Библиотека / История / Зотов Рафаил : " Таинственный Монах " - читать онлайн

Сохранить .
Таинственный монах Рафаил Михайлович Зотов
        «…Феодор Алексеевич скончался, и в скором времени на Русском горизонте стали накопляться грозные тучи. Царевичи Иоанн и Петр были малолетние и Правительницею была назначена вдова Царица Наталья Кирилловна, но по проискам дочери её властолюбивой Софии это не состоялось. Она сама захватила в свои руки бразды правления и, несмотря на то, что по завещанию Феодора Алексеевича престол всероссийский принадлежал Петру, помимо старшего брата его Иоанна, слабого здоровьем, она настояла, чтобы на престол вступил Иоанн. Когда бояре, сановники и духовенство отправились к Иоанну с извещением, что по воле народа он избирается Царем, то трепещущий Царевич принял их предложение сказав: «Я не отрицаю быть царем, но из снисхождения ко мне прошу вас допустите любезного брата моего Петра царствовать со мною». Все удивились этому возражению, но никто не решился противиться воле Избранника. 23 июня совершилось коронование обоих Царей. Необычайно и опасно было разделение самодержавной власти между двумя лицами. Это разделение давало Софии верный способ к захвату в свои руки самодержавия…»
        Рафаил Михайлович Зотов
        Таинственный монах
        Часть первая
        Глава I
        В царствовании Алексея Михайловича в 1676 году, в один осенний, ненастный вечер улицы Москвы были пусты; с одной стороны потому что люди того времени ложились спать рано, а вставали с рассветом; с другой стороны холодная, ненастная погода и грязь на улицах по колено не располагали к ночным прогулкам.
        В исходе девятого часа вечера в одной из улиц, близких к Кремлю, показался высокий в черной одежде человек, довольно скоро шагавший, держась поближе к домам, в коих, сквозь щели ставней кое-где мелькали огоньки; рядом с ним бежал мальчик лет четырех, держась посинелою от холода ручонкою за его одежду. Несмотря на непроглядную темноту в позднем путешественнике можно было узнать монаха.
        Ночные путешественники приближались к Боровицким воротам, когда мальчик слезливым, дрожащим голосом сказал:
        - Дядечка, я озяб.
        - Согреешься, - глухо и угрюмо отвечал монах, продолжая свой путь настолько скорыми шагами, что мальчик едва мог следовать за ним бегом.
        - Я устал, дядечка, - проговорил снова мальчик задыхающимся голосом.
        - Отдохнешь, - сурово отвечал монах.
        - Я промок, дядечка.
        - Высохнешь, Бог вымочил, а люди высушат, - с оттенком раздражительности в голосе проговорил монах.
        Войдя в Боровицкие ворота, ночные путешественники остановились у одного дома, ворота коего были заперты. Заметив небольшое углубление в стене дома, монах поставил мальчика и, сунув ему за пазуху небольшой сверток бумаги сказал:
        - Ты, Гриша, постой здесь и отдай этот сверток тому, кто сейчас сюда придет.
        - А ты, дядечка, уйдешь? - робко спросил Гриша, готовый заплакать.
        - Да, уйду а ты подожди здесь. Молись Богу, помни меня, мы с тобою еще увидимся. Господь да будет к тебе милосерд!
        Сказав это, монах схватил обеими руками голову Гриши и с жаром поцеловал ее. Не привыкший к таким ласкам Гриша с изумлением и непонятною тоскою смотрел на монаха, схватил безотчетно его руку, поцеловал и горько заплакал, сам не зная почему. Монах скрылся в ночной темноте, а Гриша продолжал реветь, простирая свои окоченелые ручонки вслед монаху, не осмеливаясь последовать за ним. Видя бесполезность своих слез, он присел на корточки, прислонившись к стене и, благодаря затишью от ветра и дождя, вскоре уснул.
        Спустя полчаса к воротам подъехали два всадника, из коих один, видимо слуга, соскочил с лошадей и стал стучать в ворота. На этот стук прежде всего отозвалась лаем цепная собака за воротами и вскоре подошел привратник и стал их отпирать. Ворота были отперты и подворотни сняты. Давая дорогу своему господину, слуга сделал два шага в сторону и наступил на ногу спавшему Грише, который взвизгнул, не столько от боли, сколько от испуга. Слуга в свою очередь, в испуге отскочил.
        - Что там у тебя, Фомка? - спросил господин, осадив свою лошадь, готовую войти в ворота.
        - Бог весть что такое, то ли зверь, то ли человек или сам домовой, - отвечал Фомка, набожно крестясь.
        - Мне почудился голос ребенка, - сказал господин и прибавил, слезая с коня: - Эй, Степка, свети сюда фонарем!
        Степка, крестясь и дрожа всем телом, робко двигался вперед, а Гриша стал кричать, призывая, как бы на помощь, себе дядечку.
        Господин, взяв из рук Степки фонарь, смело подошел к Грише и спросил:
        - Что ты тут делаешь, мальчуган?
        - Виноват, не буду, - вопил Гриша.
        - В чем виноват? Чего не будешь! - спросил господин, наклоняясь поближе к Грише.
        - Не бей меня, дядечка! - лепетал Гриша, плаксивым голосом.
        - Откуда ты и зачем здесь?
        - Не знаю, дядечка.
        - Не плачь мальчуган, - сказал господин и, обратясь к Фомке, проговорил:
        - Веди его, Фомка в горницу.
        С этими словами господин, который был не кто иной, как князь Хованский, командир одного из Стрелецких полков, войдя во двор, повернул налево, взошел на крыльцо и, толкнув дверь, вошел сначала в сени, а потом в просторную комнату, освещенную двумя сальными свечами. Фомка следовал, за ним, ведя Гришу за руку, который шел без сопротивления.
        При помощи Фомки, Хованский разделся и, накинув на себя тулуп в виде халата, сел на скамью и, обратясь к Грише, который во время переодеванья Хованского, робко осматривал комнату, сказал ласковым тоном:
        - Ну, теперь, мальчуган, подойди ко мне и говори смелее - кто ты будешь?
        Гриша молчал и продолжал делать свой осмотр комнаты, но уже без признаков робости. Хованский, взяв мальчика за ручонку, привлек к себе и повторил свой вопрос.
        - Не знаю, - отвечал Гриша.
        - Как тебя зовут?
        - Гришей.
        - Кто твой отец?
        - Что такое отец? - спросил в недоумении Гриша.
        - Коли ты не знаешь, что такое отец, так мне трудно тебе растолковать. А мать у тебя есть? - продолжал Хованский.
        - Что такое мать? - с возрастающим недоумением спросил Гриша.
        - Ты не знаешь ни отца, ни матери, откуда же ты пришел?
        - С улицы, - ответил Гриша.
        - Кто тебя привел к этому дому?
        - Дядечка.
        - Зачем привел?
        - Не знаю.
        - Кто твой дядечка?
        - Не знаю.
        - Как его зовут?
        - Дядечка.
        - Ты его зовешь дядечка, а другие как его звали?
        - Не знаю.
        - Какой ты, Гриша, бестолковый.
        В эту минуту Хованский заметил из-за пазухи мальчика торчащий сверток и спросил Гришу:
        - Что это у тебя за бумага?
        - Не знаю. Дядечка велел отдать ее тебе.
        - Мне? Так ты меня знаешь?..
        - Нет, не знаю.
        Хованский сурово взглянул на Гришу и взявши сверток, развернул его и стал читать с трудом разбирая намокшую бумагу, на которой расплылись чернила. Прочитав бумагу, он угрюмо взглянул на мальчугана, опустил левую свою руку со свертком, а правою облокотясь на стол, подпер голову ладонью и некоторое время размышлял молчал, а потом, говоря сам с собою произнес:
        - От Досифея… Странно… Кто бы это мог быть?.. Не понимаю… Но все равно, для этого мальчика я должен все сделать, - закончил Хованский и, обратись к Грише, сказал:
        - Ну, Гриша! Из этой бумаги я узнал не больше, как от тебя самого. Дело в том, что ты должен остаться жить у меня. Рад ты, что у меня будешь жить?
        - А как же, дядечка, я хочу с ним жить? - возразил Гриша, вместо прямого ответа на вопрос Хованского.
        - Ты хочешь с ним жить, да он-то не хочет. Любопытно было бы знать, кто это столь добрый дядюшка, который подкидывает своих племянников к чужим людям. Коли ты, мальчуган, не знаешь кто твой дядечка, так раз скажи мне по крайней мере, как он был одет?
        Гриша, насколько умел, описал Хованскому одежду человека, который привел его к дому князя.
        - Так это монах Досифей и посылает его ко мне, тогда как у него хранится… - воскликнул в удивлении князь и вслед затем погрузился в раздумье, которое было прервано приходом его супруги, высокой, стройной, красивой молодой женщины.
        Княгиня была одета в сарафан малинового цвета, обложенный золотым галуном и мерлушкою. На белой, как мрамор шее ее, надето было жемчужное ожерелье, а на голове парчовый повойник. Войдя, княгиня низко поклонилась мужу, по обычаю того времени и, с покорностью в голосе, сказала:
        - Ты звал меня, князь, что прикажешь?
        Хованский поднял голову и, с некоторым смущением, приветливо сказал:
        - Здравствуй, княгиня! Сегодня Бог благословил нас находкою. С этою грамоткою от преосвященного Досифея прислан к нам вот этот мальчуган. Прочитай, душенька, ты ведь у меня грамотейка.
        Княгиня, взяв из рук мужа бумагу, приблизилась к свече и прочитала вслух следующее:
        «Блаженни презирали на нища и убога, сказал Спаситель мира. Сирота, порученный мне человеком, имя которого уже не существует на земле, явится к тебе, князь, сею моею грамотою. Его зовут Григорием. Он крещен в нашей православной вере; от роду ему три с половиною года. Прими его, обласкай, воспитай. Господь воздаст тебе за сие сторицею. Буди здрав. Мы же все тебе кланяемся.
        Досифей».
        - Ну, что скажешь, моя дорогая? - с некоторым смущением спросил Хованский свою жену.
        - Я жду твоих приказаний, князь, - робко отвечала княгиня.
        - Я полагаю, что отказать Досифею нельзя. Примем мальчугана.
        Княгиня с участием взглянула на Гришу и почтительно отвечала:
        - Ты знаешь, князь, что я привыкла во всем тебе повиноваться. Помимо этого я готова и безродному сироте оказать ласки и попечения, какие оказывала родному нашему сыну. Долг христианский и воля твоя для меня священны.
        - Знаю, княгиня, что ты добрая жена и нежная мать, а потому я с уверенностью обратился к тебе с настоящим предложением. Примем сиротку и Бог наградить нас за это.
        Затем князь позвал Фомку и приказал ему отвести Гришу в детскую и сдать на попечение Афанасьевне и прибавил, обратись к Грише:
        - Ступай, Гриша, ложись спать.
        Фомка взял было мальчика за руку и хотел вести, он вырвался и резко проговорил:
        - Я не хочу еще спать!
        - Вот забавно! Чего же ты хочешь? - возразил смеясь от души Хованский.
        - Я хочу горячего калача, - прошептал Гриша.
        - Делать нечего, княгиня, давай нам чего-нибудь закусить, - сказал князь смеясь.
        Гриша развязно сел на лавку около стола, едва вскарабкавшись на нее без посторонней помощи.
        Смелость и непринужденность мальчика забавляли князя и он, угощая мальчика, ласково беседовал с ним, стараясь приспособляться к его понятиям. Гриша с откровенностью, свойственною детям, рассказал, что он никогда не видел людей в иной одежде, в какой был его дядечка. Насколько лепет Гриши забавлял князя, настолько княгиня становилась час от часу грустнее и молчаливее. Смелый Гриша неоднократно обращался к княгине со своими вопросами, но та отвечала наклонением головы, в знак согласия или только словами: «да» или «нет». Такого рода ответы видимо не понравились Грише и он, обратись к Хованскому спросил, указывая на княгиню.
        - Что этот дядечка молчит? Немой он что ли?
        Этот наивный вопрос мальчика заставил князя расхохотаться, и из него было понятно, что малютка воспитывался с раннего детства в мужском монастыре, никогда не видал женщин и что по его понятиям княгиня была такое же существо, как монахи, только в другой одежде. Князь хотел было объяснить Грише по этому поводу, но увидя, что его объяснения выше понятий мальчика, закончил тем, что приказал Фомке отвести Гришу в детскую. Чему Гриша беспрекословно повиновался. Он слез со скамейки, перекрестился на образа, поцеловал руки у князя и княгини и последовал за Фомкой.
        Оставшись наедине с княгинею, Хованский встал из-за стола и в раздумье стал ходить по комнате. Наконец, обратись к супруге своей, сказал:
        - Что ты, Наташа, не весела сегодня?
        - Да разве я бываю когда-либо веселее? - возразила княгиня, причем щеки её покрылись густым румянцем.
        - То-то мне и не любо! Я сильно люблю тебя и хотелось бы видеть тебя довольною и веселою. Пора бы забыть прошлое и привыкать к настоящему. Неужели ты почитаешь себя несчастной. Жена ты русского боярина, уважаемого при дворе и любимого стрельцами, окруженная рабами, что ж ты потеряла?
        - Я давно привыкла покоряться своей судьбе. Да будет на все воля Божья, - отвечала княгиня.
        Из дальнейшего разговора Хованского с его супругой выяснилось, что княгиня была дочь Мазепы, влюбленная в Дорошенко, втайне от отца своего бежавшая за последним, когда он, по взятии русскими Чигорина, бежал со своими приверженцами. Она была на пути своем перехвачена стрельцами и сделалась военною добычею стрелецкого полковника князя Хованского, который до того времени не знал, что она дочь Мазепы. Больших трудов последнему стоило уверить Наташу, что жених её убит, когда Хованский пожелал на ней жениться.
        Эти воспоминания прошлого взволновали собеседников. Души их обременены были тягостною тайною, которую они не решались до сего времени открыть друг другу. Княгиня тихо плакала, а князь молча ходил по комнате. Наконец княгиня решилась прервать тягостное молчание, сказав:
        - Когда ты, князь, увидишься с преосвященным Досифеем? Надобно его расспросить подробнее о мальчике, которого он прислал.
        - Завтра нарочно поеду к обедне в монастырь и после службы зайду к нему в келью. Хотя я и заранее знаю, что ничего от него не выведаю, а все-таки попытаюсь, авось проговорится, - отвечал обрадованный Хованский перемене разговора, столь тягостного для него.
        - Кланяйся, князь, и от меня преосвященному.
        - Буду кланяться. Ступай, княгиня, а я просмотрю здесь некоторые полковые бумаги и скоро приду к тебе.
        Княгиня молча поклонилась и вышла. Едва затихли ее шаги, как в дверь комнаты, где остался князь, кто-то постучался. Хованский пригласил войти. В комнату вошел низенький, юркий человечек с седою бородкою и лысою головою; он, озираясь во все стороны, подал Хованскому грамоту.
        Долго разговаривали между собою собеседники. Хованский с видимым почтением относился к пришедшему старикашке, называя его Алексеем Степановичем. В заключение разговора князь написал на клочке бумаги, подвернувшимся под руку нисколько строк, вручил его старикашке и они расстались. Долго еще после этого Хованский сидел в глубоком раздумьи. Лицо его по временам омрачалось, то снова сияло радостными мечтами, порожденными честолюбивыми помыслами.
        Глава II
        На утро вся Москва была пробуждена томным, протяжным звоном больших колоколов во всех церквах и вскоре распространилась весть о кончине царя Алексея Михайловича, которая произвела удручающее впечатление на москвичей, боготворивших своего батюшку Царя.
        Царь Алексей Михайлович был из числа тех редких Государей, которые не умирают в воспоминаниях своих народов.
        Вступив на престол в 1645 году он нашел Россию страждущею от тех ран, которые ей нанесли самозванцы и поляки. Последние, как тавро и шведы, лежали еще тяжелым гнетом на раменах России.
        Алексею Михайловичу со скудными средствами казны приходилось вести борьбу с сильными врагами. Слабый Венценосец пал бы под тяжким бременем, Царь сильный духом, но упорный в применении крутых мер легко мог испортить дело. Но по счастью России Бог послал ей, в лице Алексея Михайловича, Царя мудрого и кроткого, который умел пользоваться всем к достижению своих целей. Словом, в течение 31 года своего царствования, он медленно, но верно клал прочное основание будущему величию и славе России, предоставляя счастливейшим своим преемникам строить на заложенном фундаменте исполинское здание, изумляющее ныне весь мир.
        Одним из счастливейших событий царствования Алексея Михайловича было присоединение к России Украины, которая занимала местность по обеим берегам Днепра - от реки Буга до Десны и населена была полукочующим воинственным племенем и по происхождению своему и по вере сродным России. Но это племя, теснимое с одной стороны татарами, а с другой стороны поляками принуждено было платить дань тем и другим. Стефан Баторий, король польский, высоко ценя заслуги украинских казаков, защищавших от нашествия крымских татар пределы его королевства, даровал им многие важные преимущества. Но с воцарением короля Сигизмунда, всячески притеснявшего казаков, вся Украина возмутилась. Явился в среде украинцев Богдан Хмельницкий и повел ожесточенную борьбу с поляками за свободу своего отечества. Но так как Украина была слаба для борьбы с Польшей, то Богдан Хмельницкий послал в Москву депутатов от украинских казаков просить Царя Алексея Михайловича принять их в свое подданство. Царь Алексей Михайлович милостиво принял запорожцев под свое покровительство, предоставив им право избирать себе правителей. Но не долго пользовалась
Малороссия тишиною и спокойствием. С одной стороны внутренние несогласия правителей её, с другой стороны подстрекательство поляков были причиною постоянных смут. Насколько Богдан Хмельницкий, Выговский и Самойлович принесли Малороссии пользу, настолько Дорошенко и наконец Мазепа своими гордыми замыслами и интригами вредили ей.
        В столь тяжелые времена скончался мудрый Царь Алексей Михайлович, оставив после себя трех сыновей и одну дочь. Старшему сыну Феодору было 19 лет. Слабый здоровьем, он вступил на престол. Со стороны внешней политики царствование его было не блистательно. С поляками он возобновил перемирие еще на 13 лет, а с турками на 20 лет, объявив Заднепровскую Украину независимою, кроме Киева, Василькова, Триполя и Стайкова. В деле внутреннего управления Россиею великим государственным делом Феодора Алексеевича было уничтожение разрядных книг и происходившего от них гибельного наместничества. Чрез это открывалась дорога истинному дарованию полководцев, которые прежде подчинены были выпискам из разрядных книг и великие подвиги могли быть награждаемы Царями по заслугам без справок о местничестве.
        Здоровье Царя Феодора Алексеевича видимо упадало и предвещало близкую кончину, которая ужасала всех благомыслящих Русских людей, 27 апреля 1682 года всеобщее опасение сбылось. Феодор Алексеевич скончался, и в скором времени на Русском горизонте стали накопляться грозные тучи. Царевичи Иоанн и Петр были малолетние и Правительницею была назначена вдова Царица Наталья Кирилловна, но по проискам дочери её властолюбивой Софии это не состоялось. Она сама захватила в свои руки бразды правления и, несмотря на то, что по завещанию Феодора Алексеевича престол всероссийский принадлежал Петру, помимо старшего брата его Иоанна, слабого здоровьем, она настояла, чтобы на престол вступил Иоанн. Когда бояре, сановники и духовенство отправились к Иоанну с извещением, что по воле народа он избирается Царем, то трепещущий Царевич принял их предложение сказав: «Я не отрицаю быть царем, но из снисхождения ко мне прошу вас допустите любезного брата моего Петра царствовать со мною». Все удивились этому возражению, но никто не решился противиться воле Избранника. 23 июня совершилось коронование обоих Царей. Необычайно и
опасно было разделение самодержавной власти между двумя лицами. Это разделение давало Софии верный способ к захвату в свои руки самодержавия.
        Главными помощниками коварной Софии были: князь Василий Голицын, Милославский и Хованский. Первый был назначен канцлером, а последний главным начальником всех стрельцов. Но власть этих сообщников была ненавистна Софии и она задумала избавиться впоследствии от них удалением их с государственного поприща хитростью или силою, происками или новыми злодеяниями. Таковой награды всегда должны ожидать люди усиливающееся возвыситься путем измены и заговоров. Но возвратимся в дом Хованского, который мы оставили с того времени, как в нем появился Гриша.
        Глава III
        Спустя полгода после появления в доме Хованского Гриши, был подкинут второй ребенок по имени Саша и также при записке преосвященного Досифея. Хотя в те времена подобные подкидыши считались благословением Божьим, но на этот раз князь Хованский вознегодовал, сделал строгие розыски и потребовал от преосвященного Досифея объяснений. Но преосвященный объявил, что оба мальчика поручены ему родителями бедными и честными, а как в монастыре воспитывать их он не имеет права, то для призрения сирот и избрал дом Хованского, как известный ему по сердоболию и милосердию своему. Такие доводы и преосвященного Досифея заставили князя и княгиню примириться с подкидышами и воспитывать их наравне со своим сыном.
        В характерах Гриши и Саши вскоре обнаружились совершенно противоположный наклонности: Гриша был мальчик бойкий, веселый, не терпящий никакого принуждения и не переносивший малейших обид со стороны окружающих его, тогда как Саша был скромен, тих, охотно принимавший на себя вину Гриши и молодого князька. Гриша был любимцем князя, а Саша - княгини. Между собою оба приемыша были очень дружны, но князька они недолюбливали. Слепая покорность последнему всех его окружающих были предметом зависти приемышей.
        Грише минуло девять лет, а Саша был годом моложе его, в то время когда скончался Царь Феодор Алексеевич. Хованский пожелал обучать грамоте всех трех мальчиков и дело это поручил священнику своей домашней церкви. Более других успехи в науках оказывал Саша и менее всех Гриша. Вообще успехи всех детей были не блистательны, а потому Хованский нанял для них учителя немца, славившегося тогда в Москве своею ученостью Появление его в доме Хованского произвело большой переполох между всею дворнею Хаванского. Из-за угла смотрели они на. немца и дивились, что еретик похож на человека и по-русски умеем баить.
        С первого же урока данного детям немцем все они, особенно ленивец Гриша, получили большую охоту к ученью и обучение пошло быстрыми шагами.
        Хованский по-прежнему окружал свою супругу нежною заботливостью, а княгиня по-прежнему была покорна и молчалива. Тишина обыденной жизни в доме Хованского нарушалась подчас бойким Гришей. Князь мало бывал дома, но непрестанно всем интересовался.
        Так шло дело до времени возвышения Хованского, когда он сделался начальником всех стрельцов. Стремление его к единовластию и первенствующей роли в делах управления русским государством породили в нем зависть к Милославскому и Голицыну. Он был мрачен и задумчив, домашние дела совершенно не интересовали его. Даже любимец его Гриша не всегда развлекал его, а подчас даже раздражал его.
        Однажды он вошел в покои своей супруги и, сев около окна задумчиво смотрел на площадь.
        - Что с тобою, друг мой, сталося? - робко и с нежною заботливостью спросила княгиня. - Я никогда не видала тебя столь расстроенным. Нет ли тебе беды какой от царского двора?
        При этих словах княгини лицо Хованского вспыхнуло и он с видом надменности, погладив свои усы и бороду, сказал:
        - Это мы еще увидим, кто кому может приготовить беды…
        - Боже мой! Уже не стрельцы ли опять?..
        - Нет… Но дело в том, княгиня, - возразил Хованский, понизив голос и опустив глаза, как бы не решаясь произнести роковое слово, для чего он и пришел.
        Но употребив над собою насилие, он успел подавить в себе чувство нерешительности и сказал:
        - Вот о чем я хотел поговорить с тобою, княгиня: мы живем в такие времена, когда всякий умный человек должен позаботиться, как о пользе своей собственной, так и о пользе своих сограждан. Забыв все прошлое, которое против нашей воли соединило судьбу нашу столь тесно, я уверен, что ты не откажешься принести ради меня некоторую жертву, какую потребуют обстоятельства…
        Сказавши эти слова, которые ему столь трудно было произнести, князь ласково взглянул на свою супругу и замолчал в ожидании ответа. Княгиня смутилась от этой фразы, застигшей ее врасплох. Она некоторое время молчала, придумывая ответ и устремив испытующий взор на своего супруга. Наконец, горестно покачав головою она кротко произнесла.
        - Буди во всем воля Божья и твоя, князь. Вера учит нас терпеть, закон - повиноваться. Без ропота я покорюсь судьбе моей. Говори, князь, решительно и откровенно, чего ты от меня желаешь потребовать? Что ты со мною намерен делать?
        - Это все мечты, предположения которые быть может и не сбудутся, но я, любя тебя искренно, хотел приготовить тебя, чтобы внезапная перемена не повредила твоему здоровью. Но божусь тебе, что нет еще ничего решительного. Теперь только я отправлюсь куда надобно, чтобы это кончить. Мне надобно видеть, до чего простирается наглость Милославского и умничанье Голицына. Пора принять меры решительные. Каждодневный отсрочки только увеличивают их дерзость. Что бы ни случилось обещай мне, княгиня, исполнить мою волю, которая состоит в следующем: отправляясь по серьезному делу, если бы я не вернулся ни сегодня, ни несколько дней домой и ты услышишь обо мне дурные вести, то в ту минуту брось весь дом и поезжай с детьми в Воскресенский монастырь, тот самый, что в сорока верстах от Москвы. Под божницею, у меня в комнате, найдешь ты грамоту к преосвященному Досифею и с нею ты будешь у него безопасна. Не забудь взять с собою приемыша нашего Александра, которого Досифей сумеет скрыть. А если бы тебя стали допрашивать где он, то отвечай, что он пропал без вести во время твоего бегства. Все это я говорю тебе, княгиня,
на случай какого либо несчастия со мною. Прощай, княгиня! Будем надеяться, что Бог избавить нас от всяких бед.
        Сказав эти слова, князь поспешно вышел из комнаты. Лице его было бледно и он казался сильно взволнованными Долго смотрела безмолвно княгиня на дверь, за которою исчез её супруг, и слезы ручьями текли по её щекам. Ею овладело состояние, похожее на тяжелый сон, от которого спящий хочет проснуться и не может. Удар колокола к поздней обедни пробудил княгиню и она шатаясь подошла к киоту и, став на колени, начала горячо молиться.
