Библиотека / История / Ибрагимов Канта : " Учитель Истории " - читать онлайн

Сохранить .
Учитель истории Канта Хамзатович Ибрагимов
        Предыстория написания этого произведения такова. В одном из своих выступлений, посвященных военным действиям на Кавказе, лауреат Нобелевской премии немецкий писатель Гюнтер Грасс высказал мнение, что, если кто-нибудь из писателей напишет об этой войне роман, то она непременно закончится. Идея буквально захлестнула воображение автора этой книги, который хорошо знал, что такое война, потому что жил в ней, ее ощущал, от нее страдал, мучился и верил… Роман впервые был опубликован в 2003 году.
        Канта Ибрагимов - писатель, доктор экономических наук, профессор, академик Академии наук Чеченской Республики, лауреат Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства, - известен широкому читателю по романам: «Прошедшие войны» (1999), «Седой Кавказ» (2001), «Детский мир» (2005), «Сказка Востока» (2007), «Дом проблем» (2009).
        Канта Ибрагимов
        Учитель истории
        Не зная прошлого, не понять настоящего, не иметь достойного будущего
        (Кавказское изречение)
        Часть I
        Природа не для всех очей
        Покров свой тайный подымает:
        Мы все равно читаем в ней,
        Но кто, читая, понимает?
        Д. В. Веневитинов, 1827
        Учитель истории Малхаз Шамсадов, несмотря на свой возраст — под тридцать, слыл вечным юношей, наверное, из-за своего небольшого роста и телесной юркости, а более — из-за не сходящей с лица улыбки в виде постоянно вздернутых, смешливых губ и неунывающих, искрящихся темно-карих глаз, которые жизненной влагой любопытства и познания блестели на его смугловатом, по-юношески слабо поросшем щетиной лице...
        Сегодня, 1 сентября 1991 года, у учителя истории двойной праздник: во-первых, понятно, первый день занятий, что всегда для него трогательно и приятно, а, во-вторых, что более важно, в маленьком горном селе Гухой, после долгих лет строительства и простоя, наконец-то сдано небольшое, но уютное здание школы; значит, есть надежда — село не опустеет, останутся в горах люди жить.
        Ожидается, что открытие школы будет торжественно-праздничным. Из республиканского и районного центров прибудут важные руководители. По сценарию, который почти все лето с вдохновением готовила директор школы Пата Бозаева, с кустарной трибуны, изготовленной местным плотником, высокими гостями должны будут произноситься напутственные речи; с ответным словом благодарности об отеческой заботе выступит учитель истории как наиболее языкастый и молодой, а закроет торжественную часть сама директорша, после чего с различными номерами художественной самодеятельности выступят школьники (репетиции шли почти все лето), потом чаепитие и прочие обряды в духе горского гостеприимства и советской действительности.
        Оправдывая себя тем, что готовится к торжеству, учитель истории, как никогда ранее, надолго застрял у небольшого видавшего виды зеркала, пытаясь повязать старомодный галстук. Однако ни этот неумело повязанный и не уместный в горах атрибут одежды, ни белая новая сорочка с большим воротником, ни бессонная ночь, якобы проведенная за написанием доклада, не придали его молодому лицу строгости и важности момента. Наоборот, уголки губ лукаво устремились вверх, а в глазах заблестели новые искорки мечтательного романтизма. Было отчего. Накануне директорша представила ему свою племянницу — практикантку, студентку исторического факультета.
        — А я знаю Малхаза Ошаевича, — озаряясь улыбкой, привстала практикантка, — Вы у нас преподавали на первом курсе... а потом неожиданно уволились.
        — Да, было такое, — в ответ улыбнулся учитель истории.
        Больше коллеги-историки ничего сказать не успели и стоя слушали речь директорши о том, что племянница специально привезена в родное село, чтобы она хотя бы немного пожила в горах, подышала чистотой родного воздуха, «ибо в городе все не так, люди черствые, наглые и плохие». Учитель истории согласно кивал, как обычно улыбался и изредка, все больше и больше задерживая взгляд, смотрел на слегка порозовевшее, опущенное лицо практикантки. В мыслях он вернулся на несколько лет назад, пытаясь вспомнить эту студентку, и прозевал вопрос директора.
        — Так где доклад? — повторила Пата Бозаева.
        — А!? — учащенно заморгал Шамсадов и с такой непосредственностью перевел взгляд на директора, что та глубоко вздохнула и, чмокнув недовольно губами, все же без злобы сказала:
        — Когда же ты взрослым станешь?.. Чтобы утром все готово было, и свой доклад мне тоже покажи. А то опять понесешь ахинею о своих хазарах... Не надоели тебе твои дурацкие раскопки? Вы, историки, какой-нибудь разбитый горшок найдете и целую легенду насочиняете... Иди домой, готовься и не лазай больше по пещерам, и так все горы перелопатил. — И уже вслед, в коридор. — От твоих находок теперь и нам неприятности... Понимаешь, — когда Шамсадов торопливо ушел, директор обращалась к племяннице, — в пещерах что-то нашел, так сюда со всего мира тунеядцы и романтики потянулись. Весь район консервными банками забросали. Слава Богу, власти как никогда быстро среагировали, округу госзаказником обозвали. Казалось бы, пронесло, так нет. Года два назад высоковольтную линию вели через горы, в Грузию. Всем свет, дорога, работа. И что ты думаешь?! Снова этот историк! Все детство в нем играет! Стал он, как ворон за пахарем, ходить за строителями. И вот рыли очередную яму для вышки в ущелье, а этот историк присмотрелся и обнаружил целое городище. Куда-то позвонил. Даже иностранцы примчались... А в итоге что: ЛЭП — не
ведут, все закопали, ГЭС строить не будут, словом — вновь запретная зона... Ведь нас, вайнахов, после депортации жить в горы не пускали. Наше одно село на всю округу. А раньше здесь жизнь кипела.
        В это время послышались восторженные детские крики. Директор бросилась к окну.
        — Шамсадов! Шамсадов! — высунувшись в окно, повелительно закричала она. — Прекрати! Ты хуже детей. Вы всю траву помнете. А завтра люди приедут... Что? Ты не люди, ты учитель. Тебе не стыдно с детворой гонять мяч! Расходитесь по домам, готовьтесь к школе! Я вас всех на второй год оставлю. А ты, Шамсадов, доклад иди готовь.
        Раскрасневшись от крика, директор стала вытирать пот с лица, наблюдая, как юные футболисты нехотя покидают школьную площадку.
        — Фу! Что за горе этот Шамсадов. То детей в горы уведет, то купаться с рыбалкой, а теперь — вот, футбол выдумал. Нет, чтоб полезным делом заняться. Вот что значит безотцовщина!
        — А школьный музей ведь он организовал, — из-за спины сказала практикантка.
        — Да, — обернулась директор, лицо ее сразу подобрело. — Видела?.. Все он собрал, а как рисует! Просто талант! Вот только нет в нем степенности, недоходными делами занимается... Ты знаешь, ему за одну саблю — «Жигули» давали, нет — всю находку государству сдал. А там разворуют все... Женить бы его. — Она вскользь взглянула на племянницу, с ног до головы. — Вымахала ты. Все вы в городе акселератки, как на дрожжах... А вообще-то — непутевый он. Мужчина должен быть мужчиной, а этот все в книжках да в земле копается, бездельник этакий.
        — А твой портрет он хорошо нарисовал.
        — Да, — приосанилась директор, глянула искоса в зеркало. — Как есть! У него глаз — алмаз!.. Малхаз! — вновь выглянула она в окно. — Иди домой, иди. Надо доклады подготовить.
        В это время учитель истории подумывал пойти на речку искупаться, потом побродить по горам, но раз назавтра ответственное мероприятие, то хочешь не хочешь, а хотя бы для директора доклад написать надо, сам-то он и без шпаргалки выступить сумеет.
        Дома было душно, у настежь раскрытого окна изредка лениво шевелилась занавеска, под потолком упорно жужжала оса, с улицы тянуло алычовым вареньем, где-то плакал ребенок. Писать доклад, тем более для кого-то Шамсадов не хотел. От этих докладов он немало пострадал, и хотя сейчас не горюет, но одно время считал, что они исковеркали ему жизнь.
        Не сумев пересилить себя, Малхаз, вместо того, чтобы сесть за стол, повалился на жесткие чеченские нары, устланные старинным ковром, рассеянно следил взглядом за осой, что-то упорно выискивающей у потрескавшегося от времени узорчатого деревянного потолка, а встревоженные чувствами мысли понесли его назад. Он хотел вспомнить студентку Бозаеву, но это никак не удавалось, потому что он, хотя ему и нравились, пытался не обращать внимание на девушек выше себя, и в то же время девушек вровень с собой и ниже тоже отвергал. В любом случае эту Бозаеву он не вспомнил, а память, как уже прошедшая история, побежала своим чередом.
        ...Малхаз Шамсадов отца своего не помнил; говорили, умер от какой-то болезни. Его мать вышла замуж повторно, родила еще нескольких детей, и так получилось, что Малхаз в жизни мало с матерью виделся и вследствие этого привязанности к ней, и тем более к ее детям, особо не питал. Как положено у чеченцев, вырос Малхаз со стариками по отцовской линии. Его дед был страстный пчеловод, со своей пасекой он весь сезон мотался по альпийским лугам, выискивая для пчел самые душистые травы. Вместе с дедом в горах пропадал и Малхаз. Прохладными летними ночами, сидя у костра, у самых звезд, дед рассказывал ему захватывающие истории, связанные с родным краем. Оказывается, у каждого склона, каждого ущелья, каждой пещеры и тропинки были своя судьба, своя жизнь, свое имя; а что касается бесчисленных полуразрушенных каменных башен горцев, что еще стоят в горах, то вокруг них такие невероятные предания, полунебылицы-полулегенды, что Малхаз долго не мог заснуть; кутаясь в бурку, теснее прижимаясь к теплу деда, он задавал очень много вопросов и, больше дрожа от тайн гор, нежели от прохлады, мыслями уносился в тот
сказочно богатый древний мир, и с высоты гор как в зеркале вечного звездного неба он пытался переосмыслить историю Кавказа; лишь мерный храп дедушки да далекий лай совы и шум водопада заставляли его смыкать глаза. Однако он еще долго грезил историей, впадал в память тысячелетий; и только ласковое солнце и мягкое прикосновение дедушки приводили его в реальность утра гор.
        Никто не удивился, что Малхаз Шамсадов поступил на исторический факультет университета; никто не удивился, что он отлично учился; никто не удивился, что он постоянно участвовал во всевозможных археологических экспедициях, и не только в горах, но и на равнине, в долинах Терека и Сунжи. Никто не удивился, что он три года подряд писал курсовые работы на тему: «Хазария и ее поселения на территории Чечено-Ингушетии»; просто их никто не читал. И только его дипломный проект, который уже вынуждены были преподаватели прослушать, вызвал неоднозначную реакцию историков — от «лженаука» до «невероятно» — не мог остаться незамеченным.
        В те годы по окончании вуза было строгое государственное распределение. Поступили заманчивые предложения — типа обком комсомола или высшая школа КГБ. Тем не менее, Малхаз, не задумываясь, принял предложение декана — стажировка и аспирантура при факультете. Ему невероятно нравилась работа преподавателя, а летние полевые занятия стали смыслом его жизни. Подготовка к археологической экспедиции и сама экспедиция возбуждали в нем страсть.
        Потом он выступил с докладами на региональной и всероссийской конференциях. Тезисы его докладов вызывали оживленную дискуссию и интерес. Доходило до выкриков: «ненаучно, недоказуемо, историю не надо переписывать». Были и сторонники, поддерживающие его идеи. Как положено, по материалам конференции выпустили сборники трудов. На третий год аспирантуры Шамсадов имел более десятка публикаций об истории Хазарии, он готовился уже защищать кандидатскую диссертацию, как вдруг прямо в деканат пришло письмо. Это письмо было от иностранного коллеги, тоже занимающегося историей Хазарского каганата. Американский ученый на довольно хорошем русском языке сообщал, что он не только историк, но в первую очередь, лингвист, владеет многими языками, в том числе древними, причисляет к таким языкам и нахский[1 - Нахский диалект — в эту группу языков входят чеченский, ингушский, бацбийский] диалект, а что касается истории Хазар, то это его давняя тема исследования. В письме было много суждений и вопросов, на которые Шамсадов высказал свои предположения в ответном послании. Вскоре от Давида Безингера (так звали коллегу)
пришло второе письмо, в котором было еще больше конкретных исторических вопросов, а помимо этого и просьба о встрече в Москве, так как поездку в Грозный советские органы не разрешают.
        Весной 1988 года в Москве состоялся международный симпозиум, в котором участвовал господин Безингер, и к удивлению всех прямо от ЮНЕСКО именное приглашение получил и Шамсадов. В холле гостиницы «Интурист», в Москве, они встретились. Безингер оказался моложе, чем представлял Малхаз, — лет сорока пяти-пятидесяти. Иностранец довольно сносно говорил по-русски, козырнул парой фраз на чеченском, был очень щедр, многословен, улыбчив. Три вечера после заседаний высокий статный Безингер брал под руку маленького Шамсадова и гулял с ним по центру столицы, рассказывая гражданину Советского Союза историю древней Москвы. А потом они ужинали. В отличие от умеренно пьющего и курящего иностранца, Шамсадов вообще не пил и не курил, однако был возбужден не меньше коллеги, когда они, до полуночи, порой споря, засиживались в роскошном ресторане.
        В последний вечер, так и не наговорившись, коллеги просидели в номере Безингера до утра, продолжая жаркий диспут. Расстались на рассвете, крепко обнявшись, став друзьями. Наутро сонный Шамсадов, отягощенный заморскими сувенирами, вылетел в Грозный. Два дня он с гордостью рассказывал в университете о встрече, а на третий его вызвали в партком, и, следом в сопровождении насупленного секретаря парторганизации, историк попал в здание обкома КПСС.
        Шамсадов в компартии не состоял, и хоть говорилось, что партийная карточка для историка необходимый атрибут к ученой степени, — он этого не понимал, и посему, как в диковинку, умилялся строгой обстановке идеологического отдела обкома КПСС и суровости его мрачных обитателей.
        Как и своим коллегам в университете, он с жаром стал рассказывать о симпозиуме в Москве, а когда показали фотографию Безингера, даже воскликнул от восторга. От его неподдельной непосредственности партийные боссы недоуменно переглядывались, не могли понять, чем восхищен историк, а молодой ученый думал, что он на грани исторического открытия и только этим обязан столь высокому приему. Даже когда показали фотографию его подарка американцу — фрагмента осколка каменной плиты с замысловатыми фресками, Шамсадов не понимал, чего от него хотят, и только слова «вредительство», «шпионаж» и «сокрытие и продажа гостайн» — заставили его замолчать, призадуматься. Однако наивная улыбка, недоумение не сошли с его лица даже в тот день и в последующие, когда его неожиданно уволили из университета и следом вручили повестку в прокуратуру.
        Незадачливый историк все еще не отчаивался, в душе даже ликовал: он в центре внимания, а все новое всегда трудно пробивает себе дорогу и встречает сопротивление масс. Однако декан истфака Дзакаев, симпатизирующий молодому ученому, был более приземленным гражданином СССР; он забил тревогу среди родственников Шамсадова. Первой появилась мать; она заставила подсуетиться мужа, отчима Малхаза; и Шамсадову вместе с очередной повесткой в прокуратуру пришла повестка в военкомат — университетская бронь снята, вместо Кавказских гор — леса Подмосковья, в ракетных войсках его умение каллиграфически и грамотно писать, а главное хорошо рисовать — востребовано, он редактор полковой газеты, писарь в штабе. Словом, для чтения книг времени валом, и хоть дивизионная библиотека архивом не богата, все равно он доволен, исследование продолжается; он пишет бывшим коллегам, чтобы прислали нужную литературу. Почему-то никто не откликнулся, и только один сам объявился: в особом отделе дивизии ему показали заказное письмо из Америки со знакомой фамилией — Безингер.
        В штабе, в Подмосковье, тем более в ракетных войсках стратегического назначения — Шамсадову не место. Переводят поближе к Америке, на Камчатку, а потом еще далее на острова, в океан. Еще служить очень долго, здесь не до книг, их и нет, постоянно в карауле; и ветер, ветер, ветер. Но как ни свирепствовала стихия, а сдуть улыбку с лица Малхаза Шамсадова не смогла; вернулся он домой такой же молодой, только офицером — лейтенантом, да к тому же и в партию, раз приказали — вступил.
        Вот только на Кавказе ожидало его печальное известие: дед уже полгода как умер. Горько плакал Малхаз над могилой самого родного человека, а потом корил себя — почему не записывал все рассказы деда. Ладно, старик был неграмотным, а он! Вот так и остались вайнахи без истории; теперь все у других летописцев ищут, что про них когда сказали? А что другие напишут? Только у костра погреются, хлебосольством порадуются, пепел на земле оставят, а его разнесет неугомонный ветер времени, вот и не было ни огня, ни очага, ни жизни; только кто-то помог дикарям с гор спуститься, так они еще веками в цивилизацию входить будут, а что еще вернее, ассимилируются на бескрайних равнинах и, как многие народы и языки до этого, — бесследно исчезнут. Примерно, как та же Хазария — тема научных исследований Шамсадова, которую он тоже по воле событий забросил.
        Нет, нельзя горевать, надо с улыбкой смотреть в будущее, и, такой же сияющий, Шамсадов после полутора лет службы поехал в Грозный, а в университете, как и в целом по стране, иные порядки. Его научный руководитель Дзакаев теперь простой доцент, с утра от него разит перегаром, а университетом и факультетом руководят новые кадры, кругом висят и витают иные лозунги — перестройка, свободные выборы, демократия. Плюрализм мнений во всем, однако на истфаке дальше 1917 года историей не интересуются и ее всякими словами клеймят. Разумеется, Шамсадова все помнят, даже любят, но на работу взять не могут, историю не перепишешь — есть грешки, хоть и говорят о свободе.
        Тем не менее, и тут рядом оказалась мать, любит она своего первенца, а ее уважают муж и его родня. Заходили важные люди по коридорам университета и при самом минимальном участии самого Малхаза устроили его в университет. Разумеется, кого-то пришлось подвинуть, отозвать, а то и вовсе уволить. Короче, волей-неволей нажил Шамсадов сразу же врагов, и они на первом же заседании кафедры попрекнули его связью с американским шпионом, агентом ЦРУ Безингером, и даже обвинили в расхищении и распродаже национального богатства.
        Вопреки ожиданиям, от этих слов Шамсадов не вскипел по-горски, а наоборот, от удивления еще выше взметнулись уголки его губ. От этой наивности злослов стих и уже чуть не плача, глядя на заведующего кафедрой, бросил:
        — Вы ведь знаете, сколько я заплатил. Я еще и половину не отработал. Как я долг погашу?
        Все потупили взгляд, наступило тягостное молчание — понятно, не до истории, могут жить только сегодняшним днем, искоса вглядываясь в будущее.
        С надеждой глянул Шамсадов на Дзакаева, тот еще ниже опустил голову. Тогда, так же улыбаясь, он поблагодарил всех, извинился и распрощался.
        На следующий день в горы примчалась мать, твердила — жизнь борьба, что он глупый и наивный, потом плакала, говорила, что она во всем виновата, бросив его маленьким со стариками, умоляла уехать с ней, ведь в городе все у него есть и даже готовая невеста. С виноватой улыбкой успокаивал Малхаз мать, отвечал, что свирепая горная зима поможет ему уговорить одинокую бабушку спуститься вместе с ним на равнину.
        С тех пор две зимы прошло, и уже второе лето последний день доживает, а он и сейчас здесь. Зимой в высокогорном селе Гухой — тишина. Зато летом в диких горах все явственнее ощущается развал страны. Масса охотников-браконьеров, что истребляют всех зверей из всех видов оружия, следом туристы-романтики оставляют следы своего варварства, потом горе-строители, еще хуже кладоискатели, и наконец, капитально оснащенная международная экспедиция под лозунгом «Край Вайнахов — в современную цивилизацию». Спонсоры экспедиции: ЮНЕСКО, Московский историко-археологический институт и еще какой-то могущественный международный фонд. У экспедиции есть все лицензии, все справки, прямо в Москве утвержден маршрут, в Грозном им предоставлен наряд милиции для сопровождения. От правозащитников экспедиция отказалась, сказав, что у них в горах гостеприимный друг, он же гид, он же участник экспедиции и еще в Америке внесен в список на контрактной основе с приличной зарплатой в валюте. Его фамилия — Шамсадов.
        Сам Малхаз от этой неожиданной новости долго смеялся, и только взяв в руки сопроводительное письмо за подписью «профессор Безингер» — насторожился. В отличие от предыдущих, это письмо было написано на добротном русском языке, в нем было много дружеских посылов и посулов. В целом эта экспедиция по своей цели и задаче должна была принести республике и ее народу только пользу. Тем не менее, имя Безингер исковеркало в его жизни многое, и, несмотря на сильнейшую тягу подписать контракт, а по окончании экспедиции участвовать в международной конференции в Европе, а потом и в Америке, Малхаз категорически отказался подписывать какие-либо бумаги, однако при этом обещал по возможности помогать.
        Руководитель экспедиции — профессор из Москвы, отнесся к решению Шамсадова с пониманием, зато его помощник, историк из Англии, был опечален и, особо не владея русским, только повторял: «Очень не хорошо, очень». Потом англичанин попросил Малхаза поехать с ним в Грозный, чтобы оттуда позвонить в Америку Безингеру. От этого Малхаз тоже отказался, и в итоге стал участником экспедиции на добровольных началах.
        Первые дней десять ушли на ознакомление с местностью. Каждое слово Малхаза двое переводчиков записывали в блокнот, а самое важное на магнитофон. Исследователей интересовало все: названия, связанные с ними легенды и предания, и при этом они часто возвращались к статье Малхаза о древних поселениях Варанз-Кхелли и Хазар-Кхелли.
        Когда определились на местности, между профессором из Москвы и англичанином начался спор. Говорили на английском языке, и поэтому Малхаз ничего не понимал, однако потом выяснилось, что англичанин настаивает на исследовании пещер, а москвич предлагает начинать раскопки вокруг древних развалин Идахой в долине ущелья притока реки Мулканэрк. Как и ожидалось, верх взял тот, кто платил. Стали исследовать многочисленные пещеры. В отличие от остальных, Малхаз знал, что пещеры — дело опасное, трудное и мифически пугающее. К некоторым пещерам он даже не подходил, зная от деда, что с ними связаны нехорошие поверья. Приезжие суеверием вроде не страдали, но если их гид впереди не лез, тоже воздерживались. Англичанин злился, настаивал, пытался уговорить Малхаза. Однако Шамсадов неумолимо придерживался рекомендаций деда.
        За целый месяц работ ничего путного не обнаружилось, кроме каких-то невзрачных мелочей, и тогда Малхаз, видя уныние искателей, выдал свою давнишнюю тайну. Дед рассказывал и показывал на отвесном склоне горы Шялга-дукъ[2 - Шялга-дукъ (вайнахское) — дупло-хребет] едва заметное углубление — вход в пещеру. Говорят, давным-давно в ней что-то захоронили, единственный ведущий к входу выступ рабами был разрушен, и почти все, кто это знал, были сброшены в ущелье.
        — Но это легенда, — улыбался Шамсадов, — а что на самом деле, я не знаю.
        — Вот это цель! — воскликнул англичанин.
        Шамсадов и без переводчика понял смысл восторга, а заодно и то, что, за исключением профессора из Москвы, это не историки-археологи, а кладоискатели, и к тому же ищут не золото и бриллианты, а что-то, по их мнению, существеннее.
        Как всегда в эти дни летнего солнцестояния, в горах Кавказа обычно начинаются затяжные дожди, и по имеющейся предварительной договоренности Малхаз покинул экспедицию, чтобы в непогожие дни присмотреть за пасекой. В эти же дни пришлось поехать в Грозный на похороны родственника. Во время обратного пути, на крутом подъеме, двигатель автобуса перегрелся, все, в том числе и Малхаз, вышли полюбоваться завораживающей красотой Аргунского ущелья; и как раз в это время вниз пролетел вертолет. Шамсадов в знак прощания помахал вертолету рукой, и оказалось не зря — в нем увозили покалеченного англичанина.
        Затянувшаяся непогода англичанина бесила, и он, не дождавшись, пока обсохнут склоны, погнал своих скалолазов в разведку. После труднейшего спуска-подъема те доложили, что никакой пещеры нет — только ложный небольшой проем.
        — Все правильно, — заключил англичанин, — вход в пещеру должен быть заложен каменным валуном.
        На следующий день англичанин в сопровождении двух альпинистов спустился с вершины. Как раз вновь слегка заморосило. От очередного фиаско он рассердился, на подъеме нервы подвели, поскользнувшись, сорвался, до дна ущелья не долетел — страховочные тросы спасли, но пару раз о каменные выступы стукнулся, получил сотрясение, в итоге, охоту исследовать дальше Кавказские горы напрочь отшибло.
        После отлета иностранцев экспедиция еще недели две доедала припасы, а потом, недовольно побурчав на гида Шамсадова, а больше на его болтуна-деда, тоже убралась.
        Правда, месяц спустя из Москвы пришла телеграмма, что экспедиция возвращается и будет работать с середины августа до первых холодов. Прошли август и сентябрь — никто не объявился. «Неужели все рассказы дедушки — одни лишь выдумки?» — все это время мучился Малхаз, и не выдержал, в начале октября, пользуясь тем, что в межсезонье в горах никто не блуждает, сам, в одиночку, приступил к раскопкам.
        Дед рассказывал, что в урочище Галин-дукъ[3 - Галин-дукъ (вайн.) — башенный хребет] есть древний курган-могильник. Давным-давно кто-то хотел разграбить захоронение; и Боги покарали вандалов: внезапный оползень их заживо схоронил. С тех пор к кургану никто не подходит, да и не видно никакого кургана, просто холм небольшой, каких в округе множество.
        Считая, что он не вандал, а хочет знать историю своего края, Шамсадов приступил к раскопкам. Перелопатить все урочище — дело бесполезное; экскаватора в округе нет, да и не проедет до этих мест обычная техника. За три недели кропотливого труда не один черенок на лопатах поломался. И когда уже зачастили дожди и сильно похолодало, он, отчаявшись, покидая урочище, с высоты перевала еще раз глянул на изрытую долину, вдруг обнаружил, что он копал именно там, где действительно, обнажая до камней скалу, когда-то давным-давно произошел оползень. Видимо, в этом месте располагался лагерь кладоискателей, а курган-могильник там возводить нелогично, для этого должны были использовать более широкое и красивое место.
        Только пару дней, пока шел проливной холодный дождь вперемешку со снегом, Малхаз смог высидеть дома, а потом опять отправился на поиски, и удача ему улыбнулась — попал прямо в точку.
        В горах уже лежал полуметровый слой снега, когда Малхаз, его научный руководитель Дзакаев и еще двое историков — работников республиканского краеведческого музея заканчивали раскопки. Сомнений не было: перед ними захоронение раннего средневековья. В те далекие времена здесь был с почестями захоронен знатный воин. Об этом свидетельствовали по-разному сохранившиеся воинские доспехи. Большой обоюдоострый меч и наконечники стрел и копья были в отличном состоянии, серебряные пряжки от ремня — как новые. Рядом с воином был захоронен конь, в ногах — девушка, у изголовья — кувшины для съестного.
        Время многое уничтожило, но были уникальные находки: стремя, обломки удил, костяные накладки от седла, бронзовые украшения девушки и еще всякая утварь, которая была необходима воину в загробной жизни на пути следования к языческим богам.
        Самое ценное по акту сдали государству, а остальное стало толчком для создания школьного музея по истории Кавказских гор.
        Вопреки ожиданиям Малхаза, находка не вызвала никакого интереса в республиканском центре, только в узких заинтересованных кругах были всякие пересуды и даже не совсем одобрительные толкования, ибо выяснилось, что все находки отправлены то ли в Москву, то ли в Ленинград, в Эрмитаж, а было бы лучше не предавать все огласке, оставить найденное в частных руках. Малхаз этих взглядов не разделял, он думал, что в столицах его находки вызовут сенсацию, с нетерпением ждал результата экспертизы, каждую неделю ездил в Грозный, досаждая директору музея — «есть ли ответ?», пока не услышал брошенное в сердцах: «Нет, и не будет, и до сих пор не было... А ты дурак!».
        Так прошли зима, весна, вот и лето на исходе. Больше экспедиций нет. А недавно Малхаз перенес музей в новое здание школы, оборудовал свой кабинет истории. В целом жизнь протекала обыденно, спокойно, и тут эта студентка-практикантка все его мысли перевернула. И не хотелось ему писать доклад за директоршу, да и ничего ему не хотелось. Так и заснул он под мерное жужжание осы, а когда проснулся, понял, что время за полночь, лето кончилось, наступило первое сентября 1991 года.
        Доклад для Бозаевой написал сходу, за час, а потом не спалось, и он, не задумываясь, на нижней полустраничке, где заканчивалась пафосная речь, карикатурно нарисовал директоршу, орущую в окно школы, а позади нее строгую, красивую практикантку. И теперь, утром, увидев это художество, неумело в очередной раз перевязав галстук, он посмеивался над собой и над тем, что его накануне волновало. Просто, идя на поводу своих желаний, он нарисовал практикантку вровень с директоршей, зная, что та одного с ним роста. А на самом же деле практикантка чуть ли не на голову выше тети и, соответственно, его.
        — Малхаз! —он встрепенулся от детского голоса. — Директор требует доклад, и тебя немедленно зовет.
        Сложив поперек листок, он оторвал карикатуру, бросил ее в печь и пошел отдавать творение, чтобы сразу же сделать некоторые пояснения.
        Как и следовало ожидать, Бозаева раскритиковала написанное, заставила спешно кое-что исправить. Но все оказалось напрасным: ни к девяти, ни к десяти часам никто не приехал.
        — Пата, что ты и детей и себя мучаешь, стоя на солнцепеке, — крикнул подошедший председатель сельсовета, пенсионного возраста крепкий старик Ахтаев Баил. — Кто в эту дыру без нужды сунется? Кругом развал и хаос, а ты школу вздумала открыть! Что, телевизор не смотришь? В Москве смута — ГКЧП называется, в Грозном смятение — митинги, а в райцентре не знают какому господину служить!.. Что им, до нас и до детей наших?!
        Директорша что-то под нос обиженно пробурчала, как маленькая девочка насупилась и, неожиданно заплакав, убежала в свой кабинет.
        В маленькой высокогорной школе не более сорока школьников, и три учителя, в том числе директор. Как таковых классов нет, расписания тоже, просто, точнее очень замысловато, грамоте — от азбуки до Толстого и Айдамирова — учит филолог, математику и физику преподает Бозаева, историю, географию и остальное — Шамсадов; многих предметов нет, тот, кто хочет получить аттестат о среднем образовании — в девятом и десятом классах должны учиться в другом месте.
        В классе Шамсадова больше всех учеников, на последней парте практикантка Эстери. Все дети, по возможности, красиво одеты, ухожены.
        Предательское волнение, вызванное присутствием девушки, учитель истории смог преодолеть только к середине урока, и когда казалось, что все постепенно входит в привычную колею учебного процесса, со двора послышался дружный крик: «Едут! Едут!».
        Позабыв о дисциплине, школьники бросились к окнам. От природы сверхлюбопытный Шамсадов потянулся за ними. Растревожив залежалую пыль, с легким форсом на школьный двор въехал не виданный в здешних местах иностранный джип. Трое симпатичных, щегольски одетых парней с видом благодетелей вышли из машины, покрасовались, небрежно глянули на школу. Далеко в сторону полетел окурок. Тот, что был с роскошными цветами, сделал шаг вперед, и в это время его встретила сияющая директорша:
        — Добро пожаловать, — торжествовала Пата, схватила букет, но приезжий не хотел с ним расставаться. Возникла неловкая перетяжка.
        — Цветы для Бозаевой, — в отчаянии пятился молодой человек.
        — Так я и есть Бозаева! — все еще улыбалась директор, затем резко потупилась, сникла; под дружный смех школьников засеменила в школу.
        — Займите свои места, — крикнул учитель истории.
        Растревоженные дети не могли угомониться, они тайком — мальчишки со смешками, девочки, быть может, с завистью — оглядывались на практикантку.
        — Эстери, это к тебе, — восторженно крикнула какая-то девчонка, раскрыв дверь класса.
        Практикантка не шелохнулась, даже голову не склонила; лишь смоляные ресницы не находили покоя, в ее руках треснула ручка.
        — Перемена, — нашелся учитель, поняв, что ситуация критическая. Вся детвора, толкаясь, хлынула во двор поглазеть на чудо-машину. Вслед за ними вышла и практикантка, тут же вернулась, в строгой позе застыла на месте, а в это время отчего-то смущенный учитель рылся в своих записях, будто что-то искал.
        — Эстери! — еще раз раскрылась дверь.
        Краем глаз Шамсадов видел как дочь директора, двоюродная сестра практикантки, в удивлении машет рукой.
        — Малхаз Ошаевич, — заговорила Эстери, — у меня поломалась ручка, нет ли у Вас запасной?
        — Да-да, конечно есть! — вскочил учитель. Они встретились в центре класса; боясь встретиться глазами и прикоснуться пальцами, передали ручку, и вновь сели на свои места, не проронив ни слова в течение очень долгой перемены, которая закончилась продолжительными музыкальными сигналами уезжающей с визгом машины.
        Потом в том же классе Шамсадов вел уроки географии, обществоведения, астрономии, и узнав, что директор из-за головной боли ушла домой, вместо математики провел факультативное занятие по истории родного края — уже не в классе, а в школьном музее, демонстрируя завороженным легендами школьникам и практикантке археологические изыскания и свои картины на темы народного эпоса вайнахов[4 - Вайнахи (чеч.) — от слияния двух слов вай (наши) и нахи (люди), отсюда — нахчо — чеченцы].
        Во время экскурсии учитель истории просил детей не трогать экспонаты, потом, улыбаясь, хлопнул в ладоши и сказал:
        — Все. На сегодня хватит. Теперь и я устал и вы, наверное, от меня устали. А завтра урок истории будет вести наша практикантка — Эстери.
        — А что стало с Аной?
        — А она доскажет нам эту историю? — наперебой вопрошали дети.
        — Что стало конкретно с Аной — пока никто не знает, и может, никто и не узнает, а об истории Хазарии Эстери вам расскажет.
        Крича, толкаясь, школьники бросились на улицу. Эстери, замерев на месте, часто моргая, сверху вниз вопрошающе глядела на учителя.
        — Откуда Вы все это знаете? Неужели это правда?
        — Мне рассказал дед, ему его дед, и так из поколения в поколение, через века, — улыбался Шамсадов. — И с тех пор прошло ровно тысячу лет.
        — Да-а, — вполголоса проговорила Эстери, и через паузу раздумий. — Так я ведь не знаю об этом ничего. Как я завтра буду выглядеть перед детьми?!
        — Выглядишь ты прекрасно! — не без смущения еле выдавил из себя учитель истории. И если бы это прозвучало в тоне комплимента, то реплика осталась бы незамеченной, а так наступила неловкая заминка, которую нарушила девушка.
        — Малхаз Ошаевич, Вы ведь знаете, что в университетском курсе об этой Хазарии и двух слов нет. Что я детям расскажу?
        — Ну, — непонятно для практикантки улыбался учитель, — если хочешь, веди обычную школьную программу, а если интересно, то я тебя сейчас посвящу в эту историю; однако наберись терпения, она не скоро сказывается.
        — Ой! — на груди сжались беленькие ручки Эстери. — Мне очень интересно, расскажите, пожалуйста.

* * *
        — Хотя данное повествование будет идти вокруг легендарной женщины — Аны Аланской-Аргунской, — начал свой рассказ учитель истории, — тем не менее, об этой героине нельзя говорить вне контекста тех конкретных временных событий; ибо, в основном, только в переломные моменты истории проявляются выдающиеся личности...
        ... Если проследить историю прошедших двух тысячелетий, то можно заметить, что на бескрайних пространствах Азии неоднократно зарождались кочевые, воинственные и мобильные суперэтносы — молодые цивилизации, которые в поисках новых пастбищ, и не только, неоднократно вторгались на территорию европейской части евроазиатского континента и надолго покоряли местные народы, частично истребляя их и заставляя выживших платить дань[5 - Выходя за рамки данного повествования, можно предположить: этот процесс еще не прекратился; в «подбрюшье» малозаселенных пространств бывшего СССР всесторонне бурно развиваются японо-корейская, китайская, индуистская и исламская цивилизации], и первой территорией, подвергшейся этому беспощадному смерчу, становился Северный Кавказ с многочисленными народами, населяющими этот благодатный край.
        С начала нового времени, с востока, на Европу шли гунны, савиры, авары, уйгуры, и наконец в V веке Восточную Европу покорили тюркитские племена. В то же время из Закавказья угрожали Византия и Иран. Под давлением внешних сил народы Северного Кавказа в VII веке впервые объединились ввиду того, что жизненно назрела потребность в государственной организации с целью выживания.
        Одиннадцать дагестанских царей, а также представители других коренных народов Северного Кавказа не смогли выбрать из своего числа взаимоприемлемого лидера и пригласили править тюркита из древней династии Ашина, и, как принято у тюрков, назвали его каган.
        Хазарский каганат исчез с исторической сцены в XI веке, и с тех пор исследовали гадают, а куда делись хазары? Да никуда они не делись, как жили в те времена на Северном Кавказе, так и поныне, естественно видоизменившись, живут.
        Что касается хазар как народа, то их, вероятнее всего, и не было. Хазария представляла собой федерацию, как Югославия, СССР недавно, и тот же Дагестан. И что, вот теперь Югославия распалась, а где югославы? Есть сербы, хорваты, македонцы и остальные, а как таковой нации югославы — нет. Вот так и хазары: их не было, а было государственное образование под названием Хазария, которое это название, может быть, получило благодаря тому, что так называли это место в те времена, и по крайней мере иных объяснений нет, а те, что есть, необоснованны.
        Удивительное дело, просуществовав более пяти веков, огромная империя раннего средневековья, игравшая в те времена немаловажную роль, оставила после себя только один документ — письмо хазарского царя (кагана) испанскому государственному деятелю. В этом письме сказано, что по ландшафту и климату Хазария резко отличалась от окружавших ее сухих степей. По зеленым лугам текли неглубокие речки, поросшие ивами и камышом. Протоки были полны рыбы и птицы, заливные луга служили прекрасным пастбищем для скота. В дельте рек выращивали сочные арбузы и прекрасный виноград. Страна плодородна и тучна, состоит из полей, садов и парков. Все они орошаются из рек. Очень много всяких фруктовых деревьев. Словом, прекрасный уголок земли под названием Хаз-ари[6 - Хаз-ари (чеченское) — прекрасная земля, местность].
        В период своего расцвета столицей Хазарии был город Самандар, который располагался и тогда на территории Чечни, там, где Сунжа и Аргун сливаются с Тереком. По данным арабских географов, Самандар — город громадный, но жилища — палатки и строения из дерева с горбатыми кровлями. Деревянные жилища не могли сохраниться, однако археологи обнаружили едва уцелевшую от времени саманную цитадель, преграждавшую врагам путь в Хазарию. Отсюда и название: Саман-дар — саманные ворота.
        О мощи тогдашней Хазарии говорит тот факт, что иранский шах соорудил у себя во дворце три золотых кресла на случай приезда правителей Китая, Византии и Хазарии. А императоры Византии считали за честь породниться с хазарами, брали в жены хазарских девушек, и так случилось, что с 775 по 780 годы в Константинополе правил сын хазарской принцессы Лев IV Хазар.
        В середине VII века хазары захватывают византийскую провинцию Крым, а потом в течение двух веков неоднократно вторгаются в Закавказье, которое принадлежало то Ирану, то Византии, то арабскому халифату.
        Несмотря на воинственный нрав, народы Хазарии не кочевники, а оседлые племена. Занимаются растениеводством, скотоводством, рыболовством. И хотя край богат, по преданиям современников, экспортировала Хазария только воск, мед, икру, рыбный клей.
        Как правило, любая империя держится на агрессии и порабощении соседних стран. В начальный период Хазария и в этом роде была уникальной державой. Основной статьей дохода хазарской казны служили поступления от уплаты дани проезжающих по территории Северного Кавказа купцов, в основном иудеев-рахмадитов, которые везли из Китая и Индии шелк, фарфор, драгоценные камни и пряности, а обратно — пушнину, рыбу, икру, золото, серебро. Караванные пути пролегали с севера на юг и с востока на запад. Наемная армия Хазарии должна была обеспечивать сохранность грузов и жизнь купцов.
        По мнению многих историков, именно богатые купцы с целью понижения платы за проезд, выражаясь современным языком, пролоббировали проникновение иудеев в правящие круги Хазарского каганата, и дошло до того, что хазарский князь — военачальник Булан и его сын были приглашены в некую таинственную пещеру в горах восточного Кавказа, где они в течение нескольких дней посвящались в таинства древней религии, и вышли из нее не язычниками, а уже иудеями, пройдя процедуру обрезания. Видимо, после этого, в угоду влиятельному князю, многие в правительстве каганата тайно стали посвящаться в новую религию, однако на данном этапе этот процесс развития не получил, ибо тогда же мощно расцвел арабский халифат. Приверженцы новой магометанской религии клещами, через Испанию, вторглись в Европу, а через Сирию покорили Иран, частично Византию, все Закавказье. Войска халифата под руководством Мервана не смогли пройти на Северный Кавказ через Дарьяльское ущелье, двинули все силы в сторону прохода через Дербент. Не сумев вновь объединиться, горные княжества Дагестана сопротивлялись поодиночке. Арабские летописцы сообщали,
что город Шенк, не сдаваясь, держал осаду более месяца. Только подготовив специальные сооружения, Мерван штурмом его взял. Захваченные в плен мужчины были казнены; жен, детей и имущество побежденных он отдал своим воинам, а город приказал сравнять с землей. Затем был разорен город Гузии-Ами. После этого правитель Серара[7 - Серар — одно из княжеств Дагестана] испугался и заключил договор, обязавшись выплатить единовременно 10 тысяч диргемов, 100 мальчиков, 100 девушек и 500 мер хлеба.
        Аналогичная участь постигла и другие города, и наконец в 737 году был захвачен Самандар, после чего столица Хазарии перекочевала на север в город Итиль[8 - Итиль (тюрк.) — Волга]. До Итиля Мерван не дошел, тем не менее хазарский каган обязался принять истинную веру и платить завоевателям ежегодную дань.
        Владычество халифата в Хазарии было непродолжительным — в стане арабов начались распри: шиитская пропаганда, восстание персов под знаменем Аббасидов, вражда кайеитов и кельбатов. В 744 году Мерван вынужден был оставить Кавказ; получив известие об убийстве халифа Валида, он поспешил в Дамаск, где и провозгласил себя халифом. Через шесть лет он был убит; правящая династия Омеядинов рухнула; и успехи арабов были ими самими уничтожены.
        Пользуясь выгодами своего географического положения, горские племена Кавказа признавали чужеземную власть настолько, насколько это было им выгодно, и быстро стряхивали даже тень зависимости, когда считали это для себя необходимым. И хотя горцы Кавказа так и остались в основном язычниками, вместе с ближневосточной экономикой и культурой ислам проник на территорию Средней Азии и Кавказа и по Волге пошел вверх вплоть до волжской Булгарии.
        В отличие от южных соседей — христианской Византии и мусульманского Востока, Хазария была веротерпимой державой: этому свидетельство — в Итиле семь судей, по два для христиан, мусульман и иудеев, и один для язычников.
        Веротерпимость способствует экономическому развитию, и пока Византия, Персия и арабский Восток укрепляли внутри себя религиозный порядок, быстро окрепшая Хазария через Дарьял вновь вторглась в Закавказье, захватив Тифлис, Албанию (Азербайджан) и часть Армении. Во второй половине VIII и весь IX век на ареалах, прилегающих к Кавказу, доминировала Хазария, взимая со всех соседних народов дань. И хотя казалось, что Хазария должна была процветать, случилось обратное: каганат превратился в химерическое образование, где только в столицах кое-как поддерживалась власть, а периферии из-за противоречий с центром уже вели самостоятельное существование. Когда в 965 году русичи вместе с печенегами напали на Итиль, они, без труда разгромив наемную армию, завладели столицей Хазарии, а затем по Волге и Хазарскому (Каспийскому) морю дошли до Самандара, овладели им и пошли далее на запад до Саркела (Белой Вежи).
        На первый взгляд кажется, что внешние силы сокрушили Хазарию, а на самом деле процесс «гниения», как и в других империях, шел изнутри, и хотя историки утверждают, что этому способствовали люди, пришлые в Хазарский каганат, то есть иудеи из южных империй, однако всегда удобно на кого-то уповать, забывая пословицу — «если нет в курятнике своего петуха, появится соседский».
        Вместе с тем, как известно, во все времена иудеи были наиболее образованными и способными в науках людьми. И несмотря на то, что главным достоинством правителя считалась его воинская доблесть, однако, рядом всегда должен быть искусный царедворец и жесткий правитель, который умел бы грамотно вести политику двора, казначейство и поддерживать порядок внутри государства. Как правило, на такую работу привлекались все знающие люди, а они, как правило, иудеи. Последние, в основном, рьяно служили господину, а потом из-за религиозной приверженности, вроде незаметно, привлекали ко двору своих единоверцев, и когда критическая масса иудеев на одну казну возрастала, они, сказочно обогатившись, вспоминали, что они богоизбранный народ, и при этом зачастую забывали, кто их господин и в каком государстве они живут. К тому же и между самими иудеями тоже возникали разногласия и вражда. В конце концов, еще в VIII веке иудеи потеряли место вначале при дворе иранского шаха, а потом и у императора Византии. Изгнанные из этих стран богатые евреи нашли приют у своих северных единоверцев в Хазарии, где уже иудаизм
постепенно стал религией господствующего класса. Однако богатые пришлые евреи с презрением относились к местным иудеям, так как местные не были потомками Моисея, не знали иврита, а были тюркитами. Изощренные в интригах Византийского двора, богатые пришлые евреи быстро совершили в Хазарии дворцовый переворот и, умело, чисто номинально оставив во главе государства кагана, всю полноту власти взяли в свои руки, выдумав новую должность — бек, или царь.
        Постепенно хазарская казна опустела, наемной армии нечем было платить, и когда русичи и печенеги напали на Хазарию, пришлых евреев уже не было; что-то не поделив, они разбежались, одни ушли на Восток, в Хорезм, Бухару, а другие оказались в Европе.
        Чтобы поставить точку в этой краткой истории Хазарского каганата, скажем, что русичи и печенеги были еще очень слабы и не могли контролировать эту территорию. В конце Х века жители Итиля просят протектората у Хорезма, но тогда они должны принять мусульманство. Богатые и влиятельные хазары меняют свою религию на ислам, столица Хазарского каганата превращается в периферию новой зарождающейся империи и постепенно исчезает с лица земли. Такая же участь постигла и другой крупный город Хазарии — Самандар...
        Однако, желая отобразить общий фон, мы забежали немного вперед, и кажется, что такое судьба отдельной личности, когда бесследно исчезают целые империи. Тем не менее, выдающиеся личности навсегда остаются в памяти народа. И хоть не было в те времена письменности у чеченцев, «предания старины глубокой» передавались из поколения в поколение. Когда пришло время, дед Шамсадов поведал своему внуку Малхазу эту необычную историю о том далеком, вроде позабытом времени...

* * *
        ...Мать пятерых детей, ухоженная, миловидная женщина Пата Бозаева и в семье и в школе чтила строгость и порядок; посему, как было заранее оповещено, она вернулась в школу и после занятий первого учебного дня провела учительскую пятиминутку, которая надолго затянулась. Переборов утренний конфуз, директор, коей не тремя, а тысячами людей руководить, выясняла, как прошел первый день, у всех ли тетрадки, ручки, книжки есть, и только, как опытный педагог, увидев, что учитель истории и практикантка почему-то витают в облаках, закончила заседание.
        Покидали школу вместе. Солнце катилось за хребет, было тепло, но уже не по-летнему, леса еще сочились зеленью, однако редкие кукурузные скирды на дальнем склоне извещали, что осень пришла и еще одно лето жизни померкло. На кустах сирени, прямо перед школой, привлекая внимание всех, висели алый бантик и целлофан от роскошного букета цветов. Все смущенно отвели взгляды, опустив головы, молчали и уже распрощались, как Малхаз вдруг спросил:
        — Эстери, а ты любишь цветы?
        — Нет, — повелительно, не оборачиваясь, ответила за нее Пата, а девушка необыкновенно добро улыбнулась, глаза ее заискрились и, ничего не говоря, она только утвердительно много раз кивнула и даже, как девчонка, с озорством, игриво слегка повела плечами.
        Эту ночь учитель не спал, и не думал он о далекой истории, лишь будущее интересовало его, но это будущее было так же, как и прошлое, неведомо и, как он не без иронии считал, из-за его роста невероятно. Тем не менее, он выдумывал причуды, чтобы стать выше, вплоть до того, что будет носить с собой табуретку; от этого, переворачиваясь с боку на бок, долго хохотал, а дождавшись зари, побежал в горы...
        Когда, волнуясь от предстоящего урока, вошла в класс Эстери, сидевший сегодня на последней парте Малхаз видел, как практикантка вспыхнула от восторга: на учительском столе, в древней вазе с замысловатым орнаментом на обожженной глине красовался беловойлочный грациозный цветок.
        — Какая прелесть! — прошептала она, склонилась, втягивая аромат гор. — А как он называется?
        — Эдельвейс альпийский.
        — А еще есть такие цветы?
        — Есть, но больше рвать нельзя.
        — Спасибо, — после долгой паузы, не глядя на учителя, зардевшись, очень тихо сказала Эстери; вновь наступило молчание, и едва глянув на него. — А Вы мне так и не рассказали об Ане.
        — Расскажу, — щурясь от улыбки, обещал Шамсадов.
        Но всякие дела, горский этикет и возникшая взаимная смущенность мешали им общаться, разве что коротко, по делу.
        А потом неизвестно как, видимо на попутках, приехал в далекое село очень видный молодой человек, и Малхаз слышал, из-за угла школы, заливистый, счастливый смех Эстери. И еще приезжали молодые люди; и с ними Эстери виделась, но недолго и без смеха; затем вновь появился тот лакированный джип, с этими «нахалами», как их обозвала Пата; к ним Эстери опять не вышла; приезжая молодежь вновь учинила музыкально-гоночный концерт перед школой, полностью поглотив внимание школьников, да и не только их.
        «От греха подальше!» — взмолилась директор, «за ручку» увезла племянницу в Грозный, к родителям.
        Выдумывая веские причины, зачастил Малхаз в столицу. В то же время приоделся, чуть приосанился; не прежняя улыбка благодушия, а скорее мечтательный романтизм застыл на лице. Зарабатываемого не хватало на проезд, но он брал в счет будущей зарплаты, а потом стал просить в долг. И как Малхаз ни лелеял свои замыслы, все знали о его потугах. Только изредка ему удавалось в городе встретиться с Эстери. Когда она дала ему домашний телефон, он был на верху блаженства; правда, поговорить не удалось: услышав его имя, отвечали — «нет дома». При редких выстраданных встречах, она сама подходила к Малхазу, спрашивала о жизни в родовом селе, школе, просила передать всем привет, тут же уважительно прощалась, и не более того. Малхаз же, с застывшей улыбкой умиления, до тех пор, пока она не исчезнет, провожал ее взглядом, а потом вместо истории думал о ней; ему становилось дурно, и всякие нелепые мысли, вплоть до умыкания Эстери, роились в его голове.
        Так почти в еженедельных поездках в город прошло более года. В это время пришедшие к власти в республике национал-патриоты, провозглашая свободу, порождали анархию и произвол. В первую очередь страдали такие, как Малхаз, люди, которые кроме зарплаты не имели иных доходов и не имели способностей «крутиться» в смутные времена. Тем не менее зная из истории, что на смену спаду может прийти бурный всплеск, он, надеясь на лучшее, все больше и больше обрастал долгами; и ему уже не давали в долг, его избегали, и лишь одно спасало — из-за его простодушной улыбки никто не требовал возврата, лишь бы не просил более.
        В очередной раз обойдя знакомых и в очередной раз получив отказ, Малхаз, виновато улыбаясь, вошел в кабинет Бозаевой. Директор его опередила, выложила на стол древний кувшин:
        — Вот, вернула в музей твою щедрость... Слава Богу, не разбили... Ты думаешь, в городе знают, что это такое, их история о русско-кавказской войне только интересует, и к ней они вновь призывают.
        — Э-э, — сконфузился Малхаз, — так это ведь мой подарок.
        — Знаю, что подарок, — перебила его Пата, — так в приданое не взяла, в подвале валялся.
        — Да, как-то неудобно, — сел Малхаз за стол, бережно взял кувшин, как великую ценность погладил. — Все-таки подарок, — повторил он, и чуть погодя. — А зарплаты и в этом месяце не будет?
        — Нет зарплаты, нет, — злясь, выдавила Бозаева, — им не до нас, — ткнула она пальцем в потолок. — Голодранцы... ни образования, ни культуры... Откуда они взялись?!
        От гнева директорша вспыхнула, и пока она приходила в себя, Шамсадов, все так же виновато улыбаясь, тихо вымолвил:
        — Пата, дайте еще раз в долг.
        — Что?!
        — Я в министерство. Может, что выбью для нас.
        — Какое министерство?! Что, оглох? Эстери замуж вышла... Отец выдал; за этого «нахала», проходимца... теперь он на огромном «Мерседесе» ездит... Такую девушку загубили! Ну да ладно, благослови ее Бог. Лишь бы в сытости и в покое была...
        — Да-да, благослови ее Бог, — ритуально пробурчал Малхаз.
        — А ты себе ровню ищи, — постановила директор, потом опомнилась. — Я имею в виду социальный статус... Из деревни бери, нашенскую, а то стареешь ведь.
        — Да-да, — улыбаясь, соглашался учитель истории, прижимая кувшин к груди, побрел к выходу.
        — Так дать тебе денег? — уже в коридор крикнула Бозаева. Никто не ответил.
        Будто бы мир перевернулся и жизнь кончилась, казалось Малхазу несколько дней; потом он слегка ожил, но пребывал в глубокой прострации и рассеянности. И только через пару недель, как-то блаженно всем улыбаясь, он вышел на работу. В школе было мучительно: ему казалось, что Эстери все еще сидит за последней партой и своими красивыми темно-голубыми глазами наблюдает за ним. Ему хотелось видеть ее, и он в какой-то надежде снова поехал в город. Уже наступала зима, дни стали короткими, в обратный путь рассчитывать на транспорт в горную даль было бессмысленно. Снова проситься на ночлег к Дзакаеву не хотелось, хотелось побыть одному, хотелось бродить по городу, где живет его любовь, думать о ней, мечтать.
        Это прогулка по Грозному стала поистине романтичной. Столица свободной Чечни погружена во мрак, света нет, фары редких машин, как языки дракона, выползали из-за поворота мракобесия и не разжижали мрак, а наоборот, вызывали еще большее чувство подавленности, падения и умопомешательства. То там то здесь стреляли; тень отделилась от дома, просила покурить, обозвала козлом.
        Как историк Шамсадов представлял, что аналогично протекала революция 1917 года. И где-то в глубине души он даже был рад, что мрак в его душе и мрак общественного переворота бьются с одинаковой амплитудой затухания. Ему даже показалось, что он попал в свою стихию; и поймав себя на том, что под воздействием среды думает не об Эстери, а о философских категориях и диалектике развития, ему стало впервые радостней и свободней, и это чувство высвобождения все возрастало и возбуждало его, пока удар по голове не навел полный мрак.
        Ранние прохожие доставили его в больницу, врачи говорили, что повезло, чудом жив. Долго Малхаз отлеживаться не мог: в горах беспокоится одинокая бабушка. Без паспорта, без копейки в кармане, где на «перекладных», под конец пешком, в ночь, через четверо суток он добрался до родных гор, и когда преодолел последний подъем, перед ним предстала заснеженная панорама села, разбросанного темными пятнами домов вдоль мутной, извилистой ленты ущелья реки. Он надолго застыл, всей грудью жадно вдыхая кристально холодный, насыщенный воздух; и только далекий, из-за перевала, рев водопада да частые, резковатые порывы ветра нарушали покой; слабо мерцающий огонек керосиновой лампы в оконце бабушки сладко манил домой, а он все стоял и стоял, как бы физически ощущая, что удар, едва не лишивший жизни, вышиб его юношескую блажь, и вместе с этим чуть-чуть опустил заостренные уголки вечно вздернутых насмешливых губ, приглушив огоньки в глазах, уже окруженных морщинками.
        Насильно прощаясь с Эстери, он скрыто ото всех, в основном по ночам, решил рисовать ее портрет на память; однако по мере работы стало выходить что-то иное: волосы, вместо черных и прямых, стали золотисто-волнистые, и брови золотые, и нос с горбинкой, и вообще, вроде и Эстери, но не она. Не имея ее фотографии, полагаясь на свое воображение, он когда с вдохновением, когда через не могу работал почти всю зиму, и как-то на рассвете, сделав последний мазок, очищая руки, он глянул в зеркало — и даже не узнал себя: перед ним был изможденный, измученный, уже немолодой человек... но как он был счастлив!
        И когда, поспав всего пару часов, он глянул вновь на свое творение при ярком свете дня, то, потрясенный, невольно отпрянул — перед ним в полный рост, со слегка отставленной красивой рукой, повелительно указывающей в даль, с непонятной улыбкой — то ли печали, то ли счастья — стояла грациозная властная женщина, чем-то похожая на юную Эстери, но совсем не она... и только внимательно, с испугом вглядевшись, изумленный учитель истории понял — перед ним, как описывал дед, — древняя легенда гор, знаменитая Ана Аланская-Аргунская!

* * *
        Есть творения, в истинности которых автор сомневается и, выставляя их на суд зрителя, с волнением ждет реакцию, по их различным откликам судит о своих возможностях и таланте; а есть такие редкие композиции в жизни художника, которые ничего не требуют, и мастер знает, что это — шедевр, и пусть другие так и не скажут, это автора абсолютно не интересует; в порыве вдохновения он создал то, о чем мечтал!
        Вот такую картину нарисовал Малхаз, и сколько он ни смотрел на нее, все с благоговейной любовью, и порой даже кажется ему — а он ли это создал? И, будто украдкой в дом женщину привел, боялся, что кто-нибудь картину увидит, и уходя из дома прятал ее за шкаф. И тогда даже в солнечный день ему казалось, что, как и картине, ему мрачно на свете. Второпях возвращался он в маленький саманный дедовский домик, извлекал свою ценность на свет, и только когда видел ее — легчало на его душе. А однажды, так случилось — гости нагрянули, в спешке засунул он картину в укрытие, и словно по сердцу ржавой бритвой полоснули, гвоздь слегка, но со слышимым писком, поцарапал картину. Так он ночь не спал, сильно переживал, знал, что больше такого не создаст, что небеса еще такое не ниспошлют. Около суток он не доставал травмированную картину из укрытия, боялся увидеть испорченное полотно. И тут, пребывая в неотвязном волнении, он стал колоть дрова, и как ни с того ни с сего топорик скользнул и глубоко рассек левую руку. Соседка-медсестра очень долго не могла остановить кровотечение. Ночью рана заболела, и Малхаз не мог
понять, что болит больше — рука или душа. Тем не менее, испорченную картину достать из укрытия не хватало духа. В таких мучениях прошли еще сутки, потом еще; от раны побежали зловеще-красные пятна, боль в руке стала нестерпимой и, опасаясь заражения крови, односельчане повезли Малхаза в райбольницу. К ужасу всех, еще до укола, учитель истории, как сумасшедший, вдруг вскочил прямо с операционной кушетки, с неимоверной скоростью бросился к машине. Дома, тщательно запершись, впервые после порчи он достал картину и от давящего мистического наваждения чуть не обомлел: с картины с гнетущим укором смотрела в упор на него эта властная женщина, и что самое странное — именно в том же месте, что и его рана, на отставленной руке глубокий, неровный след; холст не порезан, но краска покороблена, и разница лишь в том, что рука на картине правая. Зарисовать царапину невозможно, нужный компонент краски закончился.
        С невыносимой болью в опухающей руке учитель истории тут же помчался в Грозный, только через сутки вернулся, огрызаясь на соседей, вновь заперся. Обливаясь птом, но не спеша, долго корпел он над своим творением, и когда, закончив, снизу виновато глянул в глаза женщины, изображенной на картине, то невольно ответил улыбкой. Изможденный от усталости, а более от боли в руке и уже во всем теле, он повалился на нары и через силу, не смыкая глаз, смотрел на дорогое творение. Только в густых сумерках, когда очертания картины, приняв однородный сумрачно-фиолетовый оттенок, слились с рамкой, ему показалось, что благодарно сверкнули белки глаз женщины. Малхаз впал в беспокойную дремоту, и ему еще долго представлялось, что женщина сошла с картины и знахарствует над ним. А потом было полное забытье, будто провал, лишь первые солнечные лучи, густым снопом ворвавшись в его мир, заставили раскрыть глаза, и первое, что он увидел, — грациозную красавицу гор в лучезарном сиянии земного светила. Перехватив ее по-матерински добрый, божественный взгляд, Малхаз посмотрел на свою больную руку — окровавленный и
пожелтевший от мази Вишневского скомканный бинт развязался, сполз к запястью, опухоль почти сошла, а рана, еще не зажившая, уже по краям зарубцевалась, легонько чесалась, тоже «зарисовывалась», как было...
        В то утро Малхазу показалось, что он заново родился, а картина с тех пор так и стоит прислоненная к стене поверх старинного ковра; там, в маленькой комнатенке, в которую каждое утро, омывая щедрыми солнечными лучами творение, заглядывает ласковое солнце, и там, куда отныне никто, кроме Малхаза, никто, даже бабушка, ступить не может — на двери замок.

