный кошель и дал братьям по рублевику весомой чеканки. — Ступайте, ступайте! — рассмеялся он удивлению внуков: никогда до того не баловал он их такими деньгами.
        — Эх! Сегодня наш брат мастеровой и загуляет! — радостно подмигнул Ромке Кирилыч.
        — Я те погуляю! — грозно пообещал дед. — Расчет не получишь, пока вечером остальные леса не приберешь. Мне еще сегодня верхний строй подновить надо.
        — Ну что, Никитушка, делать-то будем? Ты только глянь — цельный рубль! У тебя целковый, у меня целковый... Давай, мы с тобой на ярмарке у цыганов славного конька сторгуем? Настоящего, ездового, а не дедушкину сивку-бурку! — Глаза у Ромки так и загорелись при одной мысли о лошадях. Должно быть, с тех времен, когда они еще не были при деле и мальцами ездили с Кирилычем в ночное, родилась в нем эта страсть к лошадям.
        — Ан нет, Роман, — несогласно завертел головой Никита. — Я лучше завтра немецких красок да новые холсты куплю!
        — Опять малевать? А по мне, так пропади они пропадом: что иконы, что парсуны! Право! В тебе, Никита, словно и не течет кровь стрелецкого десятника Стремянного полка!
        — Тише ты ори о крови-то своей, дурень! Забыл царский указ — выслать из Москвы стрелецких вдов и сирот и впредь детей казненных стрельцов на службу царскую не брать. Так-то! Ступай-ка ты, Ромка, лучше на ярмарку коней смотреть, а я пойду своей дорогой!
        — Чай, Оленке обновы покупать!
        — Ах, и ты туда же, смеяться! — Никита перехватил брата и хотел было перебросить его через плечо, но тот изловчился и, падая, так потянул на себя Никиту, что тот сам перелетел через него, и через секунду крепыш Ромка сидел уже у него на груди и крепко держал за руки.
        — Молодец, Ромка! — одобрительно хмыкнул с крыльца Кирилыч. — Славный перехват! Где выучил-ся-то?
        — Грузинец один на ярмарке показывал. Э, да вставай, вставай, братан, — вон и зазноба твоя из-за амбара знаки подает, зовет, поди! — И пока Никита бежал к Оленке через огород, он слышал позади дружный хохот Романа и Кирилыча.
        — Вот черти! Еще попадью из избы выманят! — испугался было он на ходу, но, к счастью, все обошлось...
        — Серденько мое, Никитушка! — Оленка сама обхватила его и крепко поцеловала на виду изумленных Кирилыча и' Романа. Затем оттолкнула и сказала быстро: — Приходи сегодня на Гарольдов вымол. Я буду там, слышишь, обязательно буду!
        Тут со двора раздался сердитый голос попадьи, и, подхватив ведра, Оленка быстро зашагала к поповскому дому.
        Надо ли говорить, что еще и не свечерело, а Никита уже торчал у старой пустой пристани окрещенной еще в давние-давние времена, когда княжил в Новгороде великий князь Ярослав, Гарольдовым вымолом.
        На Волхове было тихо, спокойно, редко-редко проскрипят уключины лодки да заскользит над водой полный парус рыбачьей соймы, возвращающейся с Ильменя. Только на другой стороне, у Детинца, мелькают черные монашеские клобуки и несутся сердитые голоса: по указу царя Петра монахов занимали на черной работе — заставляли подновлять обветшавшие укрепления Детинца на случай, ежели заявятся шведы. Впрочем, монашеская братия не особливо себя утруждала работой без царского надзора, а воевода, как было всем ведомо, славился сребролюбием и богобоязненностью. И вскоре черное воинство дружно зашагало по дороге в Юрьев монастырь, предвкушая вечернюю трапезу.
        И наступила столь сказочная тишина, что Никита, казалось, услышал, как с тихими всплесками Волхова течет само время. Как и века назад, река медленно, но упрямо несла свои воды на Север, в страну угрюмых варягов, с которыми столько раз шли кровавые войны. Вот и ныне уже пятый год шла война со шведом, потомком древних варягов. Многое видел на своем берегу седой Волхов.
        Никита особливо любил слушать дедушкины сказы длинными зимними вечерами. Забирались они с братом на теплую и широкую русскую печь и оттуда сверху видели диковинные при свете одинокой свечи тени на степах, слышали напевную речь деда, пока тот неспешно вел старинный сказ, что слышал еще от своего деда: плотницкий род Корневых был в Новгороде древнее иных боярских родов. Баял им дед и старинный новгородский сказ про Гарольдов вымол. Многие сказы ведал дедушка! Правда, с годами меньше сказы сказывал, боле учил внуков грамоте: и своей, славянской, и грамоте немецкой, — дошел он до нее самоучкой в своих многих скитаниях по Ливонии и Эстляндии. Жил тогда дедушка и в Риге, и в Ревеле, мастерил, плотничал. Так, глядишь, и заговорил с немецкими мастерами и заказчиками на их языке. Ромке немецкий давался с трудом — ему бы все на саблях с Кирилычем биться, а Никита и не заметил, как выучил.
        Вернулся же дедушка из Ливонии с поврежденной левой рукой: отхватил ему в Нарве два пальца палашом шведский офицер. Дабы не платить за работу, набросился при расчете, да еще пригрозил бросить деда в темницу как московского соглядатая. С тех пор и’ отошел Изот от извечного корневского плотничьего ремесла и занялся «божьим промыслом»: стал писать иконы, подновлять древние росписи и со временем приобрел славу первого новгородского изографа.
        Тогда же заделался он и великим книгочеем, и каких , только удивительных книг не прочел в дедушкином доме Никита: тут и Четьи-Минеи, и «Космография» Козьмы Индикоплова, и совсем диковинная книга «Описания войн, или же Как к гибели и разорению всякие царства приходят». Но больше книг полюбил Никита тонкую науку красок и скоро стал деду прямым в том помощником, и многие заказчики, знавшие толк в ремесле, просили деда приходить с «товарищем своим», Никитою. И по тому, как радовался дед таким приглашениям, понятно было, что видит он в Никите не помощника, а преемника.
        — Роман — тот другое дело, в том стрелецкая кровь бунтует, воин растет, а Никита — наш, корневской породы! — говорил дед гостям, не таясь от внуков.
        «И точно, Ромка воин великий! — даже в мыслях улыбался Никита, вспомнив о брате, — Бегает по всему Новгороду^?^ расспрашивает всех встречных солдат о битвах, что гремят -по соседству с новгородскими землями, в Ливонии и Ингерманландии». В последний год, с тех пор как царь Петр захватил устье Невы и заложил там Питербурх, через Новгород, по Московскому тракту, почитай, каждый день идут обозы и маршируют воинские команды. Так что рассказчиков о Северной войне хоть отбавляй...
        Петровские офицеры — все молодые, веселые... Только и говорят, что о штурме Шлиссельбурга, Яма и Копорья, а для коренных новгородцев это же ближние города, и Шлиссельбург для них — бывший Орешек. И то, что их отобрали у шведа, хорошо и здорово, а с другой стороны и боязно. Старики — те помнят, как Иван Грозный, почитай, всю Ливонию взял, и что же? Выгнали шведы из Ливонии московские рати, отобрали Орешек, а в 1611 году и в сам Новгород пожаловали. Впервые склонился Новгород перед иноземцем, впервые, и оттого еще горше. Такого разора город не видел и в опричные времена Ивана Грозного! Вот отчего частенько вздыхали мирные новгородские обыватели и с опаской поглядывали на Запад, откуда ветер с Балтики всегда приносил ненастье.
        Но молодежи страхи стариков были неведомы. Такие, как Ромка, спят и видят: записаться скорее в драгуны, лихо скакать с саблей у пояса, поглядеть далекие земли и страны...
        Никита и сам норой, когда бился в шутку с братом и Кирилычем на стрелецких, отцовских еще саблях, чувствовал, как играет в нем необузданная, рвущаяся из тишайшего благолепного Новгорода молодецкая сила и удаль. Ну а о Ромке и говорить нечего — давно бы сбежал с дедушкиного подворья, ежели бы не ведал про царев запрет: не брать на воинскую службу детей казненных стрельцов.
        ...С реки повеяло ночной сыростью, прохладой, и то сказать — осень на носу. Зажглись первые звезды. Одна из них встала прямо над позолоченной главой Софии. В лунном свете белые стены и купола Софии словно приплыли из сказки,.и казалась София сама целым городом, над которым зажглась далекая звезда, Ярославна. Ведь брат Ярославны, Владимир Ярославович, и воздвиг этот славный храм.
        И тут мысль об Оленке словно обожгла Никиту. И хотя встречались они наедине, почитай, с весны, все не верилось, как и в первый раз, что вот она сейчас будет здесь, рядом.
        Но что это? Вместо Олены по крутой тропке, мимо церкви Шен-мироносиц, сбегает, нелепо размахивая руками, Кирилыч.
        — Там!.. — еще издали кричит он Никите, — там дед Изот с лесов упал! — Кирилыч еще не кончил свой рассказ о том, как пошел он вечером снять последние леса, что стояли у самого купола, и увидел лежащее у алтаря тело дедушки, а Никита уже мчался к Спасу. В церкви было холодно и пустынно. И тем страшнее выглядела маленькая безжизненная фигурка дедушки.
        — Леса-то подпилены были! Глянь, вот где и подпилены. Не иначе, Игнаткина работа! Это он тебе, холуй поповский, за Оленку мстит. Я уже забегал к ним, да Игнатка все следы смыл: укатил в Валдай! — кричал над ухом Кирилыч, но Никита не слышал его, вглядываясь в черноту купола.
        На другой день, после того как схоронили дедушку на Рождественском кладбище, — Корневых испокон веку на оном хоронили, — братья и Кирилыч сидели под вечер на Нередицком холме, чувствуя себя и впрямь сиротами и бездомными. Не к тетке же Глафире идти в услуженье. Тетка, даром что родная сестра матери, — злая, крикливая, жадная. Первым делом въехала на дедушкино подворье и забрала денежный вклад, что держал дед по старинному обычаю в церкви Федора на Ручье. А вечор, на поминках деда, открыто наказала: «Не будете у моего Евдокима в кузне работать — пошли вон и из летней избы, приемыши. Я ее на своз продам».
        Избу эту держал дед в Сельце у Нередицы на случай рыбалки, и вся изба та в одну клеть, без печки. А теперь лишались братья и этого последнего жилья и укрытия.
        Уныло сидели они у разложенного Кирилычем небольшого костерка, смотрели, как в котелке булькает уха, — рыбы Ромка с Кирилычем с утра наловили, — и держали невеселый совет.
        — Может, нам свою артель создать? — заикнулся было Кирилыч, — ведь у тебя, Никитушка, дедкино мастерство в крови. А что избы у нас нет, то и неважно. Будем ходить от храма к храму, от монастыря к монастырю, — при твоем искусстве не пропадем. Токмо пиши, значит, иконы по уставу, без всяких Оленок!
        — Ты что? — Никита даже привстал. — Будешь мне уставы давать, яко писать? Да я лучше к тетке Глаше в работники пойду, чем по уставам для отца Амвросия и для Игнаткиного батяни иконки подновлять. Он добренький ноне стал, староста-то церковный...
        — Эх, поймать бы мне сейчас этого Игнатку, не ушел бы живым! — горячо воскликнул Ромка, а затем заключил с внезапной рассудительностью: — Вот что, други! К тетке.Глаше нам идти, само собой, не с руки! Не след и
        попу Амвросию поклоны бить... Я так думаю — отправимся-ка мы плотницкой артелью в Питербурх, там город строится, там и умельцы нужны!
        — На семейную каторгу не хочешь, так на царскую захотел! Эх ты, малец! — вздохнул Кирилыч.
        — Не смей меня мальцом называть! Сам ведаешь, я ныне все одно ловчее тебя и на лошади, и в бою!..
        — Ну это еще бабушка надвое сказала...
        Никита как сквозь сои слышал их голоса, с тоской смотрел на купола бесчисленных новгородских церквей, встававшие вдали над густой августовской зеленью, — лето 1704 года стояло жаркое, пышное. Там, в Новгороде, зазвонили к вечерне.
        — Чу, слышите? — Ромка, как кошка, бесшумно вскочил на ноги, весь подобрался.
        Прерывая вечерний церковный благовест, послышался чистый и резкий звук полкового горна, и на Синий луг, где составленные стога сена в сумерках напоминали бородатых отшельников, высыпали всадники в ярко-красных плащах; отсюда, издали, показалось: точно кто-то кинул на луг, сверху, полную пригоршню земляники.
        — Драгуны! Ей-ей, драгуны! — радостно и восторженно, совсем по-мальчишески закричал Ромка и бросился к Кирилычу: — Кирилыч, друже, ну что тебе стоит! Пойдем!
        — А царев запрет?
        — Да мы дедушкину фамилию возьмем: ну какие мы Дементьевы — Корневы мы, испокон веку Корневы. А, Кирилыч, голубчик, скажи полковнику, ты ведь старый солдат, скажи, что обучил нас всем воинским экзерцици-ям!
        — Что же ты без меня-то решаешь? — осердился было Никита, но потом внезапно для себя махнул рукой: —
        А, ладно! В драгуны так в драгуны. Значит, судьба!
        Кирилыч неспешно поднялся, большой и важный, потому как был уже не дедушкин подручный, а отставной драгунский вахмистр, побывавший еще в Азовских походах и получивший там чин и ранение,
        — Так и быть, замолвлю за вас слово полковнику. Да думаю, и меня, старого драгуна, возьмут сызнова на царскую службу. Ай да хлопцы! В Крым, в Польшу, к цезарю, к самому султану турецкому в гости! Все одно, — Кирилыч оглянулся на покидаемый дом, — все одно брать с собой нечего.
        Впрочем, нет, Кирилыч захватил с собой обеденный котелок и двух отменных ильменских судаков, дабы прийти в полк не с пустыми руками.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        ЗАПРОДАННЫЙ ПОЛК
        На солдатском постое
        Новгородский драгунский полк Луки. Титыча Нелидова летом 1705 года волею судеб и предначертаниями высокого начальства стал на постой в маленьком галицийском местечке. Облезлый костел посреди обширной пустынной площади да перекосившаяся еврейская корчма составляли все украшение этого местечка, уступавшего иным валдайским селениям и по числу жителей и по общему обороту жизни; потому что какая уж тут жизнь, — в шляхетской республике, именуемой Речью Посполитой, хорошо жило лишь панство, а прочие — так, существовали. Изредка разве пробредет через площадь к костелу старый ксендз да дочь корчмаря выльет спросонья помои под ноги российским воинам. И снова вымрет пустынная площадь, на которой ветры гуляли привольнее, чем в буджакской степи. Полк Нелидова вместе с десятью другими русскими полками был сдан как бы в аренду союзнику царя Петра, курфюрсту Саксонии и королю Речи Посполитой Августу на саксонскую службу. Но после очередного отступательного маневра, на которые король Август был великий мастер, русский вспомогательный корпус, в том числе и полк Нелидова, вот уже второй месяц стоял без движения.
Высокое саксонское начальство, казалось, потеряло на карте это жалкое местечко и забыло сам полк, офицерам и солдатам которого вот уже несколько месяцев не платили жалованья.
        Между тем полк готовился к боям и жил той размеренной и простой жизнью, что была предписана ему на постое воинским уставом и царскими артикулами.
        Еще сладко нежились обыватели в толстых перинах, а полковой горнист трубил уже побудку. Звук был столь мажорный, что старый ксендз стал просыпаться аккуратно под сигналы резвого полкового горниста и слал свои утренние проклятья московским схизматикам, хотя они и явились сюда по зову толстого короля Августа сражаться с лютеранскими еретиками — шведами.
        — Да чтобы сгинули и те и другие! — говорил в заключение этой политической молитвы старый ксендз и заключал тихонько, про себя: — Виват новоизбранному в Варшаве королю Станиславу Лещинскому! Верному католику и защитнику Речи Посполитой!
        В лагере, разбитом на склоне холма, первым в своей палатке под звуки горна просыпался, как старый боевой конь, майор Ренцель. Еще безусым парнем из заштатного мекленбургского городка поступил Ренцель в ландскнехты, вся его жизнь прошла в воинских лагерях.. И хотя служил майор на своем веку императору Священной Римской империи германской нации и его заклятому врагу, христианнейшему королю Франции, воевал под знаменами курфюрста бранденбургского за дело протестантов и в войсках курфюрста Баварии за дело католиков, стоял твердой ногой в первой шеренге испанской пехоты и прикрывал отступление английской армии в Нидерландах, — но всюду служба для старого Фрица Ренцеля начиналась с утренней зябкой побудки, а кончалась конечным расчетом из полковой казны в рейхсталерах, фунтах стерлингов, гульденах, флоринах и луидорах. И то, что проклятые саксонцы снова не выплатили полку жалованье, с утра уже испортило настроение старому воину.
        — Русские сняли корпус со своего довольствия, а саксонцы не такие дураки, чтобы поставить подарочные войска на свои кровные рационы! — мрачно размышлял Ренцель.
        Возможно, прибыльнее воевать на стороне победителей, как считали многие другие наемники, перебежавшие к шведам. Но он, Фриц Ренцель, — честный ландскнехт: он переходил к неприятелю только после того, как истекал контракт с прежним нанимателем его шпаги. В нынешних же конъюнктурах до окончания контракта с царем Петром оставалось еще целых пять лет, и он, Фриц Ренцель, будет исправно нести службу и до седьмого пота гонять этих желторотых московских парней. Пускай не воображают, что, надев нарядные драгунские мундиры, они уже настоящие рейтары. Нет, это он, Фриц Ренцель, и его беспрестанные экзерциции, сиречь воинские умения, да посвист пуль сделают с годами из этих птенцов настоящих рейтар. Два года он держит полк в ежовых рукавицах, и пусть этот сибарит Нелидов воображает, что он командует полком, — командует полком он, Фриц Ренцель. Старый солдат закончил свой утренний туалет, застегнулся до последней пуговицы и стал снова свеж, бодр и отважен. «Пора идти будить полковника!» Ренцель ухмыльнулся в густые кавалерийские усы, представляя, как застанет этого сибарита Нелидова в постели, как тот
выплывет из своей палатки, напоминающей золоченый шатер великого монгольского хана, и начнет снова оправдываться, что проспал развод утренних караулов. - Но что это? К немалому удивлению, Ренцель застал сегодня Нелидова не в роскошном турецком халате, а в полной уставной форме. Гладко выбритое лицо полковника выглядело веселым и довольным, словно после славной виктории. Позади шатра Ренцель увидел запыленную карету и понял: курьер с жалованьем прибыл-таки из далекой Москвы.
        — В этой армии получить жалованье в срок — и впрямь одержать немалую викторию! — сердито проворчал Ренцель, подходя к полковнику. Он сдернул было по-уставному треуголку наотлет, но Нелидов замахал руками:
        — Полно, батюшка, полно! Позволь я лучше представлю тебе моего старинного московского знакомца, князя Сонцева! Ну вот, Фриц Петрович, а ты все печалился о жалованье. Князь Петр нам и прихватил тысчонку-другую. Да что там тысчонку. Князь отправляется субсидировать самого нашего славного союзничка, короля Августа!
        В любой армии самыми таинственными путями распространяется солдатская почта. Не прошло и часа, как уже весь полк знал, что предстоит выдача трехмесячного жалованья и что по случаю воскресенья полковник распорядился: после утреннего смотра дать полку роздых!
        Старый Фриц Ренцель обходил строй солдат, получивших увольнительную.
        — Мальчишки еще, сосунки, — ворчал старый рейтар, но знал — полк уже понюхал пороху, стал настоящим, а не списочным полком. Впервые, пожалуй, он так доволен своими трудами. Оправдались беспрестанные учения, марши, походы, да и на долгих стоянках Ренцель не давал драгунам покоя: выводка лошадей, вольтижировка, стрельбы, экзерциции в конном и пешем строю. И вот сейчас он посмотрел на своих учеников как-то по-новому.
        — Славные парни! — Ренцель окинул придирчивым оком ровную как ниточка шеренгу солдат. — Один к одному, как чугунные ядра.
        А сколько раз Фриц Ренцель срывал глотку и обдирал кулаки, чтобы из того ералаша, что был собран в Новгороде и на Валдае, создать столь крепкий драгунский полк. Да, Фриц Ренцель не побоится сказать: новгородцы — лучший драгунский полк в армии царя Петра, лучший из всех тех, где он служил, и из тех, что видел. А видел Фриц Ренцель и знаменитых прусских гусар, и австрийских кроатов, да и сам служил некогда в прославленных драгунах великого короля-солнца Людовика XIV. И все же сей полк — лучшее его детище. Этот толстяк Нелидов и понятия не имеет, какое он, Ренцель, выковал ему оружие. Взять хотя бы этих двух братьев-сержантов. Год назад заявились они в Новгороде со своим дядькой-пройдохой, который ныне так ловко устроился в повара к Нелидову. Нелидов не хотел их брать — в полку, мол, полный комплект. Но он-то, Ренцель, по тому, как у того чернявого загорелись глаза при виде лошадей, сразу понял — лихой будет драгун. Да и другой — даром что тихоня, а имеет крепкую руку и гренадерский рост. За эту стать Нелидов потом и взял парня. А вот младшего брата не хотел брать ни в какую: молод, мол, зелен!
Нашему барину нужны «медведи» на лошадях! Но «медведь»-то хорош в пешем строю. А коннице потребны «рыси». И он, Фриц Ренцель, только взглянув на Романа, показал ему на не объезженного еще толком донца и приказал:
        — Объезжай!
        Тот мигом вскочил на спину дико всхрапывающей лошади и умчался в ночь. А когда под утро вернулся, — никто уже не верил в его возвращение, никто, кроме старого Фрица Ренцеля, — донец был как шелковый.
        «В жилах этого парня, — решил Ренцель, — чтоб мне провалиться, течет кровь потомственного воина, и опять же он знает толк в лошадях!»
        Так старый рейтар и объявил тогда Нелидову, и Романа по его прямой протекции зачислили в полк.
        — Гут, камрад, гут! — Старый Фриц неожиданно положил тяжелые руки в кожаных перчатках с раструбами на плечи Романа, — Настоящий драгун, господа сержанты... — Старик говорил по-русски правильно, но медленно и как бы с одышкой, и Роман, всегда торопливый, не выдержал и бойко закончил за Ренцеля стремительной скороговоркой:
        — Настоящий драгун, господин майор, предназначен сражаться и в конном, и в пешем строю. Посему он должен быть ловок, как бес, хитер, как лис, отважен, как сокол, и тверд, яко стена!
        — Гут, сержант, гут! Но ты забыл конец моей, как это по-русски, пословицы: настоящий драгун не должен болтать, как старая баба. И потом, тут, на Украине, есть еще одна пословица: вперед батьки в пекло не лезь! Кругом марш, сержант, — внеочередной на кухню!
        Ни Роман, задним числом клявший себя за свою торопливость, ни Никита, собиравшийся вместе с прочими сержантами эскадрона на открывшуюся в местечке осеннюю ярмарку, понятия не имели, что расстаются они не до вечернего отбоя, а на долгие месяцы и что военная судьба разведет их с нынешнего вечера по разным дорогам.
        Когда, весело позванивая трехмесячным жалованьем в карманах, драгуны по полуразвалившемуся мосту вступили в местечко, они его не узнали. Вся пустынная площадь была заполнена пестрой массой торгового люда, заставлена телегами, возами, колясками, каретами, лавками, оглашалась ржанием пригнанных табунов.
        Прилавки трещали под бочонками с малосольными нежинскими огурчиками (торговали на этой ярмарке обе Украины — и Восточная, и Западная, и разъединить их не могли никакие государственные рубежи, потому как торговля соединяла!). Яблоки — шафран, налив белый, веселые ярко-красные морозцы — были составлены на телегах в горки и поджидали покупателя. Привезенные молдаванами целые горы горчайшего красного и зеленого перца чередовались с холмами сладкой репы, доставленной из Белой Руси, в каждом углу овощного ряда высились пирамиды белоснежных кочанов капусты с пойменных огородов.
        А далее тянулись ряды, уставленные горшками, увешанные цветастыми сукнами и дамскими нарядами, выделанными трудолюбивыми руками искусных мастеров славного города Львова. В другом конце площади горделивее шляхты шипели на покупателей белоснежные гуси, кудахтали растерявшиеся в этой суматохе ошалевшие куры, степенно крякали утки, весело ржали норовистые жеребцы, пригнанные татарами со степной Таврии. Вокруг слышалась польская, украинская, белорусская, молдаванская, мадьярская, татарская, турецкая, немецкая и русская речь, мелькали старопольские кунтуши и жупаны, цветастые новоманирные французские камзолы, яркие солдатские мундиры и темные поповские сутаны, задорно раскачивались разноцветные женские юбки.
        Ярмарка захватила, закружила, и понесла р разные стороны наших драгун. Никита и не заметил, как толпа вынесла его к стенам костела. Еще по Новгороду он помнил, что у церкви в России обычно располагался божий ряд, где изографы выставляли новые или подновленные древние иконы. Здесь тоже сияли непривычные своей пестротой иконки для униатских церквей, составленные вперемежку с мраморными и гипсовыми фигурками девы Марии и распятого Христа для католических костелов и темных кладбищенских склепов, а рядом были выставлены необычные для московского взгляда картины из жизни совсем не божественной, а земной, плотской: кавалер ловко подсаживал в седло даму-амазонку, охотники с собаками азартно гнали лису, на бурном море погибал в штормовых волнах трехмачтовый парусник. Эти незатейливые картинки казались Никите настоящим чудом и откровением, ибо в них он увидел отблеск подлинной жизни. Вот что можно, оказывается, писать, думал Никита, — жизнь земную, а не небесную. И впервые за последнее время потянуло его не к ружью, а к кисти.
        — Сержант!.. — нараспев, по-кавалерийски, «пропел» под ухом Никиты такой зычный и сильный голос, что, еще не соображая, кто перед ним, Никита уже сдернул треуголку и стал навытяжку по всей форме: грудь вперед, голова вздернута кверху, взор орлиный, правая рука согнута в локте, дабы ловко и галантно держать треугольную шляпу. — Вот, полюбуйся, Сонцев, какие у меня орлы! — И перед Никитой во всей красе выросла могучая фигура полкового командира Луки Титыча Нелидова.
        Если в майоре Ренцеле все было вымеренным и точным, как в швейцарском часовом механизме, то в полковнике Нелидове все было неожиданным. Драгуны наперед знали, что скажет старый Фриц Ренцель, но никогда не были уверены, как поступит их лихой полковой командир, которого солдаты, со страхом и. любовью попеременно, звали не иначе как «чертов полковник». Недаром и вороной жеребец, на котором полковник водил полк в атаку, получил крепко приставшую к нему кличку Черт, хотя сам Нелидов звал его ласково Дениской. Характер у Луки Титыча Нелидова был темен, как омут на Волге: неделями мог он не выходить из своего знаменитого шатра, хандрить и писать докладные о своих недугах по начальству. Но ежели была действительная надобность и потребность, способен был поднять полк среди ночи, отмахать добрую сотню верст и как снег на голову свалиться на отряд шведских фуражиров или очутиться перед замком знатного пана, переметнувшегося от короля Августа на сторону Станислава Лещинского.
        Никита не сразу разглядел гостя полковника — ловкого сухощавого мужчину в дорогом французском кафтане с золочеными пуговицами. С усталым и разочарованным видом сей франт лорнировал выставленную негоциантом на самое видное место копию рубенсовского шедевра «Похищение Европы», казавшуюся Никите верхом искусства.
        — Сей служитель Аполлона столь ярко намалевал лица этим мясистым красоткам, что, мнится, не деревенские ли бабы натирали их свеклой! — насмешливо заключил Сонцев и обернулся к Никите, не сводящему глаз с картины: — Ты что же, драгун, знаешь толк в живописном ремесле? — Незнакомец говорил тихо, но с той особой важной и усталой насмешкой, что невольно внушала уважение.
        Никита сконфузился, точно его поймали на чем-то запретном. Но ответил внятно и разумно, что учен был писать иконы еще дедом своим, новгородским мастером Изотом Корневым.
        — Знаю Изота!
        Никита с недоверием посмотрел на незнакомца — лет тому от силы было тридцать.
        — Иконы корневского письма ведаю, — пояснил незнакомец. — У дядюшки моего, князя Григория Долгорукого, — теперь незнакомец обращался к Нелидову, — знатное собрание древностей, а особливо он ценит иконы новгородского письма. Он и говаривал мне о Корневе как о последнем, после Федора Ушакова, знатном мастере. — Корнев ему как-то рублевские иконы подновлял — тонкая работа!
        Здесь Никита и впрямь вспомнил, что, когда отец его еще был жив, приезжал дед в Москву к какому-то князю выполнять важный заказ. В тот приезд дедушка ему и Ромке еще новые сапожки привез.
        — Так что нынешний посол при короле Августе, князь Григорий Долгорукий, выходит, старинный знакомец твоего деда, сержант?! — рассмеялся Нелидов так раскатисто, что голос его на миг как бы притушил все остальные голоса на ярмарке. — А ты сам, значит, род свой ведешь от богомазов! Вот те на! Лучший сержант в полку — и бывший богомаз!
        — Подожди, Лука Титыч, не горячись! — резко оборвал полковника Сонцев, должно быть имевший на то полное право, потому как полковник смолк и только пожимал плечами, пока Никита обстоятельно отвечал на вопросы незнакомца: чему учен, где, когда, кем? — Так ты и немецкую грамоту разумеешь? Ай да дед, молодец, выучил внука!
        — Да он и сержант отменный!» — подхватил вдруг полковник. — Даром что богомаз, а как лихо бился под Варшавой, под Пупицем! Когда под Тюлендорфом саксонцы нас бросили и полк шел на прорыв, этот тихоня взорвал в тылу у шведов пороховой ящик! За этот подвиг и заработал сержантский чин. А что языки знает, невелика хитрость! Еще год в Польше прослужим, так не то что сержанты, а и простые солдаты по-польски и саксонски болтать научатся.
        — Да нет саксонского языка, Лука Титыч! Немецкий язык-то у саксонцев.
        — Эка важность, немецкий или саксонский. Одно скажу — скорее бы с их службы вон. Прямо тебе доложу, князь Петр, по старой нашей дружбе и по соседству наших именьишек. Не заберет нас царь Петр Алексеевич от Августа — продаст он нас, как пить дать продаст!
        — Буде болтать! Нашел где о высокой политике говорить — на ярмарке! А сержанта, пожалуй, я к себе беру. Петр Алексеевич людишек, способных к чужеземным языкам, как Диоген в бочке, с фонарем в ночи ищет, а ты и самого Цицерона послал бы взрывать пороховые ящики! Зачисли в мою охрану — я Александру Даниловичу Меншикову о том слово замолвлю.
        — Жаль расставаться с молодцом! Да что ж, служба! Только брата его я тебе, князь Петр, ни за что не отдам. Тот хоть и младший, а богомазом никогда, почитаю, не был — прирожденный драгун!
        На том и порешили начальные люди, не спросив ни у Никиты, ни у Романа и тем паче у Кирилыча, хотят или нет они расставаться друг с другом.
        И тем же вечером Никита уже скакал в охране кареты тайного русского дипломатического агента князя Сонцева, а судьбу Романа, как и прежде, определял полк, выступивший на другой неделе, после получения приказа саксонского фельдмаршала Шуленбурга, в далекую Силезию на соединение со всей саксонской армией.
        Отель «Вепрь»
        Есть подо Львовом маленький городок Янов, как бы утонувший в сосновом лесу.
        Вырос он из охотничьей резиденции польского короля Яна Собеского, спасшего в 1683 году в битве под Веной пол-Европы от турецкого нашествия. Но король Ян умер, и городок захирел, не успев толком родиться. С золотых времен короля Яна остался неподалеку от озера в укромной сосновой роще небольшой охотничий отель с корчмой, получивший название в честь водившихся в здешних лесах клыкастых кабанов: «Вепрь». При Собеском тут останавливались важные паны из королевской свиты, случалось заночевать в верхних хоромах и самому королю Яну, а теперь хорошо, если остановится в отеле какой-нибудь захудалый шляхтич, спешащий во Львов на контрактную ярмарку да по дороге потерявший колесо у своей древней брички. Славный некогда отель жил теперь в основном за счет корчмы, где загулявшие хлопцы осушали добрый кухоль пива, глядя на темное зеркало озера. И если бы не старый хозяин отеля пан Глыба, служивший когда-то в золотых гусарах Яна Собеского, давно превратили бы в корчму и верхние хоромы отеля. Но старик упрямился и сохранял королевский номер наверху как память то ли о Яне Собеском, то ли о своей юности. Дела же в
корчме он предоставил вести своему племяннику и его языкастой жене, имевшей трех смазливых дочек на выданье, ради которых и являлись сюда пить пиво окрестные хлопцы. Сам же старик обычно сиживал на верхней веранде и все глядел на дорогу, поджидая, может быть, своих золотых гусар. Но гусары не заглядывали в Янов, и даже шведы в последней войне обошли его, напуганные темью яновских сосновых лесов.
        Но в один из октябрьских вечеров 1705 года сразу две дорожные кареты остановились у захудалого лесного отеля. Прибытие первой из них было ничем не примечательно, и пан Глыба равнодушно созерцал этот потрепанный дорожный дормез. По одному его виду сразу можно было определить, что сей путешественник закажет самый дешевый номер, да еще долго будет рядиться. .И впрямь, владелец дормеза, отрекомендовавшись магистром Страсбургского университета и разглаживая свое помятое и, должно быть, единственное черное дорожное платье, долго бы еще спорил с паном Глыбой, ежели бы не подкатила вторая карета, сопровождаемая двумя нарядными всадниками. Увидя ее, пан Глыба кубарем скатился с крыльца и успел-таки открыть золоченую дверцу. Вышедший из кареты господин, постоянно мешавший в своей речи польские и немецкие слова, что было в обычае при короле Августе, сразу же заказал королевский номер и отдельный ужин. По тому, как его слуги быстро и ловко распрягали лошадей, пан Глыба сразу' определил бывалых кавалеристов.'
        Когда Сонцев, а это был оп, вошел в приготовленный для него королевский номер, он убедился, что со времен королевского посещения в нем ничего не изменилось, разве что ковры были до того вытерты, что сквозь них проглядывали деревянные скрипучие половицы, да французские гобелены на стенах выцвели настолько, что трудно было понять, что там изображено. И только вид, открывшийся ему с веранды, действительно был чудесным и трогал душу. В тихом зеркальном озере отражались высокие недвижные облака, кремовые в лучах закатного солнца, а обступившая озеро громада лесов точно купала в его водах темные вершины своих сосен, и казалось, что сами сосны вот-вот вступят в холодную и прозрачную осеннюю воду. На маленьком островке словно зажгла ярко-багряный костер лиственная роща, а по зеленому лугу, спускавшемуся к вечерним водам на дальнем берегу, перебегали уже темные ночные полосы и поднимался зябкий туман. И как бы дополняя и подчеркивая тишину природы, застыла посреди озера лодка с одиноким рыбаком. Казалось, весь мир с его людской суетой, войнами и бедами остался там, за кромкой яновских лесов, и Сонцев с
неожиданной тоской вспомнил вдруг свою деревеньку, что стоит в таких же вот темных костромских лесах и где на погосте лежат его матушка и батюшка.
        Впрочем, воспоминание это было смутным и неясным, так как в родных краях князь не был с тех пор, как пятнадцати лет уехал с дядей, старым князем Григорием Долгоруким, взявшим на себя заботы о сироте и определившим его в свое долгое десятилетнее посольство в Париже. Затем, уже при царе Петре Алексеевиче, замелькали поездки в Голландию, Саксонию, Данию, Польшу. Шла великая Северная война, и наряду с войной явной, открытой, где противники стояли лицом к лицу, велась война тайная, где недавний союзник мог оказаться скрытым противником, как случилось с Англией и Голландией, а недавний неприятель мог вдруг и пособить. Дипломатический агент был главной фигурой в этой войне, и ежели полномочному послу в таких переменах политических конъюнктур грозила лишь почетная высылка, то дипломатический агент, по дружескому замечанию тайного посланника Людовика XIV де Бонака, коего он часто встречал на дорогах Северной войны, мог обычно выбирать в случае ареста только между виселицей и расстрелом и даже каторгу считать помилованием. Впрочем, Петр Сонцев за всем своим кажущимся легкомыслием и слабостью скрывал, по
характеристике того же де Бонака, железную натуру и редко задумывался о возможных печальных последствиях своей карьеры. Он верил в свой успех прежде всего потому, что верил в конечный успех русского оружия, которое выковывалось в горниле грозной войны и должно было разрешить все колебания и в явной, и в тайной войне. К тому же, будучи в Париже, князь Петр не только обучался языкам и тонкому дипломатическому искусству, но и разным наукам, так что дошел даже до философии. Более всего ему, как сыну своего века, нравилась философия Декарта, и так же как великий философ и математик, выше всего он ставил человеческий разум, опираясь на который человеческая натура могла победить не только невежество, но и страх. И в минуты крайней опасности князь Петр поступал так же, как славный французский маршал Тюренн, который, как истый картезианец, перед тем как идти в атаку, обращался от разума к своему телу со следующим увещеванием: «Ты дрожишь, скелет! О, ты дрожал бы еще более, если бы знал то пекло, в которое я тебя сейчас поведу!»
        Правда, в тайной войне опасность являлась столь нежданно, что и действовать приходилось зачастую не рефлективно, а инстинктивно и ожидать самых больших пакостей от самых знатных персон.
        Взять хотя бы короля Августа. Сколько ему денег переплачено через его, Сонцева, руки! Но дядюшка — посол князь Григорий Долгорукий — недавно сообщил, что оный королек готовит на русские же деньги великую измену против России. Впрочем, умные политики давно ждали от ветреного королька ветреных перемен. Известное дело, саксонская знать раздражена засильем польских магнатов при дворе Августа, бюргеры в Саксонии ропщут от роста налогов, саксонские солдаты не желают сражаться за польскую корону для своего толстого курфюрста и дезертируют сотнями. Прославленные саксонские гренадеры, бывшие когда-то грозой турок, не могут и часу устоять против шведов. Саксонские генералы ни к черту не годятся: все они собутыльники светлейшего Августа и знают больше толк в токайских винах и женщинах, но не во фланговых маневрах и перехватах коммуникаций. Отбили было у шведов Варшаву, но и тут спасовали. У Августа было сорок тысяч саксонцев и поляков да еще одиннадцать тысяч в отборном русском вспомогательном корпусе, выбившем шведов из Варшавы. Тут бы и дать генеральную баталию Карлу XII. Но ни Август, ни эта пивная бочка,
его прославленный своими ретирадами фельдмаршал Шуленбург, не решились дать отпор двадцати тысячам шведов. Приняли самый идиотский план — Август удрал с конницей в Галицию, а прославленная саксонская армия ретировалась за Одер. Да добро бы Шуленбург один отступил. Так нет же, прихватил для прикрытия своей ретирады и русский вспомогательный корпус, которым изволил командовать так называемый русский посол в Саксонии Иоганн Паткуль. Ох, этот Паткуль, дождется он своего часа! Весь в интригах, гешефтах и грязи. Солдатскими жизнями торгует. Весь русский корпус, ходят слухи, хочет продать на службу к австрийскому цезарю. А тот их двинет на Рейн против французов! Сонцев даже зубами заскрежетал. Этого бы Паткуля да Никите под прицел, у Никиты родной брат ведь в том корпусе служит. Ну да и мы не промахнемся с Августом. Денег от нас ждет королек, чтобы на наши же деньги к шведам перебежать. Танцор отменный, из одной фигуры менуэта хочет перейти в другую. Да мы, светлейший друг Август, и сами теперь в менуэтах фигуры разбираем. Великий государь так и приказал насчет денег: на-кось, друг, выкуси! Сонцев улыбнулся,
вспоминая последнюю аудиенцию у Петра, и заспешил с великолепной веранды, как поспешали все близкие царю Петру люди, окунуться в горячку дел.
        Спешно вызвал Никиту, а через минуту Никита уже постучал в условленную дверь в другом крыле отеля «Вепрь» и сообщил скромному магистру Страсбургского университета, что его сиятельство ждут их. Проводив магистра по полутемному коридору и закрыв но знаку Сонцева двери на ключ, Никита взвел курки в потаенных, лежащих в карманах его кафтана пистолетах и стал на караул.
        — Так расскажите .мне вашу одиссею; дорогой барон... — обратился Сонцев к своему гостю, когда они остались одни.
        — О нет, это не одиссея, а всего лишь путешествие скромного магистра Страсбургского университета через стан шведских викингов! — Барон Гюйссен с видимым наслаждением вытянул ноги, опустившись в старое кресло. И пока Сонцев записывал подробный доклад барона о дислокации шведских войск в Великой и Малой Польше, надобно сказать несколько слов о нашем загадочном ма-гистре-путешественнике.
        Барон Гюйссен был действительно бароном Священной Римской империи германской нации, что наособицу было удивительно Сонцеву, знавшему постоянную тягу барона к мистификациям и его скептическое отношение к различной геральдике. Кому, как не барону Гюйссену, было знать по его службе тайного русского агента этот странный европейский мирок авантюристов и полушпионов, породивших впоследствии такие фигуры, как Казанова и Калиостро. Но барон Гюйссен, по наведенным о нем справкам, и впрямь был разорившимся немецким бароном, имевшим в своем баронстве шесть крестьянских дворов и одну еврейскую корчму. Но что еще более удивительно, барон имел подлинную ученую степень магистра Страсбургского университета. Понадобился же сей магистр русской дипломатической службе по причине того, что войны в XVIII веке уже усложнились так, что в Северной войне помимо открытых баталий велась еще одна война, слабо до того известная россиянам: война национальных идей и политических доказательств своей правоты. И шведы поначалу одерживали виктории не только на полях сражений, но и в глазах общественного мнения Европы. В Амстердаме и
Гамбурге, Лондоне и Париже вовсю работали типографии и политические сочинители выпускали бесчисленные памфлеты, помещали статьи в газетах, печатали оды в честь шведского короля, что несется над полями европейских сражений, как новый Александр Македонский!
        И все эти добровольные, наемные и полунаемные доброхоты шведского великодержавства удивительно согласно доказывали, что Европе грозит нашествие русских моголов, что на Востоке подымается на задние лапы русский медведь и удержать его не в силах ни беспечная Речь Посполитая, ни разделенная на триста немецких «курятников» Священная Римская империя и что только стальная стена великой Швеции способна остановить этот натиск с Востока. В конечном счете, как обернулось на поверку, граф Пипер, первый министр и канцлер шведской короны, не зря тратил тысячи крон, чтобы позолотить перья бойких памфлетистов. Финансисты Амстердама и Лондона, Гамбурга и Парижа, убежденные этими писаниями в том, что Карл XII, этот новоявленный крестоносец, поло-
        жит скоро Россию со всеми ее богатствами и путями в сказочную Индию к ногам Европы, заинтересовались солидным королевским мероприятием и вложили в него толику капитала.
        Так слова переплавлялись в фунты стерлингов, гульдены, луидоры.
        Когда же банкиры дают деньги, обычно и правительство покровительствует той стране, которой предоставлены кредиты, и петровские дипломаты вскоре убедились, что Англия и Голландия, еще недавно столь расположенные к России, как к силе, способной отвлечь шведов от союза с Францией на Восток, когда дело было сделано и война с Швецией началась, начали вдруг поворачиваться к России спиной, пока совсем не отвернулись. Что же говорить о Франции, престарелый король которой, Людовик XIV, как знал то Сонцев еще по Парижу, под влиянием иезуитов считал Россию простым продолжением Крымского ханства. Россию тогда не только не принимали в расчет, многие ее просто не знали. К тому же Франция была еще со времен кардинала Ришелье союзником шведов, и неудивительно, что кредиты Стокгольму открыли не только Лондон и Амстердам, но и Париж. Так случилось, что Франция, воевавшая за испанское наследство с Англией и Голландией, в другой, Северной войне оказалась в общем с ними лагере шведских кредиторов.
        Вот эту взаимосвязь между войной идей и исторических доказательств и фунтами стерлингов и луидорами очень скоро уловили лучшие русские дипломаты, вместе с Петром I закладывавшие основы новой российской дипломатической школы. По настоянию Василия Лукича и Григория Долгоруких, Куракина и Матвеева в российском Посольском приказе, а позже и в Коллегии иностранных дел были заведены особые секретные суммы и начался поиск нужных людей. Барон Гюйссен и случился тем нужным человеком. Сонцев же относился к барону с особым участием, как к своему протеже, чьи таланты и способности служили открытию для Европы целого неведомого ей континента — России. Самое же главное — барон защищал цели России в Северной войне искренне и бесстрашно и утверждал, что принятие России в Европу равно будет выгодно и Европе и самой России. Впоследствии, как известно, эту мысль подхватил и великий Вольтер.
        Барон Гюйссен осенью 1705 года еще не знал, в отличие от Вольтера, чем кончится Северная война, но он бывал в России, видел начало петровских преобразований и поверил в эту страну. К тому же интересы этой страны совпали на время с интересами его собственной родины, Германии. Ведь барон, хотя и преподавал в Страсбурге, совсем недавно захваченном войсками Людовика XIV, был коренным немцем и знал, что шведы держат за горло не только Россию, но и Германию, захватив устья Одера, Эльбы и Везера еще в Тридцатилетнюю войну. Вот почему борьба петровской России за выход к морю была для него, немца, почитавшего себя именно немцем, а не пруссаком или баварцем, и его войной. И хотя он был вынужден переехать из Страсбурга в Саксонию и для него кончилась тихая и спокойная университетская жизнь и началась новая бурная жизнь с неожиданными поворотами, — отныне только эта вторая жизнь и казалась ему обычной и нормальной. По самой своей натуре Гюйссен был прирожденным борцом, и теперь он получил наконец идею, за которую мог бороться. Статьи Гюйссена замелькали во многих газетах Германии и Голландии, Дании и
Швейцарии, да и сам он заколесил по Европе. И вот сейчас проездом из Саксонии старичок барон исколесил всю Польшу в скромном наряде магистра Страсбургского университета, якобы поспешающего в Каменец-Подольск репетитором к детям тамошнего воеводы. Старичок был веселый, хлебосольный. В его старом, но вместительном дормезе всегда находилась бутылка доброго французского вина для господ офицеров или чарка гданьской водки для солдат железного воинства Карла XII, и его не только пропускали, но и помогали советом путешественнику-французу, как добраться до следующего городка или селения, и передавали приветы какому-нибудь Карлу из шестого Ниландского или Рейнгольду из Курляндского конного регимента. Так что, когда барон сообщил все сведения о дислокации шведов в Познани и Гданьске, Варшаве и Кракове, Сонцев довольно улыбнулся, представив изумление господ генералов во главе с этим спесивым Меншиковым, после того как из Посольского приказа им передадут эту карту с многочисленными пометками Гюйссена.
        — Итак, вот мое резюме! — Барон все еще чувствовал себя магистром и всегда подводил резюме в своих сообщениях. — Рёншильд нацелен на Саксонию, Карл XII — на вашу армию в Гродно. Король Август, сидящий со своими гусарами во Львове, шведских генералов более не интересует. Его просто списали со счетов.
        Думаю, в ближайшее время Рёншильд разобьет этого толстого Шуленбурга и откроет Карлу XII ворота в Силезию и Саксонию. И наш северный герой тотчас оставит жалкие болота под Гродно и бросится в эти богатые и неразграбленные провинции. Понимаете, какой афронт этот поворот сулит большой европейской политике?
        Да, Сонцев понимал, что эта победа откроет Карлу путь в центр Европы. Шведам уже ничего не давала разоренная Речь Посполитая — ни денег, ни славы. И тогда Северная война сместится в центр Европы, а это обещает непременные перемены в политике.
        — Ну а ежели Шуленбург, — как бы невзначай спросил Сонцев, — одержит викторию?
        — Я видел его голодных и оборванных солдат. Армия уже три мёсяца не получала жалованья. Все субсидии его царского величества король Август тратит на свои развлечения и двор. Нет, мой дорогой князь, эта армия проиграла битву еще на своих винтер-квартирах.
        — Ну а наш вспомогательный корпус?
        — Я видел русских солдат. Молодцы, держатся. И будут сражаться. Но это солдаты без генерала.
        — А что Паткуль и его переговоры с цезарцами?..
        — О! До вас еще не дошли гамбургские газеты? Паткуль арестован по приказу саксонского правительства как раз за эти злосчастные переговоры.
        — Но он не только генерал, но и посол России в Саксонии.
        — Я всегда говорил, что нельзя совмещать две должности.
        — И все-таки арест Паткуля как представительной персоны России есть знак?!
        — Непременно. Саксонским министрам надоела война их короля. Как сказал мне главный редактор лейпцигского еженедельника Ребенер, как только шведы вступят в Саксонию, министры заключат с ними мир!
        Только за полночь, передав своему конфиденту новые инструкции и дукаты для их исполнения и отужинав с ним, Сонцев проводил барона до запряженного слугами тяжеловесного дормеза, расцеловал его по-русски троекратно и сказал баском:
        — Спасибо, за все спасибо, Андрей Федорович!
        — Вот уже и у меня есть русское имя, князь! — рассмеялся барон. И поклонился тоже по-русски. А затем, точно рассердившись на себя, совсем по-молодецки сам вскочил в дормез, и вскоре громоздкая колымага растворилась в туманной осенней ночи.
        На перекрестках путей из далекой Москвы и гетманской Украины в Малую Польшу, Венгрию и далее в австрийские коронные владения и Италию, на путях от теплого Черного моря к суровой Балтике, окруженный холмами и замками, лежит Львов, до 1704 года самый богатый город Галиции, да, пожалуй, и всей Речи Посполитой. Но в 1704 году во Львов ворвалась армия шведского короля Карла XII, и город заплатил одного только золота и серебра четыреста возов, а разве сосчитать, что шведские солдаты взяли без спроса во время штурма. Грустно и пусто стало во Львове, и горький синий дымок от костров из опавших листьев поднимался над его садами. Только прибытие короля Августа Саксонского осенью 1705 года внесло некоторое оживление в жизнь разграбленного города. С королем прибыла его богатая свита, польская блестящая кавалерия, и снова гремели балы в богатых патрицианских особняках, не смолкали виваты за столами магнатов, но только вот не всегда то были виваты за здоровье короля Августа. Напротив, все чаще разгоряченная вином шляхта провозглашала виваты не королю Августу, а его сопернику, ставленнику шведов, Станиславу
Лещинскому, который засел в Данциге, дожидаясь, пока шведы выгонят из Польши Августа и передадут ему королевский трон.
        Впрочем, Август и не думал покидать Польшу и, расположившись со своей свитой во Львове, снова зажил пышной и беспутной жизнью, благо неиссякаемым казался золотой дождь, шедший из России: до последнего времени, занятый войной в Прибалтике, царь Петр не ограничивал своего союзника в помощи русскими субсидиями. И снова к веселому королю Августу слетались со всех сторон дипломаты и музыканты, авантюристы и ландскнехты, куртизанки и знатные авантюристки. Богатейшие паны и забубенная шляхта, разорившиеся аристократы и крупные комиссионеры, бравшиеся доставить апельсины из Лиссабона или ямайский ром с Антильских островов, лишь бы хорошо и в срок заплатили, — все стремились подставить свои ладони под золотой дождь.
        Только ближайшее доверенное лицо короля фон Витцум, первый камергер и полевой казначей Августа, определенно знал, что казна пуста и что растрачены самые неприкосновенные суммы, предназначенные на содержание саксонской армии и русского вспомогательного корпуса.
        Оттого расставленным по всем дорогам караульным постам приказано было немедленно известить короля о прибытии русского дипломатического агента князя Сонцева. По расчетам Августа и его камергера выходило, что князь Сонцев должен был привезти новую царскую субсидию, и тогда можно будет забыть эти временные огорчения и денежные. хлопоты и снова пуститься в широкие королевские развлечения.
        Король Август был разбужен в самое для него непривычное время — в восемь утра. Сладкий королевский сон до полудня был прерван этим несносным фон Витцумом, доложившим о прибытии тайного посланника царя, еще более несносного Сонцева. Но без денег было нельзя, никак нельзя — даже гвардейская кавалерия Флеминга второй месяц не получала жалованья. Да и сам он не мог же вечно скитаться по обедам польских магнатов. Хорошо еще, что эти обеды затягивались до вечера, и можно было обойтись без тощего ужина в королевской резиденции. Что делать, саксонские министры, желавшие скорее кончить войну, денег не слали, польские подданные, имевшие кроме Августа еще и второго короля, Станислава Лещинского, воспользовались двуко-ролевьем и вообще перестали платить подати, так что поневоле король Речи Посполитой и курфюрст Саксонии Август превратился в пенсионера Петра I.
        Август вытянулся во весь свой великолепный рост, пошарил своей сильной рукой по широкой королевской кровати, обнаружил какую-то смуглянку — не то венгерку, не то цыганку, которую ему подсунул вечор на куртаге гетман Сенявский, накрыл ее, сонную, с головой одеялом и небрежно махнул рукой камердинеру — зови!
        Фон Витцум впорхнул в спальню короля, легкий и изящный, как быстроногий кузнечик, сделал троекратный реверанс.
        — После, после! — сварливо проворчал Август. — Не до церемоний. Ты лучше скажи, этот мальчищка, Сонцев, привез субсидию? — Так для приличия король именовал царскую пенсию.
        Фон Витцум развел руками:
        — На сей раз этот нахал мне ничего не передал, ваше величество, ни чека на Амстердамский банк, ни золотых ефимков в натуре.
        — Что? — Август выпрыгнул из кровати. — Ведь мы с тобой все так хорошо обговорили, Витцум!
        — Да, ваше величество, мы решили, вернее, вы решили, ваше величество, получив сию последнюю субсидию, заплатить кавалерии Флеминга и под ее прикрытием через Малую Польшу уйти в Саксонию и кончать с этой войной.
        — Да, я решил кончать с войной, Витцум. Но почему же Сонцев не выдал субсидии? Ведь тогда все сорвется?!
        — Может, он хочет вручить чек лично вам, ваше величество. Во всяком случае он просит аудиенции.
        — Так в чем же дело, Витцум? Зови его! Я приму его прямо здесь!
        — Ваше величество... — Маленький Витцум смущенно развел руками, — Он не хочет аудиенции сейчас, этот наглец сказал, что хочет отдохнуть с дороги и прибудет во дворец только после полудня.
        — Что?! — взревел Август, — Какой-то варвар сам назначает срок моей аудиенции?
        — Может, я его не так понял... — пролепетал пятящийся к дверям Витцум, опасаясь, что мощная длань Августа пришибет его, как муху.
        — Нет, ты его правильно понял, Витцум. Эти московиты до того обнаглели, что диктуют свои сроки королям Европы. Но ничего, Витцум, ничего, мой маленький Витцум... — кипел Август. — Главное сейчас выдержка, выдержка и еще раз выдержка! Вот получим у этого наглеца деньги и марш-марш в Саксонию. А здесь оставим моего брата царя Петра один на один с моим братом королем Карлом. Тот ему устроит вторую Нарву. А этого русского парижанина Сонцева, дай срок, получу деньги, вздерну как шпиона в центре Львова, у городской ратуши. Будет знать, как опасно обижать королей! А, Витцум?
        — Вздернем, ваше величество, обязательно вздернем. Как только деньги получим, так Сонцева и на виселицу... — козликом запрыгал Витцум вокруг Августа, на лету ловя большую и пухлую королевскую длань, дабы поцеловать.
        От новой идеи Август пришел в хорошее настроение, милостиво дал поцеловать руку фон Витцуму, спросил:
        — Ну-с, какие у нас на утро приглашения?..
        — Только одно, ваше величество... в монастырь бернардинок, на чашечку кофе со сливками.
        — Прекрасно, Витцум, прекрасно... Там мы и примем эту московскую цыпочку. И когда она снесет золотое яичко, мы свернем ей шейку и сварим себе бульон. А вечерком устроим у монашек интимный ужин и маленькую иллюминацию. Ха-ха-ха! — Король Август всегда первый смеялся своим остротам. Вообще он был человек разнообразный, этот король Август. — Подай-ка мне наряд цвета каки дофина, — приказал он камердинеру-итальянцу. — Коричневый цвет, — пояснил он Витцуму, вертясь перед зеркалом, — Все-таки едем в монастырь, да и в Версале модно.
        Примерив новую шляпу цвета крыла фазана, Август отдал камердинеру последние распоряжения и в отличном расположении духа вышел в приемную. Здесь с утра его поджидали генералы — прибывший от Шуленбурга из Силезии тощий и язвительный начальник штаба саксонской армии генерал пехоты Востромисский и самодовольный командующий кавалерией Флеминг.
        Востромисский, само собой, начал клянчить деньги: жалованье не выплачено третий месяц, солдаты оборваны, разуты, дезертируют толпами, офицеры ропщут. Востромисский и далее продолжал бы свои стенания, но Август прервал его с видом Цезаря, только что покорившего Галлию и Отчитывающего прочих незадачливых римских военачальников:
        — Надобно наконец побеждать, генерал! Война кормит войну! Там, в обозах у шведов, четыреста телег с золотом и серебром, вывезенных из несчастного Львова. Пойдите и отнимите их у шведов, черт побери! Где ваше мужество, генерал? Сколько можно отсиживаться в ретраншементах[2 - Так называли сторонников Станислава Лещинского.] за Одером! Возвращайтесь и передайте фельдмаршалу Шуленбургу — пока не будет победы, не будет и жалованья! — Август прошествовал мимо незадачливого генерала, но Флемингу у дверей дружески подмигнул и доверительно шепнул на ухо: — Твоей кавалерии я завтра же заплачу, готовься в поход по дороге Львов — Дрезден. — И, насвистывая, король величественно прошествовал в карету.
        Утро было веселое, светлое, солнечные октябрьские лучи играли на черепичных двускатных крышах, над которыми курились дымки причудливых труб, золотом отражались на мозаике костелов, смеялись в венецианских стеклах патрицианских особняков. Казалось, Львов, освеженный ночным дождиком, словно принарядившийся щеголь, с улыбкой рассматривал себя в зеркале плитчатой, отмытой до блеска мостовой.
        Август втянул в себя бодрящий утренний воздух, оказывается, иногда хорошо вставать и ранним утром. Он любил это время осени, когда все наливается как бы второй силой.
        Королевский кортеж — отделанная золотом голубая карета с арапами на запятках, многочисленный конвой золотых гусар с лебедиными крыльями за плечами — под веселые звуки рожков форейторов, лихо управлявших запряженной цугом восьмеркой белых лошадей, пролетев мимо костела доминиканцев, королевского арсенала и городских укреплений, быстро домчался до знаменитого женского монастыря бернардинок, в котором воспитывались самые знатные паненки Речи Посполитой...
        На усыпанной крупным зернистым песком дорожке, что вилась в монастырском саду, меж красочных клумб осенних цветов короля встретила мать-настоятельница графиня Оржельская. Этой хорошенькой рыжеволосой матушке (рыжие кудряшки лукаво выбивались из-под строгого монастырского чепца) не было еще и тридцати лет, и Август с удовольствием поднял двумя пальцами подбородок красавицы и заглянул в ее смеющиеся изумрудные глаза. «Нет, Жаннет решительно не постарела. Бабье лето в разгаре!» — подумал Август, галантно вышагивая за своей бывшей фавориткой и разглядывая ее стройную, правда уже слегка раздавшуюся в бедрах, фигуру. За ним водилась слабость пристраивать своих фавориток в настоятельницы женских монастырей; так, Аврору Кенигсмарк он назначил настоятельницей Кведлинбургского монастыря девственниц, графиню Оржельскую пристроил во Львове. Только от княгини Козель, которая поджидала его в Дрездене и славилась тем, что ездила на лошади, как татарин, пила вино, как запорожский казак, и курила к тому же трубку... только от нее нелегко ему было отделаться. При воспоминании о княгине Козель Август вздрогнул, как
породистый рысак, которого огрели кнутом, но рядом, слава богу, была милая и учтивая Жаннет.
        — Ваше величество, может быть, выпьет чашечку черного кофе?
        «Ах, эта скромная монашеская пелеринка, обтягивающая упругую грудь, она так трогает в это чистое безгрешное утро. Но глаза? Глазки, плутовка, тебя выдают! Они смеются, как солнце моей юности, когда я, молодой, двадцатилетний, явился десять лет назад за короной и славой и встретил на балу в Варшаве эту еще совсем юную паненку...»
        Стол был украшен яркими флоксами и гладиолусами, и солнце, пробиваясь через разноцветные витражи монастырских окон, наполняло холодную монастырскую залу щедрым теплом бабьего лета. Даже чисто отмытые изразцовые плиты пола согрелись. И только высящееся в центральном нефе распятие дышало мертвым холодом.
        Крепчайший турецкий кофе и превосходный французский арманьяк окончательно развеяли утреннюю королевскую хандру.
        — Простите, мой король, за этот скромный серебряный сервиз, но, увы, все наше золото увезли эти схизматики — шведы!
        — Я удивляюсь еще, как вам удалось сохранить серебро, Жаннет! — Август был воплощенная любезность.
        «Знал бы ты, какой ценой я спасла это серебро, — Оржельская усмехнулась в душе, находя, что от Августа пахнет тем же сортом табака, что и от того шведского полковника Торстенстона, который стоял здесь тогда на постое... — В конце концов, все мужчины одинаковы, но Август — это одинаковость в кубе!» Жанна Оржельская обожала математические сравнения. Больше всего в жизни она любила четыре больших М — математику, мужчин, музыку и монастырь, позволявший обходиться без пятого М — ревнивого мужа.
        — Мои молоденькие послушницы исполнят для вашего величества чудесную вещицу славного Перголези...
        — Ах да, Перголези! Я на этой бесконечной войне так давно не слушал настоящей музыки!
        Оржельская подала знак, и застучали шаги по винтовой лестнице, и показались хорошенькие и совсем открытые, черт возьми, стройные женские ножки. Впорхнула хорошенькая Коломбина, за ней другая хорошенькая девушка, выряженная Арлекином. Укрытый распятием, заиграл небольшой оркестр. Колокольчиком зазвенел тоненький альт Коломбины, сопровождаемый речитативом Арлекина. Август выпил еще бокал арманьяка и растрогался, пожирая Коломбину глазами.
        «А куртизан-то мой стареет, зарится на молоденьких!» — встревожилась Оржельская. Но в эту минуту вошел фон Витцум и остолбенел от изумления. Он, как лютеранин, слышал, конечно, что у этих папистов в монастырях всякое бывает, но чтобы лицедейство у распятия!
        — Вы, как всегда, некстати, Витцум! — упрекнул своего камергера и казначея король.
        — Там русский посланник, ваше величество.
        — Пусть подождет. Мы дослушаем Перголези.
        Снова полилась чудесная музыка. Август блаженно
        зажмурился. Он слышал эту вещицу в Венеции, во время своего первого путешествия по Европе, устроенного ему отцом в образовательных целях. Был тогда погожий апрельский денек, соленый ветер Адриатики приносил морскую свежесть, он убежал на прогулку один, без свиты, и прямо на площади какие-то уличные музыканты исполняли эту вещицу. Рядом с ним оказалась пышногрудая молоденькая венецианка, точно сошедшая с полотен Тициана, и под эту музыку они познакомились. И эта музыка, и тот вечер так опьянили тогда Анжелику, что она сама пригласила его, шестнадцатилетнего принца, в свою скромную квартиру. А потом некстати вернулся раньше времени ревнивый муж-нотариус, и, чтобы спасти честь дамы, молодой принц в кафтане и башмаках сиганул с третьего этажа прямо в канал. Наутро об этом происшествии заговорила вся Венеция, и муж дамы хотел вызвать его на дуэль. Но Сенат республики на неделю запретил все дуэли, оберегая жизнь принца. Счастливое было время. Перголези, Перголези! Но вот концерт и закончился.
        — Представьте, ваше величество, в прошлом году меня посетил шведский король Карл. Перголези не произвел на него никакого впечатления! — рассмеялась Оржельская. — Он заявил, что ему нравится не итальянская музыка, а музыка пуль!
        — Опять эта политика! — досадливо поморщился Август. И, хлопнув в ладони, распорядился Коломбину убрать до вечера, русского посланника впустить. Вслед за тем галантно поклонился Оржельской — ничего не поделаешь, Жаннет: политика — забота королей!
        Князь Сонцев вошел как последний аккорд блистательного концерта Перголези: сияющий, в блестящем золоченом кафтане, новеньком завитом парике, обсыпанном тончайшей рисовой пудрой, в атласных штанах, шелковых чулках и в башмаках на высоких красных каблуках.
        — Да это не московит, это какой-то любимец и баловень Версаля! — невольно вырвалось у Оржельской.
        — А он и прожил там десять лет... — шепнул ей на ухо Витцум.
        «Давно ли эти русские мужланы и шага не могли сделать в своих тяжелых варварских одеждах, спорили из-за каждого поклона перед иностранным монархом, словно в поклонах суть дипломатии. А теперь ишь какая позитура! — с тайной досадой про себя отметил Август. — И умен. Когда надо, горд, когда необходимо, любезен. Ка-ков-то он будет сейчас? И привез ли он царские ефимки?» Август поднялся, сделал шаг навстречу Сонцеву, заставил себя улыбнуться, пригласил за кофейный столик для беседы.
        — Как поживает брат мой, царь Петр? Ждем его с обещанным русским сикурсом. Где он, когда и куда прибудет?
        Прежде чем ответить, Сонцев вопросительно взглянул на красавицу монахиню. Август прервал этот вопрос широким жестом:
        — У меня нет секретов от Жанны Оржельской!
        Наградой ему был такой лучистый взгляд, что Август
        прижал руку к сердцу. Сонцев отвесил любезный поклон Оржельской, беспечно ответил:
        — Благодарю вас, ваше величество! Мой государь здоров. На словах велел передать, что русский сикурс в Польшу под командованием фельдмаршала Огильви будет послан в Гродно.
        — Отчего в Гродно, а не во Львов? — досадливо перебил Август.
        — Потому что дорогу на Москву государь почитает при нынешних обстоятельствах наиважнейшей и сам будет находиться при армии. — Сонцев с тайной насмешкой наблюдал, как кровь кинулась в лицо королю, хладнокровно подумал: «Ждали, наверно, что в армию Огильви передадут под команду саксонских горе-генералов...»
        Оржельская прервала затянувшееся неловкое молчание, спросила:
        — А что, правда, ходят слухи, будто король Карл вновь идет на Львов?
        — Король Карл не любит входить дважды в один и тот же город! — рассмеялся Сонцев. — Из Львова шведам уже нечего увезти, кроме вас, прекрасная графиня!
        Оржельская вспыхнула то ли от гнева, то ли от комплимента.
        — И к тому же, — продолжал Сонцев, — король всегда выступает против наисильнейшей армии. А из союзных войск наисильнейшая — русская армия.
        И, обернувшись к Августу, Сонцев нанес новый удар:
        —. Единственно, чего нам не хватает, ваше величество, так это вашей прославленной кавалерии. Мой государь повелел передать вам, что он ждет вас в Гродно.
        — А если я не согласен? — Август решил отбросить в сторону всякую дипломатию и идти напролом.
        Сонцев ответил учтиво, но с легкой усмешкой:
        — Мой канцлер просил передать вашему величеству, что деньги для вашей полевой казны господин фон Витцум может получить только в Гродно, — И, обратившись к Оржельской, любезно добавил: — Вкусный у вас кофе, графиня. Я слышал, что в Польше такой кофе можно достать только через Данциг, а там сейчас Лещинский.
        Он с видимым наслаждением допил кофе и только тогда встал и вновь склонился в изысканном поклоне:
        — Что прикажет передать ваше величество моему государю?
        Август встал и ответил с королевской важной медлительностью:
        — Передай, что буду в Гродно через месяц. — Но, перехватив отчаянный взгляд фон Витцума, красноречиво напоминающий о пустой королевской казне, поперхнулся и угрюмо добавил: — А может, и через неделю...
        — Вот наглец! — заметил Август, как только дверь закрылась за Сонцевым.
        — Но какова позитура! — восхитился фон Витцум, который был не только казначеем и камергером своего короля, но и доверительным лицом Сонцева.
        — Очень решительный и опасный человек! — доложила тем же вечером Оржельская своей давней подруге, княгине Дольской.
        Дом овдовевшей княгини, заставленный католическими распятиями, гораздо более напоминал монастырь, чем то заведение, в котором властвовала пани Оржельская. Княгиня Дольская, по первому мужу жена богатейшего магната Речи Посполитой князя Вишневецкого и мать гетмана литовского Михаила Вишневецкого, была фанатичнейшей католичкой. Амуры для нее давно кончились — осталась только святая апостольская церковь и политика во славу этой церкви.
        — Сонцев собирается, насколько я поняла, — добавила Оржельская, — завернуть по дороге в Гродно к Яблонским. Будет уговаривать этого спесивого магната держать русскую сторону, а не связываться со шведами и королем Станиславом.
        Княгиня слушала болтовню подруги с видимой рассеянностью. Но тем же вечером из угрюмого особняка
        на, Замковой улице вылетели два гонца с известием о новых переменах в стратегии союзников. Один из них мчался в Варшаву к Карлу XII, другой направлялся в Гданьск, к королю Станиславу Лещинскому. и
        Визит к Яблонским княгиня решила нанести сама. В старинном тяжелом рыдване, принадлежавшем еще ее первому мужу Вишневецкому, княгиню сопровождал маленький юркий человечек в партикулярном платье и с незапоминающимся лицом. Фамилия его была Зеленский. Числился он секретарем княгини, но служил верой и правдой только ордену иезуитов.
        Рыцарский турнир
        — Итак, мой Бочудес, знаешь ли ты, зачем мы едем к Яблонским? — Сонцев посмотрел на Никиту хотя и не без насмешки, но с явным расположением.
        Бочудесом же Никита стал, когда судьба завела их вдвоем с князем в Киев. Сонцев расположился тогда на подворье у своего старого знакомца, ректора знаменитой Киевской духовной академии Феофана Прокоповича. Были у него секретные дела с генерал-губернатором Киева Дмитрием Михайловичем Голицыным, беспрестанно встречался он тайно с наезжавшими в Киев волохами и турками, и для встреч этих Никита не был ему нужен. Жили они в Киеве весьма долго, и Никита успел обегать и осмотреть весь город, а вечерами один маялся в отведенных Сонцеву покоях. Здесь его и застал как-то сам хозяин дома, зашедший было за князем. Узнав, откуда Никита родом, Феофан Прокопович пришел вдруг в восхищение и долго и подробно расспрашивал его о Новгороде. Под конец и сам разошелся, стал говорить о единстве славянского мира и о том, что, по русской истории, Киев и Новгород — города-побратимы. Феофан поведал в тот вечер молодому драгуну об Италии, ее городах и музеумах с чудными картинами, где он сам побывал. Глаза Никиты разгорелись, и, сам не зная почему, он разоткровенничался и признался, что хотя и подновлял в Новгороде уставные
лики, однако же. пробовал писать и картины в итальянском духе.
        Тогда Прокопович пригласил Никиту в свой кабинет, и Никита ахнул; На стене ректорского кабинета, уставленного тяжелыми учеными фолиантами, блистала картина, на коей голая девица возлежала посреди чертогов, а на нее лился золотой дождь.
        — Это Даная! — пояснил благодушно Прокопович, — В оную девицу влюбился когда-то древний греческий бог Зевс и проник в ее естество в виде дождя золотого. Сожалею, но картина сия только копия с работы знатного голландского мастера Рембрандта. О подлиннике же и не мечтаю.
        Прокопович долго еще в этот зимний вечер рассказывал восторженно внимавшему Никите об итальянских мастерах Возрождения и голландском чудодее светотени. От него Никита впервые услышал о Тициане, которому сам император Карл V подал выпавшую кисть, обворожительном Рафаэле, о благородном Микеланджело, знаменитом Леонардо да Винчи.
        Ученый хозяин имел чудные гравюры и эстампы и позволил Никите брать книги из своей богатой библиотеки. Вот когда и пригодилась Никите дедушкина грамота.
        Однажды Сонцев застал своего секретаря заснувшим над книгой с итальянскими гравюрами. А наутро у них нежданно вышел ученый спор.
        — Что ваши с Прокоповичем старые итальянцы! — смеялся Сонцев, — Модная школа — это французская школа! Мансар, Лебрен — создатели седьмого чуда света — Версаля. А в живописи и портрете — конечно же несравненный Ларжильер.
        На спор явился хозяин, и скоро Сонцев и Прокопович от картин перешли к книгам и знатным философам: англичанам Гоббсу и Локку, здравствующему в Германии Лейбницу. Никита как завороженный слушал...
        Сонцев незаметно подтолкнул Прокоповича:
        — Смотри-ка; нашему-то юному философу новгородская ворона в рот залетит!
        Прокопович заступился за Никиту:
        — Да твой секретарь и сам рисует, и бойко, скажу, рисует.
        По приказу князя Никита показал карандашные наброски всей команды Сонцева: спесиво выступающего Гофмана, кауфера Бургиньона в цирюльне, Федора, мрачно восседающего на козлах.
        — Да ты не бойся, — подбодрил Прокопович, — показывай далее.
        Никита вытащил последние беглые рисунки: Сонцев верхом на лошади, Сонцев, спящий в кресле, и тут же — Прокопович подтолкнул Сонцева — князюшка в изысканном реверансе перед дамами.
        Сонцев рассмеялся:
        — Недурно, недурно! Карандаш как бритва! Остер! — И добавил уже серьезнее; — Может, и в наших многотрудных делах сгодится. А кончится война, я эти рисунки самому государю покажу. Думаю, пошлет он тебя во Францию учиться знатной живописи!
        — Нет, в Италию, — вмешался Прокопович. — Только в Италию! Но пока он здесь, отпусти-ка его под мое начало на время. Я готовлю одну театральную затею, и мне ловкий живописец надобен!
        — От Дмитрия Михайловича Голицына наслышан и даже ведаю, кто автор сей театральной затеи, — шутливо погрозил Сонцев пальцем, но разрешение дал.
        И вот, впервые после Новгорода, Никита снова держал в руках кисть, а не шпагу, и перед ним лежали краски: синяя прусская, охряная, лазоревая. Писать надобно было не уставные лики, а декорации к трагикомедии Прокоповича «Владимир». И Никита постарался от души и на славу. Декорации получились, может, и не очень верные, зато яркие и нарядные, и бурсаки старших классов, игравшие в пьесе своего ректора, их одобрили: «Пан сержант — добрый маляр!»
        Никита и сам участвовал в театральном действе и сыграл роль молоденького жреца Бочудеса, но сыграл только однажды. На другой день после премьеры карета Сонцева уносила его опять в Польшу, навстречу войне.
        И то, что сейчас Сонцев вспомнил те славные дни в Киеве и назвал его Бочудесом, был добрый знак. Значит, Сонцев особливо не гневается на свою молодую команду за вчерашнюю пивную дуэль.
        — Так вот, мой Бочудес, знаешь ли ты, зачем мы едем к Яблонским? — повторил свой вопрос Сонцев. И лукаво подмигнул, как равному. — Как, по-твоему, отчего я распорядился вырядить тебя в этот пышный костюм версальского камер-пажа?
        И так как Никита молчал, щелкнул пальцами:
        — В двадцать лет пора быть догадливым, сержант. Я хочу, чтобы ты покорил сердце дамы. Не какой-ни-будь там трактирной служаночки, а знатной дамы. И дама та, пани Кристина — жена князя Яблонского. Всей Волыни, окроме самого князя разумеется, ведомо, что па-пи питает страсть к красивым и нарядным юношам. А ты и красив, и наряден. С этими золотистыми волосами ты и впрямь — паж! Ей-богу! — Князь рассмеялся. — Спросишь, зачем мне это понадобилось? Да видишь ли, мой Бочудес, пани Кристина вертит своим мужем как хочет.
        Повернет на запад — вся шляхта Волыни пристанет к с шведам, и королевской коннице нашего милейшего Августа никогда в сем случае не пробиться в Гродно. Повернет на восток — пристанет к нам и выставит тысяч десять отборной кавалерии. Вот почему пани Кристина может войти в историю, а ввести ее в историю, по моим расчетам, должен ты, мой Бочудес. Так что действуй...
        И Сонцев не без удовольствия посмотрел, как Никита залился краскою. На этом и строился его расчет — пани Кристина любит мальчиков, которые еще умеют краснеть.
        — И вот тебе мой совет. Путь к сердцу женщины лежит через комплимент. Говори ей, что она похожа на богиню цветов и что только зрелые богини, а не молоденькие весталки прельщают тебя.
        Речь князя прервал Федор, мрачно восседавший на козлах в жестоком пивном похмелье. Он остановил лошадей у развилки дорог и обернулся к барину. Сонцев показал нужный путь и рассмеялся:
        — Уверяю тебя, мой Бочудес, я знаю дорогу к Яблонским, но я не знаю обратного пути. Весь мой расчет строится на твоем версальском наряде и польском хлебосольстве. Правда, на всякий лихой случай я просил Александра Даниловича Меншикова прислать мне в сикурс полк драгун. Ведь, как сказал еще Гоббс в своем «Левиафане», коль союзника нельзя приобрести по соглашению, его приобретают силой.
        — Я читал «Левиафана»... —вырвалось у Никиты.
        — Тем лучше, мой Бочудес. Я ведаю, ты ученый малый, а в нашем деле без этого нельзя. Но все же главная школа для государева тайного посланца — это жизнь и знание людей. Когда после первого разговора ты можешь определить, друг или недоброжелатель твой собеседник для интересов отечества, значит, ты освоил половину нашей премудрости. А если ты сможешь решить то же про человека, по виду совершенно равнодушного, — значит, ты выиграл всю партию. Князь Яблонский как человек равнодушен ко всему на свете, кроме своей жены пани Кристины.
        Я представлю ей тебя как гвардейского сержанта, — потому Гофман и выдал тебе этот новый наряд. И запомни: изящный наряд в дамском деле — половина успеха. Вторая половина будет зависеть от твоей предприимчивости, мой Бочудес. Э... да ты опять покраснел? Вот этого мне и не хватает в обращении с сорокалетними дамами. Однако утешься: княгиня Яблонская совсем не старуха, очень веселого нрава и, как всякая полька, большая кокетка. Она никогда не была в Париже, но любит говорить о нем, потому слушай ее рассказы о Париже без видимой скуки. И еще. Она обожает^мужчин, щедрых во время карточной игры. Вот тебе 100 ефимков, можешь их проиграть в первый же вечер. Гофман на время будет твоим камердинером...
        Тут Никита не выдержал и хмыкнул, представив себе недовольное лицо Гофмана, коляска которого тащилась следом за княжеской каретой.
        — По-польски ты болтаешь не хуже здешней шляхты. Советую временами вставлять немецкие фразы. Немецкий здесь мало кто понимает, и это произведет впечатление. Но лучше всего молчать и слушать.
        Так князь Сонцев наставлял Никиту, пока карета мчалась по осенней дороге, покрытой ковром из багряных листьев.
        У Любомля свернули в сторону. Дорога долго петляла в глухом сосновом лесу, пока в наступавших сумерках не блеснула вдруг холодная полоса озера. На острове, соединенном с берегом деревянным мостом, красовался крепкий замок пана Юзефа, построенный Яблонскими еще во времена Стефана Батория.
        На раскатах и куртинах, со всех сторон окружавших остров, можно было насчитать не менее двух десятков пушек и пищалей, а за валом увидеть панский дворец в два этажа, с цветочными клумбами перед парадным входом в виде герба рода Гржимала.
        Верхний этаж старинного дворца был деревянный, но искусно покрашен под белый камень, как и деревянные колонны у парадного входа были выкрашены под мрамор.
        Зажженные на валах и куртинах факелы ярко освещали и внутренний и парадный дворы, на которых царило большее, чем всегда, оживление. Оказалось, что сегодня пан Яблонский справлял свои именины.
        Когда Сонцев и Никита, нежданные, но оттого еще более желанные в такой день гости, переодевшись с дороги, вошли в аудиенц-зал, там происходила торжественная церемония приема паном Юзефом окрестной шляхты.
        На обитом бархатом кресле, украшенном золотыми галунами, под великолепным шелковым балдахином восседал сам виновник торжества. Ему было лет пятьдесят, но пан, по выражению местных остряков, не уступал по силе тому черному величавому быку, по кличке Гржимала, что пасся когда-то здесь, на чудесных заливных лугах. Бык тот был особый, поскольку, по преданию, от него и произошел славный род Яблонских. К тому же бык славился своим норовом, и пан Юзеф весь был в своего славного предка. Когда три камердинера туго обтягивали живот пана Юзефа литым серебряным поясом и кровью наливались лицо и бычья шея могучего пана, казалось, пан все мог сокрушить на своем пути, когда шествовал, уставив вперед голову и грозно бренча длинной прадедовской саблей, к своему тронному креслу за длинным праздничным столом.
        — Наш пан Юзеф — истинный поляк! — восторженно отзывалась о нем окрестная шляхта.
        Пан Юзеф не признает французскую кухню. У него на столе аршинные домашние колбасы, полные жбаны доброго меда, огромный крупник и рубцы по-львовски, медвежьи лапы под вишневым соусом и бобровые хвосты с икрой. А венчает праздничный стол кабанья голова с фаршем.
        — Пан Юзеф — истинный поляк!
        — Ну чем пан Юзеф не другой Ян Собеский? Как переливается у пана под кунтушом атласный жупан светло-небесного цвета, застегнутый огромной запонкой со знаменитым бриллиантом. На тот бриллиант можно купить себе пару графств в соседней Священной Римской империи или, что еще заманчивее, скупить все товары в модных парижских лавках.
        —- Счастливица пани Кристина, что у нее такой муж, — щебетали прекрасные пани.
        Словом, весь шляхетский околоток был в совершенном восхищении от пана Яблонского, и только тысячи украинских мужиков-холопов в поместьях пана, которых засекали на барщине до смерти панские гайдуки, не разделяли этого общего мнения...
        Пани Кристина сидела рядом с паном Юзефом в кресле чуть поменьше и казалась встревоженной и чем-то озабоченной.
        Чем же, а главное, кем была взволнована эта, как ее называли поэты, «роза Волыни»?
        Сонцев внимательно оглядел самых знатных гостей Яблонского. За почетным концом стола, как он понял, восседали несколько богатых окрестных помещиков, заезжий гданьский купец, судя по всему, фактор пана Яблонского, и всем известный знаменитый рыцарь и отменный пьяница пан Чешейко.
        Нет, судя по их спокойному, бесхитростному виду, ни один из них не был связан с волнением знатной пани.
        Так кто же?..
        И тут, словно отвечая на мысли Сондева, мажордом стукнул у двери булавой и огласил на весь зал:
        — Пани княгиня Дольская!
        В парадную дверь вплыла невысокая полная женщина с явно заметными черными усиками над верхней губой и выступающим вперед двойным подбородком. Лицо княгини напоминало маску усатого бульдога, да и по своей хватке она не уступала бульдогу, насколько то было ведомо Сонцеву. Жена покойного великого гетмана литовского Вишневецкого, она после смерти мужа чуть ли не силой привела к венцу другого знатного магната, князя Дольского, и с его помощью добилась того, чтобы пост гетмана остался в семье Вишневецких и перешел к ее старшему сыну Михаилу Вишневецкому.
        Пани княгиня была сейчас в строгом черном платье, надетом по поводу безвременной кончины ее второго мужа. Впрочем, Сонцев знал, что траур не мешает княгине заниматься делами самой высокой политики и второй такой интриганки, как пани, княгиня, не было, пожалуй, во всей Речи Посполитой. Разве что Елена-Ельжбета Сенявская, жена коронного гетмана, не уступала княгине в плетении политических интриг. Пани Кристина выглядела перед своей дальней родственницей как кролик перед удавом, и по ее внутреннему трепету Сонцев сразу же уловил: вот кто смутил покой «розы Волыни»...
        Между тем веселье на нижнем конце стола, там, где расположилась мелкопоместная шляхта, развернулось уже вовсю.
        — Клянусь честью! — вскочил в разгаре веселья усатый тощий шляхтич и громко постучал саблей, требуя внимания к своим словам. — Клянусь честью, Панове, нам мешают эти портреты! — Он саблей указал на портреты короля Августа и короля Станислава, мирно соседствующие за спиной пана Юзефа.
        — Пану мешает портрет короля Станислава? — Хозяйка протянула белоснежную руку к портрету. У пани Кристины были красивые руки, и она любила показывать их своим гостям.
        Никита, мирно сражавшийся с гусем по соседству с паном Чешейко, не без тайного трепета вдруг понял, что пани, разговаривая с усатым шляхтичем, на самом деле разглядывает его.
        — Нам мешают оба портрета, моя королева! — громко ответил шляхтич. И в наступившей за столом тишине поднял кубок: — Виват пану Юзефу, красе и гордости нашей провинции! Клянусь честью, наш пан Яблонский более достоин быть королем Речи Посполитой, чем эти самозванцы! Просим пана убрать эти портреты, они нас оскорбляют! Виват пану Яблонскому! На троне должен сидеть природный поляк, а не саксонский курфюрст или этот тонконогий французский франтик Лещинский.
        — Виват пану Яблонскому! Виват! Виват! — Шум поднялся такой, что в конюшнях в тревоге заржали лошади, а на псарне залились в лае собаки.
        В конце стола выросла во весь рост могучая фигура пана Юзефа. И шум стих, как в хорошо отрепетированном действе.
        — Вынести оба портрета на гауптвахту! — грозно приказал пан Юзеф стоящим в дверях жолнерам, и под восторженные крики шляхты портреты королей-соперни-ков отправили под арест.
        — Не обращайте внимания на эту пьяную сцену, князь, мы по-прежнему верные подданные вашего союзника и нашего короля Августа, — обратилась пани Кристина к Сонцеву.
        Тот равнодушно пожал .плечами:
        — Мы не вмешиваемся во внутреннюю политику Речи Посполитой. Что до меня, то я тоже полагаю, что пан Яблонский сидел бы на троне крепче, чем пан Станислав Лещинский!
        — Значит, если король Август уйдет из Речи Посполитой и наступит бескоролевье, мой муж может рассчитывать на благосклонную поддержку царя Петра?^1^
        В ответ Сонцев молча склонил голову... Сколько раз за последние месяцы ему задавали этот вопрос в имениях польской знати, и сколько раз он вот так молча склонял голову. «Надо у всех сохранять надежду», — говорил он русскому посланнику в Польше, своему дяде Григорию Долгорукому.
        Прямодушный старый боярин не понимал этой новой дипломатии, но и не мешал ей — все тайные сношения с польскими магнатами доверял своему племяннику, которого сам когда-то и возил в Париж изучать тонкости дипломатической кухни.
        Да, в новой дипломатии много зависело не от того, что сказано, а как сказано. Одна интонация, один жест стоили подчас длинных дипломатических нот. И вот сейчас этот молчаливый наклон головы точно разрешил какие-то тайные сомнения, мучившие пани хозяйку. Она на глазах присутствующих вдруг повеселела и, поднявшись с места, провозгласила здравицу в честь великого государя, царя московского Петра Алексеевича.
        Если бы сам Петр I пожаловал сюда, смятение не было бы большим. Шляхта притихла, поглядывая на своего господина, который казался не менее сраженным этой здравицей, чем его люди. Минуту знатный пан колебался, но это длилось только минуту. Привыкнув во всем повиноваться своей владычице, он повиновался и на сей раз и, звонко чокнувшись бокалом с бокалом пани Кристины, присоединился к тосту.
        Тотчас оглушительное «Виват царю Петру Алексеевичу!» потрясло эту огромную залу, освещенную по углам горящими смоляными факелами. В эту минуту Сонцев перехватил чей-то свирепый взгляд. Он оглянулся вполоборота, и княгиня Дольская не успела натянуть привычную притворную улыбку.
        «Так вот какого бульдога мне надобно опасаться, — как-то рассеянно подумал Сонцев и беспечно махнул рукой. — В конце концов, если бы взгляды убивали, половина человечества лежала бы мертвой».
        В танцевальной зале скрипки заиграли нежный тягучий менуэт. Пан князь с женой открыли бал. По знаку пани Кристины Никита оказался в соседней паре и при перемене фигур лицом к лицу с хозяйкой замка. Танцевал наш драгун неважно. Правда, по приказу Сонцева Бургиньон, который был на все руки мастер, дал ему в кратких промежутках между разъездами несколько уроков танцев, но пока не было случая применить уроки француза. Однако пани Кристина была так снисходительна к неуклюжим фиоритурам драгуна, так нежно и томно улыбалась ему, так ловко закрывала его своими юбками, что скоро Никита совсем оправился, а далее выручили молодость, крепкие ноги и стройная фигура. Так что, когда заиграли модный лихой танец драбант, завезенный в Польшу шведскими гвардейцами Карла XII, Никита понесся по кругу с пани Кристиной с таким пылом, что самые отменные танцоры Ляховицкого околотка не могли угнаться за ним.
        — А ваш сержант отменный танцор, князь, — благодушно заметил Яблонский Сонцеву. — А моя-то, моя-то
        Кристиночка ни одной молоденькой паненке не уступит: ножки так и летают...
        И, довольный, что жена занята и весела и не мешает ему, пригласил Сонцева для беседы в свой кабинет, где лакеи уже накрывали малый стол. Князь Яблонский любил откушать отменно, но жена упрямо боролась за его фигуру и мешала в.обычные дни его вторым ужинам. Ныне запрет был временно снят, и князь поспешил со своим гостем за дубовую дверь кабинета. А пани Кристина тем временем расцветала в крепких объятиях молодого драгуна — драбант позволял сей непозволительный жест. Когда же танец кончился, «роза Волыни» заявила своему кавалеру, что устала, и попросила проводить ее в голубую гостиную. Многие в зале многозначительно переглянулись, когда хозяйка удалилась, томно опираясь на руку сержанта, который в парижском золоченом камзоле и бархатных штанишках (наряды, специально для Никиты выбранные Сонцевым во Львове) и впрямь напоминал белокурого камер-пажа версальского двора.
        — Этих русских надо убрать, Зеленский! — раздраженно сказала княгиня Дольская своему чичисбею. Княгиня не танцевала из-за траура, важно сидела в кресле для почетных гостей и озирала залу. — Попозже переговорим об этом, а сейчас я пойду спасать супружескую честь старого дурака Яблонского...
        — Да что же вы, присядьте! — нежно ворковала тем временем хозяйка замка, опустившись на уютный французский диванчик. Надобно сказать, что ежели вся прочая мебель в замке была сработана руками украинских столяров и плотников из маетностей князя, то малая голубая гостиная (вся обтянутая голубым шелком), будуар и спальня хозяйки были уставлены изящной французской мебелью.
        — Так присядьте же. — Княгиня предупредительно подобрала свою нарядную юбку, так что из-под нее показался кончик кружев.
        Но Никита, забыв все уроки Сонцева, только краснел и мотал головой, бормоча:
        — Не смею сесть в присутствии пани княгини, не смею сесть!
        «Ах, как он еще застенчив и наивен! — умилилась «роза Волыни», мечтательно окидывая взглядом крепкую фигуру Никиты, — И в то же время совсем уже мужчина!» И перешла в атаку более решительно и властно приказала, показывая на другой угол дивана:
        —- Сядьте туда!
        Никита сел, дурацки сложив руки на коленях.
        Неизвестно, чем бы кончился этот начавшийся приступ, если бы двери внезапно не отворились и в гостиную не ворвалась княгиня Дольская.
        — Извините, что я без стука, дорогая, но я думала, что тут никого нет! — И с насмешливой учтивостью остановилась у порога. Но пани Кристина уже скрыла кружева своих нижних юбок и поднялась навстречу.
        — Что вы, я всегда рада видеть свою гостью! — сказала она, но ее глаза сказали княгине Дольской другое.
        Никита поспешил откланяться, и, прощаясь с ним, пани Кристина многозначительно заметила:
        — Надеюсь увидеть вас завтра на турнире, мой рыцарь! — И, проводив юношу взглядом, обернулась к Дольской: — Какие все-таки молодцы служат в этой новой русской армии! С такими сержантами царь Петр вдребезги расколошматит и схизматиков шведов, и всех выскочек-«станиславчиков»[2 - Так называли сторонников Станислава Лещинского.]. Не так ли, княгиня?
        Шансы русской партии в замке Яблонских после этого незаконченного свидания резко возросли...
        На другой день на широком зеленом лугу, спускавшемся к синей глади озера, состоялся рыцарский турнир в честь именин пана Юзефа. В Европе рыцарские турниры давно отгремели, но в Речи Посполитой время словно остановилось. Еще король Ян Собеский устраивал турниры рыцарей, а затем заботу о турнирах взяли на себя знатнейшие магнаты Польши. На этих турнирах они отбирали шляхту в телохранители, показывали силу и мощь шляхетского сословия подневольным холопам. И сейчас у лесной опушки были поставлены яркие шатры для пана князя, его знатных гостей и дам, а шляхта расселась на соседнем холме, вокруг больших бочек домашнего пива.
        Затрубили герольды на сторожевой башне, и по двое в ряд по узкому деревянному мосту, ведущему из замка на луг, выехала кавалькада рыцарей. Впереди красовался прославленный рыцарь Речи Посполитой пан Чешейко, еще во времена короля Яна прославившийся как победами над басурманами, так и победами на турнирах.
        Затем перед паном Юзефом пронеслись лучшие рыцари Ляховицкого околотка. Золоченые чепраки мели кистями по земле, на ярком солнце жаром пылали стальные шлемы и дедовские кольчуги. Немало рыцарей приняло участие в турнире, но все собравшиеся с нетерпением поджидали поединок основных претендентов на золотую корону, увитую венком из листьев каштана. На первое место все ставили пана Чешейко и вновь прибывшего гостя из Кракова пана Илинича, который, по слухам, вместе с известным партизаном Владеком Рыбинским возглавлял тамошние отряды «станиславчиков», наводивших ужас на всю Малутс Польшу. Этот Илинич, по национальности не то хорват, не то македонец, — высокий смуглый мужчина с лицом, изрезанным шрамами в многочисленных битвах, отвесил дерзкий поклон дамам, поцеловал руку княгини Дольской, по чьему вызову он и увился в Ляховицы, и почтительно преклонил колени перед паном Юзефом, прося князя самому определить ему соперника.
        — Столь славный рыцарь, как вы, пан Илинич, должен иметь самого знатного супротивника, — заметил Яблонский и указал на пана Чешейко, горделиво восседавшего на своем старом смирном бранденбуржце.
        В тот сезон в моде были полосатые испанские лошади — таранты. А так как не любой шляхтич мог позволить себе отвалить тысячу злотых за такое диковинное приобретение, то многие находили выход в том, что сами красили своих лошадей в разноцветные полосы. Смирный бранденбуржец пана Чешейко был выкрашен щедрой рукой деревенского маляра во все цвета радуги. Но день был жаркий, знойный, бабье лето было в разгаре, и краска обильными ручьями потекла с вороных боков старого бранденбуржца, ходившего со своим хозяином, должно быть, еще в венский поход Яна Собеского. Однако столь грозен и решителен был вид старого воина в железном шишаке и кольчуге, с добрым дедовским мечом, который он держал как палицу, что никто не решался сказать рыцарю, что его верный конь облезал на глазах всего общества. И только дерзкий Илинич, привыкший не стесняться в выражениях в своей банде, грабившей на всех больших дорогах вокруг Кракова под стягами короля Станислава, повернулся к пану Юзефу и объявил во всеуслышание:
        — Я боюсь, что лошадь пана Чешейко растает как мороженое, прежде чем дело дойдет до поединка.
        — Что?! — проревел пан Чешейко и занес было уже свой тяжелый меч, дабы сокрушить Илинича, но тут и сам увидел, что краска и впрямь стекает по крупу бранденбуржца. — Ты мне за это заплатишь! — погрозил он Илиничу и поскакал вниз через луг к озеру.
        И хотя никто не смеялся над ним, кроме Илинича, старому рыцарю мерещились позади сотни смеющихся ртов, и в том числе ротик прелестной пани Кристины, давней и безответной любви пана Чешейко.
        — А что же вы не участвуете в турнире? Или московиты и впрямь не умеют держаться на лошадях, а держатся только на бабах? — с грубой насмешкой спросила у Сонцева княгиня Дольская.
        Сонцев вспыхнул, но сдержался и ответил с учтивостью:
        — Большая политика — самая норовистая лошадь, княгиня! И падать с нее гораздо больнее, чем с модного таранта!
        Яблонский весело рассмеялся — ему нравилось, что и он занимается большой политикой.
        — Но ваш-то сержантик политикой не занимается? — не сдавалась княгиня. — Разве и он трус?
        — Я готов хоть сейчас! — вскочил Никита из-за кресла пани Кристины. И та в восхищении протянула ему руку для поцелуя.
        — Что же, ступай в замок и переоденься для турнира! — сердито проворчал Сонцев, раздраженный тем, что княгиня загнала его в угол. Но Никита не думал о дипломатической игре, он чувствовал в себе силы необыкновенные и был готов на любой поединок.
        В комнатах он быстро скинул золоченый кафтан и парчовый камзол и переоделся в форменный наряд полка новгородских драгун.
        Он уже мчался по переходам замка, как вдруг в узком полутемном коридоре первого этажа его остановила молоденькая камеристка княгини Дольской.
        — Проше, пани... Я тороплюсь...
        Но девушка буквально затолкнула его в маленькую комнатку и закрыла дверь на ключ.
        — Я не стала бы тревожить пана... — Она произнесла это таким взволнованным голосом, что Никита невольно замер. — Вашему хозяину и вам, пан сержант, грозит страшная опасность!, Утром я случайно слышала разговор этого иезуита Зеленского и Илинича. Я была в спальне хозяйки, а они Думали, что там никого нет... Так вот, они решили убить и вас и вашего хозяина... Вас Илинич хочет зарезать -на турнире — он знает, что вы, пан сержант, будете без кольчуги, а у него под камзолом всегда надета кольчуга... А вашего хозяина они хотят застрелить на охоте, как бы случайно... О, этот Илинич настоящий убийца! Прошу, пан сержант, подденьте кольчугу, — ведь Зеленский подменит шпагу Илинича, и она будет с острым, а не тупым концом, какой полагается на турнире.
        — Но где я возьму кольчугу?
        — Я заготовила для пана сержанта...
        Это убедило Никиту в искренности девушки больше, чем все ее слова. Он спешно поддел кольчугу под камзол и спросил:
        — Скажи, коль ты служишь у княгини Дольской, почему сообщила мне о сговоре?
        — Потом, потом, — заторопила его девушка. — Вы опоздаете на турнир и не успеете сбить спесь с этого Илинича, мой коханый! — И девушка, неожиданно поцеловав его в губы, выскользнула из комнаты и побежала по коридору.
        — Скажи хоть имя? — Никита кинулся за ней.
        — Галька! — прозвенело в ответ, и каблуки девушки застучали по ступенькам крыльца, ведущего в сад.
        На турнире, когда возвратился Никита, царило всеобщее волнение — пан Илинич выбил уже пятого рыцаря из седла.
        — Кто еще хочет сразиться с несравненным рыцарем Илиничем?! — торжественно вопросил пан Юзеф.
        — Я! — Пан Чешейко поднялся, но Яблонский остановил его: — Вы завершите турнир, славный рыцарь. Я обращаюсь к молодым! Кто желает сразиться с Илиничем?!
        — Я! — Никита выступил вперед.
        — Но Илинич в доспехах, а у тебя только мундир. Я не могу дозволить столь неравный поединок! — сердито проворчал пан Юзеф.
        — С вашего позволения я сброшу с себя это железо, — небрежно заметил Илинич. — И проучу этого молокососа обыкновенной шпагой.
        — Хорошо, — согласился князь.
        — И проверьте, чтобы концы у шпаг были тупые... — вмешалась пани Кристина, с видимой тревогой взиравшая на своего любимца.
        Никита имел уже некоторый опыт и в своем полку в схватках со шведами, и на службе у Сонцева, на перекрестках больших дорог, когда неизвестна была даже национальность наемных убийц. Сонцев знал это и потому был спокоен, тем более что пан Юзеф сам проверил, затуплены ли шпаги: ведь турнир — рыцарская игра, а не место для убийства. И все же, когда всадники первый раз устремились друг на друга, все невольно вздрогнули, столь яростно и безжалостно атаковал македонец молодого сержанта. Но новгородец оказался крепким орешком, да и его Орлик, испытанный боевой конь, не подвел, оттолкнул лошадь Илинича, и всадники отлетели в разные стороны. Илинич для нового разгона отскакал на опушку леса, и тут Сонцев при своей дальнозоркости не мог ошибиться какой-то маленький юркий человечек выскользнул из-за кустов и подошел к Илиничу, пока тот осаживал лошадь.
        «Шпагу подменили...» — только и успел подумать Сонцев, как уже Илинич снова мчался в атаку. Сверкнул его клинок и ударил Никите в незащищенную, казалось, грудь. И тут шпага Илинича, наскочив по потайную кольчугу, сломалась пополам, а Никита с такой силой плашмя ударил своей шпагой по голове македонца, что тот свалился с лошади.
        — Виват! Виват пану сержанту! — закричала толпа, а победитель торжественно подъехал к дамам, соскочил с лошади и преклонил колени перед пани Кристиной. По глубокому благодарственному взгляду, который пани Кристина бросила на новоявленного рыцаря, Сонцев понял, что дипломатическая виктория полная.
        Но Никита сделал еще больше. Когда пан Юзеф предложил ему для завоевания золотой короны последний поединок с паном Чешейко, Никита отвесил низкий поклон старому рыцарю и сказал, что, помня о его прошлых славных викториях, он отдает ему эту победу без боя. Корона торжественно была водружена на седую голову соратника короля Яна Собеского под ликующие крики шляхты, у которой пан Чешейко был более популярен, чем сам пан Юзеф. Пан Чешейко крепко сжал Никиту в своих медвежьих объятиях и величаво объявил шляхтичам, столпившимся у холма:
        — То будет добрый рыцарь!
        После чего Никита, наученный Сонцевым, стал перед старым ветераном на колени, а тот трижды плашмя ударил его своим верным мечом по левому и правому плечу. Затем пан Чешейко подал Никите большой кубок с вином и провозгласил здравицу за нового рыцаря и его государя, царя Петра Алексеевича.
        — Счастлив государь, который имеет таких рыцарей, и да разобьет он схизматиков шведов! — заключил свою речь пан Чешейко.
        Так Никита неожиданно был произведен в рыцари и утвердил польско-русский союз, хотя бы и в пределах Ляховицкого околотка.
        — Эта шпага имеет острие, как змеиное жало... — заметил тем временем Сонцев княгине Дольской, показывая ей подобранный обломок шпаги Илинича.
        — Вы еще убедитесь, что змея способнй жалить по-настоящему... — прошипела княгиня, поспешая к оглушенному Илиничу.
        «В любом случае отношения выяснены. А открытого врага всегда легче сразить, нежели скрытого...» — подумал Сонцев после рассказа Никиты о Гальке и ее предупреждении.
        — Надобно иметь за этой княгиней и ее сынком великим гетманом литовским Михаилом Вишневецким бодрое око, — заключил Сонцев, — А на охоте нас не будет. Без крайней надобности лучше избегать опасного риска. Мы с тобой не игроки, а государевы слуги. Да и у Яблонских все дела завершены. Так что целуй руку пани Кристине и обещай ей свидание в русском лагере, если ее толстый пан приведет туда свою конницу.
        Тем же вечером карета Сонцева покинула гостеприимный замок в Ляховицах.
        Запроданный полк
        Зимой 1705/06 года русский вспомогательный корпус держал от шведов переправы через Одер, возле небольшого местечка Губен, что на границе Саксонии и Силезии. Стоянка была трудной, на полуголодном рационе. Русские деньги ходили в этих краях в половинной цене, никакой помощи от саксонских министров не поступало, солдаты пообносились, многие офицеры были выбиты во время схваток со шведами под Пуницем и Тюлен-дорфом, так что, случалось, ротами командовали сержанты, а эскадронами — вахмистры.
        Командующий корпусом, он же царский посол в Саксонии Иоганн Паткуль в войсках не показывался, жил в Дрездене, где интриговал, вел тайные переговоры с императорской Веной о поступлении русского корпуса на австрийскую службу. Бывшие при корпусе запорожские казаки, прослышав об этих переговорах, снялись со стоянки и самочинно двинулись за Одер, стремясь прорваться на Украину через Малую Польшу. Но Карл XII недаром поручил надзирать за Саксонией старому фельдмаршалу
        Рёншильду. Под местечком Одер-Бельче тяжелые рейтары Рёншильда как снег на голову свалились на казацкий табор. Почти все запорожцы были перебиты — по слухам, только восемьдесят казаков из двух тысяч спаслись по Краковской дороге. Прошел и другой слух: русских по приказу Рёншильда в плен не брали — пленных истребляли поголовно.
        В таких конъюнктурах многие солдаты и офицеры приуныли, с тоской поглядывая за черную полосу студеной реки на восток, где далеко-далеко лежала родимая, занесенная снегом сторонушка. А здесь вместо снега ледяные дожди, слякоть. Доведется ли увидеть отчий дом — незнамо, неведомо. Солдаты у костров открыто материли Паткуля и господ офицеров, особенно из иноземцев. Последние откровенно радовались скорому переходу на австрийскую службу. В войсках будет наконец наведен порядок, офицерам выплатят полуторный пенсион, а вместо разграбленной нищей Польши корпус двинут в богатые страны: на Рейн, в Брабант, Люксембург, а глядишь, и в Италию, «Что же тут печалиться?» — весело смеялись бравые ландскнехты, которые никогда не служили родине, а только своему карману. Но русские... те печалились.
        Новгородский драгунский полк Луки Титыча Нелидова потерпел от голода и холода меньшие невзгоды, нежели другие части корпуса. Вопреки строжайшим предписаниям саксонского фельдмаршала Шуленбурга Нелидов расположил свой полк не в открытом поле на саксонском рубеже, а перешел саксонскую границу и стал на постой в богатом силезском местечке Флэтсдорф.
        Силезия, лежавшая между Саксонией и Польшей, считалась нейтральной, так как принадлежала в те времена австрийскому императору Иосифу, не воевавшему ни с Августом Саксонским, ни со шведами. Но, поскольку армия шведского фельдмаршала Рёншильда, не считаясь с нейтральными правами, свободно разбойничала в богатой Силезии, то Нелидов, поставленный со своими новгородцами в передовую линию, заключил устную конвенцию с местными властями Флэтсдорфской округи, обязуясь защищать ее от нападения шведских рейтар, и пользовался за это обильным довольствием окрестных гроссбауэров. Опасаясь, что русские драгуны вслед за запорожцами самочинно уйдут через Малую Польшу в Галицию, фельдмаршал Шуленбург закрыл глаза на это своеволие русского полковника. Да и жители Флэтсдорфа не только не писали жалоб в Вену, но и радовались такому надежному прикрытию от разбойничьих разъездов шведских рейтар.
        Роман получил за Тюлендорф офицерский чин. Шведский генерал Веллинг отсек тогда четыре русских полка, зажал их в селении. Шведская артиллерия подожгла Тюлендорф. Командующий русской бригадой прусский генерал Гэртц собрался уже было выбрасывать белый флаг, да выручили драгуны. Новгородцы пошли в атаку косым строем, уступом — эскадрон за эскадроном. Взвод Романа летел в голове уступа по большаку прямо на шведские пушки. Первый залп шведской картечи смел половину драгун, но остальные не остановились, а вслед за Романом ворвались на шведскую батарею, которая так и не успела вторично разрядить свои пушки. Вслед за драгунами, пробившими брешь в железном кольце Веллинга, вышли и остальные русские части.
        За сей подвиг — взятие батареи в конном строю — Роману и пожаловали тогда чин прапорщика. Ныне же, за отсутствием прочих офицеров, выбитых войной (корпус был отрезан от России и пополнений не получал), новоявленный офицер был спешно произведен в подпоручики и стал командиром эскадрона. Вахмистром в эскадрон к Роману Нелидов откомандировал его бывшего дядьку Кирилыча, со вздохом простившегося с полковничьей кухней, бразды правления на коей взяла одинокая вдова Лизхен, в доме которой широко и привольно расположился полковник.
        В декабрьскую гнилую погоду Роман со своими драгунами возвращался из ночного поиска. Несмотря на снег и дождь, вид у драгун был отменно задорный и драчливый — люди еще не остыли после ночной схватки. Да и к непогоде новгородцам не привыкать. Эскадрон Романа был набран в основном на Валдае, служивые были родом из ямщицких селений и сызмальства были привычны к лошадям и к любой непогоде.
        Поиск оказался удачным. Ночью переправились через Одер, бесшумно обошли шведскую заставу и на Варшавской дороге неожиданно напали на обоз авангарда армии Рёншильда. Взорвали фуры с порохом и прочим воинским припасом, захватили много солдатского добра: сапог, теплых плащей. Все это было уложено в тюки, приторочено- к седлам, а в солдатских фляжках булькала столь здоровая при непогоде огненная гданьская водка — разбили несколько бочек.
        — Эскадрон, песню! — скомандовал Ренцель. Старый вояка сам ходил в поиск вместе с эскадроном, взял на абшид шведского офицера, чем был очень доволен. Эскадрон выполнил приказ фельдмаршала Шуленбурга, — шведский интендант-офицерик, притороченный к седлу вместо тюка, знал всю дислокацию шведской армии.
        «Эх, черный глаз, поцелуй хоть раз!» — грянули выехавший в первый ряд песенники, и эскадрон, ровняя ряды, вступил во Флэтсдорф.
        Посреди площади в пешем строю был выстроен весь полк. Ренцель и Роман, подскакавшие к Нелидову для рапорта, увидели рядом с командиром полка красноносого сутулого генерала, помощника Паткуля Гэртца, по вине которого добрая половина русского корпуса оказалась в окружении под Тюллендорфом.
        Не дослушав победного рапорта Ренцеля, Гэртц высокомерно приказал ему спешить эскадрон и встать в общий строй.
        Пробили тревожную дробь барабаны: слушай команду!
        Но так как Гэртц ни слова не знал по-русски, то и приказал зачитать приказ командующего корпусом генерал-аншефа Паткуля командиру полка.
        Нелидов выехал на середину каре мрачный, насупленный, в натянутой от холодного ветра по самые уши форменной треуголке и хриплым, простуженным голосом стал читать приказ Паткуля о переходе русского корпуса на службу к австрийскому императору — цезарю. Выходило, что корпус передавался на цезарскую службу сроком на один год для опыта. Русские солдаты обязаны были теперь проливать кровь в чуждой им войне за испанское наследство, ради интересов австрийских Габсбургов. Правда, придворный военный совет в Вене со своей стороны обещал оказать русскому корпусу всевозможные облегчения.
        «Свобода вероисповедания неприкосновенна. Плата жалованья обеспечена, — простуженно хрипел Нелидов. — Господам офицерам гарантировано полное равенство в рангах с цезарцами. Австрийский гофкригсрат обещает ко всему тому русское войско употреблять только на Рейне иль в Нидерландах и единственно в крайнем случае в Италии».
        Тревожным эхом отдавались эти слова для русских солдат и офицеров. Соглашение, подписанное Паткулем, уводило их еще дальше от русских рубежей и обещало им одно — конечную погибель в неведомых битвах ради чужих интересов. Ведь теперь предстояло сражаться не против коренных супротивников России шведов, а против неведомых французов, ради персоны неведомого цезаря.
        Солдаты и офицеры стояли враждебно-угрюмые, точно полк выслушивал свой смертный приговор.
        «Нет, из этих солдат не выйдет наемников-ландскнехтов...» — думалось Ренцелю, когда он вглядывался в лица своих драгун. Только несколько офицеров-иноземцев были явно довольны переменой, которая обещала им двойное жалованье и новые чины. Русские же офицеры смотрели столь же угрюмо, как и солдаты. Да и сам полковник...
        Ренцель вдруг увидел, как Нелидов вроде бы случайно выпустил из рук Паткулев приказ и студеный декабрьский ветер подхватил и понес бумажку над крышами домов Флэтсдорфа. Приказ генерал-аншефа стал вдруг пустой бумажкой, коей свободно играл ветер. И ни Нелидов, ни кто из драгун не погнались за ненужной бумажкой. Одни офицеры-иноземцы бросились было ловить... но Нелидов остановил их.
        — Сей Паткулев приказ для меня и моего полка... — крикнул он Гэртцу, враз излечившись от простуды, сильным и смелым голосом, — пустой клочок бумаги, пока под ним нет государевой подписи. Токмо сам государь имеет право передавать русский корпус на службу иной державе!
        Состоявший при Гэртце молоденький офицер из штаба саксонского фельдмаршала Шуленбурга Карл Гохмут с удовольствием перевел ему слова полковника.
        — Но это же бунт! — взбесился Гэртц. — Сквозь строй весь полк! Шомполов всем, не исключая и полковника.
        Гохмут только пожал плечами:
        — Боюсь, они растерзают и вас и меня, если я переведу им ваш приказ!
        — Что вы хотите, из этих солдат никогда не выйдет наемников... — философически заметил Ренцель, — И я, старый ландскнехт, скажу, что они правы, что не хотят проливать кровь не ради родины, а ради денег.
        Ни один полк русского вспомогательного корпуса не выполнил самочинный приказ Паткуля и не ушел на службу к австрийскому цезарю. Корпус остался на саксонской службе, а фельдмаршал Шуленбург поспешил бросить его в наступление.
        Когда командующему шведской западной армией фельдмаршалу Карлу Рёншильду доложили, что саксонцы переправляются через Одер, то сразу он и не поверил, что старый обжора и сибарит Шуленбург вылез из-под теплой перины, снялся с зимних квартир и решился дать шведам генеральную баталию в февральские вьюги.
        Правда, Рёншильд знал, что король Август со своей польской кавалерией самочинно покинул Гродно, оставив русскую армию Огильви в самой тяжелой позиции, в полуокружении войск Карла XII. И, зная об этом маневре Августа, Рёншильд, как старый солдат, вывел совершенно простое и ясное заключение, что Шуленбург решился на сражение лишь в надежде на скорое соединение с кавалерией Августа и потому следует поспешить навстречу Шуленбургу и разгромить саксонскую пехоту до прибытия польской кавалерии. И вот запели горнисты в шведском лагере под Варшавой, и понадобилась всего пара часов, чтобы шведская армия снялась с зимней стоянки и штыки нескончаемых колонн шведских войск ровно заколыхались по дороге к Фрауштадту, а за ними последовали артиллерия, тяжелые фуры с порохом, амуницией и продовольствием, военно-полевые суды и конные жандармы, — словом, был заведен весь математически точно выверенный механизм шведской армии.
        В Фрауштадт шведы вступили первыми, опередив саксонцев на целый переход. Правда, на обратном выходе из города рейтары столкнулись с разъездом русских драгун, и случилась неприятная история с французским офицером на шведской службе, графом Линаром, который по своей природной пылкости погнался за русскими и угодил в засаду. Но что поделаешь: француз!
        Жерла тяжелых шведских орудий нависли над Варшавской дорогой. Дождливый балтийский ветер, налетевший с берегов далекой родины, бодро развевал желтые шведские знамена, украшенные изображением льва. Все предвещало, казалось, скорую и неминуемую победу. И хорошо, что подымалась метель. Всей Европе было известно, что одни закаленные шведские викинги способны были неукротимо сражаться в самую неистовую пургу и жестокие морозы. А сам он, Рёншильд, — непревзойденный мастер снеговых походов и зимних баталий. Разве не он и не его гренадеры смяли центр русской армии в тот метельный день 1700 года под Нарвой? Для короля Карла то была первая серьезная баталия, и всем предприятием, даже и по форме, руководил не король, а он, старый фельдмаршал Рёншильд. Правда, придворные льстецы и одописцы украли у него, Рёншильда, эту славную викторию, отдав лавровый венок победителя молодому королю. Но баталию при Фрауштадте у него никто не похитит. Он тут единоначальник, и это будет его несомненная виктория, после которой имя Рёншильда станет в один ряд с именами таких славных полководцев, как принц Конде, Тюренн, Вобан,
Мальборо и принц Евгений Савойский. Костлявый, сухой старик кичливо вздернул маленькую, подстриженную бобриком голову, глядя, как смыкаются в единую, ощетинившуюся штыками линию железные батальоны шведских гренадер. Рёншильду все эти проходящие там, внизу, — и солдаты его армии, и солдаты , противной армии — не представлялись самостоятельными людьми, со своими людскими радостями и заботами, способностями и желаниями, а виделись лишь винтиками в сложном механизме, который направляли воля и гений полководца.
        Казалось, все было предусмотрено и продумано Рёншильдом в его великолепной диспозиции, но, когда рассвело, шведы увидели лишь догорающие костры в неприятельском лагере.
        Ночью саксонцы бесшумно снялись с места и отступили обратно за Одер, разрушив за собою мосты. И Рёншильд никогда не узнал, что превосходно подготовленная им баталия была сорвана в тот самый момент, когда Кирилыч заарканил офицерика-француза, а Роман срочно представил полоненного графа Линара пред светлые очи фельдмаршала Шуленбурга. Полузадушенный Линар, после того как вахмистр целую версту проволок его на татарском аркане, оказался столь словоохотлив и любезен, что охотно поведал Шуленбургу все планы и секреты шведов. И фельдмаршалу доподлинно стало известно, что во Фрауштадт вступили не отдельные шведские части, а вся армия Рёншильда и что этой армии приданы большая часть шведской артиллерии и отборные гвардейские и гренадерские батальоны.
        В отличие от Рёншильда Шуленбург не искал славы. Он был обыкновенным, посредственным генералом, обожавшим парады и летние лагеря, и больше всего на свете любил хорошую кухню. По натуре Шуленбург был миролюбив и считал, что война портит войска, так как отучает солдат от плац-парада.
        — Что будем делать, мой генерал? — спросил Шуленбург своего начальника штаба, после того как допрос графа Линара был окончен, — Атаковать или отступать? Что вам подсказывает тактика?
        Генерал пехоты Востромисский, к которому был обращен вопрос, зябко поежился, вспомнив нескончаемые синие колонны шведов, которые все выходили и выходили из Фрауштадта, и перевел свой взгляд на Шуленбур-га. Фельдмаршал, запахнувшись в теплый тулуп, заботливо накинутый на его плечи адъютантом, покойно сидел на полковом барабане и доедал холодную курочку.
        — Его величество приказали произвести нам сильную диверсию... — нерешительно начал Востромисский, стремясь предугадать ход начальственной мысли.
        — Вот именно, диверсию... — обрадованно подхватил Шуленбург, — И мы диверсию уже произвели куда сильнее — почитай, всю шведскую армию выманили...
        — Именно так, ваше превосходительство. Идти сейчас против такой сильной фортеции, как Фрауштадт, — идти на верную погибель! — обрадовался Востромисский. — Славный имперский стратег Монтекукули в таком случае говаривал: сделаем шаг назад, чтобы потом удачнее сделать два шага вперед!
        — Все правильно — Монтекукули, Монтекукули!.. Так и отпишем королю. А сейчас приказываю — ночью же отступать! — Шуленбург осушил бокал, налитый адъютантом, сел в зимний возок, закутался в тулуп и кинул: — К переправам, на Одер!..
        Так началась очередная ретирада саксонской армии.
        После отъезда фельдмаршала генерал Востромисский пригласил к себе пленного Линара отужинать чем бог послал и за ужином убедил графа немедля перейти на саксонскую службу в полки французских наемников, составлявших у саксонцев отдельную бригаду. Линар охотно дал согласие, и Востромисский распорядился тут же выдать графу подъемные и жалованье на месяц вперед. Начальник штаба почитал приобретение столь крупной персоны важной находкой для саксонской армии.
        Русским же драгунам, пленившим Линара, было приказано выдать от щедрот фельдмаршала по чарке гданьской водки. Но виночерпий фельдмаршала опять же сплутовал и выдал драгунам вместо чистой водки мутной сивухи. Продрогшие в снежной засаде драгуны, морщась, опрокинули по чарке и поскакали к полковой кухне.
        Войска армии Шуленбурга отступали. Саксонцы открыто радовались возврату на родину из Польши, корона которой никому из них, кроме короля Августа, была не нужна. Солдаты русского вспомогательного корпуса отходили, на чем свет кляня саксонского фельдмаршала, обещавшего им в начале похода пробиться в Гродно на соединение с русской армией и показавшего хребет неприятелю без единого пушечного выстрела.
        Во французской бригаде наемники тоже ворчали, недовольные тем, что не успели-таки разграбить Фрау-штадт: «С этими саксонцами нам никогда не видать доброй добычи. Да и что можно получить, сражаясь на стороне обреченной партии? Всем ведомо, что шведская армия — сам&я удачливая армия в мире! Слышали, что рассказывал этот новичок, граф Линар? Из одного Львова шведы вывезли четыреста телег с золотом и серебром. А ведь были еще Варшава, Краков, Вильно. Эта Польша что бабкин золотой мешок, — надобно только уметь тряхнуть! Что нас связывает со злополучным Августом? Подумаешь, контракт! А не переговорить ли нам с графом Линаром? Он все знает о шведских условиях!»
        И граф Линар, которого вчера еще Кирилыч тащил на аркане, стал вдруг самой популярной фигурой во французской бригаде во время ретирады армии Шуленбурга за Одер.
        Новгородский драгунский полк отходил последним, прикрывая саксонцев. Не дойдя до Одера, Нелидов расположил полк в заповедном сосновом лесу, дабы перекрыть путь шведским рейтарам. Но шведы и не думали преследовать. Прискакавший из разведки Роман с товарищами доложил, что Рёншильд оставил Фрауштадт и снова потянулся к Варшаве, должно опасаясь нежданного захвата столицы польской кавалерией.
        — Что ж не взял языка? — с показной суровостью спросил Нелидов.
        — Языка-то взяли, да только он лыка не вяжет, господин полковник... — весело ответил Роман, — Вон на фуре красавец наш бездыханный лежит, а в изголовье три бочонка какой-то дряни. Романея, господин полковник. С личной кухни фельдмаршала Рёншильда.
        Полковник залюбовался крепко сбитой, ладной фигурой Романа. Выряжен, правда, не по форме, как и многие драгуны в его эскадроне, — в дубленом польском полушубке, в трофейных шведских ботфортах, да и теплые перчатки с раструбами — тоже, почитай, трофей. Да ведь лих, удал, удачлив — третьего «языка» за последнее время добывает! И эскадрон у него первый в атаке, последний в ретираде. Прав был тогда в Новгороде Ренцель — лихой из парнишки вышел драгун. Не забыть представить его после похода к чину поручика.
        — Так дрянь, говоришь, трофейная романея? — рассмеялся Нелидов.
        — Не пробовали. Но как наскочили на отставший обоз, так там, почитай, все шведы были вполпьяна. А вот этот, повар фельдмаршальский, только по дороге малость и протрезвел.
        — За трофей и пленного спасибо, молодцы! — по-кавалерийски нараскат поблагодарил Нелидов. — Кирилыча же наутро в караул вне очереди, чтоб впредь от романеи не болел! — И, глядя на распластавшегося под рогожей его собственного бывшего повара Кирилыча, распорядился: — Выдать всем солдатам в полку по чарке романеи. С мороза и для сугрева. — И мечтательно дополнил: — Сегодня ведь у нас на Москве масленица, ребята!
        На ночь драгуны наспех соорудили походные шалаши, укрыв их мохнатыми еловыми лапами, разожгли костры. В лесу было тихо, покойно, как в заколдованном снежном царстве. Высокие заснеженные ели и сосны напомнили солдатам о родных краях.
        — А у нас в Новгороде сейчас хорошо! Масленица! Блины пекут. В избах тепло, пирогами пахнет.
        — Эх, поесть бы сейчас блинов с маслом да на печь! — мечтательно вздохнул Кирилыч.
        — Тебе бы все на печку, вахмистр! — рассмеялся Ухватов. — Да у нас сейчас на Валдае к вечеру самое гулянье. Парни все, почитай, на конях — марш-марш на приступ снежного городка! А девки и огольцы — те балуют, отбиваются снежками, валят сверху снежные глыбы. Смех, шум, молодечество! А ты ублаготворил чрево свое — и на печь! Так жить нельзя, дядя!
        — Много ты понимаешь, желторотик! — рассердился Кирилыч, — Я еще под первый Азов ходил...
        — Во-во! Крымцы с вас штаны и спустили — без портков из-под первого Азова и бежали-то!
        «Сам ты без портков...» —слышал еще сквозь наступавший сон Роман. И ему было тепло и хорошо, что он не один в немецкой земле — плечо о плечо с товарищами. И еще подумалось о брательнике. Приезжал как-то осенью один немецкий ученый, передал от брата привет и десять царских ефимков золотом. «Но забывает, значит, Никитка, родственная кровь — она крепче всего на свете...» С теми мыслями Роман и заснул.
        Разбудил его рано, на холодном, зябком рассвете Кирилыч:
        — Господин эскадронный, вставай! Да вставай ты, буйная головушка! Обратный приказ от саксонцев вышел. Опять, значит, в наступление нас гонят!
        Как и все нежданные решения, обратный приказ этот, отменяющий ретираду и вновь бросающий саксонскую армию на Фрауштадт, был отдан фельдмаршалом Шуленбургом скорее в силу раздражения чувств, нежели в силу^разума. Еще к вечеру, вернувшись в Гу-бен, в теплый бюргерский дом бургомистра, так уютно обжитой им за долгие месяцы зимней стоянки, фельдмаршал и не помышлял о новом наступлении. Сначала он с дороги выспался, затем принял ванну, облачился в домашний халат и в самом веселом расположении духа прошел в столовую, где проворными руками бургоми-стерши был накрыт обильный домашний ужин.
        И пусть за окном неслась злая, пронзительная метель и хриплым домовым завывал ветер в трубах — от этого еще приятнее был жар, шедший от покрытой изразцами уютной голландской печки, еще ближе казались теплые руки хозяйки, летавшие над столом, еще нежнее был ее ласковый веселый взгляд и еще обольстительнее выглядели ямочки на румяных щечках. Даже озабоченный вид бургомистра, перепуганного нежданным возвращением своего важного постояльца, сегодня не раздражал, а лишь смешил бравого фельдмаршала. Шуленбург покойно развалился в кресле хозяина и даже удостоил озадаченного бургомистра рассказом о своем последнем походе, лукаво переглядываясь с проворной Анхен.
        И в этот миг отдохновения от трудов и забот вломился — других слов и не подберешь! — наглец Флеминг с королевским указом о незамедлительной атаке Фрауштадта.
        — Я не могу штурмовать Фрауштадт без сильных осадных орудий! — загорячился Шуленбург, но Флеминг в ответ расхохотался, точно застоявшийся жеребец.
        — Крепость Фрауштадт! Сия знатная неприступная фортеция Фрауштадт! — От восторга Флеминг даже ущипнул Анхен так, что та не удержалась, взвизгнула и с притворной строгостью ударила наглеца по рукам.
        «Нет, этот Флеминг положительно невыносим! И надобно же, чтобы король прислал ко мне именно этого наглеца. При дворе всем известно, что Флеминг зарится на пост фельдмаршала саксонской армии. А в маленькой армии не может быть двух фельдмаршалов. Да я и с места не двинусь, чтобы губить свою воинскую репутацию ради прекрасных глаз этого любимца Августа». И фельдмаршал сказал со всей твердостью, на какую был способен перед всесильным королевским любимцем:
        — Да, крепость Фрауштадт! Я самолично стоял там под жерлами шведских пушек.
        С нескрываемым удовольствием Шуленбург наблюдал, как и без того обветренное лицо Флеминга сделалось совсем пунцовым.
        — Ваша неприступная крепость Фрауштадт совершенно пуста! Не далее как сегодня утром я проскакал через «сию неприступную фортецию» со своей кавалерией. И я должен доложить его величеству, что вы, с этим своим Монтекукули Востромисским, бессовестно обманывали его... — Флеминг встал и выпрямился во весь свой могучий кирасирский рост.
        — Но я самолично видел там шведов, — растерялся фельдмаршал. — Может, новые донесения? Я сейчас же позову Востромисского.
        Увы! Востромисский уныло доложил, что русские драгуны еще поутру сообщили, что шведы покинули Фрауштадт.
        — Почему не доложили мне?! — спросил Шуленбург, хотя и помнил, что сам же приказал не тревожить его после дороги. Востромисский в ответ только развел руками.
        — Генералы, мать вашу... — совсем уже неучтиво загрохотал Флеминг, входя в роль чрезвычайного королевского посланца. — Да пока вы тут у печки сидите, Рёншильд, наверное, уже атакует мою кавалерию. Представляете, если что случится со священной особой монарха? Да вам обоим голов не сносить! По вас казематы Кенигштейна плачут!
        Напоминание об этой страшной королевской темнице словно ожгло генералов. Тут же, за столом бургомистра, Востромисский сочинил войскам обратный приказ, отменяющий ретираду, а Шуленбург, жалко лепеча, что надо спешить и спасать жизнь его величества, подмахнул его без промедления.
        Этот приказ повернул всю саксонскую армию, что тащилась еще по узкой снежной дороге к Одеру, обратно к Фрауштадту, перепутал между собой все воинские части, смешал все планы квартирмейстеров и интендантов. И как следствие всей неразберихи, солдаты с самого начала этого повторного марша на Фрауштадт не получали горячей пищи, нестроевые команды и обозы с воинскими запасами затерялись где-то за Одером, а стоящая уже в Губене саксонская артиллерия оказалась без конных упряжек, отосланных еще дальше, в Саксонию.
        Во всей армии Шуленбурга возникло общее стихийное, но оттого не менее коварное чувство, что происходит что-то неладное, и если обошлось без шведских шпионов, значит, сами господа саксонские генералы не ведают, что творят. И только в русском корпусе новый приказ солдаты встретили с ликованием уже потому, что Шуленбург вел армию на восток. Корпус стремительно форсировал Одер, совершил форсированный марш и первым вступил в разоренный и обобранный шведами Фрауштадт. Намеревались идти и далее, к Варшаве и Гродно, но, выйдя из города, вдруг натолкнулись на шведов. Вопреки всем заверениям Флеминга и его конных разъездов на лесистых холмах сразу за Фрауштадтом, развернувшись для генеральной баталии, стояла вся армия Рёншильда.
        Фрауштадт
        Фельдмаршал Шуленбург, налетев на шведскую армию, откровенно растерялся.
        Ну хорошо, пускай Флеминг насочинял небылицы — с этого придворного краснобая и взятки гладки. Но ведь Востромисский засылал на повторную разведку отборных саксонских офицеров, и те в один голос твердили, что шведы отошли!
        Шуленбург не знал, что эти офицеры, добравшись до теплых квартир Фрауштадта, там и заночевали, не дойдя милю до шведских разъездов, а меж тем Рён-шильд, получив донесение, что кавалерия Августа через Малую Польшу прошла уже в Силезию, снова повернул войска. Он решил, раз Август все-таки ускользнул, немедленно обрушиться на Шуленбурга. Шведы совершили встречный ночной марш. Пока саксонская разведка почивала на перинах во Фрауштадте, и произошла эта столь желанная для шведской стороны встреча.
        Шуленбург расположил свой штаб в центре позиции, на холме возле старой ветряной мельницы. Старый вояка тоскливо наблюдал, как выходили из города и в спешке разворачивались в линию саксонские и русские полки, части французских наемников. Он не вмешивался в распоряжения своего начальника штаба, поскольку воинский опыт подсказывал: что бы он ни сделал и ни приказал, неизбежного не избежать, а эта роковая неизбежность — проигранная баталия! Его армия настолько привыкла к ретирадам, что не могла более атаковать — она могла или обороняться, или отступать. «Дай бог, устоим!» —подумал фельдмаршал, вглядываясь через подзорную трубу в сторону шведов.
        — Эти шведы точно сделаны из стали! — выкрикнул подскакавший Востромисский. — Ночью они совершали встречный марш, а сейчас уже готовы атаковать! Рёншильд не дождался даже полковых кухонь. Эта война не по правилам. Как говаривал великий Монтекукули.,.
        — Эх вы, Монтекукули! — с горечью махнул рукой Шуленбург. — Шведский-то ночной контрмарш мы с вами прошляпили, а не Монтекукули!
        — И все равно сие не по правилам. Нормальная диспозиция маршала Вобана...
        — А на настоящей войне нет нормальных диспозиций! Нет побед по правилам, нет и поражений по правилам! Как это говорят русские — авось продержимся до вечера.
        — Ваше превосходительство, к вам жалует генерал Флеминг! — бодро доложил молоденький адъютант Гохмут. Для Карла Гохмута эта первая большая баталия в его жизни представлялась пока большими маневрами.
        От города на чистокровном белом арабском скакуне, в развевающемся на ветру пурпурном плаще махом поспешал Флеминг. За ним следовал конвой — сотня польских гусар в золоченых кирасах.
        — Может, Флеминг привел-таки кавалерию? — спросил Востромисский.
        Красавец генерал картинно отсалютовал саблей фельдмаршалу и лихо соскочил с коня.
        — Наконец-то генеральная баталия, фельдмаршал! — Флеминг весело и беспечно посмотрел в сторону надвигающихся шведских колонн и погрозил им шпагой. Из-за рядов конвоя к нему рысцой подтрусил диковинный всадник в латах и начищенном медном шлеме из тех, какие носили еще ландскнехты армии Валленштейна в достославные времена Тридцатилетней войны. Грузно спрыгнув наземь, всадник подошел к стремени фельдмаршала, с трудом стащил с головы шлем и склонился в учтивом поклоне.
        — Позвольте представить, господа! — провозгласил Флеминг. — Иоганн Бессер, великий пиит, командированный прямо с Олимпа. Король Август прислал его вам, фельдмаршал, дабы наш бард воспел ваши подвиги!
        — И это все подкрепление?! — взорвался Шуленбург. — Где же ваша прославленная кавалерия? Где пятнадцать тысяч отборных польских гусар и саксонских рейтар?! Где, я спрашиваю? — Шуленбург тяжело засопел, ожидая ответа.
        — Мой цррпус всего в десяти лье отселе... — развел руками Флеминг. — Но я не могу придать его вам, поскольку моя кавалерия охраняет священную особу монарха. Вот если вы разобьете сейчас Рёншильда, тогда я погоню шведов до самой Балтики и потоплю их в море. Слово дворянина!
        — О, я не сомневаюсь в славной виктории победоносных войск вашего превосходительства! — вмешался в генеральскую перепалку пиит. — Будем стоять насмерть, господа.
        — Вот и весь королевский сикурс, мой генерал! — Шуленбург развел руками.
        — Но, может, шведы и не решатся на атаку? Солдаты у них устали после ночного марша! — нерешительно промямлил Востромисский.
        — Рёншильд будет атаковать, или я не знаю Рёншильда... — угрюмо пробурчал фельдмаршал, — А что его солдаты не спали и не ели, тем злее будут сражаться. Увидите, сейчас набросятся, как стая голодных псов. Они ведь знают, что за нашей линией обороны стоят наши обозы.
        И как бы подтверждая слова фельдмаршала, прогрохотала сигнальная шведская пушка. Затем тонко и пронзительно запели флейты, ударили барабаны. С развернутыми знаменами шведские колонны мерно и ровно пошли в атаку.
        — Виктории вам, фельдмаршал! — Флеминг уже красовался на своем скакуне. — Я мчусь к нашему резерву, фельдмаршал. Как только шведы побегут, известите меня, и через час я со всей кавалерией промчусь по этой дороге на Варшаву!
        Но Иоганн Бессер пожелал испытать чудное упоение боя. Он остался при штабе фельдмаршала.
        — Щеголи ретировались, теперь нам начинать игру! — проворчал Шуленбург. — Скачите к французским наемникам, Востромисский, и поторопите их. Они еще не оградились рогатками!
        Заглушая слова фельдмаршала, разом ударили шведские пушки.
        «А у нас половина батарей еще тянется по дороге к Фрауштадту...» —тоскливо вспомнилось Шуленбургу.
        Меж тем второй залп шведских орудий накрыл позицию саксонцев. У подножия холма взметнулись фонтаны из грязи, крови и снега.
        — Бомбы! — любезно пояснил Гохмут поэту. Бессер с пониманием наклонил голову.
        Вскоре выстрелы приблизились к самому подножию холма, стали долетать людские страшные крики, стоны раненых, ржание обезумевших лошадей. Вся долина затянулась пороховым дымом.
        Шуленбург как ни в чем не бывало отдавал приказы обычным своим визгливым голосом, только его адъютант Гохмут чувствовал, как все более накаляется этот голос, и ему казалось, что фельдмаршал вот-вот сорвется и закричит. Его армия еще отбивала атаки, но шведы местами уже взломали саксонскую оборонную линию, отсекли правое крыло от центра и атаковали деревушку Рэнсдорф, собираясь отсечь и левое крыло, где стоял русский вспомогательный корпус.
        — Рэнсдорф пал! — выкрикнул из порохового облака посыльный офицер, в порванном мундире, с черным от порохового дыма лицом.
        — Дивизия генерала Неймана разгромлена и бежит к Брицену!
        — А что русский корпус? — Шуленбург наклонился к офицеру, схватил за уздцы его лошадь. Лошадь успокоилась.
        — Русские стоят как стена, господин фельдмаршал.
        Они отбили все атаки, но теперь будут отрезаны от главных сил!
        — Я и сам знаю, что они будут отрезаны! — сорвался Шуленбург. — Гохмут, скачите к русским и прикажите им всеми резервами атаковать Рэнсдорф. Отбейте Рэнсдорф, иначе все погибло!
        Гохмут как мальчишка обрадовался этому поручению и, не дожидаясь конвоя, вскочил на коня и сломя голову поскакал с холма, растворился в пороховом дыму. Шуленбург посмотрел ему вслед с завистью. У этого мальчишки никаких забот...
        И тут вдруг старый фельдмаршал уловил, что здесь, в центре, у подножия холма, где стояла бригада французских наемников, наступила странная тишина... Шведы здесь не атаковали, но и французы больше не стреляли. Шуленбург обернулся было, дабы послать проверить, что же случилось там, внизу, но не успел. Из порохового тумана к вершине холма повалила молчаливая толпа французских наемных солдат.
        «Почему ежели они бегут от шведов в тыл, то бегут с ружьями наперевес?» — успел подумать Шуленбург и тут разглядел, что впереди французов, обнажив шпагу, бежит тот бывший шведский офицер, граф Линар. Линар карабкался по мокрому покатому склону холма удивительно проворно, бежал прямо на него, Шуленбурга, вытаскивая из-за пояса пистолет. И вдруг Шуленбург понял, что случилось самое страшное и этот француз бежит, чтобы забрать его, фельдмаршала, со всем штабом в плен.
        — Ваше превосходительство, измена! — прохрипел за спиной кто-то из штабных офицеров. Но Шуленбург уже и сам заворачивал коня...
        Генерал-майор прусской службы и кавалер прусского ордена Великодушия Гэртц проклинал тот день и час, когда принял, после ареста Паткуля, командование русским корпусом. Вместо того чтобы быть в одном лагере со шведскими непобедимыми викингами, он оказался на стороне заведомо проигравшей партии. Он видел уже, как бежала дивизия Неймана, как изменили французские наемники и был прорван центр саксонской позиции. В иных обстоятельствах давно следовало бы отдать приказ о ретираде, но Гэртц тянул с этим приказом. Чем дольше он размышлял, тем более очевидным представлялись ему выгоды измены. «Линар перебежал к шведам, и я перебегу к шведам. Но Линар привел им целую бригаду, а я перебегу в одиночку! Русские-то на измену не пойдут. А зачем шведам потребен генерал-одиночка? Другое дело, если я сдам им целый корпус!» — размышлял Гэртц и все тянул с приказом об отступлении, дожидаясь, пока шведы, выйдя из Рэнсдорфа, не перережут последней дороги для отступления русских войск, ведущей к Брицену.
        — Господин генерал, прикажите атаковать шведа! — подскакал к Гэртцу Нелидов, стоящий со своими новгородцами в резерве. — Мои драгуны заждались, а шведская пехота из Рэнсдорфа заходит во фланг всему корпусу!
        — Рано! — невозмутимо ответствовал красноносый пруссак. — Еще рано! — Он протянул чарку, которую держал в руке вместо шпаги, и услужливый адъютант долил водки. — Хотите, полковник? — предложил было Гэртц, но, столкнувшись с ледяным взглядом Нелидова, пожал плечами и выпил самолично.
        И в эту минуту примчался Гохмут. По дороге за ним погнался разъезд шведских рейтар, но добрый конь вынес, и Гохмут был весел и возбужден, уйдя от погони.
        — Фельдмаршал приказывает атаковать и отбить Рэнсдорф! — выкрикнул он Гэртцу.
        — Но у меня в резерве только драгуны, поручик. Разве могут они в конном строю взять Рэнсдорф?
        — Еще как могут! — бодро рассмеялся Нелидов. И добавил уже всерьез: —Для всего корпуса единое спасение — взять Рэнсдорф!
        — Я запрещаю вам эту атаку, полковник! — срывающимся голосом закричал было Гэртц, но Нелидов отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:
        — Отныне я выполняю только приказы самого фельдмаршала, генерал! — И помчался к своим драгунам.
        Гохмут подумал, откозырнул и поскакал вслед за Нелидовым.
        Полковник Ниландского полка шведских гренадер граф Торстенстон медленно объезжал со своим штабом улицы Рэнсдорфа. Всюду — на улицах, дворах, в закоулках — мелькали синие мундиры его гренадер. Солдаты после штурма получали свою справедливую добычу. Сколько раз полковник наблюдал, как гренадеры набивают добром в саксонском обозе свои походные ранцы!
        Все равно после боя, по неписаным правилам времен Густава Адольфа, половина добычи отойдет ему, полковнику Торстенстону.
        — Эти саксонцы бежали так скоро, что бросили в обозе даже офицерских жен и солдатских маркитанток! — рассмеялся за его спиной кто-то из штабных. — Смотрите: наши гренадеры устроили настоящую облаву на слабый пол!
        Навстречу Торстенстону и его штабу из-за горящего здания выскочила белокурая девушка. За нею — толпа гогочущих гренадер, распивших, должно быть, бочку гданьской водки. Солдатня сорвала с девушки шубку, платье, и теперь она бежала меж горящих зданий в одной рубашке, а сзади настигали гогочущие красные рты.
        — Господин офицер, спасите! — Девушка прижалась к стремени, что-то лепетала о своем отце, капитане саксонской армии, убитом в самом начале сражения.
        Набежавшая толпа полупьяных гренадер окружила их полукольцом. Торстенстон увидел напряженные злые лица своих солдат, чующих, что добыча ускользает от них. Но он, Торстенстон, всегда справедлив к своим солдатам. Он не хочет терять репутацию самого удачливого полковника у своих гренадер. Со всего размаха он ударил лошадь плетью, так что та взвилась, и девушка, поскользнувшись, упала...
        Тут из переулка, сметая все на своем пути, вылетел эскадрон русских драгун. Инстинктивно, не помня себя от страха, Торстенстон бросил лошадь через кювет, и спасибо, что конь не подвел, вынес его в чистое поле за Рэнсдорф...
        — Граф Торстенстон, где ваш полк? — Он увидел, как приближается к нему группа всадников, впереди которой ехал крючконосый угрюмый фельдмаршал Рёншильд.
        — Соберите ваших героев, граф! — Рёншильд брезгливо указал на бегущих из Рэнсдорфа шведских гренадер. — Бегут, как тараканы! Соберите их и отбейте Рэнсдорф. В этом ваше единственное прощенье, Торстенстон!..
        Драгуны Нелидова как снег на голову обрушились с фланга на Кальмарский полк, захвативший было перекресток дорог к Брицену, смяли его и на плечах бежавших кальмарцев с ходу ворвались в Рэнсдорф.
        — Безумцы! В конном строю атаковать пехоту в деревне'! — бормотал Гэртц, наблюдая с безопасного удаления атаку новгородских драгун. — Что значат для этих русских варваров законы европейской тактики, опыт великих полководцев? — Гэртц брезгливо повел красным носом. Ему было ясно, что сейчас неизбежно случится. Из-за палисадов местечка грянет прицельный залп шведской пехоты, брызнет стальная крупа картечи, и половина полка ляжет на черно-белом поле зелеными опавшими листьями. И тогда наступит конец. Шведы захватят перекресток дорог, отрежут корпусу путь к отступлению, и ему, Гэртцу, ничего не останется, как почтительно вручить Рёншильду свою шпагу и десять тысяч пленных варваров.
        Но случилось иное. Занятые грабежом, ниландцы графа Торстенстона позорно бежали вслед за кальмарцами, бросив даже свою батарею. И так случилось, что целая бригада шведов, недавно опрокинувшая саксонскую дивизию Неймана, сама была опрокинута и выбита из Рэнсдорфа лихой атакой новгородских драгун.
        — Это чудо! Варварское везение! — бормотал Гэртц. Но, как и Рёншильд на противной стороне, он прекрасно понимал, что этот нежданный успех спасает корпус от окружения. Как командующий корпусом, Гэртц должен был бы незамедлительно послать драгунам в сикурс пехоту и артиллерийские батареи, укрепить Рэнсдорф и держать его до тех пор, пока весь корпус не отступит по Силезской дороге. Но он, Вильгельм Гэртц, понимал и другое... Ежели он уведет корпус по этому «золотому мосту», воздвигнутому драгунами Нелидова, он упустит свой самый выгодный шанс для перехода на шведскую сторону. И Вильгельм Гэртц не, только не послал в Рэнсдорф пехоту и пушки, но и приказал драгунам оставить местечко. Когда же Нелидов отказался выполнить приказ, а шведская артиллерия открыла огонь по Рэнсдорфу, генерал-майор прусской и русской службы Гэртц со всем немецким штабом переметнулся на сторону шведов и вручил свою шпагу фельдмаршалу Рёншильду. Уже в шведском лагере, вслушиваясь в нарастающую канонаду у Рэнсдорфа, предатель не без тщеславия подумал, что именно его стараниями отныне русский корпус обречен на верную гибель.
        Нелидов летал по горящему Рэнсдорфу в самом аду артиллерийской канонады. К вечеру Рёншильд повернул против Рэнсдорфа не только свою, но и захваченную саксонскую артиллерию, и не менее полусотни орудий били по Рэнсдорфу; а Гэртц не слал ни одного орудия, ни одной роты пехоты. Его посланцы твердили: отступать, отступать! Но Нелидов ясно видел, что отступать из Рэнсдорфа нельзя, пока не отошел русский корпус, что в Рэнсдорфе — ключ к спасению корпуса и потому шведы так яростно атакуют его. Передать же шведам сей ключ на серебряном подносе Лука Титыч Нелидов не собирался ни в коем случае.
        Он и Ренцель спешили драгун, заняли все каменные дома, посадили лучших стрелков на чердаки и за палисады, установили для стрельбы картечью вдоль улиц шесть захваченных в конном строю шведских орудий и вот уже второй час бились против шведов, предводительствуемых самим Рёншильдом.
        Наступали скорые февральские сумерки, нависшая над холмами темно-синяя туча спустилась в долину, повалил густой снег.
        На той, шведской стороне эту метель часто прорезывали огненные смерчи пушечных выстрелов. В Рэнсдорфе догорали дровяные склады, огромным пылающим кораблем высилась горящая ратуша.
        Трижды уже шведские гренадеры ходили в атаку, и трижды их сметали картечь и прицельный огонь драгунских фузей.
        После последней атаки Нелидов укрыл два орудия за каменной оградой кирхи и отсюда поливал картечью главную площадь местечка, до которой продвинулись шведы.
        — А ну-ка, братцы, вдарьте по тем медным каскам! — Полковник указал на скопившихся в переулке для конной атаки шведских рейтар. Роман и Кирилыч с драгунами своего эскадрона успели развернуть пушку и полили картечью переулок. — Славно! Славно! — топал ногою полковник.
        Роман уже потерял счет выстрелам своей шестипудовой великанши, к которой приставил его Ренцель.
        — Огонь! — снова услышал он команду полковника и приложил фитиль. Пушка ахнула, но и за этим шумом Роман услышал вдруг слабый вскрик, так что и не верилось, что то вскрикнул такой большой и шумный человек, как полковник Нелидов. Но это вскрикнул именно он, п когда Роман и подбежавший Ренцель наклонились над осевшим в снег полковником, то услышали сквозь стон его последний приказ:
        — Держите! Держите Рэнсдорф, драгуны!
        В это время ударили все шведские орудия, раздалось грозное шведское «С нами бог!» —то шведы пошли на последний приступ Рэнсдорфа.
        — Спасайте полковника и полковое знамя! И марш к коноводам! — приказал Ренцель Роману. И, повернувшись к пушкам, скомандовал: — Огонь! Ну, черти! Картечь! Огонь!
        Когда Роман и Кирилыч разыскали на окраине полковых коноводов, пушечная стрельба в центре Рэнсдорфа внезапно оборвалась.
        «Все, взяли шведы Рэнсдорф!» — подумал Роман, глядя на холодное, гордое и в смерти лицо полковника. И вдруг им овладела страшная ярость:
        — Так мы им покажем напоследок! А ну, спустить лошадей!
        И вот тысячный табун лошадей, обезумевших от криков, огня и выстрелов, вырвался на узкую главную улицу Рэнсдорфа, по которой навстречу им густо бежали торжествующие шведские гренадеры. Неукротимый табун смял и отбросил шведскую пехоту.
        После этой последней «конной атаки» шведы прекратили преследование, и остатки полка Нелидова благополучно вышли на Силезскую дорогу. Среди спасшихся был и Ренцель. Старый ландскнехт словно вынырнул из темноты наступавшей ночи и тут же, на перекрестке дорог, при свете смоляных факелов стал собирать полк.
        По его приказу Роман и Кирилыч с драгунами рассаживали по обозным телегам всех спасшихся от шведского плена пеших и раненых солдат. Обоз по распоряжению Ренцеля потянулся к Брицену, прикрываемый драгунами.
        — Всех рассадили? — спросил Ренцель, подъехав к Роману.
        — Почитай, всех, кто вышел из окружения! Даже саксонских беглянок!
        — С беглянками-то ты полегче! — строго приказал Ренцель, глядя, как Роман кутает в трофейный плащ белокуренькую девушку.
        — Да это же Лизхен! Я ее от шведских охальников ослобонил! Дрожит вся, перепугалась!
        — Правду говорит? — спросил Ренцель девушку по-немецки.
        — Я, я! —Девушка утвердительно замотала головой и вдруг разрыдалась, уткнувшись в широкую спину усевшегося за кучера Кирилыча...
        — Ну, успокойся, Лизавета, успокойся, — неловко погладил Кирилыч девушку. — Возьми вот выпей, — и протянул девушке фляжку с ромом.
        — Да выпейте же, фрейлейн! — сердито пробормотал старый Ренцель, не выносивший одного вида женских слез. Слышно было, как застучали по краю фляги дрожащие зубки. Лизхен.
        — Все-таки страшная вещь война, Гохмут, — сердито проворчал Ренцель, обращаясь к спасшемуся вместе с ним саксонскому офицеру. — И к ней никогда не привыкнешь!..
        Роман с остатками своего эскадрона долго еще стоял на перекрестке, собирал одиночных солдат и офицеров русского корпуса. Выходившие из окружения говорили разное: одни твердили, что полки сдались после измены Гэртца, другие — что некоторые полки все еще бьются. В одном были согласны все: Гэртц изменил. Меж тем выстрелы на левом фланге, где была позиция корпуса, становились все тише и тише, пока не прервались. Прекратился и снегопад. Небо очистилось, и зажглись холодные зимние звезды. Усталые драгуны клевали носом прямо на лошадях. Роман объезжал строй, взбадривая драгун то криком, то шуткой. Когда он вернулся к Ренцелю на перекресток дорог, из темноты подскакала группа всадников. Роман узнал посланный на разведку дозор молодого офицера-саксонца, что так лихо бился в строю русских драгун. Гохмут докладывал Ренцелю по-немецки, быстро, с яростью и слезами в голосе, и Роман с трудом понимал, что он говорит, но и того, что понял, было достаточно. Хотя Гэртц и в самом деле подло изменил и перебежал к шведам, предательски брошенный им корпус бился до позднего вечера и только после падения Рэнсдорфа был
окружен. Шведы расстреливали после того русских в упор на голом поле из десятков орудий. И только тогда остатки корпуса сдались в плен.
        Ренцель выслушал рассказ, сурово склонил голову. Затем снял треуголку и как бы застыл в прощальном поклоне. За Ренцелем и Роман, и все остальные драгуны, не сговариваясь, обнажили и склонили головы, прощаясь с загубленным корпусом.
        — Но наш-то полк жив! И пока жив полк, жива и слава наших товарищей, драгуны! — неожиданно по-русски громко и внятно произнес Ренцель. Затем, обернувшись к драгунам, приказал уходить по Силезской дороге. — Наутро жди шведской погони! — сказал он Роману и Гохмуту. — Путь в Саксонию для шведов теперь открыт! — И отряд Ренцеля растворился в ночи, поспешая за ушедшим вперед обозом. А глубокой ночью из лагеря русских пленных донеслись страшные крики. Озлобленный русской храбростью, фельдмаршал совершил злодеяние, навсегда замаравшее его имя в военной истории и доставившее ему малопочетный титул мясника. По его приказу пьяные гренадеры обнаготили русских пленных, связали их по двое, спина к спине, и, бросив наземь, кололи на снегу штыками, дабы сберечь порох и патроны. На заснеженном поле, освещенном холодным лунным светом, до утра бились в агонии белые человеческие тела, и от воплей этих несчастных волосы вставали дыбом у обывателей Фрауштадта. Только фельдмаршал и его мясники-гренадеры не испытывали никакого ужаса.
        Шведские гренадеры из добровольцев получали за каждого приконченного русского по чарке водки. А Рёншильд весело пил за здоровье новых шведских генералов: Гэртца и графа Линара.
        Победа открывала шведам путь в центр Европы, в Саксонию.
                                                                                                                                                                                                            ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        ТАЙНОЕ ПОСОЛЬСТВО
        Любовь и политика
        В промозглый мартовский вечер 1707 года залепленная грязью карета князя Сонцева миновала городскую заставу и въехала во Львов.
        Великану Федору не нужно было даже взбадривать лошадей: чуя скорый отдых, шестерка рысаков несла карету так, что скакавшие следом Никита и Гофман с трудом нагнали ее, лишь когда карета прогрохотала к монастырю доминиканцев, свернула возле волошской церкви на Подвальную улицу и, разбрызгивая густую мартовскую грязь, понеслась вдоль замкового вала. Наконец завернули на тихую улочку, где Федор замедлил бег лошадей, и карета остановилась возле старинного особняка, выкрашенного зеленой краской. Над высоким каменным крыльцом красовалась яркая вывеска со львами, единорогами и курчавыми неграми. В углу вывески весьма искусно была изображена оплетенная змеей чаша, и всякому прохожему, сведущему в символах и эмблематах, сразу становилось ясно, что перед ним городская аптека, о чем свидетельствовала и латинская надпись.
        На окрик Федора на крыльцо со степенной важностью вышел сам аптекарь, синьор Руччелаи. В бархатном черном кафтане французского покроя, шитом золотом глазетовом камзоле, в черных, с красными каблуками башмаках и белых шелковых чулках, толстяк итальянец напоминал по крайней мере государственного канцлера одного из многочисленных итальянских государств. Однако же, когда синьор аптекарь разглядел в наступавших сумерках великана кучера и опознал залепленный грязью княжеский герб, то вся степенная важность у него улетучилась и он бросился открывать обитые железом ворота. Карета въехала на широкое подворье, в глубине которого, закрытый небольшим внутренним садом, стоял дом аптекаря.
        Здесь, судя по всему, давно поджидали гостей: комнаты были натоплены, постели застланы хрустящим белоснежным бельем, круглый стол сервирован для ужина холодной закуской и винами.
        Блестящей стрекозой выпорхнувший из задних комнат княжеский парикмахер Бургиньон с улыбкой доложил, что ароматическая ванна поджидает его сиятельство.
        Ужинали в маленькой зале, пропахшей ароматами аптекарских трав и кореньев, украшенной стоящими вдоль стен высокими шкафами из красного дерева мегагения. Восковые свечи гостеприимно освещали обильный стол, уставленный корзинами с цветами и фруктами из аптекарской оранжереи, холодными закусками и пузатыми фряжскими бутылками с итальянскими и токайскими винами. За ужином синьор Руччелаи взирал на своих необычных вечерних гостей с немалой опаской. Пугало уже то, что все они люди тайной службы и оттого точно несли с собой какую-то тайную опасность. И хотя все они смеялись, шутили, синьор Руччелаи нет-нет да и вздрагивал, встречаясь взглядом то с долговязым угрюмым немцем, то с коротышкой французом. Но особенно синьора Руччелаи пугал Федор. Не случайно еще у себя на родине, в Вероне, синьор Руччелаи много занимался физиогномикой, читал труды преславного Кардануса и итальянца Далла Порта. Из книг он знал, что столь выпуклые глаза, как у этого великана, обличают неукротимость и горячность характера. Да и необыкновенно большой крючковатый нос Бургиньона, если верить тому же Карданусу, указывал на полное
замешательство в мыслях и близость к сумасшедшему дому. А для этого немца с его сухим, надменным ртом, очевидно, застрелить человека все равно что выпить стакан воды. И только открытое лицо Никиты внушало аптекарю полное доверие. Ну а сам князь? Синьор Руччелаи прежде всего поражался его хладнокровию и рассудительности. И это хладнокровие внушало всем остальным определенную уверенность и спокойствие. Синьор Руччелаи помнил тот страшный 1704 год, когда во Львов ворвались шведы и окружили его подворье. Им кто-то донес, что у синьора аптекаря частенько останавливались русские. «Бедный Лоренцо, ты пропал, ты пропал!» — только и мог сказать себе тогда синьор Руччелаи, впуская непрошеных гостей. Он-то знал, что в задних комнатах прячется Сонцев. Но этот русский князь как ни в чем не бывало с учтивым реверансом встретил шведского офицера, отрекомендовался ему заезжим французским шевалье и старым знакомцем французского посла при шведской квартире маркиза Безанваля. И надо же — безукоризненный французский язык, вельможная надменность и удивительное спокойствие мнимого шевалье заставили шведского капитана
поверить ему. Нет, с этим русским князем не пропадешь! И потом он так хорошо платил. Разве сумел бы синьор Руччелаи при нынешних сумасшедших ценах вести свое дело, если бы не русское золото. Слава деве Марии, ему не на что жаловаться, его аптека процветает, а пока русские драгуны стоят по соседству со Львовом, в Жолкве, никто не посмеет его и пальцем тронуть.
        И расчувствовавшийся синьор Руччелаи провозгласил тост за здоровье государя Петра Алексеевича, который есть и его истинный государь!
        — Его царское величество во время своего последнего пребывания во Львове соизволил посетить и мою скромную аптеку! — После выпитой во здравие Петра чарки вина ничто уже не могло удержать словоохотливого итальянца, — Государь зашел даже в мою лабораторию, где наблюдал, как я со своими учениками готовлю знаменитые лекарства: бальзам коммендаторре из разных трав; «железное вино», лечащее от анемии и возвращающее не только здоровье, но и бодрость; бальзам жизни, в коий я добавляю немного китайского белого порошка-опия. Но главное — моя аптека славится секретным лекарством Венеры: бобровой струей. Многие знатные господа при дворе короля Августа давали мне сотни гульденов за одну скляночку секретного оружия Венеры! Но своим русским друзьям я могу это лекарство дать и бесплатно!.. — Все рассмеялись, и синьор Руччелаи как-то по-новому вгляделся в своих гостей и поразился их молодости. — А! — махнул рукой веселый аптекарь. — За делами я как-то и не заметил ваши годы, синьоры! Вы и впрямь можете радоваться: молодость сама по себе лучшее лекарство! — И, зараженный царящим за столом молодым задором, синьор
аптекарь поднял тост за богиню Венеру и бога Бахуса.
        Князь Сонцев проснулся на другое утро чуть ли не в полдень. Выскочивший из старинных часов аугсбургской работы чертик весело отстукал маленьким молотком второй час дня, когда нарумяненный, завитой, напудренный и надушенный, в золоченом кафтане, атласных штанах и шелковых белых чулках, похожий не на человека рискованной службы, а на придворную легкомысленную куклу, князь Сонцев сел в отмытую французскую карету и с Федором на козлах и Гофманом на запятках покатил с визитами.
        На тесных, узеньких улочках старого Львова царило необычайное для такого серого, пасмурного дня оживление. Настежь были распахнуты двери многочисленных униатских церквей и католических костелов. Гудели органы, слышалось многоголосое пение.
        Никита в полном драгунском наряде и снаряжении, верхом прокладывающий в толпе путь княжеской карете, с любопытством вглядывался в город, где год назад он начинал свою службу у Сонцева. «Э, вот и пивной погребок, где когда-то устроил славную пивную дуэль Федор, а вот и дом . знатной купеческой гильдии черноголовых. Только отчего все паненки несут веточки вербы? Ба, да сегодня же у католиков и униатов вербное воскресенье!» — догадался он. Оттого и толпа на улицах, и столько карет и конных шляхтичей. На тесной улочке возле коллегиума иезуитов не протолкнуться.
        Никита с трудом прокладывал путь по узенькой улочке, как вдруг его окликнули со ступенек коллегиума.
        —- Пан сержант!.. — то был голос Гальки.
        Но где же она? Может, померещилось? За последнее время казалось, что он совсем забыл ту встречу у Яблонских, а оказывается, помнит даже Галькин голос.
        Вокруг шумела и бесновалась фанатичная толпа, рвущаяся в битком набитый костел; из мраморных ниш коллегиума, сделанных на уровне второго этажа, взирали вниз страшные синие лица не опознанных городским магистратом покойников, найденных на ночных улицах и выставленных в этом божедоме для опознания; в костеле гудел многоголосый хорал, и все же он услышал ее голос. Сомнений быть не могло, то была Галька... Никита соскочил с лошади, подбежал к дверцам княжеской кареты.
        — Там девушка, что спасла нам жизни у Яблонских, ваше сиятельство!
        — Что же ты медлишь? Отдай лошадь Гофману и марш-марш на приступ! Да расспроси-ка хорошенько свою красавицу о ее хозяйке, княгине Дольской. Сам ведаешь что!
        Никита передал лошадь Иоганну и бросился в людской поток. Скоро его треуголка» мелькнула у самых дверей коллегиума.
        — Вот она, молодость! Венера творит с нею чудеса! — Сонцев пожал плечами как бы в недоумении. Он-то ехал к женщине, которая не признавала любви, верила только в политический разум. Впрочем, к кому благоволит Венера, к тому благоволит и судьба, — Трогай, Федор, мы уже должны быть у Ельжбеты Сенявской. Женщина, даже если она и мужчина в юбке, не любит опозданий, а, по ее расчетам, я опаздываю уже на целое утро!
        Пани Елена-Ельжбета Сенявская, жена гетмана Адама Сенявского, в руках которого было все коронное войско Сандомирской конфедерации, остановилась в своем новом доме, купленном недавно у венецианского консула. Старинный особняк XVI века был построен в стиле позднего Ренессанса,, но пани Ельжбета сделала все, чтобы приблизить его к последним парижским вкусам. Убрала тяжеловесную мебель и обставила комнаты на манер Пале-Рояля, дворца герцога Филиппа Орлеанского, законодателя мод французской аристократии. Мебель была легкой, затейливой, созданной не для маршалов Людовика XIV, а для женщин эпохи рококо.
        Пани Ельжбета всегда шла впереди моды и, как острили жены польских магнатов, не поднимающиеся до вершин европейской политики, даже свое белье посылала стирать в Париж. Само собой, пани Ельжбета не доходила до такой крайности: белье ей стирали собственные Гальки и Марыси. Но вот сама пани Сенявская действительно мчалась в Париж каждый год — ей не мешали к том две большие войны, что велись в Европе, — Сене рная война на востоке и война за испанское наследство на западе.
        Пани Ельжбету поочередно брали в плен шведские и русские, имперские и французские войска, но всякий раз все кончалось тем, что генералы, по распоряжению своих государей, приносили с должным решпектом извинения перед пани гетманшей и отпускали ее. Дело в том, что за спиной прекрасной пани стоял ее муж, коронный гетман Адам Сенявский, которого старались переманить на свою сторону все воюющие державы. А всей Европе было ведомо, что пан гетман и шагу не может ступить без своей жены, исполняющей при нем роль государственного канцлера и казначея.
        После того как шведы вступили в Саксонию и король Август по Альтранштадтскому миру отрекся от польского престола, для пани Сенявской настали горячие деньки. Она встречалась чуть ли не одновременно с тайными агентами самых различных держав. В ее особняке чуть ли не нос к носу сталкивались тайные гонцы от французского посла при шведской квартире маркиза Безанваля и английского дипломатического агента при Карле XII Джефриса, которые переманивали гетмана на шведскую сторону, с посланцами Петра I, стремящегося удержать Сандомирскую конфедерацию в русском лагере.
        Все спешили к пани гетманше, так что здесь можно было узнать самые последние новости о положении в Речи Посполитой.
        А положение в шляхетской республике весной 1707 года было сложным и запутанным. Вслед за Августом, который отрекся от престола и удалился в Саксонию, туда же, поближе к своему покровителю Карлу XII, бежал, после разгрома Меншиковым польско-шведских войск под Калишем, и новый король Польши Станислав Лещинский.
        Формальную власть в республике держала теперь Сандомирская конфедерация, вступившая в союз с Петром I. Фактическая же власть к востоку от Вислы была в руках русских войск, стоявших под Львовом, у Варшавы и на Волыни, а к западу от Вислы, в Великой и Малой Польше, шла настоящая партизанская война между отрядами «станиславчиков» и их противников — сандомирян. Но и среди самих сандомирян не было единства.
        В Польше наступило бескоролевье, трон пустовал, и на него открыто метили и великий гетман литовский Михаил Вишневецкий, и муж пани Ельжбеты коронный гетман Адам Сенявский. Впрочем, шляхта отказывалась признать и Сенявского и Вишневецкого и требовала возвести на престол сына покойного короля Яна Собес-кого — королевича Якуба. Но последнего не желала отпустить из своих владений Австрия. Были среди шляхты и сторонники венгерского князя Ракоци, и даже австрийского полководца принца Евгения Савойского. Было от чего кружиться головке пани Ельжбеты в то мартовское воскресенье 1707 года.
        Пани Ельжбета, хотя и была набожной католичкой, даже к утренней службе не пошла, поджидая посланца русского вице-канцлера Головкина, заменившего скончавшегося Головина (ох уж эти русские фамилии!). Для русского агента приуготовлен был важный и тайный план. Пани машинально повертела в руках распечатанный конверт, в котором лежала собственноручная политическая записка маркиза де Торси, министра иностранных дел Франции. С присущей ему элегантностью маркиз излагал смелый план, по которому обе европейские войны могли закончиться в 24 часа.
        «Я предлагаю, — писал министр, — посредничество Франции в войне между Швецией и Россией, ежели шведский король возьмет на себя вооруженное посредничество между Францией и державами Великого союза: Англией, Австрией и Голландией». То был гениальный ход великого дипломата! Пани Сенявская с особым вниманием отчеркнула заключительную часть письма: «Его величество рассмотрел и изволил одобрить мой проект», —«Великий король!» Пани гетманша не могла произносить имя Людовика XIV без обязательной версальской приставки.
        Выросший на пороге дворецкий доложил о прибытии русского посланца.
        — Проси! — Пани Ельжбета повернулась спиной к дверям.
        «Этого посланца надобно проучить. И вообще они распустились, ведут себя на Волыни как хозяева. Адам говорил на днях, что ежели они и дальше будут так грабить шляхту, он со всем коронным войском перейдет на сторону Станислава. А этот наглец столь запоздал...» Краешком глаза она увидела в зеркале, как русский вошел в гостиную, согнулся в изысканном версальском поклоне, солнечной тенью скользнул по паркету, стал за ее спиной... Но что это! Руки наглеца крепко обняли ее!.. И еще не веря, но уже узнавая, что это Сонцев, ее давешняя парижская любовь, прекрасная пани повернула к нему побледневшее лицо, вскрикнула и обвила руками его шею. Ее пышное платье словно само легко и воздушно соскользнуло с прославленных лебединых плеч. «Мой Геркулес, ты с ума сошел! Не здесь, только не здесь!»
        И уже позже, когда было договорено о вечернем свидании, пани Ельжбета, поправляя помятую прическу и платье и вслушиваясь, как легко сбегает по лестнице Сонцев, подумала, что этот новый русский канцлер знал, кого прислать к ней посланцем. Впрочем, что тут удивительного, если весь Париж говорил о ее романе с этим русским красавцем. А как же разум?! Пани Сенявская показала сама себе язык и покачала головой, словно девчонка-сорванец, полакомившаяся запретными плодами. Не все же жить разумом! Надобно иногда дать волю и чувству!
        Тем же вечером пани гетманша долго, очень долго покупала в аптеке у итальянца Руччелаи бальзам жизни, а ночью в течение часа убедила своего супруга гетмана остаться верным партизаном русской партии. Она привела ему такие доводы из военной и дипломатической стратегии, что пан гетман только развел руками и заключил свою капитуляцию перед женой следующей сентенцией: «А все же, Еленка, ты самая разумная женщина в Речи Посполитой». Пани Елена-Ельжбета молча улыбнулась в темноте и подумала, как хорошо иметь сразу два имени.
        В тесноте и духоте костела Никита так и не отыскал свою Гальку, но он был упрям и, вместо того чтобы отправиться восвояси, к синьору Руччелаи, остался дожидаться на противоположной стороне узкой улочки, забравшись на ступеньки, идущие к фигуре деревянного
        Христа, распятой на каменной глухой стене высокого дома. Отсюда он хорошо видел всех входящих и выходящих из костела. Недаром говорят, что случай благоприятствует влюбленным упрямцам. К немалой радости Никиты, из коллегиума вскоре вышла, охраняемая двумя дюжими гайдуками, толстая знатная пани, в которой он сразу опознал княгиню Дольскую. Она важно села в карету, а за ней как тень проскользнула и Галька. Девушка только на минутку замедлила шаг на ступеньках, огляделась и, увидев Никиту, быстро приложила палец к губам. Дверца кареты захлопнулась, княжеские гайдуки вскочили на запятки, карета тронулась. Из-за многолюдья она сначала с трудом продвигалась вперед, так что Никита мог идти шагом рядом с ней и даже заглянуть в стеклянное окошечко. Хорошенькое личико Гальки тоже прильнуло к окошку.
        Увидев Никиту, Галька снова сделала быстрый и многозначительный знак, приложив палец к губам. Никита едва успел украдкой показать ей, что намерен следовать за каретой и дальше, как, выехав на более свободную от народа улицу, карета понеслась вскачь.
        Никита, расталкивая прохожих, бросился следом, но карета скрылась уже за углом. И все же драгуну сопутствовала сегодня удача. Обогнув угол, Никита, к немалой своей радости, увидел, что карета княгини остановилась у монастыря доминиканцев. Княгиня прошла в монастырь так же свободно, как если бы она была мужчиной и членом ордена доминиканцев, чей знак — песья голова и метла — красовался у входа. Минуту спустя из кареты выпорхнула и Галька. Она сказала что-то гайдукам и быстро прошла за угол, словно и не замечая Никиту. Тот повернул следом.
        За поворотом Галька схватила его за руку и шепнула: «Бежим, мое серденько, бежим!»
        Добрые полчаса они петляли по узким закоулкам и темным переходам старого Львова. Галька, должно быть, превосходно знала хитросплетения городских улиц и переулков и уверенно шла вперед. Наконец она остановилась перед узкой дверью, над которой висел колокольчик, и решительно дернула за свисавший шнур. Открывший двери высокий старик с улыбкой поклонился Гальке и Никите и провел их через внутренний двор с небольшим садом в двухэтажный флигель, украшенный старинной эмблемой — книгой и печатным станком.
        Здесь их встретила пожилая женщина в черной православной монашеской скуфейке. Галька показала ей какой-то тайный знак и шепнула несколько слов на ухо. Монашка молча склонила голову и сделала знак следовать за ней. По узкой винтовой лестнице, жалобно скрипевшей под ботфортами драгуна, они поднялись наверх. Здесь, пройдя по узкому коридору, свет в который проникал только через зарешеченное окно, монашка с прежней молчаливостью открыла какую-то дверь и передала Гальке длинный тяжелый ключ, после чего сразу же удалилась.
        — Входи смело, мой рыцарь, и не бойся никаких козней, здесь мы дома! — Галька распахнула двери, и Никита, нагнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, вошел в комнату со сводчатым потолком. В углу комнаты висели православные иконы, перед которыми теплилась зажженная свеча, в другом углу стояли на полке старинные книги. Сумеречный золотистый свет падал через арку окна и придавал какую-то особую мягкую таинственность этой странной комнате со строгим полумонашеским убранством.
        Пока Никита осматривался, Галька сбросила с себя лисий салоп, судя по всему, подарок княгини, сорвала дамский пудерман и стала той Галькой, которую никогда, оказывается, не забывал Никита.
        — Иди ко мне, мой коханый! — прошептала Галька.
        Горячие руки охватили его шею, дыхание перехватило от поцелуя.
        — ...Так где же я? — спросил Никита, когда прокричали первые петухи и робкий рассвет забрезжил в окне.
        — Ты в странноприимном доме Ставропигийского братства. — Галька лежала на его плече, счастливая и несчастная. Счастливая оттого, что он был рядом, несчастная оттого, что им предстояло снова расстаться.
        Никита слышал уже в Галиции про это братство, основанное еще русским первопечатником Иваном Федоровым в XVI веке, когда тот переехал из Москвы во Львов.
        — Ставропигийское братство никогда не признавало унии, и у нас та же вера, что и у вас. Мы, русины, все на вашей стороне в этой войне...
        — Так вот почему ты предупредила тогда нас у Яблонских...
        — Все равно бы предупредила. Даже если бы не ненавидела свою пани княгиню, мой рыцарь!
        Медленно и протяжно чуть ли не над головой у них зазвенели церковные колокола. Никита вскочил, памятуя, что на сегодня Сонцев назначил отъезд и его ждет новая служба.
        — Ты уже уходишь, мой коханый! — Галька забилась в угол кровати и печально наблюдала за его скорыми сборами.
        — Царева служба... — смущенно ответил Никита, чувствуя за собой какую-то вину, хотя ее и не было, а была лишь царская служба и ее обязанности. И Галька поняла это. Она соскочила с кровати, наспех накинула па себя платье, сбегала вниз, и к уходу Никиты на столе стояла крынка молока и лежал свежий хлеб. Галька смотрела, как он ест, с такой любовью и нежностью, что Никита не выдержал, взял ее за тонкую руку:
        — А как же ты? Возвращаешься к княгине?
        Галька покачала головой:
        — Мне нет возврата, мой рыцарь. То, что я тебе сообщу сейчас, навеки закроет мне ворота в ее дом. И мне нет места в Речи Посполитой, потому как меня будет преследовать гнев одной из самых могучих панских фамилий. Так что передай, мой драгун, своему знатному князю, а он пусть не медлит и передаст самому царю, что коронный гетман литовский, сын моей пани, князь Михаил Вишневецкий со всем своим войском замыслил перейти на сторону шведов не далее как через две недели. А с ним к шведам отойдет и самая сильная восточная крепость Великого княжества Литовского Быхов и сам ее комендант, пан Синицкий.
