Тайны Нельской Башни, №02 Маргарита Бургундская- библиотека РусЛит

Маргарита Бургундская Мишель Зевако
        Серия исторических романовТайны Нельской башни #2
        Париж, 1314 год. На французском троне король Людовик X Сварливый, бездарный правитель из династии Капетингов, отдавший власть в государстве своему дяде - графу де Валуа. Его жестокий соперник - Ангерран де Мариньи, первый министр королевства - всеми силами пытается сохранить для себя привилегии времен Железного короля Филиппа IV. В стране царят бесчинства и произвол.
        Бакалавр из Сорбонны Жан Буридан и его отважные друзья объявляют войну двору Капетингов и лично Маргарите Бургундской, коварной властительнице, для которой не существует ни преград, ни угрызений совести. Обстоятельства складываются так, что главным противником государства становится не внешний враг - Фландрия, а внутренний - королевство нищих, бродяг и опасных мятежников, именуемое Двором чудес.
        «Маргарита Бургундская» - вторая книга серии «Тайны Нельской башни» знаменитого французского писателя Мишеля Зевако. На русском языке публикуется впервые.
        Мишель Зевако
        Маргарита Бургундская

        Предисловие
        Жизнь французского писателя Мишеля Зевако, автора захватывающих романов плаща и шпаги, была не менее яркой и бурной, чем его собственные книги. Он родился 1 февраля 1860 года в родном городе Наполеона - славном Аяччо, столице острова Корсика. Учитель литературы, потерявший работу в коллеже из-за интрижки с женой муниципального советника, дерзкий и недисциплинированный солдат драгунского полка, заработавший за 4 года службы в общей сложности 88 суток ареста и имевший 118 приводов в полицию, пламенный журналист, не раз попадавший в тюрьму за свои анархистские воззвания. Этот отчаянный дрейфусар и дуэлянт на рубеже XIX и XX веков наконец нашел себя и стал писателем, снискав славу «последнего романтика уходящей эпохи», достойного наследника литературных традиций Дюма-отца и Виктора Гюго. Его историко-авантюрные романы из жизни Средневековой Европы - «Капитан», «Пардайяны», «Мост вздохов», «Нострадамус», «Буридан, герой Нельской башни» - не раз служили материалом для успешных кинолент и драматических постановок. Успех сопутствовал Зевако до последних дней. Он умер 8 августа 1918 года в городке Обонн,
неподалеку от Парижа. Лучшие книги писателя и поныне пользуются большой популярностью у читателей во многих странах мира.
        События цикла «Тайны Нельской башни» происходят в первый год правления короля Людовика X, сына Железного короля Филиппа Красивого. В делах государственных молодой монарх, прозванный в народе Сварливым, оказался правителем недальновидным и слишком импульсивным, прислушивающимся в основном к советам своего дяди, графа Карла де Валуа. Несмотря на скрытую неприязнь, прислушивался Людовик и к мнению своего первого министра Ангеррана де Мариньи, человека более опытного, служившего еще при Железном короле.
        В молодости Мариньи был любовником герцогини Маргариты Бургундской, которая теперь стала королевой Франции. От этой тайной связи у них родилась дочь. Девушка, которую назвали Миртиль, росла вдали от двора, не зная ничего ни о своей матери, ни о том, сколь высокое положение в королевстве занимает ее отец, на тот момент уже ставший первым министром.
        Непримиримый враг Мариньи - граф де Валуа одно время был влюблен в Анну де Драман, знатную даму из Дижона, родившую ему сына. Но чувства ветреного графа быстро угасли. Новым объектом внезапной страсти соперника Мариньи стала все та же прекрасная и обольстительная Маргарита Бургундская. Ответив ему взаимностью, дочь герцога Бургундского в порыве дикой ревности приказала утопить сына Валуа и Анны де Драман. Но слуга графа, некто Ланселот Бигорн, ослушался приказа и сохранил ребенку жизнь.
        Воспитанный приемными родителями, мальчик вырос и стал мужчиной. Он взял себе фамилию Буридан. Миртиль тоже выросла. Судьбе было угодно, чтобы молодые люди, ничего не знающие о прошлом своих родителей, встретились и полюбили друг друга. Препятствием их любви стала ненависть между Мариньи и Валуа, а новая страсть Маргариты Бургундской стала их смертным приговором.
        Жан Буридан, храбрый юноша, бросивший вызов первому министру Франции, привлек внимание королевы. Маргарита Бургундская назначает свидание Буридану и его друзьям, братьям д’Онэ, в своем тайном прибежище - заброшенной башне на берегу Сены. По Парижу давно уже бродят слухи, что тот, кто переступит порог этой страшной цитадели, сгинет в ней навсегда.
        Но над головой развратной королевы давно сгущаются тучи.
        Женщина в черном, Анна де Драман, готовит страшную месть. Под именем гадалки Мабель эта женщина поступила на службу к королеве и медленно начала плести свою паучью сеть, завлекая все новых и новых любовников Маргариты Бургундской в альковы Нельской башни.
        И вот роковой день настал. Людовику становится известно, что кто-то из его придворных предает своего короля. Захваченная в плен колдунья предупреждает монарха: предатель затаился где-то рядом, и этот предатель - женщина…
        Роман «Маргарита Бургундская» является второй книгой трилогии о Буридане.
        В. Матющенко
        I. Радость и ужас Валуа
        Тот предзакатный час, когда король Людовик Сварливый отправился посмотреть на заключенную в Тампле колдунью и разговаривал с Мабель, полагая, что разговаривает с Миртиль, граф де Валуа провел более спокойно, чем предыдущие несколько часов. Его Величество остался доволен - ничего другого на данный момент и не требовалось.
        «Будет ли женщина, занявшая место Миртиль, сожжена или не будет, теперь не так уж и важно. Пожелает король увидеть ее вновь у себя в Лувре или же нет, мне это уже никак не навредит. Король никогда не узнает о подлоге. Эта женщина не может меня предать, поскольку она, рискуя своей жизнью, хочет спасти Миртиль. Единственный, кто мог бы меня предать, - это Мариньи. Но и он этого не сделает, поскольку Миртиль - его дочь!»
        Так рассуждал граф де Валуа, и в результате этих рассуждений ночь, которая грозила стать для него ужасной, прошла самым безмятежным образом.
        Утром он первым делом осведомился о Симоне Маленгре, но тот в Тампле даже и не появлялся. Граф де Валуа прождал два часа, а затем, сгорая от нетерпения, отправился в свой особняк, но и там его достойнейшего слугу не видели.
        Мы говорим «достойнейшего слугу» не красного словца ради. Симон Маленгр действительно старался использовать всё то коварное терпение и хитрое лукавство, коими его от щедрот своих наделила природа, во имя служения своему хозяину. Как бы там ни было, но Симон решил не возвращаться в дом Валуа без Миртиль, тем более что приказ хозяина на этот счет был категоричным.
        После отъезда лучников, которые увезли Мабель, Маленгр, стало быть, вернулся в Дом с привидениями на кладбище Невинных, размышляя так:
        «Малышка определенно находится в доме, вот только где? Пока я буду искать в подвале, она может укрыться на чердаке, а если начну с чердака, она может затаиться в подвале; и в том, и в другом случае она от нас ускользнет».
        Вот почему Маленгр начал с того, что полностью починил дверь, которую с таким трудом выбили лучники Валуа; он вновь поставил ее на петли, запер висячим замком и завалил вход стульями, столом и прочими предметами обстановки, словно сам собирался выдержать в доме продолжительную осаду или надолго остаться там пленником.
        Лишь тогда он довольно потер руки. Да, он был пленником, но в плену вместе с ним оказалась и Миртиль.
        «А теперь я поищу, - сказал он себе. - Она не может выпрыгнуть в одно из окон, так как все они зарешечены, как не может выйти и через дверь, завалы перед которой не расчистишь и за пару часов. В общем, деваться ей некуда».
        И Симон Маленгр принялся терпеливо обследовать подвал, где простучал все стены и пол, после чего, убедившись, что никакого тайника там нет, повторил ту же операцию на первом этаже. После того, как и новые поиски не принесли никакого результата, Симон Маленгр, порядком уставший, решил дождаться утра и, улегшись поперек забаррикадированной двери, уснул тем сном, каким спят зайцы и тигры - одни от страха, другие для того, чтобы всегда быть готовыми броситься на жертву, - то есть сном вполглаза.
        Утром он возобновил поиски, обыскав второй этаж так же тщательно, как прежде подвал и первый этаж. Ближе к полудню он перешел в лабораторию, уже начав спрашивать себя, действительно ли Миртиль прячется в доме.
        «Если ее здесь нет, - размышлял он, - мой дорогой сеньор граф де Валуа, которому я клятвенно обещал, что он обнаружит здесь эту малышку, прикажет меня повесить, и никакие напоминания о моих прошлых и особенно будущих услугах его не разжалобят, - уж я-то этого человека знаю. В момент гнева он распорядится вздернуть меня на первом же дереве, пусть потом сам же, глупец, об этом и пожалеет. Да, но и я не оплошаю, если не найду здесь эту прекрасную птичку, которую должен поместить в клетку, начну с того, что удушу Жийону, а затем, нигде не показываясь, ударюсь в бега… Так, так, так… Это еще что за шум?»
        Шум доносился из угла лаборатории: кто-то едва слышно стучал в стену за полками, на которых стояли флаконы и мензурки Мабель. Широкая улыбка быстро перечеркнула тощую физиономию Маленгра. Замерев на месте с округлившимися глазами, он вытянул шею в сторону, откуда доносились звуки. Вскоре шум повторился. Маленгр потер указательным пальцем ноздрю, улыбнулся уже во весь рот и покачал головой. Выглядел он столь же комично, сколь и пугающе. Неподвижный, он напоминал кота, учуявшего мышь. Его безмолвный смех заставил бы содрогнуться любого из смертных. Он думал:
        «Она здесь, наша дорогая малышечка. Хе-хе!.. Вот и попалась! А ведь можно подумать, что это действительно мышка скребется… Но к чему так стучать?.. Гм!.. Не так сильно, моя прекрасная мышка, святыми ангелами заклинаю, не так сильно, не то я вас услышу… Она, верно, стучит, чтобы позвать эту достойную женщину, и так как не получает ответа и не слышит никакого шума, то полагает, что спасена… В этот момент она говорит себе, что в доме уже никого нет… и что она может высунуть наружу кончик носа… сейчас ее изящная ручка ощупывает стену тайника в поисках лаза… вот уже и доски затрещали, а я тут как тут! Никогда еще так не забавлялся… А вот и она!»
        Следующее мгновение было ужасным. Несчастная мышка - то есть Миртиль - действительно открыла дверцу тайника. И тотчас же взгляд ее упал на Маленгра, который, стоял посреди лаборатории с приложенным к ноздре пальцем, вытянутой шеей и широченной улыбкой на худом лице. Неподвижный, комичный, безобразный, он так и пожирал ее глазами! Девушка вздрогнула, даже не попытавшись бежать, даже не вскрикнув, - так мышка поднимает лапки, когда чувствует, что на нее вот-вот обрушатся когти кота.
        - Эй! - проговорил Маленгр голосом нежным и насмешливым.
        Миртиль опять вздрогнула. Резкость и грубость какого-нибудь солдафона и то напугали бы ее меньше, чем эта улыбка и этот голос.
        - Давайте, прекрасное дитя, выходите, - продолжал Симон Маленгр. - Выходите… Разве вы не видите, что я вас жду?..
        Бедняжка, словно загипнотизированная, еще несколько секунд не могла пошевелиться от страха. Но так как под этой девственной грудью билось отважное сердце, Миртиль преодолела минутную слабость, вызванную внезапным появлением незнакомца. Совладав, пусть и не без труда, с бившей ее нервной дрожью, девушка выбралась из своего укрытия и шагнула навстречу Маленгру.
        - Что вы здесь делаете? - спросила она. - Как вы вошли?
        - Гм! Как я вошел? Да через дверь, мое прекрасное дитя, через дверь! Так ведь обычно входят в дом нормальные люди? А что до того, что я здесь делаю, то, как видите, просто стою и смотрю. По правде сказать, я ждал вас. Мне было приказано вас подождать.
        - Приказано? - пролепетала Миртиль.
        - Бог ты мой, да, когда мы прибыли сюда, то начали с того, что арестовали эту славную женщину, которая…
        - Арестовали?! - проговорила Миртиль, бледнея. - Но почему? Какое преступление она совершила?
        - Это мне неизвестно, клянусь всеми святыми, это мне неизвестно. Вот только она была арестована, а мне было приказано ждать вас, что я и сделал. Так-то вот!
        Две слезинки сбежали по бледным щекам девушки, которая прошептала:
        - Мать Буридана арестована!.. Бедная добрая матушка, которую я успела уже полюбить и которая так хорошо ко мне относилась!.. Ох! Что с нею будет?
        Маленгр не сводил с девушки хитрющих глаз. В конце концов, выглядел он и не так чтобы совсем уж страшно: для тех, кто его не знал, он имел вид скорее смешной - с этим-то его худым узким лицом, тонким, длинным, острым носом и кривыми ногами.
        Первый момент ужаса уже прошел, и, позабыв обо всех своих опасениях и тревогах, Миртиль думала лишь об одном несчастье: Мабель арестовали.
        Да и Симон Маленгр, довольный тем, что поручение Валуа удалось выполнить, решил проявить изысканную любезность.
        - Теперь, дитя мое, - непринужденно произнес он, - вы должны последовать за мной, и как можно скорее. Как видите, я пока соблюдаю приличия; не вынуждайте меня применять силу.
        - Последовать за вами?.. Но куда?
        - Хе! Сами увидите! В восхитительный дворец, где вас никто не обидит, даю вам слово.
        Миртиль отчаянно затрясла головой.
        Словно и не заметив этого знака протеста, Симон Маленгр продолжал:
        - Мы сейчас спустимся, выйдем, а там, на улице, вы проявите благоразумие и не станете отходить от меня ни на шаг.
        Лучик надежды промелькнул в глазах Миртиль.
        Разглядев эту надежду, Маленгр вновь потер нос указательным пальцем, на какое-то время задумался, а затем опять улыбнулся своей узкой, длинной улыбкой.
        - На улице, конечно же, - сказал он, - вам не составит труда попытаться убежать. И вот что я вам скажу: если вы побежите, я даже не стану вас догонять. Еще легче вам будет закричать, позвать прохожих, и в этом случае я сам унесу ноги, так как не имею ни малейшего желания оказаться побитым камнями у вас на глазах. Как видите, никто не собирается вас неволить; более того, если вы прикажете мне уйти, я сейчас же удалюсь, оставив вас одну. Ха-ха!.. Что скажете на это, дитя мое? Хотите, чтобы я ушел без вас? Говорите, не стесняйтесь, вот только…
        Маленгр на секунду остановился, прыснув со смеху. Миртиль дрожала.
        - Вот только, - продолжал Симон, - я должен кое о чем вас предупредить. Та славная женщина, которую мы сегодня арестовали, ваша дорогая госпожа…
        Миртиль затаила дыхание.
        - Так вот, через час она будет повешена, если, конечно, вы не явитесь к тому времени к месту казни. Такие вот дела. Что до меня, то я умываю руки. Бегите, спасайтесь, оставайтесь здесь - делайте, что хотите, но эта женщина, эта дорогая госпожа будет повешена!
        И Симон Маленгр, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, следует ли за ним девушка, направился к лестнице. Внизу он принялся медленно разбирать укрепления, которые воздвиг у двери.
        - Скорее! О! Скорее, умоляю вас! - прошептал возле него голос Миртиль.
        - Ха-ха! Так вы решились? Что ж, не волнуйтесь: мы не опоздаем, - это я вам обещаю.
        - И вы говорите, что если я явлюсь в то место, куда вы собираетесь меня отвести…
        - Ваша дорогая госпожа не будет повешена. И напротив, если через час нас там не увидят…
        - Пойдемте! Пойдемте! - сказала Миртиль.
        Они вышли. Маленгр по улице шел не спеша, даже не глядя на свою спутницу. Спустя полчаса они вошли в особняк Валуа через небольшую дверцу, никем не замеченные. Маленгр запер девушку в одной из комнат и бегом бросился разыскивать своего хозяина.
        - Монсеньор, - промолвил он, представ перед графом де Валуа, - птичка уже в клетке.
        Валуа вздрогнул. В черных глазах его вспыхнул огонь, а обветренные щеки задрожали от непередаваемой радости.
        - Как тебе это удалось? - спросил он, постаравшись скрыть эмоции, которые, однако же, не ускользнули от Маленгра. - Она не кричала? Средь бела дня это могло бы быть опасно; но ты, конечно же, связал ее и заткнул ей рот кляпом… Надеюсь, ты не причинил ей боли, пройдоха?
        - Монсеньор плохо меня знает, - сказал Маленгр, согнувшись вдвое, - если полагает, что я мог осмелиться поднять руку на девушку, которую вы удостоили своими вниманием; нет, я ее не связывал, не затыкал ей рот кляпом, даже пальцем до нее не дотронулся. Нет, она не сопротивлялась, не кричала; она следовала за мной покорно, словно ягненок.
        И Маленгр рассказал Валуа, как ему удалось убедить Миртиль последовать за ним. Валуа по достоинству оценил хитрость слуги, наградив его заслуженными комплиментами.
        - А теперь, - добавил он, - ступай разыщи Жийону.
        Маленгр выскочил за дверь, сбегал за по-прежнему запертой в комнате Жийоной и повел ее к графу, не забыв шепнуть на ушко:
        - Если скажешь хоть слово о том, что произошло между нами, я расскажу графу обо всех твоих способах вытягивания из него денег. И напротив, если будешь молчать, обещаю тебе, что вскоре мы станем богатыми.
        Лишь теперь Жийона поняла, что Маленгр ее разыграл, чтобы выудить из нее тайну убежища Миртиль, а также золото, которого теперь ей так не хватало.
        «Терпение, - сказала она себе, - я с ним еще поквитаюсь!..»
        - Договорились, - произнесла она уже вслух, - я буду молчать. Ты угрожал мне, ограбил, довел до нищеты… но чего не стерпишь ради столь галантного и хорошо сложенного будущего супруга, как ты, Маленгр?
        Симон бросил косой взгляд на свою достойную спутницу и подумал:
        «Она готовит мне какую-то пакость, нужно быть начеку».
        Для отвода глаз он выставил грудь колесом, и наблюдавшая за ним украдкой Жийона пробурчала сквозь зубы:
        - Глупец! Ты сторицею мне заплатишь за тот страх, которого я натерпелась, да за экю, которые ты из меня вытянул.
        Они вошли в покои графа.
        - Жийона, - сказал Валуа, - наш милейший Маленгр обнаружил то место, где пряталась дочь Мариньи.
        - Уж кому-кому, а Маленгру-то точно ума не занимать, монсеньор!
        - Это правда… И он привел колдунью, которая сейчас находится здесь. Присмотри за ней, Жийона. Ты ее хорошо знаешь, ей же ничего не известно о том, какую роль ты сыграла во всем этом деле, и о том, сколь огромную услугу ты оказала государству и Его Величеству.
        - И вам, монсеньор!
        - Да… Так что она должна все еще доверять тебе.
        - Разумеется. Но если вдруг так окажется, что прежним доверием я у нее уже не пользуюсь, придется внушить ей новое. Монсеньор с этой заменой ничего не потеряет.
        - Ты исключительно полезная женщина, Жийона. И я окончательно принимаю тебя в мой дом. Назначаю тебя ответственной за нашу прачечную. Это почетное место и весьма прибыльное; желающих занять его было хоть отбавляй!
        - Монсеньор слишком добр ко мне.
        - Подожди: то ли еще будет!.. Но не спускай с пленницы глаз! - добавил граф, и в голосе его появились зловещие интонации. - Никто в доме, ни тем более вне дома, не должен знать, что эта девушка находится здесь. Об этом секрете не должна узнать ни одна живая душа, в противном случае я вырву у тебя язык. - (Жийона присела в реверансе.) - Никто не должен к ней приближаться, говорить с ней или же ее видеть, даже Маленгр. Если я узнаю, что она была кем-либо замечена, я выколю глаза сначала тому, кто ее видел, а затем и тебе. - (Новый реверанс Жийоны.) - Наконец, если, по твоей вине или же по вине кого-либо другого этой девушке удастся сбежать из моего дома, ты и твои сообщники будете поджарены на медленном огне в гостиной первого этажа. - (Третий реверанс Жийоны.)
        Граф тяжело вздохнул при мысли, что Миртиль может сбежать. Но он был уверен, что в лице Жийоны заполучил надсмотрщицу испытанную и непоколебимую. Он продолжал:
        - Я не хочу ее видеть… по крайней мере, не сегодня. Выбери в доме комнату, которая покажется тебе подходящей для наших планов и, если будешь верна и благоразумна, за будущее тебе волноваться не придется.
        - Более верной и быть невозможно, монсеньор это знает.
        - Да-да, до сих пор ты меня никогда не подводила.
        - Что же до благоразумия, то его у меня тоже в достатке, так как приказы монсеньора ясны и понятны, а аргументы, коими он сопровождает свои приказы, всегда убедительны.
        - Ступай же! Маленгр приведет к тебе девушку, после чего присоединится ко мне в Тампле. Мой управляющий получит приказ немедленно предоставлять в твое распоряжение все, в чем ты будешь нуждаться.
        Граф махнул рукой, и Жийона с Маленгром исчезли.
        - Как видишь, наше будущее уже обеспечено, - сказал Маленгр. - Как видишь, я был прав, когда запугал тебя, чтобы вырвать этот секрет. Как видишь, благодаря мне и благосклонности графа ты стала хозяйкой его прачечной. Когда мы наконец поженимся, Жийона?
        Маленгр говорил абсолютно искренне. Фавор и богатство Жийоны ослепляли его до умопомрачения: теперь он видел в ней завидную невесту.
        Но пока Симон Маленгр бросал на Жийону взгляды, которые казались ему нежными, тогда как на самом деле были весьма зловещими, Жийона, продолжая идти по длинным коридорам особняка, судя по всему, думала о вещах гораздо более глубоких.
        В тот самый момент, когда вдохновленный Маленгр уже собирался сделать ей настоящее признание в любви, Жийона вдруг остановилась, заглянула ему в глаза и сказала:
        - Ты мне их вернешь?
        - Что именно? - вопрос Маленгра явно озадачил.
        - Мои экю, мои бедные экю, которые ты у меня отнял. Верни их мне, Симон, раз уж ты говоришь, что любишь меня.
        - Да, я тебя люблю, - сказал Маленгр, - но именно поэтому их тебе и не отдам. Я сохраню их лишь для того, чтобы в день нашей свадьбы ты стала еще более богатой.
        Ничего не ответив, Жийона зашагала дальше. Она думала:
        «Валуа сказал, что тот, по чьей вине малышка Миртиль убежит, будет поджарен на медленном огне, и он сдержит свое слово, я его знаю».
        Размышляя так, она бросила на Маленгра взгляд, преисполненный мрачной иронии, который Симон не заметил или же не понял. Они подошли к комнате, где была заперта Миртиль, и Маленгр передал Жийоне ключ со словами:
        - Вот. Теперь разбирайся сама. Меня в Тампле ждет монсеньор.
        Граф де Валуа действительно вернулся в Тампль, ставший его официальной резиденцией с тех самых пор, как милостью короля, его племянника, он сделался комендантом крепости.
        То была натура неистовая. Ладно скроенный, широкоплечий, с мужественным лицом и твердой походкой, Карл де Валуа, стоило ему надеть латы, становился похожим на одного из тех древних воинов, что, скача на закованных в стальные доспехи конях, выглядели несокрушимыми как скала.
        В общем, то был человек жесткий и суровый.
        В молодые годы он был полон тщеславных стремлений. Но в огне железо плавится, а железо, по которому бьет кузнец, гнется, его первоначальная твердость претерпевает изменения, если же оно не гнется, то ломается.
        Другие на месте Валуа, возможно, и сломались бы. Валуа лишь погнулся. Угодив между этой мощной наковальней, имя которой было - Филипп Красивый, и этим ужасным молотом, который звался Ангерраном де Мариньи, Карл де Валуа мало-помалу смягчил свой буйный и сильный характер: он научился хитрить.
        Более того: он научился жить в страхе и мучительном ожидании. Это вечное состояние давления и гнета постепенно переросло в странную неуверенность. Валуа больше не осмеливался желать. Валуа боялся даже побед. В глубине души Валуа строил грандиозные планы, придумывал страшные мщения, но в решающий момент, когда оставалось лишь нанести удар, внезапно отступал.
        Его считали очень ловким, отважным и хитрым, тогда как в действительности он был просто слабым.
        Когда он вдруг очутился перед только что арестованной в Ла-Куртий-о-Роз Миртиль и уже готов был сразить своего соперника Мариньи, естественная, неистовая натура графа неожиданно дала о себе знать, и в душе его разгорелась страсть. Ради этой страсти граф отказался от давно вынашиваемого плана, который состоял в том, чтобы доказать, что Миртиль хотела наслать на короля смертоносную порчу, а затем открыть всем, что Мариньи является отцом этой колдуньи.
        Для Ангеррана де Мариньи всё это, несомненно, окончилось бы крахом, ссылкой или же тюрьмой и, возможно, эшафотом.
        Влюбившись в дочь первого министра, Валуа был вынужден отказаться от столь жестокой мести, но он сказал себе, что месть будет еще более прекрасной, если когда-нибудь он сможет бросить отцу Миртиль в лицо одну только фразу:
        - Твоя дочь стала моей любовницей!
        Теперь Миртиль была в его власти. Его любовь к ней и его ненависть к Мариньи великолепно гармонировали, однако Валуа все еще колебался.
        К удивлению Симона Маленгра, граф уехал, почти бежал из дому, даже не взглянув на Миртиль. Ни малейшей жалости в сердце, ни намека на чуткость и деликатность - лишь кровожадная радость при мысли о том, что он держит Миртиль при себе, и всё, что ему нужно, - это лишь занести над ней руку.
        Вот только Валуа теперь приходилось менять порядок действия. Прежде всего, он должен избавиться от Мариньи - это становилось для него неизбежной необходимостью. В душе графа жил страх.
        Явившись в Тампль, он вызвал к себе одного из ключников и в сопровождении этого человека спустился в темницу. Валуа не знал наверняка, что хочет сделать с этой женщиной, которая добровольно согласилась занять место Миртиль, лишь смутно надеялся на то, что ему удастся получить от нее хоть какие-то сведения о душевном состоянии девушки. Граф один вошел в камеру. Увидев его, Мабель мрачно улыбнулась: она уже и не рассчитывала на то, что ей удастся побеседовать с Валуа с глазу на глаз.
        - Женщина, - сказал Валуа, - я пришел поговорить с тобой о той девушке, которая должна быть на твоем месте и вместо которой ты согласилась умереть. Твоя казнь - пусть она и была отложена по прихоти короля, который желает видеть тебя у себя в Лувре - все равно состоится. Я могу лишь смягчить твои последние мгновения, избавив тебя если и не от смерти, то, по крайней мере, от страданий.
        - Что вы хотите от меня услышать, Карл де Валуа?
        - Я хочу, чтобы ты мне рассказала про эту Миртиль, описала ее характер, вкусы, предпочтения…
        Мабель смерила Валуа долгим, насквозь пронизывающим взглядом и спросила:
        - Она на свободе?.. Вы сдержали клятву, которую дали у образа Иисуса?
        - Я сдержал мою клятву, - сказал Валуа.
        - Она на свободе?..
        - Я сдержал мою клятву, - повторил Валуа.
        - Вы мне не ответили, - воскликнула Мабель и попыталась подойти на шаг ближе, но цепи были короткими, и, тяжело вздохнув, она вернулась на место, встав у стены.
        - Это ты мне не ответила! - улыбнулся Валуа.
        Под маской в глазах Мабель полыхнул такой огонь, что Валуа стало немного не по себе.
        - Значит, Миртиль не на свободе! - прохрипела Мабель, скорее всего, говоря сама с собой. - Что ж, - продолжала она чуть громче, - я могу рассказать вам о ней; это будет для меня последним утешением. Так вот: ее характер, вкусы, предпочтения, вся Миртиль заключается в трех словах: она любит Буридана.
        Валуа заскрежетал зубами.
        Буридан!
        О! Этого негодяя он ненавидел даже больше, чем Мариньи…
        - Терпение, - сказал он громким голосом, тогда как в действительности говорил это для себя, - терпение! Казнь этого разбойника - лишь вопрос времени! Он сейчас в надежных руках…
        - Ты хочешь сказать, Валуа, что Буридан находится во власти королевы, не так ли?
        - Именно. Я лично присутствовал при его аресте, в Пре-о-Клер.
        - Буридан бежал, - холодно промолвила Мабель.
        - Бежал! - ухмыльнулся Валуа. - Да ты сошла с ума, женщина. Впрочем, речь сейчас не об этом…
        - Буридан освободит Миртиль, которую ты, клятвопреступник, удерживаешь у себя, несмотря на данное слово…
        - О! Так ты и в самом деле колдунья?.. - пробормотал Валуа, попятившись.
        - Буридан женится на Миртиль, - закончила Мабель.
        - Ты ошибаешься, женщина! - произнес Валуа дрожащим как от ярости, так и от страха голосом. - Если этот твой Буридан сейчас на свободе, во что я не верю, сержанты прево быстро его арестуют. И раз уж твоя проклятая наука дала тебе понять, что я приберег девушку для себя, загляни в будущее, колдунья, посмотри в те дьявольские зеркала, что позволяют тебе видеть ближайшие события, и ты увидишь Буридана повешенным, а Миртиль - в моих объятиях…
        - Ты отпустишь Миртиль на свободу, - сказала Мабель все с той же холодностью, что так раздражала и пугала Валуа.
        Громко рассмеявшись, он направился к двери.
        - Ты будешь вынужден мне повиноваться! - вскричала Мабель. - Так как я имею право тебе приказывать, Карл де Валуа; поскольку явилась я не из преисподней, а была послана сюда карающим Господом! Смотри же!..
        Валуа обернулся: колдунья была уже без маски. На мгновение он лишился дара речи.
        - Кто ты? - сдавленным голосом прошептал он наконец. - Где я видел твое лицо?.. Где я видел эти глаза, что пронзают меня до глубины души?.. О!.. Я узнал тебя, узнал!.. Ты - Анна де Драман!..
        Едва не обезумев от ужаса, граф почувствовал, что у него подкашиваются ноги, и прислонился к стене.
        Мабель уже вернула маску на лицо, но оставалась неподвижной. В течение нескольких минут в камере царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь тяжелыми вздохами, которые не мог сдержать Валуа.
        - Ты меня узнал, - произнесла наконец Мабель. - И теперь ты понимаешь, какой я вооружена властью. Слушай же, Валуа: когда за мной приедут, чтобы отвезти в Лувр, тебе бы лучше предоставить мне доказательства того, что Миртиль и Буридан свободны, не то я расскажу королю, как и кто ударил меня кинжалом в Дижоне, как и кто убил твоего сына, когда ты был фаворитом Маргариты Бургундской, будущей королевы Франции.
        Валуа уже ее не слышал. Обезумев от страха, он выбежал из камеры, ринулся наверх, в свои покои, и упал в кресло, прохрипев:
        - Мне конец!
        - Если монсеньор изволит сказать мне причину одолевающей его боли, возможно, я смогу найти и лекарство, - произнес рядом чей-то голос.
        - Симон Маленгр!..
        - Он самый, монсеньор!
        - Да-да, - лихорадочно пробормотал Валуа. - Ты находчив и изобретателен. Возможно, ты и в самом деле сможешь дать мне дельный совет. Слушай же…
        Валуа едва ли не слово в слово пересказал своему пособнику то, что с ним случилось, и добавил:
        - Весь вопрос в том, как помешать этой женщине предстать перед королем.
        Маленгр на какое-то время задумался, затем улыбнулся.
        - Только-то и всего? - спросил он. - Что ж, монсеньор может успокоиться. Я могу вас заверить, что эта проклятая колдунья никогда не увидит короля, а все потому, что она умрет еще до этой их встречи, и тогда все, в том числе и король, скажут, что, опередив кару людскую, это порождение ада настигла кара Божья.
        - Но как она умрет? - промолвил Валуа, глядя на Маленгра с восхищением. - Ты, что ли, удавишь ее в этой ее камере?
        - Если понадобится, то и я, монсеньор. Но есть и кое-кто другой, который с гораздо большим удовольствием и более тихим способом - будь то посредством яда или чего иного - позаботится о ее смерти. И этот кто-то, монсеньор, - Жийона.
        Тем временем эта самая Жийона, которую Симон Маленгр благоразумно и, возможно, не без некой задней мысли, представил Валуа как единственную возможную спасительницу, эта самая Жийона, которой он уготовил славную роль палача, вошла в комнату Миртиль.
        Миртиль, увидев старую служанку - или, скорее, своего единственного в Ла-Куртий-о-Роз друга - вскричала от радости и бросилась к ней с распростертыми объятиями.
        - Моя славная Жийона!
        Но Жийона подала некий таинственный знак, самым тщательным образом закрыла дверь и, повернувшись к девушке, сказала:
        - Я не то, что вы думаете, я не ваша преданная служанка и не достойна того, чтобы вы называли меня вашей славной Жийоной!
        - Увы! - пробормотала Миртиль, вся дрожа. - Мне бы следовало и самой догадаться, раз уж ты находишься в доме, где живут мои враги.
        - Дело в том, что с вашими врагами я заключила соглашение. Получив золото от графа де Валуа, это я изготовила ту восковую фигурку, положила в кропильницу, где ее и нашли, наконец, именно благодаря моему сообщению вас арестовали, обвинив в колдовстве!
        Миртиль с ужасом смотрела на эту женщину, говорившую такие невероятные вещи.
        Жийона же продолжала:
        - И теперь, когда я призналась вам в своем преступлении, полагаю, вы должны поверить мне, если я скажу, что раскаиваюсь.
        Миртиль, от испуга не находя в себе сил вымолвить даже слово, взирала с неким боязливым любопытством на эту женщину, которую она долгие годы считала даже не преданной служанкой, но верным другом, и которая вдруг оказалась злодейкой. Это лицо было ей знакомо, и, однако же, ей казалось, что она его теперь не узнает.
        - Возможно ли, - прошептала она, - что это была ты? Жийона, ты не в своем уме.
        - Это не только возможно, но именно так и обстоит на самом деле. Я была рядом с вами, чтобы предать вас. И предала. Это ужасно, если хотите, но что сделано, то сделано: теперь мое предательство - уже свершившийся факт.
        - Но в чем я перед тобой провинилась? - пролепетала Миртиль.
        - Вы? Да ни в чем! Ангел доброго Господа, вы всегда были ко мне добры, так добры, что будь я способна кого-то любить, полюбила бы вас…
        - Ты ведь говорила, что любишь меня!
        - Это может показаться вам странным, но я вас действительно любила. Случались моменты, когда я проклинала себя за то, что предала вас. Но я люблю также и деньги - отсюда все ваши беды.
        - Но, - продолжала Миртиль, дрожа перед этой женщиной, - почему ты сейчас решила мне открыться?
        - Потому, что вашего благородного батюшку зовут Ангерран де Мариньи, и они с Карлом де Валуа смертельно ненавидят друг друга. Понимаете? Будь вы дочерью Клода Леско, вы были бы счастливы.
        - Увы, но, похоже, тут ты права. Моего отца все боятся… да и как не бояться первого министра короля! С тех пор, как я узнала это, Жийона, мне кажется, что я живу в каком-то кошмарном сне. Где те славные времена в Ла-Куртий-о-Роз, когда я не думала ни о чем, кроме моих цветов, когда самой большой из моих печалей был вид гусеницы на розе, когда о батюшке я и не думала иначе как о честном торговце! Почему я не осталась в этом блаженном неведении, почему я на самом деле не могу быть дочерью торговца гобеленами?!.. Я чувствую, что погибаю, и, кажется, напрасно я противлюсь судьбе. Дочь Ангеррана де Мариньи, дочь королевы Франции, я приговорена, так как доказательство былых ошибок должно исчезнуть!
        Миртиль зарыдала. Жийона смотрела на ее слезы без каких-либо эмоций. Она соврала, когда заявила, что когда-то любила Миртиль.
        Жийону переполняла жажда мести.
        Она поклялась, что Симон Маленгр жизнью заплатит за тот страх, который ей довелось пережить, и особенно за кражу ее бедных милых сердцу экю.
        - Вам не стоит опасаться ни вашего отца, ни королевы, - живо сказала она. - Опасность для вас исходит не от них.
        Миртиль горестно покачала головой.
        - Опасность, - продолжала Жийона, - это граф де Валуа. Как жаль, что этот человек не довольствовался одной лишь ненавистью к вам как к дочери Мариньи!
        - А что еще он может? - спросила Миртиль с очаровательным простодушием.
        Жийона улыбнулась, подошла к девушке и прошептала:
        - Граф впервые вас увидел, когда приехал в Ла-Куртий-о-Роз, чтобы вас арестовать. Что я могу сказать? Любовь графа еще более опасна, чем его ненависть. А вы сейчас как раз и находитесь в доме графа де Валуа!
        Миртиль издала крик ужаса. Ею овладел невыразимый страх: выпад Жийоны достиг цели. Для Миртиль ненависть Валуа и все ее последствия были одним несчастьем, и закончиться это несчастье, при самом худшем раскладе, могло лишь насильственной смертью. Но любовь Валуа - то был гнусный позор, бесчестие, более жуткое, чем клеймо палача. Миртиль уже даже забыла, что Жийона ее предала и может предать снова. В голове у нее вертелась лишь одна мысль: немедленно бежать от этой любви, неизбежная угроза которой явилась теперь ей со всей очевидностью. Жийона продолжала:
        - Если я и призналась в тех преступлениях, что совершила против вас, то лишь потому, что раскаиваюсь. Вы мне верите? Я постараюсь вас спасти. Я хочу этого всем сердцем. И лишь я одна могу спасти вас от Валуа или, по крайней мере, лишь я одна могу принять необходимые меры. Пока же они ограничиваются одной-единственной: нужно предупредить мессира Буридана…
        При имени жениха лицо Миртиль немного просветлело. Сердце ее застучало, и она прошептала:
        - Да… если бы Буридан знал, где я, он бы все на свете перепробовал, лишь бы меня спасти…
        - Вот и я о том же подумала, - живо сказала Жийона. - Если всего-то и нужно, что предупредить мессира Буридана, я могу взять это на себя… если вы мне, конечно, скажете, где его искать?
        - Если он на свободе, если он сумел бежать из Пре-о-Клер, то вы наверняка найдете его в особняке д’Онэ, что на улице Фруадмантель, но…
        Миртиль уже собиралась высказать свои опасения насчет ареста Буридана, как у нее вдруг зародилось подозрение:
        Да, Буридан был свободен! Да, он мог бежать! И к ней, Миртиль, подослали Жийону, чтобы выведать его убежище! И именно она, его невеста, его сейчас предавала!
        Миртиль резко умолкла и, побледнев, отступила на пару шагов. Жийона поняла, что происходит в ней.
        - Вы не доверяете мне, и это совершенно естественно, - сказала она, - но клянусь вам моим местом в раю - если мне, конечно, вообще посчастливится попасть в рай - клянусь моим спасением, я вас не предам. Прощайте и не бойтесь. Если я найду мессира Буридана, действовать будет он, если же нет, то я буду действовать сама. Я хочу, чтобы вы ускользнули от Валуа, и это не просто расплата за мои прошлые грехи, но и мой собственный интерес.
        С этими словами, немного успокоившими бедное дитя, Жийона удалилась.
        - Уж этот мой дорогой Маленгр! - ухмылялась мегера, уходя. - Какое это будет удовольствие - видеть, как он поджаривается на медленном огне, как и обещал монсеньор! Поскольку малышка Миртиль все-таки убежит. И кто подготовит ее побег? Ты, мой славный Симон!.. Что же до того, что станется с нею после - это уж мое дело. Все у меня будет, все - и месть, и богатство!..
        II. Королева тоскует
        В то время, как Мабель все еще укрывала Миртиль в своем тайном прибежище, а Валуа, следуя советам Маленгра, принимал решение убить пленницу; в то время, как Жийона отправлялась на поиски Буридана, Маргарита Бургундская, уединившись в своих покоях в Лувре, терзалась смертельной печалью. Доступ к ней имели одни лишь принцессы Жанна и Бланка, которые и пытались, как могли, развеять ее скуку.
        Король, обрадовавшись, что угроза болезни так скоро рассеялась, вернулся к своим обычным занятиям, но, дабы достойно отпраздновать столь значимое событие, как выздоровление королевы, приказал устроить народные празднества.
        Его камердинер, коему дозволено было говорить королю всю правду в глаза, заметил, что, поскольку госпожа королева и не болела, то и не стоит приглашать в Париж народ для празднования ее выздоровления. Пребывавший в хорошем расположении духа Людовик на это отвечал:
        - Это на тот случай, если позднее королева все же заболеет и выздоровеет. Обольщаться еще рано. Но, раз уж ты нашелся, что возразить, я хочу, чтобы по этому поводу состоялся праздник дураков, и королем дураков будешь именно ты.
        Слуга короля не воспринял эту угрозу всерьез, и зря: вскоре мы увидим, что несчастному камердинеру лучше было бы в тот день промолчать.
        Этот проект народных гуляний по подобию ежегодного праздника дураков настолько воодушевил Людовика, что он тотчас же созвал совет и принялся изучать сей вопрос с той серьезностью, с какой ему следовало бы относиться к делам первостепенной государственной важности.
        Тем временем королева, томно лежа в длинном кресле - глаза закрыты, лоб нахмурен, на губах горькая усмешка, - вновь и вновь мысленно возвращалась к последним, столь сильно ее удивившим событиям. И суеверным рефреном на ум ей приходило всё то же слово:
        - Проклял… Готье меня проклял… Мне не следовало показываться на верхней площадке Нельской башни…
        Она приоткрыла глаза и увидела двух своих сестер, занятых вышиванием красивых узоров.
        - Бланка, - промолвила она, - Жанна, вы слышали, что проклятие, произнесенное при определенных обстоятельствах, может повлиять на жизнь, изменить ее течение и в конце концов привести к смерти?
        - О каком проклятии ты говоришь, дорогая сестрица?
        - Какая разница! - нетерпеливо воскликнула королева. - Вы не ответили на мой вопрос. Ох! Знали бы вы, сколько вопросов крутится в моей бедной голове! - продолжала она уже шепотом. - Что стало с Мабель? Что стало с ней… с ней… моей дочерью… моей соперницей? Ох! Держать этих людей в своих руках и…
        Она неожиданно замолчала, вскочила на ноги и принялась лихорадочно расхаживать по комнате, а затем сказала:
        - Жанна, Бланка, послушайте меня. Пока эти люди живы, покоя не видать ни мне, ни вам.
        Принцессы вздрогнули.
        - Стоит любому из них заговорить, - глухо продолжала королева, - и тайны Нельской башни таковыми быть перестанут, а это означает конец для нас всех… постыдную и ужасную смерть в какой-нибудь темнице.
        Побледнев, Жанна и Бланка переглянулись. Для них тоже это было незримым мучением, портившим теперь им жизнь. Но, менее подверженные риску в связи с отсутствием их дражайших супругов, они старались успокоить эти тревоги, или, по крайней мере, их не показывать.
        - Их нужно найти, - сказала Жанна. - Филиппа и Готье д’Онэ должна постигнуть та же судьба…
        - Что постигла наших любовников, - глухим голосом закончила ее мысль Бланка.
        - Я была проклята… - прошептала королева.
        С минуту эти три женщины молчали, словно различая голоса тех, кто понял, как даже одно услышанное невзначай слово может стоить жизни. А когда эта жизнь прекрасна, когда она полна свободы, удовольствий и самых необузданных страстей, нет ничего страшнее мысли, что всё это может в один миг закончиться.
        В этот момент две служанки, проведенные в комнату фрейлиной, принесли угощения для принцесс и поставили на уже сервированный столик.
        Затем, по знаку королевы, служанки и фрейлина исчезли.
        - А почему бы нам не развлечься? - предложила Жанна. - Эти испанские вина - превосходное средство от волнения, которое порождают огорчения и печали.
        Три сестры уселись за стол, решив обойтись без помощи прислуги. Испанское вино быстро ударило в голову: глаза их заблестели, лица порозовели.
        - А вот я, - сказала тогда Бланка, - нисколечко не верю в проклятья. Не важно, какое слово было произнесено - ветер подхватит его, унесет, и всё тут!
        - Точно! - пылко воскликнула Жанна. - И даже если это проклятие может разрушить нашу жизнь, на мой взгляд, это не слишком большая плата за все те удовольствия, что скрашивают наше существование. Кстати, моя королева, а не сходить ли нам посмотреть на львов?
        - Похоже, вы не понимаете, - проговорила Маргарита, и в глазах ее вспыхнул зловещий огонь. - Если бы речь шла об одном из тех анонимных проклятий, что постоянно свистят вокруг великих мира сего, я бы ничуть не беспокоилась, но этот человек, который меня проклял…
        - Этот человек? - воскликнули две принцессы с жадным любопытством.
        - Ну, слушайте. Когда Страгильдо схватил тех двоих, один из них узнал меня. Приказав убить их, я немного выждала, а затем поднялась на платформу башни, полагая, что все кончено!.. Однако же до конца было еще далеко… Я увидела бледное лицо этого несчастного Готье, и именно тогда, в тот ужасный момент - своими горящими глазами, своим вытянутым пальцем, своими искривившимися губами, всем своим естеством - он меня и проклял. С тех пор ничего у меня не ладится… и потом, я чувствую, что надо мной висит какой-то рок, что я неумолимо мчусь навстречу катастрофе… Мне так страшно…
        - Глупости! - пробормотала Жанна с нервным смешком.
        - Чистые химеры! - добавила Бланка, тоже, в свою очередь, рассмеявшись.
        - Король! - объявил слуга, открывая дверь.
        - Слышу, здесь смеются! - уже кричал Людовик, стремительно врываясь в комнату. - Что ж, в добрый час!.. Стало быть, дорогая Маргарита, вы уже совершенно оправились от недомогания?
        - Совершенно, сир! - пролепетала королева.
        - Тогда у меня для вас хорошая новость, - продолжал Людовик, улыбаясь и довольно потирая руки, словно ребенок, которого ждут развлечения. - Мы устраиваем в Париже большие гуляния… праздник дураков. Что скажете?
        - Прекрасная мысль, сир! - проговорила Маргарита, мало-помалу приходя в себя от столь неожиданного вторжения.
        Принцессы захлопали в ладоши.
        Еще более повеселев, король отпустил несколько любезностей, посоветовал королеве не забывать о лекарствах, рекомендовал принцессам за ней приглядывать и, все такой же порывистый, направился к двери. Уже намереваясь переступить через порог, он вдруг хлопнул себя по лбу и вернулся к королеве.
        - Только представьте: вчера я пожелал лично допросить одну колдунью и, Бог тому свидетель, сделал это, - говорил с ней так, как говорю сейчас с вами.
        - Какое неблагоразумие, сир!
        - Да, согласен, это было неблагоразумно, но я ни о чем не жалею, так как эта женщина сообщила мне нечто крайне важное, и тут, дорогая Маргарита, я надеюсь на вашу помощь.
        - И в чем же я должна вам помочь? - спросила королева, увидев, что лоб Людовика нахмурился.
        - По ее словам, я являюсь жертвой измены, предательства!
        - Предательства!
        - Да. И предают меня здесь, в Лувре, в моем ближайшем окружении!
        - Действительно, сир, предательство - это важная новость… И эта колдунья назвала вам имя изменника?
        - Нет, иначе он был бы уже мертв. Но речь идет не о мужчине, а о женщине. Колдунья сказала: «Ищи вокруг себя, в своем Лувре!»
        - Так это женщина… - пробормотала Маргарита.
        - Насколько, мадам, вы уверены в ваших фрейлинах? Служанках? Ведь это среди них нужно искать изменницу.
        Маргарита опустила голову. Немного помолчав, она прошептала:
        - Я поищу, сир! И я найду!
        Когда Людовик X удалился, королева, бледная как смерть, повернулась к сестрам:
        - Теперь верите, что надо мной висит рок?..
        - Что? - воскликнула Бланка. - Так ты думаешь, что эта колдунья хотела указать на тебя?
        Королева не ответила. Она думала. Она пыталась побороть страх, уже начинавший подниматься внутри нее.
        - Пойдемте взглянем на моих львов! - предложила она вдруг, тряхнув головой.

* * *
        Обычно, когда королева отправлялась посмотреть на львов, ее сопровождали фрейлины и шевалье, - то была увеселительная прогулка, в которой принимал участие весь двор. Но иногда случалось и так, что Маргарита являлась в загон на улице Фруадмантель лишь со своими сестрами, а зачастую - и вовсе одна.
        Находясь рядом с этими ужасными хищниками, столь не похожими на домашних животных, плохо выдрессированными, отупевшими от невозможности слишком активно двигаться в узких клетках, она получала ни с чем не сравнимое удовольствие.
        Львы короля и королевы были дикими. Они не знали недостатка в пище и, однако же, это были опасные животные, которые разорвали бы на части любого укротителя.
        Какая загадочная связь существовала между этими хищниками и Маргаритой Бургундской? Кто знает? Она любила их, как другие женщины любят какую-нибудь домашнюю зверушку или птичку. Она могла наблюдать за ними часами. Ей нравилось возбуждать их голосом, а иногда, когда они выглядели слишком сонными, - и при помощи вил Страгильдо.
        В тот день Маргарита и ее сестры отправились на улицу Фруадмантель в закрытых носилках. В тот день королева не нуждалась в вилах Страгильдо.
        Над Парижем висели тучи; где-то вдалеке гремел гром; хищники, рыча, расхаживали взад и вперед по загону.
        Принцесс встретил сам Страгильдо и несколько слуг.
        Страгильдо был кем-то вроде управляющего этим необычным дворцом. В подчинении у него находилось с дюжину слуг, тщательно, один к одному, им же отобранных, безгранично преданных королеве. Эти люди исполняли две должности - официальную и тайную. Обычно они были просто помощниками Страгильдо в вольерах со львами, но, в определенных обстоятельствах, помогали ему и в тех зловещих делах, что совершались в Нельской башне. Слуги хищников. Слуги любви. Слуги смерти.
        Маргарита обходилась с ними так же, как и со львами. И, как и львы, эти люди испытывали к королеве странную привязанность…
        Кто знает, может, и они - один за другим - познали ее поцелуи? Кто знает, какими ласками или обещаниями ласк купила Маргарита их молчание? Так или иначе, но все они были готовы умереть за нее, если понадобится.
        Они бы скорее позволили вырвать себе язык вместе с зубами, чем выдали бы тайны, в которые были посвящены. Они служили Маргарите со страстью, почти с благоговением; она стала их идолом.
        Среди этих преданных, или, скорее, покоренных - так как то были натуры жесткие и суровые - людей, среди этих человеческих хищников, убивавших по одному знаку Маргариты и по другому ее знаку валявшихся у нее в ногах, лишь Страгильдо сохранял своего рода насмешливый скептицизм.
        На него чары королевы не действовали. Делая лишь то, чего от него требовали, негодяй неумолимо шел к той цели, которую он сам же перед собой и поставил: сколотить приличное состояние.
        Но вернемся к Маргарите. Завидев спешащих ей навстречу слуг, королева бросила им полный золота кошель и промолвила:
        - Ступайте, милейшие. Сегодня я желаю побыть одна… Повеселитесь как следует.
        Они подобрали золото, быстро поделили его меж собой, и вскоре их шайка уже неслась по улице Фруадмантель к кабачкам Валь-д’Амур.
        Остался один лишь Страгильдо.
        Как мы уже говорили, загон делился на две части, или, скорее, две огромные клетки, заделанные высокими решетками, какие ни одному, даже самому проворному льву преодолеть было не по силам.
        Как мы уже видели, окно жилища братьев д’Онэ выходило на второй двор, доступ в который имел лишь Страгильдо.
        Королева и принцессы подошли к снабженной тяжелыми прутьями решетке.
        Вдалеке, за второй решеткой, они видели львов, расхаживающих взад и вперед, смотрящих на них сверкающими глазами, вытягивающих вперед свои морды.
        Страгильдо держался в нескольких шагах от этой группы, готовый войти ко львам по первому же знаку королевы, - подобное общение с хищниками всегда доставляло ему немалое удовольствие.
        Он умел укрощать животных, хотя и делал это весьма необычно. Являвшиеся в зверинец придворные с восторгом аплодировали, когда, выпустив какого-нибудь льва во второй двор и держа его на почтительном расстоянии при помощи вил, он вдруг отбрасывал вилы в сторону и скрещивал руки на груди, удерживая хищника на месте за счет одной лишь силы своего взгляда…
        Но в этот день он с беспокойством поглядывал то на небо, то на раздраженно бродящих туда-сюда львов, бормоча себе под нос:
        - Только бы ей не взбрело в голову отправить меня к ним в эту предгрозовую погоду!..
        Королева прислонилась лбом к прутьям решетки, словно желая освежиться. Прошло несколько минут, но она всё молчала; глаза ее расширились, грудь трепетала, на прелестном личике выступили розовые пятна.
        Принцессы тем временем болтали о чем-то своем в сторонке.
        Внезапно Жанна подошла к королеве и коснулась ее руки. Маргариты от неожиданности вздрогнула.
        - Ты плачешь! - сказала Жанна вполголоса.
        - Оставь меня! - пробормотала королева.
        - Маргарита, - прошептала, в свою очередь, Бланка, - какая печаль тебя одолевает?
        - Ох! Оставьте меня! Вы же и сами видите, как мне тоскливо! - воскликнула королева, которую в этот момент пробила нервная дрожь. - Да, - продолжала она, выдавив из себя смешок, - оставьте меня… возвращайтесь в Лувр…
        Маргарита тяжело дышала.
        Две сестры переглянулись, не зная, как быть, но королева властно махнула рукой, и они направились к выходу из загона.
        - Воспользуйтесь носилками, - крикнула им вслед Маргарита, вмиг успокоившись, - я вернусь, когда пожелаю и как пожелаю. Страгильдо составит мне компанию.
        Принцессы удалились.
        - Чертова бестия! - проворчал Страгильдо. - Сегодня она явно на взводе, а в такие дни от нее можно ожидать чего угодно. Однажды я из-за нее уже едва не погиб… Будь что будет, но если прикажет войти, пошлю ее к дьяволу: теперь, когда я достаточно богат, пора уже наконец-таки начать дорожить жизнью.
        - Страгильдо, - произнесла в этот момент королева, - открой дверцу.
        - Открыть дверцу! Так вы, госпожа, желаете пройти во второй двор?
        - Открой дверцу, презренный негодяй! А скажешь еще хоть слово - останешься без языка!
        По всей видимости, подобные угрозы были для Ее Величества делом привычным, так как Страгильдо ничуть не смутился. Он поклонился, но в той насмешливой улыбке, что скривила его губы, присутствовала на сей раз и изрядная доля тревоги. Он бросил быстрый взгляд на вспоротое большой молнией небо, пробурчал, несмотря на запрет королевы, что-то себе под нос, но все же открыл дверцу, которая, благодаря некоему хитрому механизму, с громким звуком закрылась за ними сама по себе.
        При этом звуке расхаживавшие в клетках хищники остановились, вытянули морды к тем, кто посмел их потревожить, и двое из них издали рык, слившийся с раскатами грома.
        - Где Циклоп? - вопросила королева, глубоко втягивая в себя этот воздух, в котором наряду с грозовой атмосферой присутствовали и запахи, исходящие от хищников.
        - Госпожа, - тихо проговорил Страгильдо, - я бы советовал вам оставить Циклопа в покое; хотя решетки клетки и прочные, от такого животного можно ожидать чего угодно.
        Но королева, даже не заметив, что Страгильдо нарушил ее запрет и заговорил, уже направилась к клетке Циклопа - последней с правой стороны.
        Пожав плечами, итальянец двинулся следом, зажав в руке крепкие вилы с двумя короткими, но острыми зубьями.
        Маргарита остановилась прямо перед клеткой. Циклоп был молодой, крупный лев, пойманный в последний год правления Филиппа Красивого; прозвали его так потому, что во время перевозки животного во Францию сторожившие льва люди имели неосторожность выбить ему глаз.
        Развалившись на земле, Циклоп выглядел вполне миролюбивым и даже несколько вялым. Вероятно, он думал об африканских лесах и навсегда утраченной свободе.
        - Эй! Циклоп! - позвала королева.
        Лев прикрыл свой единственный глаз, затем снова открыл, окинул внимательным взглядом ту, что обратилась к нему, вновь закрыл глаз и опустил голову на передние лапы.
        Повернувшись к Страгильдо, Маргарита скомандовала:
        - Открой дверь клетки!
        Страгильдо отступил на пару шагов, отбросил вилы в сторону и скрестил руки на груди.
        - Боишься? - спросила Маргарита.
        - Да, - отвечал итальянец.
        Маргарита подобрала вилы и направилась к дверце клетки.
        - Проваливай, - сказала она.
        - Госпожа… Он разорвет вас на части!
        - Проваливай!.. - буквально прорычала Маргарита, и на сей раз Страгильдо повиновался. - Исчезни, - продолжала королева, - и чтобы в ближайший час я тебя не видела. Появишься в загоне, считай, что ты - труп!
        Страгильдо поспешил ретироваться, но вместо того чтобы выйти из загона, направился в свое жилище, что стояло на краю обнесенного оградой участка, взбежал по лестнице и бросился к окну, из которого обычно следил за хищниками.
        Маргарита положила зубья вил на засов, который следовало лишь легонько двинуть в сторону, чтобы открыть дверь клетки.
        В этот момент в небе глухо прогремел гром. То ли приближающаяся гроза так подействовала на Циклопа, то ли его вывело из терпения соседство с этим человеческим существом, но лев встал и, приоткрыв пасть и громко рыча, принялся расхаживать по клетке той мягкой и уверенной поступью, что свойственна этим королям пустыни.
        Сделавшись мертвенно-бледной, Маргарита отпрянула от решетки.
        - Вижу, ты тоже боишься! - ухмыльнулся у окна Страгильдо.
        Он не ошибался: Маргарите действительно было страшно. Это нервное возбуждение, что подталкивало ее вплоть до той секунды, когда она уже собиралась совершить свой безумный поступок, мгновенно улетучилось.
        Королева содрогнулась, увидев, как близко находится ото льва, и начала медленно отступать. Лишь отойдя на середину двора, она остановилась и с трудом перевела дух.
        - Ох! Уж не сошла ли я с ума? - прошептала Маргарита. - Еще мгновение - и Циклоп оказался бы на свободе… Слава Богу, я вовремя опомнилась!..
        В этот миг сверху что-то упало… или, скорее, спрыгнуло… нечто живое… человек, который проворно вскочил на ноги, подбежал к дверце решетки, что вела во двор, и опустил внутренние засовы… Затем этот человек направился прямо к клетке со львом.
        Проходя мимо королевы, он сказал:
        - Вот и настал твой конец, Маргарита!..
        Человек неумолимо двигался к цели.
        Королева хотела бежать, но ее словно парализовало от страха. Она испытывала то ощущение, какое приходит в кошмарных снах, когда тщетно пытаешься сделать тот шаг, который должен спасти от опасности. Возможно, этот страх шел даже не от осознания неизбежного конца, возможно, в этот ужасный миг мысль о смерти отошла у нее на второй план… так как перед ней был тот самый человек - а она его, конечно же, тотчас узнала, - чьи слова, брошенные ей в лицо на платформе Нельской башни, так давно не давали ей покоя…
        - Готье! - прохрипела она. - Готье д’Онэ!..
        Готье д’Онэ подошел к клетке Циклопа, резким движением отодвинул засов, и дверца открылась. Лев высунул морду наружу, принюхался, раскрыл пасть, зарычал и прыгнул во двор, приземлившись в трех шагах от Маргариты.
        III. Братья
        В соседнем особняке, как мы знаем, находились Буридан, братья д’Онэ, Бурраск, Одрио и Ланселот Бигорн. Прильнув к окну, все шестеро не сводили глаз с королевы.
        - Она одна, - глухим, преисполненным ужаса голосом пробормотал Филипп.
        - Да, одна! - холодно отвечал Готье.
        Королева действительно явилась без какой-либо пышности и помпы: о ее прибытии не возвещали трубы, ее не сопровождали сеньоры и шевалье Людовика X - она была одна!..
        Именно об этом, вероятно, подумал Готье, так как, едва Буридан сообщил о том, что королева и принцессы вошли в загон, едва слуги были отосланы, едва, в свою очередь, удалились и Жанна с Бланкой, едва Филипп, словно предчувствуя то, что должно случиться, прошептал: «Она одна!», Готье отвечал:
        - Да, одна!.. Самое время действовать!
        Филипп побледнел и отступил назад.
        Буридан прикусил губу.
        Лица короля Базоши и императора Галилеи если что и выражали, то лишь любопытство.
        Готье вернулся к ломившемуся - благодаря Бигорну и золотым экю прево - от ароматнейших блюд столу, налил себе полный кубок вина, опорожнил залпом и громко рассмеялся.
        Филипп подошел к нему, взял за руку и прошептал:
        - Брат!..
        Громовой раскат заглушил его голос.
        - Замолчи, Филипп, - промолвил Готье, - замолчи. Я знаю всё, что ты можешь мне сказать, но ничто не помешает мне сейчас действовать. Я даже не слышу твоего голоса, Филипп: в уши мне бьет лишь голос небес, который говорит, что Маргарита, убийца Буридана, убийца Готье, убийца Филиппа, Маргарита, эта гнусная развратница из Нельской башни, приговорена. Что тебе от меня нужно, брат?
        Вытерев выступивший на лбу пот, Филипп произнес:
        - Прошу тебя, пощади ее.
        - Буридан! - позвал Готье. - Гийом, Рике! И ты тоже, Ланселот!..
        Все собрались в зале, и все поняли, что между братьями происходит нечто ужасное.
        - Буридан, - проговорил Готье спокойным голосом, столь резко отличавшимся от его обычных интонаций хвастуна и пустозвона, - считаешь ли ты, что Маргарита Бургундская, королева Франции, заслуживает смерти?
        - Да, считаю, - отвечал Буридан твердым тоном.
        - Гийом Бурраск и ты, Рике Одрио, считаете ли вы, что Маргарита Бургундская заслуживает смерти?
        - Да, считаю, - сказал Рике. - И если то, что вы здесь рассказали, правда, клянусь живым Господом, который говорит сейчас над нашими головами, я сам разожгу костер, в который бросят эту женщину!
        - А я, - промолвил Гийом, - я сам ее заколю, если потребуется, так как она есть не человеческое создание, но демон, уничтожить которого - долг всякого добропорядочного христианина.
        - А я, - просто добавил Ланселот Бигорн, - считаю, что если мы не убьем эту женщину, то она убьет нас.
        - Ты слышал, брат? - вопросил Готье.
        Филипп отступил еще на несколько шагов, упал на табурет и обхватил голову руками.
        Он чувствовал, что умирает.
        - Раз уж эта развратница приговорена, - продолжал Готье, - нам остается лишь привести приговор в исполнение. Сам Бог посылает ее нам. Она одна. Ланселот, арбалет!
        Бигорн исчез за дверью и вернулся с арбалетом - вроде тех, какие носили королевские стрелки. Чтобы составить себе представление об этом оружии, нужно вообразить ружье без ствола, на конце которого закреплен деревянный, а иногда и стальной лук; тетива этого лука оттягивается назад, к прикладу, и крепится в шайбе с прорезью, называемой орехом; вставив стрелу, арбалетчик нажимает на спусковой механизм, орех прокручивается вокруг оси, тетива высвобождается и стрела улетает.
        Таким было оружие, которое Ланселот Бигорн принес Готье.
        Готье подошел к окну, выходившему на загон со львами, открыл часть витража и отвел в сторону гардины…
        Филипп наблюдал за этими приготовлениями с все нарастающим ужасом, но сил подавить его в себе не чувствовал.
        - Брат! - крикнул он издали.
        - Замолчи!.. - проревел в ответ Готье. - Она приговорена… и она умрет!
        В то же время он вставил в канал арбалета стрелу, снабженную стальным наконечником, - оружие не менее опасное и точное, чем наши современные ружья.
        Буридан снял шляпу и пробормотал:
        - Вот и пришло оно - правосудие!..
        Гийом Бурраск и Рике Одрио также обнажили головы, но их насмешливые улыбки не оставляли никаких сомнений в том, что приговоренную им ничуть не жалко.
        - Клянусь святым Варнавой! - пробормотал Ланселот Бигорн. - Так я не забавлялся с той самой ночи, когда едва не вздернул моего дражайшего сеньора и господина… Хо-хо! Уж не сошел ли мессир Филипп с ума?
        Действительно, в тот самый момент, когда, взяв Маргариту Бургундскую на мушку, Готье уже собирался нажать на спусковой крючок арбалета, Филипп, вскричав, или, скорее, взрычав от боли, любви и отчаяния, бросился вперед.
        Буридан сложил руки на груди.
        Гийом и Рике попытались было остановить Филиппа, но тот оттолкнул их столь резко, что оба упали на свои места и в изумлении переглянулись.
        Оказавшись рядом с Готье, Филипп вырвал у него из рук арбалет прежде, чем брат успел сделать хоть одно движение, схватил три ожидавшие своей очереди стрелы и надвое переломил их о колено.
        - Черт побери! - возопил Готье. - Неужто ты хочешь, чтобы все мы погибли?
        - Убей меня, - произнес Филипп с удивительным для такого момента спокойствием, - убей меня, если считаешь, что моя смерть пойдет тебе во благо, но пока я жив, в моем присутствии о Маргарите не будет сказано ни одного дурного слова, не говоря уж о том, что с головы ее не упадет и единого волоска.
        На какое-то мгновение Готье оцепенел. Его полное красноватое лицо сделалось сначала мертвенно-бледным, затем - багровым; взгляд переместился с неподвижного Филиппа на усиленно прятавшего глаза Буридана, затем - на Маргариту Бургундскую. В этот момент королева, спровадив Страгильдо, подошла к клетке Циклопа.
        С минуту Готье, весь дрожа, простоял в задумчивости, вынашивая некую мысль, которая внезапно, словно вспышка, промелькнула в его мозгу.
        Вдруг он разразился ужасным смехом:
        - Прощай, брат! Прощай, Буридан! Прощайте, все! Раз уж нужно, чтобы один из нас пожертвовал собой ради спасения остальных, раз уж, по воле Филиппа, выходит так, что даже смерть Маргариты должна стать роковой для одного из нас… Что ж!..
        Резким движением он поднял раму и выпрыгнул в окно…

* * *
        Благодаря расположению двух дворов, о котором мы уже говорили выше, Готье приземлился во второй из них, то есть в тот, где находилась Маргарита Бургундская. Как только он коснулся земли, сильнейшее раздражение, которое толкнуло его на этот поступок, тут же улетучилось, сменившись абсолютным хладнокровием. Мгновенно оценив ситуацию, Готье подскочил к двери, за которой скрылся Страгильдо, и запер ее на засов.
        Кровожадная ухмылка исказила эту обычно столь безмятежную физиономию, и он прорычал:
        - Вот и настал твой конец, Маргарита!..
        Рука потянулась за кинжалом.
        - Проклятье!.. - взвыл Готье.
        Кинжала не было. Очевидно, Филипп выхватил его вместе с арбалетом.
        В эту секунду Готье машинально взглянул на Циклопа, огромного хищника, который с любопытством взирал из глубины клетки на этих чужаков, посмевших потревожить его мрачные думы и мечты о свободе.
        Задрожав от неистовой радости, Готье сделал несколько шагов… по направлению к клетке с грозным животным!
        Спустя мгновение дверца клетки была уже открыта, и Циклоп, после секундного замешательства, двинулся к решетке, отделявшей его от Маргариты.
        Не обращая ни малейшего внимания на укрывшегося за дверцей Готье, животное шло прямо на эту обезумевшую от ужаса, словно пригвожденную к земле пароксизмом страха женщину.
        Маргарита не кричала, но рот ее был широко открыт, словно рвавшийся из нее крик комком застрял где-то в горле.
        Лев дышал прерывисто и хрипло. Его длинный хвост заколыхался из стороны в сторону, пышная грива поднялась торчком, пасть открылась, обнажив огромные клыки… Он съежился, готовясь к прыжку…
        И тут вдруг он резко остановился и начал пятиться, ворча от испуга и ярости…
        Да, Циклоп отступал!
        Отступал перед двумя стальными зубьями вил, короткими и острыми… и держал эти вилы Филипп д’Онэ.
        Филипп прыгнул вслед за братом…
        Пару секунд эти противники, животное и человек, застыв на месте, сверлили друг друга взглядом.
        Филипп переживал одну из тех странных, необъяснимых минут, когда ощущения человека удесятеряются, когда все, что было истиной, становится безумием, сном, ложью, когда все, что было невозможно, становится реальностью.
        Никогда прежде он не приближался, никогда прежде не видел создания более чудовищного, чем то, что стояло перед ним.
        Сложно даже представить, какие мысли в этот момент крутились в его голове; пробирал ли страх его до мозга костей или же он пребывал в том особом состоянии ума, когда у человека не возникает ни страха, ни какого-либо другого ощущения.
        Это длилось несколько секунд. И кто может сказать, за счет какого феномена животного магнетизма при этой встрече, которую летописцы того времени отмечают как одно из самых необычных событий, кто может сказать, за счет какой суггестивной силы взгляда человек одержал верх над животным?
        Лев отступил, пусть даже и при виде вил, к которым приучил его Страгильдо, отступил, хотя Филипп не сделал и шага вперед. Вскоре он оказался прижатым к своей клетке, куда и вошел.
        Тогда Филипп подошел к этой клетке и необычайно мягким жестом закрыл дверцу.
        И лишь тогда, словно освободившись от непонятного страха, лев бросился на решетку, просовывая сквозь прутья свою ужасную лапу и громогласно рыча…
        Филипп повернулся к Готье и прошептал:
        - Прости меня, брат!
        Бросив яростный взгляд на Маргариту, Готье пожал плечами и, отстранив брата рукой, направился к той части особняка д’Онэ, которая выходила во двор, и крикнул:
        - Буридан! Похоже, это не Маргарита приговорена, а мы. Так уж решил мой брат.
        - Поднимайтесь, мессир! - прокричал Бигорн.
        В то же время из окна верхнего этажа спустили веревку, и Готье, за счет силы рук, принялся карабкаться наверх.
        Филипп опустил голову. Нечто вроде слезы блеснуло на его побледневшей щеке. Он перевел взгляд в сторону Маргариты. Королева лежала на земле посреди двора. Она была без сознания.
        На какую-то долю секунды взор этого пылкого и преисполненного страстного обожания мужчины задержался на сей обладательнице чарующей красоты и зловещих мыслей, но, словно желая избежать искушения заключить ее в свои объятья, Филипп отвернулся и тоже направился к веревке, по которой и поднялся наверх.

