Библиотека / История / Зонис Виктор : " Соломон Царь Тысячи Песен " - читать онлайн

Сохранить .
Соломон. Царь тысячи песен Виктор Зонис
        В этой книге рассказывается об одном из интереснейших периодов еврейской истории — о правлении легендарного царя Соломона, сына Давида. Соломон, прославившийся своей мудростью, привел к процветанию объединенное Израильское царство и осуществил замысел отца — воздвигнул Иерусалимский Храм. А еще он был живым человеком, которому знакомы горечь сомнений и творческое вдохновение любви.
        Виктор Зонис
        Соломон. Царь тысячи песен
        Вступление
        Желтый карлик злобно нависал над пустыней. Миллионы жарких лет, долгих и одинаковых, ревнивое солнце обволакивало пески изнуряющим зноем, оберегая гордое безмолвие от малейших посягательств скудной, зарывшейся глубоко в песок жизни. Миллионы лет бесконечного безвременья, миллионы лет испепеляющих сумерек…
        Так было всегда, с самого начала Времен, когда промысел Сущего творил Жизнь, а, может быть, еще до того, потому что Сущий творил Жизнь, а пустыня рождала Смерть.
        Но заканчивался долгий день, и солнце, отдав свою губительную страсть, уходило за край песков, куда-то в другой мир, где оно становилось ласковым и нежным, благословенным и благостным. В эти короткие часы на пустыню опускалась вкрадчивая ночь, из-за гор налетал ветер, забирая и унося к холодным звездам жар раскаленных песков. Барханы приходили в движение, перетекали, сливаясь и распадаясь; на их вершинах появлялись суетливые ящерицы, замирали, пугливо всматриваясь в темноту огромными стеклянными глазами. Под осыпающимся песком обнажались скрюченные болью, оторванные от безводных корней растения-призраки. Они легко снимались с места, сухо и жалобно потрескивали, перегоняемые бесцельным ветром от бархана к бархану. Это тоже была жизнь, жизнь не во имя, а вопреки, жизнь во владениях победившей ее смерти…
        В один из таких особенно знойных дней, в самый полдень, 15 дня месяца Тамму за, на безжизненном горизонте в дрожащем мареве разреженного воздуха появилась едва различимая точка. Спустя немного времени она увеличилась, разрослась. На сером в коричневых проплешинах осле, старом и хромом, двигался человек, такой же древний, как и грустное животное, обреченно тащившее на себе непосильную ношу. Поверх грубой холщовой рубахи он был одет в видавший виды, посеревший от времени, некогда белый в крупную черную полоску длинный плащ, почти полностью скрывающий просторные холщовые штаны. Ступни ног, искривленные временем и дорогами, мягко облегали желтые кожаные сандалии — единственное яркое пятно в изношенной блеклости его одежды. Старик сидел, неестественно выпрямив спину, словно привязанный к невидимой жерди, абсолютно равнодушный к окружающему миру и испепеляющему зною, к жуткому крику голодного и уставшего животного. Под белым пышным головным убором — знаком высокого положения в обществе — на пергаментно-желтом лице, причудливо изрытом иссушенными каналами морщин, светились пытливые, глубокие глаза
мудреца. Острый крючковатый нос почти касался бескровных, тонких и властных губ, спрятанных под пологом длинной седой бороды. У его ног, плотно прижатых к бокам осла, болтались с двух сторон переметные дорожные сумы.
        Великий Пророк Израиля Натан медленно двигался в сторону святого города Иерусалима…
        К концу третьего дня пути пески поредели, запестрели проплешинами сухой, каменистой почвы, из-за горизонта суровыми призраками выросли покрытые зеленью горы.
        - Ну вот, — пробормотал Натан, потрепав осла по холке. — Завтра, даст Бог, к вечеру будем в граде Давидовом. Потерпи еще немного, вон у той горы сделаем привал, там и наешься всласть…
        Старик тяжело слез с животного, трясущимися пальцами бережно снял переметные сумы, недолго постоял, притопывая онемевшими ногами, разгоняя по дряхлому телу жидкую и усталую кровь. Покопавшись в мешке, он поочередно извлек оттуда кожаную флягу с водой, сухую лепешку, большой лоскут грубой льняной ткани. Натан расчистил ногами землю от камней и прилег, опершись спиной о большой валун. Он медленно жевал лепешку, периодически делая мелкие, экономные глотки тухлой и бесценной воды, бездумно наблюдая за ослом, с радостным криком набивавшим утробу сухой и жесткой травой. Утолив голод, Натан с усилием подтащил к себе поближе тяжелые сумки и стал бережно извлекать оттуда их содержимое: тонкие глиняные таблички, густо испещренные надписями, свитки хрупкого папируса, несколько восковых дощечек для записей. Он любовно и сосредоточенно перебирал таблички, бережно подносил близко к подслеповатым плазам, вчитываясь в содержание. Черты его аскетического лица разгладились, стали мягче, добрее; глаза наполнились внутренним светом, отраженным последними лучами уходящего солнца.
        Стало быстро темнеть, и Натан в обратном порядке аккуратно сложил в сумки таблички и пергамент, привязал отяжелевшего, икающего осла к деревцу и закрыл глаза. Однако долгожданный сон не приходил, в голове роились бессвязные мысли, толкались, рвались наружу яркие и потускневшие от времени картинки-призраки. Натан заворочался, закряхтел, перевернулся на спину и уставился немигающим взглядом в глубокое черное небо, щедро наряженное яркими и бесстрастными звездами…
        «Ну вот, — думал он, — завтра — Иерушалайм, город любимый и ненавидимый, город славы и бесчестья моего великого и беспутного народа. Сколько же лет прошло с тех пор, как я поселился в Галааде, навсегда покинув этот город? Без малого десять…
        Кто же знал, что Бог так надолго отведет от меня смерть, продлит бренные годы мои, чтобы увидел я расцвет и падение двух царей; двух великих царей, равных которым не было под небом Израиля от Дана до Вирсавии, да и не будет, потому что щедрость Бога, даже для избранных детей его, не безгранична. Да, Бог ничего не делает просто так, и хоть Он больше не является мне во снах и молитвах, хоть и утратил я Великий Дар пророчества, растеряй его в суете и богопротивных делах своих, исполню последний долг перед людьми… Целых сорок лет процарствовал великий Давид, сын Иесея, над народами Иуды и Израиля, и всего сорок лет как забрал Бог его в обитель вечную, а сколько небылиц нагнели о нем неблагодарные людишки! Да, не исправить теперь это… Слухами, что летят быстрее самой быстрой стрелы, обросло имя его. И сын Давида, превзошедший делами своими отца, не успел остыть еще перед Предвечным, как стали хулить его те, кто при жизни трепетал от одного упоминания имени его… Эх, Соломон, Соломон, сколько раз предостерегал я тебя, сколько раз волю Божью приносил на устах своих…
        Торопиться нужно: память подводит, пальцы не гнутся, глаза в пелене… Торопиться надо, торопиться! Собрать все таблички с записями деяний Соломона, сына Давидова, моими и писателя Иосафата, сына Исайи, и других, кто за царем ходил. Собрать, отбросить глупое и ложное, вспомнить недостающее. Успеть бы только составить, свести воедино летопись эту о сорока годах царствования мудрого и великого — третьего царя Иудеи и Израиля, Шломо[1 - Шломо — ивритское произношение имени Соломон (греч.).], сына Давидова, рожденного им от прекрасной Бат Шевы[2 - Бат Шева — дочь Элиама, жена Давида и мать Соломона.]…»
        Глава 1
        Слова Экклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме: «Суета сует, — сказал Экклезиаст, — все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
        Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки… Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, Кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда текут реки, они возвращаются, чтобы опять течь.
        Все вещи — в труде: не может человек пересказать всего; не насытится он зрением, не наполнится ухо слушанием.
        Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
        Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое: но это было уже в веках, бывших прежде нас.
        Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после…»
        Экклезиаст. Гл. 1 (Кохелет, книга Соломона)
        Соломон, высоко подняв над головой факел и держась за скользкую стену, осторожно спускался в подземелье. Заканчивалась еще одна душная ночь, предвестница знойного иерусалимского дня… заканчивалась еще одна бессонная ночь. Это было его время — время, когда великий царь незаметно покидал ложе одной из своих жен и, никем не замеченный, крадучись пробирался в тайную, глубоко запрятанную под мощным фундаментом царского дворца комнату, становясь с каждой пройденной ступенью тем, кем он и был на самом деле — ранимым, сомневающимся, придавленным бременем неограниченной власти человеком.
        Соломон плотно прикрыл за собой тяжелую дверь и повесил факел на стену. Пламя нервно затрепетало в неподвижном и затхлом воздухе, скудно осветив просторное помещение — мрачное, сырое, зловещее. Сводчатый, закопченный дымом факелов потолок низко нависал над неровным, вымощенным крупными каменными плитами полом. Посреди него бесстрастным, суровым стражем из земли вырастал, размером с человека, испещренный символами и знаками алтарь, увенчанный нефритовой чашей. Комната казалась обителью неведомого и мрачного божества, порожденного заполнившим ее смрадом и страхом.
        Соломон прищурился, привыкая к неровному тусклому свету, и тяжело вздохнул. Вот уже неделю, каждую ночь, в последний ее час, он, преодолевая неизменное ощущение ужаса, приходил сюда, чтобы исполнить то, чего он не знал и чего боялся.
        Царь еще раз осмотрелся, отыскал привыкшим к полумраку взглядом скамью в углу комнаты, присел на нее, напряженно вслушиваясь в тишину. Где-то за дверью послышались вкрадчивые шаги, и в помещение вошел худощавый, высокого роста пожилой человек. Он остановился в шаге от двери, низко поклонился, выискивая взглядом царя.
        - Ну… — подал голос Соломон. — Почему так долго?
        Аменхотеп пожал плечами:
        - Ты же знаешь, Великий, сколь подозрительной сделалась к старости принцесса Мельхола.
        - Чем меньше пользы от человека в жизни, тем больше он за нее цепляется, — проворчал Соломон.
        - Мудро, как всегда, мудро, великий царь! — поклонился евнух.
        - Ладно, хватит разговоров! Все принес?
        Аменхотеп кивнул и молча поставил перед собой корзину Соломон встал со скамьи, подошел вплотную к нему и опустил взгляд к полу
        - Покажи, что там, — велел царь.
        Аменхотеп присел у корзины и поочередно извлек оттуда небольшого петуха, голова которого была замотана в тряпку, длинный и острый нож, пучки трав и благовоний.
        - Хорошо, — кивнул Соломон. — Клади на место и уходи.
        Аменхотеп встал с колен:
        - Позволено мне будет спросить?
        Соломон удивленно повел бровями:
        - Ну, слушаю.
        - Зачем мудрейшему из мудрых нужно это делать? — указал на корзину евнух.
        Соломон медленно подошел к жертвеннику, осторожно прикоснулся к чаше и, не поворачиваясь к Аменхотепу, тихо произнес:
        - Твой вопрос дерзок, египтянин, но я на него отвечу. Человек становится умным, когда познает все, что ведомо другим. А мудрым — когда знает, зачем ему это знание нужно. Я не знаю пока, зачем мне это нужно. Поэтому я только на пути к мудрости… в начале пути. Ты доволен ответом? — повернулся к евнуху царь.
        Аменхотеп низко поклонился и, не меняя позы, покинул комнату.
        Соломон проводил его взглядом и осторожно перенес корзину к жертвеннику.
        Да, Мельхола… Мельхола… — подумал Соломон. — Сколько же лет она была женой моего отца? Дважды женой. Но она была еще и дочерью царя Саула и пользовалась большим влиянием на Давида. Слишком большим… И даже сейчас, после смерти мужа, царица остается одной из самых влиятельных женщин в государстве — одной из самых влиятельных и самой неприкасаемой…
        Как-то Аменхотеп — глаза и уши царя в гареме — рассказал о странных обрядах, которые тайно совершала принцесса Мельхола вместе со своей преданной служанкой, амалекитянкой Агадой. Аменхотепу несколько раз удалось подсмотреть, что и как делали они, и евнух клялся Соломону, что сам слышал, как женщины общались с демоном, вызванным колдовскими заклинаниями.
        Скептичный и недоверчивый Соломон сразу поверил евнуху. Поверил потому, что испытывал необъяснимую робость всегда, когда встречался с ней, когда ловил на себе загадочный взгляд ее черных, бездонных и по-прежнему прекрасных глаз. Этот взгляд — дерзкий, изучающий — дразнил и пугал царя еще с самого детства знанием чего-то того, что было недоступно и непонятно ему, и при встречах с Мельхолой он всегда чувствовал раздражение и тревогу.
        Соломон редко вспоминал свое детство: слишком много обид и разочарований выросло из него. Но, подумав о Мельхоле, он невольно вернулся к событиям десятилетней давности, сравнил ее со своей матерью — молодой, веселой, ласковой… Бат Шева была самой последней и самой красивой из всех жен Давида. По царь никогда не выделял ее из прочих: Бат Шева была его грехом, одним из многочисленных и одним из самых памятных… Она это понимала и любила Давида спокойно и смиренно, никогда не требовала особых условий и привилегий. Бат Шева и характером не похожа была на других жен — кичливых, сварливых, подозрительных; она просто была любимой женщиной царя, и Давид проводил с ней больше ночей, чем со всеми остальными вместе взятыми. Бат Шева умела любить Давида и, главное, слушать, понимать и принимать его таким, каким становился он всегда, когда переставал быть царем — капризным, мечтательным, постоянно подверженным смене настроений взрослым ребенком. Именно за тесную духовную связь с царем ее не любили в доме Давида — не любили ее и ее сына. Настолько, насколько Бат Шева была не похожа на других жен, настолько же
маленький Шломо был не похож на своих старших братьев, рожденных от других женщин царя. Низкорослый, полный и малоподвижный, он не участвовал в их играх и ссорах, только молча наблюдал со стороны бесстрастным, не детским взглядом… и мечтал. Мечтал о том, что обязательно станет царем, станет высоким, красивым и стройным. И братья, презиравшие его за неуклюжесть и мечтательность, будут завидовать ему и униженно просить прощения за все обиды, которые Шломо перенес от них. И он их простит, не сразу, но простит, потому что будет великим царем, — таким, как отец! Шломо мечтал об этом всегда: когда держался еще за подол материнской юбки, когда, учась мудрости у пророка Натана, рассеянно подергивал себя за редкую, юношескую бородку, когда однажды в укромном уголке отцовского дома, поспешно и скомканно, познал первую свою женщину…
        Соломон достал из корзины петуха и, сильно сдавив ему шею, сорвал с головы повязку. Все это стало для царя привычным: он исполнял ритуал уже семь раз, упорно пытаясь повторить то, что проделывала Мельхола. И каждый раз безуспешно…
        Соломон точным движением отрезал петуху голову и, прищурившись, наблюдал, как кровь покидала холодеющее тельце, заполняя жертвенную чашу. Ритуал только начался, но он вдруг почувствовал, что пространство вокруг начинает меняться. Возможно, ему показалось, что пламя стало гореть ярче, воздух пришел в движение, под ногами качнулся пол… Соломон засуетился, отшвырнул обескровленного петуха, быстро набросал в чашу пучки трав и благовоний, приговаривая подслушанные Аменхотепом заклинания.
        Когда чаша заполнилась до краев, он высыпал поверх травы серый порошок и, сняв со стены факел, поджег смесь. Соломон сел на скамью и стал сосредоточенно смотреть на зелено-синее пламя. Комната наполнялась резким, дурманящим запахом. Так происходило всякий раз, когда он производил эти магические действия. Спустя некоторое время трава догорала, запах улетучивался, и Соломон, разочарованный и раздосадованный, покидал подземелье, чтобы назавтра прийти сюда вновь…
        Но сегодня что-то изменилось. Пламя горело ярче и зловещей, запах был сильнее и горше. Соломон сжался в комок, когда заметил, что дым над чашей, раньше всегда неподвижный, вдруг вытянулся, затрепетал и, словно управляемый чьей-то волей, потянулся к стене, расползся по ней, приобретая человеческие очертания. Стена дрогнула, втягивая в себя дым, растянулась, выпустив из недр своих что-то серое, неровное, рыхлое. Оно оторвалось от стены, медленно поплыло в воздухе, постоянно меняя форму и очертания. Зависнув над чашей, нечто опустилось ниже и втянуло в чрево свое жертвенную кровь. Пепельно-серое превратилось в грязно-багровое… и живое. Спустя несколько мгновений оно потускнело и начало расползаться по всей комнате, растворяясь в пространстве и заполняя его. Видение исчезло, но Соломон чувствовал, что оно здесь, никуда не ушло, потому что воздух стал плотным и видимым. Это нельзя было выразить словами, но воздух в комнате стал таким, что, казалось, его можно потрогать руками.
        - Звал меня? — раздался голос.
        Соломон отчаянно завертел головой, пытаясь определить, откуда идет звук.
        - Не крутись и сядь. Захочу — покажусь тебе. Зачем звал?
        Соломон судорожно проглотил комок в горле и попытался унять предательскую дрожь в коленках.
        - Кто ты?
        - Так ты вызывал, не зная кого? — послышался хриплый смешок. — Это, скажу тебе, небезопасное дело. Может очень плохо кончиться.
        - Я вызывал демона! — взял себя в руки Соломон. — Демоны должны являться тому, кто имеет над ними власть, — не очень уверенно добавил он.
        - Да? — засмеялся голос. — Тысячи лет живу, а слышу об этом впервые. А что такое власть, и зачем она тебе?
        - Сначала скажи: ты — демон? Кто ты?
        - Мне становится скучно. А еще говорят, что Соломон мудр. Я вижу пока, что неинтересен и невежлив. Вызываешь того, кого не знаешь, и, думаю, зачем — тоже не знаешь. Ладно, поговорим, раз я сюда явился. Я не демон. Хотя это все гораздо сложнее, чем люди напридумывали, много сложнее. Я — Каин.
        - Каин?! Тот самый Каин, сын Адама?
        - Тот самый. А кого надеялся увидеть ты?
        - Не знаю, я это делаю впервые… Каин! Но ты же был обречен Сущим на вечные скитания на Земле, скитания и гонения. Ты — человек, а не демон!
        - Дааа! За тысячи лет люди не очень-то изменились, поглупели только без меры! — вздохнул призрак. — Что ты заладил про демонов? Ты их видел, знаешь что-то про них, кроме глупых сказок? Я — не совсем человек. Разве жил кто-то из смертных под небом тысячи лет?
        - Нет, о таком мне неведомо. А почему именно ты явился мне сейчас? Мельхола своими заклинаниями вызывала тебя?
        - А почему ты меня спрашиваешь? Спроси у Мельхолы.
        - Хочу знать от тебя!
        - А что будешь делать со знанием? Не боишься его? Многие знания умножают многие скорби!
        Мудро! — подумал Соломон. — Нужно запомнить.
        - Мельхола своими заклинаниями могла вызывать только смех, — продолжил Каин. — Да и ты тоже. Скучно мне, вот и явился. Многое изменилось в мире с тех пор, как изгнан я был Господом. И наказание мое оказалось слишком строгим в свете того, что творят люди сейчас под небом. Вот скажи ты мне, царь, за что обречен я Всевышним на вечные скитания? Брата убил? А ты разве не убил своего брата? А отец твой, великий Давид, скольких людей он лишил жизни? Я по сравнению с вами святой праведник!
        - Я не хотел смерти своему брату! Я не хотел забирать у него жизнь! — выкрикнул Соломон.
        - Не хотел, а забрал! Ты еще и вор, мудрый царь. Потому что взял то, что тебе не принадлежало. Бог дал ему жизнь, а ты отобрал ее. Разве можно отнимать то, что не ты давал?
        - Скажи мне, — изменил тему Соломон, — все это время ты скитаешься по миру?
        - Нет, конечно… Всемилостивый справедлив, он смягчил наказание. Да и вы, люди, помогли в этом. Что мой грех по сравнению с вашими? Каждые пятьсот лет прихожу я в этот мир и живу какое-то время жизнью человеческой… не совсем, конечно, обычной жизнью…
        - А остальное время?
        - Этого тебе знать нельзя.
        Соломон не нашелся, что возразить. В голове смерчем проносились мысли. Ему многое хотелось узнать у Каина, но им вдруг овладели страх и сомнения. Это не был страх перед незримым собеседником, Соломон понимал: если с ним не случилось ничего плохого сразу, то и сейчас не случится. Это был страх перед Знанием — Знанием, к которому он так стремился, и сейчас, стоя в преддверии его, засомневался, готов ли он к этому…
        - Все спросил? — прервал его размышления Каин. — Тогда я пошел. Неинтересно с тобой, царь.
        - Погоди, я хотел еще…
        - Знаю я, что ты хочешь еще, — перебил Каин. — Ты хочешь узнать будущее и боишься услышать, что его у тебя нет. Ты хочешь узнать, что останется после тебя, и, главное, что скажут о тебе люди, и как долго ты будешь в памяти тех, кто придет через века. Ты имеешь сейчас все, что может иметь смертный, и поэтому хочешь, чтобы так было еще очень долго. Ты молод, но каждый твой вечер отравлен мыслью, что прожит еще один день, а, значит, осталось на один день меньше… Я приподниму перед тобой полог времени. Будешь ты великим и богатым больше всех, бывших прежде тебя в Иерусалиме, и мудрость пребудет с тобою до истечения дней твоих. Будет тебе много радости от трудов великих и малых, и признание заслуг твоих будет без меры. Но когда остановит тебя рука Всевышнего на земном пути, когда оглянешься ты на дела свои, — поймешь, что все — суета и томление духа, и нет от дел человеческих пользы под солнцем.
        Потому что все уже было, и что делается, то уже делалось, и все новое было уже в веках до тебя. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется в памяти у тех, которые придут после. Наступит время, и ты поймешь это. Всему свое время… Время рождаться и время умирать, время разбрасывать камни и время собирать камни, время обнимать и время уклоняться от объятий… Запомни это и не торопи жизнь, а то она побежит впереди тебя, и тогда не догнать ее… Ты хорошо слышал меня? — вопрос Каина заставил Соломона вздрогнуть.
        - Да, я услышал тебя! Услышал в словах твоих мудрость, какую не услышать никому и никогда от смертных людей. И нет в мире награды, которой бы мог одарить я тебя за слова эти…
        - Какая мудрость? — в голосе Каина послышалось раздражение. — Мудрость — плод страданий и сомнений, а это — просто опыт каждого дня из прожитых тысяч. Все давно уже пошло по кругу, и самой большой наградой станет для меня, когда круг этот разомкнется навеки. Только ни ты, ни кто другой не сможет для меня это сделать… Только Он — тот, кто дал, может забрать; только тот, кто замкнул, может и разомкнуть. Помни и ты об этом, царь Соломон, во все дни жизни своей помни…
        - Клянусь тебе, кто бы ты ни был — человек или демон, клянусь, что слова твои высечены отныне в сердце моем! — с жаром выкрикнул Соломон. Он хотел еще что-то добавить, но понял, что в комнате уже один — нет ни дыма, ни голоса.
        Соломон воздел руки к потолку и прокричал, пытаясь догнать исчезающий Голос:
        - Я еще услышу тебя? Дано мне будет еще счастье говорить с тобой?
        Слова ударились о стену, искривились болью в потолке и вернулись неуловимым, как лунный свет, шепотом:
        - Не зови меня больше и не проси. Я сам приду, когда настанет время. Каждые пять веков люди будут находить то, что напомнит им о третьем царе Израиля… каждые пять веков…
        - Но ты мне нужен! Я не смогу теперь обойтись без тебя, — попытался удержать эхо Соломон.
        - Можешь! Человеку не дано знать, сколь много он может! Когда будет очень трудно, когда боль и скорбь захлестнет твое сердце, приди сюда еще раз. Ты найдешь то, что поможет тебе справиться. Только один раз…
        Глава 2
        Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
        время рождаться и время умирать;
        время насаждать и время вырывать посаженное;
        время убивать и время врачевать;
        время разрушать и время строить;
        время плакать и время смеяться;
        время сетовать и время плясать;
        время разбрасывать камни и время собирать камни;
        время обнимать и время уклоняться от объятии;
        время искать и время терять;
        время сберегать и время бросать;
        время раздирать и время сшивать;
        время молчать и время говорить;
        время любить и время ненавидеть;
        время войне и время миру
        Экклезиаст. Гл. 3
        Старший кентурион десятого легиона Восточной армии Титу с Гонорий Плавт пребывал в дурном настроении. Последнее время ему чертовски не везло. Он пытался философски относиться к своему сегодняшнему положению, но эти попытки мгновенно разбивались, как тараном, воспоминаниями о совсем недавнем прекрасном и безоблачном прошлом. Если бы всего год назад кто-то сказал, что 25-летний красавец, старший кентурион Первой когорты Первого легиона армии Помпея, обладатель трех золотых цепей за египетскую кампанию и бесчисленных серебряных браслетов окажется здесь, в Иерусалиме, да еще и куратором самого грязного и неспокойного Восточного района, он бы плюнул ему в лживые таза!
        Да, судьба человека переменчива и капризна, и на ней, как на ненавистных иудейских плащах, черные полосы чередуются с белыми. Только в моей судьбе черные полосы почему-то ложатся широко и часто… — думал Плавт, лениво наблюдая за облаком пыли, поднятым сирийской кавалерийской алой.
        - Могу я обратиться? — вывел кентуриона из задумчивости голос.
        Плавт нахмурился. Перед ним, заискивающе теребя нервными пальцами плащ, стоял опцион когорты Гракх.
        - Ну, что стряслось? — Плавт угрюмо посмотрел на легионера.
        Гракх вытянулся в струнку.
        - У нас кое-что случилось, произошли небольшие волнения…
        Плавт схватил опциона за грудки.
        - Что ты мямлишь, как римская шлюха, выклянчивая лишний сестерций! Говори внятно: что случилось?
        - Наши ребята немного почистили дом хлеботорговца на улице Царицы Савской. Ну, он поднял крик… сбежались люди, началась потасовка…
        - Хороши воины великого Рима! — окончательно разозлился Плавт. — Забыли о приказе командующего: в стычки с местным населением не вступать?
        - Так жалованье уже два месяца не платят… да и взяли сущие пустяки — хлеба, вина… и там еще…
        - Все живы? — прошипел кентурион.
        - Ну, трое раненых у нас, и у них с десяток… Торговец со своими людьми закрылся в подвале, и наших двое с ним… пленники…
        Плавт сплюнул под ноги опциону и точным, расчетливым движением вскочил на коня.
        У дома хлеботорговца, на грязной и тесной улочке, собралось больше сотни разъяренных, громко орущих людей. Иудеи сгрудились вокруг нескольких окровавленных собратьев, лежащих в пыли посреди улицы и посылающих страшные проклятья в сторону стоящих поодаль римлян.
        Плавт на полном скаку осадил коня, спешился, мгновенно оценивая обстановку. Иудеев и солдат было пять к одному. Пустяк в открытом сражении. Но на узкой кривой улочке с многочисленными подворотнями и лавками, из которых выглядывала еще, как минимум, сотня озлобленных глаз, это грозило перерасти в серьезную потасовку с сомнительным исходом.
        Плавт оглянулся по сторонам и, увидев, что к ним рысью приближается та самая сирийская ала, приободрился и решительно поднял руку.
        - Внимание и повиновение! — хриплым, сорванным голосом скомандовал он. — Именем великого императора Рима всем немедленно разойтись! За неповиновение — смерть!
        Толпа при виде сирийских всадников с угрозами и проклятьями отступила на несколько шагов. От нее отделился довольно опрятно одетый молодой мужчина. Он решительно подошел к Плавту, с вызовом посмотрел ему прямо в глаза и на хорошей латыни зловеще произнес:
        - Хочешь больших неприятностей, римлянин?
        Рука Плавта инстинктивно сжала рукоятку меча:
        - Ты мне угрожаешь, иудей? Захотел мучительной смерти?
        Тот, нисколько не смутившись, продолжил:
        - Твои люди, словно бешеные собаки, напали на дом уважаемого жителя Иерусалима и тяжело ранили нескольких ни в чем не повинных людей!
        - Они уже повинны в том, что оказали сопротивление римским солдатам, выполняющим специальное задание!
        - Специальное задание? Грабить бесстыдно среди белого дня — это специальное задание? Ты лжешь, куратор, и эта ложь дойдет до ушей твоего командующего! Или ты, кентурион, не знаешь, что есть указ о жестоком наказании за грабеж и насилие? Указ, подписанный нашим Первосвященником и вашим командующим! Так что не сносить головы твоим легионерам за грабеж и разбой и тебе — за покрывательство их.
        Плавт быстро сообразил, что угроза эта не пустая, и уже спокойно и примирительно произнес:
        - Я никого не покрываю, а хочу разобраться в том, что здесь произошло. Если мои люди неправы, они будут строго наказаны. Раненым мы окажем помощь, и они получат достойную компенсацию. С хозяином дома я поговорю сам.
        И, видя недоверие в глазах собеседника, добавил, ударив себя в грудь кулаком:
        - Слово Титуса Гонория Плавта — кентуриона и куратора!
        Мужчина повернулся к толпе, окружившей их плотным кольцом. Он воздел руки к небу и торжествующе прокричал:
        - Слышали, братья? Преступники будут наказаны, а раненым и ограбленным будет оказана помощь и выдано вознаграждение. Римлянин дал слово!
        Когда улица опустела, Плавт подошел к своим легионерам.
        - Так, жалкие дети гиены, все расходы — из вашего жалованья. Все, как один, на две недели в караул безвылазно. Из лагеря отлучаться только за смертью! Ну, и чем поживились, недоумки?
        Солдаты нехотя расступились, и Плавт увидел старинный полусгнивший деревянный ящик. Он многозначительно переглянулся с командиром алы и резко скомандовал:
        - Всем немедленно в лагерь. Ящик доставить мне в палатку!

* * *
        Плавт осторожно подцепил мечом петли и открыл крышку. Ящик был доверху набит тонкими глиняными табличками.
        - О, нет! Боги, зачем вы издеваетесь надо мной? — разочарованно выкрикнул он.
        - Погоди! — сириец осторожно достал из ящика древнюю табличку, аккуратно стер с нее пыль. — Погоди, погоди…
        Он подошел близко к светильнику и начал медленно разбирать слова: «…На тридцать седьмом году царствования Давида над Иудеей и Израилем…»
        - Что ты там возишься с этой иудейской рухлядью! — раздраженно сказал Плавт. — Выбрось этот хлам. Вон сколько пыли поднял. Пойдем лучше промочим горло: я знаю здесь одно более-менее приличное местечко.
        Сириец с сожалением оторвался от чтения таблички и бережно положил ее в ящик.
        За кружкой вина он спросил римлянина:
        - Ты, наверное, здесь недавно, Плавт?
        - Это, смотря как считать: мне кажется, что целую вечность!
        - Да, здесь все отдает вечностью. Но, с другой стороны, платят неплохо, да и делать особенно нечего, пока.
        - Почему — пока? Разве эти дикари способны на какое-то организованное сопротивление? — удивился Плавт.
        - Вот вы все такие, римляне, заносчивости много, — улыбнулся сириец. — Я здесь уже третий год и кое-что понял. Да и историей немного интересуюсь. Они — фанатики! За своего мифического, невидимого Бога готовы пойти на смерть и с собой унести туда тех, кто посягает на их веру и свободу. Можешь мне поверить, Плавт, я здесь достаточно насмотрелся! И то, что римские легионы сейчас в Иерусалиме, это ненадолго. Появится среди них какой-нибудь пророк, и будет страшная резня. Вот увидишь, прольются реки крови — и нашей, и их.
        Плавт презрительно фыркнул:
        - Ну и сказочник ты! Какие реки? Да один легион справится со всем этим грязным сбродом!
        Сириец покачал головой:
        - Если бы так, если бы так… Ты знаешь, меня никто не может упрекнуть в трусости или паникерстве. Но если поднимется бунт, каждый дом, каждый куст, каждый камень на дороге будет нести нам смерть! Тогда и десять легионов не помогут. Их нельзя покорить, можешь мне поверить. Уничтожить можно — покорить нельзя!
        - Ладно, время покажет, кто из нас прав, — махнул рукой Плавт. — Скажи лучше, зачем тебе эти варварские письмена?
        Сириец немного подумал.
        - Понимаешь, когда-то, на родине, я занимался обжигом глины и изготовлением из нее различных изделий. Так вот, табличкам этим не менее тысячи лет! Не могу сказать тебе определенно, но, зная, как иудеи бережно и ревностно относятся к своему прошлому, можно попытаться продать эти таблички… в них, по-моему, говорится о каком-то их царе. Я не силен в иудейском, но знаю одного ученого человека в Риме и хочу, чтобы он все это прочитал и перевел. Тогда буду знать, как поступить дальше.
        Плавт неодобрительно покачал головой:
        - Я тебе, конечно, все это отдам, но уверен, что ты большой мечтатель. Никому не нужны эти грязные таблички. Через пару лет Израиль станет римской провинцией, и мы заставим их забыть своего смешного Бога, и какого-то жалкого царя.
        - Ну что ж, — задумчиво произнес сириец, — нам не дано знать, что будет завтра. Тысячу лет хранились таблички в ящике, пусть пока полежат еще немного. Может, не я, так дети мои будут знать, что с ними делать…
        Глава 3
        Я, Экклезиаст, был царем над Израилем е Иерусалиме; и предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем.
        Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот все — суета и томление духа!
        Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать. Говорил я с сердцем моим так: вот я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
        Экклезиаст. Гл. 1
        …На тридцать седьмом году царствования Давида над Иудеей и Израилем постигла его тяжелая болезнь. Царь потерял интерес к жизни: больше не входил к женщинам, пищу принимал скудно и с отвращением. У него ничего не болело, только все чаще и чаще отказывали ноги и руки, пропадали голос и зрение. В самый жаркий день царь страдал от холода, и даже под толстым покрывалом его бил озноб. Во дворец привели юную красавицу, Ависагу-сунамитянку, которая призвана была согревать дряхлеющего Давида теплом своего тела. Но это тоже не помогало…
        Болезнь его была странной и неведомой, и собранные со всего света врачеватели и мудрецы беспомощно разводили руками. От египетского фараона были доставлены для Давида мази и растирания; тирский царь Хирам прислал знаменитого колдуна — заклинателя демонов и покорителя диких зверей. Ничего не помогало — Давид таял, как догорающая свеча.
        Это не замедлило отразиться на положении дел в стране: на западных и северных границах происходили волнения, наследники Давида раскачивали лодку власти, примеряя на себя царский венец. Пророк Натан, священник Садок и военачальник Ванся, сын Ахелуда, пытались удержать бразды правления от имени Давида, но их мало кто слушал.
        Когда же царевич Адония, сын Агиффы, собрал на знатный пир братьев своих и многих влиятельных людей — противников Давида, а младшего из детей царя, юного Соломона, не пригласил, пророк Натан забил тревогу. Верные люди донесли ему, что на пиру том Адония объявил себя царем, и очень многие из присутствующих поддержали его.
        Уже ранним утром следующего дня Натан, Садок и Ванея собрались в покоях у Вирсавии[3 - Вирсавия — греческое произношение имени Ват Шева.], матери Соломона.
        - Слышала ли ты, царица, сколь страшные события происходят сегодня в пределах Израилевых? — спросил Натан.
        Вирсавия пожала плечами:
        - Ты же знаешь, мудрый, что меня не интересует политика, только здоровье и благополучие возлюбленного хозяина моего, Давида… С ним что-то случилось плохое? — тревожно всплеснула она руками.
        - Разве может быть хуже с царем, чем есть сейчас? Даже смерть была бы для него лучше, чем унижение, которое терпим мы от имени его! — сказал Садок.
        Ванея повел мощными скулами и, положив руку на меч, резко произнес:
        - Казнить изменников немедленно! Всем отрубить преступные головы — публично, перед крыльцом царского дома. Примите решение, и мои хелефеи и фелефеи[4 - Хелефеи и фелефеи-телохранители Давида из критян и филистимлян, которых он набрал себе после того, как покорил филистимлян.] уже к полудню приведут сюда на веревке Адонию и всех остальных с ним.
        Натан презрительно посмогрел на Ванею.
        - Тебе всю твою жизнь мало было пролитой крови! Как можем мы это решить? Царь наш озяб, но не остыл еще перед Богом! Хочешь одно зло разрешить другим? Это будет еще большим грехом, чем то, что сделал Адония, объявив себя царем над Иудой и Израилем!
        - Царем?! — вскричала Бат Шева. — Но ведь Давид клялся перед Богом, что Соломон унаследует трон!
        - Поэтому мы и пришли к тебе, — мрачно произнес Садок. — Никогда, пока я жив, не прольется елей на голову Адонии!
        - Больно ему это от тебя нужно. Ты что, уже стал Первосвященником вместо Авиафара? Адония легко найдет того, кто его помажет, когда покончит с твоей головой. Желающих сыщется больше, чем надо, и первый из них — Первосвященник Авиафар! Казнить изменников немедленно! Пока вы тут болтаете, Адония соберет множество людей, желающих обнажить за него меч. Не забывайте, что он старше Соломона, а значит, прав на трон имеет больше, — настаивал на своем Ванея.
        - Да, это так. В этом я поддерживаю Ванею, — Патан взял за руку Вирсавию. — Но только в этом. Мы все сейчас идем к Давиду. Только он законно может разрешить этот вопрос. И молите Бога, чтобы царь сегодня был в здравом рассудке!
        В покоях Давида царил полумрак. Он сидел, обложенный подушками, на ложе, перебирая и перекладывая золотые украшения, горкой сваленные на постели. У его ног примостилась Ависага, тихо напевая заунывную песню.
        Вирсавия подошла совсем близко, став прямо перед Давидом.
        - Выйди прочь! — приказала она девушке.
        Давид поднял взгляд на Вирсавию.
        - А, это ты, Бат Шева… — тихо произнес он. — Давно я не видел тебя.
        Вирсавия присела на ложе, взяла его за безжизненную, прозрачную руку, погладила.
        - Одно слово, и я буду с тобой всегда…
        - Всегда продлится недолго, — тяжело вздохнул Давид. — Что привело вас? — спросил он, глядя на Натана.
        Тот подошел ближе, поклонился.
        - Скажи, мой господин, обещал ли ты Бат Шеве, что Соломон сядет на престол после тебя?
        - Обещал, и не только ей, но и перед Богом!
        - Так настало время исполнить это! Адония устроил заговор в Иерусалиме и объявил перед приспешниками себя царем над народом Израиля и Иудеи, от Дана до Вирсавии[5 - «От Дана до Вирсавии» — обозначало все пространство Израиля в длину, равно как выражение «от Вирсавии до горы Эфраимовой» указывало на всю ширину пространства царства Иудейского.]!
        Давид сделал попытку встать, покачнулся и упал прямо в руки подбежавшего Ваней. Тот аккуратно поднял невесомое тело и осторожно усадил царя на скамью.
        - Этому не бывать! — Давид собрал всю свою волю, его взгляд стал жестким, властным, прежним. — Пусть Бог покарает меня безумием, язвами и коростой! Пусть Бог продлит навечно страдания мои, если я позволю это сделать! Ванея! — закричал он. — Верны ли мне по-прежнему хелефеи и фелефеи?
        - До последнего вздоха! — поклонился военачальник.
        Давид кивнул головой:
        - Возьмите сейчас моего мула, посадите на него Соломона и ведите к Гаваону, где у священного алтаря Садок помажет его на царство! И пусть там будут все слуги мои, и верные люди, и старейшины, и левиты во множестве, чтобы видел Израиль — сильна еще перед Богом воля Давида! И трубите громко в трубы и веселитесь. И пусть рекой льется вино, и еда будет для всех — от пророка до последнего нищего, чтобы видели все и знали — Соломон наследовал трон Давида перед Богом и Израилем!
        Напряжение было столь велико, что силы оставили его, и на побелевшем, обескровленном лице выступили крупные капли пота.
        - Воды! Принесите воды… — прохрипел Давид.
        Переведя дух, он продолжил:
        - После того приведете Соломона ко мне. Буду с ним говорить!

* * *
        На следующий день внушительная процессия направилась от дворца к Северным воротам Иерусалима. Впереди, десятью шеренгами по двадцать человек в каждой, шли рослые, в полном парадном облачении, фелефеи и хелефеи. За ними, в роскошных одеждах, на царском муле, украшенном богато расшитым золотом ковром, двигался Соломон. Пророк Натан, священник Садок в сопровождении множества левитов[6 - Левиты — представители колена Леви. Из них набирались служители Скинии, а позднее-Храма (певчие, музыканты, стража и т. д.).] с зажженными факелами в руках торжественно шествовали по обе стороны от Соломона. Шествие замыкали трубачи и толпа царских слуг, истошно выкрикивающих: «Слава царю над Израилем, Соломону! Осанна в Вышних!»
        Процессия медленно двигалась через весь город, обрастая на своем пути все новыми и новыми участниками. Особенно внушительной стала толпа, когда царь шествовал через нижнюю часть Иерусалима, где обитали мелкие торговцы и ремесленники, писцы и беднота.
        Узкие улочки нижнего города, плотно застроенные домами из серого известняка, на плоских крышах которых коротали знойные ночи их обитатели, причудливо изгибаясь и пересекаясь, сходились к двум городским базарам. Дома, выстроенные стенка к стенке, в основном двухэтажные, отличались только размерами и наличием или отсутствием маленьких дворов, за высокими стенами которых прятались скудные пальмовые деревья и хозяйственные постройки. Достаток обитателей этих жилищ, близость их к чиновничьей элите верхнего города безошибочно определялись по ослиному резкому и гортанному крику, или протяжному, натруженно-грозному стону волов и мулов, порой напоминающих о своей тяжкой доле из-за высоких заборов. Улочки зажатые, как в тиски, домами, неряшливо и редко вымощенные необработанными камнями, были покрыты толстым слоем рыжеватой пыли, при малейшем движении и порывах ветра поднимающейся над раскаленными крышами домов. Таким был нижний — многоликий, шумный и непритязательный город, отделенный от зажиточной его верхней части крепостной стеной.
        Верхний Иерусалим населяли богатые торговцы и их многочисленные родственники, чиновники царского двора, свещенники, полицейские и военная элита. Здесь улицы были шире, дома выше, серый известняк покрывала штукатурка, деревянные ставни окон, изготовленные из ценного ливанского дерева или отделанные им, украшала затейливая резьба. Заборы вокруг домов были ниже, чем в нижней части города — здесь не скрывали, а, наоборот, выставляли напоказ богатство, успешность, достаток. Одежда обитателей кварталов Верхнего Иерусалима отличалась зачастую изяществом отделки, разнообразием цветовой гаммы и украшениями…
        Процессия оказалась настолько длинной, что когда Соломон со своей свитой достиг уже Гаваона, последние ее участники только покидали Иерусалим.

* * *
        Как только торжества закончились, к отцу пришел Соломон. Давид сидел на троне, в праздничном одеянии. У его ног лежали ставшие среди народа легендой, прославленные в великих битвах царские щит и меч. Соломон опустился на колено и поцеловал край одежды Давида.
        - Приветствую тебя, великий царь! — почтительно произнес он.
        Давид улыбнулся:
        - Еще не было под небом Израиля двух царей одновременно, — возразил он. — Или мне донесли ложно, что Соломона помазали из священного рога вчера в Гаваоне?
        - Нет, не ложно, все было по воле твоей.
        - Тогда не называй меня больше царем, просто отцом! Мне будет так приятней, Соломон.
        - Пока ты, великий, да продлит Господь дни твои вечно, не преступишь порог в чертогах Сущего — ты истинный царь над народом!
        Давид сделал протестующий жест:
        - Хватит об этом. Помоги мне лучше дойти до покоев, устал я немного… там и поговорим…
        - Слушай меня, Соломон, слушай внимательно! Думаю, что разговор у нас с тобой последний. Мое время ушло, а твое только приходит. Я покидаю этот мир спокойно, потому что знаю — ты будешь достойным царем, лучшим, чем был я. Поэтому я спокоен, поэтому Бог указал мне на тебя. Но быть царем — это не роскошь и развлечения, как думают твои беспутные братья, а тяжелый груз сомнений и ошибок. У меня было очень много сомнений и еще больше ошибок. Особенно в молодости, когда я многое мог, но ничего не знал. Сейчас, когда я знаю, я ничего не могу — ни изменить, ни исправить. Я хочу, чтобы ты уже сейчас мог и то, и другое. И я верю, что так и будет! Ты становишься царем в смутное и тяжелое время, — Давид горестно вздохнул. — Я пролил много крови, создавая эту страну. Много малых и больших народов сейчас под рукой Израиля. Только удержать — сто крат труднее, чем покорить! Я строил страну так, как умел — огнем и мечом. Ты сделаешь ее великой — словом и мудростью. Так говорил Бог пророку Натану, так чувствую я грешным сердцем своим. Но кровь не только пятнает, но и очищает, особенно если это кровь врагов. И
тебе тоже не миновать этой очистительной жертвы. Нельзя идти вперед, оставляя за спиной пропасть, нельзя строить новое на развалинах старого, как нельзя стать отцом, не познав женщины. Запомни в сердце своем то, что я сейчас скажу, и поклянись перед Богом, что исполнишь все, как бы ни противно было это духу твоему. Я правил мечом, а тебе предстоит править словом! Но слово становится тверже меча, когда сила его принесена на мече. Чтобы царствование твое не закончилось вместе со смертью моей, нужно безжалостно уничтожить главных врагов, лишить вождей тех предателей, которых во множестве развелось в Иерусалиме в дни немощи моей. Первым — Авиафара, сына Саруйи — Первосвященника, незаконно помазавшего на царство брата твоего, Адонию. Семея, сына Геры, за то, что злословил меня и проклинал перед всем народом. Иоава, сына Саруи — главного военачальника, за то, что подло, из зависти, пролил кровь во время мирное лучших военачальников израильских, за то, что стал на сторону бунтовщиков сейчас…
        - А как поступить мне с братом Адонией? — перебил Соломон.
        Давид глубоко вздохнул:
        - Как я могу советовать восстать на брата? Поступай с ним по мудрости своей. Только не принимай поспешного решения — родная кровь остается на руках всю жизнь, до самой смерти… поверь, я это хорошо знаю…
        Глава 4
        И сказал я в сердце моем: «И меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?» И сказал я в сердце моем, что и это — суета; потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто и, увы! Мудрый умирает наравне с глупым.
        И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все суета и томление душ! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли будет он или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это — суета!
        И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем, потому что иной человек трудится мудро, с знанием и успехом, и должен отдать все человеку, не трудившемуся в том, в чем была часть его. И это — суета и зло великое! Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его — скорби, и его труды — беспокойство: даже и ночью сердце его не знает покоя. И это — суета!
        Не во власти человека и то благо, чтобы есть и пить и услаждать душу свою от труда своего. Я увидел, что и это — от руки Божьей; потому что кто может есть и услаждаться без Него? Ибо человек, который добр перед лицом Его, Он дает мудрость и знание и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму пред лицом Божьим. И это — суета и томление духа!
        Экклезиаст. Гл. 2
        В последний день траура по усопшему Давиду Вирсавия разыскала Соломона в хранилище. Он вместе с писцами Елихорефом и Ахией разбирал царский архив.
        Вирсавия удивленно посмотрела на сына.
        - Я с большим трудом нашла тебя. Разве с архива должен начинать свое правление царь?
        - Ты сейчас искала сына или царя? — улыбнулся Соломон.
        - Больше царя, чем сына, если одно можно отделить от другого, — после некоторого раздумья ответила она.
        - Ну, если больше царя, то встретимся в полдень в тронном зале. Я хочу еще немного здесь покопаться.
        Когда Вирсавия вошла в зал, Соломон уже восседал на троне, окруженный многими слугами. Увидев мать, он велел внести малый трон и, отослав царедворцев, усадил ее.
        Вирсавия улыбнулась Соломону.
        - Зачем столько торжественности? — спросила она. — Я пришла просто поговорить.
        Соломон пристально посмотрел на мать.
        - Если хотят просто поговорить, не разыскивают лично целый день по всему дворцу, а посылают слуг, чтобы узнать, где находится царь.
        Вирсавия потупила взгляд.
        - Да, истинно говорят, что Соломон мудр не по годам! Исполнишь ли ты просьбу матери?
        - Как я могу ответить — да, если не знаю, в чем просьба и по силам ли мне ее исполнить? Но если просит мать, то я могу смело сказать — да! Мать ведь никогда не попросит то, что принесет вред ее сыну, или то, что он не в состоянии исполнить? Говори, я сделаю все, что смогу.
        - Вчера у меня был Адония. Он просит в знак примирения между вами отдать ему в жены Ависагу-сунамитянку. Говорит, что воспылал страстью к ней.
        - Да? И когда воспылал — сейчас или еще при жизни Давида?
        Вирсавия пожала плечами.
        - Не знаю. Какое это имеет значение?
        - Действительно, какое? — ухмыльнулся Соломон.
        - Я думаю, что ты можешь это сделать… Ради примирения. Зачем тебе эта глупая девчонка? — настаивала Вирсавия. — Адония опасный человек, и я хочу, чтобы между вами не было вражды.
        Соломон встал с трона, прошелся по залу.
        - Не думал я, что, став царем, не смогу выполнить первую же просьбу моей любимой матери, — задумчиво произнес он. — А царство мое он у тебя не просил? — вдруг зло выкрикнул он — Ты не понимаешь разве, что Ависага нужна ему не более, чем тебе? Трон ему нужен, трон! Так давай отдадим его Адонии вместе с наложницей!
        - Но почему?
        - Потому, — жестом остановил мать Соломон, — что тот, кто владеет имуществом Давида, его женой или наложницей, в глазах народа владеет и троном! Половина военачальников, священников, чиновников и без того на стороне Адонии, готового в любую минуту поднять бунт против меня. Ависага не просто наложница — она согревала последние дни жизни Давида, и весь Иерусалим это знает! Поэтому просьба твоя к царю Соломону направлена против сына твоего Соломона. И я говорю тебе — нет!
        Когда обескураженная Вирсавия ушла, Соломон позвал Ванею.
        - Знаешь, о чем просила мать? — раздраженно спросил он. — Дать в жены Адонии Ависагу!
        Ванея пожал плечами.
        - Я бы дал ему в жены смерть! Я говорил, говорю, и буду говорить: Адонию надо уничтожить! Нельзя держать рядом с ложем скорпиона.
        - Но он мой брат… и Давид завещал не трогать его.
        - Ты знаешь, как я был предан царю Давиду, сколько раз подставлял грудь под копья, направленные в него. Поэтому имею право сказать то, что думаю. Так вот — Давид многое делал необдуманно, полагаясь больше на сердце свое и доблесть, чем на разум. Поэтому и наделал в жизни много ошибок. Ты же, прости меня, царь, не сможешь сравняться с ним в доблести. Но ум у тебя много выше доблести отца! Так что живи им и решай только сам!
        Соломон удивленно посмотрел на Ванею.
        - Да, трудно разобрать сразу, чего больше в словах твоих — искренности прямодушного воина или тонкой лести опытного царедворца…
        Ванея махнул рукой.
        - Понимай, как знаешь! Я так часто смотрел смерти в глаза, что не боюсь говорить правду, опасаясь наказания. Я сказал то, что думаю!
        - Но Адония имеет много сторонников, да и в глазах народа он должен был наследовать трон по старшинству. Если убить его, может начаться смута, — если убить только его одного… — рассуждал Соломон. — Сколько человек в охране у Адонии? — жестко спросил он.
        - Пятьдесят пеших наемников и два десятка конных.
        - Пятьдесят и двадцать, — задумчиво повторил Соломон. — И у его окружения, наверное, еще столько же…
        - Пусть это тебя не беспокоит, великий, — невозмутимо отреагировал Ванея. — Твои гиборим[7 - Гиборим (ивр.) — охрана Соломона.] справятся.
        - Тогда сегодня ночью и всех разом, понял? — сжал кулаки Соломон. — Знаешь, кого с ним вместе?
        - Еще как знаю! — оскалился Ванея. — Выкорчуем с корнями это гнилое дерево, великий царь!
        - С корнями — это хорошо… — задумчиво произнес Соломон. — Авиафара не трогай! Он преданно служил Давиду и вместе с ним спас Ковчег Завета. Пусть идет из Иерусалима на все четыре стороны, Первосвященником ему больше не бывать! Ну, а с остальными — знаешь, как поступить… Да, и Семея гоже пока не трогай!
        - Пока?
        - Пусть поселится здесь, в Иерусалиме, под нашим наблюдением. Позже решим, что с ним делать…

* * *
        Когда Ванея ушел, Соломона охватили сомнения. Тревога, родившаяся где-то глубоко в груди, быстро расширилась, расползлась по всему телу, отозвалась терпким холодком в онемевших ногах.
        Правильно ли я делаю? Не много ли доверяю Ванее? То, что должно произойти этой ночью, повяжет меня с Ванеей навсегда, до конца жизни одного из нас, а до этого не буду ли я зависим от него… или потом Ванею — тоже? — подумал он. — Нет! — отверг мысль Соломон — Нет! Я царь, а не убийца. И смерть Адонии нужна не мне, его брату, а царю Израиля во имя мира и спокойствия в стране. И у меня хватит ума и сил удержать Ванею на том месте, куда я его определю!
        Ванея был с Давидом много лет. Еще с тех пор, когда Давид, тайно помазанный на престол пророком Самуилом, прятался от царя Саула; с тех пор, когда они одержали великую победу над филистимлянами; с тех нор когда, скрываясь в горах, грабили и своих и чужих… Ванея, сын раба, погибшего на медных рудниках от непосильного труда, в очень короткий срок поднялся в армии Давида от простого десятника до начальника его личной гвардии. Безрассудный в бою и расчетливый в жизни, он сделал ставку на младшего сына Иесея еще тоща, когда судьба Давида в руках царя Саула была тоньше папируса и мягче воска. Давид был единственным шансом Ваней — шансом погибнуть вместе или вместе вознестись. Сын раба мог стать только рабом — так было в Израиле и так было везде и для всех, но только не для Ваней. Собственная жизнь для него стоила меньше, чем желание стать свободным и богатым. Ванея шел к власти не путем интриг и заговоров, он шел к власти путем жертвы собственной крови, расточительно теряя ее в набегах и битвах. И он сумел обмануть судьбу — стать не только командующим армией Израиля, но и самым доверенным царедворцем
Давида и Соломона…
        К утру все было закончено, и только крики женщин, посыпающих головы пеплом, и пятна крови, ржавчиной проступающие сквозь свежий песок, свидетельствовали о том, что Соломона на царство помазали не только елеем. Но разве можно было удивить этим Иерусалим, разве мало женского плача и мужской крови видел этот великий город во времена Давида? Стенания, рожденные в доме Адонии, подхваченные саваном черной ночи, горячей волной пронеслись над ним — над садами и конюшнями, базарами и домами: пронеслись и растворились в песках Великой Пустоши.
        Никто в спящем Иерусалиме не встал со своего ложа, никто не зажег светильник, никто не оплакал царя-однодневку. Только высоко на холме, в доме Давида, на террасе, нависшей над городом, вздрогнул человек и закутался зябко в царский плащ.