* * *
        Днем в селе дел невпроворот: школа, скотина, пасека и прочее-прочее. По ночам же Малхаз уже не просто любуется картиной, а про себя разговаривает с ней, и дошло до того, что кажется ему, и женщина с картины что-то говорит, а может, ему от тускло мерцающей керосиновой лампы так кажется, а иного света в горах уже давно нет, последствие чеченской революции.
        С обретением свободы освободились от многих благ цивилизации: электричество стали подавать все с большими и большими перебоями, а тут средь бела дня, из своего же села выявились люди, некие Сапсиевы, которые все провода, что к селу через горы шли, пообрезали, в «цветметалл» сдали, и, оказывается, они не воры или варвары, а предприниматели, то бишь бизнесмены, и на то или иное действо имеют полное право, ибо они — Сапсиевы — в первых рядах революции были, их отец заводила зикра[9 - Зикр (чеч.) — религиозный обряд], а тетя кем-то еще, одним словом, у них документы от имени президента, а так как сами они малограмотны, то думают, что и другие такие же, и для весомости вместе с удостоверением, где обросшая рожа, и дуло автомата под нос любопытным, типа Шамсадова, тыкается. Но Шамсадов негодует:
        — И вам не стыдно! При русской власти пикнуть не смели, а сейчас, в безнаказанности, вакханалию развели.
        Сапсиевы, а они в каждом селе при смутных временах вылупились, всяких таких слов не понимают, как умели, ответили — дали по башке. Конечно, не так, как в городе, где никто не увидит — чтобы убить, а так, чтобы основательно проучить и другим свое могущество показать. В общем, снова учитель истории с сотрясением попал в больницу, только на сей раз в районную. Больница, как и школа, у лидеров революции не в почете: грязь, нищета, антисанитария — благо, что хоть врачи еще остались, но и они без зарплаты, за лечение платить надо. Посему, а более скучая по картине, Малхаз и в этой больнице не залежался. Дома, наверное впервые, задумался о деньгах; бабушка плакала — схоронить ее не на что. Оказывается, кредиторы Малхаза к нему самому, может, как к учителю, почему-то не обращались, а к бабушке тропинку выходили, и теперь не только последние гроши, но и одна коровка ушла.
        Задумался учитель истории над тем, чего не ведал, об отвратительных товарно-денежных отношениях; ведь если бы задолженность по зарплате выдали, богаче него, как он считает, на свете человека не было бы, а так, поразмыслив немало, додумался везти в город свои старые картины.
        В уже полуразрушенном, полузаброшенном послереволюционном Грозном — образца 1993 года — его сердечно-теплая живопись Кавказских гор мало кого интересовала, в ходу были волки, тигры, орлы, и вроде несмышленый в коммерции Шамсадов из-за материальных трудностей проявил рыночную смекалку — стал рисовать тех же тотемических[10 - Тотем (от англ. totem из языка североамериканских индейцев) — животное, растение, вещь, являющаяся предметом религиозного поклонения у родоплеменного общества] хищников, а у него никто не покупает, и он долго ничего не понимал, пока коллега-сосед по базару не объяснил:
        — У тебя звери добрые, мягкие, а сегодня потребны злость, дикость, ярость, месть!
        Понял Шамсадов; представляя Сапсиевых, всего за пару часов прямо на базаре выдал такую дикую ярость волка, что даже коллеги ахнули. Стали штамповать, бизнес пошел, но ненадолго: идею перехватили, рынок заполонили, и уже на всех машинах, ларьках и столбах эти свирепые клыкастые волки.
        Освоил Шамсадов азы рынка и выдал новинку — когтистый орел, и опять то же самое — и плагиаторов много, и хоть и кажется, а поклонников дикостей не так уж и много, просто на виду эти засранцы.
        Вслед за орлом Малхаз изобразил тигра — еще меньший эффект; и тогда, так сказать, изучив конъюнктуру рынка, освоил новый сегмент потребления — портрет лидера, очень красивого, доброго, улыбчивого, и не простой портрет, а цельный коллаж: здесь и волк, и луна, и орел, и башни, и горы, и знамя; короче, ноу-хау, штамповать не успевают; и тут появляется здоровенный бородатый верзила, весь в оружии, да еще с охраной, и заказывает тысячу картин за любые деньги, только на холсте. Три месяца все художники республики корпели, облагораживая физиономию лидера революции, а в конце выясняется, что оплата перечислением, зато в два раза больше, правда не в Чечне, здесь банки тоже не работают, а совсем рядом, в Ставрополе. С платежным поручением помчался Малхаз в соседнюю область, а там его поджидали, арестовали; оказывается, какой-то «воздух прокачивают», он соучастник.
        Вновь мать помчалась выручать Малхаза. С помощью адвокатов, точнее — взятки, в течение месяца удалось доказать, что Шамсадов не имеет отношения к финансовым махинациям. В итоге — как бизнесмен Шамсадов не состоялся, и если свести дебет с кредитом — полный баланс, то есть как уехал на бабушкины гроши, так и приехал на мамины подачки. Тем не менее, он был рад: главное, он дома и свободен, а больше не в свои дела, типа бизнеса — нос не сунет; и, наконец, жизненное — он видит свою картину, которой ему так не хватало, и почему-то уверен, что обладает таким богатством, что не одна корова, а стада у бабушки будут. Но торговать ею он, конечно же, не намерен, просто уверен, что она принесет ему счастье, а разве это не богатство?
        Впрочем, не все так благополучно; хуже нетерпеливых кредиторов оказалась директор школы Бозаева. Вот кто отравляет его жизнь, называя «хапугой»: «За длинным рублем помчался, мало в тюрьме сидел! А где патриотизм, любовь к детям и школе!?» Три дня все это выслушивал Малхаз, а потом не выдержал:
        — Пата, какая школа?! Полтора года зарплаты нет!
        — А я! — крикнула директор, а потом очнулась, помрачнела, заплакала и сквозь слезы долго-долго говорила о надвигающейся беде — ведь тот, кто каждый день не учится — вырождается.
        Под впечатлением этой истины Малхаз разорвал свое заявление об уходе из школы, чем еще раз растрогал директора. В поисках носового платка Пата Бозаева, сопя, тщетно порывшись в своей сумочке, полезла в ящики стола, и тут вскрикнула:
        — Ой, какая я дура! Память куриная, уж сколько времени эти письма лежат.
        Обдавая учителя истории беспокойной волной, перед ним на стол упали два увесистых, солидных конверта, обклеенные цветными заморскими марками, с непонятными штемпелями, и даже не посмотрев на адресата, он по своему все возрастающему волнению понял, что корреспонденция от Давида Безингера. Уже много лет Малхаз не имел никакого контакта с этим странным иностранцем, из-за которого претерпел столько неприятностей. Но удивительное дело, ему всегда казалось, что тот историко-этимологический диалог, начатый с Безингером еще в гостинице «Интурист» в Москве, все эти годы продолжался, и вроде связи не было, а нет-нет и какая-то информация, что Безингер существует, до Шамсадова периодически доходила. Так, при последней встрече декан Дзакаев (теперь он вновь в этой должности) сообщил, что в Москве, в историко-археологическом институте его то ли случайно, то ли нет, познакомили с этим Безингером. Иностранец был очень щедр, при этом многим интересовался, даже знал такое о Чечне, что самому Дзакаеву неведомо, несколько раз переспросил о Шамсадове, передал дружеский привет и якобы был огорчен, что Малхаз избегает
переписки. А после встречи с Безингером москвич-коллега Дзакаева, который его с ним и познакомил, предупредил, что с иностранцем надо быть весьма осторожным, ибо он вроде агент всех спецслужб мира — от ЦРУ — Моссад до КГБ, на что еще один присутствующий коллега с усмешкой добавил: «А мне кажется, что не он на них, а все спецслужбы на него работают».
        СССР и КПСС уже нет, и вроде живет теперь Малхаз в очень свободной, от всех независимой Чеченской республике, а все равно чем-то давят на него письма Безингера, боится он очередного спроса из-за них, как прежде. Не стал даже сразу читать, просто бросил их на свой стол, остаток дня возился по хозяйству, а дел много: ведь бабушка его дорогая в последнее время, из-за ареста единственного внука, резко сдала, захворала, слегла — вот и хлопот невпроворот. И он все удивляется, как эта старенькая женщина такой воз везла, да еще его, оболтуса (так он самокритичен), в опрятности и сытости столько лет содержала.
        Летние сумерки в горах Кавказа долгие, теплые, душистые. Управился Малхаз с хозяйством, упросил бабушку хоть немного поесть, а потом побежал на майдан — из столицы односельчанин вернулся. Молодежи на сходе совсем мало, с началом революции кто в Грозный, кто еще далее за благами цивилизации разбежались. В селе одни старики, все не на шутку встревожены. В Грозном митинг оппозиции разогнали, а потом, ночью какое-то важное учреждение прямо из танков разбомбили, много жертв, и чеченцы чеченцев убивать стали, даже по телевизору к уничтожению единоплеменников призывают, о какой-то политике и религии идет спор. Старики высокогорного села многое не понимают, переспрашивают, задают одни и те же вопросы...
        — Да деньги все, деньги! Эта зараза в нас въелась, — поставил точку председатель сельсовета Баил Ахтаев.
        С этим доводом никто спорить не стал, угрюмо разошлись по домам, и Шамсадов с ними; надо было уложить спать бабушку, а потом почему-то тревожила мысль о письмах.
        Глубокой ночью он зачем-то, видимо чтобы кто ненароком не подсмотрел, занавесил окно, даже в такую духоту ставни закрыл, и, глянув на картину, а женщина показалась ему в этот раз тоже взволнованной, при слабом свете керосиновой лампы распечатал первый, а потом второй конверт. Это были не просто письма — обширный трактат, из чего Малхаз многое не понимал, особенно слова, написанные на непонятной латыни и еще какими-то иероглифами. Смысл был в том, что автор и многие поколения его предков пытались перевести какое-то древнее послание. С этой целью они изучали древние, даже вымершие, языки, и только теперь Давид Безингер близок к разгадке: оказывается, в транскрипции на чеченский язык многое начинает проясняться. Что «проясняется» Безингер не уточнял, сообщая: сам оригинал древнего послания, как величайшая тайна, уже много веков хранится в надежном месте, и даже его копию он не может не только прислать по почте, но и нарочным возить боится. Тем не менее, здесь же приводит несколько знаковых иероглифов и просит Малхаза проверить, есть ли такие названия в топонимии его края. Очень теплыми словами
Безингер благодарит Шамсадова, утверждает, что именно публикации молодого ученого о Хазарии и названия Варанз-Кхелли и Хазар-Кхелли направили его по видимо, правильному пути. Он пишет, что оригиналы последних археологических находок учителя истории, в том числе меч и прочее, находятся у него, и, к сожалению, к Хазарии они никакого отношения не имеют, ибо, как подтвердили экспертизы его собственной и независимой лабораторий, это захоронение более позднего, даже постмонгольского периода, что не умаляет значимость открытия, а наоборот, открывает новые страницы в истории Кавказа Так как если череп воина относится к арабско-семитской расе, то череп захороненной с ним девушки, видимо, рабыни, носит явно выраженные негро-африканские признаки, что весьма любопытно и, естественно, ставит вопрос: что делали люди Ближнего Востока в XV веке в этих горах, если как таковых завоеваний в то время не было? Ответ напрашивается один — что-то искали. («А что? — подумал Малхаз. — Может, то же, что и Безингер ищет?»)
        В письмах убедительная просьба приехать в гости, у Безингера по всему миру жилье и даже в нескольких городах Старого и Нового Света частные галереи, и в одной из них, в Милане, он выставил несколько картин Шамсадова, в том числе коллаж, посвященный лидеру чеченской революции. И тут же пару слов о самом лидере: оказывается, Безингер с ним уже знаком, они встречались по каким-то делам в Европе, короче, по словам автора, они (с лидером) в духовном родстве, и Безингера давно приглашают в Чечню, чем он непременно воспользуется.
        Содержание обоих писем интригующе интересно, но, что самое удивительное, Безингер откуда-то знает, что Малхаз был арестован в Ставрополе, и просит больше в такие аферы не пускаться, а заработать достаточно денег он ему поможет — нет проблем. И в самом конце, на отдельном листке, вновь несколько иероглифов или знаков, над смыслом которых Безингер просит подумать Малхаза.
        Эта отдельная страничка особо привлекла учителя истории, что-то похожее он вроде видел на стенах одной пещеры. В волнении он несколько раз выходил во двор. Ночь на редкость тихая-тихая, даже рева водопада не слышно, все живое замерло, луны нет, и только вечные звезды жадно манят к себе, сквозь туманность загадочно мерцают.
        До глубокой ночи, пока не стала угасать керосиновая лампа, сидел Малхаз, завороженный этими знаками; ему представлялось, что от вида их он переместился на тысячу лет назад. И тут то ли ему показалось, а на следующий день он даже думал, что так оно и было: вдруг, как от легкой поступи, заскрипел старый деревянный пол, женщина сошла с картины, склонясь над ним, тоже глядит на эти старые знаки, и он явственно, очень явственно, ощущает не только ее тепло, ее частое дыхание, но даже пьянящий аромат ее очаровательного тела, чувствует, как золотистые локоны ее волос, свисая, шелестят над ухом, распространяя в комнатенке сказочный дух; он онемел, боясь шелохнуться, глубоко дыша... а керосин иссякал, фитиль слабее и слабее мигал, ему становилось все страшнее и страшнее; боясь мрака, он сам сомкнул глаза, все дрожал, как в детстве, когда дедушка ночами в горах рассказывал ему древние легенды... И так же, как в детстве, его разбудили легким прикосновением — только на сей раз будила бабушка.
        — Что ж ты прямо за столом заснул, — слабым голосом, волнуясь, сказала она. — Разве так можно? Ну, ты спишь... а я все кричу, все зову, а тебя будто нет. Нельзя читать про плохое, особенно на ночь глядя... Пойди скотину отгони, стадо уходит.
        Только к обеду решил Малхаз войти в свою комнату: «Фу, ты», — глубоко, облегченно вздохнул, избавляясь от наваждения: все как должно быть, и картина, как обычно, только тоже вроде не выспалась, будто круги под глазами. — «Ну, это плод моего воображения», — улыбнулся учитель истории, сел за стол, и обмер: длинный светлый женский волос, извиваясь, лежал на листке с иероглифическими знаками. — «Может, бабушкин?» — подумал он, бросился во двор, на солнечном свету гадал: будто бы волос золотистый, а может, серебристый, из-под бабушкиного платка. Ну а почему волос так пахнет, неужели бабушка чем-то ароматным голову моет?
        В этот и последующие дни Малхаз, как никогда ранее, был внимателен к бабушке, больше обычного обнимал, все принюхивался, разобраться никак не мог. И что самое странное, кажется ему, что женщина с картины снисходительно смеется над ним, чуть ли не подтрунивает. Вроде понимает он, что все это от его безграничного романтического воображения, и все равно кажется ему, что-то здесь не совсем так, какая-то сверхъестественная мистика окружает его, довлеет над ним. Посему стал он каким-то рассеянным, полуотстраненным, будто пребывает в прострации, в полузабытьи, в полуреальности.
        И в эти дни как-то поутру прибегает к нему весь запыхавшийся председатель сельсовета:
        — Малхаз! — кричит он, хоть и рядом. — В наши горы большая делегация на вертолете прилетела. Сам президент-генерал здесь, с ним важные иностранцы, и автоматчиков не счесть. Тебя лично зовут, вон даже охрану прислали.
        На живописнейшем цветастом склоне альпийской горы, местами поросшей густым кустарником, отдельно от других, любуясь водопадом и всей живописнейшей панорамой Аргунского ущелья, стояли статный Безингер, с биноклем на груди, с логотипом «US army», и лидер чеченской революции в генеральской форме, на которой соседствовали знаки отличия армии СССР и тут же что-то красочное из геральдики свободной республики.
        — Ох! Какая красота, какая прелесть! —услышал, подходя, Малхаз голос Безингера.
        — Да-да, действительно прелесть! — поддержал генерал, и, тыкая пальцем в даль. — Здесь удобно будет воевать, отличное место для диспозиций.
        — Это верно, здесь никто не пройдет, — в продолжение какой-то темы машинально говорил иностранец, и тут он заметил совсем рядом Шамсадова. — О-о-о! Мой юный друг! — чересчур панибратски Безингер стал обнимать учителя истории, задавая массу вопросов в форме джентльменского этикета.
        Президент был тоже весьма любезен, правда, только сухо подал руку, снисходительно похлопал по плечу. С появлением Малхаза беседа двух персон явно расклеилась, и по предложению генерала решили тут же, на вершине, сообразить небольшой ланч, хотя было довольно рано. Шамсадову показалось, генерал не сказал, а просто что-то рявкнул в рацию, и многочисленная охрана или группа сопровождения, что толпилась в низине ущелья у вертолета, превратилась из автоматчиков в официантов. Маленький столик, как скатерть-самобранка, изобиловал всем, что пожелаешь; а гость желал только виски с икрой и сигару.
        Кому-кому, а президенту Малхаз перед иностранцем отказать не смог и впервые в жизни выпил. Видимо, это развязало ему язык, и он вступил с Безингером в оживленный диспут.
        — Ладно, ладно, — в какой-то момент резко оборвал мысль Малхаза иностранец и, похлопывая его по колену, весьма любезно улыбаясь губами, но не глазами, склонившись к уху, прошептал. — Мы об этом после поговорим. — И уже обращаясь к президенту. — Давайте выпьем за этот благодатный край и его мужественный народ!
        — Да, наш край очень богат! — после тоста подтвердил генерал. — Только нужны инвестиции для развития.
        — Так я ведь Вам уже говорил, — артистично развел руками Безингер, — Конгресс уже выделил миллиард, что Вы волнуетесь? — Надолго присосался к толстой сигаре, с удовольствием выдыхая клубы дыма. — Просто Вам надо окончательно определяться... И еще, деньги пойдут не просто так, а под конкретные разработанные программы... и Вам надо привлекать к себе более грамотных людей, вот таких, как мой юный друг, — при этом он по-отечески потрепал хилое плечо Малхаза.
        Потом уже не по-отечески, а наставительно Безингер что-то растолковывал президенту. Речь шла о ранее говоренном, Малхаз многое не понимал да и не интересно было ему все это, и лишь когда иностранец сказал: «Вот, к примеру, поручите провести полную петрографию гор ему», — Шамсадов очнулся.
        — Так я ведь не геолог, — удивился учитель истории.
        — Что значит «не геолог»? — урезонил президент, улыбаясь. — «На войне как на войне», прикажем — станешь геологом. Ха-ха-ха!
        — Вот это верно! — тоже стал смеяться иностранец.
        — А ты хоть стрелять, с оружием обращаться можешь? — переходя на чеченский, спросил генерал.
        — Нет, — в такт всем улыбался Шамсадов.
        — Вот это плохо, — насупил брови генерал. — Ничего, этому тоже научим, это важнее ихней брехни, — по-чеченски продолжал он, и, переходя на русский, к Безингеру. — Вот, приходится перевоспитывать молодое поколение.
        — Да-а, чума коммунизма, — согласился иностранец.
        Расставались даже теплее, чем встретились, теперь и президент обнимал Шамсадова, приказал явиться к нему назавтра в президентский дворец, там же его должен был ожидать Безингер.
        После отлета вертолета чуть ли не все жители как героя встречали Малхаза на краю села. Опьяневший учитель истории, пребывая в эйфории, показывал всем дорогой подарок иностранца — золотые часы с бриллиантами.
        — А что ж ты такого гостя с пустыми руками отправил? — бросил кто-то завистливо из толпы.
        — Что?! Как! — заплетался язык Малхаза. — Я ему... Я ему... — растерянно оглядывался он.
        — Отведите его домой, — посоветовал председатель сельсовета.
        — Отпустите! — развязно кричал Малхаз. — Я настоящий горец, я знаю, что такое гостеприимство. Я ему подарю... вещь гораздо дороже этих часов.
        — Ха-ха-ха! — хором насмехалась толпа.
        — Что ж ты ему подаришь?
        — Может, последнюю бабушкину телку?
        — Да нет, свои горшки.
        — А может, откопанный череп?!
        — Сейчас посмотрите, — разъярился Малхаз, кривой иноходью побежал домой, кое-кто последовал за ним.
        Через минуту Малхаз вышел, бережно неся перед собой картину, и так случилось, что именно в это мгновение солнце закрылось плотной тучей, стало сумрачно, тревожно. Толпа сразу смолкла.
        — Напоили беднягу, — жалобно сказала одна женщина.
        — А когда от них польза была, на равнине все пьяницы.
        — А картина красивая!
        — Вот такую невесту он ищет, потому и не женится.
        — Отведите его домой.
        Насилу Шамсадова завели во двор, однако в дом идти он противился. Когда последних ротозеев старики прогнали со двора, учитель истории, оставшись в одиночестве, установил картину к стене и пьяно кричал:
        — Что эти бестолочи понимают! Что они видели?! Ты, — тыкал пальцем он в грудь женщины с картины, — будешь висеть в лучших галереях Европы и Америки! Мое имя узнает весь мир! Мне будут позировать королевы и президенты! Я стану великим и богатым! — орал он.
        Первая крупная капля упала рядом с ним, следующая ударила в голову, а затем зачастили, запахло пылью, от порыва ветра зашумела листва, дождь усилился, грянул гром, совсем рядом блеснула молния. Стихия полностью заглушила надрыв учителя истории, но он упорно стоял и жестикулировал перед картиной вопреки всему; тут подоспели соседи, вначале картину, а потом самого Шамсадова занесли в дом.
        Он очнулся глубокой ночью. От раскрытого настежь окна знобило. Буря ушла на восток, и теперь из-за далеких перевалов доносился гул небосвода, который в унисон сливался с разбухшими от обильного ливня ревом водопада, рычанием Аргуна и головной болью Малхаза. Редкие всполохи уходящей зарницы озаряли проем окна, тускло освещали комнату. С замирающим сердцем он первым делом глянул в сторону картины — ее нет. От щемящей тревоги резко вскочил, на мокром от дождя полу поскользнулся, больно ушибся о нары, но, не обращая на эту боль внимание, озирался в потемках. Новая вспышка молнии, и он в упор выхватил ЕЕ гнетущий, брезгливо-укоризненный взгляд; картина, как ненужный хлам, стояла на полу, заставленная в угол. Он осторожно взялся за ее рамку, боясь оступиться в темноте, бережно поставил на прежнее место. Не набравшись терпения зажечь керосиновую лампу, он спичками, до обжога пальцев, освещал разные места картины, в спешке только бегло осмотрев, понял — дождь, а точнее он сам, хотел осквернить картину, но это не случилось, она не сдалась, лишь на основном тоне щек стекла слеза от печальных глаз, поползли
уходящие тени, и получилась такая изумительная нерукотворная симфония теней, гамма движений, что, казалось, слезы все текут и текут, создавая иллюзию жизни, наполняя духом картину.
        — Не плачь, не плачь, дорогая, — упал он перед ней на колени, — я тебя никому никогда не отдам. Ты будешь только со мной, … только со мной. Ты моя! И плакать я тебе больше не позволю... Прости!
        С рассветом Малхаз помчался в Грозный. Как назло, разбитый рейсовый автобус, на котором он хотел доехать до центрального рынка, остановился для посадки-высадки на площади восстания, прямо напротив огромного, мрачного президентского дворца, вокруг которого сновали обросшие вооруженные лица, и, съежившемуся от страха Малхазу казалось, что вот-вот его заметят Безингер или, еще хуже, охрана генерала-президента, и тогда он не сможет исправить случившееся накануне, и его картина так и будет вечно рыдать.
        К удивлению учителя истории, базар был почти пуст, только редкие угрюмые продавщицы украдкой ютились за скудными прилавками.
        — А где художники? — поинтересовался Шамсадов.
        — Да ты что, какие художники! С неба, что ли, свалился?
        — Да нет, он только с гор спустился, — отвечали другие продавщицы, и если в другое время все это было бы сказано с юмором, с издевкой, то сейчас со всей серьезностью.
        Над столицей витала атмосфера подавленности, какой-то неизбежной предрешенности судьбы, безысходности. Просто так возвращаться в горы Малхаз не мог — ему нужны краски и новые кисточки. Он пошел к знакомому художнику — дома никого нет, окна заколочены; ко второму — соседи, всего боясь, даже ворота не открыли, объяснили, что семья художника выехала за пределы республики. И все-таки ему повезло, третьего, распухшего от спиртного, он нашел в провонявшейся квартире.
        — Не смотри на меня так, Малхаз, — склонив голову, молвил спившийся интеллигент, — что я сделаю; воды — нет, газа — нет, канализации — нет, вырваться из этого кошмара — денег нет. Нас принуждают бросить кисточки и мольберт, а взять в руки оружие, ... хотя бы для собственной безопасности. Забирай все, все забирай, все равно все пропадет, здесь скоро будет война.
        — Какая война? Ты о чем? — удивленно улыбался Шамсадов.
        — Дурак ты, Малхаз. То ли ты слепой, то ли ничего не понимаешь?.. А вообще-то всегда я завидовал тебе, есть в тебе непонятная детская наивность и непосредственность. Оттого и смотришь ты на мир другими глазами, все улыбаешься, оттого, видимо, и рисуешь ты хорошо, красиво... Забирай все, дарю! Здесь художники и художества ныне не в почете, другие ценности навязаны нам.
        Меланхолия коллеги не повлияла на Малхаза, он был счастлив — нашел краски жизни, то, что искал, и ему казалось, что он несколькими мазками вновь заставит улыбаться свою картину, и так же, как Создатель Мира, несколькими добрыми посылами исправит людей, побудит их стать честными, трудолюбивыми, мирными.
        Однако когда Малхаз попал в некогда родной университет, где хотел увидеть своего вечного научного руководителя Дзакаева, благодушие его испарилось, безмятежная улыбка юноши исчезла. Старинное здание — первый корпус университета — в грязи, кругом крайний беспорядок, окна выбиты, мрак, по коридорам то там, то здесь кучкуются не студенты, а тени, с огоньками сигарет, со смогом под облезлыми потолками. От туалетов разит, древний паркет взбух, покрыт утоптанным слоем грязи. И только у ректората блестят новые таблички десяти, вместо двух, проректоров, хотя ни ректора, ни проректоров, кроме одного, дежурного, в кабинетах нет, все они постоянно в Москве, а там не слышны стоны обваливающегося здания просвещения. Воистину — ученье свет, свет — жизнь, а жизнь в Грозном — умалена, абстрактна, на том свете молодежи обещают и свет, и рай, и гурий...
        В понуром состоянии Шамсадов покидал столицу. Да чем ближе он был к горам, тем его настроение становилось лучше и лучше: он не поддался соблазну влиятельных людей, все они остались в своих дворцах, а он будет жить в своей уютной комнатенке, и впредь будет так же упиваться размеренной жизнью в горах, наслаждаясь улыбкой красавицы с картины.
        Однако заставить ее вновь улыбаться оказалось не так уж просто; слезы «утер», а насупленность не уходит, от его переусердствования исчез овал лица и появилась какая-то топорная прямолинейность, и что непонятно — та же гамма красок давала иной тон, иные тени, так что женщина выглядела старой, чопорной, словом, не той.
        В конец вымотавшись, на третьи сутки Малхаз свалился на нары и заснул, как убитый. Проснулся — в окно глядит темная ночь. Он зажег керосиновую лампу, встал перед картиной: в мерцающем свете огня она все еще была обезображенной, чужой, не живой.
        — Что ты хочешь, что? — в отчаяннии закричал он.
        — Оставь меня здесь, рядом с собой, а у соседей мне неуютно, неудобно.
        — Что?! — вскрикнул Малхаз, с испугом на голос обернулся.
        Лампа выпала из рук, змейкой матовый огонь побежал рукавами по полу, озарил комнату. В доли секунды он увидел на нарах укутанную в плед бабушку, тут же заметил, как огнедышащий язык уже подбирался к картине. Он чувствовал всем телом встревоженность лиц обеих женщин, паникуя, стал бороться с пожаром, и все вновь погрузилось во мрак. Он сел рядом с бабушкой, погладил ее холодные руки.
        — Спи, дорогая, ты теперь всегда будешь здесь, рядом со мной, я больше никуда не уеду... Спи. — И когда услышал ее мерное сопение, в темноте подошел к картине. В напряжении видя или представляя, что видит ее глаза, уже жгучим, завораживающим шепотом. — Я и тебя никому никогда не отдам! Поняла? Не отдам! Будешь только моей... здесь, рядом! А теперь тоже спи, утром нам надо как следует поработать... Помоги мне, просто все, улыбнись, мир не такой уж мерзкий и продажный, не все на свете выменивается и выгадывается. Улыбнись, прошу тебя, улыбнись; я знаю, что это не в моих руках, а в твоих. Я только вожу кистью... Прости! Помоги! Улыбайся всегда! И все у нас будет прекрасно!
        Лучи ласкового восходящего солнца шаловливо запутались в ресницах Малхаза, он раскрыл веки — костлявые бабушкины пальцы нежно погладили его густые, курчавые волосы, на ее испещренном морщинами старом лице он увидел такую родную, добрую улыбку, такой теплый тон и нежный овал лица, что в озарении все понял... Жадно бросился к мольберту — и буквально несколько мазков, даже еле видимых штрихов, придали картине грациозное изящество, трепетный дух.
        — Вот такую бы нам невесту! — размечталась бабушка.
        В это время Малхаз легонько подвел последнюю тень, отошел глянуть на творение и удивился: женщина с картины вновь улыбалась, но не как прежде, а с какой-то смущенностью.
        — Фу ты, господи, — прошепелявила бабушка, — ну, точно живая, и даже стыдится, будто невеста.
        — Вот видишь, бабушка, послушался я тебя, привел в дом невесту.
        — Да-а, красавица! Я тоже такой была, в молодости.
        — Не такой, ты еще краше была, и сейчас красивее всех. Ты ведь видела, я с тебя ее только что рисовал.
        — Ой, брось... Мне бы чуть-чуть здоровья, а то, не дай Бог, окончательно слягу... Женись, Малхаз, может, еще и с правнуками побалуюсь.
        — Даже с праправнуками! — сиял Малхаз, он был предельно счастлив.
        Вытирая руки разноцветной от красок тряпкой, он с восхищением и гордостью любовался творением; уже начал прибираться, и вдруг померкло в комнате: солнце скрылось за облаками. Он посмотрел на картину — и там чудное: вместо улыбки жизни — тревога застыла.
        — Да что случилось? — заныло сердце Малхаза.
        Вновь он взял кисточку, застыл перед картиной, и даже не знает, где и что ему исправить, что делать, может, все вымарывать, отчего же такое превращение?
        — Малхаз, это, по-моему, к нам, — отвлекла его от гнетущих мыслей бабушка.
        Действительно, гул моторов, голоса, уже в сенях, по-хозяйски, настежь раскрылась дверь: молодой человек в камуфляжной форме, увешанный оружием всех мастей, за его спиной — Безингер.
        — О-о! Мой юный друг! — воскликнул иностранец, отстраняя военного, склоняясь в дверном проеме; наполнил комнату приятными запахами, замахал большими руками. — Ты почему не приехал? О, здравствуйте, бабушка. Я столько дней жду тебя, ведь договор... — тут он застыл с раскрытым ртом, явно оторопел, даже лицо его побледнело; медленно подошел картине, провел пальцами по полотну, тронул раму. — Откуда она здесь? — наждачными нотками прошипел он. — Я спрашиваю, откуда?..
        — Нарисовал, — боясь за картину, приблизился Малхаз.
        — Сам нарисовал? — стал мягче голос Безингера. Он осмотрел заднюю сторону холста, потом, надев очки, в упор и на ощупь стал исследовать картину. — Какие линии... а тона, тени... Ты где учился? Я спрашиваю — рисовать? Нигде... Правильно, такому не научат, этот дар только от Бога... А с кого или с чего ты ее рисовал?
        — Рисовал по рассказам деда. А образом служила одна девушка, но в процессе работы вот так у меня само собой получилось.
        — Это не «само собой», — перебил его Бензингер. — Это знак свыше мне. Это она, моя прародительница! Это судьба! Я на верном пути! — воскликнул он, потом еще что-то стал шептать на непонятном языке, дрожащими руками сильно обхватив раму картину.
        — О чем Вы говорите, какая прародительница? — привычная улыбка сияла на лице Малхаза.
        — Это Ана!
        — Что? Откуда Вы узнали? — теперь уже глаза Шамсадова изумленно смотрели на гостя.
        — Все знаю, и гораздо больше тебя. Точно такой портрет, написанный более тысячи лет назад с натуры, с моей прародительницы, находится в моем родовом замке.
        — Эта Ана не может быть Вашей прародительницей, — возмутился учитель истории. — Ана[11 - Ана (чеч.) — рассвет, Богиня утренней зари у древних чеченцев в язычестве] — наша Богиня.
        — Хе-хе-хе, — подобрел Безингер. — Что ты знаешь, мой юный друг? — теперь хлопал он по плечу Шамсадова. — Это, действительно, божество, но существовавшее на этой грешной земле. Она дочь князя, большого военачальника, родилась на рассвете — оттого Ана, в том месте, где начинается Алания[12 - Ал-Ани (чеч.) — вся равнинная территория севернее Кавказских гор у древних вайнахов называется Алания], и впервые омыта в водах Аргуна, там, где река вырывается из теснины гор на равнину. Потом, когда Ана по воле судьбы стала принцессой Византийской империи и первой красавицей Константинополя, она в честь того, как ее ласкал в детстве отец, назвала себя — Ана Аланская-Аргунская.
        — Откуда Вы все это знаете? — спросил потрясенный учитель истории.
        — Знаю я многое, мой юный друг, но не знаю главного... Однако мне кажется, что наконец-то я у цели.
        — У какой цели?
        — Пойдем погуляем по горам, — и склонившись к уху Малхаза, — здесь ушей много.
        Далеко уйти не смогли, на первом же небольшом подъеме у Безингера появилась сильная одышка, и тем не менее, чуть отдохнув, он, попивая виски из фляжки, закурил толстую сигару, долго любовался Кавказом.
        — Не поверишь, мой юный друг, — с неким пафосом стоя на вершине горы, жестикулировал он, — я объездил почти весь мир, но красивее места не видел! Здесь первозданная дикость природы!
        — Да, — гордился за свой край учитель истории, однако, выпить за него наотрез отказался.
        — Ведь недаром считают Кавказ колыбелью арийской расы.
        — Это легенда порождала расизм, — то ли с иронией, то ли всерьез сказал Шамсадов.
        — При чем тут расизм? Мы говорим о науках, о бесспорных доказательствах лингвистики, истории, этнографии. А все легенды не беспочвенны. Ведь известно, что Ясон добыл Золотое Руно с помощью чародейки Медеи, греки отняли это сокровище у народов Кавказа и создали бессмертную цивилизацию.
        — Да, — поддержал иностранца Малхаз, — с этими горами связано много легенд. Ведь, по преданию, Прометей, виновный в том, что похитил Небесный Огонь с целью передать его людям, был прикован к скале в горах Кавказа. И мой дед, неграмотный горец, точь-в-точь как описано в древнегреческой мифологии, рассказал эту легенду и даже показал эту скалу. Вон она, за тремя перевалами.
        — Мы должны туда пойти! — аж вскочил возбужденный Безингер.
        — Сегодня не успеем, — охладил пыл иностранца Малхаз. — Это на глаз все рядом, а идти в горах тяжело, многое здесь неприступною.
        — Какая завораживающая панорама!
        Вид, действительно, был потрясающим. И хотя небо местами заволокло как будто взбитыми белогривыми облаками, воздух был настолько чист и прозрачен, что гряда снежных гор была как на ладони, и от нее веяло такой свежестью, легкостью и прохладой, что с веселым щекотанием ноздрей организм людей глубоко насыщался целебным кислородом, хотелось просто расправить руки и лететь, как пара грациозных орлов, изящно парящих над бездонным ущельем ревущего Аргуна.
        Опьяненные природой, и не только, они, в основном Безингер, очень много говорили обо всем, но не о главном, и только, как говорится, найдя кое-какие общие знаменатели в историческом аспекте, стали на ощупь выдвигать свои идеи и гипотезы, более оперируя легендами и домыслами, нежели фактами: посему возник спор.
        — Да что ты говоришь? — раскрасневшись от непонимания, а может и от спиртного, кричал Безингер. — Золотой Ковчег — это не тот библейский Ковчег Ноя. Это, теперь мне, да и не только мне, доподлинно известно — обитый золотом сундук, в котором хранится каменная плита, на которой выбит общий физический Закон, которому подчиняется вся Вселенная. Конечно, абсурдным выглядит предположение, что человек с его слабым умишком сможет объять Закон во всей полноте, но столь же абсурдно утверждение, будто все ведущие к Закону пути абсолютно недостижимы для людей. Совершенно очевидно, что одаренные особым умом, инстинктом или интуицией, а может быть и явившиеся из «другого мира» люди находили эти пути, продвигаясь порой чрезвычайно далеко в постижении Закона Вселенной, но эти знания, как я ответил, не могли быть в полном объеме, и человечество, будто бы идя к прогрессу и расцвету, самоуничтожало себя. Ведь мы свидетели краха многих цивилизаций! А сколько мы не знаем? И я боюсь, что человечество сейчас находится на очередной грани водораздела или полного коллапса, ибо вот-вот появится создание из «другого мира» —
человек-клон, без души, но с разумом, и тогда что он натворит — неизвестно.
        — Я думаю, Вы сгущаете краски, — улыбался Шамсадов.
        — О чем ты говоришь? Ты-то ведь историк?!
        — Да, историк, и историческая наука давно уже выявила закономерность зарождения, расцвета и краха цивилизаций. И все это объясняется не знанием каких-то небесных законов, а простыми законами общественного развития — откройте любой учебник философии, и Вы многое поймете.
        — О, мой юный друг! — с некоторой язвительностью произнес Безингер. — Ты говоришь о советском диамате?! Ты еще и учебники по воинствующему атеизму мне посоветуй прочитать!
        — Атеизм тоже не читал, хотя «зачет» получил, но во всякие Золотые Ковчеги и Законы, хранящиеся в них, — не верю.
        — Мой юный друг! — перебил Малхаза Безингер. — Сколько чудес на свете, сотворенных людьми, и уже тысячелетие все умы мира не могут разгадать загадку их созидания! Возьми, к примеру, египетские пирамиды.
        — Прекрасно! — не в пример иностранцу улыбался Шамсадов. — Так ведь пирамиды есть не только в Египте, но и по всему свету, даже в Америке, куда знающий Законы доплыть не мог.
        — Мог, и Хейердал, преодолев Атлантику на папирусной лодке, это доказал.
        — Все это ерунда, — был невозмутим учитель истории, — и человечество не с помощью тайны какого-то сундука развивается и живет, а с помощью эмпирического наблюдения за самой природой.
        — Вот именно, именно так, ведь Всевышний сказал: «Создал Я мир мерою, числом и весом», что означает существование общего физического закона, которому подчиняется вся Вселенная.
        — И этот Закон в сундуке, а сундук в яйце, яйцо в игле...
        — Не богохульствуй, господин Шамсадов, — перешел на официальный тон Безингер.
        — Я не богохульствую, в Бога верю, — тоже стал серьезным Малхаз, — и соблюдаю все религиозные каноны, которые привил мне дед. Однако всякой ереси не приемлю. И тем не менее, хоть я и не разделяю их, но Ваши взгляды впредь буду уважать.
        — Ну-ну-ну! Мой юный друг! — со светской манерностью произнес Безингер. — Не будем из-за вечных проблем бытия спорить. Не для этого я здесь, — и подойдя вплотную, взяв невысокого Малхаза за локоть. — Ты мне должен помочь, чуть ли не прошептал он, будто их кто-то мог услышать. — Я у истины. Все об этом говорит, в том числе и твоя картина.
        В этот момент мощный порыв ветра так внезапно качнул их, что они ухватились друг за друга. Новый порыв был еще сильнее, до земли выстелил траву, заскрипел в лощине кустарник. Солнце скрылось за свинцово-тяжелой тучей, вмиг стало холодно и сумрачно.
        — Пойдемте, — предложил Малхаз, — в горах погода быстро меняется.
        — Погоди, — удерживал его Безингер, он надолго присосался к фляжке. — Погоди... Ты что думаешь, я просто так здесь мотаюсь? Ты должен помочь мне. Только ты это можешь.
        — Что? В чем могу я Вам помочь? Я ведь нищий учитель!
        — Ха-ха-ха! Это смешно Теперь ты не нищий. По крайней мере скоро им не будешь... Вот для начала тысяча долларов.
        — Уберите, — отстранил руку гостя Шамсадов, — непогодой пахнет, пойдемте скорей.
        — Подожди, мне надо с тобой поговорить, — настаивал Безингер.
        Шамсадов не слушал, пошел вниз. Иностранец допил последние капли, бросил, как и все туристы, наугад пустую тару, испуганно глянул на резко нахмурившееся небо, заторопился; однако спуск не легче, чем подъем, не совсем трезвый Безингер упал, закричав «ой», к счастью на пологий спуск, а то покатился бы вниз до самого села.
        — Стой, стой, дай договорить, — удерживал иностранец подоспевшего на помощь учителя истории. — Это очень важно.
        — В горах с непогодой шутки плохи, — беспокоился Шамсадов.
        — Погоди, это очень важно. Тебе интересно будет. Это касается темы твоего исследования, Хазарии.
        — Я этим уже давно не занимаюсь, отбили охоту.
        — А судьба Аны... интересна?
        Как вкопанный встал учитель истории.
        — Слушай, — догнав его, чуть ли не на ухо, стремясь перекричать усиливавшийся ветер, говорил Безингер. — Я буду краток, тезисами. Это чисто моя хроника, но над ее составлением мучился не только я, но и мои предки. Начнем по порядку. Вероятно, Моисей перед исходом из Египта похитил Золотой Ковчег.
        — Сундук? — съязвил Малхаз.
        — Пусть будет сундук... Только не перебивай больше... Так вот, лишь из-за этого, а не из-за чего-либо другого, фараон яростно преследовал евреев, не желая выпускать их из Египта. Вероятней всего, Ковчег попал в Иерусалим, и царь Соломон, как гласит предание, «обладал всей мудростью египетской», и тем не менее он мало что извлек из нее, а потом вокруг Иерусалима были жесточайшие битвы, и происходит расцвет исламской цивилизации после обретения Иерусалима, и тот же расцвет западной цивилизации, когда, позже, Иерусалим захватили христиане.
        — Так Иерусалим и сегодня поделить не могут, — усмехался Шамсадов. — Все сундук ищут?
        — Не смейся над чужим недомыслием. А «сундук», как ты его называешь, хранился всегда у потомков Моисея, но разгадать его тайну не просто, и они его не поделили, переругались и разбежались: одни ушли на Запад, в Европу, другие на север, и с ними, по всей вероятности, этот «сундук» попал в Переднюю Азию и хранился где-то в горах. Обладая мизером знаний Золотого Ковчега, евреи на любом новом месте быстро обогащались. Это не нравилось, и сасанидская Персия их стала преследовать, отчего евреи частично перебрались в соседний Константинополь и, спровоцировав конфликт, потеснили Персию, да так, что гора, где хранился Ковчег, оказалась на территории Византийской империи. Но и эта идиллия длилась недолго, всего два-три века, и в начале десятого века началось преследование евреев императором Лекапином, который ими же самими был взращен и посажен на трон с помощью интриг и очередного переворота.
        — И после этого нашли новое пристанище у своих северных единоверцев в Хазарии, — не выдержал Шамсадов.
        — Да, это известный факт.
        — А сундук? — выдал Шамсадов свою заинтригованность.
        — Вот тут как раз и скрывается самое интересное. Доподлинно известно, что этот «сундук»... гм, кстати, спасибо, мой юный друг, что ты его так окрестил, это удобно для конспирации...
        — У нас, мусульман, не крестят, — улыбнулся Малхаз.
        — Ну, это к слову. А вообще-то Бог един, и с этой истины надо рассматривать всякую веру, но не религию...
        — И все-таки вернемся к сундуку, погода резко портится.
        — Да... Так вот, — Безингер достал из огромного футляра сигару, — этот сундук, как теперь мне окончательно стало известно, находится здесь, в горах. В письме-завещании, которое многие поколения моих предков хранили как святыню, написано: «...в пяти форсатах ночью на восток от Ворот Азии». Форсат — это по древнему измерению день пути. А вот Ворота Азии не могли понять, все искали от Тамани и Босфора до Бейрута и Суэца, пока я, совершенно случайно, когда о вас, чеченцах, стали во всем мире говорить, стал присматриваться к вашему языку. И тут все ясно: Ворота Азии — на чеченском Кавказ, а эти ворота не что иное, как Дарьяльское ущелье, Терек, три дня пути и Аргун.
        — От Терека до Аргуна можно и за день дойти.
        — Ты пробовал? А я знаю, что нет. Это по карте да по равнине просто так можно пройтись, а по горам, тем более с сундуком, и еще, сказано, ночью, скрыто от всех. Понял?
        — Понял, что все это брехня.
        — Хе-хе, «брехня». Что это за слово?
        — Неправда. — отчего-то, скорее всего от стремительно надвигающейся непогоды, стал раздраженным Малхаз, но Безингер будто бы этого не замечал, был по-прежнему любезен.
        — Все это, мой юный друг, и было бы «брехня», если бы во многих письмах-отчетах о походах не говорилось об Аргунском ущелье и о тех поселениях, названных в твоих публикациях, — Варанз-Кхелли и Хазар-Кхелли.
        — Да... Как рассказывал дед, Варанз-Кхелли — целый город в горах, со всей инфраструктурой и армией, и этот город за одну ночь захватили евреи, всех вырезали, оставив в живых только одну женщину и ее мужа.
        — Верно. А знаешь, кто была эта женщина? Я теперь догадываюсь: ее звали Аза — младшая сестра Аны.
        — Вы хотите сказать, что Ана имела отношение к сундуку?
        — Да, именно так, и она и сундук бесследно исчезли. И не одна экспедиция, не один поход в течение нескольких веков были совершены в горы Кавказа — но все бесполезно, сундук бесследно исчез.
        — Правильно, исчез, потому что его и не было. Все это фантасмагория, плод больного воображения и желание быть «избранным Богом», то есть всеми повелевать.
        — Шамсадов, — перешел на официальный тон иностранец, изменяясь в лице, — твои слова — слова антисемита.
        — Извините, я не хотел Вас оскорбить, тем более, я не знал, что Вы еврей.
        — Нет, я не еврей. Я говорил, что я потомок Аны, хотя мои далекие предки воспитывались в еврейской среде... И мне известно, мой пращур был вывезен с Кавказа в Европу, видимо, как заложник Тайны.
        — Тогда, по-Вашему, получается, что мы чуть ли не одних кровей, — нотки восторга прозвучали в голосе учителя истории.
        — Получается так. Хотя все мы дети Адама и Евы. А если честно, у нас в роду было столько смешения крови, что теперь понять, кто я — весьма затруднительно, и я просто стал гражданином Америки, потому что там родился.
        Между тем, пока собеседники очень медленно спускались, день совсем померк, стал неласковым. И не только дальние горы, но и село, что под ногами, будто в тумане. Ветер был не такой свирепый, как на вершине, но все же порывистый.
        — Поторапливайтесь, — умолял Малхаз, оглядываясь с тревогой, — а то непогода застанет в горах, скажете — мы не гостеприимны.
        — Кстати, о гостеприимстве, — бесшабашно вел себя Безингер, — вы ведь славитесь этим! Подари мне картину, я в долгу не останусь.
        Учитель истории призадумался: есть традиция; и в это время, совсем рядом, как шарахнула молния, Безингер, будто срубленный столб, свалился, на каком-то языке крича, покатился вниз. Еще молоденький граб, что тянулся ввысь у тропинки, словно клин всадили, раскололся, зарделся пламенем.
        У подножия, на околице села, навстречу бежали обеспокоенные сопровождающие Безингера, сюда же по рации вызвали джипы. Однако иностранец уезжать не желал, отведя в сторону Малхаза, он сунул ему пачку денег.
        — Десять тысяч за картину, — страстно шептал он на ухо.
        — Нет, — отпрянул учитель истории.
        — Сто! — крикнул приезжий; в оглушительном громе ответ растворился, но по глазам учителя Безингер понял. — Да что ты, Ван Дейк или Рафаэль? — стал трясти он маленького Малхаза.
        Шквалистый ветер, и принесенный им косой, колючий ливень хлынул с небес. Даже на расстоянии протянутой руки ничего не видно. Безингера еле затолкали в машину, он заставил рядом сесть и Шамсадова, подъехали к дому, и иностранец, словно к себе, оставляя шматки грязи и мокрый след, ввалился в дом; с обвисшими плечами, весь мокрый, с прилипшими ко лбу волосами, страшный, встал перед картиной.
        — Так сколько ты хочешь? — кричал он то ли учителю, то ли самой картине.
        Молнией озарилась комната, грохочущий гром, будто гора свалилась, сотряс хилую хибару, гулом прокатился по крыше, настежь раскрыл все окна и двери, жалко зазвенело стекло.
        — Я не торгую ею! — перекрикивая стихию, чуть ли не фальцетом от напряжения, закричал Малхаз.
        Но Безингер, уже никому не внимая, ошарашенный то ли стихией, то ли картиной, гладил пальцами изображение руки женщины.
        — Она живая, живая! — как сумасшедший, шептал он, пока охранники буквально на руках не вынесли его на улицу, и оттуда он что-то кричал, но все померкло перед бурей.
        Наутро всем селом подсчитывали причиненный урон, почти на всех старых домах крыши словно сдуло, и только крыша дома Шамсадова цела — ни единый черепок с места не сдвинулся. И что еще удивительно — смерч облизал местность узким «языком», и почему-то их село оказалось в эпицентре. В тот же день пришла весть — вчерашние гости где-то недалече, между Гучум-кале и Борзой, попали под придорожный камнепад, есть покалеченные, иностранец не пострадал, но, говорят, божился, что больше в эти места не сунется.
        Сам Безингер, действительно, больше «не сунулся», но буквально через день прибыл какой-то интеллигент в галстуке, то ли советник, то ли помощник, то ли черт знает кто при президенте, словом, упрекал Малхаза в негостеприимстве и вначале требовал отдать «мазню», потом просил продать великому благодетелю земли Чеченской Безингеру — тщетно, и тогда, еще через день, высадился с вертолета десант — гвардия президента, точь-в-точь вооруженные бандиты из фильмов, только обросшие не в меру. И на сей раз маленький учитель истории улыбался, но любезности не проявил. Ожидался «штурм» — сельчане стали стеной; пронесло. И тогда в ход пошли иные методы: дважды, вначале днем, потом ночью пытались просто выкрасть картину; днем заметила соседская детвора, подняла гвалт, а ночью бабушка не спала, все молилась, крикнула Малхаза, он за топорик у изголовья — тень, уже занесшая ногу в проем окна, скрылась.
        И тут директор Бозаева подсказала: «Нарисуй копию, пусть подавятся» — как раз вовремя. Нагрянула в село целая делегация духовенства из самой столицы. Оказывается, изображать людей не по-мусульмански, тем более женщину, да такую — совсем пошлость, если не развратность; и наверняка из-за этих художеств здесь смерч был, а что еще будет... Однако местный мулла, родственник Шамсадова, осадил гостей, сказав, что ни сам Малхаз, ни в его роду на семнадцать колен пошляков и развратников не было, и нечего духовенству мирскими проблемами заниматься — Малхаз хозяин, ему решать, а село его в любом решении поддержит.
        Тем не менее, не так просто поднаторевшее духовенство — осели слова приезжих на благодатную почву. Кто-то из рода Сапсиевых поддержал их, мол, так оно и есть, одни беды в селе, как языческая, а может и вовсе христианская, картина появилась, и вообще Шамсадов бездельник, до сих пор не женат, весь в долгах, не знает, что гость в горах — святое, даже отца-покойника под нары задвинь, а гостю честь окажи. Однако учитель истории имеет светское образование и знает русскую поговорку — «Незваный гость — хуже татарина»; тем не менее, он чтит традиции: подчиняясь уважаемым приезжим, в последний раз демонстрируя картину, отдал ее.
        — Вот, сразу видно — истинный мусульманин! — окончательный вердикт приезжих.
        — А эта на Эстери похожа, — шепнула на ухо Малхазу Бозаева, когда делегация уезжала, и как бы между прочим, уже громче. — Бедная девочка: развелась.
        — Как?! Эстери развелась? — резко изменился в лице учитель истории, выдавая потаенные чувства.
        — Да, мальчика отец ей не показывает... Погубили родители девчонку.
        Поручив бабушку соседям, на следующий день Шамсадов поехал в Грозный и тем самым избежал новой встречи с радетелями горского гостеприимства. На сей раз два вертолета, нарушая покой, поднимая клубы пыли, сели рядом с селом. И вновь Бозаева проявила женскую смекалку: пока высаживался «десант», поручила сыновьям осторожно перенести картину в свой дом. Посланцы — тот же советник, те же гвардейцы и те же старцы — сходу проникли в дом Шамсадова, ни с чем вернулись к вертолетам и вновь направились в село, только теперь впереди них был сам Безингер: он все-таки наведался в эти края, небось страсть довлела... А копию беспардонно вернули.
        — Так отдали мы вам картину, чего вы еще хотите? — возмущались сельчане наглостью приезжих.
        — Картина не та, не живая, — отвечал советник-помощник.
        — А как картина может быть живой?! — захохотали местные и попросили гостей убираться.
        Так бы и улетел «десант» ни с чем, да нашелся сердобольный житель — Сапсиев: видел он, как сыновья Бозаевой огородами что-то обернутое в мешковину несли, наверняка картину.
        Бозаевых в селе не перечесть, а тут сама Пата встретила непрошеных гостей у ворот, подбоченясь.
        — С миром пришли бы — гостями были бы, — констатировала она, будто перед ней первоклашки, — а раз с автоматами, то у меня вам делать нечего. И вообще, — кричала она ретировавшимся приезжим, — чем женскими картинами заниматься, лучше бы об образовании детей думали... Ублюдки продажные, за доллар как пресмыкаются, все покоя им нет, не только женщину с картины, но и нас бы продали.
        А Малхаз в это самое время, наверное, уже в десятый раз обходил квартал, где когда-то жила Эстери. Телефоны давно не работали, кого-либо спросить — некого, город пуст, уныл, везде грязь. И люди какие-то подавленные, без улыбки, серые, никто никого не знает, все друг друга боятся, кто без оружия — чуть ли не перебежками перемещаются. Здесь не до чувств. И даже Дзакаев, у которого Малхаз остановился переночевать, по-прежнему пьет, но не пьянеет, нельзя, автомат у изголовья, в любой момент ворваться могут. И говорит он только о плохом, что есть; о чем еще говорить, если столица давно без электричества, во мраке; а ночью такая тоска, лишь автоматные очереди заставляют еще больше под грязным одеялом ежиться.
        Так и не повидав Эстери, вернулся учитель истории из угрюмого города — вновь его губы довольно вздернулись: хотя автоматчики и сюда добрались, а все-таки какое счастье иметь родовой надел, среди родных жить, свою картину видеть!
        — Что ж ты все улыбаешься? — журила его Бозаева, видя, как учитель истории картиной любуется. — Думаешь, они еще не вернутся? Теперь не отстанут... А картину забери, она действительно как живая. Вчера муж полчаса перед ней стоял, пока я не пристыдила. Я всю ночь не спала, будто она подсматривает. И лицо у нее странное, порой улыбается, а порой — нет. Вот ты приехал — аж засияла... может, солнечный свет так влияет... А та копия совсем не то, я специально вчера сравнить ходила... Вовсе не то, нет в ней души, как в этой. И похожа та картина на Эстери, такая же ныне убогая... Бедняжка, теперь в школе учительствует; зарплаты нет, да-а...
        — В какой? — перебил ее Малхаз.
        Будто великую тайну ему поведали — осчастливили учителя истории. Хотел он уединиться в горах, где осенней тоской тянулись леса, дабы обдумать порядок дел, но в селе, как обычно, дел невпроворот. Вначале помогал он соседям с дальних покосов сено везти, и пасека ухода требовала... Только в поздних сумерках забрался он на близлежащую вершину — солнце скрылось за горами, но еще горит алым заревом запад, а остальной небосвод уже покрыт пурпурно-фиолетовым полупрозрачным флером, сквозь него едва-едва обозначились несколько ранних звезд, и тоненькая, покрытая дымкой, бледная луна застенчиво на него одного смотрит, и кажется ему, что как эта луна три ущербные женские судьбы: бабушка, Ана с картины и Эстери, только под его опекой существовать смогут. И не тяготят его эти заботы — наоборот, он счастлив и даже горд, вот только если с живыми проще — они говорить могут, то как быть вроде с неодушевленной, но такой же живой картиной, ведь не оставят ни ее ни его в покое, на все что угодно пойдут, а в селе такую огромную картину спрятать негде — кто-нибудь все равно проболтается.
        После долгих, очень долгих, раздумий и колебаний решился спрятать картину в одной сухой чистой пещере недалеко от села, куда никто, даже местные, не заглядывает, боятся — суеверный страх, и только его дед там частенько бывал, рассказывал, что эта пещера в годы гонений советской властью единственным убежищем служила.
        Дважды, под покровом ночи, Малхаз ходил в пещеру: в первый саму картину отнес, а во второй два археологических кувшина, в одном зерно, а в другом вода, чтобы Ана не нуждалась. И хотя этот ритуал сопровождал хазар в загробную жизнь, он ее совсем не хоронит, просто ему кажется — так надо.
        Глубоко за полночь учитель истории вернулся домой, усталый, только собирался лечь спать, а в окно, вроде он и не заметил, застучал тоскливый дождь.
        — Одиноко ей там, вот и плачет, — раздался из темноты голос бабушки, раскрывая все его секреты, и чуть погодя. — Ничего, ей не привыкать в пещерах жить, переждать надо.
        — Бабушка, откуда ты узнала, — сбросил одеяло Малхаз.
        — Дурачок, мы с покойным дедом все ценное там прятали. А ценное-то что? Мешок кукурузы, чтоб дети зимой с голоду не померли. Так наше добро там и осталось, а нас, как кулаков, в Сибирь; потом, как чеченцев, снова в Сибирь; из пятерых детей одного твоего отца оттуда привезли, и того больного... Хм, и ты знаешь, как ни странно, много-много лет прошло, дед пошел в нашу пещеру, а мешок кукурузы — будто вчера положили. Эта наша пещера — Нарт-Бат[13 - Нарт-Бат (чеч.) — Нарт — богатырь-великан в алано-нахском эпосе, Бат — голова] — хорошая пещера, а в те дальние пещеры, где Прометея к скале приковали, — не ходи, там люди гибнут, там и Ана по преданию пропала, в тех местах мужчинам быть нельзя, там только мехкари[14 - Мехкари (чеч.) — в древности — амазонки, современное — незамужние девушки] в древности обитали. Лишь раз в году, по весне, эти мехкари из горных лесов на игрища с мужчинами приходили, и если после этого рождался мальчик — то его отдавали мужчинам, а если девочка — оставляли себе. И вот, легенда гласит, была в какое-то время предводительницей мехкари красавица Астар а у нее три дочери, и
самая красивая — Малх-Азни[15 - Малх-Азни (чеч.) — богиня Солнца]. И когда стала Малх-Азни девушкой, повели ее впервые на весенние игрища, и там встретился ей вюззин къонах[16 - Вюззин къонах (чеч.) — благородный витязь] — Алтазур, полюбили молодые друг друга с первого взгляда, и скрыто увез молодец красавицу на равнину, в Аргунскую Аланию. Пыталась Астар вернуть дочь — тщетно, Алтазур был могуч, да и Малх-Азни расставаться с любимым не желала. И тогда Астар прокляла дочь, а Алтазуру обещала, что только дочери у него будут. Так и случилось, подряд семь дочерей родила Малх-Азни, и самая старшая — золотоволосая красавица Ана. И хотя в те времена такой военачальник, как Алтазур, а в основном чеченцы конниками были, мог иметь, сколько хотел, жен и наложниц, свое ложе Алтазур до смерти не поменял, правда, до нас дошло: усыновил он подкидыша, Бозурко назвали.
        Сильней завыл ветер в печи, ставни тоскливо заскрежетали, участились и забили крупней капли дождя по крыше и окну, где-то рядом, видимо у самой околицы, завыл волк, дружным брехом ответили сельские собаки.
        — Ух, как непогода разыгралась! Не нравится Ане это воспоминание.
        — Нет-нет, говори, — стал умолять Малхаз.
        — Нельзя, вдруг снова буря будет.
        — Да что ты, бабушка, расскажи. Что ж ты в языческие суеверия веришь?!
        — Ой, устала я, внучок... И не знаю я многого, да и никто не знает... небось, только Ана... Ты погоди, она тебе многое расскажет, неспроста она объявилась... А тебе, внучок, жениться бы надо, неужели не доживу я до этого?
        — Доживешь, бабуля, доживешь, — недовольно засопел Малхаз, вой ветра и дождь на него тоже нагнали непреодолимую сонливость, с головой полез он под одеяло, и глубокий сон увел его на тысячу лет назад...
        Утро было солнечным, тихим, для ранней осени теплым, но уже цветастым: запестрела листва. О ночной непогоде напоминали только многочисленные капельки, что блестели, будто летом роса. На нескольких машинах, что имелись в селе, поутру по делам уже выехали. А Малхаз проспал, и теперь приходилось идти пешком до Итум-Калинской дороги. На перевале перед Аргуном он остановился, обернулся. Судьба наградила его зоркостью: из трубы бабушкиного дома еще валил дым, а чуть в стороне, под уже краснеющим листвою кустарником, прямо над лощиной — вход в пещеру, где его дорогая картина. Нынче же ему надобно торопиться в Грозный, повидать Эстери.
        «Эх, были бы они все вместе со мной под одной крышей — вот бы было счастье!» — все назойливее эта мысль крутилась в голове, и от этого Малхаз сам себе улыбался.
        В дороге ему повезло. Без пересадок знакомый из соседнего села к полудню довез его прямо до школы в Грозном. Он много лет не видел Эстери, ноги у него тряслись, сердце замирало, и он не знал, как подойти и с чего начать, но и тут удача ему сопутствовала. Пока он в нерешительности стоял на школьном дворе и вроде осматривал здание, на разбитом пороге появилась мечта — Эстери, очень бледная, лицо осунувшееся, но фигура стала более женственной — она выглядела еще выше, еще крупней, еще прекрасней.
        — Здравствуйте, Малхаз Ошаевич, — на русском крикнула она, будто вчера расстались.
        Потом говорили о том о сем, в духе преподаватель — студентка-практикантка, и когда обыденные вопросы закончились, наступила неловкая пауза. Только увидев, что Эстери уходит, учитель истории набрался мужества.
        — Можно я тебя провожу? — попросил он, с надеждой взирая снизу.
        Какая-то еле уловимая тень пронеслась по ее лицу, она чуть зарумянилась, даже бледные губы зарделись; но не ответила, лишь кивнула; и всю дорогу разговор не клеился, оба поняли, что отношения вмиг вошли в новую стадию, университетское панибратство закончилось, стали взрослыми; что он хочет — и так по лицу видно, а что хочет она — не понять; и лишь стало ясным одно: между ними сразу возникло столько условностей, что преодолеть их будет непросто. Малхаз шел и думал, будто ей неловко с ним, невысоким. А Эстери думала: он еще не был женат — по традициям гор она, разведенная, да еще с ребенком, ему конечно не пара; да и внешне они не подходят...
        И все равно, уже сухо расставшись, Малхаз, пересилив себя, окликнул Эстери, и, подойдя вплотную, чуть ли не жалобным шепотом, вымученно улыбаясь, попросил:
        — Эстери, позволь мне видеть тебя.
        То ли грустно-мечтательная печаль, то ли улыбка застыла на ее лице, до боли напоминая женщину с картины.
        — Конечно, — заблестели на блеклом лице красивые зубы. — Я так хочу... узнать историю об Ане.
        — Ты узнаешь ее! — воскликнул учитель истории.

* * *
        Как говорят историки, история человечества — история войн. Как считают экономисты — война самая доходная авантюра. Как утверждают гуманисты — в итоге каждой войны заключается мир, ибо больше грабить нечего, и необходим срок не только для воспроизводства человечества как цели насилия, но и время для нового накопления — одними, для проедания награбленного — другими, просто для земной обыденной жизни — третьими. И как ни парадоксально, во все времена, будь то война или мир, всегда процветает одно — торговля, то есть обмен, и не всяким барахлом, а только стратегическим на данный исторический момент товаром. И если, например, в ХХ веке таковым всеобщим эквивалентом международной неприкосновенности является нефть, то во времена раннего средневековья таковым являлся шелк, из-за которого одни несметно обогащались, а другие, в том числе и казна могущественных империй, опустошались. И был Великий шелковый путь, по которому в те времена эти богатства перемещались, и никакие коллизии не должны были препятствовать прохождению встречных товаров по этому пути, ибо не только торговцы и их помощники, но и все
находящиеся на этом пути страны и народы получали свою долю дохода, и долю немалую, так как дороже шелка, что украсит убранство и покои избранного человека, — не было; словом, шелк — фетиш того времени. И так сложилось исторически, а главное, чисто географически, что пересекая с юго-востока на запад, север и северо-запад весь евразийский континент, Великий шелковый путь, пересекая Кавказ, мог проходить только через «ворота ворот» — древнюю крепость Дербент. Правда, был еще проход — Дарьяльское ущелье, но богатые купцы чурались дискомфорта и ни к чему им эти головокружительные серпантины со всевозможными стихийными катаклизмами высокогорья; пусть лучше голова кружится от баснословных сделок и неизменно следующих за этим сказочных оргий. И чтобы весь этот отдых после долгого пути был приятным и главное безопасным, на стыке Европы и Азии, именно в Дербенте, персидским шахом был построен караван-сарай[17 - Караван-сарай (персид.) — караван дворец]. Потом, чтобы варвары с севера не проникали в Закавказье — от Кавказских гор до волн Хазарского моря[18 - Хазарское море — Каспийское] построили стену из
сырцовых кирпичей, которую гунны и народы Северного Кавказа легко разрушили. И тогда иранский шах Хосрой Ануширван в течение десятка лет воздвиг основательную каменную стену с башнями и цитаделями. Это великое строительство завершилось в 567 году, и именно в то же время те же иранские архитекторы в продолжении караванного пути, в шести форсатах на север, для переправы через большую реку Терек воздвигли вместо ежегодно по весне разрушаемого деревянного моста каменный мост и на противоположном берегу заложили новый каменный караван-сарай для купцов, а вокруг него, ввиду дороговизны издалека привозимого камня, соорудили огромную восьмиугольную крепость из местного сырья — глины; так ее и назвали — Самандар. Здесь же, ввиду благоприятных природно-климатических и географических условий, сложился роскошный восточный базар и постепенно осел местный разноязычный люд, образовав большой город — столицу Хазарского каганата. Как ранее отмечалось, по нашествии арабских завоевателей верховный каган переехал в северную столицу — Итиль, тем не менее Самандар своей степенности не утратил, по площади, своему
географическому положению, численности войск и жителей, товарообороту и стратегическому положению он значительно превосходил северную столицу, и на многие тысячи верст вокруг него не было поселения равного масштаба, вплоть до Константинополя. И хотя в старине, красочности, урбанизации и грандиозности архитектуры Самандар столице Византии многократно уступал, в то же время этот город был просторным, чистым, уютным, благодатным, и поэтому назначаемый в Самандар тудум[19 - Тудум (тюрк.) — наместник] должен был при прочих равных достоинствах всучить в два-три раза больше взятки правителям каганата, нежели даже тудум, назначаемый в Итиль. Если в пору становления и расцвета Хазарии каждый тудум являлся лидером и авторитетом на данной территории, что характеризовалось как признак местного самоуправления, то с веками верхушка каганата погрязла в казнокрадстве, во взяточничестве, и вместе с этим появились имперские замашки, вплоть до того, что на периферию присылали из столицы неизвестных наместников, в обязанности которых входили контроль и надзор за местным управлением и исправным поступлением
соответствующих налогов.
        И вот случилось ожидаемое, народы Северного Кавказа, которые когда-то сами сплотившись создали Хазарию и ее столицу Самандар, с течением времени оказались не только на периферии империи, но и попали в вассальную зависимость Итиля. Последовало недовольство, потом бунт и даже покушение на погрязшего в разврате тудума, и тогда был прислан новый тудум Язмаш, и вместе с ним двухтысячная армия наемников, сплошь состоявшая из азиатских кочевников-тюркитов.
        За год правления Язмаш восстановил некий порядок, по крайней мере, поступление налогов стабилизировалось, однако о прошлом безоговорочном подчинении и речи не могло быть; со времен арабского нашествия северокавказские народы поняли, что от Итиля кроме сбора податей ждать нечего, и, несмотря на противодействие каганата, на юге империи сложилось несколько мощных этнических группировок, опиравшихся на собственные вооруженные формирования. Среди них — очень сильная, фактически автономно от каганата существовавшая армия под руководством уже прославленного военачальника Алтазура. И как бы не хотели в Итиле, и как бы не старался ставленник Итиля Язмаш, на юге Хазарии и в самом Самандаре авторитет Алтазура был беспрекословным, и даже мировые судьи, вынося свои решения, должны были слушаться не только требований Язмаша, но и считаться с мнением Алтазура, а иначе могли лишиться не только права судить, но и всего прочего, вплоть до жизни.
        При назначении в Самандар Язмаш, при прочих условиях, согласился с предписанием ликвидировать Алтазура и его конницу. Да одно дело сказать — другое сделать. Сам Язмаш, человек немолодой, коренастый, крепкий, злой, уже давно не на словах, а на деле был знаком с Алтазуром, и подсознательно, как жестокий человек боится сверх своей силы, боялся Алтазура и знал, каков Алтазур в деле и в бою.
        С десяток лет до назначения Язмаша тудумом, пользуясь расхлябанностью правителей Хазарии, печенеги-кочевники и волжские булгары с запада и с севера не раз вторгались в пределы каганата, опустошая поселения, угоняя скот и людей, порабощая последних. Желая положить этому конец, Итиль привлек десятитысячную армию азиатов-наемников. В двух сражениях хазарские наемники потерпели поражение. Некоторые полегли на поле брани, другие были пленены или просто бежали, и только треть вернулась назад; несмотря на поражение, наемная армия потребовала оплаты за услуги. А в те времена в Хазарии, да и не только в ней, в случае поражения наемников уничтожали. На сей раз в Итиле не нашлось достойных сил противостоять наемникам, ибо собственная армия тоже состояла из тюркитов-наемников. В конечном итоге наемники окружили Итиль. И тогда осталась одна надежда — южная исконная столица Самандар. Тогдашний тудум Самандара бросился на помощь Итилю, и на подступах к столице в голой степи встали лицом к лицу две армии. Как принято по традиции, вышли по богатырю с обеих сторон на поединок, долго бились насмерть, одолел
наемник-тюркит, срубил он голову с поверженного, водрузил на копье и повел за собой в атаку ликующее войско. Наголову были разбиты хазары из Самандара, а после наемники камнеметами бросили в осажденную крепость Итиль отрубленные головы тудума и богатыря, как символ победы.
        Над существованием каганата нависла явная угроза, через посредников осажденные, желая откупиться, предлагали огромную сумму, уже в тысячу раз превосходящую им обещанное жалование, но наемники вошли в раж, почувствовали вкус близкой победы и хотели отобрать все, в том числе женщин, детей, не говоря уже о жизнях мужей.
        Почувствовав, что власть на волоске и что наказания ждать неоткуда, в «разношерстной» Хазарии поползли шатание и разброд. Многочисленные рабы, наемники, пришлые люди, просто бедные и этнически притесненные, так называемые черные хазары, воспрянули духом, прямо или косвенно стали поддерживать восставших. Начались разбои и грабежи. В первую очередь стали страдать влиятельные заморские купцы, а потом местная знать. Словом, восстание во все времена смута, и погрязшая в разврате, кумовстве и воровстве империя должна была рухнуть.
        Однако есть личности, несколько меняющие ход истории. В Самандаре бросил клич некто Алтазур — молодой витязь, младший брат поверженного богатыря. Знать южной столицы оказала ему поддержку, ополченцы, сплошь состоящие из представителей народов Кавказа, встали в его ряды. Торопился Алтазур к схватке, древний адат[20 - Адат — свод законов народов Кавказа] призывал к мщению, да умудренные старцы остудили пыл витязя — месть и ярость не лучшие попутчики в жизни, и не сила важна, а разум и правое дело. По совету опытных воинов выслали вперед лазутчиков и разведку, провели в притеркской степи не один раз полевые маневры. Поставив под знамя Алтазура своих сыновей, черкесский князь подарил ему своего лучшего скакуна, дагестанские князья — замечательную кольчугу и шлем, а осетинский князь — сказочный меч, драгоценный подарок шахиншаха Ирана.
        И повел Алтазур многотысячное войско на Итиль. И как ранее, встали две армии друг против друга, только на стороне наемников теперь стало в три раза больше голов — всякое отребье на наживу сбежалось.
        Как и прежде, выехал на огромном черногривом коне богатырь наемников — как и конь, весь он в доспехах. Султанчик на голове коня и шлем кочевника в лучах знойного солнца блестят золотом, а поверх них в такт аллюру игриво виляют разноцветные перья диковинных птиц. Откормленный здоровенный конь и такой же всадник победно гарцуют под все возрастающий одобрительный дикий рев кочевников.
        — Где этот молокосос, что отомстить мне хочет? — на всю степь заорал богатырь-наемник. — Выходи! Вот на это копье я его голову сейчас насажу.
        Битва в степи — грандиозное представление, где каждый — и участник, и зритель; и бой богатырей — как волнующая прелюдия, от исхода которой во многом зависят дух и настрой дальнейшего аккомпанемента.
        Выехал Алтазур из строя, напротив кровника остановил коня, а дрожь в теле не унимается, и кажется, что и конь под ним так же дрожит. Пот течет по нему ручьем, заливает глазницы, и в мареве прикаспийской пустыни вся орда волнообразно плывет, ревет, сотрясает копьями и мечами... В блестящих щитах врага отражаются тысячи солнц и слепят его глаза... И все эти треволнения, отражаясь в сознании, создают перед ним образ не простого братоубийцы, а какого-то людоеда-великана.
        Видимо, почувствовали соратники состояние Алтазура, дружно воскликнули за спиной. Этот громогласный хор как живительная влага окатил его тело, он обернулся и, увидев за спиной дружную рать, в мгновение воспрянул духом и подумал, а чем он не нарт, если рядом братья-кавказцы!
        — А-а-и! Байтмал[21 - Байтмал (чеч.) — восклицание, восторг]!!! — не без актерского позерства и бравады воскликнул Алтазур и, не думая о жизни, а мечтая лишь не опозориться в глазах соплеменников, ринулся в бой.
        Как любая гениальная увертюра, этот поединок был в буквальном смысле искрометным, по-звериному зрелищным, варварски азартным и жестоким. С первой же атаки со скрежетом схлестнулись длинные тяжелые копья; ударившись о щиты, не сдаваясь, под напором воспрянули ввысь, а кони на скаку столкнулись грудью, и мощный конь кочевника чуть подсадил стройного коня Алтазура, сбил с намета, споткнулось верное животное, полетел Алтазур в ковыль, аж песок в зубах заскрежетал. Не успел он от внезапного кульбита сориентироваться, как грозный топот стал надвигаться со спины. «Нет, не голову терять, а мстить я сюда вызвался», — током прошиб бойцовский дух. Краешком глаза он увидел надвигающиеся огромные конские ноги в латах, а перед ними жалом сверкающий наконечник копья. До последнего выждав, Алтазур бросился в сторону, на лету обнажая меч, — одно копыто, как срубленный нарост, плюхнулось наземь, даже не обагрилось, здоровенный конь врага как-то жалобно фыркнул, ткнулся мордой в песок, перевернулся, всей тяжестью подминая всадника...
        Голову братоубийцы поднял над собой Алтазур. Ополченцы Кавказа с бесшабашным азартом ликующих зрителей, дабы разделить лавры и счастье победителя, ринулись в атаку, будто на сцену, оттесняя к приморским болотам подавленного, сбитого прелюдией врага.
        ...Конечно, первое сердечное обещание кагана назначить Алтазура наместником Самандара, почитать братом-спасителем и прочее, вскоре после того, как страсти улеглись, — забылось, и в Самандар за взятку назначили тудума по прежнему принципу — из своего окружения, с верными обязательствами, однако сколько бы наместников с тех пор не поменялось, авторитет Алтазура с годами только крепчал, и теперь не только на юге Хазарии, но и в соседних странах, вплоть до Крыма, Иберии, Армении и Албании, ощущались его влияние и связи.
        В Итиле эти обособленность и автономность все больше и больше не нравились, и вот, наконец, вроде нашелся смелый, хотя и небескорыстный человек, Язмаш, который гарантировал, что став тудумом Самандара вмиг угомонит Алтазура.
        — Не угомонить, а устранить, — шептали ему сановники Итиля.
        — Как угодно! — бравировал Язмаш, да уже год прошел — ничего не меняется, в открытую на Алтазура не попрешь, на провокацию он не поддается.
        И волей-неволей почти ежедневно думая об Алтазуре как о сопернике, и без того узкие глаза кочевника Язмаша, чьи родители совсем недавно перебрались с берегов далекого Енисея к Итилю, теперь и вовсе до невидимых сощуриваются, лишь черные, злые искорки в них горят. И ныне в них не только ненависть, но и что-то иное, по-звериному хищное: дочки у Алтазура подросли, красоты невиданной. И знает Язмаш, что грузинский принц и сын великого визиря всей Хазарии к ним сватались; вначале Алтазур дипломатично отвечал что дочери еще малы, а потом — как сами решат, а дочери что решат? - со всеми надменны, как и мать, дерзкие амазонки.
        Тем не менее, в глубине души Язмаш надежды питает, дочерьми Алтазура, особенно старшей, грезит. И до того дошло, что за кое-какие услуги доставили ему очередную девчонку, почти ребенка, так никакого интереса. Да и какой может быть интерес, если у Язмаша официально шесть жен и еще в пять раз больше наложниц, чьих не только имен, даже лиц он не помнит и вспоминать не хочет. И удивляется Язмаш, как это у Алтазура только одна жена и больше никого. Правда, жена — Малх-Азни, столько детей родила, а всего его гарема стоит. Да и как иначе, один вид последней жены к зевоте тянет, а он, Язмаш, великий воин, должен перед ней пресмыкаться. А как иначе? Она дочь главного казначея, вот почему он тудумом в Самандаре стал. Конечно, пришлось при этом кое-какими принципами поступиться, а если честно, то какие у него, язычника, принципы, ну вроде принял иудейство, ну и что? Как был безбожником, так и остался, только вот обрезание на старости лет сделать пришлось, а так жизнь стала просто райской. И что ему, сыну кочевника, больше надо? Ну лежи, отдыхай, наслаждайся! Так нет, кровь кочевая — с закатом он удаляется в
опочивальню, а ни свет ни заря вскакивает, будто стада выпасать надо.
        ...Вот и сегодня до зари пробудился Язмаш, накинул на голое тело халат из китайского шелка, прошитый золотыми нитками, на ногах арабские мягкие чувяки с бархатом; вышел он на балкон верхнего этажа, на персидском ковре пестрые атласные подушки, тут же вазы и кубки с восточными яствами, плодами, напитками; слуги и рабыни склонились до пояса. Не глядя на них, он слегка, как обычно, махнул рукой — кочевник любит одиночество, он хозяин Самандара, и он любит по утрам, вот так, любоваться краем, будто своей вотчиной.
        А любоваться есть чем! Его огромный дворец из жженого кирпича высится на самом берегу Терека, и буйные волны реки неустанно облизывают стены дворца, ласкают его обостренный пустыней слух. Здесь в низине, после впадения Аргуна и Сунжи русло Терека всегда полноводно, стремительно, а в предрассветных сумерках отсвечивает сизоватым глянцем, и лишь на перекатах пузырится белыми барашками, да крупная рыбица, идя вверх, игриво выскочит из воды, взбудоражит течение.
        Глянул Язмаш вверх — небо высокое, бескрайнее, еще темно-фиолетовое со звездочками на западе, и уже пурпурно-белесое на востоке, твердь небесная чиста, и только у зари, поджидая припоздалое уже осеннее солнце, легкой стайкой повисли лесенкой перистые облака с посеребренной пушистой каемкой. Как и солнце, Самандар еще не пробудился, но уже появились признаки дня, пролетели дикие голуби, к отлету собираются над рекой ласточки, зачирикали воробьи; на смену ночным, всюду снующим собакам появился редкий люд, кто-то направляется к окраине, к садам, кто-то — к центру, к базару. А базар в Самандаре, по словам заезжих купцов, не меньше, чем в Хорезме или в Дамаске. Прямо за крепостной стеной начинаются самые богатые ряды — здесь торгуют тканями, коврами, золотом и серебром, шкурами и посудой, специями и оружием; к окраине базара и товар подешевле, и люд попроще; в самое же дали вновь богатство — скотный рынок, дорогие скакуны, конское снаряжение, и, наконец, в дельте Терека роскошный ипподром — стадион, на манер византийских, и здесь же театр и место схода почетных граждан округи. Все эти общественные
места находятся снаружи крепостной стены. А внутри саманной стены, что высотой в три человеческих роста, дворец тудума, в нем же вся управа города; церковь, мечеть, синагога, с десяток жилых домов очень богатых граждан, и сплошь роскошные караван-сараи, где есть все, что может пожелать очень избалованный вкус.
        Простой люд живет за крепостью, в основном в войлочных юртообразных домах, вдоль широких, просторных улиц, которым и конца и края не видно и которые, в свою очередь, упираются в такие же бескрайние сады, виноградники, орошаемые поля, которым тоже нет конца и края. А цветущие сады — первый признак спокойствия и богатства страны, и этот факт не может Язмаша не радовать, ведь ручейками ото всех к нему огромные богатства текут.
        В этот момент на бескрайнем горизонте, за степью и морем, цветным маревом обагрив небосвод и наполняя воздух мифическим духом, появилась огненная дуга, она, как всегда, гипнотически приковала к себе внимание всего живого и неживого. Потом грациозно, не спеша, зачаровывая величием и силой, всплыл огромный накаленный шар, обдавая ровным светом весь мир.
        Машинально Язмаш глянул в другую сторону, куда светило солнце: на юге остроконечной неприступной вереницей бледно-розоватым оттенком на фоне синего неба высились горы Кавказа, откуда, питаясь этими вершинами, текли под ноги Язмаша Терек и его притоки Аргун и Сунжа. И как ни странно, Терек — удивительный природный водораздел, с севера бескрайняя степь, переходящая в полупустыню, а на юге, прямо за рекой, иной мир, сплошные непролазные леса, вплоть до снежных вершин.
        И вроде все, и с севера и с юга, должно быть подвластно ему — тудуму Самандара, однако это не так. На другом берегу Терека из-за густой листвы деревьев еле-еле летом виден огромный дом, нет, это не казенный дворец из жженого кирпича, где веками поочередно менялись люди, как и тудумы, это совсем новый, просторный, уютный дом, с фонтаном, с мраморными колоннами в модном стиле базилики, построенный армянскими строителями под руководством греческого архитектора по заказу Алтазура для единственной жены Малх-Азни.
        О! Как давно с землей хотел сравнять этот ненавистный дом и его жителей Язмаш, даже смотреть в ту сторону не мог — ныне любуется, и его проверенный кочевой нюх уже осязает, что вот-вот двоевластию в округе будет положен конец, мраморный дворец станет его загородной резиденцией и, что еще приятнее, обитательницы дворца станут его наложницами, а сам Алтазур и его воины будут истреблены. Наконец-то этот герой-богатырь, этот народный любимец замешан в тяжкой крамоле, пошел он с изменой не только супротив собственного каганата, но и нарушил договор с дружеской Византией. Тайный сыск и агентура, внедренная и завербованная в окружении Алтазура, доложили: жена и дети мятежного грузинского царя нашли приют у Алтазура и скрываются в горах, в Аргунском ущелье, в башенном комплексе, построенном Алтазуром для тещи Астар[22 - Астар — в древней мифологии чеченцев богиня луны, брака, любви].
        Этот, казалось бы, естественный шаг кавказского добрососедства вверг Алтазура в интригу истории, корни которой уходили вглубь. Дело в том, что сановники Византийской империи, веками господствуя над огромным миром, вконец «разжирели», погрязли в роскоши, разврате, чревоугодии, и, не имея возможности, а главное охоты, больше воевать, они все больше и больше повышали дань со своих колоний. Последние, не желая нести такое ярмо, начинали бунтовать, поднимать восстания. Особенно широкий размах приняло освободительное движение на Балканах, вслед за мадьярами восстали болгары, македонцы, хорваты. В крови утопил Константинополь всплески сепаратизма, разорил села и поля, в наказание в три раза повысил дань с каждого дыма. И оказалось, что подавление бунта, как и война, тоже выгодно.
        Хитрые византийские сановники — знаменитые интриганы — извлекли из этого урок. Подготовив почву, в другие колонии — Армению и Грузию — они заслали провокатора, якобы борца за свободу и независимость, некоего полукровку-ублюдка — базарного глашатая, проходимца, дав ему армянское имя и грузинскую фамилию, а также еще многое, чтобы забитый, угнетенный народ пошел за ним. Провокация удалась, и на подавление восстания послали войска. Они пожгли хлеба, разорили села и наложили дань в 1200 номисм вместо установленных 360. Это непосильное ярмо вызвало теперь уже настоящее народное восстание. Константинополь справился с Арменией, а с Грузией не смог. И тогда византийские послы за деньги попросили, как и прежде, чтобы хазары с Северного Кавказа вторглись через Дарьял в Закавказье. В Итиле рады были бы такой возможности, да времена не те, ныне не каган и его слово, а Алтазур господствует в Алании, с родственными грузинами он воевать не стал, и более того, когда нависла угроза уже изнутри, от близких подкупленных единоверцев, грузинский царь обратился за помощью к Алтазуру, и Алтазур тайно, не через Дарьял,
где многолюдно, а из Алазании и через перевал Тебуло, самолично доставил жену и детей грузинского царя в Аргунское ущелье. Чтобы гости не скучали, он отправил в горы, как и ранее, на все лето и осень своих старших дочерей Ану, Азу, Дику[23 - Аза и Дика — по древней мифологии чеченцев богиня солнца и богиня справедливости] и усыновленного подкидыша — Бозурко.
        Щедро задобренный Византией Итиль решился захватить и выдать грузинскую царскую семью, а заодно восстановить на юге каганата утраченную власть, «взнуздав» или даже ликвидировав некогда своего спасителя, отважного Алтазура.
        Операция была так важна, что из Итиля тайно прибыл в Самандар главный бек — Бадай, а параллельно с ним, не караванным путем, а окольно, на помощь двухтысячной армии Язмаша прибыли еще три тысячи тюркитов. Объединившись, эти войска уже выдвинулись к Ханкальскому проходу[24 - Хан-калла (чеч.) — сторожевая башня, крепость], где в долине между двумя Суйра-Корт[25 - Суьйра-корта (чеч.) — войск вершина] располагаются ставка и полутысячная армия Алтазура, а также его родовое село Алды, защищая проход в Аргунское ущелье и далее к горам. Одновременно, поднявшись в горы вдоль Терека по Дарьяльскому ущелью, группа из пятисот воинов в сопровождении подкупленных местных проводников двинулась в сторону Джейраха на Галан-Чож и к поселению Никарой, где жила Астарх и ее гости.
        А в это же время сам Алтазур в сопровождении пятидесяти воинов двигался в Итиль: личная грамота кагана просила его об этом.
        На второй день пути охрана Алтазура заметила, что на расстоянии видимости за ними постоянно следуют многочисленные всадники, и как только Алтазур устраивает привал — те делают то же самое. Заподозрил Алтазур неладное. Не доезжая до очередного караван-сарая, ночью, прямо в степи устроился на ночлег, у огромного костра оставил трех человек, а с остальными, обойдя сопровождающих, поскакал обратно, на юг. Путь, преодолеваемый за два дня, он преодолел за ночь. Всю дорогу его терзал выбор — куда первым делом направиться? В свой дом, в Самандар — где Малх-Азни и четыре младшие дочки, в Алды — где ставка, или прямо в Никарой — где под его гарантией гости. Все-таки направился в Алды, без своего ополчения — дела будут худы.
        Он подъехал в разгар сражения. Воодушевленные его появлением кавказцы воспрянули духом. Ровно сутки, заслоняя солнце и луну, тучами летали стрелы в обе стороны, а потом только в одну. Затем от натиска сломались закаленные копья, зазвенели о кольчуги и шлемы сабли, а когда и сабли потупились и обломались, заблестели в ночи кинжалы. Только на вторые сутки, к рассвету, поле брани выровнялось, утихло, и лишь слабые стоны людей и коней скликали на пиршество зверье и воронье. Однако другие падальщики, что на двух ногах, рыскали меж куч. Это Бадай и Язмаш, не сумев погнать по трупам коней, спешились, вместе с жалкими остатками войска искали поверженного Алтазура.
        — Вот он! Вот он! — послышался крик.
        Еще сжимая кинжал, на окровавленной траве с почти неузнаваемой, рассеченной головой лежало богатырское тело в окружении горы трупов наемников. Кто-то Алтазура пнул, он чуть-чуть шевельнул рукой, а все с испугу отскочили, схватились за ножны.
        Глаз видно не было, но Алтазур еще дышал, и когда его понесли к опушке, он что-то спрашивал на местном диалекте. Через переводчика тюркиты поняли: «Не подоспели?». Нет, не подоспели кавказцы, слишком поздно узнали.
        По приказу Бадая всех, мертвых и раненых, по обычаю кочевников, следовало захоронить в одной могиле-кургане. Однако Язмаш выпросил особой участи для Алтазура. Десятки наемников с помощью коней склонили верхушки двух уже немолодых деревьев, привязали к ним по ноге еще живого Алтазура и отпустили... Разорвалось богатырское тело на части. Так жестоко казнили кочевники-язычники только ярых врагов и преступников.
        Насладившись этим зрелищем, Бадай и Язмаш поспешили в Самандар, во дворце тудума их ожидало не меньшее удовольствие — их наложница Малх-Азни.
        Эта ночь была не по-осеннему тепла. Сытая луна щедро купалась в переливах широкого Терека. Многоголосый Самандар, столица народов Кавказа, потрясенный внезапными событиями, вроде спал, и даже собаки, учуяв настроение людей, не лаяли, забились по конурам. Лишь на роскошном балконе тудума, что нависал над Тереком, было в разгаре царское застолье: усадив перед собой учащенно дышащую, вместе с тем еще надменно-горделивую Малх-Азни, опьяненные вином бек и тудум, не желая уступать друг другу пальму первенства обладания красавицей, скрежетали зубами, а узкоглазый Язмаш, похотливо щурясь из-под нависших век, в нервном нетерпении дергал не только редкие усики, но и густую живность из носа; и наконец, не выдержав, своими черными пальцами он нежно провел по белоснежной щеке и шее женщины, бормоча сокровенное ей в лицо, да чтобы слышал Бадай, что не позволит он осквернить такую прелесть, а наречет женой, чтоб рожала ему детей.
        — После меня — делай, что хочешь, — язвительно парировал бек.
        Началась перепалка. Воспользовавшись моментом, Малх-Азни схватила промасленный ножичек, которым кочевники соскребают мясо с кости, и, с силой вонзив его в толстое тело Язмаша, бросилась к перилам. Она уже изготовилась прыгнуть, когда Бадай обхватил ее. И все-таки амазонка не изнежилась во дворце, увлекла она с собой бека. В лунной дорожке в водах Терека еще несколько раз всплывали их борющиеся тела. Может быть, Малх-Азни и спаслась бы, да Бадай плавать не умел, со смертельной хваткой утопающего сжал он женщину, потащил за собой к илистому, ядовито-холодному дну...
        В это же время схваченные — семья грузинского царя, три дочери и приемный сын Алтазура, и их насильники остановились на ночлег у ясского поселения Дедяково; еще через шесть суток они дошли до крупного хазарского города на Дону Саркела, где грузины были переданы византийскому послу. А детей Алтазура повезли степью по караванному пути в Итиль. Остановившись на отдых в одном из караван-сараев, командиры наемников-тюркитов, задобренные византийцами, так загуляли, что пропили и проели не только заработок, но и загуляли в долг. На просьбу хозяев караван-сарая рассчитаться чуть не последовал разбой. Как бы случайно в этом заведении также оказался очень предприимчивый купец-работорговец, который через болтливого хозяина уже выведал, что за добро под охраной. Погасив издержки наемников, купец за свой же счет продолжил их загул и, выждав удобный момент, предложил за живой товар такую сумму, что не только пьяные, но трезвые согласились бы. Ведь кто они? — наемники, кто заплатил — тому и служат, а степь бесконечна — поди найди крайнего.
        И все-таки не простой товар исчез. Всех наемников выловили, и купца-работорговца выловили — всех пытали, головы поотрубали, а узнали лишь одно: пленных перепродали в Тмутаракани. Потом о них, как об очень красивых девушках для продажи, шел слух в Геленджике, где был черноморский порт продажи женщин-рабынь. Однако никто самих девушек не видел, и якобы один грек, поставщик светлых девушек к арабам и на Восток, приобрел дочерей Алтазура за баснословные деньги, сделка состоялась прямо на корабле, и этот корабль, только с этими девушками на борту помимо экипажа, в ту же ночь вышел в море. После разразившейся над морем страшной бури обломки того корабля прибило на утро к берегу...
        Тем не менее, Итиль через послов и тайный сыск не прекращал долгое время поиски в Византии, Иране, на Ближнем Востоке. Тщетно, канули, как в воду...

* * *
        Та поздняя осень 1994 года выдалась особо непогожей в горах Кавказа. Частые проливные дожди сменились непрекращающейся склизкой моросью, с густыми туманами по утрам, безветрием, болезненной, промозглой сыростью и унынием. Стесненное пологими склонами, под давящим хмурым небом, маленькое высокогорное село Гухой пребывало в тоске, в старческой печали. Соблазненная лозунгами свободы и цивилизацией, вся молодежь уже давно перебралась на равнину, в большие города, а редкие, еще не увезенные детьми старики, как и века назад, заняты жалким натуральным хозяйством, мечтая только об одном — пережить непредсказуемую в горах суровую зиму и довести до весны всю домашнюю живность.
        Не дождавшись погоды, мужчины потянулись в леса, до глубоких снегов надо запастись дровами. С техникой пожилой люд не в ладах, да и с топливом проблема, и приходится действовать по старинке, запрягая кляч.
        Тяжелее всех Малхазу Шамсадову. Как более-менее молодой он всюду хочет поспеть, всем помочь, а дорог в горах нет, одни колеи — развезло, в низинах трясины, так что и пустую телегу кони вытянуть не могут. От зари до зари Малхаз в тяжком труде, так что холеные руки учителя истории все в мозолях, огрубели. А потом, ближе к полуночи, чтобы никто не видел, бежит в горы, в пещеру, где на картине томится недовольная участью Ана.
        Не высыпается Малхаз, маленькое тело от нагрузок ноет; тем не менее все для него игра, все у него спорится, и улыбка с лица не сходит, все ему кажется, что вот-вот, еще чуть-чуть и не только его жизнь, но и жизнь всех окружающих, даже его старенькой бабушки, значительно улучшится, что-то ему это подсказывает, этим он живет и этому свято верит. А тут, в противовес его настроению, из Грозного в горы неожиданно потянулись беженцы; оказывается, на равнине случилось страшное, какая-то «позиция» и «оппозиция» прямо в городе бой устроили, и в открытую все говорят, что тем и другим на военной базе в Моздоке федералы одновременно автоматы, пушки и танки выдавали.
        Как учитель истории, Малхаз сразу же резюмировал:
        — Спровоцировали гражданскую войну.
        А директор школы Бозаева, как ей следовало по статусу, подвела итог:
        — Все они гады, о народе не думают, власть и деньги поделить не могут.
        Электричества давно нет, ретрансляторы не работают, из-за гор приемники сигнал не ловят. Нашел Малхаз новую «забаву» — каждое утро на самую высокую в округе гору взбирается, прикладывает к уху маленький транзистор; когда спускается — у школы политинформация: слава Богу, все быстро прекратилось, одни других одолели, правда, и жертв много, а танками и вовсе русские наемники управляли. И тут последнее слово за директоршей:
        — Что ж никто из этих лидеров-подлецов с обеих сторон, и их отпрысков, что за рубежом учатся и живут, не пострадал, даже мизинца не ущемили, а невинную безмозглую молодежь под танками сгубили?
        — Глупость говоришь, Пата, — разделились мнения. — Те враги, а эти наши.
        — Чем они наши? — воскликнула Бозаева. — Что они нам сделали полезного за эти годы, кроме собственного возвеличивания?
        Вот так каждый день начинался спор... Но длилось это недолго, батарейки «сели». А с началом зимы пошел снег, сразу распогодилось, и теперь у Малхаза действительно забава. Летом горцы на специальных полозьях устанавливают стог сена, который с первым снегом спускают в низину. Вот и резвится Малхаз, чуть подтолкнет скирду, на ходу «оседлает» — и летит вниз, зачастую кувырком, а за ним вал сена; старики ругаются, а он ликует, глаза блестят, румянец аж кипит!..
        Нет, невозможно на грешной земле всегда улыбаться. С наступлением нового 1995 года не единицы, а потоки беженцев с равнины хлынули в горы: гражданская война меж чеченцами на сей раз не получилась, и тогда на Чечню хлынули федеральные войска. От рассказов беженцев мурашки по коже ползали, приуныл учитель истории.
        И вдруг директоршу осенило:
        — Эстери в городе одна!
        Помчалась Пата в огненную столицу за племянницей, через три дня вернулась одна — постаревшая, сникшая, от прежней прыти — ничего; Эстери не нашла, а что видела — не дай Бог другому увидеть.
        А Малхаз и тогда не очень горевал — «только через тернии лежит путь к свободе!» — взбадривался он. И тем не менее участь Эстери не давала покоя, а еще хотелось ему быть в гуще событий, и давно бы там был — больную бабушку оставить не с кем, да и картина присмотра требует. После недолгих раздумий не без озорства решил он эту проблему — картину поручил бабушке, поставил рядом с ней у постели, а бабушку — родственникам-соседям.
        Путь до Грозного оказался непростым. Пешком Малхаз добирался сквозь заснеженные перевалы до Итум-Кале, до Шатоя на тракторе. И уже ночью послышался гул канонады, а над горами небо бороздят самолеты и вертолеты, где-то бомбят, люди в панике, с равнины все бегут, везут раненых...
        Глубокой ночью в открытом кузове задрипанного грузовика, с не включенными из-за страха перед авиацией фарами, по отвесному серпантину узких дорог добрался Малхаз до Транскавказской трассы. Оттуда — вновь пешком до превратившейся в извергающийся вулкан столицы Чечении.
        Всюду агония жизни, стреляют, взрывают, горят... А учителю истории кажется, что его никак не убьют, он будто бы глядит на эту историю со стороны, чтобы потом пересказать все доподлинно ученикам. И еще кажется ему — он легендарный герой, все это декорации (не такие уж люди варвары на пороге XXI века), а ему, как в древних сказаниях, предстоит пройти ряд испытаний, в конце найти и спасти красавицу Эстери, и она с восторгом отдаст ему навеки руку и сердце...
        С такой душевной непосредственностью прямо по центральной улице имени Ленина Малхаз дошел почти до центра, не обращая внимание на странные реплики паникеров, не обижаясь на знаки «ты что, дурак?» из подворотен, и только когда даже не взрыв, а взрывная волна издалека с болью пришибла его к зданию первой школы, на лице его застыла уже не улыбка, а гримаса, и он вмиг стал не бравым героем, а четвероногим уползающим. И тут еще одна потрясающая явь, что не до сказок и легенд: прямо перед ним еще живая окровавленная стонущая женщина с широко вспоротым животом, и поскольку он был на четвереньках, прямо перед глазами видел, как еще бьется сердце, как вздрагивают легкие, как, будто сизые змеи, расползаются кишки, и запах, запах крови, гари, фекалий... смерти.
        Малхаз вскочил, шатаясь, держась за стенку, добежал до угла, думая, что за углом «сказка» кончится. Но за углом еще хуже — ужасное месиво. Он свалился, судорожно закорчился, изрыгая мерзкую слизь, мучительно зарыдал... Он понял, что жизнь не сказка, он — далеко не легендарный герой, а только героический пересказчик, и никого он спасти не сможет, спастись бы самому.
        Ползком, уже в сумерках, он пробрался в разбитое здание, и если простое разбитое здание — ужасно, то разбитая центральная школа — ужасна вдвойне... В вестибюле, или точнее там, где когда-то был вестибюль, кто-то страшный, как злодей хмурый, уставился на него, прошмыгнул. Только потом Малхаз понял что это был кусок зеркала. Любопытный от природы, он очень хотел вернуться, посмотреть на себя, однако не смог перебороть страх, он уже всего боялся, даже самого себя.
        Скорчившись калачиком, под неумолкающий грохот стрельбы и треск, он всю ночь, дрожа, провел под партами, слышал прямо под окнами чеченский говор, по голосам совсем пацаны, и тогда еще больше сжался, совсем затаил дыхание. Он всего стал бояться, этот мир оказался жесток, и он не ожидал такого варварства.
        В жизни, до этого, Малхаз никогда не чувствовал себя так плохо, таким разбитым и опустошенным. Несмотря на ломоту во всем теле, вялость и усталость, он ни на секунду не смог заснуть, хоть и пытался забыться во сне. Перед рассветом, когда канонада стала затихать, он уже подумывал, как бежать и в какую сторону спасаться, и только глянул в окно, как в стоящее напротив здание «Детского мира» влетело что-то громадное, его вновь кинуло под парты. Казалось, что весь проспект Революции охвачен огнем, и тот вот-вот до него доберется. Малхаз вскочил бежать, машинально оглянулся и замер: по иронии судьбы его, оказывается, занесло в класс истории, и все вдребезги, а на одной стене, правда вкривь и вкось, еще висят красочные, горделивые портреты всемирно известных полководцев, и зарево с улицы искрами торжества отражается в их глазах, страстью крови пылают их радостные лица. Сколько раз Малхаз описывал этих легендарных полководцев как выдающиеся личности, а оказывается, они злые демоны; в тиши юрт, палаток и дворцов они разрабатывали стратегию передела мира для благополучия узкого круга людей, и вовсе не
думали о пушечном мясе... А после этой войны в ряду полководцев прибавится?!
        — Гады! — как обзывала директор Бозаева, крикнул учитель истории, сбил все картины, вначале растоптал, а потом, не насытившись этим, взял их в охапку и кинул в окно, в пекло, чтоб тоже «поджарились».
        С рассветом, как по команде, наступила гробовая тишина — совсем в диковину.
        «А может, они одумались, договорились о мире?» — подумал Малхаз, еще вконец не утратив человеческой логики. Только поэтому он не подобрал оружие, что валялось перед школой между трупами.
        Короткими перебежками, петляя, он бежал не через центральный, а через трамвайный мост, на правую сторону Сунжи, ближе к горам, и даже когда возобновилась канонада, только ускорил бег. И вдруг резкая боль в ноге, а сбоку стремительный разрыв асфальта заставили его лечь плашмя. Тогда сквозь гулкий, очень частый перепоночный стук сердца в голове он услышал душераздирающий свист уходящего из пике самолета. Он так и лежал, уткнувшись носом в асфальт, с ужасом закрыв руками голову, дрожа всем телом, и уже слышал, как вновь пикирует истребитель... но просто не мог встать и страхом был буквально прилизан к земле... Цепкие руки грубо схватили его за шиворот, отволокли к зданию, и в тот же момент фонтанирующими разрывами ровным коридором избороздился асфальт.
        — Не подставляйся! — бодрым тоном сказал молодцеватый крепыш, сквозь щетину щедро улыбнулся, победно вздернул кулаком и, бряцая оружием, больше ни слова не проронив, побрел в ту часть города, откуда Малхаз бежал.
        Дальше учитель истории не побежал, так и сидел, прислонившись к стене, и не то чтобы не мог или не хотел, просто впервые в жизни какая-то глухая апатия овладела им, и может, он еще долго так бы и сидел, да тоненькая струйка крови обозначилась от ноги. Боль не чувствовал, просто когда с безразличием выдернул тонкий срез асфальта из икроножной мышцы, кровь потекла еще гуще, и тогда он тронулся подальше от центра. Дойдя до здания университета, буквально очнулся: ведь рядом, в частном секторе, живет Дзакаев, а вдруг дома?
        Наверное, родного отца Малхаз не так бы сердечно обнимал. Дзакаев был слегка пьян, но тоже очень рад неожиданному гостю.
        Водкой обработав рану, Дзакаев бережно перевязывал ногу, пока Малхаз уминал хлеб, лук и квашеную капусту. Потом, то прислушивались к грохоту, то говорили.
        — Нет, нет, ты, Малхаз Ошаевич, неправ, и твоя директорша неправа, — от возбуждения ходил по комнате Дзакаев. — Это наше единственное спасение!.. Ну, конечно, несколько перебарщивают. А как иначе? Ну, как бы мы от этой мрази избавились? Ну, как? Это ведь ублюдки, да и не чеченцы вовсе!.. Посмотри, до чего довели республику, народ, этот город! Образование, здравоохранение, культура — им не надо. Да они нас к дикости вели!.. Что значит вели, уже привели! Я с автоматом в обнимку сплю, зарплаты три года нет. А себе дворцы отстроили, иномарки не успевают менять... Нет, я рад! Я так ждал этого, ведь это цивилизованная армия, они быстро наведут порядок... конституционный порядок! Понимаешь? Или ты в горах тоже одичал?
        Эту тираду Малхаз уже не слышал, он вырубился во сне; когда проснулся, оказалось, что голова на подушке, а он бережно закрыт одеялом. Как и до сна, Дзакаев был на ногах, только теперь перед зеркалом примерял разные галстуки к белоснежной сорочке.
        — Готовишься к торжественной встрече, — еще сонно проговорил учитель истории.
        — О! Ты проснулся? Ну, молодец, просто богатырь, — повязывая галстук, говорил Дзакаев. — Целые сутки проспал! Вот это нервы.
        — У-у-у! — зевая, потянулся Шамсадов и, улыбаясь, не без сарказма. — Как на свадьбу наряжаешься.
        — Свадьба не свадьба, — был серьезен Дзакаев, — а момент нешуточный, долгожданный... И погода, видишь, какая! Ночью снег, а сейчас легкий мороз и солнце, все к добру!
        — Тогда хлеб-соль приготовь.
        — Хлеб-соль — не знаю, а вот документы все приготовить надо, — Дзакаев с любовью осмотрел диплом кандидата наук, аттестат профессора, погладив, бережно положил в карман пиджака, и очень серьезно. — Слушай, Малхаз, я вот что подумал: может мне сразу ректором стать? А что?.. А тебя деканом на истфак.
        Малхаз ничего не ответил, пошел на улицу умываться, быстро вернулся.
        — Они уже на этой улице, — нескрываемо дрожал его голос.
        — Ну и прекрасно, — был невозмутим Дзакаев.
        Действительно, несколько минут спустя, оглушая округу, загоняя в щели ворот копоть, напротив остановился БТР, ударом сапога вышибли калитку, остерегаясь войти, несколько автоматчиков осторожно оглядывали двор. Дзакаев выскочил им навстречу. Малхаз, хоронясь, из окна наблюдал за всем.
        Дзакаев махал руками, громко говорил, так что обрывки фраз были слышны и в доме. Вдруг его грубо толкнули, поставили лицом к стене, чуть ли не на шпагат сапогами заставили расставить ноги. Тут же «обшмонали», кандидатский диплом и профессорский аттестат полетели в снег, кошелек — в карман. И тут раздалась короткая автоматная очередь, от которой сам Малхаз упал; через мгновение, не веря, он подтянулся к окну: тело Дзакаева судорожно корчилось в агонии.
        — А-а-а! — закричал Малхаз, тут же сам прикрыл свой рот, в сенях уже послышался топот.
        Он кинулся к окну, на лету, как в кино, вышиб и стремглав побежал через маленький палисадник, перескочил забор, много заборов, и ему все казалось, что пули еще за ним летят.
        Только изрядно устав, задыхаясь, он нашел прибежище в каком-то сарае. И почему-то в этот момент, как никогда ранее, ему вспомнилась мать, она тоже жила неподалеку, однако Малхаз не мог сориентироваться, все в голове, как и в городе, перемешалось. Помня, что у матери очень богатый, а главное большой дом, он стал оглядываться, оказалось совсем рядом. Издали увидев у ворот матери гражданский «КамАЗ», он ускорил шаг. Во дворе матери стояла толстая женщина, он ее узнал — соседка.
        — Побыстрее, побыстрее, солдатики, — слащаво голосила она, обращаясь в дом, вытирая с лица пот. — Все, все несите, я вам хорошо заплачу.
        — А не подавишься, свинья?! — из-за ее спины злобно выдавил Малхаз.
        — Ой! Ты откуда взялся?.. Солдаты, солдаты! Сюда! Вот он враг, вот он бандюга, вот кто русских убивал, стреляйте в него, стреляйте!
        Вновь во всю прыть понесся Малхаз, только теперь по улице; за первым же углом напоролся на БТР, и рядом солдаты. Вновь прытко перескочил через забор — и перед глазами сплошная полоса препятствий, а сзади, как у Дзакаева, смерть, сбоку свист пуль, и самое страшное — на сей раз его точно преследуют, даже нагоняют, он слышит топот, голоса, команды. Вот набережная Сунжи, густо заросший берег. Он кувырком бултыхнулся в промерзшую, мутную, с нефтью воду, тут же всплыл, бросился к густым кустам, чьи ветви свисали к реке. Сверху накрыл шквал огня. Покурили, еще раз постреляли... Вроде ушли.
        ...Глубокой ночью, под сотрясающие взрывы и гул, рыдая, онемевшими руками учитель истории рыл могилу своему научному руководителю в его собственном дворе. Дом Дзакаева был полностью разграблен, из гаража увели машину, даже пол раскурочили, благо дров стало вдоволь.
        До утра одежда не просохла, и, осматривая ее, Шамсадов заметил много дыр на куртке, штанах — а его не задело. Только рана на ноге воспалилась, стала чуточку ныть. С каким-то трепетом, но не с отвращением, надел Малхаз на себя одежду Дзакаева; в последний момент заметил на полу галстуки, которые накануне его научный руководитель долго прикидывал, выбирая, и в конце концов, бросая вызов всем, в том числе и себе, повязал ярко-красный галстук, чтобы все видели. Еще раз посмотрел в зеркало: он увидел не только чужую одежду, но совсем чужого, мрачного человека, который вроде никогда ранее не улыбался, по крайней мере не будет делать этого впредь.
        День Шамсадов переждал, а под прикрытием ночи тронулся к центру, перешел тот же мост. Нефтяной институт и первую школу — не узнать, трупы все так же чернеют, и вроде их стало больше, но никакого оружия, что валялось кругом, нет. Лишь обшарив несколько окоченевших тел, он нашел пистолет и гранату. Это вселило в него уверенность, он вспомнил, зачем пришел в Грозный — Эстери работала в сорок первой школе, там же рядом снимая комнату...
        Что за странность? Так получилось, тот же паренек-крепыш, что спас Малхаза, в предрассветной мгле свистнул из окна «типографского» дома, что напротив Главпочты; так же щедро улыбаясь, поманил к себе.
        Их, не каких-то бравых гвардейцев президента, а простых защитников города — молодых ребят, было человек пятнадцать-двадцать, по разным точкам занявших этот плацдарм у перекрестка Главпочты и стадиона «Динамо».
        Крепыш, все время, как когда-то Малхаз, широко улыбаясь, поделился иссохшим кукурузным чуреком, трофейными сухарями, кипятком, и когда Малхаз наелся, сказал:
        — Ты человек образованный, нам такие еще пригодятся, уходи, здесь жарко будет.
        Малхаз только мотнул головой.
        — Ну ты ведь уже немолод, — последний аргумент выдвинул крепыш и, поняв, что учитель истории стоек, протянул автомат, пару рожков, десяток гранат. — На, я еще достану.
        Не на рассвете, а только часам к десяти, со стороны завода «Красный Молот» показалась бронеколонна, в черной форме — морская пехота. Первый залп гранатометов — три единицы загорелись, колонна отступила, отдышавшись, пошла в атаку. Этот бой был упорным, долгим, беспощадным. Только вначале у Малхаза дрожали пальцы, а потом наступило затмение, хотелось уничтожить все на свете, во что бы то ни стало победить, и главное, соратник по оружию дороже самого себя, не ожидая пощады, бьешься до конца... Вновь колонна отступила, вся улица в смоге горящих машин, кто-то от боли кричит, кто-то стонет, зовет мать. Ополченцы, а их осталось всего человек восемь-десять, выскочили из укрытий, стали подбирать оружие, боеприпасы. В это время вновь послышался гул.
        — Может отступим? — сказал кто-то будто вскользь.
        — Куда отступать? — усмехнулся крепыш. — Некуда.
        В это время стало совсем сумрачно, повалил крупный, густой, мокрый снег, из-за которого видимость совсем уменьшилась.
        Третий натиск был самым отчаянным. Из-за горящей техники колонна не могла продвигаться, и морская пехота двинулась в атаку. Перестрелка была долгой, почти в упор. Вплотную столкнувшись, пошли в рукопашную. Силы неравные. Малхаз был на волосок от смерти, штык-нож уже блеснул перед ним, и тут крепыш буквально своей грудью защитил его, поражая противника, сам принял удар в грудь, навалившись мощной спиной, подмял Малхаза — и может, это еще раз спасло учителя истории.
        Снег повалил так густо, что ничего не видно, и казалось, сами небеса хотят угомонить сумасшедших.
        Крепыш еще дышал, из широкой раны на груди в такт его мощному молодому сердцу щедро фонтанировала кровь. Малхаз пытался что-то предпринять — все напрасно.
        — Как тебя зовут? Как зовут? — шептал он на ухо раненому.
        Крепыш простонал, как-то вытянулся и замер... с той же невинной улыбкой на лице. Никакого документа не нашел Малхаз в его карманах...
        Так и погиб безымянно этот защитник, как и тысячи других, на чьих трупах, как на постаменте, потом потомки вознесут памятник некоему генералу, который в данный момент думал о своих сыновьях, что учатся в далеком, спокойном зарубежье. И коллеги Шамсадова, историки, не вспомнят крепыша, упорно будут восхвалять генерала, выправлять до идеала его генеалогию, а потомков назовут святыми, будут им вечно поклоняться и при этом твердить — нет и не было среди чеченцев ни князей, ни рабов, все мы вечно равны...
        ...В сумерках, от бессилия еле преодолевая еще неглубокий след, окровавленный своей и чужой кровью, почему-то вновь страстно захотевший жить — Шамсадов Малхаз, опираясь на автомат, наугад уходил с поля боя, и в снежном тумане в упор столкнулся с высоченным пехотинцем. От удара в челюсть Малхаз аж взлетел, тяжело плюхнулся. Пехотинец потянул его за галстук, усадил на снегу.
        — А ты, жалкий интеллигентишка, что тут делаешь? Тоже защитник? — сжал он хилую шею, прямо перед носом Шамсадова завис раскаленный, дышащий смертью ствол. — Это зачем ты напялил? — небрежно играл он галстуком, — чтобы легче придушить?.. Кто по специальности?.. Кто? Учитель истории. Хм... ну ладно, учитель... живи, может, правдивую историю расскажешь.
        Потрясенный, обессиленный Малхаз еще долго лежал под густо валившим снегом, с окоченелостью он чувствовал какое-то забытье и блаженство, и может, так бы и заснул навсегда, да горячее дыхание и вонь мертвечины привели его в реальность, он раскрыл глаза: перед ним четвероногий хищник. От его движения зверь отскочил. «Тот ли это символ свободы, что я рисовал?» — подумал учитель истории, и следом: «С волками жить — по-волчьи выть». Он тяжело встал, вернулся на поле боя, нашел пистолет, финку и еще зачем-то взял бинокль.
        Ночью, мимо уже покинутого президентского дворца, он, хоронясь, уходил из города. У площади «Минутка» перед рассветом встретил регулярную армию свободной республики. Его земляки не унывают, униформа даже не запачкана, есть все, в том числе техника и рации. Малхаз пожелал к ним присоединиться.
        — А ну пошел отсюда! Тоже — защитник! — обсмеяли его, а когда учитель истории возмутился и потянулся к пистолету, его обезоружили, слегка побили, дали пинка, потом возвратились, отдали бинокль. — На, будешь издали смотреть, как мы воюем... А галстук в одно место засунь. Ха-ха-ха!
        Завизжала техника, элитные защитники умчались, а Малхаз тронулся к окраине, в сторону Аргунского ущелья. Но никуда не пройти, все простреливается.
        Еще день Малхаз отлежался в полуразрушенном доме, а ночью вновь попытался выйти, бесполезно, город в плотном кольце. И все-таки садами, лесами, через болота он добрался до трассы Ростов — Баку, попытался в нескольких местах перейти — попал под шквальный огонь, все просматривается приборами ночного слежения. Малхаз был в отчаянии. И тут слышит на рассвете гул, и, не скрываясь, стройной колонной, под горделивым знаменем, уходят организованно в Аргунское ущелье элитные войска, техника, а во главе, в «УАЗике» — видит Малхаз в бинокль — знакомый по телевизору профиль офицера советской, а теперь чеченской армии.
        — Вот гады! — процедил Малхаз, «и те и эти гады» — вспомнил он заключение Бозаевой, бросил бинокль в пруд, и зная, что стрелять не будут, договорились, смело перешел трассу, спустился к Аргуну, тщательно умылся, очистил одежду и понял — надо учить детей, это патриотизм, путь к счастью, а свобода — абстракция, ширма отщепенцев...
        И все-таки братья по оружию — святое братство. За день пути Малхаз еле добрался до Чишки; здесь заняли оборону настоящие ополченцы. Увидев многочисленные раны Малхаза, его немедленно отвезли в полевой госпиталь, развернутый в местной школе. Здоровенный врач-хирург говорил, что Шамсадову надо хотя бы недельку полежать, подлечиться, но Малхаз рвался домой, нутро горело недобрым, и оказалось — не зря. Именно в тот день, когда он шел в рукопашную, к его дому в селе подъехали два вездехода, вооруженные люди в масках, как утверждал сосед — чеченцы, заскочили в дом Шамсадовых, хотели забрать картину, но бабушка ухватилась за нее насмерть. Бандиты стукнули старушку по голове, то же самое получил и соседский мальчик, что присматривал днем за бабушкой. Мальчик выжил, бабушка — нет, картина пропала.
        И тогда, неожиданно, вновь на лице учителя истории застыла непонятная улыбка или ухмылка. «Сошел с ума», — шептались сельчане, а к этому и нога разошлась.
        Вновь на помощь пришли ополченцы. То на машине, то на телеге, то на носилках через заснеженные перевалы доставили Шамсадова в Грузию, в Тбилиси. После одной операции перевезли в Стамбул. И здесь в госпитале его нашла мать, перевезла в Москву. Оказывается, отчим Малхаза всегда «на коне», и в столице он занимает доходный пост, а сводные братья повзрослели, в отца, старший — уже вице-президент крупной нефтяной компании, второй — совсем умница, открыл свою компьютерную фирму, сам составляет программы, владеет иностранными языками.
        Истосковалась мать по первенцу. Как ни кощунственно, мечтала она забрать Малхаза к себе, когда помрут родители бывшего мужа. По всем столичным клиникам возили его, потом по дорогим магазинам. Купили двухкомнатную квартиру в центре Москвы, сватают к красавицам-землячкам, но учитель истории отнекивается, молчалив, угрюм; все по библиотекам да по книжным магазинам ходит, вновь историей Хазарии поглощен. И никто не знает, что есть у него женщины поклонения, что они, быть может, вдалеке, да он их обязательно найдет, и Ану найдет, и Эстери.
        Его поиски увенчались некоторым успехом. Стало известно — Эстери беженкой перебралась в Германию. Малхаз тоже загорелся желанием беженцем уехать в Германию.
        — Да ты что, это удел бедных, — возмутилась мать, однако, видя настырность первенца, послала его в Германию, но не беженцем, а вольным туристом, с деньгами в кармане.
        Через месяц вернулся ни с чем, не зная языка, ему было очень тяжело. Тем не менее, он объездил все лагеря беженцев в Германии, увидел много чеченцев и многих беженцев под видом чеченцев. Вернувшись в Москву, он хотел продолжить поиски в других странах Европы, но ему было стыдно вновь просить деньги, да и не маленький он, и не больной, чтобы быть иждивенцем.
        Жить в многолюдной Москве после одиночества гор — очень тяжело. С матерью Малхаз, несмотря на ее заботы, так и не сошелся душевно, зато он сблизился со вторым сводным братом, компьютерщиком — Ансаром. Именно Ансар подсказал Малхазу, что теперь не надо сидеть в библиотеках, через Интернет все поступает в домашний компьютер. Малхаз «заразился» этой игрушкой, сутками сидел за компьютером, постоянно обращался к брату за помощью и консультацией и так его полюбил, что, не выдержав, раскрыл ему свою страдающую душу.
        — Зачем куда-то ехать! — воскликнул Ансар. — Ныне не те времена, в Интернете все есть.
        И действительно, через день у Малхаза были все списки беженцев Европы, но Бозаевой Эстери не было. И тогда Ансар, через посредство своих европейских партнеров, сделал запрос в Интерпол — нет.
        Совсем сник Малхаз. Как и Ана, Эстери канула в никуда.
        Стал скучать он по своим горам, и уже, к ужасу матери, объявил — собирается домой. Однажды рано утром нагрянула милиция. Учуяло сердце матери, спрятала она Малхаза в надежном месте. Блюстители порядка особо не усердствовали, мельком глянули в комнаты, проверили паспорта и в конце спросили: «Есть ли такой — Шамсадов?».
        — Нет, какой-такой Шамсадов? — артистично возмутилась мать. — Не видите — мы Зоевы.
        Ушли. Но поняла мать: не пронесло, тучи сгущаются над сыном. Заставила она влиятельного мужа подсуетиться. В тот же день отчим узнал, а через день из Грозного знакомые позвонили: Шамсадов Малхаз Ошаевич в каком-то списке, как командир боевиков, преступник, находится в розыске.
        В ту же ночь мать, как ребенка, лично вывезла Малхаза в Стамбул, к родственникам. В Турции, не зная языка, без доступа к литературе, он и вовсе впал в отчаяние. Единственная отдушина — Интернет-кафе, где он может общаться с Ансаром. Сводный брат оказался настоящим братом, прилетел он в гости к Малхазу и через день осторожно предложил:
        — Поезжай в Англию представителем моей фирмы.
        — Так я языка не знаю.
        — Вот и выучишь; без английского в каталогах и в библиотеках делать нечего. А заодно, я порекомендую, на компьютерные спецкурсы устроишься. Поверь, там лучшие в мире программисты преподают.
        — Вновь на маминой шее?
        — Нет, все за счет фирмы — ты представитель и стажер... Все равно домой дороги пока нет. Не переживай, ты с лихвой отработаешь.
        — И долго?
        — Для начала год, а там видно будет.
        Еще пару дней Малхаз раздумывал, ведь Кавказ от Турции рядом, а потом вспомнил слова директора Бозаевой — «Кто не учится каждый день — деградирует», полетел вместе с братом в Лондон, и под сорок лет вместо учителя стал учеником, первоклашкой.