* * *
        Страгильдо наблюдал из своего окна первую часть этой сцены, то есть видел появление или, скорее, прыжок Готье д’Онэ.
        При виде Готье у итальянца едва глаза на лоб не вылезли от испуга.
        Придя в себя и трепеща от непередаваемой радости, Страгильдо опустил гардину и выбежал на улицу, бормоча под нос:
        - Раз уж этот находится в доме д’Онэ, значит, и все остальные скрываются там же! Клянусь преисподней, на сей раз им от меня не уйти!
        IV. Жийона продолжает мстить
        Не успел Готье влезть в окно, как в дверь постучали.
        Буридан и Готье были слишком взволнованы произошедшим, чтобы обратить на сей факт внимание, но Бигорн, Гийом и Рике, побледнев, обменялись обеспокоенными взглядами.
        - Кто это может быть? - пробормотал Гийом.
        - Да еще в такой момент! - добавил Бигорн.
        Стук повторился, и на этот раз за дверью послышался чей-то испуганный голос.
        - Господом заклинаю, откройте. Речь идет о жизни одной дорогой вам особы.
        В этот момент Готье холодно говорил Буридану:
        - Филипп всех нас погубил своей выходкой, но - гром и молния! - если добраться до королевы мы сможем только через труп моего брата… что ж!..
        Отчаянный жест закончил его мысль.
        - Прежде всего, - сказал Буридан, - нам нужно найти другое жилище. По возвращении в Лувр Маргарита непременно направит сюда кучу лучников и тогда…
        - Буридан, - прошептал Гийом Бурраск, - ты разве не слышишь?
        И император Галилеи потащил Буридана к двери, за которой загадочный голос повторял:
        - Откройте, сеньор Буридан, откройте, это Жийона! Откройте, если хотите спасти Миртиль.
        В тот миг щеколды были отодвинуты, почти вырваны дрожащей рукой Буридана.
        Появилась Жийона.
        Бросив быстрый взгляд на лестницу, Бигорн удостоверился, что больше там никого нет.
        - Ты, Жийона! Ты!
        - Да, я, сеньор Буридан, я, которая, будучи, как и Миртиль, жертвой, смогла бежать. Бог знает, с каким трудом, так как если бы меня не поддерживала моя преданность хозяйке…
        - Неужели?.. Так я тебе и поверил!.. Говори же, старая ведьма, но не пытайся прикинуться жертвой, ты - сообщница! Ну же, где Миртиль?!
        - Сообщница? Нет-нет, что вы! - слезливо пробормотала Жийона, пытаясь украдкой как следует разглядеть окружавших ее людей. - Клянусь Девой Марией и всеми святыми…
        - Где Миртиль? - яростно повторил Буридан, тряхнув старуху за плечи.
        - В доме графа де Валуа, раз уж вы всё хотите знать сразу. Но, сеньор Буридан, если вы не выслушаете меня внимательно, вы лишь навлечете еще большие беды на это бедное дитя вместо того, чтобы спасти его, на что я и надеялась, когда шла сюда с риском для своей жизни.
        - В доме графа де Валуа! - прошептал Ланселот Бигорн. - Это судьба! В доме отца Буридана! Так оно и должно было случиться!
        Обезумев от радости, Буридан на несколько минут забыл обо всем - и о Маргарите, и о Готье с Филиппом. В ответ на его вопрошающий взгляд Жийона принялась рассказывать и выложила все в точности, за тем лишь исключением, что роль в предательстве приписала не себе, а Симону Маленгру. Закончила она тем, что привела стратегически важные детали, касающиеся особняка Валуа и расположения той комнаты, в которой была заперта девушка.
        - Как раз таки он, Симон Маленгр, - добавила она, - и присматривает за вашей несчастной невестой, которая только и делает, что плачет да вспоминает про вас; но если сегодня в полночь вы изволите оказаться у той небольшой дверцы ограды, что выходит ко рвам у Сент-Антуанской потерны, кое-кто откроет вам эту дверь и проводит вас к комнате, в которой вы найдете Миртиль, ждущую вас точно так же, как христиане до рождения Иисуса, ждали прихода Спасителя[1 - Редкий анахронизм. Говоря так, Жийона, конечно же, ошибается: христианство возникло гораздо позже. - Примечание автора.]. - И кто мне откроет? - спросил Буридан, который выслушал этот рассказ, кусая губы, чтобы заглушить крики радости. - Ты, что ли? Будь уверена, славная Жийона, ты будешь вознаграждена по заслугам.
        - Я не хочу вознаграждения, - сказала Жийона. - А что до того, кто вам откроет, то так ли это важно? Главное - это то, что теперь я точно знаю, что вы придете в указанный час.
        - Говоришь, в полночь?
        - В полночь. Все будет готово… Вот только…
        - Вот только что? - встрепенулся Буридан, опасаясь каких-либо затруднений.
        Жийона выдавила из себя улыбку, от которой Симон Маленгр, безусловно, вздрогнул бы.
        - Сеньор Буридан, - промолвила она, - я забыла один важный совет: в полночь у дверцы обязательно кто-то будет, и этот кто-то непременно вам откроет, если вы постучите трижды, но если случайно этот кто-то сделает вид, что не понимает, чего вы хотите, вам достаточно будет приставить к его горлу кинжал, и он поймет. Это все, что я хотела вам сказать, а теперь я должна уйти, так как мое отсутствие в доме монсеньора замечено быть не должно.
        И прежде чем Буридан успел задать новые вопросы, которые так и просились ему на уста, Жийона, присев в реверансе, исчезла за дверью.
        - Вот он - шанс! - воскликнул Гийом Бурраск.
        - Буридан рожден быть счастливым, и он таковым будет, - проговорил, в свою очередь, и Рике, - вот только я, который так и не познал счастья, надеюсь, что Буридан поделится им со мной.
        - Ах, мои друзья, мои дорогие товарищи, если кому я и обязан этим счастьем, то только вам! - восторженно вскричал Буридан.
        - А что доказывает, что это не ловушка? - вмешался Готье.
        - Возможно, ты и прав, брат, - раздался голос со стороны окна.
        Все обернулись и увидели Филиппа д’Онэ, который, вернувшись в дом той же воздушной дорогой, что и Готье, слышал всё, что предлагала Жийона.
        При этом слове - «брат», коим его по-прежнему величал Филипп, Готье вздрогнул. С пару мгновений оба д’Онэ молча смотрели друг на друга, и, возможно, именно тогда они поняли, что нечто самое важное разбивалось, разрушилось между ними. Наметанным взглядом Буридан определил, что у братьев вот-вот готов вырваться всплеск противоположных чувств, который может превратить их в непримиримых врагов.
        Сделав тогда вид, что произошедшее во дворе со львами забыто, он схватил руку Филиппа и руку Готье.
        - И вы двое тоже - кузнецы моего счастья, если уж мне действительно суждено стать счастливым. Ах, Филипп! Ах, Готье! Вы ведь не оставите меня теперь, когда я должен попытаться ее спасти? Даже если это ловушка, я все равно настроен явиться этим вечером в назначенное время в указанное место, и если вас не будет со мною, мне кажется, я лишусь самой дорогой частицы себя самого.
        - Друг мой, - молвил Филипп, - я думаю, эта женщина пытается затянуть вас в западню, но если есть хоть один шанс, что она сказала правду, мне этого достаточно, и мы будем с вами этим вечером.
        - Конечно, - воскликнул Готье, который, похоже, в глубине души был весьма рад возможности отложить на потом решающее объяснение, что должно было состояться у них с братом.
        - Тогда нам нужно уже сейчас решить, что мы будем делать, - сказал Буридан, - договориться, как каждый из нас поступит в случае неудачи и…
        - Тревога! - прокричал Бигорн приглушенным голосом.
        Пятеро друзей бросились в пустынный коридор, где стоял на часах Ланселот, и услышали какой-то невнятный шум.
        - Что происходит? - бесстрастно вопросил Филипп.
        Готье приник к окну, что выходило на загон со львами, и увидел, что королева исчезла.
        - Что происходит! - проворчал он, возвращаясь. - А то и происходит, что эта дьяволица Маргарита Бургундская послала против нас кучу людей! Происходит то, что мы окружены, загнаны, словно волки! Происходит то, что Буридан не сможет освободить ту, которую любит! Что Ланселот Бигорн будет повешен! Что Гийом Бурраск и Рике Одрио будут повешены! Что Буридан будет повешен! Что Готье д’Онэ будет повешен! И всё это потому, что Филиппу д’Онэ угодно было влюбиться в некую коронованную развратницу.
        - Готье, - проговорил Филипп ужасно спокойным голосом, - если мы выйдем отсюда живыми, ты ответишь мне за все те оскорбления, что были тобой высказаны в адрес Ее Величества королевы Франции!
        - Вот оно - то, чего я опасался! - пробормотал Буридан. - О, Маргарита, среди твоих бесчисленных злодеяний это, возможно, самое жестокое твое преступление!
        - Они уже здесь, клянусь святым Баболеном! - прорычал Бигорн.
        - Откройте! - прокричали на лестнице голоса людей, вооруженных, судя по характерному бряцанию, копьями и алебардами.
        - Именем короля! - пророкотал, перекрывая весь этот шум, другой голос.
        Гийом Бурраск и Рике Одрио расхохотались.
        - Это он! - сказал Гийом.
        Неистовые удары сотрясли дверь, которая почти сразу слетела с петель.
        И в ту же секунду в комнату ворвались несколько лучников.
        - Вперед! Взять их! Взять! - завопил командовавший отрядом Жан де Преси.
        - Смерть им! Смерть! - вскричали лучники.
        - Боже правый, нет! - проревел чей-то мощный голос. - Они нужны мне живыми!
        И высокий, с нахмуренными бровями и суровой физиономией, человек возник на пороге, держа руку на гарде шпаги.
        - Ангерран де Мариньи! - прохрипел Готье. - Убийца наших родителей, Филипп!
        - Отец Миртиль! - прошептал Буридан, смертельно побледнев.
        По жесту Мариньи лучники и даже прево остановились. Закрывая дверной проем, их отряд занимал половину комнаты.
        На другом конце этого зала, сбившись в кучку, держались, со шпагами в руках, братья д’Онэ, вооруженные не раз проверенными в деле кинжалами Бурраск с Одрио и неподвижный Буридан.
        Что до Ланселота Бигорна, то он испарился.
        Мариньи махнул рукой, и Жан де Преси, прево Парижа, произнес:
        - Жан Буридан, сеньоры Филипп и Готье д’Онэ, Гийом Бурраск, Рике Одрио, признанные нашим государем: один - императором Галилеи, другой - королем Базоши; я, Жан де Преси, прево Парижа, именем короля, объявляю вас изменниками и мятежниками, в удостоверение чего, без какого-либо суда или следствия, вы будете схвачены и препровождены к виселице Монфокон, где и принесете повинную. Милостью нашего сира короля, каждый из вас получит десять минут, чтобы покаяться в совершенных вами преступлениях и получить отпущение грехов, если на то будет воля ваших исповедников. Затем вас казнят через повешение, причем от веревки ваши шеи освободят только по наступлении смерти. А теперь скажите, готовы ли вы сдаться, или нам придется применить против вас силу.
        - Смотри, как бы раньше я не облегчил твое брюшко, приспешник дьявола! - усмехнулся Рике, и помахал кинжалом.
        - Тебя-то самого подвесят не за шею, как честного человека, - добавил Гийом, - а за ноги, как самого низкопробного воришку!
        - Иа! - подтвердил звонкий и насмешливый голос, донесшийся из глубин соседних комнат.
        Буридан не сводил горящих глаз с Мариньи.
        Первый министр поднял руку, дабы призвать к тишине лучников, у которых этот ослиный рев вызвал жуткое неприятие, и, в свою очередь, произнес:
        - Вам, мессиры д’Онэ, как и вам, Гийом Бурраск, как и вам, Рике Одрио, приговоренным судом короля, великодушием Его Величества даруется помилование. - Мариньи вытащил из-под плаща свиток пергамента и передал прево, который поклонился. - Благодарите за это нашу королеву, которая просила перед королем и добилась того, чтобы вам сохранили жизнь.
        - Иа! Ио! - прыснув со смеху, воскликнул все тот же издевательский голос.
        Яростное ворчание раздалось среди лучников, и Жан де Преси явил лицо более взволнованное, чем полагалось прево.
        - Это еще не все, - продолжал Мариньи, чье спокойствие оставалось внушительным и ужасным.
        - Мессиры д’Онэ, вы получаете полную свободу. Вам будет возвращено ваше родовое имение, после чего каждому из вас пожалуют по двадцать тысяч экю - все это при том лишь условии, что вы тотчас же покинете Париж под надежным эскортом, который сопроводит вас на три лье от этого города.
        - Иа! Ио!
        - Вы, Гийом Бурраск, и вы, Рике Одрио, тоже свободны. Ваши титулы, привилегии и прерогативы императора Галилеи и короля Базоши остаются за вами - без каких-либо условий… Мессир прево и вы, стражники, позвольте же осуществиться великодушию королевы!..
        - Готье и Филипп д’Онэ, Гийом Бурраск и Рике Одрио, вы свободны, - провозгласил прево.
        Лучники расступились, открыв широкий проход для тех, которые милостью ее величества были помилованы.
        - Пойдем, Буридан! - в один голос воскликнули император Галилеи и король Базоши. - Пойдем, или ты не слышишь, что мы свободны!
        - Эй! - крикнул Жан де Преси. - О Жане Буридане речи не шло!
        - Видишь, Филипп, как оскорбляет нас твоя развратница! - промолвил Готье. - Думала, что ради спасения наших голов мы способны покинуть нашего брата Буридана!
        Филипп не ответил, пальцы его метнувшейся под камзол руки что есть силы вонзились в грудь. Ему и в самом деле было невыносимо больно оттого, что королева могла счесть его способным на предательство.
        - Как это, - вскричал Гийом Бурраск, - о Буридане речь не шла? А о ком же тогда шла?
        - Да за кого ты нас принимаешь, чертов прево, - за турков или за мавров? - проскрежетал зубами Рике. - Дорого же ты заплатишь за эту дерзость - двумя сотнями золотых экю на сей раз уж никак не отделаешься!
        - Двести золотых экю! - прошептал изумленный прево. - Уж не эти ли двое бродяг…
        - Иа! - прозвучал где-то вдали насмешливый голос, словно подтверждая подозрения прево.
        - Решайтесь же, - сказал Мариньи. - Если выбираете предложенные вам жизнь и свободу - уходите, если остаетесь - можете считать, что вы уже трупы!
        - Трупы! - проворчал Филипп, сделав два шага вперед. - Что ж, пусть будет так: тогда вы сможете похвастаться, что уничтожили всю нашу семью! Сыновья умрут так же, как умер отец, как умерла мать - под ударами ваших жандармов! Смотри только, чтобы от твоих преступлений, которые пугают человечество, не устал вскоре и сам Господь! Ходят слухи, что ты не пожелал, чтобы виселица Монфокон, возведенная тобой для угроз Парижу, принимала простых смертников! Ходят слухи, что ты захотел, чтобы она и сейчас оставалась не запятнанной отвратительным поцелуем смерти! Ходят слухи, что тобой выбрана всем известная жертва, которой предстоит первой испытать прочность этих мерзких цепей, что скрипят на вершине отныне навек проклятого холма! Смотри только, чтобы этой первой жертвой не стал ты сам, Ангерран де Мариньи!
        - Всех! Взять их всех! - завопил Мариньи.
        - Ну же! Вперед! - закричал Жан де Преси.
        - Смерть им! Смерть! - проревели лучники, устремляясь вперед.
        В ту же секунду четверо из них упали замертво, а остальные остановились.
        Четыре клинка поднялись в едином движении и вонзились в четыре груди.
        Буридан, оба брата д’Онэ, Гийом и Рике бросились в соседнюю комнату, где находилось выходившее во двор со львами окно. Буридан прикрывал отступление. Его длинная шпага порхала, колола, била, и при каждом отблеске стали, что мелькал в этом вихре, падал один из лучников. Пылающие глаза юноши искали главного врага, и он приговаривал сквозь зубы:
        - Это для твоей груди, Мариньи, предназначался этот удар. Для твоей!
        - Посторонись, Буридан! - вопил Гийом.
        - Да ты эгоист, Буридан! - ревел Рике.
        - Вперед! - кричал Жан де Преси.
        Грязные ругательства и проклятия сталкивались, бились друг о друга, перекрывая бряцанье озверевшей стали.
        Позади Буридана Гийом и Рике искали просвет, чтобы тоже нанести удар. Позади императора и короля, неподвижный, задумчивый, со сложенными на груди руками, держался Филипп.
        «О смерть! - думал он. - Как ты желанна!»
        Над всей этой группой высилась статная фигура неистового, с блуждающим взглядом и перекошенным ртом, Готье, который едва успевал выдумывать такие ответные оскорбления, рядом с которыми проклятия лучников казались безобидной и банальной прозой.
        - А это - тебе, Жан де Преси, раз уж Мариньи пока не достать! - прорычал Буридан.
        Прево попятился, обливаясь кровью, и упал на руки двух лучников, которые только обрадовались возможности увильнуть от сражения.
        Мрачный, покрывшийся испариной Мариньи тем не менее страстно и с глубоким восхищением наблюдал за действиями этого юноши, который любил его дочь! Этот юноша ненавидел его, первого министра, всей своей душой! Этот юноша дважды оскорбил его, покрыл позором на глазах у всего Парижа!
        Из двенадцати или шестнадцати лучники, что наводнили зал, шестеро или семеро валялись на полу, тогда как остальные уже начинали отступать.
        - Вперед! Зададим им жару! - закричали Гийом и Рике.
        В этот момент Мариньи поднес к губам свисток, пронзительно свистнул, и на лестнице послышался топот еще более многочисленной толпы. Через пару мгновений в комнату ворвались человек сорок лучников, на груди у которых сверкал герб Мариньи. Они с презрением растолкали лучников короля, пробившись вперед.
        - Проклятье! - взревел Мариньи, не скрывая досады.
        Буридан и его друзья исчезли.
        В ту секунду, когда жандармы министра, откликнувшись на сигнал, поднимались по лестнице, Ланселот Бигорн, появившись позади братьев д’Онэ, обхватил Готье за плечи и втолкнул его в третью, самую дальнюю комнату, и на крик «Вперед!», изданный Гийомом и Рике, ответил другим:
        - Отступаем!
        Буридан, обернувшись, в один миг оценил ситуацию. В тот же миг король и император, схватив юношу за руки, потащили его к двери.
        - Раз уж ты осел, - проговорил Гийом, - и способен всю жизнь колебаться между Мариньи и нами…
        - Буридан, еще немного - и мы точно заплачем, - поддержал товарища Рике. - Похоже, лицо этого Иуды Мариньи нравится тебе гораздо больше, чем столь приятные физиономии твоих старых друзей. Ты просто упрямый осел, Буридан.
        - Иа! - радостно подтвердил Бигорн.
        Искатели приключений отступили в зал, где Бигорн уже активно поработал. Заперев дверь на засовы, Ланселот придвинул к ней громадный сундук, на который начал наваливать всевозможную мебель.
        - Вот укрепления, - сказал он, - вот осадная провизия. А это наш путь к отступлению.
        Говоря так, он последовательно указывал на сиденья - огромные дубовые кресла, которые, будучи нагроможденными одни на другие, действительно образовали неприступную стену; затем на стол, куда он перенес все, что нашел в доме из еды, а именно: хлебцы, бесчисленное множество кувшинов с вином, хорошо проваренный кусок оленины и несколько тушек птицы, которые на деньги прево Бигорн купил уже поджаренными на Гусиной улице. Затем, наконец, он подвел товарищей к окну и продемонстрировал уже привязанную длинную веревку, по которой Филипп и Готье поднялись со двора.
        Улыбнувшись, Буридан положил на стол с провизией свою окровавленную шпагу и тотчас же принялся помогать Бигорну подтаскивать к двери мебель.
        Филипп опустился на стул, внешне безразличный ко всему, что происходило вокруг.
        В едином спонтанном порыве Готье, Гийом и Рике повернулись к столу с едой и напитками, издав тройной вопль радости.
        - Мы только что трапезничали, - сказал Готье, - но это не повод для того, чтобы не испытывать голод.
        - И серьезный повод для того, чтобы испытывать жажду, - заметили двое других.
        И тогда, пока Бигорн и Буридан возводили деревянную стену, пока за дверью разносились резкий и хриплый голос отдающего распоряжения Мариньи и восклицания жандармов, и пока раздавались первые глухие удары, Гийом методично отбил горлышко бутылки и наполнил кубки; Готье ощипывал гуся и, обнаружив под рукой шпагу Буридана, начал использовать ее в качестве ножа.
        Покончив с работой, к друзьям присоединились и Буридан с Бигорном.
        - Когда ж вы вышибете эту чертову дверь?! - ревел Мариньи.
        - Эй, Бигорн, ты заслужил бедрышко, - вскричал Готье. - Буридан, возьми это крылышко. Что до моего брата Филиппа, то его питает любовь.
        Буридан голоден не был, но его мучила жажда, что он и доказал. Бигорн же принялся уничтожать бедро, ворча:
        - Клянусь святым Варнавой, у меня и так уже живот, что та бочка; но, поскольку неизвестно еще, когда нам доведется отужинать, то, полагаю, будет благоразумнее отобедать дважды.
        - В полночь, - промолвил Буридан, - нам нужно быть в особняке Валуа, не забывайте.
        - Черт возьми! - воскликнул Готье. - Я это тем более не забуду, что на этот вечер у меня было назначено свидание с Аньес Пьеделе.
        - Клянусь достопочтенным кюре из Сент-Эсташа, мы там будем! - сказал Бигорн.
        - Мертвые или живые! - добавил Гийом.
        - А что - логично! - заметил Рике. - Так как в полночь нам нужно быть в доме Валуа, а живыми мы отсюда вряд ли выйдем, мы отправимся туда мертвыми. Что ты на это скажешь, Буридан, бакалавр чертов, который защитил бы и докторскую по логике, дай тебе королева Маргарита еще немного времени?
        Дверь наконец слетела с петель, и за нагромождениями укреплений возникли разъяренные лица осаждавших.
        - Господа, - проговорил Буридан, подходя ближе.
        По жесту Мариньи жандармы смолкли.
        - Господа, - продолжал Буридан, - мои друзья и я, мы советуемся по поводу тех встреч, на которые мы приглашены этим вечером. Окажите услугу: помолчите пару минут, а то вы так истошно орете, что мы едва друг друга слышим.
        Люди Мариньи разразились гневными воплями, к коим примешивались оскорбления, которые, приведи мы их в тексте, современный читатель нам бы вряд ли простил, разве что если бы мы использовали латынь или греческий.
        - Такого и на ярмарке в Ланди не услышишь! - присвистнул Гийом.
        - И даже на свином рынке, когда в бурлящие котлы бросают поросят с отрубленным окороком, или евреев, у которых отняли все их золотые экю.
        Новая порция ругательств встретила эти слова Рике Одрио, который безмятежно опорожнил кубок. Но Мариньи взмахнул рукой. И посреди этой горланящей толпы вновь воцарилась тишина.
        - Жан Буридан, - промолвил первый министр, - я даю тебе час. Пока можешь быть спокоен, но потом тебе придется предстать перед судом короля.
        - Мариньи, - сказал Буридан, - я даю тебе месяц, так как, по слухам, именно такой срок отвел Филиппу Красивому мессир Жак де Молэ, но потом тебе придется предстать перед судом Божьим!
        Буридан развернулся, и шестеро осажденных товарищей уселись за стол.
        - Покончим же с обедом! - сказал Буридан.

* * *
        Сгустились сумерки. В том зале, где находились Мариньи и его люди, зажгли факелы, которые отбрасывали красноватые отблески на стальные кирасы и оружие, но соседняя комната с осажденными оставалась погруженной во тьму.
        Мариньи над чем-то размышлял.
        О чем думал он в это мгновение, когда держал в своей власти человека, к которому испытывал ненависть, пусть и не такую, какую он питал к Валуа, но не менее глубокую? Думал ли он, что этот столь отважный, столь спокойный перед смертью юноша, возможно, заслуживает любви его дочери? Имелся ли в этой темной душе лучик сострадания, пробужденного восхищением? Кто знает? Прошел уже даже не час, а целых три, но Мариньи так и сидел у возведенных Буриданом укреплений, не отдавая приказа приступать к их разрушению. Его люди обменивались недоуменными взглядами и с той свободой, что царила в те времена, открыто выражали свое недовольство. На глухой ропот и проклятия Мариньи отвечал высокомерным молчанием. Наконец он словно вышел из долгой спячки, оглядел своих людей, которые задрожали под этим орлиным взглядом, поняв, что долгожданный момент настал, спокойно произнес:
        - Пора заканчивать. Хватайте мятежников!
        При этих словах ужасный, исступленный рев сотряс старинный особняк до самого его основания, и лучники Мариньи в беспорядке бросились на баррикады.
        - В дорогу! - скомандовал Буридан.
        Стоявшие позади укреплений Бигорн, Филипп, Готье и Рике просунули острые клинки своих шпаг и кинжалы в щели, образовавшиеся в переплетениях стульев, шкафов и кресел.
        В это время Гийом спустился по веревке во двор. Затем настал черед Готье, и позади баррикады остались лишь четверо оборонявшихся.
        Когда спускался Филипп, расколотый ударами топора сундук развалился на части, нагроможденные на него кресла со страшным грохотом попадали на пол. Осаждавшие испустили победный вопль.
        Поспешно, один за другим, спустились во двор Рике, Одрио и Бигорн.
        - Уходите, господин! - крикнул Бигорн, перед тем как исчезнуть в окне.
        - Еще успею, - отвечал Буридан, отправляя на тот свет еще одного из нападавших.
        В этот момент сквозь изрубленную топорами баррикаду в комнату ворвались первые из осаждавших. Но их победный крик перекрывал яростный рев первого министра.
        - Помни, Мариньи, я буду ждать тебя у виселицы Монфокона! - вторил голос из темноты.
        И Буридан исчез, растворившись в сумерках, на фоне рычания хищников, разбуженных этим необычным шумом.
        Растерянный, преисполненный ненависти, Мариньи перегнулся через подоконник. Пронзительный взгляд выхватил из мрака спускавшуюся по веревке фигуру.
        - Дьявол! - прохрипел министр, заскрежетав зубами. - Хотел бы я, чтобы ты умер не такой приятной смертью, да выбирать уж не приходится!
        Мариньи выхватил кинжал и молниеносным движением перерезал веревку. Затем он наклонился еще больше, так, что едва сам не выпал из окна, но вместо крика агонии человека, разбивающего голову о мостовую, услышал одно лишь слово, которое проворчал или, скорее, прорычал высоченный Готье д’Онэ:
        - Уф!..
        Да, веревка оборвалась, но оборвалась в тот момент, когда Буридан был уже в нескольких футах от земли. Он упал на плечи Готье д’Онэ.
        - Гром и молния! Какого черта ты делаешь у меня на спине, Буридан? - простонал Готье.
        - Сам понимаешь: мне понадобилась лестница, поскольку веревка оказалась слишком короткой.
        И Буридан проворно спрыгнул на землю.
        Шестеро товарищей бросились к решетке первого двора. Там они обнаружили трех помощников Страгильдо, которые вышли посмотреть, не выбрались ли из клеток хищники. Готье набросился на первого. Гийом схватил второго; Буридан вцепился в горло третьему и тихо произнес:
        - Если тебе дорога жизнь, мой дорогой друг, открой нам дверь, да поскорее, так как мы опаздываем на встречу.
        Загон от улицы отделяла высокая ограда.
        - Слушаюсь и повинуюсь, монсеньор! - пробормотал человек сдавленным голосом.
        Буридан подтащил его к двери, и через несколько секунд слуга, знавший сложное устройство запоров, открыл.
        Шестеро друзей выбежали на улицу.
        В этот момент со стороны Лувра послышался шум, и вскоре при свете факелов из-за угла показался многочисленный отряд вооруженных людей. Во главе его бежал человек, который, вероятно, издали по открытой двери загона понял, что произошло, так как, грязно выругавшись, он повернулся к Югу де Транкавелю, командовавшему ротой, и сказал с кривой усмешкой:
        - Дальше идти нет смысла. Этих зверюг уже не догнать!
        Человеком этим был Страгильдо.
        - Зверюг? - ужаснулся капитан стражников. - Эй, друзья! Будьте начеку: похоже, нам предстоит биться со львами короля.
        - Да нет же, - сказал Страгильдо, пожав плечами, - если бы то были львы, я бы не назвал их зверюгами.
        И на этом, пока испуганный Транкавель недоуменно чесал затылок, Страгильдо вернулся в загон, ворча сквозь зубы:
        - Тупица Мариньи умудрился упустить эту шайку безумцев. Пора, похоже, перебираться в более милосердные земли… Кто открыл дверь? - вопросил он холодно, обращаясь к собравшимся слугам, которые при виде хозяина затряслись от страха.
        - Я! - промолвил один из них. - Меня заставили…
        Больше несчастный ничего произнести не успел. Поднеся руку к поясу, Страгильдо выхватил короткий нож и нанес страшный удар чуть ниже плеча; человек, словно сноп, повалился на землю, забился в конвульсиях, а затем затих.
        - Это научит вас слушать мои приказы, которые являются приказами королевы! - прорычал Страгильдо. - Уберите труп этого придурка! А теперь, кто видел, куда направились беглецы?
        Трясущейся рукой один из слуг указал в направлении Центрального рынка.
        Страгильдо выбежал из загона, тогда как его помощники принялись оттаскивать в сторону труп своего товарища.
        V. Особняк Валуа
        Колокола церкви Сент-Эсташ пробили полночь, когда после быстрой пробежки шестеро друзей оказались на Гревской площади.
        - Опаздываем! - выдохнул Буридан, устремляясь к Сент-Антуанской потерне.
        Остальные следовали за ним молча, и в ночи эта кучка бегущих людей нагоняла страх даже на затаившихся на углах улиц грабителей.
        - Стой! - прокричал в сумерках чей-то голос. - Прохода нет!
        Ничего не ответив, Буридан опустил голову и ринулся вперед. Стычка, сплетение яростных теней, крики: «Караул! Помогите!..» - и шестеро товарищей миновали препятствие в лице преградившего им путь патруля.
        - Один, два, четыре, шесть - все на месте! - произвел подсчет Бигорн. - Никого не потеряли. И однако же, сначала в доме д’Онэ, теперь в столкновении с этими бешеными патрульными, мы вполне могли и погибнуть. Что скажете, сеньор Филипп?
        - А то, - холодно отвечал д’Онэ, - что в третьей схватке, которая состоится уже скоро, по крайней мере один из нас расстанется с жизнью.
        - И кто же, если позволите, это будет? Мне бы очень хотелось это знать, потому что, если вдруг это буду я, то, клянусь святым Варнавой, я хотя бы исповедаюсь перед смертью. А так как ни у меня, ни у вас в кармане духовника, естественно, не найдется, то придется уж вам самому, сеньор Филипп, принимать последние признания доброго христианина, который может упрекнуть себя разве что в излишнем великодушии к парочке иудеев, коих он просто обязан был отправить к праотцам…
        - Тот, кому предстоит умереть, - сказал Филипп, - в исповеди не нуждается.
        - Ха-ха! И кто же это? - спросил Бигорн.
        - Я! - отвечал Филипп.
        Они продолжали бежать, ничего больше не добавляя, но Бигорн думал:
        «Бедный молодой человек! Это же надо, так терять голову от любви! Вроде и не совсем еще безумец, но все идет к этому!»
        Они были у двери, указанной Жийоной.
        Буридан постучал трижды, как и было условлено.

* * *
        Вернувшись в особняк Валуа, Жийона обнаружила Симона Маленгра в той комнате, которую он занимал рядом с покоями графа.
        Симон Маленгр сидел за столом и с любопытством разглядывал некий пузырек, который держал очень осторожно - двумя пальцами.
        - Ты весьма кстати, - бросил он, заметив Жийону, - а то уже собирался кого-нибудь послать за тобой, моя милая невеста, так как у меня есть для тебя кое-какие распоряжения от монсеньора.
        Жийона вздрогнула и сдержала слова, которые уже готова была высказать.
        - И что это за распоряжения? - спросила она.
        Маленгр, не ответив, поднял зажатый между указательным и большим пальцами флакон и, насвистывая какой-то мотив, принялся изучать содержимое пузырька с еще большим вниманием. Затем он рассмеялся.
        - Подумать только, - промолвил он наконец, - сколько времени, Жийона, ты гоняешься за богатством! Так вот: оно здесь, в этом флаконе!
        И Маленгр продолжил смеяться на свой обычный манер, то есть, скривив рот и обнажив свои расшатанные зубы.
        Жийона, насторожившись, ждала и думала: «Вскоре придет мой черед смеяться!»
        - Видишь этот пузырек, моя дорогая возлюбленная? - продолжал Маленгр. - Так вот: я купил его на улице Сен-Мартен у торговца травами, который не единожды оказывал услуги как нам самим, так и нашему господину и повелителю.
        - Так это яд? - холодно вопросила Жийона.
        - Угадала, - сказал Маленгр с все той же дьявольской ухмылкой, которую мы описали чуть выше.
        - И для кого?
        - Вскоре узнаешь, мой милый друг. Есть сейчас в одной из темниц Тампля некая женщина… да ты ее знаешь - та самая, что находилась в Доме с привидениями на кладбище Невинных, та самая, за которой ты проследовала от Пре-о-Клер, и чей дом ты указала с присущей тебе услужливостью.
        При воспоминании о сцене, на которую намекал Симон Маленгр, Жийона не смогла сдержать дрожь, бледное лицо ее налилось желчью.
        - Ха-ха! - произнес Маленгр. - Вижу, ты затаила на меня обиду. И зря, Жийона: я поступил так ради нашего общего блага, раз уж мы собираемся пожениться, и доказательство тому - твое нынешнее положение, те почести, коими тебя осыпал монсеньор. Кстати, он просит тебя не только позаботиться о девчонке, но и…
        - Убить старуху, - проговорила Жийона все тем же ледяным тоном.
        - Ты самая умная из всех женщин, которых я знаю, - усмехнулся Маленгр. - В общем, бери этот прекрасный пузырек, отправляйся в Тампль, где тебе покажут нужную камеру, а там уж делай как знаешь. Ну, разве я был не прав, когда говорил, что твое богатство находится в этом флаконе?
        Жийона задумалась, но лишь на мгновение: некий глухой, но настойчивый голос, прозвучавший где-то внутри нее, нашептывал, что уж теперь-то Симон Маленгр точно попался и никуда уж ему не деться. Его предложение прекрасно согласовывалось с ее планом, поэтому Жийона взяла флакон с улыбкой, которая ей самой казалась очень приятной, но которая в действительности была еще более безобразной, чем обычно, и сказала:
        - Хорошо. Через два часа эта женщина будет мертва.
        Сколь бы бесстрастным Маленгр ни был, но и он не смог удержаться от того, чтобы не вздрогнуть. Пару секунд он смотрел на женщину, столь холодно произнесшую эти слова, с восхищением, но в то же время и со страхом.
        - Жийона, - сказал он наконец, - уверяю тебя, что несмотря на все наши распри, в итоге мы все же замечательно поладим.
        - Да, - промолвила Жийона, - из нас получится довольно-таки отвратительная пара.
        Маленгр потер пальцем нос, что было в нем признаком глубоких раздумий. Думал он следующее:
        «Эта Жийона слишком умна для меня. Нужно от нее избавиться, и как можно скорее: если я ее не убью, то могу погибнуть от ее руки и сам. А так как погибать я не хочу, то я просто вынужден буду ее убить, и вряд ли хоть один доктор из Сорбонны не согласится с этим заключением».
        Вслух же сказал:
        - Вот увидишь, Жийона: все мои обещания сбудутся, и ты станешь богатой. Ты будешь купаться в золоте, его будет у тебя столько, что ты сможешь зарываться в него с головой… - Последние слова Маленгр произнес с мрачными интонациями. - Ты и сейчас уже, благодаря мне, являешься основным советником монсеньора. Но и это не все: я уже приступил к реализации нашего главного плана: я разговаривал с Ланселотом Бигорном у Кривоногого Ноэля, в кабачке на улице Тирваш, и вскоре увижусь с ним вновь. Этот Буридан, Жийона, - (Жийона вздрогнула, и сильнейшее любопытство заставило ее наклониться к этому ужасному человеку), - этот Буридан с помощью Ланселота Бигорна вполне сможет сойти за сына монсеньора де Валуа, и тогда…
        Симон Маленгр медленно поднялся на ноги. Лицо его оживилось, в маленьких моргающих глазках воспылал огонь. Тихим, преисполненным алчности голосом он произнес:
        - И тогда, Жийона, в твой сундук упадут не несколько жалких экю, а всё состояние Валуа, которое из его рук перейдет в твои… в твои… слышишь? Так как я не желаю ничего другого, как быть твоим слугой, твоим преданным супругом, - ведь ты же знаешь, что я люблю тебя.
        Симон Маленгр снова сел.
        Почти с минуту беспокойно и лихорадочно все сопоставляя, Жийона пыталась понять, искренен ли Маленгр, и, вероятно, зародись в ее душе хоть малейшее сомнение, увидь она возможность использовать этого человека в своих планах, она бы отказалась от своих кровожадных в отношении него помыслов. К несчастью для Маленгра, он счел нужным добавить к произнесенной им великолепной речи эти слова, которые такой женщине, как Жийона, говорить ни в коем случае не следовало:
        - Ведь ты же знаешь, что я люблю тебя!
        - Да, - сказала Жийона, - я знаю, что ты меня любишь, и как ты меня любишь, поэтому наше соглашение остается в силе, и, чтобы доказать тебе, что я тебе доверяю, Маленгр, я даже ослушаюсь ради тебя монсеньора. Пока я буду в Тампле, Миртиль не должна оставаться без наблюдения. Ты знаешь, что под страхом смерти я никому не должна говорить, в каком из помещений дома она содержится. Так вот: тебе я это открою.
        Взяв оставленный Маленгром на столе пузырек с ядом, Жийона спрятала его под плащом и вышла из комнаты.
        - Всё, теперь она у меня в руках! - пробормотал Маленгр себе под нос.
        И он последовал за той, кого называл своей невестой.
        - Она находится за той дверью, которой я коснусь мимоходом, - шепнула ему Жийона в коридоре. - Но запомни: если монсеньор узнает, что я указала тебе это место, меня уже ничто не спасет. Следуй за мной на расстоянии.
        Жийона быстро зашагала вперед, спустилась по лестнице, пересекла двор, вошла в один из нежилых корпусов здания, поднялась на самый верх, прошла по коридору и на мгновение приостановилась перед одной из дверей, которой коснулась пальцем, а затем продолжила свой путь, спустилась с другого конца здания и направилась к небольшой дверце, что находилась позади комнат лучников.
        Маленгр по-прежнему шел за ней. У дверцы Жийона остановилась, позволив ему нагнать ее.
        - Запомнил дверь, до которой я дотронулась? - спросила она. - Малышка Миртиль - прямо за ней. А теперь слушай: сейчас я иду в Тампль, вернусь в полночь. Раз уж ты позаботился о моем будущем, Симон, будет справедливо, если я позабочусь о твоем. Есть у меня одна мыслишка, да такая, что если дело выгорит, тебе никогда не придется бегать за теми несколькими жалкими экю, о которых ты только что говорил.
        - И что это за мыслишка? - спросил Симон, сказав себе, что, если есть возможность, перед тем, как убить Жийону, вытянуть из нее хоть что-нибудь, такой шанс упускать нельзя.
        - Узнаешь, когда вернусь из Тампля, - промолвила Жийона.
        - То есть в полночь?
        - Да, в полночь. Будь здесь, у этой двери, я постучу трижды, ты откроешь, и, так как место это пустынное, никем не посещаемое, мы сможем объясниться, не опасаясь того, что нас могут подслушать.
        И Жийона быстро удалилась.
        Маленгр запер дверцу и, застыв на месте, погрузился в глубокие размышления.
        - В полночь? Здесь? - пробормотал он наконец. - Что ж, приду. И что такого она хочет мне сказать?.. Ладно, поживем - увидим.

* * *
        Проходя мимо окружавших особняк рвов, Жийона выбросила пузырек с ядом, который дал ей Маленгр, в воду, после чего перешла на более медленный шаг. На устах у нее играла улыбка, да и вообще все в ней пело при мысли о том неприятном сюрпризе, который она уготовила Маленгру. Вскоре она была уже в Ла-Куртий-о-Роз, то есть в том очаровательном домике, где она так долго жила с Миртиль. Сейчас это жилище выглядело заброшенным, но ничего в нем не изменилось. Она вошла в ту комнату, куда мы вводили читателя в начале этой истории, опустилась на табурет и там, в спустившихся сумерках, закрыв лицо руками, принялась размышлять о жизни.
        Время прошло незаметно. На соседних колокольнях пробило одиннадцать вечера.
        Жийона подождала еще несколько минут, затем встала, прошептав:
        - Вот теперь пора - пора объяснить монсеньору, как Маленгр его предал, и если монсеньор вернется домой - а он обязательно туда вернется, - Симона, моего дорогого Симона, схватят в тот самый момент, когда он поведет Буридана к малышке Миртиль. Я же явлюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как поджарится на медленном огне мой милый женишок.

* * *
        В назначенное время Симон Маленгр стоял у дверцы, ожидая сигнала, который должна была подать Жийона. Пробило полночь. Прошло еще несколько минут.
        - Мерзавка не придет! - проворчал Маленгр. - Как знать, не разыграла ли она меня, - добавил он, почесав нос, - не готовит ли какое-нибудь предательство?..
        В этот момент в дверь трижды постучали.
        - Вот она, - произнес Маленгр.
        Он открыл… И в ту же секунду - изумленный, ошеломленный, до смерти напуганный - застыл на месте: вместо Жийоны быстро вошли шестеро мужчин и заперли дверь.
        - Ко мне! На помощь! - закричал Маленгр.
        Больше ничего вымолвить он не успел: могучая рука Гийома Бурраска схватила его за горло, тогда как другая обрушилась на плечо, отчего у него подкосились ноги. В то же время Буридан приставил к его груди кинжал и сказал:
        - Еще одно слово, дружище, - и ты труп!
        - Я буду молчать! - прохрипел полузадушенный Маленгр.
        - Хорошо. Отпусти его, Гийом.
        Растерянный, весь в поту от страха, Маленгр обвел взглядом окруживших его людей, которые, казалось, тоже не ожидали его здесь увидеть.
        - Так вот как ты встречаешь друзей? - проговорил один из них укоризненным, насмешливым голосом. - Ты навестил меня у Кривоногого Ноэля, в знатном притоне; я вот решил навестить тебя у Валуа, в притоне еще более знатном. Чему тут удивляться?
        - Ланселот Бигорн! - прошептал Маленгр, немного успокоившись, так как он предположил, что эта странная авантюра есть не что иное, как продолжение того разговора, который состоялся у них с Бигорном в таверне на улице Тирваш.
        - Где Жийона? - грубо спросил другой голос.
        - Мессир Буридан! - пробормотал Маленгр, к которому вмиг вернулся весь его страх.
        - Где Жийона? - повторил Буридан. - Говори, если не хочешь познакомиться с этим кинжалом.
        - Не очень-то приятное будет знакомство, - усмехнулся Бигорн. - Три дюйма стали в животе представляются мне не самой здоровой пищей, так что, Маленгр, поторопись ответить. Если же, однако, ты предпочитаешь отправиться к праотцам, не стесняйся, скажи мне по-дружески, и, опять же по-дружески - иа! - я тебя исповедаю, так как знаю, что ты не менее добрый христианин, чем я сам. Исповедь, видишь ли…
        - Может, ты заткнешься наконец, умник? - проворчал Гийом.
        - Господа, - пролепетал Маленгр, - милейшие… я не знаю… Жийона… И потом, я нахожусь в услужении у монсеньора де Валуа…
        - Довольно! Веди нас к Миртиль.
        - Миртиль! - прошептал Маленгр, вытирая выступивший на лбу холодный пот. - Миртиль… О! Понимаю… - добавил он, задрожав от страха. - А! Так вот что уготовила мне эта презренная мерзавка!.. Господа, клянусь вам… Сжальтесь надо мною…
        - У тебя есть минута, чтобы решиться, - сказал Буридан таким тоном, что Маленгр тотчас же понял, что шутить с ним никто не собирается.
        В эту минуту последней передышки Симон Маленгр, который, как наши читатели уже могли заметить, был невероятно сметлив и расчетлив, быстренько прикинул свое положение и понял, что у него есть лишь два выхода: либо он подчинится требованию Буридана и тогда, несомненно, будет повешен сеньором графом де Валуа, либо он повиноваться откажется и тогда - что также не вызывает сомнений - будет заколот. Но холодную сталь кинжала он ощущал уже здесь и сейчас, тогда как месть Валуа представлялась ему перспективой далекой и туманной.
        Так размышлял Маленгр, когда острие ножа вдруг больно укололо его в горло.
        - Я отведу вас, отведу! - воскликнул он. - Пойдемте!
        - Иди! - сказал Буридан. - Бигорн, встань рядом с ним; попытается бежать - прибей его дубинкой.
        - Вот так-то, мой старый товарищ! - промолвил Бигорн, беря Симона Маленгра под руку. - Этот Буридан - да заберет его чума! - настоящий зверь, для которого слова «тактичность», «деликатность» ничего не значат… А ведь мы с тобой когда-то вместе грабили, жгли, раздевали прохожих - и всё это тихо, так, что никто из тех, кто имел с нами дело, и не думал жаловаться. Прибить тебя дубинкой! Не бойся: клянусь святыми Варнавой и Баболеном, я довольствуюсь тем, что просто тебя придушу!
        Говоря так, Бигорн тянул за собой Маленгра в том направлении, которое жених Жийоны указывал, и вскоре весь отряд оказался в здании, где содержалась взаперти Миртиль.
        Поднявшись по лестнице, семеро мужчин вышли к коридору, по которому пару часов назад проходила Жийона, и Симон Маленгр направился к указанной ему двери.
        - Это здесь, - сказал он.
        - Открывай! - прорычал Буридан.
        - Открыть не могу, так как ключи есть только у Жийоны.
        - Миртиль! - крикнул Буридан.
        - Буридан! - отвечал изнутри преисполненный радости и надежды голос девушки. - Неужели это ты, Буридан?
        - Да-да!.. Тебе нечего больше бояться! Ты спасена!
        В то же время юноша надавил плечом на дверь, которая затрещала. Еще немного - и она бы поддалась… В этот момент в другом конце коридора раздался невнятный шум голосов и поспешных шагов, и появился вооруженный отряд, освещаемый неясным светом факела, который нес один из лучников.
        - Проклятье! - вскричал Буридан.
        - Наконец-то! Вот она - смерть, - прошептал Филипп с восторженностью, близкой к безумию.
        Почти в тот же миг отряд, во главе которого бежал с трудом переводящий дух Валуа, налетел на шестерых друзей… В этом узком коридоре хриплое ворчание, гневные вопли, брань смешались с бряцанием стали… Вдруг коридор погрузился в непроглядную тьму: Ланселот Бигорн ударом кулака сбил с ног державшего факел лучника и подошвой затушил горевшую камедь.
        Тогда заварушка превратилась в кошмарный сон, где мелькают лишь тени, а единственным ориентиром сражающихся становятся стоны и крики ярости.
        Шестеро друзей в инстинктивном тактическом движении объединились в одну группу и, выставив вперед кинжалы, начали медленно отступать той же дорогой, какой и пришли.
        Слышался голос Валуа, который кричал: «Смерть им!» и требовал принести еще факелов. Он был на несколько шагов впереди своих лучников, которые, не имея таких же причин рисковать своей шкурой, продвигались вперед с большей осторожностью.
        Внезапно Валуа замолчал.
        Лучники еще несколько минут продолжали метаться по темному коридору, выкрикивая угрозы противникам и осыпая их бранью.
        Но - странная штука! - противники эти, то есть шестеро товарищей, до сих пор отвечавшие на оскорбления ругательствами, достойными героев Гомера, теперь молчали.
        Вдруг отблески факелов осветили этот мрачный проход. Из глубины особняка подоспела подмога, и на сей раз с десятками огней.
        И тогда лучники Валуа издали ужасный крик. Граф исчез, а вместе с ним - Буридан и его спутники.
        Из какого-то закутка выплыла шатающаяся, дрожащая фигура: то был Симон Маленгр, который во время боя тихонько отполз в сторонку и который, распрямившись, теперь вопил во все горло:
        - Караул! Режут!.. На помощь!..
        - Арестуйте его, капитан! - сказал чей-то голос. - Это он предал монсеньора!
        Симон Маленгр узнал Жийону и прошептал:
        - Мне конец!
        Больше ни о чем подумать он не успел: его повязали, подхватили и понесли в подвалы особняка, где - ошеломленного, полумертвого от страха - бросили в темницу.
        Вскоре вокруг него воцарилась тишина.
        Симон Маленгр присел на корточки, опустил голову на колени и зарыдал.

* * *
        Как долго пробыл там этот бедняга, впавший в оцепенение, потрясенный ужасными мыслями, что так вертелись у него в голове? Этого, вероятно, не сказал бы и он сам.
        День ли был на дворе или же ночь - этого он тоже не знал, так как в камеру его не проникал даже лучик света.
        Действительно, дом Валуа, организованный по подобию Лувра, похожий на крепость, располагал, как и все тогдашние особняки сеньоров, собственными темницами, собственной камерой пыток, собственным позорным столбом и собственной же виселицей, которая высилась на вершине башни, расположенной неподалеку от того места, где позднее предстояло появиться одной из башен Бастилии.
        Прохожие, поднимая глаза на эту башню, довольно-таки часто видели чей-нибудь болтающийся на перекладине труп, зловещим часовым вставший на охрану Парижа.
        И тогда прохожие говорили друг другу:
        - Похоже, этой ночью монсеньор де Валуа вершил суд.
        Именно в подземельях этой башни, где имелась также и комната для допросов, точнее - для пыток, были оборудованы темницы сеньора графа де Валуа, если слово «оборудованы» вообще применимо к примитивному устройству этих низких залов, вся обстановка которых ограничивается толстой цепью, прочно закрепленной на стене железными скобами.
        Незадачливый Маленгр, ставший жертвой своей собственной алчности и расчетливости, находился, стало быть, в одной из таких темниц, не осознавая, сколько уже времени длится его заключение. Голода он не испытывал, но вот горло его обжигала невыносимая жажда.
        - Ох! - простонал в этот момент несчастный узник. - Неужели я буду вынужден умереть от жажды? Чего бы я только ни отдал за то, чтобы хоть на минутку оказаться в кабачке Кривоногого Ноэля! О! Окажись я там, заказал бы целый кувшин ячменного пива, и самого свежего! - Он вдруг остановился, услышав шум за дверью. Кто-то пришел. Кто-то отодвигал запоры!..
        Тогда, в неистовом порыве страха, он резко распрямился. Тогда он забыл о мучившей его жажде. Тогда он упал на колени, попытался поднять закованные в цепи руки и зарыдал:
        - Пощадите, монсеньор! Не убивайте меня! Позвольте мне умереть здесь от жажды! Раз уж вы решили, что я должен умереть, какая вам разница, как я умру - от жажды или с веревкой на шее?..
        Взрыв хохота был ему ответом.
        Симон Маленгр поднял бледное лицо и увидел Жийону - похожая на одного из тех призраков, что наводняют наш мозг в часы горячки и кошмаров, та вошла в камеру, тихо притворив за собой дверь. Закрепив принесенный с собой факел в специальном зажиме в углу камеры, Жийона повернулась к Маленгру и села напротив него.
        С этим безмятежным видом и безразличными жестами она и в самом деле напоминала одно из тех видений, что являются невесть зачем невесть откуда, и вы ждете не дождетесь, когда же они исчезнут.
        Села она прямо на плиточный пол в трех шагах от Маленгра, окинула его долгим взглядом, а затем расхохоталась.
        Маленгру пришла в голову мысль, которую он счел гениальной, но от которой любой, кто присутствовал бы при этой сцене, неизбежно бы содрогнулся:
        Он тоже расхохотался.
        То было ужасно. Смех Жийоны - злой, желчный, предвещавший конец удовлетворенной мести; смех Маленгра - дрожащий на редких, расшатанных зубах, пробегающий по этим искривившимся от страха губам; эти два смеха столкнулись, соединившись в преотвратительнейшую амальгаму.
        Жийона вдруг перестала смеяться; Маленгр - тоже.
        - Итак?.. - проворчала Жийона.
        - Итак?.. - повторил Маленгр в тревожном хрипе.
        Воцарилось долгое молчание. Затем Симон Маленгр промолвил:
        - Если это была шутка, то весьма удачная! Впрочем, иного, Жийона, я от тебя и не ожидал!
        - Правда ведь, удачная мысль меня посетила? - сказала Жийона с такой интонацией, что беднягу едва удар не хватил. - Подумать только, мой дорогой Симон, - ты всецело в моей власти, не можешь даже пошевелиться, и стоит мне только захотеть, как тебя тут же схватят и поволокут в камеру пыток. Вот сейчас ты ухмыляешься, но только подумай, какое будет у тебя лицо, когда тебя потащат на костер, когда ты начнешь поджариваться…
        Из груди Симона Маленгра вырвался жуткий стон.
        - Да что это с тобой такое? - вопросила Жийона. - Или ты не знал, что тебе предстоит быть поджаренным на медленном огне? Я попросила монсеньора: «Не отправляйте его на костер, сеньор граф…»
        - Славная Жийона! - пылко воскликнул Маленгр.
        - Просто прикажите повесить его на вершине вашей главной башни, - продолжала Жийона с самым спокойным видом.
        - О! - простонал Маленгр, заскрежетав зубами. - О! Чертова злодейка! О! Мерзкая уродина! О! Дьявольская потаскуха!
        - И знаешь, что мне на это ответил монсеньор? - продолжала Жийона. - Он сказал мне: «Нет-нет! Я хочу видеть, какая у него будет физиономия, когда его уложат на горящие угли». Видишь ли, Симон, раз уж сам монсеньор хочет взглянуть на твою физиономию, ты вряд ли посмеешь отказать ему в этом удовольствии… а заодно и мне.
        - Что я тебе сделал? - возопил несчастный Маленгр.
        - Ничего. Но я тоже ничего не делаю - просто передаю слова графа. Кстати, мой дорогой Симон, не скажешь ли ты мне, где спрятал те экю, что взял у меня?
        - Скажу, Жийона, клянусь моим местечком в раю, скажу, как только ты вызволишь меня отсюда.
        - Ну да! - сказала Жийона. - Что ж: я не говорю «нет».
        - Ты не говоришь «нет»! - пролепетал Маленгр, задыхаясь от безумной надежды.
        - Кстати, мой возлюбленный жених, раз уж мы делаем друг другу признания, ты должен сказать мне, чем обладаешь, - я ведь тебе сказала. Раз уж мы должны пожениться…
        - Должны пожениться? - пробормотал бедняга, которого эти фразы надежды и отчаяния опьяняли страхом, так как страх, подобный хмельному напитку, как и любовь, подобная доброму вину, придает мозгу особое опьянение.
        - Не ты ли обещал мне это? - продолжала Жийона. - Или уже нашел другую? - добавила она со зловещими интонациями комичной ревности.
        - Нет-нет! Клянусь Богом, Девой Марией и всеми святыми, я люблю лишь тебя, Жийона, лишь тебя хочу видеть своей женой!
        - В добрый час! А то я уже испугалась, что ты был мне неверен. Что ж, раз уж мы должны пожениться, раз уж я открыла тебе свое финансовое положение, теперь твоя очередь сказать, чем ты располагаешь. Скажешь - и я помогу тебе отсюда выбраться.
        Симон Маленгр начал подозревать, что его положение не столь безнадежно, как ему думалось. Страх чуть отхлынул от его мозга, подобно тому, как вода при наводнении понижается, достигнув своего пика.
        Но тут, как и после наводнений вновь становятся видны верхушки ушедших под воду деревьев, жадность, поглощенная страхом, вновь ожила в его душе:
        - А располагаю я, моя бедная Жийона, сущими пустяками - примерно тысячей су, да и те отчеканены не в Париже.
        Жийона встала и направилась к двери.
        - Куда ты? - всполошился Маленгр.
        - Пойду поищу палача монсеньора, - спокойно отвечала Жийона, - так как вижу, что тебе нужно немного вытянуть язык раскаленными щипцами, чтобы заставить быть с невестой искренним.
        - Пощади! Остановись! Я всё скажу!
        Жийона остановилась, повернула голову через плечо и замерла в выжидающей позе. Отчаянное сражение развернулось в душе скупца, который в конце концов опустил голову и застонал.
        - Двести серебряных экю! - выдохнул он. - Ах, Жийона, ты меня убиваешь! Должно быть, я действительно тебя люблю, раз рассказываю про эти жалкие серебряные экю, которые я с таким трудом собирал монета за монетой.
        Жийона сделала еще два шага к двери.
        - Куда ты? - в ужасе взвыл несчастный.
        - Ты - тупица, Симон Маленгр, и излечить тебя от твоей тупости могут лишь горящие угли в камере пыток.
        - Постой! Ты узнаешь всё, но на сей раз мое сердце может и не выдержать.
        - Сколько? - безмятежно спросила Жийона.
        - Восемьсот золотых экю! - прохрипел Маленгр и действительно, словно это признание могло его убить, без чувств упал на пол.
        Жийона вернулась на место и принялась ждать, пока узник придет в сознание, даже не подумав оказать ему помощь.
        Мучительный вздох дал ей понять, что Маленгр приходит в себя. Открыв глаза, бедняга посмотрел на Жийону с тем испуганным видом, какой бывает после кошмарных снов, и, разрыдавшись, забормотал:
        - Двести экю серебром!.. Восемьсот экю золотом!.. Возможно ли это? Она забирает у меня всё! Жийона, оставь мне хотя бы половину! Пусть уж мне лучше отрубят руку и ногу, пусть останется лишь половина меня, но, по крайней мере, у меня останется и половина моих денег…
        - Где ты их прячешь? - грубо спросила Жийона.
        - Сжалься надо мной! - простонал Маленгр.
        - Говори, или, клянусь сатаной, я приведу сюда заплечных дел мастера! Скажешь - и я открою замок, что висит на твоей цепи, ты выйдешь, и мы будем свободны, поженимся, объединим наши кубышки и станем богатыми. Решай же!
        - В самом деле откроешь? - прохрипел Маленгр.
        - Глупец! Ты прекрасно знаешь, что я слишком в тебе нуждаюсь, чтобы оставлять тебя гнить в этой камере. Одна я ничего не смогу сделать.
        - Что ж, - сказал Симон Маленгр, в котором вновь забрезжил лучик надежды, - все свои сбережения я перевез в Ла-Куртий-о-Роз… они зарыты у ограды, под тем кустом шиповника, что растет слева; покопайся там, и ты найдешь мой жалкий сундучок.
        Жийона вновь, как и при входе в камеру, расхохоталась, и от смеха этого несчастный Симон задрожал, словно осиновый лист на ветру.
        - Слушай же, - проворчала Жийона, приближаясь к нему. - Ты меня ужасно напугал и украл мои экю. Примерно с час мне казалось, что я уже в Тампле, обвинена в колдовстве и вскоре буду сожжена на костре. Что ж: настал мой черед пугать тебя и забирать твои деньги. Только вот что, придурок…
        Жийона сделала два шага вперед, наклонилась и вытянула вперед руки, словно собиралась вонзить в Маленгра свои когти, - тот подобрался, приготовившись, если понадобится, защищаться.
        - Только вот что, придурок! - продолжала Жийона. - Ты у меня отнял лишь малую часть моих сбережений: под первым ларцом находился второй, а в этом втором, которого ты, идиот, не заметил, - огромная куча моих прекрасных золотых экю, которых никогда не коснутся твои грязные крючковатые пальцы… И вот что еще… Да, я испугалась, что меня сожгут живьем, как колдунью, и даже сейчас, как подумаю об этом, у меня мурашки бегут по коже! Но я всего лишь испугалась, тогда как тебя ждет действительность, ужасная действительность! Я сейчас же отправлюсь в Ла-Куртий-о-Роз! Твой сундучок, твои су, твои серебряные и золотые экю - все это теперь мое, Симон Маленгр! А ты, глупец, будешь строить гримасы монсеньору, который желает посмотреть, как ты поджариваешься на медленном огне, потому что…
        В этот момент Жийона издала страшный вопль отчаяния.
        Натянувшись, словно пружина, Симон Маленгр уловил тот единственный миг, когда, движимая ненавистью, Жийона подошла к нему слишком близко, и его длинные и худые руки, подобные лапам огромного паука, с громким шумом пришедших в движение цепей, сомкнулись на ее шее, и он завопил:
        - Ага, попалась!..

* * *
        В то время как в темнице разыгрывалась эта сцена между женихом и невестой, соединившимися таким образом в смертельных объятьях, лучники Валуа, рассыпавшись по особняку и его многочисленным пристройкам, активно искали своего сеньора графа, но Валуа как сквозь землю провалился. Многочасовые поиски и призывы ничего не дали, и солдаты вынуждены были признать очевидное: дядя короля Людовика X был похищен, а возможно, и убит Буриданом и его шайкой.
        Капитан, командовавший военными силами особняка, отправился в Лувр и поведал об этом печальном событии королю.
        При новости, что его ближайший советник и родственник был похищен бандой наглых разбойников, король пришел в страшную ярость. Королева задрожала, спрашивая себя, на что же еще способен Буридан, если уж он рискнул задумать, а главное - сумел претворить в жизнь столь дерзкий проект. Мариньи испытал глухую радость, которую он постарался не выказывать, и начал задумываться над тем, что Буридан, возможно, был бы неплохой партией для его дочери Миртиль. Что до прочих сеньоров двора, то одни обрадовались, другие огорчились - в зависимости от того, объединяли их личные интересы с Валуа или нет. Но все, по примеру короля, пытались изобразить на лице гнев и возмущение, потому в Лувре только ленивый не желал смерти Буридана, а также братьям Филиппу и Готье д’Онэ, коих общественное мнение рассматривало в одной с Буриданом связке.
        - Этот Буридан, уж не дьявол ли он во плоти? - восклицал то и дело Людовик X. - Не приспешник ли сатаны?
        И в то же время, дабы не терять привычки, он что есть силы колотил кулаком по небольшому столику, на котором стояли различные пузырьки и флаконы: столик и склянки разлетелись вдребезги.
        - Сир! - сказал Юг де Транкавель. - Я видел этого юношу и могу вас заверить, что он один стоит десятерых.
        - Я тоже его видел, - добавил Жоффруа де Мальтруа, - видел в Пре-о-Клер, где он дрался как лев.
        - Сир! - промолвил в свою очередь и Ангерран де Мариньи. - Я не далее как вчера вечером пытался арестовать этого человека. Со мной были двадцать лучников полевой жандармерии, во главе которых стоял лично мессир де Преси. На помощь нам пришли человек сорок моих собственных лучников, но этот Буридан так и не был арестован, притом что мы потеряли убитыми и ранеными с дюжину хорошо обученных бойцов.
        - Похоже, этот мерзавец - храбрый малый! - воскликнул король. - Я это понял еще в тот день, когда у Монфокона он столь вызывающим образом требовал от меня правосудия… Правосудия против вас, Мариньи. Что ж… Будет ему правосудие.
        Тем же утром, по приказу короля, герольд Шатле проехал по улицам Парижа, читая на всех перекрестках перед собиравшейся на звуки труб толпой пергамент следующего содержания:
        - Пункт первый. За голову Жана Буридана, уроженца Бетюна, бакалавра Сорбонны, назначается цена в двести золотых экю.
        - Пункт второй. Головы благородных сеньоров Филиппа и Готье д’Онэ оцениваются нами в шестьдесят золотых экю каждая, или же в сто двадцать золотых экю пара.
        - Пункт третий. Головы Ланселота Бигорна, Гийома Бурраска, императора Галилеи, и Рике Одрио, короля Базоши, оцениваются нами в двадцать золотых экю каждая.
        - Пункт четвертый. Всякому парижанину предписывается преследовать вышеуказанных мятежников.
        - Пункт пятый. Любого, кто предоставит вышеуказанным мятежникам убежище, ждет смерть.
        VI. Пленник Буридана
        В узком коридоре особняка Валуа, где лучники графа столкнулись с отрядом Буридана, Бигорну, как мы помним, пришла в голову здравая мысль сбить с ног человека, державшего факел, и этот факел затушить. В полнейшем мраке, установившемся в результате сего действия, Буридан и его товарищи получили возможность, отступая, выбраться из этого прохода, где долго противостоять четырем, а то и пяти десяткам вооруженных людей они попросту не смогли бы.
        Но, сколь бы быстрым ни был поступок Ланселота Бигорна, Буридан не упустил из виду стоявшего во главе лучников графа де Валуа.
        В эту минуту, когда юноше стало понятно, что пробиться к Миртиль не удастся, им овладело отчаяние. Он сказал себе, что должен попытаться совершить невозможное, что, в конечном счете, уж лучше умереть, чем продолжать жить в разлуке с любимой, которая занимала все его мысли и была, так сказать, смыслом всей его жизни. С виду всегда сдержанный, даже несколько застенчивый после смелых предприятий, которые удивляли его современников, Буридан мгновенно принимал неожиданные решения и тотчас же действовал, скорее интуитивно, нежели продуманно. Увидев, что жизни его грозит опасность, увидев, что судьба вновь разлучает его с Миртиль, на сей раз, возможно, уже навсегда, он набросился на Валуа, трясущимися руками вцепился графу в горло, оторвал от земли и передал трепыхавшееся тело находившимся рядом Гийому и Готье.
        - Отходите к потерне! - скомандовал он хриплым голосом. - Да держите его покрепче!
        Не особо понимая, что происходит, Гийом Бурраск и Готье д’Онэ схватили графа де Валуа и, не обращая внимания на его отчаянное сопротивление и крики, потащили за собой. Вскоре они были уже во дворе.
        - Что он нам такое подсунул? - воскликнул тогда Гийом. - Похоже, какого-то упитанного поросенка, которого нам предстоит оттащить на свиной рынок.
        - Уж не пьян ли ты, дружище? - проворчал Готье. - Неужто не видишь, что это монсеньор Карл, граф де Валуа, коего мы отвезем на ярмарку в Ланди - пугать детишек! Но, черт побери, ты прав: монсеньор вопит не хуже порося, которого режут! Подожди, сейчас я его успокою.
        С этими словами Готье приложил пятерню к горлу графа и сдавил, да так сильно, что пленник не только умолк, но и потерял сознание.
        - Клянусь головой Бахуса и животом Венеры, - пробормотал Готье с удрученным видом, - похоже, я его удавил. Следует признать, что эти Валуа как-то уж слишком легко умирают.
        - Я вам всегда говорил, мессир Готье, что вам недостает деликатности, - серьезно произнес Гийом. - Какого черта вы жали так сильно?
        Во время сего диалога эти двое, обливаясь потом, тяжело дыша, бранясь и ругаясь, продолжали бежать и вскоре шестеро товарищей, а также по-прежнему пребывавший в бессознательном состоянии граф оказались у дверцы, которую чуть ранее открыл им Симон Маленгр.
        Буридан тщательно закрыл ее за собой.
        - Неужели умер? - вопросил он, мельком взглянув на Валуа. - Да нет - жив: вот уже и в себя приходит!
        Действительно, в этот момент граф открыл глаза и с испугом осмотрелся. Какое-то время он, стиснув зубы, с отчаянием разглядывал эти шесть склонившихся над ним физиономий, а затем, приняв гордый вид, промолвил:
        - Что ж, я в ваших руках, грязные разбойники: кончайте меня, да поскорее!
        - Нет, монсеньор, - холодно проговорил Буридан. - По крайней мере, не сейчас. Убью я вас лишь в том случае, если вы сами меня к тому принудите. Если помните, у меня уже была возможность отправить вас на тот свет…
        - Иа! - подтвердил Бигорн.
        - Но я сохранил вам жизнь, - закончил Буридан. - Пока что идите… И не волнуйтесь: мы направляемся не к Монфокону… Так что не заставляйте вас упрашивать - идите сами, если дорожите жизнью.
        Валуа бросил мрачный взгляд на свой особняк. Он увидел, как по дому носятся люди с факелами, услышал крики зовущих его лучников, но, понимая, что сопротивление бесполезно, и, возможно, надеясь на сей раз отделаться дешево, сказал:
        - Хорошо, я пойду с вами по доброй воле!..
        Отряд было двинулся в путь, но Бигорн остановил друзей, подняв руку.
        - И куда же мы пойдем? - спросил он. - Мессир Филипп д’Онэ больше не может привечать нас в своем доме, который теперь для нас, что капкан для волков… А вы, я вижу, все еще живы? - (Филипп пренебрежительно пожал плечами.) - Не бойтесь, это ненадолго!.. Не можем мы укрыться и у госпожи Клопинель, которая, к слову, выставила меня за дверь с помощью метлы. Кабачок Кривоногого Ноэля представляется мне тем более недостойным монсеньора, что вышеназванный Ноэль, вероятно, сочтет себя оскорбленным - да он и сам вам это скажет - одним присутствием в его заведении господина графа и тотчас же отправится за королевской стражей или полевой жандармерией, а то, глядишь, и за обеими сразу, да еще и патрулем в придачу. Так что повторяю мой вопрос: куда пойдем?
        - А не отправиться ли нам к Аньес Пьеделе? - предложил Готье. - Она меня очень любит, даже несмотря на мои измены, милая Аньес просто жить без меня не может, так что, полагаю, у нее…
        - Пойдемте, - перебил его Буридан, - я знаю одно местечко, где мы сможет укрыться и предложить монсеньору достойное его гостеприимство. Никто, даже сама королева, не подумает нас там искать.
        В то же время он шепнул пару слов на ухо Бигорну, с уст которого сорвалось глухое восклицание, затем на ухо Филиппу и Готье д’Онэ: первый сделался бледным как смерть, второй содрогнулся от ужаса. Несмотря на эти признаки изумления и страха, они зашагали прочь от особняка Валуа, и вскоре небольшой отряд - посреди него, мрачный и задумчивый, продвигался, не оказывая и малейшего сопротивления, сам граф де Валуа - растворился в ночи. Пройдя вдоль внутренней линии укреплений, они вышли к Сене напротив того небольшого островка, что позднее стал зваться островом Антраг, а еще позднее - островом Лувье, спокойно, без каких-либо злополучных встреч, перебрались на левый берег на одной из тех многочисленных лодок, которые моряки оставляли привязанными к тополям, росшим вдоль реки элегантной зеленой линией, и остановились перед мрачной каменной глыбой - Нельской башней.

* * *
        Идея Буридана - укрыться в Нельской башне - была одной из тех, что подсказывает отчаяние. Она была ужасной. Она была трагической. Она, возможно, была неосуществимой. Если, как на то надеялся Буридан, проклятая башня вот уже несколько дней как оставалась необитаемой, если, как он полагал, Маргарита Бургундская действительно больше не осмеливалась там появляться после тех страшных событий, что там произошли, то лучше места и подобрать было невозможно, а мысль о том, чтобы препроводить туда плененного Валуа, была и вовсе из разряда гениальных. Если же в башне оставался некий гарнизон вооруженных людей или же слуг, Буридана и его товарищей ждала верная смерть. Это юноша и объяснил друзьям под сенью старой ивы, ветви которой спускались к самой воде, словно дерево это тянулось к реке, чтобы выведать у нее тайны драм Нельской башни или шепотом повторить ей последнее проклятье жертв Страгильдо и Маргариты Бургундской.
        - Как вы и сами понимаете, - сказал он, - то, что мы совершили, взбудоражит Лувр и весь Париж. Нельзя похитить дядю короля без того, чтобы король не взволновался. Завтра, через час, а может, уже и сейчас, нас станут искать, и тогда - загнанные, преследуемые от улицы к улице - мы неизбежно падем. Так что одно из двух…
        - Да, - промолвил Рике, - преподай нам урок логики.
        - Так что, - повторил Буридан, - одно из двух: либо эта башня необитаема, и тогда мы в нее войдем, обустроимся и хотя бы несколько дней поживем как у себя дома, либо она обитаема.
        - И тогда, логично предположить, входить в нее мы не станем, - сказал Рике.
        - И тогда, - продолжал Буридан, - мы все равно войдем в эту дьявольскую башню, после того, как сбросим в Сену всех ее обитателей. Такова вот моя логика. Возражения имеются? Тезис вы прослушали, так что, если кто желает представить антитезис…
        Все хранили молчание и в течение нескольких минут смотрели на Нельскую башню - безмолвную, таинственную.
        Буридан подошел к той небольшой сводчатой дверце, что ведет в вестибюль первого этажа, где уже бывали наши читатели. Сейчас дверь была закрыта на две огромные щеколды, с каждой из которых свисал тяжелый замок. Буридан несколько секунд изучал диспозицию, а затем подозвал Готье и показал ему замки. Готье улыбнулся, спустился к воде, вернулся с одним из тех громадных булыжников, коих хватает на берегах рек, и что есть силы врезал им по ближайшему к себе замку.
        Глухие удары, вызвавшие долгое эхо в башне, не принесли никакого ответа. Вскоре замки были сбиты… Тогда Буридан вставил в замочную скважину лезвие кинжала, и после десяти минут работы дверь открылась. Шестеро товарищей и по-прежнему зажатый между ними Валуа вошли в вестибюль. Бигорн закрыл дверь и опустил внутренние засовы. Подвешенная к потолку при помощи цепи, печально горела масляная лампа, одна из тех старых ламп из кованого железа, у которых из горлышка выбивается коптящий фитиль, - возможно, Маргарита, оставляя здесь этот огонь, желала, чтобы у тех, кто его увидит, складывалось впечатление, что в башне все еще кто-то бывает по ночам. Бигорн отвязал веревку, которая держала цепь, опустил лампу и зажег один из факелов, установленный в специальной выемке в стене.
        Они поднялись - грустный Филипп, бормочущий глухие проклятья Готье, бесстрастные Гийом и Рике - поднялись до того этажа, где некогда за пышно сервированным столом Филиппа и Готье столь чудесным образом привечали три сестры. Бигорн проследовал еще выше, до платформы башни, и, не обнаружив там ни единой живой души, возвратился.
        - В башне никого нет, - сказал он.
        - Да, - промолвил Буридан мрачным голосом, - в ней живут лишь призраки…
        - И мои воспоминания! - прошептал Филипп, вздрогнув.
        - Что ж, - продолжал Буридан, - как я и говорил, здесь мы можем чувствовать себя как дома. Бигорн, ты займешься провизией. Что до вас, господа, то я прошу вас оставить меня наедине с монсеньором графом де Валуа, с которым я хотел бы обсудить один, совершенно личный, вопрос. Соблаговолите подождать меня этажом ниже.
        Филипп, Готье, Гийом и Рике повиновались, как подчинились бы командиру, так как была в эту секунду в облике и голосе Буридана некая внушительная властность, и все поняли, что между ним и Карлом де Валуа сейчас произойдет что-то ужасное.
        - Я не дал бы и денье за шкуру Валуа, - промолвил Гийом, спускаясь.
        - Удивляюсь, что у меня еще не разорвалось сердце от этих воспоминаний! - вздохнул Филипп.
        - По-моему, - сказал Готье, - Бигорну было поручено разыскать еду. Что-то я уже проголодался.
        - А у меня еще и в горле все пересохло! - добавил Гийом.
        Они поискали взглядом Бигорна, но того с ними на нижнем этаже не оказалось, - он остался наверху с Буриданом и Карлом де Валуа. Буридан дождался, пока товарищи выйдут из той комнаты, где они находились, то есть из своеобразной прихожей, которая на этом этаже башни предшествует залу для пиршеств.
        Юноша не спускал с Валуа глаз.
        Через несколько минут он отвернулся, чтобы сходить запереть дверь, и тогда увидел, что та уже заперта, а рядом с ней, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди, спокойный и холодный, стоит Бигорн.
        - Ты-то что здесь забыл? - резко бросил Буридан.
        - Вы и сами видите, хозяин: жду, пока вы поговорите с монсеньором де Валуа, а без моего здесь присутствия, знаете ли, разговор этот и не может быть полным! Говорите же, мессир, а когда выговоритесь, то, в зависимости от того, что вы скажете, я тоже скажу пару слов, всего парочку, или же останусь нем как рыба.
        Голос Ланселота Бигорна дрожал от странного волнения, и во взгляде его Буридан уловил еще более непонятную мольбу. Юноша на какое-то время задумался, но, вероятно, решив, что Ланселоту Бигорну, этому бывшему разбойнику, этому бывшему слуге графа де Валуа, известна некая связанная с ним тайна, пробормотал:
        - Хорошо! Оставайся и слушай!

* * *
        Граф де Валуа, спокойный и высокомерный, по крайне мере - внешне, сидел в том большом кресле, в котором когда-то перед Буриданом сидела Маргарита Бургундская. Не делая ни единого жеста, он не сводил глаз с картины, на которой была изображена Госпожа Красота, разве что левая его рука лежала на рукояти кинжала, а рукой правой он прижимал к себе длинную и мощную боевую шпагу - оружие весьма грозное, когда им действует такой человек, как он.
        Буридан сел напротив.
        - Монсеньор, - сказал он, - когда я имел честь пленить вас у Монфокона, когда затем отвел вас к виселице, которую ваш добрый друг, первый министр, приказал возвести на этом холме, признайтесь, что вы были в полной моей власти, и что, сохранив вам жизнь, я проявил крайнюю сдержанность. Не так ли?
        Губы Валуа растянулись в горькой и пренебрежительной усмешке.
        - Вы хитростью и гнусностью, - проговорил он со спокойствием человека, который уверен в том, что и на сей раз с ним не случится ничего страшного, - заманили меня в ловушку, захватив мою персону, которая, будучи персоной человека благородного, персоной представителя королевской фамилии, должна быть для вас вдвойне священна; вы натравили таких же бандитов, как и вы сам, на сопровождавших меня господ, которые до сих пор еще не оправились от полученных тогда ран…
        - Они еще легко отделались, - уточнил Бигорн, - так как должны быть не в постели, а в могиле, ввиду того, что сам Варнава…
        - Помолчи, Бигорн! - оборвал его Буридан.
        - Умолкаю, но, клянусь святым Варнавой: всякий раз, когда у меня чешется язык, вы заставляете меня его проглатывать; когда-нибудь вам придется и вовсе его у меня вырвать…
        Валуа продолжал:
        - В ту нашу встречу, о которой вы смеете вспоминать, вы совершили сразу несколько преступлений, и тот факт, что меня не убили, ничуть не умаляет вашей вины.
        - У вас своеобразный взгляд на жизнь, монсеньор, который свидетельствует о том, что вы - человек великодушный. Оставим это… Когда мы вновь встретились в Пре-о-Клер, то и там, если вы помните, в какой-то момент я мог нанести вам удар рапирой, который, по всей видимости, стал бы для вас последним. Я этого не сделал. Почему? Не знаю. Видите ли, монсеньор граф, нам с вами, судя по всему, суждено было встретиться. Вы оказались на простенькой тропинке моей жизни, вы, который шагаете по широким дорогам, не зная никаких хлопот. Вы ни в чем не нуждаетесь, монсеньор, тогда как я живу более чем скромно. Почему же вы не хотите дать мне жить этой скромной жизнью? Вы богаты, я беден; вы знамениты, я никому не известен; вы могущественны, я слаб; вы являетесь на небосклоне Парижа одной из тех ярких звезд, на которые народ едва осмеливается поднимать глаза, я же здесь - лишь неощутимая песчинка, которую вы можете раздавить ногой, сами о том не догадываясь. У вас ведь всего достаточно, так почему бы вам не оставить мне ту кроху счастья, которой меня одарили скупые небеса?
        Голос Буридана прерывался от глубочайшего волнения, мужественная, благородная искренность освещала его худое лицо. Валуа смотрел на Буридана с мрачным пренебрежением. Горделивое сердце вельможи не стучало от сострадания к этому так унижавшемуся перед ним юноше.
        - Что вы хотите? - спросил граф грубым голосом.
        - А вот что: я хочу, монсеньор, предложить вам мир, честный мир, который я обязуюсь неукоснительно соблюдать.
        Валуа расхохотался.
        Чем более Буридан делался скромным, чем более искренним становился он в излиянии своих чувств, тем более Валуа, уверенный в том, что юношу переполняет страх, выказывал свое презрение.
        - Мир между нами, разбойник! Да ты обещан палачу! Если я что и могу принять с твоей стороны, так это мольбу о моем великодушии.
        Буридан сохранял хладнокровие, но по едва заметному сведению бровей Бигорн, который не выпускал хозяина из виду, понял, что в этом ясном, методичном и непоколебимом мозгу зреет буря.
        - Как я уже сказал вам, - произнес он, - я всего лишь песчинка; вы же - дядя короля, возможно, завтра и сами - король. Но иногда и песчинки бывает достаточно, чтобы развалить империю: берегитесь, монсеньор, как бы я не стал этой песчинкой! Я предлагаю вам мир. Мы здесь же заключим соглашение. Мы совершим обмен. Я вам пообещаю никогда на вас не нападать; пообещаю не только нейтралитет по отношению к вам, но и уважение, на которое вы имеете право, по крайней мере, в силу вашего происхождения. Я пообещаю вам даже больше, монсеньор: если когда-нибудь вам понадобится моя преданность, если когда-нибудь вам понадобится человек, готовый совершить для вас нечто дерзкое, опасное, невозможное, дайте мне знать, и Буридан охотно рискнет для вас жизнью…
        - И в обмен на все эти прекрасные обещания что должен сделать для вас я, молодой человек? - спросил граф с насмешливой улыбкой.
        - Ничего, за исключением одной вещи, одной-единственной, которую я вам укажу. Я не прошу ни вашей благосклонности, ни вашей протекции…
        - И что же вы просите? - вопросил Валуа с легким удивлением.
        - А вот что, монсеньор! - отвечал Буридан, во взгляде которого зажегся огонек надежды. - У Монфокона я сделал вам признание, от которого зависит вся моя жизнь, сказал вам, что люблю одну девушку…
        Валуа резко дернулся, и Бигорн отметил это движение.
        - Эта девушка, - продолжал Буридан, - была тогда вашей узницей, или, по крайней мере, была таковой прежде, пусть и не очень долго. Как видите, монсеньор, судьбой было предназначено, чтобы та, которую я люблю, будучи вывезенной королевой из Тампля, стала вашей пленницей и теперь находится в особняке Валуа.
        - Кто вам сказал, что Миртиль находится в моем особняке? - прохрипел граф.
        Буридан уже открыл было рот, чтобы ответить, но Бигорн, опережая его, проговорил:
        - Симон Маленгр.
        - Монсеньор, - продолжал Буридан слегка дрожащим голосом, - верните мне Миртиль, поклянитесь, что никогда больше не станете ничего замышлять против нее, и я стану вашим преданным слугой.
        Несколько минут Валуа молчал. Странное волнение отражалась теперь на его лице. При имени Миртиль, им же самим и произнесенном, он побледнел и задрожал. Он смотрел на Буридана уже не с презрением, уже не с горделивым высокомерием могущественного сеньора, говорящего с жалким студентом, но с ревностью человека влюбленного, столкнувшегося лицом к лицу с более удачливым соперником. Он забыл даже то, что, по сути, он был пленником Буридана, находился в его власти… Его трясло от ярости…
        - Я не отдам вам эту девушку, о которой бы говорите с такой дерзостью и к которой должны относиться с тем почтением, с каким чернь обязана относиться к представительницам самых знатных фамилий! Я не отдам ее вам по двум причинам. Во-первых, потому, что вы смеете ее любить!
        Смертельно побледнев, ослабевшим от страха, который подкрался к самому сердцу, голосом Буридан произнес:
        - А во-вторых?
        - Во-вторых же, - прорычал Валуа, - потому, что я сам люблю ее!..
        Буридан прикрыл лицо рукой, словно получив жестокий удар.
        Напряженный, бледный, весь в поту, он поднялся на ноги и промолвил:
        - Монсеньор, имею честь сообщить вам, что один из нас двоих сейчас умрет.
        В то же время он обнажил рапиру, воткнул острый ее конец в пол и добавил:
        - Я к вашим услугам!.. Конечно, я мог бы вас убить, так как вы - моя добыча; я пленил вас в бою. Я вполне мог бы, имея на то полное право, при помощи моих товарищей, заколоть вас как побежденного противника, после чего нам всего-то и нужно было бы, что затащить ваш труп на верхнюю площадку этой башни и сбросить в Сену. Я же предлагаю вам честный бой, какой предлагал Ангеррану де Мариньи. Защищайтесь же, монсеньор, защищайтесь, или, клянусь Господом, я выпущу вам кишки!
        Храбрости Валуа было не занимать. Он был статен и прекрасно владел всеми видами оружия. Поняв, что дуэли не избежать, он тоже вскочил на ноги и в следующее мгновение соперники встали в стойку, и зазвенели шпаги.
        Бигорн, единственный свидетель этой схватки, замер, превратившись, если можно так сказать, в статую: вот только лицо его, загоревшее под солнцем больших дорог, казалось, несколько более, чем обычно, светилось свинцовым блеском.
        Валуа сразу же с неудержимой яростью ринулся в атаку. Держа обеими руками тяжелый боевой палаш, он поднял его, чтобы нанести свой коронный удар, призванный расколоть противнику череп. Палаш резко опустился, разбив на куски одну из плит пола: Буридан избежал удара, отскочив в сторону.
        Стремительный посвист рассекающей воздух стали. Несколько коротких и хриплых междометий. Отчаянное шарканье подошв сапог. Внезапная борьба сцепившихся, готовых придушить друг друга мужчин. Отшвырнув в сторону шпагу и выхватив кинжал, Буридан набросился на Валуа и с силой прижал того к стене. Преисполненный бешенства и ужаса рык. Валуа уже на земле, Буридан сверху: колено - на груди, левая рука тянется к горлу, тогда как правая заносит кинжал.
        - Отдашь мне Миртиль? - выдохнул юноша.
        Заскрежетав зубами, Валуа закрыл глаза и ответил:
        - Нет!
        - Умри же!.. - вскричал Буридан.
        И в молниеносном жесте рука его взметнулась вверх для смертельного удара.
        Но так и не упала.
        Кинжал замер в нескольких дюймах от груди распростертого на полу Валуа.
        Кто-то перехватил запястье Буридана. Этим кем-то был Ланселот Бигорн.
        - Дьявол! - прорычал Буридан. - Ты тоже хочешь умереть?
        - Жан Буридан, - торжественно молвил бетюнец, - ты не убьешь этого человека!
        - Почему? Почему? Почему? - закричал юноша, все более и более повышая голос.
        - Потому, что этот человек - твой отец! - отвечал Бигорн.

* * *
        Ланселот Бигорн и Буридан находились в комнате, что соседствовала с той, где развивались события сей драмы. Как здесь оказался Буридан? Как он затащил сюда Бигорна? Какие суматошные мысли пронеслись в его голове? Что именно случилось после того, как Бигорн произнес слова, столь чудовищные в подобных обстоятельствах? Этого Буридан уже не помнил. Ланселот, последовав за юношей, тщательно закрыл дверь комнаты, в которой остался Валуа.
        И сейчас Буридан и Бигорн, оба - невыразимо бледные, стояли друг напротив друга. Бигорн - более спокойный, чем обычно, со странным выражением торжества на хитрой физиономии. Буридан - слабый, как дитя, с болью в сердце, растерянный, не знавший, что и думать.
        - Говори! - прохрипел Буридан. - Объяснись, или, клянусь Богом, прежде чем безумие заполонит мой мозг, я убью тебя вместо этого человека, который, по твоим словам, приходится мне отцом!
        И уже более тихо, с бесконечным изумлением, он повторил:
        - Мне?! Отцом?!..
        - Монсеньор, - сказал Ланселот Бигорн, - а теперь, когда вы знаете, что являетесь его сыном, мне, безусловно, придется называть вас так; монсеньор, объяснение будет ужасным, это правда, но очень простым. Этот ребенок, которого там, в Дижоне, мне поручили утопить, этот ребенок, чья история так вас растрогала, когда я вам ее рассказывал… малыш Жан… сын госпожи де Драман… сын Карла, графа де Валуа, посланника Франции в Бургундии… так вот, этого ребенка, монсеньор, я тогда не утопил, вы не ослышались. Я оставил его в одной заброшенной хижине, намереваясь позднее вернуть матери… Там его и нашли некие люди и увезли… Знаете куда?.. В Бетюн, что находится в графстве Артуа!
        - В Бетюн, что находится в графстве Артуа! - прошептал Жан Буридан.
        - Понимаете: вы и есть этот ребенок! О том, монсеньор, как я узнал, что ребенок, оставленный мною в заброшенной хижине, был увезен в Бетюн, где и вырос, откуда затем уехал учиться в Париж, в Сорбонну… Об этом я вам поведаю позднее, когда вы будете в состоянии меня слышать, так как рассказал я вам еще не все. Мне еще остается рассказать вам о госпоже де Драман.
        - О моей матери! - пробормотал Буридан, в глазах у которого стояли слезы. - О! Расскажи мне о ней! О! Расскажи, расскажи, если под твоим плащом бьется человеческое сердце, расскажи мне, что стало с моей матерью!
        - Вы этого действительно хотите?
        - Хочу! - прошептал Буридан с тревогой в голосе.
        Взгляд Бигорна наполнился состраданием:
        - Да проклянут меня небеса, если я совершаю преступление, говоря вам то, о чем собираюсь сказать. Но вы ее сын, а я, который ничего не боится, я, который всю жизнь провел в злачных местах, я, который набирался опыту во Дворе чудес, я, который общался лишь с безобразными душой людьми, по большей части, калеками; я, Ланселот Бигорн, готов призвать на свою голову все кары небесные, если я лгу вам в сей роковой час! Что стало с госпожой де Драман, я так и не узнал. Что она делала в те далекие времена, когда в Дижоне я был исполнителем низменных приказов монсеньора, вашего отца, какие катаклизмы происходили в ее жизни, какие страдания разрывали ей душу, - этого я не знаю, и никто, вероятно, никогда не узнает, разве что за исключением вас, Жан Буридан, вас - ее сына! - так как вам, несомненно, она все это откроет!.. А вам я могу сказать лишь одно - я ее видел!
        - Ты ее видел! - вскричал Буридан. - Жива! Моя мать жива! Да благословит тебя Господь, тебя, который в моем отчаянии приносит сыну Карла де Валуа такую радость!
        - Я ее видел! - повторил Бигорн голосом еще более мрачным. - И, что самое страшное… монсеньор, вы тоже ее видели!
        - Я?! - воскликнул Буридан, чувствуя, как жар подступает к горлу.
        - Вы! Госпожа де Драман, монсеньор, ваша мать - это та женщина, что ждала вас как-то вечером на берегу Сены… Это та женщина, которая подходила к вам на улице Фруадмантель… Это та женщина, которая затем говорила с вами у большой башни Лувра…
        - Замолчи! - перебил его Буридан, обезумев от ужаса.
        - По вашим искаженным чертам и блуждающему взгляду, - закончил Бигорн, - я вижу, что вы уже поняли: ваша мать - это та женщина, которая в одну проклятую ночь взяла вас за руку, чтобы провести в кровавую башню, где по приказу Маргариты Бургундской вас должны были убить!
        У Буридана подкосились колени, и он упал навзничь, потеряв сознание. Бигорн склонился над ним и прошептал:
        - Бедный юноша! Такой отважный, добрый, верный и такой несчастный! Правильно ли я поступил, когда рассказал ему все? Бог рассудит, - насмешливая улыбка появилась на губах Бигорна, и он добавил: - Если, конечно, Богу есть дело до поступков и слов Ланселота Бигорна!