        — Что?! — Никита, опрокинув скамейку, схватил плащ и бросился к выходу. Только в дверях он спохватился и вернулся к Гальке.
        — А как же ты? — снова повторил он свой вопрос.
        Но Галька вместо ответа крепко обхватила его за
        шею и поцеловала.
        — Иди, мой драгун! — оттолкнула она его, — Обо мне не беспокойся. Я под защитой Ставропигийского братства. Будешь в Киеве, как знать, может, и встретимся.
        Никита в последний раз поцеловал Гальку, быстро прошел по коридору и, перепрыгивая через три ступеньки, сбежал вниз. Здесь его уже поджидал вчерашний старик. Он указал дорогу, и через полчаса Никита стоял перед домом синьора Руччелаи.
        На имперской службе
        В ноябре 1706 года жители Франкфурта-на-Майне немало были поражены, когда в город вместе с разгромленными саксонцами вступил сводный русский полк.
        Две тысячи солдат, оборванных, голодных, — вот все, что осталось от русского вспомогательного корпуса, приведенного два года назад на вспоможение королю Августу.
        После злополучной битвы при Фрауштадте последовал окончательный разгром армии Шуленбурга в Саксонии. Три часа русский сводный полк, в командование которым вступил Ренцель, бился в окружении, а с наступлением темноты бросился во внезапную атаку и пробился холодным оружием, уведя с собой раненых и часть саксонцев. В русском каре нашел свое спасение и злополучный саксонский фельдмаршал Шуленбург. Солдаты прошли через землю Гессен-Кассель и в погожий ноябрьский день заполонили улицы Франкфурта-на-Майне. Потом по городу разнесся слух, что следом за разгромленной армией марширует и шведский король, дабы соединиться с французами. Старики вспоминали страшные истории о том, как вот так же в Тридцатилетнюю войну разгуливала по Германии армия предка Карла XII, короля Густава Адольфа. Шведы оставляли позади сожженные села, разрушенные города, раскачивающихся на виселицах почтенных бургомистров-католиков и изнасилованных солдатней бюргерских благонравных дочек.
        Эти истории, дополненные рассказами саксонских беглецов о неодолимости шведской силы, привели к тому, что перепуганные отцы города потребовали у имперского генералиссимуса принца Людвига Баденского немедля прислать вооруженную силу для защиты Франкфурта-на-Майне. Но в предвидении готовящегося наступления французов главнокомандующий не мог снять ни одной части с западной границы и от лица императора предложил перейти на имперскую службу остаткам саксонской армии и взять на себя оборону города от возможного шведского нападения. Однако предложение Людвига Баденского запоздало, поскольку саксонские солдаты к тому времени, узнав о заключении Альтранштадтского мира, разбежались по домам.
        Так случилось, что единственной воинской частью, сохранившей строй и дисциплину, был русский сводный полк под командованием Ренцеля. Отрезанный от родины стоящими в Саксонии шведскими войсками, заброшенный переменчивыми воинскими обстоятельствами в центр Европы, полк не распался и жил одной мыслью — пробиться к своим. Но полковые припасы кончились, солдаты были раздеты и разуты. Ренцелю оставалось или распустить полк и бросить солдат на произвол судьбы, или перейти на австрийскую службу.
        С общего согласия офицеров старый Ренцель выбрал последнее и подписал с прибывшим из Вены посланцем соглашение о переходе полка на имперскую службу сроком на один год. За это цезарские интенданты выдали офицерам и солдатам мундиры из английского сукна, плащи на меху, башмаки на толстой подошве и стали отпускать в день каждому солдату два фунта хлеба, фунт мяса, полтора гарнца круп, вина две чарки и пива гарнец. Хлопотливый Ренцель особо оговорил, чтобы всем солдатам и офицерам на квартирах полагался полный сервис: дрова, свечи, постель! Он насмерть переругался с цезарскими интендантами, но добился, чтобы солдаты и офицеры получили новенькие пуховые треуголки, шерстяные чулки, теплое белье. Ренцель получил также на полк лагерные палатки, телеги и лошадей для полкового обоза, новые патронные ящики и ранцы. Даже о такой мелочи, как запасные сапоги на случай караульной службы, не забыл старый ландскнехт, знающий права и обычаи наемных войск чуть ли не всей Европы.
        В результате через месяц толпа оборванных, голодных солдат превратилась в один из самых блестящих полков имперской армии. Когда генералиссимус принц Людвиг Баденский прибыл на полковой смотр, все солдаты были одеты с иголочки, весело развевались плюмажи на офицерских шляпах, до блеска были начищены ружья и шпаги, золотом вспыхивали в лучах неяркого октябрьского солнца офицерские галуны. Но более всего австрийского генералиссимуса поразили люди: рослые, крепкие, с обветренными лицами и той спокойной уверенностью в себе, что отличает бывалых солдат.
        — Да это настоящие ветераны Цезаря! — заметил принц, любивший при случае блеснуть знанием античной военной истории, — Кто их отбирал?
        Старый Ренцель с удовольствием оглядел строй своих суровых солдат и позволил себе вольность — улыбнулся в усы.
        — Их отбирала война, мой принц! В начале похода их было двенадцать тысяч. Осталось две тысячи, но это самые сильные, предприимчивые, храбрые солдаты.
        — Мы сделали недурное приобретение! — Людвиг Баденский обернулся к венскому посланцу. — Можете передать его величеству — я сделаю все для того, чтобы оставить этих солдат при себе до конца войны.
        Тотчас после смотра полку было приказано перейти из Франкфурта-на-Майне, до которого так и не дошли шведы, под Филиппсбург и встать против французов в шанцах, прикрывавших имперскую границу.
        Царский прием
        Если для русской армии главные баталии Северной войны были еще впереди, то русская дипломатия весной 1707 года вела уже бескровное, но оттого не менее опасное генеральное сражение. И пока генералитет, собравшись в Жолкве, разрабатывал свой план на случай шведского вторжения в Россию, Петр I и его вице-канцлер Гаврила Иванович Головкин прилагали немалые усилия, дабы предотвратить это вторжение нечаянной дипломатической акцией.
        Потому, когда Сонцев привез из Львова заманчивый план маркиза де Торси, Головкин, ознакомившись с ним, тотчас строго-настрого наказал Сонцеву со своими людьми никуда из Жолквы не отлучаться, ждать вызова к государю.
        В старом замке, где Петр I принял Сонцева, было сыро, темно, хотя за окном стоял уже апрель, таял последний снег и но-весеннему дышала земля. Но под гулкие темные своды замка не проникали солнечные лучи.
        Царя Сонцев застал за тяжелым письменным столом, заваленным книгами, бумагами, картами и геометрическими приборами.
        До того Сонцев не раз видел Петра: в Петербурге на корабельной верфи, в Москве на Оружейном дворе, под Нарвой в артиллерийских ретраншементах.
        Петр всегда был в движении, и когда Сонцев думал о нем, то обычно представлял государя несущимся куда-то вскачь, как привык скакать из одного конца Европы в другой и сам он, Сонцев.
        А сейчас Петр сидел за письменным столом и в своем стареньком суконном кафтане среди книг и бумаг напоминал скорее кабинетного ученого, обдумывающего в тишине свои прожекты, чем повелителя седьмой части света. Это было необычно и в то же время почти ощутимо свидетельствовало, что Северная война как бы приостановилась, что есть время и случай, дабы обдумать и выбрать для него верный путь. Петр в те дни действительно много и мучительно размышлял о том, как предотвратить предстоящее нашествие шведов, а если не предотвратить, то хотя бы задержать его на месяц-другой, потому что каждый месяц, что шведский король стоял в Саксонии, укреплял русскую армию.
        «Если задержать шведов хотя бы на эту летнюю кампанию 1707 года, армия получит с уральских и олонецких заводов сотни добрых пушек, Московский оружейный двор даст порох и припасы к артиллерии, тульские оружейники поставят тысячи новых ружей. Будут сформированы новые драгунские и пешие полки, обучены новобранцы, укреплены Смоленск, Псков и Киев, выстроены укрепления под Москвой. Но как задержать шведов в Саксонии?» — думал Петр.
        Шведский король, мечтая о лаврах Александра Македонского, не желал никакого мира с Россией, кроме мира победительного. И Петр чувствовал, что бы ему пи писали и ни говорили, что Карл XII без такой окончательной победы ни на какой мир с Россией не пойдет.
        Всю зиму и весну 1706/07 года Петр вел непрерывные переговоры о посредничестве Австрии и Англии между ним и Карлом XII. Но союзники с посредничеством явно не спешили. Однако Петр знал: сами слухи, что Россия просит посредничества, усыпляют шведов — стоит ли спешить с походом в далекую и нищую Московию, уходить из богатой Саксонии, с позиции, откуда можно решать судьбы всей Европы, если справиться с царем будет так же легко, как под Нарвой? Царь уже испугался, он уже просит заступничества, с царем мы всегда справимся!
        Такие настроения все шире распространялись среди придворных Карла XII и его генералов. И хотя Карл XII свыше полугода стоял в Саксонии и уже наступала поздняя весна — лучшее время для начала кампании, он и не думал пока покидать Саксонию, а напротив, вступил в весьма заносчивые переговоры с австрийским императором о правах единоверцев-протестантов в имперской Силезии.
        Вот почему предложение французского посредничества было воспринято Петром с видимым удовольствием. Открывался еще один путь приостановить шведское нашествие.
        Более того, возникала надежда, что Карл XII по своей всегдашней горячности сорвет переговоры с Австрией и, не окончив Северной войны, ввяжется в войну на Западе. Поэтому французское предложение царя вполне устраивало.
        Петр оторвался от бумаг, встал перед Сонцевым во весь свой огромный рост, посмотрел властно и сразу стал для князя знакомым, привычным.
        — Поедешь в Саксонию, тезка. — Сонцев знал, что Петр называл его так только в минуты крайнего расположения, а расположением Петр I баловал его нечасто. Сонцев был старинного строптивого боярского рода, втайне почитавшего себя не ниже Романовых. И хотя сам он оставил давно в покое эти родовые мечтания, учился в Париже и поддерживал все новейшие государевы преобразования, он знал, что доверяет ему Петр, как и Голицыным и Долгоруким, меньше, нежели, скажем, Меншикову. Потому нынешнее поручение его особенно радовало.
        Сонцеву надлежало незамедлительно отправиться в Дрезден и вступить там в тайные переговоры с королем Августом и французским послом при шведской квартире Безанвалем, к коему его доставит тайный агент маркиза де Торси.
        — Король Август зело скучает по деньгам! — усмехнулся Петр. — Передай ему чек на Амстердамский банк. Да попроси королька задержать шведов подоле. Пускай и далее устраивает им райскую жизнь: балы, фейерверки, бабы! Это он умеет, да и ты, чай, оплошки не даешь! — Петр насмешливым взглядом окинул золоченый кафтан князя.
        Сонцев согнулся в изысканном поклоне:
        — Судьба дипломата так часто зависит от его портного... Встречают по одежке...
        — Знаю, знаю. И потому щегольство твое не осуждаю. А теперь смотри и слушай внимательно...
        И, положив на плечо Сонцеву свою тяжелую руку, показал на карту Европы. Сонцев видел эту карту только глазами дипломата. Петр смотрел на нее глазами человека, в руках которого сходятся все нити по управлению страной. Потому даже то, о чем Сонцев знал, открывалось ему сейчас с новой, особой стороны. Трубочка Петра летала над картой Европы, и получалась та общая картина европейского дипломатического концерта, в котором ранее Сонцев улавливал токмо отдельные нестройные голоса.
        А понять этот концерт было нелегким и трудным искусством весной 1707 года, когда все смешалось в европейской дипломатической игре.
        Ранее все было просто: на западе страны Великого союза — Англия, Австрия и Голландские Штаты — вели войну против короля Франции Людовика XIV из-за испанского наследства. На севере Август и Петр I вели войну со Швецией и тем мешали вмешаться в войну на западе шведам.
        Теперь все было опрокинуто вторжением Карла XII в Саксонию, следствием чего стал Альтранштадтский мир и выход Августа из игры. Петр I остался без союзников, и король шведский мог, пренебрегая им как противником, что он уже делал и ранее, вместо похода на Москву двинуться на Вену. Недавние союзные державы, Англия и Австрия, не только не согласились предоставить России свою помощь в посредничестве со шведами, но всячески стали подталкивать Карла XII на восток. Особое старание в этом проявил командующий армиями Великого союза герцог Мальборо.
        — Сей дюк публично изблевал к нам яд злобы своей и прямо заявил, что Англия и империя безотложно намерены помогать интересу шведскому, — с горечью сказал Петр. — Намедни ждут его в Саксонию собственной персоной. Испужался союзничек, едет на поклон к Карлу, так что авось тебе и доведется с ним встретиться. Можешь напомнить ему тогда, что еще зимой он обещал через Гюйссена для нас обратное посредничество и даже немалый презент за то взял! — Петр брезгливо поморщился, — Жди всяких пакостей и от бывших доброжелателей австрийских. Как пишет мне Гюйссен, император Иосиф еще в марте обещал шведскому королю полк наш, что на службу к нему поступил под началом Ренцеля, выдать шведам в полон. Почитаю, что сей Иуда выдал уже тех страдальцев на заклание! — Правое веко у Петра задрожало, и Сонцев посмотрел на царя с видимой тревогой. Ему было известно, что это означает начало страшного припадка царского гнева, попасть под который не приведи бог.
        Но Петр с видимым усилием сдержал себя, помедлил немного и сказал:
        — Передашь через оного Безанваля брату нашему королю Карлу сей мирный трактамент. Ежели Безан-валь заупрямится, изыщи способы увидеть шведского короля самолично и вручи ему наши мирные пропозиции.
        Сонцев взял уже свернутый в свиток трактамент, когда Петр снова положил ему руку на плечо, сказал тихо и доверительно:
        — Запомни, тезка, сей мирный трактамент предложен мной не по слабости аль от страха, а единственно из желания окончить кровопролитие. И так много пролито крови-то! Почитаю, довольно. И еще: можешь уступить завоеванные лифляндские провинции, но от земель отчил и дедич и Питербурха я не отступаю и ни при каких конъюнктурах не отступлю. И еще помни: мне время, время нужно!
        Петр подвел Сонцева к окну и показал рукой на дорогу, по которой шли на север, казалось, бесконечные колонны русских войск.
        — Мне время нужно, время! — повторил он, — Пока все дороги на Москву не закроем, нельзя нам баталии разыгрывать. Война не потешные игры, в ней за уроки кровью платят. Так-то, господин посол! Зная характер короля свойского, не жду я от твоего посольства скорого мира, но чаю, поможешь ты задержать шведов. И еще, поедешь ты без верительных грамот. Возьми немногих людей. Смотри, на дорогах сейчас шалят, ну да тебе не привыкать. Хуже будет, ежели тебя шведы за шпиона примут и, яко князя Хилкова, в оковы закуют. Но открывать нам твое посольство при нынешних обстоятельствах в Турции и Польше никак нельзя. И султан турецкий, и паны-конфедераты сразу же решат, что мы мира не от силы, а от слабости просим, и враз переметнутся на шведскую сторону. Потому посольство твое будет тайное!.. Ну как, не испужался? — Впервые вот так Петр спрашивал Сонцева.
        Тот поклонился, ответил с достоинством:
        — Государь, русские посланцы так же не боятся ради отечества голову сложить, яко и русские воины!
        Петр притянул его к себе, поцеловал в лоб:
        — Иного ответа от тебя и не ждал, князь Петр! — И, вызвав Головкина, приказал: — Гаврила Иванович, прикажи выдать нашему посланцу саксонские мундиры и паспорта. Поедут в машкерадах, переодетые саксонскими офицерами.
        Сонцев хотел было идти, но Петр остановил его, сказал с задумчивостью:
        — Ведаешь ли, почему именно тебя посылаю, а не Гюйссена или другого иноземца какого? — И сам же ответил: — Посылаю тебя не за умение, хотя о нем ведаю, а прежде всего потому, что ты русский, а только русский в нынешних конъюнктурах способен быть и дипломатом и воином. Есть дела, в которые иноземцев, как бы ни были они учены, посылать нам не резон.
        Сонцев согласно склонил голову, поднялся, когда Петр, точно вспомнив что-то, знаком удержал его:
        — Да, за Вишневецкого спасибо. Мятеж мы вовремя упредили, и он ушел к Лещинскому сам-один, потеряв все литовское войско!
        — Это не меня, это моего драгуна благодарить потребно, ваше величество. — И Сонцев вкратце рассказал Петру о приключениях Никиты.
        Петр выслушал рассказ со вниманием и просиял:
        — Вот они, русские солдаты! Они все могут, и Европа, чаю, не раз еще то узрит! Что же ты мне ранее не поведал о сем драгуне? Представь его немедля к чину подпоручика. Ты же знаешь, награждаю не за род — за заслуги!
        Перед уходом Сонцев попросил разрешения переодеть его посольство не в мундиры саксонских офицеров, а в костюмы бродячих музыкантов, потому как фортуна всегда благоволит к музам. Петр посмеялся и дал согласие. На том царский прием закончился.

«Париж стоит мессы»
        День стоял дождливый, пасмурный. Клубился туман, поднимаясь к вершинам оголенных деревьев. Зима в Вене уже кончилась, весна еще не пришла — время точно задержалось, и оттого было тоскливо.
        В огромных холодных залах императорского дворца гулко раздавались шаги часовых. В торжественной пустоте аудиенц-зала у окна, выходящего в парк, стоял невысокий бледный человек, смотрел, как моросит дождь над голыми верхушками деревьев, зябко потирал руки. Императору Священной Римской империи германской нации Иосифу Габсбургу было сегодня особенно тоскливо. Ныли зубы, ночью был не сон, а настоящий кошмар, да тут еще предстоит малоприятная аудиенция. Сейчас этот барон Гюйссен начнет требовать вернуть в Россию русский сводный полк из армии Людвига Баденского. А он уже определенно обещал шведскому посланнику выдать полк королю Карлу. Этот Карл XII для империи хуже, чем зубная боль для императора. Уже полгода его армия стоит в центре Европы, и дипломатическая погода не лучше, чем та, что стоит за окном: туман, мерзость, слякоть. Но будет еще хуже, если Карл XII пойдет не на Москву, а на Вену. Император закрыл глаза и застонал то ли от зубной боли, то ли от своих мрачных раздумий. Если этот шведский мальчишка и впрямь пойдет на Вену, Людовик XIV выиграл свою партию. Трудно даже представить себе
последствия подобного шага: ведь у империи нет ни одной армии, чтобы противопоставить ее шведам, — имперские войска частью заняты на Рейне и в Италии, частью сражаются против венгерских мятежников Ракоци. А этот король-сумасброд Карл XII вполне может затеять новую войну...
        Неслышно вплывший в зал обер-церемониймейстер стукнул булавой: посланник его величества, царя московского, великого князя владимирского, царя казанского, царя астраханского...
        — Проси, проси! — Император сделал любезнейшую улыбку из всех, какую могли позволить больные зубы, и шагнул навстречу барону Гюйссену.
        Гюйссен согнулся В низком поклоне, но успел заметить, как притворная улыбка сбежала с лица Иосифа.
        «Никакого толку из сей долгожданной аудиенции не выйдет», — решил про себя барон, скрытым чувством улавливая тайную перемену в прежнем дружеском обращении императора.
        Гюйссен доверял чувству временами более, нежели разуму, хотя он и преподавал прежде математику в Страсбургском университете и доказывал студентам, что человек есть разумная машина. Но после того как занялся большой европейской политикой, он перестал доверять только суждениям разума. Временами в дипломатии чувство вернее разума, а логический расчет на поверку оборачивался неразумным решением.
        Опасения русского посланника оказались не напрасными.
        — Мой дорогой Гюйссен, — сквозь зубы процедил
        император, — поверьте, мне тяжело говорить, но я не вижу выхода: я принужден выдать этот несчастный ,,полк королю Карлу, иначе шведские драбанты через две недели будут поить коней в Дунае. Вы знаете этого протестанта в солдатских ботфортах. Он берет в империи все, что хочет. Бедный король Август был принужден выдать ему вашего посланника, этого несчастного Паткуля, которого шведские палачи четвертовали, а я выдал бедного графа Зобара, отказавшегося пить за здоровье шведского короля, и признал Карла опекуном протестантов в своем собственном владении, в Силезии. Да что говорить, дорогой барон, я не уверен, что я сам не перейду из католичества в протестантство, если шведскому королю это будет угодно... В конце концов, как показал добрый Генрих IV Бурбон, «Париж стоит мессы». А вы просите за полк, когда речь идет о душе императора. Единственно, что я могу для них сделать, — это направить их в атаку на французские позиции. Пусть они лучше погибнут в честном бою, чем сгниют на шведской каторге. Впрочем, шведы ведь могут просто перебить пленных, как то сделал Рёншильд под Фрауштадтом. Все-таки ужасная
вещь — большая политика. В ней жизнь человека ничего не стоит! — Император закрыл лицо руками, давая понять, что аудиенция окончена.
        Тем же вечером посланец Гюйссена поскакал из Вены к Рейну.
        Княгиня Дольская в католицизме обретала бессмертную душу. Полька, она никогда не чувствовала себя полькой, — она была католичкой, подданной той таинственной духовной державы, центр которой был в Риме, державы, не признающей границ и наций, а только веру в католические догматы. Ее бог был воинственным богом и имел мало общего с библейским Христом.
        Как фанатичная католичка, княгиня ненавидела Россию не только как враждебную страну, а как область иного духа, манящего своей беспредельной широтой. Сила этой страны заключалась в ее терпении. Страна сия точно поджидала, чтобы ее час настал. Россия была готова явиться Европе, войти в ее семью и тем продлить Европу до Тихого океана.
        Один шведский король мог закрыть двери, распахнутые царем Петром. И хотя Карл XII был протестант, и следовательно, тоже схизматик, он нравился
        княгине силой веры в оружие и дисциплину солдатской казармы.
        В просторной келье для знатных гостей львовского монастыря доминиканцев княгиня Дольская в то раннее весеннее утро принимала разных людей. К ней явился сперва какой-то юркий и черноглазый грек, затем его сменил ближайший советник княгини иезуит Зеленский, приведший с собой человека совершенно уже не монашеского обличья.
        Рослый одноглазый вояка и сам понимал, что монашеский капюшон плохо скрывает его воинственную и свирепую наружность. Потому он шел за Зеленским через монастырский двор низко согнувшись, дабы какой-либо случайный прохожий не рассмотрел его лицо со знаменитым тройным шрамом.
        — Постой здесь! — приказал ему Зеленский и тенью проскользнул в келью пани.
        — Ну что, ты нашел Гальку? — Голос пани княгини дрожал при одном упоминании этого имени.Ах эта холопка, так обманывать меня три года подряд! Это она, конечно, помогла тогда Сонцеву у Яблонских, она же предупредила его и о том, что Михаил Вишневецкий готовит великий мятеж в Литве. И что же, русские успели послать драгун, и Михаил вынужден был бежать к королю Станиславу. А кому он там нужен, один?! Конечно, Станислав теперь отберет у него пост великого гетмана литовского и передаст его Сапегам. Была, правда, надежда на Быховскую фортецию, но здесь поспешил -комендант, этот Синицкий. От великой жадности и невеликого ума напал на русский денежный обоз и сидит сейчас в Быхове, как синица в клетке. Русские не сегодня завтра возьмут Быхов и выбьют последний козырь Вишневецких, — ведь Быхов был самой знатной крепостью по дороге в Смоленск. Вот что наделала проклятая девчонка!
        — Я и мои люди обыскали весь Львов, но она как сквозь землю провалилась.
        — Искали ли на дорогах?..
        — Искали, пани. Но на дорогах к Киеву не наша власть, пани. Там всюду стоят русские полки и казаки.
        — Кстати, насчет казаков, Зеленский. Иван Степанович Мазепа прислал ко мне поутру rpeifia Згуру с письмецом. Он сообщает, что царь Петр посылает в Саксонию тайное посольство — искать через французов мира с королем Карлом. Ведаешь, что это значит?
        — Король Карл XII никогда но заключит с царем мира, пани.
        — И все-таки береженого бог бережет, так, кажется, говорят русские. И потом, даже если король Карл и не вступит в переговоры с посольством, уже одно явление этих посланцев заставит его относиться к русским с еще большим пренебрежением, чем прежде. И я весьма опасаюсь, что король задержится в Саксонии еще на несколько месяцев и летняя кампания 1707 года будет сорвана, а Польша еще год будет под властью Петра и сан-домирян. Теперь понимаешь, какой удар может нанести это посольство по партии короля Станислава?
        — У пани мужской разум! — Сморщенное, как печеное яблочко, личико иезуита выразило степень крайнего восхищения.
        — У меня женский разум, Зеленский... — решительно прервала княгиня славословия монаха. — И он тоньше, нежели прославленный мужской ум! Я не требую от тебя разума, Зеленский, как никогда не требовала его от мужчин. Я одного желаю: действия!
        — Я понял, пани! Ни один из царских посланцев не уйдет от нас. Скажи только, кто станет во главе посольства?
        — Твой старый знакомый, Зеленский. Тот русский князь, которого ты проворонил у Яблонских.
        — Моя вина, пани княгиня. Но теперь он получит свою пулю. Я как раз привел к вам человека, который мастер на такие штуки. — Зеленский открыл тяжелые двери и пропустил в келью одноглазого великана.
        — Вот он, наш герой, пан Владек Рыбинский!
        — О! — выдохнула княгиня с явным удовольствием. Имя знаменитого партизана было известно всей Речи Посполитой. Сперва он воевал на стороне короля Августа и столь успешно громил шведские отряды, что король Карл заочно приговорил его к смертной казни. Затем перебежал на сторону Станислава и стал не менее успешно громить саксонцев и конфедератов-сандомирян, так что уже теперь король Август приговорил его к виселице. Этот дважды приговоренный к смерти вояка сейчас смущенно мялся перед княгиней, чуть ли не задевая головой сводчатый потолок.
        — Ну что же, когда за дело берется такой знаменитый воин, я спокойна. — Княгиня подошла к великану и, подняв густо напудренное лицо, заключила: — Эти схизматики все равно попадут в ад, Рыбинский. А вы заслужите великую милость короля Станислава и святой апостольской церкви. Понятно?!
        — Так точно, ваша светлость! — Рыбинский согласно наклонил голову. — Но только путь в ад тем русским не вымостишь без золота.
        — Не беспокойтесь, Рыбинский. Вам хорошо заплатят. Об этом позаботится орден святого Лойолы, доходы которого никогда не иссякнут!..
        Княгиня повелительно кивнула головой, и Зеленский под руку вывел великана. Захлопнулась за ним тяжелая дверь с изображением герба доминиканцев: песьей головы и метлы.
        Взбунтовавшийся полк
        Полк Ренцеля сопровождал тяжело груженный обоз с продовольствием и боевыми припасами, направляющийся к крепости Ландау. В пути, когда полк подошел к переправам через Рейн, Ренцеля и нагнало письмо барона Гюйссена, посланное с нарочным из Вены.
        Известие, сообщенное в письме, было столь важным и не терпящим отлагательств, что Ренцель отменил переправу и тотчас созвал военный совет.
        — Господа офицеры! Барон Гюйссен сообщает мне, что император отказал ему в возврате полка в Россию. По словам барона, полк или выдадут шведам, или пошлют на геройскую смерть — штурмовать французские позиции у Меца. Австрийский император недурно наградил нас за верную службу. По-немецки это называется дольхштосс, кинжал в спину, господа! — Старый ландскнехт побагровел от гнева и обиды.
        Его детище, его полк в далекой Вене уничтожили одним росчерком пера. Он обвел взглядом лица окружавших его офицеров. За время долгого заграничного похода сначала в Польше, затем в Германии старые офицеры были почти все выбиты, так что в младших офицерах царь Петр утвердил, по спискам, посланным через русское посольство в Вене, выбранных Ренцелем наиболее отличившихся сержантов! Глядя на этих рослых бравых молодцов, Ренцель не сомневался в их ответе. Но иное дело старшие офицеры. Среди них было несколько немцев, да и иные русские, вроде князя Засекина, не внушали особой надежды. Ишь как этот толстяк, командовавший когда-то корпусным обозом, воротит в сторону голову, точно его интересует прекрасный вид на покрытую серебристой дымкой долину Рейна, открывавшийся с высоты холма, на котором Ренцель собрал совет. И офицеры-немцы, за исключением Карла Гох-мута, виляют взглядами и упрямо не смотрят на Ренцеля.
        — Что же, по старому воинскому обычаю начнем опрос с младших чинов, — Ренцель повернулся к Роману. — Ну хотя бы вы, господин подпоручик! Что потребно делать при нынешних конъюнктурах, по вашему разумению?
        Роман в ответ щелкнул шпорами кавалерийских ботфортов, с которыми он, как и все бывшие новгородские драгуны, не расстался при австрийской экипировке, и ответил честно, глядя в глаза Ренцелю:
        — Я полагаю, у нас один путь, господин полковник, — выйти из имперской службы и пробиваться на родину! — Слова Романа вызвали полный восторг среди молодых русских офицеров и некоторое замешательство среди офицеров-немцев.
        — Это явное нарушение присяги. Призыв к мятежу! Бунт! Полковник, вы должны арестовать этого негодяя! — подступили они к Ренцелю.
        — Господа, мы должны выполнить приказ императора — переправиться через Рейн, атаковать французов и победить или погибнуть в геройском бою! — Пожилой австрийский офицер, приставленный к полку Людвигом Баденским, обращался и к немцам, и к русским.
        Впрочем, последний призыв не встретил одобрения ни у немцев, ни у старых русских офицеров, сгрудившихся вокруг князя Засекина.
        — Гибнуть в неравном бою за австрийского цезаря, конечно, не дело! — степенно и важно рассуждал Засекин. — Но и пробиваться в Россию нам невозможно. Ежели мы целым корпусом из Польши в Россию не смогли выйти, то взгляните, эка куда ныне-то нас занесло! — Князь Засекин обвел рукой чужеземный ландшафт — с рыцарскими замками на холмах, с каменными городками и селами, прилепившимися к широкому Рейну. — Так не лучше ли, господа, покориться судьбине нашей и пойти с повинною к королю свейскому. Король Карл не то что его фельдмаршал Рёншильд. Он молод и человеколюбив. А ежели мы к нему сами с по-винной-то явимся, король нас авось и простит и пустит с миром до- родной сторонушки. Вы же, господа немецкие офицеры, и вы, господин полковник, яко иноземные подданные, судьбы нашей разделять не обязаны и правомочны подать абшиды его царскому величеству... — Многословные рассуждения Засекина прервал вдруг заливистый насмешливый свист. То Роман вспомнил былые новгородские шалости. После чего, выхватив шпагу, подскочил к князю Засекину. Старшие офицеры едва успели его перехватить. Теперь уже закричали все, так что
первые слова старика Ренцеля не сразу и разобрали. Но именно потому, что он говорил тихо и не особенно внятно произносил русские слова, шум быстро стих и слова полковника звучали уже приказом.
        — ...Вверенной мне государем Петром Алексеевичем властью приказываю с сегодняшнего дня не числить более полк на имперской службе, переправу через Рейн отставить и сегодня же двинуться на восток! — В этом месте речь полковника была прервана единодушным «ура!» русских офицеров. Ренцель подождал, когда стихнут крики, и продолжал: — Всем господам офицерам приказываю разойтись по ротам и объявить весть о походе солдатам. Для малого совета остаться капитанам Гохмуту и Бартеневу!
        Ренцель еще смотрел, как расходятся с холма офицеры, но думал уже о вещах практических и требующих скорейшего решения: как быть с обозом, какой кратчайший путь избрать для похода, как обмануть на этом пути имперского генералиссимуса Людвига Баденского, если тот пошлет за полком погоню.
        В палатке Ренцеля расстелили карту. Карл Гохмут, как штаб-офицер, прикидывал на ней полковой маршрут, а Ренцель журавлиными шагами мерил палатку и гадал, какие силы может за ним послать Людвиг Баденский.
        — Кавалерию он послать не может, она у него поставлена за Рейном как завеса против французов, но пехоту непременно вышлет наперехват, — вслух рассуждал Ренцель.
        — Что ж, будем биться... Но ведь от пехоты, чаю, и уйти можно, — вмешался Бартенев.
        Это был тихий старый капитан, служивший еще с крымских походов Василия Голицына. Ренцель оставил его на совет лишь потому, что он мог подсказать, как быть с Засекиным, ежели тот запросит вдруг абшид вместе с немцами.
        — Как уйти, если они, сударь, стоят позади нас, а австрийские лазутчики или обозные фурьеры-немцы давно им весть о нашем повороте доставили?
        — А мы бочком, бочком, да мимо Филиппсбурга.
        — Пустое! И боковую дорогу они завтра к утру перекроют! — Гохмут показал измеренное циркулем расстояние.
        — И перекроют, ежели мы пойдем пешие, — невозмутимо подтвердил Бартенев. — А мы возьмем да двинемся этой ночью не пешие, а на телегах.
        — Алексей Михайлович, голубчик, дай я тебя расцелую! — Ренцель сжал маленького капитана в своих могучих объятиях. — Правильно говорит ваша пословица: ум хорошо — два лучше. И как я сам, старый дурак, не догадался!
        — Э... при чем тут я... — Бартенев покачал головой, — Просто вспомнилось, что у фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева еще в лифляндском походе была ездящая пехота. А у нас целый обоз под рукой. Да тут любой солдат из мужиков подсказал бы.
        — Все правильно! — заключил Ренцель. — Гохмут, бросай свою карту. Приказываю — очистить обозные фуры. Посадить солдат на подводы. И вечером же в поход... Да, вот еще, господин полковник. Прикажи, чтобы солдаты свободных лошадей в тройки заложили и в каждой фуре имели по смоляному факелу, дабы не сбиться с дороги. Места-то чужие... Да и на тройках нашим сподручнее.
        Слова господина капитана подтверждаю приказом. Капитан Бартенев, назначаю вас своим прямым помощником. Отправляйтесь вместе с Гохмутом и готовьте полк к походу, — Бартенев был уже у выхода, когда Ренцель остановил его вопросом: — А скажи, Алексей Михайлович! Не убежит ли у нас князь Засекин?
        — Да с чего вы взяли? — Бартенев всплеснул руками.
        — С того и взял, что больно уж противные офицерской чести слова говорил. Право, будь я в молодых годах, как подпоручик Роман Корнев, сам бы вызвал его биться на шпагах.
        — И, батюшка, — в глазах Бартенева запрыгал смешливый огонек, — Так ведь наш князюшка вовсе и не офицер. Он богатейший боярин, которого царь Петр Алексеевич силой определил в воинскую службу. Для него офицерская честь — пустое место! Но убежать он не убежит. Разве от таких вотчин, что у князюшки под Рязанью, бегают? В бою за обозом спрячется — это с него станет, но убежать не убежит!
        Тем и кончился малый военный совет.
        А ночью по дорогам Бадена полетели невиданные в сих краях русские тройки. Горящие смоляные, факелы выхватывали из темноты развевающиеся конские гривы, белые кафтаны ездовых, солдатские треуголки и льдисто поблескивающие штыки, которыми, как еж иголками, ощетинилась каждая подвода.
        Когда на рассвете пехотные части Людвига Баденского вышли на развилку дорог, добрые бюргеры окрестных городков только с ужасом разводили руками: да, ночью промчались со стуком и грохотом какие-то дьяволы с горящими факелами и дикими непонятными песнями. Нарушили все предписания городского магистрата о тишине и, не уплатив положенного штрафа, растворились в ночи.
        Так полк Ренцеля ушел от погони и через Вюртемберг, Баварию, Австрию начал свой марш в тысячу верст. Поворот полка был настолько неожиданным, что имперские власти не успели снять войска с Рейна, из Италии и Венгрии, чтобы преградить путь русским солдатам.
        У почтенных бургомистров не было никаких сил под рукою, и без боя распахивали перед полком свои ворота городки по Дунаю, по первому требованию поставляли фураж и довольствие богатые баварские гроссбауэры и австрийские помещики. Не доходя до Вены, полк повернул на север и вошел в Чехию. Солдаты дивились на чехов не менее, чем чехи на них: звучала вокруг родная славянская речь, улыбались девушки у колодцев, слышались вокруг мягкие тягучие песни, совсем как где-нибудь на Владимирщине.
        Уже совсем рядом была Силезия, а за ней и Польша, но рядом оказались и стоящие возле Одера шведские войска. Солдаты и офицеры все чаще вспоминали Фрауштадт, и все суровее становились лица, и со все большим нетерпением поджидали гонцов, высланных с передовыми дозорами. Через Моравские ворота полк вступил в Силезию.
        Схватка в корчме
        В одинокой корчме по Бреславльской дороге у переправы через Варту в теплый апрельский вечер царило какое-то скрытое и незаметное для глаза постороннего оживление. Впрочем, почему только для постороннего?
        Даже сам хозяин корчмы пан Ильховский не заметил ничего необычного в том, что какие-то люди в охотничьих костюмах беспрерывно входят и выходят через распахнутую по случаю отличной погоды настежь парадную дверь. Впрочем, пан Ильховский выпил уже не первую бутылку токайского со своим заезжим другом паном Чешейко и потому мог и не заметить явного нетерпения охотников, караулящих какую-то особую дичь. Зато субарендатор корчмы пана Ильховского, еврей Яцек, про себя отметил, что каждый второй из этих охотников осведомлялся о каких-то заезжих саксонских офицерах и выспрашивал, что это за люди сидят в малом зале за стойкой. Яцек устал уже объяснять, что это есть сам пан Ильховский, его хозяин и покровитель, вместе со своим другом паном Чешейко, знаменитым рыцарем Речи Посполитой, оруженосцем покойного короля Яна Собеского. Про себя Яцек решил, что подобные расспросы не предвещают ничего доброго, и на всякий случай отправил пораньше в синагогу ближайшего местечка жену и дочку. Кто знает, что взбредет в голову этим панам-охотникам, помимо ружей вооруженным заткнутыми за пояс пистолетами, шпагами и саблями.
Ведь если паны в самом деле собрались на конную охоту, то, во-первых, на кого охотиться в поле в апреле, а во-вторых, где же собачьи своры и доезжачие? Нет, все дело шло к великому бою посуды, и Яцек окончательно убедился в этом, когда увидел перед собой хорунжего Хвостатого — первого драчуна и забияку в околотке.
        — Эй, корчмарь! — заорал с порога ясновельможный пан Хвостатый. — Сюда не заглядывали офицеры-сасы?
        — Здесь никого нет, кроме моего хозяина, пана Ильховского с другом, — смиренно ответил Яцек. — Прошу простить вельможного пана, на двор въехала чья-то дорожная карета. Может, среди них есть саксонские офицеры?
        Но из кареты вышла компания странствующих музыкантов, вооруженных трубами, скрипками и гобоями. Один из них, настоящий великан, тащил на себе огромный турецкий барабан.
        — Езус, Мария! Только музыкантов и не хватало, чтобы испортить нам всю музыку! — выругался пан Хвостатый и, пренебрежительно повернувшись спиной к музыкантам, заказал бочку вина «охотникам».
        — Платит король! Ясно?!
        — Как не ясно, все ясно, вельможный пан, но только, боюсь, мой хозяин спросит, какой король заплатит за полную бочку.
        — У нас в Речи Посполитой один король, Станислав Лещинский! Виват! И да сгинут все москали и мятежники сандомиряне! А на твоего хозяина мне плевать!
        — Виват! Виват королю Станиславу! — закричали окружившие пана Хвостатого «охотники». Их было человек десять, но кричали они так, словно собрался великий сейм для избрания короля.
        — Прошу, панове, не кричать в моей корчме! — Из задней комнаты, что за стойкой, выплыл сам пан Ильхов-ский, то есть сначала выплыло его брюхо, а за ним показался и пан Ильховский, дюжий мужчина с такими кустистыми бровями, что глаза пана, казалось, спрятались на опушке густого леса. Сейчас эти глаза метали молнии, пан грозно сопел и вызывающе опирался на эфес тяжелой старинной сабли, с которой он бился при короле Яне Собеском еще с турками под Веной.
        При виде столь грозного пана «охотники» приутихли, тем более что за паном Ильховским появилась еще более мощная фигура пана Чешейко, а из поварни на грозные крики хозяина выскочили вооруженные слуги двух знатных шляхтичей и повара с такими длинными и острыми ножами, что при виде их обмирало самое ретивое сердце.
        Пан Ильховский оглядел своих полупьяных противников и громовым голосом провозгласил:
        — Да сгинут схизматики шведы и их короленок! А Станислава Лещинского я знать не желаю!
        «Охотники» стали пятиться к двери, образуя как бы клин, на острие которого стоял пан Хвостатый.
        — Так пану Ильховскому не нравятся шведы и их король?! — спесиво кричал Хвостатый. — Что ж, можно понять пана, ведь он заплатил шведскому королю знаменитую на всю Польшу винную контрибуцию! — При этих словах «станиславчики» зашлись от смеха и даже на лицах друзей пана хозяина появились невольные улыбки. Только с одного пана король взял не золотом, а токаем.
        Напомнив о злосчастной контрибуции, пан Хвостатый попал, что называется, не в бровь, а в глаз. Метче нельзя было ударить знатного пана, и если Хвостатый хотел получить врага, то он его получил, и притом самого заклятого.
        — Щенок! Ты мне за это ответишь! — Пан Ильховский выхватил из ножен дедовскую саблю.
        — Эй, музыканты, сыграйте-ка реквием для пана хозяина! — Пан Хвостатый щелкнул курком пистолета.
        Казалось, неминуема уже очередная стычка между сандомирянами и «станиславчиками», какие часто случались в ту пору на постоялых дворах... Как вдруг снаружи донесся топот многих лошадей, а через минуту, в сопровождении двух десятков жолнеров, вошел одноглазый рыжеволосый офицер-великан с суровым лицом, пересеченным шрамом.
        — Рыбинский, сам Рыбинский! — пронеслось по корчме.-Знаменитый партизан был одинаково известен в обоих лагерях.
        С одного взгляда Рыбинский определил, что здесь пахнет порохом, но, явно не желая ввязываться в драку, повелительно отстранил Хвостатого в сторону, отвесил пану хозяину низкий поклон и осведомился, не обидел ли его чем этот неуч. При этом Рыбинский так грозно взглянул на пана Хвостатого, что лицо последнего покрылось восковой бледностью, словно в глаза ему заглянула сама смерть.
        — Поверьте, пан Ильховский, этот шляхтич еще молод, он настоящий щенок, он сейчас принесет вам свои извинения...
        — Вот и я говорю, что он щенок! — пробурчал пан Ильховский, с торжеством принимая извинения Хвостатого.
        — Ну вот и славно, что покончили с этим делом! — Рыбинский, казалось, совсем успокоился при виде примирения двух знатных панов и спросил как бы невзначай: — А вы не видели, панове, на этой дороге кареты с проезжими саксонскими офицерами?
        — Да на что сдались эти сасы? — искренне удивился пан Ильховский. — Не было сегодня никаких карет, разве что прибыла компания каких-то побирушек-музыкантов в дорожном рыдване. Да вон они сидят в дальнем углу.
        Все невольно повернули головы в сторону музыкантов, которые как ни в чем не бывало заказывали ужин Яцеку.
        — Странно, но одно из этих лиц мне знакомо! — заметил пан Ильховский, вглядываясь в лицо Федора и с трудом вспоминая славную пивную дуэль во Львове.
        — Да и я их знаю. Какие они, к черту, музыканты! Милейший князь и мой славный рыцарь-сержант! — Лан Чешейко с распростертыми объятиями отправился к столу, за .которым сидели наши «музыканты». Ох как проклинали в эту минуту и Сонцев и Никита старого вояку!
        Почувствовав опасность, взвели под столом курки пистолетов Гофман, Бургиньон и Федор.
        — Ну конечно же это они — и князь и его секретарь! — воскликнул с порога только что вошедший помощник Рыбинского, наш старый знакомый Илинич. Он быстро опередил Чешейко и преградил ему путь. — Прошу простить ясновельможного пана, но то мои пленные. Это опасные русские шпионы, пан Чешейко.
        — Что за ерунда! Да вы, Илинич, пьяны или спятили, коли не помните турнир у Яблонских.
        — Прекрасно помню, пан Чешейко, помню даже вашего прославленного таранта.
        Ах, не надо было Илиничу терять голову и упоминать про злополучного таранта. Пан Чешейко разбушевался всерьез, а всей Речи Посполитой было ведомо, что, когда бушует пан Чешейко, кажется, что бушует Черное море в январе.
        Не успел Илинич опомниться, как могучая рука пана Чешейко оторвала его от земли, а кулак, сразивший некогда под Веной турецкого сераскера, коснулся его длинного носа.
        — Эти русские мои гости! Понятно?! И прикажите вашим людям немедленно убраться из корчмы!
        — Уходите во двор, ребята! — прохрипел Илинич, горло которого сжимала могучая рука пана Чешейко.
        Рыбинский, дотоле с изумлением взиравший на эту сцену, потянулся уже было за своей прославленной саблей, но в эту минуту подкравшийся со стороны кухни Федор так огрел его первым подвернувшимся оружием — ухватом, что оглушенный партизан рухнул на пол в тяжелейшей контузии.
        Однако это торжество неприятеля привело к действиям пана Хвостатого, который после своего недавнего унижения стоял в задних рядах.
        — Солдаты, — закричал он, — разве вы не видите, что ваши командиры в руках неприятеля? Спасем командиров! — С этими словами Хвостатый выстрелил в пана Чешейко, но сразил Илинича. Жолнеры стали палить в кого попало. Ильховский со своим отрядом укрылся за крепкой стойкой, а пан Чешейко в другом углу корчмы присоединился к Сонцеву и его людям. Новоявленные союзники опрокинули дубовые столы и создали нечто вроде деревянного бастиона. Из-за своих укрытий сандомиряне и русские открыли такой частый огонь по столпившимся у дверей жолнерам, что те, отчаянно давя друг друга, бросились во двор. Победа внутри корчмы была полная, но когда победители сунулись было за дверь, их встретил столь дружный залп, что трое наиболее отчаянных слуг пана Илъховского остались лежать у порога. Хвостатый обложил корчму со всех сторон, и по силе залпа пан Чешейко авторитетно заключил, что у неприятеля за дверью не менее сотни солдат.
        — Значит, мы в осаде и должны подсчитать наши силы.
        Старый воин пересчитал осажденных и сокрушенно покачал головой. После неудачной вылазки в строю осталось пятнадцать человек. Впрочем, ни пан Чешейко, ни пан Ильховский, ни их сподвижники не падали духом и старались отвечать выстрелом на выстрел.
        Но вот снаружи послышалась команда Хвостатого: «Пли!» — и вспышка орудийного выстрела осветила на мгновенье приготовившихся к штурму жолнеров. Влетевшая через открытую дверь бомба сбила подвешенный к потолку гусь-светильник и вывела из строя еще несколько человек. Уцелевшие отступили на запасную позицию в погреб. Их было уже только шестеро: пан Ильховский, Сонцев, Никита, великан Федор, Чешейко и беспечный Бургиньон, умудрившийся сервировать на пивной бочке походный стол с холодными закусками и пригласить к нему Сонцева и его знакомцев.
        Наверху неприятель с факелами искал князя Сонцева, живого или мертвого, а внизу Сонцев совершенно невозмутимо пил на брудершафт с паном Ильховским, который уверял, что если умереть, так уж умереть, как тот английский герцог Кларенс, которого утопили в бочке с вином...
        — Вот они где! — Наверху наконец-то нашли, видимо, крышку люка.
        — Давай гренадерские гранаты! — раздался голос Хвостатого.
        «Конец!» — мелькнула мысль у Никиты.
        Но что это? Наверху раздалась вдруг частая ружейная стрельба, где-то рядом ухнула пушка, и вдруг все стихло. Затем послышались громкие шаги, и сверху бодрым московским говорком кто-то окликнул:
        — Эй, люди добрые, кто там, вылазьте! Все удрали, а их начальный человек нам на аккорд сдался!
        ...Сколь приятно в тот час звучала родная русская речь на старой Бреславльской дороге! Никита первым выскочил из погреба и угодил в объятья Романа, который был поражен такой встречей не менее старшего брата.
        Потом уже, когда Сонцев предстал перед полковником Ренцелем и имел с ним секретный разговор, и после того, как взятый в плен пан Хвостатый был выдан на милость пана Ильховского, а все еще оглушенный пан Рыбинский связан и усажен в телегу для прямой доставки в штаб-квартиру русской армии, братья наконец остались одни и поведали друг другу о всех своих приключениях и жизненных переменах.
        Наутро князь Сонцев поспешал со своим тайным посольством в Дрезден, и великан Федор привычно взбадривал кнутом шестерку запряженных цугом лошадей. Среди людей Сонцева не хватало только Иоганна Гофмана, сраженного во вчерашней перестрелке.
        Юлий Цезарь или
        Александр Македонский?
        Самое худшее состояние для человека, быстрого и скорого в своих поступках, — нерешительность. И хотя шведский король Карл XII убеждал себя, что он задерживается в Саксонии по делам самым неотложным и государственным: нужно, мол, добрать контрибуцию, — все-таки он, когда по ночам оставался наедине с собой, не мог обманываться этими мелочами, и перед ним вставало главное — куда двинуть свою прославленную армию: на запад или на восток?
        Пороховой дым полз по карте Европы. Армии Великого союза и Франции жгли и разоряли Фландрию, Брабант, Рейнские провинции, Италию и Испанию. На востоке русские заняли большую часть Речи Посполитой, вторглись в Прибалтику. Судьбы истории одинаково колебались и на западе и на востоке, и дух замирал от того, что от него, 25-летнего венценосца, зависит изменить ход европейской истории в том или ином направлении. Ему было бы легче, если бы он мог понять, что в конечном счете от него зависит лишь частный случай, а не вечный бег истории, но он не мог этого понять, с детства приученный к мысли, что историей и судьбами народов управляют немногие великие люди.
        Запах порохового дыма был ему всегда приятен — то был запах воинской славы, а он жил ради славы, как иные жили ради женщин, игры или денег. Но теперь даже этот запах, который повис над Альтранштадтом (беспрестанно испытывали новые пушки и приучали нович-ков-бомбардиров к ночной стрельбе), раздражал его, напоминал о том, что окончательное решение все еще не принято. Просыпался он с неприятным ощущением пловца, который вот-вот должен нырнуть в бодрящую воду, но не решается, мнется на берегу и синеет от холода.
        Александр Македонский или Цезарь? — так он ставил для себя вопрос; куда же ему теперь двинуть шведскую армию? Там, на востоке, его ждет легкий поход до Москвы и неминуемая победа, но много ли славы в победе над русскими варварами? Правда, Александр Македонский снискал себе славу победой над варварами царя Дария. И потом из России можно было спуститься через Кавказ на юг и войти в края, некогда покоренные Александром Македонским. Карл XII относился к такому походу вполне серьезно, и командировал даже нескольких офицеров разведать возможные пути в Египет.
        На западе его манила прогулка до Вены, через богатую Чехию, сражения с прославленными полководцами: Евгением Савойским, герцогом Мальборо. Там ждали лавры Цезаря. Но, с другой стороны, идти на Вену — значит таскать каштаны для французского короля Людовика XIV, «великого короля», как называют его в Европе, но Карл-то его таким не почитал. В глубине души он был уверен, что в мире один великий король — он сам. И мысли Карла XII все чаще обращались к Александру Македонскому. Там, на востоке, он ни для кого не будет таскать каштаны, он просто воспользуется тем, что великие западные державы воюют между собой, и создаст на востоке свою империю, окруженную такими полу-вассальными государствами, как Польша Станислава Лещинского. В Москве он, возможно, посадит на престол царевича Алексея, если тот будет столь же покорен, как король Станислав. Возможно, просто выгонит русских за Волгу, а в Москве поселит шведских и немецких колонистов. Надобно поступать по обстоятельствам — так говорил Цезарь, так будет действовать и он.
        Карл одним прыжком соскочил с походной кровати, где спал, укрытый солдатской шинелью.
        Утро было солнечное, ясное, и ночные сомнения окончательно рассеялись — на восток, только на восток!
        Карл XII энергично обмылся до пояса холодной водой, смыл все тревоги и сомнения. Дежурный драбант подвел лошадь.
        Во время бешеной скачки ветер пузырем надувал белую рубашку, приятно холодил кожу. К завтраку король вернулся в том знакомом всем его генералам приподнятом настроении, которое означало, что решение принято и ничто не может изменить его.
        После завтрака в королевскую палатку впорхнул камергер Цедергельм и доложил, что его величество дожидается депутация саксонских рыцарей. Карл стремительно вышел из палатки. Глава депутации — граф Цвирби, напоминающий Фальстафа толстяк, страдающий к тому же одышкой, с трудом согнулся в поклоне: мешали тяжелые рыцарские латы, жали ноги дедовские ботфорты с ржавыми шпорами.
        От лица всех присутствующих граф убедительно просил его королевское величество отменить налог, которым шведы обложили поголовно все рыцарское сословие в Саксонии.
        — Ведь ваше величество, как наследственный князь Померании и член Регенсбургского имперского сейма, знает, что рыцари в Германской империи не несут никаких податей. У них одна обязанность — служить в рыцарском ополчении.
        Карл насмешливо рассматривал и толстяка оратора, и этих пузатых саксонских помещиков, столь нелепых в прадедовских стальных латах и шлемах. «Они явились ко мне точно на маскарад!» Король презрительно оттопырил нижнюю губу и обратился к стоящим за его спиной штабным офицерам, посмеивающимся над шутовскими нарядами депутации:
        — Господа, когда вы вступили в Саксонию, вы видели рыцарскую кавалерию на полях сражений?
        — Нет, сир, они стояли, очевидно, у саксонцев в дальнем резерве! — не без иронии ответил за всех полковник ниландцев граф Торстенстон.
        — Вы слышали, господа рыцари?! Как член Регенсбургского сейма и князь Священной Римской империи германской нации, я недоволен вами, рыцари! Вы не выполнили свой долг перед нацией, а потому извольте платить подушную подать наравне с мужиками! — И, повернувшись спиной к рыцарям, Карл вернулся в палатку.
        Депутация, понурив головы, отправилась к лошадям. Сюда сбежался чуть ли не весь шведский лагерь — посмотреть, как эти закованные в железо увальни, поддерживаемые своими конюхами и слугами, карабкались на лошадей.
        Один из солдат смеха ради сунул в морду графской лошади горящий факел, и та понесла бедного графа по шведскому лагерю. Из составленных рядами палаток на отчаянные крики благородного графа выскакивали солдаты и офицеры и смеялись до упаду. Шум и гвалт поднялся такой, что окончательно ошалевший жеребец встал на дыбы, и граф рухнул оземь. Подняться в рыцарских латах самостоятельно он не мог и лежал на песке, пока конюхи не подняли его и не освободили от древних доспехов.
        Между тем в королевской палатке Карла уже поджидал его генерал-квартирмейстер, он же начальник штаба, Аксель Гилленкрок. Предстояла большая работа.
        Еще педелю назад Карл приказал своему штабу приготовить общую карту с указанием кратчайших путей из Саксонии до всех европейских столиц. Теперь карта лежала на столе, но, к изумлению Карла, на ней был указан только один путь — из Лейпцига в Стокгольм. Король недовольно нахмурился. Он зйал, конечно, что многие офицеры и солдаты устали от войны, тянущейся седьмой год, и что Гилленкрок выражает в данном случае мнение этой части армии. Но был ведь еще и Рёншильд. Карл приказал позвать фельдмаршала. Крючконосый суровый старик в королевской палатке превратился в самого льстивого придворного.
        — Вот, полюбуйтесь, Рёншильд, на эту карту. Графу Гилленкроку, судя по всему, надоела война.
        — Я не верю, чтобы граф мог думать о мире, пока царь Петр стоит в Польше и в наших коронных владениях в Прибалтике. Было бы государственной изменой думать о мире, когда ваше величество поджидает новый, еще более великий триумф!
        Рёншильд, само собой, не удержался, чтобы не кольнуть ненавистного ему Гилленкрока. Этот штабист и впрямь полагает, что именно он, а не Рёншильд своей победой под Фрауштадтом подготовил этот славный поход в Саксонию. К тому же граф раздражал Рёншильда своим богатством, независимостью в суждениях, образованностью и культурой, наконец. Никто, кроме Акселя Гилленкрока, не мог в шведском лагере, как равный с равным, беседовать с королем о математике и архитектуре, живописи и античных классиках. Вот и сейчас, кроме Акселя, кто осмелился бы требовать мира, зная, что король даже во сне мечтает о новых походах и баталиях.
        — Мир с царем означает не государственную измену, а принесет государственную выгоду! — Лицо Гилленкро-ка передернула брезгливая усмешка, обычная в его разговоре с этим солдафоном Рёншильдом. — Мы спокойно можем уступить царю невские болота, ежели получим взамен такой эквивалент, как Норвегия. Единая Скандинавия — вот цель, выгодная Швеции и достойная вашего величества. К тому же Россия на Балтике — это приращение нашей торговли, русские заказы для наших верфей и мануфактур, прямой путь для наших купцов в Персию!
        — Уступить царю Ингрию, земли, завоеванные великим Густавом Адольфом?! Мой король! Наш начальник штаба решительно сошел с ума! — Рёншильд был вне себя. Все связанное с именем Густава Адольфа было своего рода запретом не только для Рёншильда, но и для большинства шведских генералов и офицеров, и Карл XII превосходно знал это.
        — Успокойтесь, Рёншильд. Меня с царем Петром может рассудить только меч. Что же касается Норвегии, Гилленкрок, то в свое время мы об этом подумаем. А теперь за работу, господа, нам надобно выбрать кратчайшие пути на Москву...
        Когда Цедергельм доложил о прибытии в ставку главнокомандующего англо-голландской армией, прославленного герцога Джона Черчилля Мальборо, лежащая на столе королевская карта была исполосована красными стрелами, летевшими к Москве с севера, запада и юга.
        Карл XII принял Мальборо здесь же, в палатке, приказав всем, даже приехавшему с Черчиллем канцлеру Швеции графу Пиперу, удалиться. Карл был несколько смущен этой встречей и не желал, чтобы придворные и генералы заметили его смущение. Смущен же он был потому, что предстояла встреча с соперником по воинской славе, прославленным победителем французов при Бленхейме и Рамильи. Меньше всего его интересовал Джон Черчилль Мальборо как дипломат и государственный деятель, но Мальборо как один из первых полководцев Европы давно занимал его воображение.
        Потому Карл, признаться, был даже разочарован, когда в палатку вплыл разряженный, холеный вельможа, своим щегольством не уступавший этому дураку Цедергельму. Черчилль явно старался быть моложе своих лет, румянился, подводил брови, складывал губы колечком, — словом, все еще держался за те дни своей юности, когда имел прозвище Красавчик Джек. Карл менее всего ожидал увидеть не сурового генерала, а говоруна, так и сыплющего французской скороговоркой. Но как раз по-французски Карл говорил плохо и оттого краснел, раздражался и отвечал грубо и невпопад.
        К удивлению шведского короля, Черчилль и не подумал сразу заговорить с ним о его планах — он только бросил как бы невзначай быстрый взгляд на разложенную на столе карту и снова принялся болтать о самом себе.
        — Я хочу, чтобы все всегда считали меня счастливым, и я полагаю, что гораздо приятнее возбуждать в людях зависть, чем жалость.
        «К чему это он?» — досадливо поморщился Карл, но Черчилль тут же пояснил свою мысль:
        — Сегодня, например, вся Европа завидует мне, ваше величество: ведь я беседую с первым полководцем Европы!
        Карл от столь открытого комплимента покраснел, подозревая скрытую насмешку, и пробормотал что-то о Бленхейме.
        — О, Бленхейм! Вы и не поверите, ваше величество, это было так утомительно! Ведь я пятнадцать часов во время этой баталии не снимал сапог, пока не убедился, что виктория окончательная. Да, да, пятнадцать часов!- — Изнеженный щеголь в притворном ужасе всплеснул руками. Однако Карл явно оживился и вставил:
        — Какое совпадение! Я тоже не снимал ботфорты целыми днями, когда преследовал своего противника по Польше.
        — Ах, вы гоняли, ваше величество, этого несчастного Августа, как у нас в Англии гоняют лиса на охоте! — польстил старый царедворец.
        — Признаться, в этом и впрямь было что-то от охоты. Война ведь вообще забавная королевская охота, не правда ли? — Разговор становился для Карла все занимательнее.
        — А знаете, что самое главное на веселой королевской охоте, ваше величество? Это терпение. Терпение побеждает все, и поскольку я полагаю, что нами управляет судьба, то мы должны ждать своего часа и терпеливо подчиняться фортуне. Потому я хорошо понимаю, отчего ваше величество задержались в Саксонии. Вы ждете вызов судьбы!
        — Я никогда не жду свою судьбу, я ее опережаю, — горделиво ответил Карл и тут же опять покраснел, уловив беглую усмешку на тонких губах Мальборо. Впрочем, может, это ему лишь показалось? Карл предложил английскому полковнику взглянуть на воинские упражнения одного из его полков.
        Они Вышли из королевской палатки и, провожаемые взглядами всего лагеря, прошли к солдатскому строю. По пути Черчилль, смеясь, рассказал Карлу выдуманную историю о том, как царь Петр предлагал ему командовать русской армией, обещая за то княжество или царство, какое он захочет: Владимирское, Казанское или Сибирское.
        — Но я предпочел, разумеется, отказаться, чем ехать в страну, где даже женщины носят бороды!
        — И поверьте, милорд, вы правильно поступили, не приняв предложения царя Петра! — с полной серьезностью заметил Карл и в знак доверия положил руку на плечо англичанина.
        — Да как я мог, ваше величество, дать подобное согласие?! Ведь и между государями есть чернь, и я не могу служить какому-то московскому царьку!
        Черчилль забыл в этой истории только одно: Петр I предлагал ему доходы с одной из областей, но не за команду над его армиями, а за мирное посредничество между Россией и Швецией.
        Под звуки церемониального марша рослые белобрысые ниландцы во главе с графом Торстенстоном промаршировали перед Карлом и Мальборо, распевая лютеранский хорал:
        И если б свет был полон чертей И они вздумали пожрать нас,
        Мы все-таки не боимся —
        Наше дело в конце концов удастся!
        — С такими солдатами можно победить любого Дария, ваше величество... — Черчилль с извинениями (ведь Карл не курил) вытащил бриллиантовую табакерку, достал щепотку виргинского табака. Деликатно чихнул и батистовый платочек с монограммой и закончил свою мысль: — Ваша армия напоминает мне превосходный лук, из тех, коими пользовались мои предки, одерживая победы над французами при Креси и Пуатье. Но, — он помедлил немного, — можно сломать всякий лук, если слишком долго натягивать тетиву и вовремя не спустить стрелу.
        Карл усмехнулся этому прозрачному намеку.
        «Не беспокойтесь, лучник знает свое дело, — хотел было он ответить герцогу, но дипломатично промолчал. — Черт знает этого англичанина, он, кажется, всех и все видит насквозь!..»
        — Я разгадал замыслы этого сосунка, только единожды взглянув на его штабную карту, Джефрис! — Мальборо привольно развалился на мягких подушках кареты, мчавшейся к Дрездену, — Все стрелы на королевской карте летят на восток! Поход на Москву предрешен, так и отпишите в Лондон. И сознайтесь, что там, где вы со своей тайной дипломатической разведкой были бессильны, все разрешил один мой взгляд на шведскую схему атаки Московии... — Герцог хмыкнул с явным удовольствием. Еще бы, казначейство его величества ассигновало ему тысячи фунтов стерлингов на подкуп шведских министров и генералов, дабы выпроводить поскорее шведскую армию с венского направления на Большую Московскую дорогу. Теперь этот куш перепадет в его карман.
        Его светлость герцог Джон Черчилль Мальборо превыше всего ценил золотые кругляши еще с тех давних пор, когда он не был герцогом Мальборо, а был одним из девяти детей разорившегося на королевской службе капитана Черчилля, а затем полунищим офицером, по полковой кличке Красавчик Джек, который подрабатывал тем, что ублажал при дворе богатых старух.
        — Должен огорчить вас, милорд... — Голос Джефриса был сух и бесцветен, как и сам этот человек, которого приставила к герцогу тайная британская служба. — Мне передали, что в Дрезден и впрямь прорвалось мирное посольство царя Петра. А в шведской армии меж тем объявились свои миротворцы во главе с генерал-квартирмейстером Акселем Гилленкроком. Так что, боюсь, вашей светлости еще не раз придется сыграть в карты со шведским канцлером, графом Пипером. Большая игра в Саксонии только началась, милорд! — И Джефрис изобразил любезную улыбку на своем, казалось, никогда не улыбавшемся лице.
        Возвращение полка
        На привольном майском лугу на окраине Владимира-Волынского, маленького украинского городка, бывшего некогда столицей Волынского княжества, царило необычное оживление. Из солдатских палаток, ровными рядами спускавшихся к веселой, затейливо петлявшей из стороны в сторону речке, выскакивали солдаты и офицеры, из города мчались блестящие кавалькады, сержанты, на сей раз без обычной в таких случаях матерщины, выравнивали взводные и ротные шеренги.
        На холме, у собора, артиллеристы быстро и дружно выкатывали бронзовые и чугунные пушки, фейерверкеры забивали изрядные заряды для приветственных залпов. И вот все замерло в едином и каком-то радостном ожидании. Наконец караульщики с колокольни собора шумно и весело закричали: «Идут! Там, за речкой, — пыль!..»
        Из царской палатки, установленной на вершине холма, в видимом радостном изумлении быстро вышел Петр, а за ним дородный генерал — командующий армией Борис Петрович Шереметев.
        — Да где же они?! — нетерпеливо спросил Петр, несколько близоруко вглядываясь в заречную даль, и резко вытянул руку, в кою Борис Петрович поспешил вложить подзорную трубу.
        — Эвон, батюшка государь, — Шереметев, как старый боярин, упорно именовал царя не на уставной, а на старинный манер, — пылит там, за рощей! Они и идут! Да глянь — и нарочный от них скачет!
        — Вижу! Вижу! — весело ответил Петр и кинул через плечо: — Нарочного ко мне!
        Когда Роман, сопровождаемый штабным офицером, скакал между стройными шеренгами войск, кто-то восторженно закричал:
        — Ура Ренцелеву полку! Ура русским героям!
        И сорокатысячное войско Шереметева по этому крику подхватило «ура!» столь дружно, что солдаты Ренцеля услышали сей приветственный крик еще в роще и сразу как-то все поняли, что нескончаемому походу конец, что свои рядом, что они наконец не одни. И оттого они так надбавили шагу, что почти побежали, и, когда Роман подскакал к царскому шатру, его полк уже был на другой стороне луга.
        Роман лихо соскочил с коня и словно в каком-то восторженном беспамятстве отдал честь:
        — Ваше царское величество... — и только после рапорта о счастливом возврате сводного полка поймал вдруг себя на страшной мысли, что честь-то он отдал на австрийский, а не на русский манер.
        Но Петр, обычно строгий к соблюдению уставов, не обратил на сие упущение ни малейшего внимания. Роман ощутил на своем плече тяжелую царскую длань, услышал властное:
        — Молодцы, не растерялись! Почитай, от трех армий отбились: свейской, французской и австрийской! Через две войны прошли и вышли к своим! Как звать, молодец?
        — Роман Корнев, подпоручик.
        — Молодец, Корнев! Жалую тебя поручиком! — Царь со свитой помчался навстречу Ренцелеву полку.
        Они стояли супротив друг друга, одетые в добротные кафтаны, сытые и обутые, отдохнувшие за годичный перерыв в войне солдаты армии Шереметева и грязные, пропыленные пылью дорог Германии и Австрии, Чехии и Моравии, Силезии и Польши, оборванные и разутые после тысячеверстного перехода солдаты сводного Ренцелева полка. Теперь их осталось еще меньше, но они стояли стеной, плечом к плечу, и если щетина на лицах не у всех была сбрита, то оружие было начищено, как полагалось для царского смотра, и смотрели они смело и твердо, как и полагалось солдатам, многократно смотревшим в глаза смерти.
        — Какие солдаты! Да они устоят против любой армии, сир! — льстиво заметил Петру принц Дармштадтский, явившийся в Россию ловить чины и случаи и получивший уже генеральский чин.
        — Этих солдат выковала война, принц! Но где найти подобных же генералов? — холодно и насмешливо заметил английский посол при царской ставке сэр Чарлз Витворт.
        — Генералы? — весело обернулся Петр. — А вот они! —и показал на строй представлявшихся ему молодых офицеров Ренцелева полка. — Дай срок, господин посол, и из этих молодцов выйдут отличные генералы!
        — Только вот отпустит ли вам история такой срок? — процедил сквозь зубы Витворт.
        Но Петр уже не слышал его... Он обернулся к неподвижно замершему строю:
        — Солдаты! Неслыханная и нечаянная виктория одержана вами! Двенадцать тысяч было вас в начале похода! Остались две! Но вы не сдались шведу, не разбежались по домам! Вы были и остались полком армии российской! Честь вам и слава!
        Грохнули приветственным салютом тяжелые пушки, затрещали ружейные залпы, и пороховой дым затянул
        весенние сады и черепичные крыши маленького городка.
        — Кого это москали так витают? — спросила простодушная молодка у бритого ксендза.
        — Дьяволов, которые выбрались из самого пекла! — сердито буркнул ксендз.
        — Ну коли у них в армии завелись такие дьяволы, шведу несдобровать! — рассмеялись в толпе. При столь радостных и нечаянных для российской армии обстоятельствах началась кампания 1707 года. А запроданный молк стал в общий строй.
        «Польский отель»
        «Польский отель» в Дрездене во времена Августа выглядел не каким-то захудалым постоялым двором, а настоящим дворцом, с многочисленными флигелями и пристройками, с маленьким французским садом, деревья в котором были подстрижены под разные геометрические фигуры, точно тут забавлялся какой-то шутник-математик.
        В ту апрельскую ночь 1707 года отель едва угомонился и погрузился в сон. Освещен был только садовый флигель, крытой галереей соединенный с главным зданием. Ровный и мягкий свет через высокие венецианские окна падал в сад, освещая причудливые шары и кубы, покрытые первой листвой. В маленькой зале флигеля ярко сияла хрустальная люстра. Огоньки отборных восковых свечей, преломляясь в хрустальных призмах, отражались в натертом до блеска узорчатом паркете. В центре залы, под люстрой, за столиком, покрытым белоснежной скатертью, беспечно восседал любимый камергер короля Августа фон Витцум, в окружении самой пестрой компании.
        Вперемежку сидели здесь актрисы французской труппы, прибывшей в Дрезден развлекать экс-короля Августа, и офицеры саксонской гвардии, а по левую руку фон Витцума виднелось знакомое уже нам лицо бронзовой чеканки: то придворный поэт Иоганн Бессер, отпущенный шведами после Альтранштадтского мира на волю, снова занял достойное место в королевской свите. Стол, за которым восседала эта компания, был богато сервирован, однако даже ради столь важных персон хозяин «Польского отеля» не выставил свой прославленный китайский сервиз.
        Как ни удивительно, китайский фарфор был поставлен- на угловой столик, за которым четыре незнакомых чужестранца играли в карточную игру гравиас. Двое из этих господ — холеный и надменный вельможа с видимыми следами былой красоты' на стареющем лице и его визави — бледный молодой человек в маленьком паричке с косичкой — беспрестанно проигрывали, а их противники — угрюмый толстый коротышка и блестящий щеголь в роскошном парике, напротив, сгребали в свои кошельки стопки золотых гульденов, и этот золотой звон перекликался со звоном фарфора. Незнакомцы пили кофе — новомодный напиток, который был в те времена далеко не всем по карману. Зато пожилой посетитель, сидевший за столиком у окна в противоположном углу залы, словно иенский студент, тянул кружку темного мартовского пива. Впрочем, хозяин относился к нему не без почтения, и вышколенный слуга наполнял его кружку пивом по первому знаку, с той же услужливостью, с какой кельнер разливал знатным чужестранцам черный кофе.
        Любитель пива, судя по всему, кого-то поджидал, потому как стол был сервирован на три персоны, а сам он время от времени поглядывал то на дверь, то на одиноко освещенное окно на втором этаже отеля. Из посетителей он обращал внимание разве что на компанию игроков и явно заволновался, когда один из них, тот самый бледный молодой человек в парике с косичкой, встал и прошел в крытую галерею, соединяющую флигель с отелем.
        Любитель пива сделал движение, словно собираясь последовать за ним, но, видимо, передумал и остался на месте, продолжая наблюдать за одиноким квадратиком света на втором этаже...
        Свет этот, столь занимавший румянощекого любителя пива, горел в просторной комнате, где за дубовым столом сидел молодой человек с тоненькими французскими усиками, одетый по последней версальской моде, в расшитый золотом камзол и кафтан вишневого цвета. Под стать кафтану были и туфли с высокими красными каблуками.
        Наш щеголь совсем было поднялся, чтобы идти в залу, но в последнюю минуту увлекся письмом, которое спешил закончить. Когда за дверью чуть слышно постучали, он совершенно спокойно сказал:
        — Войдите!
        Но вошел, должно быть, совсем другой человек, не тот, кого он ожидал увидеть. Во всяком случае, на лице господина с усиками возникло явное изумление, когда он увидел игрока с косичкой. Изумление это так и не успело смениться страхом на его лице...
        Меж тем в зале садовой ресторации появилось повое лицо. То был князь Сонцев. Войдя в залу, Соацев прямо направился к столику, за которым восседал румянощекий любитель пива, и вместо приветствия с тревогой спросил:
        — Я не опоздал, Гюйссен? Наш француз еще здесь?
        Наш с вами старый знакомец, барон Гюйссен, тайный русский дипломатический агент, прибывший из Веши на подмогу Сонцеву, утвердительно кивнул головой и показал на освещенное окно.
        — Посланец маркиза де Торси, надо думать, скоро закончит депешу и спустится в залу. Кстати, здесь ведет спою игру рыбка и покрупнее! — Барон показал на таинственных игроков, которых опять стало четверо. Сонцев глянул и едва не присвистнул: «Вот так компания!»
        Первый вельможа и фактический правитель Англии, сэр Джон Черчилль Мальборо, играл в карты с первым министром шведского короля графом Пипером в столице поверженной Саксонии!
        — И как играет! Заметьте, князь, партию за партией выигрывает Пипер, а Мальборо, вопреки обыкновению, проигрышу даже рад. Я два часа за ними наблюдаю и все поражаюсь нынешнему бескорыстию английского дюка. Кому-кому, а мне лично ведомо, что этот дюк первый мздоимец и взяточник в Европе. Не более чем полгода назад я вел с ним в Гааге переговоры о посредничестве Англии между Россией и Швецией, и, что вы думаете, Джон Черчилль Мальборо затребовал: все доходы с Владимирского княжества или Казанского царства! А сейчас спокойно проигрывает Пиперу сотни гульденов!
        — Ну что же, в таком случае, хотя эти господа и пьют кофе, с того столика явственно пахнет магарычом! — рассмеялся Сонцев и, разглядывая игроков, спросил как бы невзначай: — А кто те двое?
        — Щеголь — камергер шведского короля граф Цедергельм. Другой же, что с косичкой, самый что ни на есть темный английский агент Джефрис. “Негодяй, каких мало! Для него убить человека — все равно что выпить чашечку кофе. А отчего вы опоздали, князь?
        — Так, маленькое дорожное происшествие! Но где же ваш француз? Приведите его сюда!
        Гюйссен отправился в отель, а Сонцев вытащил золотые часики на брелоке и, как бы любуясь ими, принялся разглядывать герцога Мальборо. Герцог, должно быть, заметил его взгляд и спросил о чем-то Джефриса. Тот обернулся, внимательно оглядел Сонцева и хладнокровно процедил:
        — Интерес к вашей особе, милорд, со стороны этого наглеца вполне понятен — это и есть тот самый русский дипломатический агент, о котором я докладывал вашей светлости.
        — Чудовищно! В этом Дрездене шагу нельзя ступить без русских. Завтра же сделаю представление саксонским министрам о несоблюдении договора. Жаль, что Дрезден не занят шведами, я сейчас распорядился бы отправить этих русских молодчиков в мой тайный кабинет! — С этими словами граф Пипер поднялся из-за стола.
        Встал и Цедергельм, успев шепнуть герцогу Мальборо:
        — Все стрелы на королевской карте, милорд, по-прежнему летят на восток!
        Мальборо ответил ему едва заметным кивком, и шведы вышли.
        Герцог подождал, пока за шведами закроется дверь, после чего весело обратился к Джефрису:
        — Итак, старина, граф Пипер, кажется, спекся? — Джон Черчилль любил время от времени вставлять в речь словечки из лексикона картежников. Он сам и его жена, Сара Черчилль, ставили карты в своей жизни на третье место после войны и дипломатии.
        — Похоже, ваша светлость, оба шведа в наших карманах, — согласился Джефрис.
        — Вот что значит проиграть в карты тысячу гульденов! — Сэр Мальборо хмыкнул с явным удовлетворением. Казначейство ее величества ассигновало ему на подкуп шведских министров гораздо большую сумму, чем эта несчастная тысяча. Так что, проигрывая, он сорвал знатный куш!
        — А как же наша французская птичка? — добродушно спросил милорд Джефриса. Тот несколько удивился: не в обычае сэра Черчилля было расспрашивать о подробностях некоторых деликатных дел тайной английской службы.
        — Птичка маркиза де Торси больше не будет петь, ваша светлость! — Джефрис холодно посмотрел прямо в глаза сэру Черчиллю, но тот столь же хладнокровно выдержал его взгляд.
        — Все же недаром по матушке я происхожу из фамилии Дрейков, раз могу так спокойно выдержать взгляд убийцы! — с удовлетворением отметил сэр Черчилль, — В таком случае этого беспечного московита, — Черчилль весело посмотрел на Сонцева, — ждет крупная неудача. Французский посол Безанваль не будет играть в русский покер без письменных инструкций маркиза де Гореи! Так что мы с вами сегодня в двойном выигрыше! — И в самом радужном настроении, еще раз убедив себя, что настоящая свобода заключается в движении ко злу, а не к добру, сэр Джон Черчилль Мальборо пони пул залу, ведомый под локоток Джефрисом. Он мог на него сегодня положиться. Ведь всем ведомо, что убийцы дважды в один вечер не убивают.
        И в этот миг из крытой галереи появился Гюйссен со столь несчастным лицом, что Сонцев понял, что случилось нечто непоправимое, коль даже барон Гюйссен не мог более управлять своими нервами.
        Итальянская опера
        Зловещее предсказание герцога Мальборо оправдалось. Сонцеву решительно не везло в Дрездене. Французский посол Безанваль и впрямь отказал во всяком посредничестве со шведами до тех пор, пока не получит письменные инструкции от маркиза де Торси. Сколько ему ни доказывал Сонцев, что именно эти инструкции и вез с собой агент, убитый в «Польском отеле», посол стоял на своем, и великий план маркиза де Торси так и не осуществился. Не мог он добиться и аудиенции у короля Августа, хотя в том ему всячески содействовал старый знакомец фон Витцум.
        — Ежели я еще раз заговорю с королем о вашей милости, — сказал ему напоследок камергер, — я не уверен, что его величество не прикажет арестовать вас и выдать шведам, как бедного Паткуля. Он уже дал мне, собственно, такой приказ устно, но я выполняю лишь те приказы, па которых стоит личная подпись короля. Я рискую, конечно, но чего не сделаешь ради старого друга.
        «И ради денег!» — подумал Сонцев, выдавая фон Витцуму очередной аванс. Неоткуда было ждать помощи в этих чрезвычайных обстоятельствах: фон Гюйссен уехал в Вену, дабы его не привлекли к следствию об убийстве в «Польском отеле», Никита и Федор были превосходными помощниками в ночных схватках, но здесь оказались не у дел. Даже парикмахер Никола Бургиньон не мог утешить князя своим искусством. Целыми днями, а иногда и ночами Сонцев пропадал в домах саксонских вельмож и знатных дам — искал путь, который бы вывел его на встречу с королем Августом.
        Оказавшись не у дел, Никита с любопытством скитался вместе с Бургиньоном по городу. Весна в Дрездене стояла в этом году ранняя: буйно цвели каштаны на тихих улочках, кипень сирени вздымалась над уютными палисадниками перед каменными домиками с отмытой весенними грозами черепицей крыш, молодые головы кружились от весенней голубизны неба и яркого солнца. По аллеям королевского парка важно прогуливались нарядные светские дамы. Бургиньон поначалу принялся было объяснять Никите некие секреты хитроумного устройства высоченных париков на их головах, но, взглянув на скучающее лицо приятеля, весело рассмеялся, махнул рукой и потащил Никиту на Альтмаркт, где полно было маленьких лавок и лавчонок, возле которых толпились хорошенькие горожанки. Никола Бургиньон, как истый парижанин, принялся отвешивать поклоны и реверансы. Никиту же более всего привлекла лавка с выставленными гравюрами и эстампами. Так вот где, оказывается, можно купить те чудеса, коими он любовался у Прокоповича в Киеве! А деньги у Никиты были: Сонцев не скупился и каждому выдал кругленькие суммы на нечаянные расходы. Так что Никита сразу
приобрел превосходные гравюры и эстампы картин Тициана и Рафаэля, Рубенса и Рембрандта.
        — В Дрездене можно взглянуть и на подлинники великих мастеров, — заметила девушка, стоявшая за прилавком.
        — А где сие позволительно?
        Иноземный акцент немецкой речи Никиты показался, должно быть, девушке очень забавным, и она, улыбаясь, спросила:
        — Господин из Силезии? Только там существует такая чудная смесь немецких, польских и чешских наречий.
        — Совсем недавно, — поспешил уверитьдевушку Никита, — Я коренной силезец! Так где же можно увидеть сами шедевры?!
        В этом вопросе было столько жара и увлечения, что маленькая продавщица рассмеялась:
        — Как легко различить начинающего художника! —
        И, став серьезной, доброжелательно пояснила: — Где же быть подлинникам, как не в королевском замке?
        — Э, да кто меня туда пустит? — разочарованно пожал плечами Никита и направился к выходу, но девушка поманила его в полутемный угол лавки. Здесь, оглядываясь на хозяина, она прошептала:
        — Тсс! Коль вы и впрямь художник, я помогу вам. Приходите сегодня вечером, к восьми, на бульвар Каштанов, спросите дом придворного поэта Иоганна Бессера.
        — А как вас зовут? — вырвалось у Никиты.
        — Грета Бессер, я племянница знаменитого поэта... — И девушка сделала шутливый книксен.
        Никита в свою очередь попытался шаркнуть ножищей и отвесить Грете изысканный реверанс, коим столь тщетно обучал его Бургиньон.
        — О ля-ля! Да у нас, кажется, успехи! — приветствовал Никиту княжеский куафер у дверей лавки. — Вот это в моем стиле, драгун: быстрота, глазомер, натиск — и бастион взят! А бастион-то завидный! — И, дабы отпраздновать нежданную «викторию», потащил своего приятеля в трактир. При входе в сие заведение красовалось распоряжение городского магистрата: кто поет пес-ни в трактире — с того штраф 15 крейцеров, ибо каждый должен в молчании опорожнить свой стакан!
        — Что за веселье без песни?.. — удивился Никита.
        Бургиньон рассмеялся:
        — Э, мой друг, у немецкого начальства на любой случай жизни запасен приказ! Да вот, изволь взглянуть! — И Никита прочитал на стене еще одно объявление:
        «С тех, кто курит трубку на улице, — 10 крейцеров штрафа, с тех, кто не зажигает вечером свет в окошке, — 12 крейцеров, с тех, кто вольно гуляет после девяти вечера, — 30 крейцеров, с той девицы, что утаила беременность и не донесла об оной властям, — 100 крейцеров штрафа...»
        Тут был столь длинный перечень штрафов, что Никита лишь руками развел:
        — Да как же они живут? Еще и человечек не родился, ан тут, как из-под земли, полицейский — и вот тебе первый штраф!
        — Живут, как видишь! — усмехнулся Никола. — Да ты проходи, не стой на пороге... На нас уже и так смотрят... Глядишь, и сдерут штраф за открытую дверь!
        Сидящие за столами бюргеры начали и впрямь оглядываться на заезжих иноземцев и задавать вопросы хозяину: кто такие и откуда? Но, получив ответ, что это негоцианты, едут на весеннюю ярмарку в Лейпциг, успокаивались. Ярмарки в Лейпциге — выгодное и полезное учреждение. Можно ради выгоды потерпеть и иноземцев с их дикими обычаями.
        За кружкой доброго немецкого пива Никола разговорился, весело поведал Никите о своем первом визите в Германию:
        — В те годы я был молодым мастером и только что прошел школу у знаменитого куафера Жоржа Лемуа-на, что держит свое заведение в центре Парижа. Нашему брату из провинции, а я бургундец, отчего и фамилия Бургиньон, открыть свое заведение в Париже — несбыточная мечта! А тут один германский князь предлагает мне место. Я, само собой, ног от счастья не чую! Шутка ли — придворный куафер! И отправился я в княжество Баден-Дурлах! А в сем княжестве, мой друг, бедный князь даже воробьев поставил на строгий учет, и каждый мужик должен был поставлять на княжеский двор по шести воробьев в год. И вот, мой друг, надоело мне есть воробьев в этом самом Баден-Дурлахе, и махнул я в Россию к князю Сонцеву. Головы-то в Москве все больше нечесаные, и просвещения у вас нет! А я просветитель по натуре. Так что у вас в Москве и останусь!
        — Само собой, останешься! — усмехнулся Никита. — Деньги-то тебе Сонцев положил немалые — целое полковничье жалованье!
        Впрочем, он был неплохой парень, этот француз, и сидеть с ним за кружкой пива было приятно и весело, тем более что впереди ждал вечер с заманчивым обещанием и столь редким в жизни солдата амурным приключением. Кто в двадцать лет не ждал такого вечера! А пока за окном трактира стоит солнечный весенний день, ветер треплет у каштанов белые облака весенних причесок, по площади проносятся экипажи с дамами, гремит полковая музыка перед королевским дворцом, у каменных тумб с цепями гвардейцы в красных мундирах проводят торжественный церемониал развода караулов. Блестят желтые портупеи, сияют на солнце желтые штиблеты, звонкие мелодии маршей выводит оркестр — все хорошо в королевском Дрездене, словно и не разгромлена Саксония и не стоит рядом, в Альтранштадте, армия свейского короля.
        Приятели заказали еще по кружке пива. Пиво в
        Германии, несмотря на все поражения, было отменное.
        По площади с грохотом промчался эскорт королевских кирасир: солнечные блики ярко играли на позолоченных шлемах. За конвоем' промчалась карета, запряженная восьмеркой белых лошадей. Мелькнуло за стеклом заспанное красное лицо Августа. Толпившиеся у дворца зеваки срывали треугольные шляпы, низко кланялись вслед карете.
        — А наш-то королек опять с утра нагрузился! — весело рассмеялась бойкая служаночка, что, смело под-боченясь, стояла у порога овощной лавки.
        «Ah, mein liber Augustin, Polen ist niht!» —взявшись за плечи и раскачиваясь, хором запели сидевшие в углу молодые грузчики веселую песенку о своем незадачливом курфюрсте, потерявшем Польшу.
        — Штрафы штрафами, а и немцы, выходит, петь мастера! — удивился Никита. — А вот этих красавцев я что-то под Пуницем и Тюлеадорфом не видел! — Он кивнул на бравых конвойцев короля Августа, шумной ватагой ввалившихся в трактир. С их появлением дружная песня в углу сразу смолкла. В трактире стало тихо и скучно, и друзья отправились домой, не забыв прихватить сокровища, приобретенные Никитой в лавке эстампов и гравюр.
        Вечером, после ухода Сонцева, Никита стал снаряжаться на свидание. Бургиньон суетился вокруг него так, словно он сам, Никола, спешил на встречу с голубоглазой блондинкой. Он отдал Никите свой лучший парик, посыпав его синей пудрой, вытащил из княжеской гардеробной голубой кафтан с длинными фалдами (князю он был великоват), пожертвовал для Никиты княжеским кружевным шейным платком и шелковыми чулками. У Никиты остались, после похождений у Яблонских, башмаки с высокими красными каблуками, голубой камзол с позолотой и бархатные штаны до колен. Когда куафер подвел его к зеркалу, Никита просто не узнал себя: из зеркала глядел на него настоящий жентильом из модной лавки.
        — Фортуна любит наряды, мой друг! — довольно рассмеялся Никола и вылил на Никиту полфлакона хозяйских духов, — А женщины любят баловней фортуны! Потому плыви к улыбке судьбы и не возвращайся до утра! — С этим дружеским напутствием Никита вылетел навстречу манящему весеннему вечеру.
        Он скоро разыскал бульвар Каштанов, и какая-то старушка в черном, бросив неодобрительный взгляд на блестящие наряды Никиты, указала ему дом господина профессора словоквеленции.
        — Мне нужен дом известного поэта Бессера, — пробовал было переспросить ее Никита, но старушка сердито мотнула головой:
        — Нет здесь никакого поэта! Есть только профессор Бессер!
        Особняк профессора-поэта стоял в глубине сада, огражденного высокой решеткой, так что Никита очутился перед нежданным препятствием. Калитка была заперта, а сам особняк погружен в темноту. Будь Никита в своем привычном драгунском наряде, он сразу бы перемахнул через решетку, но блестящие одежды стесняли, и он долго исследовал калитку, пока не обнаружил маленький колокольчик, в который и позвонил.
        — Что вы тут делаете, доннер-веттер? — раздался неожиданно сильный трубный голос, и на пороге выросла монументальная фигура в домашнем халате.
        — Я? Я — почитатель вашего таланта, господин Бессер! — нашелся в последнюю минуту Никита. То ли сказалась дипломатическая школа, которую он прошел у Сонцева, то ли вечный инстинкт влюбленного подсказал ему правильные слова, но, так или иначе, калитка была открыта могучей рукой хозяина, и Никита не только был впущен в дом, но и оказался в святая святых — библиотеке поэта.
        — Боже мой, сколько книг! — простосердечно ахнул Никита, и Бессеру эта искренность понравилась.
        — Да, да, молодой человек, восемнадцать тысяч томов! Восемнадцать тысяч! — Господин Бессер, как истый библиоман, готов был часами говорить о своей библиотеке. Но он был к тому же и поэт, и коль к нему пришел его почитатель...
        — Вы читали мой последний труд?! — Многозначительно поднял брови Иоганн Бессер, помахав перед носом Никиты тоненькой брошюркой.
        — Какой труд? — растерянно пролепетал Никита и чуть все не испортил.
        — Значит, не читали?! — взревел поэт-профессор. — Вы не читали, молодой человек, моей последней поэмы о битве при Фрауштадте?! И после этого вы именуете себя почитателем моего таланта?! Весь Дрезден, вся
        Саксония, да что Саксония, вся Германия взахлеб читает мою поэму, как читали когда-то древние эллины «Илиаду» Гомера! Да что Гомер! Гомер не был под Троей, а я был под Фрауштадтом! Я был в самой пасти шведского льва. Да, да, молодой человек, пока вы, щеголь, пудрились и припомаживались здесь, в Дрездене, и был там! Я сражался у стремени несчастного Шуленбурга и попал в плен. Я видел, как эти пуританские ханжи-шведы перекололи штыками тысячи несчастных русских пленных!
        В глазах старого поэта Никита увидел самые настоящие человеческие слезы, и это так потрясло его, что он не^1^ произвольно воскликнул:
        — Мой брат был там, он сражался в Русском вспомогательном корпусе!
        — Как, вы русский?! — удивился Иоганн Бессер. — Да что вы тут, доннер-веттер, поделываете?!
        — Я русский негоциант из Киева, был в Лейпциге па ярмарке и вот теперь в Дрездене укрываюсь от шведов. В Дрездене-то пока нет шведского гарнизона!
        — Да, к счастью, в Дрездене еще нет шведов. Иначе за эту книжицу... — Иоганн Бессер многозначительно потряс своей поэмой, — шведы четвертовали бы меня, как несчастного Иоганна Паткуля. В сущности, я тоже укрываюсь здесь, в Дрездене, ведь за стенами столицы по всей Саксонии рыщут шведские разъезды. Так что мы с вами, выходит, сотоварищи по несчастью! Но вы, русские, — молодцы! Вы все еще сражаетесь с этими мучителями Германии! И поверьте, молодой человек, сердца всех честных немцев в этой борьбе на вашей стороне! — Воодушевленный своей речью, поэт громко позвал: — Гретхен, Гретхен! Иди сюда, я познакомлю тебя с настоящим русским! Представь себе, этот молодой человек укрывается от шведов в Дрездене!
        Дверь в библиотеку отворилась, и Никита увидел ту самую хорошенькую блондинку из лавки эстампов. Только сейчас она была совсем иная, в милом домашнем платьице с белым передником. Ее голубые глаза потемнели и расширились от удивления, когда Никита отвесил ой изящный реверанс и принял ту несравненную версальскую позитуру, коей обучил его Бургиньон. Этот сверкающий кавалер вовсе не походил на утреннего увальня из Силезии! Только когда Грета подавала кофе, а Никита весело подмигнул ей, она уверилась твердо: он! И невольно прыснула в свой белый передник.
        — Вечно ты смеешься, Гретхен! Этот господин в опасности, но в моем доме он всегда может найти помощь и убежище!
        Никита учтиво поблагодарил, а Гретхен, улучив момент, сказала дядюшке, что русский негоциант к тому же начинающий художник и что он хотел бы полюбоваться прославленной коллекцией шедевров в замке курфюрста. Оказалось, что нет ничего легче, поскольку Иоганн Бессер ведал и библиотекой в королевском замке и картинной, галереей курфюрста.
        — Его величество собирается воздвигнуть для своих картин настоящий дворец — цвингер, но увы! Шведская контрибуция поглотила все доходы Саксонии, и пока королю не до цвингера. Но это временно! — Иоганн Бессер погрозил пальцем бутылке. — Предприятие лишь отложено, и мы к нему еще вернемся! А сейчас выпьем, молодой человек, на погибель всем войнам и всем завоевателям! — И дядюшка прекрасной Гретхен выпил столь большой кубок, что сам себе объявил «капут», и Гретхен отвела его в опочивальню.
        Дурманящий весенний воздух, пропахший сиренью, вскружил, должно быть, в тот вечер Гретхен голову. И потом, у нее было столько общего с этим русским, который прячется от жестоких шведов.
        — Ведь под Фрауштадтом от рук этих палачей пал и мой муж, лейтенант саксонской армии! А я оказалась бездетной вдовой. Приехала к дядюшке и служу в лавке гравюр и эстампов.
        — Такая молодая и — вдова! — воскликнул Никита.
        — Что дёлать! В Саксонии во многих семьях несчастья. Взять мою подругу, Лизхен. У нее под Фрауштадтом погиб отец, а она сама чуть не попала в лапы к этим насильникам-шведам.
        — Постой, ты говоришь: Лизхен! Мне брат Роман говорил о какой-то Лизхен, которую он спас от шведской солдатни.
        — Я спрошу ее о твоем брате, — пообещала Грета, — а теперь пора спать! — И, повернувшись к Никите, вдовушка попросила: — Дерни за эту шнуровку на платье.
        А на другое утро картинная галерея при королевском дворце была открыта специально для Никиты.
        — Сейчас здесь пусто: и курфюрст и придворные не скоро еще придут в себя после вчерашнего бала. Так что считайте, что вы одни, а я вернусь к своим обязанностям библиотекаря — вдруг кому-то понадобится Библия. У придворных щеголих всегда так! Ночью согрешат, а поутру дай им Библию! — проворчал старый поэт и оставил Никиту одного в тиши галереи.
        Нигде ранее Никита не видывал столько картин: ни у Прокоповича, ни в замках польских магнатов. И каких картин! То были не копии, не поделки доморощенных кустарей, то было великое искусство! Творения великих итальянских мастеров — Рафаэля, Джорджоне, Веронезе' — чередовались с полотнами прославленных немцев, фламандцев, мастеров голландской и новомодной французской школы. И каждая из этих картин обещала открыть свою тайну. Никита вошел в неведомый мир, о котором знал прежде лишь понаслышке. Теперь этот мир предстал в столь многоликом блистании красок, что от него слепило глаза! Эта живопись манила далью перспективы, нежданными ракурсами рисунка, таинственностью светотени. Воспитанный на строгих уставах иконописи, Никита поражался многообразию тем и манер исполнения, своеобычности путей, по которым шли ев--ропейские живописцы. Даже в самых рискованных своих приключениях Никита не испытывал такого ошеломляющего испуга, который переживал в эти первые часы, проведенные в королевской галерее. Нет, ему никогда не познать секреты прославленных живописцев, не достичь их природного мастерства и высоты
полета. Ему никогда не быть мастером!
        И вдруг, уже поворачиваясь, чтобы уйти, он замер перед небольшим рисунком. Оленка! Да, на него смотрела его новгородская Оленка, столь разительным было сходство. Только рисунок Никиты был, пожалуй, даже живее, чем рисунок этого мастера. Никита прочел под рисунком подпись: Никола Ларжильер. И хотя имя знаменитого живописца Людовика XIV ему ничего не говорило, Никите открылась та очевидная истина, что и он сам может состязаться если не с великими мастерами прошлого, то с теми, кто сейчас работает в своих мастерских. Все три месяца пребывания в Дрездене Никита каждое утро проводил в живописной галерее. Он накупил цветных карандашей, красок, много срисовывал, пытался делать копии с картин великих мастеров, искал секреты их мастерства. Особливо среди живописцев его привлекал Тициан. По густоте и горячности красок славный венецианец чем-то напоминал Никите древних новгородских. иконописцев, живописную науку которых Никита, к своему удивлению, не забывал до сих пор.
        Иоганн Бессер любил покровительствовать молодым талантам. Рядом с молодыми он и сам молодел. Заходя в галерею, старый поэт внимательно просматривал рисунки Никиты, его копии с портретов Тициана и однажды заключил:
        — У вас, мой юный друг, беглый и верный рисунок, есть и спевка красок! Есть талант! Но вам надо пройти школу какого-нибудь большого художника. Вам не хватает школы! Надобно ехать в Италию, там есть академии в Риме, Флоренции, Венеции, там вы пройдете школу! А пока вы не мастер, вы — дилетант!
        Никита не обиделся на столь открытое суждение поэта. Он и сам понял, когда пытался делать копии, — ему нужна хорошая школа! Только вот как ему, Никите, пройти эту школу? Ведь шла война, и он был солдатом. На это Иоганн Бессер ответ здесь дать не мог, да Никита его и не спрашивал. Он и так был слишком благодарен старому немцу.
        Художественными занятиями Никиты живо заинтересовалась Гретхен. Она стала даже ревновать Никиту к его живописи и однажды сказала:
        — Ну, хватит с тебя студии, завтра мы идем в театр!
        Узнав об этом, Сонцев насмешливо махнул рукой:
        — Ступай куда угодно, мой Бочудес! Меня и самого, признаться, театральная храмина давно манит! Опять же, как знать, может, среди театральной публики и найдешь за кулисами ход к самому Августу! — Сонцев и не ведал тогда, что произнес поистине пророческие слова и что посещение Никитой дрезденской оперы обернется прямой выгодой и для Тайного посольства. Как бы там ни было, Сонцев не поскупился и, поскольку сам оставался вечером дома, то Никита получил в свое полное распоряжение на весь вечер княжеский экипаж. Федор сел кучером, и карета, прогрохотав по булыжной мостовой бульвара Каштанов, остановилась у дома Бессера. Но вместо старого поэта из калитки вместе с Гретхен выпорхнула еще одна девушка и сделала книксен:
        — Луиза.
        — Да, да, та самая Лизхен, о которой я говорила тебе в первый вечер, и представь себе, она и впрямь знает твоего брата!
        В темноте кареты Лизхен взволнованно принялась рассказывать Никите о Фрауштадте и встрече с Романом:
        — О, ваш брат настоящий герой, он вылетел с саблей и спас меня. И тот, второй русский, Кирилыч! Он такой добрый, Кирилыч! И почти всегда пьяный, —впервые улыбнулась Луиза, — он и меня напоил в тот вечер ромом, иначе бы я не уснула, а может, и уснула бы навсегда. А он и наутро дал мне выпить и сказал, что надобно жить дальше!
        — Да, это вылитый Кирилыч, — рассмеялся Никита.
        Между тем Гретхен дала Лизхен флакон с какой-то
        нюхательной солью, припудрила ей красный носик и громко объявила:
        — Вот и опера!
        В весенней густой темноте светлячками подмигивали боковые фонарики подлетающих карет, у центрального входа, освещенного гирляндой желтых фонарей, мелькали золоченые кафтаны знати, пышные робы дам, красные мундиры гвардейских офицеров.
        Когда Никита вслед за своими дамами вошел в ложу и увидел огромный многоярусный зал, освещенный тысячами свечей в хрустальных люстрах, он едва сдержал свое восхищение. Никогда до того он не видел столь великолепного зала. Но вот поднялся пышный занавес, и открылась просторная сцена, на которой французская труппа, выписанная королем из Парижа, давала сегодня «Балет цветов» на музыку великого Люлли. Под печальную мелодию на сцене представлялись некие аллегории: герой Аякс, не переживший гибели своего друга Ахилла, бросался на меч, и тотчас из-за кулис выпархивала танцовщица, увенчанная гвоздиками.
        — Сей цветок, — пояснила Гретхен, — согласно греческому мифу, вырастал в любом место, куда залетала хотя бы капля крови Аякса.
        Следующая аллегория представляла прекрасного юношу Нарцисса, любующегося своим отражением в ручье. Танцовщицы искусно сплетали вокруг него гирлянды из нарциссов.
        Самым натуральным образом была представлена сцена Дианы и юноши Гиацинта, нечаянно узревшего ее наготу. И когда на сцену выскочили настоящие гончие, дабы разорвать смертного по приказу бессмертной богини, волнение в зале было всеобщее. Но ловкий Гиацинт, согласно мифу, ушел от собак, оставив на растерзание псам свой плащ.
        В антракте снова заискрились тысячи свечей. В зеркальном зале фойе в венецианских зеркалах отражались вышитые золотом кафтаны, бриллианты в прическах дам, богато украшенные камнями пряжки на башмаках кавалеров.
        И вдруг вся эта блестящая толпа расступилась словно по взмаху дирижерской палочки. Кавалеры стали делать ловкие реверансы, дамы глубоко приседать, и все пришло в такое волнение, что Никита догадался:
        — Король?
        Гретхен в ответ рассмеялась:
        — Бери выше! То первый камергер короля и его любимец фон Витцум, а рядом с ним дядюшка нашей Лизхен, придворный алхимик Бётгер. Всей этой придворной челяди ведомо, что ныне это самые доверенные люди у Августа — после княгини Козель, само собой.
        Витцум скользнул по ним невидящим взглядом, а Бётгер, напротив, задержался и подошел к своей племяннице.
        — Вы хорошо делаете, Грета, что развлекаете бедняжку Лизхен! — промурлыкал алхимик, бросая самые нежные взгляды, — А вы, наверное, тот самый молодой художник, о котором мне говорил Бессер?
        Никита учтиво поклонился и пригласил в ложу знаменитого звездочета и алхимика. Бётгер, поглядывая на Грету, приглашение охотно принял. И пока на сцене снова звучала музыка Люлли, а дамы упивались «Балетом цветов», в маленькой гостиной при ложе Лизхен рассказала Бётгеру, как играет фортуна с ней и братьями-новгородцами.
        — Один брат спас меня от шведов, другой пригласил в оперу! — рассмеялась Лизхен в заключение своего рассказа, и Никита увидел, какая она хорошенькая. Повезло Ромке-шельмецу, если, конечно, фортуна снова забросит его в Саксонию! В одном доме его крепко помнят!
        И впрямь Иоганн Бётгер, прощаясь после спектакля, пригласил Никиту бывать в его доме запросто, на дружеской ноге:
        — За исключением тех вечеров, разумеется, когда моему дому воздает честь своим посещением сам король. О сроках же этих посещений вам передаст Лизхен.
        «Вот сии сроки мне-то и надобны!» — вспомнил Никита поручение Сонцева.
        Так две племянницы двух безобидных дядюшек решительно приблизили Тайное посольство к нежданной аудиенции у короля Августа.'
        Парчовый полог постели с балдахином, на коем серебром были вышиты поучительные и смелые аллегории на тему «Любовь Авроры и Титана», распахнулся, и с кровати свесились крупные волосатые ноги. Вслед за тем перед собравшимися на королевское леве придворными предстал во весь свой могучий рост и сам обладатель ног — бывший король Речи Посполитой, а ныне лишь курфюрст Саксонии Август.
        Дело в том, что при подписании Альтранштадтского мирного договора Карл XII хотя и лишил Августа Польши, но сохранил за ним для почета королевский титул, и теперь Август оказался в положении самом легкомысленном — король без королевства! Но король есть король, а посему неукоснительно соблюдался этикет, заведенный некогда по образцу прославленного версальского двора Людовика XIV.
        — Король встал! — тонким петушиным голоском воскликнул первый камергер короля граф фон Витцум как бы в радостном изумлении.
        Еще бы — за сие провозглашение граф дополнительно получал каждый месяц две тысячи талеров. Работка была нетрудная, так как, в отличие от своего французского собрата Людовика, король Август просыпался обычно не ранее полудня.
        — Король встал! — рявкнули караульные гренадеры у дверей королевской опочивальни.
        — Король встал! — подхватили возглас гвардейские караулы в гулких коридорах королевского замка, и весть о королевском пробуждении долетела в апартаменты министров, королевскую поварню, замковые службы. Начался обычный день короля Августа.
        — Какие новости, Якоб? — Облачившись в широкий турецкий халат, Август мановением руки удалил толпу придворных, оставив лишь одного Витцума — первого таланта и сплетника саксонской столицы.
        Привстав на цыпочки, словно в' менуэте, фон Витцум порхающей стрекозой подлетел к высокому окну с разноцветным венецианским стеклом и всплеснул руками:
        — Наконец-то они здесь, ваше величество!
        — Кто, шведы? — даже передернулся Август, представив, что шведская армия, стоящая у Альтранштадта, совершила ночной марш и вступила в Дрезден. От этого северного героя, шведского короля, всего можно было ожидать.
        — Что вы, ваше величество! При чем тут шведы?! Пусть они и дальше чистят свои пушки! К нам прибыла опера, государь, итальянская опера! Та самая опера, которую ваш венценосный собрат Людовик, под печальным влиянием иезуитов и госпожи Ментенон, изгнал из Парижа, прибыла в Дрезден! Знали бы вы, сир, чего мне стоило добиться этого ангажемента! И потом, бедных артистов надобно было переправить через бушующие фронты войны. Но все позади, и они здесь!
        — Вот это известие, Якоб! Дай я тебя обниму... — И король стиснул своего камергера в таких мощных объятиях, что тот сразу вспомнил, почему его повелителя называли Августом Сильным. Известен был случай, когда, похваляясь своей силой перед царем Петром, Август согнул подкову. Правда, Петр ее потом снова разогнул, но об этом при саксонском дворе не вспоминали. — Итак, опера, примадонны, балерины... — гудел Август. И вдруг загорелся: — А среди них есть хорошенькие?
        Фон Витцум-многозначительно закатил глаза:
        — О, сир!
        — Ближе к делу, Якоб! — Август сдавил своей дланью плечо камергера. Тот поморщился и, привстав на цыпочки, доложил свистящим шепотом:
        — Прелесть! Фатима! Турчаночка! Узкая ножка, высокая грудь, говорят, исполняла танец живота перед самим герцогом Орлеанским. Чудо, сир, чудо! — И, не удержавшись, фон Витцум поцеловал кончики собственных пальцев.
        Но тут парчовый полог вдруг распахнулся, и оттуда, яко фурия в парижском пеньюаре, вылетела Анна Констанца Брокдорф, она же графиня Гойм по первому мужу, она же княгиня Козель (сей титул с большим трудом через немалые презенты Август выхлопотал у императора Священной Римской империи). Рослая, с изумрудными, блестящими от гнева глазами, с распущенными как бы в безумии по белоснежным плечам черными волосами, княгиня тотчас же доказала, что она прекрасно фехтует. С помощью одной туфли она одержала молниеносную победу над фон Витцумом, принудив его к постыдной ретираде, и обратилась затем против Августа с такой пылкостью, что король без королевства шумно рухнул перед ней на колени.
        — С меня хватит, черт подери! —кричала княгиня, как базарная торговка. — Я по горло в дерьме от ваших куртуазных историй! Я посмешище среди женщин! Да пи одна порядочная женщина не ляжет в кровать с таким старым распутником, как вы!
        Голос у княгини был резкий и хриплый, как подкопан труба, и скоро весь замок знал об очередной баталии в королевской опочивальне. Как всегда, последней узнала об этом жена Августа, тишайшая байретская принцесса.
        — Что случилось? — оторвалась она от колыбели своего годовалого сына, — Чьи это крики?
        Собравшиеся в детской фрейлины королевы смущенно молчали. Наконец самая старшая из них рискнула предположить, что это, очевидно, княгиня Козе ль читает утреннюю проповедь его величеству.
        — Но каков тон! — рассмеялась королева. — Я бы никогда не осмелилась на подобную проповедь. Право, мое счастье, что моя соперница поистине достойная женщина.
        А тем временем достойная женщина, победоносно размахивая туфлей перед носом поверженного Августа, визжала как дикая кошка:
        — Вы ведете себя как султан в серале. Хуже! У того все пятьсот жен законные чистые женщины, а вы путаетесь со всеми судомойками Европы. Сколько их у вас было, я спрашиваю? Сколько? Впрочем, нет нужды в проверке, достаточно зайти в вашу галерею красавиц. Ведь с каждой вашей метрески вы изволили заказать портрет! Так сказать, для воспоминаний или чтобы не сбиться в счете!
        Тут княгиня нежданно выдохлась, рухнула на постель и зарыдала столь же звучно, как рыдали ритуальные плакальщицы в императорском Риме.
        — Но поверь мне, Анна, ты, как всегда, ошиблась! — Решив, что гроза пронеслась, Август встал с колен. — Мы говорили с Якобом только о политике, о большой политике, Анна.
        Княгиня перестала плакать, подняла голову и, как показалось Августу, недоверчиво прислушалась. Август продолжал уже уверенней:
        — Видишь ли, дорогая, он ездил к графу Пиперу, шведскому министру, чтобы разведать, сколь скоро шведы уберутся из Саксонии. И привез новости, очень хорошие новости!
        Тут княгиня вдруг рассмеялась. Все эти перемены от слез к смеху совершались в ней столь внезапно и убедительно, что она вполне могла бы играть на сцене «Комеди Франсез».
        — Ох, я не могу! Так это у толстяка Пипера узкая ножка! А я-то и не знала, что вы с вашим несносным распутником, этим Якобом, способны целовать кончики пальцев при одном упоминании имени шведского министра! — Княгиня смеялась оглушительно, как фельдфебель, хвативший чарку русской водки. — И я еще удивляюсь, почему вы боитесь спросить своего любезного кузена, короля Карла, когда же он к черту уберется из Саксонии! Куда угодно: на восток, на запад, на юг, на север — на все четыре стороны! Но вы не можете! О, вы и Якоб влюблены в эту толстушку Пипера. Еще бы, он танцует перед вами танец живота! И вы ездите к Карлу, очевидно, затем, дабы, затаив дыхание, любоваться его первой красоткой! Держите меня! Я больше не могу! — Княгиня звонко поцеловала кончики пальцев и в восторге забила ногами: — Граф Пипер турчанка, граф Пипер и танец живота!
        Казалось, что ее хватит удар от смеха. Август, снова решив, что гроза миновала, нагнулся было для примирительного поцелуя, но фаворитка резко повернулась и отвесила королю такую звонкую затрещину, что у караульного солдата, что стоял у дверей опочивальни, упало и само выстрелило ружье.
        — Ну, это переходит уже всякие рамки, сударыня! — побагровел Август и решительно вышел из спальни. С порога он все же не выдержал, обернулся и увидел свою любовницу без всякого пеньюара, стоящую на толстом персидском ковре в позе Ифигении из известной трагедии Расина.
        — А вы, сударь, ко всем вашим слабостям еще и лжец! — отчеканила несостоявшаяся актриса, и в эту минуту Август понял, что еще больше любит свою несравненную княгиню Козель.
        Обед трех королей
        С раннего утра на кухне первого министра Швеции графа Пипера шли важные приготовления. На помощь графскому обер-кухмистеру были званы повара из полка ниландцев, стоящего в Гюрстендорфе.
        — Послушай, Густав, а вдруг мы не угодим важным особам, — беспокоился поваренок-новобранец, — ведь, я думаю, они знают толк в хорошей кухне, эти сиятельные персоны, а мы им готовим солдатскую похлебку?
        — Э, ерунда! — Старый полковой повар флегматично потягивал пиво, ожидая, когда можно будет снимать пробу. — Нашему королю что ни вари, он, как свой брат солдат, все съест да еще похвалит! А что касается тех двух королей, то, я думаю, нашему Карлу только понравится, если эта пивная бочка, которую сасы именуют своим королем курфюрстом Августом, или тот новый польский королек Станислав поморщатся от солдатской похлебки. Я думаю, нас для того и прислали на графскую кухню, чтобы мы угостили этих господ полковой приправой.
        В это время на пороге появился графский обер-кухми-стер и приказал подавать блюда на стол. Знатные господа уже прибыли.
        Карл XII и новоявленный король Речи Посполитой Станислав Лещинский сидели уже в маленькой гостиной, увешанной старинными картинами, когда к дому подкатила великолепная, запряженная восьмеркой белоснежных лошадей двойная карета, и из нее, щурясь от яркого весеннего солнца, вышел экс-король Август. Он сохранял внешнюю невозмутимость, но весь напрягся в ожидании какого-либо подвоха со стороны этих мальчишек, как он про себя называл обоих своих соперников, каждому из которых не было и тридцати лет.
        Худощавый, стремительный Карл подошел к Августу быстрой и легкой походкой кавалериста, потянулся, обнял за плечи и сказал, будто отрубил:
        — Здравствуй, брат!
        Август нагнулся, дабы облобызать братца (их матери — датские принцессы и впрямь сделали их двоюродными братьями), но тот уже круто, по-военному повернулся и замаршировал в столовую. За ним последовали и оба польских короля, так что у дверей вышло полное замешательство: и Август, и Станислав желали войти первыми. Более ловкий и гибкий Станислав сделал вид, что он пропускает вперед Августа, и, когда тот согнулся в благодарственном поклоне, первым проскользнул в столовую.
        Карл уже сидел за столом и наблюдал за всем с явной насмешкой. Настроение у Августа окончательно испортилось. А тут еще вошедший солдат прямо под его королевский нос поставил миску с вонючей солдатской похлебкой. Последнего Август совершенно не понимал: «Ну хорошо, ты герой, ты хочешь войти в мировую историю, оттого спишь под солдатской шинелью и ешь на полковой кухне — за пропуск в мировую историю надобно платить! Но почему должны страдать гости?!»
        — Вам нравится эта картина?
        Август едва не поперхнулся от неожиданного вопроса своего венценосного брата, указывавшего на висевшее у окна большое батальное полотно. Обычно обеды проходили в полном молчании, и нынешняя разговорчивость Карла, признаться, озадачила и встревожила Августа.
        — Недурная копия с «Битвы Александра Македонского» Альтдорфера, — ответил он уклончиво.
        — Да, я знаю, подлинник у курфюрста Баварии. Как думаете, не уступит ли он его мне? — своим скрипучим голосом спросил Карл.
        — Я думаю, сейчас в Европе не найдется монарха, который что-либо не уступил бы вам! — польстил Август. Но Карл, казалось, не обратил никакого внимания на лесть. Он продолжал говорить, обращаясь уже преимущественно к Станиславу:
        — Не правда ли, в этой картине чувствуется тайна битвы? Ведь в каждой баталии есть тайна. И только тот, кто разгадает ее, выиграет сражение. Не так ли, кузен?
        С этими словами он обернулся к Августу и в упор уставился на него северными, холодными как лед, глазами. Август поежился в явном замешательстве, не зная, что ответить.
        — Да, я и забыл, вы ведь не выиграли ни одной баталии, кузен! — засмеялся Карл и как-то сразу постарел лицом, потому, наверное, что при смехе оно становилось еще длиннее.
        — Ну отчего же, я выиграл битву при Калише! — обиженно пролепетал Август, с ужасом понимая, что о чем не надо было ему вспоминать, так о победе при Калише.
        — Вы же сами утверждали, что оказались под Калишем случайно и что сражение вел Меншиков? — Карл XII сразу вцепился в него, как гончая в зайца.
        — Да, да, конечно, там все сделал Меншиков! — Август поспешил склонить голову. Но братец решил, должно быть, потрясти его сегодня, как спелую грушу, и не отставал с расспросами.
        — Кстати, насчет этого Калиша, — продолжал Карл. — Вы сражались там против нас, хотя ваши министры уже подписали с нами мир, следовательно, вы нарушили свое королевское слово. Но кто нарушает свое слово однажды, тот легко нарушит его и в другой раз. Почему я должен верить, что вы снова не выступите против меня, как только шведская армия покинет Саксонию? Пипер докладывал мне недавно, что Дрезден кишит тайными русскими агентами, и недавно он сам видел их в «Польском отеле». О чем вы ведете с ними переговоры?
        — Поверьте, брат, я не дал аудиенции ни одному русскому агенту и сегодня лично прикажу фон Витцуму арестовать в Дрездене всех лиц, подозрительных вашим министрам!
        Август положил на толстую грудь свою могучую руку и преданно уставился в холодные глаза северного властителя. Но Карл смотрел с прежним ледяным недоверием, и Августу померещились вдруг подземелья одной из шведских неприступных крепостей, где он может просидеть до конца жизни.
        Перепуганного курфюрста, уведя разговор в другую сторону от этого проклятого Калиша, выручил Лещинский. Новый польский король по существу тоже был королем без королевства: почти вся Польша была занята русской армией и отрядами враждебной Станиславу Лещинскому Сандомирской конфедерации. Вот почему король Станислав и примчался из Данцига в шведский лагерь уговаривать своего могущественного покровителя Карла XII поскорее двинуть армию из Саксонии на восток — в Польшу, а затем в Россию.
        — Говорят, царь Петр и магнаты-сандомиряне предлагают корону Речи Посполитой этому бунтовщику Ференцу Ракоци, — своим обычным бесцветным голосом заметил как бы вскользь Станислав и закурил трубку.
        Не случайно в историю Польши этот королек войдет под прозвищем Станислав-трубокур. Иные историки до сих пор недоумевают, почему Карл XII остановил свой выбор на столь невзрачном кандидате на польский престол, а не выбрал короля среди известных всей Речи Посполитой фамилий Вишневецких, Радзивиллов, Потоцких, Любомирских или Сапег. Ведь Станислав Лещин-ский до избрания был известен только в своем околотке, и известен как лентяй и изнеженный барич. Но выбор Карла строился на трезвом расчете. Во-первых, возведи Карл на трон представителя одной из знаменитых фамилий шляхетской республики — все другие магнаты тотчас перейдут на сторону царя Петра. Во-вторых, сама пассивность и.слабость характера Станислава служили залогом его покорности своему шведскому повелителю, и, прикрываясь его именем, шведы могли чинить в Речи Посполитой все, что хотели. В-третьих, не приходилось сомне-' ваться в верности Станислава шведским интересам, поскольку тот все поставил на одну шведскую карту. Короче, с позиций Карла XII, Лещинский был самой удобной шведской марионеткой на польском престоле. Жаль только вот, что Польша
не желала признавать его своим королем.
        — Ференц Ракоцй? — переспросил Карл. — Да, мятежный мадьяр засылал ко мне своих посланцев, предлагая совместный поход против императора на Вену. Но я не желаю иметь дело с человеком, раз изменившим своему законному монарху. И я приказал Пиперу выгнать мадьяр из лагеря и спустить на них собак. Вот так! — Карл весело прищелкнул пальцами и, крикнув «Ату! Ату! Ату!», сам же рассмеялся своей охотничьей шутке.
        — Вчера я получил депешу от статс-секретаря Великобритании Гарлея. Англия признала меня законным королем Речи Посполитой... — все тем же бесцветным голосом продолжал беседу Лещинский.
        — Великолепно! Это для нас куда важнее, чем все панежские выходки! — искренне возликовал Карл. — Теперь для вас, Станислав, будут открыты английские кредиты и вы сможете наконец создать сильную наемную армию!
        — А римский престол, значит, по-прежнему не признает ваших королевских прерогатив? — не удержался и подпустил шпильку Август, намекая, что римский папа Климент отказал в благословении Лещинскому, как явному ставленнику схизматиков шведов.
        — Кузен! — сердито покачал головой Карл. —Ваше дело — стыдиться и молчать! Вспомните о Калише!
        Бледный Август поднялся.
        — Вы уже покидаете нас, кузен? — В голосе Карла звучала явная издевка.
        — Мне, признаться, нехорошо... — промямлил Август.
        — Ну что же, идите! — милостиво разрешил Карл, но затем словно спохватился и, когда уже Август был у порога, напомнил: — Кстати, кузен, вы до сих пор не прислали королю Станиславу официального поздравления с восхождением на польский трон. Мы ждем, кузен! Помните, мы не уйдем из Саксонии, пока не получим этой бумаги!
        — Вы получите ее завтра же! — Август отвесил прощальный поклон хозяину и его гостю и поспешно ретировался.
        — А вот царь Петр — человек совершенно иного склада, чем ваш нынешний визитер! — многозначительно заметил Лещинский.
        — Царь Петр! — фыркнул Карл, — В войне с ним моими главными противниками будут версты и расстояния, а не русская армия!
        — Говорят, московиты усердно обучают своих солдат. Они укрепляют Нарву и Дерпт, Новгород, Псков и Смоленск, строят Петербург...
        — Пусть царь Петр строит свой парадиз на Неве, я отберу у него Петербург в Москве!
        Станислав с видимой радостью ухватился за последние слова шведского короля:
        — Значит, вопрос о походе решен? Тогда я должен поведать вам об одном важном обстоятельстве. У меня в Данциге побывало турецкое посольство. Турки заверяют, что после первых же побед шведских воинов Османская империя будет с нами. Кроме того, с турками был некий грек Згура, их толмач и вместе с тем доверенный человек гетмана Мазепы. И что же, сей грек передал мне письмо от Мазепы, в коем этот благородный шляхтич зовет нас на Украйну и заверяет, что все казаки немедля перейдут на Нашу сторону...
        — Вот видите, Станислав, старый лис почуял, что пахнет жареным, и готов уже перебежать к нам. Попомните: Московия — колосс на глиняных ногах. Мы еще и пальцем не пошевелили, а держава царя Петра уже трещит и начинает разваливаться! Гилленкрок докладывал мне, что восстала Астрахань, бунтуют Дон и Башкирия. Теперь же Мазепа!
        — Вы стоите, брат мой, — льстиво заметил Станислав, — как стоял когда-то Александр Македонский перед вратами царства Дария. Стоило ему постучать в эти врата, и держава Дария рухнула в одночасье! Несомненно, письмо Мазепы — то добрый знак! — И, указывая на висевшую в гостиной Пипера картину Альтдорфера, польский королек по-иезуитски заметил: — Тайну побед великого Александра постигли только вы, мой король! Разрубите одним взмахом меча гордиев узел, и на востоке вас ждет сказочная Москва! — Хитрый Станислав знал ревностную зависть шведского короля к славе великого македонца.
        Отвернувшись к окну, Карл не проговорил — приказал по-солдатски:
        — Отпишите Мазепе, пусть ждет моего знака!
        Алхимия и фарфор
        Восемнадцатый век историки обычно именуют веком разума и просвещения. Но большая часть его современников не находила в нем ни того ни другого. Век начался двумя великими войнами: Северной и войной за испанское наследство. Вслед за тем пошли: война за польское наследство, война за наследство австрийское, Семилетняя война, войны с Османской империей, войны в Америке, войны в Индии, а закончился век пожарами французской революции, потрясшими не только Европу, но и весь мир. Войны несли с собой мор, голод и разорение. Сладкой сказкой казалась мечта о философском камне, который сразу бы исцелил человечество, предоставив ему неслыханное богатство и спокойствие. В погоню за той сказкой отправлялись многие. Оттого неудивительно, что и в век Вольтера процветала, как и в средние века, черная магия, а хиромантия, кабалистика и алхимия почитались занятиями хотя и несколько таинственными, но достойными всяческого уважения. Среди алхимиков были и не верящие ни в бога ни в черта вольтерьянцы, и серьезные немецкие профессора, и знатные венецианские сенаторы, и французские маркизы, но более всего было обыкновенных
авантюристов. Ведь XVIII век был не только веком просвещения и Великой французской революции, но и веком заката аристократии. Европейские аристократы все еще жили в своих роскошных дворцах и поместьях, но предчувствие скорой гибели уже стояло в их покоях, и песенка «Аристократов — на фонарь!» носилась в воздухе. Чувство обреченности порождало тягу к таинственному и запретному. В дворянские дворы и замки проник сатанизм, поклонникам которого дьявол казался последним оплотом и последним укрытием от неотвратимо надвигающегося шторма революций. И в сумраке дворянской культуры из столицы в столицу летали, как черные вороны, такие европейские знаменитости — авантюристы и прожектеры, как Джон Ло, самозваный граф Калиостро, беспечальный Казанова, знатный картежник Сен-Жермен. Они были готовы на все: составить прожект удачного освоения обеих Индий и вылечить от мужского бессилия, провести новую финансовую реформу и пустить кровь ожиревшей маркизе. Они всегда знали заветные три карты при игре в фараон и всю жизнь искали философский камень, способный превратить в золото все, чего он касался.
        Эти люди стояли лишь на вершине иерархической пирамиды, существующей и среди авантюристов и прожектеров. А внизу, как безвестные тени, скользили их многочисленные младшие собратья, лишь глухие отголоски о деяниях которых донесла до нас история.
        Среди таких-то людей случая, к которым матушка-судьба не была особенно милостива, обретался и некий господин Ласкарис, прибывший в Берлин в один из тех сереньких осенних дней, когда мелкий балтийский дождь зарядил на неделю-другую, сбивая с деревьев последнюю листву и обнажая унылое казарменное лицо прусской столицы. Господин Ласкарис остановился во второразрядной гостинице «Зеленый гусь», главными достопримечательностями которой были большая пивная на первом этаже, весьма натуральное изображение зеленого гуся на голубой вывеске и сырые простыни в номерных постелях. Вслед за господином Ласкарисом был внесен его багаж, и вскоре колбы, реторты и микстурные склянки так загромоздили номер, что хозяйка гостиницы, рослая дебелая пруссачка, всплеснула руками, опасаясь поджога или иной порчи со стороны православного архимандрита острова Митилены (так господин Ласкарис отрекомендовался в книге для приезжих).
        Однако же к своим опытам Ласкарис не успел приступить, поскольку был поражен тяжким и неизлечимым по тем временам недугом, который именовался чахоткой. Осенняя берлинская слякоть ускорила развитие болезни, и вызванный через хозяйку «Зеленого гуся» доктор, беглый гугенот Шарло, лишь беспомощно развел руками. Господин Ласкарис уловил этот жест и, сам понимая, что дни его сочтены и натура не может более сопротивляться натиску лихоманки, спросил, не ведает ли доктор в Берлине какую-нибудь персону, знакомую с искусством черной магии. В ответ доктор Шарло, янсенист и почитатель Декарта, бежавший из прекрасной Франции от дракона — короля-солнца Людовика XIV, гордо ответствовал, что лично он верит в силу человеческого разума, а черная магия и кабалистика — жалкий удел чернокнижников и католиков-иезуитов, чье предназначение — пребывать и далее в своем закоренелом невежестве. Но, когда доктор ушел, хозяйка гостиницы под большим секретом поведала Ласкарису, что подмастерье местного провизора Иоганн Фридрих Бётгер частенько запирается по вечерам в задней комнатке аптеки и не иначе как ведается с чертом,
поскольку из трубы аптеки валит густой дым даже в летнее теплое время, а иногда из окон раздается страшное шипенье и к черному небу летит искрометный поток, с коим уносится на бесовский шабаш не иначе как душа бедного подмастерья.
        Но господин Ласкарис не испугался, а, наоборот, обрадовался подобным сведениям и, вместо того чтобы, по своему прискорбному положению, призвать для исповеди доброго пастора, попросил незамедлительно привести к нему аптекарского ученика. Когда Иоганн Фридрих, толстощекий и веселый малый, не без страха вошел в номер умирающего алхимика, тот велел ему, к большому неудовольствию шедшей следом хозяйки, прежде всего запереть дверь. Правда, замочная скважина для старинного нюрнбергского ключа была весьма внушительна, и, заняв позицию возле нее, хозяйка многое разобрала сквозь хрипы и кашлянье чахоточного господина.
        — Ты славный малый... — услышала она обращение алхимика к подмастерью. — Я верю в системы Кардануса и Далла Порта, а по ним твои голубые глаза выражают верность, а тяжелый нос и массивный подбородок — упорство и непреклонность в достижении поставленной цели. Цель же у тебя, равно как и у меня, — открыть секрет превращений благородного металла, найти магический камень! Не так ли?
        — Точно так! — ответствовал изумленный подмастерье, который ради великой цели столь легкомысленно отверг руку и сердце Клархен — старшей дочери владелицы «Зеленого гуся».
        «Так вот ты чем занимаешься, чернокнижник проклятый! Ну погоди, попомнишь мою Клархен, когда все будет доложено полиции!» — предовольно злорадствовала почтенная матрона, слушая простодушный отчет весельчака-подмастерья о его тщетных поисках магического камня.
        — Уже два года я ищу смесь, рождающую золото... — продолжал Иоганн Фридрих. Слова его прервал жестокий кашель господина Ласкариса, и сквозь хрипы хозяйке послышался смех.
        — Два года! Ха-ха, два года! Да я полвека ищу эти смеси. И вот когда я, казалось, стою на пороге открытия, — жизнь покидает меня... — Жестокий кашель снова прервал речь алхимика. Наконец господин Ласкарис собрался с силами и пробормотал: — Там, в ларце, записи и манускрипты — возьмите их и разберите. В них успех вашего предприятия! А теперь позовите пастора! Возможно, я хотя бы в конце своего пути примирюсь с идеей Иисуса Христа!
        Выходя от умирающего, Иоганн Фридрих Бётгер по врожденной прыткости столь резко распахнул дверь, что сшиб не успевшую подняться с колен владетельницу «Зеленого гуся» и, перепрыгивая через три ступеньки, сбежал вниз и помчался в ближайшую кирху, прижимая к груди небольшой ларец старинной работы. Но он все же запоздал, и, когда пастор взошел на последний этаж «Зеленого гуся», душа господина Ласкариса, так и не дождавшись благословения, отлетела уже в иной мир. Оттого захоронили его за церковной оградой, на солдатском кладбище.
        Так Иоганн Фридрих Бётгер стал обладателем секретов алхимика. Но хозяйка «Зеленого гуся» сдержала свое слово, и скоро полицей-президент Берлина знал наверное, что некий подмастерье престарелого аптекаря Цорна бьется над поисками магического камня, способного саму глину превратить в золото. И уже на другой день к маленькой лаборатории Бётгера приставили часового, дабы золотой дождь, который мог пролиться из колб и реторт алхимика, лился в королевскую казну Пруссии. Подобная предупредительность, однако же, не понравилась подмастерью, и, оставив пустые колбы и реторты прусской полиции, но забрав с собой бесценные записи Ласкариса, Иоганн Фридрих Бётгер бежал из Берлина в Дрезден. Однако и в гостеприимной Саксонии существовала полиция не менее бдительная, чем в Пруссии. И если ранее новоявленный алхимик искал золото для прусского короля, то теперь был принужден искать его для саксонского курфюрста. С одной, правда, существенной для его положения разницей. Курфюрст Август, с его любовью ко всему таинственному и запретному, нередко сам подключался к опытам веселого подмастерья, которые частенько
заканчивались далеко за полночь. Впрочем, несмотря на личное участие монарха, драгоценный металл в ретортах лаборатории алхимика так и не появлялся, и тайный королевский совет на время отсутствия монарха в Дрездене, для экономии и пущего сбережения, переводил лабораторию Бётгера из столицы в казематы Кенигштейна, где никто не мешал, по понятиям совета, заниматься алхимику самыми секретными опытами. Правда, с возвращением Августа в Саксонию Бётгера снова перевозили в Дрезден. Дом Бётгера (а он получил от казны большой особняк с садом) становился одним из самых веселых домов в столице, и химические колбы и реторты все чаще мешались здесь с бутылками и пузатыми фляжками. В особняке алхимика беспрепятственно встречались банкиры и министры, шулера и тайные агенты — словом, все те, кто хотя бы самую малость, но знался с чертом. Король Август поднимался из оборудованной в подвале лаборатории в общую залу обычно за полночь, когда бутылки уже делали свое дело и гостям было уже не до королей и алхимиков. Нередко случалось, что именно здесь Август выбирал очередную хорошенькую актрису или певицу и, уподобляясь
сатиру, похищал ее в альков любви, подготовленный неутомимым фон Витцумом.
        Но сегодня король прибыл в особняк своего алхимика необычно мрачным и угрюмым. Утренняя ссора с княгиней Козель и этот злосчастный обед трех королей совсем доконали его. Не заезжая во дворец, в пропыленной карете, проделавшей немалый путь из Альтранштадта, король велел ехать прямо к Бётгеру.
        — Деньги, деньги и еще раз деньги, Якоб! — раздраженно бурчал король своему усталому камергеру, когда они в вечерних сумерках подъезжали к особняку алхимика, — Всю жизнь я нуждаюсь в деньгах, Якоб. Ни один бюргер не нуждается в деньгах так, как их король. А будь у меня деньги, много денег, Якоб, я нанял бы самую большую армию в Европе и вышвырнул бы своего «братца» из Саксонии, дал бы пинка под зад самозванцу Лещинскому и освободил бы Польшу... Вот что бы я сделал, Якоб! Но кто даст деньги? Бётгер? Нет, решительно, если этот шельмец опять пьян и опыты его снова неудачны, я сгною его в подземельях Кенигштейна!
        Королевский алхимик встретил своего повелителя беспечным смехом. Очередной опыт, конечно, не удался, но португальская мадера, приобретенная по счастливому случаю, оказалась превосходной, и славный подмастерье не находил никаких причин впадать в меланхолию. Для пущей конспирации от визитеров наш алхимик потягивал мадеру прямо из колбы, из коей и надлежало явиться мифическому золотому дождю, проливая при том влагу на старый халат, на котором химические опыты оставили свои обычные знаки. Однако, увидев, что на обычно сияющее чело Августа надвинулись темные тучи, Иоганн Фридрих ощутил, что в воздухе снова запахло сыростью подземелий Кенигштейна. Август же, привычно уловив царящий в лаборатории винный запах, грозно воскликнул:
        — Так вот чем ты тут занимаешься, шельма! Попиваешь на мои деньги мадеру, и вместо золота у тебя в колбе вино!
        Король решительно шагнул к столу, схватил колбу и запустил ее в алхимика, согнувшегося было в изящном поклоне. Но Бётгер успел отскочить в сторону. Колба ударилась о стенку, и живительная влага полилась по настенной карте созвездий Зодиака, вывешенной Бётгером для пущей учености.
        — Осторожно, ваше величество, вы вступили в магический круг! — испуганно крикнул Бётгер, укрывшийся в углу за стоявшим там для большего устрашения посетителей учебным скелетом. Август вздрогнул и как бы по-новому оглядел лабораторию. Под низким тяжелым сводом, озаренное тусклым светом догорающих восковых свечей в медном подсвечнике и пробивающимися сквозь полусферические подвальные окна лунными бликами, убежище Бётгера напоминало одновременно монашескую келью и приют доктора магических наук, в коем частым гостем был сам Мефистофель. А вызывать гнев самого дьявола в нынешних печальных обстоятельствах, когда шведские черти стояли у стен Дрездена, королю Августу было явно несподручно. Потому он оставил мысль о разрушении препаратов алхимика и вышел из «магического круга», предусмотрительно очерченного веселым подмастерьем как раз перед бочонком превосходной марсалы, упрятанным под стол.
        — Ладно, шельмец, выходи из своего убежища! — уже более благодушно сказал король, погружаясь в удобное кресло хозяина. — Докладывай нам о своих неудачах, а засим собирай вещички. Тебя снова ждет Кенигштейн!
        — О, ваше величество! Помилуйте бедного Иоганна! — Бётгер выскользнул из-за скелета, — Золота в колбах и впрямь нет, мой король, но явилось нечто лучше золота!
        — Уж не этот ли бочонок? — Король узрел-таки предательский бочонок, — Якоб! — загремел королевский бас, — Вели послать за гренадерами!
        — О, ваше величество, подождите, только не Кенигштейн! — Бётгер театрально упал на колени перед Августом и протянул ему фаянсовую миску, — Вот она, эта смесь, над коей я бьюсь в последнее время!
        — Что это? — Август недоверчиво помял пальцами вязкую смесь, — Глина! Оконная замазка, шельмец?!
        — Сир! — Бётгер горделиво поднялся с колен, — Вы меня принимаете не за того человека, сир! Замазка? Ха! В руках у вас фарфор, государь!
        Что! — в один голос воскликнули Август и подскочивший фон Витцум. Им, как и всем в тогдашней Европе, им,но ведомо, что секрет фарфора знают только китайцы и ни один европеец поплатился жизнью в Китае за попытку выведать тот секрет. Фарфоровая посуда, завезенная из Кития, была такой редкостью, что ценилась в Европе превыше золота, и вот теперь какой-то безвестный алхимик вручает этот секрет Саксонии! Было от чего закружиться голове. Фарфор! Это слово, как нежный перезвон фарфоровых чашечек, запело в ушах короля и его первого камергера.
        А ты не врешь, шельмец? — вырвалось у Августа, но Бётгер даже ничего не ответил королю. И уже но одному этому Август понял: нет, не врет!
        — Как же тебе это удалось? — спрашивал тем временем фон Витцум.
        Бётгер пожал плечами и ответил не без гордости:
        — Удалось, потому что, занимаясь алхимией, я стал настоящим химиком!
        — Фарфор, Якоб, фарфор, Иоганн! — Август подхватил бочонок своей мощной дланью, выбил затычку, и марсала хлынула в колбы и реторты.
        — За твой успех, Бётгер, за нашу удачу, Якоб! Да понимаешь ли ты, что такое фарфор, химик? Ведь это полото, чистое золото! Сама фортуна дала его мне. Мы построим мастерские, скажем, в Мейсене. А, Якоб? И золотой дождь хлынет вот в эти ладони! — Август внимательно посмотрел на свои руки.
        — Но до производства еще далеко, ваше величество, — осмелился прервать королевские восторги Бётгер. — Потребны еще подтверждающие опыты!
        — И делай, делай свои опыты, Бётгер. Денег для них не пожалею!
        — Но где мы сейчас возьмем деньги, сир? — Фон Витцум жалобно всплеснул руками.
        — А вот где, Якоб! —Король внезапно сорвал парик со своего камергера, — Я наложу налог на парики, черт подери! Царь Петр обложил налогом бороды, я же ввожу налог на парики. Если мои дворяне и бюргеры хотят украшать ими свои лысые головы — пусть щеголи платят в казну, фон Витцум!
        — Какая прозорливость, сир, какая смелая мысль! — воскликнул камергер. — Но чтобы собрать сей налог, потребно время. И, кроме того, у добрых бюргеров должны быть полные кошельки. А пока шведы грабят Саксонию и кошельки пусты, я боюсь, все саксонцы будут скорее носить природные волосы, чем платить новый королевский налог!
        —-Ив самом деле, Витцум, для налога потребно время, а деньги нужны немедля!
        — И не только на опыты с фарфором, но и на празднества княгини Козель... — как бы дополнил мысль своего повелителя фон Витцум, вспомнивший, что княгиня готовит грандиозный прием для шведского короля и герцога Мальборо.
        — Деньги, деньги, опять эти чертовы деньги! — Август выпил полную склянку марсалы и запустил ею в скелет. Раздался звон стекла, и показалось, что звякнули зубы скелета. Громко замяукал и метнулся к дверям черный кот Марциус.
        Вдруг Бётгер зажег свечи в большом медном подсвечнике, и теплый желтый свет залил подземелье. Иоганн Фридрих снова превратился в доброго и веселого малого.
        — Зачем горевать о деньгах, сир, если они рядом! — воскликнул он и постучал в небольшую потайную дверцу, ведущую в кладовую алхимика. Оттуда послышалось оглушительное чиханье, дверца распахнулась, и перед Августом и его камергером предстал князь Сонцев, голубой кафтан коего был весь осыпан каким-то белым порошком. «Апчхи!» — надрывно чихал Сонцев, надышавшийся пылью разных химических реактивов.
        — Дайте ему вина, Якоб! — распорядился Август, полагавший, что добрая кружка марсалы помогает во всех случаях жизни. — А вы, милейший, объясните, как и зачем вы сюда попали.
        Выпив марсалы и переведя дух, Сонцев отвесил учтивый поклон королю Августу и сообщил, что должен вручить ему послание от своего повелителя.
        — В сем подземелье об этом не узнает ни одна шведская ищейка, государь! —С этими, словами Сонцев протянул королю письмо от царя Петра.
        — Значит, свидание инкогнито? Здравая мысль, сударь! — сухо заметил Август, вскрывая царский конверт. Память о наглом поведении этого русского посланца тогда, во Львове, оказывается, прочно сохранилась у Августа.
        Однако по мере чтения царского послания обида на Синцова забылась, поскольку выходило, что на сей раз он привез-таки желанную субсидию.
        Итак, мой князь, в ваших карманах звонко бренчит талеры? — улыбаясь, спросил Август.
        Гульдены, ваше величество, гульдены! — с такой же любезной улыбкой ответил Сонцев, — Вот царский чек на Амстердамский банк, сир.
        Возьмите, Витцум! — небрежно бросил Август, вновь вспоминая о своем королевском достоинстве. — И мог что, отпустите завтра из секретных сумм пятьдесят тысяч княгине Козель на предстоящий праздник в Штольпене. А вам спасибо за смелость, князь, и до свидания. Думаю, в Саксонии вам нечего более делать! Благодарность царю Петру я передам через своего личного посланца!
        «Боится королек, что шведы проведают о нашей встрече, — думал Сонцев, возвращаясь на свою потайную квартиру по залитым лунным светом мостовым Дрездена. — Но я пока сделал безделицу! Главное — как добиться встречи с новоявленным Александром Македонским и передать Карлу наши мирные пропозиции?»
        - Вот мы и снова при деньгах, Якоб! — мурлыкал тем временем Август. — Проследи только, чтобы эти русские быстрее убрались из Дрездена. Не дай бог, об этой субсидии узнает мой шведский кузен. И еще, прикажи-ка для верности все же отправить нашего дражайшего Бетгера в Кенигштейн. Пусть там, в тиши старой крепости, он и завершит свои опыты. Фарфор, фарфор! Я узко слышу перезвон чашечек саксонского фарфора на машем королевском столе. А налог на парики мы введем, обязательно введем, Якоб. Царские субсидии не вечны, а мне еще надобно завершить дворец в Пильнице и строить цвингер. ^!^
        — Счастливые мысли, сир.
        — Счастливый вечер, мой Якоб. И завершим мы его по-королевски, у вашей турчаночки Фатимы. Прикажи править в оперу, Витцум!
        Так закончился славный день в жизни короля Августа.
        Человек фортуны
        — Разум — это шлюха, господин Лейбниц! Разве не так изволил выразиться наш великий Лютер? Что касается ваших толков о всеобщем мире, то я совершенно не уверен в том, что мирное безделье выше военных подвигов!
        Карл XII вытер руки о салфетку, небрежно брошенную на военный тяжелый барабан, за которым он имел обыкновение завтракать в такие вот погожие летние деньки, и весело оглядел с холма равнину, усеянную палатками шведского лагеря. Утро было солнечное, бодрящее, и молодому королю совсем не хотелось беседовать о высоких материях с этим старым немецким философом, заехавшим вдруг в военный лагерь с мечтой о всеобщем мире. Но Лейбница пришлось принять — у него было письмо от бабушки Гедвиги, и потом на встрече настаивал этот несносный Гилленкрок.
        — Мир! Мир! Мир — это для стариков и философов... На мой взгляд, мир — это заблуждение! — продолжал Карл. — Мы можем еще десять лет воевать с поляками и двадцать лет с русскими, и с нами ничего не случится! Не так ли, Пипер?
        Толстячок канцлер вынырнул из-за шеренги генеральских мундиров и отвесил учтивый поклон:
        — Все, что угодно воле вашего величества, — закон для Швеции!
        Карл в ответ благосклонно кивнул, собрал с тарелки кости рагу, бросил их огромным догам Цезарю, Турку, Сусанне и Помпу, заскулившим от радости. Король и сам знал силу своей власти. Ни Государственный совет, ни Сенат в Стокгольме не смели и пикнуть против воли победоносного монарха. А теперь, когда он стоит в центре Европы с лучшей в мире армией, живущей за счет контрибуций с поверженного в прах неприятеля, предлагать ему роль мирного посредника в войне за испанское наследство и роль миротворца в войне на востоке — до этого мог додуматься только такой штафирка, как Лейбниц. Правда, бабушка Гедвига философа ценит. К старости все начинают ценить философов и попов! К тому же старушка мечтает вернуть его из-за Балтики, поселить во Врангель-палац или, еще лучше, оженить и перевезти в загородную резиденцию Ульриксдэл. Там он будет выращивать розы, разбивать сады и заведет, по расчетам бабушки, кучу детей. Она даже невесту ему присмотрела — Софи, кузину из Дании. Когда в 1700 году он осадил Копенгаген, кузина была еще совсем девчонкой — дрожала, должно быть, от грома швед-сних мортир, а теперь туда же —
невеста! Карл повернулся к Цедергельму, порхавшему за королевской спиной с очередной переменой блюд, четко и громко приказал, дабы слышали и философы и генералы:
        -- Отпиши бабушке в Стокгольм, что я уже женат — на армии, до конца войны!
        — Но, ваше величество, и ваша бабушка, и ваши сестры, и Сенат ждут вас в Стокгольм' хотя бы на месим,... — выступил вперед Гилленкрок.
        Карл оглядел его снизу вверх, сидя на барабане, и с ухмылочкой процедил:
        — Хорошо! Пусть генерал Гэртц пришлет ко мне живописца Швартца. Он, кажется, недурной портретист, этот Швартц? Я закажу ему два своих портрета — один пошлем бабушке, другой Сенату. Недурная мысль, а, Гилленкрок? —И, вскочив из-за стола, Карл милостиво потрепал по плечу своего генерал-квартирмейстера. Затем обернулся к Лейбницу и любезно заметил ему: — С нашей мечтой о вечном мире, господин философ, вы обратились ко мне не по адресу. Что делать?! Я солдат и человек фортуны, а фортуна любит гром пушек. Когда я был маленький, я хотел иметь брата, чтобы он правил Швецией, пока я путешествую по белу свету. И вот теперь я стал взрослым и путешествую... Я и пятьдесят тысяч викингов...
        — Но ведь ваше величество не имеет брата, и судьба вашей славной династии Ваза зависит от одной меткой неприятельской пули.
        — А я люблю музыку пуль, Лейбниц. С посвистом пуль я каждодневно сталкиваюсь со своей судьбой, и судьба бережет меня, господин философ!
        — Доколе, мой король? Доколе?
        — А вот это уже вопрос философа, а не солдата. Солдат живет настоящим. О будущем мечтают только философы. Обратитесь к Гилленкроку, он тоже философ и наверняка не спит ночами, размышляя о будущем Швеции. Я же сплю крепко — без сновидений и грез. Прощайте, господин философ!
        И, вскочив на подведенного коня, Карл в стремительном аллюре помчался по росистой траве, сопровождаемый небольшим эскортом драбантов.
        — Что делать, таков наш король! — сокрушенно пожал плечами Гилленкрок, подсаживая философа в карету. •
        — Монарх без разума на троне всегда опасен, — сердито ответил старик, — но монарх, не верящий в разум человеческий, опасен вдвойне, мой генерал!
        Дверцы кареты захлопнулись за Лейбницем. Карета запылила по дороге на Лейпциг. Господин философ спешил попасть в собор Лейпцига не столько для молитвы, сколько для того, чтобы послушать вечернюю мессу прославленного Иоганна Себастьяна Баха, игравшего сегодня в том соборе на органе. Но возможно, Лейбниц и молился тем вечером — настолько он был угнетен утренней аудиенцией у безжалостного северного викинга. И когда он слушал мессу великого Баха, перед ним проплывали страшные картины Тридцатилетней войны, повторить которые был способен, казалось, правнук разорителя Германии Густава Адольфа, глядящий на мир, так же как и его прадед, через холодный прищур ледяных глаз.
        А «викинг» этот мчался тем временем по дороге на Дрезден, подставляя разгоряченное лицо свежему майскому ветру. Утренняя беседа с Лейбницем и письмо бабушки оставили в душе какой-то смутный осадок. Вспомнились погибшие на войне друзья молодости: Фредерик Гольштейн-Готторп, павший в битве при Клиссове, генерал фон Ливен, убитый при осаде Торна. Может, и впрямь пора было кончать войну, как советует Гилленкрок или этот философ Лейбниц? Философический мир!..
        Карл хмыкнул и пришпорил лошадь. Арабский скакун (подарок Станислава Лещинского) взвился и едва не выбросил короля из седла. Карл был превосходный наездник, но лошади чуяли, должно быть, в нем внутреннюю жестокость и не любили его. Несколько раз на войне он вылетал из седла, но отделывался обыкновенно счастливо — однажды лишь сломал руку. Сегодня король легко справился с лошадью и заставил ее взять барьер — перепрыгнуть через придорожную канаву с водой.
        — Вот так же надобно управлять и своей волей, — сказал себе Карл и, оставив позади все досужие размышления о мире, понесся со своим эскортом напрямую через крестьянские поля, вытаптывая свежие посевы пшеницы.
        — Ваше величество, прикажите заворотить, мы уже у стен Дрездена! — осмелился подскакать к королю его новый любимец, генерал Шпарр.
        Король не любил, когда на конных прогулках тревожили его размышления. Всем была ведома судьба злосчастного Акселя Харда, друга детства короля, служившего затем наемником в войсках Людовика XIV и вернувшегося, как и многие другие наемники, в шведскую армию, когда она вступила в Саксонию. На одной из конных прогулок Хард вот так же подскакал к королю и шутливо, должно быть вспоминая детские проказы, крикнул, выхватив шпагу и занеся ее над королем: «Что бы вы стали делать, сир, если бы я был вашим врагом?» В ответ Карл молниеносно повернулся и разрядил в грудь несчастного Харда седельные пистолеты, сразив друга детства наповал. Подскакавшим драбантам король сухо объяснил, что забыл о взведенных курках, хотя вся армия ведала, что курки па королевских пистолетах взведены постоянно.
        Вот отчего генерал Шпарр подскакал к королю с великим бережением и, размахивая предупредительно снятой треуголкой, принялся объяснять, что в Дрездене у саксонцев большой гарнизон и за ними, ежели не повернуть, могут выслать погоню, если саксонцы опознают короля.
        — Прекрасно... — рассмеялся Карл, ощутив прилив необычайной бодрости, как всегда с ним бывало при встречах с опасностью. — Прекрасно, господа! Кто из вас не трус — едем в Дрезден, в логово ко льву, и еще раз убедимся, что перед нами теленок!
        Повинуясь королевскому призыву, конвой беспечно помчался к городским воротам. В драбанты ведь выбирали храбрецов из храбрецов, и каждый рядовой драбант при переходе в армию получал чин лейтенанта. Генерал Шпарр поколебался некоторое время, но, решив, что лучше почетный плен с королем, чем позорная клички труса, последовал за драбантами.
        - Кто таков? — грубо спросил в воротах краснолицый саксонский сержант, схватив за уздцы королевскую лошадь.
        Перед тобой король Швеции и великий герцог Померании, дружок, — насмешливо ответил Карл.
        Вот как! — ухмыльнулся сержант. — А может, ты сам римский папа или турецкий султан?!
        Как все старые солдаты, не раз сражавшиеся со шведами, он ненавидел этих заносчивых наглецов, шныряющих теперь по всей Саксонии, как по своему дому, и хватающих все, что плохо лежит. А теперь вот и в Дрезден пожаловали...
        Сержант знал, что в Дрездене стояла саксонская гвардия и кавалерия Флеминга. Этот город был хорошо укреплен, с его валов и куртин грозно глядели сотни орудий. Чувствуя все это за своей спиной, здоровяк сержант без дальнейших разговоров начал заворачивать королевскую лошадь под смех и улюлюканье солдат-караульных.
        И тут Карлом овладело знакомое ему чувство бешенства, которое не раз охватывало его в бою и которое, как он всерьез полагал, досталось ему в наследство от его предков-викингов. Ударом плети наотмашь, сверху вниз, он сбил с сержанта треуголку и рассек ему до крови лицо, поднял жеребца на дыбы, бросил его на невольно расступившихся караульных и на бешеном аллюре, сметая все на своем пути, помчался по узеньким улочкам старого Дрездена. Эскорт драбантов последовал за ним так скоро, что караульные сделали предупредительные выстрелы, когда шведы уже были в городе.
        Своего кузена и венценосного брата Августа Карл XII застал в зале для игры в мяч. Хорошо отоспавшись после обильного обеда, король Август вместе со своим другом Флемингом разминал косточки перед обильным ужином, когда в спешке вбежавший караульный офицер растерянно доложил, что его величество король Швеции прибыл с визитом в столицу Саксонии.
        — Он у дворцовых ворот... — отчего-то шепотом продолжал докладывать караульный.
        — Он что, со всей армией? — Флеминг, недавно произведенный наконец в фельдмаршалы, был ошарашен не менее, чем король, но старался не подавать виду.
        — С малым эскортом, двадцать драбантов.
        — Да не может быть! — вырвалось у Августа.
        — А сколько солдат у нас в карауле? — вмешалась в развитие событий княгиня Козель, непременная участница королевской игры.
        — Двести гвардейцев! — отчеканил караульный капитан.
        — Так в чем же дело? — обратилась княгиня к Августу и Флемингу. — Впустите шведов и арестуйте их!
        — Да, да, впустите и арестуйте! — машинально повторил было Август, но тут же спохватился: — Постойте! А как же международное право, Анна? Ведь я подписал с ними мирный договор!
        — Договор с разбойником, который разорил Польшу и Саксонию и поселился в вашем доме, как в своем собственном? С разбойниками мирные договоры не подписывают, с ними заключают только временные соглашении. Ваш договор — пустая бумажка, разорвите его, а этого сумасшедшего викинга заприте в казематах Кенигштейна! Ему там самое место. И пусть шведы выкладывают украденные у нас денежки, если хотят получить обратно своего королька.
        — Не забывайте, сир, что за королем стоит его армия в пятьдесят тысяч отборных шведских солдат! — вмешался Флеминг, — А у меня не наберется и пятнадцати тысяч. Простая арифметика, сир!
        — Да, да, Анна, простая арифметика... — вяло поддержал Август своего фельдмаршала.
        — Арифметика! — презрительно усмехнулась княгиня. — Да что значит армия без головы...
        — Вы совершенно правы, княгиня! Армия без головы — это стадо баранов! — Король Карл собственной персоной стоял в дверях залы. Твердым солдатским шагом Карл перешел залу и протянул руку Августу.
        — Здравствуйте, брат мой...
        — Здравствуйте, кузен!.. — Мягкая теплая рука Августа оказалась в холодной сухой руке северного викинга.
        — Здравствуйте, княгиня! — кивнул Карл фаворитке, — Много наслышан о вас. И право, не разочаровался. Вы — единственный настоящий мужчина в окружении короля Августа! Я, пожалуй, приму ваше любезное приглашение на празднество в замке Штольпен, которое вы прислали мне на прошлой неделе. Но только я теперь, зная вас, прихвачу, пожалуй, с собой бригаду гренадер. Так что заготовьте доброго пива для четырех тысяч черноусых бравых гостей. — Затем Карл обернулся к Августу: — Я давно хотел посмотреть галерею ваших красавиц, кузен! — И увел Августа от Флеминга и покрасневшей от ярости княгини.
        Через час король Швеции со своим конвоем уже мчался от стен Дрездена. При прощании Карл XII холодно отклонил и пышный ужин, и «Балет цветов».
        — Что я вам скажу, Шпарр! — доверительно рассмеялся Карл, выйдя из галереи красавиц, где были запечатлены сотни возлюбленных Августа. — У каждого мужчины своя цель в жизни. Король Август хорош тем, что хотя бы в этом он настоящий мужчина.
        Вечером Карл XII, поужинав холодной похлебкой, лежал на солдатской шинели и читал сочинение пре-славного Куртиса о жизни Александра Македонского. Мысли его были заняты не Саксонией и Европой, а далеким востоком. Он был одинок, как человек судьбы, и одиноко сияла холодная звезда, стоявшая прямо над королевской палаткой.
        Прощальный праздник
        Золото, заключенное в царском чеке Сонцева, заблистало на пирах и банкетах Августа, беспечально устраиваемых королем без королевства для своих недавних победителей — шведов. Королевскую охоту сменяли блестящие балы в загородных замках, концерты итальянских певцов — выступления королевского балета. Женщины заполонили шведский лагерь, и не только из офицерских, но и солдатских палаток доносился по вечерам беспечный женский смех.
        «Он ведет себя как безумец, этот Август! Мало того что он подписал^-^ неслыханный позорный мир, но он, кажется, первый веселится от своих потерь и несчастий!» — писала герцогиня Орлеанская своей подруге из Версаля.
        Дипломатическая Европа с удивлением наблюдала за небывалым весельем подгулявшего короля. Между тем прошел май 1707 года, а шведы все еще танцевали в Саксонии, миновал июнь — лучшее время для начала летней кампании, — а шведская армия по-прежнему отдыхала в центре Европы. Кончился и июль, а генералы и офицеры Карла XII как ни в чем не бывало веселились на банкетах саксонского безумца. И вот подходил к концу уже август, а деликатный дипломатический баланс Европы все еще колебался на узком лезвии шведского штыка.
        Куда все-таки бросит Карл свою отборную армию: на юг, через Чехию, на императорскую Вену, или на восток, на далекую Москву? По тем малым срокам, что оставались для летней кампании 1707 года, выходило, что до Москвы шведам все равно не дойти, а до Вены им хватило бы и десяти переходов. И снова в Саксонию помчались дипломаты и тайные агенты из всех главных европейских столиц, чтобы просить, требовать, умолять, подкупать. Людовик XIV прислал сразу трех послов, и они не скупились. К тому же в их руках был весьма заманчивый козырь — десять солдатских переходов до Вены.
        Великий союз Англии, Австрии и Голландии в свой черед не жалел ни денег, ни трудов, ни талантов. Их главным козырем была неоконченная война Швеции с Россией и далекий Санкт-Петербург, воздвигаемый прямо под носом у шведского льва. Наконец, дипломаты маленьких европейских государств, разоряемых затянувшейся войной за испанское наследство, умоляли Карла XII взять на себя миссию миротворца и выступить могущественным посредником между воюющими сторонами.
        Впрочем, последнее, как разъяснил Сонцев Никите тонкую механику европейской дипломатической кухни, есть токмо мечта. Всем было ведомо о недавнем посещении Карлом XII прославленного поля Люценской битвы, где в 1632 году шведы наголову разгромили германскую имперскую армию, но потеряли своего короля, прославленного воителя Густава Адольфа.
        — Густав Адольф и нам, новгородцам, ведом! В смутное время сей король застолбил за собой Ижорскую землю и древние новгородские грады: Орешек, Ям и Копорье — и тем закрыл России все выходы к морю! — вырвалось у Никиты.
        — Э, да ты еще в Новгороде получил вкус к большой европейской политике! — со всегдашней насмешкой ответствовал Сонцев и заключил не без грусти: — На поле Люценской баталии шведский Каролус так запечалился о своем предке-воителе, что воскликнул: «Как бы я хотел походить на него и воевать тридцать лет!» Словом, мира, я полагаю, с ним не будет. Но мирные и разумные пропозиции нашего государя мы ныне же в замке Штольпен этому Анике-воину вручим! Покажем Европе, кто йа деле хотел мира, а кто войны!
        Обычная насмешка сбежала с губ князя, и лицо Сонцева стало волевым и серьезным.
        Весь остальной путь от Дрездена до замка Штольпен Сонцев и Никита молчали. Сонцев обдумывал, что и как он скажет Карлу XII при личной встрече фон Витцум твердо обещал вернуть свой должок и устроить наконец нежданную аудиенцию), по сердцу Никиты же пробежал невольный холодок при мысли о скорой разлуке с жаркой Гретхен. Оба вздрогнули при виде мрачного замка Штольпен, воздвигнутого на высокой скале и сложенного из черных базальтовых плит. Никите представилось, что они скачут в логово того самого шведского льва, коим новгородские старухи, почитай, сотню лет пугали мальцов, вспоминая всеконечное разорение Новгорода шведами в 1611 году. А Сонцеву вдруг пришло на ум, что столь удачно подготовленная долгожданная аудиенция снова сорвется. С тем мрачным предчувствием и въехали они в ворота замка. Тревога Сонцева оказалась напрасной. По личному распоряжению фон Витцу-ма, встречавшего у самых ворот замка почетных гостей, саксонская охрана пропустила их без всякого промедления.
        Августовские синие сумерки спускались на островерхие черепичные крыши деревушки Штольпен, обещая, казалось, обычный покойный вечер и сон. Однако оживление, царившее в замке, нарушило привычную сельскую тишину. По дороге к замку то и дело проносились кареты, из которых надменно взирали красавицы, выглядевшие застывшими манекенами из модных парижских лавок; гарцевали знатные господа в золоченых кафтанах, сопровождаемые многочисленной челядью. Суровый покой башен Штольпена был нарушен сладкой музыкой королевского оркестра, репетировавшего праздничную пастораль; из пушечных амбразур выглядывали хорошенькие личики молоденьких горничных, которые стреляли глазками куда метче старинных мушкетонов и аркебуз. Вся деревня была переполнена камердинерами и лакеями знатных господ, искавшими ночного пристанища, и напоминала растревоженный улей.
        Из толпы деревенских зевак, сгрудившихся у сельского трактира, расположенного возле дороги, ведущей к замку, то и дело раздавались голоса местного лавочника и самого господина пастора: «Карета графа Цвирби!», «Конвой принца Виртембергского!», «Палатин Познани со свитой!», «Графиня Аврора Кенигсмарк!»
        — Та самая? — спросил некий невежа при появлении кареты бывшей фаворитки Августа. Лавочник и пастор обменялись понимающими взглядами светских людей и после недолгого молчания ответили:
        — Та самая...
        — А кто рядом с графиней? — не унимался невежа.
        — Да так, какой-то англичанин! — ответствовал лавочник.
        Откуда ему было знать, что то был сам герцог Мальборо, который сразу предложил свои услуги несравненной Авроре, как только узнал, что нынешняя фаворитка Августа и хозяйка праздника княгиня Козель не послала приглашения своей отставной сопернице. Обе красавицы встретились на парадной лестнице (освещенной тысячами свечей, с помощью коих слуги пытались придать теплоту и уют мрачному рыцарскому замку) и обменялись взглядами острее французских кинжалов «презентуар», которыми рыцари приканчивали опрокинутых наземь врагов.
        — Однако и сыро же здесь, княгиня! — с обезоруживающей простотой сказала Аврора.
        Мальборо меж тем вытащил бриллиантовую табакерку и предложил понюхать табачку обеим красавицам.
        В простоте действий, полагал Джон Черчилль Мальборо, — главный успех дипломатии. Всей дипломатической Европе памятен был тот случай, когда сей великий деятель Британии, опередив лакея, поднял упавшую со стола салфетку прусского короля Фридриха I, в результате чего Пруссия вошла в состав Великого анти-французского союза.
        Вот и сейчас две соперницы нюхнули крепчайшего виргинского табачка, дружно чихнули и обменялись непроизвольными улыбками. Это еще не было примирение, но это было полупризнание.
        Меж тем у трактира раздались восторженные вопли:
        — Король! Король!
        — Чей король? Шведский? Польский?!
        — Да нет же, это наш король! — важно разрешил сомнения спорящих толстый трактирщик, — Гляньте, на запятках кареты наш ловкач Гофман! Ну конечно, Гофман, сын нашего мельника...
        Эй, здравствуй, Франц! — крикнул какой-то смельчак. И вдруг важный лакей на запятках королевской кареты обернулся к толпе и помахал шляпой. Восторг был неописуем.
        — Он самый, Франц Гофман! Эй, Франц, старина, здравствуй! Здравствуй, Франц! — Толпа у трактира приветствовала своего земляка не менее бурно, чем самого короля.
        Король Август между тем с утра пребывал в превосходном настроении. Пока княгиня Козель готовила к празднеству Штольпен, он целую неделю провел в объятиях страстной Фатимы, чередуя свою страсть к турчанке со страстью к бутылке. По дороге из Дрездена две бутылки выдержанного токая подняли превосходное настроение его величества еще на несколько градусов, и испортить его не могли уже ни фон Витцум, напомнивший, что сегодня вечером надобно устроить аудиенцию Карла XII с этим наглецом Сонцевым, ни даже княгиня Козель. Последняя завела его в свой будуар, устроенный в сводчатых покоях сторожевой башни, и заявила: в Штольпене сыро, гости недовольны, даже Мальборо чихает, а уж англичане-то привыкли к сырости, и зачем было устраивать праздник в этом разбойничьем рыцарском гнезде?
        — Вот именно, в рыцарском гнезде! — оглушительно захохотал Август, но, увидев, что княгиня привычным жестом снимает с ноги туфлю, состроил строгое лицо и назидательно пояснил: — Сие государственная стратагема, Анна, — принять шведов в крепости, в родовом рыцарском замке! Эти толстые стены напомнят им, что главные крепости Саксонии еще в наших руках и что терпение саксонцев истощилось. Пусть убираются куда хотят, но только вон из Саксонии! Иначе с этих стен заговорят пушки! И своего дражайшего кузена я встречу в латах, да-да, в рыцарских латах! А теперь раздень меня, Анна, признаться, я устал с дороги.
        Лежа уже в постели фаворитки, Август с удивлением осмотрел мрачную средневековую комнату, которую Анна завесила коврами и дорогими гобеленами, уставила цветами и вазами.
        — А у тебя есть вкус, Анна... — сказал он, — Ты даже из сырого погреба способна сделать цветочное кашпо!
        Ни он, ни Анна Констанца Козель, разумеется, по могли знать, что настанет час, когда они смертельно поссорятся и он запрет ее в этой самой комнате до ее кончины. .
        Карл XII отправился в Штольпен именно потому, что Штольпен был крепостью и его первый министр граф Пипер предполагал, что саксонцы могут устроить ому ловушку.
        — Чем больше риска, тем острее чувство жизни! — невозмутимо сказал он своему министру, но, посмотрев в его по-собачьи умоляющие преданные глаза, снисходительно потрепал Пипера по плечу: — Ну, хорошо, хорошо! На сей раз я возьму с собой охрану — целый полк драбантов, тебя, Рёншильда и Акселя Шпарра, — С тем он и вышел из палатки Пипера. Если бы он обернулся, то увидел бы, что в преданных глазах его первого министра горят торжество и явная насмешка. Опытный министр хорошо изучил характер своего юного короля и знал наверное: стоит указать Карлу на явную опасность, и он поскачет хоть в преисподнюю. Вот отчего он и указал на мнимую опасность в Штольпене. Ведь Джефрис и австрийский посол граф Братиславский особо настаивали на этом визите, а Пипер всегда хорошо служил тому, кто давал крупные взятки. Он знал, что в Штольпене будет Мальборо и, само собой, разговор пойдет о походе на Москву. Однако он более не отговаривал своего короля.
        В воротах Штольпена растерянный фон Витцум не рискнул задержать огромный конвой шведского короля. Все знали, что обычно Карла XII в разъездах сопровождает десяток конвойцев, а тут явился целый полк головорезов-драбантов.
        — Я привел к вам, кузен, самых веселых гостей — лучших солдат моей армии! — Карл стремительно взбежал на высокое крыльцо и заключил Августа в объятия.
        — Теперь я в плену в собственной крепости! И к черту летит вся государственная стратагема! — Август зажал Карла в столь же мощных объятиях, в коих зажимал когда-то царя Петра. Но если Петр отвечал на эти объятия объятиями еще более открытыми, то этот мальчишка выскользнул из его рук балтийским угрем и в мгновение ока очутился за спиной своего хозяина. А на крыльцо уже лезла ватага драбантов — белобрысых, загорелых и так же коротко подстриженных, как их король.'
        — Мы, шведы, так долго воюем, кузен, что все стали немного сумасшедшие... — прошептал ему на ухо Карл, и Август невольно вздрогнул: «А вдруг и впрям^? В династии Ваза то был бы не первый случай!»
        Выход из положения нашла княгиня Козель:
        — Лучшие солдаты вашей армии, сир, мои лучшие гости! За стол, господа! В подвалах Штольпена запасено водки, вина и пороха на сто лет!
        — Вот это женщина! — восторженно завопили драбанты.
        И праздник, задуманный придворным поэтом Бессером как сельская пастораль, превратился в шумную солдатскую пирушку.
        Правда, за верхним столом по-прежнему царили благопристойность и чинность. Карл XII, как истый пуританин, почти не пил, шведские генералы и министры невольно подражали своему королю. Один лишь Август не уступал, пожалуй, по силе своей доброй чарки драбантам, столы для которых устроили в исполинском рыцарском зале замка.
        Речь шла о недавних битвах, потрясших Европу.
        — Расскажите нам о Рамильи, сэр Джон, — попросила Аврора Кенигсмарк, ловко усаженная стараниями Джефриса между шведским королем и прославленным английским полководцем.
        — Ну что же, Рамильи так Рамильи, графиня, — со своей обычной невозмутимой любезностью начал Мальборо.
        «У него в кармане десяток таких Рамильи, —с невольной завистью подумал Карл, — а у меня, в сущности, ни одной порядочной виктории, кроме побед над этим дураком и пьяницей Августом. Нарва не в счет. Всей армии известно, что там командовал не я, а Рёншильд!»
        — Итак, господа, — продолжал меж тем англичанин, — я бросаю гвардию на правое крыло маршала Виллеруа, французы там бегут, и мне ничего не остается, как обойти их центр. Виллеруа теряет пятнадцать тысяч убитыми, весь свой парижский гардероб и артиллерию, и линия реки Шельды, Брюссель, Антверпен и Брюгге в наших руках!
        «И красавица Аврора в руках этого щеголя-англичанина. Стоит взглянуть, как темнеют ее глаза, встречаясь взглядом с Мальборо. А она еще хороша! Тогда, в Стокгольме, я был рядом с ней желторотым щенком, а теперь, как знать, все было бы иначе! Но как умеет молоть вздор этот англичанин!»
        Впрочем, Мальборо раздражал не одного только короля Карла. Не менее он раздражал и фельдмаршала Рёншильда.
        «Они там, на западе, одержат одну победу — и трубят словно Цезари, а здесь выиграешь войну, а о тебе ни слова! Просто ставят в королевскую конюшню до следующей кампании!» — закипал старый вояка, слушая самоуверенного британца. И вот, воспользовавшись паузой в речи Мальборо и обращаясь только к нему (потому как Карл Густав Рёншильд, ученик прославленного фельдмаршала Ашенберга, никого за равных здесь по военным талантам не почитал), он сухо и надменно процедил:
        — Что ж Рамильи?! Позволю заметить, дорогой сэр, что ни Рамильи, ни Бленхейм, хотя и славные баталии, войны, однако, не закончили! Меж тем мой Фрау-штадт — классический пример из римской истории: удар но флангам — и маленькие Канны — сломил Саксонию и принес нам счастливый мир в Альтранштадте. — Рёншильд победоносно оглядел стол.
        «Смотри-ка, и мой старый осел метит в великие полководцы! — подумал Карл. — Меж тем за одним столом не может быть трех великих полководцев!» Карл буквально наливался бешенством и не мог скрыть своего гнева от проницательного взгляда Авроры.
        «О, он уже теребит салфетку, мой жеребеночек!» — цинично усмехнулась Аврора. Она-то помнила те жалкие ночи в Стокгольме, когда ей пришлось залезать в постель этого мальчишки.
        Один Август, попивая добрый токай, пунцовел и оставался совершенно равнодушен к славе знаменитых полководцев. И только когда сидевшая рядом княгиня Козель, давно с тревогой наблюдавшая за налившимся кровью лицом своего повелителя, приказала лакею обнести его вином, Август решил, что сейчас самое удобное время под предлогом острой дипломатической необходимости пригласить короля Карла в боковую комнату, подготовленную фон Витцумом. Там Карла XII поджидает этот наглец Сонцев со своими мирными пропозициями, а его ждет заветная бутылочка недурной мадеры! С тем счастливым соображением он поднялся во весь свой могучий рост и пригласил своего кузена удалиться на-несколько минут от общего застолья ввиду неожиданных государственных обстоятельств.
        Несколько удивленный, Карл, однако, охотно последовал за своим кузеном, который избавил его от необходимости далее созерцать самодовольные физиономии двух «великих полководцев», не желающих признать, что в мире есть один великий полководец — он, Карл XII!
        — Итак, царь Петр не возвращает мне ни Ингрии, ни Петербурга! И это вы именуете мирными пропозициями?!
        — Но Ижорская земля, сир, это древняя Водская пятина Господина Великого Новгорода, земля отчич и дедич! Мой спутник, сир, — Сонцев кивнул на Никиту, — новгородец. Он может вам сказать, что в Новгороде о том сызмальства все ведают.
        — Ах, новгородец?- — Карл с действительным любопытством смерил саженные плечи Никиты. — Шведы уже брали как-то Новгород! Не так ли? Ну что же, я возьму его еще раз, и думаю — навсегда! А коли там водятся такие рослые парни, как этот драгун, кузен, то я буду набирать из них полки солдат-великанов!
        Август поперхнулся мадерой от злобной усмешки, звучавшей в голосе шведского короля. О! Он по себе знал, что эта насмешка не сулит ничего доброго. Такая же насмешка звучала в голосе Карла, когда он потребовал выдать ему голову Рейнгольда Иоганна Паткуля. И Август тогда вынужден был уступить и отдать несчастного Паткуля на четвертование. Неужели и сейчас... Конечно, наглеца Сонцева давно следовало проучить, но все же он вестник мира...
        — Однако, сир, — невозмутимо продолжал Сонцев, — мой государь возвращает вам Восточную Лифляндию и Эстляндию, Дерпт и Нарву, готов выплатить разумное вознаграждение за ваши потери! Мы оставляем себе только то, что принадлежит нам по международному, государственному и историческому праву...
        — Право юридическое, право историческое! Все это бред, пустые выдумки законников! Мой великий предок, король Густав Адольф, взял ваши земли по праву завоевателя! И я верну их обратно но нраву меча! Так и передайте царю Петру, князь! Мир я заключу с ним в Москве!