* * *
        К полудню следующего дня Соломон собрал в тронном зале царедворцев, влиятельных людей, старейшин, священников. Он внимательно всматривался воспаленными глазами в лица, подолгу останавливал пристальный взгляд на каждом, словно пытаясь проникнуть в их мысли, понять, как изменила их прошедшая ночь. И никто из тех, кто стоял сейчас перед Соломоном, не смог удержать его тяжелый взгляд, не посмел ответить на его вызов. Только глаза Ваней смотрели прямо и бесстрастно.
        «Сегодня я стал царем! — подумал Соломон. — Не тогда, когда помазал меня елеем Садок! Сегодня ночью меня помазал мечом Ванея…»
        Соломон, при виде всеобщего покорства, расслабился, обмяк, развалился на троне.
        - Сегодня ночью приснился мне сон, — нарочито тихим голосом произнес он. — Дивный сон… Хочу поведать вам и услышать, что скажете.
        Соломон встал с трона и подошел к окну.
        - Пошел я в Гаваон, к святому источнику, и присел у вод его на камень отдохнуть после дороги дальней. И явился мне Господь наш единый голосом дивным и спросил, доволен ли я тем, что сделался царем над Израилем? И ответил я Господу: «Разве можно быть недовольным волей Всевышнего?» Тогда сказал Он: «Проси, что хочешь, ибо люб ты мне от рождения твоего». И ответил я: «Отец мой, Давид, царствовал сорок лет над Иудеей и Израилем. И собрал он весь свой народ под десницей Твоей, в едином царстве. И исполнял он волю Твою во все дни жизни и завет Моисеев и пророков. И почил он в согласии и умиротворении. А я молод еще годами и взошел на трон его, не зная, где вход и где выход и как управлять многочисленным народом Твоим, как удержать и приумножить то, что сорок лет создавал отец мой. Если милость Твоя пребывает со мной, даруй мне ум светлый и мудрость, чтобы мог я судить по справедливости народ Израиля, чтобы мог сделать его сильным перед врагами». И ответил мне Господь: «За то, что не просишь у меня долгих лет и большого богатства, за то, что не просишь у меня славы великой, дам я тебе и мудрость, и годы,
и славу. Богатство твое будет неисчислимо, враги твои будут унижены, и слава твоя переживет тебя…» Хотел я о многом еще спросить у Господа, только растаял голос в небе высоком, и проснулся я… Как думаете, был ли тот сон пророческим, и что значит он для меня и для Израиля?
        Присутствующие переглянулись и, как один, посмотрели на Натана. Тот кашлянул и сделал шаг вперед.
        - Нет! — остановил его Соломон. — Пророк говорит устами Всевышнего, когда сам слышит голос Его. Поэтому негоже толковать Натану чужие сны. Хочу послушать вас, мудрые слуги и друзья мои.
        В зале наступила мертвая тишина.
        Соломон сел на трон, поджал губы и, ехидно ухмыльнувшись, произнес:
        - Нечего сказать? Какая же польза мне от вас? Зачем кормитесь тогда со стола моего и деньги берете из рук моих? Ты — Иосафат, сын Исайи, как сказали мне, пишешь историю Израиля — древнюю и настоящую? — указал Соломон в сторону пожилого мужчины.
        - Да, я веду летопись в меру скудных сил своих и способностей, — поклонился писатель.
        - Вот и покажи меру своих способностей. Растолкуй сон мой. Или ты полагаешь, что сон этот не достоин внимания историка?
        - Нет, великий! Сомневаюсь только, достоин ли я толковать сон этот перед тобой и уважаемым обществом…
        - Твои слова сейчас наполнены воздухом. Не путай сам себя пустыми словами, — перебил Соломон. — Говори!

* * *
        На улице услышал Иосафат торопливые шаги за спиной. Он обернулся и увидел царских писцов — братьев Ахию и Елихорефа.
        - Постой, уважаемый Иосафат, не торопись! — подбежали к нему братья. — Ну и быстр ты, несмотря на преклонные годы! Еле догнали, — отдуваясь, произнес Елихореф.
        - Быстрые ноги — долгая жизнь! — улыбнулся Иосафат — Особенно во времена теперешние. Чего хотели?
        - Давай промочим горло где-нибудь поблизости. Что стоять на дороге? Солнце совсем сошло с ума: вот-вот голова запылает.
        - Послушай, Иосафат! — начал Елихореф, отставив в сторону чашу. — Что думаешь о сегодняшнем собрании у Соломона?
        Иосафат лукаво посмотрел на него.
        - А что мне теперь думать? Царь думает за всех.
        - Ну да, ну да… — закивал Ахия.
        - Только мы ведь неспроста спрашиваем, — подался вперед Елихореф. — Сам видишь, как все поворачивается. Давид, да будут покойны дни его в мире ином, совсем не интересовался, кто и что про него пишет. А тут… — он отпил большой глоток вина. — А тут, неровен час, голову потерять можно, если царю не понравится. Скажи откровенно, что думаешь про сон Соломона?
        - Яркий сон… образный. Глупому человеку такое не приснится, а если и приснится, не перескажет он так красиво.
        Ахия оглянулся по сторонам.
        - Что ты говоришь, как на собрании? Красивый, некрасивый… Ты знаешь, о чем мы спрашиваем!
        Он совсем близко наклонился к Иосафату и шепотом продолжил:
        - Чувствую, круто повернулись времена. Мы с тобой не просто слуги царя, носящие за ним опахало или подающие пищу. Запишешь что-то не то или не так, как Соломону угодно, и не исправить потом. Головой расплатишься за ошибку свою! Ты тоже теперь не вольный писатель, а такой же подневольный, как и мы. Вместе надо быть, каждое слово обдумывать!
        - Чего ты так разволновался? — удивился Иосафат. — Пиши все, что царь говорит, и так, как говорит — не ошибешься.
        - Ты так думаешь потому, что видел Соломона сегодня впервые и не знаешь еще его. Попробуй, запиши за ним, когда он не договаривает, или говорит загадками. Трудно понять его, когда нет определенности в словах.
        - Ну что же, может, вы и правы… — задумчиво произнес Иосафат. — Чувствую, что теперь Историю буду писать я под бдительным царским оком… что я могу посоветовать вам и чем помочь? Имейте при себе всегда несколько восковых табличек, чтобы можно было переписать по настроению Соломона. И не спешите слова на глину переносить, время часто многое меняет, и слова тверже камня становятся.
        Глава 5
        Познал я, что нет для людей ничего лучшего, чем веселиться и делать доброе в жизни своей. И если какой человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то это — Дар Божий.
        Познал я, что все, что делает Бог, пребывает вовек: к тому нечего прибавлять и от того нечего убавить, — и Бог делает так, чтобы благоговели пред лицом Его.
        Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, — и Бог воззовет прошедшее.
        Экклезиаст. Гл. 3
        Накануне праздника Кущей собрал царь всех своих приближенных — членов Совета. Это никого не удивило: Соломон взял за правило проводить такие встречи постоянно. Раз в неделю главный казначей и сборщик податей Адонирам, сын Авды, докладывал о состоянии финансов; Ванея — о положении в армии и делах на границах; Завуф, сын Натана — о торговле и заморских сплетнях; Аменхотеп и Ахисар — о нуждах гарема и дворцовом хозяйстве; начальник над приставниками[8 - Приставники — представители царя во всех Коленах Израиля (12 человек), обеспечивающие каждый на один месяц поставки продовольствия во дворец Соломона: Бен-Хуш; Бен-Декер; Бен-Хесед; Бен-Авинодав; Ваана, сын Ахелуда; Бе-Гевер; Ахинодав; Ахимаас; Ваана, сын Хушая; Иосафат; Шимей; Гевер.] Азария, сын Натана — о поставках продовольствия…
        Но сегодняшнее собрание было расширенным, и на него, кроме царедворцев, пригласили старейшин, пророка Патана, главных священников, левитов, воинских начальников.
        Когда зал заполнился, и Ахия переписал всех присутствующих, царь кивнул Вансе, и тот начал доклад.
        Соломон внимательно выслушал его, казначея, главного приставника и подвел итог.
        - Сдается мне, что я напрасно трачу время, призывая вас сюда, ибо каждый раз слышу одно и то же.
        - Это свидетельствует о том, что в государстве все, слава Создателю, благополучно, — возразил Садок.
        - Эго свидетельствует о том, что мои приближенные не знают положения дел или скрывают его от меня. Но, к счастью, я сам имею хорошие глаза, да и в наушниках у нас недостатка нет. Четыре месяца прошло с того времени, как ушел от нас царь Давид, но кроме бесконечных пиров по поводу моего помазания, приближенные, опора трона, ничем больше не занимаются. Так мы с вами очень быстро вернем Израиль к временам патриархов.
        - Было бы совсем неплохо… — проворчал Натан.
        Соломон сделал вид, что не расслышал, и продолжил:
        - Много ли стран прислали послов своих, чтобы засвидетельствовать мне мир и дружбу?
        - От царя Хирама прибыли люди. Иевусеи выразили почтение, хетеяне привезли дары… — вспоминал Садок.
        - Немногие, — нахмурился Соломон, — немногие…
        - Мы имеем достаточную армию, чтобы вернуть себе почтение соседей. А еще лучше, их страх! — сказал Ванея.
        - Это мы всегда успеем сделать. Есть и другие пути… Я решил взять в жены дочь фараона! — решительно произнес Соломон.
        Присутствующие переглянулись, по залу пронесся шепот неодобрения.
        - Как понимать это, Соломон? — вперед выступил Натан. — Зачем Израилю египетская принцесса? Разве забыл ты, что были мы рабами в Доме фараона? Египет наш извечный враг!
        - Все так думают? — напрягся Соломон.
        Он встал с трона и подошел к Натану.
        - Скажи мне, пророк, из какой ткани сделаны твои одежды?
        Натан удивленно посмотрел на царя.
        - Из льна… А почему ты спросил?
        Соломон не ответил, только удовлетворенно кивнул.
        - У тебя мощный меч, с искусно выделанной рукояткой, — обратился он к Ванее. — Где в Израиле делают такое прекрасное оружие? Где в Израиле выращивают коней для армии и изготавливают грозные колесницы? — повысил голос Соломон. — А украшения, которые носят ваши жены, а благовония, и еще тысячи необходимых для жизни вещей? Ответьте вашему неискушенному царю — где? Он не знает! Молчите? Тогда отвечу я — не делают нигде! Все это привезено из Египта или Финикии. Почему же вы всем этим пользуетесь? Почему носите одежду и оружие из страны своих врагов?
        Соломон уселся на трон.
        - Я не случайно задавал вам эти вопросы. Я не хочу вернуть страну к тем временам, когда Израиль занимался только земледелием и скотоводством, обеспечивая скудные потребности свои исключительно за счет непосильного труда.
        - Не понимаю, при чем здесь египетская принцесса? — не унимался Натан. — Она что, умеет прясть ткани или делать оружие?
        - Когда-то, учитель, ты говорил мне: «То, что приносит пользу народу Израиля, должно быть приятно и царю», — подавив вспышку гнева, натянуто улыбнулся Соломон. — Я не знаю, что умеет делать египетская принцесса, но я знаю, что когда я породнюсь с фараоном, мы не будем опасаться нападений на наших южных границах. Египет сегодня не настолько силен, чтобы идти на нас войной, но и не настолько слаб, чтобы мы не допускали такой возможности в недалеком будущем. А я хочу много лет мира для Израиля, потому что нам нужны красивые дворцы и Храм, дороги и укрепленные города вместо слез и крови! — Соломон ударил кулаком по подлокотнику трона — И я возьму в жены египетскую принцессу, и не только ее! За невестой идут мир и торговля! Вас же я пригласил для того, чтобы обсудить, какое посольство послать нам в Египет, что передать в дар фараону и его дочери. Это очень важно! Мы должны продемонстрировать Египту, что Израиль богатая и сильная страна. Поэтому, кроме даров, он должен увидеть и нашу военную мощь. Ванее нужно будет лично отобрать самых лучших верховых лошадей. Щиты и одежду воинов отделать золотом и
серебром. Числом их должно быть не меньше трехсот! Взять в сокровищнице самое красивое и ценное из даров, присланных Израилю сейчас и в прежние времена. Не скупиться и не жалеть — все вернется сторицей! Подготовку поручаю Ванее и Аменхотепу — как человеку, знающему обычаи и вкусы египтян. Все буду проверять лично, все до самой последней мелочи!
        - А кто возглавит твое посольство, великий? — спросил Ванея.
        - Хороший вопрос… — задумался царь. — Иосафат, сын Исайи! — всплеснул руками Соломон. — Кому же, как не ему можно доверить это? Иосафат, как мне показалось, многое знает, рассудителен и остер умом. Пусть египтяне увидят, что израильтяне не сборище диких племен, а образованный и великий народ!
        Когда собрание закончилось, Соломон попросил остаться Ванею, Садока и Натана. Слуги внесли в зал скамьи, и царь предложил всем присесть. Это подчеркнуло доверительность и важность предстоящего разговора, так как в присутствии царя приближенные всегда должны были стоять; исключение делалось только для некоторых послов иностранных держав.
        Когда все расположились, Соломон велел принести вино, фрукты, сладости и присел рядом с царедворцами.
        - Вы не только самые влиятельные люди в Израиле, но, надеюсь, и преданные друзья мои. Поэтому у меня нет от вас тайн, и я очень надеюсь, что вы меня поймете, как никто другой. Мой покойный отец, да будет благосклонен к нему Сущий в мире ином, указал на вас, как на опору Престола. Поэтому кто же, как не вы, должны поддерживать царя в его начинаниях?
        Ванея вскочил, с вызовом посмотрел на присутствующих и ударил кулаком себя в грудь.
        - Я всегда с тобой, господин, даже если ты прикажешь мне умереть!
        Соломон поморщился и произнес:
        - Сядь, Ванея, я ценю твою преданность мне и памяти отца моего… Так вот, — продолжил он, — мне, как и большинству народа Израиля, ненавистен Египет, — Соломон многозначительно посмотрел на Натана. — Эта ненависть вошла в меня, как и в вас, вместе с кровью и молоком матери. По меняются времена, и голос рассудка должен возобладать над голосом крови. Наша многочисленная армия не имеет практически ничего, кроме доблести. Но доблесть побеждает врагов только тогда, когда она хорошо вооружена. Иначе она захлебывается в потоках собственной крови!
        - Разве нам кто-то сейчас угрожает? — недоуменно пожал плечами Ванея.
        - Сейчас — нет. Но Бог поселил нас среди других народов. Разве мы можем считать иевусеев, идумеян, филистимлян и других нашими друзьями или хотя бы преданными союзниками? Увы, тоже нет! Я знаю, что наше посольство в Египет вернется ни с чем. Знаю, что фараон сочтет мое предложение породниться с ним дерзким и вызывающим. Но он увидит это посольство, увидит могучих, отлично вооруженных воинов, богатые дары, которые в состоянии преподнести только очень сильное государство, и это даст глубокую трещину в укоренившемся в веках презрительном отношении к нашему народу
        - Не думаю, что посольство, каким бы внушительным оно ни было, изменит отношение фараона к Израилю. Не забывай, царь, и о том, что в Египте живет в изгнании идумейский принц Адер — наш заклятый и недобитый враг! И фараон благоволит ему. Насколько мне известно, Адер окружен большими почестями и является крупным военачальником в египетской армии, — заметил Ванея.
        - Правильно, очень правильно! — воскликнул Соломон. — Это тоже часть моего плана! Египет сегодня переживает тяжелые времена. Внутри него происходят разброд и шатания. Если ничего не изменится, фараон в недалеком будущем может потерять трон, и он это понимает. Фараону, как и нам, очень нужен могучий и верный союзник. И мы для него можем значить то же самое, что и он для нас. Я уверен, после тяжелых раздумий фараон поймет это. Он пожертвует и Адером, и дочерью ради союза с Израилем. Фараону очень нужен, кроме прочего, свободный доступ товаров из Финикии. А самый короткий путь караванов пролегает через наши южные земли! И это крайне важно для изнеженного и привыкшего к роскоши Египта.
        - Хорошо, пусть так, и это будет когда-то, но что сейчас получит Израиль от этого союза, кроме народного возмущения? — покачал головой Садок.
        - Когда фараон преодолеет свое высокомерие и согласится на мой брак с дочерью своей, я попрошу в приданое за ней крепость Газер! Скажи нам, Ванея, хорошо ли укреплен Газер?
        Ванея нахмурился.
        - Это почти неприступная крепость. И чтобы ее взять, нужно положить многие тысячи голов.
        - Я тоже так думаю. Вот пусть фараон и воюет с хананеями, пусть проливает кровь своих солдат.
        - А если он откажется от войны за Газер? — усомнился Ванея.
        - Вот тут и есть моя ловушка для фараона! — воскликнул Соломон. — Не откажется, потому что ему для укрепления собственной власти нужна серьезная военная победа. А с осадными орудиями и хорошо вооруженной армией фараон знает, что возьмет Газер. И этим покажет всем врагам в Египте силу своей власти, а Израилю — мощь египетского войска. А мы получим неприступную вражескую крепость, как проказа вросшую в нашу землю, не пролив ни одной капли крови, и устраним этим самого опасного сегодня врага — хананеев. А когда Газер будет нашим, станет безопасным и беспрепятственным путь к порту Яффа! — Соломон поднял руки и потряс кулаками. — Понятен теперь вам мой замысел? — голос царя дрожал от возбуждения.
        - Да, Газер — это нарыв на теле Израиля, здесь нечего возразить, — кивнул головой Натан. — Но как мы можем допустить, чтобы египтяне воевали с кем бы то ни было на нашей земле? Ты хочешь впустить армию фараона в Израиль? А если он, взяв Газер, не остановится и направит свои колесницы на Иерусалим? — закричал Натан. — Это неслыханно!
        - Тогда мы встретим его и уничтожим! — вскочил Ванея. — Я поддерживаю царя!
        Наступила тишина.
        - Ты действительно поражаешь нас своей мудростью и дальновидностью, Соломон, — прервал молчание Садок. — Но даже ради политических выгод, которые ты здесь так блестяще живописал, все равно не следует вступать в брак с египетской принцессой! И ты никогда не сможешь меня в этом переубедить. Это нарушение Заповедей Господних! Я знаю, что меня можно сместить или лишить жизни, но народ Израиля не убьешь, а он восстанет, как один, если ты приведешь египтянку в дом Давида! Слишком велика ненависть к стране, где праотцы наши были унижены и растоптаны!
        Соломон нахмурился и удрученно покачал головой.
        - Как же вы все не понимаете! — он вскочил со скамьи и стал ходить по залу. — Разве суть в том, кто станет женой царя — египтянка, филистимлянка, израильтянка или хеттеянка? Суть в том, что она принесет мир в Иерусалим! Давид отвоевал этот славный город у иевусеев. Ванея лучше других знает, сколько крови наших братьев было при этом пролито. И вот этот город — Иерушалайм — называют сейчас городом Давида, столицей Израиля! Зачем ему нужен был он? — Соломон воздел руки к небу. — Затем, что Давид понимал: должен быть у народа город, которым бы он гордился; город, который объединит разрозненные племена Израиля; город, в котором будет великий Храм Великого Бога!
        Соломон тяжело вздохнул и устало опустился на трон.
        - А египетская принцесса не переступит порог дома Давида. Я выстрою для нее отдельное жилье… — тихо добавил он и продолжил: — Давид завоевал этот город, а я его отстрою и укреплю. И пусть покарает меня Бог страшной карой, если это не будет самый прекрасный и сильный город во всем Ханаане! И здесь будут жить люди Израиля и люди иевусеев и хананеев. И будет мир, будет торговля и процветание! Так я хочу, и так будет! И если нет у кого-то из вас поддержки этому, встаньте сейчас и уйдите с миром. Никто не тронет вас во всех чертогах Израиля, но и под рукой моей вам не бывать более!
        Глава 6
        Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда. И сказал я в сердце своем: «праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там». Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные; потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все — суета!
        Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю? Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это — доля его; ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?
        Экклезиаст. Гл. 3
        Как только посольство в Египет покинуло Иерусалим, Соломон начал готовиться к визиту в Финикию. Путешествие в Тир он задумал давно, еще при жизни Давида, но тяжелая болезнь отца и постоянно нарастающая борьба за власть между различными группировками царедворцев не позволила тогда осуществить этот замысел. Сейчас обстановка в стране была еще более напряженной: по Израилю поползли подхваченные жарким ветром слухи о скорой женитьбе царя на египетской принцессе. Враждебно настроенные левиты посылали проклятия дому фараона, неустанно напоминали людям о страданиях и унижениях народа Израиля во времена египетского рабства. Да и пророк Натан, учитель Соломона, авторитет которого в Израиле был непререкаем, не понял и не поддержал его в трудную минуту, а возмущенный и раздосадованный, демонстративно покинул Иерусалим. В городе, в самых людных местах, неуловимыми серыми тенями сновали противники царя, подогревая и без того распаленные щедрым солнцем еврейские головы разговорами о том, что Соломон незаконный правитель, так как избран был не старейшинами Израиля, а назначен волею отца и пророка Натана. Все
это, вместе взятое, составляло серьезную угрозу не только власти, но и самой жизни Соломона. И все же после недолгих сборов он тайно отправился в Финикию. Отъезд царя, как и власть в его отсутствие, обеспечивали Садок и Ванея. Соломон знал, что Финикия богатая страна, а Тир, ее столица — прекраснейший, хорошо защищенный город, и любые попытки удивить царя Хирама окажутся жалкими и смешными. Поэтому его скромную свиту составили всего сотня пеших фелефеев и хелефеев, пятьдесят конных гиборим и десять боевых колесниц — ровно столько, сколько посчитал необходимым Ванея для обеспечения безопасности Соломона в пути.
        Это была первая его поездка за пределы государства — первая из немногочисленных в будущем; поездка, положившая начало великой славе Израиля и бессмертию его третьего правителя — Соломона. Впрочем, это будет позже, а сейчас царь, с тревогой в сердце, в первый раз покидал свою неспокойную и непокорную страну…

* * *
        Хирам, давний друг Давида, искренне обрадовался визиту Соломона. Пренебрегая всеми правилами, он встретил его далеко за пределами своего дворца, заключив уставшего царя Израиля в объятия. Две недели в гостях пролетели для Соломона, как один короткий миг. Он был поражен тем, что узкая, каменистая полоска земли, прижатая к берегу Средиземного моря, руками трудолюбивых и искусных финикийцев была превращена в сказочную, надежно укрепленную страну Великолепные дома и дворцы, утопающие в зелени, располагались вокруг уютных гаваней и портов. Многочисленные корабли доставляли товары со всех концов света — товары, которые по добротным, широким дорогам покидали страну, обеспечивая Финикии неиссякаемый и живительный источник чистого и всемогущего золота! Соломон, стоя часами на высоком холме, с завистью наблюдал, как пестрый и многоязыкий людской муравейник, с раннего утра и до позднего вечера, кропотливо и упорно наполнял необъятную казну царя Хирама достатком и могуществом. В один из таких дней, на этом самом холме, откуда открывался завораживающий вид на сказочный цветок под голубым небом — Финикию, он
дал клятву себе перед Богом построить великий Израиль — богатый, могущественный, вечный!
        За день до возвращения Соломона в Израиль у него с Хирамом состоялся важный разговор.
        - Понравилось ли тебе у нас, Соломон? — учтиво спросил царь Финикии.
        Они расположились на террасе царского дворца, среди экзотических растений, укрытые от палящего солнца живым зеленым пологом.
        - Финикия — прекрасная страна! Разве может она не понравиться?
        Хирам широко улыбнулся.
        - Я рад, что пребывание здесь не вызвало у тебя разочарования. Ты ведь знаешь, мы дружили с твоим отцом, Давидом, и не просто дружили, но были верными союзниками в военные и мирные времена.
        - Я очень ценю расположение Финикии к Израилю и дружбу, которая была между тобой и моим отцом. В наше неспокойное время это дорогого стоит…
        - Что ж, рад это слышать! — одобрительно сказал Хирам. — И я напомнил об этом для того, чтобы ты знал: с моей стороны ничего не изменилось. Ты провел здесь половину месяца, но я не знаю пока истинной цели твоего визита. Не думаю, что царь Соломон проделал долгое путешествие только для того, чтобы полюбоваться красотами Тира и просто побеседовать с давним другом дома Давидова.
        Соломон развел руками.
        - Ты воистину прозорлив, царь Финикии! Я с радостью и почтением принимаю твою дружбу. И буду говорить так открыто, как не могу пока говорить ни с кем в собственном доме. Да, не только красоты этой прекрасной земли привели меня в Финикию. Наши страны связывала личная дружба царей, славные военные победы и взаимовыгодная торговля. Об этом не раз говорил мне отец.
        - Да, мы хорошо торговали. Особенно в последние годы, — согласился Хирам.
        - Я еще молод годами, но хочу не просто сохранить то, что оставил после себя Давид, а стократ приумножить! — Соломон встал с кресла, подошел к краю террасы и провел рукой по искусно отделанным слоновой костью перилам. — Здесь, — Соломон развел руками, — все построено на века, все дышит изяществом и роскошью. Израиль большая страна, и сделать ее такой же много сложнее, но я это сделаю! — он круто повернулся, и Хирам увидел лихорадочный блеск в глазах юного царя. — Сделаю! — ударил Соломон кулаком по перилам. — Бог свидетель, я это сделаю!
        Соломон вернулся в кресло и уже спокойно произнес:
        - Если ты не против, мы увеличим, значительно увеличим нашу торговлю. Я сделаю сильной армию, построю города и укреплю границы… Но для этого мне нужно золото, много золота! — Соломон бросил быстрый взгляд на Хирама. — И это золото я буду просить у тебя.
        Хирам улыбнулся.
        - Мои возможности не безграничны, — он развел руками. — Но если ты скажешь, сколько тебе нужно, возможно, мы и сможем помочь.
        - Не так много, чтобы ты отказал, но и не так мало, чтобы я мог без этого обойтись… — сто двадцать талантов[9 - Талант — счетная монета евреев (около 35 кг), равнявшаяся 60 минам, или 6,000 драхмам, или 3,000 священным сиклям. Подобно всем прочим монетам она изменялась в своей ценности в различные времена и в различных местах; локоть — мера длины, приблизительно 50 см.] будет тебе по силам?
        - А что ты сможешь дать в залог, под обеспечение этой суммы? — уклонился от прямого ответа Хирам.
        - Двадцать больших поселений в Галилее с людьми и их имуществом, — не задумываясь, сказал Соломон. И быстро добавил:
        - Это будет с лихвой, можешь мне поверить.
        Хирам рассмеялся.
        - А ты хорошо подготовился к разговору. Не зря до меня доходили слухи о мудрости Соломона! Ну что ж, я, пожалуй, дам тебе сто двадцать талантов! Но ты покажешь мне сначала эти поселения.
        Соломон пожал плечами.
        - Они все на нашей границе, покажу с радостью… Но это еще не все, — притворно вздохнул он. — Мне нужны материалы для постройки города и Храма, искусные рабочие… Много материалов и много рабочих. Я буду покупать у тебя гораздо больше, чем мой отец, и поэтому рассчитываю на хорошую скидку.
        Хирам потер ладонями.
        - Дам, все дам! Первую партию привезу лично — морем, в Яффу. Заодно и увижу твой залог под золото. Но из порта — доставка за твой счет, равно, как и содержание рабочих. И я сделаю для тебя, как для брата, хорошую скидку. За материалы и рабочих будешь расплачиваться, как и Давид, — пшеницей, маслом, вином. Ну а сколько — мы с тобой подсчитаем!
        Соломон удовлетворенно кивнул.
        - Получишь все, что просишь, и самого высокого качества… А сколько у тебя торговых кораблей? — неожиданно спросил Соломон.
        Хирам удивленно посмотрел на него.
        - Не могу сказать точно, но много! Да и купцы имеют свои корабли… А почему ты об этом спрашиваешь?
        - Я тоже буду торговать с разными странами. Можем это делать вместе, если ты поможешь мне построить корабли на Чермном[10 - Чермное море — древнее название Красного моря.] море…
        Хирам подошел к Соломону и обнял его.
        - Если ты сумеешь исполнить хотя бы половину из того, что я здесь услышал, станешь великим царем, равным которому еще не было во все времена!

* * *
        Когда Соломон вернулся в Иерусалим, он сразу же пригласил к себе Ванею, Азарию, Адонирама и Садока.
        - Скоро к нам начнут прибывать корабли от царя Хирама, — без предисловий начал он. — Они доставят в Израиль строительные материалы: ливанский кедр, слоновую кость, железо… Прибудут также тысячи искусных мастеров — строителей, резчиков камня, плавильщиков метала. И мы должны подготовиться, чтобы принять людей и все остальное.
        - Позволено мне будет спросить? — поклонился Ванея.
        Соломон кивнул головой.
        - Позволено! Я думаю, что вопросов будет много и не только у тебя одного.
        - Что задумал строить мой господин?
        Соломон посмотрел на застывших в напряжении царедворцев, и в сердце его закрались сомнения и страх.
        Не много ли я беру на себя? — подумал он. — Они примут все, что я скажу Но принять и исполнить не одно и то же, а лучших нет и не будет… один я, всегда один…
        - Храм, — буднично произнес Соломон, еще погруженный в свои мысли. — Храм, города, дороги… Легче спросить, чего я строить не буду.
        Воцарилась тишина. Напряжение последних недель, восторг и подъем, испытанные Соломоном в Финикии, грандиозность планов, которые в прекрасном дворце Хирама казались такими ясными и достижимыми, здесь, в собственном доме, в самом сердце пыльного, серого и мрачного Иерусалима показались ему сейчас смешными и дерзкими. Тревожные мысли-изменники окрепли, расширились, переплелись в мощный клубок безразличия и тоски, отозвались, как эхом, трусливой занозой в ранимом и одиноком сердце.
        - Храм, города, дороги… — еле слышно повторил Соломон. Повторил не им, а себе. Слова эти на миг повисли в воздухе, разлетелись, не встретив препятствия в напряженной тишине огромного зала, и вернулись в сердце царя уже другими, словно чужие — сильные, решительные, смелые!
        - Ни я, ни вы и никто другой в пределах Израиля до дня сего даже не помышлял об этом. Отец мой, великий Давид, да будет память о нем вечна, собрал весь Израиль — от Дана до Вирсавии — под своей железной рукой. Много малых и больших народов платят нам дань, дают для войска людей и скот для моего дома. И все это сумел сделать отец мой, Давид! — голос Соломона окреп. — Но он не построил ничего в Израиле, почти ничего, потому что строил сам Израиль… Соломон сделал паузу и властно, голосом, к которому все уже привыкли, добавил:
        - Так что строить буду я! Тебе, Адонирам, повелеваю увеличить подати по числу людей в коленах Израиля и среди других народов — строго и справедливо! Тебе, Ванея — отпустить многих воинов по домам, чтобы сеяли они пшеницу и растили скот для потребностей новых. Сколько всего людей в войске нашем?
        - Если понадобится, легко собрать сможем тридцать раз по тысяче пеших, четыре сотни конных и колесничих и в отдаленных селениях, на границах около пяти тысяч, — отчеканил Ванея.
        - Я спрашиваю, сколько воинов постоянно находится в войске?
        - Ну, третья часть…
        - Половину отправишь временно по домам, пусть скот пасут и лозу взращивают. Тогда и подати новые собирать легче будет.
        - У нас могут возникнуть большие трудности с коленами Дана и Эфраимовым. Да и старейшины остальных областей могут не подчиниться, — озабоченно возразил Азария.
        Соломон нахмурил брови.
        - Зачем Давид собрал все племена в Доме едином? Чтобы охранять их от врагов, а они делали то, что хотят, поступая каждый по глупости своей? Не бывать этому от сего дня! Израиль и Иудея — одна страна, и в ней — один царь! Во всех двенадцати областях Израиля укрепить власть приставников — назибов[11 - Назибы — то же, что и приставники — представители царя в областях (губернаторы).], чтобы обеспечивали они не только царский дом всем необходимым, но и были начальниками над старейшинами и судьями. При назибах содержать военных людей числом не менее пятидесяти для поддержания порядка и спокойствия, а также обеспечения людьми общественных работ. И еще! — Соломон в упор посмотрел на Ванею. — С первого дня помазания я только и слышу от слуг своих, что в Иерусалиме и других городах много праздных людей и вредных разговоров. Это мешает мне установить мир и порядок. Или у тебя недостаточно сил и умения, чтобы не беспокоить этим царя и не отвлекать его от дел государства?
        - Я только и ждал от тебя этих слов, мой господин! — ухмыльнулся Ванея. — Теперь в Иерусалиме не будет вредных разговоров, а у тебя будет достаточно людей для любых работ!
        Соломон недовольно поджал губы.
        - Мне нравится то, что ты сказал, но мне не нравится то, как ты сказал. Царь силен тогда, когда у него большое войско, но царь велик тогда, когда он справедлив, несмотря на большое войско. Все должно делаться по закону и в граде Давидовом, и в самом дальнем селении!
        - Ты как всегда прав, мой господин! — вмешался Садок. — Справедливый суд — Божий суд! Но как сделать, чтобы от Иерусалима до самого малого горного селения суд был действительно праведен? Как сделать, чтобы левиты судили людей по справедливости, а не по разумению своему и не по выгоде своей; как сделать, чтобы судьи не боялись судить праведно, чтобы потом не стать самим судимыми толпой? И как сделать, чтобы правда все же восторжествовала, невзирая на неправедный суд?
        Соломон уважительно посмотрел на Садока.
        - Я сам много думал об этом еще тогда, когда был жив отец мой Давид. Думал и не нашел ответа. Разве всегда, когда Бог посылает нам испытания, болезни и несчастья, мы покорно принимаем участь свою и не ропщем? А ведь это самый справедливый суд — Божий Суд! Так что тогда говорить о суде человеческом? Но все же мы должны стремиться к тому, чтобы и суд человеческий был праведен и справедлив. Суд — самый мощный столп, на котором зиждется власть! И чем мощнее и надежней этот столп, тем сильнее и незыблемей власть царя над народом. Посему повелеваю от сего дня и впредь судей назначать из числа левитов, по предложению старейшин и одобрению народа. Только тот может справедливо судить свой народ, кто этим народом избран. Дабы избежать давления и угроз, суд вершить не у городских ворот, при скоплении всех людей, а в специальных местах, куда приводить только судимых, свидетелей… и представителей от народа тоже.
        - А кто будет судить в Иерусалиме? — спросил Азария.
        - А кто правит в Иерусалиме? — ответил вопросом Соломон.
        - Тогда у моего господина не останется времени ни на что другое, — усомнился Азария. — Иерусалим велик, и ежедневно здесь происходят суды по делам разным. Неужели великий царь будет судить всех — от торговца водой, которому недоплатили шекель, до убийцы и казнокрада?
        - Нет, конечно, нет! — улыбнулся Соломон. — Украденным шекелем займутся судьи из левитов иерусалимских. Но если этот шекель не вернут, тогда продавец воды может рассчитывать на суд и защиту царя, равно как и любой другой человек в пределах Израилевых. И мы построим в Иерусалиме Дом Правосудия — большой и величественный, где и будем судить — достойно и справедливо; и будут перед судом тем все равны — от землепашца простого до чиновника царского — равны, как равны все смертные перед Богом бессмертным!
        Глава 7
        И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их — сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем.
        Видел я так же, что всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми зависть. И это — суета и томление духа! Глупый сидит, сложив свои руки, и съедает плоть свою. Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни трудом и томление духа.
        Обратился я и увидел еще суету под солнцем; человек одинокий, другого нет; ни сына, ни брата нет у него; а всем трудам его нет конца, и глаз его не насыщается богатством. «Для кого же я тружусь и лишаю душу свою блага?» И это — суета и недоброе дело!
        Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им: а одному — как согреться? И если станет преодолевать что-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, не скоро порвется.
        Лучше бедный, но умный юноша, нежели старый, но неразумный царь, который не умеет принимать советы; ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своем бедным.
        Видел я всех живущих, которые ходят под солнцем. С этим другим юношею, который займет место того. Не было числа всему народу, который был перед ним, хотя позднейшие не порадуются им. И это — суета и томление духа!
        Экклезиаст. Гл. 4
        Дороги… Паутиной вен и артерий они оплетают тело и душу страны. По ним, словно кровь, текут караваны с товарами, движется на убой покорный скот, идут на битвы воины; по ним движется сама Жизнь… Широкие, как полноводная река, и узкие, как пересохший ручеек, дороги бесстрастно несут на теле своем страдания и счастье людей, радость и горе, торжество и отчаяние. Они многое видели, многое знают, о многом молчат. Они имеют начало и имеют конец, но никогда не кончаются, как никогда не заканчивается Дорога в жизни каждого из нас. Пока мы существуем, мы в пути, на вечной дороге скитаний длиною в короткую земную жизнь…
        Пыль на пути из Яффы в Иерусалим стояла так плотно, что порой нельзя было рассмотреть ладонь на вытянутой руке. С самого утра, как только еще сонное солнце небрежно подкрасило бледными румянами верхушки Галилейских гор, из Яффы бесконечной, потной змеей потянулись тысячи людей и животных. Огромные черные мулы, низко нагнув покорные головы и жалобно мыча, обреченно месили мощными ногами иссушенную зноем землю, медленно и упорно, волоком тащили связанные веревками стройные ливанские кедры. Их было — тысячи! За ними, на расстоянии, едва достаточном, чтобы не задохнуться от пыли, сгорбленная под тяжестью ящиков и тюков, двигалась пестрая людская толпа. Иудеи и хананеи, филистимляне и иевусеи, примиренные общей непосильной ношей, собранные со всех пределов Израиля волей Соломона и копьями Ваней, раскачиваясь, словно в такт бесконечной молитве, шаг за шагом, двигались в сторону Иерусалима. Их было — десятки тысяч! Не трагичное переселение гонимых народов, не бегство от неведомой и страшной опасности, не поиски лучшей доли собрали этих людей в живую и бесконечную цепь, а непреклонная воля царя,
положившая начало великой, немыслимой в прежние времена стройке — стройке, имя которой — Израиль! Но они этого не знали: не могли и не должны были знать. Они были просто строительным материалом, гораздо менее ценным, чем тот, который пригибал сейчас их спины к земле; чем тот, который волоком тащили обреченные мулы…

* * *
        Соломон появился в Яффе за день до прибытия кораблей из Финикии. Вокруг порта образовался целый город: тысячи вьючных мулов, коров и овец, телеги с мукой, бурдюки с вином и оливковым маслом на многие километры растянулись вдоль единственной дороги на Иерусалим. Чуть поодаль, сколько хватало глаз, раскинулись шатры и навесы. Несколько сотен конных воинов и добрая тысяча пеших обеспечивали порядок и охрану этого Вавилона. Соломон, на боевой колеснице, в сопровождении Ваней и полусотни гиборим, без устали носился по лагерю, внезапно появляясь в самых неожиданных местах. Царя интересовало все: достаточно ли корма для скота, устройство мест молитв и жертвенников для всесожжений, приготовление и распределение пищи и воды. И только спустя десять дней, когда первый финикийский корабль, груженный зерном, покинул Яффу, отправившись в обратный путь к берегам Финикии, Соломон поспешил в Иерусалим.
        Несмотря на непреклонную волю царя, стремление поскорее начать задуманное, строительство Храма пришлось отложить на неопределенное время. Когда Соломон увидел своими глазами количество строительного леса и других материалов, рабочих, их пожитки и инструменты, он осознал, что Иерусалим не сможет все это ни принять, ни вместить. Соломон понял, что сначала нужно построить большой поселок на окраине Иерусалима, снабдить его всем необходимым для жизни людей. И поселение это следует строить не как временное жилище для строителей, а основательно, потому что грандиозные планы царя не мог вместить в себя сегодняшний город Давидов. В грезах своих, во сне и наяву, царь видел его большим и красивым, и поселок строителей должен будет стать естественным продолжением святого города.
        Дни, наполненные лихорадочной суетой, пролетали так быстро, что, казалось, наступила одна сплошная темная ночь, разбавленная короткими и редкими промежутками света, когда торопливое солнце, едва успев подарить надежду, стыдливо пряталось за вершинами безучастных гор.
        Соломон был в отчаянии: прошло уже несколько месяцев, закончился сезон дождей, а строительство Храма, ставшее навязчивой идеей, не продвинулось даже на самый маленький шаг. Финикийцы — прекрасные строители — готовы были воплотить в жизнь любой замысел, но замысла этого ни у Соломона, ни у его приближенных, ни у пророка Г ада, занявшего место Натана рядом с царем, не было. Соломон, привыкший все решать сам, сейчас этого решения не имел…
        Однажды утром наступил момент, когда царь просто физически не сумел покинуть свои покои. У него ничего не болело, ровно билось молодое сердце, послушно и легко двигались руки и ноги, но страх и отчаяние, завладевшие его головой, сковали невидимыми путами волю Соломона. Он не хотел вставать с ложа, боялся выйти в мир, где нужно было принимать решения — решения, которых у него не было.
        «…Когда будет совсем трудно, когда боль и тоска захлестнет твое сердце, приди сюда еще раз…» — вдруг послышалось Соломону.
        - Каин! — вспомнил он. — Каин!