* * *
        Разврат — производная роскоши и нищеты, и если в роскоши это сумасшедшие оргии, то в нищете — просто сумасшествие. Именно в нищете, от безысходности на окраине порта Бейрута некогда родился некто Басри Бейхами, выжил, встал на ноги, и в результате уродства души, впрочем, как и тела, а более упорства и смекалки, он стал основным поставщиком исключительного товара для безумных оргий по всему Средиземноморью, Передней Азии и Ближнему Востоку.
        Басри Бейхами — имя присвоенное, а так до тридцати лет он был просто вечно босоногий Басро, без княжеского Бейхами, сын портовой шлюхи, на закате «карьеры» решившей заиметь ребенка, и не от кого-либо, а только от светловолосого здорового моряка-норманна. В норманнов Басро не пошел, разве что ростом: длинный, костлявый, сутулый, с огромными, свисающими, как у обезьян, руками, а остальное в мать, или черт знает еще в кого — смуглый, с выпяченным узким подбородком и большим носом, с глубоко впалыми, вечно подозрительными, блуждающими глазами, с редкой проседью в густых курчавых волосах.
        Когда Басро смог носить наполненный кувшин, он стал поить холодной водой базарный люд. В то же время пристрастился к карманному воровству, однако отсеченная рука напарника отбила охоту пользоваться этим ремеслом, и чуточку повзрослев, Басро стал грузчиком в порту, потом моряком. В первом же плавании, в первом же порту более взрослые моряки вынудили его познать первую женщину, такую же, как его мать. Это Басро очень понравилось, и он с нетерпением ожидал каждого захода в порт. А однажды им довелось перевозить живой товар из Туниса, и одна юная рабыня была так хороша, что ею ублажался сам капитан, а когда ему надоело, весь экипаж; все заболели страшной болезнью, и только Басро как ни в чем не бывало. До подхода к Константинополю, куда корабль направлялся, несколько членов экипажа уже были сброшены мертвыми за борт. В порту более-менее обеспеченный капитан обратился за лечением к самому знаменитому врачу Византии — Лазарю Мниху. Именно Лазарь Мних, после бесед с капитаном, попросил доставить паренька, которого болезнь миновала.
        Посулив приличное жалование и такую же жизнь, Лазарь Мних назначил Басро своим ассистентом, а на самом деле стал на нем проводить эксперименты, скрыто подвергая его всяким заразам, и бывалый врач был поражен — организм Басро перебарывал любую инфекцию. Это была обоюдовыгодная практика — так сказать некий эпидемиологический щит и одновременно меч в руках врача; и знакомства, и не простые, а весьма интимные, с очень богатыми персонами — для ассистента. Конечно, доходы от сотрудничества были неравнозначны, тем не менее, портовый босяк, став так неожиданно ассистентом, а точнее смекалистым подопытным, извлек свой иммунодейственный опыт: оказывается, практически в каждом индивидууме существует в различной степени порочная страсть, которую тот в зависимости от возможностей и морали реализует; и учитывая, что у обеспеченных людей возможностей много, а морали зачастую нет, они устраивают вакханалии и до того изощряют ненасытный блуд, что с различными недугами становятся пациентами Лазаря Мниха. С возрастом, хоть и не хочет богатый лекарь терять практику и связи, общаться кошерному пожилому человеку уже
приятней с Богом, нежели со всякой заразой, а ее развелось столько с привозом издалека рабов, что даже врач заразиться боится. Вот и прикидывается Лазарь Мних теряющим остроту зрения, сидит за столом, записывает, назначает лечение, а в непосредственном контакте с пациентом ассистент, и он же проводит лечение, и не только предписанное врачом, но и втайне желаемое пациентом. И когда его способности стали не в диковинку, предприимчивый Басро отправлялся в порт; если в порту на данный момент не было того, что надо, делал срочный заказ, удовлетворяя тайную блажь уже не заразного пациента, а «изысканного» клиента.
        Сотни, если не тысячи, детей и подростков, юношей и девушек, здоровенных мужчин и дородных женщин всех мастей и рас прошли через костлявые, огромные руки Басро, щедро позолотив их. И наверняка любой другой крутившийся в такой грязи, среди столь могущественных вельмож давно потерял бы все, в том числе и голову, да только не Басро, порожденный в порту плут: он четко следовал по надежному фарватеру — молчание золото, и ничего не знаю. В пропитанной сплетнями и погрязшей в интригах Византии это качество было редким и щедро оплачиваемым.
        Однако кроме Басро в эти тайны был посвящен и Лазарь Мних, а он не какой-то портовый ублюдок, потомственный врач, ныне главный лекарь императорского двора и, по слухам, первый человек еврейской общины. Конечно, руководствуясь не последним, а только тем, что он врач и не может допустить издевательств над здоровьем и жизнью пусть даже рабов, он — Лазарь Мних, обнародовал диагнозы персон — не всех, а очень влиятельных, и это почему-то совпало с моментом ужесточенного преследования евреев одним из императоров Византии Романом Лекапином.
        Сенсационное сообщение Лазаря Мниха вызвало панику, не только императорский дворец, но даже главные увеселительные заведения — императорский ипподром и театр — стали пустовать. Назревали заговор и очередной дворцовый переворот. И тогда император Роман Лекапин вынужден был пойти на сговор, в результате торга усилились позиции другого императора, Константина, приближенного к евреям, и откровенные репрессии по отношению к последним пошли на убыль. Вместе с тем не обошлось без показательных жертв, иначе империя развалилась бы быстрее: кого-то за прелюбодеяние казнили, кого-то посадили, многие лишились постов и привилегий, а сестра Романа Лекапина — Феофания, очень красивая, умная и влиятельная женщина, ненавидевшая не излечивших ее врачей, а значит евреев, была принудительно изгнана не только от двора, но и из Константинополя. Ходил слух, что именно Феофания, а не ее брат, организовала жестокое убийство не только врача Лазаря Мниха, но и его жены и четверых детей, кроме одного — Зембрия, который, в тот период готовясь принять духовный сан, обучался где-то далеко в горах.
        В общем, пострадали многие, но Басро — главный соучастник зла, не только не пострадал, но снова выиграл. Он всегда молчал, не поддавался ни на чьи уговоры, не соблазнился подкупом, не выдал никого в суде и даже под угрозами. И все его клиенты и партнеры поняли, что хотя Басро и дрянь, но, как и они, порядочный, к тому же уже богат, имеет тайные связи и влияние, притом купил приличную виллу в пригороде Константинополя. В завершение становления в свете женился на очень богатой и не очень молодой особе из круга своей клиентуры, заимел княжеский титул и стал именоваться Басри Бейхами, имея свою конюшню, ложу в театре и многоэтажные доходные дома в центре Константинополя.
        Шли годы, многое менялось, но не менялось одно — дело Басро, он не изменил поприщу, которое вывело его в люди. Правда, ныне он не босяк Басро, а князь Басри Бейхами, и поэтому несколько изменилась его специализация, но не клиентура. Специальные агенты Бейхами, а это люди в основном странствующие — такие, как послы, купцы, их проводники, моряки, искатели легкой наживы и отчаянные головорезы, доставляют ему информацию, где подрастают красивые юноши и девушки, которых Бейхами различными способами превращает в товар, в товар очень дорогой, тайный, пользующийся вечным спросом и до чрезмерного потребления не портящийся. При этом, с опытом, Басро сделал еще один очень выгодный для его дела вывод. Оказывается, во все времена много таких, как он, босяков в силу различных причин становились богатыми людьми, нуворишами. И некоторые из этих резко обогатившихся людей, перепробовав многие прелести жизни, страдают патологией ущербного происхождения. Они, то ли для самоутверждения, то ли из мести, то ли просто из любопытства или еще из-за чего-то, мечтают пообщаться с особами из привилегированных каст, с
отпрысками потомственных династий, будь то из черной Африки или далекой Сибири. Для удовлетворения этой генной прихоти, этого выравнивания не только материальных, но, что с достатком важнее, и моральных амбиций, идут на любые расходы от деликатных предложений Бейхами, тем более, что можно не только насладить недоразвитое нутро, но и в особых случаях получить политические выгоды и провести удачные спекуляции.
        Разумеется, заиметь товар в виде красивой дочери какого-либо князя или царя — дело очень рискованное, дорогостоящее и не всегда удачное. Однако и барыши соответствующие: одна такая операция стоит двух-трех лет обыденной возни, а бывало и два-три года скрываться приходилось, пока не улягутся страсти, пока не откупишься. Словом, любит Бейхами свое дело, и уж весьма богат и немолод, но алчность и азарт не ослабевают в нем, только доход, несмотря на риск и борьбу, влечет его к новым варварски изощренным авантюрам.
        Именно Басри Бейхами, пользуясь политической ситуацией, сложившейся между Константинополем и Грузией, вдохновил и организовал операцию по пленению семьи грузинского царя, и главное — дочери царя, и при этом в основном использовал государственный ресурс в виде послов и агентов сыска, сановников и купцов, армию и просто бандитов, и не только Византии, но в большей степени самой Хазарии, на территории которой эта операция проходила.
        Не в Саркеле, а в Фанагории, и то, как обычно, через посредников, завладел Басри Бейхами дочерью грузинского царя, и только после этого узнал, что были пленены еще три дочери какого-то крупного хазарского военачальника и были они гораздо краше грузинки, а старшая была просто загляденье.
        Загорелся Басри, поскакал вдогонку за караваном, направлявшимся в Итиль, быстро нагнал загулявших наемников в одном из караван-сараев в степи, и по-прежнему, не лично, а подкупив проезжающего грека-купца, за приличные для Хазарии деньги выкупил детей Алтазура. Воочию же увидев старшую, Ану, понял, что дело стоящее, и, заметая следы, проехался по побережью, распространяя ложные слухи, в то время как товар уже ушел морем, и не в византийские порты, где всюду тайный сыск. Ночью, пройдя Босфор, корабль с пленниками причалил к пристани одного из маленьких чудных островов с видом на Константинополь, якобы принадлежавших работорговцу.
        От кражи семьи грузинского царя Басри Бейхами ничего не заработал: за них было кому заступиться, чем пожертвовать; грузинский царь пошел на попятную, подписал кабальный договор. А дети Алтазура никого не интересовали, да и нет за их спинами государственно-монолитного народа, вот и потирает Басри огромные ручищи, предвкушая огромные барыши. Не спешит, ищет привередливого покупателя на товар, и знает, что в данном случае как никогда выгоднее трех сестер продать оптом, в одни, такие же, как у него, грязные руки.
        И такой покупатель нашелся. Прямо на острове за ничего не подозревавшими сестрами наблюдал смуглый толстяк с перстнями почти на всех пальцах рук. В тот же день хотел «товар» испробовать, однако Бейхами, прожженный торгаш, свой «товар», да тем более такой девственный, как зеницу ока бережет — пробовать нечего, и так видно, краше чуда нет. Деньги вперед — делай, что хочешь. Таких денег с собой не возят. Покупатель согласился: «товар» в Дамаске, сделка состоялась; ожидает девиц презренная участь рабынь.
        Как любой базарный торговец в день по десять раз драит каждый помидор, чтоб блестел до покупки, так и Басри Бейхами, притворяясь заботливым опекуном, наседкой носится вокруг трех сестер и их брата. У каждой девушки по две рабыни, их каждый день купают, хорошо кормят, обихаживают, как могут. Словом, живут они, словно принцессы, а чтобы не страдали, им каждый день обещают, что вот-вот за ними прибудет отец или выедут к нему навстречу.
        Когда Басри на острове, он каждый день, порой по несколько раз, непременно склонив голову в знак уважения, очень вежливо, через переводчика, общается с гордыми девушками, интересуется, что еще они пожелают, и как всегда: «вот-вот уедут домой». Кроме чеченского, который был основным языком в Самандаре, дети Алтазура знают еще тюркский сленг с хазарским диалектом. Носителя чеченского языка не нашли, впрочем, и не искали, а знающих тюркский — очень много. Но пленники умны и молоды, и за несколько месяцев уже практически полностью понимают греческий, но, сговорившись, не выдают этого.
        И вот наступил долгожданный день, их посадили на корабль, как принцесс; сопровождают их те же рабыни. Была середина зимы, после недельного шторма море еще бурлило. Небо было низкое, моросящее, тяжелое, с недалеким горизонтом; под стать неласковому небу мраком волновалось гневное море, меж волн раскрывая голодную пасть, шипящими брызгами обдавая борта легкого суденышка, бросая его с гребня на гребень. Капитан, он же рулевой, и Бейхами стояли на корме, пять пар гребцов-рабов дружно махали веслами, а между ними сидели пленники и их прислуга. Три сестры и брат сидели кружком, они верили и не верили в грядущее, полушепотом переговаривались на родном языке.
        — Вы чеченки? — вдруг так же тихо спросил сидящий рядом гребец.
        — Да, — встрепенулись девушки и их брат-подросток. — А Вы кто?
        — Я, как и вы, родом с Кавказа, из Дагестана, а ныне, как и вы, — раб.
        — Мы не рабы, — возмутилась младшая Дика, даже привстала. — Нас ждет на берегу отец — Алтазур... Не волнуйтесь, мы ему скажем, он сильный... и Вас тоже заберем на Кавказ.
        — Хм, — ухмыльнулся гребец. В этот прохладный день пот тек по нему градом, он злобно сплюнул за борт, и, с такой же злобой повернувшись к девушкам, бросив грести, в ярости на всю жизнь, ядовито прошипел: — Нет вашего отца, нет! Разорвали Алтазура на куски! И никого у вас нет, и матери тоже! Все мы рабы! Рабы! Поняли?! И везут вас не домой, а на перепродажу. Все кончено, не увидим мы больше родной Кавказ, не увидим!
        — Молчать! Молчать! — крикнул с кормы Бейхами.
        В ужасе перекосились лица девушек, первым истошно завопил Бозурко, затем зарыдали сестры, попадали. Пока их волоком перетаскивали на нос судна, два здоровенных надсмотрщика нещадно колотили палками болтливого гребца. Аза потеряла сознание, закатились глаза, забилась она о палубу, выпуская изо рта пузыри.
        — Аза, Аза! — сквозь рев теребила ее старшая Ана.
        В это время Бозурко резко дернул саму Ану, диким криком привлекая ее внимание: в пучину страшно ревущего моря прыгнула младшая — Дика. Она раз всплыла, вроде крикнула, махнула рукой и исчезла. Раскидав всех, Ана решительно бросилась к борту, может мгновенье раздумывала, а скорее ждала — не покажется ли вновь сестра, и тоже головой вниз нырнула под вскипающую волну. По инерции корабль ушел далеко вперед, а Бейхами, раздирая глотку, орал: «Назад, назад гребите!». Шесть раз, задерживая дыхание, ныряла Ана в холодную толщу воды; выбилась из сил, почти окоченела, и уже сама хотела с облегчением уйти вслед за сестрой из отвратительной жизни. В этот момент, будто бы напоследок, гребень волны вознес ее ввысь, и она издали увидела, как на такой же волне вздернулся нос судна, а на нем очертания брата с простертыми к ней руками, в его ногах в беспамятстве сестра. «Нет, я старшая, и ради них должна жить», — в последний миг озарилось сознание, и Ана из последних сил стала бороться с холодом и со стихией, подплывая к корме, с которой тянулась спасительная смуглая рука ненавистного Бейхами...
        Доставленный «товар» не отвечал предварительной договоренности ни качеством, ни количеством, и будто он разорился и стал вновь босяком, Басро, работорговец, орал на всех, хватался за голову, называя сумму убытка, и сквозь свое несравнимое горе отдал команду на разворот.
        На волосок от смерти завис разбитый горем и к тому же переохлажденный организм Аны. Не на шутку взволнованный носился вокруг нее Басри Бейхами, и как ни странно, если вначале Ана представляла собой только дорогостоящий товар, то со временем больная Ана притягивала чем-то иным, доселе Басро неведомым. Нет, это не могла быть любовь, ибо такому извергу не могли небеса даровать такое счастье. Он любил только деньги и богатство. И тем не менее что-то непонятное бурлило в нем, не давало покоя, и Ана уже была не «товар», а нечто иное, сильное, смелое, притягивающее к себе не только красотой, но и чем-то внутренним, возвышенным, благородным.
        Пожизненный босяк — Басро никогда не вникал в эти человеческие параметры, однако даже это полуживое трепетное создание всколыхнуло в нем какое-то человеческое чувство; за немалые деньги для невольницы привозил Басри Бейхами на остров знаменитых врачей, и, как бывший ассистент великого врача Лазаря Мних, он понимал, что все они в основном знахари, как и он, шулера, и осталась одна надежда — доктор Зембрия Мних.
        Зембрия был старшим из пяти детей Лазаря Мниха. Потомственные врачеватели — династия Мних из поколения в поколение передавала накопленный опыт. Зембрия не был исключением, с детства он учился у отца, и вместо игр его заставляли сидеть у больных. В пятнадцать лет его отправили за знаниями на три года в Европу, потом вместе с купцами-рахмадитами отправили на тот же срок в Китай, еще пару лет он провел в горах Тибета и на Алтае, познавая тонкости восточной медицины. И когда казалось, что Зембрия, вернувшись из долгих скитаний, продолжит дело отцов, случилось иначе. Руководство еврейской общины Византии, а скорее и не только Византии, решило, что Зембрия в интересах нации должен принять духовный сан. Для этого Зембрия отправили в какие-то священные горы для очень долгого паломничества. Как раз в это время и случилась трагедия — Зембрия потерял всех родных и, по мнению одних, от горя сорвал голос, с тех пор говорит фальцетом; другие утверждали, что в интересах чего-то заветного, будучи в горах, он согласился кастрироваться. Словом, Зембрия так и не женился, почему-то и духовным лицом не стал, а
продолжал дело отца — врачевание. Все знали, что ученее врача нет во всей Византии, а значит и далее, и еще знали, что Зембрия унаследовал какое-то могущество предков, какую-то тайну. Самые влиятельные сановники Византии и других стран преклоняются перед ним, даже императоры, хоть им это не нравится, считаются с ним. Тем не менее, положение в обществе никак не отражалось на жизни Зембрия. Он строго придерживается своей религии, но без показных излишеств. С виду он невысокий, краснощекий, полненький добряк, поглощенный своей работой. И только одна у него в жизни страсть, впрочем как и у многих в Константинополе: ипподром, скачки, кони.
        Зембрия чуть моложе Басро, с первого взгляда не воспринимал ассистента отца и за глаза называл подопытной крысой. А когда Зембрия узнал о промысле Басро, вообще его возненавидел, брезговал, не общался. Прошло уже много лет, как они не виделись, и тут не Басро, а Басри Бейхами обратился к врачу за помощью.
        — Вообще-то, Басро... или как Вас сейчас величать — Басри Бейхами? — сухим фальцетом общался Зембрия, — как Вы знаете, хоть я и врач, но всюду бывать не могу, и помимо личной клиники посещаю больных только в императорском дворце... и то не всех... Однако я знаю круг Вашего общения, и сострадая им, а главное, из-за любопытства о Вашей внезапно пробудившейся заботе, приму вызов на остров, если больной нетранспортабелен.
        — О-о! Какое чудесное место, прямо у города! — воскликнул Зембрия, очутившись на острове Бейхами. — Да, оказывается, Ваше дело очень доходное.
        — Да, — тем же тоном отвечал работорговец, — ублажаем души людей.
        — Хм, я-то думал, что Вы как раз калечите и души и тела людей.
        — Вы говорите о рабах?
        — Под Богом все равны.
        — Ну... я не буду с Вами спорить, скажу лишь одно: я ученик Вашего уважаемого отца.
        И без того румяное лицо Зембрия стало пунцовым.
        — Не Вам упоминать моего отца! — еще тоньше, до срыва, завизжал Зембрия.
        — Простите, — склонил голову Бейхами, — сорвалось... случайно.
        Раздраженный Зембрия пожалел о приезде, хотел бегло осмотреть больную и уехать, но врачебный долг взял свое, а когда он от Азы услышал трагедию семьи Алтазура, так похожую на свою и даже еще ужаснее, он провел около больной более трех часов, уехал, а на следующий день сам вернулся со множеством приборов и двумя ассистентами. Пробыл Зембрия на острове ровно сутки, пуская у Аны кровь, насильно вливая в ее рот гранатовый сок и еще какие-то микстуры, прикладывая на голову и ноги пиявки, прокалывая кожу иглами со змеиным ядом. Увидев на лице Аны едва заметный румянец, Зембрия впервые за время пребывания на острове улыбнулся и, почему-то шепотом, сказал Азе:
        — Будет жить, сильное у нее сердце.
        Не меньшую радость испытывал и Басри Бейхами, довольный тем, что Зембрия Мних не взял плату за лечение. А потом стал недоволен: доктор и без вызова наведывался к больной каждую неделю, вплоть до наступления лета, и под конец совсем огорошил:
        — Сколько они стоят? — смущенным фальцетом спросил Зембрия.
        — Чего? — еще больше ссутулился Бейхами. — А зачем Вам женщины? — засмеялся он, тут же осекся, извинился и, наигранно изображая конфуз, потер руки, не зная, какую сумму назвать, чтобы не прогадать и не перегнуть — ведь Мних не простой человек, не уровня его клиентуры, с коими можно как угодно торговаться.
        — Дорогой Зембрия, — пробудился опыт торговца, — давайте этот вопрос обсудим при следующей встрече.
        Всерьез призадумался Басри Бейхами, и тут же поймал себя на мысли, что не может не видеть Ану, он так к ней привык, она так прекрасна и загадочна, в ее присутствии он становится почему-то иным — робким, мягким, воспитанным, и даже боится при ней грубость сказать, тоже пытается быть аристократом или благородным рыцарем. Эти доселе неведомые Бейхами чувства изменяли его внутреннюю жизнь, и он как-то в отъезде поймал себя на мысли: страстно хочется на остров, видеть это лицо, просто быть рядом с ней, с Аной.
        — Нет, — категорично ответил Бейхами Зембрия, — она не рабыня, не продается... Я на ней женюсь... И посему прошу Вас назвать сумму моего долга за лечение Аны, и пожалуйста, больше не являйтесь без вызова на мой остров.
        Благовоспитанный Зембрия Мних, скрипя зубами, подчинился воле Бейхами, но вместе с тем, не питая надежды и иллюзий, а просто из сострадания, тайно, через челядь, передал Ане свой адрес в Константинополе — на всякий случай.
        А Бейхами почти уверовал в сказанное; вечерами ему хотелось, чтобы Ана была его женщиной, а утром при подсчете капитала как всегда казалось, что он нищает из-за своего романтизма, дела не идут, и он вот-вот разорится. «Нет, нужно сохранить товар и выгодно продать», — превалирует днем устоявшаяся жилка работорговца.
        Однажды, находясь под влиянием такого решения, он бросил клич на древний рынок: «Есть изумительный товар, лучше не бывает!».
        И сразу объявился покупатель, и не из известных клиентов Бейхами, а новый — наглый, который, не глядя на товар, предложил позорный мизер и чуть ли не угрожая потребовал продать.
        Нюх портового босяка подсказал Басро, что кто-то навел на него этого наглеца, похлеще его самого. Не долго раздумывая, Басро понял — Зембрия, и уже хотел пойти на поклон, как новый, совсем неожиданный удар: эскадра лодок избороздила песчаный берег, чиновничий люд, в сопровождении когорты гвардейцев, оккупировал остров. Повели допрос: чей Бейхами подданный, за счет чего живет, как платит налоги и сколько? и прочее, прочее. И когда не только отказались от огромной взятки, а потребовали явиться в суд, Бейхами понял: не над тем пошутил.
        В тот же вечер, осознав, что он все же Басро, несмотря на свои капиталы, засобирался в Константинополь.
        И вновь гости: небольшая, богато разукрашенная резным деревом и цветными смолами лодка причалила к песчаному мысу. На ней, как ни странно, одни женщины, две гребут и третья посередине, вроде в чадре, да в какой-то цветастой, нарядной. Та, что была в чадре, соскочила прямо в воду, умело подтолкнула лодку к берегу, в чуть ли не по пояс вымоченной одежде вышла на берег. Очень долго смотрела на двух девушек и подростка, резвившихся в прибрежной воде, а затем какой-то необычной походкой, бочком, уверенно направилась к покоям Бейхами. Ей преградили путь двое охранников — она что-то рявкнула гнусавым голосом; когда это не помогло, раскрыла лицо и, видя, как отшатнулась охрана, издевательски засмеялась и продолжила путь, снова прикрыв лицо.
        — Как почиваешь, Басро? —она уже вошла в покои хозяина. — Не узнаешь? А теперь? — скинула она чадру и, видя, как Басро, сморщив лицо, отскочил, ядовито-раскатисто захохотала. — Что, не узнал, кого облагодетельствовал? Значит, много таких, как я, через твои мерзкие руки прошло... Ха-ха-ха, все-таки вспомнил! Да, я Мартина... та Мартина, которую ты юной в Алжире украл.
        — Никого я не крал!.. Отойди!
        — Что, боишься заразиться? Так к тебе ведь ни одна зараза не пристает, ты ведь не человек — дьявол. У-у — дрянь! Ха-ха-ха! Боишься?!
        — Стража! Стража!
        Несколько здоровенных стражников поспешили на крик.
        — Ха! — рявкнула на них гостья, и они, страшась не ее крика, а мерзкого лица, резко отпрянули, затрясли копьями. — Убери их, и подальше! — с гнусавой повелительностью приказала она, и, видя, что нет реакции, с издевательской фальшью в голосе. — Я от Феофаны, как ты, наверное, догадываешься... Вот так, без лишних ушей, я думаю, тебе будет лучше... Так знаешь с чем меня прислали? За тобой ведь должок, и давний.
        — Никому я не должен!
        — Должен, должен, — ходила за отступающим Бейхами пришедшая по огромной зале с мраморными колоннами, с золотыми подсвечниками, с китайскими цветными вазами на персидских коврах. — Иль забыл, что не всех из семейства Мних ты убил, как должен был?
        — Не кричи!.. Его не было тогда здесь.
        — А ныне? Зембрия уже давно в Константинополе, и даже у тебя, здесь частенько бывает. Что ж ты обещанное не выполняешь... а свое получил?!
        — Прочь! Прочь, что ты себе позволяешь — рабыня!
        — Ха-ха-ха! Ошибаешься, Басро. Это ты раб, мерзость, ублюдок, босяк. А я благородная дочь достойных родителей, и теперь, как ты знаешь, первая фаворитка императрицы Феофаны. И наконец ты в моих руках.
        — Отстань, не трогай меня! Что ты хочешь?..
        — Ха-ха-ха! — дико смеялась и говорила Мартина. — То, что я хочу, не волнуйся, сбудется. Тысячи, нет миллионы моих проклятий витают над твоей поганой головой и ждут момента расплаты... А сейчас отработай долг — приказ Феофаны.
        — Не могу, не могу! Ну как?! Как я это сделаю?
        — Молчи! Слушай и исполняй. Зембрия добивается твоей красавицы...
        — Откуда Вы узнали? — перебил ее Басро.
        — Ты что думаешь, если Феофана добровольно удалилась от людей, то есть вас, подлых мужчин, то она и от дел отошла?
        — Нет, не думаю, я все знаю.
        — А мы знаем в тысячу раз больше тебя, и даже то, кто тебя проверял, кто будет на днях судить и какой будет приговор.
        — Ты о чем, Мартина?! Я ведь верен Феофане, верен, — теперь он сам, не брезгуя, приблизился к гостье. — Я ведь все делал...
        — И будешь делать впредь! — повелительный свистящий тон.
        — Да, да... О, как я его убью? Как? — схватился Басро за голову.
        — Не так, как ты думаешь, а как Феофана повелевает, чтобы мучился этот еврей, как мы... Слушай. Сегодня к закату доставишь красавицу ко дворцу императрицы. Близко не подплывай, ты знаешь, Феофана теперь не переносит духа мужчин. Ночью красавицей насладится императрица, а утром подаришь ее Зембрия, пусть заразится главный еврей... Вот и все.
        — Нет, только не так!
        — Кого ты щадишь? Свою красавицу или Зембрия? Помни, в Византии не только врачи и сановники — евреи, но и судьи тоже. Ха-ха-ха, мечтаю я посмотреть, как тебя на веревках в холодную яму к голодным крысам спустят... поднимут, спустят, поднимут, и так трое суток!.. Какое у тебя будущее! Представляешь?! Так что на закате жду тебя с красавицей в проливе, в миле от дворца. И помни: ты должен быть один, чтоб ни одна душа не видела, не знала.
        Свою бывшую рабыню, ныне повелевающую им, Бейхами провожал до берега и, уже не брезгуя, даже помог женщине взобраться на лодку. В это время в море виднелась только золотистая голова Аны, заплывшей очень далеко.
        — Здорово плавает красавица, — рука Мартины, уже стоявшей в лодке, козырьком прикрыла глаза от солнца.
        — Да, — сказал Бейхами, — она говорила, что жила у большой буйной реки Терек и с детства, в день по десять раз, эту мутную реку переплывала.
        — А не боишься, что уплывет?
        — Нет. Видишь, ее сестра и братец на берегу, под охраной. Без них она никуда не денется.
        Тем не менее, как только лодка с непрошеной гостьей отплыла достаточно далеко, Бейхами стал орать на прислугу; ценность Аны возросла. К ней навстречу выплыли сразу три лодки и сопровождали красавицу до берега. Из прозрачно-чистой голубоватой воды Ана не выходила, пока не удалился Бейхами. А Бейхами сделал вид, что уходит, по пути свернул в густую кипарисовую рощу и, царапая лицо и руки, теперь уже скрыто приблизился к берегу и, как он делал уже не раз, стал вожделенно подглядывать.
        Прислуживали и одновременно неотступно следили за пленниками двенадцать мощных женщин-африканок. Мужчин-рабов, даже евнухов, Ана к себе не подпускала.
        С врожденной грацией королевы, с гибкой пластикой амазонки, зачарованной сказкой улыбаясь брату и сестре, словно мифическая русалка, с блестящими капельками, будто серебристой чешуей, выходила из воды тонкая, высокая Ана, на ходу изящным движением красивой руки отбрасывая локоны золотистых густых волос с девственно сильной груди за спину. Пара рабынь, до предела вытягиваясь, вознесли над высокой Аной широкий атласный зонт, а две другие бархатными белыми полотенцами нежно обтирали ее, и кожа Аны была настолько белоснежной — как снег, что белые полотенца выглядели блекло.
        Не только красотой, а более умом, выдержкой и силой духа сумела Ана поставить себя в особое положение — не рабыни, не субъекта торга или услады, а в какое-то возвышенное, неприкосновенное, но очень желанное.
        «Нет, — думал подглядывающий Бейхами, — никому не отдам, сегодня же...».
        А потом, уже у себя в кабинете, куда он вызвал Ану, Басро почему-то вспомнил крыс, которых он много повидал и в порту и на кораблях, и как он их боялся и ненавидел... Неужели теперь, когда он достиг всего своим трудом, хоть, как говорит Зембрия, неправедным (а где праведный, если жить лучше раба желаешь? пусть на себя посмотрит!), и вдруг такое...
        «Нет, и до сих пор не соблазнялся, товар берег, и сейчас выстою... Нет, нет, что за наваждение? Что за страсти вокруг этой рабыни?! Да и краше и юнее сколько их было!.. А может, она ведьма... или, скорее, богиня?.. Нет, до сих пор держался, и сейчас не поддамся соблазну — товар есть товар, дело есть дело, страсть — не жизнь, как свечка, растает: кину ее, откупаясь, в прокаженные объятия Феофаны, пусть облизывает ядовитым языком!»
        Эти поворотные к истокам Басро мысли перенесли встречу с Аной, как и прежде, в приемные покои, а не в опочивальню, о чем грезил накануне он, и, как прежде, Ану сопровождала свита — сестра, брат, две африканки. В отличие от других комнат в роскошном восточном стиле, эта комната носила несколько более скромный, деловой вид: полы облицованы ониксом, отполированным так, что всегда казалось: замерзли капельки воды и льдинками покрыта поверхность; с небольшим фонтаном, выходит на террасу с видом на море, а в глубине, на толстых коврах с узорчатым орнаментом два больших кожаных кресла с подлокотниками из слоновой кости, на золотых ножках.
        Грозным повелителем восседал Бейхами, негодуя на жизнь, и даже не ответил на легкий поклон Аны. Но ее взгляд, сначала исподлобья, из-под высоко поднятых золотистых бровей, эти бездонные, доверчивые, обворожительно-манящие зеленовато-лиловые глаза вновь его нейтрализовали, загипнотизировали, сделали подвластным ей.
        — Садитесь, присаживайтесь, Ана! — вскочил услужливо Басро, на ходу меняя ход своих мыслей. — Видишь, как скверны дела, ведь мы никто — все рабы. А знаешь, кто правит миром?.. У-у-у, только не говори, что твои языческие Боги, нет; миром правят деньги и интерес к ним, а у кого больше всех денег — у правителей. А кто организовал истребление твоей семьи, вас пленил и держит здесь?.. Не знаешь? А я подскажу: не я, как ты думаешь; я никто, босяк, а правители Византии, и лично принцесса Феофания, которая до сих пор мнит себя императрицей. Кстати, и этот остров, и этот дворец, и я, и ты принадлежим ей.
        — Я никому не принадлежу, — бархатистым голосом, будто с ленцой отвечала Ана, глядя только вперед, сидя с величавой осанкой в кресле.
        — Да пойми, спустись с небес, ты невольница, ты рабыня...
        — Прекратите бредить, я скорее покончу с собой...
        — Ана, — в свою очередь перебил ее Бейхами, — это не бред, а ожидаемый блуд, если бы не моя привязанность и снисходительность к тебе.
        Краска залила гладкое лицо Аны, так что еще не обсохшие, но уже начинающие волниться пышные волосы приняли иной, золотисто-ядреный оттенок.
        — Этого не будет, будет смерть, — уже без ленцы, с едва заметной тревогой.
        — Это тебе кажется, а умереть нелегко, не дадут, — уже склонился к уху Бейхами, предвещающе шепелявил. — Человек изощрен в пороках. Выбьют из тебя эту спесь, надругаются так, что ни жить, ни умирать, ни думать не будешь, будешь куклой, рабой, как вон те, в лучшем случае.
        — Нет! — крикнула Ана, обхватив костяные подлокотники.
        Сидящие в противоположном углу брат и сестра со страхом в глазах вскочили, на них-то указывал теперь Бейхами:
        — А о них ты думаешь? Или до себя и с ними покончишь? — слащаво-ядовитое шипение. — Разбросают вас по белу свету, будете лет пять, пока молоды, всех, кто захочет, ублажать, а там и помирай сколько хочешь...
        — Нет... — еще ниже склонила Ана голову, — если бы не они... — упала на шелковую ткань крупная слеза.
        — В том-то и дело... Хотя, — забарабанил пальцами о слоновую кость Бейхами, — когда голодная крыса начинает грызть пятку, думаешь только о себе.
        — Не мучайте меня, — исступленным голосом взмолилась Ана, пребывая на грани истерики.
        — Разве это мучение? — еще ближе от ее красивого уха зашептали влажные губы работорговца. — Мучение, когда из-за жалкого куска хлеба будешь с улыбкой на лице ублажать отцеубийцу.
        — Нет! — истошно закричала Ана, закрывая руками уши. От ее прежней горделивой осанки ничего не осталось, согнулась, чуть ли не в коленях пряча лицо.
        — Слушай меня, — вкрадчиво-повелительным металлом резанул голос Бейхами. — Хоть и баловал я тебя — ты рабыня, и не моя... Я к тебе привязался, и, жалея тебя, подскажу: у тебя есть шанс спасти не только себя, сестру и брата, но и меня заодно. Ты сильная и смелая, я уверен, ты справишься, или... твоя красота так тебя изведет, что тысячу раз пожелаешь смерти, а не сможешь, и будешь с завистью вспоминать утонувшую сестру... Вставай, у нас мало времени, тебя пожелала «императрица» Феофана, а в Византии ее пожелание — закон... Пошли, нам далеко плыть, по пути все узнаешь.
        ...Феофана — умная, красивая, избалованная судьбой единственная сестра императора Романа Лекапина. С детства она была не по годам способной и, главное, внимательной. Она быстро поняла и освоила нравы и мораль империи. Еще очень юной, с политической целью, а более чтобы обуздать замужеством сестру, Роман выдал ее за уже немолодого, влиятельного префекта претория Востока, чревоугодника Иоанна Капподийского. Их брак был фикцией, и супруги намеренно досаждали друг другу. Обыкновенно не совсем здоровый, толстый Иоанн Капподийский появлялся в кругу пестрой толпы фривольно одетых девиц легкого поведения, опираясь на плечи которых он продвигался в живописном и полном распущенности великолепии. А когда Иоанн следовал в Константинополь или еще куда-либо, его сопровождало до десяти тысяч рабов и слуг. Он был горд, богат, заносчив. Примерно так же вела себя и жила его жена — Феофана. Между супругами частенько возникали серьезные скандалы, дошедшие до вражды, и, наверное, из-за неприязни к Феофане Иоанн Капподийский постепенно принял сторону врагов Романа — византийских евреев, которых Роман Лекапин яро
преследовал за узурпацию власти. Зять императора недолго пребывал в стане врага; вскоре его нашли мертвым на собственном ложе. Говорили о насильственной смерти не без участия жены. Впрочем, это было не редкостью в коррумпированной Византии; никто не возмутился и не удивился. Однако, не дожидаясь новых жертв, немногочисленные, но влиятельные и сплоченные противники императора свершили очередной дворцовый переворот, Романа Лекапина посадили в яму, а сестру пожалели — отправили в монастырь. Думали — распутная бабенка, там от горя и помрет, но не тут-то было, Феофана показала свой характер и ум. Она бежала, и не куда-нибудь, а к враждебным сарацинам, сконцентрировала вокруг себя деньги, а значит и людей, наняла армию в Византии и вихрем погромов прошлась по стране. Освободила брата, вновь посадила его на императорский трон, и сама стала называться «императрицей».
        С тех пор жизнь стала сказочной: власть, деньги, страсть — составляющие ее вечного празднества. Лучшие бани, театры, гостиницы, ипподромы — эти самые злачные заведения принадлежат Феофане, она решает многое, если не все. Оргии не прекращаются неделями, на многочисленных конкурсах красоты она выбирает юношей, а ее еще совсем юный сын — девушек.
        Но не бывают праздники вечными: где юно и тонко оборвалось — сын не выдержал марафона сладострастий — внезапно умер. Это был страшный удар для Феофаны — с полгода она не могла прийти в себя, потом мечтала вновь забеременеть — не получалось. И потихоньку началась прежняя жизнь со сплетнями, интригами, казнокрадством и мздоимством — днем, и страстными оргиями — по ночам. И как ожидаемое — страшная болезнь. Лекари и знахари, шаманы и ведьмы, колдуны со всех концов мира за любые деньги лечили Феофану — бесполезно. А этот еврей — императорский врач Лазарь Мних — и осмотреть Феофану отказался, сказав посыльному: «Дело не в болезни, а в профилактике, бороться надо не со следствием, а с причиной, лечить надо не тело, а душу — пусть возвращается в монастырь».
        Что было дальше, известно: семью Мнихов вырезали, остался только Зембрия, а Феофану в монастырь и не взяли бы. Решением суда ввиду заразной неизлечимой болезни ее изолировали от общества, взяли под домашний арест. Но как удержать столь богатую и влиятельную женщину? С еще большим шиком и размахом Феофана появляется то там, то здесь, днем на ипподроме, вечером в театре, ночью в бане, под утро в гостинице. Многие, ожидая ее благосклонности и содействия в карьере или просто желая задарма пошиковать, не брезговали общением с могущественной «императрицей» — началась эпидемия.
        По личному указу императора Феофану выселили подальше, за Босфорский пролив, поставили круглосуточную охрану. И тогда Феофана не сдалась: морем ее верный Бейхами поставлял ей юношей и мужчин, и не только рабов, но и тех, кто в отчаянии хотел подзаработать.
        А потом прогрессирующая болезнь вылезла наружу, обезобразила ее красивое лицо. Феофана возненавидела весь мир, и особенно мужчин, заразивших ее; все, что касалось мужского пола — от людей до животных — было изгнано с территории ее дворца. Но и в гниющем теле страсть жила, оказалось, больной приятнее не мужская грубость, а женская ласка. И уже многие из окружения Феофаны поумирали, а она все держалась, жила, влияла и все еще проницательным умом понимала, что ее поддерживает только одно — юная отборная поросль, впиваясь в которых она, словно вампир, высасывает их ауру, их молодость, их дух...
        И выпал черед Аны.
        — Нет-нет, я не смогу это сделать, — в отчаянии безжизненным голосом сказала она в очередной раз.
        — Сможешь! — внушал ей Бейхами, от гребли и вечерней духоты на его смуглом, некрасиво-носатом лице выступал обильный пот, стекая по многочисленным глубоким, искривленным, как его жизнь, морщинам. — Знай, ты пока еще привилегированная цаца — нетронутый цветок, и как только эта оса высосет твой нектар — увянешь, засохнешь... И помни, кто повинен в твоих горестях, на чьих трупах создана эта неземная роскошь.
        С этими словами Бейхами обернулся, глянул в сторону движения: вдалеке, на берегу пролива, с прямым видом на Константинополь в лучах заходящего солнца ярким золотом, ослепляя, сияла зеркалом сложноперекатная громадная крыша, и ее блеск был так могуч, что Бейхами не сразу заметил лодку, ожидавшую их.
        — Не трусь! Как договорились, на заре, — последнее, что сказал Бейхами.
        Море было спокойным, прозрачным, и тем не менее, покачивающиеся лодки нелегко сошлись. Обычно ловкая, Ана еле-еле, неуклюже перебралась, как на спасителя, сквозь слезы молчаливо долго глядела на исчезающую в морской дали лодку Бейхами, и, конечно, думала не о нем, а об оставшихся в его руках сестре и брате.
        Те же три женщины, что днем были на острове, одна в чадре, в полном безмолвии везли Ану к золотому сиянию. Что ни говори, жизнь — есть жизнь, ее не обманешь, и красота манит: с каждым взмахом весел перед Аной разворачивалась потрясающая панорама. В лучах заходящего солнца длинными тенями на всю ширь обозрения раскинулся диковинный, цветущий парк с ровными аллеями, беседками, фонтаном, а в этом окружении — белокаменный дворец с портиками и балконами. С первого взгляда кажется, что часть его затоплена; подплывая, видно — стоит он на мощных колоннах в виде античных богатырей, со следами зимних морских бурь у головы. Прямо в гавань выходит просторная арка, под которую лодка вплыла, а дальше ступеньки из грубо отесанного гранита, чтобы мокрые ноги не скользили. Огромная, тяжелая дверь полностью из слоновой кости с золотыми ручками, и за ней ярко освещенный лучами солнца просторный зал. На стенах и высоком потолке фрески и мозаика на темы египетской, римской и древнегреческой мифологии; по углам статуи в античном духе, рыцарский костюм со всеми доспехами, кубки и вазы с живыми цветами. На весь зал
толстый ковер, на нем разная мебель: огромный, тяжелый стол, ложи, сиденья и всего одно кресло — все отделано золотом, серебром, слоновой костью. Все стены облицованы зеркально позолоченным металлом, и лишь одна картина — на ней красивая, молодая царственная особа. «Феофана», — определила Ана.
        — Меня зовут Мартина, — с гнусавой хрипотцой сказала женщина в чадре, и далее в полном молчании провела Ану из зала в боковую галерею, а затем в просторную овальную комнату с лазурным бассейном.
        Совсем юные, почти обнаженные девочки — словно феи — привычно, играючи обнажили сконфуженную Ану; произнося лишь отдельные фразы, с серьезными лицами занятых людей усаживали ее в ванны, со странным цветом воды, с благовониями, с различными наборами плавающих на поверхности цветов. Потом ее парили, до зуда обтирали мочалами все конечности, лазали повсюду, пока Мартина не распорядилась заканчивать. Тщательно обтерев, те же «феи» веничками из цветастых перьев диковинных птиц обрызгали Ану какими-то жидкостями, в которых превалировали запахи лаванды и розового масла, и, как и раздевали, так же играючи, накинули на нее легкую, почти прозрачную шелковую вуаль.
        — Пошли, — приказал гнусавый голос.
        Они поднялись по нарядной лестнице на второй этаж, на каждом проходе по две вооруженных женщины — стража, молчаливые изваяния, лишь глаза блестят, за каждым движением Аны наблюдают, двери открывают и закрывают.
        Наконец, зашли в большую, но уютную комнату. На стене фрески с эротическими сценами, потолок зеркальный, бронзовая люстра с рожками для светильников. Много бронзовых и глиняных светильников в виде лилии, рыбы, головы дракона и верблюда на полу. Все светильники уже горят, ровно освещая громадную кровать, устланную шелковыми и шерстяными одеялами и подушками. Рядом с кроватью цельно вытесанный из горной породы низенький удивительный стол замысловатой формы, на нем в серебряной и золотой посуде разнообразнейшие яства и напитки.
        — Жди. Хочешь ешь, хочешь пей, хочешь спи, — повелел гнусавый голос. Его обладательница тихо ушла, и наступила гробовая тишина.
        От непрекращающейся дрожи у Аны пересохло в горле, но она брезговала прикасаться к чему-либо. Светильники в люстре плавно догорели, наступил полумрак. Ану, видимо разморенную баней и странными благовониями комнаты, тягуче клонило ко сну, веки смыкались, хотелось лечь. Она изо всех сил противилась, да не смогла... Холодная, влажная змея, сквозь сон, проползла по ее ноге. Ана только раскрыла глаза — противная костлявая рука с прожилками, поглаживая кожу бедра, двигалась к ней, будто к горлу.
        — Ай! — вскочила в ужасе Ана.
        Тень шевельнулась, хищно блеснули глаза, что-то гортанно просипев; те же руки попытались ее удержать. Ана бросилась в угол, к единственному горящему трезубцем бронзовому светильнику; за ней же медленно двинулась эта страшная тень, еще сильнее сопя, будто вскрытыми легкими.
        — Хе-хе-хе-хе! — ржавый смех, и осипло-соскобленный голос. — Что ж ты, красавица, не поделишься счастьем? Не готова усладиться ласками самой императрицы?!
        Еще один страшный шаг, и зловещая тень попала в зону блеклого света.
        — А-а-а! — еще истошнее закричала Ана.
        Перед ней была не безликая тень, а будто череп с выпученными глазами.
        — Иди сюда! — протянулись длинные костлявые руки.
        — Нет! — в самый угол забилась Ана, опрокинула светильник, огонь и раскаленный воск моментально воспалил ее вуаль, а вместе с этим и сознание. — Гадина! — взбесился ее тон, и уже в неукротимой ярости, скопившейся в ней за год неволи, она схватила за ножку сбитый, увесистый бронзовый светильник, наотмашь рубанула прямо по страшному черепу — раз, падающую — еще раз, распластавшуюся в ее ногах — в третий. Даже во мраке Ана видела, как из черепа, выпирая, пузырится фосфоресцирующая ядовитая слизь, тварь еще дергается, глаза все блестят бешенством, угасая, а от двери шум, заблестели кинжалы, заискрились о бронзу. Раззадорилась в борьбе Ана, почувствовала, что теперь не невольница, но кавказская горянка — дочь амазонки; да что поделают с ней несчастные рабыни, разве обучали их так, как ее обучал Алтазур.
        Как трезубцем управляла Ана светильником, выбила кинжал, им же заколола одну, резанула другую, и застыла в удивлении — человеческое тело — ничто, как масло податливое, ткнешь — раскисает. Значит, только дух может спасти... На лестнице еще пара, и с ними Ана справляется, от других уходит, спрыгивая с высоты пролета.
        Она металась от острия кинжалов по темным и светлым комнатам, обежала почти весь дворец, наступала на спящих «фей», и под конец оказалась в зале. Выхватила обоюдоострый рыцарский меч — привычно легла рукоятка в ее жаркие ладони, попадали одни рабыни, другие стеной загородили выход к морю. И видит Ана: на балконе, под крышей дворца, как безучастный зритель, опершись на перила, откинув чадру, смотрит на нее обезображенная Мартина. Только подбородком Мартина повела — поняла Ана, где запасной выход.
        Ланью неслась она сквозь густой парк, выскочила из колючего кустарника на главную аллею. Шумом прибоя поманило ее море, побежала Ана, а меч о мрамор искры метает, уже лунная дорожка подсказывает ей путь, уже рукой подать... И вновь рабыни. Но они ведь рабыни, нет в них духа, одно тело. Отбиваясь, почувствовала Ана свободную прохладу, сделала еще шаг назад — и нырнула вглубь, как в спасительную стихию.
        Долго, зажмурив глаза, пока хватало дыхания, изо всех сил плыла Ана под водой, на секунду всплывала и вновь шла под воду, боясь, что ее с берега видят и еще хуже — преследуют. Лишь когда не стало видно блеска крыши, она всплыла на поверхность и по тихому, гладкому морю поплыла подальше от берега, придерживаясь лунной дорожки. Подустав, легла на спину. Над ней раскинулось бесконечное звездное небо, точно такое же, как на Кавказе: мгновение она была счастлива. А потом осознала, что под ней такое же бездонное море; восторг улетучился, заволновалась, ей казалось, что крысы уже пощипывают ее пятки, а со дна вот-вот всплывет эта женщина-скелет и со ржавым смехом потащит в эту мрачную толщу глубин.
        Ана знала, что много времени могла бы продержаться на морской воде, да видно предыдущая баталия на суше и страх на воде выбили ее из колеи, загнали в смятение, и она в бессилии закричала, заплакала, запаниковала, и наверное пошла бы ко дну, но в это время увидела: заревом осветилась часть неба. «Утро настает!» — чуть взбодрилась она, а сил уже нет, судорогой коченеют ноги, и — сквозь ночную тишь — всплеск весел. «Бейхами плывет?!» Точно, уже видна тень.
        — А-а! — жалко вскрикнула Ана, направляясь туда.
        Черная безмолвная фигура восседала в лодке.
        — Держись, — кажется родным гнусавый голос Мартины. — Хе-хе, небось думала, Бейхами тебя ждет? Дожидайся! Он такая же тварь, что ты накануне забила... Молодец, девочка, завидую тебе, то, что я и многие-многие не посмели, ты осилила. Спасибо! Хоть этого дождалась... пробудилась. То зарево — уже мое дело... Залезай, не дрожи; видишь, в ночном море тебя нашла, знала, что по лунной дорожке поплывешь... А точнее, это твоя судьба. Бери лодку, плыви к свободе, она только на родине... а я все — прощай.
        С этими словами Мартина бросилась в море, оставляя на ровной поверхности расходящееся волнение, а Ана в бессилии, уже не могла смотреть за борт, она легла калачиком на дно лодки и, с трепетом ощущая под собой твердь, до беспамятного забытья слышала бешеный бой жаждущего жизни сердца.
        Часть II
        Вместо путешествий в отдаленные страны, на что так жадно кидаются многие, приляг к лужице, изучи подробно существа — растения и животных, ее населяющих…
        К. Ф. Рулье, 1851
        Ученье — нелегкий жизненный процесс, а жизнь без ученья — тягостна... Будучи педагогом, учитель истории Малхаз Шамсадов прекрасно осознавал этот постулат, и тем не менее не сиделось ему за партой; то ли стыд, то ли еще что, гнали его, вроде уже взрослого человека, от класса, где и учительница английского языка гораздо моложе него, да и одноклассники, юноши и девушки со всего мира — ему в дети годятся.
        Учеба платная, хочешь — ходи, хочешь — не ходи, никому дела до тебя нет, и посему, изредка посещая занятия, Малхаз выучил только несколько фраз, которые помогали ему в кафе или в магазине.
        В благодатной Англии проблема одна — деньги. У Шамсадова этой проблемы нет: то мать, то братья, то даже отчим, будто соревнуясь, присылают ему валюту на счет. Живет он в маленьком, уютном городке Пуле, в двух часах езды от Лондона, на берегу океана. После кошмаров Чечни — Англия просто рай, однако Малхаза тянет в родные горы, тоска и одиночество изъедают его; кругом много людей, и все улыбчивы, да излить душу не с кем, как немой среди говорящих манекенов, и пора бы освоиться, ан нет, обошел он всю округу, насытил свое природное любопытство и все — чужое благоденствие опостылело, окружающие стерильность и порядок создают мир иллюзий или иллюзию мира. А Малхаза тянет домой, и никто не поймет, как ему здесь муторно, несносно: по ночам постоянно снится печальная бабушка, днем грустит об Эстери. И если две эти женщины, как говорится, под Богом ходили и ходят, и вроде Бог им судьбу предписал, то третья его женщина — Ана с картины — это плод его собственного художества, он должен был позаботиться об ее судьбе; да не смог, подкачал, значит, недостойным стал, а иначе как, ведь как ни пытается — ничего не
выходит, не может он даже начать вновь изобразить на полотне Ану. Уже все для этого сделал, понакупил столько и необходимого и лишнего, такого, о чем в Чечне даже не слышали; ну пиши, валяй, ну делать-то все равно нечего, раз не учишься, — да не просто все: он не может. Никак не может! Даже не знает, с чего начать, а начинает — «курица лапой», будто кисточку впервые в руках держит, и никакого порыва, страсти, вдохновения! Да, он хочет ее нарисовать, он хочет ее видеть, но, увы, это стало ему недоступно, и от этого совсем ему плохо; все три любимые женщины разным образом покинули его. Да, слава Богу, пустот в мире не бывает — другая, не менее, если не более родная женщина прочно и ныне навсегда, с полным основанием, заняла эту нишу, и знает Малхаз, что мать любит его даже пуще остальных детей, чем вызывает в разной степени ревность последних. И Малхаз по-своему любит мать, и нет у него вроде ближе на земле человека, и, тем не менее, что-то не то, нет той близости, сыновьей любви, тепла, и это не от того, что без матери вырос или держит злобу, что в детстве бросила, завела другую семью — нет, отнюдь
нет; дело в другом, в более потаенном, и хоть и родная она мать, но иная, чем он, иной, более прагматичной, деловой закваски. Все, в первую очередь второй муж, у нее под пятой, и это не ущемление чьих-либо прав или позиций, нет, это холодный расчет во всем, и весь этот расчет направлен только на благополучие и процветание ее семьи. А что тут плохого? Однако Малхазу не по душе эта «слюнявая» опека, эти еженедельные послания из Москвы — руководства к действию, и лишь действие одно — первенец, уже не молод, должен жениться, и жениться не просто так, а на той, кого она, любящая мать, выберет, а выбирает она с толком, с расстановкой: чтобы красивой была, да стройной; конечно, не на голову выше низенького Малхаза, но и не ниже (породу улучшать надо); чтоб и тейп[26 - Тейп (чеченск.) — род, племя] был и тукум[27 - Тукум или тухум (тюрк.) — то же самое], не из босяцкой семьи, желательно с гор, а не с равнины; ну и, конечно, все предыдущее можно откорректировать — ведь вкусы различны, идеальных нет, а вот достаток — значит уважение — у сватов должен быть, иначе не ровня, и нечего красотой стращать, она нынче
есть, завтра — нет, а дети пойдут — и в обеспеченной семье мир да любовь будут.
        Словом, стройной логики в письмах матери нет, но цель вроде ясна, и фотографий столько накопилось, что Малхаз уже путается, какие поручено порвать, какие обратно выслать, а какие под подушку положить и ждать, пока сердце, правда, материнское, достойную из достойных выберет.
        Жалко Малхазу этих девчат, понимает он, что война, что Москва не Грозный, и как иначе чеченским девушкам замуж выйти, но не может понять он свою мать — кого, а точнее чего она в конце концов хочет?
        Так прошло несколько месяцев, наступили рождественские каникулы. Почти все учащиеся разъехались по домам. Шамсадову ехать никуда нельзя. Зима в Англии, да еще на побережье, очень сыра, скучна, дождлива. Совсем было затосковал он, оказывается, школа и ее обитатели уже стали близкими, и тут радость — мать вылетает к нему, да не одна, а с хорошей новой подругой, и главное, с ними дочь! И это не все. Оказывается, еще одна достойная дочь учится в Лондоне, в очень престижном вузе.
        Первую звали Роза. С нею, а вернее, с нею вслед за двумя мамашами, Малхаз обходил за два дня почти все центральные магазины Лондона. Вечером, в гостинице, Малхаз валился с ног от усталости, а мамаши в соседнем номере все еще обсуждали, что они накупили, что еще предстоит, что по глупости не взяли, что — наоборот — зря, в общем, хлопотный отчет за день, то же должен сделать и сын. Уже заполночь повелительный стук в дверь.
        — Ну, как? — в дверях, подбоченясь, мать.
        — Отличный костюм! — сонно протирает сын глаза.
        — Это понятно — деньги какие! А я о дочери.
        — Ну-у-у! — зевнул Малхаз.
        — Ладно, не торопись, еще вторую посмотрим, и будем решать.
        Вторую звали Лиза. Тоже молодая, и, сразу видно, очень умная девушка, в очках: уже оевропеизировалась, в штанах, говорит на многих языках, но с чеченцами, в отличие от матери, только на чеченском. Лиза будущий юрист, мечтает о карьере, без излишних комплексов. Она вызвалась быть гидом, и несмотря на молчаливое сопение матери, повела «оценивающих» ее не по магазинам, а по музеям, историческому центру Лондона и под конец пригласила в шикарный ресторан, где после наводящих вопросов матери Лиза весьма деликатно ответила, что у нее уже есть парень, с ней учится, чеченец; мнение родителей есть мнение родителей, а жить и выбирать ей самой. На что мать, разумеется после расставания, постановила: «Дура!» — и еще хлеще, так что даже Малхаз поморщился.
        В общем, обе девушки внешне не очень, да Малхаз трезво понимает: их молодость — уже красота, и он тоже не ахти какой, но как с одного взгляда взять и жениться? Впрочем, все разрешилось проще. С Лизой ясно — «дура», а вот Роза ничего, да ее мать оказалась «дурой и сплетницей», да и вкус у нее колхозный, недаром говорят, что человек только в пути познается.
        — Короче! — под конец констатирует мать. — Эти все и не похожи на чеченок, тем более на горянок! Иначе и не поехали бы в Лондон, на смотрины! Ишь, до чего дошли! Лишь бы я их дочь взяла — на все готовы!..
        — Разве ты их берешь? — съязвил сын.
        — Не пройдет! Меня не обведешь! — будто бы не слышит мать. — Фу, Бог миловал!.. А для тебя, сынок, в Москве есть достойная кандидатура, и смотреть не надо, — тут называется общеизвестная среди зажиточных чеченцев фамилия.
        — Так на кого смотреть не надо? — не без иронии спрашивает Малхаз. — На фамилию или на дочь?
        В крайнем недовольстве сузились губы матери, с прищуром, искоса долго всматривалась она в первенца.
        — Что-то не нравится мне твой тон! Или я для себя стараюсь? Столько денег потратила, на край света с невестами примчалась!
        — Я знаю твою заботу, — стушевался сын и, пытаясь оправдаться, выдал ляпсус. — Просто ты как-то говорила, что эта богатая, то есть известная семья — несносно тупа, и вообще туманного происхождения.
        — Чего?! Я? Про них?! — и далее посыпались возмущенные междометия. Конечно, любимый первенец «дураком» не стал, но вышло еще хуже. — Ламро[28 - Ламро (чеч.) — горец], — что было странно слышать от матери того же рода.
        Словом, между матерью и сыном сложилось явное недопонимание, а точнее недовольство сыном.
        — Будешь слушаться, или живи, как знаешь... Не маленький, — был последний вердикт, и даже в аэропорт, провожать ее, она Малхаза не пустила. Правда, в ту же ночь позвонила из Москвы и уже плакала, просила простить ее вспыльчивость: она больна, много забот, одна за всех не успевает, а он ей так дорог, столько лет она по нему тосковала. Следом позвонил старший из сводных братьев и почти грубо потребовал больше не расстраивать их мать. Ансар, главный спонсор его обучения, вообще не позвонил — Малхаз подумал: вслед может быть и финансовый бойкот. Но он особо не переживал, доселе жил расчетливо, на счету еще приличные деньги. А тут и жизнь коренным образом поменялась.
        После Нового года в школе новый набор, много студентов из России, среди них ровесник Шамсадова — Игорь Мельник; по тестированию попадает в класс начинающих — значит в тот же, где до сих пор Малхаз.
        Узнав, что Малхаз чеченец, Игорь, не задумываясь, назвал происходящее в Чечне варварским бизнесом, идиотизмом, чем сразу же покорил кавказца. Они сблизились, подружились, каждый день вместе обедали, и тогда к ним присоединялась красивая особа — любовница Игоря. Спустя две недели красавица исчезла, Игорь заключил: «В лес с дровами не ездят», а еще через две: «Англичанки Богом позабыты, а редкие шедевры его не понимают... Скука, тоска!». Следом Игорь предлагает Малхазу жить вместе: оказывается, еще из Москвы он арендовал просторный двухэтажный дом, где всего одна бабуля-хозяйка.
        После мрачной комнатушки — два на два — Малхаз блаженствует: они вдвоем занимают просторный этаж со всеми удобствами, и никаких стеснений. Игорь предприимчив, эрудит, занимается весьма экзотическим бизнесом — поставляет в Россию и страны СНГ бананы и другие, как он выражается, «обезьяньи продукты». С раннего утра он звонит по всему миру к своим партнерам, и на каком-то эсперанто, а более пальцами, что до умора смешит Малхаза, общается то с Африкой, то с Латинской Америкой.
        С важностью взрослых только ко второй паре занятий является этот тандем. И только одну пару часов они могут высидеть, а потом обед по-русски, легкая прогулка и ланч по-английски, вечерний «сон-дренаж», и вновь маленький ресторанчик — Игорь любитель восточной кухни и шотландского виски, к полуночи — боулинг, паб, под утро они выходят из дискотеки. И так жизнь прекрасна три месяца, а там Игорь преждевременно срочно улетает — проблемы в Москве.
        Малхаз возвращается в свою прежнюю стесненность, и не только жилищную, но и финансовую. А вскоре ожидаемое — срок визы истекает, и еще не совсем, но тоже ожидаемое — Ансар не желает более проплачивать обучение, на то веский и справедливый аргумент: Малхаз за девять месяцев так и не освоил английский язык, не говоря о компьютерных курсах.
        Казалось бы, все к лучшему, он наконец-то освободился от принудительной опеки и может спокойно умчаться домой. Но где этот дом, и кто его там ждет? В Чечне еще продолжается война, в Москву нельзя, а более ему и деваться некуда; он действительно дурак, по крайней мере дурака провалял, теперь жалеет, зависть гложет, видя, как «щебечут» чисто по-английски те, кто с ним начинал. Да и что таить, главный-то аргумент другой: соблазняет, ой как соблазняет европейская цивилизация, и кажется: а чем и мой народ хуже? А жить только так хочется, вот только бы в кругу своих сородичей! Нет, нельзя так позорно бежать, надо освоить азы благоразумного общества и всеми силами постараться, конечно, не все, но лучшее и приемлемое из этого перенести на родной Кавказ.
        Задним умом все мы крепки — получил Малхаз официальное уведомление: мол, погостил и хватит, или доплати и вкушай наше щедрое, пожалуйста. От строгого предписания он в восторге удивлен — без словаря все понял, и вроде не учился, а тем не менее жизнь в среде заставила автоматически многое уяснить. «Еще чуть-чуть, и бегло бы заговорил», — сожалеет он, собирая жалкие вещички. Уже проработал маршрут: Лондон — Стамбул — Баку или Тбилиси; как раз на этот авиаперелет у него остались деньги, а далее как Бог даст, а скорее всего — всухомятку и пешком, напрямик через перевал Шатили — там земляки помогут.
        Малхаз уже собирался покупать билеты, а тут непредвиденные расходы: на заключительный банкет, на групповые фотографии, какой-то должок по жилью и телефон — в итоге и до Стамбула он не долетает. Он в смятении: это страшная ситуация, застрять в чужой стране без средств к существованию.
        Просить у матери совесть не позволяет — сам виноват, не ценил. После нелегких раздумий на авось набрал Москву, Мельника. К Игорю от скуки он много раз звонил, лишь дважды удалось поговорить. Связь была односторонней, и только по служебному номеру через секретаря (домашний не дал), и Игорь оба раза хоть и был вроде рад и приветлив, но немногословен — то у него встреча, то совещание. На сей раз Малхазу повезло, вновь общие фразы, восторженные воспоминания; и слыша, что Игорь собирается прощаться, Малхаз скороговоркой выпалил просьбу — тысячу долларов в долг, и в конце уже совсем увядшим голосом:
        — Игорь, только не знаю, когда верну, и верну ли вообще... я направляюсь в Чечню.
        — М-да, — по-деловому сух голос Игоря, после нелегкой для Малхаза паузы. — Надо ли туда соваться, там беспредел?
        — Больше некуда, — уныло.
        — М-да! Дело дрянь!.. Я о том, что ты в Чечню. А насчет денег не волнуйся, нет проблем, и еще, ха-ха-ха, помнишь? «если хочешь потерять друга — дай ему в долг». Так что по-дружески помогаю... это, так сказать, мое маленькое участие в этой общей беде. А ты звони, всегда звони, оставляй секретарю сообщение, и запиши еще один телефон... Береги себя! Обнимаю! Мы еще погуляем, обязательно, и в Москве и в Чечне!
        Через день деньги поступили, и гораздо больше — тысяча фунтов стерлингов.
        Чего-то выжидая, а может, выгадывая, мать до конца не верила, что Малхаз уедет на родину; узнав о билете, заплакала, умоляла остаться, обещала, что готова любые суммы высылать, пока война в Чечне не закончится. В последний раз Малхаз позвонил ей перед самым вылетом — в трубке истерика, но ему вся эта благодать надоела — он хочет домой. Пусть бомбят — зато он у себя, в родных горах, где раздолье для души, и небо ближе, где он первым делом посетит могилки дедушки и бабушки, где он выяснит судьбу Эстери и где, быть может, а этим он страшно страдает, сможет наконец-то восстановить утерянный портрет Аны.
        С этими помыслами он взлетал, шестичасовой перелет растянулся, он никогда не засыпает в транспорте, а тут вдруг что-то случилось, будто попал в другое летоисчисление!.. Стоит перед ним печальная Ана, вся в слезах, и корит: «Ничему ты не выучился. А я в тебя верила... Теперь как ты меня спасать будешь? Или тоже бросишь, и еще тысячу лет я буду страдать, как и Родина наша?.. Найди меня, схорони, как положено, и я, наконец-то, обрету покой, а вместе со мной и вся земля наша».
        — Вот я и лечу к тебе, в наши горы, Ана!
        — «…Да, Малхаз, я в горах, совсем рядом всегда, но найти меня ныне не просто — времена другие, требования не те... Попытка изолироваться от перемен в горах — самоубийственна. Самодовольство, надменность, успокоенность — как сейчас, наказываются недремлющими конкурентами и соседями. Сегодня идет разделение между сведущими, готовыми к переменам, мыслящими глобально, и теми, кто стал жертвой традиций, предубеждений, косности, ненависти к переменам... Малхаз, ты, в отличие от многих, пытаешься докопаться до истин нашей истории. Не останавливайся, всегда иди, всегда учись, и тогда ты найдешь меня, избавишь нас всех от не прекращающегося в веках ига... Или ты ничего не хочешь, устал, соскучился, боишься трудностей, не хочешь спасти меня?»
        — Хочу, хочу... но как?!
        «Учись!.. Ты познал историю, сделал правильные выводы — первый шаг... Осталось всего два... В мое время источником богатства, жизни и, что всегда важно, информации — были караванные пути и обслуживающие их караван-сараи. Ныне это Интернет — всемирная паутина, компьютеры и всевозможные их программы. И наконец, третий, во все времена — языки, зная языки, и сам не заблудишься и других на правильный путь выведешь... ко мне тропинку найдешь... Научись спасти меня! Прошу тебя, учись! Через поля, моря, горы знаний — лежит путь нашего будущего! Спаси меня, себя, весь наш Кавказ!»
        — Леди и джентльмены! Через двадцать минут наш самолет приземлится в Стамбуле.
        Малхаз очнулся, прильнул к холодному иллюминатору. Во всю ширь взгляда огни, огни; ведь это бывший Константинополь! А между огнями глубокая чернь, всасывающая его сонный взгляд. Это и есть Босфора пролив. Та же мгла, те же звезды, то же море, то же лето... а может, и Ана еще здесь, одинокая, в лодке, еще боится оторваться от дна. «Боже! Вот она... точно... я вижу эту лодку!»
        ...Все еще в наваждении, рассеянно глядя под ноги, Шамсадов только ступил на турецкую землю, как кто-то по-свойски, от чего уже отвык он, схватил его за рукав:
        — Ты Малхаз Шамсадов? — чеченский язык, незнакомая широкая улыбка в свете неоновых огней.
        Без каких-либо проволочек его быстро вывели через VIP-зал, на роскошном лимузине ехали около часа. Повеяло прохладой и соленостью моря, на берегу роскошный мраморный особняк, фонтан, парк. «Дворец Феофании» — подумал Малхаз. Много земляков, знакомые по телевизору лица лидеров революции. Тема одна — война в Чечне. Оказывается, предатели те чеченцы, что живут в Москве и по всей России.
        — Хватит делить народ, и так нас мало, — не сдержался учитель истории. — И вообще, я думаю, оценку событий надо делать не здесь, сидя у теплых берегов, а только будучи там, в пекле событий.
        — Ишь ты, какой прыткий! — еще больше скосились глаза обоих лидеров, так что непонятно, куда они смотрят и что реально видят. — А ты совсем далеко к христианам забрался, аж в Лондон! Хе-хе-хе!
        Кровью зардело лицо учителя истории, забарабанило в висках, в плечо что-то ударило, сжались кулаки, и он вспомнил это яростное, бесшабашное отчаяние, когда пошел за «крепышом» в рукопашный бой.
        — Я... я, — не находил он в гневе нужных слов.
        — Успокойся, успокойся, — кто-то из близсидящих погладил Шамсадова по руке.
        — Я! — вскочил он. — Вот смотри, смотри! — и он разорвал штанину, а следом пуговицы сорочки, обнажая еще иссиня-бурые раны на ноге, груди и в предплечье.
        — Вот, вот где я был! — орал он. — Пока вас, засланных казачков-шарлатанов, чуть ли не с почетным караулом провожали из сданного вами разбитого Грозного!
        — Что?!
        Начался гвалт вскипевших темпераментов. Были и здравомыслящие, Шамсадова проводили в отдельную спальню. «Вот и встретился с земляками!» — нервно ворочался он в роскошной кровати, пока не услышал ласкающе-манящий волнообразный шум сквозь надоедливое жужжание кондиционера.
        Он осторожно раздвинул бархатисто-увесистую, на ощупь рельефную портьеру. За стеклом во всю ширь фосфоресцирующей россыпью блещет в волнах морских спелая луна. От простого нажатия дверь легко открылась: — «Да, — язвительная мысль, — а в «освобожденной» Чечне эти лидеры свои замки обрешечивали». Под легким навесом мраморная, озелененная по бокам терраса со скамейками, ступеньки тонут в волне. «Еще бы античные статуи — и точно дворец Феофании». И уже без зависти, а скорее с горечью: ведь не знают эти революционеры уроков истории: свой берег подмочили, на чужой переступили, так и будут без своей родины-опоры на одной ноге стоять, пока вывезенные капиталы не кончатся, новым хозяевам будут служить, пока в утиль не сдадут, либо предадут забвению, а детей, от многих жен, приголубят, дадут свой паспорт, и вырастут они уже «турками»...
        После вируса кондиционера воздух у моря свеж. Хлесткие волны не дают обмыть руки, так и норовят всего оплескать, того и гляди с собой в глубь заманят. «И как это Ана решилась в это убийственное, мрачное безбрежье броситься? Какую надо иметь силу духа, чтобы броситься в пугающую стихию, в поисках смерти или свободы?! ... А смог бы я?» — тягостно думал Малхаз, и от одной этой мысли его тело дрожало. Ему казалось, что Ана все еще плавает в море, глядит на него, ждет, надеется.
        — Смогу, смогу! — злясь на себя, зашептал он, сжимая кулаки будто в атаке, ступил в враждебное, холодное море; хлесткая, жесткая волна ударила в грудь, пушинкой вышвырнула из своей стихии, ударила головой о каменные ступеньки, и, еще постанывая от боли, он еле приходил в себя, когда явственно услышал уже знакомый голос: «Не ищи, мой друг, примитивных путей, не бросайся дикарем в пекло: взвешенный разум, а не эмоции варвара, познание мира, а не отрешенное существование в нем, шаг вперед, а не оглядывание вспять!».

* * *
        Знакомый запах, теплое дыхание и нежное прикосновение пробудили Малхаза. Мать в умильных слезах, за ее спиной улыбающийся Ансар, чуть позади отчим. В настежь раскрытые окна доносится раскатистый гул прибоя, солнце уже высоко, ближе к полудню.
        Мать рассыпалась в благодарностях перед хозяевами роскошного дома, от еды отказалась, и уже выезжая с территории, сплюнула в окно:
        — Вот ублюдки! В Чечне что наворотили, а здесь хоромы с гаремами возвели.
        Это мнение, с разной интонацией, поддержали муж и Ансар, только Малхаз безучастно глядел в окно. В данный момент уже должна была начаться регистрация его рейса на Баку, и никто не смог бы свернуть его с этого пути домой, если бы не эта ночь, проведенная у пролива Босфора. Теперь Малхаз осознал, что это был «примитивный» путь, а домой, в воюющую Чечню, надо возвращаться достойно вооружившись, и не автоматом, а, как сказал классик, полнотой знаний, накопленных человечеством. Только это, он теперь уверен, спасет благодатный Кавказ от периферийного прозябания...
        Ему предложили на любой срок остаться в Турции, но Малхаз попросил помочь вернуться в Англию, там так нужный ему теперь язык и лучшие компьютерные курсы.
        — Малхаз, — оставшись наедине, встревоженным голосом говорила мать, — нас, чеченцев, в Москве власти сильно прижимают, копейки заработать не дают. Твоему отчиму тяжело... так что какая разница, где учиться... Ну, поучился год в Англии, а теперь в Турции поучись. Здесь и дешевле, и земляков много... И главное, ты уже не молод, давно пора жениться... Я нашла невесту — просто чудо, и семья замечательная. Посмотри на фото... тут она не совсем удачно вышла, а в жизни такая красавица!
        Пригорюнился Малхаз, аж зубы заболели, не знал он, как ему быть, на сей раз артачиться не мог; уступить воле матери — все помыслы насмарку. Растерянность и смятение воцарились не только в его голове, но видны были даже в движениях, во взгляде и в разговоре. На помощь пришел Ансар.
        — Не волнуйся, брат, — обнял он Малхаза, — я помогу... только зря не трать время и деньги, не до этого нам сейчас, сам знаешь — война, и она всюду над нами довлеет.
        — Помоги, помоги! — ткнулся Малхаз в братскую грудь высокого Ансара, наверное, впервые истинно уяснив, что такое брат. — Мне очень надо... помоги!.. Я в долгу постараюсь не остаться.
        — Хе, — крепче обнял старшего брата Ансар. — Какие долги между братьями? Только учти, былой щедрости не будет. Не дают нам работать, бандитами обозвали, партнеры услышат, что чеченец — будто от прокаженного шарахаются... Изгои мы, а выжить надо, так что учись, для себя учись, а мне ничего не надо, меня родители вовремя выучили, в любой точке мира, где есть компьютеры, свой хлеб найду.
        — В Чечне компьютеров нет, — горько усмехнулся старший брат.
        — Значит, надо, чтоб были.
        Улететь в Англию оказалось непросто — не дают визу. Стали оформлять документы, что он участник сопротивления, раненый беженец, преследуется российскими властями. Оказалось, что этими делами, то есть связью с российским посольством, как и в Чечне, заправляют оскорбленные Малхазом лидеры революции, живущие во «дворце Феофании». В результате едкие слова, презрительное отношение, стопор. Через две недели пустых хлопот Малхаз, по подсказке сведущих людей, позвонил к директору школы в Пуле. Малхаз только поздоровался, а потом объяснялся на английском Ансар. Все оказалось проще, цивилизованнее: на третьи сутки Шамсадов уже вылетал в Лондон.
        Вновь была ночь, вновь он прильнул к иллюминатору, ища пролив Босфор, однако на сей раз за окном сумрачность, тучи, хлещет дождь, и Малхаз только видит в окне свое грустное отражение, уже четкие ложбинки обозначились на лице, сединой пробился волос, а уголки губ, некогда всегда вздернутые, теперь сникли, отражая печаль: война на родине — война в душе, где бы ты ни был. И теперь учитель истории понимает, что Чечня и чеченцы, по большому счету, никого не интересуют, просто планомерно, как учит исторический материализм, подставили еще не окрепший после депортации, неопытный, подавленный, малочисленный и амбициозный народ. И теперь к этой жертве слетелись хищники, и каждый хочет урвать свой кусок, для приличия прикрываясь гуманными лозунгами... Чечня в эпицентре, где столкнулись не какие-то национальные или иные принципы, а глобальные экономические интересы не только сверхдержав, но даже разных цивилизаций... А народ? Ну, сколько их было, и не стало. Как, к примеру, та же Хазария... Однако не спасаться летит учитель истории в Англию, а спасать, надо в ногу идти со временем, в котором живешь, если не
хочешь остаться на обочине или в канаве цивилизации. И неужели этот маленький, щупленький человек, жалкий, по сути, бездомный, несчастный учитель истории, живущий если не подаянием, то на иждивении точно, способен кого-то или что-то спасти?
        Над этим думает он сам, сам в угнетенной тоске, абсолютно не верит в эту миссию, и тем не менее, самолет его стремительно возносит ввысь, во мраке туч лайнер трясет, кидает то вниз, то вверх, но вот чуточку прояснилось, еще светлее, светлее, и чудо лунной ночи, бесконечное множество звезд, они манят к себе, и не хочется более ныть, хочется жить, если не блестеть, как звезда, то хотя бы мерцать во благо родного Кавказа. И от этих мыслей его блеклое отражение в иллюминаторе то ли оскалилось, то ли слегка улыбнулось... Нет, надо жить только с улыбкой, а иное выражение лица отражает иные помыслы души! Вперед, Малхаз! Учись. Это никогда не поздно!
        Повторное пришествие в Англию в корне отличается от первого. Новый школьный набор — совсем ребятня, и в классе Малхаза есть ученик моложе его на двадцать лет. Ныне эти обстоятельства мало волнуют Малхаза, он полностью поглощен изучением английского языка.
        Англия страна дорогая, и Шамсадову денег теперь не хватает, масса непредвиденных расходов по приобретению учебников, тетрадей и других сопутствующих учебе товаров. Живет он впроголодь, питается всухомятку, так что довел себя до изжоги. Пул — городок приморский, и летом прилично оплачиваемой работы для студента-иностранца — навалом, однако Малхаз не может отвлекаться, у него строгий распорядок дня и ночи, полная концентрация на языке. По стимулирующей методике обучения каждые две недели контрольный тест — преподаватели поражены: Малхаз «перешагивает» через ступени и уже по знаниям переведен в высший класс. В середине августа самый сложный контрольный экзамен, который будет продолжаться шесть часов. Малхаз сильно волнуется, в голове полный сумбур от напичканного лексикона, сложной грамматики и орфографии. Имея преподавательский опыт, он до экзамена принял верное решение: два дня полностью отдыхал и впервые купался в море, отдыхая.
        И все-таки мандраж перед экзаменом вновь усилился, и только увидев контрольные тесты, он максимально мобилизовался. Вскоре стало легко — к годовщине пребывания в Англии все уложилось в стройный порядок; он даже невольно улыбнулся и словно играючи, всего за пару часов решил предложенные задания; еще час для надежности перепроверял и, удивляя учителей, за два часа до окончания экзамена сдал свои листки.
        Через три дня на доске объявлений в фойе вывесили итоги: Шамсадов в списке первый, напротив — высший балл, тысяча из тысячи, и красным — «превосходно».
        В тот же вечер Малхаз звонит в Москву, специально впервые заговорил с Ансаром на английском, брат в восторге, даже поражен. Затем трубку берет мать и сообщает радостную новость — в Хасав-Юрте Россия и Чечня подписали мирный договор, война закончилась, все российские войска выводятся с территории Чечни. От своих успехов и этой новости Малхаз в душе ликует, а потом вспомнил все, кто, как и где воевал и воевал ли вообще, и кто, как он, даже ползком, не мог выйти из окруженного Грозного, а кто уходил как при параде. «Нет, что-то не то, не то. Игра! — анализирует Малхаз. — Кошка с мышкой играет, издевается, продлевает агонию одних, блажь других!» А мать уже требует, чтобы Малхаз возвращался в свободную Чечню, как раз туда уже выезжает нареченная ею невестка; откладывать некуда, первенец под старость идет, бездетный — скоро будет свадьба, и только в родовом селе, в горах; мать покажет, как она любила и любит сына, а то до сих пор твердят остолопы, будто она бросила малолетку Малхаза, выскочила замуж.
        Ой, как хочет Малхаз домой, ой как хочет; и кто бы знал все эти страдания на чужбине. И теперь согласен на любой жениться, лишь бы дома быть, и семью иметь, и детей растить, и в своей школе хоть бесплатно учительствовать. Однако никто не знает тайн его души, его сердечных чаяний, что живет он в двух измерениях: современном — визуально-реальном и в другом, не то чтобы в прошлом, но в каком-то исторически-виртуальном, то ли выдуманном им самим, то ли извне навязанном, а, впрочем, для него ныне это не играет никакой роли, ибо он, или ему, кто-то уже определил цель, есть задачи, есть этапы, и по «наставлению» остался последний — изучить «оружие современности», компьютер.
        Изначально с этой же целью и прислал Ансар Малхаза в Англию, да теперь ситуация изменилась, и, вторя матери, Ансар тоже настаивает, чтобы старший брат возвращался в свободную Чечню, а в Чечне компьютер не нужен, там и электричества-то нет. На робкие просьбы Малхаза о продолжении учебы последовал финансовый бойкот, это факт непреодолимой силы. Тем не менее, Шамсадов настойчив, и директор школы, что весьма благоприятно, дает рекомендательное письмо на курсы компьютерного программирования. Учитывая это и то, что Шамсадов беженец из Чечни, ему во всем идут навстречу и даже дают скидку в оплате, и все равно сумма столь велика, что он падает духом. Конечно, как и многие студенты, можно и вроде нужно устроиться на какую-нибудь малоквалифицированную работу, но, как иностранец, он в лучшем случае сможет зарабатывать только на свое существование, но не на сверхдорогостоящее обучение.
        Несколько дней Малхаз уныло бродил по городу, по многолюдной набережной; вариантов не было, надо возвращаться, и тут случай, вроде бы заурядный, решил его проблему. На набережной каждый день пожилой импозантный господин, вероятно, профессиональный художник, и несколько молодых людей, судя по всему, его учеников, вот уже два-три дня пытались изобразить на холстах окрестный пейзаж. Из любопытства Шамсадов каждый раз подолгу следил за творчеством мастера и его учеников. С одной стороны, в нем постепенно возгорелась словно уже утраченная страсть к рисованию, с другой — он отвлекался от своих горестных мыслей, поглощаясь замыслом картины, и с третьей — ему было смешно от прямолинейности вроде бы маститого художника — тот пытался просто копировать природу, что крайне примитивно, без души; и главное, линии, что видит объемный человеческий глаз, не так должны ложиться на плоский холст; и учитель это же, выучив по теории, объясняет ученикам, да сам как следует отобразить не может.
        Разумеется, Малхаз теорию рисования не проходил, у него более глубокие познания — они от природы, Богом данный дар, и он, стоя в толпе восторженных зрителей, не удержался, решил дать совет:
        — Простите, мне кажется, что не такими линиями и тонами надо бы отобразить это движение... и дух картины изменится...
        Добродушная улыбка вмиг сошла с лица англичанина, он глянул свысока на советчика и презрительно хмыкнул. Малхаз ничего не ответил, знает: англичане деликатны до поры — а по нужде иностранца так оштрафуют, еще упекут, глазом не моргнут, что дикую Чечню и Россию вспомнишь. Но злость и обида гложут, надо же как-то кавказцу ответить. Тотчас направился Малхаз в уже давно известный ему художественный магазин-салон, взял на прокат мольберт, купил краски, кисточки и всякое другое, а сам боится, помнит, что год назад даже кисточку не смог в руки взять, когда Ану попытался перерисовать, и теперь испытывал гораздо большее волнение, нежели неделю назад перед экзаменом. Это тоже был экзамен, но экзамен перед самим собой, он бросил вызов, прежде всего, самому себе.
        В стороне, чтобы никому не мешать, установил Малхаз свой мольберт, заметил, как в язвительной гримасе скривилось лицо художника. Еще раз, очень внимательно, всмотрелся Шамсадов в прибрежный вид, а руки все дрожат, губы шепчут Богу о помощи. И только он натянул холст, взял в руки карандаш и сделал первый штрих, как вмиг все улеглось, страх прошел, вернулась уверенность, а с ней — вдохновение.
        Любое творение — это, прежде всего, абстракция, это идея и душа! Нельзя копировать все как есть, получится бездуховное отражение, просто голая фотография. А в творении нужен фокус — чувственность картины, средоточие разума, жизни, движения. И линии должны быть плавные, изогнутые, змеевидные, а волны, как огонь, пирамидальные, устремленные ввысь. И резких красок не должно вовсе быть, а только переходящие полутона, расплывчатые тени, будоражащие фантазию и мысль!
        В бухте было пришвартовано множество яхт, но Малхаз решил изобразить лишь одну, стоящую чуть поодаль в гавани на якоре трехмачтовую белоснежную красавицу. В первый день он к холсту даже не прикоснулся — делал наброски карандашом на бумаге. И почему-то захотелось ему, чтобы бухта бурлила и яхта на волнах качалась, чтоб ветер был, и гнал облака и море, и теребил одежду людей на берегу.
        Только на второй день взялся Шамсадов за кисти, побежали игривым задором яркие краски на холсте. К обеду обозначились контуры картины — а за спиной толпа зевак. К вечеру к последним присоединился и «мастер» с учениками.
        — Откуда же волны, ведь море спокойно? — не удержался художник.
        — Будут! — улыбался Малхаз, ему творилось, кисти будто сами бегали по холсту.
        А к вечеру, как нередко бывает в Англии, нагрянула с океана тяжелая туча и стал накрапывать мелкий дождь. Сами зрители одолжили зонт у кафе-мороженое и укрыли под ним нового художника.
        И хотя говорят, что на свете чудес не бывает, так это только говорят, а чудеса сплошь и рядом: на третий день, когда картина была уже почти завершена, заштормило море, прилетели кучевые облака, а яхта так и закачалась, как ее Малхаз изобразил.
        — Чудо! Айвазовский! — крикнули из-за спины Шамсадова, а когда он нанес последний штрих и, улыбаясь, повернулся — люди захлопали.
        — Где Вы учились, где Вы учились? Кто Вас учил? — затеребил мастер, чуть ли не в прищур вглядываясь в картину.
        — В Чечено-Ингушском университете, — улыбался Малхаз.
        — Вот это школа! — уже ощупывал мастер холст. — А кто учитель, кто?
        — Профессор Дзакаев!
        — Не слышал, не знаю... Но все равно, класс, вот это класс!.. Простите, простите мою бестактность, — он протянул руку. — Ралф. Воан Ралф, Ваш незадачливый коллега, профессор Оксфордского университета, главный художественный эксперт Соединенного Королевства.
        — Шамсадов Малхаз — учитель истории.
        — Учитель истории? Вот как! Интересно, интересно...
        — Простите, — вмешался в их разговор очень высокий, щегольски одетый господин, — сколько стоит Ваша картина?
        — А?! — оторопел Шамсадов; всякие мысли, да все радужней и светлее, понеслись стремительно в его голове, и он уже раскрыл рот, чтобы ответить, но его опередил Воан Ралф.
        — Простите, — с холодной деликатностью отвечал он вместо автора, — такие творения не продаются... тем более, на набережной.
        — Может, Вы не поняли? — настаивал покупатель. — Я плачу тысячу фунтов.
        — Простите, сэр, поняли, — вновь сухо отвечал Ралф, — просто Вы, по-моему, мыслите как колонизатор.
        С этими словами Воан Ралф демонстративно повернулся к покупателю спиной; властным взглядом, а более повелительным жестом то же самое принудил сделать обескураженного Шамсадова. Так, совсем безапелляционно, над Малхазом было установлено негласное опекунство. Картина тотчас переместилась в художественную мастерскую Ралфа, где хозяин с широкой улыбкой благодарности постановил, что это дар Шамсадова Британской короне за полученное знание английского языка. В ответ Малхаз был приглашен в скромный ресторан.
        После этого Шамсадов всю ночь не спал, потерянная тысяча фунтов, которая решила бы многие его проблемы, не давала ему покоя. Тем не менее, утром, когда Ралф на задрипанной машине заехал за ним по уговору, Малхаз был очень рад; он все-таки на что-то надеялся. И по мере того как они все дальше уезжали от города в район, где Малхаз не был, но слышал, что живут там не просто богатые, а очень богатые люди, его настроение улучшилось, правда, ненадолго. Огромный дом был обшарпан, как и прилегающий сад запущен. А внутри полумрак, сырость, все скрипит, веет древностью. Из-за депортации у чеченцев практически нет атрибутов предыдущих поколений, может, поэтому предметы усопшей старины наводили на Малхаза жуть, вызывая даже неприязнь.
        Вошли в огромный зал со множеством строгих лиц на портретах.
        — Это мой пращур — Томас Ралф, — указал Воан Ралф на потрескавшийся от времени тусклый портрет очень мрачного, некрасивого мужчины. — Что, не нравится мой предок? Ха-ха-ха, тоже горец, из Шотландии, на вас, кавказцев, похож, такой же бандит с большой дороги был... Извини, неудачное сравнение... Ну, пиратом он был точно. С этого начиналась Англия, да и все державы тоже...
        — А эти два портрета не вписываются в галерею, — указал Шамсадов на «свежую» краску. — Аляповато, и цвета неестественны... Это тоже предки?
        — Гм, — нахмурился Воан Ралф. — Мой автопортрет... А это мой сын — тоже Томас Ралф-младший, морской офицер.
        — Простите, — стушевался Малхаз. — Конечно, портреты неплохие, просто...
        — Да ладно, — перебил его хозяин, — вижу, что плохо... а другому такую выходку бы не простил. И думаю, Вы нас перерисуете... Ну, это позже, пойдемте, дело есть поважнее.
        Они еще долго пробирались сквозь грязный, захламленный переход, здесь был едкий, застоявшийся запах мышей, старья, вековой пыли. Наконец, что-то отодвигая и уже изрядно испачкавшись, протиснулись к огромной, потрескавшейся, искусно вырезанной из дорогого дерева тяжелой двери, со стонущим скрипом отворили ее — и яркий свет, просторный пустой зал, на стенах непонятно что, вроде набросков и гравюр.
        — Сорок лет назад сюда проникли воры, — зачеканили каблуки Ралфа по местами выгоревшему, когда-то изящно сложенному паркету. — Пытались отключить сигнализацию, она замкнула, и случился пожар, многое пострадало, а кое-что, видимо, выкрали... Ну, не это главное. Я о другом. Хм, — хозяин, склонив голову, надолго замолчал; казалось, он изучает свои туфли. — Ну, да ладно, — как бы успокоил он себя и сурово глянул на Малхаза. — Мой прапрадед, тот самый Томас Ралф-старший, за какие-то «заслуги» был высажен в тропиках на необитаемом острове. Он провел там около пяти лет. Мы доподлинно не знаем, как он оттуда выбрался, но известно, что Томас Ралф еще лет восемь-десять где-то скитался, умудрился стать губернатором каких-то колоний и только под старость вернулся в Англию, будучи уже очень богатым и влиятельным человеком, и с тех пор старшие мужчины нашей фамилии носят титул лорда.
        — Вы лорд? — удивился Малхаз.
        Воан Ралф только повел глазами и продолжал.
        — Так вот... этот дом, где мы находимся, построил он — Томас Ралф-старший, и только позже дом достраивался, перестраивался, реконструировался не раз, в общем, все менялось, только не этот зал. Этот зал был святым. Дело в том, что наш предок оказался талантливым человеком, и уже будучи в преклонных годах он, видимо с ностальгией, вспоминал одиночество острова и по памяти нарисовал два пейзажа во всю ширину обеих стен... Вот, вид одного панно сохранился, — на уже поблекшей фотографии девочка, мальчик и, видимо, их родители. — Это я, в двенадцать лет... Мой отец не вынес последствий пожара, от удара скончался. Я решил сам восстановить гравюры, жизнь посвятил живописи, учился в Париже, в Венеции, здесь, но все бесполезно — это только от Бога, или дано или страдаешь, как я, вечно потешая своим корявым художеством людей. В общем, я не смог. Потом пригласили мастера из Италии — ни мне, ни родне не понравилось, все вынесли. Были еще неудачные приглашения, так, маляры, а не живописцы, потом был знаменитый грек — Базарис. Слышали о таком?.. О, классный художник. Но с ним не сошлись в цене... И вот судьба —
встретил Вас, мистер Шамсадов.
        — Я не смогу скопировать с фотографий! — чуть ли не воскликнул Малхаз. — Сейчас ведь какая техника, на любую стену сделают что хотите.
        — Не-е-т, — слащаво протянул лорд. — В том-то и дело, что и техника, и такой художник, как я, не смогут. Мой предок вложил в эти панно столько души, любви и горя выстраданных на острове лет, что они были словно живые, трогательно-манящие, яркие и грустные, очаровательные, но с тоской, от них веяло теплом и в то же время одичалостью, разнообразием красок и монотонностью одиночества!
        — Так ведь это надо хотя бы раз воочию увидеть! — загорелись азартом глаза Шамсадова.
        — Вот и прекрасно! Этого я и ждал, конечно, надо увидеть!
        — А Вы что, были на этом острове?
        — Хе, сейчас там самые дорогие гостиницы!
        — А вид?
        — Вид чуть подпортили... но Вы, я видел, умеете абстрагироваться от наносного.
        Они очень долго говорили, говорили уже как коллеги, перед которыми стоит единая ответственная задача. Шамсадов еще таких масштабных полотен не писал, потому был весьма сдержан и даже, со страхом, подавлен. Лорд Ралф подбадривал его, настраивал на успех, но когда дело дошло до контракта (на этом настаивал заказчик), стал поразительно агрессивен, сух и требователен. Шамсадов не торговался, в нюансы особо не вникал, понимал — это его единственный шанс, судьба, и других вариантов нет — придется из кожи лезть, надо вникнуть в душу отверженного бандита.
        Срок исполнения — год. За это время может быть три поездки на романтический остров, и все — проезд и проживание на острове — по разряду люкс, ибо сопровождает его лорд или его сын, им иначе неприлично, да и есть у них масса льгот и привилегий, по которым для них все это чуть ли не бесплатно. За свой труд Шамсадов получает двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, а если труд превратится в утраченную мечту, гонорар возрастет до ста.