        Глава IV
        Князь Хованский, выйдя из дома отправился в Кремль, где его ожидали выстроившиеся полки стрельцов. Поздоровавшись с ними он начал производить воинское учение, по окончании коего благодарил полки за их искусство и пожаловал им из своих денег некоторую сумму на вино.
        Такой подарок главного начальника восторженно был встречен стрельцами.
        Вслед затем Хованский вошел в кремлевский дворец и просил у царевны Софии аудиенции. Царевна София дозволила ему явиться к ней. На этой аудиенции Хованский предлагал царевне ниспровержение Милославского и Голицына и кроме того сделал еще одно безумное предложение. Но на все эти предложения он получил отказ.
        Тогда он решился отомстить Софии и отправился ко вдовствующей царице Натальи Кирилловне, но принять был ею так холодно, что не решился высказать ей ту причину, которая побудила его явиться к ней.
        Потерпев и здесь неудачу Хованский вернулся домой, где застал всех в большом переполохе. Спросив первых встретившихся ему в передних комнатах слуг, он ничего не мог от них добиться Наконец он вошел в покои своей супруги и глазам его представилась следующая картина: Гриша стоял на подоконнике открытого окна и на лице его видна была непреклонная отвага и решимость: около окна стоял Саша и плакал; бледная княгини с прижавшимся в ней сыном стояла посредине комнаты с видом отчаянья.
        - Что тут у тебя случилось, княгиня? - сурово спросил Хованский.
        - Я хотела… вот этот шалун… только не сердись, мой друг, пожалуйста, - лепетала дрожавшим голосом княгиня.
        - Да говори же, что случилось? - грозно спросил Хованский.
        - Пустое, друг мой… детская ссора… я хотела наказать этого шалуна, а он вскочить на окно и грозит соскочить с высоты в пруд, если к нему кто либо прикоснется, - ответила княгиня.
        - Сойди долой, негодный! - закричал князь Хованский.
        - Если ты мне дашь свое княжеское слово, что не будешь меня сечь, то я сойду, а если нет, то брошусь вниз, - с решимостью, не свойственною детям отвечал Гриша и подвинулся на самый край окна.
        Княгиня затрепетала и голосом отчаянья проговорила:
        - Сойди, Гриша, князь дает тебе слово.
        - Так и быть, обещаю тебе, сойди.
        Медленно соскочил Гриша с подоконника и, подойдя к князю, поцеловал его руку.
        - Что же ты, негодный, тут напроказил, если уже княгиню вывел из терпения? - спросил суровым голосом Хованский.
        - Да видишь что, стали мы играть в солдаты. Я как стрелецкий десятник стал учить ребят. Саша сейчас понял, а Вася пребестолков. Я и приказал поставить его в палки, а он начал кричать, ругать меня холопом, подкидышем… Я не стерпел и дал ему оплеуху. Он заревел и все сбежались и хотели меня сечь; но я лучше брошусь в пруд, чем допущу до этого.
        Лицо князя вспыхнуло от гнева и он закричал:
        - Как же ты осмелился поднять руку на моего сына - природного князя? Разумеется, что ты холоп, подкидыш, которого я из милости кормлю, пою и одеваю. Вот я тебе задам самому двести палок, да и со двора сгоню. Эй, Фомка, батожья!
        Не успел Хованский оглянуться, как Гриша снова очутился на подоконнике, говоря со слезами на глазах:
        - Стрелецкий десятник не холоп. А тебе, князь, стыдно попрекать меня своим добром. Отец Иоанн сказывал, что ты обязан был это сделать во славу имени Божия. Еще же стыднее, князь, изменять своему слову. Ты велел мне сойти с окна и обещал меня не трогать.
        - Лжешь, негодный! Я обещал тебя не сечь, - но если ты видел, как наказывают стрельцов за шалости, то должен по уставу и выдержать наказание, иначе я тебя исключу и выгоню из стрельцов и тогда ты будешь холопом, выбирай теперь сам.
        Гриша призадумался, слез медленно с окна и, подойдя к князю, сказал:
        - Так и быть, вели принести палок.
        Покорность ли мальчика или другие размышления остановили Хованского. Он опустил голову, задумался и после некоторого молчания сказал:
        - Послушай, Гриша, если я прощу тебя и сегодня же сделаю тебя стрелецким сотником, будешь ли ты мне благодарен и всегда верен?
        - Меня? Сотником! да я твой образ выменяю и закабалю себя на всю жизнь. Приказывай, что хочешь, - с радостью вскричал Гриша, целуя попеременно то одну, то другую руку князя.
        - Тебе уже пятнадцатый год, Гриша, и ты можешь понять, чем ты мне обязан, - продолжал Хованский, - я не попрекаю тебя моим добром, но будет может быть время, что я тебе его напомню. Рука твоя и голова всегда должны принадлежать мне. Ступай же ты теперь в стрелецкий приказ, я напишу бумагу о пожаловании тебя сотником. Потом ты явишься к полковнику Муромцеву и будешь уже жить со стрельцами. Каждое утро ты будешь приходить ко мне с донесением о том, что я тебе буду приказывать накануне. Поди теперь простись со всем домом и приходи ко мне чрез час за бумагами.
        Самолюбие Гриши было удовлетворено и он, вместо того, чтобы печалиться, расставаясь с домом Хованского, где он провел десять лет при нежной заботливости о нем князя и княгини, радостно обежал весь дом, всех перецеловал и сообщил им о своем внезапном повышении. При прощании ему оказали больше всех ласки Саша и княгиня. Первый горько плакал, теряя верного друга своего детства, а княгиня, сурово относившаяся всегда к Грише, вдруг оказала ему столько нежности, что он сам прослезился. При этом княгиня напомнила Грише, чтобы он каждый день навещал их дом. Вырвавшись из объятий княгини, Гриша поспешил к князю, получил от него несколько родительских наставлений, бумаги и кошелек с деньгам. Мальчик поцеловал руку князя и поспешно отправился к новому месту своего назначения.
        Положение Хованского, восстановившего против себя царевну Софию и всех временщиков было крайне затруднительно и он, несмотря на слепую к нему преданность стрельцов, не знал на что решиться. В свою очередь и София, имевшая до сих пор твердую опору в стрельцах, боялась Хованского, а потому она стала заискивать и всячески угождать царице Наталье Кирилловне и брату Петру, постоянно жалуясь им на стрельцов вообще и Хованского в особенности. По её совету царственная семья переехала из Кремля в село Коломенское, откуда царевна София возила попеременно своих братьев то в Саввин, то в Воскресенский монастыри. Хованский, оставшись в опустевшей Москве, хозяйничал как ему вздумалось: он поил стрельцов, приобретая тем еще большую их к себе преданность и не особенно обращал свое внимание на жалобы граждан на буйства и неистовства стрельцов.
        В сентябре месяце стали являться к Хованскому лица, приближенный к царевне Софии и советовали ему повиниться царевне. На это он отвечал: что всегда рад верою и правдою служить царевне, но будет ожидать ее приказа явиться к ней. Вечером 16-го сентября он получил от Софии записку следующего содержания:
        «Любезный князь!
        Виноватых судит Бог, - Нам никогда не было причин к ссоре, а вот уже сколько месяцев мы с тобою не видались. Не лучше ли облегчить сердца взаимною откровенностью? - Если царевна не могла сделать того, чего ты желал, то в сердце Софии ты не мог сомневаться. Вспомня старинную нашу дружбу, ты, князь, верно не забудешь навестить завтрашней именинницы.
        София».
        Вручитель записки этой между прочим добавил, что царевна просила его не брать с собою стрельцов и многочисленная поезда, дабы не огорчить юного царя, с которым она якобы желала его сблизить. Князь обещал повиноваться и с радостью сделал распоряжения к завтрашнему отъезду.
        С рассветом 17 сентября весь дом Хованского был уже на ногах, так как большая часть дворни должна была следовать за ним. Из стрельцов его должны были сопровождать полковник Одинцов с десятью отборными сотниками.
        Весь поезд его состоял из 50 человек, но этим Хованский не нарушал воли царевны Софии, так как по существовавшим в то время обычаям праздничный поезд высокопоставленного человека мог простираться до 300 человек.
        В числе назначенных в поезд был и Гриша, который, вместо того, что радоваться подобно своим сотоварищам, сидел задумчиво у ворот и ожидал с видимым нетерпением когда окончатся все приготовления к отъезду.
        Несмотря на всю суету происходившую в доме Хованского по случаю отъезда, княгиня вспомнила о Грише и велела его позвать в горницы.
        Гриппа вошел и, перекрестившись на образа, подошел к князю и княгине и поздоровался с ним. Он казался мрачным, так что князь весело спросил его:
        - Что ты, Гриша, надулся как мышь на крупу? Не здоров ты, что ли?
        - Нет, я здоров, а так взгрустнулось - плохой сон видел, - отвечал Гриша.
        - Страшен сон, да милостив Бог, дружище. Да разве уж кто-нибудь растолковал тебе твой сон? Расскажи-ка мне, что ты видел, я быть может растолкую тебе по своему, - сказал князь.
        - Вот этого то, князь, я и боюсь, потому что ты ничему не поверишь.
        - Не поверю? Что ты, Гриша! Я старинный коренной христианин. Знаю, что Божий перст и во сне умудряет слепцов. Но все-таки ведь не все же сны вещие, есть же пустые. Ну же рассказывай, а мы с княгинею будем объяснять.
        - Тут нечего объяснять, князь, потому что виденный мною сон был наяву.
        - Что за вздор! Что же такое? - спросил Хованский с выражением удивления на своем лице.
        После непродолжительного молчания, в течение коего на лице Гриши заметна была нерешимость и некоторая борьба, он сказал вполголоса:
        - Сегодня ко мне приходил тот самый дядечка монах, который меня маленького привел в твой дом, князь.
        - Как, откуда он взялся? - вскричал князь.
        - Не знаю, он мне этого не говорил, - отвечал Гриша.
        - О чем же он с тобою, Гриша, говорил?
        - Он не велел мне ехать с тобою сегодня к царевне.
        - Только-то? Так пожалуй не езди, я тебя насильно не тащу.
        - Да я-то непременно хочу ехать с тобою, чтобы тебя защитить или умереть с тобою, - решительным тоном проговорил Гриша.
        - Что ты за чепуху городишь? Защитить… умереть… Да разве мне грозить опасность в пути? Какую гиль насказал тебе твой дядя чернец невидимка! - возразили, смеясь, Хованский.
        - Вот в том-то и дело, только он не велел мне тебе сказывать, - ответил Гриша.
        - Почему же, разве он мне желает зла?
        - Не знаю, только я за твои благодеяния ко мне не хочу скрывать от тебя того, что слыхал от монаха. Я спал крепким сном, как вдруг, пред рассветом, чувствую, что меня кто-то будит. Проснувшись, я увидел пред собою монаха, который мне сказал: - «Знаешь ли ты меня?» - Не помню, батюшка, - отвечал я ему со страхом. - С лишком десять лет тому назад я привел тебя в дом Хованского, - сказал монах. - Теперь вспомнил! - отвечал я. - «Молчи! Никто на свете не должен знать кто я и где я и слушай, что я тебе скажу: не езди сегодня с Хованским к царевне, его постигнет там несчастье. Не смей ему об этом сказывать, потому что это не поможет ему. Скоро я к тебе опять явлюсь и тогда мы с тобою поближе познакомимся».
        Сказавши эти слова, монах исчез, я встал и, несмотря на запрещение монаха, решился идти к тебе и рассказать все, что слышал.
        Конечно, сколько я могу припомнить свое младенчество, монах этот кормил, поил меня и всегда запирал в своей кельи, не разговаривая со мною ни одного слова и за это я обязан ему благодарностью; - но ты князь, с доброю княгинею десять лет пеклись обо мне, как родные и я готов за вас умереть. А потому, что ни случилось бы с тобою, я еду и разделю твою судьбу.
        С минуту князь призадумался, потом встал, перекрестился и, с принужденною веселостью в голосе, сказал:
        - Так поедем же, Гриша, и ты увидишь, что монах говорил вздор. Мне ни откуда не грозит опасность. Народ меня боится, стрельцы готовы положить за меня свои головы, а царевна София приглашает меня на пир и дружбу. Разве Милославский и Голицын, но что они мне сделают без воли царевны? Нет! Дядечка твой видно какой-нибудь лазутчик у моих врагов, который чрез тебя хотел напугать меня, чтобы я и сам не поехал сегодня по приглашена царевны Софии. Итак, едем! Гей! Все ли готово к отъезду, - вскричал Хованский, высовываясь из раскрытого окна.
        Фомка доложил, что все готово.
        - Прощай, княгиня! Помолимся вместе на дорогу и не будем больше думать об этом вздоре, - сказал Хованский.
        Бедная, расстроенная княгиня, не отвечая ни слова, встала, подошла к киоту, упала на колени и заплакала.
        - Что ты, милый друг! - вскричал князь, - успокойся. Если б я не был уверен даже, что все сказанное монахом - чистый вздор, то и тогда не боялся бы, потому что никакой вины за собою не знаю. Обними же меня и будь спокойна. А как я уеду, то вели отцу Иоанну отслужить молебен «Всем Скорбящим». К вечеру жди меня домой.
        Хованский хотел было выйти, но княгиня остановила его. Она взяла Гришу за руку и, подведя его к киоту, положила руку свою на его голову и сказала:
        - Господь да благословит и наградит тебя, дитя мое, за твое доброе намерение и привязанность к нам. Будь всегда так честен и верен своему долгу и совести и покров всех святых осенит тебя посреди опасностей.
        Гриша преклонил колени и с благоговением поцеловал руку княгини, которая в избытке чувств склонилась и поцеловала голову Гриши.
        - Ну, полноте! - ласково сказал князь, - пора ехать, ведь не близко. Прощай, княгиня.
        Хованский вышел, Гриша последовал за ним, а княгиня, не будучи в силах провожать их, присела на скамью и долго просидела в состоянии какого-то оцепенения, не замечая даже того, как слезы струились по её щекам.
        Поезд тронулся по направлению к селу Воздвиженскому и народ с любопытством и страхом провожал главами проезжающих. Проехав верст десять, поезд Хованского обогнал отряд войска под командою боярина Лыкова, от которого Хованский узнал, что в тот день назначена большая соколиная охота, а отряд его будете изображать почетную стражу для обоих царей.
        Гриша, ехавший рядом с Хованским на резвом скакуне вдруг сказал, когда отряд Лыкова остался уже позади.
        - Утро сегодня было ясное и всяк мог рассчитывать на хорошую погоду, но смотри, князь, какая там вдали надвигается черная туча. Она поднимается из под Воздвиженского и Бог весть чем разразится над нашими головами.
        - Не больше, как дождем, от которого мы укроемся в селе Пушкине, которое отсюда близко. Это еще не так страшно, - сказал смеясь Хованский.
        Через несколько минуть поезд Хованского въехал в село Пушкино, где, к удивлению последнего, царила мертвенная тишина. Все вороты в домах были заперты и село представлялось пустым. Посреди села протекала неширокая речка, но с крутыми берегами, которые были соединены между собою деревянным мостом, довольно ветхим и шатким. Едва Хованский со своими спутниками спустились к мосту, как услыхали позади себя топот коней. Вскоре объяснилось, что за ним следовал отряд Лыкова. Не видя в этом обстоятельстве ничего подозрительного, Хованский переехал через мост и стал взбираться на противоположный берег; примеру его последовали и спутники его; но тут и впереди поезда послышался шум. Хованский невольно оглянулся назад и с ужасом заметил, что отрядом Лыкова ставятся позади рогатки, отрезывавшие ему путь отступления, причем сразу заметил, что отряд этот имеет самые неприязненные намерения. Хованский никогда не знал страха, но в эту минуту какое-то грустное чувство стеснило его грудь. Он опустил голову и выпустил из рук своих поводья, пробегая в уме своем все вероятности того, что совершалось пред его глазами.
Одинцов и Гриша, пришпорив своих лошадей выскочили на противоположный берег, но были встречены выстрелами, от которых лошадь под Гришею пала. Тогда Одинцов и Гриша бегом прибежали к Хованскому и объявили, что и по сю сторону закинуты рогатки. Хованский взобравшись на верх, увидел многочисленный отряд и закричал:
        - Что вы за люди и что вам от меня надобно?
        - По приказу царевны Софии я арестую тебя, - послышался позади его голос Лыкова.
        - Ты лжешь, боярин! Она вчера прислала мне самое дружественное письмо и я еду к ней. Не могла же она выдать против меня опальной грамоты, - вскричал Хованский.
        - А вот видишь выдала и приказала схватить тебя. Отдай мне свою саблю и поедем к царевне, - сказал Лыков.
        Как громом пораженный этими словами, Хованский стоял несколько минут без слов, без мыслей и почти без чувств. Наконец, окинув взглядом свою свиту и отряд Лыкова и, видя невозможность борьбы, он остановился печальным взглядом на Гриши и сказал ему вполголоса:
        - Ты был прав, Гриша, я не послушался тебя и теперь погиб, увлекая за собою и тебя и друзей моих в беду.
        Гриша, желая выручить Хованского, бросился было на Лыкова, но ошеломленный ударом сабли по голове, упал без чувств.
        Мрачен и безмолвен как могила следовал Хованский за отрядом Лыкова, и долго не мог дать себе отчета во всем сейчас происшедшем пред его глазами. Около полудня прибыли они к месту пребывания Двора и Хованский с ужасом увидел приготовленный для него эшафот.
        Спустя несколько времени Хованский был казнен по распоряжению вышедшего из царских покоев Милославского.
        Глава V
        Солнце склонялось уже к западу, тускло освещая своими догорающими лучами одну избу села Пушкина, в которой под образами на лавке лежал в бесчувственном состоянии молодой человек, голова которого была повязана белым рушником, окровавленным в нескольких местах. В изголовья у молодого человека сидел монах, который от времени до времени прикладывал свою руку к голове лежавшего. Полуседая борода, резкие, мрачные черты лица и проницательный взор монаха делали его страшным. В избе, как равно и на улице, никого не было видно, потому что жители села с раннего утра были угнаны с приказом не возвращаться домой до солнечного заката.
        Пред самым закатом солнца раненый очнулся, застонал от боли в голове, открыл глаза и несколько минут с равнодушным любопытством смотрел на черный потолок избы. Монах увидел его пробуждение, но не хотел прерывать первых его мыслей со сна и только с живым участием следил глазами за всеми его движениями. Наконец, внимание проснувшегося обратилось и на окружающие его предметы. Встретившись взором с блистающими глазами монаха, раненый, забыв о своей ране, вскочил и, сидя на скамье вперил свой взор в монаха.
        - Каково тебе, друг мой Гриша? - спросил монах, усиливаясь смягчить свой суровый голос.
        - Это ты, дядечка? Где же я? Жив ли или на том свете? - вскричал Гриша.
        - Что твоя голова? - сухо произнес монах.
        - Голова?.. А что? - спросил Гриша, схватив себя за голову и тотчас вскрикнул от боли. - Да теперь помню… Бедный князь… Мы не послушали тебя, дядя, и наказаны за это. Не знаешь ли что случилось с князем? - прибавил Гриша.
        - То, что и со всеми нами должно будет когда-нибудь случиться. Людей, подобных ему не заставляют долго ожидать окончания дела. Приятели его верно уж поторопились, - мрачным голосом проговорил монах.
        - Что ты хочешь сказать, дядя?
        - То, что одним злодеем стало меньше, - отвечал монах.
        С недоумением смотрел Гриша несколько минуть на монаха, не говори ни слова. Хоть он и да понимал тайного смысла речей его, но угадывал, что гибель Хованского свершилась, что это ужасное событие приятно монаху, что следовательно он из числа тайных врагов его. Но кто же этот таинственный монах? Почему он врагу своему Хованскому вверил десять лет тому назад своего племянника, о сохранении коего он, по-видимому, столь сильно заботился? Все эти вопросы толпились в уме Гриши, но он слишком мало знал обстоятельства того смутного времени, а потому он снова перешел к вопросам об участи князя и княгини.
        На эти вопросы монах сурово отвечал, что, хотя и не был там, куда отвезли Хованского, но может побожиться, что его в живых уже нет. Что же касается до княгини, то участь её должна быть одинакова со всеми вдовами опальных бояр: ее запрут в монастырь, постригут против её воли, а имущество возьмут в казну.
        - Милосердый Боже! Надо ее поскорее уведомить, чтобы она бежала и захватила с собою хоть все ценное из имущества, - вскричал Гриша.
        Что то похожее на улыбку, мелькнуло на поблеклых устах монаха и он, покачивая головою, проговорил:
        - Дитя мое! Как же мало учил тебя немец познанию света. Бежать, бедной Елене бежать! Куда?
        - Послушай, дядя, - сказал Гриша нахмурив брови. - Ты может быть и хороший человек, но слова твои никуда не годятся. Если ты хочешь, чтобы я тебя любил и повиновался тебе, то во-первых, никогда не говори ничего дурного о князе и княгине; а во-вторых придумай средство спасти княгиню от грозящей ей опасности.
        - Я уже давно послал ей радостное известие, что муж её не существует в живых, - холодно отвечал монах. - Спасти же ее от предстоящей участи может одна сила; а мы с тобою вдвоем не в силах победить полки Милославских и царевны Софии. Если ты чувствуешь, что рана твоя позволяет тебе, то мы с тобою, с наступлением ночи отправимся в Москву, явимся в стрелецкие слободы и расскажем об участи постигшей их начальника. При помощи стрельцов быть может Елена будет спасена, а без этого она наверное погибла.
        - Так едем же сейчас. Ране мне не мешает. Сними с меня эти полотенца, - возразил Гриша.
        - Нет, друг мой, ты должен носить эту повязку трое суток, потом уже я сам сниму ее и осмотрю твою голову. Впрочем, когда я перетащил тебя сюда с улицы и внимательно осмотрел твою рану и, не найдя ни малейшей опасности, дивился, почему ты так долго лежал без чувств.
        - Теперь я все помню, - сказал Гриша. - Когда задний отряд врубился в нашу кучку, то я уже был ранен в голову, но вероятно слегка, потому что стоял на ногах и рубил саблею во все стороны; но вдруг, оглянувшись, увидал, что на нас скачет конный отряд и, прежде, чем я мог что либо придумать к своей защите, лошадь с налета ударила меня грудью в голову и я повалился под нее, а больше ничего не могу припомнить.
        - Это самое и спасло тебя от неминуемой смерти, дитя мое. Я с утра следовал за тобою, с горестию глядя на твое непослушание моим заповедным речам. Ни к чему теперь упреки? Кто знает, что все это случилось к лучшему. Тебе, конечно, жаль Хованского?
        - Без сомнения. Но я тебя не понимаю, дорогой мой дядечка, твои речи столь таинственны. Объясни мне хотя малость, о чем ты хлопочешь, - возразил Гриша.
        - Придет время, когда ты, сын мой, все узнаешь; а теперь ты еще молод. Скажу тебе только, что я отнюдь не осуждаю твоей благодарности Хованскому и привязанности к княгине Елене. Напротив, подобные чувства облагораживаюсь молодость и поощряют к великим делам. А когда ты будешь постарше, то собственным опытом узнаешь, чего стоят все люди! Незачем загадывать вперед, еще успеешь вдоволь натерпеться. Идем!
        Гриша хотел было выйти из избы, но монах остановил его и, с неприсущею ему нежностью сказал:
        - Еще одно слово, Гриша. Вчера я предостерегал тебя, сегодня вытащил из могилы, а теперь знаешь ли куда веду тебя?
        - Куда? В Москву, к стрельцам, - отвечал Гриша, глядя с недоумением.
        - Но знаешь ли чем кончаются предприятия подобные нашим.
        - Нечего тут думать! Идем! - сказал порывисто Гриша.
        Монах опустил руку Гриши, подошел к образам, сделал три земных поклона, шепотом проговорил молитву и, подойдя к Грише, простер руки над его головою и глухим голосом произнес:
        - Пойдем, дитя мое.
        После этого монах взял Гришу за руку вывел на двор, отвязал двух лошадей, вероятно заготовленных раньше и сначала помог Грише сесть, а потом сел сам и крупною рысью наши путники направились к Москве.
        Только на рассвете они прибыли в стрелецкие слободы, где царствовало всеобщее смятение, так как стрельцы уже узнали о казни князя Хованского. Без толку говорили все разом и не знали на что решиться. Но появление в их среде таинственного монаха положило конец бестолковому гомону. Все замолчали и прислушались к речи его. Смысл которой состоял в том, чтобы идти в Троицкую лавру и требовать выдачи Голицына и Милославского, главных виновников смерти Хованского. Бессмысленная толпа стрельцов повиновалась таинственному монаху и безпорядочно двинулась к Троицкой лавре. Впереди этой толпы шли монах и Гриша. Последний шел как-то подневольно, не принимая никакого участия в буйстве своих сотоварищей стрельцов. Подойдя к воротам Троицкого монастыря, монах снял с себя рясу и оказался одетым в костюм воина, что Гришу весьма удивило, так как он никогда не видел своего дядю в подобном наряде.
        Ворота монастыря были заперты и таинственный монах требовал, чтобы их немедленно отперли, грозя в противном случае войти в монастырь силою. Стоявшие на монастырских стенах стражи отвечали, что они испросят на то разрешение игумена.
        Прошло уже с полчаса времени, как пошли докладывать игумену, а ответа не было. Наконец на стене появился настоятель и монах сурово предъявил ему свои требования, опять таки грозя насилием. На это настоятель отвечал: «мы насильству противупоставим смирение, убийцам воздадим прощение. Но, если вы христиане, одумайтесь, не оскверняйте неповинною кровью священной обители, в которой хранятся мощи великих угодников Божиих. Неужели никому из вас не нужно прощение небесное за сделанные грехи? Неужели вы новыми злодействами хотите заградить себе всякую надежду на спасение душ. Так и быть исполняйте злодеяния ваши, но знайте, что церковная анафема падет на главу первого, кто переступить порог обители».
        Слова настоятеля привели стрельцов в крайнее смущение и они, несмотря на подстрекательство таинственного монаха, стали отступать. В это время к лавре подошли царские войска, которые немедленно рассеяли их. Таинственный монах бежал, увлекая за собою Гришу и оставивши предводимых им стрельцов на произвол судьбы.