        Король Карл резко щелкнул ботфортами и хотел уже выйти, как вдруг у Никиты, навытяжку стоявшего у дверей, непроизвольно вырвалась та фраза, которая всем новогородцам ведома сызмальства:
        — Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!
        — Что он сказал? — резко повернулся к Никите Карл.
        Сонцев бросился было спасать своего драгуна, но Никита, в упор глядя в глаза короля, упрямо повторил уже по-немецки:
        — Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет! — И, простодушно улыбаясь, пояснил: — У нас в Новгороде в былые времена великий князь так говаривал, именем Александр Невский!
        — Вот как! — зло прищурился Карл, в голубых глазах которого словно заблистали две льдинки. — Ты смелый солдат! И потому отныне ты мой пленный! Ни к чему оставлять царю Петру храброго воина! — И тоном приказа Карл небрежно бросил Августу: — Кузен, русского князя отпустите! Пусть он отвезет царю Петру мой устный ответ! Этого же драгуна немедленно выдайте мне! Я его сошлю на галеры. Адмирал де Пру жалуется мне в последнем письме, что у него как раз не хватает сильных гребцов.
        Бледный и мигом протрезвевший Август только всплеснул руками, и тут же три дюжих драбанта, дежуривших у дверей, по знаку графа Пипера навалились па Никиту и скрутили ему руки.
        — Сир, это нарушение международного права!.. — кинулся было Сонцев к шведскому повелителю, но словно налетел на каменную стену.
        — По международному праву, сударь, — мягко взял под локоток Сонцева Пипер, — мы и вас должны бы повесить, как шпиона. Так что благодарите бога, что моему государю потребен гонец, дабы отвезти его непреклонный ответ царю Петру.
        По знаку Пипера солдаты тотчас вывели Сонцева во двор и подвели лошадь.
        — А что я могу?! — в ответ на безмолвный упрек Сонцева пожал плечами стоявший в воротах фон Витцум. — Хорошо еще, что и меня с моим августейшим повелителем не отправили на галеры адмирала де Пру.
        И Сонцев поскакал из Штольпена стремя в стремя с двумя мрачными шведскими драбантами, исходившими завистью к своим товарищам, продолжавшим веселиться в исполинском зале замка.
        За верхним столом внимательными взглядами встретили вернувшихся с переговоров венценосных кузенов. Карл выглядел довольным и веселым, как человек, окончательно для себя что-то решивший, Август же был угрюмым и мрачным, точно весь хмель окончательно улетучился у него из головы.
        — Представьте себе, господа! Царь Петр только что предложил'мне через своего посланца вечный мир! — на весь стол объявил Карл, усаживаясь рядом с очаровательной Авророй.
        Лица французских послов озарились радостью. Мир на востоке означал для Франции поход Карла XII на императорскую Вену. Напротив, лица Джефриса и австрийского посла графа Братиславского сразу поскучнели. И только сэр Джон Черчилль Мальборо оставался невозмутимым. Он давно знал, что первые объявления ничего не значат. Все дело в последующих разъяснениях. И они последовали.
        — Царь Петр не возвращает нам ни Ингрии, ни Петербурга. Потому поход на Москву — дело решенное... — шепнул на ухо Братиславскому граф Пипер.
        Меж тем Аврора Кенигсмарк обратилась к Августу, который сидел набычась, мрачно опершись на эфес тяжелой шпаги.
        — Сир! — Прекрасная Аврора говорила с Августом только по-французски, словно воскрешая их прежние поездки в Версаль, — Сир, справедливы ли толки, что шпага, на которую вы с такой печалью ныне опираетесь, подарена вам царем Петром?
        — Да, — резко и отрывисто ответил Август. Но от прекрасной Авроры трудно было отстать прежнему воздыхателю. Недаром она стала настоятельницей Кведлинбургского монастыря девственниц, где так искусно умела выпытывать у своих весталок все их маленькие тайны.
        — А не покажете ли вы, сир, эту шпагу вашему кузену? — продолжала Аврора. — Как знать, может быть, королю Карлу скоро предстоит скрестить свой меч с царем Петром, и пусть он оценит всю тяжесть эфеса царского оружия. Не так ли, ваше величество? — И прекрасная Аврора обратила свои лучистые глаза на северного героя.
        «Эта ночь моя!» — подумал Карл. «Ну конечно, глупыш!» —с затаенной лаской сказали ему глаза Авроры.
        — Так как же, кузен? — Карл повелительно протянул руку через стол.
        — Я не только охотно покажу эту шпагу своему брату королю Карлу, но и дарю ее! — Август протянул шпагу эфесом вперед и вложил ее в ладонь шведа. — Ведь псе в этом замке принадлежит моему гостю! — И бедный Август осушил-таки огромный бокал токая, подвинутый княгиней Козель.
        Но все смотрели только на прославленного викинга. Карл чувствовал, что он сейчас был не в центре застолья, а в центре мировой политики. И по мере того как он стучал царской шпагой по столу, привлекая всеобщее внимание, всем слышалось, как переворачивалась еще одна страница истории.
        — Господа, царь Петр предложил мне мир, но мир для купца, а не для воина. Спор между царем Петром и мной решит только меч! — И сильным взмахом шпаги Карл срубил горящие свечи, — Генерал Шпарр, — отдавал он первый боевой приказ в новом походе, — назначаю вас комендантом Москвы!
        Пьяный воинственный вопль драбантов огласил исполинский зал старого рыцарского замка.
        — Вы обязательный человек,, граф Пипер. Сегодня же мой человек доставит вам тридцать пять тысяч рейхсталеров!- — шепнул австрийский посол Братиславский своему соседу по столу графу Пиперу.
        — За вашу шутку со шпагой я ваш должник, графиня! — Мальборо во время менуэта на лету поцеловал руку прекрасной Авроры. — Завтра вы получите семьдесят тысяч талеров.
        — Восемьдесят тысяч, милорд, восемьдесят! — сквозь журчащий смех сказала графиня.
        «Мы и так платим вам вдвое больше, чем старому плуту Пиперу», — хотел было сказать Мальборо, но промолчал. В конце концов, Англия достаточно богата, чтобы платить красивым женщинам за их заслуги! И престарелый щеголь далее повел менуэт.
        Тем же вечером закованного в железо Никиту бросили в телегу и помчали в шведский армейский лагерь, чтобы оттуда переправить в Штральзунд, на галеры.
        Праздник в Штольпене был последним праздником, устроенным для шведов в Саксонии. В сентябре 1707 года шведская армия форсированным маршем вышла из Саксонии, перешла Одер и двинулась на восток.
        часть вторая В час Полтавы
        ПЕРЕД НАШЕСТВИЕМ Царская аудиенция
        Всем придворным чинам было ведомо, что когда государь запирался на два-три дня в сумрачных покоях Преображенского дворца, это значило, что он самолично работает над чертежом фрегата, яхты или скампавеи для воронежской, петербургской или ладожской верфи. Петр был корабелом по природному призванию, и вся Россия, должно быть, представлялась ему иногда огромным кораблем, который надобно было удачно спустить со стапелей в открытое море, уловить в паруса попутный ветер и отправиться в грядущее плавание. Когда царь колдовал в своем кабинете над корабельными чертежами, он отдыхал душой, поскольку наверное знал, что корабль, построенный по этим чертежам, будет обязательно спущен на воду.
        А вот удастся ли пустить в открытое море такой огромный корабль, как Россия? Это Петру до Полтавы было неведомо. Были пробиты два небольших окна в море: одно в устье Невы, другое у Азова. Но оба окна могли и захлопнуть: первое — шведы, второе — турки. И нсе-таки Петр упрямо строил корабли: и на Ладоге, и в Воронеже. И с каждым построенным кораблем росла и крепла вера, что быть России морской державой.
        Сонцев примчался в Преображенское в счастливый момент: Петр только что закончил чертеж сорокапушечного фрегата для воронежской верфи. Он тотчас приказал впустить Сонцева и, показывая на полный чертеж фрегата, с каким-то детским простодушием воскликнул:
        — Каков красавец! Нравится?
        Сонцев отвесил почтительный поклон и ответствовал, что вся Европа почитает господина главного шкипера первым корабелом среди государей.
        — Первым и, почитай, единственным! — добродушно рассмеялся- Петр, — Король Людовик Четырнадцатый вместе с иезуитами замаливает грехи в спальне госпожи Ментенон, австрийский император Иосиф лечит свои хвори в Карлсбаде, турецкий султан не вылазит по неделям из сераля, король Август пьет запоем, английская королева Анна пускает слезу над нравами своих подданных, — Петр шутливо загибал пальцы, перечисляя своих венценосных собратьев, — а шведский Каролус, почитаю, опять ныне в поход собрался? Аль ты мне от него мир привез? — И Петр вопросительно взглянул в глаза Сонцеву.
        Тот дипломатично развел руками и отвел взор: знал, что царь может и за дубинку взяться из-за встречного дерзкого взгляда. Прав Петра был крут и переменчив. Вот и сейчас, по мере того как Сонцев рассказывал о своих неудачных переговорах со шведским королем в замке Штольпен, у Петра тяжело заходили желваки на скулах. Но усилием воли царь переборол нервный тик и сказал спокойно и не без насмешки:-
        — Брат мой Карл воображает себя Александром Македонским, но он не найдет во мне Дария.
        Фраза эта столь понравилась Петру, что он повто рил ее за обедом и будет еще много раз повторять перед разными послами и генералами, пока фраза та не станет исторической и столь известной, что ее передадут, через окольные каналы, даже шведскому королю.
        За малым столом у царя были гости: начальник Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин и английский посол Чарлз Витворт. Сонцев поклонился англичанину как старому знакомому (встречались когда-то в Версале и Париже) и отвесил особо почтительный поклон Мусину-Пушкину. Всей родовитой Москве было ведомо, что Мусин-Пушкин — незаконный сын царя Алексея Михайловича Тишайшего и доводится сводным братом Петру. Ведал о том и Петр. Даже по внешнему виду дородный, степенный и неторопливый Мусин-Пушкин куда больше походил на покойного Тишайшего, нежели стремительный и порывистый Петр. Впрочем, вел себя Мусин-Пушкин смиренно, персону свою не выпячивал, помогал царю по мере сил в его нововведениях, за что и был приставлен ведать Монастырским приказом.
        За обедом в честь английского посла прислуживали лакеи в ослепительно белых перчатках. Увидев белизну перчаток, Петр довольно хмыкнул: «Катеринушк^ постаралась! Знай наших варваров, сэр Чарлз!»
        Англичанин, в первый раз приглашенный за малый царский стол и много наслышанный о простоте нравов при дворе Петра, и впрямь взирал на белоснежные перчатки прислуги с немалым изумлением. Правда, за столом поначалу выставлены были самые простые и любимые блюда Петра: солдатская каша, холодное мясо да моченые яблоки. Но в честь английского посла Екатеринушка опять же постаралась, и четверо солдат-преображенцев внесли на золотом блюде огромного осетра, доставленного накануне в специальном чане из Астрахани. Сэр Чарлз ахнул. Вслед за осетром поставили на стол и другой гостинец с Волги: две кади с черной и красной икрой. Англичанину дали большую деревянную расписную ложку, и царь иронично кивнул:
        — Кушай, сэр Чарлз! Сии дары из той самой Астрахани, которая, если верить лондонским газетам, совсем, почитай, отложилась от России!
        Впрочем, сэра Чарлза уговаривать долго не пришлось. В благоговейном молчании англичанин принялся хлебать икру ложкой. Петр и Сонцев переглянулись и едва не прыснули от смеха.
        За столом тем временем зашла речь о новом алфавите, который Петр разрабатывал взамен церковнославянской азбуки.
        — Русские буквицы должны быть удобны в написании и понятны самому простому человеку, если мы хотим видеть наш народ грамотным и просвещенным... — Петр так увлекся разговором, что тут же за столом начертал перед гостями новый алфавит. Почерк у него был размашистый, скорый.
        «В почерке выражена душа человека», — вспомнилось Сонцеву.
        — Ваш славный пиита Мильтон, — продолжал между тем Петр, — в своей гиштории Московии нелепо утверждал, что образование, мол, нетерпимо между русскими... — Петр обращался прямо к сэру Чарлзу, тихо поглощавшему бок осетра. — Но кто же мешает нам, русским, воспринять творения и знания славных народов европейских? Да все те же господа просвещенные шведы, будь они неладны! Вот Иван Алексеевич, — Петр кивнул на Мусина-Пушкина, — не даст соврать! Намедни шведский фрегат перехватил голландского купца, на корабле которого везли в Россию славянскую типографию Тессинга, изготовленную в Амстердаме. А где, при сем явном нарушении нейтралитета, был английский флот? Ведь ваш статс-секретарь Гарлей неоднократно обещался мне конвоировать все купеческие суда, идущие в Архангельск!
        Сэр Чарлз Витворт со вздохом отодвинул осетра и ответствовал вежливо, но лукаво:
        — Флот ее величества не может сопровождать каждое отдельное судно. Мы сопровождаем лишь конвои. Не столь давно английские фрегаты привели в Архангельск шестьдесят два купеческих судна. Это — большая торговля! — Чарлз Витворт с торжеством оглядел стол. — Очень большая торговля, господа!
        «Еще бы не торговать, коль флоту ее величества нужен наш строевой лес, пенька и ворвань! — подумал Сонцев. — Недаром говорят, что, дабы продать кусок коленкора, английский купец способен подпалить весь белый свет!»
        — За конвой спасибо, а типографии Тессинга жаль, ох как жаль! — сокрушенно покачал меж тем головой Петр.
        — Господа шведы зело желали бы видеть наш народ в прежнем невежестве пребывающим, — с неожиданным для его степенства жаром подхватил разговор Мусин-Пушкин. — Но, дай бог, будут, государь, у нас и новая азбука и новые школы! — Мусин-Пушкин перекрестился и взялся было за бороду, да вовремя отдернул руку — обрит.
        — Какие ты еще собрался строить школы в столь смутное время, Иван Алексеевич? — спросил Петр. — Вот Сонцев тебе расскажет, как шведский король уже и коменданта в Москву назначил: генерала Щпарра! Не так ли? — Петр обернулся к Сонцеву.
        Тот понял, что его ответ должен быть предназначен для английского посла, и коротко сообщил, что шведский король полностью и окончательно отклонил русские мирные пропозиции.
        Пока Сонцев описывал свою встречу с Карлом XII в замке Штольпен, Петр внимательно смотрел на англичанина: знает ли уже Витворт или не знает о хвастливом заявлении Карла? По ироничному спокойствию посла понял: знает! И тут же решил: «За этим англичанином нужен острый глаз!»
        Перебив Сонцева, Петр обратился напрямик к послу:
        — Вы, должно быть, знаете, милорд, что король Карл заявил в Штольпене: наш спор с царем Петром рассудит только меч! Но вряд ли вы знаете, что ему ответил простой русский солдат, бывший при посольстве князя Сонцева.
        — И что же этот смельчак рискнул сказать королю Карлу? — На невозмутимом лице сэра Чарлза мелькнуло изумление.
        Петр усмехнулся:
        — Солдат тот, милорд, оказался родом из Новгорода, и напомнил он королю слова новгородского князя Александра Невского, бившего когда-то шведа и немца нещадно: «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!» Вот что сказал русский воин, не убоявшись королевского гнева! — И Петр высоко поднял бокал: — За здравие русского солдата, сэр Чарлз!
        Англичанин машинально выпил и проговорил раздумчиво:
        — Что ж, русский солдат — неведомая еще Европе сила. Я видел вашу армию, государь. Солдаты и впрямь молодец к молодцу. Здоровы, хорошо обучены, рвутся в бой! Но генералы?.. Простите, ваше величество, но в нашей армии не найдется и трех способных генералов, так что в случае генеральной баталии следует ожидать горячей солдатской атаки и плохого генеральского исхода...
        — Генералов и офицеров образует война, господин посол! — холодно ответил Петр. — А пока скажу так: не быть шведскому генералу Шпарру в Москве комендантом! А ты, Иван Алексеевич, смело печатай новую азбуку. Школы для нее будут!
        После того как Витворт и Мусин-Пушкин откланялись, Петр задержал Сонцева в своем кабинете, достал из-под чертежей фрегата свой миниатюрный портрет, усыпанный бриллиантами, и вручил его князю.
        — За твои успехи в тайном посольстве, тезка! — Он троекратно облобызал Сонцева. — Не чаял я, что вернешься живым из такого посольства, и оттого вдвойне рад! А драгуна твоего жалую чином поручика. Выправи на сего страдальца офицерский патент! И, дай час, сам и вызволишь его из шведской неволи! Потому как шлю тебя снова в Дрезден, к Августу. Авось через Саксонский двор сумеешь наладить обмен наших пленных со шведами!
        Сонцев так и вскочил:
        — Государь, я должник перед своим драгуном и могу отправиться в Дрезден хоть завтра!
        — Вот и славно, что помнишь о долге перед малыми сими! — Петр прижал Сонцева к груди. — Поезжай с богом! Да смотри под шведские пули себя не подставляй. Объезжай их стороной! У меня, мой друг, пушек сотни, солдат тысячи, а искусных дипломатов по пальцам могу насчитать.
        Оставшись один, Петр долго еще сидел над новой азбукой. Затем написал скорые письма Шереметеву и Меншикову, требуя томить шведа малой войной, послал инструкцию гетману Мазепе о разведении на Украине баранов гишпанской породы, а под конец рабочего дня сочинял краткое известие в газету «Ведомости»: «О неприятельском выходе из Саксонии многие пишут, что оно еще забавится тамо...» Дальше написать не успел: теплые женские руки обвили шею. Петр обернулся и увидел Катерину: крепкая, ладно сложенная, с распущенными черными волосами до плеч, в кружевной рубашке, из-под которой выпирали пышные груди. Петр улыбнулся и поцеловал ее в переносицу, между густыми, сросшимися бровями. Этой осенью он без большой помпезности обвенчался с Екатериной.
        Наутро, ни свет ни заря, царская одноколка летела уже по осенней грязи. Прижимая к груди чертежи фрегата, царь мчался на воронежскую верфь. Весной, по высокой воде, надлежало спустить по Дону и вывести в Азовское море новые корабли, дабы успокоить русской мощью ретивое к набегам сердце крымского хана и его высокого покровителя, турецкого султана. Всюду потребен был зоркий царский глаз и. твердая хозяйская рука.
        Узнав о скором отъезде царя из Москвы, сэр Чарлз Витворт записал в своем дневнике: «Этот государь неуловим, как метеор, и счастие свое почитает в вечном движении».
        Киевские лукавцы
        Старинный двухэтажный особняк точно врос в эту землю — на столь прочное основание он опирался. Его гранитный фундамент был заложен в Киеве еще во времена Ярослава Мудрого, и с тех пор много над ним высилось разных построек. Иные из них сожгли татары, другие — поляки и литовцы, но основа оставалась нетронутой, и уже в недавние времена, в правление гетман Самойловича, предприимчивый киевский негоциант Тимошенок воздвиг на гранитной основе самые роскошные палаты, выстроенные на немецко-славянский манер. И если на первом этаже с маленькими решетчатыми окошками, по древнему обычаю, размещались поварня и разные хозяйственные службы, то второй этаж, украшенный широкими окнами с венецианским разноцветным стеклом и мраморной скульптурой греческого бога Меркурия, напоминал гордого аристократа, ставшего на плечи мещанского родственника.
        Тимошенок не долго царил в своих роскошных палатах. После падения Самойловича длинная рука нового гетмана Мазепы настигла и его богатого клиента. Разорившаяся семья продала особняк генералу Гулицу, а от него дом перешел Дмитрию Михайловичу Голицыну.
        Князь Дмитрий повелел срыть купеческие склады, окружавшие дом, и заложить большой сад с виноградником — по образцу тех, что видел на берегах Босфора и бытность свою послом в Константинополе. Он прикупил соседние участки, выстроил конюшню для арабских скакунов, привезенных из Турции, соорудил домашнюю часовню и домашний театр и зажил широким русским боярином, давая как бы всем понять, что он в Киеве не залетная столичная птаха, что он здесь на годы. И впрямь, до самого окончания Северной войны Петр I держал Голицына в Киеве как недреманное государево око на Украйне.
        В тот мартовский талый день 1708 года у князя Дмитрия были гости. За окном уже брезжили пепельные влажные сумерки, густой туман от таявшего снега поднимался до черных верхушек оголенных деревьев. Но в обитой дубом гостиной было покойно, дышала жаром большая изразцовая голландская печка, в сумеречном обманчивом свете весело поблескивали горки серебряной посуды за стеклом богатого буфета.
        Гости сидели вокруг маленького наборного столика, уставленного десертом: яблоками, грушами, виноградом из теплиц собственного княжеского сада и диковинными плодами — лимонами и апельсинами — подарком молдавского господаря Кантемира. Пили черный яванский кофе и ароматный французский коньяк — презент князю Дмитрию от его ближайшего друга Андрея Артамонови-ча Матвеева, русского посланника в Голландских Штатах и Англии.
        Разговор шел неторопливый, по-старинному учтивый и осторожный. Самый старший среди гостей, дряхлый старик с красными глазами и надменной складкой сухих губ, пересыпал свою речь латинскими изречениями, нарочито щеголяя той старинной образованностью, которой славилась вельможная шляхта в ушедшем семнадцатом столетии.
        — На мой взгляд, князь, не ваш выскочка Пуфен-дорфий, а преславный Макиавелли приближается к истине, когда утверждает: «Государю важнее, чтобы его более боялись, нежели любили».
        — Но коли позволит пан гетман, — вмешался в беседу тучный иеромонах с черной как смоль бородой, — Макиавелли некогда писал и иное: «Лучшая крепость для государя — расположение к нему подданных!» — Монах округлял толстые красные губы, с трудом сдерживая трубный, привыкший к проповедям с амвона глас.
        — В моем случае Макиавелли говорит sub specie alternitatis (с точки зрения вечности), в вашем же, отец Феофан, автор идет a contrario (от противного). —Хотя гетман Мазепа и отвечал иеромонаху, обращался он исключительно к князю Дмитрию, признавая только в этом Гедиминовиче лицо себе равное, так что ответ Прокоповичу выходил как простая вежливость гетмана по отношению к хозяину.
        Голицын негромко хлопнул в ладоши и приказал выросшему на пороге секретарю принести из своей богатой и известной всем книжникам библиотеки сочинение Пуфендорфия «О законах естества и народов». Бесшумно скользящие по паркету лакеи в цветных ливреях и париках зажгли восковые свечи в бронзовых канделябрах, и погруженная дотоле в полумрак гостиная предстала во всем своем полуевропейском, полуазиатском великолепии.
        Зеркала, установленные во весь рост в оконных простенках, отражали противоположную стену, укрытую дорогими коврами, увешанную кривыми черкесскими .саблями, оправленными золотом и серебром. Над дверью, ведущей в гостиную, сочными красками поблескивала венецианская картина, на коей обнажала белоснежную грудь золотоволосая красавица, из другого же угла печально и строго взирала Богоматерь Одигитрия с потемневшей иконы.
        Княжеский секретарь — молодой человек в кафтане, украшенном княжеским вензелем, — выскользнул из потайной дверцы и почтительно протянул князю книгу с золотым обрезом, после чего исчез так незаметно, словно его и не было.
        По всему видно было, что князь Дмитрий неоднократно читал книгу Пуфендорфия. Он легко нашел отмоченное на полях место и прочел с неким тайным волнением:
        — «Счастлив народ, не зависящий от прихотей своего государя, и еще счастливее государь, счастье и слава коего в добрых делах!»
        — Так то о нашем государе Петре Алексеевиче прямо написано! Вся его жизнь проходит в добрых делах, и более всего он печется о счастье и славе своих подданных. Виват нашему обожаемому монарху! — И старый гетман вскочил с неожиданной для его лет проворностью.
        «Кабы я ведал, где ты ныне обедал, знал бы я, зачем ты нам побасенки сказываешь, Иван Степанович», — подумал про себя князь Дмитрий, чокаясь с Мазепой. Сколько уже доносов на Мазепу проходило через его руки в царскую ставку, но ни одному из них ни Петр, пи его канцлеры не давали веры. Доносчиков же выдавали с головой на гетманский правеж, и здесь Мазепа не знал пощады. Сам же не уставал всюду трубить о своей верности его царскому величеству. И все же не умом даже, а каким-то потаенным чувством князь Дмитрий упрямо не верил гетману и его ближней казацкой старшине. Он видел косые взгляды, бросаемые большой старшиной на русских офицеров, слышал за своей спиной вечные двусмысленные недомолвки и недосказки. И потому упорно давал ход всем бумагам против Мазепы, хотя и знал, что вызывает тем большое неудовольствие у самого Петра Алексеевича.
        «Я тебе рад, да боюсь, что ты вороват», — вспомнил Голицын старинную поговорку и, чокаясь за государево здравие с вельможным гетманом, заглянул ему прямо в глаза. Но глаза у Мазепы старчески слезились, и в глазах тех стоял туман.
        Князь Дмитрий перевел затем взгляд на Феофана Прокоповича и остался доволен. Сей киевлянин хотя и окончил коллегиум святого Афанасия в папежском Риме, в трудный час не изменит, потому как вынес из всех своих заграничных странствий твердую веру в единство судеб славянских народов. А людям, имеющим столь твердую веру, князь Дмитрий, сам разумный политик, привык доверять больше, чем иным казацким старшинам, только и мечтающим о привилегиях польского панства. Князь Дмитрий приказал лакею распечатать бутылку рейнского. Некоторое время молча сидели у камина, вслушиваясь в потрескивание поленцев, наблюдая за причудливыми изгибами пламени. И как легкий пожар в камине, снова разгорелась беседа. Речь зашла о единстве славянского мира — излюбленной теме Голицына и Прокоповича. Князь Дмитрий еще в годы своего обучения за границей, в Далмации, лично столкнулся с южными славянами, изнывавшими на Балканах под турецким игом. С тех пор он, как и Прокопович, стал горячим партизаном славянского дела.
        — Славяне славянам рознь! — неожиданно вмешался в беседу Мазепа. Правда, гетман вовремя спохватился и вернул своему лицу прежнее безразличное выражение.
        — И впрямь, ясновельможный пан гетман, славяне славянам рознь. Коль верить иным европейским историкам, мы, руссы, ведомы в истории европейской еще со времен царя Митридата под именем готов, в то время как вы, поляки, ведете свой род от- пылких сарматов...
        — Прошу сиятельного князя извинить меня, но я тоже не поляк, а исконный русич! — горячо перебил Голицына гетман, — И ежели я был в молодые годы покоевым у короля Яна Казимира, то это вовсе не значит, что я коренной поляк. Сын Богдана Хмельницкого тоже служил когда-то у польского короля, но оттого не переменил ни рода, ни отчизны!
        «И все же ты охотно подписывал бы свои универсалы как Ян, а не Иван Мазепа, — насмешливо подумал князь Дмитрий, взирая на разгорячившегося гетмана. — И мнится мне, что и Гриць-запорожец, и полковники Кочубей и Искра писали чистую правду, виня тебя в прямых сношениях с неприятелем. Но что решат царь и Головкин, допрашивающие сейчас сих правдолюбцев в Смоленске? Того я не ведаю...»
        Здесь, словно уловив мысли Голицына, Мазепа тихонько рассмеялся как бы над самим собой.
        — Впрочем, что я тут вам глаголю, Панове, точно оправдываюсь в чем... Ведь сам великий государь доверяет мне! — И Мазепа гордо поправил ленту ордена Андрея Первозванного, первенствующим кавалером которого он состоял.
        В это время послышался шум подъезжающей кареты. Затем быстрые и по-военному решительные шаги раздались на лестнице, ведущей на второй этаж. Двери гостиной распахнулись, и на пороге вырос генерал-майор и бессменный полковник Семеновского полка Михайло Голицын, младший брат князя Дмитрия. Как человек молодой (ему не было в ту пору и тридцати трех лет) и не заматерелый в старых обычаях, Михайло Голицын вошел в гостиную легко и свободно, отвесил учтивый общий пойлом гетману и Прокоповичу, обернулся к брату и здесь внезапно переменился. Может, оттого, что старший брат заменил ему в свое время рано скончавшегося отца, а может, и из-за родового уважения к старинным обычаям, князь Михайло словно лишился своей светской свободы и развязности. Он степенно, по-старобоярски перекрестился на висящие в углу образа, затем подошел к старшему брату и почтительно поцеловал ему руку. Князь Дмитрий в свой черед по-отечески поцеловал брата в лоб и тогда лишь осведомился, откуда он и как доехал. Этой верностью старинным обычаям он, князь Дмитрий, как бы подчеркивал силу старинного рода, которой нет и не может бить у
таких безродных людишек, как мелкопоместный шляхтич Мазепа, который толком не ведает даже, к какой нации он принадлежит. Князь Михайло прибыл в Киев прямо из действующей армии, и Прокопович, и по-стари-ковски любопытный Мазепа тотчас засыпали его вопросами: где король свейский, где государь, где Меншиков, Шереметев, скоро ли начнется летняя кампания?
        И снова вмешался князь Дмитрий, спросил по старинному обычаю:
        — Ты, брат, чай, устал с дороги? Да и умыться надобно!
        Мазепа понял, что ответов на свои расспросы в этом доме он не дождется, так как то был единственный дом на У крайне, где никто не подчинялся гетману. Потому он с неспешной важностью поднялся и стал откланиваться. Князь Дмитрий в свой черед с отменной вежливостью проводил старого гетмана до порога дома. На улице стоял густой туман, таял весенний снег.
        — Как хочешь, Дмитрий Михайлович, но я тебе казаков из своего регимента на работы в Печорской фортеции по такой погоде не дам... — Мазепа зябко поежился, закутываясь в медвежью шубу.
        — А ведь швед, пан гетман, приучен воевать в любую погоду! — весело оскалил крепкие белые зубы Михайло Голицын, также выскочивший провожать гостей.
        — Что ж, не дадите казаков на работы, возьму монахов и школяров из Лавры, — сухо пожал плечами Голицын. —А государю и Головкину отпишу, что пан гетман строит свои фортеции в Батурине и Белой Церкви, а в Печору казаков не дает!
        — Все бы тебе письма писать, княже! И как тебе не надоест! — Гетман выглянул из открытой дверцы кареты, и Михайло поразился, с какой нескрываемой ненавистью уставился Мазепа на старшего брата. Но все-таки придворная осторожность бывшего покоевого короля Яна Казимира быстро взяла в Мазепе верх и вернула притворную улыбку на его лицо.
        — Какой же, однако, ты порох, князь Дмитрий! Сдаюсь, сдаюсь! Бери две тысячи казаков на работы из Белой Церкви. Остальных пришлю по первой траве, — И, как-то неожиданно и подленько захихикав, добавил с нескрываемым ехидством: — Совсем запамятовал было, княже! Шпигунчика твоего, запорожца Гриця, его царское величество и господин канцлер выдали мне на полный правеж, с головою. Такая же участь, полагаю, ждет и двух других недоброжелателей моих, Искру и Кочубея! — С тем дверца кареты с изображенным на ней гербом Мазепы — крестом и луною — захлопнулась, и карета как бы растворилась в сыром тумане.
        — Сладок для человека хлеб, обретенный неправдою, но после рот его наполнится древесою! — многозначительно пробасил Прокопович и откланялся вслед за Мазепой.
        Голицыны остались одни. Здесь уже у них друг от друга не было ни секретов, ни укрывательств. Братья доверяли друг другу так, как только в старинных боярских родах и доверяли друг другу, потому как чувство рода было превыше всего. За обильным ужином Михайло поведал брату все горечи и неудачи зимней кампании. План в Жолкве был принят правильный: генеральной баталии не давать, томить неприятеля на переправах, оголаживать местность. Но выполнен этот план в зимнюю кампанию не полностью. Шведы обошли русскую кавалерию на Висле, переправились через реку выше Торуня и, держась прусской границы, вошли в Литву раньше, чем русские войска, руководимые генералами немецкой службы фон Гольцем, фон Генскином, фон Шаумбургом, отошли. Не задержись шведский король в Гродно и Сморгони для пропитания войска, он вполне мог бы отрезать драгун светлейшего князя Меншикова от пехоты фельдмаршала Шереметева. При одном имени светлейшего князь Дмитрии фыркнул, как кот, которому наступили на хвост. Никаких княжеских достоинств за этим бывшим пирожником Дмитрий Голицын, как родовитый боярин, не признавал. Сказал едко:
        — Чаю, Меншиков не очень-то и желал такого скорого воссоединения с фельдмаршалом, потому как ему кость в горле быть под командой столь знатного и заслуженного генерала, как Борис Петрович?!
        — Так, так! — согласно кивнул Михайло. — Но сейчас наши Тюренни и Монтекукули соединились и стоят у Шилова, держа передовые разъезды у Минска. Король же из Сморгони перешел в Радошковичи, тоже поближе к Минску. Думаю, летом двинется он прямо на Смоленск, имея конечной целью Москву.
        — А вдруг завернет на Украину? — задумчиво произнес старший Голицын, — Я прямо тебе скажу, братец: поджидает его здесь некий хитрец, у которого в гербе изображена луна — переменчивое ночное светило! — И князь Дмитрий поведал брату о доносах на Мазепу, идущих со всех сторон, и о своих собственных опасениях.
        — В военном совете о походе свейского короля на Украйну не говорили, — сказал Михайло. — Но коль Мазепа его позовет, король Карл по врожденной своей легкости может, пожалуй, и поворот сделать! — согласился Михайло с братом. И, уже укладываясь спать, спросил: — А что же государь? Аль он не видит шашней старого злодея?
        — Государь строг, но прямодушен, Миша. А прямодушному человеку всегда легче верить, чем беспричинно людей подозревать. И пока что государь Мазепе верит! — ответил князь Дмитрий, ворочаясь под одеялом. Обманчивый лунный свет, широкой полосой лившийся в комнаты, мешал ему спать.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        ПЕРВЫЕ БАТАЛИИ Переправа через Березину
        «Наияснейший милостивый король! Я с прежним желанным усердием ожидаю щастливого и скорого вашей королевской милости прибытия, чтоб мы могли соединенным оружием неприятельского московского змия и дракона усмирить. Вашей королевской милости верный подданный и слуга нижайший Ян Мазепа, гетман». Порывистый балтийский ветер едва не вырвал письмо из королевских рук, так что стоявший подле Карла граф Пипер хотел было уже броситься в погоню за ним, но король в последний момент удержал бумагу и сам передал ее Пиперу.
        — Спросите, велено ли ему что передать на словах? — Карл нетерпеливо ждал, пока Пипер переводил посланцу Мазепы вопрос короля. Посланцем же был тот самый иезуит Зеленский, доверенное лицо княгини Дольской, с которым Сонцев и Никита сталкивались у Яблонских. Но у божьих слуг ордена Игнатия Лойолы не было иных постоянных хозяев, кроме руководства ордена, и по первому приказу Зеленский легко и скоро перешел на службу к ясновельможному гетману Мазепе, который принял его с распростертыми объятиями.
        Выслушав витиеватую латынь Пипера, Зеленский ответил быстро по-немецки, дабы в разговоре с королем обойтись без переводчика.
        — Мой гетман просил передать вашему величеству, что, ежели вы повернете на Украйну, он сам и двадцать пять тысяч казаков будут с нетерпением поджидать вас на Десне.
        — Откуда вам известно, что я говорю по-немецки? — вырвалось у Карла.
        По тонким губам посланца гетмана проскользнула легкая усмешка, но Зеленский тотчас согнал ее и почтительно заметил, что слугам святой апостольской церкви многое ведомо в грешном мире.
        «Должно быть, монах-то иезуит, хотя и вырядился доминиканцем, — с ледяной неприязнью ревностного лютеранина к католику подумал Карл, — Впрочем, у нас у всех сейчас общий враг — царь Петр Первый». И Карл посмотрел на противоположный берег Березины, на десятки верст затянутый дымом от пожарищ.
        Отступая, русские поджигали леса и стога сена, а разбегавшиеся по лесам мужики-белорусы зарывали хлеб в землю в таких лесных трущобах, что найти его не было никакой возможности. Шведская армия оказалась в горящей пустыне, и уже за Минском солдатские рационы были урезаны до крайности. Правда, от Риги должен был выйти огромный обоз, собранный корпусом генерала Левенгаупта, но где он сейчас находится, не знали точно ни Карл XII, ни его штаб.
        Русские перекрыли все переправы через Березину: всюду стояла или пехота Шереметева, или конница Меншикова. Однако же Карл XII провел искусный маневр. Создав ложную переправу у Борисова, совершил внезапный ночной переход на юг, перешел с Оршанской дороги на дорогу, ведущую к Могилеву, и начал внезапную переправу у Березы Сапежской. Простым глазом было видно, что пехоты у русских здесь не было, а сбить кавалерийские разъезды тридцатипятитысячной массе шведских войск не представляло труда. Король с видимым удовольствием наблюдал за стройными колоннами своих войск, которые подходили к реке. Солдаты главной армии еще не успели подрастрясти саксонский жирок — выглядели сильными и здоровыми, а голод придавал лишь им упри мства и злости.
        Вот и сейчас с невысокого холма, на котором стоял Карл со своей свитой, хорошо было видно, как ловко и умело шведские саперы собирали наплавной мост, готовясь спустить его на воду. А дабы отогнать неприятельские конные разъезды, рота гренадер-смоландцев, наскоро сколотив плоты, двинулась на левый, пологий берег реки. Над прибрежными кустами поплыли дымки, донеслось эхо выстрелов. Карл потребовал дозорную трубу. Увидел н кустах красные штаны русских драгун. Сильное течение сносило плоты вниз по реке и проносило их как раз перед кустами. Один из шведских офицеров на третьем плоту, по фигуре совсем еще мальчик, выпрямился было во весь рост, выстрелил из пистолета. В ответ из кустов вспыхнул дымок, и офицерик, взмахнув руками, рухнул с плота вниз головой. Солдаты не успели подать помощь, как течение уже затащило его под плот, и он так более и не всплыл на поверхность. Лишь синяя офицерская шляпа одиноко мчалась некоторое время по середине реки, пока не исчезла в высокой волне, поднятой ветром.
        — Так стрелять! Бить офицеров на выбор! — приказал Роман молоденькому прапорщику Косте Ивлеву, засевшему со взводом невских драгун в прибрежных кустах. Драгуны открыли частый огонь. Но, как скоро убедился Роман, больше было шума, чем дела. Драгуны-новобранцы, а почитай, весь Невский драгунский полк состоял из новобранцев, стреляли хуже некуда. Только сам Роман уложил двух шведов-гребцов, да корнет снял верзилу-сержанта, распоряжавшегося на последнем плоту. Матерясь на ходу, Роман пробежал раз и другой вдоль цепи драгун, но не мог же он за минуту обучить их стрельбе! Этих сосунков и впрямь обучит только война!
        Роман вернулся к Ивлеву, проклиная тот час, когда он принял предложение Ренцеля и перешел командиром эскадрона из Новгородского полка, который после славного перехода стал сводным пехотным, в новобраный полк невских драгун.
        — Еще одного сбил! — Костя Ивлев поднялся из кустов, сказал не без гордости: — Недаром покойный батюшка меня на охоту брал, у нас в смоленских лесах славная охота!
        Сильное течение волокло шведские плоты дальше вдоль прибрежной осоки, где Роман укрыл второй взвод эскадрона. Оттуда тоже загремели выстрелы драгун, и еще два-три шведа молча упали в воду. Оставшиеся, не отвечая огнем на огонь, продолжали сосредоточенно грести, пока первый плот не наткнулся на большую песчаную отмель, едва не доходившую до половины реки. И тотчас шведы, схватив мушкеты, бесполезные для стрельбы, потому как порох отсырел, попрыгали с плотов и, по пояс в воде, двинулись к берегу. Из осоки по ним прогремели еще два-три выстрела, а затем второй плутонг невских драгун ударился в бегство. И к крайнему стыду Романа, впереди взвода, высоко, как цапля, задирая ноги по прибрежной грязи, перепрыгивая с кочки на кочку, бежал командир плутонга подпоручик Козецкий. Шведы настигали отставших драгун и кололи их сзади в спину.
        — Строй боевой порядок! — приказал Роман Ивлеву и с палашом в одной руке, с пистолетом в другой бросился наперерез Козецкому. — Застрелю, мать твою так! — Столько было бешенства и злости в лице Романа, что Козецкий и десяток бегущих за ним драгунов сразу остановились. Но построить их Роман не успел, так как из-за кустов хлынула густая толпа синих шведских мундиров. Отмахиваясь палашом от бегущего за ним шведского гренадера, путаясь шпорами, Роман сам теперь бежал к неровной линии драгун первого взвода.
        — Да стреляй же, стреляй! — издали крикнул он Ивлеву и услышал звонкий, по-юношески срывающийся голос прапорщика, отдающего команду: «К заряду! На руку! Огонь!» Грянул залп, и, к счастью для Романа, он как раз в этот миг зацепился шпорой за кочку, упал в грязь и не угодил под пули своих драгун. Преследующий его швед в свой черед перелетел через Романа, упал и выронил мушкет. Роман вскочил первый и успел приставить палаш к горлу шведа. В этот момент раздалось дружное «ура!» со стороны прибрежного луга, по которому мчалась в конном строю вторая половина его эскадрона во главе с верным Кирилычем, перешедшим вместе с Романом к невцам вахмистром. Теперь шведы в свой черед побежали к реке, а конные драгуны их нагоняли и рубили. Роман же оказался в крепких объятиях Кирилыча.
        Жив, чертушка! А я говорю нашим, что сикурс командиру потребен, а они (Кирилыч говорил о командирах третьего и четвертого взводов) знай твердят: не было, мол, приказа, не было приказа! Особенно младшенький, немец Пфлуг, старался. Ну, я в тот час сам вылетел впереди строя: сабли вон — и марш-марш на выручку! II смотри-ка, все за мной помчались. — Кирилыч удовлетворенно взирал на конных драгун, гонящих шведов к реке.
        Ладно, ладно! Потом байки будешь мне сказывать! А сейчас возьми-ка сей трофей! — Роман показал на лежащего у его ног шведа. — Да распорядись послать за коноводами первых плутонгов. Чаю, с нашими аниками-воинами все одно через час-другой придется трубить ретираду!
        Меж тем на отмели, куда были отброшены шведы, плотов уже не было. Их снесло сильное в этих местах течение. И тогда человек шестьдесят гренадеров-смоландцев — все, что осталось от роты, — стоя по колено в воде, сплотились плечо к плечу вдоль отмели и запели лютеранский хорал, приготовившись достойно, как и полагается королевским гренадерам, встретить неминуемую погибель. Первую конную атаку драгун они отбили штыками. А в тот момент, когда Роман выстраивал свой эскадрон для повторной атаки, перед его строем разорвалась бомба. Вторая разорвалась в кустах за линией драгун. А третью пристрелявшаяся с противоположного берега шведская батарея послала точно по адресу эскадрона. Раздались стоны раненых.
        «Неужто Ивлев?» Роман обернулся к линии эскадрона и вдруг увидел, как его драгуны быстренько заворачивают коней. С Романом остались только Ивлев, верный Кирилыч да пристыженный Козецкий. Подобрав двух раненых, они не спеша двинулись через луг вслед за ускакавшим эскадроном. Шведские пушки не стреляли по отдельным всадникам — экономили, должно быть, заряды. Поле сражения осталось за гренадерами.
        Поздравляю, ваше величество! У вас лучшие в мире солдаты! — льстиво заметил Зеленский шведскому королю, показывая на роту смоландцев, занимающих берег.
        — Я с моими викингами смогу покорить Азию, если ваш гетман покажет мне ее рубежи! — Карл рассмеялся, легко вскочил на коня и помчался к переправе, -где шведские саперы спускали уже на воду понтонный мост.
                                                                                                                                                                                            ИГРЫ В СМОЛЯНАХ
        Пани Елена-Ельжбета Сенявская, подобно леди Саре Черчилль Мальборо, жене герцога Мальборо, в жизни своей книг не читала, но могла, как и эта знаменитая англичанка, высокомерно заявить: «Книги?! Мои книги — мужчины и карты!» Притом с мужчинами у пани Сенявской была связана серьезная политика, а с картами — серьезные развлечения, и весьма редко прекрасная пани соединяла эти две ипостаси в одном лице. Исключением был, пожалуй, один Сонцев, но Сонцев был далеко: не то в Вене у императора, не то в Ватикане у римского папы. Пани Елена-Ельжбета отчаянно скучала в своем родовом замке Смоляны, поскольку во всем Бобруйском околотке не было ни подходящих картежных партнеров, ни мужчин, способных на большую политическую игру. В Смоляны, в эту белорусскую глушь, прекрасную пани занесло дипломатическое поручение ее мужа, коронного гетмана Сенявского, к самому царю Петру. Коронный гетман предлагал московитам начать тонкую дипломатическую интригу, задуманную, само собой, пани Еленой, посредством которой можно было втянуть австрийского императора в войну против шведов. Однако царя Петра в русской ставке на Днепре
не оказалось (он ускакал зачем-то в Петербург), а вице-канцлер Головкин с порога отверг хитроумный план прекрасной пани, здраво заметив, что, пока цезарец по рукам и ногам связан войной с французами, ничего путного из этих затей не выйдет.
        Но помимо непостоянства другой отличительной чертой жены коронного гетмана было фамильное упрямство, и Головкин Сенявскую не переубедил — Елена-Едьжбета твердо решила дождаться возвращения царя Петра и изложить ему свой дипломатический проект. Так случилось, что знатная пани задержалась в бобруйской глухомани, впервые за долгие годы, прошедшие со дня свадьбы, остановившись в своем родовом поместье Смоляны.
        Старый деревянный дворец пришел к тому времени в совершенный упадок: крыша ветхая, рассохшиеся половицы оглушительно щелкали даже под маленькими ножками прелестной пани, в поварне густо дымила печь, так что самые деликатные блюда обязательно подгорали. Словом, жизнь в замке была нестерпимой мукой по своим неудобствам. К тому же Смоляны оказались в центре театра военных действий, и всякая светская жизнь в Бобруйском околотке совершенно прекратилась. Шляхте было не до гостей — каждый прятал свое добро в лесах от набегов лихих фуражиров, и панские усадьбы точно вымерли. К тому же первый шляхтич околотки, бобруйский староста пан Сапега, был известен как ярый сторонник Лещинского, а потому и не подумал нанести визит вежливости в Смоляны. За ним все соседи покинули пани Елену-Ельжбету. Русские же генералы и офицеры были заняты при частях, так что прекрасной пани, блиставшей еще недавно в самом Версале, приходилось довольстроваться обществом своего управляющего Яцека, рассказывающего старые еврейские анекдоты и занятого поставками овса как в русскую, так и в шведскую армию.
        Но однажды длинный и нескончаемый бледный июньский вечер принес пани прекрасного и неожиданного гостя, принца Гессен-Дармштадтского. Пани Елена сразу даже не узнала своего старого венского знакомого в мундире русского генерала.
        — Мой бог, — воскликнула пани, — где нам довелось свидеться! В лесной глухомани, в моей бедной хижине (бедная хижина пани Сенявской состояла из сорока комнат) ! И это после Рима, Флоренции, Милана!
        Надо сказать, что пани Елена-Ельжбета незадолго до того совершила паломничество к римскому папе и, получив от него отпущение всех грехов, завернула на обратном пути в воинский лагерь принца Евгения Савойского, совершив весь итальянский поход.
        — Что делать, пани Елена! Мы с вами люди судьбы, а судьба гоняет нас, как ветер осенние листья, по всей Европе! — с печалью ответствовал гость, унылое длинное лицо которого стало еще более длинным и унылым.
        Пани Елене, само собой, не улыбнулось столь жалкое сравнение с осенней листвой, но, как истый дипломат в юбке, она и виду не подала, а только сжала зубки и подумала: «Ну хорошо же, я сведу сегодня с вами, ваше высочество, счеты за картами!» Ведь пани Елена прекрасно ведала (впрочем, как и вся Европа), что принца Гессен-Дармштадтского куда легче было победить за карточным столом, нежели на поле брани. Ежели в битвах принц вел себя как подобает мужчине, с редким расчетом и хладнокровием, то за карточным столом он давал простор своей широкой натуре и зарывался отчаянно, как легкомысленный юноша. Собственно, и сюда, в Смоляны, принц примчался по врожденному легкомыслию. Как только он узнал случайно от Меншикова, что Сенявская находится в соседнем замке, сей час бросил свою дивизию на бригадира и с одним адъютантом помчался вечерком в Смоляны, дабы провести за карточным столом всю ночь. Под звездами Италии он выдержал немало карточных баталий с прекрасной полячкой и знал, что пани Сенявская такой же игрок в душе, как и он сам, принц Гессен-Дармштадтский, давно проигравший в карты свое княжество.
        Карточный столик установили в некогда роскошной библиотеке пана гетмана, где кожаные переплеты толстых латинских фолиантов давно съели мыши. Игра затянулась далеко за полночь. Время от времени пани Елена выпивала рюмочку домашней наливки за свой очередной выигрыш, а принц нервно раскуривал трубку, и игра снова возобновлялась. Уже давно спали и служанки пани Елены, и управляющий Яцек со своими домочадцами, и дюжие конвойцы, приданные пани коронным гетманом; прикорнул на диванчике в передней адъютант принца, и во всем огромном дворце только на первом этаже светились выходящие в сад окна библиотеки и продолжалась карточная баталия. Игроки столь увлеклись, что не заметили, как мелькнули за окнами темные тени и кто-то осторожно заглянул из ночного сада в комнату. Только когда окна с грохотом распахнулись и на подоконниках выросли воинственные фигуры в накинутых на головы капюшонах, пани Елена взвизгнула, а принц хотел было схватиться за свою шпагу, забыв, что снял ее перед игрой.
        — Ни с места! — рявкнуло одно из привидений, — Пани Елена и вы, принц, мои пленники! Я генерал-адъютант его величества короля Швеции Канифер! — Привидение сбросило с головы капюшон, открыв молодое цыгановатое лицо и весело сверкнув сахарными зубами.
        «Какой красавец! А жаль-таки, что мы не кончили партию с принцем! У меня на руках были все козыри!» — подумала пани Елена, поднимаясь с места медленно и величественно, как и подобает хозяйке дома, собирающейся выпроводить непрошеных гостей.
        В этот момент двери отворились и на пороге показался молоденький офицерик, адъютант принца, разбуженный, на свое несчастье, визгом пани Елены. Раздался выстрел, офицерик побледнел и упал, так и не успев понять, что же случилось, а Канифер хладнокровно дунул в дуло пистолета, пославшего роковую пулю, и пожал плечами:
        — Что поделаешь! На войне, мадам, как на войне!
        — Оказывается, адъютанты короля Карла неплохо говорят по-французски! — только и нашлась что сказать пани Елена.
        — Для волоха французский язык — второй язык, мадам! — Канифер снова оскалил свои сахарные зубы. — К тому же, до того как я предложил свою шпагу шведскому королю, я служил в армии великого полководца Франции маршала Вобана!
        — Которого мы все-таки вышибли вместе с его волохами из Италии, — не удержавшись, сердито пробормотал принц.
        Канифер угрожающе повернулся к нему:
        — Волохи — лучшая легкая кавалерия в мире, принц. Ведь вы принц Гессен-Дармштадтский? Как видите, моя разведка все знает!
        О появлении принца в Смолянах Канифер узнал от управляющего Яцека, подкупленного шведами, уже после того как получил приказ от графа Пипера — пробраться в тыл к русским и захватить в Смолянах пани Елену-Ельжбету — самый ценный залог в переговорах с коронным гетманом Сенявским. С пленением принца добыча, само собой, удваивалась, и Канифер был весьма доволен своим успехом.
        Сам страстный игрок, шведский генерал-адъютант с волнением взглянул на раскрытый карточный столик и неожиданно предложил:
        — А не продолжить ли нам игру? Все одно за окном ночь, выедем из замка мы поутру, а пока есть чем занять время. Только вот не распорядится ли пани гетман-ша накормить сотню моих молодцов, окруживших дворец?
        — С удовольствием, генерал! — Пани Елена наклонила голову и отдала распоряжение Яцеку.
        Но когда Яцек вышел во двор, он убедился, что волохам никаких разрешений не нужно. Они уже залезли в поварню, заглядывали в зубы лошадям на гетманской конюшне, а скоро добрались и до винного погреба. Посреди двора волохи разожгли высокий костер, составили рядами винные бочки, согнали в круг всех дворовых девок пани Елены и под звуки неведомо откуда взявшихся цимбал и скрипок с визгом и топаньем понеслись в пляске вокруг костра.
        Этот-то костер и дикие крики и привлекли внимание разъезда русских драгун. Разъезд тот был от эскадрона Романа, который после дела под Березой Сапежской отступал к главному лагерю.
        — В замке, должно, шведские волохи веселятся! — сказал Роману Кирилыч. — Я на этих молодцов еще в Саксонии насмотрелся! Напьются и пляшут! Такой вот веселый народ!
        — А что, ежели свалиться на них как снег на голову! — предложил сержант Афоня. Как бывший драгун-новгородец, перешедший к невцам, Афоня был лицом, приближенным к Кирилычу, — Ей-ей! Ежели сейчас ударим на пьяных, не выдержат, дадут стрекача! — Роман знал, что Афоня враль и ёрник, каких мало, но лихой и бывалый сержант. Он задумался.
        — Что скажешь, Кирилыч? — обратился Роман к вахмистру.
        Кирилыч молвил неспешно, словно размышляя про себя:
        — С одной стороны, раненые с нами, с другой — корм лошадям потребен. А от овса в замке закрома ломятся.
        — Конечно, ударим! — вмешался горячий Ивлев, — Смоем позор с эскадрона!
        На том и порешили. Раненых оставили в лесу, под командой Козецкого. А остальные на рысях двинулись к замку. Афоня вел по знакомой ему дороге (он в этой округе бывал уже фуражиром), и к замку подошли сторожко, со стороны сада. В темном дворце только на нижнем этаже светились три окна. Роман заглянул и увидел хозяйку с двумя генералами. Один генерал — шведский волох, а другой — Роман даже похолодел, узнав в другом немецкого принца, командира своей дивизии. Как ни в чем не бывало, принц сидел и играл в карты с противником.
        «Измена!» — мелькнуло у Романа. Кошкой взлетел он на подоконник и вскинул пистолеты. Второй раз за этот восхитительный вечер пани Елена-Ельжбета взвизгнула от страха и потеряла верный выигрыш. Канифер прыгнул было в сторону, хватаясь за шпагу, но Роман стрелял отменно, и волох отдернул раненую руку. Выскочивших из передней трех волохов из охраны шведского генерала сразили пули Кирилыча и Афони.
        — Взять его! — Роман ^показал на Канифера. — Бабу не трожь! — строго сказал он Афоне, обнявшему было
        пышные бока пани Елены. Кирилыч уже крутил руки Каниферу. Волох мотал головой, как лошадь, кусался.
        Тем временем Роман подошел к принцу:
        — Господин генерал, я требую объяснений!
        Но принц только развел руками, и Роман вспомнил, как в штабе говорили, что сиятельный принц ни бельмеса не понимает по-русски. Пришлось вспомнить саксонскую службу и обратиться к принцу уже по-немецки. И пришлось генералу давать объяснения своему поручику. Роман и верил и не верил. Убеждало лишь то, что принц был безоружным, а Канифер при шпаге и пистолетах. Да и хозяйка лепечет:
        — Вы наш вызволитель из шведского плена! Мой муж гетман Сенявский вас никогда не забудет!
        Что ж, фамилия русского союзника в Польше Роману была ведома, и он отвесил пани Елене почтительный поклон.
        Меж тем во дворе с волохами все было кончено в десять минут. Драгуны во главе с Ивлевым в конном строю обошли дворец и обрушились на беспечный хоровод. Пока пьяные волохи разыскивали свои ружья, их перерубили здесь же, у костра. Только меньшая часть спаслась бегством, принеся в шведский лагерь известие о пленении русскими знаменитого своими подвигами королевского генерал-адъютанта Канифера.
        — Этот драгун заслуживает самой высокой награды! Ведь он взял в плен шведского генерал-адъютанта и освободил притом своего генерала! — докладывал в то же утро принц Гессен-Дармштадтский Меншикову. Вид у принца после ночных приключений был помятый, но бодрый.
        — Эх, не будь ты принц и нанятый за столь великие деньги полководец, пошел бы ты, ваше высочество, у меня под воинский полевой суд за то, что без приказа бросил дивизию и отправился играть в карты к бабе. Но ежели по-человечески рассудить, то и баба та хороша и нужна нам, ох, как нужна! И та баба за принца просит! — Меншиков обернулся к Роману, — Ну что же, молодец, поручик! Считай, замолил твой эскадрон Березу Сапежскую! — похлопал он Романа по плечу.
        Полагаю, драгун сей заслужил быть приближенным к моей особе! — важно заключил принц. — К тому же... — тут принц замялся, — моего адъютанта, знавшего русский язык, убили в замке!
        — Э, да тебе новый толмач нужен! — расхохотался Меншиков, — Так и быть, определим поручика Романа
        Корнева в толмачи к вашему высочеству, хотя полагаю, что сей наградой наш герой не очень будет доволен...
        — Почему недоволен? — недоумевал принц.-- Он будет адъютант своего генерала и особа, приближенная к принцу... — Принц Гессен-Дармштадтский с детства приучен был говорить о себе в третьем лице.
        — Хорошо, ваше высочество! Бери молодца! Хотя и жаль! Справный был эскадронный! — согласился Мотни-ков, вспомнив, как радовался государь прибытию принца.
        — Всей Европе ведомо, что у шведа служит в войсках принц Виртембергский. Вот и у меня теперь есть свой боевой принц, Гессен-Дармштадтский! — сказал царь по прибытии принца, и Меншиков понял, что Петр, говоря о Квропе, говорит о той титулованной монархической Европе, где все породнены и знают друг друга сызмальства и куда мечтал войти со временем сам царь, оженив сына на какой-нибудь немецкой принцессе.
        Вот почему отношение к принцу в армии было особое, и, когда Роман начал было упрямиться, Меншиков оборвал властно:
        — Дура! Счастье свое не блюдешь! У принца ты все охватишь: и чины и награды. Ведь принц не токмо генерал, а персона! — И светлейший добавил со значением: — А за Канифера спасибо! Думаю, государь даст тебе дере-неньку и пожалует тебя, голоштанника, дворянством! Чего тебе еще надобно! — Светлейший бодро хохотнул и обратился уже к принцу: — А как поживает прекрасная пани, принц? Чаю, скучает без мужа-то? Немедля скачем к пани Елене — поздравить со счастливым избавлением от шведского плена! Да и цветы захватим! Красивые женщины любят цветы! Не так ли, мой принц?
        Так Роман попал на ненавистную ему, как боевому офицеру, штабную службу. Правда, находясь при принце, он невольно практиковался в немецком языке и наслушался рассказов о походах принца против турок и французов. Принц пытался также обучить Романа картам, но скоро махнул рукой на своего адъютанта. Роман совсем не признавал картежной игры. В других же отношениях принц Дармштадтский был вполне доволен своим драгуном, и, хотя скоро к нему приставили второго адъютанта — немца, он не отпустил Романа из штаба. За поимку же шведского генерала и свое спасение принц представил Романа к капитанскому чину и награде за разведку.
        — Как только государь явится в армию, я сам попрошу за тебя! — важно сказал принц и, подумав, прибавил: — Слово принца!
                                                                                                                                                                                                            Головчино
        Борису Петровичу Шереметеву, первому российскому фельдмаршалу и кавалеру ордена Андрея Первозванного, победителю шведов при Эрестфере, Дерите и Гумельсгофе, в ту туманную и дождливую ночь, со второго на третье июля 1708 года, снился сладкий сон. Словно скинул он десяток годков и стоит на площади Святого Марка в Венеции перед Дворцом дожей. Сон был цветной, и Борис Петрович ясно видел разноцветную радугу, повисшую над Венецианской лагуной. Другой конец радуги упирался в площадь Святого Марка, как раз на балаганы, где давалось улично& представление. Толпа зевак весело смеялась вокруг, и он сам стоял в этой толпе, а из балагана вышла комедиантка, и столь красива была та дева, что у Бориса Петровича перехватило дыхание. Как тогда в Венеции, так и сейчас во сне он щедрой рукой вытащил горсть золотых дукатов, и дукаты те звонко зазвенели на подносе, а Анжелика подставила ему сочные губы для поцелуя, и свежий ветер с Адриатики холодил кожу. Борис Петрович сладко причмокнул губами, сунулся было еще раз поцеловать сладкие губы Анжелики, да наткнулся вдруг на жесткую щетину своего денщика.
        — Борис Петрович! Енералы пришли! Швед опять обманул и реку вброд перешел! Беда! — бормотал над ухом денщик, и от этого невразумительного бормотания Борис Петрович тотчас проснулся.
        «Что за чертовщина! Вечор была страшная гроза, затем начался ливень, а ночью поднялся такой густой туман, что человека от человека не было видно. Как можно в такую погоду баталии разыгрывать! — сердито пронеслось в голове Бориса Петровича. — Сие противно всем воинским правилам и диспозициям, — убеждал он себя, но знал уже наверное, что все сказанное денщиком правда, знал, потому как вспомнил, что и при первой Нарве Карл XII атаковал тоже вне всяких правил и диспозиций — под прикрытием снежной вьюги. Теперь же он атаковал под прикрытием дождя и туманной ночи, и, прислушавшись, Борис Петрович явственно услышал на левом фланге звуки отдаленной артиллерийской канонады. — Не иначе как у Аникиты Ивановича Репнина и фельдмаршал-лейтенанта Гольца баталия началась...» Шереметев перекрестился, накинул кафтан, потуже затянулся фельдмаршальским золоченым шарфом и вышел из палатки спокойно, брюхом вперед, зная, что спокойствие — норное правило опытного полководца. У палатки фельдмаршала и впрямь собрался уже весь штаб, а из Климовичей прискакал командир второй дивизии генерал Алларт со своим штабом, так что
человек сорок генералов и офицеров с явной тревогой обсуждали канонаду, доносившуюся через лес, с левого фланга.
        — Господин генерал! — сердито обратился Шереметев к Алларту, давно раздражавшему его своим высокоумничанием. — Как смели вы без приказа бросить свою дивизию?
        Высоченный немец заносчиво дернул плечом.
        — Ко мне ночью перебежал еще один волох, чином ротмистр, — сказал он, — Говорит, что фельдмаршал Рёншильд готовит главный удар противу моей дивизии у Староселья. Посему мне потребен сикурс, герр фельдмаршал. — С высоты своего роста немец с явной насмешкой впирал на тучного российского фельдмаршала.
        — Но атакует-то швед не правый, а левый фланг, — вымолвил Михайло Голицын.
        — На левом же фланге шведский король предпринимает только частную демонстрацию, отчего и слышим канонаду у генерала Репнина! — Длинное, как у лошади, лицо Алларта исказила ироническая усмешка. По всему было ясно, что ученый немец явился к Борису Петровичу не столько за сикурсом, сколько для того, дабы распоряжаться и давать советы.
        — Однако ваш волох может и соврать! А главный удар шведы все ж направляют против дивизии Аникиты Ивановича! — продолжал, заикаясь от волнения, Голицын, командующий гвардией и конной пехотой.
        Борис Петрович с досадой теперь вспомнил, что и на вчерашнем долгом совете один Голицын выступал против усиления правого фланга. Все тогда решили, что князь Михайло по всегдашней своей гордости и своенравию просто не хочет идти в подчинение к немцу. Так порешил и сам Борис Петрович и вчера же приказал Голицыну с гвардией перейти от Головчина на правый фланг в подчинение к Алларту, оставив в центре, в команде генерала Ренне, только один полк конной пехоты. А теперь выходило, что Голицын, пожалуй, был прав, и шведы на правом фланге у Климовичей делали одну ложную переправу.
        — Ежели шведы займут Климовичи, они раньше нас выйдут к Шклову и тем отрежут армию от Днепра. Посему сикурс потребен мне, а не Репнину! — жестко возразил Алларт Голицыну.
        — Генерал Алларт принадлежит к той породе генералов, у коих самая опасная позиция та, где стоят они сами! — вслух и с явной насмешкой заметил Борис Петрович. И, обращаясь к побледневшему от злости немцу, сухо приказал: — Извольте, сударь, немедля вернуться к вверенным вам войскам! А ты, князь Михайло, возвращай гвардию в центр. Похоже, прав ты был вечор — снова обманул нас швед ложной переправой!
        Борис Петрович сердито засопел от многодумья. Долговязый Алларт цаплей зашагал по мокрому лугу к лошадям, раздраженно постукивая тростью по ботфортам. «Скачут тут, советчики! — презрительно фыркнул вслед Шереметев. — Надо же додуматься: бросить вверенную ему часть и при первых выстрелах мчаться за сикурсом к командующему! Ох, грехи наши тяжкие! Набрали, как и под первой Нарвой, иностранцев с бору по сосенке, а они боле в тыл норовят, к интендантству поближе. Да еще советы давать горазды!»
        Борис Петрович тяжко опустился на барабан и огляделся. Всю долину реки Бабич затянул такой густой туман, что хоть глаз выколи, ничего не видать. Одно точно — от Головчина, где три дня как стоял главный шведский лагерь, не стреляли. Зато слева, в той стороне, где за лесом стояли дивизия Репнина и драгунские полки фельдмаршал-лейтенанта Гольца, доносилась частая ружейная стрельба и густая артиллерийская канонада.
        Борис Петрович хотел было уже обернуться и послать какого-либо генерала из своего многочисленного штаба к Репнину, дабы на месте разобраться в нечаянной оказии, как вдруг из пелены тумана вынырнул всадник, соскочил с лихого коня и по-мальчишески лихо сдернул треуголку. Сей лихой наездник оказался младшим адъютантом Репнина прапорщиком Дурным и, точно оправдывая свою фамилию, ничего толком не мог объяснить, кроме того что шведы в ночном тумане и под сильным дождем коварно перешли речку и захватили мост, так что генералу Репнину срочно потребен сикурс, дабы этот мост отбить!
        — Видали?! И этому сикурс подавай! И получаса с начала баталии не прошло, а уже сикурс требует. Словно Аникита Иванович и не был у меня вечор на совете, где твердо порешили, что его дивизию будет секундовать конница фельдмаршал-лейтенанта Гольца! Ан нет! Не к Гольцу, а ко Мне шлет адъютанта за сикурсом! — горько пожаловался Борис Петрович Андрею Ивановичу Головкину.
        Сей министр со своим помощником Шафировым постоянно сопровождал армию, и Борис Петрович отлично шил, что все, что он скажет сегодня Головкину, завтра станет известно самому царю. Знал Борис Петрович и другое: хоть и был он первым российским фельдмаршалом, царь никогда не доверял ему так, как Меншикову.
        А Меншикова, как назло, и не было при начале баталии, и решать все надобно было самому. Меж тем вслед за младшим прискакал и старший адъютант Репнина Артемий Волынский. Этот объяснил смело и толково, что дивизию Аникиты Ивановича шведы застали врасплох, гак что иные полки пришли в немалую конфузию и уже отступили за ручей, и что без сикурса шведы могут захватить передний и тыльный мосты через оный ручей и выйти но фланг войскам самого Шереметева По всему выходило, что сикурс дивизии Репнина крайне потребен и для скорости лучше послать конный сикурс. Но как раз конницу Шереметев послать и не мог, поскольку с отъездом царя русская армия фактически Пыла разделена и Шереметев только для формы был главнокомандующим, а на деле командовал одной пехотой, а конницей ведал генерал от кавалерии, светлейший князь Сим пленной Римской империи германской нации, преславный герцог Ижорский и плененного шведского града Шлютельбурга генерал-губернатор Александр Данилович Меншиков, который на поле нечаянной баталии отчего-то запаздывал.
        Меж тем примчался и третий посланец от Репнина. И потому, что на сей раз Аникита Иванович слал за сикурсом свое родное чадо, сына Ивана, Борис Петрович понял по-своему, по-старомосковски, что дела в третьей дивизии и впрямь плохи и что сикурс им необходим уже не для победы, а для спасения. В ту минуту, когда Шереметов, нарушая Определенную царем субординацию, отдал приказ кавалерийскому генералу Ренне спуститься с двумя полками по идущей вдоль реки дороге и оказать всю потребную помощь третьей дивизии, из редеющего тумана вынеслась блестящая кавалькада всадников во главе с командующим всей кавалерией российской армии Александром Даниловичем Меншиковым.
        Аникита Иванович Репнин вернулся в свою дивизию с военного совета у фельдмаршала запоздно и в штабе застал одного бригадного генерал-майора фон Швейдена. Последний впоследствии на военном суде утверждал, что Репнин по возвращении с совета «никакой диспозиции не учредил», но Аниките Ивановичу в этом не было и потребности, поскольку общую диспозицию его дивизии учредили, с одной стороны, сама природа, с другой же — начальник штаба дивизии генерал-поручик Чамберс. Природа отделила позицию дивизии Репнина от центра и тыла русской армии густым лесом шириной в две версты и глубоким ручьем, шедшим по южной опушке того леса, а от крайнего левого фланга отрезала оврагом.
        Начальник же штаба определил опоясать стоявшую в центре дивизионной позиции возвышенность длинным и сплошным окопом-ретраншементом. Уже позже, когда началось сражение, выяснилось, что не только пули, но даже пушечная картечь из этого окопа, удаленного на добрые полверсты от реки Бабич, отделявшей шведов от русских, попросту не долетала, и, чтобы остановить шведов на Бабиче, надобно было вывести полки из ретраншемента. Другим слабым пунктом позиции оказались три моста у правого фланга дивизии. То были мост через реку Бабич, на дороге, шедшей от Новоселья, и два моста через южный ручей на местных дорогах, передней и тыльной, шедших от Репнина к позициям Шереметева.
        — Здесь мы и возьмем русских за горло! — указал Карл Рёншильду и Гилленкроку с высокой колокольни новоселицкой церкви на эти три сошедшихся близко друг к другу-моста у правого фланга русской позиции, — Поначалу ночью захватим мост через Бабич, затем передний и тыльный мосты через ручей и тем рассекаем коммуникацию русских с главными силами. А вслед за тем ваша кавалерия, Рёншильд, опрокидывает полки этого барана Репнина в овраг, а я выхожу в тыл к Шереметеву!
        — Блестящая диспозиция, мой король! К ней нельзя ничего добавить, и у меня только одна просьба! Позвольте мне самому повести рейтар в атаку! — Рёншильд просиял при милостивом кивке короля.
        «Эта старая лисица не уступит иным придворным лизоблюдам по части комплиментов!» — насмешливо отметил про себя Гилленкрок.
        — Глазомер, быстрота, натиск — вот спутники успеха! — Карл стремительно повернулся к своему начальнику штаба: — Пишите диспозицию, Гилленкрок! —
        И здесь же, на колокольне новоселицкой церкви, Карл указал, где стоять батареям, куда подвести понтоны, куда направить первую атаку, где и каким стоять полкам.
        И Аксель Гилленкрок еще раз поразился, насколько король точен и разумен в тактике, и еще раз задумался, от чего этого разума и точности так не хватает его королю и политике и стратегии.
        Драгунский караульный пост Ивана Зекзюлина был выставлен в кустах у самой реки, в том месте, где в нее впадал ручей, не распоряжением начальника штаба дивизии и Репнина генерал-поручика Чамберса, а по приказу скромного драгунского капитана Маврина, который со своим эскадроном невцев охранял броды через Бабич. Вечером после грозы зарядил мелкий и нудный, совсем мелкий дождь, и солдаты по распоряжению Кирилыча быстренько соорудили шалаш для своего эскадронного командира, совсем недавно сменившего Романа, отозванного ныне к штабу принца Гессен-Дармштадтского.
        — Эх, Ромка, Ромка! Как знать, доведется ль снова свидется! — бормотал Кирилыч при расставании со (поим любимцем и, отвернувшись, украдкой смахнул слезу. По служба шла, и Кирилыч столь же исправно заботился о новом своем эскадронном, как и о прежнем, хотя чистенько вспоминал Романа.
        Под долгий и нудный дождь капитан Маврин и прапорщик Боярышников, сидя в устроенном солдатами шалаше, пили, дабы не уснуть, матросскую романею, когда прискакал посыльный из караула Зекзюлина. Капрал докладывал, что, услышав на другом берегу реки непонятный шум, он вплавь переправился вместе с солдатом Шахмановым через реку и самолично увидел, как шведы спускали с откоса пушки и устанавливали батарею против моста через Бабич.
        А не померещилась ли сия батарея твоему капралу? Может, он тоже хватил добрый стакан романеи от сырости! — рассмеялся молоденький прапорщик, которому выпитый ром явно бросился в голову.
        Никак нет! — с полной серьезностью ответил посланец Зекзюлина. — Я ведь и есть тот самый рядовой Шакманов, что ходил с Иваном Петровичем через реку в поиск!
        Тут присутствовавший при разговоре Кирилыч поднял фонарь, и офицеры увидели, что рядовой Шахманов промок не только от дождя, но и от невольного купанья в реке.
        — Иван Петрович — старый солдат и зря тревогу бить не будет! — Кирилыч сердито посмотрел на смущенного прапорщика.
        — Ну -будет, Кирилыч, будет! — прервал излияния вахмистра Маврин и тут же распорядился: — Ты, Боярышников, с солдатом поезжай, пожалуй, к Зекзюлину и проверь, не ложная ли то тревога, а ты, Кирилыч, скачи в штаб к пехоте и доложи о вражеской батарее!
        Так стараниями простого капрала Зекзюлина первые точные сведения о неприятельских приготовлениях к ночной атаке и переправе достигли русского лагеря.
        Сила шведской армии состояла не только в способности ее солдат сражаться в любую, самую тяжелую непогоду, но и в строжайшей дисциплине и организованности. Вот и сейчас на ночном марше по раскисшей дороге под проливным дождем отборные полки шведов не только не перепутали строй, но вышли к переправе в строжайшем порядке. Гвардия, остготский, делакарлийский, упландский и вестманландский полки подходили один за другим и выстраивались в темноте под дождем на опушке новоселицкой рощи. Здесь же была устроена батарея из двадцати двух тяжелых орудий, направленных на мост через Бабич, охраняемый караулом русских гренадер. Другая батарея из шести полевых пушек, спущенных солдатами на руках с откоса (эти-то пушки и видел Иван Зекзюлин), была установлена прямо на берегу. Лошади-тяжеловозы доставили к берегу и понтонный парк, который так пугал воображение генерала Алларта в Климовичах. Все это совершалось быстро, точно и незаметно для русских, все еще уверенных, что главные силы шведов стоят в лагере у Головчина. Солдаты шли молча, без огоньков, закутав ружья в плащи, дабы не бренчали. Заранее выделенные
офицеры-колонновожатые точно вывели полки к Новоселью и выстроили для атаки.
        — Все готово к атаке, ваше величество! Осталось только понтоны спустить с откоса! — доложил королю Гилленкрок.
        — Оставьте ваши безделки, генерал! Мои гренадеры не барышни и не побоятся промочить ноги! Не медлить ни минуты! Распорядитесь начинать! — приказал Карл.
        И вот, нарушая сырую мглистую тишину, взревели шестнадцатифунтовые шведские гаубицы. Вслед за залпом звонко пропели полковые горны, и семь тысяч шведов, уставя штыки, мерно и грозно двинулись на новоселицкий мост, охраняемый отрядом в пятьдесят русских гренадеров.
        Какая еще батарея? Какие шведы? Да кто ты таков есть, чтобы мне советы давать?
        Генерал-поручик Чамберс, кавалер ордена святого Андрея Первозванного, был, как тогда говорилось, «иноземец старого выезда». Он служил еще при генерале Горшие и за долгие годы русской службы отлично освоил матерный лай. Другой привычкой, которую заимел сей британец в России, было пристрастие к доброй чарке водки, с, которой для него обычно начиналось утро и которой заканчивался вечер. Кирилыч, сочувственно разгля-Iм ним алый нос генерал-поручика, светивший, яко другой Фонарь, еще раз спокойно повторил рассказ о поиске капрала Зекзюлина, обнаружившего шведскую батарею, установленную на вражеском берегу.
        Какой еще Зекзюлин! И откуда здесь взялись драгуны? Там же за мостом стоит взвод моих гренадер! Они-то почему молчат, не докладывают? Васька, водки! — Чамберс лихо, с фасоном, опрокинул поднесенную чарку и сразу уставился на Кирилыча твердым блестящим взором: - А кто ты сам таков? Чей вахмистр? Капитана Маврина, говоришь? Почему же капитан сам не явился? Манкирует службой, почитай романею хлещет в такой дождь?
        Неизвестно, сколь долго продолжал бы ему Чамберс свой бессвязный допрос, но тут в штабную палатку зашел
        сам Аникита Иванович Репнин, вызванный дежурным адьютантом. Кирилычу пришлось в третий раз повторить
        свой рассказ, который упрямо оспаривал генерал-поручик.
        Тут кто-то врет! — убеждал он. — Или капрал, или капитан Маврин, или сей вахмистр! Заметьте себе, ваше превосходительство...
        В обращении с Репниным англичанин был сама любезность, хотя терпеть не мог своего дивизионного командира, полагая, что тот несправедливо обошел его по службе.
        Заметьте, что наш гренадерский караул у моста стоит на той стороне реки, но ни о какой неприятельской батарее нам не доносит. И потом, какой дурак будет воевать в такую погоду?
        «А ведь швед-то, в отличие от тебя, сударь мой, не дурак, и ему непогода друг, а не враг!» — мелькнуло в уме у Репнина. Аникита Иванович, хотя и спас его бог и не был он со своей дивизией под первой Нарвой, застрял тогда в новгородских болотах и топях, но отлично усвоил, что швед атаку ведет в самую непогоду и в самом нежданном месте. И вот сейчас, в дождь и туман, атака через болота и есть атака в самом нежданном месте! Так что вахмистр-то, скорее всего, не врет, и надобно наградить вахмистра! Репнин подозвал Кирилыча, поблагодарил и дал серебряный рубль за службу.
        — А все-таки я не верю этому скоту! — процедил Чамберс вслед Кирилычу и махнул в рот другую чарку водки, поднесенную услужливым Васькой.
        — Вы бы, господин генерал, чем водку с ночи пить, распорядились бы поднять дивизию во фрунт, — брезгливо. морщась от запаха сивухи, сказал Репнин. — Не то, чаю, неприятель близко! — И в эту минуту, как бы подтверждая слова Репнина, с неприятельского берега ударили тяжелые шведские гаубицы.
        «Опоздали! Ох как опоздали!» Все последующие часы баталии в голове Аникиты Ивановича дерганно билась эта мысль: «Ох как запоздали!» Действительно, все восемь полков дивизии Репнина строились во фрунт не под звуки полковых горнов, а по сигналу неприятельских пушек. Заспанные солдаты в одних подштанниках выскакивали из палаток (в отсутствие Репнина и по случаю непогоды Чамберс разрешил спать, сняв верхнее платье) и в темноте, мешаясь, строились позади бесполезного ретраншемента. Только дежурный гренадерский полк, от коего и был выделен караул к мосту, выстроился впереди окопов, и полк тот Аникита Иванович лично, прямо через болотистую луговину, повел на выручку гренадерского караула. В момент сей контратаки поднявшийся к утру ветер разогнал тучи, и лунный свет заблестел на воде. При том свете Аникита Иванович увидел, какая тяжелая масса шведского войска движется на мост, и понял, что выручить караул и спасти мост он не успеет.
        Все же эти пятьдесят безвестных русских гренадеров бились до конца, пока все «е были переколоты шведами. Последний из них успел-таки бросить горящий факел в пороховой заряд, укрытый под мостом, и мост, уже захваченный неприятелем, внезапно взлетел на воздух. В это
        время русский гренадерский полк, ведомый Репниным, успел перейти луг и выйти к берегу. Однако взрыв моста не остановил шведов. Без всякого приказа шведские гвардейцы вошли в воду и, держа над головами ружья и мушкеты, вброд, по грудь в воде двинулись через реку. В блестящей полосе лунного света бредущие через реку шведы были превосходной мишенью для русских гренадер. Раздался один залп, другой, третий. Шведы, не отвечая, молча продолжали переправу. Прикрывая их, с того берега ударили картечью шведские батареи, а королевские саперы подожгли снопы мокрой соломы, так что всю переправу затянуло густой полосой сизого дыма.
        — Что же наши-то дьяволы молчат? — сердито спросил Репнин своего адъютанта, и в этот миг из-за ретраншемента ударила русская батарея. Но ядра, вместо того чтобы поражать шведскую пехоту, мячиками запрыгали но луговине, позади строя русских гренадер. — Да этак они, черти, своих же в воду положат! — Репнин выругался и, повернув коня, помчался, сопровождаемый адъютантом, на батарею. Здесь он застал весь свой штаб во главе с генерал-поручиком Чамберсом. Картинно красуясь на вороном жеребце, Чамберс матерно распекал командира батареи Даниеля Когана, неведомо какими путями занесенного из Германии на службу его царскому величеству. Вообще-то Даниель Коган был инженер и прибыл в Россию строить каналы, привлеченный планом Петра соединить каналом Волгу и Дон. Но по случаю начавшейся войны со шведом план сей был отменен на два с половиной столетия, и Коган стал в России вдруг артиллерийским офицером и исправно громил стены шведских крепостей Нарвы и Дерпта. Однако в полевой баталии ему довелось участвовать впервой, и оттого Коган сразу не сообразил, что придется вести контрбатарейную стрельбу через реку, и
безропотно согласился, когда Чамберс определил место ого батареи за полевым ретраншементом. Да за пехотой оно было и покойнее! А теперь тот же Чамберс матерно лает его за недолеты.
        -- Но ваше превосходительство сами указали мне рас-!, положение батареи! — попробовал было Коган возразить Чамберсу и тут же пожалел о своей оплошности. Чамберс наехал на него лошадью и непременно огрел бы плеткой, ожоли бы не появился Репнин.
        — Господин генерал! Неприятель не здесь, а там, у роки! — насмешливо бросил Аникита Иванович своему начальнику штаба и тут же распорядился: — А вы, господин капитан, извольте передвинуть батарею вон туда, к трем мостам! Чаю, там будет самая жаркая баталия. Да заберите из полков орудия и присоедините к своей батарее. У шведов-то на том берегу десятки пушек.
        Пока Коган суетился на батарее и тяжелые гаубицы запрягали в артиллерийские упряжки, Аникита Иванович послал двух адъютантов за сикурсом к Шереметеву, а прапорщика Жеребцова — за помощью к фельдмаршал-лейтенанту Гольцу, который, как решил вчерашний военный совет, был обязан секундовать пехоту.
        — Вы же, генерал, — Репнин сердито обратился к полупьяному Чамберсу, — немедля отправляйтесь на левый фланг и переведите Копорский, Тобольский и Нарвский полки к трем мостам!
        — Но сие нарушение моей диспозиции! Уведя полки, мы теряем транжамент[3 - Транжамент (разг.) — от «ретраншемент».], а потеряв транжамент, мы проиграем баталию! — кичливо вздернулся в седле Чамберс.
        — «Транжамент»! «Транжамент»! — вскипел Аникита Иванович, — Да шведскому королю то и потребно, дабы мы носа из оного транжамента не высовывали. А как возьмет мосты, перережет коммуникации и зайдет на холм с тыла, что мы будем чинить в сем транжаменте? Сдаваться, как при первой Нарве? На-кось, батюшка, выкуси! — Аникита Иванович в бешенстве показал Чамберсу кукиш, — Я русский генерал, а не герцог де Кроа! Сдаваться на шведскую милость я не намерен. — И, отвернувшись от Чамберса, Аникита Иванович обратился к другому своему бригадному генералу, фон Швейдену:
        — Немедля переводите оные полки с левого фланга к мостам. А коль генерал Чамберс пьян, то и пусть один сидит в своем транжаменте! — И, не обращаясь более к Чамберсу, Аникита Иванович поскакал выводить из ретраншемента правофланговый Лефортов полк в помощь гренадерам, кои, почитай, час как одни бились у берега реки со шведами на глазах всей дивизии.
        — Я пьян! — бормотал оставшийся в одиночестве Чамберс. — Всякий русский свинья будет насмехаться над моей диспозицией! Ну я ему. покажу, кто пьян! Мне, кавалеру ордена Андрея Первозванного, сказать, что я пьян! Меж тем как я на деле совсем не пьян! — сердито бормотал Чамберс. Оставшийся с генералом верный Васька сердобольно налил еще одну чарку водйи. Чамберс выпил, крякнул, повеселел и поскакал к злополучному транжаменту.
        Пока русские генералы спорили да пререкались, шведская гвардия форсировала реку и па штыках прошла сквозь фронт гренадер. Бились яростно, злобно, грудь в грудь. Но шведы охватили одинокий гренадерский полк с флангов и сбили его с позиции. Аникита Иванович успел все же вывести из окопов Лефортов полк, который преградил было путь к мостам, но шведы, предводительствуемые самим королем, бросились на полк с такой фурией, что полковник Минстерман, командир ле-фортовцев, приказал дать сигнал к отступлению. Смешав ряды, лефортовцы хлынули через передний мост и отошли за ручей. Высланная команда не успела разрушить мост, и на плечах лефортовцев шведы захватили переправу и перешли ручей. Теперь они могли двинуться к последнему тыльному мосту по обоим берегам ручья и, в случае успеха, пресечь все коммуникации дивизии Репнина с главными силами. Первыми двинулись шведские гренадеры, пока шведская гвардия, перейдя по переднему, только что захваченному мосту, перестраивалась для атаки на другом берегу ручья. Полки делакарлийский, остготский, вестманландский и упландский шли в атаку в полковых колоннах с
развернутыми знаменами, с полковой музыкой и под барабанный бой.
        — Ваше превосходительство! Видите — впереди правой колонны всадник? То сам король шведский, его величество Карл Двенадцатый! Я видел его на Двине под Ригой, когда служил королю Августу! И сразу узнал! — с каким-то невольным восторгом обратился к Репнину фон 111вейден. Он только что прискакал с левого фланга, дабы сообщить, что Копорский, Тобольский и Нарвский полки уже на подходе.
        «И чего немец радуется? — поморщился Репнин, — Оттого, что узнал шведского короля? Да тут не радоваться, тут плакать надобно! Сикурса-то все нет! Воюем казацким строем, брошенные всеми, одни в лесу! — Ани-ките Ивановичу волком хотелось выть, столь близко он ощутил непременную гибель всей дивизии и своей, безупречной воинской чести и славы, наблюдая мерную и сокрушительную поступь шведских полковых колонн. — Идут как на параде!»
        Полковник Ростовского полка Мякинин отдал приказ:
        — Держаться твердо! Стоять при знаменах!
        Ростовский, Рязанский и Вятский полки, оградившиеся скрещенными полупиками, поджидали шведов в ретраншементе. Однако шведы и не думали атаковать ретраншемент, а, свернув вправо к ручью, кучно двинулись прямо на мост, прикрытый одной батареей капитана Когана. Даниель Коган закрыл глаза, увидев сей неприятельский афронт. Но его артиллеристы уже зарядили пушки и гаубицы и, казалось, даже обрадовались такому повороту дела — впервые за все сражение шведы оказались в досягаемости картечного выстрела. Грянул залп, и картечь русских орудий произвела огромное опустошение в рядах шведских густых колонн. Но шведы, смыкая ряды над убитыми и только ускорив шаг, упрямо маршировали за этим, казалось заговоренным от пуль и картечи всадником в узком синем мундире, своим королем. Карл XII даже не слез с лошади, и Репнин и фон Швейден с двухсот шагов ясно видели, как, повернувшись к своим драбантам, король сказал что-то, видимо, смешное и обидное в адрес московитов, и драбанты заржали так громко, что их смех явственно услышали на батарее.
        «Ах, ты смеешься, швед! Ну хорошо, то будет твой последний смех!» Чувствуя себя в тот миг могучим Иеговой, сеющим молнии, Даниель Коган опустил шпагу, и шестнадцать русских орудий густо, в-упор пальнули картечью. Когда пороховой дым развеялся, с королем не осталось и половины молодых и задорных драбантов, хотя сам он по-прежнему был жив и невредим и мчался во главе своих гренадер, бегущих прямо на батарею. «Всё! Мы не успеем зарядить пушки!» — подумал Коган.
        Сейчас его батарейцы будут переколоты у пушек толпой шведских гренадер, бегущих в яростную атаку во главе со своим сумасшедшим королем. Но в этот момент позади батареи грянуло русское «ура», и, оглянувшись, капитан Коган увидел бегом подходившие к батарее колонны Копорского, Тобольского и Нарвского полков.
        «Успели!» — облегченно вздохнул Аникита Иванович, глядя на подбежавшего к нему молодого полковника копорцев Ивана Головина. «Успели!» — радостно выдохнул капитан Коган и снова опустил шпагу. В упор, с пятидесяти шагов, в шведскую колонну снова ударили картечью пушки Когана, и одновременно грянул залп подходящей русской пехоты. Десятки шведов как подкошенные упали перед батареей.
        — Смотрите, король! — с такой тревогой воскликнул фон Швейден, что у Аникиты Ивановича поневоле мелькнула мысль: «Да кому же ты служишь?»
        И впрямь под Карлом упала лошадь, однако подскочивший драбант успел подвести запасную, и, прежде чем копорцы перелезли через рогатки, коими была ограждена батарея, шведский король, напоследок погрозив батарейцам шпагой, ускакал следом за своими отступающими гренадерами. Атака на левом берегу ручья была отбита.
        Но в тот самый момент, когда обрадованный Аникита Иванович троекратно целовал командира копорцев Головина, взгляд его невольно упал на другой берег ручья и он оледенел. Смяв остатки полка лефортовцев и отбросив их в лес, прямо к мосту, заходя в тыл дивизии, маршировала шведская гвардия.
        Отступать! Немедля отступать всем на тот берег! —
        Сорвался на крик Аникита Иванович. В тот миг, как согласно докладывали потом военному суду и Головин и
        фон Швейден, Аникита Иванович впрямь был похож на безумного, столь явственно он почувствовал при виде шведской обходной колонны непременную гибель своей дивизии. Словно услышав его приказ: «Отступать! Немедля всем отступать!» — из ретраншемента к тыльному посту первым промчался генерал-поручик Чамберс, за ним поспешал верный Васька. Однако и на сей раз выручил Головин со своими копорцами. Перейдя с левого берега ручья на правый, они первыми с фланга атаковали походившую колонну шведов. Шведская гвардия сбила копорцев, но их атака задержала шведов, а на правый берег ручья успел уже перейти Тобольский полк. Оградившись рогатками, сибиряки отбили две атаки шведских гвардейцев и прикрыли последний мост, по которому один за другим отходили полки дивизии Репнина. Отошли нарвцы, Рязанский и Вятский полки. Последними отходили батарея Когана и Ростовский полк. Только тогда шведские гренадеры бросились в повторную атаку. Они ворвались уже было на батарею, когда отходивший последним Ростовский полк развернулся и бросился в контратаку, спасая пушки. Шведов с батареи выбили, но оставшихся лошадей хватило лишь
на то, чтобы увезти легкие полковые пушки. Тяжелые гаубицы пришлось бросить, и впоследствии военный полевой суд поставил это главной виной Репнину и его офицерам. Сам Аникита Иванович до конца находился среди тобольцев. Под ним убило лошадь, пулей сорвало шляпу. Когда убило верного дончака, Репнин машинально снял зачем-то с лошади седло и с непокрытой головой побрел в рядах последней роты тобольцев, прикрывавших спасенные пушки. Оглянувшись, он увидел, как ростовцы Мякинина отбили еще одну атаку шведских гренадер на том берегу, но сами отступали уже не к мосту, а сначала к столь неудачливому ретраншементу, а оттуда — в дальний лес, шедший до самого Могилева. Аникита Иванович проводил прощальным взглядом сей отрезанный от дивизии полк и с обманутой надеждой устремил свой взор на вершины холмов, с которых по диспозиции должны были обрушиться на шведов драгунские полки фон дер Гольца. Но ни драгун, ни самого фельдмаршал-лейтенанта на тех холмах Аникита Иванович не узрел. Потому как драгунские полки явились на поле баталии токмо через два часа после ретирады дивизии Репнина.
        В ночь со второго на третье июля фельдмаршал-лейтенант фон дер Гольц и другой русский кавалерийский генерал — принц Гессен-Дармштадтский бодрствовали отнюдь не оттого, что поджидали неприятельскую атаку, а потому как занимались единственно важным, по их понятиям, делом: играли в карты. Хотя царь Петр и приказал по армии, дабы офицеры не проигрывали в карты больше рубля, знатные иноземцы на русской службе тот царев запрет на себя не распространяли, и ставки в игре, что велась в шатре принца Гессен-Дармштадтского, были очень высоки. Шатер принца принадлежал в свое время какому-то турецкому сераскеру, принц тот шатер отбил в лихой кавалерийской атаке еще в те времена, когда служил в армии австрийского цезаря под знаменами Евгения Савойского. И вот теперь шатер, обтянутый изнутри мосульским шелком, стоял в штабе русской кавалерийской дивизии на берегах безвестной белорусской речки Бабич.
        — И куда злодейка-судьба не забрасывает рыцарей шпаги... — вслух размышлял принц, сдавая очередную карту. — Ведал ли я год тому назад, когда под небом прекрасной Италии сражался против знаменитого французского маршала Вобана, что фортуне будет угодно забросить меня на границы Московии? Нет, ежели бы не карты, решительно можно было бы сойти с ума от бесчисленных перемен в моей злосчастной судьбе:
        «Говори, говори... — посмеивался про себя фон дер Гольц, который сорвал крупный выигрыш и оттого был весел и доволен жизнью. — Карты-то тебя и сгубили, мой принц! А ты туда же — фортуна!» И фельдмаршал-лейтенант вытянул из колоды туза.
        Нет, давно ему так не везло в карты, как в эту благословенную ночь! И оттого артиллерийскую канонаду, что началась вверх по реке, командующий всей русской кавалерией на левом фланге фельдмаршал-лейтенант фон дер Гольц воспринял довольно равнодушно.
        — Не разведать ли нам, что означает та дальняя пальба? — предложил принц. Карта принцу в ту ночь решительно не шла, и он рад был поводу на время прервать игру, дабы снова поймать улыбку фортуны.
        — Не беспокойтесь, мой принц! — Фельдмаршал-лейтенант решительно отклонил предложение принца Гессен-Дармштадтского направить на выстрелы одного из его адъютантов, хотя бы Романа Корнева.
        — Малый он смышленый и к тому же лихой кавалерист!
        — Попридержите вашего смышленого малого! — распорядился фон дер Гольц. — Стрельба на том фланге — сущие безделки! Вечор на военном совете у фельдмаршала Шереметева командующий артиллерией генерал Брюс обещался поутру поджечь своими тяжелыми пушками Головчино, чтобы выкурить шведа в чистое поле. Отсюда и столь ранняя канонада... — И Гольц весело покрыл валета дамой.
        Вот почему, когда посланный за сикурсом поручик Жеребцов на бешеном аллюре примчался в штаб командующего кавалерией, фельдмаршал-лейтенанта фон дер Гольца в штабе он не застал. Прапорщик был, однако, человек молодой, предприимчивый и не вернулся тотчас к Репнину, а помчался далее, в штаб дивизии принца Гессен-Дармштадтского, что прикрывала дорогу на Могилев. Уже совсем рассвело, когда лихой прапорщик разыскал наконец штаб принца и спрыгнул с лошади у роскошного турецкого шатра. Здесь толпилась целая куча важных офицеров, поскольку съехались вместе два штаба. Но никто из этих важных офицеров не решался войти в шатер и прервать важное занятие своих господ, хотя артиллерийская канонада вовсю разгоралась и явственно слышна была уже и ружейная перестрелка.
        Жеребцов войти в шатер, однако, не убоялся, распахнул полог и предстал перед генералами как раз в тот момент, когда к фон дер Гольцу снова пришли козыри. Он наотмашь сдернул треуголку и доложил просьбу Репнина о немедленном сикурсе. Однако генералы из речи прапорщика не поняли ни слова, поскольку оба ни слова не понимали по-русски. Кликнули толмача. Роман быстро вошел в шатер и перевел генералам просьбу Репнина.
        — Да добавь еще, что там люди гибнут! — гневно сказал Жеребцов. — На нашу дивизию, почитай, вся шведская армия навалилась, а они тут в карты режутся!
        — Ну, насчет карт я, пожалуй, переводить не стану! — отказался Роман. — А насчет того, что фельдмаршал-лейтенант обязан секундовать вашу дивизию, обязательно добавлю! — И Роман врезал-таки правду-матку.
        «Секундовать! Я обязан секундовать какого-то Репнина в тот самый миг, когда на руках у меня все козыри! — выругался про себя фон дер Гольц. — Но, с другой стороны, военный совет у фельдмаршала Шереметева действительно обязал меня секундовать князя! Что ж делать? А вот что...» И фельдмаршал-лейтенант принял поистине соломоново решение. Он приказал Роману вместе с поручиком Жеребцовым скакать к генералу Инфланду, конная дивизия которого стояла в версте от позиции Репнина, и передать ему приказ атаковать шведа с фланга. Затем Роман должен был доставить приказ генерал-поручику Ген-скину, что стоял со своими драгунами за оврагом, подать сикурс Инфланду. Сам же командующий кавалерией вернулся к карточному столу и доиграл-таки партию. Только сняв выигрыш и пересыпав золотые с карточного стола в широкие карманы своего кафтана, фон дер Гольц со своим штабом на бешеном аллюре помчался на поле баталии, приказав дивизии принца идти следом.
        Дивизия Инфланда, стоявшая влево от злополучного ретраншемента Репнина, оказалась в роли театрального зрителя, расположившегося в первых рядах. С холма, где восседал на могучем жеребце генерал, с утра закованный в рейтарские доспехи, он видел и переход шведами реки Бабич, и отход русских за ручей, и сражение у мостов, и отступление дивизии Репнина к лесу. Однако на все предложения штабных русских офицеров ударить во фланг шведской пехоте этот бывший прусский генерал отвечал сухо и надменно: «У меня нет приказа моего командующего фельдмаршал-лейтенанта фон дер Гольца. Без приказа нет атаки!»
        И продолжал без движения восседать на своем бранденбуржце даже тогда, когда шведы отрезали Ростовский полк и отбросили его сперва к ретраншементу, а затем к лесу.
        — Ваше превосходительство, разрешите, ударю во фланг и опрокину шведа... — К Инфланду подскакал молодой розовощекий шваб — бригадир Вейсбах. «Ах, эти швабы — — Инфланд презрительно скривил губы, — Они но знают, что такое дисциплина. Скажет командир: прыгни в колодец — прыгай не думая! Вот что такое прусская железная дисциплина!» — И Инфланд отрицательно покачал головой:
        Нет приказа — нет атаки, молодой человек! Вы думаете, командующий не знает, что делать? Там, наверху, Инфланд указал пальцем на небо, — бог знает все! Здесь, на поле сражения, все знает командующий! Первая прусская заповедь — повиноваться, наша вторая заповедь — исполнять, третья прусская заповедь — не думать и не болтать. На все есть командующий!
        В разгар этой отповеди, которую Инфланд давал своему бригадиру, и примчались гонцы от фон дер Гольца. Инфланд величаво разорвал конверт, протянутый Романом, и вслух прочел приказ, в спешке написанный фельдмаршалом на карточной колоде.
        — Вот теперь полный порядок! Орднунг! — важно заключил Инфланд и поднял руку в огромной перчатке с раструбом.
        Горнисты дали наконец долгожданный сигнал к атаке, и русские драгуны появились на поле баталии с опозданием на два часа, за которые дивизия Репнина была приведена шведами в полную конфузию и отброшена к лесу.
        Хотя с холма, где стоял Инфланд, ясно было видно, что дивизия Репнина уже отступила в лес, Жеребцов, несмотря на все уговоры Романа, все же решил идти в атаку вместе с драгунами, а затем лесом пробиться к штабу своей дивизии. Сам же Роман завернул назад, к оврагу, и поскакал искать другого кавалерийского генерала, ван Гонскина. Только потому, что у Инфланда ему дали проводника, Роман и сумел разыскать генерал-поручика Генскина, укрывшего свой штаб на потайной поляне в густом лесу, шедшем от оврага до самого Могилева. Ван Генскина, голландца по происхождению и сибарита по наклонностям, Роман застал за завтраком.
        Ван Генскин, плотно усевшись своими могучими телесами на маленький походный стулец, как раз собирался нить кофе, когда прискакал посланец от этого несносного выскочки фон дер Гольца и привез приказ выступать. Ван Генскин, который, как и Чамберс, был иноземцем старого выхода и служил в русской армии еще при Лефорте и Гордоне, почитал себя обойденным по службе фон дер Гольцем, так же как Чамберс — Репниным.
        Подозвав своего заместителя бригадира Чернцова, ван Генскин приказал ему постепенно выводить полки через овраг. Молодой и расторопный Чернцов с похвальной быстротой перебросил Санкт-Петербургский, Азовский и Рязанский драгунские полки по двум мостам, проложенным через овраг, и собирался уже переводить артиллерию, когда позавтракавший ван Генскин появился у переправы и оглядел поле баталии бодрым оком. Как опытный генерал, он сразу понял, что атака его драгун безнадежно запоздала. Давать сикурс было уже некому — Репнин разбит. И ван Генскин велел заворачивать полки обратно. Как всегда при контрприказах, началась несусветная путаница: артиллерия все еще шла по мостам, а кавалерия стала заворачивать обратно. Переправу огласили приказы и контрприказы офицеров, матерные крики возниц, ржание лошадей, и в дивизии ван Генскина началась такая сумятица, что, ударь сейчас шведы, вся дивизия скатилась бы в овраг. В сей миг и примчался сам командующий фельдмаршал-лейтенант фон дер Гольц.
        В полухмелю фельдмаршал-лейтенанту померещилось, что драгуны ван Генскина бегут перед шведами, и, отчаянно работая палашом, он пробился через мост, встретил здесь Чернцова и отдал ему новый приказ, отменяющий контрприказ Генскина, отчего сумятица вокруг мостов превратилась в столпотворение. Посему Чернцову, выполнявшему уже третий по счету приказ, удалось вернуть с моста и развернуть для атаки только один Санкт-Петербургский полк дивизии Генскина. Сам же ван Генскин в это время с пунцовым от обиды лицом препирался с фельдмаршал-лейтенантом.
        — Вы лежебока, Генскин! — кричал фон дер Гольц. — Два часа стояли в лесу и не дали сикурса ни Инфланду, ни Репнину! А еще старый солдат!
        — Возможно, я и лежебока, но не путаю военные карты с картежной колодой, ваше превосходительство! — обозлился Генскин, — И в любом случае я доложу князю Меншикову, что ваш приказ запоздал.
        — Запоздал?! Да баталия только начинается, — взревел фон дер Гольц, — а ежели вы такой сибарит, я сам поведу в атаку ваших драгун!
        Завернув коня, фельдмаршал-лейтенант вылетел перед фронтом Санкт-Петербургского драгунского полка, лихо взмахнул шпагой и на рысях повел полк вперед. Но не успели драгуны Гольца подняться к холму, на коем стоял не так давно штаб Инфланда, как из-за склона беспорядочно хлынули эскадроны Белозерского драгунского полка. В их рядах скакал и сам Инфланд на своем прославленном бранденбуржце. В стычке со шведскими рейтарами он потерял шлем и теперь мчался с непокрытой головой. Он сам толком не мог понять и объяснить, что произошло, но только помнил, что, пока белозерцы поэскадронно перебирались через глубокий ретраншемент Репнина, раздался крик «засада!» и с горы, с тыла, показались рейтары Рёншильда. От реки же, с фронта, на белозерцев мчались драбанты и волохи, ведомые самим королем. Белозерский полк оказался между двух огней, разрезанный к тому же окопами злополучного ретраншемента, и произошло то, что и должно было произойти: шведы опрокинули и погнали русских драгун. А этот мальчишка Вейсбах куда-то исчез со своими полками (Инфланд не мог знать, что именно Вейсбах с псковскими и тверскими драгунами,
врезавшись во фланг шведам, преследовавшим отходивший к лесу Ростовский молк, отвлек на себя шведских рейтар и тем самым спас ростовцев от полного истребления). Но пока Вейсбах бился у леса, Рёншильд опрокинул белозерцев и отрезал нее пути к оврагу, так что Вейсбаху с его полками пришлось выбираться с поля баталии лесными прогалинами. Все же он сумел отойти и вывести оба полка на Могилевскую дорогу.
        Принц был мрачен. Он, конечно, знал, что, как старый солдат, выполнит свой долг, но выполнят ли его эти мальчишки? Принц с недоверием всматривался в безусые лица русских драгун. Вспомнилась недавняя беседа и Москве с английским послом Чарлзом Витвортом.
        Беседа та вышла накануне отъезда принца в армию, когда на проводах было изрядно выпито и у господина мосла от щедрого угощения развязался язык. «Царская армия — армия рекрут! — насмешливо сказал тогда англичанин. — Большая часть солдат из первого рекрутского набора. На всю русскую армию нет и трех способных генералов. У пехоты никудышные ружья, у кавалерии простые мужицкие лошадки. Меж тем у шведского короля старые солдаты, опытные генералы, несокрушимая энергия, непоколебимая решимость. Словом, вы поставили не на ту карту, мой принц!» — заключил посол свой доверительный рассказ. Что ж, вероятно, он был прав, этот англичанин! И пожалуй, надобно было предложить свою шпагу шведскому королю. Впрочем, у шведов и так полным-полно добровольцев. Среди них можно было и затеряться,'-А главное — шведы не платили вперед. Барон Гюйссен же дал ему в Вене вперед годовое жалованье, и принцу удалось рассчитаться с самыми неотложными долгами картежной чести. Так он, принц Гессен-Дармштадтский, оказался русским дивизионным генералом и едет стремя в стремя с этим молоденьким поручиком. Впрочем, если все русские
драгуны бьются так лихо, как бились драгуны этого поручика в Смолянах, английский посол, возможно, и ошибается и русская армия не столь уж слаба, как представляет ее сэр Чарлз Витворт. Размышления принца прервали раздавшиеся у опушки выстрелы, и примчавшийся из передового дозора сержант доложил, что шведы уже за оврагом. Роман перевел слова сержанта принцу, и тот невольно спросил:
        — А где же драгуны Инфланда и Генскина, где, наконец, сам фельдмаршал-лейтенант фон дер Гольц?
        — Не могу знать, ваше превосходительство! — бойко ответил сержант. — А только поле пусто, а у оврага на сей стороне шведы. Семку Кобылина шведской пулей свалило!
        — Что за чертовщина?! — разъярился принц, — Но могли же бесследно исчезнуть сразу две дивизии и сам командующий. Скорее всего, к оврагу прорвался какой-то случайный отряд шведов, и мы его выбьем.
        — Драгуны, вперед! — Принц на рысях повел Троицкий передовой полк по лесной дороге.
        Однако на широком поле, что начиналось за оврагом, их поджидал не случайный отряд шведов, а все четыре рейтарских полка Рёншильда, выстроенных в боевой порядок. Шведы встретили драгун картечыо из захваченных у оврага русских конных орудий, а затем всей фурией бросились на не успевшие развернуться к атаке эскадроны Троицкого полка. Передние эскадроны не выдержали атаки и повернули назад, задние же все напирали, поскольку на них давили еще три полка дивизии принца Дармштадтского. Возникла свалка у выхода из леса. Подтянув орудия, шведы дали новый залп. Образовался завал из трупов и поваленных лошадей, пройти через который не могли ни русские, ни шведы. В таких обстоятельствах принц приказал завернуть остальные полки дивизии и отходить на Могилевскую дорогу. «Главное ныне — прикрыть путь на Могилев!» — здраво рассудил принц. И когда его дивизия вышла из леса, принц Гессен-Дармштадтский не помчался сразу в Могилев вслед за фон дер Гольцем, Инфландом и Генскином, а поставил все свои три нетронутых полка в арьергард. Под прикрытием этого арьергарда расстроенная русская конница благополучно отошла к
Могилеву. Правда, шведы не преследовали. У рейтар фельдмаршала Рёншильда утомились лошади.
        Александр Данилович Меншиков запоздал на поле баталии по причине самой веселой. Сразу после военного совета, мельком взглянув на дождливое небо и решив, что ненастье означает перерыв в военных действиях, светлейший поспешил в гости. Всю ночь в загородном замке Радзивиллов гремел бал, и офицеры штаба светлейшего все еще лихо отплясывали мазурку с прекрасными панночками, когда так некстати примчались гонцы от Шереметева, привезшие приглашение поплясать под шведскими пулями. Александр Данилович пляски сей никогда не боялся и пулькам не кланялся, но ночной неприятельской диверсией был крайне недоволен. Он почти совсем было уговорил хозяина замка литовского магната Радзивилла подарить ему, Александру Данилоничу, наследственную саблю, усеянную алмазами (цена той сабли не менее восьмидесяти тысяч), обещая за то Радзивиллу свою дружбу до гробовой доски и заступничество перед самим царем, как вдруг прискакал офицерик от фельдмаршала и вручил личное послание Бориса Петровича. Шереметев умолял поспешить. И Александру Даниловичу ничего не оставалось, как лететь на поле баталии, так и не заполучив вожделенной
сабли с алмазами.
        По дороге, встречая бредущих навстречу раненых солдат из дивизии Репнина, светлейший понял, что дело навязалось нешуточное, и было досадно и неловко, что он запоздал к этому делу. Потому в ставке фельдмаршала Александр Данилович не только не отменил приказ Шереметева о посылке кавалерии Ренне, но заявил, что он сам поведет сикурс на помощь третьей дивизии.
        Борис Петрович встретил решение царского фаворита с немалой радостью: у него точно гора с плеч свалилась — не одному теперь, слава богу, перед царем ответ держать!
        — Съезди, съезди, батюшка, к Аниките Ивановичу и возьми в команду его войско. Иные полки там, как мне доносят, в немалую конфузию пришли! Так что сикурс твой придет в самую пору! — напутствовал фельдмаршал царского любимца. — Глядишь, и побьешь шведа, завернешь его восвояси за речку!
        Но стоило Меншикову выехать на лесную дорогу, как он понял, что ему не только не завернуть шведа за речку, но и не собрать полки третьей дивизии. По лесной дороге под жарким июльским солнцем густо валили, перемешав ряды, батальоны и роты дивизии Репнина. Иные солдаты шли без ружей, а иные и без порток. В конце этой толпы Менцшков узрел и самого Аникиту Ивановича. Понурый, запыленный, с непокрытой головой, Репнин брел в рядах своего расстроенного воинства, что-то бормоча под нос и зачем-то неся, как горшок щей в руках, кавалерийское седло.
        — А вот и наш герой! — насмешливо кинул офицерам своего штаба Меншиков и чуть ли не наехал на своем рыжем англизированном горячем жеребце на незадачливого генерала. Вся гордая фигура светлейшего, в развевающемся небесно-голубом плаще, обшитом золотом и застегнутом бриллиантовой запонкой, в лихо посаженной шляпе, украшенной страусовыми перьями, в начищенных до блеска ботфортах с сияющими серебряными шпорами была, полной противоположностью сгорбленной фигуре Репнина, подавленного свалившимся на него несчастьем. «А ведь еще вечор не кто иной, как сей герой, осмеливался оспаривать мое мнение в военном совете и почитался всеми как один из моих явных и удачливых соперников в погоне за воинской славой! — подумал Меншиков. — Но вот поди же, какой конфуз! Правду, должно, молвят, что воинское счастье переменчивей сердца красавицы!» И, движимый то ли состраданием, то ли простой солидарностью генерала с генералом, Меншиков приказал подвести Аниките Ивановичу и его адъютантам лошадей. Притом, правда, не удержался, съехидничал: «Боюсь, как бы, пеший, он в плен к шведам не угодил! Все велика добыча!» Когда
возвернулись на большую дорогу, та была заполнена колоннами отступающих дивизий Шереметева и Алларта. Получив от Меншикова известие о разгроме дивизии Репнина, Борис Петрович не колебался ни минуты и самолично дал приказ всей армии немедля отступать за Днепр.
        После головчинской конфузии русская армия тремя колоннами — у Копыси, Шклова и Могилева — переправилась через Днепр. Главный штаб с фельдмаршалом
        Шереметевым и сиятельнейшим князем Меишиковым стал в деревне Горки. Здесь, по общему согласию господ генералов, хитроумному Шафирову — помощнику Андрея Ивановича Головкина — и было поручено сочинить реляцию о недавней оказии. Будущий российский вице-канцлер потребовал себе перо, чернила, бутылку особливо любимого им доброго токая и заперся в пустой избе на весь день. К вечеру из-под его пера и родилась реляция, утвержденная затем на общем совете. В реляции, спешно пересланной в Москву и помещенной в газете «Ведомости», отмечалось, что русский штаб и не намерен был давать под Головчином генеральной баталии, а хотел лишь задержать шведов на пасах через реку Бабич и что уж коли пришлось дать частную баталию и случилось отступать, то все делалось по совету господ генералов и но велению фельдмаршала Шереметева. Ретирада сия добрым порядком была учинена. Правда, притом потеряли несколько пушек, чем и будет неприятель безмерно гордиться, но пушки те так крепко завязли в болотах, что генералы сами порешили в болотах их и оставить! В заключение же реляция подробно вещала о злодействах, чинимых шведами,
«поскольку в том бою усмотрено, что неприятель с отравою и конскими волосами начиненными нулями, противно всех христианских народов обычаю, стрелял, дабы раны от оных неисцелимы были».
        С реляцией спешили, дабы опередить шведов. И действительно, головчинскую оказию в Стокгольме объявили великой победой, а в Голландии была заказана и выбита еще одна медаль в честь непобедимого северного паладина. Европа почитала царя Петра после головчинской акции политическим трупом, которого ожидает в лучшем случае Сибирь, и только никак не могла порешить, сохранит ли Карл Москву за царевичем Алексеем или возьмет ее в свое прямое правление, назначив взамен царевича шведского генерал-губернатора. В Лондоне кредиторы русского посла графа Матвеева были так перепуганы предстоящим банкротством России, что задержали посла среди бела дня на улице и отвели его в тюрьму для должников.
        Самому Петру известие о головчинской конфузии доставил гвардии капитан Девьер, перехвативший царя на дороге от Великих Лук к Смоленску. Петр посадил обрусевшего португальца в свою дорожную двуколку, молча прочел хитроумную реляцию Шафирова, сплюнул и разорвал бумажку в клочки. Затем обернулся к Девьеру, приказал:
        — Говори честно!
        Девьер понял: «Вот он, карьер!» Соврет, как предлагал Шафиров, — и впереди каторга, скажет правду, как знать, — шагнет к генеральскому чину. Врать португалец не стал, передал, пока во всю прыть мчались к Смоленску, всю истину о головчинской конфузии.
        — Тюренни! Мать их так! — бешено выругался Петр, когда Девьер кончил свой рассказ о печальной конфузии. «Вскормил, вспоил, в Европе обучил воинскому искусству. Думал — достигли некоего градуса и регулярства. Не Вобаны, конечно, но на шведа хватит! И вдруг снова конфузия! Сперва пас через Березину упустили, потом под Головчином меж собой до того перелаялись, что швед всех, почитай, поодиночке побил. Одно хорошо — увели войска вовремя! Нет, рано нам пока генеральные баталии разыгрывать, рано!»
        В штаб-квартиру в Горки царь прибыл столь угрюмый и мрачный, что Меншиков и Шереметев так и шарахнулись: а ну как после страшных стрелецких начнутся генеральские казни!
        В тот же вечер генерал от кавалерии Александр Данилович Меншиков келейно еще раз ознакомился с царской дубинкой. Впрочем, Александр Данилович сим малым наказанием был даже доволен. Могло быть и хуже, доложи Девьер о танцульках в поместье Радзивилла. За сие умолчание Девьер вошел с той поры у Александра Даниловича в великую милость.
        Фельдмаршал Шереметев царевой дубинкой «обласкан» не был, но наутро получил жесткий царский указ: «Понеже в прошедшей оказии под Головчином дивизии генерала князя Репнина многие полки пришли в конфузию и, не исправив должности своей и покинув пушки, непорядочно отступили, а иные и не бившись, а которые бились, так казацким, а не солдатским строем, — то про сие злое поведение накрепко разыскать!» По сему указу был создан военно-полевой суд из двух комиссий. Президентом первой комиссии стал Меншиков, президентом другой — Шереметев. Комиссия Меншикова была скорая и, за месяц, что русская армия стояла в Горках, провела следствие и порешила: генерала от инфантерии князя Аникиту Ивановича Репнина за непорядочные действия и отсутствие регулярства в войсках разжаловать в рядовые, а полки его расписать по другим дивизиям. В тот же день, пятого августа, генерал-поручик Чамберс решением суда лишался ордена святого Андрея Первозванного и был разжалован в рядовые, «потому как в сражении под помянутым Головчином поступил худо и сопливо».
        Комиссия же фельдмаршала Шереметева, напротив, была неспешной. Судить она должна была кавалерийских генералов фон дер Гольца, Инфланда и Генскина за несогласные и непорядочные действия. Но суд над ними генералами так и не состоялся, поскольку шведская армия после долгой стоянки в Могилеве перешла вдруг Днепр и решительно двинулась к Смоленску. Снова занялись пожары на русских рубежах. И в разгар кампании суд над генералами от кавалерии был отложен. Петр почел, что участь Репнина достаточно напугала и подтянула прочих российских Тюренней, коим предстояло, как и те дни казалось, в скором времени оборонять Москву.
        Мятежная галера
        В золотую осень на Балтике стоят удивительно тихие дни, когда белесое небо сливается с неподвижной водой и непонятно, по морю или по небу скользит галера. Издали ритмичные взмахи весел напоминают трепетанье крыльев у цветистой бабочки, легко порхающей над водой. Но стоит заглянуть с палубы в трюм, как поневоле отшатнешься при виде скованных цепями полуголых потных людей, под бичами надсмотрщиков в лад сгибающихся над веслами, яко единый нечеловеческий механизм. Не случайно галеры долгое время считались самой страшной каторгой во Франции и Испании, Венеции и Генуе. Па шведских галерах в Северную войну, вопреки всем правилам и обычаям, на весла были усажены русские пленные, и бичи надсмотрщиков вовсю гуляли по их спинам. Правда, капитан галеры «Звезда» Аксель Грюневальде считал, что гораздо лучше русских пленных заставляет работать песня. Дюжий капитан до слез любил хоровые песни, и сам, бывало, спускался в трюм, чтобы послушать, как поют русские. Когда капитан Аксель Грюневальде был доволен песенниками, в обычную бурду из брюквы, которой обычно кормили каторжных гребцов, клали по маленькому кусочку
мяса, хотя капитан и знал, что сие противоречило королевским постановлениям о строжайшем обращении с русскими пленными. Казалось, король Карл не почитал русских за людей и в каждом споем обращении к Сенату или в письме к родной сестре Ульрике Элеоноре требовал все более жестокого обхождения с пленными. По именному королевскому указу все здоровые пленные русские солдаты были посланы на галеры, а попавшие в шведский полон русские генералы и офицеры содержались в трюмах под крепким караулом. В то же время с пленными саксонцами и датчанами шведы обращались крайне учтиво и не только не посылали их на галеры, но и позволяли саксонским генералам и офицерам вольно разгуливать по Стокгольму, вести переписку, получать с родины деньги и гостинцы. Когда царь Петр Предложил через своего недавнего союзника Августа произвести размен военнопленных, то Карл XII с обычным своим высокомерием потребовал всех пленных шведов немедля отпустить, пообещав, что русских пленников он отпустит, когда войдет в Москву. Так что ответом на предложение царя о размене пленных был королевский указ, ужесточивший и без того тяжелое
положение пленных россиян.
        В результате сего указа галера «Звезда» была направлена в крепость Або, что в Финляндии, и приняла там живой груз: несколько русских офицеров во главе с генерал-кригскомиссаром князем Яковом Федоровичем Долгоруким, которых велено было из Або перевезти в город Уму, поближе к Полярному кругу и подалее от русских рубежей.
        Князь Яков Федорович Долгорукий, мужчина высокого роста и могучего телосложения, сразу внушал невольное почтение и своей фигурой и огромными, какими-то даже не русскими, а старопольскими усами, свисающими вниз и завитыми на кончиках в колечки. Было непонятно, как такой могучий человек, ударом кулака способный свалить быка, сдался в плен под первой Нарвой. Аксель Грюневальде решил при случае обязательно спросить о том князя. Пока же Долгорукого и бывших с ним двух пленных русских полковников Аксель Грюневальде разместил, вопреки всем королевским указам, не в тесном и душном трюме, а в каюте для гостей на корме, и галера «Звезда», выйдя из гавани Або, взяла курс на Уму. Вскоре корабль настиг полный штиль, паруса беспомощно повисли, и галера пошла на веслах. Чтобы подбодрить гребцов и увеселить свою душу, капитан приказал грянуть песню. Вел песню новенький русский пленный, доставленный на галеру при странных для капитана обстоятельствах, прямиком из Саксонии в Штральзунд, где тогда стояла «Звезда». Сопровождавшие узника королевские драбанты на все расспросы капитана только многозначительно качали
головами. Потом один из них шепнул капитану, что этот пленный, Никита, — русский шпион, надерзивший в замке Штольней самому королю, и сослан он на галеры навечно, поскольку никакому размену пленных не подлежит.
        Капитана такой ответ не вполне удовлетворил. Он знал, что шпионов обычно расстреливают или вешают, и потом, какой шпион открыто надерзит королю? Но как бы там ни было, капитан Грюневальде новичком остался весьма доволен. Во-первых, природа наделила его немалой силой, и капитан определял его первым загребным, а во-вторых (и это было, пожалуй главное для капитана), —сам господь бог, должно быть, наградил русского молодца высоким и красивым голосом. Да и песен он знал немало, к тому же мог свободно Переводить капитану слова русских песен на немецкий язык (сам капитан хотя и имел шведское имя, но носил немецкую фамилию и родом был из германского портового города Висмара, захваченного шведами еще в Тридцатилетнюю воину). Гребцы запели длинный и поучительный сказ о горе-злосчастье:
        И как от батюшки было от умного
        И от матушки да от разумныя
        Зародилось чадушко безумное.
        Безумное чадо, неразумное...-
        стройно и высоко вел песню Никита, с тоской вспоминавший в тот миг тихий Новгород и приветливый дедушкин дом. Подумать токмо, что колокольный благовест над Новгородом он променял по доброй воле сперва на солдатскую службу, а затем на вечную шведскую каторгу! Первые дни после военно-полевого суда в Штральзунде Никита ног под собой не чуял от радости, что шведский суд приговорил его не к расстрелу или виселице, а лишь на вечную каторгу. Но уже в первые дни пребывания на галере, когда руки покрылись волдырями, он понял, как страшно звучит этот приговор — «вечная каторга». Правда, товарищи чем могли помогали Никите, сидевший рядом с ним на банке чигиринский казак Осип дал ему смальца, и раны на руках загнили, помор Тимофей обучил его тонкому искусству гребли, дабы уметь соизмерять свои силы. Но в свободную минуту обжигало. «Вечная каторга!» Его товарищи могли еще рассчитывать, что их отпустят на родину по окончании воины. У него же слово «вечная» отнимало последнюю надежду. Оставалось положиться на побег, но Как побежишь, коль ноги скованы железной цепью и даже в гальюн идешь,прыгая как кузнечик.
Иногда, правда, капитан зазывал Никиту и двух-трех его товарищей — казака Осипа, матроса Ивана Савельева, плененного под Мур-Мызой гренадера Степана к себе в каюту, где он принимал гостей, и приказывал петь подблюдные песни. В те часы по приказу капитана с ног пленных снимали цепи и, чтобы не смущать гостей растерзанным видом каторжников, Им выдавали матросское платье. Но то было два-три раза на стоянках корабля в Гетеборге или Карлскроне. В другую пору случай бежать не представлялся, а куда же убежишь от шведов в Швеции?
        Лег молодец — как маков цвет,
        А стал молодец — как мать родила, —
        продолжал выводить Никита грустную и протяжную песню про непутевого молодца. По всему видать, песня тронула капитана. Сей бравый шкипер крикнул боцмана и приказал подать к себе в каюту романеи. Первую чарку Аксель Грюневальде выпил не закусывая и строго воззрился на боцмана, в глазах которого мелькнула усмешка. «Кто есть капитан на корабле? Бог и король в едином лице!» — Аксель Грюневальде сурово погрозил боцману пальцем.
        Одевали ему отец-матушка
        На ножки сапожки турец-сафьян... —
        складно пели гребцы.
        Капитан после второй чарки совсем пригорюнился, слушая неспешный сказ о горе-злосчастье. Разве и его, Акселя Грюневальде, не преследует рок или горе-злосчастье? В сорок лет он командовал фрегатом «Нептун», лучшим фрегатом в королевском флоте, и был уже представлен к званию шаутбенахта. А вот надобно же было ему зайти в злосчастный кабак в Стокгольме и учинить там жестокую баталию с королевскими гвардейцами. Стокгольм — городок небольшой, об этом происшествии в Адмиралтействе стало ведомо на другой же день. И прости-прощай фрегат «Нептун» и чин шаутбенахта. Акселя Грюневальде послали командовать каторжной галерой, которую какой-то остряк из Адмиралтейства наименовал «Звездой». «Невысоко же та звезда восходила!» — вздыхал капитан после третьей чарки рома. В этот момент вошел караульный сержант и доложил, что русский князь просит разрешить ему и его товарищам прогуляться по палубе.
        — Что ж, они такие же люди, как и мы! Веди их ко мне! — гордо ответствовал Грюневальде, забывший в тот час о всех инструкциях Адмиралтейства. «Я вам, господа из Адмиралтейства, не тюремщик, а боевой капитан..,» — мысленно показал он в тот миг кукиш всему королевскому Адмиралтейству.
        Зайди, зайди на царев кабак,
        Выпей винца не со множечко,
        Облей-обкати свое ретивое сердечушко,
        Развесели свою младу головушку,
        Ходючись, бродючись по той чужой,
        По дальней сторонушке! —
        грянул хор гребцов.
        — Слышь-ко, княже, никак русские поют? — обратился к Якову Долгорукому стрелецкий полковник Козодавлев, взятый в плен под первой Нарвой в стрелецкой дивизии Трубецкого.
        — И впрямь... —басисто прогудел Долгорукий и обратился к Грюневальде на той смеси шведских, немецких и финских слов, коей выучился в крепости: — Не чаял я услышать здесь родную речь, господин капитан! Разве у вас в трюме сидят русские гребцы?
        Аксель Грюневальде согласно кивнул головой и поднес палец к губам:
        — Тсс... Послушайте, господа, какой голос!
        Выходила женщина кабацкая,
        Личушко у ней — быдто белый снег, —
        высоким тенором выводил Никита, а хор согласно грянул:
        Лег молодец — как маков цвет,
        А стал молодец — как мать родила!
        Аксель Грюневальде песню душой понял и, как старый морской волк, выпил третью чарку рома не закусывая. После чего предложил Долгорукому:
        — А что, генерал, скажете, если я вызову трех-четырех песенников в мою каюту и мы послушаем за обедом ваши прекрасные русские песни?
        Удивленный Долгорукий, разумеется, согласно кивнул головой.
        Так за столом капитана началась, на зависть несущему вахту флотскому лейтенанту Густаву Оксеншерне, славная баталия с Бахусом. В самом ее начале полковник Козодавлев, по уговору с князем Яковом, преподнес капитану ценный презент: золотой складень с надписью: «Моление головы московских стрельцов Ивана Козодавлева». Складень тот Иван Козодавлев чудом сохранил и берег до крайней надобности. Подарок Козодавлева окончательно разнежил душу капитана. Грюневальде долго рассматривал складень, пробовал золото на зуб, потом щедрой рукой налил гостям по матросской чарке рома и махнул рукой: песню! Стоявшие у дверей Никита с товарищами завели застольную:
        Ты не вейся, не вейся, трава с ракитой,
        Не свыкайся, не свыкайся, молодец с девицей...
        — Вот скажите, отчего вы, князь, столь могучий и знатный человек, — по слогам уже бормотал Аксель Грюневальде, — сами отдали под Нарвой шпагу и сдались на аккорд?
        Князь Яков в ответ усмехнулся в усы и ответил прямо и честно:
        — Под Нарвой можно было или уложить все войско, или сдачей генералов и артиллерии спасти тысячи солдат. И я спрашиваю вас, капитан, что важнее: полсотни старых генералов и офицеров и древние пушки или двадцать две тысячи молодых обученных воинов? Полагаю, король Карл допустил тогда под Нарвой большую промашку, выпустив русских солдат!
        — И все же плен есть плен! — Аксель Грюневальде с пьяным упрямством покачал головой. Затем весь задергался, вскочил и поднял новую чарку: — Коль попадать в плен, так только в плен к Бахусу! Виват!
        — Виват! — охотно подхватили русские.
        Новая чарка произвела на капитана столь живительное впечатление, что он выскочил на капитанский мостик и отдал приказ дать салют из носовой пушки в честь храброго русского князя. Вышедший следом за ним князь Яков столь растрогался данным в его честь салютом, что высыпал из кармана десяток золотых ефимков, зашитых им в свое время с великим бережением в кафтан, и передал боцману со словами: «Угости, братец, команду за мой счет!» Боцман оглянулся было на капитана, но тот пьяно махнул рукой:
        — Бери, коль дают! Бочку рома команде!
        Пока совершались все эти события на капитанском мостике, Козодавлев в каюте быстро подошел к Никите и осведомился, сколько в трюме пленных и все ли русские.
        — Все русские, а наберется полета! — ответил Никита.
        — Воли хотите?
        — Еще бы не хотеть! — загудели товарищи Никиты.
        — Тогда берите! — Козодавлев достал из-под камзола напильник. — К вечеру освободите всех товарищей от оков и, как запоете вечернюю всемирную славу и дойдете до слов: «Дерзайте убо, дерзайте, люди божии!» — хватайте весла и бросайтесь на шведов!
        Через минуту, когда капитан с князем вернулись в каюту, напильник был уже упрятан в матросской робе Никиты. Аксель Грюневальде невидящим взором уставился на певчих и махнул рукой: теперь плясовую!
        — У Параньки, у белянки бело тело, тело бело! — Матрос Иван Савельев лихо пошел вприсядку.
        — Виват капитану Акселю Грюневальде! — Князь Яков самолично налил капитану полную чару рома.
        — Виват капитану! — дружно гаркнули собравшиеся на баке вокруг бочки с ямайским ромом матросы. Аксель Грюневальде поднялся, самоохотно выпил и рухнул на постель. Вызванный князем боцман бережно прикрыл капитана одеялом.
        Тем временем певчие юркнули в трюм. В суете вокруг капитана, к тому же зазываемый своими сотоварищами с бака, боцман даже не успел распорядиться заковать Никиту и его товарищей в оковы. А к вечеру распоряжаться на палубе было уже некому. Вся команда, за исключением молоденького лейтенанта Оксеншерны и нескольких вахтенных матросов, была мертвецки пьяна. Все, что мог сделать Густав Оксеншерна, так это поднять паруса и поймать легкий вест-норд.
        — Ну, я покажу этой пьяной немецкой свинье! — сердился лейтенантик, поневоле выстаивающий вторую вахту подряд. — Мало того что сам напился, так споил боцмана и, почитай, всю команду. Сразу же в порту доложу обо всем начальству и отпишу дядюшке-адмиралу.
        Если бы лейтенантик не был бы в таком гневе и столь старательно не маневрировал бы в ночном море, стремясь поймать ветер в паруса, а заглянул бы в трюм, он увидел бы, как с помощью напильника один русский пленный за другим освобождается от оков. Забыл лейтенантик и о том, что пьяный боцман не устроил обычной предвечерней поверки каторжных.
        Поздним вечером дверь из каюты князя Якова тихонько отворилась и могучая рука Долгорукого легко перенесла часового солдата, задремавшего у порога, в каюту. Здесь князь Яков и полковник Козодавлев сунули шведу кляп в горло и связали по рукам и ногам. Вслед за тем они незаметно проскользнули в каюту капитана. Акселю Грюневальде никакой кляп был не потребен —он спал поистине мертвецким сном. Князь Яков и Козодавлев сняли со стены пистолеты капитана и зарядили их. В этот миг обычная вечерняя молитва в трюме дошла до слов: «Дерзайте убо, дерзайте, люди божии!» По этому сигналу Никита и казак Осип дружно дернули за ноги двух караульных солдат, стоявших у открытых люков, и в руках у пленных оказались два мушкетона. Остальные вооружились веслами.
        Густав Оксеншерна обернулся на неясный шум и едва успел крикнуть: «Измена!» — как князь Яков разрядил в него пистолет и взбежал на капитанский мостик. Рулевого застрелил Козодавлев. Так капитанский мостик оказался в руках нападавших. Однако стоявшие на носу вахтенные успели расхватать мушкеты и дать залп. Козодавлев упал, а князя спас высокий руль, куда угодили две пули. Увидев, что Долгорукий один, вахтенные матросы бросились к мостику. Однако князь Яков, выхватив шпагу из рук Оксеншерны и успев вытащить второй пистолет, дал им твердый отпор. Первого матроса он сразил на лесенке из пистолета, от остальных отчаянно отмахивался шпагой. В эту минуту из трюма выскочили Никита и Осип и выстрелили в вахтенных. Один из матросов упал, трое других обернулись на палубу и ахнули: из палубных люков выскакивали десятки раскованных гребцов с веслами в руках. Иные из них были вооружены теми самыми цепями, которыми были закованы. Матросы выстрелили было из мушкетов, но пули не могли уже остановить людей, вдохнувших вольного ветра. Один из вахтенных упал от шпаги князя Якова, двое других были оглушены веслами и
обезоружены.
        Шум и выстрелы разбудили наконец в кубрике на корме боцмана и пьяную команду. Выскочивший первым, боцман сразу оценил положение, с двумя матросами бросился к кормовой пушке и начал заворачивать ее на палубу. Остальная команда, расхватав мушкеты, открыла беглый огонь по безоружным гребцам. Несколько человек упало, остальные попятились, укрываясь на носу за капитанским мостиком.
        Момент наступал решительный. Выручил здесь восставших простой гренадер, бывший деревенский кузнец Степан Иванов. Размахивая каторжной цепью, Степан обернулся к оробевшим было товарищам, крикнул:
        — Аль, молодцы, воля вам не мила! За мной, люди русские! — и бросился навстречу шведскому залпу. Пули его счастливо миновали. Степан, орудуя сдвоенной цепью, как кузнечным молотом, первым взбежал на корму. А следом за ним полсотни вооруженных веслами и цепями каторжных пошли на абордаж высокой кормы. Боцман так и не успел развернуть пушку — упал, оглушенный каторжной цепью. Никита и Осип, успев перезарядить мушкеты, сняли двух солдат-караульщиков, целившихся в князя Якова. Скоро могучая фигура Долгорукого тоже появилась на корме. Началась рукопашная. Каторжные дорвались до горла своих угнетателей, и морскую купель приняли ненавистные надсмотрщики и караульные солдаты, выброшенные за борт. С десяток уцелевших матросов заперлись в кубрике.
        — Не трогать их! Теперь они наши пленники! — распорядился Долгорукий.
        Похоронив в волнах убитых — и своих и шведов, — насчитали в своей корабельной команде сорок четыре человека. Князь Яков приказал переменить курс. У руля «Звезды» стали потомственный рыбак-помор Тимофей Петров и бывший матрос Иван Савельев. По звездам они выбрали верный курс на родину. Разбуженный и многократно окаченный ледяной водой капитан Аксель Грюневальде, даже придя в себя, ничем не мог помочь делу: он никогда не водил корабли в финских шхерах. Помор же был научен еще своим дедом и отцом как морской, так и небесной лоции и курс рассчитал верно. Через три дня, счастливо разминувшись со шведской эскадрой адмирала Оксеншерны, галера «Звезда» вошла в устье Нарвы, где была встречена русским драгунским караулом. Каково же было удивление драгун, когда на гафеле шведской галеры поднялся вдруг андреевский флаг, наскоро сшитый командой восставшего корабля во время счастливого перехода.
        Добрый знак при Добром
        Когда Вольтер, написавший почти одновременно и «Историю, Петра Великого» и «Историю Карла XII», утверждал, что шведский король был достоин быть лишь первым солдатом в армии Петра I, он прежде всего имел в виду разный подход к войне этих двух полководцев. Если для Петра война была жестокой и вынужденной необходимостью, кровавым и многотрудным делом, то Карл XII смотрел на войну как на забаву венценосных монархов, своего рода королевскую охоту, рискованное и манящее приключение. Отсюда и разный подход к воинским делам.
        Для Петра, создающего новую армию, снабжение этой армии новым оружием, доброй амуницией, отменным порохом имело куда более важное значение, чем нечаянная виктория в лихом кавалерийском наскоке. Вот отчего накануне нашествия шведов Петр несется с одной корабельной верфи на другую, заводит артиллерийские заводы на Урале и в Карелии, ревизует пороховые мельницы и суконные мануфактуры в Москве и Петербурге, в буквальном смысле «тачает добрые сапоги» для своей армии. Он стал по существу генерал-кригскомиссаром, то есть начальником тыла своих войск, и взвалил на свои широкие плечи всю ту неблагодарную и черную работу, за которую не венчают лаврами Юлия Цезаря или Александра Македонского. Здесь кроме всего прочего надобно было бороться с такими непомерно сильными супостатами, как российское бездорожье и российское «авось», чиновное воровство и закоснелое невежество. В борьбе с этим варварством надобно было спешить, потому как в ворота стучался неприятель. И Петр всю жизнь спешил и в спешке этой погонял Россию кнутом и тычком, поднимал на дыбе в Преображенском приказе, устрашал виселицами стрельцов на
стенах Москвы.
        Историки впоследствии укажут, что многие из его нововведений пришлось затем отменить или переиначить, но сам дух этих нововведений на многие десятки лет вперед определил судьбу России. И уж'во всяком случае петровская спешка была оправданна в канун нашествия шведов, этого старого иноземного супостата, который заодно с Речью Посполитой сто лет назад уже ввергнул Россию в Смутное время, опустошил, оголодил, выморил страну, застопорил ее развитие. Память о том страшном Смутном времени крепко жила в те дни как среди миллионов россиян, так и у самого царя. Вот отчего все помыслы и стремления Петра в то время замыкались на армии и флоте, на которые работали десятки новых мануфактур и корабельных верфей в Москве и 'Гуле, Воронеже и Петербурге, добывали железную руду на Урале и Алтае, собирали нелегкий хлеб. Вся эта многогодеятельная работа сотен тысяч и миллионов людей, направляемая и жестко контролируемая абсолютистской властью, стала давать свои плоды, и все — и русские и иностранные очевидцы — единодушно свидетельствуют, что никогда еще русская армия пе' была столь превосходно вооружена и снабжена,
как накануне нашествия шведов. Тульские ружья не уступали прославленным люттихским мушкетонам, а трехгранный штык, заменивший в 1708 —1709 годах неуклюжий багинет, пережил века и дожил, как известно, до наших дней. Мушки и гаубицы с олонецких и уральских заводов имели единые калибры и по скорострельности и дальности полета ядер и бомб превосходили шведские; впервые была заведена и невиданная в тогдашней Европе конная полковая артиллерия, а качеству русского пороха завидовали все иноземные специалисты. Не только офицеры, но и все солдаты петровской армии в канун кампании получили новые темно-зеленые кафтаны из доброго сукна, кожаные башмаки на толстой подошве, солдатские шерстяные плащи и пуховые шляпы. Петр учел урок первой Нарвы, когда его армия оголодала в осеннюю распутицу, и добрые армейские магазины были заведены в Смоленске и Пскове, Киеве и Воронеже, устроены дивизионные и полковые обозы, так что если путь к сердцу солдата лежит через желудок, то в 1708 году сой путь из грязной колеи превратился в мощеную гладкую дорогу. Не случайно даже такой недоброжелатель Петра, каким был английский посол в
Москве сэр Чарлз Витворт, посетив русскую армию, отметил, что никогда еще русский солдат не был столь исправно вооружен, снабжен, накормлен и обучен, как в канун кампании 1708 года.
        Полный контраст этому представляла шведская армия. Для самого Карла XII снабжение армии было простой безделицей, поскольку он свято исповедовал принцип: война кормит войну! И в разоренную войной Белоруссию он вступил с запасом пороха и боеприпасов всего на три месяца, всецело полагаясь на огромный обоз генерала Левенгаупта, который двигался из Риги. Еще менее было взято им съестных припасов, которые шведская армия привыкла доставать на местах. Однако если в Польше и Литве мужики еще привозили для продажи в шведский лагерь съестные припасы, то белорусскии крестьянин не только ничего не вез, но и зарывал хлеб в ямы, дабы не достался неприятелю.
        И теперь, в 1708 году, шведскую армию вдоль всего пути встречали сожженные или брошенные белорусские деревни, жители которых прятались от врага по дальним хуторам и лесам, в лесах стихийно стали возникать партизанские отряды, нападавшие на шведских фуражиров и отдельных солдат, уклонившихся от большой дороги. А на большой дороге вела скифскую войну русская армия. Так что уже за Минском шведы шли словно по выжженной пустыне, окруженные народной ненавистью. В шведском лагере за ржаной черный сухарь надобно было платить маркитантам золотом. Правда, армейские пекари пекли еще хлеб, обильно подмешивая в него лебеду. Но уже в июне шведская армия безусловно подавилась этим хлебом из лебеды, отчего тысячи солдат стали страдать кровавым поносом. И если Карл XII, вступив после победы под Головчином в Могилев, более чем на месяц задержался в этом городе, то причиной тому были отнюдь не какие-то соображения большой стратегии, а самые простые и вынужденные обстоятельства. Во-первых, можно было подкормить армию в местности, еще не опустошенной войной (после Головчина русские оставили Могилев в крайней спешке и
не успели уничтожить там запасы продовольствия) . Во-вторых, надобно было вылечить тысячи больных солдат от дизентерии, поразившей армию. Именно этим, а не только ожиданием обоза Левенгаупта объясняется столь долгая стоянка шведов в Могилеве. Как только местность вокруг Могилева была опустошена, шведский король, не дожидаясь подхода Левенгаупта, перешел Днепр и двинулся из Белоруссии в пределы России, прямо на Смоленск. В сей миг, когда опасность вплотную подошла к русскому коренному рубежу, Петр почел нужным поспешить в действующую армию и самолично возглавить ее, дабы не повторилась путаница и сумятица Головчинской баталии. За Головчино Петр наказал только Репнина и Чамберса, разжаловав их в рядовые солдаты. Наказание то было примерным, так как Петр знал хорошо, что виноваты не только эти два незадачливых генерала, что свою вину несут и Шереметев, и Меншиков, и особенно спесивые наемные иноземцы: Гольц и Генскин, Алларт и Инфланд. Карая Репнина и Чамберса, Петр наказывал тем весь генералитет своей армии и впредь тем сурово предупредил.
        Впрочем, до решительной генеральной баталии под Головчином дело все-таки не дошло, вышла там «не игра, а играньице», и Петр был благодарен Шереметеву, сумевшему отвести главные силы армии без особого урона. Потому формально командующим армией оставался фельдмаршал, хотя с приездом царя все решалось прежде всего самим Петром. И снова армия, на этот раз уже по царскому указу, начала отступать к Смоленску. Однако ежели шведы рассчитывали, что, отступив в пределы России, русские перестанут опустошать местность, оставляемую неприятелю, то они жестоко ошибались. Запылали русские города и деревни на Смоленщине, разбегались по лесам русские крестьяне, снова в шведском лагере не стало хватать ни фуража, ни хлеба. На стоянках, чтобы добыть хоть немного съестных запасов, шведы сходили с главной дороги, вдоль которой все было уже сожжено и уничтожено, и шли в дальние деревни, разбрасывая тем самым шведскую армию на отдельные колонны. Так и случилось, что три полка Рооса, отделившись от главных сил, стали в конце августа у деревни Доброе. Русская разведка, поставленная в те дни отменно, вовремя донесла об
отряде Рооса, и Петр решил нечаянным нападением разгромить сей удаленный от главных шведских сил регимент и вдохнуть тем надежду и уверенность как в свою полевую армию, так и в своих генералов, заскучавших было после головчинской акции.
        Когда на генеральском консилиуме было решено атаковать Рооса, сам царь предложил поставить во главе пешего отряда из восьми батальонов генерал-майора Михайлу Голицына. Князь Михайло был, с одной стороны, польщен царским выбором, а с другой — сразу же высказал сомнение, когда узнал, что командовать конной колонной был назначен генерал Пфлуг.
        — Хотя Пфлуг и ученый немец, но в болотах он воевать не приучен, и вот увидите, никакого сикурса моим гренадерам он не окажет! — горячился Голицын. Однако консилиум дал-таки «ученого» немца в помощь неученому русскому. Правда, Голицыну разрешили отобрать наилучшие гренадерские батальоны (в эту кампанию гренадерские роты, бывшие до того в каждом батальоне, были сведены в гренадерские батальоны), и среди последних им был выбран и гренадерский батальон новгородцев. В ночь с 29 на 30 августа поднялся густой и холодный, совсем осенний туман, а от черных болот, расположенных в междуречье Белой и Черной Натопы, туман поднялся даже на холмы, где стояли русские колонны. Михайло Голицын в свои тридцать три года все еще испытывал перед боем то же пьянящее возбуждение и тот же закрадывающийся в душу страх, который впервой испытал еще под Азовом. Тогда он был ранен в ногу острой татарской стрелой. А после Азова был штурм Нотебурга (и снова он был ранен в ту же ногу, но на сей раз шведской пулькой, отчего начал хромать), многие баталии в Польше и Лифляндии. Пора, казалось бы, и привыкнуть встречать каждое
сражение, словно обычное рутинное занятие, как делает это, скажем, «ученый» генерал Пфлуг, на толстом, красном лице которого не отражалось ничего, кроме обычной ночной сонливости. Но Голицын всегда был взволнован перед боем, и беспокойство не покидало его до тех пор, пока не раздавался посвист пуль. Тогда леденели сердце и голова, и он принадлежал единому богу войны Марсу. Всей армии был памятен ответ, данный Голицыным Петру, когда тот приказал князю Ми-хайле отступить от стен Нотебурга.
        — Передай государю, — гордо ответствовал в тот час Голицын, ведущий свою колонну на последний штурм, — что сейчас я подчиняюсь одному богу!
        И ворвался-таки со своими охотниками в шведскую твердыню, переименованную ныне в Ключ-город — Шлиссельбург. Вот и сейчас в голубом семеновском мундире, туго- перепоясанном генеральским шарфом, Михайло Голицын нервничал. Меж тем толстый и флегматичный Пфлуг увесисто восседал на барабане и неторопливо доедал поданную ему денщиком холодную курицу.
        — Ну что они там медлят, давно пора начинать! — в какой уже раз вопросил Голицын безучастного немца, когда из густого тумана выросли наконец колеблющиеся очертания двух всадников и сам Петр, а за ним Меншиков спрыгнули с коней.
        — С богом, камрады! — с ходу сказал Петр генералам, словно угадывая нетерпеливость Голицына.
        Пфлуг, оставивший не без сожаления недоеденную курицу, откозырял на прусский манер (ранее он служил в прусской армии и не мог отвыкнуть от ее порядков), с прежней скукой на лице взобрался на подведенного жеребца и как бы растворился в тумане. Голицын уже собирался было последовать за ним, когда Петр неожиданно притянул его к себе, нагнулся, обнял и троекратно расцеловал.
        — С богом, князь Михайло! Чаю, сам ведаешь, сколь потребна армии первая виктория! — Петр перекрестился и легонько подтолкнул Голицына: —Ступай!
        — Боюсь, как бы сей Пфлуг не заблудил драгунские полки среди болот, — подошел к Петру озабоченный Меншиков, но Петр словно не слышал, напряженно наблюдая, как голицынские батальоны мерно и ровно спускаются вниз, к переправе через Белую Натопу.
        Голицын меж тем уже подскакал к переправе, погладил одной рукой оцарапанную царской щетиной щеку, поправил щегольской белый шарф и привычно стал отдавать приказы, подгонять и распекать отставшие батальоны — словом, занялся делом. А главным в этом деле было не растерять и не перепутать батальоны в том густом тумане, который белым одеялом накрыл пойму Белой и Черной Натопы. И если русские не потерялись в этом тумане, где едва можно было отличить человека от человека, то в этом сказалась не столько даже выучка самого Голицына и его колонновожатых офицеров (которые, правда, были подобраны им с великим тщанием), сколько извечная привычка русского мужика и к темному лесу, и к болотам, и к любой непогоде. Здоровенные гренадеры, неся над головой фузеи, по грудь в воде перешли сначала Белую Натопу, затем в густом тумане проложили гать через болото и вышли к Черной Натопе. Сделали они это споро, со сноровкой и, главное, бесшумно. Ведь они были плоть от плоти того российского крестьянства, которое имело вековую привычку считать леса и болота своими естественными крепостями.
        Гренадеры не рассыпались по обширной пойме, а все так же дружно, поднимая ружья над головой, второй раз вступили в ледяную воду и к утру перешли, снова по грудь в воде, Черную Натопу. Из всех тогдашних европейских наемных армий ни одна не выдержала бы этой двойной ледяной купели. Генерал Роос, хотя и был старый и боевой офицер, взглянув с холма, на котором стояла деревня Доброе, на густой туман, повисший над поймой двух рек, разрешил своим войскам после молитвы полный отдых.
        — В таком тумане московиты никогда не перейдут через две речки и лежащее между ними болото! — поучительно заметил Роос своему гостю полковнику Станиславу Понятовскому, прибывшему к нему из! ставки, — Так что завтра мы выполним распоряжение моего короля и присоединимся к нашим главным силам. А сейчас прошу к столу!
        На чистой половине большой деревянной избы деревенского старосты, где расположился Роос, был накрыт поистине генеральский ужин. Староста не успел или не захотел убежать в лес, полагая, что авось шведы и не заглянут в Доброе, и был жестоко наказан за свой промах. Генеральские денщики и повара основательно похозяйничали в его кладовых. В результате на генеральском столе красовалось огромное блюдо холодной телятины; соленые огурчики, моченые яблоки, студень и холодную курицу окружали полные штофы отборной пшеничной водки, запивать которую можно было клюквенным и брусничным взваром; а в разгар ужина два денщика торжественно внесли жаркое: молочного поросенка, набитого гречневой кашей, и жареного гуся, начиненного яблоками и капустой.
        — Мы в главной квартире давно и думать забыли о таком изобилии! — восторгался Понятовский, вонзая нож в поросячий бок, — Сами знаете, генерал! Король — великий воин, но он совершенно равнодушен к своему желудку, не говоря о желудках своих верных солдат и офицеров. В обед он съедает тарелку бурды из полкового котла, заедает коркой хлеба — и опять на коня. Он неутомим, как борзая, забывая, что если он герой, то его подданные — простые смертные!
        Понятовский уплетал за обе щеки гусиную ножку. Роос щедро подкладывал гостю лучшие кусочки, памятуя, что хотя Понятовский всего лишь представитель Станислава Лещинского в шведском лагере, однако же приобрел своей открытой лестью немалое влияние на самого Карла XII. Вот и сейчас король прислал ему приказ присоединиться к главным силам не с одним из своих генерал-адъютантов, а с этим ловким поляком. Впрочем, может, это и к лучшему. Благодаря эпикурейству Понятовского его бригаде не грозит ненужный ночной переход. А завтра его фуражиры угонят из этой деревни оставшийся скот и увезут все сено, так что поиск в Доброе обернется для его полков немалой выгодой. И генерал Роос щедрой рукой поднес Понятовскому полную чарку отменной русской водки.
        В этот момент с реки, вместо салюта, ударила русская пушка.
        — Ты где, так твою растак, потерял сапоги?- — Здоровенный сержант Фрол Медведев старался говорить шепотом, но голос его то и дело срывался на рык.
        — Так оно без сапог в атаку идти сподручнее... — тоже шепотом оправдывался солдат-новобранец Васька Увалень. — У нас в деревне по лугам травы-то мужики всегда босые косят!
        — Тут тебе — так твою растак — не сено, тут швед!
        — Вот я и сниму со шведа сапоги. А свои я в болоте оставил, господин сержант. Поспешал на баталию, вот и оставил. Не вертаться же мне за ними, когда сейчас к атаке протрубят. — Солдаты первой роты Новгородского батальона насмешливо зашушукались над этой перепалкой.
        — Перестань, Медведев, шуметь, — вмешался Петр Удальцов, — Эко дело сапоги! В старину новгородцы перед битвой и зимой сами сапоги скидывали, дабы злее драться.
        «Петька, как всегда, показывает свою ученость! — рассмеялся про себя Бартенев. Он был доволен: батальон без потерь перешел обе реки и болото, выстроен для атаки. — Одна и потеря — сапоги Васьки Увальня! Так на то он и увалень!»
        Артиллеристы на руках вытащили на берег, где был построен батальон, две полковые пушки. Солдаты смотрели на батарейцев с почтением: здоровенные мужики, па руках две такие махины перетащили, — каждая на шесть пудов тянет.
        Из рассеивающегося тумана вынырнул Голицын с адъютантом. Спросил Бартенева:
        — Как новгородцы?
        — Батальон построен к атаке, господин генерал! — Бартенев отвечал твердо, потому как знал, что за батальон у него за плечами: славно бились со шведом под Фрауштадтом и Ильменау, прошли через многие чужие земли. А на своей-то подавно не подведут!
        — И что он медлит, что медлит? — Голицын обращался сразу и к Бартеневу, и к адъютанту, имея в виду Пфлуга, который по уговору первым должен был начать атаку и опрокинуть шведов с холма к реке, где их и поджидали гренадеры Голицына.
        — Может, заблудился немец в тумане? — высказал свои сомнения адъютант.
        — А ты что скажешь, майор? — Голицын обращался к Бартеневу, памятуя о немалом опыте сего офицера.
        — Думаю, Михайло Михайлович, не загатил Пфлуг болото и посадил коней по брюхо в грязь. А болота здесь знатные! У меня вон солдатик Васька Увалень в таком болоте сапоги потерял! Так что, полагаю, не придет немец к баталии!
        — Меж тем скоро совсем светло будет, туман ветром сносит. Увидит нас швед из Доброго да и накроет картечью, а там, глядишь, и опрокинет в речку, — вслух рассуждал Голицын. И, приняв решение, приказал адъютанту: — Давай сигнал! Быть атаке! — Обернувшись к Бартеневу, перекрестил его: — С богом, Петр Иванович. Веди новгородцев на супостата!
        Стоявший на берегу в палатках смоландский полк был опрокинут первой же нежданной атакой русских. Шведские солдаты, получив полный роздых, спали раздетыми и теперь, в одних подштанниках, как сумасшедшие выскакивали из палаток, не слушая ни команд, ни командиров, побросав ружья, бежали по дороге к Доброму, поражаемые русской картечью и штыками. В бегстве том шведы бросили и батарею, и Васька Увалень, заколов отбивавшегося от него шпагой артиллерийского офицера, нашел там себе отличные сапоги.
        Однако Роос, который на первые же выстрелы выскочил из-за своего пышного застолья, успел выставить два других полка своей бригады на околицу деревни, установив здесь еще одну батарею. Бросившихся было в атаку русских шведы встретили залпами и картечью. Склоны холма покрыли убитые и раненые, и первая атака захлебнулась.
        — Петр Иванович, бери своих новгородцев и обходи деревню с тыла, по дальнему перелеску. А как обойдешь — дашь сигнал, мы с двух сторон и ударим! — приказал Голицын Бартеневу.
        Тот снял батальон новгородцев со второй линии и двинулся в обход. С фронта же Голицын завернул против шведов не только свои полковые пушки, кои удалось перетащить через гать и речки, но и захваченную шведскую батарею. Между сторонами началась артиллерийская перестрелка.
        Эту артиллерийскую канонаду в главной шведской квартире приняли поначалу за отдаленную ночную грозу. Однако чуткое ухо короля реагировало на канонаду мгновенно. Выйдя из своей палатки, Карл сразу определил: «У Рооса сражение!»
        Взяв с собой два десятка дежурных драбантов и приказав поднять и вести следом конную дивизию Крейца, король, застегивая на скаку пуговицы своего глухого мундира, помчался на разведку в сторону Доброго. Карл скакал по лесной дороге и пытался представить — что же произошло там, у Рооса? Поначалу король думал, что Роос выполнил его приказ, переданный ему вечор через Понятовского, и начал поутру отступать к главным силам, а русские стали его преследовать. Однако в таком случае Роос должен быть уже у самого леса. Но в лесу и на опушке, куда выскочил король со своими драбантами, было пусто, а канонада гремела в версте от леса, у Доброго. Значит Роос и не подумал выполнить приказ и начать ночной марш, а русские атаковали его своей волей, как и предсказывал Гилленкрок. Не раздумывая, король, не дожидаясь подхода Крейца, помчался дальше с кучкой драбантов к Доброму, чтобы на месте выяснить, отчего не был выполнен Роосом приказ главного штаба.
        — Тише ты, Филя! — кулаком ткнул Фрол в бок зашуршавшего в придорожной канаве солдата. — Вишь, скачут! Бери, Филя, первого, я — того, что с перьями на башке, а ты, Васька, цель в третьего! — распорядился сержант по своему дозору, высланному на дорогу от батальона новгородцев, что в полуверсте перестраивался в рощице для удара в тыл шведам.
        Выстрелы из канавы грянули дружно, и офицер с плюмажем на шляпе (адъютант короля), и молоденький драбант, в которого целил Васька, замертво свалились с лошадей. Остальные шарахнулись в сторону, и вскоре вся кавалькада помчалась обратно в лес.
        — Эх, ты, Филя-простофиля! Не сбил своего драгуна! — без злобы ругнулся сержант, потому как был доволен своим метким выстрелом. — Знатного офицера снял с коня! Вишь, какая каска с перьями и сумка на золоченой перевязи, да и кошель с золотыми!
        Фрол Медведев брал себе честный трофей. Само собой, он не был бы так благодушен, если бы знал, что пуля Фили разминулась с самим королем Швеции. Но в этот момент взвилась ракета из рощицы. Новгородцы двинулись в атаку на Доброе, и Фрол Медведев с его караулом поспешили присоединиться к своему батальону.
        С опушки леса Карл в бессильной ярости наблюдал за разгромом бригады Рооса. Хотя сам король и спасся от пули незадачливого Фили, но он ничем, до прихода кавалерии Крейца, не мог помочь этому старому и упрямому дуралею Роосу. Не выполнил вовремя приказ, не ушел ночью из Доброго, а теперь русские, зашедши ему в тыл, на глазах короля сомнут и раздавят бригаду! И точно, после атаки новгородцев шведы так и брызнули из Доброго в разные стороны. Больше всего бежали влево и вправо, где еще не было русских. Только сам Роос и Понятовский со своими адъютантами и охраной засели в хоромах старосты и бились ожесточенно.
        — Я вижу, русские научились у нас бить противника по частям и производить маневр на поле боя! — угрюмо заметил Карл примчавшемуся наконец Крейцу, — Выводите скорее свои полки из леса и загоните московитов в Черную Натопу, пока они не перекололи всех солдат Рооса.
        — В деревне еще слышны выстрелы, сир! — Крейц указал на Доброе.
        — Сейчас наших там подожгут и выкурят, как лисиц из нор! Атакуйте же, генерал! А мы, — король обратился к своему второму адъютанту, — поедем закрыть глаза бедному графу Линару и моему верному драбанту.
        — Надобно, Михайло Михайлович, подтянуть пушку и выбить этих упрямцев из избы! — обратился Бартенев к Голицыну. Его новгородцы окружили избу старосты, но всякий раз, когда они бросались к ней, их встречал дружный залп охраны Рооса и Понятовского.
        — Поздно, майор, поздно! — сказал Голицын. — Гляньте, из леса на нас летит целая туча! — Голицын показал на мчащиеся через Поле в облаках пыли полки шведских рейтар. — Забирайте трофеи, выводите батальон из деревни и стройте в каре. Поиск кончен полным триумфом, пора и честь знать!
        В этот самый миг Васька Увалень решил доказать, что никакой он не увалень, а лихой валдайский молодец. Ужом прополз он по,придорожной канаве, укрытый ею от шведских пулек, вскочил внезапно, в три прыжка перебежал улицу перед домом старосты и бросил горящую головню на крышу дома, прежде чем шведские стрелки опомнились и дали залп. Васька Увалень упал, сраженный шведской пулей, напоследок не успев даже пожалеть, что не пригодятся ему новенькие офицерские сапоги. Но соломенная крыша жарко задымилась, затем рванулся пламень и как горох высыпали из избы шведские и польские офицеры. Тут уже защелкали фузеи новгородцев, и несдобровать бы ни Роосу, ни Понятовскому, если бы трубы не пропели общую ретираду и русские батальоны не начали выходить из деревни и стройно, в полном порядке, увозя трофеи, гоня пленных и унося раненых, не стали спускаться к реке. Выскочивших было из деревни шведских рейтар завернула назад картечь русских пушек. Хладнокровно, на глазах двух армий — своей и подходившей шведской, гренадеры Голицына переправились через реку и перенесли на руках все пушки. Рейтары Крейца так и не
решились их преследовать. Генерала Рооса и польского полковника Понятовского драбанты короля отыскали средь грядок капусты, где скрывались оба отважных воителя вместе со своим штабом, столь они были напуганы горящей головней Васьки Увальня. А за Белой Натопой полки русской армии виватами приветствовали усталых, грязных гренадер Голицына, чьи лица и руки были черными от пороха. Добрый знак был показан под Добрым всем русским войскам.
        В Петербурге
        В Петербурге князя Якова Долгорукого с товарищами по шведскому плену встречали как героев. Сам генерал-адмирал Федор Апраксин доставил их на своей яхте из Кроншлота на берега Невы. По пути адмирал удивлялся бесстрашному дерзновению пленных:
        — Да как же вы с голыми руками на ружья и пушки решились пойти!
        — Сыты были, Федор Матвеевич, по горло шведской неволей-то! — гудел в ответ в широкие усы князь Яков, — А тут дал нам господь бог благой случай, и в случае том мы солдат пометали кого в воду, кого под палубу и ружья их взяли. Дале же помог добрый зюйд да святой кормщик Николай-угодник! В схватке же той и сей драгун немалую службу всем сослужил! — Князь Яков представил генерал-адмиралу Никиту.
        — Так ты, говоришь, князя Сонцева человек? — проговорил адмирал со старобоярской важностью. — Что же, тогда тебе в Москву надобно. Там, по слухам, Сонцев-то!
        — Вот вместе в Москву и отправимся, драгун! — Широкая лапа Якова Долгорукого легла на плечо Никиты. — Чаю, и меня в Москве заждались и жена, и дети!
        — А ведь я о тебе, драгун, от самого государя слышал! — улыбнулся вдруг адмирал. — Знатно ты ответил шведскому Каролусу, и государь о том знает. Выправлен на тебя офицерский патент, и ждет тебя в Москве награда!
        После слов адмирала невская столица стала для Никиты еще краше. Петербург, только что спасенный от нашествия шведского генерала Любекера, словно переживал второе рождение. В городе по случаю недавней виктории было шумно и весело.
        — Чаю, тысяч двенадцать природных шведов было у того генерала, — рассказывал Апраксин князю Якову. — Я, признаться, был в немалой опаске — а ну, коль уже перешел Любекер Неву, то и пойдет штурмом на город?! А у нас, сам видишь, даже Петропавловская фортеция и та еще не закончена. Наше счастье, что не решился швед на штурм, обошел Петербург и встал на взморье у Кривых Ручьев. Провианта у него было мало, фуража вовсе нет. Мои драгуны вокруг шведского лагеря, почитай, все травы на десятки верст округ скосили. А тут я обманное письмо для него сочинил: жду, мол, знатного подкрепления из Москвы! Драгуны то письмо подбросили Любекеру! Тут наш «ирой» и испужался! Вызвал в Копорскую бухту весь флот адмирала Оксен-шерны и спешно начал посадку. Да не успел и половины всех солдат.на суда переправить, как я сам с войском объявился. Побили шведа и весь обоз взяли! Одно жаль: сей изувер при отходе лошадям, а их у него без малого тысяч пять имелось, ноги повелел перебить. Жаль лошадей, ох жаль! Веришь, до сих пор их жалобный вопль у меня в ушах стоит! — Чувствительный адмирал сердито отвернулся.
        В тот же вечер в Адмиралтействе в честь спасшихся от шведского плена было устроено немалое угощение. Сидевшие за столом капитаны и корабелы строящегося российского флота с жадностью выпытывали у команды Якова Долгорукого: что там и как там, в коронных шведских владениях? И главное — не думает ли швед мириться?
        — Живут ныне шведы трудно, и страна их в великом разоре. В солдаты пишут беззубых старцев и малолеток, — ответствовал за всех князь Яков. — Но швед, судари мои, горд, а наипаче горд их король! Так что скорого мира не ждите!
        — Ничего, дай срок, выстроим флот! Побьем и на море шведов!
        Наум Сенявин, отвечая князю Якову, смотрел гордо, дерзко — тоже был новик, из новой, петровской породы. Таких людей князь Яков до своего пленения под Нарвой не видел. И тост Сенявин поднял смелый: «За открытую воду, за скорый выход на Балтику!»
        На другой день Никита прошелся по городу: здесь и впрямь все было стройкой. Тысячи мужиков забивали сваи на топких берегах, мостили булыжником мостовую Невской першпективы, неутомимо стучали топорами на корабельных верфях. И ежели определить одним словом, что приводило в движение новый город, то слово то было одно — труд. Невская столица не молилась, как старозаветная Москва, не танцевала, как легкомысленная Варшава, — денно и нощно трудилась на стройке, и эта стройка под боком у шведа (армия Любекера все еще стояла в Выборге) больше всяких деклараций убеждала, что селятся здесь на века и строит сей град не только единая воля Петра, а весь русский народ строит. Средь ярославцев и костромичей, рязанцев и вологодцев встретил Никита и новгородскую артель и признал в ней даже артельного старшину. То был еще дедушкин знакомец Тихон Умелец (прозвище дали ему за особо искусную резьбу по дереву), с которым дедушка плотничал когда-то в балтийских городах. Ныне артель новгородцев рубила церковь деревянную, да столь споро, что загляделся Никита на ловкую работу земляков. Здесь и подошел к Никите Тихон. Долго
разглядывал молодого статного офицера в новеньком, с иголочки кафтане английского сукна, потом спросил нерешительно:
        — А ты, родимый, случаем, не наш ли, новгородский, будешь? Не внучек ли покойного Изота Корнева?
        — Он самый, дедушка! — весело ответил Никита старому плотнику, а весело ему было потому, что вот и он встретил своего земляка. И долго еще в тот вечер расспрашивал Никита и о тетке Глафире, и о муже ее Евдокиме с домочадцами, и о новостях новгородских (выходило, что в городе все лето укрепляли валы и стены — готовились крепко встретить нежданного шведского гостя) , и об отце Амвросии (а что ему сделается — гладкий, как боров!).
        Только в самом конце Никита осторожно спросил о том, о чем хотел спросить сразу: а как там Оленка? — и, глядя на недоумевающего Тихона, разъяснил: «Ну девка, что у попа-то служила?! Видная такая девка!» Никите показалось, что Тихон бросил на него какой-то странный взгляд. Но, должно, и впрямь показалось, потому как Тихон ответил с совершенным равнодушием:
        — Не знаю, батюшка мой, не ведаю. Да и стар я за девками-то следить. — Потом добавил вроде бы и некстати: — А ты заезжай, родимый, в Новгород! Там все и спроведаешь, да и родные края повидаешь. Чай, соскучился по ним на шведской каторге?
        Через неделю Никита скакал уже обок кареты князя Якова Долгорукого, поспешавшего в Москву. Дорога из Петербурга в Москву шла через Новгород, и Никита с волнением ждал, когда же блеснет на горизонте купол новгородской Софии.
        У короля нет плана
        На первый взгляд после победы под Добрым ничто не изменилось. Русские и после своего невиданного доселе успеха продолжали отступать, а Карл XII нахально объявил проигранную баталию чуть ли не шведской викторией. Однако, как опытный полководец, проводящий уже восьмую кампанию, Карл понимал, что под Добрым не только не состоялось никакой шведской виктории, но, напротив, целая шведская часть была разгромлена на глазах всей армии.
        Русский солдат под Добрым показал, что он не уступает шведу, а превосходно проведенная ночная неожиданная атака Голицына заставила даже упрямого Рёншильда признать, что у русских появились толковые генералы.
        Все это король осознал не хуже Рёншильда, но он стремился поддерживать в своих офицерах и солдатах чувство постоянного превосходства над русскими и потому всячески подчеркивал свое презрение к противнику, хотя в глубине души уже после Доброго понимал, что все его расчеты на то, что русские побегут перед ним, как они бежали под первой Нарвой, провалились, а следовательно, рушилась и его надежда спокойно дойти до Москвы, как зайцев гоня перед собой русские полки.
        И если еще в Минске он самоуверенно говорил Гилленкроку: «Мы теперь на прямой дороге к Москве и безусловно дойдем до нее!» — то теперь с каждой стычкой, а они становились все чаще и ожесточенней, с каждым новым докладом Гилленкрока, что хлеба в обозе все меньше и армию скоро станет нечем кормить, король начинал сознавать, что затеянное им предприятие является не только трудным, но, пожалуй, несбыточным, и все же, как азартный игрок, не собирался признать свой проигрыш, пока не будет брошена на кон последняя кость.
        Отсюда и то сложное раздвоение королевской натуры; на людях он продолжал твердить о скорой победе, а укрывшись в своей палатке, мрачно размышлял о поражении. Он стал еще более замкнут, молчалив, неохотно посвящал даже самых близких генералов и советников в свои расчеты и планы. Король знал, что солдаты верят в него и пойдут с ним до конца. Но он узнал также, что есть предел человеческим возможностям. Аскет по натуре, Карл XII умел преодолевать многие лишения и трудности и был убежден, что смысл жизни в преодолении бесконечных препятствий на пути к конечной цели. Именно так протестантские капелланы воспитывали и шведских солдат (недаром церковная служба в армии справлялась дважды в день в любую погоду). Но когда на биваке король взял у одного солдата кусок хлеба и попробовал хлеб с лебедой, он чуть было не подавился. Правда, Карл не показал и вида, доел хлеб и весело заметил окружающим солдатам, зная, что солдатская почта разнесет его слова по всей армии: «Что ж, этот хлеб и впрямь не сдобная булка, но есть-то его можно!» По докладам армейских врачей он знал, что в иных частях третья часть солдат
вновь, как и в июне, мучается кровавым поносом. Король обругал Гилленкрока, но тот только развел руками: «Хорошо еще, ваше величество, что в армии есть хотя бы такой хлеб!»
        И Карл, и его начальник штаба очень рассчитывали, что русские перестанут вести скифскую войну и разорять все, отступая в пределы России. Но вот перешли пограничный- рубеж и увидели первую сожженную уже не белорусскую, а русскую деревню Стариши, причем драбанты короля, ворвавшись в деревню, поймали двух поджигателей. К удивлению короля и его штаба, то были не солдаты, а мужики из той самой деревни Стариши, которые, отправив своих баб и ребятишек в лес, подожгли собственные избы, дабы не достались неприятелю. Когда же после ожесточенного авангардного боя у Раевки шведы вошли в небольшое местечко Татарск, что на Смоленской дороге, то с крутого холма король и его свита увидели, по словам очевидца, что «вся местность кругом стояла в огне; горизонт окаймлялся горящими селами, воздух был так полон дымом, что едва можно было видеть солнце; опустошение распространилось уже до Смоленска». А за небольшой речкой Городней виднелись русские драгуны, готовые дать новый отпор шведскому авангарду.
        Более сомнений у Карла XII после этой рекогносцировки не было: царь приказал жечь в собственной стране! Тем же вечером Гилленкрок вновь доложил королю, что в иных полках уже три дня солдаты вообще не видели хлеба и питаются сырым зерном, перемолотым ручными мельницами.
        — Это еще ничего! — встретил мрачное сообщение король. — У меня есть для вас гораздо худшая новость! У моих драбантов совсем нет фуража для коней!
        По своему обыкновению, король больше думал о лошадях, чем о людях, поскольку без лошадей дальнейший поход был невозможен, и это обстоятельство не могла преодолеть даже его железная королевская воля. Впервые за многие годы, проведенные с Карлом после того, как они восемь лет назад покинули Швецию, Гилленкрок увидел своего короля беспомощным и растерянным. И уже не как король и великий полководец, а как обычный смертный, Карл поднял на своего начальника штаба голубые тоскливые глаза и потерянно спросил:
        — Куда мы пойдем дальше, Гилленкрок?
        Многое пронеслось, должно быть, за ту минуту, пока он обдумывал свой ответ, в голове Гилленкрока. Ведь сколько раз железный король отвергал до того его мудрые советы. И тогда в Саксонии, когда он предлагал Карлу XII заключить скорый мир с Россией, и недавно в Польше, когда он и Пипер предлагали перейти в Прибалтику, поближе к морю, к коммуникациям со Швецией... Все эти предложения были отвергнуты королем во имя сумасбродного плана похода на Москву, плана, по которому даже ему, Гилленкроку, король не дал подробного разъяснения. И теперь он требует совета, куда идти.
        Гилленкрок пожал плечами и ответил холодно:
        — Я не могу дать вам совета, сир, пока не буду знать подробностей вашего общего плана.
        И здесь Карл поистине ошеломил своего начальника штаба. По-прежнему честно глядя ему в глаза, король прошептал:
        — У меня вообще нет никакого плана, Гилленкрок...
        — Ваше величество изволите шутить! — Гилленкрок ответил языком придворного, хотя по тону короля уже понял, что Карлу не до шуток.
        — Нет, я не шучу! — Карл встал с походного барабана, заменявшего ему кресло. — У меня действительно пет плана, Гилленкрок. Потому идите, подумайте и дайте мне совет!
        Ошеломленный начальник штаба шведской армии, ныйдя из королевской палатки, опрометью понесся к фельдмаршалу Рёншильду с неслыханным известием: «У короля нет плана дальнейшей кампании!»
        Фельдмаршал встретил, однако, Гилленкрока с олимпийским спокойствием:
        — У короля никогда и не было никакого плана. Его величество привык воевать как король, а не как генерал. Война для него музыка пуль и приятное королевское развлечение. Всей армии ведомо, что победные планы короля па деле разработаны мной, Рёншильдом. Кто, как не я, предложил королю план, по которому сломили хребет Дании; разве не по моему плану разгромили русских под Нарвой? Не кто иной, как я, своей викторией при Фрауштадте расчистил королю путь в Саксонию! Да, именно я предложил королю и этот поход — поход на Москву! Вы в своем главном штабе, Гилленкрок, выполняете в сущности мои, а не королевские предначертания! — Рёншильд горделиво вскинул голову.
        — Хорош же ваш план, фельдмаршал, коль он завел нас в такой тупик под Смоленском! — желчно ответил Гилленкрок.
        — Скажите на милость, завел в тупик! Это у вас в голове туман и тупик, Гилленкрок! На деле тупика нет и в помине! Смотрите...
        Фельдмаршал насильно схватил Гилленкрока за руку и буквально подволок его к карте, уже расчерченной им красными и синими линиями.