* * *
        Ловкий бетюнец перенес Буридана в зал, где находились братья д’Онэ, Гийом и Рике. На возгласы и вопросы Бигорн ответил кратким объяснением, которое тут же выдумал. Друзья поспешили предпринять все маневры, необходимые для того, чтобы привести Буридана в чувство. Увидев, что он открыл глаза и приходит в себя, они, по знаку Бигорна, вышли.
        Буридан, таким образом, остался один… наедине со своими мыслями.
        Думал он только об одном - о своей матери. Буквально в нескольких шагах от юноши находился отец, но Буридан о нем даже и не вспоминал. Это поразительное событие, которого, в другие часы, хватило бы для того, чтобы перевернуть всю его жизнь - шутка ли, его отец сам Валуа! - повторимся, это событие исчезало в огромной тени, которое отбрасывало на его думы другое событие - у него была мать, его мать была жива, его матерью была та женщина, которая, по выражению Бигорна, взяла сына за руку, чтобы отвести туда, где его должны были убить! Что чувствовал этот юноша в следующие несколько часов? О чем думал? Что говорил себе? Какие кошмары терзали его воспаленный разум? Кто знает? Он позабыл о Миртиль, забыв, что любит ее! О Мариньи, забыв, что ненавидит его. О королеве, забыв о том, что Маргарита Бургундская выбрала его для своей кровавой страсти. Он позабыл о короле, забыл о том, что Людовик приказал найти его, чтобы повесить. Не помнил он, в каком месте находится, позабыв, что место это зовется Нельской башней!..
        Окажись кто рядом с ним в тот момент, этот кто-то услышал бы, как Буридан шепчет те невнятные слова, в которых, вероятно, заключалась вся его мысль, все, что было в этот час живого в его душе, голове и сердце:
        - Матушка! Бедная моя матушка!..
        Вот только Бигорн, который без малейших угрызений совести подслушивал у двери, слышал рыдания, от которых, как он признавался позднее, по коже у него забегали мурашки. Когда Буридан пришел наконец в себя после этих долгих и мучительных размышлений, во время которых он задавал себе десятки вопросов; когда, мало-помалу, к нему вернулось хладнокровие, он вышел из комнаты, куда его, пребывавшего без сознания, принес Бигорн, и медленно поднялся на вершину башни. Он заметил тогда, что уже рассвело; солнце поднималось в золотистых облаках пыли, которая придавала роскошный окрас легкой дымке на горизонте. Париж виделся ему через некую легкую газовую пелерину, которую за ночь натянули феи. Внизу, похожие на массу расплавленного свинца, бежали тихие воды Сены. И совсем рядом, на другом берегу реки, высилась уродливая крепость с ее могучими башнями, рвами, потернами, зубцами стен, машикулями, извилистыми, испещренными жирандолями крышами - Лувр! Лувр, в котором, вероятно, в этот час спала Маргарита Бургундская… мать Миртиль!
        Буридан был человеком действия, причем в поступках своих, как мы уже имели возможность заметить, руководствовался здравым смыслом и логикой, которая была его главной особенностью. Мы ни в коем случае не желаем представить его поэтическим и сентиментальным героем; мы хотим лишь показать, какими в правление короля Людовика Сварливого могли быть жизнь, мысли и манеры студента - такого, как Буридан, который остался знаменитым в летописях Сорбонны и в приключенческих романах. Прославленный и великий Дюма сразу отважился изобразить Буридана капитаном. Подобная дерзость простительна гению. Мы же, являясь лишь скромным постановщиком драм, постарались не отступать от исторической правды.
        Итак, Буридан поднялся на платформу Нельской башни не для того, чтоб насладиться столь живописной панорамой тогдашнего Парижа, а просто потому, что ему требовалось вдохнуть свежего воздуха. Окончательно придя в себя, он спустился на тот этаж, где оставил графа де Валуа. Буридан отодвинул массивные щеколды, тщательно загнанные Бигорном в пазы, вошел и увидел, что граф сидит на том же месте, где он его и оставил ночью. Налитое свинцом лицо, мрачный взгляд, заостренные черты - все указывало на то, что человек этот провел долгие часы, одолеваемый тяжелыми мыслями. При виде юноши на застывшей физиономии графа не промелькнуло и тени доброжелательной эмоции. Буридан окинул его долгим взором. Валуа, в свою очередь, не сводил глаз с вошедшего. Казалось, они изучают друг друга с любопытством, в котором было нечто страшное, и этот обмен взглядами, эта минута молчания между отцом и сыном были просто ужасны.
        Возможно, Буридан надеялся… Вот только на что? Он и сам бы этого не сказал. Быть может, на какое-нибудь слово, какой-нибудь жест, какой-нибудь проблеск в глазах, какой-нибудь пустяк, наконец, который дал бы ему понять, что этот человек видит в нем сына. Валуа встал, опираясь обеими руками на крестообразную рукоять палаша, распрямил свою обтянутую буйволовой кожей могучую фигуру, и лицо его под фиолетовым капюшоном, края которого жесткими складками спадали на плечи, показалось юноше более бледным, более суровым, чем обычно. Он заговорил, и при звуке его голоса Буридан неожиданно вздрогнул. Вот что сказал граф де Валуа:
        - Молодой человек! Этой ночью вы узнали страшную тайну. К несчастью, вам сообщили то, о чем вы никогда не должны были узнать. Воздержитесь от того, чтобы осуждать мое прошлое поведение по отношению к матери и к вам самому. Тот человек сказал правду. Как вы здесь оказались, не так уж и важно, как не важно и то, кто вы сейчас и чем занимаетесь. Только не пытайтесь понять мотивы моих поступков или, если угодно, моих преступлений. Не пытайтесь кичиться титулом, который вашим не является. Знайте, что для вас я остаюсь и всегда буду оставаться графом де Валуа, вы же для меня навсегда останетесь Жаном Буриданом, рожденным, как записано в учетных книгах Сорбонны, от неизвестных родителей. Если когда-нибудь я верну себе свободу, знайте, что вы станете для меня Жаном Буриданом, изменником и мятежником, командиром изменников и мятежников. Знайте, что у вас есть лишь один-единственный способ избежать ожидающего вас наказания - убить здесь того, о ком вам было сказано этой ночью. Ну же, вот твой отец!
        Валуа распахнул полы плаща и приблизился на три шага, выпятив грудь, будто предложенную для смертельного удара.
        Буридан даже не пошевелился, даже не вздрогнул, разве что с каждым словом графа становился все более и более бледным, словно перед ним находилось чудовище, от которого невозможно отвести взгляда. Валуа промолвил:
        - Если я останусь в живых, Буридан, тебя ждет смерть. Хочешь жить - бей!
        Буридан сделал шаг к двери, распахнул ее настежь, и рука его медленно поднялась, показывая графу, что путь свободен.
        То был жест человека, который дарует жизнь, но, возможно, и жест того, кто изгоняет. Буридан не произнес ни слова. Он словно окаменел. Его правая рука так и оставалась вытянутой, тогда как левая вцепилась в наличник двери.
        Граф двинулся вперед.
        Он шел медленно, с вызовом в глазах, которые смотрели прямо в глаза сына. На какое-то мгновение он остановился рядом с юношей, совсем близко, словно еще раз предлагая нанести тот смертельный удар, на который он его провоцировал.
        Буридан никак не отреагировал.
        Валуа пожал плечами, запахнул полы плаща и, не оборачиваясь, начал спускаться по винтовой лестнице.
        Буридан закрыл дверь и дал волю слезам.
        VII. Иа!
        Спокойный, словно ничего необычного не произошло, Валуа дошел до вестибюля первого этажа. Там он остановился. Дверь была закрыта, заперта на несколько засовов, а перед этой дверью, прислонившись к стене, находился некий человек - закутавшись в плащ, надвинув на глаза фетровую шляпу, он спал стоя. По крайней мере, можно было предположить, что он спит, так как он громко храпел. Вот только было в этом храпе нечто ироничное, если храп вообще может быть ироничным.
        Человек этот держал в руке кинжал.
        Несмотря на плащ и надвинутую на глаза шляпу, Валуа узнал Бигорна. На какой-то миг лицо графа исказила ярость, и он поднес руку к шпаге, но тут Бигорн захрапел так громко и с такой беспощадной иронией, что стало очевидно: каким бы сонным он ни казался, он не упускал из виду ни единого жеста Валуа.
        - Четыре и шесть! - прокричал в этот момент кто-то позади графа.
        - Пять и шесть! Моя взяла! - возопил другой голос.
        Валуа обернулся и увидел двоих мужчин, которые, сидя за столом в темной нише, играли в кости и, казалось, даже не замечали его присутствия.
        Граф замер. Взгляд его перебежал со спящего на игроков и обратно. Затем он пожал плечами.
        - Ладно! - проворчал Гийом Бурраск, один из игроков. - Голову его ты выиграл. Но это еще не все. Голова, конечно, - лакомый кусочек, что есть, то есть, но и остальное считается.
        - Что ж, - сказал Рике, второй игрок, - готов сыграть на шкуру этого животного. За один бросок.
        - Будь по-твоему, - согласился Гийом, - играем на шкуру!
        Гийом Бурраск потряс кости в рожке и бросил на стол.
        - Три и четыре! - произнес он с гримасой. - Уж не заколдовал ли меня кто?..
        - Две пятерки! - победоносно вскричал Рике. - Шкура - моя!
        Он прыснул со смеху.
        - Все, Рике, - проговорил Гийом с холодным гневом игрока, которому уже надоело проигрывать, - больше я с тобой не играю.
        - Гийом, мне не хотелось бы потерять твою дружбу. Можешь поставить две ляжки этой скотины против головы и шкуры, которые я только что выиграл.
        - Идет! - вскричал Гийом, и лицо его озарилось улыбкой, словно ему сообщили самую радостную новость на свете.
        Гийом Бурраск снова бросил кости. Выпали двойка и единица.
        - Что за черт? Давно так не везло! - проворчал он.
        В свою очередь выбросил кости и Рике. Гийом испустил победный вопль.
        - Хвала святому Баболену! Две единицы! Ты проиграл, Рике; ляжки, голова и шкура монсеньора - теперь мои!
        На этом Гийом встал и подошел к графу де Валуа.
        - Монсеньор, - сказал он, - вы теперь принадлежите мне, я вас выиграл. Извольте следовать за мной, как порядочная скотина следует за своим хозяином.
        За все то время, что длилась эта сцена, Валуа ни единым жестом не выказал своего страха. Мрачная комедия Гийома и Рике, разыгрывавших его в кости, кусочек за кусочком, вызвала у графа лишь улыбку, которая сулила жестокие репрессии.
        - Осторожно, господа разбойники, - промолвил он холодно, когда Гийом подошел ближе, - ваш атаман желает, чтобы я вышел из этого логова целым и невредимым.
        - Атаман? - воскликнул Гийом. - И где он, этот наш атаман-то? Ты его видел, Рике? Если знаешь, где он, сбегай-ка за ним: пусть скажет, с какой приправой мне подавать монсеньора?
        - Предупреждаю, - продолжал Валуа, - предупреждаю: если со мной что-нибудь случится, я буду жестоко отомщен. Послушайте, милейшие! Вас разыскивают за различные преступления, к тому же, этой ночью вы напали на особняк Валуа, что есть святотатство, подобное тому, какое бы вы совершили, напав на Лувр. Так вот: я ручаюсь, что добьюсь для вас помилования при условии, что воля вашего атамана будет немедленно выполнена.
        - Эй! Бигорн! Вечный соня! - прокричал Рике Одрио. - Слышал, что предлагает это животное?
        Валуа начал понимать, что до такой степени дерзости эти люди могли дойти, лишь приняв твердое решение его убить.
        - Неужто, монсеньор, - продолжал Рике, - ты думаешь, что мы станем просить пощады и прощения за все наши ошибки и грехи?
        - Я сейчас заплачу, - вздохнул Гийом, - заплачу от умиления.
        Переведя взгляд на Гийома Бурраска, Валуа увидел, что тот уселся на плиточный пол у небольшой корзины с луковицами и уже начал снимать с них шелуху.
        Рике взревел от ярости.
        - Хочешь подать нам его с лучком? - возмутился он. - Тебе ли не знать, как мне отвратительна эта приправа! Говорю тебе как король победоносной и властительной Базоши: он будет просто поджарен на гриле.
        - Не сердись, Рике, - проговорил император Галилеи, - и позволь мне вдоволь выплакаться. Уж и не знаю, мое умиление или же лук тому виной, но так я никогда еще не плакал.
        В этот момент Валуа услышал хрюканье поросенка и увидел, что это хрюканье исходит от Ланселота Бигорна, который, опустившись на четвереньки, бегал по залу, с блеском подражая походке и голосу вышеуказанного животного.
        Тут уже и Рике принялся издавать крики того же животного - в тот момент, когда ему перерезают горло, - и его имитация также была превосходной.
        Гийом же Бурраск начал жонглировать луковицами и во весь свой звучный голос затянул «De profundis»[2 - «Из глубин» (лат.) - начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим. - Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, примечания переводчика.].
        Валуа, взиравший на них со своего места, даже не пошевелился, вот только в забегавших глазах его промелькнул страх.
        Зрелище было отвратительным. Грубоватые шутки Гийома, Рике и Бигорна вряд ли пришлись бы по вкусу современным читателям. Но эпоха, о которой идет речь, отличалась неистовством и суровостью: смеялись тогда от души, в жестах тоже не стеснялись.
        Так или иначе, но выходка Гийома и Рике, их манера донести до Валуа тот факт, что он приговорен ими к смерти, была совершенно естественной, этакой погребальной причудой; впрочем, если эта причуда могла показаться нам и Валуа жутковатой, то смеявшиеся во всю глотку Бигорн, Рике и Гийом, напротив, находили ее бесконечно приятной; внезапно к их смеху примешался хохот Готье, который мгновенно уловил смысл происходящего и тоже, с не меньшим блеском, принялся имитировать довольное хрюканье водящего рылом по корыту поросенка. Затем все четыре персонажа забегали на четвереньках вокруг Валуа, хрюкая все громче и громче, так что, действительно, можно было подумать, что едет телега, груженая свиньями, которых везут к котлу. Они вертелись все быстрее и быстрее, подходя к приговоренному все ближе и ближе. Оторопев от ужаса перед этой невероятной и мрачной мизансценой, Валуа пребывал уже в полуобморочном состоянии. В то время как зал с низкими сводами наполнялся то душераздирающим, то коротким и хриплым хрюканьем, бедняга горько пожалел о том, что сказал наверху Буридану. Воспаленному воображению графа в виде
последней надежды предстало лицо сына, и сдавленным голосом Валуа закричал:
        - Буридан! Буридан! Буридан!
        - Иа! Иа! Иа! Иа!
        Перед ним возникли четыре перекошенные от смеха физиономии. Четыре поросенка внезапно распрямились, окружили графа и, посредством некой метаморфозы, ответили на его отчаянный призыв учетверенным ослиным ревом.
        Почти тотчас же Бигорн метнулся к той части стены, которую приводили в движение слуги Страгильдо несколькими днями ранее, когда он вошел в Нельскую башню вслед за Мабель, и нажал на пружину. Потайная дверца открылась. Появилась лестница, что вела к подземельям башни. К этой-то лестнице и начали грубо подталкивать, тащить, тянуть Валуа четыре пары рук, и не успел несчастный граф опомниться, как оказался в довольно просторном зале, скудно освещаемом одним-единственным факелом. Это была та самая комната, в которой, по приказу Маргариты Бургундской, держали взаперти Буридана и братьев д’Онэ.
        Валуа услышал, как за ним с грохотом закрылась дверь, понял, что он остался один, и тогда, упав на скамью, этот человек, столь могущественный и уверенный в себе, задрожал от страха.

* * *
        Теперь мы попросим читателя проследовать за нами в Лувр спустя сутки после того утра, когда в Нельской башне случилось веселое и зловещее пленение Валуа четырьмя товарищами, о проделке которых мы только что вам поведали. Итак, в тот день в королевской крепости было очень шумно, и казалось, что шум этот, преодолев крепостные стены и рвы, распространился по всему Парижу. Город гудел. Звонили колокола, празднично одетая толпа высыпала на улицы, двинувшись к паперти Собора Парижской Богоматери.
        В тот день должны были пройти праздник дураков и праздник осла, которые обычно отмечались: первый - в ноябре месяце, второй - в январе, но которые, в некоторых редких обстоятельствах, повторялись и в иное время года, по случаю некоего радостного события. На сей раз таким случаем оказалось выздоровление королевы, выздоровление, пришедшее быстро и словно по волшебству, после тяжелой лихорадки, которую врачи объявили смертельной. Людовик Сварливый - действительно сварливый во всех своих более или менее странных поступках - решил, что Парижу следует развлечься, а Париж только того и желал: новый король еще не успел, по примеру отца, ввести новые, необычные налоги или изменить хождение монеты.
        Как следствие, буржуа души не чаяли в Людовике, к тому же в королевстве царило относительное спокойствие, а торговля процветала ровно настолько, насколько и могла процветать в те времена.
        Объедините все эти причины, добавьте искреннюю радость, которую парижане испытали, узнав, что жизни их королевы больше ничто не грозит, вы поймете, почему Париж был готов веселиться, веселиться не только потому, что так пожелал король, но и потому, что воля монарха совпала с пожеланиями самих горожан.
        Итак, толпа в беспорядке и смятении двигалась к паперти Собора Парижской Богоматери, где располагался центральный пункт намечавшихся безумств. Прилегающие улочки изливали людские потоки, которые сдерживали шеренги лучников. Затем вся эта человеческая масса устремилась к центральному портику, надеясь успеть занять место внутри просторного собора, освещенного так же, как и в дни больших церковных праздников.
        Но поведение этой толпы в соборе, месте священном, могло бы показаться на удивление неподобающим человеку, который оказался бы не знаком с некоторыми особенностями тогдашних парижских нравов.
        Действительно, толпа эта, вместо того, чтобы собраться и начать молиться, как того и требовали обычаи, смеялась, пела, ела и пила. Люди окликали друг друга, обменивались шутками, которые невозможно передать современным языком. Дерзкие кумушки давали отпор студентам. Отовсюду звучали игривые намеки. Казалось, в один миг были устранены все нравственные барьеры, и некое особое опьянение передавалось в этой куче народа от одного к другому.
        В каждой группе открывались корзины, содержащие сосиски, окорока, пироги с заварным кремом и всевозможные напитки. Как только провизия была разложена на скамьях собора, превращенных в обеденные столы, началась великая пирушка. Мало-помалу народ захмелел, и теперь уже обменивались не шутками и намеками, но такими частностями, которые оскорбили бы и самое неделикатное современное ухо. Это была уже не попойка; гуляния заканчивались, как праздник сладострастия, как разгул необузданного воображения, вроде тех, что иногда позволял себе народ в древности.
        Этот странный праздник дураков, который тщетно пытался отменить Филипп Красивый, который совместными усилиями папы и огромного множества кардиналов и архиепископов удастся задушить лишь гораздо позднее, знаменовался разрушением любых преград и барьеров, устранением скованности, разгулом плотских желаний. По существу, то был не более чем взрыв смеха, нечто наивное и невинное даже в своей несдержанности. Толпа пела, как мы уже сказали, выдавая некую бесконечную потешную кантилену, и после каждого куплета собравшиеся исторгали громогласное «Иа!», от которого дрожали стекла за свинцовыми решетками.
        В это время те, кому не досталось места внутри храма, уже давно переполненного, устраивались на ступенях паперти, также раскладывали съестные припасы и принимались есть, пить и петь, отвечая на «Иа!» собора другим ослиным ревом, не менее звучным. Вскоре уже и паперть превратилась в огромный стол, за которым люди сидели прямо на земле, предаваясь отвратительной попойке.
        Но то было лишь начало праздника, или, скажем так, то были лишь зрители, ожидавшие некоего зрелища. Действительно, часов в одиннадцать внезапно появилась группа, состоящая из солдат, студентов и монахов. Эти люди - во все горло кричащие, вопящие, поющие, размахивающие свечами, толкающиеся, делающие кульбиты - окружали осла. Позади осла торжественной процессией двигались многочисленные братства, во главе каждого из которых шагал знаменосец. Несмотря на официальный запрет епископа Парижа, несмотря на угрозы отлучения от церкви, в сатурналиях этих участвовал и почти весь капитул Собора Парижской Богоматери, и опять же, здесь следует видеть лишь потребность в веселье, которая время от времени прорывается через любые ограничения от самого верха до самых низин социальной лестницы.
        Осел был покрыт богатой попоной и вез на спине «обернутую золотистой мантией» девушку, которая держала на руках своего рода куклу, богато наряженную.
        Судя по всему, все это представляло бегущих в Египет Пресвятую Деву Марию и Младенца Христа[3 - Этот маскарад никоим образом не являлся насмешкой. То был немного грубоватый и веселый способ вспомнить священное историческое событие, к которому, напротив, люди испытывали глубочайшее почтение. - Примечание автора.].
        Везущий девушку осел вошел в сопровождении своего горланящего эскорта в собор, где был встречен громом аплодисментов и приветственных возгласов. Ведомый двумя священниками, которые держали его за уздечку, он проследовал к хору, встал рядом с алтарем, и тогда тысячи голосов запели ту комическую песенку, о которой мы упоминали чуть выше и которая закончилась громогласным ослиным ревом, подхваченным, опять же, всеми присутствующими:
        - Иа!
        Затем народ в едином порыве возопил:
        - Мессу! Мессу!
        - Монсеньор епископ вскоре прибудет, - отвечал с кафедры восседавший верхом на коне дьякон, в одной руке у которого была сосиска, а в другой - кувшин вина.
        - Епископа! Епископа! Мы хотим епископа, мы хотим мессу!
        Дьякон опустил руку в кувшин и принялся по очереди благословлять присутствующих. Добившись таким образом секунды тишины, этот дьякон, который, похоже, был распорядителем праздника, воспользовался моментом, чтобы прокричать:
        - Он придет, говорю же вам, и вы получите самого лучшего, крепкого и пышущего здоровьем, достойного нашего сира Сварливого и вас, чертовы потаскухи и дьявольские развратники! Так как знайте: епископа этого зовут Баэнь!
        Толпа вновь разразилась громом неистовых аплодисментов и криков:
        - Да здравствует Сварливый! Да здравствует Баэнь!
        Дело в том, что Баэнь этот был ни больше ни меньше как камердинером Людовика X. Настоящее его имя нам неизвестно. Прозвище же его шло от Баэньских ворот, расположенных неподалеку от Лувра, практически в том месте, где сегодня находятся улицы Кокийер и Жан-Жака Руссо. Утром, в Лувре, этот Баэнь был избран епископом дураков сеньорами и самим королем, а также простым людом, допущенным в королевскую крепость.
        Таким образом, примерно в то же время, когда осел направлялся в Собор Парижской Богоматери, другая процессия, в которую входили как представители духовенства, так и простые парижане (и те, и другие - кричащие и жестикулирующие), направлялась в Лувр, чтобы забрать епископа дураков.
        Большинство из тех, что принимали участие в сей необычной процессии, были в маскарадных костюмах: одни облачились в желто-зеленые шутовские одежды; другие - в такие наряды, которые превратили их в обезьян, медведей, леопардов и прочих животных, коих народ приветствовал бурными овациями и восторженными воплями.
        Особенно неистовых аплодисментов удостоились два медведя, которых сопровождала мартышка. Медведи, шедшие во главе процессии, неуклюже танцевали, кривляясь и гримасничая и так и этак, а державшая их на цепи обезьянка демонстрировала такие ужимки и прыжки, что каждый восклицал:
        - Определенно, это одна из любимых мартышек госпожи королевы.
        Однако же, будь шум праздничных колоколов, смеха и аплодисментов не столь оглушительным, можно было бы услышать, как медведи и обезьяна, голосами вполне человеческими, то и дело обмениваются репликами.
        - Надеюсь, Бигорн, - вопрошал один из медведей, - ты не намерен провести нас в Лувр?
        - Это было бы все равно, - говорил другой медведь, - что отдать нас волку на съедение, хоть мы и медведи, но думаю, этот волчара сожрал бы нас в один присест. Поесть я люблю и сам, но вот становиться едой не собираюсь.
        - Боитесь, Гийом? - промолвила обезьяна. - Если боитесь, так и скажите!
        Второй медведь прыснул со смеху и пробормотал:
        - Смотри, Ланселот Бигорн, дошутишься!..
        - Что ж, - продолжала обезьяна, - раз уж вы - ни один, ни другой - не боитесь, а мне так и тем более не страшно, значит пойдем в Лувр!
        - Ладно, пойдем, - проворчал Гийом, - да заберет тебя чума!
        - Угу, пойдем, - сказал Рике. - Вот только что мы там будем делать?
        - Увидите! - отвечал Бигорн. - В любом случае, я обещаю, что будет весело.
        В этот момент они вынуждены были прервать разговор, так как необычная процессия, миновав подъемный мост, проходила через одни из ворот Лувра. Во дворе, куда допустили эту толпу, собрались король, королева, их шевалье и сеньоры.
        Маргарита Бургундская, окруженная сестрами Жанной и Бланкой и многочисленной прислугой, сидела под навесом из золотистого сукна на приподнятом на несколько ступенек помосте, вокруг которого в три шеренги выстроились алебардщики.
        В нескольких шагах от этого помоста находился король и его свита.
        - Входите, друзья мои! - кричал Людовик Сварливый, громко хохоча. - Входите и ступайте за вашим епископом - он вас уже ждет.
        Два медведя, что шли во главе, принялись топтаться на месте и резвиться, словно в благодарность королю, который подал сигнал к началу веселья.
        Тогда процессия, под громкие звуки труб и крики различных животных, торжественно прошла перед помостом. Принцессы и их служанки помирали со смеху. И во всем этом веселом смятении, среди всех этих смеющихся лиц, лишь одно - Маргариты Бургундской - было серьезным и безмолвным.
        Она взирала на всю эту неистовую радость вокруг с видом мрачным и свирепым, и душа ее была очень далеко от разворачивавшегося у нее перед глазами зрелища.
        Тем временем, продефилировав, процессия сбилась в группку перед королем, для которого играли деревенские скрипачи.
        Затем, когда крикливая музыка наконец стихла, некий скоморох вышел вперед и воскликнул:
        - Сир король, мы пришли за нашим епископом.
        - Вот он, - столь же громогласно отвечал король, указывая на своего камердинера, несчастного Баэня, который по прихоти своего августейшего хозяина сделался в тот день епископом дураков.
        И тогда люди из процессии окружили Баэня, издавая громкие вопли.
        - Благословения! Благословения! - вопила толпа.
        По жесту короля сеньоры отошли в сторону. Окружавшие помост алебардщики отхлынули вправо и влево, и тогда стало видно, что помост этот приподнят над рядом бочек, каждая из которых была снабжена краном, который оставалось лишь повернуть, чтобы наполнить кружки. Король первым направился к одной из бочек, до краев наполнил поданный ему огромный кубок, осушил его залпом, затем, наполнив снова, вылил содержимое кубка на голову испуганного Баэня и громким голосом прокричал:
        - Именем Бахуса, ты объявляешься священным епископом дураков!
        Слова его были встречены восторженным ревом. Никогда еще ни один король не был столь сварливым и столь расположенным веселиться со своим народом. И королевская щедрость, которая предоставляла в распоряжение процессии несколько бочек вина, окончательно закрепила популярность сына Филиппа Красивого. Пара мгновений - и к бочкам было уже не пробиться. Кувшины, кружки, бутыли ударялись друг о друга, так что вино закончилось уже через несколько минут.
        Процессия вышла из Лувра так же, как и вошла - в большом беспорядке и суматохе. Она пополнилась одним персонажем, коим был Баэнь, епископ дураков, но потеряла троих, всеми обожаемых… Исчезли оба медведя и обезьяна.
        В это время в Соборе Парижской Богоматери, куда наконец прибыл епископ дураков, продолжался праздник.
        Бедный Баэнь - а его били, пинали ногами, стегали хлыстом, пока наконец не вытолкнули к алтарю - вынужден был провести некое подобие мессы - настоящей вакхической мессы, тогда как присутствующие танцевали, прыгали, играли в кости едва не на алтаре. Вскоре всеобщее опьянение поднялось до исступления, грянули непристойные песни.
        «Могло ли на самом деле быть такое, - с возмущением восклицает один из парижских историков, - чтобы люди предавались таким гнусностям? Разум восстает против подобного безумия».
        Мы ответим этому автору - возможно, немного жестко, - что, если бы он жил в те времена, когда происходили эти сатурналии, они, вероятно, показались бы ему вполне естественными. Это всегда серьезная ошибка в истории, - судить индивидуумов и толпу по тем особым представлениям, которые формируют нашу современную цивилизацию.
        Пытка мессой закончилась для несчастного Баэня около четырех часов пополудни, в тот момент, когда он уже начинал изнемогать от голода и жажды, учитывая тот факт, что, если все это сборище предавалось отвратительной пирушке, сам он был не вправе даже прикасаться к сосискам, кровяным колбаскам, окорокам, пирогам, птице, что проходили у него под носом. Некий священник, участвовавший в этой кощунственной комедии, подсказал ему последние слова, которые он должен был произнести. Бигорн повернулся и, пытаясь перекрыть стоявший в соборе гул, прокричал:
        - Ite, missa est![4 - «Идите, (собрание) распущено!» (лат.) - формула, которой в древнехристианской церкви заканчивались обе части богослужения; в настоящее время используется в конце католической мессы.]
        - Иа! Ио! - отвечало собрание громоподобным ослиным ревом.

* * *
        Наступила ночь. Теперь, после суматошных утренних зрелищ, уже безмятежный Лувр засыпал. Король провел вечер за выпивкой и играми с некоторыми из своих шевалье. Все разговоры неизбежно сводились к необъяснимому исчезновению графа де Валуа, но великий прево заверил, что Буридан и его сообщники не замедлят попасть в его руки и, кроме того, пообещал, что место, где удерживают дядю короля, если, конечно, его еще не убили, будет обнаружено в самое ближайшее время. В десять вечера, что тогда считалось уже поздним часом, король направился к своим покоям, поинтересовавшись, вернулся ли в Лувр его камердинер Баэнь. Тот еще не возвращался.
        Войдя в комнату, за которой располагалась его спальня, король отдал приказ, чтобы Баэнь вошел к нему, в какой бы час ночи он ни вернулся.
        - Хочу, - добавил он, смеясь, - послушать, как прошла месса дураков. Пресвятая Богородица, и почему только я сам не мог на ней присутствовать, повеселиться, как простой буржуа? Как они, должно быть, смеялись, мои славные парижане! А меня там не было!.. Что ж: придется довольствоваться хотя бы рассказом о мессе из уст новоиспеченного епископа Баэня.
        Затем Людовик Сварливый вошел в спальню. В течение следующего получаса до него доносились шаги ночных патрулей, обходивших улицы и перекрестки. Затем шумы стихли, огни погасли.
        В соседней со спальней короля комнате нес вахту караульный, который сменялся каждые два часа.
        В комнате этой царил полумрак; лишь одна, свисавшая с потолка небольшая лампа освещала ее тусклым светом.
        Что до караульного, о котором мы упомянули, то, опершись на рукоять алебарды, он неподвижно стоял перед дверью короля. Этот караульный входил в роту французских лучников, которые составляли войсковой корпус, коим командовал капитан стражников Юг де Транкавель.
        Быть может, в этот день, по случаю праздника, швейцарцы немного подгуляли, быть может, достойный солдат выпил чуть больше обычной своей нормы, пусть швейцарцы и имели репутацию умелых выпивох, но случилось так, что уже по истечении часа дежурства человек этот начал закрывать глаза, затем зевнул во весь рот, затем широко потянулся. Он с радостью бы прошелся по комнате, чтобы взбодриться, но это было запрещено: он должен был неподвижно стоять перед дверью короля до тех пор, пока его не сменят.
        В таком состоянии полудремы и пребывал швейцарец, когда ему причудилось, что он грезит…
        В королевской прихожей стояли два огромных сундука.
        Швейцарцу показалось, что крышка одного из этих сундуков приподнялась сама по себе, медленно и бесшумно. На какое-то мгновение швейцарец оторопел, но изумление его тотчас же сменилось суеверным страхом, когда из-под крышки ловко выскользнула обезьяна и на четырех лапах направилась к нему, гримасничая и подпрыгивая.
        Швейцарец начал с того, что осенил себя крестным знамением. Затем он прошептал:
        - Tarteifle![5 - Черт! (швейц. диалект, от нем. der Teufel).]
        Затем он широко открыл рот, чтобы закричать.
        Но призыв о помощи так и замер на устах. Его странный сон оборачивался настоящим кошмаром: из того же сундука выбрались, опять же на четырех лапах, два других животных; на сей раз это были медведи, громадные медведи, которые, подскочив к нему, встали на задние лапы и замерли, в то время как между ними обезьяна продолжала кривляться и строить гримасы. Часовой почувствовал, как на лбу у него выступает холодный пот, и встают дыбом волосы на макушке. Очевидно, ему явилось некое дьявольское видение, и все, что он мог сделать, так это быстро пробормотать какую-нибудь молитву.
        - Святой Людвиг, - прошептал он, - я обещаю тебе серебряную марку из следующего жалованья, если ты избавишь меня от этих извергнутых преисподней животных.
        - Amen![6 - Аминь! (лат.)] - сказала обезьяна.
        - Amen! - проворчали медведи.
        - Tarteifle! - повторил швейцарец со страхом. - Они еще и говорят, да не хуже настоящих христиан!
        Поднапрягшись, он уже собирался закричать во всю силу своих легких, когда обезьяна прыгнула на него, схватила стражника за горло, а один из медведей прикрыл ему рот могучей лапой.
        Обезумевший от страха - как-никак не каждый день доводится так близко общаться с созданиями ада - швейцарец почувствовал, как ему вяжут за спиной руки и суют в рот кляп. Тогда силы окончательно оставили его. Стражник обрушился на пол между лапами медведей, которые с большей нежностью, чем можно было ожидать со стороны животных, приподняли его, перенесли к сундуку и опустили внутрь.
        - Веди себя благоразумно, мой юный друг, - промолвила обезьяна, - и никто не причинит тебе вреда, а если хоть дернешься - считай, что ты уже труп.
        Об этом швейцарца она могла бы и не предупреждать: тот был уже без сознания.
        Тогда обезьяна спокойно заперла сундук и, проворно избавившись от своего наряда, превратилась в Бигорна, в то время как из медвежьих шкур вылезли Гийом Бурраск и Рике Одрио.
        Ланселот Бигорн направился прямо к двери в королевские покои и, легонечко поскребши по дереву, шепнул:
        - Иа!
        - Это ты, Баэнь? - вопросил голос короля.
        - Ио! - отвечал Бигорн.
        Спальня Людовика Сварливого огласилась громким хохотом.
        - Да ты пьян, бездельник! - вскричал король. - Думаешь, что все еще находишься на своей ослиной мессе?! Что ж, входи и рассказывай, как ты провел эту твою службу, дьявольский епископ!
        Бигорн открыл дверь и вошел.
        Следом вошли Гийом Бурраск и Рике Одрио, которые, заперев дверь, встали по обе ее стороны, скрестив на груди руки.
        Людовик Сварливый был храбрым дворянином, не боявшимся ни Бога, ни дьявола. При виде трех незнакомцев он выпрыгнул из постели, подскочил к своей шпаге и, даже не поддавшись тому ужасному ребяческому гневу, что охватывал его при малейшем недовольстве, спросил низким, хриплым, раскатистым голосом, который, вероятно, больше, чем его обычные вопли, испугал бы тех, кто хорошо знал эту буйную натуру:
        - Как вы смеете входить сюда?
        Опустившись на колени, Бигорн отвечал:
        - Лишь горячее желание спасти нашего сира короля от измены смогло внушить нам необходимую смелость. Да соблаговолит король уделить нам минуту своего августейшего внимания: ни один из нас не вооружен. Если Его Величество сочтет, что мы повинны в каком-либо преступлении, ему останется лишь позвать стражу, и, клянусь святым Варнавой, мы даже не станем оспаривать наши головы у палача. Но, в таком случае, мы ничего не скажем.
        Людовик приставил шпагу к креслу, у которого та и стояла, поспешно накинул на себя шлафрок и вопросил:
        - Кто вы такие?
        Поднявшись с колен, Ланселот Бигорн отвечал:
        - Это - Гийом Бурраск, император Галилеи. Это - Рике Одрио, король Базоши. Я же лишь покорнейший слуга их и Вашего Величества, зовут меня Ланселот Бигорн.
        - Гийом Бурраск? - пробормотал король. - Рике Одрио, Ланселот Бигорн?.. Мне кажется, я где-то уже слышал эти имена?
        - Клянусь Всевышним, сир! - сказал Гийом. - Вы, вероятно, слышали, как мое имя выкрикивал глашатай полевой жандармерии, когда, по вашему приказу, назначал цену за мою голову.
        - А так же и за мою! - промолвил Рике, поморщившись.
        - И за мою! - добавил Бигорн. - Таким образом, сир, перед вами трое приговоренных к смерти, которых вы укрываете у себя, а ведь глашатай Шатле заявил, что всякого, кто предоставит нам убежище, ждет смерть.
        Мрачный и задумчивый, Людовик Сварливый слушал его вполуха. Из того, что сказал Бигорн, его взволновало лишь одно слово, и слово это было - «измена»!..
        Это слово и так уже не давало ему покоя по ночам с тех самых пор, как Мабель, в своей темнице, бросила его как зловещую угрозу.
        Кто же этот изменник? Кто его предавал?..
        По словам колдуньи, какая-то женщина. Женщина, которую следовало искать прямо в Лувре, в его ближайшем окружении.
        - Вы бесстыдные негодяи! - проворчал Людовик Сварливый. - Ну да ладно… Подождите меня здесь. Ты, Бигорн, прав: пока король предоставляет вам убежище, пока вы у него в гостях, рука палача не опустится.
        Произнеся эти слова с достоинством и величественностью, которые отнюдь не были ему свойственны, Людовик вышел из своей спальни, оставив своих гостей одних.
        - Клянусь той свиноматкой, что произвела тебя на свет, - воскликнул Рике Одрио, обращаясь к Бигорну, - говорил же я тебе, что ты ведешь нас волку на съедение!
        - Терпение! - промолвил Бигорн. - Волк нас не съест.
        - А мы и оружия-то с собой не захватили! - проворчал Гийом.
        Бигорн улыбнулся, расстегнул свой жакет и вытащил три коротких кинжала. Два из них он протянул товарищам, третий оставил себе.
        - Без боя мы не умрем, не волнуйтесь! - сказал он.
        - В добрый путь! - проговорил Гийом. - Вот это-то и называется - встретить смерть по-христиански, в хорошей и многочисленной компании!
        - Твоя правда, - согласился Рике Одрио. - Не хватает разве что кувшинчика ячменного пива, чтобы почувствовать себя совсем уж в своей тарелке!
        - Быть такого не может, - сказал Гийом, - чтобы у короля не нашлось ячменного пива, а может, и чего покрепче! Клянусь суверенной империей Галилеи, это мед… да такой, какого в Валь-д’Амур мы никогда и не пили!
        Действительно, Гийом Бурраск заметил на столе большой серебряный кувшин, до краев наполненный сим славным напитком. Продолжая говорить, он подошел к столу, схватил кувшин, принюхался, наполнил серебряный кубок, из которого пил король, осушил его одним махом и с довольным видом поцокал языком.
        После Гийома взбодрился Рике, выпивший не меньше друга, затем настал черед Ланселота Бигорна.
        В это время король Людовик, миновав прихожую и еще две комнаты, вошел в зал охраны, где постоянно находились двадцать алебардщиков и командовавший ими офицер.
        - Король! - громко прокричал один из стражников.
        В один миг все похватали оружие и выстроились в одну шеренгу, отдав честь, то есть вытянув левую руку по шву и направив алебарду острым концом к земле.
        Взгляд Людовика с минуту перебегал с одного стражника на другого. Губы его дрожали от ярости.
        - Офицер! - рявкнул король. - Разыщите мне капитана.
        Офицер исчез за дверью. Не прошло и пары минут, как появился Юг де Транкавель - бледный, напуганный этим странным ночным визитом Его Величества.
        - Транкавель, - сказал король, - всех этих людей сию же минуту заковать в кандалы!
        - Сир… - пролепетал капитан.
        - Еще одно слово, Транкавель, - и ты сам окажешься в камере!
        - Но офицер, сир!..
        - И его - в кандалы вместе с ними!
        И тогда произошла сцена, в которой присутствовало нечто величественное. Приговоренный к кандалам офицер встал перед шеренгой своих людей, отсалютовал королю шпагой и тихим голосом скомандовал парадный маневр, который заключался в том, чтобы пройти строем перед королем. Бледные от ужаса - так как столь жесткая мера не могла быть не чем иным, как прелюдией к обвинению в измене и последующему суду, - стражники продефилировали перед Людовиком, и эхо их тяжелых, удаляющихся шагов долго еще разносилось по дворцу. Не было ни ропота, ни жеста испуга у этих людей, которых, однако же, ожидало нечто ужасное.
        Десятью минутами позже новый отряд швейцарцев пришел на смену тому, что отбыл, и, удовлетворенный, успокоенный этой короткой расправой, король провел Транкавеля в свою прихожую.
        - Но, сир, здесь, у вашей двери, должен был стоять часовой, - воскликнул Транкавель.
        Чей-то приглушенный стон был ему ответом. Транкавель живо подскочил к сундуку, из которого, как ему показалось, шли эти звуки, откинул крышку и увидел швейцарца - связанного, с кляпом во рту. Почти догадавшись, что государь подвергся некой опасности, и что разбойники, возможно, убийцы проникли даже в королевские покои, капитан вздрогнул от страха и, поспешив развязать швейцарца, спросил:
        - Кто на тебя напал? Кто связал тебя и запихнул в этот ларец?
        - Обезьяна!.. - пробормотал швейцарец.
        - Какая еще обезьяна, тупица?
        - Медведи!.. - продолжал швейцарец, стуча зубами.
        - Этого человека так напугали, сир, что он потерял рассудок. Думаю, я понимаю, почему вы приказали заковать стражников в кандалы… Умоляю вас…
        - Даже не пытайся ничего понять, Транкавель, - это тебе все равно не удастся. Разве что поставь людей у моих покоев и сам держись рядом с несколькими крепкими парнями. По первому же моему крику - входи, и тогда все тебе станет ясно.
        С этими словами Людовик вернулся в спальню. Трое ночных посетителей ожидали его с совершенно безмятежным видом.
        - А теперь, милейшие, - сказал он, - объяснитесь!
        И король опустился в свое большое кресло, внешне очень спокойный и даже, возможно, в глубине души повеселевший, - он любил отважные поступки и предприятия, считавшиеся невозможными.
        - Сир, - промолвил Бигорн, который услышал в этот момент шум десятков шагов в прихожей, - вы приказали окружить нас. Смею напомнить, что совсем недавно вы произнесли великодушные и воистину королевские слова: вы сказали, что пока мы находимся в спальне короля, нам ничто не угрожает.
        - Да, - заметил Гийом, - именно так король и выразился, но рано или поздно нам все же придется отсюда выйти.
        - И тогда, - добавил Рике, - мы вновь окажемся в положении всеми разыскиваемых мятежников.
        Король встал, подошел к двери, открыл ее настежь и позвал:
        - Транкавель!
        - Нам конец! - прошептал Гийом и, судорожно сжав рукоять кинжала, вознамерился защищать свою жизнь до тех пор, пока хватит сил.
        - Этот Бигорн - глупец, каких мало! - проворчал Рике, который тоже пребывал явно не в лучшем своем настроении.
        - Терпение! - вновь проговорил Бигорн. - Клянусь дьяволом и святым Варнавой, еще не все потеряно!
        Капитан стражи вошел и застыл на месте при виде этой троицы.
        - Транкавель! - сказал король. - Пусть сейчас же приведут Каплюша. - (Бигорн поморщился.) - И моего казначея. - (Гримаса ужаса сменилась гримасой ликования.)
        Что до Рике, то при имени Каплюша ноги его задрожали мелкой дрожью; Гийом же поспешил прикрыть шею перевязью, словно для того, чтобы ее защитить.
        - Пусть Каплюш, - продолжал король, - принесет три прочные, совершенно новые веревки, а мой казначей - три кошелька, содержащих триста серебряных экю каждый. Ступай, Транкавель!
        Капитан стражи бросился исполнять поручение, а король, вновь закрыв дверь, обернулся к непрошеным гостям.
        - Вы, все трое, приговорены к смерти за то, что посмели посягнуть на персону моего глубоко любимого дяди и верного советника, графа де Валуа! Я даю вам возможность выбрать между тремя веревками палача и тремя кошельками казначея. Попытаетесь солгать - вам достанутся веревки, скажете правду - получите кошельки. Каков будет ваш выбор?
        - Кошельки, сир! Кошельки! - воскликнул Бигорн.
        - Говорите же! И для начала скажите, что вы сделали с графом?
        - Мы не причинили ему никакого вреда, сир, абсолютно никакого! Мы просто предложили многоуважаемому сеньору де Валуа вкусить вместе с нами прекрасный свиной окорок и выпить кружку-другую доброго ячменного пива, на что он охотно, как истинный дворянин, согласился. Но так уж вышло, что благородный граф нашел окорок столь аппетитным, а пиво столь свежим и пробирающим, что он не пожелал покидать то приятное место, в которое мы его доставили, и поклялся своим великим богам, что проведет там неделю, а нам пригрозил виселицей, если мы оставим его без окорочков и пива.
        - Пресвятая Дева! - прорычал Людовик. - Ты смеешь насмехаться над своим королем, презренный негодяй! Где граф? Отвечай сию же секунду, или я прикажу схватить тебя и сжечь живьем еще до рассвета.
        - Сир король! - промолвил Бигорн. - Я готов сейчас же проводить вас к графу де Валуа, если вы пожелаете за мной последовать. Клянусь моей частью рая и моей душой христианина, что доставлю вас в присутствие благородного графа, коему мы не причинили ни малейшего вреда. Но обещаю также и то, что если до рассвета король не отправится лично освобождать своего горячо любимого дядюшку, граф де Валуа закончит свое существование. Что до вашей угрозы сжечь меня живьем, сир, то такая смерть стоит всех прочих. Поговаривают даже, что мессир Жак де Молэ, которого сожгли по приказу вашего высокочтимого батюшки, - (при этих глубоко ранящих словах король побледнел и опустил голову), - прокричал с вершины своего костра, что ложе из хвороста отнюдь не так плохо, как он полагал. Поймите, сир: раз уж мы сумели пройти в ваш Лувр, обмануть бдительность стражников, что следят за безопасностью вашей персоны, обезоружить караульного, который стоял у вашей двери, связать его и запихнуть в сундук; раз уж, наконец, мы посмели проникнуть в вашу спальню, и раз уж я смею говорить с вами лицом к лицу, значит, все мы - все
трое - готовы принести свои жизни в жертву. Тем не менее замечу, сир, что, сделав то, что сделали, мы дали вам неопровержимое доказательство нашего почтения к вашим священным дням, так как мы явились сюда безоружными, и совсем недавно нас было трое против одного. Так что, умоляя короля последовать за нами, последовать в одиночку, я имею в виду не только то, что эта прогулка никак ему не навредит, но и пойдет во благо монсеньору де Валуа.
        Физиономия Ланселота Бигорна изменилась. Это суровое лицо выражало теперь некое неустрашимое достоинство. Какое-то время король взирал на него с удивлением, а возможно, и с тайным восхищением.
        - Ты тут недавно, - проговорил он, - произнес одно слово…
        - И слово это, сир, - измена! - сказал Бигорн, и в глазах его забегали веселые и лукавые огоньки. - В том месте, где король увидит графа де Валуа, он найдет также и следы предательства.
        Людовик Сварливый побледнел, пальцы его сжались в кулаки, а взгляд воспылал огнем.
        - И кто же, по-твоему, меня предает? - проворчал он.
        - Некая женщина, - отвечал Бигорн.
        Король поднес руку к лицу.
        - Женщина! - пробормотал он. - Женщина! Этот человек говорит то же, что говорила в Тампле та колдунья! Меня предает, мне изменяет некая женщина! Что это за женщина? И что это за предательство? О! Я должен узнать это во что бы то ни стало, пусть даже и с риском для жизни, так как жить с призраком измены - значит не жить вовсе! Ужасные подозрения разрывают мне сердце!.. Я должен это узнать!
        Король неистово постучал молоточком по столу, дверь открылась, и появился Юг де Транкавель.
        - Сир, - сказал капитан стражи, - палач и казначей еще не явились, но через несколько минут будут к вашим услугам.
        - Транкавель, - промолвил король, - я хочу, чтобы сюда сейчас же доставили женщину, которая содержится в Тампле по обвинению в колдовстве и наведении порчи. Сколько времени, - добавил он, обернувшись к Бигорну, - может занять та прогулка, которую ты мне предлагаешь?
        - Может, час, - сказал Бигорн, - может, день. Все будет зависеть лишь от короля и от того, какие открытия он сделает.
        - Хорошо. Ступай, Транкавель, и приведи сюда эту женщину.
        Капитан стражи исчез. Тогда король начал быстро одеваться, а Бигорн бросился ему помогать.
        - Стало быть, ты умеешь одевать? - поинтересовался король, позволив Ланселоту заняться его туалетом.
        - Сир, - отвечал Бигорн, - я тоже камердинер, как и знаменитый Баэнь, мой благородный собрат по профессии.
        - И кому же ты прислуживаешь?
        - Мессиру Жану Буридану, бакалавру из Сорбонны; и, по этому поводу, если король останется доволен моей работой, я осмелюсь просить его - раз уж мой хозяин приговорен к смертной казни - позволить мне присутствовать при последних минутах его жизни.
        - Считай, что твоя просьба уже удовлетворена.
        - Слово короля?
        - Слово дворянина: когда этот мятежник будет схвачен и препровожден к виселице, ты один сможешь быть при нем и, раз уж ты его слуга, позаботиться о его последнем туалете.
        - Благодарю, сир, - сказал Бигорн.
        Одевшись, Людовик направился к двери, находившейся в глубине комнаты, прямо напротив той, что вела в прихожую.
        - Следуйте за мной! - сказал он.
        В этот момент Гийом Бурраск схватил кинжал короля, который лежал на столе, в то время как Рике подхватил стоявшую у кресла шпагу. Император Галилеи и король Базоши подошли к Людовику.
        - Сир, - сказал Гийом, - вы забыли вооружиться.
        - Дворянин, - добавил Рике, - никогда не должен выходить без оружия.
        Людовик окинул эту парочку странным взглядом, закрепил на боку шпагу, сунул за пояс кинжал и повторил:
        - Следуйте за мной!
        Трое друзей повиновались. Король зашагал по длинному потайному коридору, который, пусть и не напрямую, соединял его покои с комнатами Маргариты Бургундской.
        Людовик шел быстрым шагом, бормоча слова, которых Бигорн не слышал. Они миновали несколько галерей, дворов, рвов, дверей, покрытых шипами калиток. У каждого из этих рвов, у каждой из этих дверей, позади каждой из этих калиток, стояли часовые, но король, оставаясь неузнанным, называл пароль, и они шли дальше. Наконец Людовик остановился у небольшого садика, куда и вошел, открыв дверь, ключ от которой, судя по всему, имелся у него одного. На другом конце этого садика высилась мрачная крепостная стена, но в левом ее углу обнаружилась небольшая дверца, которую Людовик открыл все тем же ключом. Вслед за королем трое молчаливых товарищей прошли во мраке под какой-то аркой, затем по небольшому мосту и очутились на свежем воздухе, под звездным небом. Гийом глубоко вздохнул, Рике произнес: «Уф!», и лишь Бигорн не выказал никаких эмоций.
        - Дальше, - сказал король, - ведите меня уже вы.
        Они находились на берегу Сены. Не говоря ни слова, Бигорн спустился к воде, запрыгнул в одну из лодок и протянул руку, чтобы король смог на нее опереться. Людовик, пренебрегши помощью, без труда вскочил в лодку и устроился на носу, где и застыл в неподвижной позе, скрестив на груди руки, мрачный, задумчивый, терзаемый все той же мыслью: «Что же это за женщина, которая меня предает? А главное - как?»
        Гийом и Рике разместились на средней скамье. Бигорн взялся за весло, и небольшое суденышко начало быстро прорезать одинокие воды Сены, подобно одной из тех ночных птиц, что загадочно парят иногда над поверхностью того или иного пруда.
        Наконец лодка причалила к противоположному берегу. Король спрыгнул на песок и почувствовал, как нечто тяжелое вместе с тенью словно навалилось на его плечи. Он поднял голову, чтобы взглянуть, откуда идет эта тень, и с изумлением и некоторым беспокойством пробормотал:
        - Нельская башня!
        VIII. Филипп д’Онэ
        Ланселот Бигорн вошел в вестибюль башни, и король отважно последовал за ним. Гийом Бурраск и Рике Одрио остались в вестибюле, тогда как Людовик и его провожатый начали подниматься.
        На втором этаже Бигорн замедлил шаг.
        - С чего король желает начать? - вопросил он. - С графа де Валуа или с измены? С дядюшки или с женщины?
        Король испустил хриплый вздох и, казалось, на пару секунд задумался.
        - С измены, - произнес он наконец глухим голосом.
        - Прекрасно! С женщины! - сказал Бигорн, а про себя подумал: «Впрочем, с женщины ли, с дядюшки ли, не так уж и важно - одно ведь семейство!..» - В таком случае, - продолжал он уже вслух, - королю придется проследовать за мной на самый верх, что довольно-таки утомительно, так как башня поднимается почти до неба.
        - Да спускайся она хоть в преисподнюю, я бы и тогда за тобой последовал.
        Бигорн одобрительно кивнул.
        Когда они прошли третий этаж, одна из дверей тихонечко приоткрылась и некто бесшумно начал подниматься следом. Человек этот походил на одного из тех призраков, что, по слухам, обитали в этой башне. Возможно, этот человек и впрямь был призраком - лицо его было бледным, а в глазах пылал безумный огонь.

* * *
        Бигорн остановился на последнем этаже Нельской башни.
        - Это здесь, - сказал он. - Пусть король вспомнит такие слова из священного писания: «Стучи - и отворят тебе, ищи - и найдешь!»
        Ланселот Бигорн глубоко поклонился и так - размахивая шляпой до полу, делая реверанс за реверансом - задом отступил к лестнице, где и исчез.
        Молчаливый, неподвижный, задумчивый, король несколько минут простоял перед указанной ему дверью. Как и во всех буйных натурах, которым внешняя несдержанность служит, образно говоря, предохранительным клапаном для внутренних эмоций, было в Людовике что-то наивное, почти детское.
        Это слово - «измена», которое произнесла Мабель, которое повторил Бигорн, звучало в его мозгу настойчивым колокольным звоном. С тех пор, как он узнал, что его предают, он не мог уже думать ни о чем другом, кроме предательства. Он словно заразился неким болезненным любопытством. И теперь, когда ему оставалось лишь протянуть руку, чтобы узнать разгадку тайны, он никак не мог решиться. Возможно, если бы он не жил в полном неведении себя самого и других, возможно, повторимся, всё, что было хорошего в этой натуре, возобладало бы в нем, возможно, король бы удалился, подумав, что, в конце концов, лучший выход для того, кого предали - как можно меньше знать о предательстве. Но Людовик имел другое представление - не о своей королевской миссии, но о своем титуле короля. Изменить королю - это было для него роковым преступлением, исключительной гнусностью, неслыханным коварством. Понятие «измена» для него было неразрывно с другим понятием - «месть».
        - «Стучи - и отворят тебе», сказал мне этот Ланселот Бигорн. Но я ведь король и имею право всюду входить без стука, пусть даже эта дверь окажется дверью ко Всевышнему!
        И король тотчас же толкнул дверь. Она вела в залу оргий, где, в начале рассказа, мы видели королеву и ее сестер, томившихся в ожидании Буридана и братьев д’Онэ.
        Людовик так сильно рассчитывал застать кого-нибудь врасплох… Кого-нибудь? Да нет же: ту женщину, которая его предавала!.. На какое-то время король оторопел. В комнате не было ни души. Его величество быстро пересек комнату и вихрем ворвался в соседний зал, по-прежнему подталкиваемый мыслью, что вот-вот застанет врасплох ту, которая его предает. Но и соседний зал был пуст. Других комнат больше не было. Людовик медленно побрел назад.
        - Бигорн сказал: «Ищи - и найдешь!», - шептал король, внимательно глядя по сторонам. - Я поищу, черт возьми, и горе той, чье имя выдадут мне эта мебель и эти стены. Ах! Почему Маргарита не со мною? Уж она-то бы знала, где искать! Она так умна! Ее любовь стала бы верным и надежным проводником в том ужасном поиске, который мне придется предпринять одному!.. Но кому могло хватить дерзости выбрать Нельскую башню, королевское владение, в качестве убежища и места заговора? Что же может происходить в этом зале? Почему бы этой мебели, не менее прекрасной, чем та, что стоит у нас в Лувре, не повторить мне то, что здесь говорилось?.. Почему бы этим картинам, безмолвным свидетелям, не назвать мне имя той негодницы, которую они знают?.. Эти картины…
        Король встал и с любопытством подошел к одному из этих полотен, под которым художник, дабы всем всё было понятно, написал такие слова: «Госпожа Добродетель, коронующая Доблесть».
        Людовик был суровым солдатом, которому деликатные мысли, такие, какими мы их понимаем, были неведомы. Десятки раз ему доводилось выходить ночью из своего Лувра с весельчаками-приятелями, и, вероятно, во время визитов на улицу Валь-д’Амур он не единожды видел в определенных кабачках картины грубые, наивные и сладострастные, из тех, что наши современные суды признают непристойными, но, вероятно, та, на которую он смотрел сейчас, превосходила в этом плане всё, виденное до сих пор.
        Лицо короля залилось румянцем при виде жеста Госпожи Добродетели, коронующей Доблесть.
        Отметим этот румянец и занесем его в актив Людовику Сварливому.
        Подробно описывать эту картину мы не станем, так как слишком уважаем наших читателей; особо же любопытных отошлем к тем тайным эскизам, что хранятся в музеях Флоренции, Мантуи и Рима.
        Итак, Людовик Сварливый покраснел, но восхитился.
        - Матерь Божья! - пробормотал он.
        Когда король закончил осмотр всех украшавших зал полотен, он был красный как пион. Тогда он заметил сундуки с инкрустациями из отшлифованной меди, совершенной работы золотой кувшин, чаши и кубки из цельного серебра, хрустальные бокалы в золотых подстаканниках. Заметил он и канделябры, поддерживающие полусгоревшие свечи из цветного воска, ощутил стоящий в зале легкий опьяняющий аромат. И, встревожившись еще больше, он пробормотал:
        - Клянусь Пресвятой Девой, не иначе как здесь проходили оргии!
        В глубине комнаты стоял большой, искусно сделанный стенной шкаф, на резных панно которого была изображена вереница нимф, обнимающихся с фавнами. Открыв этот шкаф, он замер в изумлении: внутри висели женские платья, и ничего более.
        Он внимательно осмотрел одно из них и счел, что оно подошло бы Госпоже Добродетели.
        - Да помогут мне небеса! - прошептал он. - Вот во что наряжались эти потаскушки! Такое впечатление, что одеваться сюда приходили все продажные девки с улицы Шан-Флери!
        Он смеялся. Но даже смеясь, чувствовал, как поднимается в нем это глухое и непостижимое беспокойство, это необъяснимое чувство тревоги, что охватывают человека, стоящего на пороге какой-либо моральной катастрофы.
        - Аромат, исходящий от этих платьев, - он мне знаком!.. Но откуда? Не с улицы ли Валь-д’Амур?..
        В задумчивости он разжал пальцы, и легкое платье, которое он держал в руке, упало на пол, и тогда позади этого платья он увидел широкий, с горностаевой отделкой, плащ, из тех, какие могли носить лишь очень знатные дамы.
        Король побледнел. Точно так же, как раньше ему показалось, что он узнал аромат, исходящий от платьев, казалось ему теперь, что он знает, узнаёт этот плащ… И вдруг он сделался белым как смерть: взгляд его упал на застежки плаща. Эти застежки были украшены двумя изумрудами… и эти изумруды, король знал их, узнавал… Он прошептал:
        - Да поразит меня преисподняя, если эти зеленые камушки не были украдены у королевы!..
        Короля охватила дрожь, и - весь в поту, с блуждающим взглядом - он опустился на стул.
        В первый раз в голове его промелькнула некая мысль, осветив все так, как нежданная молния освещает иногда сумерки ночных горизонтов.
        Но мысль эта, вероятно, исчезла столь же стремительно, как и возникла, и на секунду озаренный разум короля вновь впал во мрак. Он рассмеялся, судорожно и громко. Мы не можем сказать, что он отклонил ошеломляющую, отвратительную, страшную мысль, что этот плащ принадлежал самой Маргарите Бургундской, так как мысль эта так в нем и не оформилась. На самом деле, то была лишь вспышка, которая оставляет ночь еще более глубокой.
        Король смеялся еще и потому, что он уже начал спрашивать себя, чем было вызвано это охватившее его нервное веселье.
        Глаза его в этот момент во второй раз остановились на картине Госпожи Добродетели. И тогда ему показалось, что он грезит. Эта женщина, которая была там в этой, заставившей его покраснеть позе, его, солдафона, привыкшего не краснея смотреть на любую женщину; так вот, теперь он видел - у этой женщины были проницательные глаза королевы, ее роскошные волосы, ее улыбка! Людовик вскочил на ноги. В следующий миг он был уже у холста с кинжалом в руке.
        Через несколько секунд изрезанная, выпотрошенная, искромсанная картина бесформенными клочками валялась у него в ногах, и тогда Людовик, задыхаясь и хрипя, попятился и вновь рухнул на стул.
        В этот момент - с кинжалом в руке, искаженным лицом, взъерошенными волосами, выпученными глазами - он был ужасен.
        Затем вдруг он вновь расхохотался и, между иканиями, которые, возможно, были и рыданиями, пробормотал:
        - О! Да я схожу с ума! До чего же жестокие фантазии посылает мне преисподняя! Глаза меня обманули - совсем не то видел я, совсем не то!..
        Он упал на колени, попытался собрать воедино кусочки изрезанной им картины, дабы воскресить лицо этой женщины.
        Но восстановлению полотно уже не подлежало. Частицы холста отказывались собираться вместе. Картина хранила свою мерзкую тайну.
        - Да, я грезил!.. - прошептал король.
        Он встал, окинул комнату внимательным взглядом, а затем вышел в прихожую, где долго еще сидел неподвижно, подперев подбородок рукой, размышляя о многом, но будучи не в силах направлять свои размышления. Против королевы - ни малейшего подозрения! По крайней мере, ни малейшего подозрения признанного, явного. Людовик заколол бы себя кинжалом, обнаружь он в своей голове такие мысли. Но он не мог понять, что его гложет; некая неизвестно откуда взявшаяся тревога сжимала горло.
        Затем, мало-помалу, эти ощущения ослабли, приглушились, растворились, и он почувствовал, что становится самим собой, когда понял, что его охватывает гнев. Ярость вскоре сорвалась с губ неистовыми проклятиями. Ярость против кого? Он не знал.
        Но как же хотел знать!
        - «Ищи, и ты найдешь!» Ищи! Что? Какое предательство? Как узнать? Но я обязательно узнаю, даже если придется разобрать - камень за камнем, чтобы расспросить их все, один за другим - эту башню, которая скрывает тайну предательства.
        Ярость искала выхода. У него она передавалась одними и теми же, привычными жестами. Хриплым голосом он поносил воображаемых существ. Кулаком или ногой крушил все, до чего мог добраться. Каждое из этих ужасных ругательств, что он орал во все горло, сопровождалось могучим ударом по сундуку, стулу, по всему, что попадалось на пути. Один из таких ударов обрушился на небольшой столик…
        Небольшой резной столик, настоящий шедевр того времени, когда ремесло краснодеревщика было, возможно, самым почитаемым из ремесел, так вот, этот столик, повторимся, разлетелся на мелкие части, из него выпал ящик… а в ящике этом были бумаги!..
        - Наконец-то я узнаю!.. - взвыл Людовик.
        Он упал на колени, чтобы подобрать бумаги…
        Но в этот момент их схватила чья-то рука…
        Людовик резко вскочил на ноги. Перед ним, судорожно сжав в руке стопку бумаг, стоял незнакомец.
        - Кто вы такой? - проревел король.
        - Мое имя Филипп, сеньор д’Онэ!
        - Ха-ха! Так это ты - Филипп д’Онэ! Прекрасно. А известно ли тебе, кто я?
        - Вы - Людовик, король Франции, десятый по этому имени.
        «…И муж Маргариты!» - мысленно добавил Филипп.
        - А знаешь ли ты, какого наказания заслуживаешь за тот жест, что только что позволил себе против своего короля?
        - Смертную казнь, сир.
        - Ты уже разыскиваешься моим прево за участие в мятеже, Филипп д’Онэ, за твою голову назначена награда, так что можешь считать себя дважды приговоренным к смерти!
        Филипп д’Онэ, бледный как привидение, поклонился.
        На какой-то миг повисла тишина, нарушаемая лишь неудержимым и учащенным дыханием Людовика Сварливого.
        - Отдай мне эти бумаги, - продолжал король, - отдай мне их, или, клянусь Пресвятой Богородицей, я не стану дожидаться, пока палач приведет в исполнение ту двойную казнь, к которой ты приговорен.
        Некое подобие улыбки скользнуло по губам Филиппа д’Онэ.
        - Сир король! - сказал он. - Вы приговорили меня лишь к смерти. Требуя же, чтобы я отдал вам эти бумаги, вы хотите приговорить меня еще и к презрению всего французского дворянства, а это уже вне вашей власти. Эти бумаги, сир, не принадлежат ни вам, ни мне; ни вы, ни я не имеем никакого права читать их - они принадлежат одной женщине!
        - Одной женщине! - вскричал король. - И что же это за женщина?
        И Филипп д’Онэ, со вздохом, который больше походил на стон, отвечал:
        - Это моя любовница…
        Король тяжело дышал. Всегда чтивший рыцарские принципы, он отчаянно пытался придумать способ, который позволил бы ему без вероломства - пусть он и был королем - завладеть этими принадлежащими некой женщине бумагами. Но вскоре, резко поведя плечами, словно для того, чтобы избавиться от мыслей, которые препятствовали его воле, он проговорил:
        - Я хочу знать имя этой женщины…
        Филипп покачал головой, дав ему понять, что этого он сказать не может.
        - Послушай, - проворчал король, - я позволю тебе выбрать: либо имя этой женщины, либо бумаги! Мне нужно или то, или другое.
        - Вы не получите ни то, ни другое, - отвечал Филипп.
        Пару секунд король пребывал в растерянности, рука его сжала эфес шпаги. Внешне крайне спокойный, Филипп даже не пошевелился. Делая над собой последнее усилие, Людовик Сварливый проговорил:
        - Эта женщина предает…
        Филипп сделался еще более бледным, и все тот же вздох, похожий на похоронный стон, сорвался с его губ.
        - Предает? - пробормотал он странным голосом. - Кого же она предает?
        - Меня!..
        Филипп вздрогнул и, не сводя с короля свой отчаянный взгляд, пытался понять, знает ли Людовик правду.
        - Филипп д’Онэ, - продолжал король, - меня предает некая женщина. Я это знаю. Я в этом уверен. Мои ночи полны призраков. Это предательство следует за мной повсюду, сидит со мной за столом, в одном седле со мной скачет верхом. Филипп д’Онэ, я уже не приказываю, но прошу. Одно твое слово может вернуть меня к жизни…
        - Сир король, - сказал Филипп, - я задушил бы в себе память, если бы меня пытались заставить вспомнить, что эта женщина предает! Я вырвал бы у себя сердце, если бы знал, что оно может поднять к моим проклятым устам имя этой женщины.
        - Умри же! - проревел Людовик и, выхватив шпагу из ножен, бросился на Филиппа.
        Шпага звонко ударилась о другой клинок, тогда как Филипп д’Онэ даже не пошевелился.
        Едва Людовик Сварливый устремился вперед, перед ним выросла еще одна фигура. Человек этот приставил к груди короля кончик тяжелой рапиры и холодно произнес:
        - Уж не хотите ли вы, сир, оставить французский трон вакантным для одного из ваших братьев?
        - Буридан! - прошептал Филипп д’Онэ.
        - Преступники! - завопил Людовик. - Вы вынуждаете меня оставить без работы моего палача!
        В то же время он атаковал Буридана с неудержимостью, которая не исключала и методичность, так как Людовик Сварливый был не только первым дворянином Франции, но и ее первым фехтовальщиком - как только в руке оказывалась шпага, к нему возвращалось все его хладнокровие.
        - Бигорн, - вскричал Буридан, - факел!
        - Вот, монсеньор! - промолвил хриплый голос Ланселота Бигорна, который появился, держа в руке зажженный факел.
        - Жги, Филипп, жги! - продолжал Буридан, парировав ловкий выпад короля.
        Филипп д’Онэ подошел к факелу и поджег от него один из листков.
        Король пришел в ярость. Он, словно бык, ринулся на Буридана, не для того, чтобы убить юношу, но чтобы добраться до Филиппа д’Онэ и вырвать у него бумаги, содержавшие секрет предательства, пока они не сгорели. Но Буридан, не нападая, даже не пытаясь отвечать ударом на удар, создавал своей рапирой непреодолимый барьер. Король, со всем проворством, всей силой молодости, бросался то вправо, то влево, но везде натыкался на останавливавшее его и заставлявшее отступить острие рапиры. Филипп начал жечь, одну за другой, бумаги, внимательно смотря, как буквы, написанные почерком твердым, почти мужским, съеживались, становились неразборчивыми. Когда догорал последний лист, Филипп поддался наконец раздиравшему его непреодолимому любопытству, бросил пылкий взгляд на последнюю, наполовину уже исчезнувшую строку и сумел прочесть несколько слов. Слова эти были именем, и имя это было - Маргарита Бургундская!..
        - Спасена!.. - прошептал Филипп.
        В этот момент король, после очередного тщетного выпада, увидел, что бумаги сгорели и, разразившись бранью, в которой, возможно, было больше стыда, нежели ярости, отступил и положил шпагу на стол.
        Руки его дрожали.
        С пару секунд Буридан взирал на него серьезным и в то же время преисполненным сострадания взглядом.
        - Сир, - сказал он, - я только что совершил преступление: поднял оружие против короля. Моя голова принадлежит вам, берите ее!
        - Разбойник! - прохрипел король стиснув зубы. - Ты говоришь так потому, что надеешься от меня ускользнуть. Но не волнуйся: наказание, если и придет позже, оттого не будет менее ужасным…
        Буридан вложил шпагу в ножны, скрестил руки на груди и продолжал спокойным тоном:
        - Как я уже сказал, сир, подняв на вас шпагу, я совершил преступление; позвольте мне добавить к нему еще одно - дать вам совет… Совет… какой вам мог бы дать Валуа, - добавил он с горечью, которую король не совсем понимал. - Совет следующий: поднимитесь на верхнюю площадку этой башни и прокричите, что все, за чьи головы вы назначили награду, находятся здесь. Можете не сомневаться, что на голос короля сбежится целая толпа народа, которая избавит Ваше Величество от необходимости препровождать нас в приготовленные нам камеры. Что до меня, сир, то клянусь вам, клянусь Господом нашим, что не стану оказывать ни малейшего сопротивления.
        - Как и я! - сказал Филипп д’Онэ, вставая рядом с Буриданом.
        - Гром и молния! - проревел чей-то голос. - Говори за себя, Буридан! Говори за себя, Филипп! Лезьте в петлю, раз уж вам так не терпится умереть; я же, Готье д’Онэ, которому хочется жить, клянусь, что заколю короля Франции, если он сделает хоть шаг, чтобы позвать кого-то.
        - И я тоже! - сказал Гийом Бурраск.
        - И я! - выкрикнул Одрио.
        - И я! - промолвил Ланселот Бигорн и сделал шаг вперед. - Сир, я говорил вам, что если вы поищете, то найдете. Не моя вина, что ваши усилия не увенчались успехом. Но я также обещал вам отвести вас к вашему высокочтимому дядюшке, графу де Валуа. Следуйте за мной, сир, или граф де Валуа, который обязан мне жизнью, станет обязан мне смертью, и мы будем квиты!
        Говоря так, Бигорн косо поглядывал на Буридана, который побледнел и пробормотал:
        - Граф де Валуа!.. Стало быть, он пленен?..
        Но в этот момент Гийом Бурраск взял его под руку и пробормотал на ухо:
        - Пойдем, Буридан. Клянусь суверенной империей Галилеи, со своей жизнью ты вправе делать всё что угодно, но я отказываю тебе в праве распоряжаться нашими жизнями. Как тебе такая логика, бакалавр?
        В то же время Готье схватил за руку Филиппа и тоже потащил к выходу.
        - До свидания, господа! - прокричал король грозным голосом.
        Обернувшись, Буридан отвечал:
        - Дайте знать, сир, как пожелаете нас видеть!
        И он последовал за тянувшим его к лестнице Гийомом.
        - Отведи меня к графу де Валуа, - сказал король Бигорну. - Клянусь Пресвятой Девой, ты единственный в этой шайке, кому мне хочется даровать помилование. Ты славный малый. Послушай! Когда твой хозяин понесет то наказание, которого заслуживает, приходи ко мне в Лувр, и я обещаю, что ты получишь другого, на которого тебе не придется жаловаться.
        Людовик уже понял, что в данных обстоятельствах его власть и могущество мало что значат, успокоился и решил отложить возмездие до лучших времен. Он был искренен, предлагая Бигорну место рядом с собой в Лувре. Поведение Филиппа и Буридана ускользало от его понимания, но вот жизнерадостность Бигорна пришлась ему по душе. Он был глубоко восхищен тем, что этот человек, смеясь, мог совершать столь необычные по своей дерзости поступки.
        Выслушав предложение короля, Бигорн кисло усмехнулся и сказал:
        - Вот уж не везет - так не везет! Это ж надо: найти наконец достойное меня общественное положение в тот самый момент, когда жизнь моя висит на волоске! А ведь какие пирушки я бы закатывал в вашем Лувре, о мой король! Уверен: там едят только самое лучшее, а пьют только нектары! Увы…
        - Там у тебя всего будет вдоволь! - пообещал король. - Но откуда эти мысли о смерти, если я дарую тебе помилование?
        - Но вы же сами сказали, что Буридана ждет смертная казнь…
        - Так и есть, - мрачно подтвердил король.
        - Тогда, - продолжал Бигорн, - послушайте, что я вам расскажу. Как-то раз я находился на улице Капон с несколькими бравыми парнями, из тех, что с наступлением сумерек выходят на королевские дороги, опасаясь, что какой-нибудь отягченный кошельком запоздалый буржуа окажется не в состоянии сам вернуться домой. В таких случаях, сир, как вы понимаете, мы помогаем этому буржуа избавиться от лишнего груза, и, легкий как перышко, он благодарит нас и возвращается в свои пенаты. Словом, и в тот день мы стояли на страже, дабы с тем же усердием исполнить наши обычные обязанности, которые, уж и не знаю почему, никогда не встречали одобрения у мессира прево. Короче, я как раз заканчивал свою молитву к святому Варнаве, когда заметил некую даму, богато одетую и с головы до ног покрытую драгоценностями. Я тотчас же вспомнил о королевских указах, которые запрещают дамам выходить столь роскошно наряженными, и, сочтя, что мерзавка поступает слишком бесстыдно, нарушая королевские предписания, подал знак товарищам. Все вместе мы подскочили к этой дамочке и уже собирались как следует наказать ее за то, что она
расхаживает по улицам нарядная словно церковь в праздник, как вдруг какой-то безумец набросился на нас с кинжалом в руке и обратил в бегство; по крайней мере, обратил в бегство всех моих спутников, так как я остался с ним один на один. Этим безумцем был мессир Жан Буридан. Он сбил меня с ног, приставил острие кинжала к горлу и уже вознамерился было отправить меня нести вахту в ином мире, когда дамочка произнесла такие слова: «Жан Буридан, я дарую этому человеку жизнь. Но поскольку я фея, то наложу на него наказание, которого он не сможет избежать. Отныне этот человек будет твоим слугой, и ваши судьбы будут неразрывно связаны вот этой нитью…» В то же время, сир, эта женщина, которая, как я уже сказал, была феей, колдуньей, порождением ада, обвила вокруг шеи Жана Буридана нить из красного шелка, другой конец которой обмотала вокруг моей шеи. И тогда она добавила: «Когда смерть Буридана порвет эту нить, перестанет жить и Ланселот Бигорн».
        - Но я не вижу на тебе никакой нити! - воскликнул король с абсолютной искренностью и безоговорочной верой, достойной своего времени.
        - Как и я, сир! - продолжал Бигорн. - Я ее видел лишь миг: в ту секунду, когда колдунья обернула ее вокруг моей шеи. Видеть - больше не вижу, но чувствую. Как бы далеко я ни уходил, эта нить притягивает меня к моему хозяину, Жану Буридану. Потому-то, сир, когда Жан Буридан понесет уготовленное ему вами наказание, я и не смогу явиться в Лувр, так как сию же минуту упаду замертво.
        Людовик Сварливый покачал головой и спросил:
        - А колдунья, с ней-то что стало?
        - Это я сказать могу, сир. В данный момент она, будучи узницей, содержится в Тампле.
        Людовик вздрогнул.
        Сказать, что рассказ Бигорна не вызвал у него никакого сомнения, было бы невероятной, но истинной правдой. В наше время, конечно, может показаться неправдоподобным, что в средние века люди недалекого ума (а к таковым относился и Людовик Сварливый) могли искренне верить в колдуний, фей, те или иные потусторонние силы.
        Что до Бигорна, то он, вероятно, преподнес королю эту историю лишь для того, чтобы дать Буридану и его товарищам время уйти подальше.
        О чем думал в этот момент Людовик? О Буридане? О его друзьях? О дерзости этих людей, посмевших с оружием в руках воспротивиться его воле?.. Нет!
        О Маргарите? О том ужасном подозрении, что промелькнуло у него в голове?.. Нет!..
        Король думал о фее!..
        Рассказ Ланселота так его заинтриговал, что он и вовсе забыл, как и зачем оказался в Нельской башне. И тогда Бигорн, решив, вероятно, что розыгрыш слишком затянулся, вернул короля к действительности.
        - Осмелюсь напомнить, сир, - проговорил он, - вас ждет граф де Валуа!
        - Пойдем! - сказал король, отрываясь от своих мыслей. - А что до этой женщины, которая меня предает, то я сегодня же вернусь и прикажу перерыть эту старую башню сверху донизу.
        - Бесполезно, сир! - промолвил Бигорн. - Теперь уже слишком поздно!
        - Слишком поздно!.. Эти бумаги ведь сгорели, не так ли? Это их я должен был найти, скажи?.. Ты их видел?..
        - Возможно, сир!..
        - И они содержали имя той женщины, которая меня предает! Доказательства измены!.. Да, ты прав, теперь уже слишком поздно. Меня обвели вокруг пальца, меня, которого даже самым ловким советникам, таким как Мариньи и Валуа, никогда не удавалось обмануть!
        - Вы - сама мудрость, сир!
        - Меня побили, - продолжал король с отчаянием, - меня, которого даже самым умелым фехтовальщикам, таким как Гоше де Шатийон и Жоффруа де Мальтруа, никогда не удавалось побить!
        - Вы - сама сила, сир!
        - Побили и обвели вокруг пальца! Эти двое дорого заплатят за свою дерзость. Клянусь Пресвятой Богородицей, я придумаю для этого Буридана… особенно для этого Филиппа д’Онэ… какую-нибудь ужасную казнь…
        - Вы - сама справедливость, сир!
        - Я хочу, слышишь, хочу, чтобы с них живьем содрали кожу…
        При мысли о том, что человеческое существо можно освежевать, как быка, король расхохотался. И Бигорн ему вторил, тогда как по спине у него бежали мурашки. Король смеялся. Но тут кровь прилила к его лицу, и он пробормотал себе под нос:
        - Значит, та женщина, которая меня предает, - любовница Филиппа д’Онэ!.. О! Да я готов отдать десять лет свой жизни, лишь бы узнать ее имя!.. Но та колдунья из Тампля, та самая, которую я приказал доставить в Лувр, эта волшебница, которая столь могущественна, что смогла связать жизнь Бигорна с жизнью Буридана… ей это имя известно!.. Я заставлю ее говорить!.. Мне нужно лишь имя, имя той, которая меня предает…
        И, со вздохом, более похожим на зубовный скрежет, он тихо повторил:
        - Та, которая меня предает, - любовница Филиппа д’Онэ!.. Давай же, - сказал он громче, - веди меня к графу, и если, Ланселот Бигорн, тебе каким-нибудь чудом удастся остаться в живых после смерти твоего хозяина, вспомни, что я жду тебя в Лувре! И тогда я вспомню, что когда я был в твоей власти, ты пожелал сообщить мне об измене, вспомню, что ты вернул мне моего верного советника… Слушай, Бигорн, а пойдем со мной!
        - Не могу, сир! Эта нить!.. Так и чувствую, как она меня душит.
        Бигорн закашлялся, зачихал, захрипел, побагровел и, наконец, выдал все признаки нарастающего удушья.
        - Сир, - выдохнул он, икая, - есть лишь один способ спасти мне жизнь - помиловать моего хозяина, Жана Буридана!
        - Никогда! - отрезал король. - Тем хуже для тебя, мой бедный Бигорн!
        Ланселот с тоской и смирением пожал плечами и начал первым спускаться по лестнице, освещая путь тем факелом, что помог сжечь бумаги.
        Когда они очутились на первом этаже, Бигорн подвел короля уже к другой лестнице - той, что вела в подвал, - спустился, отпер дверь той комнаты, куда они поместили графа де Валуа, и произнес:
        - Это здесь, сир!
        Король вошел.
        На секунду Бигорн задумался: а не запереть ли дверь за ним? Но, пожав плечами, он пробормотал:
        - Взять в плен короля Франции! Да, это было бы приключение, о котором говорили бы еще долгие века! Но с таким хозяином, как у меня - несуразным, порывистым и великодушным, - это бы ничего не дало, как ничего не даст и то, что я привел короля сюда! Однако же будь Людовик порасторопнее, мы бы уже избавились от этой проклятой Маргариты!.. Всё, больше ни во что не вмешиваюсь!..
        На этом Бигорн миновал лестницу и вышел из башни.
        Уже рассветало.
        Шагах в ста от Нельской башни, под раскидистыми ивами, он заметил группу людей: то были дожидавшиеся его товарищи…
        Он присоединился к ним, и все молча двинулись в путь.
        - Следуйте за мной, - сказал Бигорн. - Теперь, господа приговоренные к смерти, у вас осталось лишь одно прибежище; к нему-то я вас и отведу.
        У его спутников было время обдумать сложившуюся ситуацию, потому, как мы уже сказали, молча и с тяжелым сердцем, они последовали за Бигорном, который провел их через уже опущенные мосты. Окольными путями они вышли к улочке столь узкой, что и два человека на ней вряд ли бы разминулись, и столь темной, словно на ней все еще была непроглядная ночь… Улочка вывела их к просторному двору, по обе стороны от которого стояли покосившиеся домишки…
        Странные кучки людей занимались на порогах этих лачуг еще более странными приготовлениями. Какой-то мужчина перед зеркалом подводил себе ресницы и веки таким образом, что получалось уродливое лицо человека, которому выкололи глаза. Другой закреплял на ноге накладки, которые должны были сделать из него калеку. Третий подвязывал согнутую в локте руку, превращаясь в однорукого…
        То был небезызвестный Двор чудес!
        Никому, казалось, не было дела до этой группы людей, проникнувших в это, возможно, даже более защищенное, чем сам Лувр, место, но Буридан и его товарищи чувствовали, что на них направлены все взгляды.
        Бросая направо и налево загадочные знаки, Бигорн, а вслед за ним - и его друзья направились прямо к дому, у крыльца которого, меж двух булыжников, была вбита жердь.
        На верхушке этого шеста, закрепленный веревкой, раскачивался приличных размеров кусок кровянистого и черноватого мяса: то был флаг Двора чудес. И указывал он на то, что в доме этом проживает король сего невероятного королевства…
        В тот момент, когда они уже собирались войти в эту гнусную трущобу, Буридан воскликнул:
        - Филипп!.. Где Филипп?..
        Все переглянулись, с тревогой осмотрелись вокруг…
        Филиппа д’Онэ с ними не было.
        IX. Филипп д’Онэ (продолжение)
        В тот момент, когда небольшой отряд, полагаясь на интуицию и, так сказать, инстинкт Бигорна, удалялся от Нельской башни, Филипп находился рядом с Гийомом Бурраском. Когда же, поднявшись по течению реки вдоль стен Нельского особняка, эта ватага вышла к мосту, Филипп немного отстал. Он совсем остановился, когда товарищи исчезли между двойной вереницей домов, что высились за мостом, образуя самую настоящую улицу, пробормотал:
        - Догоню ли я их? Кто знает?.. Но даже если мне и суждено никогда их уже не найти, даже если мне и суждено никогда больше не увидеть Буридана и Готье, я все равно должен спасти королеву!..
        Вернувшись назад, он вошел в Нельскую башню, дверь которой Ланселот Бигорн оставил открытой, и начал подниматься по лестнице. Оказавшись на этаже, где он только что сражался с королем, Филипп опустился в кресло и, обхватив голову руками, погрузился в свои грезы.
        Он ни секунды не думал ни о короле, ни о Буридане, ни о брате Готье, ни даже о собственном, столь ужасном, положении - все его мысли занимал один-единственный человек - Маргарита!..
        Молодой человек даже не задавался вопросом, был ли король все еще в башне, но говорил себе:
        - Он, несомненно, вернется, и тогда… О, тогда ее уже ничто не спасет! И вздумалось же этому мерзавцу Бигорну привести сюда Людовика, чтобы тот получил доказательство ее измены…
        Филипп вздрогнул. Неподвижный взгляд его оживился, и он болезненно поморщился.
        - Она изменяет мужу! - повторил он глухо. - Это правда, я знаю; видел собственными глазами! И я ее люблю! О! Люблю всеми фибрами моей души и чувствую, что умереть, спасая ее, есть теперь единственная радость, на которую я могу надеяться в этой гнусной и мучительной любви!..
        Тоска и растерянность сквозили в его взгляде; совершенно бледное его лицо, это красивое лицо с чертами сколь твердыми, столь же и утонченными, стало похожим на маску…
        Тем не менее он улыбнулся:
        - К счастью, я был начеку!.. К счастью, я не доверял Бигорну, как не доверяю и Буридану, как не доверяю даже моему брату!.. Все, все они хотят ее смерти! Если бы меня здесь не оказалось, если бы я не поспел вовремя, Людовик читал бы эти бумаги, содержавшие ее имя!.. Слава Богу, я не опоздал! Но все ли это? Кто знает?.. Я должен выяснить, не вернулся ли сюда король, должен удостовериться, что здесь не осталось ни единственного доказательства того, что…
        Тяжелый вздох закончил его мысль…
        Окинув комнату долгим взглядом, он заметил разорванную Людовиком картину.
        - Зачем, - пробормотал он, поежившись, - мужу Маргариты понадобилось так кромсать это полотно?..
        Он внимательно осмотрел другие картины, но не обнаружил в них ничего такого, что могло бы указать королю Франции на то, что обитательницу этого места оргий звали Маргаритой Бургундской.
        И тогда, со спокойствием, с той тщательной кропотливостью убийц, которые боятся упустить малейшую деталь и стараются уничтожить все, что может на них указать, он принялся, один за другим, обследовать, а затем и ломать предметы мебели; он выдвигал ящик за ящиком, протирая тарелки, чаши, кубки, серебряные ножи, вилки и ложки, дабы нигде не осталось и единой изобличающей отметины; он переворачивал гобелены, простукивал стены, осматривал резные спинки и подлокотники кресел. Шло время, Филипп обливался потом, но даже не замечая, что день подходит концу, не обращая внимания на голод и жажду, не отдавая себе отчета в том, что он едва стоит на ногах от усталости, продолжал свою работу.
        Стоило какому-нибудь предмету показаться ему подозрительным, как он тут же ломал его на мельчайшие части.
        Добравшись до кувшина для воды, он побледнел, заметив выгравированную на донышке этого восхитительного золотого изделия королевскую корону.
        - Какое неблагоразумие! - пробормотал он.
        Поднявшись на верхнюю площадку, он выбросил кувшин в реку…
        В какой-то момент этого страшного занятия он оказался у шкафа с одеждой… непристойными платьями, которые попались на глаза королю.
        Филипп также осмотрел платья с мрачным беспокойством, но не обнаружил ничего такого, что могло бы выдать Маргариту, разве что изумруды плаща привлекли его внимание.
        Он долго раздумывал, как же с ними быть, но в итоге решил и их выбросить в Сену. Отсоединив изумруды от пряжек, он завернул их в лист пергамента и вновь поднялся на вершину башни.
        Но тут некая внезапная мысль пришла ему в голову. Он ударил себя по лбу, прошептав:
        - Надо ж быть таким глупцом, чтобы не подумать об этом!..
        Весь дрожа, Филипп вернулся в комнату, еще более тщательно завернул драгоценные камни, перевязал сверток пояском от одного из платьев и лишь тогда спустился на первый этаж башни.
        Оказавшись на улице, он с час неподвижно простоял в сторонке, разглядывая прохожих, буржуа, студентов и солдат. Особенно его интересовали последние.
        Наконец он выбрал одного из них, вероятно, сочтя его наиболее подходящим, подошел к нему, покопался у себя в карманах и обнаружил, что является обладателем двух или трех золотых экю. Он вложил монеты в руку лучника, оторопевшего от этого нежданного богатства.
        - Мой друг, - промолвил Филипп, - по вашим одеждам я вижу, что вы принадлежите к стражникам Лувра.
        - Да, к роте лучников королевы, мой щедрый господин.
        - Прекрасно. Случается ли вам видеть королеву?
        - Каждый день, и по многу раз.
        - Отлично. Вот сверток. Передайте его мадам Маргарите, и, не сомневаюсь, вы будете по-королевски вознаграждены. Только так передайте, чтобы никто не видел…
        - Нет ничего проще! - воскликнул солдат, просияв. - Но что, если королева спросит, откуда у меня этот сверток?
        - Скажете ей, что он - из Нельской башни!..
        - А если она поинтересуется, кто мне его вручил?
        - Отвечайте, что его просил ей передать сеньор Филипп д’Онэ.
        - Сегодня же все сделаю, - сказал солдат, отдал честь и, совершенно счастливый, удалился, пересчитывая те золотые монетки, что были у него в руке, и прикидывая, сколько же других подобных экю к ним еще добавится.
        Вернувшись в башню, Филипп продолжил свою работу.
        В какой-то миг он заметил, что весь этот этаж башни мало-помалу начинают окутывать сумерки, и с удивлением осмотрелся.
        - Уж близится ночь! - прошептал он. - Да уж, ужасный денек выдался, но теперь я спокоен! Король может возвращаться, может все тут перерыть: глаза его ничего не увидят там, где ничего больше не видят мои!.. Вот уже во второй раз я спасаю тебя, Маргарита!.. Пойдем же, - продолжил он после нескольких минут мрачных раздумий, - искать Буридана и моего брата!
        Филипп начал спускаться.
        В тот момент, когда нога его уже ступила на последнюю ступеньку лестницы, в зал первого этажа башни ворвалась толпа лучников.
        - Один из них все еще здесь! - закричал командир отряда. - Хватайте его!.. Другие, вероятно, тоже где-нибудь поблизости! Обыщите всю башню и приведите их ко мне!..
        С дюжину лучников набросились на Филиппа д’Онэ, и уже через несколько секунд, не успев оказать и малейшего сопротивления, он был связан, подхвачен, вынесен на улицу и брошен в поджидавшую у дверей тележку. Тут он потерял сознание.
        Нельскую башню прочесали снизу доверху, но все эти поиски ничего не дали: больше арестовывать было некого.
        - Одного мы все же взяли! - бормотал командир лучников, радостно потирая руки. - Судя по его виду, по его одеждам, он тут был одним из главных, может даже, всем и руководил. Надеюсь, королева останется довольна тем, как я выполнил порученную мне миссию.