        Они направились скорыми шагами в лес и долго шли молча. Для Гриши было очевидно, что его дяде хорошо известны тропинки леса. Гриша первый нарушил молчание сказав:
        - Ты, дядя, вел сюда стрельцов, а теперь покидаешь их, а мне казалось, лучше было бы с ними умереть, чем бежать от неприятелей. Бог весть что у тебя на уме. Это, право, кажется, не ладно.
        Монах с презрением покачал головою и сказал:
        - Ты еще слишком молод, чтобы судить об этом. Почему ты знаешь, кто здесь твои враги и приятели? О себе-то самом знаешь ли ты что-нибудь?
        - Нет. А если ты, дядя, знаешь, то расскажи пожалуйста мне.
        - Придет время и ты все узнаешь. Теперь же знай одно - повинуйся мне.
        После этого монах замолчал, опустил голову и предался своим думам. Гриша молча следовал за ним и они часа через два вышли на большую дорогу, откуда видно было село. Монах внимательно осмотревшись вокруг и, удостоверясь, что нет никакой опасности, вошел в село и постучался в окно одной избы, из которого выглянул лысый старик и, узнав монаха, сказал с видом изумления:
        - Как, отец Иоанн, ты здесь? а все ваши…
        - Молчи, дядя Еремей. Мне теперь некогда. Приведи-ка мне в лес двух лошадей. Я буду ждать у большой сосны, - прервал его монах.
        Сказав это монах быстро ушел в лес вместе с Гришей и сел под большою сосною в ожидании лысого мужика, который не замедлил явиться с двумя лошадьми. Монах дал мужику несколько монет, приказав завтра поутру приходить за лошадьми в Москву, в стрелецкие слободы.
        Монах и Гриша сели на лошадей и отправились по направлению к Москве.
        Они ехали целый час молча. Их умы были заняты совершенно противоположными мыслями. Гриша первый нарушил молчание сказав:
        - Ты, дядя, сказал мужичку, чтобы он приходил за лошадьми в стрелецкие слободы, стало быть ты опять затеваешь что-нибудь?
        - Это дело не твоего ума, - сурово отвечал монах.
        - Не понятны мне твои деяния, но тем не менее я хотел бы знать, к чему клонятся все твои затеи.
        - Когда-нибудь ты об этом узнаешь.
        - Но вспомни и то - ты монах и служитель Божий, должен ли ты с такою жестокостью проливать кровь своих собратий!
        - Если только это тебя тревожит, то успокойся, - я такой же монах, как и ты.
        - Отчего же с самого малолетства я видел тебя в этой одежде? Кто же ты? - вскричал Гриша.
        - Твой дядя! - отвечал монах. - Прежде я был воином, а теперь изгнанник, который скрывается под монашескою одеждою, чтобы спасти себя от гонения и вернее отомстить моим врагам.
        Гриша замолчал. Оба они в задумчивости продолжали свой путь в Москве. Слова монаха пробудили в уме Гриши воспоминания детства. В доме Хованского он видел, как приятно иметь отца и мать. Неизвестное ему чувство тоски стеснило его грудь. Он видел себя одиноким в обширном этом мире и ничего не знал о своих родителях. Ему хотелось поговорить о них. Наконец, обратись к дяде, он спросил:
        - Скажи мне, по отце или по матери ты мне приходишься дядей?
        - Я брат твоего отца, - отвечал монах после некоторого раздумья.
        - Давно ли умерли мои родители и почему ты не хочешь мне открыть, кто они были?
        Монах опустил голову на грудь, закрыл глаза и не отвечал ни слова.
        - Да скажи что-нибудь, дядя. Порадуй меня в первый раз в жизни. Ты знаешь, что я мало видел и испытал радостей, - настаивал Гриша.
        Горькая улыбка пробежала по губам монаха, выражая смешанное чувство нежности и печали. Он протянул к Грише руку и мрачно сказал.
        - Знаю, все знаю, любезный Гриша, но не могу еще открыть тебе ни рода, ни имени твоих родителей. Ты еще слишком молод для этой тайны. И к чему она тебе? Отец твой не существует, бедную твою мать похитили злодеи и она, хотя и жива, но никогда не осмелится признать тебя своим сыном. Что ж тебе интересного в грустной повести их несчастий? Ты стал бы проливать одни слезы, тогда как память их должна быть отомщена кровью! Я поклялся отомстить и к этой цели веду тебя с малолетства, Но прежде того, как тебе исполнится семнадцать лет, не могу открыть тебе моих намерений, хотя в эти два дня я убедился, что дух отца твоего парит над тобою. Рано и против моей воли вступил ты на кровавое поприще. Быть может было бы лучше, если бы ты третьего дня послушался меня и не ездил с Хованским. Чрез три года, в день трех святителей явись ко мне и я удовлетворю всем твоим вопросам, а теперь прошу тебя больше ничего не спрашивать у меня.
        Крупные капли пота струились по лицу монаха, вызванный сильным душевным волнением, несмотря на свежесть сентябрьской ночи. Этот разговор возбудил в уме Гриши тысячу новых мыслей, но он со вздохом повиновался и замолчал.
        На рассвете путники приближались к Москве. Не доезжая до заставы, монах остановил Гришу и приказал ему одному явиться к стрельцам и сказать, что отряд их разбит под Троицким монастырем, а он сам первый сброшен со стены и конечно убит, после чего все начальники стрельцов разбежались.
        - Все это, дядя, будет не правда. Зачем же ты учишь меня лгать? Я не хочу грешить.
        - Все твои грехи, дитя, я беру на себя. Исполняй ты мою волю, а об остальном не беспокойся.
        - Но если кто явится из разбитого отряда и уличит меня во лжи?
        - Не беспокойся. Царское войско взяло слишком строгие меры, чтобы никого не выпустить из монастырских стен. Впрочем я не замедлю и сам явиться, как бы спасенный чудом и подтвержу то, что ты им скажешь Ступай и будь смелее, - сказал монах повернув своего коня назад.
        Гриша доехал до заставы, у коей стояли стрельцы.
        Глава VI
        Весть о поражении стрельцов под стенами Троицкого монастыря уже успела дойти чрез соседних крестьян до стрельцов, остававшихся в Москве, но так как Гриша был очевидцем всего случившегося, то целые толпы окружили его у самой заставы и провожали до самого стрелецкого приказа, забрасывая вопросами. Наконец Гриша вошел в приказ и объявил там начальникам стрельцов так, как приказал ему таинственный монах.
        Долго совещались стрельцы, что делать? Расходились и снова собирались в приказе призывая несколько раз Гришу и заставляя повторять несколько раз свой рассказ. Наконец Гриша был забыт и, пользуясь тем, что его не тревожат он отправился в дом Хованского, где надеялся увидеть добрую княгиню Елену, но к крайнему своему огорчению узнал, что она, как получила известие о смерти своего мужа, тотчас уехала неизвестно куда, захватив с собою и Сашу.
        Опечаленный Гриша вернулся в дом стрельцовского приказа и видя, что о нем совершенно забыли, лег спать.
        Вскоре после полуночи он почувствовал, что его кто-то толкает. Открыв глаза он увидел пред собою стоящего с маленьким фонарем таинственного монаха, который наклонившись к нему на ухо сказал:
        - Я пришел, Гриша, проститься с тобою на некоторое время. Стрельцы порешили нести к Троицкому монастырю свои повинный головы. Теперь, хотя я и уверен, что тебя по малолетству исключат из числа зачинщиков, но вероятно ты все-таки должен будешь идти вместе со стрельцами к Троицкому монастырю и почем знать, что юный Царь Петр не пожелает тебя перевести из стрельцов в свой потешный полк, то вот тебе мое заклятие. Уклонись от такого предложения и объяви, что ты вступил в стрелецкое войско, то желаешь делить с ним его жребий, оставшись в стрельцах. Обо мне можешь сказать, что я твой дядя, но кто я, как равно и ты, тебе неизвестно. Помни же это мое приказание и не смей ослушиваться. Прощай, Бог благословит тебя.
        При этом таинственный монах положил на голову Гриши свою жилистую руку, потом прильнул своими горячими устами к его лицу и, потупив голову, исчез за дверьми приказа, оставив Гришу в темноте. С первым ударом колокола к заутрени стрельцы стали снова собираться в приказ и, разбудив Гришу объявили ему, что с наступлением утра они идут в Троицкий монастырь с повинными головами избрав из своей среды всякого, на кого падало роковое число 10 и что он Гриша, хотя по малолетству и исключен из жребия, но должен идти вместе с ними. Гриша не противоречил и тотчас собрался в путь. Когда он вышел из приказа, то взорам его представилась картина, поразившая его до глубины души. - С воплями отчаянья прощались жены и дети с обреченными на казнь, которые приобщившись Святых Тайн с безропотною скорбью пропев отходную молитву, двинулись в путь. Гриша последовал за ними.
        Придя к стенам, они с открытыми головами три часа ожидали своего приговора. Это тягостное ожидание в неизвестности было поучительнее самой казни.
        В это время в монастыре происходило в царственной семье совещание, причем большинство было на стороне того мнения, что милосердие лучше всего обратить кающихся к долгу службы и верности. Только юный Царь Петр, исполненный справедливая негодования, требовал их казни, но Царица Наталья Кирилловна своею властью над сыном успела склонить его к смягчению его приговора. Петр повиновался матери и потребовал, чтобы стрельцы выдали главных зачинщиков возмущения. Стрельцы тотчас отобрали главных зачинщиков и предали их в руки правосудия, которые и были казнены.
        В скором времени вся царственная семья въехала в Москву, где встретила полную покорность обезоруженных стрельцов, полки которых были расформированы, получили новое образование и новые права, лишавшие их прежней своеволицы. При этом произведены были новые следствия, обнаружившие неблагонадежных стрельцов, которые и были сосланы на житье к отдаленнейшим границам Россия. Вместо Хованского начальником стрельцов был сделан Щегловитый, по распоряжению коего Гриша был причислен к полкам, которые должны были отправиться на Литовскую границу. Но накануне самого отправления Щегловитый, по повелению Царя Петра, предложил Грише остаться в потешных войсках, но он снова решительно отказался от этого. Тут же Щегловитый сделал Грише несколько вопросов о княгине Хованской и долго не верил его божбе, что он положительно ничего не знает о судьбе, постигшей княгиню. Наконец, Щегловитый отпустил его, приказав быть готовым к выступлению на другой день.
        Волнуемый тяжелыми думами, Гриша возвращался на свою квартиру, как вдруг, проходя мимо Гостиного двора, из средины столпившегося там народа, до слуха его долетели звуки знакомого ему голоса. Он прислушался и убедился, что слух его не обманывает. Тогда он пробравшись с большим трудом в средину толпы, с удивлением увидел Сашу, который на лотке продавал блины, потешая публику веселыми прибаутками. С криком радости бросился он обнимать товарища своего детства и, чтобы избавиться от любопытства толпы, увлек его в глухую улицу и осыпал вопросами: откуда он? Где добрая княгиня, с которою он уехал?
        На все эти вопросы Саша, оглядываясь боязливо кругом, рассказал ему: что он действительно увезен был княгинею в какой-то монастырь, но тотчас, по приезде туда, архимандрит отправил его обратно в Москву скрытным образом, запретив кому-либо рассказывать: где и у кого он прежде жил; даже монах, к которому он был послан с письмом, ничего не должен был знать об этом, а потому новый его попечитель отдал его на руки московскому мещанину, торгующему блинами, с которыми тот и стал посылать его к Гостиному двору, где его вскоре полюбили все купцы за веселость и острые шутки. После этого рассказа Гриша сообщил своему сотоварищу обо всем, что с ним случилось во время их разлуки. За разговорами юноши нечувствительно дошли до квартиры Гриши, который неотступно просил Сашу зайти в его комнатку, где молодые люди в сердечной беседе провели почти всю остальную часть дня, Саша советовал Грише вступить в потешный полк, но тот, памятуя приказание своего дяди, решительно отказался. В свою очередь и Гриша просил своего друга поступить в один из полков, отправляющихся на Литовскую границу, но Саша заявил, что он дал
слово поступить в услужение к одному немцу барину, который часто бывает в Гостином дворе и очень полюбил его.
        Саша первый вспомнил что ему пора возвращаться домой. Со слезами на глазах друзья обнялись и распростились. С тоскою и отчаянием смотрел Гриша вслед уходившему товарищу и чувствовал себя совершенно осиротелым. Душу его возмущало между прочим и то, что княгиня с какою-то таинственностью отвергла его единственного друга, который должен поступить в услужение к какому-то немцу, чтобы не быть продавцом блинов.
        На утро следующего дня полк стрельцов, в котором числился Гриша, выступил в поход. Испытав уже неоднократно таинственные появления своего дяди, который приводил его в состояние любви, смешанной со страхом, он и теперь, на каждом ночлеге ожидал с трепетом его появления. Но проходили дни и недели, а дядя не появлялся. Часто товарищи его, как равно и стрелецкие высшие начальники расспрашивали о дяде, но сколько раз он ни повторял им свои рассказы, все были уверены, что это скрытность, столь удивительная в таком молодом человеке, каков он был. Мало-помалу прекратились и расспросы, и вместе с ними и ожидания появления дяди. Через два месяца тяжелого похода утомленные стрелецкие полки пришли к месту своего назначения и среди унылых литовских болот начали вести свою печальную жизнь.
        Глава VII
        Прошло четыре года. Грише минуло 18 лет и он представлял из себя красивого, пылкого и остроумного юношу. Величественный рост, темнорусые волосы, вьющиеся кудрями, огненный взгляд и привлекательный вид лица невольно останавливали на нем взоры всех. Мало-помалу он приобрел всеобщую любовь всех своих сотоварищей и начальников. Расположение сотоварищей Гриши еще более возросло с тех пор, как он несколько раз угостил их на деньги, полученные им при таких условиях: однажды пришел к нему крестьянин, подал небольшой сверток и моментально скрылся. В этом свертке оказался кошелек с деньгами и записка следующего содержания: «невидимые друзья охраняют тебя, не забывай их и ты». Гриша догадался, конечно, что эта посылка от дяди его, коего безопасность требовала скрытности. Такого рода посылки нередко повторялись. Гриша, боясь за дядю, не старался подстерегать и расспрашивать посланного. Однажды, это было осенью 1689 года, к нему явился посланный и подал ему записку такого содержания: «сегодня в сумерки удали от себя всех, мне нужно с тобою повидаться. Эти немногие слова наполнили душу его тоскою и страхом
ожидания. Все ужасные происшествия, бывшие во время последнего его свидания с дядей, воскресли в памяти Гриши и какое-то грозное предчувствие говорило ему, что и сегодняшнее появление этого ужасного человека принесет кровавые плоды. С тайным трепетом он ожидал его появления, разослав всех своих прислужников к товарищам, с объявлением, что он на этот вечер не будет дома. Действительно, едва наступили сумерки, дверь его спальни отворились и в нее вошел ожидаемый гость, осторожно затворив за собою. Все чувства, волновавшие Гришу до сих пор, были забыты и он с изъявлением искреннего восторга бросился и нему в объятия. С судорожным движением прижал его таинственный монах к своей груди и долго от избытка чувств оба они не могли выговорить ни одного слова. Дядя подвел Гришу к окну, уже слабо освещенному светом сумерек и с какою-то жадностью всматривался в прелестные черты юноши, а мрачный взор старца блестел слезою умиления и радости. Наконец начались расспросы и объяснения. Рассказы Гриши были коротки: он в эти четыре года жил, скучал, угощал и вырост. Зато дяде пришлось много говорить, потому, что Гриша
все хотел знать. Рассказав о происшествии в Москве за последние годы, которые в сущности не содержали ничего особо важного, дядя сказал:
        - Я пришел, Гриша, за тобою и твоими товарищами. Вы пригодитесь в Москве на дело, которое во всяком случае лучше, чем сидеть здесь и ничего не делать.
        - Легко сказать как будто от нас зависит сидеть здесь. Если б было возможно, то кажись бы на крыльях летел отсюда, - возразил Гриша.
        - Это зависит ни от кого больше, как от вас самих.
        - Но ни я и никто другой не смеет отсюда уйти под угрозою смертной казни, - возразил Гриша.
        - Тебя я сумею всегда спасти, а до других какое мне дело. Впрочем, я привез письменный указ от Щегловитого, теперешнего любимца правительницы Софии, который и вручу начальнику стрельцов здесь находящихся. Вина будет не ваша, а Щегловитого.
        Страшна была для Гриши та таинственность, с какою все делал и говорил его дядя. Он, после нескольких минут раздумья, сказал:
        - Послушай, дядя! Ты обещал мне объяснить многое, когда исполнится мне 17 лет. Срок уже прошел, а ты продолжаешь окружать меня непроницаемою таинственностью. Открой мне, почему я должен принимать участие в твоих деяниях, причины коих я не могу себе уяснить.
        Дядя безмолвно опустил голову, а потом покачав ею и, не поднимая глаз, сказал:
        - Я помню свое обещание, но не могу его выполнить до тех пор, пока враги мои будут торжествовать, другими словами: пока я не восторжествую над ними. Ты, я думаю видишь, как мне приходится страдать от разных материальных лишений; а если бы ты мог заглянуть в мою душу сколько в ней накипело горечи!.. Ты мне, Гриша, дороже меня самого и тебя я всегда готовь подставить свою шею. Итак пойдем, нельзя терять времени.
        Гриша замолчал и последовал за таинственным своим дядею, но по дороге вспомнил про друга своего детства Сашу и спросил: не знает ли он чего либо о нем?
        - Он находится в услужении у одного немца, по имени Лефорта, который в большой милости у царя Петра. Но я от тебя, Гриша, требую обещания не видаться с твоим другом до тех пор, покуда я сам вас сведу, иначе ты подвергнешь меня и всех нас опасности прежде, чем мы успеем что-либо сделать. Помни же это и не смей нарушать моей воли.
        Гриша вздохнул вместо ответа и продолжал следовать за дядей. Скоро они вошли к сановнику, который в дружеской беседе очень весело распивал привезенную из Москвы романею. Шум и говор пирующих слышны были еще на лестнице. При входе в комнату пирующих приятная, теплая, атмосфера от романеи и крепкого меда охватила пришельцев. Все вдруг замолчало при их входе. Все узнали монаха и его внезапное появление изумило всех и на лицах их обнаружился какой-то неотразимый страх. Прежде чем кто-либо успел оправиться от первого впечатления, монах подошел смело к столу, налил стопу романеи и воскликнув: «за здравие всех храбрых» осушил ее до дна и, поставив на стол, обратился к хозяину и сказал:
        - Мы с тобою. Михайло Иванович, в былые времена запивали свое горе кровавою чашею. Будь же здоров и вам всем, добрые люди, мой поклон и заздравное желание.
        - Милости просим, честный отец! Откуда Бог принес тебя и с какими вестями? Видно уж недобрыми, - запинаясь проговорил Соковнин.
        - Угадал. Но одною бедою больше или меньше - что за счет? Садитесь-ка, почтенные господа, и послушайте, что я вам расскажу, - проговорил монах.
        С видимою неохотою, медленно и как бы стыдясь своего повиновения пришельцу, все стали садиться на лавки, а монах следил проницательными своими взорами за их движениями. Едва успели все усесться, как он снова заговорил:
        - Каково вам здесь, и любо ли вам жить в опале и изгнании? Я полагаю, что об этом нечего вас и спрашивать, друзья мои. Вероятно, всякий из вас отдал бы половину жизни, чтобы остальную провести в матушке белокаменной Москве, близ родительских могил…
        Долго говорил монах о том, что есть возможность опальным стрельцам вернуться в Москву и вернуть прежние свои права. Все слушали его с замирающим дыханием и постоянно взглядывали на Соковнина, ожидая, что он скажет.
        Соковнин во все время подозрительно смотрел на монаха, поглаживая свою бороду и покручивая усы. Наконец он встал и, подойдя к монаху, сказал:
        - Все это хорошо, честный отец, но прежде, чем мы на что-нибудь решимся, мне хотелось бы знать, как ты решился показаться между нами после того, как постыдно бежал из под Троицкой лавры, оставив нас на произвол судьбы. Не прогневайся, если я тебя арестую.
        Не теряя присутствия духа, монах презрительно улыбнулся и сказал:
        - Кто из вас, добрые люди, знает грамоте? Подойди и прочитай вслух эту грамоту.
        При этих словах он вынул из-за пазухи сверток бумаги и положил его на стол. Несколько человек из присутствующих подошли поближе к тому месту, где лежала развернутая грамота. Подошел и Соковнин и с удивлением прочитал подписи правительницы Софии и Щегловитого, потом, обратясь к монаху, сказал:
        - Так бы давно и говорил, что имеешь такую грамоту.
        Согласно смысла грамоты было отобрано Соковниным 50 человек самых лучших стрельцов с Гришей и им самим включительно, и все переодевшись в купеческое платье, в ту же ночь пустились в путь с монахом в Москву на двенадцати телегах, заранее припасенных монахом, которые внутри были набиты соломою, а сверху лежали разные товары. Все это сделано было для того, чтобы въехать в Москву под видом торговцев.
        Без всяких приключений проехала они Смоленск и Вязьму, но тут случилось с ними происшествие большой важности.
        Они остановились на ночлег в одной малонаселенной деревне. Ночь была теплая, июньская, а потому все порешили ночевать на открытом воздухе, около избы, стоявшей на краю деревни. Уже начало темнеть. Разложены были костры, на которых готовили ужин. Путники засели в кружки и обильно угощались романеей. Вдруг надвинулась черная туча и пошел проливной дождь, заставивши всех войти в три крайние избы на ночлег. Уже все уснули, как вдруг у ворот крайней избы, где спали, между прочими, Соковнин, Гриша и монах, резко постучались, а затем послышались голоса. Соковнин, открыв окно, спросил:
        - Кто там?
        - Отпирай, скотина, - было ответом одного повелительного голоса.
        - Места нет! Все занято проезжими, - возразил Соковнин, захлопнув окно и растянулся опять на лавке.
        Из боязни ли или по корысти, хозяин избы стал роптать, говоря:
        - Надо впустить. Вишь как стучать в ворота.
        - Не пускай никого, - возразил Соковнин.
        - Как не пускать? Может быть дело есть - возражать мужичок, собираясь выйти из избы.
        Соковнин разгорячился, схватил мужика за шиворот и хотел уже побить; но тут проснулся монах и, успокаивая Соковнина, пообещал мужику заплатить за каждого ночлежника по пяти алтын. Это обещание убедительно подействовало на хозяина и он взобрался на печь, не обращая внимания на возрастающий шум на дворе. Но не успел еще он улечься, как на дворе раздался треск. Ворота были выломаны. Мужик соскочил с печи, схватил горящую лучину и хотел было идти на встречу приехавшим, но Соковнин, вырвав у него из рук лучину, толкнул его с такою силою, что тот повалился под стол. Монах, видя, что тут может произойти серьезное столкновение, шепнул Соковнину:
        - Ради Бога воздержись, Михайло Иванович. Помни, что нас никто не должен узнать.
        - Знаю, честный отец, но ручаюсь и за то, что если кому-нибудь посчастливится нас узнать, то уж верно не доведется рассказать о том никому, - гневно отвечал Соковнин.
        В это время приезжие толпою вошли в избу и высокий, в боярской, богатой одежде мужчина вскричал, обращаясь к хозяину:
        - Ты что же не отворяешь?
        - Эти приезжие не велят, потому значит тесно, а они заплатили за ночлег деньги. Я, пожалуй, и отступился бы от их денег и впустил бы тебя, боярин, а они не дозволяют.
        - Что вы за люди и как смеете здесь разбойничать, - крикнул боярин, подступая к Соковнину.
        - Мы купцы, а не разбойники, господин боярин, и едем в Москву с товарами. Уговорились с хозяином за хорошую плату, чтобы он никого кроме нас не впускал в избу и кажется имели право требовать от него выполнения условий, - отвечал Соковнин.
        - Ты сделаешь лучше, если замолчишь. Уж больно ты речист некстати, - возразил с надменностью боярин.
        - Молчать я не желаю, - с запальчивостью сказал Соковнин.
        Тут подошел к спорящим монах и боярин увидя его, сказал:
        - Ба! Да в вашей комнате и монах! Как ты очутился между ними, честный отец?
        - Из Смоленска пристал к ним, чтобы безопаснее добраться до Москвы, - смиренно отвечал монах. - До сегодняшней ночи не могу нахвалиться этими добрыми людьми. Что же касается до уговора с хозяином, то воистину он обещал никого более не впускать в свою избу. Разумеется, мы не знали, что стучится боярин, а то сами вышли бы к тебе навстречу.
        Эти слова монаха успокоили боярина и он, обратясь к своим слугам, сказал:
        - Что же вы стоите здесь и забыли, что княгиня с Машей в кибитке, под дождем. Ступайте, ведите их сюда поскорее, а ты, хозяин, разведи огоньку, чтобы обсушиться.
        Потом, обратясь к Соковнину, он прибавил:
        - А ты, бойкая башка, поищи себе ночлега с своими товарищами в других избах, да убирайся поскорее.
        - Не беспокойся, боярин, они сейчас уйдут, - отвечал тот, низко кланяясь боярину и сделав знак Соковнину и Грише.
        - А ты, честный отец, оставайся побеседовать со мною, я уважаю духовных лиц, - сказал боярин, обращаясь к монаху.
        С видимым неудовольствием Соковнин и Гриша стали собираться выйти из избы, как в нее вошли княгиня и Маша. Помолясь на образа и, поклонясь на все стороны, старшая сняла свою фату, открыв приятное, полное, но уже не молодое лицо. Бархатный, пунцовый кокошник и такого же цвета сарафан обнаруживали знатность рода и богатство приезжей дамы. Она села в передний угол и приказала позвать для своего вечернего туалета двух девок из ближней повозки и велела также Маше снять ее фату, что последняя беспрекословно исполнила. Увидав Машу, Гриша, находившийся еще в избе, остолбенел. Он еще ни разу не видал девушки знатного рода, так как в те времена считалось не позволительным являться пред мужчинами с открытым лицом. Вид Маши произвел на него необычайное впечатление. Ей было шестнадцать лет, рост её был величественный, а красивое лицо выражало ангельскую доброту. Она заметила, как Гриша вперил в нее свои жгучие глава, вспыхнула от стыда, потупила глаза и отвернулась вполоборота. Гриша опомнился не ранее, как дядя дернул его и приказал идти за Соковниным, что и было исполнено. Монах уже радовался в душе, что все
обошлось благополучно, как вдруг вбежал боярский слуга и объявил, что прислуга, хотевшая поместиться в соседней избе, выгнана оттуда.