* * *
        Соломон вошел в подземелье и огляделся по сторонам. Страха, как когда-то прежде, не было. Не было и лихорадочного возбуждения в ожидании чего-то таинственного и неведомого; была просто пустота и безмыслие — безразличное, вязкое, тягучее.
        Царь присел на скамью и огляделся. Все было здесь так, как в последний раз, когда с ним говорил Голос.
        А было ли это? — подумал Соломон. — Или мне пригрезился Каин? Прав был Натан, гордыня движет мной, не для людей задумал строить я страну, а для славы своей. Суета все это, суета и томление духа!.. Господи, великий и непостижимый, укажи мне путь истинный, как указывал ты отцу моему, Давиду, как указывал праотцам нашим — Аврааму, Исааку и Иакову, — он тяжело вздохнул.
        Здесь ты найдешь то, что поможет тебе справиться, — подсказала услужливая память.
        Соломон лихорадочно завертел головой. Надежда ярким лучом, болезненно пробежала по его воспаленным нервам. Царь заметался по комнате, держа высоко над головой факел, ища то, что мог оставить для него Каин, то, что успокоит и прояснит его загнанную в отчаяние душу. Круг его поисков сузился, он подошел к жертвеннику и опустил трясущуюся руку в чашу, нащупал пальцами что-то прохладное…
        Соломон поспешно покинул подземелье, уже в покоях своих, плотно прикрыв дверь, подошел к окну и разжал ладонь. Темно-красный камень, обрамленный золотом, блеснул, преломив солнечный луч. Соломон расслабился, преодолел дрожь и уже спокойно и внимательно стал рассматривать украшение. Перстень оказался ничем не примечательным, у Соломона было много колец гораздо более искусных и дорогих. Но что-то притягивало царя, не отпускало его взгляд от темно-красного, как кровь жертвенного ягненка, камня. Соломон осторожно надел перстень на палец — тот оказался на несколько размеров больше, чем нужно. Царь горько усмехнулся: В него можно просунуть голову… — успел подумать он, когда почувствовал, что кольцо сжалось, плотно охватив палец. Соломон в страхе сорвал кольцо и с опаской вновь приблизил к глазам. На внутренней стороне он заметил едва различимую надпись: «ВСЕ ПРОХОДИТ… ПРОЙДЕТ И ЭТО…» Он на мгновение замер, пораженный простотой и глубоким смыслом этих нескольких, полустертых временем слов.
        - Пройдет! Конечно, пройдет! — радостно выкрикнул Соломон. Он сел на ложе, поцеловал перстень и уже спокойно, без суеверного ужаса, надел его на палец. — Все проходит… Пройдет и это… — прошептал он, погружаясь в глубокий сон.
        Соломон проспал до следующего утра. Ему приснился Храм — неповторимый и величественный Храм, достойный неповторимого и великого Бога — храмовый двор, святилище, алтарь, в каждой самой мелкой детали…
        Глава 8
        Не торопись языком твоим, и сердце твое да не спешит произнести слова пред Богом; потому что Бог на небе, а ты на земле; поэтому слова твои да будут немноги.
        Ибо, как сновидения бывают при множестве забот, так голос глупого познается при множестве слов.
        Когда даешь обет Богу, то не медли исполнить его, потому что Он не благоволит к глупым: что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить. Не дозволяй устам твоим вводить в грех плоть твою, и не говори пред Ангелом Божьим: «это ошибка!»
        Для чего тебе делать, чтобы Бог прогневался на слово твое и разрушил дело рук твоих? Ибо во множестве сновидений, как и во множестве слов, много суеты; но ты бойся Бога.
        Экклезиаст. Гл. 5
        Незадолго до рассвета, когда предутренний туман влажным и рыхлым пологом вкрадчиво накрыл перевал, дозорным послышался далекий и тревожный гул. Воины переглянулись, рассредоточились, напряженно вглядываясь в черную, разорванную серой пеленой ночь. Порой уносимый ветром в пустыню гул затихал, и тогда казалось, что это просто стонут, ворочаются в тревожном сне старые уставшие горы.
        Но уже в первых лучах солнца показалось далекое, рыжее и бесформенное облако пыли. Оно, словно живое существо, опускалось и поднималось, тяжелело и разрасталось, поглощая все видимое пространство от края до края, неся в недрах своих, словно плод, скрип сотен обитых железом колес, топот тысяч, закованных в кожу ног.
        Воины поспешно спустились с гор, вскочили в колесницы.
        - Фараон идет на Газер! — ни к кому конкретно не обращаясь, выкрикнул десятник. — Быстро — в Иерусалим!
        Весть о том, что войско фараона пересекло границу Израиля и направилось к хананейской крепости Газер, вызвала у Соломона противоречивые чувства. Вначале это были радость и торжество: все-таки его сложный и во многом опасный план начал осуществляться! Однако, спустя немного времени, его охватили страх и сомнения: чужое — сильное и многочисленное войско топчет сейчас землю Израиля. Соломон вспомнил, как натолкнулся на стену непонимания, когда объяснял самым верным своим приближенным — пророку Натану и первосвященнику Садоку необходимость женитьбы на дочери фараона. Осторожный Садок не принял, но смирился, а гордый Натан отверг и навсегда покинул Иерусалим…
        А что, если Натан был прав? — подумал Соломон. — Он пророк и способен видеть грядущее. Что, если фараон, беспрепятственно — по глупости моей — вторгшийся в пределы Израиля, направит колесницы свои в Иерусалим? Что делать тогда, что?
        Соломон, ни на миг не останавливаясь, мерил шагами тронный зал. Он не хотел в эти минуты никого видеть, но и не мог в тревоге своей оставаться в одиночестве. Ему до одури необходимо было сейчас, немедленно, с кем-то поговорить, чтобы между ним и тоской, взявшей в плен его сердце, оказался кто-то способный успокоить и развеять сомнения. Наконец царь прекратил бессмысленное хождение, сел на трон, утер капли пота со лба и, усилием воли, придав лицу величественное выражение, громко выкрикнул:
        - Ванею сюда!
        Спустя мгновение в зале появился военачальник, словно ждал вызова у дверей.
        - Слушаю тебя, мой господин! — поклонился Ванея.
        - Это я тебя слушаю, — надменно произнес Соломон.
        Ванея бросил быстрый взгляд на царя.
        - Неужели случилось нечто, чего я не знаю? — в голосе его послышалась тревога.
        - Разве тебя не беспокоит то, что войско фараона подходит к Газеру?
        Ванея удивленно посмотрел на царя.
        - Беспокоит? Но ведь ты этого хотел, мой господин!
        Соломон встал с трона и подошел к нему.
        - Хотел, конечно, хотел! Но вражеская армия на нашей земле, разве это может не тревожить?
        Ванея понимающе кивнул.
        - Могу я попросить моего господина выйти на террасу?
        - Видишь этих воинов на колеснице? — Ванея указал в сторону дворцовых ворот.
        - Вижу.
        - Они только что примчались от Газера. А другие уже отправились туда и вернутся в Иерусалим к ночи. На всем пути, от Иерусалима до хананейской крепости, у меня расставлены люди, и случись что-то непредвиденное, я сразу же буду об этом знать.
        Царь благодарно посмотрел на Ванею.
        - И много людей у тебя там? — Соломон указал рукой в сторону гор.
        - Много! Больше, чем достаточно для того, чтобы дать бой и задержать фараона, если он повернет на Иерусалим. Но если это и случится, далеко он не пройдет.
        - Почему?
        - На половине пути в Иерусалим мы перекрыли дорогу огромными камнями, а немного дальше вырыли глубокий ров. С осадными орудиями фараону эти препятствия быстро не преодолеть. К тому же войска у него от пяти до шести тысяч пеших и половина тысячи колесниц. Мы разобьем их!
        Соломон успокоился, и мгновенное облегчение сменилось стыдом за свое малодушие, быстро уступившим место досаде.
        Он сурово посмотрел на Ванею.
        - Почему я об этом узнаю только сейчас? Почему ты не доложил мне о принятых мерах раньше?
        Ванея нахмурился, под мощными скулами заходили желваки.
        - Великий царь не доверяет мне? Если военачальник будет докладывать своему господину о каждом шаге, спрашивать позволения на каждую мелочь, тогда его может заменить любой землепашец. Твой отец, Давид, был великим полководцем. Но даже он не требовал от меня отчета в каждой мелочи. Он говорил, что нужно сделать. Как — решал я сам!
        Соломон примирительно дотронулся до руки Ваней.
        - Именно потому, что Давид был великим полководцем, он понимал, как ты все сделаешь. Я не воин, тем более не полководец, поэтому мне нужно все объяснять. И это не неверие в тебя, это просто тревога царя, не искушенного в воинском искусстве…

* * *
        Тутмос, старший сын фараона Сиамона и наследник египетского престола, бесстрашно осадил коней прямо перед рвом, с трех сторон окружившим Газер. Он заслонил ладонью глаза от яркого солнца и внимательно осмотрел город.
        - Да, тут мы можем застрять надолго, если не выманим хананеев из крепости, — обернулся он к своему спутнику.
        Тот пожал плечами.
        - Имея такие мощные стены, они не выползут даже за все золото мира.
        Царевич презрительно поджал губы.
        - Пусть эти жабы порадуются пока за свою неприступную крепость. Скоро я вырежу их всех и отправлю на пиршественный стол к Анубису! — он развернул колесницу и яростно хлестнул коней. — Два часа отдыха войскам, затем построить всех! — выкрикнул он.
        Ванея не ошибся, докладывая утром Соломону о численности египетского войска, но он тогда не мог знать, что к полудню на помощь Тутмосу подошли еще три тысячи ливийской пехоты. Это означало, что египетский полководец осознавал, сколь трудная задача была перед ним поставлена. Черных, выносливых и могучих ливийцев в египетской армии использовали тогда, когда предстоял штурм со многими жертвами: ливийцы в армии фараона были смертниками, прикрывающими живым щитом своих тел наступающие войска.
        Вечером, когда немного спала жара, Тутмос собрал командиров на совет.
        - Что скажет нам храбрый Сенмут? — обратился он к начальнику главного корпуса.
        Сенмут вскочил, низко поклонился и, поправив на перевязи меч, произнес:
        - Великий и непобедимый Тутмос, по правую руку которого всегда стоит сам Амон, видел сегодня своими глазами, сколь мощны стены крепости и сколь широк ров, ее окружающий…
        - Не говори мне о том, что я видел собственными глазами, — раздраженно перебил его царевич. — Ты предлагаешь отступить в Египет и покрыть мою голову позором?
        - Нет, солнцеликий! — в страхе произнес Сенмут. — Нет такой крепости, которая не пала бы только от звука имени твоего!
        - Хватит пустых слов! — остановил его Тутмос. — Что-то я не увидел сегодня рушащихся стен, когда мы с тобой осматривали крепость. Льстецов у меня хватает и без тебя, полководцев мало! Говори, что ты конкретно выяснил о Газере?
        - Мои лазутчики недавно побывали в крепости. Стены ее, сложенные из огромных каменных глыб, высотой достигают сорока локтей и шириной — десяти локтей. Ров, опоясывающий Газер с трех сторон, не очень глубок, но ширина его — двадцать локтей. Четвертой стороной крепость примыкает к горам, и здесь пройти невозможно. В городе только одни ворота — двойные, очень мощные, построенные из мореного в соли дерева и оббитые железом. Количество войска установить не удалось, но, судя по тому, что жителей в Газере не меньше тридцати тысяч, можно сделать вывод, что четыре-пять тысяч из них смогут держать оборону.
        Тутмос потер подбородок и задумчиво произнес:
        - Да, хороший подарок готовит мой солнцеликий отец царю Израиля…
        Командир ливийцев с шумом поднялся и, отряхнув с себя песок, кашлянул.
        - Позволит мне солнцеликий сказать?
        Тутмос нетерпеливо махнул рукой.
        - Повелеваю высказаться каждому, кто хочет говорить! И без церемоний — мы на войне, а не на парадном приеме во дворце.
        - У нас всего девять тысяч солдат, и они пришли сюда не просто умереть, но и вкусить радость победы. Штурмовать Газер в лоб — положить у его стен все войско. Пять тысяч защитников крепости смогут успешно сдерживать двадцатитысячное войско в течение многих месяцев, а у нас нет и половины от этого. Но никто не знает, сколько есть в крепости пищи и воды. Думаю, что они не ожидали нападения, а значит, запасов имеют немного…
        - И ты предлагаешь отборному войску непобедимого Египта трусливо зарыться в песок, позорно ожидая месяцами, коща у хананеев закончится пища?
        - Пусть у меня отсохнет язык, и пятна проказы покроют мое тело, если я осмелюсь даже подумать о таком позоре! Мы не будем месяцами ждать, пока все в крепости перемрут. Мы должны обыскать все вокруг, чтобы найти источник поступления воды в город и перекрыть или разрушить его. Для штурма крепости нужно наполнить мешки песком и камнями. На это уйдет всего несколько дней. А потом, засыпав ров, мы возьмем эту крепость, и слава твоя затмит сияние солнца! — поклонился ливиец. — Я первыми брошу своих солдат на стены и принесу тебе на золотом блюде победу! — добавил он.
        Спустя несколько дней жители Газера, уже привыкшие к присутствию египетского войска, раскинувшего свои шатры вокруг города, увидели, что лагерь пришел в движение. Шатры и навесы с молниеносной скоростью, словно подхваченные жарким Тифоном[12 - Тифон — в древнегреческой мифологии могущественное олицетворение огненных сил земли. Порождает ветры-пустовеи.], пришедшим из самого сердца пустыни, в один момент были свернуты, и началось лихорадочное движение людей, едва различимое в облаке поднявшейся пыли. Однако вскоре пыль осела, и в прозрачном утреннем воздухе хананеи увидели стройные колонны египетского войска. Резко и призывно завыли трубы, мелкой и гулкой дробью застучали барабаны и колонны, одна за другой, с небольшими интервалами двинулись вперед. Подойдя на расстояние полета стрелы, войско рассредоточилось, образовав плотное живое кольцо вокруг городских стен. Пехота расступилась, и в широкий проход ураганом ворвались колесницы. Они хаотично проносились мимо крепостных стен, приближаясь к самой кромке рва и отдаляясь, слепя защитников Газера отблесками высокого солнца, причудливо отраженного в
металле щитов и доспехов.
        Вскоре в непрекращающемся вое боевых труб и трескотне барабанов послышались новые, шипящие, зловещие звуки, и несколько защитников города, пораженные метко выпущенными из пращи камнями, упали в крепостной ров. Шипение, постепенно нарастая, превратилось в непереносимый, на самой высокой ноте вой, и среди белого и яркого дня, в палящих лучах раскаленного солнца на Газер опустилась туча, несущая в недрах своих смерть. Тысячи стрел, выпущенных из луков, и тысячи камней, выпущенных из пращей, отразили солнечный свет, отбросили его в бездонное небо, и на поле битвы наступили сумерки. Колесницы, ни на мгновение не останавливаясь, проносились у крепостных стен в сумасшедшей круговерти, жаля защитников города стрелами и камнями, — неотвратимо, с натренированной периодичностью — пять вестников смерти в минуту. В ответ стены Газера, словно разбуженный вулкан, изрыгали из недр своих камни, смолу, огонь…
        Яростная атака египтян длилась несколько бесконечных часов, затем смолкли барабаны, и изменившийся звук боевых труб остановил карусель смерти. Колесницы, поредевшие на добрую треть, отступили, покинули поле боя, скрывшись за спинами пехоты.
        Но ликование хананеев было недолгим: среди исковерканного железа и растерзанных тел защитники Газера увидели множество черных, ползущих, словно змеи, людей. Их спины были прикрыты щитами, и с высоты крепостных стен казалось, что в атаку идет армия сказочных жуков-скарабеев. Египетская пехота рассредоточилась полукругом вокруг них, методично обстреливая стены крепости, мешая защитникам Газера поражать слившихся с песком ливийцев. Каждый из них тащил за собой мешок, наполненный песком или камнями, и те, кому удалось избежать жалящего укуса хананейских стрел, сбрасывали свою ношу в крепостной ров и уползали, чтобы через некоторое время вернуться обратно.
        К ночи египетские войска отступили, но назавтра все повторилось вновь…
        Через восемь дней, когда ров заполнился адской смесью камней, песка и трупов, начался штурм. Египтяне, облепив стены бамбуковыми лестницами, словно муравьи, упорно карабкались вверх. Тутмос бросил в атаку все свое пешее войско, от которого к моменту решающего штурма осталось чуть больше половины. Одновременно с этим два мощных тарана, каждый из которых несли под прикрытием стенобитной машины на своих плечах пятьдесят ливийцев, методично разбивали городские ворота.
        К вечеру ворота были разрушены, и одновременно с первыми храбрецами, взобравшимися на крепостные стены, в город ворвались три сотни боевых колесниц. Ночь так и не наступила. Факелы, пропитанные горючей жидкостью и привязанные на длинных веревках к колесницам, тремя сотнями маленьких солнц осветили город, и в их чадящем свете началась страшная резня.
        Три дня горел Газер, и три дня не отпускал Тутмос свое поредевшее, бесконечно уставшее войско домой, в Египет. Не отпускал до тех пор, пока оставался жить последний язычок пламени, пока тлела последняя головешка, пока дышал еще последний житель тридцатитысячного города.
        - Что ж, теперь приданое моей сестры имеет законченный вид! — удовлетворенно пробормотал Тутмос, обращаясь к Сенмуту. — Царь Соломон возжелал получить могучую крепость — он получит воспоминания о ней!
        - У нас тоже будет немало воспоминаний, — вздохнул Сенмут. — Столько людей положили мы здесь…
        Тутмос зло посмотрел на него.
        - Ты думаешь, мне не жаль их? Ты думаешь, мне не жаль лучших солдат нашего войска, сложивших головы свои в угоду прихоти царя Израиля? Ты глубоко ошибаешься! И я никогда не буду славить эту битву, как свою великую победу. Я должен был сравнять с землей эту крепость, должен был закопать в песок саму память о ней!
        - Мудрость твоя не уступает мудрости богов, — поклонился Сенмут, — и простым смертным не понять величие замыслов царевича; вот и я не могу понять, как же можно дать в приданое за царицей воспоминания? Разве это не обидит царя Соломона?
        - Обидит? — ухмыльнулся Тутмос. — Это должно привести его в ярость! Или я напрасно положил здесь столько людей.
        - Не понимаю, — растерянно произнес Сенмут, — не понимаю…
        - Все просто, — махнул рукой Тутмос. — Соломон мечтал получить мощную крепость, еще больше укрепить ее и поселить там своих людей. Израиль был и остается нашим врагом, и женитьба его царя на моей сестре ничего не меняет. Скоро придет время, когда мы двинем все наше войско на Иерусалим, и я не хочу снова брать приступом еще более сильный Газер. Соломон никогда не сможет восстановить эту крепость, потому что нечего будет восстанавливать. И это оправдывает гибель лучшей половины моего войска!
        Глава 9
        Сказал я в сердце моем: «дай, испытаю я тебя весельем, и насладись добром»; но и это — суета!
        О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно дает?» Вздумал я в сердце моем услаждать вином тело мое и, между тем, как сердце мое руководилось мудростью, а телом прибывал я в глупости.
        Предпринял я большие дела: построил себе дома, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произрастающих деревья; приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе золота и серебра, и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц для услаждения сынов человеческих и разные музыкальные орудия.
        И обратился я, чтобы взглянуть на мудрость и безумие, и глупость: ибо, что может сделать человек после царя сверх того, что уже сделано? И увидел я, что преимущество мудрости перед глупостью такое как преимущество света перед тьмою: у мудрого глаза его — в голове его, а глупый ходит во тьме; но узнал я, что одна участь постигает их всех. И это все — суета и томление духа!
        Экклезиаст. Гл. 2
        Вскоре после падения Газера Иерусалим облетела удивительная весть — египетское посольство приближается к городу! Уже с раннего утра южные ворота были широко распахнуты, мусор прибран, и весь Иерусалим высыпал на улицы посмотреть на египетскую принцессу и ее свиту. Интерес к египтянам подогревали слухи, что в окружении невесты Соломона собраны маги и демоны со всего мира и что демоны эти имеют облик чудных зверей и посланы коварным фараоном на погибель Израиля. Любой другой город встретил бы эти страхи пустыми улицами и плотно закрытыми дверями — любой другой, но только не Иерусалим! «Разве наш Бог не сильнее египетских, всех вместе взятых? — успокаивали люди друг друга. — Разве наш царь не мудрее какого-то языческого фараона?» — спрашивали они соседей, изгоняя чужой смелостью собственные страхи. Их не сумела разогнать даже страшная духота, вот уже несколько дней сжимавшая город в липких объятиях.
        Люди стояли долго и терпеливо, изредка лениво переругивались с юркими продавцами воды, снующими среди потных и горячих тел. Однако не все в городе изнывали от жары и суеверного страха. Поближе к дворцу, на мягких подушках и низких скамейках, под спасительной зеленью пальмовых деревьев, окруженные слугами и домочадцами расположились царские чиновники средней руки, богатые торговцы и левиты. Они лениво поглядывали в бесцветное, иссушенное беспощадным солнцем небо, жевали тягучие конфеты, запивая их терпким вином и кислым лимонадом. На изящных складных столиках перед ними горками лежали финики, виноград, инжир — вожделенный соблазн для наглых и назойливых иерусалимских мух. Здесь разговоры были более оживленные, а голоса вежливые и значимые; обсуждались не рога и копыта египетских демонов и даже не немощь египетских богов в сравнении с могуществом Единого и Всесильного, а невеста мудрого Соломона и приданое, которое дал за ней фараон. Каждый из них пытался понять, что знает о сокровищах, которые должны прибыть вместе с принцессой, его собеседник; откуда знает, и не придумал ли уже, как поживиться от
этого еще неизвестного пока, но уже волнующего кровь сказочного богатства.
        Ближе к полудню Ванея выстроил вдоль дороги, ведущей от городских ворот до царского дворца, по обе ее стороны, отборных воинов лучшего своего корпуса в полном боевом вооружении. Их копья были украшены разноцветными вымпелами, а щиты покрыты серебряным орнаментом. Воины стояли неподвижно, широко расставив ноги и наклонив пики, похожие на изваяния, вылепленные великим мастером из серебра и человеческой плоти.
        Запели рожки, взвыли трубы, гулкой дробью растрескались барабаны, и египетское посольство вступило в город. Впереди процессии катились мощные, закованные в железо боевые колесницы, в каждой из которых находилось по трое солдат. В колесницы были впряжены цугом рослые, роскошно украшенные дорогой сбруей кони. Их головы прикрывали серебряные пластины, а гривы развевались на ветру искрами золотых нитей. Следом за колесницами в воротах показалась колонна чернокожих ливийцев. В отличие от богато одетых колесничих их мускулистые, лоснящиеся от пота тела прикрывали только узкие набедренные повязки. Ливийцы шли четверками, держа на плечах широкие, тяжело нагруженные носилки, содержимое которых было прикрыто от любопытных глаз тканью. За носильщиками, переливаясь золотом передников и шлемов, чеканили шаг египетские воины — личная гвардия принцессы. Двадцать последних из них держали на высоко поднятых руках крытые, усыпанные драгоценными камнями носилки. Процессию замыкали бритоголовые, в белых одеждах, мрачные и высокомерные жрецы, ведущие на коротких цепях яростно рычащих диких зверей — пантер, леопардов,
львов.
        Процессия, растянувшаяся на добрую тысячу локтей, проследовала через город и остановилась у царского дворца, заняв все прилегающее пространство — площадь, дворцовый парк, близлежащую улицу Прошло около получаса, и в распахнутых настежь дверях появился Соломон со своей свитой. Царь сел на трон и величественно взмахнул рукой. С новой силой взвыли трубы, из-за застывших в боевом каре колесниц выступили воины, ведомые главным жрецом. Солдаты подходили по одному, низко, до земли, кланялись, оставляя у ступеней дворца подарки фараона. Жрец каждый раз громко выкрикивал:
        - Золотые украшения из храма Изиды!., жемчуг из сокровищницы Ашторет!.. слоновая кость из хранилища Амона!..
        Гора из драгоценных даров разбухла, разрослась до подножия трона, грозя заживо похоронить царя в сверкающем саркофаге, и израильские воины стали поспешно уносить сокровища во дворец. Когда площадь очистилась, жрец, набрав в легкие воздух, что было сил выкрикнул:
        - Главный подарок царю Соломону!
        И, перекрывая удивленный возглас, вырвавшийся одновременно из сотен глоток, раздался грохот высыпанных из носилок камней.
        - Хананейская крепость Газер! — поклонился жрец.
        Наступила мертвая тишина. Египтяне и израильтяне, словно по команде, не зная, как реагировать на это, посмотрели на Соломона. Ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном лице; взгляд, устремленный поверх голов, не опустился вниз; только сильнее сжали ладони подлокотники трона, и запульсировала часто на виске тонкая голубая жилка. Соломон медленно встал, подошел совсем близко. Он повернул голову в сторону своей свиты, и к нему немедленно подбежал Ванея; нагнулся и, поклонившись, протянул царю на вытянутых руках большой закопченный обломок. Царь внимательно посмотрел и стал медленно двигаться вдоль груды обгоревших камней; иногда задерживался на мгновение, и тогда Ванея протягивал ему очередной обломок.
        Соломон вернулся к трону, остановился рядом с ним, на самой последней ступени лестницы, и, обращаясь к жрецу, произнес:
        - Я думал всегда, что драгоценности привлекают нас, прежде всего, своим блеском. Теперь я понимаю: не все золото, что блестит, и не все алмаз, что сверкает. Теперь я понимаю, что самые драгоценные камни могут быть серыми и обгоревшими. Такими их делают пролитые кровь и пот. И я доволен главным подарком. Передай моему брату фараону, что царь Израиля Соломон вставит эти драгоценные камни в оправу новых, еще более мощных стен крепости Газер! Передай моему брату фараону, что царь Израиля Соломон обязательно пригласит его порадоваться вместе новым стенам и новой жизни крепости, за которую пролили столько крови и пота лучшие воины Египта. Передай моему брату фараону, что это будет скоро, очень скоро!

* * *
        Ванея нагнал Иосафата у ступеней царского дворца.
        - Куда так торопится уважаемый писатель? — спросил он.
        - Наверное, туда же, куда и уважаемый командующий, — поклонился Иосафат. — К царю.
        Ванея усмехнулся.
        - Да, к царю стоит поторопиться. А зачем вызывает тебя Соломон?
        Иосафат развел руками.
        - Ума не приложу. Ранним утром прибежал ко мне гонец и передал приглашение. Я, на всякий случай, захватил с собой записи о пребывании посольства в Египте. Не знаю, что еще может понадобиться царю от меня.
        Ванея взял Иосафата под руку, и они вместе стали подниматься по ступеням.
        - Могу дать тебе всего один, но очень важный совет! — Ванея посмотрел по сторонам и тихим голосом продолжил: — Как бы хорошо ты ни написал, Соломон все равно поправит, внесет свои изменения. Но если ему не понравится то, что ты написал, он это запомнит, а из памяти царя ничего стереть нельзя. Поэтому перед тем, как что-то ему показывать, следует посоветоваться с кем-нибудь сведущим.
        - И с кем же? — осторожно спросил Иосафат.
        - Ну, людей опытных и искушенных в политических тонкостях в царском доме много, — вздохнул Ванея — Доброжелателей твоих мало. Я бы сказал, совсем нет, разве что только я отношусь к тебе с пониманием. Вот ты описал, наверное, красочно, какое впечатление на фараона произвело наше посольство, какие дары отправил Соломон в Египет, что на словах передал он фараону…
        - Да, конечно, написал об этом, и о том, что просил передать фараон нашему великому царю, — тоже, — пожал плечами писатель. — А что, не надо было?
        - Ну почему не надо было? Конечно, надо, только история вещь тонкая, — философски заметил Ванея. — А о том, кто готовил это посольство, ты написал? Кто подбирал подарки для фараона, кто обеспечивал вашу безопасность в пути?
        Иосафат замялся.
        - Напишу еще, конечно… еще ничего не готово… только наброски…
        - Ну-ну, — многозначительно произнес Ванея. — Покажешь потом.
        И придвинувшись вплотную к Иосафату, продолжил:
        - В наше нелегкое время хорошее быстро забывается, а вот плохое надолго остается в памяти.
        - Уважаемого Ванею интересует, что о нем подумают потомки? — удивился Иосафат.
        Ванея холодно посмотрел на писателя.
        - Меня больше интересует, что будет через месяц или год, но я не хочу, чтобы после смерти имя мое проклинали в веках. Знаешь, что болтают в Иерусалиме про Давида? А про Саула?
        Иосафат тяжело вздохнул.
        - Слышал, конечно, всякое.
        Ванея кивнул.
        - Вот видишь, всякое болтают, потому что всякое и было. Только людишки хорошее помнить не хотят, потому как натура человеческая мелкая и подлая. И унизить в мыслях своих и словах человека великого для них означает возвысить себя самого. Поспрашивай в городе про Ванею, и тебе расскажут уже сейчас, если не побоятся, какой он жестокий убийца! А то, что Ванея не пролил ни одной капли чужой крови ради удовольствия своего, только во имя единого Израиля и его царей Давида и Соломона, скажут? У тебя великая задача — не только написать о том, как все было, но и во имя чего так было! И ты о своих заслугах тоже позаботься написать, понял?
        И уже у самих дверей тронного зала скороговоркой закончил:
        - Ладно, завтра жду тебя у себя, вместе подумаем, что да как!

* * *
        Соломон принял Ванею и Иосафата не в тронном зале, как обычно, а на террасе. Царь сидел, подперев голову рукой, и внимательно изучал свиток папируса. Услышав шаги, он оторвался от чтения и жестом предложил им присесть. Ванея внимательно огляделся по сторонам и удивленно отметил, что кроме их троих на террасе больше никого не было — ни братьев писцов, ни Садока, ни других царедворцев. Соломон хлопнул в ладони, и немедленно слуги принесли фрукты и напитки. В это же время на лестнице раздались торопливые шаги, и на террасе, один за другим, появились Адонирам, Завуф и Азария.
        Соломон кивнул, давая понять, что больше никого не ждет, и, глядя в прозрачное как слеза утреннее небо, с улыбкой произнес:
        - Хороший день принес добрые вести. Я получил письмо от царя Финикии. Хираму стало известно о падении крепости Газер, и он поздравляет меня с тем, что отныне Израиль единое, целостное государство! Еще он пишет, — Соломон развернул свиток, — что надеется на то, что отныне торговый путь из Финикии в Египет через Израиль будет безопасным. Что мне ответить царю Хираму, как вы думаете?
        - Угодно будет великому царю услышать мое мнение? — поднялся Ванея.
        Соломон жестом усадил его на место.
        - Говори без церемоний.
        - Ну, царю Хираму стало известно о Газере, потому что я послал к нему гонца с этой вестью. Я взял на себя смелость подумать, что лучше будет самим сообщить нашему другу, царю Финикии, чем до него дойдут искаженные слухи. А что до торгового пути, он теперь будет беспрепятственным. Пусть шлет свои караваны.
        Едва уловимая тень пробежала по лицу Соломона.
        - Кто еще хочет сказать? — глядя поверх голов, спросил он.
        Желающих больше не нашлось, только Ванея бросил:
        - А что тут говорить, и так все ясно.
        - Не все! — хорошее настроение царя начало улетучиваться. — То, что Хирам узнал о падении Газера из первых уст, это хорошо. Плохо, что я совершенно случайно узнаю о письме, отправленном Ванеей. С каких это пор у нас повелось, что военачальники подменяют царя?
        - Нет, мой господин, и в мыслях у меня такого не было! — вскочил Ванея. — Просто я отправил гонца в пограничный с Финикией гарнизон с указаниями, и заодно отправил с ним и письмо Хираму. Теперь понимаю, что это была моя ошибка. Больше никогда не повторится, — поклонился царю Ванея.
        - Надеюсь, — кивнул головой Соломон. — Но продолжим! Не все так просто, как говорит Ванея. Не все хананеи полегли при штурме крепости; многие разбежались и занимаются грабежами. Это меня беспокоит.
        Ванея попытался возразить, но Соломон остановил его жестом.
        - Хватит, мы внимательно выслушали тебя! Так вот, торговый путь из Финикии в Египет — это то золото для нас, которое крайне необходимо для строительства Иерусалима и Храма, да и многого другого… А почему уважаемый Иосафат не записывает мои слова? — неожиданно прервался он. — Разве то, что я сейчас говорю, недостойно внимания?
        Иосафат от неожиданности выронил корзину с записями.
        - Я… я… мне… сейчас все запишу… — промямлил он.
        Соломон посмотрел на писателя своим особенным взглядом, по которому никогда нельзя было определить, что думает царь: гневается ли он или настроен благожелательно.
        - Я не позвал сюда писцов не случайно. Мне надоело постоянно поправлять их. Это отнимает много времени. Отныне на важных собраниях всегда будет присутствовать уважаемый Иосафат. Мы начинаем великие дела, и я хочу ясности и понимания во всем! А теперь о главном: я решил в самое ближайшее время строить крепость Газер на том же самом месте, только размеры ее будут большими, а стены более прочными! В ней мы разместим, кроме обычных жителей, большой гарнизон колесничих и пеших воинов. Газер будет самым укрепленным городом во всем Израиле, чтобы у моего брата фараона не возникло желание еще раз брать эту крепость! — саркастически улыбнулся царь — В Газере мы построим также постоялые дворы для торговых караванов, где они смогут получить все необходимое и уплатить пошлины. Доставку строителей до места, организацию работ, обеспечение их безопасности — поручаю Ванее; Азарии — продумать все, что связано с поставками продовольствия и питанием, подготовить список начальствующих над строителями. Через два дня, в это же время, я выслушаю ваши предложения…
        Глава 10
        Если ты увидишь, в какой области притеснение бедному и нарушение суда и правды, то не удивляйся этому: потому что над высоким наблюдает высший, а над ним еще высший; превосходство же страны в целом есть царь, заботящийся о стране.
        Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того.
        И это — суета! Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им: разве только смотреть своими глазами? Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съест; но пресыщение богатого не дает ему уснуть. Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем его — во вред ему. И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына, и ничего нет в руках у него. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер? А он во все дни свои ел впотьмах, в большом раздражении, в огорчении и досаде.
        Экклезиаст. Гл. 5
        Утром следующего дня Иосафат поспешил к Ванее. Если накануне, несмотря на доверительный разговор с командующим, писатель решил все же держаться от него подальше, то бессонная ночь и мысли, одна мрачнее другой, сделавшие ложе Иосафата мокрым от пота и смятым от страха, погнали его на рассвете к дому могущественного царедворца. Видимой причины, на первый взгляд, для тревоги не было, наоборот, царь выразил особое доверие Иосафату, поручив сначала возглавить посольство в Египет, а затем, на вчерашнем заседании, записывать его мысли и решения. На первый взгляд, причины расстраиваться не было, но только на первый… Иосафат вспомнил свою беседу с братьями писцами; беседу, которой тогда он не придал значения.
        Ох-ох-ох! — вздохнул горько писатель. — Кончилась моя вольница, не быть мне больше беспристрастным писателем; а, может, и вообще не быть больше на этом свете… Бежать надо из Иерусалима домой, в Тифсах, или еще подальше… в горы, в пустыню… куда-нибудь, с глаз царских долой… пока не забудут, а может, и навсегда, — горько думал он, жалея себя.
        Иосафат оказался в Иерусалим совсем недавно. По воле злого рока или счастливого случая, в один из ничем не примечательных дней он вдруг осознал, что размеренная жизнь в захолустном Тифсахе очень торопливо и как — то безнадежно обыденно расходует остатки отмеренных Господом дней. Писатель, зарабатывавший на свое существование составлением прошений и жалоб, скопивший этим ремеслом на уютный домик в тени виноградной лозы и очень собой гордившийся, вдруг понял, что летопись о жизни народа Израиля, которой он отдавал все свободное время, никому и никогда не будет нужна — ни при жизни его, ни после смерти, потому что не может быть никакой Истории в Тифсахе, а значит, историков и подавно. Его тщеславие рвалось в Иерусалим, где эта История делалась; тщеславие рвалось в Иерусалим, а трусость и лень приковывали его к уютному домику в тени виноградной лозы. Что победило в нем, Иосафат до конца так и не понял, но десяток ослиц, груженных пожитками, семьей и архивом, недавно привели писателя в город Давидов.

* * *
        Иосафат долго топтался у ворот, не решаясь войти, боясь встречи с грозным командующим и еще больше боясь с ним не встретиться…
        Ванея принял Иосафата с хорошо разыгранным удивлением.
        - Что привело уважаемого писателя в столь ранний час? — спросил он.
        Иосафат исподлобья посмотрел на командующего.
        - Ты же сам сегодня хотел ознакомиться с записями о пребывании посольства в Египте, — хмуро проговорил писатель. — Если не надо, то я, пожалуй, пойду…
        - Нет, нет! Это очень интересно. Просто я забыл о нашем разговоре. Ты теперь тоже доверенное лицо царя и знаешь, сколько важных поручений дает Соломон ежедневно. Поневоле забудешь…
        - Вот об этом я и пришел поговорить! — с нотками отчаяния в голосе перебил Иосафат. — Не хочу быть ни доверенным лицом, ни простым царедворцем — не мое это! Помоги мне — ты самый могущественный человек в Израиле, ты все можешь, а я отблагодарю, не сомневайся… — не очень уверенно и очень заискивающе добавил Иосафат.
        Ванея неожиданно громко рассмеялся. Он обнял писателя и усадил его на стул.
        - А мне, думаешь, все нравится; думаешь, я хочу быть ежедневно под пристальным оком царским?
        - Ты — другое дело! Ты командующий войсками, а я бумажный червь, привыкший писать в меру скудных способностей своих, вдали от шума людского и суеты… — упорно настаивал на своем Иосафат. — Уговори царя освободить меня от участия в заседаниях!
        Ванея посерьезнел.
        - Ладно, подожди, я выйду ненадолго. Вернусь — подумаем, чем можно тебе помочь.
        Оставшись один, Иосафат немного успокоился и стал внимательно рассматривать жилище главного воина Израиля.
        Он находился в светлой, просторной и очень уютной комнате. Стены были выкрашены в приятный золотистый цвет, гармонирующий с мягкими оттенками дорогих ковров на полу. Изящная египетская мебель не загромождала комнату, а наоборот, непонятным образом зрительно увеличивала ее пространство. По обе стороны двери, словно языческие идолы, причудливым и загадочным узором блестели поднявшиеся в рост человека вазы. Двери были широко распахнуты, и в их проеме писатель увидел целую анфиладу комнат, каждая из которых была прекрасно обставлена.
        Иосафат удивленно отметил, что дом этот похож на жилье преуспевающего торговца или обладающего изящным вкусом богатого чиновника, но уж никак не сурового и жестокого воина. Он вышел на порог, за которым раскинулся довольно большой внутренний двор, изобилующий цветами и пальмами, в тени которых прятались услужливые столики и скамейки. Где-то между вымощенными сланцем, аккуратными дорожками убаюкивающе журчала вода…
        Да, мне бы такое жилище! — завистливо подумал он, невольно сравнив этот дворец со своей убогой и тесной квартирой. — Живут же люди…
        Вошла служанка, неся поднос с угощениями, а следом за ней — Ванея.
        Иосафат при виде лимонада инстинктивно провел языком по пересохшим губам.
        Холодный! Откуда в такую жару — холодный? — подумал он, с жадностью отхлебывая вкусный напиток.
        - Ну и что же так сильно беспокоит уважаемого Иосафата? — Ванея присел рядом. — У тебя на лбу, как на каменных скрижалях, высечена не просто тревога, а пропасть отчаяния! Я видел часто такое в глазах у воинов, к горлу которых приставлен был меч. Кто приставил меч к твоему горлу, друг мой?
        Иосафат бросил осуждающий взгляд на Ванею.
        - Ты вот шутишь, а я не знаю, как быть. Не мое это, не мое, понимаешь? — выкрикнул он. — Не продержусь я долго возле царя, лучше уж сразу… — махнул рукой Иосафат.
        - Кто знает, кто знает… — задумчиво произнес командующий. — Разве можно с уверенностью сказать, кто из нас и сколько времени будет нужен Соломону?.. Я понимаю одно — никто сегодня в Иерусалиме не может быть свободным, когда царь задумал великие дела; никто, мало-мальски способный на что-то, не может стоять в стороне!
        - А что могу я? Я не строитель, не военный, ничего не понимаю в управлении, торговле, да и годы мои преклонные. Зачем нужен я царю?
        - Зачем? Ты слышал о крепости Газер, знаешь, что с ней произошло и почему?
        - Конечно, как я могу не знать, если вся страна только об этом и говорит!
        - Ты думаешь, что знаешь! Соломон втолковывал мне несколько часов свой замысел, но я тогда, так и не понял, почему фараон должен воевать с хананеями, проливать кровь своих солдат, чтобы дать в приданое за дочкой своей крепость Газер. И не только я один — сам пророк Натан не понял царя и не поверил ему. Но все получилось именно так, как задумал и предвидел Соломон!
        - Ты прав, о Газере сейчас говорят все, кому не лень, и все по-разному трактуют события; как правило, бестолково.
        Ванея назидательно поднял указательный палец.
        - Вот видишь! А что будет через десять лет, а через пятьдесят? Вспомнит кто-то об этом городе? А если и вспомнит,
        скрижалях, высечена не просто тревога, а пропасть отчаяния! Я видел часто такое в глазах у воинов, к горлу которых приставлен был меч. Кто приставил меч к твоему горлу, друг мой?
        Иосафат бросил осуждающий взгляд на Ванею.
        - Ты вот шутишь, а я не знаю, как быть. Не мое это, не мое, понимаешь? — выкрикнул он. — Не продержусь я долго возле царя, лучше уж сразу… — махнул рукой Иосафат.
        - Кто знает, кто знает… — задумчиво произнес командующий. — Разве можно с уверенностью сказать, кто из нас и сколько времени будет нужен Соломону?.. Я понимаю одно — никто сегодня в Иерусалиме не может быть свободным, когда царь задумал великие дела; никто, мало-мальски способный на что-то, не может стоять в стороне!
        - А что могу я? Я не строитель, не военный, ничего не понимаю в управлении, торговле, да и годы мои преклонные. Зачем нужен я царю?
        - Зачем? Ты слышал о крепости Газер, знаешь, что с ней произошло и почему?
        - Конечно, как я могу не знать, если вся страна только об этом и говорит!
        - Ты думаешь, что знаешь! Соломон втолковывал мне несколько часов свой замысел, но я тогда, так и не понял, почему фараон должен воевать с хананеями, проливать кровь своих солдат, чтобы дать в приданое за дочкой своей крепость Газер. И не только я один — сам пророк Натан не понял царя и не поверил ему. Но все получилось именно так, как задумал и предвидел Соломон!
        - Ты прав, о Газере сейчас говорят все, кому не лень, и все по-разному трактуют события; как правило, бестолково.
        Ванея назидательно поднял указательный палец.
        - Вот видишь! А что будет через десять лет, а через пятьдесят? Вспомнит кто-то об этом городе? А если и вспомнит, то — что именно? Я не знаю, отстроит ли его Соломон или нет — это не так важно. Но мне небезразлично, если через много лет люди будут говорить о том, что фараон разбил израильское войско и разрушил Газер. Думаешь, это невозможно? Я недавно допрашивал одного смутьяна, который распространял слухи, что царь наш — язычник, общается с демонами и вообще у него на ногах дьявольские копыта. Я думал, что человек этот — вредитель и враг, а когда поговорил с ним пристрастно, понял — просто дурак, услышавший этот вздор где-то на базаре и с фанатичным усердием распространявший его среди таких же, как и он, дураков. А подобных ему — половина города! И это уже сейчас. А через годы, кто отличит правду от вымысла?
        Я тебе говорил вчера, мне небезразлично, что будут думать о царе, а заодно и обо мне, потому что я всегда рядом с ним, — ударил рукой по столу Ванея. — Царь наш не такой, как все прочие люди. Соломон мудрейший из всех, и не всегда мы, простые смертные, можем его понять. Поэтому за ним должен записывать только очень умный и образованный человек, а не Ахия с Елихорефом, понял? А записав, нужно потом еще хорошо подумать, что имел в виду царь. Вот поэтому я и приглашал тебя для разговора. Ты пиши все, слово в слово, а затем мы вместе обсудим, что да как… да и с царем посоветуемся еще. А уже потом, когда будешь знать истинный смысл слов и событий, можешь вести свою летопись. Никто тебя ограничивать не будет, и слог твой править тоже. И не бойся Соломона — он суров, но справедливей его не было еще правителя в Израиле, можешь мне поверить. В любом случае, пока я у власти, никто тебя не тронет. Живи и пиши спокойно!
        Как только Иосафат ушел, лицо Ваней сразу же потеряло участливо-благожелательное выражение. Он выглянул во двор и громко приказал одному из охранников, днем и ночью дежуривших в саду, проследить за писателем.
        Сам же военачальник спешно засобирался во дворец.
        Не нравится, ох, не нравится мне настроение Иосафата! Другой бы радовался чести быть возле царя, а он? Ох, неспроста так струсил писатель, знает, наверное, такое, чего до смерти боится… но — что? — думал Ванея и несся, не разбирая дороги, на колеснице по узким улочкам. Может, услышал ненароком что-то, не предназначенное для его ушей, и испугался? Или кто-то из приближенных к царю запугал его, ища в том выгоду? Завел Соломон змеиный клубок во дворце! Особенно эти братики — Завуф и Азария Тоже мне сыновья пророка — казнокрады и сплетники! — распалял себя Ванея.

* * *
        Соломон лениво полулежал на подушках в одной из беседок дворцового парка. Его взгляд рассеянно блуждал по веткам деревьев, где, играя в прятки с солнышком и не обращая ни малейшего внимания на грозного царя, беззаботно резвились птицы. Ванея недолго потоптался на месте, наблюдая за ним, и кашлянул.
        - Могу я поговорить с моим господином?
        - Ты уже говоришь, — Соломон указал на скамейку рядом с собой.
        - Только что от меня ушел Иосафат…
        - И об этом важном для Израиля событии ты поспешил немедленно сообщить мне?
        - Нет, — растерялся Ванея, — он приходил…
        - Чтобы пожаловаться на свою горькую долю при дворе Соломона, — закончил фразу царь.
        Ванея от неожиданности поперхнулся и широко раскрытыми глазами уставился на царя; его брови взлетели вверх.
        - Откуда мой господин может знать? Иосафат только что ушел от меня…
        Соломон самодовольно рассмеялся.
        - Не затем же он приходил, чтобы наняться на службу колесничим или пешим воином!
        - Ну, я посчитал необходимым рассказать тебе об этом, — развел руками Ванея. — Уж очень перепуганным выглядел Иосафат. Я подумал, что он боится бывать во дворце неспроста, может, что-то знает…
        Соломон задумчиво погладил бороду.
        - Правильно подумал. Только не просто во дворце боится бывать наш историк — он боится, что я попрошу показать все, что он пишет об Израиле.
        - Но почему мой господин решил, что Иосафат враг и пишет вредные для страны вещи?
        - Почему враг? Я так не говорил. Понимаешь, — вздохнул Соломон, — у нас пока еще нет целостной страны. Да, колена Израиля собраны воедино — силой собраны! Но люди Эфраимовы не любят Иуду, а люди Вениамина презирают всех остальных; поэтому всякие там писатели и сказители народные не могут и не хотят быть объективными. Но закрыть рот всем бродячим рассказчикам мы не можем, да и не нужно это делать! А писатели, особенно историки, а еще и такие образованные, как Иосафат, могут принести стране вреда больше, чем армия заговорщиков. Думаешь, меня не устраивают писцы Ахия с Елихорефом? Вполне устраивают, потому что мыслей у них собственных нет, и если они запишут вздор, то только по глупости своей, и это легко исправить. А какие мысли у Иосафата, я пока не знаю, и что пишет он дома у себя, мне тоже неведомо.
        - Иосафат не похож на клеветника, я думаю, что он пишет правду.
        - Правда у меня такая, что я — царь, а ты — главный военачальник. А у Иосафата правда, что он — писатель. Поэтому правда у всех нас разная, понимаешь? И правда моя должна стать Иосафатовой правдой, тогда это будет правда Израиля… Кстати, а где и с кем он живет?
        - Живет он в нижней части города, недалеко от постоялого двора. Жилище у него не ахти какое: две тесных комнатки, и, по-моему, эта квартира не собственная, он ведь недавно пришел из Тифсаха.
        - А с кем он живет?
        - Жена, два сына, наложница…
        - И наложница есть у Иосафата?
        Ванея многозначительно покивал.
        - И еще какая! Просто персик!
        - Да? Никогда бы не подумал… Что ж, в старости молодая наложница иногда значит больше, чем собственная жизнь, — хмыкнул Соломон. — Тогда понятно! Иосафату есть за кого опасаться. Подбери ему удобную квартиру в Верхнем городе и напомни мне завтра определить для него жалованье. Писатель не должен быть голодным. Казна наша не обеднеет, а вот История может стать богаче…

* * *
        Вечером того же дня Соломон впервые посетил свою главную жену — египетскую принцессу. Всю спальню царицы, не считая нескольких низких скамеек, занимало роскошное ложе, над которым невесомым облаком парил прозрачный, как паутина, балдахин. В комнате горел только один светильник, и полумрак мягкой тенью ложился на царицу. Аменет вытянулась на пестром покрывале, подперев голову кулачком, и лениво наблюдала за действиями своей служанки, плавными движениями натиравшей тело царицы благовонной мазью.
        Соломон, незамеченный, стоял за шторой, в тени, внимательно рассматривая Аменет. Стройные, с узкими лодыжками ноги плавной, без единой складочки линией перетекали в упругие, сильные бедра, разделенные нежной, пушистой впадинкой; высокие груди, увенчанные сладкими росинками подкрашенных сосков, вкрадчиво двигались в такт легкому дыханию…
        Соломон, желая лучше рассмотреть жену, сделал неосторожный шаг, и это заметила царица. Она вскочила, быстрым движением набросила на себя тончайшее одеяние, нисколько не скрывающее ее наготу.
        - Кто здесь? — неожиданно глубоким для ее хрупкой комплекции голосом выкрикнула Аменет.
        Соломон вошел в комнату и взглядом отослал прочь служанку.
        - Нравится ли моей возлюбленной жене ее новый дом? Аменхотеп уверял меня, что обставил его сообразно твоему вкусу, и жилище это — маленький Египет.
        Аменет капризно скривила губки.
        - Что евнух может знать о моих вкусах?
        - Если Аменхотеп не угодил тебе, я его накажу.
        - Ах, оставь, не надо, другие еще хуже, с их крестьянскими манерами… этот хоть обходителен и ненавязчив…
        - Что ж, мой отец, Давид, был сыном крестьянина, но при появлении его на поле битвы падали ниц многие великие правители, несмотря на плохие манеры царя Израиля, — нахмурился Соломон.
        - Прости меня, мой господин, я не хотела тебя обидеть. Вот уже целый месяц я здесь одна, чужая всем… и ты забыл меня, еще не познав… — всхлипнула она.
        Соломон улыбнулся, подошел совсем близко, сел на ложе. В нос ему ударил сладкий, дурманящий запах ее волос…
        Почему я так долго к ней не шел?.. — пробилась сквозь терпкий аромат мысль, — …суета, все суета…
        Соломон склонился над царицей и мягко провел языком по ее соску, одновременно сбрасывая с себя одежду.
        - Погоди, — отстранилась от него Аменет, — не спеши…
        Она опустила руку к полу и достала из шкатулки два небольших шарика.
        - Проглоти его — и ты почувствуешь, что все самые жаркие ночи с другими женщинами не стоят одного короткого мига с египетской принцессой… проглоти его… — голос египтянки шел откуда-то изнутри, из терпких и сладких глубин манящего лона. — Не бойся, мы сделаем это вместе… могучий лев и страстная пантера… — проворковала она, кладя себе и царю на язык шарики.
        Соломон почувствовал во рту мятный и одновременно вяжущий привкус. Он напряженно прислушивался к своему телу, пристально наблюдая за Аменет, за тем, как выступают вокруг ее полуоткрытых чувственных губ капельки пота, как темнеют, заостряются соски на ее тяжелой груди, как расширяется пропасть в ее бездонных глазах. Вдруг он ощутил, что жар, обволакивающий его мозг, расширился, увидел себя, словно изнутри, почувствовал, как восстала его плоть…
        Спустя одно короткое мгновение он вошел в нее — мощно, глубоко, до самой бездны, до ее края… растворился в ней… распял ее. Таким он не был никогда и ни с одной из женщин, таким он не был даже в самых смелых своих снах…
        Глава 11
        Я предпринял большие дела: построил себе дома, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал себе водоемы для орошения; приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей, завел у себя певцов и певиц для услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего бы глаза мои не пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих.
        И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их; и вот все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем! И обратился я, чтобы взглянуть на мудрость и безумие, и глупость; ибо, что может сделать человек после царя сверх того, что уже сделано? И увидел я, что преимущество мудрости перед глупостью такое же, как преимущество света перед тьмою: у мудрого глаза его — в голове его, а глупый ходит во тьме; но узнал я, что одна участь постигает их всех.
        Экклезиаст. Гл. 2
        Когда султану Египта и Сирии — Садах ад-Дину доложили о том, что барон Рене де Шатиньон напал на арабский торговый караван, вероломно нарушив тем самым перемирие между ним — повелителем мусульманского мира и королем Иерусалима Балдуином IV, султан побоялся поверить своим ушам. Это была неслыханная и долгожданная удача! Перемирие между арабами и крестоносцами, осквернившими одним своим присутствием Святой город, еще не закончилось, и Саладин никак не мог найти повод для того, чтобы его нарушить. Султану была безразлична судьба ограбленных и убитых соплеменников, но их гибель освобождала Саладина от клятвы, которую он дал на Коране. Уже следующим утром арабская конница окружила Иерусалим, а к вечеру все было закончено. Великий город без особого сопротивления пал к ногам великого султана.
        Командующий тысячей Неустрашимых — Али ибн Фарук низко поклонился, приложив руку к груди.
        - Слава великому властителю Востока! — приветствовал он Саладина. — Город в наших руках. Неверные нижайше просят о помиловании.
        - Нижайше просишь за них ты! — нахмурился султан. — Где Балдуин? Почему не просит он сам?
        - Зачем тебе, мой повелитель, оскверняться видом больного проказой короля неверных? К тому же это опасно. Он не встает с ложа… но, если хочешь, мы притащим его на аркане.
        - Ты прав, он и без того наказан Аллахом, — смягчился Саладин. — Что просят крестоносцы?
        - Просят дать им уйти домой, в северные страны. Клянутся не посягать более на священное знамя Пророка.
        Саладин удовлетворенно кивнул.
        - Твое мнение? — спросил он.
        Фарук замялся.
        - Не сочтет ли султан мои слова признаком трусости?
        - Я никогда не путал благоразумие с трусостью, хоть это иногда и непросто. Говори, я думаю, что услышу в твоих словах больше первого, чем второго.
        - Их, без малого, три тысячи! Только рыцарей, не считая пехоты. И это храбрые и опытные воины. Зачем нам терять своих людей, если город уже наш?
        - Так ты призываешь отпустить их — с оружием, скарбом, знаменами? — нахмурился султан.
        Фарук пожал плечами.
        - Тебе решать, мой повелитель. Но без оружия они не уйдут. Для воинов такое унижение хуже смерти. А флаги… что ж, мы отберем их и сделаем для наших коней попоны.
        - Хорошая мысль, — хмыкнул султан. — Увешать арабских скакунов крестами! Сделаем так: крестоносцы действительно храбрые рыцари, и мы отпустим их домой с оружием. Но все их имущество останется в Иерусалиме.
        - В их храмах, здесь, много реликвий. Для них это предметы поклонений, — возразил Фарук.
        Саладин подался в кресле вперед.
        - Всякие там кости, куски старых тряпок — разносчики заразы — пусть уносят с собой. Но все остальное — золото, серебро, рукописи, предметы старины — останутся здесь. Это мое условие! Будем обыскивать каждую телегу, каждый ящик и мешок. Тамплиеры очень богатый орден. Думаю, что у них здесь спрятано немало драгоценностей… и не только у них.
        - Это мудрое решение, — поклонился Фарук. — Только зачем нам рукописи неверных? И потом, почти каждый из них имеет молитвенник. Их отбирать тоже?
        Саладин покачал головой.
        - Ты образованный человек, Фарук, а несешь вздор. Зачем мне их молитвенники? Речь идет о библиотеке Иерусалима и о древних текстах, которые как зеницу ока берегут рыцари-монахи. Возможно, среди этого христианского хлама будет что-то ценное и для меня. И вообще, их реликвии могут стать предметом торга, сдерживающим обстоятельством в будущем. Или ты думаешь, что крестоносцы смирятся с поражением и не будут пытаться отвоевать Иерусалим, где у них так много святынь?
        - Конечно, не думаю! Только сомневаюсь, что их священные книги в наших руках помогут избежать войны…
        - Еще как помогут! — перебил султан. — Угроза уничтожения даже одной реликвии может стать предметом хорошего торга. Все, я так решил! Войско держать в полной боевой готовности. Пусть наши отряды не рассредоточиваются, а расположатся за городскими стенами и у северных ворот. Все остальные входы в город закрыть и усилить их охрану. Стычек с неверными не допускать. Завтра после полудня будем выпускать крестоносцев из города группами по двадцать человек после тщательного обыска!
        - Я бы посоветовал еще до этого обыскать их храмы.
        Саладин задумался.
        - Нет, ни в коем случае! Прольется кровь… Приведи ко мне коменданта города. Если он даст слово не прятать и не уничтожать храмовую утварь, этого будет достаточно. Мы все равно завтра обыщем их всех.