* * *
        Не только мать, но и никто из родных Малхазу не верит, твердят: «треп». Когда в Москву прибыли фотографии с тропического острова, мать затрезвонила — Малхаз связался с международной мафией, пришлось выслать копию контракта, и тон по телефону сразу же изменился, стал более почтительным, даже заискивающим.
        От первой поездки на остров Шамсадов в шоке: красота экзотическая; палитра цветов, звуков, запахов и ощущений невообразимо велика, так что Малхаз даже ревнует, не знает, что превосходней — родной Кавказ или этот далекий остров. После недельного проживания сделал сравнительный анализ, выявил все плюсы и минусы, подвел итог — каждый уголок земли по-своему прекрасен, если нет там войны.
        А так остров, действительно, уникален. Из безбрежных океанских просторов выступает острокаменистая гряда, издали напоминая изъеденный кариесом клык. Вершина острова — угнетенная нещадным солнцем, океанскими ветрами и тропическими ливнями слегка пологая каменисто-голая площадка, будто специально созданная для обозрения красот. Чуть ниже ужасающие по глубине и колориту пропасти, остроконечные выступы, скалы. А далее непроходимо-щедрые пестрые, шумливые джунгли с обезьянами и змеями, вновь каменистый берег и строго симметричная, заманчивая бухта с пурпурно-прозрачной, манящей окунуться блестящей водой, а далее бесконечный океан, и толщи соленой воды там мутнее. Там, в фиолетово-сизой гуще водятся зубастые акулы и все пожирающие киты, там, в тропических ураганах вскипают десятиметровые волны и, врываясь в маленькую бухту, они ежегодно с жадностью облизывают прибрежную полосу, образуя обширный пляж, безжизненную полосу между джунглями и океаном...
        Так это все идиллия, фантазии художника Шамсадова. А на самом деле ныне все не так: цивилизованный люд наводнил очаровательный клочок земли, покорил красоту для услады своих грез. В гавани и на подступах к ней масса плавсредств — от темно-серого устрашающего американского ракетного эсминца и греческого туристического огромного корабля до маленьких яхт и всюду снующих катамаранов. А побережье забито однотипными дорогими гостиницами с бассейнами и пальмами, вдоль них единственная трасса, и по ней вечерами носятся шикарные лимузины по кругу, как в детском аттракционе.
        Блаженствуют на острове только богатые туристы со всего мира, а они привыкли любоваться миром свысока и посему забираются на пологую вершину острова. Правда, к вершине дорогу не пробить, говорят, есть одна тропа, зато додумались канатную линию провести: с десяти утра до семи вечера скрипят колеса, двадцать минут поболтаешь ногами, с ужасом посмотришь вниз, на зубастые скалы, аж дух захватывает, а на вершине уже хорошо, благодатно. Стеклянная терраса с кондиционером, тут же, как положено, все, что пожелает избалованный турист, правда, мусора, как в горах Кавказа, здесь нет, все-таки чувствуется европейская цивилизация.
        На острове Шамсадов и Ралф поменялись ролями — лорд теперь в подмастерьях, подает мастеру все, что тот пожелает. Сделано много снимков, два видеофильма, около ста зарисовок и эскизов с натуры. Вроде материал набран, через десять дней вернулись в Англию, загрунтовали стены, поставили мостки, наняли двух помощников, чтобы лазить вдоль стены сподручней было... а работа не пошла. Аж за голову в отчаянии хватается Малхаз, знает, что может скопировать, может один в один срисовать, но не сотворить; нет идеи, нет любви, нет страдания и души в его замысле.
        Четырежды за два месяца приступал Малхаз к рисованию, и каждый раз в истерике крича загрунтовывал начатое. В середине декабря отправились во второй раз на остров. В тропиках сезон дождей, к тому же Рождество на носу и людей на острове совсем мало. Поднимаются Шамсадов и Ралф каждый день на вершину острова: парит зной, жара, а к обеду страшный ливень. Понял Малхаз, днем на вершине делать нечего: солнце, ветер, дождь, да к тому же от испарений видимости нет. Нанял Малхаз местного проводника, вооружившись фонариком, задолго до рассвета тронулся по единственной тропе к вершине. Увязавшийся за ними пожилой лорд на первом же подъеме сдался, возвратился в гостиницу, а Малхаз быстро приноровился, ведь ходить по горным тропам сноровка есть; правда, пару раз в темноте чуть не оступился, на волоске был от падения в глубочайшую расселину. В этот день он впервые встретил зарю на вершине и проводил ее на закате. Так продолжалось несколько дней, никаких снимков или зарисовок он не делал, все оседало в душе. И наконец, Шамсадов все понял, все пережил, до всего дошел.
        В резко наступивших потемках Малхаз в предновогоднюю ночь спустился с горы (со второго похода он от проводника отказался, ибо требовалось полное одиночество). Искупавшись и переодевшись в смокинг, он пошел в ресторан, где его должен был поджидать Воан Ралф.
        — Вы мне не сказали о главном, — был возмущен Шамсадов, — на обеих стенах был изображен один и тот же вид, вид гавани; только один, на восточной стене, изображал рассвет, надежду, спасение предстоящего дня, а другой — закат, предстоящее жуткое одиночество в диких джунглях, в ночи.
        — Браво! — восхитился лорд. — Я хотел, чтобы Вы сами до этого дошли! Я очень рад!
        Так и творил Малхаз более полугода; до обеда на одной стене, к вечеру приступал к другой. В начале июля 1997 года лорд Воан Ралф пригласил в гости всех тех — родственников, соседей и знакомых, кто когда-то видел оригиналы обоих панно. Реакция была потрясающей! Через день Шамсадов стал весьма обеспеченным человеком, и первым делом, вопреки воле родных, он щедро рассчитался с матерью и братьями за помощь, возместив долг с лихвой, и одновременно узнал, что контракт еще не окончен, по договору предстояла еще одна поездка на остров, теперь уже только для отдыха.
        — Ты заслужил! — хлопал по плечу Малхаза довольный лорд. — Теперь я приведу в порядок весь дом и парк, на это моего таланта хватит... А полетишь на сей раз один, там тебя уже ждет Томас Ралф-младший.
        С первого взгляда щупленький, маленький Шамсадов почему-то невзлюбил рослого, стройного сына. Однако на вечеринке все это улетучилось: Томас Ралф-младший оказался славным малым, потомственным скорее не лордом, а пиратом, или, мягче, моряком, который, как и его отец, предпочитал родное шотландское виски, гаванские сигары и любовался мулатками.
        — Хватит гулять на суше, — на вторые сутки отдыха заявил Томас Ралф-младший, — пора позабавиться, как пираты! А на этом острове скука, одни фригидные жеманные европейки.
        Под этим лозунгом он арендовал вроде невзрачную, но, по его словам — военного капитана — очень добротную океанскую двухмачтовую яхту. Еще двое суток они шли в одиночестве, и Томас, научив Малхаза элементам навигации, днем, а потом и ночью поручал ему штурвал. На третьи сутки дошли до целой гряды небольших островов, пристали к одному для пополнения провизии. Оказалось, что Томас Ралф-младший здесь не впервые и даже знает местный диалект. А в состав провизии входят и шесть танцовщиц, да Ралф был недоволен местным поставщиком, он заказывал восемь.
        Под барабанный бой, песни и пляски полуголых полинезиек ушли далеко в открытый океан, и ночью по приказу Ралфа опустили паруса, стали на якорь.
        — Ха-ха-ха! Ну, как тебе современная пиратская жизнь? — с бутылкой виски ходил по палубе пьяный капитан Ралф.
        — Отлично! — восторгался даже не представлявший такого «боцман» Шамсадов.
        — Тогда так и держать курс!
        — Есть так держать!
        Так они и «держались» более трех суток, свободно дрейфуя в бесконечном океане. И тем не менее Ралф оказался профессионалом, за ситуацией он все-таки следил.
        — Вставай! — ночью будил он Малхаза. — Барометр резко падает, идет шторм... Девушек в каюту, надеть спасательный жилет, и за мной на палубу... Завести мотор... поднять паруса! Постараемся обойти вон ту мглу.
        Вспышка, ослепительная вспышка, ломаная яркая стрела во всю ширь неба озарили небосвод, наводя ужас. Сразу же все забурлило, загудело, вспенилось, вскипело; вздыбился непокорной стихией океан.
        — Не успеем, не уйдем! — закричал во всю глотку Ралф. — Спустить паруса! Мотор на полные обороты!
        Шамсадов кинулся к центральной мачте, и в это время первая, еще не очень сильная, авангардная волна брызгами, будто ядовитой слюной, обдала его лицо и руки.
        — Быстрее! — яростно командовал капитан.
        Малхаз схватился за канаты: все у него в голове спуталось, и он уже не помнил, что надо тянуть, что ослабить. И тут новая волна с легкостью перемахнула через борт, окатила его так, что он от испуга чуть не задохнулся. Вскочил на ноги, и новая волна, как свирепая голодная пасть акулы, сбила его с ног, понесла по палубе к форштевню. Потеряв ориентацию, он в панике орал, махал руками и, случайно ухватившись за килевой трос, вцепился в него чуть ли не зубами.
        — Боже, спаси! Прости! — шептал он. — Знаю, за грехи, больше не буду!
        В это время огромная рука до боли сжала его запястье, рванула от троса.
        — Ты что это как мямля скис? — склонился над ним зубастый оскал Ралфа. — Что ты дрейфишь, за мной!
        Железной хваткой, как ребенка, потащил капитан Шамсадова. Новая жесткая волна отрезвила сознание Малхаза, он вырвал свою кисть, и, вспомнив, как шел в атаку, со злостью заскрежетал зубами, сам дернул Ралфа:
        — Капитан, паруса спустить не могу, путаюсь, поручи что другое.
        — Вот так, молодцом! — хищно озарилось лицо капитана. Раскатистым басом закричал он в ухо напарника. — Ничего не бойся, с нашими спасательными жилетами ты никогда не утонешь, если даже тебя смоет... и еще, как только основательно намокнет датчик на жилете, автоматически включится спутниковый навигатор и нас в течение максимум двенадцати часов подберет ближайший американский или британский военный корабль. Понял? И еще, помни, мой прадед, ты это знаешь, после пяти лет одиночества на острове связал небольшой плот, и пять суток носило его по океану без еды и воды, пока не занесло на Галапогосы.
        — Ана тоже! — помня о своем, закричал Малхаз.
        — Чего?.. Короче, держись! А сейчас в трюм, отключи мотор, и к штурвалу, держи носом к волнам.
        С мотором отключился свет, и тут же удар волны бросил Малхаза к стенке. Он еле вылез из трюма, палуба уже накренилась, вот-вот перевернется. До боли в пальцах хватаясь за поручни, до крови разбив руки и нос, он пополз к штурвалу. А волны и ветер словно взбесились, с огромной амплитудой перекатывают через борт, швыряют суденышко. С трудом Малхаз ухватился за штурвал, стал выворачивать, да это ему не под силу.
        — Томас, Томас! — в смятении закричал он.
        В ответ только свирепый вой, ни души кругом. Совсем отчаялся Малхаз, одиночество в стихии ужаснее всего, он уже подумывал бросить все, бежать в каюту к девушкам — и тут новый разряд молнии, прямо над головой! Еле успел выхватить Малхаз огромное тело Томаса на самом конце накрененной мачты, почти касаясь волн.
        — Томас, Томас! — срываясь на визг, закричал Малхаз, и тотчас умолк в удивлении; на плечах, где погоны, замаячили яркие красные огоньки, и такие же замигали на мачте, спускаясь, а потом поползли к нему по палубе.
        — Молодец, Малхаз! Так держать, еще левей, левее руля! — раскатистым басом навис капитан у самого уха. — Левее, еще крути!
        — Не могу! — стонал Шамсадов, повиснув на штурвале небольшим своим весом.
        — Не-не, так нельзя, — сдержал его порыв Томас. — Если поломается штурвал, то всё, девчата точно погибнут... Давай вместе, плавнее... дави, еще дави, еще чуть-чуть, — задыхался он.
        А стихия пуще прежнего забесновалась, наступил полный хаос, линия фронта с молниями и кошмарным громом унеслась вспять, а их все кидало, перекатывало едкой волной, швыряло яхту, как щепку, и все шипело, клокотало, всасывало в бездонную толщу воды, в ужасающий мрак. Ралф и Шамсадов до онемения конечностей ухватились друг за друга и за штурвал, и, осознавая, что больше ничего не в их силах, так и застыли, слившись воедино... А стихия, как они прежде, наигралась всласть, на рассвете успокоилась, и море улеглось, будто бы ничего и не было.
        — Боцман! Мы живы! Виски и девушек на палубу! — восторженным басом приказал капитан, да вдруг резко осекся, словно в страхе зажал рот, и даже ссутулившись, осмотрелся. — Малхаз! — уже встревожено шептал он. — Нас уже давно ищут... Ой, что будет?! Если застукают с девицами, беды мне не миновать... Бегом за мной.
        Они спустились в кают-компанию. По щиколотку вода, плавают салфетки, сигары, фрукты и всякое другое. Запах виски и чего-то еще. Девушки вповалку спят на диванах. Капитан полез в сейф за картой и навигационным оборудованием, и в это время зашипел приемник.
        — Давайте сообщим по рации, что все в порядке, — предложил Малхаз.
        — Не трогай, пока не трогай; все равно я должен буду дать письменный рапорт со всеми подробностями.
        — А может, наши жилеты за борт?
        — Ты что, даже со дна достанут, они строго номерные, и пропасть не могут... А ну, склонись, давай определи, как я тебя учил, где мы сейчас находимся?.. Норма две минуты, тебе, как стажеру, даю десять.
        — Вот здесь, — чуть больше нормы затратил время Шамсадов.
        — Феноменально! Так ты во всем талант! А я чуть было тебя не сгубил! Ха-ха!.. А каким курсом пойдем?.. Нет, не так, чуть вкривь, вот видишь стрелки? Это течение, надо его использовать, это плюс два узла в час... Ну, а теперь гонки! Вперед, мой друг Малхаз! Заводи мотор, полные обороты, поднять что осталось от парусов! На палубу девок не пускать!
        Все время стоя у штурвала, Томас Ралф-младший постоянно озирался, смотрел не только на воду, но и в небо, как оказалось не зря. Ближе к полудню на горизонте точкой обозначился остров, и тут же капитан приказал:
        — Теперь давай форсаж, выжми из мотора все соки!.. Вон они, вон!
        — Где, кто? — ничего не понимал Шамсадов.
        — Да вон, перископ из воды... Не смотри туда, дай полный ход.
        Со всей мощью загудел дизель, до острова рукой подать.
        — Посмотри, дно видно, дно! Она сюда не войдет, мы спасены!
        А в это время невдалеке за их спиной стало всплывать огромное чудовище — американская подлодка.
        Яхта еще не причалила к песчаному берегу, а капитан приказал, чтобы танцовщицы тайком спрыгнули в воду и стали купальщицами.
        Две моторные лодки отделились от субмарины, стремительно неслись к ним. У Шамсадова только спросили документы, а Томаса Ралфа-младшего забрали, забрали и оба спасательных жилета. Еще через час в фарватере появился эсминец под флагом Великобритании, от него отделился вертолет, завис над субмариной, и уже в бинокль Малхаз видел, как по лестнице поднимался Ралф, что-то таща за собой, наверное, спасательные жилеты.
        — Вот это армия! — присвистнул учитель истории, наблюдая, как плавно погружается в океан подлодка.
        Время шло, солнце нещадно пекло, от усталости глаза Шамсадова слипались. Он спустился в прохладу каюты, безразлично глянул на воду под ногами, свалился на диван...
        — Великий мореплаватель, вставай, а то в шторме выстоял, а на мели потонешь, — перед Малхазом в победной позе с бокалом виски и сигарой стоял Ралф, вода ему уже доходила до колен.
        — Ну, как? — первое, что спросонья спросил Малхаз.
        — Отлично! Весь флот удивлен, как мы прошли этот шторм. Представляешь, шесть-семь баллов, и на этой посудине! Мы герои! За это, и нашу яхту, надо выпить!.. Кстати, где-то брешь.
        — Что будем делать?
        — Ничего. Просто включим рацию и сообщим в страховую компанию, где находится яхта... А нам надо снять пережитый стресс.
        — Только не на воде, — взмолился Малхаз.
        — Да, теперь можно и на суше... О! На соседнем острове такое есть! Вперед, Малхаз, мы заслужили!
        Только через неделю, и не по просьбам отца, а по звонку командования, уже сухопутный и воздушный капитан Ралф взял курс на Лондон. Прямо в аэропорту Хитроу их пути расходились: Ралф — на военную базу, а Шамсадов в Пул.
        — Отныне, Малхаз, по старому пиратскому поверью да и по современным канонам моряка, мы с тобой, пережившие вдвоем такой шторм — два брата до конца жизни... Даже ближе братьев, — высокий Ралф нежно обнял маленького Малхаза. — Помни это, в любое время звони. — И уже в окно отъезжающего такси. — А все-таки суетная и скучная это вещь — цивилизация, скажи?
        — Да, — махнул, прощаясь, рукой Малхаз, а подумал иначе. Действительно, цивилизация — это суета, но никак не скука. За время, проведенное с Томасом, он понял, каким багажом универсальных и узкоспециализированных знаний владеет выпускник древнейшего Оксфордского университета и Королевской военно-морской академии. Именно такие высокообразованные люди создали для себя идиллию на земле, так что в любой точке мире, даже в тропиках, в центре стихии, им на помощь придут целые эскадры кораблей, тысячи людей. Вот для этого следует днем и ночью учиться, не то будет еще в веках прозябать Кавказ в междоусобице, обгрызая, как сегодня, кем-то брошенную кость и думая, что это ниспослано судьбой, что иного не было, нет и не будет... это древность традиций, догма прошлых веков...

* * *
        Как положено учащемуся, первого сентября немолодой Малхаз Шамсадов вновь, так же как первоклашки, сел, правда, не за парту, а перед компьютером, и не в той школе, что рекомендовал Ансар (ее Томас обозвал «деревней»), а совсем в другой, в пригороде Лондона, где учились люди только с высшим образованием, в основном военные, иностранцев совсем мало, и те только из стран Британского содружества. Шамсадова сюда зачислили только по протекции лорда Воана Ралфа и по получении официального письма шефа Томаса, контр-адмирала Военно-морских сил Великобритании.
        Заведение, в котором учится Малхаз, почему-то называется лабораторией. Это полузакрытое учреждение, и Малхаз имеет доступ только в один корпус. Лаборатория — не коммерческое предприятие, все, кто имеет гражданство Великобритании, учатся за счет субсидий государства; Шамсадов диковинный платный студент, но если учитывать арсенал предоставленной ему техники, базы данных, личного консультанта-программиста и сравнить с оплатой простой школы в Пуле, то можно считать обучение если не бесплатным, то вовсе не дорогим.
        В отличие от других, жильем его тоже не обеспечили; да теперь он понимает, что значит личная материальная обеспеченность — это и есть искомое благо, и что главное, заветная свобода! Теперь он, не особенно выгадывая, арендует просторное жилье, хорошо питается; со вкусом, как советовал Томас, чуточку с шармом, учитывая, что он художник и историк, где-то своеобразно, не забывая, что кавказец, одевается, и по выходным любит даже пошиковать.
        Правда, все это не в ущерб учебе, а лишь во благо ее. Теперь он еще одно понял: не зря в Европе два дня отдыхают, зато затем все пять, как положено, с полной отдачей трудятся. Словом, с понедельника по пятницу — учеба на износ, по выходным вроде отдых, однако это не так, надо спокойно все пройденное взвесить, проанализировать, запомнить.
        Через пару месяцев Малхаз освоился на новом месте, прижился. Это не значит, что учеба ему опостылела, а жизнь стала обыденной — нет, наоборот, он всецело поглощен изучением компьютера и его современных возможностей, а они с каждым днем все безграничней и беспредельней. Неимоверный азарт обширнейшей информации все больше и больше всасывает его в виртуальный мир, в коловерть всевозможных событий; каждый день он проникает в различные сайты, во всех уголках мира, и уже не просто созерцает, а начинает, где-то не понимая, что-то такое творить, от чего его личный консультант позже за голову хватается, кричит, что так нельзя, это запретное проникновение, со взломом, чуть ли не хакерство. А чуть позже вкрадчиво спрашивает, словно берет отчет: «Как ты это сделал? Вел ли запись и журнал ходов, какую программу использовал?.. А теперь примени вот эту программу... только смотри, без лишнего,.. но и не просто так, только наш файл не обнародуй».
        В общем, виртуальная жизнь все насыщенней, заманчивей и интересней, однако есть и островки реальной жизни: регулярно перезванивается с матерью, и если честно, больше для галочки, чем для души; вот с Ансаром другое дело, и по телефону, а в основном по электронной почте, почти каждый день. Томаса с тех пор не видел, изредка Малхаз звонил на мобильный, а теперь и этого нет — ушел Томас Ралф-младший в долгое плавание и на контакт не выходил, предупреждал, что нельзя.
        Зато был по делам в Лондоне Игорь Мельник. По старой памяти друзья кутили пару дней. Потом прилетел Ансар, с ним, конечно, не погуляешь, но все равно по-своему очень приятно видеть брата, говорить на родном языке, говорить о родном Кавказе.
        Как ни странно, и Игорь и Ансар не раз сказали одно и то же:
        — Как ты изменился, Малхаз!
        — А в чем я изменился? — интересовался Шамсадов, но оба не могли сказать, или не хотели, только пожимали плечами.
        Малхаз потом долго смотрелся в зеркало: да, конечно, изменился, стойкая седина в висках, круги под глазами, щеки обвисли, а главное, его вечная улыбка куда-то исчезла, видимо, с молодостью сошла. И понимает он, что не только внешнюю сторону имели в виду, а скорее всего характер, мировоззрение, мироощущение. Конечно, изменился, ведь он многое повидал, пережил, переосмыслил. Да и жизнь в благополучной Европе не могла не сказаться, другие ценности стали превалировать в его душе, и от этого никуда не деться. Тем не менее, где бы он ни жил и как бы он ни мыслил — он был, есть и будет чеченцем, и от этого тоже никуда не деться. По всем каналам телевидения постоянно показывают «свободную» Чечню. Что там творится?! Публичные казни, расстрелы, похищение людей, дикость средневековья, и это называют соблюдением традиций. «Нет, это не чеченский народ, это не избранная народом элита творит такое, — успокаивает сам себя Малхаз, — это ублюдки, насажденные извне, под личиной свободы и религии творят там анархию и беспредел...» А что же народ?! А народ в целом безграмотен, беспомощен, только о насущном куске хлеба
может мечтать. А такие, как он, более-менее грамотные, уже давно от родных проблем бежали, конечно, переживают, горюют, но издалека. Ждут, пока кто-то другой наведет в их доме порядок. А почему не он? Да, именно он должен показать пример. Разумеется, гор он не перевернет, но свой дом и школу восстановит, купит компьютер, генератор и будет детей учить рисовать, писать, истории и программированию.
        Весьма благородные помыслы, да навещают они Малхаза все реже и реже, в особый час гнетущей тоски, а сам он уже поглощен этой цивилизованной жизнью. Больше думает, где он будет жить, какой дом здесь иметь, на какой машине ездить. И выбор не только в этом, а что интереснее, по какой специальности работать, то ли продолжить компьютерную стезю, где уже есть кое-какие наметки, особенно в компьютерной графике; то ли соблазниться предложением лорда Воана Ралфа и совместно с ним заняться оформительским дизайном, что очень выгодно. И так у него уже в Англии много друзей и даже почитателей его таланта.
        К Новому году в подарок нареченному брату Малхаз по памяти написал такой морской портрет Томаса Ралфа-младшего прямо за штурвалом яхты, что все, кто его видел, особенно Воан Ралф, были в восторге. Сам Томас картину еще не видел, все так же на связь не выходил, даже с отцом, видимо такой была специфика его службы. А Ралф-отец попросил Малхаза написать и его портрет, и следом уже возникла очередь желающих, но не просто так, а в сугубо рыночной Англии только за деньги.
        Словом, перспектива есть, и довольно радужная. К тому же Шамсадов все больше и больше уверен в том, что польза от него для народа будет именно от нахождения здесь, где он сможет полностью проявить себя, заработать имя, авторитет, деньги. И пример налицо. Что бы он делал в горах? Все так же прозябал бы в нищете и в склоках с Бозаевой. А ныне что? Помощь родных вернул, был Ансар в гостях, с дорогими подарками всем отправил, а матери кольцо с бриллиантами купил. Сейчас ему некогда, как-никак еще учится, а после создаст свое дело и так развернется, о-го-го — не только родным людям, все родное село обустроит! Да что там село!
        А Ана?.. А что Ана?! Ну, наслушался в детстве стариковских сказок, начитался в юности легенд; ну, что по молодости не бывает, разыгралась фантазия, поддался суеверному наваждению. Так это, слава Богу, с возрастом прошло, да и зачем ему эта языческая байка сдалась?
        А с Эстери как? Ну, тут совсем просто! Ее он почти не вспоминает, ну, разве что так, из любопытства к судьбе. А жениться? А вот жениться он непременно должен, и как можно скорей, этим летом, и только на чеченке, это главное, что его отныне с родиной свяжет. И вообще, женитьба — дело сверхтонкое, важное! Ведь он парень еще неженатый, вроде, тьфу ты черт, конечно же, целомудренный, и должен жениться только на девственнице, и чтобы она молодой была, и красивой, и стройной, и прочее-прочее-прочее все хорошее. А мать и этот список требований увеличила: чтоб не дура, образованна, современна, только из горных тейпов, из хорошей семьи; а последнее качество тоже с подпунктами — наш Малхаз, как обычно бывает, одной ногой в Европе, а другой черт знает где, словом, он истинный чеченец и от традиций не отступит, а вот что будет с его детьми, что должны бы вырасти в Европе, еще не задумывается. Думает о другом: жить в Европе нравится, и жить по-европейски хочется, и его эта мораль устраивает, но это за ширмой, а для близких «ни-ни».
        Короче, выбор у Малхаза вроде есть, кое с кем он уже по телефону и даже через Интернет общается. Конечно, эта эмансипация ему не по душе, тогда бери из дремучих гор, и пока она приживется в Европе, а приживется ли вообще... В общем, все нормально, процесс пошел, с матерью полный консенсус, теперь они с полуслова понимают друг друга, каждый день идет выбор избранницы, все это не опишешь. Только пара слов из лексикона матери:
        — Теперь, сынок, ты не какой-то учитель истории в горной школе Глухой, или как правильно Гухой, а всемирно известный художник, программист, преуспевающий бизнесмен, дом в Англии... и, главное, мой сын!
        Посему претенденток не так уж и много, как ранее, оказывается, их вовсе нет, не отвечают всем положенным критериям. Впрочем, кое-кому сделана скидка, и пара-тройка девиц уже на примете. Малхаз ныне тоже не сопляк, повидал всякого, и теперь рассматривает скрупулезно фотографии с ног до головы, морщит нос, да, к счастью, зеркала кругом.
        В общем, круг избранниц сузился: одна больше подходит Малхазу, вторая — матери, но это не принципиально, их судьбу решит жребий; важнее другое, летом будет свадьба и, понятно, вначале тихий, скромный мусульманский обряд в Чечне с соблюдением чеченских традиций, а потом весьма ответственный церемониал в Лондоне, очень ответственный, ведь будут присутствовать лорды, пэры и, весьма может быть, члены королевской семьи. А как проводить это мероприятие в Европе — Шамсадов еще не знает. И вновь к нему благосклонна судьба.
        В начале марта внезапно объявился Томас Ралф-младший, предложил на неделю полететь погулять в Бразилию, да пришлось предложение отменить. Под давлением отца — вот-вот состоится помолвка Томаса с одной знаменитой особой. Будет огромный прием, много богатых гостей; а Шамсадов от Ралфа-отца получил официальное приглашение.
        Тщательно готовился Малхаз к этому церемониалу. Смокинг взял не в прокат, а купил, теперь он ему часто будет нужен.
        Старый дом и двор Ралфов в Пуле не узнать, все отреставрировано, ухожено, чисто. Много официантов, швейцаров, охраны и «живой» оркестр. Людей много, и все богаты, известны, красивы; в общем, краше, чем в кино. Малхаз, как нареченный брат, постоянно рядом с женихом, его всем представляют, восхваляют, рекомендуют.
        Изредка, впрочем как и другие, Малхаз любуется собой в зеркалах, улыбка не сходит с его лица, и вдруг, о ужас! Что это такое?!
        — Томас, — встревоженно зашептал Шамсадов, на цыпочках подтягиваясь к уху жениха, — Кто вон тот высокий мужчина, с усами?
        — Вон тот?.. Выясним. — Особо не утруждаясь, Томас подошел к кому-то и скоро вернулся. — Это со стороны невесты, какой-то спекулянт антиквариатом.
        — Мне надо знать, кто это, конкретнее! — от возбуждения на контральто перешел голос Малхаза, так что даже зубы заскрежетали.
        — Это столь важно в такой день? — со скрытой иронией спросил Томас.
        — Это очень важно.
        — Даже важнее нашего мероприятия?
        — Гораздо! — прошипел Малхаз.
        — Хм! Понял! Тогда это сродни началу войны... Действую!
        Всем улыбаясь, слегка кланяясь, жених прошел почти весь зал, остановился возле бородатого старика в морской форме, с ним направился к высокому мужчине. Малхаз видит, как их представляют, как они по-светски деликатно улыбаясь, чокнулись бокалами, дружно смеясь, о чем-то говорили, и наконец, Томас протянул свою визитку. «Фу, молодчина!» — прошептал Малхаз из-за колонны.
        ...Как ошпаренная дернулась рука Малхаза — на визитке выдавлено золотом: «Давид Безингер, профессор истории и культурологии», снизу номер мобильного телефона, адрес электронной почты и e-mail.
        Малхаз потерял к торжеству всякий интерес, ему хотелось поскорее добраться до своего компьютера, и вообще побыть одному, поразмыслить, что-то внутри всколыхнулось, защемило грудь, сдавило виски. Опасаясь, что его увидит Безингер, Шамсадов задумчивой тенью ходил по дому, потом, сославшись на головную боль, очень рано покинул церемонию и не остался, как планировал, в Пуле, а последним поездом выехал в Лондон.
        До утра он ковырялся в сайтах Безингера, а мысли — о другом, перед глазами постоянно печальная Ана. На следующий день Малхаз, наверное, впервые в жизни, заболел; ему было так плохо, так одиноко, и позвать на помощь некого, и даже рассказать некому, в каком он бессилии; и от злобы он даже прослезился. А состояние и через день не улучшилось, он вызвал врача, диагноз — токсическое отравление, необходима срочная госпитализация, очистка крови и всего организма. Три дня его держали под капельницами, делали уколы, действительно, очистили организм от наносного. И теперь он думает только об Ане, вспоминает Эстери и хочет домой, на Кавказ.
        Узнав о болезни, в Лондон приехал Томас Ралф-младший.
        — Чем бы тебе помочь? — сострадал он.
        — Есть чем! — аж вскочил Шамсадов. — Узнай о Безингере все, что возможно.
        — Это нелегко, — Томас призадумался, — и надо хотя бы выйти на службу... а это только через месяц.
        — Ты что! Месяц ждать не могу. Помоги! Срочно надо!
        Ради Малхаза Томас отменил свадебное путешествие, вышел на службу и через неделю вновь объявился у Шамсадова.
        — Пойдем прогуляемся, — предложил военный капитан, давая понять секретность момента. — Бумагу вынести не смог, сам знаешь, опасно; тип, оказывается, совсем не простой. Откуда ты его знаешь?
        — Потом расскажу, не томи.
        — Говорю по памяти, с экрана. Давид Безингер, настоящее имя Зембрия Мних...
        — Чего? — вскрикнул Малхаз.
        — Не ори! — огляделся Томас. — И не перебивай, говорю, тип весьма загадочный, даже страшный, и тебе не советовал бы с ним связываться.
        — В том-то и дело, что он сам навязался... но это после, говори.
        — Так вот. Зембрия Мних родился под Парижем, в 1942 году. Его отец Лазарь Мних был врачом, по одной версии — швейцарец, по другой — потомственный герцог княжества Лихтенштейн, скорее всего — еврей, а титул его предки купили. Лазарь Мних четырежды был женат, и только последняя жена, Сайра, француженка с примесью то ли арабской, то ли еврейской крови, на седьмой год супружества родила ему сына — Зембрия, и, по некоторым данным, у Мнихов в то время был работник-слуга из советских военнопленных, точно известно, что кавказец, хе-хе, может быть, даже твой земляк... Гм, ну это импровизация. А далее так, Лазарь Мних разводится с женой и эмигрирует с сыном Зембрия в Америку. Судьба военнопленного неизвестна, а Сайра буквально сразу же умирает, сердце остановилось. Ее ненадолго пережил и Лазарь. Он был отравлен в собственном доме, и по данным следствия его долго пытали, а яд он принял сам, с целью самоубийства. Лазарь Мних был человеком очень скрытным и в то же время весьма влиятельным и богатым. Странно то, что после оккупации Парижа немцы его не тронули, и есть сведения, что он свободно передвигался в
Швейцарию и обратно. Я думаю, — продолжал Томас Ралф-младший, — Лазарь Мних то ли откупился, то ли финансировал рейх, а под прикрытием гестапо был точно.
        — Как это? — перебил Малхаз. — Ведь он вроде еврей?
        — Во-первых, вроде; а во-вторых, война — это бизнес и политика одновременно.
        — А кто воспитал Зембрию, или как его, Давида Безингера?
        — Вот это полная загадка. Известно только то, что в 1962 году на врачебный факультет Гарвардского университета поступил Давид Безингер, и в анкетах, сведениях о родителях — прочерк, полный сирота. На «отлично» закончил три курса врачебного отделения, бросил и перевелся на исторический факультет. В 1974 году защитил докторскую диссертацию, и, кстати, темой исследования было: «Взаимоотношения Хазарии и Византии»; его диссертация породила много споров в научном мире... Ну, это, так сказать, одна сторона жизни Безингера — открытая, а есть другая, он тесно связан с Пентагоном, а значит, с ЦРУ и, весьма возможно, с другими спецслужбами мира. В последнее время часто бывает в России и в Закавказье.
        — Это я знаю, — совсем почему-то пригорюнился Малхаз.
        — Молодец, что знаешь, — тоже неестественно засмеялся Томас и, за локоть направляя Малхаза в другую сторону, еще тише продолжил. — Так все это присказка, а главное впереди...
        — Что еще? — загорелись глаза Шамсадова.
        — Ты знаешь, в мире много богатых людей — известных миллиардеров. Эти богатые люди приобрели свои богатства совсем недавно, буквально «на глазах», и поэтому их имена известны. А есть люди или династии, чьи богатства сложились давно и передаются в веках, из поколения в поколение. Именно эти люди создают рай в одном месте, бардак в другом, именно они выдвигают и назначают президентов, а не какой-то народ или паршивая демократия — ширма для миллиардеров. И многие спецслужбы мира подчиняются им, этой тайной когорте сверхбогатых людей, и я наверняка думаю, что Безингер принадлежит к ним. Безусловный факт и то, что он очень богатый человек, а история и культура, видимо, страсть или хобби. И уместно напомнить, что знакомая нам в центре Лондона галерея-салон и антикварный магазин «Давид и Рубальский», оказывается, принадлежат именно Безингеру, такие же галереи у него почти в каждой столице мира. У него есть подпольный музей, где хранятся ворованные исторические ценности.
        — Наверное, там и моя картина.
        — Какая картина? — оторопел Томас Ралф-младший.
        — Это долгая история...
        — Да-а... Ну и тип! Кстати, по поводу краденого. За Безингером много грешков, было много судебных процессов, и даже в двух оппонентом выступал мой отец, и всегда Безингер тяжбу выигрывал... Ты понимаешь, о чем это говорит, если даже в Англии он влияет на судебную систему?!
        — Понимаю... А что, лорд Воан Ралф с ним тоже знаком?
        — Оказывается знаком... аж сморщился от этого имени. Но прошу, Малхаз, то, что я сказал, строго между нами, конфиденциально. Ты должен знать, что без санкции зайдя в архив, я превысил полномочия, а передав тебе — совершил преступление.
        — Знаю, Томас. Спасибо!.. А ты знай, это не из корысти, а ради народа, по крайней мере, моего народа... Мне так кажется... Я тебе так благодарен, — Шамсадов обнял Ралфа, преданно посмотрел в его глаза. — Я так тебе благодарен!
        — Да-а! Глупости. Жизнь не без этого, — он глубоко вздохнул, и после долгой паузы. — Только прошу, не лезь на рожон, он нам не по зубам... Бог ему судья.
        — Понимаю... А кстати, какого он вероисповедания?
        — Не твоего и не моего — точно, — засмеялся Томас. — А вообще, у таких людей свой Бог — деньги.
        Они еще долго гуляли, обсуждая различные проблемы, а когда стал накрапывать дождь, уединились в кафе; и как ни странно, разговор был не прежний — праздный да залихватский, о девушках и кутежах; этот человек, Безингер, так внезапно появившись, будто бы озадачил обоих, сразу же сделал их взрослее, ответственнее, серьезнее, стало многое туманным и хотелось бороться не только за себя, но и за судьбы остальных людей, за этот сложный, непонятный, меркантильный мир.

* * *
        По жизни любознательный Шамсадов довольно быстро определил, что лаборатория, в которой он обучался, готовит не просто компьютерщиков, а специалистов для нового вида войн, информационных.
        Руководствуясь общей стратегией лаборатории, применив несколько внутренних методик по негласному внедрению в чужую программу, Малхаз, при вроде бы негласном «попустительстве» личного консультанта, проник в одну, потом в другую секретную программу — и сразу же получил «по рукам», но понял, что это одобрено, оценено. И как бы невзначай ему рекомендуют, куда проникать можно и нужно, а куда нельзя. Нельзя в Европу и США, а в остальной мир очень даже нужно, но осторожно, чтобы не «наследить», иначе приходится выбраковывать целую компьютерную сеть, что нередко в лаборатории происходит.
        Для проникновения в чужую программу необходима одновременная атака с не менее чем десятка компьютеров на заданный сайт, определение типа защитной программы и взлом секретного шифра. А далее как пожелает взломщик: или впускают вирус, с целью дезорганизации компьютерной деятельности, или скачивают закодированную важную информацию, или заставляют выполнять свои требования.
        Все это легко говорится, да нелегко делается. Во-первых, нужна поддержка негласных «коллег», которые во всех концах мира поддерживают друг друга (разумеется, есть и провокаторы). Во-вторых, необходимо упорство, упорство и упорство — просто так защиту не обойти, а атакуя по капельке, выявляешь логику защиты, и здесь необходимо третье, самое важное условие: надо быстро проанализировать ответную реакцию, сделать правильный вывод и определить брешь, ибо без нее не бывает, так как в любую программу кто-нибудь так или иначе должен войти и секретный шифр в ней заложен.
        Понятно, что самый ответственный этап последний, и здесь, к счастью или к сожалению, компьютер ничего не решает, здесь должны действовать только человеческий ум, смекалка и даже интуиция. Словом, как и в любом творческом деле, здесь тоже нужен талант.
        И так получилось, со временем надоело Шамсадову «лазать» по китайским, корейским и японским сайтам (там он ничего не понимает, одни иероглифы), и тогда он «полез» на российские сайты — та же скукота, все то же жулье, сами себя обворовывают, себе же в итоге вредят. И тогда, просто из любопытства, раз физически не допускают, решился он «пройтись» посредством компьютеров по остальным корпусам собственной лаборатории.
        Его личный консультант, может, бдительность потерял, а может, тайно следил, в итоге через неделю «хождений» Малхаза, обнаружив вторжение, его схватили с поличным, буквально арестовали, отняли паспорт, кабинет и компьютеры опечатали, отвели в какое-то помещение, похожее на карцер, и провели жесткий допрос.
        К вечеру его все-таки отпустили, но дома, он просто по нюху понял: был обыск, и, скорее всего, установили «жучки», а может и наружное наблюдение.
        На следующий день Малхаза в течение четырех часов гоняли на детекторе лжи. Не удовлетворившись результатом, эту очень неприятную процедуру повторили. И только тогда, может, поверили, а может, нет, да вроде простили, и параллельно повели витиеватые, весьма соблазнительные и в то же время угрожающие беседы, типа кнута и пряника. Шамсадов понял, что его просто вербуют, и тогда он прямо заявил:
        — Ни на кого работать не буду, шпионить тем более. Жить хочу открыто и свободно. Провинился — накажите, но спекулировать не надо, двойную мораль не потерплю, никого продавать не собираюсь.
        — Но ведь Россия вас уничтожает, — был веский аргумент. — Неужели Вы не хотите помочь своему народу?!
        — Хочу, как могу, помогаю и всегда буду помогать. Но Вы ведь видите, я здесь с российским паспортом, и в свой колодец, пусть даже болотистый, плевать не хочу, из другого пить тоже не собираюсь, и знаю, чем это рано или поздно кончается... Если буду жить, то хочу своим ученикам прямо в глаза смотреть... А защищая родину, я открыто, в рукопашную шел, и свидетельство тому мои раны.
        — И за это Вас преследуют в России, Вы ведь, как-никак, в розыске. А если мы Вас выдадим?
        — Не надо меня шантажировать. Я, может, в розыске российском, но не в международном. И если на то пошло, ни один суд меня не накажет за мои действия.
        — Ошибаетесь. Вы наивны и не знаете российский суд.
        — Я не наивен, знаю, что такое российский суд, и не боюсь его... Боюсь только Божьего суда, на сделку с вами не пойду.
        Все это случилось еще до помолвки Томаса. К радости Малхаза, ему вернули паспорт, оставили в покое и даже позволили продолжать учебу. Но доступа в сеть Интернет — нет, и у него другое направление: компьютерная графика, художественное оформление сайтов, что экономически выгодно и весьма перспективно. И все бы ничего, вроде пронесло, и тут, надо же, Безингер объявился: вот к кому надо бы в программу «пролезть», да теперь невозможно, отстранен, а со своего личного, домашнего, портативного компьютера это практически невозможно, очень рискованно, и наверняка он теперь под контролем.
        А когда Томас Ралф-младший выдал досье Безингера, руки Малхаза и вовсе зачесались: вот когда он ощутил себя действительно шпионом, и это было противно, да действовать хотелось и не моглось.
        Вскоре, на выходные, пришлось ехать в Пул: Шамсадов обещал к предстоящей свадьбе нарисовать совместный портрет жениха и невесты. А у Ралфов неожиданность: почему-то именно в это утро Томаса отозвали из отпуска, свадьба отменяется, жених и невеста поссорились, а Ралф-отец, всегда упрашивавший сына жениться, вроде спокоен.
        Малхаз в нюансы не вникает, но ему хочется верить, что все это произошло из-за сомнительного родства невесты и Безингера. Вечером, за бокалом виски, Воан Ралф это косвенно подтвердил, хотя и с деликатностью, что, мол, молодым решать, а потом, чуть охмелев, выдал, что в курсе напастей Малхаза; конечно, всего он не знал, однако суть ясна; и закрывая эту тему, лорд подытожил:
        — Молодец Малхаз! Так и надо жить! Ты меня не разочаровал, не зря я за тебя ручался, спасибо!
        — Это Вам за все спасибо! — отвечал Малхаз, сияя от гордости, но вдруг задумался, загрустил.
        — Что ж ты сник, наливай еще! — усмехнулся лорд. — Говори, вижу, что-то надобно.
        — Помогите, пожалуйста... от сети отстранили, а она мне сейчас очень нужна.
        — Что?! — закряхтел, кашляя, Воан Ралф. — Небось, вновь куда «залезть» хочешь?
        Секунду помедлив, Малхаз решительно ответил:
        — Хочу в архив Безингера «войти».
        — М-да! — лорд сделал большой глоток, осушил бокал. — Это правда, что и твою картину он украл? — и увидев только злой кивок. — Да, шельма он порядочная!.. А не боишься?
        — Нет.
        — А сможешь? Это незаурядное дело, а он тип непростой, и свое богатство охранять приучен... в веках.
        — Сайт для него не богатство, — уже загорелись глаза Малхаза, убеждая лорда, он подался вперед. — Мне кажется, я знаю его психологию и вычислю его код, в крайнем случае, при поддержке лаборатории взломаю.
        — Хм, если Безингер узнает, в порошок сотрет, через суды миллионы отсудит.
        — Ничего он не узнает, я буду действовать извне, мне нужна только поддержка... Неужели мы все его боимся?! — в сердцах выдавил Малхаз, кольнул за живое.
        — Нет! — кулаком ударил по столу лорд. Теперь в свою очередь он надолго призадумался. Вставая, буркнул. — Поздно, пойду спать. — И в дверях, не оборачиваясь. — На днях позвоню.
        В течение нескольких дней личный консультант вел с Шамсадовым продолжительные беседы. Малхаз прекрасно понимал, что его собеседник только озвучивает вопросы, а все прослушивается и даже просматривается другими. Детектора лжи не было, однако Шамсадов ничего не утаивал и, ничего не прибавляя, доподлинно рассказал историю с воровством своей картины. Он был уверен, что шефы лаборатории «клюнут» на его предложение, уж очень заманчиво заглянуть в «душу» Безингера, и тип он вроде как свой, да не простой.
        — Ну, тогда и в дальнейшем мы будем сотрудничать, — прозвучала коварная фраза, которую Шамсадов с тревогой ожидал.
        — Нет, — твердо ответил он.
        — Тогда в чем наш интерес?
        — Интерес, я думаю, громаден, Вы ничем не рискуете, от Вас необходима только поддержка.
        — А если вас засекут, пропадет наша техника.
        — В десятки раз больше техники вы списываете еженедельно впустую.
        — Ну-у, это наше дело.
        — Хорошо, в случае неудачи я ущерб возмещу, заранее выставлю аккредитив.
        — У Вас на счетах всего лишь тридцать две тысячи.
        — Вы и это знаете?
        Консультант молча развел руками, мол, служба такая.
        — Меня есть кому поддержать.
        — Лорд Ралф? Хм, не думаю. Если Вас вычислят, то контратака будет по всем фронтам, и связанным с Вами несдобровать. Вы еще не представляете, какая Безингер махина!
        — И неужели Вы не хотите чужими руками эту махину пощупать?
        — Ладно, мы подумаем, ответ получите на днях.
        Внутренне Шамсадов был уверен, что получит добро, и поэтому, не теряя времени, готовил плацдарм всесторонней атаки. Так оно и получилось, но Малхаз даже не предполагал, сколько с этим будет связано хлопот. Первым делом его заставили уничтожить всю документацию, как-либо связывающую его с лабораторией, вплоть до ликвидации банковских счетов, с которых он оплачивал свое обучение. Были и еще совсем неожиданные требования и прямой намек: в случае обнаружения участия лаборатории — физическое устранение субъекта.
        В итоге: в случае неудачи — рискует один Шамсадов, если будет успех — Шамсадов имеет доступ только в художественный архив, а остального не касается, доля лаборатории.
        Центр организовали (он, судя по всему, давно был) в Северной Ирландии, под Белфастом. В распоряжении Шамсадова любая оргтехника, такая же поддержка и еще, неотлучно, три помощника-консультанта, а вернее надзирателя.
        Географически место выбрано до смешного оптимально: Северная Ирландия в Великобритании, что Чечня в России, вроде бы мятежная территория, и можно сослаться на непокорных вредителей. Сейчас Малхазу не до этих политических тонкостей — времени в обрез, понятное дело, у Безингера суперзащита от первоисточника — Пентагона, от тех, кто впервые изобрел Интернет.
        Атаку начали в ночь с пятницы на субботу, так, чтобы в соратниках были выходные. В любой программе есть вход, а значит брешь, и если монотонно долбить, то «трещина» в любом случае обнаружится. Да в том-то и цель защиты, чтобы сразу же обнаружить атаку взломщика, выявить источник агрессии и в некоторых случаях автоматически перекодироваться.
        Идти этим трудоемким, а главное затратно-временным путем Малхаз не может. Он верит в свое чутье, и, к ужасу консультантов и дальних партнеров, идет в лобовую атаку, напролом, грубо обнажая себя.
        — Это невозможно! Это провал! — хором кричат консультанты.
        — Молчать! — психует Шамсадов, сразу работает на двух клавиатурах, отдает команды всем партнерам. Игра пошла ва-банк, консультанты посматривают на часы, чтобы бежать, пока их не взяла полиция.
        — Не торопитесь, — истерично смеется Шамсадов. — Атака еще не обнаружена, и мы уже у «главных ворот».
        — Вы что, знаете секретный код, что так напрямую идете? — нервничают консультанты.
        — Да Вы что?! Ха-ха-ха! Думаете, он ребенок, и свое имя и дату рождения ввел как шифр?!
        — Замолчите! Не мешайте! — дико заорал Малхаз.
        Наступила гробовая тишина, и только щелчки клавиатуры да сигналы приказов с экранов. В таком оцепенении прошел не один час. Пот течет ручьями не только с Малхаза, но и со стоящих за его спиной консультантов.
        — Все! — прошептал Шамсадов, бережно нажал «вход», и сразу же выплыл знак «Введите, пожалуйста, код».
        — Действительно «все», — съязвили за спиной.
        — Вводите: Безингер, дату рождения, — поддержал другой.
        — Нет, будем вводить все известные слова и комбинации цифр — всего лишь двадцать факториалов!
        — Ну, мы дураки!
        Шамсадов этого уже не слышал, он всецело был поглощен «атакой», испытывал знакомое чувство полной отрешенности от реальности — впереди только враг, его надо уничтожить, а о собственной погибели даже не думаешь, это эйфория, насилие, это непередаваемое, дикое блаженство, высшая точка жизненной игры!
        Он на латинском набрал — «Хазария — 0965», в ответ: «Введите правильный код», и уже без «пожалуйста». Повторил на древнееврейском и еврейском — то же. Ввел тюркский, а затем кириллицу — сброс. Последняя заготовка Малхаза — язык еврейского населения Европы, имеющий в основе немецкий диалект, идиш, — не прошло.
        — Ужас! — простонал он, обхватил голову, в ярости кулаком рубанул по экрану, до кости содрал кожу.
        Сжимая окровавленную кисть, избегая взглядов консультантов, бросился в ванную и, забыв о руке, склонил под холодной струей голову, надолго так застыл, тяжело дыша, выпрямился, машинально увидел в зеркале свою страшную физиономию. А вода с густых волос все стекает, заливает глазницы, преломляет свет, и, о чудо! или явь! или так исказилось сознание — перед ним в рамке зеркала нарисованная им Ана: точь-в-точь такая же, и так же странно улыбается, рукой на выход показывает. Он протер глаза, Аны нет, а ласковый, переливчатый голос со струйкой воды угасающим эхом остался:
        — Ненан мотт бицбелла хьуна?![29 - Язык матери позабыл?! (чеч.)]
        Разметая брызги крови и воды, бросился Малхаз к компьютеру, и латиницей, только на чеченский манер, набрал: «Хаз-Ари — 0965».
        — Боже! — ахнули басистым хором за спиной.
        А на экране следующие «ворота». Не задумываясь, Шамсадов набрал: «Зембрия Мних».
        — Вот это да!.. Что за слова?! — суеверно зашептали консультанты, и так склонились, что четыре головы слились.
        Последние «ворота», и Малхаз уже вроде хладнокровен. Набирает: «Ана» — сброс. «Правильно, надо с уважением, как положено», — думает он и набирает: «Ана Аланская-Аргунская», и — о, ужас! — сброс!
        Тишина. Только слышны вразнобой тяжелые дыхания.
        «Что ж такое?!» — крайне встревожен Малхаз.
        — Может, какой знак надо поставить? — тихо кто-то прошептал.
        Дрожащими пальцами Малхаз набрал вновь: «Ана — Аланская — Аргунская» и поставил восклицательный знак!
        — А-а-а!!! — бешеным криком наполнилась квартира.
        — Тихо, тихо! — на шепот переходит Малхаз, а сам больше всех ликует. — Внимание! Времени в обрез! Проникновение наверняка уже обнаружено, и по установке эта программа в течение получаса самоликвидируется. Но я думаю, нас будут вычислять, и на это надо еще минимум полчаса. В полицию они не заявят, есть свои службы. И если считать, что таковые в Белфасте, то это еще пятнадцать минут дороги. Итого более часа — быстро сканируйте, что Вам надо, а у меня своя цель.
        Спокойно, словно на собственном сайте, Малхаз вошел в тайный художественный архив: номенклатура порядка двадцати тысяч, ему нужна только одна, а в ответ — две! Справка о первой: Ана — молодая, в Константинополе, автор неизвестен, датируется точной датой — 957 год, стоимость примерно — двадцать пять миллионов долларов. Справка о второй: Ана — в зрелом возрасте, в Самандаре, автор и дата — неизвестны, стоимость выяснится на аукционе.
        Малхаз вывел обе картины на экраны. Вот его Ана! Все так же странно улыбается, рукой указывает на другой экран, а там, даже на компьютере видно, совсем старое полотно, потрескавшаяся краска, но все равно уникальность творения не померкла, а сама героиня молода, грациозна, горделива. И кажется, с двух экранов смотрят на него эти две женщины, и уже не улыбаются, а о чем-то умоляют, просят.
        — Да-да, Ана, не волнуйся, все что могу и не могу, сделаю, — на чеченском шептал он, — ты только подскажи, да поддержи, где следует...
        — Что Вы там шепчете? — рассмеялся один из консультантов.
        — Снова колдует! — подхватил второй.
        Грубый стук в дверь прервал их радость...

* * *
        Мать, самое родное, самое любящее существо на свете, нежно укачивая ее на коленях, ласково напевая убаюкивающий колыбельный напев, любовалась ее трепетным взглядом, мягко гладила по волосам; а тут же рядом сидел ее отец, что-то будто сквозь сон бархатисто шептал, тоже восхищался ею, блеском глаз благотворил; и от этих ласк ей становилось все приятней и теплей, и как ни сладок, ни блаженен сон, а ей хотелось воочию видеть мать и отца. Через силу Ана открыла глаза: высокие, обитые поржавело-зеленым металлом покачивающиеся борта лодки, безвольно болтающиеся, отполированные, обсаленные рукоятки весел, и чуждо-бездонное голубовато-пепельное облачное небо, сквозь дымку которого, стыдясь, едва-едва проглядывает утренний солнечный диск.
        Ана вскочила: до ужаса ничего не понять, голова кргом, в заблуждении, мысли тоже; а во всю ширь темное, уже вскипающее от борея волнистое море, множество остроконечных скал; и течением уносит ее в бескрайнюю, безжизненную морскую даль — лишь тонкая полоска берега на горизонте становится все же и же. Ладонями плотно закрыв лицо, уткнувшись в острые колени, она горько, навзрыд заплакала, зовя на помощь отца и мать, мечтая их еще раз увидеть, а в сознании пробудилось воспоминание об оставленных на острове сестре и брате. Это током пробудило ее волю и сознание. «Нет, надо до конца бороться, надо жить! — пронеслась обжигающая мысль. — Ведь я дочь амазонки, и хныкать мне нельзя!»
        Она вскочила на ноги, лодка еще сильнее предательски закачалась; хотела ухватиться за борт, да будто ошпаренная отдернула руку. Ей противна эта лодка, не может она без брезгливости смотреть на отполированные гноящимися руками весла, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до них. А на ее голом теле только полупрозрачная дорогая шелковая вуаль, надетая во дворце Феофании. Нет, не хочет она более быть в этой посудине из рассадника блуда, порока и заразы; не хочет она, чтобы кто-то увидел ее в этой лодке, спас из этой лодки; не хочет и умереть в ней, тем более в этом сване.
        Скинула Ана вуаль, окунула в море руку, а вода прохладная, жесткая, неласковая; да выбора нет — или доплывет до берега или утонет — все одно спасение. Не задумываясь, нырнула в бескрайнюю толщу; вначале остудила стихия ее, а потом, после первых пугливых взмахов стало свежей, приятней, веселей. Лишь освоившись, слившись со стихией, разогревшись, чуточку устав, она в последний раз обернулась: одиноко-покинутая лодка уже была довольно далеко и, как беспутная жизнь, безвольно болталась на волнах. Теперь Ане даже стало жаль этот спасший ее неодушевленный предмет, однако все равно им не по пути, она даже думать об этой вроде скрытой, извечной жизненной грязи не хочет.
        Когда во время следующего отдыха она вновь легла на спину, лодки уже не было видно, а до берега всего один отчаянный заплыв, и Ана уже различает не только дома, но даже ровные ряды виноградников.
        Только для вдоха поднимая голову из воды, Ана усиливала и ускоряла движение, с каждым взмахом все явственнее и четче видя контуры каменистого дна, и уже радовалась спасению, как одна рука будто влезла в капкан, или даже в чью-то склизкую пасть. Испугавшись, она рванулась, еще, закружилась, заметалась и, беспомощно барахтаясь, почувствовала, как в чем-то запутались ее длинные волосы. Выпустив последний глоток воздуха, она уже пошла ко дну, и осмелилась хоть глянуть на схватившее ее чудовище — простые рыболовецкие снасти; видно, резким движением сбила она опору, и теперь ночной улов тащит ее ко дну. Ана поддалась, почувствовав неровную твердь, изо всех сил оттолкнулась ногами, отчаянно работая, всплыла, не удержала на плаву груз, вновь потянуло ко дну. Еще раз, а может два, она смогла всплыть, но больше бороться не было сил, только, как рыба на берегу, извивалась беспомощно в воде.
        На ее счастье хозяин снастей уже возился у лодки возле берега, желая поутру проверить улов. Он видел, как повело опору, одну, потом вторую, как вспенилась вода в коловерти.
        — Жена, жена! — закричал он. — Быстрее сюда, громадная рыба снасти уносит!
        Первое, что услышала приходящая в сознание Ана, это надрывные слова, произнесенные женщиной на греческом языке:
        — Фу, вроде откачали.
        — Да, — охрипший бас, слегка похлопывают по лицу. — Вот это русалка!
        — Не гляди!
        Девичий стыд уколол Ану, она хотела дернуться, но не смогла.
        — Лежи, лежи, — шептала женщина у уха; что-то теплое накрыло ее тело, и она вновь потеряла сознание.
        Потом Ана ощущала, как ее с трудом переносили на берег.
        —Тяжелая! — жаловался мужчина. — Такую и на руках не поносишь, — пытался он шутить, позже кричал. — Подогрей вино, подогрей... только красное, и не разбавляй.
        Лишь через силу ее заставили сделать несколько глотков; приятное тепло обожгло живот.
        От легкого прикосновения к голове Ана очнулась.
        — Волосы золотые! — шептал мягкий детский голосок.
        — А кожа какая!
        — Еще бы, она ведь русалка, со дна морского отец поймал!
        Ана раскрыла глаза: маленькая, светлая комнатенка с потрескавшимися глинобитными стенами; на ней льняная рубаха; чистая постель; а рядом три удивленные девчонки.
        — Мама, мама! Русалка проснулась! — заголосили хором они и, толкаясь, выскочили наружу.
        Появилась худая высокая женщина с вымученной улыбкой и воспаленными, заплаканными глазами, с деревянным подносом в руках.
        — Лежи, не вставай, — просительно, голосом с хрипотцой уговаривала она. — На, выпей еще вина, и поешь сколько можешь.
        Хоть и ломило все тело и от слабости хотелось спать, а не могла Ана в одиночестве быть в сжатом пространстве, ровно в полдень вышла из дома. У маленькой печи под небольшим навесом что-то стряпала женщина, тут же возились три ее дочери, а подальше, в винограднике, копошился мужчина.
        — Ты уже встала?! Сама!? — засуетилась возле Аны женщина, феями окружили ее девочки.
        На восклицание из виноградника выпрямился довольно крепкий, высокий, сутуловатый мужчина. Обтирая руки, тронулся к дому, издали крича:
        — Ну, ты крепкая девушка! Уже пришла в себя?!.. Раз так, будем обедать, накрывай стол, жена!..
        — Видишь, — уже сидя за столом, продолжал он, обращаясь с улыбкой к жене, — ты просила сына, а Бог нам послал вот такую красавицу, еще одну дочку!
        От этих слов женщина стала плакать.
        — Ладно, ладно, успокойся, Артемида. — И обращаясь к Ане, печально. — Прошлым летом мы сына потеряли... до сих пор не наплачется... А ты-то, дочка, как в наши края попала, да и откуда ты?
        Заплакала Ана горше женщины, сквозь слезы начала свой печальный рассказ, под конец утерла слезы, говорила уже твердо, даже вроде спокойно, с вызовом: ничего не утаила, кроме последнего — визита к Феофании.
        — Да-а, девочка, — тяжело вздохнул хозяин, — послушав тебя — о своем горе забудешь.
        — Ты ешь, ешь, — пуще прежнего возле Аны засуетилась хозяйка, и шепотом, вроде про себя. — Бедненькая... вот так горе!
        Уже закончив есть, долго молчали, каждый думал о своем.
        — Спасибо Вам за все, — нарушила молчание Ана, и вновь пустив слезу. — Помогите еще в одном: дайте лодку на остров доплыть: сестра и брат там.
        — Сама этот остров не найдешь, — немного поразмыслив, сказал твердо хозяин. — Небезопасно одной... Да и не управишься, путь не такой уж и близкий. Потерпи до завтра, с рассветом пойдем, а сейчас еще поспи, отдохни, успокойся.
        После обеда хозяин отправился в Константинополь, на базар, продавать рыбу; Ану отвели спать, и она так заснула, что только к ужину ее разбудили.
        — Весь город только о том и сплетничает, что подожгли дворец Феофании, — заговорщицки тихо сообщил хозяин; Ана сразу поняла, что для нее говорится. — Феофания вся обгорела, нашли с проломленным черепом.
        — Бог все видит, — как бы о своем злобно бросила Артемида, — туда ей и дорога — заразе.
        — Твердят, какая-то красивая девушка натворила это... морем уплыла.
        Ана стойко выдержала пытливый взгляд хозяина.
        — Конечно, столько не проплыть, — размышлял вслух хозяин, все еще исподлобья наблюдая за Аной, и потом, уже громче, с баском. — Эта собака, Бейхами, говорят, в этом деле замешан.
        — Будь он проклят! — прошипела Артемида, и тут Ана явно сдала, глаза замигали, ломоть хлеба выпал из рук.
        — Ана, — повелительным металлом зазвучал голос хозяина, — меня зовут Радамист, ты моя племянница, прибыла из Фанагории, с Кавказа, к нам гостить... Запомни.
        — А не опасно ли на этот остров, в логово этой собаки, лезть, и так сына потеряли? — недовольно глянула на Ану хозяйка.
        — Замолчи, женщина! — сжал кулак Радамист.
        — Дайте лодку, я сама поплыву, — взмолилась Ана.
        — Пора спать, — встал Радамист, сделал несколько шагов к морю и, глядя в даль, громко. — Хм, вот дела... а я, да и никто другой, не посмел.
        Только светало, когда разбудили Ану. Как родная, искренне суетилась вокруг нее Артемида, чувствовалось, что хозяева по-иному, чуть заискивающе и с изумлением, смотрели на нее.
        — Ты девушка видная, броская, да и сглаз может быть, — говорила хозяйка, повязывая на шее Аны большой простенький полульняной, с запахом козьей шерсти, платок, тщательно скрывая под ним роскошные непокорные волосы и часть лица. — Да и загар тебе ни к чему, не для того твоя кожа.
        Солнце было довольно высоко, когда проплывали Босфор, мимо покрытого маревом Константинополя.
        — Что они делают? — вдруг воскликнула Ана, аж привстала.
        — Эх! — сморщил лицо Радамист и с отвращением сплюнул за борт.
        От Константинополя — туда и обратно — плыло множество людей. Из-за них Радамист изменил курс, обогнул громадную скалу, до которой плыли люди, и вошел в просторную ширь Мраморного моря.
        — Теперь я сяду на весла, — предложила Ана.
        — Сможешь? — с одышкой спросил Радамист и улыбнулся. — Знаю, что сможешь.
        Солнце уже подходило к зениту, когда Радамист с нескрываемым волнением подавленно произнес:
        — Вон остров!
        Ана перестала грести, с надеждой увидеть на берегу брата и сестру, вглядывалась — ничего не видно.
        Радамист остался в лодке, будто рыбачит, а Ана вплавь отправилась до острова с разведкой. Что бы ни случилось, Радамист должен ожидать ее до захода солнца. Но Ана вернулась очень скоро.
        — Там никого нет, остров пустой, словно бежали, и все вверх дном, —тяжело дыша, говорила она, держась за борт.
        — Залезай, залезай, — бросился помогать ей Радамист.
        Стоя в лодке, Ана с глубокой тоской посмотрела на остров, закричав: «Аза! Бозурко!», потом, закрыв лицо, упала на дно и, сильно дрожа всем телом, горько зарыдала. А Радамист спешно сел на весла и стал яростно грести к дому, словно опаздывал; на лице его застыла гримаса, похожая на судорогу спасшегося от потопа. И когда разбежалась от гребли кровь, он резко опустил весла:
        — Да что я, хуже девчонки, — грудным басом проворчал он и спешно повернул назад.
        — Вы что? — очнулась Ана.
        — У меня тоже на острове дело есть, посмотреть надо.
        Они подошли к острову с противоположной стороны, там, где Ана никогда не была, куда их не пускали. Здесь берег был дикий, заросший, с большими каменными валунами. Спрятав лодку, первым сквозь непролазные колючие заросли пошел Радамист, за ним, боясь поцарапаться, осторожно пробиралась Ана. Вскоре вышли к высокому деревянному забору, огибая его, наткнулись на тропу и скрытый лаз. Просторный двор, какие-то бараки, зловонная тара, огромные черные и цветные мухи, от жира еле взлетают. В конце двора маленькая топь, с человеческими испражнениями, там кишат черви с палец величиной.
        — Я не могу! — взмолилась Ана, уже давно закрывая платком нос и все лицо.
        — Погоди... иди сюда. Помоги... Толкай, э-э-х! — они с трудом столкнули огромный глиняный чан с водой; обнаружился темный, глубокий колодец, откуда шел нестерпимый смрад.
        — Ой! — отскочила Ана.
        Радамист встал на колени, стал вглядываться вглубь, потом тыкал туда палкой, что-то в яму кричал.
        — Что Вы делаете? Давайте уйдем отсюда! — стонала Ана.
        — Иди сюда, смотри... Смотри, ты должна знать, что рабов ожидает, ты отсюда в шаге жила.
        — Нет-нет! — отпрянула Ана.
        — Смотри! Может, здесь твои брат и сестра.
        Превозмогая отвращение, Ана наклонилась над узким кругом: в глубине тощий, уже посиневший затылок, от худобы выпирающие позвонки.
        — Он уже мертв. Пошли к другим чанам.
        — Что это? — истерично кричала Ана.
        — Это знаменитые «соты Бейхами»!
        Они опрокинули еще три чана, две ямы пусты, в третьей то же самое. Взялись за следующий, только освободили вход, склонились — навстречу дикий рык, клыкастый разъяренный оскал, огромные бешеные глаза. Радамист упал навзничь, а Ана, крича, побежала прочь, проворной кошкой забралась на забор и уже собралась перескочить, как глянув на море, застыла:
        — Радамист! Корабли! Сюда идут корабли.
        С помощью Аны, задыхаясь, с трудом вскарабкался Радамист на забор, вытирая со лба пот, застилающий глаза, глянул в направлении руки Аны.
        — Императорский легион! — еще в большем страхе прошептал он. — Надо бежать, не то попадем тоже в ямы, — крикнул он, неуклюже спрыгивая с забора.
        Уплыть не успели, их бы заметили и нагнали, поэтому остаток дня скрывались в густых прибрежных зарослях, затащив туда же лодку. Дважды слышали совсем рядом голоса: вначале с моря, видимо, остров огибали на лодках; а потом из зарослей, со стороны огороженной территории, и оттуда донесся истошный предсмертный крик.
        Уплывали от острова, когда наступила глубокая ночь, в открытом море чуть не столкнулись с теми же кораблями, и если бы была луна, их точно заметили бы, а тут брызги от многочисленных весел, словно щедрый дождь, оросили Радамиста и Ану, прижавшихся в страхе ко дну своей небольшой лодки.
        Лишь когда все стихло, продолжили они путь. За этот нелегкий день уже немолодой Радамист, видно, сильно устал, все медленнее и медленнее, тяжело дыша и охая, он всем телом ложился на весла.
        — Давайте я погребу, — предложила Ана.
        — Погреби немного, что-то я устал, — согласился Радамист, и, примостившись на корме, он немного поерзал и затих, склонив голову на грудь, сонно сопя.
        А Ана мерно, сильно, долго гребла и чувствовала, что теплое морское течение, как и ночь назад, ей помогает, несет лодку через Босфора пролив, из Мраморного в Черное море. Позади остались редкие огоньки Константинополя, и только когда при выходе из Босфора в Черное море появились мрачные, страшные в ночи Кианейские скалы, Ана, боясь сбиться с курса, разбудила Радамиста.
        — У-у-х! Бр-р-р! — от ночной прохлады судорожно встряхнулся Радамист, огляделся. — Ну ты даешь! Или я столько дремал? Устала?
        — Ничуть, — звонок голос Аны. — Только куда плыть? Кругом скалы.
        Склонившись за борт, Радамист оросил лицо, потом долго вглядывался то в звездное небо, то в чернеющие скалы, и наконец, указал курс.
        В это время на востоке всплыла откусанная яркая луна; она неровным, игриво-манящим фосфоритовым светом легла колдовской дорожкой по вроде спокойной, заспанной глади Черного моря. Тишина была дьявольской, давяще-молчаливой, и если бы не ровный всплеск весел, была бы одичалая жуть.
        — Ана, — могильным голосом произнес Радамист, — как можно в ночь одному в безбрежном море быть? Какой это страх!
        — Природа не страшна, страшна взбунтовавшаяся стихия, а еще страшнее человек-выродок, с врожденной душою раба. — Наступила долгая пауза; оба думали об одном, и Ана спросила. — Что значит «соты Бейхами»?
        — «Соты Бейхами»? — переспросил Радамист, глубоко вздохнул, — левей, левей держи, — поправил он курс, а потом начал тихо, будто для себя, этот рассказ, возбуждаясь и заново все переживая; его голос становился все громче, с надрывом. — Я сам о «сотах Бейхами» услышал впервые только тогда, когда мы потеряли сына. А сегодня благодаря тебе я воочию увидел это злодейство... Говорят, это насилие зародилось где-то на востоке, в бескрайних просторах Алтая, а сюда пришло вместе с кочевниками-завоевателями жужанами с обширной территории восточной части азиатских степей — от Большого Хингана на востоке до озера Балхаш на западе. Суть в том, чтобы изощренно-дьявольски воздействуя на человека, изменить его психику, поразить головной мозг и всю нервную систему, то есть превратить даже не в раба, а в послушную злую собаку. Для этого отбирают очень сильных, здоровых невольников, сажают их в одиночные клетки и морят голодом, давая только раз в сутки подсоленную воду. Через две недели, когда человек уже полностью истощен, умирает от голода, а голод очень страшное физиологическое состояние, им в изобилии дают
вяленое мясо, и только мясо, сколько угодно. Голодный жадно ест, и даже уже насытившись, инстинктивно, из-за страха вновь голодать, пихает внутрь неразжеванные куски. Человек — сам мясо, объедается уже несвежим мясом, желудок и кишечник не срабатывают, забиваются, запор; мясо и мясо — одна среда, начинается страшное отравление. Живот — сила человека, а боли в животе несносные. Вот такого уже сломанного насилием человека обвязывают кандалами, кидают в яму, же плеч человека, так чтобы только голова чуть двигалась, а сверху ставят огромный чан, наполненный водой, с маленькой дырочкой, из которой часто просачиваются крупные капли влаги. Через отдельную тростниковую трубку в яму поступает воздух. Вот эти ямы и называются «сотами Бейхами». Через две недели «соты» вскрывают. Многие умирают, многие становятся бешеными и их, в основном, убивают, а редкие — редкие выживают, это те, у которых всякая человеческая чувственность атрофируется. От внутренних болезней, а более от воздействия капель на голову, у них полностью меняется психика, а сознание примитивно. И как ни парадоксально, сильные духом люди эти пытки
не выносят, первыми умирают, а вот те, что в жизни были «тряпками», в основном выживают... Однако я отошел от темы, — продолжал свой рассказ Радамист. — Выжившего из «сот» высвобождает будущий единственно-беспрекословный хозяин. И делает это только ночью, помещает сломленного в темное сухое помещение, потихоньку выкармливая здоровой пищей, и когда тот чуточку адаптируется, вновь кидает в одиночную клетку, как бы заново повторяя процесс, и тихо спрашивает: «Будешь служить мне? Я спасу тебя! Я твой господин, твой хозяин, твой Бог!». «Да, да, да!» — уже нечленораздельно гавкает истязаемый, с тех пор он говорит только междометиями, и это уже не раб, это настоящий изверг — верный исполнитель любого пожелания хозяина, и умереть по воле хозяина, конечно, не честь, чести у него нет, но беспрекословный закон... И вот такой изверг из «сот Бейхами» лишил нас сына... и не просто лишил, а обезглавил! — говоривший с надрывом Радамист горько зарыдал. Сквозь это гнетущее рыдание, всхлипывая. — Эту яркую, красивую головушку, которую я с детства ласкал, любил, лелеял, целовал... окровавленную кинул к нашим ногам. И как
мы после этого еще живем? Как с ума не сошли? Не знаю. Видно, девочки сдержали нас, родительский долг заставляет еще жить.
        Долго, очень долго рыдал Радамист, пока полностью не выплакался. Потом осмотрелся в ночи, и тихо:
        — Да, Ана, ты права, природа не страшна — изверг в человеческом обличии страшен. И этот изверг — ничто, куда страшнее его «матка» — ублюдок Басро Бейхами, его породивший.
        — А как это случилось? — не сдержалась Ана.
        — Левее... еще левее держи... уже подходим. Устала? Тогда слушай, в первый раз другому рассказываю... Каждый год в столице Византии Константинополе отмечают праздник урожая. Обычно это событие происходит во второй половине сентября, после сбора основного урожая винограда, когда поспевает молодое вино. Этот праздник — всеобщее гулянье, раздолье, ярмарка, карнавал, театральные представления и, конечно же, спортивные соревнования. Как известно, в Византии самое популярное место — ипподром, скачки. Однако во время праздника урожая с некоторых пор устраивается нечто вроде олимпиады по многоборью. Участвовать может любой, даже женщины, правда, они никогда не доходили до финала. В многоборье четыре этапа, каждый этап — целый марафон, занимает по времени час, в целом с утра до полудня. На первом этапе — скачки вокруг Константинополя по пересеченной местности, что составляет более ста двадцати стадий[30 - Стадий — греческая мера длины, равна примерно 177 м]. На втором — плавание от Константинополя до Двуглавой скалы и обратно, это еще около тридцати стадий. Потом бег: довольно крутой подъем от моря до
центрального ипподрома-стадиона, это тоже более двадцати стадий, и наконец, только двое первых, кто пересекает белую линию на стадионе, выходят в финал — кульминацию праздника-соревнования; и между ними происходит поединок, с применением тех средств, которые спортсмен смог донести до стадиона с самого начала соревнования.
        Времена бывали разные, и финал когда бывал с кровопролитием, когда нет, но до убийства, если только не случайного, доходило редко; однако времена и нравы поменялись, и это связано с приходом к власти Лекапина, а точнее, его сестры Феофании.
        Как известно, самое доходное предприятие — война. За много веков существования Византийской империи она осуществила немало войн, покорив целые страны и народы. От награбленных веками богатств столица империи просто «лоснится» от достатка, город в шелках, процветает. Правда, «жирная» жизнь не взрастит героев, нет былых полководцев, есть только сытые военачальники, погрязшие в казнокрадстве, в коррупции, в подавлении внутренних распрей, в поиске ближнего врага. Собственной армии тоже нет, а наемники дело ненадежное, дорогостоящее. Словом, воевать охоты нет, а в сытом обществе нужен выход эмоций. Вот и предаются блажи, порокам, чревоугодию; а способствуют этому зрелища, мероприятие весьма доходное, немудреное; ведь отдыхая человек не заботится о расходах. Вот и превращают зрелища в доходное дело, а самое массовое зрелище — олимпиада — то есть колоссальный доход. Так и повелось, если не воюем, устраиваем праздники и олимпиады.
        «Императрица» Феофания быстро раскусила, что к чему, прибрала к рукам праздник уборки урожая и, соответственно, организацию олимпиады, и поставила это дело на широкую ногу. Теперь не всякий может участвовать в соревнованиях, надо вложить десять номисм, зато победитель получает уже тысячу — богатство огромное; для сравнения скажу, что самый лучший скакун стоит тридцать-тридцать пять номисм. Но и это не главное, главное в олимпиаде — закулисная борьба, вот где разыгрываются капиталы, ведь игра идет на деньги, делаются баснословные ставки, и естественно, кто-то стремится подтасовывать результат, знать заранее исход борьбы, размер куша, да и приятно в свите иметь чемпиона, ведь он кумир масс, собирает толпы людей, влияет на мнение.
        В общем, к чему бы ни прикасалась Феофания, все становилось порочным. Вот так она исказила дух и суть олимпийского праздника. А чтобы всегда побеждать, ежегодно подготавливала к соревнованию натренированного раба, да не одного. Остальная византийская знать от нее не отставала, тоже готовила олимпийцев, и не только рабов, а из разной среды. Поэтому не всегда Феофании удавалось побеждать, часто бывали и провалы, а значит и ощутимые убытки. И тут с новой инициативой выступил Басро Бейхами, ему только нужны всемерная поддержка Феофании и отдельная замкнутая территория. Вот так «императрица» одолжила негодяю свой остров, на котором возникли «соты Бейхами», первые изверги, в народе их прозвали — тамгаш.
        Тамгаш — не простая трансформация личности, это физиологическое перевоплощение человека в полуживотное. Дело в том, что с притуплением одних чувств другие обостряются. Тамгаш бесчеловечны, жестоки, всеядны, очень выносливы и сильны, у них обострены нюх, зрение, слух, и настолько же притупляется разум. Они практически не меняются, не стареют, у них мало морщин и нет седины. Правда, живут они мало, буквально за год на глазах дряхлеют, в бессилии и с тоскою в глазах, как доживающая свой век собака, подыхают, с мечтою еще кого-то укусить... И прожил бы я тоже свой век в тиши и в спокойствии, и не знал бы, кто такие тамгаш и Бейхами, и нет дела мне до «императрицы» Феофании, да от судьбы не уйдешь, ждет, где не думаешь...
        — Говорят, — продолжал свое повествование Радамист, — у древней вороны спросили: «Какое существо самое милое на свете?». Не задумываясь, ворона указала на своего только что вылупившегося, безволосо-отвратительного вороненка. Вот так и я души не чаял в своем сыне — Маркиане. Был он высок, красив, голубоглаз, с вьющимися светлыми волосами. Рос у моря, в любую погоду любил плавать, и бывало так заплывет, что сидим мы с женой на берегу часами его ждем.
        Как мы мечтали о том времени, когда Маркиан взрослым будет, а он как-то незаметно возмужал и объявил — чемпионом станет, мы этому перечить не смогли, сын к этому не один год готовился. И поверь, не ради славы или денег, я уверен в этом, просто знал он свои мощь и выносливость. В общем, купили мы ему средненького коня, а другого он и не хотел, знал, что на втором и третьем этапе всех обгонит. Сыскал я ему кое-какое оружие. А потом выяснилось, что по новым правилам еще десять номисм заплатить надо. Откуда у нас такие деньги? В общем, год пропал, мы с женой рады, а сын нанялся в охранники к каким-то купцам, только через полтора года из Китая вернулся, деньги добыл…
        После первого этапа он был в конце сотни. А на воде в своей стихии. Только смотрю я, двух-трех, кто в полной амуниции был, в море другие участники поддерживают, их оружие доставляют, недалеко от берега отдают; в общем, обман, да поделать нечего, я человек маленький. Да и ничего это не решало — Маркиан на целую стадию всех в плавании опередил, и вот тут поджидало коварство. На берегу всем положено было кувшин воды дать, я уверен, Маркиану подсунули воду, разбавленную сливками. Молоко перед физической нагрузкой — яд, а во время поединка — смерти подобно.
        — Я отчетливо видел, как стекала по скуле и щеке сына белая жидкость, и Маркиан вдруг резко замедлил бег, перешел на ходьбу, стал задыхаться, хвататься за живот и даже падал. Приди он хотя бы третьим, его бы не пустили за белую линию, а он, упрямый, чуть ли не ползком вторым пересек ее. А над ним уже возвышается тамгаш, весь в железе, великан, с огромным мечом в руках. Как послушная собака поглядел тамгаш на Бейхами, тот на Феофанию; опустила она царственно вниз большой палец, опустился меч на склоненную голову моего сына... И это все на наших глазах! Не дай Бог никому пережить такое! Ужас!