        - Это верно опять купцы! Ну, на этот раз, я с ними не буду церемониться, - вскричал боярин, намереваясь выйти из избы.
        Но монах остановил его и стал убеждать, что его милости не пристойно вмешиваться в дрязги челядинцев, быть может пьяных и просил дозволить ему уладить дело. Боярин и на этот раз согласился с монахом, как вдруг снова вбежал окровавленный боярский слуга и сообщил, что эти мнимые купцы не иное что, как разбойники, которые, вынув из повозок мушкеты и сабли, рубят без пощады боярскую прислугу. Это известие встревожило женщин и они бросились к боярину с мольбами о защите их.
        - Не бойтесь ничего! Быть не может, чтобы это были разбойники. Больше ничего, как простая драка. Вот я их сейчас уйму, - вскричал боярин, заткнув за пояс пистолеты, схватив саблю и выбегая из избы.
        На дворе была схватка в полном разгаре. Стрельцы действительно пустили в ход оружие. Гриша бегал по двору, стараясь, насколько было возможно, защищать приезжих от разъяренных стрельцов.
        Боярин вмешался в толпу. Тем временем Соковнин и еще два стрельца ворвались в избу, где княгиня и Маша, стоя на коленях, со слезами молились о спасении.
        В это время в избу вбежал Гриша и стал защищать княгиню с дочерью её, на которых набросился Соковнин, говоря:
        - Стыдно, братцы, обижать беззащитных женщин!
        - Прочь отсюда, молокосос! - вскричал Соковнин, налетая на Гришу с обнаженною саблею.
        В это время вбежал в избу монах и видя, что жизнь Гриши в опасности, хотел выбить из рук Соковнина саблю тяжеловесною палкою, но удар пришелся по голове Соковнина и последний упал без чувств.
        - Дело сделано. Молчи, сюда идут.
        В избу вбежали стрельцы и с ужасом увидели Соковнина мертвым. Монах объявил им, что убитый пал под ударами слуг князя, которых он уже успел выгнать. Сказав это он приказал собираться в дорогу. Вскоре вошел раненый боярин, опираясь на руки своих слуг. В изнеможении он подал руку монаху, благодаря его за то, что он вырвал его из рук стрельцов; а княгиня указала своему супругу на Гришу, как на спасителя Маши. Причем боярин сказал, обратясь к Грише.
        - Спасибо тебе, молодец. Постараюсь не остаться при случае в долгу.
        Глава VIII
        Прибывшие в Москву с монахом стрельцы поступили в распоряжение Щегловитого, который всеми силами старался поддерживать власть правительницы Софии, у которой постоянно собирались её единомышленники и придумывали меры к утверждению за нею единодержавной власти. Но все их планы разлетались вдребезги. В одном из таких ночных собраний участвовал и Гриша вместе со своим дядею, который по речам своим казался сторонником Софии. Но Гриша не сочувствовал ни речам дяди, ни говору бояр и стрелецких начальников, участвовавших в этих собраниях. Намерения собеседников он считал противозаконными, преступными и только железная воля над ним дяди сдерживала его от окончательная намерения высвободиться из преступной партии злоумышленников. Возвращаясь из этого собрания, он неоднократно обращался с вопросами к монаху, но тот сурово отвечал ему:
        - Молчи!..
        Когда они вышли за Боровицкие ворота и миновали Лебединый пруд, монах пошел тише и обратясь к Грише сказал:
        - Теперь говори и спрашивай. Здесь никто не подслушает.
        - Что уж здесь за разговоры… В другой раз… - раздражительно возразил Гриша.
        Монах понял мысль Гриши, улыбнулся и сказал:
        - Ребенок, и ты начинаешь умничать и с кем же? взгляни на этот пруд, на эти стены и вспомни, как 14 лет тому назад я вел тебя по этим местам к дому Хованского и оставил у ворот его. Ты думал, что я тебя подкинул, бросил… Нет! я с самой колыбели до сегодняшней ночи не терял тебя из виду и пекся о твоем счастии. Все, что ты, быть может, считал игрою случая, заготовил я многолетними трудами. Ты молод, не опытен и должен слепо повиноваться до поры до времени моей воле. Это огорчает твое детское самолюбие? Но берегись, за минутное удовлетворение пустого любопытства ты можешь заплатить своею жизнью и счастьем всех тебе близких!
        - Мне близких? Где они, кто они? Я даже и этого не знаю, так как ты все скрыл от меня, - возразил Гриша.
        - Знаю я, что тебе не по душе мои действия, но я не могу по многим причинам действовать иначе, - отвечал монах раздражительным тоном.
        Мрачно и безмолвно шел Гриша рядом с монахом, перебирая в уме своем загадочные слова дяди и стараясь проникнуть в их смысл и значение. Наконец они дошли до стрелецкой слободы. Гриша, войдя в свою квартиру улегся спать, но не мог долго уснуть, благодаря волновавшим его мыслям, который мало-помалу становились тише, воображение стало успокаиваться и в прояснившейся дали появилось тихое, светлое видение, разом охватившее все чувства Гриши - это был образ, недавно спасенной им княжны Трубецкой. С выражением неизъяснимого восторга прошептал засыпающий Гриша имя Марии, прижал руку к сильно бьющемуся сердцу и погрузился в сладостное забвение.
        Прошло три недели в горячей, но безуспешной преступной деятельности Софии и Гриша каждый раз радовался в душе этой неуспешности. Накануне 9-го августа дня, назначенного злоумышленниками для решительных действий, Гриша вышел после обеда погулять по опустелым улицам Москвы, ибо наши предки имели обычай отдыхать после обеда до самых вечерен. Долго бродил он без всякой цели, наконец вошел в Кремль и, подойдя к дому Хованского остановился у стены на том самом месте, где 14 лет тому назад был оставлен своим дядей и погрузился в воспоминания, который были прерваны звуками балалайки и голосом юноши, который тихо пел песню любви. С минуту слушал он не трогаясь с места: и звуки и даже самый голос напоминали ему что то знакомое, родное. Оставив свое место, он тихо приблизился к певцу и стал всматриваться в него. Дома через два от тех ворот, около которых был Гриша, стоял в задумчивом положении юноша, прислонясь под одним из окон, сквозь занавески коего выглядывало изредка девичье личико. В одежде юноши видна была простота и бедность, по повязке же девушки, слушавшей у окна песенку, видно было, что она
боярская дочь, Гриша вспомнил о княжне Трубецкой, вздохнул, остановился и не смел нарушить видимого согласия душ двух существ. Впрочем, девушка вскоре заметила Гришу и исчезла за занавесками; а бедный певец все еще продолжал трепетною рукою водить по струнам и жадно впивался взором в окно. Долго продолжалось это немое зрелище, наконец, потеряв надежду и терпение певец опустил свою балалайку и замолк.
        Минуту спустя он рассеянно оглянулся вокруг и, заметив Гришу, подслушивающего его сердечную тайну, с гневом хотел ему что то сказать, но вдруг остановился, отступил в изумлении шаг назад и радостно вскричал:
        - Гриша!
        То был Саша, который бросился в объятия друга своего детства. Долго они менялись поцелуями и вопросами, не понимая друг друга. Наконец они опомнились и со взаимным хладнокровием стали рассказывать друг другу обо всем случившемся с ними за время столь долгой разлуки. История Саши была не длинна - от торговцев блинами он перешел в услужение к иностранцу, который его очень полюбил и учил всему, что сам знал. Но эта часть рассказа мало интересовала Гришу, он хотел знать историю любви Саши и тот рассказал ему, что девушка, которую он видел у окна, дочь боярина Арсеньева, а зовут ее Дашей. Господин его часто ездивший к Арсеньеву брал его с собою и заставлял играть и петь для забавы семейства Арсеньева и тут-то он увидел Дашу, которой очень понравились его песни, так что она всегда выпрашивала у отца позвать Сашу на девические вечеринки. Молодость его, красота и песни тронули чувства неопытного сердца Даши и оба они, не помышляя о будущем полюбили друг друга, не говоря о том ни слова друг другу и, едва отдавая самим себе отчет в своих чувствах. Когда же его не звали к Арсеньеву, то он сам приходил под
окно в послеобеденное время, когда все спало и было не кому подслушивать его песни, кроме Даши.
        Грустно покачал Гриша головою, видя всю безнадежность любви Саши в будущем, но не осмелился высказать своему другу истины своих мыслей, а еще менее упрекать его в безрассудстве: образ Марии невидимо носился перед ним и снисходительно взирал на его друга. Заметя, что на улицах появился народ, пробудившийся от послеобеденного сна, друзья взялись за руки и пошли по улицам Москвы, продолжая пересказывать друг другу свои чувства в любовных похождениях.
        Гриша вспомнил приказание своего дяди быть готовым к ночи и на лице его выразилось беспокойство, которое не укрылось, от взора его товарища и тот спросил о причине его беспокойства; долго Гриша не говорил, но по молодости своей покорился просьбам друга.
        Выслушав рассказ Гриши о преступных замыслах стрельцов против царя Петра, Саша задумался, покачал головою, потом вдруг остановился, схватил Гришу за руку и сказал:
        - Гриша! Хочешь ли ты спасти молодого царя.
        - Спасти его не в моих силах, но я бы только не желал участвовать в этом преступном деле, - отвечал Гриша мрачным голосом.
        - Ты скажи мне, Гриша, только одно слово, согласен ли ты и я берусь все устроить. Мне жаль тебя, что ты попал в это дело, из которого нужно и тебя выпутать, так как я уверен, что ты тут ни причем.
        - Делай как лучше, милый Саша; лучше пострадать за доброе дело, чем хвастаться дурною удачею. Поезжай, а я зайду в церковь и помолюсь Богу за успех той стороны, которая в глазах Божиих правее, - сказал Гриша, перекрестил Сашу, обнял и поцеловал.
        Бегом побежал Саша на квартиру своего немца и быстро скрылся с глаз Гриши, который зашагал скорыми шагами к ближайшей церкви, где шла всенощная и ставши в темный уголок, упал на колени и горячо молился. Выйдя из церкви он отправился домой.
        Когда Гриша подходил к воротам дома, в котором он жил со своим дядей, последний сидел на лавке у ворот в нетерпеливом ожидании Гриши, по лицу которого тотчас узнал, что случилось что-то необычайное.
        - Идем скорее. Я жду тебя давным-давно, - сказал он, строго взглянув на Гришу.
        - Куда ты меня ведешь, дядя? - робко спросил Гриша.
        - В Кремль, к царевне, где ты и останешься на всю ночь, а я тебя не возьму с собою, - сурово сказал монах.
        - А ты все-таки пойдешь, дядя?
        - Молчи, ребенок! Не твое дело.
        Войдя в палаты царевны Софии, где было большое собрание, монах сказал что-то тихо царевне, которая внимательно и с ласковой улыбкой посмотрела в ту сторону, где стоял Гриша. Вскоре собрание разошлось, а Грише царевна приказала остаться у входных дверей её покоев в качестве часового.
        Прошло часа три. Гриша дремал, стоя у дверей, как в покои царевны вбежал взволнованный Щегловитый и объявил, что все погибло. Царевна София побледнела и задумалась.
        - Спаси меня, царевна! Я служил тебе верой и правдою! - вопил Щегловитый.
        Царевна приказала ему спрятаться в её опочивальне, а сама стала ходить большими шагами по комнате, придумывая средство к спасению. Но спустя несколько времени ей доложили, что прибыл посланный от царя Петра, вместе с тем ей подан был пакета от царя Иоанна, жившего на другой половине дворца. Царевна быстро пробежала глазами бумагу от брата Иоанна, написала ответ и поручила Грише отнести ее по принадлежности, а посланному от царя Петра дозволено было войти.
        Вошел полковник Сергеев, высокий, дородный мужчина с черною окладистою бородою, орлиным носом и строгим выражением лица, свидетельствовавшим о решительном и непреклонном характере его. Войдя, он перекрестился на образа и низко поклонился царевне.
        - Добро пожаловать, боярин! Здорово ли поживаешь? - притворно ласковым тоном спросила София.
        - Все слава Богу, государыня, вашими великими милостями, - отвечал Сергеев, снова кланяясь.
        - Супруга твоя здорова ли поживает?
        - Благодарю, государыня.
        - А детки твои каковы?
        - Благодарю за милость, государыня, - сказал Сергеев, продолжая отвешивать поклоны, все ниже и ниже.
        - Очень рада, что вижу тебя. Присядем, так нам лучше будет беседовать.
        - Я прислан к вашему высочеству от царя Петра Алексеевича, - начал было Сергеев.
        - Величеству, боярин! - перебила его София, вспыхнув от негодования. - Ты кажется забыл, боярин, что я соцарственная правительница государства.
        - Я уже докладывал тебе, милостивая государыня и царевна, что наше дело повиноваться. Я отправлен к тебе царем и государем Петром Алексеевичем. Все что я буду говорить и делать, все это по его царскому приказу, так не взыщи на мне, государыня, если что скажу тебе не по сердцу.
        - Говори же скорее, что тебе от меня надобно? - запальчиво спросила София.
        - Его царское величество, государь Петр Алексеевич, изволил уехать со всем своим двором в Троице Сергиевскую лавру и изволил приказать прислать туда все войско, кроме стрелецкого, о чем я уже сподобился вручить грамоту его царскому величеству государю Иоанну Алексеевичу.
        Перед этой речью Сергеева Гриша возвратился и молча подал царевне пакет, который она молча развернула и быстро пробежала бумагу глазами, причем на лице её появилась горделивая радость, и она, обратись к Сергееву, сказала:
        - Вот ответ брата Иоанна на требование Петра; передай ему эту грамоту и кланяйся от меня. Теперь мне пора к обедне. Прощай, боярин. Твое посольство кончено.
        - Не совсем еще, царевна, удостой помедлить минуту. Важнейшее еще осталось.
        - Что еще? - спросила София с беспокойством.
        В это время дверь в приемную отворилась и с расстроенным лицом вошел Голицын объявив царевне, что Гордон, несмотря на твое и царя Иоанна приказания, увел войско в Троицкую Лавру.
        - Изменник! Как он смел? - вскричала София. - Не твоих ли это рук дело, добрый и честный боярин? - сказала она, обратясь к Сергееву.
        - Я исполнил только священную волю его царского величества государя Петра Алексеевича и, прежде, чем явиться к тебе, государыня, и к царю Иоанну Алексеевичу я рассказал Гордону и всему верному царскому воинству обо всем случившемся и они отправились туда.
        - Я полагаю, что тебе, боярин, следовало прежде всего явиться ко мне и брату, своими распоряжениями не торопиться. Возвратись же к Петру, добрый и честный боярин, и скажи, что старший брать, царь Иоанн и правительница царства Русского царица София приказывают ему немедленно отпустить назад войско, предав законному суду того, кто смутил их против законных властей, - именно тебя, боярин.
        - Не примину все сие донести его царскому величеству от слова до слова. Но покуда об участи генерала Гордона и моей воспоследует решение государя, я должен приступить к исполнение еще одного царского приказания, которое, быть может, неприятно будет для вашего высочества.
        - Какого еще приказания? - быстро спросила встревоженная царевна, бросив украдкой свой взор на двери опочивальни своей.
        - Его величество государь Петр Алексеевич приказал найти где бы то ни было Щегловитого и привезти в нему скованного.
        В эту минуту двери быстро растворились и, медленно, но величественно вошел царь Иоанн Алексеевич. София замолкла, а остальные присутствующие с почтением поклонились в пояс.
        - Ты здесь? - спросил он, обращаясь к Сергееву. - Очень рад, а я шел было к сестре говорить с нею о брате моем Петре и бумагах, который он мне прислал. Прочитав их со вниманием, я убедился, что Щегловитый действительно имел злой умысел на особу брата Петра и, хотя я сейчас только отказал ему в войске…
        - Однако ж, благодаря самовольными распоряжениям Сергеева и Гордонова войска уже отправились, - перебила его София.
        - И прекрасно! Я с тем и шел к тебе, чтобы согласиться с тобою исполнить желание брата Петра. Что же касается до Щегловитого, то я пришел просить тебя отступиться от дурного человека и отдать его в руки правосудия, а тебе, боярин, я позволяю отыскать Щегловитого и доставить его к брату Петру, - закончил царь Иоанн, обратясь к Сергееву.
        - Прости, государь, если я буду иметь смелость доложить тебе, что он находится здесь, - сказал Сергеев, указывая глазами на дверь соседней комнаты.
        - Ищи его, где бы он ни находился, - отвечал царь Иоанн.
        Едва он произнес эти слова, как из соседней комнаты вышел Щегловитый и, упав в ноги царя Иоанна вскричал:
        - Добрый и милосердный государь! Спаем меня, я невинен.
        - Очень рад буду твоей невиновности, боярин. Брат Петр не осудит тебя не рассмотрев основательно дела. Ступай же с Богом за полковником Сергеевым.
        - Милость и правосудие царя Петра Алексеевича неизреченны. Пользуясь высочайшею его доверенностью, я осмеливаюсь его именем обещать тебе, боярин, пощаду, если ты без утайки сейчас откроешь твоих главных сообщников; так, например некоего монаха Иову, - сказал Сергеев.
        Гриша, бывший доселе немым зрителем, вздрогнул и побледнел при этих словах. Щегловитый, хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство к своему спасению, указал на Гришу, проговорив:
        - Вот племянник того мнимого монаха, которого вы ищите, а где теперь сам дядя, я не знаю.
        - А точно ли ты, боярин, не знаешь куда скрылся монах? Подумай, хорошенько, быть может и вспомнишь. Своя голова всегда дороже чужой, - сказал Сергеев.
        - Видит Бог, боярин, не знаю. Он сегодня ночью бежал.
        - Вот что? А в каком месте он бежал от тебя? - спросил Сергеев.
        Яростный взгляд Софии остановил Щегловитого, который последними своими словами уже ясно доказывал свою виновность, а потому он спохватившись сказал:
        - Я с ним не был и не видал его в прошлую ночь.
        - Позвольте мне, ваше величество, отправиться к государю брату вашему и донести, сколько он исполнением воли своей обязан снисхождению и твердому содействию вашего царского величества, - сказал Сергеев, низко кланяясь царю Иоанну, а потом, обратись к Щегловитому, сказал - Время ехать, боярин. Пожалуй за мною и ты молодец, - прибавил он, обратись в Грише. - Ты же, боярин Голицын, будь готов явиться в его царскому величеству по первому зову.
        - Не только на суд царя, но на суд Божий готов я всегда явиться, - твердым голосом отвечал Голицын.
        Сергеев, поклонясь царю Иоанну и царевне Софии вышел. У ворот дворца стоял конвой, под которым и отправился Сергеев в Троицкую лавру с двумя пленниками.
        По выходе Сергеева царь Иоанн сел в кресло и задумался. Потом обратясь к Софии сказал:
        - Худо, сестра, худо! Зашли-ка поскорее кого-нибудь к брату Петру, чтобы с ним помириться, а я с своей стороны буду просить его за тебя.
        С этими словами Иоанн ушел на свою половину.
        Конец первой части.
        Часть вторая
        Глава I
        Щегловитый на допросе, который производил князь Троеруков, во всем повинился и указал на своих сообщников, в числе коих была и царевна София. Он был приговорен к смертной казни, а София отправлена в Новодевичий монастырь. Что же касается до монаха Ионы, то о нем Щегловитый сообщил, что он был вовсе не монах, а какой-то разбойник и вероятно из запорожцев; причем объявил, что изловить Иону вернее всегда можно на Литовской границе. куда он приказывал немедленно отправиться своему племяннику и обещал там с ним повидаться.
        Когда Троеруков по повелению царя Петра отправился в село Воздвиженское, где была София, ожидавшая ответа от патриарха, посланного ею в Троицкую лавру искать примирения с братом Петром, для того, чтобы он собственноручно отправил царевну в монастырь, царь Петр вспомнил о Грише и приказал позвать его на допрос.
        Гриша вошел в залу, мрачно но спокойно окинул он взором собрание, помолился на образа и поклонился на все стороны. С минуту смотрел на него царь Петр, как бы припоминая где он его видел. Наконец он вспомнил и сказал:
        - Мы с тобою, приятель, старые знакомые. Узнаешь ли ты меня?
        - Если царь мог узнать своего раба, то мог ли я не узнать милосердного моего государя? - отвечал Гриша, кланяясь в пояс.
        - А куда я отправил тебя после последнего нашего свидания? - спросил царь.
        - Мой полк пошел на Литовскую границу, где и теперь стоит.
        - Как же ты смел бежать оттуда? Знаешь ли ты, что присуждают за это законы?
        - Вероятно смерть; но мы явились сюда по письменному приказу нашего начальника боярина Щегловитого.
        - Знали ль вы, зачем вас вели сюда?
        - На защиту царевны правительницы, угнетенных товарищей и православной веры.
        Гневно вспыхнуло лице царя Петра, он топнул ногою и начал быстро ходить по комнате. Этою минутою воспользовался князь Трубецкой, давно узнавший избавителя своей дочери, чтобы подойти к Грише.
        - Узнаешь ли ты меня, Григорий, - спросил он тихо боясь прервать размышления царя Петра.
        Радостно прихлынула к лицу Гриши кровь при виде отца спасенной им, обожаемой Марии и он отвечал:
        - Я бы должен был удивляться, что ты, князь, меня узнал.
        Петр слышал этот короткий разговор и, с выражением некоторого удивления, смотрел на разговаривавших, потом, обратись к Трубецкому спросил:
        - Таким образом ты, князь, знаком с этим малым?
        - Это тот самый юноша, который спас жену мою и дочь, когда на меня напали разбойники на большой дороге около Вязьмы. Я об этом докладывал тебе, государь, по возвращении своем в Москву.
        - Какая же это была разбойничья шайка и как ты попал в нее, Григорий? - строго спросил государь.
        - Это был наш отряд переодетых стрельцов, ехавших в Москву с полковником Соковниным и моим дядей.
        - Куда же девался Соковнин?
        - Чтобы спасти меня, князя и его семейство от неистовства Соковнина, дядя мой убил его.
        - Истинные разбойники! Им ничего не значит убить своего товарища за малейшую безделицу, - сказал царь Петр, нахмурив брови.
        - В этом случае, государь, я и сам поступил бы точно также. Без помощи этого юноши и монаха, мне не увидать бы больше твоих ясных царских очей, - сказал князь Трубецкой.
        - В этом малом я еще предполагаю искру добра, но в его дяде ни на копейку. Где он теперь, Григорий? - спросил Петр.
        - Верно так далеко, сколько в двое суток может уехать человек, убегающий от смерти. Могу ли я сказать где именно, если он каждую минуту удаляется от Москвы?
        - Но ведь он тебе велел… - тут царь вспомнил совет Троерукова скрывать от Григория слова Щегловитого, в, замявшись в речи, продолжал… - всем оставаться в Москве.
        - Нет, государь, велел немедленно бежать к своему полку, где надеялся увидеться со мною.
        Внимательно посмотрел Петр на спокойное лицо Гриши и, покачал головою сказал:
        - Довольно откровенно! Почему же ты остался в Москве?
        - Царевна дала мне поручение к его величеству твоему брату. Когда же я вернулся в покои царевны, то князь Троеруков был уже там и я не смел уйти.
        - За что тебя царевна и Щегловитый наградили повышением в пятисотенные в ту самую ночь, когда Щегловитый с твоим дядей поехали в Преображенское?
        - За заслуги дяди.
        - Когда ты узнал об умысле Щегловитого и твоего дяди?
        - Я бывал в собраниях у царевны.
        - И полагал, что твои сотоварищи делают доброе дело? - гневно спросил Петр.
        - Кто вздумал, тот за него и отвечал, не мое дело было рассуждать, кто прав, кто виноват между братом и сестрою. В душе же своей я далеко не сочувствовал злодейскому умыслу.
        - Почему же ты, как верноподданный и христианин не открыл этого умысла?
        С изумлением смотрел Гриша на царя и помолчав немного сказал:
        - Государь! Пусть Лефорт скажет тебе, от кого он узнал…
        Царь Петр приказал позвать Лефорта и сказал ему улыбаясь:
        - Вот этот малый хочет тебе, Лефорт, сделать допрос. Мы так занялись здесь делами, что я забыл спросить тебя, от кого ты узнал об умысле Щегловитого?
        - От моего слуги Саши, которого ты, государь, видел. Он, сломя голову прискакал в Преображенское из Москвы, узнав все дело от одного стрельца, старинного своего друга, - отвечал Лефорта.
        - А как зовут этого стрельца, - спросил государь.
        - Не помню, государь, да и не до того мне было в те поры, чтобы расспрашивать. А вот как поедем в Москву, так я хорошенько расспрошу своего мальчугу, и тогда доложу тебе, государь, чтоб ты этого малого наградил чем-нибудь.
        - Привести сюда слугу Лефорта! - приказал государь.
        - Да что у вас тут случилось, государь. Что это за молодец у вас под допросом? - с любопытством спросил Лефорт.
        - Сейчас узнаешь; жаль только, что ты раньше не рассказал мне подробно о доносе твоего слуги, - сказал государь.
        В эту минуту вошел Саша, весело поклонился всем общим поклоном и, взглянув на Гришу, не мог удержаться от радостного восклицания.
        - Ты его знаешь? - спросил государь у Саши.
        - Как же, государь, мы вместе выросли в доме князя Хованского.
        - Не родня ли вы?
        - Не знаем как по крови, а по любви так братья, - смело ответил Саша.
        - Разве вы не знаете своих отцов и родных?
        - Нет, государь! Мы были подкидыши, - отвечал Саша.
        - Так этот самый Гриша рассказал тебе о замыслах Щегловитого и стрельцов?
        - Так точно, государь.
        - С ведома ли Гриши, или по собственному усердию, рассказал ты своему барину?
        - Да, с ведома Гриши.
        - Хорошо, ступай теперь на свое место.
        Саша вышел, не утерпев сказать:
        - Прощай, Гриша!
        По выходе Саши государь некоторое время задумчиво ходил по комнате размышляя, как ему поступить с Гришей. Двукратная услуга последнего и его чистосердечный признании обязывали оставить юношу при себе и щедро наградить его, но совет Троекурова и желание иметь в своих руках монаха побудили Петра снова послать Гришу в его полк на Литовскую границу.