* * *
        Очнулся Филипп в кромешной тьме, в которой не было и намека на те неясные отблески, что есть суть ночного света. Он попытался подняться на ноги, но быстро понял, что каждая из его лодыжек скована железным кольцом, а от каждого из этих колец отходит толстая цепь. Он ощупал стену, у которой лежал, - по ней струилась отдающая гнильцой вода. Филипп вдохнул смрадный воздух и ему показалось, что его живым опустили в могилу. Больше не пытаясь пошевелиться, он выпучил глаза, стараясь разглядеть хоть что-нибудь в сумерках, весь обратился в слух, надеясь уловить хоть какой-то шум, который связал бы его с миром живых. Мрак и тишина царили и в его мыслях; он чувствовал, что мысли эти расплываются, ускользают. Его обуял ужас, когда он понял, что к мозгу его, подобно надвигающейся волне, подступает безумие. В течение нескольких минут - сам он это время определить был не в силах - перед глазами у него раскачивались некие смутные, с расплывчатыми очертаниями, образы.
        Он узнавал их и взывал к ним - то к одному, то к другому.
        - Это ты, Мариньи? Это ты, убийца моих родителей? А! Вот Буридан! Не уходи, дорогой друг, умоляю! Ко мне, ко мне, Буридан!.. Готье, брат мой, почему ты грозишь мне кинжалом?.. Что я тебе сделал? Тебе же отлично известно, что я любил ее! И ты смертельно на меня обиделся за то, что я ее спас… Но что я вижу? Это она! Она идет ко мне! Протягивает ко мне руки!
        В шуме пришедших в движение цепей Филипп упал на колени.
        Все явившиеся ему видения исчезли, словно зыбкие порождения горячки, остался лишь один, отчетливо прорисованный образ… сияющее лицо… полный нежности взгляд… женщина, от которой, как казалось несчастному юноше, исходило яркое сияние, в один миг осветившее мрачную камеру:
        Маргарита!..
        X. Фея или колдунья
        Прежде чем узнать, что стало с Буриданом и его друзьями, которых мы оставили во Дворе чудес, необходимо рассказать читателям, что произошло между королем и графом де Валуа сначала в Нельской башне, а затем в Лувре.
        Проведенный Бигорном, Людовик Сварливый, как мы видели, вошел в комнату, где содержался пленный граф.
        Увидев своего племянника и короля, Валуа издал радостный вопль и бросился к Людовику, который обнял его со словами:
        - Так уж вышло, что мне самому приходится вырывать вас из рук филистимлян![7 - Филистимляне - древний народ, населявший приморскую часть Палестины. Неоднократно упомянут в Ветхом Завете, а также в ассирийских и египетских источниках. Людовик на свой лад переиначивает такую фразу из Ветхого Завета (1-я Книга Царств, гл. 7): «…И возвращены были Израилю города, которые взяли Филистимляне у Израиля, от Аккарона и до Гефы, и пределы их освободил Израиль из рук Филистимлян, и был мир между Израилем и Аморреями».]
        - Ах, сир! - воскликнул Валуа. - Даже если мне посчастливится прожить несколько веков, никогда не забуду, что именно вам я обязан свободой, а возможно, и жизнью! Эта жизнь, мой дорогой сир, отныне принадлежит вам, можете распоряжаться ею, как вам заблагорассудится!
        Говоря так после стольких часов тревоги и ужаса, которые ему пришлось пережить, граф де Валуа разрыдался. В этот момент он был искренен в своей признательности и испытывал даже некое воодушевление при мысли о том, что сам король любит его столь сильно, что лично отправился его освобождать.
        Но граф де Валуа был тот еще хитрец, и благотворные эмоции в нем долго не жили. В ту самую минуту, когда он радостно изумлялся, что сам король поспешил прийти ему на выручку, в ту же самую минуту, повторимся, он уже размышлял о том, что, должно быть, его влияние на короля гораздо более глубоко, нежели он полагал, и задавался вопросом, какую выгоду он может извлечь из этой родственной привязанности, коей он и предполагать даже не мог в своем племяннике.
        - Но, - проговорил он после объятий и излияний чувств, что последовали за первым моментом, - но как, сир, вы узнали…
        - Что вы находитесь в Нельской башне, мой дорогой дядюшка? Я узнал об этом от некоего Ланселота Бигорна, который многое мне о вас рассказал.
        - Ланселот Бигорн рассказывал вам обо мне? - пробормотал граф, задрожав как осиновый лист на ветру. - И что же он мог вам сказать? Будьте осторожны, сир: этот человек - негодяй, каких мало!
        - Ба! Мне почему-то так не показалось. И потом, этот человек поведал мне то, что мне так не терпелось узнать. По моему приказу его схватили, привели в Лувр, где я застращал его как следует, - (король лгал, но ему хотелось сохранить лицо перед графом), - и вынудил признаться, что вас удерживают в плену в этой старой башне. Кстати, этого человека ждет то наказание, которого он заслуживает: дни его сочтены.
        Валуа, уверенный в том, что Ланселот Бигорн был брошен в какую-нибудь темницу и что вскоре его казнят, Валуа, который, впрочем, уже обещал себе проследить за тем, чтобы эта казнь состоялась как можно скорее, теперь совершенно успокоился. Теперь он был совершенно спокоен насчет болтливости того, кто был его слугой в те времена, когда в любовницах у него была Маргарита Бургундская, - развивать эту тему он не стал.
        - Но, - промолвил в свою очередь король, - скажите-ка, мой дорогой дядюшка, как вы могли позволить себя схватить, словно лиса, преследуемая сворой гончих?
        - Признаюсь, сир, - сказал Валуа, - прежде всего мне не терпится выбраться отсюда на свежий воздух… и потом, я умираю с голоду.
        - Умираешь с голоду, Валуа?! - вскричал король. - А как же окорочка?
        - Окорочка? - спросил озадаченный Валуа.
        - Окорочка, которыми хотел угостить тебя Бигорн…
        - Увы, сир! Вместо окорочков мне достался лишь кусочек черствого, заплесневелого хлеба; более того - я сам едва не послужил пищей этим мерзавцам.
        - Как?.. Ты, мой дорогой дядюшка, едва не послужил пищей Бигорну?..
        - Да, сир, Бигорну! И этому разбойнику Рике, а также его негодяю-товарищу! Эти мерзавцы играли на меня в кости!..
        - Играли на тебя в кости?.. Как на какого-нибудь поросенка на ярмарке в Ланди?..
        - Да, сир: сначала на мою голову, затем - на мою шкуру, и наконец - на мои окорочка… то есть - бедра… то есть…
        Валуа заикался от ярости и испуга при воспоминании об этой сцене. Он не знал, что говорит, и стоял, словно оглоушенный, перед королем, который вдруг разразился неудержимым смехом. Людовик нашел совершенно изысканной эту шутку - желание полакомиться окорочками Валуа, отметив про себя, что Ланселот Бигорн определенно ему все больше нравится.
        - Должен признаться, сир, - произнес совершенно сбитый с толку Валуа, - я не вижу ничего смешного в том, что эти мерзкие разбойники хотели поступить со мной, как…
        - Как с только что вытащенным из котла поросенком! - прервал его король, который уже и не помнил, когда ему доводилось так смеяться (а он никогда не отказывал себе в таком удовольствии, когда к тому имелся повод).
        - Да, сир! - мрачно подтвердил Валуа. - Как с поросенком!..
        - Не волнуйся, мой славный Валуа, ты будешь отомщен. Но пойдем же, черт возьми; не считая всех тех волнений, что я пережил, вся эта история со шкурой и бедрами пробудила во мне адский аппетит, и я хочу пригласить тебя за свой стол!
        На этом они поднялись по лестнице, вышли из башни, и если б час не был таким утренним, если мимо в тот момент проходил какой-нибудь буржуа, взору его предстало бы не самое обычное зрелище - хохочущий до упаду король Франции, следом за которым бредет бледный, хмурый и истощенный монсеньор де Валуа.
        Спустя полчаса дядя и племянник уже усаживались за роскошно сервированный стол, на котором, по настоянию Людовика, среди прочих блюд фигурировал и огромный окорок.
        - Как вы думаете, господа, - спросил король у сеньоров, которые, в соответствии с заведенным обычаем, присутствовали при всех его приемах пищи, - что я сейчас ем?
        - Сир, - отвечал Гоше де Шатийон, - без риска ошибиться могу утверждать, что это свиной окорок!
        - А вот и не угадал. Это бедро Валуа!
        И король прыснул со смеху, да так, что Жоффруа де Мальтруа пришлось похлопать ему по спине - отметим, что будущие короли подобной фамильярности не позволяли.
        - Благодарю, Мальтруа! - проговорил король, восстановив дыхание, тогда как не понявшие шутки придворные обменивались удивленными взглядами, спрашивая себя, уж не вышел ли Валуа из фавора, и не является ли эта более похожая на оскорбление шутка сигналом к скорому краху сей могущественной персоны.
        Тем временем, часам к девяти утра, аппетит короля утолился, и нужно сказать, что и сам Валуа, который в душе готов был предать своего монаршего амфитриона анафеме за его неуместные шутки, порядком пресытился.
        Король отослал всех придворных.
        - Теперь, когда мы одни, Валуа, расскажи мне, каким чудодейственным образом ты позволил пленить себя в своем же особняке, который охраняют три сотни солдат…
        Валуа в двух словах набросал общую картину того, что произошло в его доме, и рассказал, как Буридан и Ланселот Бигорн, воспользовавшись тем мраком, что царил в коридоре, где шло сражение, сумели его обезоружить и схватить. Что до того, как разбойники проникли в дом, то об этом он умолчал, решив лично обсудить сей эпизод с Симоном Маленгром.
        - Однако отважные они парни, скажу я тебе! - воскликнул король с восхищением.
        - Да, сир, - подтвердил Валуа мрачным голосом, - отважные и опасные. Будь они одни, о них и вовсе можно было бы не беспокоиться, разве что приказать всех повесить. Но, сир, к несчастью, за всеми этими людьми стоит человек еще более опасный; они - всего лишь орудия в его руках. Этот человек клятвенно обещал погубить меня, погубить во что бы то ни стало. Этот озлобленный, люто ненавидящий дядю короля человек желает лишить вас лучшего советника, самого верного, самого преданного, самого бескорыстного слуги…
        - Кого ты имеешь в виду, Валуа? - вскричал король, закипая от гнева.
        Физиономия Валуа приняла отвратительное выражение. Он наклонился к Людовику и дрожащими от ярости губами прошептал:
        - А кого, сир, могу я иметь в виду, как не того, кто, сведя в могилу моего брата Филиппа IV, жаждет теперь и вашей смерти? Кого могу я иметь в виду, как не того, кто ненавидит меня, потому что я обнаружил его растраты, потому что он знает, что я не спускаю с него глаз, потому что он нуждается во мраке и тишине, знает, что я и есть тот факел, что освещает, то слово, что в любой момент может обвинить? Кого могу я иметь в виду, если мое исчезновение было на руку лишь одному-единственному человеку…
        - И ты думаешь, - проворчал король, - что Мариньи посмел бы…
        - Ах, сир, как видите, вы сами произнесли это имя, это проклятое имя! Это Мариньи, сир, бросил на меня эту шайку разбойников, приказав им убить меня, - эти негодяи просто не осмелились пойти до конца, поднять на меня руку. Но они оставили меня умирать от голода и жажды в камере, из которой, словно ангел, посланный Господом, меня и вызволил мой король.
        - Клянусь Пресвятой Богородицей, - пробормотал король, распаляясь все больше и больше, - будь я в этом уверен, я приказал бы схватить Мариньи и бросить в темницу, где и оставил бы гнить… нет, я приказал бы его повесить… да, повесить!.. Пусть он и мой первый министр… Вздернуть на одной из виселиц того самого Монфокона, который он преподнес мне в дар по столь радостному для меня случаю восшествия на престол.
        В этот момент Валуа понял, что сейчас на кону стоит все его могущество, а возможно, даже свобода и жизнь.
        Он почувствовал, что встал на путь обвинения и теперь нужно идти до конца, нужно обрушить на соперника обвинение столь серьезное, что выбраться из-под него тому будет уже не по силам.
        На мгновение он закрыл глаза, собрался с мыслями и решил - при мысли об этом Валуа содрогнулся, - что, если он хочет нанести Мариньи смертельный удар, ему придется пожертвовать Миртиль. Образно говоря, он положил всю свою любовь на одну чашу весов, всю свою ненависть - на другую, и ненависть перевесила.
        Перевесила еще и потому, что мысленно он пообещал себе еще поискать способ спасти дочь, убивая отца.
        Лицо Валуа сделалось еще более мрачным, голос - еще более желчным.
        - Сир! - сказал он. - Если быть совсем честным, то я должен признаться вам и в том, почему пару дней назад Мариньи, всегда желавший моей погибели, решился, наконец, после столь долгих колебаний, убить меня…
        - Говори! Я тебе приказываю! - промолвил король, увидев, что Валуа остановился.
        - Дело в том, сир, - продолжал Валуа, чей голос походил на страстное и отравленное зловонием дуновение, разжигающее костер, - что на сей раз речь шла не только обо мне - устраняя меня, Мариньи наносил удар по тому, кого в глубине души ненавидит столь же сильно.
        - И по кому же? - прорычал король. - Говорите, граф! Говорите, или же я решу, что вы намекаете на одного из самых преданных моих шевалье…
        - Назовите хоть одного, сир! - промолвил Валуа с ужасной улыбкой.
        - Как знать? Быть может, на Шатийона, который короновал меня на трон Наварры.
        - Берите выше, сир, гораздо выше!
        - Клянусь всеми чертями! - воскликнул король, внезапно успокоившись, и со странной улыбкой. - Уж, случаем, не одного ли из моих братьев вы имели в виду?
        - Выше, сир, еще выше! - сказал Валуа. - Если бы Ангерран де Мариньи, - добавил он, понижая голос, целил лишь в графа де Ла Марша или графа де Пуатье, то - простите, сир! - я позволил бы Ангеррану де Мариньи закончить начатое.
        Король вздрогнул и побледнел, будто Валуа прочел одну из самых сокровенных его мыслей.
        - Так как тогда, - продолжал Валуа своим свистящим голосом, - я бы подумал, что сам Бог направляет руку Мариньи на тех двоих, которые со слишком заметным нетерпением ожидают своей очереди взойти на трон! Но говорю же вам: выше, ищите еще выше!.. Вижу, вы побледнели, вижу, вы поняли. Да, сир: я говорил о вас! Это вам осмелился угрожать Мариньи, и если Буридан - всего лишь орудие в руках Мариньи, кто знает, не является ли сам Мариньи орудием в руках ваших братьев?
        В течение нескольких минут король хранил молчание, более ужасное, чем всплески его столь шумного гнева, - на сей раз вместе с яростью в душу его входил страх. Он знал - можно не сомневаться, - что его братьям не терпится примерить на себя корону и они не отступят даже перед братоубийством. С другой стороны, Мариньи всегда его пугал. В молодом дворе Людовика Сварливого, дворе любезном, более склонном к развлечениям, турнирам, гуляниям, нежели к военным приготовлениям или дипломатическим хлопотам, Мариньи представлял собой великолепное могущество Филиппа Красивого. Он был суровым воплощением той деспотической власти, которую проводил отец Людовика Сварливого. В глазах его мерцали отблески тех кровавых трагедий, которые разворачивались в годы правления покойного короля. Мариньи был призраком прошлого, прошлого, преисполненного тревог и страхов. Людовик боялся его и с трудом переносил ярмо этого морального превосходства, которое давали первому министру услуги, на протяжении многих лет оказываемые им короне.
        Поверил или же не поверил Людовик выдвинутым Валуа обвинениям, сказать сложно, но Валуа прекрасно понимал, что молодой король, который не раз уж восставал против Мариньи, воспользуется первой же серьезной возможностью, чтобы выбить этого лихого наездника из седла.
        Король размышлял, а Валуа, с улыбкой удовлетворенной ненависти, наблюдал за тем, как он размышляет. На сей раз Людовик Сварливый не дал волю одному из тех гневов, что проходят так же быстро, как и начинаются; на сей раз он думал. Глубокая складка рассекла этот обычно чистый и без морщин лоб; его тусклые голубые глаза, которые обычно светились беззаботным весельем, помрачнели.
        «Всё, Мариньи конец!» - решил граф де Валуа, еле сдерживая радость.
        Король медленно поднял голову, огляделся, словно для того, чтобы убедиться, что по комнате не бродит призрак Мариньи, и вопросил:
        - Ну, и как же мы поступим?..
        То был приговор Ангеррану де Мариньи.
        Или, скорее, то было согласие действовать сообща против политического соперника.
        Валуа это понял. Он поднялся, обошел стол и сел рядом с королем, словно между ними больше и не существовало иерархической дистанции. То был уже не король, обменивающийся мнениями с вассальным сеньором. То были дядя и племянник, обсуждающие семейные проблемы, сообщники, вознамерившиеся поговорить о планируемом преступлении.
        - Сир, - промолвил Валуа, - если Ваше Величество желают доверить мне ведение этого дела, я ручаюсь, что представлю судьям достаточный повод и сделаю так, чтобы не возникло необходимости сообщать народу всю правду, то есть информирую кого следует об угрожавшей вам опасности. Предлогов хватает! Покопавшись как следует в подвалах особняка Мариньи, мы, несомненно, обнаружим, что они забиты золотом, тогда как королевская казна пуста. Мы спросим у него, откуда взялось это золото, обвиним его - конечно же, с доказательствами - в том, что деньги он получил от фламандцев, и направлены они должны были быть на подрыв французской монархии… Наконец, сир, мы обвиним его в столь ужасном злодеянии, что любое из известных преступлений покажется, по сравнению с ним, сущим пустяком[8 - Исторический факт: именно такое преступление, о котором говорит Валуа, и побудило короля Людовика X пойти против своего первого министра. - Примечание автора.].
        Король вздрогнул. Он с глубочайшим вниманием слушал этот голос ненависти, которым Валуа, этот гений мести, пронизывал его насквозь.
        - Вы, конечно же, знаете, сир, что некая колдунья, некромантка, наконец, исчадие ада, продавшая - в этом уже не может быть никаких сомнений - душу дьяволу, пыталась навести на вас порчу.
        Король перекрестился и поспешно пробормотал молитву против бесов и демонов.
        - Как вам известно, сир, - продолжал Валуа, - я лично обнаружил эту колдовскую фигурку, которая - какое кощунство! - была спрятана в кропильнице. Да, именно из нее, из этой оскверненной кропильницы, что стояла в спальне колдуньи, я собственноручно вытащил восковую статуэтку, изготовленную по вашему образу и с иглой в сердце, что, вероятно, было сделано для того, чтобы ваше сердце - ваше, сир! - разбилось, раскололось в вашей груди на мелкие осколки. Фигурку эту вы видели, я вам ее приносил…
        - Да-да, я помню, - пробормотал король, побледнев, - отлично помню тот ужасный вечер…
        - Так вот, сир, вспомните тогда и то, как в тот вечер вел себя Мариньи! Разве вы не заметили его смятения, его бледности? Разве не помните, что он сам, и весьма настойчиво, вызывался съездить арестовать колдунью? И пока в Ла-Куртий-о-Роз я спасал моего короля, разве не правда, что Мариньи валялся у вас в ногах - он, само воплощение гордости! Что он хотел сказать? Какая мольба была в его сердце, но так и не сорвалась с губ? Вы ведь уже и сами, сир, задавались таким вопросом, спрашивая себя, чем было вызвано это смятение?
        - Тогда я об этом как-то не подумал, - простодушно промолвил король. - Но, теперь, клянусь Пресвятой Девой, ужасная правда прямо-таки бросается в глаза: Мариньи мучили угрызения совести!
        - Нет, сир, не угрызения совести, но страх! Мариньи боялся - слышите! - и боялся потому, что эта колдунья, эта дьяволица, которая готовила вашу смерть…
        - И что же? - пробормотал король.
        - Она - его дочь!
        - Его дочь! - повторил король с ужасом.
        - Его дочь! Его сообщница! Бедняжка, вероятно, и не знала, что творит, так как действовала по наущению отца.
        Растерянный, дрожащий, с мокрыми от пота волосами, съежившийся в кресле, Людовик едва ли слышал последние слова, с которых Валуа уже начинал выстраивать защиту Миртиль.
        Сотни мыслей роились в голове короля. Слова колдуньи из Тампля, рассказ Ланселота Бигорна смешивались в его мозгу, образуя странную амальгаму из мрачных мыслей, на которые ложилась тень черных крыльев суеверия.
        Пока Валуа прикидывал, как объяснить, почему Миртиль уже нет в Тампле, почему он увез ее и теперь держит в заточении в своем доме, король припомнил лицо той колдуньи, которую он видел в темницах Тампля и которая, как теперь оказалось, была дочерью Мариньи.
        - Святые небеса! - бормотал он себе под нос. - Но как у Мариньи, которому сейчас около сорока пяти, может быть дочь примерно такого же возраста?
        Внезапно он хлопнул себя по лбу и прошептал:
        - Понял!..
        И тогда произошла сцена сколь комичная, столь и зловещая.
        Было в этом некое мрачное кви про кво[9 - Недоразумение (от лат. qui pro quo - «кто вместо кого»).]: король думает о Мабель, у Валуа перед глазами стоит Миртиль, тогда как оба в этот момент разговора представляют себе ту единственную колдунью, что изготовила эту дьявольскую фигурку.
        - Валуа! - воскликнул вдруг король с победоносным видом. - А ты заходил еще хоть раз к этой колдунье с тех пор, как арестовал ее в Ла-Куртий-о-Роз и поместил в Тампль? Ты спускался в ее камеру?
        - Сир… - пробормотал Валуа, который, дойдя до критического момента своего обвинения, ломал голову в поисках естественного объяснения превращения Миртиль в Мабель.
        - Ты ведь еще не раз ее видел, не так ли? - настойчиво допытывался король. - Скажи-ка мне, а она молодая? Иначе и быть не может, раз уж она - дочь Мариньи. Должно быть, ей лет этак двадцать-двадцать пять?
        - Самое большее - семнадцать! - глухо пробормотал Валуа, в котором беспокойство росло с каждой секундой.
        - Семнадцать лет! - вскричал король. - И именно на столько она и выглядела, когда ты ее видел?
        - Безусловно, сир! - удивленно промолвил Валуа. - Это молодость во всем ее ярком цветении, - добавил он со страстным содроганием, - красота во всем, что есть в ней грациозного и приятного.
        В ответном взгляде короля явственно читалось сожаление.
        - Стало быть, - сказал он, - тебе она показалась не только молодой, но еще и красивой? Так вот, Валуа, слушай! Вот что доказывает, что мы имеем дело с настоящей колдуньей: передо мной она приняла лицо отвратительной старухи!
        Потрясение Валуа было столь глубоко, что пару секунд он не мог понять, а не ведет ли с ним король некую ужасную игру?
        - Сир, - пролепетал он, - я не понимаю…
        - А вот я понимаю! - воскликнул Людовик, просияв. - Бигорн всё мне рассказал: эта девушка, Валуа, не только колдунья, но еще и фея.
        - Бигорн!.. Фея!.. - прошептал изумленный Валуа, проводя рукой по взмокшему от пота лбу.
        - Ну да, - подтвердил Людовик Сварливый, - фея, то есть одно из тех существ, которые способны принимать любые формы, вероятно, чтобы ускользать от мести христиан. Впрочем, - добавил он, резко вскакивая на ноги, - мы взглянем на нее вместе. Но что это с тобой, Валуа? Давай, пойдем, посмотрим, а заодно и проверим, кто из нас был прав!
        - Так она здесь? - пробормотал испуганный Валуа.
        - Я приказал Транкавелю доставить ее во дворец. Ее должны были привезти еще ночью.
        Король направился к своей спальне. Граф двинулся следом, пошатываясь и спрашивая себя, к какой катастрофе он идет.
        В прихожей король на секунду задержался. Там, перед дверью, с обнаженными шпагами дежурили Транкавель и двенадцать стражников.
        - Как там колдунья? - спросил король.
        - Ожидает воли короля! - промолвил капитан стражи. - Но, сир, в соответствии с вашим указанием, я также привез сюда мэтра Каплюша и вашего казначея. Они здесь с трех утра.
        Король перевел взор в угол прихожей и действительно заметил своего казначея, который скромно стоял у стены, держа в руках три мешка с экю.
        Казначей поклонился, с учтивой улыбкой присел в реверансе и продемонстрировал мешки.
        - Хорошо! - сказал король. - Можете возвращаться обратно…
        - С мешками, сир?
        - Да, с мешками, в которых я больше не нуждаюсь, и, в память об этом случае, один из них оставьте себе.
        - Стало быть, я могу пойти поспать? - спросил казначей с новым глубоким поклоном.
        - Проваливай к черту! - буркнул Людовик Сварливый.
        Валуа в это время не сводил глаз с противоположного угла комнаты, где крепко спал на банкетке Каплюш. Заплечных дел мастер держал в судорожно сжатой руке три совершенно новые и тщательно промасленные веревки с уже завязанными узлами.
        - Для кого эти веревки? - пробормотал чуть дыша испуганный Валуа.
        - Вашего палача тоже отослать, сир? - вопросил Юг де Транкавель.
        Король повернулся к Каплюшу, на мгновение задумался, а затем сказал:
        - Нет, этого оставьте. Возможно, он и его веревки мне еще понадобятся. А пока - пусть дрыхнет!
        Все, кто присутствовал при этой сцене, побледнели; каждый, начиная с Транкавеля и заканчивая последним из стражников, спрашивал себя, кому предназначаются эти три веревки.
        «Три веревки! - мрачно размышлял Валуа. - Первая - для колдуньи, вторая - для Мариньи, третья - для меня!..»
        Не побледнел лишь мэтр Каплюш, который так и продолжал спать, с веревками в руках.
        - Ты отвел колдунью в мою спальню? - спросил король.
        - Нет, сир, - отвечал Транкавель. - Я счел, что будет лучше, если она посидит в кабинете, где нет ни дверей, ни окон, через которые она могла бы сбежать.
        - И правильно сделал, мой дорогой Транкавель.
        И король, все так же сопровождаемый Валуа, у которого уже не гнулись ноги, вошел в свою спальню. Там, под командованием офицера, находились еще шестеро стражников.
        Все шестеро стояли, выстроившись в ряд, у двери кабинета, в который поместили Мабель.
        Король жестом разогнал их по сторонам и открыл дверь.
        - Мне конец! - прошептал Валуа.
        В этот момент раздался громкий крик - кричал едва успевший войти в кабинет король. Все бросились ему на помощь, но вынуждены были констатировать, что кабинет пуст!..
        - Да здесь же никого нет! - дрожащим голосом простонал король.
        - Никого нет! - выдохнул Валуа с тем радостным хрипом, который издает смертник, чудом спасшийся в последнюю минуту.
        И тогда, пока слух об этом невероятном происшествии распространялся по Лувру с быстротой молнии, пока одни кричали о чуде, а другие бежали, чтобы бить в набат (так как в те времена по поводу и без оного били в набат), пока со всех сторон стекались люди, дабы убедиться, что колдунью действительно забрал какой-то дьявол, король повторял Валуа:
        - Я же говорил тебе, что эта девушка не только колдунья, но еще и фея!

* * *
        Так как наши читатели не верят ни в фей, ни в дьявола, который похищает людей из герметично закрытого кабинета, у двери которого несут вахту шестеро караульных и офицер, мы вынуждены провести их за кулисы и показать люк - словом, объяснить чудо.
        Для этого нам нужно проникнуть к королеве примерно в тот момент, когда Ланселот Бигорн, Гийом Бурраск и Рике Одрио (последние двое - вырядившиеся в медведей, а первый - в шкуре обезьяны) предстали перед швейцарцем, дежурившим у дверей короля.
        Пока трое друзей вели с Людовиком X разговор, при котором мы присутствовали, Маргарита Бургундская, несмотря на поздний час, расхаживала взад и вперед по своей спальне.
        В белом, с гармоничными складками шерстяном платье, с распущенными волосами, бледным лицом, неспешной и безмолвной походкой, она и сама вполне могла бы сойти за одну из тех фей, о которых мы говорили. Она то бросалась в тяжелое, украшенное резьбой, огромное кресло - настоящую кафедру, которую наша ограниченная цивилизация вряд ли бы оценила (кресло Маргариты, кстати, было завалено многочисленными шелковыми подушками, которые смягчали все то, что было жесткого в этих старинных предметах интерьера), то резко вскакивала и что-то вдыхала из курильницы, наполненной успокоительными смесями, которые, однако, лишь еще больше ее возбуждали.
        Затем она била серебряным молоточком в нечто вроде небольшого металлического гонга, издававшего дребезжащий звук. На этот призыв прибегала девчушка с лукавыми глазами - легкая, гибкая, словно угорь. Эта служанка была в курсе всех тайн своей госпожи и пользовалась безграничным ее доверием. То был женский вариант Страгильдо - разве что менее злобный. То была Мабель - за вычетом нескольких десятков лет. При королеве эта девчушка выполняла совершенно особые функции, и вскоре мы увидим, какие именно.
        - Когда же, наконец, рассветет, Жуана, - проворчала королева, - и закончится эта бесконечная ночь?
        - Увы, госпожа, - промолвила девушка, покачав своей темной головкой, - небо никак еще не желает открыть свое личико. Ночи кажутся бесконечными тем, кто бодрствует, когда нужно спать. Заря еще далека за темным горизонтом.
        Королева тяжело вздохнула.
        - Почему бы и вам, госпожа, не вздремнуть немного? - продолжала Жуана.
        - Ты меня утомляешь, - сказала королева, - проваливай.
        Служанка, проворная и воздушная, присела в быстром реверансе и направилась к двери.
        - Останься! - крикнула королева.
        Субретка исполнила новый реверанс и возвратилась.
        - По-прежнему никаких новостей от Мабель? - поинтересовалась Маргарита.
        - Никаких, госпожа! Но к чему так волноваться? Она вернется, даже не сомневайтесь…
        - Ни на что вы все не годитесь!.. - пробурчала королева.
        - Ох, госпожа! Попробуйте отыскать кого-нибудь, кто прячется в этом огромном Париже, который, как я слышала, является самым крупным городом в мире. Я искала, но тщетно; Страгильдо тоже искал, а вы и сами знаете, сколь сведущ он в подобных делах!
        - От Мабель - никаких новостей, - прошептала королева, - а стало быть, никаких новостей и от Миртиль! Ох! Пусть только вернется, - добавила она, - и тогда увидит, каково будет мое возмездие! Эта мерзавка посмеялась надо мной! Ее приворотное зелье оказалось пустышкой: оно не принесло Буридану ни любви… ни смерти!.. Ох! Разыгранная, поруганная, осмеянная этими людьми!.. Видела бы ты, Жуана, что произошло в загоне со львами! Видела бы ты, что произошло в подземельях Нельской башни!
        - За их головы назначена награда, госпожа!.. Бедные юноши! Уж к одному-то из них вам бы стоило испытывать хотя бы сострадание, так как если бы не он, вы были бы уже мертвы! И какой смертью! Растерзаны, разорваны на части ужасным львом!..
        - Этот Филипп д’Онэ! Я ненавижу его больше, чем всех остальных вместе взятых. Мне даже ненависть Буридана больше по душе, чем любовь Филиппа!.. Ох, эти люди! Они меня погубят, вот увидишь. И знаешь, что я думаю? Знаешь, какая мысль меня гложет и пугает? Что меня погубит скорее любовь Филиппа, чем свирепость его брата Готье… Этот Филипп д’Онэ, если подумать, есть проклятие моей жизни!
        - Бедный юноша! - прошептала Жуана, и в глазах у нее встали слезы. - Такой спокойный, такой приятный, такой красивый… и такой влюбленный!
        - А Валуа? - продолжала Маргарита с ворчанием. - Кто знает, что с ним стало? Кто знает, что они с ним сделали, после того как похитили в его же доме?
        - Вас так интересует судьба дядюшки короля, госпожа?
        - Да я его ненавижу, Жуана, презираю всей душой! Но он знает ужасные вещи. Он даже больше мне ненавистен, чем Мариньи. Ах, я была слишком слаба… Этих двоих давно нужно было убрать с моей дороги…
        Она провела по бледному, как прекрасный мрамор, лбу нервной, горячей, как в лихорадке, рукой.
        - Что делает король? - спросила она вдруг.
        - Король? Наверное, спит, госпожа.
        - Сходи, удостоверься в этом, Жуана…
        Девушка удалилась. Оставшись одна, Маргарита продолжила свой бесконечный, сопровождаемый призраками, променад, в то время как рассудок ее перескакивал от страха к вызову, от ненависти к любовной страсти.
        - Эта ночь никогда не закончится! - пробормотала королева.
        Она вышла за дверь, пересекла два зала и очутилась в спальне, где высились две кровати, освещенные тусклым светом свисавшего с потолка ночника.
        На одной из этих кроватей спала принцесса Жанна, на другой - принцесса Бланка. Когда королева вошла к сестрам, ни та, ни другая даже не шелохнулись. Жанна, подложив под голову руку, улыбалась какому-то сну в лучистой короне своих восхитительных светло-русых волос. Бланка, более беспокойная, бессвязно бормотала обрывки своего сновидения, и ее утонченное лицо выражало некий испуг.
        Бесшумная, словно призрак, Маргарита подошла к Жанне, чей счастливый и улыбающийся сон стал, вероятно, в этот миг явью, так как она тоже заговорила, только голосом тонким, бесконечно нежным.
        Маргарита наклонилась, чтобы разобрать слова сестры, и вот что она услышала:
        - Я вас жду… ничего не бойтесь… я жду вас в Нельской башне…
        Маргарита вздрогнула, прислушалась получше… но остальное потерялось в невнятном бормотании. Тогда она отступила к кровати Бланки…
        «Они спят! - подумала она. - Они могут спать! Ни угрызений совести, ни страхов, ни ужасных хлопот наступающего дня… Да что я говорю? Может, не дня, а часа?.. Кто знает, когда наступит миг катастрофы?.. Нет, ничто не мешает им спать…»
        В этот момент, слова, которые позади нее произносила принцесса Бланка, стали более отчетливыми. Маргарита живо обернулась и наклонилась к Бланке, как прежде наклонялась к Жанне.
        - Не ходите туда! - хрипела Бланка, отбиваясь от невидимых призраков. - Ох! Если вам дорога жизнь, не ходите туда! Лучше даже не приближайтесь к Нельской башне!..
        Маргарита побледнела и отпрянула, вытирая выступившие на лбу капельки холодного пота.
        - Вся тайна Нельской башни! - прошептала она, еще более воздушная, чем прежде, продолжая отступать, выходя за дверь, направляясь к своей спальне. - Вся тайна башни любви и смерти - в этих двух снах. Любовь!.. Смерть!.. Ох! - добавила она, поежившись. - Если бы не я, но кто-то другой наклонился и послушал моих сестер!.. Нельская башня! Тень мерзости, тяготящая меня по ночам… Но разве я не знала, когда шла на встречи с любовниками, что буду вынуждена потом их убить? Разве на королеву может пасть хоть малейшее подозрение? Можно ли оставлять в живых того, кто затем будет хвастаться, что держал в своих объятиях королеву Франции?.. Угрызения совести? Полноте! Что для меня все эти люди, все эти незнакомцы?.. Всего лишь наслаждение, утеха, которая проходит и исчезает, чтобы уступить место новым наслаждениям!.. Призраки, я вас не боюсь!.. Тайная башня, башня, в которой я познала пыл и безумие часов страсти, ты - моя настоящая обитель!..
        Она вошла в спальню, и на сей раз ее одинокий променад был не столь спокойным.
        - Да, - продолжала она, скрещивая руки на груди, - пока я не найду абсолюта в любви, я буду возвращаться в Нельскую башню! Пока не повстречаю того, которого ищу, того, кто станет спутником и господином моей жизни, тем, что будут выбраны мною на одну ночь, предстоит умирать…
        Взрыв смеха исказил внезапно ее губы. Было в этом смехе глубочайшее презрение, сильнейшее и совершеннейшее из возможных - презрение женщины, которая не любит того, с кем, вопреки ее воле, соединена ее судьба.
        - Король спит! - промолвила она. - Король!.. Мой супруг!.. Мой господин!.. Но мужчина ли он, этот король? Полноте! Он и не король даже!.. Так, бедняга, который еще не понимает, на какую вершину его вознесла судьба!.. Жалкий король, которого фламандцы, нация вилланов, оскорбляют и провоцируют! Убив кабана, король полагает, что совершил королевский поступок! Удивив самых прожженных едоков каким-нибудь роскошным пиршеством, думает, что показал себя настоящим мужчиной! И он еще спит!.. Его братья только о том и мечтают, как бы низвергнуть его с трона, а он спит! К счастью, оба они, благодаря моим сестрам, у меня в руках!.. Мариньи разорил его до нитки, а он спит!.. Валуа выжидает подходящего случая, чтобы посягнуть на его престол, а он спит!.. Вчера я видела, какой есть он на самом деле, на этом отвратительном маскараде - празднике дураков! Каким завистливым взглядом он взирал на всех этих мужланов, предававшихся гнусным забавам! Людовик! Людовик, прозванный Сварливым народом, который смеется над тобой. Ты сделал своего слугу епископом дураков!.. Тебе и самому следовало бы стать королем дураков!..
Фламандцы уже объединяют силы. Валуа, если Буридан его не достанет, вскоре скинет короля с трона. Братья короля готовят заговор; Мариньи его обкрадывает; а жена короля обитает в Нельской башне… И тишина… король спит!..
        - Госпожа! Госпожа! - пролепетала Жуана, стремительно врываясь в комнату. - Король вышел из Лувра!..
        - Вышел из Лувра? - пренебрежительно бросила Маргарита. - Должно быть, отправился на улицу Валь-д’Амур - это его Нельская башня!
        - Нет, госпожа, он следует…
        - Куда же? Заканчивай, сумасбродка!..
        - Как раз в Нельскую башню!..
        Маргарита приглушенно вскрикнула. Она ощутила стеснение в груди. Лицо ее исказилось. В безумном жесте она закрыла лицо руками…
        - Не волнуйтесь, госпожа! Не волнуйтесь! - пробормотала Жуана, подбежав, чтобы поддержать королеву. - Король не найдет там ничего такого, что может…
        - Несчастная! - вскричала Маргарита. - Мне конец!.. На мне лежит проклятие Готье!..
        В эту самую минуту король предстал перед ее глазами не в образе мужа, над которым все смеются, но в образе неумолимого судьи, который выносит смертный приговор и сам же приводит его в исполнение.
        - Госпожа!.. Придите в себя… король ничего не узнает, ничего не найдет…
        - Я писала! - пролепетала королева, начав заикаться от страха.
        - Писали?.. Ох! И оставили бумаги там?
        - Да!.. Бравада! Безрассудство! Внушение демонов, жаждущих моей погибели!.. Я писала!.. Писала к Буридану!.. Безумные письма! Письма, которые не подписала бы ни одна развратница!..
        - Быть может, госпожа, король их не найдет!
        - Если он и не обнаружит письма, то уж точно увидит мой, с горностаевой отделкой, плащ и два изумруда, которые сам мне и подарил!..
        - Какая неосмотрительность, госпожа!
        - Скажи уж лучше - безумие! Божья кара! Скажи, что небо устало от моих преступлений! Скажи, что Нельская башня населена призраками, которые нашептали мне мысли дурацкой бравады! Скажи уж тогда, что проклятие Готье д’Онэ начинает сбываться…
        Маргарита Бургундская повалилась на пол и забилась в истерике.

* * *
        Когда она пришла в чувство, то увидела, что лежит в своей простели, куда хрупкой Жуане хватило сил ее перенести.
        Жуана сидела рядом, с мучительным беспокойством дожидаясь ее пробуждения.
        - Госпожа, - проговорила она, как только Маргарита открыла глаза, - успокойтесь, опасность миновала!..
        - Стало быть, король так и не побывал в башне?! - вскричала Маргарита.
        - Побывал, госпожа. Но уже вернулся. Смеется, шутит, ест с превосходным аппетитом, словом, делает всё то, чего бы ни за что не делал, если бы обнаружил в башне хоть что-то значимое, - вы ведь и сами знаете, что он совсем не способен притворяться!
        - Что правда, то правда, - прошептала королева с долгим выдохом облегчения. - Но тогда зачем он ходил в Нельскую башню? И кто посоветовал ему сходить туда? Ему, заявившему, что и ноги его там больше не будет, после того, как какой-то некромант предупредил короля, что там его ожидает большое несчастье!
        - Да, госпожа, король никогда не ходит в Нельскую башню, и вам известно, что мы всё сделали для того, чтобы увеличить этот ужас и эту боязнь, которые башня ему внушает. Он и не пошел бы, не будь у него серьезного предлога…
        - И что же это за предлог? - вопросила королева с тревогой.
        - Королю его предоставил некто Ланселот Бигорн!
        - Ланселот Бигорн! - ахнула королева, к которой тотчас же вернулся весь ее страх. - Как видишь, Жуана, надо мной довлеет злой рок!.. Как ты и сама знаешь, Буридан поклялся, что добьется моей погибели… Но как этот Ланселот Бигорн, за чью голову назначена награда, сумел пробиться к королю?..
        - Вот это-то и должно вас успокоить, госпожа! По причинам, о которых мы можем лишь догадываться, Ланселот Бигорн явился во дворец выдать своего хозяина, Жана Буридана. Я всё слышала, госпожа!.. Он сообщил королю, что граф де Валуа содержится в Нельской башне!.. Король отправился туда вызволять своего дядю, и теперь они вместе трапезничают в зале для пиршеств…
        - Значит, - промолвила королева, прослушав этот рассказ с округлившимися от изумления глазами, - этим людям хватило смелости вернуться в башню?..
        - И, вне всякого сомнения, госпожа, не зная, что король освободил графа, они возвратятся туда вновь!..
        Маргарита на несколько минут задумалась - безмолвная, дрожащая, что-то прикидывающая, замышляющая…
        - Жуана, - сказала она наконец, - очевидно, выйдя из-за стола, король направится в свою спальню, как всегда это делает, когда плотно отобедает. Отправляйся на свой пост и возвращайся, как только что-нибудь узнаешь… Если король, как обычно, уснет, я спасена!
        Жуана бросилась к двери, но почти тотчас же Маргарита ее отозвала.
        - Останься! - промолвила королева возбужденным голосом. - Я хочу всё видеть и слышать сама! Дай-ка ключ…
        Жуана повиновалась, и королева, выйдя из спальни, прошла по длинному коридору - тому самому, по которому, только в обратном направлении, Людовик, сопровождаемый Ланселотом, Гийомом и Рике, проследовал несколькими часами ранее, чтобы выйти из Лувра. Мы уже говорили, что коридор этот был потайным, то есть, был известен лишь королю, королеве, да парочке преданных слуг, и соединял покои Людовика с комнатами Маргариты. Мы видели, как король, дойдя до середины коридора, свернул на лестницу, которая позволила ему спуститься во двор Лувра. Маргарита на эту лестницу даже не взглянула. Двадцатью шагами далее в стене имелось некое углубление, своего рода ниша, в которой стояла статуэтка, изображавшая святую Женевьеву, ту из святых, которую Маргарита почитала более всех прочих. Статуэтка были вылита из бронзы и прочно закреплена на поддерживавшем ее пьедестале, но Маргарита обхватила святую за плечи и крутанула вокруг ее оси. Эта манипуляция приоткрыла замочную скважину, в которую королева вставила взятый у Жуаны ключ, и вся эта часть стены медленно отъехала в сторону. Святая Женевьева и ее ниша пришли в
движение, явив взору Маргариты узкий проход, в который она и углубилась.
        Этот проход был действительно тайным, так как о существовании его знали лишь королева, Мабель и Жуана.
        Была у него и своя история, и если читателя она интересует, то вкратце она такова.
        Во время свадьбы Людовика Сварливого и Маргариты Бургундской, свадьбы, которая, как известно, сопровождалась большими гуляниями, а главное - блестящим турниром, так вот, на следующий день после свадьбы король Филипп Красивый затребовал молодую жену своего старшего сына к себе. Общаясь с родными и близкими, этот кровавый монарх всегда принимал добродушный вид, однако же, терзаемый ужасными подозрениями, он держал всех своих троих сыновей под неусыпным наблюдением, особенно того, кто должен был первым взойти на трон в случае его смерти, то есть, за Людовиком. Итак, вызвав к себе Маргариту, король Филипп Красивый спросил ее между делом:
        - Дочь моя, скажите откровенно: вы довольны вашим супругом?
        То был вопрос, который в наши дни немногие из свекров осмелились бы задать невестке на следующее после брачной ночи утро, но в те времена показная добродетель цивилизации свойственна не была.
        - Сир, - отвечала Маргарита с тем, что сегодня мы бы назвали определенным нахальством, - я имею все основания быть довольной моим молодым супругом, которого вы и мой достопочтенный батюшка мне пожаловали; однако должна признать, что к приятной картине, которую в будущем будет вызывать у меня это замужество, примешивается и весьма беспокоящая меня ложка дегтя.
        - И что же это за ложка дегтя? - спросил Филипп Красивый.
        - Я полагаю, сир, что Людовик, мой дорогой муж и ваш достойный сын, отнюдь не отличается верностью. Судя по тому, что я о нем слышала, и как могла уже понять сама, боюсь, в скором времени я окажусь самой обманываемой из жен.
        С трудом скрыв сардоническую улыбку, Филипп Красивый продолжал:
        - Именно об этом, дочь моя, я и хотел с вами поговорить. Именно об этой склонности Людовика волочиться за юбками я и хотел вас предупредить. Предлагаю вам союзный договор - как наступательный, так и оборонительный. Вы мне рассказываете обо всем, что делает, говорит и думает Людовик, что для вас будет не сложно - с вашим-то умением и его болтливостью! Я же, в свою очередь, обещаю вам, что, пока я жив, вам ни разу не придется пожалеть о том, что мой сын оказывает знаки внимания не такой красавице, как вы, а кому-то еще.
        - Сир, - промолвила Маргарита, - я признательна вам за такое предложение и с радостью его приму, но как смогу я уследить за Людовиком? Днем - еще куда ни шло; но ночью, когда он отсутствует, как смогу я узнать, куда он направился, да и вообще что он отсутствует? Вы предоставили нам в вашем Лувре чудесные покои, но моя спальня и спальня мужа расположены в разных концах коридора, поэтому как я смогу узнать, что мой дражайший супруг проводит у себя те ночи, когда у него не будет возникать желания нанести мне визит?
        Сардоническая улыбка, что блуждала по губам короля, проявилась отчетливее. Он взял Маргариту за руку, провел к только что описанному нами проходу, показал, как функционирует секретное устройство замка, и произнес:
        - До сих пор об этом проходе было известно лишь мне одному; после же моей смерти вы станете единственной хранительницей этой тайны, которая позволит вам проникать в спальню Людовика, видеть и слышать всё, что в ней происходит, даже не ставя супруга об этом в известность!..
        С этими словами король предложил молодой женщине проследовать за ним. Проход закончился у дверей некого кабинета, куда Филипп Красивый вошел через потайную дверь. Сам кабинет соединялся со спальней короля, а через невидимый постороннему взору глазок в двери можно было смотреть и слушать.
        В этот-то кабинет и направилась ночью Жуана, именно оттуда она подслушала странный разговор Бигорна с королем, туда-то и шла Маргарита в тот момент, когда мы возвращаемся к нашему рассказу.
        Итак, дойдя до кабинета, Маргарита нажала на пружинку потайной двери и вошла. В тот же миг она попятилась, подавив в себе крик. В узкой комнатушке кто-то был, и этим кем-то была женщина, и этой женщиной оказалась Мабель.
        Королева узнала ее тотчас же, но, по какому-то предчувствию, воздержалась пока от вопросов.
        Что до Мабель, то она не выказала никакого удивления: могло показаться, что она даже ждала этого визита. Она приложила палец к губам, призывая изумленную Маргариту хранить молчание, затем схватила королеву за руку и потащила ее прочь из кабинета, не забыв запереть за собой дверь. Маргарита пребывала в таком оцепенении, что даже и не подумала сопротивляться. Мабель быстро прошла по секретному проходу, сама поправила фигурку святой Женевьевы и за руку дотянула королеву до ее спальни.
        - Ты! - воскликнула тогда Маргарита. - Ты! Ты, да еще в этом потайном кабинете! Но как?..
        - Вы всё сейчас узнаете, моя королева, - сказала Мабель, - но прежде всего нужно, чтобы ваш августейший супруг не узнал меня, если ему вдруг вздумается сюда явиться. Впрочем, там, в камере, он едва на меня взглянул…
        - В камере?!.. Ты?!..
        - Я, собственной персоной! Но, как бы мало он меня ни видел, все же он разглядел достаточно, чтобы запомнить мои одежды.
        Королева поспешно провела Мабель в комнату, все стены в которой были заставлены огромными шкафами. Она открыла один из них, и Мабель улыбнулась. Через несколько минут она так переменилась, что ее не узнал бы и сам Валуа, а маска, которую она так и не снимала с лица, делала ее еще более неузнаваемой.
        - А теперь объясни, - потребовала королева, как и почему ты оказалась в камере, в которой, по твоим словам, тебя видел король? Как и почему очутилась в потайном кабинете? А главное, почему то приворотное зелье, которое ты мне дала, и которое я приказала отнести Буридану, оказалось вовсе не эликсиром любви? Почему этот эликсир, который, по твоим словам, являлся сильнодействующим ядом, не отравил Буридана? Предупреждаю тебя, моя дорогая Мабель, - добавила королева с нарастающим гневом, - еще одна ложь может стоить тебе жизни. Ты знаешь: я не из тех, кого можно безнаказанно обманывать!..
        - Да, - холодно промолвила Мабель, - вы из тех, которые обманывают сами. Но, слушайте, моя королева. Если я перестала вам нравиться, и вы хотите от меня избавиться, нет ничего проще: еще несколько часов назад я была в камере, из которой, вероятно, если и могла выйти, то лишь для того, чтобы отправиться на костер. Сейчас в прихожей короля полным-полно стражников, которые встали там для того, чтобы не позволить мне сбежать из кабинета, в который они меня определили. Вам известно, что изнутри потайную дверь открыть невозможно. А участь моя уже решена: вероятно, меня сожгут еще до рассвета.
        Маргарита, наверное, решила, что Мабель не пожелает пойти на костер, не заговорив прежде. Возможно, она сказала себе, что те слова, что произнесет Мабель перед смертью, станут и ее приговором, или же она действительно так нуждалась в услугах Мабель, что просто не могла без нее обойтись. Как бы то ни было, она смягчилась.
        - Сначала объяснись, - строго сказала она, - а там уж будет видно…
        - Что ж, начнем по порядку, моя королева, - сказала Мабель. - Что вы хотите знать?
        - Всё!..
        Еще в ту секунду, когда она увидела входящую в кабинет королеву, Мабель придумала рассказ, первые детали которого она начала готовить еще в камере, на тот случай, если ей вдруг посчастливилось бы обрести свободу.
        - Госпожа, - проговорила наперсница королевы, - я вам обещала эликсир любви - вы его получили.
        - Но ты сказала, что это смертельный яд…
        - Мой эликсир и был ядом. Я сказала правду…
        - Но Буридан не умер!
        - А кто вам сказал, что он все еще жив в этот час? Разве не могла я немного ошибиться в дозировке этого напитка, который вместо того чтобы убить его по прошествии пары минут, убьет его через несколько часов или даже дней? Разве я не предупреждала вас, что эликсир любви неизбежно убивает того, кто его выпьет? Что этот человек умрет… умрет от любви!
        - Стало быть, - сказала королева, - если Буридан умрет, то убьет его любовь? Любовь ко мне?
        - Вне всякого сомнения, моя королева. Разве что чары разрушит какое-нибудь невероятное происшествие…
        - Какое еще происшествие?
        - Ну, например, если Буридан вдруг столкнется лицом к лицу с королем, вашим дражайшим супругом. Этого будет достаточно, чтобы уничтожить чары моих заклинаний[10 - Тот, кто читал протоколы допросов некоторых колдуний того времени, может себе представить, какой эффект могла произвести эта ложь даже на столь проницательную женщину, как Маргарита. - Примечание автора.].
        Королева пребывала в задумчивости. Подозрений у нее не возникло: она твердо верила во все, что ей говорила Мабель, но, обращаясь к своим самым сокровенным мыслям в тот момент, когда, как казалось Маргарите, она испытывала лишь ненависть к Буридану, королева несказанно удивилась, почувствовав сколь учащенно забилось ее сердце.
        Маргарита поймала на себя на том, что страстно желает, чтобы невероятное происшествие, о котором говорила Мабель, произошло, пока еще не поздно…
        Чтобы Буридан столкнулся лицом к лицу с королем и чары разрушились!
        И тогда Буридан был бы спасен!
        - Но, - спросила она с некоторой застенчивостью, - если смертельный эффект приворотного зелья будет подавлен, его любовная сила ведь тоже уйдет?
        - Несомненно, госпожа. Но мы всегда сможем снова дать выпить этот напиток тому, кого вы выберете… Впрочем, не беспокойтесь: происшествие, которое разрушило бы чары, никак не может произойти! Как Буридан может оказаться в присутствии короля, говорить с ним, коснуться его? Вы можете быть уверены, что к этому часу ваше возмездие уже осуществилось: если Буридан еще и не умер, то уже агонизирует, умирает, взывая к вам, протягивая к вам руки, умоляя вас…
        Королева дрожала.
        А Мабель думала:
        «О мой сын, ты спасен! Пока эта гнусная развратница считает тебя мертвым, ты защищен от ее смертельной любви! Но что с ним стало, с моим Жаном? Что случилось после моего ухода из Нельской башни?..»
        - Моя дорогая королева, - произнесла она вслух, - вы ведь легко можете и сами присутствовать при этой агонии Буридана? Он, должно быть, содержится в одной из камер Лувра?
        - Так ты ничего не знаешь! - нахмурившись сказала Маргарита. - Не знаешь, что все они от меня ускользнули, едва не убив меня в Нельской башне! Не знаешь, что Филипп и Готье д’Онэ живы, что они хотели отдать меня на съедение львам, что, наконец, они захватили в плен Валуа!
        - Захватили в плен Валуа?! - глухо пробормотала Мабель, побледнев под своей маской. - Но зачем Буридану понадобилось брать в плен Валуа?.. Разве что Миртиль… Госпожа, - продолжала она, - я действительно ничего не знаю. Едва я вышла из Нельской башни, как на меня набросились лучники, которые и препроводили меня в Тампль. Там мне сказали, что я обвиняюсь в колдовстве… король лично приезжал меня допросить…
        - И ты ничего не сказала? - вопросила Маргарита с тревогой.
        - А что я могла сказать?.. Ночью дверь моей камеры вдруг открылась, когда я размышляла над тем, как бы предупредить вас, что я в Тампле, что король, возможно, о чем-то подозревает, раз уж приказал наблюдать за Нельской башней…
        - Да-да!.. Так и есть… у него появились подозрения… Но ты ведь спасешь меня, Мабель? Ты одна можешь меня спасти!
        - Ничего не бойтесь!.. Затем меня перевезли во дворец и отвели в спальню короля, после чего заперли в этом потайном кабинете, из которого я бы выбралась, открывайся дверь изнутри. Я была уверена, что с первыми же лучами солнца меня поведут на костер, и уже была готова смириться со своей участью, когда появились вы… но…
        - Но что? Говори, моя дорогая. У тебя есть ко мне какая-то просьба?.. Это правда, Мабель, что я желала твоей смерти, потому что думала, что ты меня предала… но я очень рада, что ты вновь со мною…
        В этот момент Мабель в полной мере ощутила, сколь велико ее влияние на королеву.
        Возможно, узнав от Бигорна, что ее сын жив, она на какое-то время и забыла о своей ненависти к Маргарите, но где-то в глубине нее эта ненависть все равно существовала. И потом, необходимость защитить Буридана, спасти его раз и навсегда, вынуждала ее оставаться рядом с королевой.
        - Госпожа, - промолвила Мабель, - можете вы мне, по крайней мере, сказать, что стало с Ланселотом Бигорном?
        - Почему ты его пощадила, как меня в том заверил прево Преси?
        - Вы отдали мне этого человека, чтобы я поступила с ним как того пожелаю.
        - Я тебя ни в чем не упрекаю. Но зачем было оставлять ему жизнь и свободу? Или в тебе проснулось сострадание к нему, моя славная Мабель?
        - Нет, - отвечала камеристка королевы, - но, поговорив с ним, я поняла, что в один прекрасный день этот человек может оказаться вам полезным. Вот почему я его отпустила.
        - Что ж, я скажу тебе, что с ним стало. Это Бигорн похитил Валуа. А затем явился сюда, чтобы сказать королю, где тот может найти графа. Зачем? С какой целью? На эти вопросы ответа я, как ни искала, так и не нашла…
        - Я сама это выясню! - сказала Мабель. - Я вижу, моя дорогая королева, что в мое отсутствие произошли странные события. Чует мое сердце, над вами нависла угроза… так что я вовремя освободилась… и теперь займусь вашим спасением… Сейчас же попытаюсь навести кое-какие справки, а вы, моя королева, если король, или Валуа, или еще кто заговорит обо мне, всех заверяйте, что я вот уже три дня, как не выхожу из ваших покоев, выполняя свои обычные обязанности камеристки.
        Произнеся эти слова, Мабель быстро удалилась, оставив королеву одновременно и успокоенной, и встревоженной. Встревоженной тем, что она услышала от Мабель, так как все это лишь подтверждало подозрения Маргариты. Успокоенной же потому, что королева знала, сколь умна эта не единожды уже спасавшая ее женщина.
        Что до Мабель, то она дрожала от тех усилий, которые ей пришлось приложить, чтобы говорить о Буридане с тем же безразличием, что и прежде. Множество вопросов терзали ее: «Зачем Буридану понадобилось похищать Валуа? Неужто Валуа, вопреки данной клятве, все же схватил Миртиль, а Буридану о том стало известно? Но от кого? И как?»
        Мабель вышла из покоев королевы через парадную дверь, чтобы каждый мог удостовериться в ее присутствии.
        На пороге она столкнулась с лучником.
        - Что ты здесь делаешь? - спросила она грубо.
        - Жду госпожу королеву, - сказал солдат, отпрянув с некоторым испугом, так как в Лувре все знали, что Мабель не только пользуется полной благосклонностью королевы, поскольку обычно именно она передает стражникам приказы Маргариты, но и то, что она имеет репутацию отнюдь не католическую.
        - И что тебе нужно от королевы? - допытывалась Мабель. - Королева очень устала; если и выйдет из своих покоев, то лишь во второй половине дня.
        - Я хотел передать ей вот это, - сказал лучник, раскрывая ладонь и показывая небольшой сверток.
        Прежде чем солдат успел вновь сжать ладонь, Мабель схватила сверток и промолвила:
        - Давай, я вручу его ей сама.
        - Дело в том… - пробормотал несчастный солдат с гримасой разочарования.
        - Ну?!.. - вопросила Мабель с той жесткостью, с коей она всегда обращалась со стражниками.
        - Дело в том, что госпожа королева должна была меня как следует вознаградить; по крайней мере, так сказал тот дворянин, который поручил мне доставить этот сверток.
        - И только? Вознаграждение ты получишь, ступай. Но что за дворянин это был?
        - Сказал, что его зовут Филипп, сеньор д’Онэ.
        Мабель вздрогнула, ненадолго задумалась, затем, порывшись в своем кошельке, вытащила две или три серебряные монеты, которые и вручила солдату.
        Лучник поморщился и сказал:
        - Тот господин был более щедр!
        - Послушай, - проговорила Мабель. - Это лишь моя награда, но королева даст тебе столько золотых монет, сколько от меня ты получил серебряных. Вот только, если ты хоть слово скажешь кому-нибудь об этом поручении, королева отблагодарит тебя уже кое-чем иным.
        - И чем же?
        - Прочной веревкой, которую затянут на твоей шее!
        - Я никому ничего не скажу, даже моему духовнику! - воскликнул солдат, но Мабель его заверений уже не слышала, так как поспешила удалиться.
        Выйдя из Лувра, она развязала сверток.
        - Два изумруда! - пробормотала она. - Те самые, что украшали застежки плаща Маргариты! И присылает их королеве Филипп д’Онэ!..
        Решив поискать объяснение этому событию попозже, Мабель опустила изумруды в кошелек и направилась к Дому с привидениями, что стоял на краю кладбища Невинных.
        Дорога не отняла у нее много времени…
        - Миртиль! - позвала она, поднимаясь по лестнице.
        Никакого ответа.
        - Миртиль! - повторила Мабель с беспокойством и раздражением.
        Обследовав Дом с привидениями снизу доверху, она вынуждена была признать очевидное: Миртиль исчезла!..
        XI. Изумруды
        Тем временем в Лувре бежали часы, и до смерти обеспокоенная Маргарита то и дело посылала Жуану за новостями.
        Что делал, что говорил король? Что именно произошло в Нельской башне? Что затевал он, закрывшись с Валуа?
        Король же всего-навсего обдумывал, как погубить Мариньи, напрочь позабыв о королеве.
        Часам к четырем, королева наконец начала немного успокаиваться, когда Жуана стремительно ворвалась в ее спальню со словами:
        - Госпожа! Сюда идет король!..
        Маргарита не издала ни единого крика, не произнесла ни единого слова, но в ту же секунду, схватив веретено, оказалась у оконного проема, тогда как нога ее уже нажимала на педаль, приводящую в действие прялку…
        - Король! Дорогу королю! - объявил громкий голос дежурного секретаря.
        Людовик вошел со своей обычной порывистостью, ища глазами Маргариту, и в тот же миг остановился, со счастливой улыбкой на губах взирая полными любви глазами на разворачивавшееся перед ним пленительное зрелище.
        Спокойная, умиротворенная, выглядевшая абсолютно свежей и отдохнувшей, меланхолично опершись на спинку кресла, Маргарита возникала в обрамлении тканой золотом шелковой занавески оконного проема; цветной витраж служил фоном этой фигуре, походившей на фигуру одной из тех мадонн, которых скульпторы того времени помещали за свинцовые решетки окон. Голосом мелодичным и чистым она напевала некую чудесную колыбельную песню, коей под сурдинку вторило слабое жужжание прялки, и в пальцах ее крутилось веретено, на которое накручивалась белоснежная шерсть.
        У короля сдавило дыхание, от нежности подступили слезы.
        - Как?.. - прошептал он. - В какую адскую минуту я мог подозревать этого ангела? Какое безумие меня охватило, что я мог, пусть даже и на секунду, подумать, что той развратницей, которую я видел на холсте в Нельской башне, была Маргарита?..
        Он осторожно подошел, взял руку королевы и запечатлел на ней долгий поцелуй.
        Маргарита испустила легкий крик радостного удивления.
        - Ах, мой дорогой сир, это вы!.. Увы! Я сегодня вас уже и не ждала!.. Я так мало вас вижу… Вот и решила утешиться и развлечься прядением, как, поговаривают, делала, ожидая возвращения супруга, госпожа Пенелопа[11 - Жена Одиссея, прославившаяся верностью своему мужу во время его двадцатилетнего отсутствия.]…
        - Простите меня, Маргарита, - промолвил растроганный Людовик. - У нас, королей, знаете ли, дорогая моя возлюбленная, всегда хватает государственных забот, которые вынуждают нас быть несчастными даже тогда, когда нас окружает одно лишь счастье. Когда мы хотим любить, нам приходится ненавидеть. Когда любовь зовет нас к обожаемой женщине, мы вынуждены слушать голос наших советников, пытаться спасти государство и наказать измену…
        - Спасти государство! Наказать измену! - воскликнула Маргарита, подавив дрожь. - Вы меня пугаете, мой дорогой сир…
        - Тем не менее именно подобное дело весь день удерживало меня так далеко от вас… Один презренный негодяй, одаренный мной дружбой, возжелал моей смерти…
        - И кто же, сир, оказался столь подлым душою?..
        - Вскоре вы это узнаете, Маргарита, - промолвил король, оставаясь верным данному Валуа слову. - Еще не время произносить во всеуслышание имя этого предателя. Но когда имя его прозвучит, он будет незамедлительно и должным образом наказан за свое преступление…
        - Выходит, такое действительно возможно? Вы как-то уже упоминали при мне некое предательство…
        - Да, - подтвердил король, нахмурившись. - Я говорил вам, что меня предает какая-то женщина, и просил помочь мне найти ее.
        - Увы, сир, я ничего не нашла!.. - сказала королева, подавляя в себе усиливающееся беспокойство.
        Людовик немного помолчал.
        Глядя на него украдкой, Маргарита видела, как это живое лицо делалось все более и более мрачным. Она понимала, что король мало-помалу начинает раздражаться.
        - К несчастью, - продолжал Людовик, - единственная женщина, которая могла просветить меня на этот счет, сегодня утром исчезла…
        - Исчезла! И как же, сир?
        - Эта женщина, колдунья, которую я приказал заточить в Тампль…
        - Продолжайте, сир, - попросила королева, с трудом подавляя улыбку.
        - Да-да… Так вот, я хотел еще раз расспросить ее об этом предательстве, которое ее дьявольская наука позволила ей вычислить и выдать мне, поэтому ночью приказал доставить ее в Лувр. Колдунью поместили в кабинет, прилегающий к моей спальне, откуда, как вы знаете, невозможно выйти. Транкавель расставил в прихожей и прямо перед дверью этого кабинета стражников… и знаете, что случилось, сударыня?.. Ни за что не догадаетесь!
        - Вы меня пугаете, сир!..
        - Вынужден признать, здесь есть отчего испугаться. Меня самого, которого, скажу не хвалясь, напугать не так-то просто, и сейчас еще мороз по коже продирает. Так вот, представьте себе: когда я вошел в кабинет, колдуньи там уже не было…
        - Возможно ли это? - воскликнула королева со всеми признаками испуга, который король, в отличие от нее, испытывал на самом деле.
        - Успокойтесь, дорогая Маргарита, - продолжал Людовик, - вам нечего бояться; я здесь, чтобы защитить вас и дать отпор хоть даже целой армии чертей. Что же до колдуньи, то она исчезла, испарилась, растаяла!..
        - Вот уж действительно странное происшествие, сир, которое еще раз доказывает сколь невероятно могущественны эти демоны, коим Господь позволяет являться, тревожить и пугать христиан. Такому, по крайней мере, нас учит Священное Писание.
        - Вы читали о таком в Священном Писании? - спросил Людовик. - Что ж, тогда сомнений быть не может: эту колдунью утащил некий демон, который таким образом пожелал избавить ее от того наказания, что ее ожидало… Но это исчезновение ставит меня в чрезвычайно затруднительное положение.
        - Отчего же, сир? - спросила Маргарита, которая на протяжении всего этого, столь ужасного для нее разговора сохраняла поразительное спокойствие.
        - Да оттого, что я так и не выяснил, что за предательство мне угрожает. Однако этой же ночью я едва не схватил человека, которому известно имя этой изменницы.
        - И что это за человек, сир?
        - Один из тех дерзких разбойников, которые едва не погубили вас в загоне со львами и имели наглость выкрасть из его собственного дома моего славного дядюшку Карла, которого, к счастью, мне удалось вызволить.
        - Я что-то уже слышала об этом… - проговорила Маргарита, чье сердце застучало с неистовостью кузнечного молота.
        - Тогда, вероятно, вам известно, что я отправился в Нельскую башню, где и в самом деле сумел вырвать графа из рук пленивших его бандитов.
        На сей раз Маргарита, как ни старалась держаться, все же побледнела.
        - Вот как? Так эти люди укрывались в Нельской башне?
        - Похоже, - сказал король, - они давно уже там обосновались, но не это вызвало у меня интерес. Рано или поздно эти люди все равно будут схвачены и повешены - все уже решено. Что оказалось занимательным для меня и должно заинтересовать и вас тоже, сударыня, так это то, что в Нельской башне я едва не обнаружил тайну этого предательства, и если бы не этот Филипп д’Онэ…
        - Так это Филипп д’Онэ, - пробормотала королева, - помешал вам узнать имя этой изменницы!
        И Маргарита, сделавшись белой как мел, погрузилась в некую глубокую задумчивость, тогда как король продолжал:
        - Вы только представьте себе, моя дорогая Маргарита: на последнем этаже башни, обустроенном будто специально для тайных оргий, я обнаружил в столе бумаги, написанные той, которая предавалась этому разврату… той, которая меня предает!
        Король говорил обычным голосом, глядя куда-то вдаль сквозь решетки окна, словно воскрешал в памяти ту сцену, о которой рассказывал. При последних его словах Маргарита вздрогнула и до крови прикусила губу, чтобы сдержать рвавшийся из груди вопль ужаса. Ее округлившиеся от испуга глаза пытались прочесть правду на лице короля. Приняв эти слова на свой счет, она решила, что ей настал конец.
        «Он все знает! - подумала она. - Он и Валуа решали мою судьбу. И теперь он играет с жертвой, перед тем как отдать ее палачу!»
        - Эти бумаги, - продолжал король, - я уже держал их в руках - (Маргарите с преогромным трудом удалось не упасть в обморок.) - и собирался прочесть, как вдруг этот человек, этот Филипп д’Онэ, вероломно набросился на меня, вырвал их у меня, и пока с дюжину его товарищей держали меня на расстоянии при помощи своих шпаг, сжег их!
        Ужасный вздох вырвался из груди королевы, и она прошептала:
        - Спасена…
        И таким было самообладание этой женщины, что ни единая складка ее лица не выдала того сильнейшего волнения, которое она испытывала в этот момент.
        Но король уже продолжал:
        - Мне остается, дорогая Маргарита, попросить у вас прощения за то преступление - иначе и не скажешь, - которое я совершил против вас.
        - Против меня?
        - Да, увы! Вас, ангела чистоты! Вас, которую народ называет Маргаритой Добродетельной, как меня зовет Людовиком Сварливым, я посмел на минуту заподозрить…
        - Заподозрить меня! - промолвила Маргарита голосом тихим и хриплым. - И в чем, великий Боже!..
        Она чувствовала, что все ее страхи вновь подступили к мозгу. Она трепетала, ожидая, что ответит король, так как этот ответ - то была жизнь или смерть. Но король ответил не сразу.
        Словно сами собой нахлынули воспоминания. Он вновь оказался в Нельской башне, вновь увидел себя рассматривающим картину, представляющую Госпожу Добродетель. И в эту секунду, когда он просил у Маргариты прощения за то, что посмел ее подозревать, откуда-то изнутри вновь возникло это подозрение, которое, как ему казалось, он подавил навсегда. Машинально он прошептал:
        - Госпожа Добродетель!..
        То было имя, которое в народе дали Маргарите Бургундской - не смеха ради, но из глубокого уважения.
        И, произнося это имя, король вновь отчетливо видел эту фигуру Госпожи Добродетели, которую он искромсал кинжалом, потому что ему показалось, что она напоминает королеву. Словно безумный он опять прошептал:
        - Госпожа Добродетель!..
        И так как глаза его смотрели прямо в глаза Маргарите, эхо, отблеск этих слов вдруг промелькнул дикой мыслью:
        «Госпожа Добродетель… это она… Маргарита!..»
        Почти тотчас же король разразился нервным смехом, неистово потряс головой, словно для того чтобы убедить самого себя, что подобная гнусность невозможна.
        - Сир! Сир! - пролепетала Маргарита в пароксизме страха. - Придите в себя, умоляю! У вас какой-то растерянный взгляд, да и руки трясутся! Именем Господа скажите, что с вами происходит?..
        - Нечто ужасное, Маргарита! - промолвил несчастный молодой человек, столь влюбленный в жену, что в эту минуту он готов был возненавидеть себя за то, что вновь посмел заподозрить ее в измене. - Я расскажу вам всё, что меня терзает.
        И на сей раз король ощутил, как из глаз его хлынули слезы.
        В эту трагическую секунду Маргарита проявила невероятную смелость, решительность и хладнокровие. Она поспешно вскочила на ноги, присела или, скорее, бросилась на колени к Людовику, обвила его шею руками, прильнула к его губам и страстно зашептала:
        - Расскажи, мой король, мой возлюбленный Людовик! Расскажи! Излей свою бедную душу, освободи от всего, что ее отягчает! Доверь мне секрет своих страданий, пусть даже мне придется услышать, что ты обвиняешь саму меня, что именно меня подозреваешь, пусть даже я умру, узнав, что Людовик подозревал Маргариту!
        От поцелуя Маргариты у короля кругом пошла голова. Более, чем когда-либо, он ощутил, что обожает ее всей душой и всем телом. Более, чем когда-либо, он ненавидел себя за то, что посмел ее подозревать. Но он понял и то, что подозрения все еще живы в нем.
        - Что ж, - проговорил он, глотая подступивший к горлу ком и гневно поведя плечами, - слушай: там, в этом зале гнусного разврата, я видел одну, еще более гнусную, картину! На этом холсте была изображена женщина, и женщиной этой была ты, Маргарита!
        Королева издала вопль ужаса.
        - Как! - вскричала она. - Неужто этим мерзавцам хватило наглости изобразить на картине их оргий кого-то, кто имеет сходство со мною?
        Это было великолепно.
        Тотчас же найденное Маргаритой объяснение было столь естественным, столь правдоподобным, что король остолбенел от изумления. Затем вдруг он порывисто обнял Маргариту и, смеясь и одновременно плача, забормотал:
        - И как только я сам не догадался! Видит Бог, так оно и есть! Иначе и быть не может! Эти самые разбойники, в шутку или из презрения, и совершили сие святотатство! А я-то подумал было…
        - Расскажи, - промолвила Маргарита с меланхоличной улыбкой, - расскажи лучше всё сразу, так как если мне доведется хоть раз еще испытать подобную муку, я, наверное, умру!
        - Прости, дорогая Маргарита! Прости! - прошептал опьяневший от страсти король. - Да, я должен сказать тебе всё - это будет моим наказанием! Что ж, в порыве неистового безумия я на секунду даже представил, что это ты - ты! - бывала в Нельской башне, и что именно с тебя писал художник ту женщину, которую я видел на картине!
        Маргарита содрогнулась всем телом, так как эти слова короля были истинной правдой, от начала и до конца!
        - И это еще не все! - продолжал Людовик. - Этому моему сумасбродству, пожалуй, имелось некое оправдание… так как, представь себе: когда я открыл шкаф, то обнаружил там платья, пропитанные ароматом твоих любимых духов…
        Маргарита была уже на грани смерти.
        - Там же, - продолжал король, - я нашел и плащ с украшенными изумрудами аграфами… О! Эти изумруды были точь-в-точь, как те, что я преподнес тебе в подарок!..
        Маргарита издала ужасный вздох приговоренного, которому только что сообщили, что пришло его время умирать. Бледная, вся напрягшаяся, с опущенной головой, она, казалось, ждала завершающего удара.
        - Видимо, действительно, - продолжал король с пронзительным смехом, - какой-то демон нашептал мне на ухо уж не знаю и какое зловещее внушение, так как чего уж проще мне было тебе сказать: «Маргарита, те изумруды, что я тебе подарил, покажи мне их, сжалься надо мною!» Ты бы показала мне свои изумруды, и все мои мерзкие подозрения тотчас же были бы сняты, не так ли?
        Король остановился.
        Он ждал… Чего?.. Он ждал, что королева сходит за изумрудами и их ему покажет.
        Королева не шевелилась.
        Она не искала даже спасительной лжи.
        Она уже ничего не соображала: то было загнанное животное, которое знает, что сейчас умрет, и просто-напросто дожидается смертельного удара.
        - Клянусь Пресвятой Богородицей! - прошептал король голосом столь слабым, что его едва было слышно. - Чего ты ждешь, Маргарита? Как! После всего, что я сказал, эти изумруды еще не здесь, перед моими глазами?
        Король поднялся на ноги и предстал перед Маргаритой столь бледным, столь ужасным в своей неподвижности, что ее охватило некое безумие. Она тоже вскочила, готовая закричать: «Да, это правда! Правда! Та женщина с картины - это была я! И эти изумруды тоже были моими! Это я, я, Маргарита Бургундская - та самая развратница из Нельской башни!»
        - Госпожа, - произнес спокойный голос, - я принесла ваш плащ, на котором, как мне кажется, следует починить аграфы.
        От неожиданности королева буквально окаменела.
        Король зарычал и бросился к Мабель, которая вошла, держа в руках королевскую мантию.
        - Ох! Простите, сир, - пробормотала Мабель. - Я и не знала, что здесь находится король, иначе выбрала бы другой момент, чтобы прийти поговорить о таких пустяках. Я уже ухожу и…
        - Дай сюда! - возопил король, вырывая плащ из рук Мабель и внимательно его осматривая.
        Маргарита, в свою очередь, бросила на этот плащ взгляд, преисполненный беспредельной тоски.
        И тотчас же, сраженная несказанным изумлением, радостью еще более пугающей, чем все ее прошлые страхи, рухнула, повалилась навзничь, потеряв сознание.
        Она увидела изумруды, находящиеся на их обычном месте!