* * *
        От вечного рева жены, тайком и не таясь, никак не притуплялась боль Радамиста, а к ней еще одна плакса прибавилась, еще горше стало его положение. И если жене ничем не помочь, только время ее лекарство, то у Аны надежда есть — решил сводить ее на рынок рабов, авось там найдет сестру и брата.
        Ану будто на смотрины ведут, тщательно обихаживают: на персидский манер сшили широкое платье из тафты, на голову надели чадру с легкой вуалью для глаз. В округе ходит слух — ищут красивую женщину, с клеймом рабыни на левом плече, убившую и ограбившую Феофанию. Никакого клейма или знака на теле Аны нет, кроме двух-трех соблазнительных родинок, и это вроде успокаивает супругов; но то, что это дело рук Аны, они уже не сомневаются, и хоть и опасно, а считают, что забота о ней — их святая обязанность, отомстила она за сына, и сам Бог ее теперь к ним направил на содержание.
        Рынок рабов далек, на противоположном конце Константинополя. Попала Ана в центр столицы Византийской империи — надивиться не может, все заглядывается, чуть шею не сворачивает: такого она не видела и не представляла. Центральные улицы широкие, ровные, светлые, мрамором блестят. Вдоль них многоэтажные дома, и в одном, как потом выяснила, баня, аж семь этажей.
        — А зачем такая большая баня? — интересуется она у Радамиста. — Что, все разом купаются? А как воду доставляют? И мужчины и женщины вместе заходят?
        Еще много чего Ана спрашивает, этого всего обыватель Радамист не знает, в ответ что-то мямлит. Так, в жару, прошли центр и попали на окраину имперской столицы — тут иная жизнь, иные порядки: смрад, грязь, мухи, узость улочек, нищета, помои летят из окон прямо под ноги, черноглазая детвора проходу не дает, просит подаяние.
        На окраине ремесленный базар, потом рынок скота, и последний рынок рабов. Люди: дети и старики, женщины и мужчины, молодые и старые, белые и черные — все на привязи словно скот, и их щупают, в рот заглядывают покупатели, точно как на соседнем рынке, а продавец хвалится:
        — Свежий раб, свежий, только привезли — еще здоров и силен, любую работу осилит.
        Дважды Ане становилось плохо, ее тошнило и рвало; садилась на корточки от этих жутких сцен. Тем не менее, обошла она все ряды, в каждое лицо заглянула, со всеми, молча, разделила печаль — брата и сестру так и не нашла. На обратном пути все плакала. Где-то уже ближе к центру столицы подошла к крану с водой, вопреки шепоту Радамиста скинула с себя ненавистную чадру: пышные золотые волосы завидным шатром волной покатились с плеч. Прохладной водой она долго омывала лицо, шею, руки.
        — Накинь, накинь чадру, — опасливо суетился возле нее Радамист.
        Но Ана не торопится, злая на весь этот несправедливый мир, на эти безбожные порядки, на всех людей разом.
        — Ана! Ана! — вдруг раздался вопрошающий крик. — Это ты, Ана, дочь Алтазура и Малх-Азни? — прозвучал родной чеченский язык.
        Недалеко, скованный меж пары ослов, стоит тощий, изможденный человек, раб, и до того он грязен, что только глаза и зубы блестят, а остальное все слоями пыли покрыто, и даже обильный пот уже бороздки пробил, привычным руслом стекает.
        Радамист попытался удержать Ану, но она резко отстранила его, вглядываясь в лицо раба, медленно подошла к нему.
        — Кто ты? — на чеченском спросила она.
        — Не узнала? Я Астарх, служил у твоего отца.
        — Астарх?! — воскликнула Ана. — Что с тобой случилось, как сюда попал?
        — В том бою не повезло, не погиб, ранен был. Нас здесь очень много, около тысячи, в каменоломне... А я вот хожу с ослами кругами, воду для горожан качаю, с самой зимы к ним прикован; с ними ем, с ними сплю, с ними нужду справляю, — слеза покатилась по его щеке. — Одним словом — раб!
        — Нет, ты не раб, не раб! — трепетно зашептала Ана.
        — Что это такое?! Почему колесо стоит? — из тени оливы вылез толстый надсмотрщик. — А ну пошел, скотина! — едкий свист, и на спину Астарха легла толстая плеть.
        — Не смей бить его! — закричала Ана на греческом.
        Видимо, надсмотрщик уловил акцент в ее голосе.
        — А ты кто такая! Откуда взялась! — и он плетью слегка полоснул по ногам Аны.
        — Ах ты, осел, и сын осла! — вскипела Ана.
        — Уходи, уходи! — бегая по кругу, взмолился на чеченском Астарх.
        — Не смей, пошли! — на ее плечах повис Радамист.
        — Ты кого назвала ослом? — тучей нахмурился надсмотрщик, он еще раз, уже ощутимо, хотел стегануть Ану, да она как-то ловко отскочила, неуловимым движением левой руки уцепила кнут, обвила им кисть и так резко рванула, что надсмотрщик, теряя равновесие, качнулся к ней; в это время, дико взвизгнув, Ана сделала выпад и локтем на развороте с хрустом нанесла смачный удар.
        Поднялся крик, гвалт, Радамист висел на ее плечах, а Ана, вымещая скопившуюся злость, била кнутом по толстой спине, и только насладившись, еще плюнула на поверженного. Потом, подчиняясь воплям Радамиста, тронулась за ним. На набережной, в сарае знакомого Радамиста, прождали до темноты. Дома еще горше плакала Артемида:
        — Нам-то все равно, хоть девочек наших пожалей! — умоляла она.
        — Извините за все, — в ответ молвила Ана. — Спасибо. Я уйду.
        — Нет, — развернув руки, встал перед ней Радамист. — Только через мой труп ты уйдешь или тебя уведут... А ты замолчи, — прикрикнул он на жену. — Забыла, что она сделала?.. То, что мы с тобой никогда бы не смогли.
        Правда, на следующий день попросили Ану схорониться в виноградниках, и не зря: по округе рыскали конные гвардейцы. Так прошли день-два, а потом все вроде бы утихло. Ана вновь спит в доме, только к трапезе выходит под навес. Вскоре эта жизнь ей надоела, и как-то утром пошла она к морю. И чтобы никто ее не видел, и она бы не видела ненавистных людей, уплыла она так, что берега не видно. Только пару часов спустя объявилась она, а на берегу вся семья ее поджидает.
        — Вот так же и сын нас мучил, — пожаловалась Артемида.
        Ана словно не слышала, тяжело дышала, взгляд у нее был отрешенный, чем-то новым обеспокоенный. После обеда неожиданно, все так же глядя в море, спросила:
        — Раба можно выкупить?
        — Хм, в Византии за деньги все можно, — усмехнулся Радамист.
        — И сколько стоит раб?
        — Ну, ты ведь была на базаре.
        — Была, — зло процедила Ана, — но на ценники не смотрела.
        — Один номисм — потолок, — так же жестко ответил Радамист. — Правда, может есть особые, но я в этом не разбираюсь.
        — А где каменоломня? — в том же тоне спрашивала Ана.
        — Каменоломен много... Да туда посторонних не пускают.
        — Тысяча номисм — тысячу выкуплю земляков, — как бы про себя рассуждала Ана, и вдруг тихо, но твердо сказала. — Я буду участвовать в олимпиаде.
        — Нет! — вскочила Артемида, ужаснувшись, как за родную дочь.
        — Успокойся, успокойся, — усаживал за руку Радамист жену. — Ана, — вкрадчивым тоном, жалко улыбаясь, — не женское это дело. Пойми! Ведь в финале бой, а это не плавать и бегать.
        — Вот именно, что бой, и с этим тамгаш я справлюсь.
        — Даже если это так, беда в другом: десять номисм стоит участие, столько же самый посредственный конь и еще хотя бы два-три надо на амуницию. Ты знаешь, сколько это денег? Все, что нам принадлежит, — эта земля, дом, виноградник, даже десятой доли не стоят.
        Этот довод сконфузил Ану, поникшая, она ушла в дом, и как не уговаривали, на ужин не вышла.
        А на рассвете глаза ее вновь горели.
        — Радамист, поплыли, сравните, как я плаваю.
        Небо было облачное, погода ветреная, море волнистое, неспокойное, шумливое. Радамист на лодке и то отстал, основательно выбился из сил.
        — Фу, то ли я за этот год так сдал, то ли ты — точно, русалка, но с сыном я шел наравне, да и плывешь ты как-то странно, все под водой, — пот катил с него ручьями.
        — Ха-ха-ха! — прямо в море заливалась Ана. — Это что?! Здесь соленая вода, сама тебя поддерживает, а у нас Терек буйный, течение злое, чуть расслабишься, унесет... Поплыли к берегу, я готова, — она забралась в лодку, вся красивая, сияющая от радости.
        — К чему? — спрашивает Радамист.
        — Как к чему, к олимпиаде! Ха-ха-ха! — белым жемчугом блеснули ее зубы, заискрились глаза, пряди мокрых волос обрамили свежее, вызывающее лицо, волнами пошли по шее, легли на грудь: такой грациозно-вдохновленной Радамист Ану еще не видел. — Не тревожьтесь, Радамист, Вы ведь не знаете, кто я. Мой отец великий воин-полководец, моя мать гордая амазонка! А я дочь гор, лесов, буйных рек Кавказа! Я докажу, что никогда мы не будем рабами; или достойно умру, но плетью бить, ставить клеймо где попало — не позволю! И неужели Вы не хотите отомстить этим тварям, погубившим Вашу жизнь, жизнь Вашего сына?
        — Как хочу, как хочу, аж зубы болят! У-у-у!.. Но боюсь, что и ты погибнешь... Да и где деньги взять?
        — Вот! — радостно хлопнула в ладоши Ана. — Это хорошо, значит, уже согласны! А насчет денег, есть один ход... Вы знаете врача — Зембрия Мних?
        — Нет, я человек простой, к врачам дел, слава Богу, не имею.
        — Придется поиметь, — уже постановляюще говорила Ана.
        После обеда взмокший от пота, запыхавшийся вернулся из Константинополя Радамист.
        — Что смог, узнал, — рукой стирал он пот со лба. — Оказывается, этот Зембрия Мних императорский врач, живет в самом богатом квартале, туда нас не пустят. Но два раза в неделю он посещает городскую лечебницу для бедных. Как раз сегодня он будет там.
        — Нет, лечебница нас не устроит, будет как попрошайничество, а надо с достоинством — только визит домой.
        — Говорю, нас туда не пустят, — обиделся Радамист.
        — Посмотрим, — невозмутима Ана. — Артемида, пойдем в дом.
        Через час-полтора Ана вышла, на ней самое нарядное платье Артемиды; конечно, оно простенькое, но на Ане!.. Эта изящная, грациозная фигура, эти гибкость стана и плавность движений, эти сказочно-золотистые пышные волосы, это гладкое лицо и этот чуточку надменно-снисходительный взгляд!
        — Ана! — разинул рот Радамист.
        — Теперь меня пустят?
        — Тебе грех быть в этих лачугах!
        — Скоро Вы в них жить не будете, — объявила она.
        — Но как мы пойдем по городу? Вдруг тебя узнают?
        — Скоро узнают все! А пойдем ночью, точнее, я поеду. Мне нужна колесница на вечер.
        — Это можно, друг есть.
        В этот вечер выезд не получился, пошел дождь, не было чего-либо поприличней, чтобы накрыться, шарм нарушать нельзя, скрипя зубами, Ана отложила визит. А на следующий при въезде в богатый квартал она даже не повернула голову в сторону охраны, и те молча проводили колесницу изумленными взглядами.
        Этот квартал — отдельное компактное поселение византийских богачей. Улица ровная, освещенная, чистая, утопает в субтропической зелени, концом упирается прямо в Босфор. Дома в стороне от дороги и далеко друг от друга, наделы огорожены. Особняк Мниха, под номером восемнадцать, самый последний слева, прямо на берегу.
        В одиночку направилась Ана по темной аллее, вымощенной ровным камнем. На полпути остановилась, волнение не скрыть, сердце стучит в груди, руки холодны, все-таки идет она на поклон к какому-никакому, а мужчине.
        После прошедшего дождя море никак не успокоится, гневно шумит, порывами налетает бриз, небо темное, захвачено тучами, душно, томит. «Амазонки выбирают мужчин, а не мужчины амазонок, и выбора у меня нет», — последняя утешающая мысль, и Ана твердо двинулась вперед.
        Прямо у ворот, изрядно напугав ее, вырос огромный, чернее ночи человек; ничего не говоря, будто ее ждали, провел в небольшой светлый холл, и тут же, как по сигналу, появился щупленький, весьма обаятельный юноша.
        — Простите, но доктор сегодня уже не принимает, — деликатно сожалел он, виновато потирая руки. — Сообщите, пожалуйста, кто Вы такая, и по какому вопросу, и я постараюсь Вас завтра известить, где и когда Вас доктор примет, если, конечно, сочтет это необходимым.
        — Меня зовут Ана, — явно стушевалась она. — А-а, я по очень важному, неотложному делу.
        — Что у Вас или у кого-то болит, беспокоит? — как по протоколу спрашивал юноша, деликатно выпроваживая позднюю непрошеную гостью, всем видом указывая на выход.
        — У меня дело личное, — разозлилась Ана, упираясь, — и касаемо доктора Зембрия Мниха.
        — Простите, уже поздно, доктор спит. Я о Вас завтра доложу и Вам сообщу.
        — Меня доктор Мних просил обращаться к нему в любое время. Я Ана из Хазарии.
        — Из Хазарии? Вот это случай! — теперь уже искренне улыбнулся юноша. — Я тоже из Хазарии, из Итиля, учусь у доктора и живу. Меня зовут Исаак Манассий.
        — Вы сын хазарского царя? — воскликнула Ана, и увидела молчаливый кивок. — И Вы здесь... — она хотела сказать «прислуживаете», но вовремя опомнилась, словно прикусила язык.
        — Я сказал — учусь, — угадал ее мысль юноша. — А Вы откуда будете?
        — Я из Самандара... Ана меня зовут.
        — Хорошо. — Юноша ушел, отсутствовал недолго и вернулся весьма услужливым. — Вас просят зайти, пройдемте за мной.
        Они вошли в просторный, прохладный, устланный толстыми коврами, едва освещенный зал с витой лестницей на второй этаж, с картинами на стенах, с громадной люстрой под потолком. Прошли дальше, в большой высокий кабинет с видом на море: в нем суетится женщина-прислуга, явно только что разбуженная, с кислым лицом, зажигает все светильники.
        — Ждите здесь, — указал царский сын на кожаный диван с лежащей на нем бурой шкурой какого-то зверя. Сам он дождался, пока управится прислуга, и вслед за ней вышел.
        Ана огляделась: строгий кабинет, во всю стену деревянные полки со множеством старинных книг, бумаг, папок. В центре массивный стол, на нем тоже множество книг, один толстый фолиант раскрыт, Ана не знает, что это Талмуд.
        Тихо раскрылась та дверь, в которую вошла Ана, две совсем юные девушки бесшумно внесли подносы и расставили перед Аной китайский фарфор, индийские судки из фаянса, персидские глазированные стаканы, приборы из старинного египетского серебра. Эти же девушки пришли во второй раз, и на столе появились невиданные Аной плоды, восточные сладости, почувствовался запах выдержанного красного вина.
        — Ана?! — удивленно-восторженный фальцет из дальнего угла; оказывается, там тоже была незаметная дверь.
        Ана вскочила, стушевалась, робко ответила на приветствие.
        — Садись, садись, дорогая, — был радушен Зембрия Мних, он привел себя в порядок, да помятость после сна все же сохранилась на лице. Он был одет по-домашнему, в роскошный, расшитый золотыми нитями парчовый халат. Ана в таком виде доктора еще не видела, невольно отметила узкие плечи, выпирающее брюшко, широкий, как у некоторых восточных людей, таз. — Как я рад тебя видеть! — тем временем говорил хозяин, тяжело сопя, усаживаясь напротив в массивное кресло.
        — Извините за столь позднее вторжение, — все еще нервничала Ана, постоянно теребя чужое платье. — Вынудили обстоятельства. У меня к Вам... э-э, просьба, то есть дело.
        — Все что могу! — театрально выдохнул Мних, поудобней усаживаясь с кистью винограда. — Слушаю... внимательно.
        — Я, — все еще сконфужена была Ана, — хочу попросить у Вас в долг... двадцать два номисма.
        — Небось, золотом?.. А для чего? Вы представляете, какая это сумма?!
        Эти вроде бы положенные вопросы задели Ану; почему-то ей представлялось, что Зембрия Мних, как она догадывалась, очарованный ею, должен был бы сразу же оказать ей такую, для него пустячную, услугу.
        — Так для чего? — повторил вопрос Зембрия Мних.
        — Хочу участвовать в олимпиаде.
        — В олимпиаде?.. Хе, м-да! Невероятно! По-моему, это дело здоровых мужчин.
        — Я хочу заработать тысячу, — теперь Ана стала злиться и чувствовала, что ее марафон уже начинается.
        — Хотеть и мочь — разные категории, — сухо прозвучал голос Мниха.
        — Я смогу, — с вызовом, повышая голос, сказала Ана.
        Зембрия молчал, небрежно бросил кисть винограда на стол, как-то досадливо вздохнул, словно отстраняясь, поглубже сел в кресло. Видя эту реакцию, как на глупость, Ана встревоженно, скороговоркой продолжила:
        — Я должна смочь, у меня нет другого выбора, иного пути... вообще ничего, ничего у меня нет, кроме этой поганой, унизительной жизни!
        У нее до кончиков волос покраснела кожа, вспыхнуло лицо, вздулись на шее вены — она стала в глазах Зембрии еще очаровательней, ее дикарский, необузданный нрав его восхищал, растормошил; он ощутил улегшееся было к ней влечение, какую-то до сих пор неведомую ему животную страсть, страсть ласкать, страсть любить, страсть быть с ней, служить ей, и к этой обуревающей страсти примешивалось еще одно нежное чувство, чувство жалости и сострадания.
        — Я тебе так дам эту тысячу! — вскочил вдруг Зембрия Мних, — только...
        — Нет. «Так» не надо! — Ана тоже встала, это был просто рефлекс, она испугалась, что хозяин хочет приблизиться к ней. — Я не потерплю условий, я прошу в долг двадцать два номисма. Останусь жива, верну. А как залог есть у меня для Вас весть. Пусть это меня и не красит: передавать подслушанное — вроде донос, да такова ныне участь моя, не до гордости и жеманства.
        — Интересно, что ж это за залог? — доктор чуть поостыл, сел на прежнее место.
        — Не знаю, как Вы это оцените, и оцените ли вообще, — Ана тоже села, — только мне доподлинно известно, что по приказу Феофании лично Басро Бейхами перерезал всю Вашу семью.
        Мних даже не шелохнулся, только голова его несколько вдавилась в плечи, тоскливо застыл взгляд.
        — Ублюдок Басро, — после очень долгой паузы, совсем писклявым шепотом проговорил хозяин, резко встал. — Выкормыш! — и стал в задумчивости ходить по комнате.
        — Он исчез с моими сестрой и братом, — о своем залепетала Ана.
        — Никуда он не исчез, — чуть ли не крикнул Зембрия, — под крылом императора, брата Феофании, тоже моего злейшего врага.
        — Под чьим бы «крылом» он не был, я его достану!
        — Хм! Не обольщайся, дорогая, — встал напротив нее Зембрия. — Теперь мне доподлинно известно, что ты убила Феофанию. Но не забывайся — Византия мощная империя, устоявшееся в веках государство, в котором есть выработанный цивилизацией аппарат сохранения, сыска, насилия, подкрепленный законами, судами, тюрьмами, армией, агентами и доносчиками... Смерти Феофании желали многие, даже родной брат. И я, при желании, мог бы это легко претворить, да не желал; я хотел, чтобы она еще сто лет так жила, в этом земном аду, мучаясь своей заразой...
        — А Вы, как врач, — прервала резко Ана, — не подумали о тех тысячах невинных людей, которых бы она за это время совратила, заразила, которым исковеркала бы жизнь?!
        — М-да! Ты права, более чем права! Но, увы, политика дело циничное.
        — При чем тут политика?
        — Там, где деньги, — начинается политика, где политика — там грязная борьба за власть... Дело в том, что Феофания подмачивала репутацию брата-императора; это было нам на руку... М-да, сложная игра, — заложив руки за спину, заходил по комнате Мних. — Видя, что Феофания уже невменяема, Басро переметнулся к брату, и твоими руками убрал ее... Искусно! ... Кстати, кто знает, что ты здесь? — Зембрия не на шутку взволновался, теперь он был уже не рад, что Ана объявилась в его доме. — Тебя наверняка разыскивает Басро, и если следы приведут ко мне, то это будет веский аргумент императору против меня... Вот это да! ... А может, тебя подослали? — изменился в лице Зембрия. — Какой я дурак! Тебя подослали! Ты ведь рабыня, убийца, случница!
        — Замолчите! — вскакивая, завизжала Ана.
        — Что значит «замолчи»? Рабыня Басро в моем доме будет мне прика... — он не договорил: сочная пощечина прозвучала в комнате, всем весом Зембрия плашмя рухнул на ковер, задевая рукой стол, поднимая невероятный шум скинутыми книгами.
        Ана еще не могла сообразить, что происходит, как уже лежала, уткнувшись носом в ковер, с вывернутыми до боли руками.
        — Поднимите ее, — приказал уже поднявшийся Мних.
        Ану придавили к стене. Огромные черные тиски сдавливали ее шею, еще двое, один из них узкоглазый, маленький, видимо китаец, стояли по бокам.
        — Оголите это плечо, — ткнул Зембрия пальцем.
        Не церемонясь, рванули ткань.
        — А это! — вскричал Мних.
        Ткань трещала, оголив Ану по пояс. Все мужчины разом невольно вздохнули.
        — А где тавро? Почему Басро не поставил своего клейма? — в упор придвинулся доктор, а глаза смотрели не на лицо Аны, а чуть ниже.
        — Тьфу! — смачно плюнула Ана. — Вот тебе пожизненное клеймо, это ты раб! Свинья!
        — Выкиньте ее! — завопил хозяин.
        Ее ударом сбили, волоком потащили из комнаты.
        — Подонок! — кричала Ана. — Это Вы просили «обращаться» к Вам?! Вы такой же ублюдок, как и Бейхами! Вы знали, что он убил Вашу семью, и боялись его! Трус, женщина, убей меня, убей, а рабой я не буду!
        — Вернитесь! — вслед за процессией в зал крикнул Зембрия, и мгновение спустя. — Исаак, зайди!
        Три служанки прямо на Ане зашивали ее платье. Она больше не кричала, не дергалась, вся обмякла и тихо, как ребенок скуля, плакала.
        На улице уже шел проливной дождь, еще сильнее шумело море, было очень темно, противно. Царский сын со всей галантностью проводил ее прямо до колесницы, помог сесть. Совсем тихая, сникшая Ана уткнулась в колени, все так же сквозь тихое рыдание всхлипывала, что-то жалобно шептала, по-детски зовя отца-мать.
        Ана пришла в себя только утром, когда ее головку тихо поглаживала грубая рука Радамиста:
        — Не плачь, доченька, не плачь! — умолял он ее. — Главное ты жива, с нами... Ну, не плачь, а то видишь, и остальные дочки все хором ноют.
        Ана присела в постели, увидела, как действительно вдоль стены сидят три маленькие сестренки и плачут; она сквозь слезы, как-то ярко, улыбнулась, бросилась к девочкам:
        — Ах, вы мои родные, дорогие, ласточки! — стала всех целовать.
        И все равно во время как обычно скудного завтрака все были молчаливы, напряжены.
        — А что с этим делать? — указал Радамист на большой богатый кожаный чемодан.
        — А что это? — удивилась Ана.
        — Не знаем, с тобой прислали.
        — Со мной?
        Артемида больше терпеть не могла, женское любопытство ее давно съедало. Чемодан был битком набит, и как только ослабли замки, он распахнулся: несколько рулонов разноцветной шелковой и шерстяной ткани, а внизу увесистый кожаный мешок — из него Радамист, шепотом считая, извлек ровно пятьдесят золотых монет. Глаза у всех разгорелись, а Ана женским чутьем уловила недобрый взгляд Артемиды:
        — Нет, так никогда не будет, — на немой вопрос ответила Ана, — я от кого попало подарки не беру... Радамист, прошу Вас, отнесите все обратно.
        — Да ты что, Ана?! — возмутился Радамист, для поддержки посмотрел на Артемиду, но та спрятала, покраснев, лицо. — Это ведь целое состояние!.. Ана, а олимпиада?
        — Я прошу, верни.
        Все эти дни, под стать настроению Аны, почти постоянно шел мелкий, не по-летнему затяжной дождь. Ана все лежала, пребывала в глубокой прострации, и как-то ночью, чисто случайно, услышала беседу супругов.
        — И рыба который день не ловится, — жаловался муж. — Если виноград из-за дождя попортится, не знаю, как перезимуем, на что хлеб купим?
        «Не одно, так другое, не рабыня, так нахлебница» — пронеслось в сознании Аны.
        Наутро, несмотря на моросящий дождь, Ана до завтрака пошла к морю.
        — Ты что?! — заволновалась Артемида.
        — Поплаваю, — неестественно улыбалась Ана. — Если встречу корабль, плывущий на север, поплыву к родным, — здесь ее голос сорвался.
        — Не смей, вернись! — закричала Артемида, но Ана была уже по колено в воде, она рыбкой ушла вглубь, вынырнула довольно далеко, обернулась — на берегу уже столпилась вся семья, руками махали, звали ее обратно.
        — Спасибо! — крикнула Ана, зная, что ее уже не слышно, и опасаясь, что может не совладать с чувствами, она вновь нырнула, и так, только для вдоха всплывая, уплыла настолько, что берег исчез. А она все плыла, плыла и плыла, злясь на себя, на этот мерзкий мир, на некоторых людей. Она сознательно уходила в море, не отдыхая, не выверяя курс, чтобы уйти навсегда, навечно... за своими родными, как это сделала младшая сестра Дика.
        Черное море, под стать небу и названию — мрачное, тяжелое, неласковое, волнится, увлекает Ану в свои просторы, а сверху все идет дождь, тоже давит ее... Все, выбилась Ана из сил, и вместе с этим чуждой ей стала эта стихия. В последний раз уловила она гребень большой волны, посмотрела кругом — а ничего не видать, те же волны, туман, тучи. Пошла волна вниз, и в самом тальвеге, подчиняясь стихии, ушла Ана под воду, закрыла глаза, а вода все холодней, все плотней, все лютее, давит в виски. Выпустила она весь воздух, вдруг открыла глаза, и стало так страшно, так невыносимо... Инстинктивно заработали все части тела, поплыла вверх, а не может, не может, все, хотела вздохнуть, вода хлынула в рот, но она удержалась, все, конец. «Что я сделала?» — последняя, злая на свою опрометчивость мысль, и вдруг что-то снизу подтолкнуло ее, понесло кометой, выскочила она на поверхность, надышаться не может, а счастья сколько! сколько радости, веселья, озорства, даже сил!
        Неожиданно вода вокруг нее вспучилась, запузырилась, зашипела, резко спала, уходя воронкой вглубь, ее с силой коловертью развернуло, крутануло, так что ахнула, и перехватило дыхание, а круги карусельно ускорялись, потянули ее в глубь, в водоворот, потеряла она полностью ориентацию, вновь стала задыхаться — и тут ее пробкой вытолкнуло вверх. Она уже в страхе запаниковала, стала визжать... Вдруг блестящей птицей выскочил из воды дельфин-афалин, на мгновение бочком завис, обнажая белоснежное брюшко, и рядом, с шумом, плашмя рухнул в море, взметая языки прозрачных брызг, исчез, вновь всплыл, выпуская струйкой фонтанчик, запищал, замахал узким клювом, будто отчитывал, и исчез в глуби морской.
        Растерялась Ана, кругом море, волны, дождь, стихия обуревает, а теперь жить хочется, но сил нет, и главное, куда плыть — не знает. Самый жуткий страх, страх одиночества, овладел ею, придавил — и воды, и дождя, и смерти, и всего она теперь боится. А страх — наиковарнейший, злейший враг человека. Еще немного, и она бы сдалась, да рядом вновь послышался писк, и не один, а целая стая дельфинов с завидным изяществом выскочила из воды, покружили вокруг нее, уплыли, вновь приплыли и, заигрывая с ней, увлекли за собой. А потом попривыкли к ней, вплотную подходят, гладкой кожей до щекотки веселят ее бока. Ухватилась Ана двумя руками с трудом за скользкий, серповидно прогнутый длинный плавник афалина, чуть ли не оседлала его, да он вглубь ушел, не дал себя обуздать, а потом всплыл, помотал головой — поругал, мол сама приплыла, сама уплывай, борись за жизнь, а не истребляй ее; не тобой она дана, и не тобой взята будет; но мы тебе только курс укажем, а ты в дальнейшей жизни с него больше не сворачивай...
        Поплыла Ана за дельфинами, поняла, что плавать она вовсе не умеет, что жить ей предназначено на суше, среди разных, но людей. В это время дождь перестал, внезапно утреннее солнышко из-за туч выглянуло, озарило мир, заблестело ярче, и, как великая радость, обозначилась на горизонте земля.
        С щемящей тоской по породненной семье, выбиваясь из последних сил, Ана подплывала к любимому берегу.
        — Мама, мама, Ана плывет, — заголосила навстречу сестренка.
        Прямо в платье бросилась Артемида в море, вытащила разбитую Ану на берег, сама все плачет, да не так, как прежде, с новым импульсом печали. Еще лежала на песке Ана, а сквозь тяжелое дыхание шепотом спросила:
        — Что случилось?
        Артемида молчала, потом еще громче зарыдала, и только из разнобоя девочек Ана поняла: был обыск, искали ее, избили и увели Радамиста.
        Уткнулась Ана в песок, потом еле привстала, с болью усмехнулась, заскрежетал песок на ее зубах:
        — Вот дела! Мало у Вас было печали, так я еще накликала... Зря вернулась, — вся облипшая песком и щебнем, она поползла к морю.
        — Нет, — вцепились в нее все. — Не уходи, что мы теперь без тебя сделаем?
        — Да, — сдалась Ана, — сама заварила, самой и расхлебывать... Только дайте отдохнуть, я ничего от усталости не соображаю.
        С трудом ее препроводили в дом, уже в постели, сквозь сон, она просила через час-два разбудить; не трогали, спала, как богатырь, проснулась ровно через сутки. Только чуточку поела семян чечевицы и пошла на берег, ей надо было подумать, а думать не думается, она голодна, зла, сердце от этого кипит, рвется наружу. Она уверена, что все это проделки трусливого, оплывшего в жиру Зембрия Мниха: желает обуздать ее, хочет, чтобы на коленях явилась к нему, стала его наложницей, прислугой, рабыней. «Нет уж! И «императрицу» убила, и с ним разберусь, а потом и Басро на колени передо мной станет, сестру и брата вернет».
        Предупредив Артемиду, сквозь приличный шторм и порывистый ветер поплыла Ана на лодке к Константинополю, чтобы выследить с моря, как подобраться к дому Мниха. Вернувшись домой, остаток дня она потратила на изготовление якоря из огромного валуна.
        К ночи, несмотря на звездное небо и утихший ветер, шторм не спал, однако она не могла откладывать свой план. Глубокой ночью невдалеке от берега, прямо напротив особняка Мниха, Ана бросила «якорь», вплавь добралась до суши, ящерицей, крадучись, пересекла открытое пространство от воды до густых аллей. Здесь вздохнула свободней, до окон кабинета Мниха совсем близко, и все в зарослях. Она проделала всего лишь пару шагов — и страшный удар в затылок.
        Очнулась: в том же кабинете, на знакомом диване лежит. Одними глазами повела, искоса видит: Мних, заложив руки за спину, склонив голову, будто любуется брюшком, медленно ходит по комнате. Ана шевельнулась.
        — А-а! Пробудилась, шалунья! — с наигранным жеманством воскликнул Мних, приближаясь к дивану.
        Ана села, от резкого движения сильно заныл затылок, и только некоторое время спустя она заметила, что на ней цветастый нежный шелковый халат. Мних тем временем сел напротив нее, и так близко, что своими коленями сжал ее колени, по-докторски умело схватил ее подбородок и неожиданно для Аны приказал:
        — Раскрой рот, скажи «а-а»!.. Посмотри на мой палец, теперь сюда... Чем ты занималась эти дни?.. Почему молчишь? Твой организм полностью истощен и обезвожен. Ну, что молчишь? — и он фамильярно ударил ее по бедру.
        — Уйдите, не смейте! — с силой отстранилась Ана.
        Зембрия встал, заходил по комнате.
        — Хм, ну и дела! То ты словно «падишахша» являешься ко мне на одноконной колеснице и в архалуке с чужого плеча, то полуобнаженная лезешь сквозь кусты, и все это ночью, нахально, с вызовом. Да ты хоть знаешь, кто ты и что ты творишь, с кем играешь?
        — Знаю, знаю, — сумасшедшим шепотом произнесла она, сжалась, и пряча взгляд, — никто... Убейте, делайте, что хотите, только верните в семью Радамиста; он несчастный, ни в чем не повинный человек.
        — Радамиста? Это тот, у кого ты живешь? А что с ним? — резко изменившийся Мних уселся рядом с нею. — А ну, говори, да поподробней.
        — Ха-ха-ха! — перебил Мних обрывистый рассказ Аны. — Ну, с дельфинами, конечно, сказка, да и зачем так далеко заплывать, вон, накинула бы на шею свой «якорь», и возле берега удобно, — с удовольствием кощунствовал он. Потом, видя, как она, совсем сгорбившись, плачет, сел рядом, погладил по волосам. — Извини, извини, ну, пошутил... верю, верю. Продолжай.
        — «Продолжать» нечего, — зло процедила Ана, — был обыск, спрашивали меня, избили и забрали Радамиста.
        — Так, это серьезно, — заходил по комнате Мних. — Это Басро, а значит император Лекапин...
        — У вас ведь два императора? — вмешалась в его рассуждения Ана.
        — Да. Но от этого не легче... Тебя кто в море видел?
        — Кто меня может видеть? Ночь! В море шторм!
        — Да, отчаянная ты девица... — еще быстрее заходил Мних по комнате. — Значит, Басро, значит, охота, — как бы про себя произнес он. — Ну, подонок! Ну, вскормили врага... Выбора нет, или он меня или я его — другого не будет... Хм, как засел в императорском дворце, и носа не показывает.
        — Вы-то императорский врач, — ожила Ана.
        — Я врач императора Константина, а к Лекапину меня не допускают, да я бы и не пошел... Хотя... Нет, там не получится... Так как же его выманить, ведь он под защитой замка.
        — Я знаю, как! — вновь встряла Ана в ход его мыслей. — Он обязательно будет на стадионе во время олимпиады.
        — А ты откуда знаешь? — удивился Мних, и, не дожидаясь ответа, сел рядом, уверенно сжал ее кисть. — Ана, слушай внимательно, или ты полностью доверяешься мне, или... — он замолчал, своей мягкой рукой еще сильнее сжал ее кисть.
        — Я очень голодна и устала, — вяло промолвила в ответ Ана.
        — Да-да! — вскочил Мних, — сытый голодного не разумеет, — возбудился он. — Ты будешь жить в сказке, как царица!
        — Это как Исаак?
        — Хм, м-да, ты несносна!.. Но из-за этого, может, и симпатична мне, — он хлопнул в ладоши... И действительно, с этого хлопка жизнь Аны сказочно изменилась.
        Находиться в доме Мниха ей нельзя, и в ту же ночь ее на лодке переправили в южном направлении. На берегу Мраморного моря вилла-дворец, с фонтаном и парком; конечно, это не сравнить с владениями Феофании, но все равно размах поражает. В распоряжении Аны два евнуха и две служанки, правда, покидать территорию загородной виллы запрещено.
        Зембрия Мних из-за осторожности, а как Ана считает — боязни, всякую медицинскую практику отменил, мол, сам заболел. Только по ночам, по очень важным делам он покидает свой дом, и если такое случается, обязательно навещает Ану, вкрадчиво беседует на всякие темы, но конечная цель одна — будет ли Басро на стадионе.
        — Будет, будет! — в который раз с досадой отвечает она, и конечно понимает, что является приманкой, наживкой в руках Мниха, но приманкой непростой, лакомой; и в свою очередь ведет свою игру, чисто женскую, кокетливую; свои сети чар «расставляет» она, хотя знает давно, что ущербный Мних к ней почему-то неровно дышит.
        Зембрия тоже не дремлет, боится, что его «приманку» проглотят, хотя никогда и не участвовал и не прикасался к массовым мероприятиям, брезговал ими, да и нельзя ему по роду ответственности, а стал изучать суть да дело олимпиады — не на шутку поразился! Это надо же, какие капиталы вокруг какого-то марафона крутятся. Конечно, он далеко не бедный, но кому не нужен солидный доход, да вроде и ничего не делая; к тому же он такие деньги за пять лет врачебной практики не зарабатывает. (По правде сказать, не этим он существует, но все же.)
        — Ана, неужели ты считаешь, что дойдешь до финала? — вновь и вновь спрашивает Мних.
        — Не только до финала, но и выиграю, — уверенно отвечает она, — только мне тренироваться надо, времени в обрез.
        — А зачем тебе такие деньги? — не унимается доктор.
        — Чтобы быть свободной, — отвечает она, если настроение хорошее, а если плохое, говорит о мечте. — Хочу найти брата и сестру, хочу выкупить воинов отца из неволи.
        — А ты знаешь, что можно заработать гораздо больше, чем тысячу? — все допытывает Мних.
        — Знаю, но только если Вы достойную ставку сделаете.
        — Э-у-у! — как собака, скулит Мних, азарт его уже гложет.
        Следующий вопрос он не задает, хотя все время на кончике языка крутится. Чемпион, а тем паче чемпионка, олимпиады — это такая популярность, такой непосягаемый авторитет и неприкосновенность, такие сила и значимость, что человек чуть-чуть с умом может широко развернуться — пожилому Мниху уже мало что достанется. И он выдает сокровенное:
        — Ана, будьте моей!
        — Вашей? Я и так уже у Вас, только не знаю, в каком качестве.
        — Я хочу, чтобы в качестве жены.
        — Жены? — вздернулись вверх золотистые брови, она задорно залилась смехом. — А зачем Вам жена или женщина? — не сдержалась Ана, сразу же пожалела, понурилась, а Мних побагровел, насупился, часто, свистя, задышал. — Простите, доктор, — смущенно поправилась Ана. — Я не так выразилась. Дело в том, что я дочь амазонки, и, по традиции, не меня выбирает мужчина, а я выбираю себе достойного мужчину. — Она застенчиво улыбнулась, сделала к Мниху шаг, взяла его мясистую, пухлую руку. — Зембрия, — чарующе сказала она, — я благодарна за все, что Вы для меня сделали и еще, я надеюсь, сделаете. Пожалуйста — таким страстным полушепотом, своим жарким дыханием обдавая Мниха, говорила она, что у доктора моментально на лбу выступили капельки пота, судорожно дернулись руки, — поговорим об этом после олимпиады. Прошу Вас!
        — Ана! Ана! — закрыл, блаженствуя, глаза Мних.
        Каждую ночь Зембрия Мних наведываться не мог, днем по-прежнему боялся. Оставаться здесь ему не давали какие-то сверхважные обстоятельства, о которых он просил Ану не спрашивать, да она и не спрашивала, это он сам порой откровенничал, однако Ане не нужна дополнительная головная боль, и она нежно пальчиком прикрывает ему рот и шепчет:
        — Лучше расскажите о другом, Вы мою просьбу выполнили?
        — Ана, милая, дорогая, делаю, что могу. Ты думаешь, легко найти человека, тем более невольного, ведь регистра на них нет. Но я все делаю, все! Ты ведь веришь мне?
        — Конечно, верю! — искренне внимательна Ана, и по его просьбе уже с ним на «ты».
        Да и как не верить, сделано многое, только не главное — не могут найти Азу и Бозурко. А Радамист уже дома. К ним Ану не пускают; известно — сосед завербован, донесет, а пока верят показаниям Радамиста: Ана уплыла в море, сказала, что не вернется, и не вернулась. Зато самого Радамиста к Ане доставили, и как он плакал, как радовался:
        — Ана, что будет — не знаю, а продуктов навезли аж на две зимы. — И шепотом, показывая три пальца, чуть ли не на ухо. — Три золотых дали. Вот я думаю, может, на один золотой тебе домик рядом построить, вдруг наведаешься когда?
        — Не торопитесь, Радамист, — очень рада его видеть Ана, — после олимпиады посмотрим.
        — Ой, ой! Как боюсь, да мы все за тебя боимся! Может, не будешь участвовать?
        — Идите, идите, — выпроваживает ласково Ана его. — Пора, рассветает. Всех поцелуйте, обнимите, привет передайте.
        — Постой, постой, чуть не забыл, — уже от воды вернулся Радамист, пуще прежнего разозлил «немую» охрану Аны. — Смотри, тебя в воде никто не догонит, но будешь обратно плыть, сделай крюк, обойди эту массу, не то напарники тамгаша тебя остановят, а могут и вовсе утопить.
        Виделась Ана и с Астархом — уже свободным гражданином, его Зембрия выкупил у городского протектората за гроши, и так он был слаб, буквально при смерти, что доктор его поместил в одну из своих лечебниц.
        Уже известно, где находятся плененные воины Алтазура. Восемьсот, еще точно живых, в каменоломных карьерах Никомидии. Их хозяин, богатый полуперс-полуармянин, заплатил за каждого еще здорового по золотому, а узнав, что их хотят выкупить, уже за полудохлых, изможденных — заломил в три раза дороже.
        В общем, под нежным оком Аны Мних «не дремлет», и перечисленное только толика его забот, а основные помыслы поглощены другим — участием Аны в олимпиаде. Каждый день, с утра, она совершает заплыв в море, и теперь не одна, а в сопровождении двух лодок, четырех человек. Потом по специальной, спешно сделанной тропе по периметру территории она бегает, и столько же людей это хронографируют, а вечером самое приятное занятие — выездка, под ней блестяще-черный жеребец-ахалтекинец, баснословно прекрасный подарок Зембрия Мниха.
        За неделю до старта олимпиады заканчивается регистрация участников. Дабы не рисковать, Зембрия договорился, что член регистрата сам явится к Ане на виллу.
        Взнос уплачен, необходимо заполнить короткий опросный лист. Ана неграмотна, поэтому регистратор сам заполняет бланк: имя — Ана, возраст — 21 год, место рождения — Аргун.
        — Что такое Аргун? — спрашивает регистратор.
        — Река.
        — А где она?
        — В Алании.
        — Вот, значит, ты, — нарекают ее, — есть — Ана Аланская-Аргунская! И твой порядковый номер — 112.
        С этого момента до сих пор рвавшуюся в бой Ану охватила неописуемая хандра, и как ни пыталась она это скрыть, все это чувствовали. И тогда Мних привлек знакомого индийца — странствующего монаха. Буквально после двух-трех занятий психика Аны восстановилась, и ей стало стыдно за свою слабость.
        — Так ты будешь выступать? — вкрадчиво интересовался доктор.
        — Конечно! — теперь показно ерепенится Ана, и сводя тему в другую плоскость. — Вы сделали ставки?
        — Да. Я один на тебя поставил... и немало.
        — Прекрасно! Выигрыш пополам.
        Все-таки заигрывает Ана с ним, думает — он тоже многое высчитывает. Накануне олимпиады решился он остаться на всю ночь с ней, изрядно выпил вина, вел какие-то пространные речи о религиозно-философской доктрине, стал описывать свою роль в этой исторической миссии, понесенную им жертву ради этого тысячелетнего секрета его народа...
        — Зембрия, дорогой! — перебила его Ана, еле скрывая зевоту. — Мне надо выспаться сегодня.
        — Что! — встрепенулся Мних. — Нет! Не пущу! Ты не будешь там! Ты одна у меня, Бог тебя мне даровал, и расставаться я не намерен.
        — А Басро? А уплаченные деньги? — не без издевки спрашивает Ана.
        — Замолчи! Не смей! Разберусь я с этим ублюдком!.. А деньги, вот, вот, — он легко отодвинул вроде массивный стенной шкаф, а там скрытый фресками проем; посыпалась горой, звеня, катаясь по полу, золотая чеканка. — Вот! вот! Все бери, все! Тут десять тысяч, и еще в десять раз больше ты получишь, а туда я тебя не пущу! Слышишь?
        — Я буду участвовать, — вскипела Ана.
        — Ана, пожалей! — на детский стал похож его фальцет, он неожиданно заплакал, бросился перед ней на колени, с силой обнял ее ноги, стал целовать.
        — Успокойтесь, успокойтесь, Зембрия, — сильно тронула эта сцена Ану, она сама очень расчувствовалась. — Идите, идите, дорогой, спать, а завтра все решим.
        — Нет! Я останусь с тобой! У меня больше никого нет!
        — Уходите, — повелела строго она, — у меня завтра решающий день.
        Эту ночь Ана плохо спала, теперь не олимпиада, а что-то другое, доселе неведомое, беспокоило ее, она с трепетом ждала утра и встречи с Мнихом. И, к ее крайнему изумлению, еще больше повзрослевший за ночь Зембрия, может, не так эмоционально, как накануне, но более настойчиво стал говорить ей то же самое.
        — Ана, дорогая, мы уедем отсюда, уедем навсегда, я давно этого хочу и мне так надо. Мы уедем к тебе, в твою Хазарию, в Аланию, к твоему Аргуну.
        — Нет, Зембрия, — молвила Ана, — мне отсюда ехать пока нельзя, у меня здесь много родных и близких в неволе.
        — Ну это ведь бред! Ты не сможешь их всех найти и тем более освободить.
        — Смогу.
        — Ну бери эти деньги, выкупай всех.
        — Зембрия, этого мало. В Византии деньгами никого не удивишь, надо заиметь имя.
        — Не пущу! — запищал Мних.
        — Пустите. Вечером станет все ясно.
        — А если... — оборвал свою речь Мних.
        — Тогда не судьба, — натянуто улыбнулась Ана. — Зато я рада, что встретила Вас, — она прильнула к нему, и ласковым шепотом на ухо. — Вы настоящий мужчина! Спасибо!

* * *
        По рассказам бабушки — царицы амазонок, Ана знает, что еще в детстве, в пору девичьей зрелости, амазонкам прижигали правую или обе груди, чтобы не мешали на охоте или в поединке. Мать Аны — Малх-Азни при этой процедуре подняла такую истерику, что ее, по указу матери-царицы, пожалели, а потом царица сама жалела всю жизнь: именно ее дочь, покинув царство с любимым Алтазуром, показала пример остальным; подрастающее поколение не захотело встречаться только раз в году с представителями сильного пола, предопределив распад анахронизма. И, конечно, царства амазонок уже нет и не будет, да Ана верит, что она, как последняя представительница этого рода, поставит достойную точку в анналах истории Кавказа.
        В этот краеугольный день в ее судьбе она не ела, только с зарей ходила босиком по сочной траве, собирала руками росу, которая наподобие меда осела на прибрежной растительности, испила два-три янтарных глотка; глубоко, свободно подышала и стала собираться в путь — к обновляющей заре, или к мучительно продолжающемуся закату.
        Сперва надела Ана специально сшитый к этому мероприятию элегантный костюм амазонки. А под ним необходимый для марафона атрибут: повязали служанки ее грудь, так, чтобы не мешала. Потом надела черную льняную тунику; а на голову, прикрывая волосы и шею, плотно повязала шаль на манер чалмы; сверху плащ из тонкой шерсти, пока будет скакать. Амуниции у нее совсем мало, многого она не унесет; зато мудро обдуманной, не случайной. Два арабских кинжала висят у нее на золоченом пояске. Поверх талии обернуты два кнутовища, и не простых, сделанных на заказ, со свинцовыми набалдашниками на концах, и еще сверхпрочный аркан из сыромятной крокодильей кожи, с искусно вкрапленной металлической прожилкой, какие используют персы при захвате высоких крепостей.
        День был не по-осеннему жаркий, душный, солнечный и безветренный. На окраине Константинополя несметное количество людей. Вся эта толпа вместе со стартом ринется к возвышенному берегу, откуда, как на ладони, будет обозревать весь марафон, однако на двадцатитысячный стадион попадут не все, там места давно выкуплены, и плата за вход немалая.
        На обширной стартовой площадке гомон, крик, толкотня, разные диалекты и цвета кожи; звон металла, ржание коней, нервные окрики и бесшабашный смех; встревоженная копытами тяжелая пыль, конский пот, запахи изысканного парфюма и давно не мытых людских тел.
        Наконец, по списку стали вызывать участников. На одних никак не реагируют, других освистывают, над третьими смеются, знаменитых встречают с восторгом и рукоплесканиями. То, что в марафоне участвует женщина, уже как сенсация, всем известно, только об этом как блажном балагурстве богатой особы с ехидством сплетничают, с нетерпением ждут ее появления.
        — Ана Аланская-Аргунская! — объявил регистратор.
        Волнообразный, будто из-под земли, гул сотряс воздух, это был дикий рев толпы. На Ану это никак не подействовало, она с самого утра уже отрешилась от обыденной реальности, мобилизовала все силы на цель.
        Около полутора сотен всадников выстроили в ряд, долго выравнивали, да кони резвятся, на месте не стоят, и всадники ерзают, все в центр, к короткому пути стать норовят, лишнюю десятину стадии выгадать хотят. А Ана примостилась с краю, только смотрит в даль, только ждет команды.
        Основных фаворитов пять-семь, на них сделаны громадные ставки, целые состояния. У каждого фаворита по пять-шесть помощников, или, в случае чего, дублеров. Задача помощников оградить своего лидера, и как можно больше навредить, вплоть до нанесения в суматохе раны, хотя бы коню соперника.
        Дан старт! В центре началась смертельная давка; заржали кони, заорали участники; несколько животных споткнулись, подмяли седоков; обвешанные оружием всадники неповоротливы, не могут маневрировать скакуном. От проломленного копытом черепа кто-то истошно взвыл. Пыль столбом, бряцание металла, топот копыт — началась нечестная схватка.
        На Ану никто не обращает внимания. Самые опасные первые два этапа — конный и на воде, когда могут как угодно вывести из строя.
        Мужчины сами по себе тяжелы, да еще нагружены для финального боя металлом, их коням нелегко нести эту тяжесть, и после короткого расстояния только в сторонке идущая Ана повела своего лихого красавца-скакуна к центру, чтобы сократить путь. Этот маневр заметили соперники, с гиканьем поспешили ей наперерез; такая борьба Ане ничего не сулила, и она вновь ушла в сторону. Понимая, что иной выгадывающей тактики, кроме скорости с небольшим крюком, нет, она прижалась к уже вспотевшей шее коня, в свисте ветра слилась с ним воедино, и что-то яростно крича, взбадривая, раззадоривая его и себя, пустила вскачь полным аллюром.
        Когда Ана у моря осадила коня, до ближайших конкурентов было полстадии. Отдав слуге узды, скинув плащ, она с удовольствием нырнула в прохладное море, породненную стихию. Теперь у нее одна лишь тревога: не попасть на обратном пути в руки «помощников». И пошла бы она на дно морское, если бы Радамист не предупредил.
        На втором этапе еще больше оторвалась Ана от соперников. Доплыла до скалы, как положено по правилам, отметилась у регистратора, тронулась обратно, огибая встречный поток пловцов, и уже полпути одолела — видит, не один, не два, а с десяток мужчин, полукруглым веером, заплывая, загоняют ее в свои «сети». Она бы и их могла обойти, да время тратить нельзя, и так все зигзагами ходит. Делать нечего, поплыла она в лоб. Видит: воины, обвешанные оружием мужчины, под этой тяжестью еле на воде держатся, да еще мечи и даже копья удержать в руках хотят, думают «пешим» порядком лидера поразить.
        Совсем вплотную подплыла Ана, и может невольно, тому, что был напротив, издевательски морду скорчила; вспомнив, подобно дельфину, резко выпрыгнула из воды и, набрав воздуха, перевернувшись, ушла вглубь, наблюдая, как неуклюже барахтаются над ней искривленные толщей воды и помыслами людские тени. Двое-трое попытались за нею нырнуть, да их богатая амуниция только этого и ждала, с жадностью повлекла ко дну, и Ане даже повезло: совсем рядом острием вниз проскользнуло длинное копье.
        Главное на воде — не сбить дыхание. Как можно дольше проплыв под водой, вынырнула Ана, огляделась, спешить не стала, полежала чуть на воде, восстановила дыхание и только после этого понеслась стрелой к берегу. А там очередная напасть — сморщенный, смуглый, как Басро, уже немолодой мужчина, слащаво улыбаясь сквозь густые усы, подает для утоления жажды увесистый кувшин. Только кинжал Аны с блеском коснулся обожженной глины, как белесая, жирная жидкость фонтанными брызгами окропила пляж, в мгновение ядовитыми паучками просочилась сквозь песок, исчезла. Ана взяла дальний кувшин, смочила руку, понюхала, попробовала на язык и лишь после этого отпила всего несколько глотков, слегка утолила жажду и тронулась дальше.
        Подъем не крутой, но затяжной, до блеска и соскальзывания местами отшлифован тренирующимися марафонцами. Именно на этом, последнем перед финалом, этапе скидывается последнее, тяжелое оружие. Ане скидывать нечего — с самого начала налегке. Вот и ровная дорога к стадиону; наконец, и сам стадион, совсем рядом и заветная белая линия, за которой наступает самое страшное — скотская смерть или триумф бытия!
        Только переступив линию, Ана чувствует, как она устала, ноги не держат, она упала, а стадион стонет, ревет, бушует яростней самой кошмарной бури. Она часто дышит, почти задыхается, конечности отяжелели, не подчиняются. А стадион заревел с новой силой, с новым импульсом — значит, уже показался на финишной прямой ее соперник, ее смертельный враг... А встать она никак не может, и главное, не хочет, хочет вот так вечно лежать.
        — Ана Аланская-Аргунская! — певучим, раскатистым тенором трижды прокричали рядом с ней, зрители еще сильнее закричали, зарукоплескали и засвистели одновременно.
        «Да это ведь я — Ана Аланская-Аргунская!» — током прошибло ее. — «Да что я лежу, на всеобщем обозрении, для всеобщего освистания, позора? Встать!» — приказала она сама себе. И вскочила. А вдалеке уже топчется ее враг, да не один, буквально наседают еще двое. То ли из-за пота, то ли от усталости — различить лиц бегущих она не может, да и не хочет — ей теперь все равно, она на арене, в центре внимания, достигла своего, и вместе с приливом сил входит в присущий женщинам врожденный артистический раж! У нее все запланировано, роль изучена досконально, пора приступать.
        Став в центре круга, она изящными, несколько капризно-небрежными движениями рук развязала вначале шаль — пышные золотистые волны, получив простор, нимбом развеялись вокруг ее красивой головы, блеском обрамили плечи и грудь. Затем, как чуждое, она скинула с себя грубую черную тунику; маняще расправила девичью грудь — и с тонкой грацией, с поразительной изящностью предстала перед завороженной публикой в магически-невиданном, соблазнительно-вызывающем костюме амазонки.
        — Ана! Ана! Ана! — скандировал стадион, и кто свистнул бы теперь — был бы раздавлен.
        А Ана уже окончательно пришла в себя, и в отличие от большинства зрителей, любующихся только ею, она вглядывалась, кто бежит, точнее, еле-еле, шатаясь, плетется первым? Оказывается, она задала с самого начала такой темп, что навьюченные металлом мужчины — не выдержали. Ее счастье впереди: уже бросив все, кроме меча, на ходу с досадой срывая с тела защитную металлическую сетку, с трудом передвигая ноги, приближается — действительно, теперь желанный — тамгаш, победитель двух предыдущих олимпиад, еще кумир масс; а его вот-вот нагоняют еще двое, их Ана не знает, боится, она готовилась только к поединку с тамгашем.
        В одной руке Аны появился кнут. Стадион дружно, раскатисто захохотал, а она как хлестанула звучным щелчком, будто по их спине, все разом затихли. Вот она, кульминация года! А Ана еще раз махнула кнутом и звонким, властным голосом приказала:
        — Быстрее, тамгаш, еще быстрей! Вперед, скотина, мой раб!
        Ноги тамгаша заплетаются, цепляются о землю, он уже не может их поднять, а меч по земле волочит. Его вот-вот нагонят, но преследователи ненамного свежее, да женщина в финале — для них победный бой.
        — Быстрее, быстрее, мой раб! — кричит Ана, хлещет кнутом.
        Уже падая, на корпус раньше повалился за белую линию тамгаш, то же самое, но на ногах, свершили его преследователи. По кивку арбитра вооруженная охрана моментально вытолкнула двух последних за круг.
        По правилу, с момента пересечения белой линии вторым финалистом начинается бой. Но Ана не спешит, горделиво смотрит, как со смертельным страхом, глядя на нее исподлобья, стал на четвереньки тамгаш, чуть увереннее встал на ноги, выпрямляется, поднимает меч.
        — А теперь на колени! На колени, раб! На колени, тамгаш! — повелительно закричала Ана. Но тамгаш, все больше надуваясь, раздвигая плечи, сделал вперед шаг, а в глазах тоска — и вдруг, сумасшедше захохотал, вознес меч.
        — На колени! — свистнул кнут, и еще раз; большая голова тамгаша дернулась; у виска брызнула кровь, но он стоял, и при следующем свисте вялым взмахом меча защитился, срезал кончик кнута.
        — На колени, на колени, раб! — повторяла Ана, второй кнут свистел в ее руке.
        Меч уже не блестел в воздухе, он безвольно провис, уперся в землю, на него опирался всем весом тамгаш, а Ана в это время его заарканила, резко рванула — перелетая через меч, тамгаш повалился к ее ногам.
        — Где Басро? Где должен сидеть Бейхами? — склонилась Ана к его уху. — Покажи глазами, покажи, мой раб! Не то голову отсеку.
        Тамгаш с трудом поднял голову, повернул налево. Точно, в первом ряду, отвратительная взбешенная рожа Басро.
        — Видишь, как он злится, — продолжает на ухо кричать Ана, а стадион и впрямь сошел с ума; такого не видели и не представляли; но Ане до этого сейчас дела нет, она ничего не слышит, поглощена другим. — Ты помнишь «соты Бейхами»? Он тебя снова посадит в них. Иди, беги, он рядом, снеси ему голову, я велю!
        Как прирезанный бык зарычал тамгаш, тяжело поднялся; не только от уха, но и из носа и рта просочилась на его искаженное дикое лицо кровь. Он тупо посмотрел на меч, да не поднял, а растопырив толстые пальцы, выдавая какие-то гортанные, хриплые звуки, двинулся в сторону Басро.
        Ана видела, как Басро даже на расстоянии струхнул, его огромные черные выпуклые глаза стали еще больше, полезли на лоб. До трибуны тамгаш дошел и полез было вверх, да копья охранников стадиона его поддели, пронзили, сбросили, потащили за арену, и о нем взбешенная толпа сразу же позабыла.
        — Ана! Ана! Ана! — ревел стадион, ее имя носилось над Константинополем. А Ану интересовал Бейхами. Она тоже двинулась в ту же сторону, думая приблизиться и кинуть в Басро кинжал. Но Басро там уже не было, и народ расступился с этого места, озирается, сторонится. Толпа смяла охрану, хлынула на арену. Десятки рук вознесли Ану, и она с высоты увидела судорожно скорчившуюся физиономию Басро с перерезанным горлом, а рядом, как ни в чем не бывало, скрестив руки на груди, невозмутимый огромный негр Мниха, еще выше сквозь людские толпы продираются китаец и другой слуга. А самого Зембрию она найти не может. На руках ее выносят со стадиона на центральную улицу; народ ликует, впереди апофеоз праздника года и слава! Император лично будет чествовать нового чемпиона, небывалого кумира масс.
        — Ана! Ана! Ана! — ликует покоренный Константинополь, в восторге от Константинополя и она!

* * *
        Воспитание — стиль жизни. И понятно, что от генетики никуда не деться, но привитое и внушенное с детства — основа основ. Именно поэтому, как только раздались резкий стук в дверь и последующий грубый крик — «полиция», три консультанта-охранника Шамсадова стали как вкопанные, благо еще рук не подняли.
        А Шамсадов иной закваски — советско-российской, и хотя он со своей милицией (той же полицией) дел никаких по жизни не имел, да подсознательно знает — при слове «милиция» надо бежать. Так он и сделал. Конспиративный дом, где они «орудовали», — типичный для Британии небольшой двухэтажный коттедж, с прилегающим палисадником, с двумя, на случай пожара, выходами. Все это маленький юркий Малхаз уже знает, бросился он в знакомую ванную, там узенькое закрашенное оконце, выскочил, прошмыгнул через палисадник, забор, еще палисадник, вновь забор, незнакомая улица, вдалеке лесок или парк — сквозь темь ночи туда устремился он.
        На рассвете вышел к автозаправочной станции, автостопом напросился доехать до Белфаста. В аэропорту или на железнодорожном вокзале показаться побоялся, на такси доехал до порта, купил двухдневный тур на теплоходе с посещением футбольного матча в Ливерпуле, и в майке одноименного клуба затерся в толпу фанатов, с ними, попивая пиво, сел в каюте второго класса, подпевая лихие песни.
        В Ливерпуле первым делом позвонил Воану Ралфу.
        — Ты где? — был взволнован лорд. — Кто-то из руководства лаборатории шпион, сдал. Была не полиция, а какие-то гангстеры, консультантов зверски избили, все отняли. Ты молодец, что сбежал.
        — Я свое дело сделал, — торжествовал Малхаз.
        — Умница, теперь первым делом ко мне, а до этого купи мобильный телефон, связь должна быть оперативной.
        В Пуле Воан Ралф снял две копии со сканированного диска Малхаза.
        — О-о! Это бесценно, бесценно! — аж дрожал лорд. — Вот это да, сколько материала!.. О-о! Уж на этот раз ворюга не уйдет от меня.
        Не задерживаясь у Ралфа, усталый Малхаз вскоре уехал в свою вновь снятую в Пуле квартиру. Раз полиция в облаве не участвовала, он был спокоен и даже горд за себя. Только переступил порог, как сразу почувствовал странный, чужой запах; а его персональный компьютер включен, и как раз раскрыт гостевой журнал: приветы от матери и братьев, Игоря Мельника, Томас Ралф-младший сообщает из Эдинбурга, где на ремонте стоит его военный корабль, что можно его поздравить: наконец-то сам нашел невесту. И последняя запись: «Срочно необходимо встретиться», адрес, телефон, «твой старый, добрый друг-коллега Давид Безингер».
        Сон пропал. Какая-то неведомая, словно гипнотическая сила повлекла Малхаза, и он теперь, действительно, не понимал, кто для него Безингер — враг, друг, коллега?
        В Лондон прибыл поздно, телефон Безингера не отвечал, и он не стерпел, подъехал по указанному на сайте адресу: солидный особняк в самом центре Лондона. Особо не задумываясь, Шамсадов твердо двинулся вперед.
        Прямо у ворот, напугав его, вырос огромный, чернее ночи человек; ничего не говоря, будто его ждали, провел через озелененную арку («металлоискатель» — подумал Малхаз), попали в небольшой светлый холл, слева темный кабинет со множеством мониторов, все просматривается, охрана. Как по сигналу, появился высокий, стройный, весьма обаятельный юноша.
        — Простите, но профессор сегодня уже не принимает, — деликатно сожалел он. — Сообщите, пожалуйста, кто Вы, и оставьте координаты, мы с Вами свяжемся.
        — Меня зовут Малхаз Шамсадов, — уже пожалел он о приезде, — меня срочно хотел видеть мистер Безингер.
        — Шамсадов? — переспросил юноша. — Вы из России? Как приятно, я тоже. Меня зовут Глеб, — и он назвал самую известную в России фамилию.
        — Вы однофамилец? — поинтересовался Малхаз.
        — Внук! Я здесь учусь и живу у Безингера, — улыбаясь, сказал юноша и исчез. А в голове Малхаза все перемешалось, и он боялся, как бы не назвать Давида Безингера — Зембрия Мнихом.
        — Вас просят зайти, пройдемте.
        Прошли через вяло освещенный богатый зал, попали в солидно обставленный кабинет.
        — Ждите здесь, — указал юноша на диван и удалился.
        Малхаз огляделся: на всю стену застекленные полки, и множество очень старых, судя по обложкам, книг. Большой стол завален книгами, журналами, листками, одна, самая толстая, от времени пожелтевшая книга раскрыта; Шамсадов не удержался, посмотрел — Талмуд.
        — О-о! Малхаз! Здравствуй! — на русском, за спиной появился Безингер. — Салам аллейкум, — пара слов уже по-чеченски. — Как я рад, как я рад! — обнялись тоже на кавказский манер. — Садись, садись, дорогой! Я тебя по всей России и Чечне ищу, а ты здесь, прямо под носом. Молодец! Молодец! Виски, коньяк?.. Наслышан, наслышан о твоих успехах. Действительно, талант, во всем талант! И если его с толком использовать, мы бы с тобой так зажили!
        — А что, Вы разве плохо живете?
        — Малхаз, все, конечно, относительно... но есть и какие-то... ну, пусть это и пафосно, да как есть — обязательства перед историей, человечеством. — Безингер отпил большой глоток коньяка, долго, со смаком готовил и раскуривал толстую сигару. — Малхаз, дорогой, — меж ними был только журнальный стол, но от сизого дыма черты друг друга стали расплывчатыми, — лет десять назад, прочитав твою первую статью, а потом встретившись с тобой, я понял, что ты и только ты можешь мне помочь... Гм, я все прощу, все твои последние проделки и выходки... М-да, хороший коньяк! Так я о чем? А, да! Кстати, для справки, эти твои хакерские дела по закону тянут лет на десять-пятнадцать, и учитывая, что и в России тебя разыскивают, дела у тебя — незавидные. Так что мой тебе совет — лучше со мной дружить и быть верным до конца.
        — Если конкретнее, — не без злости, — я должен Вам служить?
        — А что тут зазорного?
        — Ничего, — уже с сарказмом, — если и царский внук у Вас в швейцарах.
        — Ты о Глебе? Так он учится. Просто под моей, так сказать, опекой.
        — А его дед тоже под Вашей опекой?
        — М-да, Шамсадов, — тут Безингер неестественно кашлянул, поставил голос. — Сколько ты уже в Европе? М-да, а все такой же неотесанный, прямолинейный... Пора понять: политика — дело циничное, прагматичное, и базируется только на интересе.
        — На интересе народа, нации, государства или отдельных персон и каст?
        — О, Шамсадов, давай не будем пересказывать марксизм-ленинизм; сам видишь, во главе угла — частная собственность, личный интерес, и если кто-то утверждает, что это не так, то он либо лгун, либо просто идиот, а чаще всего и то и другое вместе... Ну, а что касаемо опеки, то ваш президент, то бишь независимой Чечни, тоже мой близкий друг, вот только сегодня общались, я обещал оказать гуманитарную помощь — обучить гвардию, обеспечить поставку оружия...
        — Из России? Новую военную авантюру готовите?
        — Что из России? Какая авантюра?.. — не понял Безингер.
        — Гуманитарная помощь будет вами поставляться из России?
        — Ну конечно, а то что же, отсюда тащить?! ... Тьфу ты, черт! Шамсадов, ты несносен.
        — Как и Ваш «гуманизм».
        — М-да, — сказал привычное Безингер, недобро сжал губы. — А ты изменился, Малхаз, уже не тот учитель истории, не тот... М-да, так это даже к лучшему: сентиментальность в жизни, а тем более в нашем деле — ни к чему... М-да, в целом жизнь пошла тебе впрок. Слышал я о твоих деяниях; мужественный ты парень, молодец. Вот если бы со мной контакта не терял, учился бы бесплатно, и в местах поэкзотичнее, чем сырой Лондон.
        — Это где же?
        — Ну, к примеру, сын вашего президента, по моей рекомендации, учится бесплатно в престижном университете в одной из азиатских мусульманских стран. Как-никак, а это ближе вам по вере.
        — А что, мир уже поделен по религиозным секторам?
        — Не то чтобы поделен, а путь к Богу у вас, скажем, свой.
        — Насчет религии и путей к Богу спорить не могу, не умею, да и Бог, как известно, един, но как историк историку скажу, что мы, кавказцы, изначально Богом созданы как индоевропейская раса и живем территориально в Европе...
        — На краю, — издевательски перебил Безингер.
        — Где край, а где середина — понятие растяжимое. А если чисто географически, то Англия тоже в сторонке.
        — М-да, Шамсадов, изменился, изменился, — еще одну, уже третью, порцию коньяку подливал себе хозяин. — Побила тебя судьба... да это к лучшему, романтизм, я думаю, ушел. Давай конкретно о деле. Только договоримся, впредь — все начистоту, мы партнеры.
        — Какая может быть чистота, если Вы украли мою картину.
        Усы Безингера дернулись, как у кошки, которую ткнули в свое дерьмо.
        — Я не вор, — постановил Безингер, — и никогда ничего в своей жизни не воровал — нужды не было. Но признаюсь: картина у меня, я ее купил у твоих же земляков, чтобы они ее не истребили.
        — В России по этому поводу говорят: «Свежо предание...».
        — «Свежо предание»? Что это значит?
        — Да так, — улыбнулся Малхаз.
        Безингер взял новую сигару.
        — Кстати, Малхаз, я человек не суеверный, но эта картина словно живая, я мимо нее пройти не могу. И вообще, это какая-то мистика, просто колдовство! С тех пор как картина у меня, она мне постоянно снится; не то чтобы кошмар, а с каким-то вечным укором, будто я в чем-то виноват, покоя не дает... М-да, хороший коньяк!
        В это время в кармане Безингера зазвенел мобильный телефон.
        — Алло... Меня ни для кого нет! И для Вашингтона, и для Москвы тем более. Пусть перезвонят завтра, и я ведь тебе сказал, — тут хозяин перешел на непонятный говор, и Малхаз как ни старался, так и не смог распознать диалект.
        — Так на чем мы остановились?
        — Ана Вам покоя не дает...
        — Ах, да... Ана?! — Безингер сделал большую паузу, надолго тяжелым взглядом уперся в гостя, потом пещерным басом с прокуренной хрипотцой, наклонясь как можно ближе, таинственно произнес. — Хочешь не хочешь — мы с тобой в этом деле повязаны, мы в одной упряжке, и пока цель не обнаружим, нам покоя не будет... Я уверен, тебя Ана тоже преследует.
        — Никто меня не преследует, — ответил Малхаз, но это вышло вяло, с амплитудой замирания на последнем слове.
        — Хе, а если честно?
        — Верните мне картину, и на душе у Вас станет легче, — ушел от ответа Шамсадов.
        — А что, отдам. Я давно этого хочу. Только при условии: мы вместе едем в Чечню, без обиняков, как честные джентльмены, приступаем к делу, к поиску пещеры... Сразу оговорим — двадцать пять, нет, даже сорок процентов — твои.
        — О каком джентльменстве можно говорить, если история наших отношений — воровство?
        — Перестань, Малхаз, забудь. Нас ждет Ана, а с ней еще кое-что. Да к тому же мы квиты, ты тоже ко мне на сайт попытался пролезть.
        Опустил Шамсадов взгляд, да видно Безингер ничего не заметил.
        — Так что забирай картину, отправляйся в Чечню, там тебя встретят как положено, а я кое-что улажу, как раз к лету подъеду, и мы осторожно начнем.
        — Да что «начнем», что мы ищем? — недопонимал Малхаз.
        — Ладно. Раз так... У меня передаваемый из поколения в поколение архив тысячелетней давности. Я тебе говорил, его никто не мог до меня перевести, а я смог, на вашем, на чеченском... Скажу правду, я не могу иметь детей, на мне наша древняя династия может иссякнуть, и я хочешь не хочешь должен эту тайну раскрыть, я в полушаге от нее.
        — А я при чем?
        — Не прикидывайся дурачком, Малхаз. Ты абориген, знаешь историю края и его топонимию; и все это ничто — Ана, Ана и в тебе сидит, ты ее, никогда не видя, изваял, такое просто так не бывает... Теперь понятно?.. Знаю, тебе давно все понятно. Мы в одной упряжке к этой цели должны идти, а поодиночке не дойдем, это невозможно.
        — Покажите мне эти архивы, — зажегся Шамсадов, щеки запылали азартом.
        — Ты думаешь, я их здесь храню?
        — Ну, хоть копии.
        — Никаких копий... Настанет время, в горах Чечни, на месте, все покажу.
        — А первый портрет Аны можно воочию увидеть?
        — Первый? — вытянулось лицо Безингера. — Воочию? А откуда ты про него знаешь? — посуровел его голос.
        — Так Вы мне сами о нем говорили, — предательски заплутали глаза Шамсадова.
        — Говорил, говорил, да ты ведь не о том, по лицу вижу, — Безингер насупился, стал медленно поднимать свое огромное тело, отбрасывая на Малхаза зловещую тень.
        Простое чутье бессознательно заставило Шамсадова тоже привстать, да не в полный рост, а как-то воровато, бочком, сжавшись.
        — Ты все же проник на мой сайт! — громовым, раскатистым басом заорал Безингер. — Скотина, мерзавец, вор! — кричал он на всех языках, при этом его тяжелые, неуклюжие, длинные руки занялись рукоприкладством, и не так чтобы сильно били, а будто пытались выцарапать глаза.
        — Я не вор, я не вор, — снизу, жмурясь, защищался Шамсадов, пытался пятиться, уйти.
        — Ах, ты, дикий чечен, варвар! — на чеченском ругался Безингер; это попало в точку.
        — Сам ты варвар, и вор! — огрызнулся маленький Малхаз, по-горски вскипел, юлой выскочил из объятий хозяина и, прицелившись, от души вмазал кулаком в породистое лицо хозяина.
        Шамсадов замер: опрокидывая все длинными конечностями, через кресло, рыча, переворачивалось тучное тело, но этого Малхаз уже не видел — теряя сознание, полетел вслед... Придя в себя, увидел ворсинки ковра и легкую пыль под стеллажами, а потом множество ног.
        — Очнулся? — голос Безингера. — Поднимите, — руки Шамсадова ломило от впервые в жизни надетых наручников. — Так проник в сайт? Говори! — Все карманы вывернуты, содержимое горкой на столе. — Сгною, тварь! — и Безингер неумело, но все равно ощутимо ударил Малхаза кулаком в лицо.
        Хотелось, ой как хотелось Малхазу не просто плюнуть — харкнуть в Безингера; однако, с трудом мобилизовав всю свою выдержку, подчинившись разуму, а не воле безрассудства, он себя сдержал; знал из истории, что только терпение, терпение и упорство создают великих и богатых — сильных мира сего, а тот, кто кичится сиюминутной лихостью, на плевок получает пинки с кулаками, на автоматный выстрел — град авиабомб, на разграбленный поезд — города, которые сровняли с землей, на придорожный фугас — двухнедельную зачистку и десятки пропавших без вести…
        Делая вид, что удар Безингера был внушительным, Шамсадов чересчур застонал, склонил лицо:
        — Нет, не успел, не успел, — едва мямлил он, — поэтому к Вам сразу приехал.
        — Врешь, подонок!
        Видно, Безингеру понравилось, он еще раз наотмашь замахнулся, да в это время на столе запиликал телефон Шамсадова.
        — Это Воан Ралф, — ожил Малхаз. — Только он знает мой номер.
        — Что? Какой Ралф?
        — Ваш старый знакомый — лорд Ралф.
        Хозяин дал знак, охрана подала телефон.
        — А ну, говори, только без излишеств. Понял? — и Безингер приставил аппарат к лицу Шамсадова, сам тоже склонился.
        — Задал ты мне дел! — восторженно кричал в трубку Воан Ралф. — Понимаешь, из-за тебя не спится. Как можно раньше приезжай, кое-что выяснить надо.
        — Скоро буду, — сухо ответил Шамсадов, чтобы Безингер был доволен.
        — Откуда ты его знаешь? — уже иным тоном заговорил Безингер после отключения связи.
        Шамсадов стал рассказывать, как было, абсолютно ничего не добавляя.
        — Брехня! — оборвал его красочный рассказ Безингер, однако приказал снять наручники и, выпроводив охрану, наклонившись, прошипел в лицо гостя. — Смотри, не шути, в порошок сотру, и стер бы, да нужен ты мне... Так что не исчезай, как будешь нужен, позвоню. И не глупи, общее, доброе дело делаем. А Ану я на днях тебе передам, с ней уедешь в Чечню, и я следом.
        Эти указания Малхазу не понравились, и он осторожно сказал:
        — Пока улететь не могу, у меня дела здесь.
        — Улетишь, — усмехнулся Безингер, — мы твою визу аннулируем.
        Как провинившегося щенка, Малхаза бесцеремонно выставили за ворота. Да он рад был такому раскладу. Центр Лондона пуст, уже поздно, шел мелкий колючий дождь. Он долго шел пешком, пока попалось такси. До ближайшей электрички еще часа три-четыре, и он направился к вывеске — «Отель». Разбудил его тот же лорд Ралф.
        — У меня возникли кое-какие проблемы с жильем, я их решу и через два-три часа буду у Вас, — уже и лорду врал Малхаз, теперь он не хотел сообщать, что был в Лондоне у Безингера, чувствовал, что заваривается какая-то каша, и его интересы парадоксальным образом переместились на сторону Безингера.
        Так и оказалось: лорд не дремал, проиграв до этого Безингеру все судебные процессы, Воан Ралф на этот раз, по его же словам, шел в атаку во всеоружии.
        — Ты умница, ты молодец, — постоянно хвалил лорд Малхаза, — ты на процессе будешь главным свидетелем. Теперь он никуда не денется, припру я его к стенке. На сей раз не уйдет, я привожу в действие все свое влияние, все свои возможности... Кстати, мне везет, Безингер как раз в Лондоне, и надолго останется здесь или прилично раскошелится, а репутацию его я сведу на-нет — это точно!
        — Лорд Ралф, — осторожно встрял в это торжество справедливости Шамсадов, — а сколько будет, примерно, длиться этот судебный процесс, — у него уже были свои наметки.
        — Ну, я думаю, при оптимальном раскладе месяцев шесть, не менее.
        Малхаз недовольно сморщил лицо; лорд это заметил.
        — Не унывай, мой юный друг! Тебе несказанно повезло! Твоя картина будет навечно помещена в королевский архив Великобритании. Твоя фамилия будет в одном списке с Ван Гоном, Микеланджело, Рафаэлем!
        — Постойте, постойте, — удивился огорошенный Малхаз, — какой архив? Разве я не получу свою картину?
        — Милый, ну, конечно! Об этом мечтают все художники современности.
        — Погодите, лорд Ралф, — Малхаза встревожила эта перспектива. — А если я хочу забрать свое творение?
        — Никак, — развел парадно руки лорд. — Таковы законы Англии. Ворованное, со времен моего великого предка Томаса Ралфа-старшего, становится собственностью королевства, а значит и империи.
        — Ведь это несправедливо!
        — Дорогой, успокойся. Твое имя будет греметь на весь мир, мы развернем такой пиар, что любая дрянь с твоей подписью будет стоить десятки тысяч, а то и миллионы.
        — Я хочу получить свою картину! — уже не на шутку злился Шамсадов.
        — Никак... да к тому же ты иностранный подданный, — был невозмутим лорд. Судьба картины его не интересовала, его интересовали только Безингер и сам Шамсадов как автор украденного полотна.
        — Слушай, Малхаз, — в который раз переспрашивал лорд, — а что он позарился на эту картину? Так, извини, но абсолютно ничего особенного, ниже среднего. Твои панно куда гениальнее.
        — Лорд Ралф, — тоже о своем думал Малхаз, — Вы можете мне помочь вернуть картину?
        — Исключено... и гордись, гордись, Малхаз!.. Ты куда? Не пропадай, будь на связи, к вечеру жду, будет много интересного.
        Бежать в богатом квартале Ралфа было неудобно. Изображая, будто ему нездоровится, скорым шагом поспешил Малхаз за ближайший угол, на ходу набирая номер Безингера.
        — Алло! — учтивый голос Глеба. — Профессор Безингер занят, мистер Шамсадов, оставьте свою информацию, я доложу, и если...
        — Ты, царский внук, — от нервозности потерял контроль Шамсадов, — срочно соедини меня с Безингером, не то приеду...
        — Малхаз, — красивый баритон Безингера, — как ты разговариваешь с моей э-э...
        — Прислугой, — правильно определил Шамсадов.
        — Малхаз, так нельзя, — видно было, что Безингер уже прилично приложился к коньяку.
        — Нам с Вами не до английских приличий — дела плохи. Я Вам накануне соврал — Ваш архив у Ралфа.
        — Что-о-о? — заорал Безингер. — Мразь! Да я тебя сгною, — и еще минуты две, пока не стал задыхаться и срываться голос, кричал в трубке Безингер, а собеседник пытался его остановить.
        — Сейчас не до эмоций, — кричал в свою очередь Малхаз, — мы оба можем лишиться Аны, и навсегда, она попадет в коро...
        — Молчи! — вдруг резко рявкнул Давид Безингер. — Ты где? ... Больше не звони. Срочно, на такси ко мне, я оплачу.
        — Я тоже кредитоспособен.
        — Быстрее, не до твоих грошей.
        На такси ехать оказалось дольше, чем на поезде. Безингер весь изнервничался, даже лицо постарело.
        — Говори, только суть и по порядку, — по-деловому распорядился он, увидев Шамсадова.
        Малхаз говорил недолго, скороговоркой.
        — Да, Малхаз, — выслушав все, встал Безингер, — хоть ты и дрянь порядочная, но по-мужски я тебя понимаю, и даже восхищаюсь. И было бы это в России или еще где — ты был бы объектом гордости. Но Англия — старая империя, здесь свои порядки. В эти лапы раз попадешь — не вырвешься.
        — Вам надо срочно улетать, — уже волновался за своего грабителя Малхаз.
        — Раньше меня — ты должен смотаться, ты, единственный свидетель.
        — А картина?
        — Обе «Аны» должны быть в Чечне... Кстати, там снова начинается заварушка.
        — Какая «заварушка»? — испугался Малхаз.
        — Новая военная кампания, — сквозь очки удовлетворенно улыбался профессор. — Это к лучшему, под шумок нам сподручнее будет свое дело сделать.
        — Какой «шумок», Вы ведь говорите о новой войне? — вскипел Шамсадов. — Это наверняка плоды Вашей гуманитарной миссии?
        — Уймись! Не путай одно с другим...
        — Для меня все одно — это моя Родина!
        — Ой-ой-ой! Какой пассаж! Да я там больше тебя бываю!
        — Вы, — вскочил Малхаз, не на шутку злясь... и, обоих насторожив, вдруг запищал мелодией телефон Малхаза.
        — Малхаз, — шепеляво-надменный голос лорда Ралфа стал ненавистен Шамсадову, как при первой встрече на набережной, — я всюду ручался за тебя, был в тебе уверен, но вы, русские, все одинаково ненадежны.
        — Я не русский.
        — Неважно, русский или чеченец, все одной, советской закваски... Так я не об этом. За мистером Безингером уже установлено наблюдение, и я знаю, что ты в данный момент там. Эта двойная игра тебе дорого обойдется.
        — Я ни Вам и никому более никаких обязательств не давал, и абсолютно свободен в выборе: с кем хочу — встречаюсь.
        — Хм, долго ли ты будешь свободен?!
        — Вы мне угрожаете? Не забывайте, я иностранный подданный, и не знаю, что Вы можете мне предъявить?
        — Хакерство.
        — Это дело Вашей лаборатории.
        — Суд разберется, чье это дело. А сейчас знай, ни ты, ни Безингер — эту страну не покинете. И тебе, по старой дружбе, сообщу: твое спасение дать правдивые показания в суде по краже твоей картины Безингером... И последнее, в моем доме больше не появляйся, ты оскверняешь древний замок.
        — Да пошел ты и твой пиратский сарай! — заорал Малхаз, но связь уже оборвалась, а Безингер натужно хохотал:
        — Ну что, Шамсадов, верно сказано: миром правит интерес — частный.
        — Нет у меня никакого частного интереса, нет! — зарделось лицо Малхаза. — Сами знаете, что нет!
        — А картина?
        — Картина нужна!
        — А для чего?
        — Если честно, сам не знаю, — остыл от смены темы тон Малхаза. — Не знаю, как Вас, но меня тоже Ана вечно преследует, чего-то просит, к чему-то побуждает.
        — Да ты что?! — словно речь шла о колдовстве, расширились глаза Безингера. — У меня то же самое, и знаешь...
        — Сэр, — раздался вдруг голос неизвестно откуда, — дом, связь и все остальное под наблюдением.
        — Раньше вас знаю, остолопы! — рявкнул Безингер, и снова к Малхазу. — Ведь и у меня тоже... Да нет, об этом надо спокойнее поговорить. А сейчас надо контрдействовать... Жди здесь, я скоро приду.
        Целых полчаса отсутствовал хозяин, пришел уже переодетый в солидный костюм, благоухая парфюмом.
        — Дело дрянь! — наливая коньяк, бросил Безингер, и, отпив глоток, в упор глядя на Малхаза. — Странный ты тип...
        — Я не тип.
        — Прости. Просто всюду ты есть, и ни в одной структуре не числишься.
        — Структура — это спецслужбы?.. И не надейтесь, Вы не первый.
        — А как без «крыши», как в России говорят?
        — Моя «крыша» очень надежная — Бог! — с явно уловимым пафосом ответил Шамсадов.
        — Ладно, не до дискуссий. Давай договоримся — впредь действуем сообща и ничего друг от друга не скрываем; пойми, у нас одна цель, и мы ее должны достичь, иначе нам просто покоя не видать... Тебя только Ана преследует, а меня еще кое-кто... Кто? Ну, если мы вместе, то давай руку. — Они встали, пожали руки. — Я тебе говорил, у меня древнее письмо-завещание, оно датировано 970 годом и написано в ваших горах, в Варанз-Кхелли, подписано — Зембрия Мних. Так вот...
        — Простите, сэр, — вновь невидимый голос, — все подтвердилось.
        — А Шамсадов? — вроде к столу обращался Безингер.
        — Он тоже.
        — Вот так, — хлопнул по коленям Безингер, — мы взаперти, то есть невыездные из Англии. Ха-ха-ха! Да не волнуйся, мне это не впервой. Этот Ралф, как и все потомственные вымирающие династии, — маразматик.
        — А Вы? — в упор, с недоверчивым прищуром пристально смотрел Шамсадов.
        — Что значит «Вы»?.. Я сирота, и все, чего добился, — своим умом, своим трудом, трудом праведным. При этом чту и придерживаюсь во всем меры, только меры.
        — Да, завидные у Вас жизненные критерии, и посему такая же жизнь. Вот только что Вам завещал Зембрия Мних, Вы недорассказали.
        — Эту тайну нам и придется с тобой распутывать.
        — И мы во всем откровенны друг с другом?
        — Абсолютно, даже более того...
        — Сэр, мы опаздываем, — уже привычный невидимый голос.
        — Так, Малхаз, — Безингер по-отечески сжал его локоть, — ты не дурак, тоже живи своим умом. Но цель у нас пока что одна. Так что не забывайся. Сейчас тебя через подземный лаз выведут в туалет галереи «Давид и Рубальский». Растворись в толпе, где-нибудь незаметно дождись вечера. Вот тебе телефон, от семи до восьми тебе позвонят. Хочешь — сделаешь, что велят, не хочешь — не делай. Но одно условие: если согласишься — шаг влево или вправо — тебе несдобровать. И еще. Ты видел дурацкие картины Ралфа? Вот такой же он по жизни дурак, а я себя за нос водить не позволю.
        — Я никого за нос не водил, — с обидой бросил Малхаз.
        — Зато преследовал свой интерес, — с ехидцей улыбался Безингер.
        — Этот интерес бескорыстный.
        — Все мы так говорим... А в целом нравишься ты мне. Прощай, друг.
        К семи, кутаясь в плащ-балахон, Малхаз сидел в уединении, на лавочке, в по-английски ухоженном сквере недалеко от Темзы. Погода была скверная, пасмурная, с попеременно идущим и прекращающимся дождем, слабым ветром, дымкой тумана. Он не понимал, к чему ему все эти перипетии, надо бы поскорее бежать, да, как он понимает, теперь его не выпустят, хотя вроде каких-либо веских оснований нет, но инкриминировать могут всякое, был бы повод. А с другой стороны — картина, как без нее бежать? А нужна ли она ему? И в этот момент зазвонил телефон. К крайнему изумлению Малхаза, с ним говорил чеченец.
        — У тебя, Малхаз, два варианта, — после краткого приветствия по-деловому сух стал тон соплеменника. — Первый: ты волен, и тогда картины ни тебе и никому не видать.
        — Погоди, — в том же тоне перебил собеседника Малхаз, — я волен, и других вариантов не предлагай, — он нажал сброс и тронулся из сквера.
        В блаженном состоянии отрешенности и покоя он бродил по центру Лондона, любовался витринами, смотрел на людей. Ему казалось, что он заново начал жить, по крайней мере, он этого хотел, ему надоели все эти грязные, темные игры важных людей. Он хотел домой, к себе на Кавказ, и был уверен, что никаких преград не будет, а если и будут, то как недоразумение пройдут. С этими убаюкивающими мыслями он позвонил в справочную аэропорта «Хитроу»: рейс на Стамбул будет только утром, билеты есть. Это окончательно его успокоило, сразу выбросил телефон Безингера. Ожидая поезд до аэропорта, только зашел перекусить в кафе, как зазвонил его телефон.
        — Что ты сделал с моим телефоном? — вкрадчивый баритон Безингера. — Выбросил? Малхаз, не дури. Все мы вольно-невольные. А нам с тобой без Аны воли не будет. Разве это не так? Слушай, я уже далеко, и говорю с тобой, крайне рискуя. Пожалуйста, не упрямься, все будет в ажуре, даю слово, через две недели мы встретимся в Чечне, а сейчас на привокзальной площади найди черный «ягуар» номер двадцать семь, ноль-ноль, садись, с водителем не разговаривай, в машину тебе перезвонят... Сегодня увидишь Ану.
        Последние слова были чарующими; они до того пленили Малхаза, что он, на ходу уминая бутерброд, бросился вприпрыжку с вокзала. Хотел сесть рядом с водителем, тот большим пальцем указал на заднее сидение. Только он сел, машина рванула, щелкнули блокираторы дверей. Малхаз понял: выбрал второй вариант — значит, неволя. Тут же зазвенел стационарный телефон; уже не чеченский, а английский язык с явным китайским акцентом объяснил, как надо дальше жить.
        Ехали, точнее, мчались, недолго, свернули с дороги и понеслись сквозь темную озелененную аллею. Его дверь открыли, двое мужчин молчаливо указали на распахнутый проем в дом. Едва он вошел — дверь за ним плотно прихлопнули, и снова со щелчками — он взаперти. Однако Малхаз не бросился в отчаянии обратно; он этого ожидал и решительно устремился в дом: самое страшное, если картины нет.
        На первом этаже ничего нет, да и вроде не должно быть, успокаивает он себя: здесь огромный холл, столовая, кухня, санузел и еще пара хозяйственных комнат. По красивой лестнице побежал на второй этаж — и, о счастье! Ана, его Ана, только в другой, не в простенькой, а в очень дорогой резной раме, приставлена к столу.
        — Ана, здравствуй, Ана! — восхищаясь, тихо подошел он, нежно, пальцами погладил холст. — Как я рад! Мы снова вместе! Скоро, скоро поедем домой, и больше мы с тобой не расстанемся.
        Теперь Малхаз совсем успокоился, он лег на диван и долго смотрел, как Ана им довольна, ему по-прежнему странно и в то же время щедро улыбается. Угнетенный событиями, так в одежде Малхаз и заснул, и впервые за последние годы, а может и впервые вообще, он во сне четко увидел Эстери: «А я?!» — как бы упрекала она его, была очень худа, печальна и болезненна.
        Наутро, проснувшись, Шамсадов дал себе установку: «Не отчаиваться, не унывать! Ана со мной, она поможет!» С таким оптимизмом он направился в кухню: шесть огромных холодильников набиты битком. После завтрака начался визуальный осмотр помещения. Дом не такой, как строят обычные англичане — из фанеры и гипсокартона, а железобетонный монолит, так что мышь не проскочит. Окна и двери бронированы, и, пытаясь их хоть поцарапать, узник попортил почти весь серебряный столовый прибор — тщетно, другого инструмента нет.
        Связь с внешним миром — любая, лишь сугубо входящая. Мобильный телефон Малхаза здесь не работает, а обычный телефонный аппарат есть, правда без клавиатуры, поднимаешь трубку — шум, да никто не отвечает.
        Вентиляция и канализация есть, и все прочее в лучшем виде есть. В общем, живи, наружу — не высовывайся.
        Под двухэтажным зданием подвал: подземный гараж, бильярдная, тренажерный зал — маленькая сказка. На втором этаже зал Аны, как его нарек Малхаз, еще две спальни, санкомната и завидный светлый кабинет, и чего только там нет — от всевозможной литературы и телескопа до мольберта и увесистых шахмат. «Это личный кабинет Безингера, а дом — его тайное убежище» — без труда определил Малхаз.
        Поковырявшись повсюду, он понял, что у Безингера, помимо истории и языков, много пристрастий: стихи, философия, астрономия и шахматные задачи, и самое интересное — рисует, тут же много холстов, эскизов и прочего; правда, все гораздо хуже, чем у Ралфа. Шамсадов с иронией вспомнил фразу Безингера: «Ралф по-дурацки рисует, и по жизни дурак», провел аналогию — и стал хохотать.
        Потом учитель истории изучил содержимое спален — с отвращением обнаружил много интимных вещей, и вытекающий вывод: «Значит, дом только под наружным наблюдением, а внутренних камер нет».
        Ровно в полдень позвонил телефон. Тот же китайский акцент:
        — Вам что надо?
        — Хочу поговорить с Безингером.
        — Я не решаю. Что еще?
        — А с чеченцем?
        — Такого не знаю, не расист. Что еще?
        — Черную икру, осетрину и черный хлеб.
        — В семнадцать спуститесь в гараж, будет черный хлеб, а остальное у Вас есть.
        Ровно в семнадцать часов из гаражных дверей бесшумно выдвинулся контейнер, выложил содержимое и так же исчез.
        — М-да, — как Безингер, промямлил Шамсадов, рассматривая свежие овощи, фрукты и даже газеты и журналы, не говоря о ржаном хлебе. — Что бы такое на завтра заказать? — с издевкой думал он.
        И что бы он ни заказывал, почти все поставлялось, исключение только то, что запрещено и на воле, — оружие и наркотики, а что касаемо женщин, то никого не допускают, взамен резиновую куклу предлагают — смеясь, он отказался. А Ана с упреком на него глядит, и в эту ночь снова увидел во сне Эстери. Но с утра заряжается оптимизмом: «Не паниковать, не унывать!». И он постоянно занят: то тренажерный зал, то сауна, если не прочитал, то перелистал все книги и тетради, пересмотрел все видеофильмы, и играл на компьютере, словом — не дает себе горевать. Так прошло три дня. А Ана, ему кажется, все насупленнее и недовольна им.
        — Что? Что-то не так? — разговаривает Малхаз с ней. — Не ждать? Действовать? А как? Безвыходных ситуаций нет?!
        Пришлось снова обследовать, даже ощупывать весь дом: бесполезно. Потом он мечтал, сможет ли из имеющейся бытовой электроаппаратуры смастерить передатчик? Не реально. Всюду тупик, и как не внушает он себе, а настроение все хуже и хуже, и Ана вроде глядит все недовольней и несносней, и чтобы ее не видеть, он все реже и реже поднимается на второй этаж, все в подвале бильярд гоняет, чтобы отвлечься, лучше занятия не находит, и как-то сама собой приходит мысль — все в доме отлично, просторно, а вот бильярдная и сауна какие-то куцеватые. Стоп! Он галопом помчался наверх, измерил не только первый, но и второй этаж, потом подвальное помещение — разница пять метров.
        Сомнений нет: здание цельное, монолитное, железобетонное; возводилось по стилю бункера — значит, есть в подвале скрытое помещение, и как он раньше не догадался, в бильярдной фонарь, неужели в Лондоне свет отключают? Визуальный осмотр дал ответ — вход может быть только в сауне. Полдня каждый сантиметр ощупывал, а оказалось все просто. Электропечь на колесиках, два болта пальцами открутил и отодвинул — вот и проем, куда только с фонарем идти, а там уже внушительная дверь с цифровым кодом. «Если есть сигнализация — даже лучше, может сразу прибегут, людей увижу» — все еще взбадривает себя Малхаз.
        С ходу он набрал прокатанный шифр: «0965» — ничего. Потом, как только ни крутил, какие только цифры ни выдумывал — бесполезно. Стал вести запись, что-то высчитывал — впустую. Он чуть не прозевал сеанс связи; потом до вечера, то потея, то от волнения дрожа, набирал разные комбинации — напрасно. Тогда он побежал в кабинет Безингера и до утра обследовал каждый листок, увидев цифру, бежал в подвал — никак.
        Так он и вырубился прямо на бильярдном столе, а потом бежал вверх на телефонный звонок.
        — Ничего не надо! Ничего! — уже кричал он на китайца, а тот невозмутимо:
        — Почему вчера воду не использовали, Вы не купаетесь? Должна быть гигиена.
        — Пошел ...! — сорвался учитель истории.
        В полном изнеможении он еле поднялся на второй этаж, свалился на диван и, сквозь слипающиеся глаза глядя на Ану, прошептал:
        — Не могу, Ана, не могу, на сей раз не по зубам Безингер, — и тут ему показалось: укоряющей, злой искрой блеснули глаза с картины, поразили его сознание так, что он вскочил. — Да, да, какой же он Безингер, ведь он Зембрия Мних, чье завещание датировано 970 годом.
        Зацепившись за ступени, он кубарем слетел со второго этажа, больно ушибся, протаранил колено и локоть, и все равно побежал, прихрамывая.
        — Щох! — сухим эхом щелкнул замок, но дверь не поддалась, и тогда он всем своим небольшим весом налег; очень медленно, скрипя, все шире обозначился черный проем, оттуда повеяло колдовским мраком тайн тысячелетий, и несмотря на тревожащий гул принудительной вентиляции, здесь царил стойкий застоявшийся дух мертвечины, спекшейся крови, застывшего ужаса. А от луча фонарика стало невыносимо: чудовищные тени пробудились от вековой спячки, изголодавшись, поползли, облизываясь, щелкая клыками, к возмутителю миропорядка.
        — Ой! — простонал Малхаз и в ужасе попятился назад; никакая атака, никакой шторм с этим ужасом извечного тухлого мрака в сравнение не шли.
        Собрав в кулак весь свой дух, глубоко вдохнув, будто ныряет, до боли сжав зубы, он сделал эти два шага вперед, знал наверняка, справа должен быть выключатель. Все озарилось, и тем не менее тяжело, давяще, несносно. Он осмотрелся. Тайник во всю ширину дома. Всюду висят на шарнирах, прислонены к стене и даже лежат штабелями разногабаритные холсты — картины. Одни в рамках, другие без, на некоторых четко все сохранилось, на многих уже отпала краска, выцвела, потрескалась, облупилась. В одном углу несколько статуй, какой-то древний металлический, деревянный и даже глиняный инвентарь; и хотя Малхаз не разбирается, но одна статуя женщины выше него точно из чистого золота, вся блестит!
        В другом углу пожелтевшие фолианты, какие-то древние карты, рисунки, чертежи и вроде запыленный хлам.
        В дальней стороне — из тронутого временем толстого металла увесистый, массивный шкаф-ящик, на нем висячий, тяжелый, тоже очень старый замок с какой-то меткой не то герба, не то символики. Тут же столик, тоже наверняка из золота с резной костью и эмалью по бокам, к нему приставлен угловатый стул из того же материала, явно вышедший из рук того же мастера, только сиденье из кожи все потрескалось, разошлось. И что Малхаз видит? На столике початая бутылка коньяка, что любит пить Безингер, в пепельнице две потушенные сигары, и все это совсем свежо, даже коньячок в рюмке уже выпарился, да на донышке еще слизкой капелькой застыл, к ногтю словно пластилин прилип, а знакомый аромат сохранил. «Он был здесь, и, скорее всего, на днях, при мне точно. Гад! Вот тебе — едины во всем! ... Здесь должен быть еще выход!»
        На противоположной стене большая старая картина с изумительным пейзажем; под ней характерный полукруг на цементе; картина на шарнирах, легко поддалась толчку, и... (неужели так просто?) в двери огромный, изъеденный ржавчиной ключ; как на первом, скрипя, сделал три оборота, и дверь, давно просевшая на петлях, с натужным приподниманием, цепляясь о пол, визжа, отворилась, и снова мрак, вонь застоялой сырости, плесени, дохлых крыс.
        Вооружившись фонарем, Шамсадов медленно, озираясь, постоянно счищая с лица и рук едкие, невидимые паутины, с замирающим сердцем, задыхаясь от нехватки кислорода, очень долго шел, склонясь, по невысокому, узкому, ровно для одного плотного человека, тщательно оштукатуренному проходу. Неожиданно ход стал неровным, с поворотами, и вдруг развилка. Один проход ухожен — явно продолжение, а ответвление не забетонировано, голая, липкая, очень холодная, мерзкая глина, и этот проход сделан сравнительно недавно, хотя опорные металлические балки уже прилично изъедены коррозией.
        Малхаз пошел по ухоженному проходу, и вскоре новая неожиданность — просторное углубление, типа отстойника, и согнутые штыри в стене — лесенка, со следами свежей цементной пыли прохода. Выключив фонарик, он полез к манящей щели дневного света. Долго прислушивался — тишина, хотел толкнуть, но в последний момент сдержался: он учуял уже знакомый нисходящий изыск салонного истеблишмента. «Это магазин-выставка антиквариата Давид и Рубальский, — догадался Малхаз. — Сюда нельзя; все под камерами, идет запись, и тщательная охрана с сигнализацией». Этим ходом можно воспользоваться только в положении безвыходного отчаяния.
        Он тронулся обратно и свернул в другой, неухоженный проход. Здесь совсем не то: липкая земля, между балками и стеной он еле протискивается. Видимо, этот проход сделан как запасной или в иных целях, однако вряд ли им после строительства кто-либо пользовался, может, он первый. Вдруг все задрожало, нарастающий подземный гул заставил сжаться и до того подавленное сердце. Как и возник, так же плавно гул исчез и буквально через минуту повторился. «Неужели подземное метро?» — удивился Малхаз, спешно тронулся дальше.
        Вскоре стало светлей, веселей, обозначились свет и запах съеденных тормозов и людского пота. Проход упирался в армированный воздухозаборник метро. Ровно по диаметру прохода арматура была спилена и для маскировки просто висела на петельках. После мрака лабиринта здесь казалось чересчур ясно, хотя и был полумрак.
        Шамсадов долго все осматривал, даже с наглостью, несколько раз бегал по туннелю лучом фонарика. Однако обследовать далее не стал: очень устал, батарейки садились, и главное, боялся за тыл, вдруг была сигнализация и уже все всполошилось, а там Ана осталась.
        Ровно в час ночи он добрался до дома — все было по-прежнему, как разворотил Малхаз. Он буквально валился с ног, однако не поленился, открыл все краники, сам стал купаться и чистить одежду — китаец здесь, рядом, раз засекает даже водомер, пусть думает, что я ожил.
        Будильник на мобильном телефоне поставил на шесть утра, да проснулся раньше. Следовало действовать, не мешкая, он еще накануне не вернулся бы обратно, если бы предусмотрительно взял с собой Ану. В раме картину унести невозможно, да и не его эта рама — не нужно ему это воровство. Взяв в кабинете Безингера скальпель, он только притронулся к картине — словно током его стукнуло: кажется ему, что недовольна Ана, очень встревожена.
        — Что? Уходим, бежим! Чем ты недовольна?.. А может...
        Он стремительно ринулся в хранилище, и сразу к древнему шкафу. Вряд ли ключ от такого массивного замка Безингер носит с собой. И точно, под носом; веками сюда никто не проникал, и бдительность притупилась, а скорей всего снаружи такая охрана, даже телефон глушит, что здесь нечего беспокоиться.
        Туговато открыл замок, настежь раскрыл двери, а полки почти пусты, только на одной с кулак Малхаза неограненный минерал — «Алмаз!», и еще изумительная шкатулка из пожелтевшей, местами с трещинками, гравированной слоновой кости, отделанная с краев золотом, сверху вместо ручки искусно обрамленный внушительный рубин, а кругом цветастая россыпь из бриллиантов, агата и сапфира.
        Малхаз очень осторожно приподнял увесистую крышку — внутри в трубочку завернутая вещь. Он развернул — старая, уже покарябанная местами, иссохшая и отвердевшая с концов дубленая кожа, глянул мельком — на ней выжжен текст на латыни, рядом схема, а все внимание к концу, на большее нет ни времени, ни терпения нет, все точно: только не «ф», которое чеченцы обычно не употребляют, а «п» — «Паранз-Кхелли, 970, Зембрия Мних».
        «Ана и я не зря сюда попали, эта схема должна быть в комплекте», — подумал Малхаз, осторожно свернул в трубочку древнюю кожу, по-хозяйски сунул во внутренней карман.
        Побежал наверх, несмотря на кажущееся недовольство Аны, приступил к отделению холста от дорогой рамы. Оказалось, не так просто, это не его дуб и оконные гвозди; делалось на совесть, на века, как для себя, уже умеючи, и простым скальпелем не справишься. На эту нудную мороку ушло много времени. В три оборота обвязал Малхаз вокруг себя холст с Аной, вроде все свое забрал, тронулся к тайному выходу; что-то холст ему мешает, а в конце прохода идти придется и на четвереньках, и ползком ползти придется. Стал поправлять ношу на теле, машинально, напоследок огляделся — замер. Здесь все шедевры, но как он это не заметил, видимо шкаф с картой приоритетом его внимания был, а сейчас — сбоку потускневшее от времени полотно, но какой гений такое сотворил, или, скорее всего, натура была такая вдохновляющая! Во весь рост стояла грациозная, величественная, как королева, красавица Ана — в молодости!
        — Без тебя не уйду! — часто дыша, прошептал Малхаз, схватил картину, побежал наверх.
        На сей раз хлопот было гораздо больше: холст был трухлявым, и чувствуется, что была реставрация, да краска местами все равно шелушится, с основой не держится, ткань со временем «устала». Такой холст вокруг тела не обмотаешь, да и слишком широк он, к тому же больно толстым станешь. Вспомнил, что в кабинете Безингера что-то наподобие тубуса: видел футляр от телескопа. Прямо как под заказ; и сверток он туда же положил; хоть и твердят — «все яйца в одну корзину не кладут», да здесь случай особый, отныне они неразлучно должны быть вместе.
        Экономя подсевшую энергию металлического шестибатарейного фонарика, Шамсадов на первом отрезке пути, где было ровно, решил идти вслепую, на ощупь держась стены. Теперь этот мрак не враждебен, не страшен, наоборот — попутчик и друг. При хорошем темпе до метро добираться около получаса. Засекая время, включил фонарик, на ходу глянул на часы, прошел еще пару шагов и замер; только дошло — ровно двенадцать. Он допустил непростительную, досадную оплошность, надо было дождаться звонка, поговорить с китайцем... а теперь... Выбора нет, только вперед, и он уже невольно прислушивается, оглядывается, и не зря: рассеянный свет, самое быстрое явление в природе, уже достиг его, и понимает Малхаз, что это воображение, да от яркости вроде рябит в глазах. А следом нагнал звук, и не идет преследователь, а бежит, значит, ниже него, точно китаец, а если не один?
        Все равно отступать некуда, он тоже, частенько больно ударяясь о потолок, побежал, как мог, да ему фонарик теперь включать нельзя, во мраке тяжело, рукой тыкается, ждет, когда поворот, а его все нет, и уже четко виден источник света, и вроде даже ему освещает ход. Ой! рука провалилась, с надеждой Малхаз засел за угол. Он и дышать боится, его спасение только во внезапности.
        Словно чуя засаду, преследователь у поворота сбавил шаг, с опытом, не впритык, а по большому диаметру стал заходить.
        — А-а-а! — изо всех сил завизжал Шамсадов, так что тень резко отшатнулась, качнулась к стене; этого мгновения было достаточно. Малхаз заметил пистолет, бросил в своего преследователя тубус, а сам, отскочив, с размаху, в прыжке, нанес удар фонарем по черепу — в ответ оглушительно прозвучали два выстрела.
        Китаец уже давно обмяк, а Малхаз все бил и бил фонарем, пока это орудие не развалилось по кускам.
        С еще большей скоростью, не останавливаясь, он продолжил побег, и только попав в воздухозаборник, немного передохнул, пока выбирал дальнейший маршрут. Решил двинуться прямо к перрону. А чуточку поводив мощным фонариком китайца, засек уже проторенную «колею». Прямо с противоположной стороны, так же на петельках, уже вырезанное, висит решето. Надо, не поскользнувшись, перелезть по частой арматуре, что совсем несложно. Вскоре оказался в просторном тоннеле, который привел Малхаза в освещенный зал, где стояли уборочное оборудование, техника и здесь же водосточный кран.
        Пистолет, фонарь и плащ, который отчистить было невозможно, он еще в тоннеле сбросил в небытие темницы воздухозабора, и теперь бодро зашагал по лестнице вниз, браво ответил на задорное приветствие мулатки-уборщицы, сразу попал на перрон, пару минут пребывал в шоке от не реагирующей на него массы людей — и устремился к первому же подошедшему поезду. Через две-три остановки (больше дышать под землей не мог) наугад вышел. Оказалось — станция «Ватерлоо». «Чье Ватерлоо?» — подумал он и на сей раз правильно резюмировал: «Суеверие зло и порок».
        То, что полицейский не обратил на него никакого внимания, его взбодрило, но не совсем, все основное впереди, и если Томас Ралф-младший, его ныне единственная надежда, не в плавании, да еще поможет, то выход есть.
        Мобильный телефон уже был в зоне приема, и Малхаз первым делом набрал мобильный Томаса. — «Абонент временно недоступен». Он набрал домашний — никто не берет. Ужас! Он был на грани срыва, набирая номер невесты Томаса в Эдинбурге.
        — Томас? А кто спрашивает? — жизнерадостный девичий голос. — Малхаз?! Сию минуту...
        — Малхаз! Ты где? Что с тобой?
        — Томас, — срывается голос Шамсадова, — помоги! — глубокий глоток воздуха. — Помоги... как брат.
        — Ты где? Знаешь мою лондонскую квартиру? Мчись туда, ключи у соседей, я их сейчас же предупрежу... Вылетаю.
        Следующий звонок, уже из квартиры Ралфа-младшего, Малхаз сделал в Москву. Мать плакала, а сын просил ее успокоиться и никому, даже сыновьям, о звонке пока не сообщать.
        — Да что с тобой, что? — кричала в истерике мать.
        — Ничего, я счастлив и свободен, — вяло отвечал Малхаз. Его неудержимо клонило ко сну, и все же хотелось полюбоваться картинами, схемой.
        Он взял тубус, положил на стол, и только тогда заметил — один замок сбит, пуля ушла рикошетом... Ана его спасла.
        ...Приятный запах кофе аппетитно щекотал ноздри, Малхаз раскрыл глаза. По комнате ходит Томас с кружкой в руке.
        — О, привет! Спишь, как младенец, значит, совесть чиста.
        Малхаз радостно вскочил, они обнялись, вначале обменялись общими фразами. А конкретный разговор начался во время завтрака и продолжался долго.
        Этот разговор имел для Малхаза судьбоносное значение, и не то чтобы он к нему готовился, пытался бы спекулировать, юлить, просто он хорошо знал и отца и сына Ралфов, и как никто другой знал фундаментальные противоречия между ними.
        Дело в том, что Ралф-отец был человек тщеславный и тщедушный, при этом ленивый и заурядный, и только потомственный титул обеспечивал ему сладкую жизнь. Он это отлично понимал и, как преданный пес, рабски служил королеве и королевству, у него не было своего мнения, своей позиции, своих действий; и хотя он и был верноподданным, но и о славе и собственном достоинстве мечтал. Понимая, что сам он многого не достиг, Ралф-отец мечтал, чтобы хотя бы его сын стал достойным потомков Ралфов, который бы не кичился туманным прошлым, не пожинал бы перезрелые плоды ушедших веков, а сам проложил бы себе фарватер, дал бы новый, пусть даже бунтарский, импульс старой родословной. Исходя из этого, отец дал имя сыну Томас Ралф-младший. И как Воан Ралф мечтал, как воспитывал Томаса, так и получилось — на радость отцу сын вырос сильным, свободолюбивым, гордым и не стал почивать на лаврах титула, а стал, как и пращур, моряком, и не простым — военным.
        Лорд Воан Ралф не мог нарадоваться за сына, да сын рос, мужал, набирался разума и занял в жизни свою позицию — диаметрально противоположную позиции отца. И главное здесь то, что Томас Ралф-младший не любит королеву, считает монархию пережитком и паразитом, и в тайне, ведь он шотландец, мечтает о независимом государстве. И как раз не играя и тем более не спекулируя, а воздействуя на эти чувства Томаса Ралфа-младшего, вел свой захватывающий рассказ Малхаз Шамсадов.
        — Да ты что! Вот это да! — частенько восклицал Томас, сам по жизни страстный любитель острых ощущений. — Вот был бы я с тобой!
        А Малхаз рассказывал все без утайки, и даже последний неприятный разговор с отцом Томаса не забыл.
        — Я считаю, — заканчивал Малхаз, — что эти бесценные реликвии, как и моя собственная картина, если по честному праву, а не по праву сильных, должны находиться на Кавказе, на своей исторической родине... Действовать официально бесполезно: все отнимут, меня посадят. Если можешь, помоги, подскажи что-нибудь.
        — Да, ну и дела, — озадачился Томас. — Ладно, сиди здесь, не высовывайся, а я съезжу в штаб флота, заодно кое-что обмозгую, обсужу кое с кем, и назад.
        В этот день Томас так и не приехал, только вечером позвонил, предупредил, что сегодня не будет; не объявился он и на следующий день, а Малхаз уже встревожился, ждал чего угодно, сам на связь не выходил — поручился судьбе. Лишь к вечеру третьего дня Томас Ралф-младший заявился нагруженный пакетами со съестным. По его задорному лицу Шамсадов понял: что-то получится.
        — В Чечню и на Кавказ не проси, — прямо с порога, как закрылась дверь, объявил он, — а в любую страну НАТО, вплоть до Босфора, попытаюсь доставить.
        — Томас! Брат! — воскликнул Малхаз.
        — Не шуми, — сдерживал Ралф Шамсадова. — Просто я Элен обещал путешествие под парусами. А чтобы ты не скучал, Элен возьмет подружку... Ну что, справимся с двухмачтовой яхтой? Вот это будет кайф!
        Самое опасное было при выходе из вод Великобритании. Погранично-таможенный катер подошел вплотную. По указанию Томаса-капитана все вышли на палубу, улыбаясь, приветствовали служителей порядка. Ралф так рассчитал, что в этот день дежурил его однокашник.
        — Какая из них невеста? — только этим через рацию поинтересовался пограничник, пожелал удачи и, не обследуя яхту, отошел.
        — Поднять все паруса! Мотор — полные обороты! — командовал капитан. А чуть позже. — Нейтральные воды! Шампанского!
        После Гибралтара, тоже британской территории, — стало совсем свободно, правда, ни на Корсике, ни на Крите, куда заходили только для дозаправки и пополнения припасов, Малхаз на берег не сходил.
        — Ты хоть на свадьбу приедешь? — прощаясь в Стамбуле, интересовался Томас, а в глазах слезы. — Береги себя, береги, не задерживайся в Чечне, судя по телевизионным репортажам там жуть.
        Мать, Ансар и отчим уже ждали Малхаза в Стамбуле.
        — Малхаз, дорогой! — все упрашивала мать. — Полетим в Москву. Тебя уже никто не ищет, после мирного договора всех реабилитировали... Да и жениться пора.
        — Не волнуйся, нана, одно дело решу и сразу к тебе.
        — Ты ведь не знаешь, что в Чечне и в России творится — новую войну затевают.
        — Истосковался я, нана, домой хочу, на Кавказ, в наши горы.
        Через специальный зал Стамбульского аэропорта проводили не только Шамсадова, но и еще целую группу чеченцев.
        — У тебя что недозволенное есть? — интересовался провожающий чеченец.
        — Вот, картины, — честно признался Малхаз.
        — А, — небрежно махнул провожающий. — Деньги, наркотики, оружие?
        — Деньги? Вот, — и Шамсадов показал две пачки фунтов стерлингов.
        — Деньги — это миллионы... Кстати, в Чечне этих бумажек не знают, только доллар в ходу.
        В здание Бакинского аэропорта даже не вошли; всех чеченцев на микроавтобусе повезли в другой сектор аэропорта, посадили в уже заведенный вертолет и тут же взлетели.
        — Мы на военную базу в Ханкалу, — объявил Малхазу мужчина в маскировочной форме. — А тебе куда?
        — Итум-Кале — Гухой.
        — К воротам не получится, а в Шатое, так и быть, сделаем посадку.
        От Шатоя до Итум-Кале Малхаз добирался в разбитом кузове старого грузовика, и был этому даже рад. Дорога серпантинная, местами очень узкая, до страха зависает над глубоким ущельем, а в глубине ревет, все несет свои мутные воды неугомонный Аргун.
        Вечерело. После четырех лет скитаний он возвращался в родные края. Малхаз не мог налюбоваться этими высоченными горами, этими пышными лесами, этой дикой природой. А воздух такой чистый, дурманящий, родной, что никак не надышишься, так и хочется его больше и больше в себя вобрать.
        В Итум-Кале прибыли очень поздно. Можно было переночевать у родственников, но Малхаз не захотел, рвался в Гухой.
        Лето заканчивалось, и ночь в горах уже была прохладной, ветреной, с близлежащих ледников тянуло холодком. Вот еще один подъем, и послышался рев родного водопада. Малхаз пошел быстрее. На фоне матово-фиолетового звездного неба высился последний перевал. Потея от быстрой ходьбы, он его нелегко одолел, отвык ходить по горам, ноги ноют. Но вот последние усилия... На вершине ветер силен, да учитель истории рад. Перед ним, в залитой мягким лунным светом горной долине, раскинулось темными точками строений родное село, и ни одной лампочки, электричества по-прежнему нет. Да все равно это счастье, это свое, это то, чем он грезил. И побежав вниз, ликуя, он свободно закричал:
        — Ана, мы дома! Дома! На Кавказе!