        — Смотрите! Царь Петр своей скифской войной преградил нам путь на Москву по Смоленской дороге. Прекрасно! Пока царь стоит у Смоленска и думает, что он поймал нас в ловушку, мы внезапно поворачиваем с севера на юг, маршируем к Почепу и, опережая русских, выходим от этого городка на Калужскую дорогу к Москве. Теперь мы идем впереди русских, а те плетутся у нас в хвосте, теперь мы первыми входим в богатую и неразо-ренную местность и оставляем позади себя пепелище для русских, теперь они сами будут пожинать плоды скифской войны! Вот моя стратагема! — Рёншильд нахмурился.
        Проклиная в душе самоуверенного тупицу Рёншильда и, страшно подумать, самого короля, Гилленкрок бросился к шатру первого министра графа Пипера.
        У Пипера был самый богатый шатер в шведском лагере — подарок персидского шаха! Как человек штатский и к тому же пожилой, граф Пипер не отказывал себе в тех удобствах, которых лишал себя король. Граф единственный в шведском лагере ездил в богатой карете, а не верхом, в его походном погребке всегда имелись превосходные коньяки и вина, и Гилленкрок совершенно не удивился, когда Пипер угостил его ароматным турецким кофе. Граф Пипер многое мог себе позволить не только потому, что был первым министром, но и потому, что в его руках была вся королевская походная казна. А за большие деньги даже в голодном шведском лагере у маркитантов можно было достать самые недоступные товары.
        Первый министр выслушал Гилленкрока совершенно спокойно.
        — Я всегда говорил, — граф Пипер задумчиво размешивал в своей чашечке кофейную гущу, — что настанет день, когда перед королем встанет вопрос: куда идти дальше? Ведь перед началом кампании он так и не составил себе никакого определенного плана, а просто пошел по ближайшей дороге на Москву. А этот выживший из ума сумасброд, коего вы именуете фельдмаршалом, уже задним числом объявил сей королевский поход своей гениальной стратегией! Ох, Рёншильд, Рёншильд! — И Пипер поморщился словно от зубной боли, так что Гилленкрок подумал, что Пипера, наверное, и сейчас занимает не столько судьба армии и королевства, сколько новая интрига против фельдмаршала.
        На военном совете, созванном через день в палатке короля, мнения сразу разделились: Гилленкрок предложил дождаться подхода корпуса Левенгаупта, вслед за чем двинуться через Дорогобуж к Новгороду и Пскову; Пипер же предложил отступить за Днепр и соединиться не только с Левенгауптом, но и с польским королем Станиславом Лещинским, а сам поход отложить до повой кампании.
        — Ждать! Отступать! Откладывать кампанию! — вызывающе отхаркнулся Рёншильд. — И это после головчинской виктории?! Да над вами вся Европа будет смеяться, милостивые государи!
        По тому, как радостно вспыхнули до того тусклые глаза Карла, Гилленкрок понял окончательно, чей план принял король. Рёншильд рассчитал верно, задев самое больное место короля — его понятие о воинской славе.
        — Я еще никогда ни перед кем не отступал, господа! — Карл горделиво поднялся.
        В эту минуту поворот армии на юг и поход на Украину был окончательно решен. Оставалось только рассудить, как быть с Левенгауптом. ,
        — Я полагаю, что такой опытный генерал, как Левенгаупт, не даст русским поймать себя в ловушку! — решительно отмел король предостережения Гилленкрока о том, что с поворотом шведской армии на юг корпус Левенгаупта будет открыт для русской армии.
        — Да, Левенгаупт и сам справится с русскими, как справился недавно с Шереметевым под Мур-Мызой! — услужливо поддакнул королю Рёншильд, втайне радующийся, что поставил своего соперника по воинской славе, второго после него генерала в шведской армии, в крайне затруднительное положение.
        Оставалось за малым: найти Левенгаупта и сообщить ему о новом повороте шведской армии.
        — Я не знаю, где наш курляндский корпус! — объявил Пипер, ответственный не только за дипломатию короля, но и за его разведку. — Но предполагаю, что он уже в Шклове, на Днепре.
        — Волохи доносят, что он еще в Чаусах! — возразил король. И поскольку оказалось, что целый корпус был потерян шведским командованием, как иголка в саде, Гилленкрок составил для Левенгаупта два различных приказа, один из которых начинался словами: «Если вы еще в Могилеве», другой — «Если вы уже подошли к Чаусам».
        Меж тем Левенгаупт не был ни в Могилеве, ни в Чаусах, ни в Шклове, а все еще стоял в Черее. Однако, не дожидаясь ответа от Левенгаупта, шведская армия в ночь на 15 сентября тайно снялась с лагеря и неожиданно повернула на юг, в Северскую Украину. Вперед, дабы опередить русских в Почепе и первым выйти наКалужскую дорогу, был выслан королем корпус генерала Лагеркрона. Левенгаупт же был брошен на милость случая и улыбку воинской фортуны.
        Новгородские знамения
        В Новгороде Никита расстался с князем Яковом. Долгорукий поскакал далее, поспешая в Москву, где его ждала долгожданная встреча с семьей, а Никита решил задержаться в родных краях, где все напоминало его детство и отрочество. Даже тетку Глафиру — постаревшую и притихшую — он обнял и расцеловал по-родственному. Правда, притихла тетка не столько из-за своего природного нрава, сколько от неожиданности. Она давно уже поставила крест на обоих своих племянниках. И вдруг во двор входит нарядно одетый офицер (по распоряжению генерал-адмирала Апраксина всей команде «Звезды» была выдана новенькая форма), и в нем она узнает старшего племянника, Никитку. Да теперь его Никиткой и не назовешь, когда через грудь у него офицерский шарф, на перевязи шпага.
        Тетка засуетилась, пригласила в дом, затеяла угощение, побежала за мужем в кузницу.
        С волнением и какой-то неожиданной робостью вошел Никита в дедушкину избу, которая была в свое время столь гостеприимной и для него, и для Романа, и для покойной матушки. В дверях нагнулся, но все равно задел за притолоку и подумал, что ведь еще десяток лет назад двенадцатилетнему мальцу скромный дедушкин дом- казался настоящими хоромами. Как славно было зимой, после того как они с Ромкой накатаются на санках до того, что зуб на зуб не попадал, вбежать в тепло и уют старого дома, залезть на широкую русскую печь, что делила избу на две половины, и отогреваться там в теплой блаженной дреме, пока дедушка, нарочито ворча на озорников, собирает на стол нехитрый ужин.
        И теперь Никита подошел к печи, как к старой знакомой, потрогал ее. Печь была по-прежнему теплая, и пахло от нее ржаным хлебом должно быть, тетка Глаша с утра пекла хлебы. Из-за занавески раздалось детское перешептывание, а вслед за тем высунулись две головки — мальчишки лет восьми и девчонки чуть-чуть постарше. Завидя незнакомца, да еще не в русском, а в иноземном платье, они тотчас спрятались.
        «Совсем как скворчата в скворешнике!» — растроганно подумал Никита, вспомнив, как и они с Романом так же вот разглядывали дедушкиных знакомцев.
        — А ну, слезай с печи, босоногие! — шутливо приказал он, высыпая из седельной сумки пряники и конфеты. — Гостинцы на столе!
        Перед гостинцами Алексашка и Марьюшка устоять никак не смогли и кубарем скатились с печи. Когда тетка Глаша с Евдокимом вошли в дом, угощение было па славу. Алексашка и Марьюшка за обе щеки уплетали печатные пряники, закусывали заморскими конфетами, купленными Никитой в Петербурге, а в избе стоял непривычный запах крепкого кофе, к которому Никита пристрастился еще в Саксонии.
        — Купил вот у одного голландского шкипера по случаю... — рассмеялся Никита, угощая кофе своих родственников. Евдоким и тетка Глаша с недоверием опробовали черную густую жидкость.
        — С конфеткой оно хорошо, вкусно! — согласилась вдруг тетка Глаша с диковинным напитком.
        — А по мне, так ничего лучше нашей беленькой нет! — Евдоким вытащил из погребца припрятанную заветную четверть. — Мечи-ка лучше на стол, старуха, наше новгородское угощеньице! — важно приказал он жене, ликуя уже оттого, что прерваны долгие тягучие будни, а женке и деваться некуда — приехал родной племяш. Да не какая-то голь перекатная — офицер!
        Тетка Глаша и впрямь постаралась ради знатного гостя. На столе поначалу явились рыжики и волнушки, капустка квашеная, огурчики соленые, рыба копченая, студень свиной, ягода клюква, взвар брусничный. Хлеб был теплый, домашний.
        — Живем, племяш, нечего бога гневить, ладно. От работы, с той поры как государь Петербург-городок начал строить, отбою нет! Ведь из Москвы в Петербург важные баре так и скачут! А глянь: кому лошадь подковать, кому коляску поправить — все кузнеца зовут! К тому же кузня моя стоит на самой Московской дороге... Я ведь старших-то сыновей уже оженил, к делу приставил! Прямые мои помощники! Зато эти — последыши любимые... — Евдоким с неожиданной лаской погладил широкой рабочей ладонью головы Алексашки и Марьюшки. Ребятишки сидели тут же рядом притихшие и с видимым любопытством поджидали, что еще подарит им сегодня к вечеру русская печь.
        Из печи явились на стол хорошо упревшая гречневая каша, щи с бараниной, мясо с репой, а к вечеру, распространяя блаженный аромат, возникла знаменитая новгородская уха из судака.
        Тетка Глаша не знала, казалось, чем и привечать ненаглядного племянника, особливо после того как поняла, что ни он, ни Ромка не собираются возвращаться в Новгород и тягаться с ней из-за дедушкина подворья.
        — Глянь, Никита, ты по службе и полковником станешь аль генералом. Так не забудь моего Алексашку. Не хочу я его в кузню отдавать! И так там трое моих дитяток Евдокиму уже пособляют... — льстилась тетка перед племянником.
        — Пустое! — отмахнулся Никита. — До полковника мне служить да служить, а царева служба, сказать по правде, мне уже опостылела. К ремеслу тянет!
        — И правильно, Никита! — поддержал его Евдоким. — У тебя же талант есть к краскам. Так зачем свой талант за царевой службой прятать!
        — Много ты понимаешь, мужик! — как в старину, раскричалась тетка Глаша. — Никита ныне государев человек, офицер. Глянь, государь ему и деревеньку подарит да в дворянское сословие произведет!
        — Брось ты, тетушка! — прервал Никита размечтавшуюся Глафиру. — Лучше поведай мне, где Олена, что с Оленой?
        — Олена-то! А какая Олена? — хотела было слукавить тетка. Но, встретившись с твердым взглядом Никиты, сердито молвила: — Утонула Оленка твоя! Ждала тебя долго, да не дождалась. А тут поп ее, как свою холопку, продал церковному старосте.
        — Игнаткиному батяне? — с волнением переспросил Никита.
        — Ему самому! — вмешался в разговор Евдоким, — Чтоб ему подавиться, пауку ненасытному. Дает деньги мужикам, а потом шкуру с них лупит. А коль не заплатил — в кабалу иди к нему!
        — Ну а Йгнатка-то, сынок старосты, давно к той Оленке подъезжал, — продолжала тетка, — Да никак и тебе то было ведомо? — как бы между прочим спросила она племянника. Никита согласно наклонил голову.
        — Так вот дальше оно и вышло, знамение! — с видимым воодушевлением продолжала Глафира, — Отправились они, значит, в тот день на сенокос, а там Игнат-ка пьяный и повалил Оленку в копну. Ну а та девка дюжая! Хвать за острую косу да и по ногам Игнатку! Тут как они начали над Оленкой лютовать! Привязали девку к дереву и стали сечь. И староста сек, и старостиха, и Игнатка. Народу на лугах полным-полно, а кто заступится за холопку?! Вестимо дело — никто, кроме бога!
        Здесь тетка сделала перерыв и, решительно отобрав чарку у Евдокима, выпила ее сама. Затем закусила грибами и продолжала:
        — Вот тут и явилось знамение. Поднялся ветер с Ильменя, и надвинулась туча с градом — такая страшенная! — Тетка зажмурилась, словно вновь увидела перед собой эту ползущую над лугами темную тучу, брюхом задевавшую землю. — Веришь ли, столетние деревья из земли ветер тот выдергивал, как травку, а каждая градина была величиной с яйцо. Хорошо еще, мы с Евдокимом и мальцами в землянке схоронились, а то бы не быть живыми. Народу побило — ужас! А дерево, к которому Оленка была привязана, вырвала буря из земли и бросила в Волхов. Только и видели под волнами Оленку!
        — Что же они девку от дерева не отвязали? — Пальцы Никиты сами собой нашли эфес шпаги.
        — Да ты не горячись, племянничек! — испугалась тетка, — Не до того им, значит, было — сами спасались! А потом всем нам тут и вышло знамение: явился из тучи огненный дракон и учинился пожар великий. В дождь-ливень, а пожар! Почитай, весь Славенский конец выгорел. Мы свой Плотницкий конец от того дракона едва-едва отбили. А на другой день батюшка Амвросий и объявил в церкви: дракон тот огненный и пламень — суть знамения божьи. Быть на Руси беде и смуте великой! Вот ты нам и разъяснил бы, племянничек, как офицер: явится в Новгород шведский супостат аль нет?
        Но Никита уже не слышал тетки. Он решительно накинул плащ, нахлобучил шляпу.
        — Да куда ты на дождь-то? — засуетилась Глафира.
        — Если к Игнатке счеты выяснять, то совсем даже напрасно! — прогудел Евдоким. — После того как подрезала его косой Оленка, высохли у него ноженьки. Наказало его знамение-то!
        Однако Никита не слушал увещеваний кузнеца и, разбрызгивая грязь офицерскими ботфортами, споро побежал на знакомое Игнаткино подворье. Калитка у старосты была на запоре, на стук никто не выходил, хотя в избе и светилось окно. Никита не стал дожидаться и, как в былые годы, перемахнул через забор. Тут же на него бросились злые меделянские кобели, которыми и славилось это подворье. Никита отбился шпагой, бешено постучал в дверь. Отворил какой-то холоп. Никита оттолкнул его и решительно шагнул в горницу. Старосты и хозяйки не было — в церкви шла вечерняя служба.
        Но того, что увидел Никита, было вполне достаточно. В углу горницы, под иконами, стояла кадка с тестом и в том тесте недвижно сидел его ненавистный недруг Игнатка, читал Библию. Увидев Никиту, ахнул испуганно, прикрыл глаза руками, зашептал:
        — Бес, бес, сгинь, сгинь!
        — Может, и бес, да, как видишь, не сгинул! — Никита шпагой пощекотал Игнатку, приказал: — Убери руки-то! — И когда тот послушно убрал руки, заглянул ему в блудливые глаза, плюнул. Что еще мог поделать с этим калекой — не на шпагах же с ним биться?
        На другой же день Никита, несмотря на все уговоры тетки и Евдокима, покинул Новгород и, рысцой поспешая по Московской дороге, обернулся только однажды. Из-за придорожных деревьев прощально блеснул купол Софии. Никите подумалось, что он в последний раз оглянулся на свое детство и отрочество. Впереди его ждала Москва.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        ЛЕСНОЕ Корволант
        Когда Петру достоверно стало известно, что шведский король уходит быстрым маршем в Украйну, он созвал в сельце Романове, где стояла гвардия, военный совет. На том совете и порешили, что главные силы под командой Шереметева двинутся по параллельной движению шведов дороге, выслав сильный авангард, дабы опередить неприятеля в Почепе, откуда шел выход на Калужскую дорогу, ведущую прямо к Москве. Под командой же самого царя создавался сводный отряд -конноездящей пехоты и драгунских полков — так называемый летучий корволант, числом в двенадцать тысяч, который должен был разыскать и уничтожить шедший от Риги корпус генерала Левенгаунта с его огромным обозом. Впервые Петр прямо брал на себя команду над отдельной крупной воинской частью, которая должна была не осаждать ту или иную фортсцию, а дать открытую полевую баталию. Под Азовом он был простым бомбардиром, под первой Нарвой сдал командование герцогу де Кроа, а затем его армии водили фельдмаршалы Огильви и Шереметев, лучшие генералы Меншиков и Апраксин, Репнин и Голицын. Конечно, Петр для всех них был царь и самодержец, но, следуя римскому праву,
войска он все же вверял, а не вел. И вот сейчас, в трудную годину нашествия, пришел его час!
        Когда генералы его корпуса: Меншиков, имевший за своими плечами славную викторию при Калише, Михайло Голицын, только что выигравший баталию при Добром, ученый генерал-немец принц Гессен-Дармштадтский, водивший цезарские войска в войне за испанское наследство, смотрели на него на военном совете, Петр хорошо понимал, что он для них сейчас не только царь, но и их прямой начальник, который поведет их в сражение и от которого, как от капитана в шторм — судьба корабля, зависит воинская фортуна летучего корволанта. Он брал на себя прямую команду не для того, чтобы снискать себе лавры второго Александра Македонского, о коих мечтал шведский король, а потому, что наступила для его страны та трудная година, когда потребно было соединить власть политическую и власть военную для нужного отпора неприятелю. В эту годину им самим в сторону были отодвинуты все те мелочи, которыми драпировался молодой Петр: всешутейший пьяный собор, метрески, матросские кабачки, веселые ассамблеи. Даже сам князь-папа всешутейшего собора признал этого нового Петра и писал в своем послании в 1708 году: «Отрешаем Вас от шумства и от
кабаков, дабы не ходить!»
        Главным, всеохватывающим чувством в Петре в те дни, когда шведы рвались на дороги к Москве, стало чувство долга перед Отечеством, и это чувство как бы распрямило сутуловатую фигуру Петра во весь исполинский рост. Петр самолично водил войска под Лесной и Полтавой и брал на абордаж шведские корабли при Гангуте. Уже одним этим он отличался и от древних кремлевских царей и позднейших российских императоров и самодержцев. Но вел он своих солдат в атаку не потому, что, как его противник Карл XII, любил музыку пуль и считал войну королевской охотой. Просто в трудный час в том он почитал свой долг государя, для которого все заключалось в имени — Россия. А для Карла XII все заключала в себе персона короля.
        Приняв командование летучим корволантом, призванным разбить Левенгаупта, Петр взял на себя несравненно более трудную и рискованную задачу, нежели задача Шереметева, состоявшая в простом преследовании армии шведского короля. Ведь разрыва с главными силами шведской армии никогда не происходило, и силы те хорошо были известны. Корпус же Левенгаупта был полной загадкой для русской штаб-квартиры. Неведомы были ни его силы, ни его местонахождение. Что касается состава, то по-прежнему исходили из тех восьми тысяч, что были у Левенгаупта под Мур-Мызой в Курляндии, где он в 1705 году нанес поражение Борису Петровичу Шереметеву. Вести же о путях шведского корпуса были самые противоречивые. Его отряды видели и в Полоцке, и в Витебске, и в Орше, и отряды эти там действительно бывали. Потому как, идя на соединение с Карлом, Левенгаупт беспощадно выколачивал хлеб, фураж и прочие припасы из Курляндии, Лифляндии и Белоруссии и на своем пути всюду рассылал фуражиров. Получая столь противоречивые сведения, Петр шутливо отписал Федору Апраксину в Петербург из деревушки Соболево, где расположился штаб летучего
корволанта: «Господин Левенгаупт удаляется от нас, яко Нарцисс от Эхо». Но до тех пор пока не отыскался след Левенгаупта, царь, хотя и шутил и бодрился, на деле как никогда был тревожен. «А ну упустят шведа и Левенгаупт доставит свой огромный полевой магазин армии Карла? У шведов будет тогда всего в достатке, чтобы снова попытаться прорваться на Московскую дорогу».
        В столице меж тем, как доносит князь-кесарь Ромодановский, весьма неспокойно. Мутят воду раскольники, предсказывая скорый конец Антихристу (Петр давно ведал, что для старообрядцев он — Антихрист, и иногда пугал своих иноземных гостей, предлагая в шутку отслужить черную мессу), ходят слухи о новых мятежах башкирцев, простой люд поджидает ватаги булавинцев. А в верхах бояре много судачат об аресте русского посла в Лондоне. Мол-де и Англия супротив нас, так куда уж нам воевать против Каролуса, смирившего всех наших союзников, лучше поскорее мириться, вернуть шведу все невские болота, заодно с чертовым Петровым парадизом. В конце донесения князь-кесарь и сам спрашивал — не пустые ли то слухи об аресте русского посла в Лондоне и как ему в таком случае обращаться с английским послом в Москве сэром Чарлзом Витвортом?
        Самое обидное, что слухи на сей раз были не пустые. Арест русского посла Матвеева в Лондоне — сущая правда!
        Петр отложил письмо Ромодановского, стукнул кулаком по столу. Но мужицкий стол был сработан на славу, из крепких дубовых досок — царский тяжелый кулак он выдержал. Петр потер зашибленную в горячке руку, встал и, не набрасывая плаща, в одном зеленом Преображенском мундире выскочил во двор, где выстроена была сборная команда охотников из гвардейских и драгунских полков, вызвавшихся идти в поиск.
        Сентябрь в том году стоял небывало холодный, и Петр невольно поежился от ледяного ветра, дующего, должно быть, с Балтики. Однако же солдаты и под ледяным ветром держались браво: грудь колесом, ружье на караул, глазами ели Петра. Поздоровались бодро, весело. «С такими молодцами да Петербург шведу отдать! Не бывать этому! Пусть старые пни в Москве об этом и не мыслят!» Петр сам повеселел, подозвал офицеров, среди которых был и Роман. И вдруг Роман похолодел — царь уставился прямо на него.
        — Так это твой эскадрон шведского генерал-адъютанта Канифера в Смолянах пленил и ослобонил принца Дармштадтского? Молодец! Где ныне служишь?
        Роман замялся было, а потом — была не была — взял да и пожаловался царю на свою новую секретарскую службу.
        — Боевого офицера и в секретари? Да как это ты, Данилыч, додумался такого молодца секретаришкой к принцу определить? — весело обратился Петр к подскочившему Меншикову.
        Но Меншиков по царскому тону уже понял, что разноса не будет, и потому ответил с твердостью:
        — А твоим же указом, государь, я над своей командой волен! Аль я не полный генерал от кавалерии? Да и принцу в адъютанты не старичок какой-нибудь нужен, а самый что ни на есть боевой офицер.. Принц у нас горячий, пылкий, а этот молодец его вдругорядь под Головчином спас. Принц сам драгуна к награде представил, да за Головчино никому награды не вышло, вот молодец, чаю, и заскучал, уходить от принца собрался! — Меншиков весело подмигнул Роману. — А потом, сам рассуди, государь, где я найду боевого офицера, который по-немецки свободно кумекает? Да их у меня днем с огнем не сыщешь. Разве что Гаврила Иванович Головкин из своей иностранной конторы какого-нибудь старца пришлет! И то, каюсь, не усмотрел, что сей молодец в охотники записался. Немедля верну его к принцу! — И Меншиков добавил с веселой ехидцей: — У господина поручика принц наш отменные уроки русского языка берет. Вечор сам слышал, как его высочество лаялись с интендантом: ну совсем по-нашему, по-природному!
        Петр хохотнул от шутки, весело положил руки на плечи Романа и с высоты своего роста пробасил:
        — А ведь светлейший прав! Толмачи в конторе Гаврилы Ивановича Головкина имеются, да вот боевых офицеров там нет. А принц у тебя боевой, ученый. Нам сейчас такие генералы вот как нужны! Под Головчином кто голову не потерял, прикрыл Могилевскую дорогу арьергардом? Твой принц! А ты сию голову спас, — за то честь тебе и хвала, и будет награда! Выучишь немца природной речи — тогда и в полк! Да не поручиком, — Петр поднял в улыбке котовые свои усики. — За Канифера и за принца получишь чин ротмистра! — И, обратись к Меншикову, уже приказал властно: — А в поиск сего молодца не пускать! Мне принц для совета потребен, а какой из него советчик без толмача?
        Так снова .переменилась судьба Романа. И хотя капитанский чин радовал и товарищи поздравляли, а все было жаль, что не пришлось вернуться в родной полк.
        После смотра охотников Петр взбежал на крыльцо, зябко поеживаясь, но веселый и довольный: такой бодростью и отвагой веяло от этих молодцов, шедших в опасный и трудный поиск по доброй воле. Особо же ободрило, что охотников таких в армии было много, и, следовательно, когда генералы докладывали, что полки рвутся в бой, они докладывали ему чистую правду. Петр снова сел за стол, подвинул чернильницу. Надобно было писать протест в Лондон по делу об аресте графа Матвеева. Возможно, оттого, что писал письмо после смотра офицеров-охотников, письмо английской королеве Анне вышло достойным (было не раздраженным и не робким, а именно письмом государя, правившего целой частью света):
        «Мы не можем не передать, с каким неудовольствием и удивлением мы узнали из письма. Андрея Матвеева, нашего посланника при Вашем дворе, что его, после прощальной аудиенции у Вашего Величества, остановили в Лондоне посреди площади, как вора».
        Петр задержал перо и подумал: хорошо, что письмо сие он пишет не в слепом запале и ярости, которая охватила его при нечаянном известии об аресте Матвеева, у которого изорвали платье, избили слуг, сломали карету. В запале, повинуясь лишь слепому чувству, Петр мог бы, пожалуй, и пресечь отношения с Англией. Но в том-то и дело, что он был не частным лицом, а главой огромного государства, ответственным за судьбы оного. Порывать отношения с Англией в тот момент, когда шведы стояли у границ России, было нельзя, никак нельзя! Ведь вся основная торговля с Европой велась в эти годы войны через Баренцево и Северное моря, а в последнем господином был флот ее величества. Но вот о международном праве напомнить англичанам было можно, и напомнить следовало: «По международному праву... следовало бы строго наказать виновников подобного насилия, даже в случае, если бы оно было произведено против частного лица, не имеющего звания посланника. Но всего гнуснее то обстоятельство, что, когда упомянутый наш посланник своими криками привлек несколько человек, которые хотели освободить его из рук оскорбителей... власти
распорядились отвести его в тюрьму... под тем предлогом, что он должен купцам 50 фунтов стерлингов... — Петр саркастически усмехнулся. Да, невысоко же котируется Россия на лондонской бирже, ежели требуют с русского посла столь ничтожную для его ранга сумму, да еще до истечения срока кредита! И уже раздраженно продолжал: — Посему, так как это преступление, никогда до сих пор не совершавшееся против особы посланника, особенно при дворах, где долженствует соблюдаться международное право, —«представляю, — мельком подумал Петр, —как в сем месте вытянется лицо сэра Витворта, великого воителя за соблюдение принципов права», — оскорбляет наше величество, мы вынуждены просить у Вас удовлетворения, равносильного оскорблению, — приказать подвергнуть самой строгой каре виновников и их сообщников, которые, по-видимому, хотели этим насилием разорвать старинные связи, существующие между нашей и вашей державой. —И подписал: — Дано в лагере при селе Соболеве, 17 сентября 1708 года. Петр».
        Через два дня пришло важное сообщение от капитана Волкова, возглавившего отряд охотников. Бравый семеновец дошел со своим отрядом до Орши, по шведов там не нашел. Тогда он переправился через Днепр и в деревне Тулиничи в конном строю побил шведских фуражиров, грабивших деревню, и взял пленных. От них и дознался, что Левенгаупт скорым маршем идет к Днепру и собирается переправиться через эту реку. При этом известии, не собирая воинского совета, Петр свернул лагерь у Соболева и поспешил наперехват шведам. Проводником летучего корволанта вызвался быть еврей-маркитант, незадолго до того прибывший в русский лагерь с обычным своим нехитрым товаром: пуговицами, ремешками, гнилыми нитками и конечно же крепко разбавленной водкой, кою маркитант именовал не иначе как гданьской. Маркитант этот, как потом вспоминали, сам, без вызова, явился в русскую штаб-квартиру и смело заявил, что был недавно за Днепром в лагере Левенгаупта и может привести русских к тому лагерю.
        — Похоже, что маркитант правду бает, мин херц! А что проводником сам вызвался идти, так и то понятно — хочет получить изрядную мзду! — доложил Петру Меншиков, проводивший допрос, и мнение его было решающим.
        Ведомый проводником летучий корволант двинулся к переправам близ Орши. И Меншиков, и царь столь доверились проводнику, что им и в голову не пришла мысль, что он подослан шведами, получив в задаток сотню золотых рейхсталеров от самого генерала Левенгаупта, обещавшего маркитанту в случае успеха передать еще тысячу золотых. Ни царь, ни Меншиков не ведали, что в тот самый момент, когда проводник бодро вел их к переправам близ Орши, гораздо южнее, вниз по реке, у Шклова, Левенгаупт уже переправил свои обозы и спокойно перешел на левый берег Днепра. Меж тем, уверяемый проводником, что шведы все еще на правом берегу, Петр сам распорядился начать переправу и передовой полк драгун перешел у Орши на правый берег Днепра. Казалось, хитроумный план Левенгаупта удался и, уйдя на правый берег, русские окончательно затеряют и самый след шведов. Но тут воинская фортуна переменила свой лик и послала Петру удачливый случай. Случай тот явился в лице некоего пана Петроковича, восседавшего в дрянной одноколке. Впрочем, пана Петроковича, кроме двух его холопов, никто из соседей и не почитал паном, поскольку Петрокович
самолично и пахал, и сеял, и справлял всю остальную крестьянскую работу, как обыкновенный мужик-белорус. И, как все белорусы, Петрокович ненавидел шведских воителей, почитай восьмой год беспощадно грабивших белорусскую землю. Не далее как неделю назад на двор самого Петроковича явились шесть шведских рейтар, свели со двора лучший скот, забрали все сено и оставили взамен бумажную расписку от имени генерала Левенгаупта. С этой распиской он, Петрокович, и пустился на поиски шведского генерала и нашел его войско у самого Шклова, где шведы переправлялись через Днепр. При виде расписки шведские караульные офицеры только рассмеялись, к Левенгаупту его не допустили, и он, Петрокович, отлично понял, что шведскому слову грош цена. И вот теперь он едет в Оршу, дабы записаться в отряд пана Корсака, который, говорят, бьет этих треклятых шведов в хвост и в гриву!
        — Постой, постой, да точно ли ты видел, что шведы переправлялись через Днепр у Шклова? — прервал велеречивого шляхтича Меншиков.
        Петрокович искренне возмутился подобному недоверию:
        — Вот те крест, сиятельнейший князь, что на моих глазах все их войско переправилось на левый берег Днепра! — Петрокович широко ,р размашисто по-право-славному перекрестился.
        — Кому же прикажешь верить? — сердито спросил Петр Меншикова. — Твоему маркитанту или этому доброму человеку?
        — Мин херц, дай час, я вздерну Лейбу на дыбе, глядишь и правду скажет!
        Но сооружать дыбу не понадобилось, так как при повторном тщательном обыске маркитанта в его захудалом кафтане нашли зашитые золотые шведские талеры. Услышав грозный вопрос: «Откуда золото?» —он вдруг заплакал, упал на колени и, целуя ботфорты светлейшего, сознался, что действительно был он в шведском лагере и был куплен, потому как у него в местечке жена и семеро детишек кушать просят!
        Переправа через Днепр тут же была прервана, лазутчик повешен, а летучий корволант помчался в обратный путь по левому берегу Днепра. Уже на пути встретили полковника Чекина, мчавшегося во весь дух к царю вместе со старостой-белорусом из сельца Копысь.
        Староста сей был накануне в шведском лагере и проследил маршрут шведов.
        — Швед идет прямой дорогой на Пропойск! — утверждал староста-доброхот.
        На коротком военном совете порешили: оставить обоз, мнить на лошадей одни вьюки и догонять шведа без устали.
        — За день надобно пройти столько, сколько шведы проходят за три! — сказал Петр жестко. — Потому как если перейдет швед пасы через Сож, ничто не помешает ему соединиться с Каролусом. В нашей скорости судьба всей кампании! — Тогда же Петр послал приказ идущей от Смоленска пехотной дивизии Вердена ускорить марш к Чаусам, а генерал-поручику Боуру с драгунами повернуть от Кричева в обратную сторону и по правому берегу Сожа поспешать на соединение с корволантом, ныделив полк для разрушения мостов в Пропойске. Приказы те были спешные, так как никто не ведал подлинных сил Левенгаупта, а могло статься, что силы те были немалые.
        По узкой лесной дороге к Пропойску в те сентябрьские дни неспешно тянулся бесконечный обоз Левенгаупта — огромный подвижной магазин шведской армии. Добротные немецкие фуры доверху гружены были хлебом, награбленным у латышских, литовских и белорусских мужиков, бочонками с селедкой, доставленными с Рюгена и Моонзундских островов, копченой рыбой из Ревеля, крепчайшей гданьской водкой, бутылями французского и венгерского вина, порохом, закупленным в Кенигсберге, чугунными ядрами с горных заводов Швеции, люттихскими ружьями, теплыми шинелями из английской шерсти, сапогами из испанской кожи и прочей амуницией.
        Казалось, вся Европа снаряжала шведскую армию в этот поход, и без малого восемь тысяч тяжелогруженых фур тянули откормленные тяжеловозы-бранденбуржцы. Хотя стоял еще конец сентября, но осень в том году была холодная, с деревьев густо облетала последняя листва, так что размытая дождями дорога была выстлана мед-по-красными и желтыми листьями. Но сентябрьский холод не смущал привыкших к морозам шведов, и Левенгаупт, закутываясь поплотнее в рейтарский, подбитый мехом плащ, с немалым удовольствием всматривался в разрумяненные лица своих здоровяков гренадер, коим не страшны ни слякоть, ни холод. Обоз охраняли старые, бывшие во многих баталиях гренадерские полки, составленные из природных шведов, а среди рейтар шел дворянский полк генерал-майора Шлиппенбаха. Правда, Левенгаупту пришлось изрядно прождать в Долгинове прибытия этого полка, но зато он был доволен — прибыли отборные вояки, не уступавшие драбантам самого короля. С прибытием Шлиппенбаха и полка померанских гренадер из Штеттина у Левенгаупта было теперь не восемь, а шестнадцать тысяч солдат, и шел он не спеша, хотя и связанный огромными обозами,
но совершенно уверенный в своих силах. К тому же впереди него имелся столь надежный щит, как главная шведская армия.
        Но вот в Воронцовичах семнадцатого сентября Ле-венгаупт получил сразу два приказа из главной квартиры. Один начинался словами: «Если Вы еще в Могилеве», другой же: «Если Вы уже подошли к Чаусам», а меж тем он, Левенгаупт, не был ни там ни там. Оба приказания согласно говорили о том, что шведская армия повернула от Смоленска в Северскую Украину, и предписывали Левенгаупту перейти немедля Днепр и догонять главную армию. Левенгаупт, как опытный боевой генерал, из этих противоречивых донесений понял главное: щит в лице армии короля, стоявшей между ним и русскими и дотоле надежно прикрывавшей его корпус, исчез и можно со дня на день ожидать атаки со стороны русских. Скоро и впрямь пришла весть, что русские создали против него специальный корпус — летучий корволант во главе с самим царем. Именно в те дни Левенгаупт, не пожалев денег, лично заслал в русский лагерь лазутчика, дабы тот сбил русских с верной дороги и вывел их к Орше, пока сам он переправляется через Днепр ниже по течению, у Шклова. Казалось, план удался, и он успел-таки беспрепятственно перейти Днепр, откуда и начал форсированный марш к
переправе через Сож у Пропойска. А там — Левенгаупт даже прикрыл глаза от удовольствия — он беспрепятственно войдет в Северскую Украину, соединится с главной армией и, как знать, может, в руках его окажется точно такой фельдмаршальский жезл, какой имеет в шведской армии пока один Рёншильд.
        Красное мясистое лицо Левенгаупта расплылось в довольной улыбке: он представил себе вид этого зазнайки Рёншильда, когда его величество вручит ему, Адаму Людвигу Левенгаупту, фельдмаршальский жезл. А сколь будет довольна его жена, урожденная графиня Кенигсмарк и родная сестра Авроры Кенигсмарк, когда он станет вторым фельдмаршалом Швеции! Левенгаупт нарисовал себе столь радужные картины, что тепло встретил даже графа Кнорринга, хотя терпеть не мог этого парижского петиметра, явившегося из версальских салонов искать воинской славы на полях сражений и сразу же получившего благодаря родственным связям с королевским домом Ваза звание генерал-адъютанта короля.
        — Ну, каковы дела в арьергарде, граф? — осведомился генерал-аншеф. — По-прежнему ни слуху ни духу о русских летучих голландцах? — Левенгаупт любил пошутить.
        Невозмутимое, чопорное лицо Кнорринга было, однако, как всегда, холодным и непроницаемым.
        — Если под летучими голландцами вы имеете в виду летучий корволант царя Петра, мой генерал, то, похоже, он сел нам на хвост, — процедил граф. — У Новоселок показались драгуны Меншикова. И я своими глазами видел этого павлина, царского любимца, когда он повел своих драгун в атаку!
        — Не может быть! — вырвалось у Левенгаупта. — Ведь мы опережаем русских на целых три дня пути! Это противно всему воинскому опыту!
        Не мог же Левенгаупт знать, что в русской армии появилась ездящая пехота и конная артиллерия, которых не имели другие армии в Европе, в том числе и шведская. Однако не случайно фамилия Левенгаупт в переводе означала «львиная голова». Шведский командующий быстро подавил минутную растерянность и сказал уже привычным командным голосом:
        — Что ж, вот вы и дождались своей баталии, граф Кнорринг! Пока наши обозы ползут к Пропойску, придется задерживать русских в арьергардных боях.
        У Новоселок Меншикову не удалось взять в плен ни одного шведа. Рейтары Кнорринга отошли без боя. И только через день шведский арьергард снова настигли у деревни Долгий Мох. С лесистого холма хорошо было видно, как на том берегу речки, у мельницы» меж клетей и амбаров, у покосившихся мужицких хат с соломенными крышами мелькали синие мундиры шведских гренадер. Дождь, беспрестанно моросивший всю ночь, прекратился, тяжелые свинцовые тучи зашевелились и заполоскались на ветру, точно отсыревшие паруса фрегатов.
        Петр глубоко вздохнул, набрал полные легкие свежего воздуха, поморщился от удовольствия. Дул зюйд, с берегов Балтики.
        — То добрый знак! —Положив тяжелую руку на плечо Меншикова, царь подтолкнул его: — Прикажи начинать!
        Данилыч кошкой взлетел на лошадь и помчался с холма с высшим кавалерийским шиком, опустив поводья. Выглянувшее в этот миг в разрыве меж тяжелыми уходящими тучами солнце залило своими лучами долину, и один из лучей перебежал дорогу перед Меншиковым и осветил его так, что светлейший промчался вдоль берега реки, меж своим и неприятельским войском, во всем великолепии своего пурпурного, блестящего плаща, золоченого, сверкающего на солнце шлема, в ярко вспыхивающих в солнечных лучах медных латах. Шитый золотом турецкий чепрак волочился золочеными кистями по сырой траве, воинственно поднятая шпага казалась золоченой иглой, и сам этот нарядный всадник был столь явным вызовом неприятелю, что шведские стрелки, засевшие в прибрежных кустах, не выдержали и без команды открыли по нему огонь. Но то ли ярость застилала им взор, то ли Меншиков несся слишком быстро, но светлейший благополучно подскакал к русской батарее, установленной на прибрежном откосе. И тотчас, словно приветствуя его, громыхнули русские пушки.
        На неприятельской стороне, среди грядок капусты, задрали к небу жерла тяжелые шведские орудия, отряды рейтар, тускло поблескивая сталью кирас и касок, помчались на фланги, а из-за деревни показались колеблющиеся, как морские волны, синие ряды шведской пехоты.
        На этом же берегу зеленые мундиры русских саперов копошились у сожженного шведами и еще дымящегося моста: несколько эскадронов драгун, сохраняя равнение, как на смотру, помчались вверх по реке, запряжки с медными трехфунтовыми полковыми орудиями проскакивали в интервалы между стоящими вдоль берега батальонами русской пехоты и лихо заворачивали, уставляя жерла на неприятеля. В сей момент вся долина представляла с холма удивительно красочное зрелище, напоминая огромный залитый солнцем зелено-багряный ковер, на который чья-то рука высыпала тысячи разноцветных фигурок.
        Но вот с шведского берега тяжело ударила гаубица, гул несущегося ядра достиг холма, на котором стоял
        Петр, и у всех что-то словно оборвалось в груди — каждому показалось, что это первое ядро предназначено именно ему. Но ядро, разбросав комья грязи, шлепнулось у подножия холма. «Недолет!» — как бывалый артиллерист, привычно определил Петр просчет шведского фейерверкера и неуклюже вскарабкался на крупную племенную кобылу Лизетту, подарок дражайшего друга короля Августа Саксонского. Тем временем ударили в ответ и русские пушки, затрещали с обеих сторон ружейные выстрелы, и белый пороховой дым поплыл по долине, подбираясь к вершинам белоствольных берез, теряющих от пуль последние желтые листья.
        Растопырив длинные жилистые ноги в ботфортах, сутулясь и на лошади, Петр медленно объезжал батареи и выставленное к ним пехотное прикрытие. Здесь, в первых шеренгах, зрелище, кажущееся издали некоей красочной забавой, выглядело в своем истинном свете — как многотрудная и кровавая работа. Батарейцы, как на подбор рослые и дюжие мужики, быстро и ловко, словно астраханские арбузы на Волге, перебрасывали из рук в руки трехфунтовые ядра, заряжали орудия, накатывали, наводили, и по взмаху капитанской шпаги и крику «пли!» пушки рявкали, чадя мутной желто-змеиной пороховой струей. Полуоглохшие, с покрытыми порохом лицами батарейцы делали себе краткий отдых, наблюдая, куда упадут ядра, с обидой сплевывали, ежели был перелет или недолет, и снова становились на свою нелегкую работу к орудиям. Но эта же многотрудная работа заставляла их невольно забывать о летающей кругом смерти, и на батареях было куда- веселее, чем в шеренгах пехотного прикрытия.. Куда тоскливей было бездеятельно стоять в общих шеренгах (стрелять из ружей было бесполезно, поскольку шведы за рекой стояли вне ружейного огня) и слышать над
головой непрерывный грохот канонады.
        Но исход артиллерийского поединка решался и в этих недвижных пехотных шеренгах. Устоят ли эти шеренги, которые молча, послушно смыкаются над ранеными и убитыми товарищами, или попятятся, отступят? От этого состязания в выдержке зависел исход артиллерийской дуэли, и это понял Петр и не бросился, хотя и был опытным бомбардиром, к орудиям, а неспешно, не кланяясь бомбам, поехал вдоль шеренг преображенцев, астраханцев, семеновцев и ингерманландцев.
        Роты, завидев царя, кричали «виват!», приветственно вздымали на штыках треугольные шляпы. Настроение русских батальонов, видящих, что сам государь разделяет с ними опасность, было таково, что они могли пойти в атаку прямо через ледяную купель реки Ресты. Но этого не понадобилось. Драгуны принца Дармштадтского отыскали-таки брод, перешли реку и теперь мчались с фланга на позиции шведского арьергарда. Русская пехота под артиллерийским обстрелом шведов выстояла.
        Роман скакал стремя в стремя с принцем Дармштадтским, который лично повел в атаку полк невских драгун, первым перешедший реку. Роман не успел и словом обмолвиться со старыми сослуживцами, как принц выхватил шпагу и приказал горнисту трубить атаку. На ходу разворачивая свои эскадроны, невские драгуны помчались с фланга на шведскую батарею. Поспешность принца была оправданной, поскольку неприятель внезапной атаки не ожидал и не успел завернуть орудия. Роман на скаку ясно видел, как рослые шведские бомбардиры торопливо заворачивали тяжелую гаубицу, а возле них зайчиком прыгал, размахивая шпагой, молоденький офицер-фендрик.
        «Вот этого-то зайчика я и возьму!» — решил Роман, помня о царском наказе во что бы то ни стало добыть языка. Он оглянулся назад и увидел рядом верного Кирилыча. Вахмистр скакал, само собой, впереди эскадрона, но старался по привычке держаться поближе к своему питомцу.
        — Берем фендрика! — крикнул ему на скаку Роман. Кирилыч толком не расслышал, но согласно кивнул головой. «Успеют или нет шведы развернуть орудие?» — молнией мелькнуло у Романа, и машинально он сильнее бросил вперед своего Воронца. Тут же понял — нет, не успеют! Шведы растерялись — часть из них, видя столь близко русских драгун, ударилась в бегство, часть, во главе с легоньким фендриком, продолжала упрямо разворачивать гаубицу. Роман видел, как принц первым ворвался на батарею и срубил высоченного шведского бомбардира. А вслед за тем он и сам налетел и сбил лошадью фендрика.
        — Бери живым! — крикнул он Кирилычу, и тот тяжело упал с лошади на щуплого офицерика, подмял его и стал вязать руки ремнем. В этот момент раздался чей-то тревожный крик: «Рейтары!» Роман увидел, как от деревни во фланг невским драгунам мчится стальная лапа шведских кирасир, и ему стало ясно, что невские драгуны на своих низкорослых степных лошадках, к тому же увлекшиеся атакой и расстроившие свои ряды, будут неизбежно смяты закованными в латы рейтарами. Понял это и принц. Он завернул коня и приказал Роману:
        — За мной, к переправе, здесь потребен сикурс!
        Уже мчась к переправе вслед за принцем, Роман видел, что Кирилыч успел-таки, как куль, перебросить пленного фендрика на свою лошадь и повернул вслед за ними к реке.
        Левенгаупт прискакал в арьергард к самому началу сражения. Потому он успел распорядиться сжечь мост, расставить батареи, выдвинуть цепь стрелков в прибрежные кусты. Конечно, все это, вероятно, сделал бы и Кнорринг, но Левенгаупту было спокойнее, когда он все делал сам. Генерал-адъютант был, конечно, недоволен вмешательством Левенгаупта, и брюзгливое выражение не сходило с лица спесивого графа Кнорринга. Адаму Людвигу было даже приятно немножко пощипать парижского петиметра.
        «Здесь, граф, не Версаль, — здесь война!» — посмеивался он про себя. Хорошо устроив войска, Левенгаупт позволил и себе хорошенько пообедать на барабане под звуки артиллерийской канонады.
        — Как по-вашему, граф, что мне дает это арьергардное сражение? — спросил генерал. Пользуясь привилегией командующего, он расположился за походным барабаном один, не пригласив присесть ни Кнорринга, ни его штаб.
        — Полагаю, ваше превосходительство получит благодаря стойкости войск моего арьергарда день передышки от той царской охоты, которую организовали на нас русские, и успеет продвинуть обоз по дороге к Пропойску!
        — Так, так! — Левенгаупт бодро опрокинул стаканчик рома (бочонок был доставлен с Ямайки и столь кстати оказался в шведском обозе). — Но что еще я получу в результате стойкости ваших войск?
        Кнорринг молчал, явно растерявшись, и Левенгаупт с наслаждением наблюдал, как граф не решается выговорить роковую фразу.-
        Да и откуда было знать версальскому щеголю, что этот арьергардный бой заставил русских развернуть все силы и он, Левенгаупт, к своему изумлению, опытным глазом боевого генерала ясно увидел, что сил-то у русских на добрую четверть меньше, чем в его корпусе.
        Следовательно, можно предположить, что русские неверно оценили состав курляндской армии (так для цветистости именовал Левенгаупт свой корпус), и он может не только задержать отряд царя, но и раздавить его, навалившись на него главными силами. Вот к какому оперативному решению привел Левенгаупта этот арьергардный бой.
        — Ваше превосходительство, русские драгуны! — выручил Кнорринга в затянувшемся молчании его адъютант, указывая на левый фланг. И все увидели, как по прибрежному лугу прямо на крайнюю батарею несутся русские драгуны (это была та самая атака невских драгун, в которой участвовал Роман).
        — Разрешите, мой генерал, я с моими рейтарами сомну их?! — вызвался Кнорринг.
        — Действуйте, граф!
        Это Левенгаупт мог разрешить графу Кноррингу — скакать впереди рейтар, рубить, стрелять из пистолетов, — ведь этой дворянской науке граф обучен сызмальства. И впрямь, рейтары Кнорринга опрокинули невских драгун и стали было гнать их к переправе, но в свой черед были здесь атакованы Вятским и Тверским драгунскими полками, приведенными принцем Дармштадтским. Разгорелся кавалерийский бой, под прикрытием которого шведская пехота отошла на лесную дорогу, увозя пушки. Отход прикрывали угрюмые рейтары, короткими наездами отбивавшие атаки драгун.
        Вечерело. Стоя по грудь в ледяной воде, русские саперы стучали топорами у моста, спешно готовя переправу. Ночью по двум наведенным мостам русская армия перешла Ресгу и вышла к Лопатичам. Царская охота на Левенгаупта продолжалась.
        К утру сентябрьская погода окончательно обернулась ноябрьским ненастьем. Задул пронизывающий сиверко, пошел дождь со снегом, так что на кратком привале в Лопатичах солдаты, прячась от непогоды, тесно забили не только все избы, но и хлевы, сараи и сенники. Караульные у штаба зябко ежились, закутываясь в обтрепанные плащи, и с завистью смотрели на господ штаб-офицеров, пробегающих через грязные лужи во дворе в низкую распахнутую дверь избы, откуда густо пахло щами.
        Грызли тайком сухари, матерились: в отряде неделю как не было горячей пищи. Но боле всего бранили неприятеля, за коим гнались уже который день и который вновь и вновь уходил от корволанта.
        Жарко натопленная большая русская печь делила штабную избу на две неравные комнаты. В той, что попросторней, толпились господа генералы и штаб-офицеры, собравшиеся для краткой консилии, в той, что поменьше, слышалось покряхтывание, бодрый хохоток: Петр, раздевшись до пояса, умывался ледяной водой, которую щедро лил ковшом на царские плечи новый царский денщик Ванька Бутурлин.
        — Вали гуще! — приказывал Петр, вслушиваясь в то же время в горячий спор, что шел на другой половине.
        А спор шел великий, и от того, чем он решится, возможно, зависела и судьба всей кампании. Спор был по делу. Взятый Кирилычем мальчишка-фендрик, очнувшись от контузии уже в русском плену, расплакался и дал важные показания, позже подтвержденные и другими пленными.
        Из показаний этих следовало, что у Левенгаупта под ружьем не восемь, как полагали, а шестнадцать тысяч солдат. Причем солдаты эти опытные. Конный полк Шлиппенбаха состоит сплошь из дворян, полк старослужащих гренадер приведен из шведской Померании. При корпусе семнадцать тяжелых орудий, а в обозе восемь тысяч телег, груженных многими запасами.
        — Словом, пороха и ядер на нас хватит! — не без горечи заключил Меншиков, когда фендрик закончил свои показания. И, обратись к принцу Дармштадтскому, спросил: — Что скажет на сие европейская воинская наука?
        Принц ответствовал прямо, без мудрствований:
        — Простая арифметика, господа! У шведа под ружьем шестнадцать тысяч солдат, у нас в отряде двенадцать тысяч. Шведы обуты, сыты, у них в обозах только птичьего молока не хватает, солдаты здоровы, идут не спеша. У нас- за неделю погони солдаты толком ни разу не кормлены, обувь у них разбита. Боеприпасов в нехватке. К тому же известно, что один шведский солдат стоит двух русских, как то еще раз недавно показала головчинская конфузия. А у Левенгаупта отборные полки. Потому полагаю... — Герцог Дармштадтский принял горделивую позу, которую он принимал в свое время на военных советах таких прославленных полководцев, как Евгений Савойский и Джон Черчилль Мальборо. — Потому полагаю, что до тех пор, пока не подойдут к нашему корволанту пехота фон Вердена и драгуны Боура, давать баталию мы не можем и должны идти на некоем удалении от курляндского корпуса шведов.
        — И тем дать Левенгаупту уйти с обозом за Сож и соединиться с армией короля, доставив ей все необходимые им запасы?
        Михайло Голицын даже заикаться перестал, столь был зол. Дабы не смотреть принцу в глаза, он смотрел на Романа, да так, что Роману казалось, что сей боевой генерал иот-вот схватит его за грудки.
        — Переведи ему, — уже спокойнее продолжал Голицын, — что кроме Головчино, которое почитаю обычной в воинских делах конфузней, было и Доброе, где русский солдат показал, что, напротив, он один стоит двух шведов. И что окроме немецкой арифметики есть высшее воинское искусство и умение, когда и малым числом можно побить неприятеля!
        — Боур доносит, что на подходе! — вмешался в спор Меншиков.
        — Но у Боура не будет и пяти тысяч драгун, так что даже с его приходом мы лишь сравнимся с шведом по числу войск! — упрямо стоял на своем принц Дармштадтский.
        Роман за время пребывания своего при особе принца убедился, что, раз составив о чем свое мнение, принц никогда затем не расставался с ним. А здесь еще принца из простой солидарности, как немец немца, поддержал бригадир Пфлуг. Очнувшись от своей обычной сонливости, он важно заключил:
        — Принц прав: один шведский зольдат стоит двух русских зольдат...
        Пфлуг выучился за восемь лет войны кое-как говорить по-русски. Но воинское мышление его оставалось немецким.
        — Никогда русский зольдат не был лучше шведски зольдат. Под Добрым был счастливый случай генерала Голицына и только! Нужно тридцать тысяч русских зольдат, тогда — атака на Левенгаупта. До того нужно ждать фон Вердена.
        Теплая фуфайка плотно обхватывала брюшко бригадира Пфлуга, и, когда он говорил, брюшко колыхалось в такт его увесистым фразам.
        — Разведка доносит, что швед сооружает вагенбург у деревни Лесной. Похоже, собирается дать не арьергардный бой, а генеральную баталию, — задумчиво произнес Меншиков, отогреваясь после ночной рекогносцировки у теплой печки и мысленно ругаясь. — Чертова непогода! То дождь, то снег!
        — Что ж, я не удивлюсь, ежели швед решился на генеральную баталию, — со значением проговорил принц. — Ведь у Долгих Мхов не только мы узнали силу шведов, но и они уточнили наши силы. Такому опытному генералу, как Левенгаупт, достаточно было обозреть наши боевые линии, дабы определить, насколько мы слабее его. И ежели мы пойдем навстречу шведам, мы шагнем в пасть ко льву. — Здесь принц соизволил слабо улыбнуться. — Кстати, фамилия Левенгаупт в переводе и означает «львиная голова»!
        — А по мне, так лучше сразиться с этим львом в чистом поле, чем дать ему увезти обоз к свейскому королю! — сказал баском Петр, входя в горницу.
        Чисто выбритый, в узком Преображенском кафтане, ловко перепоясанном генеральском шарфом, поблескивая ясными после недолгого, но глубокого сна глазами, царь не без насмешки окинул взором своих генералов. Подошел к окну. Свинцовая снежная туча, как раненый зверь, уползала за лес. Прояснилось. Стаивал мокрый снег на зеленой траве. Разбрызгивая лужи, по улице ровными рядами прошел эскадрон драгун. Лица насупленные, злые. Такие будут драться и на сухарях, тем паче что добычей — весь шведский армейский обоз.
        Петр весело обернулся к генералам:
        — Правду сказал князь Михайло, — побеждай не числом, а умением! Шведы дарят нам, ваше высочество, — Петр обращался к принцу подчеркнуто уважительно, — редчайший в гиштории воинской случай. Их армейский обоз прикрыт не всей армией, а только одним ее корпусом. Так отчего мы должны упускать сей случай и дать Левенгаупту уйти за Сож? Нет, господа генералы, коли случай сам идет в руки, лови его! — И, обернувшись к Пфлугу, неожиданно притянул к себе обомлевшего под царским взором баварца: — А русского солдата, господин бригадир, ты сперва в бою проверь, как князь Михайло проверил его под Добрым. Да смотри не заблудись опять в лесах и болотах, не отсидись за кустами!
        И, обращаясь уже ко всем генералам, Петр твердо приказал:
        — Выступать!
        Из Лопатичей на Лесную вели две дороги. Потому на военном совете порешили идти до Лесной скорым маршем двумя колоннами. Правой колонной поручено было командовать Михайле Голицыну, левой — принцу Дармштадтскому. На деле правой колонной командовал сам Петр, а левой Меншиков. Генералы же были им прямыми помощниками.
        Когда на раннем зябком осеннем рассвете обе колонны втянулись в густой, мокрый и угрюмый ельник, Петр более всего опасался, что шведы опять уйдут, а меж тем неизвестно, успел ли бригадир Фастман, посланный Боуром с двумя драгунскими полками наперехват, сжечь в Пропойске мосты через реку Сож. Ежели Фастман замедлился или застрял в гатях на левом берегу Сожа, тогда Левенгаупт мог первым переправиться через реку и запалить за собой переправу.
        Петр надеялся было на ночную разведку, но вернувшиеся из леса драгуны доложили, что на дорогах шведы выставили крепкие заставы рейтар и миновать их было невозможно. Оттого русские колонны вступили в лес как бы с завязанными глазами и, разделенные густой чащобой, двинулись, каждая в одиночку, навстречу своей воинской фортуне. Под утро ударил сильный заморозок, и лужи были подернуты первым льдом, который звонко разбивали лошади во главе колонны Меншикова.
        Ехавший рядом с принцем впереди своего бывшего эскадрона невцев Роман зябко поводил плечами — тоненькая офицерская епанча не спасала от холода.
        — Никак опять снег пойдет! Хлебни-ка для бодрости! — Подъехавший вплотную Кирилыч протянул ему свою заветную флягу.
        — Разве ты перед походом не получил, как все, солдатскую чарку? — Роман столь строго взглянул на своего бывшего вахмистра, что фляга тут же исчезла в необъятных карманах Кирилыча. За спиной послышался сдержанный солдатский хохоток.
        — Я вас!.. — Кирилыч грозно обернулся к молодым солдатам, которых он натаскивал на нелегкой воинской службе так же, как когда-то Ренцель натаскивал Романа и Никиту.
        «Где-то сейчас мой браток, единственный родич в этом мире! Неужто сгинул в чужеземных краях?» — нежданно мелькнула у Романа горькая мысль, но он тотчас отогнал ее, потому как был по-своему, по-воински суеверен и знал, что не стоит поминать костлявую перед боем. Тому были многие примеры.
        «Цок, цок!» — цокали хорошо подкованными копытами драгунские лошади. «Тюк! тюк!» — тренькали плохо скрепленные вьюки у молодых драгун. «Кар! кар! кар!» — раскаркался над головами солдат старый ворон.
        — Я тебя, окаянного! Щи сварю! — погрозил ворону карабином весельчак Афоня, но ворон не унимался.
        — Вот вещун проклятый! — сердито пробурчал за спиной Романа Демид, старый драгун, переведенный к невцам из Новгородского полка вместе с Кирилычем и Афоней, дабы разбавить новый полк старыми вояками.
        — А к чему, дяденька, он каркает-то? — с испуганным любопытством переспросил Демида молоденький драгун по кличке Суслик.
        — К крови человеческой, вот к чему! — как ножом отрезал Демид и мрачно замолчал. В этом молчании все услышали, как тонко и надрывно стонут под ледяным ветром вершины высоченных елей, похожих в предрассветном белесом тумане на угрюмых лесных разбойников в тулупах.
        — К черту! На этой карте ничего не разберешь! Дайте фонарь, капитан! — приказал Роману принц Дармштадтский. Вынырнувший из колонны вездесущий Кирилыч услужливо поднял над картой принца походный фонарь.
        — Видите... — обращался принц по-немецки к своему первому адъютанту — немцу и к Роману, — На немецкой карте нет никакой поляны, меж тем разведка сейчас доложила, что перед нами за триста метров длинная поляна. Значит, врет или карта, или разведка! Я думаю, — на этот раз принц определенно обращался уже к своему первому адъютанту, — немецкая карта верна, а врет русская разведка, испугавшись шведских рейтар.
        Откуда было знать немецкому принцу, что белорусские мужики еще прошлой осенью вырубили в лесу широкую просеку.
        — На рысях, колонной, марш! — приказал принц и поскакал во главе колонны.
        Роман пустил своего дончака вслед могучему бранденбуржцу принца. Широкий круп бранденбуржца и спас Романа от верной гибели, когда через триста метров перед ними вдруг открылась та самая обозначенная на карте поляна и гибельный залп шведской пехоты встретил выходивших из леса невских драгун.
        — В атаку марш! марш! — крикнул Роман, выхватывая палаш и обскакивая завалившегося на бок бранденбуржца, придавившего при своем падении простреленного насквозь принца, нашедшего свою смерть на безвестной лесной поляне. Обернувшись к невским драгунам, Роман мельком увидел мучнистое от страха лицо адъютанта-немца, который пытался вытащить из-под коня тело принца, разинутые в крике рты Кирилыча, Афони и Демида, скачущих следом, а боле уже ничего не слышал, так как дали залп вторая, третья и четвертая линии шведской пехоты и дончак Романа пошел вдруг боком и стал падать, падать, падать...
        Воздвигнутая по приказу многоопытного Левенгаупта шведская оборона была построена в глубину и состояла из трех позиций. На первой позиции, что проходила через выдвинутую вперед лесную поляну, были выстроены шесть гренадерских батальонов под командой графа Кнорринга.
        — Даю вам шанс, генерал, отыграться за конфузию у Долгих Мхов! Смотрите, не упустите на сей раз русских драгун, бейте по ним сразу, как только голова колонны выйдет из леса! — напутствовал Левенгаупт графа и теперь с явным удовольствием видел, что на сей раз горделивый генерал-адъютант в точности выполнил его распоряжения. Правда, выходившие из леса русские драгуны рванулись было в атаку и даже потеснили поначалу центр гренадер, но фланги Кнорринга устояли.
        Момент был удачный, и Левенгаупт тотчас бросил в атаку драгун Шлиппенбаха. Лихая дворянская конница ударила на невских драгун с фронта, с флангов невцы попали под огонь гренадер Кнорринга, и кончилось тем, что драгуны были опрокинуты на свою выходящую из леса пехоту. Отступавшие драгуны смешались с рядами строящихся в линию ингерманлапдцев. Шлиннен-бах на их плечах ворвался в центр русской позиции и захватил русскую батарею.
        — Отменная атака! — Левенгаупт повернулся к Клинкострёму, шведскому дипломату, посланному из Стокгольма младшей сестрой короля Ульрикой Элеонорой с письмом в королевский лагерь и приставшему для пущего сбережения в Шклове к корпусу Левенгаупта.
        Однако Клинкострём, человек штатский, сколько ни таращился в подзорную трубу, ничего не мог различить в густом пороховом дыму, смешавшемся с утренним туманом. Непонятно было, где свои, где чужие, поскольку бой от дороги переместился в лес, где все окончательно перемешалось: и русские драгуны и драгуны Шлиппенбаха, ингерманландцы и гренадеры Кнорринга.
        — А эвон и царский павлин, Меншиков! — указал Левенгаупт, и вот царского любимца Клинкострём, точно, увидел. В пурпурном, развевающемся на ветру плаще, Меншиков вел в конном строю в помощь ингерманланд-цам и невцам сибирских драгун.
        Из леса драгуны могли выйти только густой колонной, а меж тем шведы успели завернуть русские пушки и ударили в упор картечью. Под Меншиковым упала лошадь, драгуны попятились, и Левенгаупту было ясно, что нужен последний натиск, чтобы загнать колонну Меншикова в лес.
        Но в этот момент его адъютант, обернувшись влево, вдруг тревожно воскликнул:
        — На проселке русские, мой генерал!
        Левенгаупт, однако, уже и сам ясно видел, что в полутора верстах от поля баталии, по заброшенной дороге, не прикрытой шведами, из леса выходит и спешивается конная русская пехота.
        — Разведка доносила, что та дорога в слякоть совсем непроходима! — сердито бросил Левенгаупт своему адъютанту. Меж тем тысячи зеленых фигурок все выходили, выходили и выходили из леса.
        «Впрочем, пока они разберутся и построят правильную линию, здесь все будет кончено! — подумал Левенгаупт. — А затем я заверну драгун Шлиппенбаха и гренадер Кнорринга на нового неприятеля. Дайте мне только час, один час...»
        Но русский генерал не дал шведам этого часа. К своему немалому удивлению, шведский командующий увидел, что, так и не выстроив правильный строй, который полагался линейной тактикой, выходящая из леса пехота русских попросту густой толпой повалила выручать попавшую в беду колонну Меншикова.
        Русским генералом, который не дал Левенгаупту желанного часа, был Михайло Голицын, ехавший в авангарде правой колонны, впереди своих любимых семеновцев. В этом гвардейском полку он начинал некогда свою службу под Азовом, с семеновцами он брал Шлиссельбург и уже который год был бессменным командующим вторым гвардейским полком русской армии. Ежели в Преображенский полк брали великанов под стать самому царю, то в Семеновский полк брали людей хотя и невеликого роста, но хватких, крепких и расторопных, каким был и сам князь Михайло.
        «Неважно, что ростом не вышел, был бы умом не обделен...» — говаривал князь Михайло при зачислении дворянских недорослей в свой полк, и у семеновцев с самого основания полка были свои привычки: там, где преображенцы шли мерным шагом, семеновцы — бегом, где преображенцы стояли щитом, семеновцы рассыпались цепью, словом, то был полк так называемой легкой пехоты, скорый на ногу, легкий на подъем.
        Выскочив с разъездом на лесную поляну, князь Михайло сразу определил, что колонна Меншикова неожиданно атакована на марше и что шведы вот-вот загонят ее в лес. И хотя он недолюбливал светлейшего и почитал его главным своим соперником по воинской удаче и славе, однако он и на минуту не задумался: подать аль не подать сикурс Меншикову? Более того, каким-то неопределенным, развившимся за долгие годы войны чувством князь Михайло сразу уловил, что все решают сейчас минуты, и, не построив семеновцев в правильную линию, повел их в атаку. Заходил-то он сейчас во фланг и в тыл шведам и правильно рассчитал, что, поставленные между двух огней, шведы не выдержат. И впрямь, не ожидавшие атаки с тыла гренадеры Кнорринга ударились в бегство, и князь Михайло вместе со своими гвардейцами отбил захваченную было шведами русскую батарею, пушки эти снова были повернуты против шведов, и весь их левый фланг был за какие-нибудь полчаса разгромлен наголову. Правда, Шлшшепбах успел-таки в порядке отвести своих драгун и выстроил их для новой атаки. Но к этому времени возглавляемые самим Петром преображенцы и астраханцы
стремительно дебушировали через лес и, построив правильную линию, приняли на себя конную атаку Шлиппенбаха. Шведская кавалерия была встречена столь жестоким огнем, что драгуны Шлиппенбаха смешали ряды и завернули назад, так и не врубившись в русскую пехоту.
        — Распорядись играть общее отступление авангарду! — приказал Левенгаупт адъютанту. И, обратившись к Клинкострёму, добавил: — Говорят, господин дипломат, вы большой любитель театра. Ну что ж, вы видели первый акт воинской драмы. Отправимся же на главную позицию и узрим главное действие.
        — Да, это интереснее, чем Расин в Дроттингхоль-ском театре! Но надеюсь, поворот театральной сценой будет в наших руках! —Легкомысленный дипломат лихо тряхнул буклями версальского парика и поскакал вслед за генералом, заранее представляя, какими красками опишет он в салоне принцессы Ульрики Элеоноры это полное превратностей сражение.
        А Левенгаупт уже забыл о своем спутнике, весь поглощенный новыми заботами и соображениями.
        «Столь удачно начать и столь плохо кончить! — мрачно размышлял шведский командующий.- Эти русские дерутся как черти! Надобно принять меры предосторожности и немедля отозвать на подмогу рейтарские полки, посланные для охраны той части обоза, что уже ушла на Пропойск».
        Печально запели отступление горнисты Шлиппенбаха, а две колонны русских соединились тем временем на поле баталии. Только справа в лесу раздавались отдаленные выстрелы. Это спешившиеся сибирские драгуны Меншикова догоняли разбежавшихся по лесу шведских гренадер.
        Петр обнял светлейшего:
        — Что скажешь, камрад? Запоздай наш сикурс, почитай, сидел бы ты, яко кулик в болоте.
        В этот миг адъютант доложил о первых трофеях: взяты были четыре знамени, две пушки, сотни пленных. Но самый большой трофей доставил под конец арьергардного боя Кирилыч, приведший взятого им в лесной яме генерал-адъютанта шведского короля графа Кнорринга прямо к Меншикову.
        Вид у парижского петиметра был самый жалкий. При бегстве и падении в медвежью яму граф изодрал свой щегольской кафтан, потерял парик, оцарапал лицо. Тем не менее он отвесил светлейшему ловкий версальский поклон, вызвавший невольный смех Меншикова и его офицеров.
        — Да как тебя угораздило поймать столь важную птицу? — весело спросил светлейший.
        Кирилыч развел руками.
        — Зашел я в те кусты по большой надобности, — начал он свой простодушный рассказ, — от конной тряски да сырых грибов брюхо свело! Токмо справил дело, глянь, подо мной, в яме значит, как зашуршит... Я хвать за ружье, — думаю, медведь! А вместо медведя, гляжу, швед вылазит! Ну что швед? Швед не медведь, привычное дело, я его враз и скрутил!.. — не без лукавства объяснил Кирилыч свой триумф Меншикову. Лукавил же Кирилыч потому, что надобно было оправдать столь постыдное для вахмистра дело, как отлучка с поля баталии, хотя бы и по неотложной надобности. Однако по гомерическому хохоту Меншикова и других генералов Кирилыч скоро понял, что прощение ему выходило полное.
        — Так ты, стало быть, по его сиятельству сперва артиллерийский залп дал? — заходился от смеха Ментиков, — А будя там медведь? Быть бы тебе, Кирилыч, с драной ж...!
        Меншиков хорошо знал Кирилыча, коего трижды самолично наказывал за разные проделки и трижды прощал за его подвиги.
        — Как же мне его теперь наградить, господа? С одной стороны, за поимку генерала вахмистр сей достоин первого офицерского патента. А с другой — он же генерала взял с явного перепугу, взял от медвежьей болезни... — сквозь смех обращался Меншиков к своим офицерам.
        В этот самый момент подскакал Петр, ездивший самолично разглядывать главную шведскую позицию. Еще издали он увидел заходящегося от хохота Данилыча, смеющихся до слез генералов и офицеров штаба. И ощущение близящейся победы, возникшее в Петре после того как столь удачно был опрокинут авангард шведов, еще более усилилось от одного вида молодых и задорных офицеров, находящих в себе силы смеяться в короткий перерыв баталии.
        — Мин херц, тут такое... — Данилыч весело пересказал Петру историю Кирилыча.
        «Коль смеются, значит, есть еще силы, значит, и дале на кровь пойдут! — мелькнуло у Петра, — А крови еще много сегодня будет пролито...» Он вспомнил ровные ряды шведов, что поджидали русских за перелеском.
        — Так не чаю, мин херц, чем и наградить сего вахмистра?! — Меншиков лукаво развел руками.
        — Прежде чем наградить, ему потребно желудок поправить! — поддержал Петр шутку, — Дать ему для затравки препорцию можжевеловой водки! Она, ученым медикам то хорошо ведомо, паче всего желудок крепит! — И, окинув взором расходившихся от смеха офицеров, Петр молвил уже серьезно: — О наградах же, почитаю, рано вопрошать. За рощей той... — Петр указал на сосновый перелесок, — стоит главная сила шведов.
        И точно подтверждая царские слова, за перелеском громыхнули шведские пушки. То шведы встречали выходившую к Лесной русскую гвардию.
        Когда Роман очнулся, ему показалось, что прошла целая вечность с того мига, как пуля сразила верного дончака и сам он упал, сброшенный лошадью. Приподняв гудящую от контузии голову (при падении Роман сильно стукнулся затылком), он увидел сперва низкую свинцовую тучу, наползающую от багряного леса, стоящего в буйном пожаре осенних берез, затем лесную поляну с нестерпимо ярко-зеленым ковром нескошенной травы и на ней множество солдат в синих мундирах, молча бегущих прямо на него, Романа. Он видел, что солдаты раскрывают рты, но не слышал их крика, потому как вообще ничего пока не слышал. В ушах стоял густой звон, точно били в набат колокола большой новгородской звонницы. И все же Роман сообразил, скорее по привычке старого солдата сразу различать неприятельское платье, что коль скоро мундиры у солдат синие, а не зеленые, то, значит, бегут на него шведские гренадеры. Но он не сразу вскочил и побежал, а сначала снова приник к земле, словно для того, чтобы затих нестерпимый звон в ушах, и звон сей и впрямь вдруг затих. Тогда он второй раз поднял голову, огляделся и увидел сраженного неприятельской
пулей дончака и подумал, что надобно снять седло (седло было добротное, хорошей немецкой работы, полученное Романом еще в Ренцелевом полку от интенданта имперской службы). Но затем перевел взгляд назад и отчетливо разглядел придавленного лошадью молоденького белокурого прапорщика, все еще державшего в мертвой руке знамя невских драгун, и вспомнил, что это тот самый Ивлев, который служил в его эскадроне и отличился при Березе Сапежской. Здесь он снова посмотрел вперед и снова — уже совсем близко — увидел шведов и определил, что шведы бегут не на него, а к русской батарее, которую спешно устанавливали при выезде из леса русские батарейцы. И по тому, как густо и нахраписто бегут шведы и медленно копошатся бомбардиры, он также понял, что батарею ту шведы возьмут без выстрела.
        Но здесь Роман увидел, как один из шведских гренадер завернул прямо к нему и Ивлеву — должно, обшарить карманы, и тут он сразу вскочил на ноги. Вскакивая, он перехватил взгляд шведа и увидел, что шведа занимает не он, Роман, а занимает полковое знамя в руках убитого Ивлева.
        В гудевшей от контузии голове яркой вспышкой мелькнула мысль: «Надобно спасать знамя!» С этой мыслью к Роману точно вернулась его прежняя сноровка. Стремительно метнувшись к знамени, он быстро подхватил его и побежал со знаменем к лесу, в сторону от идущих в атаку шведских гренадер. Бегущий за знаменем швед поначалу оторопел, когда один из убитых русских вдруг ожил и перехватил желанный трофей. Потом шведский гренадер принялся суетливо вывинчивать из дула своего мушкета крепко насаженный на него багинет, насыпать порох, забивать в ствол заряд... Когда же он навел тяжелый мушкет и выстрелил, Роман был уже далеко. Пуля просвистела в стороне, и лес прикрыл беглеца своим шатром. Роман долго продирался через самую чащобу густого подлеска, пока не скатился в глубокий буерак, густо устланный павшей листвой. Он лежал, вслушиваясь в звуки погони, но погони не было, и на него надвинулась и со всех сторон окружила удивительная прозрачная тишина осеннего леса. Было странно представлять, что где-то в полутора верстах отсюда люди жестоко убивают друг друга. Роман с минуту лежал, глубоко вдыхая запахи павших
пряных листьев, и ему почудилось на миг, что и сам он такой же опавший от порывов ветра листок, словно растворившийся в тихой осенней благости. Но в сей же миг задул ветер и донес в ^ишину лесного буерака звуки отдаленной канонады и ружейных выстрелов. Роман поднялся и побрел не спеша, слегка пошатываясь, как солдат, токмо что выписанный из лазарета. Он возвращался навстречу выстрелам, сражению, смерти, потому что там было его место воина, выполняющего свой долг перед отечеством. Сотни русских офицеров и солдат, опрокинутых было первой атакой шведов в лес, так же как и Роман, не отсиживались в кустах и буераках, а возвращались, чтобы снова встать в строй. И все страхи генералов из немцев, что русские солдаты, как то сделали бы наемники, разбегутся по лесу, и потому никак нельзя давать баталии в лесной местности, были развеяны именно битвой при Лесной.
        Когда летучий корволант двинулся к главной позиции шведов, в рядах его снова стояли Невский и Ингер-манландский полки, смятые было первой атакой шведов. Выбравшись из лесной чащобы, Роман разыскал стоявших уже в строю невских драгун. Толстый подполковник Мякотин, взявший на себя команду после того, как полковой командир был ранен в первой же атаке, обнял его от всего сердца перед строем своих драгун и троекратно расцеловал.
        — Спасибо, голубчик! От всего полка спасибо! Спасши знамя, ты спас и честь знамени, и честь полка!
        И Мякотин приказал развернуть знамя перед фронтом драгун. Так что в атаку на главную силу шведов невцы пошли в общем строю корволанта под спасенным полковым знаменем.
        Выходящие из перелеска русские полки (драгуны спешивались и шли в общем строю) были встречены шведами столь жестоким артиллерийским огнем, что поначалу попятились в перелесок, под прикрытием которого снова выстроили свои линии. Выйдя из леса уже правильными рядами, они прямо двинулись на сближение со шведами и, подойдя на сто саженей, ответили на огонь неприятеля дружными залпами. Обе армии стояли теперь не более нежели в ста метрах друг от друга, выстроенные каждая в четыре линии, и меж ними пошел тот огневой бой, который и почитался регулярным боем по тогдашней линейной тактике. Солдаты задних рядов перезаряжали ружья и передавали их в первый ряд, по приказу взводных офицеров плутонги давали залп, и стрельба та так и именовалась — стрельба плутонгами. Места убитых и раненых спешно заполняли солдаты задних рядов, и судьба баталии зависела от того, кто устоит под частым огнем противника.
        Пальба та продолжалась без малого более двух часов, да, видать, нашла шведская коса на русский кремень. Вопреки суждению Левенгаупта, что русские солдаты не выдержат регулярного огневого боя, — они стояли неколебимо, отвечая огнем на огонь, выстрелом на выстрел. Многократные залпы шведов опустошали русские ряды, так же как и залпы русских — ряды шведов.
        — Это настоящая бойня, а не баталия! Прикажите моим драгунам атаковать русских в конном строю, и я ручаюсь, что прорву их строй! — подскакал к Левенгаупту Шлиппенбах.
        Но шведский командующий отрицательно покачал головой:
        — Я начну атаку, только когда возратится наш авангард! Сторожите мост, Шлиппенбах! И помните: там ключ ко всей баталии!
        Адам Людвиг сердито натянул поглубже шляпу: пошел снег, задул ледяной ветер, начиналась не осенняя даже, а настоящая зимняя круговерть.
        Невольно вспоминалась та первая Нарва, когда метель сыграла на руку шведам и уже через час был прорван центр русской позиции. Правда, теперь ветер бил шведам в лицо и русские залпы сверкали в метели, как молнии.
        — Государь! У солдат так раскалились ружья, что больше невозможно стрелять! Прикажи ударить в штыки на шведа! — подскакал к Петру разгоряченный боем Голицын.
        Это потом, уже после Лесной и Полтавы, побед Румянцева и Суворова, трехгранный штык стал заветным оружием русской армии. А в ту кампанию 1708 года русская армия впервые заменила неуклюжие багинеты на своих ружьях знаменитым трехгранным штыком. И не было еще ведомо, сколь отличится сей штык в рукопашном бою. Потому трудно было решиться и бросить полки в страшный штыковой бой: а вдруг швед устоит и сломает хребет русской пехоте?
        Словно уловив колебания Петра, Голицын рубанул рукой:
        — Ручаюсь, пройдем на штыках —сквозь шведскую линию!
        Петр помедлил и согласно наклонил голову.
        И вот в час дня барабаны ударили атаку, и, точно подгоняемые северным ветром, бившим им в спины, русские батальоны пошли в штыковую. Шведы успели сделать только один залп, как русские уже налетели и опрокинули первую линию, вторую, третью. Левенгаупт двинул в бой резервную линию, но русские на штыках прошли и ее и ворвались на шведские батареи. К трем часам дня главная позиция шведов была взята, и расстроенная шведская пехота спешила укрыться в вагенбурге, составленном из четырех тысяч повозок и фур (еще четыре тысячи повозок с боеприпасами были предупредительно отправлены Левенгауптом к Пропойску). Сгоряча преображенцы и семеновцы бросились было к вагенбургу, но отхлынули под картечью оставшихся шведских пушек, густо покрыв побеленное снегом поле зелеными солдатскими мундирами (один Семеновский полк под Лесной потерял добрую половину своего состава).
        Отойдя на ружейный выстрел, русские выстроились насупротив вагенбурга, упиравшегося тылом в реку Деснянку. Влево от вагенбурга был единственный мост через Леснянку, охраняемый драгунами Шлиппенбаха. Петр, так же как и Левенгаупт, понимал, что мост этот — ключ к виктории. Взяв мост, русские лишали шведа последнего пути к ретираде. Но Петр решил повременить с атакой моста, так как вынырнувший из снежной пелены драгунский офицер доложил, что на скором подходе конная дивизия Боура.
        — Успел-таки, чертов немец! — весело рассмеялся позади царя Меншиков.
        А у Петра словно рукой сняло страшное напряжение боя.
        — Дать войскам роздых! — приказал он Меншикову.
        — И то верно, мин херц! Люди с четырех часов утра не спавши, не евши, валятся с ног! — Меншиков был весьма доволен царским приказом.
        — Дождемся Боура, тогда и ударим на мост! — решил Петр. — Только бы швед прежде сего не вышел из вагенбурга и не контратаковал!
        Но шведы словно приняли русское «приглашение» к роздыху. В вагенбурге царила такая путаница и сумятица, что надобно было сначала разобраться в частях, смешавшихся при отступлении, прежде чем идти в контратаку. Стонали тысячи раненых, помещенных за повозками, ржали укрытые здесь же лошади. Под покровом усиливающейся метели шведские гренадеры самовольно, не слушая офицеров, разбили несколько фур с бочонками рома и, пьяные, шатались меж раненых. Генералы и полковники не могли найти свои части, и единственно, о чем сейчас молил фортуну шведский командующий, был скорый возврат трех тысяч рейтар своего авангарда, с помощью которых можно было контратаковать русских. Однако первыми пришли не рейтары, первым пришел Боур с пятью тысячами русских драгун.
        Поставив еще не обстрелянных драгун Боура на своем левом фланге, Петр перебросил невских и вятских драгун на правый фланг к мосту и приказал Меншикову взять мост в конном строю.
        Второй раз в этот день довелось Роману идти в кавалерийскую атаку во главе своего прежнего эскадрона (капитан Маврин был убит еще в авангардном бою, и Мякотин своей властью вернул Романа в строй). То, что он снова был в своей части и на прежней знакомой должности и что стремя в стремя с ним скачут Кирилыч и Афоня, вернуло Роману и прежнюю силу и удаль, словно и не лежал он только что утром, со звоном в ушах, в лесном буераке.
        Атака русских драгун шла с холма, а Шлиппенбах, по своей природной горячности, бросил конницу навстречу русским, и стычка та была недолгой. Полки Меншикова, ударившие сверху, опрокинули шведов, взяли в конном строю стоявшую у моста неприятельскую батарею. Пурпурный плащ светлейшего, развевавшийся, как знамя, мелькал уже на другой стороне моста, когда эскадрон Романа рубил отчаянно защищавших свою батарею шведских бомбардиров. Шведы успели дать залп в упор картечью, и кулями свалились с коней Демид и Суслик. Эскадрон, однако же, ворвался на батарею. Кирилыч сбил лошадью здоровенного шведского фейерверкера, Роман срубил без пощады усатого капитана, по команде которого шведская картечь, словно град пшеничное поле, на добрую половину выбила его эксадрон, а сбитый с коня Афоня, схватив оглоблю от артиллерийских упряжек, бился с батарейцами, словно Васька Буслаев на новгородском Великом мосту.
        — Черт! Ничего не видно! — Левенгаупт с досадой передал своему адъютанту подзорную трубу.
        Однако через минуту, когда к вагенбургу подскакал Шлиппенбах с остатками своих драгун, в подзорной трубе не было и нужды. Все стало ясно: Меншиков взял мост, и ключ к викторш держал теперь в своих руках царь Петр, отрезавший шведам последний путь к ретираде. Курляндская армия, как в ловушке, была заперта в вагенбурге. С фронта и с флангов были русские, позади река Леснянка, а за ней — непроходимые топи и лесное бездорожье.
        Куда девалось утреннее высокомерие и самоуверенность Адама Людвига Левенгаупта! Перед Шлиппенбахом сидел сломленный и точно сразу постаревший на десять лет генерал, которому ничего не оставалось, как поутру отправиться в русский лагерь, вручить царю Петру на аккорд свою шпагу и сдать всю армию и обоз.
        — Я говорил вашему превосходительству, что позиция у Лесной годится скорее для авангардного, чем арьергардного, боя! — сердито шамкал за спиной старый начальник его штаба.
        — Вот русские и провели свой авангардный бой! Я всегда говорил, что они многому научились у нас в эту войну! — горячился рядом с начштаба Шлиппенбах.
        А Левенгаупт горько подумал, что теперь все будут упрекать его и в неверной диспозиции, и в недооценке неприятельских сил, и в промашке с мостом. Но главная причина поражения заключалась не в нем, генерале Левенгаупте. Главная причина разгрома шведов заключалась в русском солдате, который выстоял там, где шведский солдат дрогнул.
        Оставалась одна надежда — на помощь своего авангарда, который спешно возвращался от Пропойска. И его рейтары успели! Левенгаупт даже не поверил сначала своим ушам, когда вновь раздались выстрелы и крики там, у моста.
        Шведские рейтары уже глубоким вечером, когда всё поле баталии затянула снежная вьюга, внезапно выросли из леса и обрушились на лагерь Меншикова, разбитый было уже на другом берегу Леснянки. Не ожидавшие столь внезапного нападения драгуны Меншикова были отброшены, и мост снова оказался в руках шведов. Невцы в этом ночном сражении второй раз испытали все превратности воинской фортуны и снова приняли ледяную купель Леснянки.
        — Мин херц! Да утром я сей мост первой же атакой верну! Ей-ей верну! — клялся Ментиков.
        Но Петр сердито отвернулся от своего любимца и приказал Боуру и Голицыну:
        — Выставить крепкие караулы! Всем быть готовым поутру к новой баталии. С места не сходить! Отдыхать тут же у костров! — и, подавая пример, молча закутался поплотнее в плащ и лег на мерзлую землю.
        Левенгаупт не оставил, однако, времени Александру Даниловичу Меншикову для утренней атаки. Хотя рейтары отчаянным нападением и отбили мост, шведский командующий ясно понимал, что его корпус на следующий день не выдержит первой же атаки летучего корволанта русских. Оставался единственный путь — скорая ретирада. А чтобы успешно ее осуществить, приходилось бросить четыре тысячи повозок. Жертва была велика, но Адам Людвиг Левенгаупт, как старый боевой генерал, здраво рассудил, что важнее спасти остатки войска, нежели обоз. Опять же, начиная отход, он рассчитывал спасти вторую половину обоза (там были фуры с боевыми запасами, в которых армия короля нуждалась больше хлеба), уже стоявшую в Пропойске. Он еще не знал, что в тот самый час, когда его рейтары отбили мост у Меншикова, русские драгуны, отделенные от отряда Боура, сожгли мосты через реку Сож.
        Ретирада была организована Левенгауптом с продуманной тщательностью. Раненые, оставленные в лагере, поддерживали огонь в кострах, части снимались с бивака бесшумно и молча, друг за другом текли через мост, так что русских удалось хотя бы при отступлении обмануть и безопасно выйти на узкую лесную дорогу, ведущую к Пропойску.
        И здесь вдруг началась паника. Неизвестно какими путями пролетела весть, что русские сожгли мосты через Сож. Сразу заговорили, что русские драгуны взяли уже и сам Пропойск, что их сопровождают сорок тысяч калмыков с арканами, что Меншиков гонится следом... И вот те самые бывалые солдаты, которые побеждали с Левенгауптом при Мур-Мызе, да и вчера бились до позднего вечера, ударились вдруг в нежданное паническое бегство, не слушаясь своих командиров и прямых начальников. На узкой лесной дороге движение часто задерживалось, и тогда задние части наседали на передние, ряды мешались, и скоро вся многотысячная масса шведского войска побежала обезумевшей толпой. Солдаты тузили друг друга где кулаками, а где и прикладами, прокладывая себе дорогу, — конные наезжали на пеших, и Адам Людвиг Левенгаупт под эскортом рейтар с трудом пробился среди этой ночной свалки.
        В город вошли не регулярные воинские части, а толпы беглецов. Мосты через Сож к тому времени и впрямь были захвачены и сожжены русскими драгунами, конные разъезды которых гарцевали на другой стороне реки. В сих жестоких обстоятельствах Левенгаупт, вынужденный бросить и вторую половину обоза, усадил остатки своей пехоты на обозных лошадей и ударился на рассвете во вторичное бегство, спасая уже только людей.
        На Западе Лесная произвела малое впечатление. Ведь главная шведская армия была цела и невредима и, ведомая своим непобедимым королем-воином, шла на Украйну. Что такое неудача Левенгаупта, как не частный случай? Ведь увел же он свой корпус от русских и в конце концов присоединился к королю. Только в стране, близкой к Швеции, в Дании, более точно оценили потерю огромного обоза и десяти тысяч шведов у Лесной. Русский посол в Копенгагене князь Василий Лукич Долгорукий уже в ноябре 1708 года писал Меншикову: «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписуют к великой славе и ко упреждению интересов царского величества, королю же швецкому к крайней худобе. И не чают, чтоб он, потеряв такой корпус, до конца сей войны поправиться мог». Но мнение то было в Европе частное, а в главных ее столицах — Лондоне и Париже, Вене и Берлине — по-прежнему верили в восходящую звезду северного паладина.
        В Москве
        Сонцева в Москве Никита не застал (тот был с Государевым поручением то ли в Дрездене, то ли в Вене). Куда податься? В списках Посольского приказа Никита попросту не значился. По совету князя Якова заглянул было Никита и в Военный приказ. Маленький юркий подьячий, однако же, объявил ему, что поскольку отчислен он был из полка самоличным повелением князя Меншикова, а не через письменное повеление, то в приказных солдатских списках он не числится.
        — Но генерал-адмирал Апраксин в Петербурге сам мне сказал, что по повелению государя князь Сонцев выправил на меня офицерский патент! — заикнулся было Никита.
        — Вот и дожидайтесь возвращения князя Сонцева! — воровато хихикнул подьячий. В столе у него лежали два патента, выправленные в свое время Сонцевым на Никиту: и на чин прапорщика, и на чин поручика.
        «Но мысленное ли дело вручать молодцу такие бумаги без малой мзды?» — подумал подьячий.
        — Сколь долго ждать мне возвращения князя? — спросил было Никита у приказного и получил насмешливый ответ: «Кто ведает, может год, а может и годы!» Подьячий полез было по старой привычке погладить бороду, да вовремя вспомнил свой постриг и, сердито отдернув руку, сказал желчно:
        — Человек ты молодой, можешь и подождать!
        — Выходит — может, мне лучше было по-прежнему в шведском плену пребывать! — вознегодовал Никита. —
        Там и кошт шел годовой и плетьми немалое довольствование!
        — Оно, может, и лучше! — нежданно рассмеялся подьячий. — У шведа, у того во всем порядок, а у нас сам видишь! — Приказный указал на горы бумаг, загромождавших тесную каморку. Он хитренько проводил Никиту до двери, потер руки: «Наш теперь сокол! Ощиплем его как курицу!»
        У Никиты же голова кругом шла. Может, вовсе и нет на свете Никиты Корнева-Дементьева, боевого офицера и соратника Сонцева, раз не значится он в приказных списках? И сам он себе только снится? Бросился было к князю Якову Долгорукому, но того поминай как звали: со всей семьей отправился на богомолье в Троицу — отмолить за счастливое избавление из долгого плена. В барских хоромах остался только княжеский управляющий Семен Родионов. Зная любовь и ласку князя Якова к молодому офицеру, он зазвал Никиту в свои покои: скоротать вечерок, словом приветливым перемолвиться. Никита рассказал ему о своих злоключениях. Управляющий спросил фамилию подьячего, а узнав, рассмеялся:
        — Да это же известный на всю Москву мздоимец. Вы бы ему, батюшка, рублики, а он вам бумаги, — так у нас в Москве дела-то делаются. Впрочем, я вам помогу. А пока познакомлю вас со своим чадом.
        Семка-младший, здоровенный малый, косая сажень в плечах, возлежал в горнице на теплой лежанке, задрав ноги в валенках, и читал вслух двум своим сотоварищам нечто поучительное из греческих аллегорий:
        — А третья часть света Европа, речена от девы Европы, дщери царя Агирона грецкого.
        Управляющий сделал Никите знак, дабы молчал и слушал. Оба так и замерли в дверях, невидимые за большой русской печью.
        — И была та дева Европа неизреченной красы, и раз, гуляючи на бреге морском, с другими девицами играла, — гудел Семка, — А король Иовишь, видя ту красу, не мог, однако, сразу к ней подойти. И обратился Иовишь в быка чудного и стал около девы той ходить... И видячи быка столь красного, оная дева всела на быка...
        Сотоварищи Семки в этом месте загоготали так густо, что Никите и управляющему, застывшим на пороге горницы, почудилось, что заработали могучие кузнечные мехи. Но Семка продолжал с прежней невозмутимостью:
        — И уплыл бык с девой Европой для любви и забавы на славный остров Крит, иль Кандия!
        — Так вот чему тебя немчура проклятый учит! — не выдержал княжеский управитель и бросился в горницу. Через мгновенье маленький и щуплый управляющий вывел за ухо и поставил перед Никитой свое здоровенное чадо: — Вот полюбуйтесь, господин офицер, какую дивную брехню несет мой молодец! А я еще этой немчуре Таннауэру плачу двадцать ефимков в месяц за брехню, которой смущают неопытные уши вьюношей!
        — Сие не брехня! — угрюмо пробормотал Семка, высвобождая свое ухо из железных батиных пальцев, — Сие книга искусная, каждому живописцу потребна. Называется: «Аллегории и эмблематы»!
        — Я тебе покажу аллегории, будешь знать, как перед отцом родным лаяться матерно и незнамо! — Железные пальцы управляющего снова вцепились в ухо сына, и, дабы отвратить праведный отцовский гнев, Никита заступился за молодого живописца и сказал, что живописцам и впрямь необходимо знать греческие мифы и аллегории.
        — Ну, коли та история поучительная, так и быть, прощу своему безумному чадушке эти аллегории... — успокоился управляющий после объяснений Никиты. И, обращаясь к сыну и сотоварищам, заметил: — Вы бы лучше поговорили с господином офицером. Он боле вашей немчуры учен. Шутка ли, четыре года по зарубежным краям разъезжал, бежал из шведского плена.
        Но у дюжих молодцов и так уже глаза разгорелись при виде офицерской перевязи на кафтане Никиты. Сразу пошли расспросы и разговоры. За беседой той засиделись до позднего часа, пока не раздались заунывные голоса перекликающихся караульных у рогаток, перегораживающих улицы: «Славен город Ростов! Славен город Суздаль! Славен город Москва!» Догорала уже последняя свеча, давно похрапывал после доброй чарки водки сам управляющий за стеной, а Семен и его сотоварищи, Алешка и Митька, поповичи, развесив уши, слушали сказы Никиты о замках польских магнатов, чистых и ухоженных саксонских городках, чудных картинах, украшавших тамошние дворцы, славных баталиях со шведами.
        — А мы-то, а мы, — возлежим на батиной теплой лежанке и ничего не ведаем! — возмущался Семка-младший, — Тут жизнь мимо проходит, а нас записали насильно в живописную науку к герру Иоганну Таннауэру и за то освободили от всякой службы! Батя думает, что коли он двадцать ефимков в месяц выкладывает тому немцу, то из меня сразу же персонных дел мастер выйдет! Ан дело здесь тонкое, за двадцать ефимков талант не купишь! Да и самому мне куда веселей: шпагу в руки и скакать в драгунском строю, нежели краски в мастерской растирать, киснуть на печи, как баба!
        — Говорят, в Преображенском опять в полки набирают... —нерешительно молвил . Алешка. —Много, бают, полегло солдат под Лесной-то. Вот и готовят новый урожай!
        — Одни полегли, зато другие вверх пошли! А может, меня, как нашего гостя, и пуля не возьмет? Может, я заговоренный? — И Семка столь отчаянно тряхнул кудлатой головой, что в ту минуту сразу напомнил Никите своего брательника, когда тот собирался на войну у новгородской Нередицы. А самого Никиту, напротив, при одном запахе масляных красок так и потянуло к холстам, вновь загрезились славные картины и парсуны. Потому, когда немецкий живописец Иоганн Тан-науэр заглянул через несколько дней к своему незадачливому ученику Семке Родионову, он застал за холстом не балбеса Семку, а молодого офицера, который бился над законами светотени и перспективы. Никита не только выполнил Семкин урок, но, дорвавшись до красок и карандашей, за то время, что поработал в горнице Семки, набросал множество эскизов, пытаясь словно на едином дыхании передать в цвете и рисунке те впечатления, что накопились в нем за годы скитаний.
        — О! — Кустистые брови герра Таннауэра изобразили знатное удивление. — У кого вы учились, молодой человек? У вас есть живость рисунка, игра красок! Да! Да! У вас глаз и рука художника, господин офицер, но нет школы! Вам нужна добрая немецкая школа, и тогда, как знать, может, из вас и выйдет добрый мастер!
        — Так и возьми этого молодца в свою школу! — раздался за спиной бодрый и веселый басок.
        Никита и живописец обернулись и обмерли. На пороге, постукивая высоченными ботфортами и отряхивая первый снег, стоял царь! Петр подошел к столу, на коем были разбросаны рисунки Никиты, и стал их перебирать.
        — Глянь-ка, Сонцев, как живой — Сонцев! Значит, ты и есть тот драгун, что ездил с князем в Саксонию и столь гордо ответствовал свейскому королю? Хвалю... — Петр положил на плечо Никиты тяжелую руку. — Но постой, тебя же брат мой король Каролус сослал на галеры? Как же ты здесь?..
        — Счастливо бежал из плена вместе с князем Яковом, — в смущении ответил Никита, скованный мыслью, что говорит с самим царем. Петр повернулся меж тем к Таннауэру:
        — Фортуна поистине благоволит к этому воину! Но, почитаю, довольно играть ему с судьбой! Что скажет, по-твоему, об этом молодце святой Лука, покровитель художников и живописцев?
        — Государь, говоря по правде, у молодого человека есть настоящий талант, но совсем нет школы! — Тан-науэр честно округлил глаза.
        — Это я уже слышал! — отмахнулся Петр и снова повернулся к Никите: — Пойдешь к немцу в ученики? И прежде чем ответишь, взгляни на меня, я сам всю жизнь в школе!
        — Государь! — решился Никита. — Может, живопись мне и впрямь призвание! Но негоже в час беды над Отечеством твоему солдату прятаться в кусты!
        — Добрый ответ! — Петр одобрительно хлопнул Никиту по спине. — Хотя... — Царь не успел сказать, что крылось за этим «хотя»: в горницу вошел князь Яков, сопровождаемый домочадцами. Он только что прибыл из Троицы и, узнав, что государь во дворе и ищет его, как есть с дороги, бросился в горницу.
        — Ну, здравствуй, Яков Федорович! — Петр не дал Долгорукому по старобоярской привычке бухнуться на колени, обнял и троекратно расцеловал. — Вот истинный герой Отечества! — объявил он министрам: князю-кеса-рю Ромодановскому и Мусину-Пушкину, пробившимся наконец через толпу домочадцев.
        — Государь! Я был не один! И если бы не твои новики вроде этого молодца, — Долгорукий указал на Никиту, — сидеть бы мне еще в свейских железах!
        — Ну что ж, князь Яков! Я ведь к тебе прямо с дороги! Так что — хочешь не хочешь — зови за стол, угощай незваного гостя. А за столом поведаешь мне свою гишторию, и я в свой черед расскажу, как мы под Лесной шведа побили! Ты же, драгун, бери бумагу и карандаш, покажи нам свое искусство!
        За столом (стол вышел малый, собран княгиней на скорую руку) Петр был улыбчив, с насмешкой рассказывал о пленении под Лесной генерал-адъютанта графа Кнорринга и ночном бегстве Левенгаупта.
        — После Лесной русский солдат знает, как в поле бить шведа нещадно! — Петр весело оглядел застолье, самолично поднял полную чарку: — За скорую и конечную викторию! — встал и осушил чарку залпом.
        — Виват! — крикнул князь-кесарь Ромодановский, а когда князь-кесарь в Москве кричал виват, всегда салютовала пушка. Вот и на сей раз за окном громыхнула пушка — успели-таки подвезти. Петр настежь распахнул окно и весело крикнул:
        — Виват бомбардирам! — Карандаш Никиты в эту минуту словно сам собой набросал на бумаге «царский виват». А следом на бумаге явился князь Яков, рассказывающий о своем счастливом побеге, страховидный Ромодановский, щупающий жестким взглядом художника, Семка-младший, павший на колени перед царем с мольбой вывести его, Семку, из живописной науки и определить в драгуны.
        — Что ж? Коль к искусствам таланта нет, а силушки невпроворот — послужи в трудный час Отечеству шпагой! — Петр милостиво отпустил Семку. Затем, обращаясь к князю Якову и Мусину-Пушкину, задумчиво заметил: — Вообще же, други мои, как только обезопасим Россию от неприятеля, надлежит стараться находить славу государства через искусства и науки. Здесь наш черед! Только в неустанных трудах вознесем мы на высшую ступень славу русского имени! А таланты для сей высшей славы уже ныне нам потребно искать!
        И, зайдя за спину к Никите, карандаш которого так и летал по рисунку, Петр поманил к себе собеседников.
        — А что, славно так славно! — пробасил князь Яков. — Ай да драгун! Я за ним такого таланта и не ведал!
        — Государь, да ты на сем рисунке как живой! — всплеснул полными руками Мусин-Пушкин и, обратись к Ромодановскому, хихикнул: — Да и ты, Иван Федорович, отменно похож!
        Князь-кесарь в ответ на хиханьки Мусина-Пушкина столь грозно засопел, что на Никиту пахнуло вдруг пыточным застенком в Преображенском, но затем вдруг и Ромодановский изобразил улыбку: узнал себя! Ведь то, что иному казалось страхолюдством, самому владельцу столь страшной личины представлялось просто, знакомым образом.
        — И впрямь, похож! — довольный Ромодановский забрал рисунок и засунул за пазуху. Все засмеялись.
        — Отселе мы видим, что будут у России и свои Рубенсы, и свои Тицианы! — горячо молвил Петр. — Господа, шведы перед нашими очами задернули европейский занавес и со всем светом, почитай, коммуникацию нашу пресекли! — Желваки снова заходили по лицу Петра. — Но дай срок, сдернем шведскую завесу, и пошлю я тебя, Никита, в Италию, на родину искусств живописных! А пока, — лицо Петра стало непреклонным, — хватит тебе, стрелецкий сын, знаться с пульками! Пойдешь в добрую немецкую школу к Иоганну. Познаешь живописную азбуку, а там, глядь, дойдешь и до Рубенса.
        Никита вздрогнул, услышав от самого царя слова «стрелецкий сын»! Значит, рассказал-таки царю князь Яков о его стрелецких корнях, и вот уже грозно сдвинулись брови Ромодановского.
        Но и Петр уловил то движение бровей и приказал князю-кесарю:
        — Полно, Иван Федорович! Не сердись. Не несет сын ответа за грехи отца! Ты лучше отыщи в Замоскворечье дом стрелецкого десятника Дементьева и воз-верни сей дом по моему указу старшому сыну его Никите. Он то многими трудами в службе моей заграничной заслужил. Да не забудь дать и плетей одному подьячему в Военном приказе и выдай господину поручику офицерский патент и годовое жалованье!
        Так в одночасье за царским столом решилась судьба Никиты.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        НА УКРАИНЕ Измена
        Ясновельможный гетман Украины Иван Степанович Мазепа осенью 1708 года сидел в своем замке в Батурине, как старый и хитрый лис в глубокой норе, услышавший звуки царской охоты. Давно уже через княгиню Дольскую бывший покоевый короля Речи Посполитой, ставший, волею случая и фортуны, украинским гетманом, находился в тайных сношениях со Станиславом Лещинским, мечтая возвернуть Левобережную Украйну под высокую королевскую руку и получить за то богатое княжество и маетности в Литве и Белоруссии и тем сравняться с такими польскими магнатами, как Потоцкие, Вишневецкие и Любомирские. Украина в этих расчетах гетмана была лишь разменной монетой, ценой которой он мог войти в круг избранной знати Речи Посполитой. То была золотая мечта мелкого шляхтича, запавшая в душу Мазепы еще в ту пору, когда он лизоблюдничал в покоях короля Яна Казимира. Знатное и независимое положение гордого польского магната-патриция, свергавшего и назначавшего королей, представлялось ему куда почетней и выгодней, чем гетманский чин и служба под командой московского царя.
        Связавшись с королем Станиславом, Мазепа, естественно, сделал и другой шаг — вступил в непосредственные сношения с хозяином польского короля Карлом XII. Правда, шведский паладин не удостоил его личной переписки, а вел переписку с гетманом через своего первого министра графа Пипера. Но тот самый Мазепа, который неоднократно пенял Петру на то, что ему отдают приказы Меншиков и Дмитрий Голицын, совершенно не обиделся, когда король свейский ответил ему не самолично, а через своего министра. Тут было не до местнических обид и пререканий! Главное для Мазепы заключалось в том, что в 1708 году шведы шли на Москву. После победы шведов гетман рассчитывал разорвать все связи с Москвой и выйти со всем своим войском на Днепр, навстречу королю Станиславу, чтобы передать Украйну под высокую королевскую руку и получить за то обещанные награды. Неожиданный поворот шведа на Украйну смешал все расчеты Мазепы, лишая его позиции независимого и сильного наблюдателя, который в должный момент выйдет из тени и скажет свое веское слово.
        — Чертов швед! — сердито выговаривал Мазепа своим самым доверенным лицам: генеральному писарю Орлику и племяннику Войнаровскому. — Что ему тут надо? Он помешает моим приготовлениям, приведет за собой москалей на Украйну и погубит нас!
        Старый гетман сердито засопел и выглянул в узкое окошко-бойницу. Гетманский дворец в Батурине, воздвигнутый Мазепой на месте скромных палат его предшественника Самойловича, был построен как слепок с замка богатого польского вельможи и был одновременно крепостью и резиденцией. Укрытый за толстыми стенами, сквозь узкие щели бойниц замок угрюмо взирал с холма на гетманскую столицу Батурин, представлявшую собой не что иное, как разросшееся казацкое селение, каких немало стояло на берегах Сейма и Пела. Зато на внутренний двор замка выходили широкие ренессансные окна, сквозь которые весело было глядеть Мазепе на укрытые на его подворье богатства: конюшни с арабскими скакунами и горскими аргамаками; высокие житницы, переполненные золотистым украинским зерном; богатые закрома, полные, как у рачительного хозяина, всевозможными запасами; расписную скарбницу, где хранилась не только войсковая казна, но и сокровища самого вельможного гетмана. Вот как только собраны были эти сокровища? Не удачливые походы в Крым и Туретчину, как у Сагайдачного, а трудовая копейка, двадцать лет беспощадно выколачиваемая у
селянства и казачества и мелким, но частым дождем падавшая в сундуки пана гетмана, наполняла скарбницу Мазепы. И оттого столь частыми были при Мазепе волнения среди селянства, беспощадно смиряемые гетманской старшиной и отрядами наемников-сердюков.
        И год от года богатели ясновельможный пан гетман и казацкая старшина. Сотни селений и хуторов были отписаны на пана гетмана, и жившие там вольные со времен Богдана Хмельницкого казаки попали в гетманскую кабалу и должны были пасти гетманские табуны, как крепостные работать на гетманской земле, сдавать немалый оброк пану гетману.
        Всюду достигала казака тяжелая гетманская рука! Вез осенью казак зерно на мельницу, и причитался гетману за мужицкий помол изрядный куш; брел казак в шинок, но и шинок тот был уже сдан в аренду корчмарю ясновельможным паном гетманом; шел казак в лес за хворостом, но и лес тот принадлежал пану гетману. И хотя числился тот казак на бумаге еще вольным, но от воли той был один шаг до крепостной неволи.
        Глядя на гетмана, грабили казаков и селянство и паны старшины: полковники и писаря, сотники и есаулы. Казацкая старшина все время смотрела притом за Днепр, где на Правобережной Украйне, принадлежавшей Речи Посполитой, царило полное крепостное право и где пан был самовластным хозяином над мужиками. О панских привилегиях и правах мечтала и казацкая старшина, которой ох как мешали остатки казацких вольностей времен Богдана Хмельницкого. И хотя все меньше становилось тех вольностей, самая нетерпеливая часть старшины способна была перейти под высокую руку польского короля, лишь бы засесть полным паном в своем огороде.
        Мазепа искусно растил эти панские мечты среди казацкой старшины, продвигал на высшие должности в войске в первую голову своих людей: Герциков и Орликов, Чечелей и Быстрицких. Были то в основном полу-поляки, полунемцы, полутурки, полуволохи: из той обширной на Украине массы смешанного населения, которая образовалась в результате бессчетных походов и переселений целых народов, что прокатывались по этой земле.
        Люди без корней и без родины, они полностью зависели от гетманских щедрот и милостей и готовы были идти за гетманом и к шведам, и к ляхам, и к самому черту — были бы новые маетности, достаток и добыча. Из таких вот людей Мазепа создал и свою наемную гвардию — сердюков. Все сердюки получили справные хаты в Батурине и добрые маетности в окрестностях гетманской столицы, все они жили за счет гетманских щедрот, и пан гетман, обычно скаредный и скупой, не жалел для сердюков своих милостей. Привлеченные этими привилегиями, в гетманскую гвардию записывались и многие польские жолнеры из развалившейся армии Августа Саксонского, и немецкие наемники, и волохи, и татары — словом, весь тот кочевой грабительский люд, что продавал свою шпагу и саблю обычно тем, кто больше заплатит. А Мазепа платил своим сердюкам щедро. Гетманская столица представлялась и впрямь цветущим островом среди задавленной гетманом и старшиной Украйны. И хаты здесь были добрые, и многая разная живность мычала по дворам, и тучные стада паслись на заливных лугах, и весело крутились колеса ветряков и водяных мельниц на Сейме. Многие
полковники и сотники, часто наезжавшие в столицу Батурин, держали здесь свои дворы и укрывали за высоким батуринским валом свое добро. Батурин представлялся тогда самым безопасным местом на Украйне. Вся старшина знала, что гетман свез в столицу все войсковые пушки, и Батурин стал самой мощной фортецией на Украйне. Укрывал здесь свой знатный скарб и сам пан гетман (правда, другую половину своих сокровищ Мазепа держал в Белой Церкви), и всем было ведомо, что за что-что, а за свой скарб скаредный пан гетман будет добро биться. И впрямь, с той поры, как швед двинулся па Москву, Мазепа стянул к Батурину шестнадцать тысяч канаков и не собирался уходить с берегов Сейма. К тому (Ко царские указы были противоречивы и предписывали гетману то идти в Галицию в сикурс Сенявскому и Iсандомирской конфедерации, то защищать Киев, то передвинуть войско на Северную Украину... Ссылаясь на разночтивость царских указаний, а также на свои многие хвори и недуги, Мазепа продолжал копить в Батурине войско и готовить измену. В Батурин было свезено около трехсот пушек, огромные запасы пороха, в войсковых магазинах и житницах
были собраны запасы овса и хлеба па целую армию, из маетностей гетмана сгоняли в Батурин огромные стада овец, коров, целые табуны лошадей, словно пан гетман собирался устроить пышную осеннюю ярмарку или засесть в многомесячную осаду.
        После страшной казни в Белой Церкви Кочубея и Искры все противники гетмана умолкли и затаились, и Мазепа распоряжался на Украине как ему вздумывалось. Даже в русской ставке многие генералы, страшась царского гнева, опасались открыто пенять гетману за непослушание и почтительно посылали к нему не столько офицеров с решительными приказами, сколько гонцов с нижайшими просьбами. Один из таких гонцов, посланный Шереметевым в двадцатых числах октября, Семен Протасьев, застал гетмана в местечке Борзне, якобы прикованным к постели сильным недугом. Мазепа причащался и исповедовался, о чем Протасьев простодушно и сообщил Шереметеву и Головкину. Получи и это известие, в русской главной ставке решили отправить к гетману гонцом самого Александра Даниловича Меншикова, дабы побудить наконец войско Мазепы выйти на Десну и стать против шведа, держащего спой путь на Украину. Еще раньше князю Дмитрию Михайловичу Голицыну было приказано идти из Киева е частью пехотных полков «в малороссийский край и стать в Нежине с артиллерией».
        Когда до Мазепы дошли эти тревожные известия, он и ('медля сочинил письмо шведскому министру графу Пиперу, а другое — Александру Даниловичу Меншикову. И первом предатель извещал шведов о своем скором переходе через Десну и неминуемом соединении с королем Карлом, в другом, напротив, льстиво уверял светлейшего, что «если бы он удостоился сладчайшим лицезрением князя насладиться, то имел бы сие за особо счастье, но, к сожалению, еле жив и соборуется». Первое письмо было отправлено гетманом с шляхтичем Быстрицким, второе с любимым племянником Войнаровским.
        В ожидании ответа гетман провел две тревожные ночи. Ему представилась в тот час последняя возможное? переменить свое решение, соединиться с Меншиковым вместе с русскими защищать Украйну. Еще не поздно было отойти от края пропасти, именуемой — измена! Даже ежели бы переписка его с Пипером и была раскрыта, гетман всегда мог оправдаться перед Петром тем, что вступил в переписку, дабы обмануть шведов и выпытать о их замыслах. Мазепа знал, что Петр опять поверил бы ему, Мазепе, как поверил ему недавно в деле Кочубея и Искры. И не царские подозрения волновали в те октябрьские ночи старого гетмана, волновало другое: кто победит в этой схватке — Швеция или Россия? Вчера вот Орлик болтал в застолье перед старшиной, что-де русские взяли за все свои кампании у шведа дырявый барабан да чугунную пушку! Однако сам-то Мазепа отлично знал, что русские взяли уже в Прибалтике и Нотебург, и Ниеншанц, и Нарву, и Дерпт, били шведа при Калише и Лесной. Но все то были частные баталии, а вот встречи с главной шведской силой заканчивались иль разгромом русских, как под первой Нарвой, иль их отступлением, как при
Головчине.
        Взвешивая все это и так и этак, Мазепа решил-таки в пользу шведа. Ему, как человеку в общем-то невоенному, привыкшему больше побеждать в придворных интригах и наветах, нежели в чистом поле, непонятным осталось то роковое для шведской армии значение баталии при Лесной, как полная потеря подвижного армейского магазина!
        «Эко дело, телеги обозные потеряли! Да у меня в Батурине столько собрано разных запасов, пороха и пушек, что хватит снабдить и две шведские армии!» — самодовольно размышлял Мазепа, узнав о поражении Левенгаупта. Поражение, полагал гетман, как раз даст ему особую силу при соединении с королем — ведь швед теперь полностью сядет на его, гетмана, кошт и иждивение, и еще неизвестно, кто кем будет вертеть: король Карл Мазепой или Мазепа шведским королем. Так примерялся ,заранее Мазепа к своему будущему положению в шведском лагере и находил в том много для себя утешительного. В то же время в своих мелочных расчетах ясновельможный гетман оставался рядовым обывателем, которому иноземцы все уши прожужжали о непобедимости короля шведского и его армии. И выходило, что в руках Мазепы окажется непобедимая шведская шпага! Взбудораженный своими честолюбивыми соображениями, Мазепа не мог спать. Кликнул хлопца и, накинув соболью шубу (подарок с царского плеча), вышел в сад. Небо было ясное, звездное, в полный свет светила луна. Однако же ночь стояла холодная (в ту осень рано ударили заморозки), и Мазепа поплотнее
укутался в царскую шубу. Шуба грела.
        Далеко над Сеймом разносилась казацкая песня. То пели, должно, казаки Полтавского регимента, стоявшего табором у самой реки. Казаки пели о славных походах Богдана Хмельницкого на панов-ляхов, о Переяславской Раде, о казацкой воле и славе.
        — Что за глупые песни! —Старческая дрожь пробежала по телу Мазепы.- Надобно сказать Герцику, дабы запретил петь о Богдане в воинском таборе! И что за дурацкая страна! Всю жизнь я маюсь здесь, среди грязи и мужичья, когда мог бы в Варшаве болтать с прекрасными паненками или в Карлсбаде принимать теплые ванны... — сердито бормотал гетман, возвращаясь в хату борзнянского сотника. — Нет, пора хотя бы на старости лет найти и себе силы и переменить жизнь, вернуться наконец из сей глуши к европейскому политесу! — С той сладкой мыслью он и заснул.
        А на другой день прискакавший первым Войнаровский привез известие, что письмо гетмана нимало не задержало светлейшего и что Меншиков мечтает обнять Мазепу и оттого поспешает в Борзну с тремя драгунскими полками. При этом известии Мазепа, забыв сразу о всех своих хворях и напастях, по воспоминаниям его приближенных, «порвался яко вихор» и вечером 23 октября был уже в Батурине. Однако Чечель, комендант гетманской столицы, доложил ему другую неприятную новость: в крепость, в полном походном снаряжении, только что прибыла из Киева бригада русской пехоты во главе с полковником Анненковым, присланная генерал-губернатором Киева князем Дмитрием Голицыным.
        — Разве ты не ведаешь, что Митька Голицын мой злейший на Украйне враг и недоброжелатель! — Гетман даже задохнулся от злобы и, ухватившись за золотую цепь, висевшую на бычьей шее Чечеля, рванул его к себе.
        — Прости, батько! — задрав толстый зад, повалился Чечель на колени. — Не знал, что ты уже решил поквитаться с москалями. Давно пора! Дай саблю, и я тому Анненкову прямо за твоим столом голову срублю!
        — Ну и дурак! — Мазепа устало сел в кресло. — Ты что же, в Батурине сечу решил устроить? Да два полка регулярной русской пехоты за час выметут всех твоих сердюков из города! Нет, тут потребна иная справа!
        За ужином в замке, к удивлению всей старшины, знавшей уже о намерениях гетмана отложиться от Москвы, Мазепа усадил русского полковника по правую руку, самолично потчевал его отменной горилкой, холодцом, рубцами по-львовски и нежинскими малосольными огурчиками, а когда Анненков отменно накачался, приказал отвести его в опочивальню да привести туда же девку покраше.
        Ранним утром Мазепа с мнимой тревогой вошел в спальню, где в пуховой постели нежился полковник со смазливой дивчиной, и укоризненно покачал головой:
        — Ай-ай! Александр Данилович Меншиков шлет гонца за гонцом, зовет полковника на Десну, стоять против шведа, а пан полковник зовсим обабился! — Мазепа сокрушенно развел руками.
        Имя Меншикова произвело на полковника желаемое впечатление, и Анненков в смятении заметался по горнице. Наконец он разыскал свою офицерскую перевязь, укрытую женскими юбками. -
        — Вот теперь молодец! Совсем, знать, готов к походу! — Мазепа лицемерно положил руки на плечи полковника: — Такой ты мне боле нравишься, пан полковник! Забудем, что вчера ты отбил эту гарну жинку у моего лучшего сотника! Так и быть, я тебя выручу! Отправишься сейчас же навстречу Александру Даниловичу со всеми полками, с музыкой и кумплиментом от моей светлости. А что задержался —скажи, что я, мол, на ночь глядя тебя не пустил! Понятно?
        — Понятно! — радостно гаркнул простодушный полковник, забыв про все строжайшие предписания Дмитрия Голицына, войдя в крепость, не покидать оную ни под каким предлогом.
        Через час бригада Анненкова вышла из Батурина и двинулась навстречу Меншикову с гетманским «кумплиментом». Как только русское войско скрылось за лесом, собрался в скорый путь и Мазепа. Он спешил со своим войском в Короп, а оттуда к Десне.
        «Гетман ведет нас биться со шведом и не пустить ворога за Десну!» —говорили меж собой рядовые казаки. И только некоторые старшины усмехались — и Герцики, и Апостол, и Орлик ведали, что гетман ведет казаков не на битву, а на измену. Перейдя Десну, Мазепа выстроил свое шестнадцатитысячное войско и обратился к нему с речью. В ней он глухо говорил о многочисленных обидах, чинимых Москвой казацкому войску. Он, порушивший казацкие вольности, уверял теперь казаков, что сделано то было по наущению царя; он, переступивший через все казацкие права и привилегии, данные Богданом Хмельницким, призывал теперь защищать их от московитов в союзе с непобедимыми шведами.
        Из всей темной и туманной речи старого гетмана (слышали ее немногие близстоящие сердюцкие сотни, а остальным передавали из уст в уста) уразумели казаки главное — гетман ведет их не сражаться с ворогом, который грозит Украине, а переметнуться на сторону этого ворога и тем открыть путь к украинским селам и городам, где живут их жены и дети, родные и близкие, и отдать те села и города на полную милость захватчику!
        Смутились казачьи сердца! Не будь позади Десны, а впереди тридцати тысяч шведов, как знать, может, то была бы последняя речь пана гетмана. В строю не было ни виватов, ни приветственных криков. Молчали казаки. Уловив это страшное молчание, Мазепа даже не закончил свою речь, завернул коня и помчался к шведам. За ним поскакали старшина и верные сердюки. Большая же часть казаков осталась на месте, а затем поодиночке, десятками и сотнями вернулась обратно за Десну. Так что к свейскому королю Мазепа привел не многотысячное войско, а всего две тысячи сердюков и старшин.
        Дмитрий Михайлович Голицын поспешал к Батурину с пехотной бригадой Яковлева в жесточайшей тревоге. Хотя после казни Кочубея и Искры не было ни одного явного доноса на гетмана, на киевском торге еще за месяц до измены Мазепы бабы-торговки открыто болтали, что гетман переметнулся иль собирается переметнуться к шведу.
        «Народ обмануть труднее, чем царя!» — в тревоге рассуждал князь Дмитрий и самолично отписал о тех базарных толках Головкину.
        То ли письмо его наконец достигло цели, то ли постоянные увертки гетмана возбудили подозрение Головкина и Шереметева, но Голицын получил приказ немедля маршировать на гетманщину. Дмитрий Михайлович, не теряя ни минуты, отправил передовым отрядом бригаду Анненкова и двинул следом бригаду Яковлева с дивизионом тяжелых орудий. Притом, вопреки указу Головкина стать в Нежине, он отправил Анненкова прямиком в гетманскую столицу и сам направился с бригадой Яковлева следом, хотя уходом тем и ослаблял киевский гарнизон. Но Киеву при тех обстоятельствах, когда швед стоял на Левобережье, ничто пока не грозило, а вот увертки гетмана вызывали в те осенние дни особую настороженность Дмитрия Михайловича. Ох как жалел сейчас Голицын, что Кочубей и Искра были посланы царем на расправу пряменько в Белую Церковь к гетману, а не в Киев к Голицыну. Дмитрий Михайлович хорошо знал старого полтавского полковника и его друга и не верил, что эти старые честные казаки оговорили Мазепу. Скорее всего, и Кочубей и Искра говорили правду, и их последний допрос-покаяние мог бы правду раскрыть! Вот отчего Мазепа столь упрямо
добивался передачи Кочубея и Искры в свои руки, минуя Киев, минуя Голицына.
        Подгоняемый сими тревожными мыслями и рассуждениями, Дмитрий Михайлович оставил Яковлева с его тяжелыми пушками и налегке, сопровождаемый легким эскортом, помчался в Батурин. Не доезжая Десны, у деревни Мены, Голицын встретил светлейшего князя с драгунскими полками. Дмитрий Михайлович не кривил душой и открыто поведал Меншикову о своих немалых тревогах и подозрениях.
        — Пустое! — расхохотался Меншиков, — И потом, какая Ивану Степановичу корысть на старости лет к шведу перебегать? Сам посуди, какой у него чин! А маетности? Да, чаю, ни у тебя, хоть ты и прямой Гедиминович, ни у меня, хоть я и светлейший князь, и в помине нет тех богатств, что имеет старик!
        Меншиков даже облизнулся при мысли о скарбнице старого гетмана:
        — Вот, говорят, у него алмаз есть: пол-Европы купить можно! Нет, такому богачу на старости лет хозяина менять — себя и все богатства потерять! А Иван Степанович, сам ведаешь, скупонек!
        Тут светлейший прервал разговор и, показывая на пылившее за Десной неведомое войско, воскликнул:
        — Да никак Иван Степанович сам, легок на помине, встречать нас вышел? Я вчера приказал ому через Войнаровского ждать нас на Десне!
        Но радость Меншикова была преждевременная, поскольку пылившее за рекой воинство оказалось бригадой Анненкова. «Приказано передать кумплимент светлейшему князю от его светлости пана гетмана!» — приветственно гаркнул простодушный полковник, встав во фрунт перед коляской с генералами. Полковой оркестр грянул радостный встречный марш.
        — Ты в чьей команде служишь?! Почему оставил Батурин? — Князь Дмитрий чуть было не набросился с кулаками на глупого полковника, да спасибо — остано-иил Александр Данилович.
        — И, полно, батенька, уйми гнев! Что из того, что послушался полковник гетмана, доставил мне кумплимент! Иван Степанович, почитаю, болен и оттого ждет нас в Батурине! Едем!
        Меншиков веселился в предвкушении знатного обеда (гетманская кухня была знаменита!), а Дмитрия Михайловича ничто не радовало: ни осенний погожий, ясный день, ни укатанная дорога, усаженная тополями и цветастыми по осенней листве кленами, ни здоровый крепкий воздух с запахами яблок из окрестных садов. Черное предчувстие окончательно овладело им, и он ничуть не удивился, когда ворота в Батурине оказались на запоре, мост через ров разведен, а на валах выросли, целя мушкетонами, сердюки Чечеля.
        Светлейший, само собой, пришел в страшный гнев и приказал немедля вызвать для переговоров самого коменданта. Пан Чечель появился на валу и стал твердо, всем видом своим показывая, что ни петушившийся на коне роскошно одетый Меншиков, ни мрачный Голицын ему не страшны и что хозяин положения здесь он, Чечель!
        — Где ясновельможный гетман, вражий ты сын? — горячился Меншиков по ту сторону глубокого, залитого водой рва. Чечель ответил насмешливо:
        — Гетман к вам, москалям, в Короп отъехал!
        — Так почему ты не пускаешь нас в крепость? Разке мы шведы?
        — На то нет приказа его светлости пана гетмана! — воровато ухмылялся Чечель в цыганский ус.
        — Разве ты не знаешь, кто я? — неосторожно спросил Меншиков, и громкий хохот раздался на валу. То смеялись сердюки Чечеля.
        — Да кто тебя не знает! — с ленивым равнодушием , ответствовал Чечель. — Только ступай, приятель, отсюда, неровен час, зашибу тебя со всей твоей кавалерией! — По знаку Чечеля фейерверкеры-немцы угрожающе навели с вала тяжелые пушки.
        — А ведь ты, пожалуй, прав, Дмитрий Михайлович! — Меншиков был в бешенстве. — Не посмел бы этот сукин сын так себя вести, не перебеги сама сучка к шведу. Но то еще надобно проверить! — И светлейший приказал кучеру: — Гони в Короп!
        Однако в Короп поспешать было без надобности. Уже в сельце Обмачеве встретили нестройную толпу казаков,отказавшихся последовать за гетманом в шведский лагерь и возвращающихся от Десны. Остановленный на перекрестке старый сотник поведал Меншикову, что Мазепа и впрямь за Десной переметнулся к шведу.
        — А войско?- нетерпеливо спросил Меншиков.
        — А вот оно, войско! — кусая седой ус, сотник показал нагайкой на тысячи казаков, разъезжающихся от реки в разные стороны, и добавил: — Нема боле казацко- « го войска! Все порушил клятый Мазепа! I
        — И то хорошо, что за сим зрадником и двух тысяч казаков не пошло! — сказал Меншиков, к которому, как, всегда с ним бывало в минуты крайней опасности, возвращалось полное самообладание, — Потребно теперь, Дмитрий Михайлович, у предателя последнюю карту в « игре выбить — взять Батурин!
        — Казаки молвят, что у Чечеля в Батурине четыре I полка сердюков, три сотни пушек с немцами-фейерверкерами да три казачьих полка! Батурин ныне — крепкий орешек! — раздумчиво вымолвил Дмитрий Михайлович.
        — Расколем! — решительно махнул рукой Меншиков, — Казаки, чаю, за того зрадника биться не станут,
        а наемники, знамо дело, не устоят супротив твоих гренадеров и моих драгун. !
        — Так оно иль нет, а Батурин взять надо! — согласился Голицын. — Упустим Батурин — там швед второй j магазин обретет, поболе того, что тащил ему в сикурс Левенгаупт!
        Вечером в придорожном шинке, простившись с Голицыным, ускакавшим поторопить гренадер, Меншиков начал писать донесение царю об измене Мазепы. Трещал сверчок за натопленной печью, догорала свеча, когда светлейший наконец дописал последние строки: «И ныне сей новоявленный Иуда при гробе стал прямой изменник и предатель своего народа!» Меншиков не без удовольствия перечел свое красноречивое послание, скрепил его печатью и вызвал дежурного офицера. А еще через минуту Роман — он в тот вечер дежурил при князе — с десятком драгунов из лейб-регимента светлейшего мчался по ночной дороге в главную штаб-квартиру. Лунный свет перебегал дорогу всхрапывающим на бегу лошадям, тревожно мелькали огоньки далеких хуторов и окрестных деревень, взад и вперед сновали по пути конные и пешие казаки, шарахались в сторону чьи-то тени, и казалось, вся Украйна не спала в ту ночь, потрясенная изменой старого гетмана.
        — Предатель не приносит удачи тому, кто его принимает! — сердито сказал королю полковник Аксель Рамсворд, отказавшийся снять шляпу перед старым гетманом.
        Может, Аксель и прав! Ведь он настоящий викинг! Прямой, суровый, честный! А Мазепа лукав, лжив, коварен. Он уже так стар, что лицо выдает его: личиной не может прикрыть врожденное коварство. Но, с другой стороны, коли столь хитроумный и многоопытный муж переметнулся без всякого принуждения на шведскую сторону, значит, фортуна вновь улыбается шведам!
        Карл зябко передернул тощими плечами, съехал к клубящейся туманом Десне. Тотчас громыхнули шведские орудия с берегового откоса, и под прикрытием их огня шведские гренадеры двинулись на плотах через реку. С противного берега раздалась редкая пальба. Карл был доволен: все шло по его планам и распоряжениям. Ложная переправа отвлекла главные силы русских, а тем временем к Мезину король за ночь перебросил батареи тяжелых орудий и под прикрытием их огня открыл переправу. Пороха было приказано не жалеть — Мазепа обещал предоставить в Батурине огромные пороховые погреба, — и давно шведская пехота не слышала столь громогласного говора своих пушек. Подъехавший к королю Гилленкрок с тревогой всматривался в противный берег сквозь холодный туман, стоявший над Десной. Туман смешался с пороховым дымом и образовал над рекой прочную завесу над переправой. Скрытые этой завесой шведские гренадеры на многих плотах и лодках шли на тот берег, где лежала гетманская Украйна, еще один край, который собирался покорить король.
        Гилленкрок внимательно посмотрел на зябко кутающегося в плащ Карла: король был сильно простужен и из натянутого по уши мехового треуха (подарок Мазепы) выглядывали слезящиеся глаза и красный длинный нос. Еще дальше от Швеции он уводил свою армию, и кто знает, какие новые испытания ожидали солдат и офицеров там, за Десной?
        Словно уловив печальные размышления своего генерал-квартирмейстера, Карл простуженно рассмеялся:
        — Выше голову, Гилленкрок! Скоро в Батурине нас ждут теплые квартиры и пуховики. Этот старый лис Мазепа накопил в своей столице немалые запасы для моих гренадер! В Батурине мы встанем на покойные зимние квартиры и дадим роздых войскам!
        — Меня удивляет, сир, отчего гетман сразу не повел нас в Батурин, а столь горячо настаивал на походе к Новгороду-Северскому?
        — Ничего, зато теперь мы на верной дороге! — бодро ответил король.
        — Да, но мы сделали бесполезный ход и потеряли на том несколько дней, которыми могут воспользоваться русские!
        — Русский медведь слишком неповоротлив, Гилленкрок, а русские генералы недостойны быть и капралами в моих интендантских ротах. Смотрите, этот русский генерал Гордон уже отводит войска, испугавшись одной пушечной стрельбы!
        И впрямь, генерал-майор Александр Гордон, командир русской бригады, стоявшей у Мезина, приказал вывести полки из-под артиллерийского обстрела. Этим тотчас воспользовались шведы. Высадившись на берег и беспрепятственно построившись в линию, мокрые и злые гренадеры с таким бешенством бросились в атаку, что сбили батальоны Гордона и с запасной позиции.
        — Извольте видеть, сколь успешен наш натиск! — Карл весело обернулся к Гилленкроку и офицерам штаба. — Прикажите вашим солдатам поторопиться и навести мост! Впереди нас ждет отдых в благословенном крае, не так ли, гетман?
        — Ваше величество! — Выступивший вперед из кучки казацких старшин Мазепа отвесил низкий поклон королю, — Украйна ждет своего вызвольника! Там, за Десной, я приведу к вам столько казаков, сколько песка на берегах Черного моря!
        В этот момент страшный тяжелый гул донесся со стороны Батурина, и столь сильное красное пламя взмахнуло над гетманской столицей, что отсветы его были ясно видны даже у отстоящей от Батурина на шесть миль мезинской переправы.
        — Что значит сей гул и пламень? — обратился король к окружающим, — Уж не землетрясение ли?
        Но то было не землетрясение. Примчавшиеся гетманские сердюки принесли роковое для короля и гетмана известие: Батурин еще второго ноября взят Меншиковым и Голицыным при прямом содействии его жителей. Все огромные запасы гетмана, припасенные им для шведов, стали русской добычей. Днем и ночью русские солдаты и перешедшие на их сторону казаки (только сердюки остались верны гетману) вывозили из гетманской столицы муку и зерно, пушки и амуницию, выводили скот, переселяли батуринских обывателей. А когда Меншикову стало известно, что шведы приступили, к переправе у Мезина, он распорядился взорвать пороховые погреба в гетманском замке, и гигантский столб пламени взлетел над опустевшей столицей.
        Занялся страшный пожар. На месте Батурина шведы и Мазепа застали одно пепелище. Глядя на развалины своей еще неделю назад богатой и цветущей столицы, Мазепа, больше всего скорбевший о своих потерянных сокровищах, глухо сказал Орлику: «Сколь злые и несчастливые наши початки!» При сем зловещем предзнаменовании шведы двинулись в глубь гетманской Украины.
        И на морозе цветы расцветают
        Зимой 1708/09 года во всей Европе стояла лютая стужа. Словно возвращался ледниковый период. Замерзло не только Балтийское море, но и заливы Каттегат и Скагеррак, в Швеции снежные сугробы вздымались выше деревьев, в Германии погибли фруктовые деревья, и даже в Италии и Испании мороз прихватывал реки и озера. Лютовали морозы и на Украине, по которой металась, как загнанный зверь, шведская армия, стесняемая со всех сторон отрядами драгун Меншикова и пехотой Шереметева.
        Поначалу шведы встали на зимние квартиры в Гадяче и Ромнах. Но в декабре русские совершили контрманевр: пехота Шереметева двинулась к Ромнам. Шведский король с отборными полками поспешил из Гадяча на выручку арьергарду своей армии в Ромнах. Пока он совершал сей марш, русские драгуны сожгли Гадяч. Карл XII поспешил вернуться, но ночевать пришлось среди пепелища. Тысячи солдат были обморожены, а главное — пришлось искать новые зимние квартиры и штурмовать безвестные украинские городки, которые все, как один, закрывали перед шведами свои ворота. Рядовое украинское казачество и селянство, нимало не доверяя универсалам Мазепы и шведского короля, поднялось на борьбу с непрошеными гостями. Тем паче что гости те с самого начала стали грабить Украину, а Мазепа стал им в том прямым пособником. Потому, невзирая на все гетманские универсалы, казаки и селяне отказались снабжать провиантом шведскую армию. Тогда по всей Украине рассыпались отряды шведских фуражиров, имевшие при себе толмачей-мазепинцев. Пока мазепинец читал на площади гетманский универсал о казацких вольностях, шведские солдаты шарили по
закромам и житницам, сводили скотину с мужицкого двора, насиловали жен и дочек. Неудивительно, что самые малые украинские городки стали запирать ворота перед шведским воинством и компанейцами Мазепы, а имя самого гетмана стало ругательным — «та клята Мазепа».
        В один из морозных декабрьских дней Роман со своим эскадроном скакал к Полтаве с поручением от светлейшего к полтавскому полковнику Левенцу — подготовить город к приходу русских войск. Мороз был до того лютый, что усики, заведенные Романом по примеру «господина первого бомбардира», превратились в две сосульки, торчащие в разные стороны, и сколько Роман на скаку ни отдирал те сосульки, они нарастали вновь. По полям мела поземка, так что драгуны нахлобучили пуховые треуголки на самые уши, дабы не отморозить. В небольшой лес, за которым лежало местечко Смела, въехали, как в спасительное убежище. В лесу было удивительно тихо и покойно, лицо больше не обдувал ледяной ветер. Роман поднял склоненную голову и огляделся. Лесная дорога была узкой и прямой как стрела, в конце ее показались конные. Роман поднял руку и остановил эскадрон.
        — Глянь-ка, девка! — удивился подъехавший Афоня, переведенный Романом за удальство и смелость из невских драгун вахмистром в лейб-регимеит светлейшего.
        И впрямь, впереди конных неслась девица, в распахнутом полушубке, без шапки, с распущенными до плеч неприбранными черными волосами.
        — Вот дурная, башку заморозит! — продолжал было свои сентенции Афоня, но Роман, цыкнув на него, привстал на стременах и вгляделся.
        Похоже было, что девушка уходит от погони... И впрямь — вот она выхватила из кармана полушубка пистоль, обернулась и на скаку выстрелила по преследователям. Один из них, казак в богатом, обшитом смушками полушубке, в смушковой же шапке, свалился после выстрела грузным кулем, остальные стали заворачивать лошадей.
        «Мазепинцы!» — понял Роман и, выхватив палаш, крикнул властно:
        — Эскадрон, марш!
        Однако кони у мазепинцев были добрые, и они таки ушли от драгун у самого местечка.
        — Я дочь сотника Ивана Бутовича Мария Бутович! —взволнованно объясняла девушка Роману. — Пан офицер, та клята Мазепа и шведы хотят сжечь нашу Смелу. Согнали народ на площадь, читают Мазепины универсалы, а солдаты уже хаты соломой обкладывают, моего тату в железо сковали!
        В карих глазах девушки были одновременно решимость и отчаяние, и глаза те, казалось, завораживали Романа. Кавалерийским офицером в двадцать лет управлял не единый разум, но и чувства. В любом случае Роман, хотя и имел предписание светлейшего не ввязываться в стычки с неприятельскими разъездами, узнав от раненого мазепинца, что в местечке не боле эскадрона шведских рейтар и всего сотня мазепиных компанейцев, сразу же напрочь забыл о всех предписаниях и повел эскадрон в атаку. Как многие нежданные атаки, нападение то имело полный успех, тем более что жители Смелы, услыхав знакомый бодрящий крик «ура!», сами бросились бить шведских солдат по дворам и хатам.
        В Полтаву Роман привел шестьдесят пленных шведов. Стремя в стремя с ними скакали Марийка и освобожденный из оков сотник, ее отец. И все то время, пока в Полтаву не вступил Тверской полк под командой
        Келина, Роман жил гостем на широком подворье Ивана Бутовича. Впервые за многие месяцы он спал на белоснежных простынях и будил его не хриплый голос Афони, а веселый галочий стрекот Марийки, звавшей пана офицера к завтраку. За столом она сидела в нарядном платье, на шее весело блистало богатое монисто, а в карих глазах затаилась лукавая усмешка, когда сама наливала парное молоко пану офицеру. Красивые черные волосы Марийки ныне были уложены великолепной короной, какой не было, наверное, и у самой царицы Савской. Словом, то была совсем другая Марийка: гордая и избалованная дочка богатого сотника.
        «А что есть у меня, кроме офицерского мундира да не выплаченного за год жалованья? — думалось Роману, и он невольно отводил взгляд в сторону от девушки. — Нет, видно, не тут моя судьба».
        Но Роман ошибался: фортуна сама шла ему в руки. Случилось это, когда они с Марийкой объезжали валы Полтавы. Роман пришел тогда в немалое смущение при виде неказистых низких валов и обвалившихся башен Полтавской фортеции. «Да через сей ров и лягушка перескочит!» — мрачно выговаривал Роман девушке, словно та лично отвечала за слабость полтавских укреплений.
        Вдруг Марийка ожгла плетью своего жеребца. «Догоняй!» — крикнула она на ходу, обернувшись к Роману. Тот вдруг увидел в ней ту прежнюю лесную Марийку и бросился в погоню. Он догнал девушку только на берегу Ворсклы, на лету, как делали ямщики в валдайских селениях, снял ее с лошади, перекинул на свою и нашел губами ее губы.
        — Мой коханый! — только и сказала Марийка и так крепко обняла его, что они оба чуть не свалились в сугроб с Воронца Романа. Но конь был добрый, понятливый и стоял как вкопанный.
        На другой же день Роман просил у Бутовича руки его дочери. Старый сотник, предуведомленный уже своей единственной Марийкой, которой ни в чем не мог отказать, дал им свое отеческое благословение. На новый, 1709 год Роман и Марийка обручились, а еще через день Роман покинул город и помчался обратно в армию, вызванный приказом светлейшего и оставив свою нареченную невесту в совсем, как тогда казалось, безопасной Полтаве.
        МОСКОВСКИЙ НОВОСЕЛ
        У каждого человека в жизни должна быть своя пристань, свой дом. Если такого дома и связанной с ним семьи у человека нет, он всю жизнь пытается их создать. Но если он запоздал и это ему не удается, жизнь обычно рушится, и человек катится по ней как перекати-поле. У миллионов русских мужиков, задавленных нуждой, угнетенных властью, помещиками, церковью, все же всегда была своя избенка, свой дом. Туда они укрывались от всех бед и невзгод, там они работали на себя и свою семью, там они жили отдельно от барина. Этой своей отдельностью от барина крестьянин гордился и по-своему глубоко презирал барскую челядь, которая жила при чужом доме. Сколько ни пылали русские деревни, охваченные набегами, войнами и пожарами, они снова вырастали на пепелищах. Строили всем миром, строили свой крестьянский дом.
        Русские города петровского времени, за исключением, может быть, Петербурга, да и то к концу царствования Петра I, даже по внешнему виду походили на разросшиеся деревни, и самой большой деревней была, конечно, Москва. Она состояла как бы из множества отдельных сросшихся деревень, слобод, монастырей и барских усадеб с огромными садами. Эта Москва, как безбрежное море, со всех концов окружала возносившийся над нею царский Кремль. Большинство коренных москвичей, как и большинство мужиков, тоже имели в Москве свой дом. Даже какой-нибудь последний ремесленник-кожевник, калашник или сбитенщик имел-таки свою избенку, свой кров над головой.
        Всегда были, конечно, в Москве и бездомная голь, и тысячи приезжих, мыкающихся по чужим углам, но коренной москвич начинался в те времена со своего дома, и Никита это особенно остро почувствовал, когда вошел на знакомое батюшкино подворье, откуда слуги купца Оглобина выносили последние вещи своего хозяина.
        Сопровождавший Никиту царский пристав о чем-то спорил с толстомясой купчихой, руководившей ретирадой Оглобиных, а Никита стоял у крыльца и не решался взбежать, толкнуть дверь. На какой-то миг он снова почувствовал себя десятилетним мальцом, который вот в такой же солнечный зимний день, вволю накатавшись на салазках вместе с Ромкой, бежит к этому крыльцу, чтобы нырнуть в спасительное тепло и домашний уют дома, а дверь открывается, и оттуда два Преображенских сержанта выводят, на крыльцо отца. Отец щурится на солнце, видит своего Никитку, привычным движением поднимает его, целует. Никита зарывает свою лицо в густую теплую отцовскую бороду, чтобы согреть схваченные морозом щеки, вдруг чья-то чужая рука хватает его, отрывает от отца и бросает в сугроб. Отца уводят, он же, вместе с заголосившей во весь голос матушкой и плачущим Ромкой, бежит за ним следом, но у ворот отец оборачивается и в последний раз говорит властно:
        — Дальше не провожай, Дуня. Береги мальцов. Ты же, Никитка, помни — ты теперь старшой! — Отец высоко над головой поднял в последний раз в жизни своего младшего — Ромку и крепко поцеловал его.
        Нахлынувшие на Никиту воспоминания резко оборвала купчиха Оглобина. Отфыркиваясь и отплевываясь, важно спустилась она с крыльца и злобно бросила Никите на прощанье:
        — У, стрелецкий последыш! Кабы не царская воля, сегодня еще побывал бы ты у меня в Преображенском!
        — Ступай, ступай! Ишь Марфа Посадница выискалась! — напутствовал ее пристав. Обернувшись к Никите, добавил: — Эти купчишки, почитай, все стрелецкие слободки в Замоскворечье по дешевке раскупили. У одних Оглобиных, господин поручик, кроме вашего дома тут еще три подворья имеются. Словом, было Замоскворечье стрелецкое, стало купецкое!
        Распрощавшись с приставом и войдя в избу-пятистенку, Никита огляделся. Похоже, пристав прав — Оглобиха только что последний гвоздь с собой не утащила. Осталась только вот эта широкая, сложенная еще отцовскими руками (он на всю стрелецкую слободу славился как знатный печник) русская печь, которая делила избу на две большие половины.
        «Ну что же, жить можно, есть теперь крыша над головой в Москве и у меня и у Ромки! — подумал Никита и выглянул в окно. Снова дрогнуло сердце: под окном росли те самые березки, которые посадил отец в день свадьбы в честь молодой жены-новгородки и которые все в семье так и звали «дуняшами». — Ах «дуняши» вы мои, «дуняши»! Большие-то какие вымахали! — У Никиты защемило сердце при воспоминании о матери, ее улыбке. — То-то радовалась бы! А сейчас мне и радость разделить не с кем! Один родич — Ромка, да и того носит как щепку солдатская судьба!»
        В этот момент в дверь постучали, и оказалось, что Никите есть-таки с кем разделить радость! В избу вошли Семка-младший и его сотоварищи-художники.
        — Князь Яков и княгиня Долгорукие вам кровать велели в угол поставить. А это вам от бати, господин поручик, на первое обзаведение телегу мебели прислали: стол, лавки разные, — гудел Семка. — А сей презент от молодых живописцев и господина Таннауэра!
        И Семка с торжеством поставил на стол банки с красками: лазурной, охряной, синей прусской. А молодые живописцы положили на стол кисти и поставили в угол чистые холсты и мольберт. Никита в этот момент вдруг понял, что вот теперь у него и началась его основная жизнь, а все, что было, — лишь приготовление к ней!
        На другой день Никита был в мастерской у Таннауэра. Немец принял его самым дружеским образом и тут же познакомил со славным гравером голландцем Адрианом Шхонебеком*. Толстячок голландец веселым колобком катался по обширной мастерской Таннауэра, увешанной итальянскими и французскими гобеленами и аккуратно уставленной гипсами с бюстов римских императоров. В большой зале было холодно, но чисто убрано и опрятно. Только установленный на подрамнике большой неоконченный портрет царя Петра напоминал, что здесь не музеум, а мастерская художника.
        Никита сразу остановился перед портретом, и это было, по видимости, приятно художнику, поскольку Таннауэр подошел и сам принялся разъяснять Никите, что портрет не закончен, поскольку государь срочно уехал из Москвы.
        На портрете Петр был изображен в стальных латах, и Никита простодушно указал художнику, что в русской армии нового строя никто такие старинные доспехи не носит! Таннауэр на эту простоту неофита надменно покачал головой и важно объяснил:
        — Правила Римской академии учат — цезарь всегда в латах, а над цезарем всегда парит богиня победы Ника! Она венчает цезаря лавровым венком! По этим строгим правилам я и задумал свою славную аллегорию. Но
        $
        Адриан Шхонебек — историческое лицо; автор умышленно несколько смещает здесь время действия. (Примеч. автора.) увы! —Таннауэр сокрушенно развел руками. — Государь со мной не согласился и сказал, что, пока шведы не разбиты, богине победы рано еще венчать его голову лаврами. Потому вы и видите эти облака — надо же было как-то прикрыть образовавшуюся в картине пустоту. Но я верю, — здесь Таннауэр воодушевился, — что скоро царь Петр непременно одержит славную викторию над шведами, и тогда из облаков у меня обязательно вынырнет богиня победы Ника с лавровым венком!
        — Уж эти мне живописцы! Всюду-то у них аллегории, боги и богини, лавры и доспехи! А вот у меня в гравюрах — живая жизнь и живой человек! — рассмеялся Шхонебек, дружески обращаясь к Никите. — Заходите ко мне в мастерскую, охотно покажу. Да и угощу не только аллегориями, а чем-нибудь и покрепче! — Гравер лукаво подмигнул Никите и откланялся.
        Хозяин еще долго и нудно объяснял своему новому ученику, что такое большое аллегорическое искусство.
        — Вот вам учебник! — сказал он Никите напоследок и протянул ему книгу «Аллегории и эмблематы», которую столь прилежно изучал Семка-младший, — Персонных дел мастер должен знать все эмблематы и аллегории! — твердо сказал немец, — Иначе к большому портрету я вас не допущу! Займетесь завтра пока рисунком и гипсом, я буду вас поправлять! А ежели Шхонебек даст вам уроки гравюры — и то хорошая школа!
        Так для Никиты начался трудный путь к почетному званию «персонных дел мастер».
        Помимо регулярных уроков в мастерской Таннауэра Никита той зимой 1708/09 года неспешно обживался на отцовском подворье. Вставил в окна английское стекло вместо бычьих пузырей, полученных в наследство от купца Оглобина. Вспомнив плотницкое ремесло Корневых, починил крышу и настелил новый пол, разукрасил батину печь травами и чудными единорогами. В избе стало светлее, приветливей. Никита отписал брату в армию о государевой милости, вернувшей им и отцовскую фамилию и отцовское наследство, просил его или написать, или наведаться в первопрестольную, дабы все обдумать и обговорить по-родственному. Но Ромке писать было, видать, недосуг, из армии его в такие горячие времена, само собой, не отпускали, так что известие от брата Никита получил лишь однажды. Зимним вечером ввалился в дом бравый офицер из лейб-регимента светлейшего князя Меншикова и отрапортовался ротмистром Александром Неужиловым, прибывшим в Москву на побывку и по случаю сильной контузии.
        — В деле под Краснокутском бомба в трех шагах от меня и вашего, братца разорвалась. Я свалился с лошади и был контужен, плохо и сейчас слышу, а ваш Ромка как ни в чем не бывало сидит орлом на своем Воронце. Он у вас, видно, заговоренный! — громко рассказывал за столом офицер, пока Никита читал коротенькое письмецо братца. В письме Ромка сообщал, что он, конечно, рад государевой милости, но снова менять дедушкину фамилию Корнев на Дементьева не намерен, поскольку в военных списках и приказах давно утвердился как Корнев. Отцовский же дом он, после того как побьют шведа, обязательно навестит, и не один, а с нареченной своей невестой, коханой Марийкой. Больше о себе Ромка ничего не сообщал, а все пел дифирамбы своей несравненной и ненаглядной Марийке. В заключение же звал брата на Украйну, где скоро непременно состоится генеральная баталия.
        — После того как неприятель под Веприком зубы обломал, он стал ловить свою фортуну в поиске на Харьков... — За китайским чаем, до которого Никита в Москве стал великим любителем, контуженый ротмистр подробно разъяснял своему хозяину походы шведской армии по У крайне. — Хотел швед там снова выйти на Московскую дорогу! Ну да под Краснокутском наши драгуны ему славный разворот сделали! — Ротмистр с силой стукнул по столу. — Верите ли, мы с Ромкой чуть самого Каролуса в плен не взяли. Ей-ей! — Ротмистр почитал чай пустой забавой и каждую чашку китайского напитка заправлял доброй чаркой водки. — Да ежели бы мы с Ромкой ведали, что в том ветряке, где всего три десятка шведов засели, сам их король обретается, вот он где бы у меня был! — Ротмистр с выразительной силой сжал свой пудовый кулак. Прощаясь с Никитой, твердо заверил: — А за брата не беспокойтесь! Ромка ваш, сам светлейший в то верит, непременно как с киевской ведьмой кумуется. Та ведьма его от всех пулек и бережет!
        Других гостей у Никиты той зимой не было, и он или читал книги, или пропадал целыми днями в мастерских Таннауэра и Шхонебека, где начал обучаться гравировальному мастерству.
        Книги он выпрашивал у главы Монастырского приказа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, заказавшего ему свою парсуну и благоволившего к молодому художнику, во-первых, потому, что он на виду у царя, а во-вторых, просто потому, что он русский мастер, а не немец. Иван Алексеевич был хотя и ученый боярин, но все же боярин и явного пресмыкательства иных придворных чинов перед всем заграничным не одобрял. Книг же у старого боярина было много хотя бы уже потому, что, как глава Монастырского приказа, ведал он всеми типографиями в стране. У Мусина-Пушкина Никита свел знакомство и с другим книжником-ученым — переводчиком Гавриилом Бужинским.
        — Государь и на войне не забывает о просвещении россиян, — рассказывал Бужинский Никите, — Прислал из военного лагеря указ: немедля перевести книгу историческую о Троянской войне и шведские воинские артикулы, захваченные у пленного шведского офицера. Мы с Иваном Алексеевичем держали совет — что же переводить для начала? — Гавриил Бужинский хитро сощурил свои умненькие пытливые глазки.
        — И на чем же остановились? — спросил Никита.
        — Само собой, на воинских артикулах... — строго ответствовал за Бужинского старый боярин, — Нынче вот по Неглинной в карете проехать не мог — весь путь заградили больверками. У Спасской башни мужики какой-то редан копают! Можно подумать, шведы уже к Москве подошли! — Мусин-Пушкин сердито засопел и с неожиданной для него горячностью стукнул по столу белым изнеженным кулачком. — А я верю, — не допустит наше войско шведа к Москве. Найдет швед свою могилу на Украйне! Что скажешь, офицер?
        Никита согласно наклонил голову и пересказал им свой разговор с отважным ротмистром, едва не взявшим в плен шведского короля под Краснокутском.
        — Вот и я думаю, попадется сей королек в наши руки, ох попадется! Нельзя долго играть с судьбой! А он, по всему видать, крепко заигрался! — нравоучительно заключил Мусин-Пушкин и вдруг воззрился на Никиту, —Постой, постой, братец, а где же ты служишь? Неужто в такое горячее время тем только и занят, что немцу краски растираешь? По годам твоим и офицерскому патенту оно вроде и негоже! — Старый боярин строго уставился на Никиту и порешил так: — Отправлю-ка я тебя в Навигацкую школу. Коль ты умелец, так будешь учить московских навигаторов рисунку и чертежам. А жалованье я тебе положу полковничье, чать нужда-то в денежках есть? — И поскольку нужда в денежках у Никиты была даже очень большая — деньги, выплаченные ему при вручении офицерского патента, давно кончились и жил он щедротами Якова Долгорукого и его управляющего, — то он, после некоторых раздумий, согласился.
        К тому же за полгода уроков у Таннауэра и Шхонебека Никита выучился многому. На быстроте учения сказались и дедушкина иконописная школа, и собственный талант и трудолюбие.
        У толстого добродушного голландца Никита постиг тонкое искусство гравюры и, по признанию самого Адриана Шхонебека, к .весне работал гравировальной иглой, как добрый лейденский мастер.
        Таннауэр, в свой черед, дал ему некоторые законы перспективы, обучил рисовать с гипсов. Учеников у немца в ту зиму, кроме Никиты, почитай, и не было. Семка-младший с товарищами записался в драгунский рекрутский полк (такие полки часто уходили в ту зиму из Москвы на Украину), а новых учеников, по случаю горячего военного времени, не заводилось. Заказов в мастерскую художника также почти не поступало: богатые вельможи все были при армии, двор распался, и разве что придворные дамы спасали персонных дел мастера в сих трудных для него конъюнктурах. Сначала заказала Таннауэру свой портрет сестра царя, царевна Наталья Алексеевна, а весной вдовствующая царица Прасковья (жена покойного царя Иоанна) пожелала увековечить кистью своих дочерей Анну и Екатерину.
        Словом, времени у славного живописца было много, и за зиму он охотно преподал Никите технику эмали и акварели, обучил тонкому искусству миниатюры.
        Никита так много работал в ту зиму, что ему, казалось, и оглянуться было некогда.
        С семи утра он мчался к Сухаревой башне, где размещалась Навигацкая школа. Уроки там начинались рано, и надобно было успеть. Профессор Андрей Фарварсон, ведавший учебными распорядками в прославленном училище, был строг, но уроки Никиты, особенно рисунки с гипсов (гипсы те были даны Никите предобрейшим Шхонебеком, ведшим здесь курс черчения), одобрил. Эндрю Фарквахарсон (превратившийся в России в Фарварсона) вспомнил, должно быть, свой родной университет в Абердине, где на уроках живописи также рисовали с гипсов. Впрочем, шотландец был действительно умный и ученый человек, и Никита, пользуясь возможностью, и сам охотно посещал лекции профессора по астрономии и геодезии.
        Шхонебек познакомил Никиту и с другим светилом училища — математиком Магницким.
        Это имя сразу напомнило Никите покойного дедушку, который вернулся из своей последней поездки в Москву страшно взволнованным. Вечером дед усадил их с Ромкой за стол, зажег дорогую восковую свечу, выложил загадочную книжку и с небывалой для них торжественностью начал:
        — Ну, внуки мои, привез я вам славную новину! Как эта свеча дает свет для нашего дома, так эта новая книга даст свет всей России.
        Так Никита впервые увидел знаменитый учебник Магницкого «Арифметика, сиречь наука числительная».
        И странно было теперь видеть перед собой живого автора знаменитой книги, веселого и доброго человека.
        Жизнь в Сухаревой башне шла открыто и интересно и совершенно была не похожа на жизнь старозаветной Москвы.
        Внизу, в большой зале, ученики на пасху готовили спектакль «Дон Педро, почтенный португальский шляхтич, и Алгмарина, дочь его». Никита помогал им расписывать декорации, должные изобразить солнечную Португалию в заснеженной Москве. А наверху, где размещалась обсерватория, профессор Фарварсон показывал вечером через большой телескоп звездное небо и разъяснял его чертеж. Днем же Никита должен был провести несколько часов в мастерской Таннауэра, из учителя превратившись. снова в прилежного ученика. На ночь, при свете свечи, его ждала «Римская история» Иосифа Флавия или другая столь же поучительная книга. Словом, московская жизнь так закружила и понесла Никиту, что далеким воспоминанием казались уже и приключения с Сонцевым, и шведский плен.
        Но Сонцев сам вдруг напомнил о себе. Как-то по весне Никита сидел у Таннауэра и прилежно копировал большой парадный портрет царевны Анны Иоанновны, только что законченный художником.
        Адриан Шхонебек, зашедший к своему приятелю выпить кружку доброго пива и потолковать об искусстве, взглянул на портрет и насмешливо заметил, что царевна под кистью мастера стала больше похожа на Помону, богиню цветов, чем на нескладную и некрасивую девицу, какой ее знала вся Москва.
        — Для меня любая заказчица богиня! — добродушно ответил Таннауэр. — И потом, Адриан, ты же сам знаешь, что в парадном портрете важен не человек — важна персона. Главное — искусно изобразить пышное платье, ордена, бриллианты! А в лице самой некрасивой особы необходимо отыскать приятность. Вот только тогда ты и будешь настоящий персонных дел мастер! — Таннауэр явно предназначал эти слова для Никиты, как своего верного ученика.
        — Но где же тогда правда, мой друг? — не сдавался Шхонебек.
        — Низменную правду жизни мы оставим граверам, а высокую правду искусства возьмем себе! — разгорячился Таннауэр.
        — Но разве могут быть две правды? Философия учит нас искать только одну истину! — весело рассмеялся неслышно вошедший в мастерскую господин в парчовом камзоле, и у Никиты выпала кисть — перед ним стоял Сонцев.
        — Да-да, это я, мой Бочудес! Здоровый и невредимый! Прискакал намедни из Вены. Узнал, что ты днюешь и ночуешь у нашего несравненного мастера, и, как видишь, я перед тобой. Впрочем, я здесь и по делу! — Обернувшись к Таннауэру, Сонцев представился и кратко сообщил, что мастерскую сейчас посетит некая важная особа и чтобы все было готово к ее встрече.
        Пока догадливый Таннауэр и его товарищ прибирали мастерскую, Сонцев закидал Никиту вопросами, из которых выходило, что он и впрямь живо интересуется его судьбой.
        — Я вижу, с большой политикой ты покончил, мой Бочудес. Теперь тебя занимает большое искусство! — как всегда не без внутренней насмешки сказал Сонцев, обводя рукой стены, увешанные гобеленами и творениями Таннауэра. И серьезно уже добавил: — Дай срок, пройдешь и настоящую большую школу. Я из Вены, между прочим, завернул в Воронеж и видел там государя. Он тебя помнит! Вот побьем шведа, и поедешь ты, Никита, царским пансионером в Италию и Париж, пройдешь там большую школу! А пока что — я ведь твой должник, Бочудес! Завтра же тебе доставят пятьсот золотых — жалованье и за твою добрую службу в Дрездене и за шведский плен. — Возражения Никиты Сонцев отмел напрочь: — Многими трудами заслужил, бери. И потом... — тут князь усмехнулся, — не из своих даю, из казны!
        Между тем в мастерской сделалось общее движение — вошли две дамы, перед которыми в реверансе «брызнул» голубым пером своей венской шляпы Сонцев, склонились в учтивом поклоне художники. Первая дама, чернобровая и пышногрудая женщина с большими темными глазами,-* говорила с чуть заметным иноземным акцентом. Ее сопровождала молоденькая девушка с такой ясной и открытой улыбкой, что Никите померещилось, будто в комнату упал солнечный луч. Он оглянулся и увидел, что за окном уже апрель, весна в разгаре, и весь напряженный зимний бег его жизни как-то прервался возле этой девушки.
        — Екатерина Алексеевна желала бы заказать миниатюрный портрет для небольшого медальона... — разъяснял тем временем Сонцев Таннауэру.
        — Да, да, совсем маленький портрет, но вместе с тем мой портрет, чтобы Петруша узнал в нем меня и не испугался... — внезапно вмешалась в разговор заказчица и весело рассмеялась, показывая ровные сахарные зубы.
        «А Петруша-то ведь сам царь, а Екатерина Алексеевна и есть та метреска, с которой он повенчался перед отъездом в армию!» — ахнул Никита. Так вот с кем Сонцев пожаловал в мастерскую!
        — Заказ срочный, и заказ от государя! — строго наказывал тем временем Сонцев художнику.
        — Князь Петр, но и я хотела бы иметь свою миниатюру! — капризно сказала девушка.
        — Но, Мари, художник будет занят срочной работой... — стал отнекиваться Сонцев.
        Тут Никита решился.
        — Разрешите, я напишу ваш портрет, сударыня! — услышал он вдруг свой голос, доносившийся до него словно из-за стенки. Девушка повернулась к нему на одном каблучке и, быстро оглядев его скромное и заношенное офицерское платье (Никита всю зиму так и проходил в одном кафтане), презрительно вздернула носик:
        — Да вы ведь русский мастер, что вы умеете?
        Но здесь вдруг воспламенился Таннауэр.
        — Сударыня! — Голос у Таннауэра дрожал от обиды. — Господин Никита прошел мою школу, а моя школа — добрая немецкая школа! Вот гляньте и различите, где моя работа, а где работа моего ученика!
        Екатерина и ее фрейлина прилежно принялись разглядывать две миниатюрки, но различить так и не смог-
        ли. И только Сонцев, и то не очень решительно, сумел узнать подлинник.
        — Копиист ты знатный, мой Бочудес! Но сможешь ли написать портрет столь непостоянного оригинала? — рассмеялся князь Петр, указывая на капризную красавицу.
        — Напишет, батюшка, напишет! — внезапно вмешалась Екатерина. И с неожиданной властностью добавила, обращаясь к девушке: — А тебе, сударыня, нечего губки дуть! Пора бы помнить государев завет — надо, чтоб и из русского народа добрые мастера вышли!
        После этого первого визита Екатерина Алексеевна и ее прекрасная фрейлина неоднократно приезжали на сеанс в мастерскую. Работа продвигалась быстро, и в конце мая миниатюры были готовы. Легкая, воздушная головка Мари и ее лучистые глаза особенно удались Никите.
        — Знатная работа со знатной персоны! — со значением сказал Таннауэр своему ученику. Но Никита только разочарованно махнул рукой:
        — Сия знатная персона в мою сторону и не глядит!
        — Зато ее появление чудесно изменило твой облик, мой Бочудес! Ты опять напоминаешь того версальского щеголя, что вскружил голову пани Кристине Яблонской! — рассмеялся Сонцев, бывший при том разговоре.
        И впрямь, в облике Никиты случились за эти полтора месяца чудесные изменения: локоны роскошного парижского парика ниспадали до плеч, яркий розовый кафтан дополнял парчовый камзол, бархатные штаны были у колен перевязаны голубыми ленточками, шелковые чулки туго обтягивали ноги, а туфли были на таких высоких красных каблуках, что им позавидовал бы сам Людовик XIV введший их в моду. Добрая часть золота, полученного от Сонцева, ушла на этот наряд, но Мари как сидела, поджав губки, на первом сеансе, так же сидела и на последнем. Появление Никиты в столь ярком версальском наряде переполошило всю Навигацкую школу. Профессор Фарварсон вызвал было влюбленного щеголя для вразумления, но, обозрев его внешность, ничего не сказал, а заперся у себя в обсерватории и полчаса катался от смеха.
        Купчиха Оглобина, встретив Никиту вечером в замоскворецком переулке, бежала до церкви Воскресения и там долго отмаливала грехи, решив, что повстречалась с двурогим чертом.
        Сам Ромодановский, повстречав нашего петиметра днем, подозвал его к своему рыдвану и хотел было уже попотчевать плетью. Да к счастью Никиты, князь-кесарь полюбил его рисунок и даже приколол свой карандашный портрет к стенке. Потому князь только молвил сурово:
        — А ну, дыхни! — И так как от Никиты спиртным не пахло, отпустил его с миром, хотя долго и сокрушенно качал головой вслед: вот она, нынешняя молодежь!
        И только Сонцев сразу понял, что причина чудесных превращений в нарядах Никиты — амур, и амур несчастливый!
        — Мой Бочудес! —с обычной своей насмешкой заметил он как-то Никите, — Неужто ты думаешь, что все эти парижские парики и камзолы тронут сердце Мари Голицыной? Подумай: она княгиня, богачка и спесива, как все Гедиминовичи. Ну влюбись ты в дочку купца Оглобина! Папаша живо отдаст тебе ее за версальский парик и красные каблуки! А здесь — княгиня Голицына! Да ты для нее мазилка несчастный и ничего более!
        Но никакие дружеские увещевания не могли повлиять на Никиту. Он словно в ту весну одурел от любви. И в любви той ничего не было ни от ранних встреч с Оленкой, ни от мимоходного амура с Гретхен. Тут было все другое! Один шорох ее платья, когда Мари садилась на предложенный стуле ц, вызывал у него дрожь. А когда она поднимала на него свои лучистые глаза, он готов был в ту же минуту броситься на колени. Меж тем кокетка давно поняла, какую власть она заимела над молодым человеком, и уже требовала, чтобы он посреди сеанса сбегал за квасом для всего общества иль спустился в ледник и принес льда для брусничной воды. И он бежал, как последний лакей. Все, конечно, потешались над тем, как он спешил исполнить приказы юной капризницы, и он сам понимал, что нельзя так поступать, но иначе, видать, не мог.
        Здесь вмешался еще один человек, который не хуже Сонцева разобрался в бедствиях молодого живописца. То была Екатерина Алексеевна.
        — Добрый портретец! — одобрительно заметила она, взглянув на миниатюру Мари. — Знала бы, что ты такой славный мастер, тебе бы, а не немцу заказ сделала! Вот эту стрекозу пусть немцы рисуют аль французы. — Екатерина пальцем погрозилась Мари, которая расцветала перед комплиментами Сонцева и Таннауэра. И наказала Никите: — Приезжай завтра ко мне в Лефортово, ты мне нужен!
        На другой день в малой гостиной Лефортова дворца
        Екатерина Алексеевна угощала его кофе. Когда лакеи вышли, передала ему медальон и сказала просто:
        — В сем медальоне моя миниатюра и прядка волос. Отвезешь Петруше и скажешь, чтобы повесил на шею перед генеральной баталией. Верю — любовь моя спасет его в той битве от всех пулек! — Затем, осмотрев версальские наряды Никиты, мягко улыбнулась и молвила спокойно, по-матерински: —Да забудь ты на время стрекозу свою! Зачем ей, дуре, в шестнадцать лет-то твоя большая любовь? Ты, батюшка мой, совсем зачах, с лица спал. А ведь боевой офицер! Мне князь Петр про все ваши заграничные вояжи и злоключения поведал. — Екатерина дружески толкнула вдруг Никиту в плечо, так, как это она делала, наверное, со своим первым мужем — шведским сержантом. — Ступай, одень офицерскую форму и марш-марш сегодня же в армию! На Украйне скоро грянет генеральная баталия, а он здесь по девке киснет! Да зайди перед отъездом к Мусину-Пушкину — он в войско целый обоз с книгами шлет, вот ты и будешь сопровождать тот обоз!
        Глядя через окно, как Никита, спешит, спотыкаясь на своих красных каблуках, по усыпанной песком и залитой солнцем дорожке Лефортова сада, Екатерина тихо рассмеялась: «Все-таки мы, бабы, — власть! Надо же, пичужка, а такого мужика скрутила!»
        Екатерина не знала, что из соседнего окна вслед Никите смотрела еще одна персона женского пола. Персона та опустила горделивую губку, плакала и молила: «Ну обернись! Хоть раз обернись!» Но Никита не оглянулся, так и не увидел в окне плачущую Мари.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        ПОЛТАВА
        По мере того как Никита удалялся от Москвы, все дальше отступал и образ Мари. Казалось, удаляла его сама жизнь. Глубокая, шумная, столь далекая от мастерской Таннауэра или обсерватории Фарварсона, что те казались в ней нереальными миражами, эта жизнь обступила Никиту на большом Муравском шляхе, по которому шла дорога из Москвы к далекой Полтаве. Обоз у Никиты был невелик — пять телег с книгами и походной аптекой, но все одно на постоялых дворах приходилось матерно лаяться и с почтовыми смотрителями и с начальниками других, тысячных обозов, чтобы добыть хотя бы овса для: лошадей и устроиться на ночлег. В те майские и июньские дни 1709 года по просохшим дорогам обозы к Полтаве, у которой напротив шведской стояла русская армия, шли днем и ночью. Из Москвы, Тулы, Воронежа, с далекого Урала и Петербурга в армию везли продовольственные припасы, орудия и ружья, порох и ядра, амуницию и разное снаряжение. Казалось, вся страна готовит армию предстоящей решающей битве со шведами.
        В обозе Никиты шли две лекарские фуры. Одна была забита лекарственными снадобьями, в другой же ехал доктор Бидлоо — веселый и энергичный шотландец, который на каждой стоянке излагал Никите новую диспозицию предстоящей генеральной баталии.
        — Признаться, я не пойму — то ли вы доктор, то ли генерал! — шутливо заметил шотландцу Никита.
        — Эх, молодой человек! Всякий доктор немножко генерал. Только у него свои войска и свои противники. Ну а что касается хирурга, то он уже фельдмаршал. Ведь в моей власти отпилить вам всю ногу или половину ноги, отрезать полпальца или палец! — рассмеялся Бидлоо.
        За этими разговорами и не заметили, как миновали Россию, и вот уже за вишневыми садиками забелели украинские мазанки.
        Навстречу все чаще стали попадаться обозы с ранеными солдатами и офицерами, а по сторонам дороги возникали пепелища сожженных городков и селений. Здесь прокатилась война и отступила еще дальше, на юг, к Полтаве.
        Раненые рассказывали о подвигах защитников Полтавы, малый гарнизон которой — три солдатских полка под командой полковника Келина да две-три тысячи полтавских казаков — приковал к себе всю шведскую армию. Много говорили о клятве героев Полтавы биться до последнего человека и почитать изменником всякого, кто заведет речь о сдаче крепости. Рассказывали о женщинах и детях славного города, которые плечом к плечу со своими отцами и русскими солдатами обороняли городской
        вал, лили на неприятеля смолу и горячий кипяток, скатывали на него камни.
        И Никита все нетерпеливей погонял возчиков, чтобы скорее увидеть осажденную Полтаву, поспеть к генеральной баталии, которая, как согласно твердили о том все раненые, была теперь неминуемой.
        К Полтаве, как к болевой точке войны, стягивались сейчас все нити, и сюда постепенно сходились все силы русской армии. В русский лагерь, стоявший на левом берегу Ворсклы, у деревни Крутой Берег, _ прибыл корпус Шереметева и объединился со стоявшими уже здесь войсками Меншикова, на подходе был новый украинский гетман Скоропадский со своими казаками и калмыки Аюк-хана. В двух верстах от лагеря, за рекой и болотными топями, поблескивали сквозь пороховой дым на жарком июньском солнце купола полтавских церквей.
        Замыкая Полтаву в кольцо, стояла шведская армия. К шведам присоединилось несколько тысяч запорожцев, ослепленных и сбитых с толку своим кошевым атаманом Костей Гордиенко, явились из-за Днепра новые отряды волохов, поджидали здесь и крымского хана с его конницей. А за спиной хана грозилась с берегов Черного моря Османская империя, готовая послать против России толпы татарской конницы и своих янычар.
        Выступления турок более всего и опасался царь Петр. Вот почему, узнав, что зимой 1709 года Великая Порта сменила крымского хана Каплан-Гирея на его воинственного брата Девлет-Гирея, давнего неприятеля России, Петр покинул армию и помчался в Воронеж. Здесь строили новые корабли для черноморского флота, и царь явился поторопить их спуск на воду. От русского посла в Турции Толстого он уже знал, что Девлет-Гирея, когда тот возвращался в Крым из своей ссылки на острове Хиос, встретили в Стамбуле со многими пышными почестями и дали хану шесть тысяч янычар для будущего похода против России. Великий визир при расставании имел с ханом три дня долгий разговор, из чего Петр Алексеевич Толстой тревожно заключал, что турки «начинают верить лжам французского посла и бредням татарским».
        Ведомо было также, что все торговые суда, собиравшиеся идти из Стамбула в Египет и на Кипр, были задержаны Великой Портой для перевозки войск и припасов через Черное море и что шестнадцать турецких линейных кораблей с пушками и припасами прибыли уже в Очаков, Кафу и Керчь. Петр Толстой сообщал, что в Стамбуле готовят к походу отряды янычар и снагов и что главой войска назначен сераскир Румелии Исмаил-паша, известный недоброжелатель России. Главному турецкому адмиралу — капудан-паше — приказано было держать наготове большую экскадру для переброски в Очаков войск.
        Правда, в конце письма Толстой уведомлял, что сам великий везир Али-паша войны с Россией сейчас не хочет, поскольку зело боится, что, пока он будет в походе, «многие его враги овладеют в серале ухом султана», нашепчут через султановых жен и наложниц разных сплетен и свергнут визира. Потому Али-паша принял от русского посла великий бакшиш соболями и горностаями и обещал отменить скорый поход. Но и Петр, и его посол в Стамбуле, хитроумный и ловкий Толстой, понимали, что одними соболями Великую Порту от войны не отвратишь.