* * *
        Маргарита - уже пришедшая в себя - сидела в кресле. Прошел час. Вдоволь накричавшись и нарыдавшись, король бросился просить прощения, которое королева, спеша остаться одна, с торопливым великодушием ему даровала.
        Прощенный, облегчивший сердце за счет криков и слез, и оттого совершенно счастливый, король удалился, громко провозглашая, что ему абсолютно необходимо отметить свою радость ужином, на который он в тот же вечер намеревался пригласить всех своих шевалье. Тогда Мабель рассказала королеве, как стала счастливой обладательницей двух изумрудов, как вернулась вовремя, чтобы услышать разговор мужа и жены, как быстренько закрепила камни на аграфах плаща, как, наконец, успела, опять же вовремя, вмешаться и спасти свою дорогую госпожу. Королева заключила ее в объятья и осыпала поцелуями.
        «Отлично! - подумала Мабель. - Теперь я больше, чем когда-либо, пользуюсь доверием Маргариты, и лучше, чем когда-либо, владею ситуацией».
        - Но, - встрепенулась Маргарита, - кажется, ты сказала, что эти изумруды тебе передал один из моих лучников?
        - Да, моя королева, и этот удалец ожидает своего вознаграждения в вашей прихожей.
        - Жуана! - позвала королева.
        Субретка была тут как тут.
        - Приведи сюда офицера стражи.
        Жуана выбежала за дверь и через несколько мгновений вернулась с офицером, командовавшим стражниками королевы, которые находились в прямом подчинении у Юга де Транкавеля, - имя этого офицера до нас не дошло.
        - Сударь, - сказала королева, - следуйте за моей камеристкой, которая укажет вам некого лучника, о котором пойдет речь. Ступай, Мабель.
        Офицер последовал за Мабель, которая указала ему нужного человека - тот все еще ждал, когда же на него, наконец, прольется обещанный золотой дождь.
        - Госпожа, - молвил офицер, представ перед королевой, - я видел этого лучника; он у нас один из лучших и беззаветно предан Вашему Величеству.
        - Превосходно, - сказала Маргарита. - Прикажите схватить этого человека и немедленно препроводить в одну из подземных камер Лувра. Идите, и пусть это будет сделано без лишнего шума. Этому человеку стала известна одна государственная тайна, так что будет целесообразно оградить его от всяческого общения.
        Офицер поклонился и произнес:
        - Госпожа, в наших подземельях двадцать четыре камеры. Восемнадцать первых расположены на верхнем уровне, и в них мы обычно помещаем таких преступников, которые получили пожизненный срок, но с которыми охранникам не возбраняется контактировать. Шесть других расположены на уровне нижнем и пронумерованы от единицы до шестерки. В четырех первых содержатся государственные преступники, также получившие пожизненный срок, но с которыми охранникам запрещено контактировать; в номера пятый и шестой мы помещаем тех, которые должны быть забыты всеми, даже тюремщиками, - их двери, госпожа, не открываются никогда.
        - И что с ними становится? - холодно поинтересовалась Маргарита.
        - Мы ждем, пока они умрут, только и всего. На седьмой или восьмой день особый тюремщик входит в номер пятый или номер шестой, подбирает труп и ночью просто-напросто сбрасывает его в реку. Куда следует поместить этого лучника, госпожа?
        - Что ж: либо в номер пятый, либо в номер шестой - на ваш выбор! - сказала королева с любезной улыбкой.
        Офицер поклонился и вышел.
        Тогда королева подняла глаза на Мабель и глухо произнесла:
        - Мертвые молчат, не так ли?
        Мабель согласно кивнула.
        - Но, - продолжала Маргарита, - ты мне так и не сказала, как мои изумруды попали в руки к этому человеку?
        - Их вручил, попросив передать королеве, тот, кто оторвал их от вашего плаща, висевшего в шкафу Нельской башни.
        - И кто же этот благодетель?
        - Его зовут Филипп д’Онэ.

* * *
        Королева погрузилась в глубокую задумчивость. Мабель тихо удалилась. Спальню потихоньку начали заполнять сумерки.
        Оставшись одна, Маргарита продолжала обдумывать, что бы еще сделать для обеспечения своей безопасности. В ней не было никаких эмоций. Но теперь, когда угроза миновала, она хотела любой ценой избежать повторения того часа тревоги и страха, который ей только что довелось пережить. Вероятно, решение было принято, так как она вновь вызвала к себе офицера, который постоянно находился в прихожей.
        - Сударь, - спросила она, - вы исполнили то, что вам было поручено?
        - Этот человек сейчас в номере шестом и выйдет оттуда разве что на плечах тюремщика, который сбросит его труп в реку.
        - Вы преданный и незаменимый слуга, - сказала Маргарита. - Первый же свободный чин будет вашим.
        Офицер потер бы руки, будь это разрешено уставом; довольствовался он тем, что отдал честь с еще большим почтением и внутренне возликовал, сказав себе, что теперь уж продвижение по службе ему обеспечено. Что до несчастного лучника, которого он бросил в темницу, то бедняге предстояло умереть там от голода или жажды, но офицер о нем уже даже и не вспоминал.
        - Вот только, - продолжала Маргарита, - чин этот вы заслужили еще только наполовину и теперь должны немного потрудиться, чтобы заработать его целиком.
        - Что нужно сделать, госпожа? Я готов.
        Маргарита ненадолго задумалась, быть может, колеблясь, но все же решилась:
        - Возьмете с собой человек двенадцать-пятнадцать ваших лучников, из тех, что покрепче, а главное - умеют держать язык за зубами, и направляйтесь в Нельскую башню. Переройте ее снизу доверху, и арестуйте всех, кого там обнаружите, будь то мужчины или женщины, а потом возвращайтесь с докладом. Речь идет о шайке разбойников, которые покушались на жизнь короля.
        Офицер ушел.
        Спустя час он вернулся.
        - Госпожа, - сказал он, - эти мерзавцы, вероятно, ожидали, что за ними явятся, так как мы обнаружили там лишь одного из них. Я лично его арестовал и, до ваших дальнейших распоряжений, поместил в одну из камер верхнего уровня.
        - Вы знаете, кто он, - тот, кого вам удалось задержать? - спросила королева.
        - Самому мне он был не знаком, но один из моих людей, который видел его у Монфокона, его узнал: это тот негодяй, который вместе со знаменитым разбойником Буриданом посмел публично угрожать монсеньору Ангеррану де Мариньи. Один из тех, за чьи головы назначена награда - мессир Филипп д’Онэ.
        Маргарита едва заметно побледнела, губы ее задрожали.
        - Что прикажете с ним делать, госпожа? - поинтересовался офицер.
        Маргарита глухим голосом спросила:
        - Куда вы поместили того лучника?
        - В номер шестой, госпожа!
        - В одну из тех камер, из которых лишь один выход - в воды Сены, не так ли? - продолжала Маргарита голосом еще более тихим и глухим.
        - Да, госпожа! Номер шестой занят, но остается номер пятый.
        - Что ж, - промолвила Маргарита, - поместите Филиппа д’Онэ туда…

* * *
        Кое-кто услышал этот приказ Маргариты. То была Жуана, прекрасная субретка и наперсница королевы. Ничего удивительного - приученная хозяйкой к шпионажу, в искусстве подслушивать под дверьми ей не было равных.
        Итак, малышка Жуана слышала всё, от первого и до последнего слова.
        - Бедный юноша! - прошептала она. - Стало быть, ему предстоит умереть, да какой ужасной смертью! Если бы я могла разжалобить королеву! Она ведь жестокая только когда это необходимо… Но нет, это невозможно! Раз уж госпоже Маргарите есть чего опасаться от этого дворянина, жалости от нее до дождешься… А спасти его - еще более невозможно!.. Нужно что-то придумать!.. Ведь это так невыносимо - знать, что такой отважный и красивый молодой человек должен умереть, и ничто в мире не может его спасти, нет, ничто!
        Жуана смахнула слезинку.
        И если бы Филипп д’Онэ увидел эту слезинку, если б ему была дорога его жизнь, возможно, он вздрогнул бы от надежды, так как кто знает, на что способна женщина, которая плачет искренне?
        XII. Роллер
        Жуана расчувствовалась по поводу одного несчастного, но даже и не подумала оплакивать судьбу другого, которого ждала такая же ужасная смерть. То, что она испытывала к Филиппу д’Онэ, возможно, было и не любовью, но неким, на нее похожим, восхищением, тогда как бедный лучник был ей совершенно безразличен.
        Но если малышку Жуану лучник не заинтересовал вовсе, то вот Мабель - по причинам, о которых мы расскажем чуть позже - весьма.
        Нам сложно даже подобрать слова, чтобы описать, сколь велико было изумление несчастного солдата, когда его вместо всякого вознаграждения подхватили под руки трое или четверо сослуживцев.
        Он только и успел крикнуть:
        - Но что такого я сделал?
        И в тот же миг он был связан и, с кляпом во рту, его поволокли прочь без того, чтобы кому-то нашлось до этого дело - подобные внезапные аресты были в Лувре делом привычным. Нередко случалось, что тот или иной зал дворца оказывался буквально залитым кровью после короткой расправы, происходившей прямо на месте и без всякого суда.
        Потому, повторимся, арест лучника королевы никого не удивил.
        Солдат быстро сообразил, что его тащат в главную башню Лувра, в подземельях которой находились тюремные камеры.
        У двери, за которой находилась уходившая вниз, под землю, лестница, ему удалось освободиться от кляпа и повторить свой жалобный вопрос:
        - Что такого я сделал?
        - Скоро узнаешь, - ответил офицер.
        - Скажите мне хотя бы, сколько времени мне предстоит провести в тюрьме?
        - И это скажу, только потерпи немного.
        Перестав сопротивляться, лучник спустился по лестнице к верхнему уровню, где находились камеры первой категории, и лишь тогда, когда он увидел, что на этом этаже никто останавливаться не собирается, и его ведут еще ниже, бедняга осознал весь ужас своего положения. Он принялся неистово отбиваться и громко кричать, но вопли и мольбы заглушали внушительной толщины стены. Вскоре он оказался в неком узком и смрадном проходе, где даже дышалось с трудом. Открылась дверь, его, словно какой-нибудь сверток, зашвырнули внутрь, дверь захлопнулась, и на этом всё кончилось. В течение первого часа бедняга, помутившись рассудком, яростно метался по узкой камере, в которую его бросили, пытаясь разбить голову о стены, но, похоже, череп у этого швейцарца (а мы ведь еще не упомянули, что сей лучник, как и все его товарищи, был швейцарцем?) оказался слишком прочным. Его многострадальный лоб лишь покрылся большими шишками. От отчаяния бедолага попытался вырвать волосы из бороды, но эту бороду, рыжую и густую, рвать оказалось не легче, чем те столетние дубы, что стоят на склонах Гельвеции.
        Устав биться головой о стены и испытывать на прочность свой волосяной покров, несчастный швейцарец потерял сознание от боли и растянулся во весь свой рост в луже воды. Прохлада вскоре привела его в чувства. Тогда он принялся жаловаться на судьбу, задыхаясь от всхлипов, похожих на лошадиный храп:
        - Святое чрево! Похоже, я труп! А если еще и не труп, то вскоре им буду! Подохну здесь, как собака, которую побили и бросили умирать у придорожного столба… Я же видел, на какой этаж мы спустились! Меня сунули в самую дальнюю дыру… А ведь все знают, - добавил он, содрогнувшись от страха, - что те, кого сюда бросают, живыми уже не выходят. Ни для кого ведь не секрет, что ни один из тюремщиков и не подумает сюда спуститься, чтобы принести узникам еды. Больше никогда не увижу я родные края, не увижу тот домишко, в котором родился… А сгубило меня честолюбие, будь оно неладно. Если б не поверил красивым обещаниям вербовщика, если б не захотел посмотреть на французский двор и его диковины, то и сейчас бы был там, среди друзей, коров и моих родных. Ах, бедная матушка! Что скажешь ты, когда узнаешь, что твой Вильгельм был брошен умирать с голоду, и, что хуже всего, так и не узнав, в чем же состояло его прегрешение.
        Солдат, чье имя мы только что узнали, опустил голову на колени и принялся издавать жалобные крики, но вскоре осознал, что и эти крики ничего ему не дадут, и тогда уже погрузился в мрачное и ожесточенное молчание абсолютной безысходности. У него не осталось сил даже плакать, и спустя пару минут тишину камеры номер 6 нарушал лишь хриплый шум его дыхания. Он не знал уже, мучает ли его голод или жажда, как не знал и то, суждено ли ему умереть. Жизнь представлялась ему теперь чем-то смутным, далеким, невероятным, и, наконец, через несколько часов, с последним стоном, он вытянулся на полу, ожидая смерти.
        В этот момент дверь его камеры бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась.
        Но бедняга, который еще секунду назад был погружен в непроглядный мрак, заметил лишь то, что камера озарилась слабым светом.
        Оторопев, он поднял голову и увидел, что свет этот исходит от потайного фонаря, который держит какая-то женщина.
        С фонаря его испуганные глаза переместились на лицо женщины, и он ее узнал.
        То была камеристка королевы, то была Мабель.
        - Что вам нужно? - спросил бедняга, которого отчаяние привело в такое оцепенение, что он даже не пытался воспользоваться этим случаем.
        - Я пришла тебя спасти, - сказала Мабель.
        В ту же секунду швейцарец вскочил на ноги, весь дрожа и лепеча бессвязные слова, из которых, тем не менее, можно было понять, что он клянется Мабель в вечной признательности и умоляет располагать его жизнью.
        - Следуй за мной, - промолвила Мабель, - и если не хочешь, чтобы тебя вновь схватили, не произноси ни единого слова и держи себя в руках.
        Швейцарец, которому надежда вернула немного хладнокровия, жестом показал, что он все отлично понял. Он последовал за Мабель, которая вышла из камеры и тщательно заперла за собой дверь.
        Миновав две каменные лестницы, камеристка и швейцарец оказались на свежем воздухе. Как и раньше, Мабель сама заперла дверь подземелий. Они находились в небольшом, погруженном во тьму дворе. В глубине этого двора, в темном углу, ее кто-то ждал. Мабель подошла к этому человеку и передала ему ключи, которые держала в руке. Как ей удалось уговорить тюремщика содействовать этому побегу? Вероятно, она давно его уже подкупила (так, на всякий случай), чтобы иметь возможность в любой момент использовать в своих интересах.
        Дорогами, по которым не ходили никакие патрули, да и сам король, вне всякого сомнения, не рискнул бы проехать, Мабель вышла к уединенной потерне… Несколькими мгновениями позже тот, кому предстояло умереть от голода, был уже за пределами Лувра. И тогда на него нахлынули такие эмоции, что он упал на колени, схватил подол платья Мабель и, не произнося ни слова, принялся пылко его целовать.
        Мабель позволила несчастному швейцарцу выказать ей свою признательность, а затем сказала:
        - Ну-ну, будет тебе… Нам нужно идти!
        Швейцарец поднялся на ноги и последовал за ней, как верный пес. Он готов был идти за ней хоть на край света. На край света Мабель не шла, но, возможно, то, чего она ожидала от спасенного ею лучника, было еще более непростым и далеко небезопасным. Она остановилась у кладбища Невинных, вошла внутрь Дома с привидениями, поднялась в свою лабораторию и зажгла свечи в канделябре.
        Затем она вытащила из шкафа краюху хлеба, мясной пирог, кувшин вина, перенесла все это на стол и сказала:
        - Ты, должно быть, голоден. Вот: поешь и утоли свою жажду.
        Швейцарец расплылся в счастливой детской улыбке и устроился за столом. Он не просто ел, он отправлял в рот все, что было перед ним, одним махом.
        Когда он насытился, Мабель, которая все это время не сводила с него изучающего взгляда, спросила:
        - Как тебя зовут?
        - Роллер. Вильгельм Роллер.
        - Откуда ты родом?
        - Из Унтервальдена.
        - Это где-то в Швейцарии?
        - Ya[12 - Да (швейц. диалект, от нем. Ja).].
        - Я слышала, швейцарцы за добро всегда платят добром. Это правда?
        - Mein Gott![13 - Мой Бог! (нем.)] Я же сказал вам, что моя жизнь - теперь ваша. Делайте с ней всё, что угодно.
        - Также я слышала, что швейцарцы никогда не забывают оскорбления и обиды.
        Швейцарец заскрежетал зубами и сказал:
        - Tarteifle! Если тот офицер, что бросил меня в камеру номер 6, когда-либо попадется мне под руку, я сверну ему шею, как утке!
        Мабель с мрачным удовлетворением отметила проявление мстительности и ярость, исказившую это лицо. Вильгельму Роллеру было лет этак двадцать пять. У него было свежее, розовощекое лицо, светло-голубые глаза и великолепная рыжая борода. Он был статен, широк в плечах, крепок и плотен, как и все стражники, от которых в те годы особенно требовалось быть, что называется, «красавцами-мужчинами».
        - Итак, - продолжала Мабель, - если тебе попадется под руку тот офицер, что поместил тебя в камеру, ты его убьешь?
        - Убью. И для этого даже не нужно, чтобы он попадал мне под руку, так как я сам его разыщу.
        - Ба! - воскликнула Мабель. - Ты говоришь это сейчас, но недели через две или через месяц, вероятно, забудешь.
        - Никогда! - произнес швейцарец с такой твердостью, с такой спокойной уверенностью, что Мабель поняла: под этой миролюбивой оболочкой бьется сердце, жаждущее мести.
        - Но, - продолжала она, - за убийство королевского офицера ты рискуешь вновь оказаться в тюрьме, и на этот раз я уже не смогу вызволить тебя из камеры.
        Швейцарец покачал головой и все тем же спокойствием хищника ответил:
        - Это ничего не меняет. Я зол на этого офицера не потому, что он бросил меня умирать, а потому, что он бросил меня умирать без должной на то причины. Еще вчера он говорил, что лучше меня нет стрелка во всей роте; если кого-то и хвалил, то только меня; когда нужно было выполнить какое-нибудь трудное задание, опять же, вспоминал обо мне. Когда он меня арестовал, я спросил: «Что такого я сделал?» И если б он мне ответил, если б объяснил, в каком преступлении я обвиняюсь, я бы смирился, умер, простив его. Но предательски бросить меня в этот «каменный мешок», где, как он знал, я неизбежно умру, умру без причины!.. Этого, знаете ли, я снести не могу. Так что этот человек умрет от моей руки, и пусть потом делают со мной всё, что угодно!
        Швейцарец объяснил эти вещи с поразительным спокойствием. Он залпом допил остатки вина и, внешне крайне невозмутимый, сжал металлический кубок в руке.
        - Я возьму его за горло, - сказал он, - и буду сжимать вот так.
        Через несколько секунд кубок расплющился под могучим давлением этих живых тисков.
        Мабель вновь улыбнулась.
        - Но в конце концов, - продолжала она, - когда этот человек умрет, разве тебе не хотелось бы вернуться в родные края? Или тебя там никто не ждет?
        Глаза швейцарца потускнели, и голос его дрогнул:
        - Там, на склонах Унтервальдена, есть одна седовласая пожилая женщина, которая, должно быть, думает обо мне каждую минуту, и по вечерам, когда свирель пастуха пригоняет стада, вероятно, никогда не засыпает, не попросив Бога, Деву Марию и святых за Вильгельма - это моя мать.
        - Твоя мать! - проговорила Мабель и сама удивилась прозвучавшему в ее голосе волнению.
        - Ya! - подтвердил швейцарец. - Когда я уезжал, она говорила, что в тех далеких краях, что находятся за Бургундией и зовутся королевством Франция, в этом загадочном городе, о котором она слышала от некоторых путешественников и которому имя - Париж, со мной случится несчастье. Я не пожелал ее слушать, но теперь-то вижу, что она была права, старушка Маргарет!..
        - Ты так любишь свою мать? - спросила Мабель странным голосом.
        - Ее любовь ко мне еще сильнее, чем моя к ней, - отвечал Вильгельм.
        - Да, - промолвила Мабель с содроганием, - такова участь всех пожилых матерей: любить сыновей больше, чем те любят их. Послушай, я не хочу, чтобы твоя мать умерла от боли и страданий, узнав, что ее сын сгинул, как она того и боялась, в этом загадочном городе, так как я слишком хорошо знаю, каковы они, эти страдания матери, узнавшей о смерти вскормленного ею ребенка. Вильгельм, ты увидишь мать и родную землю.
        Свет глубочайшей радости появился в глазах швейцарца, по щекам, по густой рыжей бороде потекли слезы, и он сложил руки, прошептав:
        - Я буду боготворить вас так, как меня научили боготворить Пресвятую Богородицу.
        - Я дам тебе достаточно золота для того, чтобы ты смог вернуться в Швейцарию, помогу тебе уехать так, чтобы ты не попался, и когда ты вернешься в родной город, несмотря на все расходы, которые тебе придется понести, у тебя еще останутся деньги на то, чтобы обеспечить матери счастливую старость. Взамен же я попрошу тебя только об одном: попросить старушку Маргарет молиться каждый вечер, но уже не за тебя, так как в этом не будет больше необходимости, а…
        - Если вы хотите, чтобы она молилась за вас, - сказал швейцарец со всей пылкостью, которую он был способен вложить в свои слова, - то, поверьте, в этом тоже уже нет необходимости, так как вы - ангел божий и, несомненно, отправитесь в рай.
        - Или, быть может, в ад! - пробормотала Мабель глухим голосом. - Нет, это не за меня, - продолжала она, - но за одну мать… такую же, как твоя. Ее зовут Анна де Драман.
        - Анна де Драман! - произнес Вильгельм Роллер, хлопнув себя по широкому лбу, который, казалось, был вырезан из куска гранита, вырванного из скалы Юнгфрау, - Это имя навек останется здесь!
        - Прекрасно, - сказала Мабель. - А теперь слушай. Офицер, которого ты хочешь убить, ни в чем перед тобой не виноват. Он лишь повиновался, как повиновался бы ты сам, ибо, как и ты, он - солдат, человек, которому платят за то, что он исполняет полученные приказы. Так что, нанеся удар по этому человеку, ты совершишь преступление, которому не будет оправданий.
        - Похоже, вы правы, - задумчиво проговорил Вильгельм. - Ему приказали бросить меня в эту подземную тюрьму, и если то была не его идея - оставить меня там, умирать с голоду, то и я не имею права ему мстить. Но кто-то же возжелал моей смерти!.. Кого-то же я должен возненавидеть и отправить на тот свет? О! Вы сейчас мне это скажете, я чувствую… Именно для этого вы меня сюда и привели!
        - Да, сейчас скажу, - отвечала Мабель с таким спокойствием, что лучник королевы, совсем недавно явивший чудеса звериного долготерпения, содрогнулся. - Сейчас я скажу тебе, кто пожелал твоей смерти и холодно приказал бросить тебя в тюрьму; но прежде поклянись, что не станешь ничего предпринимать, пока я не скажу: «Пора!»
        - Клянусь!
        - Ты останешься здесь, будешь сидеть тихо, никуда не выходя.
        - Обещаю!
        - Дважды в неделю я буду приносить тебе провизию; а теперь поклянись мне и в том, что когда я скажу: «Пора!», ты решительно и без колебаний исполнишь все мои указания.
        - Клянусь! - повторил швейцарец. - А теперь ваш черед назвать мне имя этого мерзавца!
        - Маргарита Бургундская, - молвила Мабель.
        - Королева!.. - прошептал Вильгельм Роллер. - О! Я как чувствовал! Давно уже полагал, что эта женщина, которую все обожают и почитают, не иначе как дьяволица, изрыгнутая преисподней! Я замечал, как она бросает взгляды, которые меня пугали… О! И если б я только посмел…
        - Оставь свои мысли при себе, - проворчала Мабель, увидев, что Вильгельм запнулся. - Теперь, когда ты знаешь имя, скажи мне честно: твоя решимость отомстить осталась прежней?
        - Прежней? Нет! Пока речь шла всего лишь об офицере, я хотел убить его, только и всего; теперь же, зная, что это была королева, я не просто убью ее, но заставлю немного помучиться перед смертью, испытать то, что довелось испытать мне. Но если офицера я мог встретить когда угодно на одной из городских улиц, то как я смогу отомстить королеве Франции? Мне ли не знать, какая в Лувре охрана!
        - Тебе даже не понадобится к ней приближаться, и тем не менее ты убьешь ее даже более верно, чем если бы ударил кинжалом в самое сердце.
        - И как же я это сделаю?
        Пронзительный взгляд Мабель на секунду задержался на этом открытом лице, выражавшем неумолимую решимость.
        И, вероятно, увиденное ее успокоило, так как она добавила:
        - Ты говорил, что на улице к тебе подошел некий дворянин и попросил передать королеве сверток?
        - Это истинная правда.
        - Сможешь вспомнить, когда будет нужно, лицо и имя этого дворянина?
        - Его зовут, - сказал швейцарец, - Филипп д’Онэ. А что до лица, то, думаю, я еще долго его не забуду. Оно показалось мне таким странным, несущим на себе завораживающий отпечаток некой таинственной боли… При всем желании я не могу выбросить его из памяти.
        - Хорошо, - промолвила Мабель, роясь в кошельке, что висел у нее на поясе. - Вот тот сверток, который Филипп д’Онэ попросил тебя передать королеве, сказав, что та тебя щедро отблагодарит. Ты видел, какой была благодарность Маргариты Бургундской.
        Швейцарец вздрогнул. Он взял сверток, который был точно таким же, как тот, что вручил ему Филипп д’Онэ, и посмотрел на него с удивлением.
        - Открой, - сказала Мабель.
        Вильгельм Роллер повиновался и, с еще большим удивлением, прошептал:
        - Два драгоценных камня!
        - Два изумруда, - уточнила Мабель. - Так вот, когда будет нужно, именно эти два изумруда помогут тебе отомстить за себя, да так, что ничто в мире не сможет спасти ту, которая придумала для тебя такое вознаграждение. Храни их, бережно храни. И когда придет время, тебе достаточно будет найти того, чье имя я назову тебе. Этот человек спросит, кто передал тебе эти изумруды… и что ты ответишь?
        - Филипп д’Онэ.
        - А если он спросит, где ты повстречал Филиппа д’Онэ, что ты ответишь?
        - Неподалеку от Нельской башни!
        - Этого хватит, - сказала Мабель, - теперь тебе остается лишь ждать.
        И Мабель, махнув на прощание рукой, удалилась. Она спустилась по лестнице, покинув Дом с привидениями, тогда как швейцарец, погрузившись в мрачную задумчивость, пытался понять, в какую ужасную драму он оказался втянутым.
        XIII. Помолвка Жийоны и Симона Маленгра
        Читатель, быть может, не забыл, что мы оставили Симона Маленгра и Жийону в ситуации столь же щекотливой для одного, как и для другой, а если забыл, то нам придется это ему напомнить.
        Итак, в тот момент, когда Жийона, торжествуя победу, объявляла Симону Маленгру, что она собирается забрать себе сокровище, припрятанное им в Ла-Куртий-о-Роз, Симон, вытянув руки, внезапно свел их вместе, и Жийона оказалась в ловушке. Это пленение было отмечено двумя воплями; первый - триумфальный - издал Симон, второй - преисполненный испуга - Жийона.
        Симон Маленгр разразился ужасным смехом, присел на корточки в углу, где была закреплена его цепь, и положил Жийону поперек своих колен. Сейчас она была для него словно перышко, так как силы его удесятерились от отчаяния и одновременно от радости. Жийоне, в последней конвульсии, удалось вскинуть голову и неистово вонзить зубы в руку Симона.
        Симон испытал жесточайшую боль, но продолжал смеяться, разве что его остававшийся свободным кулак поднялся и, словно палица, опустился на череп Жийоны.
        Та коротко всхрюкнула и потеряла сознание.
        - Ну вот, - сказал Симон, - так ты хоть не будешь дергаться, старая мартышка. Да и что бы я мог тебе сделать? Совсем уж прибить? Гм! А что проку? Черт возьми, как же болит рука!.. Должно быть, эта уродина насквозь ее прокусила!.. Придушить бы тебя! Гм! То была бы слишком приятная смерть для взбесившейся обезьяны. Время терпит. Подумаем! Хе! Прекрасная мысль! Послушай, дорогуша. Не слышишь? Ничего, все равно послушай. Знаешь, что я сделаю? Возьму ключи, которые ты столь любезно принесла, открою эти, восхитительной работы, замки и освобожусь от цепей. После чего, маленькая уродина, на моем месте - в цепях, с навешенными на них замками - окажешься ты, и прежде чем уйти, я дождусь, пока ты придешь в себя, чтобы посмотреть, какое будет у тебя лицо. Вот что я называю хорошей шуткой. Что ты на это скажешь, моя милая невеста, чертова Жийона?
        Говоря так, Маленгр безумно смеялся и яростно тряс Жийону, которая не могла ответить, так как по-прежнему была без сознания.
        - Так что, - продолжал Маленгр, - поджарят уже тебя - не меня… Восхитительное зрелище, на котором, к глубочайшему моему сожалению, присутствовать я не смогу. Я подожду… Гм! А стоит ли ждать? Дело в том, что у меня и в горле уж пересохло, да и в животе что-то урчит! Пожалуй, будет лучше, если я удалюсь сейчас же. Ключи от замков! Так, и где же ключи?
        Симон Маленгр поспешно обыскал Жийону. Затем обыскал еще раз, уже более нетерпеливо. Затем еще - уже с неистовством.
        В конце концов он с ужасом вынужден был признать очевидность: ключей, те самых, что показывала ему Жийона, так вот - при ней их не оказалось! Маленгр растерянно огляделся, пройдясь взором по плиточному полу камеры, который тусклым, но достаточным светом освещал принесенный Жийоной факел. Внезапно он издал рычание: он заметил ключи!
        Маленгр попытался подползти к ним, насколько это позволяли цепи, но по-прежнему не выпуская Жийону, которую он судорожно прижимал к себе.
        Вздох ужаса сорвался с губ узника. Как он ни старался дотянуться до ключей, которые тускло мерцали в полумраке, представляясь ему теперь самым желанным из сокровищ, о коих когда-либо мечтала его скупая душа, - ничего не удавалось.
        Растянувшись, как мы уже сказали, на плитах, Маленгр попытался еще немного приблизиться к заветной цели, но лишь жалобно всхлипнул и вынужден был констатировать, что из-за слишком коротких цепей не может как следует вытянуть руки.
        А ключи были всего в нескольких дюймах от его глаз!
        Тогда несчастный принялся тянуть за цепи, которые впивались в плоть. Тяжело дыша, трепеща, он попытался схватить ключи ртом! В этих неимоверных усилиях он даже приподнялся немного за счет силы тяги, которую оказывал на цепи, но затем упал на пол, больно ударившись лицом о плиты. И было в этом происходящем в глубине освещаемой факелом камеры сражении, сражении судорожно дергавшегося человека, который ползал по плиточному полу, отчаянно протягивая к ключам руки, нечто совершенно мерзкое, невероятное и отвратительное.
        Наконец Симон Маленгр понял, что зря тратит силы. Проворчав глухое проклятие и, все так же крепко держа Жийону, он успокоился и вернулся в свой угол.
        - По крайней мере, - сказал он, - ты сдохнешь вместе со мною!
        Почти тотчас же Жийона открыла глаза и, казалось, удивилась, что все еще жива.
        Затем она с изумлением заметила, что Симон Маленгр рыдает.
        Симон рыдал, но его глаза-буравчики сверлили Жийону косым взглядом, преисполненным коварной надежды. И действительно, в тот момент, когда Жийона пришла в себя, Симона вдруг осенило.
        В течение нескольких минут Жийона, призвав на помощь все свое хладнокровие, вглядывалась в лицо Маленгра, и в течение этих минут слышны были лишь всхлипывания Симона, которые становились все более и более громкими и вскоре достигли диапазона непомерной боли.
        - Чего ты воешь, придурок? - спросила наконец Жийона.
        - Придурок! Она называет меня придурком! - захныкал Симон. - И это, когда мы опять стали друзьями! Господь всемогущий! Господь милосердный! Возможно ли, что в сердце моей Жийоны осталось еще хоть что-то к ее Симону?
        «Уж не помешался ли он от страха?» - подумала Жийона.
        - И когда я думаю, что ты умрешь со мною, я не боль уже испытываю, но отчаяние! Так как тебе придется умереть со мною, моя бедная Жийона!
        «Нет, он не безумен», - отметила про себя Жийона.
        Вслух же она промолвила:
        - Как это - мне придется умереть с тобою? Объяснись-ка, мой малыш Симон.
        - Увы! Раз уж за мной придут, чтобы отвести на костер, раз уж монсеньор граф станет - а так оно, вероятно, и будет - меня допрашивать, разве не вынужден я буду - какая ужасная необходимость! - я, который никогда не лжет, сказать ему всю правду и выдать свою сообщницу?
        «Этот презренный негодяй вполне себе в здравом уме!» - подумала Жийона и вздрогнула; она нисколько не сомневалась в том, что Валуа, для пущей уверенности, подвергнет ее тем же пыткам, что и Маленгра.
        - Вот видишь, - продолжал тот, - сколь плачевен мой удел. Мне не просто предстоит умереть, но придется умереть вместе с тобой.
        Симон вновь зарыдал, тогда как Жийона задумалась.
        - Но так ли уж необходимо тебе умирать? - сказала она наконец.
        - Увы, да! Потому что я предал хозяина, потому что провел в дом шайку разбойников, которым хотел отдать малышку Миртиль, - ведь именно в этом и заключается мое преступление, не так ли, Жийона? И где, как не на костре, который ты мне уготовила, смогу я лучше всего искупить вину?
        Жийона вздрогнула, так как в эту секунду она подумала, что Маленгр, чтобы наверняка лишить ее жизни, решил пойти на смерть и сам.
        - Симон, - вскричала она, - мой дорогой Симон, я не хочу, чтобы ты умирал!
        - Зато я хочу! - промычал Маленгр.
        «Почему, - размышляла Жийона, - он сразу же не придушил меня? Почему не открыл замки теми ключами, которые я ему показала?»
        - Послушай, Симон, - продолжала она вслух, - это будет в самом деле ужасно, если мы, которые так любим друг друга, умрем такой глупой смертью! Прости меня, если сможешь, за то, что я ложно донесла на тебя монсеньору. Прости за то, что распорядилась бросить сюда! Клянусь тебе, Симон, что все это было лишь для того, чтобы попугать тебя, как пугал меня ты сам. Но еще до рассвета я бы тебя освободила, и доказательством этому служит тот факт, - добавила она, пристально посмотрев на Симона, - что я принесла ключи от замков!
        Симон вытер слезы одной рукой, тогда как другой продолжал крепко держать Жийону.
        - Правда? - спросил он. - Ты действительно бы меня освободила?
        - Да именно для этого я сюда и пришла! - сказала Жийона. - Все, что я тут наговорила - глупости, сумасбродство! Ты слишком нужен мне живым, чтобы я могла желать твоей смерти. Мы оба, Маленгр, хотим разбогатеть, а без тебя у меня ничего не получится, как и у тебя без меня… Знаешь, что? Давай-ка откинем в сторону все наше лицемерие. Будем хоть раз, хоть разок в нашей жизни честны друг с другом. Выслушай меня внимательно, и мы заключим окончательное примирение, так как у меня есть план, который неизбежно принесет нам богатство, безотносительно от того, что мы решили насчет Буридана.
        На сей раз Маленгр перестал хныкать.
        - Я тебя слушаю, - холодно произнес он.
        - Да, но поклянись мессой и гостией[14 - Гостия (от лат. hostia - «жертва») - облатка из пресного пшеничного теста, обычно с изображением агнца и креста как символов распятого Спасителя. Во время литургии для таинства Евхаристии (Святого Причастия) в римско-католической и лютеранской церкви используется вместо хлеба.], что никогда больше не станешь ничего против меня злоумышлять.
        Маленгра очень удивила эта просьба Жийоны. Обычно, если какое противоборство и возникало, то, как правило, она сама первая его и начинала. Однако же он ответил:
        - Клянусь тебе в этом гостией и мессой.
        - В таком случае, - сказала Жийона, - мы оба спасены, и эта ночь, которая должна была увидеть нашу смерть, станет ночью нашей помолвки. Отныне мы навек связаны друг с другом, так как я тоже, клянусь мессой и гостией, во всем буду помогать тебе и хранить тебе верность! А теперь, слушай. Я начну с того, что открою замки и освобожу тебя.
        - Хорошо, - проворчал Симон Маленгр. - А потом?
        - А потом мы поднимемся наверх и заберем малышку Миртиль.
        - И куда же мы ее отвезем? - спросил изумленный Маленгр.
        - В Ла-Куртий-о-Роз, где и устроимся; я - чтобы присматривать за Миртиль, ты - чтобы приглядывать за своим сокровищем. Затем мы предупредим Буридана, а я, знаешь ли, пользуюсь достаточным его доверием для того, чтобы он поверил всему, что я ему скажу. Или даже лучше: мы привезем ему Миртиль, получив прежде от Буридана щедрое вознаграждение.
        - Превосходно! - воскликнул Маленгр. - Остальное предположить несложно: затем мы предупредим монсеньора де Валуа и, уже с этой стороны, получим не только прощение, не только возвращение в милость, но и еще более щедрое вознаграждение, которое мы позаботимся получить прежде, чем укажем монсеньору дорогу к Миртиль… Превосходно!
        - Не только к Миртиль, но и к Буридану, которого - со всеми доказательствами - мы представим монсеньору как его сына. В общем, монсеньор одним выстрелом убьет сразу двух зайцев: получит Миртиль и избавится от стесняющего сына. Мы же окажемся вправе потребовать от него все, чего пожелаем!..
        - Божественно! - вскричал Маленгр. - Божественно!
        И Маленгр, в самом деле воодушевившись, Маленгр, который и думать уже забыл о той странной и ужасной ситуации, в которой он оказался, заключил Жийону в объятия и расцеловал в обе щеки, тогда как Жийона улыбалась улыбкой стыдливой и скромной. То был отвратительный поцелуй этой мерзкой помолвки.
        - А теперь, - продолжала Жийона, роясь в карманах, - поспешим-ка и начнем с самого начала…
        - Да, - сказал Маленгр, - начни с того, что открой замки, раз уж у тебя ключи.
        - Должно быть, я их где-то обронила, - промолвила Жийона через несколько секунд, - не могу найти… А, да вот же они!..
        И, обведя камеру взглядом, Жийона хотела встать, чтобы сходить подобрать ключи.
        - Не спеши, - проговорил Маленгр, не ослабляя хватки.
        Жийона вздрогнула.
        Быстрым взглядом она просчитала расстояние, что отделяло ключи от Маленгра, и все поняла!..
        Однако она оставила свои измышления при себе. И, хотя Симон поклялся мессой и гостией, - что было клятвой весьма серьезной, - она пообещала себе внимательно за ним присматривать.
        - Да вот же они, ключи-то! - повторила она.
        - Гляди-ка, и правда! Но как они там очутились? Честное слово, сам бы я их и не заметил, так как что-то плоховато стал видеть в последнее время.
        - Как бы то ни было, Симон, если ты хочешь отсюда выйти, если ты хочешь, чтобы мы провернули это дельце, мне нужно открыть замки, а для того, чтобы открыть замки, я должна взять ключи, а для этого тебе придется меня отпустить!
        - Как здраво ты мыслишь! - промолвил Маленгр. - Согласен с тобой по всем пунктам, за исключением одного, так как не вижу необходимости тебя отпускать… Напротив, если я тебя отпущу, ты можешь упасть и пораниться, а ведь ты мне так дорога, что у меня сердце разорвется на части, если ты поранишься, спасая меня. Так что, Жийона, я тебя не отпущу!
        Жийона улыбнулась и сделала вид, что сочла логику мэтра Маленгра убедительной. Она потянулась за ключами, в то время как Маленгр держал ее за запястье так же крепко, как тонущий держится за доску, в которую ему удалось вцепиться.
        Через несколько мгновений Жийона открыла замки, цепи упали, и Симон Маленгр обрел долгожданную свободу.

* * *
        Когда граф де Валуа, вызволенный из плена, как мы видели, самим королем, вернулся домой после того разговора, где решалась участь Мариньи, он первым же делом поинтересовался, где Симон Маленгр и Жийона. Его капитан стражи, поздравив графа со счастливым возвращением, заявил, что Симона Маленгра они задержали в ту же ночь, когда монсеньора похитила шайка разбойников.
        - И где он? - спросил Валуа с довольным видом.
        - Здесь, в одной уютненькой камере. Надежно и должным образом закованный в цепи.
        - Сейчас же отправьте за ним кого-нибудь! Доставьте его в комнату для допросов, разожгите там костер и поджарьте его на медленном огне!.. Нет, не так! Приведите его сюда, так как прежде я хочу расспросить его о причинах этого предательства.
        Капитан бросился исполнять приказ, в то время как Валуа, прохаживаясь взад и вперед по большому оружейному залу, неистово стучал каблуками по плитам и прокручивал в голове возможные пытки, малейшая из которых, познакомься с ними Маленгр, в один миг довела бы его до обморочного состояния.
        Дверь вновь открылась. Валуа, нахмурившись, повернулся…
        И побледнел.
        Вместо капитана стражи, ведущего Маленгра, в зал вошла некая женщина в черном; лицо ее скрывала, опять же, черная маска, однако граф тотчас же ее узнал.
        Женщина приближалась.
        Валуа, с исказившимся от страха лицом, отступал, пытаясь припомнить какие-нибудь молитвы.
        Он уткнулся в трон, стоявший под балдахином в глубине просторного зала, и там, рядом с этим креслом, в котором, в присутствии стражников, он вершил правосудие, остановился.
        Мабель села в кресло, словно на сей раз в роли судьи предстояло выступить ей.
        Наши читатели ее, конечно же, узнали, как и Валуа.
        - Неужели ты и вправду фея или колдунья? - прошептал граф. - Ты, которую я видел мертвой в Дижоне и которую вижу живой сейчас! Ты была заперта в кабинете, не имеющем ни окон, ни дверей, но смогла выйти оттуда уж и не знаю благодаря какому колдовству! Как ты смогла проникнуть в этот дом и дойти до этого зала, куда никто, под страхом смерти, не может войти без моего разрешения? Уж не из преисподней ли ты явилась и от имени сатаны?..
        - Я явилась от имени Господа, - отвечала Анна де Драман очень спокойным голосом. - Явилась, Валуа, чтобы напомнить тебе о заключенном нами договоре. Я не стану упрекать тебя в той дижонской трусости. Не стану упрекать и в том, что ты позволил убивать меня у тебя на глазах и согласился отдать на смерть собственного сына. Для этого есть суд Божий. Мое же правосудие, будь я призрак, фея или же колдунья, распространяется на твое последнее вероломство.
        - Мое последнее вероломство?.. - растерянно пробормотал граф.
        Ему даже не пришло в голову позвать на помощь: он был совершенно уверен в том, что если стражники ворвутся в зал, дабы схватить эту женщину, она исчезнет, растает, как дым, который рассеивается в воздухе.
        Он испытывал тот леденящий ужас, о котором говорит Вергилий. От нахождения рядом с существом сверхъестественным у графа несколько помутился разум и подогнулись ноги. Он вцепился рукой в стоявшие у трона доспехи.
        Что до Мабель, то она вовсе не шутила. Она и не думала извлекать пользу из того суеверного страха, что отпечатался на лице ее бывшего любовника. Она просто излагала свое требование, совершенно не заботясь о том, примет ее Карл де Валуа за живое существо или же за демона.
        Как она вошла в дом Валуа? Как добралась до этого зала, куда, действительно, никто не осмеливался входить без вызова сеньора? Вероятно, предусмотрительная Мабель уже давно завязала знакомства и в этой крепости. Знакомства эти она придерживала для великого дня возмездия, к которому шла путями извилистыми, но надежными. И вот, в один миг, она отказалась от выгод этой медленной тайной работы, дав графу понять, что она может войти в его особняк, когда ей заблагорассудится. Ради спасения Миртиль Мабель готова была отказаться от своей мести, так как Миртиль была смыслом жизни для ее сына.
        - Мы заключили соглашение, - продолжала женщина в черном. - Тебе нужна была колдунья, которую можно было бы бросить в темницу Тампля, несчастная, которой предстояло сгореть заживо, мне же хотелось сохранить этой обреченной на смерть девушке жизнь. Когда ты явился в тот дом на кладбище Невинных, я предложила тебе себя вместо той, кого ты искал, и ты согласился, пообещав не трогать Миртиль. Когда ты навещал меня в камере Тампля, где я открыла тебе мое настоящее имя, я предупредила тебя, что найду способ узнать, сдержал ли ты свое обещание. И когда я узнала, что и на сей раз ты нарушил данную клятву, терпение мое лопнуло. Я вышла из Тампля, вышла из того кабинета, который охраняли королевские стражники, преодолела овраги и стены твоего владения, чтобы явиться сюда и спросить: «Что ты сделал с Миртиль, Валуа?»
        Сохрани граф хоть немного хладнокровия, ему, каким бы суеверным он ни был, возможно, показалось бы странным, что колдунье или фее, чтобы узнать, что стало с Миртиль, понадобилось спрашивать об этом у него.
        Валуа, однако же, был не так слабоумен, как король, и не принимал безоговорочно те рассказы, в которые его современники, в большинстве своем, верили слепо. Но последние события помутили его разум. Его пленение Буриданом в обстоятельствах как минимум странных, пребывание в Нельской башне, наконец, чудесное исчезновение колдуньи, от которого пришел в смятение и испуг весь город, - все эти происшествия произвели на него сильнейшее впечатление. Появление Мабель в оружейном зале лишь завершило начатое.
        Всеми силами Валуа пытался понять, откуда колдунья могла узнать, что Миртиль - его узница. Как вдруг его осенило:
        - Жийона!.. О! Эта презренная мерзавка будет сожжена вместе с Маленгром!
        Действительно, после того, как Валуа, спустившись в камеру Мабель, увидел ее без маски, после того, как он узнал в ней ту, которую долгие годы считал мертвой, когда, весь дрожащий, он вернулся из камеры, где содержалась Анна де Драман, Маленгр предложил ему избавиться от этой женщины, убив ее. Был выбран яд. Маленгр передал пузырек с ядом Жийоне, которая взялась отнести его Анне де Драман. Жийона спустилась (или сделала вид, что спустилась) в камеру и возвратилась, заверив, что вскоре колдунья умрет. Лишь тогда, по наущению Жийоны, Валуа вернулся в свой особняк, чтобы поймать Маленгра на предательстве, организованном все той же Жийоной.
        Граф, вероятно, в эту секунду решил, что Жийона не только не отравила Анну де Драман, но и предупредила ее о том, что происходит в особняке Валуа.
        - Даю тебе последний шанс спасти твою душу и тело, - сказала Мабель. - Эта девушка здесь, в твоем доме. Отдай ее мне и, клянусь Всевышним, все остальное будет прощено, забыто.
        Валуа лихорадило.
        - И, напротив, - продолжала Мабель, - если ты откажешься вернуть ее мне, то не далее, как через три дня, предстанешь перед Богом, твоим последним судьей.
        Мабель встала, вытянула руку и пальцем ткнула Валуа в сердце.
        «Мне конец!» - подумал Валуа, который при этом легком прикосновении зашатался, словно пораженный молнией, так как, по всем тогдашним представлениям, тот, до чьего сердца дотрагивалась колдунья, считался приговоренным к смерти. Потому-то в то время, враги часто заказывали колдовские фигурки, в сердце которым втыкали иглу.
        - И если я верну тебе Миртиль… - пробормотал он.
        - То, клянусь Всевышним, - повторила Мабель, - ты будешь спасен, как телом, так и душой!
        - Хорошо. Кем бы ты ни была - живым существом или же обычной дьявольской иллюзией, - я тебе верю. Слушай и смотри!
        Карл де Валуа бросился к двери, но, перед тем как открыть, обернулся к Мабель, словно для того, чтобы взять ее в свидетели своей доброй воли.
        На том месте, где он Мабель оставил, уже никого не было.
        Привыкший уже к сверхъестественному, Валуа не удивился.
        «Фея сделалась невидимой, - промелькнуло у него в голове, - но она здесь: все слышит и видит!»
        Больше ни о чем подумать он не успел: в этот момент открылась дверь, и перед графом - дрожащий, белый как мел - предстал, не осмеливаясь вымолвить и слова, капитан лучников.
        - Ну, - проворчал Валуа, - где он, этот Маленгр?
        - Монсеньор… Я не знаю… Не смею даже…
        - Говори, - молвил Валуа от отчаяния обретая спокойствие. - Я видел вещи столь странные, что меня не удивит уже ничто плохое…
        - Раз так, монсеньор, - сказал капитан, вздохнув с облегчением, - вы меня почти успокоили… Этого Маленгра мы поместили в камеру, сковав цепями запястья и лодыжки. Могу только предположить, что в доме завелись привидения, или же вашего слугу утащил демон, так как когда я вошел в камеру, Маленгра там уже не было, - остались одни лишь цепи.
        - Хорошо, - проговорил Валуа все с тем же спокойствием, которое так удивило капитана. - Пусть разыщут Жийону и сейчас же приведут ее сюда!
        Офицер исчез, а Валуа так и остался стоять, где стоял, с лицом, покрытым холодным потом.
        Прошло почти полчаса. Граф даже не сдвинулся с места.
        Наконец офицер вернулся, и его ответ был таков:
        - Монсеньор, Жийона исчезла!
        К величайшему изумлению капитана, Валуа не выказал никакого гнева.
        - Хорошо, - повторил он. - А теперь, слушай: помнишь, где мы в прошлый раз наткнулись на Буридана?
        - Конечно, монсеньор! Это было под самой крышей Дома пилигримов[15 - В имениях сеньоров всегда имелась комната, зал, иногда целый корпус строений, зарезервированных, главным образом, для пилигримов. Иногда, по меньшей мере, на сутки, там находили также приют и нищие. - Примечание автора.]. Там вот уже несколько дней, в соответствии с наложенным вами запретом, никто не появляется.
        - Это здание обыскали?
        - Да, монсеньор.
        На сей раз Валуа побледнел.
        - С Буриданом, - продолжал он глухим голосом, - мы встретились у двери спальни, из которой доносился голос зовущей на помощь девушки. Пусть еще раз в этом Доме пилигримов все осмотрят, особенно в той комнате, где кричали, и пусть приведут сюда ту девушку, которую там обнаружат.
        Капитан вновь удалился, затем вернулся… и ответ его был таким: дверь вышеуказанной комнаты выбили, дом обыскали сверху донизу, но ни единой живой души в нем не нашли.
        Валуа жестом показал, что капитан может быть свободен.
        Оставшись один, граф тщательно запер дверь, затем направился к креслу или, скорее, трону, где только что сидела Анна.
        Увидь он ее там снова, Валуа бы ничуть не удивился.
        Но кресло оказалось пустым. Пустынным и безмолвным казался и весь этот просторный зал, с дорогим, с золотой бахромой, драпри, со стенами, покрытыми коллекциями оружия, которые были здесь не украшением, но хранилищем, где имелось все необходимое. Его окружали полные наборы боевых доспехов: каски, кирасы, наручи, поножи, латные рукавицы. Похожие на бездушных шевалье, безмолвно они взирали на Валуа.
        Подойдя к креслу, граф вопросил:
        - Ты еще здесь? Видишь меня? Слышишь? Заклинаю тебя, появись…
        Прошло несколько минут, но кресло так и осталось пустым, зал - безмолвным.
        Валуа проговорил сдавленным голосом:
        - Как бы то ни было, но ты видела, что на сей раз я сдержал данное обещание. Честное слово, я хотел отдать Миртиль, и ты не можешь обвинить меня в ее исчезновении…
        Призрак, если он и был здесь, ничего не ответил.
        - Поэтому, - продолжал Валуа, - я буду считать действительной и твою клятву: что, если я верну тебе Миртиль, я буду спасен, как телом, так и душой, пусть ты и прикоснулась к моему сердцу. Если же, как ты угрожала, через три дня я буду вынужден предстать перед Всевышним, я попрошу у него для тебя вечных мучений. Господь слишком справедлив, чтобы отказывать в удовлетворении прошения такому могущественному сеньору, как я!
        - Монсеньор, - воскликнул в этот момент капитан лучников, стремительно врываясь в зал, - мы не нашли ни Жийону, ни Маленгра, ни девушку, но зато… женщина… незнакомка… вся в черном и в маске…
        - И что же эта женщина? - нахмурился Валуа, узнав по описанию колдунью.
        - Один из караульных заметил ее в тот момент, когда она шла по заднему двору, направляясь к восточной потерне. С ней был один из наших. Караульный приказал им остановиться, но они скрылись в потерне. Это измена, монсеньор!
        Ошеломленный, Валуа на несколько минут лишился дара речи.
        Когда он пришел в себя, то первой же его мыслью было, что он имел дело не с призраком, а с очень даже живым существом.
        Он приказал сорвать обивку балдахина, отодвинуть трон. Под этой драпировкой обнаружилась старая дверь, скрывавшая небольшую нишу, за которой, в свою очередь, виднелась лестница.
        О существовании этой ниши Валуа знал, но, так как она была скрыта обивкой, да и дверь давно заколочена, мог ли он предположить, что Мабель ушла через этот ход? Вначале чудо казалось совершенно непостижимым, теперь же, когда заколоченная дверь, распахнулась настежь, он понял, как все было в действительности…
        Не было никакого чуда; его просто-напросто предали, что было гораздо серьезнее!
        Вероятно, Мабель укрылась в этой нише, оставив за собой выбор: появиться либо уйти, в зависимости от того, поверит Валуа в то, что она колдунья либо призрак, или же нет.
        Вероятно также, что в ту самую секунду, как Мабель услышала, как капитан заявил, что Миртиль исчезла, она и решила удалиться…
        В результате сих печальных событий трое или четверо подозрительных лучников были брошены в тюрьму, после чего Валуа, не чувствуя себя больше в безопасности, распорядился набрать новую роту. Кроме того, он перестал проживать в доме и окончательно устроился в Тампле, комендантом которого являлся. Наконец, он снабдил прево очень точным описанием Жийоны и Маленгра, приказав разыскать их и доставить к нему, живыми или мертвыми.
        XIV. Двор чудес
        Мы оставили Буридана и его спутников перед дверью некоей лачуги во Дворе чудес; у крыльца, как мы говорили, высился шест, на верхушке которого висел кусок кровянистой падали.
        Это был флаг Двора чудес, и указывал он, что сие жилище принадлежит королю, так как у Двора чудес был и свой король!
        Короля этого звали Ганс. То было настоящее животное. Ганс был наделен геркулесовой силой. Когда нужно было забить быка, он приходил, закатывал рукав, взмахивал кулаком и опускал его на голову скотины, которая почти всегда падала замертво.
        Ганса боялась и уважала вся воровская братия. Боязнь была вызвана его силой. Уважение же возникало оттого, что никто никогда не знал, что у Ганса на уме.
        Он был неразговорчив. Иногда вызывал у окружающих тревогу своими ухмылками, иногда награждал их сочувствующими или презрительными улыбками. Он всегда участвовал в пирушках Двора чудес, но, скорее, для поддержания порядка. Мы не беремся утверждать, что его никогда не находили пьяным в какой-нибудь луже, но, в общем и целом, похоже, в нем присутствовало некое достоинство, которое позволяло ему прочно держаться во главе этих гнусных людей, коими он правил.
        Ланселот Бигорн, знаком показав Буридану следовать за ним, вошел в дом, то есть в Лувр Ганса.
        На первом этаже располагалась просторная комната, забитая оружием всех видов.
        Здесь же стоял очаг, где кипела незнамо какая смесь в огромном котелке, подвешенном на железной цепи над топкой. Перед очагом пряла пеньку пожилая, с очень морщинистым лицом, женщина, старуха, которая дрожала от горячки.
        - Где Ганс? - спросил Бигорн.
        Старуха подняла палец к потолку, показывая, что король на втором этаже.
        - Он спустится?
        Старуха кивнула.
        - Что ж, - пожал плечами Ланселот, тут же позабыв о старухе, - можем пока устроиться и здесь. Когда Ганс спустится, посмотрим, что можно сделать. Ганс - не из тех, кого можно беспокоить зазря. Самое лучшее для нас сейчас, это если его воровскому величеству заблагорассудится спуститься познакомиться с нами.
        Из-за очага донеслось одобрительное ворчание старухи. Гийом Бурраск и Рике Одрио уже усаживались на табуреты, и первый шептал:
        - Хоть выпивка-то в этом нищем краю найдется?
        - Мужайся! - говорил тем временем Буридан Готье, который, обхватив голову руками, плакал горючими слезами.
        - Мой бедный брат мертв! - повторял Готье.
        Отчаяние этого великана было ужасным.
        И действительно, ничем другим объяснить исчезновение Филиппа д’Онэ было невозможно: из Нельской башни Филипп вышел вместе со всеми, и лишь по прибытии во Двор чудес друзья заметили, что молодого человека с ними нет. Что могло с ним случиться?
        Лишь Бигорн хорошо понимал умонастроение Филиппа, полагая, что тот мог запросто броситься в воду, дабы покончить с ни к чему не ведущей страстью. Таково было его мнение; но это мнение он придержал при себе. Буридан думал, что Филипп, в некоем приступе безумия, должно быть, отправился в Лувр, чтобы попытаться увидеть Маргариту.
        Готье же казалось, что, отстав от них умышленно, но без какого-либо определенного мотива, Филипп, должно быть, наткнулся на патруль, который его арестовал.
        Но каждое из этих предположений неизбежно вело к одному и тому же выводу: смерти Филиппа.
        И Готье, который еще несколько часов назад питал глухую злобу по отношению к брату, не позволившему ему убить Маргариту, Готье, который готов был биться с ним на шпагах, теперь горько его оплакивал и бормотал:
        - Знать бы хотя бы, в какую тюрьму отвезли моего бедного брата!
        - И что бы ты сделал? - спросил Буридан.
        - Присоединился бы к нему! - ответил Готье сквозь рыдания.
        - Есть выход и получше.
        - Да ну? - воскликнул Готье в порыве смутной надежды.
        - Вытащить его оттуда, - холодно молвил Буридан. - Нас пятеро. А пятеро решительных, готовых пожертвовать, если необходимо, жизнью - стоят целой армии.
        - Это правда! Правда! - вскричал Готье, задыхаясь. - Ах, Буридан, ну разве не такой человек, как ты, должен быть на месте Мариньи?
        Буридан улыбнулся при мысли, что эти слова странным образом совпадают с теми предложениями, которые делала ему Маргарита Бургундская.
        - Пока я не первый министр, - сказал он, - мы вынуждены искать прибежище во Дворе чудес.
        - Да уж, - проговорил Гийом. - Мы имеем честь впятером противостоять всему Парижу. Король, королева, Ангерран де Мариньи, граф де Валуа, великий прево, городские патрули и лучники, сержанты Шатле - все они нас ищут, ждут и готовятся повесить! Не говоря уж о том, что в городе нет сейчас человека, который не мечтал бы заработать те золотые и серебряные экю, что обещаны за каждую из наших голов!
        - Ты оскорбляешь Париж, Гийом, - сказал Буридан.
        - Да ладно тебе, Буридан, - проворчал император Галилеи, - я знаю мой Париж! Покажи мне хоть один дом, куда бы ты посмел войти, хоть одну улочку, по которой мог бы пройти, хоть один столб, у которого мог прикорнуть!
        Гийом Бурраск пребывал в дурном настроении, потому что умирал от голода и жажды, но, по сути, слова его были лишь выражением ужасной правды. Было очевидно, что пятеро товарищей не могут показаться ни в одном уголке Парижа, не рискуя оказаться выданными властям каким-нибудь охотником за наградой, который, завидев их, огласит криками весь квартал.
        - Не будучи таким пессимистом, как ты, - произнес Буридан, - вынужден признать, что ситуация довольно-таки щекотливая.
        - И все по вашей вине! - заметил Ланселот Бигорн. - Разве мы - Гийом, Рике и я, - проявив находчивость, не сотворили самое настоящее чудо! Мы схватили Валуа, а вы его отпустили! О! Я отлично знаю, мессир Буридан, что вы могли бы мне ответить, - (Буридан вздрогнул), - но, даже щадя семейные чувства…
        - Какие еще семейные чувства? - встрепенулись Гийом и Рике.
        Буридан сделался очень бледным.
        - Об этом Буридан когда-нибудь сам вам расскажет, если пожелает, - продолжал Бигорн. - Как бы то ни было, мне все равно кажется, что там, в Нельской башне, вы могли взять Валуа за горло и воспользоваться ситуацией. Но и это не всё! Мне пришлось изображать обезьяну, а этим двум почтенным парижанам - медведей!
        Гийом и Рике издали ворчание.
        - Мы были вынуждены участвовать в процессии епископа дураков и похитить господина Баэня, камердинера короля. Кстати, мессир Готье, что вы с ним сделали, с этим Баэнем?
        - Оставил в одном из кабачков, прежде - добросовестно напоив, как мы и договаривались. Когда я его покидал, он дрых под столом. Гром и молния! Лучше б я так беспокоился о судьбе брата, как нянчился с этим Баэнем!
        - Итак, мы проникли в Лувр, - продолжал Ланселот Бигорн, - провернули гениальную операцию по доставке короля Людовика в то самое место, где он должен был получить доказательства измены Маргариты, а ведь если бы Маргарите пришел конец, вы - про себя, который не в счет, я не говорю даже, - были бы спасены! И в тот момент, когда король держит эти доказательства в руке, вы помогаете мессиру Филиппу их уничтожить! Возможно, это и было великодушно, но вот вам и первый эффект этого великодушия: Филипп д’Онэ в эту минуту, вероятно, находится в одной из камер Тампля или Шатле, тогда как нас, словно лис, преследует свора гончих, состоящая из двухсот тысяч парижан! И стоило ради такого изображать обезьяну? Подобных результатов я б, пожалуй, мог добиться и в человеческом обличье!
        - Что ж, ты прав, - промолвил Буридан, не сумев сдержать улыбки. - В следующий раз, когда в моих руках окажется король, я воспользуюсь этим для того, чтобы выпросить у него право на жизнь для всех вас, в том числе и - для тебя, Бигорн… Что мне еще попросить у него для тебя, Бигорн?
        - Для меня - место первого министра, - сказал Бигорн, - а для Филиппа д’Онэ - место шута.
        В этот момент деревянная лестница, расшатанные ступени которой виднелись в глубине темного зала, застонала под тяжелой поступью, и появился Ганс.
        Увидев незнакомцев, он нахмурился.
        - Кто вы такие? - спросил он, окинув их подозрительным взглядом. - Чего хотите? Как смогли пройти во Двор чудес?
        Ланселот ответил неким загадочным жестом, вероятно, каким-то знаком, позволявшим ворам и прочему нищему сброду опознавать друг друга.
        Ганс посмотрел на него внимательно, и на его животном лице отразилось понимание.
        Он взял табурет, чинно сел на него и промолвил:
        - Коли так, добро пожаловать… Старуха, принеси-ка выпить, это друзья.
        - Хорош этот король нищих! - пробормотал Рике, толкая Гийома локтем.
        - И говорит дело! - ответил Гийом, цокая языком.
        Готье, моментально позабыв о своих братских муках, смотрел на Ганса с видом знатока, восхищаясь его широченными плечами, бычьей шеей и подобными палицам кулаками.
        - Ганс, - промолвил Бигорн, - мы объясним тебе, зачем явились…
        - Позже, - сказал Ганс. - Когда выпьем.
        Воцарилась тишина. В этот момент снова появилась старуха, неся кувшин ячменного пива и несколько оловянных кружек. Она разлила пиво по кружкам, после чего Ганс, не без некого свирепого достоинства, промолвил:
        - Вы не из наших… Обычно здесь, перед тем, как выпить с незнакомцем и тем самым укрепить дружбу, у него спрашивают имя… Кто вы такие?
        Буридан кивком предоставил слово Бигорну.
        - Меня, - сказал тот, - зовут Ланселот Бигорн. - Вон тот здоровяк - Гийом Бурраск, император Галилеи; вон тот остроносый - Рике Одрио, король Базоши; этот, который не уступил бы тебе в схватке, - мессир Готье д’Онэ, а это - Жан Буридан. Вот, кто мы такие.
        При каждом из этих имен суровая физиономия Ганса все более и более оживлялась. Посмотрев пристально на юношу, он промолвил:
        - Так это вы - Жан Буридан!..
        - Я, - отвечал Буридан.
        Тогда Ганс схватил столик, вместе со стоявшими на нем кружками, и выставил или, скорее, выбросил за дверь; кружки полетели наземь.
        Затем он подал знак старухе, та открыла шкаф, вытащила шесть кубков из чистого золота и поставила на другой стол. Следом были извлечены три жбана с вином.
        Ганс степенно произнес:
        - Любого, кто разыскивается властями, в этом доме привечают как друга… Но я не могу рассматривать вас как друзей, так как это была бы слишком большая честь для меня. Я буду рассматривать вас как знаменитых гостей, коим я должен прислуживать.
        На сей раз Ганс лично принялся наполнять золотые кубки, вероятно, доставшиеся ему в результате какого-то грабежа. Рике и Гийом принюхались и, оценив букет этого розового вина, вытаращили глаза от изумления.
        Не прерывая своего занятия, Ганс продолжал внимательно разглядывать Буридана.
        - Извольте отведать это вино, привезенное мною двадцать лет назад из Бургундии; испейте из кубков, которыми мы пользуемся лишь в исключительных обстоятельствах…
        Буридан поклонился и первым осушил кубок до дна.
        Когда все три жбана были выпиты до последней капли, Ганс проговорил:
        - Вот теперь пришло время узнать, чему я обязан в этот день такой чести?
        - Ганс, - отвечал Буридан, - я слышал о вас, как о грозном и безжалостном разбойнике; я слышал, что всякому, кто попадает в руки Ганса, приходится расстаться с кошельком и жизнью. Мы, Ганс, - сеньоры, буржуа и студенты, - больше не имеем ни крыши над головой, под которой могли бы поспать, ни стола, за которым могли бы поесть. Я знаю, Ганс, что, если бы я бросился в ноги королю или королеве, то добился бы помилования для моих друзей, знаю, что, если бы я сказал кое-что первому министру Ангеррану де Мариньи или дяде короля, графу де Валуа, им бы ничто больше не грозило. Так вот: я, Жан Буридан, от своего имени и от имени моих товарищей, пришел к королю воров и разбойников и регенту Двора чудес просить гостеприимства.
        Ганс встал и степенно промолвил:
        - Здесь, во Дворе чудес, вам будет обеспечен самый лучший прием… Пойдемте.
        Он вышел из дома и направился к убогой, как и все соседние, на вид лачуге. Все молча последовали за ним.
        Ганс переступил порог. Внутри лачуги оказались роскошно меблированные комнаты и столовая с дорогой посудой.
        - Чувствуйте себя здесь как дома, - кивнул Ганс. - И послушайте, что я скажу. За ваши головы назначена награда; против вас объединились самые могущественные люди нашего государства. Так вот: пока вы остаетесь у меня в гостях, вам бояться нечего, даже если король Людовик поднимет всю армию, чтобы взять Двор чудес в осаду. И вот еще что, - в глазах Ганса заиграли лукавые огоньки. - Я буду обращаться с вами как со своими гостями не только потому, что вы объявлены вне закона, но, главным образом, потому, что вы бунтари. Пусть меня и величают Гансом-разбойником, в душе я остаюсь Гансом-бунтарем. Я ненавижу все, что командует, и презираю все, что подчиняется…
        Ганс тяжело вздохнул, а затем продолжал:
        - Я ненавижу тех, которые командуют, потому, что они ставят себя выше других. Я презираю тех, которые подчиняются, потому, что они считают себя людьми низшего сорта. Я говорю, что люди - это животные, которым предстоит провести несколько лет в человеческой шкуре, и что в течение этого времени они должны лишь одно: жить как можно менее жалко, то есть постараться стать счастливыми, не делая при этом несчастными других. Те же, что командуют, забирают большую часть чужого счастья; они-то и есть настоящие воры - эти короли, министры, графы, герцоги, епископы, и прочие, которые хотят все для себя, и ничего - для других. Вот почему я бунтую. Мне приятнее думать, что, возможно, я умру с петлей на шее, но непокоренным, чем в кровати, как почтенный, но живший в мерзости неповиновения буржуа. Вот почему я укрылся здесь, так как здесь, знаете ли, не просто владения нищих, но и королевство мятежа. Здесь многие, с кем я говорил, полагают, что нужно либо жить свободным, либо умереть.
        Гийом, Рике, Готье и особенно Буридан с удивлением слушали эти слова. Бигорн же сопровождал все сказанное одобрительными кивками. Не то, чтобы Буридану были непонятны притязания этого свирепого разбойника, не то, чтобы королю Базоши и императору Галилеи не приходили в голову подобные мысли, но то были времена, когда невозможно было представить, чтобы обычный бедняк ставил себя вровень с человеком благородного происхождения.
        Как бы то ни было, мы можем с уверенностью утверждать, что во Дворе чудес подобным образом мыслили если и не все, то очень многие.
        - Я следил за вами, Жан Буридан, Ланселот Бигорн, Гийом Бурраск, Рике Одрио. Я следил за вашими поступками и, даже не будучи с вами знаком, сказал себе: это бунтари, которые рано или поздно окажутся во Дворе чудес, так как рано или поздно весь Париж обрушит на них свою ненависть. Итак, я вас ждал. Будьте гостями Ганса-разбойника. Мой дом - ваш дом…
        Ганс широким жестом обвел комнату, в которой находился - все эти шкафы и кресла, добытые за счет грабежей и разбоев; этим жестом он, казалось, охватил не только весь дом, но и весь Двор чудес. Затем физиономия, в глазах которой только-что сверкали хитрые огоньки, помрачнела, и взорам удивленных друзей вновь предстало лицо чудовищного животного.
        Ганс неспешно вышел из дома и вернулся в свое жилище, над дверью которого висел огромный кусок кровянистой падали.

* * *
        Прошло три дня. Гийом, Рике и Готье играли в кости, ели и пили. Ланселот Бигорн спал.
        Буридан расхаживал взад и вперед по Двору чудес, знакомясь с этим удивительным миром, бродил в сумерках по грязным, смрадным темным улочкам. Он видел мрачные логовища, в которых, при свете факелов, на глаза ему попадались странные особи, словно он прогуливался в этот момент среди тех невероятных видений, которые одолевали Данте. Он присутствовал при сценах ужасных оргий, знакомился с обитателями этого отвратительного места, где все было пропитано необъяснимым страхом. Вслед ему смотрели свирепые лица, люди, казалось, явившиеся из другого мира, женщины трагической или отталкивающей красоты. Он говорил с мужчинами, в которых пытался уловить отголосок мыслей, выраженных Гансом.
        За эти три дня он несколько раз пытался выйти из Двора чудес, но ему казалось, что мало-помалу вокруг этого жалкого квартала сжимается кольцо оцепления. По соседним улочкам все чаще и чаще проходили патрули, с каждым разом становившиеся все более и более многочисленными, на углах улиц были выставлены часовые. Похоже, решил он, готовится нечто значительное.
        Он думал о Миртиль. Он думал о Валуа. Он думал о той женщине, которая была его матерью, и которая, по заверениям Бигорна, была жива. Сотни путаных мыслей вертелись в его голове. Ему безумно хотелось любить и быть любимым.
        В одну из ночей Ланселот Бигорн услышал, как Буридан шепчет:
        - Граф де Валуа - мой отец! И граф де Валуа сказал мне, что он любит Миртиль!
        В нем все кипело от гнева.
        Утром четвертого дня, часов в десять, Буридан собрал товарищей, чтобы предложить новую и последнюю попытку. Он уже собирался заговорить, когда дверь открылась и появилась женщина.
        - Жийона! - вскричал Буридан, опьянев от радости, сомнения и надежды.
        - Да, это я, мессир, - промолвила хитрая старушенция, приближаясь с улыбкой столь же мерзкой, как и она сама.
        Буридан дрожал и не находил в себе мужества расспросить служанку Миртиль.
        - Господи Иисусе, - продолжала стрекотать Жийона, - с каким же трудом я сюда добралась! В конце концов помог один друг, изображающий из себя однорукого язвенника, - он-то и провел меня сюда… Я узнала, что вы явились на встречу, которую я вам назначила в особняке Валуа, узнала, что к несчастью, удача от вас отвернулась… зато она улыбнулась мне.
        - Что ты хочешь этим сказать? - пробормотал Буридан.
        - А то, что я сделала то, чего не удалось вам!..
        - Значит, Миртиль…
        - Я ее вызволила!
        - Бежим скорее!.. Друзья… мои дорогие друзья… моя дорогая Жийона!..
        - Да не нужно никуда бежать! - воскликнула Жийона.
        В этот момент вошел Симон Маленгр.
        И Симон Маленгр держал за руку Миртиль!
        В следующую секунду влюбленные уже обнимались. В течение нескольких минут в доме слышались лишь счастливые рыдания едва стоящей на ногах девушки, да шумные возгласы Гийома, Рике и Готье.
        Буридану и Миртиль казалось, что им все это снится.
        Когда юноша немного очнулся от заворожившего его восторга, то попытался поискал глазами Жийону, чтобы поблагодарить ее.
        Но тщетно. Жийона и Симон Маленгр исчезли.
        XV. Двор Франции против Двора чудес
        Лувр, оратория Маргариты Бургундской, строгая комната, украшенная лишь несколькими предметами мебели, потемневшими от времени скульптурами, мрачной обивкой, с крестом, висевшим над одним из панно над скамеечкой для молитвы.
        Трое: Маргарита Бургундская, Людовик Сварливый, граф Карл де Валуа, - своеобразный государственный совет, но в то же время и совет семейный.
        Но при этой сцене незримо присутствуют и другие: Жуана, за дверью, и Мабель, спрятавшаяся в глубине кабинета, откуда она всё может видеть и слышать.
        На этом семейном совете произошел государственный переворот: решено было арестовать Ангеррана де Мариньи.
        Мы проникаем в ораторию королевы в тот самый момент, когда, после долгих споров, арест первого министра является уже делом решенным.
        Эти трое ненавидят Мариньи.
        Валуа, который в этой дискуссии проявляет себя как настоящий злой гений, Валуа, который теперь уверен в крахе своего соперника, дрожит.
        Маргарита, которая с тех давних пор, когда она была любовницей посланника Франции при дворе Бургундии, Маргарита, которая, став королевой Франции, только о том и думает, как бы погубить бывшего любовника, Маргарита, которая наконец убеждена в том, что Мариньи уйдет из ее жизни, тоже дрожит.
        Дрожит и Людовик, мало-помалу проникшийся завистью, которую внушило ему могущество Мариньи, Людовик, которого зависть привела к ненависти, умело разожженной Валуа, король, три дня назад решившийся на политическое убийство самого преданного слуги своих родителей.
        Всем троим страшно.
        Теперь, когда казнь должна состояться, они опасаются, что Мариньи попытается оказать сопротивление, и, подобные гончим, остановившимся перед загнанным кабаном, терзаются мыслью, в кого из них троих вонзятся в последнем ударе клыки зверя.
        Часы медленно отбивают десять.
        Все трое вздрагивают.
        Именно на это время назначено в Лувре Ангеррану де Мариньи.
        Галерея заполнена толпой сеньоров, капитанов и шевалье, удивленных тем, что их вызвали во дворец в столь ранний час. Все вкупе производило сильное и грозное впечатление: суровые смуглые лица, широкие плечи, колышущиеся гребни, тяжелые эстрамасоны[16 - Эстрамасон - длинный меч с широким лезвием.], крестообразные рукояти которых только и ждут, когда их сожмут яростные руки. С каждой из сторон галереи, выстроившись шеренгой, неподвижно стоят две дюжины лучников; у двери, с обнаженной шпагой в руке, дежурит Юг де Транкавель.
        Король обводит долгим взглядом эту мизансцену, которая символизирует его могущество, и чувствует возбуждение; он улыбается и приветствует это воинственное собрание широким жестом.
        По галерее проносится громоподобное «Да здравствует король!..»
        Король шепчет несколько слов на ухо капитану стражи, который бледнеет, - он только что получил приказ арестовать Ангеррана де Мариньи.
        - Когда он выйдет из оратории, - заканчивает король. - Ты услышишь, Транкавель, как я крикну: «Пресвятая Дева!» - тогда и выступай.
        - Дорогу первому министру, - кричит в глубине галереи голос секретаря. - Дорогу монсеньору де Мариньи!
        Толпа распадается, колышется; к оратории приближается Мариньи - спокойный, суровый, внушительный и важный.