* * *
        Дом как таковой отсутствовал. Почему-то Малхаз наивно предполагал, что его полуразрушенное авиабомбой жилище, если не восстановят, то сохранят односельчане, точно. Случилось как раз наоборот: к чему добру пропадать — вначале тайком да вечерком, а потом и в открытую растащили развалюху по черепичке и досочке, остался лишь саманный кирпич, да и он от щедрости дождя и снега превратился в кучу земли.
        Вот перед такой кучей и предстал на рассвете Малхаз, а до этого, не заходя в село, он прямиком направился в пещеру Дады[31 - Дада (чеч.) — отец, дедушка] и тщательно замуровал тубус.
        То, что нет своего жилья, Шамсадова не очень беспокоило, каждый житель звал к себе — почти все дома полупустуют. Катаклизмы последнего десятилетия в Чечне заставили или побудили многие более-менее обеспеченные семьи (а таковые в основном были сосредоточены в Грозном и вокруг него) покинуть республику. Однако в природе и в обществе пустот не бывает. Люди с бедных окраин республики потянулись к центру, там удобств больше и заработать полегче, вот и опустело высокогорное село Гухой — молодежи совсем нет, детский смех, крик, плач — большая редкость.
        День-два пожил Малхаз для приличия у родственников — надоело, принял предложение Бозаевой жить в школе.
        — Теперь ты учитель, сторож, истопник, — постановляла директор школы.
        — Какая школа, какой учитель? — смеялся Шамсадов. — Ведь школы — нет, учеников — нет, зарплаты — нет.
        — Будут! Все будет отлично!
        Оптимизм — всегда здорово. Да, много лет отсутствовавший Малхаз свежим глазом видит, стало еще хуже, развал продолжается, и кому-то это на руку. Зарплаты — нет, пенсий — нет, работы — нет; кругом грабеж и воровство.
        В селе, да и в округе, его по-прежнему называют «учитель», и хоть и был он далеко и долго, знают про него все. Оказывается, Шамсадов давно миллионер, что-то там обворовал, а иначе — откуда? Знает много языков и дюже прежнего грамотен, с ним здоровкаются великие из великих, и лично президент Америки выделил собственный самолет и прямо в Шатой Малхаза доставил, и не просто так, с ответственной миссией — скоро утрет малый да удалый учитель истории нос российского президента, не даст их больше бомбить.
        И действительно, видят все, Малхаз странный. Как ночь, в горы бежит, а днем в школе все занавеси задвигает, подглядеть не дает, да и шут с ним, лишь бы деньги дал, да побольше, и конечно в долг, вот пенсию выдадут — рассчитаемся.
        — Ты что это деньги налево-направо раздаешь, да в таком количестве! — возмущается его поведением Пата Бозаева. — Тут бандюги узнают, что копейка есть, — глазом не моргнут, все что угодно сделают, своруют. А ты один-одинешенек... хоть бы женился... а может, в тех краях уже завел кого?
        — Ха-ха-ха! Не завел, не успел, не до этого было.
        — Так женись, девок кругом — пруд пруди, выбирай на вкус, выбор широк.
        — А Эстери как? — просто вырвалось у Малхаза, не удержалось.
        — Эстери?! — поменялась в лице директорша школы. — Эх, несчастная девочка! Сын-то ее в ту войну помер, видать мачеха не доглядела... А сама и сейчас разведенная, до обеда в школе за бесплатно, а после обеда на базаре торгует — пятнадцать-двадцать рублей в хороший день имеет.
        — Пятнадцать-двадцать рублей? — удивился Малхаз. — Ведь это и полдоллара не составляет.
        — Так и живут почти все.
        Удивляется учитель истории, как всегда, дел в селе невпроворот: тому подсоби, там помоги, свой дом строить бригаду нанял — так и за ними присмотр нужен. Так это все чепуха, важнее иное, да заняться этим для него дорогим не дают. Но Малхаз не унывает, в целом он очень доволен — лишь на старой картине краска местами от изгиба покрошилась, совсем опала, и он подумывает, как бы ее отреставрировать, сумеет ли он это сделать, не повредив творение, или все же как есть пока оставить. А вот над схемой уже работает, почти все он уже воспроизвел на современный чеченский язык — только два-три топонимических названия ему неизвестны, надо по старикам пройтись, да пока не похолодало на разведку в горы идти, но никак не может, и никто не поверит — он единственный мужчина в селе в зрелом возрасте; обеспечен, грамотен, по их мнению, не семейный, значит, свободен, вот и крутится он как белка в колесе, всем по чуть-чуть помогая, а на свое времени нет, даже рамки для картин сделать не успевает, а еще и краски, кисточки и всякое другое надо приобрести, в город ехать надо... хочется Эстери повидать.
        Раненым в конце зимы 1995 года столицу республики покидал Малхаз. С тех пор четыре с половиной года прошло, из них три вроде мирных; однако ничего не изменилось, кроме названия, а так, те же бардак, грязь, разруха, обросшие злые лица с автоматами наперевес; словом, нет хозяина, нет ответственности, не думают о будущем, значит, не имеют прошлого.
        На центральном рынке вроде все есть, даже танк предлагают, а красок и прочего, что необходимо Малхазу, и в помине нет, уже и не знают, что это такое. Случайно встретил коллегу, старого художника, теперь пропитого, неухоженного, постаревшего торговца барахлом.
        — Да ты что, Малхаз, зачем здесь краски, кисточки, холст? Здесь ныне не творят, тем более не созидают, здесь все рушат, разбирают, разворовывают... А кое-что у меня есть, за ненадобностью сохранилось... На бутылку и хлеб дашь?
        — Дам, только поскорее, — торопится Малхаз, у него отныне установка на жизнь — дело Аны, а остальное побочно, сопутствующие элементы, и тем не менее, что-то сильно гложет его, прежняя любовь к Эстери пробудилась в нем, хочется ее повидать, поговорить, и если согласится, не раздумывая, только на ней жениться, и никаких отсрочек и причин, мол жилья своего нет и прочее; взрослый здоровый мужчина без жены и семьи — извращенец, и если это не порок, то ненормально, точно.
        — Ну, давай, побыстрее, — торопит Малхаз «старого» художника, сам помогает укладывать продаваемый скарб в деревянный ящик.
        — Уже все, что имел, распродал, — вяло мямлит коллега, — а это барахло не берут, каждый день туда-сюда таскаю, на бутылку не дают... А ты мне какую возьмешь?
        — Так ведь здесь вроде спиртного нет, исламская республика. — то ли шутя, то ли провоцируя интересуется Малхаз.
        — Ой! Посмотри кругом, такие, как я, все, сплошь, алкашами стали, а молодежь к наркотикам пристрастилась. А как же иначе, если работы нет, учебы нет, то и культуры нет — деградация. Я дурак, не сбежал отсюда вовремя, все в революцию и в патриотизм верил, вот и вера моя посмотри — развалины... Так какую возьмешь?
        — А что, выбор широк?
        — У-у! Есть дешевле — червонец, местного розлива — из нафталина и промедола, так от нее на утро жить не хочется, а есть — привозная, ничего, утром похмелишься — и жизнь в радость.
        — Берем, чтоб в радость! — уже чуть издевался Малхаз.
        — Ты не ехидничай, — по поседевшей неухоженной бороде коллеги съехала слюна. — Здесь интеллигент не выживет — или с ума сойдет, или, как я, сопьется, или сразу, от разрыва сердца скончается.
        — Прости, я не ехидничал, просто тороплюсь.
        Тут же, далеко не отходя, «из-под прилавка» купили литр водки, а до этого у всех на виду выбирали нужную этикетку. Взяли еды, точнее, закуски.
        — Не-не, здесь хлеб не бери, — отстранил руку Малхаза коллега. — Там, на выходе, у одной девушки возьмем. Сама печет, не хлеб, а объеденье... Ты знаешь, какие глаза у нее, — на ходу оборачиваясь, сквозь плотные ряды впереди продирался художник, своим ящиком, закинутым на бечеве за спину задевая всех и все, и даже товар с прилавков.
        — Куда прешь, ты, пьянь, отстрани свой гнилой чемодан! — кричали на него упитанные торговки.
        — Но-но, заткни свой рот! — огрызался художник. — Для жратвы пригодится!
        — Постой, — нагнал коллегу Малхаз, — а как ее зовут?
        — Кого? — удивился художник. — А, девушку?.. Э-э-э... Тьфу ты черт, забыл... А глаза у нее большие, изумрудные, печальные, с такой тоской нашего времени. Я бы так хотел с нее картину писать, такой она образ... да не могу, руки не те, трясутся, испоганило нас время, поломало не одну судьбу...
        — А не Эстери ее зовут?
        — Точно, Эстери, а ты откуда знаешь?.. А ты женат?.. Вот дурень! Такая девушка, просто жаль... Ты не представляешь, нынешняя молодежь испоганилась, одичала, знают, что она незамужняя, с похабными шутками пристают, а она не такая, как эти, — он прошелся взглядом по рядам, — так же ответить не может... Мой совет — женись на ней, на коленях проси, она достойна, не пожалеешь.
        — Она выше меня, — тихо о сокровенном обмолвился Шамсадов.
        — Ну и что, тебе же плюс... Вон она!
        Малхаз остановился, сзади идущие подтолкнули, и он, повинуясь желанию души, медленно подошел к Эстери, и даже не узнал: от той Эстери остались только глаза, она сильно похудела, даже отощала, на тонкой смуглой шее выпирают жилы, а лицо скуластое, обветренное, с ощущением свыкшейся безысходности.
        — Здравствуй, Эстери! — выстраданно сказал он, встав сбоку, вплотную к тачке.
        — О-о! — восклицая, выдохнула Эстери, вскинула руки к лицу. — Малхаз! Малхаз Ошаевич! — поправилась она, и после первой реакции восторга явно смутилась, а тут и Шамсадов первым делом выразил соболезнование в связи с утратой сына, и она так заплакала, что соседки-торговки подошли:
        — Что случилось?
        — Впервые с момента переворота 1991 года случилось хорошее! — похмельным голосом кричал художник. — Встретились два одиночества, — сиял он, и Малхазу на ухо. — За это надо отдельно выпить, еще бутылка с тебя.
        — Эстери, ты еще долго здесь будешь? — жадно вглядывался Шамсадов в ее лицо. — Я схожу к нему домой, кое-что взять надо, и вернусь, не уходи, жди меня.
        — Да она любит, любит тебя, что, не видишь, что ли?! — кричал уводимый художник, так что и Эстери могла услышать.
        Продвижение с коллегой было затруднительным, собутыльники, пронюхав о наваре, просили малость отлить; дважды пришлось Малхазу откупаться, и дело не в деньгах, после Англии это гроши, дело во времени. А коллега не торопится, да он и не может, одышка одолевает, да еще и сигарету изо рта не вынимает.
        — Так, — возмутился учитель истории, он уже путается, что главное — дело Аны или чувства к Эстери. — Прошлое ради будущего! — выдал он исторический афоризм, взял у коллеги домашний адрес и сквозь руины города ринулся обратно к рынку.
        — Ой, даже не знаем, что на нее нашло, — отвечали торговки Малхазу, — все плакала, хлеб не распродала, и как Вы ушли, буквально следом тронулась. Так она далеко не уйдет, куда с тачкой сквозь эту толпу.
        Весь центр разрушенной чеченской столицы — сплошной базар, а дальше таксисты. Долго ехать не пришлось. Малхаз увидел Эстери издалека: высокую, худую; заметно горбясь, она тяжело толкала скрипучую тачку. «Эстери! Что стало с той красавицей, с той изумительной Эстери?!» — поймал себя на мысли и, ощущая фон, ответил: «То же, что и с городом, и с народом... Бесхозное стадо — волкам всласть!..»
        Обогнав ее, Шамсадов вышел из машины. Эстери остановилась, виновато улыбнулась. Только сейчас, видя ее со стороны, как художник, он невольно наметанным глазом быстро обежал ее убогий гардероб: стоптанные, запыленные, не для лета грубые туфли со сведенными, скошенными невысокими каблуками на огрубевших ступнях; черное, длинное, без затей сшитое платье из дешевой синтетики, и такой же платок повязан так, что волос не видно.
        — Почему не дождалась? — как-то приказно спросил Шамсадов, и так же грубо отстранил ее от тачки. — Дай я повезу.
        — Да Вы что? Да Вы что, Малхаз Ошаевич! Вам нельзя! — не отпускала Эстери рукоять. — Да у Вас такой вид... даже не московский.
        — Вид нормальный, — взял «бразды» в свои руки Малхаз и только сейчас подумал, что в полувоенной разрушенной Чечне его лондонский костюм, действительно, щегольский.
        — Здесь так ходить нельзя, всякого сброда столько, что за рубль что угодно сделают.
        — Ладно, не пужай, — важничал Малхаз, — лучше ответь, почему не дождалась.
        — Ждала, — обреченно сказала она, и, словно поперхнувшись, кашлянула, и виновато. — Ждала, ждала продолжения рассказа об Ане.
        — А я о тебе всегда помнил, — чересчур деловитым тоном сказал Шамсадов. Он хотел говорить по-другому, но все его сковывало, и он выглядел совсем удрученным.
        — Малхаз Ошаевич, отдайте тачку, она Вам не идет, я вижу — угнетает.
        — Тебе она тоже не идет, и больше ты с ней ходить не будешь, — снизу вверх, нахмурив брови, строго глядел учитель истории.
        — Не от доброй жизни, — жалостная улыбка появилась на ее лице. — Это мой хлеб, и не только мой.
        — Я сказал, — что-то нашло на Шамсадова, и он сам этого не понимал.
        Они немного прошли молча, первой не сдержалась Эстери.
        — Малхаз Ошаевич, я всегда боялась, что Вы меня увидите на базаре... но других способов нет... и...
        — Торговать никогда не позорно.
        — А почему такой тон? Будто...
        — Извини, Эстери, — он остановился. — Дело в другом. Вот здесь мы бились, вот у этой Главпочты много нас полегло, а мне, дураку, повезло, и русский меня не добил, пожалел... Вот это место, все было в крови... таких ребят здесь не стало! Я...
        — Эй, ты, в белых штанах, — перебила его обросшая морда, высунувшаяся из машины. — Почем твой хлеб?
        — Не продается! — грубо ответил Малхаз.
        Машина тронулась, потом резко притормозила, та же физиономия, принадлежавшая, как оказалось, совсем юному парнишке в маскировочной форме, подошла к тачке.
        — Зачем вам столько хлеба, еще подавитесь, — лыбился он, обнажая нездоровые зубы, бесцеремонно схватил в охапку много буханок и хотел было уйти, но Малхаз крепко ухватил его за рукав.
        — А ну положь, или попроси, как следует.
        — Малхаз Ошаевич, Малхаз, — уже кинулась меж ними Эстери.
        — Отпустите, отпустите его, — умоляла она, — пусть все уносят.
        — Уйди, — оттолкнул ее Шамсадов. — Попроси по-человечески, — напирал он.
        Наглец хотел было дернуться, да не смог, крепко сжал его низенький учитель.
        Хлопнули дверцы машины.
        — Малхаз! Не смейте, уйдите! — кинулась навстречу Эстери.
        Отработанный удар прикладом автомата отключил Шамсадова, но ненадолго, он был вменяемым и вместе с тем абсолютно недееспособным. Он слышал, как истошно закричала Эстери, видел, как им на помощь бросились прохожие и люди из проезжавших машин. Помнил, как уже простоволосая Эстери, обхватив его голову, умоляла его не умирать и просила отвезти Малхаза в больницу, а он думал только о том, как много у нее седых волос.
        Когда его перетаскивали в машину, ему стало очень больно и помутилось сознание, да это прошло; он вновь вроде в полном здравии, уже пальцами ног шевелит, а понять ничего не может. Совсем маленькая комнатенка, чисто, но душно, жарко, и почему-то газ, бушуя, горит.
        — Представляешь, что было бы, — слышит он сзади шамкающий старушечий голос, — столько ждала и на глазах бы убили.
        — Да, — другой, такой же, только шепелявый, — и надо же в том же месте, где воевал.
        — А сколько ждала, скольким женихам отказала.
        — И что мы теперь будем делать?
        — Боже!.. А может, он с нами жить будет?
        — Может, ведь у него дома-то нет, и никого нет.
        — Гм, — кашлянул Малхаз, не столько для старушек, сколько обследуя себя.
        — Ой! — в унисон воскликнули старушки.
        С неописуемой болью в голове учитель истории, охая, кряхтя, как старик, принял сидячее положение. Прямо под его ногами Эстери тесто замешивает: застыла, смущенно опустила глаза.
        — Как Вы, Малхаз Ошаевич? — медленно встала она, счищая тесто с рук.
        — Зачем такой замес? — сквозь боль процедил Шамсадов.
        — Завтра на базар пойдем, — вместо Эстери отвечали бабульки, они бочком сидели на нарах, перебирая четки. — А сегодня день пропал, одни убытки, вот только тебя нам Бог послал.
        — М-м, — за голову схватился учитель истории. — Мне что, укол сделали?
        — Просто обезболивающее и снотворное, — извинялась Эстери.
        — Мне надо идти, — попытался встать Шамсадов.
        — Куда идти, ночь на дворе, — завопили старушки.
        Он тяжело встал, голова кружилась. Сделал неровный шаг к выходу, но сил нет — тянет ко сну.
        — Прошу, сегодня не уходи, ночь страшна; я у соседей переночую, а ты здесь, — встала в дверях Эстери.
        Он не сел, а буквально рухнул на кровать, и уже сквозь слипающиеся глаза заплетающимся языком:
        — Я ведь просил не торговать...
        Эстери вопросительно посмотрела на бабулек, потом на Малхаза.
        — А жить как?
        — Как я скажу, — повалился на бок учитель истории.
        — Вот мужчина! — бабулькины возгласы были последними, что услышал Малхаз сквозь сверхдозу снотворного.
        Поменяв за последнее время не один ночлег, Малхаз поначалу не мог понять, где он: перед ним только белизна шероховатой известковой стены, и лишь вкусный запах свежеиспеченного хлеба, а главное, знакомые уже голоса старушек над изголовьем восстановили реальность. Ему было неловко, от конфуза он даже сдерживал дыхание, но боялся пошевелиться, и вновь невольно услышал диалог, правда, на другую тему.
        — Слышала, что говорят? Весь базар только об этом сплетничает.
        — Я не совсем поняла, не расслышала.
        — Говорят, здесь, в Чечне, с одобрения Москвы, собрали весь сброд из России, всего мира, и наших босяков. Не сегодня-завтра на соседний Дагестан с разбоем пойдут.
        — А здесь грабить больше ничего не осталось?
        — Там-то им грабить шибко не дадут: там хозяева есть, не то что наши недотепы, да ведь когда оттуда будут бежать, за собой русские войска приведут.
        — Что, снова бомбить будут?
        — Видать, будут; опять у них выборы царя. А кто у них царь? Кто лучше воюет, кто больше нас побьет.
        — Да куда же нас с тобой бить, мы и так не задержимся.
        — Ну, это Богу видать, и свое мы вроде пожили, а вот молодых жалко.
        — А мы что, пожили? Отца в гражданскую убили, дядю и дедушку как кулаков расстреляли, нас в Сибирь сослали, только вернулись — война, и вновь депортация. Так вся молодость прошла: в лишениях, в нищете, под прикладом. А в старости это горе — похлеще всех остальных; и что этим русским неймется, весь мир их, а на этот пятачок лезут, что-то здесь выгадывают.
        — Видать, деньги.
        — Какие у нас с тобой деньги; с жиру бесятся, с ума посходили.
        — Ага, это как в притче: когда проворовавшегося князя с коня ссадили, он сапоги кнутом бил — их во всем винил.
        — Да и наши архаровцы хороши, недоноски проклятые.
        — Да-а, чуть не убили...
        Малхаз понял, что речь о нем, и пока не начались новые откровения, осторожно присел на кровати, тихо поздоровался.
        — О-о! Встал наш джигит!.. Эстери! Эстери! Иди, он уже проснулся.
        В дверях шевельнулась занавесь, смущенно улыбаясь, появилась Эстери; сразу же, пряча лицо, направилась к плите.
        — Ты смотри, как преобразилась, прямо не узнать.
        — Правильно, а то что ж, всю жизнь в трауре быть.
        — Еще скажете слово — кормить не буду, — полушутя-полувсерьез сказала Эстери, не оборачиваясь.
        — Ой-ой-ой! Тебе не скажем, а вот молодого человека поблагодарим: смотри, как оживил, прямо голубкой стала.
        — А еды наготовила!
        — Перестаньте! — строго сказала Эстери.
        Малхаз отказался было от еды, но поняв, что все ради него — присел к столу. Эстери, в бирюзово-цветастом платье, совсем помолодевшая, суетилась вокруг них.
        — Год мяса не ели, — прошамкала одна, уминая вторую котлету.
        — Как не ели, а на уразу... всего полгода, — шепелявила вторая беззубым ртом.
        — Хе-хе, теперь Эстери, точно, на базар не пойдет, все деньги зараз проедим.
        — Да замолчите вы! — топнула ногой Эстери, как в школе на учеников.
        После котлет и овощного салата были чай и «изюминка» торжества — простой яблочный торт.
        — Всю ночь не спала, — не умолкали бабульки.
        — Даже волосы и ногти покрасить успела.
        — Ха-ха-ха! — прыснул от смеха Малхаз, чуть не подавился, стал кашлять, а Эстери выбежала во двор.
        Чуть погодя, поблагодарив бабулек, засобирался и гость.
        — Ты ее береги, сынок, таких ныне нет, золотко она наше.
        — Она наивна и пряма, натерпелась в жизни... может, сейчас повезет, благослови вас Бог. А женских сплетен не слушай, предрассудки чеченские — брось, лучше жены — у тебя не будет. Запомни, сынок.
        Малхаз вышел во двор: кругом все искорежено, все разбито прошлой войной; мужских рук нет, а видно, Эстери в своем дворике постаралась — маленький цветник, ухоженная дорожка и даже парник.
        — Вы уходите? Так и не поели, Малхаз Ошаевич, — Эстери стояла, низко наклонив голову, о ее ногу, мяукая, извиваясь терся рыжий кот.
        Может даже нагло, с ног до головы, оценивающе осмотрел ее учитель истории. Конечно, это была не та Эстери, которой он грезил, которую он помнил; время, а главное, судьба оставили следы на ее лице и даже осанке; и в то же время еще и суток не прошло, как они встретились, а перемены разительны — в этих по-прежнему изумительных глазах блеск, на щеках возродился румянец, ухоженность во всем.
        — Проводи меня за ворота, разговор есть, — попросил учитель истории, он не хотел, чтобы бабули услышали их разговор.
        На улице безлюдно, разбитые колеи, заросшие, будто на свалке, обочины дорог, везде мусор, грязь. В воздухе гарь от самодельных нефтеварочных агрегатов, установленных почти в каждом дворе — нефть в Грозном выходит из земли чуть ли не самотеком. Вся эта атмосфера давит на Малхаза, чужда ему и даже кажется враждебной.
        С минуту они стояли молча, Шамсадов не знал, как начать, а потом незатейливо буркнул:
        — Выходи за меня замуж.
        Краской залилось лицо Эстери, на груди нервно сжала она руки, а поза словно у провинившейся школьницы.
        — Что молчишь? — стал напирать учитель истории, исподлобья упираясь взглядом в ее лицо, чуть подступая.
        — Малхаз Ошаевич, Вы... Вы, — она невольно отступила, странно улыбнулась. — Вы очень сильно изменились.
        — Все мы не молодеем, — еще суше стал его тон.
        — Я не об этом... Вы стали совсем другой.
        — Мне некогда цацкаться.
        — Я и не прошу, — с надрывом произнесла Эстери, рванулась к калитке.
        Малхаз резко, даже грубовато преградил ей путь. Она отвернулась, в глазах стояли слезы.
        — Вы вчера слышали бабкин треп — это мое косвенное признание, и сейчас то ли жалеете, то ли хотите сделать снисхождение... во всяком случае — это не то, Ваш тон...
        — Перестань, — так же грубо, и чуть погодя помягче. — Ты мне очень нужна. — Оглядевшись по сторонам. — Эстери, ну, посмотри кругом, как можно в этом бардаке сентиментальничать, жить, а тем более объясняться в любви?
        С вызовом она обернулась к Шамсадову.
        — Можно, можно! И так и живем, и любим, и плачем, и хороним, и рожаем, и свадьбы играем, и предложения делают с уважением, а не так, чтобы сразу отказала.
        — Ты мне не откажешь, — чуть мягче.
        — Что, деваться некуда? Я такого от Вас не...
        — Перестань, не говори глупостей! — перебил он с раздражением. — Я объясняться в любви не умею...
        — Да, — в свою очередь перебила Эстери, — это правда, Вы еще кант-стаг[32 - Кант-стаг (чеч.) — неженатый молодец (здесь — непорочный)], а я уже старая жеро[33 - Жеро (чеч.) — вдова, разведенная, свободная женщина], схоронившая сына, сама признающаяся в любви, вешающаяся от безысходности на шею.
        — Замолчи! — прикрикнул на нее Шамсадов; от всплеска эмоций оба потупили взгляды; и тут неожиданно Малхаз улыбнулся. — Эстери, а что было бы плохого, если бы ты даже и призналась в любви? Древние амазонки, твои прапрабабушки, сами выбирали себе мужчин... Так я прошу — выбери меня.
        Эстери тоже слегка, чуть заметно улыбнулась, открыто посмотрела Малхазу в глаза.
        — Я так хочу услышать продолжение рассказа об Ане.
        — Эстери, — зажглись иным глаза Шамсадова, — ты не представляешь, что происходит, чем я занимаюсь, — это дело Аны. Для этого я здесь, времени в обрез, а всякие досужие проблемы не дают даже подумать.
        — Сделать предложение — тоже досужее дело? — из первоначальной позиции ученицы она явно уже отошла, и если не встала вровень с учителем, то уже не была и студенткой-практиканткой.
        — Эстери, — натужно произнес Малхаз, — может, я не то говорю, не так говорю, грубо... но пойми, прошу от души, от чистого сердца, давно все обдумав и решив. Сходу все не объяснишь — я в цейтноте. Прошу, не цепляйся за мои слова, я тот же Малхаз, только ответственность на мне другая, и ухаживать, сентиментальничать я ныне не могу. Но пойми, ты мне очень нужна: как жена, как близкий человек, и может быть, главное, как единомышленник. В принципе я одинок, и дома у меня даже нет, но все равно прошу — будь со мной рядом, будь моей женой!
        Эстери долго молчала, глядя в никуда, будто в прострации, и только учащенное дыхание и частое моргание отражали бурю в ее душе.
        — Можно один вопрос? — робко спросила она. — Тетя, Пата Бозаева, говорила, что Вы, чтобы найти и спасти меня в ту войну, в Грозный направились — это правда?
        — Хе, — усмехнулся Шамсадов. — Хочется сказать, что героем шел защищать столицу, а если честно — первичный позыв только ты.
        Эстери надеялась сдержать радость, да не смогла: счастливая улыбка озарила ее лицо.
        — Я согласна! — взволнованно прошептала она, сквозь показавшиеся слезы, с задушевной простотой. — Скрыть не могу — так ждала, так мечтала об этом, только этим жила! — и уже не сдерживая слезы, прикрыв руками лицо. — Простите, простите, Малхаз Ошаевич, за эту прямоту — дурой зовут, в жизни не везет.
        — Эстери, — теперь очень мягко говорил он, — у меня к тебе просьба великая.
        — Что? — раскрыла она лицо; раскраснелись ее красивые, глубокие глаза, слиплись ресницы. — Что еще? — испуг в ее тоне.
        — Выполняй, пожалуйста, мои пожелания — это пока, для дела надо.
        — Все что пожелаете, только Вы... как бы это сказать... ведь будут попрекать нас обоих в горах, скажут...
        — Замолчи, — очень грубо. — Моей невесте и жене — никто никогда ничего не скажет... Мне не до этих горских нравов, мне рядом нужна ты, делай, как я прошу.
        Этот разговор был во вторник, а уже в субботу Эстери должна была стать женой. Конечно, роскошной свадьбы не будет, да положенный религиозный и национальный ритуал пройти необходимо — для этого невеста должна уже через день прибыть в Гухой, к близким родственникам и к тете, Бозаевой. Не для гарантии, а скорее, как требует традиция, Малхаз попросил простенькое колечко с руки Эстери и на свадебные расходы буквально заставил ее взять хотя бы три купюры в валюте — таких она никогда в руках не держала и от суммы в рублях даже воскликнула от удивления.
        В тот же день, к вечеру, Шамсадов прибыл в Гухой; а там переполох: всем миром ищут его, даже звонили в Москву, может, полетел к матери.
        На следующее утро пришлось ехать обратно, в разбитую столицу: ближе телефонов нет, мать надо успокоить. На проводе был Ансар, оказалось, встревоженная мать уже вылетела в Чечню.
        С детства Малхаз почему-то не питал особых симпатий к родственникам со стороны матери, да раз мать остановилась у своего двоюродного брата, то и Малхаз переселился из школы к ней.
        — Тут жить нельзя, жить невозможно, поехали в Москву, — все время умоляла мать.
        — Погоди, — упрашивал Малхаз, — вот женюсь, одно дело завершу, и вслед за тобой вылечу.
        — Какое здесь может быть дело? На ком женишься? В какой дом невесту приведешь? — возмущалась мать.
        — Дело недолгое, просто я обязан. А с невестой пока в школе поселимся, благо мы оба в ней учителями работали. А дом уже строится.
        — Зачем здесь дом? Не сегодня-завтра вновь войнушку устроят. Ты что, людей не слышишь, телевизор не смотришь: в России выборы на носу, да и наворованные деньги вновь надо списать.
        — Нана, ты срочно уезжай. Уезжай, пожалуйста, — настаивал Малхаз. — Война начнется — республику блокируют, и ты здесь застрянешь.
        — Ой! — не на шутку заволновалась мать. — Только этого мне не хватало... И как здесь люди живут, никаких удобств. Ужас!
        Она немного походила по комнате, уже думая об отъезде. Малхаз давно не ребенок, самостоятелен, свои деньги имеет, и ей уже неподвластен.
        — Неужели ты и вправду женишься? — не верила она.
        — Вот, смотри! — словно великую ценность, осторожно вручил он матери колечко Эстери.
        — Гм, что это? Да кто такие кольца носит, небось, колхозница какая-нибудь?
        — Нана, не колхозница, и не какая-нибудь, а с высшим образованием, моя бывшая студентка и практикантка, кстати, племянница Бозаевой.
        — Племянница Паты? Гм, то-то я смотрю, эта вечная директриса вокруг меня все увивалась, все льстила мне. Дура набитая, зацикленная на школе идиотка... Это она тебе ее, видать, подсунула?
        — Нана, не говори чепухи!
        — А то как же, не успел и прибыть — и сразу женится, а до этого я пять лет прошу, лучших девушек показываю — и все отказ. Неужели ты думаешь, что родная мать хочет для тебя плохого?
        — Нана, — взмолился Малхаз, он хотел было взять кольцо у матери, но постеснялся.
        — Я могу ее хоть увидеть, как-никак я твоя мать!
        — Ну зачем?.. Ты успеешь... А может она уже приехала к Бозаевым?
        Этот диалог, как и многие предыдущие с матерью, страшно угнетал Малхаза, был тягостным для него, да и дел было очень много; что-то промямлив, пообещав не задерживаться, он покинул жилище дяди, и так получилось, а может он так хотел, вернулся очень поздно, ночью ходил в пещеру проведать тубус, «успокоить» затворниц, обновить воду и еду.
        В чужой дом, хоть и дядин, входить после полуночи неловко. Ему с матерью предоставлена одна комната со скрипучими полами и такой же предательской дверью. Электричества нет, только где-то в глубине дома, у хозяев, горит керосиновая лампа, излучает слабый свет и невыносимо сильный перегар некачественного, самогонного в Чечне керосина. Услышав шаги сына, мать глубоко вздохнула, зевнула и перевернулась в кровати.
        — Боже, где ж тебя носит-то? Я понимаю, в Москве твои братья до такого же состояния доводят меня, так там дискотеки, иные соблазны, а тут где ж ты был?.. Хм, неужели у невесты?.. Да-а, — снова поворачиваясь. — Ну и невеста! Ну и невеста! Ой! Кошмар! — она потянулась, и вскоре с хрипотцой глубоко засопела.
        А Малхаз что-то встревожился, хоть и страшно устал. Сон не идет, все ворочается в новой для него неудобной кровати, всякие тревоги беспокоят его. Лишь когда вторые петухи зарю встречали, сон его одолел, да и тот был беспокойным, со всякими отвратительными видениями.
        Необычный переполох, беспокойные голоса и хождение по комнатам разбудили его.
        — Ты представляешь? — услышал он голос брата матери. — Эти наши сволочи вчера ночью вторглись в Дагестан.
        — Почему они «наши»? — знакомый голос соседа. — Все отребье, по указу российских генералов, здесь собрали, эту провокацию сготовили, а мы причем?
        — «Причем, причем»! В том-то и дело, что при том. По башке, как в прошлый раз, мы, простые чеченцы, получим, а провокаторы в теплых краях перезимуют, в званиях генералов вернутся.
        — Малхаз, вставай, вставай быстрее, — вошла в комнату мать с уже наведенным макияжем. — Мне надо срочно уезжать! Ты прав, республику заблокируют, и все, останусь в этом болоте... Быстрее, проводи меня... А может, со мной?.. Ну, смотри, завершай свое «важное» дело, и как можно быстрее ко мне.
        Малхаз уже надевал рубашку, когда случайно на глаза попались три купюры английских фунтов, лежащие на столе. Тревожно екнуло сердце.
        — А это откуда?
        — Не знаю, какой-то парнишка принес, просил тебе передать, — мать смотрелась в зеркало, поправляла осевшие за поездку салонные завитки светло-выкрашенных волос. — В этой дыре даже фунты водятся... видать, с твоей барской руки.
        — А где кольцо? — посуровел голос сына.
        — «Кольцо»? — не без ехидства переспросила мать. — Хм, тоже мне кольцо! Эта алюминиевая железяка, из которой просто провода делают, будет там, где и была до сих пор! А я своего сына и себя позорить не дам, не позволю! Порог моего дома, порог нашего рода — жеро не переступит. Как ты в глаза людей, своего отчима смотреть будешь?!
        — Так ведь ты сама тоже была вдовой, — не сдержался сын.
        — Чего? Как ты смеешь! Точь-в-точь порода Шамсадовых, дикий горец...
        — Где кольцо? — повысил голос Малхаз и, не дожидаясь ответа, бросился вон.
        В маленьком селе новость, а тем более такую, не утаишь, все уже знали, что мать Малхаза наведалась к Бозаевым, повидалась с невестой и, недолго рассуждая, швырнула кольцо к ногам, в грязь; при этом она не умолкала, и самым сносным было:
        — Как ты посмела — жеро — на мое «девственное» чадо позариться?!
        Плюнув на условности, Малхаз помчался к Бозаевым, на него косятся, но плохого не говорят — Эстери с рассветом пешком до Итум-Кале пошла.
        Злой вернулся Малхаз к матери.
        — Тридцать восемь лет тебя здесь не было, — надвинулся он на мать, — что тебя сейчас сюда принесло?
        — Материнское чутье, моя забота и любовь к тебе.
        Видимо, обида, затаенная с детства, когда мать, еще очень маленького Малхаза оставив старикам, вышла замуж, вырвалась наружу. Не сдержав себя, он резко нагрубил, так, что дядя его пристыдил.
        Мать не желала больше первенца видеть, уехала в сопровождении брата, а Малхаз хотел пойти за Эстери, да на сей раз не позволил себе обойти этикет: мать не проводил, а за любимой побежал. С досадой на весь мир он ушел в горы, надо было работать над схемой Зембрия Мниха, но он не мог сосредоточиться, нервы шалили, мысли были не те.
        Как обычно только ночью он вернулся в свое жилье — школу. С волнением он ожидал встречи с директоршей на следующее утро, а она явилась до зари.
        — Малхаз, Малхаз, — стучала она в окно, — проснись, Малхаз.
        «Хочет выгнать, пока никто не видит» — первая реакция учителя истории на голос Бозаевой.
        — Малхаз, прости, — виноват ее тон. — Просто больше и обратиться-то не к кому, — на утренней заре уже прохладно, ежится Пата в тонкой поношенной кофточке, на голове траурный платок. — Одолжи, пожалуйста, денег; Хасамби похоронить не на что, выручи, если можешь.
        — Какого Хасамби? — удивился Малхаз.
        — Да-й! Ты вечно в горах, будто не здешний... Вчера из Грозного единственного сына Абзу — Хасамби мертвого привезли — машина сбила... Да, и еще, могилу вырыть некому, молодежи нет, тоже помочь надо... Вот горе — так горе! Вот горе Абзу!
        Абзу — тихий, всеми любимый и почитаемый старичок в селе. У него было две дочери, и под старость ему повезло, наконец-то родила ему жена сына, Хасамби. День за днем годами корпел Абзу, желая поставить на ноги сына, все помыслы были связаны с ним. А Хасамби — на радость Абзу вырос высоким, красивым, покладистым. На золотую медаль окончил школу и «с отличием» московский мединститут. Работал он в Грозном, с коллегами открыл частную клинику, и уже начал понемногу стариков поддерживать. Было ему двадцать шесть лет, вот-вот собирались женить — и такое.
        Как положено у мусульман — на заре молодого парня похоронили, а в воздухе витает адат — кровная месть. Какая месть? Кто, кому, как может отомстить одинокий старик?! Близких родственников нет, а доброжелателей много. Как такое простить? Как такое безнаказанным оставить?
        Есть масса свидетелей. Автомобиль «мерседес» ехал на огромной скорости по центру Грозного, выехал на встречную полосу, обгоняя автобус, и на пешеходной полосе сбил пешехода, да так, что пострадавший на три метра взлетел, упал вновь под колеса. В общем, кошмар, преступление, и что самое отягчающее, машина с места преступления скрылась, только ее импозантный вид позволил окружающим запомнить, быстро найти преступника. И это еще не все. Даже через три часа после трагедии от нарушителя (когда его обнаружили) разило спиртным.
        Конечно, Грозный образца 1999 года — город без знаков безопасности движения на дороге; и милиция, как фикция, вроде есть, да никто ее не боится. Словом, «джунгли» на краю Европы — ну, сбили человека, конечно плохо, сами разберитесь по нормам адата и шариата.
        И стали разбираться, зачастили уважаемые старики со всей республики в Гухой, и среди них те, что с экрана как жить наставляют. Старик Абзу в неописуемом горе, он в шоке, не соображает; веки красные, воспалены от слез, он качает головой, будто со всеми согласен.
        Со стороны гухойцев родственники Абзу, тоже глубокие уважаемые старцы. И все же это не удовлетворяет; по чьей-то подсказке попросили и Малхаза поприсутствовать на разборе.
        Приезжий, видимо очень авторитетный старик с красивой убеленной бородкой, повел витиеватые разговоры издалека со ссылками на Коран, на разные джейны[34 - Джейн (арабск.) — книга]. Его поддержал другой, говорил, что это, конечно, горе, но по сравнению с другими — терпимо; вон, у того-то трех не стало, в другом месте — пятерых, а есть случаи и семи одновременно; как-никак — война с неверными, газават, убиенный сразу попадает в рай, и вокруг него шестьдесят две гурии.
        — Шестьдесят семь, — поправляет старик с белой бородкой.
        — ОстопираллахI, остопираллахI, остопираллахI[35 - ОстопираллахI (арабск.) — прости Бог], вот это да, даже шестьдесят семь! Теперь ты, Абзу, безбоязненно можешь помирать — тебе тоже рай вселенский обеспечен.
        — Да-а, вот так, через страдания земные — только можно попасть в рай.
        — Абзу! Мы верим и знаем, что ты истинный верующий, веришь в Бога, и как знаешь, все предписано им, им определена наша судьба, от нее никуда не уйдешь.
        — Да-а, все предначертано, а мы просто исполняем это предписание, и никуда от этого не денемся. Так что смирись, терпи, и все и всех прости.
        — Да, только так должен поступать истинно верующий. Месть — это дико, это не по-Божески, и вообще, достаточно и того, сколько нас нечестивые мучают, убивают, чтобы мы хотя бы друг друга поберегли, простили, согласились с Божьей карой.
        — Абзу, ты очень благородный, всеми почитаемый, всем известный мужчина; ну что поделаешь, случилось — прости всех, прости, как велел нам Всевышний.
        — Прости, прости, — хором.
        — Погодите, — наконец не сдержался Малхаз. — Как это простить? Совершено серьезное преступление, и вы просите безнаказанно оставить виновного, чтобы и другие могли устраивать вакханалию. Да как вам не стыдно это просить? Как вам не совестно такого мерзавца защищать, за него молвить слово. В конце концов, он был пьяным за рулем, это по-Божески, по-мусульмански?
        — Кто это? — перебил старик с белой бородкой, ему на ухо стали шептать. — Ага. Понял... Так, ты, молодой человек — ты не родственник Абзу, даже не одного тейпа, ты к чир[36 - Чир (чеченск.) — кровная месть] отношения не имеешь, так что тебе здесь делать нечего, ты сеешь еще одно зло.
        — Во-первых, я не зло сею, а требую справедливого наказания, а во-вторых, я односельчанин и имею больше прав быть здесь, нежели вы.
        — У-у-у! — загудела комната.
        — Тихо! — постановил самый старший. — Нас для таких дел определило общество, а наказание будет по шариату справедливым... И если ты не покинешь этот дом, мы уедем, и начнется хаос кровной вражды.
        Шамсадова попросили быстро убраться, и позже он узнал, что все «улеглось»; Абзу всех к себе допускает, значит, прощает. Виновный будет строго наказан — на три года изгнали из родового села (а в этом селе он никогда и не жил, и не собирается жить), и самое главное, по древнему писанию, обязан поставить отцу погибшего сто верблюдов. Верблюдов в Гухой мало кто видел, только в депортации в Казахстане, да и зачем Абзу сто верблюдов в горах. Кто-то умный подсказал, можно процесс осовременить — приравняли одного верблюда к другому вьючному животному — ишаку, умножив на два; получилась внушительная сумма — полмиллиона рублей, и ее конвертировали — семнадцать тысяч долларов. Оказалось, виновные — нищие, и «мерседес» не их, а друга, в итоге сошлись на десяти тысячах. Сам Абзу в этом торге не участвует, ему не до этого, и ни до чего. И вновь его старцы посещают. И вроде кто-то слышал:
        — Разве можно за деньги сына выторговывать, некрасиво это ни перед Богом, ни перед людьми, а что сам сын с того света подумает — отец продал?
        — Не хочу, ничего не хочу, не продаю, никого видеть не хочу, вон! — заорал несчастный отец, и это приезжие очень одобрили, восхвалили, поблагодарили.
        А как итог, был день прощения — да приезжих просить за виновного было больше, чем жителей Гухой. Прочитали молитвы, заповеди, обнял Абзу всех гостей, и убийцу сына тоже — всех простил, сразу же скрылся в доме, плохо ему стало.
        Только к вечеру Абзу узнал: все-таки пострадали виновные — большого быка, мешок муки и мешок сахара у соседей вывалили.
        — Вон, все вон! Все вон отсюда! — стал кричать Абзу.
        Делать нечего, надо дары вернуть. И недолго думая, сельчане поручили это Малхазу.
        Через день поехал Шамсадов в Грозный возвращать все. Зашел он во двор, его никто не знает, да он кое-кого узнает — музыка как ни в чем не бывало играет, под навесом плотно кушают, двор детьми кишит, а преступник возле разбитого «мерседеса» озабоченно ходит, два мастера уже рихтуют лимузин.
        Вернулся возмущенный Шамсадов в Гухой, поделился увиденным с Бозаевой.
        — Нет, так это оставить нельзя, ведь какой-то суд, какая-то власть должны быть?! Поехали со мной в Грозный, давай хоть как-то привлечем к ответу негодяя. Ведь мы-то с тобой образованные люди, — настаивает директор сельской школы. — Не то нас всех передавят эти изверги!
        Милиция Ленинского района города Грозного, где произошло происшествие, вроде есть, но не функционирует; при этом режиме милиция никто — немые статисты. Конечно, все понимают, что такое положение дел долго продолжаться не может, когда-нибудь наведут порядок, и поэтому, по возможности, до лучших времен просто регистрируют каждое правонарушение. Однако этого ДТП уже нет, и простой работник милиции, знакомый Бозаевой из соседнего села, втайне сообщил — заинтересованная сторона, боясь последствий, архивное дело уже выкупила: все-таки есть на что милиционерам жить, раз из бюджета не платят.
        Ходоки издалека тронулись дальше — в обшарпанное полуподвальное помещение прокуратуры. Прокурор, молодой, весьма симпатичный, по разговору очень эрудированный человек, тоже в курсе, и тоже заведено дело, но не продал, он всем возможным при Бозаевой лексиконом поносит режим да разводит руками:
        — Все решает их суд. А какой это суд, если судья вроде руководствуется Кораном, а это священное писание никогда не читал и не умеет, не знает арабского, и русским не владеет, да и никакого языка он не понимает, даже чеченского... впрочем все они такие — идиоты, недоучки, до власти дорвались, — прокурор нервно постучал ухоженными пальцами по столу. — Мой совет — идите сразу в республиканский суд, там парнишка тоже молодой, но более-менее грамотный, а главное, не в пример остальным посовестливее и из порядочной семьи.
        Так они и поступили, пошли в республиканский суд, а там никого, лишь обросший богатырь-охранник, вразумительно ответить не может, и тогда пришлось идти в районный суд. Здесь изначально все сложилось печально.
        Назвать это место судом язык не повернулся бы, хотя когда-то, лет десять назад, еще в советские времена, здесь действительно был суд; так с тех пор только память да остов здания сохранились, а ныне вид печальный, отражает реалии дня: оконные глазницы — словно позабытые амбразуры — разбиты, заколочены фанерой, а в одном месте просто торчит промасленная шинель; вокруг здания хлам, грязь, окурки и еще черт знает что, и лишь одно новшество — весь этот административный узел огорожен прочным высоким металлическим забором, как символом непреклонности, замкнутого отторжения, власти.
        В гнетуще сумрачном, сыром помещении Шамсадов увидел табличку: «Шариатский суд Ленинского района» и, не сдержавшись, совсем неуместно для столь строгого заведения, засмеялся.
        — Что ты гогочешь? — презрителен тон восседающего судьи.
        — Гогочут гуси, — в том же тоне дерзко ответил Малхаз, — а я смеюсь над тем, как это шариат и Ленин вместе ужились?
        Судья, упитанный, крепкий молодой человек, у которого из-под аккуратной черной щетины так и лоснился алый блеск неудержимого здоровья и аппетита, насупился, будто ощутил резкую боль, и сквозь зубы переспросил:
        — Что значит «Ленин и шариат»?
        — Да тебе уж не понять, — как бы между прочим постановила Бозаева, и более мягко. — А мы по делу.
        — Что значит «мне не понять»? — по-юношески на визг срывающимся голосом воскликнул возмущенно судья, аж вскочил. — Совсем разболтались, не женщины, а черт знает что! — он кулаком ударил по столу. — Как ты посмела сюда войти, да в таком виде?!
        — В каком это виде? — подбоченилась Бозаева. — У меня всегда был достойный вид и будет! А ты у себя дома своих женщин к порядку призывай, их в паранджу наряжай! А меня совестить не смей! Нос не дорос!
        — Пата, Пата, успокойся, — не на шутку забеспокоился Малхаз, и не зря.
        Далее все стремительно понеслось, как в дурном сне. На все возрастающий шум в комнату ввалилось несколько молодых вооруженных людей в камуфляжной форме. Пата не унималась, ее многоопытный директорский глас перекрикивал весь этот гвалт, на слово она отвечала двумя. Малхаз пытался ее утихомирить, но это не удалось — высокие ребята, выполняя команду судьи, потеснили взбешенную горянку к выходу, а Шамсадова задержали. Когда женский крик угас, учитель истории услышал приговор из уст судьи: за оскорбление личности и всего строя — двадцать палок.
        Маленького учителя уже держали мощные ручищи, однако он еще ничему не верил и, будто бы смущаясь, улыбался; и лишь когда его, буквально оторвав от пола, понесли из комнаты, он, как и Пата взбесившись, что-то заорал в ее стиле.
        — Сорок палок! — вслед нагнал новый вердикт, и весьма может быть, что и этим бы не ограничилось, так разошелся в обиженном гневе историк, но его уже вынесли во двор, поставили возле лежака, пихнули в спину — «ложись!».
        Только теперь Шамсадов понял, что это действительно не сон, и надо из этого дурдома бежать. Но едва он рванулся, как его уже изрядно испачканный, но еще броский для этих мест светлый английский пиджак разошелся со скрежетом по спинному шву, остался в грязных руках, да маленький шустрый Шамсадов не сдавался, все пытался, как мышонок, выскользнуть — не удалось, и сорочку разорвали, уложили на еще не очень отглаженную телами доску.
        — Отставить, — вдруг откуда-то сверху раскатился по двору грубый окрик. Через минуту наступившую тишину двора нарушила неторопливая тяжелая поступь. Грубая кисть прошлась по спине учителя истории, там, где зарубцевались раны. — Отпустите его, — рявкнул голос.
        Сквозь слезы обиды и унижения Малхаз не различал склонившееся лицо с рыжеватыми волосами, плотно зажмурил глаза, а голос над ухом рычал:
        — Что, не видите боевые раны? Не видите — воин, в отличие от вас, баранов! Отпустить его! Прочь с моих глаз! Придурки!
        Бледный, с прилипшими ко лбу завитками волос, все еще мелко дрожа, выпровоженный учитель истории попал в жаркие объятия директорши. Эти женские ласки были ему тоже несносны, как и возможные удары палками; он пару раз попытался высвободиться, но Бозаева с еще большей заботой, еще сильнее обхватывала его и прямо над ухом кричала в сторону суда:
        — Подонки! Недоноски! Вы еще получите от меня, еще узнаете, кто такая Бозаева, я вам устрою!
        Вряд ли эти угрозы кто-либо слышал, однако уже пришедший в себя Шамсадов, дабы не искушать еще раз судьбу, потянулся к дороге.
        — Да-да, уедем, немедленно, в горы, — не выпускала бразды из своих рук Пата. — Прочь из этого города, скопища безбожников и ублюдков.
        День клонился к закату. Нежаркое матовое осеннее солнце, томясь, застыло на выступах недалеких многоэтажных развалин, оставляя на заросших бурьяном руинах города отвратительные тени. Сквозь лениво повисшую пыль и гарь, желая объехать хотя бы некоторые колдобины, на предельной скорости для таких условий, будто пытаясь вырваться и выжить, в разные стороны, вроде бы даже хаотично, носились немногочисленные машины; и никто не останавливал странной парочке, а некоторые пассажиры даже оглядывались, видимо думая, что несчастная мамаша пытается увезти оборванного сына-пропойцу.
        Так, обдаваемые густой желтовато-сизой пылью, они простояли довольно долго, тщетно голосуя, и пуще прежнего раздосадованная Пата, уже махнув рукой, тронулась пешком в сторону автовокзала, как в той стороне, где зависло солнце, что-то сверхъяркое — будто молния — озарило мир блеском перегорающей лампочки, раздался странный хлопок с небес, и следом оглушительный взрыв и такая воздушная волна, что Пата, то ли от толчка, то ли от испуга, упала на четвереньки и со стоном повалилась набок. А в небо в центре города, там, где находился центральный базар, полностью заслонив обленившееся послеобеденное солнце, взмылся ввысь пепельно-черный столб и, бешено клубясь, стал стремительно застилать весь умиротворенный наступающим закатом сизый небосвод.
        — А-а-а! Бомбы, бомбы! — раздался истошный женский крик, потом все застыло, даже машины остановились, наступила угнетающая тишина, и лишь спустя страшные минуты с неба посыпалась всякая гадость, щепки, взвесь, повеяло смертью, гарью, силой беспощадного сокрушения.
        — Бежим! Бежим! — панически залепетала Пата, грязной, вспотевший, холодной рукой хватаясь за кисть оцепеневшего Малхаза.
        Вначале Шамсадов поддался ее велению, так и шел под ручку ведомый ею, все время озираясь на оседающий от взрыва небосвод, а потом, будто его осенило, встал, как вкопанный, его расширившиеся после «суда» глаза стали еще шире, часто моргали, вновь слезились.
        — Пошли! — взмолилась Пата.
        — Ты иди... а я на базар, — отрешенно вымолвил учитель истории, и, с силой вырвав руку, пробормотал. — Там может быть Эстери.
        — А?! Что? — вытянулось в ужасе лицо Бозаевой. — Девочка моя! Только этого ей не хватало! — в сердцах ударила она себя по бедрам, по-утиному засеменила вслед за Шамсадовым, с каждым шагом все более задыхаясь от одышки, все громче рыдая.
        А навстречу им уже неслась толпа бегущих с базара людей: все были в шоке, бледны, торопливы, немногословны. Женщины рыдали, причитали. Кто-то прижимал к груди ребенка, кто-то уносил жалкое барахло, кто-то вел пожилых и ослабленных, а кто-то просто искал спасения. По мере приближения к базару встречный поток стал еле преодолимым: кошмарная паника, стоны, крики, рев, давка, а тут еще и сигналы машин, и кто-то стреляет, призывая к спокойствию.
        Бозаева мертвой хваткой ухватилась за Малхаза, и ему не дает бежать и сама еле тащится. К эпицентру взрыва — прямо в центре рынка — не подойдешь, да и делать там нечего — лишь огромная, как ножом вычищенная воронка метров двадцать диаметром, от глубинной баллистической ракеты «земля-земля». А далее — жуть: всякое тряпье, барахло, и тут же фрагменты тел, и все это в жижице крови, вперемешку с грязью.
        Вид и запах этой бойни повергли Пату в ужас, теряя рассудок, она повалилась и, тыкаясь в землю, прикрывая руками голову, пыталась избавиться от этого кошмара, только бы ничего не видеть, не знать.
        Позже, когда ее кто-то сильный заботливо поднял, справился о состоянии, она хотела с криком бежать хоть куда-нибудь; ее панический взгляд машинально узнал знакомую физиономию и от увиденного замер в шоке: ее маленький, щупленький учитель истории стоял в самом центре месива и, будто бы руководя авралом на стройке, жестко и вроде даже хладнокровно, громко отдавал приказы по спасению раненых тем немногим, видимо, таким же, как он, повидавшим многое в прошлую войну.
        — Малхаз! Малхаз! — срывающимся на писк голосом закричала Бозаева; косынки уже не было на ее голове, и густо поседевшие волосы космами обвисли вдоль искаженного ужасом лица, придавая женщине сумасшедший вид. — Малхаз! Малхаз! — вновь и вновь кричала она, так что иссиня-черные вены на лбу, висках и шее вздулись от натуги.
        Не решаясь приблизиться к Шамсадову сквозь это месиво, она все кричала, пока кто-то не помог — обратил внимание Малхаза на эту женщину.
        — Эстери! Нашел ты Эстери? — уже хрипела Бозаева.
        — Что? — наконец-то издали откликнулся Малхаз, и понимая, что его не слышат, перепрыгивая через непонятные груды, приблизился к Пате.
        — Эстери нашел? — совсем подавленно спросила она.
        — Нет. Здесь ее не должно быть, — словно по-деловому отвечал Шамсадов. — Хлебные ряды — там, — указал он в сторону, на окраину рынка.
        — Так что ж ты тут делаешь? — как на школьника с новой силой закричала директорша.
        — Как «что»? — взбесился Малхаз. — Ты не видишь, что творится! Здесь эпицентр, каждая минута — жизни стоит...
        — А Эстери?! Она одна! Где ж она?!
        — Да, да, — не зная, куда броситься, рассеянно бормотал Шамсадов.
        И тут Пата, набравшись мужества, щурясь, перешагнула что-то окровавленное и, ухватившись за спасительные руки Малхаза, закричала:
        — Туда пошли, там Эстери, кроме нас некому о ней позаботиться.
        На краю базара, там, где некогда шли трамвайные пути, картина несколько иная, по крайней мере, крови нет, просто прошелся смерч. Эстери увидели издалека, о ней уже позаботились, она сидела на земле, прислоненная спиной к какому-то мешку, с отрешенным взглядом, не моргая, никого не узнавая, не отвечая.
        — Контужена, — пояснил Шамсадов.
        Появились первые врачи, две-три полуразбитые жалкие машины «скорой помощи». Как ни кричала Бозаева, врачи на Эстери внимания не обратили, были гораздо более тяжелые раненые. Все-таки Малхазу удалось разместить Эстери в сопровождении тети в открытом кузове грузовика вместе с десятком окровавленных, еле живых людей, отправляемых в ближайшую больницу.
        Как ни пыталась Пата, Эстери в больницу не приняли: такие оказались не в счет, исковерканными телами забиты все палаты, все коридоры, даже лестничные проемы. Всюду столько крови, столько криков, стонов и рыданий, что никто ни на кого не обращает внимания. Лишь привыкший медперсонал носится неугомонно. Электричества в городе давно нет, а тут и автономный генератор не выдержал нагрузки. Скорые осенние сумерки быстро сгущаются, навевают еще больший мрак.
        В городской больнице практически ничего нет: ни медикаментов, ни шприцев, ни перевязочного материала. Тут же нашлись дельцы, аптека на колесах. Кто-то обогащается, кто-то теряет все, даже жизнь, даже родное дитя. Словом, циничное, жестокое время, и его высшая деспотия — война.
        Однако мир, в итоге, всегда сильнее войны, и добрых людей гораздо больше, чем дурных, этим дух мира питается... Заработал генератор, понесли простые люди в больницу все что могли, стали в очередь сдавать кровь.
        И до Эстери очередь дошла: сделали ей укол, что-то дали понюхать. К полуночи она ожила, заговорила, даже улыбнулась, узнав тетю, и эта улыбка, на фоне беспредельного страдания и горя, была столь кроткой, столь трогательной и животворной, что Бозаева тоже сквозь неудержимый поток слез умиленно просияла, с чувством поцеловала худое скуластое лицо Эстери, потом крепко обняла ее, и так в обнимку они надолго застыли, вновь начав рыдать во мраке стонущего от боли и горя больничного двора.
        — Не оставляй меня здесь, забери, забери! — все громче и громче по-детски всхлипывая, умоляла Эстери.
        — Заберем, конечно, заберем, — неожиданно из темноты послышался огрубевший за этот день подавленный голос Шамсадова.
        — Малхаз, это ты... ты пришел за нами?! — тихим, благоговейным шепотом промолвила Пата; события этого дня потрясли ее и по-новому заставили смотреть на этого вечно молодого, вроде никудышного по жизни учителя истории, которого она всегда прилюдно тыкала и порой даже обзывала — «потерянное поколение» или «сельский интеллигент». Теперь все в корне изменилось, и, поняв, что перед ней истинный, достойный мужчина, она с облегчением покорилась его воле, его велению.
        — И твоих бабулек заберем, — обо всех пытался заботиться учитель истории.
        — А бабулек нет, — уже перестала плакать Эстери, как испуганный кролик, вся съежилась, теснее прижалась к тете, и лишь большие потупленные глаза невольно все чаще и продолжительнее всматривались в темень, где стоял Малхаз, отражали всплеск и борьбу за жизнь из больничных окон. — Одна померла, а другую родственники забрали.
        — Так ты одна жила? — удивилась Пата.
        — Я давно одна, — печально выдавила Эстери.
        И в это время раздался тонкий, истошный, душераздирающий крик:
        — Дада, дада, не умирай, не покидай меня, хоть ты останься со мной!
        — Эстери, ты можешь идти? — перебивая этот вопль, спросил Малхаз. — Нам надо отсюда уходить, нам надо жить, мы обязаны жить! Мы обязаны выжить.
        Лишь к вечеру следующего дня, под конец преодолевая путь пешком, они с трудом добрались до Гухой. В селе их окружили, забросали расспросами. Тема одна — война, и горе одно — тоже война. Однако в любом обществе найдется злослов, и вроде участники события об этом не говорят, а в высокогорном захолустье уже все знают, что из-за «строптивости» Бозаевой чуть было палками не прошлись по спине Шамсадова; просто земляк из соседнего села, бывший ученик Малхаза, а ныне почти самый влиятельный полевой командир, именуемый Красным Беком из-за рыжей шевелюры и бороды, спас учителя истории; так и этого мало, «в утешение» директорша выдает свою как жердь худую и длинную разведенную племянницу за разбогатевшего на чужбине учителя, хотя кругом молодых девушек-красавиц — пруд пруди.
        Опасаясь, что этот деревенский пустобрех вновь дойдет до Эстери, Малхаз в спешке обдумывал, кого заслать со сватовством к Бозаевым, да и как, еще не имея своего дома, вести невесту в кабинет школы; а тут опять война, и горная, не совсем ласковая зима не за горами, а еще схема Безингера перед глазами витает, все покоя ему не дает, дергает буквально постоянно мозг теребит, требуя быстрее разгадать великую тайну тысячелетия, раз все в твоих руках, и еще сколько мелких да неотложных проблем ежечасно возникает даже в таком высокогорном захолустье, если ты деятельный, активный человек, а не какая-то безликая вошь, с жалостью или с ехидством наблюдающая за происходящим, называя мир бездумной суетой.
        «Что делать, как быть?» — сжимая обеими руками голову, сидел в кабинете истории Шамсадов, когда чуть ли не спозаранку явилась в школу Бозаева Пата, и начала о совсем ненужном.
        — Знаю, виновата, из-за меня чуть не побили, так они у тебя еще прощения просить будут. Вот посмотришь, Малхаз. Ведь Красный Бек не только наш ученик, он мне родня, он не знал, что я там тоже была...
        — Пата, ради Бога, — вскочил учитель истории, умоляя, — не вспоминай об этом, не говори мне об этой гадости... Всех простил, все позабыл, и тебе этого же желаю.
        Взволнованные, с раскрасневшимися лицами, они старались не смотреть друг на друга, чувствуя неловкость. Долго молчали. Потом учитель истории медленно подошел к доске, взял мел, будто хотел что-то нарисовать, и, все еще не глядя на директора, тихим, но твердым голосом начал:
        — Пата, может, так не положено... Гм, так я уже не маленький, и нечего юлить, всякие сплетни и чушь выслушивать и городить. — Теперь он обернулся и смотрел прямо на Бозаеву. — Нам надо жить, выживать... я сегодня засылаю к вам сватов... Лучше в этом деле мне помоги, и без каких бы то ни было отговорок в эту субботу я хочу на Эстери жениться.
        — Малхаз! Малхаз Ошаевич, ты... нет, я не буду говорить, — с широко раскрытыми глазами Бозаева попятилась к двери, у самого выхода застыла, какая-то блаженная улыбка застыла на ее уже немолодом, обветренном лице. — Только в эти дни я тебя по-настоящему узнала. Ты... ты настоящий мужчина! — она взмахнула руками. — Ой, ведь война, а столько дел, столько радостных дел! Я побежала, надо готовиться! — она скрылась, и тут же ее голова появилась вновь. — Малхаз, поверь, она достойна тебя, достойна, — и уже из коридора, уходя. — Как я рада! Какое счастье! Да, мы будем жить, мы будем жить, Малхаз!
        Часть III
        Пляшем мы как трубадуры,
        В нас ужились две натуры —
        Блуд и святость, мир и Бог!
        Ф. Ницше, 1898
        Уже вплотную к Тереку подошли федеральные российские войска, уже из всех орудий обстреливают и так полуразрушенный Грозный, уже круглосуточно бороздят небо над горами Чечни самолеты и вертолеты, кое-где уже бомбили, и есть слух, что высаживался десант для захвата высокогорных баз чеченских боевиков, — какая тут свадьба, какое веселье? Да в том-то и загадка — чеченцы народ непокорный, строптивый, по своим канонам жить хотят. Как бы под мышкой, будто смущаясь, кто-то притащил к школе, куда к обеду привели невесту, уже видавшую виды гармонь. Вначале потянули инструмент тихо, неуверенно, как бы пробуя на звук; разлилась по аулу и по ущелью грустная народная мелодия, а потом сели рядышком молодые горянки, завели унылую песнь о новой войне, а потом, тоже печальную, о неудавшейся любви. Тут кто-то гаркнул:
        — Что за траур в день свадьбы!
        — Лезгинку давай! — закричала молодежь.
        Моментально, будто из-под земли, в чьих-то предусмотрительных руках забил барабан бешеную джигитовку, сразу же во всю ширь школьного двора образовался танцевальный круг — первым для открытия торжества, по-молодецки гарцуя, пошел в древнем кавказском танце самый старый, самый уважаемый житель села.
        — Арс-тохх! — бравадно крича, сделал он первый, взбадривающий музыкантов замысловатый пируэт.
        — А-а-йя! — завопил восторгающийся танцем старика круг.
        Во всю ширь раскрылась благословенная гармонь, забил в диком темпе кожаный барабан, стал разгораться азарт кавказской лезгинки позабыв о войне, потянулся улыбающийся народ со всего села к школе. А людей в селе ныне много, беженцев с равнины больше, чем сельчан.
        Сам Шамсадов Малхаз всю эту процессию тайком наблюдал из окна второго этажа школы. «Почему главный “виновник торжества” не может появляться на чеченской свадьбе?» — как жених впервые осудил он традицию гор. «Надо разобраться», — как историк подумал.
        А народ все прибывает, во всех кабинетах с размахом накрываются столы, с первого этажа поползли по округе пьянящие ароматы кавказской кухни; всюду смех, шутки, детский визг.
        В том, что жених здесь, особой крамолы нет, просто подтрунивают над Малхазом все кому не лень, посмеиваются: наконец-то обуздали под старость лет. Словом, неуютно жениху на собственной свадьбе. Воспользовавшись запасным выходом, задним двором, а потом и огородами, он покинул село; есть у него с кем поделиться радостью, кто так же, как он, не может присутствовать на свадьбе, но он верит — Ана рада за него!
        Пещера Нарт-Корт, где хранится скрываемый тубус Безингера, совсем рядом — через два перевала. Здесь хоть и раскисшее по осени, но подобие дороги, а вернее, колея в глиноземе есть, по которой с альпийских гор сено везут.
        Сейчас по колее не пройти, глина к модным туфлям так и липнет, и приходится учителю истории обочины держаться, уже увядающую травку подминать, а травка хоть и на последнем издыхании, по старческой сухости тверда — оставляет на кожаном глянце многочисленные царапины, портит свадебный наряд жениха. Конечно, в таком виде в горы не ходят, да больно уж хотелось Малхазу, чтобы в такой день Ана увидела его в полном параде, а более и разделить-то эту радость вроде и не с кем, до того отстранен он от сельчан, погружен в иной мир, в иную реальность — днем и ночью перед глазами схема Зембрия Мниха. Вроде все слова он давно на чеченский лад перевел, а смысла или загадку понять не может, и картинка внизу какая-то странная — от солнца луч будто в ущелье наискось падает, от земли уходит снова к склону — значит, отражается, или что еще, в общем, пока не по зубам эта схема Шамсадову, да сегодня и не хочет он о ней думать, просто решил разделить свою радость с Аной.
        Однако это не так, и в нынешний, безусловно, судьбоносный, праздничный день загадка схемы Мниха терзает его сознание, не дает расслабиться, свободно и счастливо вздохнуть. Под эти непрестанные раздумья Малхаз довольно быстро преодолел оба перевала; на вершине ветер силен, ледяной, пронзительный. Зато вид — завораживающий, оттого и тянет к вершинам! К северу, к равнинам плотная серовато-мутная непроглядная пелена; это отяжелевшие осенней сыростью равнинные тучи не смогли с ходу покорить вершины Кавказа, застряли, набираясь сил и злости, у подножия Черных гор, и только редкие, более легкие белесо-кучевые округленные, в спокойствии ласковые, облака проникли предвестниками непогоды к высокогорью, еще ласкаются к склонам гор, щедрой влагой лижут неприступные скалы, чтобы еще труднее было по ним ходить. А последний участок пути к пещере — узенькая каменистая тропа, и без ласк облаков вечно скользкая от щедрых всходов лобария, так что след серны или горного козла, не говоря о человеческом, надолго оставляет свой отпечаток на бордово-зеленоватом покрывале лишайника. Тут же, на этом природном подмостке,
густо проросли колючие кустарники терна и бирючины, а под ногами на сотни метров отвесная скала, из которой с жизнестойким упрямством кое-где проросли искривленные судьбой деревья и кустарники. На самом дне манящей ленточкой блестит обмельчавшая по осени тихая речушка: все дико, все первозданно, тишина, будто покой перед зимней спячкой.
        Созданные в худшем случае для вымощенных брусчаткой улиц Англии, кожаные подошвы туфель Малхаза предательски скользили, терн щедро выцарапывал нити из дорогого костюма, из гнездовий в расщелинах скалы выпорхнули встревоженные горные клушицы, запорхали над головой матово-черным блестящим опереньем, а клювы контрастно-красные, издают переливчатую трель — журят пришельца, да не так злобно, может, даже с обидой, что давно не бывал.
        Лаз в пещеру еле заметный, небольшой, так что маленький Малхаз с трудом пролезает. По щедрой, искрящейся капельками влаги паутине узнает — давно он здесь не был, да и летучие мыши тоже не летают, их помет иссох, стал мукообразным, видимо, птицы в спячку легли или в предгорья, в более теплые края, поближе к людям улетели; совсем в одиночестве Ану оставили.
        Окончательно измазав костюм, Шамсадов проник внутрь пещеры: здесь очень темно, воздух спертый, сухой, давящий тайной тысячелетий. Второпях он забыл взять фонарик, вроде и знает родное убежище, а головой о каменные выступы пару раз до боли стукнулся, да это не боль — ноющее сердце яростно бьется в виски: вдруг тубус не найдет?
        Одной рукой крепко прижимая тубус к груди, другой судорожно хватаясь за обросшую мхом скалу и хилые колючие ветки кустарников, бочком, не глядя вниз, еле-еле (из-за нарядных туфель) прошел он обратный путь по горной тропе. И только добрался до безопасного пологого склона альпийской горы, как услышал знакомое глухое блеяние кавказской серны. Прямо перед ним, глядя на него, стоят грациозно стройные горные антилопы. Боясь их вспугнуть, Шамсадов застыл в оцепенении. А стадо серн, выказывая ему полное доверие, как по команде склонило головки к граве, будто мирно пасутся, и только на конце загнутые маленьким крючком изящные рога самца торчат вертикально вверх — вожак всегда настороже.
        — Ана, они тебя встречают! — сияя, зашептал Малхаз.
        Не торопясь, очень осторожно учитель истории — ныне жених, открыл тубус Безингера. Только разложил на увядающей пожелтевшей траве картины, как две совсем молоденькие, еще не облинявшие к зиме рыженькие серны с белым брюшком и подбородком, играючи, азартно скача, приблизились к картинам, будто приветствуя Ану, ласково склонили головки и, нежно блея, вроде бодаясь, затеяли тут же что-то вроде танца, описывая полукруг. И тут прозвучал протяжный, шипящий свист самца — сигнал тревоги. Стремительными стрелами рванулись серны в сторону ущелья, легко спрыгнули с десятиметровой скалы и скрылись, словно их и не было тут.
        Теперь и Малхаз встревожился: хищник рядом, и это — наверняка человек, а иначе какой зверь с наветренной стороны, прямо с вершины засаду устраивает.
        Если бы Малхаз сразу же побежал вверх, то вся округа была бы в поле его зрения, и человек с его скоростью вряд ли смог бы за это время скрыться; да времена не те, всякий вооруженный до зубов сброд под видом боевиков бродит по горам, и что еще опаснее — может, и российский десант. А в его руках бесценное творение истории, и теперь не кто-либо иной, даже не Давид Бензингер, а он — Шамсадов Малхаз, несчастный учитель истории, запоздалый жених — главный и единственный хранитель тайны тысячелетия, и ему никак, ни в коем случае рисковать нельзя.
        Не той же дорогой, а петляя, окольным путем, сквозь густой лес в низине ущелья, вернулся Малхаз в село. Густой туман с равнин к вечеру все-таки прорвался в горы, быстро сгустил сумерки, запеленал все, навел лень и сонливость на все, только не на молодежь села: свадьба только-только вроде набирает силу и азарт, все яростней и громче стучит барабан. Да вскоре станет совсем темно, электричества в горах давно нет, в потемках разгоряченные сельчане разойдутся по домам, оставив в школе одних молодоженов.
        Чесались руки у Малхаза, хотел он вроде свадебного сюрприза, а более как лихость, показать Эстери содержимое тубуса Безингера, хотел похвалиться своими подвигами, да не посмел. Когда совсем стемнело и стало тихо в селе, он обихаживал другую красавицу, на чердаке школы оборудовал новый тайник, очередное захоронение Аны.
        …Все-таки ничто не дается на земле просто так, и если одарила тебя судьба чем-то сверхординарным, незаурядным, талантливым, то за это надо ежедневно, даже ежечасно, платить, не иметь покоя и свободы, а иначе — судьба отвернется, станешь серым обывателем, так и не возгоревшейся «звездой»; умно рассуждающим неудачником, тщедушным пустословом…
        Нет, конечно же, нет, учитель истории не повторил участь поэта, героя рассказа Расула Гамзатова, который в первую брачную ночь возбужденно писал до утра любовные стихи. Нет, Шамсадов не рассказывал Эстери про историю Аны, про Хазарию и не рисовал с нее портреты, все было, как предписано новой семье. Вот только до зари учитель истории вскочил, облачился в охотничий костюм и, не завтракая, пока туман не рассеялся и его никто не увидит, побежал из села в сторону пещеры Нарт-Корт — надо разузнать, что за хищник стадо серн вспугнул — если двуногий, то обязательно наследил.
        Подтвердилось ужасное: «хищником» был человек, и не один, а три пары сапог, и пытались они идти след в след по его же пути, только вот грунт мокрый, да и сапожищи у них огромные; видимо, издалека его «пасли», а когда тубус достал, решили приблизиться, вот и вспугнули серн.
        «Да нет, это случайность, кому я здесь нужен?» успокаивает себя учитель истории. Однако сегодня поутру очень густой туман, да и если за ним следят, то думают — он отдыхает после первой брачной ночи. Подумав об этом, Шамсадов хотел было обследовать округу, лучше него эти места никто не знает, да вновь не посмел — если следят, то вооружены.
        К этому времени уже окончательно рассвело, и туман чуточку поредел, отошел от гор, стало светлее. Заново стал Малхаз изучать следы и поразился — в нескольких местах на влажной глине четкий след протектора сапог — у одного размер 10, два другие великаны — номер 12, и это ерунда, четко видно иное — «US ARMY». А вот место, где они лежали, — видимо, в бинокль наблюдали, как он лазил в пещеру.
        От этих открытий ему стало невмоготу, аж коленки затряслись.
        «Может, они присланы Безингером?» — к неутешительному выводу пришел Малхаз.
        Боясь не столько за себя, сколько за тубус, он спешно возвратился в село, а там, в школе, где он с молодой живет, уже ранние гости с поздравлениями пришли. И они сразу же заметили бледный цвет лица, рассеянный, тревожный вид, некую отстраненность. Сверстникам над молодоженом можно подшутить; вот и издеваются с утра, мол, как извела парня первая брачная ночь, вот так бывает, когда под старость женишься. Малхазу не до шуток и не до гостей, а они все прибывают и прибывают, и не только из родного и близлежащих сел, а совсем издалека, и это несмотря на начало новой войны, на опасность попасть под бомбежку. Гости едут не только потому, чтобы поздравить его, а отдавая дань уважения к покойным старикам Шамсадова. И понимая все это, самому Малхазу, несмотря на только ему известную проблему, следуя традициям гор, приходится с почестями принимать каждого гостя, каждому оказать знак внимания и гостеприимства, у каждого принять свадебные подарки и так же отблагодарить.
        И кажется, нет проще и приятней процедуры, как встречать и провожать уважаемых гостей, принимать подарки и поздравления — ан нет, он так изматывается от напряжения ритуала дня, что вечером, оставшись с молодой женой, о потаенном тубусе лишь с отягощением думает.
        Так проходит еще три дня, а поток гостей не ослабевает, и учитель истории поражен, как много у него родных и знакомых, и, не глядя на тяжкое время, люди приезжают в такую даль, соблюдая традицию.
        Лишь через неделю торжество вроде пошло на убыль, и тут все началось с новой амплитудой — мать и Ансар из Москвы приехали, даже там про свадьбу Малхаза прослышали.
        Мать Малхаза — женщина умная, практичная, любящая свое первое дитя. Теперь на уже свершившийся брак она смотрит с одобрением, или делает вид, что одобряет. Во всяком случае, ныне с Эстери она подчеркнуто мила и все время с ней уединяется, о чем-то шепчется. Вскоре все становится ясно, с помощью Эстери мать пытается вынудить Малхаза уехать из этого кошмара.
        — Нет, уперся первенец, у меня здесь важное дело, пока его не решу — отсюда ни шагу.
        — Ну, какое дело? Какое? Объясни! — уже не день и не два плачет мать. — Какое такое «дело» здесь может быть?! Ну, объясни же мне! Грозный и всю равнину Чечни уже с землей сровняли, послушай, что рассказывают беженцы, скоро и здесь то же самое будет. Нас всех убьют! А я без тебя не уеду! Я боюсь! Пожалей хотя бы жену, брата, они ведь без тебя тоже не уедут!
        Наверное, так тяжело никогда не было в жизни Малхазу. Он привык к одиночеству, привык отвечать только за себя и действовать только так, как ему хочется, а тут семья, словно кабала, и не объяснишь ничего про Ану, не поймут, в том-то и суть, что не поймут, и мало кто из кавказцев поймет или захочет понять. Личное, семейное, клановое — все понятно, а общественное, тем более в историческом прошлом, да кому это надо, древние сказки ворошить — жить надо настоящим!.. И не заботятся, не знают, что общее будущее на корнях прошлого зиждется, только веками и тысячелетиями в упорном общенациональном труде прорастает…
        И все-таки мать есть мать — оказалась права. Долетели и до далеких гор смертоносные самолеты и вертолеты, полетели на землю бомбы и ракеты. Не видавшая до этого ужаса войны, мать Малхаза после первого же авианалета от страха была почти в обмороке. Только в таком шоковом состоянии Малхазу удалось уговорить ее и Ансара покинуть теперь уже для них и не такой уж родной край, ведь у них и до этого все дела, все заботы и семья давно не здесь, в Чечне, а далеко-далеко, в Москве и еще далее, и один только Малхаз их с этим краем роднит, да и он вынужден дать слово, что как только решит свое важное дело, покинет этот истерзанный уголок земли, где который год все друг против друга воюют, забыли, из-за чего воюют, ясно одно: конечная цель — деньги.
        В войну события развиваются стремительно, непредсказуемо, и мало того, что мать наконец-то согласилась уехать, теперь это сделать не просто, отовсюду подстерегает опасность и непонятно, где свой, где чужой — все, кто с оружием, опасны для жизни мирных людей.
        Но Малхаз постарался: у соседа одолжил машину — армейский вездеход ГАЗ-66, раздобыл сверхдефицитный бензин. Единственный путь по Аргунскому ущелью — вниз к равнине — отрезан, там все под обстрелом. Двигаться вверх, в сторону Грузии, куда устремились все беженцы, тоже небезопасно, и главное, на последнем участке матери придется идти пешком через перевал, она вряд ли этот путь осилит, до того угнетенное у нее состояние от взрывов авиабомб.
        И тогда Малхаз решает двигаться иной дорогой, через горы, до озера Галанчож, куда еще в детстве он с дедом отвозил пасеку, а оттуда через Бамут и Аршты спокойно можно доехать до селения Галашки — это уже Ингушетия, там мир, по асфальту недалеко аэропорт. Правда, далее Галашек Малхаз не сунется — ему опасно, все-таки был в розыске.
        На этом пути у Малхаза два основных препятствия: раскисшая по осени топь дорог, и еще опаснее — быть замеченным российской авиацией. Как быть с первой напастью — дорога покажет, а вот со второй — надо ждать непогожий, туманный день. К счастью, поздней осенью в горах Кавказа таких дней много. Не откладывая, как-то ночью, еще задолго до рассвета двинулись в путь. Рычал мотор на подъемах, дымились тормоза на спусках; включая оба моста, пересекли две каменистые, ухабистые горные речушки, и казалось, что с рассветом, при свете дня ехать станет проще. Но на очередном затяжном, крутом подъеме изношенная резина подвела, облипла она грязью и, как салазки, на месте забуксовала, а следом непоправимое — закипел мотор, потом вовсе застучал, заглох.
        Мать запаниковала, выскочила из кабины и как сумасшедшая стала бегать вокруг машины, проклиная весь свет, эти проклятые дороги, эту свадьбу в разгар войны. Ансар, не привыкший в Москве к таким переделкам, тоже сник, как мямля что-то бурча, будто жизнь на этом кончилась; уселся, сдавшись судьбе, на придорожную иссохшую траву, горестно чуть ли не всхлипывал, отворачивая взгляд от старшего брата. И лишь Малхаз, словно случилось ожидаемое и он разбирается в двигателе, полез под капот, чуточку там повозился и бодро вскрикнул.
        — Все! Больше машина нам не помощник. Надо идти пешком: или назад — домой, или вперед.
        — Нет, только не назад! — завопила мать.
        — А далеко идти? — слабым, охрипшим голосом удрученно спросил Ансар.
        — Через два перевала — развалины Хилой, там должны жить люди… в крайнем случае лошадкой и телегой разживемся, бодрился Малхаз.
        Конечно, он понимал, что вся ответственность за затею ложится на него и ему выпутываться из ситуации, но в то же время поддаваться панике ему никак нельзя — бывали ситуации и похлеще этой.
        — Хватит нюни распускать! — заорал он на родных. — Пошли вперед! — и видя, что Ансар не шелохнулся, злобно процедил. — Хоть ты возьми себя в руки, тоже мне мужчина.
        Марш-бросок был недолгим. У матери сразу же началась одышка. Оба сына подхватили ее под руки, однако так далеко не уйти, к тому же и обувка у приезжих не для горных троп, и дух у них окончательно сломлен, угнетен, давит и на Малхаза.
        — Так дело не пойдет, во время очередной остановки постановил учитель истории.
        Они преодолели лишь небольшой участок подъема, и им еще очень далеко идти, а в таком темпе — безнадежно. И что еще больше забеспокоило Малхаза — ветер подул с гор, леденящий, натужный; значит, он вскоре оттеснит туман в равнины. В подтверждение этому видимость становилась все лучше и лучше.
        — Погода проясняется, как бы про себя сказал Малхаз, нам выгоднее вернуться домой.
        — Нет! — с надрывом, сквозь глубокую одышку выдавила мать. — Наш дом не здесь, не здесь, в Москве!
        Наступила пауза. Теперь горячим паром родственные лица дышали в разные стороны.
        — В том-то и беда наша, печально выдавил первенец. — На чужбине приют ищем, а родину на откуп ублюдкам оставили…
        — Не суди, не суди, Малхаз! — заплакала мать. — У меня там таких же, как ты, любимых, еще четверо детей… что мне прикажешь делать? Как мне меж вами разорваться? Да и не можем мы тут жить, детям учиться, нормально жить надо.
        — Ладно, прости, нана, смягчил тон Малхаз. — Спускайтесь в низину, схоронитесь в лесочке неподалеку от машины, я через час-полтора вернусь. — И более жестко. — Ансар, ты не маленький. Держись! Здесь все возможно. Если я до вечера не вернусь, возвращайтесь в Гухой. Что всем — то как праздник! И ты помни — здесь наш дом! И где бы ты ни жил — здесь нас похоронят!
        Изо всех сил учитель истории побежал вверх по крутому подъему, на вершине оглянулся: мать и брат все еще стояли на том же месте, с надеждой глядя ему вслед. Рискуя споткнуться, Малхаз стремительно побежал вниз по давно не езженой раскисшей колее, все больше и больше набирая скорость. Уже не контролируя ход, только рефлекторно успевая перемещать ноги, буквально долетел до дна ущелья, где, поросший зарослями, протекал небольшой родник, как его слух резанули эхом две короткие автоматные очереди. Сходу он хотел было остановиться, не получилось. Заплетаясь ногами, он кубарем полетел вниз, с болью плюхнулся в ледяной неглубокий поток.
        От головокружения долго не мог встать, просто прийти в себя; а когда наконец-то, с трудом выбрался на берег, представил ужасную картину за склоном и, невольно прослезившись, тихо, нежно прошептал: «Нана, сан нана!»[37 - Мать, моя мать! (чеч.)] — часто падая, он с бешеной скоростью ринулся обратно.
        Больше он ничего не слышал: лишь свой задыхающийся свист и бой в висках, и только у самой вершины, в очередной раз упав, он на секунду замер: перед глазами, мраком заслоняя весь мир, стояли мощные сапожищи с уже знакомым, обляпанным родной землей рельефным протектором.
        Грубой хваткой Шамсадова поставили в вертикальное положение и, как нашкодившего первоклашку, толкая в спину стволом короткого автомата, повели к поломанной машине, возле которой уже стояли два новых военных «Уазика» без номеров.
        Путь, доселе проделанный Малхазом на одном дыхании, в обратную сторону превратился в вечность — он весь дрожал, с ужасом боясь не увидеть живыми мать и брата.
        — Малхаз! — вдруг услышал он самый родной голос. Его мать и брат свободно вышли из одной машины. — Нам повезло. Они из миссии международных наблюдателей.
        — Да-да, подтвердил вышедший из той же машины здоровенный рыжеволосый мужчина, по акценту американец.
        Потом Малхазу представился российский журналист — Андрей Викторович, следом чеченец, почему-то в маске. От пережитого внутреннего потрясения, от того риска, которому он подверг мать и брата, затеяв авантюрное путешествие, учитель истории никак не мог прийти в себя, в голове все мутилось, перед глазами все поплыло, он был всему рад, блаженно улыбался, все время смотрел на мать и, наверное, впервые в жизни с сыновней нежностью, крепко сжимал ее холодную кисть.
        А дальше все происходило как в загадочном сне. Их с миром доставили к окраине родного села и, сославшись на какую-то международную конвенцию, въезжать в населенный пункт не стали.
        Теперь члены семьи Шамсадовых поменялись ролями, и пока Малхаз все еще пребывал в бездумной прострации, мать живо общалась со спасителями и договорилась, что назавтра, с утра, в Гухой прибудет специальный джип под эгидой международного «Красного Креста» и ее с Ансаром, как граждан России, прописанных и проживающих в Москве, без проволочек, прямо по дороге, свободно пересекая линию вооруженного противостояния, доставят в целости и невредимости в аэропорт у станицы Слепцовская.
        Когда на следующее утро, действительно, в село, прямо к школе, прибыл белый джип с красным крестом и бравый молоденький водитель-чеченец по спецпропускам зачитал фамилию Зоевы — мать и Ансар, Малхаз совсем потерял способность что-либо соображать. С влажными глазами он крепко обнимал на прощание мать.
        — Ну, поехали, поехали с нами, все еще не унималась она, слезы нескончаемым потоком текли по ее явно за эти дни обвисшим щекам.
        — Поезжайте, побыстрее, подталкивал первенец мать к машине, не волнуйся, горячо шептал он на ухо матери, теперь все будет хорошо, через пару недель мы с Эстери к вам приедем.
        Едва машина исчезла из виду, стоявший посередине школьного двора учитель истории протяжно, со свистом выдохнул, и ему показалось, что с этим выдохом последние силы покинули его, появилась непонятная ломота во всем теле.
        — Я был бы счастлив, если бы и ты с ними уехала, затуманенным взором он тяжело глядел на жену.
        — Теперь только с тобой, твердо прошептала Эстери, вплотную подошла, заглядывая в лицо супруга, дотронулась до лба и шеи. — Ты весь в жару! — встревожилась она, повела к зданию школы.