        - Послушай, Григорий! - сказал Петр, ласково потрепав Гришу по плечу. - Ты малый добрый и я тебе благодарен за твои услуги. Не знаю право чем наградить тебя. В твои лета ты слишком уже получил большой чин, который я тебе оставляю. Мог бы я оставить тебя при себе но… не хочу ссорить тебя с твоим дядей. А потому поезжай с Богом к твоему полку и, если тебе встретится в чем-нибудь надобность пиши прямо ко мне, памятуя, что я твой должник. Служи мне верно и усердно и мы с тобою когда-нибудь сочтемся. А как ты подкидыш и не имеешь имени, то я прикажу записать тебя в боярские дети и отныне ты будешь называться Григорием Усердовым. Доволен ли ты?
        Гриша удал в ноги государю и, со слезами на глазах, проговорил, дрожащим от волнения голосом:
        - Буди во всем твоя царская воля. Я рад служить тебе верою и правдою.
        - Ступай же и готовься к отъезду. Деньги на дорогу я прикажу выдать тебе от казны. Если, паче чаянья, увидишься со своим дядей, то напомнишь ему, чтобы он не попадался мне. Как за добро, так и за зло я верный плательщик, - закончил Петр.
        Гриша вышел и встречен был Сашей который заключил его в свои объятия. Саша был в восторге, услыхал о милостях царя к его неизменному другу. Они ходили по монастырскому двору разговаривая дружески, как к ним подошел князь Трубецкой, и дружески благодарил Гришу за оказанную его семейству услугу и предложил ему кошель с золотом. Но Гриша, отказавшись от денег, просил у князя милости, чтобы ему дозволено было пред отъездом зайти в дом князя и поклониться его супруге княгине и княжне Марии. Трубецкой обещал испросить у государя дозволения и расстался с ним, прошло не более десяти минут, как Трубецкой вышел снова и объявил Грише, что государь, соглашаясь на его просьбу тем не менее приказывает ему сейчас ехать в Москву и завтра отправиться куда следует. При этом он прибавил:
        - Так как я не могу оставить особу государя, то поезжай в Москву один. А вот тебе и записка к моей жене, по которой тебя примут от чистого сердца. Ступай с Богом и помни, что у тебя есть тут искренний друг.
        Тут Трубецкой обнял Гришу и поцеловал. Несмотря уже на позднее время, Гриша с восторгом отправился в Москву. Уже после полуночи Гриша приехал и остановился на постоялом дворе, а рано утром, с замирающим дыханием, от восторга, что он увидит обожаемую Марию, пошел в дом Трубецкого. В этот день ожидали торжественного въезда царя Петра в Москву а потому княгиня встала ранее обыкновенная, чтобы приготовиться к приезду своего супруга. Радушно приняла она Гришу и тотчас послала за дочерью, чтобы прочесть записку князя. Мария тотчас вошла и, увидав Гришу, вспыхнула и остановилась у дверей, невольно ахнувши.
        - Не бойся! - сказала княгиня. - Это не чужой. Ты наверное узнала его.
        - Как не узнать, матушка! - прошептала Мария, грудь которой высоко вздымалась.
        - Ну, так поклонись ему и поблагодари за твое спасение от рук убийц и нечестивцев, милая Маша.
        - Ах, княгиня! Я должен благодарить Бога, что Он дал мне возможность помочь вам - прервал ее Гриша. - Не погневайтесь на мою простоту, но я жалел, что не положил свою голову за такого ангела, как ваша дочь.
        - Благодарствуем, благодарствуем добрый человек! Ну-ка, Маша, прочитай грамотку от отца твоего, - сказала княгиня.
        Княжна стала читать вслух письмо, а Гриша тем временем с восторгом созерцал красоту Марии. Она кончила читать и подала письмо матери, а Гриша в каком-то непонятном для него оцепенении стоял, не спуская своих глаз с Марии, которой стало неловко от этого взгляда и она пуще прежнего закраснелась.
        - Ну, слава Богу, что тебя, мой голубчик, сам царь взыскал своею милостью. Куда же ты теперь едешь? - спросила княгиня.
        - К своему полку на Литовскую границу, - со вздохом отвечал Гриша.
        - Далеко, батюшка, далеко! Ну, да служба дело невольное, авось стерпится и слюбится. Не забывай и нас, мой родной, присылай о себе весточки. Мы твоего добра не забудем.
        - В этом будет все мое счастье и утешение. Простите, милостивая княгиня… Благодарю вас, что обласкали сироту… Прости и ты, княжна, - проговорил Гриша со слезами на глазах и вышел.
        В этот же день торжественно въехал царь Петр в Москву, при восторженных криках народа. Царь Иоанн добровольно уступил ему единодержавную власть и с этих пор началось возрождение России в руках могучего гения юного царя Петра. История его славного царствования достаточно уже сказана и прибавить к ней что либо было бы с нашей стороны нелишне. Наконец и самый размер настоящего повествования не дозволяет этого.
        Чтобы положить конец вольнице и постоянным возмущением стрельцов, они по повелению царя Петра Алексеевича были разбросаны по далеким окраинам России и между прочим большая часть их сослана на Литовскую границу, где их с прежде ссыльными набралось около десяти тысяч.
        Монах Иона, дядя Гриши, бежавший на Литовскую границу, мало-помалу вкрался в доверенность стрельцов и не оставлял своих подстрекательств, но все это делал он с необычайною осторожностию.
        Царевна София, хотя и пострижена была в монахини, но все еще не оставляла своих помыслов возвратить власть в свои руки, тайно сносясь при помощи немногих своих приверженцев с опальными стрельцами.
        Глава II
        Прошло целых девять лет, как Гриша вместе со своим ужасным дядей тоскливо влачил свою жизнь в слободе близ города Великолуцка.
        Тут он влюбился в одну молодую, красивую крестьянку по имени Аграфену. Образ Марии мало-помалу сглаживался в его памяти, так как ему никогда не приходило на мысль не только соединиться с нею, но даже и когда либо увидеть ее. Эту любовь свою он скрывал от своего дяди.
        У монаха Ионы между прочим созрел в голове план идти в Москву на выручку царевны Софии, томившейся в стенах монастыря. В мае месяце 1689 года он распространил между стрельцами слух о смерти за границею царя Петра Алексеевича и уговорил стрельцов предпринять поход в Москву, чтобы выручить из монастыря царевну Софию.
        Перед отправлением со стрельцами в поход он вошел в свою квартиру, где застал Гришу в объятиях Аграфены, рыдавшей по случаю разлуки своей с Гришей, которого она безумно любила.
        Пред входом Ионы, в комнате Гриши произошла следующая трогательная сцена. Тут сидела молодая красивая женщина за ткацким станком. Непослушный челнок её постоянно цеплялся и наконец совершенно остановился на половине основы. Работавшая женщина с грустью посмотрела на него и опустила голову. По щекам её покатились крупный слезы, Тут же сидел у окна и Гриша с опечаленным лицом. Заметив на лице молодой женщины слезы он сказал:
        - Что с тобою, Груня? Ты опять повесила голову.
        - Ничего, - шепотом проговорила Груня.
        - Опять слезы? А что ты мне обещала?
        Вместо ответа она бросилась на грудь Гриши, продолжая плакать.
        - Помогут ли нам, Груня, слезы? Зачем же усиливать горечь разлуки. Авось даст Бог когда-нибудь и свидимся, - проговорил Гриша, едва сдерживая подступившие к его горлу слезы.
        - Нет! Сердце мне говорить, что никогда! Но ты не хочешь, чтобы я плакала, изволь, смотри, я больше не плачу, только будь ты весел и ласков.
        - Веселым мне нельзя быть, но твердым я должен быть по крайней мере в глазах моих начальников и подчиненных, - молвил Гриша.
        - Так я счастливее тебя, Гриша? Ты должен скрывать свои слезы из холодной служебной обязанности, а я это делаю из любви и угождения тебе.
        Поцелуй Гриши был ответом Груне.
        В эту самую минуту вошел Иона. Гриша вздрогнул, побледнел и выпустил из своих объятий Груню. Со сложенными на груди руками, с мрачным взором, в котором напрасно стал бы кто-нибудь искать искры сострадания, он остановился посредине комнаты. Воцарилось минутное гробовое молчание, которое Иона прервал словами:
        - Груша! - ступай в свою светлицу и не выходи оттуда, покуда я позову тебя. Мне нужно поговорить с Григорием.
        Безмолвно, но без всякого страха вышла Груня из комнаты. Она чувствовала, что приговор её уже предрешен Ионой. Глубокий вздох Гриши провожал несчастную.
        - О чем был этот вздох? - спросил Иона, обращаясь к Грише.
        Гриша молчал.
        - Дети! и целый век дети! отними у них игрушку и они расплачутся.
        - Напрасно ты упрекаешь меня, дядя. Эта женщина всем для меня пожертвовала. Она целые пять лет услаждала мою жизнь и вероятно не переживет разлуки со мною.
        Иона бросил презрительный взор на племянника. Уста его искривились злобною улыбкою и он сказал:
        - Смерть от разлуки еще неслыханное дело. Когда же ты, Григорий, будешь мужчиной? Но скажи мне, не знает ли Груша куда и зачем мы идем?
        Гриша смутился и нерешительно отвечал:
        - Я ей не сказывал.
        - Несчастный юноша! Ты произнес её смертный приговор! И вот твоя благодарность ей за то, что она, как ты говоришь, пожертвовала для тебя многим.
        - Но, любезный дядя, я в молчании её уверен, как в своем собственном!
        - Бедная Груня! не ждала ты за свою любовь такой платы, - злорадствовал Иона с презрением вперив глаза в своего племянника.
        - Но неужели ты, дядя, посягнешь на жизнь беззащитной женщины!? - вскричал Гриша.
        - Что же, безумец, тебя я должен казнить за измену товарищам? - гневно закричал Иона.
        - Убей меня, но не трогай Груни, - отвечал решительным голосом Гриша.
        - Ты вполне заслуживаешь этого, но я не хочу проливать кровь сына брата моего.
        - Пощади, ради бога пощади ее! - умоляющим голосом сказал Гриша, простирая трепещущие руки к своему ужасному дяде.
        - Ты хочешь, чтобы я участь тысячей храбрых воинов поверил языку женщины? Ступай приготовить твоих стрельцов к походу, через два или три часа мы двинемся.
        Гриша повиновался непреклонной воле своего дяди и как бы лишенный чувств и мыслей вышел. В скором времени, в комнате раздался выстрел. Услыхав его, несколько стрельцов вбежали по лестнице, но их встретил Иона с налитыми кровью глазами и сурово крикнул:
        - Чего вам здесь нужно? Ступайте на свои места.
        Безмолвно повиновались стрельцы, а Иона тоже вышел из дома и скорыми шагами пошел за заставу на сборное место. Через час полки стрельцов двинулись в поход.
        Глава III
        Воскресенский монастырь, находящейся в 40 верстах от Москвы построен при царе Алексее Михайловиче на подобие Иерусалимского храма Воскресения Христова, для снятия видов с оного, по царскому повелению был послан келарь Сергиево Троицкой Лавры Арсений Суханов. В эпоху нашего рассказа он не блистал еще настоящими богатствами и не имел того множества построек, как теперь, но местоположение его было столь же прекрасно. Высокая крепкая стена окружала его, но для защиты святыни не было ничего предпринято.
        В конце июня 1698 года к воротам Воскресенского монастыри подъехали две большие колымаги, несколько кибиток и телег, сопровождаемых вдобавок многочисленными всадниками. Большая часть путешественников, выйдя из экипажей, подошли к монастырским воротам и ударили в колокол, возвещая тем, что богомольцы приехали в монастырь. Немедленно выбежал служка с ключами отпирать ворота, а за ним вышел и инок, к которому прибывшие подошли под благословение и один из них - старик объявил, что они желают отслужить молебен Христу Спасителю. Инок поспешил исполнить их желание и повел в церковь. Но окончании службы, путешественники выразили желание осмотреть монастырь. Главными лицами из путешественников были двое мужчин и две женщины по-видимому знатного рода, которым все остальные раболепно прислуживали. Старшего мужчину, уже пожилого, но статного, высокого и с важным видом, все называли сиятельным князем. Второй мужчина был молодой, худощавый с безжизненным лицом, Старший мужчина называл старшую даму женою, а младшую - дочерью. Молодой мужчина увивался около всех троих, но на него, кроме князя никто не обращал
внимания и даже не удостаивали ответами на его вопросы.
        Из рассказов инока, сопровождавшего путешественников по монастырю, последние узнали, что в Воскресенском монастыре проживает архиепископ Досифей, удаленный царем Петром Алексеевичем от дел церковных и паствы с повелением жить безотлучно в названном монастыре, так как Досифей пользовался особым доверием и расположением правительницы Софии, удаленной, как нам уже известно в Новодевичий монастырь.
        - Ах! я с ним знаком, - сказал сиятельный князь. - Да и ты, князь Федор, кажись тоже должен его помнить, - прибавил он, обращаясь к молодому человеку.
        - Очень мало помню, князь Иван Михайлович, я тогда был еще очень молод, - отвечал молодой человек каким-то жалобным тоном.
        - Годков десяти уже был, когда в этом монастыре жила твоя матушка?
        - Точно так, Иван Михайлович. Но я очень смутно помню лета моего детства.
        Князь Иван Михайлович обратись к сопровождавшему их иноку, сказал:
        - Отец иеромонах! Потрудитесь дойти до преосвященного Досифея и сказать ему, что люди ему знакомые желали бы повидаться с ним и войти в его келью.
        Иеромонах помолился и скорыми шагами пошел в келью Досифея и чрез несколько минут возвратился, доложив, что преосвященный приглашает их к себе.
        Дорогою молодой человек обратясь к князю Ивану Михайловичу сказал:
        - Теперь я припоминаю, что это тот самый монастырь, где мы проживали с матушкой и каждую минуту дрожали от страха беды неминучей. Скоро она и пришла. Меня взяли от матушки и отправили в Сибирь, год я пробыл колодником до воцарения Петра Алексеевича.
        - Да, добрый царь наш тогда сказал, что за вины отца сын не отвечает, воротил тебя из Сибири и определил к своему двору, - отвечал князь Иван Михайлович прочувствованным тоном.
        - А тебе, князь Иван Михайлович я более всех обязан, что ты презрел меня сироту и даже за мое послушание тебе помолвил за меня твою дочь Марию, - сказал почти шепотом молодой человек, - Бог воздаст тебе, князь, сторицею за твою ко мне милость.
        - Полно тебе, князь. Когда-нибудь сочтемся. Бывшие друзья отца твоего оставили тебя. А я полюбил тебя и порешил выдать за тебя Машу, для которой я не ищу мужа богатого. У меня, слава Богу, достаточное свое состояние. Постарайся только, князь Федор, понравиться Маше. Я нарочно взял тебя для этой цели в свою деревню. А то видишь ли и Маша и жена хмурятся, когда я заговорю о свадьбе. По старинному русскому обычаю не следовало бы обращать внимания на бабьи разговоры и слезы, но у меня ведь Маша единственное детище, а с своею Аграфеною я всегда столь хорошо жил, что не хотелось бы делать что-либо против их воли. Притом же и царь наш не жалует подневольного замужества. Как только успеешь, князь Федор, понравиться, тотчас и под венец, - закончил князь Иван Михайловичу подходя к кельи Досифея.
        Молодой человек почтительно схватил руку Ивана Михайловича и поцеловал ее.
        У дверей кельи Досифея инок постучался. Голос изнутри произнес;
        - Войдите, православные.
        Путешественники вошли и их встретил высокий, худощавый стари к, который осенив крестный знамением вошедших, с изумлением произнес:
        - Князь Иван Михайлович!
        - Это, я, преосвященный владыко, давно мы с тобою не видались, - отвечал князь Трубецкой.
        Читатель, конечно, узнал уже в путешественниках князя Трубецкого с его семейством и молодого князя Хованского.
        - А вот я к тебе, преосвященный, привез и другого знакомого. Узнаешь ли? - сказал Трубецкой.
        Досифей, взглянув на Хованского сначала побледнел и не мог вымолвить ни слова, но, преодолев свое смущение, отвечал:
        - Если не изменяют мне мои старые глаза, то это должен быть сын князя Хованского, которого ты, Иван Михайлович, великодушно принял к себе.
        - Не об этом дело преосвященнейший, а не можешь ли нам поведать что либо о его матери. - Нет ли каких следов, чтобы отыскать ее, - сказал Трубецкой.
        - Не знаю я где она находится, постараюсь узнать чрез знакомых мне людей и тогда уведомлю тебя, князь Иван Михайлович, - отвечал смиренно Досифей.
        По приказанию преосвященного внесен был самовар и за чаем занялись беседою, в которую по временам вмешивался Хованский, простодушно вспоминая свое детство, и между прочим спросил о своих двух сотоварищах, с которыми он жил в доме своих родителей. Досифей сказал ему, что Гриша пятисотенным, а о судьбе Саши он не знает.
        - Этот пятисотенный мне хорошо знакомь, так как он спас мою жену и дочь от разбойников, напавших на нас и я никогда ни забуду его услугу, - сказал Трубецкой.
        Маша, при имени Гриши вдруг вспыхнула. Вскоре завязался разговор о прибытии царя Петра из чужих земель, что было известно только по слухам. Этот разговор был прерван звуком большого колокола на монастырской колокольне.
        - Что это значит? - спросил удивленным тоном Досифей. - Службы никакой не должно быть… Не горит ли где? Это по-видимому набат, призывающий окрестных жителей на помощь, - прибавил он торопливо вставая.
        Вдруг дверь отворилась и в келью вошел архимандрит - настоятель Воскресенского монастыря, в сопровождении нескольких иноков и сказал:
        - Я пришел к тебе, преосвященнейший владыко на совет. Нашему монастырю угрожает близкая опасность. Стрельцы взбунтовались и идут из Великолуцка на Москву. Разъезды их показались недалеко отсюда и может быть нынешнюю ночь они появятся у наших стен. Я приказал бить набат и толпы окрестных жителей соберутся на защиту храма Господня. Но силы наши будут все-таки ничтожны против стрельцов, а потому, уважая твой святительский сан, я и пришел просить твоего совета, что нам делать?
        - Могу я недостойный раб Божий и опальный слуга царский подавать советы? Мое дело молиться, - отвечал Досифей с худо скрываемою важностью.
        - Нет! преосвященный, за грехи наши и всего мира вы должны молиться во дни спокойствия, но когда царю, отечеству и вере православной угрожает опасность, то долг ваш подвизаться не только словом, но и делом, - вскричал князь Трубецкой.
        - Высокопочтенный боярин! мы готовы последовать твоему совету, но я уже сказал, что крестьяне, как равно и мы сами, плохо вооружены и не можем противиться долго ярости и грозному оружию стрельцов. Впрочем, если совет братии решит защищаться, то я первый готов подставить свою голову под удары кромольников.
        - Вы должны защищаться до последней возможности, чтобы дать время верному царскому воинству прибыть на помощь и сразиться с неприятелем. Но время дорого. Я скачу с этой вестью в Москву и обещаю вам к вечеру привести подмогу, только до тех пор не пускайте врагов в ваши стены, которые могут послужить им защитою против царского войска. А чтобы показать вам пример самоотвержения моего, я оставляю здесь свою жену и дочь, а также будущего моего зятя и всю мою прислугу, которая имеет хорошее оружие. Прощайте! Прощай, княгиня! прощай, Маша! Бог да благословит и защитит вас в мое отсутствие.
        С этими словами он обнял и поцеловал жену и дочь и увещевал их быть твердыми духом, поклонился Досифею и архимандриту и, выйдя из стен монастыря, сел на одну из своих верховых лошадей и поскакал по направлению к Москве.
        По звуку набатного колокола окрестные крестьяне сбежались к стенам монастыря. Архимандрит сообщил им о грозившей опасности и приказал вооружиться, чем кто может. Все поспешили исполнить этот приказ, снова побежали к себе домой и, когда опять собрались в стенах монастырских, то там стало весьма тесно.
        Досифей оставался чуждым всех распоряжений. Увидя это архимандрит оставил его в покое, а сам деятельно занялся приготовлениями к отражению стрельцов, если бы они решились сделать нападение на монастырь прежде, чем прибудут царские войска. Досифей отвел княгиню Трубецкую с дочерью в особую келью, а сам остался поговорить с Хованским, но по первым словам заметил, что он унаследовал только отцовский титул, а качеств, ума и души последнего не было и следов. Притом же Хованский, чувствуя в себе в те минуты прилив мужества поспешил к архимандриту, прося его дать ему место в рядах защитников.
        Княгиня и княжна Трубецкие долго плавали и скорбели, сидя в келье, но чувства их мало-помалу улеглись. Царившее между ними молчание первая прервала княжна, спросив свою мать:
        - А, что, матушка, очень страшны эти стрельцы.
        - Всякий злой человек страшен, дитя мое, но бояться должно единого Бога, - отвечала с грустью княгиня.
        - А неужели бы они нас зарезали?
        - Власть Божия во всем.
        - А если между ними есть тот молодой стрелец, что спас нас под Вязьмою, то он наверное защитит нас и не даст своим товарищам в обиду.
        - Не всегда дитятко, это легко. А ты еще помнишь этого стрельца?
        Быстро отвернулась Мария, как бы рассматривая что то в окне. Щеки её охватило пламенем, что она чувствовала, оправившись несколько, она отвечала:
        - Помню, матушка… да как и не помнить, ведь он всех нас спас тогда, а долг христианский повелевает памятовать доброе дело.
        Княгиня сразу поняла образ мыслей своей дочери, но так как ей не хотелось, в столь тягостные минуты, заводить об этом речь, то она молча покачала только головою. Мария тоже замолчала, но это молчание вскоре ей наскучило и она, снова обратись к матери, спросила:
        - Неужто, матушка, мне непременно должно выходить замуж за Хованского.
        - Ты слыхала, дочка, что отец твой не хочет тебя неволить, хотя по нашему - по старинному, дочка не должна рассуждать о своем замужестве.
        - А кажись, матушка, было бы лучше, если бы девушки могли сами выбирать себе женихов.
        - Нет, голубушка моя, своя воля в молодых летах никуда не годится. Молодой девушке мало ли кто приглянулся бы, а после пришлось бы кулаками слезы утирать, тогда как отец выбирает своим детям женихов и невест не по пригожеству лица, а по нраву и доброй о них славе. Поверь душа моя, что для счастливого замужества нужна рассудительность и хороший нрав мужа, а не красота и молодость.
        - А батюшка сказывал, что молодой царь хочет сделать так, чтобы девушки видели своих женихов до замужества и выбирали по своей воле, Зачем же царь хочет завести так, коли это не хорошо?
        - Не наше, дело дитятко, судить о воле царской, их судит Бог, а наше дело повиноваться. Слыхала я, что он хочет завести, как у заморских народов. Говорить, что там девушки по гостям ездят и пляшут с мужчинами, влюбляются без зазора и женятся подчас без родительского благословения.
        - Упаси нас Бог, матушка, от этого! Я только так подумала, что лучше иметь мужа милого, а не постылого.
        - Оно бы и так, доченька, да заранее того никто не знает. Молоденький умок, что вешний ледок. Полюбится и сова, краше ясного сокола.
        - А что значить, матушка, влюбиться. Ты давеча сказала, что за морем девушки вишь влюбляются.
        - Ну… это значить… что дурь кинется девке в голову, тоска попадет на сердце. Она начнет бредить каким-нибудь проходимцем, который покажется ей лучше всякого боярина. Словом - это болезнь, которая проходить или с летами, или с замужеством.
        - Болезнь! - тихо прошептала Мария и замолчала.
        Тихо склонилась голова её на руку и она безмолвно и бесцельно глядела в окно; и в тоже время чувствовала взор матери, устремленный на нее.
        - Что ты, дитятко, так разгорелась? Здорова ли ты? - заботливо спросила княгиня, подходя к Мане и, приложив свою ладонь к её голове.
        - У меня, матушка, голова болит и грудь мою что-то жмет, - отвечала Маша.
        - И, Бог с тобой, моя милая! Помолись пред образами и Заступница отженет от тебя всякого лукавого, - сказала княгиня.
        Маша беспрекословно исполнила совет матери, стала на колени пред образами и горячо помолилась, что действительно тотчас успокоило ее. Княгиня тем временем пристально смотрела в окно и увидела по ту сторону Москвы реки густое облако пыли, которое становилось все ближе и ближе. Удары набатного колокола участились. Княгиня вздрогнула и еще пристальнее глядела на ту сторону реки и ей вскоре ясно показались толпы нестройно идущих стрельцов. С трепетом бросилась княгиня около дочери на колени и вскричала:
        - Молись, молись, дитя мое, час испытаний и бед настал.
        Заметив приближение стрельцов архимандрит с невыразимым хладнокровием ходил и расставлял на стенах крестьян и монахов, ободряя всех тем, что скоро из Москвы прибудет помощь. Стрельцы между тем подошли к реке и расположились бивуаком. Один небольшой отряд перешел чрез мост, который никому из осажденных не пришло в голову уничтожить. Подошедшие стрельцы стали требовать, чтобы им отперли ворота, но монахи, несмотря на дерзости их, стали расспрашивать, что они за люди, куда и зачем идут? Желая таким образом выиграть время. Когда же стрельцы настойчивее стали требовать отворить ворота, то настоятель отвечал, что он соберет на совет всю монастырскую братию и, как он присудить, так он и сделает. Едва согласились стрельцы на эту отсрочку и разбрелись около монастырских стен в ожидании ответа настоятеля. Время проходило, наступали уже сумерки, а ответа от настоятеля не было. Гробовая тишина царствовала в стенах монастыря. Наскучив ожиданием, стрельцы вновь предъявили свои требования и, так как ответа не последовало, то они подступили к воротам с топорами. Но в это время посыпались на них камни и раздалось
несколько выстрелов со стен монастыря, от которых несколько стрельцов повалились, обливаясь своею кровью, а остальная часть отряда попятилась.
        Заслышав эти выстрелы, из глав того отряда стрельцов прибежали на подмогу осаждающим две или три сотни стрельцов и привезена была пушка, которую немедленно зарядили и двумя, один за другим последовавшими выстрелами разбили отчасти ворота и ворвались на монастырский двор. Произошла жаркая схватка. Не долго был перевес на стороне защитников. Стрельцы одолели и с яростью принялись грабить монастырские кладовые и погреба. Молодой начальник стрельцов повсюду бегал, стараясь укротить ярость и неистовство сотоварищей своих. Пробегая мимо одной кельи он у слыхал неистовый крик женских голосов и мгновенно бросился туда. Каково же было его изумление, когда он увидел княгиню и княжну Трубецких, окруженных стрельцами, от которых, выбиваясь из сил защищал молодой человек.