* * *
        Мариньи прекрасно знал Лувр. Уже у подъемных мостов, по поведению часовых, по лицам прислуги он мог догадаться, какие во дворце царят настроения, будь то радость, безмятежность или гнев. Каждый раз, являясь в Лувр, он обращал внимание на физиономии людей и самые незначительные мелочи.
        Поэтому Мариньи тотчас же понял, что готовится нечто серьезное. Как только он вошел в большую галерею, это убеждение в нем укрепилось.
        Но, возможно, в этот день он испытывал какую-то личную озабоченность, так как на сей раз он пренебрег взглядами, жестами и ропотом окружающих.
        После того, как Транкавель открыл дверь, министр стремительно вошел в молельню и увидел три бледных, застывших лица.
        Мариньи быстро подошел к Людовику Сварливому. Дрожа от гнева, министр заговорил первым:
        - Сир, я уже собирался отправиться в Лувр, когда за мной явились. У меня для вас важные новости.
        Валуа отступил на шаг.
        Королева содрогнулась.
        - И что за новости? - вопросил король ледяным тоном.
        - Сир, в Париже есть одно опасное место - своего рода город в городе, иное королевство в вашем королевстве. Это очаг мятежей, смут и беспорядков, укрепленный лагерь порока и преступлений. Именно там обитает армия нищих, шарлатанов, воров и прочих отбросов общества, словом, бродяги всех мастей.
        - Двор чудес, - прохрипел король, еле заметно вздрогнув, поскольку Двор чудес был одним из его кошмаров, коим он будет и для будущих французских монархов.
        - Я говорил вам: «Будьте начеку, сир, остерегайтесь этих нищих! Не обращайте ваш взор в сторону фламандцев! Фламандцы - ничто. Истинная угроза гнездится в самом Париже, в этом Дворе чудес». Я говорил вам: «Пока эта армия не нашла командира, который поймет, сколь грозной силой он располагает, мы еще можем принять меры для того, чтобы потушить этот очаг восстания, но как только такой командир будет найден, вы вздрогнете, так как в этот день под угрозой окажется уже французский трон!»
        Король и Валуа обменялись растерянными взглядами: они не хуже Мариньи знали, что собой представляет этот Двор чудес, и в тех страшных снах, что мучают сильных мира сего, не раз видели, как неистовые толпы устремляются на разграбление Парижа с куском падали в руках в качестве своего знамени.
        В мыслях короля, в отличие от Валуа и Маргариты, арест Мариньи уже начинал отходить на второй план.
        Воскрешенный в его памяти ужасный кошмар проявлялся во всей своей угрозе.
        - Если будет нужно, - сказал Людовик, - мы примем самые жестокие меры. - Понадобится - так сожжем весь Париж, и этот Двор чудес окажется погребенным под руинами города. Прежде чем командир, о котором вы говорите, будет найден, эта армия бунтовщиков…
        - Слишком поздно, сир, - промолвил Мариньи, - такой командир у них уже есть!
        - Командир!.. - пробормотал король, закипая от гнева и в то же время страха. - И что за командир?
        - Буридан!..
        Это имя прозвучало как раскат грома.
        Маргарита сделалась смертельно бледной.
        Валуа заскрежетал зубами. В эту секунду он понял, что по-прежнему ненавидит Буридана… своего сына!.. Ненавидит всей душой… Ненавидит так сильно, что готов позабыть о своей ненависти к Мариньи!
        - Буридан! - прорычал Людовик. - Буридан!.. Тот презренный негодяй, который оскорбил нас у Монфокона, который насмехался над нами в Пре-о-Клер, который едва не убил королеву в загоне со львами, который посмел проникнуть в особняк Валуа и поднять руку на моего высокочтимого дядюшку, который осмелился скрестить свою гнусную шпагу с моей, угрожать мне, королю!
        На несколько секунд между этими четырьмя людьми воцарилась ужасная тишина.
        И в тишине этой, не будь они так напуганы одолевавшими их мыслями, они могли бы услышать шум приглушенных рыданий. Эти рыдания доносились из кабинета, где находилась Мабель. «Мой сын! Мой Жан!» - шептала она, упав на колени.
        Мариньи глухим голосом продолжал:
        - Двор чудес выбрал Буридана своим командиром и своим королем. Буридан окружен не менее опасными, чем он сам, заместителями, так как те люди, сир, за головы которых вы назначили награду, церемониться не будут; они и сами способны на то, что для вас - лишь слова, то есть способны сжечь Париж, сжечь Лувр, так как эти люди - Готье д’Онэ, Гийом Бурраск и Рике Одрио!
        Валуа и Маргарита вновь содрогнулись от испуга.
        Мариньи продолжал, разъяряясь всё больше и больше:
        - Я уже принял первые меры безопасности, приказав окружить Двор чудес, сир! Я сделал то, что было в моей власти, чтобы попытаться спасти ваш трон, но, возможно, уже слишком поздно, так как я знаю, что мерзкое знамя восстания уже реет над Двором чудес, что может означать лишь одно: эти люди затевают нечто грандиозное. Но и это еще не всё. Я знаю, что на сей раз Буридан намерен идти до конца; я знаю, что он решительно настроен победить или умереть, так как ему нужно спасать уже не жизнь свою, но любовь; на сей раз он бросил вызов вашему первому министру, вам самому, Парижу, мировой столице!
        Маргарита смотрела на Мариньи округлившимися от ужаса глазами: она поняла, поняла!
        Валуа и король, дрожащие как два осиновых листа, не сводили взгляда с первого министра, и тот, изливая наконец весь свой гнев и всю свою ярость, прохрипел:
        - Вы видите, сир, как далеко может зайти мое отчаяние, видите, что я способен предпринять в этот час против Буридана, так как та, которую он любит… которую хитростью удерживает во Дворе чудес… так вот, сир, это - моя дочь!..
        В этот момент, войди кто-нибудь в кабинет, он бы увидел, как Мабель вскочила на ноги, поспешно, словно обезумевшая, выбежала и бросилась прочь из Лувра…
        - Вы слышите, сир, - прорычал Мариньи, - слышите, королева, слышишь, Валуа: моя дочь в руках у Буридана, а Буридан теперь король Двора чудес!
        Валуа до крови прикусил губу, чтобы заглушить вопль дикой ревности, которую он испытывал по отношению к Буридану.
        Маргарита, бледная как смерть, думала: «Да, уж лучше сжечь весь Париж, чем знать, что они будут вместе!»
        Такие чувства испытывали к своим детям мать Миртиль и отец Буридана!

* * *
        Таким образом, король, королева и Валуа всецело теперь зависели от Мариньи, которого вызвали в Лувр для того, чтобы арестовать.
        Лишь Мариньи мог спасти трон Людовика Сварливого.
        Лишь Мариньи мог спасти страсть Валуа и любовь королевы.
        Эти трое обменялись долгими взглядами и, вероятно, пришли к одному и тому же ответу, так как король поспешно подошел к двери, за которой ждал Юг де Транкавель, и произнес несколько слов на ухо своему капитану…
        Арест был отменен!

* * *
        - Пойдемте, госпожа королева! - прокричал Людовик Сварливый громким голосом. - Пойдемте, Валуа! Пойдемте, Мариньи! Слушайте все - дворяне, вассалы, преданные слуги, сеньоры!..
        Мариньи, Валуа и королева вошли в большую галерею.
        Со всех концов Лувра сбегались офицеры и шевалье, заслышав, что происходит нечто необычное.
        Через несколько минут в галерее, освещенной лучами, которые пробивались сквозь решетки многочисленных окон, собралось порядка пяти сотен человек, и, казалось, некое горячее дуновение колыхало гребни их шлемов. Король взошел на помост. Перед ним выстроились королева, Ангерран де Мариньи, граф де Валуа, коннетабль де Шатийон, Жоффруа де Мальтруа, герцоги, графы, шевалье; каждый на своем месте, все - стоя, опираясь на эфесы своих клинков, трепеща, не сводя глаз с короля.
        Гнетущая тишина повисла над этим сборищем суровых мужей в кричащих одеждах, по бокам которых стояли шеренги лучников и алебардщиков, выстроившихся вдоль стен. Людовик прошелся взглядом по этому пышному и в то же время мрачному собранию и громогласно объявил:
        - Нас ждет война!
        При этих словах невероятный шум поднялся в стенах галереи, сотрясая окна и раскатываясь по всему Лувру, дабы затем выйти в город.
        - Да здравствует король!
        - Война, война!
        - Вперед! Вперед! Убивать и грабить!
        - Сен-Дени! Сен-Дени! На фламандцев!
        - Монжуа! Смерть фламандцам!
        Наконец, после нескольких минут подобных воззваний, мало-помалу вновь установилась тишина.
        Тогда Людовик Сварливый, который слушал весь этот шум с содроганием сердца, так как эти боевые крики отвечали стремлениям его воинственной натуры, продолжил:
        - Речь идет не о фламандцах. Тот враг, что нам сейчас угрожает, находится не у наших границ, но в Иль-де-Франс, в этом городе, в самом центре Парижа! Герцоги, сеньоры, шевалье, это война монархии против мятежников, война дворян против нищих, так как на кону стоят ваши привилегии, мой трон! Это война двора Франции против Двора чудес!..
        - Двор чудес!
        На сей раз то уже не были радостные вопли счастливых воинов, готовых сражаться повсюду. Вмиг побледневшие, шевалье, благородные сеньоры, герцоги и графы обменивались растерянными взглядами.
        - Двора чудес!
        Сначала то был приглушенный ропот, гневный и в то же время испуганный гул, затем он стал нарастать, словно раскаты грома на горизонте, и наконец излился в странном бряцании извлеченных из ножен шпаг, в невероятном шуме проклятий, в гневе дворянина против мятежника…
        - Смерть ворам и разбойникам!
        - Обложить Двор чудес фашинами!
        - На виселицу этих негодяев!
        - Вешать! Вешать! Жечь! Жечь!
        Стремительно облетев весь Лувр, эта ужасная новость начала распространяться по Парижу. Закрывались лавочки, буржуа спешили забаррикадироваться у себя дома. Улицы заполонили конные патрули и лучники. Зловещие слухи облетали город с непостижимой быстротой, свойственной всем страшным новостям. К Лувру стягивались вооруженные отряды. В самом дворце уже вовсю шли приготовления, начищалось оружие, король держал военный совет. Четырехтысячное войско готово было выступить в любую минуту. Во всех церковных приходах неистово звонили колокола.
        То была война. Война сеньоров против нищих!
        И по всему Парижу из уст в уста, произносимое со страхом, с проклятьями, со смертельными угрозами, передавалось одно имя.
        - Буридан!.. Буридан!..
        Весь Париж восставал против Буридана!..

* * *
        А во Дворе чудес, в том доме, который выделил им Ганс, Буридан проводил все свое время с Миртиль. Трепещущие губы молодых были преисполненны жизни и любви, их взгляды светились нежностью. То была песня глубочайшей безмятежности и бесконечного счастья, в ритме которой они шептали друг другу с опьянением:
        - Буридан!..
        - Миртиль!..
        XVI. Глава, в которой каждый готовится нанести удар
        Во главе войск на время этого необычного похода в самое сердце Парижа Людовик Сварливый поставил монсеньора де Мариньи. Мы говорим «необычного» из уважениям к нашим современным представлениям, в силу особого взгляда на нынешний Париж. Но в эпоху, некоторые основные черты которой мы попытались отобразить в нашем повествовании, сражение против Двора чудес никого не могло удивить. Вооруженные привилегиями, объединившиеся в корпорацию, бандиты и нищие жили в центре Парижа как во вражеском краю, и каждая из этих двух категорий вела войну на свой манер: бандиты - за счет силы, бродяги - за счет хитрости. Они создавали самую настоящую армию, имеющую своих командиров, полководцев, своего верховного главнокомандующего, причем достойные доверия летописцы полагают, что в случае необходимости под их знамена могли встать не менее пятнадцати тысяч сплоченных в бригады бойцов. По современным понятиям, пятнадцать тысяч - это не много, но в Париже времен Людовика X, в Париже, насчитывавшем примерно двести тысяч жителей, в те годы, когда даже двадцатитысячная регулярная армия считалась более чем боеспособной, это
была внушительная сила, поэтому нет ничего удивительного в том, что Людовик Сварливый готовился к походу на Двор чудес с той же тщательностью, как к битве с опасным внешним врагом.
        Граф де Валуа, который в любом другом случае испытал бы приступ ревности и гнева, в душе даже обрадовался тому, что руководить операцией было поручено его сопернику. Оценив состояние морального духа Мариньи в этом деле, он счел его ужасным и возликовал. Действительно, победителем или проигравшим, но Мариньи и не мог найти во Дворе чудес, где находилась его дочь, ничего кроме боли и отчаяния.
        И потом, в конце-то концов, арест первого министра был всего лишь на какое-то время отложен.
        Поэтому Валуа, вынужденный подчиняться приказам своего соперника, желал, чтобы это сражение состоялось во что бы то ни стало, и делал для этого все возможное. Плохое руководство операцией, удар кинжалом в заварушке - всё это могло решить его проблемы и упразднить необходимость ареста, который представлялся весьма ненадежным, если б Мариньи вздумалось укрыться на улице Сен-Мартен в своем доме, более похожем на крепость, в которой он смог бы выдержать долгую осаду.
        Что до короля, то он сгорал от нетерпения, буквально рвался в бой. Один за другим, он проводил смотры лучников, приходя в неистовый восторг от этого бряцания оружием, он, который лично еще ни разу не участвовал ни в одном сражении, но уже обещал себе занять такое место, откуда всё будет видно, как только настанет время действовать.
        Ангерран де Мариньи в первые же часы приказал перекрыть все подходы ко Двору чудес. Вероятно, он был единственным в этом деле, кто действовал со всей искренностью. Он желал смерти Буридана. Он говорил себе, что один из них - либо отец Миртиль, либо любимый ею командир мятежников - должен остаться на поле брани.
        Убедившись, что Двор чудес больше никто не сможет покинуть, Мариньи, несмотря на нетерпение короля, хотел принять такие меры, чтобы в предстоящей бойне не выжил ни один из бандитов.
        А теперь давайте вернемся к двум персонажам нашего рассказа, которые в данный момент интересуют нас в особенности - к Мабель и Маргарите.
        Удостоверившись, что Миртиль находится уже не во власти Валуа, Мабель вернулась в Лувр, где на протяжении долгих часов терзалась беспокойством и сомнениями. Затем, когда по дворцу начали гулять воинственные воззвания и слухи о том, что готовятся новые события, она принялась внимательно слушать и расспрашивать, но узнала лишь то, что король намеревается сровнять Двор чудес с землей.
        После совещания, что прошло между Маргаритой, королем и Валуа, после прибытия Мариньи, которого должны были арестовать, но так и не арестовали, королева вернулась к себе, кипя от гнева. Мабель видела, как она ходит взад и вперед по комнате, затем бросается в свое просторное кресло. Зная характер Маргариты, камеристка предпочла ни о чем ее не расспрашивать, пока не подвернется случай. Но она всегда была под рукой, готовая получить уже подступавшее к устам Маргариты признание.
        - А что там этот Роллер? - зашептала вдруг королева. - Этот солдат, что принес изумруды?
        Мабель вздрогнула. Что, если Маргарите вздумается вдруг увидеть швейцарца? Вызволенный из тюрьмы, Вильгельм Роллер теперь находился в Доме с привидениями на кладбище Невинных!..
        Но почти тотчас же она успокоилась.
        - Ты уверена, - продолжала королева, - что он никому не успел ничего сказать?
        - Вы можете быть спокойны, госпожа, - промолвила Мабель. - Этот лучник ничего не сказал и, вероятно, теперь уже ничего и не скажет.
        Маргарита понимающе кивнула, и так как камеристка сделала вид, что собирается удалиться, произнесла:
        - Останься. Останься, Мабель. Что-то у меня на душе неспокойно…
        - Чего вам бояться? Король вряд ли что-то заподозрил, да уже и не сможет…
        - А кто говорит о короле? - тихо сказала Маргарита. - Я беспокоюсь за Буридана, Мабель, того человека, который меня унизил… который никак не идет у меня из головы… особенно теперь, когда я знаю…
        - Что вы знаете, госпожа?
        - Ничего!.. Хотя нет, постой… Возможно, ты дашь мне совет… Буридан во Дворе чудес…
        Мабель вздрогнула и почувствовала, что силы вот-вот ее оставят.
        Но, переборов эту слабость, мать Буридана продолжала голосом, в котором королева при всем желании не обнаружила бы никаких эмоций:
        - Так это против него готовится весь этот поход?
        - Да, против него, - подтвердила королева. - Он умрет.
        Сколь велика ни была ее боль, Мабель не издала даже и вздоха.
        - Что ж, - произнесла она со странными интонациями, - если он умрет, вы будете отомщены, и то, что было предначертано судьбой, свершится.
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Только то, госпожа, что я всегда полагала, что Буридан умрет и без вашего участия, будь то от яда, кинжала, или утонув в какой-нибудь реке. Стало быть, и все предначертания судьбы сбудутся, раз он умрет.
        - Да, - пробормотала королева, чье лицо еще больше омрачилось. - Он умрет, чему я безумно рада, и однако же душу мне раздирает такая боль…
        - Боль! У вас!.. Вот уж никогда не поверю, госпожа!
        - Ох! - простонала Маргарита. - Если ты и не веришь, что я ненавижу Буридана настолько, что желаю его смерти, и люблю его так сильно, что прихожу от этой смерти в отчаяние, пойми хотя бы, как я страдаю из-за того…
        Королева умолкла.
        Мабель, приглушенным голосом, не без надежды в душе, спросила:
        - Уж не намерены ли вы теперь его спасти?
        - Я! - проговорила королева, заливаясь смехом. - Я! Да если бы я могла… если бы я была одним из тех лучников, что пойдут на штурм Двора чудес!.. Я бы вошла туда первой и собственноручно заколола его кинжалом, пусть и умерла бы потом от боли, плача над его телом!.. Нет, видишь ли: что меня убивает, так это то, что с ним она, то, что если он и умрет, то умрет у нее на руках… У нее!.. Что он до самого конца будет любить ее, обожать, тогда как я…
        - Так Миртиль - во Дворе чудес? - вздрогнула Мабель.
        - Да, она там!
        - С Буриданом?
        - Да. И узнала я эту чудовищную для меня весть от отца Миртиль - Ангеррана де Мариньи!
        Маргарита Бургундская вдруг распрямилась и - бледная, с горящими глазами - прошептала:
        - Хоть одно будет утешение: знать, что они оба сгинули!
        Воцарилась долгая тишина, во время которой обе женщины, погрузившись в мрачную задумчивость, размышляли каждая о своем.
        - Да, - сказала наконец Мабель, - это будет для вас ужасное утешение. Их ведь ничто уже не может спасти, не так ли, госпожа?
        - Ничто! Ничто на свете! Я вынесла смертный приговор им обоим!
        - Обоим! Буридану и Миртиль? И ничто, даже вернувшаяся любовь, даже проблеск сострадания - ничто не способно сделать так, чтобы Буридан и Миртиль не умерли вместе?..
        - Не волнуйся: они умрут оба!..

* * *
        Мабель вышла из покоев королевы. Жуана, мимо которой она прошла, содрогнулась от страха - такой бледной, со столь ужасным лицом она никогда прежде ее не видела. Мабель не остановилась, спустилась по знакомой лестнице, которой пользовалась лишь она одна, миновала несколько дворов и наконец оказалась за пределами Лувра.
        - Они оба умрут! - пробормотала она тогда. - Ни вернувшаяся любовь, ни проблеск сострадания, ничто, ничто на свете не может их спасти… Что ж, пусть же тогда умрет и она!..
        Она побежала к Дому с приведениями.
        Роллер ждал ее там с тем терпением, которое придает ненависть.
        - Что, пора? - спросил лучник.
        - Еще нет, но этот момент наступит уже скоро, - сказала Мабель. - Послушай: здесь, в этой комнате, хранится один свиток пергамента. Если этот документ прочитает король, Маргарита лишится всего и будет повешена: твоя месть будет так ужасна, как ты на то и не надеялся. Меня не будет несколько часов или несколько дней… Когда вернусь, скажу тебе, что нужно делать. Если не появлюсь через три дня, действуй сам.
        - Хорошо, - промолвил Роллер. - Где этот свиток?
        - Я скажу тебе позже. Но если меня не окажется здесь, чтобы сказать тебе это, поищешь его сам, и непременно найдешь. Главное, помни: этот документ убьет Маргариту вернее, чем яд или кинжал.
        С этими словами она удалилась, вышла из дома и направилась ко Двору чудес.
        Чего она хотела?.. Попытаться спасти сына и Миртиль? Или просто-напросто умереть вместе с ними? Она и сама толком не знала. Но чего она желала всем сердцем, так это увидеть его в последний раз, сказать ему: я твоя мать!..
        Мабель бродила вокруг Двора чудес два дня.
        Сначала она подумала, что попадет туда без особого труда, но первый же часовой, на которого она наткнулась, прогнал ее, пригрозив копьем. На всех улочках, через которые она пробовала проникнуть во Двор чудес, ее встречали караульные и такие же посты: пройти было невозможно.
        В течение двух дней она если и ела, то лишь для того, чтобы не упасть в голодный обморок. По мере того, как шло время, ее горячка и отчаяние усиливались.
        Вечером второго дня, прислушавшись к разговорам лучников, она поняла, что штурм начнется с рассветом.
        Тогда она убралась восвояси.
        Рядом с церковью Сент-Эсташ она присела на каменную ступеньку, под навесом, и так просидела с пару часов, уже отчаявшись найти способ пробиться к сыну… Не более двухсот туаз отделяли ее от Буридана. А Буридан был ее сыном. И этого сына она последний раз сжимала в объятиях еще в те далекие времена, когда они жили в Дижоне. И надо же было такому случиться, что именно она заманила сына в Нельскую башню! Думая о том, что она могла говорить с ним и его не узнать, Миртиль задыхалась от ярости и отчаяния. И мрачным рефреном в голове у нее звучала одна и та же мысль: «Как мне увидеть его вновь?..»
        Внезапно она вскочила на ноги и побежала к Лувру.
        Уж не нашла ли она способ?..
        По крайней мере, она надеялась. И вот на что: она намеревалась броситься королеве в ноги, признаться ей во всем, начиная с той встречи в Дижоне, кричать, что Буридан - ее сын, сын Валуа, тот малыш, которого должен был утопить Бигорн…
        Для своего сына она попросила бы помилования.
        Было около одиннадцати вечера. Над городом давно уже повисла гнетущая тишина: но сейчас эту тишину нарушали странные звуки, внезапный шум, который то усиливался, то утихал. Затем все эти звуки, идущие из различных мест, слились в одно беспрерывное громыхание, и Мабель увидела, что на Двор чудес со всех сторон надвигаются отряды лучников, арбалетчиков и алебардщиков.
        В Лувре все ворота были закрыты, все мосты подняты, тогда как наполненные грязной водой рвы отделяли королевскую крепость от всего прочего мира. Зубчатые башни на фоне темного неба казались неприступными и грозными, но Мабель, вероятно, знала, как войти, даже когда никто другой не мог проникнуть в Лувр, так как уже вскоре после того, как она покинула церковь Сент-Эсташ, она была в покоях королевы. Тотчас же, с неприкрытой непринужденностью, которую ей дозволяла не только ее должность, но и то сообщничество, которое объединяло ее с королевой, она вошла в спальню Маргариты.
        Комната была пуста.
        Пуста была и оратория, как, впрочем, и другие залы.
        Две принцессы, Жанна и Бланка, безмятежно спали в своей общей спальне. Служанки и горничные удалились…
        В одной из комнат Мабель обнаружила Жуану.
        Покрасневшие глаза девушки свидетельствовали о том, что совсем недавно она плакала, но Мабель даже не заметила этого.
        - Где королева? - спросила она.
        - Вышла, - отвечала девчушка. - Происходят такие ужасные вещи…
        - Да… штурм Двора чудес… - с каким-то ожесточенным спокойствием молвила Мабель.
        - Нет-нет… не это… здесь… у короля…
        Мабель наконец внимательно посмотрела на Жуану. Она поняла, что малышке стала известна какая-то тайна, которой ей не терпится с кем-нибудь поделиться, но она не осмеливается…
        - Смелее, - проговорила Мабель. - Ты же знаешь, что я многое могу уладить… Неужели король узнал?..
        - Нет, - отвечала Жуана со вздохом. - У короля по-прежнему нет ни единого подозрения насчет королева. Но… О, Святая Дева!.. Это так ужасно… Что делать?
        - Да говори же уже! - вскричала Мабель.
        - Мессир Филипп д’Онэ… этот бедный юноша… - пробормотала Жуана слабым голосом.
        - И что с ним?
        - Хорошо, я скажу. Вы ведь можете многое. Боже Всевышний, вы же знаете, как сильно я люблю королеву, и как я ей предана, но этот молодой человек… так ли необходима его смерть?.. В общем, я его видела…
        - Ты видела Филиппа д’Онэ?..
        - Да.
        - В подземной тюрьме?
        - Да!.. И он приказал мне сообщить о том, что он там, королю… И я сообщила!
        - И королева об этом не знает.
        - Знает. Вот только она не знает, что это я предупредила короля. Но… Ох! Это ужасно!.. Спасите его! О, спасите!..
        - Спасти кого?.. Говори же, несчастная!..
        - Филиппа!.. Королева была у Страгильдо. И Страгильдо должен вот-вот спуститься в камеру… Понимаете?.. Королева не хочет, чтобы Филипп заговорил!
        Мабель уже не слушала. Она выбежала за дверь.
        «Спасет ли она его?» - думала Жуана, убежденная, что Мабель собирается помешать Страгильдо убить Филиппа д’Онэ, так как в том умонастроении, в котором она пребывала, она цеплялась за эту надежду, какой бы слабой та ни казалась.
        Мабель о Филиппе даже и не думала. Из всего, что сказала Жуана, для нее было важно лишь одно - то, что королева была у Страгильдо.
        Спустя десять минут женщина в черном уже входила в загон со львами. Один из слуг, ею же на это место и поставленный, сообщил камеристке, что королева действительно приходила и долго о чем-то шепталась со Страгильдо, после чего они вместе удалились. Мабель не удивилась. Она и сама прекрасно знала, что Маргарита Бургундская и прежде не раз появлялась на ночных парижских улицах в сопровождении одного лишь Страгильдо.
        - Куда они направились? Не в Лувр, так как я только что оттуда.
        - Нет, не в Лувр. К лодке.
        Привязанная к одному из колышков, лодка королевы постоянно находилась на берегу, прямо напротив Нельской башни. Она ничем не отличалась от многочисленных рыбацких челноков и шлюпок. Маргарита Бургундская пользовалась ею всякий раз, когда направлялась в башню.
        «Что она забыла в башне в такую-то ночь?» - подумала Мабель, поспешив к реке.
        Но внезапно пришедшая мысль заставила ее изменить направление. Камеристка еще быстрее зашагала к кладбищу Невинных.
        - А если она откажется? - бормотала Мабель. - Или и вовсе, узнав, что я мать Буридана, прикажет Страгильдо меня убить? Так и останется безнаказанной и сможет совершить эту последнюю низость, тогда как я - отчаявшаяся, проклятая - умру, ничего не добившись? Нет! О, нет! Нужно, чтобы кто-нибудь мог нанести по ней удар и после моей смерти, нужно, чтобы я могла отомстить из могилы, если уж не смогу отомстить при жизни!
        Она обнаружила Роллера - предчувствуя, что в любой момент может произойти все что угодно, тот даже не раздевался - растянувшимся на большом деревянном кофре.
        - Следуй за мной! - сказала ему Мабель.
        Роллер задрожал от нетерпения и надежды, и они вдвоем отправились в дорогу. По пути Мабель в двух словах объяснила швейцарцу, что от него требуется…
        Перебравшись на другой берег, они оставили лодку у подножия башни.
        Роллер притаился под ивой, откуда столько раз вел наблюдение Филипп д’Онэ. Там Мабель перекинулась со швейцарцем парой слов напоследок. Роллер вытащил свой кинжал и сказал:
        - Хорошо!..
        Тогда Мабель вошла в Нельскую башню.

* * *
        Пока Мариньи готовился нанести удар по Буридану, пока Валуа готовился ударить по Мариньи, а Роллер поджидал королеву, чтобы нанести ей смертельный удар, Маргарита Бургундская готовилась убить Филиппа д’Онэ.
        Когда Мабель ушла, Маргарита осталась одна в своих покоях; голова ее была полна мыслей о Буридане, а о Филиппе д’Онэ она даже и не думала.
        Да и с чего бы ей было о нем думать?
        Он находился в темнице. Никто не знал, что этот молодой сеньор медленно умирает, за исключением тюремщика и солдат, притащивших его в камеру, но эти солдаты и тюремщик были беззаветно верны своей королеве - по крайне мере, так считала сама Маргарита.
        Так что Филипп д’Онэ был для нее лишь тенью, воспоминанием, которое вскоре стерлось бы из памяти само по себе. Ей больше нечего было опасаться, он для нее более не существовал.
        Итак, Маргарита думала исключительно о Буридане, то желая его смерти, то намереваясь его спасти…
        В этот-то момент к ней внезапно и явился король.
        Визит Людовика всегда представлял для Маргариты ту или иную опасность, но в последние дни, после того, как у короля возникли определенные подозрения, эта опасность проявлялась более отчетливо, поэтому, когда Людовик вошел к ней, Маргарита тотчас же перестала думать о Буридане, Миртиль и любви. С твердостью, можно даже сказать, с мужеством человека, закаленного невзгодами, она принялась играть роль нежной и верной супруги.
        - Клянусь Пресвятой Девой, - сказал Людовик Сварливый, входя, - новость невероятная, но достоверная: я только что узнал, что в тюрьме большой башни Лувра находится… знаете кто?
        - Сир, - пролепетала Маргарита, - как я могу это знать?..
        - Мессир д’Онэ! - сказал король, разразившись смехом. - Как он там очутился, кто его арестовал, где это произошло - одному дьяволу известно! Никто не знает. Но, кто бы ни передал этого мятежника в мои руки, я озолочу столь удачливого охотника, клянусь всеми чертями! Вот, пришел поделиться этой новостью с вами, мой дорогой друг, так как знаю, что вы были обеспокоены…
        - Действительно, сир, новость очень радостная. Один из ваших злейших врагов…
        - Нет-нет, Маргарита, - промолвил король, покачав головой. - Мессир д’Онэ никогда не входил в число моих врагов…
        - Как! Разве он не осмелился поднять против вас шпагу?
        - Да. Но то, что Филипп д’Онэ никогда не был моим врагом, так же верно, как то, что есть Бог и Матерь Божья. Вот только…
        - Вот только - что, сир?.. - проговорила Маргарита, содрогнувшись от ужаса.
        - Он знает! - произнес Людовик. - Знает имя той женщины, которая меня предает. И теперь, когда он у меня в руках, я заставлю его говорить, пусть даже придется его пытать…
        Маргарита безмолвно покачала головой.
        Внутри нее всё клокотало от страха, и ее обезумевший мозг пытался найти способ отвести смертельную угрозу. Людовик возбужденно прохаживался по комнате. О Буридане, о штурме Двора чудес, об этом походе, которым должна быть забита его голова - ни слова. Маргарита только теперь поняла, какое место в душе короля занимают эти подозрения. Весь смысл жизни теперь свелся для него к одному: он должен узнать.
        Должен узнать, кто его предает.
        И королева была совершенно убеждена в том, что раз уж король так стремится узнать, кто эта женщина, значит, он подозревает ее.
        Он не осмеливается это сказать, возможно, не может сам себе в этом признаться, но для Маргариты было очевидно: муж подозревает ее.
        Одно лишь слово Филиппа д’Онэ - и ее ничто уже не спасет.
        Король продолжал молча расхаживать по комнате, и однако же она хотела знать, что он намерен делать. Не только ее титул, ее слава, ее могущество, но и сама ее жизнь зависели от того, что решит Людовик.
        В какой-то момент он направился к двери, словно для того, чтобы выйти столь же стремительно, как он и вошел. Она задрожала, но тут же приняла гордый вид.
        - Сир, - промолвила Маргарита с твердостью. - Вам не следует продолжать и дальше жить в сомнениях, которые причиняют вам такую боль. Вы должны приказать допросить этого человека…
        - Приказать допросить? - проговорил король странным голосом, внезапно остановившись. - Нет, Маргарита, так как, даже если сам Господь Бог допросит этого Филиппа, я не уверен, нет, совсем не уверен, что Господь передаст мне его точные слова… да не сойти мне с этого места, если я святотатствую! Нет, я хочу сам поговорить с пленником, сам услышать имя этого гнусного создания… понимаешь, Маргарита? Словом, хочу все узнать сам!
        Глухая ярость звучала в этих словах короля, губы его дрожали. Он сделал два шага по направлению к Маргарите, которая поняла в этот момент, что сейчас Людовик бросит обвинения ей прямо в лицо.
        - Сир, - сказала она с достойным уважения спокойствием, - если вы позволите, я буду с вами во время этого испытания, дабы поддержать вас, если нужно, - и помочь вам вытащить из этого негодяя всё, что он знает…
        Король испустил долгий вздох, лицо его расслабилось, а взгляд принял то нежное выражение, которое появлялось в нем всегда, когда Людовик смотрел на королеву.
        - Нет, - промолвил он мягко, - это отвратительное зрелище пыток не должно омрачить чистоту ваших прекрасных глаз… я пойду в подземную тюрьму большой башни один.
        - Мой дорогой сир, - продолжала Маргарита с все тем спокойствием, - сходите туда как можно скорее. Чем быстрее вы всё узнаете, чем быстрее эта мерзавка, имя которой вы ищете, будет наказана… Почему бы вам не пойти туда сейчас же?
        - Нет, - сказал Людовик, совершенно успокоившись, - сейчас я должен заняться теми негодяями, которых мы собираемся немного поджарить в этом их логовище, Дворе чудес, но завтра же утром я спущусь в эти камеры…
        С этими словами Людовик нежно сжал руку жены и вышел.
        - Завтра утром? - пробормотала Маргарита с бледной улыбкой. - У меня в запасе вся ночь! А чего только нельзя сделать за ночь?.. Похоже, я вновь спасена - в который уже раз!
        В этот момент она пошатнулась.
        Кольнуло в сердце, да так, что она едва устояла на ногах. Маргарита подбежала к сундуку, где на небольшой этажерке стояли различные пузырьки, один из которых содержал сильнодействующее лекарство, изготовленное Мабель по ее просьбе. Она выпила несколько капель, и ее щеки вновь порозовели, глаза заблестели.
        Кто предупредил короля? Как получилось, что Филипп все еще жив?
        На этот счет она не волновалась. Маргарита была не из тех, кто ищет, как и почему случилась беда… она эту беду устраняет.
        Королева накинула на плечи плащ, закрыла голову капюшоном, сказала несколько слов Жуане, чтобы та могла, если что, ее разыскать, а затем вышла из Лувра обычным путем, как столь часто это делала, уходя на свои ужасные ночные свидания.
        Через несколько минут она была уже на улице Фруадмантель и входила в загон со львами, дверца которого открылась после того, как она трижды пронзительно свистнула в свисток.
        Разбуженный слугой, который открыл Маргарите, вскоре в комнату, где ждала королева, вошел главный охранник львов.
        - Уж не желает ли моя королева вновь повидаться с Циклопом? - спросил он с той смиренной и дерзкой фамильярностью, которая была ему свойственна.
        - Нашел время шутить, собака! - проворчала королева.
        - Всегда к услугам Вашего Величества, - промолвил Страгильдо, кланяясь до земли.
        Маргарита собралась с мыслями, а затем спросила:
        - Знаешь, где сейчас находится Филипп д’Онэ?
        - Если бы знал, - произнес бандит мрачным голосом, - то тотчас же направился бы туда.
        - Зачем? - вздрогнула Маргарита.
        - Чтобы по самую рукоять всадить ему в грудь это лезвие, - отвечал Страгильдо, демонстрируя свой кинжал. - Поверьте, уж я-то знаю, куда бить - промахов не случалось.
        - Стало быть, ты попытался бы его убить? У тебя, что, на него зуб?
        - Признаюсь, да, - промолвил Страгильдо, распрямляясь.
        - И что же он тебе такого сделал?
        - Ничего. Я зол на него потому, что я на него зол. Я просто хочу их смерти, его и его братца Готье. Даже не спрашивайте, почему, - я и сам толком не знаю. Возможно, потому, что они все еще живы…
        Эти странные слова заставили королеву вздрогнуть.
        - Ты зол на Филиппа потому, что он все еще жив?
        - Да, - ухмыльнулся итальянец. - Он должен быть мертв. У него нет права жить. Я запихнул его и брата в мешок, прежде крепко-накрепко связав, а затем скинул мешок с платформы башни… забросил далеко в реку… и однако же… они живы. За это, и за кое-что еще, я на них и злюсь. И потом, достаточно и того, что они побеспокоили мою королеву. Никогда не забуду тот день, когда вы решили навестить Циклопа.
        - Однако же, - проговорила королева задумчиво, - Филипп меня в тот день спас.
        - Да, он вас спас. В том числе я зол на него и за это тоже. У него не было никакого права спасать вас; этим должен был заниматься я. Но все это неважно. Как я уже сказал Вашему Величеству, если бы я знал, где находится Филипп д’Онэ, уже через час он был бы мертв.
        Глаза Страгильдо пылали ненавистью.
        - К сожалению, - добавил он, - я не знаю, где он находится.
        - Это я тебе скажу! - молвила королева.
        - Отлично! - пробормотал бандит себе под нос. - Так вот зачем она явилась. Что ж, тем лучше, если я смогу решить сразу и ее проблему, и свою.
        Тогда Маргарита, знаком велев Страгильдо приблизиться, заговорила с ним тихим голосом. Когда королева замолчала, Страгильдо спросил:
        - Вы сами проведете меня в Лувр и сопроводите до камеры Филиппа д’Онэ?
        - Нет, Страгильдо. Сейчас мы с тобой отправимся в Нельскую башню, а позже, когда придет время тебе действовать, я об этом скажу, ты сам пойдешь в Лувр, спустишься в камеру и заколешь его.
        Вслух Страгильдо никаких возражений не высказал, про себя же подумал:
        «К черту этих женщин, которые и сами не знают, чего хотят… Раз уж этот Филипп должен этой ночью отправиться к праотцам, почему бы не отправить его прямо сейчас?.. Так нет же, ей нужно сначала посетить Нельскую башню… Опять, что ли, встречается с каким-нибудь молодым щеголем?..»
        Так рассуждал Страгильдо, исходя из своей грубой логики. Откуда ему было знать, что Маргарита Бургундская направляется в Нельскую башню без какой-либо серьезной причины любви или ненависти?
        Маргарита поднялась на вершину башни. Страгильдо был вынужден последовать за ней. Облокотившись о парапет, королева начала всматриваться вдаль, в глубь ночи. Мрачная задумчивость овладела ею. Страгильдо, Филипп д’Онэ, король… Маргарита забыла всех. Взгляд ее, в котором пылал огонь, блуждал, пытаясь отыскать на дне этого канувшего во тьму Парижа место, откуда поднимался глухой шум…
        Вот он, Двор чудес!..
        Грудь Маргариты затрепетала, глаза расширились, и с губ королевы сорвался хриплый стон.
        - Буридан!.. - прошептала она. - Буридан умрет!..
        XVII. Маргарита
        - Страгильдо!..
        - Я здесь, госпожа!..
        Смиренно склонившийся, закутанный в плащ так, что из его зловещей физиономии была видна лишь сардоническая улыбка, итальянец угодливо подскочил к хозяйке.
        Но подозвавшая его женщина - высокомерная, дышащая тяжело, с лицом озабоченным (возможно, то были муки совести) и несущим на себе отпечаток рокового очарования - вновь погрузилась в свои размышления.
        Подойдя к краю платформы, Страгильдо напомнил о себе:
        - Звали меня, госпожа?
        Женщина подняла голову, вздрогнула и сказала:
        - Ты готов?..
        Итальянец улыбнулся. Отведя в сторону полу плаща, он продемонстрировал короткий, с острым широким лезвием кинжал - смертоносное оружие.
        На проблеск стали в сумерках ответили молнии, сверкнувшие в глазах женщины. Губы ее растянулись в бледной улыбке, и, похожая на некую богиню, чья трагическая красота скрывается за ужасной маской возмездия, она гордо распрямилась, сделавшись еще более прекрасной, еще более высокомерной. Неподвижная, безмолвная, словно возвышавшаяся над башней античная статуя, она обратила свой взор на противоположный берег Сены, выискивая глазами Лувр, и было во всем ее облике нечто ужасное и зловещее…
        Здесь, на вершине Нельской башни, Маргарита Бургундская чувствовала себя всемогущей королева Франции.

* * *
        Париж засыпал под тяжестью тишины и страха. Этот необычный Париж 1314 года, который, - погружаясь в глубь прошлого почти на десять веков, можно представить лишь как призрак ныне исчезнувшего города, - в тот летний вечер выглядел еще более необычным. Казалось, он с замиранием сердца затаился, ожидая вторжения неведомой вражеской армии.
        Париж!.. Париж, с его извилистыми улицами, посреди которых бежит ручеек; его островерхими, с деревянными перекладинами, крышами, его косо посаженными, наскакивающими один на другой, домами, его бесконечными лабиринтами темных улочек, его узкими окнами с закрывающими темно-зеленые или огненно-рыжие стекла свинцовыми решетками, его тюрьмами, его Шатле, его Тамплем, его Лувром - великолепной королевской крепостью, его принадлежащими сеньорам особняками, окруженными рвами и зубчатыми стенами, его флюгерами, жирандолями и вывесками, его колокольнями и колоколенками, его крепостными стенами и башенками, его четырьмя сторожевыми башнями, что выходят на Сену…
        У Парижа в тот вечер - того Парижа, который бороздят конные патрули и лучники королевской стражи; того Парижа, где натянуты цепи, закрыты ворота и в глубине улиц безмолвно, глухо бряцая оружием, маршируют вооруженные отряды - было лицо страха.
        Все эти толпы жандармов, подобные несущимся к некому центральному резервуару потокам, стекались к одной и той же точке Парижа…
        Именно к этой точке был обращен сейчас взор Маргариты Бургундской - к точке, на которой был сосредоточен весь пыл ее мыслей.
        Ее белая, словно высеченная из мрамора рука неспешно вытянулась в направлении этих марширующих войск, к той точке Парижа, вокруг которой войска эти мало-помалу сжимались стальным кольцом, и она прошептала:
        - Двор чудес!.. Через несколько часов западня захлопнется! Через несколько часов королевские лучники, быть может, пойдут на штурм Двора чудес!.. В этот момент граф де Валуа и Ангерран де Мариньи занимают свои последние диспозиции! Быть может, уже завтра король мне скажет: «Не волнуйтесь, Маргарита, капитан Буридан, король разбойников, мертв!..»
        Королева Франции с трудом сдерживала рыдания.
        - Буридан мертв!.. Возможно ли это? Неужели я увижу его кровоточащее от ран тело?.. Или они возьмут его живым?.. О, ужас!.. Вместе с королем я буду вынуждена отправиться на Монфокон, где увижу, как повесят того, кого я обожаю!..
        Она опустила голову, и две обжигающие слезинки пробежали по ее щекам.
        - О, единственная любовь моей жизни, полной любви!.. О, единственная страсть моего испещренного страстями существования!.. О ты, тот единственный, кого я действительно любила среди стольких мужчин, что сжимали меня в объятиях, ты, чьих поцелуев я так и не познала, ты, чье презрение я так обожаю, что готова тебя возненавидеть… Буридан!.. О мой Буридан!.. Что делаешь ты в эту минуту, когда тебе предстоит умереть?..
        - Хе-х! - коротко хохотнул Страгильдо, ежась во мраке. - Полагаю, госпожа, этот мерзавец не заслуживает подобного сожаления, раз уж он проводит последнюю свою ночь в объятиях красавицы Миртиль.
        Лицо Маргариты исказилось, в один миг перейдя от страданий к дикой ненависти.
        - Миртиль!.. Моя соперница!.. Миртиль любима Буриданом! Миртиль любит его!.. Да, счастливая ночь для них - ужасная для меня!.. Они любят друг друга; говорят об этом друг другу накануне своей смерти… а я, я, которая его обожает, стою здесь - бессильная, изнемогающая от ярости!
        - Вы будете отомщены, госпожа, - сказал итальянец. - Штурм Двора чудес, где укрылся Буридан, начнется с рассветом. Завтра вы узнаете о том, что эти влюбленные мертвы, так как никогда еще Париж не видел армии столь же сильной, как та, что окружает сейчас логово разбойников, которые будут разбиты в пух и прах…
        - Миртиль!.. - продолжала королева, вероятно, его и не слыша. - Моя соперница!.. Миртиль, моя дочь!.. Вот он - страх и ужас моих смятенных мыслей: у меня есть дочь, единственный ребенок, появившийся на свет в результате моих многочисленных страстей!.. Да, Миртиль - дочь Маргариты Бургундской и Ангеррана де Мариньи!.. Однако же я любила по-настоящему лишь одного мужчину во всем мире - Буридана!.. И надо ж такому было случиться, чтобы Буридан повстречался с моей дочерью… полюбил ее!.. Чтобы оказался любим ею!.. Мать и любовница, я поражена необъяснимой фатальностью в материнстве и любви!.. Как мать, я испытываю лишь страх к моей дочери, так как она есть живое доказательство того, что Мариньи был моим любовником! Как любовница, я испытываю к дочери лишь ненависть и ревность, так как ее любит Буридан!..
        - Госпожа, - молвил Страгильдо с преисполненной кроткой свирепости улыбкой, - к чему так беспокоиться о вещах, совсем того не заслуживающих?.. Так уж вышло, что среди тех лучников, которые пойдут на штурм Двора чудес, у меня есть свои люди. Как только они получат от вас приказ избавиться от этой девушки, Миртиль будет мертва, Ангерран де Мариньи, ее отец, умрет от боли и отчаяния, - таким образом, вы избавитесь сразу от двоих… Подумайте об этом…
        Королева дрожала. Ее обезумевшее сердце разрывалось между ревностью и любовью.
        Она уже видела Миртиль мертвой… и это ужасное видение внушало ей еще более ужасную радость…
        Чудовищную радость матери, ставшей соперницей своей дочери!
        Она видела мертвым Буридана… и тогда к горлу подступали рыдания.
        - Ну же, - настаивал Страгильдо с фамильярностью слуги, коему ведомы страшные тайны, - самое время действовать! Теперь, госпожа, вам нужно смотреть уже не на Двор чудес! Буридан обречен! Его ничто уже не спасет - ни его самого, ни его приятелей, всех этих безумцев, что решили противостоять самой могущественной силе в мире!..
        - Да, это так! - пробормотала Маргарита с неким пылким восхищением. - Их история… история Буридана… была невероятной историей героизма и отваги! О, какой вызов они бросили Ангеррану де Мариньи, первому министру! О, сколько смелости ему, моему Буридану, потребовалось, чтобы отвести к подножию виселицы Монфокон дядю короля, графа де Валуа!..
        - Буридан пощадил Валуа, но сам от Валуа пощады не дождется! - ухмыльнулся итальянец. - Можете добавить, госпожа, что неслыханная дерзость этих разбойников дважды едва не стоила вам, а вместе с вами и мне, жизни! Можете добавить, что в Пре-о-Клер они сражались сразу с четырьмя королевскими полками! Наконец то, что они держали графа де Валуа в плену, как и то, что ваш Буридан посмел скрестить шпагу со шпагой короля!.. Говорю же вам - их уже ничто не спасет!
        Тяжелый вздох вырвался из груди Маргариты.
        Голос Страгильдо сделался более глухим, более ироничным:
        - Где те счастливые времена, когда в вашем сердце не было места любви, госпожа?.. Всё тогда происходило тихо, спокойно, и ваша жизнь, как и моя, безмятежно протекала среди удовольствий… Когда какой-нибудь дворянин… или буржуа… или молодой виллан, студент, даже разбойник… когда, повторюсь, этот человек становился избранным, когда на него падал ваш взгляд, вы подавали мне знак… и в одну из ночей он познавал опьяняющие тайны Нельской башни!
        - О, мои угрызения совести! - прохрипела Маргарита, закрывая лицо руками. - Призраки этой башни любви и ужаса!..
        - А утром, - продолжал итальянец с дьявольской улыбкой, - утром этот избранный счастливец познавал тайны смерти!.. Прочный мешок в качестве савана перелетал через перила платформы - и на этом всё кончалось. Сена продолжала течь дальше, спокойная и улыбающаяся солнцу!..
        - Замолчи, демон! - прорычала Маргарита.
        - Хорошо. Я умолкаю, королева! - усмехнулся Страгильдо. - Но время уходит! Будьте настороже!.. Да, будьте настороже, госпожа! - продолжал итальянец с уже более мрачными интонациями. - Будьте впредь настороже, так как в одну из таких ночей… ночь роковую… ночь проклятий… когда мешок улетел далеко за перила… Я сам его перевязал, и очень крепко, клянусь вам… В тот раз в мешке было двое человек, а не один!..
        - Филипп д’Онэ!.. Готье!..
        - Да, два брата! Мешок тот упал в Сену, но рядом оказался этот проклятый Буридан! О, должно быть, ему пришлось изрядно повозиться там, под водой! Но так уж случилось, что братья д’Онэ выжили, госпожа!.. До Готье д’Онэ нам нет никакого дела, так как он во Дворе чудес вместе с Буриданом, а все обитатели Двора чудес вскоре умрут!.. Но вот Филипп, госпожа, Филипп!.. Говорю же вам: пора действовать!..
        Маргарита провела рукой по залитому холодным потом лбу, растерянно взглянула вдаль, в направлении королевства воров и нищих, но сумерки стали уже непроницаемыми для взора. Ни единого огонька не светилось в Париже. Только мрак, из глубин которого поднимался глухой шум.
        Тогда взгляд ее вновь обратился на Страгильдо.
        - Так что ты там говоришь? - пробормотала она.
        - Говорю, госпожа, что вы приказали схватить Филиппа д’Онэ. Говорю, что по безумной неосторожности вы приказали бросить его в темницу Лувра!.. Говорю, что королю только что стало известно, что Филипп д’Онэ содержится в Лувре как узник, и он желает его видеть, допросить его!.. Говорю, что стоит Филиппу сказать лишь слово - и вам конец!..
        - Тут ты прав, прав! - пролепетала королева. - Ох! Пусть же он тогда умрет! Пусть он умрет, этот человек, который преследует меня своей призрачной любовью! Он всегда был мне ненавистен… Я чувствовала, что он принесет мне только несчастье!..
        - Подумать только, госпожа: этот человек знает все тайны Нельской башни! И он любит вас отчаянной любовью! Кто знает, к чему его может подтолкнуть ревность? Кто знает, не расскажет ли он королю, вашему супругу, как и почему его опустили в мешок, который затем перевязали и бросили в Сену? Не расскажет ли, что видел, что слышал?.. Ах, госпожа! Говорю же вам: пора действовать!..
        Быть может, последнее колебание поднялось из сердца Маргариты к ее губам, так как почти нежным голосом она прошептала:
        - И, однако же, этот человек меня любит!.. Никто и никогда не смотрел на меня взглядом более мягким и умоляющим, чем он!.. Филипп д’Онэ - единственный мужчина, который действительно любил меня!..
        Маргарита Бургундская забыла короля Людовика, который боготворил ее со всей пылкостью своей юношеской и искренней страсти, - мужа она в расчет не принимала.
        - Ну, так как, госпожа? - не унимался Страгильдо.
        - Что ж, - пробормотала Маргарита. - Спрашиваю еще раз: ты готов?..
        Итальянец привычным жестом отвел в сторону полу плаща, продемонстрировав кинжал, и прошептал:
        - Филипп д’Онэ, которому известны все ваши тайны, смог, благодаря этому чертову Буридану, выбраться из вод Сены… но от кинжала Страгильдо ему не уйти… достаточно будет и царапины… так как всякий, кого уколет острие этого кинжала, через час умрет!.. Я жду, госпожа, жду, когда вы мне наконец скажете, в какой камере находится д’Онэ!..
        - Что ж!.. Ступай же! - глухо пробормотала Маргарита Бургундская. - Ты найдешь Филиппа д’Онэ в камере номер 5…
        Страгильдо зарычал, словно спущенная наконец на преследуемого зверя собака.
        - Да поможет мне дьявол явиться вовремя! - прошептал он. - Вы так долго колебались, госпожа…
        И, быстрый, безмолвный, скользящий в сумерках, он бросился к лестнице башни, выскочил на улицу, переправился через Сену и устремился к Лувру…
        Проходя по подъемному мосту, Страгильдо увидел короля, пересекавшего двор в сопровождении факелоносцев и жандармов…
        - Король? Куда это он? - хриплым голосом спросил итальянец у одного из лучников. - Неужто на штурм Двора чудес?
        - Нет, - отвечал лучник. - Допросить узника, который находится в камере номер 5.
        - Проклятье! - сквозь зубы буркнул Страгильдо.

* * *
        Оставшись одна на вершине Нельской башни, Маргарита Бургундская вновь попыталась рассмотреть что-либо во мраке или разобрать хоть один из тех далеких шумов, что доносились из Двора чудес. Быть может, она даже забыла про Филиппа д’Онэ и угрожавшую ей опасность. Быть может, в этот момент в ее безумном воображении находилось место лишь для одного образа - Миртиль и Буридана…
        Для женщины, находящейся во власти ревности, единственной, истинной опасностью является счастье ее соперницы.
        Вскоре стих даже шум, похожий на бряцание оружием. Над городом повисла глубочайшая тишина. Париж спал крепким сном.
        Маргариту пробила нервная дрожь. Все вдруг стало казаться ей угрожающим. Чуть рассеявшийся сумрак наполнился призраками, которые, подобно ночным птицам, принялись летать вокруг платформы. В тишине она различала мольбы и глухие проклятия.
        Королевой овладел страх.
        Она бросилась к выходу на лестницу… и вздрогнула. Перед ней возникла женская фигура!.. Возможно, то был один из этих летающих призраков, неожиданно обретших плоть, чтобы преградить ей дорогу… так как фигура эта, казалось, и впрямь носила маску смерти на своем трагическом лице.
        Однако после секундного потрясения королева издала вопль радости - она узнала призрака.
        - Мабель!
        - Да, моя королева…
        - Да хранят и благословят тебя небеса! Ты всегда приходишь ко мне в момент опасности, и, кажется, одним лишь дыханием, взглядом разгоняешь все опасности одну за другой.
        - Стало быть, королева действительно испытывает хоть какую-то признательность к своей покорной и верной служанке?.. - спросила женщина с некоторой поспешностью.
        - Ты в этом сомневаешься? Могу ли я забыть все то, что ты для меня сделала? Без тебя король давно бы узнал, какие тайны скрывает эта башня, на которую он порой смотрит с задумчивым видом из окон своего Лувра? Могу ли я забыть, что в тот злосчастный день, не явись ты вовремя, король, ставший теперь крайне подозрительным, возможно, догадался бы, почему я не могу предъявить ему те два изумруда, которые он когда-то мне подарил, и тогда бы меня уже ничто не спасло?
        Мабель не сводила с Маргариты пристального взгляда, словно пытаясь заглянуть как можно глубже к ней в душу.
        - Значит, - молвила камеристка, - если я попрошу королеву кое о чем…
        Маргарита прервала ее радостным криком.
        - Ты никогда у меня ничего не просила! Ты всегда отказывалась от знаков моей признательности, и я готова была благословить тот час, когда королева тебе наконец бы понадобилась. Говори же. Скажи мне, чего ты хочешь. Если золота, то я в один миг сделаю тебя богатой!
        Прежде чем ответить, Мабель подошла к перилам платформы и бросила долгий, странный взгляд в направлении той точки Парижа, на которую только что смотрела сама Маргарита. Затем взгляд ее переместился к подножию башни, где, наклонившись, она попыталась разобрать во тьме что-то или кого-то, вероятно, там находившегося, но башня была слишком высокой, и она ничего не увидела.
        - Госпожа, - сказала Мабель, поворачиваясь к Маргарите, - вы говорили, что я всегда являюсь тогда, когда от вас нужно отвратить какую-либо опасность. Следует ли мне понимать, что сейчас вам что-то угрожает?
        - Да! - проговорила королева глухим голосом. - Филипп, тот Филипп, которого я приказала бросить в темницу, где ему предстоит умереть… Так вот, благодаря уж не знаю и какому предательству король узнал, что этот человек содержится в одной из камер Лувра… Король пожелал его видеть… И сейчас, возможно, Филипп д’Онэ говорит с ним… Разве что Страгильдо успел вовремя, - добавила она с ужасной улыбкой.
        - Страгильдо?
        - Да. Он отправился в Лувр, и если успеет вовремя явиться в камеру Филиппа д’Онэ, король не обнаружит там ничего, кроме трупа… Но тебе-то что нужно?
        Мабель немного помолчала, а затем спокойными, и оттого еще более зловещим голосом сказала:
        - Страгильдо ни за что не успеет явиться в Лувр вовремя.
        - Что ты хочешь этим сказать? - пробормотала королева, вздрогнув.
        - Я хочу сказать, что я сама только что отправилась в Лувр в надежде обнаружить вас там. Не найдя вас, я поняла, какие мысли, или, скорее, злой рок привел вас в Нельскую башню в эту ночь, когда решается судьба стольких людей, так или иначе имеющих отношение и к вашей судьбе. Я хочу сказать, что в тот момент, когда я выходила из королевской крепости, чтобы пойти сюда, король направлялся в камеру номер 5…
        От ужаса королева икнула. Он перевела растерянный взгляд на Лувр, силуэт которого был хорошо виден на темном фоне неба.
        - Я погибла! - прошептала она.
        - Полагаю, да! - молвила Мабель с ужасным спокойствием.
        Королева вздрогнула. Осознав, что медлить нельзя, Маргарита собрала все свои силы, все свои способности, дабы приглушить нараставший в ней страх.
        - Что ж, - сказала она твердо, - я отправлюсь в Лувр и уже там узнаю, могу ли я еще защищаться, или же моя судьба уже решена.
        Мабель сделала жест, остановив шагнувшую к винтовой лестнице королеву.
        - Вы забываете, - проговорила женщина в черном, - что обещали дать мне то, что я пришла у вас просить.
        Маргарита громко расхохоталась.
        - Еще минуту назад я была королевой Франции и могла всё тебе обещать. Теперь же, если Филипп д’Онэ заговорил, я всего лишь одна из тех нарушивших супружескую верность женщин, которых голыми возят на осле по улицам, где их освистывает толпа и стегает хлыстом палач…
        Схватив Маргариту за руку, Мабель сказала:
        - Если я того пожелаю, вы по-прежнему останетесь уважаемой королевой, возлюбленной супругой Людовика X. Заговорит Филипп или же будет молчать, я могу представить королю неопровержимое доказательство вашей невиновности, после чего Филипп д’Онэ окажется лишь клеветником и обманщиком.
        - Ты это можешь?! - задыхаясь прошептала Маргарита.
        Бледные губы Мабель растянулись в мрачной улыбке.
        - Было ли хоть раз, чтобы я не сдержала обещания, данного мною в тот момент, когда речь шла о спасении вашей жизни? Не волнуйтесь же, королева, и выслушайте смиренную просьбу вашей служанки.
        Маргарита смотрела на Мабель с изумлением - никогда она не видела ее такой умоляющей. Эта женщина всегда внушала ей непонятный страх; сейчас же она вдруг поняла, что в жизни Мабель была какая-то страшная тайна, и тайну эту она, королева, сейчас узнает.
        - Говори! - сказала Маргарита. - Что бы ты ни попросила, обещаю, ты это получишь.
        Мабель подняла глаза к небу. Несмотря на сумерки, королева увидела, что та дрожит.
        Женщина в черном пробормотала совсем тихо несколько неразборчивых слов, вновь повернулась в ту сторону, где находился Двор чудес и, вытянув руку, заговорила бесконечно нежным голосом, каким никогда при Маргарите не говорила:
        - Все на своих местах. С одной стороны - Шатийон. С другой - Мальтруа. На севере - Юг де Транкавель, на юге - Карл де Валуа. И каждый из них имеет в своем подчинении сотни и сотни лучников. А ведь есть еще и шевалье из свиты короля, благородные сеньоры, страшная свора, которая окружает этого несчастного со всех сторон. И руководит всей этой охотой на человека мерзкий обер-егермейстер - Ангерран де Мариньи, который выследил добычу и теперь, чтобы приступить к штурму Двора чудес, ждет лишь короля.
        В голосе Мабель прорывались рыдания, и рыдания эти Маргарита слушала с глубочайшим удивлением. Кем были Буридан и Миртиль для Мабель, что их судьба так сильно ее взволновала?
        Она трепетала от собственной боли и собственных страхов, пробужденных странными словами Мабель. Трепетала еще и потому, что чувствовала: тайна этой женщины вот-вот слетит с ее губ.
        - Да, это так, - промолвила она глухим голосом. - С рассветом Двор чудес, вероятно, будет представлять собой огромный костер, и именно это я и хотела видеть!
        - Да, - произнесла Мабель с некой торжественностью, - я догадалась об этом, когда не обнаружила вас в Лувре. Поняла, что, дабы присутствовать, пусть и на расстоянии, при смерти Буридана и Миртиль, вы должны будете выбрать в качестве наблюдательного пункта Нельскую башню. Это закономерно и неизбежно! Что ж, королева, а теперь представьте, что я пыталась пробраться во Двор чудес. Представьте, что три дня и три ночи я бродила по всем проходам, всем улочкам, всем мрачным закоулкам, что ведут к этой клоаке, и везде натыкалась на часовых, отовсюду меня гнали. Будь у меня время, я бы вырыла - как знать? - какой-нибудь подземный лаз, я бы ползала на коленях, вонзая в землю ногти, и, быть может, пробралась бы туда…
        Еще более сильные рыдания вырвались из горла Мабель, и на несколько минут она умолкла.
        Маргарита уже не просто подозревала, но была уверена в том, что Мабель и Буридана связывают некие загадочные отношения.
        Вдруг Мабель повернулась к королеве, схватила ее за руки, заглянула ей в глаза и страстным голосом прошептала:
        - И, однако же, вы любите Буридана!
        Маргарита вздрогнула.
        - Люблю, - пробормотала она, - и ты это знаешь. Чего ты не знаешь, так это того, какие страдания мне доставляет тот факт, что он вскоре умрет. Три дня назад я осознала эту любовь еще сильнее! Я и прежде, Мабель, знала, что люблю Буридана, но теперь я знаю, что люблю его так сильно, что готова и сама умереть, если этой ночью его настигнет смерть!
        Мабель слушала эти слова, дрожа от радости.
        - Значит, - проговорила она задыхаясь от волнения, - если бы Буридана можно было спасти…
        Маргарита резко от нее отстранилась, выпрямилась и тихим, хриплым голосом, дрожа от ярости и ревности, сказала:
        - Если бы я знала, что кто-то в этом мире способен в эту ночь спасти Буридана, и этот кто-то был передо мною, я бы собственноручно заколола его кинжалом. Послушай. Вероятно, ты, ты, которая никогда не любила, не знаешь, что смерть гораздо лучше, чем муки ревности! Тебе не ведомо, что когда я думаю об их счастье, то готова вырвать себе из груди сердце! Даже если король узнает, какая я гнусная развратница, даже если меня убьют или заточат в какой-нибудь монастырь, где я до конца моих дней буду оплакивать свои ошибки, даже если весь мир, обезумев от ужаса, когда-нибудь узнает, что Маргарита Бургундская, королева Франции, возненавидела свою дочь, готовила ее смерть, потому что дочь ее была ее же соперницей, - все эти катастрофы, Мабель, покажутся мне сущим пустяком; все эти ужасные видения меркнут перед тем видением, что бросает меня в агонию отчаяния: Миртиль в объятьях Буридана!.. Что ж, теперь, когда ты узнала все о Маргарите, что скажешь ты ей о Буридане? Почему ты так жаждешь его спасти, ты, которая едва-то его и знает, ты, которая хотела выдать его мне, ты, которая пыталась отравить его?
Говори, Мабель! Говори, старая колдунья! - вскричала королева, чей неожиданно ставший свирепым голос разнесся далеко в ночи. - Говори! Кто ты такая и чего хочешь?
        Мабель опустила голову. Казалось, она хочет сделаться еще более смиренной и умоляющей.
        Она безмолвно плакала.
        Наконец, взглянув на Маргариту с мрачным отчаянием, она воскликнула:
        - Как?! И все это не разрывает вам сердце? Такой молодой, такой красивый, такой отважный, он должен уже умереть, умереть, так и не пожив еще?! Вы даже не содрогнетесь от жалости, зная, что тысячи хищников окружают, подстерегают его, вот-вот на него набросятся, и это бедное тело будет разорвано на части, еще трепещущим его поволокут на виселицу?!
        - Замолчи! - пробормотала королева. - Замолчи, не мучь меня! Скажи лучше, чего ты хочешь?
        - Помилования для Буридана! - выдохнула Мабель. - Сказав всего лишь слово, вы можете добиться его от короля. Одна ваша улыбка - и эти разъяренные хищники вернутся в свои логова.
        Королева тяжело дышала. Было видно, что в ней идет отчаянная борьба. Мабель смотрела на Маргариту со столь пылким выражением надежды, что глаза ее, казалось, сверкали в ночи.
        Наконец королева глухо, с некоторым колебанием произнесла:
        - Послушай… скажи мне, что нужно сделать для того, чтобы Буридан остался в живых… Ты права… это будет слишком ужасно, если, имея возможность спасти этого юношу, я позволю ему умереть… И потом… кто знает?..
        - Знает - что? - спросила Мабель, вздрогнув.
        - Кто знает, вдруг… она умрет…
        - Она? - пробормотала Мабель. - Миртиль?!
        - Да… Миртиль!.. Это мерзко, чудовищно, это переходит все мыслимые границы преступления… я знаю… Помолчи!.. Но она должна умереть…
        - Ваша дочь должна жить!..
        Голосом тихим и поспешным, таким, что она сама едва его слышала, Маргарита продолжала:
        - Скажи, что нужно делать?.. Теперь, когда ты вселила в меня эту надежду… О, я уже и не живу даже!.. Спасти Буридана… спасти его одного… да, это мысль!.. Это спасение для меня… так как моя судьба неразрывно связана с его судьбою.
        Мабель пошатнулась. Она походила на тех людей, которые, испытывая головокружение, начинают перебирать в воздухе руками, словно ища несуществующую точку опоры.
        - Госпожа, - промолвила она с такой мольбой, что Маргарита испытала даже не жалость, но еще большее изумление, - госпожа, вы говорите о том, чтобы спасти Буридана и убить Миртиль! Это всё равно, что пожелать осветить землю темной ночью и убрать с неба солнце в момент утренней зари. Если вы убьете Миртиль, вы убьете и Буридана! Бедное дитя! В последнюю минуту агонии, быть может, он умер бы со счастливой улыбкой, если б знал, что Миртиль спасена! Но позволить ему жить с осознанием того, что она - она! - мертва… Ах, госпожа, уж лучше эти хищники, уж лучше пепелище Двора чудес, уж лучше виселица!
        Мабель хрипела, ее дрожащие руки искали руки Маргариты, колени подкашивались.
        Маргарита склонилась над ней и сурово вопросила:
        - Скажи мне, почему ты так хочешь спасти Буридана?
        Упав на колени, Мабель с бесконечной нежностью и трагической простотой отвечала:
        - Это мой сын!
        - Твой сын? Буридан - твой сын?!
        - Мой сын! - повторила Мабель уже более твердым голосом.
        В тот же миг она поднялась на ноги.
        - Послушайте, - с воодушевлением продолжала Мабель. - Скоро будет слишком поздно - как для меня и моего сына, так и для вас. Говорю же вам: Буридан - мой сын. Его нужно спасти, как нужно спасти и ту, которую он любит, жизнь без которой превратится для него в чуть более продолжительную агонию…
        - Никогда! - вскричала Маргарита. - Его - да! Ее - нет! Неужели ты мать Буридана?.. Да как такое возможно?!..
        - Действительно, будет справедливо, если вы всё узнаете! - проговорила Мабель странным голосом. - Только что вы говорили, что, вероятно, я никогда не любила. Так вот - я любила! Вот моя история. Я была молода, богата, красива, носила уважаемое имя, одно из самых звучных среди дворянства того края, где я родилась. Где именно? Вскоре вы это узнаете. Затем в краях наших появился некий мужчина, приехал в качестве посланника Франции. Мы познакомились при дворе, и тотчас же он принялся настойчиво за мной ухаживать. Он стал моим любовником, клялся мне, что вскоре я буду его женой перед Богом и людьми. Тем не менее я стыдилась своего греха. Я перестала появляться при дворе, переехала в пригород того столичного города, в котором родилась. Что это за город? Потерпите немного, я скажу вам и это… Но продолжу: у меня родился ребенок. Я любила его, души в нем не чаяла. Прошло несколько лет. Мой любовник уехал во Францию, затем вернулся, давал мне те же обещания. Его имя? Вы узнаете и его…
        Маргарита слушала этот рассказ с необъяснимым ужасом.
        Ее расширившиеся глаза пытались распознать на лице Мабель нечто знакомое, какой-нибудь намек на некогда виденный, но давно стершийся из памяти образ. Мабель продолжала:
        - Итак, мой любовник вернулся. Я надеялась, что, увидев сына, он все же на мне женится. Ничего подобного: он меня уже не любил. Он любил другую… девушку, как и я, состоявшую при дворе, но более красивую, более могущественную, чем я!.. А теперь, королева, слушайте: в один прекрасный день мой любовник явился ко мне в тот уединенный домик, где я укрылась от людской молвы. Но не успел он войти, как в дом ворвалась его новая любовница…
        - Как ее звали? - прохрипела Маргарита, сделавшись мертвенно-бледной.
        - Это вы тоже узнаете. Девушка, которая забрала себе моего возлюбленного, была натурой страстной, но обладала сердцем столь черствым, что его ничто не могло смягчить. Она была безумно ревнива, но такой ревностью, которая способна на чудовищные преступления… В общем, госпожа, эта девушка набросилась на меня и вонзила мне в грудь кинжал…
        У Маргариты вырвалось глухое проклятие.
        - Она решила, что я мертва!.. - продолжала Мабель. - Но я была жива! Жива! Слышала! Понимала! Но не могла даже пошевелиться… И тогда, госпожа, случилось самое страшное. Моя соперница приказала, чтобы убили еще и моего сына… И вот этого я ей простить не смогла… Мой любовник повиновался! Он передал моего сына… своего сына! Да, своего ребенка!.. Слуге, который вышел, чтобы утопить бедного малыша в реке!..
        На сей раз с губ Маргариты сорвался протяжный стон.
        - А теперь, слушайте! - продолжала Мабель жестким голосом; резко выпрямившись, с горящим лицом она была похожа на ангела мщения. - Слушайте! Слуга не утопил его, пожалел… Он оставил малыша в заброшенной хижине, где его подобрали проходившие мимо люди и, увезя в Бетюн, что в графстве Артуа, воспитали как своего собственного сына!.. Ребенок не умер! И я не умерла!.. Я приехала в Париж; позволив времени позаботиться об изменении моей внешности… уже через несколько лет я выглядела, как старуха, так как час считался для меня за два, а каждая минута была болью.
        - Замолчи, замолчи!..
        - А затем, - Мабель словно ее и не слышала, - я втерлась в доверие к той, которая вонзила мне в грудь кинжал и приказала убить моего сына. Я стала ее любимой служанкой, ее другом. День за днем я изучала ее, эту женщину, любительницу буйных страстей, и готовила для нее месть, самую ужасную из возможных!..
        - Замолчи, призрак!..
        - Нет, я скажу вам всё!.. Край, где все это происходило, именуется Бургундией! Столица его - Дижон! Любовника моего звали Карл, граф де Валуа, а девушку, что пронзила меня кинжалом, - Маргарита Бургундская!
        - А свое имя, проклятый призрак, можешь мне и не сообщать, так как очень часто оно звучало похоронным звоном в моих ушах: ты - Анна де Драман!..
        - Да! - отвечала Мабель с ужасной и величественной простотой.
        - Что ж, - прорычала Маргарита, - больше это имя никогда уже не прозвучит! На сей раз мой кинжал закончит то, что было начато в Дижоне!..
        В ту же секунду Маргарита, скинув с себя плащ, выхватила висевший на поясе кинжал, тогда как Мабель даже и не попыталась убежать или защититься.
        - Умри же! - вскричала Маргарита и с силой ударила Мабель в грудь.
        Мабель не упала…
        Королева нанесла еще один, более неистовый, удар в то же место. На сей раз лезвие сломалось. Маргарита в испуге отпрянула, пробормотав:
        - Ох! Так ты и вправду колдунья?
        Вместо ответа Мабель отвела в сторону полу плаща, продемонстрировав одну их тех прочных кольчуг, что изготавливали тогда в мастерских Милана и Толедо, двух главных центрах по работе со сталью.
        - С того самого дня, - покачала головой Мабель, - как я начала жить рядом с Маргаритой Бургундской, я приняла все меры против холодного оружия и яда. Обладай вы заурядным умом, Маргарита, я бы вам сказала: да, я - колдунья, и вы, возможно, мне бы поверили, как поверил король Людовик, ваш муж, как поверил Карл де Валуа, который должен был стать моим мужем. Но в этот час тревог, который мы обе переживаем, обман бесполезен, и я довольствуюсь тем, что скажу вам: если вы ударите меня кинжалом, конец его притупится, если вы попытаетесь подлить мне яду, тот никак на меня не подействует, так как я на протяжении многих лет приучала к нему свое тело. Теперь вы знаете, кто я и чего я хочу, или, скорее, чего хотела. Я давно уже, Маргарита, рою ту яму, в которую вам предстоит упасть. Вспомните: именно я решала ваши первые проблемы и последние деликатные вопросы, именно я обустроила для вас Нельскую башню, именно я нашла для вас Страгильдо. И с той далекой поры, когда здесь развернулась первая из тех любовных и смертельных драм, из которых состоит ваша жизнь, вся ваша гнусность записана - поступок за
поступком, минута за минутой. Вот как я подвела вас к пропасти. Я могу столкнуть вас туда всего одним лишь жестом - если я того пожелаю, король узнает всё. А теперь, Маргарита, мне остается сказать вам лишь вот что: с тех пор, как я узнала, что мой сын жив, моя месть, столь давно и столь тщательно вынашиваемая, растаяла для меня как дым. Я спасу вас, если вы спасете моего сына и ту, которую он любит.
        Маргарита долго не отвечала; опустив голову, она смотрела на это лезвие кинжала, обломки которого валялись у нее под ногами.
        Наконец она пробормотала:
        - Стало быть, ты предлагаешь мне выбор: твоя месть или твое прощение, моя погибель или спасение Буридана?
        - Да, выбирайте - мир или война. И клянусь вам, - добавила Мабель, воздев руки к небу, где уже начинали гаснуть звезды, - клянусь вам, что если вы выберете войну, проиграете в ней именно вы, королева.
        - Что ж, я выбираю войну. Пусть я проиграю, как ты говоришь, пусть, лишившись положения, буду обречена до конца дней моих влачить жалкое существование, - уж лучше это, чем знать, что они счастливы! Пусть же будет война. Война, первыми жертвами которой станут твой сын и моя дочь.
        Ожесточенная, с рукой, вытянутой в угрожающем жесте в направлении Двора чудес, Маргарита Бургундская походила в этот момент на одну из тех ужасных героинь великих драм Еврипида, которых непостижимый рок вооружал кровожадными страстями против собственной семьи.
        Без единого слова, без единого жеста Мабель направилась к винтовой лестнице, спустилась по ней вниз и вышла из башни.
        Из тени той ивы, под которой так часто прятался Филипп д’Онэ, возник некий человек и спросил:
        - Ну что, пора? Пришло время действовать?
        Мабель отвечала:
        - Да. Час твоего возмездия настал, Вильгельм Роллер. Возвращайся на кладбище Невинных, в Дом с привидениями, и жди меня. Если не вернусь к полудню, отнесешь королю Франции те бумаги, о которых я тебе говорила.
        С этими словами Мабель поспешно удалилась, тот же, кого она назвала Роллером, после некоторого замешательства также зашагал прочь.

* * *
        Не успел Роллер пройти и нескольких метров вдоль берега, как из чащи, что омывала свою листву в водах Сены, выскочил человек в черном.
        Сверкнуло в первых лучах зари лезвие, в быстром жесте взметнулась и опустилась рука.
        Роллер упал с глухим стоном.
        Черный человек с пару секунд смотрел на него с улыбкой, затем подхватил жертву за ноги и потащил к Сене.
        Там, когда несчастный забился в последней агонии, человек еще раз вонзил ему кинжал в грудь, теперь уже - по самую рукоятку, да так и оставил в ране.
        Затем он распрямился и огляделся.
        В этот момент в дверном проеме башни появилась Маргарита Бургундская. Увидев человека в черном, она позвала:
        - Страгильдо!
        Браво[17 - Браво (ит. bravo) - наемный убийца.] с улыбкой на устах подошел к королеве и кивком указал на убитого беднягу, чье безжизненное тело он перетащил к воде.
        Маргарита ничем не выказала удивления, только спросила:
        - Почему?
        - Потому, что я уловил несколько слов, которые сказала этому человеку ваша уважаемая камеристка.
        Страгильдо добавил:
        - Известно ли вам, госпожа, что ваша камеристка - опасная гадюка?.. Так вот: этот человек был ее ядовитым зубом, который сегодня же должен был в вас впиться. Я этот зуб вырвал, только и всего.
        Маргарита с задумчивым видом подошла к неподвижному телу и вздрогнула, узнав лучника, которого сама приказала бросить в «каменный мешок».
        В течение следующих нескольких минут, склонившись над этим несчастным, она пребывала в той мрачной задумчивости, которая сопровождает размышления всех великих преступников.
        Затем, погрозив кулаком небесам, она запрыгнула в стоявшую на причале, у самого подножия Нельской башни, лодку. Страгильдо последовал ее примеру и взялся за весло.
        - Отвези меня в Лувр, - сказала королева, - и расскажи, что видел, что слышал в камере Филиппа д’Онэ.
        XVIII. Подземная тюрьма Лувра
        Филиппу д’Онэ в его камере было видение. Произошло оно по прошествии не поддающегося исчислению промежутка времени. Сначала ему, измученному страшной жаждой, являлись различные непонятные образы. Потихоньку мозг юноши, долгие месяцы преследуемый одной и той же навязчивой идеей, затянула некая пелена. Образы, один за другим, потихоньку начали стираться. Неожиданно сквозь пелену Филипп увидел неземной красоты женщину, приближавшуюся к нему с улыбкой на устах.
        - Маргарита!.. - прошептал Филипп д’Онэ, падая на колени.
        Его широко распахнутые глаза наслаждались ее образом.
        - Будь же благословенна, Маргарита! Ты, которая пришла облегчить агонию несчастного… несчастного, который никогда не переставал обожать тебя.
        То было не видение, то была живая, облеченная в плоть женщина.
        То была не Маргарита, то была Жуана.