* * *
        Доктора в Гухой не было. Были знахарь — из местных, и медсестра — из беженцев. Оба поставили одинаковый диагноз — простуда, правда, медсестра уточнила — с признаками пневмонии. Знахарь рекомендовал барсучий или медвежий жир, с медом и молоком; медсестра — антибиотики. Кроме меда и молока в селе ничего не нашлось, и Эстери на следующее утро пешком двинулась в сторону Аргунского ущелья, благо были попутчики — беженцы уходили дальше, к границе Грузии.
        Однако Эстери далеко уйти не удалось: прямо за селом вдруг возник пост, якобы от миротворческих наблюдателей; всех пропустили, а Эстери подвергли обыску, допросу и, выяснив, что ее муж болен, а идет она за медикаментами, настоятельно рекомендовали вернуться, ибо больному нужен уход, и пообещали после обеда прислать врачей из того же Красного Креста или организации «Врачи без границ».
        У Малхаза температура под сорок, и хоть он в бессилии и бросает его то в жар, то в озноб, а соображать кое-как он может, понимает — вокруг него эти «миротворцы» кружатся, что-то от него ждут, ждут его действий и этому всячески способствуют, а иначе — тубус Безингера давно бы отобрали.
        Они нагрянули к ночи, когда совсем стемнело и все село легло спать. Пришли пешком, а не на машинах, и только собаки, учуяв в селе чужих, подняли неистовый лай.
        По приказу мужа Эстери не хотела им открывать, просила прийти назавтра, днем; говорила, что Малхазу уже лучше. Но пришедшие и не думали уходить, на чеченском и русском языках они негромко, но требовательно просили открыть дверь:
        — Мы прибыли издалека и обязаны, как врачи, осмотреть больного, а завтра у нас другие заботы, ведь ваш больной не один… Не бойтесь, откройте дверь, все настойчивее стучали они. — Мы не уйдем, не обследовав больного, это наш долг, наша миссия. Перед нами не должно быть преград на пути к больному.
        Эстери все равно дверь не открывала. Они с Малхазом жили в кабинете истории; теперь, погасив керосинку, притаились. И в это время, страшно их напугав, раздался грубый металлический стук в окно.
        — Мистер Шамсадов, голос на английском, мы пришли Вас лечить, Вы нужны нам здоровым, и у нас к Вам личное послание от Вашего друга. Откройте сами дверь.
        — От какого друга? — скинув одеяло, бросился к окну учитель истории, он тоже заговорил по-английски.
        — Не будем называть имен… я думаю, Вы догадываетесь… Поверьте, мы искренне хотим Вас вылечить. Вы нужны нам здоровым.
        Трое — уже знакомый здоровенный рыжеволосый иностранец, видимо командир, еще один, в маске, наверняка чеченец, и профессиональный врач, но в таких же сапогах — зашли в кабинет истории, и в это время по зданию школы послышался топот, шум. Эстери хотела посмотреть, что творится, чеченец в маске преградил ей путь.
        На лежащего Малхаза направили мощный рассеянный свет фонаря. Доктор натренированными в полевых условиях движениями быстро и умеючи разложил свою аппаратуру и инструменты, надел резиновые перчатки и стал всесторонне обследовать пациента.
        — Я думаю, мы не опоздали, на английском докладывал он командиру. — Воспаление есть, но только в зачатке, и мы сможем его погасить… Усиленная терапия, недельный покой, и он станет дееспособным.
        Они пробыли в школе более полутора часов, доктор уже сделал уколы и ввел капельницу. И все равно они не уходили, чего-то ждали. Наконец в нагрудном кармане командира запищала рация: «Все о’кей». Здоровяк по-воински дал отмашку, и когда все вышли, он подошел к больному:
        — Вот письмо, шептал он. — Прочитай сейчас же, и я его должен немедленно уничтожить.
        Текст был набран на компьютере:
        «Мой юный, мой дорогой друг! Мой коллега и равноправный партнер!
        Коротко и как договорились — начистоту, по-джентльменски.
        Не скрою, я заточил тебя в родовой особняк, чтобы скрыть от всех и за это время обдумать, как тебя тайно доставить на родину. Ты это сделал сам, и сделал изумительно. Я до сих пор поражен, и если честно, восхищаюсь тобой! Браво! Ты, действительно, Ее потомок (о ком веду речь, знаешь, имен называть не будем).
        Сразу скажу: древний оригинал и схема — бесценны; знаю, пока они нужны тебе там. Но ты их должен мне вернуть в целости и сохранности.
        Теперь о деле. Может быть, о наиважнейшем деле в истории человеческой цивилизации. Мы у порога великой тайны. Осталось сделать всего один шаг, поторопись, напряги свою сообразительность. Ведь ты во всем мастер, талант!
        Как ты догадался, текст схемы изложен на чеченском языке, это сделано в те времена специально, для полной конспирации. Я думаю, что после этой схемы письменность чеченского языка была сознательно ликвидирована и у вас остался только устный эпос.
        Вместе с тем, одно слово в тексте написано на латинице, но смысл его раскрывается на древнесемитском — это «весеннее солнцестояние».
        Так что текст почти полностью нами переведен, ясен; топонимия местности уточнена. Рисунок внизу — это, по-моему, отражение луча солнца от чего-то, скорее всего от водной поверхности. Где там озеро или водоем, или широкая река, в обозначенном районе? А может, эти древние названия поселений Варанз-Кхелли и Хазар-Кхелли — неверны, уводят нас на ложный путь? Хотя я в это не верю.
        Однако истина то, что эта схема — последнее документальное послание из Хазарии, и имя автора тебе известно — византийский доктор. И по преданию, передающемуся из поколения в поколение в нашей династии, доктор сознательно, из-за любви остался с Ней, охраняя, как ты назвал, «сундук цивилизации».
        Так это предание, и оно с веками, должно быть, обросло небылицами. А по моей версии доктор был уже стар, болен и немощен, он не осилил бы обратный путь до Европы, и поэтому у вас на Кавказе и остался навсегда, правда, рядом с Ней!
        Мой юный друг! Помни, нас к цели ведет Она! И Она нам покоя в жизни не даст! Это наша участь! Я думаю, у нас очень хлопотная и в то же время избранная, счастливая участь!
        И, наконец, главное — поторопись, ты и только ты это сможешь. Ты очень много времени тратишь впустую. Конечно, я поздравляю тебя с бракосочетанием, однако как же это не вовремя. К тому же события у вас развиваются стремительно; война есть война, и с обеих сторон появляются силы, не подконтрольные нам, которые могут сгубить всю идею, оборвут последнюю ниточку, связывающую нас с тайной древних цивилизаций.
        Последнее: как ты, наверное, догадался, эта группа прислана мною. Она состоит из наших, россиян и чеченцев. Командир — Бруно Штайнбах, офицер спецназа. У группы официальные полномочия Вашингтона, Москвы и Грозного. Вместе с тем, по сообщению Штайнбаха, в любой момент их может разбомбить российская авиация или они могут подвергнуться нападению «диких» чеченских боевиков.
        … Прошу тебя — поторопись! И обязательное — я должен быть рядом, когда пойдешь к «Цели». Как прибуду — мои проблемы, за сутки буду у вас.
        С этого часа Штайнбах и его группа подчиняются тебе, в твоем распоряжении. Прошу тебя, прислушивайся к их рекомендациям, у вас война, а они все люди военные.
        Успехов! Мы на пороге великих открытий!
        … Кстати, Томас Ралф-младший тоже женился, отличный малый, я его спас от трибунала из-за тебя. А его отец как был дурак, так дураком и останется…
        И еще, я специально написал про Штайнбаха — «наши»: ты будешь жить только рядом со мной, а это далече от сумасбродной России, где ты еще в розыске.
        До встречи!
        После ознакомления полковнику Штайнбаху письмо сжечь. 6.12.1999». Без подписи.
        Сильнодействующие медикаменты армии США быстро возымели действие — температура спала, но все равно Шамсадов ощущал слабость, ломоту во всем теле, и главное, он не мог сосредоточиться, собраться с мыслями.
        — Пожалуйста, можно я еще раз перечитаю, вежливо, как принято у иностранцев, попросил он у Штайнбаха, и, получив молчаливое согласие, еще раз, очень медленно попытался ознакомиться с текстом; перед глазами все время представляя здоровенную физиономию холеного Безингера. — Послание ведь датировано сегодняшним днем? — закончил читать учитель истории.
        — Время заполночь, посмотрел командир спецназа на часы, значит, вчерашним.
        — У вас спутниковая связь? — выуживал информацию больной.
        Штайнбах оставил этот вопрос без внимания, потянулся к письму.
        — Вы не могли бы оставить мне это послание, я…
        — Нет, сух голос военного.
        — Хотя бы эту, историческую часть.
        — Нет, иностранец грубо выхватил листок из рук Шамсадова, по-хозяйски подошел к дровяной печи, сел на корточки, раскрыл топку, кинул на догорающие угли уже скомканную бумагу, и на его бесстрастном, гладком лице еще долго блуждало марево огня, пока, резко вспыхнув, листок так же быстро и не угас, оставив только шелуху жалкого пепла на раскаленных буковых углях.
        «Вот в такой же пепел, наверняка, превратят и меня, как только я Цель обнаружу», почему-то подумал навязчиво Малхаз.
        Перед ним как-то странно, не как молодая жена, а уже по-старчески сгорбившись, стояла озадаченная, испуганная, очень печальная Эстери, и, видимо, от резкого света армейского фонаря, глаза учителя истории увлажнились, вновь поплыли круги перед зрачками, и сквозь них, словно в разноцветном тумане, стал вырисовываться загадочный, манящий образ Ее — Аны Аланской-Аргунской!
        — Вот Вам рация, металлически-сухой голос военного привел Шамсадова в реальность, прямая связь со мной… в любое время.
        — А могу я через вашу спутниковую связь говорить с Европой?
        — Нет, связь не голосовая, а только шифрами.
        — Мне надо кое-что спросить у Без…
        — Не называйте имен, — грубо и громко перебил его Штайнбах, так что Эстери вздрогнула.
        — Хм, — ухмыльнулся учитель истории, а в послании говорится, что Вы подчиняетесь мне.
        — Только во время операции.
        — Какой операции?
        — Не прикидывайтесь наивным, по-воински чеканил слова Штайнбах. — Через пару дней наш доктор поставит Вас на ноги, и мы должны приступить к поискам Цели.
        — Хе-хе, — вновь, теперь уже через силу, ухмыльнулся Малхаз; тяжелая, неотступная дремота, словно давящие тиски, сковывала его мысль и сознание, вновь перед глазами вместе с наступающим глубоким сном от снотворного стал появляться величественный образ Аны, и он уже в сонном бреду бормотал. — Эту цель по приказу не отыщешь. И в веках, по приказу, все эти горы не раз кладоискатели облазили — Цель не нашли… Заветной Цели нужна благородная душа, бескорыстность суждений и стремлений, и любовь — ко всем людям, ко всей нашей Земле, к терпеливому Богу!

* * *
        Сладкий запах свежеиспеченного кукурузного чурека, задорный треск разгорающегося огня, яркий утренний солнечный свет, тепло, свежесть и еще неокрепшая радость семейного уюта — все разом ощутил учитель истории, только пробудившись. Его сознание было таким ясным, а тело бодрым, что казалось, заново родился, впервые ощутил этот счастливый мир.
        — Э-э-эх! — беззаботно потянулся Шамсадов на широких деревянных нарах. — Эй, жена! — блаженно закричал он.
        — Наконец-то проснулся, как бы смущенно улыбаясь, перед ним, очищая влажной тряпкой сажу с рук, встала высокая, вмиг зарумянившаяся Эстери. — Доктор точно сказал: сегодня утром должен встать.
        — А что, я так долго спал?
        — Две ночи и день… Вчера он опять тебе капельницу ставил, уколы делал… А спал ты, как убитый… Ведь нас прошлой ночью бомбили. Два дома на краю села с землей сровняли. Слава Богу, никто в них не жил, только на днях беженцы оттуда ушли.
        — Вот дела! — сел в постели Малхаз, настроение его чуточку померкло. — Есть хочу… ох, запах какой!
        — Как проснешься, этот рыжий верзила… как его… Штайнбах, что ли, просил по рации связаться, — она подала ему маленький передатчик, — вот на эту кнопку надо нажать. А красная — сигнал SOS.
        — О-ой! — схватился за голову учитель истории, приходя в реальность бытия, настроение его вконец испортилось, а жена, второпях накрывая стол, продолжала в том же духе:
        — По селу недобрый слух ходит: мол, ты связался с шпионами, служишь Москве и неверным… А вчера, в сумерках, ходила за водой, к счастью не одна, Пата была со мной; возвращаемся, а вокруг школы две чумазые тени с автоматами рыскают, в окна всматриваются. Я-то испугалась, а Пата крик подняла — те в проулки. Одного соседи узнали, односельчанин, Сапсиев, под бойца, защитника родины «косит», а я лично знаю его — базарный шулер, карманник и вор. Я его не раз в Грозном на базаре видела; глаза вечно «во», и она скрестила пальцы, говорят, постоянно обкурен… А ночью за селом страшная перестрелка была, я еще не выходила, что творилось, не знаю.
        — Значит, братья Сапсаиевы опять защищать столицу не будут? — словно про себя вымолвил задумчиво Малхаз.
        — А когда они ее защищали?! Им бы обворовать где, да погулять… Ты знаешь, сколько они наших девушек погубили. Гаремы развели, несколько месяцев с девчонкой поиграют и «не устраивает она их» — беззаботно разводятся…
        Эстери и дальше говорила бы об общем, наболевшем, да муж ее уже не слушал, его взгляд был отстраненным, далеким, он, видно, думал об ином. Вдруг резко вскочил, второпях оделся, взял свой маленький, уже подсевший фонарик, ринулся на второй этаж, оттуда, по приваренной к стене металлической лестнице, взобрался на чердак. Его долго не было.
        — Еда остывает, кричала вверх Эстери; поняв, что на чердаке что-то важное, она утихла. Вновь волнение охватило ее, и тут запиликала рация.
        Бледный, потный, весь в пыли и в паутине — учитель истории стремительно примчался в обжитой кабинет истории, но сразу кнопку не нажал, выждал, пока дыхание успокоится.
        — Мистер Шамсадов, Вы проснулись? Как Вы себя чувствуете? — вроде сочувствует Штайнбах, а голос сух, по-военному бесстрастен.
        — Ваш звонок меня разбудил, — очень вяло, тоже по-английски, отвечает Шамсадов. — Чувствую себя неважно, слабость, все тело ломит.
        — Сегодня прекрасная погода, как раз время начать поиски.
        — Я не знаю, в каком направлении эти поиски вести, уже без наигранности, резковато отвечает учитель истории.
        — А голос у Вас прорезался, хорошо, ирония в рации, пауза, и следом в чуть угрожающем тоне. — Может, у Вас нет заинтересованности, или Вы просто не хотите?
        Шамсадов не ответил.
        — Тогда, шипящим становится голос, Вам придется расстаться с награбленным, и… еще кое с чем…
        — Вы мне угрожаете?
        — Я просто выполняю приказ!
        — А я думал, что вы подчиняетесь мне, по тону учитель истории идет на попятный, он понимает, насколько слаб, уязвим, одинок, даже в этих казалось бы родных краях. Его глаза лихорадочно бегают, зрачки расширились, так что Эстери, не понимая смысла, видит, что дела у мужа худы.
        — Хм, «подчиняюсь», уже с издевкой грубый тон офицера. — Это простая деликатность для воспитанных и понятливых людей. Я полковник действующей армии, а Вы простой лейтенант, да еще в запасе.
        — Вы и это знаете? — вроде не на шутку удивлен учитель истории.
        — Мы знаем все, даже больше, чем Вы знаете о себе… Мы пытаемся простить и даже забыть все Ваши проделки, на равных относимся к Вам, уважаем… Более того, накануне ночью мы спасли Вас от вооруженного нападения местной банды. Если бы не мы, то Вы, Ваша жена, ее тетя и сын, что ночевали у Вас, были бы уже в покойниках, или в лучшем случае в заложниках… По округе уже ходит слух, что Вы привезли из-за границы какое-то богатство, или сами собой представляете богатство, а мы Вас оберегаем, пока Вы не порешаете здесь кое-какие дела и не уберетесь подальше, к теплым берегам.
        — Вот это да! — голос Шамсадова окончательно сломлен, с хрипотцой, тих, он с ужасом смотрит на Эстери, теперь тоже понимает, что не вовремя женился, а что делать с тубусом — даже не представляет.
        — Мистер Шамсадов, продолжает Штайнбах, — как Вы понимаете, накануне случилась внештатная ситуация, среди местных есть жертвы, кое-кто ушел, очевидно, будет ответная реакция, нам надо срочно менять дислокацию. Вы и Ваш, вернее наш, тубус должны быть непосредственно в моем расположении, непосредственно рядом со мной, под моим надзором.
        — Пока… это невозможно, очень хил голос учителя истории, он пытается юлить, понимая, что сейчас быть в стане Безингера то же самое, что в ставке врага, и впредь — никогда — в поколениях не смыть наносное «пятно» предателя, когда такие, как Сапсиев, станут героями и защитниками отечества. — Я очень слаб, продолжает он, дайте еще хотя бы сутки подлечиться, прийти в себя.
        — У нас есть лучший в мире военный врач, лучшие в мире медикаменты, неугомонен полковник, лечение будет на ходу, в полевых условиях. Хе-хе, Вам, кстати, по рекомендации врача нужны встряска и прогулка по горам.
        — Мистер Штайнбах, господин полковник! — умоляюще голосит учитель истории. — Дайте мне еще сутки, если надо, я вас догоню, в спешке упрашивает он. — Наберусь сил, да и как-никак молодая жена, всего пару недель женат. Ведь медовый месяц, как я ее так сразу брошу одну.
        — А Вы ее не бросите, повелительно рычит голос в трубке. — Она тоже поступает в мое распоряжение.
        — Моя жена?!
        — Да, все, что связано с Вами, отныне, до особого распоряжения, принадлежит и подчиняется мне. Это война, мы на военном положении. Ровно через полчаса за Вами с женой заедет машина: форма одежды — полевая, взять только личные вещи и документы, и главное — что спрятано на чердаке. Это приказ!
        — Слушайте, полковник, после небольшой паузы, с пещерной ненавистью хрипит в трубку Шамсадов — он все терпел, пока этот «благодетель» не коснулся святая святых — женщины. — Может быть, Вы и полковник где-либо «действующей» армии, так эта армия ради собственного жиру издалека бомбы метать умеет, всех устрашает, данью обкладывает. И я уверен — Вы такой вояка, что на Вашем холеном теле и царапины нет, а я, Вы, наверное, это тоже знаете, когда надо — действительно воин, и помыкать собой, а тем более моей женой никому, тем более Вам, тем более у себя на родине — не позволю. Вон! Убирайтесь с моей земли! Это я даю Вам полчаса, а потом всех уничтожу! Вы это знаете — твари! Я Вам не раз это доказывал, и сейчас докажу, — и он со всей силы бросил трубку о стенку так, что та разлетелась вдребезги.
        Сотрясаясь от гнева, в нервном тике перекосилось лицо Шамсадова; глаза, как у безумца, расширились, налились кровью, готовые выскочить из орбит, а доселе вечно рвущиеся в улыбке вверх уголки губ под бременем судьбы, как коромысло, повисли, стали синевато-бледными, с трещинками, с отравленными пузырьками слюны на краях.
        — Что, что случилось? — вскрикнула Эстери.
        Этот хриплый, надорванный женский голос током прошиб сознание учителя истории. Он бросился к ведру с водой, выплескивая жидкость, глубоко зачерпнул металлической кружкой, а потом, будто умирает от жажды, пил холодную воду большими глотками, так, что казалось, у него кружку хотят отнять.
        — Эстери, Эстери, быстро собирайся, все еще задыхаясь, скороговоркой, словно не своим, чугунно-глухим, приглушенным голосом с заиканием затараторил Малхаз. — Быстрее, быстрее! Не перечь мне!.. Делай то, что я говорю! Ну, быстрее же… Давай, беги, осторожно беги к Бозаевой. И не высовывайся там, сиди в доме… Я тебе дам о себе знать… К вечеру зайду, спешно выталкивал он ее из школы.
        Пока она не перебежала школьный двор и не скрылась в проулке, Малхаз провожал ее взглядом из приоткрытой двери. Затем, плотно заперев школу, часто дыша, он прижался к стене, ища хоть в чем-то опору. То, что он теперь лишь один подвергается риску и опасности, придало ему сил, как перед атакой всколыхнуло дух, прояснило сознание. Яростно сжав кулаки, он на выдохе прокричал: «Ха!» так что забренчали стекла.
        Чувствуя в теле прилив сил, будто на него сейчас смотрит весь мир, он принял надменную позу, кичливо усмехнулся и даже моргнул в сторону своей тени:
        — Вот Вам всем — гады, как говорила Бозаева на всех людей с оружием, крикнул он, сделал общеизвестный непристойный жест, вслед по-чеченски выругался и, вновь улыбаясь, правда не так, как прежде, а как-то по-бесовски, с вызовом — всем и самому себе, он, как разъяренный, охраняющий родное гнездо зверь, но не хищник, бросился к чердаку.
        Эта мысль в нем господствовала изначально, к ней он все подготовил. Просто трепетное отношение к содержимому не позволяло ему сразу спрятать тубус в подвале школы, а на чердаке в любом случае выше него — как-то его оправдало. Теперь не до условностей, тубус глубоко схоронен, а это необходимость, к тому же, кроме двуногих тварей, самолеты летают, школу разбомбить могут, а там поглубже да понадежнее. Вот только долго там их держать нельзя: шедевр величие любит, а иначе — сойдет с лица земли…
        Сразу спрятав тубус, прося извинения у Аны и помощи у Бога, учитель истории побежал к печи — у него на ходу появилась идея. Выбрал он полено подлиннее, обмотал его простыней, сверху накинул целлофановые пакеты — как бы оберегая от влаги, спешно обвязал попавшейся под руки веревкой и, подхватив муляж под мышку, он так и выскочил из школы. Знал — день ясный, издалека, а может и вблизи, за ним идет наблюдение, да Малхаз верит: как он местность никто не знает, в пределах села его пока не тронут, а за селом — не везде ведь они сидят, ему проскочить, пробежать всего один перевал на север, а там бесконечные леса, обросшие непролазными зарослями, большая река — Мулканэрк, головокружительный, вечно беснующийся водопад, и далее мощно рычащий Аргун… Может, сам и не спасется, зато от тубуса нелюдей отведет, и если погибнет он, то вряд ли тубус кто найдет, так он его схоронил. И только это его в бегстве тревожит, он знает: погибнет он — окончательно погибнет Ана, никого ныне история не интересует, кругом все хотят урвать «прелести» нынешней цивилизации, только денежный интерес превалирует меж людьми, только
богатство определяет человека…
        За селом с северной стороны затяжной пологий открытый склон, поросший в лощинах мелкими деревьями мушмулы, орешника и густым кустарником. Трава уже увяла, местами полегла на разбухший влажный грунт.
        Зная, что в подлесках может быть засада, Шамсадов сторонится лощин, бежит по открытой местности, не таясь, напрямую, туда, где за горою сплошной лесной массив, испещренный реками и обрывами, вплоть до Чеченской равнины.
        Вся надежда была на ноги, да они вскоре подвели: болезнь и сильнейшие медикаменты сделали свое дело! Вначале он падал, поскальзываясь на грязи, а потом уже с трудом отрывал ботинки с прилипшими шматками глины.
        Перекладывая увесистый муляж с одного плеча на другое, он все чаще и чаще падал, все медленнее и медленнее вставал, так же тяжело бежал, а потом уже еле волочился, однако смотрел только вверх, к заветной вершине, и даже когда услышал позади быстрый топот, следом такое же дыхание, а он только еле передвигал непослушные, словно чугунные, ноги; и тогда он не оборачивался, боялся глянуть на преследователя; как зайчишка, без борьбы, просто мечтал скрыться за перевалом, в лесу. До вершины рукой подать, да как это тяжело в его состоянии.
        Вот он вновь упал, еле-еле, тяжело, отрывисто сопя, попытался встать, не смог, так и застыл бы на четвереньках, истошно отрыгивая едкую слюну сквозь широко раскрытый, издающий прерывистый свист рот; и в это время он услышал, как в рации преследователя по-господски, победно прозвучал трещащий голос Штайнбаха на русском языке:
        — Не покалечь его. Первым делом забери тубус.
        Этот едкий, как и прежде, голос заставил Шамсадова содрогнуться. Как загнанный зверь, рыча, оборачиваясь лицом к врагу, он встал во весь свой маленький рост, выпячивая хилую грудь. Всего в нескольких шагах от него, замедлив ход, подходил не очень высокий, но крепкий, плотный молодой военный с прилипшими к мокрому низкому лбу черными волосами. Далеко, внизу, бежали в ряд еще двое.
        — Он безоружен. Будь спокойнее, — пищала рация в нагрудном кармане преследователя.
        Восстанавливая дыхание, военный с ухмылкой глубоко выдохнул, отпуская ствол висящего на груди короткого автомата, потянул свободную руку. Малхаз машинально отстранился, занес муляж высоко над головой.
        — Осторожно с тубусом, — прокричала рация.
        Преследователь, улыбаясь, видно, думая, что это всего лишь легкий тубус из картона, легонько, защищая не столько себя, сколько пытаясь сберечь ценный футляр, поднял навстречу руку. Не готовая к хлесткому удару рука со слышимым треском хрустнула, а увесистый муляж дошел до цели, вбив мокрые волосы в лоб. А потом был еще удар, и третий, впустую, когда преследователь уже валялся на земле. И вновь дикий азарт, или навечно въевшаяся зараза атаки у Главпочты в Грозном, забурлил с бешенством в крови Шамсадова, охватив сознание.
        Он ни о чем не думал, на это не было времени и желания. Желание было лишь одно — всех истребить, всех уничтожить, бежать.
        Инстинктивно он первым делом схватился за автомат, тот на ремне, а рядом просвистели пули. Это два преследователя, стреляя на ходу, стремительно приближались.
        Маленький Шамсадов упал за тело поверженного, спасаясь, скрючился — и прямо перед глазами, на поясе три гранаты, враг был при полной боевой амуниции.
        И двух гранат было достаточно, да со злости Малхаз израсходовал все три, подпустив поближе тех двоих.
        Взвесь от взрывов еще не успела осесть, а стреляный Шамсадов напрочь позабыл о гуманизме педагога; выхватив финку убитого, он с маху перерезал плетеный ремень, удерживающий автомат, и уже думал бежать, как несколько трассирующих одиночных пуль, чуть не обжигая его, просвистели рядом, заставили вновь прильнуть к безжизненному телу.
        — Мистер Шамсадов, — неожиданно затрещала рация прямо над ухом; голос Штайнбаха был до остервенения зол. — Вы под прицелом двух снайперов: еще одно движение и бьем на поражение.
        В подтверждение этого совсем рядом, взрывая сырую землю, вонзились две пули. Шамсадов теснее прижался к своему укрытию, так же, как и уже остывающий отяжелевший труп, застыл неподвижно, часто, горячо дыша, и только мысль, неугомонная мысль искала выхода из этой ситуации, а глаза, только краешком, устремились ввысь, и было странно, что над такой мерзлой землей мирно застыли очаровательно-задумчивые, легкие, белесо-волнистые чистые облака и среди них бледной синевой в бесконечность уходило спокойное, манящее свободой небо.
        Так, все больше и больше, вглядываясь с умилением в небеса, не ища выхода из ситуации, его романтическая мысль куда-то понеслась ввысь, и ему уже казалось, что он в блаженстве достиг заманчивых облаков, и с той высоты он видит не этот алчный мир, а иной, тысячелетней давности, когда жила Ана Аланская-Аргунская… и, о ужас, времена вроде не те, а нравы — просто завуалировались, с опытом жить, точнее, играть, стали. Словом, маскарад, и вроде все маски улыбчивые, и, к счастью, эти маски редко снимаются, не то много уродливых рож обнаружилось бы на экранах телевизоров; а иные редко в этот ящик залезают, нечего им в нем делать своим миром, своим умом и своим трудом они, слава Богу, на земле еще живут…
        А Шамсадова, пока он витал в облаках, окружили, буквально за шиворот схватили, потащили к низине, где уже стояли заведенные машины. Его грубо впихнули в салон, так что он головой уперся в колени Штайнбаха.
        — Ну, ты, мерзавец, до острой боли крутанул ухо, теперь уже снова учителя истории, полковник. — Растерзать бы тебя на куски, ядовито шипел он, да нельзя. Возится с тобой Безингер… Где тубус? — тяжелый кулак сквозь ребра сотряс внутренности Малхаза.
        Этот вопрос повторялся не раз, столько же раз наносились удары, все с большей силой и ожесточением. И все это делалось на ходу. С надрывным рычанием, подпрыгивая на ухабах, машины уходили прочь от родного села Малхаза.
        — Где тубус? — все чаще и громче повторял Штайнбах.
        — Да зачем Вы мучаетесь, послышался с переднего сидения знакомый Шамсадову заботливый голос доктора, — сейчас сделаем укольчик, и он все сам расскажет… Правда, мистер Шамсадов? — и он склонился к полу, где, отрыгивая зеленую слюну с кровью, лежал едва дышавший учитель истории.
        После этого совета ехали недолго. По приказу командира сделали привал. Здесь доктор вновь стал обихаживать Шамсадова как родного. Его даже умыли и заставили выпить какие-то микстуры.
        От этих процедур учитель истории пришел в себя. Он узнал место, где сделали привал. Все-таки группа плохо ориентировалась на местности и, второпях описав полукруг, вновь приблизилась к селу остановились у живописнейшего истока родника, вокруг которого еще горели щедрым пурпуром кусты шиповника, не желая расставаться с блестяще-черными плодами, до земли склонились гибкие веточки боярышника, а на гладком бежевом камешке, омываемом ласково прозрачной водой, чистя оперение, с беззаботным шумом возилась маленькая тонкоклювая птичка — горный конек. С началом зимы все деревья и кустарники оголились, почернели, замерли в спячке, и только вечнозеленый тисс не угомонился еще больше растопырил свои иголки, не дает желтобрюхой синичке спокойно переспелое семя клевать.
        Шамсадов тоже было воспротивился, чтобы в него иголки не воткнули, да ничего не получилось, только больнее стало; в вены обеих рук вонзились шприцы, и он «поплыл».
        Человек в маске легкими ударами по лицу привел Малхаза в сознание.
        — А ты ловкач, на чеченском заговорил он, видя, что Шамсадов проснулся, тубус в подвал, а полено под мышку. Просто здорово… Укол изумительный. Ты такое наговорил… и про жену он заставил тебя болтать. Ты такое нес, просто стыдно.
        У Шамсадова рот пересох, какая-то горечь скопилась в горле, он хотел что-то сказать, но не смог, и тогда, поднатужившись, он смачно плюнул в маску, и пока тот очумело отпрянул, трескучим голосом бросил:
        — Не смей говорить на чеченском, мразь!
        — Отставить! — окрик заставил застыть взмах кулака военного в маске. — Его беречь, и пальцем не трогать, склонился Штайнбах над учителем истории. — Вам привет от общего знакомого. — И уже тихо, совсем на ухо. — Послезавтра Безингер будет здесь. Ты все знаешь, знаешь, где Цель. Поднатужься, и будешь жить, жить как следует… Ты сейчас на чеченском все рассказал, ты все знаешь. Ты сказал, как твой дед показал тебе место, где было озеро, и оно ушло сквозь трещины в горе… Ты сказал, что это место называется, э-э-э… Как он сказал называется? — обернулся Штайнбах к чеченцу в маске.
        — Бойна-тIехьа, что означает — за «обломанной», «поломанной», заговорила маска.
        — Ну что, соображаешь, понял, о чем речь? — вновь, как можно вежливее, обращался командир к Шамсадову.
        — Нет, не понял. Если этот так называемый чеченец маску снимет и объяснит по-людски — может, и пойму.
        — Сними маску… Кому сказал — сними, грубо приказал Штайнбах.
        Лицо земляка открылось, и учитель истории узнал одного из лидеров чеченской революции, что с пеной у рта по телевизору отстаивал национальную свободу, а жил в замке в Турции, на берегу теплого Босфора, где как-то переночевал Малхаз, возвращаясь из Англии.
        — Ах ты выродок, подлый гад! — на родном процедил учитель истории, вызвав неоднозначную реакцию у земляка.
        — Отставить, Дугуев, отстранил полковник вскипевшего подчиненного, вновь уселся на корточки перед Шамсадовым. — Ну, давай, вспоминай, где эта «обломанная», «поломанная»… Где, говори! — рявкнув злобно, сжал он тонкую шею учителя истории, стал придушивать.
        Всеми конечностями махал учитель истории, пытаясь освободиться, да рука Штайнбаха была очень сильна, она заставила Шамсадова вначале стонать, потом хрипеть на последнем дыхании, и Шамсадов от потуг, задыхаясь, уже побагровел, и губы его стали безжизненными, синюшными. И лишь когда он стал терять сознание, — хватка ослабла:
        — Вспомнил?
        — Нет… не знаю, не своим, гортанно-охрипшей шепелявостью еле отвечал Малхаз, и видя, что здоровенная ручища Штайнбаха вновь потянулась к шее, чуть громче. — Честно, не понимаю… не могу соображать.
        — Оставьте его, — заботливым тоном вступился доктор. — После уколов он не в состоянии адекватно мыслить. Ему нужно время для полной адаптации. Главное, по старику Фрейду, на подсознательном уровне все ему уже известно. Отдохнет, поднапряжется — и все выдаст. В крайнем случае — еще пару укольчиков, и разговорится, и все сделает… Безингер был прав — этот малый все знает…
        — Был приказ не называть имен, перебил доктора командир.
        — О, простите, — не без жеманства отвечал доктор, его манеры явно не вписывались в эти горно-полевые условия. — Был и последний приказ — любой ценой вернуть тубус.
        — Да, вскочил Штайнбах. — Но как это сделать? Там банда Сапсиева разыскивает нас. Их в три раза больше, и нам эти столкновения ни к чему.
        — А зачем нам с кем-то «сталкиваться»? — так же вальяжно говорил доктор. — Позвоним боссу. Пусть он свяжется с Москвой, а оттуда прикажут — и российская авиация с этой бандой в три секунды разберется.
        — Вот это идея! — воскликнул полковник. — Вы просто стратег.
        — Тактик, тактик, а стратег наш в Нью-Йорке.
        Оставив Шамсадова в покое, Штайнбах и доктор ушли к командирской машине, минут через двадцать вернулись в приподнятом настроении, дали команду — обед.
        Учителя истории кормили на равных, правда, вкуса пищи он не ощущал, многие чувства, видимо от уколов, частично атрофировались.
        После короткой трапезы командир направился проверять дозорных, а доктор подсел к Шамсадову и с непонятными чувствами говорил на английском, чтобы другие не понимали:
        — Удивляюсь я. Столько Вы натворили, а Безингер любит Вас, как родного. Каждый сеанс связи о Вас справляется, требует, чтобы мы все заботились о Вас, как о святом… Даже когда сообщили, что Вы троих наших уложили — обвинил только нас… Хе, знал бы босс, что Штайнбах с Вами вытворяет.
        — А уколы по указу Безингера делали? — с содроганием спросил Малхаз.
        Доктор ответить не успел, размашистой походкой из кустов неожиданно появился командир.
        — Скорей бы они, вглядывался Штайнбах в небо. — Хмурится, вдруг из-за непогоды не смогут прилететь.
        Привал затянулся. Короткий зимний день стремительно угасал. Солнце скрылось за горой, и сразу же стало сумрачно, сыро, холодно.
        Чугунная тяжесть и тупая, ноющая боль в голове Шамсадова понемногу ослабевали, и на смену полупьяной дремоте возвращались прежние реакция, острота мысли и чувств.
        Почему-то первое, о чем он подумал, странная наивность и прямолинейность иностранцев! «Как это возможно, усмехался в душе он, из Нью-Йорка позвонят в Москву и будут бомбить авиацией какой-то вооруженный отряд где-то в глухих горах Чечни?.. Чушь и бред», чуть ли не злорадствовал он. И в это время Штайнбах ликующе воскликнул, вглядываясь в небо — видимо, дозорные сообщили по рации.
        И действительно, вскоре показался один, а следом еще пара огромных вертолетов. Они стремительно пронеслись над ущельем, потом тем же маршрутом вернулись и, как показалось с земли, один вертолет слегка завис над ними, разбрасывая тепловые ракеты.
        Казалось, на этом все закончилось; наступила привычная в зимних горах давящая, понурая тишина, предвечернее умиротворение, и лишь изредка несильное дуновение доносило с северо-запада, с равнин, чересчур влажные холодные волны, и вслед за этим как-то неожиданно померкли во мгле, будто растворились, горные вершины. «Будет снег», — подумал Шамсадов, вглядываясь в нависающую над ними свинцовую тяжесть. И в этот же момент, с той же стороны, появились резко увеличивающиеся две пары точек, и они стремительно росли, приближаясь.
        — Не сюда! — послышался громовой ужасный голос Штайнбаха.
        Оставляя ядовито-огненный след во мгле, от самолетов отделились ракеты. С криками все кинулись врассыпную, прильнули к земле, а учитель истории, досконально зная местность, рванулся к истоку родника. Первая взрывная волна сбила его с ног, а после второго взрыва что-то тяжелое, видимо, колесо машины, перекатилось через ноги. От этого толчка он приподнялся и, инстинктивно прикрывая руками голову, на полусогнутых ногах устремился к горе — там, над родником, где сквозь каменную скалу изъеденная вековыми потоками глубокая расщелина, уходящая к самой вершине, можно укрыться от авиации, и может, даже убежать.
        От следующей пары взрывов, чуть-чуть не добежав до расщелины, Малхаз вновь был сбит с ног; поняв, что живой, он вновь рванулся. Вот и спасительная чернь расщелины; неоднородные выступы, местами поросшие скользким мхом, когда-то в юности служили ему лестницей к вершине.
        Легкий, от природы юркий Шамсадов стал лихорадочно карабкаться вверх, это не совсем удавалось, конечности скользили, здесь совсем темно и приходится действовать на ощупь. Еще пара взрывов его сотрясли, и он замер. Затем свист авиации и взрывы послышались чуть далее, в стороне села.
        «Теперь тех бандитов бьют», с некоторым удовлетворением подумал он. И в это же самое время послышался гул вертолетов. «Могут высадить десант», следующая, уже безрадостная мысль, которая вновь заставила его лезть вверх.
        Не только рев мотора, но даже вихрь от лопастей уже сильно ощущает учитель истории. Он заторопился, в спешке в очередной раз поскользнулся, ударяясь о выступы, чуть сполз, и тут ногами уперся во что-то мягкое, круглое.
        — Идиот, голос снизу на чеченском. — Давай быстрее, там десант.
        Шамсадов попытался глянуть вниз, не получилось.
        — Дугуев — ты?
        — Я, я. Давай же быстрее!.. Сможем ли мы отсюда выбраться? — сопел испуганный голос снизу.
        — Сможем, сможем, процедил Шамсадов, на ощупь, не торопясь, он нашел опору для одной ноги и другой нанес изо всех сил удар. — И те, и те — твои, лети к своим, стукач.
        В это время снизу, сквозь рев вертолета, доносились редкие автоматные выстрелы, слабый взрыв. Потом луч света скользнул по расщелине, где притаился Малхаз, и туда же полетели пули. Однако учителя истории они задеть не могли — расщелина шла вкривь и вкось. Тем не менее это заставило его еще быстрее карабкаться вверх, да чем выше — тем труднее двигаться дальше, слишком скользко и темно, и сил у него нет, очень слаб, задыхается. Так и встал Малхаз на полпути, найдя какой-то выступ, где с трудом удерживался, переминаясь с ноги на ногу. И вряд ли он долго выдержал бы, к тому же повалил густой мокрый снег и стало совсем скользко, да, к радости, рев вертолета усилился и вскоре удалился, совсем исчез и стало тихо, мирно, и учителю истории казалось, что он даже слышит, как ложится снег, прикрывая все гадости прошедшего земного дня.
        Не легче, чем подъем, был спуск. У родника раскуроченные машины, несколько трупов. Влажный снег, кое-где, особенно на увядшей траве и кустах, уже не таял, оставлял заманчивые белоснежные островки.
        Изнуряющий событиями день так вымотал Шамсадова, что он не мог и не хотел больше думать, ноги подкашивались, еле держали.
        Не таясь, лишь обходя от бессилия подъемы, он направился к родному селу. Вскоре запахло терпким дымом чинары, очагом; из-за пелены щедро падающего снега манящими маячками выступили редкие очажки керосинок в окнах; лаяли собаки, у кого-то мычал голодный теленок.
        После первой войны у Малхаза своего дома не было, но какое счастье было иметь родное село, где почти каждый дом как свой.
        Зная, что Эстери у Бозаевых, а к сватам по чеченским традициям ему еще идти рано, учитель истории направился в первый же дом, к дальним родственникам.
        Быстро накрыли стол, много спрашивали, о чем-то рассказывали, но Малхаз только чуть-чуть поел, обессиленный повалился на нары; больше он ничего не мог, и ничего не хотел, он хотел только спать.
        …Не страшный, но тяжелый, угнетающе-корящий сон пробудил учителя истории. Он был весь в холодном поту и долго не мог понять — где он, сколько спал и где есть реальность, а где наваждение или иллюзия бытия.
        Желая покоя и сна, он вновь, теперь уже с головою, полез под толстое одеяло; и приятная истома уже овладевала им, как то же ощущение, правда более явственно, овладело не только его дремотным сознанием, но даже стало давить физически на все избитое, усталое тело. Ему с ужасом казалось, что его заживо погребают, и не в землю, в какую-то грязь из цемента, железобетона, пыли, а кругом ползают какие-то твари.
        Резко отбросив одеяло, Малхаз вскочил. Кругом незнакомый мрак, и лишь проем окна манит фосфоритовым излучением.
        «Ана! — прошибло током его сознание. — Это она мучается в пыльном подвале школы, среди мышей и сырости железобетона… И какая измена, какой позор! Ведь кроме него еще с десяток человек знают, что тубус там».
        В темноте на ощупь отыскал он свою верхнюю одежду, обувь; тихо-тихо покинул приютивший дом. А на улице свежо, свободно; все белым-бело, и еще падает плавно крупный, щедрый снег.
        Оставляя неровный темный след, Шамсадов побежал к школе. Дверь на замке, значит директор была в школе, она без этого не может — каждый день Бозаева навещает это здание, хранит очаг знаний, знает, что только этот очаг осветит путь народа в будущее…
        У Шамсадова свой ключ спрятан в потайном месте, у крыльца. Вначале он пошел в кабинет истории, ставший ему и Эстери жильем. Нашел фонарь, да по ходу в подвал, увидев, что батарейки окончательно сели, вернулся за керосиновой лампой и спичками.
        Его сердце екнуло, остановилось, и может быть, не застучало бы впредь, если бы, еще глубже пошарив, он не нащупал округлость тубуса.
        Из осторожности, чтобы не дай Бог, не заметили огонек из окон школы, здесь же, в подвале, учитель истории решил мельком, хотя бы глазом, проверить бесценное содержимое тубуса.
        Второпях не получилось. Он давно не раскрывал тубус, и теперь, разложив две картины на холодном цементном полу, в неровно мерцающем свете керосиновой лампы, его даже не взгляд, а внимание полностью приковали к себе два изображения — и будто один укоризненный взгляд, этот издалека несущийся несокрушимый твердый характер.
        — Ана, ты недовольна мной?.. Ну что я должен делать? — стоя на коленях, жалобно прошептал учитель истории. — Не замуровал я тебя в подвал, так получилось… всякие дела… Ну, да, и женился… Может, не вовремя, а может, ты меня ревнуешь? — виновато улыбнулся он, однако увидев суровый взгляд с картин, потупился. — Ну что мне делать, все так непросто. Наверное, в твое время такого и не бывало: изверги, чтобы поработить весь мир, такое оружие напридумывали, такие лекарства и всякого рода ухищрения понасоздавали, что противостоять им, а тем более бороться — просто невозможно.
        — Гу-у-у-у! — вдруг что-то утробно завыло, и вроде древняя картина с краешка, будто от дуновения, колыхнулась.
        Мистику учитель истории якобы не признает, хочет думать, что это ветер в вентиляционной трубе завыл, да от этого не легче, выстоянный дух тысячелетнего творения до озноба повеял на него с неимоверным укором, с гневом и ответственностью перед историей, внушая стойкость, призывая к разуму, требуя борьбы в созидании, в упорном труде.
        — Ну что, что мне делать? — еще ниже склонившись, дрожа, залепетал Шамсадов, признавая свою слабость в процессе истории.
        — Гу-у-у-у! — еще тягостней, могильным эхом завыло в подвале, так что пламя в керосиновой лампе колыхнулось, едва не погасло и, озарившись вновь, явственно осветило, как вновь шелохнулся согнутый угол древней картины.
        Это явное или воображаемое движение холста или тени на холсте привлекло испуганный взгляд Шамсадова. Он, наверное, впервые так близко, так пристально глянул на потрескавшийся от времени, уже разлагающийся край картины, где, он думал, стоит автограф древнего художника, а там четко, на латинском то, что он сказал в беспамятстве после укола — «Bojna-Teha», и рядом тот же знак, как на схеме, — отражающийся от поверхности луч.
        — Дела[38 - Дела (чеч.) — Бог]! — прошептал Малхаз. — Ведь этот ублюдок Дугуев к счастью не знает чеченского языка. «Бойна» — не надломанное, а просто — «занавес»… Как я раньше не догадался?! Схема?! Надо посмотреть схему.
        Он тут же, прямо на полотне древней картины, разложил истрескавшийся, покореженный с краев кусок древнейшей кожи: спору нет — на ней, только крупнее и явственнее, тот же знак и та же фраза.
        — «Бойна-тIехьа»! — ликующе воскликнул учитель истории. Я сейчас не помню точно где, но эту скалу мне в детстве дед показывал… Да, лишь припоминаю, это красивейшее, изумительное место на границе Черных и альпийских гор, с богатейшей контрастной флорой, однако дед там пасеку не ставил, говорил, что быть там нельзя, особенно мужчинам. Издревле там было царство амазонок. А «Бойна-тIехьа» — огромная полусферическая скала, и почему-то на ней мало растительности и явственно видно, что эта скала из какой-то иной, более твердой породы, нежели окружающие ее горы. А название — «занавес» она получила оттого, что эта странно созданная самой природой скала полностью укрывала от солнечных лучей некогда существовавшее там озеро — «Мехкари-ам»[39 - Мехкари-ам (чеч.) — амазонок, свободных девиц озеро]. И только раз в году, в дни весеннего солнцестояния, туда могли проникать солнечные лучи, и именно в эти два-три дня туда могли приходить мужчины на свидания с амазонками. И если мужчина вместе с уходом из ущелья солнечных лучей не удалялся, а оставался с амазонками, то он подвергался жестокому наказанию — вскоре
терял мужскую силу и плоть, и даже после этого покинув запретное место, этот мужчина долго не выживал, чах на глазах, вскоре умирал в страшных муках… А амазонки после этих свиданий рожали детей; дочерей оставляли себе, а мальчиков при очередном свидании отдавали мужчинам, и, расставаясь с младенцами, они так плакали, что от их слез образовалось это кристально чистое высокогорное озеро.
        — И дед рассказывал мне, вслух, все вспоминая, анализировал учитель истории, что предание гласит: последней амазонкой была Ана Аланская-Аргунская, и она тоже из-за какой-то важной тайны и ради своего народа вынуждена была расстаться с единственным сыном, но не навсегда, на два солнцестояния, когда в обмен на сохранность великой тайны она должна была получить взамен сына… Не два солнцестояния, а гораздо больше прождала Ана, наполняя озеро слезами, да сбылись проклятия ее бабушки: иссяк род амазонок, не увидала Ана больше своего сына. Говорят, видели ее охотники в последний раз плачущей у озера, Ана была уже совсем худой, болезненной, печальной. От помощи охотников она отказалась, советовала впредь, особенно мужчинам, здесь не бывать и тем более не задерживаться; проклятие последней царицы амазонок здесь витало. Правда, оставила она весет[40 - Весет (чеч.) — завещание]: «Рано или поздно — сюда, за великой Тайной цивилизации — должны прийти очень влиятельные чужестранцы. Эта Тайна не наша, и она нам не нужна. Эта Тайна принадлежит якобы им, и благодаря этой Тайне эти люди, а их немного, обладают
господством и влиянием, и одновременно из-за этой же Тайны они и впредь будут подвергаться гонениям и презрению, если к живой или к мертвой не доставят ко мне моего сына, если живую или мертвую не поцелует меня мой сын, не приласкает, а потом с сыновним трепетом, скорбью и любовью не захоронит, как положено, предав родной земле… Таков был уговор. Только после этого я раскрою Тайну и сниму проклятие с этих всегда вроде бы могущественных, но несчастных людей…».
        — Ю-ю-у-у! — совсем не таким, как прежде, а очень жалобным, скорбным свистом что-то завыло в подвале.
        Содрогнувшись, съежившись от страха и озноба, учитель истории встревоженно огляделся кругом, и его взгляд почему-то устремился вверх: на темно-сером неровном железобетонном потолке застыли крупные капельки, и все они, словно догорающие звездочки, слабо мерцают от керосинового огня, навязчиво образуя видимость мрачной угасающей темени подземного небосвода.
        — Ана, знаю, ты где-то в подземелье или в пещере уже тысячу лет вызволения ждешь, — сжимая на груди руки, горячо задышал учитель истории. — Скоро, очень скоро я тебя найду… Вот только где же эта скала? Ведь озера уже давно нет. После тебя оно иссохло или утекло… Стариков, знающих местность, в живых не осталось, после депортации потерялась связь времен… Ту скалу я, может быть, и узнаю, помню, на ней мало было растительности. Да и это сейчас не поможет — все снегом замело… Может, дождемся весны? Что три-четыре месяца, если более тысячи лет и зим ты ждала?!
        — Ю-ю-у-у-у! — еще жалобнее и тоньше перекатным угасающим эхом пронеслась осязаемая сырая волна по подвалу.
        И прямо на глазах учителя истории крупная капелька влаги не удержалась на скользком, холодном бетоне потолка, стремительно, со странным свистящим шумом полетела вниз и вонзилась, оставляя мизерные брызги, прямо на лицо древнего портрета.
        — Ой, Боже мой! — воскликнул учитель истории. — Это ведь редчайший, древнейший шедевр!
        Он потянулся к полотну, хотел побыстрее убрать влагу, но она уже впиталась, поглотилась трещинами краски, и, как случилось на новой картине, здесь тоже создался вид, что Ана плачет и текут слезы.
        — Ю-ю-у-у! — совсем как немощная старушка жалобно выл подвал.
        — Понял, Ана. Прости, прости! — чуть ли не кричал теперь Шамсадов. — Ни дня ждать не буду, ни часа, ни секунды. Сейчас же перенесу тебя из этого грязного, вонючего подвала в родовую пещеру Нарт-Корт — там тебя древние кавказские богатыри будут оберегать, а я с утра пойду в горы на поиски.
        Зимняя ночь в горах Кавказа еще не прошла. Было очень тихо, страшно, и даже рева водопада и лая собак не слышно. И все так же щедро шел снег, когда учитель истории, бережно сжимая под мышкой дорогой тубус, покидал родное село, с хрустом проваливаясь по щиколотку в уже промерзший, твердый снег, оставляя уходящий в горы, как в историю древнего Кавказа, заплетающийся, тут же укрываемый новым снегом неясный, еле видимый и вроде никому не нужный одинокий след…

* * *
        Зачастую человек склонен думать: что-либо плохое может случиться с кем угодно — только не с ним. Вот так и Малхаз думал. Он-то и летом, в сухую погоду по узкой, коварной горной тропе с превеликим трудом добирался до породненной пещеры Нарт-Корт, а тут, ни о чем не заботясь, даже позабыв, что идет война, сквозь густой снегопад и кромешную ночь решился вновь схоронить понадежнее бесценный тубус. Он был уверен, что Ана благоволит ему.
        Так и случилось. Запрятав в пещере тубус, Шамсадов удачно преодолел обратный путь и с запоздалой зимней зарей подходил к селу, планируя, что увидится с Эстери, а потом, плюнув на все, соберет необходимое в горах снаряжение и в это же утро двинется в горы на поиски скалы Бойна-тIехьа. Он уже намечал и первоначальный маршрут поиска, как прямо на окраине села грубый голос на русском крикнул:
        — Стоять! Руки вверх! Лечь на землю! Быстрее! — разрыхляя под ногами снег, перед ногами прошлась автоматная очередь.
        Застигнутый врасплох учитель истории стал, как вкопанный. Несколько теней в белых маскхалатах моментально окружили его, больно скрутив за спиной руки, накинули на голову мешок и, тыкая чем-то острым в бока, быстро куда-то повели.
        Они преодолели два подъема и два спуска, вброд пересекли ледяную речку и углубились в лес. И хотя Шамсадов ничего не видел, оттого часто падал, получая пинки, он примерно знал, куда они шли, узнал место, где ему приказали лечь лицом на землю, и даже понял, что где-то рядом американский доктор — еще разило знакомым слащавым одеколоном.
        — А этот откуда? — ткнули Шамсадова сапогом.
        — Не знаем, у села на рассвете взяли… Так, на всякий случай.
        — Приготовить всех, скоро прибудет борт.
        С Шамсадова сняли мешок, заставили сесть. Обнаружив в кармане загранпаспорт, присвистнули:
        — Ты смотри, метр с кепкой, а весь свет объездил.
        — А может, он с ними? Знаешь кого из них?
        Шамсадов исподлобья глянул на таких же, как он, сидящих на снегу в ряд: Штайнбаха, доктора и еще троих-четверых узнал, еще человек шесть-семь были незнакомые чеченцы.
        — Нет, тихо промолвил учитель истории.
        — А кто его знает?
        Ответ был тот же.
        — Ладно, на базе разберемся.
        Когда послышался гул вертолета, к командиру российских десантников, который стоял возле Шамсадова, подошел радист.
        — Может, этого не возьмем, указал он на Малхаза, и так перегруз?
        — Да что там — его бараний вес, грузи всех.
        На борту вертолета пленные лежали вповалку, и хилый учитель истории никак не мог потеснить крупные тела, а его позвоночник от долгого неестественного искривления нестерпимым током пробивал все тело так, что ядовитые круги поплыли перед глазами; он не мог сдержать стоны, порой орал, чуть ли не перекрикивая гул моторов, и наверное, будь полет еще дольше, он испустил бы дух. Примерно через час они приземлились на военной базе, которая располагалась уже в полупустынной местности, видимо, за пределами Чечни.
        Пленных построили в ряд и долго так держали, вероятно, ждали, пока прибудет начальство.
        Шамсадов был с краю; возникшая накануне боль в позвоночнике переместилась в таз, и левая нога буквально не подчинялась ему; он еле стоял под порывами свирепого ветра. Здесь, очевидно, тоже выпал снег, однако на обледенелом песчаном грунте не удержался, только в лощинах и в неровностях едва белел, образуя змеевидные поземки.
        Наконец прибыли несколько военных машин, БТРы; началось оживление.
        — Вот он!
        Первым из строя вывели российского журналиста, что был в отряде Штайнбаха.
        — Самохвалов Андрей Викторович, ответил на вопрос полковника журналист.
        И как его начали бить, и только сапогами.
        — Не смейте! Это негуманно, бесчеловечно! — закричал американский доктор, за что тоже получил, но не так, как журналист, а только до полусмерти.
        Следом настала очередь здоровенного, выше Штайнбаха, чеченца, как послышалось Малхазу, известного полевого командира. Этого чеченца тоже до устали били сапогами; проверили — еще живой. Деревьев здесь не было, да и зачем, модернизация: привязали ноги к разным БТРам: как и отца Аны, Алтазура, тысячу лет назад — казнили.
        От этого действа не только Шамсадов, но и кадровый военный Штайнбах упал рядом с все еще корчившимся доктором и, истошно крича, стал вырыгивать.
        Видимо, этих зрелищ было достаточно. Пленных поделили на две группы, Шамсадова, вместе с другими чеченцами, поместили в полуподвальный железобетонный бункер.
        Этот покой не принес Малхазу облегчения; всю ночь он не спал, страдал от нестерпимой боли в области таза. А наутро он не смог выйти, не только заболела, но буквально отнялась левая нога.
        — Этого зачем привезли? — возмущался один офицер. — Надо было там оставить. Кто с ним здесь возиться будет?
        — Да он притворяется.
        — Непохоже, смотри, весь желтый стал… Уберите его обратно.
        Буквально волоком Шамсадова утащили обратно в холодный, сырой бункер, кинули на железобетонный пол. От боли он скулил, слезы наворачивались на глаза, и он не имел сил доползти хотя бы до нар: нижние конечности парализовало, малейшее движение доставляло жгучую боль, а найти удобную позу тоже невозможно.
        Лишь через сутки вновь вспомнили о Шамсадове. Молоденький интеллигентный капитан заполнил анкету, уходя, тихо сказал:
        — Я принесу Вам кое-какой еды и постараюсь доставить врача.
        Через час капитан вернулся. Воровато достал из кармана нарезанные куски хлеба, сыр, колбасу и даже плитку шоколада.
        — А воды можно? — взмолился Шамсадов.
        — Да-да, не подумал, извинялся капитан, и как бы про себя. — Что за дикость, какое варварство!
        Так всухомятку капитан кормил Шамсадова еще пару дней и, словно оправдываясь, говорил:
        — Вас позабыли, и благодарите за это судьбу… А врач будет, я уже договорился… Поверьте, мне все это непросто…
        Однако ни врача, ни самого капитана Малхаз больше не увидел. По маленькому обрешеченному окошку в потолке он тупо следил, как меняются день и ночь, иногда в бессилии кричал, а в ответ только изредка слышал рев проходящей мимо техники.
        Так прошло несколько дней, и Малхаз понял, что ужаснее всего на свете жажда, затем голод, далее — свобода, и только после этого телесная боль. Все это было, и осталось только последнее — не дышать, и он уже подумывал, как бы повеситься или придушить себя, до того доходило его сознание, и он впадал в обморочное состояние. А придя в себя, вновь хотел жить и ползал вдоль бетонных стен, до кровоточия языка слизывал капельки испарений.
        И все же о нем вспомнили: как-то ночью бункер битком набили людьми, чеченцами. Только на следующее утро Малхаз увидел, что все это юнцы, молодые ребята, даже подростки: от пятнадцати до двадцати четырех лет, и он им в отцы годится. И вроде должен пример стойкости показать, а сам спросил:
        — Есть ли у вас что поесть?.. А воды тоже нет?
        По этим истощенным лицам, по их рваной, грязной одежде Шамсадов понял, что допустил глупость и слабость. А рядом с ним опустился один паренек, от которого, впрочем, как и от всех, разило вонью, и тихо сказал:
        — Терпи, брат… По сравнению с тем, что мы перенесли, это курорт.
        — А что Вы перенесли?
        — Одиночный зиндан.
        — А что это?
        — Это… вначале морят тебя голодом и жаждой, потом резко откармливают какой-то соленой парашей, от которой начинается заворот кишок, а затем сажают в узко вырытую яму и забывают о тебе, разве что иногда на голову пописают.
        — Ведь это «соты Бейхами»! — вскричал учитель истории.
        — В сотах мед бывает, злобно усмехнулся паренек, а там о смерти мечтаешь.
        — И долго ты в яме был?
        — Трое суток… Это как три года… Почему-то нас вытащили, что-то иное будет.
        Здесь о них не забыли. Вскоре всех вывели.
        От болезни Шамсадов скрючился вбок и как-то вперед, выглядел совсем старым, изможденным; едва стоял, поддерживаемый юными земляками.
        — А этот откуда? — указал на него полковник.
        — Такие нам не нужны, возмутился человек в гражданской одежде.
        — А может, его… того, подсказал адъютант.
        — Молчать! — топнул ногой командир. — Это военная база, а не кладбище для боевиков… Забирайте всех, пригодится.
        — Ну, они негодны, возмущался гражданский, как они доедут? Ведь есть приказ!
        — За неделю всех откормим, будут как огурчики, отбивался полковник.
        Отношение к пленным резко изменилось. Их повезли в баню, тщательно, запуская по одному, под присмотром, обмыли, всем выдали зимнюю военную одежду — от сапог и портянок до телогреек и белья, кроме ремней и погон, и нет кокард на шапках.
        Чеченская молодежь в армии не была, и их обучили, как наматывать портянки, как исполнять строевые команды. Потом отвезли в хорошо охраняемый барак и там же вдоволь накормили.
        Армия есть армия: здесь все четко прописано — по списку довольствие выделили на двадцать человек; Шамсадов вне списка, двадцать первый, нестроевой, нет на него довольствия, значит, и одежды. Однако военные его тоже помыли, накормили, выделили кровать, а военный врач, хоть и последним, особенно тщательно обследовал его и, выбрав момент, на ухо прошептал:
        — Капитана Морозова за заботу о Вас на передовую отправили… не будет ему житья. — И чуть погодя, уже громко. — Судя по всему, у Вас явно выраженная межпозвонковая грыжа, и не одна… и, видимо, весьма приличная. Болезнь тяжелая, затяжная. Необходим, как минимум, двух-трехмесячный покой, обезболивающие, витамины, хорошее питание… Мои возможности ограничены. Вновь на шепот перешел врач. В следующий осмотр постараюсь подкинуть лекарств.
        — А Вас не кинут на передовую? — попробовал пошутить Малхаз.
        — Хоть я и военный, но врач, последовал строгий ответ.
        На следующий день Шамсадову принесли кое-какие медикаменты, но этого врача он больше тоже не увидел.
        «Карантин» с усиленным питанием продолжался не неделю, а целых десять дней. И если остальных ребят весь день гоняли по строевой подготовке, то Шамсадова трогали только на утреннюю и вечернюю поверки, где, искривившись, еле стоя в строю, он на окрик — «Двадцать первый!» отвечал громко: «Я!». А иного не было; он, как и остальные пленные, обезличен, без документов и имени — только есть порядковый номер, его забывать нельзя, иначе забьют, правда, не до смерти, но с толком, и если даже ночью назовут твою цифру — вскакивая, крикнешь «Я!».
        «Двадцать первый» очко — дурацкая цифра, так что и в спецвагон не хотят его принимать.
        — У меня предписание на двадцать голов, и довольствие только на двадцать, кричит старший прапорщик, старший по вагону.
        — Ничего не знаем — забирай всех, — кричат ему с матом в ответ.
        Скрюченного, стонущего «двадцать первого» толкали туда-сюда — и все-таки провожающих больше и старше они по званиям, закинули больного в вагон.
        — Я его кормить не буду, — все еще угрожал старший прапорщик.
        В вагоне много обрешеченных камер — разместили по двое, «двадцать первый» отдельно. И его действительно не кормили, да ребята делились, передавали ему, что возможно было, через решетки.
        В день погрузки так и не двинулись, и только ночью подкатил локомотив, жестко толкнул вагон, сцепился, и когда рывками потащил на север, навстречу зимнему свирепому в степи ветру, стало понятно, что больше они Кавказ не увидят, везут их на убой.
        Кто-то хило затянул нерадостный назм[41 - Назм (чеч.) — народная песня], остальные вразнобой, но дружно подхватили.
        — Прекратить вой! — заорали сопровождающие здоровенные прапорщики.
        Голоса, наоборот, окрепли.
        — Молчать! — повторилась команда.
        Еще громче стали петь.
        Наугад парней поочередно вытаскивали из камер, под сумрачный свет фонарей, нещадно били, так что петь больше не моглось. «Двадцать первый» петь и так не мог — скрючившись от боли, не находил места на холодном, грязном металлическом полу; однако и ему вдоволь досталось: всю ночь он стонал, от боли и бессилия, скуля, плакал, и тогда молился о смерти, и она пришла, да не к нему, а к совсем юному парнишке, которого поутру прапорщики оттащили в задний тамбур вагона. И теперь, когда пронумерованных поодиночке водили в туалет, им приходилось дважды перешагивать этот окоченевший брошенный труп. А потом они молились за упокоение его души, и с наступлением ночи вновь, поминая всех погибших, пели мовлид[42 - Мовлид (чеч.) — религиозный ритуал], следом назм, и так три ночи подряд, и никто их не трогал, и даже порой подвыпившие прапорщики подбадривали их. Но и это длилось недолго: голоса осели, ослабли, от холода охрипли, и кое-кто еще не сдавался, да подпевающих становилось все меньше и меньше. И с каждым стуком колес все больше думалось не о чужой, уже решенной судьбе, а по мере усиления холода из щелей — о
своей, такой короткой жизни…
        А «двадцать первый» уже попал в список, получал, как и все, довольствие. И как-то ночью новая благодать. Прапорщики вдрызг напились — оказывается, Новый год. Почему-то решили угостить «двадцать первого».
        — На, старый, отметь, сквозь решетку подали полный стакан водки.
        На изможденном, осунувшемся лице «двадцать первого» широко заморгали темно-карие глаза.
        — Что, не хочешь принять нашу щедрость? — угрожающе-суровым хрипом.
        — Пей, пей, не то побьют, на чеченском шепот из соседней камеры.
        Холодной, дрожащей рукой «двадцать первый» взял стакан.
        — Тост, и до дна, последовал приказ.
        — С Новым годом! — вяло произнес Шамсадов и взахлеб, большими глотками осушил стакан.
        — Вот это молодец! На, закуси… А теперь следует поговорить, заплетался язык у прапорщика.
        Вскоре и «двадцать первый» стал таким же. Отвечая на житейские расспросы, он рассказал, что был учителем истории, недавно женился; а потом, не выдержав, спросил о наболевшем:
        — А что с нами будет, куда хоть везут?
        — Гм, — с отрыжкой поправил голос прапорщик. — Понимаешь, в России отменили смертную казнь, а государству нужны подопытные смертники…
        — Чего ты несешь?! — оборвал его другой прапорщик, стукнул в плечо. — Пошел отсюда… Всем отбой, в сторону пронумерованных.
        Наступила гробовая тишина. И молодые, наверное, еще не верили, думали — их обойдет, а «двадцать первый» уже немолод, осознал. И если бы не хмель в голове, может быть и сдержался, а так не смог, и полушепотом, надрывным голосом он молвил:
        — Кентри[43 - Кентри (чеч.) — молодежь], вы молодые, дай Бог Вам здоровья, и я желаю и верю — вы выживете… Только не забудьте про меня: я, Шамсадов Малхаз, из селения Гухой, Итум-Калинского района. Пусть возле могилок деда и бабушки и мне чурт[44 - Чурт (чеч.) — надмогильный камень] поставят.
        И хоть просил он на пьяную голову, и потому просил искренне, да все равно, чуточку, во что-то верил, на что-то надеялся, и потому о сокровенном, о тайне тубуса не обмолвился, только перед последним вздохом он решил эту тайну раскрыть.
        А хмель благодатным теплом прошелся по телу, впервые за много дней ослабил боль, навел истому, и Малхаз, блаженно потянувшись, сладостно заснул… И предстала перед ним печально-строгая Ана:
        — Ты забыл? Ты мало учился! Надо думать об общем, это во главе угла… Вначале меня захорони, мне чурт поставь, и тогда о тебе не забудут…
        Он вскочил. Колеса, в такт его сердца, бешено стучат, вагон трясет. Задыхаясь от жажды, Шамсадов тяжело, часто дышит, и каким бы густым клубом пар не выходил из его рта, а он моментально растворялся в воздухе… и от вида толстых решеток растворился пробудившийся было дух… Он всего лишь «двадцать первый», и более — ничто.