* * *
        Спустя несколько дней после того, как последний крестоносец покинул город под пристальным оком Фарука и его помощников, арабы скрупулезно обыскали церкви и дома. Вскрывались полы и богатые гробницы, тщательно простукивались стены, обследовались подземные ходы. Ценности были отсортированы, приготовлены для осмотра. И после того, как дворец короля Иерусалима Балдуина IV вычистили, проветрили и обкурили целебными травами, уничтожающими всяческую заразу, Саладин приступил к осмотру трофеев.
        - Ну что ж, неплохая добыча, — сказал султан, с интересом рассматривая украшенный рубинами золотой крест. — Я отберу для себя самое интересное, а остальное распределишь между воинами.
        Фарук кивнул головой.
        - Будет исполнено, мой повелитель! В соседнем зале тоже есть предметы, найденные моими людьми в домах крестоносцев, но они не достойны твоего внимания, повелитель.
        - Откуда тебе знать, что достойно моего внимания, а что нет? Я хочу осмотреть все.
        Среди золотых и серебряных украшений, церковной утвари, изделий из керамики и фарфора, султан заметил несколько больших кожаных мешков, тщательно перевязанных веревками, концы которых были запечатаны растрескавшимися сургучными клеймами.
        - А что здесь? — спросил Саладин, брезгливо подцепив носком сапога пыльный мешок.
        Фарук развел руками.
        - Не знаю, я не успел еще все осмотреть — времени было мало, — виновато произнес он. — Развязать мешки! — приказал тысячник ключнику, тенью следовавшему за Фаруком.
        - Это иудейский язык? — Саладин внимательно рассматривал ветхий пергамент. — Странно, откуда это взялось у монахов… Есть кто-то у нас, понимающий иудейский язык?
        - Есть! Лекарь Ровим, из обращенных.
        - Приведи его сюда немедленно. Мне интересны эти древние письмена…
        Ровим, забыв о присутствующих, долго рассматривал свитки папируса и глиняные таблички, извлеченные из мешков. Некоторые он откладывал в сторону, возвращался к ним, перечитывал.
        Первым не выдержал Фарук. Он железной рукой потряс лекаря за плечо и грозно произнес:
        - Ты что это здесь устроил читальню? Не видишь, султан ждет!
        Ровим вздрогнул, с сожалением, осторожно положил табличку на ковер и тихо сказал:
        - В записях, которые я успел просмотреть, — летопись правления царя Соломона.
        - Сулеймана Великого? — удивленно произнес Саладин.
        Ровим кивнул.
        - Соломона, сына Давида… Сулеймана, сына Дауда, — поправил он себя.
        - Читай! — Саладин встал с кресла и подошел к лекарю.
        - Что именно?
        - Да что хочешь, любую! — нетерпеливо выкрикнул султан.
        Ровим взял несколько табличек, бегло просмотрел их и выбрал одну.
        - …«В четыреста восьмидесятом году по исшествии сынов Израиля из земли Египетской в четвертый год царствования Соломона над Израилем, в месяц Зиф, который есть второй месяц, начал он строить Храм Господу…» — с дрожью в голосе прочитал он.
        Глава 12
        …Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того. И это — суета!
        Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им: разве только смотреть своими глазами? Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съест — но пресыщение богатого не даст тому уснуть. Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем его — во вред ему. И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына, и ничего нет в руках у него.
        Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер? А он во все дни свои ел впотьмах, в большом раздражении, в огорчении и досаде.
        Вот еще, что я нашел доброго и приятного: есть и пить и наслаждаться добром во всех трудах своих, какими кто трудится под солнцем во все дни жизни своей, которые дал ему Бог; потому что это его доля. И если какому человеку Бог дал богатство и имущество, и дал ему власть пользоваться от них и брать свою долю и наслаждаться от трудов своих, то это дар Божий. Недолго будут у него в памяти дни жизни его; потому Бог и вознаграждает его радостью сердца его.
        Экклезиаст. Гл. 5
        …В четыреста восьмидесятом году по исшествии сынов Израилевых из земли Египетской, в четвертый год царствования Соломона над Израилем 7 числа месяца Зиф, ранним утром потянулись из ближних и дальних пределов, кто пешим ходом, а кто на ослицах тысячи молодых мужчин в сторону Иерусалима…

* * *
        На следующий день после озарения, явившегося ему во сне, царь вызвал тирского зодчего Хирама.
        - Посмотри, — Соломон разложил на столе чертежи будущей постройки, — что думаешь?
        Хирам бегло посмотрел на листки папируса, взял в руки рисунок главного здания.
        - Сразу и не скажешь, нужно внимательно изучить, посчитать… — осторожно, подбирая слова, произнес он.
        - Это потом, возьмешь их с собой. Тут все равно ничего до конца не доведено. Как тебе сам вид Храма? Одобряешь?
        - Можно, я присяду?
        - Садись, садись, располагайся, как тебе будет удобно!
        - Интересное решение… — задумчиво произнес зодчий. — Так вот строят у нас, — он указал пальцем на фронтон здания. — А вот здесь немного напоминает египетский стиль… — Хирам поднял взгляд на царя. — Это необычная постройка для Иерусалима, так специально задумано? Это же будет Храм вашего Бога, разве следует делать его внешне похожим на финикийские или египетские дворцы?
        Соломон хмыкнул.
        - Я так и думал. Представляю, что я услышу от Садока и Гада, если даже ты сомневаешься! Не понимаю, почему нельзя перенять самое лучшее у других народов. Разве Бог разгневается, если Его Дом будет не похож на все остальные постройки в Израиле, если он будет изящен, как финикийские, и величественен, как египетские дворцы? Много ты видел в Иерусалиме красивых зданий, а?
        Хирам замялся, промолчал.
        - Так я за тебя отвечу — не видел, потому что их просто нет! — Соломон развел руками. — И что, нужно строить еще одно убогое сооружение только затем, чтобы не вызвать нареканий священников и старейшин? Будь на то их воля, то и Храма никакого не нужно. Да что Храм, им и страна не нужна! Сколько ненависти и осуждения пережил Давид, когда собирал пастухов и землепашцев под единой рукой, когда попытался переписать народ свой! Они все хотят, чтобы за них проливали кровь, спасая от врагов, а потом готовы проклинать и плевать вслед, если посягнуть на их нищенскую свободу; они презирают другие народы за то, что те молятся многим богам, за то, что они богаче и сильнее. Но это презрение рабов к своим господам. Любовь единого Бога нашего еще нужно заслужить, не ненавистью к другим народам, а делами, достойными славы и величия Его! Разве я должен презирать тебя и унижать только потому, что ты пришел из другой страны, потому, что ты создал своими руками прекрасные дворцы, посвятив их чуждым нам богам? Скажи, что это так, и я изгоню тебя из Израиля! Мне все равно, кому ты приносишь жертвы, главное, что ты
построишь прекрасный Храм и принесешь славу стране моей и Богу моему. Если Сущий позволяет тебе приносить жертвы идолам и не карает за это, почему это должен делать я? Кто назначил меня судьей над другими народами?
        Хирам неопределенно пожал плечами. Он понимал, что не с ним говорит сейчас царь, что это выплескиваются наружу сокровенные мысли Соломона, его сомнения, тревога, обиды.
        Соломон внезапно оборвал свою тираду, присел рядом с Хирамом и хмуро произнес:
        - Ладно, мне нужно от тебя мнение опытного мастера, со всем остальным я как-нибудь сам разберусь.
        Зодчий вздохнул с облегчением, он уже успел пожалеть о своем неосторожном замечании.
        - Мне нравится, очень нравится. Ничего подобного я еще не строил, да и не видел!
        Лицо Соломона просветлело, взгляд стал по-юношески задорным.
        - Да? Я сам все придумал! Ну, немного, правда, Давид оставил рисунков. Но общая, цельная картина появилась у меня совсем недавно.
        - Сооружение очень большое, высокое… — Хирам что — то измерял маленькой бронзовой палочкой. — И тут, в помещениях его, есть нечто, что я не могу сразу уловить, какая — то неведомая гармония, скрытый смысл, величие, сродни откровению… — голос зодчего сломался, охрип, понизился до отрывочного суеверного шепота. — Я не знаю, — он поднял на царя удивленный, тревожно-восхищенный взгляд. — Не знаю, как можно это было придумать? Кто, скажи, кто надоумил тебя?
        Соломон долго молчал. Его обычно розовощекое лицо покрылось бледным налетом, на лбу выступила испарина. Он внимательно посмотрел на Хирама, и взгляд его, всегда прикрытый забралом холодной отчужденности, вдруг вспыхнул, осветился глубинным лихорадочным блеском.
        - Ты лучший на свете мастер, и ты понял то, что я хранил в глубине своего сердца. Это будет не просто великий Храм Иерусалима, это будет праматерь всех храмов единого Бога на всей земле и во все грядущие века! Я уверен в этом, я видел это во сне так же точно, как вижу тебя наяву. И я не знаю, кто это придумал. Может быть, я сам, может быть, Сущий нарисовал его в моем сне. Не знаю и не могу знать это. Но я знаю, что когда ты построишь его, это станет началом нового Мира, новой, невиданной доселе славы единого Бога для всех людей и во все времена! Я это знаю… — Соломон встал со скамьи, прошелся по залу, вернулся. — И тебя запомнят в веках, а заодно и меня, — уже обычным, будничным тоном, с улыбкой произнес он. Забрало опустилось, взгляд царя стал привычным — спокойным, отрешенным, холодным.
        Хирам кашлянул, часто закивал головой, возвращаясь в реальный мир.
        - Построю, конечно, построю, только это непросто — стены должны быть толстыми, и фундамент…
        - Что тебя смущает? — перебил Соломон. — Я строю на долгие годы!
        - Рабочих у меня недостаточно — тут нужны многие тысячи.
        - Ты получишь столько тысяч, сколько нужно, и еще столько же. Если понадобится — я подниму весь Израиль! Только все же подумай хорошенько, — Соломон тяжело вздохнул. — Наверное, ты прав — не нужно, чтобы Храм великого Бога Израиля напоминал всякие там языческие капища. Он должен быть красивым, величественным, мощным, но… нашим, понимаешь?
        Хирам встал, низко поклонился.
        - Я понял твой замысел. Это будет самый прекрасный дворец из всех, которые когда-либо строил я. И никто не сможет упрекнуть тебя в том, что Дом Бога иудейского в чем-то копирует дворцы других народов. Я сохраню твой замысел, а в остальном положись на меня.

* * *
        - Я согласен с тем, что Храм должен возвышаться над Иерусалимом. Тут сомнений быть не может. Но место… — Садок неодобрительно покачал головой.
        - Чем тебя не устраивает плато Орни Евусеянина на горе Мориа? Нет в Иерусалиме ничего лучше. Да и Давид купил эту скалу специально для постройки Храма, — Соломон в упор сверлил взглядом Первосвященника.
        - Да, я знаю. Но это языческое место, где, возможно, Орни приносил жертвы своим идолам…
        - Что, что?! — рассвирепел Соломон. — А какое место в Иерусалиме не языческое? Забыл ты, что весь город этот в течение многих лет принадлежал иевусеям, да и построен ими? Давид не просто так купил гору Мориа. Только здесь завещал он строить Храм. И чтобы очистить ее от скверны, принес многие всесожжения! Скажи лучше, что ты против строительства Храма вообще. Тебе милей, что люди будут приносить жертвы Богу в своих деревнях, а вы будете собирать с них мзду в каждый праздник? Не выйдет! Храм будет здесь — единый для всей страны, и всесожжения будут только здесь. И Скиния Завета больше не будет кочевать от селения к селению, а будет установлена в Храме навечно, потому что это Завет Бога со всем народом Израиля, а не с жителями деревень и городов — каждым в отдельности. Нет единого Храма — нет единого народа, нет государства Израиль!
        - Но я же не говорил, что против самого Храма, я только…
        - Замолчи немедленно! — Соломон кричал так, что поколебалось пламя в светильниках. — Ты забыл, как стал Первосвященником? Забыл, что я выбрал тебя из многих не менее, а, возможно, более достойных? Так это можно легко поправить!
        - Не нужно кричать, — поморщился пророк Гад. — Соломон прав, — он укоризненно посмотрел на побледневшего священника. — Храм в Иерусалиме — это важный шаг на пути к объединению народа. Но и ты, Соломон, горячишься. Садок так же, как и все мы, желает этого. А место на горе-лучшее во всем городе. Давид поступил мудро, купив это плато для Храма. Я лично освящу его еще раз, чтобы у Первосвященника не оставалось больше никаких колебаний. Или ты считаешь, что этого недостаточно? — пророк строго посмотрел на Садока.
        - Почему всегда, когда у кого-то есть сомнения, царь воспринимает это как личное оскорбление? Зачем тогда спрашивать наше мнение? — махнул рукой Садок.
        - Потому что я устал убеждать вас и подталкивать к действиям. Вы — мои советники, и это должны делать именно вы, а не наоборот. Зачем я вас всегда уговариваю? Мне не нужно ваше согласие…
        - Затем, что наши возражения помогают тебе принять правильное решение, — примирительно улыбнулся Садок. — Прости, великий царь, если слова мои невольно обидели тебя. За твоей мыслью трудно уследить, понять сразу. Поэтому ты — царь над Израилем, а мы только помощники и слуги твои.
        - А что записал уважаемый Иосафат? — неожиданные слова Соломона заставили вздрогнуть писателя, скромно умостившегося на скамейке в самом углу зала. Царь быстро пересек комнату и встал за спиной, заглядывая через его плечо в восковую табличку. Руки Иосафата задрожали, он невольно прижал записи к груди, инстинктивно пряча от взгляда царя.
        - …Что царь объяснил пророку Гаду и Первосвященнику Садоку необходимость строительства Храма на месте гумна Орни Евусеянина… — голос Иосафата охрип от волнения.
        - И это все? — искренне удивился Соломон.
        Иосафат встал и низко поклонился.
        - Все… Зачем же писать о том, что Первосвященник… не совсем согласен с волею царя? Люди когда-то, спустя много лет, прочтут мои скромные записи, и что подумают они? Кто объяснит им истинный смысл происходившего?
        Величие народа в его единстве, а величие царя в беспрекословном исполнении его воли, — виновато произнес он.
        Соломон многозначительно посмотрел на присутствующих, остановил взгляд на писателе.
        - Дааа… — удивленно произнес он. — А ведь прав Иосафат. Хороший урок преподнес он всем вам, — царь положил тяжелую руку на плечо писателя и усадил его на скамью.
        - Мне доложили, что тебя тяготит присутствие на наших собраниях. Что же пугает тебя? Или ты не желаешь служить царю Израиля?
        Иосафат бросил растерянный взгляд на Ванею, покраснел.
        - Я… нет, что ты, Великий царь. Это большая честь… Только сомнения — справлюсь ли я с этот непростой задачей. Да и не привычен я. Очень трудно уследить за великими мыслями твоими…
        - Настолько трудно, что ты не записал и четверти из них, — рассмеялся Соломон и уже серьезным тоном добавил:
        - Бояться тебе нечего и некого. Мы все здесь учимся новой жизни. И я не исключение. Ты сделал все правильно и очень мудро. Нечего записывать все свары. Только — суть. Суть — полезную для нас и особенно для тех, кто придет после нас. Но все равно я требую более подробных записей. Не тебе решать, что достойно из слов царя, а что нет! — настроение Соломона мгновенно изменилось. — И еще я хочу впредь слышать на собраниях наших и твой голос Иосафат. Назначаю тебя советником моим, раз ты уже решаешь самостоятельно, что из слов царя достойно внимания, а что нет.

* * *
        Ранним утром Иосафата разбудил властный, настойчивый стук в дверь — царский скороход озвучил приказ Соломона: после полудня явиться во дворец с записями по истории Израиля.
        Мучимый тревожными предчувствиями, нагруженный довольно увесистым мешком писатель предстал перед царем в уютной беседке дворцового парка. Соломон, словно не замечая Иосафата, внимательно изучал свиток папируса. По правую руку от царя на столе горкой возвышались глиняные таблички. Наконец, тягостная для Иосафата пауза закончилась, и Соломон поднял на писателя взгляд.
        - Садись, — царь указал рукой на скамейку напротив. — Чего ты все время боишься? — раздраженно произнес Соломон, глядя на дрожащие руки писателя. — Разве ты видел или слышал от кого-то, чтобы я наказывал людей без вины? Или ты совершил что-то неблаговидное и боишься раскрытия своего преступления? — взгляд царя не оставлял писателю ни единого шанса оставить вопрос без ответа.
        Иосафат кое-как взял себя в руки и, тщательно подбирая слова, произнес:
        - Я верю, что человек рождается по воле Господа нашего не просто так. Каждый должен прожить свой век, делая то, на что сподобил его замысел Божий. Я прожил уже много лет и все, что я умею — это составлять прошения для людей, ну, и немного для себя, записывать притчи и рассказы по истории нашей… — Иосафат беспомощно развел руками. — И больше ничего. Вот и страшно мне не оправдать доверие твое… боюсь, не справлюсь я…
        - Да, страх, страх… Извечный и неразлучный спутник нашей жизни. Он рождается с нами и покидает нас вместе с последним вздохом. Его испытывают все — от царя до нищего бродяги. Иногда он спасает нас от смерти, но всегда не дает жить… А почему ты решил, что составление прошений и есть предназначение твое в жизни? Не боишься, что Господь возложил на тебя иную миссию, а ты не распознал это? Разве ты пробовал заниматься чем-то большим, искал мучительно путь свой истинный? Нет, — Соломон жестом остановил пытающегося что-то возразить писателя. — Выучившись грамоте, ты сразу решил, что всегда сможешь заработать на фиников горсть и вина чашу, и успокоился этим. А записи, — Соломон кивнул в сторону мешка, сиротливо приткнутого к подножию скамьи, — нужны для того лишь, чтобы наложница твоя смотрела с обожанием и любовью, когда ты читаешь ей огрывки из них. Или ты жаждешь славы писательской? Тогда почему держишь их в мешках, подальше от глаз человеческих?
        - Нет, великий царь, все проще гораздо: сомневаюсь я, достойны ли скромные записи мои внимания, особенно внимания господина моего…
        - А я тебе скажу еще проще: перемен ты боишься, а славы тебе хочется, только без усилий особых, без утраты независимости твоей нищенской. Рабом, Иосафат, может быть и свободный человек, если рабство живет в сердце его. Знаешь, где я провел первый свой царский день? — неожиданно спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил. — В архиве Давида, просматривая записи о жизни отца моего, Саула и пророков. И первой моей мыслью после того было забыть поскорее все, что прочел я в табличках и свитках этих, — Соломон потряс перед писателем папирусным листком. — Потому что писались они рабами, завистниками и неучами… Нет, не слугу хочу я видеть в лице твоем, не слугу царя и не раба его — таких у меня многие тысячи от края Израиля и до края. Помощник мне нужен, советчик, человек с душой светлой и возвышенной, любящий страну свою и народ свой.
        Иосафат долго молчал, его лоб прорезала глубокая складка, и губы зашевелились, проговаривая неслышно лихорадочно проносившиеся в голове мысли. Соломон пристально смотрел на сгорбившегося старика. Не мешал ему. Ждал.
        - Какую задачу ставит передо мной великий царь? — тряхнув головой, решительно произнес писатель. — Я сделаю все, что в силах моих. Только боюсь, сил этих немного осталось. Стар ведь я годами… — горько вздохнул Иосафат.
        - Как знать, кто стар, а кто молод? Старость не в годах прожитых, а в сердце усталом. Отец мой, Давид, прожил недолгий век, но дела его вместили три обычных человеческих жизни. Не гневи Бога и думай о том, что не сделано еще, тогда и годы преклонные отступят от тебя вместе с мыслями о них. Слушай меня внимательно, Иосафат. Задумал я составить летопись о народе Израиля от самого сотворения Мира Господом нашим! Собрать воедино все записи из архива царского, у пророков, левитов, судей. В каждом поселении — городе и деревне у старейшин, сказителей народных тоже есть записи, рассказы о событиях интересных и важных, только, уверен, все они по-разному понимают события эти. Каждое колено Израилево натягивает на себя одеяло славы по размеру гордыни своей, а соседей и братьев не преминет унизить и осмеять. Ты знаешь, что я начинаю строить Храм, и это важная ступень в объединении народа нашего. Но к объединению ведет не одна ступень. Без истории народа не может быть самого народа! Двенадцать колен — это двенадцать частей единого тела. Разве кто-то может сказать, что правая рука главнее левой или сердце
важнее головы?
        - Но это же огромный труд! Разве по силам смертному человеку выполнить это?
        - Не только одному, даже десятерым не по силам, — улыбнулся Соломон. — Да и конца этой работе не будет, пока жив народ Израиля! Левиты и старейшины из всех пределов будут доставлять сюда, во дворец, записи. Об этом позаботятся первосвященник Садок и начальник над наместниками Азария.
        Ты же подберешь себе из числа судей, сказителей и старейшин помощников умных и беспристрастных. На это даю тебе полную власть и свободу. Когда все записи будут собраны и разложены по годам и событиям, мы с тобой, и Первосвященник Садок и пророк Гад, отбросив ложное и противоречивое, и составим, с Божьей помощью, летопись эту.
        - Я даже и мечтать о такой чести не смел! — дрожащим от волнения голосом прошептал Иосафат. — Но почему именно меня выбрал Великий царь для миссии этой?
        - А кого бы выбрал ты на моем месте?
        Иосафат подумал немного и растерянно развел руками.
        - Не знаю, никто на ум не приходит…
        - Значит, и некому, кроме тебя, — усмехнулся Соломон и уже серьезным тоном добавил: — Твои сомнения и определили мой выбор. Раз ты сомневаешься, значит, понимаешь важность труда этого. А раз понимаешь, значит, и исполнишь достойно. Вместе будем писать Историю, если ты возьмешь и меня в помощники свои.
        Глава 13
        Есть зло, которое видел я под солнцем, и оно часто бывает между людьми: бог дает человеку богатство и имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, чего ни пожелал бы он; но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек: это суета и тяжкий недуг!
        Если бы какой человек родил сто детей, и прожил долгие годы, и еще умножились дни жизни его, но душа его не наслаждалась бы добром и не было бы ему и погребения, то я сказал бы: выкидыш счастливее его, потому что он напрасно пришел и отошел во тьму, и его имя покрыто мраком. Он даже не видел и не знал солнца: ему покойнее, нежели тому А тот хотя бы прожил две тысячи лет и не наслаждался добром, не все ли пойдет в одно место?
        Экклезиаст. Гл. 6
        - И — раз, и — два! — огромный валун на мгновение замер на веревках и с грохотом приземлился в облаке пыли у подножия горы.
        - Давааай! — крикнули снизу, и четверо мужчин, упершись ногами в площадку, спустили следующий камень.
        - Все, на сегодня хватит! Дай Бог, завтра все это перетащить к камнетесам. Спускайтесь! Завулон еду привез, не поспеете! — сотник, прикрывая платком рот, выскользнул из плотного облака пыли, окутавшего подножие горы.
        - Кончай работууу! — подхваченный сотнями голосов прокатился эхом залихватский призыв, и уставшие, серые от пыли люди, словно кроты, медленно стали выползать из огромной каменоломни.
        - В чем дело? Кто приказал прекратить работу? — важный тысячник, осторожно ступая изящными сандалиями между острых обломков, брезгливо морща нос, грозно приближался, окруженный охраной.
        - Смотри, сколько камней нарубили! Места свободного не осталось, — сотник на всякий случай отошел на безопасное расстояние, виновато глядя на надменного начальника. — Люди с ног валятся, еще до рассвета камень рубить начали. Смотри, сколько заготовили! — оправдывался он. — За два дня не перетаскать.
        Тысячник окинул небрежным взглядом подножие горы, поднял глаза вверх, внимательно посмотрел на осторожно спускавшихся рабочих.
        - Это все твои люди нарубили или со всей горы сюда камень приволокли?
        - Как же, приволокли. Мои люди вон оттуда и спустили, — ткнул пальцем сотник наверх, в сторону каменоломни.
        - А почему так высоко рубите?
        - Камень там лучше, пласт ровнее, да и на веревках быстрее и сподручней спускать сверху.
        Тысячник задумался.
        - Ты придумал? — после паузы спросил он.
        - Ну, я тоже, конечно, но больше десятник мой — Иеровоам. Он мастер на всякие выдумки. Да вот и он сам! — с облегчением сказал сотник, уступая свое место молодому рослому мужчине.
        - Ты кто? — тысячник окинул надменным взглядом причудливо расписанного потом и пылью десятника.
        Тот подошел ближе, размазал тыльной стороной ладони грязь на лице и, сверкнув белозубой улыбкой, без всякого намека на почтительность, произнес:
        - Кто, кто — человек! Иеровоам я, сын Новата, из колена Эфраимова. Камень рублю для Храма с людьми своими.
        - Я вижу, что рубишь… Ты сам придумал наверху каменоломню устроить, а потом глыбы на веревках спускать?
        - А чего тут придумывать? Попробовали у подножия — камень хрупкий, крошится, пыль столбом, да и тесно, не развернуться. Наверху мы вдесятером больше, чем сотня внизу нарубили. Ну, люди увидели, и другие за нами полезли на гору.
        - А веревки? — чиновник все больше и больше проявлял к разговору интерес.
        - А что — веревки? — пожал плечами Иеровоам. — Известное дело. Пастух я. Сколько раз овец заблудившихся с гор веревками снимал. Вот и надумал с камнями попробовать. Ну и людей научил — сначала свой десяток, а потом уже и других.
        - Хорошо, — кивнул головой тысячник. — Можешь идти. Завтра после работы жду тебя у себя в шатре. Знаешь, где шатер мой?
        - Знаю, там, — неопределенно указал рукой Иеровоам, поспешно удаляясь в сторону небольшой рощи, откуда доносились аппетитные запахи горячей похлебки.

* * *
        - Ну, что, с Божьей помощью начали! — глаза Соломона лихорадочно блестели. — Сколько человек привлекли к работам? — обратился он к Азарии.
        - Все, как ты повелел, великий. Камень сейчас рубят в ближних горах восемь тысяч человек…
        - Откуда они? — перебил Соломон.
        - Все люди Эфраимовы.
        Соломон удовлетворенно кивнул головой.
        - Хорошо, пусть поработают в каменоломнях, может, спеси у них поубавится. Только палку не перегибать — менять людей почаще и кормить хорошо!
        - Будет исполнено! Неподалеку от каменоломен мы разместили и камнетесов. Это люди, в основном, Хирама — наши не умеют так искусно обрабатывать камень. Числом их семь тысяч человек. Они полностью подготавливают камень для кладки, и пять тысяч идумеян перетаскивают его к месту строительства. Всего на этих работах у нас будет задействовано двадцать тысяч, не считая восьми сотен начальствующих людей разного ранга и охраны. Этого достаточно, чтобы обеспечить и работу, и отдых, и порядок. Еще…
        - Погоди! — перебил Соломон. — Дойдем до еще… Это самая тяжелая работа, достаточно ли такого количества людей?
        - Если прикажешь, мы можем удвоить их — мои люди в областях вместе с назибами продолжают отправлять мужчин в Иерусалим, — с нотками самодовольства в голосе ответил чиновник.
        Соломон строго посмотрел на Азарию.
        - Люди — это не скот, не следует гнать их стадами. Нам нужно их ровно столько, сколько требуется для бесперебойной поставки камня к месту строительства. А теперь — еще! Десятники и сотники — все пусть будут у них свои, из колена Эфраимова, тогда и роптать не на кого будет. Какая у нас охрана? — обратился Соломон к Ванее.
        - На каждую тысячу работников я поставил половину сотни человек, еще по двадцать — охрана за каждым тысячником. Третья часть из них — конные.
        - Думаешь, достаточно? — задумчиво произнес Соломон.
        - Достаточно. К тому же половина охраны — наемники, а другая половина из колена Иуды. Так что, если возникнут волнения, бунтовщики с ними не договорятся.
        - Замени некоторую часть наемников воинами из разных колен. На положение дел они не повлияют, а разговоров будет меньше.
        - Могу я продолжить? — ревниво глядя на Ванею, спросил Азария.
        - Продолжай!
        - Сейчас мы формируем отряды для отправки в Ливан на заготовку леса. Всего — восемьдесят тысяч, большинство иевусеи, амалекитяне, идумеяне, хетеяне. Мы разбили их на несколько больших групп. Половина будет по очереди валить лес, остальные пойдут за волами.
        - Работа непростая, тут нужна и сноровка, и сила, — рассуждал Соломон. — Да и кедры ливанские очень дорого нам обходятся — это не камень. Тут ошибок быть не должно.
        - Хирам пошлет туда опытных мастеров из числа своих людей. Они и обучат остальных, и присмотрят. Мы решили давать работникам хороший отдых. Два месяца рубят лес, два — отдыхают. Так же и с теми, кто лес будет доставлять в Иерусалим.
        - Нет, это неправильно. Увеличь, если надо, количество людей, но отдыха им нужно давать больше. Пусть месяц работают в Ливане, а на три месяца отправляйте их по домам для отдыха полноценного. Начальником над всеми людьми, что будут лес заготавливать в горах ливанских, назначаю Адонирама. С него и спрашивать будем… А что у нас с плавильнями металла?
        - Плохо пока с этим, — вздохнул Азария. — Сирийцы отказываются работать в шахтах — меди там мало, приходится опускаться на большую глубину. Опасно это, уже много людей погибло.
        - Я не спрашивал тебя, что с шахтами, я говорил о плавильнях! Разве мало нам оставил меди Давид? Почему не использовать ее сейчас?
        - Так ведь все равно не хватит… — виновато заметил Азария.
        - Не бери на себя слишком много! — начал раздражаться Соломон. — Дай Бог тебе справиться с тем, что поручено. Адонирам! Ты займешься этим. Возьми мулов, сколько
        - Продолжай!
        - Сейчас мы формируем отряды для отправки в Ливан на заготовку леса. Всего — восемьдесят тысяч, большинство иевусеи, амалекитяне, идумеяне, хетеяне. Мы разбили их на несколько больших групп. Половина будет по очереди валить лес, остальные пойдут за волами.
        - Работа непростая, тут нужна и сноровка, и сила, — рассуждал Соломон. — Да и кедры ливанские очень дорого нам обходятся — это не камень. Тут ошибок быть не должно.
        - Хирам пошлет туда опытных мастеров из числа своих людей. Они и обучат остальных, и присмотрят. Мы решили давать работникам хороший отдых. Два месяца рубят лес, два — отдыхают. Так же и с теми, кто лес будет доставлять в Иерусалим.
        - Нет, это неправильно. Увеличь, если надо, количество людей, но отдыха им нужно давать больше. Пусть месяц работают в Ливане, а на три месяца отправляйте их по домам для отдыха полноценного. Начальником над всеми людьми, что будут лес заготавливать в горах ливанских, назначаю Адонирама. С него и спрашивать будем… А что у нас с плавильнями металла?
        - Плохо пока с этим, — вздохнул Азария. — Сирийцы отказываются работать в шахтах — меди там мало, приходится опускаться на большую глубину. Опасно это, уже много людей погибло.
        - Я не спрашивал тебя, что с шахтами, я говорил о плавильнях! Разве мало нам оставил меди Давид? Почему не использовать ее сейчас?
        - Так ведь все равно не хватит… — виновато заметил Азария.
        - Не бери на себя слишком много! — начал раздражаться Соломон. — Дай Бог тебе справиться с тем, что поручено. Адонирам! Ты займешься этим. Возьми мулов, сколько надо, и людей из ближних селений. Медь нужно доставить немедленно. Плавильни должны начать работать уже в ближайшие дни. Поставьте рядом с финикийскими плавильщиками по несколько наших помощников, из тех, кто посмышленей и попроворней. Пусть учатся у тирских мастеров.

* * *
        К концу месяца, когда строительство Храма набрало рабочий ход, Соломон отправился на Чермное море. Он ехал налегке, без свиты, с небольшой охраной. Через два дня следом за ним Иерусалим покинули три сотни мастеров — плотников. Царь намеренно выехал раньше, чтобы до прибытия мастеров в Ецион-Гавер успеть посетить крепость Газер. Соломон выполнил обещание, данное посольству фараона, себе и Израилю. Не прошло и трех лет, как на месте разрушенной крепости, из песков, словно гигантский исполин, взращенный демонической силой потустороннего мира, поднялся город. Неприступная крепость — государство в государстве, — в течение многих лет служившая укрытием для хананейских воинов и разбойников, держащих в страхе весь юг страны, с недавних пор стала первым драгоценным камнем в сияющей короне великого Израиля. За годы своего правления Соломон построил много городов и крепостей, но именно Газер всегда был предметом его особенной гордости. Возможно, потому что первый, возможно, потому что лучший…
        Все в этом городе до самых мелких деталей было задумано Соломоном и построено в строгом соответствии с его замыслом. Улицы, достаточно широкие для того, чтобы на них легко могли разминуться колесницы, были вымощены сланцем. По периметру центральной городской площади, вокруг торговых рядов, располагались постоялые дворы для купцов, солдат гарнизона крепости, охраны караванов. Просторные складские помещения, мастерские ремесленников, многочисленные харчевни замыкали ансамбль большой рыночной площади. Сразу же за рынком начиналась главная улица, обе стороны которой занимали царские колесничные дворы и конюшни. Соломон понимал, что благодаря выгодному расположению Газера на караванном пути из Финикии в Египет, торговля, в первую очередь, оружием и лошадьми, может стать источником большого дохода для Израиля, поэтому построил конюшни и колесничные дворы, используя самый передовой опыт египтян, финикийцев, сирийцев. Кроме лошадей и колесниц, закупленных в Египте и предназначенных для перепродажи, Соломон прекрасно вооружил и своих воинов. Более трехсот боевых египетских колесниц, пять сотен верховых
лошадей были мощной военной силой трехтысячного гарнизона крепости, способного защитить не только торговые караваны от нападений соседних племен, но и задержать вражескую армию на пути к Иерусалиму.
        Еще одной важной особенностью Газера была разноплеменность его обитателей. На городском рынке, в жилых и ремесленных кварталах можно было услышать вперемешку финикийскую, египетскую, сирийскую, арамейскую речь. Здесь покупали и продавали, изготавливали оружие и сбрую, ковали и плавили, шили и лепили, и, главное, не враждовали некогда непримиримые племена, столетиями проливавшие кровь своих соседей. Таким хотел видеть этот город Соломон, такими он хотел видеть другие города, такой он хотел видеть свою страну.

* * *
        Ненадолго задержавшись в Газере, Соломон прибыл в Ецион-Гавер одновременно с отрядом финикийских плотников. Именно здесь, в удобной гавани Чермного моря, задумал он строить корабли своего торгового флота. Израиль, благодаря непреклонной воле и военным победам Давида, стал самой сильной страной во всем Ханаане — страной, соперничающей даже с великим Египтом. Мощная, хорошо организованная армия сделала Израиль по-настоящему независимым. Но насколько был он независим в военном и политическом отношении, настолько же был зависим Израиль во всем, что касалось финансов и торговли. В могучей, объединенной верой в единого Бога стране со времен патриархов ничего не менялось. Израиль нуждался практически во всем: в первую очередь, в строительных материалах, оружии, инструментах для земледелия. Все это и многое другое могли дать либо войны, либо торговля. Соломон выбрал второе, поэтому и прибыл на берег Чермного моря, чтобы строить корабли будущего своей страны.
        Ециои-Гавер не случайно был выбран царем для строительства флота. Соломон не однажды объезжал побережье, и всякий раз его привлекало именно это место. Прибрежная часть была достаточно глубокой, разрезанной, словно по прихоти великого мастера, на многочисленные бухты, обрамленные скалами, уходящими глубоко в море. Широкая береговая полоса, усеянная мелкой галькой, упиралась в горы, которые задерживали налетавший из пустыни ветер. Даже в самый большой шторм море в гаванях Ецион-Гавера оставалось спокойным, покрытым лишь хмурой и частой рябью. Здесь удобно было не только принимать и отправлять корабли, здесь виделись Соломону многочисленные склады и шумные базары, наполненные товарами со всего света.
        В Гавани царя уже ждали два десятка финикийских кораблей, доставивших в Ецион-Гавер еще три сотни корабельщиков и необходимые материалы. К нему поспешил главный мастер Финикии — Дагон.
        - Приветствую тебя, великий царь, в порту будущего флота Израиля! — низко поклонившись, почтительно произнес он.
        - Ты обращаешься ко мне так, словно не ты здесь гость, а я, — добродушно усмехнулся Соломон. — Успешным ли было твое путешествие? Все необходимое доставили? — спросил он, внимательно рассматривая многочисленные ящики и тюки, сложенные неподалеку.
        Дагон проследил за взглядом царя.
        - Все доставить разом невозможно, но самое необходимое привезли. Мы можем уже хоть сегодня начинать, недостающие материалы придут с другими кораблями, да и на месте здесь тоже кое-что есть.
        Соломон удовлетворенно кивнул.
        - Сколько помощников из наших людей нужно тебе?
        Дагон неопределенно пожал плечами.
        - Это зависит от того, сколько и каких кораблей ты решил строить. Для начала, на подсобных работах хватит и двух тысяч, дальше посмотрим.
        Соломон отозвал Дагона в сторону, и они присели под навесом, быстро и ловко сколоченном специально для царя.
        - Скажи мне, мастер, сколько кораблей построил ты за свою жизнь? — спросил Соломон.
        Дагон хитро усмехнулся, покачал головой.
        - Моя жизнь, как видишь, еще не закончилась… но много.
        - Я как раз имел в виду ту часть твоей жизни, которая закончилась. Сколько тебе предстоит еще построить, я знаю получше тебя самого, — в тон ему возразил Соломон.
        - Да, ты как всегда говоришь мудро, великий царь Израиля… Не сомневайся, я построил достаточно кораблей, чтобы называться лучшим мастером Финикии. И скажу тебе от чистого сердца — я приложу все усилия, весь свой опыт, чтобы твои корабли были лучшими на Чермном море.
        Соломон положил руку на плече мастера.
        - Мне нравятся твои слова, и я не сомневаюсь, что ты построишь хорошие корабли. Только мне нужно их много — целый флот кораблей, а жизнь человеческая коротка. Кто знает, сколько Бог определил для каждого из нас лет. Да и не захочешь ты остаток жизни своей провести здесь, вдали от дома…
        - Зачем думать о том, над чем мы не властны. Не успею я, закончат другие, — пожал плечами Дагон.
        - Вот этим и отличается царь от мастера. Заканчивать за ним часто бывает некому… Для меня важно то, что ты построишь корабли, но много важнее, чтобы ты научил и моих людей эти корабли строить. Да так научил, чтобы работу их от твоей отличить и сам не смог бы. И за каждый корабль, построенный учениками твоими, я буду платить тебе больше, чем за те, которые построишь ты сам.
        Дагон со смешанным чувством восхищения и удивления посмотрел на Соломона.
        - Воистину, ты великий царь! Я строил много кораблей и всегда старался сберечь секреты свои в тайне от других, потому что это был хлеб мой. Никто и никогда не предлагал мне плату за то, что построено другими людьми… Что ж, я научу твоих людей строить корабли, и возьму с тебя плату только за те корабли, которые построят твои мастера с участием моим и подсказками моими. Первый же корабль, построенный израильскими мастерами самостоятельно, будет последним, за который тебе придется платить.
        Глава 14
        Все труды человека — для его рта, а душа его не насыщается. Какое же преимущество мудрого перед глупым, какое — бедняка, умеющего ходить, перед живущими? Лучше видеть глазами, нежели бродить душою. И это также суета и томление духа!
        Что существует, тому уже наречено имя, и известно, что это — человек, и что он не может препираться с тем, кто сильнее его. Много таких вещей, которые умножают суету: что же для человека лучше? Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит, как тень?
        И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?
        Экклезиаст. Гл. 6
        - Садись, садись, без церемоний! — тысячник Ревуим пребывал в отличном настроении. Еще бы, сам Азария вчера похвалил его и назвал при всех тысячу Ревуима лучшей среди каменщиков.
        …Такая похвала стоит дороже многих благ, — думал тысячник. — Если удержаться, то слава об успехах моих дойдет до ушей самого Соломона… А там, глядишь, и во дворец на службу попасть недолго…, чем я хуже Азарии? Родом своим не вышел? Так это, говорят, для Соломона и не важно совсем. Вот Иосафат, например, кто знал о нем в Иерусалиме до недавних пор? А сейчас везде за царем ходит, беседует с ним свободно — сам видел… Да, времена сейчас такие, что и взлететь, и упасть в один день можно. Только бы не ошибиться… Иеровоама этого, видно, сам Бог мне послал. И внешность внушительная, и умом не обделен, и страха перед людьми начальствующими в помине нет… Ишь, как свободно себя ведет, словно ровня я ему или товарищ, какой… — думал Реву им, с интересом рассматривая молодого десятника.
        - Много камней нарубили сегодня? — спросил он, пододвигая поближе к Иеровоаму блюдо с угощениями. — Ешь, ешь, не стесняйся, — подбодрил он десятника. — Кормят-то вас не так хорошо, как у начальства можно покушать.
        Исровоам взял горячую лепешку, положил на нее большой кусок сыра.
        - Кормят, как кормят, не было бы хуже. А нарубили мы сегодня побольше, чем вчера. Люди мои сноровку приобрели, вот и дело пошло сподручней.
        - Это хорошо, хвалю. Только десяток твой погоду не сделает, сам понимаешь. Люди твои — капля в море большом.
        - А эта уже не моя забота, — пожал плечами Иеровоам. — Ты начальник, ты и думай.
        - Правильно говоришь — я начальник. Только кажется мне, что и тебе больше думать придется, уже сегодня придется.
        - Это почему? — пряча обеспокоенность за беззаботной улыбкой, спросил десятник.
        - Думаю я сотником тебя поставить или даже помощником своим сделать. Сколько можно в десятниках тебе ходить? Как думаешь, справишься?
        Улыбка сошла с лица Иеровоама, быстрый взгляд, глубокий и цепкий скользнул по лицу чиновника, прежде чем снова стать привычно равнодушным.
        …А он не так прост, как хочет казаться, — тревожная мысль обожгла тысячника. — Не будет ли с ним хлопот? Ладно, чего мне бояться — уберу его на место, если что… Зато выгода через него большая может быть — умен ведь, трудолюбив, немного таких среди людей наших…
        - Попробовать можно. Лучше для меня сотником, пока. А там сам решишь, нужен ли тебе будет такой помощник — спокойно, без намека на благодарность ответил Иеровоам.
        - А что с прежним сотником будет, не интересно тебе? Его место ведь займешь, — Ревуим пытался лучше понять своего нового помощника.
        Иеровоам не торопясь дожевал очередной кусок, запил прохладным напитком и только после этого ответил:
        - Это тебя должно беспокоить, что с сотником прежним сделать. Я же думать должен, чтобы через время некоторое моя судьба в этом шатре не решалась, как его сейчас. Кому хочется топором махать? Каждый думает за себя, как в люди важные выйти. Вот и я о себе думать буду. А сотник, коль тебя не устраивает, значит, место чужое не по праву занял, — небрежно закончил разговор Иеровоам, шумно поднимаясь со скамейки.

* * *
        Работы в Ецион-Гавере шли полным ходом. От рассвета до глубокой ночи далеко окрест раздавались уже ставшие привычными для Израиля звуки особенной музыки — натруженное уханье топоров, деловитый перестук молотков, сварливый визг разгоряченных пил. Из затейливой паутины стапелей по мановению руки великого мастера Дагона поднимались скелеты рукотворных морских чудовищ, обрастали округлой плотью деревянных бортов, щедро пропитанных черной кровью застывшей смолы. Жаркий огонь кузниц и смоловарен поднимался в раскаленное безжалостным солнцем небо, словно соперничая в убийственной силе с могучим светилом. Изо дня в день, спокойно и деловито, из дерева и человеческой воли вырастал изящными силуэтами флот Израиля.
        Дагон сдержал слово, данное им Соломону, — корабли строились основательно, с учетом многовекового опыта финикийских и египетских мастеров. Меньше, чем за год, четыре десятка кораблей были готовы к отплытию.
        Соломон медленно шел вдоль покачивающихся на мелкой волне судов, останавливался, внимательно рассматривая гордые силуэты, украшенные искусно вырезанными фигурами птиц и животных. Царь вернулся к головному кораблю, взобрался на борт, долго сидел на корме, всматриваясь в безграничные просторы Чермного моря. Дагон, неотступно следовавший за Соломоном, спустя некоторое время, поднялся следом, присел на скамью в носовой части, тревожно посматривая на царя.
        Наконец Соломон оторвался от своих мыслей:
        - Я ничего не понимаю в кораблестроении, но мне нравится… Насколько они надежны? — спросил он у Дагона, жестом приглашая того подойти поближе.
        Дагон прищурился, постучал кулаком по корабельному борту.
        - Надежны, великий царь. Мы строили их на совесть, основательно. Но это море… — развел он руками. — Тут очень многое зависит от искусства мореходов, их опыта, слаженной работы…
        - И от воли Божьей, — задумчиво произнес Соломон.
        - Что ж, если твой Бог позволил построить эти корабли для Израиля, он даст удачу и твоим мореходам, — улыбнулся Дагон.
        - Твоим мореходам, — поправил мастера Соломон. — Ты ведь подобрал уже команду?
        - Да, люди давно здесь. Все готово к отплытию. Осталось погрузить на борт товары и припасы, и хоть сегодня — в путь!
        - Хорошо. А что за люди, сколько всего человек и кто
        - Я немногое могу тебя рассказать об этом. Я вызвал из Тира опытного морехода, он и занимался людьми. Позвать его к тебе?
        - Нет, я сам спущусь. Хотя мне так понравилось здесь, что впору поменять трон на корабельную скамью, — усмехнулся Соломон. — Идем!
        К царю подвели высокого худощавого мужчину, уже немолодого, с частой проседью в густой курчавой бороде.
        - Это и есть тот самый мореплаватель, что набирал команду для твоих кораблей, — сказал Дагон.
        - Расскажи о себе, — без всякого вступления, строго произнес Соломон, обращаясь к почтительно склонившемуся перед ним мужчине. — Тебе предстоит выполнить очень важное задание, а я не привык доверять что-либо случайным людям. Конечно, рекомендация Дагона дорогого стоит, но все же…
        Человек понимающе кивнул головой.
        - Зовут меня Хуш, и я вот уже двадцать пять лет топчу ногами не землю, а палубы кораблей, многих кораблей. Я водил по морям финикийские и египетские суда и, как видишь, живой сижу перед тобой, царь Израиля. Значит, переменчивая морская удача была пока на моей стороне. Половину команды составляют люди проверенные, испытанные всеми трудностями и превратностями многолетних совместных плаваний. Остальные — израильтяне, которых мы обучили уже здесь. И хоть в море они еще не ходили, я доволен их выучкой и надеюсь, что они не подведут.
        - Я думаю, что не только удача, но, наверное, и искусство морехода тоже пока не изменяло тебе?
        - Без этого никакая удача не спасает от гибели.
        - Нравятся тебе мои корабли? Как считаешь, они смогут выдержать долгое плавание?
        Хуш улыбнулся.
        - Если бы корабли были плохи, я бы не сидел сейчас здесь, перед тобой. Разве разумный человек осмелится пойти в долгое плавание, не опробовав их надежность и мореходные качества?
        - Так ты уже выходил на них в море? — оживился Соломон.
        - На каждом, и не раз. Мы испытывали их несколько месяцев. Придраться не к чему. Датой действительно великий мастер, да и материалы на постройку кораблей пошли самые лучшие.
        Соломон удовлетворенно закивал головой.
        - Да, мне они тоже понравились, хоть я и ничего не понимаю в корабельном устройстве. А почему ты не спрашиваешь, куда предстоит тебе плыть?
        - Ты сам скажешь, когда придет время, — пожал плечами Хуш. — Мое дело испытать корабли и подобрать команду, которой я смогу доверить свою жизнь в пути. Я многое о тебе слышал, царь Израиля. Ты обласкан вниманием богов, и все, что ты начинаешь, приносит успех. Так говорят многие люди. Значит, и плавание мое будет благополучным и интересным.
        - Слышал ли ты что-то о стране Офир? — понизив голос, спросил Соломон.
        - Сказочная страна, где золото лежит прямо на земле, но еще никому не удавалось его с этой земли поднять, — в тон царю, почти шепотом произнес Хуш. — Знаю о ней, и был там…
        - Золото лежит прямо на земле, но никому не удалось его с этой земли поднять… — эхом повторил Соломон. — Это означает, что его там нет? А я слышал от верных людей о сказочных богатствах этой таинственной страны.
        - Почему нет золота, я так не говорил. Страна эта действительно богата, люди ее носят на себе множество искусных золотых украшений — запястий, цепей, серег, щедро осыпанных драгоценными каменьями. Они легко и без сожаления расстаются с ними — меняют, продают и даже дарят. Да и такого большого количества золотых лавок и мастерских, как в их городах, мне не доводилось видеть ни в одной стране, где я побывал.
        Золота там много, и люди местные охотно расскажут тебе обо всем. Но как только речь заходит о том, откуда они это золото берут, лица их становятся, словно высеченными из камня — суровыми, неприветливыми, подозрительными.
        - Так, может быть, загадочное золото страны Офир не более, чем сказки, а золотые украшения ее жителей просто куплены у торговцев из других стран? На твоей родине тоже немало искусных мастеров золотых дел, может быть, финикийские или египетские торговцы везут изделия из золота в Офир?
        Хуш отрицательно покачал головой.
        - Много ли ты знаешь финикийцев, способных легко расстаться с золотом? Скорее с жизнью! Нет, золота в этой стране, как песка в море. И это становится ясным при первом же посещении домов местных жителей. Там можно не найти черствой лепешки, колченогой скамейки, но золотых украшений и даже посуды — во множестве. Есть золото в Офире, есть! Только гае его добывают, не скажет никто, да и, наверное, не знает никто, кроме избранных, давших обет молчания.
        Соломон надолго задумался.
        - Очень интересно мне то, что ты рассказал, — произнес он. — Действительно, загадочна эта страна. А я люблю загадки, люблю и разгадываю их… Кроме команды, набранной тобой, поплывут еще и воины мои, их тоже можно использовать в пути на всех корабельных работах, и еще один человек — египтянин. Он знает тайное и видит многое, что под землей скрыто. Этот человек стоит дороже всего золота, которое ты когда-либо видел в жизни своей. Береги его, как сына своего берег бы!
        - Когда корабль в море, жизнь всех людей на корабле — как одна жизнь, и судьба всех — как одна судьба. Но я обещаю присматривать за ним в пути.
        - Этого достаточно. Ты во время плавания отвечаешь за все и руководишь всем. А когда вы благополучно достигнете берегов, египтянин знает, как поступать дальше. Слушайся его во всем и исполняй все приказы его беспрекословно!