* * *
        Как же юной горничной королевы пришла в голову мысль спуститься в это ужасное подземелье сторожевой башни, где располагалась тюрьма Лувра?
        То была душа сентиментальная и нежная. В ее случае жалости, возможно, было столько же, сколько и настоящей любви. Жуана и видела-то Филиппа д’Онэ всего два или три раза. Его печальное лицо ее глубоко тронуло. Даже не зная, отчего страдает этот юноша, она пожалела его всем сердцем. Зачастую в мечтах ее Филипп представал раненым, а она за ним ухаживала; в другой раз Жуане грезилось, что она его утешает. Так мало-помалу бледный образ Филиппа занял все ее помыслы, и когда юношу арестовали, поместив в камеру номер 5, Жуана испытала сильнейшую боль. Тем не менее она была далека от того, чтобы попытаться его спасти. В первые дни Жуана много и горько плакала, затем сказала себе, что, быть может, в конце концов этот молодой человек все же выйдет из тюрьмы.
        Затем ее вдруг посетила ужасная мысль, что тот, кого помещают в одну из камер второго подземелья, живым оттуда уже не выходит. Она вспомнила, что несчастные, коих бросали в эти гробницы, на которые в действительности и походили подземные камеры, умирали там самой отвратительной смертью - от голода и жажды.
        Тогда, набравшись мужества, малышка Жуана сказала себе, что если и не в ее силах вытащить Филиппа д’Онэ из тюрьмы, то она может хотя бы попытаться продлить его существование. И кто знает, говорила она себе, вдруг один выигранный день будет означать для него не только жизнь, но, возможно, и свободу?
        Чем больше она размышляла об этих вещах, тем отчетливее в ее голове вырисовывался план - какой именно, мы вскоре увидим. Но нужно сказать, что перейти к осуществлению этого плана Жуана решилась лишь после мучительных колебаний, так как королеву она любила глубоко, искренне и безгранично ею восхищалась. Маргарита, по красоте своей, мысли и могуществу, была высшим созданием, женщиной выдающейся во всех отношениях. Прегрешения и даже преступления королевы Жуана, конечно, не оправдывала, но они представлялись девушке естественным проявлением необычайных способностей, поступками, которые она была не вправе судить, жестами, смысл которых был ей недоступен. Итак, Жуана любила Маргариту, и если и решила попытаться совершить невозможное для Филиппа д’Онэ, то не без содрогания перед королевой.
        Вечером, часов в десять королева тайно покинула Лувр, как то и прежде случалось с ней неоднократно.
        «Она пошла в Нельскую башню, - подумала Жуана. - И пока она развлекается, этот юноша страдает. Ох! Как же это несправедливо!»
        На сей раз она уже не колебалась, к тому же, и случай благоприятствовал.
        Жуана подождала, пока королева удалится. А потом направилась к главной башне Лувра, на первом этаже которой обитал тюремщик.
        Этот тюремщик - настоящее животное - редко выходил во двор Лувра. Жил он в полумраке, предаваясь странным мыслям и зловещим развлечениям.
        Когда в один из «каменных мешков» бросали какого-нибудь приговоренного, он, подобно отвратительной мокрице, не зажигая огня, спускался ночью по липким каменным ступеням винтовой лестницы, крался вдоль смрадного узкого прохода. Обычный человек там едва мог дышать, этот же чувствовал себя свободно и непринужденно. Он припадал ухом к железной двери, за которой бился в агонии бедняга, и слушал его мольбы, стоны, сетования. Затем он заключал с самим собой пари. В зависимости от того, сколь громким и твердым был голос, ему удавалось с мрачной искусностью установить точный час, когда, войдя в камеру, он обнаружит там уже покойника. Эти ночи, ночи, когда ему доводилось переносить труп к Сене, были его любимыми развлечениями. Тот, кто попадался на его пути, видел его почти улыбающимся и убегал, перепуганный этой улыбкой. В такие вечера он дожидался, пока в огромной королевской крепости погаснут все огни, и, когда ни единый звук не тревожил эту глубокую тишину, когда ни единый отблеск не пробивался сквозь сумерки, где-то около полуночи подземный страж спускался в свое холодное царство, на сей раз - уже с
фонарем. Открывая дверь камеры, он шептал:
        - Посмотрим, выиграл ли я пинту гипокраса, на которую спорил с самим собою.
        И, с несколько учащенным сердцебиением, он склонялся над узником. Толстогубый рот тюремщика расплывался в широкой улыбке, и он говорил:
        - Выиграл.
        Тогда, что-то напевая себе под нос, он опускал труп в мешок, который тщательно завязывал. Потом он взваливал мешок на свои геркулесовы плечи, поднимался по лестнице, через потайную дверь выходил из Лувра, спускался к реке и садился в лодку. Там он привязывал к мешку два крупных камня, один - к голове, другой - к ногам, и брался за весло. Вскоре в ночи слышался короткий всплеск - вода принимала зловещий груз и, безучастная, продолжала свой неспешный ход. Затем этот человек возвращался в свое логово и проводил дни в ожидании нового повода для пари.
        Теперь следует сказать, что в последние два или три месяца Шопен стал показываться на людях гораздо чаще, и любой мог видеть, как он бродит по этому просторному лабиринту, который являли собой дворы и постройки Лувра.
        Шопен - так звали этого человека.
        Вероятно, произошло нечто такое, что перевернуло всю его жизнь, так как на лице тюремщика теперь все чаще появлялось растерянное выражение, а глаза выглядели безумными, как у собаки, которая потеряла хозяина. Очевидно, Шопен что-то искал. Он целыми часами простаивал в углу коридора, кого-то подстерегая. Случались дни, когда он возвращался в свою берлогу еще более мрачным, чем оттуда выходил. В другие дни, напротив, его дикое лицо смягчалось и освещалось лучезарной улыбкой.
        Днями, когда Шопен буквально светился от счастья, были те, в которые ему доводилось видеть королеву.
        Уж не влюбился ли тюремщик в Маргариту?
        Да, но не в нее, в ее горничную.
        Вот уже несколько месяцев, в те часы, когда он не бродил по Лувру или не занимался своей зловещей работой, Шопен вытягивался на своей складной кровати и с величайшим изумлением грезил о вещах, которые не мог ясно выразить или сформулировать, потому что до сих пор совершенно ничего о них не знал. И так как он был неспособен разнообразить свои мысли, на помощь ему приходила страсть к всевозможным пари. Были моменты, когда можно было услышать, как он бормочет:
        - Спорю на жбан меду, что сейчас она войдет сюда.
        Тогда он вздрагивал и добавлял:
        - А вдруг действительно войдет! Вдруг я увижу ее перед собой, смогу поговорить с ней, рассмотреть получше, почти коснуться. Спорю на кувшин ячменного пива и пару свиных ушей, что я притяну ее к себе и поцелую, захочет она того или же нет.
        На этом Шопен разражался смехом, а затем ни с того ни с сего становился печальным.

* * *
        Как бы то ни было, в одну из ночей - в соответствии со своей застарелой привычкой подслушивать под дверью, то есть тогда, когда он дожидался смерти узника, - словом, в ту ночь Шопен, спустившись во тьме, пробрался к двери камеры номер 5 и весь обратился в слух.
        - Ничего не слышу, - пробормотал он после получасового ожидания. - Как бы не проиграть мне из-за этого скотины пари!.. Иногда такие скрытные попадаются, что будут умирать, но слова не вымолвят, даже не всплакнут, чтоб дать мне наводку, - вот эти-то живучи как кошки!.. Ничего, могу поспорить, через пару ночей, в это же время, мне придется совершить небольшое путешествие к Сене.
        На этом Шопен, устав слушать, ничего не слыша, вернулся в свое логово и бросился на складную кровать, где тотчас же предался новым мечтаниям. Он спорил уже на тысячную пинту, что сейчас вдруг увидит ее, и на тысячную пару свиных ушей, что поцелует ее в обе щеки, когда дверь открылась, и появилась Жуана.
        От изумления у Шопена округлились глаза и широко открылся рот. Он только и смог сделать, что из лежачего положения перевалился в сидячее да принялся чесать взлохмаченную рыжую гриву, вероятно, в надежде выскрести из головы хоть какую-то мысль. Так как мысль не шла, Шопен рассмеялся, но с места даже не сдвинулся.
        Закрыв дверь, Жуана живо подошла к нему.
        Шопен отпрянул и, вздрогнув, подобрал под себя ноги.
        Жуана улыбнулась, и он перестал смеяться.
        Жуана взяла его за руку, и на лице Шопена появилось растерянное выражение человека, которого вдруг настигло стихийное бедствие.
        Несколько минут стояла гробовая тишина, затем Жуана спросила:
        - Ты ничего не хочешь мне сказать, Шопен?
        Шопен еще энергичнее, чем прежде, почесал голову и ответил:
        - Почему же? У нас в тюрьме появился новенький!..
        Жуана вздрогнула и побледнела.
        Что до Шопена, то рот его растянулся в блаженной улыбке того, кто сразу же исхитрился сказать самое интересное и пустил в ход всё обаяние, на которое был способен.
        - Меня не это интересует, - промолвила Жуана, недовольно надув губы.
        - Тогда что же? - спросил Шопен, удивленный тем, что его слова не позволили ему тотчас же завоевать девушку.
        - Уж и не знаю… но я думала… я видела, как ты смотрел на меня, когда я проходила мимо… но, может, я ошиблась, и ты смотрел вовсе не на меня…
        - Нет-нет, ты не ошиблась - именно на тебя! - воскликнул Шопен.
        - Вот я и предположила, что ты хочешь мне что-то сказать, и так как ты ко мне не шел, я явилась сюда, так-то вот.
        - Так-то вот! - повторил Шопен.
        - Знаешь, что я думаю? - продолжала Жуана, немного помолчав. - Я думаю, тебе до смерти хочется меня поцеловать.
        - Так хочется, что я даже поспорил сам с собою на пару поджаренных свиных ушей, что поцелую вас. Вот только всё это несерьезно. Ничего подобно со мной и не может случиться.
        И Шопен поднял на девушку взгляд, преисполненный отчаяния и восхищения.
        Жуана, преодолевая отвращение, которое внушал ей тюремщик, присела рядом с ним, одной изящной ручкой обвила шею, а другую запустила в густую рыжую бороду Шопена.
        Тюремщику казалось, что всё это ему снится. Он не осмеливался даже пошевелиться из опасения, что сон пройдет. Весь, с головы до ног, он дрожал.
        Внезапно Жуана прошептала ему на ухо несколько слов. Глаза Шопена расширились еще больше, и он пробормотал:
        - Как!.. В вашей спальне?..
        - Да, - подтвердила Жуана, - и я за тобой приду.
        - Сегодня ночью?
        - Говорю же, да!
        Вновь воцарилась тишина, во время которой Шопен, опустив голову, переваривал обрушившееся на него небывалое счастье. В ушах звенело. Время от времени он украдкой поглядывал на девушку, словно для того, чтобы удостовериться, что она действительно здесь, рядом с ним.
        Жуана с беспокойством следила за действием яда, который она влила в это жестокое и наивное сердце. Наконец, убедившись в полной победе, она продолжила немного дрожащим голосом:
        - Только у меня будет одно условие.
        - Да хоть тысяча! - воскликнул Шопен.
        - Хватит и одного, и вот какого: я любопытна, хочу собственными глазами увидеть твою подземную тюрьму. Я с первого же взгляда, Шопен, поняла, что никто в Лувре, даже сам король, не сравнится с тобой по красоте…
        Шопен испустил вздох быка, которому на голову опустилась дубина.
        - Вот только, знаешь ли, я хотела бы посмотреть на тебя в камерах. Там, при исполнении своих ужасных обязанностей, ты, вероятно, будешь выглядеть именно так, как я тебя представляла…
        - Это проще простого, - промолвил Шопен, раздуваясь от гордости. - И… да, это факт, что даже самые сильные, самые храбрые парни не смогли бы справиться с той работой, которую выполняю здесь я.
        Жуана вздрогнула.
        Но эти слова мрачного тюремщика, судя по всему, лишь придали ей мужества, так как на сей раз вокруг его шеи обвились уже обе ее руки.
        - Шопен, - прошептала она, - если ты хочешь, чтобы я тебя любила, если ты хочешь, чтобы я была твоей, ты должен открыть мне дверь камеры номер 5.
        Шопен резко дернулся, из груди его вырвался звук, похожий на рычание.
        - Невозможно! - мотнул он головой. - Для меня это будет виселица, а может, и что похуже… Нет… отпустите меня… Ко мне! На помощь!
        Объятие Жуаны становилось все более и более нежным и страстным, отчаянные «нет» тюремщика - все более и более слабыми…

* * *
        - Маргарита! - пробормотал Филипп и, упав на колени, протянул к видению руки.
        Жуана поставила в угол фонарь, который передал ей Шопен, оставшийся у двери в камеру. Затем она подошла к молодому человеку и приставила к его губам горлышко фляги, наполненной свежей и чистой водой.
        Филипп жадно выпил.
        - У меня здесь корзина с едой, - прошептала девушка. - Флягу я вам тоже оставлю. Ешьте и пейте, сколько вам будет угодно, так как завтра я приду снова и принесу вам еще съестного…
        Говоря так, Жуана взяла сначала корзину, которую протягивал ей через приоткрытую дверь Шопен, затем флягу и поставила их в угол камеры.
        - К сожалению, - добавила она, - Шопен не хочет, чтобы я оставляла вам фонарь, но не падайте духом… а пока ешьте и пейте, утоляйте ваши голод и жажду…
        - Маргарита! - пылко проговорил юноша. - Я изголодался лишь по твоим ласкам, я жажду лишь твоих поцелуев и не нуждаюсь в фонаре, так как весь свет для меня - это ты.
        Сердце Жуаны застучало сильнее.
        - Я не госпожа Маргарита, - сказала она. - Вы меня не знаете. Увы! Да и откуда? Разве вы бы меня заметили?.. Ну вот… мужайтесь… я должна идти…
        - Маргарита! - прохрипел Филипп. - Не оставляй меня! Не уходи!
        Он схватил руки девушки и судорожно их сжал.
        Тут Жуану вдруг осенило. Она склонилась над узником, вгляделась в это сведенное судорогой лицо, в эти блуждающие глаза, и с губ ее сорвался крик ужаса:
        - Помешался! Этот бедняга сошел с ума!..
        Филипп теперь изливал свою страсть в душераздирающих стонах, к коим примешивались неистовые возгласы радости. Он рассказывал обо всем, что ему пришлось выстрадать.
        Страх Жуаны все нарастал, безумец лишь воодушевлялся.
        - Успокойтесь, - шептала Жуана, - прошу вас, умоляю… я не королева!..
        Внезапно Филипп умолк, посмотрел на девушку более внимательно и сказал:
        - Да, вы не Маргарита!..
        Луч рассудка осветил, вероятно, в этот момент сумерки его воспаленного мозга, как фонарь Жуаны освещал сумерки камеры, где разворачивалась эта странная сцена.
        - Вы должны видеть во мне лишь ее покорнейшую служанку, - продолжала Жуана, - но знайте также и то, что я на всё готова, чтобы спасти вас…
        Филипп д’Онэ, казалось, задумался. Он отпустил руки Жуаны.
        - Вы хотите помочь мне? - спросил он вдруг. - Что ж, тогда идите и скажите королю Людовику, что я желаю с ним поговорить. Ступайте, скажите королю, что сеньор Филипп д’Онэ желает его видеть!
        - Королю! - пролепетала Жуана.
        - Да, королю, - нетерпеливо повторил Филипп. - Чего вы ждете?.. Идите!
        - Завтра! Обещаю вам: завтра…
        - Сию же минуту! - прохрипел Филипп. - О! Она говорит, что хочет мне помочь, а затем отказывает в единственном, что может меня спасти!
        - Это может вас спасти? - вопросила Жуана, увидев, что узник как будто говорит со здравомыслием.
        - Если я его сейчас же увижу, - отвечал несчастный, - то достаточно будет одного моего слова и - и мы спасены!
        Жуана все еще колебалась: не так-то просто было ей решиться пойти к королю Франции.
        - Стало быть, я умру! - горько промолвил Филипп.
        - Нет-нет! - проговорила Жуана, заплакав. - Будь, что будет, но никто не обвинит меня в том, что я не всё сделала для вашего спасения!
        Подвижная и легкая, словно вестница надежды, она бросилась к выходу.
        Шопен запер дверь. Камера вновь погрузилась в сумерки, а разум Филиппа - во мрак. Едва Жуана исчезла, как бедняга забыл, что просил ее сходить за королем. Безумие его приняло прежнюю форму, и он с горячностью прошептал:
        - Она приходила! Маргарита приходила сюда… она вернется, она обещала… Если б я мог считать минуты, оставшиеся до нашей новой встречи!..
        Прошел час, быть может, два.
        - Когда она приходила? - спрашивал себя безумец. - Должно быть, вчера… Давно уже! Она обещала вернуться… Как долго тянется время для того, кто ждет!.. О!.. Вот и она!..
        Шум шагов и отодвигаемых запоров… Затем вдруг камеру наполнилась светом. Вошли двое, тогда как с дюжину лучников выстроились в шеренгу в узком пространстве коридора, готовые наброситься на узника, при первом же подозрительном движении.
        Этими двумя были король и граф де Валуа.
        Филипп посмотрел на них с удивлением.
        - Кто вы такие? - проговорил он.
        - Он еще спрашивает! - проворчал Людовик Сварливый. - Ну что, теперь-то ты мне назовешь имя изменницы? Узнаю я наконец тайну, что содержалась в тех бумагах, которые ты сжег в Нельской башне? Послушай, ты посмел восстать против короля… посмел поднять на меня руку… я прощу тебе это, если все расскажешь!..
        В этот момент среди стоявших у двери лучников возник человек, который, вероятно, всюду имел доступ, так как солдаты пропустили его с неким боязливым почтением.
        То был Страгильдо…
        Просунув голову в камеру, он прислушался к тому, что там говорилось.
        - Ну же! - продолжал король. - Кто тебя арестовал? Кто приказал бросить в эту камеру?.. Я дарую тебе помилование, слышишь, я выпущу тебя отсюда, если ты согласишься говорить. Скажи своему королю всю правду!..
        Филипп д’Онэ смотрел на него странным взглядом. В мозгу его крутились тысячи мыслей, разум теперь представлял сплошной хаос. И в этом хаосе один-единственный лучик, один единственный проблеск прорезал темноту…
        Филипп был безумен… и в эту минуту он в полной мере отдавал себе в этом отчет!..
        Филипп наконец-то узнал короля.
        Филипп чувствовал, понимал, что он в любую секунду может вновь впасть в полное безумие, что рассудок вот-вот его оставит…
        Ох! Но тогда… разве каждое из его неосознанных слов не станет ужасным обвинением против Маргариты?..
        - Говори же, - вновь проворчал Людовик, - говори, или, клянусь Пресвятой Девой, я прикажу с тебя живьем содрать кожу и бросить собакам…
        «Король! - промелькнуло в мозгу у испуганного Филиппа. - Муж Маргариты!..»
        Он забился в угол камеры, уткнулся головой в колени, зажал уши руками, чтобы не слышать, закрыл глаза, чтобы не видеть, прикусил язык, чтобы не заговорить!..
        Но он чувствовал, что вот-вот заговорит!..
        Чувствовал, что слова любви и страсти уже подступают к губам!
        Вне себя от ярости, Людовик схватил его за плечи.
        - Говори! - завопил он. - Имя. Это имя, которое ты знаешь! Имя той, которая меня предает, имя твоей любовницы! Тысяча чертей! Говори, или я убью тебя!..
        Внезапно король попятился с криком ужаса и страха…
        Этот крик повторил даже Валуа, Валуа, которому тоже не была свойственна нежность…
        Этот крик повторили и лучники, которые могли видеть, что происходит…
        Страгильдо побледнел.
        И действительно: то, что произошло, было ужасно. То было одно из тех страшных видений, которые порождает одна лишь горячка…
        Филипп д’Онэ распрямился…
        И на его бледном лице выделялся весь красный, окровавленный рот… и в ту же секунду из этого рта выпал кусок красной плоти.
        Филипп д’Онэ, неистово щелкнув зубами, откусил себе язык, чтобы не выдать Маргариту Бургундскую!..
        Почти тотчас же, словно сноп, он рухнул на пол, потеряв сознание.

* * *
        - Сир, - сказал Валуа Людовику, когда они вернулись в королевские покои, - я берусь выбить из этого человека необходимые признания; будет он изъяснятся знаками или же возьмет перо и начнет писать, но я заставлю его сообщит имя, которое вы ищете! Вот только я прошу у вас разрешения перевезти этого человека в Тампль, где он будет у меня под рукой.
        - Действуй, Валуа! - отвечал король.
        Через несколько минут Филипп д’Онэ, все еще не пришедший в чувство, был брошен на тележку и перевезен в Тампль.
        - Теперь, - пробормотал Валуа, - ты уже ничего против меня не скажешь, Маргарита, так как у меня есть против тебя ужасное оружие!..
        И, определив узника в надежное место, Валуа поспешил направиться ко Двору чудес, чтобы присутствовать при штурме.
        Людовик Сварливый, в свою очередь, тоже готовился оседлать коня, но прежде чем покинуть Лувр, он приказал узнать, спит ли королева, и когда ему ответили, что госпожа Маргарита, обеспокоенная всеми этими необычными шумами, находится в своей оратории, туда и направился…
        Маргарита только-только вернулась.
        То, что она услышала по пути в Лувр от Страгильдо, заставило ее содрогнуться, но в то же время и успокоило, поэтому своего августейшего супруга она встречала с улыбкой на устах.
        Людовик, который во всех походах, какими бы они ни были, видел лишь забаву, предложил ей поехать с ним, понаблюдать за взятием и уничтожением Двора чудес, а также за повешением Буридана и прочих мятежников.
        - Простите меня, сир, - промолвила Маргарита, бледнея, - но я всего лишь женщина, и подобные жестокие зрелища мне неприятны. Я буду молиться за вас, сир…
        - Да, - прошептал Людовик, страстно сжимая ее в объятиях, - вы нежнейшая из женщин! И я очень рад, Маргарита, что меня любит такой ангел, как вы!.. Прощайте же! Через несколько часов, надеюсь, я вернусь, чтобы сообщить вам, что эти презренные мятежники разбиты…
        - Да хранит вас Господь, сир!
        Людовик Сварливый удалился.
        Что до Маргариты, то она изнемогала, не думая больше ни о короле, ни о Филиппе д’Онэ, ни об угрозах Мабель.
        - Всё кончено! - прохрипела она, опускаясь на стул. - Буридана ничто уже не может спасти!.. Ничто! О! А что, если… Еще одна надежда! Еще одна попытка!..
        И Маргарита лихорадочно принялась писать такие строки:
        «Буридан, последний раз спрашиваю: ты хочешь спастись? Хочешь жить в богатстве, почестях и могуществе? Вспомни, о чем я говорила тебе в Нельской башне! То мое предложение по-прежнему в силе. Через несколько часов, Буридан, ты умрешь. Пришло время решать. Если хочешь… скажи „да“ той, которую я к тебе посылаю. Остальное уж - мое дело!..»
        Маргарита сложила бумагу, не став ее ни подписывать, ни запечатывать. Затем она подбежала к сундуку и выдвинула некий ящичек. В этом ящичке хранились несколько чистых свитков пергамента, снабженных печатью и подписью короля Франции.
        Схватив один из свитков, над королевской подписью она написала всего одну строчку:
        «Приказываю пропустить предъявителя сего».
        Затем серебряным молоточком королева ударила в маленький гонг.
        Появилась Жуана, еще бледная от того, что она посмела сделать. Ее визиты к Шопену, Филиппу и Его Величеству очень взволновали девушку. Она еще не знала, что произошло между Филиппом и королем, как не знала и того, что узника увезли в Тампль.
        - Возьми эту записку, Жуана, - сказала королева, - и спрячь на груди.
        Девушка повиновалась.
        - Вот пропуск, подписанный королем, - продолжала Маргарита. - С этим документом ты преодолеешь кордон войск, разместившихся вокруг Двора чудес. Разыщешь во Дворе чудес Жана Буридана. Передашь ему эту записку и вернешься сказать мне, что он ответил. Не возвратишься до рассвета, Жуана, - мне конец. Ступай, девочка моя.
        Полная рвения и самоотверженности, Жуана бросилась к выходу.
        Мы уже говорили, что она любила королеву любовью глубокой и искренней.
        XIX. Пропуск
        Произнеся у подножия Нельской башни несколько слов на ухо поджидавшему ее там человеку, Мабель удалилась.
        Мы видели, что с этим человеком случилось: получив два удара кинжалом Страгильдо, он остался лежать на берегу, где - то ли по беспечности, то ли потому, что ему не терпелось присоединиться к королеве - его оставил итальянец.
        Мабель ничего из этой драмы не видела.
        Перебравшись на другой берег Сены, она направилась ко Двору чудес, чтобы повторить свою бессмысленную попытку, чтобы последний раз попробовать пройти к Буридану.
        Как она и сказала королеве, она три дня и три ночи тщетно пыталась преодолеть рубежи окруживших Двор чудес лучников. Мы видели, какую решимость придало ей, не пропущенной ни на одном из постов, отчаяние, которое и вынудило ее искать королеву в Лувре, а затем - в Нельской башне.
        Мабель вышла из башни еще более отчаявшейся, чем туда заходила.
        Теперь она знала, что пойдет на все, лишь бы погубить Маргариту.
        Шансов на спасение сына у нее больше не осталось, как не осталось шансов и на то, чтобы хотя бы просто с ним повидаться.
        Тем не менее, подталкиваемая неким инстинктом, она вновь шла ко Двору чудес. Чем ближе к нему она подходила, тем отчетливее видела выстроившихся вдоль улиц и готовых к атаке солдат. Меж почти соприкасающихся крыш над головой она заметила чуть побледневшую ленточку неба. Начинало светать.
        - Еще часок, - пробормотала Мабель, - и все будет кончено.
        Она продолжила идти вперед и наконец уткнулась в отряд лучников, который преграждал по всей ширине выход с улицы, по которой она двигалась. Там был офицер, и Мабель вздрогнула, узнав Жоффруа де Мальтруа. В сотне шагов от нее улочка оканчивалась своего рода палисадником, в котором пустили корни тишина и мрак: то и был Двор чудес.
        - Мой сын там! - прошептала Мабель. - Он там, полный жизни, а через час все будет кончено!
        - Прочь! Прохода нет! - прокричал один из лучников.
        С порывистостью отчаяния Мабель бросилась вперед, крича:
        - Сеньор де Мальтруа, выслушайте меня, меня прислала королева.
        Солдаты скрестили пики, и одна из этих пик поранила Мабель плечо.
        Женщина не почувствовала боли. Она смотрела блуждающим взглядом на сеньора де Мальтруа.
        - Вас прислала королева? - переспросил тот, приблизившись.
        - Да, - пролепетала мать Буридана. - То есть, нет. Я буду с вами честна. Послушайте, мой достойный сеньор, вы ведь меня знаете, не так ли?
        - Кажется, я действительно тебя уже где-то видел, женщина.
        - Вы видели меня у королевы. Я ее камеристка, Мабель.
        Жоффруа де Мальтруа, бравый солдат, но человек суеверный, как и все его современники, на пару шагов отступил, так как Мабель в Лувре слыла не только верной хранительницей тайн королевы, но и одним из тех существ, которые общаются с потусторонними силами. И, так как Мабель потянулась к его руке, он проворчал:
        - Не прикасайся ко мне, женщина!
        - Не буду, но выслушайте меня, - пролепетала несчастная. - Среди тех сеньоров, что состоят при дворе, вы один из лучших. Думаю, вы сжалитесь надо мною.
        Мабель подняла руки в умоляющем жесте. При свете факелов, расставленных на некотором отдалении друг от друга, на нее с изумлением взирали солдаты.
        - Ну, и чего же ты хочешь? - спросил Мальтруа.
        - Сущий пустяк: пропустите меня во Двор чудес. Что вам от этого будет? Одной женщиной больше или меньше в той резне, что сейчас начнется.
        Мальтруа покачал головой и подал лучникам знак сомкнуть ряды. Мабель заметила этот знак и маневр солдат. Надсадный хрип вырвался из ее горла.
        - Так вы тоже надо мной не сжалитесь? Вот что, мой достойный сеньор: я скажу вам всю правду. Представьте, что в этом Дворе чудес находитесь вы. Представьте, что именно вам уготовлены эти фашины, на которых вас сожгут, а эти солдаты только и ждут возможности вас убить. Представьте, что ваша мать захотела увидеть вас в последний раз перед тем, как вы умрете…
        Мальтруа вздрогнул.
        - Вижу, вы меня понимаете, - проговорила Мабель, с трудом сдерживая рыдания. - Я - мать, мой дорогой сеньор. И там - мой сын. Знаете, я его и видела-то всего два раза с той далекой поры, когда он был шестилетним мальчуганом, и всю жизнь об этом сожалела, все глаза выплакала. Да ведь и не о высочайшей милости я вас прошу: мне всего-то и нужно, что пойти умереть рядом с сыном. Сжальтесь надо мной, монсеньор…
        - Как зовут твоего сына? - спросил растроганный Мальтруа.
        - Буридан, - отвечала Мабель.
        Едва она произнесла это имя, глухо повторенное лучниками, как поняла, что только что закрыла себе дорогу, и прокляла себя за то, что не назвала какое-нибудь другое.
        - Лучники! - прокричал Мальтруа. - Уберите отсюда эту женщину!
        Пятеро или шестеро солдат набросились на Мабель, спеша выполнить приказ.
        - Будь ты проклят! - возопила Мабель. - Чтоб ты пал одним из первых в этом бою против Двора чудес!
        Мальтруа побледнел и собирался отдать новый приказ, но, подгоняемая ударами пик, передаваемая, словно мяч, от солдата к солдату, Мабель была уже далеко.
        Она удалилась и какое-то время, мрачная, брела куда глаза глядят, неразборчиво бормоча то мольбы, то проклятья. Вдруг она заметила, что находится на улице Фруадмантель, прямо напротив старого особняка д’Онэ, и остановилась.
        - Именно здесь, - пробормотала она, - я заговорила с ним в первый раз. Именно здесь он сказал мне, что его зовут Жан. Несчастная! Как я могла не узнать сына? Как могла произнести те проклятые слова, что должны были заманить его в логово Маргариты?
        Она закрыла лицо руками и зарыдала.
        Вдруг она уловила чьи-то легкие, крадущиеся шаги. Она открыла глаза и в десяти шагах от себя заметила быстро приближающуюся девушку.
        - Жуана! - глухо промолвила Мабель. - Куда спешит она в этот час, по какому гнусному делу своей хозяйки?
        В том умонастроении, в котором пребывала Мабель, вынашивавшая планы мести Маргарите, внезапное появление Жуаны доставило ей необъяснимое удовольствие. Она думала уже о том, чтобы нанести удар не только по королеве, но и по тем, кто был ей беззаветно предан, то есть по Страгильдо и Жуане.
        Когда ни о чем не подозревающая девчушка поравнялась с ней, Мабель схватила служанку за оба запястья и резко дернула в сторону.
        - А вот и наша малышка Жуана, - проговорила Мабель со злобной ухмылкой. - Куда направляешься? Какого беднягу собираешься затащить в сети этой развратницы?
        - Ох! - выдохнула Жуана. - Как вы меня напугали! Никогда вас такой не видела. Отпустите. У меня важное поручение, которое не терпит ни малейшей задержки.
        - Поручение от королевы, не так ли? - произнесла Мабель с той же ироничной интонацией.
        - Разумеется, - сказала Жуана, уже немного придя в себя. - Разве не ей мы обе служим? Разве вы сами не доставляли сотни раз ее письма? Будь вы сейчас в Лувре, она, полагаю, доверила бы эту миссию именно вам, а не мне.
        - Что ж, давай письмо - я отнесу, - вновь ухмыльнулась Мабель, не думая ни о чем другом, как о том, что она может сорвать какой-то план королевы.
        - Не могу, - сказала Жуана. - Пропустите.
        Мабель еще сильнее сжала руки девчушки и прохрипела:
        - Я тоже просила, умоляла, чтобы меня пропустили, но меня отовсюду гнали. Теперь мой черед сказать тебе: «Ты не пройдешь».
        - Да вы сошли с ума! Говорю же вам: дело срочное, так что, если королева узнает, что вы меня задержали, вы об этом горько пожалеете. О! Вы делаете мне больно! Отпустите!
        - Письмо! Оно мне нужно!
        - Получите его, только если убьете меня.
        - До чего ж мы смелые! Послушай, Жуана, или ты отдашь мне его по доброй воле, или отправишься на тот свет вместе со своей проклятой хозяйкой, как все те бедняги, что имели неосторожность приблизиться к этой бесстыднице в Нельской башне.
        Жуана вскрикнула от ужаса и быстро огляделась: улица была пустынна. Казалось, некая неистовая ярость овладела Мабель. Лицо ее пылало. Ее охватила какая-то истерия, но то была истерия убийства. Раз уж ее сыну предстояло умереть, в этом измученном долгими годами страданий и ненависти сердце не осталось больше ничего, кроме животных инстинктов. Она отпустила одно из запястий Жуаны и освободившейся рукой потянулась за кинжалом, который, подобно многим в то время знатным дамам, носила на поясе.
        - Вы действительно меня убьете? - обезумев от страха, пролепетала Жуана.
        Не говоря ни слова, Мабель замахнулась.
        Еще мгновение - и кинжал вонзился бы в грудь девушки, но в это момент Жуана поспешно запустила руку себе под плащ, вытащила два бумажных свертка, один завернутый в другой, и протянула Мабель.
        Женщина в черном завладела бумагами. Воспользовавшись ослабленной хваткой, Жуана высвободилась и, словно лань, преследуемая сворой собак, стремительно бросилась прочь.
        Оторопев от столь неожиданной прыти, Мабель, с бумагами в руке, не сводила с девчушки глаз до тех пор, пока та не скрылась за углом одного из домов в конце улицы.
        - Нужно было убить ее! - пробормотала мать Буридана. - Они все должны умереть.
        Мельком взглянув на сверток, Мабель вздохнула:
        - Вероятно, письмо к какому-нибудь бедняге. Сегодня, по крайней мере, он не умрет.
        И, с тем мрачным безразличием, которое она испытывала теперь ко всему, что не касалось ее сына, Мабель выпустила листы пергамента из рук и медленно побрела дальше.
        Вдруг, охваченная некой внезапной идеей, она быстро вернулась назад.
        - Нужно узнать имя этого несчастного - может, получится еще отвратить от него смерть! Может, мне, которая доставила десятки подобных губительных писем, удастся хотя бы предупредить этого незнакомца об ожидающей его ловушке!
        Она наклонилась и подобрала брошенные бумаги. Развернула ту, что служила конвертом другой, и тотчас же взгляд ее упал на королевскую печать и подпись: «Людовик, король».
        - «Пропустить предъявителя сего», - прочитала Мабель.
        Кровь прилила к ее обычно столь бледному лицу.
        - Пропуск, - пробормотала она, - но куда? Куда направлялась Жуана?.. Возможно, это подскажет мне вторая бумага.
        Она развернула пергамент и поспешно прочла.
        В ту же секунду она вся задрожала, безумная радость зажглась в ее взгляде; она упала на колени и закричала:
        - Господь меня не оставил!
        В ее руках было письмо Маргариты Бургундской к Буридану.
        XX. Глава, в которой Симону Маленгру и Жийоне кажется, что им снится сон
        Теперь мы попросим читателя перенестись вместе с нами во Двор чудес, куда во главе с бывшем грабителем Ланселотом Бигорном явились искать убежища его друзья, которых, говоря по-простому, загнали в этот тупик два чувства - ненависть и любовь.
        Ненависть графа де Валуа, ненависть Ангеррана де Мариньи, ненависть короля Людовика Сварливого - три ненависти, кои, даже будучи объединенными в одну, представлялись менее опасными, чем любовь Маргариты Бургундской.
        Кто были эти друзья? Прежде всего, Буридан, студент Сорбонны, который, на протяжении многих лет полагая себя сиротой, узнал наконец, что у него есть отец, но какой… Валуа! Буридан, который, совершив столько героических и бесполезных поступков, дабы найти свою невесту Миртиль - дочь Ангеррана де Мариньи, - обрел ее именно во Дворе чудес, куда ее привели двое слуг графа де Валуа: Симон Маленгр и Жийона, кои, провернув сложную операцию, в которой они предавали одновременно и Валуа (с выгодой для Буридана), и Буридана (с выгодой для Валуа), надеялись теперь получить щедрое вознаграждение как от одного, так и от другого.
        Итак, с Буриданом в этот момент находилась Миртиль, нежная и хрупкая девушка, так и не осознавшая, какие на нее свалились беды, и вообще понимавшая сейчас лишь одно: что она всей душой любит Буридана, своего жениха, с которым наконец-то воссоединилась; что для нее было бы верхом счастья, не окажись судьбе угодно, чтобы именно ее жених вел открытую войну против ее же отца, Ангеррана де Мариньи.
        Вместе с ними во Дворе чудес укрылись: во-первых, как мы уже сказали, Ланселот Бигорн, любопытный тип авантюриста, в мыслях и поступках которого в равных долях присутствовали добро и зло, верный слуга Буридана, которого сам же и выбрал себе в качестве хозяина. Ланселот, по натуре человек бесстыдный и циничный, не особенно щепетильный, очень храбрый, ни о чем не переживающий, в остальном же - довольно-таки славный малый.
        Во-вторых, Рике Одрио и Гийом Бурраск, которые долгое время занимали официальные посты: первый - короля Базоши, второй - императора Галилеи, а теперь были лишь разыскиваемыми властями мятежниками, за чьи головы, как и за голову самого Буридана, была назначена немалая награда.
        Наконец, Готье д’Онэ, брат несчастного Филиппа, которого наши читатели только что видели в одной из подземных камер Лувра. Готье был сильно опечален исчезновением брата. Долго на него злясь за то, что Филипп дважды или трижды спасал королеву (которая самому Готье была в высшей степени противна), едва не вызвав Филиппа на дуэль, славный Готье теперь горько сожалел о брате. В глубине души Готье уже решил, что как только он сможет покинуть Двор чудес, то сразу же отправится на поиски брата, разыщет его и вызволит, пусть даже из рук самой Маргариты, но даже такая решимость не подвигла его к немедленным действиям. К тому же, Готье был полной противоположностью своему брату: Филипп, натура утонченная, чрезмерно возбудимая, был человеком меланхоличным, сентиментальным и доводящим до крайности логику своих чувств; Готье же, напротив, - был кутилой, любителем выпить и немного гулякой, который смеялся бы и тогда, когда б на шею ему накинули петлю.
        Таковы были персонажи, коих готовились атаковать королевские войска.

* * *
        Мы войдем во Двор чудес в тот момент, когда Симон Маленгр и Жийона привели Миртиль к Буридану, то есть когда Мариньи уже расставил вокруг Двора часовых, словом, когда осада еще не началась. Жийона и Маленгр, стало быть, смогли легко войти и выполнить первую часть своей программы, которая состояла в том, чтобы воссоединить столь надолго разлученных жениха и невесту. Вторая же часть этой программы заключалась в том, чтобы предупредить Валуа о том, что и Буридана, и Миртиль он сможет найти во Дворе чудес.
        Третьим пунктом в этом плане значилось убийство Буридана.
        Пока что Маленгр и Жийона решили, что прежде всего им нужно убраться как можно подальше от Двора чудес, - они опасались вопросов Буридана и объяснений, которые им пришлось бы тогда давать.
        Потому-то, воспользовавшись моментом всеобщего смятения, которое поднялось в компании Буридана с внезапным и неожиданным появлением Миртиль, Жийона и Маленгр и выскользнули незаметно за дверь.
        Покинув прекрасное жилище, предоставленное Буридану Гансом, они направились к одной из улочек, которые, казалось, вились вокруг Двора чудес, как щупальца вокруг головы спрута.
        Жийона и Маленгр шли неспешно, словно достопочтенные буржуа, решившие посетить музей ужасов. Жийона улыбалась встречавшимся на их пути чудовищам, а Маленгр с совершенно изысканной учтивостью приветствовал выставивших напоказ все свои прелести проституток, которые смотрели на него, как на чудо природы.
        Но в общем и целом их почти не задевали, и Жийона жеманно говорила:
        - До чего ж они очаровательны, все эти бродяги и нищие!
        - Настолько, что даже развратницы выглядят женщинами вполне порядочными, - добавлял Маленгр.
        Все это не помешало им издать двойной вздох облегчения, когда они наконец оказались на улочке, которая должна была вывести их за пределы Двора чудес.
        Тут уж они побежали, словно дети, которые, проходя мимо пса, идут степенно, опасаясь привлечь к себе внимание животного, но улепетывают со всех ног, как только отойдут от него на безопасное расстояние.
        Но не успели они сделать и двадцати шагов, как Маленгр почувствовал, что что-то или кто-то держит его за ногу, тогда как Жийона была схвачена за руку.
        Маленгр взглянул на ногу и увидел, что ее остановил железный крюк.
        Жийона посмотрела на руку и также констатировала, что в нее впился железный крюк.
        И тотчас же двойной - хриплый и насмешливый - голос произнес:
        - Здесь нет прохода!
        Тогда Маленгр заметил, что держащий его крюк есть не что иное, как конец голенища, вставленного в культю безногого.
        В то же время Жийона, в свою очередь, констатировала, что остановивший ее крюк является, так сказать, рукой однорукого, у которого, однако же, присутствовали и обе собственные.
        Человек без рук и человек без ног перекрыли беглецам проход. Безногий сидел на низенькой двуколке, которой весьма ловко управлял.
        Маленгр снял шапочку и поклонился, тогда как Жийона делала реверанс за реверансом.
        Железная рука однорукого отпустила Жийону, а железная культя безногого отпустила Маленгра.
        И калеки хором принялись гнусавить:
        - Подайте, Христа ради! Из любви к святым и Деве Марии, подайте двум несчастным жертвам войны!
        Жийона и Маленгр поспешно покопались в кошельках и бросили несколько мелких монет, которые бродяги поймали на лету. Затем, счастливые, что отделались столь дешево, беглецы зашагали прочь, но почти тотчас же вновь ощутили себя схваченными, и на сей раз - парой крепких, из настоящей плоти, рук, но рук таких, которые, казалось, тоже обладают твердостью железа. Маленгр и Жийона обернулись и, немало перепуганные, вновь увидели перед собой безногого, который, видимо, сочтя, что его двуколка едет недостаточно быстро, рванул за ними на своих двоих, и однорукого, из-под отрепьев плаща которого торчали две мускулистые ручищи.
        - До чего ж упрямые! - ухмыльнулся однорукий.
        - Говорят же вам: здесь нет прохода! - добавил безногий.
        Маленгр и Жийона возобновили свои поклоны и пятясь удалились, не сводя глаз с двух бродяг, один из которых уже вновь был без руки, а второй вернулся на свою тележку.
        Беглецы вернулись во Двор чудес и, заметив другую улочку, поспешили в нее углубиться.
        Но, опять же, не прошли они и десяти шагов, как из темного дворика одной из хибар возникли пятеро или шестеро слепых и с вытянутыми руками, неуверенной поступью, на ощупь, двинулись им навстречу, жалобно причитая:
        - Подайте, Христа ради! Из любви к святым и Деве Марии, сжальтесь над нами, бедными слепыми, которые не видят больше ничего!
        И вновь Жийона и Маленгр порылись в кошельках и бросили несколько денье на грязную землю вонючей мостовой.
        Слепые попадали на колени, и в мгновение ока монетки испарились.
        Маленгр - тот еще скупец - тяжело вздохнул.
        Жийона восхитилась ловкостью, с которой ничего не видящие слепцы отыскали всю эту мелочь, которую сама бы она, быть может, не нашла и со своими зрячими глазами.
        Но так как, в общем и целом, то были лишь слепцы, Маленгру и Жийоне пришла в голову одна и та же мысль: один - справа, другая - слева, они попытались тихонько прокрасться вдоль стен. Но тут слепые, взявшись за руки, создали живую стену, которая перегородила всю ширину улочки, и вскричали:
        - Здесь нет прохода!
        Нашим беглецам уже начало казаться, что они попали в какой-то странный сон. Сломя голову они рванули ко Двору чудес, где немного успокоились перед мирным видом нескольких редких обитателей этого места, которые, казалось, даже не замечали их присутствия. Поглядывая налево и направо, дабы удостовериться, что однорукий, безногий и слепые не идут по их следу, Маленгр и Жийона занялись поисками нового выхода. Эта третья выбранная ими улочка показалась им столь достойной, что на сей раз они решили, что избавились уже от всей этой нищей братии.
        Действительно, то оказался совершенно тихий узкий проход, в котором не было ни души, кроме какого-то карлика, - тот прыгал по мостовой, словно какая-то птичка со сломанной лапкой, которая ищет гнездышко, чтобы укрыться.
        - Карлик! - пробормотал Маленгр. - Если еще и этот попросит милостыню, я его придушу!
        - Угу, - заметила Жийона, - если так будет продолжаться, мой кошель совсем опустеет.
        Итак, Маленгр храбро двинулся вперед, тогда как вдруг ставшая осторожной Жийона засеменила следом. Слуга графа де Валуа пошел прямо на карлика, который при его приближении взглянул на него с опаской и, казалось, попытался сделаться еще меньше.
        - В добрый час! - проворчал Маленгр. - Хоть кто-то тут нас боится! Дорогу! - проревел он. - Дорогу, недоносок, или я раздавлю тебя, как букашку!
        Карлик показал язык, а затем, выпрыгнув на середину мостовой, принялся голосить высоким басом:
        - Подайте, Христа ради! Сжальтесь над бедным уродцем, в котором всего-то три фута роста, считая каблуки его туфель и шевелюру его головы!
        И на сей раз боязливый взгляд карлика сделался таким угрожающим, что Жийона окончательно опустошила кошелек, тогда как Маленгр, ища свой, с отчаянием заметил, что того больше нет на его поясе: вытянув руку, карлик ловко его стянул. И тут недоносок спокойно добавил:
        - Поворачивайте назад! Здесь нет прохода!
        - Это уж слишком! - прорычал Маленгр и, выведенный из себя утратой кошелька и уверенный в легкой победе, поднял кулак, чтобы опустить его со всего размаху на голову карлика, который едва доставал ему до пояса.
        Но тут он замер с открывшимся - от испуга и неожиданности - ртом… Кулак угодил карлику не в голову, но в живот! Распрямившись, словно пружина, карлик непомерно вырос, превратившись в великана, да в такого, что если раньше Маленгру, чтобы увидеть лицо этого человека, приходилось опускать глаза, то теперь он был вынужден поднять их, чтобы убедиться, что перед ним - тот же самый индивид!
        - Говорю же вам: через королевство карликов и великанов нет прохода, - сказал складной человек, ничуть не рассердившись и опять становясь маленьким.
        - Пропустите, господин карлик… - пролепетал Маленгр.
        - Никакой я не карлик! - проворчал бродяга, нахмурившись, и распрямил спину.
        - Пропустите, господин великан… - продолжал умолять обезумевший Маленгр.
        - Никакой я не великан! - сказал человек, тотчас же делаясь среднего роста.
        От этого нового перевоплощения Жийона и Маленгр растерялись совершенно, но человек-хамелеон, опять уменьшив рост, снова превратился в карлика и принялся спокойно пересчитывать у себя на коленях содержимое кошелька Маленгра.
        - Пропустите, сударь… - пробормотал Маленгр.
        - Никакой я не сударь! - сурово промолвил карлик.
        - Но кто же вы тогда?
        - По-моему, это и так понятно: я принадлежу к братству нищих[18 - Это братство имело свой устав, свои правила и привилегии, своих клевретов, казначеев и хоругвеносцев - все, как и подобает любому другому братству. - Примечание автора.].
        - Что ж, глубокоуважаемый господин нищий, не можете ли вы нам сказать, как бы нам покинуть эту обитель, которая, конечно же, прелестна, но которой, должен признать, мы уже достаточно навосхищались?
        - Да как угодно! - сказал человек. - Все дороги свободны, за исключением разве что прохода карликов и великанов.
        - Спасибо, сеньор нищий! - в один голос воскликнули Жийона и Маленгр, принимаясь низко кланяться.
        - И королевства слепых! - добавил карлик. - И улицы одноруких и безногих!
        - Это мы уж и сами поняли, - сказал Маленгр, удаляясь; Жийона не отставала ни на шаг. - Но если другие проходы свободны…
        - А также улицы кривых! - крикнул издали карлик. - И прохода больных карциномой и язвенников! И улочек горбунов и пучеглазых!
        - Но что же остается? - проворчал Маленгр, который уже начинал подозревать, что войти во Двор чудес было гораздо легче, чем из него выйти.
        Карлик не снизошел до ответа, и двое сообщников вновь оказались в центре Двора чудеса - ошеломленные, напуганные, спрашивающие себя, какой воздушный или подземный путь ведет к их спасению.
        Но тут они заметили, что Двор чудес странным образом изменился. То тут, то там стояли многочисленные группы нищих, которые глядели на них с ухмылками. Они попытались сделать несколько шагов, но были окружены кучкой одноруких и безногих, среди которых были и их недавние знакомые.
        - Только не здесь! Только не здесь! - кричали калеки, гоня их прочь.
        Несчастные очутились посреди ватаги слепых, которые принялись толкать их и вопить:
        - И не здесь! И не здесь!
        Наконец, отбрасываемые от одной шайки к другой, от карликов к пучеглазым, от больных карциномой к великанам, Симон Маленгр и Жийона ввалились в приоткрытую дверь какого-то дома, которая тотчас же за ними закрылась. Они увидели, что находятся в просторном, но бедно меблированном зале, куда свет поступал через заделанную решеткой фрамугу. Человек, сидевший в глубине этого зала, промолвил:
        - Ну, наконец-то! Вот уж час, как вас дожидаюсь!
        - Ланселот Бигорн! - воскликнул Симон Маленгр, и его испуганное лицо исказила улыбка.
        То действительно был Ланселот Бигорн. Он-то и организовал всю эту комедию, жертвами которой стали Маленгр и Жийона. Он последовал за этой парочкой, как только та улизнула из дома, в котором поселился Буридан. Уже через несколько мгновений, благодаря этакому тайному сообществу Двора чудес, местонахождение самозванцев было вычислено, и обитатели этих мест получили определенные указания.
        - Так ты нас ждал? - промолвил Маленгр, которого успокоило одно лишь присутствие Бигорна.
        - Дело всё в том, что после того интересного разговора, что состоялся у нас в кабачке Кривоногого Ноэля, я повсюду тебя ищу и, заметив здесь, сказал себе, что ты явился сюда единственно ради того, чтобы обсудить со мной наше дельце.
        - А!
        - А присутствие уважаемой Жийоны лишь утвердило меня в этом мнении… Или же, - добавил Бигорн с беспокойством, - ты уже отказался от… Гм!.. Иа!.. Как бы получше выразиться…
        Маленгр бросил быстрый взгляд на Жийону. Этот взгляд означал:
        «Вот уж действительно нежданная встреча! С помощью Бигорна победа нам обеспечена!..»
        - Нет, я ни от чего не отказывался, - сказал он вслух. - Напротив, мой план увеличился, улучшился и расширился…
        - Так у нас теперь большой план?
        - Да, большой… Как Монмартрский холм!..
        - Или как гора Монфокон, - холодно проговорил Бигорн.
        - Именно! - сказал Симон Маленгр, рассмеявшись.
        Но Жийона, вероятно, уловила намек на виселицу, так как она вздрогнула и, пристально глядя на Бигорна, промолвила:
        - Весь вопрос в том, остается ли Ланселот Бигорн с нами, или же он не намерен разделить с нами то богатство, которое мы собираемся получить.
        - Богатство? Черт возьми, конечно же, я с вами! Скажу даже, мне не терпится ухватить эту капризницу-фортуну, которая до сих пор даже взглянуть на меня не соизволила, за ее единственный волосок. Стало быть, речь идет о…
        Бигорн сделал жест человека, который наносит удар кинжалом.
        - Да! - сказал Симон Маленгр.
        - Буридан?.. - выдохнул Бигорн.
        - Да! - повторил Маленгр.
        Ланселот опустил голову и стал задумчивым. Жийона внимательно наблюдала за мимикой этой живой физиономии. Что до Маленгра, то он был уверен в победе. Наконец Бигорн поднял голову и произнес:
        - Иа!..
        - Что - иа? - растерянно произнес Маленгр.
        - Ничего. Это я так разговариваю с самим собой, чтобы прояснить мысли. Итак, если меня не подводит память, необходимо, как говорит мой хозяин Буридан, который учился на доктора каких-то там наук, вывести силлогизм, а именно: первым делом мы доказываем благородному графу де Валуа, что Буридан есть ни больше ни меньше как его собственный сын, после чего Валуа захочет избавиться от этого надоедливого сына. Я правильно все понял?
        - Бигорн, - сказал Маленгр, - я всегда полагал, что твое место - в Сорбонне.
        - Прекрасно. Отсюда вывод: мы отправляем Буридана adpatres[19 - К праотцам, на тот свет (лат.).]…
        - И Валуа оплачивает заупокойную обедню! - расхохотался Маленгр. - Но это еще не все. Раз уж нам так благоприятствует случай, красавица Миртиль…
        - Постой, - сказал Ланселот, - дай-ка я сам догадаюсь. Здесь возникает второй силлогизм, столь же занимательный, что и первый. Благородный граф де Валуа без ума от Миртиль, невесты Буридана. Он знает, что в этот час та, которую он любит, находится в руках его соперника. Мы устраняем соперника и возвращаем красну девицу принцу. Двойной удар. Стало быть, и двойная плата. Двойная служба: заупокойная и женитьба!
        - До чего же ты проницателен! - воскликнул Маленгр. - Остается лишь, Ланселот, перейти к реализации этого плана. В том, что касается Миртиль, все уже сделано: она - во власти Жана Буридана. И Валуа это известно. Теперь нужно лишь сообщить этому достойному сеньору, что Буридан - не только его счастливый соперник, но также и опасный сын, существование которого представляет для него вечную опасность. А потом… только представь, каков будет наш триумф в тот день, когда мы возвратим ему Миртиль и скажем: «Монсеньор, а Буридан-то мертв!..»
        - Иа!.. - принялся реветь Бигорн.
        - Что? - растерялся Маленгр.
        - Ничего. Это радость… Продолжай, мой славный товарищ.
        - Так мы договорились?
        - Optime![20 - Очень хорошо, прекрасно (лат.).] - как говорит доктор Шелье.
        - Что ж, тогда я и Жийона сейчас же идем к Валуа! - сказал Маленгр, вставая. - Пойдем, Жийона. Бигорн поможет нам покинуть Двор чудес так, чтобы мы больше не встречались с карликами, слепыми, однорукими, безногими, великанами, горбунами…
        - Секундочку, - холодно промолвила Жийона, которая так и не переставала разглядывать физиономию Ланселота Бигорна. - Что до меня, то я как-то отсюда уходить не хочу!
        - Ха-ха! - проговорил Бигорн и тоже, в свою очередь, принялся изучать это загадочное лицо сидевшей напротив него женщины.
        - С ума сошла, что ли? - вопросил Маленгр.
        - Сошла или нет, но я остаюсь, - проговорила Жийона, делая ударение на каждом слове. - Да и как иначе? Я ведь люблю ее, эту малышку Миртиль! Не хочу, чтобы она потом плакала. Послушай, Маленгр, а нужно ли нам вообще богатство, добытое такой ценой?..
        - Да она не в себе!.. - пробормотал Маленгр.
        - Повторюсь: я не хочу участвовать в этом предательстве! - продолжала Жийона. - Бедный Буридан заслуживает жить - и жить счастливо! - с той, которую обожает! Да и вообще мне глубоко омерзителен этот граф де Валуа, который преследует своей ненавистью двух милых влюбленных, не просящих от мира ничего другого, как права любить друг друга…
        «Хо-хо! - подумал Бигорн. - Да эта кумушка в разы опаснее этого презренного негодяя Маленгра! Экая бестия!.. Посмотрим, удастся ли мне с ней справиться?..»
        - Не слушай ее, Бигорн! - вскричал Маленгр.
        - Я знаю, что говорю! - продолжала Жийона. - Будь здесь сеньор Буридан, так бы ему и сказала: «Будьте начеку! Вас хотят убить. У вас хотят отнять Миртиль!..»
        Маленгр посмотрел на Жийону с изумлением, а Бигорн пробормотал:
        - Эта ведьма меня разгадала!.. Мои дорогие друзья, - промолвил он вслух, - я с огорчением - аж сердце кровью обливается! - вижу, что вы никак не можете прийти к согласию. Одна хочет остаться и спасти Буридана. Другой желает покинуть Двор чудес, чтобы бежать к прославленному графу де Валуа. Что делать?
        - Пусть Жийона остается! - сказал Маленгр. - Я сделаю всё один… один, но с твоей помощью, Бигорн!
        Ланселот печально покачал головой.
        - Разве не ты мне говорил, что должен взять Жийону в жены? - спросил он.
        - Да, но…
        - Так вот: я никогда не осмелюсь вас разлучить. Всю жизнь потом буду терзаться угрызениями совести. Навек утрачу сон.
        - К черту Жийону! - возопил Маленгр. - Я с ней развожусь!
        - Невозможно, - сказал Бигорн. - Вы еще не женаты.
        Бигорн направился к двери. Маленгр вцепился в его одежду.
        - Нет-нет! - воскликнул Бигорн. - Не хочу иметь на своей совести расставание такой пары, как вы. Оставайтесь здесь оба. Когда придете к согласию, скажете!
        И Бигорн, вырвавшись из отчаянного объятия Маленгра, выскочил за дверь.
        Симон Маленгр услышал звук задвигаемых запоров и в ужасе осел на табурет. Он выходил из своего ступора лишь для того, чтобы вновь и вновь осыпать Жийону упреками и оскорблениями. Жийона, мрачная и задумчивая, позволила ему выговориться, а затем, когда он успокоился, проронила лишь одно слово:
        - Придурок!..
        - Да как ты смеешь!.. - возмутился Маленгр.
        - Ты разве не видишь, что Бигорн нас разыграл? Не видишь, что он предан Буридану всей душой? Не видишь, наконец, что он, слово за слово, вырвал из тебя твой секрет, и теперь мы - его пленники?
        - Его пленники! - растерянно проговорил Маленгр. - Так, значит, эти однорукие, слепые, карлики?..
        - Его люди, которых он расставил на улицах, чтобы перекрыть нам отсюда все выходы и затолкнуть туда, где он нас ждал!..
        - Тогда нам крышка! - пробормотал ошеломленный Маленгр.
        - Да нет, еще поживем! - отвечала Жийона.
        XXI. Канун сражения
        После всех этих событий, то есть после воссоединения Буридана с Миртиль и пленения Маленгра с Жийоной, прошло три дня. Теперь мы подошли к тому вечеру, когда королева Маргарита поднялась на вершину Нельской башни, к той ночи, когда Жуана проникла в камеру Филиппа д’Онэ, а сам Филипп - окровавленный, искалеченный - был увезен в Тампль, где Валуа предстояло за ними присматривать и заставить выдать имя, которое так хотелось узнать королю.
        За эти три дня во Дворе чудес произошли странные события.
        Первый после их воссоединения день пролетел для Буридана и Миртиль, как одна минута счастья. Влюбленным было что сказать друг другу: после того как они поведали о своих приключениях, последовали одни и те же вопросы, тысячу раз повторяемые и тысячу раз сопровождавшиеся одними и теми же ответами, и так как эти однообразные вопросы и ответы не имели другой цели, как убедить Миртиль в том, что Буридан любит ее еще больше, чем когда-либо, а Буридана в том, что Миртиль обожает его так же, как когда-то в Ла-Куртий-о-Роз, мы опустим этот разговор, который показался слишком коротким жениху и невесте и, напротив, рискует показаться слишком долгим читателю. Как бы то ни было, Буридан очнулся под вечер от этого упоительного сна наяву и задумался о том, чтобы перевезти невесту в надежное место, иначе говоря, поскорее покинуть не только Двор чудес, но и Париж.
        Посланные в разведку Гийом Бурраск и Рике Одрио осмотрели прилегающие улочки. Вернувшись, они доложили, что Двор чудес окружен со всех сторон и выбраться из него незамеченными не представляется возможным.
        То был ужасный для Буридана удар.
        Вскоре была доказана и невозможность попытки вооруженного выхода.
        Ночью Буридан попытался лично найти путь к отступлению, но повсюду, куда он ни совался, стояли части королевской армии: то была осада.
        Но что это могла быть за осада?..
        Ни у кого во Дворе чудес даже в мыслях не было, что их независимая территория может подвергнуться нападению. Высказывались предположения, что от Буридана и его товарищей потребуют сдаться, и что, побряцав оружием, лучники в конце концов удалятся, как это бывало уже не раз: обычно такие осады длились дней десять-пятнадцать…
        Впрочем, провизии хватало, и во Дворе чудес царило полнейшее спокойствие.
        Друзья устроились в доме, который ему выделил Ганс. Бигорн, Бурраск и Одрио заняли первый этаж. Буридан и Готье д’Онэ разместились на втором.
        Миртиль поселилась в чистенькой комнатке под самой крышей, в чем имелись и свои преимущества, - там она была, так сказать, изолирована от Двора чудес. К тому же, в том невероятном случае, если бы королевство Арго и Египта[21 - Двор чудес зачастую называли «королевством Арго и Египта» (le royaume d’Argot et d’Egypte), так как между собой его обитатели разговаривали на воровском жаргоне, или арго. Была в этом королевстве и своя знать, например, герцог Египетский, повелитель цыган (которых было немало среди профессиональных нищих).], а вместе с ним и этот дом, подверглись атаке, нападавшим, чтобы добраться до Миртиль, пришлось бы посражаться сначала на первом, а затем и на втором этажах.
        После того как эти меры были приняты, оставалось лишь ждать, и Буридан ждал, сгорая от нетерпения и беспокойства.
        Но на следующий день, около часа, к нему явился Ганс. Ночью у Ганса состоялись оживленные переговоры с несколькими группами бродяг и нищих. Что было сказано на этих переговорах, мы сейчас и узнаем.
        Итак, Ганс вошел к Буридану, с нетерпением ожидавшему, когда Миртиль проснется, оденется, и он сможет постучать в ее дверь.
        - Добрый день, мой дорогой хозяин, - сказал Буридан. - Похоже, мы здесь теперь пленники?
        Ничего не ответив, Ганс взял юношу под руку, подвел к выходившему на главный двор окну и поднял раму.
        - Посмотрите налево, - промолвил Ганс.
        Буридан выглянул из окна и посмотрел в указанном направлении.
        - Что вы видите?
        - Черт! Вижу целую гору копий и прочего оружия, которого хватило бы как минимум на два полка, в коих так нуждается Его Величество…
        - Прекрасно. А что еще вы видите?
        - С полсотни женщин. Там есть как молодые, так и старухи, как красавицы, так и уродины, но все заняты одной и той же работой.
        - Да, - сказал Ганс. - Они начищают рапиры, заостряют кончики копий и удостоверяются в том, что кинжалы не затупились. А теперь, мессир Буридан, посмотрите направо. Что вы видите?
        - Черт возьми! Вижу еще с сотню женщин, занятых уж и не различу какой работой, но которая по природе своей тоже представляется мне воинственной.
        - Так и есть. Эти женщины, мессир Буридан, проверяют, один за другим, все те арбалеты, которыми мы располагаем, а у нас их - порядка двух тысяч. Они заменяют пришедшие в негодность тетивы, обследуют спусковые устройства… А прямо перед нами, там что?
        - Вот ведь черт! Вижу, что там заняты изготовлением стрел и дротиков, на которые насаживают стальные наконечники. Неужели действительно, мой дорогой хозяин, - добавил Буридан, оборачиваясь, - нас ждет война?
        - Похоже, что да, - сказал Ганс.
        - Боже, но с кем?
        - Да с людьми короля Франции; с солдатами сира де Шатийона и графа де Валуа; с лучниками Мальтруа и Транкавеля, с вассалами прочих сеньоров и жандармами прево Преси, словом, со всем Парижем. И командует этой прекрасной армией первый министр Ангерран де Мариньи собственной персоной.
        - Ангерран де Мариньи! - глухо промолвил Буридан.
        - Да, - продолжал Ганс, - всей этой армией, которая в данный момент осаждает королевство Арго, командует не кто иной, как Мариньи. Некоторые из наших видели его вблизи, и, скажу я вам, этот человек решительно настроен сровнять Двор чудес с землей. Если только им не движет нечто иное, - добавил Ганс, пристально посмотрев на Буридана.
        Буридан опустил голову и сделался задумчивым. Затем он поднял взгляд на Ганса и промолвил с некоторым вызовом в голосе:
        - Вы правы: Мариньи движет кое-что другое. Ангерран де Мариньи, всемогущественный министр, быть может, даже более могущественный, чем король, Ангерран де Мариньи, самый богатый человек Парижа и Франции, человек, которому никогда не пересчитать ни своих экю, ни своих слуг, человек, который не знает точное количество своих замков… так вот, в блаженстве этого человека есть свой червь сомнения: пока я жив, Ангерран де Мариньи никогда не будет счастлив…
        - И что же? - спросил Ганс, решив, что Буридан остановился.
        - А то, что не против Двора чудес, даже не против моих товарищей Ангерран де Мариньи согнал на все соседние улочки лучников и жандармов Парижа.
        - А против кого же?
        - Против меня! - сказал Буридан.
        Настал черед Ганса задуматься. Его и без того суровое лицо сделалось совсем мрачным. Он снова окинул взглядом неправильный четырехугольник Двора чудес и, положив могучую руку на оконную раму, пробормотал:
        - Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как эти мужчины и женщины избрали меня своим предводителем и провозгласили королем Арго. Я знаю их всех, знаю, сколь непоколебима их вера в меня, от герцога Грошового[22 - В королевстве Арго существовала своя иерархия. Герцоги были заместителями короля. Титул «герцог Грошовый» или «герцог Алтынный» (le duc de Thunes) происходит от мелкой монетки (thune), которую подавали нищим в качестве милостыни.] и герцога Египетского до последнего из христарадников. Если войска Ангеррана де Мариньи нас атакуют, здесь будет такая резня!.. Многие ли из этих сильных, находчивых, отважных мужчин увидят завтра восход солнца? Многие ли из этих молодых женщин останутся в живых через пару дней?
        Меланхолия, бросившая тень на лицо Ганса, стала еще более мрачной. Кулаки его сжались. В этот момент Буридан произнес:
        - Есть лишь один способ избежать этой резни: прикажите отвести меня к Ангеррану де Мариньи, и, клянусь вам, королевские войска тотчас же уйдут.
        Ганс ответил не сразу. Казалось, он погрузился в задумчивость, которая унесла его мысль в дальние дали.
        - Да, - пробормотал он, но так тихо, что Буридан его не услышал, - какой сильный мятеж мог бы подняться против проклятого могущества дворян, если б нашелся тот, кто повел бы за собой эту армию нищих, - мне, к сожалению, это уже не по силам!
        Затем медленно он повернулся к Буридану и сказал:
        - Я принял вас здесь как брата; я дал вам убежище, а вы отвечаете мне оскорблением.
        Буридан вздрогнул.
        - Вы молоды, - продолжал Ганс, - и ваш рассудок замутнен любовью. К тому же, ваше оскорбление было великодушным, так как, склоняя меня к подлости, вы имели лишь одно намерение: спасти эту шайку бродяг и развратниц. Но знайте: ни один из этих бродяг, ни одна из продажных женщин - даже при том, что речь идет об их жизни - не пойдет на такую низость. И не будем больше об этом. Вечером в этом дворе состоится общее собрание, и на нем, перед всем королевством Арго, я сделаю вам встречное предложение.
        После этих слов Ганс вышел, оставив Буридана в замешательстве.

* * *
        День прошел для юноши в смертельном беспокойстве. Будь он один, мысль о предстоящей битве его бы лишь воодушевляла, но с ним была Миртиль! И Буридан, стоило ему лишь подумать о том, что его невесте, вероятно, предстоит умереть, чувствовал себя парализованным, что еще раз доказывает: любовь является камнем преткновения для человека действия.
        Наконец наступил вечер.
        Повсюду вокруг Двора чудес слышались шумы, песни, крики королевских лучников, которым уже не терпелось вступить в бой и которые усиленно поддерживались в этом нетерпении свободной раздачей терпкого вина.
        Когда сгустились сумерки, во Дворе чудес началось странное движение.
        В действительности королевство Арго, так сказать, столицей которого и был, собственно говоря, Двор чудес, образовывали три улицы, от которых ответвлялась целая куча более мелких улочек и проходов: улица Вольных Стрелков, улица Святого Спасителя и улица Убогих.
        С этих трех улиц, словно из вышедших из берегов рек, на Двор чудес хлынул тройной поток мужчин и женщин. Были разожжены три костра; вокруг каждого из них установлены столы и скамейки. То тут, то там загорались смоляные факелы, позади которых ставились бочки. На столах, за которыми, по мере поступления и как попало, занимали места прибывающие, появлялись жбаны и кубки. Время от времени кто-либо из бродяг вставал, откручивал кран бочки, наливал выпить себе и всем своим соседям по столу.
        В центре площади высилась пика, украшенная огромным куском падали, - мы говорим «украшена», так как для этих людей то было настоящее украшение. В нескольких шагах позади этого мерзкого знамени, поперек пустых бочек, были уложены доски, формируя некое подобие помоста, который освещало несколько факелов и с которого отлично просматривалось все это странное и многочисленное сборище.
        Относительная тишина царила в этой толпе, собравшейся не для пирушки, но по приказу своего верховного главнокомандующего, то есть короля Арго. Возможно, там было тысяч пять или шесть мужчин и женщин, прибывших из всех углов, закоулков и щелей королевства Арго. И все они расположились по ранжиру. Герцог Грошовый, герцог Египетский, их графы, клевреты, жезлоносцы, египтяне[23 - Цыгане (арго).], эпилептики, скуфейники, богомольцы, карманники - персонажи мерзкие, свирепые, в лохмотьях, с мрачными лицами. Весь этот поразительный, невероятный, сказочный мир являл собой страшное зрелище.
        И тем не менее все эти лица были серьезными, все взгляды были обращены на пустой покамест помост.
        Внезапно толпа затихла: на помост поднялся Ганс.
        На красном фоне факелов чудовищным силуэтом вырисовалась его огромная фигура.
        Обведя собравшихся бродяг и проституток долгим взглядом, голосом, который можно было слышать и за пределами Двора чудес, он произнес:
        - Вольные горожане, египтяне, арготинцы, карманники, скуфейники, убогие, деловые ребята, сироты, забавники, погорельцы, коты, мазурики, христарадники! Наши жезлоносцы и клевреты вам, вероятно, уже сказали, что, оказавшись перед лицом готовых вторгнуться в королевство Арго войск Его Величества Людовика X я хочу сделать вам важное предложение. Предложение таково. Королевские солдаты пришли не по нашу душу. Их командиру, Ангеррану де Мариньи, нужно лишь одно: схватить Жана Буридана, укрывшегося среди нас. Если Жан Буридан будет Ангеррану де Мариньи выдан, атака не состоится, и мы сохраним все наши права и привилегии, среди прочих - и ту, по которой Двор чудес считается территорией, свободной от сержантов и лучников городских патрулей. Итак, я предлагаю вам привести сюда одного из дозорных и выдать ему Жана Буридана…
        Мертвая тишина встретила это заявление.
        - Пусть тот, кто согласен со мной, встанет! - добавил Ганс.
        Мы уже сказали, что там собралось пять или шесть тысяч мужчин и женщин. Одни жили за счет продажной любви; другие - за счет грабежей и мошенничеств.
        Когда Ганс закончил говорить, в этой толпе встали всего трое.
        И в ту же секунду упали замертво.
        По тем группам, к коим они принадлежали, пробежал короткий, мрачный ропот, затем от каждой из них отделились пять-шесть человек, уносящие труп. Первый из этих отрядов направился к улице Вольных Стрелков, второй - к улице Святого Спасителя. Третий - к улице Убогих. Дойдя до первых шеренг королевских войск, могильщики бросили трупы убитых арготинцев к ногам изумленных лучников. Затем эти спокойные и суровые носильщики вернулись на свои места, и на этом всё кончилось.
        - Ну, Жан Буридан, - прокричал тогда Ганс раскатистым голосом, - что думаешь ты об этих людях, не имеющих ни кола, ни двора, не признающих ни веры, ни законов, этих висельниках и негодяях, которые, даже стоя у позорного столба, строят кислые мины толпам честных парижан, от коих те всегда приходят в восторг!
        Была некая горечь в этих словах, которые прокатились по рядам собравшихся в тягостной тишине…
        Буридан, Бигорн, Бурраск, Одрио и Готье д’Онэ стояли перед самым помостом.
        - Отвечайте, монсеньор де Валуа, - промолвил Ланселот Бигорн.
        - И отвечу! - сказал Буридан. - Да, я, сын Валуа и двоюродный брат короля Франции, скажу этим бродягам, что я о них думаю!
        Он поднялся на помост.
        По толпе пронесся гул любопытства, имя Буридана передавалось от стола к столу. Затем вновь воцарилась тишина.
        - Арготинцы королевства Арго, - произнес он, - могу ли я быть вам товарищем и другом?
        Разрозненные приветственные возгласы уже через несколько мгновений переросли в единый крик, и этот оглушительный голос толпы распространился по улицам, как предгрозовой гром, заставив вздрогнуть забаррикадировавшихся в своих домах буржуа, тогда как часовые королевских войск закричали:
        - К оружию!..
        Мало-помалу вновь восстановилась тишина. Буридан продолжал:
        - Вот мой ответ королю Арго: воры и проститутки, негодяи и висельники, не имеющие ни кола, ни двора, не признающие ни веры, ни законов, я видел вблизи короля Франции, и я нашел его малодушным. Я видел вблизи монсеньора графа де Валуа, и я нашел его подлым. Я видел вблизи Ангеррана де Мариньи, первого министра королевства, и я нашел его жестоким. Я видел вблизи Маргариту Бургундскую, и я нашел ее низкой и отвратительной. Тысяч пятьдесят парижан возрадуются сейчас моей смерти только лишь потому, что я попытался защититься от малодушия, подлости, жестокости и низости, выступивших против меня единым фронтом! Еще тысяч двадцать спят и видят, как сдают меня властям, потому, что за мою голову назначена огромная, по меркам этих людей, награда. Я пытался понять, что же делает из человека благородное создание, пытался найти закон человечности, который сильные мира сего стараются подавить своими законами, и я нашел его - нашел среди вас, воры, негодяи и висельники!..
        Бродяги и нищие переглядывались между собой с бесконечным удивлением.
        Едва ли они поняли эти слова, но они ощутили некую ожесточенную гордость.
        Кто, повторимся, были эти бродяги?
        Для определения их как нельзя лучше подходят слова Ганса, повторенные Буриданом: негодяи и висельники. В большинстве своем эти люди были самыми настоящими животными. Вот только и среди них были в ходу определенные принципы: одним из них было уважение гостеприимства. И Буридан, в воодушевлении своем, вызванном, возможно, ужасным и грандиозным зрелищем, что разыгрывалось у него на глазах, приписывал этой толпе чувства, которые были лишь в нем самом.
        Бродяги и нищие поняли лишь одно: что Буридан возносит им хвалу. И кем был для них Буридан? Человеком, который пошел против всех тех сил, с которыми воевали и они сами: короля, министров, прево, патрулей…
        На сей раз разразилась уже целая буря восторженных криков.
        Буридан ждал на помосте, рядом с загадочно улыбавшимся Гансом.
        - Вот уже и отпрыск Валуа вступил в наши ряды! - промолвил Бигорн. - Что ж, клянусь святым Варнавой, это делает честь семейству Валуа!
        Ганс подал знак, и все умолкли.
        - Арготинцы, - сказал он, - раз уж вы не желаете выдавать Жана Буридана и его товарищей, вам следует подумать о защите. Быть может, завтра уже Двор чудес будет атакован… вы только что бросили королевской власти серьезный вызов; вы только что объявили войну первому министру, прево, силе и порядку…
        - Война! Война! - возопили нищие, как вопили до этого сеньоры, собравшиеся в галерее Лувра, ибо люди одинаковы везде и во все времена, стоит лишь в них пробудиться хищным инстинктам, немного притупившимся за столетия цивилизации.
        - Смерть прево и сержантам! - орали проститутки.
        - Вздернуть Мариньи и Валуа! - горланили деловые ребята и погорельцы.
        - Что ж, будь по-вашему: война так война! - прокричал Ганс голосом, который перекрыл весь этот шум. - Но это уже новая война, к которой никто из нас не приучен. Мы знаем войну улиц, знаем, как соорудить ловушку, в которую упадут экю честных буржуа, но мы не знакомы с искусством сражения в строгом боевом порядке, поэтому я, король Арго, заявляю: нам нужен командир, капитан. Я, король Арго, заявляю, что стану подчиняться человеку, который сможет привести нас к победе, что позволит нам закрепить за собой прежние привилегии на долгие века!
        - Да! Да! Нам нужен боевой командир!.. Я тоже стану ему подчиняться! - воскликнул герцог Египетский.
        - Капитан, который поведет нас за собой! - вскричал, в свою очередь, и герцог Грошовый.
        - Герцоги, графы, жезлоносцы, клевреты, арготинцы! - продолжал Ганс. - Такой командир у нас уже есть. Вот он: Жан Буридан!
        - Ура! Ура! Ура!
        - Да здравствует капитан Буридан!..
        Поднялся такой шум, что в некоторых соседних приходах, решив, что на Париж напали разбойники, забили в набат, который эхом разносился в ночи.
        - Похоже, мой друг кюре из Сент-Эсташа решил за меня помолиться, - сказал Бигорн.
        - Тысяча чертей! - завопил воодушевленный Готье. - Пусть уж Мариньи знает, что его ждет!
        - На помощь! - закричали Гийом и Рике.
        Все нищие и бродяги, что сидели за столами, вскочили на ноги. А в голове Буридана стоял такой же гул, как и в воздухе… Командир воров и разбойников!.. Юноша повторял это про себя раз за разом. Бледный, мрачный, не знающий, что и думать, он дрожал от необъяснимого ужаса…
        И тем не менее он не говорил «нет»!
        Это невероятное и отвратительное капитанство, делавшее его предводителем бандитов, - он был готов его принять!..
        - Ради тебя, Миртиль! - бормотал он. - Чтобы спасти тебя!.. Пусть даже я погибну в бесчестии…
        И так как он оставался неподвижным, так как приветственные крики становились все более неистовыми и отчаянными, Ганс отстегнул от пояса короткий кинжал, вынул из ножен и вложил в руку Буридана как своеобразный знак отличия.
        Юноша машинально взял кинжал.
        Рука его крепко сжала рукоять. В свете факелов блеснула сталь…
        И тогда нищие и цыгане выстроились в длинную колонну, которая продефилировала перед помостом. То была странная вереница грязных оборванцев с мерзкими, пылающими лицами; отвратительная процессия, из которой неслись угрозы и приветственные крики, в которой вперемешку шли увядшей красоты молодухи и старухи, которые бормотали проклятия и чертили в воздухе каббалистические знаки, геркулесова сложения великаны и кривоногие карлики, и всё это проплывало мимо, словно поток, подхватывающий цветы, падаль, деревья, трупы, и всё это вопило:
        - Ура! Ура! Ура!
        - Да здравствует капитан Буридан!
        Буридан вернулся в свое жилище. Сильное волнение, что сжимало горло, утихло, и с вызывающей улыбкой он пробормотал:
        - Капитан господ разбойников!.. Почему нет?.. А кто они, все эти шевалье короля, если не разбойники, имеющие на своих одеждах немного золота?.. Бигорн как-то вечером, когда у меня не было денег, предлагал обучить меня воровскому ремеслу, а я еще хотел оборвать ему уши…
        Он провел рукой по лицу и вздрогнул.
        - Спасти ее! - прошептал он. - Спасти любой ценой!.. Я хотел стать доктором философии и преподавать учение г-на Аристотеля. Что ж, вот я стал доктором, только доктором воровской науки… Разбойник… и кто - я!..
        Он рассмеялся и внимательно осмотрел оружие, которое вручил ему король Арго.
        - Спасти ее, - повторил он. - А если не удастся - заколоть себя этим кинжалом, символом моего капитанства и моей низости… О Миртиль, ради тебя я рисковал жизнью; ради тебя я пойду и на это унижение!..
        Говоря так, он резко толкнул дверь комнаты, которую занимал вместе с Готье, и при тусклых отблесках свечи увидел, что там его ждет Миртиль…
        Она бросилась к нему. Он крепко ее обнял. Она вся дрожала…
        - Буридан, - проговорила девушка, - эти ужасные крики… этот шум… эти люди в свете факелов… Я всё видела, всё слышала сверху… Потом спустилась сюда… Буридан, мой дорогой жених, что происходит?
        - Ничего такого, чего стоит бояться… но тебе не стоило покидать свою комнату…
        - Ничего такого, чего стоит бояться!.. Да я и не боюсь вовсе. Мне ни чуточки не страшно. Но, говорю же, я всё слышала; Буридан, ты собираешься сражаться! Буридан, лучники короля окружают эти дома и хотят тебя схватить!
        - Что ж: так и есть, - сказал Буридан. - Раз уж ты всё слышала, я не могу больше скрывать от тебя, что нам угрожает опасность.
        - Опасность, - пробормотала Миртиль, охваченная еще большим волнением. - Для меня есть только одна опасность, мой дорогой жених, - оказаться разлученной с тобой. Самое страшное, что может с нами случиться в этих обстоятельствах, это умереть вместе, и, можешь мне поверить, эта опасность кажется мне менее ужасной, чем та…
        Буридан посмотрел с пылкой гордостью на эту нежную и хрупкую девушку, которая говорила, словно некая воительница из тех варварских еще времен, когда женщины обращались с копьем, кинжалом или секирой не хуже мужчин.
        Но в глубине души он дрожал от этой самой смелости, которая так воодушевляла Миртиль. И действительно, почти тотчас же Миртиль добавила:
        - Раз уж ты должен сражаться, Буридан, я буду рядом с тобой. Я хочу свою часть битвы и твоих опасностей, и ты не вправе мне в них отказывать, потому что мы должны умереть вместе.
        «И я еще ругал себя за то, что стал командиром разбойников, - подумал Буридан, - называл низостью честь спасти такую девушку или умереть вместе с ней!..»
        - Миртиль, - промолвил он вслух, - моя дорогая возлюбленная, твое мужество в этом деле должно заключаться в том, чтобы позволить мне действовать одному. Если хоть что-то может нас спасти, если есть хоть один шанс выйти отсюда живыми, я должен попытаться этим шансом воспользоваться. В одиночку я могу совершить чудо, но если в битве рядом со мной будешь ты, мы оба непременно погибнем…
        Миртиль с отчаянной энергией затрясла головой. Обвив руками шею Буридана, она прошептала:
        - Ты говоришь так, капитан Буридан, потому что считаешь меня маленькой девочкой, потому что видел меня робкой и дрожащей, но предупреждаю: ты ошибаешься на мой счет. Я буду рядом с тобой, Буридан, ни в чем тебе не мешая. Я буду там, как все те женщины, которые хотят сражаться, притом что не испытывают к сражениям ни малейшего интереса.
        Буридан содрогнулся от этого простодушного героизма, которым Миртиль ставила себя в один ряд с продажными женщинами Двора чудес. Но она уже продолжала:
        - Я буду рядом с тобой, как все те женщины, которых я видела из окна дефилирующими при свете факелов. О Буридан! Как они были ужасны, когда, проходя в глубине Двора мимо кучи сверкавших во тьме кинжалов, наклонялись, чтобы подобрать свое оружие! Я последую их примеру, Буридан! Я тоже подберу оружие, которое позволит мне защитить тебя или погибнуть рядом, если ты умрешь.
        Буридану стоило немыслимых усилий сохранять спокойствие перед лицом такой пылкости, которая воодушевляла и его самого, оставаться хладнокровным и противиться тому опьянению героизма и любви, которое исходило от девушки.
        - Миртиль, моя дорогая Миртиль, эти женщины, намереваясь сражаться, не рискуют тем, чем рискуешь ты!
        - Разве я рискую чем-то большим, нежели они? - пробормотала Миртиль.
        Буридан пару секунд еще колебался, но затем, дрожа даже больше, чем сама девушка, тихим голосом произнес:
        - Миртиль, если в этом сражении, в этой свалке тебе вдруг придется ударить кинжалом, о котором ты только что говорила, одного из нападавших, и этот человек умрет у тебя на глазах, ты рискуешь тем, что, взглянув на труп, можешь узнать своего отца.
        Девушка смертельно побледнела. Она попятилась, закрыла лицо руками, и Буридан услышал ее приглушенные рыдания.
        Тогда он взял дочь Ангеррана де Мариньи за руку и, без малейшего сопротивления с ее стороны, отвел девушку в ее спальню. Затем, в то время как Миртиль, упав на колени, принялась молиться Пресвятой Богородице и тем из святых, которым она поклонялась, Буридан, призвав к молчанию пылавшую в сердце любовь, мысленно приказал себе успокоиться, спустился в зал первого этажа, где обнаружил всех своих товарищей.
        Вот только к товарищам этим присоединились король Арго, герцоги Египетский и Грошовый и несколько графов, клевретов и жезлоносцев - важные персоны в странной иерархии королевства бродяг и нищих.
        - А теперь, - сказал Буридан, - раз уж я капитан, а вы - мои заместители, будем держать военный совет…
        Следующий день прошел в необычных приготовлениях, которые были сделаны рядом с улицей Вольных Стрелков. На улицах Святого Спасителя и Убогих выросли баррикады, и, разумеется, эти баррикады были таковы, что позволили бы осажденным продержаться и несколько месяцев.
        Как бы то ни было, по окончании состоявшегося военного совета, на котором Буридан изложил свой план, улица Вольных Стрелков - которая, однако же, была главной - осталась не забаррикадированной!
        А ведь именно с этой стороны мог прийти основной удар осаждавших.
        Наступил вечер. Ночь накрыла своей тенью Двор чудес, в котором воцарилась мертвая тишина.
        И тем не менее там каждый был на своем посту!..
        С рассветом Буридан, который всю ночь работал на улице Вольных Стрелков, вернулся в свое жилище.
        Всё было готово к отчаянной защите.
        Но когда начнется атака: этим утром или через сутки, через двое, трое? Этого Буридан не знал. Но он был готов к скорому штурму. И действительно, те из бродяг, что ходили в разведку, доложили, что королевские войска закончили боевое построение. Буридан не только верил в этот скорый, безотлагательный штурм, но и очень на него надеялся!..
        Чем бы этот штурм ни завершился, он бы завершил всё. Поражение и смерть Миртиль. Или победа и счастье с нею.
        Такова была ситуация на исходе этой ночи, в предрассветный час, когда Маргарита Бургундская ожидала ответа на записку, посланную Буридану.
        Миртиль молилась за отца и жениха, и в мечтах, поддерживаемых этой молитвой, видела, как сбывается невозможное: Ангерран де Мариньи открывает Буридану свои объятия.
        Ганс с последней инспекцией обходил баррикады.
        Готье д’Онэ думал о том, как сначала найти брата, а затем и вызволить, после чего он собирался все же покончить с Маргаритой, при необходимости - даже посредством кинжала.
        Гийом Бурраск и Рике Одрио, заядлые игроки, бросали кости, вот только, так как у них было лишь одно экю, они раз за разом одалживали монетку друг другу, но лишь для того, чтобы тотчас же ее выиграть.
        Бигорн, не придумав ничего лучше, дремал.
        Над Двором чудес висела гнетущая тишина.
        Даже королевские войска, казалось, спали.
        XXII. Пропуск (продолжение)
        Около пяти утра Буридану сообщили, что королевские войска движутся к баррикадам, то есть к улицам Святого Спасителя и Убогих, тогда как на улице Вольных Стрелков царили полнейшие тишина и спокойствие.
        «Странно, - подумал Буридан. - Уж не ловушка ли это?»
        Он поднялся в комнату Миртиль и обнаружил девушку подслушивающей у приоткрытой двери.
        - Началось, не так ли? - спросила она.
        - Да, - сказал Буридан.
        Невыразимое волнение охватило его в эту минуту, когда он вынужден был расстаться с любимой - расстаться, возможно, навсегда. Он искал слова, чтобы успокоить Миртиль, но слова эти к нему не приходили.
        Что до нее, то, бледная как смерть, она по-прежнему улыбалась той преисполненной отваги улыбкой, которая так воодушевляла Буридана. И заговорила именно она:
        - Ступай же, раз того хотят наши судьбы. Буридан, в этот смертный час, когда, быть может, я вижу тебя в последний раз, помни, что я жду тебя, спокойная и верящая. Если ты вернешься, если избежишь вынесенного тебе приговора, если победишь, наконец, подумай о том, что отныне я иду ради тебя на единственную жертву, на которую могу пойти. Раз уж мой отец тебя ненавидит, раз уж между вами развернулась беспощадная война, раз уж ненависть моего отца несправедлива, а я тебя, Буридан, люблю, то я последую за тобой. И когда какой-нибудь священник благословит наш союз - подобный союз вообще может быть благословен, - ты увезешь меня из Парижа, из Франции, если Париж и Франция будут оставаться опасными для тебя территориями. Если же ты не вернешься, если на поле предстоящей битвы тебя настигнет смерть, умирай спокойно, мой дорогой жених, так как не пройдет и часа, как я присоединюсь к тебе на небесах.
        Буридан внимал этим словам с благоговейным восхищением.
        С трудом сдерживая рыдания, она продолжала с поразительным спокойствием:
        - Теперь, когда я высказалась о тебе и обо мне, я должна сказать несколько слов и о том, кто приходится мне отцом, о той, которая приходится мне матерью.
        Буридан вздрогнул.
        - Если ты вернешься победителем, - промолвила она, - если уж, по воле несчастного случая, Ангерран де Мариньи падет под твоими ударами, тогда, мой возлюбленный, мы навсегда будем разделены кровью. Поклянись мне, Буридан, поклянись, что, если ты окажешься с ним лицом к лицу, твоя шпага его не коснется…
        Буридан опустился на колени и сказал:
        - Клянусь, что во мне больше нет никакой ненависти к Ангеррану де Мариньи, клянусь, что в сердце моем нет больше никакой смертельной мысли к отцу Миртиль. Клянусь, что, если случай этой схватки скрестит шпагу сеньора де Мариньи с рапирой Жана Буридана, рапира опустится, пусть даже шпага проткнет мне грудь. Ты довольна, Миртиль?
        Изнемогающая и мертвенно-бледная, Миртиль поднесла свои белые руки к лицу Буридана и произнесла:
        - Я благословляю тебя за то доказательство любви, которое ты мне даешь. Я благословляю тебя, мой дорогой возлюбленный, раз уж ты предпочел быть соединенным с Миртиль в смерти, нежели навсегда разлученным с ней пролитой кровью.
        Буридан поднялся на ноги.
        После секундного колебания Миртиль сказала:
        - Я знаю, сколько зла она тебе причинила. Я знаю, что Маргарита Бургундская, королева Франции, могла быть обвиненной тобой и твоими товарищами в преступлении, и что обвинение это было бы справедливым. Это моя мать, Буридан! Что бы она ни сделала, что бы ни предпринимала против тебя и твоих друзей, это моя мать! Пощади же ее, Буридан, как ты поклялся пощадить моего отца.
        На сей раз Буридан содрогнулся, но ответил сразу же и твердо:
        - Да простит Господь Бог Маргариту Бургундскую! Если когда-нибудь ему и придется вложить в чью-либо руку карающий меч правосудия против той, которая приходится тебе матерью, то это будет рука Людовика, короля Франции, но не моя. Клянусь тебе, что - ни в словах, ни в поступках - я ничего не стану предпринимать против Маргариты Бургундской, королевы Франции…
        Бесконечная радость озарила лицо Миртиль. Но, судя по всему, силы уже готовы были ее оставить, так как она пошатнулась и упала на руки Буридана, который с пылающим взором прошептал:
        - Маргарита Бургундская! Ангерран де Мариньи! Я только что принес вашей дочери двойную клятву. Но остерегайтесь! Если она умрет, то убьете ее вы, отец и мать! И тогда, если я буду приговорен жить, у тела вашего дитя, я произнесу третью клятву, и вот какую…
        Вероятно, эта клятва была бы ужасной, так как слова замерли на побелевших губах Буридана, словно испугав его самого.
        Миртиль потеряла сознание.
        Буридан поднял ее на руки и перенес на кровать.
        - Эй! Сеньор капитан! - прокричал в этот момент кто-то снизу.
        Буридан узнал голос Ланселота Бигорна и сказал себе, что раз уж Бигорн его зовет, то штурм неизбежен.
        - Прощай, Миртиль! - пробормотал он, подавляя рыдания.
        Он наклонился и, запечатлев на этом девственном лбу долгий поцелуй, не оглядываясь, выбежал из комнаты.
        В тот момент он был ужасен.
        Вновь раздался голос Бигорна:
        - Эй! Сеньор капитан, у нас тут пленник!
        Буридан спустился вниз.
        - Пленник? - спросил он.
        - Или, скорее, пленница! - проговорил Бигорн голосом, в котором Буридан уловил странную дрожь. - Она здесь, - добавил Ланселот, указывая на большой зал первого этажа.
        Буридан направился к двери.
        Бигорн вдруг остановил его, схватив за руку.
        - Чего тебе? - произнес Буридан. Он был так возбужден, что внезапно испугался некой неведомой катастрофы.
        - Хозяин, - промолвил Бигорн с таким волнением, какого Буридан никогда еще за ним не замечал, - вспомните тот торжественный момент, когда вы подняли шпагу на человека, которого прижимали коленом к полу. Шпага уже готова была ударить. Человеку этому предстояло умереть. Тогда я схватил вас за руку, как сделал это только что, и сказал вам: «Не убивайте графа де Валуа, этот человек - ваш отец!»
        Буридан вздрогнул и хриплым голосом спросил:
        - А теперь что ты собираешься мне сказать?
        - Вспомните, - отвечал Бигорн, - что я сказал вам далее. Я рассказал вам о женщине…
        - О женщине, которая как-то вечером, на улице Фруадмантель, назначила мне свидание в Нельской башне, о женщине, которая затем заговорила со мной у подножия сторожевой башни Лувра и вновь для того, чтобы заманить меня в Нельскую башню! Ты сказал мне, Ланселот, ты сказал мне, что эта женщина…
        Слова застряли у Буридана в горле. Он судорожно дрожал.
        - Я сказал вам, что то была ваша мать! - промолвил Бигорн. - А теперь, Жан Буридан, а теперь, сын графа де Валуа и Анны де Драман, вы можете войти!
        - Моя мать! - пробормотал Буридан.
        И он вошел.
        Мабель была одна в большом зале.
        Буридан тотчас же увидел ее в полумраке. Он увидел ее столь бледной, с лицом столь измученным и в то же время сияющим, что у него подкосились ноги. Буридан был вынужден опереться о наличник двери.
        - Матушка! - прошептал он.
        Мабель нетвердой походкой двинулась ему навстречу.
        Она хотела что-то сказать, но с губ ее не слетело ни единого звука.
        Буридан хотел броситься к ней, но перед глазами стояла такая пелена, что он с трудом различал предметы. Пол начал уходить у него из-под ног. Он почувствовал, что падает, почувствовал, что сердце его разрывается на части… Он ощутил, как его подхватили женские руки, руки исступленные и нежные, ощутил, что голова его покоится на вздымающейся женской груди, в которой глухо бьется сердце; он словно вновь был ребенком, засыпающим в сладостной безопасности на материнской груди… На лицо его пролился теплый дождь, дождь слез матери… и смутно, теряя сознание, он разобрал такие слова:
        - Мой Жан! Сынок! Наконец-то ты со мною!
        Такие минуты не поддаются описанию. Там, где трепещут человеческие эмоции, благородные, святые, там путаются и теряются слова. Они еще могут хорошо звучать на театральных подмостках, в унисон с изображением чувств, но холодное письмо, письмо, которое передает лишь жалкое подобие эмоций, что-то лепеча и заикаясь - письмо бессильно.
        Добавим, к тому же, что описание эмоций, каким бы интересным оно ни было, лишь замедлит наш рассказ, который, на правах скромного романиста, мы беремся благополучно закончить, оставляя бесчисленным гениям, из которых состоит современная литература, опасную честь описывать состояния души, абстрагируясь от самой сути.
        Скажем лишь, что следующая пара часов стала для Мабель и Буридана, то есть для матери и сына, часами незабываемыми, теми моментами, когда человек, доживший до глубокой старости, с умилением вспоминает далекое прошлое, выискивая в нем иллюзии и находя последний лучик света, чтобы углубиться затем в сумерки смерти.
        По истечении этих двух часов, которые были использованы матерью и сыном на то, чтобы узнать друг друга с той волшебной быстротой, которая становится доступна сердцу, Буридан совершенно забыл, что в мире существует некий Двор Чудес, и что он сейчас окружен всеми, какие только есть в Париже, лучниками. Но мать этого не забывала. Она явилась с намерением спасти сына, и это упорное намерение возобладало в данный момент в ней над всеми прочими мыслями.
        - А теперь, - молвила она, продолжая разговор, который мы, в свою очередь, начинаем именно с этих слов, - теперь тебе нужно уходить…
        - Уходить?..
        - Разумеется. Если ты останешься здесь, ты обречешь себя на верную смерть. Я только что миновала колонну войск, и должна тебе сказать, их здесь очень много!.. Но войска - это не главное. Самое страшное, знаешь ли, то, что нельзя простить, нельзя победить… скрывается позади войск…
        - И что же это, дорогая матушка? - спросил Буридан с улыбкой, которая должна была успокоить Мабель.
        - Матушка! - повторила она, вздрогнув. - Скажи-ка еще раз это слово.
        - Милая матушка! - с нежностью произнес Буридан и улыбнулся.
        - Эти слова для меня - словно бальзам на душу; я их так давно не слышала! Как же мне повезло! Идя сюда, я боялась, что ты меня совершенно забыл, боялась, что увижу в своем ребенке только Жана Буридана, но нашла того, кого и хотела найти!
        - Это потому, матушка, что я часто о вас думал, - серьезно сказал Буридан. - Потому, что мне всегда было больно указывать в реестрах Сорбонны: «рожден от неизвестных родителей»…
        Мабель нахмурилась, сжимая руки в кулаки.
        - Презренные негодяи! - пробормотала она. - Дорого же они заплатят… Но сейчас нужно думать о самом насущном. Ты должен бежать. Ты спрашиваешь, что скрывается позади лучников. Прежде всего, король, который хочет твоей смерти, потому что ты победил его в Нельской башне… Валуа, который тоже хочет твой смерти… потому что… Валуа! - прошептала она, едва не плача и, отогнав какую-то мысль, продолжила. - Затем, Мариньи, еще более ожесточенный… И, стоящая над всеми, закрывающая их своей зловещей тенью, подталкивающая своим смертельным дыханием, Маргарита Бургундская!.. Говорю же, нужно бежать!..
        - Бежать! Даже если бы я этого хотел, матушка, даже если бы мог за счет трусости избавить вас от этих страданий, которые мне так тяжело видеть на вашем лице, как бы я смог?..
        Мабель вынула спрятанный на груди свиток пергамента и протянула Буридану.
        То был подписанный королем и заверенный королевской печатью пропуск, которым Маргарита снабдила Жуану.
        Что до послания, предназначавшегося Буридану, то его Мабель порвала на мелкие кусочки, которые развеяла по ветру.
        Буридан прочитал те несколько слов, в которых заключалось его спасение, и издал радостный вопль.
        - Вот видишь! - вскричала Мабель, задыхаясь от надежды.
        - Пойдемте, матушка, пойдемте! - отвечал Буридан и, протащив Мабель по лестнице до самой крыши, втолкнул в комнату Миртиль.
        Указав Мабель на все еще находящуюся в состоянии прострации девушку, Буридан промолвил:
        - Матушка, если вы хотите, чтобы я выжил, если вы хотите придать мне сил пройти вместе с товарищами сквозь всю эту армию, вот та, которую нужно спасти!..