        Вот отчего в конце апреля Петр спускается из Воронежа по Дону, ведя новые суда, и соединяется в Таганроге со стоящим там русским флотом. Толстой любезно разъяснил Великой Порте, что та царская мера — обычное обновление флота. В Стамбуле то разъяснение нехотя приняли, но в Таганрог Великой Портой был послан доверенный султана, дабы на месте выведать истину. Перед очами турка сожгли десять старых судов. И турок уверовал в мирные намерения России. Лишь когда царю стало известно о сем счастливом повороте и стало ясно, что Османская империя к войне пока не готова, Петр, выиграв сражение дипломатическое, смог наконец поспешить к Полтаве с мыслью, что настал долгожданный час и для генеральной военной баталии. После первой Нарвы он долго страшился открытой битвы и запрещал своим генералам разыгрывать ненужные баталии, где в единый час можно все долгие труды потерять! Однако сейчас Петр знал, что генеральная баталия неизбежна и неотвратима и что, как врачи пускают кровь при тяжкой болезни, дабы спасти больного, так необходима в нынешних обстоятельствах и генеральная баталия. Истощив шведскую армию малой
войной и долгой осадой, Петр стянул к полю боя лучшие свои части и обеспечил перевес не только в людской силе, но и в вооружении, особенно в артиллерии и боеприпасах. Картечи, ядер и пороху было заготовлено столько, что, как потом подсчитали, их хватило бы еще на три таких сражения, как Полтавское. Никогда за всю войну русская армия не была так снабжена, подготовлена и уверена в своих силах, как в час Полтавы! Предчувствие скорой победы, которое жило той весной в армии и в народе, жило и в Петре, и он сам теперь хотел генеральной баталии и более всего опасался, что швед внезапно уйдет от Полтавы за Днепр и снова возникнет воинская неопределенность и связанные с ней новые жертвы и немалые хлопоты.
        Вот отчего, когда осторожный Шереметев на военном совете шестнадцатого июня предложил продолжать малую скифскую войну и опустошить всю округу на сто верст вокруг Полтавы, вынудив шведов уйти за Днепр, Петр решительно отклонил план фельдмаршала. Малая война, за которую Петр когда-то сам ратовал, дело свое сделала, и швед был настолько ослаблен, что было можно и нужно сломить неприятеля одним мощным ударом. Потому отбросил он предложение и Алларта окружить шведский лагерь многоверстовым валом.
        — Был уже один такой вал под Нарвой, и всем ведомо, чем он кончился! — горько дернул Петр веком. В конце совета царь поднялся и сказал твердо: — Сей гордиев узел разрубит только меч! Потребна генеральная баталия!
        Его поддержали в том все генералы, бывшие под Лесной:, и Меншиков, и Голицын, и Боур, самолично убежденные, что бить шведа можно.
        — Лучше всего бить его в лесистых местах! Потому двинемся на шведа не с юга, а с севера и станем в теснинах меж Яковецким и Будищенским лесом! — заключил Петр военный совет.
        В день этого памятного совета Никита прибыл в главный русский лагерь и вечером был принят царем. От Мусина-Пушкина доставил он в ставку книги, напечатанные в Москве новым алфавитом. По тому, как Петр жадно схватил эти книги и тут же стал их рассматривать, видно было, что подарок тот для него самый нужный. Ведь в некоем роде Петр был и Кирилл и Мефодий в едином лице, когда ввел вместо церковнославянского новый светский алфавит, и потому, должно, открывал книги новой печати с не меньшим волнением, нежели молодой автор раскрывает свой первый печатный труд.
        — Ну, как тебе новая азбука? — не удержался Петр, как не удержался бы и всякий молодой автор от этого вопроса.
        — Государь! Азбука новая удобна и понятна будет народу. Да вот печать нечиста... — Ответ сей Никита заготовил заранее, прочитав за долгую дорогу все посланные царю книги.
        — И то верно! — согласился Петр и снова пожалел о типографии Тессинга, посланной из Голландии в Москву и перехваченной шведами. — Ну да близок час, за все с господами шведами расплатимся!
        При этих словах и царь, и Никита невольно повернули головы к Полтаве, откуда доносилась частая ружейная и пушечная стрельба: шведы шли на очередной приступ.
        Никите надобно было выполнить и другое поручение.
        — По заказу Екатерины Алексеевны господин Таннауэр исполнил с нее портрет миниатюрный. Государыня приказала вставить портрет в медальон французский и побелела передать медальон вашему царскому величеству...
        Никита с поклоном, как научен был Сонцевым, вручил Петру медальон и замер.
        Петр просиял, увидев портрет любушки Кати.
        — Ай да угодил! До чего похожа матка-государыня: и ямочки на щеках, и глаза бархатные. Молодец немец! Ну а как твое, брат, ученье у Таннауэра?! Повремени немного: побьем шведа у Полтавы — быть тебе в Италии, в учебе у самых прославленных тамошних мастеров! А сейчас проси чего душа желает!
        — Государь! — Никита упал перед Петром на колени, хотя и ведал, что царь не любит старомосковского обычая. — Дозволь мне в той генеральной баталии биться рядом с моими старыми полковыми товарищами! Негоже мне в решающий час за мольбертом прятаться, ведь я боевой офицер!
        Петр поднял художника, поцеловал в лоб:
        — Что ж, офицерского звания, Никита Дементьев, тебя никто не лишал! В каком полку служил? Новгородском? Встанешь в том полку в строй, но токмо во второй линии. И помни, что ты природный российский живописец, — смотри сквозь пороховой дым оком художника! Чаю, потом тебе сию баталию и на холсте писать!
        Когда Никита вышел из царского шатра, Петр уселся за походный шаткий столик, установленный секретарем, и, разбрызгивая чернила плохо отточенным гусиным пером, стал писать с обычной для своего скорого почерка неразборчивостью:
        «Господин Мусин-Пушкин!
        Письмо ваше купно с книжками Римплеровыми дошли, так же как азбука. Но печать в оных книгах зело нечиста и толста, в чем вам надлежит посмотреть гораздо! Также отпиши, как поспеют книги геометрические. Календарев пришли сюда тысячи две и человека, кому продавать, здесь офицеры зело охотно купят».
        И подписал размашисто: «Питер».
        В тот вечерний час, когда царь Петр заботился о присылке в лагерь метеорологических календарей и геометрических книг, его соперник Карл XII с кучкой драбантов мчался вдоль Ворсклы навстречу выстрелам, навстречу новым приключениям. То была обычная для короля скачка под музыку пуль. Огоньки выстрелов русских разъездов с противоположного берега мелькали в быстро сгущавшейся темноте, и нет-нет да и падал с лошади лихой драбант. За близость к королю часто приходилось платить смертью: почти все генералы — адъютанты короля и две трети его личного конвоя были выбиты в русском походе. Только сам король оставался неуязвимым — точно какая-то фея с острова Рюген заговорила его от пуль.
        Вниз по течению Ворсклы в тот вечер русские драгуны и казаки полковника Палия перешли реку и в лихом набеге отбили у шведов табун лошадей. Табун уже отогнали в русский лагерь, и на правом берегу реки остались только передовые казачьи дозоры, поджидавшие возвращения Палия. На один из таких дозоров и наткнулся король со своими драбантами. Казаки развели костерок в прибрежном кустарнике у речного брода и грелись у огня, беспечально покуривая трубки.
        — А что, правда, дядько, что наш пан полковник ведет знакомство с самим Люцифером? — спрашивал старого казака тонкий, как тростиночка, мальчонка-казачок.
        — Насчет Люцифера не чув, а что наш Палий водит знакомство с киевскими ведьмами — это правда! — простодушно и лукаво отвечал дядько, раскуривая свою трубочку. — Сам рассуди, хлопче, пана полковника Кочубея и пана полковника Искру выдала-таки вражья сила сатане Мазепе. И под Белой Церковью отрубили славным казакам головы по слову гетманскому. Своими глазами бачил ту лютую казнь. — Тут старый казак перекрестился и сделал глубокую затяжку. — А наш Палий не из тех, что голову свою покорно ложит на царскую плаху. И на него проклятый Мазепа слал наветы царю, и совсем уже было сгубила нашего полковника вражья сила, да не тут-то было: слетелись на шабаш киевские молодицы, одна другой краше, подхватили нашего полковника под руки и унесли от расправы...
        — Да як же так, батько, чи он заговор знает? — вмешался третий казак, дюжий малый самого сурового вида.
        — Заговор не заговор, Опанасе, а что наш пан полковник люб самым наикращим киевским ведьмам, то точно... — важно отвечал дядько, лукаво прищуриваясь на зеленую молодежь. Он-то знал полковника Палия еще по тем временам, когда нещадно палили они панские усадьбы на Правобережье и Подоле и бились с жолнерами графа Потоцкого.
        — Да дядько смеется над вами, глупыми хлопцами, а вы и уши развесили... — рассудительно заметил четвертый из казаков, который до тех пор молчаливо курил в сторонке. — Всему войску ведомо, что Палия от навета Мазепы только то и спасло, что послали его не на плаху, а в Сибирь. Ну а как изменил Мазепа, так царь тут же и вызволил нашего полковника из сибирских краев воевать против того зрадника и христопродавца Мазепы.
        В разгар этой поучительной беседы в кустах затрещали сучья, и не успели казаки схватиться за ружья, как полыхнул выстрел, намертво сваливший дядьку-сказочника. То сам король свейский через кусты подкрался к дозору. Но в ответ на выстрел из королевского пистолета грянул выстрел из ружья украинского казачка Гриця, и в кустах раздались стон и проклятия. Казацкая пуля сняла с короля заговор, хранивший его на протяжении девяти воинских кампаний. Бросившиеся на помощь королю драбанты поспешили усадить Карла на коня и умчались обратно в шведский лагерь, а вслед им нарастал гул по ковыльной украинской степи: то возвращалась из набега грозная сила Палия.
        Известие о ранении Карла XII мигом облетело шведский лагерь. Прежде всего оно поразило солдат-ветеранов, прошедших с королем кампанию за кампанией. Вокруг гибли товарищи, сами они получали ранения и возвращались в строй, а король, хоть и по-прежнему лез в самое пекло, был словно заговорен от неприятельских пуль.
        — Не иначе как сам господь бог следит сверху за нашим королем и простирает над ним свою длань! — шутили солдаты, но и в шутке той жила суеверная надежда на неуязвимость Карла XII. Заговоренный от неприятельских пуль, король был как бы драгоценным талисманом шведской армии. И вот сейчас этот неуязвимый доселе талисман разбился вдребезги. Оказалось, что король хотя он и помазанник божий, а все же смертный, как остальные.
        Среди солдат воцарилось такое беспокойство и смятение, что генералы просили Карла XII показаться армии хотя бы и на носилках, дабы успокоить солдат. Однако вид лежащего на носилках, бледного от большой потери крови Карла XII отнюдь не поднял настроение солдат: хромой и увечный король не мог, как прежде, воодушевлять войска.
        Что же касается высшего шведского генералитета, то в нем давно уже не было ни веры, ни единодушия. Только Рёншильд, презиравший русских столь же сильно, как и король, свято верил, что ничего особенного не происходит и армия совершает обычный широкий обходный маневр, дабы прорваться на Москву. Не удалось выйти на Калужскую дорогу у Стародуба и Почепа — попытались выйти и захватить Саадешный или Бокаев путь у Веприка и Краснокутска. И там неудача? Что же, возьмем Полтаву — и в наших руках самый широкий Муравский шлях на Москву — обычный путь для былых походов крымцев на русскую столицу! Да и сами крымцы вот-вот на подходе.
        Впрочем, не один лишь Рёншильд возлагал надежды на появление крымцев. Ждали крымского хана и граф Пипер, и Мазепа. Они знали и о воинских приготовлениях против России в Стамбуле, и о замене хана в Бахчисарае Девлет-Гиреем, ярым ненавистником Москвы. Измена запорожцев во главе со старым знакомцем Мазепы, кошевым атаманом Костей Гордиенко, открыла для шведов прямой путь для сношений с Крымом и Османской империей. Уже в конце марта Пипер отправил первое письмо крымскому хану, а в мае прибыли посланцы Девлет-Гирея.
        В королевской казне все еще бренчали миллионы золотых, награбленных в Польше и Саксонии, и обычно скупой Пипер денег на этот раз не жалел. Хотя он и не был военным, но слышал, как все реже стреляют шведские пушки, знал, что порох и ядра на исходе, и полагал, что остался один путь к победе — втянуть в войну Крым и стоящую за ним Османскую империю, точно так же преграждавшую русским путь к Черному морю, как Швеция преграждала русским выход к Балтике.
        — Мы союзники уже по этим историческим обстоятельствам, так и объясните турку! — напутствовал Пипер полковника — волоха Сандула, посылая его к сераскеру Бендер, под правлением которого находился и Очаков.
        Сераскер Бендер известен был как горячий приверженец антирусской партии в Стамбуле и друг того самого Исмаил-паши, которого прочили командующим в походе против московитов. Через Бендеры пробирался к королю и тайный секретарь Клинкострём, посланный из
        Львова Станиславом Лещинским и генералом Крассау. Обратный путь из Бендер к Полтаве Сандул и Клинкострём держали вместе, в обозе ханской депутации к Карлу XII. Русские драгуны депутацию ту не задерживали, и 22 июня татарское посольство благополучно прибыло в шведский лагерь. Возглавлял его начальник личной гвардии хана — крутолобый и горячий крымский татарин, не раз удачно ходивший в набеги на Украйну и Россию. Даже сейчас крымец не удержался и сжег по пути несколько встречных сел и хуторов, захватив украинок-полоня-нок. В письме хана, которое начальник ханской гвардии на коленях вручил Карлу VII, Девлет-Гирей извещал, что ради великой любви к шведскому королю он не хочет и слышать никаких русских увещеваний, не принимает русский бакшиш и готов пойти в дальний поход вместе с непобедимыми шведами.
        — На словах мой повелитель, — ханский гвардеец выпрямился во весь свой могучий рост, — просил передать тебе, о мой король: орда на подходе! — И добавил от себя: — Я оставил ее на Перекопе. Думаю, сейчас орда уже на Днепре! — И хищно оскалился, словно увидел зарево пожаров над днепровскими селами.
        Пипер и Мазепа, стоявшие за креслом короля, довольно переглянулись: удача шла в руки!
        Добрые известия на первый взгляд привез и Сандул, передавший сераскеру письма от Пипера и Мазепы. Письма были немедленно пересланы в Стамбул, и ответ оттуда не замедлил последовать. Из ответа было ясно, что Великая Порта соглашалась принять посла короля для дальнейших переговоров о союзе.
        — Со своей стороны, — добавил бравый волох, — сам сераскер после хорошего бакшиша, — тут Сандул озорно усмехнулся, — просил поторопиться с отправкой посольства и обещал всяческую помощь в Стамбуле.
        — Переговоры? Но это долго! — вырвалось у Карла.
        И тогда полковник-волох рубанул по-кавалерийски,
        заставив сердито поморщиться графа Пипера:
        — Полагаю, турок ждет непременной виктории вашего величества, только тогда он и пойдет в дело.
        Следом вынырнул Клинкострём. Тайный секретарь обычно возникал в ставке короля как тень, и ни король, ни даже сам его непосредственный начальник граф Пипер не знали всех передвижений тайного посланца.
        — Какого дьявола вы добирались из Львова кружным путем через Бендеры, Клинкострём? — с раздражительностью раненого спросил король. Третья подряд аудиенция утомила его, да к тому же он недолюбливал этого прощелыгу Клинкострёма, наверняка приставленного к нему бабушкой Гедвигой. Но Клинкострём спокойно выдержал королевский взгляд и с мнимым простодушием развел руками:
        — Мой король! На войне наши пути часто определены неприятелем. Русский Заднепровский корпус Гольца соединился с войском нашего давнего и упорного противника гетмана Сенявского у Меджибожа, а отряды киевского генерал-губернатора Голицына стоят вдоль Днепра.
        — Ох уж этот Голицын! — вырвалось у короля. — Сперва опередил нас в Батурине, затем разорил своими отрядами Сечь, а теперь перерезал все мои прямые коммуникации с королем Станиславом и Крассау. Надеюсь, Лещинский идет к Днепру? Что же вы молчите, Клинкострём?
        — Ваше величество! — Клинкострём перешел на трагический шепот. —Русские драгуны и поляки Сенявского разбили под Бродами войска короля Станислава, которыми командовал гетман Сапега. Лещинский и генерал Крассау сейчас оставили Львов и отступают к Варшаве. Вся их надежда на скорую победу вашего величества.
        В королевской палатке воцарилась гнетущая тишина.
        «Как в трагедиях Шекспира!» — невольно отметил про себя Клинкострём.
        Этот дипломат и разведчик все происходящее рассматривал как огромную театральную постановку, где ему приходилось играть разные роли. При таком театральном подходе к жизни всегда существовала как бы некая отстраненность от нее, позволявшая Клинкострёму сохранять полную невозмутимость и спокойствие.
        — Ну что же, господа, — прервал затянувшееся молчание король, — вот вам итоги дипломатии графа Пипера: турки ждут нашей виктории в Стамбуле, татары ждут ее у Перекопа, король Станислав ждет ее в Варшаве. Все ждут. Все ждут, как зрители, черт их побери! Мы остались одни, господа! Что вы на это скажете? — Король обвел взглядом лица своих генералов.
        Вперед выступил Рёншильд, сказал твердо:
        — Сир! Когда мы начинали войну, мы тоже были одни. Однако мы побили всех: и датчан, и поляков, и саксонцев, и русских. У нас та же армия, сир. Дайте нам сойтись с московитами в генеральной баталии, и я, как под Нарвой, приведу в вашу палатку всех русских генералов!
        Рёншильд горделиво осмотрел министров и генералитет. Все понимали, что, вследствие ранения короля, ему снова командовать войсками, как и под Нарвой, где он руководил войсками по молодости Карла XII.
        — Боюсь, новой Нарвы не выйдет, фельдмаршал... — сердито пробурчал Левенгаупт, — Русские многому научились за девять лет.
        — Ну конечно, с вами, генерал, могут выйти только лесные баталии! — съязвил Рёншильд.
        Но король на сей раз не поддержал обычных насмешек над незадачливым Левенгауптом, которому после Лесной не доверяли команду ни над одной частью. То ли рана подорвала всегдашнюю самоуверенность короля, то ли известие Клинкострёма сбило его спесь. Ведь если признаться по чести, Карл ждал в первую очередь не столько прихода татар или турок — силы неизвестной и неопределенной, — сколько подхода шляхетской конницы короля Станислава и шведской пехоты корпуса Крассау. Эти войска полностью подчинялись воле Карла. Они должны были доставить тяжелые пушки и порох, хлеб и припасы. По серьезном размышлении король собирался дать генеральную баталию только после этих подкреплений. Теперь же выходило, что придется давать ее в самых невыгодных обстоятельствах.
        — Ваше мнение, генерал Левенгаупт? — с необычной любезностью обратился Карл ко второму по званию генералу своей армии.
        Тот вытянулся, сказал без придворного лукавства:
        — Поскольку, сир, помощи от короля Станислава и генерала Крассау нам теперь не приходится ждать, а турки поджидают нашей виктории, сидя в Стамбуле, остается полагаться только на свою армию. Но в обозе кончаются порох и снаряды, наши пушки бездействуют, а на шпагу Полтаву, как мы убедились после всех штурмов, не возьмешь! К тому же шведы — не татары и не запорожцы: не привыкли питаться одним мясом без хлеба. Восьмая часть солдат мучается кровавым поносом! Люди в жалком состоянии. В упландском полку я сам видел солдат в бабьих одеждах и даже в лаптях. Посему, полагаю, есть лишь один выход: сняться ночью бесшумно с лагеря и отступать за Днепр, бросив пушки и прикрывшись сильным арьергардом.
        — Как под Лесной? — снова съехидничал Рёншильд.
        — Хотя бы и так! Иначе будет хуже, чем под Лесной!
        — Вот что значит битый генерал! — Рёншильд передернулся. — Все мысли о ретираде!
        — Русские говорят — за одного битого двух небитых дают! — отмахнулся Левенгаупт и, обратившись к королю, отчеканил: — Лучше ретирада с честью сегодня, чем позорное бегство или капитуляция завтра!
        — Позвольте, генерал! — Граф Пипер даже вышел из-за королевского кресла — своей обычной позиции. — Но ордынец нам только что сообщил, что хан на подходе!
        Левенгаупт досадливо поморщился.
        — Легкая ордынская конница может помочь только в преследовании неприятеля, а не в самой генеральной баталии, — как неразумному ребенку, терпеливо принялся пояснять он министру. — К тому же известно, что и к русским идет орда калмыков. И пока крымский хан ждет у Перекопа рескрипта из Стамбула, калмыки будут уже в полном распоряжении царя!
        — Ну а что скажет наш маленький Вобан? — прервал Карл разъяснения Левенгаупта, обратившись к своему начальнику штаба.
        Гилленкрок удрученно склонил голову перед королевской насмешкой. Он знал, что король недоволен ведением осады, которой он руководил. Русские саперы дважды раскрывали шведские подкопы к Полтаве и вынимали из них порох.
        — Сам Вобан увидел бы себя в немалом затруднении, сир, если бы очутился на моем месте!
        Гилленкрок ответил с невольным раздражением. С тех пор как началась планомерная осада Полтавы, дня не проходило без этого язвительного сравнения Гилленкрока со знаменитым французским фортификатором и покорителем крепостей.
        — У меня нет главного, сир: пороха, снарядов и тяжелой артиллерии, не хватает шанцевых инструментов. Наконец, русские стрелки выбили у меня почти всех инженеров. — Гилленкрок взглянул на самодовольного Рёншильда и заключил: — К сожалению, Левенгаупт прав, сир! Полтаву на шпагу не возьмешь, потому как сильна она не своими рвами и бастионами, а своими защитниками!
        — Значит, ретирада, Гилленкрок. — Впервые за девять лет войны король вымолвил это слово, и в королевской палатке все замерли.
        Здесь начальник штаба снова удрученно склонил голову и сказал тихо, но так, что все слышали:
        — Ретирада невозможна, сир. Отряды Голицына, посланные из Киева, отбили у запорожцев все лодки и другие средства для переправы через Днепр.
        — Что же? Значит, русские сами толкают нас к генеральной баталии? — как бы удивился Карл.
        И в этом одном шведский король был прав.
        Вечером граф Пипер и Клинкострём снова зашли в королевскую палатку. Там никого не было, кроме придворного историка Адлерфельда. Тот сопровождал короля во всех его походах и передвижениях, дабы описывать королевские виктории и увековечить славу великого полководца для потомков. Король любил наглядную историю. Под пером Адлерфельда даже пустые кавалерийские стычки превращались в великие победы шведского непобедимого воинства. Иногда по вечерам король слушал те или иные главы сочинения Адлерфельда о своих прошлых победах, дабы утвердиться в победах будущих. Перед историком стояла бутылка превосходного бургундского: сам король, как известно, не пил ни капли с тех пор, как вышел в поход, и охотно жаловал сей пользительный напиток из своего погреба только трем лицам: своему историку, сагосказителю и придворному капеллану, так что эта троица заметно поубавила запасы королевского камергера Цедергельма.
        Адлерфельд как раз перечитывал королю главу о первой Нарве, когда явились граф Пипер и Клинкострём.
        — Ну, что там у вас еще, Пипер? —Король недовольно обернулся к своему первому министру. Рассказ о первой Нарве был настолько приятен и занимателен, что Карл с явной неохотой позволил дипломатам сделать свои представления. В знак недовольства Пипером он даже не удалил Адлерфельда из своей палатки, и тот продолжал сидеть за столом, потягивая доброе бургундское винцо и с насмешкой посматривая на министра и дипломата, которым король не предложил даже сесть.
        — Сир... —нерешительно замялся Пипер. — Как вы помните, наши врачи ездили этой весной в Воронеж. Русские, по личному приказу царя, приняли их по-рыцарски. Они гуманно снабдили наших врачей всеми лекарствами для раненых. Еще раз обращаю ваше внимание, сир< русские сделали это по личному распоряжению царя Петра. Словом, это добрый знак для дипломатов, сир! Вот мы и подумали с Клинкострёмом, что в наших обстоятельствах имеется и третий путь — помимо генеральной баталии или ретирады.
        — Какой же? — раздраженно спросил Карл. Раздражался же король не столько оттого, что его мучила рана, — физическую боль он переносил с поразительной терпеливостью, — а оттого, что уже наверное знал, что предложит сейчас Пипер.
        — Третий путь, сир, — вмешался Клинкострём, сжалившись над смущением первого министра, — это переговоры о мире с царем Петром и счастливый конец этой несчастной войне!
        — Несчастной! После столь славных викторий — «несчастной войне»! Нет, вы положительно безумец, Клинкострём! Назвать «несчастной» самую славную войну за всю историю Швеции! — с неожиданной горячностью выпалил вдруг Адлерфельд. После третьего стакана бургундского голос у королевского историографа заметно окреп и набрал силу.
        Король взглянул на него с явным одобрением. Потом обернулся к Пиперу и грозно спросил:
        — На каких же условиях мой первый министр хочет заключить мир с царем Петром?
        — Да на тех же, что нам предлагали в Саксонии... — , вырвалось у Пипера. — Отдадим русским ижорские болота с их Петербургом... В конце концов, исторически это и впрямь их земли. Не так ли, господин историк? — Боясь смотреть в глаза короля, Пипер воззрился теперь на Адлерфельда.
        Тот как раз приканчивал четвертый стакан бургундского.
        — С точки зрения древней истории это так, граф, — протянул Адлерфельд, поеживаясь под взглядом своего непосредственного начальства, — То земли Господина Великого Новгорода. Однако, по новой истории, все выглядит иначе. То земли нашего короля, Завоеванные для Швеции его славным прадедом королем Густавом Адольфом! — Адлерфельд был доволен своей находчивостью. Ему совсем не улыбалось поссориться ни с королем, ни с его первым министром, в штате которого он числился.
        И тут Карл взорвался.
        — Не вы ли, граф Пипер, — сказал он таким шипящим голосом, что у дипломата холодок пробежал по коже, — насоветовали мне идти на Москву, когда рядом была Вена? Я еще не знаю, сколько английского золота осело в ваших карманах, но я не такой остолоп, как вы счи-
        таете, и кое о чем догадываюсь. А теперь вдруг мир?! Когда Гилленкрок предлагал принять русские предложения в Саксонии, кто, как не вы, посоветовал мне их отклонить? А теперь мир! — Король уже кричал. — Знайте же, впереди у нас не мир, а виктория, виктория! Новая виктория над проклятыми московитами!
        В палатку спешно вбежал врач:
        — Господа! Вы забыли о ране его величества! Прошу вас, господа!
        Пятясь задом, испуганные дипломаты вышли из королевской палатки. Адлерфельд хотел было уйти следом, но король милостиво остановил его.
        — Сядьте, господин историк! — приказал он. — И возьмите из моего погребца еще одну бутылку. Я хочу прослушать вашу главу о моей победе при Клиссове!
        Четыре года не был Никита в родном Новгородском полку, и за те годы в полку многое изменилось: и люди, и оружие, и порядки. Под Фрауштадтом и Ильменау, в Польше и далекой Саксонии полегли прежние товарищи Никиты, а оставшиеся в живых были рассеяны по разным ротам. Полк стал пехотным, сформирован был из остатков русского вспомогательного корпуса в Польше и прошел многие версты по чужеземным дорогам, пока во главе с Ренцелем не пробился на родину.
        Только и Ренцель ныне полком уже не командовал — получил чин генерала и бригаду под свою команду. Правда, новый полковой командир был старый знакомый, тот самый капитан Бартенев, что когда-то своими советами на берегах Рейна помог полку пробиться на родину. Никита сразу узнал в полковнике своего бывшего ротного, а вот Бартенев долго всматривался в него, пока не воскликнул:
        — Да никак Никита, старшой братец Романа?! То-то братец будет доволен! Высоко ныне Роман наш вознесся — командует эскадроном в лейб-регименте самого светлейшего! Эвон, вниз по реке палатки их солдат. Сходи, навести братца, а я пока поразмыслю, куда тебя определить!
        Увидев Ромку, Никита невольно усмехнулся в пшеничные усы. Трудно было узнать в молодцеватом командире, грозно распекавшем перед строем нерадивого вахмистра, своего вихрастого цыгановатого братца, лазавшего в Новгороде в чужой огород за огурцами.
        Краем глаза Роман заметил высокого незнакомого офицера, сердито обернулся к нему (не вылезай, мол, перед строем) и вдруг ахнул от неожиданности и с прежней своей горячностью рванулся к Никите: «Братец, приехал!» Затем остановился, как бы опомнившись, и весело скомандовал эскадрону: «Разойдись!» После чего и заключил Никиту в свои объятия.
        — А я и не чаял тебя так скоро увидеть! Заезжал к Александру Даниловичу князь твой, Сонцев. Я к нему: где братец, отчего вести не шлет? Ну, Сонцев и сообщил мне о твоих приключениях. А потом письмо твое из Москвы получил!
        Братья уселись возле палатки Романа, стоящей на крутом берегу Ворсклы. Отсюда вдали явственно виднелась, охваченная дымом и пламенем пожаров, осажденная Полтава.
        — А у нас, братец, такие дела! — весело рассказывал Ромка, — Все скоро разрешим одним ударом! Александр Данилович давно хочет скрестить со шведом шпагу в поле, да наши немцы все осторожничают. Но сейчас сам Петр Алексеевич возглавил войско, так что жди скорой генеральной баталии!
        Ромка рассуждал важно, как и все избалованные офицеры конвоя царского фаворита. Даже царя он именовал по имени-отчеству, что же говорить о разных генералах и полковниках, которым он самолично передавал грозные предписания светлейшего и видел, как они бледнеют, получив очередной разгон от всесильного князя. Никита понял, что не зря Бартенев сказал о Ромке: вознесся! Лейб-регимент Меншикова был предтечей конной гвардии — кавалергардов и конногвардейцев, —- и служить в нем означало, как и в Преображенском и Семеновском гвардейских пехотных полках, — быть в какой-то мере причастным к высшей власти.
        — Значит, ты причислен к прежнему Новгородскому полку? Что ж, пойдем к Бартеневу, отобедаем, да авось узрим одного старого знакомца! — предложил Роман после первых расспросов. — Сегодня при князе дежурит второй эскадрон, так что я до позднего вечера твой!
        Он привычно надел позолоченный шлем со страусовыми перьями, накинул алый плащ, натянул оленьи перчатки с широкими раструбами — сию пышную форму своим гвардейцам выбирал сам светлейший, — и этаким павлином двинулся в гости к пехоте.
        Бартенев встретил братьев радушно и тут же объявил Никите, что назначен он вторым офицером при полковом знамени.
        — Звание почетное, и времени свободного много. Словом, бери кисть и краски, художник, пиши баталию! Поручениями не обременю!
        Никита понял, что царский денщик передал относительно него полковнику самые подробные распоряжения государя.
        Офицеры весело уселись за походный стол. И тут перед изумленным Никитой выросла вдруг фигура Кирилыча в белой поварской куртке и колпаке.
        — Что значит сей маскарад? — воскликнул Никита, расцеловавшись троекратно с Кирилычем. — Ты же ушел из поваров! Помнится, когда вы спасли нам с Сонцевым жизнь в корчме, ты был уже вахмистром? — принялся расспрашивать Никита своего названого дядьку.
        — Был да сплыл! — мрачно ответил Кирилыч. — Не обо мне речь. Ты лучше поведай, Никита, о своих скитаниях. Ох и рад, ребятки, что мы снова вместе! — Кирилыч щедро плеснул в чарки белого вина.
        Бартенев ушел по полковым делам, оставив их одних, и они снова сидели втроем, как когда-то на холме у Нередицы. Только впереди лежал теперь не Новгород, а Полтава. В сгущающейся вечерней темноте то в одном, то в другом конце города вспыхивало пламя, черноту неба прорезывали зажигательные снаряды.
        — Стреляют теперь шведы редко, — сказал Роман. — Так, для острастки! А месяц назад, почитай, из всех пушек палили! Но и наши из Полтавы не отвечают, — боимся, что и у них порох вышел. Я наособицу страшусь: а ну возьмет швед Полтаву, а там ведь моя Марийка!
        Роман раскурил трубку, пустил дымок.
        — Куришь? — удивился Никита, ранее не знавший за братом такой привычки.
        — В Библии сказано: Товий дымом сим отгонял демона. И демон испугался и бежал в верхние страны Египта, и там связал его ангел! — рассмеялся Роман, — Ты, брательник, лучше Кирилыча расспроси, как он под Лесной отличился и как из вахмистров в повара попал.
        — А ну-ка рассказывай! — обернулся к Кирилычу Никита.
        — Да о чем говорить-то? — замялся Кирилыч. — Вышло, значит, так. Взял я под Лесной первейшего свейского генерала. А вдругорядь в том обозе свейском прибрал для эскадрона три бочки романеи. Ну и загулял от радости. Сказано же в писании: Навуходоносор, царь ассирийский, после своей победы сто двадцать дней пировал! Столь силен был! Да и наш новгородский Васька Буслаев, чаю, в силушке той царю ассирийскому не уступал. Крепкие питухи были. Ну а я три дня от души всего и погулял! А полковник Кампбель, новый командир невских драгун, и взял меня за это в батоги! Он немчура и по-русски только через секретаря с нами говорил, так где ему понять русское сердце? Тьфу!
        Ну, отлежался я, значит, после сей немецкой награды и к прежнему полковнику невцев Аниките Ивановичу Репнину улучил час и обратился. Аникита Иванович ведь через Лесное прежний генеральский чин себе в тот час уже возвернул. Он меня помнил и перевел немедля в прежний Новгородский полк.
        Кирилыч сердито засопел и тоже закурил трубочку.
        — Не знаю, что -с ним делать. У меня в вахмистрах Афонька-гуляка ходит. Добрый вахмистр мне вот как потребен! Так нет, устроился на кухне, старый драгун! — пожаловался Ромка.
        — А что! На кухне я сыт, пьян и нос в табаке! И палки немецкие Петр Иванович, слава богу, в Новгородском полку пока не завел, — ответствовал Кирилыч. — А коли дело дойдет до баталии — я первый в строй воз-вернусь!
        — Это ты-то возвернешься? — подзадорил Ромка.
        — Возвернусь и еще одного свейского генерала в плен возьму. За мной не убудет! — совсем рассердился Кирилыч. Видно по всему, укоры Романа донимали-таки старого драгуна.
        — Ладно! После баталии поговорю с Александром Даниловичем. Он тебя за Лесное, чай, помнит! Переведет в лейб-регимент.
        — А кто знает, что с нами после той баталии будет? — вдруг пьяно всхлипнул Кирилыч. — Молодые вы мои соколы! Не за себя, старого, боюсь, за вас опасаюсь!
        — Ну-ну, Кирилыч, разнюнился! — Ромка вскочил на ноги, обнял Никиту, — А ведь и правда, брательник, поостерегайся шведской пульки! — Судя по всему, себя Ромка почитал заговоренным от всех пуль и пушечных ядер.
        — Нашел о чем говорить! — отмахнулся Никита. — Ты вот лучше расскажи, как это у тебя в Полтаве невеста объявилась?
        Ромка тотчас загорелся и подробно поведал и о своей виктории в Смелах, и о пленении девичьего сердца.
        — Ох и боевая девка Марийка! Одного боюсь: непременно стоит она на полтавском валу наравне с казаками и палит по шведу из самопала! А долго ли тут до беды? Скорее бы баталия! Чует сердце — разобьем шведа, быть моей свадьбе!
        — Боишься, видать, за Марийку! А мне вот и бояться не за кого, — грустно сказал Никита. Он рассказал Ромке о печальной судьбе Оленки, вспомнил о Лизхен, которую спас Ромка под Фрауштадтом и с которой Никита повстречался вдруг в Дрездене. Только о Мари он ничего не сказал, не смог. Зато много говорил об отцовском доме, о том, какие нужны еще там работы и доделки.
        — Победим шведа, поедем мы с тобой, братец, в Москву на отцовское подворье. Там даже голубятня наша уцелела, а березки-дуняши так разрослись — родная матушка бы не узнала! — заключил Никита.
        — Зачем мне Москва? — искренне удивился Ромка, — Мне Полтава нужна! Там свет мой, коханая, Марийка моя! — Роман обернулся в сторону осажденного города и сказал зло: — Ну, погодь, швед, проучим мы тебя под Полтавой!
        Улеглись спать братья поздно, за полночь.
        На другой день Бартенев показывал Никите полк. С видимым удовольствием полковник смотрел на подтянутых ловких солдат, в большинстве своем ветеранов знаменитого перехода с берегов Рейна. У всех были новые кремневые ружья-фузеи, да не с багинетами, а с трехгранными штыками.
        — Поглядим, как они себя в деле покажут... — озабоченно сказал полковник.
        Знаменитый русский трехгранный штык с трубкой в ту пору был новинкой. Ведь прежние багинеты, сколь помнил Никита, вставлялись прямо в дуло, и потребно было время, дабы от стрельбы строем перейти в штыковую атаку. Другая новинка была и в гренадерской роте. У каждого гренадера через плечо висела сумка с фитильными гранатами.
        — А у стрелков-егерей вместо фузей винтовальные пищали — бьют, почитай, на добрые полверсты. Так что я у него (Бартенев говорил о противнике безлично — «он») передних офицеров еще до первых залпов выбью! — Бартенев провел Никиту на полковую батарею. Каждому полку были теперь приданы пушки, сделанные из уральского железа.
        — Чаю, не хуже, а лучше медных будут! — рассмеялся рослый, плечистый офицер-артиллерист в ответ на вопрос Никиты, а не разорвется ли сия железная пушка.
        — Железо доброе, демидовское, — пояснил артиллерист. — Видишь, знак на нем: соболь уральский. Да и стрельба у сих пушек скорая, не в пример прежним.
        — При своих пушках и пехота твердой ногой супротив неприятеля станет. — Бартенев довольно потер руки. — Глянь, каковы молодцы! — Он указал на выстроенную во фрунт роту гренадер.
        — В том нимало не сомневаюсь... — Никита шагнул вдруг вперед и стал вглядываться в правофлангового сержанта. Тот в ответ широко улыбнулся, и, к удивлению полковника, Никита в нарушение всей субординации заключил сержанта в свои объятия.
        — Так вот где нам, чертушка, свидеться довелось! А князь Яков Долгорукий тебя по всей Москве сыскивал — царскую награду хотел вручить, да и от себя прибавить!
        Обратись к Бартеневу, Никита пояснил:
        — Это и есть тот Степка-гренадер, что на абордаж неприятельскую пушку на галере взял и всех нас от неминуемой погибели спас!
        — А что же меня в Москве искать? — рассудительно ответил сержант, — Знамо дело! Куда мне идти, как не в родной полк!
        — Вот они у меня все такие! Одним словом, новгородцы! — с гордостью за свой полк заключил Бартенев. И многозначительно добавил: — И наверху знают, что в нашем полку ветераны один к одному. Да ты и сам, батюшка, чай, не случайно к нам в полк возвернулся. Хороший полк — он как родная семья!
        «Наверху» и впрямь вспомнили о Новгородском полке, когда в ночь на двадцать пятое июня случилось по армии нечаянное происшествие: переметнулся к шведам сержант-семеновец Яков Немчин. Перебежчик тот имел фамилию выдуманную, одно было точно известно — что он немец, отсюда поверили и его фамилии, коей он сам нарекся: Немчин. Какие только иноземцы не шли в те годы служить в русскую армию! Картежники и дуэлянты, ландскнехты, а иной раз и просто беглые каторжные — все это отребье,. как грязная пена в прибой мотается между валами, моталось между воюющими странами и служило не отечеству, которого у них не было, а своему карману и интересу, с легким сердцем перебегая из одного лагеря в другой. Таким именно искателем фортуны был и волонтер Яков Немчин. И хотя записан он был в гвардейский полк и получил звание сержанта гвардии, равное первому армейскому офицерскому чину, тем не менее Яков почитал, что по службе его обошли. У себя в Швабии он был простым брадобреем, выучен был затем под палкой воинским артикулам в войсках герцога Баденского, откуда, после растраты ротной казны, бежал в далекую Московию. Здесь
служило немало его земляков, многие из которых стали генералами и полковниками, а он, Яков Немчин, все еще пребывал в гвардейских сержантах. Поскольку ничем особым он себя не проявил, то не шли Немчину ни чины, ни награды. Он же спешил получить и то и другое. Здраво рассудив, что перебежчика шведы знатно наградят, он ушел в Яковецкий лес, якобы для прогулки, и закончил ту прогулку в шведском лагере.
        Недосчитались Немчина при вечерней поверке, и Петр тут же вызвал на совет Шереметева и Меншикова. В царской палатке стоял удрученный командир семеновцев — Михайло Голицын, тяжко переживавший позор, что пал на второй полк гвардии.
        — И о многом тот Немчин мог ведать? — насмешливо осведомился у Голицына Меншиков, недолюбливавший удачливого генерала.
        Оказалось, что ведать Немчин мог о многом. Он слышал, к примеру, дошедшие до гвардии слухи, что Петр 1 решил дать баталию двадцать девятого июня, в день своего тезоименитства. Ведал Немчин и о скором подходе на подкрепление русским калмыков Аюк-хана, которых ожидали двадцать восьмого июня.
        — Наверное, жди теперь, что швед атакует нас коль не сегодня, так завтра. Не будет король калмыцкую орду поджидать! —рассудительно заметил по сему случаю Шереметев.
        — И еще... — Голицын заикался боле обыкновенного. — Ведает Немчин, что соседний с гвардией полк со-состоит из одних зеленых рекрут и выряжен тот полк, за нехваткой форменного платья, в мужицкие сермяги!
        — Здесь швед и ударит, дабы разорвать линию! — сердито заметил Шереметев.
        Тут-то вспомнил о ветеранах-новгородцах сам Петр.
        — Немедля поменяться платьем новобраному полку с Новгородским! — распорядился царь, — Нам это будет еще и на руку. Ударят шведы по сермягам да и нарвутся вместо рекрут на ветеранов, прошедших через всю Европу. Чаю, немалая оттого выйдет у шведа конфузия.
        — Вздумают поцеловать молодку, а нарвутся на Ваську Буслаева! — рассмеялся Меншиков, — Ну и удружишь ты шведу, мин херц!
        Петр усмехнулся шутке Данилыча, но заключил озабоченно:
        — А что шведы на нас ране теперь нападут, в том я согласен с тобой, Борис Петрович. И потому поспеши с постройкой редутов меж Яковецким и Будищенским лесом.
        Тем малый совет в царской палатке кончился.
        А новгородцы перед выходом на главную позицию получили нежданный приказ: поменяться верхним платьем с полком рекрутов и занять его место в общей линии. Многие офицеры и солдаты недоумевали при сих машкерадах.
        — Не иначе как этих лапотников на царский смотр готовят, а нас в обоз пошлют! — сердито ворчали ветераны. Но, напяливая сермяги новобранцев, новгородцы чувствовали, что это неспроста, что ждет их полк в предстоящей грозной баталии особый удел.
        Принесенное перебежчиком известие о приближении на подмогу русским калмыцкой конницы и казаков Скоропадского словно подстегнуло энергию шведского короля. На новом военном совете генералы увидели прежнего Карла: решительного и непререкаемого.
        — Совет мне дает сам господь бог, и только! — еще в Саксонии заявил как-то король своим приближенным. И на этот раз он не слушал уже ничьих мнений — отдавал одни приказы.
        Рёншильд был назначен по причине ранения короля командующим армией, Левенгаупт получил в команду пехоту, Крейц — кавалерию. К русскому лагерю было велено подойти скрытно, еще ночью, четырьмя колоннами пехоты и шестью колоннами конницы. Атаковать скоро и беспощадно.
        — Русские ожидают нашей атаки двадцать девятого июня, мы же нападем завтра, двадцать седьмого, прежде чем Аюк-хан и Скоропадский приведут им подкрепления. Приглашаю вас, господа, завтра отобедать в шатрах московского царя! — закончил Карл военный совет.
        После вечерней молитвы (утренняя и вечерняя молитвы в шведской армии были более регулярными, нежели завтраки, обеды и ужины) шведская армия была выведена в поле. Поле было дикое, заросшее разной дрянью. Некому было его засеять: все окрестные мужики еще в апреле были согнаны шведами копать шанцы и подкопы у полтавского вала.
        Вечер стоял жаркий, душный, дул горячий пыльный ветер-крымчак с черноморских степей. Карлу ветер тот был приятен — он напоминал, что на Муравский шлях, шедший из Крыма, вышла уже бесчисленная, как степной ковыль, татарская конница. Когда будет сломлена армия Петра, он спустит на Москву толпы ордынцев, и запылают русские и украинские города и деревни, потащат на аркане ясырь на невольничьи рынки, вдвойне поплатятся московиты за свое упрямство. Нет, ветер-крымчак был для него ветром удачи! — Карл хищно раздувал ноздри большого носа.
        Носилки короля подвесили меж двух лошадей, и, сидя в них, он обращался к солдатам: напоминал им о Нарве, викториях в Польше и Саксонии. Король обещал: еще одно усилие — и русские разбегутся, как бежали они под Нарвой... Придет окончательная победа, и далекой Швеции они принесут на своих штыках почетный мир.
        Солдаты слушали своего короля, стоя в строю в обтрепанных кафтанах, в разбитой обуви. Но ряды их были по-прежнему сплоченны — железные ряды непобедимого воинства викингов. Каждый из этих ветеранов стоил десятка рекрутов! Не может быть, чтобы русские новобранцы устояли против его испытанных в боях воинов! Нет, Карл, осмотрев войско, в самом деле был уверен в неминуемой виктории.
        — У нас мало хлеба, вина, нет запасов, одежда ваша поистрепалась. Русские обозы ломятся от всего этого. Пойдемте и заберемте все это у них! — обращался Карл к своим гренадерам. Оглушительные приветствия были ему ответом. Шведские солдаты по-прежнему верили в счастливую звезду своего короля.
        К полуночи король велел дать войскам краткий отдых. Солдаты ложились прямо в ковыльную траву. Иные забывались кратким тревожным сном, иные собирались кучками у небольших костерков, вспоминали свою далекую родину. В Швеции сейчас долгие белые ночи, прохладой веет от заснувших недвижных озер, тихо колышут свои вершины высокие сосны. Солдаты с тоской смотрели на черное низкое южное небо, вслушивались в безудержный перезвон кузнечиков в сухой ковыльной траве.
        Король тоже не спал. Карл велел сделать себе перевязку и кликнул сказителя Гутмана. Пока лекарь накладывал на раненую ногу свежую повязку, Гутман сказывал королю древнюю сагу о Рольфе Гетрегсоне, одолевшем русского волшебника на острове Ретузари и впоследствии покорившем русскую и датскую землю.
        — Наш король явно примеряет к себе лавровый венок Рольфа Гетрегсона! — насмешливо шепнул Гилленкрок Левенгаупту. Тот лежал, укрывшись плащом, у костра, разведенного драбантами, и, казалось, не слышал. Гилленкрок уже и сам стал засыпать, когда генерал вдруг с горечью отозвался:
        — Вечный фантазер! Боюсь одного: не стала бы Швеция завтра несчастной от больных фантазий своего короля!
        — Чего это они там орут, господин капитан? — Молоденький прапорщик Сергей Белозеров, вызвавшийся идти в дальний дозор вместе с Романом, высунулся из канавки, где они укрывались под самым носом у шведа.
        — Ложись, дура! — сердито прошипел Роман, и в самое время. Мимо как раз проезжал разъезд рейтар из команды принца Максимилиана Виртембергского.
        — Король обещает в русском обозе вино и девок, Иоганн! — рейтар говорил хрипло по-немецки.
        — Ну что же, после великого поста всегда праздник! — хохотнул в ответ его товарищ.
        «Непременно пойдут! — ожгла Романа догадка. — Сегодня и пойдут. Даже не вертаются с поля в лагерь... Непременно пойдут!»
        С тем донесением Роман отправил к Меншикову прапорщика. Тот ящерицей юркнул к Яковецкому лесу, где стояли коноводы с лошадьми. Роман проследил, как прапорщик благополучно достиг леса, затем снова обернулся к шведской позиции. Приветственные крики там стихли, наступила тишина, и тишина та была страшнее шумных виватов — тишина перед кровавой сечей. Хотя Роман бывал уже не в одной баталии, сердце на минуту екнуло, когда подумал, что завтра, может, его настигнет слепая пуля. В расцвете жизни кому умирать хочется, когда впереди ждет Марийка и ее улыбка, и глаза, и счастье? Но он тотчас отогнал от себя эту тревожную и суетную мысль о неприятельских пульках и стал думать о поручении от самого Александра Даниловича — не упустить первого движения шведа.
        — Чаю, двинется швед ночью! Для него ночной бой выгоден. У шведа дисциплина, у наших — обычная суматоха. Нагрянет нежданно — побежим в подштанниках, как дивизия Репнина под Головчином. Потому зрите в оба! — строго напутствовал Меншиков отборных офицеров из своего лейб-регимента, рассылая их в офицерские дозоры.
        Роман, гоня дрему, вглядывался в огни шведского лагеря, вслушивался в доносящиеся оттуда звуки.
        Вот раздался грохот подвозимых из люнетов шведских орудий и зарядных ящиков. Первое, второе, третье, четвертое... — считал Роман орудия, снятые, видимо, с артиллерийских позиций у полтавского вала.
        «И все?» — озадаченно подумал Роман, не знавший, что у шведов пороха и снарядов хватило только на четыре орудия и что поэтому три десятка орудий остались в бездействии в шведском лагере. Для прикрытия лагеря и своих укреплений у Полтавы Карл оставил две тысячи шведов, а также запорожцев и мазепинцев (сам Мазепа сказался больным и отлеживался во время баталии в своем шатре). В поле же шведский король вывел двадцать четыре тысячи природных шведов и, кроме того, наемные отряды волохов и немцев.
        Роман, как и другие дозорные, не мог, само собой, знать всех расчетов шведского короля, потому столь малое число шведских орудий его смутило и он стал уже сомневаться, не поспешил ли он послать Белозерова со своим донесением. Как вдруг около двух часов над шведской позицией словно пролетел порыв ветра: солдаты стали подыматься и строиться в колонны, кавалеристы вскочили на коней, и вся масса шведской армии пришла в несомненное движение. Уже не таясь от шведских разъездов, Роман бросился к коноводам: потребно было предупредить светлейшего о начале шведской атаки.
        В русской армии дни накануне баталии прошли в непрерывном окапывании. Переправившись двадцатого июня у Петровки через Ворсклу, армия по приказу Петра тотчас создала предмостное укрепление. Подвинувшись вслед за тем к Семеновке, русские снова окопались, и, наконец, выйдя к вечеру двадцать четвертого июня к деревне Яковцы, на главную позицию, русская армия за одну ночь соорудила ретраншемент, состоявший из трехметрового вала и глубокого рва.
        «Русские окапываются — значит, боятся!» —самонадеянно заключили Карл и Рёншильд, узнав от своих конных разъездов об окопных работах армии Петра. На другой день эти разъезды уже не были допущены к русской позиции драгунами Меншикова, прочно оседлавшими широкую прогалину меж Яковецким и Будищенским лесом. Под прикрытием конницы Петр повелел на этой прогалине соорудить шесть поперечных редутов, а еще четыре редута сделать «в линию к неприятелю», дабы разрезать шведскую армию надвое.
        Впоследствии теоретики и историки военного искусства, начиная с маршала Франции Морица Саксонского, долго будут поражаться новой и необычной не только для своего времени, но и для последующей военной мысли инженерной подготовке поля будущего сражения. Но для самого Петра, прирожденного инженера и техника, в сей полевой фортификации не было ничего чудесного, а все было необходимым и обязательным. За годы войны русские хорошо осознали силу первого ошеломляющего удара шведов, когда они бросались вперед с фурией древних викингов. Так они громили и русских, и поляков, и саксонцев. Нужно было смирить этот поток, разбить его на отдельные ручейки, пропустить его сквозь сито редутов.
        То была первая мысль Петра, когда он распорядился строить редуты. Другая же мысль была связана с внезапностью шведских атак. При той нехватке пороха, что была у шведов под Полтавой, о чем согласно твердили все перебежчики и пленные, выгоден для шведов был ночной бой, с его внезапностью, неразберихой и суетой. И линия редутов, предупреждая внезапную атаку на главный лагерь, давала время русской армии стать во фронт. С Петром были согласны и опытный, осторожный Шереметев, и горячий и пылкий Меншиков.
        — Сразу за редутами станет твоя конница, Данилыч, перед ретраншементом — пехота Бориса Петровича и артиллерия Брюса, а в самом ретраншементе останется добрый резерв! — подвел Петр вечером двадцать пятого июня черту подо всем, что говорилось на военном совете. В тот час он был тверд и уверен в себе и войсках.
        — Господин генерал! Идут! — выкрикнул Роман, издали узнавший Меншикова по его громкому горловому голосу. Один только Александр Данилович мог так разговаривать перед молчаливым строем драгунских полков.
        — На начинающего бог! — ответил Роману не Меншиков, а долговязый всадник, нескладно, по-пехотному сидевший на лошади. Роман понял, что в темноте не различил царя.
        — Ну, Данилыч, с богом! — Петр машинально перекрестил своего любимца и добавил сердито: — Да смотри, особливо не зарывайся! Не угоди в шведский капкан! — Не дослушав ответ Меншикова, царь завернул коня и затрусил рысцой к ретраншементу, где была уже выстроена на валах русская пехота.
        — Молодец, новгородец! После боя серебряная чарка за разведку! — весело сказал Данилыч, обратись к Роману. То была старинная, еще старомосковская награда за удачную разведку:
        В этот миг все услышали приближающийся гул. Шла тяжелая шведская кавалерия, шла так, как ходила она по полям Европы уже целое столетие, со времен Густава Адольфа. Кровь викингов и фанатичный дух пуритан создали эту непобедимую шведскую конницу. Всему миру ведомо было: в первую атаку она бросалась с такой яростью, что все сметала на своем пути. В атаку шли железные рейтары, чьи лица были покрыты шрамами девятилетней войны. Казалось, этот могучий вал сокрушит на своем пути любое войско.
        Но на сей раз слепое бешенство и безрассудная отвага разбились о суровый рационализм инженерной фортификации. Эти столь неожиданно выросшие словно из-под земли редуты разбили монолитную массу шведской конницы на отдельные отряды. С редутов ударили пушки и ружейные залпы пехотных батальонов. Прорвавшихся в промежутках между редутами рейтар в упор встретила картечью конная артиллерия. Десятки рейтар упали под градом картечи. Но такова была фурия первой атаки рейтар, что уцелевшие прошли и сквозь картечный огонь.
        В предутреннем тумане, увеличивающем размеры и всадников, и лошадей, мчащиеся в атаку рейтары казались зловещими великанами.
        Роман с тревогой обернулся, оглядел строй своего эскадрона. Но нет, никто не попятился, не завернул коня. Афоня, перехватив его взгляд, хищно оскалил зубы: не боись, не подведем!
        В этот момент хрипло рявкнул голос светлейшего:
        — Драгуны! Так их м..! В палаши!
        Коротко протрубили горны, и дрогнула полтавская земля: семнадцать драгунских полков Меншикова устремились навстречу шведам. Рубка была недолгой, но яростной. Роман только и помнил, как застрелил из пистолета в упор высоченного рейтара, а затем сбоку что-то толкнуло его, он потерял стремя и чуть не вылетел из седла. Пока Роман снова прочно уселся в седло и нашел стремя, шведы уже завернули назад и пошла другая, веселая рубка — в преследовании.
        Драгуны, увлекшись преследованием, вырвались притом даже за линию редутов. Но здесь русских поджидали колонны шведской пехоты. Кавалерию Меншикова встретил такой мощный залп, что сотни лихих драгун свалились с лошадей. Упал и светлейший. Роман подскакал к нему, когда Меншиков, чертыхаясь, вылезал из-под убитой лошади. Увидев Романа, он заорал: «Коня мне!» Роман соскочил и отдал коня. А через минуту Данилыч снова уже чертом мчался перед фронтом драгун навстречу рейтарам.
        И эта атака рейтар, которую Роман, оставшись спешенным, наблюдал с вала одного из редутов, куда вскарабкался, дабы не быть задавленным под копытами лошадей, была отбита.
        Солдаты-белгородцы с редута обстреливали скачущих назад рейтар. Подобрав ружье убитого солдата, выстрелил и Роман, да столь удачно, что свалил шведского офицера. Лошадь у шведа, должно быть, была добрая — стала как вкопанная возле упавшего хозяина. Роман кошкой перемахнул через ров, окружавший редут, схватил коня под уздцы. И тут услышал слабый стон шведа. Он нагнулся, при свете луны (шел еще только пятый час ночи) увидел бледное, совсем еще мальчишеское лицо. Швед открыл глаза и с таким страхом уставился на Романа, что тому самому стало неловко. Он поднял обмякшее, бессильное тело стонущего шведа, перекинул его, как куль, через коня и вскочил в седло.
        — Доставил пленного шведского офицера! — отрапортовал Роман Меншикову, снова гарцевавшему перед строем выстроенных для новой атаки драгун.
        — Молодец, Корнев! — Данилыч был в ударе. — Только извини, братец, коня тебе вернуть не могу. Подо мной уже и твоего убило! — И светлейший расхохотался так задорно, как смеется человек, который наверное знает, что с ним сегодня ничего не случится. — А теперь — марш к государю с поручением: скажи, что мы здесь и на редутах побьем шведа. Пусть только нам господин фельдмаршал Борис Петрович пехоту свою в сикурс приведет. Не то конница второй час в великом огне бьется. — Меншиков весело обернулся к офицерам своего штаба: — А Борис Петрович, почитаю, в шатре еще кофей пьет!
        Офицеры штаба светлейшего дружно расхохотались. Во-первых, они смеялись так, как обычно смеялись кавалеристы над пехотой, а во-вторых, они единодушно были убеждены, что их Александр Данилович за свои виктории и немалые воинские подвиги заслужил звание фельдмаршала не менее, чем Шереметев.
        — И возьми с собой четырнадцать вражеских знамен, захваченных у неприятеля в жестокой баталии, — добавил Меншиков. — Да прихвати вот этого молодца! — Светлейший указал на сурового вида старого драгуна. — Рекомендую: Авраам Иванович Антонов первым в сей день взял трофей — полковое знамя.
        — А что же с раненым пленным? — тихо спросил Роман.
        Меншиков мельком взглянул в бледное лицо шведа, поморщился, словно от зубной боли:
        — Сами сюда пожаловали, черти! А вообще — жаль мальчишку! Доставь его в лагерь к лекарю. Коль стонет — жив будет!
        Странная тишина, установившаяся за первыми конными атаками шведов, так лихо отбитыми драгунами Меншикова, объяснялась полным недоумением, воцарившимся в шведском штабе: что же делать дальше перед этими нежданными редутами? Эти укрепления перед основной линией русских противоречили всем правилам тогдашней военной тактики. К тому же редуты не были выявлены вовремя шведской конной разведкой, и потому Рёншильд на правом фланге шведов сердито распекал офицеров своего штаба, а на левом фланге возле Будищенского леса Гилленкрок выслушивал столь же язвительные замечания от возлежавшего в носилках короля.
        Французский военный теоретик XVIII века Реконкур по горячим следам событий отмечал, говоря об этой ситуации: «Следует отметить в этом сражении новую тактическую и фортификационную комбинацию... Этим именно способом, до тех пор не употреблявшимся, хотя одинаково удобным для наступления и обороны, была уничтожена вся армия авантюриста Карла XII».
        Фортификационная же комбинация русских состояла в том, что за линией редутов стояла еще одна укрепленная позиция — сильный ретраншемент с мощной артиллерией. Она была главной линией. Таким образом Петр построил оборону в глубину, предвосхищая здесь военную мысль не только своего века, но и последующего времени.
        Вот почему, когда разгоряченный Роман примчался в ставку с четырнадцатью захваченными знаменами и передал предложение Меншикова продолжать бой на редутах, Петр строго наказал сделать коннице как раз обратное: отступать к главной позиции.
        Однако Меншиков, отразивший к этому времени еще одну атаку шведских рейтар, продолжал бой перед редутами. Тогда разъяренный Петр самолично примчался к Данилычу. Тот только что дернулся из схватки: одна щека его была рассечена шведским палашом, треуголка сбита вместе с париком. Но он торжествовал — его драгуны снова отбросили рейтар за линию редутов... Однако же, увидев перекошенное в бешенстве лицо царя, Меншиков побелел: судорога на лице Петра Алексеевича была пострашнее шведского палаша. Но к счастью для светлейшего, шведская армия стала делать в этот миг нежданный и непонятный маневр: правая ее часть устремилась сдвоенными колоннами в обход редутов вдоль опушки Будищенского леса, меж тем как левые две колонны, одна пешая, другая конная, упорно продолжали штурмовать перпендикулярные редуты, отделявшие их от основных сил шведской армии.
        Горячий разговор между Петром и Данилычем на сей раз не состоялся. Было недосуг.
        — Возьми пять полков драгун и гони эти две колонны в шею к Яковецкому лесу, а я в сикурс вышлю тебе из лагеря бригаду Ренцеля! Боуру же с остальными драгунами прикажи отступать! — Завернув коня, Петр галопом помчался к пехоте.
        Как это ни странно, но в шведском штабе тоже не могли понять — почему отделились две крайние колонны королевской армии? Карл приказал своему начальнику штаба немедля послать адъютантов и разыскать эти колонны Рооса и Шлиппенбаха: ведь еще только светало и и пороховом дыму и предутреннем тумане колонны могли просто заблудиться.
        Однако со шведской армией в начавшемся сражении случилось наихудшее несчастье, которое вообще может быть в армии: у нее оказалось сразу два командующих. Хотя Карл и объявил, что командующим в баталии будет Рёншильд, генералы и высшие офицеры шведской армии по-прежнему обращались к королю, как к своему единственному командующему. Тот отдавал приказы и распоряжения, как будто не было Рёншильда. Но ведь и Рёншильд отдавал приказы и распоряжения. Ничего, кроме беспорядка и сумятицы, это создать не могло.
        Чтобы быть подальше от королевской качалки, фельдмаршал сам поскакал на правый фланг, где гренадеры Рооса штурмовали редуты. Для Рооса это был реванш за разгром его дивизии под Добрым. Пока вся шведская армия стояла перед стеной редутов, он брал их один за другим. В пылу баталии Роос не разобрался, что первые два редута его гренадеры успешно взяли лишь потому, что они были недостроены русскими. Теперь он упрямо штурмовал третий редут.
        — Дайте мне в сикурс кавалерию, и я возьму этот чертов редут! — крикнул он подъехавшему фельдмаршалу.
        И Рёншильд своей властью послал на помощь Роосу конницу Шлиппенбаха.
        Вот так и случилось, что в то время как вся шведская армия уклонялась влево, обходя редуты вдоль опушки Будищенского леса, эти две колонны уклонялись направо, все еще штурмуя редуты. Шлиппенбах, хорошо помнивший, сколько раз он был бит русскими в Прибалтике, и получивший столь недавно жестокий урок под Лесной, пытался убедить немедля прекратить атаки и идти к главным силам, но старик был упрям и сам повел своих гренадер на штурм непокорного редута, который обороняла одна рота солдат-белгородцев.
        Тогда и Шлиппенбах поступил так, как он никогда не посмел бы поступить, скажем, под первой Нарвой: вспылил, бросил своих рейтар и с одним адъютантом поскакал к королю жаловаться на упрямство Рооса.
        Афоня давно искал «своего генерала». Лавры Кирилыча, взявшего под Лесной в плен графа Кнорринга, не давали ему спокойно спать. И вдруг — такая удача! Отправленный Романом за линию редутов в передовой дозор, вахмистр увидел, как из-за поперечных редутов, занятых шведами, вынеслись два всадника в богатых плащах и помчались по пустому полю в направлении Будищенского леса.
        — Врешь, не уйдешь! — вырвалось у Афони, и, хищно оскалив зубы, он бросился наперерез шведам. За ним устремился десяток драгунов. Увидев русских, шведы стали было заворачивать коней, но Афоня схватил с плеча фузею и с одного выстрела уложил лошадь под старшим шведом. Спутник его остановился, соскочил с коня, бросился на помощь. Когда оба шведа стали на ноги, драгуны уже окружили их кольцом. Старший из шведов выдернул шпагу и с поклоном протянул ее эфесом вперед: гроза Прибалтики генерал-майор Шлиппенбах сдался русскому вахмистру! Афоня был сам не свой от радости. Меншиков дал ему десять червонцев и приказал отконвоировать первого пленного шведского генерала к самому царю. Но доволен Афоня был даже не этим, доволен был тем, что «достиг»-таки Кирилыча.
        В то самое время, как пять драгунских полков Меншикова и бригада Ренцеля громили колонны Рооса и Шлиппенбаха, Боур стал по приказу Петра отрываться от шведов и отводить остальную кавалерию на правое крыло русского укрепленного лагеря. Драгуны отходили на полном аллюре, и пыль, поднятая тысячами лошадей, широким шлейфом поднялась к утреннему солнцу.
        Шведская кавалерия приняла отход драгун Боура за их паническое бегство, и второе пыльное облако стало догонять первое, так что валы русского ретраншемента скрылись как бы за дымовой завесой. Шедшая тесной колонной шведская пехота двинулась вслед своей коннице и вошла в эту завесу. В результате правое крыло шведов буквально напоролось на пушки укрытого за валами русского лагеря, подойдя к нему на сто метров.
        Надобно помнить, что превосходство русской артиллерии под Полтавой было подавляющим. Если шведский король пренебрегал артиллерией и взял на поле баталии всего четыре пушки, то русская армия помимо пятидесяти пяти полковых пушек имела на валах лагеря еще тридцать два тяжелых орудия из специального артиллерийского полка Брюса. Восемьдесят семь орудий по взмаху шпаги молчаливого шотландца разом ударили картечью по плотной колонне шведской пехоты. Правое крыло шведов сразу ударилось в бегство, потеснив свой центр и левое крыло в лощину к Будищенскому лесу. Артиллеристы Брюса послали им вслед еще несколько зал но».
        — Молодец, Вилим Яковлевич, добрая работа! — Петр на английский манер дружески пожал руку Брюса — рас целовать не решился: все-таки Брюс — потомок шотландских королей, и черт его знает, как он отнесется к русским троекратным поцелуям, еще обидится невзначай. Длинное лошадиное лицо Брюса стало еще длиннее, что должно было означать улыбку.
        — Теперь самое время выводить войска в поле, господин бомбардир. Их кавалерия тоже отходит... — сказал Брюс, как всегда скупо, но рассудительно.
        В самом деле, не чувствуя за своей спиной поддержки пехоты, шведская кавалерия также отступала к Будищенскому лесу. В сражении наступило затишье: шведские генералы и офицеры приводили свои войска в порядок у опушки Будищенского леса, русские полки по приказу Петра в шесть утра стали выходить из укрепленного лагеря и выстраиваться перед его валами. Только слева, в Яковецком лесу, не стихала ружейная стрельба.
        То был звездный час Меншикова. Он сам повел в атаку своих драгун, которые опрокинули остатки кавалерии Шлиппенбаха и врубились в пехоту Рооса. Под Меншиковым убили третью лошадь, прострелили рубаху, но он гнал и гнал шведов до Яковецкого леса. Роос не уступал ему в упорстве и ярости. Старый генерал сделал, казалось бы, невозможное: остановил бегущих на опушке леса и встретил драгун Меншикова таким дружным залпом, что трети эскадрона Романа как не бывало. Меншиков в ярости подскакал к подошедшей бригаде Ренцеля, прохрипел:
        — Ну, Фриц, я загнал их в ловушку! Ату, бери их!
        Старый ландскнехт привычно поднял и опустил шпагу, и пять батальонов русских гренадер бросились в шты ки. Началась резня — молчаливая, страшная резня в Яковецком лесу. Ренцель сам бился в первых рядах: он мстил за Фрауштадт, за Ильменау, за убитых пленных. И шведы не выдержали русского натиска — бросились бежать к своему лагерю. Роос собрал кучку солдат и шведском редуте, построенном между лесом и лагерем, и на какой-то миг задержал русских. Именно эта задержка позволила шведским артиллеристам вывести двадцать восемь орудий из лагеря и спешно отправить их в Переволочну.
        Эта задержка спасла и Мазепу. Увидев русских гренадер, выбегающих из Яковецкого леса, и выходящий навстречу им из Полтавы русский гарнизон, старый гетман не раздумывал ни минуты. Куда девались его хвори и болезни! Как молодой, он вскочил на коня и со своим конвоем, опережая всех беглецов, помчался к Переволочне, не забыв, правда, захватить припасенные заранее переметные сумы с немалой казной.
        В отличие от Мазепы граф Пипер до последней минуты не хотел верить в сдачу шведского лагеря. Ведь в лагере помимо двух батальонов шведов было восемь тысяч запорожцев и мазепинцев, хвастливо заверявших короля, что они-де знают, как бить москалей. И вот вся эта толпа вслед за старым гетманом без выстрела бросилась бежать в степи, где им ведомы были все тропы и потаенные родники. Запорожцы и не подумали умирать за интересы шведского короля. Впереди всех бежал полупьяный с утра кошевой атаман Костя Гордиенко, мчавшийся теперь продавать свою саблю и казацкую честь турецкому султану. Шведский лагерь полностью опустел за те полчаса, пока Роос сдерживал у редута русских гренадер. Вслед за казаками бежали королевские повара, конюхи и лакеи.
        Пипер и его секретари Цедергельм и Клинкострём бежать не могли, пока не уничтожили секретную королевскую документацию. С трудом разожгли костер. И вот запылала дипломатическая почта, тайная переписка, списки шпионов и доносчиков, документы королевской бухгалтерии.
        Меж тем стрельба у редута стихла: окруженный со всех сторон русскими, раненый Роос сдался с тремя сотнями солдат — всем, что осталось от его колонны. Цедергельм испуганно оглянулся в сторону редута и взмахнул руками:
        — Граф, они нас всех перебьют!
        В эту минуту гренадеры Ренцеля, разъяренные потерями, понесенными в Яковецком лесу и у редута, ворвались в лагерь.
        — Лучше сдаться гарнизону Полтавы, там по крайней мере солдаты еще слушают своих офицеров! — решил Пипер и спросил: — А где Клинкострём?
        Оказалось, что его давно уже никто не видел, — Клинкострём любил смотреть на сцены капитуляций, но не участвовать в оных.
        Через десять минут перед изумленным главным полтавским комендантом Келиным выросло несколько штатских фигур. Одна из них отрекомендовалась, через переводчика, первым министром короля Швеции графом Пипером. И первое, что услышал Келин от Пипера, было чистосердечное признание:
        — В одной из фур в нашем лагере, герр комендант, лежит королевская казна — миллионы ефимков. Как бы не разграбили! — Даже в плену граф Пипер оставался прилежным бухгалтером.
        Хотя левое крыло шведов и было разгромлено и лагерь их находился уже в русских руках, главная баталия ожидалась впереди. Петр теперь более всего опасался, что шведы, завидев многочисленность русских войск, не примут боя и, как знать, смогут пробиться за Днепр. А там соединятся с войсками короля Станислава и корпусом Крассау, и снова начнется польская чехарда, в то самое время как на юге назревала война с Османской империей.
        Вот отчего, увидев, что русская линия намного длиннее шведской, Петр приказал Боуру отослать шесть драгунских полков Волконского к Решетиловке на соединение со Скоропадским.
        Борис Петрович, важный, дородный, с фельдмаршальской лентой через плечо, сердито засопел при сем распоряжении. В тот день конечно же не он, Шереметев, а царь был главнокомандующим, но тем не менее в приказе командующим именовался Шереметев, и случись что — ому, Борису Петровичу, первый стыд и позор. Вот отчего он, обычно не решающийся оспаривать царские указы, на сой раз возразил, и возразил твердо.
        — Государь, девять батальонов пехоты мы оставили в кагере, пять батальонов отослали к Полтаве, казаков Скоропадского держим у Решетиловки, а здесь еще шесть драгунских полков удаляем с поля перед решающей схваткой. Негоже то, государь, негоже! — бубнил фельдмаршал с тем завидным упорством, которым издавна славился шереметевский род. Говорили, что один из Шереметевых при Иване Грозном двадцать пять лет просидел в ханской темнице в Чифут-Кале, но не уронил свое посольское звание, не стал просить хана о выкупе. Едино, о чем попросил, — переменить комнату, чтобы была с окнами на север, на далекую Родину. Так что ежели Борис
        Петрович говорил: «Негоже»! — слово его было весомо. Однако у Петра было .сегодня счастливое настроение человека, которому все с утра удавалось и который знает, что и дале все будет удаваться.
        — Борис Петрович! — с укором воскликнул он, — Да неужто не побьем шведа равным числом?
        Здесь Шереметева неожиданно поддержал Репнин, затянув известную генеральскую песню о том, что-де превосходство в силах всегда надежнее!
        — Эх, Аникита Иванович, Аникита Иванович! — покачал головой Петр. — Триста спартанцев под Фермопилами все персидские толпы задержали. Надобно и нам в баталии надеяться не на число, а на разум и мужество! — Петра в этот день переполняло ощущение той крепкой и радостной мужской силы и отваги, которые в тридцать семь лет не похожи ни на мальчишеское «море по колено», ни на старческие уловки и хитрости, ибо в эти годы с силой уже соседствует глазомер, с отвагой — мудрость.
        Очевидец впоследствии скажет про Полтавскую баталию: Шереметев и Репнин были в центре, Боур на правом крыле, Меншиков на левом. Петр был всюду. Он всюду поспевал, и все ему задавалось в этот день. Задалась и речь, которую он произнес перед выстроенными в строй полками. Петр знал, что тысячи выстроенных перед ним в это погожее летнее утро солдат пойдут сейчас на смерть, и понимал, что, если они дрогнут, заглянув в глаза смерти, и побегут, — их всех скосит железная рука беспощадного косаря, а шведы выйдут на широкий Муравский шлях, по которому впереди них помчится стотысячная ордынская конница, и запылают русские города и села, и потянется русский ясак — женщины и дети — на невольничьи рынки Стамбула. И потому он призвал солдат, как равных себе, ибо от их стойкости сейчас зависит не только исход войны, но — судьба России.
        — Воины! — громко обращался к солдатам Петр. — Вот пришел час, который решит судьбу Отечества! Итак, не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за Отечество!
        Никита слушал Петра, стоя в строю у знамени Новгородского полка. Вспомнились ему почему-то и дедушка-книгочей с его сказками и былинами, и омытый летними грозами далекий, но такой близкий Новгород, и его новая мирная московская жизнь. И пришла великая злость к неприятелю, иноземному захватчику, посягнувшему на эту жизнь.
        — А о Петре ведайте, — голос у царя поднялся и дрогнул, — что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для блага вашего!
        Грянули «ура!» новгородцы, за ними кричали Бутырский и Московский полки. «Ура!» катилось все дальше — царь объезжал левый фланг пехотных линий, а в ушах Никиты все еще стоял сильный голос Петра.
        Десятки тысяч офицеров и солдат недвижно стояли теперь перед валами своего лагеря и с тревогой вглядывались в пологую ложбину, ведущую к Будищенскому лесу. У всех на лицах был написан один тревожный вопрос: пойдут шведы в атаку или не пойдут?
        Три часа прошли в этом томительном ожидании.
        — Боюсь, отступят, черти, за Днепр! Гонись потом за ними, меси киселя по всей Речи Посполитой! — с тревогой сказал стоявший рядом со знаменем Бартенев, деловито и сосредоточенно сосавший. свою неизменную трубочку.
        И в этот момент его адъютант, красивый и глуповатый малый Петька Удальцов, важно взиравший через подзорную голландскую трубу на позиции шведа, вдруг обернулся и отчего-то шепотом, выпучив свои черные бараньи глаза, сказал:
        — Господин полковник, неприятель пошел! Швед идет в атаку!
        Стало слышно, как в другом конце пологой лощины, у опушки Будищенского леса (до нее было поболе версты), тонко, по-комариному пропели горны и раздались дальние звуки полковой музыки.
        — Ты вот у них в Швеции обретался, Никита, порядки ихние знаешь, — сказал Петька. — У шведа, что, обыкновение такое — ходить на смерть с музыкой?
        Никита не успел ответить, его опередил второй знаменщик, сержант Фрол Медведев, мужик здоровенного роста и дюжей силы:
        — А вот мы им сейчас покажем, мать их так, как по нашей земле с музыкой расхаживать!
        Дерюжный кафтанчик, в который переодели Фрола, трещал под его могучими телесами, а пудовые кулаки высовывались из-под обшлагов мундира.
        — Перестань, сержант, раньше драки кулаками махать, стыдно! И переставь знамя во вторую линию! — распорядился Бартенев.
        Знамя отнесли к фронту второго батальона Новгородского полка, стоявшего на двести метров сзади, в затылок первому. В свой черед четыре роты батальона были поставлены в затылок друг другу, так что каждая из линий состояла теперь из четырех шеренг. Таким образом, каждый русский полк стоял в двух батальонных линиях и восьми ротных шеренгах, по всем правилам тогдашней линейной тактики.
        Колебания шведского короля и Рёншильда перед атакой были вызваны тем, что после разгрома колонн Рооса и Шлиппенбаха у них осталось лишь восемнадцать батальонов пехоты. В результате они могли выставить против двух русских пехотных линий только одну: в четыре шеренги.
        Трудно сказать, какие споры велись вокруг королевской качалки, подвешенной меж двух лошадей, там, на опушке Будищенского леса. Возможно, Гилленкрок и впрямь советовал предпринять ретираду, как о том утверждал потом в своих воспоминаниях. Однако ясно, что оба шведских командующих — и король и Рёншильд — помнили только одно генеральное сражение с русскими: первую Нарву. И все свои расчеты «примеряли» к той битве. Если сейчас шведов в полтора раза меньше русских, то тогда их было меньше в три раза. Если сейчас почти нет пушек, то и тогда их было мало. К тому же, как полагал король, шведская кавалерия только что одержала блистательную викторию.
        — Еще один натиск, и русских опрокинули бы в овраг! — самоуверенно заключил Карл и решительно приказал: — Вперед, шведы, с вами бог и ваш король!
        Шведская армия, привыкшая всегда бить сильнейшего по числу неприятеля — и датчане, и саксонцы, и поляки бывали гораздо многочисленнее шведов, однако нещадно ими биты, — двинулась в решительную атаку, под мерную строчку барабанного боя. Конница неслась на флангах: она по силе, казалось, не уступала русским, и на нее Карл XII возлагал особые надежды. Другой надеждой короля и фельдмаршала Рёншильда были сведения, добытые от перебежчика.
        — Вот он, полк безусых новобранцев в сермягах! Сиволапое мужичье! — Рёншильд презрительно хмыкнул.
        — Здесь мы и прорвем русскую линию! — сказал он Гилленкроку. На участке против новгородцев шведский фельдмаршал не поскупился: построил войска в две линии: впереди полк ниландцев, за ними — гвардейцы.
        — Граф Торстенстон! Я еще раз даю вам возможность отличиться!
        Рёншильд был явно неравнодушен к этому полковнику, как к своему воспоминанию о славной виктории при Фрауштадте. «Разгоните этот мужицкий сброд, граф, и отсеките левое крыло русских от их главных сил. А гвардия закончит дело — ворвется в их лагерь через главные ворота».
        — Опять нам прошибать своими лбами дорогу гвардейцам! — ворчал Торстенстон: Но в глубине души был доволен. Его ниландцы шли на острие атаки, а в случае виктории графа Торстенстона несомненно ожидал долгожданный генеральский чин.
        Никита, вместе с другими солдатами и офицерами, с тревогой смотрел, как шведы сдваивали ряды перед их полком. В этот миг Бартенев, горяча лошадь, промчался перед фронтом полка, крикнул звонко:
        — Новгородцы! Помните, как ваши предки били шведа при Александре Невском!
        И тотчас позади, на валах русского вагенбурга, надсадно ухнули тяжелые орудия и ядра чугунными мячиками запрыгали навстречу шведам по зеленому лугу.
        — Недолет! — сердито пробурчал Фрол Медведев, стоявший рядом с Никитой, — Вечно эти пушкари торопятся!
        Однако второй залп тяжелых русских орудий был точен. Десятки шведских гренадер упали. Видны стали бреши в ровных шеренгах шведов. Но испытанные шведские солдаты тотчас сомкнули ряды, и под нарастающий рокот барабанов и тоскливое, как зубная боль, пение флейт и гобоев шведская колонна, словно хорошо отлаженный механизм, продолжала надвигаться на новгородцев.
        В этот момент ударили картечью русские полковые орудия. Действие их было поистине опустошительное. Особенно сильный огонь был на участке, где стояла русская гвардия: преображенцы и семеновцы имели целый дивизион своих полковых пушек. Наступавший на этом участке кальмарский полк был уничтожен почти полностью. То же самое было и с упландским полком. Завидя это, именно сюда, в самое пекло артиллерийского огня русских, Карл и приказал нести свои носилки, дабы воодушевить солдат. Королевские драбанты подняли носилки на руках и внесли их в шведскую линию.
        — Шведы, помните Нарву! — громко взывал король, обращаясь к уцелевшим солдатам и офицерам.
        В это время раздался второй залп. Русское ядро угодило в центр кучки драбантов, убило несколько человек и раздробило королевские носилки. Карл упал, но был тут же поднят верными телохранителями и усажен на лошадь. Однако по армии, шедшей в атаку и видевшей, как упали носилки, мгновенно пролетел слух, что король убит. За кого же было теперь сражаться? Ведь шведские солдаты, давно оторванные от своей Родины, сражались, в сущности, не за Швецию, сражались за своего короля! Вот отчего падение королевских носилок вызвало общее замешательство, особенно в тех полках, которые самолично видели, как упали носилки с королем.
        Однако на правом фланге шведской пехоты падение королевских носилок прошло незамеченным. К тому же именно здесь против полка новгородцев действовала единственная батарея шведов. В ответ на русскую картечь шведские артиллеристы быстро и ловко сняли свои орудия с передков, развернули, навели, и шведские пушки дружно ударили по новгородцам. Десятки солдат-новгородцев были сражены этим залпом, и рекруты тут бы не выдержали — побежали. Однако солдаты-ветераны, побывавшие и под Фрауштадтом и Ильменау, дравшиеся в Польше и Германии, угрюмо смыкали ряды над убитыми и ранеными (тех скоро уносили за вторую линию, в лагерь) и продолжали стоять как стена.
        — Какие это новобранцы, фельдмаршал, ежели так крепко стоят под картечью? — сердито обратился Торстенстон к Рёншильду, прискакавшему лично руководить прорывом.
        — Атакуйте их, граф, и увидите: они побегут, как зайцы! — Рёншильд решительно махнул рукой.
        Но русские опередили. Вдруг вся русская армия, повинуясь единому приказу, с распущенными знаменами двинулась навстречу шведам. Холодно поблескивала щетина русских трехгранных штыков, впервые прошедших славное испытание под Полтавой. Но и шведы были как раз той единственной армией в Европе, которая славилась своими штыковыми атаками! Новгородскому полку пришлось принять всю силу удара сдвоенной колонны шведов. Ниландцы Торстенстона бросились в атаку как одержимые. Их сражала картечь русской полевой и полковой артиллерии, встретил четырехкратный дружный залп первого батальона, но гренадеры Торстенстона все-таки дорвались до рукопашной. И встретили железный отпор. Ведь перед ними были не зеленые рекруты, а их старые знакомые по Фрауштадту. Атака была отбита. Ниландцы не выдержали встречи с русским штыком и откатились.
        — В чем дело, граф? Отчего вы не смогли разогнать это сермяжное войско? — подскакал к Торстенстону раздраженный Рёншильд.
        Граф был сбит с коня, при падении получил контузию, но все-таки соображал и ответил связно:
        — Это не новобранцы, фельдмаршал. Иных я даже узнал в лицо. Эти солдаты дрались со мной еще под Рэнсдорфом! — Граф не преувеличивал. Он и в самом деле узнал Петьку Удальцова, налетевшего на него сбоку и выбившего его из седла. Он помнил вытаращенные глаза этого драгуна, от которого он, граф Торстенстон, вынужден был в горящем Рэнсдорфе спасаться, перепрыгивая через сточную канаву.
        — Все одно, поздно менять диспозицию, граф! — отмахнулся Рёншильд. — Отодвиньте остатки ваших ниландцев. Гвардия, вперед!
        Шведская батарея дала еще один картечный залп, и снова десятки новгородцев легли навечно в сухую полтавскую землю. А на остатки первого батальона двинулся самый блестящий полк шведской армии — гвардия. Гвардейцы наступали по всем правилам регулярного боя. Подойдя на дистанцию, произвели четырехкратный залп. Русские слабо отвечали.
        Густой пороховой дым затянул место схватки. В этот момент первый батальон соседнего полка, перед которым остановился неприятель, приняв выдвинувшихся вперед новгородцев за шведов (в густом пороховом дыму дерюги новгородцев и впрямь выглядели синими, как шведские мундиры), дал залп им в спину. И тотчас среди солдат раздался тот самый страшный на войне крик: «Обошли!», — который действует на самых испытанных воинов. Первый батальон новгородцев сразу попятился, и шведская гвардия вломилась в русскую линию. Стоя у знамени в двухстах метрах от места схватки, Никита ясно видел, как упал Бартенев, как, окруженный шведами, отчаянно отбивался Петька Удальцов (его-таки сбили с коня). А шведы, пройдя на штыках сквозь первый батальон, дружно шли на второй.
        — Да что ж мы-то стоим! — вырвалось у Никиты.
        В этот миг к знамени подскакал Петр. Он кинулся в
        самую гущу баталии, понимая, что, ежели сейчас швед разорвет линию и отсечет левое крыло, весь ход сражения может перемениться.
        Великие полководцы умеют, должно, выбирать решительное место и решительный' час битвы. Сумел найти свой час под Полтавой и русский царь. Его огромная фигура вынырнула из порохового дыма, и Петр нежданно рявкнул над самым ухом Никиты:
        — Вперед, ребята! Выручай своих!
        Обнажив кавалерийский палаш, скорее похожий на старинный меч, Петр сам повел в атаку второй батальон новгородцев. Шведы в него первого целили. Ведь Петр был впереди всех, такой огромный, верхом на лошади. Одна пуля попала в его седло, другая сбила шляпу, третья, царапнув заветный медальон, угодила в крест, висевший у Петра на шее (крест тот был старинный, привезенный еще Софьей Палеолог в подарок Ивану III, и, по преданию, принадлежал когда-то римскому императору Константину Великому: отсюда и его название — Константинов крест).
        Чтобы не попасть в своих, перемешавшихся со шведами, второй батальон новгородцев, не стреляя, ударил прямо в штыки. Никита заколол первого шведа, набежавшего на знамя, второго отбил шпагой. Вдруг подскочивший сбоку швед, как на учении, развернулся и вонзил в него багинет. Уже падая, Никита видел, как Фрол Медведев, действуя древком знамени, сшиб шведа, как снова вынырнул из порохового дыма Петр, ведший на помощь новгородцам батальон семеновцев, и больше ничего не видел и не помнил.
        Оп не видел уже, как новгородцы отбросили королевскую гвардию и нерушимо встали в общую линию, закрыв брешь, но видел, как попятились и первыми ударились в бегство кальмарский и упландский полки, теснимые русской гвардией, как дрогнула наконец вся линия неприятельской армии и синяя волна шведов сначала отхлынула назад, а затем, рассыпаясь, ударилась в бегство. Не видел Никита, как драгуны Меншикова и Боура охватили с флангов шведскую кавалерию, и непобедимые шведские рейтары помчались в тыл, опережая в бегстве свою пехоту.
        Ничего этого Никита не видел, потому как его в беспамятстве отнесли в лагерь, к лекарским палаткам. Не слышал он, и как склонился доктор Бидлоо и воскликнул: «О, этот молодец — мой старый знакомый!»
        Очнулся Никита только под вечер, и первое, что увидел, было родное лицо Романа.
        — Ну вот и славно, братко! — как-то смущенно и с нежданной лаской проговорил Роман. — Вот и славно, что наконец глаза открыл. Твой лекарь сказал, что он сделал все и что ты будешь жить. Значит, и впрямь жив будешь. Хорошо, что тебя швед не слева, а справа штыком саданул! — И, отвечая на невысказанный вопрос брата, который он прочитал в его глазах, Ромка радостно рассмеялся: — Разбили, наголову разбили шведа! Почитай, с девять тысяч их солдат положили да в плен тысячи три взяли. Сам фельдмаршал Рёншильд в плен угодил, граф Пипер, многие генералы! Прочие же к Переволочне ушли. Ты уж извини, братец, но мне поутру вместе с Александром Данилычем за шведами в погоню идти, — Роман встал: — Лекарь-то, оказывается, тебя знает. Он говорит, что рана у тебя неопасная, пропорол швед тебе вилами бок, только и дела! А вот крови много ты потерял. Покой тебе нужен, молочко парное. Вот я и надумал: перевезу-ка я тебя, братец, нынче же в Полтаву, к невесте своей Марийке. Жива Марийка-то! — Роман широко улыбнулся, — Я с ней уже виделся. Не удержался и сразу после баталии в Полтаву поскакал. У них и дом уцелел, и сад,
и все хозяйство. А главное — сами живы и тебя ждут! — Тем же вечером, на лекарской фуре, Никиту доставили в дом сотника Бутовича, и он надолго попал в заботливые и бережные руки Марийки и ее домочадцев.
        Плоды виктории
        Жизнь народов меряется обычно веками. Тем ярче блестит тот звездный час, когда время как бы уплотняется и судьбы государств и народов решаются в считанно короткий срок. Таким звездным часом России были Ледовое побоище и Куликовская битва. В XVIII веке таким звездным часом стала Полтавская битва. Гром Полтавы долго еще слышался в русской истории, и через полтора столетия после этого сражения Виссарион Белинский, думая о его историческом значении, напишет: «Полтавская битва была не простое сражение, замечательное по огромности военных сил, по упорству сражающихся и количеству пролитой крови; нет, это была битва за существование целого народа, за будущность целого государства».
        Сам Петр и его сподвижники, бывшие на поле баталии, если и не сразу, может, поняли исторический смысл Полтавской победы, но сразу же восприняли ее как полный и окончательный поворот в Великой Северной войне.
        Именно в те минуты, когда к Петру подводили все новых пленных и несли трофейные знамена и он сам, трижды в тот день спасшийся от неприятельских пуль, возбужденно спрашивал шведских генералов и министров: «А где же брат мой, король Карл?» — в нем утверждалось и росло чувство, что Полтава не обычная виктория, а победа, предрешившая исход войны. И сколько бы ни было затем временных неудач (вроде Прутского похода) и затяжек с подписанием мира, эта вера в окончательную победу над шведами прочно устоялась после Полтавы и у Петра I и у всей русской армии.
        Полтавскую викторию Петр I сразу увязал с будущим миром, и не случайно через несколько дней после Полтавы, узнав уже наверное, что Карл XII бежал к туркам и скрывается в Бендерах, Петр посылает к нему пленного королевского камергера Цедергельма, предлагая через него скорый и почетный мир.
        Однако шведский король и в дипломатии был таким же авантюристом, как в воинской стратегии. Все свои надежды он возложил теперь на Османскую империю, подталкивая ее против России. Первый же королевский посланец, прибывший в Стокгольм, привез не только известие о Полтаве, но и требование короля немедленно произвести новый рекрутский набор.
        Москва узнала о славной полтавской виктории через газету «Ведомости», где было помещено письмо Петра I своему сыну царевичу Алексею, находившемуся в столице. Фактически то была официальная реляция о Полтаве.
        «Наша армия, — кратко и энергично сообщал Петр, — стала в ордер до баталии... И тако о девятом часу перед полуднем генеральная баталия началась. В которой, хотя и зело жестоко в огне оба войска бились, однако ж долее двух часов не продолжалась, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали...» Заканчивалась реляция образным сравнением Карла XII с греческим героем Фаэтоном, вознесшимся на своей колеснице под небеса и молнией низвергнутым оттуда наземь. «Единым словом, — писал Петр, — вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприяла, а о короле еще не можем ведать, с нами ль или с отцы нашими обретается). А за разбитым неприятелем посланы господа генерал-поручики, князь Голицын и Боур с конницею».
        По приказу Петра реляция о Полтавской виктории была напечатана в «Ведомостях» красным цветом, на одной стороне листа, и этот первый плакат в истории России расклеен был по всей Москве.
        Однако поскольку до полного просвещения и грамотности россиян было еще далеко, царь распорядился зачитать известие о преславной виктории во всех церквах и монастырях и по три дня служить благодарственные молебны с колокольным звоном и пушечной пальбой. Так вся Россия была извещена о Полтавской победе.
        На поле битвы вечером, после праздничного пира, Петр объезжал полки и поздравлял с немалой викторией солдат и офицеров. Громкое «ура!» гремело на месте прошедшей баталии. А через несколько дней полтавские поля снова огласили праздничные виваты — пришло известие, что остатки шведской армии, без малого 16 тысяч человек, не вступая в бой, сдались на Днепре у Переволочны во главе с генерал-аншефом Левенгауптом. Сломленная Полтавой шведская армия сложила ружья к ногам драгун Меншикова и пехоты Михайлы Голицына.
        Русское «ура!» скоро долетело и до иностранных столиц. В Вене и Лондоне известию сначала было не поверили, но, когда достоверно стало известно, что Карл XII и Мазепа бежали с немногим конвоем в пределы Османской империи, а шведская армия полностью сдалась в плен на Днепре, в столицах сих было объявлено о строжайшем нейтралитете. Напротив, в Голландии купечество, несшее немалый урон от захвата шведами шедших в Россию голландских судов, устроило в Амстердаме праздничный фейерверк и салют.
        Из тогдашних европейских монархов более всего радовались побежденные шведами короли: Август Саксонский и Фридрих Датский. Эти монархи немедля разорвали унизительные для них Альтранштадтский и Травендаль-ский договоры и согласно объявили войну Швеции. Август со своим верным Флемингом и его войском снова вступил в пределы Речи Посполитой и вернул себе польский престол. Встретясь на Висле со своим непостоянным союзником, Петр многое собирался выговорить своему изменчивому другу, но, увидев сияющее от счастья лицо Августа, выпрыгивающего ему навстречу из лодки, махнул рукой и обнял неверного камрада. Правда, опять же не без усмешки (юмор и хорошее настроение в те первые месяцы после Полтавы не покидали Петра), царь воз-вернул Августу ту самую памятную шпагу, которую тот передал Карлу XII в замке Штольпен как раз перед походом шведов на Москву. Вслед за договором с Августом Петр подписал после Полтавы союз с Данией и дружеское соглашение с Пруссией.
        Вся Европа, казалось, мечтала теперь заключить русского царя в свои объятия, и даже высокомерный король Франции Людовик XIV отправил к Петру своего посла де Балюза с просьбой о посредничестве России между Францией и странами Великого союза в войне за испанское наследство.
        Однако особенно была потрясена Полтавой европейская общественность, приученная газетами к вере в непобедимость Карла XII. Слава Петра среди европейских философов и ученых доходит до самого высокого градуса. Уже 27 августа 1709 года знаменитый Лейбниц пишет в газетах, что отныне «царь будет пользоваться вниманием Европы и принимать очень большое участие в общих делах». На Петра смотрели теперь уже не как на чудаковатого царя-плотника, а как на многоопытного правителя, который, как объявил все тот же Лейбниц, «может соединить Китай с Европой, создать великие способы улучшения навигации, поставить просвещение и науки на такой уровень, на каком они никогда не были и какого они не могут достигнуть в другом месте, потому что у него для этого есть tabula rasa (чистая доска) и непорядки, укрепившиеся в других местах, могут быть сразу предупреждены добрыми правилами».
        В знак уважения ученой Европы Петр был избран во французскую Академию наук. В то же время знаменитый английский писатель Даниель Дефо писал во второй части своего «Робинзона Крузо» о Петре I как «искателе мудрости, изучающем науки и ревностно собирающем для своего просвещения книги, инструменты и ученых из самых цивилизованных частей света».
        А любимец Петра, один из героев Полтавы, Александр Данилович Меншиков, получивший наконец за сию викторию чин генерал-фельдмаршала, избран был вдруг в Лондоне действительным членом Королевского общества естествоиспытателей.
        Словом, современники рассматривали Полтавскую баталию не как очередную победоносную викторию, а как нечто весьма значительное и по своим масштабам, и по следствиям.
        Не случайно через несколько десятилетий после Полтавской баталии Вольтер, который был в дни Полтавы еще мальчиком, учившимся в.коллеже святого Людовика, писал: «Из всех сражений, обагривших кровью землю, это было одно, которое вместо обыкновенного своего действия — разрушения послужило к счастью человеческого рода, потому что дало царю свободу приводить в благоустройство огромную часть света. Ни одна война не вознаграждена добром за зло, которое она сделала; последствием Полтавского сражения было счастие обширнейшей в свете империи».
        В то самое время, как прояснилось мировое значение Полтавской баталии, жизнь частная текла по своим частным каналам. То ли от заботливых рук Марийки, то ли от целебных трав, настоев и снадобий, готовить кои великая мастерица была бабушка Марийки Ярослава Мироновна, но жар у Никиты спал, рана заживала, и скоро мог он уже сидеть у окна и смотреть на вишневый сад, где мелькало белое платье Марийки. Никите казалось, что невеста брата не знает и минуты покоя: то она в саду окапывала вместе с садовником деревья, то голос ее доносился уже с подворья или с поварни, где она командовала дюжиной поварих и скотниц, то на дальнем огороде она препиралась с кем-то.
        — Вот чудная девка! Казак, а не девка! — посмеивалась бабушка Ярослава, колдуя над своими травами и снадобьями, — Всю осаду, почитай, плечо к плечу с казаками на валу простояла. Хвалилась, что трех шведов из своего самопала сразила. Штаны бы ей носить, внучке, а не юбку! — В голосе старухи звучали одновременно и осуждение и гордость за храбрую внучку.
        Иногда в горницу, где лежал Никита, заходил и пан сотник. Во время осады Бутович был ранен неприятельской пулей и теперь держал руку на перевязи. Сотник охотно рассказывал об осаде, где с ворогом бились и стар и млад. Дважды во время приступов всходили шведы на полтавский вал, и барабаны их дважды били уже победу. Но дважды их сбивали полтавские казаки и русские солдаты.
        — Однако, ежели по правде рассудить... — степенно гудел сотник в густые усы, — то не будь виктории в генеральной баталии, взял бы швед нашу Полтаву. И то сказать, у полковника Келина всего и осталось — бочка пороха да два десятка ядер. Последний приступ шеведов камнями и холодным оружием отбили!
        Рассказал сотник и о первом посещении Петром Полтавы после сражения. Петр щедро вознаградил мужество солдат и офицеров полтавского гарнизона и казаков. Комендант Келин из полковников был произведен в генерал-майоры и пожалован медалью на золотой цепи и денежной наградой в десять тысяч рублей. Царь обнял притом Келина и, поцеловав в голову, добавил: «Почтенная голова, совершившая преславный подвиг! Надежда моя на тебя меня не обманула!»
        Жители Полтавы на целый год были освобождены от всяких податей, полтавский гарнизон и казаки не в зачет получили годовое жалованье, вдовам и детям погибших казаков определены были пенсии.
        — Гроши теперь маемо! Можем и крышу починить, что прохудилась малость от шведского снаряда! — весело рассмеялся сотник в конце своего рассказа. Во время осады шведское каленое ядро и впрямь пробило крышу его дома и упало на чердак.
        — И гореть бы хате, не случись внучки на дворе, — рассказывала бабушка Ярослава. — Мигом взвилась на чердак и накинула на ядро тулуп.
        — Ай да Марийка! — невольно рассмеялся Никита.
        — Бисова девка! — улыбнулась бабушка. — Да что-то заждалась она твоего братца.
        В самом деле, несколько дней Марийка ходила тревожная и сумрачная. Сердито пояснила Никите: конница Меншикова уже пригнала пленных шведов из-под Переволочны под Полтаву, а Ромка и носа в дом не кажет!
        — Да, может, не пускают его по службе у светлейшего! — пробовал успокоить Марийку Никита, но и сам встревожился: неужто шальная пуля досталась-таки Ромке на Днепре?
        А на другой день с утра на подворье сотника въехали конные, и Никита сквозь утренний сон уловил голос брата и Кирилыча. И точно — через минуту они стояли уже в комнате, и Никита угодил в крепкие объятия Кирилыча. Невольно он охнул от боли, а Ромка дал тумака по широкой спине Кирилыча.
        — Ты бы лучше шведа так жал под Полтавой! — сердито выговаривал Ромка Кирилычу. Тот виновато разводил руками:
        — Да от радости я, други мои, от радости, что Никиту живого вижу!
        Оказалось, что Кирилыч давно уже здесь, в Полтаве, при раненом полковнике-новгородце Бартеневе.
        — Отпаиваю я его с утра до вечера, отпаиваю, други мои! Да что-то плох мой полковник, ох плох! — принялся причитать Кирилыч.
        — Да чем ты его отпаиваешь-то, батюшка? — спросила бабушка Ярослава, заглянувшая в горницу, дабы поглядеть на встречу братьев.
        — Романеей и мальвазией, бабуля! — спокойно ответствовал Кирилыч, — Я, как генерал Ренцель двинул гренадер на шведский лагерь, тотчас поспешил за ними на полковой телеге. Ну и подобрал в лагере у шведов два бочонка: один с романеей, другой с мальвазией. Вино доброе, да вот полковник от него совсем плох! — жалобно заключил Кирилыч.
        — Ах ты вражья сила! — рассердилась старуха, и Никита подумал, что Ярослава Мироновна характером не уступала своей любимой внучке. — Да разве полагается больного с утра мальвазией и романеей потчевать? Тут и живому несдобровать. А ну, веди меня к своему полковнику, я раны-то его маслицем смажу и отварами из трав целебных напою!
        Но не успели Кирилыч и Ярослава выйти, как в горницу вихрем ворвалась Марийка и, нимало никем не смущаясь, повисла на шее Романа.
        — Ах ты злодий, злодий, злодий! — шептала она, целуя Романа в губы.
        Кирилыч сочувственно крякнул, после чего Роман в некоем смущении отстранил невесту и принялся рассказывать. Оказалось, вызвался он после Переволочны идти с драгунами Волконского вслед Мазепе и шведскому королю. Думали захватить самый великий трофей за всю войну, да не успели, заблудились в великой степи, и, когда прискакали к Бугу, король был уже на той стороне реки, у турецкой крепости Очаков.
        — Ушел с сотней драбантов! — досадливо поморщился Роман, — Оставшихся на нашем берегу шведов мы частью порубали, частью в полон взяли!
        — Ну а гетман? — спросил пан сотник, незаметно во время рассказа зашедший в горницу.
        — Что гетман! — сердито ответил Роман. — Эта старая лиса каждый родничок в степи ведает. Ушел Мазепа сразу же в степь, на турецкие Бендеры. А ныне, по слухам, и король шведский там обретается!
        — Господь с ними, скитальцами! — сказала бабушка Ярослава, — Хорошо бы вышло скорое замирение! — Она с тревогой перекрестилась на образа.
        — Замирения пока и не ждите! — продолжал Роман. — Слышал я в штабе у светлейшего, что отверг шведский король мирные пропозиции Петра Алексеевича. Так что объявлен общий поход. Пехота Шереметева идет к Риге, а наш генерал-фельдмаршал (Роман говорил с видимой гордостью за новый чин своего патрона Меншикова) — через Польшу аж в шведскую Померанию, к крепости Штеттин.
        — Даль-то какая, коханый мой! — невольно вырвалось у Марийки, — Опять, значит, жить в разлуке?
        — Не совсем так! — весело рассмеялся Роман. — Светлейший дал мне трехмесячный отпуск для введения во владение хутором Дубровым.
        — Да это же гетманский хутор под нашей Смелой! — удивился Бутович.
        — Так точно, пан сотник! Дарован мне хутор того злодея Мазепы за мою многую государеву службу, а главное, за поимку шведского генерал-адъютанта Канифера в Смолянах.
        — Так и я же шведского генерала словил! Где же мой хутор? — вскинулся было Кирилыч.
        — Утопил ты его, дядько, утопил свой хутор в мальвазии и романее! Идем скорее к твоему полковнику. У бедолаги, чаю, от твоего лечения белая горячка началась... — И под общий хохот бабушка Ярослава увела Кирилыча.
        Вечером Никита лежал одиноко в горнице, слушал вполуха, как трещит сверчок за печкой да любовно перешептываются Ромка с невестой за сенями, читал -Цветослов, изданный тщанием Ставропигийского братства во Львове, и вспомнил вдруг Гальку, что осталась в далекой Галиции. Впервые в последнее время он думал не о Мари, а о другой женщине, так любившей его, и мысли шли неспешные и несуетные.
        Через месяц, когда Никита совсем оправился, в Полтаве сыграли свадьбу Романа и Марийки. Выздоровевший от снадобий Ярославы полковник Бартенев был на той свадьбе посажёным отцом, к большой обиде Кирилыча. В конце свадебного пира бывший вахмистр, впрочем, забыл о своих обидах и горячо доказывал соседям по столу, полтавским казакам, что новгородские щи лучше украинского борща, ибо крепче в нос шибают.
        А на другой день после свадьбы Никита был уже в дороге. Впереди его ждала Москва и многотрудное учение живописной науке.
        В декабре 1709 года состоялся триумфальный въезд победителя при Полтаве в Москву. На Красной площади были установлены триумфальные ворота, кои, по замыслу их создателя, представляли храм трудолюбия, подвигов и добродетелей русского Геркулеса. По сторонам храма на пьедесталах стояли две пирамиды, украшенные эмблематическими картинками. Картины те были написаны Иоганном Таннауэром и его учеником Никитой. На картине Таннауэра Самсон, весьма натурально играя мышцами, разрывал пасть шведскому Льву. (Битва под Полтавой случилась в день святого Самсона, и с тех пор оный святой почитался как покровитель русского воинства.) Никита изобразил легендарного Фаэтона, взлетевшего на колеснице к небу и сраженного молнией. И оттого что картина его была выставлена как бы на суд тысяч москвичей, вышедших встречать русское войско, ему было страшно и боязно. Однако ничего не случилось. Большая часть народа спешила к Стрелецкой слободе, откуда начиналось шествие, и им попросту было не до картины. А кто останавливался и смотрел, те хвалили, особливо когда им разъясняли суть аллегории Фаэтона. Ведь шведский король, так
же как и грек, воспаривший было на крыльях славы, был сражен молнией на полях Полтавы.
        Кроме ворот на Красной площади разные сословия воздвигли еще шесть триумфальных ворот по пути царского шествия. Перед домами, стоявшими на пути триумфального кортежа, стояли столы с разными яствами и напитками. Неказистые заборы были прикрыты яркими картинами и коврами.
        Царский въезд первоначально был назначен на 18 декабря, и полки уже были выстроены за Серпуховскими воротами, когда пришло известие от некоронованной царицы Екатерины о рождении у нее дочери Елизаветы Петровны. Того ради был назначен молебен в Успенском соборе, после коего придворные и послы поздравляли Петра с рождением царевны, как со счастливым предвозвещением вожделенного мира.
        Но вот наступило 21 декабря 1709 года, и триумфальное шествие двинулось по Москве. Возвещая его, впереди шли трубачи и литаврщики. Звонко пели трубы в морозном воздухе, ярко сияли литавры на солнце: день был ясный, прозрачный, улицы были убраны свежим, выпавшим за ночь снегом, на деревьях висели сережки из инея.
        Вслед литаврщикам маршировал Семеновский полк во главе со своим командиром Михайлой Голицыным.
        Поскольку семеновцы половину полка потеряли именно под Лесной, то за этим полком везли трофеи, взятые в этой славной баталии. Следом маршировала бомбардирская рота преображенцев, и две лошади, покрытые попонами с вензелем Карла XII, везли королевские носилки, разбитые под Полтавой. За ними, понурив головы, шли шведские генералы и министры: фельдмаршал Рёншильд, генерал-аншеф Левенгаупт, граф Пипер, генералы Роос, Крейц, Гамильтон, Шлиппенбах, Штакельберг и Круз. А за ними брела нескончаемая, казалось, колонна пленных шведов — двадцать две тысячи солдат и офицеров, выстроенных по четыре в ряд и охраняемых русскими драгунами.
        Петр ехал следом за пленными, впереди колонны преображенцев, под звуки полковой музыки. Гремели пушки с валов и бастионов, воздвигнутых против тех самых грозных шведов, что пленными брели сейчас по улицам Москвы. Малиновый колокольный звон заглушал временами артиллерийские салюты.
        Каждое сословие встречало у ворот Петра по старинному русскому обычаю хлебом-солью. Петр слез с коня и принял благословение митрополита. Затем Петр внимательно осмотрел ворота и особо воззрился на картину Никиты.
        — Кто дал тебе сей сюжет? — спросил Петр стоявшего у арки живописца.
        Должно быть, Петр сразу не узнал его — впервые он видел Никиту в партикулярном платье.
        — Сюжет сей, государь, дан мне тобой. Всей Москве ведома твоя реляция о Фаэтоновом конце шведского воинства! — смело ответил Никита, и было видно, что господину бомбардиру та смелость понравилась.
        — Молодец, Никита Дементьев! — узнал наконец его царь и, обращаясь к Мусину-Пушкину, заметил: — Будешь составлять списки заграничных пансионеров, пиши оного Никиту первым. Воин из него был добрый, верю — добрый будет и мастер! '
        В тот же вечер были устроены на Красной площади три больших фейерверка, представлявших виктории у Лесной, Полтавы и Переволочны.
        Старинная Москва от иллюминации, фейерверков, множества возжженных у каждого дома светящихся огней представлялась в ту ночь блестящей европейской столицей.
        А через несколько месяцев после того знаменитого триумфа Никита Дементьев выехал на государев кошт в далекую солнечную Италию.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        Пансионер Петра Великого
        ПРУТСКИЙ поход Перехваченное письмо
        Жаркая и душная августовская ночь вошла в Стамбул, и молодой месяц, похожий на острый ятаган янычара, встал над белоснежным куполом Айя-Софии. Отзвучали последние призывы муэдзинов с минаретов бесчисленных мечетей, совершили вечерний намаз правоверные, и пришло время любви. Под покровом темной восточной ночи расцветала гаремная жизнь — истинный рай на земле, завещанный великим пророком Магометом. Правоверный обращал лицо от шумной улицы к своему дому, — сначала к детям и домочадцам, затем к своим ласковым женам. И неважно, что у великого султана Ахмеда во дворце танцевала сотня обнаженных красавиц, а у молотобойца Казима в гареме всего полторы жены: старуха Фатима, доставшаяся в наследство от старшего брата, годилась только для кухни и могла сойти едва за половину жены. Зато черноокая и крутобедрая красавица Зульфия была столь нежна, что кузнец Казим ничуть не завидовал султану Ахмеду.
        Но политики и дельцы даже ночью остаются политиками и дельцами, и великий везир Али-паша не вошел в этот вечер в свой гарем, хотя, дрожа от ужаса, там и ждала его девчонка-полонянка, доставленная недавно из Кафы как подарок неверного друга, злобного и опасного крымского хана Девлет-Гирея.
        Нет! Великого везира не занимали в ту ночь сладкие утехи плоти. Он прошествовал в дальнюю угловую комнату, имевшую отдельный вход с улицы — для тайных приемов. На толстом персидском ковре не слышны были шаги доверенного слуги везира Махмуда. В комнате все было готово к приему ночного гостя: на лакированных китайских расписных подносах — подарок далекого пекинского богдыхана, до ушей которого дошла слава султана и имя его покорного слуги Али, — высокой горкой лежали апельсины и гранаты, виноград и сладости, тоненько звенели чашечки из фарфора, горьковатый аромат крепчайшего кофе щекотал ноздри. Отдельно для гостя-гяура был сервирован столик, на котором высился зеленый штоф с этой горькой отравой из отрав — крепчайшей русской водкой.
        Везир важно опустился на мягкие подушки, лениво хлопнул в ладоши: зови!
        Верный Махмуд в мгновенье ока распахнул потайную дверцу, и в приемную комнату лисой скользнул Петр Андреевич Толстой, почитай десятый год пребывавший на берегах Босфора в звании чрезвычайного и полномочного посла России.
        Везир поднялся навстречу гостю неспешно, но с дружеской улыбкой, и по особой цветистости восточных приветствий можно было понять, что гость ему приятен и дорог.
        — Никак опять пронесло грозу... —облегченно вздохнул Толстой, слушая витиеватое приветствие. Посол наверное знал, что еще вечор все могло обернуться иначе и на его месте мог стоять посланец шведского короля Карла, известный интриган и проныра Станислав Понятовский, присланный беглым королем в Стамбул сразу после Полтавской баталии и крепко мутивший здесь воду, не без помощи французского посла Дезальера.
        Через верного человека Петр Андреевич ведал, что эта двоица сумела найти путь к сердцу великой ханум, матери султана, и старуха упрямо настраивает своего сына против России.
        — Ну да, бог милостив! — перекрестился про себя Петр Андреевич. — Ежели сумели удержать турка от войны в час Полтавы, то после сей великой виктории разговаривать с моим другом Али куда легче!
        Диван — тайный совет султана, — перепуганный полтавской викторией, сперва горячо советовал своему повелителю произвести немедленную ратификацию Константинопольского договора с Россией. И не столь давно, в январе нынешнего 1710 года, султан Ахмед на аудиенции самолично вручил Петру Андреевичу грамоту о вечном мире. Тогда же заключили и соглашение о высылке шведского короля из пределов Оттоманской империи. За столь великий посольский успех и сам Петр Андреевич заработал немалый чин — был произведен царем в тайные советники. И вот за несколько месяцев все было чуть не порушено стараниями враждебных держав и их здешних клевретов, ненавистников России — сераскеров Бендер и Румелий и крымского хана Девлет-Гирея. Эти великие воители накануне Полтавы уже ратных коней седлали, дабы пройти, после неминуемой, казалось, виктории непобедимого Каролуса, огнем и мечом по русским городам и селам, до самой Москвы.
        — Да, токмо славный афронт получили недруги! — усмехнулся про себя Толстой, слушая затейливую речь везира. — Шведский королек после Полтавы сам примчался к османам с великим воплем о помощи...
        И турку поныне неясно: слезать ли Великой Порте с ратных коней и удобно устраиваться, поджав ноги, на мягких подушках (что и делает мой старый друг Али-па-ша) иль по-прежнему бить в литавры и трубить в военные трубы, по примеру крымского хана Девлет-Гирея, коему все неймется идти в поход на Москву. И многое здесь должен был решить нынешний доверительный разговор с великим везиром.
        Через верного грека (а среди православных греков в Стамбуле многие питали великую надежду, что с помощью единоверной России воссияет крест над великой Софией и Стамбул снова станет Константинополем) Толстой наверное знал, что старый везир Али-паша предпочитает сидеть на мирной подушке, а не на боевом коне.
        Смакуя ароматный кофе (от водки Толстой наотрез отказался, хотя и оценил дружеский жест), Петр Андреевич вслух рассуждал:
        — Отчего такая тревога на берегах Босфора? Разве Москва нарушила договор? Разве сдвинут хоть один камень на русско-турецкой границе?
        Великий везир, с видимым наслаждением раскуривший кальяновую трубку, выдохнул сизое облачко и словно спрятался за сей завесой.
        Из-за облачка прозвучал встречный вопрос:
        — А ваш азовский флот? Эскадра в Таганроге растет час от часу: неудивительно, что многие умы в Диване крепко опасаются, что русские корабли скоро могут стать перед окнами сераля султана на Босфоре. И что я тогда отвечу великому падишаху?
        — Какой флот?! — в изумлении всплеснул белыми ручками Петр Андреевич. — В канун Полтавы мы сами спалили, почитай, всю азовскую эскадру. И великому везиру то хорошо ведомо, ведь там был его посланец.
        — Якши! Вы разобрали и сожгли гнилые корабли, а в Воронеже строятся новые!
        — О, мой высокочтимый друг! — Толстой в ответ едва не прослезился. — Да ныне воронежская верфь совсем бездействует. Всему миру известно, что наши главные верфи отныне в Петербурге. Поверьте, достопочтенный Али, — Толстой глянул прямо в глаза везиру, — не жалкая азовская флотилия должна беспокоить моего великого друга, а эти интриганы и проходимцы: Дезальер и Поня-товский!
        — Верно! — вырвалось у везира, — К этому злонравцу, Дезальеру, прибыл на днях большой корабль из Марселя с парижскими платьями, духами, притираниями, румянами и прочей галантерейной дрянью!
        — И гарем взволнован? — задумчиво спросил Толстой.
        — Гарем за француза! — с сожалением выдохнул везир.
        — Это серьезно... — зябко поежился Петр Андреевич.
        Здесь, на Востоке, каждый знал, что через гарем лежит самый близкий путь к уху султана. А кто владеет ухом султана, тот и правит в Великой Порте. И как не понять тревогу почтенного Али? Впрочем, потянуло с Босфора уже и осенними сквозняками, а там и зима не за горами! И Толстой дружески улыбнулся:
        — На днях, мой достопочтенный друг, я тоже получил добрый товар: северные песцы, черно-бурые лисы, великолепные соболя! Меха хорошо согреют красавиц в султанском серале, зима-то, говорят, будет суровая!
        — Якши! — удовлетворенно ответил везир, и снова забулькала вода в кальяне, и снова лицо везира скрылось в сизом облаке.
        — Но чтобы иметь добрых друзей в Диване, нужны не только соболя, но и деньги, много денег! — послышалось из облака.
        — Сколько? — грубо и напористо спросил Толстой.
        — Две тысячи мешочков золотых левков! — ответило облако.
        Толстой охнул про себя, но сжал зубы: мир с Великой Портой стоил двух тысяч мешочков шведских левков, взятых под Полтавой в неприятельских обозах. И, согласно наклонив голову, посол молвил с чисто восточной невозмутимостью, оцененной великим везиром:
        — Деньги моему высокочтимому другу передадут уже намедни сполна! Только вот письмецо от вашей милости хотелось бы, подтвердительное письмецо...
        — Будут левки — будет и расписка! — Везир вынырнул из облака и понимающе улыбнулся Толстому: —
        Я знаю, вы, русские, в таком случае говорите: денежки счет любят! — Старый везир любил русские пословицы, как вообще любил мудрые и надежные вещи, например, предпочитал плохой мир доброй ссоре.
        Через неделю в Диване султанские советники обсуждали послание шведского беглого короля Карла с великими жалобами на Али-пашу. Король сетовал в личном письме султану, что везир обнадежил его скорой помощью еще накануне Полтавы, но тянет с той помощью до сих пор.
        Али-паша с грустной улыбкой сам зачитал послание неверного. Мудрецы в Диване разинули рты: еще бы, королевское письмо с жалобой на везира было передано прямо в руки великого падишаха, но падишах соизволил вернуть послание короля на суд того же везира. Значит, велико и неиссякаемо доверие султана к своему везиру и высоко стоит звезда Али-паши в чертогах падишаха!
        Али-паша, читая письмо, не без скрытой усмешки разглядывал лица советников. Он один ведал, сколь понравились сибирские соболя и голубые песцы черноокой любимице султана, пугливой и зябкой, как серна. И чрез те меха был открыт путь к уху султана.
        Ни один из советников не осмелился сегодня перечить великому везиру. Диван согласно решил поспешить с высылкой беспокойного высокого шведского гостя за пределы Великой Порты. Даже давний недоброжелатель Али-паши великий муфтий, ревнитель и охранитель законов ислама, задумчиво поглаживая гладкую золотистую бородку, причесанную волосок к волоску, нехотя признал, что хотя повелитель правоверных и обязан был дать убежище гяуру-шведу по закону гостеприимства, однако Алкоран не обязывает объявить войну одному гяуру за обиды другого и понапрасну проливать священную кровь воинов ислама.
        Так и отписали шведскому королю в Бендеры.
        А на другой вечер верный Махмуд в загородном поместье везира долго считал мешочки с золотыми левками, доставленные на какой-то захудалой арбе молодым греком и двумя молчаливыми русскими, считал и пересчитывал, потому как везир любил точность в расчетах. И все сошлось: мешочков было две (ысячи.
        Пока в Стамбуле царил мир и покой, остальная Оттоманская империя спокойно дремала под жарким солнцем, особливо на своих дальних окраинах и закоулках. В сон и дрему была погружена и османская крепость в молдавском местечке Бендеры, пока летом 1709 года в ее ворота не Постучался полтавский беглец, шведский король Карл XII. И тотчас в фортеции все переменилось. Проснувшиеся пушкари спешно прочищали пушки, согнанные с окрестных сел каменщики подновляли бастионы и куртины, тысячи землекопов копошились как муравьи, углубляя рвы, делая ямы-ловушки и поднимая осыпавшиеся валы. Великий сбраскер Бендер Юсуп-паша прекрасно понимал, что, коли он предоставил убежище и кров шведскому беглецу, вслед за ним к стенам крепости могли прискакать русские и потребовать немедленной выдачи короля. Ведь осмелились же русские явиться к стенам Очакова и полонить на глазах очаковского паши сотни шведов, не успевших переправиться через реку. С немалого перепугу очаковский паша не осмелился дать королю кров и убежище и поспешил отправить коронованного беглеца подале — в Бендеры. И здесь Карл XII встретил совсем другой прием.
Великий сераскер Бендер не какой-то мелкий оробевший очаковец: он широко распахнул ворота крепости перед королем и принял его открыто, не таясь. И тотчас стал укреплять крепость, готовиться к войне с великим русским гяуром. Ведь среди наместников султана не было больших ненавистников России, чем крымский хан Девлет-Гирей и сераскер Бендер. Уже оттого, что земли его наместничества столь близко лежали к Украине и Речи Посполитой, Юсуп-паша из своих Бендер видел гораздо дале, чем великий везир из Стамбула, и понимал, что ежели могущество русских было велико в этих краях и до Полтавы, то после сей неслыханной виктории оно стало неизмеримым. И если до Полтавы у него еще были сомнения в силе московитов, то после гибели шведской армии Юсуп-паша твердо уверовал: отныне не австрийские Габсбурги и Речь Посполитая, а Москва — главный неприятель османов. И если дать царю Петру время укрепиться на Балтике, размышлял Юсуп-паша, царь рано или поздно вернется снова на юг и будет пробиваться к Черному морю. Так лучше не ждать возврата великого гяура, а нанести ему удар острым кинжалом-бебутом в спину!
        Вот отчего сераскер Бендер принял шведского короля с распростертыми объятиями у самых ворот крепости и торжественно заверил, что Великая Порта почитает за счастье видеть в своих владениях столь великого воина. Карл XII глянул в глаза сераскеру — не смеется ли тот над беглецом, объявляя его после Полтавы великим воином? — но темные глаза паши были недвижны, и король понял, что он этому турку нужен в равной мере, как и сей турок ему.
        Сразу же после встречи со шведом Юсуп-паша отписал повелителю правоверных, что, приютив несчастного беглеца, Великая Порта получит великий авантаж среди многих держав, а сам султан завоюет великую признательность иных европейских монархов.
        «Опять же, — лукаво приписал Юсуп-паша, — Великая Порта получит прекрасный повод для войны против московитов в защиту несчастного беглеца, а в той войне обретет в союзники шведскую шпагу».
        Льстивые доводы сераскера настолько убедили султана Ахмеда, что он не только одобрил великую ласку и прием короля в Бендерах, но и повелел выделить Карлу XII и его свите полное довольствие за счет Великой Порты. Шведам разрешили разбить свой лагерь под защитой грозных пушек Бендерской фортеции. Надобно признать, что и Юсуп-паша даром времени не терял. Фортеция всего за год была столь укреплена, что стала настоящей твердыней османов. Ее бастионы грозно глядели на белые молдавские мазанки, утонувшие в пышных садах; жерла тяжелых орудий холодно щупали быстрые воды Днестра; троекратное кольцо стен и укреплений окружало крепость, надменно грозившую и Польше, и Украине, и России.
        Под сенью этой твердыни и нашел себе прибежище шведский король.
        Поначалу король повелел разбить лагерь прямо на берегу Днестра. Турки, правда, предупредили, что в весенний разлив река заливает эти луга, но Карл XII презрительно воззрился на посланца сераскера и сказал, что он не боится вод какой-то жалкой речушки.
        «Еще бы, ведь, спасаясь от русских после Полтавы, ты сумел перебраться даже через такую великую реку, как Днепр...» — насмешливо подумал посланец сераскера, но с чисто восточной непроницаемостью насмешку ту скрыл. Опасно было насмешничать с горячим гяуром: в
        Бендерах широко уже была известна строптивость шведского короля.
        — Все одно река весной заставит короля отступить! — невозмутимо сказал сераскер, узнав об упрямстве Карла XII. И оказался прав. Первое же весеннее половодье смыло шведские постройки. Лагерь пришлось перенести выше, к деревне Варницы. Здесь король приказал строить дворец и казармы для солдат. Похоже было, что он располагался надолго.
        Для офицеров и солдат, спасшихся после Полтавы и последовавших за королем (а их поначалу насчитывалось около семисот человек), упрямство короля было делом привычным. Более того, по этой королевской строптивости они судили, что их король ничуть не переменился и после столь великой конфузии по-прежнему на равных тягается и с богом, и с чертом, и с самой матерью-приро-дой.
        И только близкие к королю люди — генерал Шпарр, секретарь голштинец Фабрициус и новый любимец короля камер-юнкер Гротгузен — замечали, что король посреди дела мог вдруг так задуматься, что, • казалось, и не слышал окружающих. И по тому, как в эти минуты он начинал сам с собой рассуждать о разных возможностях и поворотах Полтавской баталии и ее последствиях, было ясно, что эта битва надломила сам остов надменной натуры короля, и если ранее он находил удовольствие в напоминаниях о своих прошлых викториях, то ныне с каким-то непонятным упорством ворошил свое несчастье. Правда, с самого начала он попытался преуменьшить размах и размеры этого несчастья. В первых письмах в Стокгольм к сестре Ульрике Элеоноре и Государственному совету Карл изобразил полтавский разгром как обычную досадную незадачу, которую он сразу же исправит, получив из Швеции новое войско. Он повелел тотчас объявить в Швеции новый воинский набор. Мысль о реванше настолько кружила голову королю, что он с порога отверг оливковую ветвь, доставленную ему из России Цедергельмом.
        Коляска камергера появилась в шведском лагере тем же полтавским летом.
        — Куда девался ваш блестящий вид, мой бедный Цедергельм?! — от души рассмеялся король, наблюдая, как его блестящий камергер выбирается из соломы, уложенной в коляску казаками конвоя — для мягкости.
        — О, сир, бездорожье столь мучительно, что я все еще чувствую себя Одиссеем, сошедшим с корабля после шторма... — Цедергельма и впрямь покачивало после дороги. — Но я спешил, как почтовый голубь с оливковой нот вью.
        — Что это значит? — Король с неудовольствием оглядел подошедших к коляске генералов и офицеров, на лицах которых от одних слов об оливковой ветви проступило радостное ожидание.
        — А это значит... — Цедергельм отряхивался от соломенной пыли, словно утка после купания, — что я привез нам почетный мир, государь! Царь Петр даже после Полтавы хочет возвратить лишь земли отчич и дедич: Ингрию и Карелию. А на словах царь сказал мне и графу. Пиперу, бывшему на моих проводах: «Мир мне паче всех побед, любезнейшие!»
        Цедергельм и впрямь чувствовал себя в эту минуту великим миротворцем, вручающим оливковую ветвь поверженному воину. Но король терпеть не мог жалости и снисходительности к своей особе. И кому-кому, а Цедергельму следовало бы помнить об этих свойствах характера его величества. Карл XII повернулся к своему камергеру и бывшему любимцу спиной — и навсегда. Этот человек перестал для него существовать, как и другие генералы и министры, сдавшиеся русским под Полтавой. К разочарованию бендеровских беглецов, король и не подумал дать ответ на мирное предложение Петра.
        — Мы можем еще двадцать лет воевать с московитами, и они не смогут нанести коренным шведским землям никакого ущерба, пока на Балтике стоит наш флот! — с прежней надменностью разъяснил король генералу Шпарру. И, видя, как уныло повесил свой красный нос незадачливый «комендант Москвы», король счел нужным приободрить генерала: — Выше голову, Шпарр! Ежели флот отныне наше главное оружие обороны, то турецкие янычары — ударная сила нашей атаки!
        — Но выступят ли турки, сир? —засомневался верный Шпарр. — Пока что мы не видели от них никакого проку и вся их помощь — гнилые помидоры, которые посылает для наших солдат этот старик сераскер из Бен-дер.
        — Не вешай нос, дорогой Шпарр! Ты еще просто не знаешь, что твой король не только великий воин, но искусный дипломат. Впрочем, скоро все убедятся в том, когда я спущу-таки турецких псов на Украйну и ты сам поведешь войско.
        «Дипломатия, дипломатия! Наш король и впрямь на ней помешался... — ворчал Шпарр, покидая королевскую палатку. — У его величества на уме отныне только дипломатические ноты, тайная переписка да эти краснокаблучники, именующие себя великими дипломатами. Нет, что бы там ни говорили, а наш король крепко изменился после Полтавы!»
        Видимым изменением в поведении и привычках короля после великой полтавской конфузии и впрямь стал его внезапный интерес к тонкому искусству дипломатов. Он, который полагался прежде только на силу и объявлял все дипломатические ухищрения пустым вздором, теперь, когда этой силы у него не было и стало ясно, что сломить русских можно только силой османов, не жалел денег на подкуп турецких вельмож. Тем более что те деньги шли не из пустой шведской казны: первые сотни тысяч на подкуп дал этот старый пес Мазепа, укрывшийся в Бендерах, дабы умереть под защитой янычар; затем потекли денежки из французского посольства в Стамбуле, а потом и славные английские банкиры, братья Кук из Левантийской компании, открыли кредиты для короля. Но более всего денег для подкупа турок дали сами турки — ведь многие подарки султана королю перекочевывали обратно из Бендер на берега Босфора через руки королевских посланцев.
        Самым ловким и удачливым из них оказался Станислав Понятовский, который представлял в Стамбуле даже не Швецию, а был резидентом незадачливого польского королька Лещинского. Но именно Понятовский завоевал великое доверие и дружбу посла Франции маркиза Дезальера. А христианнейшие короли Франции еще со времен Франциска I были союзниками мусульманской Порты, и французские послы говорили на берегах Босфора в полный голос. Да и нынешнему королю Франции Людовику XIV все еще нужен был шведский союзник. Вот почему маркиз Дезальер, как и Понятовский, работал на Швецию не за страх, а за совесть. Одно время казалось, они перетянули на шведскую сторону даже великого везира Али-пашу, давнего друга и благодетеля Толстого, и вдруг — новый афронт! Диван предписал королю готовиться к отъезду из османских владений.
        Ему, королю, предписали высылку какие-то турки! Король в бешенстве скомкал письмо везира, встал и, накинув плащ от промозглой осенней погоды, шагнул за порог мазанки, в коей жил, поджидая окончания постройки дворцовых покоев. Густой туман лежал на Днестре. Карл вспомнил, как в такую же вот осеннюю слякоть умирал в прошлом году Мазепа. Сидел вот здесь же на берегу и смотрел на дальнюю землю за рекой, где лежала Украина. Но не любовь и нежность были в том взгляде, а ненависть. Только ненависть и поддерживала силы Мазепы еще несколько месяцев после Полтавы. И ту ненависть гетман завещал королю.
        — Скорей поднимайте турок, мой король! — шептал он даже на смертном одре. — Я один знаю, какие бесчисленные орды может спустить великий султан на Украйну и Россию. А нужна для этого самая малость, большая взятка — бакшиш! И еще удавка для купленного русскими везира Али. Хорошая удавка. Я знаю Восток, государь, тут люди особые. —С тем завещанием и умер Мазепа.
        И что же, король до сих пор исполняет его волю: великий бакшиш рекой течет в Стамбул. Но только Понятовский и Дезальер не найдут пока удавки для везира. А покойный гетман был прав — надобно найти удавку для Али-паши.
        С тем наказом новый королевский гонец помчался в Стамбул. Он вез также и новое послание султану. В который раз король предупреждал султана Ахмеда, сколь мрачное значение успехи России на севере имеют для Великой Порты на юге. «Стоит низвергнуться Швеции на Балтике, как царь, имея в своей власти Азов, воинский авантаж и великий флот и не имея себе других неприятелей, станет господином на Черном море и отворит себе путь к Стамбулу. Не о том ли говорит и выбитая в Амстердаме, по повеле'нию царя, памятная медаль с портретом Петра и подписью: «Petrus Primus, Gracorum Monarshe», что значит: «Петр I, греческий император».
        Это новое послание короля и фальшивую медаль (выбитую на деньги шведской тайной службы) маркиз Дезальер сумел-таки, минуя канцелярию великого везира, передать через мать султана прямо в руки повелителя правоверных.
        Султан прочел письмо в покоях матери, долго молча вертел и рассматривал медаль.
        — Ни послание вашего величества, ни саму эту медаль султан не передал своему везиру. И то для короля добрый знак... — отписал маркиз Дезальер в Бендеры.
        Маркиз был доволен. Он знал, что султан наотрез отказался подписать представленный везиром фирман о насильственной высылке шведского упрямца за пределы Великой Порты. И то был уже не знак, а действие. Петля вокруг шеи Али-паши стягивалась все туже.
        Если у великого везира Али-паши был верный слуга Махмуд, то у генерала Понятовского был верный Кшиштоф. И если всем было ведомо, что Станислав Понятовский — герой, который спас драгоценную жизнь короля Карла в Полтавской баталии, то никому, кроме генерала, не было ведомо, сколько раз спасал и выручал своего хозяина верный Кшиштоф. Вот и сейчас, получив приказ короля найти удавку для великого везира, Понятовский вызвал верного Кшиша (так он называл его в минуты крайнего расположения) и наказал ему денно и нощно следить за всеми сношениями между дворцом везира и русским посольством.
        — Главное — не спускай глаз со старого слуги везира, этого проныру Махмуда уже не раз видели у дома Толстого, —- заключил Понятовский свои наставления, далее он мог и не продолжать. Кшиш и сам ведал, что собака Махмуд не только доверенный слуга, но и казначей везира, и ежели существуют какие-либо расчеты между Али-пашой и Толстым, то гонцом везира в посольстве, наверное, будет Махмуд. И Кшиш, переодетый в рубище дервиша, вторую неделю крутился возле дворца везира.
        В дождливый октябрьский вечер счастье наконец улыбнулось Кшишу: отворилась потайная калитка и в важном турке, шагнувшем за порог, Кшиш сразу опознал старика Махмуда. Впрочем, доверенный слуга великого везира шел открыто, высоко держа в руке фонарь, дабы не утонуть в грязных узеньких улочках с открытыми сточными канавами, по которым в такой дождь бурлили потоки. Махмуд был доволен поручением хозяина: пустяковое дело — занести записку к русским гяурам и передать ее в собственные руки Толстого-паши, как почтительно именовал Махмуд русского посла. За каждую такую записку он получал от посла двадцать левков, словно не прошел несколько переулков, а прискакал из далекого Багдада. Само собой, об этом бакшише верный Махмуд ничего не передавал везиру. Хоть он и честно вел счета хозяина, но у него был и свой личный счет, который он пополнял особенно охотно, — старость уже не за горами, да и везир не вечен, а так хочется приобрести маленький домик на берегу Мраморного моря и начать
        подделывать собственный сад! И Махмуд ускорил шаги; из-за этого проклятого ливня он продрог насквозь и бережно ощупывал письмо хозяина, прижатое к самому сердцу. Впрочем, еще один переулок — и он будет в теплой комнате и Толстой-паша распорядится дать ему стаканчик чудесного согревающего бальзама. Конечно, аллах запретил правоверным пить вино, но ведь, если рассудить по чести, русская водка вовсе не вино. И потом, имея дело с гяурами, приходится во имя аллаха примеряться и к их обычаям. Так успокаивал себя Махмуд.
        Он уже свернул из закоулка к воротам посольства, как вдруг споткнулся о чью-то ногу и выронил фонарь, ислед за тем тяжелая дубина обрушилась ему на голову, и Махмуд рухнул, как старый дуб под ударом секиры. Нпрочем, он лишь потерял сознание — пышная чалма спасла ему жизнь. Меж тем проворные руки мнимого дер-ниша ловко обшарили его одежды и вынули заветное письмецо.
        Через неделю великий султан Ахмед III по выходе из Лия-Софии раздавал милостыню нищенствующим дер-нишам. Чернобородый и тучный Ахмед крепко сидел в седле и широко разбрасывал медь из мешочка, услужливо протянутого великим муфтием. Таков был обычай: щедро подавать дервишам, дабы молитвы божьих людей по здравие султана быстрее дошли до аллаха.
        Толпа дервишей на четвереньках ползала по лужам у копыт коней стражи, окружавшей султана, воздух был полон ласкающих уши султана восхвалений. Вдруг один из дервишей ужом проскользнул под брюхо лошади стражника и вот уже, дерзкий, припал к стремени султана, протянул ему письмо с криком: «Твой везир изменник и подлая собака, о великий султан!»
        Ахмед поколебался, но взял письмо и тронул лошадь. Пышная свита тотчас последовала за султаном, но начальник стражи кивнул своим людям, и трое стражников бросились ловить дерзкого. В суматохе, вызванной отъездом султана и его свиты, дервиш уже растворился в толпе и след его затерялся на спуске к Босфору.
        Меж тем к письму дервиша была приколота расписка великого везира о получении двух тысяч мешочков золотых левков от этого русского гяура Толстого.
        — Нет сомнений, то рука везира... — с тайной радостью заключил великий муфтий, рассматривая, только что не обнюхивая, расписку. Еще бы, ведь в измене уличался его злейший враг, везир Али!
        — О аллах! Вокруг меня совсем нет верных людей! — вечером жаловался султан своей матери.
        — Отчего же, у тебя есть верный Балтаджи Мех-мед... — Мать с нежностью смотрела на своего расстроенного сына. Для нее он и в сорок лет был не великим султаном, тучным и капризным повелителем правоверных, а все еще тонконогим мальчиком с узкой талией джиги-та-лезгина, шаловливым и ласковым, как жеребеночек. И она одна знала путь к сердцу султана.
        На другой день Али-паша был выброшен, как последний пес, из чертогов повелителя правоверных и сослан на отдаленный остров, куда ему доставили последний подарок султана: удавку для шеи. Али мог еще благодарить судьбу, что для него выбрали удавку, а не посадили на кол. На кол сел верный слуга везира Махмуд. А новым везиром, после некоторых перемен, стал «меч ислама», храбрый и воинственный не по возрасту Балтаджи Мехмед.
        В ноябре 1710 года Великая Порта объявила священную войну русским гяурам. Русский посол Толстой по древнему обычаю был заключен в Семибашенный замок. Понятовский и Дезальер торжествовали. Ведь первое, что сделал Балтаджи Мехмед, так это послал восемьсот мешочков с золотыми левками, изъятыми у Али-паши, на содержание свиты союзника и друга Великой Порты шведского короля Карла XII. Они шли в общий поход против московитов, викинг Карл и «меч ислама» Балтаджи Мехмед. И на поход тот нужны были деньги немалые.
        Война объявлена
        Если кто и не желал в ту осень новой войны с турками, так это царь Петр. Все его помыслы были сейчас на Балтике, а эта война на юге была ненужной и случайной, отвлекающей от главного дела. После Полтавы Петр умело использовал годичную отсрочку, вырванную у турок ловкой дипломатией Толстого. За 1710 год русские взяли Пернов и Ревель, после долгой и тяжелой осады сдалась на аккорд фельдмаршалу Шереметеву Рига. Отныне вся Эстляндия и Лифляндия были в русских руках. На Карельском перешейке пал Выборг, был взят Кексгольм, так что любимый парадиз, Санкт-Петербург, был надежно прикрыт и с севера, со стороны Финляндии. Россия вышла теперь к Балтике на широком побережье, а не через узкое горлышко невской бутылки. По сути, линия нужных приобретений была уже очерчена, но сей абрис потребно было подтвердить мирным трактатом, а швед того мира упрямо не давал, крепко надеясь на османскую помощь. И когда в ноябре 1710 года Толстой был брошен в темницу Семибашенного замка и султан объявил войну, Петр понял, что, если он хочет мира на севере, необходимо все одно идти в поход на юг, дабы выбить турецкий костыль, на
который опирался неразумный шведский инвалид. Получив известие из Стамбула об объявлении войны Великой Портой, Петр поспешил в Москву. Ведь готовился поход против турок-османов, разрушивших «второй Рим» — Византию, и где, как не в «третьем Риме» — Москве, следовало объявить им войну.
        В Москве его ждало письмо от Петра Андреевича Толстого. Сей многоопытный дипломат даже из своего заточения в замке ухитрялся пересылать донесения царю с помощью посланца господаря Молдавии Антиоха Кантемира в Стамбуле, некоего Жано. В письме Толстой сообщал, что «злые и немалые перемены в сердце султанском произведены были великою лжой посланцев шведского короля и посла Франции, а також бреднями крымского хана Девлет-Гирея». К письму был приложен султанский фирман о войне с московитами. В том фирмане все правоверные извещались, что московский царь «разными способами, неприятельскими действиями и обидами старался возмутить спокойствие Порты».
        — Чем же это я так возмутил сердце султана? — с насмешкой прервал Петр своего канцлера Головкина, который громко, стараясь перекричать шум токарного станка, за которым работал царь, зачитывал султанский фирман.
        — Чаю, тем, государь, что позволил ты после Полтавы нашим кавалерийским генералам гоняться за шведами до самого Очакова. А нашим молодчикам дай волю, они и до Стамбула доскачут! И тем дали турку повод к войне... — с видимой досадой на лихих драгун ответил канцлер. Гаврила Иванович, человек осторожный и пугливый, не желал войны с турком, так же как и Петр, но совсем по иной причине. Ежели Петр не хотел новой войны до тех пор, пока у него руки были связаны старой войной со шведами, то Гаврила Иванович по врожденной тихости нрава мечтал замириться и на юге и на севере. — И так уже десять лет беспрестанно воюем, пора бы и кончать... — Канцлер с тоской посмотрел в подслеповатое окошечко царской токарни, повел длинным носом. Здесь, в Преображенском, в царских покоях, казалось, все еще пахнет кровью, которой много было тут пролито во времена страшного стрелецкого розыска. За окошечком мела метель, дул резкий февральский ветер. В такую погоду по старомосковскому обычаю лежать бы на теплой печи, слушать сказки и небывальщины бахирей. Так нет же, опять воинский поход, в мороз, холод. «Брр...» Головкин зябко
передернул плечами.
        — Что заскучал, канцлер? — Петр оторвался наконец от станка. — В чем еще укоряет нас султанское величество?
        — А в том, государь, что войско русское «погналось за королем шведским, который отдался под высокую руку Порты, и осмелилось 48 миль за ним последовать и триста шведов в турецких владениях в полон взять».
        — Степь велика, межи верной в ней нет, и султану о том ведомо... — сердито буркнул Петр, снимая кожаный рабочий фартук, — Полагаю сию обиду за пустой предлог, но даже из самого предлога видно, что турок собрался воевать-то из-за интереса шведского короля.
        — Так, государь... — согласно наклонил голову канцлер.
        — Ну что ж, видит бог, хотел я искать мира в Стокгольме, а придется найти его в Стамбуле... Что скажешь, Гаврила Иванович, на сию метаморфозу?
        — Скажу, государь, что после Полтавы даже английский посол, сэр Чарлз Витворт, признает силу русского войска. На днях он сильно поспорил с датским посланником, пугавшим тут всех огромным числом османских орд.
        «На всякое великое число есть великое умение, а в том воинском умении русским ныне опыта не занимать! — ответствовал Витворт датчанину. И еще добавил: — После Полтавы я верю не только в русского солдата, но и в русских офицеров и генералов. И жалею турок — им ведь придется иметь дело с теми же русскими полками, что были под Полтавой!»
        — Ай да сэр Чарлз, ай да молодец! — К Петру явилось то хорошее настроение, которое он всегда испытывал за токарным станком. Ведь вещи, сходившие со станка, можно было ощупать руками, это были настоящие надежные вещи. Не то что дипломатия, где всё слова, всё пыль! Но в одном сэр Витворт (который, конечно же, из скрытого врага не превратился сразу в явного доброжелателя) истинно прав: Шереметеву послан приказ идти из Риги к Днестру с теми же самыми полками, что стояли против шведа у Полтавы.
        — Фельдмаршал Шереметев пишет, что выйти из Риги пока не может, — словно подслушав мысли Петра, своим обычным бесцветным канцелярским голосом доложил Головкин.
        — Отчего так? — вырвалось у Петра.
        — Губернаторы в срок довольствие для войск не заготовили, — не без тайного ехидства доложил Гаврила Иванович. Еще бы, среди губернаторов был и всесильный Голиаф, генерал-губернатор Ингерманландии и Санкт-Питербурга Александр Данилович Меншиков, который для канцлера все одно что злая зубная боль — нарушает весь регулярный порядок, который пытается завести в делах Гаврила Иванович.
        На сей раз Гаврила Иванович угадал и удар светлейшему нанес отменный. В великом гневе Петр сам, разбрызгивая чернила, отписал петербургскому губернатору: «Гюг ведает, до какой печали пребываю, ибо губернаторы раку последуют в произвождении своих дел, которым последний срок в четверг, а потом (буде не исправятся) буду с ними не словами, а руками поступать!»
        «Так-то, Александр Данилович, познаться тебе снова с царской дубиной...» Канцлер не без насмешки, с видимым удовольствием смотрел, как секретарь Макаров запечатывает грозное царское письмо.
        — Зови своего молдаванина! — нарушил Петр тихую радость канцлера. Снова начинались дела по посольскому ведомству — дела тонкие, политические. И дела все более касались далеких Балкан.
        Сразу после Полтавы в Москву поспешили посланцы иолошского господаря Бранкована: Логофет Корбе, боярин Давыд, великий конюший Георгий Кастриот. По тайному договору, заключенному с волошским господарем, Пранкован обещал в случае войны России с османами «объявить себя за Россию, поднять сербов и болгар, выставить войско в тридцать тысяч», а главное — собрать продовольствие для всей русской армии. Для закупок провианта Гаврила Иванович, с болью в сердце, сам передал посланцам-волохам триста кошельков левков, тянущих на сто пятьдесят тысяч рублей золотом. «Разор!» Но сердце у Гаврилы Ивановича ныло не столько от ущерба, сколько от недоверия к смуглым и ласковым посланцам-полохам, к их льстивым цветистым речам. Все они учились этой цветистости на берегах Босфора, и как знать, не подослал ли их Бранкован в Москву с прямого разрешения Стамбула?
        «Продаст, ох продаст жук-волох!» — с тревогой вспоминал Гаврила Иванович поведение Бранкована в прошлую войну с турками, когда Бранкован и на трон-то сел недобро, отравив своего дядю, господаря Валахии Щер-бана, а затем беспрестанно перебегал от турок к австрийцам и обратно, пока не надел кафтан, подарок султана, и не стал верным османским сторожевым псом на Дунае. Но никаких явных улик против Бранкована у Гаврилы Ивановича не было, а Петр льстивому волоху столь доверился, что по подписании тайного договора даже наградил господаря орденом Андрея Первозванного. «Так же, как и Мазепу, и той же наградой...» — мелькнуло у Гаврилы Ивановича, но вслух высказывать свои сомнения он опасался, видя, как широко раскрыл свои объятия Петр посланцам Бранкована.
        — Ну что, Гаврила Иванович, почитай, теперь все Балканы с нами! — весело сказал Петр после прощальной аудиенции послам-волохам. И Гаврила Иванович опять промолчал. Хотя, по правде говоря, он гораздо больше, чем богачу Бранковану, доверял бедным посланцам от сербов и черногорцев.
        В мае 1710 года прибыл в Москву сотник Богдан Попович с грамотою к царю от сербских полковников, стоящих со своими полками на Дунае. То были сербы, перешедшие в последнюю войну с турком вслед за австрийским войском, отступившим от Белграда, за Дунай и поселенные Габсбургами в Бачке, Банате и Славонии вдоль турецкой границы. В переданной Петру грамоте сербские полковники просили царя «воззрить и промыслить» о судьбе несчастной Сербии, угнетенной под турецким ярмом, и обещали, в случае войны России с османами, все, как один, подняться на басурмана. Сербы были опытные воины и обещали выставить сразу войско в двадцать тысяч. Вот сербам Гаврила Иванович верил — те были готовы идти на войну без всяких условий и не требовали денег из царской казны.
        На днях же в Москве объявился еще один тайный посланец, капитан Прокопий, присланный новым господарем Молдавии Дмитрием Кантемиром. Посланец тот Гавриле Ивановичу понравился солдатской прямотой, ибо на вопрос, сколько войска может выставить в помощь русским Молдавия, ответил честно: десять тысяч (в грамоте же господарь обещал все двадцать тысяч, и капитан
        Прокопий о том ведал). Теперь капитан, ростом не уступающий самому Петру, навытяжку стоял перед царем, как перед своим новым генералом, и уже не как посол, а как солдат сообщал сведения о пограничных крепостях, числе турок в Бендерах, о дорогах, идущих к Дунаю.
        — Этот уже сейчас готов драться с угнетателями османами, и, чаю, так настроены все молдаване и волохи... — весело заключил Петр, когда капитан, нагнувшись перед низкой дверью, вышел из комнаты. — Каков молодец, а, Гаврила Иванович?! Ежели и сербы таковы, как сей молдаванин, все Балканы взорвутся, как пороховая бочка, стоит русским войскам стать на Дунае.
        — Некоторые сербы у меня здесь за дверьми, — спокойно доложил Головкин, словно видеть посланцев с берегов Дуная в заснеженной Москве — самое обычное дело. И впрямь, на зов канцлера в комнату вошли трое сербов. Стоявший впереди важный и пожилой серб был богатый купец Савва Владиславович родом из славного портового города Рагузы, что находился тогда во владении Венецианской республики. Он столь часто говорил, что он из Рагузы, что в Москве его прозвали Рагузинским, и это прозвище стало его русской фамилией. Савва Владиславович давно вел торговые дела с Россией, завел в Москве дом и семью, но никогда не забывал о своей сербской родине. Сейчас для него наступил решающий час — русское войско собирается в поход на Дунай и принесет наконец долгожданную свободу его угнетенному народу. И выходит, он, Савва, был прав, когда год за годом твердил в Рагузе, что свобода придет из единоверной России, а не из католической Австрии. Обычно расчетливый и сухой, купец был взволнован, как юноша, зачитывая Петру прожект царского манифеста к черногорцам, воинственной ветви южных славян, так и не покоренной турками.
        — «...Пристойно есть вам... — возвысил Савва Владиславович свой голос, словно в церкви, — древнюю славу возобновить, соединясь с нашими силами, и, единокупно на неприятеля вооружившись, воевать за Веру и Отечество, за честь и славу вашу, за свободу и вольность вашу и наследников ваших! — Стоявшие за спиной Рагузинского офицеры-сербы в этом месте одобрительно загудели, а лукавый Савва покосился на сидевшего в кресле царя и продолжал мягко и приветливо: — Мы себе иной славы не желаем, токмо да возможем тамошние народы христианские от тиранства поганского избавити... а поганина Магомета наследники будут прогнаны в старое их отечество, в пески и степи аравийские. Сии нашего царского величества грамоты доброжелательные вручены будут от посланных наших...»
        — Кто же сии посланцы? — Петр встал и подошел к офицерам-сербам. Рагузинский представил: полковник Михайло Милорадович, друг черногорского владыки Даниила, и капитан Иван Лукачевич, родом из сербской Подгородицы. Люди верные и надежные.
        — Добро! — Петр не без удовольствия оглядел рослых и статных офицеров, — Каким же путем доставите нашу грамоту?
        Милорадович шагнул вперед, объяснил:
        — Выедем поначалу в Венецию, а оттуда кораблем в Рагузу, ну а из Рагузы, — полковник улыбнулся Рагузинскому, — путь в Черногорию всем нам ведом. Вот и Савва Владиславович не даст соврать...
        Петр взял у Рагузинского грамоту и размашисто подписал манифест: «Дан в Москве, лета Господня 1711-го, февраля в двадцатое число. Петр». Передавая грамоту Милорадовичу, наказал:
        — Ехать без промедления. И помните — сие первый клич к свободе южных славян!
        Когда сербы вышли, Петр повернулся к Головкину:
        — Пошли-ка вместе с этими молодцами в Венецию князя Сонцева. Он и сих офицеров вовремя в Рагузу переправит да заодно выяснит намерения Венецианской республики! (Отпуская Головкина, Петр дружески полуобнял канцлера.) Ну что, Гаврила Иванович?! Видит бог, не хотел я сей войны, не мы ее зачинщики! Пиши манифест о войне с турком!
        Через несколько дней холодным вьюжным февральским утром вокруг Успенского собора в Московском Кремле были выстроены шеренги преображенцев и семеновцев. Над полками на ветру развевались знамена с крестом. На каждом красовалась надпись: «Сим знаменем победиши!» В Успенском соборе было не протолкнуться: в первых рядах генералы и офицеры-гвардейцы, знатные дамы, явившиеся провожать в поход своих любимых и родственников, вельможи и иностранные дипломаты. Позади густо подпирало купечество. Облака ладана плыли над толпой. И казалось, не с амвона, а оттуда, из-за облаков, звучали слова царского манифеста о вероломном разрыве мира султаном Ахмедом против его царского величества. А вслед за тем грянуло: объявлена война супротив врагов и угнетателей веры христианской! И складно запел многоголосый хор о даровании победы войску Христову.
        Прямо с площади гвардия выступила в новый поход.
        Венецианские карнавалы
        Нежным мартовским утром 1711 года от набережной Скьявоне в Венеции отвалил небольшой купеческий корабль, взявший курс на Рагузу, богатый славянский город в далматинских владениях Венецианской республики. Последними на его борт взошли офицеры-сербы. С набережной им приветливо помахали шляпами две персоны: сухощавый нарядный вельможа в пышном парике а la Людовик XIV и высокий белокурый красавец, размахивающий широкополой шляпой, кои уже и в те времена носили обычно художники.
        — Дай бог удачи в том святом деле полковнику Милорадовичу и его сотоварищам, — по-русски молвил вельможа, глядя на удаляющийся корабль, скользящий по аквамариновым водам Венецианской лагуны.
        — Корабль бежит прямо по солнечному лучу... Мореходы считают — то добрый знак! — по-русски же ответил художник-красавец. Впрочем, на набережной Скья-1Юне, Славянской набережной, никого не удивляла славянская речь: ведь сюда причаливали корабли из всех далматинских владений республики, и сербская, хорватская и словенская речь густо мешалась здесь с итальянской.
        Между тем корабль и впрямь уходил прямо по солнечному лучу. Поднявшееся из-за Адриатики солнце окрасило его паруса в алый цвет.
        — Цвет виктории! — радостно вырвалось у художника.
        — Или цвет большой крови... — задумчиво и как бы про себя сказал его спутник.
        Тем временем набережная Скьявоне заполнялась разным портовым людом: матросами, грузчиками, шкиперами из заморских стран. Многоголосый портовый шум оглушал непривычное ухо, а блеск свинцовых листов, покрывавших крышу старой тюрьмы Карчере, на ярком солнце слепил глаза. На колокольне собора Святого Марка с тяжелым вздохом прогудел самый большой из пяти колоколов — Марангона, возвещавший о начале рабочего дня и начале заседаний во Дворце дожей Большого совета республики. Скоро через мост Вздохов поведут на суд трибунала иных важных преступников. Пока же осужденные могут в последний раз увидеть через решетчатые окна высокое венецианское небо, яркую синь моря и слепящее солнце.
        — За что я тебя люблю, мой Бочудес, — насмешливо выговаривал Сонцев (он и был тем важным вельможей, что провожал офицеров-сербов), — так это за твердую веру в добрые знаки фортуны. Посади тебя в венецианскую Карчере, так и в сем страшном узилище ты узришь добрый знак.
        — А ежели поведут через мост Вздохов, то я и тут словлю фортуну за хвост и прыгну в воды канала, — подхватил Никита шутку князя и беспечно помахал в сторону Карчере своей широкополой шляпой. Впрочем, как ему не верить в добрые знаки фортуны, когда на днях нежданно-негаданно на крутой лестнице, ведущей в его мансарду на шестом этаже, услышал он вдруг русскую речь и перед ним, как добрый посланник небес, вырос Сонцев. Ведь в тощем кошельке художника жалобно позвякивали не полновесные дукаты, а жалкие сольди, которых едва хватало, чтобы купить дешевой рыбы на рынке Песке-рии. Теперь же он мог сидеть не в нищей траттории, а в знаменитом на всю Европу кафе на площади Сан-Марко и наслаждаться крепким яванским кофе и восточным шербетом, слушая родную русскую речь. Ведь до появления Сонцева Никита мог поговорить по-русски за год пребывания в Италии лишь однажды: вот с этим толстым и добродушным синьором Гваскони, доставившим ему осенью из Москвы скудный пансион, который хотя и шел от царя, но был совсем не царским. Франческо Гваскони при этом отлично выговаривал по-русски только одно слово: икра! Уже
двадцать лет сей флорентиец на венецианской службе торговал в Италии русской икрой и сейчас самодовольно оглядывал посетителей за сотнями столиков кафе, установленных прямо на площади: многие из них ели тоненькие драгоценные бутерброды с красной и черной икрой, и то была икра, доставленная из России в бочонках купеческой компании Гваскони. В прошлом году синьор Гваскони доставил в тех бочках в Венецию, Рим, Милан и родную Флоренцию до пятнадцати тысяч пудов икры, осетрины и этой чудесной красной рыбы — семги. Цены на эти товары в Московии ныне падут, а в Италии синьор Гваскони по случаю турецкой войны еще более их поднимет. Синьор Гваскони одним ухом слушал журчащую речь этого русского mi язя, другим с наслаждением внимал нерезвому кофейных чашечек, под который поедалась его икра. Впрочем, собравшаяся на этой площади публика вполне могла позволить себе и икру, и кофе — ведь сюда слетелась на весенний карнавал вся европейская знать, ищущая развлечений. Л развлекаться в тогдашней Европе можно было только и Венеции: на западе все еще продолжалась эта бесконечная война за испанское наследство, на востоке
бушевала Северная война, к которой теперь добавилась русско-турецкая. Некогда веселый Париж стал городом инвалидов, и в Версале престарелый Людовик XIV и его последняя метресса госпожа Ментенон утвердили царство иезуитов — из Парижа был выслан итальянский театр, а и «Комеди Франсез» запрещены пьесы Мольера.
        И только беспечная Венеция избежала всех войн и веселилась напропалую, с размахом проматывая нажитые за века сокровища и достояние могущественной когда-то купеческой республики. Венецианские карнавалы, сменяя друг друга, длились по полгода, и все это время венецианцы носили маски и самые причудливые наряды. Вот и сейчас поутру за кофейными столиками смешались пурпурные рясы и золотые ризы кардиналов и аббатов, роскошные персидские халаты и пышные восточные тюрбаны переодетой знати, и все наперебой говорили о новой войне царя с султаном, так что Восток на нынешнем карнавале был в особой чести. Даже прелестницы-куртизанки, слетевшиеся в Венецию со всей Европы, лихо сдвинув по нынешней моде маленькие женские треуголки на ухо, преважно рассуждали в кафе со знаменитыми шулерами, только что с приличным выигрышем покинувшими ночной игорный дом Риготто, войдет ли царь Петр в Константинополь новым Константином Великим и какая в том выгода Венецианской республике.
        Сонцев, знавший итальянскую речь, усмехнулся, заслышав, как полная золотоволосая блондинка решительно водворяла Россию в Константинополь.
        — Если царь победил под Полтавой самого непобедимого короля Карла, то что для него какие-то варвары-турки! Сиять золотому кресту вновь над Софией! — Благочестивая блондинка перекрестилась на знаменитую квадригу рвущихся в даль коней — греческую скульптуру, стоявшую когда-то в Константинополе над входом на ипподром, и перевезенную дожем Энрико Дандоло (после разгрома Византии, учиненного в 1204 году крестоносцами) в Венецию, и установленную на террасе собора Святого Марка.- — А впрочем, — дама весело осмотрела своих спутников, знатного английского лорда и надушенного версальского жентильома, — больше всего с утра я хочу танцевать!
        — В сей фразе вся нынешняя Венеция, синьор Гваскони! — с горечью сказал Сонцев. — Царица Адриатики способна ныне лишь танцевать.
        — Какой.упадок нравов! —Синьор Франческо воздел руки. — Недавно по распоряжению Большого совета решили обложить налогом всех куртизанок, и знаете, сколько их нашлось на двести тысяч венециан? — Гваскони расширенными глазами обвел Сонцева и Никиту и сообщил шепотом, как страшную государственную тайну: — Одиннадцать тысяч! Только подумайте, синьоры, в городе одиннадцать тысяч непотребных девок, согласных заплатить налог со своего позора! А ведь всего двадцать лет назад на этой самой площади Венеция устроила настоящий триумф своему герою дожу Морозини Пелопоннесскому, отбившему у турок Афины и Морею.
        — А где же новые герои Венеции, синьор Гваскони? — насмешливо спросил Сонцев. Он уже добрую неделю добивался быть принятым Сенатом республики, имевшей с Россией союзный договор еще по прошлой войне с турками, и все напрасно: ему отказали и в открытом приеме, и в тайных переговорах, — Может быть, новый поход против неверных возродит добрые нравы в республике?
        — Вы хорошо знаете, князь, что я беспрестанно тружусь для блага Венеции и для пользы Москвы. Позавчера я доставил бочонок с превосходной астраханской икрой дожу республики. Да-да, тому самому синьору Сильвестру Валерио, который когда-то благодарил царя Петра за Азовский поход.
        — И что же ответил старик на предложение о союзе против турок? — насторожился Сонцев.
        — Э, мой добрый Франческо, сказал мне дож, вспомни слова ангела на хоругви республики: «Pax tibi Маrсе evangelista mens», что означает: «Мир тебе, Марк, евангелист мой». И коль наш святой желает мира, республика будет и впредь вкушать мир и веселиться, — Синьор Гваскони снова не без удовольствия оглядел нарядную публику, поедающую его икру. Золотоволосая прелестница перехватила его взгляд и приветливо подняла бокал с шампанским. Синьор Гваскони встал и деликатно распрощался со своими русскими собеседниками.
        — Нажил миллионы на нашей икре и наживет еще многие, — желчно сказал Сонцев, провожая глазами толстяка купца.
        — Да мы и без венециан и австрийцев управимся с турком. Стойт государю встать твердой ногой на Дунае, как супротив османского ига восстанут и сербы, и болгары, и греки, и волохи. Ведь обещал же Милорадович перед отъездом поднять все Балканы! — весело сказал Никита, не уловив горечи в речах Сонцева. Для него весь мир улыбайся.в это солнечное весеннее утро. Легкий бриз с Адриатики -приятно холодил лицо и теребил в садах Гренты молодую листву: розовые облака, бежавшие с моря, отражались в синих водах лагуны и темной воде каналов, розовел порфир и мрамор бесчисленных палаццо на берегах Большого канала. И впереди его снова ждала встреча с полотнами великого Тициана, коего он почитал своим подлинным наставником в живописи.
        Правда, Венецианская академия художеств приставила к Никите совсем другого учителя — сурового и молчаливого монаха Фра Гальгарио. В мирской жизни этого ас-кста-францисканца звали когда-то Джузеппе Гиссланди. Никите и в голову не приходило, что его строгий учитель провел столь бурную молодость, что был выдворен в монастырь при самых затруднительных и вынужденных обстоятельствах. Но, видно, в память о молодых годах суровый монах и в монастыре писал светских красавиц в пышных робах и галантных кавалеров в золоченых камзолах. Эта живопись напоминала бы скорее версальскую, нежели итальянскую манеру, ежели бы не поистине венецианская страсть маэстро к цвету. Ярко-желтые и алые, малиновые и фиолетовые цвета, пронизанные светом, говорили, что Фра Гальгарио был верным поклонником светоносного Тициана. И так случилось, что учитель и ученик сошлись на любви к великому венецианцу. Фра Гальгарио знал о всех полотнах Тициана, рассеянных по бесчисленным палаццо, монастырям и церквам Венеции, и ведал, казалось, и судьбу всех тициановских картин, покинувших город. Он-то и приобщил Никиту, как неофита, к искусству
светоносного мастера, которому не стеснялся подавать кисть сам император Священной Римской империи и могущественный король Испании Карл V, над империей которого никогда не заходило солнце. Но еще более солнца было в картинах Тициана.
        — Тициан, Тициан! Ты мне за неделю все уши прожужжал со своим светоносным, — ворчал Сонцев, влекомый своим спутником через бесчисленные канальчики — рии, узенькие улочки-щели (которые именовали здесь «калли») и крошечные площади — кампи, любоваться знаменитой «Ассунтой» Тициана.
        — Да разве можно не любить Тициана?! — от всего сердца воскликнул Никита, который каждое утро ходил в церковь Фрари не молиться, а любоваться картиной мастера. «Разве можно не замечать свет в сказочном городе, где белоснежный мрамор словно розовеет изнутри на утренней заре, где отражения палаццо и храмов цветными кораблями плывут в зеркале лагуны и каналов, где сама жизнь, казалось, плещется в зыбком рассеянном свете?» — вот что хотел сказать Никита Сонцеву, но только воскликнул: «Разве можно не любить Тициана?!» Ведь Тициан был сама Венеция, и воздух Венеции по-прежнему дрожал в солнечных брызгах и радугой переливался на полотнах мастера.
        И если у Фра Гальгарио Никита учился ремеслу, то у Тициана он постигал умение заглянуть в человеческую душу, раскрыть самую сердцевину характера и главное — внести в картину, через густую спевку горячих красок, саму светоносность жизни. Епифании, постижению человеком мира, — вот чему он учился у мастера. Когда-то в Новгороде он услышал впервые от дедушки это слово — Епифания. Но там на иконах мастера постигали мир божественный, здесь же у Тициана он учился постигать мир земной. Обо всем этом Никита, конечно, не сказал Сонцеву, когда увлекал его к «Ассунте», опасаясь обычной сонцевской насмешки. Он просто ввел Сонцева в храм Санта-Мария Глориози деи Фрари, где был похоронен мастер и где в центральном алтаре сияло Тицианово «Вознесение» — «Ассунта».
        — Вот так! — бросил он Сонцеву, потерявшему, казалось, свою обычную насмешку перед влекущей к небу картиной, — Так я должен научиться писать!
        — Стать русским Тицианом и впрямь великая цель! — задумчиво ответил Сонцев, когда они вышли из храма на маленькую, залитую солнцем кампо деи Фрари. И, поглядев на светившегося после встречи с «Ассунтой» молодого художника, с нежданной горечью добавил: — Я верю, что цели той ты, Никита, добьешься! И сохранишь о себе в России навеки крепкую память. А вот что останется от меня — тайного агента тайной службы, окроме праха и пыли?
        Впрочем, долго горевать было не в характере Сонцева.
        Из рассказа Никиты и Фра Гальгарио он уже вытянул путеводную нить: монах-то, оказывается, подновлял картины в палаццо сенатора Мочениго и хорошо знает любовницу сенатора беллу Серафиму.
        — Будь любезен, мой Бочудес, — со своей обычной таинственностью сказал он, — попроси своего монаха, чтобы он устроил тебе знатный заказ — непременно написать портрет с сей дамы.
        — Да к чему она вам? — искренне удивился художник.
        — А к тому, что синьор Мочениго правит всей внешней политикой республики, а та синьорина правит синьором Мочениго... — К Сонцеву вернулась его всегдашняя насмешка.
        — И потому через ту даму можно подступиться и к знатному сенатору! — за Сонцева заключил Никита.
        — Молодец! Вижу, не забыл мой урок у Яблонских! — дружелюбно рассмеялся Сонцев. Никите стало приятно, что Сонцев сохранил добрую память о той давней службе. Надобно было помочь Сонцеву, потому как надвигалась новая война, и, помогая Сонцеву, он помогал России.
        Расчет Сонцева оказался верен: Фра Гальгарио согласился переговорить с синьориной. Прекрасная Серафима даже в ладошки забила от удовольствия: подумать только, писать ее будет диковинный мастер, явившийся на берега Бренты прямо из заснеженной Москвы! Ни у одной знатной венецианки из тех, чьи палаццо красуются на Большом канале, нет работ русского мастера, а у нее будет!
        И через день Никита стоял уже перед знаменитым «Золотым домом», построенным еще в XV веке для знатного патрицианского семейства Контарини. Во времена Высокого Возрождения здесь жил Якопо Контарини, близкий друг Тициана и знаменитого архитектора Андреа Палладио, собравший прославленную коллекцию картин, жемчужиной которой была «Венера» Тициана. И у Никиты, когда он вступал в «Золотой дом», сердце забилось не при виде синьорины Серафимы, черноглазой пухленькой венецианки, а от той тициановской «Венеры», что красовалась за спиной хозяйки.
        Но сама-то черноглазая Серафима приняла явное волнение художника на свой счет и снисходительно умилилась: эти московиты настоящие дикари, не умеют даже скрывать своих чувств! Сперва синьорина поежилась, представив себя в объятиях русского медведя, но затем, к концу первого сеанса, такое положение представилось ей совершенно естественным. Ведь если во что и верила синьорина, так только в естественные чувства.
        И прекрасная Серафима согласилась позировать московиту по утрам, когда знатный сенатор удалялся на заседания Большого совета республики, кухарки спешили на рынок к мосту Риальто, а слуги во дворе выбивали пыль из ковров и как-то так получалось, что синьорина оставалась почти одна во всем этом старом палаццо.
        Поначалу синьорина позировала художнику в большой гостиной, одевшись в чопорное парадное платье и усевшись на диване прямо под «Венерой». Но вскоре ревнивое око синьорины узрело, что сей русский Минотавр воззрился не на нее, а на эту Тицианову толстуху. «Неужели мертвое полотно милее моей живой плоти?» —возмутилась белла Серафима, и на следующий день доверенная горничная провела художника прямо в будуар хозяйки.
        — Здесь нам никто не помешает! — сладко пропела синьорина, удаляя горничную. И, убедившись, что та не подслушивает, грозно обернулась к художнику: — А теперь гляди, негодный, насколько я краше той толстухи! — И прекрасная Серафима сбросила легкий и воздушный парижский пеньюар. В солнечных лучах, отраженных в венецианских зеркалах, розовое тело синьорины играло такими красками и бликами, каких не было и не могло быть в небесной Венере Тициана. И Никита так потом и не помнил, в какой миг он очутился в объятиях этой земной Венеры.
        Сей утренний сеанс так понравился белле Серафиме, что она позировала теперь художнику каждое утро.
        — А как же синьор Мочениго? — вспомнил вдруг однажды художник наказ Сонцева.
        — Да -на что тебе сдался мой коротышка сенатор? — озадачилась прекрасная Серафима. — Или ты вздумал провернуть какое-то дельце? Говори, негодный, и я все устрою...
        «Знала бы ты это дельце...» — усмехнулся про себя Никита, едва не ляпнувший простодушно: «Я хочу доброго союза России с Венецией!» Но ведь сей союз означал совместную войну против турок, а это было слишком даже для влюбленной Серафимы. И Никита сдержался и разъяснил, что с тем сенатором хочет переговорить его давнишний покровитель, князь Сонцев.
        — О, вслед за русским живописцем идет русский принц! — рассмеялась синьорина. С кем, с кем, а с принцами она умела обращаться, — Что ж, назначена уже новая регата, на ней я и сведу моего сенатора с твоим принцем, — При всем своем легкомыслии прекрасная Серафима была удивительно понятлива в некоторых житейских делах.
        В Венеции издавна любили регаты — пышные праздники на воде с обязательными гонками «черных лебедей», как называли местные поэты венецианские гондолы. Ведь все могущество республики возникло на воде, и недаром дож Венеции обручался не с небесами, а с морем. С моря росло богатство и сила Венеции, и в период расцвета республики ее флот имел более трех тысяч боевых кораблей с десятками тысяч матросов. Правда, с того славного времени минуло полтора столетия и некогда грозная морская сила республики заметно уменьшилась. Османы перекрыли всю венецианскую торговлю с Востоком, а с открытием Америки ось мировой торговли сместилась в Атлантику — там ныне проходили главные торговые пути, там плыли тысячи купцов, обогащая своими товарами Англию и Голландию и оставляя в стороне не только Венецию, но и все Средиземноморье.
        И все же морское могущество Венецианской республики, хотя и клонилось к упадку, содержало еще знатную силу. По-прежнему тысячи корабельщиков трудились на верфях знаменитого арсенала и сотни кораблей сходили с его стапелей. Там же, за высокими стенами арсенала, отливали пушки-бомбарды, те самые пушки, с помощью которых дож Франческо Морозини пустил в 1684 году ко дну турецкий флот, занял полуостров Пелопоннес, а в 1687 году взял и Афины. Правда, при штурме прекрасных Афин был обстрелян и взорван прославленный Парфенон (надо же было османам устроить пороховой склад именно под этим чудом архитектуры), но воинская слава вновь, казалось, осенила республику. Увы, ненадолго! Вскоре Морозини умер, и турки вернули себе и Афины, и Пелопоннес, и Морею. Гений победы окончательно отлетел от Венеции.
        Новая война России с османами вызвала у многих молодых патрициев желание сравняться по подвигам с покойным Морозини, но управляли-то республикой не они, а патриции самого почтенного возраста (даже рядовым членом Большого совета можно было стать только в возрасте не ранее сорока лет — и только к шестидесяти мечтать о Сенате, Синьории, Трибунале). Почтенные старцы были осторожны, и самым осторожным среди них был сенатор Мочениго, ведавший внешними делами республики.
        Синьор Мочениго давно знал о появлении в Венеции некоего русского князя. Для этого не надобно было даже заглядывать в так называемую «пасть льва», куда по обычаю венецианцы опускали доносы. О приезде Сонцева ему сообщил почтенный синьор Гваскони, который был не только агентом Москвы в Венеции, но и Венеции в Москве. И когда Гваскони передал просьбу князя о свидании, сенатор решительно сказал: «Нет!» Ведь Сонцев обязательно напомнит Венский договор 1697 года, по которому Венеция обещала всю помощь России в войне с османами, и предстоит неприятное объяснение, что тот договор уже история и что не все исторические договоры выполняются республикой.