* * *
        Вечером того же дня в Ецион-Гавер прибыла группа воинов из сорока человек. По взмыленным коням, запряженным в колесницы, серым от пыли лицам людей можно было безошибочно определить, что они очень торопились в пути. Солдаты спешились и стали приводить в порядок себя и лошадей, и только два человека немедленно поспешили к царю. Один из них, воинский начальник, щеголевато одетый молодой человек, подойдя к шатру, остановился у его полога; другой же — худощавый мужчина неопределенного возраста, с начисто выбритыми лицом и головой, лишь на мгновение задержавшись, чтобы поправить на себе белоснежный хитон, решительно вошел в шатер.
        Соломон с нетерпением ждал этого человека. Как только тот появился на пороге, царь поспешил ему навстречу и, взяв за руку, увлек вглубь помещения, подальше от случайных глаз и ушей.
        - Приветствую тебя, великий царь Израиля! — произнес египтянин.
        - И я тебя приветствую, великий мудрец! — ответил Соломон.
        - Не называй меня великим мудрецом, это выглядит насмешкой в устах царя, слава о мудрости которого облетела весь мир. Я лишь только скромный обладатель ничтожной крупицы знаний, накопленных жрецами Египта и Халдеи.
        - Хорошо, пусть будет так. Действительно, кто из смертных смеет называть себя мудрецом под небом, освященным всемогуществом Сущего!
        - Истинно так! — согласился египтянин.
        - Прибыл ли ты в Израиль тайно, или это не укрылось от глаз других жрецов Египта?
        - О том, что я здесь, неизвестно никому, кроме твоего слуги Аменхотепа, который и пригласил меня к тебе.
        Соломон с нескрываемым интересом разглядывал египтянина, пытаясь определить, сколько тому лет. Худощавое, если не сказать истощенное, тело жреца от шеи до пят было укрыто просторным, молочно-белым хитоном, скрепленным на правом плече золотой заколкой, выполненной в виде солнца и покрытой непонятными знаками. На удлиненном, с острыми чертами лице глубоко запрятанные под лишенными волос надбровными дугами блестели недюжинным умом прозрачно-голубые глаза.
        - Ты очень внимательно рассматриваешь меня, — улыбнулся египтянин, — что-то в моей внешности вызывает у тебя удивление?
        Соломон отвел взгляд.
        - Глаза человека — отражение его души. Тебе предстоит выполнить очень важное задание, от которого во многом зависит не только мое будущее, но и будущее моей страны. Этим и только этим вызван мой интерес к тебе.
        - И что увидел великий царь Израиля в моих глазах? Ходят слухи, что от тебя невозможно скрыть даже мысли!
        Соломон усмехнулся.
        - Если бы так, если бы так… — и уже серьезно добавил:
        - Только всемогущий Бог читает в душах людей, как с листа папируса. Только он один. Мы же, смертные, пытаемся только угадать, что кроется за словами и взглядом человеческим. Но все усилия наши — суета и томление духа… Аменхотеп сказал мне, что ты умеешь видеть тайное и определять, что скрыто в недрах земных? Как тебе это удается или это такие же слухи, как и ясновидение мое?
        Жрец улыбнулся.
        - И то, и другое, — после некоторого раздумья ответил он. — Не умею я видеть сквозь землю, и скрытое от всех прочих неведомо и мне. Но и слухи о возможностях моих не лишены оснований. Любое событие или действие не бывает случайным — всегда что-то его вызывает и ему предшествует. Ты сейчас строишь Храм. И, как говорят, ваш Бог благословил тебя и даже повелел это сделать. Храмы многим богам строят и в Египте. И знаешь, что общего в наших храмах и Храме твоем? Как бы мы ни молились нашим богам, чуда не произойдет, и они за нас храмы эти не построят. Кроме воли на то богов, нужны еще знания, руки и воля человеческие. Ты — избранник Божий и строишь неведомую доселе страну, и это угодно Богу. Но чтобы получить золото необходимое для строительства, ты пригласил меня, не имеющего никакого отношения ни к стране твоей, ни к Богу твоему. И если я золото добуду, это для черни и людей непосвященных будет казаться чудом и умением видеть тайное и скрытое…
        - А на самом деле? — перебил Соломон.
        - А на самом деле это знания, накопленные за многие сотни лет жрецами египетскими, умение эти знания применить, разглядеть знаки и приметы, незаметные для глаз простых людей. Я много думал о том, почему горы рождают медь и золото, пустыня черную кровь, способную гореть, а озера белую соль; почему именно они и только в определенных местах? Я в течение многих лет наблюдал золотые и медные копи, шахты, где на большой глубине стены расцвечены драгоценными каменьями, словно ночное небо яркими звездами, и труд этот был вознагражден: я знаю теперь по особым знакам и приметам, где скрыто от глаз людских золото, а где драгоценные камни или горящая черная кровь земли.
        - И не тяготят тебя эти знания? Многие знания только умножают скорби человеческие.
        - Наверное, такова судьба моя и предназначение в жизни. Мы все живем, зная, что путь наш земной не бесконечен. Но ведь не скорбим о том, что первый наш шаг в жизни, это первый шаг к смерти?
        - Но почему тогда, имея эти знания и возможности, ты не используешь их для себя? Судя по твоему виду, богатство — совсем не то, чем ты обладаешь.
        - А ты, мудрый царь, разве ищешь золото лишь для того, чтобы украсить себя им с ног до головы или засыпать этим золотом многочисленных жен своих? Мы, жрецы египетские, многие годы наблюдаем за Израилем, за народом его и царями его. И я знаю, что ты хочешь мира и процветания для народа своего; знаю, что строишь ты величественный Храм единому Богу. Именно для этого жаждешь ты золота. А это благородная цель!
        - Но тогда устремления мои должны вызывать в Египте только беспокойство и раздражение, особенно у жрецов, поклоняющихся идолам!
        - Жрецы уже давно не поклоняются идолам. Это все предназначено для черни, которая привыкла к своим домашним божкам и родовым покровителям. Наши жрецы втайне поклоняются единому Богу. Но, в отличие от вашего Яхве, это Бог не всего народа, а только избранной касты жрецов. Египет год за годом вырождается. В нем сейчас живут два народа: один — многочисленный, забитый, нищий и невежественный, умирающий от непосильного труда и болезней, а другой — горстка жрецов и сановников, сгибающихся под тяжестью непомерной гордыни своей и золота, презирающих и ненавидящих народ, который их кормит. Золото Египту сегодня тоже нужно, но только не для процветания страны и народа, а для невиданной роскоши и строительства очередных пирамид — мрачных памятников гордыне фараона и костям простых египтян, бесполезно погибших на их строительстве. Нет, золото для Египта — это ускорение агонии его народа. А я слишком люблю народ Египта, чтобы своими знаниями ускорить его гибель! Поэтому я здесь. И я найду золото в стране Офир для тебя, как бы глубоко оно не было запрятано, если, конечно, оно там есть.
        Соломон с чувством признательности положил руку на плечо жреца.
        - Ты мудрый и благородный человек, и я клянусь тебе, что золото, если ты его добудешь, послужит самым высоким целям! А теперь слушай меня внимательно: об истинной причине плавания в землю Офир знают только три человека — я, ты, и отчасти мореплаватель Хуш. Товары, которыми мы загружаем сейчас корабли, предназначены для того, чтобы не вызвать подозрение жителей страны Офир, когда вы достигнете ее берегов. Для всех, в том числе и для команды кораблей, все вы просто купцы, такие же, как финикийские и египетские, к которым в портах Офира давно уже привыкли. Но как только купцы наши растворятся среди других торговцев и перестанут привлекать к себе особое внимание, ты с группой людей, которых сам и отберешь, присмотревшись к ним за время плавания, и сорок воинов охраны вашей, переодевшись в одежды, которые носят местные жители, отправитесь туда, где добывают золото и драгоценные камни. На севере этой страны, среди пустыни есть горы, куда невозможно добраться, не зная нескольких тайных троп. Вот это поможет тебе отыскать их, — Соломон протянул египтянину свиток папируса. — Только с собой ты его не
возьмешь — слишком опасно. Карту можно потерять, или ее украдут у тебя, и тогда путешествие в страну Офир будет лишено смысла. Внимательно изучи ее, запомни так, чтобы во сне и наяву карта всегда была перед глазами твоими. А когда доберешься до гор, там вся надежда на способности и чутье твое. Мне известно, что золото там местные копатели добывают только в предгорьях, а в самих горах не появляются из-за суеверного страха, так как они священны по их вере. Ты же пойдешь глубоко в горы и там, с Божьей помощью, и откроешь копи.
        Глава 15
        Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти — дня рождения. Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить е дом пира; ибо такое конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу Сетование лучше смеха, потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья. Лучше слушать обличения от мудрого нежели слушать песни глупых; потому что смех глупых то же, что треск тернового хвороста под котлом. И это — суета! Притесняя других, мудрый делается глупым, и подарки портят сердце. Конец дела лучше начала его; терпеливый лучше высокомерного. Не будь духом своим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых.
        Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом.
        Хороша мудрость с наследством, и особенно для видящих солнце: потому что под сенью ее то же, что под сенью серебра; но превосходство знания в том, что мудрость дает жизнь владеющему ею.
        Экклезиаст. Гл. 7
        Вернувшись из Ецион-Гавера, Соломон сразу же поспешил на стройку, где среди кажущейся суеты и неразберихи уже четко вырисовывались контуры будущего Храма. Оставив свиту свою в стороне, царь, никем не замеченный, в течение нескольких часов наблюдал за работами, передвигаясь от площадки к площадке. Ближе к полудню его увидел Хирам и поспешил к Соломону, приводя на ходу в порядок перепачканную в пыли одежду.
        - Приветствую тебя, великий царь! — поклонился Хирам. — Давно ты не появлялся у нас. Видишь, мы многое успели сделать с того времени, когда виделись с тобой здесь в последний раз, — с нотками гордости в голосе произнес Хирам, указывая рукой на поднявшиеся стены Храма.
        Соломон обнял строителя и увлек его в сторону, туда, где под шатрами, дожидаясь царя, скучала свита.
        - Да, построили действительно много за те несколько месяцев, что меня здесь не было. Стены выросли, как трава после дождя. Я очень доволен тобой, мастер!
        Как только Соломон увидел Хирама, он сразу же отметил перемены, произошедшие с ним за это время. Они были не менее, если не более разительные, чем те, которые произошли со строящимся Храмом. Финикиец постарел, осунулся. На сером, похудевшем лице пролегли глубокие морщины, кажущиеся еще более резкими от въевшейся в них пыли. Глаза мастера, обрамленные темными припухшими кругами, потускнели, затуманились, покрылись влажной пеленой, словно присыпанные песком и бесконечной усталостью.
        Выдержит ли он до конца строительства? Л если нет, кто способен заменить Хирама? Помощники мои годны только на разговоры и интриги… Вон как морщат носы от пыли, — подумал царь, неодобрительно глядя на свою свиту.
        Хирам вежливо кашлянул, привлекая внимание Соломона.
        - Ты задумался, великий царь. Может, что-то тебе не понравилось? Скажи, нет вещей, которые нельзя было бы исправить.
        - Что ты сказал? — Соломон оторвался от своих мыслей. — Нет, нет, все прекрасно. Я просто подумал, сколь трудно тебе нести эту ношу.
        Хирам пожал плечами.
        - Я привык, но должен сказать — это самое большое строительство из всех, что я вел в своей жизни.
        - Вот это и беспокоит меня. Неужели за все время среди людей наших не нашлось ни одного, кто смог бы помочь тебе, освободить от некоторых обязанностей, не говоря уже о том, чтобы в чем-то заменить, хоть в самой малости?
        - Почему не нашлось? С начала строительства многое изменилось, и я смело могу назвать с десяток помощников — толковых, способных самостоятельно решать многие вопросы. Я мог бы им поручить уже сегодня отдельные участки работы, просто привычка делать все самому останавливала меня.
        Соломон взял мастера за руку.
        - Ты не подумай, что я перестал доверять тебе или ищу замену. Лучше тебя строителя нет на свете, и еще долго не будет. И люди мои, какими бы смышлеными они ни оказались, никогда не заменят великого мастера Хирама. Но строительство это продлится еще несколько лет, а ты выглядишь уставшим, очень уставшим… Нам предстоит еще многое построить, и я хочу, чтобы у тебя надолго хватило сил.
        - Я понимаю тебя, — вздохнул Хирам. — Мне действительно нужно немного отдохнуть. И я подумывал уже, чтобы передать управление строительством толковому помощнику, а самому только осуществлять надзор и контроль, и вмешиваться иногда, если дело пойдет не так, как надо.
        - И есть такой человек? — оживился Соломон.
        - Мне кажется, есть! Я хочу собрать сегодня всех старших помощников своих и показать тебе его. Да ты и сам поймешь все, если захочешь поприсутствовать на собрании.

* * *
        Вечером, после окончания работ, в большом шатре Хирама собрались все начальствующие на строительстве люди. Они расселись вокруг мастера, не заметив в темном углу царя, пожелавшего до поры остаться неузнанным.
        Совещание, как всегда, начал Хирам.
        - В целом, я доволен сегодняшним днем, — глядя в листок папируса, сказал он — Но строительство замедлилось. Причем уже несколько дней, как я замечаю это. И если к рубщикам камня у меня нареканий по-прежнему нет, — он кивнул в сторону засиявшего улыбкой тысячника Ревуима, — то остальные все больше и больше отстают. В чем дело? — обратился он к Ахии, начальнику над укладчиками камня.
        Тот вскочил с места и, размахивая руками, сразу закричал:
        - Почему всегда виноват именно я? Нарубили камень — не нарубили, обтесали — не обтесали, доставили его вовремя — не доставили, — все это не так заметно. А вот как поднимаются стены — сразу видно всем. Да, мы не так быстро делаем кладку, как раньше. Но стены стали выше, значит, и камень укладывать стало сложнее! А сам камень? Сколько раз я говорил — камень стали обрабатывать хуже! Мои люди теряют много времени, укладывая его. Да еще и подправляют постоянно. Камень последние несколько дней идет неровный, это замедляет работу.
        - Что ответит на это тысячник Ессей? — нахмурился Хирам.
        - Нас просто заваливают глыбами рубщики камня. Разве не понятно, что обработать камень дело непростое и требует большего времени и умения, чем вырубить его в горах. И мои работники нервничают, потому что не успевают переработать его, — он зло посмотрел в сторону Ревуима, по-прежнему сияющего от недавней похвалы. — Хотите от нас хорошую работу — дайте больше времени. Не нужно нас торопить!
        - Почему ты раньше мне не говорил об этом?
        - Да, скажи и сразу станешь виноватым во всех бедах. Тут же найдутся доброжелатели, сразу же царю донесут, — махнул рукой Ахия. — Лучше уж промолчать — целее будешь…
        В этот момент из своего укрытия вышел Соломон. Среди присутствующих раздался удивленный ропот, все вскочили.
        - Садитесь и продолжайте, — произнес он. — А я с разрешения Хирама хочу просто поприсутствовать.
        Люди уселись на места, наступила тишина. Тысячники, потупив глаза в пол, застыли, словно боясь пошевелиться.
        - Хорошо, тогда буду говорить я, — Соломон вышел в центр круга и усадил Хирама на скамью. — Мне показалось, что все вы думаете не о том, как быстрее и лучше построить Храм, а только как выделиться среди прочих и осложнить работу своим товарищам. В общем деле нет правых и виноватых, есть те, кто умеет и хочет, и те, кто не хочет и не умеет. И вы все здесь начальствующие люди — тысячники, призваны заменить таких людей и обеспечить бесперебойную и качественную работу. Но вы не хотите этого делать, потому что для вас важнее и приятней неудачи ваших соседей, чем общие успехи в строительстве Храма. Тогда я заменю вас всех. Есть хоть кто-то среди вас, способный говорить о том, что и как нужно делать, а не кто виноват в том, что не сделано?
        Наступила мертвая тишина. Никто не хотел говорить первым, чтобы не вызвать на себя гнев царя. Наконец, из заднего ряда присутствующих поднялся молодой человек.
        - Это сотник над каменщиками, — скороговоркой прошептал в ухо царю Хирам. — Присмотрись к нему…
        - Я не большой начальник, но раз меня позвали сюда, разреши сказать, — обратился он к царю.
        Соломон кивнул головой.
        - Все правильно ты сказал, великий царь. Мы работаем не вместе, а каждая группа сама по себе. У нас нет единой цели — только соревнование, кто заткнет за пояс соседа своего. И в этом виноват он! — Иеровоам ткнул пальцем в сторону Хирама. По шатру пронесся удивленный и испуганный ропот. — Да, Хирам прекрасный зодчий, равных которому нет во всем мире. Но он финикиец и не знает наших людей. Поэтому полностью доверяет тысячникам, которые постоянно враждуют и сводят между собой счеты. Для них, чем хуже соседу, тем лучше ему. Я работаю на вырубке камня, и мы завалили им стройку на двадцать дней вперед. Но будет ли от этого строиться Храм быстрее? Нет, не будет, потому что стены растут медленнее, чем мы этот камень заготавливаем. А почему так? Потому что с первого дня строительства ничего не меняется. Кто мог заранее знать, сколько людей и на каких работах должно быть? Это все стало понятно только через некоторое время. Тогда почему ничего не меняется спустя вот уже почти два года? Камня уже можно рубить значительно меньше, а людей послать на другие работы. Но нашим тысячникам это безразлично. Вся их
забота — это выгородить себя и очернить своего товарища. Поэтому они дают Хираму неправильные сведения, а тот принимает все за чистую монету. А ведь совсем скоро начнутся отделочные работы, и куда тогда девать лишний камень… — Иеровоам вдруг осекся, замолчал, растерялся, испуганно посмотрел на царя. — В общем, как хотите, вам виднее, я сказал, что думаю, — он махнул рукой и сел на свое место.
        - Погоди, ругать и критиковать может каждый. Что бы ты сделал, если бы тебя поставили управлять строительством? — спросил Соломон.
        - Как я могу сказать, если кроме каменоломни своей, ничего больше не вижу. Но из того, что я знаю, — нужно сократить вчетверо количество людей, рубящих камень, и перевести их на его обработку.
        - А смогут они? — усомнился Соломон.
        Иеровоам хмыкнул.
        - А что там особенно уметь? Моя сотня давно уже потихоньку камень обрабатывает, когда остальные люди не поспевают за нами.
        - Хорошо, продолжай.
        - Переносчики камня его не складывают, а бросают кое-как, потому что торопятся доставить очередную партию к стенам Храма. От этого много камня ломается и крошится, а значит, непригодно для кладки. Я бы добавил телег для доставки камня, а высвободившихся каменотесов послал в помощники укладчикам — пусть его наверх подают. И вообще, тысячников и сотников нужно менять местами, тогда они поймут, что и другие участки работ тоже важны, — Иеровоам сделал паузу, посмотрел на царя и, увидев, что тот благосклонно улыбается, осмелев, добавил: — Да и начальствующих людей слишком много, мешают они только.
        Соломон переглянулся с Хирамом и сказал:
        - Значит, начальников над тобой много? И работать, говоришь, мешают? Ну, а двух начальников выдержишь? Я имею в виду Хирама и меня?
        Иеровоам растерянно оглядел присутствующих.
        - Это как понимать, великий царь? — испуганно выдавил он.
        - А очень просто понимать: с завтрашнего дня станешь во главе всего строительства. Вот и начальников над тобой уменьшится, но и отвечать за всех теперь ты будешь!

* * *
        Только добравшись до дворца, Соломон почувствовал, как смертельно устал. Отмывшись от всепроникающей пыли, поплавав в бассейне и умастив себя благовониями, царь почувствовал себя значительно лучше и решил посетить гарем. Недолго поразмыслив, с какой из жен ему хочется провести сегодняшнюю ночь, Соломон направился к египетской принцессе. Выбор царя был сделан в ее пользу совсем не потому, что Аменет была любима им больше остальных, и не потому, что она была искусней их в плотских утехах, а потому, что Соломон всеща помнил, что его главная жена — дочь фараона Египта, царя самой могущественной страны из всех соседствующих с Израилем. Избалованный изысканными ласками своих хананейских, иевусейских, амалекитянских, моавитянских жен и наложниц, он все же никоща не забывал своей первой ночи в объятиях загадочной Аменет…
        Соломон, подумав о гареме, тяжело вздохнул. Многочисленные жены и наложницы, количество которых перевалило за седьмую сотню, доставляли ему хлопот едва ли не больше, чем государственные заботы.
        Целая армия евнухов не могла управиться с интригами, скандалами и драками, постоянно и во множестве возникающими в самых неожиданных местах и по самому малейшему поводу. Царский гарем — государство в государстве — жил по своим жестоким законам, мгновенно и неотвратимо карающим любые попытки внешнего вмешательства, несмотря на подозрительное и всевидящее око Соломона.
        Соломон с детства не доверял никому. Честолюбие и подозрительность, постоянное ощущение опасности, пришедшие на смену младенческим страхам, прочно, по — хозяйски поселились в нем еще в столь юном возрасте, когда у ровесников его только начинал проявляться инстинкт самосохранения. В дни, когда царь Давид и даже родная мать были особенно ласковы с ним, Соломон пытался увидеть в этом скрытый смысл, опасность для себя, пытался понять — что потребуется от него взамен. Казалось, Соломон рос таким же, как все его братья и сестры, но вместе с тем вырастали в нем и крепли недетские сомнения и недоверчивость, совершенно не свойственные его сверстникам.
        Повзрослев до редкого пушка над верхней губой, Соломон понял несколько очень важных для себя вещей: самые теплые отношения легко превращаются в самую холодную вражду; самые благие намерения могут заканчиваться самыми ужасными последствиями; доверять в этой жизни можно только тем, кому выгодно быть с тобой рядом, и только до тех пор, пока эта выгода не покажется им само собой разумеющейся.
        К тридцати годам в душе Соломона из сомнений, противоречий и страхов выросла прочная крепостная стена, отделившая его от мира других людей; стена, за которой скрывался сложный лабиринт гордыни, тщеславия, чувств…
        Гарем царя из пристанища любовных утех очень быстро превратился в многоликий, требующий постоянного внимания и вмешательства живой организм. Жены, несмотря на ограничения и запреты, окружали себя многочисленными родственниками и прислужниками, плели интриги и заговоры, пытаясь возвыситься над товарками своими или избавиться от них. Евнухи, стремясь угодить им и заработать, обманывали царских чиновников — договаривались тайно с поставщиками продовольствия, тканей, благовоний и украшений. Казна, которая, как казалось Соломону, была под полным его контролем, распадалась множеством воровских щелей. Так было до тех пор, пока вездесущий Ванея однажды не притащил к царю волоком упирающегося и визжащего от страха евнуха.
        - Смотри, великий царь! — Ванея ловко подхватил евнуха за талию и, перевернув вниз головой, несколько раз встряхнул. — Смотри! — он поднял с пола два кожаных мешочка и высыпал золото на ладонь. — Я взял его на базаре но вместе с тем вырастали в нем и крепли недетские сомнения и недоверчивость, совершенно не свойственные его сверстникам.
        Повзрослев до редкого пушка над верхней губой, Соломон понял несколько очень важных для себя вещей: самые теплые отношения легко превращаются в самую холодную вражду; самые благие намерения могут заканчиваться самыми ужасными последствиями; доверять в этой жизни можно только тем, кому выгодно быть с тобой рядом, и только до тех пор, пока эта выгода не покажется им само собой разумеющейся.
        К тридцати годам в душе Соломона из сомнений, противоречий и страхов выросла прочная крепостная стена, отделившая его от мира других людей; стена, за которой скрывался сложный лабиринт гордыни, тщеславия, чувств…
        Гарем царя из пристанища любовных утех очень быстро превратился в многоликий, требующий постоянного внимания и вмешательства живой организм. Жены, несмотря на ограничения и запреты, окружали себя многочисленными родственниками и прислужниками, плели интриги и заговоры, пытаясь возвыситься над товарками своими или избавиться от них. Евнухи, стремясь угодить им и заработать, обманывали царских чиновников — договаривались тайно с поставщиками продовольствия, тканей, благовоний и украшений. Казна, которая, как казалось Соломону, была под полным его контролем, распадалась множеством воровских щелей. Так было до тех пор, пока вездесущий Ванея однажды не притащил к царю волоком упирающегося и визжащего от страха евнуха.
        - Смотри, великий царь! — Ванея ловко подхватил евнуха за талию и, перевернув вниз головой, несколько раз встряхнул. — Смотри! — он поднял с пола два кожаных мешочка и высыпал золото на ладонь. — Я взял его на базаре вот с этим вот пергаментом, — Ванея достал из рукава свиток, и, поклонившись, передал Соломону.
        Соломон бегло пробежал глазами перечень товаров, указанных в свитке, встал с трона, поднял за подбородок голову евнуха, и, глядя ему в глаза, произнес:
        - Что скажешь на это? Золото — украл?
        Евнух, с трудом освободив лицо от мертвой хватки Соломона, хрипло прошептал:
        - Скажу… все скажу! Это не мое, видит Бог, не мое! — он скосил глаза на золото, тяжело лежащее на ладони Ваней. — Я не украл, это Су на, жена твоя, послала меня на базар, это она, она велела мне купить разных товаров! Там, в свитке, все написано…
        Соломон сел на трон, жестом прервал евнуха.
        - Довольно! Аменхотеп знает?
        Евнух опустил глаза и отрицательно покачал головой:
        - Если бы узнал, люди Суны тотчас убили бы меня.
        - А я тебя не убью, как думаешь?
        Евнух рухнул на колени и пополз к трону:
        - Помилуй, великий царь… не по воле своей…
        Ванея за шиворот оттащил евнуха от трона, отшвырнул в сторону:
        - Убить его? — посмотрел на царя.
        Соломон задумчиво покачал головой:
        - Не надо пока. Оставь нас сейчас.
        Когда Ванея ушел, Соломон внимательно посмотрел на евнуха и после паузы произнес:
        - Я только что спас тебе жизнь. Хочу понять — зачем я это сделал. Не поможешь мне?
        Евнух несколько раз судорожно сглотнул и тихо ответил:
        - Чтобы я… чтобы я… я буду все доносить, днем и ночью, что в гареме, про всех… Аменхотеп тоже, он многое скрывает… я за всем прослежу…
        Соломон с деланным удивлением посмотрел на евнуха:
        - А почему ты решил, что мне это нужно, почему ты думаешь, что я чего-то не знаю?
        - Не знаешь, не знаешь… — Евнух захлебывался словами, подобострастно заглядывая в глаза Соломону.
        - У нас там, — он успокоился и, подойдя совсем близко к царю и постоянно оглядываясь на дверь, шепотом продолжил:
        - Даже Аменхотеп не знает всего. У нас там… убивают! Евнухи, и охрана, иногда, когда кто-то из жен заказывает…
        - Убивают — кого?! — нетерпеливо перебил его Соломон.
        - Слуг, а иногда… недавно отравили наложницу твою.
        - Аменхотеп знает?
        - Думаю — нет, не все. Может, догадывается о чем-то.
        - И что, все мои жены убийцы и отравители?
        - Нет, что ты, как можно, — замахал руками евнух. — Большинство из них очень смирные, живут тихо, как мышки, никого не беспокоят напрасно.
        - И кто же тогда?
        Евнух потупился:
        - Есть несколько влиятельных. У них и охрана своя, и евнухи многие только их и обслуживают. Всем заправляет главная жена, Аменет. К нам она не обращается, у нее много личных слуг, египетских, золота много… она может все — купить, казнить, миловать…
        - Но какое она имеет отношение к остальным? Живет отдельно от других жен, что ей до гарема?
        - О! — Евнух закатил глаза к потолку и поднял указательный палец вверх:
        - У нее везде в гареме глаза и уши. Она знает все: когда и с кем ты провел ночь, что подарил…
        - Что, что? — Соломон неожиданно рассмеялся. — Я сам не помню, с кем вчера провел ночь.
        - А она помнит и знает. И, не дай Бог, если ты выделишь кого-то, кроме нее. Считай — не жить ей больше на этом свете…
        - Как зовут тебя?
        Евнух удивленно посмотрел на царя.
        - Имя твое, имя есть у тебя?
        - Да, а как же… Азур, сын Нафала.
        - Ладно, иди, Азур, сын Нафала. Живи пока. Обо всем будешь докладывать. Не мне — Ванее, ежедневно докладывать. От этого зависеть будет, наступит ли для тебя еще один — следующий день…
        Соломон, никем не замеченный, прошел в покои царицы и остановился у спальни, прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам. Это было его правило: царь любил появляться перед своими женами и чиновниками всегда неожиданно, заставая их врасплох, чтобы по мгновенному выражению лица понять мысли, настроение, намерения. Прислушавшись, Соломон уловил тихое пение, прерывающееся страстными, неразборчивыми словами. Он стремительно вошел — и заметил, как Аменет быстрым движением успела что-то спрятать под ложе.
        - Приветствую тебя, великий царь и любимый муж мой! — пытаясь изобразить радушную улыбку на побледневшем лице, прошептала Аменет. — Я уже не надеялась в ближайшее время тебя увидеть.
        - Напрасно не надеялась. Если человека покидает надежда, на ее место приходит отчаяние. У меня было много забот в последнее время, но даже среди хлопот и неотложных дел я всегда помнил о моей любимой жене. Вот видишь, только вернувшись, я сразу же пришел к тебе.
        - Вижу, вижу, я так ждала тебя, мой возлюбленный муж, — прижимаясь к Соломону и кокетливо закатывая глаза, проворковала она.
        Соломон слегка отстранился, и пристально глядя на Аменет, спросил:
        - Только что я слышал в твоей комнате пение и голоса. У тебя кто-то был или ты разговаривала сама с собой?
        - Нет, что ты, тебе показалось, мой любимый, с кем я могла здесь разговаривать… Ты очень устал, наверное, вот и почудилось… — потупив глаза, еле слышно проговорила она.
        Соломон взял ее за подбородок, приподнял голову.
        - Посмотри мне в глаза, — приказал он. — Маленькая ложь рождает большое недоверие. Говори правду!
        - Я молилась, прошептала Аменет. — Просто молилась.
        - А что ты тогда спрятала под ложем? Покажи! — велел он.
        Аменет тяжело вздохнула и, нагнувшись, достала искусно вырезанную из слоновой кости небольшую женскую фигурку.
        Соломон взял ее в руки, повертел, задумчиво рассматривая.
        - Чья это фигура, кого-то из египетских богов?
        Аменет, глотая слезы, прошептала:
        - Это Ашторет — богиня плодородия и любви, покровительница матерей… финикийская богиня…
        - Финикийская? — удивился Соломон. — Ты поклоняешься чужим богам?
        - Какая разница, египетская или финикийская? Это очень могущественная богиня, и в Египте много ее храмов. Она покровительствует любовникам и матерям… а я… люблю тебя… и хочу родить тебе сына… — всхлипывала Аменет.
        Соломон аккуратно поставил фигурку на столик и присел рядом с Аменет.
        - А почему тебе не помолиться об этом моему Богу, всесильному Богу Израиля? Неужели ты думаешь, что эта маленькая фигурка способна помочь тебе больше?
        - Ничего я не думаю, я с детства привыкла к нашим богам. Я не могу просить того, кого не вижу и не знаю… Наши жрецы говорили что-то отцу моему про единого Бога, но я не понимаю, это сложно… Прошу, не наказывай меня! Мне здесь одиноко и тоскливо… Разве могут принести вред твоему великому Богу мои маленькие фигурки?
        - А у тебя их что — много?
        - Немного, но есть несколько…
        Соломон задумался.
        - Успокойся, я тебя понимаю и уж никак не собираюсь наказывать, — наконец произнес он. — Да и за что? Так тебя воспитали, так принято в твоей стране, — рассуждал он. — Как я могу тебе запретить? Без веры жить нельзя… Но мне нужно хорошенько подумать. В Израиль сейчас приезжает много людей из разных стран, а будет еще больше. И мы не должны насильно заставлять их молиться единому нашему Богу. Наоборот, нужно создать необходимые условия, чтобы жизнь в Израиле не показалось им тягостной. Надо подумать… А скажи мне, царица, бываешь ли ты в гареме? — неожиданно спросил он.
        - В гареме? — Аменет удивленно пожала плечами. — А что мне там делать? — презрительно произнесла она. — Там слишком шумно, грязно, можно заразу подхватить…
        - Значит, не бываешь? — хмыкнул Соломон.
        - Ну, почему… Иногда, редко, когда совсем скучно становится, а почему ты спрашиваешь? — В ее голосе послышалась тревога.
        Соломон не ответил, улыбнулся.
        Глава 16
        Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем.
        Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?
        Не предавайся греху и не будь безумен: зачем тебе умирать не в свое время?
        Хорошо, если ты будешь держаться одного и и не отнимать руки от другого; потому что кто боится Бога, тот избежит всего того.
        Мудрость делает мудрого сильнее десяти властителей, которые в городе.
        Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы; поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце твое знает много случаев, когда и сам ты злословил других. Все это испытал я мудростью; я сказал: «Буду я мудрым»; но мудрость далека от меня.
        Далеко то, что было, и глубоко — глубоко; кто постигнет его? Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и разум, и познать нечестие глупости, невежества и безумия. И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею. Вот это нашел я, сказал Экклезиаст, испытав одно за другим. Чего еще искала душа моя и я не нашел? Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщину между всеми ими не нашел. Только это я нашел, что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы.
        Экклезиаст. Гл. 7
        С тех пор как Алекс Смилхов принял участие в знаменитых раскопках древнего языческого святилища на холме Телль Дейр Алла на востоке Иорданской долины, прошло ровно двадцать лет. Алекс постепенно и незаметно вырос из мечтательного студента-археолога в маститого и авторитетного университетского профессора. Много открытий, важных и не очень, сделал он за прошедшее с той памятной экспедиции время, но настенные надписи о пророке — колдуне Валааме, обнаруженные в святилище под слоем старой штукатурки, не давали ему покоя. И дело было не в том, что сенсационное открытие далекого 1967 года не сделало известным студента, первым обнаружившего эти надписи, а в том, что он тогда посчитал эту экспедицию поверхностной и не доведенной до конца. И спустя двадцать лет полученные профессиональные знания и приобретенный жизненный опыт не только не развеяли сомнения мечтательного студента, а наоборот, переросли в уверенность прагматичного профессора. И если молодой студент имел смелость громогласно заявить о поверхностных раскопках руководителю экспедиции, то серьезный и уважаемый ученый должен был сейчас фактами
подтвердить свою давнишнюю правоту.
        Взяв в университете отпуск на неопределенное время, Алекс направился в Иорданскую долину. Почти месяц он потратил на то, чтобы убедиться — древнее языческое святилище подверглось за это время не только множеству научных исследований, но и не меньшему множеству варварских разграблений, и искать там что-либо новое, по меньшей мере, пустая трата времени. Но профессиональное чутье опытного и удачливого археолога помогло быстро справиться с разочарованием.
        …Не мог языческий храм быть здесь единственной постройкой! — думал Алекс. — Плодородная долина, окруженная пустыней, да еще и в доисторические времена должна быть плотно застроенной или засеянной. Но тогда жилища должны были находиться где-то рядом, в ближних горах или у подножия их… Капище это совсем не велико. Странно, а где подсобные помещения, алтарь для принесения жертв, место для паломников, наконец?
        Он в очередной, наверное, в сотый раз спустился в развалины и стал сантиметр за сантиметром простукивать стены и пол. Возможно, ему показалось, и острое желание подтвердить свою правоту вызвало слуховую галлюцинацию, но Алекс почувствовал, что в нижнем углу восточной стены звук отличается от прочих глубиной и продолжительностью.
        Боясь спугнуть неожиданную удачу или стремясь оттянуть очередное разочарование, археолог не захотел немедленно проверить свою догадку.
        - Утро вечера мудренее, — пробормотал он, поспешно выбираясь наружу. — Завтра, все завтра… а сейчас спать.
        Алекс забрался в спальный мешок, закрыл глаза. Он всегда завидовал тем, кто умудрялся заснуть в любых условиях, словно по команде, посланной своему разуму. Он так не мог никогда, что уж говорить о сегодняшней ночи, ночи, которая, возможно, отделяла его от великого открытия, которого он ждал целых двадцать лет!
        Едва дождавшись утра, подкрепившись большой чашкой крепкого арабского кофе, он спустился вниз. Алекс не стал еще раз проверять свою догадку, не стал снова простукивать стены. Бессонная ночь принесла ему уверенность — или там, или нигде, — решил он, осторожно вгрызаясь отбойным молотком в податливый от времени камень.
        Замигала настойчиво красная лампочка на аккумуляторе, и Алекс, отложив в сторону отбойник, стал выбираться наружу. Сделав неловкий шаг, он споткнулся, взмахнул руками, ища равновесия, и рухнул на стену…

* * *
        Сознание возвращалось к нему медленно, разорванными, яркими, как вспышка фотоаппарата, кусками. Алекс осторожно пошевелил руками и ногами, ощупал лицо, ребра, и только после этого осмотрелся. Он лежал на влажном и скользком наклонном полу, уходящем под острым углом куда-то в серую глубину. Алекс пошарил вокруг и облегченно вздохнул, обнаружив под руками рюкзак.
        Теперь осторожно, без резких движений встать… сначала на колени…на одно колено… — дал он себе команду, поднимаясь на ноги. Он вбил в стену металлический костыль, привязал к нему веревку и, обмотавшись другим ее концом, стал осторожно спускаться, ловя в неверном свете шахтерского фонаря фрагменты скользкого от тысячелетней слизи пола.
        Ему трижды пришлось менять двадцатиметровые куски веревки, прежде чем Алекс оказался в просторном, абсолютно сухом помещении. Пещера была довольно высокой, и он с наслаждением разогнул дрожащие после наклонного спуска колени. Алекс не сразу сообразил, что комната эта не такая темная, как дорога, ведущая к ней, и, присмотревшись, заметил, что свет проникает в нее из одного из трех тоннелей, входы в которые симметрично располагались на каждой из стен. Он, не колеблясь, пошел на свет и обнаружил, пройдя через короткий и узкий коридор, еще одно помещение, уже меньшего размера, имеющее в противоположном конце выход, заваленный камнями, через которые и пробивался свет, приведший его сюда.
        …Ну вот, хоть не зря прокопался целый месяц здесь… Пещеру нашел… — с сарказмом подумал он, внимательно рассматривая помещение.
        Огромный, явно обработанный человеком валун, он увидел не сразу, а, увидев, не стал подходить к камню, только внимательно всматривался, открывая с каждым разом новые черты и детали неизвестного ему древнего божества. Наконец, Алекс приблизился к нему, ощупал…
        Чье это изображение? — он стал лихорадочно рыться в памяти, ища аналог, пример, подсказку… Нет, это ни на что доселе известное не похоже… Вот это удача, вот это открытие… Это… я знал, я все эти годы знал! — безумная радость захлестнула его, мешая сосредоточиться, подумать, вспомнить об осторожности ученого.
        Наконец, Алекс успокоился и, достав из рюкзака скребок и щеточку, стал максимально осторожно исследовать древнее изваяние, словно боясь, что оно исчезнет, растворится, рассыплется в пыль. Он еще раз открыл рюкзак, долго рылся в нем и со вздохом облегчения извлек оттуда фотоаппарат, осторожно положил его на пол, рядом. Очистив лицо статуи, и окончательно убедившись в том, что это изваяние какого-то божества, неизвестного науке, он решил сделать несколько снимков.
        В свете вспышки Алекс увидел чуть ниже левой груди статуи металлическую вставку, напоминающую по форме человеческую ладонь. Он подошел, накрыл ладонью пластинку и слегка нажал на нее. Статуя, издав тихий, протяжный звук, сдвинулась с места, открывая узкий проход.
        Комната была абсолютно темной, но в свете фонаря Алекс увидел факелы, развешанные на стенах. Он прикоснулся к одному из них, — поверхность была влажной и липкой, вокруг распространился специфический запах.
        Нефть! Они пропитаны нефтью! Причем она каким-то образом периодически поступает сюда, иначе они бы давно высохли! — обожгла мозг догадка.
        Комната оказалась узкой и длинной, сводчатый потолок поддерживали шесть медных колонн, отбрасывающих в свете факелов причудливые тени. Посреди нее находился большой стул, выдолбленный из цельного камня и украшенный резьбой и изображениями разных животных и птиц. Справа и слева от него пространство комнаты делили два медных сундука. Немного поколебавшись, Алекс поднял крышку того, что справа, и стал поочередно доставать оттуда предметы: бронзовый меч с костяной рукояткой, несколько искусных алебастровых чаш, глиняные таблички с полустертыми письменами. Он взял одну из них, сдул с нее пыль, и, подойдя близко к пламени факела, стал медленно разбирать слова:
        «.. И построил Соломон Храм и кончил его. И обложил стены Храма внутри кедровыми досками…»
        Глава 17
        Кто — как мудрый, и кто понимает значение вещей? Мудрость человека просветляет лицо его, и суровость лица его изменяется. Я говорю: слово царское храни и это ради клятвы пред Богом. Не спеши уходить от лица его, и не упорствуй в худом деле; потому что он, что захочет, все может сделать. Где слово царя, там власть; и кто скажет ему: «Что ты делаешь?» Соблюдающий заповедь не испытает никакого зла: сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло от того, что он не знает, что будет; и как это будет — кто скажет ему?
        Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого. Все это я видел, и обращал сердце мое на всякое дело, какое делается под солнцем. Бывает время, когда человек властвует над человеком во вред ему. Видел я тогда, что хоронили нечестивых, и приходили и отходили от святого места, и они забываемы были в городе, где они так поступали. И это — суета!
        Экклезиаст. Гл. 8
        «.. И построил Соломон Храм и кончил его. И обложил стены Храма внутри кедровыми досками…»

* * *
        Накануне праздника Кущей, еще ночью, городская стража широко распахнула все Иерусалимские ворота, а с первыми лучами солнца маленькими ручейками и широкими реками потянулись в город люди со всех пределов Израиля. Сельские старшины и старейшины родов, избранные представители от всех колен Израилевых, простые пастухи, землепашцы и виноградари — кто пешим ходом, а кто на ослах и мулах, спешили к Храму Иерусалимскому, чтобы занять удобное место перед церемонией его открытия. Многие из них вели с собой скот — по одному и целыми стадами, чтобы в день освящения принести жертву всесожжения Великому Богу Израиля.
        Семь долгих, как целая жизнь, лет и одновременно коротких, как последний ее миг, пролетели над древним городом, и на высоком холме поднялся прекрасный Храм — первый, единственный, неповторимый.
        Священная территория Храма состояла из двух частей — разделенного двора и самого здания. Люди, поднимающиеся на Храмовую гору, попадали во внешний двор, который народная молва сразу же назвала «Большим». Этот двор предназначался для простых людей, здесь должны были проходить праздники и народные собрания, отмечаться все самые важные для страны события. Этот двор был словно преддверием к храмовому комплексу, и в него, кроме главного — восточного входа, вели дороги с севера и юга. Многочисленные постройки для священников, кладовые, комнаты для охраны с трех сторон охватывали внешний храмовый двор. Внутренний двор, меньший по размеру, отделен был от внешнего оградой высотой в три локтя и медными воротами. Этот двор предназначался только для священников и непосредственно примыкал к Храму. Он был построен из трех рядов обтесанного камня и одного ряда кедровых брусьев. Низкая ограда позволяла всем присутствующим во внешнем дворе беспрепятственно наблюдать за священниками, проводившими молитвы и церемонии.
        Если первый — внешний двор — был просторным и совершенно свободным от сооружений, то во внутреннем дворе было все необходимое для проведения ритуальных действий. В самом его начале размещалось специальное возвышение, предназначенное для обращения царя к народу; перед входом в Притвор Храма находился большой медный Жертвенник всесожжений.
        Целиком отлитый из меди, он представлял собой внушительных размеров трехъярусную квадратную конструкцию, выполненную в виде ступеней. Нижняя часть, самая большая, со сторонами в двадцать локтей каждая — глубоко закопанная, возвышалась над землей на два локтя; вторая и третья части были, соответственно, меньше, но значительно выше. Третью ступень, на которой и проводились жертвоприношения, венчали по углам четыре мощных рога. Высота жертвенника составляла десять локтей, и для совершения обрядов священники поднимались наверх по ступеням, примыкавшим к нему с восточной стороны.
        В другом конце двора, в южной его части, находилось «Медное море» — огромных размеров бронзовая чаша, служившая для омовения священников. Она была замечательна не только своими размерами, но и невиданными доселе техническими решениями, свидетельствовавшими о величайшем мастерстве храмовых ремесленников. Высота емкости составляла пять локтей, окружность — тридцать, а диаметр — десять. Гигантская чаша покоилась на двенадцати медных быках — по три с каждой стороны света. На северной и южной сторонах двора располагались десять умывальников для омовения животных, предназначенных для всесожжений. Умывальники покоились на медных подставках, которые, в свою очередь, опирались на большие колеса. Чаши для омовений были богато украшены тончайшей резьбой и изображениями херувимов, львов и быков.
        Посреди внутреннего двора могучим исполином нависал над городом потрясающий своим великолепием Храм.
        Зодчий Хирам сдержал данное Соломону слово, и любой человек, впервые увидевший Храм, даже не попадая внутрь, замирал в немом восхищении, понимая, насколько должен быть велик Бог Израиля, если не Он сам, а только Завет Его, пребывал в этом грандиозном, ни с чем не сравнимом доме.
        Храм, вытянувшийся в длину на шестьдесят, достигал в самой высокой своей части ста двадцати локтей! Стены всех трех комнат Храма — Притвора (Улама), Зала (Хейхала) и Святая святых (Давира) были разбиты на квадраты и роскошно отделаны ливанским кедром и золотом. Из каждого квадрата, словно пробившись сквозь мощные стены, вырастали и расцветали золотые пальмы и цветы, в их ветвях и листьях, лукаво улыбаясь, резвились херувимы. Благодаря мощным, толщиною в шесть локтей стенам, и таланту зодчего Хирама, в залах не было ни одной колонны, поддерживающей крышу, из-за чего помещения казались легкими, воздушными, парящими.
        Ступени, ведущие к Храму, были вырублены из цельного твердого камня, искусно отделанного медью и бронзой. По обе стороны от входных дверей, словно исполинская, безучастная к мирской суете стража, ввинчивались в прозрачное небо две могучие медные колонны.
        За широкими дверями располагался первый зал Храма — Улам. Он был совершенно лишен мебели, но не казался пустым из-за нежной и загадочной игры света, льющегося из высоких окон на стены, украшенные золотыми цветами и херувимами. Самым большим помещением Храма было Святилище — поистине золотой Хейхал, куда мог входить только Первосвященник и его помощники-левиты. В центре Улама, словно оберегая его от непрошеного вторжения, переливалась глубоким светом менора Моисея, окруженная стражей из десяти семисвечников, изготовленных Хирамом из золота страны Офир. Светильники горели постоянно — днем и ночью, как вечный символ всемогущего Бога в доме имени Его. В глубине Хейхала, в помещении кубической формы, отделенная от него каменной стеной, проход в которой был завешан тканью, расшитой золотом и жемчугом, находилась Святая святых — Да — вир. Сюда мог входить только Первосвященник Израиля, только он и только один раз в году, чтобы зажечь свечи в день Йом Киппура[13 - Йом Киппур — «День Искупления» или «Судный День» — самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый
день месяца тишрей, завершая Десять дней покаяния.]. Помещение не имело окон, потому что не предназначено было для мирской суеты и человеческих глаз. Здесь, в абсолютном покое, на Краеугольном камне вселенной — подножии Всевышнего — должен был вечно находиться Ковчег Завета под охраной двух гигантских золотых херувимов, раскинувших крылья свои от края до края. В Ковчеге Завета со времен Моисея покоилась главная святыня Израиля — Скрижали Завета.