        - Прочь отсюда! - закричал стрелецкий начальник своим стрельцам. - Всякому кто осмелится остаться здесь я размозжу голову, - продолжал он, поднимая саблю.
        - Побереги свою! - отвечал кто-то из рассвирепевших стрельцов.
        В это время княгиня Трубецкая, протянув руки к Хованскому закричала:
        - Спасай, князь, свою невесту!
        Как громом пораженный этими словами стрелецкий начальник, который был никто иной как Гриша, на минуту остолбенел Но вдруг в нем закипело чувство ревности и он бросился с яростью на Хованского, схватил его поперек и готов уже был выбросить за окно, как вдруг сзади его появился Иона и, схватив его мощно своею рукою, закричал:
        - Безумный! Что ты хочешь делать? Ведь он твой брат.
        Гриша опустил Хованского и первым его вопросом было:
        - Но кто же моя мать?
        - Вот она! - вскричал Иона и Гриша очутился в объятиях княгини Хованской.
        Трудно описать картину радостей матери и сына, нашедшего свою родительницу. Но это нежданное радостное свидание и излияние было прервано вбежавшим стрельцом, который объявил, что вдалеке показались царские войска и оставшиеся за рекой начальники требуют, чтобы все возвратились за реку к главным силам. Иона приказал бить сбор и тащить пушку за реку. Обратись к Хованской, он сказал:
        - Ступай, княгиня за мною, я отправлю тебя в эту ночь в безопасное место.
        С горестью подошел Гриша к княгине Трубецкой, поцеловал ей руку и, бросив взгляд упрека на Марию, выбежал из кельи.
        Стрельцы побежали за реку, а царские войска под предводительством генерала Гордона расположились в лесу, недалеко отстоявшем от монастыря. Наступила ночь, которую оба лагеря провели без сна, ожидая нападении неприятеля. Только с рассветом и там и сям стали готовиться к бою, который вскоре и закипел. Иона дрался с отчаянным мужеством, Гриша находился постоянно с ним рука об руку. Было время, когда победа клонилась даже на сторону стрельцов. Иона пораженный сабельным ударом в голову, скатился в ров, а Гриша сбитый с ног конницею, врезавшеюся в ряды стрельцов, был взять в плен. Лишенные своего предводители Ионы стрельцы дрогнули и побежали на мост, который от сильного их напора провалился и часть стрельцов погибла в реке, а оставшиеся по сю стороны реки положили оружие. Тоже сделали и успевшие перебежать на другую сторону, после краткого между собою совещания.
        Приведенные в Москву стрельцы не могли поместиться в тюрьме, а потому их посадили в разных казенных зданиях, поставив около них сильную стражу. Партия, в которой находился Гриша была помещена в подвале Саввинского монастыря, где и провела ночь на сырой земле и в темноте.
        На утро некоторых чиновных стрельцов вывели и поместили к кельях. Между ними был и Гриша.
        Суд над виновными отложен был до прибытия из-за границы царя Петра Алексеевича и стрельцы томились долгим ожиданием решения своей участи. Заключенных в Саввинском монастыре каждое воскресение водили в церковь, находящуюся в монастырских стенах. В одно из воскресений Гриша был поражен увидя дородного с рыжею бородою и такими же волосами на голове дьячка, который, то пел на клиросе, то ходил по церкви исполняя обычные служебный обязанности, лежащие на дьячках. Сходство его с Ионой было поразительно. Но, когда этот дьячок стал читать Апостола, то Гриша уже не сомневался, что это был его дядя. По окончании литургии одному из приставов, надсматривающих над колодниками, другой дьячок поднес блюдо с просфорами для раздачи их стрельцам, а рыжий дьячок на особом блюде поднес просфору Грише, что делалось уже не в первый раз, и шепнул ему.
        - Съешь эту просфору дома.
        Дрожащею рукою взял Гриша поданную просфору и вышел из церкви, а за ним последовали и четыре сотенных стрельца, которые помещались в одной келье с ним.
        Войдя в келью, один из сотенных запер за собою дверь, прислушался, нет ли кого в коридоре и, обратись к Грише сказал:
        - Григорий Иванович! Явился твой дядя, может быть он спасет нас.
        - А ты узнал его? - спросил Гриша.
        - Кто же из наших не узнал, - отвечали все сотенные.
        Гриша разломил просфору и нашел в ней записку. Все приступили к нему, горя нетерпением узнать, что пишет Иона. Записка была такого содержания: «напои пьяных всех твоих сотоварищей, вечером я приду»
        - Что там писано? - спросили вдруг все.
        Так как они были безграмотны, то Гриша почти по складам читал им вымышленные им слова: «не отчаивайтесь, завтра надеюсь спасти вас.»
        - Исполать нашему храброму Ионе. Ну, братцы выпьем сегодня за его здоровье, - сказал восторженно один из сотников.
        - Нет, друзья! Теперь наша радость может показаться подозрительною надсмотрщикам, а лучше вечером. Я берусь похлопотать и о вине, - возразил Гриша.
        - Что дело, то дело, - отвечали сотоварищи Гриши.
        Особое движение на монастырском дворе известило их, что случилось, что-нибудь необыкновенное. Действительно, спустя несколько минуть в келью их вошел князь Трубецкой. Гриша замер. После нескольких вопросов товарищам последнего, князь приказал им выйти и остался наедине с Гришей. Несколько мгновений они безмолвно глядели друг на друга. У Гриши, от избытка чувств навернулись на глазах слезы и он бросился к ногам Трубецкого.
        - Бедный погибший юноша! - сказал Трубецкой, поднимая Гришу и обняв его. - Какой злой дух вовлек тебя в эти преступный дела. Скажи мне, нет ли какого средства спасти тебя?
        Гриша печально опустил голову и, помолчав не много, отвечал твердым, исполненным решимости, голосом:
        - Никакого, милостивый князь! Но все равно. Видно так угодно Богу. Счастлив я тем, что пред неминучею смертью я увидал тебя, а еще был бы счастливее, если бы увидал княжну Марию, дочь твою. Ты простишь верно моему безумству, ведь меня чрез несколько дней не будет на этом свете!
        - Я все знаю и в другое время был бы сердить на безумную любовь безродного стрельца к моей дочери. Но ты дважды спас ее и я могу только спасти тебя. Нарочно я напросился у царя допрашивать вас, чтобы повидаться с тобою, пытался было я спросить у царя не прикажет ли он представить ему тех, кого можно помиловать? Но получил отказ. Гнев царя справедлив. Но решишься ли ты сказать на допросе царском, что не знал куда ведут и в бою не принимал никакого участия?
        - Нет, князь, этого я не сделаю, - отвечал Гриша, лицо которого вспыхнуло негодованием.
        - Но где теперь твой дядя? Царь обещает свое помилование тому, кто укажет место его пребывания, - сказал Трубецкой.
        - Так не за тем ли ты, князь, пожаловал ко мне, чтобы я выдал тебе голову родного дяди, - возразил Гриша с возрастающим негодованием.
        - Нет, Григорий! Ты меня худо понял! Если бы я узнал о нем что-нибудь, то не воспользовался бы этим. Сейчас объявлю всем стрельцам волю царскую, быть может кто-нибудь из них и скажет, - возразил Трубецкой.
        Лицо Гриши покрылось смертельною бледностью. Он сообразил, что всякий спасая собственную жизнь, может сказать, что сегодня за обедней видел его. От зорких глаз Трубецкого не скрылось смущение Гриши и он был уверен, что местопребывание Ионы было ему известно.
        Выходя от Гриши, Трубецкой сказал:
        - Прощай, Григорий! Не теряй совсем надежды. Может быть Бог еще поможет мне умилосердить царя.
        Выйдя на двор, где были собраны все стрельцы, заключенные в Савинском монастыре, Трубецкой объявил им, что тот будет помилован, кто скажет, что видел мнимого монаха где либо после боя, но ни один из стрельцов ничего не сказал. Раздосадованный князь сказал уходя:
        - Пропадайте же вы окаянные!
        Перед вечером пристава сделали перекличку всем заключенным стрельцам в их помещениях, которые тотчас заперли на замки. Гриша успел добыть вина и с наступлением ночи стал поить своих сожителей, избегая сам пить до пьяна. Часа через два все четыре сотника были, как говорится, без задних ног и вскоре заснули крепким сном. Гриша среди их остался бодрствующим. Он присел к окну думая тяжелые свои думы и всматриваясь по временам в непроницаемую темноту. Мертвенную тишину нарушало лишь завывание ветра и удары в стекла кельи его крупных капель дожди. С трепетным сердцем ожидал он появления своего дяди и недоумевал, где бы он мог пройти к нему? Теряясь в догадках, он мало-помалу стал дремать и вскоре заснул тревожным сном. Смутные видения тревожили его воображение. Все лица, имевшие дотоле связь с его существованием, в виде призраков толпились около него, быстро сменяя одно другим. Вдруг он почувствовал потребность проснуться и с изумлением откинулся несколько назад от окна, за которым увидел Иону, одетого в костюм царского солдата, который только что окончил распиливать железную решетку в окне кельи, где
находился Гриша. Ряд бессвязных вопросов хотел было предложить Гриша своему дяде, но тот сурово отвечал:
        - Теперь не время до расспросов. Возьми скорее под твоею кроватью узел, в нем завязано солдатское платье, переоденься в него и вылезай из окна. А я займусь освещением на дорогу.
        Гриша слепо повиновался приказу дяди, не поняв, впрочем, значения последних, его слов. Окончив переодеванье он вылез, и прошел вместе с дядею ворота монастыря беспрепятственно. Добежав до первого села, они нашли около одной хижины двух оседланных лошадей, сели на них и поскакали по большой дороге. Остановившись около келий на возвышенном месте, они оглянулись на Москву и увидали громадное зарево пожара. Гриша вздрогнул и тогда только понял ужасный смысл слов своего дяди. Он невольно вздрогнул и обратился в своему спутнику с словами упрека, но тот сказал:
        - Сын мой! Единственным моим желанием было спасти тебя, а если бы мне этого не удалось, то я и сам отказался бы жить.
        Глава IV
        Тяжко поплатились стрельцы за свое безумное предприятие. Справедливый гнев царя Петра Алексеевича обрушился на них всею своею тяжестью. Для спокойствия своего государства, царь Петр Алексеевич решился с корнем вырвать этот негодный источник зла. По приведении в исполнение своего приговора, царь занялся внутренними преобразованиями, который хотя и встретили много недовольных, однако мало-помалу вводились. В скором времени разгорелась война с Турцией, результаты которой колебались между воюющими державами. В августе месяце 1700 года заключен был между Россией и Турцией мир на тридцать лет.
        Получив верное известие о перемирии с Турциею 18 августа, царь Петр Алексеевич объявил войну шведскому королю Карлу XII, который в это время воевал с Данией. В расчеты царя входило овладеть Нарвою, чтобы укрепившись в этом центральном пункте, пресечь сообщение Лифляндии и Эстляндии с Ингерманландией и Финляндией. 22 августа государь выступил из Москвы в Новгород с корпусом, которым командовал генерал-майор Бутурлин. Этот поход был сделан в 8 дней. В Новгороде князь Трубецкой с шеститысячным корпусом ожидал уже царских приказаний. Спешность этого похода обусловливалась тем, что войска, при которых был сам царь, ехали на подводах. Корпус Трубецкого выступил из Новгорода и 9 сентября, переправясь через Нарву, обложил город того же имени. Гарнизон крепости и города Нарвы был сравнительно малочисленный, но комендант его, полковник Горн решился защищаться до последней капли крови, ожидая скорой помощи от своего короля.
        К первому октября под Нарвою собралась вся русская армия и приехал сам царь Петр Алексеевич. Несколько попыток со стороны русских овладеть Нарвою были безуспешны. 20 октября открыта была канонада против крепости из всех русских батарей, но от неё произошло лишь в крепости несколько пожаров, а самая крепость почти не пострадала. Эта канонада, продолжавшаяся около двух недель, была причиною того, что в лагере русских уже чувствовался недостаток в огнестрельных припасах, а Нарва устояла, защищаемая горстью шведских храбрецов. Плохие дороги к Нарве, ухудшившиеся вследствие осенней ненастной погоды, замедляли доставку провианта в русский лагерь и в нем мало-помалу чувствовался недостаток. Все эти обстоятельства заставили царя Петра Алексеевича раскаиваться в несвоевременном походе, но снять осаду Нарвы он не пожелал.
        Оставим на время русскую армию под Нарвою и перенесемся в небольшой городок Пернов, на Балтийском море, где в то время находился Карл XII окруженный своими военачальниками. По улицам города толпились солдаты и самое большое их сборище было пред ратушею, где происходил военный совет. Между тем, как другие комнаты ратуши были переполнены шведскими офицерами разного рода оружия, в самой зале сидели несколько человек около круглого дубового стола. Ближе всех к окну сидел молодой человек с густыми, кудрявыми волосами, падающими на плечи. Взгляд его был важен и спокоен.
        А одежда отличалась от всех остальных, здесь присутствовавших. Он был окружен кучею бумаг, на который по временам взглядывал. По правую его руку сидел пожилой генерал с красным, орлиным носом, большими строгими глазами, перепоясанный огромным палашом. Это был Виллинг. Рядом с ним сидел генерал Мейдель, а за ним полковник Пипер. Наконец спиною к двери сидел и сам Карл. Обратясь к Виллингу он сказал:
        - Вы, генерал, более всех нас должны знать эти места, а потому говорите что нам делать? Я не люблю мешкать. Меня вызвали и я не вложу меч свой в ножны, до тех пор, пока не упрочу славу Швеции. Что вы знаете о Нарве и царе Петре?
        - Нарва защищается горстью наших храбрецов и вероятно будет защищаться до тех пор, пока ваше величество сами придете к ней на помощь. Царь Петр находится сам при своих войсках, которых там около сорока тысяч. Но эта армия без всякой дисциплины и не имеют никакого понятия о военном искусстве, - ответил с некоторою важностью Виллинг.
        - Кто знает наверное расстояние от Пернова до Нарвы? - спросил опять король.
        - От Пернова до Нарвы 40 миль по прямому пути, но в настоящее время по этой дороге трудно пробраться, особенно артиллерии, а потому обходною дорогою будет 50 миль, - отвечал Мейдель.
        - А кто командует русскою армией? - спросил снова король.
        - Хотя царь Петр сам воодушевляет свои войска, но командование ими кажется думает поручить герцогу де Кроа, недавно прибывшему от Римского императора.
        - От кого, генерал Виллинг, вы получили все ваши сведения? - спросил король.
        - От двух верных лазутчиков, которые преданы нам. Они здесь в настоящее время, - отвечал Виллинг.
        Виллинг вышел из залы, чтобы позвать лазутчиков, а Карл стал выхвалять его пред остальными, говоря:
        - Виллинг и между неприятелями нашел преданных нам людей. Неправда ли, господа, что это облегчить нам самую победу?
        - Сомнительно, государь! - ответил смело полковник.
        - Как? Почему? - с видимой досадой спросил король.
        - Если эти лазутчики русские, то они изменники своему государю и отечеству и таким людям никогда не следует доверяться, потому что они заглушивши в груди своей священные чувства долга и чести, не имеют ничего святого. Если же они не русские, то слова их не заслуживают никакого доверия, потому что ненависть русских к иностранцам всем известна. Таким образом я смел бы думать, что этих людей следует выслушать и отправить в русский лагерь, чтобы показать, что мы не хотим пользоваться изменою их соотчичей и не так просты, чтобы поверить подосланным ими лазутчикам, - отвечал Штейнбок.
        В эту минуту вошел Виллинг, ведя за собою двух лазутчиков, из коих один был уж старик высокого роста, с мрачным видом лица, а другой - молодой, статный, красивый, которого взгляд с первого раза внушал к себе полное доверие. Одежда на них была русская и поразила Карла, видевшего в первый раз в жизни народ русский.
        - Да это русские! - воскликнул король. - Какой странный народ! Какой дикий у них вид и чудная одежда! Послушайте, генерал Виллинг! Если они русские, то я им не поверю и напрасно вы позволяете им себя дурачить.
        - Я слишком много служу и живу, чтобы меня можно было одурачить, каким-либо пришельцам. Но этим людям мы должны верить, так как с их помощью мы можем освободить Нарву и одержать блистательную победу над неприятелем, - отвечал Виллинг.
        - Победою я хочу быть обязанным моим храбрым войскам и собственной шпаге, а не изменникам своему государю и отечеству. Подобные средства унизительны и я их отвергаю.
        - Кто может говорить с ними, - спросил Карл.
        Виллинг выразил жестом свою готовность. Тут начался допрос, который выяснил Карлу все то, о чем ему уже говорил Виллинг. Лазутчики закончили свой доклад тем, что выразили желание после одержанной Карлом победы вести его тотчас на Москву.
        Карл с некоторою нерешимостью изъявил свое согласие на предложение лазутчиков и приказал им следовать за своею армиею, которая и выступила скоро на Нарву.
        В коротких словах мы должны здесь сказать, что благодаря отсутствию царя Петра Алексеевича при сражении со Шведами под Нарвою, русская армия была разбита и в беспорядке отступила. Торжествующий Карл вступил в Нарву и на другой день принимал поздравления. Виллинг привел в залу лазутчиков и просил короля выслушать их мнение относительно дальнейших действий против русских.
        Король с неохотою согласился и, выслушав Иону, приказал немедленно удалить обоих из пределов Швеции.
        Иона был возмущен до глубины души таким оскорбительным для него решением короля и, выйдя с опущенною на грудь головою сказал:
        - Пойдем, мой сын скорее. Нигде нам нет удачи. Но унывать не следует.
        Глава V
        После сражений под Нарвою Карл XII остался на зимних квартирах со своим войском в этом городе и совершенно бездействовал, но тем не менее вся Европа, признавая его непобедимым трепетала. Причиною бездействия короля были отчасти болезни, свирепствовавшие в его войсках, от которых очень много умерло солдат. В половине мая 1701 года получил из Швеции подкрепление, он двинулся вперед, переправился около Риги через Двину в виду Савсонского фельдмаршала Штейнау. Эта блистательная переправа равнялась победе, потому что бежавший неприятель оставил ему богатую добычу, как равно несколько крепостей, сданных без боя. Он не преследовал неприятеля по горячим следам. Только спустя значительный промежуток времени он решился уничтожить отряд Огинского, который держась стороны короля Августа нередко беспокоил полчища Шведов. Один из таковых набегов Огинского едва не стоил Карлу самой жизни.
        4 декабря Карл принял начальствование над своими войсками с кавалерией остановился в Трошках, тогда как пехота его оставалась позади на несколько переходов. Здесь расположился король в первой попавшейся хате, не принявши надлежащих предосторожностей. Теплые хаты, усталость и сытный ужин быстро повергли шведских солдат в глубокий сон. Сам король, не раздеваясь, бросился на голую скамью и уснул богатырским сном.
        Все местечко спало, но дух оскорбленного самолюбия и потерянных надежд бодрствовал. Иона со дня Нарвской битвы следил за движениями Карла и искал случая отомстить ему за свою обиду.
        Отправив Гришу в берегам Ингерманландии к своему одному приятелю, он бросился в Литву и предложил Огинскому свои услуги, которые последним, конечно, были приняты. Вскоре между Ионою и Огинским завязалась и тесная дружба.
        С величайшею радостью сообщил Иона Огинскому 4 декабря, что Карл расположился в местечке Трошках, где близость лесов к самому местечку давала возможность подкрасться к ближайшим домам.
        Огинский тотчас сделал необходимый приготовления, обещал своему войску большую награду, если они будут храбро сражаться и двинулся ночью к местечку чрез непроходимые леса и снега. Около полуночи прибыли они к месту назначения. Иона с несколькими храбрецами воинами вызвался разведать силу неприятелей и места караулов в самом местечке. Ползком достигли они до крайних домов. Осмотревшись и прислушиваясь пошли они далее заглядывая даже в окна изб, но повсюду было молчание и тишина. Это удивило Иону, так как он не мог себе представить, чтобы Шведы были до такой степени беззаботны, что не поставили даже караулов. Вскоре он убедился в беспечности Шведов. Остановившись около одной избы и, подумав с минуту, он приложил к губам своим свисток и испустил громкий, пронзительный свист. Отдаленные, едва слышные за бушевавшим ветром свистки отвечали ему из леса, а чрез несколько минуть толпа Литовцев вошла в местечко и остановилась около Ионы в ожидании его приказаний.
        - Прежде всего нужно узнать где король. Если б удалось его захватить, то тотчас, не вступая в бой с его войсками, мы с пленником убежим в лес, - сказал Иона глухим, суровым голосом. - Во всех избах набиты солдаты и каждый из них знает квартиру короля. Окружим первый какой-либо дом мы узнаем это, приставив пистолеты ко лбам солдата, - прибавил он.
        Иона с Огинским бросились к воротам одной избы, которые были заперты. Ни один из Литовцев не решался перелезть чрез них, тогда Иона с легкостью молодого человека перелез и отворил ворота. Запалив несколько приготовленных факелов Иона вошел в сени избы, где их встретил полупроснувшийся Шведский солдат. Держа в левой руке факел, а в правой топор, поднятый над головою Шведа, он позвал одного Литовца, знавшего несколько шведский язык и приказал ему допросить солдата, где квартирует король. На вопрос Литовца Швед, молчал и, выпуча глаза бессмысленно смотрел на окружающих его. Иона повторил вопрос, но молчание было ему ответом; наконец Огинский в третий раз спросил Шведа, но тот продолжал молчать. Между тем Шведы стали мало-помалу просыпаться. Каждая минута была дорога. Топор Ионы свистнул в воздухе и Швед повалился, обливаясь своею кровью Литовцы бросились на проснувшихся Шведов и обезоружили их.
        Ворвавшись в избу Литовцы, с Ионою во главе, увидели в углу спавшего Шведа, около которого лежавший мундир свидетельствовал о том, что это был офицер. С яростью приступили к нему Литовцы, требуя указать где квартирует король. В первые минуты оторопевший офицер молчал, но мало-помалу придя в себя он указал на окно, как бы желая тем сказать, что из окна он укажет. Литовцы выпустили его из рук; но, едва они это сделали, как он, выхватив из под своего изголовья пистолет, сделав из окна выстрел и другой. Литовцы в мгновение зарубили офицера и принялись рубить всех находившихся там, обезоруженных Шведов.
        - Бросьте, бросьте эту дрянь! Выстрел разбудил солдат и теперь нужно действовать силою! - громовым голосом закричал Иона выбегая из избы.
        По распоряжению же Ионы местечко было зажжено во многих местах. Шведы высыпали из изб и начали строиться в ряды, около одной избы. Иона сразу понял, что именно в этой избе находится Карл, и потому приказал зажечь ее. Закипел кровавый бой при освещении горящих домов. Загорелась и изба, около которой сосредоточились Шведы. Погибель Карла казалась неизбежною и Иона уже торжествовал. Вдруг из избы вышел величавою поступью Карл, окруженный своею свитою. Шаг за шагом пробивался Иона к королю и ставши, наконец, с ним лицом к лицу, вскричал:
        - Король Карл! Узнаешь ли ты меня? Видно здесь не Нарва!
        - Так это ты, длиннобородый приятель! - вскричал Карл, давно уже заметивший действие губительного топора Ионы. - Признаюсь, ты рубишь хорошо, но и я в долгу не остаюсь ни у кого! - с презрением отвечал Карл.
        Сказав это Карл взмахнул своим палашом и опустив его над головою Ионы, но тот отразил удар топором с такою силою, что палаш Карла разлетелся вдребезги. Беззащитный король стоил перед Ионою. Вид его имел нечто величественное, сверхъестественное. С минуту продолжалось роковое молчание противников, которое нарушил Иона словами:
        - Нет, король! Будь же ты в долгу у меня. Прощай и помни, что ничтожный враг может быть опасен.
        Иона не мог продолжать долее. К Шведам, окружавшим короля, прибыло подкрепление и они врезались в толпу Литовцев, которые, несмотря на превосходство сил своих отступили в лес. Шведы и не думали их преследовать. Собрались военачальники Литовские и порешили отступить к Баржам.
        Глава VI
        На левом берегу реки Невы, столь, прославленной победами великого князя Александра Невского, находился небольшой рукав последней, прозванный рекою Фонтанкою, которая, протекая далее, терялась в Финских болотах. У устья Фонтанки было небольшое сельцо Каминкино, состоящее из бедных хижин, населенных рыбаками. Против Каминкина был небольшой островок на котором стоила избушка, изобличавшая, что хозяин её не из чухонцев.
        В первых числах мая 1703 года, перед закатом солнца, около этой избы сидел молодой мужчина, любуясь заходившим солнцем, озарявшим своими лучами необозримую поверхность вод. Он был задумчив и лицо его изображало тоску и печаль. Вскоре из избы вышел высокий, маститый старец и сказал:
        - Григорий! Солнце садится, воздух сыр, не пора ли тебе в комнату?
        - Нет, отец мой! Дай мне еще посидеть здесь и помечтать. Посмотри на эту величественную картину природы! - отвечал Григорий.
        Старик подсел к Григорию и между ними завязался разговор, из которого выяснилось, что старец был никто иной, как Мариенбургский пастор, бежавший в эти дебри после погрома этого города, во время которого он лишился всей своей семьи. Что же касается до молодого мужчины, то читатель, конечно, узнал в нем героя нашего романа Гришу.
        Всматриваясь в даль, старик вдруг заметил несколько лодок, которые на веслах подходили к островку и в изумлении и беспокойстве вскричал:
        - Это русские!
        - Русские? Верно они идут от Ниешанца, - радостно проговорил Гриша. - Должно быть они взяли эту крепость! Но чего им здесь нужно? - прибавил он.
        - Эти люди по-видимому ищут нас, - проговорил старец, вздрогнув всем телом.
        В это время к островку подъехала лодка из которой вышел молодой офицер и спросил:
        - Здесь должен быть русский, который говорить по-шведски. Кто из вас двоих?
        - Я! - отвечал Григорий.
        - Садись с нами в лодку.
        - Зачем? - спросил Григорий.
        - Не разговаривай, а делай то, что приказывают.