        Но сенатор Мочениго в то же время не высылал Сонцева из Венеции и не препятствовал отъезду из Венеции на Балканы офицеров-сербов. Ведь все военные знатоки — и цезарские, и французские, и свои венецианские, которых сенатор, впрочем, ни в грош не ставил, — дружно предрекали после Полтавы быстрый и скорый успех русского оружия. И конечно же, в случае виктории Петра венецианский лев потребует от султана своей доли добычи. Но в глубине души, вопреки генеральским мнениям, синьор Мочениго не очень-то верил в скорую русскую победу. На его памяти был еще жив страшный 1683 год, когда турки стояли у стен Вены, и, пади столица империи, очередь была бы за Венецией. Ныне же Габсбурги заняты войной с Францией, а русский царь — неизвестный и далекий союзник. Турецкая морская армада меж тем стоит совсем рядом с Венецией, в Морее. И сенатор Мочениго упрямо твердил «нет» и Гваскони, и молодым патрициям, мечтающим о воинских лаврах, и генералам, и адмиралам, склоняющим республику к войне с османами. Он стал воистину неуловимым, сенатор Мочениго, и надежно прятался под карнавальной маской, которая давала право на
резкий ответ. Проходили недели, а Сонцев все не мог поймать неуловимую маску и иметь с ней беседу с глазу на глаз. Даже белла Серафима на просьбу об аудиенции для Сонцева получила от своего сенатора решительное «нет». Но здесь-то и нашла коса на камень. Не привыкшая к отказам от своего покровителя, черноокая синьорина в гневе прикусила пухлую губку. А это был верный знак, что прекрасная Серафима решила от своего не отступать.
        Меж тем приближалась майская регата. Если большая регата, «регата сторико», устраивалась в первое воскресенье сентября, то малые регаты шли друг за другом почти непрерывно, столь увлекалась морскими праздниками «жемчужина Адриатики». Венециане не случайно любили море. И не только потому, что сами их дворцы и дома как бы вырастали из темной воды каналов, но прежде всего за то, что море принесло богатство и славу городу. Регаты же были праздниками, славящими море. Пышность и размах венецианских регат настолько поражала иностранцев, что на эти праздники в Венецию спешили тысячи иноземных гостей. Только в последнее время Сенат пытался умерить блеск и разноцветье венецианских гондол, участвующих в водных гонках, и издал указ, по которому все гондолы должны быть только черного цвета и одинакового размера: одиннадцать метров в длину и метр сорок сантиметров в ширину.
        Однако сей указ не остановил венециан. И ежели гондолы и впрямь по цвету стали «черными лебедями», то все балконы бесчисленных палаццо на Большом канале в день регаты были убраны яркими разноцветными коврами, увешаны и устланы дорогим бархатом и золотистой, сияющей под солнцем парчой. Вопреки приказу и многие гондолы были в честь праздника покрыты алым шелком, и свежий морской бриз с Адриатики ласково играл шелком.
        Гондолы шли по каналу так тесно, что у моста Риальто вышло настоящее столпотворение: лодки налетали друг на друга, ругань гондольеров оглашала берега. Получилась пробка, и сотни гондол столпились у моста, пока растаскивали дерущихся и пострадавших. Синьор Мочению возблагодарил бога, что не снял карнавальную маску, поэтому никому и в голову не придет, что столь униженно стоит в общей очереди такая знатная персона. Впрочем, положение, как всегда, спасла неугомонная Серафима. Она вдруг сорвала маленькую дамскую треуголку и весело помахала ею долговязому художнику-московиту, смотревшему регату с балкона гостиницы «Белый лев». Надобно отдать должное проворности живописца: он сразу же заметил условный знак синьорины, отвесил ей с балкона почтительный поклон, а через минуту уже на набережной приглашал синьора сенатора и его даму на балкон, откуда можно было так удобно любоваться регатой. Прекрасная Серафима тотчас приняла приглашение, и сенатору ничего не оставалось, как последовать за своей дамой, хотя у него уже тогда зародилось подозрение: каким образом какой-то безвестный ученик Фра Гальгарио мог
оказаться в отеле «Белый лев», где обычно останавливались принцы? Это недоумение стало настоящей тревогой, когда они вошли в самые роскошные палаты отеля, где в прошлом году останавливался (и это хорошо было ведомо сенатору) не кто иной, как король Дании Фредерик!
        «Ловушка!» — мелькнуло в голове сенатора Мочени-го. Он хотел было уже повернуть, но опоздал — навстречу, из музыкального салона, золоченой стрекозой выпорхнул Сонцев и согнулся в изысканном версальском поклоне перед Серафимой. Сенатору поневоле пришлось снять карнавальную маску.
        «Что ж, они таки захотели заманить меня в ловушку и заманили! И здесь не обошлось без сговора меж этим мазилкой и Серафимой... — Сенатор перехватил торжествующий взгляд своей прелестницы. — По тем хуже для этого русского князя!» — сердился про себя синьор Моче-ниго, плотно усаживаясь в удобное кресло, вынесенное на балкон. С балкона и впрямь открывался великолепный вид на Большой канал, по которому двинулся большой парад нарядных гондол.
        — За парадом начинается и сама регата... Трех первых победителей ожидают почетные кубки, а четвертый получит жареного поросенка! — весело щебетала Серафима, которая сразу нашла с Сонцевым общий, и конечно же французский, язык.
        «Вот и вы, московиты, не получите от меня ничего, кроме жареного поросенка!» — злорадно подумал про себя сенатор, поджидая, когда русский дипломат приступит к делу и заведет старую песню о несоблюдении республикой давнего союзного договора. Но Сонцев, оказывается, и не собирался вспоминать старину. Размешивая кофе в маленькой чашечке, он любезно осведомился, знает ли господин сенатор, что на днях господарь Молдавии Дмитрий Кантемир со всем своим войском открыто перешел на сторону России. Сенатор Мочениго не знал еще этой столь важной новости, хотя республика держала своих консулов и во Львове, и в Яссах. Но род Мочениго недаром веками поставлял Венеции искусных дипломатов: ни один мускул не дрогнул на лице сенатора, и, как ни в чем не бывало, он любезно поинтересовался в ответ здоровьем царя Петра, который, по слухам, заболел тяжелым недугом в маленьком волынском городке — «кажется, в Луцке?»
        — Государь здоров и сам направляется в Яссы, чтобы встать во главе войска! — отрезал Сонцев. И добавил, глядя в выпуклые глаза сенатора: — Полковник Милорадович сообщил на днях важную весть — вся Черногория восстала против турок, а вслед за ней поднялась Герцеговина и Великая Сербия!
        Любезная улыбка исчезла с лица сенатора, — столь важным было это известие. Ведь в далматинских владениях республики, протянувшихся по всему восточному побережью Адриатики, проживают сотни тысяч сербов. «И ежели они поднимутся на помощь своим соотечественникам, война республики с султаном может стать неизбежной! И потому пожелаем русским виктории, но сами до оной подождем выступать, да и границу с восставшей Сербией закроем на крепкий замок!» — заключил сенатор свои размышления. И, обернувшись к Сонцеву, снова любезно улыбнулся:
        — Я жду вас, милейший князь, в своей коллегии. Полагаю, дож республики непременно даст вам аудиенцию. — И добавил с откровенным ехидством: — Но не раньше чем минует большой карнавал!
        Сонцев в ответ едва не чертыхнулся: большой карнавал в Венеции начинается осенью и длится почти полгода.
        На другой же день Сонцев покинул столицу Адриатики, пожелав Никите доброй науки и поручив ему принимать гонцов, которые пожалуют из Черногории, и пересылать их через контору синьора Гваскони в Москву. Сам же он поспешал на Прут, куда, по слухам, уже выступила русская армия.
        Ясырь
        Так вышло, что лейб-регимент Меншикова пошел на Прут без своего шефа-фельдмаршала. Царь не взял на сей раз своего Данилыча в новый поход. Много шло тогда и в Петербурге, и в армии, и в Москве разных слухов на сей счет. Одни говорили, что то первый знак готовящейся опалы некогда всесильного Голиафа, другие объясняли это известным недовольством Петра на немалые грабежи, учиненные Меншиковым в замках польской шляхты, что вызвало представление царю со стороны Речи Посполитой, третьи, и их было большинство среди офицеров лейб-регимента, утверждали, что знаменитый своими викториями фельдмаршал оставлен на севере, дабы пугать шведов самим своим присутствием и тем предупредить возможную шведскую диверсию со стороны Балтики. Одно знали твердо: лейб-регимент забран у Меншикова, как один из лучших конных полков, боле потребных в южных степях, нежели в северных лесах и болотах. Точно оценив, что шведы на сей час никакой великой угрозы ни Петербургу, ни Риге и Ревелю не представляют, Петр весной 1711 года решительно меняет лицо войны и перебрасывает главные силы армии с севера на юг, отбирая в первую очередь
отборные конные полки, коих в русской армии для войны с турками, располагавшими многотысячной конницей, оказалось до обидного мало. Вот почему даже у Меншикова был забран для Прутского похода его лейб-регимент.
        На Украине, куда полк вступил ранней весной, уже пылала война. Только что прокатилась по Левобережью крымская орда, ведомая самим ханом Девлет-Гиреем, и, хотя татар отбили, после набега, остались тысячи дымящихся сел и хуторов, а в Крым потянулся тысячный ясырь: захваченные в татарский полон беззащитные дети и женщины. Конвойцы нещадно подгоняли полоненных плетьми, заставляли бежать, дабы успеть увести ясырь от русской погони. Но киевскому губернатору, князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, было не до погони. Ибо только ушла угроза с левого берега Днепра, как уже на Правобережную Украину ворвалось сорокатысячное сборное неприятельское воинство. В нем бок о бок шли и казаки-мазепинцы, и польские паны из хоругвей Иосифа Потоцкого, переметнувшегося от короля Августа на сторону шведов и турок, казаки-сечевики и буджакские татары[5 - Шанцы — окопы, в которых устанавливали пушки; апроши — линия траншей, подводящих к стенам крепости.] .
        Пушками в сем разномастном воинстве ведали шведы, деньги на поход были даны турками, план похода самолично разработан Карлом XII. Возглавить эту, идущую в Киев, сборную орду шведский король и крымский хан доверили преемнику Мазепы, бывшему генеральному писарю, а ныне самозваному гетману пану Филиппу Орлику.
        Сбывалась давняя мечта предателя: шел он во главе могучего войска в Киев, дабы сесть там на державный гетманский стол. С высокого холма, куда взлетел он со своей разноязычной свитой, Орлик видел, как, мешая талый снег под ногами коней, длинной черной змеей тянется его воинство к Белой Церкви. Он хищно раздул ноздри длинного, клювом свисающего носа: черная змея вползала в самое сердце Украины, шла к Киеву. И хотя по всему ее пути стелется черный дым от пылающих сел и хуторов, стонут и рыдают чернобровые дивчины и малолетние хлопцы — крики и жалобы полонянок, угоняемых на невольничьи рынки Кафы, нимало не трогали ни Орлика, ни старшин-предателей. Все оправдывалось великой державной целью: скоро сядет пан-гетман на стол в Киеве и наступит его царство. Неважно, что под турецкой и шведской опекой, важно, что ЕГО царство! И станет Киев столицей самостийной Украины!
        Правда, шедшие в воинстве Орлика польские паны из хоругвей киевского палатина Иосифа Потоцкого и не мыслили ни о какой самостийной Украине. Они-то шли в поход совсем с иной целью: поскорее вернуть Киев Речи Посполитой и посадить там хозяином пана Потоцкого.
        И совсем уж не думал о какой-то там самостийной Украине буджакский салтан: он вел свою орду, чтобы хорошо пограбить, взять великий ясырь, а если удастся, то и спалить богатый Киев.
        В одном было едино это разномастное воинство: шло оно за добычей, грабя и убивая, насилуя и поджигая, пока не докатилось, как грязная штормовая пена, до Белой Церкви.
        И вот запылали уже предместья цветущего города. Однако, к удивлению и Орлика, и его союзников, Белая Церковь и не подумала открыть свои ворота, а казаки-белоцерковцы не только не перебили русский батальон, но, напротив, встали на валу плечом к плечу с русскими солдатами и ответствовали на все увещевания мазепинцев пулями и картечью. Путь на Киев был закрыт.
        Однако у бригадира Анненкова в Белой Церкви весь-то гарнизон — пятьсот солдат да верные казаки. Разглядев, что силы осажденных столь малочисленны, взревела сорокатысячная орда: ударили турецкие пушки, направляемые шведскими бомбардирами, защелкали мушкеты панов-станиславчиков, кинулись на вал, размахивая саблями, мазепинцы. Страшной была схватка: ведь резались казак с казаком, и ни та, ни другая сторона не хотела уступать.
        Меж тем генерал Шпарр распорядился своим бомбардирам подтянуть пушки к городским воротам и бить по ним калеными ядрами. Пушки генерала Шпарра выбили-таки старые крепостные ворота, и с воем и гиканьем ворвалась орда в город. Но город был пуст: все жители успели укрыться в верхнем замке.
        С ненавистью взирал Орлик на стены столь хорошо знакомого ему замка. Ведь здесь держал когда-то Мазепа свою вторую столицу, здесь спрятал он и другую половину своей великой казны, и кому лучше, чем ему, бывшему генеральному писарю, было то ведомо. По знаку Орлика бросились мазепинцы, поляки и татары к стенам замка. Но навстречу ударили картечью десятки орудий. Вот этого никак не ожидал Орлик, поскольку не знал, что все пушки запорожцев, взятые в Сечи в 1709 году, были переданы Петром I гетману Скоропадскому и помещены здесь, в Белой Церкви. Теперь эти запорожские пушки и били цо мазепинцам.
        Генерал Шпарр наотрез отказался выставить вперед свои орудия: на голом месте их немедля сметет жестокий огонь!
        — Потребно рыть шанцы и делать апроши![6 - Тет-де-пон — предмостное укрепление.] — твердил упрямый швед и, показывая на убитых под стенами замка, сердито добавил: — Иначе с нами со всеми будет так!
        Спорить не приходилось, столь частый огонь вели запорожские пушки со стен замка.
        Орлик пытался выманить гарнизон хитростью и предложил Анненкову с честью сдаться, отпустив русских солдат в Киев.
        Но Анненков отлично помнил, как провели его Мазепа и этот его проклятущий писарь Орлик в Батурине, отправив его встречать Меншикова с кумплиментом, дабы самим спокойнее перебежать к шведам.
        — Второй раз эти проклятые мазепинцы меня не проведут! Я лучше взорву пороховой погреб и сам погибну, но замок не сдам! — твердо ответил он посланцу Орлика. И снова ударили со стен замка тяжелые орудия.
        Русские продолжали стрельбу даже вечером, так что темное небо то и дело пронизывали огненные шары: то летели бомбы и раскаленные ядра. И скоро, то ли от этих снарядов, то ли от начавшихся в нижнем городе грабежей, начался столь великий пожар, что ночевать в городе стало невозможно, и Орликово войско отступило в поле. В этом-то поле, где казнил когда-то Мазепа лютой казнью великих украинских страдальцев Кочубея и Искру, Орлик склонился перед неизбежным: обложить поутру замок и повести правильную осаду. Поход на Киев был задержан.
        Однако сидеть в залитых мартовской водой апрошах не желали ни беспокойные польские паны, ни татарские мурзы. И начало таять войско Орлика. Ушел в Речь Пос-политую Иосиф Потоцкий и увел польскую конницу, распустил свою орду и буджакский салтан: грабить, убивать, собирать ясырь! И запылала Правобережная Украина!
        В Киеве об осаде Белой Церкви стало известно уже вечером. Сотник Бутович на взмыленной лошади яко ви-хорь влетел на подворье киевского генерал-губернатора и вручил князю Дмитрию тревожное письмо бригадира Анненкова. На обычно холодном и бесстрастном лице Голицына проступило явное волнение.
        Через своих лазутчиков в буджакской степи князь Дмитрий давно знал, что стараниями короля Карла и крымского хана собирается разномастное войско Орлика для похода на столицу Украины, но твердо уверился, что именно в силу этой разномастности и многих свар меж своими начальниками войско то долго еще не выступит в поход. И вдруг Орлик под Белой Церковью с сорока тысячами, а у него в Печерской фортеции и шести тысяч солдат не наберется — половина гарнизона ушла на Левобережье помогать Скоропадскому и Бутурлину против Девлет-Гирея.
        — В сих консидерациях выступать на выручку Белой Церкви — чистое безумие! — твердо заявил на воинском совете генерал Пфлуг. — Ведь вашему сиятельству еще не менее двух тысяч солдат надлежит оставить для охраны фортеции, так что в поле у вас едва наберется четыре тысячи против сорока.
        Слушая педантичное разъяснение генерала-немца, князь Дмитрий про себя насмешливо отметил это «у вас». Выходило, что Пфлуг уже заранее отделил свою особу от безнадежной вылазки, решив остаться за мощными бастионами Печорской крепости.
        — И все же я двинусь вперед и с сими малыми силами, — упрямо выпятил Голицын свой твердый подбородок. — Не сможет это разномастное воинство устоять против отборных полков, сражавшихся под Полтавой!
        Эта склонность к наступательным действиям вообще отличала после полтавской виктории большинство ге-иералов и офицеров русской армии, обретших небывалую дотоле уверенность и в своих солдатах, и в своих силах. И впрямь, приказ о выступлении был принят в гарнизоне с явным воодушевлением. И все же осторожный и расчетливый Голицын принял окончательное решение выступить только тогда, когда узнал, что на скором подходе к Киеву отборная кавалерийская часть, лейб-регимент светлейшего князя Меншикова. Этих закаленных в сечах драгун он и решил поставить во главе своего отряда.
        Когда полк вступил в Киев, Роман сразу же кинулся в крепость, дабы расспросить, что с Полтавой, не захватили ли ее крымцы во время набега. Ведь там, в Полтаве, была Марийка с годовалым Ивасиком. И хотя в голицынском штабе его успокоили, что Полтава после знаменитой баталии снискала столь страшную славу, что крымцы почтительно обошли ее стороной, тревога не покидала Романа: успела ли Марийка уйти с хутора в Полтаву? Ведь по всему Левобережью рыскают ордынцы, а Марийка по своей шальной смелости могла и не убояться разбойников — взять и остаться на хуторе.
        От этой страшной мысли Роман даже закрыл глаза, перед ним, как во сне, проплыло счастливое лицо Марийки и маленькое теплое тельце ревуна Ивасика, которого он высоко подкидывал в ясное голубое небо в яблоневом летнем саду (был он в прошлом году два месяца на побывке, когда возвращался из Польши, и там счастливая Марийка и положила ему на руки их общее сокровище — сынка Ивасика).
        Так и не узнав ничего толком о судьбе своего полтавского хутора, грустный, Роман отправился в Лавру на вечернюю службу, помолиться за своих близких, дабы миновало их всякое горе и печаль. Не знал он, что идет навстречу страшной и горестной вести, и потому, когда его окликнули у врат монастыря, оглянулся спокойно, только и следующий миг словно что-то оборвалось в сердце: перед ним стоял сам тесть, сотник Бутович. Но как он не был похож на того Бутовича, крепкого и дюжего казака, что на свадьбе своей дочери так задушевно пел казацкие песни! Высох, как расколотый молнией дуб, старый казак, а на лице столь резко выступили морщины, словно по нему провели граблями. Роман соскочил с лошади, обнял тестя и здесь вдруг уловил, как дрожат казацкие плечи. Уже догадываясь, отчего плачет сотник, спросил хрипло:
        — Марийка?! Ивась?! Что с ними?!
        — Не уберегли мы Марийку... — Сотник с тоской сорвал шапку и кинул ее наземь. — И внучка моего не уберегли. Взять хотели крымцы Марийку на хуторе, ссиль-ничать. Да разве она дастся! Троих уложила из пистолей. А четвертый срубил ее сзади саблей, как березку срубил.
        Роман прикрыл глаза руками, спросил охрипшим голосом:
        — Ну а сынок мой, Ивасик?! С ним что? — Но Бутович не мог отвечать, содрогаясь от слез. И только когда Роман усадил его бережно на скамейку у монастырской ограды, Бутович молвил самое страшное:
        — А сынка твоего и внучка моего Ивасика схватил басурман за ножки и головой о стену! Не успел я его спасти, пробиться сквозь толщу ордынцев: ударили меня сзади саблей, упал... — Старый сотник нагнул голову, и Роман увидел страшный розовый шрам, шедший по затылку и еще не прикрытый седыми волосами, — Очнулся ночью, раздет догола, а жарко! Пылает наш хутор! И в самой душе моей с той поры огонь страшный! — Как и бреду слышал Роман рассказ тестя и сам что-то еще спрашивал. Но в душе родилось уже одно желание: месть! Месть! Месть за Ивасика! — Твердил я Марийке: едем в Полтаву, переждем лихое время. Да разве молодую хозяйку переупрямишь: шведа, мол, не боялись, а тут какие-то разбойники-крымцы. Все распоряжалась мужиками: к весеннему севу землю готовили, а нашла она в той земле две сажени... А Ивасика головой о стенку!..
        Роман закрыл глаза, но не заплакал, потому как вспомнил: завтра в поход против крымцев! И обнял тестя. И слились две души, потому как и в старом сотнике билось кровавое слово: месть!
        С черным лицом вышел Роман утром к своему эскадрону, а перед полковником не вызвался, настоял: идти ему в головном дозоре.
        Стремя о стремя, с таким же черным лицом, скакал рядом с ним сотник Бутович. А сзади неслись драгуны Романа, знавшие уже о страшном несчастье своего ротмистра. И, как черные крылья, развевались их черные плащи, зловеще горели на солнце стальные кирасы. С тяжелым топотом шел отборный полк русской кавалерии и все, казалось, мог смести на своем пути.
        «Месть! Месть!» Кровавая пелена застлала очи Романа, когда он увидел первые разъезды ордынцев. И страшным усилием воли он сдержал себя, не бросился сразу в сечу, а, как опытный командир, подтянул весь эскадрон, выстроил на опушке рощи для внезапной атаки.
        И здесь увидел, как из крайней неказистой хаты горящего села выскочил белоголовый хлопчик и, словно зайчонка-беляк, бросился бежать в открытое поле. За ним шились два ордынца. Первый из них поднял и лихо бросил аркан, но мальчонка увернулся и продолжал бежать, упрямо петляя по полю. И только у самых дальних кустом хлопчик споткнулся, и здесь второй татарский аркан перехватил ему шею и бросил на спину.
        — Вперед! — не крикнул, а страшно выдохнул Роман, и его драгуны, свидетели страшной охоты, приняли тот приказ всем сердцем. Дружно блеснули острые палаши, и но твердому мартовскому насту рванулись вперед добрые копи.
        Лошади в полку были отменные, — ведь отбирали их по приказу светлейшего во владениях Потоцких, Радзииллов и другой самой знатной шляхты. Тысячные были копи! Из Пруссии же лейб-регимент получил стальные кирасы и шлемы, кавалерийские добрые пистоли были накуплены Меншиковым для своего полка в Люттихе, палаши из отборной стали прислали с демидовских заводов. Не жалел фельдмаршал денег для своих драгун, и лейб-регимент светлейшего стал первым полком русской тяжелой конницы, где каждый из драгун был отобран пой ной и стоил десятка легкоконных ордынцев. Стальной линой двинулся эскадрон в атаку на орду, выходившую из разграбленного и горящего села.
        Ордынец, волочивший мальчонку на длинном аркане, оглянулся, услышав топот тяжелых коней, тотчас бросил свою добычу и стал уходить. Да не успел, догнал его сотник Бутович на своей легкой казачьей лошади и срубил страшным ударом.
        К радости Романа, выходящие из села ордынцы, завидев драгун, не завернули коней. Впереди них, лихо размахивая саблей, коршуненком кружил молоденький татарин в богатом, подбитом соболями халате. Ордынцы по его приказу спешно сбрасывали с лошадей притороченные тюки, готовясь к схватке, а из села меж тем выезжали все новые и новые сотни. Тысячное войско выступало против эскадрона, и надобно было бы отойти, подождать полк, но глаза Романа застилала кровавая пелена: месть! Месть! Он не дал времени татарам выстроиться, пришпорил коня и сам налетел на татарского предводителя.
        — Это за Ивасика! Это за Марийку! А вот тебе за неё! — Тремя сильными и яростными ударами Роман вы-
        бил саблю, осыпанную алмазами, из изнеженных рук коршуненка, свалил его из седла и рассек голову. Не с простым ордынцем столкнулся Роман, а с ханским любимцем Махмудом, сынком знатного Дзуян-бея. Приставленные к Махмуду ханские гололобые гвардейцы, хищно скаля зубы, налетели на Романа, не дали добить коршуненка. Свалил Роман палашом одного гвардейца, другого достал из пистоля, а третий успел-таки накинуть аркан на шею ротмистра и выдернуть его из седла. Выручил Романа подскакавший Бутович, перерубил веревку, но сам был ранен в грудь татарской стрелой. На руки Романа упал старый сотник. Ханские гвардейцы тем временем завернули коней, спасая раненого коршуненка, а за ними вслед помчалась и вся орда.
        Роман вынул из груди Бутовича стрелу. Старый сотник открыл глаза, прошептал: «Отомстил я им сегодня и за Марийку, и за Ивасика!» И здесь хлынула у него горлом кровь.
        Роман передал раненого тестя на руки подскакавшему казаку-конвойцу, вскочил на коня и бросился догонять эскадрон, который под предводительством Афони преследовал татар по улицам пылающей Германовки. И сколь жестокие картины открылись драгунам на тех улицах! Старики и старухи, убитые лишь за то, что не могли идти в Крым, лежали у ворот своих горящих хат, рядом со своими изнасилованными и убитыми дочерьми. У многих женщин были вспороты ножами животы и отрезаны груди, а рядом плакали их малолетние дети. Уцелевшая молодица в разорванной юбке все хотела броситься в горящую хату, а ее мать-старушка с трудом удерживала ее.
        — Злодей-татарин сыночка у нее от груди оторвал и бросил в огонь! — сквозь слезы говорила она Афоне и подскакавшему Роману, но в сию минуту молодая женщина с диким криком вырвалась из ее рук и бросилась в пламя. Горящая крыша обрушилась на нее раньше, чем драгуны успели соскочить с коней.
        — Отобьем ясырь! Спасем наших сестер и детей! — громко, во весь голос, крикнул Роман, и взметнулись драгунские палаши. Команда была не нужна драгунам. На бешеном аллюре эскадрон вылетел за околицу горящего села.
        Следы угнанного ясыря нашли за селом сразу, по лежащим вдоль дороги трупам женщин и детей с перерезанным горлом: ордынцы безжалостно убивали тех, кто не поспевал бежать за хвостами их лошадей.
        Видя, что русские не остались в селе, а продолжают погоню, конвойцы загнали богатый многотысячный ясырь II глубокую балку, а сами повернули навстречу русским — биться за добычу! Они успели на сей раз развернуться в лапу, и крылья той грозной лавы, как крылья черной тучи, охватили эскадрон Романа. Но драгуны не повернули, ведь они шли биться за спасение людских душ. И столь страшна была их ярость, что малый отряд Романа разорвал надвое татарскую лаву. Но ее черные крылья успели сомкнуться вокруг эскадрона. Роман успел-таки поста-нить драгун в кольцо, и драгуны сорвали фузеи. Грянул залп — и рухнули десятки ордынцев. Но вынеслись вперед новые сотни, и началась сеча. Плохо бы, наверное, пришлось в той сече Роману и его товарищам — уже был убит вахмистр, рассечено лицо у Афони, только стальная кираса трижды спасала самого Романа, — но грянуло дружное «ура!» с большого шляха. То весь лейб-регимент мчался на выручку эскадрону. Драгуны, потрясенные увиденным погромом, преследовали татар нещадно, почитай до самой Белой Церкви. Так и вышло, что Муртаза-ага привел к своему повелителю не богатый ясырь, а
остатки брызнувшей в разные стороны ордынской конницы. У палатки буджакского салтана ханские гвардейцы положили не богатую добычу, а тяжелораненого Махмуда, любимца самого Девлет-Гирея. Голова Махмуда могла дорого обойтись и самому салтану в пору ханского гнева. И салтан не стал медлить, дожидаясь утренней встречи с войском Голицына. Ночью он снялся всем табором и убежал в буджакские степи.
        Напрасно Орлик, нагнав орду, умолял салтана оставить ему хотя бы пять тысяч наездников. Салтан покапывал плеткой на лежащего в арбе стонущего Махмуда и только жалобно причитал: «Ай-ай! Что я скажу великому хану Девлет-Гирею?»
        Услышав ночной переполох во вражеском стане, гренадеры и казаки Анненкова во главе с неустрашимым бригадиром сделали внезапную вылазку и, перебив шведских бомбардиров, захватили шанцы и турецкие пушки. И здесь бегство у Орлика сделалось всеобщим: бежали из-под Белой Церкви и мазепинцы, и сечевики, и шведы, и паны-«станиславчики». Поутру Голицын вступил в уже освобожденный город.
        А из страшной балки выходили и выходили дивчины и хлопчики, повязанные общей невольничьей ясырной веревкой. И разрублена та веревка была острым драгунским палашом весельчака Афони, который смеялся, несмотря на кровавый след на лице от татарской сабли. Красивая молодица перевязала ту рану рушником, и ; Афоня весело поцеловал ее в сахарные уста. Драгуны смеялись. И только Роман, их командир, угрюмо молчал. Тяжкая, неутоленная жажда мести по-прежнему жила в j сердце Романа. '
        На берегах Днестра и Прута
        Если верить, что начало похода предопределяет его конец, то Петру I надобно было немедля заворачивать еще с берегов Днестра, столь неудачно для русского войска началась кампания 1711 года.
        Во-первых, шедший в авангарде фельдмаршал Шереметев, задержанный небывалым разливом Припяти и других встречных рек, запоздал и не успел упредить турок на Дунае, так что армия везира спокойно и без помех переправилась через эту водную преграду и первой вошла в Валахию.
        Во-вторых, волошский господарь Бранкован палец о палец не ударил, чтобы помешать турецкой переправе. Когда же переправа состоялась, сей Иуда переметнулся на турецкую сторону и передал везиру те огромные запасы провианта, которые он копил для царя. При том, дабы доле водить царя за нос, везир приказал Бранковану продолжать поддерживать тайные сношения с Петром и постоянно вводить в заблуждение русское войско, что он, Бранкован, весьма долгое время небезуспешно и делал. И наконец, с самого начала похода вмешалась такая стихийная сила, как саранча, тысячная, налетевшая незнамо откуда, превратившая в пустыню северную часть Молдавии.
        В эту-го пустыню и уперлись дивизии Алларта и Вейде, перейдя Днестр в районе Сорок. Генерал Алларт не решился сразу идти через пустынный край в Яссы на соединение с Шереметевым, а принялся вместо этого укреплять Сорокскую фортецию, выдержавшую в свое время, при короле Яне Собеском, долгую турецкую осаду. Правда, валы старой крепости полуобвалились и заросли травой, но зато саперы открыли знатные подземные погреба для хранения пороха и бомб, через Днестр быстро были наведены два понтонных моста, солдаты углубляли и чистили ров, споро исправляли разрушения на валу. Генерал Алларт, хотя и был выходцем с прусской службы, почитал себя учеником славного французского фортификатора маршала Вобана. Как ученый генерал-инженер, Алларт полагал, что без сильных фортеций на Днестре, обеспечивавших ретираду и служивших тыловыми базами для войск, нельзя начинать кампанию в Молдавии.
        — У великого Вобана была своя система крепостей, и я создам на Днестре свою систему фортеций! Без сильных тет-де-понов[7 - Номады — степные кочевники.] нам нельзя входить в Молдавию. Думаю, это понимает и старый лис Шереметев, — не случайно он застрял в Яссах и ждет царского повеления! — разъяснил Алларт генералам и адъютантам свою стратегическую аксиому. Впрочем, даже если бы Алларт вздумал двинуть свои войска к Яссам, он не мог бы это сделать из-за нехватки провианта. Даже сухарей у солдат осталось от силы на три дня, а в Яссах, как писал Шереметев, «тоже было зело голодно».
        В результате этой остановки Алларта русская армия в самом начале кампании оказалась разделенной на две части и ее авангард под командой Шереметева и Михайлы Голицына, оказавшись без поддержки главных сил, как бы повис в воздухе. Это было очень опасное положение, и прибывший в Сороки со своей дивизией Аникита Иванович Репнин настаивал на скорейшем подкреплении авангарда. Алларт не соглашался. Меж генералами начался спор, который они так и не смогли сами порешить. Все ждали царя.
        Петр меж тем вместе с Екатериной осматривал крепость Каменец и знаменитое ущелье-колодец реки Смотрич. Глубина того ущелья завораживала; сказывали, многие самоубийцы камнем падали в тот колодец.
        — Встречался я в Лондоне с одним приезжим из Америки. Он сказывал, что там, в Скалистых горах, есть такие же вот ущелья: бросишь в реку камень, а всплеска не услышишь, глыбь!
        — Так то Америка, горы, а здесь кругом степь, и вдруг этакая пропасть... Ой, не могу! — У Екатерины закружилась голова, и она отшатнулась на царские руки. Метр поддержал сильно, надежно, спросил ласково:
        — Высоты испугалась? — И в ответ получил признание: похоже, она снова на сносях. Но когда он стал уговаривать ее уехать в Москву для спокойствия, Екатерина нежданно заупрямилась:
        — В сей поход сам бог меня тебе посылает! И чувствую, буду в сем походе я тебе потребна! Мне о том сон был! Как старый моряк, Петр был суеверен: о сне выспрашивать не стал, а Екатерину взял с собой в поход.
        Словно улучив час его прибытия в армию, со сторон молдавской степи показалось огромное пыльное облако, которое постепенно перемещалось к Сорокской фортеции. Генерал Алларт, приняв облако за приближающуюся татарскую орду, приказал солдатам своей дивизии встать во фрунт на крепостных валах, и горнисты уже протру» били тревогу, как вдруг из облака вынеслись пропыленные всадники, впереди всех скакал, небрежно помахивая треуголкой, лихой генерал-кавалерист Ренне.
        Ренне еще не успел отдать рапорт царю, как все разъяснилось: из облака послышалось блеяние огромного стада — то драгуны Ренне пригнали в Сороки шесть тысяч овец. Чего-чего, а мяса отныне войску хватало!
        — Славный подарок к моему приезду! Спасибо! Петр от души обнял лихого кавалериста.
        В тот вечер, впервые за много дней, в русском лагере дружно загорелись костры и солдаты получили горячую пищу.
        — Вот приехал господин бомбардир, Петр Алексеевич, и всё поправил! — слышал Петр, идя на военный совет, как весело переговаривались солдаты у костров, и эта солдатская вера обнадежила его боле всяких политических расчетов.
        Военный совет был собран в доме коменданта фортеции, занимаемом генералом Аллартом. Адъютанты ученого генерала аккуратно развесили карты, укрепили схемы и таблицы с выкладками.
        Алларт, высокий сухопарый пруссак, педантично разъяснял свою систему, выговаривая резко, с обычным своим высокомерием:
        — Господа совет! Я учредил ныне в Сороках отличный тет-де-пон, укрепил фортецию и обеспечил тем вход в Молдавию с севера. Теперь потребно запять Могилев-Подольский и сделать там еще один тет-де-пон, обеспечив вход в Молдавию с северо-востока. Дале надобно осадить и взять Бендерскую фортецию турок и соорудить там третий тет-де-пон. Так, создав вход в Молдавию с востока, мы получим систему крепостей и можем, опираясь на оные, спокойно поджидать турок на Днестре и дать им генеральную баталию у любого тет-де-пона!
        — Но Бендеры, батенька мой, тоже, чаю, у турок пре-изрядная фортеция! А повяжут нам турки руки под Вендорами долгой осадой, так везир и ударит нам с тыла, как король Каролус под первой Нарвой. Что тогда? Ведь шведский король ныне сам при турках обретается. А он горазд советы давать! — заметил осторожный Аникита Иванович Репнин.
        — После неудачной для генерала Репнина головчинской акции была уже полтавская виктория! Но генерал Репнин все еще битого шведа опасается... — съехидничал Алларт.
        Однако на замечание Репнина об опасности долгой осады Бендер Алларт никакого ответа не дал, и Петр про себя то отметил.
        — Разумный генерал старается видеть все опасности, и близкие и далекие, а генерал Алларт не видит даже, сколь опасно и дале сидеть в Сороках и бросить тем наш авангард на произвол судьбы в Яссах! — вскипел меж тем Аникита Иванович.
        Все зашумели, поскольку разрыв армии на две части становился все опаснее по мере выдвижения османов за Дунай.
        — Полагаю, надобно отозвать войска фельдмаршала Шереметева в Сороки и здесь же ждать турок! — На этот раз Алларт обращался прямо к царю.
        — Возможно, по воинскому размышлению сие и разумно, но по великой политике неумно и бестолково, — вмешался вдруг в генеральский спор канцлер Головкин. И, обращаясь ко всем, пояснил: — Оставаясь в Сороках, мы для начала оставляем на съедение туркам нашего открытого союзника молдавского господаря Кантемира; другое — прямо предаем восставших в расчете на наш Дунайский поход сербов и черногорцев; третье — открыто упускаем дружбу болгар, греков и других христиан. И потом... — Гаврила Иванович вдруг хитро прищурился и привел самый нежданный довод: — За сей скорый поход говорят нам, господа генералы, сами звезды и знамения небесные. Вот послушайте, что пишет из Царьграда некий мудрый человек, Францишек Баровиер! — Гаврила Иванович не без торжества развернул письмо и зачитал внятно: —«А в 13-й день похода везира явися на небеси звезда с хвостом, к северу висящая, и стала прямо под самым Царьградом в превеликом сиянии. Потом претворится звезда в великого змия, а из змия в великую булаву железную, которая, немного постоя, бысть невидима. Турки рассуждали то в великое таинство, обще глаголя, что
        Царьград будет поборен и взят!» — Гаврила Иванович обвел лица изумленных генералов и заключил не без таинства:
        — Сей мудрец вам советует: пробудитесь, ныне спящие, яко и небесные знаки призывают вас! — И здесь Гаврила Иванович прямо обернулся к царю. Но Петр хмыкнул:
        — Сие чепуха! Бредни старомосковские! Но иное дело — расчет политический...
        — Дозволь мне слово сказать, государь! — выступил вдруг молодой, загорелый, веселый Ренне. После счастливого набега в молдавскую степь он принес, казалось, на совет не только запах степных трав, но и воинскую удачу. Оглядев всех смеющимися глазами, драгун напрямик спросил генералов:
        — Да ведаете ли вы толком, господа, что за страна лежит там, впереди, за Днестром? — Генералы молчали, и Ренне еще увереннее продолжил: — Вы видите с валов Сорокской фортеции только голую степь, объеденную саранчой. И то правда: все поля, почитай, до самих Ясс поела саранча. Но дале к югу совсем иная картина: изобилие трав и фуража для коней, тучные стада овец, а в Валахии у Бранкована склады ломятся от довольствия! Главна же, за Днестром нас ждут дружественные народы. Молдаване уже сейчас прямые нам помощники, как я сам в походе увидел. А будем дале сидеть в Сороках, дождемся подхода везира и станем биться спиной к реке, как под первой Нарвой. Аникита Иванович ведь не шутил, когда говорил, что у турок ныне великий советник — король Каролус. А он-то умеет бить войско, прижатое своей же глупой стратагемой спиной к реке. Потому считаю, — Ренне обернулся к Петру, — поспешать нам в Яссы и немедля соединиться с авангардом! Оттуда же предпринять смелый марш на Дунай! Не нам турок бояться — пусть они нас боятся! И к чему нам три входа в Молдавию, ежели нас туда сам молдавский господарь зовет и вся
граница открыта?!
        — Верно молвишь! — Петр поднялся во весь свой огромный рост и твердо приказал:
        — Впредь не мешкать! Завтра же выступаем и идем в Яссы на соединение с Шереметевым! И боле в рассылки регулярных войск не посылать, а разосланные собрать и действовать сообща!
        Принимая это решение, Петр имел уже письмо от полковника Милорадовича о том, что вся Сербия, Черногория и Македония поднялись против турок, «как при древних сербских царях и королях Знал он и то, чего не знали его генералы: двадцать тысяч австрийских сербов, невзирая на запреты венского кабинета, выступили с оружием в руках к Дунаю на соединение с русской армией. Все еще верил царь и Бранковану, имевшему тридцатитысячное войско и огромные склады с провиантом (посланцы от господаря Валахии постоянно зазывали русских на берега Прута).
        И наконец, в Яссах поджидал его новый союзник Кантемир, открыто ставший на сторону Петра и выставивший десять тысяч легкой конницы. Казалось, и впрямь поднимаются все Балканы, и бросить на растерзание османам многочисленные христианские и славянские народы Петр просто не мог.
        Прутский поход Петра по самому своему направлению был первым балканским походом России, и с него началась та многовековая русская политика, которая после многих русско-турецких войн и обильной крови, пролитой в тех войнах русскими воинами, прямо помогла освободиться из-под турецкого ярма всем балканским народам.
        И, принимая на совете в Сороках решение двинуться на Дунай, Петр принимал решение не столько тактическое, сколько политическое и стратегическое, решение на два века вперед. Он шел в этом походе как первопроходец. Ибо впервые после дружин великого киевского князя Святослава русская армия шла к Дунаю.
        Ежели в штабах еще долго судили и рядили, правильно или ошибочно решение царя идти к Яссам (большинство генералов-немцев поддерживали Алларта и считали сей марш ошибочным), то для армейских офицеров и рядовых солдат новый поход сразу принес великие напасти и тяготы. Они начались тотчас же, как только войско покинуло утопающую в садах долину Днестра и вступило в степь, похожую на черную пустыню. Не только поля, но и редкие в степи рощи и дубравы стояли оголенные, словно по ним прошла коса смерти.
        Под жгучим солнцем, задыхаясь от жары и пыли, драгуны шли впереди пехотных колонн. Роман разрешил солдатам не только снять кирасы и каски, но и раздеться до нательных рубах.
        Вдруг проводник-молдаванин (из тех, что присланы были из Ясс Кантемиром) указал ему на маленькую черную точку на горизонте и горестно молвил: «Саранча!»
        Не прошло и получаса, как эта точка, все разрастаясь, превратилась уже в стремительно двигавшуюся и закрывающую полнеба жужжащую '‘черную тучу.
        — Саранча! Саранча! - с ужасом пронеслось по войскам, а туча саранчи вдруг пропала: то саранча села на огромное, покрытое камышом болото, мимо которого проходили драгуны. Когда же саранча поднялась и улетела, болото стало обугленным и черным — зеленый камыш был обглодан саранчой до корней.
        Роман, подскакавший вместе с проводником к болоту, чтобы напоить коней, увидел, что вода в болоте стала похожа на черную жижу, и аргамак Романа брезгливо фыркнул, отказываясь пить эту воду.
        Если первым бедствием была саранча, то вторым несчастьем для русского войска в сем переходе было безводье и великая сушь.
        Немногие командиры, подобно Роману, догадались взять с Днестра бочки с водой, и вскоре болотной жижей перестали брезговать не только лошади, но и люди. Воды те оказались «зело вредительны, сущая отрава», и в армии, «особливо среди рекрут», открылся жестокий кровавый понос. На всем многоверстовом пути от Сорок до Ясс, особенно на последнем, почти безводном участке, валялись тысячи солдат, пораженных зноем, безводьем и кровавым поносом. Шедшая «в замке» армии дивизия Репнина подбирала больных и складывала их на повозки. Надобно отметить, что Репнин, извещенный Петром о безводье, предусмотрительно захватил в своем обозе бочки с пресной водой, поэтому потери в людях и падеж лошадей были в его дивизии намного меньше, чем у Алларта и Вейде.
        Жара и зной были третьим бедствием того похода. При адской июньской жаре пить хотелось поминутно, и только старые солдаты знали правило, что чем больше пьешь, тем больше хочется, и сумели преодолеть жажду. Что же касается рекрутов, то многие из них пали от солнечного удара. В конце перехода всем солдатам разрешили идти в одних нательных рубахах, обмотав головы рушниками на манер турецких тюрбанов, так что войско на подходе к Пруту приобрело самый пестрый и нестройный вид.
        И все же солдаты все перетерпели и за пять дней прошли многоверстный путь, и вот уже блеснула вдали серебряная полоска реки. Когда Роман подскакал к этой реке, быстро несущей свои не серебряные, как виделось издали, а мутные воды, и спросил проводника ее название, тот ответил кратко: «Прут!,»
        И не было для армии, вышедшей из знойного степного марева, слаще воды, нежели прутская. Солдаты и офицеры не раздеваясь бросались в воду, которая словно возвращала им жизнь. Они еще не ведали, что на берегах Прута многих из них караулит не жизнь, а смерть.
        Встреча в Яссах
        Дмитрий Кантемир встретил Петра у городских ворот столицы Молдавского княжества со всей своей семьей. Тысячи горожан в Яссах вышли приветствовать великого царя, который, не в пример султану, сам вел свое войско и, по слухам, делил с солдатами все тяжести похода.
        Жена господаря, Кассандра, держа за руки младшего пятилетнего шалуна Антиоха, все еще сердито выговаривала на ухо мужу за слишком поспешный переход к русским, и здесь продолжая старые споры, которые велись при молдавском дворе последние месяцы. Сама Кассандра и старые бояре, много повидавшие на своем веку, советовали Кантемиру с началом кампании удалиться в один из горных замков в Карпатах и там, из орлиного гнезда, наблюдать за скорой схваткой русских с османами. Ежели одержит викторию царь, тогда можно спуститься с гор и открыто перейти в его лагерь; коль победят османы, надобно немедля слать поздравления Блистательной Порте.
        Но Кантемир не внимал осторожным речам. Еще в Константинополе, в котором он долгие годы пребывал сперва как знатный заложник при жизни своего отца, господаря Молдавии Константина, а затем, как низвергнутый происками своего врага Бранкована правитель, он принял про себя твердое решение отомстить за годы унижений и свергнуть османское иго.
        В Константинополе Кантемир прошел как бы двойную школу. В греческой патриаршей академии он слушал лекции по эллинской и церковной истории, философии и богословию, утверждался в православии. Но великому муфтию очень хотелось, чтобы выходец из столь знатной фамилии переменил-веру отцов, и к Кантемиру приставили светоча мусульманской науки Саади Эффенди, дабы тот склонил юношу перейти в веру аллаха. Но Саади Эффенди был не мусульманским фанатиком, а настоящим ученым и предпочитал не столько спорить о догмах правосла вия и ислама, сколько толковать о философии Аристотеля и Платона, рассказывать ученику о премудрости Авиценны и поэзии Омара Хайяма. Под его руководством Кантемир выучил восточные языки столь отменно, что говорил по-турецки лучше иного турка. Это сразу открыло ему доступ во дворцы многих стамбульских вельмозк. У них он учился коварной восточной политике, в которой удар кинжалом в спину был столь же естествен, как тонкая лесть и бакшиш. И уроки те не прошли даром. Когда молодой Ахмед сверг своего брата и сел на трон, Кантемир, зная о любви нового султана к восточной музыке, посвятил ему
свою только что вышедшую «Книгу науки музыки», и знак тот был султаном замечен. Османы все более доверяли Кантемиру, и даже подозрительный ко всем гяурам крымский хан Девлет-Гирей раскрыл ему свою душу. Ведь хан плечо к плечу с Кантемиром сра жался против австрийцев в битве при Зенте. И этот мягкий, такой учтивый и обходительный гяур Кантемир показал себя в том сражении хладнокровным и смелым воином. С той поры хан стал большим другом Кантемира, и, когда в прошлом году в Диване решали вопрос о новом господаре Молдавии, хан первый подал за него свой голос. Голос тот был услышан, и вскоре последовал фирмам султана о назначении Кантемира в Яссы.
        Великий везир Балтаджи Мехмед также был другом Дмитрия Кантемира и, отправляя ученика Саади Эффенди в Молдавию, открыл ему свои планы войны с русскими гяурами.
        — Сразу собери войско, немедля займи Сорокскую крепость и удерживай, вместе с сераскером Бендер, линию Днестра до моего подхода. Удержишь Днестр — великий султан не оставит тебя своими милостями! — напутствовал везир нового господаря Молдавии. Кантемир согласно наклонил голову и только спросил позволения везира вступить в переговоры с царем Петром, дабы во время оных лучше разведать планы и намерения московитов и задержать их пустыми разговорами. И везир дал на то свое согласие: подобная двойная игра была обычным делом на берегах Босфора.
        Как птица с пением вылетает из клетки, так и Кантемир с великой радостью покинул свой дворец на Мраморном море. Великому везиру следовало бы при прощании внимательнее прочитать строки из стихотворения этого ученика великого Саади Эффенди: «Шалаш на своем поле и землянка в своей земле приятнее и красивее хором на чужбине». Тогда бы Балтаджи Мехмед, может, и лучше раскрыл бы подлинные мысли и замыслы нового молдавского господаря. Но новый везир стихи не читал. Зато он хорошо знал некоторые турецкие песни, музыку к которым написал Дмитрий Кантемир, и отлично ведал, что те песни любимы самим султаном. Посему везир и мысли не допускал, что сладкозвучный соловей, вылетев из садов Босфора, мог вдруг превратиться в орла, свободно парящего над степями Молдавии. Собственно, Кантемир и в Месы-то был посажен турками в самый канун войны, как «око султана». И надзирать он был должен в первую очередь за правителем Валахии Бранкованом, умыслы которого давно были подозрительными в Высокой Порте.
        Но так случилось, что не корыстолюбец и отравитель Вранкован, а честный философ и историк Кантемир как союзник встретил царя за городскими воротами Ясс. И в том решении Кантемира поддержал весь молдавский народ. Даже многие ближние бояре заявили своему ученому господарю: «Вы хорошее дело сделали, что призвали русских, дабы освободить нас от турецкого ига. Если бы мы заметили, что вы намерены идти навстречу туркам, мы твердо решились бы покинуть вас и поддаться императору Петру».
        И вот гремит военная музыка, исполняя марши, написанные Кантемиром, приветственно шумят толпы горожан на улицах Ясс, с балконов, устланных праздничными коврами, хорошенькие смуглые молдаванки забрасывают цветами лейб-эскадрон, следующий за каретой царицы Екатерины, а впереди всей процессии едут два всадника: высоченный Петр, который кажется красавицам сказочным великаном, прибывшим из страны вечных снегов, и крепко сидящий в седле Дмитрий Кантемир, ведающий, что он выбрал правое дело — сражаться за волю своего народа!
        После первого же свидания Кантемир показался царю «человеком зело разумным и в советах способным».
        Вот отчего после праздничного обеда Петр охотно принял предложение господаря пройти в его библиотеку и выпить там по чашечке крепчайшего кофе, отгоняющего хмель и возвращающего человеку разум. Свою огромную библиотеку, уезжая с берегов Босфора, Кантемир забрал с собой в первую очередь, рассуждая, как истый философ, что можно жить иногда и без хлеба, но никогда нельзя жить без книги. И теперь Петр поражался многообразию библиотеки хозяина, в которой латинские фолианты мешались с арабскими рукописями, произведения французских и итальянских авторов стояли рядом с трудами древнегреческих философов. Казалось, создатель библиотеки сам творил новую культуру — культуру своего поднимающегося народа.
        — Молвят, хозяин и сам автор книг по философии, истории и музыке? — спросил Петр, поглаживая корешки фолиантов из телячьей кожи.
        Князь Дмитрий посмотрел на царя сбоку и про себя улыбнулся: не иначе как Петр Андреевич Толстой успел сообщить об увлечении султана Ахмеда музыкой Кантемира. Потому сказал прямо;
        — Да, я написал «Книгу науки музыки», и она понравилась султану Ахмеду.
        — Значит, султан любит музыку? — живо заинтересовался Петр.
        Кантемир ответил с чисто восточной невозмутимостью:
        — Да, султан любит сладкозвучную музыку, но только боле всего понимает военные марши!
        Петр глянул на Шафирова, служившего толмачом при той беседе, и громко рассмеялся.
        — Знатный музыкант, который понимает только военные марши! Теперь ясно, почему он послушался другого любителя военной музыки, шведского Каролуса, и объявил нам войну! — сквозь смех басил Петр, — Ну да ничего, с твоей помощью, друже Дмитрий, и с помощью волоха Бранкована мы научим его султанское величество впредь токмо на свирели играть!
        — Бранковану не доверяйся, государь! — Кантемир смотрел на Петра печальными большими глазами.
        — Почему так? — Усики у Петра сердито встопорщились, что был знак гнева, и Шафиров, хорошо это знавший, стал в своих переводах Мед Медович. — У меня с Бранкованом договор, он зовет меня поспешать в Валахию!
        — И все же Бранковану не доверяйся, государь! — Кантемир, несмотря на все подмигивания Шафирова, стоял на своем твердо. — Он зовет вас, но он зовет поспешать и везира, говоря, что у русских всего тридцать тысяч войска. Но не мне говорить о Бранковане — ведь все знают, что наши фамилии враждуют веками. Посему лучше, если правду об измене Бранкована скажет тебе великий спафарий Валахии, прибывший сюда втайне от своего правителя. У него нет предвзятости... — Потайные двери в библиотеку на хлопок Кантемира отворились, и на пороге вырос высоченный военный.
        — Говори... — сказал Петр глухо. Хорошо, что возле царя в эту минуту не было русских вельмож: они-то ведали, что такой глухой голос у Петра — преддверие великого гнева. Впрочем, Фома Кантакузин был не робкого десятка и выложил царю начистоту: и о постоянных сношениях Бранкована с везиром, и о передаче великого провианта туркам в Галаце и Браилове, и о том, что войско Бранкована помешало в Малой Валахии сербам перейти Дунай и идти на соединение с русской армией.
        — Ай да Бранкован, ай да вор! Второй Мазепа, ей-ей, новый Мазепа! — Петр мерил библиотеку саженными тагами. — Ну а ты-то, ты-то как, молодец, от него ушел? — обратился он наконец к Фоме Кантакузину, который стоял почтительно, но больно уж был заметен ростом, не уступал самому царю.
        — Государь! — Фома бухнулся вдруг' перед Петром на колени. — Весь народ Валахии ждет русское войско, чтобы перейти на твою сторону. Отрекаюсь и я служить впредь Иуде Бранковану и молю: прими в свою службу! Ушел я от Бранкована не один, привел и молю взять в твою службу три тысячи добрых конников!
        — У великого спафария добрый отряд и верная сабля! — горячо поддержал просьбу Кантемир. — Возьми его, государь, на свою царскую службу, не пожалеешь!
        — Добро! — Петр приподнял Кантакузина, поцеловал в лоб. — Служи верно, и, коль у тебя все такие крепкие молодцы, славное получим мы пополнение! Назначаю тебя генерал-майором русской службы!
        — Государь, что я! Поверь, вся Валахия восстанет супротив Иуды Бранкована, стоит твоим коням испить дунайской воды! А магазейны с провиантом в Браилове хоть сейчас можно отбить, турок там совсем мало. Дай мне драгун, и я поведу их прямой дорогой к Браилову и выведу в тыл к османскому войску.
        — А ведь Кантакузин верно говорит, и дорога в Браилов еще не перекрыта турком! Да и народ волошский взбодрится, увидев русских драгун, — как бы вскользь посоветовал Кантемир.
        Петр задумался, затем хмыкнул одобряюще:
        — Хорошо, я поговорю с фельдмаршалом! — И добавил, смеясь: — Ведь я в своей армии дослужился пока лишь до генерал-поручика. А надо мной стоит фельдмаршал Шереметев. Как он скажет, так и исполнится! — Но было уже ясно, как все исполнится, и обрадованный Кантакузин удалился из библиотеки.
        — А ведь у меня есть для царского величества еще один сюрприз! — Кантемир стремился использовать хорошее настроение царя, чтобы окончательно рассчитаться со своим старым недругом Бранкованом. — Просит аудиенции у вас, государь, посланец этого новоявленного Иуды, его ближайший боярин Кастриот!
        — Посланец Бранкована? Так что, сей Иуда ко мне еще послов шлет?! Не приму и велю прогнать плетьми! Сей Кастриот в прошлом году приезжал в Москву и подписал со мной за Бранкована тайный договор о дружбе и союзе. А теперь, чаю, такой же изменник, как и его господарь! — Петр боле не сдерживал себя, гремел во весь голос.
        — И все же, государь, хорошо бы послушать, что он привез, может, среди лживых слов проступит и истина! — рассудительно посоветовал Кантемир.
        — Хорошо... зови! Но сам будешь при сем разговоре и растолкуешь мне их замыслы! — с досадой сказал Петр.
        И вот в княжескую библиотеку ужом проскользнул ловкий и скользкий, как угорь, грек Кастриот. Князь Дмитрий недаром держал его за дверью, дабы он слышал все, что сказал Кантакузин, и знал, что Петру уже ведомо о предательстве его господаря.
        Но хитрый грек и не подумал оправдывать ни себя, ни своего хозяина. Он ловко снял шляпу и раскланялся с версальской церемонностью перед Петром и Кантемиром (обряжен он был на самый утонченный манер) и только затем передал Петру низкий поклон от своего хозяина, господаря Валахии Бранкована.
        — Что ж он сам к нам не явился со своим тридцатитысячным войском, как обещал это сделать по договору? — сердито спросил Петр.
        — Но ведь и войск вашего величества в Валахии пока не видать. А по договору, я-то ведь договор помню, сам подписывал в Москве, мы выступаем только тогда, когда вы подступаете к Дунаю, — нахально ответил грек, поблескивая темными, как омут, глазами.
        — Дай срок, будем мы скоро в Валахии! — зловеще промолвил Петр, и грек эту зловещую нотку понял и как-то весь засуетился:
        — Да я ведь совсем с другим явился сюда, ваше величество, совсем с другим. Вот взгляните на меня.
        Хотя, по наружности, я прибыл от Бранкована, но, по правде говоря, явился я к вам по прямому поручению самого султана и потому прошу выслушать!
        И здесь Кастриот рассказал, что недавно в Константинополе султан вдруг вызвал к себе иерусалимского православного патриарха Хрисанфа и повелел отписать Бранковану («Султан, оказывается, ведал, что мой повелитель находится в дружеских отношениях с вами, государь», — заметил хитрый грек), что желает он заключить с русскими скорый мир.
        — И просил Бранкована немедля сообщить о том вашему царскому величеству. И вот я здесь, как добрый вестник мира, который, конечно, кое-кому будет весьма неудобен... — Кастриот насмешливо покосился на молдавского господаря.
        Предложение было столь неожиданно, что Петр сперва растерялся. И только после минутного молчания спросил:
        — Отчего же султан ко мне напрямую не обратился, а ищет ходы через Бранкована?
        — Да потому что моему господину доверяете и вы, и султан одинаково... — учтиво заметил грек.
        — А может, одинаково не доверяем? Что скажешь, Кастриот? — Петр заглянул греку в глаза, но не увидел в них дна. Сказал резко: — Хорошо, можешь идти! — И, глядя, как потайная дверца закрывается за Кастриотом, спросил: — Что скажешь, князь, что значит сей знак?
        — Рыбку ловят... — невозмутимо пожал плечами Кантемир, — И силу твою пробуют. Согласишься на мир через заведомого Иуду Бранкована, султан всегда от мира сего может отказаться. Но зато почувствует, что ты слаб. Не примешь мир через Иуду — значит, ты силен!
        — Умная голова! — Петр уважительно посмотрел на Кантемира и сказал твердо: — Мир через предателя я не приму —Иудин поцелуй жжет! И потом, я не хочу дать неприятелю сердца. Как говорит один мой генерал: пусть лучше турок нас боится, чем мы его! А чтобы поднять Валахию, отправим вперед твоего Кантакузина с драгунами, — может, они и впрямь вокруг Браилова турецкие магазейны отобьют!
        На том совет царя с молдавским господарем и закончился. На другой день Петр, после краткого осмотра Ясс, вместе с Кантемиром и Кантакузином отбыл в русский лагерь на Пруте.
                                                                                                                                                                                                  ПЕРВЫЕ СХВАТКИ
        На Пруте Романа поджидал неприятный для него приказ главного штаба: его снова забирали из полка и определяли вторым адъютантом к новому командующему всей кавалерией генералу Янусу фон Эбергарду. Ох как клял Роман «денщикову» должность. Ни в одном походе он так не стремился в сражение, и вдруг злодейка-фортуна снова занесла его в штаб. Будь светлейший при армии, можно было бы пасть ему в ножки, рассказать о Марийке и Ивасике, и Александр Данилович его бы понял и оставил в строю. Но Меншиков был далеко, а начальник штаба гвардии подполковник Долгорукий был сухой служака, он с офицериком ни в какие разговоры и вступать не пожелал, приказал жестко: «Быть тебе при генерале Янусе толмачом! И помни: немец твой по-русски только материться умеет, а меж тем командует всей нашей кавалерией!»
        Началась новая служба, и Роман убедился, что генерал Янус был полной противоположностью его первому немцу, принцу Дармштадтскому. Если принц был боевой генерал и лез в самое пекло, то Янус фон Эбергард предпочитал находиться в середине плотного каре и оттоль не высовываться. «Только дураки ходят в атаку и работают палашами... — поучал генерал своих адъютантов, растирая ноги мазью против подагры. — Главное оружие против турок — пешее каре и дружный огонь. Посему учите драгун пешему строю, господа, только так можно победить турок!»
        Хотя эта цесарская наука полностью расходилась с той конной атакой в палаши, коей обучал драгун под Полтавой Меншиков (и многие кавалерийские генералы, например Ренне и Волконский, были новой методой недовольны), она, усердием Януса и других немцев нового выхода, была принята в Прутском походе на веру и, по существу, лишила русскую армию кавалерии в самую нужную минуту.
        Как же случилось, что Петр не только взял этого подагрика в русскую службу, но и доверил ему командовать в походе всей кавалерией? Бумажка, та самая бумажка, за которой не видать человека, уже и тогда делала в России свое черное дело! Ведь у генерала Януса фон Эбер-гарда были превосходные рекомендации к царю от самого принца Евгения Савойского, знаменитого австрийского полководца, нещадно побившего турок в прошлую войну.
        И Петр взял на веру эти бумажные рекомендации. Он не мог знать, что принц Евгений готов был не только дать генералу Янусу наилучшие рекомендации, но и отдать ему все свои победы, только бы удалить этого старого интригана и ябедника из своей армии.
        И, поверив бумажке, царь встретил это сокровище с распростертыми объятиями. Впоследствии Петру понадобилось очень много уроков, из которых самым тяжелым был прутский, дабы перестать на слово верить всем тем роскошным аттестациям, с которыми немцы являлись в Россию. Только в конце своего правления Петр ввел правило, что и немца нужно проверить сперва в деле, прежде чем сразу давать ему чины и звания.
        Пока же генерал Янус утверждал в русской кавалерии не только свою методу, но и привычки. Из-за своей подагры «чертов немец» (так величали его драгуны) вставал ни свет ни заря, и все драгунские полки должны были уже стоять во фрунт: лошади выкупаны, солдаты прибраны, офицеры подтянуты. Объехав полки, генерал садился в мягкое кресло, которое всегда возили за ним, погружал ноги в ножную ванну с горячей водой и принимался плотно завтракать, приглашая обычно за стол тонкого ценителя вин бригадира Моро де Бразе.
        — Наш генерал поистине оправдывает свое чудное имя. Как двуликий бог Янус, он даже за завтраком делает две взаимоисключающие вещи: в ванне лечит ноги от подагры, а за столиком, где с утра стоит бутылка французского шампанского, усугубляет болезнь, словно ему и неведомо, что шампанское — главная причина подагры! — громко смеялся первый адъютант Карл Гохмут.
        Встреча старого знакомца по Ренцелеву полку Гохмута, который был уже подполковником русской армии, была, пожалуй, для Романа единственным утешением на его новой службе.
        Оставшись вдвоем, когда генерал Янус после обеда надолго переходил в объятия Морфея и наверстывал упущенное за ночь, адъютанты вспоминали и Фрау-штадт, и тысячеверстный переход славного Ренцелева полка, и тех товарищей, с которыми свела война. Говорили о сокровенном. И только об одном Роман не поведал товарищу: о Марийке и Ивасике. Эту печаль он носил в себе.
        Меж тем корпус Шереметева получил приказ переправиться через Прут и соединиться с главными силами.
        Драгуны должны были прикрывать переправу. Но к удивлению Романа, его командующий, бросив войска, поспешно повел к мосту свой тяжелый обоз, состоящий из трех экипажей и двух десятков огромных немецких фур, влекомых тяжеловозами. У моста генерал решительно поднял руку в кожаной перчатке, задержал пехотные полки и принялся переправлять свои личные экипажи. Удивленный задержкой, Шереметев подскакал к мосту и увидел Януса.
        — Спроси, какого черта твой генерал оказался в авангарде, когда ему потребно быть в арьергарде? — приказал разгневанный Шереметев Роману. Тот выполнил приказ не без удовольствия. Немец, однако, не обращал никакого внимания на своего фельдмаршала и хладнокровно продолжал пересчитывать свои телеги и экипажи:
        — Айн, цвай, драй... — И только когда последняя телега из его обоза переправилась через Прут, генерал Янус обернулся к красному, задыхающемуся от гнева командующему и снисходительно разъяснил: — Скажи фельдмаршалу, что великий имперский стратег Монтекукули полагал заботу об обозе наиглавнейшей! Нет обоза — нет армии! Генерал может спокойно вести в атаку солдат, только если уверен, что обоз его надежно прикрыт. Такова первая аксиома войны!
        — Есть и другое правило... — в бешенстве ответил Шереметев. — Генерала, который бросил порученные ему войска, непременно ждет воинский суд! — И крикнул полковнику астраханцев: — Яковлев, гони все генеральские обозы к чертовой матери!
        К удивлению Романа, оказывается, генерал Янус прекрасно знал, что такое воинский суд. При одном упоминании о воинском суде он завернул лошадь и помчался на всем аллюре в лагерь к драгунам, так что Роман и Гохмут едва поспевали за генералом.
        В лагере они застали тот кавардак и беспорядок, который обычно и бывает в любом армейском лагере, оставленном своими начальниками. Дело в том, что вслед за генералом Янусом и его бригадиры, Моро де Бразе и Вейсбах, бросились к своим обозам, и не только солдаты, но и офицеры не знали толком, что делать. Посему в то время, как одни полки сворачивали палатки, другие спокойно садились завтракать; денщики торопливо грузили на повозки офицерские вещи, а артиллеристы, как ни в чем не бывало, чистили свои пушки, причем крики и суматоха царили всеобщие.
        — Вы куда, ротмистр? — грозно спросил генерал Янус офицера-венгра, ведшего эскадрон гусар к передовым дозорам.
        Но венгр то ли не знал по-немецки, то ли не хотел отвечать генералу, но только показал плетью на степь и коротко бросил одно понятное всем слово: «Татары!» Суматоха тут же стала перерастать в панику. Никто сразу-то и не заметил, как ордынцы подскакали к лагерю.
        Узрел наконец крымцев и генерал Янус. «Тревога, трубить тревогу!» — приказал он адъютантам и для верности поднес ко рту ладони, сложив трубочкой. Роман бросился в стоящий по соседству со штабом лейб-регимент и разыскал трубачей. Чистые и прозрачные звуки горнов раздались над лагерем, и уже через минуту-другую драгуны лейб-регимента были в седле и стали выходить из лагеря и строиться. За ними потянулись и другие полки. Позади драгун и на флангах установили тридцать орудий.
        Пока происходило это долгое построение, маленький отряд венгров, не дожидаясь сигнала, отважно бросился рубиться с татарами. Венгры, судя по тому, как легко они опрокинули передовые татарские разъезды, были опытные вояки. Видно, долго они служили под знаменами славного Ракоци, поднявшего восстание против австрийского владычества. Известно, что после подавления восстания многие венгры перешли Карпаты и добровольно поступили на русскую службу. Ведь царь Петр собирался в поход против османов, бывших наряду с австрийцами другими поработителями Венгрии. Из этих мадьяр в русской кавалерии были составлены первые эскадроны гусар. И вот теперь на глазах у всех полков генерала Януса эскадрон отважных гусар не только отогнал татарские разъезды, но и врубился в многотысячную орду, шедшую на лагерь. Но гусар была горстка, а ордынцев тысячи, и скоро эскадрон был окружен.
        — Ваше превосходительство, прикажите ударить и выручить храбрецов! — в один голос взывали к своему генералу и Роман, и Карл Гохмут. Но Янус словно не слышал голоса адъютантов, и не видел, как гибнет горстка гусар. Обернувшись к бригадиру Моро де Бразе, он с жаром повествовал ему о своей стычке с фельдмаршалом из-за обоза. Француз горячо поддерживал Януса, поскольку Шереметев только что завернул его экипажи. Подъехавший к ним генерал барон Денсберг ругался по-русски матерно, так как и его обоз не пустили на мост, а ведь в экипажах сидели прехорошенькие племянницы.
        — Знаем мы ваших племянниц, старый проказник! Есть на этот счет анекдот! — оглушительно захохотал было генерал Янус. Но в это время подскакал князь Волконский, и Янус не успел досказать анекдот. Волконский был боевой генерал, гнавшийся после Полтавы и Переволочны за шведским королем Карлом вплоть до Очакова. Он не побоялся и сейчас- сказать правду командующему.
        — У нас, у русских, есть поговорка: сам погибай, а товарища выручай, господин генерал! Прикажите выручать венгерцев, иначе я не ручаюсь за своих драгун, они сами бросятся в атаку! — выкрикнул Волконский, подъезжая к Янусу. Пергаментное лицо немца подернул легкий румянец.
        — Кого вы хотите выручать? — спросил он сердито. — Этих мятежников Ракоци, которые бросились на татар без приказа? Орднунг, — по-немецки — порядок, — для меня превыше всего! Пусть погибнут эти мятежники на глазах всего войска, дабы другим неповадно было вступать в бой без приказа! — И, обернувшись к Роману, отрывисто приказал: — Отправляйся к драгунам и посмотри, чтобы они не наделали глупостей! Воевать против варваров надобно только дружным огнем, а не мечом! — Генерал Янус хитрил, когда говорил сии нравоучительные сентенции. Он не помог венграм по самой простой причине: живы у него еще были воспоминания о том, как били его два года назад эти самые гусары Ракоци. Теперь он мог отплатить им хотя бы малой монетой. Он был не только мелок, но и мстителен, генерал Янус.
        Роман подскакал к строю ропщущих драгун и увидел в переднем ряду свой лейб-регимент. И, пользуясь правом адъютанта давать команду от лица генерала, Роман выхватил палаш и гаркнул: «Драгуны, в атаку, за мной!» И грохнула земля под тяжестью коней лейб-регимента. Легкая татарская конница была смята и опрокинута, ордынцы пустились наутек, и Роман успел-таки пробиться к горстке израненных храбрецов венгров.
        — Спасибо, брат! — обнял его седой ротмистр, и тс слова были для Романа золотой наградой.
        — Ну, теперь тебя старик съест! — мрачно предвещал своему другу Карл Гохмут, но, к удивлению обоих, генерал Янус не сказал Роману ни слова. А вечером они поняли, откуда дует ветер.
        К переправе, через которую переправлялись драгуны, подскакал сам царь, и генерал Янус картинно отсалютовал ему палашом и с торжеством доложил:
        — Мои драгуны обеспечили переправу, герр Питер, а мой адъютант выручил этого труса Волконского и сам водил в атаку его драгун. Есть убитые и раненые!
        — Молодцом! — сказал Петр и озаботился, много ли в войсках погибших.
        — Пустячок... — просмаковал Янус. — Эскадрон венгерцев... легкая кавалерия... невелика потеря!
        И Роман подумал: недаром Янус был у древних римлян богом двуликим.
        На Пруте
        Перед походом войска разделились, и по обходной дороге к Дунаю был выслан передовой отряд генерала Ренне, состоящий из дивизии драгун, казаков и молдаванской конницы, которую вел Фома Кантакузин.
        — Сим смелым продвижением конницы можно выйти на Дунай в обход турок и зайти в тыл к войску везира! — заявил Ренне на последнем военном совете. Подготовленный к тому советами Кантемира, Петр не возражал против смелого плана. Некоторые генералы-немцы мрачно предсказывали, что передовой отряд будет попросту уничтожен лавой османской конницы, а вслед за тем османы обрушатся и на главное войско. Но Петра и Ренне неожиданно поддержал обычно осторожный Шереметев. И не потому, что Борис Петрович полагал сию смелую диверсию необходимой по соображениям военной стратегии, а потому, что был движим к тому солдатским брюхом. Хотя молдаване и поставили по распоряжению Кантемира пятнадцать тысяч баранов и четыре тысячи волов, но в хлебе по-прежнему чувствовалась недостача, а питаться одним мясом русские солдаты не привыкли, и кровавый понос, как то хорошо было известно фельдмаршалу по полковым спискам, представляемым ему каждый день, обезлюдевал армию. Меж тем, как согласно утверждали все лазутчики, туркам достались у Браилова и Галаца собранные Бран-кованом огромные запасы хлеба и фуража, прикрытые сейчас самым
малым гарнизоном. Эти склады можно было взять легким наскоком, и потому и Борис Петрович согласился послать отряд Ренне в обход турок к Браилову.
        На рассвете 30 июня конница Ренне вышла из лагеря, а левее ее, придерживаясь Прута, дабы снова не остаться без воды, выступила и вся русская армия, сопровождаемая огромным обозом.
        Войска шли в две колонны. По самому берегу реки катили экипажи с генеральскими женами и метрессами, пылили бесчисленные обозы, волы неторопливо тянули тяжелые пушки. Прикрывая их, правее маршировали дивизии Алларта, Вейде, Денсберга и Репнина.
        Генеральские экипажи на плохой проселочной дороге постоянно ломались, останавливались и задерживали ход войска. Борис Петрович хотел было оставить лишние экипажи в Яссах, но в одном из них ехала сама государыня Екатерина Алексеевна, и Борис Петрович, уже не как фельдмаршал, а как опытный царедворец, из осторожности промолчал. Впрочем, неприятеля впереди пока не было, Огромное турецкое воинство, словно иголка в сене, затерялось в неоглядной буджакской степи. Даже татарские разъезды и те исчезли, и впереди, казалось, лежала только выжженная знойным солнцем степь. Вот эта-то пустота и тревожила Бориса Петровича. Старый боярин был многоопытным воеводой — ходил супротив турок и татар еще в голицынские походы и знал, что из этой пустоты может или подняться страшный степной пожар, или неожиданно вырасти османское войско.
        Тем временем сведения от лазутчиков поступали самые разные, как разными были и сами лазутчики — одни приходили от Кантемира, других подсылал Бранкован.
        Первые дружно говорили, что везир со своим войском идет уже по другому берегу Прута и хочет переправиться на эту сторону близ урочища Фальчи, другие же льстиво ободряли, что турки, мол, все еще стоят у дунайского моста, что возле Исакчи. Петр и Шереметев боле верили, конечно, Кантемиру и его молдаванам и потому решили спешно отправить вперед сильный кавалерийский корпус генерала Януса и тем упредить везира на переправе у Фальчи. Ведь и сам Кантемир говорил, что другой удобной переправы на Пруте больше не было, а уж он-то знал эти места. Так что все было правильно в плане Петра 1 и его фельдмаршала. Не приняли во внимание они только одного —- персону генерала Януса, коему поручили сей маневр.
        С Янусом вообще было сложно. Приказ этому ученому генералу пришлось писать по-латыни (известно, что латынь — язык ученых людей), устные распоряжения Петр и Шереметев отдали ему по-русски, Роман перевел по-не-мецки, а сам генерал со своим первым помощнйком бригадиром Моро де Бразе предпочитал говорить по-французски.
        — Эти московиты, — презрительно бросил генерал, выйдя из царской палатки, — не знают даже азбуки тактики. Представляете, мне приказано с одной кавалерией взять мощный турецкий тет-де-пон у Фальчи?
        — Тет-де-пон сильно укреплен? — озабоченно спросил француз.
        — Безусловно! — утвердительно мотнул головой немец.
        Между тем 4 июля, когда Янус был послан к Фальчи, не только никаких укреплений не было на берегах Прута, но и сами мосты через реку турки еще не начали возводить. И продвигайся генерал Янус вперед, как ему было предписано, самым скорым маршем и пройди те сорок верст, что отделяли его от урочища Фальчи за день, он легко бы опередил турок на переправе.
        Но генерал Янус, конечно же, взял с собой свои экипажи, и его драгуны тащились вслед за генеральской каретой поистине черепашьим шагом и за три дня лишь на один переход оторвались от главной армии.
        Но даже в день встречи с воинством везира можно было еще упредить турок на переправе: тет-де-пона на берегу Прута по-прежнему не было, а сами мосты еще не были достроены.
        Турецкая армия в то утро 7 июля находилась в самом опасном положении, будучи расколотой на две части и разделенной быстрой рекой. Выдуманные же тет-де-поны понадобились и генералу Янусу, и его советнику де Бразе единственно для того, чтобы объяснить царю свое самовольное отступление. Ведь у Януса был ясный приказ царя: атаковать турок в конном строю и тем нарушить их переправу. И несомненно, окажись вместо Януса другой кавалерийский генерал, скажем Меншиков или Ренне, они непременно бросили бы драгун в атаку и застигли бы турок врасплох, посреди переправы. Что могло бы в этом случае произойти, легко представить: ведь воинство везира в тот день висело, как на канате, «посередине реки». В любом случае переправа турок была бы нарушена и задержана на сутки, за которые могла бы подойти к Фальчи и главная русская армия. И как знать, чем бы тогда закончилась генеральная баталия, — ведь река в этом случае лишь бы укрепляла русские позиции.
        Но генерал Янус не бросил своих драгун в атаку, хотя, по признанию очевидца похода волоха Николая Муста, служившего дьяком в совете везира, турки сначала испугались, заслышав шум от двигавшихся в русском войске телег, и даже думали перейти назад реку.
        Однако вместо лихой атаки Янус сперва остановился, а затем завернул свой корпус обратно.
        Историки могут только гадать о причинах столь неожиданного решения и прямого нарушения Янусом царского приказа. Сам Янус оправдывался впоследствии многочисленностью увиденной им турецкой конницы. Но ведь большая часть ее утром 7 июля тоже все еще была на левом берегу Прута, а массовая переправа через эту быструю реку под русским огнем была опасна и навряд ли бы на нее решился осторожный Балтаджи Мехмед.
        Не случайно совсем другое, чисто восточное объяснение дает все тот же советник везира Николай Муст (и его мнение разделяет молдавский историк Некульче, служивший при дворе Кантемира), когда пишет: «Утверждают, что великий везир достиг этого отступления Януса при помощи некоторой суммы денег». Иными словами, везир достиг отступления Януса с помощью столь принятого в Оттоманской империи средства, как бакшиш. Впрочем, бакшиш был в ходу и у иных наемных немцев-генералов, только назывался он взяткой.
        Впоследствии, уже после Прутского мира, когда сами турки поведали русским, в каком трудном положении находились утром 7 июля, Петр с горечью записал в свой «Юрнал» о мерещившихся генералу Янусу тет-де-понах: «Сей рапорт Янусов оказался ложным, и мог он их (турок. — С. Д.) задержать, ежели б поступил по долгу честного человека». По приказу Петра Янус тотчас после Прутского похода был отчислен из рядов русской армии с позором и без честного абшида.
        Но свое черное дело генерал Янус сделал: он не только не задержал турок на переправе, но и медленной ретирадой позволил турецкой армии к вечеру взять свой отряд в кольцо. Читая свидетельства очевидцев и документы, иногда кажется, что он хотел попросту сдать свои войска туркам.
        Когда Роман с эскадроном драгун сумел пробиться через кольцо отборных турецких кавалеристов-спагов и в шестом часу пополудни примчался в главный русский лагерь с донесением Януса об окружении его отряда, и Петр, и Шереметев были, видимо, поражены этим известием.
        — Мало того что он не упредил неприятеля у Фальчи, но и ретираду ведет не по-кавалерийски, на рысях, а как обозный генерал! Чертов немец! — выругался Петр.
        — Сей Янус ведет турок прямо на главную армию! — возмущался и раскрасневшийся от гнева фельдмаршал.
        — Ничего не поделаешь, придется выручать немца! — с досадой сказал Петр и бросил кратко: — Я сам поведу гвардию!
        Шереметев только рукой махнул: сам-то он хотел начать общую ретираду главной армии к Яссам, пользуясь тем, что от турок ее еще отделяло целых два перехода. Ан нет! Чертов немец заставляет идти вперед на сближение с везиром и давать баталию там, где угодно туркам, а не ему, фельдмаршалу Шереметеву.
        Пока фельдмаршал расспрашивал Романа о действиях турок, Петр написал коротенькую записку Янусу, в коей задним числом разрешал отступление и обещал скорую выручку.
        — Да как он доставит приказ-то? Генерал Янус сообщает, что со всех сторон окружен страшными полчищами татар и конных спагов? — усомнился было Шереметев. Роман в ответ сказал, что, прорвавшись однажды, его драгуны пробьются через кольцо и в другой раз.
        — Опять же спаги боя не принимают и токмо издали стреляют да бросают дротики... — пояснил он турецкую тактику.
        — Значит, не так страшен турок, как пугает нас генерал Янус? — Петр внимательно вгляделся в Романа, но за многими навалившимися на него заботами, должно быть, не узнал его и бросил холодно, как адъютанту проштрафившегося генерала: — Передай Янусу, чтобы не полз по степи, яко улитка. И обнадежь: у нас в беде не бросают, завтра я сам подам ему добрый сикурс!
        На обратном пути, лунной ночью, Роман и его драгуны не встретили не только турецких спагов, но даже и разъезды татар. Только на рассвете послышался мат-пе-ремат обозных мужиков, скрип экипажей, и из утреннего тумана выступила медленно двигающаяся армада, охраняющая экипажи генерала Януса. Сам генерал громко храпел в карете. Роман решительно оттолкнул его денщика и потряс генерала, как грушу, крикнув ему в самое ухо: «Царский указ!» Генерал вскочил как ошпаренный. И в сей миг ударили пушки: вся долина вновь покрылась турецкой и татарской конницей.
        Генеральная баталия
        Генерал Янус воевал с турками по точной инструкции австрийского гофкригсрата. (сиречь военного имперского совета), полагавшего, что устройство каре — единственное спасение от наездов османской конницы. Эти огромные дивизионные каре (или карей, как величали их русские солдаты) представляли из себя четырехугольник, на каждой стороне которого плечом к плечу стояли три линии спешенных драгун. В центре этой ходячей крепости помещали лошадей и обоз, а по углам располагались батареи конной артиллерии. Ежели до начала сражения и Янус, и де Бразе подсмеивались над этими маленькими пушчонками, коих не было ни в одной европейской армии (де Бразе именовал эти пушчонки деточками), то теперь оба генерала были от них в полном восторге. Все наскоки спагов или татар на тот или иной фас карей малые пушки отбивали крепкой картечью, так что в конце концов принудили турецкую конницу держаться на почтительном расстоянии. Лишь изредка то один, то другой наездник, джигитуя, подлетал к карее и на лету пускал в нее стрелы или стрелял из ружья.
        — Эти номады[8 - Топчи-бей — начальник артиллерии в тогдашней турецкой армии.16 С. Г. Десятсков] пускают в нас стрелы, подобно любовным купидонам, стремясь поразить наши сердца! — посмеивался де Бразе, пока одна из стрел не свалила под ним лошадь, угодив ей прямо в глаз.
        — Полное безобразие, господа! — негодовал француз. — Я приучил своего Буцефала к пушечному и ружейному огню еще при осаде Намюра, этот конь благополучно вынес меня из шести генеральных баталий, и вдруг такой нелепый конец — пасть от стрелы, словно мы все еще на Троянской войне!
        Гохмут и Роман как могли утешали горевавшего о потере француза, и Роман даже обещал ему при случае обязательно раздобыть добрую лошадь из-под турецкого спага.
        — Наше счастье, что у турок пушки, видать, еще на переправе, не то подвезли бы их на картечный выстрел и поломали все наше каре! — громко проговорил Гохмут за спиной Януса. Обращался он вроде бы к Роману, но говорил так громко, что услышал и генерал. Но Янус даже не обернулся, поскольку ему не хотелось признавать правоту адъютанта. Гохмут вечор до самой ночи убеждал Януса воспользоваться отходом османской конницы, посадить драгун в седла и двинуться форсированным маршем навстречу главной армии. Но генерал был упрям и предпочел хорошо выспаться и не расставаться со своими драгоценными экипажами. Теперь же и он, и его дивизия, оказавшись в турецком кольце, были на вершок от гибели. Ясно, что вскоре вслед за спагами появятся и пешие янычары, а там турки подвезут пушки и вломятся в каре!
        И вдруг, когда у солдат уже слезились глаза от пыли и пороха, на горизонте поднялись густые клубы дыма, пыльное облако прорезали молнии пушечных выстрелов и на поле баталии явились не янычары, а русская пехота. То Петр выполнил свое обещание и подоспел на выручку драгун с преображенцами, семеновцами, астраханцами и ингерманландцами.
        Царь опередил турок благодаря тому, что явившиеся с ним полки были полками ездовой пехоты, которой не было тогда ни в одной армии. Упредив янычар на поле баталии, Петр и Михайло Голицын (прямой помощник Петра по команде над царевой дивизией) приказали солдатам спешиться и построили их в небольшие батальонные колонны. Впереди шли две колонны преображенцев, во второй линии — колонны астраханцев и ингерманландцев, а в замке шли семеновцы. По углам каждой колонны рослые пушкари из знаменитой бомбардирской роты Петра на руках катили пушки. При остановке колонны они быстро и умело наводили орудия и поливали картечью спагов и татар. Солдаты в то время били из ружей, и каждая колонна казалась огнедышащей передвижной крепостью. Эти колонны врезались в толпы турецкой конницы, и та брызнула перед сими крепостями в разные стороны.
        Боевой порядок, который применили в этом бою Петр и Михайло Голицын, предвосхитил на полвека боевой строй Румянцева и Суворова. Еще тогда, на Пруте, Петр и Голицын открыли верный способ бить турок, когда стотысячная конная орда отхлынула перед пятью тысячами русских солдат. Но во времена Миниха этот урок был надолго забыт. Меж тем в тот день, 8 июля, карея генерала Януса была спасена! Обессиленные ретирадой драгуны Януса вступили в промежутки между колонн гвардии, словно в ворота надежной крепости.
        К вечеру с севера подошли дивизии Денсберга и Алларта. Османская конница более не беспокоила русских. Только татарские разъезды шныряли вокруг русского лагеря в поисках случайной добычи.
        В царском шатре в пять вечера состоялся военный совет. Моро де Бразе, которому так хотелось выгородить так называемую немецкую партию, к которой он относил генералов Януса, Алларта, Денсберга, Остена и Беркгольца (все они после Прутского похода, как и сам Моро де Бразе, были вычеркнуты из списков русской армии), подчеркивает, что на этот совет явились одни немцы, в то время как «ни один из генералов русских, ни из министров его величества не показались. Даже и генерал-фельдмаршала тут не было». Зато наш бригадир-француз был на совет допущен и хвастливо утверждает, что русских, мол, не было, потому что они испугались и не знали, что посоветовать царю-батюшке. На деле русских не было потому, что к пяти часам вечера ни центр русской армии, при котором находился фельдмаршал Шереметев, ни его арьергард, которым командовал Репнин, еще не подошли к лагерю. Так что действительно в царской палатке собрались преимущественно немцы и предложили чисто немецкий план: устроить еще более грандиозное, чем у Януса, уже не дивизионное, а армейское каре, и отступать дале на север. Этот план вполне соответствовал
построениям, принятым в австрийских войсках, и получил полное одобрение генералов-немцев.
        Правда, на сем совете успевал быть по времени и обязан был присутствовать по должности один русский генерал, о ком Моро де Бразе в своих «Записках» стыдливо умалчивает, чтобы представить план генералов-немцев как единственно возможный. То был Михайло Голицын.
        Он опоздал на совет, располагая гвардию для охраны лагеря, но. вошел в царскую палатку смело, как недавний победитель, только что разорвавший неприятельское кольцо.
        Услышав, что Алларт ведет речь о ретираде, он возмутился горячо и шумно:
        — Да пока ваша неслыханная карея будет ползти, яко улита, вдоль Прута, не только спаги нагонят нас, но скорым маршем успеют подойти и янычары с пушками. И тогда везир прижмет нас к Пруту и заставит сражаться тылом к реке, как под первой Нарвой. Только под первой Нарвой хотя бы другой берег был свободен от неприятеля, а ныне и на том берегу будет крымский хан с семьюдесятью тысячами татар.
        — Что ж предлагает господин генерал-лейтенант? — высокомерно спросил Алларт, подчеркивая вопросом, что этот русский генерал-самоучка ниже его по званию. Однако, ежели Алларт рассчитывал, что у Михайлы Голицына нет иного плана, кроме как: вперед, ура! — он глубоко заблуждался. Голицын знал уже от пленных турок, что у везира вместе с крымской ордой более двухсот тысяч войска, и бросаться на них в прямую атаку с тридцатью восемью тысячами русских он не собирался.
        План Михайлы Голицына был гораздо тоньше и состоял в том, чтобы ныне же, следуя колоннами, перейти в долину соседней реки Серет, благо при войске есть пре-иосходные проводники-молдаване, упредить турок на переправе через Серет, а затем опуститься вниз до Дуная и соединиться там с конницей Ренне, наверняка уже захватившей провиантские склады в Браилове.
        — Тем мы зайдем в тыл к везиру и заставим его сражаться с перевернутым фронтом и через сей маневр одержим викторию! — Голицын победоносно осмотрел генералов-ретирадников и повернулся к Петру.
        Однако немцы тотчас всполошились!
        — Вы забыли о турецкой коннице, молодой человек, а ведь она при переходе налетит на нас тучей! — первым нодал голос генерал Янус, глядя на Михайлу Голицына как на некое печальное недоразумение. По мнению Януса, у русских вообще не могло быть генералов.
        Но и князь Михайло за словом в карман не лез и выговорил с открытой насмешкой:
        — Почитаю, генерал, подвижная крепость из батальонных колонн способна разогнать любую, даже стотысячную, орду татар и спагов! Ведь если бы не гвардия, вы и сейчас бы сидели еще в осаде, спасаясь в каре, которое годится только на защиту генеральских обозов! — Пергаментное лицо Януса от явного намека на генеральский обоз налилось кровью, так что казалось, что генерала сейчас хватит апоплексический удар.
        На помощь ему поспешил Алларт. Он был генералом старого выхода, служил в армии русских еще до Полтавы, и хорошо знал, что Михайло Голицын — самый способный русский генерал. Правда, Алларт предпочитал говорить не о способностях, а об удачливости младшего Голицына.
        — По карте видно, что по пути армии придется идти через лесистую местность, что может расстроить строгий орднунг, порядок! — заметил Алларт, обращаясь не столько к Голицыну, сколько к Петру, отлично зная, что царь — горячий сторонник строгого порядка. К тому же Алларт, по всем законам европейской тактики, опасался лесов более, нежели неприятеля, потому что нигде в наемных армиях не было такого числа дезертиров, как среди кустов и зарослей.
        — Пройти через лес — значит потерять треть всего войска! — упрямо твердил высокомерный пруссак.
        — А баталия при Лесной, напротив, показала, что леса — наши прямые союзники... — горячась и оттого начиная заикаться, возражал князь Михайло, — К тому же леса задержат конные орды татар и спагов, да и янычары вряд ли решатся напасть на нас в лесном месте. А нападут, тем хуже для них. Наши солдаты среди лесов не разбегаются, как тараканы, русскому мужику густой лес всегда дом родной!
        Алларт пожал плечами: о чем-де спорить с московским невежей, пренебрегающим европейской тактикой.
        Прочие генералы-немцы согласно поддерживали своего предводителя и дружно загудели, что перейти с Прута на Серет — значит удариться из одного неверного предприятия в другое, удалиться еще далее от оперативной базы, поставить под удар коммуникации.
        И Петр склонил голову. Ведь Алларт выступал на сем скороспешном совете как генерал, план коего был в Сороках с излишней поспешностью отвергнут, а Петр — как генерал, план которого только что рухнул.
        Князь Михайло, не слушая разноголосый шум, внимательно смотрел только на царя. Петр сам был при Лесной и знает, как умеет русский солдат постоять за себя в случае лесной баталии. В тогдашних конъюнктурах только смелый голицынский план сохранял еще шанс на викторию. И Петр это понимал.
        Но он знал и другое: в войсках и впрямь провианта и фуража всего на пять переходов. Царь сам только что допросил пленных, захваченных гвардейцами, и знал теперь, что лазутчики, подосланные, скорее всего, Бранкованом, лгали, когда говорили, что у везира и семидесяти тысяч в войске не наберется. Пленный турецкий ага показал твердо, что у везира только конных спагов почти сто тысяч, а за ними идут пятьдесят тысяч янычар и великая артиллерия в четыреста пушек. На том же берегу Прута у крымского хана Девлет-Гирея семидесятитысячная татарская орда да небольшие отряды панов-станиславчиков, мазепинцев и щведов. Советниками при везире состоят опытные шведские генералы, а может, и сам шведский король уже объявился. Так что и опыта турецкому штабу не занимать.
        Напротив, в русском войске, как утром доносил Шереметев, после ухода в поиск отряда Ренне и оставления гарнизонов в Сороках и Яссах, а также от великого мора среди солдат едва наберется 38 тысяч регулярного войска. И особливо плохо-с кавалерией: ее мало, очень мало! Так что здесь не до широких и рисковых маневров — дай бог унести ноги и удалиться от турок за Днестр.
        И Петр, к немалому удивлению и разочарованию Голицына, повернулся к Алларту и сказал устало и глухо:
        — Я согласен с вашим планом, генерал. Сегодня же начнем ретираду!
        На рассвете 9 июля, пользуясь утренним туманом, в возникшие разрывы каре скользнули разъезды татар и спагов и захватили многие генеральские и офицерские экипажи со всем их добром и метресками. Поднялся великий бабий вой и плач, на который примчались драгуны. Спасая свой обоз, генерал Янус лично повел их в атаку. Драгуны ударили во фланг и легко смяли татар и турок, занятых грабежом. Неприятельская кавалерия была отброшена, дивизия Алларта подтянулась и замкнула каре.
        — Выходит, спагов можно бить не только в пешем, но и в конном строю? — задиристо вопрошал Роман Гохмута после атаки. Спрашивал громко, чтобы генерал слышал. Впрочем, Янусу было не до спагов — он скорбел об утере доброй половины своего обоза.
        Роман отличился в этом бою: вышиб из седла турецкого агу и взял из-под него чистопородного арабского скакуна.
        — Славная лошадка, по всему видать, лучших арабских кровей... — с видом старого знатока отметил де Бразе, по-цыгански заглядывая лошади в зубы.
        — Как видите, бригадир, мы еще способны биться с турками в конном строю и даже брать у них трофеи. А у нас, курам на смех, кое-кто держит драгун за пехоту, а не за лихую конницу... — сердито заметил Роман.
        — Лошади притомились, у драгун лошади притомились... — завел старую песню де Бразе. — А у турок, гляньте, какие лихие скакуны! — И он потрепал гриву коня-красавца.
        — Да ведь прогнали же мы спагов и на притомившихся лошадях! — досадливо отвечал Роман. — Лошади-то у них, может, лихие, да токмо их всадники против правильного кавалерийского строя брызнули в разные стороны...
        Но Моро де Бразе ничего, казалось, не слышал, любуясь статями скаку на-араба. Он и впрямь был старый' драгун, этот француз, и страсть к лошадям была, видно, у него в крови.
        — Вы не поверите, господа, — издали начал он свой подход, обращаясь сразу к Роману и Гохмуту, — но я удручен сегодня не менее, чем наш генерал. Эти разбойники-татары успели угнать все мои экипажи и сменных лошадей. Все, что я спас: une petite paloube (маленькую повозку). К счастью, в ней уцелел бочонок доброго токая: не хотите ли по глотку сей живительной влаги?
        Адъютанты охотно согласились, тем более что генерал Янус после атаки опять отбыл почивать в свою карету, а армейская карея столь медленно тянулась под знойным июльским солнцем, что жить без влаги, казалось, нестерпимо. Однако мутная некипяченая прутская вода была просто опасна для желудка, и офицеры с удовольствием заменили ее на бокал токая.
        — Между прочим, — сказал де Бразе, чокаясь с Романом, — кто-то обещал мне презентовать турецкого скакуна взамен моего погибшего Буцефала.
        Роман рассмеялся и махнул рукой: ладно, забирайте Араба, я себе еще один трофей достану, вон их сколько вокруг скачет.
        И впрямь, по всем флангам летали турецкие спаги, издали палили из ружей, а иногда бросали дротики. Одного-то из таких смельчаков Роман и решил ссадить с седла.
        Он достал из своей сумки крепкий татарский аркан, захваченный еще под Белой Церковью, и обратился к де Бразе и Гохмуту:
        — На спор, господа, что сейчас у меня будет еще один трофей!
        — Ставлю все, что у меня осталось, — этот славный бочонок токая! —Де Бразе похлопал по вместительной бочке.
        Спорщики подъехали к линиям дивизии Алларта. Солдаты, усталые после бессонной ночи, тащились в три ряда, едва переставляя ноги на солнцепеке. Время от времени они останавливались и отгоняли турецких наездников ружейными залпами. Роман выждал момент и после очередного залпа выскочил за переднюю линию и за пороховым дымом незаметно приблизился к турецкому разъезду. Толстый турок, важно восседавший на играющей под ним молоденькой кобылице, так ничего и не понял, когда аркан обхватил его за шею и выдернул из седла. Роман примчался к линии, волоча турка на аркане, а кобылица, как он верно и рассчитал, последовала за своим хозяином.
        — Браво, ротмистр! Да этак вы сможете раздобыть коней для всей нашей кавалерии! — весело рассмеялся де Бразе, ухватив за уздцы полоненную лошадь. — И право, эта кобылка нравится мне еще больше, чем тот Араб.
        — Идет, берите кобылку, а Араба я оставлю себе! — согласился Роман.
        — Что за непорядок? Кто посмел нарушить строй? — Перед Романом и де Бразе вырос генерал Алларт со всем ого штабом.
        На костлявом лошадином лице пруссака читалось явное неодобрение.
        Однако де Бразе недаром был француз, тотчас нашелся.
        — Ходили в рекогносцировку, мой генерал! — смело выступил он вперед. — Взят пленный! — И он указал на толстяка турка, освобожденного солдатами из петли.
        — Пленный — это хорошо! Отлично, бригадир, я доложу государю! — И Алларт принялся через переводчика расспрашивать турка. Офицеры-спорщики меж тем весело поскакали к коляске де Бразе. Однако они не успели-таки разделаться с бочонком токая. Внезапно протрубили горны, армия остановилась и стала располагаться боевым лагерем. Далее идти было нельзя. Путь на север загораживали уже не конные спаги, а янычары, обогнавшие неуклюжую русскую карею на походе.
        Де Бразе спросил пробегающего мимо офицера-молда-ванина (язык их удивительно напоминал французу родную речь), как зовется видневшееся вдали урочище и село. Тот печально взглянул на сожженное село и ответил: Новые Станилешти.
        Лагерь, где встала русская армия, был прикрыт с севера заболоченным ручьем, с тыла Прутом, делавшим здесь небольшую излучину. Ручей и излучина защищали армию на северном фасе и с тыла, но они же давали туркам возможность упереть фланги в Прут и припереть русских к реке. А вскоре на другом берегу поднялось пыльное облако: подошедшая орда Девлет-Гирея закрыла все переправы. Так что к четырем часам пополудни случилось то, что еще вечор предсказывал на совете Михайлу Голицын: русская армия была полностью окружена.<
        Великий везир Балтаджи Мехмед прочно уселся на высокий турецкий барабан, велел подать подзорную трубу; и через нее с тихим наслаждением рассматривал, как стягивалась петля вокруг шеи русского царя. При этом лицо везира лучилось покоем и святостью, как и полагалось мусульманину, совершившему недавно хадж в Мекку. Только его белые тонкие пальцы слегка вздрагивали, привычно разглаживая шелковистую, аккуратно расчесанную бороду.
        Стоявший за спиной везира Понятовский глянул на эти музыкальные пальцы и подумал, что и великое доверие султана Ахмеда везир приобрел во многом благодаря этим пальцам, ловко перебиравшим струны сарбаза, музыка которого утешала уставшее сердце султана.
        Но вдруг пальцы обеих рук сплелись друг с другом и хрустнули: на том берегу Прута показалась орда Девлет-Гирея и кольцо вокруг гяуров сомкнулось.
        — Теперь твоя очередь, Юсуп ! — Везир повернулся к стоящему по левую сторону, ближе к его сердцу, предводителю янычар — толстому и огромному турку, с лицом, иссеченным боевыми шрамами. С неожиданной для его фигуры ловкостью янычарский ага вскочил в седло и помчался с холма вниз, строить для атаки своих седергестов — неустрашимых янычар.
        Понятовский, знающий турецкий язык, заметил стоящему рядом с ним генералу Шпарру, посланному королем Карлом в советники к везиру:
        — Кажется, сейчас янычары пойдут в атаку, мой генерал!
        — Но ведь это же святая глупость! — побагровел Шпарр. — Армия царя в ловушке, провианта у ней, как говорил перебежчик-немец, едва хватит на три дня, надобно лишь подождать, пока яблоко само упадет в руки везира! Переведите ему, что через четыре дня царь Петр сам приползет к шатру везира с удавкой на шее!
        — У меня счастливый день, и он еще не закончился! — Везир надменно отвернулся от советчиков-гяуров, которые хотели лишить его воинской славы. Он жаждал битвы.
        — Что вы хотите, у везира своя восточная логика... —
        устало пожал плечами Понятовский. — При известии о виктории султан обязательно спросит его, велики ли жертвы победы, а если никаких жертв не было, то какая же это победа? Так скажет султан, и об этом думает сейчас везир.
        — Это сумасшедший дом, а не армия! — выругался lllnapp. — Вы только посмотрите, как этот Юсуп строит свое воинство: клином! На острие клина всего три вели-кана-янычара, а за ними раз-два-три — четыреста шеренг, но десять, двадцать, сорок и сто янычар!
        — Таким клином-свиньей ходили в атаку, кажется, тевтонские рыцари, —вспомнил Понятовский историю.'
        — И Александр Невский разбил их! И, заметьте, у русских тогда не было пушек. А сейчас везиру не мешало бы вспомнить, что царь Петр — опытный бомбардир! — Генерал Шпарр с досады даже рукой махнул, видя, что нее его увещевания напрасны.
        А везир, краем глаза наблюдая за разгневанным совет-ником-гяуром, возблагодарил аллаха, что свейский король прислал к нему только этого генерала, а не заявился сам. Ведь король еще более несдержан, чем его генерал, и, по своей спеси венценосца, он, наверное, стал бы давать ему, великому везиру не советы, а приказы. И один аллах знает, чем бы все это кончилось.
        В русском лагере тоже привлекли внимание странные построения янычар.
        Петр вскочил на высокую немецкую фуру (телеги были сдвинуты друг к другу и образовывали второе кольцо вокруг лагеря — в первой линии стояли солдатские рогатки) и крикнул Голицыну:
        — Глянь-ка, никак свинью строят!
        — Да ну! — Голицын подскочил, как мячик, и оказался рядом с царем. — И впрямь, свинья, словно на Чудском озере, только вместо псов-рыцарей — янычары!
        — Что ж, не посрамим предков! Встретим их не хуже, чем Александр Невский! — И, положив руку на плечо князя Михайлы, Петр приказал: — Выдвигай полковые пушки, готовь картечь! А я сейчас слетаю к Брюсу и подтяну двадцатифунтовые гаубицы! — Но опытному Брюсу и приказывать было не нужно: он уже выдвигал гаубицы на западный фас, куда метила «свинья» янычар.
        Орудия только успели установить, когда на холме раздались пронзительные вопли и с ревом «Алла! алла!» пятьдесят тысяч янычар устремились на русский лагерь. Казалось, этот грозный поток все сомнет на своем пути и кривой ятаган сбреет под корень русский лагерь, опрокинет его в реку, где добьют русских татарские стрелы. Когда до передового русского окопа оставалось триста метров, ударили картечью тяжелые гаубицы Брюса. В плотной толпе янычар каждый залп, каждый выстрел прорубал просеку, но, и шагая через трупы, как огненная лава вулкана льется через камни, толпа янычар, смешав все ряды, докатилась до передового окопа. И здесь из-за рогаток, установленных за окопом, громыхнул тройной залп русской пехоты. Били в упор — и сотни янычар, раненных и убитых, свалились в окоп, точнее, в ров перед рогатками русских. Атака захлебнулась, и толпа янычар отхлынула назад. Однако янычары оставались по-прежнему доступны для русской артиллерии, так как сзади напирали все новые и новые шеренги и толпа колебалась студнеобразно, готовая снова хлынуть на русский лагерь.
        — Прикажи перейти на беглый огонь! — наказал Петр Брюсу. — Бить двойным зарядом! — Брюс тотчас передал приказ по батареям, и пушки загрохотали с удвоенной силой. А Петру все казалось, что бомбардиры мешкают, и, соскочив с лошади, он сам встал к орудию, забил двойной заряд картечи, навел. Гаубица рявкнула и откатилась, чадя желтым дымом. Доброе демидовское железо выдержало, ни одно русское орудие не разорвало.
        Турки попятились, но от окопа все-таки не уходили. Время от времени какой-нибудь дервиш выбегал вперед, увлекая за собой отряд янычар, и снова в упор били по ним ружейные залпы пехоты.
        — Государь, беда! У Алларта янычары прорвали линию! — Гонец из соседней дивизии Артемий Волынский вырос из порохового дыма, точно синюшное привидение. Да и сам Петр был хорош: лицо было покрыто копотью, волосы растрепались, нестерпимо ярко блестели глаза. Не сказал — прохрипел: «Коня мне!» Но помчался не к Алларту, а к северному фасу, где стояла дивизия Репнина.
        У Аникиты Ивановича Репнина за ручьем было тихо и спокойно. Лихие спаги попытались было перейти ручей, да завязли на сыром лугу, скрывавшем коварное болото. Стрелки на выбор перебили застрявших конников из ружей, и спаги более не совались к ручью.
        Новгородский полк стоял во второй линии, развернувшись по батальонам. Здесь вообще было тихо, и только доносился дальний шум битвы.
        — У Голицына, черти, атакуют, теперь у Алларта! — беспокоился Петька Удальцов и как бы невзначай поглядывал на полковника. Но Бартенев невозмутимо курил трубочку.
        За новгородцами, ближе к реке, стояло последнее укрепление — вагенбург, — огражденное в два ряда повозками и экипажами, перед которыми был наспех вырыт неглубокий ров. Посреди вагенбурга высились шатры царицы и ее свиты, слышались тревожные женские голоса. Сама Екатерина Алексеевна поднялась на крышу кареты и отважно обозревала поле сражения в подзорную трубу.
        — Наши бьют турка нещадно! — пояснила она своей стоявшей внизу женской свите частые пушечные выстрелы.
        — Ой, гляньте, у генерала Алларта янычары уже за рогатками! — вдруг завизжала востроглазая молоденькая фрейлина, которая со своей телеги и без подзорной трубы на версту вперед видела.
        — Цыц, сорока! — пригрозила Екатерина, но сердце ее и впрямь охватил холодок. Увидела, как белые чалмы захлестнули одну линию траншей, другую и смяли рогатки.
        Тоненькая зеленая линия русских солдат попятилась. В трубу увидела, как упал с лошади, нелепо раскинув руки, генерал Алларт. Екатерина покосилась на Алларт-шу — слава богу, близорукая немка ничего не видела, не то стоял бы в ее бабьем воинстве уже великий стон.
        — Ой, бабоньки! Турок на последние шанцы штурмом идет! Возьмет шанцы — быть нашим мужикам растасованным по галерам, а нам — по гаремам! — снова завизжала востроглазая. .
        Екатерина хотела было приказать рейтару из лейб-эскадрона, охранявшего вагенбург, взять негодную и посадить под арест в палатке, но в сей миг увидела в подзоре Петра. Тот мчался на своей Лизетте, выхватив огромный палаш, и, видно было, кричал страшно.
        «Вот дурной! А ну, как его турецкая пулька заденет?» — заныло у нее сердце. Она хотела его было окликнуть, но куда там, промчался уже к новгородцам.
        Что-то скомандовал, и весь полк дружно повернулся. Гулко грянули барабаны, и подзорная труба едва не выпала из рук Екатерины, — новгородцы вслед за Петром пошли в атаку.
        «И он, конечно, впереди всех, — она опять поймала его в трубу, — а ведь царь! Мог бы сидеть, как султан в своем гареме, кофе пить! Так нет, лезет под пули, словно сам смерть свою ищет, не думает ни обо мне, ни о детях!» В трубу было видно, как Петр обернулся, что-то крикнул, должно быть «ура!», потому как новгородцы тоже гаркнули «ура!» и, выставив штыки по-мужицки, как вилы, бросились в атаку. В десять минут все было кончено, как на театральной сцене: белые тюрбаны повернули и побежали.
        Вблизи же эта сцена представляла страшное зрелище: всюду валялись убитые и раненые, ржали и храпели лошади, отбитые окопы были завалены трупами... Но прорванная линия была восстановлена. Петр проехал вдоль линии новгородцев, благодарил за службу. Солдаты, подняв треуголки на штыки, кричали «ура!».
        А Брюс подводил уже резервные батареи. Петр обнял его, сказал просто:
        — Спасибо, Яков Виллимович! Подоспел вовремя! — и приказал: — Беглый огонь! Бить по варварам картечью!
        Моро де Бразе, наблюдавший сражение из третьей линии (драгуны стояли в резерве, возле самого Прута, где им угрожали поначалу только татарские стрелы с другого берега), впоследствии честно записал в своих «Записках»: «Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов. Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно (avec tendresse et amitie), часто их расспрашивал, что происходит на посту».
        А на постах вдоль всей линии лагеря наскоки неприятеля были отбиты оружейным и артиллерийским огнем, янычарский ятаган застрял и сломался в русском щите. Петр и Брюс выдвинули к вечеру против янычар всю резервную артиллерию, и десятки полевых и полковых орудий жестоко били по смешавшей ряды и поломавшей строй беспорядочной толпе. Обученные скорострельному огню петровские бомбардиры не только сеяли смерть и ужас среди янычар, но и легко сбивали легкие турецкие пушчонки, спешно доставленные на верблюдах с переправы.
        Балтаджи Мехмед сейчас и без советников-гяуров понимал, что было чистым безумием посылать янычар в атаку, не дождавшись, пока ночью подвезут тяжелые пушки, застрявшие у мостов. Он слал одного гонца за другим, чтобы поторопить тяжелую артиллерию, а солнце уже садилось в сине-желтую пороховую тучу, затянувшую все поле баталии.
        Третий час янычары стояли под жестоким огнем на открытом поле, в то время как русские укрывались в шанцах и за рогатками, заваленными землей. Солдаты в тот час благословляли эти обитые железом рогатины, которые они, лаясь и матерясь, тащили с собой за сотни верст из-под Риги. Вбитые в землю рогатки стали надежным щитом и против легкой конницы турок, и против янычар, чувствовавших себя сейчас голыми в этом пустом поле. Выбитые за рогатки, они толпились в трехстах метрах от русских, не решаясь на атаку. Только отдельные храбрецы время от времени выскакивали из этой завывающей толпы, подбегали к русским окопам на ружейный выстрел и палили бесцельно. Но чаще они даже выстрелить не успевали, сраженные меткой пулей русских стрелков, бивших их, как живые мишени, из своих укрытий. И над всем полем баталии гудела русская, а не турецкая артиллерия. Легкие пушчонки — все, что мог выставить в тот вечер везир для контрбатарейной стрельбы, — были сбиты тяжелыми русскими гаубицами, повернувшими затем свои жерла против янычар. Началось настоящее избиение: басовый гул тяжелых орудий, бивших по янычарам и бомбами и
картечью, заглушил поле баталии.
        Даже отсюда, с дальнего холма, везир видел, что на одного убитого или раненого русского приходится по пять-шесть павших янычар. И все же Балтаджи Мехмед упрямо не давал приказ отступать, надеясь на чудо. Поэтому, когда подскакавший гонец сообщил, что центр русских прорван, везир вихрем сорвался с места и помчался со своей свитой смотреть, как его янычары ломают эти ненавистные рогатки.
        — Ты пойдешь в пролом со своими анатолийцами, как только янычары сделают свое дело! — на ходу приказал он начальнику кавалерийского резерва. — И пусть твои спаги возьмут в плен царя Петра живым! Помни: щедрость великого султана возрастет- в таком случае многократно! — Анатолиец послушно завернул коня и помчался в тыл, дабы подвести резерв.
        До кургана, где остановился Балтаджи Мехмед со своей свитой, долетала уже не только артиллерийская канонада, но слышны были страшные крики режущихся людей, стоны раненых, храп обезумевших лошадей. Сквозь пороховую завесу везир все же увидел в подзорную трубу, как янычары, взяв передовые окопы у дивизии Алларта, где сломали, а где просто перелезли через рогатки и хлынули в русский лагерь.
        Вот он пришел, звездный час! Везир повернулся назад и даже топнул ногой: анатолийская конница запаздывала.
        А меж тем в русском лагере раздалось громкое «ура!», и Балтаджи Мехмед не разумом, а чувством понял: вот он, царь!
        — Нет ничего страшнее русской штыковой армии! — поежился генерал Шпарр, обращаясь к Понятовскому. И добавил не без злорадства: — Поверьте моему опыту — эти русские сейчас натворят дел! Ведь они бьют во фланг!
        Чертов гяур оказался пророком. Через несколько минут густая толпа янычар и впрямь побежала обратно, преследуемая русскими. И только в этот миг подскакал анатолиец.
        — Вперед! — прохрипел Балтаджи Мехмед. — Не жалей этих бегущих скотов, заверни их и на их спинах ворвись в лагерь!
        Анатолиец склонил голову, и через несколько минут десять тысяч спагов с ревом и улюлюканьем промчались мимо кургана и скрылись в пороховом дыму. Раздались крики и возмущенные вопли — то анатолийская конница топтала своих же янычар. Однако ворваться в русский лагерь спагам не удалось: сначала навстречу им ударили русские пушки, подвезенные Брюсом, а когда спаги все же прошли сквозь картечь, гренадеры-новгородцы встретили их ружейными залпами и гранатами. Гранаты взрывались прямо под ногами лошадей, те вставали на дыбы и сбрасывали всадников, так что сам предводитель анатолийцев был сброшен наземь. Атака захлебнулась, и конница отхлынула вслед за бегущими янычарами.
        Из порохового облака, накрывшего долину, выскочил всадник с чалмой, сбитой на одно ухо, с безумными, налитыми кровью глазами.
        — Что делают негодники спаги, великий везир! Они топчут, словно своих врагов, моих янычар! — издали закричал он. С трудом можно было опознать в этом безумце грозного предводителя янычар, несгибаемого Юсуп-пашу, чье лицо было украшено почетными шрамами. Теперь знаменитые шрамы были не видны — все лицо было покрыто грязью и густой пороховой копотью.
        — Они топчут не храбрецов, а трусов! — высокомерно процедил везир. Но Юсуп-паша вдруг спрыгнул с лошади, припал щекой к стремени везира и, задрав голову, застонал: — Прикажи отступать из этого ада, о великий везир! Третий час мои янычары стоят под этим жестоким огнем! Они больше не выдержат!
        — И это говорит мне несгибаемый Юсуп ? — Везир презрительно пнул пашу носком сапога. — Опомнись! Разве янычары не били лучшие полки германского цесаря, не гнали перед собой войска Венеции и персидского шаха? А здесь перед тобой какие-то московиты! Прикажи развернуть зеленое знамя пророка и сломи русских! Скажи янычарам, что отдаю им весь лагерь на разграбление со всем царским золотом и всеми девками! Мне нужен только один человек — царь Петр!
        Юсугт-паша в ответ снова задрал голову и жалобно пролепетал:
        — У нас нет больше знамени, везир! Мы оставили его в русских окопах.
        — Так получай, собака! — Везир размахнулся и в гневе сбил чалму с головы паши, благо она держалась на одном ухе.
        В этот момент грянул такой гром, словно гроза набрала высшую силу, и огненные молнии пронзили сине-жел-тую пороховую тучу. Это Брюс завернул против янычар двадцатифунтовые орудия, предназначенные для того, чтобы вышибать ворота неприятельских крепостей. Тяжелые ядра прошибали все ряды янычар и долетали до холма, где расположился везир. Взвилась и рухнула лошадь под кегая-беем, ближайшим помощником везира. Конвойцы бросились вытаскивать почтенного кегая из-под лошади, и в это время другое тяжелое ядро смело сразу трех янычар.
        — А здесь становится жарко! — рассмеялся генерал Шпарр.
        — Да, похоже, русские сейчас нам устроят новую Полтаву! — процедил Понятовский. Он смело подъехал к везиру и почтительно напомнил, как в Полтавской баталии ядро сбило королевские носилки и тем послужило для шведов сигналом к общей ретираде.
        — Я сижу не на носилках, а в своем седле! — высокомерно ответил везир, но в эту минуту у подножия кургана с треском взорвалась русская бомба и лошадь везира вдруг встала на дыбы, а затем, не спрашивая своего хозяина, понеслась в тыл. Следом за великим везиром с радостным облегчением последовала и его свита.
        Лошадь остановилась только у шатра везира, и Бал-таджи Мехмед, подавая пример хладнокровия, снова уселся на барабан и принялся отдавать распоряжения командирам спагов, дабы остановить бегущих в панике янычар.
        Впоследствии историки много спорили, мог ли в тот час Петр наголову разбить турок.
        Когда толпа янычар не выдержала огня тяжелых русских орудий и, отхлынув от окопов, ударилась в бегство (а бежали янычары с добрую версту, пока не были задержаны спагами на спасительных холмах), в русском лагере грянуло громкое «ура!» и многие гренадеры примкнули штыки, готовые гнать и преследовать турка. Огненный бой был выигран. В тот миг можно было вывести войска из лагеря, догнать и добить янычар, захватив неприятельский обоз, и найти в нем те запасы, коих не хватало русским. И Михайло Голицын начал было по собственному почину выводить полки своей дивизии из лагеря, дабы завершить сражение полной викторией.
        Но времена Суворова, который в сих обстоятельствах непременно бы атаковал неприятеля, еще не наступили.
        — Первым к царю подскакал генерал Янус и отрапортовал, что его драгуны никак не могут преследовать бегущих янычар, поскольку лошади слабы и измучены, а свежая турецкая кавалерия большей частью еще не была в деле. Следом за Янусом- явились другие генералы-немцы, окружили Петра у кареты раненого Алларта и дружно стали твердить, что ежели пехота оставит лагерь, то женщины и обоз станут легкой добычей разбойников-татар, которые, конечно же, перейдут Прут и навалятся на лагерь семидесятитысячной ордой. Вот когда, наверное, Петр вспомнил старый морской закон — не брать женщин в боевой поход и не допускать их на боевой корабль!
        — И потом, государь, через час стемнеет, и неизвестно, что сулит ночной бой с многочисленным неприятелем... —подал свой голос и генерал Алларт, к которому, как к раненому, было особое уважение.
        И напрасно подскакавший Голицын сердито выговаривал генералу Бушу, жена которого всю баталию просидела в карете, заложив уши ватой, что разбойников-татар можно отогнать от лагеря пушками и что ночное сражение только выгодно русским по причине их малолюдства перед неприятелем.
        Петр уже принял решение и приказал завернуть гвардию в лагерь.
        — А ведь бегут седергесты неустрашимые, бегут! Сейчас бы и ударить на турка! Так нет, господа генералы беспокоятся о своих женах и об обозе... — с досадой говорил Голицын своим адъютантам, отводя гвардию в лагерь.
        А Петр устало прошел в свою палатку и наистрожайше приказал денщикам никого к себе не пускать. Он двое суток уже не спал и свалился на кровать замертво.
        Бегущую толпу янычар спаги задержали лишь на холмах, освещенных кровавым закатом. Но и потом долго еще перемешавшиеся в бегстве янычары разыскивали свои части, суматоха и беспорядок в турецком лагере были огромные. Громко подавали команды многобунчужные паши и аги, визжали спаги, гоняясь за беглецами, удравшими уже за холмы, хрипло ржали испуганные лошади, в обозах фыркали и плевались верблюды, пока, перекрывая весь этот гомон, не завопили, надрываясь во все горло, сотни мулл и дервишей, скликая правоверных к вечернему намазу.
        — Слава аллаху, что заступился он за своих сынов и не позволил гяурам атаковать наш лагерь немедля! — распростерся на молитвенном коврике Балтаджи Мехмед. Он-то лучше всех знал, что в случае атаки все его воинство бежало бы до самого Дуная. — Но аллах уступил нам целую ночь для нашего дела! И мы постараемся заслужить его благословение... — Великий везир был бледен как полотно. От утренней невозмутимости и самоуверенности не осталось и следа.
        Всю ночь к переправе мчались гонцы везира. Поторопить тяжелую артиллерию был послан и кегая-бей, оправившийся от своего падения.
        — Пусть сам топчи-бей[8 - Топчи-бей — начальник артиллерии в тогдашней турецкой армии.16 С. Г. Десятсков] впряжется в постромки вместо вола, но пушки к утру должны быть здесь! — наказал везир своему помощнику.
        Когда же подвезли первые тяжелые пушки, Балтаджи Мехмед поступился гордостью и первым обратился к советнику-шведу, прося, чтобы генерал Шпарр указал место для батарей. Всю ночь присланная из обоза обслуга рыла окопы, и к утру две линии укреплений полукружием возникли вокруг русского лагеря. Батареи ставили не только в окопах, но и за рекой, где стояли татары и поляки Иосифа Потоцкого. И лишь расставив пушки и приказав открыть непрерывный огонь, великий везир удалился в свою палатку, дабы вкусить сон. Слаще пения гаремных красавиц была для него канонада тяжелых турецких орудий.
        Петр проснулся, однако, не от рева тяжелых пушек, а еще ране оттого, что его обняли теплые женские руки.
        — Катя? Ты что, я же наказал никого не пускать! — вскинулся было он.
        — А никого и не пускают, окроме твоей жены. Да ты лежи, лежи, а я тебе свой план поведаю.
        План, который Екатеринушка в ту ночь поведала царю, был, конечно, сочинен не ею, а вице-канцлером Шафировым. Хитроумный и ловкий еврей-перекрещенец в последнее время быстро пошел в гору. И причиной той быстрой карьеры было не только то, что он свободно изъяснялся на нескольких европейских языках и был толковым и дельным дипломатом. Нет! Вице-канцлером Шафиров стал благодаря покровительству и заступничеству Александра Даниловича Меншикова. И так же как Екатеринушка была приставлена сим могущественнейшим Голиафом к самому царю, так Шафиров был приставлен им к главе правительства, канцлеру Головкину. И хотя самого Александра Даниловича не было в русской армии на Пруте, там находились его глаза и уши. Как люди одной партии, Екатерина и Шафиров часто сходились для совета, и царица высоко ценила ум вице-канцлера и особливо его умение находить выход из самых трудных ситуаций. На сей раз они виделись поздно вечером в шатре царицы, где Шафиров и сообщил ей свой верный и скорый план: немедля отправить к везиру посланца с мирными пропозициями.
        — Да ты, батюшка, чаю, сумасшедший? Зачем везиру мир, если он скоро нас и так в полон заберет? Мои девки уже к турецкому гарему готовятся, — с горечью сказала Екатерина.
        Но Шафиров хитренько улыбнулся и обратил слова царицы в шутку, посмеявшись, что фрейлины зря надеются попасть в гарем, поскольку турок, по всем его расчетам, мир примет.
        — Понеже... — Шафиров начал загибать тонкие пальцы, словно вел бухгалтерский счет в купеческой лавке в Китай-городе, где служил когда-то сидельцем и где его заметил и отличил царь Петр, — Первое: пленные, взятые в вечерней баталии, дружно показывают, что урон в их воинстве с;голь велик, что янычары скорее отрубят головы своим прямым начальникам, нежели еще раз пойдут в атаку! Второе: все наши лазутчики твердят, что везир не склонен долго воевать за шведский интерес и не противится скорому миру, так как боится, что его недруги за время слишком долгого похода овладеют в Стамбуле ухом султана. Третье: известно от посланца Кастриота, что и сам султан Ахмед склонен к миру и недаром обращался за посредничеством к иерусалимскому патриарху Хрисан-фу. И четвертое (здесь Шафиров приблизился к Екатерине и горячо зашептал на ухо): вдруг царь послушается этого сумасшедшего Мишку Голицына и назавтра назначит атаку? Оно, конечно, может, наши и прогонят турка, но ведь Петр Алексеевич опять полезет, как вечор, в самый огонь. А пульки не разбирают... И что с нами — и с тобой, и со мной, безродным, и с Александром
Даниловичем — будет при новом царе Алексее Петровиче, думаю, сама ведаешь!
        Екатерина зябко передернула плечами. Знала, конечно, что Алешка тотчас возвратит из монастыря свою мать Евдокию Лопухину, а ее загонит с дочерьми куда Макар телят не гонял. Потому спросила с сердцем:
        — Что делать-то?
        — А ты сама к нему зайди в палатку... Тебя пустят — ты ныне царица. Заговори о мире, скажи, что на великий бакшиш везиру все свои бриллианты готова пожертвовать! Увидишь, тебе это со временем высоко зачтется...
        И вот теперь Екатерина жарко мечтала о мире, ради которого ей ничего не жаль — даже своих изумрудов и алмазов. Петр встал, поцеловал ее в лоб:
        —- За жертву спасибо, а мириться с турками тебя, чай, Шафиров надоумил? — Екатерина сжалась, но Петр рассмеялся добродушно: — Ладно, ладно, иди. Сейчас соберем господ генералов на совет, все обмозгуем.
        Когда господа генералы собрались совещаться в царскую палатку, словно приветствуя их, разрезая пламенем предрассветную мглу, ударили тяжелые турецкие пушки.
        — О, это серьезно! — мрачно заметил Брюс. — Неприятель за ночь подвез орудия большого калибра.
        Впрочем, и так все поняли, что это серьезно, поскольку бомбы стали разрываться в вагенбурге, чего вчера еще не было. Тотчас поднялся женский визг и переполох — царицыны фрейлины и генеральские жены высыпали из палаток, и Екатерина с трудом наводила порядок в женском воинстве.
        — Они установили тяжелые пушки на том берегу реки, вот почему ядра долетают ныне и до вагенбурга! — указал Брюс вышедшим из палатки генералам. И, обращаясь к царю, спросил: — Дозволь, Петр Алексеевич, я отлучусь к своим пушкам. Надобно наладить контрбатарейную стрельбу.
        Брюса отпустили, и скоро в ответ на разнобойную турецкую пальбу раздались четкие залпы,русских батарей. Все поле баталии снова затянулось пороховым дымом. Под эту перестрелку генеральская копсилия заседала недолго. Да царь и без них уже все порешил. Решено было немедля послать к везиру письмо от фельдмаршала и предложить ему учинить штилыптан, сиречь перемирие, а затем, даст бог, и общий мир заключить.
        — А ежели везир откажет в том мире? — вкрадчиво спросил генерал Янус. — Ведь чего ему мириться, если мои драгуны насчитали у турок четыреста пушек на батареях. В таком случае, ваше величество, у нас не будет выбора?
        Все поняли, что Янус намекает на неизбежную капитуляцию. И многие генералы-немцы согласно закудахтали. И здесь бомбой взорвался Михайло Голицын:
        — Нет выбора, говоришь! — Голицын столь грозно пошел на немца, что тот порешил, что его сейчас ударят но лицу, и спрятался в угол. — Врешь! Есть выбор, который вечор еще упустили! Атаковать и пробиться сквозь вражескую силу, как честным и храбрым воинам надлежит! Тогда, глядишь, сегодня же будем в неприятельском лагере! Только для этого... — веселым взглядом князь Михайло обвел лица генералов и министров, — надобно нее лишние генеральские обозы сжечь, а фрейлин и генеральш посадить на коней! Пусть стоят в резерве!
        Поднялся общий шум. Но напрасно Голицын с надеждой смотрел на царя, тот отвернулся. Немецкая партия, поддержанная Екатериной и Шафировым, на том совете взяла верх, и решено было немедля отправить к везиру парламентера.
        — Ну а коли везир мира не примет, то и впрямь выведем все войска и будем пробиваться вдоль Прута. Борис Петрович, распорядись сжечь лишние обозы! — Отдав приказ, Петр вышел из палатки. Михайло Голицын, махнув рукой, последовал за царем. Он на сем совете остался один при мнении, что можно атаковать и разбить турок. А ведь, как сейчас в том согласны многие историки, он утверждал чистую правду. В турецком воинстве царило в эти утренние часы великое смятение и зрел мятеж. Началось с того, что когда турецкая тяжелая артиллерия открыла огонь, то сразу обнаружились сильные недолеты. Все же попытки турок подвинуть свои батареи поближе к русским окопам вызывали столь меткий и ожесточенный огонь русских, что турецкие пушкари снова откатывали свои орудия назад.
        — Стреляют-то они на излете, только баб в обозе пугают! — насмешливо заметил Голицын приседавшему при каждом залпе турецких пушек Шафирову, явившемуся в первую линию, дабы проводить парламентера.
        Великий везир тоже видел в подзорную трубу эти недолеты, но оказалось, что и его янычары узрели эту бесплодную стрельбу простым оком. Потому, когда везир приказал янычарам снова идти в атаку, среди воинов аллаха прокатился негодующий гул, а затем из задних рядов закричали Юсуп-паше, привезшему приказ везира:
        — Шайтан его возьми, твоего везира! За что он нас приказал послать на верную смерть? Ведь наши пушки бьют попусту и все одно не достают русских окопов!
        Юсуп-паша повелел было бунчужному паше схватить крикунов, но тут войско его вдруг сломало строй, и Юсуп со всех сторон был окружен толпой разгневанных янычар. Многие из них выхватили ятаганы и кинжалы и смело кричали своему предводителю:
        — Пусть везир сам идет в атаку! У нас вчера каждый третий воин был убит или ранен! Отрубим голову трусливому шакалу! Привык прятаться за наши спины! — А выступивший вперед здоровенный молотобоец Казим (искавший в сем походе новую жену) смело взял под уздцы лошадь Юсуп-паши и громко сказал:
        — Иди и скажи своему везиру, что мы не хотим умирать за шведского короля! Нам известно, что у везира есть фирман султана, разрешающий ему заключить с царем мир!
        — Якши! — бессильно склонил голову Юсуп, — Я передам везиру ваши угрозы!
        Он с трудом выбрался из толпы янычар и во всю прыть понесся к ставке везира.
        — Они отказываются идти в атаку, о мой везир! — прохрипел он, соскакивая с лошади. — Боюсь, в рядах янычар после вчерашнего побоища проснулся великий гнев!
        Балтаджи Мехмед был мудр и не стал кричать на Юсуп-лашу. Он хорошо ведал, что такое великий гнев янычар. Во время такого гнева многие везиры теряли головы, а султаны троны. Всем в турецком воинстве был памятен недавний страшный мятеж янычар в 1703 году, когда седергесты возвели на трон нынешнего султана Ахмеда, а его царственного брата бросили в темницу. И Балтаджи Мехмед хорошо помнил, что мятеж тот стоил головы знатному и великому везиру Кюпрюлю, семейство которого почти сто лет правило Великой Портой.
        Поэтому везир устало махнул рукой Юсупу и молвил спокойно:
        — Иди и успокой их сердца. Они не пойдут сегодня в атаку. Вчера они и так хорошо пострадали во имя аллаха. Двадцать тысяч убитых и раненых, двадцать тысяч! Да это и впрямь боле трети моих неустрашимых!
        Подступившие к везиру Понятовский и Шпарр посоветовали рыть апроши, чтобы подвинуть пушки поближе к русскому лагерю и приступить к правильной осаде.
        — Вы думаете, что русские будут сидеть за своими рогатками, как кролики, пока голод не принудит их сдаться? — сердито спросил везир. — Разве вы не видите этот огромный костер посредине их лагеря? Уверен, они сжигают все лишние повозки и тяжести, чтобы сегодня же прорваться через наши линии. А мои янычары не хотят сражаться!
        — Но у вас есть конница, ваши несравненные спаги и татары! — попробовал было спорить Понятовский.
        — Мои спаги уже раз отступили перед пехотой русских, а татары Девлет-Гирея просто разбойники, способные только грабить обозы... И зачем только я согласился воевать ради шведского короля! — вырвалось у везира.
        И в эту-то минуту прискакал отряд спагов, доставивший русского парламентера. Бравый преображенец Шепелев спрыгнул с лошади и выпрямился перед везиром во весь свой могучий рост.
        — Фельдмаршал Шереметев предлагает вам учинить штильштан и начать переговоры о мире!
        Кегая-бей, знавший русский язык, перевел радостные для везира слова, и Балтаджи Мехмед стал снова важным и невозмутимым. Молчаливым жестом он указал Шепелеву на вход в свой роскошный шатер.
        Из русского лагеря ясно видели, что Шепелева перехватили не татары, а спаги и поскакали с ним к холму, на коем, по всей видимости, находилась ставка везира: оттуда беспрерывно мчались гонцы, там стояли и самые богатые шатры турок. Однако, хотя русский посланец явно попал по прямому назначению, поначалу ничего в действиях турок не изменилось: они по-прежнему рыли окопы, а их пушки даже усилили огонь.
        И Петр собрал последний военный совет. Царь был угрюм и сразу согласился с Голицыным: «Лучше и нам всем погибнуть, чем сложить оружие!»
        — Пойдем в атаку, прорвемся и двинемся на север подле Прута! Лишние ядра закопать, тяжелую артиллерию с обрыва в реку, наварить и напечь конского мяса в поход. Гвардия пойдет впереди!
        Генералы, приглашенные на тот совет (Михайло Голицын, Репнин, Вейде, Долгорукий, фельдмаршал Шереметев и канцлер Головкин), согласно скрепили решение Петра своими подписями. Генерала Януса на тот совет даже на звали.
        Пока полки выходили из лагеря и строились, к везиру был послан еще один гонец с письмом от фельдмаршала. Письмо было даже не просьбой о перемирии, а открытой угрозой: ежели везир не даст немедленного ответа, русские войска атакуют по всей линии.
        Голицын уже разворачивал гвардию в батальонные колонны, помещая меж них орудия и строя тем подвижные крепости, когда из турецких рядов вылетел всадник, размахивая белым пакетом.
        — Да это же Петька Шепелев! Не дал-таки мне, шельмец, атаковать турка! Упустили мы синюю птицу из рук, верную викторию! — сердито сказал Голицын Шафирову.
        — Теперь настал мой час, князюшка! — ласково пропел Шафиров. — Когда смолкают пушки, начинают говорить дипломаты!
        И, словно услышав Шафирова, турецкие пушки и впрямь умолкли, и над мутным Прутом повисла удивительная после четырехдневной канонады небывалая тишина.
        Карл XII назвал эту войну османов с царем Петром божьим провидением, призванным покарать Россию и спасти Швецию. Казалось, фортуна повернулась снова ликом к своему любимцу. Вдохновленный известием о сборе под Адрианополем двухсоттысячной турецкой армии, король собственноручно разработал план военных действий для войск турок и их союзников. По этому плану турецкая армия через Молдавию должна была войти в Польшу. На соединение с ней из Померании должен был выступить двадцатитысячный корпус прославленного своими недавними победами над датчанами генерала Стенбока. Соединившись у стен Варшавы, они совместно должны были низложить и изгнать из Польши короля Августа и вернуть на престол Станислава Лещинского. Затем соединенная шведско-турецко-польская армия, уже во главе с самим Карлом XII, должна была двинуться на Москву.
        Жадный до воинской славы, Балтаджи Мехмед знал, что он воюет не по своему, а по королевскому плану и когда янычары кричат, что проливают в этой войне кровь ради шведского интереса, то кричат они правду. Отсюда шло во многом упрямое нежелание везира внимать советам шведского генерала Шпарра во время вчерашней атаки и его скорое согласие на перемирие.
        Шафиров, который в тот же день, 10 июля, направился на переговоры с везиром, имел самые широкие полномочия. Дабы спасти армию, Петр был готов отдать не только Азов, но и возвернуть шведам, если того потребует везир, Лифляндию и Эстляндию. Единственно, чего Петр твердо решил не отдавать, был Петербург с Ингрией, земли отчич и дедич. Впоследствии Шафирова при дворе считали великим дипломатом за то, что он обошелся без уступки Риги и Ревеля. Но заслуга Шафирова была здесь ничтожной, поскольку везир и не требовал возврата никаких шведских провинций. Единственно, что сделал Шафиров, так это выждал, пока везир сам предъявит свои условия. Быстро уловив, что везир за шведа и не просит, Шафиров начал торг вокруг Азова и крепостей в Таганроге и Каменном затоне. В конце концов ему удалось уломать везира, и, пообещав передать туркам все пушки в Затоне, он выговорил армии право выйти из лагеря со всей артиллерией. Конечно же, везиру был обещан великий бакшиш и даже драгоценные каменья Екатерины, за что везир обещал не настаивать на выдаче ему османских подданных Кантемира и Саввы Рагузинского, а просто принять
на веру, что означенных лиц нет в русском лагере. Ведь везир спешил в эти часы с мирным трактаментом не менее, чем русские, потому что знал уже то, чего еще не знал Шафиров. В самом начале переговоров прискакал с Дуная гонец и привез страшную для османов весть: русские драгуны идут к Браилову!
        — Так вот куда делась неисчислимая русская конница! — сердито бросил везир своему помощнику кегая-бею. — А ты еще говорил, что у русских совсем мало кавалерии. А она вот где, в нашем тылу! Теперь они возьмут Браилов со всеми богатыми магазейнами, затем Галац, и кто им помешает сжечь у Исакчи наш мост через Дунай и тем перерезать все пути в Стамбул?
        Кегая-бей пробовал расспросить гонца, сколько же русских драгун у Браилова, но глупый анатолиец только закатывал глаза и трясся:
        — Страшная сила, страшная сила! — и для убедительности прищелкивал языком: сам, мол, видел!
        — Хорошо, что русским еще неведомо, что их конница прорвалась к нам в тыл, — удовлетворенно прикрыл глаза великий везир, слушая льстивые речи Шафирова. — И хорошо, что они прислали для переговоров такого незадачливого и недогадливого посланца.
        Если для заключения Константинопольского мирного договора с турками в 1700 г. потребовалось четыре года переговоров, то Прутский мир в 1711 году был подписан уже через сутки.
        Когда Понятовский, после немалого бакшиша кегаю, ознакомился со статьями сего мирного трактамента, он даже зубами заскрипел от злости, столь авантажный мир получили русские. О шведском великом интересе везир, само собой, не подумал, и ни об Эстляндии, ни о Лифляндии в договоре даже не говорилось.
        — Все, что выговорил везир для нашего короля, так это разрешение царя на пропуск его величества в Швецию через Польшу. Но этим ненадежным путем король, конечно же, не воспользуется! — с горечью сообщил Понятовский генералу Шнарру.
        Тогда же горе-советники решили немедленно вызвать короля в лагерь, чтобы в последнюю минуту поломать этот неслыханный .мир. И на рассвете 11 июля неугомонный поляк сломя голову помчался в Бендеры.
        Ох как проклинал король Карл XII свою спесь, когда в самом начале похода он не принял предложения везира прибыть к войскам!
        — У армии может быть только один командующий! — надменно отрезал он тогда Понятовскому, и, поскольку везир от своего командования не отказывался, было ясно, что король останется в Бендерах.
        А теперь этот же Понятовский привез горькую весть: везир выпускает русских из ловушки и заключает с ними мир! Все труды, все расчеты на турок рухнули за несколько часов. Будь он там, он бы не допустил, да и везир бы не посмел, зная о личной переписке короля с султаном, подписать сей позорный трактамент. Но может, и теперь еще не поздно? И король, несмотря на 490 ночь (Понятовский привез известие глубоким вечером), вихрем сорвался с места и в сопровождении кучки телохра-мителей-драбантов и все того же неутомимого Станислава Понятовского помчался в лагерь к везиру.
        Скакали всю ночь, благо она была лунной, а на рассвете переправились через Прут у Фальчи по наведенной турецкой переправе. Никакого тет-де-пона на переправе но-прежнему не было, что и отметил опытный взгляд ко-роля-воина.
        В полдень путешественники завидели нескончаемые обозы турок. Драбанты плетьми разгоняли стада коров и баранов, расчищая путь королю. Особливо много хлопот доставляли упрямые верблюды, углегшиеся прямо в дорожную пыль.
        Станислав Понятовский помчался вперед — предупредить везира о королевском визите. Вопреки надеждам поляка, везир не высказал никакой растерянности, узнав, что король уже в лагере. Конечно, он и раньше знал, что предстоит неприятное объяснение с королем и швед будет жаловаться на него султану. Но только что в палатку везира вошел второй гонец с берегов Дуная, который привез горькую весть: Браилов взят русскими! И странное дело, везир словно обрадовался этому известию. Он позволил себе слабо улыбнуться и громко переспросил гонца, так, чтобы могли слышать и кегая-бей, и генерал Шпарр:
        — Значит, русская конница зашла к нам в тыл, захватила наши магазеи и перекрыла нам дорогу в Стамбул? — Он покачал головой и уже широко улыбнулся: — Смелый и сильный поход со стороны царя Петра. Но теперь, после заключения мира, бесполезный, совсем бесполезный!
        Кегая-бей понял, что отныне везир может объяснить поспешность заключения мира не горькой для уха султана правдой о трусости янычар, а коварными маневрами московитов, пробравшихся ему в тыл, и сладко заулыбался.
        Такими их и застал Понятовский: радостными и улыбающимися. Впрочем, все в турецком лагере, а особливо янычары, радовались скорому миру. Янычары снова охотно подчинялись всем командам и разводили большие костры, чтобы жарить быков и праздновать счастливый конец этой ненужной войны.
        — Скажи королю, пусть подождет в обозе! Я навещу его... — насмешливо проговорил великий везир и взмахом руки отослал говорливого поляка из шатра, не дав ему и слова вымолвить, — Что ж, я могу теперь со спокойной совестью идти на встречу со шведом. И пусть он попробует сказать, что мир, который я заключил с царем, противен интересам султана. Главное — я вернул султану Азов, и вернул здесь, на берегах Прута, вернул я — а не капудан-паша, который так и не смог спалить Таганрог с моря и уничтожить там русский Азовский флот. Ну, а что до шведского интереса, то пускай за него шведы воюют сами. Меня же ждет скорая слава, великий почет и немалый бакшиш! — заключил свои рассуждения везир, после чего поднялся, приказал подать себе праздничный парчовый халат и величаво направился к обозу, где среди коров и баранов поджидал его, как жалкий проситель, его величество король Швеции Карл XII.
        Свидание короля с везиром состоялось в тот час, когда по приказу Шереметева русские полки один за другим стали выходить из лагеря и, развернув знамена, под звуки военной музыки уходить на север. Меж пехотных и кавалерийских колонн грозно блестели пушки — по мирным пропозициям армия уходила со своей артиллерией.
        — Да они уходят не как побежденные, а как победители! — вырвалось у короля. Привлеченный звуками музыки, он взлетел со своими драбантами на ближайший холм и оттуда увидел русских.
        — Они и могли быть победителями, мой король! — заметил подъехавший генерал Шпарр. — Видели бы вы, как вечером девятого июля бежали от них эти неустрашимые янычары. Счастье для везира, что у русских не нашлось решительного генерала и они не преследовали. Не то, боюсь, в роскошном шатре везира пировал бы царь Петр!
        — И все одно, генерал, русские были окружены, как в мышеловке. Надобно было быть старым дураком, чтобы упустить из рук верную победу! — упрямо наклонил голову Карл.
        — Эта победа стоила бы туркам такой крови, что была бы пирровой... Да и янычары на другой день наотрез отказались идти в атаку! — сообщил Шпарр.
        — А сто тысяч спагов? Они-то еще в деле не были! — не соглашался король. И, смерив генерала Шпарра презрительным взглядом, заметил: — Вы забыли, генерал, что все победы стоят крови. Разве можно бояться большой крови ради великого дела?
        В эту минуту от шатра везира показалась великая кавалькада. Во главе ее на великолепном белоснежном арабском скакуне красовался сам великий везир.
        Завидев короля, Балтаджи Мехмед не сразу направился к нему, а картинно погарцевал на горячем скакуне, словно в насмешку над нетерпеливым шведом. Затем, под такты залетевшей на холмы русской полковой музыки, скакун доставил великого везира к королю.
        Балтаджи Мехмед неспешно слез с лошади, бросил поводья подскочившему негритенку и только потом подступил к королю и, положив руку на грудь, на мгновение, всего на мгновение, слегка наклонил голову.
        Карл почти наехал на везира и, показывая плеткой на уходящие русские войска, сказал глухо и требовательно:
        — Дай мне немедленно двадцать тысяч лучшего войска, и я обещаю тебе: прежде чем сядет солнце, царь Петр будет лежать в пыли у твоих ног.
        Везир взглянул на короля с тревожной опаской. Тогда король спрыгнул с лошади, взял везира под локоть и отвел от свиты.
        — Ну хорошо, дай мне одних спагов, и, клянусь, я разобью русских! — повторил он просьбу. Понятовский перевел слова короля везиру.
        — Разве король не ведает, что мы подписали с царем Петром добрый мир? — спросил везир поляка, и, так как гот промолчал, везир кликнул своего толмача.
        Молоденький грек, сверкая сахарными зубами, весело перевел королю по-немецки (Карл знал этот язык) основные пункты мирного трактамента:
        «1. Русские получают свободный выход из Молдавии.
        2. Туркам царь возвращает Азов, а русскому флоту не мочно ныне плавать по Азовскому и Черному морю.
        3. Московиты срывают крепости в Таганроге и Каменном Затоне (пушки в Затоне оставляют туркам).
        4. Его величество король свейский получает от царя свободный пропуск для проезда через Польшу в свои владения».
        — И это все, чего ты добился от русских, уложив семь тысяч отборных янычар убитыми и четырнадцать тысяч ранеными? — презрительно заметил король. Балтаджи Мехмеду еще не перевели вопрос короля, но он уже понял по самому тону всю презрительность королевского замечания.
        — Да если бы хоть один из моих генералов осмелился заключить такой мир, я, не раздумывая, велел бы отрубить ему голову! Не сомневаюсь, — король буквально прошипел эти слова, — что и мудрый султан сделает то же самое с тобой! — Молодой толмач с дрожью в голосе перевел эти слова везиру. Но тот его успокоил. Великий везир снова обрел свое величие. И потом, что толку спорить с сумасшедшим королем! «Железная башка» — так, кажется, называют его янычары в Бендерах. И, величественно разгладив бороду, везир снисходительно объяснил королю, что великий султан перед самым походом вручил ему фирман, разрешающий заключить любой мир с русскими гяурами. И не королевское дело мешаться в те дела.
        — А насчет твоих генералов, —везир с явной насмешкой оглядел Понятовского и Шпарра, — то их жизнь и смерть в твоей королевской воле!
        И здесь Карл не мог больше сдерживаться. Король затопал в бешенстве ботфортами и не то запричитал, не то закричал:
        — Неужели ты не видишь, слепец, что они уходят из ловушки, уходят! Прикажи их атаковать, и они все в твоих руках!
        Словно в насмешку над королем гремела русская полковая музыка, и, развернув знамена, словно на параде, русские полки проходили перед турецким лагерем, где любопытные турки тысячами повылезали из окопов.
        Балтаджи Мехмед с сожалением посмотрел на короля, затем на русские полки, затем снова на короля и сказал непреклонно:
        — Ты испытал русскую силу и твердость под Полтавой, мой король. Теперь и мы их в деле познали и силу их попробовали. С нас хватит! Хочешь — атакуй их со своими людьми! — Везир насмешливо оглянулся на жалкую кучку шведов.
        Внизу, под холмами, в замке русских колонн проходила в тот миг гвардия. Михайло Голицын, ведущий гвардейские полки, вместо музыки приказал ударить в барабаны. Под их боевой рокот, сомкнув плечо к плечу, шли преображенцы и семеновцы, перед штыками которых расступились тысячные орды турецкой конницы.
        Карл XII бессильно опустил голову, затем в бешенстве отвернулся и зацепил шпорой полу пышного парчового халата везира. Король с яростью дернул шпору и разорвал халат. Янычары из охраны великого везира ухватились было за ятаганы, но Балтаджи Мехмед остановил их.
        — Что взять с несчастного, которого покинул рану м? — сказал он громко, чтобы его слова слышали сойот ники-гяуры и передали их своему повелителю.
        Король тут же помчался в лагерь крымского хана Довлет-Гирея жаловаться на великую измену везира. Карл XII наверное знал, что все его жалобы будут доведены ханом до уха султана.
        А русское войско к вечеру уже растворилось в мареве маркого июльского заката. Через четыре дня русские поиска перешли Прут и оставили берега этой мутной и быстрой реки.
        После прутской неудачи
        Уйдя с берегов Прута, русская армия перешла Днестр по трем мостам, наведенным у Могилева-Подольского, и расположилась на отдых на Правобережной Украине. Здесь по приказанию Петра были произведены расчеты: один — по войскам, другой — с генералами.
        Расчет по войскам показал, что, хотя армия и понесла потери, она оставалась полностью боеспособной и в конце июля насчитывала 46 419 человек. Армия сохранила нею артиллерию, не потеряла ни одного знамени, ни одного полка и надежно прикрывала путь на Киев в случае возобновления военных действий с неприятелем. Она по-прежнему оставалась самой мощной силой в Восточной Европе, и у этой силы ныне были развязаны руки. Петр еще с берегов Прута отписал своим послам при иностранных дворах, и в первую очередь Василию Лукичу Долгорукому в Копенгаген: «И тако можешь его величество верно обнадежить, что сей мир к великой пользе нашим союзникам, ибо ныне мы со всею армиею праздны...» И союзники, и Фредерик, и Август, суть дела поняли и воспрянули духом.
        Другой же расчет Петр произвел с бездарными генералами, разрешив Борису Петровичу Шереметеву изрядно почистить генералитет, прежде всего за счет немцев нового выхода. Эти генералы и после похода все еще пересчитывали свои экипажи и горевали не столько о неудаче, сколько о своих пропавших вещах, требуя у фельдмаршала их полной и немалой компенсации. Но Борис Петрович держался против генералов твердо и отстоял-таки государеву казну. Что касается генерала Януса, то его за многие вины и поступки, так же как и генерал-лейтенанта Гольца, уволили со службы с бесчестием, без всякого абшида. Наш же бригадир француз Моро де Бразе получил честный абшид и с миром отправился через Замостье во Львов, где, по его словам, «целый месяц отдыхал после трудов нашего сумасбродного похода». И хотя царская казна и недоплатила ему жалованье, француз не унывал и, познакомившись во Львове с пани Кристиной Сенявской и ее сестрой, весело танцевал с обеими. «Сии дамы, — сообщает беспечальный француз в своих записках, — оказали мне много вежливостей; между прочим получил я от пани Старостины прекрасного испанского табаку,
который оживил мой нос, совсем изнемогавший без сей благодетельной помощи...»
        По армии же Бориса Петровича Шереметева, как последний отголосок Прутского похода, был по полкам разослан приказ:
        «1. Объявить как в инфантерии, так и в кавалерии, что из дому царского величества пропала ручка алмазная и ежели кто найдет и принесет к ставке его величества, оному дано будет 50 рублей;
        2, Пропало также седло с лошади царского величества, чтоб оное объявил, ежели кто нашел».
        Неизвестно, нашлись ли царские ручка и седло, но в любом случае внакладе царь не остался, поскольку великий везир Балтаджи Мехмед совершил небывалое на Востоке дело — завернул обратно царский бакшиш. Слишком много глаз было у недругов везира в турецком лагере, и главными из них были крымский хан Девлет-Гирей и шведский король. И, опасаясь их доносов султану, везир с тоской возвернул царю весь бакшиш, и не радовалось его сердце. Зато радовалась Екатерина Алексеевна, вернувшая себе не только свои драгоценности, но и золотую и серебряную посуду на стол. Итак, драгоценности Екатерины остались у нее. Но как живуча легенда, что эти драгоценные камни спасли Петра на Пруте! «Какой историк, — пишет румын Когальничан, — не изображал нам Петра, вымаливающего мир у Балтаджи ценою алмазов Екатерины? Но наши летописи, — продолжает румынский историк этого похода, — беспристрастные, не принадлежащие ни к какой стороне, показывают нам, что Петр, как бы ни было опасно его положение, никогда не делал предложений, недостойных его, а его войско постоянно хранило грозное положение...» Армии, а не золоту обязан был Петр
спасению на Пруте.
        С берегов Прута Петр сообщил в Сенат о скором мире с турками: «Сие дело хотя и не без печали, что лишились тех мест, где столько трудов и убытков положено, однако чаю сим лишением другой стороне великое укрепление, которое не сравнительно прибыльно нам есть». Как обычно, ясный разум преобладал в его суждениях, что Прутский поход — неудача частная и в общем ходе Северной войны это случайность и что главный итог похода мо сдача Азова, а мир с Турцией, который снова развязывал России руки на Севере. У России оставался ныне один неприятель, дело с которым шло уже к счастливому концу. В этом была прямая выгода, и Петр ободрял адмирала Апраксина, который нехотя сдавал Азов туркам: «...також и то рассудить надлежит, что с двумя такими неприятелями не весьма ли отчаянно войну весть и отпустить сию шведскую, которой конец уже близок является. Правда, зело скорбно, но лучше из двух зол легчее выбирать». Потому, хотя и было «зело скорбно», он вернул туркам Азов и срыл Таганрог и Каменный Затон. Особенно горько было сжигать построенный с такими убытками первый российский флот, и Петр с тоской пишет Апраксину,
чтобы, перед тем как сжечь, «сняли абрисы (чертежи) с двух кораблей» собственной работы царя-плотника Петра Михайлова.
        Великие политики Европы весь Прутский поход сочли обычной рядовой неудачей, коими полна жизнь и самых великих полководцев, а вот Прутский мир правильно посчитали возвращением России на берега Балтики. Турецкая угроза для Москвы миновала, и у царя снова развязаны руки против шведов — так толковали Прутский мир и дипломаты христианнейшего короля Франции, и послы Англии, Голландии и венского цесаря. Слава Полтавы не была затемнена неудачей, тем более что в отличие от Карла Петр I увел русскую армию с берегов Прута с полной воинской честью, при развернутых знаменах, не потеряв ни одной пушки, ни одного полка. Наоборот, в Бра-илове русские побывали на берегах Дуная и русские кони мили воду из этой реки, отделявшей угнетенные турками народы от остальной Европы. И надежды этих народов па свое освобождение были навеки связаны ныне с Россией.
        Прутский поход — частная военная неудача, и исторически неудача полезная, — таков парадокс истории! Поход принес скорый мир, а не долгую войну. И мир на юге принес скоро новую викторию на севере. Россия через Прут вышла от Полтавы к Гангуту.
        Любопытно, что великий ученый Ломоносов, занимаясь этими событиями, также упор делал не на самом походе, а на принесенном им скором мире и отмечал, что «прутское замирение и соседям нашим было спасительно, ибо турки не допущены были оным в Польшу». Действительно, не будь этого мира, турки наверняка бы вторглись в пределы Речи Посполитой и кровь пролилась бы’ не только на Украине, но и в Польше.
        Так что русский солдат своей широкой грудью заслонил на Пруте не только Россию и Украину, но и Польшу. И Август и паны-сенаторы это прекрасно понимали и от всей души радостно поздравляли прибывшего в Варшаву царя «со счастливым замирением».
        Да и сам Петр думал уже не о юге, а о севере и твердо решил вытащить шведскую занозу из Померании, отправив против Стенбока корпус Меншикова. В войска светлейшего возвращен был, само собой, и его лейб-регимент, и Роман снова скакал впереди своего эскадрона, счастливо вернувшегося с берегов Дуная к берегам дождливой Балтики.
        Регата Реденторе
        После отъезда Сонцева из Венеции жизнь Никиты по видимости вошла в прежнюю колею: поутру вместо молитвы любование тициановской «Ассунтой» и другими шедеврами мастера, затем урок в мастерской Фра Гальгарио, неприхотливый обед в маленькой траттории, притулившейся у узенького канальчика, а во второй половине дня чудесная библиотека Сансовино, где было, по слухам, собрано полмиллиона редких книг. Впрочем, Никита в эти дни не столько читал книги, сколько прилежно копировал портрет дожа Леонардо Лоредано кисти Джованни Беллини, украшавший библиотеку.
        Сам Фра Гальгарио почтительно именовал Беллини не иначе как родоначальником венецианской школы и, казалось, даже предпочитал его манеру, сухую и сдержанную, горячей палитре Тициана. Спустя много лет Никита понял, что на этом, исключительном по точности, портрете Беллини: монах-художник учил их, как добиваться полного сходства с натурой.
        — Сей дож, если верить запискам его современника Андре де Моста, — поднимал обычно перст Фра Гальга-рио, — был высок ростом и худощав, силен духом и отличился добрым здравием, вел размеренный образ жизни, ныл вспыльчив, но добр и разумен в управлении государством. И разве не зрим мы эти черты и не находим эти качества характера дожа в портрете Беллини? Вот что ,шачит добиться не только сходства наружного, но и сходства душевного! Понятно вам? — Фра Гальгарио внимательно оглядывал своих учеников. В мастерской V него был их добрый десяток, но боле всего Никита сошелся с далматинцем Янко хотя бы уже потому, что сербская речь была близка, понятна и напоминала ему далекую Россию.
        Впрочем, тем летом разговоры друзей велись не столько о живописи, сколько о начавшейся войне русского царя против турок. Янко бредил Петром I, как героем, он готов был, как многие молодые сербы, добраться до России и записаться в русскую армию-освободительницу. Узнав же о начавшемся восстании против турок в Черногории, молодой серб горячо просил Никиту немедля отписать полковнику Милорадовичу, дабы тот взял Янко в спою службу.
        — А может, вместе едем, друже? Из душной мастерской на волю, в восставшую Сербию. Там все сейчас бурлит, поднимаются все Балканы против османов, а мы с тобой тут с древних антиков пыль стряхиваем, знай срисовываем римских богов и императоров! — Черноволосый, с горячими южными глазами серб-далматинец чем-то разительно напоминал Никите брата Романа, который, наверное, скачет сейчас во главе своего эскадрона. И как объяснить отважному семнадцатилетнему Янко, что нельзя ему, Никите, бросать мастерскую хотя бы потому, что Венецианской академии плачено из государевой казны на его обучение не меньше, чем за целую роту гренадер.
        Письмо Милорадовичу Никита все же написал и в знойный июньский вечер сам проводил друга с той же Славянской набережной, с которой по весне провожал офицеров-сербов. С грустью он возвращался с набережной Скьявоне, жалея, что не вскочил в последний миг на Порт уходящего в бухту Каттаро купеческого корабля.
        Поджидала его вечером одинокая грязная мансарда па шестом этаже, крыша которой накалялась, как знаменитая свинцовая крыша мрачного венецианского узилища Пьомбо. Поджидали его, к счастью, и верный мольберт, краски и кисти, на которые он сменил шпагу и офицерский шарф.
        И вдруг! Что за чудеса в этот синий и жаркий вечер! Сам домохозяин, синьор Раньери, со сладчайшей улыбкой встретил Никиту у порога и поспешил порадовать:
        — А мы вас переселили на пятый этаж, любезный синьор. Нет-нет, не возражайте! Мы оставили за вами и вашу мансарду! Но там будет отныне только ваша мастерская — неудобно же спать среди холстов и красок? И потом, — синьор Раньери снова сладчайше улыбнулся, — за новую же квартиру уже заплачено! — И тут' он так лукаво подмигнул своему постояльцу, что крепкие ноги мигом вознесли Никиту на пятый этаж. Он распахнул незапертую дверь, и перед ним возникла прекрасная Серафима. В летнем легком платье она сидела прямо под своим портретом и мечтательно улыбалась своему отражению в зеркалах, расставленных с двух сторон.
        — Ты! — удивился и втайне возликовал Никита. Ведь после той злополучной регаты, по приказу сенатора Мочениго, Никиту не пустили на другой день даже на порог «Золотого дома», а портрет прекрасной Серафимы так и остался неоконченным.
        — Ты думаешь, мой толстяк сенатор гневается на нас за то, что мы подстроили ему на регате нечаянную встречу с твоим князем? Ничего подобного! Он, видишь ли, приревновал меня к тебе, мой дружок, и запер меня, как птичку в золотой клетке! — Прекрасная Серафима смахнула воображаемую слезу, — Но вот толстяк уезжает по делам в Вену, и я тотчас выпорхнула из клетки! — Лукаво посмотрев на ошеломленного Никиту, прекрасная Серафима рассмеялась: — Надо же кончать мой портрет, маэстро. И коль нельзя его закончить во дворце, мы закончим его в этом гнездышке, — И прекрасная Серафима обвела рукой просторную комнату, уставленную новоманирной французской мебелью, — Я хотела тебе сделать, как говорят французы, приятный сюрприз, и по моему распоряжению здесь все переменили.
        Серафима потащила Никиту из гостиной в столовую, а из столовой в будуар, в центре коего возвышался широченный альков, укрытый шелковым балдахином.
        — Я хочу, чтобы наша любовь протекала среди красивых вещей, — запечатала она поцелуем все возражения Никиты. И с практичностью истой венецианки добавила: — Считай, что это плата вперед за твой портрет. Но портрет ты обязан закончить!
        И началась летняя сказка.
        Утром наемная гондола доставляла их на солнечное .И идо, так как прекрасная Серафима боле всего обожала утреннее купание, когда вода так чиста и прозрачна, что видны все камешки на дне, а золотистый песок на берегу не обжигает тело. Как и все дамы высшего света, Серафима пуще всего опасалась коварного загара, оставляя его для простолюдинок, и к полудню они перебирались в сады на берегу Бренты, где стояла уединенная вилла, подаренная белле Серафиме сенатором. Здесь, под тенью деревьев, синьорина без стеснения и позировала своему московскому Тициану, как она именовала художника. Обычно здесь же, в саду, и обедали. Правда, Серафима жаловалась, что сторож Франческо, исполнявший одновременно и обязанности повара, готовит ей, но и какой-то поселянке из Ломбардии, откуда она сама родом. Но Никита после морских купаний уплетал за обе щеки и луковый суп, и горячую пиццу, и неизменные спагетти с мясом и помидорами, запивая все добрым стаканом красного вина. Впрочем, и синьорина не отставала от своего любезного и хотя ругала Франческо, но куда деться, ведь Франческо был ее человеком, а не человеком сенатора
и надежно защищал их покой и счастье. К вечеру же прекрасная Серафима была уже в карнавальном наряде и гондола возвращала любовников в Венецию, где они поспешали или на карнавальный бал, или на спектакль в одном из семи венецианских театров, или на концерт в музыкальной Академии. Тихая августовская ночь театральным пологом опускалась на крыши Венеции, зажигались, словно свечи в опере, бесчисленные яркие звезды, и отовсюду летела музыка. Никите иногда казалось, что в этом городе пели все: и гондольеры, опиравшиеся на длинные весла, и венецианская молодежь, с песней танцующая тарантеллу у дверей траттории, и влюбленные кавалеры, дающие концерты под балконами « моих избранниц при свете горящих смоляных факелов. Сладкоголосо пели знаменитые церковные хоры и протомленные певцы-кастраты на бесчисленных концертах, которые давали и в церквах, и в монастырях, и даже в ленских приютах для детей-сироток, обращенных в консерватории. Всюду звучала нежная музыка: и в залах дворцов знатных патрициев, и за монастырскими стенами, и на площадях, где бродячие музыканты и театрики давали представления.
        Так что Никита не очень удивился, когда однажды запела ему и белла Серафима. Поздно вечером они возвращались после концерта музыки Вивальди в свой приют любви, тихо поскрипывало весло гондольера, журчала вода в канале (был вечерний прилив), лунный свет скользил впереди гондолы, и синьорина, прижавшись к своему кавалеру, сначала потихоньку напевала, а затем вдруг повела мелодию таким высоким и чистым голосом, что у Никиты невольно защемило сердце, и у него искренне вырвалось:
        — Какой чудный голос!
        — Правда, тебе понравилось? — Синьорина была так обрадована, что впервые созналась: — А знаешь, ведь я раньше была актрисой, певицей и сама пела в опере. Конечно, не примадонна... Но как знать, мне уже давали маленькие партии... И тут этот несносный Мочениго, он все испортил! — И синьорина вдруг заплакала. Никита, успокаивая, поцеловал ее в глаза и затем спросил глухо:
        — А когда он заявится, твой Мочениго?
        Впервые спросил он с нескрываемой ревностью, и девушка не рассмеялась, как обычно, а сказала с неприкрытой грустью:
        — Дворецкий сенатора вчера передал Франческо: барин его приедет через неделю. Так что счастье наше что осенний листок — блеснет на час под солнцем и угаснет под зябким дождем!
        Но впереди у них была их последняя регата — регата реденторе, — и прекрасная Серафима с утра уже забыла о вчерашней грусти.
        «Она и впрямь как птичка, живет лишь сегодняшним днем...» — с улыбкой подумал Никита, наблюдая, как синьорина примеряет перед зеркалом многие свои уборы и наряды. Помогавшая госпоже верная камеристка совсем замучилась, пока синьорина не сделала свой выбор — она явится на регату в платье черного бархата, — ведь праздник реденторе дается в знак чудесного избавления города от страшной чумы 1576 года, унесшей жизни тысяч венециан.
        — Среди них был и твой Тициан Вечеллио. Да-да, мой милый, чума — это как рок, и она не разбирается в своих жертвах! Перед чумой все равны! Казалось, сама жизнь в городе была в те дни обречена, но вдруг все переменилось, и чума отлетела от Венеции, как черное облако. Так что праздник реденторе — праздник искупления и веры! — преважно разъясняла прекрасная синьорина, пока гондола скользила по водам лагуны, направляясь на остров Джудекку, к церкви дель Реденторе, возле которой и должна была состояться регата. Никита полулежал в лодке и слушал разъяснения синьорины, беспечно наблюдая за маленькими пушистыми облачками, скользящими по густой синеве неба. Было третье воскресенье августа, лето там, в России, уже на исходе, и здесь все ликует в солнечных красках. В знойной дымке золотистыми видениями тают окружающие Венецию острова: Лидо с горячим, обжигающим песком пляжей; Сан-Микеле — остров мертвых; а там, где далекая дымка, Мурено — остров стеклодувов и Бурано — остров кружев.
        «Прекрасный, но чужой для меня мир!» — думал Никита, наблюдая, как тысячи венециан толпятся у врат церкви дель Реденторе, с торжественного молебна в которой и начинается праздник искупления. А впрочем, так ли чужда для него теперь Венеция? Разве не стала она Пдиже ему, когда он узнал Серафиму и познал любовь-страсть? И разве безразлично ему, что от проклятой чумы, победу над которой так пышно празднуют венециане, скончался когда-то его кумир — светоносный Тициан? И божественная кисть выпала из рук великого мастера. Потому сей праздник победы над чумой — это не только их, но и его праздник! И, весело протянув руку синьорине, Никита помог ей выпорхнуть из гондолы. И тотчас их окружила беспечная карнавальная толпа, повлекло и ни кружило народное гулянье. Жизнь праздновала победу нид смертью! А вечером над каналом Джудеккой и над лагуной вспыхнул разноцветный фейерверк. На набережных били огненные фонтаны, целые снопы огня рассыпали брызги в темную воду канала, а шествие иллюминиро-нанных гондол напоминало волшебную сказку. И вдруг у него появилось чувство, что сказка та скоро кончится. Никита и сам
не знал, отчего явилась тревога — то ли от шума разноязычной речи, от кружения и толкотни, то ли оттого, что мелькнула вдруг перед глазами не маска, а страшная волчья харя. Он обернулся, но ряженый и не думал прятаться, а в упор смотрел на Никиту и прекрасную Серафиму и, только когда Никита угрожающе схватился за шпагу, отступил и затерялся в толпе.
        Однако, когда возвращались домой, Никите показалось, что в следующей за ними гондоле опять мелькнул волчий оскал. Но принесенные с Балкан облака скрыли луну и звезды, ночь была необычно темной, и преследующий их гондола словно растворилась в той темноте. Никита решил было, что все преследование ему померещилось, и повернулся к возлюбленной. Но когда выпрыгивал на берег, чтобы подать руку Серафиме, страшный удар обрушился ему сзади на голову. Падая и теряя сознание, он услышал только отчаянный крик Серафимы.
        Очнулся Никита под утро на продавленной старой кровати в своей мастерской. И первым, кого он увидел, был улыбающийся Янко.
        — Совсем уже и не чаял, друже, что ты откроешь глаза. Знатно тебя огрели дубиной но затылку — не будь на голове шляпы и парика, не быть бы тебе живым! Скажи спасибо, что я ждал тебя у порога дома, не то сплавили бы тебя вчера в канал на корм рыбам!
        — А как же Серафима? — вскинулся было Никита.
        — Синьорина-то твоя? — весело спросил Янко, ловко меняя повязку на голове Никиты. И рассмеялся. — За прекрасную Серафиму можешь быть покоен, увезли ее вчера в той же гондоле прямо к ее сенатору. А сегодня утром и всю мебелишку из квартирки ее вывезли. А тебе велели передать, дабы не дурил и не ссорился со знатной семьей Мочениго. И та шишка у тебя на голове — первый в том знак. Оно, впрочем, нам ведь всем шишек на Балканах набили, — И до позднего вечера Янко рассказывал о неудаче царя Петра на Пруте и беспощадной расправе османов с восставшими сербами.
        — А как замечательно все начиналось! Поднялись и Черногория, и Герцеговина, и великая Сербия! Да что я говорю тебе, словами это, друже, не передать, слушай песню.
        И, сидя у постели Никиты (у того все еще кружилась голова, и он слышал слова друга как бы сквозь сон), Янко запел протяжно:
        Кабы ты видел, побратим,
        Как собирались эти войска,
        Как спешат бердяне-молодцы,
        Герцеговинцы и молодые зетяне Под знамена царя русского,
        Чтобы соединиться с черногорцами.
        Ты не сказал бы, дорогой побратим,
        Что это идут с турками войну воевать,
        Но на пир, холодно вино пить И веселые песни распевать!
        Здесь Янко и впрямь разлил по кружкам красное вино и протянул Никите. Тот выпил, звон в ушах сразу исчез, и он уже явственно слышал, как молодым, недавно появившимся баском Янко закончил грустную песню:
        Но радость эта не длилась долго,
        Только месяц с половиною дня,
        И скоро она обратилась В сербскую печаль и несчастье:
        Худые вести дошли,
        Что Петр помирился с турками Не по воле, по неволе,
        Что его турки окружили Близ Прута, холодной реки.
        С той песней Никита и заснул и во сне видел холодное сияние далекого Прута, а затем ледяная вода хлынула вдруг в кровать. Он вскочил и увидел перед собой толстое лицо хозяина, синьора Раньери, льющего ему воду прямо на голову.
        — Никак наш московит очухался, господин сержант! — мелко и угодливо рассмеялся домовладелец. — Ишь какой прыткий!
        Но, посмотрев на распрямившегося постояльца, на мелкий случай предусмотрительно спрятался за широкую спину полицейского сержанта. Никита потянулся было за шпагой, но шпаги на обычном месте не было, как не было и друга-серба.
        — А где же Янко? — вырвалось у Никиты. В ответ сержант ухмыльнулся в черные усы и ответствовал важно:
        — По решению Сената все сербы, восставшие против его величества султана и бежавшие в пределы республики, будут немедленно возвращены во владения султана, — И добавил злорадно: — Схвачен твой дружок, пока ты дрых, и, чаю, сидит уже на каторжной галере! Да и сам бы ты там был, — скажи только спасибо синьорине Серафиме и достопочтенному Фра Гальгарио, что заступились они за тебя! — И с прежней государственной важностью сержант заключил: — За многие вины против спокойствия и мира республики Сенат повелел выслать тебя, московит, завтра же за пределы Венеции. Так что собирайся, чужеземец, поутру я зайду за тобой и доставлю тебя на корабль, уходящий в Триест. Оттуда ты можешь воротиться к себе в Москву. Да не забудь расплатиться с этим почтенным синьором! — Сержант указал на угодливо склонившегося перед ним Раньери и вышел.
        Почтенный домовладелец после ухода сержанта вдруг полностью переменился. Прежде всего самым почтительным голосом он попросил прощения за глупую выходку с холодной водой из кувшина.
        - Это все выдумка сержанта, синьор. Ох уж эта полиция! Она всюду одинакова, не так ли, синьор? — И, приблизившись к Никите, сказал полушепотом, точно и сейчас их могли подслушать: — Платить вам ничего но надобно, синьор художник. За вас уже заплачено синьорой Серафимой, которая справлялась о вашем здоровы) через свою камеристку. Она велела передать: птичка ужо не поет в золотой клетке! И мой вам совет: не старайтесь видеть синьорину, это опасно, очень опасно! — Синьор Раньери был сама благожелательность. Он подбежал к окну и довольно всплеснул ручками: — Он уже здесь, наш добрый Гваскони!
        И впрямь, через минуту в комнату важно вплыл продавец русской икры, сопровождаемый веселым нарядным пареньком, щеки которого напоминали свежие булочки.
        — Синьор Никита, ну кому вы будете жаловаться в этой республике на синьора Мочениго? В Сенат? Но там все его друзья. В Верховный трибунал? Но он отправит вас по мосту Вздохов в свинцовую тюрьму, как тайного агента России, который пытался нарушить мир республики с султаном! — так рассуждал синьор Гваскони, усевшись на стул и тяжело отдуваясь (при его тучной фигуре карабкаться на шестой этаж действительно было подвигом. Но чего не сделаешь ради русской красной икры!). — Эх, молодой человек, молодой человек! Разве вы не поняли, что в республике вся власть в руках патрициев, а навлечь на себя гнев могучей фамилии Мочениго — значит оказаться в конце концов самому на дне глубокого канала. Ведь в другой раз ваш молодой серб вас не спасет. Посему собирайтесь! Ваше счастье, что мой младшенький, — синьор Гваскони обернулся к толстому пареньку, — мой Джованни, отправляется обучаться живописному мастерству у самого академика, великого Томмазо Ре-ди во Флоренции. Ведь я флорентиец, синьор, и — что греха таить — всегда ставил нашу флорентийскую школу куда выше венецианской! Вот и вы отправляйтесь к академику
Реди. Заодно будете моему шалуну другом и наперсником. А государю в Москву я отпишу! Он, кстати, о вас помнит и переслал недавно для вас триста дукатов на мою контору. Так что уезжайте сегодня же, не дожидаясь второго появления полиции на вашем чердаке.
        Так переменилась судьба, и уже вечером карета молодого Гваскони сошла с парома на берег. Оглянувшись, Никита в последний раз увидел тающую в золотистой дымке Венецию, плывущую в Адриатику, и оттуда ему послышалось прощальное пение Серафимы...
                                                                                                                                                                                            КАЛАБАЛЫК В БЕНДЕРАХ
        Карл XII вернулся с берегов Прута в свой лагерь у села Варницы, что под Бендерами, с упрямой решимостью убедить султана второй раз порвать скорый и непрочный мир с царем. А когда турецкое войско выступит, он, король, не повторит прежней ошибки и самолично возглавит новый поход. В Константинополь снова помчался Понятовский с великой королевской жалобой на иеаира. В том письме Карл XII открыто писал султану, что везир Балтаджи Мехмед — прямой изменник и упустил царя Петра из прутской ловушки за великий бакшиш. Ловкий поляк через бастаджи-пашу, который сопровождал султана во время увеселительных прогулок по подо, скоро сумел передать жалобу короля по назначению, и султан в первый раз нахмурил брови. Узнав об этом, везир гневно говорил о короле Шафирову (оставим! ному вместе с сыном фельдмаршала Шереметева Михаилом заложником в турецком лагере):
        — Я бы желал, чтобы его черт взял, потому что вижу, что он только именем король, а ума в нем ничего нет, а как самый скот; буду стараться, чтоб его куда-нибудь отпустить бессорно!