* * *
        Когда перевалило за полдень, напряжение среди людей, заполнивших Большой двор и всю территорию вокруг, достигло наивысшей точки. Толпа вдруг почувствовала — скоро, сейчас должно произойти самое замечательное со времени Исхода из Египта событие в жизни всего народа Израиля. Может быть, кто-то в огромной толпе первым предположил это, может быть, одна на всех, мысль, обращенная к Богу, дошла до Него, только вдруг тяжелый, протяжный гул многотысячной толпы внезапно оборвался, и замер в напряженном ожидании храмовый двор, замер город Иерусалим, замер великий Израиль…
        Призывно, бесцеремонно вторгнувшись в напряженную тишину, взвыли рожки, мощно атаковали небо громогласные трубы, расступилась толпа. Медленно, под все возрастающие звуки музыки, на Храмовую гору поднималась процессия. Старейшины Израиля, главы колен и родов, священники и левиты, меняясь каждые двадцать шагов, в почетном карауле несли в Храм главную святыню — Ковчег Господен. Когда процессия достигла внешнего двора, появился царь, окруженный многими слугами и советниками. Он низко поклонился Ковчегу, народу, Храму и стал во главе шествия…
        Соломон медленно поднялся на возвышение, внимательно оглядел людское море, раскинувшееся у его ног. Он набрал в легкие воздух, чтобы обратиться к ним со словами, давно созревшими в его сердце, но не сумел. Предательская дрожь, родившаяся в напряженных коленях, поднялась выше — к затерпшим рукам, остановилась комом в пересохшем горле. Он судорожно глотнул воздух, поднял голову и широко раскрытыми глазами посмотрел в чистое, высокое небо.
        Господи, Всесильный Бог народа моего! Посмотри всевидящим оком Своим на этот Дом, который построил я с помощью Твоей и во славу Твою! Не было доселе в свете и не будет Дома достойного величия Твоего, но этот — лучший из того, что мог построить смертный человек под небом Твоим. Семь долгих лет жил я, грешный, только этим днем, днем, когда Завет Твой навеки найдет покой в высоких стенах его. Знаю, Господи, что не в силах человеческих создать жилище достойное имени Твоего. Но — все, что смог, все, что смог… — поднялась в небо беззвучная, страстная молитва. И вдруг в абсолютно чистом, прозрачном небе появилась легкая тучка. Она возникла где-то над морем, далекая, одинокая, почти прозрачная. На глазах у замершего перед храмом народа туча медленно двинулась, разрослась и, сделав широкий круг, остановилась над Храмом. И в тот момент, когда царь закончил свою беззвучную молитву, повернув суровое, просветленное лицо к людям, туча медленно опустилась вниз, прозрачными клубами окутав ноги Соломона.
        - Господь сказал, что Он благоволит обитать во тьме, — хриплым голосом выкрикнул Соломон. — Потому что сам Он свет и в свете не нуждается. Господь Бог Израилев сказал Давиду, отцу моему: «С того дня, как вывел Я народ мой Израиля из дома рабства египетского, Я не избрал города ни в одном из колен Израилевых, чтобы построен был дом, в котором бы пребывало имя Мое». Господь избрал Давида быть царем над народом Израиля. Он знал о страстном желании Давида построить Храм имени Господа, но завещал это сделать мне, сыну Давида. И исполнилось слово Господа, произнесенное Им. Я вступил на место отца моего и сел на престоле Израилевом по слову Его и по воле Его. И построил я Храм имени Господа Бога Израилева и приготовил в нем место для ковчега, в котором покоится завет Господа, заключенный Им с отцами нашими, когда Он вывел их из земли Египетской. Так восславим же Бога нашего великого и обратимся со словами благодарственными сейчас к светлому духу Его![14 - 2,4 Книга Царств; Паралипоменон.]
        Соломон опустился на колени и воздел руки к небу:
        - Господи, Боже Израилев! Нет подобного Тебе Бога на небесах вверху и на земле внизу. Ты хранишь завет и милость к рабам Твоим, ходящим перед Тобой всем сердцем своим. Ты исполнил рабу твоему Давиду, отцу моему, что говорил Ты ему, сказав: «Не прекратится у тебя перед лицом Моим сидящий на престоле Израилевом, если только сыновья твои будут держаться пути своего, ходя передо Мной так, как ты ходил передо Мной». И ныне, Боже Израилев, да будет верно слово Твое, которое Ты произнес рабу Твоему Давиду, отцу моему!
        Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее этот Храм, который я построил. Но призри на молитву раба Твоего и на прошение его, Господи Боже мой; услышь воззвание и молитву, которой раб Твой умоляет Тебя ныне. Да будут глаза Твои открыты на Храм этот день и ночь, на это место, о котором Ты сказал: «Мое имя будет там»; услышь молитву, которой будет молиться раб Твой на этом месте. Услышь моление раба Твоего и народа Твоего Израиля, когда они будут молиться на этом месте; услышь на месте обитания Твоего, на небесах услышь и помилуй.
        Когда кто согрешит против ближнего своего и потребует от него клятвы, чтобы он поклялся, и для клятвы придут пред жертвенник Твой в этот Храм, тогда Ты услышь с неба и произведи суд над рабами Твоими, обвини виновного, возложив поступок его на голову его, и оправдай правого, воздав ему по правде его.
        Когда народ Твой Израиль будет поражен неприятелем за то, что согрешил перед Тобой, и когда они обратятся к Тебе и исповедают имя Твое, и будут просить и умолять Тебя в этом Храме, тогда Ты услышь с неба и прости с неба грех народа Твоего Израиля, и возврати их в землю, которую Ты дал отцам их.
        Когда заключится небо и не будет дождя за то, что они согрешат перед Тобой, и когда помолятся на этом месте и исповедают имя Твое и обратятся от греха своего, ибо Ты смирил их, тогда услышь с неба и прости грех рабов Твоих и народа Твоего Израиля, указав на добрый путь, по которому идти, и пошли дождь на землю Твою, которую Ты дал народу Твоему в наследие.
        Будет ли на земле голод, будет ли моровая язва, будет ли палящий ветер, ржавчина, саранча, червь, неприятель ли будет теснить его в земле его, будет ли какое бедствие, какая болезнь, при всякой молитве, при всяком прошении, какое будет от какого-либо человека во всем народе Твоем Израиле, когда они почувствуют бедствие в сердце своем и протянут руки свои к этому Храму, Ты услышь с неба, с места обитания Твоего, и помилуй; сделай и воздай каждому по путям его, как Ты усмотришь в сердце его, ибо Ты один знаешь сердца всех людей, чтобы они боялись Тебя во все дни, пока живут на земле, которую Ты дал отцам нашим.
        Если и иноплеменник, который не от Твоего народа Израиля, придет из земли далекой ради имени Твоего, ибо и они услышат о Твоем великом имени, и о Твоей сильной руке, и о твоей простертой мышце, и придет он и помолится у этого Храма, услышь с неба, с места обитания Твоего, и сделай все, о чем будет взывать к Тебе иноплеменник, чтобы все народы земли знали имя Твое, чтобы боялись Тебя, как народ Твой Израиль, чтобы знали, что именем Твоим называется этот Храм, который я построил.
        Когда выйдет народ Твой на войну против врага своего путем, которым Ты пошлешь его, и будет молиться Господу, обратившись к городу, который Ты избрал, и к Храму, который я построил имени Твоему, тогда услышь с неба молитву их и прошение их и сделай, что нужно для них.
        Когда они согрешат перед Тобой, ибо нет человека, который не грешил бы, и Ты прогневаешься на них и предашь их врагам, и пленившие их отведут их в неприятельскую землю, далекую или близкую; и когда они в земле, в которой будут находиться в плену войдут в себя и обратятся и будут молиться Тебе в земле пленивших их, говоря: «Мы согрешили, сделали беззаконие, мы виновны»; и когда обратятся к Тебе всем сердцем своим и всей душой своей в земле врагов, которые пленили их, и будут молиться Тебе, обратившись к земле своей, которую Ты дал отцам их, к городу, который ты избрал, и к Храму, который я построил имени Твоему, тогда услышь с неба, с места обитания Твоего, молитву и прошение их и сделай, что нужно для них; и прости народу Твоему то, в чем он согрешил перед Тобой. И все проступки его, которые он сделал перед Тобой. И возбуди сострадание к ним в пленивших их. Чтобы они были милостивы к ним, ибо они — Твой народ и Твой удел, который Ты вывел из Египта, из железной печи.
        Да будут глаза Твои открыты на молитву раба Твоего и на молитву народа Твоего Израиля, чтобы слышать их всегда, когда они будут призывать Тебя, ибо Ты отделил их себе в удел из всех народов земли, как Ты сказал через Моисея, раба Твоего, когда вывел отцов наших из Египта, Владыка Господи![15 - 2 Книга Царств, Паралипоменон, Исход, Второзаконие, Деяния, Экклезиаст, Иезекия.]
        Соломон оттер со лба градом льющийся пот, судорожно вздохнул, приходя в себя от глубокого нервного напряжения, посмотрел на коленопреклоненное людское море и, раскинув над ними руки, уже более спокойным голосом громко произнес:
        - Благословен Господь, Который дал покой народу своему Израилю, как говорил! Не осталось неисполненным ни одно слово из всех благих Его, которые Он произнес через раба Своего Моисея. Да будет с нами Господь Бог наш, как был Он с отцами нашими, да не оставит нас, да не покинет нас, наклоняя к Себе сердце наше, чтобы мы ходили по всем путям Его и соблюдали заповеди Его и уставы Его, и законы Его, которые Он заповедал отцам нашим; и да будут эти слова, которыми я молился перед Господом, близки Господу Богу нашему день и ночь, чтобы Он делал, что потребно для раба Своего и что потребно для народа своего Израиля изо дня в день, чтобы все народы познали, что Господь есть Бог, и что нет, кроме Его; да будет сердце ваше вполне предано Господу Богу нашему, чтобы ходить по уставам Его и соблюдать заповеди Его, как ныне.
        Отныне и на веки вечные все пути твои, народ Израилев, будут вести к этому Храму. Все дороги ведут к Храму…
        Несколько часов длилась молитва царя и благословение его, и весь народ слушал молча, затаив дыхание. И не было речи ни до того, ни после во все времена более страстной и праведной, чем речь Соломона у ступеней Храма. И все это время облако, спустившееся с неба, стояло у ног царя, словно парил он в небе Господа Бога Израиля!
        Богу нашему день и ночь, чтобы Он делал, что потребно для раба Своего и что потребно для народа своего Израиля изо дня в день, чтобы все народы познали, что Господь есть Бог, и что нет, кроме Его; да будет сердце ваше вполне предано Господу Богу нашему, чтобы ходить по уставам Его и соблюдать заповеди Его, как ныне[16 - Второзаконие, Иисус Навин, Исход, Иеремия, Псалмы.].
        Отныне и на веки вечные все пути твои, народ Израилев, будут вести к этому Храму. Все дороги ведут к Храму…
        Несколько часов длилась молитва царя и благословение его, и весь народ слушал молча, затаив дыхание. И не было речи ни до того, ни после во все времена более страстной и праведной, чем речь Соломона у ступеней Храма. И все это время облако, спустившееся с неба, стояло у ног царя, словно парил он в небе Господа Бога Израиля!
        Глава 18
        На все это я обратил сердце мое для исследования, что праведные и мудрые и деяния их — в руке Божьей, и что человек ни любви, ни ненависти не знает во всем том, что перед ним. Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это-то и худо, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие сердце их, в: жизни их; а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезни, и нет им более части вовеки ни в чем, что делается под солнцем. Итак, иди, ешь с весельем хлеб твои, и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим. Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудеет елей на голове твоей.
        Наслаждайся жизнью с женой, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими трудишься ты под солнцем. Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.
        Экклезиаст. Гл. 9
        - Проходи, проходи, не стесняйся! — Соломон поспешил навстречу Иеровоаму, нерешительно остановившемуся в дверях. — Что-то не замечал я в тебе робости, когда строили мы Храм Господу. Неужели испугали тебя советники мои? — добродушно улыбался царь, увлекая Иеровоама вглубь зала.
        - Нет робости во мне, — покраснел Иеровоам. — Когда строили Храм, все понятно было. А сейчас я не знаю, зачем пригласил ты меня в общество столь уважаемых людей, какая роль отведена мне великим царем?
        - Роль какая? — хмыкнул Соломон. — Ну, не думал я пока об этом. Но если для тебя гак важно, как насчет роли друга царя? Или это слишком мало для тебя?
        Иеровоам низко поклонился Соломону.
        - Это очень почетно для меня и пока совсем непонятно. Но великому царю виднее, как использовать слуг своих.
        - Хорошо, хорошо, — махнул рукой Соломон и, обращаясь ко всем присутствующим, произнес:
        - Праздники по случаю освящения Храма, слава Богу, закончились, но жизнь продолжается. И мне непонятно, почему людей начали отпускать по домам. Кто это распорядился? — царь строго посмотрел на Ахисара.
        - Разве мог я это сделать? Даже если бы хотел — не смог бы. Всеми рабочими на строительстве командовали Хирам и Иеровоам… друг царя… — с едва уловимыми нотками ехидства в голосе произнес Ахисар.
        - И как это понимать? — Соломон удивленно посмотрел на Иеровоама. — Тебя кто-то надоумил так поступить?
        - Никто, великий царь. Семь лет строили они Храм, не жалея ни сил, ни жизни своей. Устали люди, да и строительство закончено, и обещал я им…
        - А я не устал? Почему ты мне не обещал отдых?
        - Царь сам волен решать, когда работать ему, а когда отдыхать… — низко опустив голову, тихо произнес Иеровоам.
        - Нет, не волен царь сам решать! — оборвал его Соломон. — Царь, если он царь, еще больший заложник обстоятельств, чем самый простой крестьянин в его стране. Разве можем мы удовлетвориться только тем, что построили Храм? А Дом Правосудия, а царский дом, наконец? С постройкой Храма изменилась страна, да и сами мы уже прежними не будем никогда. Теперь все, что строиться будет в Израиле, должно соответствовать величию Храма, не оскорблять его своей убогостью и нищенством! Так вот, ни один человек не покинет Иерусалим без моего согласия на то! — нахмурился Соломон. — Ни один! Отпусти их сейчас по домам, никакая сила потом не соберет. Но это касается только наших людей. Наемных работников из Финикии мы задерживать не будем — они слишком дорого нам обходятся… И то не всех отпустим.
        - Ты, как всегда, прав, великий царь, и прозорливость твоя не перестает нас удивлять, — осторожно начал Адонирам. — Но праздники закончились, и в народе поднимается волна недовольства. Слишком обременительны для них налоги. Пока Храм строился, народ терпел, но сейчас… Боюсь, начнутся волнения…
        Соломон отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
        - Сколько сижу я на престоле Давидовом, столько слышу от вас о недовольстве народа и о волнениях. А когда народ наш был доволен? Разве всегда принимал народ все, что делали Саул или Давид? А может быть, все вы думаете, что я хочу построить Дом Правосудия для себя или жен своих? Да и новый дворец царя нужен не Соломону — можете поверить, мне и в доме Давида достаточно хорошо. Разве вы не видели, сколько гостей из других стран приехало на праздники по случаю освящения Храма? Да поймите же, наконец, что наш великолепный Храм теперь обязывает к тому, что и другие сооружения должны ему соответствовать, иначе их убожество еще больше будет бросаться в глаза. Армия не станет сильнее оттого, что у нее будет только одна колесница, пусть и сделанная из чистого золота. Гораздо лучше тысяча — пусть менее дорогих, но добротных и надежных. Царский дворец — это не только жилище царя, но и дом, где он достойно сможет принимать иностранных послов, дом, который видом своим и убранством своим свидетельствовать будет о богатстве царя, а значит, и страны его… Ты, Иеровоам, не искушен еще в политике, поэтому и принял
поспешное и неправильное решение. Но учиться на ошибках своих — роскошь непозволительная. Поэтому впредь ты должен запомнить главное — все решения здесь принимаю только я, хотя уши мои всегда открыты для совета разумного. Ты очень хорошо проявил себя при строительстве Храма, но опыта пока нет и быть не может. Придет время — назначу тебя начальником над нашими северными областями. Раз у тебя так остро развито чувство справедливости, попробуешь, каково оно — сочетать любовь к народу с необходимостью этот народ держать в узде. А пока смотри, слушай и запоминай…
        - Я полагаю, что уважаемый Иеровоам отчасти прав, — Хирам выступил вперед и низко поклонился царю. — Нам не нужно для строительства дворца и Дома Правосудия такого количества людей. Если великий царь позволит, я завтра доложу об этом подробно. Но уже сейчас могу с уверенностью сказать, что достаточно будет оставить около двух третей работников. Тем более, что и камня, и леса ливанского осталось достаточно много.
        - Хорошо, — кивнул головой Соломон. — Вот завтра, значит, и будем отпускать людей по домам.
        Советники один за другим покинули зал, лишь только Ванея остался с царем. Лицо его, всегда беспристрастное, выражало крайнее беспокойство.
        - Что у тебя? — спросил царь.
        Ванея, оглядевшись по сторонам, подошел совсем близко.
        - Может, все-таки отпустим людей? Среди работников большинство из колен Эфраима и Менаше. Они никогда не были покорными, а сейчас, когда строительство Храма закончено, их недовольство может перерасти в неповиновение.
        - И что? — нахмурился Соломон. — Ты не в состоянии с этим справиться?
        - Дело не в этом. Я много раз говорил тебе, великий царь, что мы не можем держать в узде северные области, потому что люди там видят наше бессилие по отношению к Разону, давно объявившему себя царем в Дамаске. А он в Дамаске гораздо ближе к ним, чем ты в Иерусалиме. И всячески распространяет слухи о том, что Соломон благоволит к колену Иуды, потому что сам из него, а весь остальной Израиль обложил непосильными налогами и общественными работами. Если мы не можем справиться с Разоном, как мы справимся с северными коленами, если там начнется бунт?
        - И к чему ты мне все это сейчас говоришь? Ты не понимаешь, что мы не можем пока подавить бунт Разона? Мне нужен мир, а не война. Именно сейчас, когда мы наладили торговлю, когда я все деньги трачу на строительство, нет у нас возможности воевать с Дамаском! Если мы пошлем войска усмирять Разона, нет никакой уверенности, что его не поддержат соседние страны. Нет, только не сейчас!
        - Я не говорю о войне, я все понимаю. Но людей нужно вознаградить и хоть на время отправить по домам. Треть мужчин из северных областей заняты на общественных работах, а подати возросли вдвое. Если поднимется бунт, Дамаск поддержит их, и вот тогда будет большая война!
        - Хорошо, я подумаю, что можно сделать, — тяжело вздохнул Соломон. — Может, ты и прав, людей Эфраимовых и Менаше нужно отпустить по домам. Но об уменьшении налогов речи быть не может! Зачем мне содержать армию, если военачальники ее теряют от страха голову при малейшей опасности народных волнений? Все, можешь идти! — Соломон жестом остановил попытку Ваней оправдаться.
        …Эх, не нужно было Давиду делить страну на области, — невесело подумал Соломон. — Это только разобщает Израиль… Страна одна, а колен много… И каждый ревниво следит за соседом своим. А что я могу сейчас сделать? Если уменьшить подати, страну не построишь, а недовольных от этого меньше не станет. Да и уравнять всех ничего не даст. Если и колено Иуды налогами обложить, на кого опереться мне тогда? Нет, все правильно делаю я — Иерусалим нужно строить, любой ценой строить! Здесь и только здесь должны быть и власть, и суд, и Бог. Только Иерусалим объединит страну: Храм, куда будут приходить с молитвой все колена Израилевы, Дом Правосудия, куда потянутся люди за правдой и справедливостью…

* * *
        Но на следующий день царь так и не встретился со своими советниками. Не выслушал он и тирского зодчего Хирама. Из далекой, загадочной страны Офир после уже второго похода прибыли долгожданные гости. Их было всего двое, но именно ради них Соломон отменил встречу со своими царедворцами. Первым Соломон принял египетского жреца Мефреса. И пока тирский мореплаватель Хуш наслаждался изысканными яствами царской кухни и услаждал глаза и уши свои пением и танцами придворных артистов, между Соломоном и Мефресом в самом дальнем закоулке дворцового парка состоялась оживленная беседа.
        - Приветствую тебя, великий жрец Египта! — Соломон с чувством прижал к себе египтянина. — Рад тебя видеть здорового и невредимого.
        Мефрес с достоинством поклонился.
        - И ты, великий царь Израиля, не выглядишь больным и уставшим, — улыбнулся жрец. — По дороге к тебе я видел Храм. Он просто поражает своим величием! И я горд тем, что в его великолепии есть частица и моего скромного труда.
        Соломон расплылся в широкой улыбке.
        - Твоя скромность не уступает твоей мудрости. Частица, говоришь? Да без тебя, вернее, без того золота, слоновой кости, драгоценностей, которые ты добыл для нас в стране Офир, Храм был бы жалким подобием того, что сейчас высится над Иерусалимом!
        - Что ж, я рад был послужить величию Израиля и его мудрого царя. У нас в Египте сегодня патриотизм не в чести, знать и жрецов обуяла жажда наживы. И это безумие неизбежно приведет к краху. Пусть хоть твоя страна процветает!
        - Расскажи мне о стране Офир, о ее людях, как ты нашел там золото, где? Пригодилась ли моя карта?
        - Это будет долгий рассказ, — задумчиво произнес жрец. — Два года плыли мы к далеким берегам. И если бы не мастерство финикийцев-корабельщиков и моряков, не сидел бы я сейчас перед тобой, и не было бы таким великолепным убранство Храма Иерусалимского. Но что об этом много рассказывать… Скажу только, что и в море пытались нас потопить, и уже в стране Офир поджигали наши корабли. Впрочем, об этом подробно расскажет тебе мореплаватель Хуш. Встретили нас не очень ласково. Там всю торговлю давно захватили финикийцы и, боясь конкуренции, настроили против нас местное население. Но время и деньги меняют многое, и спустя два-три месяца мы уже торговали вовсю, не вызывая ни ненависти, ни подозрения. И только после этого я и помощники мои тайно направились вглубь страны, туда, где на карте твоей были отмечены золотоносные горы. Что говорить, тяжелым был этот путь — несколько человек погибли в песках, в страшных воронках, вырытых безжалостным ветром пустыни; часть людей загрызли могучие львы, многие погибли от стрел и копий воинственных людей пустыни. В общем, добралось до места меньше половины наших людей.
Но самым сложным было не это. Ты, наверное, слышал, что мы, жрецы, умеем добывать воду в пустыне? Так вот, все колодцы, которые я отрывал, были отравлены. У людей от нестерпимой жажды начинались видения, и они набрасывались друг на друга, пытаясь напиться крови своих товарищей. И от гибели всех нас спас только эликсир, который я взял с собой в дорогу. Несколько капель этой жидкости придают смертельно уставшему человеку новых сил, и, главное, позволяют очень долго обходиться без воды, как великому хозяину пустыни — верблюду. Только благодаря этому чудодейственному эликсиру нам и удалось живыми добраться до гор. Карта твоя оказалась весьма неточной, но это было уже неважно: по многим скрытым признакам я сразу понял, что золота в этих горах не меньше, чем камня. И не только золота, но и сапфиров, и меди.
        Жители страны Офир действительно не знают, где находятся копи, потому что это тайна, в которую посвящены немногие избранные, и разглашение ее карается немедленной и мучительной смертью. На шахтах работают только люди дикого народа пустыни. Их отлавливают, заковывают в цепи, а когда они уже не в состоянии больше работать, убивают, заменяя новыми партиями соплеменников. Поэтому никому из чужестранцев никогда не удавалось проникнуть в их священные горы. Но мы, несмотря ни на что, пробрались незамеченными в самое сердце этих гор и открыли там копи. Ну, а остальное оказалось не таким уж и сложным. Возвращаясь обратно, мы покупали по дороге львов, обезьян, лошадей, других разных животных, благовония и ковры и среди всего этого многообразия провозили золото. Прятать его было несложно, потому что, как я уже говорил тебе, никому еще из чужестранцев не удавалось проникнуть в тайну золота земли Офир, и местным жителям не приходило в головы нас в этом заподозрить… Вот, если коротко, и все. Шахты мы хорошо замаскировали, убрали все следы, так что никто не сумеет их отыскать, кроме нас, конечно.
        Соломон долго молчал под впечатлением рассказа жреца. Наконец он тряхнул головой, словно освобождаясь от видений, и произнес:
        - Никогда бы не поверил рассказу твоему, если бы своими глазами не видел золото, которое вы привезли, да еще и столько… Так ты говоришь, все это было сделано втайне, и никто не знает о копях, открытых тобой?
        - Никто, я утверждаю это!
        Соломон недоверчиво хмыкнул.
        - Если о чем-то знают сегодня трое, то назавтра может узнать целый город! Что уж говорить о нескольких сотнях человек, разделивших с тобой этот поход?
        Жрец лукаво посмотрел на царя.
        - Когда ты закончишь со мной беседу, наверное, захочешь выслушать и Хуша? Так вот, хочу тебя предупредить, ты очень удивишься, когда услышишь от него рассказ о многочисленных приключениях, экзотических животных, разнообразных товарах — обо всем, кроме того, что связано с золотом. То же самое ждет тебя, если ты соблаговолишь поговорить с любым из участников нашего плавания.
        - Но как тебе удалось этого добиться? — удивленно воскликнул Соломон. — Как такое возможно?
        - Разве не создал Бог Израиля человека по образу и подобию Своему? А Он может все, и никого это не удивляет, — улыбнулся египтянин. — Я уже говорил, что за тысячи лет жрецы Египта накопили много знаний. Много тайн хранят наши храмы. И я обладатель лишь ничтожной капли из этого моря. Так вот, в тайных жреческих школах учат специально отобранных еще с раннего детства людей умению проникать в мысли человеческие, заставлять их вспоминать то, что нужно, или забывать то, что помнить нельзя. И я тоже приобщен к этому умению.
        - И ты можешь читать мысли людей?! — удивлению Соломона не было предела.
        - Нет, конечно, не могу. Да и никто из смертных не может. Но внушить человеку, что чего-то в его жизни не было, или заставить забыть то, что с ним происходило — это мне подвластно…
        - Дааа… Не хотел бы я быть в числе тех, кого мыслишь ты врагами своими! — развел руками Соломон.
        - Ты слишком переоцениваешь мои способности. Такому влиянию поддаются далеко не все, да и получается это не всегда. Но за время долгой дороги домой мне удалось это сделать с твоими людьми. И еще я хотел рассказать важное. В стране Офир многие слышали о тебе, великий царь, о мудрости твоей и богатстве страны твоей. Да и люди наши своими восторженными рассказами только усилили интерес к царю Соломону. И уже перед самым отплытием слышал я, что собирается посетить Израиль принцесса страны этой по имени Билкис.
        - О, это интересно! Она дочь местного царя?
        - Нет, насколько я слышал, она дочь главного министра. Но все там называют ее принцессой и даже царицей. Билкис очень влиятельна, и, несмотря на то, что принцесса совсем еще юна, о мудрости ее ходят легенды. Думаю, что отец Билкис и есть истинный правитель страны Офир, и дочь в полной мере разделяет с ним власть.
        - Ты говоришь, что Билкис хочет посетить нас, потому что наслышана о моей мудрости?
        - Не я, так говорят многие люди в стране Офир.
        - Нет, тут дело не в Соломоне, хоть мне и лестно об этом слышать. Тут интерес торговый… Через земли Израиля вдоль Чермного моря проходит караванный путь в Египет, путь, по которому везут благовония и специи, что дороже самого золота. Думаю, что царице Билкис это более интересно, чем общение с царем Соломоном… А когда можно ожидать ее прибытия?
        Мефрес пожал плечами.
        - Трудно сказать, но уж точно нескоро. Караванным путем такое путешествие займет не менее двух лет, а с остановками длительными, со свитой, наверное, и побольше.
        - Хорошо, специально ждать ее никто не будет, хотя мне очень любопытно было бы посмотреть на царицу Билкис… А она красива?
        Мефрес засмеялся.
        - Нашел, кого спрашивать! Это у тебя тысяча женщин в гареме, я же ничего в этом не понимаю. Но если не легенда то, что я о ней слышал, — то она просто прекрасна!
        - Ладно, что говорить об этом. Приедет — посмотрим. Скажи лучше, что собираешься делать дальше? Неволить я тебя не могу, ты и так оказал Израилю неоценимые услуги, но…
        - Но тебе хотелось бы, чтобы я вернулся в страну Офир? Ведь золота много не бывает, — перебил царя жрец.
        - Да, скрывать не буду, мне бы этого очень хотелось. Но, повторяю, неволить не стану. Ты заслужил самую большую награду, какую пожелаешь, и уж точно — быть свободным.
        - Моя свобода — это мои знания, а самая большая награда — возможность послужить этими знаниями великому делу, которое затеял ты в Израиле. Так что можешь рассчитывать на меня. Я вернусь в страну Офир, и золото у тебя будет дешевле меди и серебра!
        Глава 19
        И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым победа, немудрым хлеб, и не у разумных — богатство, и искусным благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени.
        Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляют — ся в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.
        Вот еще какую мудрость видел я под солнцем, и она показалась мне важною: город небольшой и людей в нем немного; к нему подступил великий царь и обложил его и произвел против него большие осадные работы; но в нем нашелся мудрый бедняк, и он спас своею мудростью этот город; и однако же никто не вспоминал об этом бедном человеке. И сказал я — мудрость лучше силы, и однако же мудрость бедняка пренебрегается, и слов его не слушают.
        Слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми. Мудрость лучше воинских орудий; но один погрешивший погубит много доброго.
        Экклезиаст. Гл. 9
        - Давно мы с тобой не виделись, — Соломон тяжело опустился на скамью, жестом предлагая Иосафату присесть рядом.
        Последнее время царь чувствовал себя скверно. Возможно, давало о себе знать огромное напряжение, возможно, неумолимые годы уходили прочь, оставляя, как память о себе, мстительные отметины. Египетские и финикийские целители прописали царю специальную диету и кровопускания; поили строго по времени отварами из целебных трав; растирали его слабеющее тело мазями, изготовленными из внутренностей и костей редких животных. Соломон стоически переносил все процедуры, понимая или догадываясь, что истинная причина его болезни кроется в нем самом. Пока строился Храм, царский дворец, Дом Правосудия, возводились города и укреплялись крепостные стены, царь не позволял себе расслабиться, отвлечься хотя бы на короткое время, чтобы разобраться с мыслями своими и сомнениями. За короткий срок, в два десятка лет, Израиль достиг невиданного могущества: разнообразная торговля — лошадьми, оружием, медью, экзотическими животными, зерном и оливковым маслом; золото, добываемое в копях земли Офир; налоги, взимаемые с областей и торговых караванов; армия, оснащенная самым современным оружием, сделали страну неуязвимой и
недосягаемой. Каждый год на шестьсот шестьдесят шесть талантов золотом и драгоценностями пополнялась казна Соломона, и каждый год, по мере наполнения казны, скудело, опустошалось его сердце. Недоступность царя для прочих смертных, невиданные успехи, достигнутые во всем, к чему прикасались его воля и ум, сделали Соломона абсолютно одиноким, словно он был заживо похоронен в склепе, построенном собственными руками из коварной паутины тщеславия и гордыни. Был великий царь Соломон — мудрейший из мудрых, и были все остальные, отделенные от него непреодолимой пропастью. Именно эта пропасть была причиной болезни царя, болезни не физической, а душевной. Соломон, поднявшийся на недосягаемую вершину, незаметно для себя самого прошел точку невозврата, и это поселило в сердце его тоску и отчаяние…
        - Да, давно не виделись, великий царь, — кивнул головой Иосафат, тяжело дыша после поспешного подъема по крутым ступеням царского дворца.
        Соломон внимательно рассматривал писателя. Иосафат постарел, сильно постарел. Тело расплылось особой старческой дряблостью, предвестницей близкого окончания земного пути. Седые, поредевшие волосы ниспадали спутанными прядями на желтое, покрытое родинками и пятнами лицо; глаза сузились, запали, полускрылись рыхлыми припухшими веками… но, несмотря на это, блестели живым, почти юношеским интересом к жизни.
        Эх, мне бы так, — с завистью подумал Соломон. — Сдал старик, конечно, сдач. Ишь, никак отдышаться не может. Но глаза, глаза! Нет, это не тот Иосас/ют, который еще несколько лет назад умирал от страха, когда я поручил ему подготовить летопись… Да, поверил в силу свою писатель. Вот, что значит достойное дело! Эх, мне бы так… мне бы так…
        - Читал я записи твои последние, — улыбнулся Соломон. — И в целом остался доволен ими. Но не следует, наверное, так возвеличивать роль царя. Нс только мои заслуги в том, что сделано в Израиле. Разве по силам одному человеку поднять целую страну?
        - Нет, осмелюсь здесь не согласиться с тобой. Разве не помогали преданные люди отцу твоему? По в памяти народа и в истории останется именно он — великий Давид, создатель государства Израиль!
        А Моисей? Разве мог он один удержать в пустыне многие тысячи недовольных людей, разве не было у него помощников? Но именно он, Моисей, великий пророк, останется навсегда в памяти человеческой как отец народа нашего, как уста Бога всемогущего. У великих людей есть великая привилегия — быть возвеличенными в веках, если их дела достойны того, или быть проклятыми навеки, если величие их было направлено во вред, а не во благо.
        - Да, тут ты прав. Власть неограниченная ко многому обязывает. Эго самое страшное оружие из того, что придумано человеком, — вздохнул Соломон, вспомнив о сомнениях, давно не дающих ему покоя. — Ну, я обещал не вмешиваться особенно в труды твои, значит, осталось только переписать все набело. Откровенно говоря, не верилось мне поначалу, что удастся тебе закончить этот великий труд. Да и сам ты в это мало верил, помнишь?
        - Помню, помню. И очень благодарен тебе, великий царь, что, несмотря на сомнения, выбор пал именно на меня. Ты тогда дал смысл существованию моему, позволил все эти годы жить, а не ожидать смерти.
        Соломон махнул рукой.
        - Перестань, только один Бог ведает нашим существованием, только Он направляет нас на пути жизненном. Я же был только невольным орудием в руках Его… Скажи мне лучше — ты много ездишь по стране, собирая по крупицам сказания народные для летописи, — что изменилось, на твой взгляд, в Израиле, что говорят люди в разных местах?
        - Не знаю, понравится ли тебе то, что я скажу, великий царь, но ведь неправду ты почувствуешь сразу… Нет спокойствия сегодня в стране — от Иерусалима до самого окраинного селения на южных границах. И если раньше жизнь людей походила больше на ровную морскую гладь в безветренную погоду, то сегодня Израиль гудит, как потревоженный улей. И если в Иерусалиме, где сосредоточены богатство и власть, прославляют тебя, то… — замешкался писатель.
        - Продолжай, — нахмурился Соломон. — Сам же сказал, что неправду почувствую я сразу. Продолжай и не бойся — за правду я никогда и никого не наказывал еще.
        - Да не боюсь я наказания или гнева твоего, — поморщился писатель. — Отбоялся в жизни своей достаточно. В моем возрасте бояться нужно только одного: чтобы переход в мир иной не был мучительным и долгим… Понимаешь, спокойствия давно уже нет в пределах Израилевых. Одни говорят, что ты демон с гордыней непомерной, посланный Богом в наказание народу за грехи его; другие — что ты пророк великий, равного которому не было со времен Моисея, и что мудрость твоя выше мудрости всех прочих людей на земле, потому что идет через мысли и деяния твои от самого Всевышнего… Но больше, гораздо больше тех, кто проклинает, а не прославляет тебя, великий царь, — тяжело вздохнул Иосафат. — Богатеет страна, но нищает народ ее. Люди стонут от непосильных податей, и, поверь, меньше всего их интересует величие Израиля и царя его…
        Соломон встал со скамьи, стал прохаживаться, нервно сжимая руки. Наконец, он остановился, присел рядом с писателем.
        - Ничего нового не услышал я от тебя, — грустно произнес он. — Да и по-другому быть не могло. Не хватает мудрости у меня, чтобы построить великий Израиль и нс ущемить при этом интересы людей. Думаю, что это непосильно для смертного человека. Животные приносят потомство, потому что так устроено Всевышним, чтобы род их не иссяк. Но у людей, у людей много важнее, что оставишь ты потомству своему в наследие, как продолжат дети дело твое. Разве народ Израиля не дети мои? Разве не оставлю я им страну эту в наследие? Разве заберу я в могилу с собой богатство страны, ее города и дороги? Меня называют мудрым царем, но скажи мне — это дар Божий или наказание? Что проку мне от мудрости? Разве делает она мою жизнь беззаботной и счастливой, разве наполняет она сердце мое весельем? Нет, только заботами об устройстве страны, и скорбью от непонимания замыслов моих теми людьми, что окружают меня. Но если Господь наградил или наказал меня даром этим, значит и поступать буду я по мудрости своей, или по глупости, потому что кто знает, где пролегает граница между ними?
        - Да, правда твоя, великий царь! Но у землепашца простого правда собственная и она заключается в том, что он хочет сытно есть и спокойно спать при жизни своей и оставить потомству не города и дороги, не Храм иерусалимский, а домик свой маленький и лозу виноградную. Для этого он рожден, для этого и живет…
        - Ну что ж, не мной устроен этот мир, не я, а Всевышний сделал царей царями, а крестьян крестьянами. И не могут быть все равны ни в достатке своем, ни в устремлениях своих. Царю нужен Храм для всего народа, а народу нужен домик в тени лозы виноградной — каждому для себя. Но без Храма нет народа, а без домика — есть! — ударил Соломон кулаком по столу. — И будет так, как хочет царь, потому что поставлен он над народом!

* * *
        Еще во время беседы с Иосафатом заметил Соломон в стороне начальника дворцовой стражи, нервно переминающегося с ноги на ногу.
        - Ну, что тебе? — спросил он, отпустив писателя.
        Тот подбежал, молодцевато поклонился.
        - Час назад примчался гонец с юга. В сторону Иерусалима движется огромный караван. Говорит, что не видел еще никто такого ни по богатству, ни по величине его. Думаю, что показалось гонцу, конечно, но, говорит, караван этот состоит из невиданных животных и диких зверей, и управляют им светловолосые и голубоглазые великаны. И что караван этот огромен — растянулся на тысячи локтей!
        Соломон оживился, его глаза заблестели.
        - У вас все невиданное. А откуда караван, говорил ли кто с людьми теми?
        - Точно сказать не могу, но прокатился слух, что из сказочной страны Офир. Идет караван из пустыни, и движется он вдоль берега Чермного моря. И настолько караван этот удивителен, что сбегаются посмотреть на диво это люди со всех пределов, замедляя шествие его в Иерусалим.
        - Интересно, интересно, если есть хоть половина правды в том, что говорит гонец твой. Так где же караван этот сейчас?
        - Утром был еще на самой нашей границе. Думаю, дней через десять-двенадцать будет в Иерусалиме.
        - Нужно выслать ему навстречу сопровождение, а то с нашими людьми половины каравана лишиться можно.
        - Что ты, великий царь! — замахал руками начальник охраны. — Гонец говорит, что там столько страшных зверей и великанов, что люди боятся даже подойти к ним близко!
        - Хорошо, скоро увидим, насколько невиданны гости наши. Докладывать о движении каравана мне постоянно!
        Глава 20
        Мертвые мухи портят и делают зловонною благовонную мазь мироварника: то же делает небольшая глупость уважаемого человека с его мудростью и честью. Сердце мудрого — на правую сторону, а сердце глупого — на левую.
        По какой бы дороге ни шел глупый, у него всегда не достает смысла, и всякому он выкажет, что он глуп. Если гнев начальника вспыхнет на тебя, то не оставляй места твоего; потому что кротость покрывает и большие проступки.
        Есть зло, которое видел я под солнцем, это — как бы погрешность, происходящее от властелина; невежество поставляется на большой высоте, а богатые сидят низко. Видел я рабов на конях, а князей ходящих, подобно рабам, пешком.
        Кто копает яму, тот упадет в нее, и кто разрушает ограду, того ужалит змей. Кто передвигает камни, тот может надсадить себя, и кто колет дрова, тот может подвергнуться опасности от них. Если притупиться топор, и если лезвие его не будет отточено, то надобно будет напрягать силы; мудрость умеет это исправить. Если змей ужалит без заговаривания, то не лучше его и злоязычный
        Экклезиаст. Гл. 10
        - Скажи мне, Ванея, что последнее время в гареме происходит? Этот, как его, Азур докладывает тебе? — спросил Соломон, внимательно изучая пергамент.
        - Докладывает, и не только Азур. Я поставил там несколько своих людей в охрану, так что многое из происходящего в гареме известно мне, — ответил Ванея, пытаясь разглядеть, что читает царь.
        - Тогда посмотри вот это. — Соломон протянул свиток. — Ты знал, что для гарема закупают верховых лошадей?
        Ванея внимательно просмотрел свиток. Перечитал несколько раз, поморщился.
        - Великий царь, — осторожно произнес он, — знать о том, что закупает гарем, обязанность Ахисара и Аменхотепа. Я же, по поручению твоему, слежу за тем, чтобы происшествия не скрывали от тебя, за тем, чтобы соблюдался порядок. А что закупает гарем… Разве этот пергамент ты получил не от Аменхотепа?
        - Нет, от другого человека. Это копия. Свиток тайно переписали для меня. Возможно, Аменхотеп сам не знает о содержании этого свитка, или знает, но скрывает. А Ахисар, — Соломон махнул рукой, — он везде старается успеть, и нигде не поспевает.
        - Ну, тогда это нужно пресечь немедленно! Прости, великий, и не обвиняй меня в кровожадности, но это — разворовывание казны, и виновные заслуживают смерти!
        Соломон кивнул:
        - На этот раз обвинять тебя не буду. Ты прав. Только кого покарать — Аменхотепа, или того, кто заставил его это сделать, или и того и другого? Я привык все делать с холодной головой, и делать так, чтобы разом все разрешить.
        - Мне выяснить этот вопрос до конца?
        - Нет, мы выясним это вместе и сейчас. Доставь ко мне Ахисара и Аменхотепа. Первым введи Аменхотепа, а Ахисар пусть ждет. Пока мы будем говорить с евнухом, Ахисар испугается настолько, что расскажет все, что знает — сам, без всякого принуждения. Для него ожидание наказания будет страшнее самого наказания. Только думаю — не знает он ничего…
        Аменхотеп застыл перед царем в низком поклоне. Его и без того бледное лицо побелело, на лбу тревожно замерли крупные капли пота.
        - Давно мы с тобой не виделись, — многозначительно произнес Соломон, — не балуешь ты меня своими посещениями.
        - Разве смею я отвлекать царя от государственных дел по мелочам? — Аменхотеп склонился еще ниже, пытаясь скрыть волнение. — Но я постоянно докладываю обо всем Ахисару — он назначен начальником надо мной.
        Соломон подошел к евнуху, распрямил его и, глядя снизу вверх ему в глаза, ухмыльнулся:
        - Я ценю твою скромность. Царя действительно не нужно отвлекать мелочами. Но у меня сейчас есть свободное время, поэтому расскажи мне, что происходит в гареме, даже если ты уже доложил об этом Ахисару.
        Аменхотеп лихорадочно соображал, что известно Соломону, о чем донесли ему, кто донес… Тяжелые мысли, сменяя друг друга, пронеслись по его наморщенному лбу. Пауза затянулась.
        - Перестань говорить сам с собой, — прервал тягостную тишину Соломон, — поговори немного и с нами.
        Аменхотеп затравленно посмотрел на застывшего с отрешенным выражением лица военачальника, перевел взгляд на Соломона:
        - Даже не знаю, что говорить, все нормально, обычно…
        Соломон протянул ему пергамент. — Покупка боевых лошадей — нормальное, обычное для гарема дело? — Царь говорил тихо, вкрадчиво, опасно.
        Евнух, прочтя свиток, вздохнул, как показалось Соломону, с облегчением.
        Да, есть что скрывать египтянину, — подумал царь, — не все, видно, рассказывают мне наушники. Не этого вопроса опасался он. Есть что-то пострашнее разворовывания казны…
        - Лошадей закупила твоя главная жена, — спокойно посмотрел на Соломона Аменхотеп. — Ты знаешь, великий царь, она на особенном положении. Царица никогда и ничего у меня не просит, у нее свои слуги, немало слуг… Я очень редко бываю в доме у Аменет. Если что нужно, она присылает кого-то ко мне.
        - И ты не знал, что царица купила десяток лошадей?
        - Знал, — пожал евнух плечами. — И Ахисар знал, — поспешил добавить он. Аменхотеп совершенно успокоился, и прямо смотрел в глаза царю.
        Не то, не то спрашиваю я, — раздраженно подумал Соломон. — Не этого боится египтянин. Тут он чист. Я ведь сам дал принцессе египетской особенное положение. Зачем Аменхотепу враждовать с ней? Это опасно. Да и помешать ей покупать, что либо, не во власти его… Да, тут он чист. Смотрит на меня спокойно, а ведь только что… Есть что-то другое, чего смертельно боится евнух — есть!
        И вдруг Соломон понял!
        - Аменет ездит верхом? На десяти лошадях? Отвечай! — выкрикнул он. — На снаряженных по-боевому лошадях?! Или на них ездят слуги ее?
        Египтянин рухнул на колени:
        - Не знаю, не могу знать! Кто я такой? А она — царица, всемогущая царица. Если бы я сказал тебе — не жить мне после и минуты… — лепетал он.
        - Лжешь! — Соломон пнул ногой распростертое тело. — Лжешь! Разве не ты обеспечил ее слугами, египетскими слугами? И почему я, посещая царицу, никогда не видел никого из них? Говори мне сейчас все! Смерть бывает разной, иногда очень мучительной. И от того, насколько ты сейчас будешь правдив, зависит — какую смерть я выберу для тебя.
        Аменхотеп протяжно завыл, стал биться головой о пол. Ванея бросился к нему, но царь остановил военачальника жестом. Наконец приступ прекратился, египтянин вытер со лба капли крови, перемешанные с потом, и тихо произнес:
        - В чем вина моя, великий царь, в чем? Я действительно подбирал слуг для царицы, египтян подбирал, из тех, кого прислали из дома фараона — так велела она. В чем проступок мой? Разве мог я отказать Аменет? И не понимаю я, что такое снаряжение боевое… не понимаю…
        - Да, вина тут моя, — холодно изрек Соломон. Врага поставил я над гаремом, египетского лазутчика. Говори, все равно это выяснится немедленно — с тобой, или без тебя, — слуги царицы — воины египетские?
        Аменхотеп мелко и часто закивал:
        - Я сам узнал об этом не сразу, позже узнал, догадался, — они египетские жрецы, младшие жрецы… те же воины… Только не враг я, и не лазутчик. Я покорный раб и преданно служу тебе в гареме. Аменет не подчиняется мне, как другие жены. Если бы я рассказал тебе о жрецах, не пережил бы и ночи… Теперь жалею — наверное, следовало рассказать. И так, и так — смерть, — махнул он рукой.
        - Посмотрим, посмотрим, — обнадежил его Соломон — посмотрим, насколько ты сейчас будешь правдив. Скажи, почему я, посещая царицу, никогда не видел никого из жрецов, где она их прячет?
        - Днем, как правило, они в городе или еще где, выполняют поручения царицы, может, наблюдают, людей расспрашивают. Думаю, что Аменет сама не знает об истинной цели пребывания их у нее в услужении. Ночью они спят в отдельных, от остального дома, комнатах, да и от прочих слуг гарема их отличить сложно — они не выглядят как египтяне, скорее как местные…
        - Ну и как сам думаешь, для чего они засланы к нам? — вмешался Ванея. — Если убить царя — они давно могли это сделать ночью, когда он посещал Аменет.
        - Убить? Что ты! Нет, не думаю. Тогда немедленно казнили бы царицу — принцессу египетскую. Разве так просто фараону пожертвовать дочерью? Не знаю, могу только догадываться. Египет интересуется Израилем… Армией, делами твоими, царь… Мощь, которую ты дал стране своей, очень беспокоит жрецов египетских… Пока они только наблюдают, собирают сведения.
        - Хватит догадок! — закричал Соломон. — Хватит! Сколько египтян в доме царицы? Сколько их, и где еще они расползлись?
        Аменхотеп судорожно прижал руки к груди:
        - Великий царь всего мира! Можешь меня казнить прямо здесь, если думаешь, что я враг тебе и народу твоему. Я сам в молодости был жрецом. Это было давно. Я любил тайно женщину — знатную, замужнюю женщину… Жрецы выследили меня, оскопили… Нет у меня других врагов, кроме проклятой жреческой касты Египта! Не знаю, правда, не знаю, сколько их запустило змеиные жала в дом твой! Но их не может быть много, это было бы заметно. Десять… пятнадцать… И они…
        - Достаточно! — прервал евнуха Соломон. — Охрана! — выкрикнул он. — Евнуха в темницу! Хорошо охранять, в пище, питье не отказывать. Никого, кроме Ваней, к нему не пускать.
        Когда Аменхотепа увели, Соломон хмуро посмотрел на Ванею.
        - Да, жизнь царя не стоит и затертого шекеля… Великий царь, великий царь… которого легко можно прирезать в постели у жены.
        - Нет, нелегко, я бы осмелился сказать — невозможно, если сам царь этого не желает. Ни у Саула, ни у Давида не было такой многочисленной и обученной охраны, как у тебя, великий. Но они, в отличие от тебя, охраной пользовались. Ты же, всякий раз, отсылаешь воинов прочь — и когда выходишь в город, и когда посещаешь гарем.
        - И что, может, мне и в ложе жен своих укладываться вместе с охраной?
        - Достаточно оставлять их у дверей, после того как будет проверена спальная комната. Твоя жизнь — это еще и жизнь страны, а ради этого стоит смириться с маленькими неудобствами.
        - Хорошо, я смирюсь с этими маленькими неудобствами, — миролюбиво проворчал Соломон, — но кое о чем и сам теперь позабочусь.
        Ванея вопросительно посмотрел на царя и, не услышав продолжения, спросил:
        - Что будем делать с Аменхотепом?
        - Пока ничего. Я не хочу его казнью спугнуть лазутчиков. Пусть посидит дня два-три, подумает. Потом выпусти его, строго предупредив о молчании. Он хорошо усвоит урок.
        - И это — все?! — возмутился Ванея.
        - Нет, не все! В самое ближайшее время жрецов — слуг Аменет — схватить. Но не в гареме, а в городе. Под любым предлогом, кроме измены. Устрой это. Воровство, драка, убийство — не знаю, подходит все, кроме измены. В Египте не должны заподозрить, что мы их раскрыли. И не всех: двух-трех из них не трогать. Мы найдем способ контролировать каждый их шаг, и заставим передавать в Египет те сведения, которые выгодны нам.
        - А тех, которых возьмем, — в темницу?
        Соломон покачал головой и ехидно произнес:
        - Ты ли это, Ванея? С каких это пор стал таким миролюбивым? Судить публично и казнить! В ближайшее время, в самое ближайшее время, Ванея!
        Когда Ванея ушел, царь вызвал к себе начальника охраны.
        - Скажи мне, помнишь ли ты того молодого офицера, что привозил воинов в Ецион-Гавер для отправки в страну Офир. Он ведь служил у тебя?
        - Зевул?
        - Да, кажется, Зевул. Он до сих пор у тебя?
        - Зевул чем-то провинился? — начальник охраны встревоженно посмотрел на царя.
        - Нет, нет, — улыбнулся Соломон. — Наоборот, он показался мне тогда очень сообразительным и расторопным. Расскажи о нем, я хочу дать Зевулу важное поручение.