        Гриша взглянул на старца, как бы спрашивая, что ему делать? Но тот кротко и спокойно сказал:
        - До свиданья, друг мой! Ступай с Богом.
        Гриша сел в лодку и они чрез несколько минуть причалили к берегу Каминкина Тут его ввели в лачужку, где какой то генерал стал его расспрашивать можно ли и где именно провести две галеры из Невы в Фонтанку. На что Гриша отвечал утвердительно. Затем генерал спросил его: откуда он родом, где выучился говорить по шведски и наконец, почему он не на царской службе. На последний вопрос генерала Гриша отвечал, что будучи сыном московского купца, он намерен продолжать торговлю своего отца, а потому и не поступал в службу царскую. Генерал по-видимому поверил словам Гриши и тотчас отправился вместе с ним в лодке к устью Невы. Остановившись за болотистыми кустарниками они увидали два военных корабля, стоявшие у противоположная берега Невы, а вдали виднелась целая эскадра шведских кораблей, которые, по-видимому, боясь мелководья, оставались от двух первых зацелую милю. Высмотрев все это генерал вернулся в Каминкино, а оттуда ночью все. лодки направились вверх по течению Невы и на утро прибыли в русский лагерь под Ниеншанцом. Здесь оставя Гришу под караулом, генерал отправился с донесением о сделанных им
разведках.
        Спустя час пришли и за Гришей, которого привели в палатку, хотя и несколько большей других, но не отличавшейся от них особым убранством Приведший его, обращаясь в человеку сидевшему за столом сказал:
        - Господин бомбардирный капитан! Честь имею доложить, что человек, за которым вы изволили посылать, явился.
        - Уверены ли вы, что он не шпион и отвечаете ли за него, - спросил тот в кому была обращена речь.
        - Я отвечаю только за самого себя, - отвечал генерал. - Неугодно ли вам самим будет допросить его.
        В эту минуту бомбардирный капитан обернулся к Грише, быстро взглянул на него и Гриша с трепетом упав к нему в ноги, воскликнул:
        - Боже мой! это царь!
        - Ба! да это старый знакомый! Откуда ты взялся? Я давно считал тебя между усопшими: мне тогда донесли что ты сгорел, - сказал царь Петр Алексеевич с любопытством осматривавший Гришу и прибавил - А где твой знаменитый дядя? Ты верно бежал с ним во время пожара. Теперь я все это живо припоминаю. Ну же, рассказывай! Что молчишь?
        - Я жду приказа твоего, государь, - на что прикажешь отвечать? - сказал Гриша, запинаясь.
        - Ты прав, - весело сказал царь. - Я закидал тебя вопросами. Да вот видишь ли и тебя принесло с того света. Любопытно бы узнать, что там делается? Ну, говори сначала: дрался ли ты под Воскресенском?
        - Казни, государь, вот моя голова, - с глубоким вздохом отвечал Гриша и снова упал в ноги царю.
        - И ты думал уйти от меча правосудия? Видишь ли, что рано или поздно измена и преступление получать достойную мзду. Что можешь ты сказать в свое оправдание?
        - Большая часть стрельцов была уверена, что тебя, государь, нет в живых и шла в Москву выручать царство русское от иноземцев.
        - Если так думали заблудшие, то зачинщики могут ли сказать что-нибудь, например ты и твой дядя, - сказал царь нахмурив густые брови свои.
        - Жизнь моя в твоих руках, государь, но клянусь Богом, что я никогда и ни в чем зачинщиком не был.
        - А бунтовал? А дрался против царских войск.
        - Я шел за своими знаменами и защищал своих товарищей. Тех же, которые привели нас и за кого привели судил Бог и ты, государь.
        Лицо царя сделалось еще мрачнее. Горестный воспоминания о смутах Софии раскрыли пред ним картину бедствий его юности.
        Несколько минуть длилось тягостное молчание, за которым Петр обратился к Грише со следующими вопросами:
        - А где твой дядя? Жив ли он?
        - Отец мой жив еще, государь, - отвечал Гриша.
        - Твой отец?
        - Точно, так, государь, но это была для меня тайна, которую я узнал после бегства из Саввина монастыря.
        - Кто же твой отец?
        - Имени своего он до сих пор мне не открывал; но я знаю, что родом он из Малороссии, а о целях его действий лишь можно догадываться.
        - Так вот всегда предлог самых преступных замыслов! - вскричал с гневом царь. - Все заговорщики и убийцы говорить о благоденствии народов. Где же твой отец? Говори.
        - Уже три года, государь как я с ним расстался. Он служил тогда польскому королю Августу, и меня отослал на житье в Мариенбург, а когда русские взяли этот город, то я с пастором, у которого жил до тех пор, отправился в необитаемым берегам устья Невы, где я думал окончить век свой в безвестности.
        - Ты лжешь, но я не хочу заставить сына выдать своего отца под топор палача, от которого он не избежит. Да и твоя голова тоже осуждена на плаху. Что ты об этом думаешь?
        - Я готов положить ее в твоим ногам, государь, - отвечал Гриша.
        В это время шумно вошел в собрание молодой человек, одетый по-генеральски и весело вскричал:
        - Тридцать голов набрал я, ваше величество, и отобрал самых лучших солдат. Когда прикажете выступать?
        - Спасибо, брать Данилыч! С Божию помощью ты не замедлишь пуститься на шведов. А вот тебе проводник. Узнаешь ли ты его? - весело сказал Петр, указывая на Гришу.
        Молодой человек быстро взглянул на Гришу и оба в один голос воскликнули.
        - Гриша! Ты ли это!
        - Саша, неужели ты?
        Оба упали друг другу в объятия.
        Саша первый опомнился и, высвободившись из объятий взглянул на царя, как бы ища в его взорах одобрения своего поступка.
        - Если это, брат Александр, один из старых твоих друзей, то я отдаю его тебе на поруки. Это закоренелый бунтовщик осужденный на смерть. Пусть он для нашей экспедиции служит проводником и, если Бог дарует нам победу над шведом, то мы после и с ним справимся. Хорошо ли ты, Григорий, знаешь окрестности устья Невы? - спросил царь, обращаясь к Грише.
        - В три года я везде выбродил, государь, где только люди не живут, - отвечал Гриша.
        - А бывал ли ты на Котлине?
        - Был, государь. Раз ветром занесло.
        - Который из Невских островов суше и возвышеннее других?
        - Луст Эйланд.
        - Везде ли тут река судоходна?
        - В русле везде судоходна, но в разливе много отмелей.
        - А от Котлина до Луст Эйланда могут ли военные корабли ходить безопасно?
        - В кораблях я не сведущ, государь, но полагаю что могут, потому что два шведских корабля и теперь сидят недалеко от Луст Эйланда.
        - Вот, господа, подтверждение всех моих прежних слов, - сказал Петр, обращаясь к собранию. Теперь, брат Меньшиков (так прозван был Саша), помоги мне урезонить всех этих господь, которые стали на дыбы от моего предложения основать здесь город. Ты, Саша, свежий человек, знаешь мои намерения: поговори-ка с ними и постарайся убедить их.
        - Лучшее убеждение для нас, государь, есть твоя священная воля, - сказал один высокий, статный генерал. - Ты больше всех нас знаешь пользу и нужду своего царства и народа. Мы только верные исполнители твоих приказаний. Но так как ты всегда велишь нам говорить тебе правду, то я должен сказать, что препятствий к осуществлению твоих намерений очень много.
        Тут генерал начал перечислять все неудобства, начиная от болотистой почвы и оканчивая воздухом, убийственно действующим на здоровье.
        Царь выслушав терпеливо доклад генерала, обратился к Меньшикову и сказал:
        - Поговори с ними, брат Данилыч, а то я неровен час поссорюсь с ними.
        Сказав это царь стал ходить крупными шагами по палатке, а Меньшиков вдохновенным голосом стал излагать возможность привести в исполнение намерения царя. Когда он кончил Петр сказал:
        - Спасибо тебе, брать Данилыч. Ты высказал им мои мысли, как нельзя лучше.
        Все собрание согласилось с мнением Меньшикова. Государь вышел из палатки, а вслед за ним и Меньшиков, сделав Грише знак рукою, чтобы он шел за ним. Пройдя несколько шагов вошли они в палатку, из которой Меньшиков выслал всех и, оставшись вдвоем с Гришей, снова заключил его в свои объятия.
        Тут они стали вспоминать о своем детстве и рассказывать друг другу, что с ними случилось со дня разлуки в Троицкой лавре; в числе первых вопросов Гриша спросил:
        - Кто же ты теперь, Саша?
        - Генерал-поручик, - отвечал Саша с веселою важностью и прибавил, наклонившись в уху Гриши, - и любимец царя.
        Гриша печально повесил голову и отступил от Меньшикова на два шага.
        - Что ты, Гриша? Уж не думаешь ли ты, что я переменился и забыл старых друзей?
        Гришу ободрили эти слова. Они присели и стали мирно разговаривать. Долго они рассказывали друг другу, что с каждым из них случилось в прошлое время и Саша, слушая внимательно друга своего детства, вдруг сказал:
        - Знаешь ли, Гриша, что мне пришло на ум?
        - Говори, друг милый.
        - Уж не братья ли мы с тобою?
        - Нет; отец мне сказал, что родители твои известны были только Досифею, которого теперь нет в живых и вероятно он ни кому не сказал эту тайну.
        - Очень было бы любопытно знать эту тайну.
        - Быть может мой Саша и не совсем из простолюдинов, - проговорил знакомый друзьям голос.
        Оба они оглянулись и перед ними стоял царь с улыбающимся лицом.
        - Ваше величество, и знатного рода и простолюдин могут иметь только одно достоинство, а именно усердие к особе вашей.
        - Если вы кого приблизите к себе, то немудрено, что у него прибавится и смысла и добра, - сказал весело Меньшиков.
        - А признаюсь тебе, Александр, желал бы я иметь этого Иону в моей власти. Дорого бы я дал за это, - сказал Петр.
        - Не дешево бы это пришлось и Григорию и отцу его тем паче, - сказал Меньшиков.
        - Да отец его закоренелый преступник и злодей и я не мог бы его пощадить.
        - Ну, послушай, Гриша, если бы отец твой получил от меня прощение, явился ли бы он ко мне, как ты думаешь?
        - Если б я, государь, знал где он теперь находится и, если бы мог принести ему радостную весть твоего милосердия… - начал было Гриша, но остановился, глядя пристально в глаза государю.
        - Нет! Еще рано! Я не могу его видеть не в состоянии простить ему.
        - Будь милосерд, государь! - проговорил глухим голосом Гриша, упав в ноги царю.
        - Да, к тебе, Григорий! Я твоей услуги никогда не забуду, но о нем и не вспоминай мне. Ну теперь полно говорить об этом. Пойдем ко мне и займемся делом насчет нашей экспедиции, - сказал царь. - А ты, Григорий, оставайся здесь. Саша должно быть возьмет тебя к себе. Я поговорю с ним, что нам из тебя сделать, - прибавил Петр, уходя.
        В течении следующих двух дней сделаны были подлежащие приготовления в нападению на два шведских корабля, стоявших в устье Невы.
        Утром 6 мая тридцать лодок с солдатами, разделившись на два отряда отправились в путь. Одним из отрядов командовал сам Петр. Артиллерии у русских не было никакой, а солдаты были вооружены лишь ружьями. Несмотря на убийственный орудийный огонь с бортов шведских кораблей лодки отряда, которым командовал царь, быстро подвинулись к кораблям и наконец корабли сдались. Первым на неприятельский корабль вскочил Петр, а за ним Меньшиков и Гриша.
        Глава VII
        В последних числах ноября 1707 года уже вечерело. В небольшом, довольно ветхом домике в приходе Бориса и Глеба на Поварской улице, в опрятной комнате сидели два немца, уже преклонных лет, и беседовали дружески между собою. Тут же сидел с мрачным видом лица и в глубокой задумчивости молодой мужчина в гвардейском мундире. Один из стариков был Эрбах, тот самый старец, который жил с Гришей на островке, другой был пастор из Мариенбурга Глюк, поселившийся в Москве, в доме, который ему купил Меньшиков и наконец третий - Гриша.
        Оба старика попеременно обращались к Грише с дружескими вопросами, но тот упорно молчал. В девятом часу вечера Глюк, пожелав доброй ночи своим собеседникам ушел спать на свою половину. Эрбах, оставшись один с Гришей сказал:
        - Друг мой Гриша! Меня печалит твое молчание, в котором я вижу утраченное в душе твоей доверие ко мне. Мог ли я ожидать от тебя, с которым провел столько лет в одиночестве, любя тебя как родного сына.
        - Что вы хотите знать? Что вы требуете от меня? - спросил прерывающимся голосом Гриша.
        - Милый мой друг! Добрый мой Григорий! Ты пережил несмотря на свою молодость столько несчастий. Поведай мне о причине твоей грусти и я, если не облегчу, то разделю ее в тобою и тебе будет легче.
        Эрбах при этих словах заплакал и слезы старца до глубины души тронули Григория и он упал в объятия старца, говоря:
        - Отец мой! Прости меня! Я несчастен… Я безумен… Я люблю!..
        - Этого еще не доставало! Остается еще тебе сказать, что ты преступник, - сказал Эрбах, покачивая головою.
        Гриша молчал.
        - Ты молчишь, несчастный! Неужели преступление уже совершено? - спросил Эрбах.
        - Нет еще! - мрачно отвечал Гриша!
        - Нет еще? Стало быть ты думаешь совершить его? Все свершилось! И последняя моя вера в человечество должна угаснуть, - проговорил старец, ломая себе руки.
        Долго длилось молчание. Наконец Эрбах, обдумав хладнокровно, что душевное состояние Гриши подобно безумному, которого жестокие меры могут довести до исступления, решился кротостью своею умиротворить страдальца.
        - Григорий! Сын мой! Поди сядь около меня и дружески поговорим и поищем средства спасти тебя от той бездны на краю коей ты стоишь, готовый упасть в нее.
        Медленно, как бы против воли своей Григорий повиновался.
        - Расскажи же мне теперь, давно ли и как ты объяснил ей свою любовь?
        - Вот уже около двух месяцев, как сердца наши открылись друг для друга, - глухим голосом отвечал Гриша.
        Тут мы должны предуведомить нашего читателя, что три года тому назад князь Трубецкой с своим семейством был в Петербурге на ассамблее, устроенной Меньшиковым. Царь, желая наградить одного инженера, который отличался верною своею службою, по прозванию Корчмина, взялся сватать за него Марию, дочь Трубецкого. Ни родители её, ни сама Мария не посмели отказать высокому свату и Корчмин женился. Но в этом браке совсем не было взаимности.
        Царь предвидя вторжение Карла XII в Россию, послал Корчмина в Москву укрепить Кремль и Китай-город, а в помощь ему назначил Григории Усердова.
        Молодые люди скоро подружились между собою, несмотря на совершенно различные свои характеры. По приезде в Москву Корчмин пригласил к себе в дом своего сослуживца и представил его своей жене. Григорий ничего не знал о замужестве Maрии, а потому трудно представить себе те чувства, которыми наполнились сердца Гриши и Марии при этой неожиданной, роковой встрече. Гриша с первого мгновения понял все свое несчастье, постиг весь ужас своего положения, увидел бездну, к которой привела его судьба! Мария же трепетала, не отдавая себе отчета в чувстве, овладевшем ею.
        - Что это значить? Разве вы уже знакомы друг с другом? - спросил Корчмин с равнодушною веселостью.
        Гриша первый опомнился и, насколько мог сдержаться, равнодушно рассказал о своей первой встрече с княжною Трубецкой.
        - Чудно, право, делается на белом свете! Думал ли ты, Григорий Иванович, что спасая княжну от товарищей убийц, сохранишь жену для другого товарища.
        Гриша вздохнул и этот вздох отозвался в сердце Марии тысячекратными отголосками.
        Корчмин находил не нужным стесняться более в присутствии своего сотоварища. За обедом он напился пьян, причем грубо относился в своей жене, что крайне возмущало Гришу. В состоянии опьянения Корчмин повалился на диван и захрапел. Врожденное каждой женщине чувство приличия заставило Марию проститься с Гришей, но один печальный взгляд последнего, брошенный ей вслед, остановил ее. Разговор их не был многоречив. Они вспоминали о своей первой встрече. Но, вспомнив о настоящем своем положении и обязанностях, они дали слово избегать подобных встреч. Но возвратимся к Грише, беседовавшему со старцем Эрбахом.
        - Скажи мне, сын мой, как все это случилось? - кротким голосом спросил Эрбах.
        Гриша рассказал все подробности своего знакомства первой встречи с Марией и прибавил:
        - Ты знаешь, мой отец, как она несчастлива в своем замужестве: Корчмин предался пьянству и распутству. Почти каждый день он возвращается домой пьяный и тогда, как он с нею обращается! Не знаю, как я выдерживал, когда он, в моем присутствии, осыпал ее не раз площадными ругательствами и даже побоями!
        - Но что же ты можешь сделать, видя её страдания?
        - Я люблю!
        - Чего же ты надеешься?
        - Я люблю! И не могу поручиться за себя ни на одну минуту, - с жаром сказал Гриша.
        - А если муж, узнав об всем, умертвит в твоих глазах преступную жену?
        Гриша побледнел и замолчал.
        - Что тогда спрашиваю я? Не захочешь ли ты к одному преступлению прибавить другое?
        - Ужасно! ужасно! Замолчи ради Бога, я не в силах слушать такие речи! - вскричал Гриша, охватив горевшую свою голову обеими руками.
        - Перенеси лучше теперь мучение, когда преступление еще не совершилось, а после будет уже поздно.
        - Спаси меня, отец мой, или лучше убей меня! Иначе я, повторяю, не ручаюсь за себя. Пусть судьба исполнится.
        - О! прости его, Боже! Глас безумного да не достигнет до Тебя! Сын мой, милый мой Григорий! Одна минута рассудка, одно мгновение веры и упования на Промысел Божий и ты спасен. Обратись, сын мой к Богу.
        Долго говорил еще старец свои назидания и, видя, что Гриша несколько успокоился, перекрестил его и вышел в другую комнату. Помолившись усердно Богу, Гриша снял верхнее платье, бросился на диван и закрыл глаза. В тяжких думах он не мог уснуть до самого рассвета, Наконец, сила утомленной природы одержала верх и он уснул.
        На утро в его комнату вошел Корчмин и громким голосом сказал:
        - Как тебе не стыдно спать до сей поры! Пора на службу, Григорий Иванович!
        Гриша вскочил с дивана и долго не давал себе отчета, где он находится.
        - За то люблю, что спит и просыпается по военному. Совсем одет. Кликни - вскочит. Молодец, брат Григорий Иванович! А что нет ли у тебя настоечки!
        - Помилуй! Теперь, спозаранку! Разве можно натощак пить настойку? - возразил Гриша.
        - Можно и должно, друг милый, и по утру, и ввечеру, и натощак и на сытый желудок. Это жизненный эликсир, против которого все ваши чаи и кофеи ничего не стоят. Вели-ка подать!
        - Нет, братец, у меня! Я и сам не пью и тебе не советую.
        - Что ж ты, головы моей ищешь! Хорош приятель! Хочешь уморить меня ни за что, ни про что!
        Вскоре они вышли и направились к Кремлю. По дороге Корчмин зашел в кабак и выпил приличную порцию романеи. Одушевленный этим приемом быстро пошел он на работы, постоянно кричал на рабочих и снабжал их пинками и подзатыльниками. Когда пробило на Спасских часах двенадцать Корчмин отправился домой, потащив за собою и Гришу, который сначала отговаривался, но потом согласился, давши себе слово, что это в последний раз.
        И на этот раз поведение Корчмина с женою было возмутительно. Осыпал ее ругательствами и толчками, хотя и не от сердца, но чувствительными. За обедом ж Корчмин пил по обыкновению до пьяна и в конце концов свалился на диван в бесчувственном состоянии. Гриша взглянул на Марию и взоры их встретились. Как много значил этот взгляд! Какой ужасный смысл в нем таился! Долго они менялись этими взглядами столь понятными лишь для существ взаимно любящих. Наконец, Мария прервала молчание, сказав:
        - Отчего ты, Григорий Иванович, нынче так печален!
        Гриша вздохнул и не отвечал ни слова.
        - Если бы ты был веселее, то муж мой не привязался бы ко мне и не заставил бы меня мириться с тобою поцелуем, - сказала Мария не поднимая глаз.
        - Неужели тебе жаль и тех принужденных поцелуев, которые судьба послала мне! - возразил мрачным голосом Гриша, откидываясь на спинку стула.
        - А тебе разве не жаль было меня! Ах, что я вытерпела!
        Гриша снова погрузился в мрачную задумчивость и снова воцарилось молчание.
        - Ты опять печален, Григорий? Что с тобою? - спросила Мария.
        Вместо ответа Григорий покачал головою и бросил на Марию дикий вопрошающий взгляд.
        - Какой ты странный, какой ужасный человек. Ты пришел нарушить мое спокойствие на всю жизнь. Ты разбудил чувства, уснувшие в продолжение стольких лет. Ты вовлек меня в стыд и грех пред Богом и самою собою и, когда я, с полною и беспредельною любовью вверилась тебе, ты остаешься еще недоволен: горюешь, тоскуешь и мои ласки не утешают тебя! Бог с тобою, Григорий! Ты не добрый человек!
        Гриша молчал. Грудь его высоко вздымалась, а на глазах навернулись слезы.
        - Бог с тобою, Григорий! - тихо повторила Мария. - Ты: не хочешь даже мне сказать, что тебя так печалит.
        - Все то же и вечно то же! - сказал Гриша прерывистым голосом.
        - Григорий! Григорий! Чего ты от меня требуешь? Если ты любишь меня, то будь доволен моею чистою сестринскою любовью.
        - Хорошо же ты, Мария, понимаешь любовь.
        - Нет, ты не любишь меня Григорий!
        - Ты права! Я не люблю, потому что люблю не по твоему. Бог с тобою, будь счастлива, а я и один сумею умереть! - с отчаяньем произнес Гриша.
        - Это уже слишком! - сказала Мария всхлипывая от слез и бросилась в соседнюю комнату.
        Страсть во всей своей силе, забушевала в груди Гриши. С минуту он был в нерешимости, но потом бледный, изступленный бросился за Марией.
        Домой возвратился Гриша около полуночи и застал Эрбаха сидевшим за столом, на котором стояла нагоревшая сальная свеча. Старец забросал его вопросами где он был, почему так поздно вернулся домой, но Гриша выдумал какие-то отговорки и скрыл от Эрбаха настоящую причину своего позднего возвращения.
        На другой день Корчмин снова зашел за Гришей и снова затащил его к себе обедать. Так повторялось каждый день, но Гриша возвращался домой в свое время.
        Глава VIII
        В первых числах декабря государь приехал в Москву. Осмотрев работы Корчмина, он остался ими доволен, пригласил как его, так и Гришу к себе на обед. Явившись во дворец они нашли там Эрбаха и Глюка. Пред самым обедом из внутренних покоев вышла Екатерина, бывшая питомица Глюка. Навстречу ей поспешил Петр Алексеевич, взял ее за руку и подведя в Глюку сказал:
        - Рекомендую вам, добрый мой пастор мою жену, императрицу Екатерину.
        Обед прошел оживленно. Государь спрашивал Корчмина о здоровья его супруги, на что тот отвечал, что она стала было поправляться, а теперь снова недомогает и худеет. Гриша сидел как на раскаленных угольях, особенно когда Меньшиков стал подтрунивать над ним, намекая на любовь его к Марии Трубецкой. Он чувствовал, что ласковость Меньшикова слишком далека от той дружбы, какая была между ними в прежние времена. Впрочем, он имел довольно рассудительности, что бы не винить царского любимца за его перемену: Гриша только просил его, чтобы он исходатайствовал прощение его отцу, как равно и о том, чтобы он сам был отправлен в армию. Меньшиков удивился последнему желанию Гриши, но тем не менее обещал ему свое содействие во всем.
        Обед кончился и Корчмин опять потащил к себе Гришу допивать порцию, которою он не посмел воспользоваться за царским столом.
        Царь Петр Алексеевич разорвал союз с Польским королем Августом, должен был один воевать с Карлом XII, наводившим ужас на всю Европу своими победами. Сколько ни уверен был Петр в преданности своего народа и храбрости своего войска, наконец в правоте своего деда, но тем не менее он взыскивал средства, чтобы отклонить бурю, грозившую разразиться над Россиею. Два раза предлагал мир Карлу, но тот с надменною дерзостью отвечал, что в Москве он поговорить об этом. Оставалось покориться необходимости и вверясь Провидению готовиться к решительной борьбе. Все меры к защите отечества были исчерпаны.
        Малороссийские казаки, управляемые гетманом Мазепою, не смотря на свою многочисленность, нигде не имели значительного влияния на действия войны. Не имея надлежащей дисциплины и военной регулярной подготовки, они были бессильны против Шведов. Но тем не менее Мазепа, живя в своей столице городе Батурине, деятельно занимался воинственными приготовлениями. Он был мрачен и печален: какая то забота глубже и глубже врезывалась в морщины его лица и никто из приближенных не смел его спрашивать о причине, так как он давно уже стал недоступным.
        Однажды поздним вечером, когда уже весь город спал, одно окно дома, в котором жил гетман было освещено. Мазепе нетерпеливо ходил по комнате и по временам поглядывал на дверь, как бы ожидая кого то. Действительно, скоро послышался легкий стук в дверь и по слову Мазепы: войди! в комнату вошел старик, с виду гораздо старше Мазепы. Но этот внешний старческий вид был обманчив. Всматриваясь внимательно в лицо этого старца, изборожденное глубокими морщинами, можно было заметить в нем признаки жизненности и сильных душевных способностей. Дикий огонь в глазах, быстрые телодвижения и твердый, звучный голос изобличали в нем еще не угасшую телесную силу.
        - Я тебя долго ждал, Василий, - сказал Мазепа вошедшему старику.
        - Не беспокойся, друг Иван, я никогда и нигде не опоздаю. Вот с твоей стороны так я боюсь, чтобы робкая нерешимость твоя не погубила нашего отечества, - сказал старик.
        - Рука Мазепы не допустит его до падения! - с гордостью сказал Мазепа.
        - Гордым Бог противится, друг Иван. Были руки не бессильнее твоих, но злая судьба сокрушила и всадника и колесницу.