        Но разойтись «бессорно» с королем Балтаджи Мехме-ду никак не удалось, и новая жалоба короля на везира была передана Понятовским через мать султана. И второй раз повелитель правоверных нахмурил брови и приказал неаиру в Стамбул не входить, а остановиться со своим воинством в Адрианополе и стоять там, пока русские не очистят Азов.
        В бешенстве везир отправил к королю трех бунчужных пашей с отрядом спагов, дабы выдворить Карла XII за пределы Блистательной Порты. На словах Балтаджи Мехмед наказал своим посланцам, что ежели король не выйдет по доброй воле, то он повелевает им схватить гиура и доставить его в простой телеге в лагерь к везиру.
        — На днях я выполню свое обещание и вышлю-таки наконец этого черта! — горделиво сообщил везир Шафирову, с которым у него были частые конфиденции.
        — Как только сие учинится, мы тотчас очистим Азов, сроем Таганрог и поднепровские городки... — Шафиров в знак благодарности положил руку на сердце. — А бакшиш... царский бакшиш везир непременно получит в Константинополе, по ратификации мира султаном Ахмедом. Даю честное слово в том! — И слово то было для Балтаджи Мехмеда на вес золота.
        Однако везир напрасно доверился своим бунчужным пашам. Когда они прискакали в королевский лагерь, Карл XII приказал шведским солдатам примкнуть к ружьям штыки и велел своему любимцу Гротгузену, выучившему турецкий язык, перевести посланцам, чтобы они говорили с ним впредь с великим рассуждением, иначе он велит подпалить им бороды. Бунчужные паши с тревогой глянули на холодное и невозмутимое лицо короля, вспомнили, что, как сообщил им янычарский ага Юсуп перед отъездом, султан уже дважды хмурил брови при одном упоминании о везире и не допустил его в столицу, и, пятясь задом, почтительно удалились из королевской палатки.
        — Кто знает, — рассуждали паши на обратном пути, — ежели король ведет себя столь надменно, не получил ли он письмо от самого повелителя правоверных, в котором султан снова обещает ему свое заступничество?
        И паши не ошиблись, ибо, пока они ездили к королю, крымский хан Девлет-Гирей был принят султаном, овладел его ухом и поведал ему все, что видел с другого берега Прута, на котором он отсиделся в течение всей битвы. И в третий раз при имени Балтаджи Мехмеда султан нахмурил свои густые брови, и то был последний знак. 8 ноября 1711 года везир был смещен и заменен предводителем янычар, бесстрашным Юсуп-пашой, который, конечно же, не забыл своего великого позора, нанесенного ему везиром на Пруте. И вскоре прутский победитель Балтаджи Мехмед получил зловещий подарок от султана: шелковый шнурок, понял тот знак, и благородно отошел в рай, обещанный пророком.
        Что касается русских заложников Шафирова и Шереметева, то они были брошены в темницу того самого Семибашенного замка, где уже многие месяцы томился Петр Андреевич Толстой. Отношения Оттоманской Порты с Россией снова были прерваны, и султан объявил, что по весне сам поведет свое воинство против русских гяуров и обманщиков.
        Казалось, король снова выиграл партию и потому хладнокровно распорядился достроить на зиму для себя и свиты малый дворец и отдельный дом для своего нового фаворита Гротгузена, с которым он мог спокойно гулять и играть в шахматы, пока султан собирает войска в Адрианополе. Изредка между такими развлечениями, как шах-магы или игра в воланы, Карл XII вспоминал Швецию и посылал туда рескрипты о новых наборах в армию, более жестоком обращении с русскими пленными и некоторых украшениях королевского дворца в Стокгольме.
        Однако король не учитывал, что Восток переменчив, пак река. Хотя Высокая Порта дважды в 1712 году объявляла войну России, нового похода не получилось. И дело не в том, что Толстой и Шафиров раздали великий бакшиш многим вельможам. Блистательной Порте непонятно было, за что же воевать, после того как русские сами отдали Азов, срыли свои крепости и сожгли свой Азовский флот. И изнеженный султан улыбнулся и вернулся к своим музыкальным инструментам, а его янычары, среди которых жила крепкая память о кровавой бойне на Пруте, с великой радостью разошлись по домам.
        Отныне король стал больше не нужен Высокой Порте, и новый везир передал секретарю Шафирова: «Король шведский сам дурак, и посол его такой же дурак... Скажи канцлеру, что с мула седло уже снято, и если этот сумасбродный король будет еще упрямиться и ехать из государства нашего не захочет, то мы его зашлем в такую даль, где он может и исчезнуть!» А когда русские заложники были освобождены из Семибашенного замка, на встрече с Шафировым везир самолично разъяснил вице-канцлеру: «Не бойтесь, чтоб шведский король мог теперь здесь что-нибудь сделать, хотя он и хлопочет, и всюду суется, уподобляясь человеку, посаженному на кол: с тоски то за то, то за другое хватается!»
        Меж тем король в далеких от Стамбула Бендерах все еще не ведал, что с мула седло уже снято и на Босфоре над его головой сгустились черные тучи. Карл XII все еще надеялся на новый турецкий поход, и, когда в январе 1713 года в Бендеры прибыл крымский хан, король решил, что поход тот уже начался. Однако старый друг Девлет-Гирей привез не указ о походе против Москвы, а султанский гатти-шериф о почетной высылке Карла XII через Польшу. Под нажимом Оттоманской империи польский король Август согласился пропустить Карла XII через польские владения в Данциг, а оттуда в Швецию. Почетный конвой короля должно было составить десятитысячное татаро-турецкое войско во главе с крымским ханом и сераскером Бендер. На дорожные расходы султан прислал шестьсот тысяч талеров и дарил притом королю свою карету и девятнадцать чистокровных арабских скакунов.
        Девлет-Гирей лично передал Карлу и дары и гатти-шериф султана. Хан был в особом восхищении от арабских скакунов, любовно трепал их гривы и весело смеялся:
        — На таких лошадях, мой король, мы вихрем домчимся до Балтики. А за морем тебя ждет твоя страна!
        Карл XII надменно взглянул на ордынца, который тоже, как полагал король, куплен за московские деньги (новый роскошный ханский халат, отороченный сибирскими соболями, был в его глазах явным тому доказательством), и небрежно ответил, что к скорому отъезду он еще не готов. Султан же, добавил король, его лучший друг и просто не мог отдать такой неожиданный приказ!
        — Ты хочешь сказать, что гатти-шериф подложный? — По своей горячности хан едва было не схватился за саблю.
        Король ему не отвечал, повернувшись спиной, а Гротгузен объявил хану, что королевская аудиенция на том закончена.
        В тот же день шведский лагерь был окружен татарскими разъездами, а хан послал грозное письмо, в котором угрожал, что ежели король будет и впрямь дурить, как бы ему, хану, не пришлось прибегнуть к оружию. Так начался калабалык — великая охота на льва.
        Первоначально казалось, ничего в положении шведов под Бендерами не переменилось: когда король встречался с татарскими разъездами, они расступались. Задерживали только купцов, шедших с товарами в шведский лагерь, но и тех за небольшой бакшиш пропускали. Девлет-Гирей поджидал новый гатти-шериф султана и приказал пока не трогать короля.
        Но вот и сераскер Бендер снял почетный караул янычар у королевского дворца и перестал поставлять бесплатный фураж в Варницу. В ответ король приказал открыто пристрелить арабских скакунов — подарок султана.
        — Коль турки отняли у меня сено, то мне не нужны и их лошади! —высокомерно заявил он голштинскому послу Фабрициусу, который пришел уговаривать его принять предложение об отъезде.
        — Но султан просто прикажет арестовать ваше величество, — заломил в отчаянии руки голштинский дипломат, имевший четкие инструкции от своего министра — барона Герца — как можно скорей добиться возвращения короля в Швецию.
        — Силе мы противопоставим силу! — невозмутимо
        ответил король и продолжил игру в воланы с Гротгузеном.
        Известие, что король пристрелил султанских лошадей, ошеломило и хана, и сераскера.
        — Безумец! Таких коней загубил! Я ему это припомню! — заскрежетал зубами татарин, страстный любитель лошадей.
        — Сумасшедший! Ведь это оскорбление самого падишаха! — запричитал сераскер.
        И оба немедля послали гонцов к султану.
        Весть о печальной судьбе даров падишаха была воспринята в Адрианополе, где стоял Ахмед III со своим двором, как прямое оскорбление султана. Только полным незнанием восточных обычаев или открытым пренебрежением можно было объяснить поступок короля.
        — Он плюнул нам в лицо, он отверг подарок кунака! — закричал султан французскому послу, пытавшемуся оправдать поступок Карла.
        Спешно созванный Диван, сей совет министров и мудрецов, полностью разделял гнев повелителя. Тут же составили новый гатти-шериф, в коем сераскеру и хану приказывалось схватить короля живым или мертвым.
        Сераскер Бендер, старый почитатель шведского короля, получив грозный фирман султана, поначалу действовал осторожно и испросил у Карла XII аудиенцию.
        Король принял старого пашу в новопостроенном дворце, внимательно выслушал повторный гатти-шериф султана, но ответствовал непреклонно:
        — Султан Ахмед мой верный друг и союзник. И не мог он, объявив новый поход против московитов, издать подобный указ. Этот гатти-шериф наверняка подложный, и потому пусть сераскер узнает подлинную волю султана!
        Некоторые историки и сейчас считают тогдашние поступки Карла диковинным помешательством, но мы должны помнить, что Высокая Порта в начале 1713 года все еще формально находилась в состоянии войны с Россией, и хотя война не велась, но и мир еще не был заключен. Великие везиры менялись, как карты в колоде (только в 1713 году сменилось четыре везира), и, как знать, в этой чехарде ветер снова мог надуть паруса королевской фортуны.
        — О, если бы не лошади, если бы не эти лошади! — не без сожаления размышлял сераскер, возвращаясь в Пондеры, — пристрелив коней, король отверг основу основ — священную дружбу повелителя правоверных.
        И здесь ничего не поправишь! — Сераскер с грустью покачивал головой, понимая, что, как это ему ни хочется, придется выполнить волю султана: лучше сесть на боевого коня, чем на острый кол.
        На другой день четырнадцатитысячное войско турок и татар окружило шведский лагерь и навело на него пушки. Сераскер в последний раз послал к Карлу XII своего ближайшего советника с предложением почетной высылки. Но король был тверд в своем упрямстве.
        И потом он так соскучился по музыке пуль, что даже обрадовался предстоящей битве. Король поставил под ружье всех шведов, включая слуг, и даже поварята получили сабли и пистоли. После краткого смотра Карл расположил три сотни шведов за самодельным палисадом. Две шведские пушечки, предназначенные для праздничных салютов, были заряжены картечью.
        Утром король снова отверг все мирные предложения находившихся при его особе иностранных послов и удалил их из лагеря. Напрасно взывал к нему старый пастор, умоляя короля пощадить людей, чудом уцелевших под Полтавой. Уже одно упоминание о Полтавской баталии вызвало холодную ярость у Карла, и он велел пастору избрать другое место для своих проповедей, ибо сейчас здесь начнется сражение.
        Тогда вслед за пастором к королю явились высшие офицеры во главе с генералом Дальдорфом. Старый генерал стал было твердить, что сражаться против гостеприимных хозяев, какими были турки почти четыре года, — значит запятнать честь шведского мундира. Как последнее доказательство генерал распахнул синий мундир и стал показывать старые боевые раны. Однако Карл и тут остался по-прежнему невозмутимым. Он холодно взглянул на увечья генерала и крикнул ему:
        — Застегнитесь! — Затем король обернулся к офицерам и процедил: — Прежде все вы были храбрые воины, ныне же трепещете, как трусы! Идите и выполняйте свой долг! Я знаю, что делаю!
        И такова была сила повиновения среди офицеров и солдат-каролинцев, что они не прекословили, стали за палисадом и изготовились к сумасшедшей битве.
        Решимость шведов вызвала смущение среди янычар. По большей части то были солдаты бендерского гарнизона, поочередно несшие почетный караул у короля и получавшие от него щедрые подарки.
        За долгую шведскую стоянку они перезнакомились и перекумились со многими шведами, которых считали своими прямыми союзниками, и биться теперь с ними просто но желали, открыто говоря, что война с Россией еще не окончена.
        Поэтому когда Гротгузен, возвращаясь от крымского чана, крикнул янычарам, что шведы им друзья и союзники, а новый гатти-шериф султана подложный, толпа янычар взволновалась и стала кричать:
        — Мы вам тоже друзья! Мы не станем в вас стрелять! Вам дадут время на сборы!
        На эти крики явился сам король и приказал перевести янычарам, что он не хочет сражаться против них, что подкупленные русскими враги оболгали его в Стамбуле перед великим падишахом. Все это возымело на сердца янычар великое действие, и, когда прискакавший от шатра сераскера янычарский ага приказал было начать штурм шведского лагеря, в войсках зашумели:
        — Гатти-шериф султана подложный! Шведы правы: хана и сераскера подкупил царь Петр! Дайте нам рассмотреть печать султана!
        Один из солдат попытался при этом стащить агу с лошади — тот ударил его плашмя саблей и, едва жив, с трудом вырвался из круга янычар, ускакал к сераскеру. Юсуп-паша словно ожидал этого и хладнокровно приказал всему войску отступить в Бендеры. Король снова, казалось, одержал бескровную победу.
        Однако ночью в турецком лагере произошли великие перемены. По указанию сераскера были тайно схвачены и брошены связанными в воды Днестра тридцать зачинщиков вчерашнего бунта. Затем сераскер пригласил в свой шатер всех янычарских старшин и показал им большие печати султана на гатти-шерифе. Хитрый старик этим не ограничился, а разрешил поутру янычарам выслать к королю свою депутацию и самим склонить короля к отъезду. И здесь, как он и предполагал, нашла коса на камень.
        Когда депутация, размахивая белыми платками, пошла за палисадник, король их не принял, а выслал к ним Гротгузена спросить, что хотят храбрые воины.
        Янычары громко заявили, что король может довериться им и явиться под их охраной к сераскеру.
        — Мы скорее дадим изрубить себя на куски, чем допустим какую-нибудь обиду королю! — закричали вразнобой янычары.
        Гротгузен поспешил передать королю их предложение, но тот только высокомерно передернул плечами:
        — Ежели я не доверился своему старому другу сераскеру, неужто я доверюсь мятежной толпе?! Иди и скажи им, чтобы уходили...
        — А если не уйдут? — переспросил Гротгузен.
        — Тогда скажи этим посланцам, что я спалю им бороды! — усмехнулся король. После такого ответа янычары удалились страшно обиженные, покачивая головами. Одни говорили, что король сошел с ума окончательно, другие печально, но с восхищением твердили: «Железная башка! Железная башка!»
        Через час ударила пушка. То был сигнал к турецкой атаке. Шведы в эту минуту, выставив-караулы, еще слушали проповедь в большой зале дворца. Пастор вещал: «Христос спокойно спал среди бурного озера!»
        Король и впрямь, наверное, был единственный, кто крепко спал в эту ночь в шведском лагере: сейчас он стоял впереди всех, спокойный и невозмутимый, как человек, принявший твердое и окончательное решение. Когда грянул пушечный выстрел, он повернулся к своим офицерам и сказал:
        — У нас нет выбора, друзья! Силе мы противопоставим отвагу! Но чести не посрамим!
        Он сам снова расставил по боевым постам свой малый гарнизон и, пока турецкие пушки проделывали бреши, скакал вдоль палисада, ободряя солдат.
        Но вот раздалось грозное «Алла, алла!» Это взбешенные королевским ответом янычары пошли на приступ. Огромная их толпа хлынула в проломы. Слабые залпы шведов не могли их остановить, тем более что, несмотря на все королевские увещевания, солдаты охотно складывали ружья перед турками. В течение получаса все было кончено, и лишь небольшая кучка драбантов, окружив короля, пробивалась к дворцу. Но на крыльце их настигли, и один великан турок с такой силой дернул за отворот королевской перчатки, что Карл упал. Янычары схватили бы короля в тот миг, если бы не вернулись драбанты. Великан турок упал, сраженный Акселем Русом, однако перед тем он успел выстрелить в короля из пистолета. Эта пуля ободрала королю нос, опалила бровь и отстрелила кончик уха. Все лицо короля залила кровь. Однако это не умерило королевской воинственности. Оказавшись с немногими верными драбантами во дворце, он тут же предложил совершить вылазку, и силач Рус с трудом
        удержал короля, обхватив его сзади по-медвежьи руками.
        В это время турки, натолкнувшись на закрытые наружные двери, стали проникать во дворец через окна. Целая толпа их в столовой начала грабить уже королевский сервиз, когда на пороге залы вырос залитый кровью и как бы обезумевший король со своими драбантами. Загремели выстрелы, несколько турок упали, но остальные не хотели бросать добычу и, выхватив ятаганы, бросились рубиться. На короля набросилось сразу четверо янычар. Одного он застрелил из пистолета, другого заколол палашом, но третий едва не снес Королю голову. Карл отклонил удар левой рукой, поранил пальцы, но успел-таки опустить палаш на голову турка. В этот миг четвертый янычар, у которого король выбил из рук ятаган, завизжал, как кошка, и вцепился королю в горло. Спас короля поваренок Арвид. Мальчишка был в таком же упоении от битвы, как и король. У него было по пистолету в каждой руке и еще три за поясом. Метким выстрелом сзади поваренок свалил янычара. Дико взмахивая окровавленным палашом, похожим на меч его предков-викингов, король с бешенством бросился на толпу турок. Вид его был столь ужасен, что янычары, как зайцы, стали прыгать в
окна. Зала была очищена.
        Король распахнул двери в спальню. Здесь, дрожа от страха, двое турок стояли друг за дружкой. Передний нагнал было курок пистолета. Однако случилась осечка, и ома была последней в жизни турка. Король пронзил турок одним ударом своего длинного палаша.
        Дворец снова был во власти Карла и его маленького гарнизона, в котором не было и трех десятков шведов. Однако малочисленность никогда не смущала Карла. Он расставил солдат с ружьями у окон, а сам вместе с поваренком Арвидом обыскивал патронташи убитых турок и шведов, заряжал ружья, и скоро его маленький гарнизон развил такой огонь, что весь дворец окутался пороховым дымом и толпа янычар отхлынула от здания.
        — Почтеннейший Юсуп-паша, зачем губить лучших людей в этой нелепейшей войне! — рассмеялся крымский хан, глядя на прыгающих из окон янычар. — Позволь, я выкурю этого шведа, как суслика из норы.
        И по мановению ханской руки тысячи татарских стрел, обмотанных горящей паклей, полетели на деревянную крышу дворца.
        — На чердаке пожар! — первым закричал юркий и вездесущий поваренок. Карл, а за ним Аксель Рус, взявшийся в тот день быть его телохранителем, бросились наверх. На чердаке стлался густой дым от загоревшейся крыши.
        — Прикажи поливать пол! — распорядился король.
        — Но где взять воду? — удивился Аксель.
        — А это? — Король указал на бочки, стоящие в углу чердака.
        Подскочившие драбанты открыли крышки и закричали:
        — Но здесь вино и водка!
        — Вот ими и поливайте! — невозмутимо приказал король и снова спустился вниз продолжать схватку.
        В это время турецкие пушки, подтянутые во двор по распоряжению сераскера, выбили ядрами двери и стали бить картечью, по окнам. Шведы падали один за другим, гарнизон таял.
        — Не покинуть ли нам дом, сир? — заикнулся было генерал Дальдорф.
        — Ни в коем случае! — не без насмешки посмотрел Карл на перепуганного генерала. — Пока не загорелось наше платье, здесь нет никакой опасности.
        А в этот момент с чердака выскочили солдаты, платье которых в самом деле дымилось. Потушить пожар водкой было еще одной нелепицей этого безумного дня. Теперь весь чердак был охвачен пламенем. Вслед за тем пожар охватил чердачную лестницу, и вдруг раздался оглушительный грохот — обвалилась кровля и рухнуло чердачное перекрытие над столовой. Кусок балки ударил короля по голове. Но у Карла и впрямь, должно быть, «железная башка». Как ни в чем не бывало, король живым и невредимым выбрался из-под балки и приказал всем уцелевшим запереться в спальне. Янычары снова полезли в окна. Король выхватил из рук Руса карабин и застрелил одного турка, затем, словно ища скорую смерть, стал у открытого окна. Но когда по окну раздался залп, Рус силой пригнул короля.
        Меж тем загорелась дверь, ведущая в столовую залу, и жар в комнате стал невыносим.
        — Надобно открыть дверь и идти на вылазку! — угрюмо сказал Рус.
        — Идти через огонь! — ужаснулся Дальдорф.
        — Что ж, генерал, вспомним, как в саге о Рольфе храбрый викинг бросил в огонь свой щит и пробежал по нему. Так умножим и мы огонь в чертогах Адиля! — Король совсем по-безумному подмигнул генералу и, обернувшись к драбантам, весело приказал: — Ребята, выйдем через огонь и устроим славную трепку нашим друзьям янычарам. Вперед! — С этими словами последний викинг бросился через горящую залу.
        Изумленные турки отпрянули, когда из горящего здания выскочили, накрыв головы тлеющими мундирами, остатки шведского гарнизона. Карл, выставив вперед палаш, бросился в свою последнюю атаку, но, прыгая с крыльца, зацепился шпорой и упал. И тотчас на него набросилась толпа янычар, которым сераскер пообещал хорошую награду, ежели короля схватят живым. Так закончился калабалык — охота на льва.
        Плененного короля привели к сераскеру, и Юсуп-паша приказал под знатной стражей спешно отправить безумца в Адрианополь, где исполнится над ним воля аллаха.
        Ахмед III в Адрианополе не пожелал видеть своего кенценосного собрата, ставшего в его глазах сумасшедшим после невероятного сражения в Бендерах. К тому же нелепая бендерская война стала тем грандиозным политическим скандалом, который сделал посмешищем в глазах всего политичного мира не только северного безумца (тому все равно терять было нечего), но и его противника — султана. И султан это в отличие от Карла прекрасно понимал. Посему для спокойствия государства султан Ахмед не только не захотел встретиться с Карлом XII, но и приказал держать безумца под почетной стражей в отдаленном замке, передав ему, что он может уехать за пределы Оттоманской империи в любую минуту. Его не держат! Но поскольку швед сказался больным, то для поддержания вящей славы султана и по законам гостеприимства Диван выделил королю обычное содержание иноземного посла.
        Король лежал в постели почти целый год, до рождества 1714 года. В постели он много читал и размышлял. Особенно часто Карл перечитывал многотомный рыцарский роман Гидеона де Максибранда, случайно оказавшийся среди немногих спасенных после Бендерской баталии и пожара королевских вещей. Король любил при том приводить придворным одну полюбившуюся фразу из романа: «Да мир удивится твоим страданиям, которые тебе придется перенести: злобу, и зависть, и преследования от скорпионов и змей, которые будут преграждать путь тебе и твоим слугам. Но после долгих и тяжелых трудов ты наконец достигнешь цели!»
        Казалось, он совсем не думает о Швеции и о войне, которую по его воле по-прежнему там, на севере, вела его страна. Карла XII та война сейчас совсем .не волновала. Ведь это была не его война.
        Правда, на рождество король встал с постели, но не для того, чтобы присоединить свой голос к рождественскому хоралу, а чтобы спеть придворным песенку викинга: «Еще ребенку ему дал Один[9 - Один — один из богов скандинавской мифологии.] смелое сердце!..»
        И только весной 1714 года, когда пришло известие, что Государственный совет решил созвать сейм и провозгласить на нем Ульрику Элеонору, младшую сестру Карла, регентшей, король стал поговаривать об отъезде. Начались неспешные сборы: в Стамбуле долго велись переговоры с турками о великом конвое. В этот час и до балканского захолустья дошла весть о Гангуте.
        «Русские уже на Аландах, а оттуда два шага до Стокгольма. Море больше не отделяет Швецию от России...» — мрачно заключил король. И все прежнее спокойствие олимпийца улетучилось, как осенний дым с балканских садов, где сжигали опавшие листья. Не ожидая больше никакого многотысячного конвоя, с одним только провожатым, ночуя в лесах и открытом поле, питаясь в самых захудалых харчевнях, через Трансильванию, Венгрию, Австрию и Германию Карл XII за шестнадцать дней добрался до стен Штральзунда. Комендант самой мощной шведской крепости в Померании не сразу опознал в этом обтрепанном офицере в австрийском мундире своего короля. Только когда Карл устало вытянул ноги в его кабинете и приказал: «Да снимите же с меня наконец ботфорты, черт побери! Я не снимал их уже несколько дней!..» — комендант и весь его штаб уверовали: король вернулся!
        ГЛАВА ВТОРАЯ ГАНГУТ
        Воинские труды в Померании и Голштинии
        В то самое время, когда армия Петра была отвлечена на Прут, над южной Балтикой плыл пороховой дым. Воскресшие духом после Полтавы союзники Петра датский король Фредерик и возвернувший себе польскую корону Август промышляли здесь, в, казалось, беззащитных шведских владениях. Датчане поначалу рискнули даже высадиться в южной шведской провинции Сконе, еще полвека назад принадлежавшей датскому королю и отобранной у нее воинственным дедом Карла XII королем Карлом X. После гибели шведской армии под Полтавой ничто вроде бы не мешало датчанам не только занять Сконе, но и идти прямо на Стокгольм. Шведский флот не смог помешать их высадке, и все пути, казалось, были открыты перед датчанами.
        Но в этот грозный для нее час Швеция сумела сделать последнее усилие и созвать ополчение. Купцы дали денег, а командовать этой армией семнадцатилетних безусых мальчишек и сорока летних ветеранов был поставлен один из самых грозных и жестоких генералов Карла XII Магнус Стенбок. Всем было ведомо, что сей воитель великой крови не боится, дерется жестоко, яростно, но и голову при этом не теряет. В короткий срок Стенбоку удалось сплавить из отваги мальчишек и опыта ветеранов настоящую шведскую сталь. Ведь дрались-то теперь шведы на своей земле. И о стальную шведскую стенку разбилось под Гельзингером изнеженное датское войско, боле привычное к парадам, нежели к баталиям. Стальная пружина шведов распрямилась и смела датчан в море. Виктория была полная: датчане бежали сломя голову к своим кораблям, бросив пушки, обозы, казну. Единственно, чем успели распорядиться генералы короля Фредерика, так это подрезать жилы у лошадей, дабы не достались шведам. Под хрипы несчастных животных бесславно закончилась датская высадка в Сконе.
        Не преуспели в своих действиях и саксонцы, посланные королем Августом отвоевывать шведскую Померанию: конница Флеминга, получившего наконец вожделенный фельдмаршальский жезл, погарцевала у могучих бастионов Штеттина и Штральзунда, но была отогнана шведскими тяжелыми пушками.
        Для спасения союзников Петр спешно направил в Померанию сначала драгун Боура, затем пехоту Репнина и гвардию. Командующим русской армией, обложившей мощную шведскую крепость Штеттин, назначен был фельдмаршал Меншиков, не бывший на Пруте и оттого полный сил и боевого задора. Имея в конвое свой лейб-регимент, Александр Данилович поспешил к Одеру взять под свое начало армию и спасти союзников.
        Роман, вернувшийся снова в полк, покачивался в седле впереди своего эскадрона и размышлял, насколько веселее служить у светлейшего. С Александром Даниловичем все было как-то проще. И ничего, что мундиры у солдат под первым теплым солнышком расстегнуты, а вьюки приторочены не по уставу, а кому как удобнее, — для Меншикова главным была не форма службы, а сама служба. И потому, когда на постое хозяин поместья, ба-рон-немец, стал было жаловаться, что драгуны объели всю черешню в его саду, Александр Данилович первым делом поинтересовался: спелая ли ягода? Он самолично отведал ягод и хохотнул: созрела, сладкая! Затем с начальственной строгостью воззрился на старика барона и спросил жестко: «А в чьем войске, сударь мой, твои сыны ныне служат? Не в той ли они шведской фортеции на стенах стоят?» Трость Меншикова указала на видневшиеся вдали мощные бастионы Штеттина. Барон в страхе склонил голову и сам был не рад, что подступился к русскому фельдмаршалу с этой дурацкой черешней. Но Мен-шиков был ныне добр и не стал разорять имение барона так, как разорял имения враждебных панов в Польше, отпустил немца
милостиво: «Ведаю, папаша, что оба твои сына офицерами в шведской армии служат! Но штраф возьму, не гневайся, с поместья не денежный, а натуральный. Немедля накормить весь полк! Да чтобы щи были у моих драгун с мясом! И доброго пива не забудь для солдат и господ офицеров поставить!» Барон, обрадованный, что поместье фельдмаршалом не конфисковано, побежал выполнять распоряжение светлейшего, и к вечеру у драгунских палаток, стоявших в помещичьем саду, дружно задымились костры, запахло бараниной; солдаты весело выкатывали из подвалов крепкие пивные бочки.
        «Нет, этот поход совсем не похож на прошлогодний, когда в страшной жаре шли через объеденную саранчой черную молдавскую степь, а питались одним сухариком. Служится при Александре Даниловиче не в пример легче, чем при генерале Янусе, чума на его голову...» — рассуждали между собой сержанты и солдаты, усевшись с добрыми кружками пива вокруг костров.
        А в самом поместье гремел бал, данный перепуганными окрестными помещиками для фельдмаршала и офицеров его лейб-регимента. Александр Данилович сам танцевал и в степенном гросфатере, и в чинном менуэте, а когда, обхватив за пышные бока хохотушку-немочку, полетел с ней в лихом драбанте, офицеры лейб-регимента весело переглянулись: «Наш Данилыч опять орлом летает!»
        Александр Данилович и впрямь чувствовал себя орлом. Ведь сколько бы он ни утешал себя в прошлом году, когда Петр не взял его с собой в Прутский поход, что он, как генерал-губернатор Петербурга, нужен именно здесь, в Петербурге, но в душе щемило, что вся воинская слава достанется не ему, а другому фельдмаршалу, старому Шереметеву, и его генералам — Репнину, Алларту и этому удачливому чертушке Мишке Голицыну.
        И потому, когда поход закончился скорым миром, Александр Данилович с государственной точки зрения конечно же поскорбел об отдаче Азова, за который в молодости и сам бился, но в глубине души был даже рад такому повороту дел и унижению соперников по воинской славе, потому как сразу поверил: снова грядет его час!
        И впрямь, Петр, нуждаясь в командующем над войсками в Померании, вспомнил наконец о своем Алексашке.
        И Александр Данилович снова взлетел в седло, чувствуя, что сбросил годков десять в кругу своих молодых офицеров. И он уж не упустит этой вдовушки-хохотушки. Светлейший, постукивая ботфортами, летел в лихом танце, молодея душой.
        Эскадрон Романа в этот вечер нес караулы. Обходя посты, Роман вслушивался в задорную музыку, долетавшую из господского дома, но не завидовал общему веселью: что греха таить, сам вызвался дежурить по полку вне очереди. Сейчас, после Прутского похода, когда турецкая пуля так и не встретила его, тоска по Марийке и Ивасику не исчезла, а тяжелым камнем давила на сердце. После похода он съездил в Полтаву, но невеселая то была поездка. Вместе с поседевшим Бутовичем долго стоял он перед могилой Марийки и Ивасика. Рядом была еще одна могила: бабушка Ярослава не пережила смерти любимой внучки и правнучка и скончалась тихо, в одночасье. Сам Бутович жаловался на незаживающие раны, плакал. С трудом уговорил его Роман взять на себя хозяйские заботы о своем хуторе, обнял бережно, как свою память о Марийке, и выехал из Полтавы, чувствуя, что долго не вернется в эти края.
        В новом походе за многими делами и трудами по эскадрону забывалось ему тяжелое горе. Зато в полку трудился не за страх, а за совесть. Эскадрон его отличал сам светлейший. Но и солдатам и офицерам усердие их эскадронного командира выходило боком, и они недовольно ворчали. Вот и сейчас все эскадроны гуляют и веселятся на широком постое, а здесь знай неси караульную службу!
        Наособицу был недоволен Афоня. Перестала задаваться ему солдатская служба еще со злосчастного Прутского похода. Афоню в том походе преследовало злосчастье свое, личное. Не угодил он, видишь ли, генералу-немцу Янусу, показался ему пьяным на полковом смотре. И по злому навету немца был тотчас разжалован из офицеров в рядовые.
        Спасибо еще Роману: как вернулся в эскадрон, снова сделал Афоню вахмистром. Но служить ныне при Ромке тяжело, ох тяжело. От тоски у него глаз свинцовый, рука тяжелая, все упущения видит. И все вперед лезет. Вот и сегодня, как снег на голову — караул вне очереди! Кто-кто, а вахмистр имел причины быть недовольным тем ночным караулом. Ведь еще днем на господской кухне он договорился с одной податливой немочкой о добром ужине в ее домике, и вдруг все полетело к черту из-за того, что опять нашего ротмистра тоска-кручина зеленая заела и он сам в караул напросился. Заодно и весь эскадрон, само собой, в караулы определили.
        — Петербург! — назвал пароль Роман.
        — Киев! — недовольно буркнул Афоня и выступил из темноты.
        В этот момент на дороге вдали показались огоньки смоляных факелов.
        — Скачет кто-то! Собирай караулы! — отдал Роман приказ вахмистру. Афоне не надо было говорить дважды. Он свистнул так лихо и по-разбойничьи, что заглушил танцевальную музыку. Когда всадники подскакали к воротам, те были уже закрыты, а на стене выстроились караульные с заряженными ружьями.
        — Кто такие? — твердо спросил Роман передних всадников.
        — Фельдмаршал Флеминг к фельдмаршалу Мен-шикову! — ответил один из саксонцев по-русски. Но Роману не нужен был переводчик. Он и так узнал краснорожего фельдмаршала, которого много раз видел во время злой службы в русском вспомогательном корпусе в Саксонии.
        — Сейчас осведомлюсь, когда светлейший князь соизволит вас принять, господин фельдмаршал... — со скрытой усмешкой в голосе ответствовал Роман по-немецки и приказал до его прихода ворота не открывать.
        Как он и ожидал, Меншиков был не очень-то обрадован вечерним визитом саксонца. Да Александр Данилович сие и не скрывал. Он выматерился по-русски от огорчения, что приходится прервать танцульку, галантно поцеловал немочку в пухлую ручку и приказал Роману с видимой скукой: «Ладно, вели открыть ворота союзничку!»
        Впрочем, когда фельдмаршал Флеминг явился в дом, Александр Данилович встретил его с отменной лаской, обнял, как старого и верного (точнее, неверного) камрада, и провел в свой кабинет.
        — Что привело вас ко мне в столь поздний час? — вежливо осведомился Меншиков, усадив Флеминга в кресло. Саксонец оглянулся, точно опасался, что их подслушивают, и прошептал:
        — Магнус Стенбок на пороге Германии, светлейший князь! Мною получены точные сведения, что Стенбок со своей армией собирается высадиться в Померании и освободить от русской осады Штеттин, от саксонской Штраль-зунд и от датской Висмар. Он хочет бить нас поодиночке, мой князь!
        — И всего-то! — весело рассмеялся Александр Данилович, — Подумаешь, какой-то генералишка Стенбок! Да от меня сам король шведский бегал, а фельдмаршалы его мне на аккорд сдавались! Не боюсь я вашего Стенбока!
        И здесь Флемингу пришлось признаться в том, в чем признаваться очень не хотелось:
        — Зато мы и датчане очень боимся этого шведа. Разве вам ничего не говорит его виктория под Гель-зингером?
        — Зато у меня за плечами Полтава! — горделиво ответствовал Александр Данилович, но, взглянув на растерянного Флеминга, помягчал, сказал участливо:
        — Не боись, фельдмаршал. Главное, не давай Стен-боку генеральной баталии до русского сикурса. А я тебя всегда выручу, старый камрад. Вот моя рука! — И когда Флеминг стал трясти княжескую руку, Александр Данилович весело предложил: — А не вспомнить ли нам прежние забавы? В зале у меня и музыканты наготове, и партнерши для танцев отменные!
        От таких предложений Флеминг никогда не отказывался. И снова загремел бал в померанском поместье.
        Летом 1712 года Меншиков обложил Штеттин со всех сторон. Супротив устья Одера были поставлены русские батареи, и ни один шведский корабль не мог прорваться ныне в крепость и доставить припасы и подкрепление. Началась блокада. На штурм фортеции русские, однако, не могли пойти, ожидая от датчан тяжелую осадную, артиллерию.
        24 июля 1712 года в лагерь Меншикова под Штеттином прибыл сам Петр. По сему случаю все полки были поставлены во фрунт; балтийский крепкий ветер развевал плюмажи на касках гренадер (мода, заведенная Александром Даниловичем) и полковые знамена. Солдаты стали веселее, улыбались открыто. Петр оглянулся на скакавшего рядом Меншикова: уж не выдал ли он своим людям по чарке водки перед царским смотром? Но Алексашка только осклабился от радости.
        — Чему радуешься-то? — вырвалось у Петра.
        — Твоему счастливому прибытию, мин херц! — Да-нилыч с хитрецой, как в прежние годы, лукаво прищурился. Петр хотел было сказать: «А ну, дыхни!» — но сам вдруг улыбнулся и махнул рукой. Не хотелось портить сияющий июльский день.
        После смотра помчались с Данилычем к устью Одера, где белели паруса только что прибывшего датского флота. Балтийский зюйд бил прямо в лицо, и Петр физически вдруг ощутил, как расходятся морщинки у глаз, кожа под морским ветром становится свежей. Соленый зюйд, как в молодые годы, будил мечты о дальних заморских странах и походах. «Может, и солдаты оттого улыбались на царском смотре, что легко здесь, на Балтике, дышится?» — подумал Петр. И вспомнил, как эти же солдаты в прошлом году стояли на Пруте. В чаду и копоти битвы всем было не до улыбок. На четвертый день беспрерывных боев лица были черные от пороха и знойной степной пыли, а глаза красные от бессонных ночей. Минул всего год — и, поди, улыбаются. Сыты, довольны — этот поход для них пока что веселая прогулка. Столь разный лик у войны!
        — Мин херц! Флагман выслал шлюпку! — весело скалит зубы Алексашка, словно и впрямь к ним вернулась молодость.
        Но молодость не возвращается. Хотя датский флот и приветствовал царскую шлюпку королевским салютом и на палубе стосорокапушечного датского флагмана «Фре-дерикус» был выстроен почетный караул, а посланные на мачты матросы размахивали шляпами и кричали виват, в каюте вице-адмирала Габеля Петра и Меншикова поджидали совсем иные виваты. Вице-адмирал без всяких дипломатических тонкостей, по-моряцки, заявил, что осадную артиллерию ему поручено доставить не русской армии под Штеттин, а саксонцам под Штральзунд, а также датскому корпусу генерала Ранцау под Висмар.
        Данилыч пробовал было подступить к вице-адмиралу с византийской лаской, щедротами и обещаниями, но адмирал был сух и надменен:' «У меня есть приказ моего Адмиралтейства, и я выполню этот приказ!» Данилыч точно налетел на .каменную стену и отскочил.
        Петр хмуро отказался от адмиральского обеда и поспешил на берег. На обратном пути задал Данилычу выволочку:
        — Ты что, порешил, что сей адмирал — это тебе какой-нибудь турецкий паша и возьмет твой знатный бакшиш? Правильно моряк ответствовал: приказ Адмиралтейства есть приказ. Эх, мне бы такой флот и таких адмиралов!
        — Так ведь, мин херц, многие знатные датчане тоже не без греха. Вон, Василий Лукич Долгорукий, посланник наш в Копенгагене, сказывал: почитай, все датские министры взятки и проценты берут!
        — Министры — воры, а Габель — истый моряк! И тебе, Данилыч, пример не с тех министров брать, а с этого адмирала. Не то опять многие ясновельможные паны жалуются, что, идя через Польшу, вымогал ты от них великие проценты. Пойми наконец, ты ныне не нищий и не шут гороховый, а российский князь и фельдмаршал! — И Петр для убедительности повертел, сходя с лодки на берег, тростью-дубинкой. Улыбчивое настроение мигом слетело с лица Данилыча. Скакал сзади угрюмый, нахохленный. Петру стало жаль любимца, потому в лагере сказал уже веселей: — Ладно, зови ужинать! А тяжелые пушки нам, чаю, другой союзничек — прусский король доставит. Сей пруссак спит и во сне видит, что мы Штеттин-то для него у шведов берем!
        Однако скоро выяснилось, что и прусский король Фридрих опасается Магнуса Стенбока. Из Пруссии шли обильные припасы — хлеб, мясо, пиво, но в тяжелой осадной артиллерии Берлин отказал, — сие значило бы открытую войну со Швецией, а шведы столь часто били своих соседей, что Пруссия боялась выступить, пока Магнус Стенбок готовился к своему походу в Германию.
        Коалиция меж тем совершила из-за медлительности саксонцев и датчан обычную ошибку коалиционных войн. Наступала уже осень, а общий план действий все еще был не разработан, и по-прежнему союзники стояли не рядом, плечом к плечу, а каждый под своей шведской крепостью: русские под Штеттином, саксонцы под Штральзундом, датчане под Висмаром.
        — Разбрелись, как овцы без пастуха, и похоже, овечек сих мы в эту кампанию вместе не соберем! — сердито сказал Петр Мецшикову, покидая лагерь и отправляясь в Карлсбад для повторного лечения.
        Карлсбад успокоил его. Осень стояла сухая, тихая; все окрестные горы блистали золотом осенней листвы. Встретили его, не в пример прошлому году, с большим почетом: приветствовать Петра явился сам наместник Богемии граф Братиславский, из Вены прискакал императорский посол граф Ностиц. Еще бы, в этом году Петр явился не после прутской неудачи, а из Померании, где стояла русская армия, вошедшая в пределы империи. Ну и по-родственному, конечно, встретили: Алексей Романов ныне свояк нового императора Карла VI. Последний посемейному прислал свой презент: огромную бочку доброго рейнвейна. Но ежели Вена рассчитывала споить Петра, то крепко ошиблась. Бочку эту царь пожертвовал обществу городских стрелков, в-которое он был избран почетным членом. Впрочем, на стрельбище Петр ходил только один раз — нанюхался уже пороха предостаточно на полях баталий. Предпочитал работать в токарне Андрея Гейдемена, где искусно выточил для себя табакерку, работал с добрыми мастерами-каменщиками, осваивая прочную кладку. Здесь-то его и застал Лейбниц, прибывший в Карлсбад с дипломатическим поручением.
        — Ни одного монарха, государь, я, к сожалению, не видел в фартуке каменщика! — с явным восхищением воскликнул философ.
        Петр улыбнулся, снимая фартук. Простодушно пояснил:
        — Моему парадизу на Неве нужна прочная кладка! — Визиту ученого немца Петр был душевно рад.
        Правда, когда философ заговорил об участии России в окончании войны за испанское наследство, Петр от разговора о том уклонился. Но зато просидел с Лейбницем до позднего вечера, беседуя об учреждении Академии наук в Петербурге, открытии университетов в Москве, Киеве и Астрахани.
        И хотя дипломатическая миссия философа была неудачна, Лейбниц с восторгом писал: «Я нимало не раскаиваюсь в сей поездке, столь необычны духовные качества этого великого монарха».
        Посреди этих мирных занятий и размышлений снова вдруг затрубил военный рог: пришло срочное известие от Меншикова: новая гроза севера генерал Магнус Стенбок объявился-таки в Германии. Шведский флот одним своим видом заставил датскую эскадру без боя удалиться в Копенгаген, а вслед за тем Стенбок высадил свой корпус в Штральзунде. Перепуганный Флеминг, как всегда, поступил самым неразумным образом — пехоту отправил в Саксонию, а сам с кавалерией отступил к Висмару, где соединился с датчанами.
        В свой черед, как докладывал Меншиков, господа датчане имели ревность не по разуму и, не дождавшись русской подмоги, встретились со шведами в открытой битве при Гадебуше. Первым бёжал с поля баталии, конечно, Флеминг со своей прославленной ретирадами конницей. Немногим дольше продержались и датчане. Яростный натиск шведской пехоты опрокинул сначала первую, а затем и вторую линию, и, бросив обоз и пушки, датский генерал Ранцау отступил в полной конфузии. От полного разгрома датчан спасло только то, что Стенбок не стал их преследовать, а расположил свое войско на винтер-квартирах между Висмаром и Любеком.
        «И что прикажете делать?» — немо звучал вопрос Меншикова в письме.
        Но Петр уже знал, что потребно делать. И оттого, что знал, действовал как бы в едином порыве, так, как действовал под Полтавой. У него не было ни сомнений, ни колебаний, когда он поспешил в лагерь Меншикова.
        — Не разобьем этого шведского героя — почитай, весь наш великий союз развалится. И так уже союзнички по своим столицам разбежались и за воротами укрылись. Ну а мы в чистом поле воевать не боимся! — И Петр приказал поднимать войска.
        Однако настигнуть Стенбока на винтер-квартирах не удалось: то ли лазутчики доложили, то ли старый лис нюхом учуял погоню, но внезапно поднял свою армию и двинулся к богатейшему ганзейскому городу Гамбургу. Появление грозных шведов под стенами большого города так напугало городской магистрат, что он поспешил откупиться от Стенбока деньгами и знатными припасами.
        И только появление русских драгун заставило Стенбока прекратить грабеж и спешно идти на север, в Голштинию. Роман, который шел со своим эскадроном в дальней разведке, столкнулся со шведскими рейтарами прямо на городских лугах под Гамбургом. Но шведы не приняли бой, ускакали на север. Было ясно, что Стенбок отходит в Голштинию. Но если русские понимали, что шведы отходят, то в Дании сей дерзкий маневр был принят как начало шведского вторжения. Впрочем, у Магнуса Стенбока, в чьи паруса, казалось, задул бешеный ветер фортуны, и впрямь созрел план оторваться от русских и, пройдя Голштинию, выйти к замерзшим проливам и внезапно подойти к датской столице.
        В Копенгагене началась страшная паника, и сам король датский Фредерик IV вынужден был отправиться навстречу Петру, вопия о немедленном русском сикурсе. Свидание двух государей состоялось в Рендсбурге. Петр не только не отказал в помощи своему незадачливому союзнику, но и предложил вместе выступить в немедленный поход для спасения датской столицы.
        Однако Копенгаген был огражден от шведов внезапной оттепелью, которая столь часто бывает на Балтике. Налетевший с Атлантики теплый ветер сломал лед в проливах, и Стенбоку не оставалось ничего иного, как вновь отступить в Голштинию. Враждебные армии шли теперь навстречу друг другу, и неминуемая встреча произошла в Голштинии, под Фридрихштадтом.
        День 30 .января 1713 года стоял тихий, пасмурный. С утра шел редкий мокрый снег, дороги совсем развезло, и войскам идти было можно только по высоким насыпным плотинам, которые перерезывали болотистую угрюмую равнину перед Фридрихштадтом. Только по этим двум плотинам и можно было перейти через непроходимое болото в предместье города Кольденбиттель. Неудивительно, что, осмотрев столь крепкие позиции, Магнус Стенбок сразу указал: «Здесь мы и задержим русских!» Вход на плотины шведы перекрыли траншеями, а на другом конце плотин стали шведские пушки.
        На военном совете с королем Петр предложил одновременную атаку: по одной плотине атаковать русским, по другой — датчанам. Однако король Фредерик, явившийся на совет в крайнем раздражении, прямо заявил, что датчане на явное самоубийство не пойдут.
        — Впрочем, мы согласны пропустить впереди, себя русских по обеим плотинам! — великодушно согласился датский командующий фельдмаршал Ранцау.
        — Что ж, путь самый опасный есть всегда и самый почетный! — гордо ответил Петр и приказал Меншикову двинуться сразу по двум плотинам.
        — Атаковать дружно по сигналу ракетой! — напутствовал Петр своего фельдмаршала.
        — Эка дело шведские пушки! Да у меня Корнев их под Тюлендорфом в конном строю брал. Чаю, и сейчас возьмет! Возьмешься, а, Корнев?
        — Можно попробовать... — глухо ответил Роман, у которого снова мелькнула мысль о счастливой избавительной пуле. Тогда не будут сниться по ночам ни Марийка, ни Ивасик. — Почему ж не попробовать! — сказал он уже решительно.
        — Не дури, Данилыч... — сердито буркнул Петр, отъезжая к своей колонне. — Действуй по уставу — сначала бей пушками по окопам, потом по моей ракете пускай в атаку пехоту. Возьмешь Кольденбиттель, тогда и бросай драгун на Фридрихштадт.
        Меншиков согласно наклонил голову. Выставленные перед плотинами русские и датские пушки открыли такой частый огонь по передовым траншеям, что засевшие там шведские караулы частью были перебиты, частью бежали па другую сторону плотин под защиту шведских орудий. В этот миг, прорезая пасмурное небо, с шипением взвилась ракета, запущенная Петром, и раздалось грозное «ура!» — то царская колонна пошла на штурм. По сигналу Меншикова бросилась на плотину и его пехота. Стоило, однако, солдатам подняться из захваченной траншеи и вступить на плотину, как навстречу ударила стальная крупа шведской картечи. Не успела пехота добежать до середины плотины, как раздался второй залп шведских пушек. А из самой траншеи, прикрывавшей шведскую артиллерию, раздался дружный залп засевшей в ней шведской пехоты и в третий раз в упор ударили по русским шведские пушки. И все смешалось — передние солдаты завернули назад, задние шеренги еще напирали на передних, и в эту людскую гущу в четвертый раз плюнули картечью шведские пушки. Откатилась назад русская пехота, остались лежать на плотине мертвые и раненые.
        — Я ведь говорил на военном совете, что нужен не штурм, а блокада Фридрихштадта. Меня не послушались — и вот результат! — Датский генерал-квартирмейстер Шультен обращался вроде бы к своему королю, но Меншиков-то хорошо понимал, что генеральская стрела пущена в него, фельдмаршала. Потому, приказав выдвинуть прямо к плотине всю артиллерию и открыть контрогонь по шведским пушкам, Меншиков ехидно предложил Шультену:
        — Может, пустим в дело датчан? Ведь кому-кому, а вам, генерал, потребно отмстить за поражение при Гельзингере и Гадебуше.
        — Я не позволю губить моих солдат в этой бессмысленной атаке! — высокомерно вмешался в разговор датский король, — Кстати, смотрите, фельдмаршал, и царская колонна споткнулась о шведские пушки!
        В подзорную трубу и Меншиков ясно увидел, что на другой плотине шведские пушки тоже отбили атаку русской пехоты. В этот-то момент Роман, эскадрон которого дежурил при светлейшем, прямо обратился к Меншикову:
        — Разрешите, ваше сиятельство, пойти мне в конном строю, как при Тюлендорфе!
        — Не слышал разве, что сказал царь? — сердито буркнул Меншиков.
        — Так ведь тут прямой расчет, ваше сиятельство. Они по пехоте четыре залпа успели сделать, а по мне больше одного не придется — добрые кони враз на другой конец плотины вымахают!
        — И то верно! — повеселел Александр Данилович. Как истый кавалирист, он тоже был уверен, что лихая конница в состоянии сокрушить любую преграду. — Бери, Корнев, свой эскадрон да вызови других охотников из лейб-регимента, а я пока велю открыть всем пушкам беглый огонь по шведскому транжаменту.
        И впрямь, когда Роман подвел свой конный отряд к плотине, вся местность была окутана столь густым пороховым дымом от частого огня русских и датских орудий, что шведы не уловили даже тот миг, когда драгуны, идя на полном аллюре, бросились в атаку. Первый залп шведской картечи накрыл драгун лишь на середине плотины. И залп тот действительно был единственным. Не успели шведские бомбардиры второй раз зарядить орудие, как палаши драгун замелькали над их головами. Смяв пехоту и захватив в конном строю пушки, драгуны ворвались вслед за своим отважным ротмистром в предместье Фридрихштадта.
        И здесь случилось то, чего так ждал Роман. Шальная шведская пуля, пущенная из-за палисада, нашла наконец его. Правда, он не упал, а только уронил палаш и обхватил лошадь за шею. А дале помог Афоня, и подоспевшие драгуны бережно сняли с коня своего ротмистра.
        Роман уже не видел, как русская пехота штурмом взяла и вторую плотину, захватила Кольденбиттель, а вслед за тем ворвалась на улицы Фридрихштадта. Непобедимые солдаты Стенбока, потрясшие всю Данию и Германию, бежали к неприступной голштинской фортеции Тонокген. Комендант сей нейтральной крепости полковник Вольф по секретной инструкции голштинского министра барона Герца впустил в цитадель шведов и захлопнул ворота перед союзниками.
        — Если бы я сам, господа, не видел этой отважной атаки, я никогда бы не поверил, что кавалерия способна на такие чудеса... — весело вещал король Фредерик за дружеским застольем, устроенным после виктории.
        Датского короля нельзя было узнать — столь он был смел и воинствен. Еще бы! Стоило ему было появиться при войске, как неоднократно битые датчане тотчас одержали викторию. Что значит сражаться в присутствии короля! Да и этот бравый русский ротмистр, наверное, знал, что за его атакой следит сам король! И, обратившись к сидевшему рядом Петру, король Фредерик важно заявил:
        — Я полагаю, ключ к победе поднес всем остальным на золотом блюдечке этот отважный драгун. Ежели вы позволите, я хочу его наградить высшим датским орденом — орденом Белого Слона!
        — А я произведу его в полковники! Сей ротмистр в майоры был представлен еще за Белую Церковь, в подполковники — за Прут. Вот ныне все и сошлось. Зови Корнева, Данилыч! — весело приказал Петр. Он находился в самом веселом расположении духа. Ведь ему ныне удалось не токмо побить Стенбока, но и спасти сей викторией весь Северный союз от полного развала.
        Однако Меншиков никого не позвал, а только тяжело склонил голову и сказал не без слезы:
        — Гибнут мои орлы на чужой земле, государь! Этого молодца пулька на исходе атаки нашла. Так что мой лекарь делает сейчас ему операцию. Будет ли жить, кто знает? Сам ведаешь, государь, тяжелую руку отечественных эскулапов!
        — Скорее надо кончать с этой войной и чертовым шведским упрямством! — сердито буркнул Петр и, встав, произнес: — Здоровье героя, нашего полковника Корнева!
        - Не только присоединяюсь к вашему тосту, но тот-же распоряжусь прислать к сему отважному воину моего личного лейб-медика! И ежели фельдмаршал не возражает, лечить новообъявленного полковника будут наши лучшие врачи в Копенгагене, — засуетился Фредерик.
        Фельдмаршал не возражал. Вот только он и сам хотел бы получить орден Белого Слона. И получил его, когда в Июне 1713 года этот упрямец Стенбок капитулировал наконец перед Меншиковым в Тонокгене.
        Ранней осенью того же 1713 года огромный караван торговых датских, голландских и английских судов под сильным эскортом британской эскадры адмирала Джона Норриса прибыл в Ревель. На адмиральской шлюпке, которая отвалила от флагмана, сидел и бледный русский полковник Роман Корнев, чудом исцеленный королевскими медиками в Копенгагене.
        Сэр Джон Норрис попробовал было, тяжело шаркая ногой по песку, сделать перед царем положенный по этикету реверанс, но Петр рассмеялся, обнял дружески:
        - Спасибо, сэр Джон, что купцов до нас довел, оборонил от шведских каперов! Думаю, чем больше балтийская торговля, тем скорее мир! Не так ли, сэр Джон?
        — Так, так, государь! — радостно поддержал адмирал. — Торговля приближает мир, а мир стоит на тор-го иле!
        — Опять будет просить добрый лес и пеньку для британского Адмиралтейства... — с раздражением посмотрел на англичанина сопровождавший царя генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин. — А нам и для наших верфей сих материалов недостает!
        Ба, да никак Корнев?! — Петр с высоты своего роста узнал стоявшего в задних рядах Романа и стиснул его своих объятиях. — Ну как, вылечили тебя датские медикусы?
        Готов вернуться в свой эскадрон! — бодро ответил Роман.
        При чем тут эскадрон? — удивился Петр. — Поезжай в Новгород и принимай новый полк! — И, заметив, что Роман изумлен, весело рассмеялся: — Вот так они всегда, канцелярские крысы! Чаю, тебе и не передали из Военной коллегии, что я в присутствии его величества короля датского дал тебе полковничий чин! — И когда Роман к простодушной благодарности хотел упасть перед царем на колени, Петр остановил его:
        — Негоже тебе, кавалеру ордена Белого Слона, на колени бросаться... Ты ныне, — Петр хитро оглянул присутствующих, — должен перед всеми слоном выступать, как то делает другой кавалер этого ордена —Александр Данилович Меншиков!
        Новгородские смотрины
        Когда в чистом вечернем закате ярким солнышком заблистал впереди купол новгородской Софии, Роман не умом, как в Ревеле, а сердцем прочувствовал: дома он, у себя на родине.
        Поначалу решил было немедля ехать в Детинец к воеводе, представиться и расспросить, где квартирует новый полк. Но в Детинце все воеводские приказы были уже закрыты, и сторож-будочник с ленцой ответствовал заезжему офицерику, что великий воевода соизволил потешиться вечерней рыбалкой на Ильмень-озере.
        — Почитай, два часа, как отплыли... Там, на Аркажских островах, давно и сети поставлены: славная ноне уха будет, тройная, царская! — мечтательно вздохнул будочник. — Поперву навар из ершей, затем из лещей, а затем и судачка в тот навар опустят!
        И таким миром и покоем пахнуло от сих слов, что даже не верилось, что совсем рядом, за двести верст, идет война, снаряжаются в поход корабли и фрегаты, где-то льется кровь.
        А здесь басовито загудели к вечерне колокола Софии, на Торговой стороне Волхова ревниво ответствовали колокола Николы Дворищанского, затренькали бесчисленные колокольцы уличанских церквушек, и вот, как дальние грозовые раскаты, ухнули над бескрайними заливными лугами монастырские тяжелые колокола в Юрьеве и Хутыни, Антонове и Вяжищах. И все это слилось в единый новгородский звон: яркий, радостный, красный, что спелая малина в густом малиннике. Среди городов российских по сему славному звону только Москва-матушка да древние города Ростов Великий и Суздаль могли посоперничать с Господином Великим Новгородом. Поплыл малиновый звон над лугами и рощами, плодоносными садами и городским подворьем к чистому поднебесью.
        И потянулись прихожане на вечернюю службу. Роман вспомнил вдруг, что и его родня, поди, бьет сейчас поклоны у Спаса на Ильине, неподалеку от которого стоит дедушкин дом. И вот, вместо того чтобы немедля отыскать полк, он направил коня по деревянному мосту на Торговую сторону, утешая себя легкомысленной мыслью: полк не иголка, поутру отыщется! Столь силен был старозаветный дух в Новгороде, что даже молодой петровский полковник ему подчинился.
        Бросив поводья данному ему в Ревеле денщику Ваське, здоровенному волгарю с детски открытым и простодушным лицом, Роман вступил в передний предел Спаса на Ильине и среди усердно молящихся прихожан тотчас узрел стоящую впереди всей родни тетку Глафиру, а за ней сутулого, лысоватого Евдокима с многочисленными сыновьями и домочадцами. Он не стал их сразу тревожить,а принялся внимательно разглядывать фрески, подновленные когда-то дедушкой Изотом, и вздрогнул: с купола на него с прежней беспощадностью взирали огненные гневные глаза Христа-пантократора работы Феофана Грека. Но в сей миг чьи-то густо пропахшие тактом ладони закрыли ему глаза.
        Кирилыч? — еще не узнавая, но уже догадываясь, произнес Роман и услышал вокруг шипящие старушечьи голоса: «Ишь срамники, безбожники, и в святой церкви пи них управы нет!» Но Роман и Кирилыч (а это и впрямь был он, живой и невредимый Кирилыч) вышли уже на крыльцо — то самое крыльцо, откуда и начались славные походы двух братьев.
        Как же ты, старый черт, в Новгороде-то оказался? --смеялся Роман, разглядывая своего неугомонного вахмистра.
        Ну не такой я и старый, этой осенью сорок пять всего стукнет. Я еще жених хоть куда! — вскинулся на смех Романа Кирилыч. И добавил язвительно: — Это ты вот, друг сердешный, похудел и побледнел чегось в заморских краях! Несладко, должно, кормят?
        Да, кормят по-прежнему шведскими пульками п поят нашего брата боле всего картечью! Твой-то полк,Кирилыч, в Финляндии ныне стоит? Что ж ты не с ними?
        Кирилыч в ответ как-то смущенно заерзал, но потом признался честно:
        Дернул меня черт по весне выкупаться в этой самой Финляндии в озере. Нырнул по горячке, а там вода чистый лед! Тут я и сомлел! Зашел в воду здоровенным мужиком, а вышел без голоса да и поясницу до сих распрямить не могу: в спину стреляет, точно пушки бьют под Полтавой. Вот господин полковник Бартенев и отпустил меня в родные края подлечиться. Здесь, в Новгороде, архиепископ Иов гошпиталь открыл для увечных воинов вроде меня. В нем ныне и обретаюсь!
        — Да какой ты увечный воин, Кирилыч! Тебя монашки так откормили, что и с места, почитаю, не сдвинуть, — рассмеялся Роман, разглядывая Кирилыча, который с годами заматерел и был теперь что вдоль, что поперек.
        — А ты попробуй! — простодушно предложил Кирилыч.
        И здесь, к удивлению денщика Васьки, его гордый и надменный полковник, который за всю дорогу с ним и словом не перебросился, сбросил вдруг свой новенький кафтан с перевязью и впрямь схватился с этим здоровенным вахмистром, пытаясь перебросить его через себя. Но Кирилыч держался прочно, словно дубовый пень, всеми корнями вросший в эту новгородскую землю.
        — Вишь, тебя даже с места сдвинуть невозможно, а ты туда же, в увечные воины записался! — сердито сказал наконец запыхавшийся Роман.
        — Сдвинуть меня, малец, захотел, ха! Да ты скажи спасибо, что я сам тебя за пояс не заткнул, пожалел твою бледность! — насмешничал Кирилыч. Но, глянув на своего крестника повнимательнее, вдруг забеспокоился: — А ты, Ромка, сам, случаем, не из гошпиталя?
        — Было дело! — махнул Роман рукой, но объяснить не успел, поскольку тем часом церковная служба закончилась и прихожане повалили из церкви. И здесь Роман тотчас определил, отчего это Кирилыч застрял вдруг в Новгороде. Рядом с теткой Глафирой гордо выступала закутанная в черный вдовий платок купчиха гренадерского роста. Груди из-под платья вдовицы выпирали, что два бастиона, но лицо было миловидным, округлым, с насмешливыми зелеными, кошачьим;и немного, глазами и сладкой ямочкой на подбородке.
        — Она?.. — заговорщически спросил Роман и по тому, как в полный столбняк впал Кирилыч, понял, что спрашивать было без надобности. И вот тут странное дело: ежели старшего брата Никиту, в свой час, тетка Глафира сразу не спознала, то Роману даже и объясняться не пришлось: тетка держала его уже в своих родственных объятиях.
        — Сокол ты наш ясный! Племянничек ты мой любимый! — пела она намеренно громко, дабы все любопытные уличанские бабы ведали, что сей важный офицер с денщиком не кто иной, как ее племянник Ромка. Ну а после теткиных объятий Роман оказался в стальных объятиях ее мужа — кузнеца, а дале стали подходить сыновья Евдокима с женами и детками. Словом, вышел как бы полковой смотр фамилии Корневых! А в конце смотра случилось то, чего, не признаваясь еще себе в том, давно поджидал Роман, — тетка представила ему и красавицу купчиху.
        — Соседушка наша новая, Евдокия Петровна, вдова купца Григория Петровича Мелентьева, что по всему городу рыбные лавки и лари держал. Чай, помнишь?
        Роман обернулся и совсем рядом увидел смеющиеся кошачьи глаза, крупный алый рот и ямочку на подбородке.
        А нельзя ли спроведать, что за чин-званье у господина офицера? — сладко, но не без насмешки пропела вдова.
        «Вдовица-то что твой генерал-инспектор!» — хохотнул про себя Роман. И еще подумал, что голос у Дуни теплый, грудной, очень приятный голос.
        - Ротмистр он, орел наш, эскадроном в лейб-регименте у светлейшего князя Меншикова командует! — степенно стал было разъяснять Кирилыч, но Роман дернул плечом, молвил не без надменности:
        — Бери выше, вахмистр!
        Как, неужто майор аль подполковник? — растерялся Кирилыч, но Роман прищелкнул шпорами, сорвав треуголку, почтительно наклонил голову, тряхнув буклями модного парика, купленного еще в Копенгагене, и по всей форме представился вдовице:
        Полковник Новгородского драгунского Роман Корнев!
        Родня ахнула, а Кирилыч аж подскочил:
        Как, ты и есть тот самый новый полковник, которого здесь поджидают? — И по тому, как денщик Васька презрительно ухмыльнулся, Кирилыч понял: он самый! И тотчас в нем проснулся прежний верный вахмистр, и, подскочив к Роману, он стал докладывать ему,словно по команде, что полк ныне стоит совсем рядом, на Синем лугу, в палатках, и что временно командует им ротмистр Петька Удальцов, бывший бартеневский адъютант. — Господин адъютант вместе со мной в гошпитале обретался, а как узнал, что формируют опять новгородских драгун, так и возвернулся в кавалерию. И то сказать, надоело служить в пехоте, тянет в седло... — рассеянно слышал Роман рапорт верного Кирилыча, а сам чувствовал, что совсем ослеплен изумрудным блеском смеющихся кошачьих глаз новгородской красавицы.
        — А почто же вы так бледны, господин полковник? — промурлыкала она. В отличие от охающей в восхищении корневской родни ее, похоже, совсем не удивил столь важный чин, она просто приняла его яко должное.
        — И то сказать — почто? — слабо улыбнулся Роман. И, обращаясь как бы к Кирилычу, пояснил: — Я ведь забыл тебе сказать, вахмистр, что тоже с полгода в гошпитале обретался. Токмо гошпиталь тот королевский, в датской земле, в граде Копенгагене...
        — Гошпиталь, он везде гошпиталь! — улыбнулась вдовица. — И вам самое время не полком ныне командовать, а отдохнуть с дальней дороги! Так ведь, тетка Глаша?
        — Так, так! — засуетилась тетка. — Пойдем-ка к нам, племянничек, мы тебе и баньку стопим, и постельку взобьем!
        — У вас, почитаю, тесно, тетушка! — замурлыкала вдруг купчиха, — Скоро и Алексаша с лазарета придет, и Марьюшка заявится. А господину полковнику после гошпиталя и долгой дороги тишина и покой потребны. Чаю, не супротив будете, коли приглашу я воина на постой. Дом-то у меня большой, а пустой! — верхним, каким-то горловым голосом пела вдовица, и Роман вдруг решил про себя: «А что же, может, и впрямь заслужил я отдых после Прута и Голштинии? Оно, конечно, Кирилыч расстроится сим афронтом, но, по всему видно, вдовица на его удочку николи не клюнет. А я рыбак веселый, удачливый!» И неожиданно для всех Роман охотно принял предложение вдовицы и скоро входил уже в большой дом, боле похожий на старинный боярский терем, который купец Мелентьев соорудил как раз напротив дома тетки Глафиры.
        Вечером вся родня собралась у тетки Глафиры послушать «своего полковника» про дальние походы и заморские страны.
        Роман говорил много и ярко, потому как все время видел перед собой изумрудные смеющиеся глаза Дуни — так попросту, не стесняясь гостей, просила ее называть вдовица. Она села супротив него в новом нарядном немецком платье, купленном, должно быть, в Петербурге, и теперь, когда сняла строгий вдовий платок и рыжие пышные волосы рассыпались по белоснежным плечам, Роман ахнул: «А вдовица-то совсем молодица! Лет двадцать, не бо-ле! И никакой она не гренадер — стан гибкий, походка легкий! А каков голос!» И впрямь, когда все немного захмелели от Евдокимова угощения и Дуня повела песню, ее голос точно вырвался из тесной избы на бескрайние заливные луга.
        К полуночи вернулся со службы младший сынок Глафиры Алексашка — служил он уже три года учеником немца-аптекаря. Узнав, что дядя Роман полковник, сразу стал проситься к нему в полк.
        - Что, надоело в гошпитале служить? — спросил Роман. И дружески положил руку на плечо: — Я тебя понимаю, племяш. У меня, сказать по правде, все дни, что провел в датской столице, был сплошной лазарет. И все время хотелось взглянуть, что же за стенами того королевского гошпиталя деется!
        - Вот и мне хочется, дяденька, выйти за те стены, походить по белу свету, взглянуть на страны заморские! Браток-то ваш, Никита, и ныне там обретается?
        - Да уж, и мы наслышаны, что он офицерскую свою должность отставил и нонче в Италии на государев кошт какую-то там живописную науку постигает, — сердито поджала губы тетка Глафира, которой совсем не понравились все эти бредни ее младшенького о заморских походах.
        - Выпьем за Никиту! — пьяно предложил сердитый Кирилыч. — Он тебе, Ромка, хоть ты теперь и полковник, все одно старший брат!
        На Никиту Роман выпил охотно, а потом полез с просьбой и захмелевший Евдоким:
        - Возьми моего меньшого в службу, господин полковник. У тебя в полку все одно лекаря нет!
        Не пущу! — закричала вдруг тетка Глафира, загораживая юбками своего Алексашку. Тот вспыхнул, вскочил, убежал в горницу.
        - Ну, тут вы сами разберитесь, идти вьюноше аль не идти в полк! — Роман поднялся из-за стола. — Однако скажу: чин полкового лекаря — офицерский чин! Да и не все такому молодцу за материнскими юбками скрываться. Так что думайте! — И Роман направился к дверям, грузно опираясь на плечо вдовицы.
        «Хорошо, когда такой гренадер рядом, надежно...» - пьяно подумал он и здесь сообразил, что крепко-таки опьянел. Впрочем, у дверей Роман выпрямился, любезно взял под локоток Дуню-хозяюшку и твердым шагом двинулся через улицу в ее терем.
        Он помнил еще, как взошел на крыльцо, а дале словно провалился в темную яму. Правда, сквозь тяжелый сон слышал какие-то спорящие голоса (то рвался к Дуне пьяный Кирилыч, и верный Васька давал ему отпор), а потом чьи-то ласковые руки раздели его и уложили в постель.
        Вынырнул он из темноты столь же внезапно оттого, что кто-то скользнул к нему под одеяло и холодные женские ноги переплелись с его ногами, Дуня сама попросила: «Погрей!» И дале была давно забытая в гошпиталях и походах женская ласка.
        Забылся он снова только перед рассветом, а проснулся оттого, что комната была залита светом и солнечный луч весело дрожал на дорогом персидском ковре, которым была завешена бревенчатая стена, обшитая тесом. И таким же светлым и радостным, как этот солнечный луч, был Дуняшин голос, которым она звала его к завтраку.
        За завтраком пили на петербургский манер черный густой кофе, и Дуня спрашивала смело, не таясь и с некоторой обидой:
        — Что сам-то не пришел, я ведь ждала?
        — А я Кирилыча испужался, ревнив старый черт! — рассмеялся Роман.
        — Да ну его, дурня! Я же ему в дочки гожусь, а он туда же — жених! С меня того хватит, что я за своим Гришкой натерпелась. Два года после венца одни муки да побои!
        — А от чего умер-то купчина?
        — Утоп! Поехал с обозом по оттепели к рыбакам за товаром да в озере и утоп! Царствие ему небесное! — равнодушно ответила вдовица-красавица.
        Бриться Роман пожелал в саду, куда Васька принес походное зеркальце и прочие принадлежности. Дуня стояла на крыльце, смотрела, яко зачарованная, на важные мужские занятия.
        — Что смотришь-то? — Роман подмигнул ей в зеркальце. — Лучше полей-ка из ковшика, надобно пену смыть!
        Дуня подошла, плеснула ему в руки колодезной воды, а потом, когда он нагнулся, в шутку плеснула и на шею, и на белоснежную голландскую рубаху. Роман охнул, так обожгла ледяная вода из глубокого сруба-колодца.
        — Да я тебя сейчас шпагой заколю! — Он погнался за Дуней по саду, но попробуй догони ее: длинные ноги так и мелькают под легким сарафаном по траве-мураве, рыжие волосы развеваются по плечам, словно грива. Нагнал ее только в дальнем углу сада, у высокого стога, бросил ни свежее сено и стал целовать в сладкие губы, в лебединые плечи, в жаркую грудь.
        — Что ты, увидят, милый мой, душонок... — шептала она, а сама знала, что в этом дальнем углу никто их не увидит. Затем лежали на душистом сене, смотрели в бездонное сияющее синее небо, а ближняя яблоня свешивала спои отягощенные ветви над их головами. И впервой отошла в даль времени, словно уплыла от него далеко-далеко Марийка.
        А Дуня точно уловила в нем эту вернувшуюся радость к жизни, вскочила легко и подала руку, дабы поднять с кем ли:
        — А ведь вас в полку, чаю, заждались, господин полковник!
        Роману стало легко и весело, что вот рядом человек, который угадывает его мысли.
        У крыльца его и впрямь поджидали верный Васька с оседланными лошадьми и хмурый Кирилыч, под левым глазом коего наливался здоровенный синяк. Васька поглядывал на сей знак с видимым удовольствием.
        — Ты зачем вечор у моей хозяйки буянил? — с нарочитой суровостью спросил Роман. Кирилыч покаянно развел руками.
        — И сам не знаю как, должно бес попутал, господин полковник. Я ведь, право слово, в полк к вам пришел проситься, а сей аспид, — он грозно взглянул на невозмутимого Ваську, — возьми и не пусти! Ну да я все одно и поход пойду, подале от женской отравы! — Кирилыч покосился на стоявшую на высоком крыльце Дуняшу.
        Ладно, приходи в полк, старый черт! — рассмеялся Роман. — Да только приложи сначала пятак к своей рано! И, орлом взлетев на коня, сорвал треуголку и приветственно махнул Дуне: — Жди к вечеру, любезная!
        Дуня в ответ поклонилась низко, до пояса, ответила постароуставному:
        Дай вам господь помощь в ратном деле, господин полковник! И возвращайтесь поране! — И рассмеялась вдруг, лукаво добавив: — А я велю славную вам баньку натопить! — И долго смотрела вслед своему молодцу.
        И полку Романа давно поджидали. Еще три дня назад прискакал курьер и доставил царский решкрипт о назначении Корнева полковником новгородских драгун.
        — Вот что значит служить под началом всесильного Голиафа! У Меншикова сей молодчик сразу через два чина прыгнул! — раздраженно шипел бывший стольник, брюхастый Беклемишев, спроведав о царском указе. Сам он после первой Нарвы долго отсиживался в своем знатном поместье, отговаривался от службы многими ранениями и болезнями и только под угрозой попасть в нетчики возвернулся в строй.
        — -Почитаю, батюшка, сей полковник — голоштанник, без роду, без племени, одним благоволением светлейшего и держится? — Беклемишев обращался к Петру Удальцову, полагая, что и тот недоволен назначением Корнева. Но Удальцов был боевой офицер и ведал, что Роман Корнев многократно отличен был и под Лесной, и под Полтавой, и в Прутском походе, а теперь вот, по слухам, и в Голштинии отличился. Завидовать такой славе, конечно, было можно, на надобно было ее и уважать. И потому Петр Удальцов встретил Романа как старого боевого товарища. Впрочем, он и впрямь с видимым облегчением сдавал Роману свеженабранный полк, где дел было невпроворот.
        После первого же смотра новоиспеченный полковник токмо за голову схватился. Люди в полку были, правда, здоровые, крепкие, набранные, как когда-то-и в полку Нелидова, в основном из ямщицких валдайских селений. Все отличные конники, сызмальства привыкшие быть при лошадях.
        Зато офицеры и унтеры были собраны с бору по сосенке. Окроме Удальцова да прибывших из госпиталя поручиков Новосильцева и Грачева, боевых офицеров в полку, почитай, вовсе не было. На смирных лошадках красовались или возвращенные строгим царским указом в строй старые баре вроде Беклемишева, или недавно поступившие на русскую службу немцы-остзейцы, присланные Военной коллегией из Петербурга и из всего русского языка выучившие только самые крепкие выражения. Впрочем, и рядовые драгуны строя не ведали, иные били из фузей не в яблочко, а в чистое небо. Ну а боле всего была нехватка в опытных вахмистрах, способных заместо офицера и учение провести, и эскадрон в порядке содержать. Вот и пришлось господину полковнику самолично каждый день гонять сырых рекрутов до изнеможения на беспрестанных учениях, дабы привести под шведские пульки не толпу деревенских парней, а мало-мальски подготовленных драгун. Да и прочим офицерам пришлось попотеть. Полковник Корнев спуска никому не давал, так что даже Беклемишев брюхо-то подтянул. В полку ворчали чуть ли не в открытую: «Чертов полковник!» И Роман, услышав как-то за
спиной эту кличку, вспомнил вдруг, как десять лет назад вот так же честили они в строю полковника Нелидова.
        — И куда мы с такими молодцами пойдем? — сердито ворчал Петька Удальцов, плетью показывая на отчаянно размахивающих руками Беклемишева и сухопарого глупого Вальтерса, который в родном фатерланде был конюхом, а в непросвещенной России стал офицером, — У меня в эскадроне по сей день доброго вахмистра нет! — Удальцов, конечно, был недоволен, поскольку ему, эскадронному, приходилось быть и за дядьку, и за вахмистра, и только что сопли рекрутам не утирать.
        — Да вот, пожалуй, и вахмистр тебе нашелся, а с ним и прапорщик знатный! — Роман весело показал на двух конных, скачущих из города. В одном из них он сразу опознал Кирилыча, а в другом, не веря своим глазам, определил Афоню, снова опоясанного офицерским шарфом.
        — И право, Кирилыч! Как это он решился? Я его месяц уламывал и не уломал! — воскликнул Удальцов.
        — А уломала его жизнь да, пожалуй, еще афронт со стороны некой вдовицы... — насмешливо заметил Роман.
        Подскакавший первым Афоня лихо сдернул треуголку, протянул пакет, сказал важно:
        — Из Военной коллегии, из Петербурга!
        Роман, однако, сразу не раскрыл пакет, сердечно обнял драгуна, сказал просто:
        — Поздравляю, возвернул, значит, себе офицерский чип?!
        — Да за то же дело под Фридрихштадтом, за которое мы полковника получили, и я себе офицерский чин возвернул... — показал в улыбке свои сахарные зубы Афоня.
        — Эка невидаль, прапорщик! Курица не птица, прапорщик не офицер! — сердито ворчал подъехавший Кирилыч.
        Однако Роман посмотрел на него строго, спросил холодно:
        — Ну что, надумал, вахмистр, в наш полк вступать аль и дале будешь при лазарете? — Дело в том, что весь месяц, пока Роман учил солдат, Кирилыч в полку не показывался — крепко обиделся на своего крестника за Дуню.
        Может, лежал бы он и дальше в госпитале, грел бока, не повстречай сегодня своего соперника по воинской славе Афоню, поспешавшего в полк. От него он и узнал о скором походе и наконец решился:
        — Возвращаюсь я, соколы мои ясные, на цареву службу. И, думаю, вернусь из похода с великой славой!
        — Не дури, Кирилыч... — смягчился Роман. — Принимай-ка лучше эскадрон у Петра Васильевича! — И, разорвав конверт, пробежал приказ глазами, сказал Удальцову: — А ведь и впрямь скорый поход! Через три дня выступаем в Финляндию! — И, взглянув на вставших перед ним во фрунт Кирилыча и Афоню, добавил: — И хорошо, что вы со мной вместе, старые камрады!
        У Романа весь этот месяц шла как бы двойная жизнь. Днем он беспрестанно учил солдат и офицеров воинским экзерцициям, и не было для него ничего, кроме строя, а поздним вечером возвращался в полюбившийся ему дом, и не было для него ничего, кроме Дуни и ее жаркой ласки.
        Поджидала его перво-наперво крепко протопленная банька, куда хорошо было бежать по первому морозцу. Мылись по старинному обычаю вдвоем. Роман поддавал ароматного кваску на каменку, и Дуня плыла в облаках пара, яко новая богиня Венус работы славного фламандца Рубенса (видел Роман цветные эстампы с картин этого художника у своего братца в Москве). Только у Рубенса девы были что перезрелые арбузы, а у Дуни кожа гладкая, бедра пышные, но стройные и груди стоят еще совсем по-девичьи, неприступными бастионами. Когда выходила она в столовую в пышном кружевном пеньюаре, купленном в Петербурге за немалые деньги, груди те выпирали сквозь брабантские кружева, что чугунные ядра, а соски краснели сквозь тюль стыдливо, как ягоды рябины в тумане.
        — Спелая, словно яблочко! — весело взирал на свою возлюбленную Роман, а однажды мелькнуло: «А ведь она крепкого паренька мне родит!»
        И летели ночи любви.
        Но поутру снова была служба, и за ней Роман как-то забывал о принятом решении: предложить Дуне руку и сердце и повести под венец. Только ближе к Покрову, перед самым отходом,Роман дал роздых своим драгунам. В Новгороде шумела осенняя ярмарка, и Роман, вспомнив свои младые годы и заветы старого рейтара Ренцеля, приказал офицерам строго наказать драгунам блюсти в отпуске солдатскую честь и передать, что вечером он сам будет инспектировать полк.
        Но случилось так, что пришлось ему в тот день инспектировать не полк, а богатства усопшего купчины Мелентьева, единственной наследницей коего стала Дуня. Знатное было богачество: и рыбные лавки, и лари, и свой причал, и рыбацкие соймы, и соляные варницы, и многие склады с ледниками для ильменской рыбы. Со всего, почитай, Ильменя, со Меты и Волхова, Ловати и Полы сгребали приказчики Мелентьева в эти ледники отборных судаков и жирных лещей, диковиных угрей и быстрых, яко молнии, щук. Новгородцы были искусными рыбарями со дня основания города, и ломились от запасов склады покойного купчины. Целые обозы со свежей и мороженой рыбой шли и в Петербург, и в Москву.
        - И начальнику твоему, светлейшему князю Меншикову, рыбка наша идет и на царский стол попадет! — весело смеялась вдовица. Рыбкой она не брезговала: своей белоснежной ручкой взяла за хвост огромную щуку, вычерпула из ледника, залюбовалась: — Глянь, какая красавица!
        «А ну как и она сама такая же вот щучка? Попади ей на зубок — хрустнет, и нет тебя, сидишь у нее под каблуком!» — подумал вдруг Роман, глядя, как по-хозяйски обозревает Дуня свое купецкое богатство. И вспомнилась вдруг Марийка — то степное и дерзкое счастье. И Роман вдруг поскучнел, сказал резко: А рыбка-то с душком, пованивает! — и вышел из амбара на свежий воздух. Дуня поняла, что где-то ошиблась, выскочила за ним следом, догнала, повисла на руке. "Вот так и будет висеть всю жизнь!» — ясно представилось Роману. И, вырвав руку, сказал жестко:
        Куда нам супротив вашего богатства, Евдокия Петровна! Мы по сравнению с вами голь перекатная, сегодня здесь, завтра там, куда пошлет царь и отечество! — и быстро зашагал, бросив: — Мне перед походом родственников еще навестить надобно!
        У тетки Глафиры он нашел плач и великие слезы: тетка собирала в поход своего меньшого, Алексашку, который таки записался в полк Романа учеником лекаря!
        У злыдень! — кричала тетка своему лысому Евдокиму. Глаза бы мои тебя не видели: сам ведь любимое чадо ил пойму отправляешь!
        — Ничего, добровольчество-то Алексашке зачтется... — успокаивал Роман тетку. — И, опять же, лекарь-немец в полк так и не прибыл, и, зная наши обычаи, думаю, и не явится, — кому охота под шведскими бомбами раненым руки-ноги резать да пульки извлекать! Так что, думаю, быть вашему Александру после первой же баталии в чине лекаря. А чин тот офицерский!
        Но упоминание о шведских бомбах и отрезанных руках-ногах вовсе не успокоило, а, наоборот, подогрело слезы тетки Глаши, и она залилась в три ручья, обняв белокурую голову смущенного Алексашки:
        — Не пущу тебя никуда, не пущу, чадушко мое любимое!
        — Маманя, ну не надо, маманя! — бормотал Алексашка, а у самого голос дрожал, ведь прощался с родным домом,и, как знать, может, и навсегда.
        Словом, не было сегодня покоя у родственников, и, отказавшись от Евдокимова угощения, Роман цаплей перешел улицу. Хотел было сразу пройти на Дунину половину, но вспомнил об утренней ссоре и остановил себя. Крикнул Ваську: приказал ему собираться. Впрочем, долго ли собираться бедному офицеру? Уже через час весь его нехитрый скарб был уложен Васькой в два вьюка, которые легко можно было приторочить к запасной лошади, полагавшейся Роману по чину. Сделав дело, Васька, отпущенный на ярмарку, умчался сломя голову — у него перед походом тоже было свидание.
        Роман лежал тихо и, похоже, вздремнул. Проснулся оттого, что тишину терема наполнил красивый, грудной голос.
        Дотолева зелен сад зелен стоял, —
        задушевно выводил Дунин голос, —
        А нонче зелен сад присох-приблек,
        Присох-приблек, к земле прилег...
        И, заглянув в светелку, он увидел совсем другую Дуню: не богиню Венус и не властную утреннюю купчиху, а милую и беззащитную молоденькую женщину, что сидела у окна, зябко кутаясь в пуховый платок, и с тоской смотрела, как облетает под осенним холодным ветром последняя листва. Он подошел сзади неслышно и прикрыл глаза руками. И потому как она не отвела его руки, а плечи ее задрожали, понял, что плачет. Он поднял ее, поцеловал в мокрые глаза, которые от того поцелуя словно просияли, и сделал то единственное, что и надобно было сделать: вынул заветное, еще материнское колечко и надел его Дуне на палец.
        — Вот, от одной Дуняши другой! — молвил он в смущении. Слезы совсем высохли у Дуни, и глаза стали изумрудные. Тем же вечером они обручились.
        А на другой день полк шел в поход по Славной улице. И у одного дома по знаку молодого полковника громко затрубили полковые горнисты. И на высокое крыльцо выскочила красавица Дуняша и помахала кружевным платочком и полковнику, и его полку, желая удачи. Полковник подкрутил ус — другой такой же платочек лежал у него в кармане.
        Северные виктории
        «Нас всех будет 280 парусов, а людей 17 тысяч, кроме конницы и пехоты, которые пойдут по траве...» — писал Петр в канун кампании 1713 года в Финляндии.
        «Отлучение» Финляндии от Швеции могло состояться, только ежели флот и армия будут «подпирать» друг друга, и Петр понимал это, назначив главнокомандующим на сом театре военных действий не Шереметева или Меншикова, а Федора Матвеевича Апраксина, имевшего двойной чин генерал-адмирала. В ноябре 1712 года Петр строго наказывал своему генерал-адмиралу, что надобно «в будущую кампанию как возможно сильные действа показать и идти не для разорения края, но чтобы овладеть Финляндией». Последняя же нужна была Петру не для конечного удержания, «но двух ради причин главнейших: первое было бы что при мире уступить, другое, что оная провинция есть титька Швеции: не только что мясо и прочее, но и дрова оттоль. И ежели бог допустит летом до Абова, то шведская шея мягче гнуться станет». Была и третья причина похода: заняв тогдашнюю столицу Финляндии Або и Аландские острова, можно было «досаждать шведам на их коренной территории» и тем принудить их к миру.
        Опять же внешние обстоятельства накануне кампании 1713 года складывались самым благоприятным образом: на юге Османская империя после нелепой битвы под Бендерами с Карлом XII готовила высылку шведского короля и согласна была подписать «вечный мир» с Россией, на севере был разбит Стенбок, и союзники Петра воспрянули духом. Оттого царь в марте 1713 года писал ил Германии: «...зело радуюсь, что изрядные ведомости получили о перемене Турецкой к шведам; а мы, загнав Стенбока в Тонинг и оставя армию для бомбардирования оного города, едем в Петербург, где праздно лежать не будем».
        Прибыв в свой северный парадиз, Петр сразу начал готовить к походу армию и флот.
        С армией у царя хлопот было меньше, поскольку во главе сухопутных сил в Финляндии был поставлен генерал-поручик Михайло Голицын, который и сам на печи валяться не любил. Но вот с адмиралами — и коренным русаком Федором Матвеевичем Апраксиным и наемным иноземцем вице-адмиралом Крюйсом — Петру в ту кампанию пришлось немало помаяться.
        Флот по праву считался в те времена самой сложной технической составной частью вооруженных сил, и у адмиралов, особливо у командующего флотилией линейных кораблей старого морского волка Крюйса, всегда находились причины супротив скорого похода: то ветер дул противный, то шторм грядет, то на новопостроенных судах течь открылась. А за всеми отговорками стояло одно: грозная шведская эскадра, что стояла, по слухам, у Тверминне и запирала выход из Финского залива. И Крюйс панически боялся этой эскадры, по-флотски рассчитав, что его сырые корабли с зелеными матросами, набранными из пеших рекрутов, первой же баталии со шведскими викингами, сродненными с морем, попросту не выдержат и утонут в водах Балтики и русский линейный флот, и воинская слава, и честь вице-адмирала Крюйса.
        Первым, кого удалось Петру вытолкнуть из Кроншлота в море, была потому не эскадра Крюйса, а галерный флот генерал^_^адмирала Апраксина. Федор Матвеевич еще по прошлым кампаниям ведал, что маленькие юркие весельные галеры-скампавеи всегда могут укрыться в бесчисленных мелководных финских шхерах, куда шведы опасаются вводить свои тяжелые линейные голиафы. И потому он повел свою флотилию скоро, делая по пятьдесят — шестьдесят верст в сутки, так что уже через неделю оказался перед Гельсингфорсом. Вслед за Апраксиным Петр вытолкнул из Кроншлота и Крюйса, написав ему гневное и зело обидное письмо: «Бояться пульки — не идти в солдаты. Кому деньги дороже чести, тот оставь службу. Деньги брать и не служить стыдно!»
        Получив такое послание, Крюйс понял, что никакие отговорки боле не помогут, и вывел наконец свою эскадру из Кроншлота. Но вместо того чтобы идти открытым морем в Ревель, где соединиться с эскадрой Сиверса, осторожный голландец стал жаться к берегу. Но там, где легко проходили легкие галеры, тяжелые линейные корабли беспомощно садились на мель. К тому же, погнавшись у Кальбодегрунда за дозорным шведским бригом, Крюйс ввел свою эскадру в самые опасные узкие шхеры, и один за другим три многопушечных корабля — половина его эскадры — сели на мель. Два корабля, правда, удалось стянуть с мели шлюпками, хотя и с изрядными повреждениями, но флагманский корабль «Выборг» переломился пополам, после чего был сожжен его же экипажем.
        Воинский суд над незадачливым флотоводцем был скорый — Крюйса приговорили к смертной казни. Но Петр смилостивился, вспомнив, как строили с Крюйсом суда еще в Воронеже, и заменил казнь ссылкой.
        Когда Федор Матвеевич узнал о судьбе Крюйса, он боле не медлил ни минуты. Вместо того чтобы с миром закончить кампанию, генерал-адмирал смело пошел вперед. Увидев в шхерах десятки русских галер и опасаясь дать бой в тесной гавани, шведский адмирал Лиллье отступил без боя, и 15 июля 1713 года Гельсингфорс был в русских руках.
        Федор Матвеевич, по призванию своему истинный корабел и строитель, тут же стал укреплять фортецию и порт — готовить передовую базу для флота. Строительство было поручено им знатному инженеру Василию Корчмину. Тысячи солдат и матросов строили крепость, сооружали батареи на островах.
        «Работа превеликая, — писал Петру адмирал, — рубить псе из брусьев, и землю надобно возить не из ближних мест, а на тех местах, где надлежит делать крепость, земли нет». Уже из этого простодушного донесения Петр стал понимать, что генерал-адмирал, отвоевав часть Финляндии, полагал кампанию 1713 года на этом законченной.
        - Господа адмиралы, мать вашу так! — Петр, вопреки всем басням о нем, ругался редко, но от души. На другой же день шаутбенахт Петр Михайлов на быстроходной скампавее самолично отплыл в Гельсингфорс.
        По прибытии царя на флагманской галере генерал-адмирала 11 августа был учинен военный совет. Адмиральская каюта Апраксина по английскому и голландскому обычаю была обита мореным дубом, на большом столе, занимавшем треть каюты, лежали карты Финляндии и Швеции, лоции Балтийского моря, стояли разные навигационные пособия. Но на широкой лавке вдоль стены был свернут пуховичок, прикрытый подушечками и теплым одеялом. Господин генерал-адмирал по старомосковскому обычаю любил здесь вздремнуть часок после обеда. На всей эскадре объявлялся тогда тихий час.
        Петр взглянул на пуховики, фыркнул по-кошачьи брезгливо:
        — С Морфеем частенько знаешься, господин адмирал!
        Федор Матвеевич мысленно проклял вестового матроса, не спрятавшего в чуланчик подушечки и одеяло, но ответил честно:
        — Всегда сплю час после обеда, государь. При подагре моей помогает. И медикус советует!
        — Гляди, адмирал, проспишь летние дни — зимой сам будешь вести кампанию!
        По суровости царских слов Федор Матвеевич понял — нынешняя кампания в Финляндии в глазах царя не только не окончена, но только начинается.
        И впрямь, на совете Петр оглядел своих флагманов и приказал твердо:
        — Завтра же двинемся на Або и по суше и по морю. Ежели шведский линейный флот преградит нам путь у Тверминне или Гангута, будем брать Або с суши. Но столицу сего княжества к осени взять нам потребно.
        Апраксин согласно наклонил голову и тут же приказал командору Змаевичу выйти на Або с передовым отрядом галер. Так возобновилась затихшая было кампания 1713 года.
        16 августа вслед за Змаевичем вышла в море эскадра контр-адмирала Боциса, а 17 августа двинулся и главный флот во главе с Петром и Апраксиным. По суше на Або двинулись драгуны Голицына.
        Однако морской поход был недолог: уже через день прибыло посыльное судно от Змаевича — лихой серб доносил, что на позицию у Тверминне вышли линейные шведские корабли. Это шведский адмирал Лиллье, наскучив ждать у Ревеля русской линейной эскадры, пересек Финский залив и преградил путь русским на Або.
        На другой день на скороходной галере вместе с Апраксиным и Змаевичем Петр высматривал порядки шведской эскадры.
        — Двенадцать линейных вымпелов, и на каждом линейном корабле, почитай, до ста пушек, так что они мои галеры в чистом море за минуту сметут до единой... — вздохнул за спиной царя Федор Матвеевич.
        — И сам то ведаю, — сердито буркнул Петр. — Но есть ли иной какой способ галерам прорваться из Финского залива в Ботнический? — вопросил он Змаевича, как опытного капитана, выходившего и не из таких положений во кремя своих походов супротив турок.
        — Сейчас я не вижу иного выхода, как повернуть в Гельсингфорс! — отрубил серб. — А на будущий год надобно подтянуть русский линейный флот и запросить датскую помощь. Только тогда и можно помериться силами со шведом на море.
        — Быть посему! — хмуро согласился Петр, — Но мы с тобой, Федор Матвеевич, должны все-таки Або взять, хотя и с суши, но взять в этом году.
        Галеры от Тверминне вернулись в Гельсингфорс, а корпус Михайлы Голицына меж тем от деревни Пиккала двинулся на Вейянс, а оттуда на Або. При корпусе находились царь и его генерал-адмирал.
        Как и предсказывал Голицын, никаких больших баталий не случилось. Только у реки Карие шведский полковник Штерншанц сжег мост и по своей горячности попытался преградить дорогу на Або. Но князь Михайло выдвинул пушки на картечный выстрел, под их прикрытием драгуны быстро накидали бревна на полусожженный мост, по ним перебрались на другой берег и сбили шведов. Под барабанный бой, с развевающимися знаменами русские без боя вступили в тогдашнюю столицу Финляндии. Петр с торжеством сообщил в Петербург: «...войска без всякого сопротивления в сей столичный финского княжества город вошли и с помощью Божией сим княжеством овладели». В царском сообщении много было радости, но и много неточностей. Пока что вся центральная и северная Финляндия была еще занята шведами и армия Либекера от Тавастгуса грозно нависала над русскими коммуникациями. Сокрушить Либекера царь, возвращаясь из Гельсингфорса морем в Петербург, поручил генерал-адмиралу Апраксину и Михайле Голицыну.
        Для предстоящей осенней кампании из Петербурга в Финляндию спешно было отправлено несколько новых драгунских полков, и среди них полк драгун-новгородцев. Роман присоединил своих драгун к корпусу Голицына, когда тот уже шел маршем на Тавастгус. В город сей, точнее, на пепелище, оставленное шведами, русские вошли без боя: Либекер опять отступил. Однако уже через двадцать верст новгородские драгуны, высланные как передовой отряд по дороге на Таммерфорс, обнаружили всю шведскую армию, занявшую промежуток меж озер Пелкане-веси и Маллас-веси.
        — Как именуют ту деревню? — спросил Роман проводника-финна, нагайкой указывая на избы и скотные дворы, черневшие на другой стороне озера.
        — Озеро зовем Пелкане-веси, потому и деревня Пелкане, а может, наоборот, оттого что деревня Пёлкане, оттого и озеро Пелкапе-веси, — задумчиво ответил голубоглазый пожилой финн, спокойно покуривая трубочку. Это была не его война, хотя и велась она на его земле. В любом случае умирать за шведского конунга Карла Эйно не захотел, и потому, когда шведы насильно загоняли финнов в свое ополчение, он спрятался. Но война все-таки нашла его — русские узнали через соседей, что купец Эйно Виролайнен до войны часто ездил в Новгород и немного знает русский язык. Вот его и выволокли из-за прилавка в Гельсингфорсе и определили проводником.
        — Простите, господин полковник, — обратился вдруг финн в свой черед к Роману. — Я слышал, ваш полк собран в Новгороде?
        — Верно! — ответил Роман, немало удивленный, что его молодой полк известен среди финнов.
        — А правда ли, — финн опасливо покосился на ехавшего за Романом Кирилыча, — что весь ваш полк набран из колодников?
        — Кто сказал тебе такую глупость? — вспыхнул молодой полковник.
        — Да сам шведский комендант Гельсингфорса генерал Армфельд говорил при уходе нашим купцам, что русские приводят из Москвы в Новгород каторжников и колодников, переодевают их там в солдатское платье и посылают грабить Финляндию. — Эйно снова пугливо оглянулся на Кирилыча, который из любопытства вплотную подъехал к Роману и проводнику.
        — Чушь и бред! Весь мой полк состоит из коренных новгородцев, меж коими нет ни одного колодника! — ответил Роман.
        — А этот дядька с бритой головой — он разве не каторжник? — на ломаном русском языке полушепотом спросил финн, глазами показывая на Кирилыча. У старого вахмистра был, однако, отменный слух. Кирилыч побагровел от ярости и схватился за палаш:
        — Так это я, по-твоему, каторжник, я — колодник?! Зарублю на месте чухонца!
        — Само собой, Кирилыч, ты и впрямь похож сейчас на чистого каторжника! — расхохотался Роман. — Говорил я тебе, старый дуралей, не брей голову! Нет, туда же, за модой погнался: я, мол, с первого же полоненного шведского офицера парик сниму и буду красоваться перед молодками талантом и кавалером! Вот и докрасовался, каторжный! Ты его сперва достань, полоненного шведа, а потом и брей башку, и в парике красуйся!
        — Да что его искать-то, шведа, — сердито буркнул Кирилыч, потуже натягивая треуголку на бритую голому. — Вон их за рекой — тысячи! Почитаю, завтра баталия непременно выйдет, и все одно быть шведскому парику на моей голове!
        В сей миг показалась целая кавалькада генералов и офицеров во главе с Апраксиным. Генерал-адмирал сидел па лошади по-моряцки — без щегольства, но крепко сцепив ноги. Под Голицыным же, как под отменным наезд-пиком, арабский жеребец изгибал шею, красовался и ходил ходуном. Князь Михайло на горячем скакуне сидел как влитой, откинувшись немного назад и вытянув ноги: манеру сию он, как и многие русские отличные конники, перенял у лихих шведских драбантов.
        Адмирал и генерал спорили: можно ли верить проводнику-финну, указывавшему брод на реке?
        — Я за того финна головой ручаюсь, да и по приметам всем здесь броду быть! — горячился Голицын.
        Но Федор Матвеевич был человек основательный и, как моряк, желал сперва сделать промеры. «Не зная броду, не суйся в воду», — твердил адмирал.
        Кликнули на промеры добровольцев из числа стоявших у берега новгородских драгун. Кирилыч вызвался первым, и Роман поставил его во главе поисковой команды.
        Между тем шведские караулы вдоль реки заметили спускавшихся на рысях к воде драгун, и над прибрежными кустами поднялись клубочки дыма. Несладко было лезть в ледяную воду под свист вражеских пуль, но охотники Кирилыча дошли вброд до самого неприятельского берега.
        И здесь шведы не выдержали, приняв поиск за начало общей атаки. Из стогов сена выглянули укрытые там шведские орудия и ударили в упор картечью. Несколько драгун упало в воду, навеки приняв ледяную купель; остальные по приказу Кирилыча завернули назад.
        — Одно, другое, третье, четвертое, восьмое, — считал Роман шведские пушки, выявленные поиском драгун.
        — Ну, что я говорил, есть брод для моих драгун! — весело обратился Голицын к генерал-адмиралу.
        — Брод-то, батюшка, и впрямь есть, но, боюсь, не про нашу честь! Видал, как прикрыли его шведы пушками? Сие дело обмозговать потребно! — озабоченно ответил Федор Матвеевич. — А новгородцы молодцы! Чем наградить вахмистра, Корнев?
        — Лучшая награда для сего вахмистра — добрая чарка после ледяной купели! — рассмеялся Голицын. И лукаво подмигнул Роману: — Я ведь твоего дядьку еще с Лесной помню! Славно он тогда шведского генерал-адъютанта полонил. Только чего он себе башку обрил?
        Пришлось Роману доложить генералам о начавшейся погоне Кирилыча за шведским офицерским париком и лукавой парижской модой.
        В генеральской свите рассказ этот вызвал гомерический хохот.
        — Ну вот, отсмеявшись, легче и за труды приниматься. — Федор Матвеевич смахнул выступившие от смеха слезы и приказал свите следовать в штаб на военный консилиум.
        — Позиция шведов лучше некуда. Дефиле меж озер немногим боле версты, прикрыто рекой, мост разметан. За рекой холмы и шведские непрерывные траншеи в две линии. Река глубокая, и сами видели: на всю реку один брод и тот прикрыт пушками, а на берегу рогатками. В лоб сию позицию брать, чаю, много кровушки-то пролито будет! — степенно размышлял Федор Матвеевич, оглядывая членов совета. Затем вопросил с обычным своим добродушием: — Каковы будут ваши пропозиции, господа генералы? — По правде говоря, на суше адмирал чувствовал себя неуютно, как рыба, вытащенная на берег, и потому полностью полагался на знатную консилию.
        — Может, обойти шведа дорогой на Кангассали, а оттуда выйти к нему в тыл, на Таммерфорс? — нерешительно молвил командующий артиллерией Брюс, разглядывая карту, сплошь усеянную зелеными кружочками леса.
        — Обойти на Кангассали — значит сто двадцать верст переть по бездорожью. Тут, чаю, Яков Вилимович, мы все твои пушки и гаубицы в болотах утопим! — загорячился Михайло Голицын. А оттого что загорячился, заговорил торопливо и заикаясь. Но то, что он предлагал, было столь ново и толково, что никто и внимания не обратил на его заикание. А предлагал Голицын воевать совсем по-новому: тайно соорудить плоты, благо леса вокруг хоть отбавляй, посадить на них охотников и отправить поутру десант через озеро Маллас-веси, с тем чтобы высадиться в тылу шведской позиции. По общему же сигналу атаковать шведа одновременно и с фронта, и с тыла.
        — Ну что же, десант — дело мне привычное, — оживился адмирал, — Значит, и на суше будем воевать по-моряцки! Полагаю, как адмирал, сам и поведу десант!
        — Ваше превосходительство, Федор Матвеевич! Вы же наш командующий, куда же вы, батюшка, от войска на неверных плотах уплывете! — запричитал тут драгунский начальник князь Волконский.
        — Согласен с князем. Командующий должен быть на командирском пункте! — рассудительно поддержал его Брюс.
        — Вот всегда так, адмиралу и поплавать не,дают! — сокрушенно развел руками Апраксин. — Так кто же поведет десант?
        — Я, — решительно сказал князь Михайло. — Пойдем тремя колоннами. Генерал-поручик Бутурлин справа, в центре я сам, слева генерал-майор Чернышев. Выйдем на плотах к деревне Мелькиле, в трех верстах за шведской позицией!
        — Быть посему, князь Михайло: ты придумал десант, тебе и писать диспозицию! А я вспомню меж тем свое корабельное дело — сам прослежу, чтобы плоты связаны были надежно! — На том генерал-адмирал и закрыл военный совет.
        В свите генерал-адмирала было много морских офицеров, и под их прямым наблюдением солдаты в окрестных лесах свалили деревья, быстро и споро связали плоты. Федор Матвеевич слов на ветер не бросал, сам явился проверить надежность новоявленного флота. Ночью плоты перетащили на берег озера и спустили на воду в камышах. Шведы ничего не заметили.
        Капитан-лейтенант Соймонов, посланный на лодке в поиск к деревне Мелькиле, сумел взять языка-шведа, который в одиночку тихо баловался вечерней рыбалкой. Полонянник объявил, что он мирный пекарь, и клятвенно утверждал, что, окроме армейской пекарни, в Мелькиле никаких воинских частей боле нет. Принес он и еще одну весть: у шведов после сдачи Або поменяли командующего. Вместо склонного к ретирадам Либекера армией командовать стал горячий и упрямый Армфельд.
        — А я-то все не понимал, отчего это мой старый знакомец Либекер такую великую отвагу проявил и стал твердой ногой меж озерами! — покачал головой Федор Матвеевич, — А вот теперь все ясно. Так что торопись, князь Михайло, в час высадки. Сей Армфельд не старина Либекер, не даст тебе много времени, тотчас сам атакует.
        После полуночи 6 октября 1713 года шесть тысяч охотников Голицына (людей кликнули из разных полков) были рассажены на плотах, и едва забрезжил рассвет, как флотилия осторожно отвалила от берега, выстроившись в три колонны. Первые две версты шли в столь густом тумане, что с одного плота с трудом различали впереди идущий. Туман сей был и полезен, и губителен. С одной стороны, туман надежно прикрывал русский маневр от шведов, а с другой — в этом же тумане можно было легко заблудиться и пристать прямо к шведскому лагерю. Князь Михайло вспоминал свою давнишнюю баталию при Добром, когда в таком же вот густом тумане заблудился генерал Пфлуг со своими драгунами. Лязгая зубами от стужи и великой сырости, Голицын приказал поднять зажженный фонарь на мачте своего плота, дабы правая и левая колонны не сбились с курса.
        Однако ни Бутурлин, ни Чернышев не подвели, и все три русские эскадры почти одновременно подошли к берегу. Разбуженные караулом, бравые пекари и не думали сопротивляться и при виде вырастающих из тумана сотен русских плотов бросились бежать в шведский лагерь. Однако генерал-адмирал справедливо говорил, что Армфельд не чета ленивому и нерасторопному Либекеру. Как только до него дошла весть о русском десанте, новый шведский командующий поднял три полка драгун и самолично повел их к Мелькиле. Однако в тумане Армфельд не разглядел еще подходившие к берегу колонны Чернышева и Голицына и, пройдя через деревню, атаковал правую колонну Бутурлина, которая первая высадилась с плотов на песчаный берег. Первый гренадерский, Московский и Троицкий полки отбили конную атаку шведов таким жестким огнем, что Армфельд не решился атаковать боле в конном строю, спешил своих драгун и вступил в перестрелку с русскими, дожидаясь подхода спешно вызванных пехотных полков. Однако первой пришла на поле баталии не шведская пехота, а отряды Чернышева и Голицына, которые сомкнулись, зашли крылом через Мелькиле во фланг шведам
и открыли такой дружный огонь, что шведские драгуны в панике бросились к лошадям и, несмотря на все приказы и уговоры Армфельда, пытавшегося остановить их, ретировались прямо к Таммерфорсу. Подошедшая же с опозданием шведская пехота встретила перед собой уже все три русские колонны, построенные в одну линию. Разгорелся фронтальный бой, во время которого шведы дважды опрокидывали охотников и прорвались уже было к самым плотам, когда русские обошли их с обоих флангов и стали заходить в тыл. «Обошли!» — раздалось среди шведских солдат зловещее слово, и ни Армфельд, ни его офицеры не могли боле сдерживать своих солдат, которые пришли в полную конфузию и, по реляции Михайлы Голицына, «обратились, как зайцы, в бегство по лесам».
        В это время на холмах, отделявших Мелькиле от шведского лагеря, появилась густая туча пыли. Шли новые полки конницы.
        — Горнисты, тревогу! Всем в строй! — Князь Михайло помчался снова выстраивать свои полки в правильную линию, но в это время увидел, как с тех холмов на полном аллюре уходит шведский офицер, а за ним гонится, размахивая арканом, не кто иной, как Кирилыч.
        Голицын ухватился за подзорную трубу, и сомнения его рассеялись — коли за шведом гнался Кирилыч, стало ясно, что та конница на холмах не шведские рейтары, а русские драгуны, переправившиеся через реку с фронта. И с холмов, и с околицы деревни русские драгуны и солдаты с любопытством смотрели на неслыханное состязание. Швед уходил наискосок от деревни через луг к таммерфорсской дороге и, казалось, Кирилыч уже не догонит офицера, когда вдруг в воздухе мелькнул длинный татарский аркан и выдернул шведа из седла. Грохнувший наземь офицер с ужасом ждал удара драгунского палаша, но вместо этого Кирилыч склонился над ним и сорвал с головы офицера роскошный парик.
        — Ай да Кирилыч! — звонко расхохотался князь Михайло, с облегчением опуская подзорную трубу. — Достал-таки себе новую шевелюру! — И по этому облегченному смеху своего генерала и его штаб, а затем и строящиеся солдаты поняли, что баталия закончена и виктория полная. И в самом деле, с холмов спускалась уже целая кавалькада во главе с генерал-адмиралом. Князь Михайло поспешил навстречу отдать рапорт.
        Но Федор Матвеевич рапорта не принял, а обнял князя Михайлу по-отечески и расцеловал троекратно.
        — Вижу, вижу, батюшка, что из тебя не только генерал, но и моряк отменный. В таком тумане не заблудиться токмо опытный шкипер может! Впрочем, и мы, — он добродушно рассмеялся, — тоже не дремали. Яков Вилимович своими пушками сбил шведскую батарею у брода, а наши драгуны приняли ледяную купель — перешли брод и атаковали шведа в конном строю. Ну а вахмистр-то, вахмистр, сам, чаю, видел — раздобыл-таки, шельма, парик! Нет, что ни говорите, а надобно наградить вахмистра!
        Вскоре после виктории генерал-адмирал, сочтя, что кампания закончена, сдал команду Голицыну и отправился в Петербург со многими трофеями, взятыми у Пелкане. А Голицын пошел к Биернеборгу, где и стал тремя отрядами на зимние квартиры, выдвинув против шведов густую кавалерийскую завесу.
        Князь Михайло расположился на винтер-квартирах широко и надолго. В Тавастгусте были открыты походный магазин и госпиталь, из подошедших от Киева (после «вечного мира» с турками) конных полков была налажена драгунская почта до самого Выборга, так что письма из Петербурга уже на третий день лежали на столе командующего. Дабы прочнее «отлучить» финнов от Швеции, был издан универсал, где говорилось, что русским войскам запрещено делать всякие незаконные реквизиции и конфискации и потому жители могут жить без всякой печали. По своему войску Голицын отдал грозный приказ, строго запрещавший разные грабежи и поборы с местного населения. Виновные наказывались палками перед строем.
        И очень скоро финские крестьяне, увидев, что русские привели в страну не каторжников и колодников, а самое что ни есть регулярное войско со строгой дисциплиной, сами стали доставлять этому войску мясо, молоко, хлеб, получая за все расчет в царских рублях и немецких талерах.
        Меж тем наступила зима, и высокие снежные шапки увенчали крыши домов и амбаров, в которых стояли на постое русские войска. По первому же снегу заскользили финские лыжники. Князь Михайло новинок николи не чурался — сам попросил у своего хозяина, финского пастора, лыжи, наладил их на валенки (добрые русские валенки были выданы всему его войску!) и вместе со своим адъютантом пробежался по заснеженному лесу, окружавшему Биернеборг. Эта лыжная прогулка столь понравилась командующему, что он тотчас приказал завести при каждой части лыжную команду, закупив для того у финнов лыжи и прочее снаряжение.
        — В снежную зиму нет лучшего средства для действа в лесах, нежели лыжи! — весело сказал князь Михайло армейскому казначею, жалующемуся на новый неожиданный расход. — Лыжи нам те не для забавы нужны — для дела!
        — Какие еще там дела могут быть зимой? — сердито ворчал казначей из бывших приказных подьячих, — Зимой войско что твой медведь, на печи лежит и лапу сосет!
        Впрочем, не только какой-то там казначей-подьячий, но и сам великий военный теоретик осьмнадцатого века прусский король Фридрих II считал: «Войну начинают весной, а осенью занимают квартиры. Зимой же отдыхают на сих винтер-квартирах».
        Однако русская армия, созданная Петром, была новой армией не только по своему составу, но и по духу. Общие правила, предписанные линейной тактикой и стратегией, в ней не только перенимались, но и переменялись. И потому не стоит удивляться, что в начале зимы князь Михайло Голицын получил от Петра запрос, «где стоят шведы и можно ли их и далее отбоярить». После того царского письма Голицын стал создавать лыжные команды, готовясь к зимней кампании. И точно, 4 января 1714 года пришел из Петербурга приказ генерал-адмирала Апраксина немедля оттеснить шведа «чрез Синус Ботникус или, по меньшей мере, к Торнео».
        Князь Михайло тотчас поднял войска на зимний поиск. 7 февраля, соединившись у кирхи Моухиярви, русские двинулись к Вазе, в тяжкий зимний поход. Перед выступлением князь Михайло в ледяной кирхе, дуя на озябшие пальцы, набросал краткое сообщение царю и генерал-адмиралу: «Иду к Вазе. Ежели неприятель будет отдаляться, буду за ним следовать и велю разбить!»
        Драгуны под командой бригадира Чекина шли в авангарде. Дорога была трудная, лошади по брюхо вязли в снегу. Голицын, недовольный медленным переходом, сам прискакал в голову войска, посмотрел, как лошади грудью пашут снег, и распорядился пустить вперед лыжников. И вот тысячная лыжная команда пошла вперед, крепя путь. Армия делала теперь по 25 верст в день.
        Вышедший в дальний поиск отряд лыжников под командой капитана Вындомского у местечка Куйве первым встретился со шведами. Шведский командир понадеялся на недавнюю метель и снежные заносы и не выставил даже караулы. А вечером, как снежные привидения, на улочках местечка возникли русские лыжники. Шведские солдаты спешно выскакивали из теплых постелей и бежали к Вазе, не приняв боя. Несколько человек взяли в плен.
        Пухлощекий фендрик, взятый прямо в постели, где он занимался амурными шалостями с дочкой трактирщика, предстал перед Голицыным. Русское войско стояло прямо в лесу. Солдаты зябко жались вокруг костров, жевали сухари. На сухарях шли уже неделю: люди были злые, полуголодные, с густой щетиной па исхудавших лицах. Молоденький шведский юноша, только что прибывший из Стокгольма и сразу угодивший в полон, взирал на русских драгун, как на лесных разбойников из страшных сказок. Особливый страх внушал фендрику могучий казачий атаман Фролов. Борода у атамана лопатой спадает на грудь, мохнатая шапка надвинута на лоб, в глазах мечутся красные искры костра, отчего глаза красные, как у разъяренного медведя. «Такому пещерному человеку ничего не стоит достать длинный нож, рукоятка коего высовывалась из-под валенка, и погрузить его в молодое сердце!» — трусливо думал фендрик.
        — Много ли войска у генерала Армфельда? — спросил Голицын. Вот этого русского фендрик совсем не боялся: чисто побрит, сразу видно, что образован, говорит, хотя и плохо, по-шведски. Фендрик хотел было схитрить, но в этот момент атаман надвинулся на него и рявкнул:
        — Отвечай честно господину генералу, а не то я тебя враз расшибу! — И могучий кулак атамана коснулся носа фендрика.
        Переводить не потребовалось, фендрик тотчас заговорил. При этом он так разговорился, что поведал не только, что знал он сам, но что знал и его друг — главный писарь при штабе шведского командующего.
        Из слов фендрика выходило, что у Армфельда семь с половиной полков пехоты (два полка свежих, недавно переброшенных из Стокгольма), четыре полка драгун и местное финское ополчение — всего четырнадцать тысяч человек под ружьем.
        — Почти в два раза боле, чем у нас! — мрачно заключил Бутурлин. — Чаю, придется нам обратный путь держать, господин генерал-поручик! — Ванька Бутурлин все время напирал на звание «генерал-поручик», поелику и сам недавно стал генерал-поручиком, стало быть, стал в одних чинах со своим командующим, подчиняясь ему лишь по выслуге лет. Бутурлин и на военном совете выступал против похода, предлагая не шляться войску, подобно серому волку, по зимним лесам и дорогам, а отписать в Петербург жалобно: дороги, мол, занесло снегом, а морозы ныне столь сильны, что птица на лету замерзает.
        — Коль дошли с таким рвением до неприятеля — надобно драться! — первым ответил Бутурлину Роман на военном совете. Его, как самого молодого полковника, спросили первым, вот он и ответил честно: «Надобно драться!»
        — Ежели новые шведские полки из таких запасных фендриков составлены, яко наш пленный, отчего и не драться! — прогудел в бороду казачий атаман Фролов, — Чаю, разбегутся фендрики под Лапполой, как и под Пелкане, зайцами по лесам!
        — Но у шведов под Лапполой сильная позиция на холмах, укреплена окопами, уставлена батареями. Армфельд закрыл нам у Лапполы прямой путь на Вазу, — сердито возразил Бутурлин, только что вернувшийся вместе с Голицыным из генеральской рекогносцировки.
        — Пленные солдаты бают, что финн воевать не хочет. Потому все финское ополчение Армфельд в дальний тыл, за речку Стор-Кюре, упрятал, — своим обычным тихим голосом молвил генерал-майор Чернышев.
        — Значит, спишем из четырнадцати тысяч шведов четыре! — весело рассмеялся Голицын, — К нам и впрямь один финн-перебежчик вечор явился. Говорит, что в то ополчение финских мужиков шведы силком загоняли, грозясь спалить их деревни.
        — Все одно позиция у шведов крепкая, а числом он и без ополчения в десять тысяч против наших восьми. Да и пушек у него в два раза боле, — твердо стоял на своем Бутурлин. — Посему предлагаю оставить в лагере на ночь разведенные костры, а самим сняться бесшумно и отступать прытко, как шведский генерал Левенгаупт под Лесной.
        — Да Левенгаупт под Лесной не отступал, а бежал после крепкой баталии. И я, и Чекин, и Корнев тому очевидцы. А вы нам предлагаете, господин генерал-поручик, действовать еще хуже, нежели злополучный Левенгаупт, — бежать, яко тать, ночью, не дав даже баталии неприятелю! — вспылил князь Михайло.
        Воинский совет зашумел разноголосо.
        — Но ежели сию сильную позицию в лоб брать, мы на тех холмах все войско уложим! — властно перекрикнул шум Бутурлин. — А погубим войско, швед всю Финляндию себе возвернет и к Петербургу выйдет. Чаю, не сносить нам всем после такой конфузии голов — и не столько от шведа, сколько от царского гнева! — Что-что, а пугать царской расправой Ванька Бутурлин умел. Недаром у государя в денщиках столько лет обретался. Через эту денщицкую должность и в генералы вышел, и всем о том ведомо!
        Голицын оглядел свою притихшую консилию. И спросил громко:
        — А кто вам сказал, генерал-поручик, что я в лоб на шведа полезу? Разве забыли, как мы Армфельда под Пел-каие обошли? Только там мы обходили его по озеру, а здесь обойдем лесом, выйдем на его левый фланг, заставим переменить фронт и прижмем к реке! — Карандаш Голицына уверенно летал по карте.
        — Но лесом не пройти, по великим снегам-то, — возражал было еще Бутурлин.
        — А вот бригадир Чекин, ведомый проводником-фин-ном, уже прошел там поутру, пока мы шведские холмы с вами разглядывали, — весело улыбнулся князь Михайло, показывая свои великолепные сахарные зубы. Все обернулись к печке-голландке, где, прижимаясь спиной к теплым изразцам, отогревался Чекин после дальнего перехода.
            — Пройти там можно! — встрепенулся бригадир в ответ на общие взгляды. — После таких морозов наст в лесу крепкий, болота замерзли. Пустим вперед лыжников, скоро пройдем!
        — Вот и славно! — враз оживился Голицын. И тотчас дал общую диспозицию: — Через болота я с драгунами и лыжниками сам выйду лесом к левому флангу Армфельда, а вы, господин генерал-поручик Бутурлин, ударите с остальным войском вдоль реки и зайдете к шведу в тыл. Чаю, не выдержат шведы двойного охвата и вновь побегут, как под Пелкане. Желаю назавтра успеха всем, господа генералы и офицеры! — С тем князь Михайло и закрыл военный совет.
        В тот же день, когда держал свой военный совет Голицын, в Лапполе у шведов тоже заседала консилия. В помещичьем доме было жарко натоплено, за большим столом в зале были разложены карты Финляндии и Швеции.
        — Кто бы еще мог вообразить несколько лет назад, что нам, шведам, понадобится военная карта родины-матери? — мрачно размышлял высокий сухопарый полковник, служивший начальником штаба еще у генерала Либекера. — Ведь со времен покойного короля Карла XI Швеция не вела никогда войн на своей коренной территории. И вот ныне война стучится прямо в ее двери, и держит закрытыми эти двери только наш корпус!
        — Веселее, Карл, не вешайте нос! Завтра я со своими рейтарами приведу к вам на допрос этого заику Голицына. Пусть-ка позаикается у нас в плену! — со всегдашней хвастливостью заявил француз-гасконец на шведской службе полковник Ла Бар.
        «Позавчера Ла Бар привел два полка рейтар из Умео в Вазу, перейдя по крепкому льду Ботнический залив. Это уже второй по счету сикурс из Швеции. В Стокгольме наконец поняли, что значит для них финская армия! — довольно улыбнулся про себя генерал Армфельд. — Так или иначе, теперь у меня не четырнадцать, а все шестнадцать тысяч солдат под ружьем, да и рейтары Ла Бара стоят всех голицынских драгун, — старые, еще дополтавские полки, которые били и русских, и саксонцев, и поляков, и датчан!» Армфельд весело посмотрел на самоуверенного гасконца.
        Ла Бар сразу стал всеобщим любимцем в шведском лагере. Посмотреть на гасконца — одно удовольствие: чисто выбрит, ловок, проворен, неутомим, с лица не сходит улыбка, щегольски выряжен, глядит воинственно.
        Конечно, француз первым взял слово на военном совете, и слово его было решительное:
        — Надобно только встретить жестоким огнем из окопов первую русскую атаку, а гам я со своими железными рейтарами ворвусь на плечах московитов в их лагерь!
        Полковники-шведы, особливо те из них, кто бежал из-под Пелкане, иронично улыбались, слушая хвастливого француза, но Ла Бар принял те улыбки за одобрение и продолжал:
        — Клянусь честью, господа, завтра мы устроим московитам новую Нарву, по примеру той, которую устроил им король в начале войны. К вечеру я приведу к вам, — генерал-француз обращался к Армфельду, — всех русских бояр!
        Эта французская хвастливость, как ни странно, ободрила всех. Многие к тому же на совете знали, что рейтарам Ла Бара удалось по пути напасть на казачий разъезд и взять пленного. Казак после кнута показал, что у русских и восьми тысяч войска едва ль наберется. «Против моих шестнадцати! — самодовольно отметил про себя Армфельд. — Что ж, Пелкане второй раз не повторится. Я не только отомщу за прошлую конфузию, но и возверну всю Финляндию. И тогда, как знать... Теперь, когда Стенбок сдался Меншикову, я единственный шведский генерал, у которого своя армия! Может, за эту долгожданную викторию король и Сенат дадут и мне фельдмаршальский жезл?» — сладко размечтался шведский командующий.
        Между тем вслед за французом слово взял квартирмейстер (он же начальник штаба) и нудно и долго стал доказывать, что количество дезертиров все растет, что, прослышав, что русские не убивают, не жгут и не грабят, финские мужики не желают боле сражаться за интересы шведского короля.
        — А у нас финны стоят ведь не только в ополчении, но и все рекруты в полках набраны из тех мужиков, — заключил свой мрачный доклад начальник штаба.
        — Зато среди моих рейтар одни шведские дворяне, ни одного финского мужика! — хвастливо вмешался француз.
        — Я говорю не о ваших рейтарах, полковник, — обидчиво поджал губы начштаба, — я говорю о всей армии. И советую,имея такой состав войска, сражения не принимать, а отступить на север, к Торнео.
        — Можно и еще дале, на Северный полюс! — расхохотался француз. Невольные улыбки появились и у других шведских полковников.
        «Надобно после виктории переменить этого незадачливого квартирмейстера. Что может предлагать выученик старого осла Либекера, окроме ретирады!» — твердо решил про себя Армфельд.
        — Да что вы твердите нам, Карл, о финских мужиках! — громогласно возразил тучный и краснолицый граф Гилленборг, один из богатейших помещиков в округе, — Вот я сам швед, но моя мать финка, и поверьте, я знаю, как умеют здесь драться финские мужички. Да моя финская ландмилиция не уступит по смелости драбантам самого короля!
        В совете поднялся великий шум. Ежели битые под Пелкане полковники стояли за ретираду, то новоявленные стокгольмцы все были за Ла Бара и графа Гилленборга.
        — Господа! — разрешил спор командующий. — Я должен сообщить вам хорошую новость. Пленный русский казак показал под кнутом, что у Голицына войска не более восьми тысяч. И думаю, казак не соврал. Мы с полковником Ла Баром обозревали сегодня на рекогносцировке неприятельский лагерь и заключили то же.
        — Так в чем же дело, пойдем первыми в атаку и перевяжем всех московитов! — громоподобно расхохотался граф Гилленборг.
        — Никуда мы не пойдем, граф, ни назад, ни вперед! — тонко усмехнулся Армфельд. — Мы недаром вторую неделю поджидаем русских на нашей крепкой позиции. Подождем еще день-другой, пока русский медведь не засунет свою лапу в наш капкан! Уверен, что Голицын по своей горячности не выдержит и атакует меня в лоб!
        — И расшибет свой медный лоб о стальную шведскую стену! — весело подхватил Ла Бар.
        Тут граф Гилленборг поднялся во весь свой могучий рост и на правах хозяина замка предложил господам офицерам пройти в столовую залу, где уже накрыт обильный стол.
        — До чего я люблю шведский открытый стол! — весело сказал Ла Бар хозяину и вслед за командующим первым вступил в столовую залу.
        Шедшие в обход шведской позиции драгунские полки сперва ходко двинулись по замерзшим болотам. Ночью ударил такой жестокий мороз, что крепкий наст на болотах легко выдерживал даже конницу. Новгородцы шли в правой колонне, которую вел сам Голицын. Поднялись из лагеря ни свет ни заря, поскольку пройти надобно было добрых пять верст. Князь Михайло весело повернулся к Роману:
        — Ежели так шибко пойдем, к рассвету будем уже атаковать шведа во фланг!
        — Боюсь, как бы в лесу не застрять! — озаботился Роман, вспомнив свои охотничьи походы с Кирилычем по новгородским лесам.
        И точно, в лесу намело такие высокие сугробы, что наст стал проваливаться под лошадьми. Голицын пустил вперед лыжников,и те пошли пробивать путь по заброшенной просеке. Колонна растянулась по лыжне, и движение замедлилось. Только к десяти утра обе колонны пробились-таки через глубокие снега на широкую прогалину, выходившую по обеим сторонам замерзшего ручья прямо к левому флангу шведской позиции.
        — Сади людей на коней и заходи справа, — приказал Голицын Роману. Полушубок у командующего расстегнут, изо рта валит пар — сам впереди всех с лыжниками пробивал путь. Но вид веселый, довольный: застал-таки шведа врасплох!
        Расходясь по прогалине влево и вправо, выходящие из леса русские части спешно строились поперек ручья в две линии. В передней Голицын поставил пять батальонов охотников и лыжников, во второй — три батальона гренадер. Драгуны встали по флангам. С шведской стороны не слышно было ни единого выстрела.
        Впрочем, шведы и не могли стрелять — вся их позиция была обращена не к ручью, а к дорогам, шедшим по обеим сторонам замерзшей реки Стор-Кюре: атаки во фланг генерал Армфельд никак не ожидал.
        — Ваше превосходительство, русские слева, на ручье! —Подскакавший начштаба трясущейся рукой указывал на лес, откуда выходили все новые и новые русские части. И по мере того как число русских все возрастало, генерал Армфельд понял, что это не частная диверсия лыжников, а основное направление удара Голицына. В этих неожиданных обстоятельствах ничего не оставалось, как спешно переменить фронт, дабы принять удар русских лицом к лицу. И, как всегда бывает при перемене фронта, возникла такая суматоха и сутолока, которая обычно предвещает разгром. Части перемешались рядами, бомбардиры никак не могли развернуть и поставить на новые позиции тяжелые пушки, закованные в латы рейтары Ла Бара тонули в глубоких сугробах.
        И не успели Армфельд и его осипший от крика квартирмейстер перестроить свое войско, как из рядов русских поднялась к низкому свинцовому небу ярко-красная ракета: это Голицын давал сигнал к общей атаке.
        «Не успели!» — с тоской подумал Армфельд, видя, как стройно под барабанный бой двинулись от леса русские батальоны. Впрочем, не все еще было, на его взгляд, потеряно. Хотя смелый голицынский маневр и заставил шведов выйти из укреплений и вывернул, как перчатку, наизнанку все шведское войско, превосходство его в числе над московитами стало еще очевиднее, нежели пока шведы укрывались в окопах. На правом фланге шведские рейтары явно охватывали русских драгун, и примчавшийся в штаб Ла Бар весело крикнул:
        — Фортуна в наших руках, генерал! Разрешите мне атаковать, и я зайду русским во фланг! — Чистокровный английский жеребец плясал под Ла Баром — и всадник, и конь казались слитыми воедино.
        Армфельд довольно оглядел гасконца и махнул рукой:
        — Атакуйте, полковник! — И, обернувшись к начштаба, приказал: — Пусть и наша пехота, Карл, ударит в штыки!
        Русские карабкались на холмы снизу, а шведы ударяли сверху — на этом и строился расчет Армфельда, не дождавшегося, пока будут повернуты тяжелые пушки.
        И впрямь, шведские гренадеры, упавшие с горы как снежный ком, прорвали было левый фланг русских. Подскакавший Голицын сам повел на выручку выборжцев и вологодцев. Шведы были отброшены, и линия восстановлена.
        «Какого черта Ванька Бутурлин не атакует? Ведь шведы покинули все укрепления вдоль большого тракта!» — сердито подумал Голицын и приказал дать еще одну красную ракету. В это время подскакавший драгун дрогнувшим голосом доложил:
        — Там, справа, рейтары! — Но Голицын и без того видел, как стальная линия шведских рейтар заходит в тыл всему его отряду.
        Закутавшись в соболью шубу, генерал-поручик Бутурлин важно восседал на барабане и обозревал шведскую позицию. Неспешно хлебал горячие щи, разогретые еще поутру расторопным денщиком. В чем, в чем, а в денщиках Бутурлин знал толк: выбирал их толково, не спеша. Он вообще не любил спешить. Вот и ныне не спешил.
        Сперва он рассчитывал, что Мишка попросту заблудится аль утопнет в этих непроходимых болотах и лесах, но, услышав дальние выстрелы и увидев, как шведы покидают транжамент и строятся на холмах поперек поля, понял, что опять улыбнулось его сопернику воинское счастье: молодчик продрался-таки сквозь леса.
        — Ваше превосходительство, командующий дает сигнал к атаке! — обратился к нему подъехавший Чернышев, второй генерал в отряде. — Прикажете выступать?
        Бутурлин посмотрел, как рассыпается над лесом ракета, и буркнул:
        — Рано! Сам видишь, шведы еще пушки не сняли...
        Но вот и шведские бомбардиры выволокли пушки из транжамента и потащили их на холм.
        — Да что же это деется? Почему не выступаем? — подскакал, размахивая нагайкой, атаман Фролов...
        — Экая казацкая вольница... — сердито посмотрел на него Бутурлин, но в сей миг над лесом взлетела еще одна ракета, и ничего не оставалось делать Ивану Бутурлину, как махнуть рукой: — Выступаем!
        Лавина рейтар Ла Бара, обойдя новгородцев с фланга, смяла усталые эскадроны и прорвалась в тыл русских, казалось все сметая на своем пути.
        — Молодец, гасконец! Вот видите, Карл, а вы называли его пустым бахвалом! — Армфельд со своего холма с радостью следил за этой атакой.
        Но что это, русские сумели на руках перетащить через эти леса даже пушки! С опушки шесть русских орудий ударили картечью по рейтарам Ла Бара, и великолепно начатая атака захлебнулась. А тут еще русские драгуны зашли во фланг. Это Роман, взяв эскадроны второй линии, повел их в атаку. И рейтары не выдержали, закружились на месте, а затем начали уходить.
        — Урра! — рявкнул над ухом Романа Кирилыч и помчался к нарядному всаднику в роскошном плаще и диковинном шлеме, украшенном перьями. Атака рейтар была отбита.
        — Ваше превосходительство, ваше превосходительство! Там справа! — тоскливо потянул Армфельда за рукав его начштаба. Тот обернулся И ахнул. По, большой дороге вдоль реки мчались русские драгуны, а за ними маршировала пехота.
        — А мы из транжамента пушки убрали! — с какой-то легкомысленной отчаянностью махнул рукой Армфельд и понял, что снова проиграл сражение. Его начштаба еще распоряжался, приказывал спешно: вызвать ландмилицию Гилленборга, завернуть пушки с холма против новой опасности, но Армфельд понимал, что все это бесполезно, битва проиграна.
        Хвастливый Ла Бар вздрогнул, когда на него налетел этот огромный, ревущий «ура!» драгун с татарским арканом. Он наслышан был об этих страшных удавках и, увидев, как этот дикарь в роскошном парике что-то завывает и размахивает верейкой, как-то само собой завернул лошадь и стрелой помчался вслед за рейтарами, обгоняя многих из них по пути на своем превосходном англизированном жеребце. Позже на военном суде гасконец оправдывался, что лошадь-де виновата в сей ретираде, унеся его с поля битвы по своей врожденной прыткости и с испугу, но сам-то он прекрасно знал, что испугалась не лошадь, а сдрейфил он, полковник Ла Бар, увидев этого здоровенного московита, который, улюлюкая и размахивая веревкой, гнал его до самого берега Стор-Кюре. (Заметим, кстати, что военный суд оправданий французика не принял и после Лапполы навсегда отчислил его с королевской службы.)
        Кирилыч, глядя с откоса на уходящего по реке нарядного всадника, плюнул и пожалел, что от него ушла столь знатная добыча. Вслед за тем он повернул на звуки полевого горна, призывавшего к новому построению.
        Конная ландмилиция графа Гилленборга, к немалому удивлению Армфельда, подоспела вовремя и перерезала путь к мосту драгунам Бутурлина. К тому же шведы успели на сей раз зарядить свои пушки и ударили картечью. Конница Бутурлина стала заворачивать коней.
        — Сейчас ваше время, граф! — обратился Армфельд к тучному помещику. — Отомстите за вашего друга Ла Бара. — Гилленборг весело склонил голову в тяжелом дедовском рыцарском шлеме и поскакал с холма вниз, к своей ландмилиции.
        — За мной, мои финские мужички, вперед за вашим графом! — громогласно возгласил Гилленборг и, вытащив старинный меч, повел свое конное ополчение в атаку. Но в это время во фланг ландмилиции ударил присланный Голицыным бригадир Чекин с тобольскими драгунами. Для сибиряков двадцатиградусный мороз был пустою забавой, и, выйдя на широкое поле, они пустили вперед своих крепких и выносливых лошадок наперерез ополченцам. Гилленборг хотел было на ходу завернуть ланд-милицию супротив нового противника, но когда обернулся, то увидел, что все его конные ополченцы несутся сломя голову к единственному мосту через Стор-Кюре. Граф не успел завернуть лошадь, как налетевший на него Чекин выбил старинный меч и, приставив к горлу шпагу, сказал насмешливо:
        — Хватит кричать, папаша, отвоевался!
        Меж тем шведская пехота, видя, что оба фланга смяты русскими, в панике хлынула вслед за рейтарами и ланд-милицией через Стор-Кюре в сторону Лапполы. Но в деревню уже ворвались казаки Фролова. Пешее финское ополчение и не думало сопротивляться отважному атаману: разбежалось по своим деревням и мызам, откуда было насильно согнано шведами на королевскую службу.
        Вечером же, после славной виктории, русские офицеры собрались в том самом помещичьем замке, в котором накануне так весело ужинал генерал Армфельд. В приемные покои вносили захваченные шведские знамена, во двор сгоняли сотни пленных. Утром, когда пересчитали число убитых шведов, то их оказалось боле пяти тысяч,- особливо много убитых лежало вдоль реки, где их нещадно рубили казаки и драгуны. Русские потери составили полторы тысячи убитых и раненых. Виктория была полная.
        К радостному и сияющему Голицыну приводили все новых и новых пленных шведских офицеров. Среди них был и граф Гилленборг.
        — Я коренной финн, ваше сиятельство! Хозяин здешнего поместья. Шведы силой принудили меня вступить в их войско! — с порога объявил Гилленборг.
        — Ну что ж! Тогда вы знаете все свои погреба и тайники! Накормите моих офицеров! — распорядился Голицын, — А я наконец побреюсь после столь долгой битвы.
        И когда генералы и офицеры собрались за тем же самым столом, где прошлым вечером столь весело ужинал с Ла Баром генерал Армфельд, к ним вышел, слегка прихрамывая (след татарской стрелы под Азовом), чисто выбритый и одетый в белоснежную рубашку под нарядным кафтаном князь Михайло Голицын и, поднимая бокал с пенящимся французским шампанским, услужливо налитым Гилленборгом, весело провозгласил:
        — С викторией, камрады! И объявляю вам, что зимняя кампания окончена! Ныне здесь, на суше, мы полные господа! Теперь флоту российскому потребно на море иметь столь же полную и славную викторию, кою армия наша снискала в сей час у Лапполы!
        Петр наградил Михаилу Голицына крупной денежной дачей. Получив по весне деньги, князь Михайло все эти крупные суммы потратил на новые сапоги для своих солдат. Узнав о сем неслыханном дотоле поступке, светлейший князь Меншиков в Санкт-Петербурге обозвал героя Лапполы прямым дураком.
        Мастер во Флоренции
        Из широких окон мастерской маэстро Томмазо Реди, построенной на холмах вблизи монастыря Сан-Марко, из стен которого во времена республики вышел неистовый монах-доминиканец бунтарь Савонарола, Флоренция видна была как на ладони.
        Море красных черепичных крыш широкими волнами подступало к площади Синьории; купола и башни бесчисленных церквей и соборов парили над ними, как бы оторвавшись от своего основания; узенькие щели улиц, где было прохладно и в июльскую жару, сбегались к площадям, на которых пышные каштаны бросали густую тень на плитчатую мостовую. Флоренция в такой сияющий июльский день казалась Никите богатой узорчатой шкатулкой, таившей в себе сокровища и тайны искусства итальянского Возрождения.
        О тайнах этих сокровищ мог без устали повествовать своим ученикам маленький, горячий и резкий человечек с печальными глазами, хозяин мастерской, маэстро Томмазо Реди. Он был настолько влюблен в Высокое Возрождение, что, казалось, все еще жил там, в той эпохе, а стоявший за широкими окнами мастерской XVIII век был ему чужд и непонятен, хотя он был академиком и числился первым живописцем великого герцога Тосканы.
        — С нашим стариком стоит заговорить о Рафаэле и
        Микеланджело, как он тотчас забудет все свои придворные чины и звания и станет своим братом-художником! — давно раскусил маэстро весельчак Джованни и широко этим пользовался. Стоило школяру не подготовить задание, как он заводил в мастерской разговор о перспективе Леонардо да Винчи или рисунке Рафаэля, и академик вспыхивал, как фейерверк в вечернем саду, и не видел уже перед собой два десятка учеников, а словно наяву зрил великие тени творцов чинквеченто, уроки коих он почитал обязательными. Другой излюбленной темой маэстро была критика новомодной парижской школы, приукрашивающей и припудривающей свои модели. Особливо ненавистным для академика был знаменитый парижский портретист Ларжильер и его парадные портреты, где «пуговицам на камзоле и орденам на кафтане, — маэстро в этом месте закатывал обычно свои большие выразительные глаза, — уделяется больше внимания, чем человеку!».
        В Италии проводником модной парижской школы маэстро Реди считал, к несчастью Никиты, его бывшего учителя Гиссланди, который тоже приукрашивал персоны и, по словам академика, «лгал своим моделям в лицо».
        Узнав, что в Венеции Никита проходил школу именно у Гиссланди, академик прямо задохнулся от радости: наконец он мог заговорить, хотя бы через Никиту, со своим противником.
        — Я из вас гиссландизм, мой друг, выбью! — с великой радостью объявил академик, поставив жирный крест на первой же работе Никиты. — Это же прямое разрушение искусства, у вас краска висит клочьями, а главное, под краской нет рисунка, основы и станового хребта портрета.
        Чему-чему, а рисунку и линии в мастерской маэстро отдавали первое место.
        — Добейтесь чистоты линии, и только тогда вы станете подлинным мастером! Так-то, мой гиссландист! — Маэстро изобрел для Никиты эту кличку как бы в наказание за все грехи венецианской школы.
        — Париж и Венеция — вот два очага заразы, погубившей высокое искусство... — важно вещал академик своим любимцам. — Ныне от него остались отдельные оазисы, но и в них уже пробираются гиссландисты... — При этом маэстро выразительно показывал на Никиту, старательно срисовывавшего в уголке мастерской скульптурные антики. — И ничто ему не поможет, ничто... — как бы с сожалением покачивал головой маэстро.
        И впрямь, прошлое увлечение Тицианом не забывалось, и горячие краски вспыхивали на холстах Никиты как бы сами собой. Маэстро Реди безжалостно отвергал эти работы и, схватившись за голову, носился по мастерской с громким криком: «Гиссландист, упрямый гиссландист!»
        — Ты вот что, несравненный тицианец, — насмешливо убеждал Никиту неунывающий Джованни, — Преодолей себя хотя бы раз и выдай нашему старикану божественную Рафаэлеву чистоту. Не то боюсь, что академик даст тебе скверную аттестацию и отчислит тебя по полной неспособности к великому искусству. А ведь у вас в Москве не очень-то разбираются в борьбе разных художественных школ и течений. Для приказного ярыги один черт: что Тициан, что Рафаэль! Им главное — денег тебе больше не слать и тем сберечь государеву казну и получить за то царское поощрение! — Джованни еще мальчишкой несколько лет прожил со своим отцом, почтенным торговцем черной и красной икрой Гваскони, в Москве и наслышан был от папаши о мздоимстве московских приказных.
        — Да черт с ним, с пансионом! Не могу я писать так, как это угодно маэстро! Для меня был и будет учителем один Тициан! — сердился Никита.
        Джованни в ответ только пожимал плечами. Сам он уже на третьем году кончал курс искусств, не затратив ни особых усилий, ни прилежания. Да и до уроков ли было известному повесе, если все первые красотки Флоренции знали дорогу на его знаменитый чердак, где он устроил мастерскую. Хотя матушка и мечтала видеть своего сынка знаменитым мастером, в берете несравненного Рафаэля, но папаша-то Гваскони лучше знал широкую натуру своего любимого чада и, отправляя его во Флоренцию, просто полагал, что надобно дать сынку два-три года полной свободы, дабы перебесился перед тем, как усядется за купеческие счеты и овладеет двойной итальянской бухгалтерией в отцовской конторе. В любом случае денег торговец русской икрой для своего сынка не жалел, и стены мастерской Джованни были увешаны богатыми коврами и лионскими шелковыми тканями, а вместо алтаря возвышался поистине королевский альков. Что касается мольберта, то ему был уделен скромный уголок у широкого окна, откуда был прекрасный вид на знаменитый купол собора Санта-Мария дели Фьоре.
        И Никита куда больше времени проводил за сим мольбертом, чем его хозяин, занятый утехами плоти. Впрочем, на первых порах, пока Никита не освоил тосканский диалект, Джованни был для русского живописца незаменимым чичероне по Флоренции и ее окрестностям. И только в одно место Никита предпочитал ходить один: то была знаменитая галерея Уффици, открытая по распоряжению герцога для учеников Академии. Здесь Никита оставался один на один со своим любимым Тицианом, здесь было и богатейшее собрание других мастеров Возрождения, того славного времени, когда кисть художника-мастера почиталась, как кисть бога.
        Джованни же был незаменимым для Никиты и еще в одном отношении — как верный банкир. То ли московские приказные и впрямь усердно экономили государеву казну, то ли, может быть, временами та казна вообще пустовала, но, так или иначе, царев пансион вечно запаздывал, платье Никиты поистрепалось, и бывали дни, когда в кошельке у него не звенело и нескольких сольди. Вот тогда Никита и поднимался в мастерскую своего друга. Надобно отдать должное: Джованни никогда не отказывал в помощи, а когда случалось, что и у него не было денег (поистратился на очередную красотку), друзья выкатывали из чулана бочонок с черной или красной икрой, присланный папашей Гваскони для негоциантских целей, и устраивали пир, черпая икру ложками и запивая ее легким вином, которое Джованни держал вместо воды.
        Но сегодня Джованни встретил Никиту с необычной мрачностью: пришло грозное письмо от отца, требовавшего кончать курс живописных наук, сдать экзамен и немедля возвращаться в Венецию. Оттуда ему лежал далекий путь в Россию, где потребно было забрать закупленные приказчиками кади с икрой.
        — Батюшка пишет, что стар и хвор и не может совершить столь дальний путь, так что все свои надежды возлагает на меня...
        — И что же, ты не хочешь ехать? — спросил Никита.
        — Еще как хочу! Ведь путешествие — это приключения, встречи, женщины разных стран! А в море нас могут перехватить шведские каперы, будет баталия. Трам-та-та! — Схватив шпагу, Джованни сделал несколько выпадов.
        Никита рассмеялся, так напомнил ему двадцатилетний Джованни братца Ромку в оны годы, когда собирались они в дальние страны в Новгороде.
        — Вот ты смеешься, а мне не до смеха... — скова уныло нахмурился Джованни. — Ведь впереди экзамен, а у меня ни одной картины!
        — Ну этому горю легко помочь... — легко махнул рукой Никита.
        — Как помочь, коль академик требует представить на его суд или свою картину, иль знатную копию? А какие у меня картины, сам видишь! — Джованни со вздохом обернулся к широкому алькову.
        — Ладно, бери мою копию с Рафаэлевой «Madonna della Sedia», думаю, угодишь академику.
        — А в ней нет духа Гиссланди? — недоверчиво спросил Джованни.
        — Нет, нет... Пожалуй, я впервой там нащупал Рафаэлеву линию, — серьезно ответил Никита, который и впрямь несколько последних месяцев бился над копией Рафаэлевой мадонны, понимая, что в чем-то академик прав и что в картине нужен и крепкий рисунок.
        — А ведь верно, вылитый Рафаэль! — обрадовался Джованни, когда Никита достал копию, — Ну спасибо, друг, выручил! — И, вспомнив Москву, итальянец полез целоваться с Никитой по-русски, троекратно.
        — Поздравляю, синьор Никита! — сдержанно и слегка заикаясь, произнес высокий и мрачноватый испанец Мигель, присутствовавший при этом разговоре, — Старик никогда не подумает, что это ваша кисть. Копия вам сказочно удалась!
        Через неделю состоялся знаменитый экзамен красавца Джованни.
        «Madonna della Sedia» вызвала в мастерской академика настоящий переполох.
        — Вот это работа! Блестящая копия! Не уступит оригиналу! — неслось со всех сторон. Вдруг все стихло, вошел академик. Маэстро долго стоял перед работой, отходил и снова приближался к ней и наконец фыркнул:
        — Недурно, очень недурно! — И, переводя глаза с картины на переминающегося с ноги на ногу Джованни, выряженного в щегольской бархатный костюм и бархатный же рафаэлевский берет, вдруг спросил тоненько, совсем по-иезуитски: —А скажите, милейший, правду — это ваша работа?
        — Моя! — твердо ответствовал Джованни, преданно выкатив на учителя свои красивые глуповатые глаза.
        — Что ж, похвально, похвально! — несколько разочарованно протянул маэстро, а затем опять оживился: — И все же, хотя вы уже мастер, что доказали нам этой несравненной копией, выполните-ка с нами со всеми последний урок — так, простенький рисунок с натуры.
        Установив натурщика — дюжего, здоровенного малого, играющего мускулами, на возвышении и убедившись, что все двадцать учеников послушно склонились над рисунком, маэстро Томмазо стал расхаживать между рядами, ведя поучительную и полезную беседу и изредка карандашом поправляя тот или иной рисунок.
        И здесь Никита, перехватив отчаянный взор Джованни, взывающего о помощи, нарочито допустил небрежность в рисунке. Этого было достаточно. Академик забыл обо всем на свете: перед ним снова был гиссландист!
        — Да ведаете ли вы, варвар, что ваш святоша Гиссланди может писать только нарядные куклы и нагло именовать их портретами? Хуже его один Ларжильер, этот парижский щеголь! — шумел академик, выправляя рисунок Никиты.
        — Но Тициан тоже отдавал предпочтение цвету, — осмелился было возразить Никита.
        И тут началась буря. Маленький академик взъерошенным воробышком наскакивал на русского варвара, посмевшего иметь свое мнение.
        — У вашего светоносна Тициана крайне небрежный рисунок! Никуда не годный рисунок! — кричал академик звонче, чем прачки на реке. — Меж тем рисунок есть основа основ!
        Пока маэстро читал Никите свою лекцию, Мигель, который был превосходным графиком, успел срисовать натурщика дважды и перебросил один рисунок Джованни. Разгневанный маэстро ничего не заметил, занятый своим спором с Никитой.
        — Нет, вам надобно съездить в Рим, посмотреть работы Рафаэля и Микеланджело! — заключил он свои рацеи, — Только тогда из нашей мастерской испарится дух этого ничтожества, этого Гиссланди!
        А Никита с грустью подумал: в какой же Рим он может отправиться, ежели даже не знает, где сегодня пообедает?
        Но об обеде на сей раз он напрасно тревожился. Джованни сдал-таки экзамен, предъявив рисунок Мигеля.
        — Все правильно, но слишком правильно, — раздраженно проворчал маэстро, разглядывая жульнический шедевр Джованни. — Сухо, очень сухо!Похоже, вы чересчур буквально поняли мои слова об анатомии. Неужели забыли, что великий Леонардо учит нас, что хотя и мадонна не чуждается приливов и отливов крови в своем теле, но в то же время ее лик выше простой анатомии. В нем сокрыта... Впрочем, вы сами нам ответьте: что сокрыто в лике мадонны? — Академик грозно воззрился на красавчика Джованни. Тот завертел башкой, призывая па помощь товарищей.
        — Поэзия... — прошептал Никита.
        — Поэзия, — согласно зашипел еще добрый десяток товарищей.
        — Живопись — немая поэзия, а поэзия — незрячая живопись! — с видимым облегчением вспомнил наконец Джованни слова великого Леонардо.
        — А дальше, дальше... — продолжал маэстро наступать на ученика, выставив вперед свою голову, словно собираясь боднуть его в молоденькое брюшко.
        Джованни с отчаянием обернулся к товарищам.
        — Пи-пи-пи-при-ро-да, — прошептал тут, к несчастью, заика Мигель.
        — Дальше пи-пи-пи... — громогласно ляпнул Джованни и удрученно склонил голову.
        Мастерская взорвалась от дружного гогота.
        — И живопись, и поэзия подражают природе, балбес ты этакий! — Разгневанный маэстро не поддался общему смеху. Повернувшись спиной к школярам, он подошел к копии Рафаэлевой мадонны, еще раз полюбовался ею и вдруг стукнул рукой о стол и рявкнул: — Баста! — Все замерли, а маэстро уже подскочил к Джованни: — Баста! Я не желаю боле иметь дело с лжецом и балбесом! Я не верю, что это ваша работа! Но я хочу сказать вам — ариведерчи! Вот вам диплом! К счастью, в торговых делах живопись будет вам не потребна! — И академик вылетел из мастерской.
        Немало пораженный Джованни повертел в руках бумагу с печатью Академии, поглядел на свет и, убедившись, что бумага настоящая, а печать подлинная, тоже грохнул вдруг кулаком о стол:
        — Баста! Я свободен! Наконец-то свободен! — И, обратись к товарищам, пригласил всех на прощальный ужин.
        Вечером мастерская Джованни гудела от радостных виватов.
        — Теперь моя матушка отпустит меня в Россию, повесив сей диплом на самое почетное место в своей опочивальне. Кстати, батюшка пишет, что царь Петр разбил шведов и на море! Потому нет нужды плыть в Архангельск, а можно сразу отправиться в Петербург, а оттуда в Москву. Так что, если хочешь, я буду твоим почтальоном. — Веселый, подвыпивший Джованни обнял Никиту, отошедшего от общего застолья, где художники сидели вперемежку с флорентийскими красавицами, к широкому окну. За окном густые темно-синие сумерки спускались на знойные крыши Флоренции, из узких улочек тянуло августовским жаром — каменные улицы отдавали свое дневное тепло. Как это было не похоже на зеленые, поросшие травой-муравой московские дворики! И Никите захотелось вдруг бросить все и отплыть на корабле вместе с Джованни туда, домой, на свое широкое замоскворецкое подворье, где растут березки-дуняши. Но порыв тот он в себе погасил и виду не подал, научился сдерживать себя, живя столько лет среди иноземцев.
        — Смотри-ка, на тебя сама красавица Бьянка поглядывает... — Джованни тащил его уже к столу, к темноглазой красавице с черными волосами, рассыпавшимися по белоснежным плечам.
        «Бьянка так Бьянка...» — подумал Никита, перехватив веселый взгляд красавицы.
        А на другой день при дружеском расставании Никита передал Джованни заветное письмецо к брату, сам не ведая, дойдет ли оно до адресата.
        При прощании итальянец замялся и спросил, может ли он захватить с собой копию рафаэлевской картины.
        — Конечно! — Никита весело махнул рукой, — У меня еще много их будет!
        На радостях Джованни тут же отсчитал ему двадцать дукатов. Деньги Никита взял: ведь ему предстояла долгая поездка в Рим.
        Виктория при Гангуте
        Весть о полном разгроме армии Армфельда под Лапполой вызвала в Швеции панику. Даже самым твердолобым каролинцам стало ясно, что русские стоят у шведских ворот. А в скором времени они постучались и в сами ворота. Снаряженный Голицыным и Брюсом отряд майора Аничкова перешел по крепкому льду залив Аланшгаф и совершил рейд на Аландские острова.
        — Гляньте, какой трофей взял, господин майор! — браво доложил Кирилыч Аничкову. Весь трофей Кирилыча и его драгун составили два чудака, что взирали на небо через особую подзорную трубу. При расспросе оказалось, что это профессор из университета в Уисале и его ассистент, ведущие на Аландах астрономические наблюдения. Трофей, конечно, был не особо велик, но когда профессор разговорился, то вышло, что он знает о положении Швеции боле, нежели иной генерал или полковник, и его тотчас переправили в Петербург.
        По словам профессора, Государственный совет и шведский Сенат были так напуганы приближением русских, что немедля предложили верховное правление младшей сестре короля Ульрике Элеоноре, поелику Карл XII «за слабостью головы правительствовать боле не может». Общее течение дел в Швеции, по словам профессора, идет к перемене правления, шведы измучены и бесконечной войной, и королевскими безумными авантюрами.
        О том же сообщал в Петербург и русский посол в Копенгагене Василий Лукич Долгорукий.
        И здесь Петр решил обратиться с универсалом к самому шведскому народу, через больную королевскую голову.
        Объявив в сем универсале «всю правду и несклонность короля к миру», Петр призывал «всех жителей королевства Шведского понудить свое правительство к скорейшему честному миру».
        Разными путями воззвание распространялось по Швеции. Однако по весне, когда вскрылись льды Ботнического залива, отделявшего Швецию от Финляндии, где стояло русское войско, сумасбродная идея продолжать войну до конца снова стала овладевать шведскими верхами. Ульрика Элеонора отказалась возглавить регентство, объявив Сенату, что в мир с царем «без королевской воли вступать не может». А из Турции дошли зловещие слова Карла XII: «...хотя бы вся Швеция пропала, а миру не бывать!»
        Вся надежда у шведов ныне строилась на несломленном шведском флоте. В Карлскроне снова подняли боевые вымпелы тридцать линейных судов. Этого, по мнению шведских адмиралов, было достаточно, чтобы сдержать датчан и остановить русских. Флот был последней надеждой шведов.
        Уже весной 1714 года Петру и его советникам стало ясно, что, пока сия великая надежда шведов не рухнет, — миру не быть!
        И в Петербурге, и в Кроншлоте началась подготовка к решающему морскому походу.Еще зимой на верфях в Новгородском и Старорусском уездах было заложено пятьдесят новых скампавей.
        20 мая, как только сошел лед у Березовых островов, флотилия Апраксина, составленная из лучших галер, шхерами двинулась к Гельсингфорсу. Десантную и гребную команду на судах составляли солдаты отборных полков: преображенцы, семеновцы, ингерманландцы и прибывшие с Украйны полки дивизии Вейде. В сикурс к ним в Гельсингфорсе на галеры были посажены победные полки Михайлы Голицына. Всего теперь генерал-адмирал имел девяносто девять галер и пятнадцать тысяч солдат.
        Флотилия Апраксина на сей раз благополучно миновала позицию у Тверминне, и генерал-адмирал уже в глубине души надеялся, что без великой баталии дойдет до Або, когда в открытом море у мыса Гангут забелели паруса линейной шведской эскадры — то сам командующий шведским флотом адмирал Ватранг поджидал русских.
        Шедшие по берегу драгуны Голицына первыми вступили на полуостров Ганге, который, почитай, на тридцать восемь верст вдавался в море и заканчивался острым мысом Ганге-Удд, по-русски — Гангут. Вылетевший из леса на взморье эскадрон Кирилыча едва не настиг шведских матросов, набиравших на берегу свежую воду. Побросав бочки с питьевой водой, шведы успели в последний миг вскочить в шлюпки и отвалить от берега. Прикрывая шлюпки, ударили пушки шведских шхерботов, которые стояли всего в двухстах метрах от берега. Кирилыч завернул эскадрон в лес. И здесь вышли вдруг на полянку два матроса с поднятыми кверху руками. Оказалось, что то перебежчики, датские торговые моряки, насильно забранные в шведский флот. Кирилыч поспешил доставить пленных в русский лагерь.Вечером Кирилыч со своим трофеем стоял уже навытяжку перед генерал-адмиралом.
        — Опять этот старый драгун! — рассмеялся Федор Матвеевич и обратился к Голицыну: — Да что он у тебя, батюшка, вновь за всю армию воюет?!
        — Сметлив и удачлив! — серьезно ответствовал Голицын. — Сей вахмистр и под Лапполой отличился, да и на Аландах профессора в полон взял. Почитаю, давно достоин быть офицером!
        — Да выправлен вашему герою патент подпоручика, —продолжал улыбаться Федор Матвеевич. — Самим государем выправлен. Иль не дошла еще бумага из нашего штаба до вашего штаба? А коль не дошла, тем лучше. За Лапполу и плененного профессора представляю тебя к чину поручика, а за сих датчан государь, глядишь, ему и капитана даст! Негоже тебе, старый драгун, в легковесных подпоручиках обретаться!
        — Так точно, негоже! — радостно рявкнул Кирилыч и покосился на подскакавшего Афоню. Тот слышал весь разговор и, казалось, потемнел от зависти.
        Датчане дали важные сведения: у мыса Гангут на пушечной дистанции от берега стоит сам командующий шведским флотом адмирал Ватранг с шестнадцатью линейными кораблями, восемью галерами, двумя бомбардирскими судами и шхерботами. Вторым флагманом у него вице-адмирал Лиллье. Малым флотом командует шаутбенахт Эреншельд. А на Аландах, по слухам, стоят галеры контр-адмирала Таубе.
        — Силен швед! — вздохнул Федор Матвеевич, обозрев с лесистого холма растянутую до горизонта линию шведской эскадры. Теплый июньский ветерок лениво колыхал вымпелы на громадах многопушечных шведских кораблей. Тысяча сорок орудий грозно глядели с их высоких бортов.
        — Шведа здесь нам не обойти! — хмуро заявил капитан-командор Змаевич. После внезапной и огорчительной кончины графа Боциса многоопытный серб стал у гене-рал-адмирала главным морским советником. — Ныне Ватранг, заняв столь сильную позицию, от Гангута до острова Руссар-з, не только перекрыл нам путь на Або, но может снарядить отряды и против Гельсингфорса, и в Твер-минне, и в Ревель.
        — Но в Ревеле под командой Петра Алексеевича стоит наша линейная эскадра в шестнадцать вымпелов, — возразил было Голицын, но Змаевич только усмехнулся неведению сухопутного генерала. Сказал горько: — В Ревеле у шаутбенахта Петра Михайлова не флот, а простое скопище судов с необученной командой. К тому же пять кораблей, закупленных в Голландии и Англии, потребно еще вооружить. Словом, без датской подмоги не сбить нам Ватранга. Швед занял крепчайшую позицию на Балтике и держит здесь, у Гангута, в своих руках все нити кампании!Федор Матвеевич согласно кивал головой, слушая своего советника. Он еще лучше Змаевича ведал, что русский линейный флот к генеральной баталии не готов.
        В тот же вечер Апраксин составил письмо Петру, в котором просил своего царственного шаутбенахта, чтобы тот «изволил милостиво нас посетить, неприятельский флот осмотреть и резолюцию учинить». Письмо адмирала на быстроходной скампавее в ту же ночь было отправлено из Тверминне в Ревель.На ревельском рейде Петру в эту кампанию удалось собрать на первый взгляд мощную эскадру. Благополучно прибыли пять закупленных за границей линейных судов. На них успешно ставили сейчас пушки и другое оружие. Из далекого Архангельска, совершив отважный переход, прибыли два корабля, построенные на архангелогородской верфи. И наконец, из Кронштадта под водительством самого шаутбенахта Петра Михайлова явилась крон-шлотская эскадра в девять линейных вымпелов, сопровождаемая восемью фрегатами, многими шнявами и бригантинами.
        Но Змаевич был прав, когда говорил, что это пока был не флот, а сборище судов. Хотя эскадра и имела тысячу шестьдесят орудий и восемь тысяч судовой команды, однако бомбардиры и при малой волне не умели стрелять прицельно, а матросы, набранные из пеших солдат, только под капитанскую ругань и боцманскую зуботычину лезли на высокие, раскачивающиеся на ветру мачты, с ужасом глядя вниз на пенные валы, — многие из этих новобранцев и плавать-то не умели.К тому же среди команды началась морская язва, и пришлось большую часть экипажей отпустить на берег, а многие корабли поставить на карантин, где всех людей через день раздевали и осматривали, а корабли чистили и окуривали. Шведа сейчас никак не ждали. Да в начале кампании и неведомо было, где же стоит главная шведская морская сила. Шведские суда видели у Дагерорта и у Рогервика и даже у Березовых островов. Словом, шведы прятались, как бы на маскараде, и Петр писал Апраксину, что, лишь когда линейный русский флот выйдет в море, «принуждены они будут маскарад свой снять и себя явно показать, в какой они силе и что хотят сделать». Однако 15 июня 1714 года
шведы маскарад свой сами вдруг сняли, и шесть шведских линейных судов внезапно замаячили на рейде перед ревельской гаванью. То был отряд под командой вице-адмирала Лиллье, посланный Ватрангом на разведку. Петр тотчас отдал приказ:
        — Поднять паруса, атаковать шведа! — Однако, прежде чем поднять паруса, надобно было созвать и вернуть команды с берега. В гавани и на эскадре начался великий переполох: на верхних палубах звонко трубили горнисты, свистели дудки боцманов, матросы спешно тащили в трюмы и каюты вытащенные для просушки матрасы и белье; на берегу громко били дробь барабаны и бравые лейтенанты с вооруженными караулами сновали по узеньким портовым улочкам, собирая отпущенные на берег команды; меж берегом и кораблями сновали сотни шлюпок и карбасов, точно на воде был какой-то праздник. Наконец весельные шхерботы стали брать на буксир линейные корабли, дабы вывести их из внутренней гавани. Но делалось это с таким промедлением, что лишь на другое утро эскадра смогла выйти на внешний рейд и стала строиться в боевую кордебаталию, дабы атаковать шведа.
        — Хорошенькое наследство оставил мне Крюйс! — бессильно матерился на капитанском мостике Петр. Но сколько царь ни топал тяжелыми ботфортами и ни лаялся с капитанами, упрямый норд-вест, дувший с моря, не желал наполнять паруса.
        Меж тем шведские корабли, словно в насмешку, по команде Лиллье совершили искусный поворот «все вдруг», наполнили свои паруса ветром и легко ушли в открытое море.
        Русские не преследовали. Да куда там преследовать, ежели тяжелые паруса бессильно хлопали по ветру, один линейный корабль умудрился сесть на камни при простом построении, а все пять закупленных в Англии и Голландии судов нельзя было вывести даже на внешний рейд: в них открылись сильные течи.
        «Неприятель, — с горечью записал Петр в походный журнал, — имел великий авантаж для узкости места и добрых лоцманов... И таким случаем неприятель ушел».
        Петр сошел на берег мрачный и взбешенный неискусным маневром своей линейной эскадры. И здесь, точно в подтверждение той старой истины, что неприятности идут чередою, его ожидало горькое письмо от Пашки Ягужинского из Копенгагена. Сей новый любимец Петра сделал стремительный карьер от царева денщика до генерал-адъютанта. Малый он был ловкий, оборотливый и посему послан был в Данию, дабы склонить датчан, имевших сильный флот, действовать на Балтике сообща с русскими.Поначалу ему было повезло и не без малых презентов удалось заключить с датскими министрами «концерт» о соединении двух флотов в предстоящей кампании.По приказу Петра в Ревеле и Риге спешно стали заготавливать уже провиант для датской команды.
        И вдруг все надежды на датскую подмогу рухнули. Ягужинский честно доносил о своей последней конференции с датским кабинетом: «...с министрами так гнило, что невозможно сказать... Они себе взяли в фундамент, что сие дело более вашему величеству нужно, того ради они так медленны в резолюции, ожидая от нас себе всякой помощи ».Из письма было ясно, что Ягужинский потерял последнюю веру в поход датского флота в Ревель. Вот почему, получив письмо от Апраксина, Петр тотчас сдал команду над эскадрой капитану Шельтингу и поспешил к гребной флотилии, своей последней надежде в морской кампании 1714 года.
        Некоторые историки справедливо утверждают, что поэзия личности Петра заключалась в непрестанном действии. С его прибытием в Тверминне 20 июля 1714 года деятельность русской эскадры сразу же оживилась. Осмотрев гангутскую позицию шведов с моря, Петр тотчас усилил морские дозорные караулы с пяти до пятнадцати галер и выдвинул их к крайним шхерным островкам возле самого гангутского плеса. С легких дозорных скампа-вей должны были не только неустанно следить за всеми маневрами шведского флота и мешать неприятельским шлюпкам набирать воду на островах, но и быть готовыми к прорыву шведской линии в случае полного штиля на море.На гангутском мысу Петр глазом опытного бомбардира сразу определил, что строящиеся там батареи никак не смогут достать шведские корабли. Эту бесполезную работу он сразу прекратил, а затем, самолично облазив весь полуостров, предложил на совете в самой узкой его части соорудить переволоку, дабы по деревянному мосту перетащить легкие галеры в абовские шхеры и тем привести в великую конфузию неприятеля.
        — Но корабли по суше не ходят, — вежливо улыбаясь, стали возражать Петру на военном совете наемные капитаны англичане Джемисон и Грис.
        — Ежели наши предки на пути от Новгорода до Царьграда шли с многими переволоками, го неужто мы не перетащим скампавеи по перешейку шириной от силы тысяча сто семьдесят сажен? — Петр строго оглядел свой военный совет.
        Англичане о пути «из варяг в греки» ничего, само собой, не ведали, но русские-то должны знать! И впрямь, русские генералы зашумели согласно с царем. Ведь они ведали не только о древних походах «из варяг в греки», но и о том совсем недавнем походе, когда, подступая к Шлиссельбургу, Петр и его солдаты перетащили по карельской тайге корабли из Белого моря в Онежское озеро. Посему консилия высказалась за устройство переволоки, и уже с 23 июля полторы тысячи солдат валили лес на перешейке, прорубали просеку и сооружали деревянный помост для скампавей. Весь Гангут был окружен при этом крепкими караулами, а местным жителям запрещено было покидать свои дома, «дабы неприятель не мог ведать, что у нас делают».'
        Прокладывая просеку, солдаты поджигали лес на перешейке, и такой густой дым повис над Гангутом, что шведы одно время решили, что русские намерены под этой дымовой завесой прорваться вдоль берега к абовским шхерам. Ватранг даже приказал командиру шхерной эскадры шаутбенахту Эреншельду подвинуть свои шхер-боты и галеры поближе к берегу. Вскоре, однако, один случай разъяснил шведам истинную причину дымовой завесы.
        2-5 июля к борту шведского флагманского корабля «Бремен» подошло маленькое рыбацкое судно. Рыбацкий шкипер доставил не только свежую рыбу, но и важные известия: первое — сам царь прибыл в Тверминне, второе — русские готовят переволоку через Гангут.
        — Значит, московиты строят драгет? — Тучный краснолицый Ватранг обращался, казалось, не столько к шкиперу, сколько к самому себе.
        — Так точно, господин адмирал, они сооружают драгет! — Старый шкипер, родом из здешних шведов, сам служил когда-то в королевском флоте и хорошо ведал, что такое драгет. Ведь варяги знали устройство переволоки так же хорошо, как и русские.
        — Дайте шкиперу тридцать талеров и купите у него всю рыбу! — приказал Ватранг своему флаг-адъютанту. — И вызовите на совет флагманов!
        — Так вот чья воля столкнулась с моей волей! — Старый морской волк мерил широкими шагами адмиральскую каюту, поджидая флагманов. — Ну ничего, мы еще посмотрим, чья возьмет, чья воля сильнее, господин ша-утбенахт Питер Михайлов! Так, кажется, кличут вас московиты на море.
        На совете младшие флагманы — и этот щеголь-француз Лиллье, и высокий белокурый викинг Эреншельд — дружно вспомнили, что не кто иной, как сам Ватранг, в начале кампании, обследуя гангутскую позицию, указал на ее слабое место: узкий перешеек, где можно построить драгет.
        — Как вы были нравы, мой адмирал, совершенно правы! — Лиллье даже воздел руки, показывая всем чистоту кружевных брабантских манжет, — Конечно же, надобно было сразу встать на позиции у Тверминне, где в прошлом году я один сдержал русских!
        — Хватит, господа, вспоминать прошлое! — Адмирал отвел руку от глаз и обвел флагманов строгим взглядом, — Лучше решим: какие меры принять против последних неприятельских акций?!
        Порешили быстро и скоро: вице-адмирал Лиллье с эскадрой в одиннадцать вымпелов должен был немедля перекрыть главный фарватер, ведущий из Тверминне, и при попутном ветре атаковать и уничтожить стоящий в бухте русский галерный флот; шаутбенахт Эреншельд со своей шхерной эскадрой должен был пройти с запада к переволоке и встретить русские галеры жестоким огнем в момент спуска их на воду.
        — Сам я остаюсь с семью линейными кораблями и двумя фрегатами у Гангута, где буду по-прежнему сторожить русских! — заключил Ватранг свою новую диспозицию.Лиллье не возражал: еще бы, ведь Ватранг уступал тщеславному французу все лавры будущей виктории, в которой не приходилось сомневаться. «А там... там я конечно же заменю старика, который дал такую промашку с дагертом!» Второй флагман с тайным превосходством посмотрел на старого адмирала.
        — Но кто же прикроет прибрежный проход у Гангута, ежели я уведу свои шхерботы? — взволновался было честный и прямодушный Эреншельд.
        — Не беспокойтесь, шаутбенахт, я уже приказал контр-адмиралу Таубе немедля прибыть с его галерами от Аланд к мысу Ганге. Хватит ему отсиживаться в нашем тылу и сочинять в донесениях в Стокгольм свои мифические подвиги, — успокоил Ватранг своего младшего флагмана.
        Насколько старому адмиралу не нравился этот хвастун Таубе, настолько великое доверие внушал ему молодой и горячий Эреншельд.
        — Настоящий викинг, — что бы ни случилось, он будет биться до конца! — И Ватранг еще раз подумал, что как хорошо, что у гангутской переволоки станет Эреншельд, а не этот лицемер и трус Таубе.
        — С богом, господа! — Ватранг поднялся из-за круглого стола. Младшие флагманы бодро вышли из каюг-компании «Бремена», где состоялся совет, и поспешили к своим эскадрам. Приказы командующего были для них ясны и разумны.
        Уже через час адмирал Лиллье покинул позицию у острова Руссар-з и повел свои корабли в открытое море. В полдень снялась с якоря и эскадра Эреншельда. Глядя с капитанского мостика на уходящие эскадры, Ватранг ощутил, что снова берет свою судьбу в собственные руки. «Посмотрим, какой ответный ход сделает царь Петр, — Адмирал по-бульдожьи сжал челюсти. — Проверим, чья воля сильнее».
        В этот ясный, погожий воскресный день 25 июля, когда у Ватранга шел военный совет, Петр с Апраксиным и веселым толстяком голландцем капитаном Бредалем гостевал на галере Михайлы Голицына. За столом речь шла о баталиях у Пелкане и Лапполы, о славном зимнем походе отряда Голицына.
        — Десанты на плотах, команды лыжников, обход неприятеля по лесам и болотам — разве слыхано сие в европейской военной гиштории, капитан? — с гордостью вопрошал Петр голландца, раскрасневшегося то ли от духоты, то ли от доброго ямайского рома.