* * *
        Соломон ожидал Зевула в дворцовом парке. Царь любил свой парк и часто бывал здесь. Широко раскинувшийся вокруг дворца, рукотворный оазис был предметом его гордости. Сотни людей из дальних и ближних мест в течение нескольких лет в корзинах и мешках сносили сюда плодородную почву, засыпая ею, пядь за пядью, серый, мертвый камень. Опытные финикийские строители сквозь толщу земли и скальные породы проложили трубы, и парк, заполненный экзотическими растениями со всех окрестных стран, заиграл россыпью драгоценных водяных струй, неутомимо и весело заструившихся в фонтанах.
        Парк был разбит на две части. Ближняя — прямо перед дворцом — была свободна для посещений. Тут собирались, ожидая царского приема, чиновники и просители, прогуливались жены царя, резвились и постигали Божью науку дети Соломона. Другая часть парка, соединенная с задней частью дворца крытой галерей, начиналась прямо из покоев царя, и туда могли попасть только те посетители, кого лично приглашал для прогулки Соломон. Часто здесь принимались самые ответственные решения, вершились судьбы людей, вызревало и рождалось будущее страны.
        Но сегодня Соломон расположился в общей части парка, в беседке, а рядом играли его дети. У царя их было девятеро — четыре наследника и пять дочерей. Соломон не часто общался с детьми. Расспрашивал иногда жен и учителей об их успехах и неудачах, но виделся — редко. Вначале просто не хватало времени, потом исчезла в этом потребность. Когда жены обиженно напоминали Соломону о том, что дети растут без отцовского внимания и ласки, царь каялся, приходил, с удовольствием играл с ними, но это быстро заканчивалось. Сказать, что Соломон был равнодушен к своим детям — наверное, погрешить против истины. Царь любил их, искал в них себя — сначала маленького, затем, по мере их роста, — себя юного — искал и не находил. Это были дети своих матерей, но… не его; в них не было ничего от того Шломо, которого помнил царь Израиля. Особенно пристально поначалу Соломон следил за старшим, за наследником престола Давидова — Ровоамом. И, чем больше царь уделял ему внимания, тем больше разочаровывался…
        Соломон, глядя на детей, задумался. По сердцу полоснула давнишняя, болезненная своей безысходностью мысль — сколько мне еще отведет Сущий на бренной земле… А потом? Кому оставлю Израиль? Все суета и томление духа… Ровоам наследует трон, но он глуп, мстителен, жесток. Эх, разворуют страну…Не удержит он… Соломон тяжело вздохнул, нахмурился, отвернулся.
        А может, еще и не поздно? Может, родит мне еще кто-то из жен достойного? Может, успею, ведь не так стар. Ох и прольется кровь после смерти моей… Братоубийственная кровь…
        Соломон отвлекся от своих мрачных мыслей, услышав громкие голоса. На посыпанной гравием дорожке появилась египетская принцесса. Аменет шла в окружении своих слуг, оживленно разговаривая с одним из них — стройным юношей. Соломон встрепенулся, прищурился, пристально всматриваясь в лица спутников Аменет. Они действительно внешне мало походили на египтян, а выправка их, осанка, уверенная посадка головы — наводили на мысль, что это не просто слуги, а, возможно, еще и опытные воины.
        Царь непроизвольно сжал зубы. Под напряженными скулами заходили ритмично желваки.
        Подлая египтянка! — неприязненно подумал Соломон. — Окружила себя египтянами, ненавидит все наше… Презирает…
        В этот момент царь заметил торопливо приближающегося к нему Зевула. Соломон с удовольствием рассматривал воина, сравнивал с теми, египетскими, и сравнение это было в пользу Зевула. Тот был широк в плечах, спину держал ровно, голову нес с достоинством. Живые глаза смотрели открыто, глубоко, пристально. Хорошо очерченный рот, твердый подбородок говорили о недюжинной внутренней силе, достоинстве. Даже торопливая походка не казалась суетливой — он шел твердо, основательно, по-хозяйски. Соломон любил таких людей. И, глядя на Зевула, царь понял, что не ошибся в выборе.
        Соломон встал со скамьи, сделал шаг навстречу, встретил воина широкой улыбкой.
        - Садись, садись рядом, — Соломон обнял воина за плечи. — Ты ведь служишь в охране моей?
        - Не совсем, великий царь. Сейчас служу начальником в охране Храма.
        - Службой доволен?
        - Раньше интересней было, когда в страну Офир плавал, потом золото сопровождал.
        - Да, наслышан я о сообразительности и храбрости твоей. Мореплаватель Хуш очень был доволен тобой.
        - Я рад, что оказался полезен великому царю великого Израиля, — поклонился Зевул.
        Соломон удовлетворенно кивнул.
        - Достойные слова! Видишь вон тех людей, что окружили царицу? Что можешь сказать о них?
        Зевул повернулся в сторону Аменет и ее свиты. Смотрел пристально, ощупывая глазами слуг, сравнивал их друг с другом.
        - Боюсь ошибиться, — осторожно произнес он, — но, на первый взгляд — это просто слуги царицы: смотрят подобострастно, уважительно слушают, но… — Зевул замолчал, подбирая слова.
        - Но что — но? Не бойся, говори все, что думаешь! — подался вперед Соломон.
        - Но… не просто слуги. Думаю, что привычны они и к оружию. Вон, тот, что с царицей разговаривает, постоянно кладет руку себе на бок. Как будто не хватает ему чего-то… Меча или копья, может быть.
        Соломон улыбнулся, положил руку на плечо воина:
        - Хвалю! Я тоже подумал, что это воины, только мне понадобилось намного больше времени, чтобы это понять. Люди эти — слуги царицы. Но на самом деле, — еще и воины, лазутчики египетские. В доме царицы их не так уж и много — человек десять-пятнадцать, и меня они не очень беспокоят, потому, что их скоро не станет. Но меня очень беспокоит, сколько лазутчиков еще расползлось по Иерусалиму, а, может быть, и по всей стране. Понимаешь? Мы задумали много славных дел, многое уже исполнено, сам знаешь. Со всех земель к нам едут люди — строить, торговать. Но среди них есть немало врагов, опасных врагов. Поэтому я поручаю тебе отобрать из охраны моей других воинов — никто тебя не ограничивает — людей подходящих: наблюдательных, смелых, смекалистых. Число их не должно быть большим, иначе это будет заметно, но и не малым, чтобы могли они быть везде, все замечать и в Иерусалиме, и в других городах. Служба ваша будет тайной. Обо всем, что увидите и услышите докладывать только мне — и Ванее, если не будет возможности встретиться со мной. Ванея единственный, кому я доверяю. Он, а теперь и ты!
        Глава 21
        Слова из уст мудрого — благодать, а уста глупого губят его же; начало слов из уст его глупость, а конец речи из уст его — безумие.
        Глупый наговорит много, хотя человек не знает, что будет, и кто скажет ему, что будет после него? Труд глупого утомляет его, потому что не знает даже дороги в город. Горе тебе, земля, когда царь твой отрок, и когда князья твои едят рано! Благо тебе, земля, когда царь у тебя из благородного рода, и князья твои едят вовремя для подкрепления, а не для пресыщения! От лености обвиснет потолок, и когда опустятся руки, то протечет дом. Пиры устраиваются для удовольствия, и вино веселит жизнь; а за все отвечает серебро. Даже и в мыслях своих не злословь царя, и в спальной комнате твоей не злословь богатого; потому что птица небесная может перенести слово твое, и крылатая — пересказать речь твою.
        Экклезиаст. Гл. 10
        - Едут… едут… едут! — хромом прокатился по Иерусалиму восторженный рев. Люди, забыв о своих заботах, оставив неотложные дела, высыпали на улицы и крыши домов. Со времени прибытия в город египетской принцессы не было еще такого столпотворения. Даже всегда невозмутимые воины гвардии Соломона, расстроив ряды, попеременно выступали вперед, вытягивая шеи, чтобы увидеть процессию, мощным, широким потоком вливающуюся в иерусалимские ворота.
        - Едут!!!
        Соломона, как ни старался он сохранить величие, с раннего утра охватило крайнее возбуждение. Он вспомнил свой давнишний разговор с египетским жрецом о намерении царицы Савской посетить Израиль.
        …Сколько же лет прошло с тех пор? — подумал он. — Семь, десять? И сколько сейчас царице лет? Жрец говорил, что тогда она была совсем еще девочкой…
        Словно безусый юнец, ожидающий свою первую любовь, нервно ходил царь по опочивальне, лихорадочно соображая, какой наряд лучше надеть сегодня, где достойней встретить таинственную принцессу — на ступенях своего дворца или сидя на троне, в окружении многочисленных слуг и царедворцев. Давно, много лет уже, не испытывал царь такого юношеского возбуждения.
        Он, пресыщенный невиданной роскошью и бесконечным почитанием всех, с кем сталкивала его жизнь, избалованный изысканными ласками тысячи женщин, краснел и бледнел в ожидании чего-то, что должно было скоро, уже сейчас, изменить его ставшую рутинной в недосягаемости и величии жизнь.
        Соломон взял себя в руки, вышел к бассейну, где уже дожидались его с десяток искусных цирюльников с многочисленными благовониями и бальзамами, распространяющими вокруг дурманящий аромат. Царь погрузился в ванну, закрыл глаза, полностью отдавшись умелым рукам своих слуг и сладким фантазиям, проносившимся вихрем в его голове.
        Незадолго до полудня во дворец вбежал скороход.
        - Процессия поднялась уже в Верхний город и вышла на дорогу, ведущую ко дворцу! — выкрикнул он.
        Соломон, облаченный в роскошные белые одежды, искусно отделанные золотом и жемчугом, вышел на ступени дворца. Царь точно угадал время: ему не пришлось ждать и минуты. Как только перед Соломоном широко раскрылись двери, процессия вступила в дворцовый парк.
        Впереди, по пять в ряд, тяжело топтали землю толстыми, как колонны, ногами экзотические слоны. На ярких коврах, покрывающих их могучие спины, были устроены легкие навесы, где теснились черные, как смола, карлики — по десятку в каждом. Карлики, важно раздувая грудь, изо всех сил трубили в длинные, расширяющиеся к концу трубы. Слоны вытянулись в шеренгу перед царем и его свитой, разом опустились на колени, припав головой к земле, и спустя несколько мгновений, тяжело поднявшись, отошли в сторону. Их место немедленно заняли огромные, лохматые, тяжело нагруженные тюками верблюды. Они шли нескончаемой колонной, ведомые под уздцы с двух сторон белокурыми великанами. Соломон пытался их сосчитать, сбился на третьей сотне, а они все проходили и проходили… Следом за верблюдами выступили воины, облаченные в передники из золотых пластин. Они шли группами по десять человек, неся на плечах открытые носилки, в которых, наряженные в пестрые одежды, полулежали на мягких подушках молодые женщины. После небольшой паузы, освободившей место перед царским дворцом, в окружении кованых золотом колесниц появился
белоснежный верблюд, бережно несущий между гигантскими горбами шатер, покачивающийся от тяжести жемчуга, щедро рассыпанного по его ткани.
        Верблюд остановился прямо перед ступенями дворца, гордо осмотрелся по сторонам и, с поистине царским величием, медленно преклонил колена, практически сравнявшись с землей. К нему немедленно подскочили светловолосые великаны, сняли со спины шатер, бережно поставили его на землю. Воцарилась тишина. Долгие минуты сменяли друг друга, но полог шатра оставался плотно задернутым. Соломон инстинктивно спустился на одну ступень, и в то же мгновение из шатра появилась молодая женщина.
        - Приветствую тебя, великий царь великой страны! — низким грудным голосом произнесла она. — Я Билкис, царица страны Сава, что находится в далекой земле Офир. И я приехала, чтобы приобщиться к великой мудрости твоей, слава о которой облетела весь мир. Прими же в знак уважения эти скромные дары, — царица повела рукой в сторону каравана, заполнившего все обозримое пространство.
        Во время этой короткой речи Соломон пристально, по-мужски рассматривал царицу. Билкис была одета в белоснежный наряд из тонкой, ниспадающей до земли широкими складками ткани. Подол и рукава, искусно расшитые золотом и сапфирами, оттенялись нитями ярко-красных кораллов. На груди царицы тяжелыми кольцами, словно заснувшая змея, покоилось невиданной красоты ожерелье, составленное из крупного белого и черного жемчуга. Тонкую и гибкую талию, подчеркивая высокую грудь, охватывал золотой пояс, увенчанный огромным, кроваво-красным рубином. Длинные черные как смоль волосы, украшенные павлиньими перьями, были заплетены в многочисленные косички, щедро перевитые золотыми нитями. Сквозь тончайшую ткань, прикрывающую лицо, просвечивала смуглая бархатная кожа, пухлые капризные губки, темные и бездонные, как ночное небо, раскосые глаза…
        У Соломона засосало под ложечкой. Красива, дьявольски красива, — подумал он. — Да, земля эта богата не только золотом…
        Пауза становилась неприличной. Соломон спохватился, спустился со ступеней и, подойдя совсем близко к царице, с широкой улыбкой ответил:
        - Я рад приветствовать тебя, посланница великой страны, на земле Израиля. Все рассказы о неземной красоте твоей, которые слышал я от торговцев своих, меркнут перед тем, что вижу я сейчас перед собой.
        Билкис посмотрела на царя быстрым, заинтересованным взглядом, ее нежные губы приоткрылись в загадочной улыбке.
        - О, великий царь, щедрость слов твоих достойна мудрости твоей, — прошептала она.

* * *
        Соломон поселил посольство Савы в доме Давида, который после постройки нового дворца оставался практически свободным. Самой же Билкис вместе с ее прислугой царь отвел целое крыло своею дома.
        Два дня царица Савская отдыхала от долгой дороги, после чего Соломон принял ее в Тронном зале.
        Билкис восторженно, с почти детским восхищением, долго рассматривала трон Соломона, а царь с самодовольной улыбкой наблюдал за ней. Трон был его особенной гордостью, наверное, не намного меньшей, чем Иерусалимский Храм. Созданный гением лучших египетских и финикийских механиков и ювелиров, он представлял собой величественное и роскошное сооружение. Собственно трон был вырезан из цельного куска красного дерева, отделанного вставками из слоновой кости. Высокую резную спинку венчал отлитый из золота голубь, держащий в клюве свиток Торы.
        К подножию трона вели шесть бронзовых ступеней, в которых, словно звезды на небе, сверкали драгоценные камни. С левой стороны каждую ступень охранял искусно сделанный в натуральную величину золотой лев, а с правой, напротив, расположились гордые хозяева неба — орлы. Подножие трона было устроено так, что когда царь касался ступеней, под давлением его тела приводился в движение скрытый механизм, и львы протягивали лапы, на которые он опирался, а орлы приветственно взмахивали крыльями, издавая при этом резкие гортанные крики.
        Когда Билкис, устав удивляться, уселась на малом троне напротив царя, Соломон учтиво спросил:
        - Хорошо ли ты отдохнула, все ли необходимое есть у тебя?
        - О, да! Все устроено, как нельзя лучше, — улыбнулась царица.
        - Надолго ли пожаловала к нам?
        - Это во многом зависит и от тебя, царь Израиля.
        - Значит, навсегда! — засмеялся Соломон и, увидев удивление на лице Билкис, пояснил:
        - Красота царицы Билкис еще более поразительна, чем подарки, привезенные ею. Весь Иерусалим вот уже два дня только и говорит о том и о другом. А город этот чем-либо удивить трудно. Вот и я уже грущу, что наступит время, когда придется расставаться.
        - Ну, это будет еще не скоро, я хочу многое увидеть, если царь соблаговолит мне уделить время… Расскажи о своей стране, об устройстве ее, как тебе удалось добиться такого процветания?
        - О! Тогда мне придется рассказать о всей своей жизни, — рассмеялся Соломон. — Пойдем в парк, эти стены не способствуют задушевной беседе…

* * *
        Вечером того же дня состоялся пир по поводу приезда царицы Савской. Девушки, привезенные ею, оказались танцовщицами, и Соломон, полулежа на мягких подушках, с блуждающей улыбкой наблюдал за их чувственным танцем. Царь, вопреки обыкновению, сегодня выпил много вина, и оно вместе с дурманящим запахом, исходившим от Билкис, кружило ему голову.
        - Нравятся ли тебе девушки? — наклонившись совсем близко к Соломону, прошептала царица.
        - Они прекрасны, но все познается в сравнении, а в сравнении с тобой любая из них меркнет, как луна перед солнцем, — громко рассмеялся царь.
        - Тсс, тише… — Билкис игриво прикоснулась пальцем к его губам. — Мне приятно это слышать, тем более от мужчины, обладающего тысячью женщин. Попробуй вот лучше, это сладости моей страны… Они не только наполняют рот прекрасным вкусом, но и укрепляют мужские чресла…
        - А ты полагаешь, что мне уже без этого не обойтись? — Соломон придвинулся совсем близко. — А?
        - Что ты, что ты… Я полагаю, что великий царь велик во всем, но наши мужчины не пренебрегают этим с юности, хоть никто из них и не имеет столько жен…
        Глава 22
        Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его.
        Давай часть семи, и даже восьми, потому что не знаешь, какая беда будет на земле, Когда облака будут полны, то они прольют на землю дождь; и если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет. Кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать. Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости во чреве беременной, так не можешь знать дело Бога, который делает все.
        Утром сей семя твое, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет.
        Экклезиаст. Гл. 11
        - Скажи мне, Соломон, только не смейся, если вопрос покажется тебе наивным: это правда, что слышала я недавно на базаре Иерусалимском, будто понимаешь ты язык всех птиц и зверей?
        Соломон не сдержался и захохотал.
        - Действительно слышала такое? Да я и человеческие языки многие не понимаю, что уж говорить о языках животных. — И уже серьезнее добавил:
        - Впрочем, иногда мне кажется, что — да! Я часто наблюдаю за разными созданиями божьими и многому у них учусь. Вот ты недавно интересовалась устройством государства нашего, а ведь у муравьев, например, тоже есть государство и устроено оно так, что никогда людям такого не достигнуть. У них есть царь и царица; есть строители, которые создают и ремонтируют жилища; есть работники, которые обеспечивают племя всем необходимым; есть воины, которые охраняют и защищают. Каждый занимается у них своим делом, и не бывает там недовольных, и никто не берет себе больше, чем другие, и никто не ворует… Разве не должны мы все стремиться к такому разумному устройству?
        Билкис удивленно покачала головой.
        - Ты меня все больше и больше поражаешь… даже не знаю, что возразить. А скажи, это правда, что, разгадывая загадки мудрецов, ты выигрывал целые города?
        - Ну, уж целые города… Выиграл несколько селений у финикийского царя… А что, хочешь со мной поиграть?
        - А если проиграешь, — оживилась Билкис, — что дашь тоща мне?
        - А что дашь мне ты, если проиграешь? — улыбнулся Соломон.
        - Если выиграю я, дашь мне льготы в торговле, а если ты… — она капризно надула губки. — Если ты… Ну, не знаю, проси, что захочешь. Но загадки буду загадывать я!
        - Хорошо, слушаю тебя.
        Билкис восторженно захлопала в ладоши.
        - Ну, берегись, царь Израиля! Эй, слуги! — выкрикнула она. — Принесите цветы!
        Двери немедленно открылись, и девушки внесли два десятка прекрасных роз.
        Билкис подошла к ним, пристально оглядела и, не найдя ни единого различия, поставила в вазу.
        - Это искусственные цветы, изготовленные лучшими мастерицами моей страны. Но среди них есть и один настоящий цветок. И ты, не вставая с места, должен определить, где он. Сразу определить! — лукаво глядя на Соломона, произнесла она. — С первого раза!
        Соломон задумался.
        - Да, видно очень нужны тебе льготы в торговле! — пристально всматриваясь в абсолютно одинаковые цветы, произнес он. — Хорошо, я попробую. Только мне для этого понадобится слуга…
        - Нет, нет, никто не должен подходить к цветам! Это было бы слишком легко.
        - Не волнуйся, слуга нужен мне для другого. Эй, есть там кто-нибудь! — громко выкрикнул Соломон.
        Царь недолго пошептался со слугой и, отпустив его, произнес:
        - Он скоро вернется, и тогда я отвечу на твою загадку.
        Слуга появился действительно скоро, неся накрытый тканью глиняный горшок.
        - Выпускай, — кивнул головой царь, и по комнате разнеслось недовольное жужжание.
        - Пчела? — удивленно воскликнула Билкис. — Зачем она здесь?
        Соломон снисходительно улыбнулся.
        - Я попросил ее разгадать твою загадку.
        Пчела, недолго полетав по залу, успокоилась и деловито уселась на один из цветков.
        - Видишь, помощники мои тоже мудры! — засмеялся Соломон. — Именно этот — настоящий!
        Билкис от досады закусила губу.
        - Это так просто… Но никто еще не мог разгадать мою загадку!
        - Все просто под небом, но люди не хотят идти простыми путями… — философски заметил Соломон. — Прости, царица моего сердца, часы, проведенные с тобой, превращаются в мгновения, и вот уже несколько дней, как я откладываю решение неотложных вопросов. Но сейчас мне нужно тебя покинуть. Несколько судебных дел требуют моего присутствия.
        - Ты в своей стране еще и главный судья?
        - Да, я в этой стране главный, и судебные дела не исключение.
        - Позволь и мне, мудрый царь, поприсутствовать…

* * *
        Большой зал Дворца Правосудия был переполнен. На галереях, расположенных в несколько ярусов по периметру помещения, было тесно от набившихся туда людей. В зале стоял протяжный гул сотен голосов, оживленно обсуждающих предстоящие разбирательства. Соломон обратился к сидящему по левую от него руку Садоку:
        - Почему сегодня столько народу?
        Садок неопределенно пожал плечами.
        - Я не успел еще поговорить с приставами. Наверное, что-то очень нашумевшее…
        - Тихо! — выкрикнул Соломон. — Начнем!
        В зал ввели трех, крестьянского вида, молодых людей. Они застыли, открыв рты перед царем, забыв от волнения, зачем сюда пришли.
        - Ну, говори ты! — указал Соломон на самого с виду смышленого из них.
        - Вот, — начал тот, вытирая мокрые ладони о просторную рубаху. — Ваг… значит, мы братья. Я самый младший. Несколько дней назад я, как всегда, пас коз, а братья мои были в поле. Когда вечером мы вернулись домой, нас встретила мать. Она громко кричала и посыпала голову пеплом. Когда мы вбежали в дом, то увидели, что отец наш скончался и приготовлен уже для погребения. Вот… Когда отца похоронили, мать сказала нам его последнюю волю: во дворе закопаны три горшка. Самый большой из них — для старшего сына; средний — для среднего; а малый, значит, для меня…
        - Хорошо, в чем же суть вашего дела? — перебил его Соломон.
        Вперед выступил средний брат.
        - Неужели я заслужил у своего отца в наследство горшок, наполненный землей? А он, — показал на младшего, — обглоданные кости! Только старшему досталось все золото и серебро…
        - Если я вас правильно понял, в большом горшке было золото и серебро, в среднем земля, а в малом — кости?
        - Да, ты нас правильно понял! — хором ответили братья.
        - Ну, что ж, ваш отец был мудрым человеком и еще при жизни своей распределил наследство. Старший получит золото и серебро; средний — земли, сады и виноградники; младший — весь скот. Примите волю отца вашего и идите с миром.
        Следующими в зал ввели двух женщин. Одна из них держала на руках малого ребенка. Женщины были молоды и очень неопрятны, а лица, густо набеленные на фоне ярко накрашенных губ, казались вызывающими и не оставляли сомнений в их профессии. Та, что несла на руках ребенка, стала прямо с порога истерически кричать:
        - Царь, я взываю к справедливости твоей!
        - Успокойся и говори тише и толком, — поморщился Соломон. — В чем суть вашего дела?
        - Живу я на окраине Нижнего города, у стены — там, где большие склады с зерном, вместе с этой воровкой! — она ткнула пальцем в сторону другой женщины. — Дом у нас небольшой, но каждая имеет свою комнату. Полгода назад мы почти одновременно родили сыновей…
        - Отец у сыновей один, или вы родили от разных мужчин? — перебил Соломон.
        - Конечно, от разных! Разве мой мужчина лег бы с такой ведьмой, как она!
        - А где ваши мужчины, почему их здесь нет?
        - Где, где, сама не знаю… Где-то… Мы девушки бедные, некому за нас заступиться… — запричитала она. — Так вот, — быстро, как ни в чем не бывало, продолжила она, — вчера мы обе легли спать, и дети наши были веселы и здоровы. Ночью, наверное, напившись вина, она прислала своего сына, а поутру хотела забрать моего Авесаломчика, вопя, что это ее сын.
        - Это ложь, мой господин! Эта тварь врет все. Бог свидетель! Это она ночью придавила своего сына, а, увидев это, подменила детей. Это мой сынок лежит сейчас на ее грязных руках, мой Реву им, да продлит Бог годы его! — закричала другая женщина.
        - Как зовут тебя?
        - Ривка. И пусть покарает меня Бог проказой и чумой, если я не говорю тебе правду, мудрый царь.
        - Хорошо, успокойся. Может кто-то подтвердить, что этот ребенок твой сын?
        - Да разве я сама нс узнаю своего Ревуима среди тысяч детей? Это мой сын, мой!
        - Каждая из вас уверяет, что этот ребенок ее сын, но доказать это не может, и свидетелей у вас тоже нет. Никто из вас не хочет признать мертвого мальчика, а живого разделить между вами не по силам даже царю. Но правосудие есть правосудие, и вы не уйдете отсюда без его решения. Стража! Разрубите этого ребенка пополам и отдайте каждой из них его половину.
        В зале, до этого момента застывшем в напряженной тишине, поднялся ропот ужаса и возмущения. Садок вскочил со своего места, а Билкис вцепилась в руку царя…
        - Выполнять! — невозмутимо распорядился Соломон. — Рубите!
        - Нееет!.. — дико завыла Ривка. — Нет!!! — она повисла на занесенной руке воина. — Не нужно убивать его, пусть достанется ей, этой воровке, только пусть живет, пусть живет…
        - А что скажешь ты? — обратился царь к ее товарке, нервно покусывающей губы.
        - Тебе решать, царь, — низко опустив голову, тихо произнесла она.
        Соломон удовлетворенно кивнул. Он подошел к столу, на котором лежал перепуганный, орущий младенец, осторожно взял его и поднял на вытянутых руках.
        - Благословляю тебя от имени великого Бога Израиля! Живи долго и счастливо, — он бережно прижал к себе младенца, поцеловал и передал его Ривке. — Бери, и не отпускай более. Ты и есть истинная мать.
        В зале воцарилась мертвая тишина, взорвавшаяся через несколько мгновений громкими выкриками:
        - Слава Соломону, мудрейшему из мудрых! Слава!

* * *
        Ночью над городом разразилась гроза. Соломон, разбуженный тяжелой дробью, терзающей крышу его дворца, поднялся на террасу, с интересом наблюдая, как потоки черной воды, словно могучее небесное воинство, закипая от нетерпения, проносились по тесным улочкам Иерусалима. Ветер, заметив непрошеного свидетеля, заскользил по голым ногам, поднял полы отяжелевшего плаща, обжигая тело острой и хлесткой влагой. Соломон отступил вглубь террасы, поспешно сбросил с себя наполненное грозой одеяние.
        Дождь, долгожданный, живительный дождь! — пронеслась восторженная мысль. — Плачет небо или смеется? или очищает город и нас, или себя от нас, от грязи нашей в поступках и помыслах…
        В яркой вспышке молнии, расколовшей надвое водяной мост между небом и землей, царь заметил стражника, мечущегося в бессмысленной попытке спрятаться от стихии.
        Суета, суета сует… — подумал он, с интересом наблюдая за воином. — Зачем прятаться от того, от чего невозможно укрыться, зачем стремиться к тому, чего невозможно достичь, зачем противиться доле своей, если назначена она тебе свыше без выбора твоего и участия твоего… А я, как бы поступил на его месте я? И чем отличаюсь я от этого воина, бессмысленно перебегающего от дерева к дереву? Тем, что я царь и за спиной у меня теплые и сухие покои, а у него только пальмовые листья над головой? Суета, все суета…
        Соломон не заметил, как наступило утро, подкралось неряшливым, разбухшим от влаги тусклым солнцем, медленно поднимающимся над городом. Вдруг ему послышались сдавленные, приглушенные дождем голоса, перемежающиеся глухими ударами и горестными стонами, что доносились откуда-то из глубины дворца.
        Соломон поспешил на звуки и вскоре увидел живописную картину: Ванея, притянув к полу за бороду евнуха Аменхотепа, молча и сосредоточенно хлестал плетью египтянина. Аменхотеп, ухая и причитая, рискуя полностью потерять бороду, безуспешно пытался уползти прочь от хлестких ударов обжигающей кожи. Царь кашлянул, привлекая внимание:
        - Не помешаю такому изысканному утреннему танцу, или это военные упражнения? — ехидно спросил он.
        Ванея вздернул за бороду евнуха, оторвав его от пола:
        - Не то и не другое, мой господин, — поклонился он. — Змею пригрел ты во дворце.
        - Змея тоже творение Божье. И что, тебе привиделось ночью — как с помощью плети можно сделать из змеи человека?
        - Не ночью, а вечером вчера видел я своими глазами, как египтянин тайно водил жену твою Улану к языческому капищу в Нижнем городе, — с вызовом в голосе ответил Ванея.
        - Улану? — Соломон нахмурил лоб. — Кто это?
        - Амалекитянка, дочь князя Адора, — подобострастно произнес евнух, отирая кровь с распухших губ.
        Соломон, так и не вспомнив, о ком идет речь, махнул рукой:
        - Улана так Улана… А почему ты наказываешь за это Аменхотепа, а не Улану? Или египтянин насильно водил ее молиться? — сверкнул царь недобрым взглядом в сторону военачальника.
        - Разве смею я наказывать жену моего господина?
        - А человека моего, значит, смеешь! — с угрозой в голосе многозначительно произнес Соломон. — Карать и миловать может только Бог, и царь иногда, когда Бог ему позволяет. Ты кого сейчас решил заменить — первого или второго?
        Ванея побледнел:
        - Я только преданно служу моему господину, — с дрожью в голосе произнес он. — Если бы только одна Улана, многие из твоих жен приносят жертвы языческим богам, и этот… этот… строит им жертвенники!
        - Это правда? — Соломон скосил глаза в сторону евнуха.
        - Мой господин! — упал на колени Аменхотеп. — Сказать — правда — ничего не сказать. Жены твои, многие из них, взяты из других народов. А другие народы верят в разных богов. Разве не говорил ты, великий, что главная моя задача — обеспечить женам твоим достойное и приятное существование? А разве могут жить они без веры, без возможности общаться со своими богами? Ты знаешь, мой господин, что я не поклоняюсь идолам, а верю, как и ты, в Единого. Мне противны не меньше, чем уважаемому Ванее, божки, фигурки которых держат царские жены в покоях своих. Но разве мог я допустить, чтобы мерзкие идолы прятались во дворце господина моего? Вот и позволил женщинам приносить всесожжения вдали от дома твоего, в укромных и отдаленных уголках Иерусалима. Скажи сейчас, что я допустил ошибку, и алтари их будут немедленно уничтожены, а я добровольно покину дворец и уйду в пустыню на съедение диким зверям.
        - Встань! — приказал Соломон. — Я хочу видеть эти жертвенники, а уж потом пойдешь гулять по пустыне. Мы идем прямо сейчас, и ты, Ванея, с нами.
        Капище, к которому привели царя, находилось в самом конце городской стены, в скале. Соломон не сразу заметил неровное, довольно глубокое отверстие в камне, на дне которого покоилась бронзовая плита, с грубо выбитым в ней контуром человеческой головы, увенчанной длинными рогами. Изображение, покрытое пылью и пеплом, едва угадывалось, и Соломон велел Ванее очистить плиту мечом.
        Царь брезгливо разворошил ногой кучку пепла, костей, перьев, лоскуты полуобгоревшей ткани, и вопросительно посмотрел на Аменхотепа.
        - Они что — жгут здесь все подряд? Их боги настолько неразборчивы?
        Египтянин ответил:
        - Насколько я понимаю, нет у них особых правил. Важен сам ритуал, и вера в то, что просьба исполнится.
        - И что — исполняется?
        - Не знаю, но жены твои после таких действий становятся спокойнее, увереннее, что ли… А сжигают они все то, что могут тайно вынести из дворца и доставить сюда незамеченным. Они жгут, плачут, говорят с божеством, — и возвращаются довольные, умиротворенные…
        - Так о чем все же просят они своих богов?
        - Не знаю, я всегда стоял в стороне…
        - А я хочу знать! — раздраженно перебил Соломон. — В следующий раз я пойду с вами.
        Ванея закашлялся, и царь повернулся к обескураженному военачальнику.
        - Почему смотришь на меня так удивленно? Боишься, что царь Израиля при виде этого жалкого алтаря поменяет веру?
        - Не боюсь я этого, — произнес Ванея, — только что скажут люди, Садок, наконец? Ты навлечешь на себя гнев Божий.
        Соломон усмехнулся:
        - Люди, Садок… — он укоризненно покачал головой. — Скажи мне, Ванея: если к городу подошел бы неприятель, а тебе о нем ничего не известно — ни числа его, ни оружия, что бы ты сделал в первую очередь?
        - Ну, послал бы лазутчиков в стан его…
        - Достаточно! — остановил его жестом Соломон. — Вот и я хочу знать, что происходит с женами моими. И хоть они не враги, для меня важно знать — чем живут жены мои, во что верят, на что надеются. А когда познаешь и понимаешь чужую веру, ее убогость, — Соломон указал пальцем на языческий алтарь — тогда больше постигаешь величие и могущество Яхве! Истинная вера должна быть не только в сердце, но и здесь, — он постучал кулаком по лбу. Вера не должна быть слепой. Слепой не может знать, что такое солнце, сколько бы ему о нем не рассказывали. Вера, пропущенная через ум — непоколебима!
        - Но к этим алтарям начали приходить и иерусалимцы, не язычники — чужеземцы, а израильтяне! Я видел, они тоже украдкой приносят жертвы идолам!
        Соломон вплотную подошел к Ванее, и пристально глядя ему в глаза, с расстановкой произнес:
        - Народ Израиля ходит в Храм Бога Израиля, а слепые в вере пойдут в горы, в пустыню, к себе во двор — куда угодно, все равно пойдут, если мы сравняем с землей языческие алтари. Но куда тогда пойдут жены мои, иноземные строители и воины, торговцы, наконец? Молчишь? Алтари эти не трогать, но и распространение их дальнейшее не допускать! А с Садоком я поговорю — левитов у нас целая армия, вот пусть и займутся делом прямым — веру укреплять!
        - Царь, великий мой царь! — Ванея дотронулся до плеча Соломона. — Ты отличаешься мудростью от всех нас, преданных слуг твоих. Немного найдется в народе людей, способных постичь глубину замыслов твоих. Но это… это… прямая дорога к погибели. Веры, истинной веры, никогда не бывает много. Твой отец Давид совершил много грехов человеческих, но во всем, что касается веры, был непоколебим. На вере построен Израиль. Зачем ты испытываешь ее, зачем позволяешь языческой заразе пускать корни в святом городе?
        - А ты что скажешь об этом, Аменхотеп? — нахмурился Соломон.
        - Не знаю… Вера — либо она есть, либо ее нет, ее не может быть больше или меньше…
        - Может, может! — Ванея с ненавистью посмотрел на египтянина. — Великий Давид был в вере непоколебим, поэтому и объединил все колена в едином царстве, поэтому и побеждал всех врагов своих!
        - Хватит, надоело! — Соломон сжал кулаки, и на шее его часто запульсировала жилка. — Я царь в Иерусалиме больше тридцати лет, но что бы я ни сделал, только и слышу — Давид, Давид! А Соломон? Тот Соломон, что построил Храм, дороги и крепости, дал мир народу Израиля, торговлю и процветание, до истечения дней своих обречен быть жалкой тенью Давида, отца своего? Нет в народе Израиля, да и вообще в природе человеческой почтения и благодарности к живым. Когда царствовал Давид, его хулили и проклинали, а когда ушел он от нас, признали величие его. К живым у живых — только зависть и ненависть, к мертвым — почтение и благодарность. А я пока — живой! И я не Давид, а Соломон! Посему быть — по слову моему!
        Вернувшись во дворец, царь вызвал к себе Садока и Гада. Соломон неспешно прохаживался по тронному залу, бросая время от времени быстрые колкие взгляды в сторону застывших в угрюмом ожидании пророка и первосвященника. Наконец он уселся на трон.
        - Сегодня утром Ванея избил Аменхотепа. Вам известна причина?
        - Она известна самому последнему слуге во дворце, — едва сдерживая ярость, процедил Садок.
        - Хорошо, проще будет говорить, — кивнул головой Соломон. — И что скажешь об этом, первосвященник?
        - Скажу, что царь развел в доме своем мерзость языческую, и не только в доме, а и во всем Иерусалиме. И если бы это был не царь, а простой смертный, я велел бы побить этого человека, и первым бросил бы камень!
        - Да, жалость, какая — я не простой человек, а царь, — ухмыльнулся Соломон. — Придется до поры обуздать тебе свою кровожадность… А ты, пророк, наверное, тоже приготовил для меня обличительные слова?
        Гад плюнул себе под ноги:
        - Гнев Божий страшнее любых слов. Бог тебе дал, он и заберет. Все отнимет у тебя. Опомнись, Соломон, пока еще не поздно — опомнись!
        - Это пророчишь мне ты, человек, или Бог сейчас говорит устами твоими? — Соломон побледнел, на его виске родилась, набухла, покатилась по щеке капля пота.
        - Это говорю тебе я, человек, когда заговорит Бог, поздно будет что-то менять.
        - Хорошо, я услышал вас. А теперь прошу услышать меня. — Голос его стал вкрадчивым, тихим, примирительным. — Разве мог бы я без веры построить Храм, разве мог бы я без веры вершить в стране правосудие?
        Вера моя сегодня сильна, как никогда раньше. Но и справедливость во мне не менее сильна и вопит голосом громким. Я недавно говорил с мореплавателями, что ходили в землю Офир. Много испытаний было на их пути, много лишений претерпели они. И знаете, что было самым тяжелым для них? Не скудость воды и пищи, не болезни и опасности, не жара и холод, а невозможность праздновать и горевать вместе с народом своим, приносить всесожжения Богу нашему великому! Так говорил мне каждый из них, говорил не ради похвалы и награды, а от сердца своего и по вере своей.
        Народ Израиля — особый народ, мы знаем истину, которая есть наш Бог. Поэтому мы сильны сегодня, как никогда ранее, поэтому будем жить под небом, пока будет с нами пребывать дух Бога нашего, а значит, во веки вечные. Я знаю это, и в знании этом непоколебим!
        Но, чем больше крепла во мне вера, не слепая, как голос крови, а осознанная и выстраданная, тем больше думал я: почему народы другие не постигли Единого, почему Он не внушил им тот трепет, который испытываем мы перед величием Его, почему не обратил их в прах за поклонение мерзким идолам? Бог не стал для них судьею. Но это хотите сделать вы! Хотите вершить суд над иноверцами, от имени Бога и заменяя Его.
        Голос Соломона окреп, за несколько мгновений вырос от вкрадчивого шепота до обличающего крика. Внезапно он оборвался, повис в напряженном воздухе, остановился над сжавшимися фигурами пророка и первосвященника. И тишина, последовавшая за этим, была на пределе человеческих сил…
        - Нам нет дела до других народов, как не вправе мы судить о замыслах Божьих. Это грех, большой грех! — прервал мучительную тишину Садок.
        Соломон подошел к первосвященнику, обнял его за плечи:
        - Не ссоры ищу я с вами, а понимания, — тихо произнес он. — Но разве меньший грех лишать веры других людей? Разве не помогли нам финикийцы построить Храм Богу Единому? Мы, приглашая их в Иерусалим, разве не знали, что они другой веры? Только Бог может судить людей за веру их, только Бог, но не смертные люди. Мы же можем судить только за грехи человеческие. И мы сегодня не можем изгнать всех чужеземцев из страны нашей, тем более лишить их права верить в то, во что они верят. Но веру истинную нужно укреплять, чтобы народ наш, глядя на язычников, не усомнился в ней и не поколебался. Я очень долго думал над этим. Священники и левиты должны отрабатывать хлеб свой, должны слепую веру в народе сделать осознанной. Мой великий отец, Давид, написал много прекрасных песен во славу Господа, да и я, хоть не обладаю даром Давида, тоже попытался восславить Сущего. Почему бы нам не исполнять их в Храме во время богослужений? Почему не дать народу Израиля насладиться пением во имя великого Бога нашего? Разве слово не бывает иногда сильнее и острее меча, разве не способно оно карать или миловать больше, чем самый
суровый или мягкий приговор суда? Давайте же вместо того, чтобы воевать с несколькими жалкими и ничтожными капищами, сделаем непоколебимой веру в народе нашем, тогда презрение к мерзости языческой будет в нем сильно не страхом, а пониманием!
        Глава 23
        Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце. Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжении всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет — суета! Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. И удаляй печаль от сердца твоего, и отклоняй злое от сердца твоего, потому что детство и юность — суета.
        Экклезиаст. Гл. 12
        Соломон просматривал последние записи по истории Израиля. Царь уединился в парке — в той его части, где никто не смел появляться без особою повеления. Соломон читал внимательно, увлекся — в записях сообщалось о тех событиях, участником которых был он сам. На нескольких десятках глиняных табличек, в скупых беспристрастных фразах, уместились двадцать лет его правления — двадцать лет великих побед и досадных поражений. Соломону не все было по душе, и он задумался, соображая, что и где нужно подправить.
        Вдруг его внимание привлекли посторонние звуки. Царь нахмурился, отложил глиняные таблички и, осмотревшись, заметил Аменет. Царица одна, без обычной свиты, в развевающейся, словно оборванный парус, накидке быстро семенила по дорожкам, периодически срываясь на бег. Соломон с интересом рассматривал Аменет, мстительно отмечая неуклюжесть ее движений, краску, которую быстрая ходьба и насмешливое солнце размазали по раскрасневшемуся лицу.
        Та ли это Аменет, — подумал Соломон. — То ли это воздушное и благоухающее создание, вызывавшее во мне когда-то неизменное вожделение? Куда и когда исчезла прекрасная и загадочная египетская принцесса, с годами превратившаяся в сварливую и неряшливую царицу…
        - А, вот ты где! Наконец-то я разыскала тебя, — Аменет поспешно приводила себя в порядок. — Нам нужно немедленно поговорить!
        Соломон нарочито неторопливо сложил таблички в стопку, неприязненно посмотрел на царицу
        - Как ты сюда попала, кто посмел тебя пропустить?
        Аменет взвизгнула от возмущения, ее глаза, без краски
        казавшиеся небольшими, засветились неподдельной ненавистью.
        - Кто пустил? А кто посмеет задержать принцессу могущественного Египта?
        Соломон усмехнулся:
        - Сколько я тебя знаю, столько слышу о могущественном Египте. Меня это забавляет. Давно уже нет могущественного Египта, как давно уже нет и принцессы египетской. Ты — моя жена, всего лишь одна из моих жен. Говори быстро, что тебе нужно от меня, и уходи.
        Аменет сжала кулачки, вплотную подошла к царю:
        - Я никогда не прощу тебе этих слов, а мой брат…
        - Твой брат, если я не ошибаюсь, совсем недавно сел на трон Египта, трон — с подпиленными ножками. Ему сейчас не до тебя, не упасть бы. И, если бы он мог, уже был бы в Иерусалиме во главе египетского войска. Но его, как видишь, нет, и уже не будет, потому, что нет уже той страны — могущественной страны, которую ты видишь в своих мечтах. Говори, чего хочешь, и быстро! У меня много дел.
        Аменет отступила на шаг, попыталась взять себя в руки:
        - Сегодня на рассвете казнили моих слуг. Как ты посмел это сделать? — прошипела она.
        - Кого казнили? — притворно удивился Соломон. — В Иерусалиме, увы, пока еще много преступников. Каждый день кого-то казнят.
        - Моих, моих личных слуг — египтян! И не делай вид, что это не по твоему повелению!
        - Ааа, тех преступников, которые ограбили и убили финикийских торговцев? Это решил не я, а суд. Справедливо решил. Но не переживай, я распоряжусь, чтобы уже сегодня ты получила других слуг. Это — все?
        - Нет, не все! — Из глаз Аменет брызнули слезы. — Мне не нужны тупые и неуклюжие слуги, которыми кишит гарем. Аменхотеп уже приводил их ко мне, и я отослала их прочь.
        - Что ж, тогда останешься вообще без слуг, больше я не допущу у себя в доме египтян.
        - Почему ты так ненавидишь Египет?
        - Не больше, чем Египет ненавидит меня. Все, иди! Будет так, как я решил. — Соломон взял глиняную табличку и продолжил чтение.
        - Я знаю, я знаю, почему ты так со мной разговариваешь… Я все вижу… Это из-за нее, этой твари, с которой ты проводишь целые дни, а, может быть, и ночи! Это все она, принцесса Савская!
        Соломон со вздохом отложил табличку.
        - Царица Савская гость Израиля, мой гость. Очень важный гость. И она, кстати, скоро должна сюда прийти. Поэтому сейчас ты уйдешь, или я приглашу охрану, которая укажет тебе дорогу. И еще — больше не будет в гареме ни одной неожиданной смерти, хорошо запомни это. А если случится, то следующая за ней будет твоя. И это не угроза — это предупреждение!

* * *
        После разговора с царицей у Соломона остался неприятный осадок в душе. Он хорошо знал Аменет — она от природы была заносчива и мстительна, а воспитание, полученное в доме фараона, и неограниченные права, которыми она пользовалась как главная жена царя Израиля, делали эти качества очень опасными для всех, кто был ей неугоден.
        Предчувствия и на этот раз не обманули царя. Спустя всего несколько дней, Соломон услышал ночью сквозь сон шум у дверей своей спальни.
        В эту ночь он спал особенно плохо. Картинки реальных событий, в чуткой и беспокойной дремоте, перемешались с тревожными видениями затуманенного мозга. И, как только царь, наконец, уснул, уже под утро, после шумных пререканий с охраной, в спальню его ворвался Зевул.
        - Прости, великий царь, что беспокою тебя в столь ранний час, но случилось важное, что ты должен немедленно знать!
        Соломон бессмысленно, еще не проснувшись окончательно, смотрел на начальника тайной службы, словно тот был видением из его внезапно прерванного сна.
        - Что? Кто? — Царь вскочил с ложа и нетвердой походкой подошел к Зевулу. — Говори, что случилось?
        Зевул упал на колени:
        - Вели казнить меня, великий царь, я допустил непростительную оплошность. Сегодня ночью отравили царицу Савскую!
        Соломон застыл на мгновение, закрыл лицо руками.
        - Нет, нет, она жива! Хвала Создателю, жива! — скороговоркой выкрикнул Зевул.
        Соломон опустил руки, сел на ложе.
        - Подай мне воды, — хрипло произнес он.
        Соломон пил медленно, мелкими глотками, просыпаясь и успокаиваясь.
        - Жива? — наконец произнес он. — Теперь рассказывай все по порядку.
        Зевул тяжело вздохнул:
        - Аменет — не женщина, мой господин, это демон в человеческом обличье — хитрый и коварный. Ты знаешь, мы следили за ней днем и ночью. О каждом ее шаге я могу поведать в мельчайших подробностях. И все же ей едва не удалось убить Билкис, и в этом полностью виноват — я!
        Соломон нетерпеливо махнул рукой:
        - Не отвлекайся, говори суть. Кто виноват — будем решать потом.
        Зевул кивнул:
        - Прости, великий. Мы следили за ней постоянно, и ничто не предвещало беды. Вчера днем Билкис случайно встретилась с Аменет в дворцовом парке. Они говорили о всяких женских пустяках, а когда расставались, Билкис пригласила Аменет вечером к себе в гости. Я принял меры-лично проверил все: еду и напитки, которые подали к столу, везде в покоях царицы Савской расставил своих людей. Но и это не помогло. И, уже поздно ночью, спустя несколько часов, после того, как Аменет ушла к себе, Билкис начала задыхаться. Слава Богу, хрипы услышала служанка, которая спала за стеной, и стала кричать. Обо всем тут же донесли мне, и я поднял на ноги лекарей. Что говорить, всю ночь несчастная металась между жизнью и смертью. Неведомая хворь, словно удавка на шее, не давала ей дышать. А когда дышать становилось чуть легче, царицу душила страшная рвота. Лекари не могли понять причину, пока не появился старик из ее свиты. Он потребовал оставить их вдвоем, и где-то спустя час, вышел к нам и сказал, что причина болезни царицы найдена, и он знает, как помочь. Когда все разошлись, я допросил старика. Царица отравилась ядом,
которым были политы благовония, оставленные на ночь в спальне.
        - Кто принес благовония? — сдавленным голосом спросил Соломон. — Впрочем, тут не нужно быть пророком, — добавил он. — Аменет…
        Зевул подтвердил:
        - Служанка Аменет поставила вазу в комнате Билкис, и та всю ночь дышала ядовитыми испарениями.
        - Кто именно принес яд, известно точно?
        - Я допросил служанку, и она во всем созналась. Аменет поручила ей это сделать. Благовония были пропитаны ядом, хорошо известным жрецам Египта. Этим ядом были отравлены многие, неугодные жреческой касте люди и даже фараоны. Так сказала служанка и это подтвердил тот самый лекарь. Еще немного — и Билкис ушла бы от нас в мир иной.
        Соломон долго молчал. Потом, словно разговаривая сам с собой, произнес:
        - Египет, Египет… Сколько же зла страна эта принесла народу моему! Что с царицей сейчас, и почему меня не разбудили сразу?
        - Сейчас Билкис вне опасности, она только что заснула, и я сразу же поспешил к тебе. А разбудить — что бы это дало? Да и не до того было тогда…
        - Хорошо. Я не виню тебя. Если женщина задумала что-то, особенно такая, как Аменет… Сколько лет я сам был пленником ее коварства! Что ты предпринял? — оборвал фразу Соломон. — Где сейчас та служанка и где Аменет?
        - Служанка в темнице, под охраной, а Аменет пока не знает ничего. Мои люди окружили ее дом, мы ждем твоего решения, великий царь.
        - Хорошо. Все сделали, как надо. — Царь заложил руки за спину и начал ходить по комнате. — Многие во дворце знают о случившемся?
        - Никто, кроме нескольких слуг и лекарей Билкис.
        - И это — хорошо. Покушение на Билкис держать в тайне. Тех, кто знает, строго предупредить: за болтовню — смерть! Всех слуг Аменет, вместе с ней, убить прямо в доме, немедленно. Сделать это быстро и тихо. Ни один звук не должен покинуть ее покои. Как покончите с Аменет, дом сразу же сжечь до последнего камня. После того — во всеуслышание заявить о случайном пожаре, и только тогда, когда все уже хорошо разгорится. Ты все понял?
        Зевул молча кивнул.
        - Можешь идти. И помни — все это должно быть выполнено немедленно, пока все еще спят. А потом твои люди будут в числе первых, кто бросится тушить пожар, — усмехнулся Соломон.