* * *
        Спустя час Мабель и Миртиль перелезли через одну из возведенных бродягами баррикад и вышли на улицу Убогих.
        Условились так:
        Миновав диспозиции королевских войск, Миртиль и Мабель двое суток ждут Буридана в Доме с привидениями кладбища Невинных.
        Если по истечении этого времени Буридан не появится, они попытаются покинуть Париж, так как оставаться в вышеуказанном жилище будет уже небезопасно, ибо о существовании оного известно Карлу де Валуа.
        Если покинуть Париж удастся, они должны укрыться в деревушке Монмартр и ждать новостей.
        Миртиль отчаянно воспротивилась такой комбинации, и отбытию предшествовала душераздирающая сцена. Будь Буридан один, он бы не нашелся, что возразить невесте, но рядом была Мабель, и в этот час она была способна на всё, чтобы спасти Миртиль, так как, спасая ее, она спасала и Буридана. Мабель сыграла последнюю партию, привнеся в нее то ужасное хладнокровие игрока, который, нанося последний удар, знает, что его ждет одно из двух: либо фортуна, либо суицид.
        Миртиль была закутана в плащ с капюшоном, скрывавшим ее лицо.
        До баррикад Мабель еще поддерживала девушку под руку, но как только те были пройдены, отпустила. Миртиль покачнулась…
        - Соберись, - сказала Мабель. - Если будешь колебаться, выказывать страх, дрожать или плакать, нам - конец, а узнав о твоей смерти, умрет и Буридан. Не забывай, что ты - моя служанка. Ты должна идти рядом со мной, а лучше - в паре шагов позади меня, без боязни, даже беспечно. Распрямись и вытри слезы, моя девочка. Если стучит сердце, приглуши его биение. Если дрожишь, успокой свои нервы. Иди с той верой, которая позволяет Господу Богу ступать по воде, как по твердой земле…
        Мабель устремилась вперед.
        Миртиль последовала за ней.
        Тот, кто знал, что происходит в душе этой женщины и этой девушки, посмотрел бы им вслед не столько с жалостью, сколько с восхищением.
        У Мабель было такое же спокойное и безучастное лицо, с каким она представала в Лувре перед Маргаритой. Даже самый пристальный взгляд не уловил бы в облике Миртиль и намека на испуг или волнение. Она шла словно во сне…
        Внезапно Мабель повернулась к ней и ужасным взглядом выразила последнее предупреждение - они подходили к первым рубежам лучников.
        - Эй, потаскушки! - ухмыльнулся командир поста. - Стоять!
        Мабель подошла к позволившему себе такой тон офицеру и - глаза в глаза, поставив на кон всё - промолвила:
        - Вы оскорбили двух женщин, находящихся в услужении у королевы. Ваше имя?
        - Уж не сошла ли ты с ума, милейшая?.. - пробормотал офицер, совершенно сбитый с толку. - Эй, арестуйте-ка…
        - Ваше имя? - повторила Мабель, сунув под нос офицеру королевский пергамент.
        Офицер побледнел…
        Поклонившись едва ли не до земли, он пролепетал:
        - Я не знал… Умоляю, не требуйте мое имя и простите меня…
        - Хорошо. Я прощаю. Прикажите сопровождать меня, пока мы не выйдем за кордоны…
        - Десять человек эскорта! - прокричал офицер, переведя дух. - И смотрите мне: ни единого неподобающего слова, ни единого непристойного взгляда в присутствии этих женщин, не то - кандалы!..
        Десять человек, на которых пал его выбор, выстроились в шеренгу и зашагали по улице. Мабель и Миртиль последовали за ними. Количество лучников увеличивалось по мере продвижения; они были во всех домах, обитатели которых были вынуждены уступить свои жилища солдатам. Те же из лучников, которые не нашли себе крова, разбивали лагерь на извилистых улицах, пользуясь кухонной утварью из оставленных хибар. Одни жарили мясо на костре, другие играли в кости. Эти жандармы разговаривали между собой на французском, итальянском, немецком и фламандском языках, так как королевская армия и войска сеньоров набирались везде, где это только было возможно. Словом, улица Убогих выглядела, как часть завоеванного города. Эти люди смеялись, пели и пили, словно рейтары в момент битвы. Отовсюду неслись ругательства и угрозы, и все это смешивалось в единый, оглушительный вопль; но никто не смел заговорить с двумя женщинами, проходившими мимо под защитой внушительного эскорта.
        Внезапно, свернув в один из многочисленных закоулков, Мабель поняла, что где-то рядом находится штаб какого-то высокопоставленного офицера. Действительно, жандармов в этом месте было больше, чем где-либо еще, да и на самой улочке царила мертвая тишина. У одного из домов несла вахту двойная шеренга алебардщиков.
        Мабель была сильной и отважной, но тут ей стало не по себе: на груди у этих алебардщиков был выбит герб Ангеррана де Мариньи!
        - Ускорьте шаг, - сказала она не дрогнувшим голосом командиру эскорта, - так как королева ждет ответ, который я должна ей доставить.
        В этот момент зазвучали трубы.
        Из дома выбежали несколько офицеров, среди которых был статный, с суровой физиономией и мрачным взором, мужчина.
        - Мариньи!.. - прошептала Мабель.
        Инстинктивно она отвернулась и приобняла Мабель за талию, словно для того, чтобы защитить ее, но Мариньи их уже заметил.
        - Что это за женщины? - спросил он. - Почему их сопровождают, и откуда они идут?
        Жестом быстрым, как молния, Мабель передала командиру эскорта королевский пергамент и шепнула ему на ухо:
        - Отвечайте. Получите пятьдесят золотых экю, если нас здесь не задержат надолго. Это от королевы.
        - Монсеньор, - промолвил солдат, разворачивая пергамент, - у этих женщин есть пропуск, и их ожидают в Лувре.
        Мариньи мельком посмотрел на пропуск и безразличным жестом приказал дать дорогу. Но тут его взгляд остановился на лице первой из женщин. Министр вздрогнул, побледнел и шагнул к ней на встречу.
        - Мабель! - проговорил он глухо.
        - Да, монсеньор, это я, - отвечала Мабель, которой каким-то чудом удалось сохранить всё свое спокойствие. В то же время она крепко, до боли, сжала запястье Миртиль.
        - Ты идешь со Двора чудес?
        - Да, монсеньор.
        - Кто тебя туда посылал?
        - Кто же, если не королева?
        В этот момент она почувствовала, что Миртиль находится на грани обморока, и вновь приобняла ее, чтобы поддержать.
        Ситуация была ужасной.
        «Если она потеряет сознание, - подумала Миртиль, - нам конец, и мой сын умрет».
        Мабель не колебалась.
        Движением столь стремительным и ловким, что никто не успел заметить, что она делает, она выхватила небольшой кинжал, который носила на поясе и, притянув к себе девушку за шею, дважды уколола ее острым концом в горло.
        Миртиль издала легкий крик.
        Но физическая боль произвела нужный Мабель эффект; она на секунду подавила моральную боль этой девушки, которая стояла перед своим отцом и говорила себе, что ей ни в коем случае нельзя себя обнаружить.
        Невероятным усилием воли Миртиль заставила себя распрямиться.
        - Что ты делала во Дворе чудес? - продолжал расспрашивать Ангерран де Мариньи умоляющим голосом. - Послушай! Мне не нужны ни твои секреты, ни тайны королевы, я не спрашиваю у тебя, что за письмо Маргарита Бургундская просила тебя отнести Буридану. Но если ты сжалишься надо мной чуть больше, чем в тот вечер, когда я тщетно умолял тебя в Лувре, ты скажешь, видела ли ты мою дочь, - только и всего… Ох! Ты не знаешь, не можешь знать, что творится на сердце у отца, когда…
        В этот момент с губ Миртиль сорвался отчаянный стон. Она дернулась в руках Мабель, и капюшон упал на плечи.
        - Черт побери! - вскричал Мариньи. - Да это же Миртиль!
        В тот же миг перед толпой изумленных лучников, с криком, в котором была как неистовая радость, так и неприкрытый вызов, он схватил девушку своими могучими руками, оторвал от земли и, изнемогающую, потащил в дом.
        - Проклятие! - воскликнула Мабель, устремляясь вслед за Мариньи.
        Тот уже уложил Миртиль на большое канапе, посреди горы подушек, и, повернувшись на шум, который произвела Мабель, входя, пронзил камеристку королевы испепеляющим взглядом. Мариньи двинулся прямо на нее - ужасный, почти величественный. В эту минуту его физиономия выражала двойное чувство - бесконечной отцовской радости и боли.
        - Так вот, - прорычал он свирепо, - что ты искала во Дворе чудес! Вот что должна была доставить Маргарите Бургундской! Я знал, что ты жестока, так как ты не сжалилась надо мной в тот вечер, когда одно твое слово могло помочь мне спасти дочь! Я угадал твои хитрые замыслы, так как десятки раз замечал в твоих глазах и на твоих устах заставлявшие меня содрогнуться радость и улыбку! Я знал как то, что Маргарита - демон на этой земле, так и то, что ты беззаветно предана этому демону. Мне были известны все ваши гнусные тайны, так как я расспрашивал камни Нельской башни, и эти камни мне отвечали дьявольским смехом оргий или ужасной мольбой тех, чьи смерти им довелось увидеть, но до всего этого мне не было никакого дела. Но вот до чего мне есть дело, так это до моей дочери. Сейчас она у меня - у меня и останется. Ступай скажи своей хозяйке, что она может попытаться забрать наше дитя у Ангеррана де Мариньи! Ступай, демон! Убирайся! Избавь меня от своего присутствия, или, клянусь Всевышним, я раздавлю тебя этим кулаком, который никогда не бил женщину!..
        Ангерран де Мариньи вскинул огромный кулак, который дрожал, уже готовый упасть на голову Мабель.
        - Оглянись, Мариньи, - сказала Мабель.
        Мариньи инстинктивно обернулся и увидел Миртиль, которая, сложив руки в умоляющем жесте, приближалась к нему нетвердой походкой.
        - Ангерран де Мариньи, - продолжала Мабель, - спроси у своей дочери, чего она хочет: остаться с отцом или же последовать за проклятой Мабель.
        Кулак медленно опустился, и Мариньи растерянно пробормотал:
        - Что это значит?.. Так она тебя не принуждала? Ты пошла за ней по собственной воле?.. Говори!.. Понимаю, - добавил он, хлопнув себя по лбу, - Маргарита Бургундская - твоя мать, и, бедное дитя, ты хочешь воссоединиться с матерью!.. Ох! Доченька, дорогая, ты не знаешь и, надеюсь, не узнаешь, какую участь уготовила тебе твоя мать!.. Когда, счастливая и доверчивая, ты ожидала моих возвращений в Ла-Куртий-о-Роз, когда я был для тебя лишь мэтром Клодом Леско, торговцем, когда я усаживал тебя к себе на колени и ты расспрашивала меня о моих долгих странствиях, зачастую твои невинные вопросы вынуждали меня бледнеть. И когда ты спрашивала, почему я так бледен, почему не решаюсь тебе ответить, сердце мое разрывалось от боли. Страх и ужас окутывали мою душу при мысли о том, что когда-нибудь тебе удастся вырвать из меня ту опасную тайну, с которой я жил все эти годы, и узнать, что Клод Леско - это Ангерран де Мариньи, а твою мать, доченька, зовут Маргарита Бургундская!.. Эту тайну, эту двойную тайну, которую я хотел унести с собой в могилу, тебе открыла сама судьба. Что ж, я вынужден буду пойти до конца!
Всю правду о той, которая произвела тебя на свет, я поведать тебе не могу, но скажу вот что: когда ты находилась в одной из камер Тампля, к тебе приходила женщина. То была Маргарита Бургундская. Маргарита знала, что ты - ее дочь, клянусь тебе в этом Богом, который нас слышит и судит; да, Маргарита знала, что колдунья Миртиль - ее дочь, Маргарита могла спасти ее всего одним лишь своим словом, но Маргарита собственноручно заперла железную дверь, за которой страдала ты, ее дочь!.. А теперь, Миртиль, дорогая доченька, забудь на секунду о том, что с тобой говорит первый министр. Помни лишь, что я для тебя по-прежнему Клод Леско, которого ты так любила. Вспомни, как ты обвивала мою шею руками и с нежностью мне шептала: «Батюшка, когда же настанет день, что вы всегда будете рядом со своей дочерью?..» А теперь, Миртиль, скажи мне: ты хочешь пойти к Маргарите Бургундской или хоть немного сжалишься над моим истерзанным сердцем?.. Ну так как, Миртиль: останешься с отцом или последуешь за Мабель, ненавистной исполнительницей приказов твоей матери?.. Отвечай!..
        Миртиль упала на колени, схватила Мабель за руку и произнесла всего четыре слова:
        - Батюшка, это - мать Буридана…
        Ангерран де Мариньи пошатнулся. Он поднес руку к лицу, из горла его вырвалось рыдание, закончившееся раскатом ужасного смеха.
        - Буридан! - прорычал он. - Я уж и забыл о нем в этой безумной радости. Да, безумной, так как я забыл, что когда в девичьей голове поселяется сумасбродство гнусной любви, в душе у нее не остается больше места ни для дочерней жалости, ни для человеческого уважения. Какое ей теперь дело до свидетельств отцовской заботы, тех лет, что я провел в хлопотах и переживаниях, бессонных ночах и глубоких расчетах ради того, чтобы дочь моя была счастлива! Стоит какому-то щёголю лишь щелкнуть пальцами - к черту пожилого отца! Значит, ты любишь?! И среди стольких достойных дворян, между которыми колебалось мое сердце, ты выбрала - кого?.. Разбойника! Человека, который своими оскорблениями и презрением унизил твоего отца на глазах у всего Парижа!..
        - Батюшка! - простонала Миртиль, тогда как Мабель, неподвижная и прямая, словно статуя античного рока, присутствовала при этой сцене, от которой зависела участь ее сына.
        - Ты любишь Буридана! - продолжал Ангерран де Мариньи громоподобным голосом. - Ничего удивительного - ты ведь дочь Маргариты Бургундской!.. Ха! А вот, значит, и мать этого бандита! - добавил он, рассмеявшись. - Что ж, мне следовало догадаться! Каков сын - такова и мать! Мать - воплощение мерзости, сын жить не может без грабежей и насилия! Мать - смиренная и гнусная служанка коронованной развратницы, сын выслеживает в темных переулках прохожих, дабы обобрать их до нитки, подкарауливает девиц в глубине палисадников, чтобы вскружить им голову!.. Что ж, клянусь язвами Христовыми: отныне я здесь не отец, который плачет и умоляет, но министр, который приказывает и вершит правосудие! Мать Буридана, ты арестована! И преступление твое в том, что ты приходишься матерью человеку, который командует восставшими против королевской власти разбойниками. Дочь Маргариты Бургундской, ты арестована! И преступление твое в том…
        В этот момент, пока Мариньи, вне себя от гнева, бормотал и поднимал судорожно сжатые руки, словно для того, чтобы схватить одновременно и Мабель, и Миртиль, в этот момент, повторимся, на улице поднялся оглушительный шум фанфар.
        Далекий гул нарастал, быстро приближаясь, донося до Мабель тысячи раз повторяемые крики: «Да здравствует король!»
        Мариньи ничего не слышал, но вот Мабель услышала.
        Подскочив к окну, она подняла раму.
        - Что ж, - выкрикнула она, - раз уж дочь Маргариты Бургундской арестована, пусть об этом узнают все! Пусть весь этот испуганный люд узнает, что королева Франции была любовницей Ангеррана де Мариньи! Пусть король узнает, что его первый министр арестовал дочь его супруги!
        Мариньи застыл на месте, словно пораженный молнией.
        - Король! - пролепетал он, озираясь по сторонам налившимися кровью глазами.
        - Да здравствует король! Да здравствует король! - слышались с улицы голоса.
        Внезапно шум стих, и до Мариньи поднялся радостный голос Людовика Сварливого.
        - Да, дети мои, - кричал король, - нас ждет сражение. Еще немного терпения, мои отважные псы, и мы отдадим вам всех этих кабанов на растерзание. Я лишь переговорю с моим верным Мариньи, и приступаем. Битва! Клянусь смертью Христовой! Нас ждет битва!
        - Да здравствует король! Битва! Смерть разбойникам!
        На лестнице раздались шаги Людовика Сварливого и его эскорта.
        - Вот и король, - громко сказала Мабель. - Ну что, монсеньор, попросить мне у супруга Маргариты пощады для дочери Ангеррана де Мариньи?
        - Замолчи, женщина! - прорычал Мариньи.
        - Позвольте нам уйти, монсеньор, или, клянусь Богом, которого вы только что вспоминали, король все узнает.
        - Замолчи! - пробормотал Мариньи, у которого на голове встали дыбом волосы.
        - Так мы свободны? Если да, то я умолкаю, если же нет…
        Подбежав к двери, Мариньи открыл ее или, скорее, выбил ударом ноги.
        Дверь выходила на двойную лестницу - там было полно солдат.
        Мариньи наклонился и голосом, похожим на хриплый стон, прокричал:
        - Приказ короля: пропустить…
        Мабель схватила Миртиль в охапку и с пылающим взором начала спускаться по лестнице…
        - Король, - объявил громкий голос у другой двери.
        Мариньи с искаженным лицом, нетвердой походкой двинулся навстречу Людовику.
        - Сир, - пробормотал он, кланяясь скорее как человек, подавленный внезапно свалившимся на него горем, нежели как приветствующий короля сеньор.
        - Ну, Мариньи, - промолвил Людовик Сварливым веселым голосом, - вы, вероятно, слышали, что мои храбрецы требуют битву. Мы готовы?
        - Да, сир, готовы! - отвечал Мариньи, распрямляясь, и на сей раз с такими ужасными интонациями, что ни у кого из присутствующих не осталось сомнений в том, что разбойники будут разбиты наголову. - Готовы, и горе бунтовщикам!..
        - Идем же сражаться! - вскричал Людовик.
        Мабель и Миртиль прибыли к Дому с привидениями кладбища Невинных. Первым делом мать Буридана позаботилась о том, чтобы забаррикадировать дверь. Затем она присела рядом с девушкой, которая после всей этой сцены выглядела совершенно разбитой и подавленной.
        Миртиль молча плакала.
        - У меня никогда не было матери, - наконец прошептала она, - а теперь нет и отца…
        - Судьба этого человека находится в Божьих руках, - промолвила Мабель с некой торжественностью, которая заставила девушку содрогнуться. - Куда он идет?.. К какой катастрофе?.. Этого я не знаю… но он помечен, над ним нависла опасность…
        - О батюшка!..
        - Ты должна свыкнуться с мыслью, что твой отец умер в тот самый день, когда ты в последний раз видела Клода Леско… А что до Ангеррана де Мариньи, то ты его слышала! Будь же, что будет… А что касается той, которая приходится тебе матерью… вскоре сюда явится тот, кто сможет поведать о ее участи. Он явится в полдень.
        - И кто же это? - спросила Миртиль.
        Мабель не ответила. Она погрузилась в раздумье.
        В полдень тот, кого она ожидала, не пришел: несчастный Роллер был далек от того, чтобы явиться; он, как говорится, свое получил. Был ли он мертв или же каким-то чудом остался в живых, это мы еще в свое время увидим. Как бы то ни было, Мабель не могла даже вообразить, почему его нету, но, признаться, не очень-то об его отсутствии и жалела.
        Действительно, человеческое сердце подобно растениям, которые распускаются и дают цветы, испускают запахи, когда находятся на открытом воздухе и на солнце. Находясь в тени, они начинают чахнуть и даже каменеть.
        Но как только возвращается свет, к ростку возвращается его сила, его красота.
        Все беды идут от мрака. В нем рождаются мысли злобы и ненависти.
        Как только возвращается счастливый, то есть солнечный лучик, эти убивающие мысли исчезают, и человек поражается, что еще пару минут назад он мог желать зла живому существу. Если бы на земле не было горя и страданий, на ней не было бы и зла.
        Мабель покидала сумерки ненависти. Она только что вновь обрела сына. В руке ее лежала рука той, для которой жил ее сын. Она выходила на свет.
        В раздумьях своих Мабель с удивлением замечала, что эта ненависть, которая до сих пор была смыслом ее жизни, отходит на задний план, уступая место заботам. Она ловила себя на мысли, что королева, быть может, выглядит в ее глазах уже и не такой преступной, как прежде.
        Ее охватила необъяснимая апатия. Теперь возмездие уже не было для нее вопросом жизни или смерти. Получит Маргарита Бургундская заслуженное наказание или же продолжит жить в могуществе и славе, было для нее уже не так и важно.
        В течение тех двух дней, что она провела в этом доме на кладбище, она думала о многом, не принимая, однако же, никаких решений. Миртиль мало-помалу приходила в себя. Она тоже возвращалась к жизни.
        Вечером второго дня Мабель вышла. Вероятно, ходила навести справки. Когда она вернулась, глаза ее блестели. На все расспросы Миртиль ответила лишь следующее:
        - Полагаю, теперь мы можем перебраться в Монмартр, где вскоре к нам присоединится Буридан… Отъезжаем завтра утром.
        С рассветом женщины уже были готовы к отбытию.
        Мабель думала о Вильгельме Роллере, который так и не появился.
        «Похоже, мне больше не стоит беспокоиться о судьбе Маргариты, - сказала она себе. - Бумаги здесь… Эти обвинительные документы докажут королю всю низость Маргариты. Должна ли я их уничтожить? Но зачем? Забрать с собой?.. Нет! Если я что и должна сделать, так это ни во что больше не вмешиваться!.. Бумаги останутся там, где они и находятся! Если Роллер все-таки явится и найдет их… что ж, тогда Маргарита будет наказана! Если же он не придет или, придя, не обнаружит документы… тогда Маргарита будет прощена Богом, как, возможно, она была прощена мною! Оставим же все в руках Божьих!»
        Это соглашение, в котором присутствовал некий фатализм, всецело отвечало представлениям тех далеких времен.
        Мабель и Миртиль отправились в дорогу. Накануне Мабель купила осла, которого собственноручно, с неожиданной для пожилой женщины ловкостью, покрыла двойным вьючным седлом. Подхватив Миртиль на руки, она усадила девушку сзади, поместив спереди суму, содержащую различные предметы, в том числе - и громоздкую шкатулку. Шкатулку была доверху набита золотыми экю.
        Вот так Миртиль и покинула Париж.
        Спустя два часа мать и невеста Буридан прибыли в деревушку Монмартр, состоящую из нескольких жалких хижин, разбросанных вокруг небольшой часовенки. В одной из этих лачуг они и устроились. И так как над верхушками деревьев, коими были покрыты соседние склоны, вдали виднелись крепостные стены и башни Парижа, Миртиль обратила свой взор к той точке, где, по ее представлению, находился Буридан.
        Но она видела лишь вздымающиеся остроконечные крыши и - далеко, очень далеко - большие башни Лувра, а еще дальше - уединенную башню, которая то расплывалась в густой сероватой дымке, то возникала из нее, словно внезапно восставший из недр земли призрак.
        - Матушка, - спросила она, - что это за странная, одинокая башня вдали?
        Мабель вздрогнула и промолвила:
        - Это Нельская башня!
        XXIII. Сражение
        Капитан Буридан распорядился забаррикадировать улицы Святого Спасителя и Убогих; то были мощные баррикады, составленные из балок, опрокинутых тележек, заполненных землей мешков; все это создало толстые, непреодолимые стены, кои невозможно было разрушить в момент сражения. Улица Вольных Стрелков, напротив, оставалась свободной, за тем лишь исключением, что на ней расположилось особое войско, сформированное из самых упрямых и стойких бродяг.
        Эти крепкие и решительные парни, примерно с тысячу человек, продвинулись по улице так далеко, как это только было возможно, в результате чего их первая шеренга буквально уткнулась в первую шеренгу лучников.
        Бродяги и лучники проводили время за тем, что задирали друг друга, обмениваясь потоками ругательств и оскорблений: сражению на пиках и топорах предшествовало сражение острословов.
        Однако же в тех домах этой улицы Вольных Стрелков, что примыкали ко Двору чудес, всю ночь шла необычная работа.
        Сотни нищих заполонили эти жилища и под руководством короля Арго с неутомимой активностью занялись странными приготовлениями.
        Примерно в тот же час, когда между Мариньи, Мабель и Миртиль развернулась уже описанная нами сцена, Буридан и его товарищи собрались в большом зале дома, который был выделен им королем Арго.
        Гийом Бурраск, Рике Одрио и Ланселот Бигорн мирно беседовали и строили планы.
        - Что до меня, - говорил Рике, - то я сделаю вот что: попытаюсь очутиться лицом к лицу с Валуа, естественно, обезоружу его и, когда он окажется подо мною, приставлю к его горлу лезвие кинжала и скажу: «Монсеньор…»
        - Кошелек или жизнь! - прервал его Бигорн.
        - Кошелек - это слишком мало. «Монсеньор, половина вашего состояния - и я сохраню вам жизнь!» Валуа согласится, и тогда, после победы…
        - А если нас поколотят? - вопросил Гийом.
        - После победы, - продолжал Рике, пожимая плечами, словно подобное предположение было лишено смысла, - я отправлюсь в особняк Валуа, и он отсыплет мне половину своего состояния…
        - Если только не прикажет тебя вздернуть!..
        - Затем я удалюсь на покой. Куплю себе должность, стану нотаблем. Да и кто мне помешает купить дворянское звание? В общем, буду постепенно обрастать жирком, так как, слава Богу, я стал уже таким тощим, что едва нахожу себя, когда ищу. Такой вот у меня план, - скромно закончил Рике Одрио.
        - А что нам мешает и вовсе отправиться после победы в Лувр? - спросил Гийом Бурраск.
        - А если нас поколотят? - повторил Рике его же вопрос.
        Настал черед Гийома пожимать плечами.
        - Мы отправимся в Лувр, - продолжал он. - Став хозяевами Парижа, мы сделаемся и хозяевами Лувра, а потому и устроимся в этой королевской крепости. Обратим всех офицеров в поваров, а всех лучников - в поварят…
        - А как же ты поступишь с королем Франции?
        - Сделаю из него короля пирушек! Такого, который будет все время закатывать славные кутежи, что, согласитесь, ничем не хуже, чем проводить жизнь за сбором налогов! Словом, такой вот он - мой план.
        - Мои же намерения, - молвил Бигорн, - гораздо более возвышенны. - В последний год предыдущего правления умер королевский шут, и сейчас это место вакантно. Когда мы победим, я попрошу нашего сира Людовика отдать его мне.
        - Как! Ты перейдешь к врагу?
        - Очень уж хочется отведать счастливой жизни, - сказал Бигорн. - Шут не может не быть счастливым, раз уж я вижу столько здравомыслящих людей, которые несчастны.
        Бигорн явно говорил так неспроста, так как, слушая одним ухом Гийома и Рике, другим он прислушивался к разговору Готье д’Онэ и Буридана.
        Эти двое тоже обсуждали то, чем они займутся в том случае, если удастся выйти со Двора чудес живыми. Буридан думал о матери и невесте, к которым он должен был присоединиться в деревушке Монмартр.
        - Если нашей счастливой звезде будет угодно, чтобы мы выбрались из этой передряги целыми и невредимыми, - заканчивал он, - я покину Париж, оставаться в котором нам будет уже небезопасно. Заберу с собой Бигорна, который предан мне как брат, и которого, следовательно, я и люблю как брата…
        При этом слове - «брат» - Готье вздрогнул, и его широкое сияющее лицо омрачилось.
        - А вы, дорогой друг, - продолжал Буридан, - не желаете поехать с нами?
        Готье покачал головой.
        - Я останусь, - сказал он, - так как прежде всего я должен выяснить, что стало с Филиппом, спасти его, если он еще жив, или отомстить, если его убили… Признаюсь, Буридан, я рассчитывал, что вы мне в этом поможете. Я не говорю уж о Мариньи, которого мы договаривались сокрушить вместе. Я не говорю уж о Валуа…
        - О Валуа, - прервал его Буридан, - мне теперь придется забыть…
        - Я не говорю уж об этой проклятой Маргарите, по отношению к которой, согласитесь, мы все здесь должны питать некую злобу. Да, Буридан, если бы речь шла только о них, я бы вам сказал: вы абсолютно правы. Силы в той борьбе, которую мы ведем с ними, совершенно неравны, и рано или поздно они нас раздавят, так почему бы нам эту борьбу и не прекратить?.. Но в данном случае, Буридан, речь ведь идет о моем брате!..
        Здесь Ланселот Бигорн весь обратился во внимание.
        - От того, - прошептал он, - что ответит мэтр Буридан, зависит, стану я королевским шутом или же нет!..
        А Буридан отвечал:
        - Готье, когда я предложил вам поехать с нами, как вы могли подумать, что я предлагаю оставить Филиппа?..
        - Прекрасно! - проворчал Бигорн. - Я отправляюсь в Лувр! Если король еще не передумал, бубенчики и шутовской жезл - мои!
        - Значит, - произнес Готье, - без Филиппа вы не поедете…
        - Разумеется, - сказал Буридан. - Разве вы видели, чтобы я когда-либо оставлял друга в беде?
        - Все так, дорогой друг, но, черт возьми!.. вы любите, вы нашли вашу малышку Миртиль, и, пусть я и не склонен к подобного рода нежностям, я бы понял, если бы любовь в вас возобладала над дружбой. Увы! Филипп, с его благородным характером, гордым и независимым сердцем, ходит, как по струночке, за какой-то чертовкой-Маргаритой!
        - Полноте! - промолвил Буридан. - Вскоре он утратит эти иллюзии.
        - Если вы мне поможете, мы его, конечно же, спасем… если еще не поздно, и тогда…
        - К оружию! - прокричал на улице чей-то голос.
        - Ладно, - сказал Буридан, - вечером мы вернемся к этому разговору - здесь, или, как говорил Леонидас, в гостях у Плутона.
        В то же время он вышел, а вслед за ним и Готье. Ланселот Бигорн также поспешил выбежать за дверь. Что до Гийома и Рике, то они только-только начали очередную партию к кости.
        - Пять и шесть! - вскричал Рике. - Я выиграл.
        - Ты проиграл! - воскликнул Гийом, выбрасывая две шестерки. - Все наши трофейные доспехи - мои!
        Король Базоши и император Галилеи в три броска разыграли добычу, которую они рассчитывали собрать с трупов врагов.
        Вытащив из ножен длинные рапиры, они тоже устремились к выходу.
        Во Дворе чудес стоял громкий шум. Разбившись на три роты, бродяги толпились у баррикад на улицах Святого Спасителя и Убогих. Третий отряд, менее многочисленный, выдвигался к улице Вольных Стрелков. Отовсюду неслись ужасные ругательства, изрыгаемые на всех языках мира, что весьма напоминало библейское смешение языков у Вавилонской башни. Стоя в дверях своих жилищ, причитали женщины. Старухи выкрикивали проклятия и рвали на себе волосы, заранее начиная петь отходную, молодые - более даже отважные, отчаянные, жестокие, чем сами нищие - смешивались с бойцами.
        - Вперед, мазурики и деловые ребята, спасем наших детей и жен!
        - Вперед, карманники и убогие! Смерть жандармам! Смерть лучникам!
        Страшный гул поднялся на улице Убогих, затем, почти тотчас же, и на улице Святого Спасителя: лучники бросились на штурм двух баррикад…
        На узких улочках они подталкивали друг друга, лезли друг другу на спины; опьяненные сражением, жаждущие убивать, они неслись вперед, словно стаи волков, одни - отправляя в воздух град стрел, другие - уже отбросив арбалеты, карабкались на баррикады с секачом или палицей в руке. Через несколько минут десятков пять самых неистовых возникли, с отчаянными криками, на верхушке баррикады улицы Святого Спасителя, где командовал Валуа. Нищие в страхе попятились, и лучники начали спускаться с баррикады.
        И тут некая женщина, потаскушка - с распахнутой грудью, подобранным подолом платья, обнаженными руками - бросилась на нападавших, размахивая топором. Вслед за ней устремились и другие: две, три, десять женщин, а вслед за этими женщинами, с невообразимыми проклятиями, - уже и бродяги.
        В общем, в следующую минуту на обеих сторонах баррикады люди карабкались, толкались, падали и снова вставали, чтобы лезть вверх. Вскоре криками огласилась уже верхушка баррикады: лучники против нищих, мужчины вперемешку с женщинами. Палицы со странным звуком ударялись о кирасы и шлемы, секачи отбрасывали на солнце тусклые отблески, и там, в этом ужасном кишении сплетенных тел, ударяющегося одно о другое оружия, стонов и воплей, твердо стоял среди трупов, отбросив в сторону рапиру, огромного роста безоружный мужчина - воплощение самого кошмарного сна! Однообразными, неспешными и точными жестами Гийом Бурраск опускал кулаки на головы бросавшихся на приступ лучников. Вот он схватил одного из них голыми руками - и в следующую секунду человек этот с приглушенным криком уже описывал в воздухе кривую, разбиваясь о мостовую в основании баррикады.
        - Эй, дружище! - вопил Рике Одрио. - Это нечестно: так ты мне ни одного не оставишь!
        - Две шестерки! - ревел Гийом Бурраск, набрасываясь на очередного лучника.
        Рике рубил и колол рапирой налево и направо, прыгая с одного конца баррикады на другой с проворством обезьяны. Рядом с ними сражались порядка тридцати развратниц и бродяг…
        Вскоре оживление на улице Святого Спасителя спало.
        На баррикаде остались лишь Гийом и Рике.
        Внизу, унося раненых и оставляя десятка полтора убитых, отступали лучники. Валуа собирал офицеров и, бледный от ярости, вопил:
        - Тысяча экю тому, кто убьет этих двух мерзавцев.
        - Эй, Валуа, - прокричал Рике, - дай эту тысячу экю мне, и я умру со смеху!
        Вокруг друзей засвистели стрелы.
        - Спускаемся! - спокойно сказал Гийом. - До завтра тут все будет тихо. Забава закончилась.
        Они спустились и направились к баррикаде улицы Убогих.
        Но в этот момент, перекрывая все прочие шумы Двора чудес, поднялся невообразимый гул на улице Вольных Стрелков.
        Гийом и Рике бросились туда: теснимые войсками Мариньи, бродяги обратились в беспорядочное бегство.
        Бурраск и Рике ринулись вперед, крича:
        - Идем на помощь! Смерть жандармам!
        - Куда вы, друзья? - промолвил некто, внезапно вырастая перед ними.
        То был Бигорн.
        - Разве не видишь, что наши отступают?
        - Ба! - сказал Бигорн, подмигнув. - Ну и пусть себе!..

* * *
        Что же происходило на улице Вольных Стрелков? Туда Мариньи бросил свои основные силы, и не только потому, что там не было баррикад, но и потому, что через эту, более широкую улицу можно было провести массированное наступление. Первый министр лично командовал атакой. За первыми отрядами лучников, расположившимися так, чтобы идти один за другим, взобравшись на бочку напротив генштаба Мариньи, издали, восторженно стуча ногами, наблюдал за сражением король. Рядом с ним находился Валуа, который только что присоединился к Людовику, сообщив, что баррикада на улице Святого Спасителя оказалась неприступной. Вскоре подоспел и Шатийон, заявивший, что у баррикады на улице Убогих, которую также не удалось взять приступом, королевская армия потеряла пятьдесят бойцов.
        - Неважно! - кричал Людовик. - Эти бродяги не знакомы с искусством войны. Видите: главный проход они оставили свободным, и сейчас мои храбрецы зададут им жару! Смерть Христова! И почему только я не могу сам…
        - Сир, - промолвил Валуа, - сражаться против сборища нищих было бы недостойно Вашего Королевского Величества…
        - Это так, мой дорогой дядюшка, но плевать я хотел на это величество!..
        Людовик был искренен. Он бы с удовольствием в этот момент послал свою корону ко всем чертям; Мариньи и прочим сеньорам из королевской свиты с трудом удалось убедить его в том, что королю Франции не пристало сражаться против всякого сброда.
        Итак, он злился, но утешал себя тем, что присутствует при главной атаке, которую планировалось провести через улицу Вольных Стрелков. Его шевалье, сеньоры, все, что было самого ужасного из жандармов, шли первыми, таща за собой лучников. И нужно сказать, что ни один из этих благородных сеньоров не вытащил из ножен шпагу, ни один не вооружился секачом или палицей; одни держали в руке обычный кинжал, другие - короткий нож, третьи и вовсе были без оружия.
        Возглавлял это шествие сам Мариньи.
        Он был мрачен, и во взглядах его сверкали молнии, подобные тем, что распарывают в грозу черные тучи. Отцовская боль преобладала в нем над всеми прочими чувствами. Вероятно, он надеялся «поймать» первую же выпущенную бродягами стрелу. Он шел один, далеко впереди всех, походкой тяжелой, но уверенной. В руке он держал кнут, коим подгоняют гончих; то было его оружие. Позади него, в три или четыре шеренги, маршировали сеньоры - молчаливые, преисполненные презрения…
        Позади сеньоров - лучших из лучших при дворе Людовика Сварливого, - вопя во все горло в предвкушении кровавой сечи, бесформенной массой шли лучники, копейщики и алебардщики. Все это производило внушительное зрелище и сопровождалось громогласными проклятьями.
        Приблизившись к первым шеренгам нищих, Мариньи рявкнул:
        - Назад, собаки!
        - Вперед! Вперед! - взревели голоса лучников.
        И тогда случилось невообразимое: Мариньи пошел на этих бродяг, словно желая в одиночку подавить этот великий мятеж. Казалось, что человек этот одним своим видом пугает весь этот нищий сброд; он был само воплощение власти, могущества, высшего командования!
        И эта толпа нищих - да-да! - отступила под его взглядом!
        Шеренги сеньоров разразились громким хохотом.
        - Ура! Ура! - завопили уже готовые броситься вперед лучники.
        Мариньи поднял руку, сдерживая их, заставляя идти ровным шагом, словно хотел заставить нищих бежать под огнем его глаз.
        Где-то вдали нетерпеливо топал ногами король.
        Побледневший от ярости, Карл де Валуа наблюдал за этим непомерным триумфом, который мог вернуть его сопернику всю славу и силу.
        Мариньи по-прежнему шел вперед, перед ним пятились карманники, домушники, убогие, все эти жулики, по которым плачет виселица. Он же лишь ворчал:
        - Назад, собаки!
        И они действительно походили на огромную свору собак, которых доезжачий держит на расстоянии при помощи своей плетки.
        Бродяги отступали, бросались врассыпную… Они осыпали его градом ругательством - что было, то было! - но отступали, толкаясь и спеша укрыться во Дворе чудес…
        И Мариньи входил во Двор чудес, изо всех углов которого неслись мольбы о пощаде!.. А вслед за Мариньи - сеньоры. А вслед за сеньорами - две тысячи лучников!..
        Все это войско оказалось в царстве Арго!
        Все двери лачуг поспешно открывались, и повсюду бродяги, подобные ищущим норы зайцам, бросались в аллеи, исчезали…
        Лучники выстроились в боевом порядки посреди Двора чудес…
        Мятеж был подавлен!..
        - Тем, кто хочет сохранить себе жизнь, советую признать себя побежденными и сдаться! - прокричал Мариньи громоподобным голосом, который перекрыл всю эту остервенелую суматоху.
        В этот момент на улице Вольных Стрелков раздался оглушительный грохот.
        Тотчас же, раз за разом, громыхнуло еще дважды или трижды, затем эти бухания уже и вовсе перестали поддаваться подсчету, тогда как в глубине улицы, темно-серыми завитками, начало подниматься густое облако пыли.
        Лучники, офицеры, шевалье, сеньоры - все повернулись к тому месту, где возникла эта непроглядная завеса, внутри которой, словно в грозовой туче, гремел гром, и все издали ужасный крик, все бросились или хотели броситься назад… Слишком поздно!
        В ту же секунду нищие, убогие, деловые парни, карманники, весь этот невероятный люд, казалось, бежавший перед плеткой Мариньи, все эти грязные, свирепые оборванцы, которые укрылись в аллеях, закапываясь в землю, словно огромное семейство зайцев, захваченных врасплох охотником, все эти вооруженные секачами, пиками, рапирами и кинжалами мужчины и женщины, все они, будто по сигналу, высыпали из своих норок и ринулись на войско Мариньи, толкаясь, бросая страшные проклятия, каждое из которых сопровождалось ударом в грудь или в голову… То была орущая толпа демонов, четырех- или, быть может, пятитысячная, и весь этот огромный водоворот закружился вокруг лучников, которые в страхе бросали оружие, вокруг неподвижных и бледных, ожидающих смертельного удара сеньоров, наконец, вокруг оцепеневшего от ужаса Мариньи.
        Улица Вольных Стрелков оказалась перегороженной. Или, скорее, от улицы Вольных Стрелков осталась лишь та часть, что примыкала ко Двору чудес.
        Лачуги - с обеих сторон - теперь представляли собой лишь груды развалин. Войти во Двор чудес больше не представлялось возможным.
        Ангерран де Мариньи, пятьдесят шевалье и сеньоров, две тысячи лучников и офицеров оказались пленниками бродяг и нищих…
        По слухам, король Людовик Сварливый, словно Приам при виде разграбленной Трои, рвал на себе волосы от отчаяния.
        - Мои отважные шевалье! - вопил он.
        - Сир, - произнес рядом с ним чей-то голос, похожий на шипение змеи, - затребуйте их по примеру Цезаря Августа, который потребовал у Вара свои потерянные легионы![24 - Внучатый племянник Цезаря, император Октавиан Август, получив известие о поражении его полководца Вара в Тевтобургском лесу, когда отборные римские легионы были поголовно истреблены германцами, в отчаянии воскликнул: «Квинтилий Вар, верни легионы!» Этот возглас отчаяния стал крылатым (более известен в форме: «Вар, Вар, верни мне мои легионы!»).] Затребуйте от Ангеррана де Мариньи, который завел их в эту ловушку.
        Король обернулся и увидел Валуа.
        - Мы их освободим! - проревел он. - За мной!..
        Бросившегося с вытянутой вперед шпагой Людовика едва остановили; для того, чтобы сделать улицу проходимой, потребовалась бы неделя работы, при условии, что рабочие смогли бы заниматься своим делом, не опасаясь стрел бродяг!
        Случилось же вот что:
        Пять или шесть домов, с каждой стороны улицы, были заминированы, подкопаны, разрушены у оснований, пока человек пятьсот или шестьсот нищих, под командованием герцога Грошового, на протяжении двух суток сдерживали лучников, отвечая на ругательства угрозами, а на оскорбления - проклятиями. Словом, в то время как люди герцога Грошового забавлялись таким образом с лучниками короля, в то время как королевские войска мало-помалу сосредоточивались, в то время как командиры решали нанести основной удар именно по этой улице, где, как они думали, мятежники попросту не успели возвести баррикаду, Буридан занимался подземной работой. Изнутри заминированные дома были подперты балками, к основанию каждой балки привязана длинная веревка.
        Когда прошел Мариньи, а вслед за ним - и его шевалье, а затем и возглавляемое им войском, Буридан протрубил в рог.
        То был сигнал.
        Десять человек одновременно потянули за веревки… Балки рухнули… обрушились стены, осыпались крыши… из груды камней и развалин, усыпавших улицу футов на пятнадцать в высоту, образовалась баррикада.
        Вот только баррикада эта, вместо того чтобы быть воздвигнутой до штурма, выросла после оного.
        Сопровождаемый Ланселотом Бигорном и Готье д’Онэ, Буридан вернулся во Двор чудес.
        Готье выхватил кинжал и пошел прямо на Мариньи.
        Буридан положил руку ему на плечо. Готье остановился.
        Вокруг них раздавались громкие вопли, носились туда и сюда нищие, бегали испуганные лучники; в воздухе стоял оглушительный шум, состоящий из стонов и пронзительных криков женщин, призывающих своих мужчин убивать и резать.
        - Куда ты? - выдохнул черный от пыли Буридан.
        - Хочу с ним покончить, - прорычал Готье.
        - Нет! - сказал Буридан.
        - Это наш пленник! - проскрежетал зубами Готье.
        - Это мой гость! - промолвил Буридан.
        Готье поднял к небу пылающие глаза и взвыл от ярости.
        - Готье, - тихо проговорил Буридан, - я поклялся Миртиль, что сохраню ему жизнь… Поклялся, слышишь? А теперь, поступай, как знаешь!
        Готье разломил кинжал надвое и отбросил обломки его в сторону.
        Буридан устремился в самое сердце Двора чудес. Какой-то шевалье ударил его кинжалом, ранив в плечо. В ту же секунду шевалье без чувств упал наземь, оглушенный кулаком Гийома Бурраска.
        Буридан вскочил на помост, что стоял рядом со знаменем мятежников, и оттуда протрубил в рог.
        Тут же на помост обрушился град стрел, но ни одна из них его не задела.
        Буридан протрубил во второй раз.
        - Снять его! - возопил Мариньи. - Озолочу того, кто убьет этого человека.
        Десятка два лучников бросились вперед, но у самого помоста они наткнулись на группу нищих с ужасными лицами: то была почетная стража капитана Буридана.
        Буридан протрубил в третий раз.
        В ту же секунду во всех частях Двора чудес упали секачи, кинжалы были возвращены в ножны, копья опустились, волнения стихли…
        Слышались лишь стоны раненых, напоминавшие шипение пены после того, как волна с оглушительным шумом разобьется о скалы.
        Сражение закончилось.
        Каждого из сеньоров окружали трое или четверо бродяг.
        Толпа еще боеспособных лучников была оттеснена в один из углов Двора чудес.
        Буридан спустился с помоста, подошел к Мариньи и поклонился. Затем придвинулся еще ближе и, бледный, едва слышно прошептал:
        - Монсеньор, ваша дочь приказала мне пощадить вас.
        - Сучий выродок! - прорычал Мариньи.
        - Монсеньор, вы прощаете свою дочь?..
        - Будь она здесь, я бы собственноручно заколол ее кинжалом! - взревел министр.
        - Монсеньор, - продолжал юноша, - вы согласны отдать вашу дочь Миртиль мне в жены?
        - Будь ты проклят! - прохрипел Мариньи.
        - Тогда я заберу ее у вас сам! - сказал Буридан.
        XXIV. Два короля
        Спустя два часа после битвы, в том доме, где Мариньи расположил свой генеральный штаб и где он видел свою дочь и Мабель, в том самом зале, где состоялась сцена, о которой мы уже рассказывали, Людовик Сварливый, Валуа, Шатийон и несколько высокопоставленных сеньоров держали совет.
        Отчаяние короля было ужасным. Выразившись в сумбурных жестах, оно завершилось неистовым приступом гнева. После чего Людовик - удрученный, подавленный - слушал советы своего окружения и особенно Валуа. Советы сводились к одному: снять осаду!
        - Да, сир, - повторял дядя короля, - это единственный наш шанс выйти из этого положения с честью. Нужно распространить слух, что то было просто отвлекающее наступление, и отвести войска. А через три месяца, подготовившись лучше, мы повторим атаку. Ах! Если бы ее готовил я!.. Но мы так верили в гений вашего первого министра!..
        Людовик Сварливый колебался. Его гордое сердце восставало против унизительного отступления.
        С другой стороны, продолжение боевых действий, возможно, было чревато и вовсе разгромом. И каким разгромом! Кто знал, каких бесчинств можно было ожидать от этих бродяг в случае их победы?..
        - Ох! - пробормотал король, кусая кулак. - И почему мы не можем сойтись с этими демонами один на один, в честном бою?
        - Сир, мы еще возьмем реванш, и он будет ужасным. Есть лишь один способ покончить со всем этим - нужно осуществить вашу угрозу. Прикажите доставить тысячу, десять, двадцать тысяч фашин и, вместо того, чтобы окружать Двор чудес кордоном войск, окружите его кордоном фашин. Пусть сотни наших людей подожгут их одновременно со всех сторон. Мы сожжем всех этих волков в их же логове, но вместе с ними сгорит и половина Парижа, вместе с ними сгорят все ваши попавшие в плен сеньоры и не менее двух тысяч остающихся в этом логове лучников. Если король пожелает, я могу распорядиться.
        - Сир, - твердо промолвил Шатийон, - мы не должны жертвовать нашими товарищами, взятыми в плен, и мы не должны жертвовать Парижем, который может и не оправиться от этого страшного бедствия. Нужно отвести войска!
        В этот момент на лестнице раздались поспешные шаги.
        - Впустите! - воскликнул Людовик, насторожившись. - Быть может, есть новости!
        Шатийон подбежал к двери, обвел лестницу взглядом и вернулся - немало озадаченный.
        - Сир, - сказал он, - это один из наших плененных друзей - Мальтруа.
        - Мой отважный Жоффруа! - радостно вскричал король. - Пусть войдет! Пусть войдет!
        - Я здесь, сир! - проговорил офицер, входя в комнату. - Но я должен предупредить короля, что со мной два посланника господ бродяг, и я поручился за их жизни.
        - Ты обещал это, Мальтруа?
        - Я обещал даже большее! Я обещал, что они смогут поговорить с королем.
        - И кому ты это обещал?
        - Капитану Буридану, сир. И капитан Буридан мне сказал: «Я верю вашему обещанию, мессир де Мальтруа, верю в великодушие короля». И так как я дал такое обещание, сир, я должен заявить, что если я ошибся, если король не подтвердит мои слова, я вернусь туда, чтобы сдаться в плен.
        Мальтруа отступил на пару шагов и, скрестив руки на груди, застыл в ожидании. Король сделался задумчивым.
        Он был недалек умом. Зачастую у него случались ребяческие приступы гнева. Но он был добр сердцем, и в глубине этого сердца жила сейчас тревога о пленниках.
        - Дворянин должен держать данное слово, - сказал Людовик. - И раз уж ты пообещал им что-то от моего имени, я приму этих людей, сколь странным ни было бы это посольство.
        Жоффруа де Мальтруа подошел к двери и подал знак.
        Вошли двое мужчин. Они приблизились к столу и поклонились королю, который несколько секунд смотрел на них молча. Парламентеры не выглядели ни гордыми своей победой, ни смущенными оттого, что получили честь предстать перед Его Величеством королем Франции.
        - Кто ты будешь такой? - спросил наконец Людовик Сварливый, обращаясь к одному из них.
        - Герцог Грошовый, - лаконично отвечал человек.
        - А ты? - продолжал король, повернувшись к другому.
        - Меня зовут Ганс, король Арго.
        Ганс поклонился еще раз, и в поклоне этом было больше вежливости, нежели смирения перед королевской персоной. Теперь он стоял во весь рост; его уродливое лицо сияло, а глаза лучились таким остроумием, что животная омерзительность этого лица невольно забывалась.
        - Так это ты - король Арго! - произнес Людовик. - А что, если я прикажу тебя повесить?..
        Ганс улыбнулся и ответил:
        - Я надеюсь, у меня еще будет возможность показать вам, как мало я боюсь смерти. Но должен честно предупредить, что, приказав повесить меня, тем самым вы навлечете на себя и своих людей большие беды.
        - Сир!.. - подал голос Мальтруа.
        - Не волнуйся! - промолвил Людовик Сварливый. - Я же обещал, что выслушаю этих людей. Ну, раз уж ты король, говори! Что соизволишь сообщить мне от своего имени?
        Ганс распрямился во весь свой колоссальный рост.
        - От своего имени? - переспросил он удивленным тоном. - Ничего, сир. Или, по крайней мере, то, что я мог бы сказать, заняло бы слишком много времени, так много, что вы бы не смогли выслушать меня с должным терпением. Поэтому я буду говорить от имени тех, что меня послали.
        - Хорошо, пусть будет по-твоему. Что им от меня нужно?
        - Сущие пустяки, сир. Двор чудес просит вас отозвать те роты лучников, которые вы против него бросили.
        - И это всё?
        - Двор чудес просит вас также уважать и подтвердить те привилегии, которые были ему дарованы предыдущими королями, а именно: право избирать собственных королей, герцогов, графов, жезлоносцев и клевретов; право проводить собственную политику в пределах королевства Арго. Все эти и другие привилегии вам известны. Но среди них есть одна, сир, которую мы будем защищать до самой смерти. Либо эта привилегия у нас сохранится, либо Двора чудес не станет.
        Король, удивленный достоинством, которое присутствовало в речи, жестах и манере держаться этого человека, внимательно посмотрел парламентеру прямо в глаза.
        - И что это за привилегия? - спросил он.
        Ганс отвечал:
        - До сих пор, за всю историю мира, ею располагали лишь два существа: Бог и нищий. Если тому бедняге, который, вашим указом, был приговорен к смерти и должен был отправиться на костер или виселицу, удавалось спастись из рук ваших сержантов, он обретал неприкосновенность, как только входил в церковь или во Двор чудес, в святилище или в жилище нищего. Сир, нищий вправе помиловать любого смертника, который находится в его доме, и будьте осторожны с этим правом, сир: посягая на него, вы, быть может, посягаете и на право Господа Бога. Будьте осторожны, король. Когда вы уничтожите права Господа, вы, быть может, уничтожите и свои собственные. Ваша власть - это та, которую вы получили от Бога. Убейте одну - и вы убьете другую. Всё взаимосвязано. От короля к Богу, от Бога к нищему: стоит лишь одной цепочке порваться, и подмостки, на которых выстроен этот мир, рухнут.
        Король, Валуа, Шатийон, Мальтруа, другие присутствующие сеньоры с изумлением смотрели на этого мужлана, излагавшего такие вещи спокойным тоном, в котором какой-нибудь мудрец уловил бы глубокую иронию, но Людовик, словно желая избавиться от влияния этого бандита, яростно затряс головой.
        - Я знаю, к чему ты клонишь! Эти Буридан, Готье д’Онэ, Бурраск, Одрио, Бигорн меня глубоко оскорбили - и они умрут.
        - Даже Ланселот Бигорн, сир?.. Судя по тому, что я слышал, вы обещали ему…
        Король колебался.
        - Этот меня рассмешил, - промолвил он наконец, улыбнувшись. - А, клянусь Пресвятой Девой, смеяться мне доводится так редко, что тот, кому удается меня развеселить, должен быть вознагражден. Передай Бигорну следующее: всё, что было сказано в Нельской башне, остается в силе. Пусть приходит в Лувр за помилованием, там как раз нет шута. Я предлагаю ему это место. Но что до всех прочих, то их ждет виселица.
        - Я не прошу вас помиловать их, сир, - холодно сказал король Арго, - я прошу вас уважать право Двора чудес. Если эти люди будут схвачены за пределами прибежища - это одно, но если ваши лучники попытаются вытащить их оттуда силой и с оружием в руках - это уже другое. Сир, я явился сюда как посланник и прошу лишь одного: чтобы наши привилегии, признанные вашими предками, поддерживались и вами.
        - Соглашайтесь, сир! - шепнул на ухо Людовику Валуа.
        - Сир, - так, чтобы всем было слышно, сказал Шатийон, - на вашем месте я бы согласился.
        - А если я не соглашусь? - спросил Людовик, мрачный и беспокойный.
        - В таком случае, - произнес Ганс, - мы будем защищаться до тех пор, пока все не погибнем. Если умрут наши права, мы умрем вместе с ними. Вот только, сир, подписывая смертный приговор нам, вы отправляете на смерть и тех ваших людей, которые находятся у нас в плену. Этот достойный сеньор может подтвердить.
        - Подтверждаю! - сказал Мальтруа. - Сир, в этот момент каждый из шестидесяти шевалье и сеньоров, - а это весь цвет нашего дворянства, - содержится под охраной четырех вооруженных кинжалами человек. Через час, если мы не вернемся, эти шестьдесят рыцарей умрут. Через час будут убиты и две тысячи ваших лучников. Через час Париж наводнит десятитысячная толпа вооруженных факелами бродяг и нищих, которые, если потребуется, за свои права без раздумий расстанутся с жизнью.
        Присутствующие слушали эти слова с белыми как полотно лицами.
        У короля, напротив, эти угрозы вызвали лишь очередной приступ глухой ярости.
        - Клянусь Девой Марией и святым Дионисием, - проворчал он, - я просто поражаюсь тому, что человек благородный мог сделаться герольдом этих гнусных свиней. Похоже, Мальтруа, вы действительно там натерпелись страху, раз уж смеете говорить такое.
        Король с силой ударял кулаком по подлокотнику кресла. Готовый выплеснуть весь свой гнев, он вскочил на ноги.
        И в тот же миг король Арго упал на колени. Озадаченный, Людовик Сварливый остановился.
        Ганс распростерся на полу, да так что лоб его коснулся досок.
        В зале царила мертвая тишина. Король в изумлении смотрел на бросившегося ему в ноги бродягу, и от этой умоляющей позы лицо его осветилось гордостью, черты расслабились. Быть может, этот рабский жест человека, которого никому еще не удавалось закабалить, и спас Париж от страшного бедствия…
        - У тебя есть ко мне последняя просьба? - произнес король, смягчаясь.
        Ганс поднял голову.
        - Сир, - промолвил король Арго, - давным-давно, уж и не помню, когда, я поклялся себе никогда не унижаться ни перед кем в мире, будь то даже всемогущественный король вроде вас! В тот день, когда я принес эту клятву, я сказал себе, что первая же минута моего унижения станет также и минутой моей смерти. Сир, я унижаюсь перед вами, так что сейчас вы слушаете последнюю просьбу умирающего.
        - Говори! - сказал Людовик чуть дрогнувшим голосом.
        - Сир, я не угрожаю. Сир, я умоляю. Я смиренно прошу вас сжалиться, но не над нами, а над вашим городом Парижем, над ваши сеньорами, над самим собой. Сир, одно ваше слово - и повсюду наступят радость, мир и согласие, за которые мне не жалко будет отдать и жизнь. Поклянитесь, сир, поклянитесь, что будете уважать священную привилегию Двора чудес, и ваши слуги, ваши друзья тотчас же будут вам возвращены…
        Король колебался. В нем уже не было гнева. Но он опасался, что такая его клятва будет означать признание поражения.
        - Сир! - выкрикнул король Арго. - Господь Бог и нищий вправе приютить у себя любого; вы же вправе любому даровать прощение. Смилуйтесь, сир! И вы станете таким же великим, как Бог, и вы победите за счет милосердия и великодушия…
        - Так это к моему милосердию ты взываешь?
        - Да, сир! - покорно произнес король Арго.
        - И ты говоришь, что в благодарность за мое королевское милосердие мои сеньоры будут отпущены на свободу?
        - Да, сир.
        Король поднял руку.
        - Я вас прощаю, - сказал он. - Клянусь Девой Марией и Иисусом, я буду всегда соблюдать привилегии братства нищих. Граф де Валуа, распорядитесь немедленно отозвать войска. Что до часовых и патрулей, что были выставлены у Двора чудес, то пусть пока останутся на своих местах, но донесите до каждого сержанта и лучника, что никому не позволяется входить туда, чтобы схватить тех преступников, имена которых были оглашены нашими глашатаями. Однако если Буридан и его приспешники покинут территорию, на которой действует право прибежища, они должны быть немедленно схвачены и переданы нашему официалу.
        Ганс поднялся на ноги.
        - Благодарю, сир! - сказал он. - Пусть пленников сейчас же отпустят, - добавил он, поворачиваясь к герцогу Грошовому, - баррикады разберут, и всё вернется к прежнему порядку…
        Людовик и все присутствующие не сводили с короля Арго глаз. Герцог Грошовый вышел и поспешно направился ко Двору чудес. Тогда Ганс вытащил кинжал, который носил на поясе.
        - Сир, - промолвил он, - вы поклялись Девой Марией и Иисусом, что будете уважать наши привилегии. Я же поклялся, что избавлю монархию от одного преступника, а Париж - от бесчестия. Это соглашение мы заключили как король с королем. Вас подписывать этот пакт я не прошу, но сам подпишу, и подпишу своей кровью…
        В ту же секунду Ганс ударил себя в грудь.
        Лезвие вошло по саму рукоять. Ганс оставил его в ране. Несколько секунд он еще стоял на ногах, но лицо его сделалось белым как мел.
        Король и сеньоры смотрели на него с изумлением, к которому, однако же, примешивалось и некое восхищение. Ганс пробормотал едва слышно:
        - Вы в последний раз видите лицо свободного человека, который никогда и ни перед кем не унижался, и который умирает потому, что когда-то, раз и навсегда, поклялся умереть в тот день, когда ему придется преклонить голову перед себе подобным… Прощайте, сир, будьте счастливы!..
        Он взмахнул руками и упал с глухим звуком. Он был мертв.
        Король Франции медленно обнажил голову.
        На следующий день Двор чудес обрел прежний облик, за исключением того угла улицы Вольных Стрелков, который был разрушен. Ночи и дня усиленных работ бродягам хватило для того, чтобы уничтожить все следы битвы.

* * *
        Опять же, на следующий день состоялся большой совет, в котором, помимо Буридана, приняли участие Бурраск, Одрио, Готье и Ланселот.
        Буридан уже обещал освободить Филиппа, и прежде даже, чем отправиться на поиски матери и невесты, он хотел сдержать обещание.
        Но это дело представлялось сейчас весьма затруднительным. Действительно: пока друзья оставались во Дворе чудес, они были в безопасности. Но как только они вышли бы за пределы прибежища, суверенитет которого был торжественно подтвержден Людовиком X, то вновь становились бы приговоренными к смерти, чьи головы были оценены в немалые суммы.
        Короче говоря, во Дворе чудес они могли считать себя такими же пленниками, как и в какой-нибудь крепости. Впрочем, вернемся к совету, который товарищи держали в доме капитана Буридана - тем более капитана, что Ганс был мертв! Во время этого разговора произошло событие, о котором мы еще поставим в известность нашего читателя.
        Пока же скажем лишь, что Ланселот Бигорн виделся с герцогом Грошовым, который повторил ему то, что сказал о нем король Людовик.
        Итак, Бигорн выслушал всю дискуссию, а затем сказал себе:
        - Раз уж мэтр Буридан столь безумен, что не желает просто-напросто воспользоваться тем счастливым случаем, что ему представился, раз уж он отказывается покидать Париж, не вызволив прежде из тюрьмы другого безумца, которого зовут Филипп д’Онэ, другого способа уладить ситуацию, как немного обезуметь самому, я не вижу!
        notes
        Примечания
        1
        Редкий анахронизм. Говоря так, Жийона, конечно же, ошибается: христианство возникло гораздо позже. - Примечание автора.
        2
        «Из глубин» (лат.) - начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим. - Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, примечания переводчика.
        3
        Этот маскарад никоим образом не являлся насмешкой. То был немного грубоватый и веселый способ вспомнить священное историческое событие, к которому, напротив, люди испытывали глубочайшее почтение. - Примечание автора.
        4
        «Идите, (собрание) распущено!» (лат.) - формула, которой в древнехристианской церкви заканчивались обе части богослужения; в настоящее время используется в конце католической мессы.
        5
        Черт! (швейц. диалект, от нем. der Teufel).
        6
        Аминь! (лат.)
        7
        Филистимляне - древний народ, населявший приморскую часть Палестины. Неоднократно упомянут в Ветхом Завете, а также в ассирийских и египетских источниках. Людовик на свой лад переиначивает такую фразу из Ветхого Завета (1-я Книга Царств, гл. 7): «…И возвращены были Израилю города, которые взяли Филистимляне у Израиля, от Аккарона и до Гефы, и пределы их освободил Израиль из рук Филистимлян, и был мир между Израилем и Аморреями».
        8
        Исторический факт: именно такое преступление, о котором говорит Валуа, и побудило короля Людовика X пойти против своего первого министра. - Примечание автора.
        9
        Недоразумение (от лат. qui pro quo - «кто вместо кого»).
        10
        Тот, кто читал протоколы допросов некоторых колдуний того времени, может себе представить, какой эффект могла произвести эта ложь даже на столь проницательную женщину, как Маргарита. - Примечание автора.
        11
        Жена Одиссея, прославившаяся верностью своему мужу во время его двадцатилетнего отсутствия.
        12
        Да (швейц. диалект, от нем. Ja).
        13
        Мой Бог! (нем.)
        14
        Гостия (от лат. hostia - «жертва») - облатка из пресного пшеничного теста, обычно с изображением агнца и креста как символов распятого Спасителя. Во время литургии для таинства Евхаристии (Святого Причастия) в римско-католической и лютеранской церкви используется вместо хлеба.
        15
        В имениях сеньоров всегда имелась комната, зал, иногда целый корпус строений, зарезервированных, главным образом, для пилигримов. Иногда, по меньшей мере, на сутки, там находили также приют и нищие. - Примечание автора.
        16
        Эстрамасон - длинный меч с широким лезвием.
        17
        Браво (ит. bravo) - наемный убийца.
        18
        Это братство имело свой устав, свои правила и привилегии, своих клевретов, казначеев и хоругвеносцев - все, как и подобает любому другому братству. - Примечание автора.
        19
        К праотцам, на тот свет (лат.).
        20
        Очень хорошо, прекрасно (лат.).
        21
        Двор чудес зачастую называли «королевством Арго и Египта» (le royaume d’Argot et d’Egypte), так как между собой его обитатели разговаривали на воровском жаргоне, или арго. Была в этом королевстве и своя знать, например, герцог Египетский, повелитель цыган (которых было немало среди профессиональных нищих).
        22
        В королевстве Арго существовала своя иерархия. Герцоги были заместителями короля. Титул «герцог Грошовый» или «герцог Алтынный» (le duc de Thunes) происходит от мелкой монетки (thune), которую подавали нищим в качестве милостыни.
        23
        Цыгане (арго).
        24
        Внучатый племянник Цезаря, император Октавиан Август, получив известие о поражении его полководца Вара в Тевтобургском лесу, когда отборные римские легионы были поголовно истреблены германцами, в отчаянии воскликнул: «Квинтилий Вар, верни легионы!» Этот возглас отчаяния стал крылатым (более известен в форме: «Вар, Вар, верни мне мои легионы!»).