        — Согласен, ваше величество! Генерал Голицын — умный и искусный генерал! — склонил голову Бредаль, хитро поглядывая на князя Михайлу. Голландец уже ведал, что именно Голицын назначен командовать десантом на Аландах и что скоро ему служить под началом этого удачливого генерала, так что ласковое слово здесь не помеха.
        — При чем тут я! — с досадой возразил князь Михайло. — Еще предки наши искусны были в переправах на плотах, а на лыжах, почитай, все мужики на севере России ходят. Ну а что по лесам и болотам прошли, так и то не моя заслуга, а русского солдата!
        — Послушать нашего князюшку, так у него все виктории один вахмистр Кирилыч одержал! — добродушно смеялся Апраксин.
        — Наслышан о сем драгуне и сам видел, как он под Лесной генерал-адъютанта свейского короля словил! — хохотнул Петр, — Да одна беда, поначалу генерала в полон берет, а затем сам Бахусу в плен сдается!
        — И все же, государь, сей вахмистр и впрямь достоин быть офицером! — убежденно сказал князь Михайло.
        — Да и над Бахусом полную викторию одержал! — поддержал его Апраксин. — Я его под Пелкане самолично чаркой испытывал, и он через тот искус прошел.
        — Ох не верю! — покачал головой Петр, — Но за храбрость ценю. Да ведь я и патент ему офицерский, кажется, подписал?
        — Государь! — лукаво сощурил глазки Апраксин, — Да ведь пока шел твой указ, сей Кирилыч еще два подвига совершил: пленил известного тебе шведского профессора на Аландах и на днях здесь, на Ганге, взял двух перебежчиков. Вот мы с князем Михайлой и просим тебя: определи сего героя, минуя чин, в капитаны!
        — А вот сие, дядя, негоже! — сердито вздернул плечами Петр. — Аль сам не ведаешь: Сенат предлагал мне накануне сей кампании, поелику я флагман линейной эскадры, чин вице-адмирала. Но я от того великого чина до первой морской виктории отказался. Пока не достоин. То же ваш Кирилыч. За Лапполу и поход на Аланды жалую его поручиком, но датчане-то на Ганге сами к нам перебежали, какой же здесь подвиг? Нет, господа, регламент офицерский надобно блюсти свято! — В сей миг, прерывая речь царя, донесся отдаленный гул, словно приближалась гроза.
        — Никак швед у Гангута из тяжелых орудий палит? — вскочил из-за стола генерал-адмирал. Все поспешили на капитанский мостик.
        Смотровой матрос оторвался от подзорной трубы, крикнул с дозорной бочки, подвешенной на грот-мачте:
        — Швед от Руссар-з отходит и по нашей брандвахте палит, господин генерал-адмирал!
        — Вот что, Федор Матвеевич! Я поспешу на легкой скампавее Бредаля к Змаевичу. А ты бей тревогу, готовь выводить флот из Тверминне. Боюсь, как бы швед нам фарватер из сей бухты не перекрыл!Петр не то чтобы приказал, а сказал генерал-адмиралу по-своему, по-царски. Апраксин и не мыслил не подчиниться шаутбенахту Петру Михайлову: ведь у царей регламента нет!
        Опасения Петра о возможной диверсии шведа супротив Тверминне оказались ненапрасными. С дозорных галер ясно было видно, как эскадра Лиллье, лавируя под слабеющим ветром, медленно отделилась от Ватранга и стала удаляться от острова Руссар-з.
        — Может, Лиллье опять к Ревелю путь держит? —, предположил стоявший рядом с Петром на капитанском мостике Бредаль.
        — Ерунда! К Ревелю он шел бы мористей, а здесь держится самой кромки островов, — значит, идет к Тверминне, — согласился с Петром командующий брандвахтой Змаевич, прибывший на скампавее Бредаля.
        Петр в это время, как мальчишка, послюнявил большой палец, выставил его к ветру. И, довольный, рассмеялся:
        — А никуда ныне Лиллье далеко не уйдет! Ветерок-то, капитаны, стихает, вот-вот полный штиль наступит. — И весело добавил: — Не врали, значит, местные финны и тот пленный профессор: в конце июля в сих широтах мертвый штиль по неделе стоит! А Ватранг меж тем разделил свои силы. И что за сим? — Петр обернулся к Змаевичу.
        — А за сим, государь, у острова Руссар-з в шведской позиции оказалась дыра, почитай, в три мили! — улыбнулся обычно мрачный и хмурый серб.
        — Вот в эту дыру, капитаны, и поведете наш авангард! А десантом на оном командовать будет бригадир Волков! — решительно приказал Петр, — Ступайте и готовь-, те корабли к прорыву!
        Петр почти не спал в эту белую тревожную ночь. Да и не до сна было: сначала подошли галеры Бредаля, а затем и вся авангардия генерала Вейде пожаловала. Шведы заметили эти передвижения русских, и Ватранг приказал поднять паруса и атаковать. Однако наступил мертвый штиль, и паруса бессильно повисли огромными тряпками. Весь маневр Ватранга привел только к тому, что шведские суда сбились в кучу и еще более увеличился разрыв между Ватрангом и Лиллье. Понапрасну грозно ревели орудия флагманского «Бремена»: ни одно ядро не долетело до русских галер. Во втором часу ночи Петр вызвал из Тверминне Апраксина, а сам прикорнул на часок под шведскую канонаду.
        Когда в шесть утра Апраксин прибыл на царскую галеру, то застал своего шаутбенахта Петра Михайлова уже за бритьем: новый царев денщик проворно водил бритвой, снимая жесткую щетину и мыльную пену английской острой бритвой.
        — Ну что, Федор Матвеевич, попался-таки швед? — весело спросил Петр, подставляя шею и спину под ковш с морской водой. — Ух хороша! На дворе июль, а вода — чистый лед! — заухал он и крикнул денщику: — Лей круче, дьявол! — Растираясь полотенцем, молвил: — И до чего приятна сия вода: солью и открытым морем пахнет. Любишь открытое море, а, Федор Матвеевич?
        Генерал-адмирал не успел ответить, как Петр подвел его к борту и указал на широкий морской простор в сторону острова Руссар-з:
        — Вот оно, открытое море, дядя... Ты только глянь на сие окно — оно и впрямь для нас окно в Европу! Вице-адмирал Лиллье сплоховал малость, ушел на восток да и застрял в мертвом штиле: вон его паруса едва на горизонте белеют.
        — Так что меж ним и Ватрангом ныне большая дыра! — сразу уразумел Апраксин.
        — Вечор была дыра, но поелику ночью Лиллье еще однажды ветер в паруса уловил и дале сместился, то здесь ныне не дыра, а открытое море. Вот мы в сей штиль и обойдем Ватранга мористей. Что скажешь?
        — Обойдем, государь! — с неожиданной для него твердостью отрубил Апраксин. — Негоже нам столь счастливый и, чаю, самим Нептуном дарованный час упускать!Позже, наедине с самим собой, генерал-адмирал, может, и сам дивился своей гангутской решимости, но тогда он ясно чувствовал: сей штиль — подарок Нептуна! И в то чистое ясное июльское утро верилось: все можно преодолеть российскому флоту.
        На галерах звонко пропели горны, загудели в свои дудки боцманы, началась утренняя побудка.
        — Прикажи, Федор Матвеевич, выводить флот из Тверминне, — распорядился Петр за завтраком. Генерал-адмирал глотнул ароматного, душистого кофе и простодушно усмехнулся: — Да я уже приказ тот послал, пока ты одевался. Чаю, к полудню прибудет вся моя кор-де-баталия!
        — Отлично, дядя! — Петр чувствовал, что все ему сегодня удается, как удавалось тогда под Полтавой, и ощущение предстоящей виктории пришло к нему, как и тогда, ране, нежели все свершилось.Легкая царская скампавея вынырнула из-за островка и понеслась в открытое море. И точно отдавая царю и генерал-адмиралу приветственный салют, ударили пушки со шведского фрегата, близкого к берегу.
        — Не трусь, дура! — насмешливо заметил Петр молоденькому матросу, который, часто закрестившись, побледнел и прислонился к мачте. — У шведа-то недолет!
        — А куда сей Ватранг припрятал ныне свою шхерную эскадру? — озаботился Федор Матвеевич.
        Петр насупился, раскурил трубочку, сказал просто: — Сего не ведаю.
        — Может, он к переволоке ушел? — Федор Матвеевич достал вышитый платочек (жена в поход собирала), отвернувшись в сторону, чихнул.
        —Поутру прискакал дозорный драгун-новгородец, доложил, что шведа там покамест не видать! — браво отрапортовал флаг-адъютант.
        — Не видать, не видать! — рассердился Федор Матвеевич, —Да что он, иголка в сене, сей Эреншельд? У него ведь флагманский фрегат и тот «Слон» именуется, да и галер со шхерботами добрая дюжина!
        — А что, ежели сей Эреншельд нам за Гангутом капкан приготовил? У Змаевича-то одни легкие скампавеи, — задумчиво спросил Петр.
        — Вот и я о том подумал. А посему двину в окно вслед за Змаевичем Бредаля, а затем и всю авангардию! — Генерал-адмирал отважно махнул рукой.
        — Верно говоришь, дядя, — повеселел Петр. — Поднимай флаг к прорыву!
        В начале девятого на адмиральском корабле Апраксина взвился красный флаг (флаг к бою) и двадцать легких скампавей Змаевича и Бредаля вынырнули из-за островов в открытое море и принялись огибать эскадру Ватранга. Гребцов не надо было упрашивать или подгонять — столь грозно глядели жерла пушек с бортов шведских морских великанов. Солдаты дружно навалились на весла, и скампавеи чайками неслись по морю.
        Ватранг приказал крайним кораблям открыть огонь по русским галерам, но ядра не долетали. Тогда шведский адмирал приказал спустить боты и шлюпки и подтянуть тяжелые корабли на пушечный выстрел. Но боты буксировали корабли со столь малой скоростью, что русские скампавеи одна за другой обрезали нос шведским морским великанам и уходили в абовские шхеры. «Мой корабль, — с горечью записал впоследствии Ватранг в свой журнал, — был взят на буксир тремя шлюпками и одним шхерботом, а сбоку шла наша большая шлюпка и буксировала меня с возможной скоростью, но я все же не мог подвергнуть галеры серьезному обстрелу, хотя и стрелял в них из пушек... Русские уходили в море и скрывались за островами, проходя мимо нас».
        — И впрямь, Нептун сегодня на нашей стороне! — закричал Петр, подплывая на шлюпке к галере генерал-адмирала. Он взбежал на адмиральский мостик радостный и шумный — сопровождал на своей скампавее галеры Змаевича. — Мог и сам бы пройти мимо шведов, да убоялся, что вы заснете тут без меня! — с насмешкой бросил он Апраксину и его штабу.
        — А мы на печи не лежим, господин шаутбенахт. Глянь, сейчас пойдет на прорыв весь авангард.
        И точно, сигнал был уже дан, и в 11 часов еще пятнадцать скампавей русских пошли на прорыв. Они взяли еще мористей, чем Змаевич, и шведам снова пришлось буксировать свои корабли, все более удаляясь от берега.
        — Проскочат, ей-ей проскочат! — Петр, как мальчишка, топал ногой, глядя в подзорную трубу, как русские галеры огибают флот Ватранга. И опять шведские ядра не доставали русские скампавеи, и те, одна за другой, скрывались среди островков абовских шхер.
        В этот-то самый счастливый миг к флагманской галере Апраксина подвалила шлюпка и на палубу вскарабкался Кирилыч. Плавал он когда-то с рыбацкой артелью на новгородской сойме, и рыбацкие навыки сгодились: легко перебросил свое крупное тело через высокий корабельный борт и не свалился кулем, а стал перед царем и генерал-адмиралом на палубе твердой ногой, отрапортовал: — От полковника Корнева срочное донесение: к нашей переволоке с запада подошла шведская шхерная эскадра в десять вымпелов. Один корабль дюже большой, именем «Элефант».
        — Вот он, нашелся твой Эреншельд, дядя! Надобно приказать Змаевичу накрепко запереть того флагмана в Рилакс-фиорде! — Петр теперь еще боле верил в удачу.
        — Да как приказ-то доставить Змаевичу? Вишь, с моря-то ветерочком потянуло, и Лиллье тот ветерок уловил и через час-другой он нам окно на море закроет! — с досадой указал генерал-адмирал.
        С мостика было видно, как стоящие на горизонте паруса эскадры Лиллье стали вырастать на глазах.
        — А у моих драгун лодчонка имеется! — вмешался в разговор высоких особ Кирилыч. И на гневный взгляд адмиральского флаг-адъютанта простодушно признался: — Рыбку, значит, вечером ловили...
        Флаг-адъютант хотел уже было разнести в пух и прах речистого вахмистра за нарушение строгой адмиральской инструкции — в море никому у переволоки не ходить, — но Петр остановил: — Постой, вахмистр! Так ты берешься на той лодчонке приказ капитан-командору Змаевичу немедля доставить?
        — Так точно, господин бомбардир! — радостно подтвердил Кирилыч. — Через час доставлю.
        — Так это же и есть тот старый драгун, Петр Алексеевич! — весело улыбнулся Апраксин. — Погоди, Кирилыч. Дам сейчас приказ Змаевичу, а ты смотри доставь его непременно!
        — Живота своего не пощажу ради Отечества! — твердо ответил Кирилыч.
        Петр хлопнул его по спине мощной ладонью:
        — Смотри, драгун, может, и впрямь быть тебе капитаном!
        Кирилыч царское то приветствие выдержал и слово сдержал. Уже в третьем часу прискакал ответный посланец от Змаевича. Капитан-командор сообщал, что Эреншельд, завидев русские скампавеи, снялся с якоря и стал уходить в Рилакс-фиорд. Но фиорд тот был ложный и не имел другого выхода. «Здесь я его и запер на крепкий замок», — закончил свое послание серб.
        — Постой, а где же Кирилыч, драгун наш? — спросил Петр молоденького мичмана, присланного Змаевичем.
        — Драгун тот умолил капитана-командора оставит его на корабле. Очень ему хочется в морской баталии побывать, господин шаутбенахт! — бодро доложил мичман.
        — Неужто и Гангут нам Кирилыч выиграет? То добрый знак! — рассмеялся Петр. — Так, Федор Матвеевич?
        — Так-то оно так, но что дале будем делать? — озабоченно ответил Апраксин. — Глянь, государь, через час-другой, если ветер не спадет, Лиллье непременно соединится с Ватрангом. Ловко маневрирует под парусами, чертов француз, самый легкий бриз улавливает.
        Петр обернулся, посмотрел в подзорную трубу и от досады едва не выбросил ее за борт: окно между двумя вражескими эскадрами затягивалось и посылать дале туда галеры на прорыв было опасно.
        — Вот что, господин генерал-адмирал, собирай военный совет, а я тем временем схожу к Гангуту, гляну, сколь крепко стоит швед у берега! — сердито буркнул Петр.Июльский день по-прежнему голубел, радуя прекрасной погодой, и легкая царская скампавея быстро понеслась к Гангуту.
        Меж тем на совет к Апраксину были вызваны не только флагманы, но и генералы, командовавшие десантом, и в адмиральской каюте стало скоро тесно и душно.
        — Волков и Змаевич прорвались в абовские шхеры, обрезали нос эскадре Ватранга, поймав счастливый случай. Слепое везение! — ораторствовал младший флагман, наемный капитан-англичанин Грис. — Но второй раз такой опытный моряк, как адмирал Ватранг, не даст нам этого случая. Посему будем довольны малым и отведем эскадры в Гельсингфорс. А Змаевич пока укроется в Або, под защиту наших береговых батарей!
        Последние слова англичанина услышал Петр, входивший в адмиральскую каюту. Федор Матвеевич взглянул на царя с тревогой, но тут же успокоился: Петр был весел, бодр и держался так, будто знает нечто, другим неведомое.
        — Слепое везение, говоришь, счастливый случай? — прервал он красноречивого англичанина. — А где же глазомер, расчет, натиск? Без этого, чаю, нам ни в одно окно не прыгнуть! Ну а случай дается тому, кто ищет его... — Петр обвел озорным взглядом членов совета и сказал насмешливо: — Вот пока вы на совете преете, други, наш прославленный неприятель адмирал Ватранг вкупе с Нептуном и заступником моряков Николой Морским второй раз нам тот счастливый случай дают. Впрочем, поднимитесь-ка на капитанский мостик, сами узрите!
        С высокого капитанского мостика в подзорные трубы было видно: идя на соединение с Лиллье, дабы скорее закрыть окно, Ватранг оттянул от берега даже свои фрегаты.
        — Я сам обошел мыс и могу утверждать: у шведа там ныне сплошной недолет. А обратно ,к Гангуту скоро вернуться ему наш союзник Нептун помешает! На море то опять мертвый штиль! — Петр весело хлопнул по плочу англичанина: — Вот он, Грис, второй случай, лови фортуну за хвост! — У английского капитана даже лицо перекосилось от тяжести царской длани. — Чаю, господин генерал-адмирал, — Петр обернулся к Апраксину, — на рассвете мы весь флот наш можем провести вдоль кромки Гангута. А там и навалимся на Эреншельда всем миром! — Петр уже не предлагал, а приказывал.
        В пять часов утра 27 июля начался новый маневр русского флота. Нептун и погода русским по-прежнему благоприятствовали, на море стоял полный штиль, не было ни ветерка, ни какого-нибудь волнения. В чистой, прозрачной воде отчетливо виднелись тяжелые валуны и камни, лежащие на дне. Белесое тихое небо с рассветом наливалось июльской синевой: день обещал быть жарким, знойным. Но сейчас, на рассвете, было прохладно, и тысячи солдат на русских галерах гребли легко, весело, дружно. Держа дистанцию, словно на учениях, вся русская флотилия — эскадра за эскадрой, отряд за отрядом, галера за галерой — пошла на прорыв в новое окно, оставленное шведами у самого берега. Впереди шла авангардия Вейде, за ним кордебаталия самого Апраксина, в замке эскадра Михайлы Голицына. Сам Петр вел авангард.
        Шведы тотчас открыли огонь из тяжелых орудий. Но Петр недаром провел вчера рекогносцировку. Теперь все подтвердилось: шведы били с недолетом метров в триста — четыреста. Впрочем, скоро разглядел это и адмирал Ватранг.
        — Фришен, опускайте шлюпы и боты на воду! — хрипло приказал он командиру «Бремена». И, обратясь к флаг-адъютанту, не сдержался, крикнул:
        — Немедля сигнал, эскадру буксировать к берегу! — Лицо старого морского волка налилось кровью, второй раз эти варвары-московиты надули его, опытного адмирала, водившего свои корабли против лучших флотов Европы, сражавшегося с каперами в далекой Вест-Индии, многократно ходившего в сумеречных просторах Баренцева и Норвежского морей! А здесь какой-то щенок, молокосос, хоть он и царь, дважды приложил ему фитиль к носу! Было от чего гневаться славному адмиралу!
        — Русские непременно посадят свои галеры на прибрежные камни! — успокаивая своего командующего, сказал флаг-адъютант.
        — Да вы взгляните на воду, при таком штиле и ясной погоде морское дно видно даже здесь, на глубине пятнадцать метров! — вскипел адмирал. — Что же говорить о прибрежье! Думаю, что царь Петр в воду сам смотрит!
        И здесь Ватранг был прав — Петр в воду смотрел. На передней галере, которую вел царь, сразу три матроса промеряли дно. Остальные галеры шли следом за царской в строгом кильватере.
        Ватранг почернел лицом: на его глазах гибла не токмо его личная слава, но и морская слава непобедимых викингов-шведов.
        С высокого капитанского мостика он с бешеным бессилием наблюдал, как дружно и ровно поднимаются и опускаются сотни весел и русская эскадра, действуя словно единый механизм, быстро огибает Гангут. Только когда проходили последние галеры русского арьергарда, флагман «Бремен» и шведские фрегаты вышли наконец на пушечный выстрел. Под шведскими ядрами кильватерный строй последних галер русских расстроился и одна галера, метнувшись к берегу, села на мель.
        — Не стрелять, взять хотя бы ее на абордаж! — приказал Ватранг. Видно было, как русские матросы и солдаты прыгали в воду и плыли к Гангуту. Ватранг закрыл глаза: не одну эту галеру, а весь русский флот могла бы постичь такая же вот участь, ежели бы не Нептун и не его, Ватранга, роковые ошибки. «Воля царя оказалась сильнее моей воли!» — пробормотал неудачливый шведский командующий.
        — Вы что-то сказали, господин адмирал? — подошел к Ватрангу капитан Фришен.
        — Я сказал: «Мой бедный Эреншольд!» Ежели он не ушел шхерами, его атакует сегодня весь русский флот. — Адмирал показал на последние русские галеры, уходящие в абовские шхеры.
        — А я хотел бы знать, где же этот мерзавец Таубе, который должен был еще вчера прикрыть прибрежное мелководье? — сердито пробурчал капитан флагмана Фришен.
        Контр-адмирал Таубе беспечально стоял со своими галерами в шхерах Аландских островов и беспрестанно строчил донесения. В них он пугал Государственный со нет и Сенат, что русские собрали в Або более трехсот барж и больших лодок и давно бы высадились у Стокгольма, ежели бы не преграждала им путь у Аланд прославленная галерная эскадра адмирала Таубе.
        Конечно, хвастливый контр-адмирал прекрасно понимал, что никакого десанта без флотилии Апраксина русские не могут предпринять и что задерживает Апраксина не он, Таубе, а линейный флот Ватранга, а сам Таубе, напротив, стоит в глубоком тылу, но таково уже свойство иных натур выглядеть хотя бы на бумаге, но первыми. А писать бумаги Таубе всегда умел: он и карьеру свою сделал прежде всего благодаря красивому почерку и умелым реляциям.Вот и сейчас в Стокгольме бесконечные реляции Таубе зачитывались в Сенате вслух, затем публиковались в газетах, и скоро в глазах рядовых стокгольмцев Таубе стал единственным защитником столицы, верным стражем у ее морских ворот.
        Таубе с удовольствием пребывал бы на сей прекрасной позиции у Аланд до окончания кампании, как вдруг пришел приказ Ватранга, требовавший немедля прибыть к Гангуту. Приказ этот вызвал у контр-адмирала серьезный озноб.
        Русские, как сообщал Ватранг, строят драгет и дело может дойти до баталии в шхерах, где Таубе придется стоять, само собой, не в резерве, а в первой линии.Вот отчего Таубе не очень-то спешил на соединение с Ватрангом и появился на горизонте лишь в момент первого прорыва русских сил. Когда в полдень его галеры подходили к Гангуту, контр-адмирал услышал орудийную стрельбу и увидел вслед за тем, как русские скампавеи Змаевича срезают нос шведской эскадре. Со своими одиннадцатью вымпелами Таубе мог бы, конечно, атаковать русских, тем более что гребцы Змаевича были измождены пятнадцатимильной гонкой. Как знать, обстоятельства могли и перемениться в случае этой атаки: ведь на помощь Таубе могли подоспеть и Ватранг, и Эреншельд. Однако Таубе, столь храбрый в своих реляциях, со Змаевичем попросту боя не принял, а завернул обратно к Аландам. Впоследствии он уверял Сенат, что якобы увидел перед собой весь русский флот, а не только легкие галеры Змаевича.
        «Вследствие этого я принужден был повернуть немедленно назад, чтобы не быть взятыми русскими в клещи, что могло произойти при дальнейшем моем движении и сближении с неприятелем», — дипломатично сообщил Таубе в Стокгольм. Он не дождался даже прохода русских скампавей в фиорд, а сразу удалился к Аланду, так и не присоединившись к Ватрангу и не закрыв «дыру» возле берега. Не подумал он оказать помощь и своему давнему сопернику Эреншельду, попавшему в ловушку.
        Шаутбенахт Эреншельд был совершенно иным адмиралом, чем Таубе. Завидев перед собой тридцать пять галер русского авангарда, он лишь ввиду явного превосходства русских снялся с якоря и стал уходить в шхеры. Однако у Эреншельда не было опытного лоцмана, знающего абовские шхеры, и он попал не в проходной, а в фальшивый фарватер, Рилакс-фиорд, где его и догнал Змаевич. Однако сразу атаковать в тот день шведов не смог и Змаевич, настолько его гребцы были измотаны гонкой. Потому серб выполнил только первую часть приказа Петра и Апраксина, «чтоб оным галерам и прамам путь заступить», и блокировал Эреншельда в Рилакс-фиорде. Вторую же часть приказа — «чинить над оным воинский промысел» —Змаевич отложил на следующий день. Какова же была радость Змаевича и солдат десанта бригадира Волкова, когда на другое утро брать в полон шведа явился весь русский флот, совершивший отважный прорыв у мыса Гангут! С капитанского мостика «Элефанта» Эреншельд видел, как ныне весь залив до самого горизонта был усеян русскими галерами.
        — У русских девяносто восемь вымпелов! — дрогнувшим голосом доложил Эреншельду капитан «Элефанта».
        — Что ж, будем биться! — просто ответствовал адмирал.
        Теперь, когда у него не было иного выхода и стало ясно, что баталия неминуема, он распоряжался дельно и толково. «Элефант» был поставлен в центре позиции. Шесть тяжелых галер — «Эрн», «Трена», «Гринен», «Лансен», «Геден» и «Вальфиш» — были поставлены дугой, вправо и влево от «Элефанта», в первой линии. Во второй линии стояли шхерботы «Флора», «Мортан» и «Симпан». У Эреншельда оставались две надежды: на свои сто шестнадцать морских тяжелых орудий, которые смогли бы сразу создать русским при таком построении огненный мешок, и на тесноту фиорда, где русским не развернуть весь свой флот. Маячила где-то и третья надежда: на Нептуна, который надует все-таки паруса флота Ватранга. На Таубе Эреншельд не надеялся.Шведы уже давно заняли свою позицию, когда от царской галеры — в подзорную трубу Эреншельд разглядел долговязую фигуру Петра на капитанском мостике — отвалила шлюпка под белым флагом. На ней сидел царский генерал-адъютант Ягужинский.
        — Вовремя подоспел, камрад! Увидишь! Мы сейчас и без датской помощи урежем шведскую морскую славу! — рассмеялся Петр, выслушав сообщение генерал-адъютанта, что датский флот в море в эту кампанию не выйдет. Ягужинский остался на царской галере и сам стал участником знаменитого прорыва у мыса Ганге.
        — Передай Эреншельду, пусть сдается без напрасного кровопролития! Все одно путь назад ему отрезан! — напутствовал Петр своего любимца, отправляя его парламентером к шведскому адмиралу.
        — Полагаю, сдастся сей швед без единого выстрела! Куда ему деться?! — весело сказал беспечный Бредаль, стоя среди флагманов.
        — Не говори так, сударь, — строго прервал его похвальбу Апраксин. — По всем сведениям, шаутбенахт Эреншельд смелый и упрямый воин, краса и надежда шведского флота! — И здесь Апраксин оказался прав.
        Выслушав предложение Ягужинского сдать эскадру без боя, за что царь и генерал-адмирал обещают принять Эреншельда и его команду с почетом и должным решпектом, шведский шаутбенахт ответствовал гордо: «Я всю жизнь служил с неизменной верностью своему королю и отечеству. И как до сих пор жил, так и умирать собираюсь! Царю же от меня и моей команды нечего ждать, окроме сильного отпора, и, ежели он решится нас заполонить, мы с ним поспорим шаг за шагом, до последнего дыхания!»
        — Так и сказал — «шаг за шагом, до последнего дыхания»? — переспросил Петр вернувшегося Ягужинского.
        — Так и сказал, государь! — вытянулся генерал-адъютант.
        — Смелый ответ! Ну что ж, Федор Матвеевич, — обернулся Петр к Апраксину, — дай сигнал авангарду — быть атаке! И атаку ту проведу я сам!
        — Государь?! — дружно вскинулись было и Апраксин, и Ягужинский. — Негоже тебе в таком огню быть!
        Но Петр глянул на них столь грозно, что советники смолкли. А Петр громко разъяснил всем, кто стоял на капитанском мостике:
        — Чем я хуже того драгуна, что себе капитанский чин добывает? Я тоже хочу свою морскую викторию одержать и получить чин вице-адмирала не за царское титло, а за прямую заслугу! — После чего генерал-адмирал отплыл к своей кордебаталии, а галера Петра выдвинулась вперед, к авангарду Вейде.
        И вот в три часа дня с царской галеры грянула сигнальная пушка, закипела вода под сотнями весел и русский авангард двинулся в атаку.
        В центре шло одиннадцать галер под командой молодого бригадира Лефорта; справа — в колонне уступом вперед, по три в ряд, — шли скампавеи под началом Вейде и Змаевича; слева, тоже в колонну, шведа атаковали шесть галер бригадира Волкова. Царская галера держалась сначала в центре. Но именно здесь русские суда угодили в огненный мешок, созданный сосредоточенным огнем шведских пушек. Петр видел, как дважды в атаку шли галеры Лефорта и дважды заворачивали назад, отбитые тяжелыми пушками «Элефанта».
        — Черт! И чего он в самый огненный мешок суется! — сердито топал Петр тяжелыми ботфортами. Как опытный бомбардир (а чин свой он заработал еще в первом Азовском походе под турецкими пушечными выстрелами) , Петр быстро разобрался, что шведы ведут концентрический огонь. — Вызови ко мне Вейде! — приказал он Ягужинскому, и, когда начальник авангарда прибыл на царскую галеру, у Петра был уже свой план.
        — Атаковать надобно неприятеля с флангов и брать шведские галеры одну за другой! Помнишь, Эреншельд сказал, как он будет защищаться: шаг за шагом! Вот и мы будем атаковать шаг за шагом, по флангам, и тогда огненного мешка избежим!
        Вейде откозырял и бросился выполнять царский приказ.
        В третий раз русские в огненный мешок не полезли и атаку учинили по флангам, супротив шведских галер. Командиры десантных отрядов вели свои колонны в быстроходных шлюпах, с обнаженными шпагами, чтобы первыми идти на абордаж.
        Снова ударили неприятельские пушки, и густой пороховой дым затянул Рилакс-фиорд. Словно огненные смерчи, прорывались сквозь пороховой дым выстрелы тяжелых орудий «Элефанта». Но били они на сей раз попусту.Изумленный Эреншельд с капитанского мостика «Элефанта» увидел, что русские разделились и с флангов дружно навалились на его крайние галеры. Помочь им огнем он не мог, опасаясь зацепить свои суда.Русские стрелки при подходе к неприятельским галерам открыли частый ружейный огонь, целя прежде всего в офицеров. Когда же галеры сталкивались борт о борт, по сигналу горниста русские солдаты бросались на абордаж и начиналась резня. Шведы ни разу сами не спустили флаг, и, когда русские уже овладевали судном и поднимали над ним андреевский флаг, остатки команды шведов перебирались на шлюпках и вплавь на другие шведские корабли и продолжали биться.
        Русским пришлось пробиваться к шведскому флагману и впрямь шаг за шагом, беря на абордаж одну галеру за другой. Но вот русские флаги развевались уже на всех шести шведских галерах. И здесь Петр сам повел скампавеи на «Элефант». Тяжелые пушки фрегата ударили на сей раз не ядрами, а картечью. И каждый залп находил жертвы среди сотен русских солдат и матросов, тесно сгрудившихся на палубах и изготовившихся к последнему абордажу.
        Бой был жестокий, яростный, но краткий. Раскаленное ядро русской галеры подожгло паруса фрегата, и корабль окутался густым дымом. Русские скампавеи в этой завесе натыкались друг на друга, ломали весла, но смело шли в этот пылающий ад: одна русская галера за другой тыкались своим носом в высокие борта шведского флагмана. Матросы и солдаты цеплялись за борта острыми кошками и по канатам лезли на палубу фрегата. Кирилыч одним из первых оказался на шведской палубе. Оглушенный пушечной и ружейной стрельбой, страшными криками, треском ломающихся весел, он сразу даже и не поверил, что стоит жив и невредим на палубе шведского флагмана. Но здесь здоровенный шведский матрос метнулся к нему с ножом, и выручил Кирилыча только добрый драгунский палаш — им он и уложил шведа. И в сей миг Кирилыч увидел, как несколько офицеров и матросов спускают на противоположной стороне палубы какого-то штатного раненого шведа в шлюпку.
        «Не иначе как адмирал уходит!» — решил драгун и бросился брать адмирала. Но, видать, удача покинула Кирилыча — вылезший из люка шведский боцман с силой метнул кортик, который впился Кирилычу в плечо. Выпал драгунский палаш из крепкой руки и не сумел Кирилыч взять адмирала.
        Шведские матросы меж тем заботливо усадили в шлюпку Эреншельда, который в бою получил шесть ранений, но, как настоящий викинг, не покинул капитанского мостика, пока русская картечь не раздробила ему бедро.
        То, что не сумел сделать Кирилыч, сделал капитан-ингерманландец Бакеев, ведший на шлюпке свой отряд скампавей атаковать «Элефант» с тыльного борта. Завидев отвалившую от флагмана шведскую лодку, взявшую курс к берегу, Бакеев погнался за ней, перехватил и пленил славного шаутбенахта. Раненый шведский адмирал с тоской увидел, как с флагмана был спущен его адмиральский флаг и вместо него поднят андреевский.
        Русские спешили потушить на флагмане пожар: ведь огонь мог добраться до порохового погреба и корабль тогда бы взлетел на воздух. Среди отважных пожарных металась длинная нескладная фигура, — это Петр, взойдя на фрегат, сам распоряжался тушением пожара. Лишь укротив огненного змея на «Элефанте», шаутбенахт Петр Михайлов прибыл на галеру генерал-адмирала. Федор Матвеевич был занят подсчетом трофеев. В полон русские взяли все десять шведских судов с остатками команд. Об упорстве и ярости баталии говорило то, что из общего числа шведской команды в 941 человек 361 швед был убит, 350 ранено.
        — Из десяти шведов восемь убито или ранено — столь храбро дрался сей неприятель! — доложил Петру генерал-адмирал.
        — Тем боле нам почета и славы! — просто сказал Петр, смывая морской водой пороховую копоть с лица. И, обращаясь к Апраксину, спросил глухо: — Сколько же наших в сей баталии полегло?
        — Да убитых у нас, почитай, в три раза менее шведов! — радостно сообщил генерал-адмирал.
        — Добрая весть! Вот что значит воевать добрым маневром, из столь великого огня с таким малым уроном вышли! — заметил Петр своим флагманам, собравшимся за адмиральским праздничным столом, и тут же распорядился немедля послать к раненому Эреншельду своего лейб-медика.
        9 сентября 1714 года Петербург чествовал победителей мри Гангуте. По распоряжению генерал-губернатора Меншикова город был разукрашен флагами и триумфальными арками. Тысячи людей высыпали на набережные, чтобы видеть, как в Неву войдут победители и взятые в полон шведские суда.
        Среди зрителей, столпившихся на Троицкой площади, был и драгунский офицер с подвязанной рукой. Он стоял возле коляски, в которой сидела дама в пышном роброне.
        — Да полно, Кирилыч, может, тебе померещилось, что наш полковник прибудет в Петербург? — нетерпеливо спрашивала нарядная дама.
        — Никак нет, Евдокия Петровна! Господин полковник сам наказал разыскать ваш новокупленный дом в Петербурге и сообщить, что явится он из Финляндии к самому триумфу, с пушками и знаменами, взятыми у Лапгюлы, — с необычайной вежливостью и холодным достоинством отвечал Кирилыч. По всему чувствовалось, что он непомерно горд. Еще бы, хотя он и носил руку на перевязи, но на нем было уже офицерское платье, а нынешний триумф был и его триумфом, о чем свидетельствовала наградная гангутская медаль, висящая на груди.
        — Идут! — заволновалась толпа и бросилась от собора к набережной. На Неве показались мачты русских галер и пленных шведских судов. Когда первые три скампавеи сравнялись с Адмиралтейством, оттуда прогремели приветственные залпы, а вслед за тем грохнул салют Петропавловской фортеции — сто пятьдесят один пушечный выстрел.
        За русскими скампавеями шли десять пленных судов со спущенными и волочащимися за кормой флагами. С шедшей вслед за «Элефантом» царской галеры грянул ответный салют, поддержанный остальными кораблями... Всю Неву затянул пороховой дым. Пройдя мимо Петропавловской фортеции, суда стали причаливать к пристани у Троицкой площади. В это время с крепости грохнул новый салют, возвещая вторую часть торжества. Под барабанный бой через площадь двинулись преображенцы. Следом за ними везли знамена и пушки, взятые у Лапполы.
        — Вот он, свет мой ясный! — Дама вскочила на сиденье коляски и, размахивая сорванным с шеи платком, как знаменем, закричала: — Роман, милый, здравствуй!
        Ехавший впереди пушек драгунский полковник услышал тот голос и сквозь торжественную музыку и барабанный бой обернулся и приветственно поднял треуголку.
        — Увидел, Кирилыч, увидел меня, свет мой ясный! — Дама на радостях обняла и поцеловала Кирилыча в рыжие усы. Тот дернулся от боли — Евдокия Петровна, должно быть, задела раненую руку.
        Меж тем по площади повели пленных шведов. Во главе шведских офицеров, прихрамывая, шел одетый в полную парадную форму шаутбенахт Эреншельд. Замыкал шествие второй батальон преображенцев во главе с Петром, одетым в морской мундир.
        Войдя в здание Сената, Петр встал перед князем-кесарем Ромодановским. Федор Юрьевич благосклонно принял его рапорт и рекомендацию генерал-адмирала Апраксина о производстве шаутбенахта Петра Михайлова в вице-адмиралы за славную викторию при мысе Гангут. После чего князь-кесарь неспешно и важно поднялся с председательского кресла и громко произнес:
        — Виват! Виват вице-адмиралу Петру Михайлову!
        — Виват! — восторженно закричали сенаторы.
        — Виват! — подхватили преображенцы и вся толпа на площади. Под восторженные возгласы сенаторов и офицеров князь-кесарь вручил Петру патент на чин вице-адмирала.
        В ту же минуту на царской галере был поднят личный флаг новообъявленного вице-адмирала. И грохнул новый салют.
        Вечером весь Петербург был иллюминирован, а на четвертый день на Неве был зажжен грандиозный фейерверк. Роман и Дуняша любовались сим фейерверком с балкона собственного дома, купленного Евдокией Петровной к своей скорой свадьбе.
        И здесь-то денщик Васька доложил, что господина полковника спрашивает какой-то иноземец.
        — Да зови его сюда! — весело приказал Роман, который не хотел уходить с балкона, не досмотрев чудес пиротехники.
        И скоро перед Романом вырос наш старый знакомец, веселый и неунывающий Джованни Гваскони. Спотыкаясь на каждом втором русском слове, но все-таки вполне понятно итальянец сообщил, что прибыл на днях с кораблем, груженным апельсинами и лимонами, прямо из Ливорно и что доставил господину полковнику письмо от его брата Никиты, с коим вместе учился живописи во Флоренции.
        И пока Роман читал письмо брата, болтливый итальянец сообщил Евдокии Петровне, что при переходе их корабль едва не затонул в Бискайском заливе, где выдержал жестокий шторм, что его очень ласково встретил князь Меншиков, который и сообщил адрес господина полковника, и что ему очень нравятся русские дамы.
        При сем красавец Джованни прямо-таки пожирал Дуню черными глазами. Чтобы унять его пылкость, Евдокия Петровна осведомилась о вкусе апельсинов, и здесь Джованни Гваскони превратился в тонкого негоцианта и немедля попотчевал красавицу хозяйку этой диковиной.
        — Как там мой браток поживает? — подступил тем временем к Джованни Роман, — Из письма ничего не поймешь, ясно только, что учеба ему еще долгая.
        Джованни замялся, а затем выложил начистоту и про студенческую бедность, и про каверзы академика.
        — Ну, с деньгами мы ему поможем, а вот с академиком? — задумалась Дуня.
        — А с академиком — я прямо обращусь к государю, — сказал Роман. — Коль причислил оный академик Никиту к парижской школе, пусть братец в Париже и учится!
        Через неделю Роман и Дуня сыграли свадьбу. Джованни сидел на той свадьбе рядом с Кирилычем. Новоявленный капитан упрямо ел цитроны с кожурой, так ему было горько на той свадьбе.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        МАСТЕР В ЕВРОПЕ Римская Венера
        В Рим Никита отправился с самым нежданным спутником. Не кто иной, как сам академик синьор Томмазо Реди, вызвался быть ему попутчиком.
        — Мне надобно приобрести для коллекции великого герцога несколько добрых раритетов, и вы будете сопровождать меня в сей поездке. Совместим приятное с полезным. Я вам покажу Рим и открою величие древнего искусства, а вы поможете мне упаковать и отправить во Флоренцию некие тяжелые статусы.
        Вот отчего в Рим Никита добирался не на почтовых, а в карете, предоставленной герцогом академику, и уже по пути маэстро начал нахваливать великий город.Никита немало читал о древнем Риме — и древних и современных авторов — и оттого ведал многое из того, о чем говорил сейчас академик, так что более всего его поразил не сам рассказ, а та горячность, с которой синьор Томмазо воспевал славу, силу и мощь «вечного города».
        — Все мы — и флорентийцы, и венециане, и генуэзцы, и миланцы — прямые потомки тех древних римлян! — гордо заключил свой рассказ академик и сам, должно быть, смутился своей горячности и сказал уже сухо: — Впрочем, сами скоро увидите!
        И впрямь, когда в темно-синей вечерней дымке показался замок Святого Ангела (грозная папская цитадель, возвышающаяся над всем городом), немалое волнение охватило и академика, и его ученика.
        — По этим камням ступали легионы Цезаря, а на этих площадях в древности можно было встретить Вергилия и Сенеку, Овидия и Тацита. А недавно, всего два века назад, здесь творили Рафаэль и наш несравненный флорентиец Микеланджело Буонарроти, начавший воздвигать знаменитый собор Святого Петра — главную церковь всего католического мира! — патетически восклицал академик.
        Но Никита пока что узрел другой Рим: карета пробиралась по узким, полуосвещенным улочкам предместья, где запахи чеснока крепко мешались с запахами дешевого кислого красного вина из тратторий.
        Остановились наши путешественники в гостинице «Цветущая вишня», которую синьор Томмазо хорошо знал еще по тем годам, когда учился в здешней Академии. Вообще, как понял потом Никита, вся эта поездка была для академика как бы возвращением в свою молодость, когда он, веселый и беспечный художник, изучал здесь законы светотени и перспективы, учился подбирать краски и срисовывал бесчисленные антики, которыми город был усеян так густо, словно из-под земли в нынешний Рим, с его бесчисленными монахами и козами, вольно бродившими по широким площадям, пробивался другой, древний Рим, «вечный город», который не хотел умирать. И то сказать, в нынешнем Риме не набиралось и сорока тысяч жителей, он уступал по численности Венеции и Флоренции, кои уже видел Никита, а древний Рим при своем расцвете насчитывал почти два миллиона. Никите трудно было даже представить эту неслыханную массу людей, собранную в одном месте. И лишь на величественных развалинах Колизея можно было допустить нечто подобное.
        Впрочем, на огромной площади собора Святого Петра, по рассказам академика, во время больших церковных праздников тоже собираются десятки тысяч паломников, но сейчас площадь была пустынна. Зато ничто не мешало любоваться ни самим собором Святого Петра, ни его величественной колоннадой.
        — Вот оно, творение Микеланджело Буонарроти, нашего великого земляка! — В эту минуту синьор Томмазо, кажется, позабыл, что рядом с ним стоит варвар-московит, — он и Никиту готов был зачислить во флорентийцы.
        — И колоннада сия тоже дело рук великого мастера? — не без лукавства спросил Никита, превосходно ведавший, что колоннада построена по прожекту Людовика Бернини. Академик меж тем не выносил этого мастера, основавшего в Италии стиль барокко, сменивший в XVII веке школу Высокого Возрождения. Синьор Томмазо Реди не желал признавать эту новую школу, с ее изменчивостью и непостоянством. Пусть эта школа давно шагнула за пределы Италии и утвердилась во Франции, Германии, Испании, Польше... Академик Реди упрямо жил в своем великом прошлом и, введя Никиту в галерею Ватикана, сразу же устремился к божественному Рафаэлю. Но Никита мельком заметил уже среди портретов (а они интересовали его более всего) дотоле незнакомого ему испанца Веласкеса и, конечно же, своего светоносного Тициана. Но академик прочно усадил его перед Рафаэлем и стал посвящать в тайны рафаэлевой линии.
        — Впрочем, что это я вам все говорю и говорю! Завтра же берите мольберт — и за работу! Снять хорошую копию — значит ближе всего подойти к оригиналу!
        Когда же Никита усомнился было, кто же его одного пустит в галерею, академик самодовольно махнул рукой:
        — Я уже договорился с кардиналом Альгаротти и объяснил ему, что хочу выбить из одного способного московита дух Гиссланди и Ларжильера. Господин кардинал рассмеялся и разрешил вам делать копии.
        Никита горячо поблагодарил учителя, хотя и подумал: а не ослышался ли он насчет своих способностей? Ведь то была первая похвала академика!
        И жизнь их потекла по установленному распорядку. С утра Никита отправлялся в галерею прилежно копировать Рафаэля, а академик тем временем носился по раскопкам, которые начались тогда в Риме, и скупал различные антики для коллекции герцога. Встречались они обычно на обеде в траттории, которая помещалась здесь же, во дворе «Цветущей вишни».
        Синьора Роза, в свои тридцать лет оставшись без мужа, легко управлялась не только с гостиницей, но и с тратторией, кормили у нее вкусно и недорого, что было немаловажно для Никиты, дукаты которого потихоньку стали таять с самого начала путешествия. После обеда академик заявлял, что наступает святой час сиесты (Томмазо Реди провел несколько лет в Испании и приучился там к послеобеденному отдыху), а Никита мчался срисовывать под осенним солнышком римский форум, термы Диоклетиана, колонну Траяна и другие античные древности. Но особливо ему нравился Колизей. Здесь ему иногда казалось, что он слышит, как под нынешним Римом колышется огромный пласт «вечного города».
        Впрочем, на раскопках сей пласт словно прорывался наружу и открывались древние римские улицы, возникали прекрасные вещи древнего римского обихода. Особенно много попадалось великолепной античной скульптуры. Правда, наука археология тогда еще только зарождалась и раскопки на свой страх и риск вели любители, так что зачастую то, что не сумело сделать время, завершала кирка кладоискателя: у античных статуй, случалось, отбивали не только руки и носы, но иногда и головы. Между тем мода на античное искусство в Европе все возрастала, особенно во Франции, где со времен Пуссена наряду с барокко утвердился новый стиль — классицизм. Монархи, правители, богатые вельможи давали немалые деньги за римские антики и обставляли свои сады и парки античной скульптурой.
        Как раз в тот год, когда Никита прибыл в Рим, по городу, да и по всей Италии, широко разнесся слух о прекрасной статуе богини Венеры, найденной на одном из римских раскопов. Ценители утверждали, что то подлинная богиня любви и красоты и по всем пропорциям не уступает знаменитой Венере Милосской. Статуя была в превосходной сохранности и вдруг исчезла.
        Однажды академик вернулся в гостиницу в самом мрачном расположении духа и сердито сообщил Никите и прекрасной синьоре Розе (хозяйка сама обслуживала академика, как почетного гостя, явившегося в карете с герцогскими гербами), что скоро наступит конец света, коль в Риме, центре цивилизованного мира, стали среди бела дня пропадать такие шедевры.
        — Я давал этим мошенникам на раскопках, но поручению великого герцога, тысячу золотых дукатов, но они твердят, что статус уже куплен каким-то офицером-иноземцем! И главное, эти кладоискатели не ведают даже, где живет сей новоявленный меценат! — громко возмущался академик, поглощая вторую миску спагетти с мясом и осушая, к ужасу Романа, третий графин вина (рано академик вообще не пил). — Но я доложил моему другу, кардиналу Альгаротти, который весьма кстати не только управляет галереей Ватикана, но и является комендантом Рима, об этой грустной пропаже, и на днях его святейшество издаст строгий указ, запрещающий вывоз из Рима всех антиков. Вот так-то, шельмецы! — И синьор академик строго погрозил пальцем графину, после чего Никита и синьора Роза бережно отвели его в комнату и уложили спать.
        Когда на другой день Никита напомнил синьору Томмазо о вчерашнем разговоре, академик схватился за голову:
        — Что я натворил, ведь я же сам скупил для герцога добрый десяток антиков, а этот новый указ запретит и их вывоз! Альгаротти говорил, что он самолично на всех заставах расставит добрые караулы! Святая дева Мария, помоги мне! Надобно немедля, до папского указа, убраться из Рима!
        Помогла академику не столько дева Мария, сколько синьора Роза. Скоро нашла для статуй две добрые фуры и десяток ящиков и сама проследила за упаковкой антиков. Вечером Никита и герцогский гайдук тайно вынесли ящики из чулана и бережно уложили их в телеги. А поутру обоз академика спешно отбыл из Рима. Синьор Томмазо настолько не доверял извозчикам, что сам уселся в одну из фур, а в другую посадил герцогского гайдука. Никита проводил их до городских ворот.
        — Можете задержаться здесь на два-три месяца! — расщедрился академик на прощание, — Я сам отпишу в Москву, что оставил вас в Риме снимать копии божественного Рафаэля.
        «Что ж, от дукатов Гваскони кое-что осталось. И ежели жить впроголодь, то по римским ценам как раз хватит на два месяца!» —с горечью подумал Никита.
        Но горевал он совершенно напрасно: впроголодь ему жить не пришлось.
        Когда он вернулся в гостиницу, синьора Роза встретила его, словно древнеримского триумфатора, — Никиту ожидал такой обед, какой никогда не подавался синьору академику: здесь были и индюшка с орехами, и свежая рыба, поджаренная на оливковом масле, а свежие овощи и фрукты стояли в таком изобилии, словно за стол села сама богиня плодородия.
        — У синьоры сегодня праздник? — спросил Никита прекрасную хозяйку, подсевшую к своему постояльцу за стол в новом нарядном платье.
        — А разве у синьора художника сегодня не тот же праздник: ведь уехал ваш цербер, этот несносный коротышка академик, который только и знал, что присматривал за вами!
        — Так вот в чем дело! — усмехнулся Никита и в упор посмотрел на вдовушку. Синьора Роза покраснела и поправила цветок, прикрывавший смелое декольте на пышной груди. Никите понравилось, что она умеет еще краснеть, и потом ему вдруг подумалось, что эти черные волосы, должно быть, красиво смотрятся на белоснежных плечах. Как у Маньяско... Теперь для него все женщины напоминали модели какого-нибудь художника. Но синьора Роза желала быть только его моделью, столь ей понравился статный белокурый московит.
        Вечером хозяюшка сама зашла в комнату Никиты переменить белье и осталась там до рассвета. А на другое утро Никита получил светлую и чистую комнату, какая и не снилась академику. Правда, место для мольберта было оставлено в самом углу, у окна. Всю остальную площадь комнаты занимал роскошный альков, в изголовье которого красовалось большое зеркало. Синьора Роза желала любоваться своим Рафаэлем и в натуре, и в зеркале.
        — Дни я уступаю богу искусств Аполлону, но вечера и ночи мои! — важно заявила синьора Роза своему возлюбленному. Как истая римлянка, синьора Роза хорошо разбиралась в античных богах и богинях.
        Ничто, казалось, не могло помешать их счастью: Роза не только не препятствовала познавать «вечный город», но словно оживила для него Рим, наполнила его живым теплом. Когда он однажды попросил Розу позировать ему обнаженной, она и впрямь напомнила ему гордых римских матрон, которые не стесняются своих рабов. И он как-то незаметно отложил копии с Рафаэля: тут перед ним была сама жизнь, и линия бедра у Розы и впрямь была Рафаэлевой линией. Возлюбленные все больше и больше оставались друг с другом, и казалось, сам Рим хранит их счастье. Впрочем, любовь их была не христианской, а языческой, они наслаждались упругостью своих крепких тел и учили друг друга все новым способам наслаждения.
        Но однажды тревоги «вечного города» настигли и их.В то погожее октябрьское утро Никита направился в Колизей писать эту величественную громаду, которая упрямо противилась времени и тем особо привлекала художника.
        На дне чаши Колизея, в бывшем храме Юпитера, босоногие монахи служили заутреню, нежаркое октябрьское солнце блистало на бесчисленных скамьях ниши Колизея, и Никита, прикрыв глаза, казалось, слышал рев тысячной толпы, дающей смерть или жизнь гладиаторам, когда какой-то незнакомец, прикрытый, как и Никита, широкополой шляпой, прервал его мечтания.
        — Синьор Никита? — Не было сомнений, незнакомец говорил по-русски! Никита даже головой замотал, столь непривычно звучала здесь, в Колизее, русская речь. Но оказалось, он не ошибся. Перед ним был русский офицер, бравый преображенец Петр Кологривов. — Я тебя, братец, давно заметил, когда еще ты бродил по раскопкам с каким-то маленьким старичком! — сказал офицер внушительно.
        — То мой академик Томмазо Реди!
        — Вот-вот, я услышал, как однажды сей академик назвал тебя «синьор Никита», затем проследил за вами до гостиницы и все о тебе разузнал! Дело в том, что ты мне нужен, синьор Никита! — Петр Кологривов был сама решимость. Оказалось, что бравый капитан, как и Никита, уже несколько лет обретается в Италии и скупает для царского парадиза на Неве знатные статусы, которые будут установлены потом в Летнем саду.
        — Как художник, ты меня лучше всех поймешь. — Кологривов перешел отчего-то на шепот и тревожно оглянулся вокруг. Но никого поблизости не было, и он доверительно признался: — Месяца два назад мне улыбнулась фортуна, и я приобрел на одном раскопе бесценный статус Венеры!
        — Так вот кто тот офицер-иноземец, коего по приказу коменданта Альгаротти ищут по всему Риму! — вырвалось у Никиты.
        Но Кологривов поправил его:
        — Не ищут, а, почитай, нашли. Не сегодня завтра я буду арестован, — один из кладоискателей опознал меня.
        — А статус? — Никите передалось волнение преображенца.
        — Венера должна прибыть в Россию! Я уже отписал государю, и скоро от него явится посланец. Но ежели меня арестуют, а меня точно арестуют, то все пропало! Оттого вся надежда на тебя, друг мой! Славный статус надобно как можно скорее вывезти из Рима! — Кологривов даже схватил Никиту за руку. Но тот и так был готов к действию.
        — Венера должна прибыть в Россию! — Никита желал этого не менее отважного преображенца.
        В тот же день похоронный катафалк прибыл на кладбище, уставленное каменными усыпальницами, и из одного из склепов два синьора в широкополых художнических шляпах перенесли тяжелый гроб в катафалк.
        — Покойница желала быть похороненной на родине, во Флоренции. Вот я и выполняю ее волю! — на всякий случай заявил Никита кучеру. В «Цветущей вишне» гроб спешно упрятали в кладовую. А когда на другой день Никита наверное узнал, что бравый капитан Кологривов арестован ночью папскими гвардейцами и препровожден в замок Святого Ангела, где находилась тюрьма для особливо важных преступников, он крепко поцеловал свою Розу и сказал, что ему надобно ехать. Роза не плакала: как язычница, она жила сегодняшним днем и впереди у нее была еще одна ночь.
        Поутру цыганская телега, заваленная грязным тряпьем, двигалась к городским воротам. Рядом с кучером-цыганом восседали Никита и смуглая Роза.
        — Дай погадаю, сержант! — крикнула она стражнику у ворот. Тот для порядка только поворошил грязное цыганское барахло и махнул рукой: что с них взять, цыгане!
        Роза простилась с Никитой уже за городом. И снова не плакала, а сияла, сказала просто:
        — Спасибо за счастье!
        — И тебе спасибо, Роза! — Никита еще раз обнял ее.
        — Эй, хватит миловаться, до Флоренции путь дальний, — рассмеялся цыган.
        — Помолчи, тебе за все заплачено! — рассердилась Роза. И, обернувшись к Никите, сказала: — Приезжай, всегда для тебя будет та верхняя комната свободна!
        Гордой поступью, как истая римлянка высоко держа голову, возвращалась она в вечный город, а цыганская повозка покатила в Тоскану. На дне ее в деревянном ящике, бережно обложенная тряпьем, лежала бесценная римская Венера, направлявшаяся ныне на север.
        Флорентийские встречи
        В мастерской академика товарищи встретили Никиту дружески, как блудного сына, вернувшегося к отчему очагу. Даже сам синьор Реди, казалось, был обрадован и отечески простил Никиту за то, что тот так и не завершил копии с картин Рафаэля. Правда, Никита, дабы избежать гнева академика, предложил на его суд «Обнаженную римлянку». Было в обнаженной что-то холодное, застылое, от античных статуй. Тот портрет, который он оставил Розе, был менее идеальным, но более живым, теплым, человечным, нежели это его повторение. Зато здесь были соблюдены все пропорции классических статуй, и сие неудивительно, ибо в небольшой кладовой, примыкавшей к его мансарде, белел мрамор римской Венеры, коей часто любовался художник, оставшись в одиночестве. И отсвет этой упрятанной в чулане Венеры незаметно лег и на холст, и окаменело лицо Розы, стали идеальными ее слишком пышные бедра.
        Зато академик пришел от «Обнаженной римлянки» в полный восторг.
        — Учитесь, судари мои! — громогласно обратился он к ученикам. — Стоило синьору Никите прикоснуться к почве вечного города, как сама античность заговорила в его картине. Теперь я готов признать, что вы мастер, пер-сонных дел мастер! Готовьте к экзамену портрет какой-нибудь знатной персоны, и я готов ручаться, что Флорентийская академия даст вам самый лестный диплом...
        Но найти знатную персону во Флоренции, где сотни художников соревновались друг с другом, оказалось не так-то просто, как думал синьор академик.
        — Дождись лета, наедут иноземцы, и какой-нибудь богатый лорд или леди согласится тебе позировать, — посоветовал Мигель, заглядывающий по старой дружбе на его чердак.
        Хорошо советовать дождаться лета, когда на улице стоит слякотная зима и холодный нудный дождь перемежается с мокрым снегом. Никита рассчитывал, что вот-вот явится какой-нибудь посланец из России за статуей Венеры и доставит заодно ему государев пансион. Но ждал тщетно: не было ни посланца, ни пансиона. Никита не знал, само собой, что Петр в ту зиму сильно болел, говорили о его скорой кончине, и течение дел в Петербурге и Москве как бы приостановилось. В любом случае в Канцелярии от строений в тот год словно забыли о своих питомцах за рубежом, предоставляя им право подыхать с голоду. Российские студиозусы за границей в тот год так бедствовали, что иные из них бежали в святой Афон, где поступали в послушники-монахи, — там хотя бы кормили и одевали за великий труд.
        Бедствовал той зимой и Никита. Он написал еще одно письмо о помощи брату Роману в Петербург, но прямая почта в Россию не ходила, и письмо пошло сначала в Венецию к тамошнему русскому посланнику господину Савве Рагузинскому. Когда же письмо достигло берегов Невы, полковника Корнева там уже не было: он со своим полком выступил в Мекленбург. К тому же Роман был уверен, что Джованни Гваскони давно передал брату золотые ефимки, выданные ему в Петербурге. Но к несчастью для Никиты, молодой тбрговец икрой зазимовал со своим кораблем в Ревеле.
        Так что на несколько месяцев о Никите все забыли, и он как мог растягивал те несколько дукатов, что остались у него от путешествия в Рим. Но появились траты самые необходимые: разваливались сапоги, до неприличия обносилось платье. Да и домохозяин синьор Чирелли, толстый маленький господин, одетый весь в черное, однажды, пыхтя и отдуваясь, забрался на чердак, где находилась мастерская Никиты, и осведомился, когда же синьор художник заплатит наконец годичную плату, задолженную за жилье. При этом синьор Чирелли важно уселся на единственный стул и обозрел жилище художника, словно отсюда можно было что унести. Более всего Никита опасался, что хозяин заглянет в чулан и увидит чудесную статую Венеры, но, к счастью, внимание толстячка привлекла «Обнаженная римлянка», выставленная у окна. Синьор Чирелли проявил себя отличным знатоком живописи: он сначала приблизился к картине вплотную, так что прямо подышал на холст, затем отошел, сделал ладошкой как бы зрительную трубу и воззрился чрез оную. Затем синьор хозяин снисходительно заметил, что он согласен забрать, по своей врожденной доброте, взамен платы за
комнату эту картину. Сделка состоялась, и хозяин поспешно унес «Обнаженную римлянку». Никита, впрочем, воспринимал это явление синьора Чирелли уже как бы в бредовом сне: накануне он сильно простудился, пока ходил под ледяным февральским дождем по маленьким лавчонкам, где хозяевам иногда было потребно писать вывески, в своих сапогах, требующих каши, и дырявом, некогда роскошном венецианском плаще. После ухода синьора Чирелли он и впрямь свалился в постель, и далее у него начался настоящий бред, сквозь который иногда мелькали смуглое лицо Мигеля и толстое лицо доктора, которого, оказывается, вызвал к нему благородный испанец, не бросивший товарища в беде. Но и в бреду Никита более всего беспокоился о своей Венере, запрятанной в чулане, и много раз упоминал ее имя.
        — Не о той ли это статуе, что спрятана у тебя в чулане, ты мне и доктору все эти дни бормотал? — насмешливо спросил его Мигель, когда Никита наконец словно выпрыгнул из забвения и по легкой слабости тела понял, что выздоравливает. Товарищ склонился над ним и поднес чашку крепкого куриного бульона, который так крепко поперчил, что у Никиты обожгло горло и он закашлялся.
        — Вот и хорошо, это от тебя болезнь отлетает! Меня сему блюду еще моя матушка в деревне обучила! Проверенное средство! — И Мигель в улыбке показал белоснежные крепкие зубы.Никита как на духу рассказал товарищу о похищении статуи прекрасной Венеры, и Мигель сочувственно рассмеялся:
        — Значит, ты полагаешь: быть оной Венере в России! — А затем испанец задумался и сказал: — А может, ты и прав, красота античности нужна всем странам!
        Затем Мигель сообщил последние новости из мастерской синьора Томмазо Реди. Сам синьор академик очень сочувствует Никите, узнав о его болезни, и даже передал ему три дуката на лекарства. Товарищи тоже собрали деньги, и Мигель заплатил из них доктору.
        — Но вообще-то, амиго, если бы ты продал сию Венеру, то мог купить всю мастерскую синьора Реди! — снова рассмеялся Мигель, но, посмотрев на встревоженное лицо Никиты, махнул рукой: — Не бойся, друг, шучу я, шучу!
        Мигель еще две недели, пока Никита не вставал с постели, заходил к нему каждый день, писал его портрет, готовил удивительно пряные и острые испанские блюда и часами говорил о Веласкесе. Чем для Никиты являлся Тициан, тем был для испанца Веласкес.
        — Ты сам, амиго, видел в Риме портрет римского папы Иннокентия кисти нашего Веласкеса. Помнишь тот, в красном? — допытывался Мигель, — А знаешь, что сказал его святейшество, увидев сей портрет? — В глазах Мигеля блеснули озорные исгры, и он выговорил отчетливо и с наслаждением: — «Слишком правдиво! Слишком правдиво!» —вот что сказал римский папа художнику.
        Как понял потом Никита, в этих словах для Мигеля как бы заключалась вера мастера. Весной Мигель представил на суд академику не портрет знатной персоны, а портрет больного художника, в котором Никита сразу опознал себя. Да, это был он, но боже, как он тогда выглядел: со щетиной на щеках, бледный, изможденный, с красными глазами!
        Академик долго изучал портрет, затем брезгливо отодвинул его в угол и сказал:
        — У вас нет идеала, мой друг! Это слишком правдиво! — И здесь в ответ синьор Реди услышал самый непочтительный хохот испанца.
        — «Слишком правдиво!» Спасибо, синьор, вы сказали то же, что сказал его святейшество нашему Веласкесу: «Слишком правдиво!» Для меня нет лучшей награды, синьор! — Мигель в эту минуту напоминал буйнопомешанного, и академик устало махнул рукой: что спорить с сумасшедшим!
        — Ну хорошо! Вы получите диплом. Но не за эту мазню, а за свои рисунки. Там у вас есть линия! — И академик удалился, объявив всем ученикам на прощание, что он уезжает на этюды и закрывает мастерскую до осени. А через несколько дней уехал к себе на родину и Мигель, которому Флорентийская академия выдала не диплом художника, а диплом гравера и рисовальщика. С отъездом Мигеля и роспуском мастерской на летние вакации Никита остался совсем один, И по-прежнему не было никаких вестей из России, не приходил обещанный царский пансион.
        Давно уже была заложена последняя ценность: дорогие часы, работы знаменитого часовщика Клода Райяра, подаренные некогда Сонцевым за верную службу. Одну только вещь по-прежнему бережно сохранял художник: знаменитую статую римской Венеры. Вечерами он снимал увесистый замок с чулана, ставил статую поближе к окну и в сумерках подолгу любовался переливами и пластикой мрамора. И почему-то вспоминал Розу — живую, теплую римлянку, столь не похожую на ледяной холод прекрасной статуи. И однажды по памяти, поглядывая на мраморную Венеру, снова написал «Обнаженную римлянку». И в том портрете словно расцвела Роза.
        Днем он напрасно предлагал свои услуги живописца в богатые и знатные дома. Ему не отвечали. Казалось, вся Флоренция убежала в веселые деревеньки, утопающие в садах и нежащиеся в летней тени под холмами, обсаженными виноградниками. В городе остались одни сторожа да последняя голытьба, которой некуда деться. Разъехались и все сотоварищи Никиты по мастерской, и не к кому было зайти перекинуться словом, так что, случалось, он целыми днями ни с кем не разговаривал. Впрочем, был один человек, который очень и очень желал с ним переговорить: то был толстячок Чирелли. В том Никита и убедился однажды поздним вечером, когда робко, стараясь не шуметь, поднялся на свой чердак и увидел домохозяина, восседающего на стуле посредине мастерской. В ожидании художника синьор Чирелли внимательно изучал работы своего постояльца.
        — Сударь! — возмущенно начал было Никита, увидев, что в его убежище вошли без всякого позволения. — Если вы в столь поздний час пришли за деньгами, то вот вам задаток, а завтра я заплачу весь долг. — И он протянул домохозяину несколько сольди, полученных за случайный труд — всю вторую половину дня и вечер Никита таскал на тачках песок и кирпичи на стройке вместо заболевшего подмастерья.
        — Оставьте эту безделицу себе на ужин, молодой человек! — Синьор Чирелли отодвинул деньги, — Лучше скажите: это Рафаэль? — Трость синьора уперлась в копию с Рафаэлевой «Мадонны со щегленком», — И не говорите мне «нет»! Я ведь тоже был когда-то допущен в галерею великого герцога и стоял перед картиной божественного Рафаэля. Мы, итальянцы, все в душе художники, запомните это, молодой человек!
        — Но, синьор Чирелли, сие только копия с картины великого Рафаэля, — пробовал было возразить Никита, благословляя про себя тот случай, который задержал хозяина перед чуланом.
        — Зато какая славная копия! У вас такой верный глаз, синьор Никита. Ну признайтесь, положа руку на сердце, какой англичанин, а богатых лордов ездит в наш славный город все больше, отличит настоящего Рафаэля от подделки? И все эти знатные лорды так хотят увезти с собой из Италии именно Рафаэля. Между прочим, я на днях продал вашу «Обнаженную римлянку» одному англичанину за весьма приличные деньги, выдав ее за раннего Рафаэля! — Синьор Чирелли засмеялся мелким и дробным смешком, словно воробышек склевывал доброе зерно. — Так что вам стоит, синьор художник, поставить вот здесь, на обороте холста, в самом уголке, маленькое имечко — Рафаэль! А я через свою лавочку всегда найду вам глупого и богатого покупателя. И все разойдемся с миром: лорд уедет в Лондон, вы — в Москву, а я останусь на берегах Арно! — В возбуждении от предстоящей сделки синьор Чирелли даже поднялся со стула и схватил художника за руку. Но к его немалому удивлению, этот московит вырвал руку и, схватив палку, совсем по-варварски принялся выколачивать пыль из халата домохозяина, приговаривая по-русски:
        — Это тебе, живоглот, за жадность! Это за подлость! А сие за то, что ты так плохо обо мне подумал!
        На жалобные вопли синьора Чирелли на чердак поднялась его дородная супруга, и скоро дом наполнился такими криками, что сбежались все жильцы, а следом явились и жандармы, совершавшие вечерний обход, так что эту ночь Никита провел в квартальном участке, среди поножовщиков и бродяг — лаццарони. И всю ночь он не мог заснуть, думая, открыл или не открыл хозяин дверь в чулан, где стояла бесценная статуя. Ключ от замка чуланчика Никита, правда, всегда носил с собой, но что стоило синьору Чирелли сбить замок и проникнуть в кладовку? Он проворочался всю ночь и забылся тревожным сном только на рассвете.
        А утреннее пробуждение было неспокойным: пропала последняя его ценность — нательный золотой крестик, матушкино благословение, которое он хотел пронести через все дороги войны.
        Он пожаловался было на кражу усатому сержанту, но тот в ответ загоготал, как жеребец: «Го-го-го! У нищего мазилки золотой крестик!» Впрочем, золото есть золото, и сержант устроил повальный обыск среди заключенных. В лохмотьях одного грязного лаццарони и сверкнул золотой крестик.
        — Вот оно, матушкино благословение! — вскинулся было Никита, но сержант молвил лукаво:
        — Нужно еще доказать, чей это крестик. Сей почтенный синьор, —он показал па бродягу, —тоже ведь твердит, что и у пего была матушка! Истина мне дороже всего на свете, синьоры, так что пусть пока крестик побудет у меня! — И сержант опустил золото в свой широкий карман. А вслед за тем строго наказал Никите: — Не беспокойте меня боле вашими глупостями, иноземец! Сидите и ждите скорого и правого суда за насилие, учиненное вами над нашим синьором Чирелли. — Нет сомнения, на чьей бы стороне оказался сей скорый и правый суд, но заветная звезда в сей час заглянула вдруг в камеру, где томился Никита.
        Сначала раздались громкие голоса, и среди них Никита, еще не веря, опознал громкий голос Сонцева, затем зазвенели засовы, и тот же усатый сержант льстиво попросил русского синьора Никиту выйти из камеры. Когда Никита перешагнул порог, жандарм успел сунуть ему нечто в руку. Никита разжал ладонь и увидел золотой крестик — матушкино благословение. А вслед за тем увидел улыбающегося Сонцева и господина Савву Рагузинского.
        — Вовремя же мы явились в сие узилище, дабы вырвать тебя из лап альгвасилов! — Сонцев крепко обнял Никиту. У того голова пошла кругом: он видел то Сонцева, то улыбающегося посла, то усатого жандарма, который навытяжку стоял перед адъютантом великого герцога и, выпучив глаза, слушал звонкую речь офицера о вежливом обращении с иноземцами.
        — Ба! Да в каком ты непрезентабельном виде, мой Бочудес! — рассмеялся тем временем Со о цен, в котором, как обычно, насмешка взяла верх над чувством. — Взгляни-ка на себя в зеркало!
        Никита взглянул в жандармское зеркало и обомлел: кафтан был порван во время стычки с синьором Чирелли и его блистательной супругой, белая нательная рубаха была черной от грязи и тоже порвана, под глазом красовался здоровенный синяк от жандармской длани.
        — А ведь Мари Голицына требует сего Рафаэля в снятое ею палаццо! — обратился Сонцев к Савве Рагузинскому. — Не можем же мы представить перед очи ее светлости этакого лаццарони. Придется тебя, мой милый, сначала отмыть и отскрести от грязи! И благослови жадность сего альгвасила. Товарищам его не понравилось, что сей сержант не поделился с ними золотом твоей матушки, — вот они и сообщили в канцелярию великого герцога, что схвачен, мол, и сидит на съезжей некий российский Тициан. А здесь, к твоему счастью, господин Савва заглянул в канцелярию — вручить тебе государев пансион. Пришли тебе наконец денежки из Петербурга! Ну да и я заскочил к тебе часом, по известному тебе делу... — И здесь вдруг Никита вспомнил о томящейся в чулане статуе прекрасной Венеры.
        — Едем, немедля едем! — Никита совсем даже невежливо первым вскочил в карету Сонцева и крикнул кучеру: — Погоняй! — И, обернувшись к Сонцеву, объяснил опасность, которая грозила статуе Венеры.
        Перепрыгивая через три ступеньки, он взлетел на свой чердак и первое, что увидел, — крепкий замок на дверце чулана. Синьор Чирелли явно посчитал, что там, кроме пыли, у бедного художника ничего нет, и не стал возиться с замком. Зато все холсты мастера исчезли. Но что значат его работы перед знаменитой Венерой!
        Никита распахнул дверцу чулана, и потрясенный Сонцев увидел прекрасную статую.
        — Ай да Петька Кологривов! Поймал жар-птицу за хвост! — восхитился Сонцев. — Да и ты, сударь мой, молодец! Сохранил статую. Чаю, Россия и государь заслуги твоей не забудет! А пока вот тебе окроме пансиона золотые ефимки от брата твоего Романа! Я ведь в Италию на корабле с русской красной икрой приплыл, и вел тот корабль приятель твой Джованни!
        На другой день умытый и щегольски наряженный Никита, после того как вещи его были перевезены в новую мастерскую (при появлении адъютанта великого герцога синьор Чирелли безропотно возвернул все холсты художника), вошел в малую полутемную гостиную старинного палаццо, в углу коей белел мрамор Венеры, а рядом сидела белокурая красавица, напоминавшая распустившуюся розу, в которой он сразу и не узнал прежнюю вертушку и капризницу Мари Голицыну.

«Владычествует четырьмя!»
        Гангутская виктория укрепила владычество России в Финском заливе, куда ныне шведский флот боялся и нос сунуть, русские овладели всей Финляндией, с Аландских островов создавали прямую угрозу коренным шведским владениям. И все же прямой десант под Стокгольм был невозможен, пока в открытом море стояла шведская эскадра, а русский линейный флот, был еще малым дитятей. Шведам в открытом море надобно было немедля создать противовес, и мысли Петра снова обращаются к Дании и совместной высадке русских и датских войск на южное побережье Швеции, в Сконе. Тем паче что датчане после Гангута сами стали призывать русских. Десант в Сконе стал еще более возможным из-за великой перемены в английских делах. Там после кончины королевы Анны в 1714 году партия вигов пригласила на английский престол Георга I, курфюрста Ганновера. Династию Стюартов в Англии сменил Ганноверский дом. Однако уже в 1715 году сын Якова И Стюарта, претендент, высадился в Шотландии и с помощью своих сторонников — якобитов поднял мятеж. Одно время вся Шотландия оказалась в его руках, и новая ганноверская династия зашаталась, не успев
поцарствовать и года. И здесь Карл XII устроил сам себе новые, на сей раз дипломатические, Бендеры, вступив в открытые сношения с партией якобитов. В Лондоне тотчас о том демарше свей-ского короля стало известно, и в ответ Англия послала на Балтику мощную эскадру под командой адмирала Норриса. К своим союзникам — англичанам присоединились и голландцы. Так что летом 1716 года в Копенгагене собрались сразу четыре союзные эскадры — русская, английская, голландская и датская.
        Первыми к Копенгагену подошли сорок восемь русских галер, доставивших гвардию и отборные пехотные полки, назначенные в десант. Русская конница шла сушей.
        Из Копенгагена для почетной встречи царя вышла эскадра в пять линейных судов. Русские и датчане встретились в море. От датского флагмана отвалила шлюпка, на носу которой гордо стоял востроносый, похожий на кузнечика человечек: его величество король датский и норвежский Фредерик. Таким легким кузнечиком он и скакнул на борт царской шнявы «Принцесса». Петр по русскому обычаю облобызал короля троекратно. Вслед за тем царственные особы, русские и датские адмиралы спустились в кают-компанию.
        На овальном столе, покрытом белоснежной хрустящей скатертью, красовался поистине царский обед. Шаутбенахт Бредаль, командующий русской галерной эскадрой, довольно оглядел яства: над серебряной супницей клубился легкий пар от наваристой стерляжьей ухи с черным перцем и гвоздикой; крабы, омары и креветки отражались в пузатых штофах, тонко нарезанная семга стыдливо краснела среди зелени, янтарным желтком отливала на огромном серебряном блюде астраханская осетрина, ревельские угри и миноги перемежались с мясистой сельдью пряного посола.
        — Дары морей! — любовно вырвалось у толстяка адмирала, обожающего морскую кухню.
        — О, да это настоящий союз Нептуна и Деметры! — развеселился Фредерик при виде такого изобилия.
        — Представьте, брат мой, я, человек, столь любящий море, не могу есть рыбу — желудок не принимает! — удрученно признался Петр королю. За столом царь пил на сей раз только минеральную воду, захваченную с курорта Пирмонта, опять же ссылаясь на запреты докторов.
        Недуги и воздержания Петра, казалось, только подогревали аппетит короля. Петр и Бредаль с двух сторон усердно потчевали его датское величество цветными водками. И вскоре открылось, что король-кузнечик, увы, слаб на голову и чрезмерно болтлив. Переводчик едва поспевал за ним, и на помощь был приглашен Роман Корнев. Петр I, казалось, нимало не сомневался в способностях своего полковника.
        — Чаю, пока ты в королевском гошпитале в Копенгагене обретался, то и речь их стал понимать? — еще утром спросил его царь. Роман уныло склонил голову: опять ему быть толмачом. И вот сейчас он оказался в пьяных объятиях короля Фредерика, который, к общему удивлению, узнал драгуна и воскликнул с некоторым радостным изумлением:
        — Черт побери! Да это же тот самый герой, который в конном строю взял батарею под Фридрихштадтом. Я еще наградил его орденом Белого Слона!
        По тому, как лукаво усмехнулся Петр, Роман понял, зачем он понадобился в царской каюте. Ведь он был для Фредерика как бы знаменем его собственной воинской славы.
        — Выпьем за нашего героя, брат мой! — обратился король к Петру, и тот охотно налил бокалы.
        — Везет тебе, Корнев, за тебя второй раз венценосцы пьют! — рассмеялся Петр.
        — Э, далеко не все союзники будут пить за русского драгуна... — по-пьяному опечалился Фредерик. И добавил: — Вот, скажем, брат мой, король английский Георг, тот пить за русских не будет!
        — Это отчего же? Ведь он ныне нам прямой союзник, — разыграл удивление Петр.
        — Прямой-то прямой, а боится вашего десанта в Сконе. Английский посол не дале как вчера уверял меня, что вы хотите захватить всю Швецию, а коли не удастся, то хотя бы остров Готланд и стать господином на Балтике.
        — Чушь и лжа великая! — Петр только развел руками.
        — А вот и не чушь! — Король уже настолько опьянел, что пальцем погрозил Петру. — Ведь всему свету ведомо, братец, что вы взяли контрибуцию с Данцига, ввели войска в Мекленбург, сделали Росток своей гаванью. Теперь наступает черед Голштинии и Швеции, а затем, как твердят мне мои министры, конец и нашей маленькой Дании! — Фредерик плюхнулся на стул и удрученно свесил голову, словно наяву видел печальную участь своего королевства.
        — Э, да он совсем капут! — Петр поднялся во весь свой огромный рост, почти доставая головой до потолка, каюты, и озабоченно кивнул Роману: — О разговоре нашем ни-ни! — И наказал строго: — Будешь впредь моим толмачом во всех переговорах с Фредериком. Король, сам видишь, тебя помнит и любит — ведь только у тебя, да у Данилыча есть в России датский орден Белого Слона. Заслужил — носи!
        На другой день в полдень в Копенгагене состоялась торжественная встреча русской эскадры. Русские галеры, входя в гавань, салютовали из трех пушек. Из королевской цитадели в ответ грохнули пять залпов. А потом дымами окутался стоящий на рейде датский флот и неприступные форты, прикрывавшие вход в гавань.
        На берегу Петра приветствовали оживший король, который, как заметил Роман, успел поправить себя утренней чаркой, и его министры. На набережной и на улицах хорошенькие белокурые датчанки бросали цветы царю, его свите и шедшим строем, с песней и развернутыми знаменами, преображенцам и семеновцам.
        Первые недели король Фредерик, казалось, и дня не мог прожить без своего царственного гостя. Они вместе смотрели датский флот, замки Фридрихсбург и Розенбург, устраивали смотр русской и датской гвардии. Затем прибыла царица Екатерина Алексеевна, и снова была приветственная встреча с разной церемонией. Датская королева царя уважила — первой нанесла визит царице, и Екатерина Алексеевна растаяла, яко воск. Отныне две царственные четы вместе блистали на балах и в театре, посещали кунсткамеру, в королевском вольере смотрели диковинных птиц, а во дворце королева даже показала Екатерине все драгоценности датской короны. Казалось, за всеми придворными забавами, на которые датский король Фредерик был мастер отменный, постепенно отступала и забывалась главная цель похода —десант в Сконе.
        Но Петр тем и отличался от своих легковесных союзников — и Августа и Фредерика, — что о конечной цели всегда помнил.
        И, оказавшись как-то раз наедине с королем в знаменитой обсерватории покойного великого астронома Тихо до Браге и выслушав все королевские объяснения о далеких звездах, Петр спустил своего собеседника с небес на грешную землю и спросил прямо:
        — Когда же в поход, брат мой?!
        Из высокой башни обсерватории как на ладони были видны столичная гавань и дальний рейд, на коем белели несчетные паруса английской, голландской, датской и русской линейной эскадры (контр-адмирал Сивере привел из Ревеля четырнадцать русских вымпелов).
        Король Фредерик напрямик не ответил: заюлил, стал бормотать о противном ветре, задержавшем главную датскую эскадру вице-адмирала Габеля в Норвегии, о больших недочетах в датской армии, как о том доложил ему на днях генерал-квартирмейстер Шультен.
        — Не можем мы ждать, пока датчане последнюю пуговицу на своих мундирах пришьют! — насмешливо сказал Петр. И приказал Роману: — Переведи-ка ему, что мы и без датского воинства в Сконе высадимся!
        — Нет, нет, брат мой! — замахал руками король, видя, словно в страшном сне, как русские уводят у него из-под носа богатейшую провинцию, давнее яблоко раздора Дании и Швеции, — Десант в Сконе без эскадры Габеля кончится катастрофой! У шведов в Карлскроне собран могучий флот, берега укреплены батареями. Они потопят ваши галеры, едва они подойдут на пушечный выстрел! — Король даже руки воздел, точно приглашая в свидетели самого бога.
        — А вот сие мы проверим на завтрашней рекогносцировке! — решительно сказал Петр, — Я сам сосчитаю шведские вымпелы в Карлскроне.
        На другой день три русские шнявы: «Принцесса», «Лизегта» и «Диана», словно белокрылые чайки, поднимая крутую волну, летели к шведскому берегу. С попутным ветром скоро вышли к Карлскроне, и Петр самолично пересчитал шведскую эскадру. Пальцев на обеих руках было достаточно. Шведы держали в сей гавани всего девять линейных судов.
        — Поворот оверштаг! — распорядился Петр, видя, что шведские береговые форты окрысились дымками пушечных выстрелов.
        — Швед нам салютует! — весело заметил Петр Бре-далю.
        — Боюсь, что салют тот для «Лизетты» будет неласков. — Озабоченный голландец показал на шедшую в хвосте шняву, до которой уже долетали шведские ядра. — Я ведь говорил, что опасно сближаться на прямой выстрел с фортами!
        — Не боись, шаутбенахт! — Петр дружески шлепнул Бредаля по толстой спине. — Зато ныне мы точно спроведали, что главный свой флот шведы по-прежнему держат не здесь, а у Стокгольма, супротив Аланд. Так что господа датчане понапрасну медлят с десантом! А «Лизетта» свои раны и на ходу исправит. Все одно швед за нами гнаться не станет!
        И впрямь, шведы за русскими не гнались, и все три легких суденышка благополучно вернулись из сего отважного поиска. На рейде их приветствовали салютами английская, голландская и датская эскадры. Вслед за тем английский адмирал Джон Норрис, голландский командующий Граве и датские адмиралы посетили царскую шняву и согласно избрали адмирала Петра Михайлова адмиралом четырех флотов.
        Но хотя Петр и стал командующим объединенных флотов и в честь этого невиданного в морской гиштории события была выбита даже памятная медаль с изображением Нептуна, увенчанного лаврами, и надписью: «Владычествует четырьмя!», из задуманной высадки в Сконе в 1716 году так ничего и не получилось, окроме воздуха в парусах.
        Как это часто бывает в войнах, которые ведут коалиции, главным препятствием к десанту оказалось несогласие меж союзниками. Датчане упрямо не желали идти в поход без эскадры Габеля, застрявшего в Норвегии. В раздражении на затяжку Петр отписал Апраксину, стоявшему со своими галерами в Або и готовому нанести удар с севера, как только совершится высадка на юге, в Сконе: «Все добром делается, только датскою скоростью, жаль времени, да делать нечего».
        Наконец пришло известие, что эскадра Габеля на подходе. Петр тут же поднял на своем флагмане «Ингер-манланд» походный штандарт и созвал последний совет перед походом. Одна за другой к «Ингерманланду» стали подваливать шлюпки с адмиралами. Одним из первых прибыл англичанин, сэр Джон Норрис, знакомый Петру еще по его визитам в Ревель. Адмирал прихватил с собой щеголя-дипломата, только что доставившего из Лондона тайные инструкции короля Георга I.
        — Неужто русские сами смогли построить такую махину? — удивлялся молоденький джентльмен, лорнируя высоченные мачты и тяжелые пушки «Ингерманланда».
        — Не только построили, но и сами ею управляют: у них теперь неплохие матросы и отменные бомбардиры! — сердито буркнул Норрис, опытным взглядом отмечая образцовый порядок на царском флагмане — палубы чисто вымыты и надраены, пушки грозно блестят, у каждого орудия стоят наготове рослые молодцы-бомбардиры. Такие умеют и будут драться, что и доказал всему миру Гангут. А вот при дворе короля Георга, кажется, совсем с ума посходили. Секретные инструкции, доставленные этим молодчиком (сэр Норрис неприязненно поглядел на щеголя-дипломата и засопел, яко бульдог), предписывали ни более ни менее как улучить час и внезапно, без объявления войны, напасть и уничтожить союзную русскую эскадру. — Попробуй ее уничтожь, ежели у русских четырнадцать таких «Ингерманландов» да иолсотни галер, готовых к абордажу! — разгневался сэр Норрис. — Да и я буду хорош: нападу, как гнусный пират, на друга и союзника! Впрочем, — здраво рассудил в конце концов сэр Норрис, — эта королевская инструкция меня не касается! Прислана она ведь из ганноверской королевской канцелярии, а не из британского Адмиралтейства! — И сэр Норрис
подумал, что иногда в этом есть свое преимущество — иметь сразу два начальства. В любом случае, поднявшись на капитанский мостик, полный адмирал Норрис первым снял шляпу перед старшим флагманом вице-адмиралом Петром Михайловым. Примеру Норриса последовали голландский флагман и датчане Гульнев и Габель.
        7 августа 1716 года соединенная армада снялась с рейда Копенгагена и взяла курс на Борнхольм, где, по датским сведениям, якобы появился шведский флот. Но на сем острове царил на деле мир и покой, и скоро разосланные Петром фрегаты донесли, что швед по-прежнему стоит у Карлскроны. Петр хотел прямо идти к сей фортеции и блокировать шведские корабли, чтобы потом без помех высадить десант в Сконе, но датские адмиралы упрямо не желали уходить от родных берегов. В великом гневе Петр отправил Екатерине в Копенгаген краткую записку: «О здешнем объявляем, что болтаемся тут, как молодые лошади в карете... Ибо коренные сволочь хотят, да пристяжные не дают, чего для я намерен скоро к вам быть».
        И впрямь, уже через неделю вся грозная соединенная флотилия, не сделав ни одного выстрела, вернулась в Копенгаген. И снова в королевском замке начались бесконечные балы и маскарады. Меж тем по городу ганноверским послом Фабрицием был пущен слух, что русские готовы внезапно захватить датскую столицу. Король Фредерик был столь перепуган слухами, что приказал срочно собирать конное ополчение против своего недавнего друга и союзника.
        Роман, вернувшийся по выходе Петра в море в свой полк, стоявший в Ютландии, узнал новость о королевских приготовлениях от соседнего помещика, у которого покупал сено для лошадей.
        — Сено больше вам не продаю! — заявил спесивый датский барон. — Сами в поход идем!
        — Против шведа? — наивно спросил Роман.
        — А хотя бы и против вас! — брякнул сгоряча барон.
        Увидев, что и впрямь по королевскому приказу вооружается вся округа, Роман решил уведомить царя и поспешил в Копенгаген.
        — Господин полковник, гляньте, ворота-то в город у нас перед самым носом захлопнули! — удивился молоденький подпоручик, ходивший у Романа в адъютантах.
        — Сам вижу! — сердито буркнул Роман. И впрямь, невооруженным глазом было видно, что датская пехота расставлена по всему валу, а из амбразур, точно при начавшейся осаде, выглядывают жерла пушек.
        Наняв лодку и скоро добравшись до флагмана, Роман доложил самому царю об удивительных экзерцициях датского войска.
        — То-то они ныне заспешили по осенней распутице нас в шведскую Сконе переправить! — разволновался присутствующий при том разговоре начальник русских десантных войск Аникита Иванович Репнин. — Датский генерал Шультен вечор уверял меня, что в Сконе, под Гельзингером, сохранились добрые окопы, где русскому войску и перезимовать можно!
        — Да не в этих ли окопах Магнус Стенбок и побил оного Шультена?! —сердито хмыкнул Петр.
        — В тех самых, государь! — взволнованно подтвердил Репнин. И добавил с горечью: — А чего Шультену русских солдат беречь, ежели он и своих не сберег! Ему отправить ныне наше войско на прямую погибель — прямой расчет. И из Дании мы уйдем, и шведа на себя отвлечем!
        — Высадке в сем году не бывать! — твердо порешил Петр.
        Могучая эскадра Петра, напугавшая было всю Швецию той осенью, скоро распалась, и только па памятной медали тускло поблескивало: «Владычествует четырьмя!» Надобно было искать новые пути к миру.
        Улыбка Венеры
        Мари путешествовала вместе с братом, молодым дипломатом Сергеем Голицыным, занятым самой высокой политикой и гордым настолько, что он и мысли не допускал, что между царским гофмаляром (так он именовал нашего мастера) и молоденькой княжной могут возникнуть какие-то амуры. Напротив, он был даже рад, что во Флоренции нашелся для охраны Мари соотечественник. Сам же молодой князь вместе с Саввой Рагузинским поспешал в Рим, дабы освободить бравого капитана-преображенца Петра Кологривова из папского узилища. Для Сергея Голицына то было первое важное царское поручение, и он был очень горд, имея на руках царскую грамоту к самому римскому папе, поэтому поспешал и во Флоренции не задержался. Вслед за Голицыным и Саввой Рагузинским покинул Флоренцию и Сонцев. Этот, правда, ехал неспешно — с великим бережением вез в Петербург статую славной Венеры.
        После отъезда Сонцева в маленьком палаццо, снятом Голицыным на окраине Флоренции, наступила великая тишина. Только внизу, на кухне, позвякивала своими кастрюлями кухарка, на втором этаже напевали мелодии клавикорды Мари, а наверху, в мансарде, Никита заканчивал копии с портретов Рафаэля и Тициана, готовясь к последнему экзамену в Академии.
        Но вопреки царскому наказу Никита на сей раз не спешил ни сдать экзамены, ни сломя голову мчаться на берега Сены, куда приказал ему отправиться Петр. Ему было так хорошо с Мари в сиянии золотой осени! Все словно остановилось в его жизни и сосредоточилось на лице Мари, ее улыбке и голосе. Вечерами он откладывал кисть, со счастливой бездумностью сидел в кресле и, глядя на черепичные флорентийские крыши, погружающиеся в голубые сумерки, слушал, как внизу играет Мари.
        Она стала совсем другой, его Мари, — не насмешливой проказницей, вертушкой и капризницей, а спокойной красавицей, хорошо ведающей свою силу. Поутру они бродили по Флоренции, он показывал ей статуи Микеланджело, знаменитые музеумы, знатные дома. В этом городе все казалось вышедшим, из старинной картины. Шедевры стояли прямо на улицах, как «Давид» Микеланджело. По тихой, ясной осенней погоде, когда все сады сияли золотой листвой, в неспешной кабвиатуре они ездили по окрестностям Флоренции, любуясь ландшафтами, которые словно сошли с полотен прославленных мастеров Ренессанса. Никита рассказывал своей притихшей спутнице о Леонардо да Винчи и Микеланджело, Джорджоне и Тициане, а в наступающих голубых сумерках рощи и долины Тосканы сами казались творением великого живописца, словно природа и искусство слились здесь в одно целое. Поскрипывали колеса старинного экипажа, падали на дорогу от легкого ветерка пожелтевшие листья каштанов, и широко были открыты прекрасные глаза Мари. Эта гордая боярышня, прозванная за свой острый язычок «московской осой», притихла, открыв для себя высокий и неведомый ей досель
мир чудесного искусства красок. И мир, который был для нее уже музыкальным, полным звуков и пения, стал теперь и живописным, пронизанным светом, и она изумлялась и наслаждалась этим миром. Вместе с этим новым миром она открывала для себя и нового Никиту. Это был уже не просто щеголь, офицер-красавец, ускакавший из-под ее каблучка под Полтаву, а человек, в душе которого рамки окружающего мира вдруг раздвинулись и обрели перспективу без горизонтов. И она любила этого человека совсем по-иному, чем семь лет назад, и любовь ее была зрелой и полной, как плоды в сентябрьских садах. Да, она любила, хотя само слово «любовь» на Руси было еще опасным словом и духовный пастырь, преосвященный Феофан Прокопович, гневно вещал в проповедях, что любовь — только нижний этаж нашей души. Но коли понадобились такие проповеди, значит, любовное зелье овладело уже многими душами. Россия ведь менялась при Петре I не по одному платью.
        — Для славных мастеров итальянских сам человек — венец природы и силы его беспредельны... — Когда Никита говорил о живописи, само лицо его будто светилось, и в эти минуты он казался Мари прекрасней всех Тициановых портретов, — Живопись дарит нам бессмертие! Да-да, не смейся, Мари! Смертные люди остаются
        .жить на века, запечатленные кистью большого мастера! Оттого цезарь и король Карл V испанский, над владениями которого, сказывают, не заходило дневное светило, самолично поднял кисть, упавшую из рук Тициана, и с поклоном вручил ее мастеру. Карл ведал, что вечной жизнью он, король, будет жить не на троне, а на портрете славного венецианца! — горячился Никита.
        — Хочу и я портрет, как Карл Пятый испанский, хочу... — властно прервала его рассказ Мари. На другой день она позировала ему в мастерской, расположенной в мансарде старинного палаццо.
        Восемнадцатый век вступил в свое второе десятилетие, и его дети еще не знали, что это столетие будет именоваться со временем веком Просвещения. И только в его конце Великая французская революция сделает выводы из эпохи Просвещения и провозгласит свободу, равенство и братство.
        Никита и Мари о конечных плодах просвещения еще, само собой, не ведали, однако они были молоды и счастливы, и, когда Мари, постукивая каблучками, поднималась па рассвете в его мансарду, залитую солнечными лучами, не имело значения, что она княжна, а он бедный художник: молодость сама составляет равенство! И он писал ее портрет быстрыми тициановскими мазками и горячими красками. Лицо молодой красавицы расцветало на портрете, омытое утренним прозрачным светом, падающим в мансарду через открытое окно, и утренний флорентийский воздух точно дрожал в складках легкой кружевной накидки, которую он набросил в том флорентийском портрете на белоснежные плечи.
        Когда он закончил работу и сказал ей об этом, Мари сначала тихо и внимательно рассмотрела портрет, точно желая убедиться: она ли это? — а затем подошла и первой поцеловала его так долго и нежно, как долго уже любила его. И пришли мгновения полного счастья.
        В эти минуты двери мастерской, казалось, были закрыты для всего мира. Мари не хотела отдавать Никиту даже его живописи, время словно остановилось для них обоих. Влюбленные и впрямь не замечали часов, пока в одно дождливое октябрьское утро маленькое палаццо не было разбужено мужественными голосами: то возвратился из Рима братец-дипломат, с триумфом влачивший в своей колеснице освобожденного из замка Святого Ангела бравого преображенца и поклонника Венеры Петьку Кологривова.
        Братец, яко триумфатор, нежась в лучах славы и предвкушая чины и награды, может, и не заметил бы нежной перемены между Мари и государевым живописцем, но горничная-француженка, недовольная тем, что красавец художник предпочел ей хозяйку, открыла братцу глаза.
        Князь бесновался и грозил засечь гофмаляра да и Мари на конюшне. И быть бы Никите битым, если бы не вспомнил он недавние годы, когда держал в руках шпагу, а не кисть. Неприятель отступил перед дверьми его мастерской, но улыбка Венеры погасла. На другое же утро княжеский обоз покинул Флоренцию. Вместе с Венерой римской увезли в Петербург и Венеру московскую. Забыли в мастерской только ее портрет.
        Явившийся к Никите управляющий в тог же день передал ему записку от синьора Реди. Прославленный академик хотел взглянуть на последние работы своего ученика.Ошеломленный разлукой с Мари, Никита, как во сне, свернул холсты и понес их на суд академика. Только портрет Мари он не хотел выставлять, но ученики-итальянцы, явившиеся из Академии, шумно затараторили, что он с ума сошел, это же лучшая его вещь — шедевр!
        Действительно, синьор Реди, равнодушно созерцавший до того копии с великих живописцев, увидев портрет Мари, даже привстал со своего кресла. Затем он необычно долго стоял перед портретом и наконец обернулся к Никите и вымолвил:
        — Вам больше нечего делать у меня в мастерской, синьор! — И на шум учеников отчеканил: — Синьор Никита сам образовал себя! Он большой мастер, персонных дел мастер, а не какой-то там господин Ларжильер! — И тут все облегченно заулыбались: когда Томмазо Реди ругал модного портретиста Парижа господина Ларжильера, значит, он находился в самом добром расположении Духа.
        Через неделю Никита получил диплом от Флорентийской академии, коий удостоверял, что он «добрый мастер, способный писать картины аллегорические и исторические, украшать церкви и дворцы фресками, изображать баталии и запечатлевать ландшафты. Но более всего сей мастер склонен к искусству портрета, в чем отменно добрые успехи показал». Той высокой оценкой и заканчивался диплом Академии. Портрет Мари и в самом деле к тому времени наделал шуму во Флоренции, и даже сам великий герцог Тосканы соизволил его посмотреть. Владетелю Тосканы работа московского мастера так понравилась, что он не поленился отписать в Санкт-Петербург царю Петру, отмечая великие успехи его питомца, заставившего заговорить о себе многих славных художников Италии. Петру послание герцога переслали из России в Голландию, где он отдыхал от трудов великой Северной войны, а так как из Голландских Штатов Петр собирался по политическим делам в Париж, то великий государь еще раз повелел своему любимцу поспешать на берега Сены, где Конон Зотов договорился уже об уроках у мосье Ларжильера. И Никита отбыл в Париж.
        Второе путешествие Петра в Голландию
        После несостоявшейся высадки в Сконе великий Северный союз противу шведа лопнул, как тришкин кафтан: Англия и Голландия отозвали свои эскадры с Балтики, Саксония и Речь Посполитая, равно как Дания и Ганновер, все воинские действия против шведов также прекратили. В Копенгагене появилась прелюбопытная декларация «О причинах, заставивших отказаться от десанта» за подписью самого короля Фредерика. В ней объявлялось, что десант сорвал, мол, царь Петр, медливший поначалу с переброской русских войск, а затем вступивший тайно от союзников в прямые переговоры со шведом.
        — Каков союзничек? И месяца не прошло, как лобызался, чокался, любезным другом и братом величал, а ныне с ним столь знатная метаморфоза! Все свои грехи на меня валит! — Петр с искренним огорчением покачал головой, глянул на Шафирова. Тряслись вместе в скверной дорожной карете, поспешая из Мекленбурга в Пруссию. Хитроумный еврей скорбно развел руками и, утешая Петра, заметил: — Чаю, хотя бы король прусский с нами в великую конфиденцию вступит! Ему ныне Штеттин обратно шведу возвернуть — самому нож к горлу приставить!
        Однако расчет на прусскую дружбу оказался пустой затеей. Хотя при встрече прусский король Фридрих Вильгельм и просил не уводить русские войска из Мекленбурга, где они на деле защищали Пруссию от шведа, и заверял, что великий государь ему во всем пример для подражания, объявить открытую войну Швеции он боялся и псе время подчеркивал, что и Штеттин-то он держит за собой временно, взяв его только в секвестр.
        Сия двуличность бесила, и однажды, когда Фридрих Вильгельм вышел, как обычно, к столу в старых и рваных перчатках и засаленном кафтане, Петр не сдержался и буркнул, что коли в Пруссии нет денег даже на чистые перчатки ее королю, то он понимает, что эта страна и впрямь не способна воевать со Швецией. Сам царь в Берлине сшил себе новый нарядный костюм, купил дюжину свежих перчаток и франтовскую зеленую шляпу с пером и чувствовал себя жентильомом, вполне собранным к дальнему путешествию.
        Фридрих Вильгельм, само собой, за перчатки обиделся, но обиду припрятал поглубже: очень уж не хотелось ему скорого ухода русских войск из Мекленбурга, где они надежно прикрывали Берлин от сумасбродного шведа. И потому при расставании он вручил царю поистине королевский подарок: роскошный кабинет, инкрустированный янтарем, прославленную янтарную комнату. Сей презент Петра восхитил: ведь он столько лет воевал, чтобы твердой ногой стать у янтарного Балтийского моря.
        — Янтарь — это как бы слезы Балтики! — заметил один из прусских придворных, и Петру это выражение понравилось; впоследствии, вводя своих гостей в янтарную комнату, он часто его вспоминал. Потому и с Фридрихом Вильгельмом расстался дружески: облобызал и обещал до поры до времени держать войска в Мекленбурге. Впрочем, была на то и другая причина: пока русские войска стояли в Северной Германии, и Ганновер, и Саксония, и Дания боялись открыто порывать с Северным союзом.
        Король долго стоял на крыльце и махал вслед царской карете. А в задней комнате Фридриха Вильгельма уже поджидал французский посол, и Петр только в Голландии узнал, что, ведя переговоры с ним, Пруссия одновременно вступила в тайный союз с Францией, по-прежнему щедро субсидирующей шведского короля. Все было столь зыбко и ненадежно в большой европейской политике, что Петр с горечью отписал в Сенат: «Дела ныне в Европе так в конфузию пришли, как облака штормом в метании бывают, и которым ветром прогнаны и носимы будут, то время покажет». Одно ему было ныне ясно: не только снова приходилось брать войну на одни русские плечи, но и мир со шведом искать одним, без изменников-союзников. И дабы заполучить желанный мир на Востоке, надобно было ехать в центр европейской большой политики, на Запад: в Голландские Штаты, Англию или Францию.
        Так случилось, что глубокой осенью 1716 года, в густом ноябрьском тумане, Петр второй раз в своей жизни въехал в Голландию. Уже возле Девентера налетел добрый вест-зюйд с моря и тотчас согнал туманную пелену. И сразу стало веселее. За окном замелькала столь памятная еще по первому путешествию богатая и гостеприимная страна. Мирно курились дымки над красными черепичными крышами, бодро крутили свои крылья бесчисленные мельницы-ветряки, вдоль каналов, как и двадцать лет назад, здоровенные лошади с легкостью тянули тяжелые баржи. Всё в сей стране, даже поля ее, было, казалось, расчерчено математической линейкой корабельного штурмана.
        Петр проехал на сей раз напрямик в Амстердам, и, хотя заране сообщил Генеральным штатам Голландских провинций, что прибывает в страну инкогнито, на каждой станции поджидала его почетная депутация, а в Амстердаме по распоряжению городского магистрата с городского вала приветственно ударили пушки. В знаменитый город царь въезжал на сей раз не как безвестный варвар, работавший для чего-то топором на маленькой верфи в Саардаме, а как победитель при Полтаве и Гангуте, могущественный потентант, имевший под рукой самую сильную армию в Европе и растущий день ого дня флот на Балтике.
        Само собой, диковин у голландцев по сравнению с его первым приездом для него поубавилось. Да и голландцы попривыкли к русским: московиты давно перестали быть редкими гостями в Амстердаме. На рейде стояли суда под русскими флагами; российские купцы и матросы, дипломаты и ученики, прибывшие обучаться корабельному и артиллерийскому мастерству, часто мелькали на улицах и в переулках Амстердама; самые солидные голландские банки и конторы спокойно учитывали русские векселя; н городских газетах вести о затянувшейся Северной войне стояли на первых страницах. Ведь голландским негоциантам, торгующим на Балтике, потребно было точно знать, где стоит шведский флот и что поделывают русские эскадры. Потому как если ране только шведы перехватывали голландские купеческие корабли, шедшие в Россию, то после Гангута и русские корабли стали захватывать голландских купцов, доставлявших воинские припасы в Швецию. Один такой голландский купец нынешней осенью с грузом оружия поспешил в Стокгольм и только что был перехвачен русскими. В ответ не только шведские, но и английские и голландские газеты подняли вокруг сей акции
страшный шум, и первое, с чем ознакомили Петра в Амстердаме, так именно с этими газетами. Второе, что еще более раздражало Генеральные штаты, так это повышение таможенных сборов в русских портах. Хитрые голландцы приписывали сей указ одному Меншикову и делали вид, что Петр I не ведает о распоряжении своего петербургского губернатора. Расчет был прямой: царь отсюда, прямо из Амстердама, отменит указ. О сем просили Петра и нынешний обер-бургомистр Амстердама и обер-бургомистр бывший, его старый доброжелатель и друг Якоб Витзен, устроивший еще п то первое путешествие царю добрую встречу.
        — Прости меня, Якоб, но пока швед царил на Балтике, приход каждого купеческого судна в Петербург был для нас большим праздником, и я за купеческую смелость и риск не токмо не брал с гостя пошлины, но и покупал товар по самой дорогой цене! Ныне же, после Гангута, путь в Петербург, Ригу и Ревель свободен. Шведский флот отсиживается в Карлскроне и Стокгольме. И эту чистую воду для торговли на Балтике добыла Россия немалой кровью. Так отчего же ропщут господа негоцианты, что мы, как и в других европейских государствах, установили пошлины на товары? Откуда сей ропот?
        Витзен, умница, промолчал, потому что знал наверное, как знал то и Петр, что, несмотря на все последние петровские преобразования, Запад не хотел и не хочет признать Россию равной европейской державой. И особливо не хочет дать России равный и добрый мир. В Гааге Петру стало ведомо: союзники один за другим вступили уже в тайные переговоры со Швецией, а меж тем требуют вывести русские войска из Мекленбурга, скорее очистить Росток.
        Особливо гордо выступают в сем деле новоявленный английский король Георг и его первый министр ганноверец Бернсторф, требуя немедля очистить от русских север Германии. Да и датский друг и союзник, король Фредерик, отличился: объявил прилюдно, что не только совместного с русскими десанта в Сконе на следующий год не учинит, но и запретит русским каперам перехватывать у датских берегов купцов, везущих оружие и разную амуницию шведам.
        С известием о сей последней акции к Петру прискакал Роман Корнев, полк которого последним покинул Данию.
        — Ну что скажешь, каков твой датский наградитель? — Петр гневно воззрился на своего полковника, словно тот был виноват в последней декларации датского короля. Роман гневный этот взор выдержал, сказал твердо:
        — А я так мыслю, государь: под Полтавою мы были одни и одолели-таки шведа. Может, и сейчас нам одним сподручнее будет?
        — Сподручнее?! Ишь какой герой выискался! — Но по всему было видно, что царский гнев стих. И уже спокойным голосом Петр распорядился: — Останешься здесь, Корнев, все одно твой полк на роздыхе стоит. А здесь такая война идет, не приведи бог! Да вот взгляни! — Петр подвел Романа к окну и показал: — Видишь того человека в черном плаще? Так вот, он, почитай, уже две недели за мной по Амстердаму бегает. А что сему соглядатаю н^ж-но, он мне не докладывает. Вот ты его и спроси!
        Так Роман попал в царскую свиту.
        На рождественские праздники в Амстердаме не только ликовали и славили, но и вели великие дипломатические интриги. Слухи по городу, да и по всей республике, шли самые разные. Главными источниками слухов были новомодные кофейни, недавно заведенные в Амстердаме и гак же, как и в Лондоне, ставшие пристанищем парламентариев, газетчиков, писателей и поэтов. Народ здесь собирался смелый в суждениях и отчаянно болтливый. Поскольку царь был в Амстердаме, то именно его персона оказалась в центре внимания кофейных политиков. Одни прямо говорили, что ожидается новый крепкий союз Петра с Англией. Ссылались при том на то, что английский король Георг I, не убоясь штормовой погоды в Северном море, срочно прибыл в Гаагу на своей королевской яхте. Другие отмахивались от англо-русского союза, как от пустой затеи, и таинственно, на полушепоте, предвещали скорый мир царя Петра с Карлом XII, после чего они заключат союз и предпримут совместный поход на Британские острова, дабы восстановить во всем блеске династию Стюартов. Третьи же предсказывали скорую войну России с турком и говорили, что в одном обществе некая дама
уже величала царя императором Константинополя. Словом, колесо слухов крутилось в те дни с превеликой скоростью, а количество дипломатов и тайных агентов разных держав было столь велико, что все гостиницы Амстердама были переполнены. Идя на добрый рождественский ужин в тот или иной частный дом, нельзя было быть твердо уверенным ни в хозяине этого дома, ни в его гостях. Попался на сем и сам Петр: из любопытства принял приглашение некоего француза Ренара, уверившего царя, что он покажет ему зело любопытные раритеты, в том числе редкие и прекрасные географические карты. И впрямь, хозяин показал любопытные карты Молдавии и Валахии, Болгарии, Греции и иных владений Оттоманской империи. И к удивлению Петра, француз не жадничал, уступил редкие карты чуть ли не даром. И только за ужином, когда изрядно выпили рейнского, хозяйка стола, пышнотелая прелестница маркиза де Бомон, весело подняла бокал:
        — За здоровье императора Константинополя! — и чокнулась с опешившим Петром. Так что здесь кофейные политики не ошиблись — здравица такая была произнесена. Более того, прекрасная маркиза тут же разъяснила свой тост: — Не правда ли, ваше величество, имея ныне столь точные карты, вы легко найдете дорогу к Босфору и отомстите туркам за Прут?
        — Зачем же мне, не окончив одной войны, в другую бросаться? — здраво возразил Петр, но об этом кофейные политики не узнали. Зато по городу пошел слух, что царь готовится к новому походу против турок.
        Только поутру поспешившие в дом архангелогородского купчины Осипа Соловьева, где остановился царь, дипломаты Шафиров и Куракин открыли Петру, что весельчак Ренар хотя и француз родом, но давно состоит в британской тайной службе.
        — А маркиза?! — вырвалось у Петра, невольно покосившегося на увенчанную амурами дверь в опочивальню (Осип Соловьев, нажившийся на торговле лесом, отгрохал свой дом в самом новомодном стиле).
        — И она тоже! — в один голос ответствовали дипломаты.
        Петр едва при них за голову не схватился — ведь за дверями распевала французские песенки та самая прелестница маркиза, которая вечор, после обильного и крепкого застолья, сама залезла в царскую постель. Маркизу де Бомон он, само собой, в тот же день выгнал без подарка.
        Нет, это второе путешествие в Голландию ничем не напоминало то первое, когда он был молод, здоров, беспечен. Шли и шли черные вести: у Екатеринушки в Везеле случился выкидыш, в Ревеле сильный шторм разметал русский флот и, наконец, подтвердилось худшее — след исчезнувшего по пути из России царевича Алексея отыскался-таки в австрийских владениях. Петр вынужден был поломать свою гордость и просить императора Карла VI: «Того ради просим ваше величество, что ежели сын мой, Алексей, в ваших областях обретается тайно или явно, повелеть его... к нам прислать, дабы мы его отечески исправить, для его же блага, могли».
        А меж тем о бегстве царевича под крылышко австрийского цесаря стало известно уже при всех европейских дворах и снова начали судить и рядить о внутренней слабости России, радуя тем всех ее недругов. Русские послы передавали те вести царю, и все это его, конечно, не веселило. К тому же новый, 1717 год Петр встретил самым печальным образом, больным в постели. Дернул его черт на рождественские праздники как-то вечерком выйти из дома подышать свежим воздухом, вспомнить молодость и навестить матросский кабачок в порту, известный ему еще по первому путешествию. В кабачке было, как и двадцать лет назад, весело и шумно, и когда Петр, разгоряченный вином, выскочил оттуда, ему показалось на миг, что к нему вернулись и сила и молодость, и он распахнул теплый плащ, подставляя грудь свежему морскому ветру. Наутро он так страшно кашлял, что медикус Арескин спешно уложил его в постель. С той жестокой простудой он промаялся почти три недели, развлекаясь чтением брошюры «Кризис Севера». Автором сего пасквиля и Куракин, и Шафиров дружно называли нового шведского посла в Лондоне графа Карла Гилленборга.
        Закончив чтение, Петр отбросил сей гнусный пасквиль, встал, надел длинный домашний халат, сунул ноги в теплые шлепанцы, подошел к мелко застекленному окну. Падал мокрый снег на красные черепичные крыши, дул норд, за окном царило ненастье, и такое же ненастье царило в душе Петра. И по-прежнему маячил перед окном маленький человечек в черном плаще. Петра обуял гнев — снова этот соглядатай! Он кликнул Корнева. Полковник, казалось, только и ждал вызова, — впрочем, в приемной возле опочивальни какой уж день толпилась ноя царская свита, перепуганная болезнью Петра.
        — Узнал ли ты, кто сей наглец? — грозно вопросил Петр. Роман в ответ бодро щелкнул шпорами:
        — Узнал, государь! Мои люди за ним проследили. То агент шведского министра барона Герца, некий Прейс!
        — Так вот, сделай так, чтобы этот Прейс боле тут под окнами у меня не крейсировал! — распорядился Петр. И Роман опять бодро щелкнул шпорами: его обрадовали и гнев царя, и его распорядительность. Коль гневается и опять приказы отдает, значит, болезнь уже отпустила! И, выйдя в приемную зала, Роман весело сообщил: — Государь уже на ногах!
        В зале радостно зашумели. На другой день Сонцев, прибывший из Лондона, застал Петра уже за письменным столом.
        — Вот, полюбуйся, тезка, что граф Гилленборг в Лондоне сочиняет! — И царь протянул Сонцеву известный уже ему пасквиль. В нем утверждалось, что царь хочет не только возвернуть Ингрию и Карелию, земли отчич и дедич, присоединить к России Эстляндию и Лифляндию, но и захватить Финляндию, завоевать со временем всю Швецию, поставить под свое верховенство Данию и север Германии, — И сии лжи напечатаны в Англии! Неужто наши промыслы и торговля господам англичанам спокойно спать не дают? — Петр взглянул на замешкавшегося Сонцева и продолжал: — Ныне понятно, отчего король Георг, заехав в Гаагу, к нам в Амстердам не изволил пожаловать. Боится, видать, не столько шведа, сколько нас. Недаром сей пасквиль вещает, что победы России — верный знак скорого светопреставления. А я, само собой, прямой Антихрист! И такую лжу возводят не невежи раскольники, а просвещенные господа европейцы!
        Сонцев, предупреждая нарастающий царский гнев, неожиданно беспечно рассмеялся и сказал, что отныне автор сей пачкотни, граф Гилленборг, никакие пасквили писать боле неспособен, понеже взят на днях в Лондоне под крепкую стражу за открытые связи с партией якобитов.
        — Да ну! — вскинулся Петр. — Вот эго новость!
        — У оного Гилленборга в бумагах нашли открытую переписку свейского короля с главарями якобитов, — спокойно объяснил Сонцев. — Похоже, король Карл и его новый первый министр, одноглазый голштинец Герц, совсем умом тронулись — не закончив Северную войну, собираются поддержать новый мятеж якобитов в Шотландии. Парламент в бешенстве, отношения Англии со Швецией вновь прерваны, и эскадра нашего старого знакомца сэра Норриса снова собирается на Балтику, охранять море от шведских каперов.
        — Я всегда говорил, что сей чудак Каролус — наилучший вспомогатель в нашем великом деле! — в свой черед весело рассмеялся Петр. У него вдруг родилось радостное чувство, что полоса новогодних неудач миновала и что даже непутевый Алешка скоро возвернется в отчий дом.
        Паутина барона Герца
        За Петром в Голландии в тот приезд следили не только местные власти, но и агенты многих европейских держав. Поручения на то имелись из Лондона и Варшавы, Берлина и Парижа. Но боле всего, пожалуй, суетился вокруг царя в Амстердаме маленький худенький человечек с незапоминающейся фамилией Прейс (иногда он писал два «с» в конце фамилии, но чаще, дабы еще больше стушеваться перед сильными мира сего, оставлял одну букву). Прибыв в Амстердам, Прейс остановился, впрочем, не на захудалом постоялом дворе в еврейском гетто, а в доме зажиточного негоцианта-единоверца, что был расположен как раз напротив дома Осипа Соловьева. Поэтому по приезде Петра в Амстердам каждый его шаг и выезд просматривался господином Прейсом, который посылал о том донесения и своему прямому начальнику, шведскому посланнику в Гааге барону фон Мюллерну, и послу Швеции в Париж барону Эрику Спарре. Вскоре те сведения показались шведской короне столь важными, что скромный комиссионс-секретарь получил право прямой переписки с самым могущественным министром Швеции бароном Генрихом Герцем, который в те дни также обретался в Париже, где
клянчил новые субсидии на продолжение войны.
        Через банкиров-единоверцев господин Прейс скоро разведал, что и царь хлопочет в Амстердаме о немалом займе — на два миллиона гульденов, но что голландские банки навряд ли откроют ему столь великий кредит. Это недоверие банкиров к царю объяснялось и развалом Северного союза, и неудачей с десантом в Сконе, и слухами об исчезновении царевича, а главное — тем, что Петр никак не мог завершить победную войну победным миром. А на войне, пока она не закончилась, могли случиться разные повороты, и как раз накануне рождества до Амстердама дошли слухи, что страшный шторм разметал в Ревеле русский линейный флот, причем два самых больших корабля, «Святой Антоний» и «Фортуна», затонули. Передавая эту весть барону Герцу, маленький господин Прейс приписал, что царь якобы с горечью сказал в одном доме: «Ясно вижу, что Бог не желает осуществления моих планов».
        Вообще господин Прейс с великою охотою собирал в те дни все видимые знаки готовности царя к миру, поскольку отлично знал, какой крутой новый курс для шведского корабля выбрал его новый штурман голштинец Герц. Став первым министром Карла XII, барон убедил короля, что лучше примириться с главным неприятелем, царем Петром, уступив ему Ингрию и устье Невы, но возвратив не только завоеванную русскими Финляндию, но и Эстляндию и Лифляндию.
        — Вслед за тем ваше величество легко расправится со всей этой мелочью: Данией, Саксонией, Ганновером — и не только возвернет свои владения в Германии, но и при воинской удаче заберет у датского короля Норвегию, — заявил Герц Карлу XII. — С царем же можно заключить не только мир, но и прямой союз. И с помощью Петра вынудить к миру Речь Посполитую и Пруссию, а затем помочь якобитам восстановить династию Стюартов на английском престоле!
        Надобно ли говорить, что столь великие перспективы увлекли безрассудного Карла XII, всегда верящего более фантазии, нежели реальной политике. К тому же фантазер Герц в мечтах уже положил к его ногам Норвегию.
        Поначалу, казалось, фортуна улыбнулась Герцу: царь сам рассорился со всеми своими союзниками и стремился к скорому миру. Недаром Прейс передал барону Герцу, что в доме Якоба Витзена царь открыто признался: «Я дряхлею, вел столько лет войну, страна истощена, и я желаю остаток своей жизни прожить в мире!».При этом маленький Прейс предусмотрительно добавил, что царь в своих речах относится к персоне ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА с непрестанным уважением, называя короля не иначе, как «мой брат Карл». Неудивительно, что барон Герц подчеркнул эти слова и тотчас отправил из Парижа в Амстердам двух испытанных шведских агентов — генерала Ранка и прибывшего с берегов Босфора Станислава Понятовского — в помощь господину Прейсу. Всем им была поставлена Герцем одна задача — вступить в прямые переговоры с русскими. И вот шведские агенты ищут подходы к прибывшему в Амстердам канцлеру Головкину, русскому послу в Голландии князю Куракину, вице-канцлеру Шафирову. Не упускают из виду и персон менее значительных, но близких к царю: фрейлин Екатерины; голландских купцов, ведших торговлю с Россией; спутников Петра из
кумпанства славильщиков, с коими царь славил Рождество в 1717 году. Даже певчие из царского хора и поп Битка — походный «князь-папа» все-шутейшего собора — не были обойдены их вниманием. Но боле всего шведам повезло, пожалуй, с царским лекарем шотландцем Арескином, ярым якобитом, защитником прав свергнутой в Англии династии Стюартов. Доктора не надо было ни убеждать, ни подкупать — он и так горой стоял за скорейший мир России со Швецией. Ведь только освободившись от войны с Россией, Карл XII мог бы оказать прямую помощь делу Стюартов в Англии. О том, что якобиты крепко рассчитывают на шведскую помощь, доктору сообщил не кто иной, как особо приближенный к семейству Стюартов граф де Мар, который лично поспешил в Амстердам, чтобы иметь беседу с Арескином. Во время разговора де Мар попросил доктора тайно представить его царю. Столь кстати подвернувшаяся простуда Петра способствовала этой тайной встрече. Петр, лежа в постели, молча выслушал горячие речи графа де Мара о святом деле Стюартов, — переводил ему Арескин. В участие лихого короля в новой «бендерской войне» Петр вообще-то поверил. Бумаги
арестованного в Англии шведского посла Гилленборга были прямым тому свидетельством. Но в скорую победу Стюартов не верили ни Петр, ни его советники. Посему никаких обещаний о помощи я'кобитам царь во время встречи с де Маром не дал. Просто отмолчался, сославшись на недуг. Арескину же строго наказал боле никаких якобитов в дом к нему не важивать. В отличие от своего медикуса Петр, за долгие перипетии войны сам ставший опытным дипломатом, уловил, что чья-то опытная рука направляет к нему издалека и де Мара, и явившихся вслед за горячим шотландцем посланцев кардинала Альберони, возглавлявшего правительство Испании. Посланцев кардинала, двух пронырливых иезуитов, Петр принял уже в своем кабинете, — болезнь отступила, из Везеля приехала наконец друг милый Катя, да и гнилая мокрая погода сменилась крепким морозцем.
        — Так что же хочет сей кардинал Альберони от меня? — Петр отвернулся от окна, подошел к ярко растопленному стараниями Катеринушки камину, сел в кресло.
        Почтительно приблизившиеся отцы-иезуиты сладко запели. Выходило, что кардинал хочет того же, что и якобит де Мар: скорого мира России со Швецией, дабы развязать руки шведскому королю для совместного с испанцами похода против Англии. Правда, Альберони в своих прожектах превосходил по вымыслу даже якобитов: он хотел поменять короля не только в Лондоне, но и в Париже. Если в Англии кардинал хотел возвернуть трон Стюартам, то во Франции мечтал свергнуть малолетнего Людовика XV, изгнать из страны регента герцога Филиппа Орлеанского и посадить на королевский трон в Париже короля Испании Филиппа Бурбона. Было тут от чего закружиться иной слабой голове! Петр усмехнулся, бросил письмо Альберони в камин, посмотрел, как вспыхнула и вмиг сгорела бумага. И пророчески подумал, что вот так же легко в огне войны с Англией и Францией сгорят и невесомые прожекты кардинала Альберони. А за тем визитом иезуитов разглядел опытную руку одноглазого голштинца Генриха Герца, который из далекого Парижа плел вокруг него свою паутину. Но в отличие от фантазера Герца Петр, как опытный корабельный мастер, любил в политике ясные
чертежи, и по тем чертежам выходило, что в Лондоне прочно сидел на троне Георг I, а не Стюарты, а Францией правил не кардинал Альберони, а герцог Филипп Орлеанский. Ненадежные посланники не устраивали Петра. Если уж вести переговоры со шведами, то переговоры прямые. Вот здесь и пригодился маленький господин Прейс. Все это время Прейс продолжал наблюдать за царем, следуя за ним как тень по всему Амстердаму после того, как царь выздоровел и вновь стал выходить в город. Носиться за царем по зимнему городу было удовольствием маленьким, поскольку царь, по словам Прейса, бегал как угорелый: посещал верфи и мануфактуры, биржи и лавки, купеческие гильдии и кабинеты медиков, картинные галереи и портовые причалы. Через малую замочную скважину, в которую подсматривал за великим Петром господин Прейс, ему казалось, что «царь попусту убивает время, занимаясь разными наблюдениями».
        Правда, Прейс все же отметил, что во время своих пустых занятий «царь прилежно собирает всевозможные регламенты всех гильдий, заводов и мануфактур и с большим вниманием все изучает».
        И все же царь, по мнению Прейса, повел себя совсем уж не по-царски, когда затащил всю свою свиту на кожевенный завод, где стояло столь великое зловоние, что даже господин Прейс принужден был заткнуть нос пальцем. А царь как ни в чем не бывало любовался выделкой кож и любезно толковал молодому голландцу, племяннику Якоба Витзена, зачем он столь тщательно изучает технику, порядки и регламенты разных мануфактур:
        — Я всегда говорил твоему дяде, что маленькая Голландия богата большими мануфактурами и большой торговлей. Того же я хочу и для России! — Впрочем, к немалому удивлению не только Прейса, но и голландцев, Петр во второй приезд интересовался не только кораблестроением, мануфактурами и биржей, но и живописным искусством. Вскоре после приезда Екатерины в Амстердам он вместе с ней посетил большой аукцион картин. Объяснения царю давал живописец Гзель, швейцарец по происхождению. Однако оказалось, что у царя уже выработался свой вкус: более всего ему нравились марины, си-речь морские пейзажи, и картины короля живописи, знаменитого фламандца Пауля Рубенса.
        — Сей Рубенсов Венус прямо с тебя списан, Катюша, — указал Петр на одно из аллегорических полотен Рубенса и приветливо улыбнулся жене. После того как побледневшая и усталая после неудачных родов Екатерина появилась в Амстердаме, Петр оказывал ей постоянные знаки внимания. Вот и сейчас повелел купить Венеру славного Рубенса и несколько марин Сило, предназначенных для новой загородной резиденции в Петергофе. К удивлению Прейса, Петр, который прослыл уже в Амстердаме мольеровским Гарпагоном, заплатил на аукционе щедро, по-царски, не торгуясь. Екатерина вспыхнула от радости. Господин Прейс удалился с аукциона последним.
        На улице он обернулся, когда двое здоровенных драгун взяли его под руки. Окраинная улица в этот вьюжный февральский день была пустынна. И он понял, что кричать бесполезно, и позволил усадить себя в карету. Вскочивший следом офицер молчал всю дорогу, и маленький Прейс понял, что спрашивать не следует. Карета миновала городские предместья и понеслась по укатанной дороге, которая вела, насколько помнил Прейс, на юг, в Роттердам. Однако до того портового города не доехали: карета свернула на боковую дорогу, ведущую к уединенной мызе! Когда Прейса вежливо ввели в хорошо протопленную гостиную, сопровождавший его офицер наконец открыл рот и объявил:
        — Вы в загородном доме русского посла в Голландии, господин Прейс!
        И здесь двери, украшенные трубящими в рога тритонами, отворились и вошел богато одетый вельможа в длинном парике а-ля Людовик, наклонил голову и учтиво представился:
        — Князь Куракин! — И, вежливо усаживая Прейса в кресло, спросил с самой чарующей улыбкой: — Так о чем вы хотели со мной поговорить, господин комиссионс-секретарь?
        И Прейс понял, что русские о нем прекрасно осведомлены. Между тем Куракин отпустил офицера, заметив вскользь:
        — Спасибо, Корнев! Чаю, государь этой услуги не забудет! — И, отвернувшись от Романа, с сияющей улыбкой приблизился к Прейсу и обнадеживающе потрепал его по коленке: — Так о чем же вы хотели со мной поговорить, господин Прейс?
        Так начались тайные переговоры двух самых упорных противников по Северной войне в тихой й миролюбивой Голландии.
        На берегах Сены
        В Париж Никита добрался в почтовой карете: регулярная почта из Рима в Париж шла через Флоренцию, и художник, забросив на крышу кареты свернутые холсты, составлявшие почти все его имущество, через полчаса бросил прощальный взгляд с одного из холмов на жемчужину Тосканы. Флоренция и образ Мари сплелись этой осенью для него воедино, и ему временами казалось, что он оставил во Флоренции свое сердце. Посему наш путешественник с тоской и скукой человека, потерявшего сердце и всякий интерес к жизни, рассматривал мелькающие за окошком старинные городки и селения, высокие заснеженные Альпы и сменившие их французские городки и селения. А мечтал и думал лишь об одном городе, где была сейчас Мари, — о далекой Москве. Но ехать надобно было в Париж, и, может, оттого, что он ехал туда вынужденно, Никита при въезде в столицу Франции отметил для себя поначалу не прекрасные дворцы и отели, бульвары и площади «города света», а прежде всего огромное число нищих, облепивших экипаж столь густо, сколь густо реяли и навозные мухи над открытыми сточными канавами. И первое, что сказал себе Никита: «Париж воняет!» (Через
полвека это подтвердит и другой русский путешественник из числа служителей Аполлона — Фонвизин.) Другое, что сразу поразило: итум и многолюдье. Тысячные толпы парижан бурлили и гомонили на улицах и площадях; нескончаемый поток экипажей несся по каменным мостовым; сотни распахнутых дверей лавок, цирюлен и прачечных поглощали и выталкивали людей; колокольный перезвон, бой барабанов у караульных, крики извозчиков и уличных торговок — все это на первых порах подавляло, оглушало и ошеломляло, особливо после тишайшей Флоренции, живущей своей прошлой славой. Напротив, Париж, что сразу угадывалось по его непрестанному движению, даже среди своей старины жил преимущественно настоящим и будущим. И это первое впечатление не обмануло Никиту. Даже в кругу художников, в котором он оказался в мастерской Ларжиль-ера, бывшего придворным живописцем покойного великого короля, все твердили не о прошлом, а о новых свершениях.
        В стране после кончины Людовика XIV все, казалось, вздохнули с облегчением и сказали себе — наступил новый век! На смену королю-солнцу, который под старость стал настоящим «гасильником разума» (за каждое вольное слово ожидала Бастилия), правителем при малолетнем Людовике XV стал регент Франции герцог Филипп Орлеанский. Он во всем был полной противоположностью королю-ханже: весельчак, кутила, страстный поклонник изящных искусств и женского пола, герцог именовал себя не иначе,как сторонником свобод, либертином. Ему и пришлось разбираться с тяжелым наследием. Ведь великий век великого короля закончился поражением политики внутренней и политики внешней. Неприятель впервые за сто лет вновь вошел на территорию Франции, и герцог Мальборо угрожал Парижу. Войны Людовика XIV унесли полтора миллиона жизней французов и поглотили полтора миллиарда ливров. Сотни тысяч людей просили милостыню, и, как писал знаменитый маршал Вобан, «если 1/10 населения Франции просит милостыню, то ^5^/10 не могут ее подавать, а 3/10 находятся в очень стеснительном положении».
        Никита не знал этих подсчетов правдолюбивого маршала, но сам видел, когда проезжал по Франции, лежащих вдоль дорог мертвых крестьян с травой во рту.
        — А их детей находят иногда гложущими трупы на кладбищах, — скорбно сказал аббат, спутник Никиты.
        — Такого голода даже у нас в России я, почитай, не видывал! — вырвалось у Никиты.
        Меж тем осенние сады ломились от зрелых плодов, зеленели на холмах виноградники, с полей был собран тучный урожай.
        — Но поля-то принадлежат королю, церкви, сеньорам, а не этим бедным людям! — равнодушно ответил аббат на расспросы Никиты и, достав из большой сумки холодную курицу, откушал с отменным аппетитом.
        «У этого не убудет!» — подумал Никита. И впрямь, если сердобольный художник подавал нищим детям копеечку, аббат всю дорогу раздавал только божье благословение.
        Мастерская господина Ларжильера к моменту приезда Никиты перебралась из Версаля в Париж, и Конон Зотов, хлебосольный наставник молодых российских учеников, сам отвел Никиту к прославленному мастеру.
        — Ныне, почитай, весь двор вслед за регентом переехал из Версаля в Париж, ну а за двором последовали и придворные архитекторы, скульпторы и художники. Вот и Никола Ларжильер ныне обретается не в Версале, а на улицах Кенкамлуа, — охотно давал разъяснения Никите Конон Зотов. Сын князя-папы всешутейшего собора Конон Зотов в полную противоположность своему отцу хмельного в рот не брал и был человеком ученым и ласковым, добрым и правдивым. Лучшего наставника для российского юношества, которое подвергалось в Париже многим соблазнам, Петр, пожалуй, и не мог найти.
        В мастерской прославленного Ларжильера было весело и многолюдно: сей мастер в отличие от синьора Реди не столько поучал, сколько шутил. Никола Ларжильер и при новом правлении оставался самым модным портретистом: сам регент и его дочь, герцогиня Беррий-ская, заказывали ему свои портреты. А за знатью в мастерскую прославленного мастера тянулись банкиры и откупщики, купцы и мануфактуристы.
        В этом многолюдстве Никола Ларжильер, свесив тройной подбородок на кружевное жабо, плыл, подобно солнцу, и каждый ученик норовил поймать его взгляд. И все же Никиту мастер сразу отметил, причем не столько как чужеземца, а как ученика иной школы.
        — Гляньте на эту работу, господа! — воззвал месье Никола, задержавшись возле портрета Мари, к своей свите. — У этой девушки, слов нет, славные глаза, и художник словно сумел заглянуть в ее душу. Но какого рода и положения эта девица? — Мастер обернулся к .Никите и строго спросил: — Где ее наряды, где уборы, Наконец, где ее поступь? Вы мне говорите, что она княжна, принцесса, но я пока зрю только красивую девушку! Принцесс так не пишут! — важно заключил месье Ларжильер и затем сочувственно потрепал Никиту по плечу: — Впрочем, все понятно, мой друг, вы попали в дурную школу этого старикана Реди, который все еще бредит великим прошлым своей Италии. Достаточно посмотреть на вашу «Обнаженную римлянку». Меж тем наши парижанки, месье, живут не прошлым, а настоящим. И женщинами их делает не столько натура, сколько портные! — В свите Ларжильера раздались дружные смешки.
        Никита попробовал было заступиться за бывшего своего наставника, но месье Никола решительно махнул рукой, как бы перечеркивая все его итальянские уроки.
        — Скажите, чего не хватает этому достойному ученику Томмазо Реди? — обратился он к своей свите и сам же ответил: — У него нет главного, господа: нет пока знания аксессуаров и приятности, нет шарма! А без этого нет современного искусства, мой дорогой друг! — И Ларжильер важно принялся растолковывать как Никите, так и своей свите: — Портреты сочинять труднее всего — тут требуется глубокий ум, говаривал наш великий Мольер! А вы пишете пока не разумом, а на глазок, пишете, как видите. Меж тем портретист сегодня не пишет, а сочиняет портрет, яко историческую композицию! И как исторический живописец поправляет историю и придает ей недостающий героизм и возвышенность чувств, так и портретист исправляет недостатки натуры. К примеру, толстые ляжки вашей римлянки нужно поправить, нос, чуть кривоватый, не только можно, но и нужно попрямить! И потом, месье, писать надобно не человека, а персону, и потому костюм — неотделимая и важнейшая часть картины! По наряду вы узнаете персону, и оттого каждая пуговица и позументы должны сверкать, шелковая орденская лента переливаться цветами, даже бархат камзола и
алмазные пряжки на башмаках говорить нам о высоком положении персоны. Вспомним, сколь скромен был наряд великого Людовика в последние дни его царствования. Король в расстройстве от своих неудач почти всегда носил черное платье, но, когда он распахивал глухой кафтан, под ним на камзоле переливалась лента с бриллиантами стоимостью на восемь — десять миллионов ливров, и вы сразу понимали, что перед вами персона! В каждом заказчике мы ищем персону, господа, отсюда ведь мы и получаем звание «персонных дел мастер».
        — А как же быть с лицом человека, как угадать его характер, передать его взгляд? Это же нельзя сочинить! — возроптал было Никита. Но Ларжильер величественно отмахнулся.
        — Лицо, конечно, должно иметь сходство с моделью, но и его потребно досочинить. Не изобразите же вы герцога с красными глазами кролика? Само собой, вы подарите ему мужественный и благородный взгляд. И он будет за то вам благодарен, мой друг! Что немаловажно при расчете! — Ларжильер лукаво оглядел свою свиту, где опять раздались одобрительные смешки. — А говоря напрямую, мой друг, лицо модели — второстепенная деталь портрета. Главное — костюм, главное — аксессуары! Этому и учитесь в Париже! — заключил великий мастер и двинулся к следующему ученику. На том, собственно, и закончились все уроки господина Ларжильера. Как скоро убедился сам Никита, самый модный портретист в Париже редко осчастливливал своим вниманием учеников, занятый своими собственными заказами. И большей частью двери его мастерской были на замке, гак что Никита был скорее благодарен Ларжильеру не за его уроки, а за пропуск, который королевский «персонных дел мастер» раздобыл для ученика-московита в картинные галереи Лувра и Люксамбура. Там Никита снова встретился с полотнами великих итальянцев. А к ним добавились великие французы:
Никола Пуссен и Клод Лоррен. В Люксамбуре же он открыл для себя фламандца Рубенса, написавшего в этом дворце знаменитые картины из жизни Марии Медичи и Генриха IV, основателя королевской династии Бурбонов.
        В этих походах по картинным галереям Никиту стал сопровождать молодой и беспечный повеса Сергей Строганов, явившийся в Париж изучать гишторию и философию. Никита встретил земляка на улице Кенкампуа, которая в тогдашнем Париже более всего подходила для изучения нынешней философии жизни. Здесь ведь размещалась контора и банк Джона Ло, наводнивший Францию бумажными ассигнациями и акциями «Компании южных морей». Купеческое сердце Строганова, конечно же, не выдержало, и он пустился в лихие спекуляции акциями известного прожектера Джона Ло и стал их скупать именно тогда, когда многие умные люди стали их продавать. «Компания южных морей» вскоре лопнула и оказалась «компанией южных пузырей»! Молодой купчик Строганов вместо тысячных доходов понес прямые убытки и вышел из Всеобщего банка Джона Лo, печатая столь крепкие слова, что Никита сразу же окликнул его: «Земляк!»
        Серж Строганов (в Париже он из Сергея стал, само собой, Сержем) в свой черед решил, что царского живописца ему сам бог послал: пора было начинать жесточайшую экономию, пока строгий батюшка не откликнется на вопль молодой души и не перешлет из Москвы денег для дальнейшего изучения философии жизни. За созерцание же картин денег не брали, и Строганов начал ходить за Никитой, яко его ученик. Правда, ученик он был беспокойный, и, пока Никита писал копии, Серж обегал уже всю галерею, заигрывал с хорошенькими посетительницами, знакомился с художниками-французами, ругался со смотрителями и все убеждал Никиту написать с него портрет. Поскольку для зачетной работы Ларжильеру Никите все одно потребна была модель, то он согласился.
        — Государь обещал моему батюшке непременно дать мне баронское звание, и потому ты, Никита, постарайся для друга, напиши меня самым что ни на есть настоящим бароном! — умолял Строганов. И Никита постарался: на персоне сталью отливали воинские доспехи, хотя барон никогда и нигде не воевал, орденская лента переливалась алмазами (об ордене молодой Строганов пока еще токмо мечтал), а парик был изображен так тщательно, что прописан был, казалось, каждый волосок. И Строганов и Ларжильер сим портретом были крайне довольны, и Никита получил еще один почетный диплом: на сей раз от парижского персонных дел мастера.
        Он совсем уже собрался было на родину с опостылевшей ему улицы Кенкампуа, когда забравшийся на его чердак Конон Зотов доставил ему царский указ: всем ученикам-россиянам ждать государя в Париже, куда он явится по весне.
        Царский визит в Париж
        Уже через несколько дней после встречи Куракина с Прейсом зазвенел колокольчик в амстердамском доме купца Осипа Соловьева и на пороге предстал, завернувшись в черный плащ и приспустив широкополую шляпу, барон Генрих Герц. Петр помнил Герца еще в бытность его голштинским, а не шведским министром, когда с Голштинией у России установились после прибытия посольства Бассевича в Петербург самые добрые отношения, и потому расчет Герца был точен: Петр принял его дружелюбно, скорее как нейтрального голштинца, чем как новоявленного фаворита Карла XII. Петр понимал также, сколь много рискует Герц, явившись инкогнито из Парижа в Амстердам. Ведь только что в прошлом году шведский министр был выслан из Голландии за сношения с якобитами и въезд ему в эту страну был воспрещен. И царь оценил, чем рисковал голштинец, и всегда отзывался в дальнейшем о Герце как об очень смелом человеке.
        — Мой король — прямой и честный человек, и вы, государь, — прямой и честный человек! Война заставила вас уважать друг друга, и России со Швецией легче договориться без всяких посторонних держав, которые путаются под ногами и только мешают делу! — с жаром заявил Герц царю, но убеждать Петра было без надобности, потому как он уже принял решение вступить в прямые переговоры со шведами. Переговоры о мире решено было открыть на Аландских островах, куда съедутся русские и шведские посланники. С тем царским согласием Герц и сопровождавший его генерал Ранк, получив от Петра прямой пропуск через расположение русских войск, отправились в Стокгольм.
        Но к одному совету Герца Петр прислушался.
        — Поверьте, сир, путь к миру между нашими странами лежит не через Лондон, а через Париж... — сказал ему Герц на прощание.
        И Петр рассудил: коли английский король Георг дружбу и союз отвергает, надобно принять приглашение дюка Филиппа Орлеанского и навестить Париж, а не Лондон.
        Он ведал, конечно, что для Франции после последней неудачной войны надобно возродить славу великой державы и его визит той славе будет способствовать. Но он знал, что и Герц не врет, когда твердит, что путь к миру лежит через Париж: ведь только годичные французские субсидии поддерживали еще шведов в их упрямстве. Выбить сей французский костыль из рук шведского паладина значило и впрямь склонить его к миру. И Петр боле не медлил, и регента Франции уведомили, что царь посетит Францию.
        Была к тому же у Петра, когда он принимал это решение, и еще одна, поистине государственная, мысль об установлении «генеральной тишины», то есть общего мира в Европе. Основой для прекращения всех европейских войн, на его взгляд, и должен был послужить союз двух самых могучих держав континента —России и Франции.
        Словом, в Париж ехал уже не молодой человек, которого Людовик XIV почитал данником крымского хана, а государственный муж, мастер своего дела, предсказавший систему франко-русских союзов, способных поддерживать «генеральную тишину» в Европе, на века вперед.
        Выехав в Роттердам, Петр нежданно для Голландских Штатов возвращает царицу и ее двор в Амстердам, а сам с малой свитой скоро поспешает через Брабант и Фландрию в Париж. И также как под Полтавой он взял на себя прямое командование армией, а под Гангутом флотом, так ныне он возлагает на себя прямые хлопоты большой политики и заботы о скором мире. Правда, были у него и свои Сюлли. В Париж едут с ним такие дипломаты, как вице-канцлер Шафиров, князья Василий Лукич Долгорукий и Куракин. Взяты были и комнатные близкие люди: секретарь Макаров, Павел Петрович Ягужинский, арап Абрам Ганнибал, камергер Матвей Олсуфьев да поп Битка. Для душевного спасения были взяты церковные певчие, а для охраны — отряд гвардии и драгун. Был среди них и Роман Корнев.
        Одного только опытнейшего дипломата царь не взял в Париж, а послал совсем в иную сторону: Петр Андреевич Толстой был направлен вслед бравому капитану Румянцеву, отыскавшему след пропавшего царевича Алексея в Тирольских Альпах.
        Через Брабант и Фландрию плыли по каналам, много дивились, сколь густо населена и обильна сия земля.
        В Брюсселе Петра и его свиту пригласил в гости цесарский наместник маркиз де Прие и, к несказанной радости попа Битки, дал в честь царя пышный ужин. Пока итальянские музыканты исполняли в концертной зале музыку Вивальди, Битка, объявив мажордому, что он всегда опробует и благословляет царскую пищу, первым проник в столовую, и Петр застал его уже за обильной трапезой, где жир каплунов Битка весело умащал шампанским.
        — Этот негодяй пьет шампанское, как простую воду, мой господин! — с ужасом доложил де Прие дворецкий, но благородный маркиз сам весело-поднял бокал за здоровье знатного гостя. Сей дружественный тост так нужен был сейчас Габсбургам, ведшим войну с турками на Дунае. Да и царевич Алексей прятался еще в австрийских владениях.
        Словно угадывая мысли императорского наместника, Петр поднял тост за принца Евгения и его виктории над неверными.
        Маркиз расплылся в улыбке, а Битка положил себе на тарелку жирного фламандского угря.
        «Странно, но царь окружен большей частью совершенно простым народом... — доносил на другой день в Вену маркиз де Прие. — В числе его ближней свиты перекрещенец-еврей, какой-то корабельный мастер! и, наконец, зверообразный поп в бархатном вышитом камзоле, который способен выпить за вечер дюжину бутылок шампанского».
        Меж тем Петр уже спешил во Францию. Он не сошел на берег ни в Генте, ни в Брюгге, а в Остенде взял лошадей и двинулся прямо к французской границе. Оттуда Петр послал первую весточку в Амстердам Екатерине: «Объявляю вам, что мы четвертого дня во Францию въехали со всей компанией и до завтра побудем здесь, а завтра поедем в Кале... Нового писать ничего не имею, только старое; дай Боже скорее съехаться, а без вас скучно».
        Прибыв в первый французский город Кале, Петр, к немалому удивлению встречавшего царя королевского камер-юнкера Либуа, вечером вышел из отведенного ему господского дома, где его ждал пышный ужин, и отправился вместе с Биткой в обычную матросскую харчевню, где весело уселся в кругу своих певчих. Либуа застал его христосующимся с певчими. Камер-юнкер застыл на пороге в немом изумлении: ему не случалось еще принимать государей, троекратно лобызающихся со своими подданными. Но ему разъяснили, что таков обычай русской пасхи.
        Столь же странно для французских вельмож Петр вел себя и дальше: остался совершенно равнодушным к великолепной охоте на зайцев, устроенной маркизом де Нелем прямо по весенним крестьянским посевам, зато пешком прошел в порт и облазил все причалы и верфи. По дороге в Париж отказался от приема у губернатора, зато в Аб-вилле внимательно осмотрел суконную мануфактуру. Ему понравилось сукно алого цвета, и он тут же записал себе в книжку состав краски. Особенно французских придворных, да, признаться, и попа Битку, разочаровало, что Петр отказался от великолепного обеда, устроенного ему епископом в Бове. На замечания маркиза де Неля, что можно и не спешить, а хорошо пообедать, Петр весело ответил:
        —' Я солдат, коли найду хлеб и воду, то и буду доволен!
        Прибыв в Лувр в королевских экипажах (маршал де Тессе встречал его с ними еще в Бомоне), Петр не пробыл во дворце и часа, бегло осмотрел два богато сервированных фарфоровой, золотой и серебряной посудой стола, попросил себе черного хлеба и редьки, выпил два стакана пива, закусил и от дворца отказался.
        — Моя свита запылилась в дороге и может запачкать эти прекрасные приборы.'.. — к огромному разочарованию Битки, отверг царь любезное приглашение маршала Тессе сесть за этот роскошный стол.
        Из дворца его отвезли в отель Ледигьер, принадлежавший маршалу Виллеруа, но и там Петр вел себя, по разумению французских придворных, весьма странно: не возлег на хозяйскую широкую кровать, а прошел в маленькую комнатушку, предназначенную для денщика, и уснул в походной постели.
        Конечно, эти скромные привычки были в обычае у Петра и раньше, но не отказывался же он от роскошных ужинов в Антверпене и Брюсселе! Скорее всего, здесь был ответ сердца: столь великую нищету узрел Петр по дороге из Кале в Париж. В отличие от богатого Брабанта провинции Северной Франции поражали такой нищетой, что казалось — здесь прошло нашествие страшного неприятеля, хотя никаких военных действий от Кале до Парижа не велось. Крестьянские дома напоминали самые убогие хижины: стояли без окон (ведь за каждое окно брали отдельный налог и король, и сеньор), без печных труб (брали подать за дым), с прохудившимися крышами, а выползавшие из хижин люди в лохмотьях выглядели еще хуже, чем нищие, толпившиеся у церквей и вдоль дороги. Подчеркнутая роскошь французской знати среди моря бедности выглядела в глазах Петра как пир во время чумы, и потому он отвергал пиршества и празднества, тяготился бесконечными визитами и церемониями, которые мешали увидеть ему другой Париж — город ремесел, искусств и науки. Потому и полетело такое письмо в Амстердам: «Катеринушка, друг мой сердечный, здравствуй! Объявляю вам,
что я третьего дня ввечеру прибыл сюда благополучно и два или три дня вынужден в доме быть для визита и протчей церемонии и для того еще ничего не видал здесь, а с завтра начну все смотреть. А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая! Петр».
        Некоторых визитов никак нельзя было избежать. Само собой, пришлось принять регента Франции герцога Орлеанского. Оба были люди веселые, свободные, самого что ни есть крепкого мужского возраста и разумения. И оба понравились друг другу.
        Петр предложил регенту полную перемену в восточной политике - Франции. Этот, по мнению придворных шаркунов, мужлан и неуч, не умевший отличить один соус от другого, предложил регенту план, который возобновит только Наполеон и который полностью состоится только еще через сто лет: создать франко-русский союз и на сей прочной оси замирить всю Европу.
        Среди французских политиков того времени только один из умнейших, знаменитый герцог Сен-Симон оценил царские пропозиции и верно понял всю выгоду предложенного альянса с Россией.
        «Ничто более сего не могло благоприятствовать нашей торговле и нашему весу на Севере, в Германии и в целой Европе», — писал он впоследствии в своих знаменитых мемуарах. Однако большинство советников регента, и прежде всего главный вдохновитель французского кабинета аббат Дюбуа, союзу с Россией предпочитали союз с Англией, от которого в конце концов Франция не выиграла, а проиграла.
        Петр I знал, конечно, о борьбе, шедшей в кабинете (Василий Лукич Долгорукий и Куракин имели в Париже своих людей), и не настаивал на скором договоре. Доволен был уже тем, что регент обещал твердо: союз со Швецией не возобновлять и кредит шведам боле не открывать.
        Посему, когда плохо осведомленный и верящий разным домыслам и россказням королевский библиотекарь Бюв писал в «Газете Регентства»: «...кажется, у царя нет никаких дел, он редко пишет депеши и не посылает гонцов», он ошибался и вводил в заблуждение своего корреспондента, главу голландского правительства Гейнзиуса. Именно в Париже во время частых встреч и переговоров с регентом, которые шли с глазу на глаз при одном Куракине, как доверенном лице и переводчике, Петр и герцог Орлеанский и порешили ежели и не заключать прямой союз, то подписать дружественный договор, по которому Франция не только прекращала поддержку Швеции, но обещала посредничество в будущих мирных переговорах. Такой договор был согласован и подписан уже после отъезда Петра из Франции, в августе 1717 года в Амстердаме. К Амстердамскому договору присоединилась и Пруссия.
        Так что визит в Париж был дипломатической викторией, и немалой: выбили французский костыль из рук шведского короля и сделали тем еще один шаг к прочному миру.
        Но все эти переговоры, само собой, оставались тайной для парижского обывателя. Для них Петр поначалу представал загадочным восточным владыкой, вроде турецкого султана или персидского шаха. Посему странный вечерний въезд царя в Париж, без всякой церемонии, когда Петр не хотел даже, чтобы были зажжены сотни факелов, объясняли тем, что царь привез с собой десятки повозок со слитками золота и не хотел сразу показывать свои богатства. Тем времемем парижские купцы, особенно те, кто торговал предметами роскоши, готовились туго набить свои карманы от царских щедрот. Каково же было их разочарование, когда прошел слух, что царь зашел в небогатую меховую лавку и полчаса торговался с приказчиком из-за дешевенькой муфты. Правда, потом он дал приказчику 30 ливров на чай, но все-таки и знать, и купцы были поражены: царь, и торговался с лавочником — французские короли такого обычая не имели.
        Вскоре разочаровались и знатные дамы: Петр отказался посетить гомерический бал у герцогини Беррийской, который стоил до ста тысяч ливров, и ночные пиршества, и маскарады, где можно было выбрать себе фаворитку. Золотая молодежь фыркала: царь не заводит метреску, не бросает тысячи на карточный стол и, по слухам, играет только в подкидного дурака. Словом — варвар!
        Само собой, лихая слава француженок пугала Екатерину в далеком Амстердаме. Петр ее успокаивал: «Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитировал меня здешний королище, дитя зело и изрядное образом и станом и по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет. А что пишешь, что у нас здесь есть портомойки... и то, друг мой, ты, чаю, описалась, понеже у Шафи-рова то есть, а не у меня, сама знаешь, что я не таковский, да и стар».
        Однако этот «старик» бегал по Парижу, как молодой горец. А при ответном визите малолетнему королю подхватил понравившегося ему мальчика на руки и легко поднялся с ним по парадной лестнице, громко и весело объявив: «Всю Францию несу на себе». Впоследствии историки доказывали, что это анекдот и что не мог царь нарушить заведенный строгий этикет французского двора, но, зная нелюбовь Петра к разным церемониям, можно поверить в эту историю.
        Зато при виде идущей на параде разодетой в пух и прах французской гвардии в завитых париках, парчовых камзолах, атласных туфлях и шелковых чулках, победитель под Полтавой резко обернулся к важным битым маршалам короля-солнца и отчеканил: «Я видел парадных кукол, а не солдат!» — и с облегчением объявил, что на сем конец церемониям.
        Наконец-то он был свободен. И он учился: неоднократно посетил гобеленовую фабрику (ему подарили здесь четыре гобелена, вытканные с картин Жувенета) и медальерную мастерскую (такую он потом заведет в Петербурге); в обсерватории в телескоп смотрел на звезды; в Академии живописи интересовался ее уставом и осмотрел мастерские скульпторов и художников; на стекольном заводе изучал выделку больших зеркал и стекол; по дороге в Сен-Клу, где должен был встретиться с регентом Франции, заехал-таки на часок взглянуть на чулочную мануфактуру.
        Вскоре высшая французская знать поняла, что Петра можно заманить на бал или ужин скорее всего обещанием показать ему собрание картин или коллекцию редкостей. И в Люксамбургском дворце герцогиня Беррийская показывает ему знаменитую галерею Рубенса, в Лувре он смотрит картины итальянцев; герцог Орлеанский в Сен-Клу демонстрирует ему свою коллекцию живописи.
        «Царь носится по Парижу из угла в угол, не соображая, могут ли за ним поспеть его спутники. Маршал де Тессе изнемогает. Герцог д’Антен бежал от двора...» — уныло сообщала «Газета Регентства».
        Конечно, уже сам распорядок царского дня утомлял приставленных к нему вельмож. Ведь Петр вставал по-мужицки, в пять утра, а в шесть уже был на улице, одетый в самый скромный костюм: суконный камзол, перепоясанный широким кушаком, матросские штаны, грубые, но крепкие башмаки. Из-под камзола выглядывал ворот простой чистой рубахи, на голове красовался простой парик.
        А меж тем обычный туалет французского вельможи заканчивался лишь в двенадцать часов. Каково было бедному маршалу де Тессе быть при Петре уже в шесть утра? А дальше начиналась бесконечная скачка с кратким перерывом на обед. Правда, отходил ко сну Петр совсем «по-мещански», и в девять часов, когда только и начиналась подлинная жизнь французского высшего света, Петр был уже в постели, как простенький буржуа.
        Впрочем, высшая знать мало интересовала! Петра, и он отказался принять принцев крови, заявив, что ответные визиты с их бесконечными обедами и возлияниями займут много времени.
        «Сам царь трезв!..» — отмечал даже недружелюбный к Петру корреспондент «Газеты Регентства». Правда, поп Битка вовсю наверстывал за царя.
        А Петр спешил, словно знал, что он в первый и последний раз в Париже. Ему показали загородные замки и дворцы: Версаль, Марли, Сен-Клу. В Версале его боле всего поразили фонтаны, и среди версальских аллей был окончательно обдуман им Петергоф.
        Вернувшись обратно в Париж, он не преминул посетить университет и библиотеку славной Сорбонны. Здесь Петр беседовал с профессором математики Вариньоном и смотрел разные математические инструменты.
        18 июня царь удостоил своим посещением и Академию наук. Когда ученые мужи хотели встать, как то было в обычае перед королями Франции, Петр попросил их сидеть и продолжать заседание. Затем ему демонстрировали машину академика Лафея для подъема воды (памятуя о Петергофе, он рассмотрел ее с особым тщанием), академик Лемери демонстрировал химические опыты, а Реомюр показывал рисунки и гравюры к готовящейся «Истории искусств». Особенно долго Петр говорил с академиком Делилем. Знаменитый географ, которому сопровождавший Петра доктор Арескин передал карты Сибири, а также Каспийского и Азовского морей, увлеченно стал расспрашивать и Петра, и Арескина, известно ли им, где соединяются Азия и Северная Америка и нет ли между ними моря или пролива. Петр и сам видел, что на карте здесь белое пятно, и обещал, вернувшись в Россию, тотчас снарядить экспедицию в Сибирь для уяснения сего важного предмета. В разговоре с Петром, к ужасу президента Академии ученого аббата Биньона, разошедшийся Делиль совсем забыл о царственном положении собеседника и по своей несносной привычке взял его за пуговицу. Но Петр и не
заметил в горячем разговоре этого пустяка.
        Посещение Академии наук не осталось без благодетельных последствий. Сами академики от визита Петра б.ыли в видимом восхищении — ведь французские монархи боле интересовались охотой и метресками, нежели наукой. И вскоре после отъезда царя из Франции Академия предложила избрать Петра своим почетным членом. Петр выразил прямое удовольствие, и Арескин по его поручению написал благодарственное письмо: «Его величество очень доволен тем, что ваше знаменитое общество собирается включить его в число своих членов и посылать ему свои труды с 1699 года... он совершенно разделяет ваше мнение о значении в науке не столько знатности, сколько гения, таланта и способности их использования. Точными исследованиями всякого рода и присылкой куриозатов, находимых в государстве, и новыми открытиями, о которых он намерен сообщать вам, его величество надеется заслужить звание действительного члена вашего знаменитого собрания».
        По получении этого письма 22 декабря 1718 года Парижская академия наук единогласно и без баллотирования избрала Петра своим действительным членом.
        И Петр сразу показал, что он не намерен бездействовать. Уже в 1719 году в Сибирь была отправлена им научная экспедиция Готлиба Мессершмидта, и вслед за тем напечатана новая карта Сибири, а в 1721 году с царским библиотекарем была прислана в Париж новая карта Каспийского моря. Человечество открывало для себя новые края и моря на еще не обжитой им полностью земле. И Петр хотел, дабы и русский народ принял в том прямое участие. Незадолго до кончины он отправляет экспедицию Беринга искать край Азии, где она смыкается с Америкой,. выполняя тем свое обещание Делилю. Так и здесь посещение Парижа оставило свой след. А Версаль ожил в плеске петергофских фонтанов.
        Вообще в Париже Петру столь страстно захотелось строить (наверное, потому, что война шла к концу), что он повелел немедля снять планы со всех дворцов французской столицы для своего невского парадиза.
        Именно с того часа царь начал также ставить знатных архитекторов наравне с генералами и платить им соответственное жалованье. А строить и поправлять надобно было многое — из Петербурга Меншиков доносил, что на сильном балтийском ветру голландская черепица осыпается с крыш. Тут было не до сладкой жизни. И Петр покидает столь любезный сердцу Париж, пробыв в нем всего сорок четыре дня. Впереди его ждала огромная недостроенная храмина — Россия.
                                                                                                      Путешествие на остров Цитеры
        В рубенсовской галерее Люксамбура Никите случилось познакомиться с молодым художником, который даже не отрекомендовался, а сухо прокашлял: «Антуан Ватто». Знакомству сему он был обязан, само собой, Сержу Строганову, только что приобретшему небольшой этюд Ватто.
        Молодой французский мастер, судя по всему, был беден яко церковная крыса и посему был приятно потрясен щедростью российского мецената. Серж Строганов вынул толстый кошель не задумываясь. Надобно сказать, что ежели большинство российских учеников за границей немало бедствовало, содержась только на скудный государев кошт (к тому же пансионы часто задерживались, и тогда россиянам приходилось взывать к милости городских властей), то купчина Строганов-отец в деньгах любимому чаду николи не отказывал.
        А Ватто жил в те дни еще трудно: его маленькие фландрские картинки не расходились, а к своей большой картине он еще только подступал. Молодой Антуан чувствовал себя в веселом Париже таким же одиноким чужаком, как и Никита. Токмо русский мастер знал, что он непременно вернется на родину, а Антуану некуда было уезжать — он мог бежать лишь в мечту.
        — У человека есть два мира: первый — грубый и черствый, в коем мы все обитаем, а рядом иной, как бы за театральной ширмой, — мир мечты и волшебных грез! Но одни художники и поэты да еще влюбленные проникают в тот сладкий запретный мир! — с жаром объяснял Антуан своим новоявленным русским знакомцам, — И только кисть великого мастера способна запечатлеть тот дивный мир!
        — А как же тогда с портретом? Ведь все наши модели, они-то из первого мира? — спрашивал Никита.
        — О, это не просто! Видимость, которую ты точно передаешь с модели, — это только одна наружность. Но ежели ты уловил на портрете взгляд, а во взгляде уловил мечту человека, — это уже поэзия, это искусство.
        — Ну а ордена и бантики, о коих твердит нам Никола Ларжильер?
        — Все это кухня мастера, мой друг, только кухня. Главное в живописи: дымка мечты, далекий и близкий остров влюбленных, остров Цитеры, или Киферы, как говорили древние.
        Той зимой Антуан Ватто и писал свою знаменитую картину «Путешествие на остров Цитеры», которую собирался представить на суд Академии.
        На сей раз суд тот оказался счастливым. Академия удостоила его звания «живописца галантных празднеств». И к тому же его заметил и пригласил писать декорации для своего домашнего театра знаменитый собиратель картин Кроза. Этот бывший банкир и откупщик, некогда субсидировавший самих королей, отошел вдруг от дел и зажил сказочной жизнью, где не было ни дел, ни политики, а был только бесконечный праздник. И самой большой его страстью в сем празднике жизни были не вино и женщины, а театр, цветы, музыка и в первую очередь живопись. Для Кроза «Путешествие на остров Цитеры» прозвучало как призыв родственной души, и он не только разыскал Ватто и стал давать ему заказы, но и поселил в свой дом, как ближайшего друга с нежной и мечтательной душой.
        Надобно ли удивляться, что Ватто ничего не стоило уговорить Кроза открыть двери своей знаменитой галереи для московита, влюбленного в Тициана. Никита увидел в галерее Кроза многих знакомых уже ему мастеров, но перед одним остановился и прочитал: «Рембрандт». С портретов этого великого голландца, как из таинственного полумрака, высвечивали лица, поражавшие силой духа и реализмом жизни.
        Так еще один мастер словно осенил Никиту своим крылом, и снова он чувствовал себя маленьким учеником, как и перед Тицианом. И снова ему, как когда-то в Дрездене, показалось, что он никогда не достигнет совершенства великих учителей. И оттого пришли сомнения, горечь и мука.
        Меж тем в картинную галерею из сада, где на открытой сцене давал спектакль домашний театр Кроза, доносились звуки флейт, гобоев, щебетание птиц и нежные женские голоса. И вспомнилась Флоренция, Мари и украденная любовь. И оттого горечь совсем переполнила душу.
        Здесь-то и подошел Ватто и участливо улыбнулся:
        — Ну что, мой друг, ты тоже чувствуешь себя как бедный Пьеро перед великими мастерами? Но не грусти, разве ты николь не замечал: пусть мы и не достигнем их совершенства, но ведь мы совсем иные! И если я открываю своими картинами новую страницу искусства во
        Франции, то ты вообще счастливый человек — с тебя начнется вся новая живопись на твоей родине!
        И странно, Никита, который плохо владел французским, отлично понял, о чем хотел ему сказать Антуан Ватто в тот нежный весенний день в саду веселящегося Кроза! И на душе стало легче: ведь он и впрямь будет первым там, в России! И с молодой беспечностью он бросился веселиться вслед за звавшим его в сад беспечальным Сержем Строгановым. Когда же вечером он вернулся с этого праздника на острове Цитеры на свой бедный чердак, то, распахнув дверь, угодил вдруг в крепкие объятия брата Романа, которого он ждал где угодно, но только не в Париже.
        — Я тебя, чертушку, целый день поджидаю, а он песенки французские распевает и винищем от него разит! — весело рассмеялся Роман, внимательно изучая своего долговязого и милого брата. — Хорошо еще, что свое оружие с собой повсюду таскаешь! — Роман показал на мольберт: — Значит, не токмо по парижским девкам бегаешь и амуры крутишь! — И, став серьезным, добавил: — А я ведь к тебе, брат, по делу. Тебя сам государь ждет!
        — Петр Алексеевич уже здесь, в Париже?! — изумился Никита. Он слышал, конечно, от Зотова, что Петр вот-вот пожалует на берега Сены, но никак не ждал, что это случится столь скоро.
        — Видно, забыл государеву привычку во всем поспешать. Второй день, как приехал, а уже зовет, хочет взглянуть на твои успехи, с тем и меня послал. Я бы в сем Вавилоне тебя и не нашел, да спасибо Коиону Зотову, сам на твой чердак отвел. — Роман не без пренебрежения оглядел грязноватую мастерскую, по которой были разбросаны холсты, кисти, подрамники. — Плохо живешь, братец, а ведь ты старшой, уже тридцать стукнуло. А что имеешь: конуру с красками да дом-развалюху на московском подворье? Был я проездом в Москве — приказал хоть крышу заново перекрыть. Да и то не один ведь гостил в первопрестольной, а со своей новой хозяюшкой!
        Из редких писем брата Никита ведал о страшной смерти Марийки, но что брат женился — то была новина!
        — Так кто же она, новая суженая, из каких краев? — пристал он к брату с расспросами.
        — Да наша, новгородская, сам увидишь. — Роман лихо подкрутил ус. — Как полк получил, так и женился.
        — Выходит, ты, Ромка, уже полковник?! — еще более удивился Никита,
        — Да что я, Кирилыч и тот за финский поход и Гангут капитанского чина сподобился. Среди нас троих один ты в отставных поручиках ходишь.
        — Оно так, да не чином, брат, в нашем ремесле берут! — Теперь уже рассмеялся Никита. — И о поездке своей долгой не жалею: есть чему здесь поучиться, за тем и государь сюда, чаю, явился.
        При упоминании царского имени Роман сразу приобрел суровый и строгий воинский вид.
        — Надобно спешить и завтра же показать государю наилучшие работы, пока царь еще принимает визитеров и никуда не выходит! — Роман уже не говорил, а приказывал.
        Утром, когда отбирали картины и Никита рылся в ворохе полотен, красок и ветоши, Роман вдруг расчувствовался, глядя на худобу брата и неуютность его чердака, и подступил твердо, по-родственному:
        — Домой, брат! Пора! Эвон сколько намалевал! Все здешние картины все одно не перепишешь. А в России у тебя свои парсуны пойдут, да и жизнь твоя одинокая поправится! И потом, чаю, ты здесь все тонкости и хитрости живописного письма давно одолел!
        — Вот сие мы ныне на экзамене у великого государя и увидим! — И Никита нежданно для себя оробел, вспомнив, сколь суров, по рассказам других питомцев Конона Зотова, бывает государь на экзаменах. И, отбирая этюды и эскизы, галантные праздники он отставил, — время для них в России еще не пришло.
        И был прав, выставив перед Петром прежде всего портреты различных персон. Ведь за тем его царь и посылал на долгие годы за границу: стать добрым персонных дел мастером.
        Впрочем, Петр был в хорошем расположении духа: его только что визитировал мальчонка-король Людовик XV. И потом у Петра на руках было уже известное письмо от великого герцога Тосканы с похвальным отзывом о таланте российского живописца. И снова Никита близко узрел страшные царские глаза, от взгляда коих иные падали в обморок. Ему же, как персонных дел мастеру, надлежало те глаза писать.
        Царь взял, по своему обыкновению, Никиту обеими руками за голову, глянул пытливо, но не гневно и, словно убедившись еще раз в верности своих мыслей, поцеловал его в лоб. Затем спросил весело:
        — Вот брат наш, великий герцог тосканский, пишет, что ты и среди тамошних мастеров в отличку идешь! Так ли сие?
        — За мастера говорят его работы, государь! — И Никита склонил голову.
        — Верно! — Петру самому, как корабелу, плотнику и токарю, нравилось, когда работу можно показать лицом.
        И, взглянув на картины Никиты, безошибочно выделил две: портрет Мари и недавно законченный Никитой портрет Строганова.
        — Постой, а ведь эту персону я сразу узнал, — то фрейлина у Кати — молодая Голицына. А вот кто сей шалопай? — И Петр, к ужасу Сержа Строганова, стоявшего в углу залы среди других учеников Конона Зотова, грозно нахмурил брови.
        На портрете том молодой Строганов, умоливший дру-га-живописца одеть его в настоящие баронские латы и пустить через грудь орденскую ленту, этаким беспечным мотыльком, в модном парике и с лукавой улыбкой, скользил в грациозном менуэте по навощенному паркету.
        И тут Петр, помнивший по своим делам тысячи лиц и уже оттого умевший легко определять сходство, выделил вдруг Строганова среди трех десятков учеников, толпящихся вокруг Зотова, яко молодые гуси вокруг гусыни, и воскликнул, как бы в изумлении:
        — Да вот же он! — И тут поманил его пальцем и спросил с притворной лаской, топорща, однако, усы, как хищный кот: — А имя-то твое как, молодец?
        Стоящие за спиной Петра Ягужинский и Шафиров тревожно переглянулись: оба отлично ведали, что Петр так начинал в застенках Преображенского самые свои жестокие розыски. Однако вмешаться вельможи поопаса-лись.
        И здесь своего друга выручил Никита. Шагнув вперед, он весело заявил:
        — А имени у сего молодца на портрете нет, государь!
        — То есть как? — Петр отвернулся от Строганова.
        — А так, что для меня это только модель, государь! Ведь для художника, дабы руку поупражнять, всегда натура требуется. А здесь, в Париже, натурщики деньги не берут, а гребут! Вот я и попросил российских учеников быть у меня натурщиками, то бишь моделями на разных полотнах.
        — Ох и шельмец ты, оказывается, брат Никита! —• Петр, который был отходчив, снова возложил свою длань на голову мастера. — Будь ты не добрый мастер, не пожалел бы. Ты что же, думаешь, я сына купчины Строганова не спознал? Да сей поросенок — вылитый портрет своего батюшки в молодости. И не помогай его батюшка мне так крепко в свейскую войну, я бы сего молодца не пожалел, огрел дубиной за роскошь и мотовство!
        И, снова повернувшись к Сержу Строганову, сказал уже отходчиво:
        — Ты зачем, дурень, розовые бантики на штанишки одел? — И захохотал так заразительно, что и все грохнули. Потом спросил сквозь смех: — Чему же ты учишься, молодец?
        — Философии, государь! — жалко пролепетал Строганов, кляня себя за то, что решил вырядиться по последней моде французских маркизов.
        — В чем же твоя философия? — спросил Петр уже серьезно.
        И здесь Серж опять ляпнул:
        — По Эпикуру, государь, — жить и наслаждаться! — И, видя, что Петр молчит выжидающе, обрадованно продолжал: — Порхать нежным зефиром по лугам и рощам, брать долги и николи их не отдавать...
        В свите опять засмеялись, но Петр остался на сей раз грустным и сказал как бы про себя:
        — Того и боюсь! Умру я, они и помчатся в Европу не за умом и разумом, а за легким зефиром! — И, обращаясь к Зотову, строго наказал: — Ты этого философа немедля отправь в Петербург, да пусть его определят в полк! У нас еще война идет, и не время нам по лугам и рощам этакими козликами в бантиках розовых скакать! — И, взглянув на Никиту, усмехнулся. — Да вот пусть он с Никитой и едет, коли тому модель все время потребна!
        Тебе ж, брат, — Петр снова подошел к Никите, взял его за голову и опять поцеловал в лоб, — спасибо! Добрый для России мастер народился! Могут, значит, и из нашего народа быть добрые мастера! — И тут же распорядился: — Ехать тебе в Петербург немедля. И чин твой отныне — персонных дел мастер! — Затем, обратившись к Ягужинскому, Петр добавил: — А ты, господин генерал-прокурор, впиши в Табель о рангах, что отныне «персонных дел мастер» равен чину полковника.
        Тем царский экзамен для Никиты и кончился.
        — Ну вот, брат, оба мы, выходит, с тобой полковники! — от души обрадовался Роман за брата. — И чаю, наш поход заграничный к концу идет.
        — А помнишь, как сей поход начинался? — задумчиво спросил Никита, глядя из окна своей мансарды на море черепичных парижских крыш.
        — Как же, сидели у Спаса на Нередице в Новгороде, уху с Кирилычем варили.
        — А я даже запах той ушицы помню! — вырвалось у Никиты. — И еще небо — столь высокое небо токмо в России и есть. И мне надобно еще написать его — русское небо!
        notes
        1
        Ретраншемент (фр. retranchement) — укрепление в XVI — XIX вв., располагавшееся позади первой позиции оборонявшихся.
        2
        Так называли сторонников Станислава Лещинского.
        3
        Транжамент (разг.) — от «ретраншемент».
        4
        Буджакская Орда, подчиненная крымскому хану, кочевала между Днепром и Днестром и имела своего правителя — калгу-салтана.
        5
        Шанцы — окопы, в которых устанавливали пушки; апроши — линия траншей, подводящих к стенам крепости.
        6
        Тет-де-пон — предмостное укрепление.
        7
        Номады — степные кочевники.
        8
        Топчи-бей — начальник артиллерии в тогдашней турецкой армии.
        16 С. Г. Десятсков
        9
        Один — один из богов скандинавской мифологии.
        10
        Нетчики — дворяне, уклонившиеся от воинской службы.
        11
        Твермянне — бухта на южном побережье Финляндии.
        12
        Шаутбенахт (гол.) — равносильно первому адмиральскому званию контр-адмирала.
        13
        Фендрик — младший офицерский чин в шведской артиллерии.
        14
        Чинквеченто (итал.) — Высокое Возрождение.
        15
        Шнява и бригантина — легкие посыльные суда.
        16
        Брандвахта — передовой морской дозор.
        17
        Сойма — рыбацкое старинное судно.
        18
        Деметра — богиня плодородия (греч.).