* * *
        - Как ты себя чувствуешь сегодня? — спросил Соломон Билкис за утренней трапезой. — Прошло твое недомогание?
        - Да, уже гораздо легче. Мои лекари очень искусны, особенно когда дело касается отравлений. — Билкис многозначительно посмотрела на царя. — В моей стране, за долгие годы смут и борьбы за власть, отравители достигли большого искусства, но не меньшего искусства достигли и целители, создавая лекарства от любого яда. Не думала я, что в твоей гостеприимной стране мне придется прибегнуть к их помощи.
        Соломон нахмурился:
        - Люди везде — люди. Мы не в силах изменить их природу. Но мы в силах покарать тех из них, кто преступно посягает на жизнь других людей. В этом сила и справедливость власти в нашей стране. И те, кто посмел посягнуть на твою жизнь, уже расстались со своей. Ты уже достаточно долго находишься в Иерусалиме. А хотела бы увидеть и другие места в Израиле? — сменил Соломон тему. — Я должен посетить порт Ецион — Гавер, и, хотя ты проделала уже этот путь, но практически ничего не видела. А сейчас мы будем по дороге заезжать в различные города и селения. Так можно лучше познакомиться с Израилем, если ты этого действительно хочешь. Часть пути, который нам предстоит преодолеть, и есть «Дорога благовоний». И хотя тебе пока не удалось выиграть у меня торговые льготы, — Соломон лукаво улыбнулся, — все равно это должно быть интересно.
        - Я сама хотела нижайше просить тебя показать мне Израиль. И, не буду скрывать, меня очень интересует караванный путь в Египет. Для моей страны торговля пряностями и благовониями — важный источник дохода.
        - Вот видишь, как хорошо! Можно сочетать и приятное, и полезное. К тому же, у меня прямо на берегу Чермного моря прекрасный дом, где можно отдохнуть немного от иерусалимской пыли и суеты… Тогда завтра, с раннего утра и выезжаем.
        Дорога в Ецион-Гавер заняла больше времени, чем предполагал царь. Они заезжали во многие селения и города, и везде Соломона и Билкис восторженно встречали толпы людей.
        Может быть, не прав был писатель Иосафат, когда говорил о недовольстве народа Израиля? — думал Соломон, радостно откликаясь на приветствия толпы. — Может, нет в народе ненависти ко мне? Разве не сумел бы я отличить подлинную радость от фальши? Нет, не нужно обольщаться, в интересе людей к нам больше любопытства и страха, да и наместники хорошо подготовили мой визит… Ну, что ж, страх может быть достойной заменой любви — более надежной и менее изменчивой…

* * *
        В одном из маленьких селений, отвоевавшем для жизни узкую полоску земли у самого края пустыни, повстречал царь интересного человека. Ранним утром, прогуливаясь в одиночестве по окрестностям, он услышал размеренные, гулкие удары молота по наковальне. Пойдя на звук, царь покинул селение и увидел приткнутую к подножию горы небольшую кузницу. Подкравшись незаметно к увлеченному работой человеку, Соломон с удивлением отметил, что изделие, уже почти законченное мастером, не напомнило ему ничего из виденного ранее. Это не было ни мечом, ни секирой, не было похоже ни на один известный строительный или земледельческий инструмент. Да и сам человек выглядел довольно странно: абсолютно не обремененное одеждой, его жилистое, аскетичное тело было прикрыто только узким лоскутом набедренной повязки. Смуглую, совершенно безволосую грудь и плечи бороздило множество мелких и глубоких шрамов. Грубые, сильные руки кузнеца резко контрастировали с тонкими благородными чертами лица, обрамленного короткой курчавой бородкой.
        Кузнец закончил работу, окунул изделие в кадку с водой и, окутанный клубами пара, медленно распрямил спину. Соломон подошел ближе, вежливо поздоровался.
        - Судя по всему, твое изделие закончено, но я не могу по его виду понять — что это такое, хотя повидал на своем веку многое. Позволишь посмотреть поближе?
        Кузнец равнодушно пожал плечами, сел на большое бревно, предложив жестом сделать то же самое царю.
        - Твои уста просят, а глаза повелевают, — с улыбкой произнес он. — Сдается мне, не часто ты в своей жизни просил людей о чем-то. Смотри, — он протянул Соломону длинное, не менее четырех локтей, похожее на копье изделие, раздвоенное на конце и увенчанное парой небольших шаров.
        Царь долго и внимательно разглядывал необычный предмет, пытаясь угадать его предназначение.
        - Нет, точно никогда такого не видел, — задумчиво произнес он, с любопытством рассматривая уже самого мастера. — Это оружие?
        Кузнец усмехнулся:
        - Что есть оружие? Миска, из которой мы едим, при определенных обстоятельствах может стать оружием. Оружие-это не то, что в руках, а то, что в голове.
        - Так ты мудрец? Мудрец, изготавливающий по ночам странные изделия в маленьком селении у самого края пустыни… Ты ведь иноземец? Египтянин, нет, сириец? — с сомнением в голосе предположил Соломон.
        - Я гиксос, и мои предки в течение нескольких столетий правили Египтом. А ты, кто такой ты? Одет в простую одежду, но осанка, голос, взгляд — все выдает человека, привыкшего повелевать. Ты — судья, может быть сам назиб, — в голосе гиксоса послышалась тревога. — Прости, если я не был с тобой достаточно учтив.
        Соломон широко улыбнулся:
        - Не бойся, я не судья и, тем более, не назиб. Я человек, ищущий мудрости.
        - В этом селении? — усомнился кузнец. — Хотя мудрым можно стать не выходя из дома, если боги будут милостивы к тебе.
        - Боги? В каких богов веришь ты?
        - Я не верю в богов, только в собственные силы и знания. Я не встречал еще в жизни своей человека, которому помогли бы боги вырастить урожай или излечить больного. Впрочем, я не люблю говорить о вере, — махнул рукой гиксос. — Эта бронзовая палка помогает мне разговаривать с дикими зверями, — сменил он тему.
        - С дикими зверями? — Соломон напрягся в предчувствии чего-то необычного. — Я правильно расслышал твои слова? — Он взял в руку палку, чтобы еще раз внимательно ее рассмотреть, и, в косых лучах набирающего силу солнца кровавым огнем сверкнул на пальце его перстень.
        Гиксос вскочил, словно ужаленный змеей, прикрыл лицо свое руками, и спустя мгновение пал ниц, рабски распластавшись на песке. Все это произошло настолько быстро, что Соломон успел только инстинктивно отшатнуться.
        - Что случилось? — воскликнул он. — Что повергло тебя наземь?
        - Твое царское величие! — глухо пробормотал гиксос, отползая от Соломона.
        Царь встал, медленно подошел к кузнецу, протягивая руку.
        - Встань! — велел он. — С чего ты решил, что перед тобой царь?
        Гиксос поднялся. Он был бледен, и глаза его сверкали священным благоговением.
        - Я не все сказал о своем происхождении, — я сам принадлежу к древнему княжескому роду, и никогда бы не пал ниц ни перед одним из царей на земле, но ты… ты — Соломон, и перстень этот — знак высшей, божественной мудрости!
        Соломон побледнел, ему стало страшно, так страшно, как когда-то давно, в подземелье.
        - Ты ничего не можешь знать об этом перстне! — дрожащим голосом, выкрикнул он. — Этот перстень… этот перстень…
        - Принадлежал Каину… — прошептал кузнец. — И тот, кто удостоился чести его носить, наделен мудростью, равной божественной! Так гласит наша легенда, которой многие сотни лет. Когда-то очень давно Каин жил в пустыне среди моего народа, и один из наших правителей владел этим кольцом. Именно Каин научил избранных понимать язык диких зверей, подчинять их и укрощать. Мои предки были среди избранных… Это перстень привел тебя сюда, и я научу великого царя, если захочешь, подчинять зверей своей воле. Ты избран Богом повелевать людьми, я научу тебя повелевать дикими зверями.
        - С помощью этого инструмента?
        - Инструмент лишь средство предосторожности. Чтобы избежать вот этого. — Гиксос дотронулся до большого шрама на своей груди. — Звери — как люди. Никогда не знаешь, что у них на уме.
        - И когда мы сможем это сделать? Это будет здесь?
        - Нет, конечно, нет. Сюда я прихожу очень редко, только за надобностью. Я живу там, — он указал рукой в горы. — Там живу я и преданные мне звери. Хотя приходят и другие — из гор и пустыни. Они приходят за едой и моей жизнью, и остаются на время или навсегда. Но об этом не расскажешь, это нужно видеть… Ну что, пойдешь со мной, великий царь?
        - Когда?
        - Я привык жить сегодняшним днем. Разве можно что — то обещать назавтра, если не знаешь, наступит ли оно… Можем пойти прямо сейчас. Меня здесь уже ничто не держит.
        - Но держит меня, — задумчиво произнес Соломон. Он колебался между любопытством, желанием узнать неведомое и страхом. Но колебания царя были недолгими: он доверял этому человеку, а стремление прикоснуться к великой тайне только ускорило его выбор.
        - Как долго я пробуду у тебя в гостях? — спросил Соломон.
        Гиксос неопределенно ответил:
        - Это зависит от тебя, от того, насколько по праву ты владеешь этим кольцом. Но я думаю, что звери покорятся тебе скоро, раньше, чем ты это осознаешь!
        Жилище отшельника-гиксоса находилось далеко в горах, на большой поляне у самого берега быстрой горной реки. Соломон шел чуть позади кузнеца, постоянно оглядываясь по сторонам.
        - Не бойся, сейчас здесь нет ни одного зверя, — подбодрил его спутник. — Они придут позже, когда я их позову.
        - А те звери, которые могут прийти непрошеными? Мне помнится, ты о них говорил тоже.
        - Да, они могут прийти, но не посмеют подойти близко. Доверься мне, я не позволю подвергнуть опасности жизнь великого царя Израиля. Следуй за мной без опаски.
        Они подошли к жилищу, и присели у входа в него на удобную, покрытую толстым ковром скамью. Гиксос прищурившись, посмотрел на солнце, стоящее высоко в зените и тихо произнес:
        - У нас есть несколько часов, и я хочу рассказать тебе то, что ты обязательно должен знать о гостях, которые появятся здесь ближе к вечеру.
        Звери в чем-то очень похожи на людей и в то же время очень от них отличаются. Они, как и люди, не могут обойтись без пищи и воды, они, как и люди, производят потомство, вскармливают его и заботятся о нем. И на этом сходство заканчивается. Зверь, в отличие от человека, никогда не убьет себе подобного, никогда не возьмет пищи больше, чем сможет съесть, ему незнакомы ненависть и зависть, похоть и предательство. Зверь никогда не думает о смерти, поэтому ему несвойственен страх — только осторожность; он никогда не лжет и не знает, что такое корысть… Не правда ли, звери достойны больше называться венцом творения, нежели человек? И все-таки человек властвует в мире, потому что обладает множеством пороков, в отличие от зверей. Грех делает человека царем на земле.
        - И еще разум, способность думать о завтрашнем дне, и, главное, страх небытия. Именно страх смерти наполняет жизнь человека смыслом, — возразил Соломон.
        - Да! Хотя я не совсем согласен с тобой. Наверное, мы больше боимся не жить, нежели умереть. Нельзя бояться того, с чем никогда в жизни нам не суждено столкнуться. Пока человек жив, смерти нет, а когда она приходит к человеку — его уже нет. Мы, скорее всего, боимся перестать жить…
        Вдруг где-то в горах раздался грозный рык, перешедший в пронзительный протяжный вой.
        - Ну вот, великий царь, — прислушавшись, произнес гиксос. — Дело подошло к вечеру, и лев вышел за пищей. У нас скоро будут гости и, судя по голосу, незнакомые, а значит, непрошеные гости. Возьми эту палку так, как воин держит копье. И ничего не бойся, что бы ни произошло. Когда появится зверь, просто держи ее перед собой и, не отрываясь, смотри на эти шары. Все получится само собой. Мы укротим эту дикую кошку.
        Пара львов появилась не сразу. Прошло не меньше получаса, прежде чем на поляну, грациозно крадучись, волоча по траве роскошные хвосты, появились звери. Соломон до боли в пальцах сжал палку и уставился немигающим взглядом на венчающие ее шары. Время остановилось или побежало вспять, и царь увидел себя как будто со стороны: уютную, словно игрушечную поляну на берегу сварливой реки, две напряженные человеческие фигурки, напротив которых замерли, прижавшись к земле, лоснящиеся переливающейся на солнце густой шерстью дикие кошки.
        Зачем я здесь, — подумал царь, — что даст мне власть над этими животными, для которых царь такая же пища, как и бессловесная лань… Зачем мне это? Разве продлит власть над ними годы мои, разве сделает она мою жизнь радостной и беззаботной? Зачем я здесь? Суета… все суета и томление духа…
        Вдруг взгляд царя затуманился, палка в руках задрожала, и начали, все быстрее и быстрее, вращаться шары.
        - Протяни руку, протяни вперед руку! — послышался издалека словно выплывший из тумана, напряженный, настойчивый шепот. — Руку! Покажи кольцо!
        Соломон вздрогнул, открыл глаза. Прямо перед ним, уставившись на царя немигающим желто-зеленым взглядом, сидел лев. Гиксоса рядом не было. Только они вдвоем — царь пустыни и царь Израиля. Не стало ни прошлого, ни настоящего, только две пары глаз, под безучастным ко всему живому солнцем. Лев зашевелился, склонил набок голову, и с глаз Соломона сошла пелена. Он вдруг осознал, что понимает этого зверя, чувствует его и свою власть над ним. — Подойди ближе и пади ниц! Как смеешь ты сидеть перед великим царем! — услышал Соломон хриплый голос — собственный голос! И прежде чем он успел испугаться своей безрассудной смелости, увидел, как, опустив глаза, смиренно пополз на брюхе к нему гордый лев, лизнул руку, на которой кровавым огнем полыхало кольцо Каина…

* * *
        Месяц, проведенный на берегу Чермного моря, пролетел для Соломона как один короткий миг. Царь легко и незаметно освободился от тяжелого груза прожитых лет, забыл о сомнениях и тревогах. Пятидесятилетний мужчина, словно змея, сбросившая старую кожу, с каждым днем преображался и молодел. Между ним и Билкис установилась очень тонкая, на уровне молчаливого понимания и волнующих недомолвок, душевная близость, какой Соломону не хватало всю его наполненную гордыней жизнь.
        Они, переодевшись в простые одежды, никем не узнаваемые, много путешествовали, заезжали в самые малые и отдаленные селения, вместе с крестьянами трапезовали, участвовали в нехитрых забавах и развлечениях. Именно в эти счастливые дни Соломон впервые увидел народ свой, впервые захотел его увидеть, впервые почувствовал боль и радость простых людей. Он посещал в селениях школы, построенные по его указу; его сердце радовалось при виде незатейливых построек не меньше, чем когда-то давно при виде Иерусалимского Храма.
        После таких поездок они подолгу, до глубокой ночи, сидели на влажном песке, у самой кромки морского прибоя, глядя на низкую тяжелую луну, протягивающую к ним серебристую дорожку, словно приглашая только их двоих совершить таинственное, волнующее путешествие в призрачную даль.
        - Если хочешь, можешь загадать мне еще какую-нибудь головоломку, — улыбнулся Соломон, глядя в живую, постоянно меняющуюся морскую гладь. — Уверен, ты припасла их достаточно много.
        Билкис покачала головой.
        - Это не имеет смысла. Уверена, ты легко отгадаешь их все. А я ведь не расплатилась еще с тобой за ту, первую, помнишь?
        - И ты придумала уже, как это сделаешь?
        - Мне кажется, что да! И я хочу это сделать прямо сейчас, в твоем милом и уютном доме…
        И еще месяц, как песок, просочился сквозь время. Они любили друг друга на влажных простынях роскошного ложа, в ласковой колыбели теплого моря, на пропитанном запахом страсти прибрежном песке. Время начало обратный отсчет: для Соломона царица далекой страны стала первой его женщиной — всегда первой, всегда желанной, всегда единственной…
        Глава 24
        И помни Создателя твоего в дни юности твоей; доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: «Нет мне удовольствия в них!» доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачаться смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнет дщери пения; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; — доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.
        И возвратиться прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его. Суета сует сказал Екклесиаст, все суета!
        Кроме того, что Екклесиаст был мудр, он учил еще народ знанию. Он все испытывал, исследовал, и составил много притчей. Старался Екклесиаст приискивать изящные изречения, и слова истины написаны им верно. Слова мудрых — как иглы, и как вбитые гвозди, и составители их — от единого пастыря. А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела. Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо.
        Экклезиаст. Гл. 12
        - Скоро мы с тобой расстанемся, — тихо произнесла Билкис, грустно глядя на Соломона.
        - Расстанемся?! Но почему скоро, неужели тебе плохо со мной?
        - Именно потому, что хорошо. А все хорошее быстро заканчивается… Я беременна.
        - Беременна! Это же прекрасно! — всплеснул руками Соломон. — У меня будет сын от самой желанной женщины!
        - Пятый, или какой по счету? — невесело улыбнулась Билкис.
        Соломон взял ее за руку, заглянул в глаза.
        - Я был самым младшим сыном Давида, сыном, рожденным любимой женщиной, и отец поставил меня царем над Израилем!
        - Наш сын никогда не будет царем в этой стране! — Билкис решительно покачала головой. — Не те сейчас времена. Я женщина и вижу то, что скрыто от глаз твоих, или то, что ты не хочешь замечать. В каждой комнате твоего дворца, в каждой аллее твоего парка меня встречают враждебные, ненавидящие глаза царедворцев и слуг.
        Соломон отмахнулся.
        - Ты беременна, и это тебе просто кажется. Все будет по слову моему. Никто не посмеет мне перечить.
        - Если бы так, если бы так…
        - Вот увидишь. Еще никто в этой стране не смел открыто прекословить воле моей. Завтра я собираю советников своих по делам неотложным и объявлю о том, что женюсь на тебе.
        - Нет, Соломон, не делай этого, не вреди себе! Наш сын все равно будет царем, царем моей страны. И я горда тем, что отцом его станет великий Соломон!

* * *
        - И что нового произошло за последние месяцы? — Соломон жестом усадил советников.
        - В Дамаске убили наших сборщиков податей и выставили их отрубленные головы на всеобщее обозрение, — отрешенно, глядя куда-то в сторону, сказал Ванея.
        Соломон нахмурился:
        - Почему не прислали ко мне гонцов доложить об этом, и почему об этом говоришь мне сейчас ты, а не Адонирам?
        - Я каждые три месяца отправлял своих людей в Дамаск, и всякий раз их с насмешками и угрозами прогоняли. И я постоянно говорил тебе об этом раньше, — ответил Адонирам. — Кто мог подумать, что на этот раз их всех убьют?
        - Неужели мы и теперь спустим Разону? Чего стоит величие страны, если она не может отстоять свои интересы? — сжал кулаки Ванея. — Сирию нужно наказать, жестоко наказать!
        - Я уже говорил тебе об этом и могу повторить еще раз и для всех: мы накажем Разона, обязательно накажем, но не сейчас. Время еще не пришло.
        - Кроме Дамаска, есть еще неприятности: поступления в казну уменьшились. Колена стали меньше отправлять в Иерусалим скота, пшеницы, масла.
        - А это почему?
        - Не могут они. Несколько недель назад были здесь представители от областей. Вот! — Адонирам протянул царю свиток папируса. — Послание их к тебе.
        Соломон не взял протянутый свиток, только зло сверкнул глазами.
        - А почему и об этом ты только сейчас говоришь, почему сразу мне не доложил? Разве царь находился в другой стране, что нельзя было прислать к нему гонца? — Соломон многозначительно посмотрел на Зевула.
        Адонирам обиженно поджал губы:
        - Разве легко в последнее время встретиться с царем?
        - Царь тоже не проводил дни свои в праздности. Я объехал много селений на юге и не заметил, чтобы люди там голодали.
        - Так это на юге, а что творится в северных областях! — вскочил Иеровоам. — Люди там не живут, а выживают!
        - Ну вот, еще один укор царю в его нелюбви к народу. Зато вы все любите народ, особенно сидя здесь, во дворце. Ты, Иеровоам, начальник над областями северными, когда в последний раз был в этих областях? Нет, делать все вы ничего не хотите, да и не можете уже давно. А вот упрекать царя занятие куда более интересное, хотя и, предупреждаю, опасное, — Соломон ударил кулаком по подлокотнику трона.
        - Я могу хоть завтра отправиться. Меня в Иерусалиме ничего не держит, — с вызовом ответил Иеровоам.
        - Я тебя держу. И поедешь, может быть, и завтра, только если я так решу!
        Соломон сошел с трона и с сарказмом в голосе продолжил:
        - Стоило царю на несколько месяцев покинуть Иерусалим, как образовался заговор, причем не где-нибудь в Дамаске, а в собственном доме! Каждый норовит рассказать царю, как плохо тот поступает, но никто не скажет, что он удосужился сделать для того, чтобы стало лучше. Хорошо, я сам виноват, что помощники мои абсолютно несамостоятельны. Но я и поправлю свое упущение. А теперь о другом: Израилю очень нужны дружественные отношения с богатой страной Сава, и я решил жениться на ее царице Билкис.
        - Еще одна язычница… — проворчал Садок. — Мало нам капищ, построенных по всему городу!
        Соломон натянуто рассмеялся.
        - Ну, теперь Первосвященник будет решать, с кем царю делить ложе. Я не спрашиваю разрешения, я просто сообщаю вам.
        - Нет, не просто! — Садок с трудом поднялся со своего места и грузно оперся на посох. — Только слепой не видит, что Билкис беременна, и если тебе надо сделать ее женой, чтобы узаконить ребенка, — это твое право. Но если у нее родится сын, и захочешь сделать его наследником, то этому не бывать! Отпусти лучше ее с миром, царь.
        - Разве Давид спрашивал у кого-то разрешения, когда объявлял наследником меня?
        - Спрашивал, спрашивал! — ударил посохом в пол Первосвященник. — У Бога спрашивал!
        - Я услышал вас, — надменно произнес Соломон. — Все, кроме Иеровоама, могут быть свободны!

* * *
        - Скажи мне, что происходит в Иерусалиме? Стоило мне на два месяца вас оставить, и я не узнаю своих советников. Вы что — действительно составили против меня заговор? — Соломон пристально посмотрел на Иеровоама.
        - Все говорят, что я твой друг, да и я сам так считаю. Но, прости, ничего хорошего ты от меня сейчас не услышишь. Соломон, ты перестал быть царем народа своего! Ты ведешь себя в своей стране, как захватчик. Скажи мне, чем отличается рабство народа Израиля сегодня от давнишнего рабства египетского? Народ стонет от непосильных поборов и общественных работ, и от бунта их удерживают не Ванея с войском, а память об отце твоем Давиде!
        - А благодарности в памяти народа твоего не осталось? За Храм, который я им построил, за школы? А сорок лет мира, которые я им подарил? Сорок лет! Не было еще такого в истории народа нашего. И не тебе, рабу, обласканному мной, судить об этом, а уж тем более судить меня. Я отвечу за все, что сделал, отвечу только перед Богом, потому что Он один мне судья!
        - Соломон, Соломон, ты ли это? — Иеровоам прикоснулся к руке царя. — Открой глаза, Соломон, еще не поздно все исправить. Вели разрушить идолов, которые жены твои построили по всему Иерусалиму. Израиль — это не просто страна, это — вера! Не убивай ее.
        - А чужую веру убивать можно? Разве я иду против Господа Бога нашего тем, что позволяю женам своим молиться их богам? Или я призываю народ мой поменять веру? Наш Храм возвышается не только над Иерусалимом, но и над всем миром, как символ Бога Единого, великого и всемогущего! Разве могут стать даже жалкой тенью его языческие идолы, приткнутые к стенам в укромных местах? Нет, Иеровоам, не Богу своему изменяю я, а строю страну великую, где смогут жить народы разные — жить достойно, без религиозного принуждения. И не нужно бояться, что кто-то в народе нашем отвернет душу свою от Бога Единого. Если вера есть, никакие идолы ее не поколеблют, а если у кого нет — то и без жен моих и чужеземцев сами они наделают себе капищ! И не зли меня больше. Разговор на эту тему у нас последний. Или ты мне друг, или убирайся с глаз моих прочь!

* * *
        Иеровоам бежал поздней ночью. Вместе с ним на север ушли около двух сотен воинов. Весть об этом принес царю Ванея, и она обескуражила Соломона. Ц,арь привык к разногласиям со своими советниками, все чаще возникающими в последнее время, привык к нарастающему среди них недовольству, к сварам, доносам, интригам, постоянно плетущимся во дворце. Это не очень беспокоило Соломона, даже больше забавляло его, чем настораживало.
        Но предательство самого близкого из царедворцев застало Соломона врасплох. Проницательный, наблюдательный, привыкший все предвидеть и просчитывать, царь был обескуражен этой новостью. Не измена влиятельного сановника, и даже не то, что этим изменником оказался самый близкий ему человек, а то, что побег этот был задуман и подготовлен под всевидящим его оком, поразило Соломона. Из простодушного, искреннего, почтительного друга Иеровоам превратился в холодного, расчетливого врага, и царь этого не почувствовал.
        - Как удалось подлому изменнику уйти незамеченным? — угрюмо спросил Соломон.
        Ванея неопределенно пожал плечами:
        - А разве царь велел мне за ним следить? Иеровоам пользуется особым положением во дворце, положением близкого друга царя, единственного друга… — в его голосе проступили нотки давно созревшей ревности и обиды. — К тому же, он ушел не из дворца, а из своего собственного дома.
        - А воины, двести человек воинов вместе с ним, это что — так просто было сделать?
        - Воины эти были в его подчинении, как у наместника северных областей, и ни я, ни Зевул к ним не имели никакого отношения. Ты сам распорядился предоставить ему охрану.
        - Ладно, — отмахнулся Соломон, — мне не нужны твои оправдания. Как думаешь, куда он бежал — в Сирию, Египет, или к себе, в земли колена Вениаминова?
        - Я всегда был искренен с тобой, великий царь. Даже тогда, когда это было небезопасно. Буду искренен и сейчас. — Ванея нахмурился, подбирая слова. — Иеровоам всегда рвался к власти. Рвался обдуманно, не спеша. Еще тогда, когда простым каменщиком старался все время попадаться на глаза своим начальникам. А как ловко, оказавшись во дворце, он сумел за короткое время оттеснить от тебя самых преданных советников. Друг царя! — не самая плохая должность во дворце — согласись, мой господин. Я давно замечал, как часто, к месту и не к месту, он произносил жаркие речи о народе Израиля, его бедах и тяжкой доле, о том, что приближенные царя и левиты живут в роскоши, а народ бедствует, что царь потворствует своим женам в их идолопоклонстве. Замечал, но думал, что это искренняя забота о народе простодушного и чистосердечного человека из народа…
        - Ты говоришь — думал. А что, сейчас так уже не думаешь? — перебил царь. — Потому, что Иеровоам сбежал из Иерусалима, прихватив с собой две сотни воинов? А может, он просто отправился в области северные, где ему и положено быть по долгу службы?
        - Давно так не думаю. Человек, который заботится о нуждах своего народа, о его тяжелой жизни, не живет сам в праздности и роскоши, не уступающей царской. И не идет исполнять долг свой настолько поспешно, что покидает Иерусалим глубокой ночью, ни с кем не попрощавшись, прихватив наспех только самое необходимое из вещей. Я ранним утром, как только городская стража доложила мне об этом, поспешил к дому Иеровоама. Там, в доме, все разбросано; многие ценные вещи валяются на полу и во дворе. Ни Зсвул, ни слуги Иеровоама ничего не знают о его исчезновении! Так что это — разве не измена и бегство?
        Соломон рассеянно слушал военачальника. Все, что говорил сейчас Ванея, он понял сразу, как только узнал, что Иеровоам покинул Иерусалим. Он хотел услышать от царедворца совсем другое, хотел получить надежду на то, что Иеровоам не изменник, долго лелеявший свои планы прямо во дворце, а просто глупый и неблагодарный чиновник, посмевший ослушаться воли царя. Так Соломону было бы легче.
        …Разве можно называть мудрейшим из мудрых царя, который под носом у себя не увидел измену близкого человека… как такой царь может вершить суд? Как он мажет быть уверен, что способен разобраться в сложных делах незнакомых людей, доверивших ему свои судьбы, если в своем собственном доме не разглядел того, что давно замечали его царедворцы.. — горько думал Соломон, рассеянно слушая военачальника.
        Собственные мысли разозлили Соломона, и он жестко прервал Ванею:
        - Хватит! Все становятся умными после того, как события становятся очевидными… И измены никогда не произошло бы, если бы я на несколько месяцев не покинул Иерусалим. Но я доволен, что это случилось: тайный враг намного опасней явного, а Иеровоам стал явным врагом. И я хорошо понимаю, что он решил поднять бунт на севере страны для того, чтобы воцариться в Иерусалиме. Глупец! Он всегда был моей тенью, и так долго смотрел на нее, что однажды принял ее за тень собственного величия. Так бывает, бывает, что слуга, доедающий объедки с царского стола, начинает думать, что все эти яства приготовлены специально для него. Что ж, мы приготовим специально для Иеровоама яства, густо политые его собственной кровью… Или ты другого мнения?
        Ванея подбоченился и сжал рукоятку меча.
        - Я бы, будь на то моя воля, немедленно послал вдогонку войска и покончил с изменником раньше, чем он начнет в народе смуту. Дай мне неделю, мой господин, и ты навсегда забудешь об Иеровоаме.
        - Да, убить проще всего. Убить — и сделать из него мученика в глазах народа? Нет, — покачал головой Соломон, — пока не начался бунт, нет у меня никаких причин убивать Иеровоама. Ты думаешь, что он почти ничего не взял из своих вещей, потому что очень спешил? Нет, он сделал это сознательно, чтобы вернуться на родину не как богатый царедворец, а как бедный человек из народа, ничего не наживший на службе у Соломона!
        - Можно просто снизить налоги в области Вениаминовой, и тогда никто не пойдет за Иеровоамом и не будет никакого бунта… — предложил Ванея.
        - Да, и получить сразу же волнения во всех остальных областях Израиля. Ты что — не понимаешь, что я обложил податями все колена не из прихоти своей, и не из жажды несметных богатств, а из-за того, что по-другому Израиль существовать уже не может: нужно содержать армию, строить дома, укреплять города… Хотя бы это ты понимаешь? Нет возврата к прежнему, и быть не может! Поэтому поступим мы так: Иеровоама не трогать, пусть пока живет у себя на родине. Пусть Зевул пошлет в колено Вениаминово лазутчиков своих, из тех, что посмышленей. Как только Иеровоам открыто начнет подбивать людей к бунту, отряды формировать, тогда и двинем туда войско.
        После того, как Ванся ушел, царь вызвал к себе Зевула.
        - Ты, конечно, уже знаешь, что Иеровоам ослушался воли моей, и тайно покинул Иерусалим?
        - Да, мне известно это, мой господин.
        - И рассказал тебе Ванея. Он, а не ты, первым обнаружил это. А сколько людей в твоей тайной службе?
        - Чуть больше трех сотен, — опустил глаза Зевул.
        - Три сотни… — эхом повторил Соломон. — Три сотни. И все накормлены, довольствие получают исправно…
        - Они…
        - Слушать меня и не перебивать! — выкрикнул Соломон. — Ты собрал под началом своим больше трех сотен лучших людей! Давид с таким количеством воинов разбил вражеское войско, а вы не заметили, как под носом вашим изменник с целым отрядом покинул пределы города?
        - Если я буду молчать, ты не узнаешь правды, великий царь. Поэтому дозволь мне говорить.
        - Ладно, говори. Только предупреждаю — мне не нужны оправдания.
        - Нет, оправдываться не буду. Расскажу все, как есть, а потом решай, мудрый царь. У меня действительно больше трех сотен людей. И, как справедливо заметил мой господин — лучших людей. Только многие из них находятся за пределами Иерусалима, в разных концах страны. И они там исполняют повеление твое — следят, чтобы не было в среде народа измены. Есть люди мои и в охране Иеровоама, и в охране Ваней, даже…
        Соломон удивленно посмотрел на Зевула.
        - И в моей охране?
        - И в твоей, великий царь. Прости, но я решил, что враги могут быть везде, и даже самые проверенные люди — всего лишь люди. И о том, что Иеровоам ночью покинет город, мне донесли еще накануне. Но это и не было особым секретом. Тут Ванея, прости, лукавит. Иеровоам вчера говорил многим, что делать ему в Иерусалиме нечего, и отправится он совсем скоро в области северные. Только я не знал, что это против воли твоей. И прости меня, великий царь за дерзость, но думаю, что ничего страшного не произошло: мои люди есть и в отряде его, и мы будем знать о каждом шаге преступника. Последние сведения, которые я получил только что — как раз свидетельствуют об этом.
        - Ты уже получил сведения из отряда Иеровоама?
        - Да, великий царь, и очень интересные! Иеровоам не поспешил в области северные, как думает Ванея. Он действительно двигается в том направлении, только очень уж медленно. Выйдя меньше чем на четверть дня пути, Иеровоам велел разбить лагерь в горах и уже почти целый день не трогается с места — пирует, охотится… Разве это похоже на бегство?
        - И почему ты думаешь, что новость эта мне очень интересна? — Соломон оживился, его глаза заблестели, по губам пробежала улыбка.
        - Я не обладаю даже ничтожной частью мудрости моего господина, но думаю, что Иеровоам испугался гнева твоего и хочет вернуться в Иерусалим, только не знает пока, как достойно это сделать.
        - Да! — потер руки Соломон, — но не это главное. Он ждет, будет ли за ним погоня. Наверняка придумал уже отговорку, зачем покинул город. Если погони не будет, он осто-исполняют повеление твое — следят, чтобы не было в среде народа измены. Есть люди мои и в охране Иеровоама, и в охране Ваней, даже…
        Соломон удивленно посмотрел на Зевула.
        - И в моей охране?
        - И в твоей, великий царь. Прости, но я решил, что враги могут быть везде, и даже самые проверенные люди — всего лишь люди. И о том, что Иеровоам ночью покинет город, мне донесли еще накануне. Но это и не было особым секретом. Тут Ванея, прости, лукавит. Иеровоам вчера говорил многим, что делать ему в Иерусалиме нечего, и отправится он совсем скоро в области северные. Только я не знал, что это против воли твоей. И прости меня, великий царь за дерзость, но думаю, что ничего страшного не произошло: мои люди есть и в отряде его, и мы будем знать о каждом шаге преступника. Последние сведения, которые я получил только что — как раз свидетельствуют об этом.
        - Ты уже получил сведения из отряда Иеровоама?
        - Да, великий царь, и очень интересные! Иеровоам не поспешил в области северные, как думает Ванея. Он действительно двигается в том направлении, только очень уж медленно. Выйдя меньше чем на четверть дня пути, Иеровоам велел разбить лагерь в горах и уже почти целый день не трогается с места — пирует, охотится… Разве это похоже на бегство?
        - И почему ты думаешь, что новость эта мне очень интересна? — Соломон оживился, его глаза заблестели, по губам пробежала улыбка.
        - Я не обладаю даже ничтожной частью мудрости моего господина, но думаю, что Иеровоам испугался гнева твоего и хочет вернуться в Иерусалим, только не знает пока, как достойно это сделать.
        - Да! — потер руки Соломон, — но не это главное. Он ждет, будет ли за ним погоня. Наверняка придумал уже отговорку, зачем покинул город. Если погони не будет, он осторожно двинется дальше, а если мы вышлем за ним войска, скажет, что и не собирался идти в области северные… для этого и развлекается в горах.
        - А нам-то что с этого? — удивился Зевул. — Измена есть измена. Мы-то знаем об истинных намерениях его.
        Соломон похлопал Зевула по плечу:
        - Нам это очень важно! Поступок Иеровоама говорит о том, что он не уверен до конца в замысле своем, не уверен в том, что будет поддержка ему в областях северных. Боится он. А раз боится — значит, уже проиграл!
        - И что прикажешь делать мне?
        - Ничего, кроме того, что делаешь сейчас. Пусть люди твои в отряде Иеровоама пока наблюдают и докладывают постоянно. Но это не все. Иеровоам до последнего будет бояться погони, а значит, передвигаться медленно…
        - Извини, что перебиваю, великий царь, я не понимаю, почему в медленном передвижении безопасность для него, не все ли равно, где его настигнет гнев твой?
        Соломон снисходительно улыбнулся:
        - Все просто. Разве Иеровоам раб и ему запрещено покидать пределы Иерусалима? Нет, не раб, а, наоборот, очень важный чиновник, близкий к царю. Я запретил ему сейчас идти в земли северные, а в остальном он — свободен. Понял? А как только Иеровоам достигнет областей северных и начнет укреплять влияние свое там, народ подстрекать и силы копить — вот это уже измена, и наказание за нее будет только одно — смерть!
        - Зачем допускать до этого, мы же знаем, что именно так он поступит. Я могу распорядиться, и люди мои его умертвят сейчас или по прибытии на место — тихо и незаметно.
        Соломон внимательно посмотрел на Зевула:
        - Это трудно объяснить, да и не поймешь ты. Достаточно будет знать тебе, что я не настолько слаб, чтобы подсылать к Иеровоаму убийц.

* * *
        Вечером Соломон пришел к Билкис. Они поднялись на крышу дворца. Солнце завершало обычный свой день. Вальяжное и величественное, оно медленно опускалось за верхушки гор, любовно подкрашивая их, наряжая ко сну.
        - Ты расстроен, — грустно произнесла Билкис. — Я знаю, это из-за меня.
        - Посмотри, какое красивое сегодня солнце! — словно не слыша ее, сказал царь. — На него можно смотреть часами, не уставая. Наверное, поэтому вы выбрали его своим божеством?
        - Да, мой народ поклоняется солнцу! Оно дает жизнь, согревает людей… Но мы не относимся к солнцу, как вы к своему Богу — каждый у нас верит в то, во что верит.
        - Это все гораздо сложнее. Наш Бог — это и есть наш народ…
        - Я бы тоже хотела принять вашу веру, но, наверное, для меня это уже поздно. Зато мой сын сделает это. Я мечтаю, чтобы он верил в то, что свято для его отца.
        Соломон улыбнулся, обнял Билкис.
        - Хочу пригласить тебя сейчас на верховую прогулку за город. Одевайся, я буду ждать тебя внизу.
        На обратном пути Соломона окликнул юноша, мимо которого они проезжали.
        - Подойди ко мне, великий царь, — широко улыбнулся он. — Я так долго тебя ждал, что даже замерз. Видишь, пришлось развести костер.
        Соломон подъехал к нему, спешился.
        - Можно мне присесть рядом? Твой костер выглядит очень гостеприимно.
        Юноша сделал широкий жест.
        - Садись. Когда Бог позволил мне его разжечь, Он не сказал, что теплом костра могу пользоваться я один.
        - А что, часто Он с тобой говорит?
        - Не часто, но бывает. Ты ведь тоже иногда слышишь Бога, только гораздо реже прислушиваешься к словам Его.
        Соломон с интересом посмотрел на юношу.
        - Знаешь, последнее время многие упрекают меня… Ты что-то хотел сказать?
        Тот засмеялся.
        - Что можно сказать великому царю, слава которого облетела мир, чего он не знает?
        - Тогда скажи, то, что я знать должен. Ты не обычный человек, наверное, пророк?
        Юноша пожал плечами.
        - Многие говорят, что — да! Иногда я понимаю голос, который говорит со мной… когда Он хочет, чтобы я понял. Я лучше тебе что-то подарю, — он покопался в сумке и достал оттуда рубаху. — Жаль, почти новая… Есть у тебя нож? Дай мне его.
        Юноша аккуратно разрезал рубаху на двенадцать полос и передал две из них Соломону.
        - Эго твое царство. Мало, конечно, но не от меня это зависит.
        Соломон криво усмехнулся.
        - За все в этой жизни приходится расплачиваться. За все… — словно обращаясь к самому себе, произнес он.
        - А остальные десять колен Израилевых, к кому они отойдут?
        - Ты сам все знаешь…
        - Иеровоам, — хмыкнул царь. — И когда?
        - Бог сказал, что ты этого не увидишь. Живи спокойно до истечения дней твоих, царь.

* * *
        Среди ночи Соломон встал с ложа и зажег светильник.
        - Это наша последняя ночь, — сказал он проснувшейся Билкис. — Завтра ты увезешь с собой много даров, но я хочу, чтобы этот стал самым памятным из них, — он развернул свиток папируса. — Я написал о тебе, о себе, о нас… Послушай сейчас и сбереги его.
        - Это песня?
        - Это тысяча песен. Как тысяча дней моей любви к тебе…
        О пусть он целует меня поцелуями уст своих!
        Ибо лучше вина твои ласки!
        Запах — приятный у масел твоих,
        елей разливаемый — имя твое,
        оттого тебя девушки любят!
        Влеки ты меня! За тобой побежим мы!
        Он привел меня, царь, в покои свои.
        О тебе возликуем и возрадуемся мы!
        Вспомним ласки твои, что лучше вина!
        Истинно, любят тебя.
        Черна я, но красива, девы Иерусалима,
        как шатры Кейдара, как завесы Соломона!
        На меня не глядите, что я смугловата,
        что сожгло меня солнце!
        Сыновья моей матери на меня рассердились,
        стеречь виноградники поставили меня;
        моего виноградника не сберегла я.
        Скажи мне ты, кого любит
        душа моя, где ты пасешь?
        где ты покоишь в полдень стада?
        Для чего мне быть печальной
        возле стад товарищей твоих?
        Коль не ведаешь ты, Прекрасная
        в женах, то пойди себе по следам овец
        и паси козлят твоих возле жилища пастухов.
        Кобылице моей в колеснице фараона
        уподобил тебя я, подруга моя!
        В нанизях-щеки красивы твои,
        в ожерельях — шея твоя.
        Из золота нанизи тебе сделаем мы,
        с блестками из серебра.
        Пока за трапезою царь, —
        мой нард издал свой запах!
        Букет мирры — мой друг для меня!
        Меж моими грудями он будет спать.
        Кисть кипера — мой друг для меня,
        средь виноградников Ен-Геди!
        Вот ты прекрасна, подруга моя!
        Вот ты прекрасна! Глаза твои голуби!
        Вот ты прекрасен, мой друг,
        и приятен! И наше ложе — зеленеющее.
        Кровли домов наших-кедры,
        Наша утварь — кипарисы.
        Я-нарцисс Сарона, лилия долин!
        Как между терниями лилия, —
        так между дев моя подруга!
        Как меж деревьев леса яблоня, —
        так между юношей мой друг!
        В его тени сидела и томилась я,
        и плод его устам моим был сладок.
        Он привел меня в дом вина,
        и его знамя надо мной — любовь!
        Подкрепите меня пастилою,
        устройте мне ложе из яблок,
        ибо я любовью больна!
        Его левая рука под моей головой,
        а правая его обнимает меня.
        Заклинаю я вас, девы Иерусалима,
        газелями или ланями поля:
        не будите и не тревожьте любовь,
        пока сама не захочет она!
        Голос друга моего! Вот идет он!
        Скачет он по горам, прыгает по холмам.
        Мой друг подобен газели,
        или молодому оленю.
        Вот он стоит за нашею стеною,
        заглядывает в окна, засматривает в ставни.
        Воскликнул друг мой и молвил мне:
        «Встань, подруга моя, прекрасная моя, и иди!»
        «Ибо вот зима прошла, дождь миновал, пронесся».
        «Цветы на земле показались, время песен настало,
        и голос горлицы слышен в стране нашей».
        «Смоковница соком наполнила смоквы свои,
        и виноградные лозы, цветя, издали запах.
        Встань, подруга моя, прекрасная моя, и иди!»
        «Голубка моя, в ущелье скалы,
        под кровом утеса, дай мне увидеть
        твой лик, дай мне услышать твой голос!
        Ибо твой голос — приятен, и лик твой красив!»
        Наловите нам лисиц, маленьких лисиц,
        что портят виноградники!
        а наши виноградники — в цвету!
        Друг мой мне принадлежит, а я — ему,
        пасущему средь лилий!
        Пока день не дохнет прохладой, и тени
        не станут бежать, — резвись,
        будь, друг мой, подобен газели,
        или молодому оленю на расселинах в горах!
        На ложе моем, по ночам я искана
        того, кого любит моя душа.
        Я искала его, но его не нашла.
        Дай встану я и обойду весь город,
        по улицам и площадям!
        Я буду искать того, кого любит моя душа.
        Я искала его, но его не нашла.
        Меня встретили стражи, обходящие город; —
        «Не видали ли вы того, кого любит моя душа?!»
        Лишь только от них отошла я,
        как встретила я того, кого любит моя душа.
        За него я ухватилась и его не отпускала,
        пока не привела его в дом матери моей
        и в комнату моей родительницы.
        Заклинаю я вас, девы Иерусалима,
        газелями или ланями поля, —
        не будите и не тревожьте
        любовь, пока сама не захочет она!
        Кто та, что всходит из пустыни,
        как струи дыма, в куреньях ладана,
        и мирры, и всяких порошков торговца?
        Вот постель Соломона!
        Шестьдесят храбрецов вокруг нее
        из храбрецов Израиля.
        Все они держат меч, опытны
        в ратном деле. У каждого меч
        на бедре, из-за страха ночей.
        Носильный одр себе сделал
        царь Соломон из Ливанских дерев.
        Его столбы — из серебра он сделал;
        его локотники — золота;
        его сидение — из пурпура;
        внутри он выложен любовью дев Иерусалима.
        Выходите и глядите, девы Сиона,
        на царя Соломона, на венец, чем венчала его —
        его мать в день свадьбы и в день празднества его сердца!
        Вот ты прекрасна, подруга моя,
        вот ты прекрасна!
        Голуби — очи твои
        из-под фаты твоей!
        Твои волосы, как стадо коз,
        что сошли с гор Галаада.
        Твои зубы, как стадо овец остриженных,
        что вышли из умывальни; они все
        родили двойней, и бесплодной нет среди них.
        Как красная нить — твои губы,
        и уста красивы.
        Как кусок граната, — виски твои
        из-под фаты твоей.
        Твоя шея, как башня Давида,
        что построена для упражнении.
        Тысяча щитов повешено на ней,
        все — щиты храбрецов.
        Две груди твои, как два молодых оленя,
        двойни газели, что пасутся средь лилий.
        Пока день не дохнет прохладой
        и тени не станут бежать, —
        пойду я на гору мирры
        и на холм ладана.
        Вся ты прекрасна, подруга моя,
        и нет недостатка в тебе!
        Со мною с Ливана, невеста,
        со мною с Ливана иди!
        Спустись с вершины Амона,
        с вершины Хермона и Снира,
        от львиных жилищ, с тигровых гор.
        Пленила ты меня, сестра моя, невеста!
        Пленила ты меня единым взглядом глаз твоих,
        единым ожерельем на шее твоей!
        Как прекрасны твои ласки, сестра моя, невеста!
        Насколько лучше твои ласки, чем вино;
        и запах твоих масл, — чем все ароматы!
        Каплет из уст твоих сотовый мед,
        невеста, мед и молоко
        под языком твоим,
        и запах (х)ежды твоей,
        как запах Ливана.
        Запертый сад — сестра моя, невеста;
        запертый родник, источник запечатанный.
        - Нард и шафран,
        благовонный тростник
        и корица, и все деревья ладана,
        мирра и алоэ, и лучшие все ароматы.
        Твои побеги — сад гранатов,
        с плодами драгоценными, с киперами и нардами:
        - Источник садов, колодезь
        вод живых и текущих с Ливана.
        Проснись ты, северный ветер,
        и примчись ты, ветер с юга,
        ты повей на мой сад!
        Пусть прольются его ароматы,
        Пусть сойдет мой друг
        в свой сад и пусть ест
        его плоды драгоценные!
        Пришел я в мой сад, сестра моя, невеста,
        набрал я моей мирры с бальзамом моим,
        я ел мои соты с медом моим,
        вино мое пил я с моим молоком.
        Ешьте, возлюбленные!
        Пейте и пьянейте, друзья!
        Я сплю, но сердце мое бодрствует.
        Голос! Друг мой стучится:
        «Открой мне, сестра моя, подруга моя,
        голубка моя, чистая моя, ибо моя голова
        полна росой, кудри мои —
        мелкими каплями ночи!»
        Сняла я мои хитон, так как же
        его одену я?! омыла мои ноги —
        так как же замараю их?!
        Мой друг простер свою руку
        сквозь скважину, — и внутренность моя
        взволновалась о нем.
        Я встала, чтобы открыть моему другу,
        и с рук моих капаю мирра, и с пальцев моих
        мирра сбегаю на ручки замка.
        Открыла я другу моему, а друг мой
        ускользнул, ушел.
        Душа покинула меня, когда он говорил!
        Я искала его — не нашла;
        призывала его, но он мне не ответил.
        Меня встретили стражи,
        обходящие город;
        побили меня, поранили меня,
        стащили мое покрываю
        с меня, охранители стен.
        Заклинаю я вас, девы Иерусалима!
        Если встретите вы друга моего,
        что вы скажете ему? — что я любовью больна!
        Чем друг твой лучше других
        друзей, прекрасная в женах?
        Чем друг твой лучше других
        друзей, что ты так заклинаешь нас?
        Мой друг румян и ясен,
        выделяется средь десятка тысяч!
        Голова его — чистое золото;
        его кудри — завитки виноградные,
        черные, как ворон.
        Его глаза, как голуби
        у потоков вод, что купаются
        в молоке, что сидят в оправе.
        Его щеки, как цветник ароматов,
        гряды благовонных растений;
        лилии — губы его,
        с которых катет мирра текущая.
        Его руки — кругляки золотые,
        испещренные топазами;
        его живот — изделие слоновой кости,
        покрытое сапфирами.
        Его голени — столбы из мрамора,
        что поставлены на подножья из золота.
        Его вид, как Ливан;
        он крепок, как кедры.
        Уста его — сладкие яства,
        и весь он — желанный!
        Таков мой друг и таков мой возлюбленный,
        девы Иерусалима!
        Куда пошел твой друг, прекрасная в женах?
        Куда свернул твой друг? —
        и мы будем искать его вместе с тобой.
        Мой друг сошел в свой сад,
        к цветникам ароматов, пасти
        среди садов и собирать лилии.
        Я — другу своему принадлежу,
        а друг, мои — мне, он, что пасет
        средь лилий!
        Прекрасна ты, моя подруга,
        как Фирца; красива, как Иерусалим;
        грозна, как войско со знаменами!
        Отверни от меня
        твои очи, потому что они
        взволновали меня!
        Твои волосы, как стадо коз,
        что сошли с Галаада.
        Твои зубы, как стадо овец остриженных,
        что вышли из умывальни;
        они все родили двойней,
        и бесплодной нет среди них.
        Как кусок граната-виски твои
        из-под фаты твоей.
        Их шестьдесят — цариц
        и восемьдесят наложниц,
        а девушкам — числа нет!
        Единая она, голубка моя, чистая моя,
        единая она у матери своей!
        избранная она у родительницы своей!
        Видачи ее девушки — и вознесли ее;
        царицы и наложницы — и славили ее.
        Кто это, смотрящая, как заря?
        как луна — прекрасная? светлая,
        как солнце? грозная,
        как войско со знаменами?
        В ореховый сад я спустилась,
        взглянуть на зелень потока,
        взглянуть, расцвела ли лоза,
        дали ль цвет гранаты.
        Не знала я, что возведет меня любовь моя
        на колесницу, в среду вельмож народа моего.
        Обернись, обернись,
        Суламифь! Обернись, обернись,
        и мы будем глядеть на тебя!
        Что вам глядеть на Суламифь,
        словно на пляску в два стана?
        Как прекрасны в сандалиях
        ноги твои, благородная дева!
        Округления бедер твоих,
        как украшение, изделие рук художника.
        Пуп твой — круглая чаша;
        не преходит вино ароматное;
        Живот твой — ворох пшеницы,
        обставленными лилиями.
        Две груди твои, как два молодых оленя,
        двойни газели.
        Твоя шея, как башня из слоновой кости;
        твои очи, как озера Хешбане
        у ворот Бат-Раббима;
        твой нос, как башня Ливана,
        что смотрит в лицо Дамаску.
        Твоя голова на тебе, как Кармель;
        и космы твоей головы как пурпур.
        Царь — узник кудрей!
        Как ты прекрасна, и как ты приятна,
        среди наслаждений, любовь!
        Этот стан твой подобен пальме,
        и твои груди — гроздями.
        Я подумал: взберусь я на пальму,
        я схвачусь за ветви ее,
        и пусть будут груди твои,
        как грозди винограда,
        и запах от носа твоего, как от яблонь.
        А уста твои, — как доброе вино;
        оно прямо течет к моему другу,
        делает болтливыми уста спящих.
        О, когда бы ты был брат мне,
        сосавший грудь моей матери!
        Тебя встретила я бы на улице,
          целовала б тебя и меня не порочили бы!
        Повела бы тебя я!
        Привела бы тебя в дом моей матери.
        Ты учил бы меня
        Я поила б тебя вином ароматным,
        соком гранатов!
        Его левая рука под моей головой,
        а правая его обнимает меня
        Заклинаю я вас, девы Иерусалима!
        к чему будите вы и к чему тревожите
        любовь, пока сама не захочет она?
        Кто та, что всходит
        из пустыни, опираясь на друга своего?
        Разбудила тебя я под яблоней;
        там родила тебя твоя мать,
        там родила твоя родительница.
        Положи меня печатью на сердце твое,
        печатью — на мышцу твоюI
        Ибо сильна, как смерть, любовь,
        как ад — безжалостна ревность!
        Ее стрелы — стрелы огня, пламя Господне!
        Многие воды не смогут
        загасить любовь, и реки ее не зальют!
        Если бы кто-нибудь дал
        все добро его дома
        за любовь — презрели,
        презрели бы им!
        Сестра у нас мала, и грудей нету нее.
        Что сделаем мы с сестрой в день,
        когда будут к ней свататься?
        Когда б стеной была она,
        на ней бы выстроили мы
        серебряный чертог!
        А если б дверью была она,
        ее бы обложили мы
        кедровою доской!
        Я стена, и груди мои словно башни!
        Оттого я стала в глазах его,
        как исток благодати!
        Был виноградник у Соломона
        в Ваал-Гомоне.
        Отдал он виноградник
        сторожам; каждый
        должен был приносить за плоды его
        тысячу сребреников.
        Виноградник мои, тот, что у меня, — предо мной.
        Это тысяча — тебе, Соломон,
        двести же-тем, кто стережет его плоды.
        Ты, живущая в садах!
        Внемлют голосу твоему
        товарищи, — мне услышать его дай!
        Беги, мои друг,
        и будь подобен газели
        или молодому оленю
        на горах ароматных!
        (Песнь Песней Соломона[17 - Песнь Песней приводится в переводе Абрама Эфроса (СПб, 1910).])

* * *
        Соломон стоял на террасе своего дворца. Он смотрел вслед удалявшемуся каравану, смотрел долго, пока тот не растворился за призрачной гранью горизонта. Царь, впервые за много лет, был спокоен.
        Он снял с пальца перстень, повертел его перед глазами. «ВСЕ ПРОЙДЕТ» — увидел знакомую надпись.
        - ВСЕ ПРОШЛО… — вслух произнес Соломон. — И ты впервые сказал неправду. Все говорят неправду…
        notes
        Примечания
        1
        Шломо — ивритское произношение имени Соломон (греч.).
        2
        Бат Шева — дочь Элиама, жена Давида и мать Соломона.
        3
        Вирсавия — греческое произношение имени Ват Шева.
        4
        Хелефеи и фелефеи-телохранители Давида из критян и филистимлян, которых он набрал себе после того, как покорил филистимлян.
        5
        «От Дана до Вирсавии» — обозначало все пространство Израиля в длину, равно как выражение «от Вирсавии до горы Эфраимовой» указывало на всю ширину пространства царства Иудейского.
        6
        Левиты — представители колена Леви. Из них набирались служители Скинии, а позднее-Храма (певчие, музыканты, стража и т. д.).
        7
        Гиборим (ивр.) — охрана Соломона.
        8
        Приставники — представители царя во всех Коленах Израиля (12 человек), обеспечивающие каждый на один месяц поставки продовольствия во дворец Соломона: Бен-Хуш; Бен-Декер; Бен-Хесед; Бен-Авинодав; Ваана, сын Ахелуда; Бе-Гевер; Ахинодав; Ахимаас; Ваана, сын Хушая; Иосафат; Шимей; Гевер.
        9
        Талант — счетная монета евреев (около 35 кг), равнявшаяся 60 минам, или 6,000 драхмам, или 3,000 священным сиклям. Подобно всем прочим монетам она изменялась в своей ценности в различные времена и в различных местах; локоть — мера длины, приблизительно 50 см.
        10
        Чермное море — древнее название Красного моря.
        11
        Назибы — то же, что и приставники — представители царя в областях (губернаторы).
        12
        Тифон — в древнегреческой мифологии могущественное олицетворение огненных сил земли. Порождает ветры-пустовеи.
        13
        Йом Киппур — «День Искупления» или «Судный День» — самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей, завершая Десять дней покаяния.
        14
        2,4 Книга Царств; Паралипоменон.
        15
        2 Книга Царств, Паралипоменон, Исход, Второзаконие, Деяния, Экклезиаст, Иезекия.
        16
        Второзаконие, Иисус Навин, Исход, Иеремия, Псалмы.
        17
        Песнь Песней приводится в переводе Абрама Эфроса (СПб, 1910).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к