        - Что ты сам скажешь решительного? Тебе известны мои и Карла XII предложения и мы только ждем твоего слова, чтобы действовать с разных сторон. С лишком 20 лет был я верным союзником царя Петра…
        - Не говори, Иван, при мне пустых слов: не союзником, а слугою был ты царю Петру. Своими происками ты некогда сверг меня, а потом Самойловича, чтобы захватить в свои руки гетманскую булаву. Теперь Карл предлагает тебе корону самостоятельного, независимого князя. Что же тебе больше.
        - Уверенности! - мрачно ответил Мазепа.
        - Карл даст тебе письменное обещание в исполнении своих слов, - сказал старик.
        - Той, которая убедила бы меня, что Карл победит царя Петра, - отвечал Мазепа.
        - Я не сомневаюсь в этой победе, - возразил старик с жаром.
        Долго доказывал старик неотразимую верность победы Карла над русским царем. Душа честолюбца Мазепы вспыхнула огнем решимости и он сказал.
        - Ты прав, Василий! Царь Петр должен пасть. Спасем же себя и свою отчизну. Неси Карлу мое согласие на его предложение.
        - Подпиши, Иван, эту бумагу, иначе Карл мне не поверит, - сказал старик, вынимая из-за пазухи сверток.
        Дрожащей рукою подписал Мазепа бумагу и подал старику, который бережно положил ее за пазуху, пристально посмотрел в глаза Мазепы и, с полуулыбкой сказал:
        - Иван! Иван! Ты трусишь!
        - Какой вздор! Можно ли меня подозревать в трусости?
        - Хочешь ли я докажу тебе это одним словом. - Как ты думаешь например: что бы царь Петр дал мне за эту бумагу?
        Лицо Мазепы покрылось смертельною бледностью. Он сделал невольное движение, чтобы взять ее назад, но старик спокойно сказал:
        - Не бойся, Иван! Я только хотел доказать тебе слабость твоей души. От меня ты не можешь ожидать измены.
        - Но послушай, Василий! Даром ничего не делается. Какого ты потребуешь от меня вознаграждения при успешном окончании нашего дела, - спросил Мазепа, придя в себя.
        - Для себя ничего, но у меня есть сын, которого ты должен достойно вознаградить, - отвечал старик.
        - Вот тебе моя рука, Василий. Сын твой будет ближайшим к моему трону. Но где же он теперь.
        - В Москве. Служит царю Петру. Теперь прощай, Иван! Скоро ты услышишь о моих действиях на Дону. Будь же и ты готов, Карл, не замедлить явиться на границах Украины.
        В это время медленно, но грозно подвигался Карл XII к сердцу России. Тяжело было положение царя Петра, войска которого уже потерпели несколько неудач, так например под Головчиным 3-го июня. Но победа над Шведами под Лесным, где силы Шведов были сравнительно большие, воскресили дух Русского царя и всего его воинства. Кормчин и Усердов, причисленные к штабу Меньшикова отличились оба в глазах Петра под Лесным и были щедро награждены.
        В октябре месяце главная квартира находилась в деревне Погребках, где был и Петр, а кавалерия Меншикова стояла не в дальней деревушке от главной квартиры.
        Однажды в ненастную октябрьскую ночь Кормчин и Усердов, обойдя караулы вошли в дымную избу. Кормчин сбросил с себя промокший плащ, лег на лавку и тотчас уснул, а Гриша Усердов развесив свой плащ перед печью, в которой тускло и с шипением горели сырые дрова, и ожидал покуда он просохнет, чтобы им укрыться; но так как на это требовалось много времени, то он сначала присел, а потом прилег на переднюю лавку и вскоре задремал. Вдруг сквозь сон он услыхал тихий стук в окно. Не доверяя себе он прислушался и, убедившись, что действительно кто-то стучит, он отдернул занавеску окна и спросил:
        - Кто там?
        - Молчи и выйди сюда! - отвечал ему голос, от которого дрожь пробежала по его телу.
        Усердов с минуту был в нерешимости, но когда тот же голос повторил:
        - Идешь ли? Ты не узнал меня, Григорий?
        - Иду, иду - отвечал тихо Гриша Усердов и набросив на себя плащ вышел.
        Не успел он выйти за ворота, как отец его обнял его.
        - Милый, дорогой мой батюшка! Ты ли это? откуда и в такую пору, - шептал Гриша.
        - Минуты дороги, сын мой, я пришел за тобою - отвечал отец. - Последуешь ли ты за отцом, чтобы разделить его судьбу, какова бы она ни была, - прибавил он.
        Мысль о прежних преступных деяниях отца мелькнула в уме Гриши и он отвечал:
        - Если бы ты, батюшка, звал меня на жизнь ничтожную и безъизвестную, где бы трудами рук своих, я мог питать тебя и утешать тебя моею любовью, то я ни одной минуты не замедлил бы последовать за тобою и на руках своих понес бы тебя, хоть на край света. Но если ты задумал что другое…
        - Григорий! Решительная минута настала, и пора собирать плоды пятидесятилетних трудов моих. За труды свои я для себя ничего не просил, но все для тебя. Пойдем. Гриша, время дорого, дорогою я все тебе скажу.
        - Нет, батюшка! Власть отца бессильна там, где присяга и честь говорят другое! - с благородною гордостью отвечал Гриша.
        - Но ты забываешь свою родину, - сурово сказал монах.
        - Но она обетом верности и подданства связана с престолом русского царя. Он даже тебе обещал помилование. Зачем же ты хочешь увеличивать свои вины. Ты помнишь, отец, как в прошлом ты останавливал меня, а я все таки пошел за торбою. Ты говорил тогда, что нас ожидает плаха. За что же ты теперь хочешь вовлечь меня в позорную казнь?
        - Тебе ли рассуждать о том, что я делаю? Тебе ли обвинять меня? Тогда дело было более чем сомнительно, а теперь целый город под предводительством Мазепы, который заключил договор с Карлом и выступает против Московского царя, чтобы возвратить себе прежнюю независимость.
        - Боже мой! какая измена! Мазепа, который столько лет был верен царю и России, - с ужасом проговорил Гриша.
        - Замолчи, безумец! Он скоро сам наденет корону и будет царем и владетелем Украины, и ты будешь первым на нашей родине.
        - Нет! Боже меня сохрани, батюшка! Ни за что на свете не хочу быть участником в судьбе изменника Мазепы! Не знаю я причин твоей ненависти, но ты ничем не обязан царю; а Мазепа 20 лет был благодетельствован им и измена его гнустна и постыдна. Имя его заслужит вечное проклятие, как при удаче, так и при неудаче его планов.
        В безмолвном ощущении стоял отец пред своим сыном и не знал, что ему еще сказать. Он хотел бы излить на Григория всю свою досаду, все негодование, но какая-то сверхъестественная сила сковывала язык его. Оба они замолчали и это тягостное молчание прервал отец словами:
        - Так ты не хочешь идти со мною, сын мой? Так ты предпочитаешь милости царя отцу твоему?
        - Нет, батюшка! Бог свидетель, что никакие милости я не променял бы на любовь отца и повторяю тебе, что готовь следовать за тобою на край света, если ты дашь мне слово, что не будешь вмешиваться в преступные замыслы Мазепы.
        - Я не могу этого сделать. Теперь поздно, безвозвратно! Я сам увлек этого честолюбца, которого душа способна на все злодейства, но он из робости был добродетелен.
        - Нет, батюшка! Царь строг и суров в наказании, но милосерд к раскаянию. Последуй лучше за мною и упадем оба к ногам его. Поверь мне, что он будет милосерд к нам.
        - Мне больно слышать, что мой сын хочет испрашивать для меня милость, - мрачным голосом сказал старик отец.
        - Я уважаю твои мнения и, если б старая ненависть не ослепляла тебя, то я спросил бы: неужели ты думаешь, что Украина будет счастливее под владычеством Мазепы, нежели русского царя.
        Пораженный словами сына, отец стоял пред ним в безмолвном смущении, наконец бросился в объятия его и сказал:
        - Прощай, Григорий! Буди во всем воля Божия! Ты достоин лучшей участи; а я не могу отступить от стези, на которую меня бросила судьба! Чем бы не кончилось наше предприятие, мы с тобою еще увидимся.
        С этими словами старик вырвался из объятий сына и хотел уйти, но тот остановить его, сказав:
        - Постой, батюшка! Выслушай меня одну минуту. Ты мне, к несчастию, открыл обстоятельство, которое долг чести и присяги не позволяет мне скрыть. Я должен донести царю об измене Мазепы, утаив, что ты его соучастник.
        - Делай, что Бог и совесть тебе повелевают! Прощай же, друг мой!
        Сказав это старик бросился бежать. Вдруг раздался оклик часового, а за ним последовал выстрел, который произвел тревогу. Гриша подскочил к часовому с вопросом и тотчас пустился бежать по следам отца, чтобы узнать не убит ли он, но едва добежал до рогаток, которыми прегражден был вход в деревню, как снова услыхал несколько выстрелов, произведенных проснувшимися часовыми. От них Гриша узнал, что какой-то человек, ранив часового, перепрыгнул чрез рогатки и побежал, а они пустили в след ему несколько выстрелов, но неизвестно попали ли? Гриша бросился по дороге, но, отбежав от деревни с версту ничего не нашел и вернулся назад. У самой рогатки он нашел Меньшикова с отрядом воинов, которому уже было доложено о причине тревоги. Но узнав, что Усердов побежал догонять незнакомца, он осыпал его вопросами.
        - Хотя я никого не догнал и ничего не нашел, но, если позволите, то я секретно буду иметь честь рапортовать вам о предмете, заслуживающим ваше внимание, - почтительно отвечал Усердов.
        Меньшиков улыбнулся и приказал ему следовать за собою в избу, где он ночевал.
        Когда они остались одни, Усердов рассказал все подробности происшествия и Меньшиков подумав несколько, написал донесение царю, которое с рассветом Усердов повез.
        Был уже полдень когда он прискакал в Погребки. Разыскав хижину, в которой квартировал царь Петр, он с трудом мог добиться, чтобы явиться к царю, который после обеда опочивал, на голой скамейке с одною кожаною подушкою в головах, в небольшой комнатке, запертой изнутри на крючок. Стоявший снаружи у дверей денщик не решался нарушить царский сон и Усердов взял на себя смелость постучать в дверь, которую в скором времени отпер сам царь. Усердов подал ему бумагу; во время чтения оной лицо царя постоянно менялось и он грозно спросил:
        - Это ты, Григорий, доносишь на Мазепу? Этого быть не может!
        Но, когда Гриша рассказал ему все подробности своей встречи с отцом в прошлую ночь, он задумался и после минутного молчания вскричал:
        - Гнусный изменник Мазепа! Несчастный Кочубей, пострадавший невинно.
        Тотчас царь послал за своими генералами, приглашая их на совет. В скором времени приехал и Меньшиков, которому царь обрадовался. На совете было решено идти немедленно на Батурин, чтобы захватить Мазепу с его приверженцами.
        Глава IX
        31 октября Меньшиков с сильным отрядом шел к Батурину, Мазепы там уже не было, так как он отправился в лагерь Карла XII, взяв с собою около пяти тысяч казаков. Победа русских при Лесной и плохое состояние войск шведского короля разочаровали Мазепу, который охотно отказался бы от союза с Карлом, но он знал, что царь Петр ему не простит. В Батурине оставались главные его приверженцы полковник Чечель и есаул Кенигсен, которые, в свою очередь чувствовали, что покорность их царю Петру не спасет от заслуженной казни, а потому решились защищаться до последней капли крови. Батурин как и другие крепости Украины был окружен рвом и земляными валами. На рассвете 3 ноября вестовая пушка возвестила о начинающемся приступе русских войск. Еще не видя неприятеля, за густым туманом с валов Батурина ответили залпом из всех орудий, но это не устрашило храбрых русских воинов.
        В средней колонне, в первых рядах, рука об руку шел Корчмин и Усердов. Первый, против своего обыкновения был угрюм и печален, и с какою-то внутреннею тоскою посматривал на Усердова. Уже многие русские солдаты вырваны были из рядов, как вдруг начальник средней колонны приказал остановиться чтобы выровнять ряды и ринуться дружным натиском на валы и друзья наши остановились и молча смотрели в дымную даль. Вдруг Корчмин прервал молчание словами:
        - Брат Григорий, что ты думаешь о нынешнем сражены?
        - Город возьмут, дома сожгут, людей перебьют; а кто из нас останется в живых, то известно единому Богу, - отвечал Усердов.
        - Воля Его святая! А мне что то грустно. Сдается, что нынешнюю ночь мы будем ночевать не вместе, - тоскливым голосом сказал Корчмин.
        - Что за мысль! - возразил Усердов.
        - И мысли приходят от Бога. Мне уже с утра хотелось тебе сказать об этом, да было стыдно. А теперь, как каждый из этих летающих шариков может прекратить наш разговор навсегда, то уж не до стыда. Послушай же. Если меня убьют, то вот тебе мой завет: похорони меня по христиански, как следует; раздай сто рублей бедным, а другие сто рублей отдай, на поминовение души моей в церковь Василия Блаженного. Да и жену мою не оставь. Она все такая тоскливая и при прощании со мною сказала, что пойдет в монастырь, когда я не вернусь живым. Не допускай, брат, ее до этого. Ну, обещаешь ли ты мне все это исполнить?
        В это время колонна двинулась вперед и Григорий успел только пожать руку Корчмина в знак согласия Несмотря на убийственный огонь казаков они быстро подвигались вперед и некоторые из храбрейших уже опустились в ров, затем быстро поднялись на вал и вторглись в самый город.
        Защитники Батурина отступили в самый город и, не желая сдаваться, заперлись в дома и стали оттуда стрелять по войскам, что ожесточило солдат и они стали зажигать дома, из которых стреляли.
        Около одного дома столпилась кучка солдата, куда прибыли Корчмин и Усердов. Дверь этого дома была крепко заперта. Разломав дверь русские солдаты, а с ними Корчмин и Усердов вступили в дом, который казался уже пустым. Вдруг в сенях поднялась половица и из подполья выскочили казаки с саблями и ножами и напали на солдат. Превосходство сил было на стороне казаков и разгорающееся пламя дома грозило в скором времени похоронить сражающихся под горящими развалинами. Положение Корчмина и Усердова было отчаянное. Задыхаясь от дыма друзья наши как то разъединились. Усердов успел выскочить в окно и радостно вздохнул. Он спешил выйти из дыма, как вдруг вспомнил, что Корчмин остался в горящем доме. Быстро он бросился назад, где солдаты добивали оставшихся еще в живых казаков. Бросаясь из угла в угол, он отыскивал между обезображенными трупами Корчмина и наконец с ужасом нашел тело его, покрытое бесчисленным количеством ран. Едва Усердов успел отдать приказание вынести его на улицу, как услышал раздирающий душу крик женского голоса, который показался ему знакомым. Протолкавшись между солдатами к месту, откуда
был слышен этот крик, он увидел женщину, влекомую за волосы. Взглянув в её лицо он вздрогнул и закричал:
        - Братцы! остановитесь! Это моя мать!
        Елена Хованская была уже в глубоком обмороке. Гриша, с помощью двух солдат, узнавших его, вынес мать на улицу, а другие солдаты вынесли труп Корчмина. Едва успели они это сделать, как верх горевшего дома обрушился, похоронив всех оставшихся там, под своими горевшими головнями.
        Таким образом пал Батурин, о чем узнавши Мазепа впал в крайнее уныние, находясь в Зенкове при Карле, который не терял еще надежды победить русского царя и ожидал только весны, чтобы одним ударом решить участь войны. Отец Григория. которого мы называли до сих пор Ионою, часто являлся к Мазепе, сообщая ему ход дела. Однажды он пришел, когда Карл XII сидел у Мазепы. При появлении Ионы он сказал ему:
        - Что скажешь, ночная птица?
        - Хорошего мало, ваше величество.
        - Так ты с этими вестями и пришел?
        - Если нет хороших, то приходится довольствоваться и дурными, - мрачным голосом ответил Иона.
        - Где же твои высокоумные обещания, столетний мудрец? Где же твоя прежняя власть в этой земле? Где приверженцы, - раздражительно спрашивал король.
        - Вы не слушали и даже обидели меня, когда я давал вам добрые советы после Нарвского сражения. Теперь гораздо труднее сделать то, что было легко в то время. Однако я еще подумаю, быть может не все еще потеряно, - сказал Иона.
        Раздосадованный Карл презрительно взглянул на Иону и сказал:
        - Не думаешь ли ты, что я воспользуюсь твоими предательскими советами?
        - Не брезгайте ими, ваше величество, - возразил Иона, лукаво улыбаясь.
        - Так я тебе раз навсегда скажу, чтобы ты не показывался мне никогда на глаза с этой минуты, если твоей голове не надоело сидеть на плечах, - гневно сказал Карл, топнув ногою.
        Иона едва верил своим ушам. Глаза ого пылали, губы дрожали, язык как бы окаменел.
        - Ну, что ты выпучил глаза? Вон отсюда! - вскричал король и, схватив Иону за шиворот, повернул его к двери и так толкнул правою ногою, что тот очутился за дверью.
        - Меня?.. Пинком?.. Береги же ты свою голову, - шептал в исступлении Иона, уходя скорыми шагами.
        Глава X
        В конце апреля 1709 года две воюющие армии сосредоточились около Полтавы. Одна для покорения города, а другая для освобождения. Шведы уже отрыли свои траншеи вблизи крепости, но храбрые защитники и не думали сдавать ее. Но тем не менее они сильно нуждались в подкреплении, но окружная, болотистая местность не дозволяла пройти русским войскам, а все проходимые пункты были заняты шведами. Меньшиков, командовавший русскими войсками на левой стороне реки Ворсклы, изыскивал средства провести отряд в Полтаву по непроходимым болотам. Наконец, проводник нашелся. 15 мая Меньшиков, чтобы отвлечь внимание шведов, двинул весь свой корпус вперед, показывая вид, что хочет переправиться чрез реку, а Головин тем временем провел 900 человек солдат в Полтаву по указаниям старика. Эта помощь придала бодрость осажденным, так что они в следующую ночь сделали очень удачную вылазку, нанеся изрядный вред шведам.
        Петр восхищен был удачным проходом войск в Полтаву и подробно расспрашивал Меньшикова о том, как это случилось. Наконец спросил, кто был проводником? Несколько смешавшись Меньшиков отвечал, что один из казаков, перешедших от Мазепы. Царь приказал Меньшикову вернуться к своему корпусу и на другой же день прислать к нему казака проводника.
        - Слушаю, ваше величество, - отвечал в недоумении Меньшиков.
        - Нет ли у тебя, Саша, еще чего-нибудь? - спросил царь.
        - Ваше величество! Осмелюсь просить вашего позволения бывшему моему товарищу Усердову явиться к вам. Он приехал со мною и говорит, что имеет надобность лично видеть ваше величество.
        - Очень рад… Ты не знаешь зачем?
        - Я не успел спросить его, - отвечал, колеблясь, Меньшиков.
        - Это значить ты лжешь! Но так и быть позови его сюда.
        Чрез минуту вошел Гриша.
        - Что скажешь, старый приятель? - ласково спросил царь.
        Гриша упал царю в ноги.
        - Полно. Встань! Ты знаешь, что я этого не люблю. Падай ниц пред Богом, а мне служи только верно. Что тебя привело ко мне? - спросил царь.
        - Во-первых благодарность за мое повышение в чин полковника, - робко отвечал Гриша.
        - Из милости я никого не жалую: одни заслуги дают на это право. Итак этот пункт мимо. Что еще скажешь? Ты не за этим пришел. Я уже по лицу Данилыча вижу, что есть особенное дело.
        - Я пришел просить, государь, о милости, отец мой здесь.
        - Где? - спросил Петр, вскакивая со стула.
        - В лагере Александра Даниловича. Он тот самый казак, который провел Головина в Полтаву, - ответил Гриша.
        Взволнованный воспоминаниями царь ходил молча по комнате, наконец, остановившись около Усердова, спросил:
        - Зачем этот злодей явился?
        - Он хочет служить тебе, государь, и умереть, - ответил боязливо Усердов.
        - В первом я не нуждаюсь, а второе он давно заслужил под топором палача.
        Царь опять сталь ходить молча по комнате, вселяя холод в сердца присутствующих, наконец, обратись к Усердову, он сказал:
        - Послушай, Григорий, я обещал тебе простить его, но вспомни, что после того он взбунтовал Малороссию и наверно участвовал в возмущении Запорожцев.
        - Великий государь! Прости моей дерзости, но это самое участие рукою Всевышнего и верностью твоих подданных, не послужило ли к твоей пользе и славе? Будь же милосерд, государь, и прости отца моего.
        - Послушай, Григорий! Милосердие к злодеям противно Богу и законам гражданскими. Ручаешься ли ты, что он явясь в русском лагере, не имеет какого-либо злого умысла против меня? - спросил Петр.
        - Жизнью моею ручаюсь, что он не имеют никакого злого умысла, кроме твоей пользы и вреда шведам.
        - Так и быть! Вот тебе мое решение: Пусть я не знаю, что он здесь, пусть он усердствует чем может. Пусть за строгим смотрением Данилыча и твоею порукою служит мне до окончания войны и я не забуду своего прежнего обещания. Но чтобы, Боже сохрани, он нигде со мною не встречался, иначе он погиб! Теперь ступайте. Прощай, Данилыч. Бог с тобою!
        Полтавская битва кончилась полным поражением шведской армии. Раненый король Карл XII едва успел спастись от плена.
        Велика была радость царя Петра, осыпавшего все воинство наградами.
        Вечером 27 числа, когда усталый от побед и торжества, продолжавшаяся целый день, отпустил всех царь, оставив при себе только Меньшикова, он сам вспомнил о Григории, которого Меньшиков привел с собою, так как он целый день во время битвы не отходил от него ни на шаг.
        Объявив ему свое благоволение, царь спросил где находится его отец?
        - Со мною, государь, в палатке Александра Данилыча, - отвечал Усердов.
        - Радость моя о сегодняшней победе так велика, что мне кажется я не только могу простить его, но даже без содрогания видеть. Поди, приведи его ко мне.
        Усердов вышел, а государь, оставшись с Меньшиковым, расспрашивал его о поведении старика со дня его появления в русском лагере. Едва успел ответить Меньшиков на вопросы царя, как Усердов вошел с отцом и оба упали к ногам царя Петра, который приказал им встать и, едва глядя на старика, обратился к нему со следующими словами:
        - Ты великий, закоренелый злодей! Не верю я, чтобы ты мог искренно раскаиваться в своих преступлениях, но я обещал твоему сыну простить тебя и хочу сдержать свое слово. Пусть тот день, в который Богу угодно было даровать мне победу и тем прославить Россию, будет памятен не правосудием, но милостью того, на чью жизнь ты столько раз посягал.
        Старик опять упал в ноги.
        - Встань! Благодари Бога и своего сына за прощение, тебе даруемое. Ты всю жизнь свою крамольствовал, а он шел по пути чести и правоты. Видишь ли теперь разность? - сказал царь.
        С потупленным взором стоял старик и молчал.
        - Теперь скажи мне кто ты и что тебя побуждало ко всем бунтам и замыслам против меня?
        Горькая улыбка покрыла лицо старика и он сказал:
        - Государь! узнав мое имя ты не будешь во мне милостивее, чем теперь, а потому позволь умолчать о нем.
        - Нет! Я требую полного признания. Говори!
        - Повинуюсь. Узнай, государь, все мои беды и преступления. Я гетман Василий Дорошенко.
        При этом имени, столь некогда славном, царь невольно встал и, устремив свой проницательный взор на старика, сказал:
        - Дорошенко!.. Но тебя после бегства из Сосницы почитали умершим. За что же ты буйствовал против меня? Что я лично тебе сделал?
        - Твой отец лишил меня гетманства и всякий царь был моим врагом. Истребив тебя я думал сделать Малороссию независимою. И вот цель всех моих преступлений. Поздно открыл я глаза и увидел, что для бедной моей родины нужен такой царь как ты. Казни или милуй меня, государь, но я сказал тебе всю правду, - проговорил Дорошенко со слезами на глазах.
        - Я однажды дал слово - и не беру его назад. Дорошенко был знаменитый человек и я его почитал. Но он умер и дело его пусть судит Бог. Сын Дорошенко честный воин и я рад бы воздать должное за преданность мне. Теперь дело кончено. Живи с сыном и твоею супругою, которую тебе спас твой же сын. Пусть я один буду знать, что отец Григория жив. Объясни мне теперь, как ты был женат?
        - Прежде чем Хованский взял Елену в плен и поступил с нею бесчестно, я был уже тайно от Мазепы обвенчан с ней. Таким образом, я должен был умереть для света; но для мщения я хотел еще жить. К Хованскому в дом я сам привел моего сына и бедная мать едва смела любить его, боясь, чтобы не узнали тайны его рождения.
        - Ступайте! - Мы сегодня достаточно потрудились и пора спать. Где и каково-то будет спать брат мой Карл. Он хотел договариваться со мною о мире в стенах Москвы и чуть было сегодня судьба не заставила его выполнить свое слово.
        - Да, ваше величество! Долго и близко гнался за ним Дорошенко и, видя павшую под ним лошадь, уже торжествовал, но полковник Герто пожертвовал собою для спасения короля, - сказал Меньшиков.
        - Герто истинный воин и честный верноподданный, брат Александр. Поручаю тебе печься о раненом и объявить ему, что он мой гость до своего выздоровления. Кто так умеет быть преданным своему государю, тот заслуживает уважения, - сказал Петр.
        - Воля вашего величества будет исполнена. Смею при этом доложить, что армия и все ваше обширное государство наполнено такими людьми, которые для особы вашего величества сделают то же, что и полковник Герто.
        Спустя несколько времени Григорий Дорошенко скакал в Москву по поручению царя для объявления о знаменитой его победе над Карлом двенадцатым. Весть эта облетела всю Россию, которая ликовала. Скоро и вся Европа узнала, что её бич ниспровергнут великим Русским Царем Петром.
        Исполнив царское поручение Григорий отправился в дом князя Трубецкого, где жила во время отсутствия Кормчина Мария. Нужно ли говорить о той радости с какою он был встречен старыми своими знакомыми, столь ему обязанными. Но Мария, узнав о смерти своего мужа залилась горькими слезами и сгоряча решилась идти в монастырь. Но старики Трубецкие успели ее уговорить и, спустя полгода после смерти Кормчина, она сделалась женою Григория.
        Конец.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к