* * *
        Неистовый рев прибоя, как яростный звуковой фон страшного сновидения, пробудил ее. Вся в холодном поту, Ана, часто моргая, долго озиралась во мраке, не понимая, где находится. Наконец вспомнила пряный запах жилища Радамиста и Артемиды, потом, в такт прибою, услышала разнобойное мерное сопенье: под ее нарами, постелив одеяла на глиняный пол, лежала троица юных сестер.
        «Судьба послала мне вас вместо моих сестер», первая оживляющая искра, однако кошмарный сон все еще довлеет над ее сознанием, и сквозь шум волн она будто отчетливо слышит, как стонут ее сестра Аза и брат Базурко, зовя ее на помощь.
        Чуть освоившись в темноте, боясь наступить на девочек, Ана направилась к выходу. С севера, напоминая о надвигающейся зиме, дул жесткий порывистый ветер, который мгновенно судорожно прилепил намокшую от пота тунику амазонки к ее ноющему от усталости разбитому телу. Еле ступая по острым камешкам, босая, с развевающимися прядями вьющихся волос, она, как привидение, медленно, но упрямо вошла прямо в море, так что холодная волна ее толкала чуть не в пояс, а уползая ядовито лизала икры, пытаясь унести с собой.
        «Я победила! почему-то грустно вымолвила Ана. — Ну и что? Что от этого изменилось?.. Ничего…»
        Так больше ни о чем не думая, только неморгающим упертым взглядом наблюдая, как в дали, в мутной толще бесконечного мрака с глубины вскипают белые гребни волн, она от тех же холодных волн чуточку откидывалась к берегу, да с этой же волной приятно ощущала, как лижет холодная вода уже не только икры, а все выше и выше, и она, поддаваясь этой неожиданно манящей ласке, по ступне, на цыпочках медленно и верно покорялась стихии, мечтая в ней найти родину, родных и покой…
        — Ана! Ана! — грубо рванул ее за руку Радамист.
        Ана ни слова не произнесла. Так же безропотно покорилась силе мужчины, и словно не обратила внимание на плачущих у дома Артемиду и разбуженных дочерей.
        Только вновь уложенная на жесткие нары, она, тягостно выдыхая, застонав от болей мышц и души, лежа ничком и чувствуя, как о ней заботится, обсушивая и укрывая, не одна пара нежных рук, уткнувшись в пахнущую бараньей шерстью грубую подушку, прикрывая рот, истошно зарыдала — она сильнейшая, правда, среди рабов, она, желанная забава, и уже не одни руки жирных господ бесцеремонно шарили по ее телу, и только прорвавшийся Радамист помог ей соскочить с трибуны, где толпились влиятельнейшие сановники империи. В густых сумерках они растворились в ликующей толпе, а с наступлением ночи, как воры, покинули праздничный Константинополь — вот итог победы…
        Спящего будить грех. А будить Ану после таких событий — совсем невозможно. Да бывают обстоятельства поважнее, и если ранее люди Зембрия Мниха только под покровом ночи, украдкой пробирались в бедняцкий пригород Константинополя к дому Радамиста, то сегодня прибыла целая кавалькада в сопровождении императорских гвардейцев, и во главе их — сам Зембрия Мних.
        — Ана… Ана, проснись, слегка теребила плечо девушки Артемида, и увидев, как раскрылись большие зеленовато-лиловые глаза, — этот приехал… Твой доктор.
        — Зембрия Мних? — шепотом спросила Ана, резко села на нарах, тень пробежала по ее лицу, наверное, впервые меж утонченными золотисто-пышными бровями образовалась маленькая ложбинка, и она, угрюмо склонив к груди голову, пыталась задуматься, и было о чем, да не смогла — рой всяких мыслей хаосом метался в ее сознании, и самая страшная: теперь она должна дать ответ на предложение Мниха, и она не знает, что сказать. Просто физически дряблая физиономия уже немолодого Мниха вызывает у нее чувство если не отвращения, то явного отторжения; и прочих — прочих фактов — не счесть, однако иной опоры у нее нет, безнаказанно облапают ее хозяева этой империи.
        — У-у-х! — чуть ли не со свистом горестно выдохнула Ана.
        В это время в комнатенку вошел подавленный Радамист.
        — Ана, — угрюмо сказал он, — зная твой характер и воспитание, скажу — тебя ожидает новое испытание… Эти люди гораздо сильнее олимпийцев, в их руках власть, вся громадная империя. Они хитры и коварны, порочны и алчны. Для жизни среди них нужнее сноровка ума. А чтобы среди них выжить, иной раз придется поступиться принципами — тогда используй их же приемы: ведь жизнь — борьба! А ты ступила на скользкий путь, путь зачастую обманчивой славы… И последнее, возьми себя в руки, улыбнись, настройся, как перед олимпиадой. Ведь ты дочь амазонки, победитель! Не забывай, ты — великая Ана Аланская-Аргунская! И пусть все это знают и чтут. Бог тебе в помощь!
        — Аминь! — хором прошептали Артемида и ее дочки.
        — А теперь иди, выпроваживал ее Радамист. — Этот люд в таких местах ждать не любит.
        С понурым видом Ана тихо вышла из уже ставшего родным дома. Все так же напористо дул северный ветер, еще свирепее дыбилось и рычало темно-фиолетовое исчезающее в дымке море, и совсем низко, чуть ли не прижавшись к земле, ползли тяжелые, мрачные тучи. Пахло морем, рыбой, сладко-переспевшим виноградом и конским потом. В окружении своей свиты и гвардейцев императора прямо перед Аной стоял широко улыбающийся Мних, и если бы он первым делом потребовал дать ему ответ на его предложение, она уже решила вынужденно сказать: «Да». Однако Зембрия Мних, широко раскинув руки, воскликнул, будто обиженно, своим слащаво-тонким голоском:
        — Ана, дорогая! Как ты накануне улизнула? Ведь торжества были в честь тебя! — он быстро приблизился, холодными руками трогательно обхватил ее плечи, привлек к себе. — Ты молодчина! Я и не представлял! Ты всех сразила, покорила! Тебя ждут во дворце! А император, — тут он перешел на шепот, и его фальцет совсем зашипел, — настоящий император, просто очарован, влюблен!
        — А что, есть и ненастоящий император? — слегка отпрянув, недобро ухмыльнулась Ана.
        В данный момент ее не интересовали настоящие и ложные императоры Византии, ей стало странно, почему этот влиятельный человек, до сих пор с дрожью в руках гладящий ее плечи, с подобострастным трепетом заглядывающий в ее глаза, не пытается ею овладеть, а говорит об императоре?
        Зембрия Мних словно прочитал мысли девушки, прикусывая нижнюю толстую губу, страдальчески отвел взгляд, и после долгой паузы, видимо переборов себя, вновь, с тем же отработанным дворцовым заискиванием:
        — Ана, не смей в таком тоне говорить о царствующей особе, тем более, что он македонской династии.
        — Для меня все люди — равны.
        — Чушь! — стал серьезнее Мних. — Равенства нет и не будет. У каждого своя ноша… А тебе выпал шанс, используй его во благо свое и своего окружения.
        — Значит — для Вашего блага? — заметный сарказм в ее словах.
        Зембрия Мних, будто ошпаренный, поигрывая пальцами, отвел руки, сделал шаг назад, путаясь в роскошном плаще, выпятил объемное брюшко, в задумчивости уперся взглядом в прибрежный ракушечник и, поправляя на ветру редкие, уже седеющие волосинки на лоснящейся плеши, холодно выдавил:
        — Пусть это так… Однако помимо меня и до меня вспомни о пропавших в рабстве сестре и брате, о тех земляках, которых ты мечтала выкупить…
        — Всех выкуплю! — перебивая, с вызовом крикнула Ана.
        — Ой-ой! — теперь искоса глядел Мних. — Опомнись! Ты ведь не знаешь, где ты и кто ты? Это не марафон бежать, где противник явно перед тобой… Подумай об элементарном — где и как ты будешь перевозить и хранить выигранные деньги? А? Что, может, этот несчастный Радамист тебя будет охранять?
        — Я возьму с собой Астарха.
        — Кого? — ухмыльнулся Мних. — Этот тот раб, что провонял ослятиной и лежит в моей больнице?
        — Не смейте так говорить! — сжались кулаки Аны, от гнева она даже топнула босой ногой.
        — Говорю, как есть! — напирал Мних. — И советую тебе — не забывайся. — Он вплотную приблизился, но на сей раз не трогал, лишь мельком глянув на ее гладкое, пунцово-сияющее лицо, обрамленное золотистыми волосами; тяжело отвел взгляд, и уже помягче и тише. — Ана, или ты делаешь то, что я велю, — он осекся, кашлянул, — точнее прошу… или… Ты не знаешь нравов Византии. А впрочем, среди богатых людей правда везде одна, в вашей Хазарии они были не лучше… Делай выбор, я жду. — Мних отошел в сторону, тоскливо глянул в туманность бушующего залива.
        — Иного нет, иди, — слегка толкнул Ану Радамист, запричитала за спиной Артемида.
        Всю дорогу Ана и Зембрия Мних не сказали ни слова, оба были печально-угрюмы. К полудню они прибыли к загородному дворцу Мниха, оказались наедине именно в том зале, где накануне олимпиады Зембрия горячо объяснялся в любви и просил взаимности Аны.
        В напряженно-торжественном молчании они очень долго стояли, избегая взгляда друг друга, и наконец, очень печально, как сама с собой, первой заговорила Ана.
        — Странно, — горько усмехнулась она, — я думала выиграю олимпиаду и моя жизнь в корне изменится, а она — осталась такой же, если не хуже, — тут она искоса, чуть исподлобья, щурясь сквозь густые бархатисто-роскошные брови, изумрудным холодом глаз пронзила доктора. — Так кто же я теперь?
        — Ты, ты, — руки Зембрия Мниха затряслись, упитанное широкоскулое лицо в страдании, словно от глубокой, невыносимой боли исказилось. — Ты, — заорал он, — Великая Ана Аланская-Аргунская!
        — Ваша раба, — вяло.
        — Нет, нет! Не говори так, — бросился доктор к ней. — Ты не представляешь, как я тебя люблю! Что ты для меня значишь! Как я тобой восхищаюсь!
        — Поэтому уступаете императору? — брезглив ее тон.
        — Замолчи! — на писк сорвался голос Мниха, он даже замахнулся кулаком, да застыл, а потом несколько раз ударил им по своей лысине. — Тебе не понять, тебе, да и никому этого не понять. И рассказать об этом нельзя!.. Ана, пойми, на мне тяжкий груз, самая ответственная миссия перед многими прошлыми и будущими поколениями, из-за которой я лишился многого в жизни, — слезы потекли из его глаз, с всхлипами он заплакал и умоляюще, невнятно бормотал. — Ана, ты не знаешь, как я тебя люблю! С первой встречи ты покорила меня, просто зачаровала. И я не намерен тебя никому уступать, никому отдавать. И не отдам!
        — Я не пойму Вас, — вроде бесстрастен тон Аны. — Так объясните мне — кто я для вас, для всех? Кто я в конце концов?
        Зембрия Мних застыл, как многочисленные статуи в этом зале, и только по его лицу было видно, какая в нем идет борьба, какой выбор.
        — Ты для меня — все! — вдруг как никогда более низким, утробным голосом выдавил он. — Самый дорогой человек!
        — Невеста, жена? — непонятные нотки в ее голосе.
        — Я не имею права жениться, — вскипел Мних. — Дал обет… Да и не в этом только дело, — вплотную придвинулся он к Ане. — Не тот я мужчина, не тот, понимаешь? — крупные капельки выступили на его лбу и лысине. — И все равно никому не отдам.
        — Так кто же я? — развела Ана руками. — Или кем я у вас?
        — Ана! Я прошу, не говорит в таком тоне со мной!
        — Мне нужна ясность! — твердо сказала она. — Я хочу знать: кто друг, кто враг, и вообще — чего от меня хотят?
        — Ана! — он схватил ее руки. — У меня нет друзей, нет близких, нет родственников. Есть только единомышленники. Так это каста, и они мне противны, да никуда не деться — повязан по жизни. У меня очень много врагов, и, не скрою, главные из них там, в императорском дворце, куда я тебя посылаю. И все тебе не объяснишь, я и сам не понимаю, несу свой удел… А ты мне очень дорога! Я люблю тебя, ценю и верю. И хочу, чтобы ты была мне единственно близким человеком, родным… Ана, поверь, хоть ты и пережила многое и многое испытала, но ты еще очень юна и жизни еще не знаешь. Пойми, наш с тобой удел — один: мы с тобой живем и будем жить не ради собственной услады, а во благо иных, даже не совсем родственных людей и весьма абстрактных идей. Это наш удел, наш жизненный путь! И только я смогу помочь тебе, а ты мне.
        — Да, — все еще сух голос Аны, — я помогла Вам расправиться с Басро Бейхами. А теперь как я найду сестру и брата? Только он знал их участь.
        — Ну-ну, при чем тут я?! — возмутился Мних, а следом, шипя. — Знай, если бы Басро и Феофания были живы, то тебя, а может, и меня, уже в живых бы не было… Поняла? И запомни, впредь этих имен больше не называй, и вообще выкинь из головы. А сестру и брата твоих я уже ищу и даже примерно знаю, где они.
        — Где? — воскликнула Ана.
        — Сестра Аза — вероятно, на острове Крит, а брат Бозурко — где-то в Болгарии.
        — Где этот остров Крит? Где Болгария? — заблестели глаза Аны.
        — Ана, — тон Зембрия Мниха тоже изменился, они явно сходились. — Это нелегко. Крит и Болгария в разных местах, это иные, и теперь, к сожалению, не подвластные Византии страны.
        — Я должна туда ехать. Я их выкуплю.
        — Успокойся. Это огромные земли, и там тысячи людей. Мы не знаем, где они конкретно, но мои люди в поиске. Даю тебе слово… И если ты хочешь идти на помощь порабощенным родственникам, то поверь мне, самый верный и близкий путь к их освобождению лежит через императорский дворец. И ты не представляешь, как тебе повезло, какая выпала честь.
        — Не нужны мне ваши дворцы, ваши императоры! У меня есть деньги… Кстати, сколько я выиграла? Ведь у нас был уговор.
        — Скажу… Ставки еще не подсчитаны, но я ориентировочно уже знаю: тысяча — твои призовые, и еще минимум семь.
        — Это ведь богатство! — заликовала Ана.
        — Нет, — урезонил доктор. — Богатство — это деньги плюс власть. А просто деньги — порой кабала… Возьми свои мешки с золотом и отправляйся на поиски сестры и брата. Хе-хе, я посмотрю — далеко ли ты отъедешь, и отъедешь ли вообще?
        Большой ком пробежал под белоснежной кожей шеи Аны, уголки ее алых губ опустились. Она решительно сделала пару шагов от Мниха, встала, и после долгой паузы, на выдохе, стоя спиной к доктору:
        — Что мне делать?
        — То, что я скажу.
        — Значит, — очень тихо и печально молвила Ана, — вместо Бейхами у меня другой хозяин, и я та же раба; разве что тавро еще не поставили.
        — Замолчи! — как обычно нервничая, на писк сорвался голос Зембрия Мниха. — Не упоминай это имя! А раб твой — я! Я! Я — твой раб! — пузырьки слюны выступили в уголках его рта, а он весь дрожал, так что брюшко тряслось. — Ты ведь не знаешь, а я в марафон отправил трех человек, чтобы тебя охраняли. Ты не знаешь, сколько я затратил сил и средств в поисках твоих брата и сестры. Ты не знаешь, чего мне стоило вызволить из рабства твоего Астарха. А он был не чей-то раб, а как военнопленный — префектуры, и клеймо города у него на плече до сих пор есть — как знак пожизненного рабства Константинополю. И только императорский указ его может освободить от рабства. А я его вызволил, раз тебе это было угодно, и на свой страх и риск поместил в больницу. Как ты велела, я разузнал поименно, где в рабстве люди с Кавказа. Вот их список. Наконец, этот дворец, а он стоит больше пяти тысяч, принадлежит уже тебе, и ты получаешь официальный статус византийки, а не какой-то угнанной с Кавказа рабыни. Это все — твое, вплоть до конюшен, прислуги, рабов! Я тебе это дарю, что ты еще хочешь?
        Наступила долгая пауза, и только слышно, как натужно дышал Мних.
        — Я хочу, — шепотом нарушила молчание Ана, — если все это так… чтобы семья Радамиста жила здесь, со мной.
        — Пожалуйста! Ты здесь теперь хозяйка: сама решай, сама приказывай.
        — Тогда еще… Я очень устала, нельзя ли хотя бы…
        — Нет, — оборвал ее Мних. — Это воля императора… Его чувства должны возгораться, а не тлеть… Сейчас маг-индус и его юные феи поколдуют над твоей душой и телом, благо есть над чем, а я в это время постараюсь кратко изложить дела внутри византийского двора, и ровно на закате ты должна быть во дворце, тебя лично будет сопровождать евнух императора Константина Порфирородного.
        — Евнух? — усмехнулась Ана.
        — Чтоб ты знала, в Византии евнух блюститель ложа, блюститель тайн, одна из высших должностей империи.
        — Значит, евнух проводит меня к ложу императора? — даже в гневе было прекрасно лицо Аны.
        — Ана! — закричал Мних. — Я не знаю, куда тебя препроводят!.. Это император — пойми. Это его воля, это его страна, а вокруг нас его гвардия. И хочешь ли ты или я — это неважно. Есть воля императора Византийской империи, и она должна быть исполнена… Но у тебя есть шанс: ты умна, красива, смела и сильна, и я надеюсь — ты справишься… а я, я стараюсь помочь тебе, как могу.
        — Вы пойдете со мной во дворец?
        — Нет, я давно там нежеланный посетитель… Правда, надеюсь, не без твоей помощи, эти времена скоро пройдут, — лицо доктора довольно расплылось, и, словно перед лакомством, он сладко облизнул толстые губы. — Мы с тобой очень постараемся, и чтобы ты была более решительной — напомню: прямо или косвенно, но Константинополь и его владыки причастны к трагедии твоей семьи, и в любом случае в рабстве Вы оказались здесь… А теперь пора готовиться — император, да не один; и ждать они не любят. Пошли.
        Хотя Ана и провела немало времени в этом дворце, теперь якобы принадлежащем ей, а в эти полуподвальные помещения не спускалась. Она боязливо озиралась, а Мних, дергая, как ребенка, вел ее вглубь. Наконец со скрежетом отворилась тяжелая дверь. В нос ударил пряный запах. Полумрак, и только в углах горят факелы. Где-то ласково струится вода, а прямо посередине зала, на коврах, подвернув под себя ноги, сидит очень худой, бородатый, почти голый старик.
        — Садись здесь, — прямо напротив старика усадил доктор Ану.
        Обветренное, сморщенное лицо старика было безучастным, и лишь в узких разрезах глаз мелькнули огоньки. Старик, что-то бормоча, повел перед Аной руками, потом сунул в рот длинную трубку и выдохнул в ее лицо густые клубы слащаво-приторного дыма, и в этот же момент доктор поводил перед носом Аны рукой с ватным тампоном.
        И без того усталую Ану сразу же склонило ко сну, да так, что она не могла этому противиться. И проваливаясь в никуда, сквозь бормотание старика она одно лишь запомнила — голос Мниха:
        — Делай то, что я велю, делай… Это во благо твое и мое, ради тебя и меня… Мы едины.
        А проснулась она наверху, в своей светлой спальне, прямо в теплой воде, и вокруг нее юные смугленькие, красивые феи, водят вдоль тела мягкими пальчиками, будто маленькие рыбешки приятно щиплют все ее тело, напевают забавную песнь.
        Потом две женщины занялись волосами Аны, а другие обдавали ее благовониями. И под конец пожилая мастерица, как скульптуру, осмотрела со всех сторон ее тело, даже много раз кое-где потрогала; велела помощницам накинуть на плечи Аны мягкую алую бархатисто-шелковую нежную ткань, и прямо на ней, обозначая сказочно-девичьи контуры изящного тела, стала прошивать ее тонкими золотыми нитями.
        Когда женщины, закончив старания, расступились, Ана глянула в большое привезенное с далекого Востока серебряное зеркало — и себя не узнала: перед ней стояла грациозная, строгая, уже повзрослевшая женщина, а не озорная, бойкая девушка.
        Как раз в этот момент бесшумно вошел в зал Зембрия Мних. От вида Аны он не только застыл в онемении, но даже невольно отпрянул, и заметная тень страдания, ревности и злобы исказили его широкоскулое лицо.
        — Ана! — выдавил он из себя. — Ты неотразима! — и тут же, прикрывая лицо, как бы скрываясь от действительности. — Какой я дурак… как я несчастен!.. За что?! За что? — выскочил он из зала, однако вскоре вновь вбежал, весь потный, взъерошенный. — Тебя ждут, уже приехали!
        Он бросился к Ане, как бы выражая отеческую заботу и пытаясь привлечь ее взгляд, однако Ане была уже противна эта опека, казались фальшивыми все эти реплики и жесты. Может, она еще и не презирала своего благодетеля, но он уже был для нее мелким, если не ничтожным; в свою угоду он толкал ее в самое пекло, и лишь одно с азартом разжигало ее — ей предстоит встреча и вероятная борьба не с заурядными людьми, а со знатью великой Византийской империи.
        — Я буду ждать тебя. Молиться за тебя, — суетился вокруг нее Мних, пытаясь всеми частями тела коснуться этого очарования.
        Ана ни слова не проронила, только свысока, надменно бросила в его строну косой взгляд, локтем отстранила и горделиво тронулась .
        — Стой! — когда уже Ана была у самого выхода, тонко завизжал Мних. — Я сейчас! — он бросился в боковую дверь, взмокший от пота, вернулся нескоро; держа на дрожащих вытянутых руках что-то блестящее. — Ана, вижу, презираешь, — срывался его голос. — Но это последнее, что я могу сделать для тебя, — он торжественно поднял руки и, сам зачаровываясь, глянул на большой граненый рубиновый камень, обрамленный в золотую цепь с белыми бриллиантами. — Этот бесценный камень — подарок индийского махараджи одному из моих предков за излечение от тяжелой болезни. Только у нас он хранится более трехсот лет. Такого камня нет в Византии, а значит и в ближайшем свете, — окреп голос Мниха. — Я этот камень дарю тебе, как высший знак, чтобы во дворце все поняли, каких ты княжеских кровей.
        Все-таки податливы женщины к лести, к роскоши и блеску: растрогалась Ана, обняла на прощание доктора, даже в щечку поцеловала, а Зембрия Мних тоже пустил слезу, под локоть провожал Ану, на ухо шептал:
        — Как будет, что будет — не знаю, держись; я верю в тебя и надеюсь…

* * *
        Почти тысячелетие просуществовала Византийская империя, и редкий год в истории этого государства проходил без ложных и настоящих заговоров и переворотов. Одна династия сменяла другую, на смену одному императору приходил другой, и тогда из дворца и от богатой казны отстранялись одни, приходили другие, и обычно победители, по традиции, боясь мщения, были безжалостны к побежденным. Последних в лучшем случае постригали в монахи и ссылали на далекие острова, а чаще выкалывали глаза, отрубали руки и даже головы.
        Словом, борьба за власть испокон веков жестока. Однако так случилось, что к середине десятого века дворцовый переворот в Константинополе произошел с ведома и с участием самого императора Константина VII Порфирородного.
        Прозвание Порфирородный означало принадлежность якобы к роду Македонского дома, царской семье, царской крови и — рожденный во дворце, в порфировом зале.
        Уже в этом прозвании много надуманного, ибо дед Константина VII, император Василий, был простолюдином из Болгарии, который благодаря своей природной силе и красоте стал приближенным знатной особы и с ее помощью сделал при дворе блестящую военную карьеру. И когда во время очередного переворота погибли не только император, но и претендент, а Василий участвовал в заговоре и заколол императора, то, чтобы не было безвластия, заговорщики провозгласили императором уже немолодого, но все еще крепкого Василия. И когда сенат стал возмущаться — ведь Василий простолюдин, вдруг как бы случайно появился в зале придворный библиотекарь и показал запылившийся от времени пергамент, исписанный древними литерами.
        Только патриарх Фотий сумел кое-что прочитать, но не все, и тогда, чтобы преодолеть палеографические трудности, пригласили самого грамотного человека в Константинополе — молодого врача Лазаря, отца Зембрия Мниха.
        Патриарх Фотий и Лазарь Мних совместно исследовали пергамент — спору нет, это родословное дерево Македонской династии, имело во главе своей армянского царя Тиридата, от которого показан ряд неизвестных имен вплоть до отца Василия: справедливость должна восторжествовать!
        Кто не согласен с документом, тот против царской фамилии — в общем, Василий настоящий император. И его сын Лев недолго был императором, рано умер, и остался семилетний Константин.
        Кстати, с малолетним Константином тоже не все в порядке, он рожден вне брака, вне дворца, тем более не в порфировом зале, и церковь его притязания на царский трон не признавала, да и он сам по возрасту не в силах был на что-либо претендовать. Однако регентство — некий коллективный орган, выше сената, куда входили высшие сановники империи, решил, что семилетний Константин достойный император, а роль императрицы пусть играет его мать, Зоя Карбонопси, которая, кстати, на тот момент находилась в заточении, за измену неизвестно кому.
        Зоя Карбонопси оказалась не только привлекательной, но и умной женщиной. Как и отца Константина — императора Льва — она сумела привлечь к себе многих членов регентства и с помощью интриг натравила их друг на друга, заставила признать себя августейшей особой, матерью императора, а значит императрицей. Так она правила семь лет, пока ее не отравили.
        К тому времени Константину — пятнадцать, и он вроде может править империей, да претендентов на пошатнувшийся трон вновь много. Это логофет дрома (командующий царской гвардией) — Константин Дука; доместик схол (командующий сухопутными войсками) — магистр Лев Фока; и, наконец, тоже военный — адмирал флота Роман Лекапин.
        А со смертью самозваной императрицы Зои ситуация обострилась не только во дворце и в Константинополе, но и на окраинах. И приходит страшная весть — болгарский царь Симеон вторгся в северные и западные пределы империи и спешно движется прямо к столице.
        Тут не до внутренних распрей — судьба империи под угрозой. Регентство и сенат становятся на защиту юного императора Константина и от его имени отдают приказ военным выступить против болгар.
        Византийская империя славилась и держалась на воинской доблести: навстречу болгарам выступили армия и гвардия во главе с Львом Фокой и Константином Дукой. В это же время флот должен был отправиться в Крым и по уговору с Хазарией на корабли должны быть взяты пять тысяч печенегов-конников и три тысячи хазар-лучников. Из Понтийского (Черного) моря флот должен был пройти вверх по руслу Дуная и, высадившись, ударить в тыл болгарской армии.
        Флот под руководством Лекапина прибыл в Крым, взял печенегов, однако к Дунаю не направился, а, ссылаясь на шторм и непогоду, стал приближаться к Константинополю, посылая к столице, к своим доверенным людям в императорском дворце, в день по кораблю для получения необходимой информации. И она поступила.
        Без ожидаемой поддержки флота и без наемных печенегов и хазар византийская сухопутная армия потерпела сокрушительное поражение при Ахелое, а Константин Дука и Лев Фока чудом избежали плена и отступали с жалкими остатками войск в столицу.
        Регентство и сенат объявили адмирала флота предателем, и без суда в лучшем случае его ожидало выкалывание глаз, разрезание ноздрей и пожизненное заточение на далеком острове.
        Однако Роман Лекапин и его сообщники были готовы к этому. В одну звездную летнюю ночь собственный флот осадил Константинополь, с моря подошли корабли прямо ко дворцу. Не без помощи изнутри Роман Лекапин и его лучшие моряки ворвались в императорский дворец, с боем проникли в царские покои. Увидев адмирала флота с обнаженным мечом, знающий историю Византии молодой император Константин со страхом скорчился в углу, думал, что пробил его последний час — а Роман Лекапин бросился перед императором на колени, слезно поклялся в верности и обещал собственной жизнью оберегать от врагов, предателей, заговорщиков и казнокрадов.
        От такого неожиданного почета и поклонения молодой царь Константин выразил полное доверие и внимание к адмиралу; правда, соглашение было скреплено актом присяги, заключенным в церкви Фара, которым Роман Лекапин обязывался ничего не предпринимать против царя и быть в его подчинении. При этом Лекапин получил звание магистра и влиятельную должность великого этериарха.
        Забегая вперед, сделаем ссылку на литературные труды императора Константина, где он после отторжения от власти Лекапина писал: «Роман был простой человек и неграмотный и не был ознакомлен с придворными нравами и с обычаями, заимствованными из Римской империи; не происходя из царского рода и не имея благородных предков, он не сообразовывался в своих действиях с хорошими принципами, а поступал как вздумается, не следуя ни голосу Церкви, ни велениям великого Константина (то есть — себя)».
        В этом наследии отражена истина, правда, и происхождение самого Константина не совсем безоблачное, а что касаемо нравов — то власть, как известно, всегда порочна, а Лекапин и в этом превзошел многих, и на то были объективные причины воспитания.
        Роман Лекапин не портовый ублюдок, как его сверстник Басро Бейхами; он сын бедного моряка, списанного по нездоровью. Вместе с Басро Роман в детстве побирался и всякими способами зарабатывал на жизнь в порту. Оба они с ранних лет стали моряками, и их пути надолго разошлись. А когда они через много лет встретились, безродный Басро еще не присвоил фамилию Бейхами, но уже имел кое-какой капитал и, купив корабль, взял друга детства, такого же босяка, в партнеры, чтобы Роман поставлял ему издалека живой товар.
        Как ни росли богатство и влияние Басро Бейхами, как бы он не был вхож и близок к влиятельным людям, да все равно из-за своей репутации сделать какую-либо карьеру никак не мог, и тогда он волей-неволей стал проталкивать во власть друга детства. Роман оказался незаурядным малым: имея поддержку, деньги и босяцкую прыть, он достиг высших высот во флоте, а потом, войдя в раж, вошел в сговор и буквально свершил захват власти.
        Понятное дело, что нелегко захватить и удержать власть, тем более, что есть враги, и не какие-то босяки, а очень влиятельные люди. Однако под влиянием и опекой Лекапина главный аргумент — сам император, и чтобы еще больше влиять на психику молодого царя, Роман навязчиво сосватал за Константина свою дочь Елену, которая была значительно взрослее жениха.
        По случаю брачного торжества Роман Лекапин был возведен в сан василеопатора, а старший сын Христофор занял должность великого этериарха. Этого показалось мало, и императора Константина, теперь уже зятя, «попросили» подписать новый указ, дающий Роману сан кесаря, который носили только лица царской фамилии, а чуть позже новый указ, и Роман объявлен соимператором, то есть сопричастным к царскому достоинству с возложением короны. И после этого Лекапин уже сам приказывает короновать свою супругу, объявив ее августой; в то же время сопричислен к императорскому сану старший сын Романа Христофор.
        Наконец, в попрание всякой справедливости, Роман Лекапин, как полноправный император, начинает свое имя ставить на первое место в торжественных актах, на монетах, в провозглашениях, равно как идет впереди Константина в придворных выходах и церемониях.
        И хотя все эти почести давались с согласия и даже по воле Константина, но ясно, что это делалось не по доброй воле, так как возвышение Романа соединялось с существенными потерями для авторитета и чести законного и преемственного носителя короны.
        Роман Лекапин приблизился ко двору как покровитель и защитник императора против заговорщиков и казнокрадов; с первых же дней его босяцкое воспитание, властный характер и безграничное честолюбие наложили цепи на свободу Константина и парализовали его волю. Прежде всего, Роман удалил от царя окружавших его лиц и заменил своими приверженцами важнейшие придворные и административные места.
        Соперники Лекапина, также прикрываясь государственными целями и интересами царя, поднимали против него почти каждый год военное движение или тайный заговор, что со стороны Романа вызывало жестокие преследования, конфискацию имущества, казни, заточения в монастыри и пострижение в монашество.
        Несмотря на всю изворотливость, один раз Романа сумели сместить, но так как он являлся тестем императора, не посмели казнить, а отправили в ссылку. Как уже известно, с помощью близких родственников и друзей Лекапин вернулся к власти. И тогда он с новой яростью принялся истреблять своих врагов, к которым он в первую очередь причислял всех евреев. И именно тогда Роман понял, что истинные враги не те, что кричат в сенате или бряцают оружием и хвалятся родословными, а те, кто тайно подкупает власть, суд, военных и даже церковь.
        Официально судить и казнить таких людей практически невозможно, и тогда началось тайное преследование евреев; ночные погромы, угрозы, расправы. Тогда-то и вырезали всех родных Зембрия Мниха.
        С тех пор много лет прошло. Зембрия Мних никому не мешает, ведет уединенный образ жизни, в императорский дворец не вхож, к власти вроде интерес не имеет. А Роман совсем разошелся, и теперь якобы с согласия Константина двое других сыновей Лекапина — Стефан и Константин — тоже сопричислены к императорской власти и коронованы, и если учесть, что самый младший царевич Феофилакт возведен в патриархи Константинополя, а рожденный вне брака сын Василий — командующий императорской гвардией, то понятно, что власть в империи полностью сосредоточена в руках Романа. И хотя прозвучал тревожный сигнал — другу Басро прямо на стадионе горло перерезали — так это, может, к лучшему — портил этот ублюдок атмосферу его двора.
        А что же делает настоящий император Константин VII Порфирородный? А ничего. Он стал подписываться и провозглашаться на пятом месте после Романа и его трех старших сыновей. Двор, всякий люд, церемонии и торжества его тяготят, чувствует он, как все на него с презрением смотрят, и чтобы как-то жить, а жить он должен, ибо Лекапины его именем прикрываются, Константин занят творчеством — рисует, пишет стихи и романы, философствует. Ему чужда земная суета, он хочет думать только о великом, о неординарном в историческом аспекте. Он поклоняется великим полководцам прошлого, и в тайне от всех, уже будучи в возрасте под сорок лет, он как ребенок еще играет в войну, сам впереди армии, и его главный враг, кого он ежедневно «обезглавливает», — не кто иной как Лекапин.
        И хоть не любит Константин VII людных мест, но как творческая душа — он ценитель зрелищ; будь то в театре, на ипподроме или на стадионе; и он страстный зритель, эмоциональный болельщик и яростный поклонник ярких событий. Блистательная победа женщины на олимпиаде просто потрясла его до глубины души, и вопреки практике прошлых празднеств, Константин вместе с охраной ринулся к чемпионке и, увидев вблизи Ану Аланскую-Аргунскую, он был сражен этой блистательной красотой, этой божественной привлекательностью контуров чистого очаровательного лица, этой грацией девичьего тела.
        Константин, по примеру членов царской семьи и знатных вельмож, пытался приблизиться к Ане, хотел увидеть ее лицом к лицу, а может, как и другие наглые особы, даже попытаться дотронуться до нее. Однако и здесь царскую персону не уважили; охотников воочию лицезреть чемпионку было очень много, толпа гудела, все толкались, и потом Ана и вовсе исчезла в толпе.
        — Найти ее! — наверное, впервые в жизни отдал приказ император.
        Может, и искали, да не с той прытью, как того требует царская воля. Может, и нашли бы, да что ночью в толпе разберешь; вот и привели ко дворцу мало-мальски похожих девиц, у кого волосы пусть и не золотые, хотя бы чуточку рыжеватостью отдают. И весь двор смеется, рассказывает, как пятый царь смотрины устраивает. Поползли по дворцу слушки, смешки, даже анекдоты, мол Константин так влюбился, что приказ посмел дать. И для пущей хохмы по приказу разболтанных сыновей Лекапина — настоящих царей — доставили во дворец всех рыжеволосых женщин, даже самых уродливых, и подсматривали все, как Константин, морщась, со всякой челядью общается, во все лица с надеждой всматривается, словом, голову потерял, влюбился.
        Конечно, император понял, что стал посмешищем, так ему вроде не привыкать, а тут иное; понурился он, сник, потерял душевное равновесие и покой и, уединившись в своей библиотеке, все твердил печальным голосом:
        — Найдите ее! Найдите!
        — Я знаю, где ее найти, — вдруг послышался в дверях тонкий виноватый голосок; из-за толстой расписной портьеры видна была одна лишь голова с жидкой бородкой пожилого человека.
        — Иди сюда! — вновь приказные нотки в голосе императора. — Где? — вскричал он в нетерпении.
        — На то нужна императорская воля, а мне полномочия, — согнулся в три погибели худой старик.
        Победа юной девушки в олимпиаде и без того больно всколыхнула глубинные струнки в душе Константина, а тут какой-то слуга на что-то намекает.
        — Кто ты такой? — насупился Константин.
        — Вам за ненадобностью это неведомо, а я Стефан — Ваш личный евнух, а значит пятый помощник главного евнуха дворца.
        — У-у-гх, — простонал Константин, даже пятый евнух колет его душу. — Так где она?
        — На то нужна императорская воля, а мне полномочия, — вроде вяло, да то же твердит Стефан.
        — Ко мне кесаря и писаря дворца! — заорал Константин в бешенстве на своего евнуха.
        Вскоре Стефан, так же прогибаясь, явился, а голос его ядовит:
        — Почивают, ночь, велели не будить без императорского указу, — и пока Константин от гнева еще больше вскипал. — Так я тоже грамотен, велите, напишу, а Ваша воля лишь благословить, росчерк поставить.
        Константин почему-то вспомнил, как золотоволосая победительница на стадионе хлестала кнутом и приказывала: «На колени, раб! На колени, раб!».
        — Пиши! — словно его в который раз хлестнули, закричал Константин.
        На утро указ о назначении нового евнуха многих, в том числе сыновей Лекапина, просто рассмешил, и они твердили: «Константин всерьез влюбился, голову потерял», и только сам Роман Лекапин насторожился. Одно дело, когда Константин, любимый зять, пишет любовные оды, памфлеты и всякую чушь, которую по докладам агентов Роман не понимает, да раз к трону не лезет — его не волнует, а тут евнуха самовольно сменил, а следом — совсем обнаглел зять, тронный зал к вечеру приказал подготовить, где стоит золотой соломонов трон.
        «Неужели зять не смирился, неужели может сесть на трон?» — мучился Роман Лекапин.
        Он давно бы изжил Константина, да не мешает он ему, и народных волнений Роман побаивается. А так Константин вместо мумии; когда надо, его демонстрируют, от его имени империей руководят, на него, когда надо, помои сливают, а когда надо в дальний угол задвигают, забывают, пусть сидит в своей библиотеке, творчеством занимается. А тут — на тебе, впервые указ самовольно издал.
        «А может, действительно в красавицу влюбился, с ума сошел?.. Так это, может, и к лучшему, вначале я побалуюсь, потом еще кое-кто; сорванцы мои сыновья, а зять, как положено — пятый».
        И на сей раз чтобы лишить Константина инициативы, Лекапин, упреждая события, объявил:
        — В честь победителя олимпиады — Аны Аланской-Аргунской — устроить торжественный прием!

* * *
        Зембрия Мних был не только хороший врач, но и тонкий психолог и стратег. Не без его помощи по городу пошел слух — вечером знаменитая Ана Аланская-Аргунская проедет по Константинополю к императорскому дворцу. С самого полудня толпы людей заполонили центр империи, окружили дворец в ожидании чудо-красавицы.
        В окружении многочисленной конной императорской гвардии Ана ехала на прием. Она с горделивой статью восседала на самой дорогой колеснице императорского дворца, в которую были запряжены три пары лучших коней императорской конюшни.
        Слава — опьяняющий дурман.
        — Ана! Ана! Ана! — кричал Константинополь.
        Позабыв обо всем, пребывая в эйфории почитания и преклонения, Ана с прирожденным артистизмом и кокетством величаво приветствовала толпу. У самого дворца давка усилилась, гвардейцев потеснили, народ хлынул к Ане, началось неописуемое, каждый пытался дотронуться до нее, а она, уже стоя на колеснице, ликующе махала руками, еще больше раззадоривала людей.
        Плотным двойным кольцом окружили уже спешившиеся гвардейцы колесницу, чтобы к Ане народ не прикасался. И эту охрану толпа разнесла бы, но в это время из дворца на помощь стройным клином выдвинулась дополнительная вооруженная гвардия. Начались страшная давка, крики, вопли. Все-таки гвардейцы от колесницы народ оттеснили, под несмолкаемый рев народа Ана въехала во дворец как настоящий победитель. И эта народная любовь так взбодрила ее, что она окончательно воспрянула духом, вновь припомнила — она последняя амазонка, и когда евнух объяснял ей правила византийского приема, ее взгляд был горделивый, поверх голов.
        — Не забудьте, сидящему на соломоновом троне надо с почтением поцеловать руку, — в который раз повторял евнух.
        По обычаю византийского этикета Ану повели по многочисленным залам и галереям императорского дворца. Ана думала, что после роскоши дворца Феофании она ничему не удивится, а тут такое богатство и великолепие, что ее эйфория вмиг улетучилась, и эта обстановка, эти шедевры, эта концентрация мирового искусства, лучших творений человечества, доставленных сюда со всех концов мира, оказали на нее такое давящее воздействие, такую силу и напор, что она вновь почувствовала себя приниженной, угнетенной, жалкой, так что она не смела более озираться на это всемогущество, только потупив взгляд, шла куда вели.
        — Тронный зал! — откуда-то торжественно объявил красивый баритон.
        Ана еще ниже склонила голову, и тут переливчатый лучистый блеск кольнул ее глаза: она заметила на своей груди изящный, обрамленный роскошно под цвет ее платья пламенный рубин. «Такого камня нет в Византии и в ближайшем свете», — вспомнила слова Мниха. «Такой, как я, девушки — тоже нет!» — харизматическая мысль.
        Перед ней раскрылись высоченные золоченые двери. Почему-то в этот миг перед ней предстал образ отца. С прирожденной статью и грацией Ана вступила в огромный светлый зал. Все в коврах, в шелках. Сразу по бокам бьют фонтаны, а далее, словно аллея, золотые деревья и на них поют птички, откуда-то доносятся гармоничные звуки золотых и серебряных оргнов.
        — Ана Аланская-Аргунская! — объявили по залу.
        А она все шла по залу к великому триклинию Магиавра, где стоял соломонов трон — чудо человеческого искусства. По бокам перед троном блестящая свита военных и придворных в парадных мундирах.
        Ана думала, что на троне будет восседать настоящий император Константин, пригласивший ее. Однако, издалека увидев смуглое изможденное лицо, она дрогнула, даже замедлила шаг, так, особенно прищуром взгляда, был похож император Роман на своего друга Басро. Тут же она вспомнила еще одно выражение Мниха: «В истоке Лекапин виновен в смерти моей и твоей семьи».
        Не сумев преодолеть себя, Ана на значительном расстоянии остановилась, не доходя до трона, и тем самым не только не поцеловала руки, но даже и поклон свершила сдержанно, как подобает здороваться девушке на Кавказе.
        Наступила неловкая заминка. В это время, что-то шепча, сзади Ану кто-то подтолкнул. Она невольно сделала шаг, и перед самым троном, прямо из-под пола, страшно рыкая, появились золотые львы. То ли испугавшись, то ли удивившись, Ана с некой игривостью вскрикнула, так что император Лекапин довольно засмеялся, заставив смеяться всю свиту. Это вызвало разрядку.
        — Я думал, что такая смелая девушка ничего не боится, — уже немолодой император тяжело встал, неровной походкой сам подошел к Ане и, жадно оглядывая ее с ног до пышных золотистых волос, схватил ее руку, так что в его корявых толстых пальцах белизной отливала кисть Аны. — Неужели такие нежные руки смогли одолеть стольких мужчин? — как можно ближе остановился Лекапин, сжимая ее руку, и блеклыми, покрытыми пленкой катаракты сощуренными глазами изучающее всматривался вначале в рубиновое колье, а потом перевел взгляд на грудь, шею, гладкое лицо, все чаще облизывая губы.
        — Посол Малой Азии султан Маиз ад-Дулле, — объявил торжественный голос, избавляя Ану от мук.
        — Посол Моравии и Паннонии герцог Люитпольд.
        — Кто это так совместил? — недовольно забормотал Роман Лекапин, вновь вынужденно занимая свое место.
        После церемонии вручения верительных грамот послами началось представление их высшим сановникам империи, однако эта процедура мало кого занимала, все взоры были в сторону Аны, которая, выделяясь неповторимой грацией, красотой и ростом, теперь стояла в ряду дам византийского двора.
        Вопреки этикету, с послами быстро разобрались, и вновь император Роман Лекапин сам направился к Ане.
        — В честь Аны Аланской-Аргунской — званый обед, — самолично объявил он.
        В это время к уху императора склонился главный церемониймейстер двора.
        — Ах, да! — на редкость в хорошем настроении был Роман. — К сожалению, наш зять Константин приболел, а мы решили преподнести чемпионке императорский подарок, — он хлопнул в ладоши.
        Под звуки гармоничной музыки в зал торжественно внесли дорогой сувенир: золотое блюдо древней египетской работы.
        — От себя лично добавляю еще пятьсот золотых, — царственно заявил Роман.
        Ана чувствовала себя очень скованной, утомленной, а к ней поочередно подходили все влиятельные дамы и вельможи, что-то спрашивали, говорили.
        Наконец пригласили в соседний зал, где был накрыт огромный стол, и Ану с почетом усадили между царицей — официальной женой Романа, немолодой понурой женщиной, которая сквозь улыбку с ненавистью глядела на Ану, и старшим сыном Христофором, который, наоборот, был более чем любезен, учтив и даже навязчив, особенно под столом, где как бы нечаянно он всеми конечностями пытался дотронуться до тела чемпионки.
        Обед был изнуряюще долгим, бесконечным. Ане казалось — что еще можно выдумать, сколько можно есть? А разнообразнейшие, самые экзотические и невообразимые по вкусу блюда все несли и несли, и это не беда, хуже другое: к ней столько внимания и столько вопросов, что она боится что-то не так сказать, лишнее сболтнуть, а короткими ответами пытается повторять те небылицы, что выдумал ей Зембрия Мних. В общем, она из Хазарии, с Кавказа, дочь князя, но имя отца называет иное. В Константинополе живет вместе с дядей Радамистом и тетей Артемидой.
        А вопросов, вроде светских, да пикантных, столько, что целомудренный Мних их не учел, и чтобы лишнего не сказать, Ана коротко отвечает, а чтобы рот занят был, все ест и ест. За столом не только горы еды, но и столько же питья, в основном вин; и разговоры все шумные и развязные, и Христофор уже не только под столом, а в открытую пытается «ухаживать» за гостьей, требует выпить вино и уже заплетающимся языком несет всякие непристойности, приглашает какую-то провинциальную красотку перейти в свои покои, знатные покои второго царя, царя великой Византийской империи. Под конец Христофор так распоясался, что даже мать стала его стыдить, бросив в сердцах:
        — Весь в отца.
        А Ана, пунцовая от волнения, еле сидит, все с трудом сносит, с нетерпением ждет окончания столь затяжного застолья, надеясь, что удастся ей наконец-то уехать. Оказалось, это только начало — впереди еще театральное представление в другом зале, а до этого вновь долгие беседы, уже прогуливаясь по сказочным галереям дворца. И тут вновь Христофор от Аны не отходит, всячески выказывая свои притязания, и лишь с началом театрального представления, где Ану посадили в кругу женщин, она чуточку легче вздохнула, да расслабиться не может, хоть и пытается засмеяться, раз все смеются, над непонятной ей клоунадой константинопольского дворца. Затем была пантомима, и вновь все смеялись, а Ане казалось, что артисты мимикой выражают трагедию и боль. Однако, как советовал Мних, и здесь Ана натужно улыбалась, чувствуя, что постоянно находится под прицелом ревнивых женских глаз.
        Наконец, в который раз сидящий ближе всех к артистам Роман Лекапин, не скрывая, широко зевнул:
        — Довольно, — сонно постановил он.
        С этими словами, словно по команде, из-за увесистых шерстяных портьер с сонными личиками выбежали дети и начали хором петь, а когда зазвонили колокола, все встали, начали креститься, и лишь Ана стояла неподвижно, хотя Мних ее строго-настрого предупреждал и учил креститься, говоря, что от этого с нее не убудет. Да не смогла Ана себя перебороть, или растерялась от усталости — все позабыла.
        — Может, она мусульманка? — нарушил тревожное молчание женский голос.
        — Еще хуже — иудейка! — другой, тоже женский.
        — Язычница! — совсем злое шипение.
        Шелестя шелками, звеня золотыми побрякушками, женщины с ядовитыми гримасами шарахнулись от красавицы.
        — Соблюдайте светский этикет — здесь послы, — призвал к порядку главный церемониймейстер.
        Император Роман злобно сгорбился, еще более помрачнел, так что морщины стали совсем глубокими, с отвращением напоминая Ане лицо Басро Бейхами.
        — Неужто во дворец привели иудейку? — гневно выдавил Роман.
        — Я не иудейка, — нашлась Ана, — а во дворец пришла, как Вы знаете, наверное, по приглашению императора Константина.
        — Да, его величество император Константин недомогает и уже давно ожидает Ану в своей библиотеке, — тонким голоском звонко объявил евнух Стефан.
        Царь Роман перевел тяжелый взгляд с Аны на евнуха, потом вернулся к Ане и, глядя на нее, сделал отмашку старшему сыну. Не спеша, по-царски, более чем вальяжно Христофор подошел к отцу, закивал, слушая отца, тоже, правда, со снисходительной усмешкой глядя издалека на Ану.
        — Его величество император Византии Роман Лекапин благодарит послов и гостей дворца.
        Сгорбленный Роман засеменил к потайному выходу, все застыли, склонив головы. И как только Роман исчез, Ану дернули за рукав.
        — Следуйте за мной, — прошептал знакомый голос евнуха. И когда они углубились в темные длинные коридоры. — Неужели Вас не предупредили, как себя вести?
        — Предупредили, — нервно отвечала Ана, — только мои мать и отец чтили своих богов, и иному я не последую.
        — Ладно, об этом не досуг, — скороговоркой, задыхаясь, говорил евнух, он очень торопился, будто за ними погоня. — Дела худы, ой как худы! Христофор глаз на тебя положил, а это дрянь, и какая дрянь, похлеще отца… Так что молись каким угодно богам, лишь бы тебя отсюда без насилия выпустили.
        — А Константин…
        — Ничто наш Константин, ничто, — перебил ее евнух, — но будь с ним вежливой, он щепетильный царек, в другом мире витает, все никак не повзрослеет… Наконец-то его покои.
        У дверей внушительная охрана. Они прошли еще пару темных прохладных галерей и очутились в огромном освещенном зале со множеством книг на стеллажах, с картинами и картами на стенах, с многочисленными статуями вдоль стен.
        — Царская библиотека… Ждите здесь, ничего не трогайте, — с этими словами евнух исчез.
        Эта библиотека напомнила Ане кабинет Зембрия Мниха, только была гораздо больше и роскошнее. Было очень тихо, и лишь у дальней стены, видимо, от ветра, шевелились шторы и пахло соленостью моря, слышен убаюкивающий прибой.
        Ана так устала, что хотелось хоть где упасть и заснуть. Прождав немало, чтобы стоя не заснуть, она двинулась на звук моря. За толстыми расшитыми шторами чуточку приоткрытая дверь и далее украшенный вьющимися кустарниками мраморный балкон.
        Порывы холодного ветра освежили ее сознание. Ана склонилась над прохладными каменными перилами — прямо под ней, ударяясь о скалы так, что кажется, брызги летят в лицо, бушует неистовой волной темное рычащее море.
        — Ана… Вы здесь? — высокий, мягкий голос.
        Обернувшись, на фоне матового окна она увидела высокую тень.
        — Я Константин, сын Льва Четвертого… Здесь холодно и дует… давайте зайдем.
        Император галантно провел ее в библиотеку, вежливо предложил глубокое кресло и только после нее сел напротив, нервно сжимая тонкими, красивыми, ухоженными пальцами края темно-бордового парчового кафтана, на котором серебряными нитями было вышито изображение тигра, а на месте глаз и когтей животного искусно обрамлены золотом блестящие алмазы.
        — Я виноват, очень виноват, — начал император Константин, — что так вышло… там.
        — При чем тут Вы… Вы ведь больны, — пыталась поддержать светский разговор Ана.
        То ли морской ветер взбодрил Ану, то ли сама обстановка была более уютной, или вид худого, даже костлявого, бледного императора и его явная стеснительность, в отличие от наглых Лекапинов, придавали Ане все больше и больше уверенности, силы и спокойствия.
        — Я приношу извинения, что время столь позднее, — все еще робел Константин, — так получилось… А по правде, в Константинополе вся жизнь только ночью и протекает.
        — Может, так во дворце и в богатых кварталах, а простой люд с закатом спать ложится, с рассветом на жизнь с трудом зарабатывает.
        — Да-да, может быть и так, — смутился император.
        После этого поступила долгая пауза, и, поняв неловкость положения, Константин, поправляя голос, кашлянул.
        — Вы знаете… Вы очень потрясли меня… Я признаюсь, от Вашей победы я под таким впечатлением. Я даже не нахожу слов! Вы оказали на меня такое воздействие, что я в порыве страсти написал на одном дыхании эту оду… Она посвящена Вам… Прочтите, пожалуйста, вслух… я хочу услышать ее из Ваших уст.
        — Я не умею читать, — честно призналась Ана.
        — Ах, да! Ведь сейчас латынь не в почете.
        — Я ни на каком не умею читать.
        Это откровение впервые позволило Константину прямо посмотреть на лицо Аны. А лицо ее, раскрасневшееся от стыда, было столь прекрасным, дышащим чистотой и здоровьем, что Константин подался вперед и с той же откровенностью жарко промолвил:
        — Ана, прекрасная Ана! Позвольте мне быть всегда рядом с Вами… Я Вас многому научу, научу писать и читать.
        Глаза Аны, эти большие искренние зеленовато-лиловые глаза, излучающие бездонный, манящий блеск ее души, заметно увлажнились, с новой волной безумно-притягательной силой очаровали сознание Константина.
        — Ана, Вы станете счастливой, великой, я Вам во многом помогу, только будьте со мной, рядом… Я прошу Вас быть моим другом. Вы так сильны, в Вас столько жизни и рвения, что и во мне стали пробуждаться силы… даже какой-то македонский дух, отчаянная смелость. И более того, Ваша победа так меня раззадорила, что я впервые предпринял кое-какие указы, соответствующие моему сану, — при этих словах император заметно выправил осанку, и с молодецкими нотками в голосе. — Я даже вновь думаю заняться выездкой, стрельбой из лука, фехтованием. Вот только плавать боюсь… Так может, — воскликнул он, даже непривычный румянец зардел на его лице, — я Вас буду грамоте учить, а Вы меня плаванию?! Ана, Вы согласны принять мое предложение?
        — Ваша светлость! — с подобающим этикетом Ана слегка склонила голову. — Сочту это за честь и высшую благосклонность судьбы. И не сочтите за дерзость: император должен владеть всеми видами искусств, однако, мне кажется, что военное искусство приличествует тому, кто хочет и должен повелевать.
        — Что? Что Вы сказали? — Константин, нервно дернувшись, вскочил. — Да… да, — заходил он по залу. — Ана, Вы не знаете, что Вы своей победой натворили, Вы перевернули мое сознание… Я как раньше жить не могу, не хочу!.. Боже, а это такая опасность!
        — Мой отец часто говорил, — глядя снизу на императора твердо молвила Ана, — люди должны отваживаться на все и ни перед чем не падать духом — судьба любит храбрых, ибо нетрудно видеть, что судьба слабых наказывает руками сильных.
        — Боже! До чего я дожил! Это мне говорит девушка, чуть ли не ровесница моего сына… Какое же наследство я оставлю в жизни, в литературе, что обо мне скажут потомки, история?! Я…
        В это время послышался какой-то шум, возня, грубый говор и четкие приближающиеся шаги. Высокий и худой Константин весь напрягся, вытянулся судорожно в струнку, став еще тоньше; его и без того бледное, иссохшее лицо стало совсем болезненным, жалким и, как заметила Ана, эта фаза лица, может, и была маской бытия, да была уже привычной маской.
        — Христофор, это Вы? В такой час… при оружии, в моих покоях?!
        — Благодарите Бога, что я здесь, успел, — рявкнул Христофор. — Хм, смотрите, расселась как августейшая особа.
        — Ана, — взмолился Константин, — приличествует встать при появлении второго человека в императорской иерархии.
        Ана не встала, лишь слегка подалась вперед, придавая осанке более царственную стать, невозмутимо глядела прямо перед собой, и только желваки под алостью скул заметно вздулись, придав лицу новое, недосягаемое очарование.
        — Я, право, еще путаюсь в хитросплетениях Вашей иерархии, — чеканя каждый слог, твердо заявила она. — И смею напомнить, я истинно княжеских кавказских кровей, дочь великого полководца Алтазура, покорившая Византию, — Ана Аланская-Аргунская, и к тому же, как мне представлялось, Ваша почетная гостья, девушка, и думаю, при мне тоже приличествует вести себя подобающе, а не…
        — Чего? — не дал ей продолжить Христофор. — Это та рыжая рабыня Басро, убившая мою тетю Феофанию.
        — Боже! — взмолился Константин, и еще на шаг отпрянул, боязливо сжимая на груди костлявые кулачки.
        — И сыск уже все разузнал, — продолжал Христофор, с гнусным выражением лица склоняясь над Анной, пытаясь заглянуть в ее глаза, одновременно грубо хватая девичье предплечье, — подослана злейшим врагом двора — Зембрия Мнихом.
        — Что это такое?! — силой освободившись от хватки Христофора, Ана вскочила. — Ваше величество, — обращалась она к Константину, — я не рабыня, и требую…
        — Чего ты требуешь? — со свирепым лицом надвигался Христофор. — Покажи плечо… где клеймо?
        — Нет, — Ана попыталась воспротивиться, но крепкие мужские руки победили, золоченая нить не выдержала, по атласной белоснежной коже бархатная ткань легко соскользнула, обнажив не только оба плеча, но и все, до тонкой талии.
        — О-о-а! — с раскрытым ртом, отступил Христофор — на лоб полезли глаза перед этим ваянием.
        А Ана, наоборот, с вызовом выпячивая грудь, придвинулась:
        — На, смотри, смотри, где клеймо?.. Кто раб?! — и она от всей души, с молниеносной резкостью нанесла такую пощечину, что раздался смачный хлопок, и второй царь пошатнулся. А пока он был ошарашен, Ана, со звериной ловкостью, выхватила из его ножен обоюдоострый короткий меч.
        — Что за шум? Что здесь происходит? — вдруг послышался капризный женский голос за спиной Аны. — Братец Христофор, тебе мало брошенных жен, твоих публичных домов и бань, так ты теперь и моего мужа прямо в библиотеке развращаешь?
        Ана полубоком развернулась.
        — О-о-х! — ахнула царственная особа. — Вот это да! Какая природа!.. Константин, отвернись. Да что это все значит?
        — Этикет Вашего гостеприимства! — съязвила Ана, и как ни в чем не бывало подошла к выходу на балкон, резанула мечом так, что гардины обрушились.
        Не торопясь, примерившись, Ана еще раз умело махнула мечом, и уже обвязывая свое тело толстой материей, вроде спокойно, да с показным почтением обращалась к Константину:
        — Ваше величество, Вы меня, как полагается гостье, проводите из дворца? Или, — здесь она усмехнулась, — я могу и через балкон, морем, хоть и холодновато, таков уж прием византийского двора.
        — Я такого не потерплю, — наконец-то прорезался голос у Христофора, и он хотел было двинуться в сторону Аны.
        — Молчать! — вдруг в истерике закричал император Константин. — Не сметь с моей гостьей! Вон! Вон из моих покоев!
        У брата и сестры Лекапинов от такой неожиданности в недоумении перекосились лица.
        — Вон, я сказал! — еще яростнее, дрожа, кричал Константин, и даже топнул ногой. — Охрана! Где моя охрана? Где гвардия императора? Ко мне, евнух! Все ко мне! Я император Константин Седьмой Порфирородный! — сумасшествием горели его глаза.
        — Хм, Константин, ты в своем уме, ты соображаешь, что говоришь? — как бы усмехаясь, спросила Елена, однако доселе не слышанные нотки тревоги зазвучали в ее голосе.
        — Я в своем уме! В полном здравии! — еще громче, с надрывом стал голос императора. — Вон! Я сказал, вон из моих покоев!
        Злобное удивление с гримасой презрения тенью застыли на лицах детей Романа Лекапина. Тем не менее, этот откровенный бешеный демарш, этот никогда не виданный вызов поразили их, и они не ушли, но расступились.
        Сам император Константин во главе охраны вызвался Ану провожать. Идя по длинным, прохладным, сумрачным коридорам, он постоянно оглядывался, тяжело, часто дышал, и лишь у самых ворот, прощаясь, он влажными, холодными руками схватил руку Аны:
        — Ана, простите… Я Вам так благодарен. Мы еще увидимся? Позвольте нам видеться.
        Умиленной улыбкой засияло лицо Аны, ее очаровательные глаза увлажнились, блеснули и, часто моргая пышными ресницам, она почтительно поклонилась Константину, слегка присев.
        — Ваше величество! Это Вы меня простите. Лицезреть Вас — для меня невиданная честь. Я благодарна Вам! И… Вы тоже позвольте мне с Вами еще раз встретиться… не скрою, у меня к Вам нижайшая просьба.
        — Обязательно, обязательно встретимся, — еще крепче сжимал ее руку Константин. — Правда, что теперь будет, не знаю. Вы меня так заразили, — жалко улыбнулся император.
        — Да, берегитесь, — они совсем сблизились и уже шептались как близкие люди или заговорщики. — Тот, кто является причиной могущества другого, уготовляет свою погибель… Но Вы крепитесь и помните: Боги любят храбрых.
        — У нас один Бог.
        — Да, у нас один Бог, а у них — другой. И отстоять нашего Бога дело нашей чести.
        — Ха-ха-ха, — внезапно засмеялся Константин. — Мне так приятно и уверенно с Вами, что я не хочу расставаться.
        — Ваше величество! Воля Ваша! Я мечтаю, что мы скоро встретимся.
        — Я пришлю к Вам людей.
        — Я благодарна Вам за прием, — Ана еще раз склонилась.
        А за воротами дворца, несмотря на столь поздний час, горят факелы и светильники, толпится масса людей — это поклонники великой Аны Аланской-Аргунской, и в основном это молодежь, и сколько юношей — столько же и девушек.
        — Ана! Ана! Ана! — загудела дворцовая площадь, народ хлынул к ней.
        Вновь императорская гвардия сопровождала Ану. Факелов все больше, они окружают со всех сторон. И хотя лиц не видно, да заметила Ана, что уже совсем рядом с ней могучие телохранители Зембрия Мниха, и они раззадоривают толпу, громче всех скандируют ее имя, а возничим на колеснице оказался маленький китаец Мниха, и он, обернувшись к Ане, указал на два больших полных мешка:
        — Это мелочь и сладости, — коверкая слова, пояснил он, — кидай в толпу, кидай.
        Ее слава, это всеобщее ликование так возбудили Ану, что она, не задумываясь, вскочила в полный рост и обеими руками щедро стала бросать в толпу щедрые дары. Началось невообразимое.
        — Ана! Ана! Ана! — казалось, ей кричал весь мир.
        На значительное расстояние, до самого дворца Аны, эта толпа следовала за ней. Над Босфором забрезжил горизонт, пока Ана добралась, а находящиеся уже здесь Радамист и Артемида еще не смыкали глаз.
        — Я Ваш новый слуга — евнух Стефан, — выступил вперед сухопарый старичок. — Феи, массажистка, теплая ванна — готовы.
        — Ничего не хочу, ничего, — взмолилась Ана. — Хочу только спать, спать… И не будите меня, ни в коем случае не будите. Если я здесь повелеваю.
        Оказалось, не она здесь повелевала. Евнух Стефан разбудил ее.
        — Как Вы посмели войти в мою спальню! — возмутилась Ана.
        — Я блюститель Вашего ложа и покойного сна, — невозмутимо отвечал евнух.
        — Не смейте более сюда входить!
        — Это невозможно, отныне я всюду буду при Вас, это моя служба, и можете не замечать меня, только приказывать.
        — Тогда исчезните, я хочу спать, я устала.
        — Зембрия Мних ожидает Вас, — бесстрастно молвил евнух.
        — О-о-о! — простонала Ана. — Так разве я здесь повелеваю?!
        — Вы, и только Вы — Ваше сиятельство. Просто Зембрия Мних сказал: так надо.
        Недовольно вздыхая, Ана потянулась было к одежде. Евнух хлопнул в ладоши, и вбежали юные девчонки, стали одевать и обувать ее, потом расчесывать ее роскошные локоны.
        Это обихаживание буквально заставило Анну войти в новую роль: с княжеской важностью она спустилась в зал.
        — Простите за беспокойство, Ваше сиятельство, — как никогда учтиво склонился Зембрия Мних, и Ана подумала, что в ином мире проснулась. — Не терпят дела, — виновато объяснял доктор.
        — Какие дела? — недоволен голос Аны Аланской-Аргунской.
        — У ворот огромная толпа, Вас ждут.
        — Я устала от этих людей, от всего устала. Дайте же мне отдохнуть. Вы ведь не знаете, что я еще во дворце пережила?!
        — Все знаю, — в том же почтении стоял Мних. — И если честно, я восхищен, я горд за Вас… Я преклоняюсь, и всегда буду преклоняться перед Вами хотя бы за этот поступок.
        — Ничего особенного, просто я защищала свою честь, — чуть смущаясь, сказала Ана, и тем не менее, от похвалы сонливость исчезла, и она будто нечаянно посмотрела на себя в зеркало. — Кстати, с чего это Вы стали ко мне обращаться на «Вы» и даже назвали «сиятельством»?
        — А как же иначе, — очень вежлив Мних. — Теперь Вы одна из самых богатых и могущественных особ в империи, которой поклоняются многие тысячи людей; у Вас слава, почет, народная любовь. И необходимо, чтобы эта людская любовь не угасла, а наоборот — возрастала и ширилась.
        — Я устала от людей.
        — Понимаю… Но поймите и Вы, дорогая Ана, народ — это сила, это власть, это влияние. Надо подогревать Вашу популярность, всеми силами поддерживать Вашу славу и это возбуждение народа. И в результате Вы добьетесь мыслимого и немыслимого. Вы даже не представляете силу и возможности толпы.
        — Вот именно «толпы», — капризные нотки прозвучали в голосе Аны, и она, почему-то сразу вспомнив манеру говорить Елены Лекапин, уже иначе продолжала. — Они меня лапают, щупают, толкают. Я их боюсь.
        — Этого больше не будет… Мы изменим Ваш образ. Над этим уже работают люди в толпе, и сейчас поработают здесь над Вашим видом и костюмом.
        — И что, эта толпа будет на меня просто смотреть?
        — Нет. Они будут Вас лицезреть и ловить, и исполнять каждое Ваше слово.
        — А что я буду говорить?
        — Пока Вас будут наряжать, я все объясню… На данном этапе главное оказать поддержку императору Константину.
        — Вы о чем? Какую поддержку могу я оказать императору?
        — Не скромничайте, Ана… Вам это известно, и я не без ревности скажу, что Константин Вами покорен и в Вас влюблен.
        — Он женатый человек! — не без досады возмутилась Ана.
        — В Византии это не помеха, особенно для императора, и тем более, что его жена Елена — известная дрянь, впрочем, как и вся семейка этого выродка Лекапина… Да сейчас разговор не о любви, а о жизни, и не только императора, но и Вашей, и не скрою, и моей.
        — Вы меня пугаете, — всерьез сказала Ана.
        — Есть от чего, — не менее серьезен Зембрия Мних. — Именно под Вашим влиянием император Константин вроде бы ожил и свершил доселе невиданный, но давно необходимый и ему и империи шаг. И если до сих пор Роман Лекапин изживал зятя морально, то теперь он попытается извести его физически, и без особого труда… Наша цель — воспрепятствовать этому.
        — И как мы это сделаем? — от этих дворцовых интриг, в которые она невольно влипла, Ане стало не по себе.
        — Уже давно делаем, — хитро ухмыльнулся Мних, хлопнул в свои пухленькие, ухоженные ладоши, и евнух, а вслед за ним модистка, швеи, укладчицы волос, массажистки и другая прислуга устремились в зал.
        — Не хочу, я от этих рук устала, — искренне попросила Ана.
        — Не забывайте, — по-иному зазвучал тонкий голосок доктора, — вашего Астарха и всех рабов с Кавказа смогут освободить не деньги, а лишь императорский указ о помиловании.
        В это время неизвестно каким образом перед Аной уже невозмутимо сидел, подложив под себя ноги, старый худющий индус.
        — Уберите этого старика, он наводит на меня тоску! — нервно закричала Ана.
        — Это не тоска, это спокойствие и умиротворенность, — внушающее твердил доктор. — Это бесстрашие и терпение. Это вера в свои силы и в свою правоту… Садись, прикрой глаза, отдыхай, расслабься… Знай, ты идешь во власть! Ты самая красивая, самая умная, самая сильная, ты посланница Бога — святая, великая Ана Аланская-Аргунская!.. Аминь!

* * *
        День был по-осеннему пасмурный, прохладный, ветреный. Встревоженные появлением у гнездовий массы людей, вдоль берега стремительно носились стаи красочных чонг, издавая паническое «кек-кек». Сизые чайки, напротив, на людей вроде не обращали внимания, играя с порывами ветра, они надолго зависали у побережья и, увидев добычу, стремительно бросались в рычащее волнистое море. Солнце только изредка выглядывало из-за лохматых, несущихся с севера тяжелых туч, и когда оно надолго скрывалось, казалось, что вот-вот хлынет дождь и надолго воцарится непогода.
        Вроде бы, эти погодные условия должны были людей потянуть к родным очагам, однако вопреки этому народ все прибывал и прибывал. В воздухе царило напряжение, и всюду полушепотом, кучкуясь, о чем-то говорят, и только одни слова явственны — «Ана Аланская-Аргунская»!
        Чтобы народ не скучал, тут же появились шуты и клоуны, артисты и жонглеры, гетеры и воришки, аристократы и нищие. Кто-то позаботился и доставили для людей питьевую воду. Более того, уже несколько повозок прибыло из Константинополя и бесплатно раздавали хлеб и сладости, разожгли костры — и уже варится в котлах жирное мясо.
        А сквозь толпу, не останавливаясь, ходит известный в Константинополе юродивый в лохмотьях и беспрестанно твердит:
        — Ниспослал нам Бог неземное очарование — пресвятую Ану Аланскую-Аргунскую! Победила она нечисть земли нашей, освободила нас от скверны и подлых людей, пожирающих нашу жизнь и плоть!.. Люди, не прикасайтесь к божественной Ане своими грешными руками. Лишь лицезрейте ее, внимайте каждому ее слову и исполняйте ее желания, зная, что это желание Господа Бога!
        Тут же снуют цыганки, и надо же, какие-то важные персоны дают попрошайкам немалые деньги, а цыганки кричат:
        — В честь великой Аны Аланской-Аргунской! — и бросают деньги в толпу.
        — Выходит! Выходит! — пополз шепот в толпе.
        Гомон прекратился, все хлынули к воротам. Да ворота не открываются, за высоким забором иное творится. И несчастная Ана никак не поймет: радоваться ей иль с ума сойти, плакать иль смеяться. Этот маскарад ей невмоготу, но раз разнаряженный Радамист вместо кучера, и здесь же Артемида и ее дочки, тоже с готовностью исполняют приказы Мниха, с ним теперь заодно, то Ане ничего не остается, как с противностью, с отвращением играть эту роль.
        Белоснежная Ана, вся в лучезарно-белом шелке, как царица, восседает на дорогой расписной колеснице. Ее пышные волосы сплетены с белой тесьмой в спадающие до изящной талии золотые косы, а голову украшает изумительный венок из нежных, белых роз. И вокруг нее невероятное количество только белых и желтых роз, и никаких драгоценностей, она из народа — проста. С колесницы от ее платья ниспадает тоже белый длинный шлейф, поддерживаемый шестью юными феями, наряженными в белое. И наконец, в колесницу впряжены три пары белых норовистых породистых скакунов, которые уже долго томятся на месте, бьют копытами, рвутся в путь, да узда держит, команды нет. Это все просчитывающий сценарист и дирижер — Зембрия Мних глядит в небо, нет, не Богу молится, ждет, когда приблизится на небе голубой просвет: лучезарная Ана должна выехать из ворот вместе с появлением солнечного света.
        Это было явление! Народ был потрясен!
        — Ана! Ана! Ана! — расступаясь, скандировала толпа.
        Это ликование, это поклонение до страшного сердцебиения возбудили в Ане доселе незнакомую страсть величия, и понимая, что это фальшь, что это игра, что это обман, она, тем не менее, все больше и больше покорялась азарту всесилия над людьми, соблазну власти, пороку славы. И чувствуя, как внушения доктора овладевают ее волей и сознанием, она, ничего не говоря, только царственно махнула рукой, толпа хлынула за ней в Константинополь, в городе еще внушительнее разрослась и двинулась к ипподрому, к центральному месту зрелищ и событий во всей Византии. Охрана ипподрома и подтянувшиеся гвардейцы хотели было воспрепятствовать проникновению толпы на ипподром. Кто-то в первых рядах крикнул:
        — Это наемники самозванца Лекапина!
        Толпа разнесла ворота. Молчаливая Ана величественно взошла на трибуну. Здесь уже были сенаторы и богатые вельможи; много разнаряженных женщин, и среди них те, которых видела Ана в императорском дворце. Тут же голытьба и простой люд.
        — Тихо! — громогласно закричал здоровенный богато одетый мужчина. — Победительница олимпиады! Наша гордость и честь! Несравненная и великая Ана Аланская-Аргунская будет говорить!
        Аж коленки задрожали у Аны. Она никогда не вела речей перед людьми, тем более перед столькими людьми. А от того, что ей наговорил Зембрия Мних, все в голове путалось, и она не знала, с чего начать, и вообще не могла рот раскрыть.
        — Просим, просим! Говори! — закричали в толпе.
        Ана молчала. И тут начался свист. Это покоробило ее, задело за живое. Ана сделала шаг вперед, подняла руку, призывая к тишине. «Скажу, что думаю», — пронеслось в голове.
        — Люди! Братья и сестры! Друзья! — начала она не совсем уверенно и тихо, однако с каждым словом, понимая, что это вызов и обратного пути уже нет, с отчаянной смелостью повела речь, ту речь, что отвечала ее чаяниям, чаяниям простого народа.
        Несколько раз ее речь прерывали раскаты одобрительных возгласов и рукоплесканий. А она говорила о правителях, допустивших поборы, взяточничество, казнокрадство, продажу должностей и нарушения закона, о неспособности наемной армии и бездарных военачальниках, о поражениях на всех фронтах и в море и сдаче земель империи, о несправедливом рекрутстве и дезертирстве и разложении армии, о бедственном положении больниц и школ, о нищете поголовного большинства населения при фривольной жизни кучки богачей, о разврате одних и голодной смерти других, и еще о многом, и наконец, о рабстве как высшей мере бесчеловечности и безбожия.
        Как советовал Мних, критикуя власть, Ана ни разу не назвала имя Лекапина, хотя и без того все было понятно; и оканчивая зажигательную речь, она заявила, что есть только один человек, посланник Бога, способный спасти империю и всех византийцев от грядущей гибели и иноземных завоевателей. Здесь, как заправский оратор, Ана сделала многозначительную паузу.
        — Кто? Кто? Назови его! — раздались возгласы со всех сторон.
        — Тот, кого Вы предали, чье имя уже долго в забвении, кого сегодня могут тихо убить!
        В этой кульминации Ана вновь мастерски выждала.
        — Кто это? Кто? — в нетерпении взорвалась толпа.
        Ана повелительно подняла руку, призывая к тишине, и, максимально привлекая все внимание, надрываясь, воскликнула:
        — Наш законный император — Константин Седьмой Порфирородный! Он нужен нам, мы нужны ему. Пусть его величество увидит, как мы его любим и ценим. Только он поможет нам! К дворцу! К императору!
        Взведенная толпа, шумя, давясь, ринулась к дворцу. Что было дальше, Ана не ведала; уже знакомые ей люди Мниха, окружив ее тесным кольцом, отвели в сторонку и в сгущающихся сумерках накинули на нее черную мешковину с капюшоном, так что она больше ничего не знала и лишь подчинялась их воле.
        Было совсем темно, когда ее доставили в загородный дворец. В этот день она вымоталась не меньше, чем в день олимпиады. Как она желала, лишь евнух да прислуга, раздевавшая ее, попались ей на глаза.
        — Меня не будить, — со слипающимися глазами приказала Ана, и уже сквозь сон почувствовав, что кто-то рядом, она через силу встала — в ее ногах невозмутимо сидел евнух. — Вон! — приказала Ана.
        Стефан не подчинился. Тогда взбешенная Ана вскочила, буквально за шиворот выкинула маленького старичка из опочивальни, и так как замка не было, чем могла, забаррикадировала вход, и только повернулась — а евнух, как ни в чем ни бывало, стоит перед ней.
        — Ваше сиятельство, в этом здании много тайных ходов. Здесь, в опочивальне, я за Вас в ответе, и всюду буду при Вас. Просто не замечайте меня. Спокойного Вам сна, Ваша светлость.
        — У-у-г! — бросаясь в роскошную кровать, простонала Ана, и, погружаясь в сон, последняя гнетущая мысль — она не владыка этого дворца, да и ничего иного, и в целом она если не рабыня и не невольница, то заложница теперь надолго, если не навсегда.
        На следующее утро Ану вновь разбудили.
        — Вы желаете еще нежиться или велите позвать прислугу? — у ее изголовья стоял невозмутимый евнух.
        — Нахал, — спросонья стала ругаться Ана. — Ты меня посмел разбудить, а теперь спрашиваешь, хочу ли я нежиться?.. Хочу!
        — Простите, Ваше сиятельство, просто Ваш гость Зембрия Мних интересуется, можно ли ему с Вами позавтракать?
        — О-о-о! Пусть завтракает один.
        — Ваша светлость, как-никак гость.
        — Какой он гость?! Это я…
        И Ана намеревалась выдать всю правду своего положения, однако евнух и тут не дал ей вольности даже говорить, громко перебивая.
        — Есть новости касаемо Вашего земляка, и это срочно.
        Данный аргумент был более чем весом. Ана заторопилась одеваться, но и этого нельзя: по хлопку евнуха явилась прислуга, и Ану очень долго купали, услащали благовониями, и модистка сама подбирала ей костюм к завтраку и соответствующую прическу.
        Отяжеленная роскошным платьем и многочисленными драгоценностями, Ана с искренним недовольством спустилась в огромную столовую.
        — Ваше сиятельство, — в почтении склонился Мних, — позвольте целовать Ваши руки?
        И пока Ана соображала, что ответить, доктор надолго, дольше, чем приличествует, прилипал толстыми, влажными губами к обеим ее рукам, так что она отвела лицо от этой дергающейся в подобострастии лысины.
        — Вы очень одаренное, необыкновенное, феноменальное создание, — уже во время еды продолжал Мних. — Так покорить толпу, так завести — это искусство, это божественный дар.
        Ныне эта лесть Ану мало трогала, она думала о другом и просто спросила:
        — И кто Вам это рассказал?
        — Хм, так я сам там присутствовал, прямо под Вашими ногами… Так Вы бы меня все равно не узнали.
        — Лицедейство.
        — Ну-у, зачем так грубо. Тоже маскарад, и это только первый акт, и представление продолжается.
        — Только без меня.
        — Дорогая Ана, Вы свершили то, что не сделала бы целая армия. Вы не только сохранили жизнь и честь императора Византии, Вы возвеличили его и себя в веках. И благодарный император ждет Вас, Вы приглашены во дворец.
        — Нет, никуда я не поеду, я устала.
        — Ну, усталость легко…
        — Нет, — вскакивая, вскричала Ана, — не нужны мне Ваш индус, Ваши феи, Ваши благовония и микстуры, я от них как в дурмане.
        — Ана, дорогая, — Мних тоже для приличия встал. — Это все во благо твое, это лекарства, и не простые, чтоб поддержать тебя в этих нагрузках… А отказываться от приглашения императора просто невозможно.
        — Все возможно, не пойду, надоело исполнять эти роли. Мне стыдно! Не тех я кровей, чтоб если не рабой, то куклой быть!
        — Что?! — багровея, вскричал Мних, так что животик его затрясся. — Что ты несешь? Что ты себе позволяешь, — в гневе он кинул о пол тарелку. — Ее приглашает царь, император Византии, а она… Что ты о себе возомнила, — он с грозной поспешностью обошел громадный стол и, вплотную подойдя к надменно высокой Ане, сник, встал, впился в нее взглядом, и вдруг бросился к ней, обнял и, положив на ее плечо голову, зарыдал, как дитя, тонко заголосил. — Прости, прости, мне должно быть стыдно. Я использую тебя как подлец. Да иного нет, — он уже отпрянул, но держа ее руки, часто моргая мокрыми ресницами. — Поверь, иного выхода нет: ни у тебя, ни у меня.
        — У меня есть, — Ана высвободилась из его всегда влажных холодных рук, сторонясь, бочком, то ли с жалостью, то ли с презрением смотрела на Мниха.
        — Я не буду тебя неволить, — платком вытирал слезы Мних. — Только еще раз напомню, веря тебе, что на мне колоссальная ответственность перед своим народом, я заложник идеи, и может это и подло, но я всеми способами пытаюсь свою миссию выполнить, хотя мне лично тоже стыдно и обидно, и тоже хочется наслаждаться жизнью.
        — Так что же это за миссия, что Вас так гнетет? — все-таки без снисхождения голос Аны.
        — Сказать не могу… Правда, думаю, что и твой жизненный путь будет не легче, если только слава прошедших дней не испортила тебя.
        — Вы хотите сказать, что Вы непорочны?
        — Перед мессией — да. А в остальном — готов на все, в этом давал клятву.
        — А я никому никаких клятв не давала.
        — Хм, эта клятва в твоей крови, в твоем воспитании. И сейчас ты стоишь у последнего рубежа, так сказать на распутье.
        — Я Вас не пойму, говорите напрямую, как есть.
        — Хорошо, — Мних уже был спокоен, он сел на прежнее место и стал с аппетитом есть, будто и не было взрыва эмоций, и Ана подумала — может, и это была очередная игра, однако следующие фразы доктора были ужасны. — Так вот. Вопреки закону, хоть и был предупрежден, твой земляк Астарх, которого я с трудом поместил в больницу, ножом вырезал кожу на плече, где стояло клеймо не простого, а административного раба. Кто-то из санитаров донес. На ране выжгли новое клеймо; Астарх в заключении, будет суд, и если я не похлопочу, его казнят. А если я очень постараюсь — снова смогу поместить его в больницу; но не навечно ведь?.. Через месяц, ну пусть два — его снова привяжут к ослам.
        Чаще и выше обычного поднималась девичья грудь, взгляд Аны тупо уперся в пол. А Мних, так же аппетитно поедая завтрак, чавкая, продолжал.
        — Только амнистия императора может Астарха спасти… Кстати, благодаря твоим… ну скажем, нашим, стараниям, положение во дворце изменилось. Константин немного воспрянул духом, и тебя без проволочек проведут прямо к нему, ты удостоена торжественного обеда наедине с царем Византии.
        — А если деньги? — блеснули глаза Аны.
        — Какие «деньги»?! Поздно. Дело под контролем администрации.
        Почувствовав слабость в ногах, Ана села, долго молчала, и на лице ее явственно читалась внутренняя борьба. Наконец только жгучий взгляд из-под пышных золотистых бровей искоса пополз в сторону Мниха, застыл, насупив ноздри аккуратненького носа.
        — Какая же Вы дрянь! — выдала она. — Всего три дня назад Вы на коленях объяснялись мне в любви, предлагали весь мир, хотели со мной бежать на край света, а сейчас, — опрокидывая тяжелый стул, Ана медленно и грозно встала, в ее руках судорожно трясся нож, — Вы меня подталкиваете к императорскому ложу; иную выгоду нашли, подлая мразь.
        — Вон! Вон отсюда! — вскакивая, закричал Мних на появившуюся охрану, поперхнулся, долго откашливался. Потом, обливаясь, залпом выпил большой бокал с гранатовым соком, так что казалось — на груди кровь. И пошатываясь, держась за спинки стульев, он медленно обошел громадный стол и упал перед Аной на колени:
        — Да, Ана, — плакал он, — дрянь я, и мразь я… Убей, заколи, как свинью, — сквозь всхлипы. — Устал я, от всего устал, все надоело. Не мужчина я, не мужчина, ни физически, ни морально… Лучше убей, прошу, убей, зачем мне такая жизнь, — он хотел обхватить ноги Аны, но она брезгливым пинком отпихнула его, бросив на стол нож, ушла в сторону.
        Тогда Зембрия Мних тяжело встал. Он уже не плакал, а глядел грозно исподлобья.
        — Люблю, — не как обычно, а более низким, даже грубовато прохрипел он. — Люблю тебя до умопомрачения… И знай, и помни, всякий, кто позарится на тебя, будет уничтожен… даже император.
        — Хе, — неласково усмехнулась Ана, — а если я сама захочу стать императрицей, или еще кем?
        — Не шути, — угрожающе прошипел Мних.
        — Не шучу! — привычная природная стать воцарилась в ее грации, в ее манерах. — Я свободная горянка, дочь Кавказских гор! И презираю людей, тем более мужчин, которые в свою выгоду то говорят «Ваше преподобие», то «тыкают», как слугу… Я с Вами встречаться более не желаю, а если меня вспомните, то только с почтением, помня мою родословную и мои заслуги.
        Ничуть не сомневалась Ана в своих словах, да в тот же день гордыню пришлось смирить. На просьбу Аны император Константин дал указ об амнистии Астарха. В ту же ночь Ана поехала освобождать воспитанника своего отца, а Астарх на грани смерти, так избили его надсмотрщики. Жизнь земляка весомей принципа: не знает Ана врачевателей в Константинополе, да и искать времени нет, к тому же лучше Мниха в империи медика не сыщешь. Словом, скрежеща зубами, направила колесницу к загородному дворцу, прикусила губу, поникла, сдалась воле обстоятельств.
        По возникшей суете Ана поняла: Зембрия Мних всерьез взялся за дело. Ночью эта территория наглухо запирается, и никакого движения, все под усиленной охраной. А тут видит Ана из окна своей опочивальни, как из ворот выехала одна колесница, потом один за другим трое всадников ускакали в сторону Константинополя.
        — Вы ложитесь, отдыхайте, Ваше сиятельство, — по-прежнему вокруг нее суетится евнух Стефан.
        Ане не до сна; Астарх последнее, что связывает ее с Кавказом, единственный, кто напоминает ей родных, кто сможет поговорить с ней на чеченском.
        На вид бесстрастному евнуху Стефану этих чувств, наверное, не понять, и посему кружится он вокруг Аны, предлагает выпить какую-то вонючую гадость — микстуру Мниха. Лишь бы евнух отстал, она осушила бокал. И вначале вроде ничего, а чуть погодя — стоя засыпает, и ни о чем думать не хочется, просто блаженная пустота.
        На сей раз ее не будили. Выспалась она вдоволь; только открыла глаза, в ногах невозмутимый евнух, а солнечные лучи уже заполдень ушли.
        — Как Астарх? — вскрикнула она, и как была одетая в ночное, так и хотела броситься вниз, к кабинету Мниха.
        Однако Стефан с упорством преградил ей путь.
        — Ваше сиятельство, ни при каких обстоятельствах Вам негоже в таком виде спускаться. Тем более, что операция продолжается, и доктор занят.
        Как ни торопилась Ана, а прислуга полностью свершила весь утренний туалет, и одетая, благоухающая Ана спустилась вниз. У кабинета Мниха путь ей преградил огромный охранник.
        — Я… — Ана замялась, не зная, как представиться.
        — Ваше сиятельство, знаю, Вы хозяйка этого дома, и я выполняю Вашу волю — никого сюда не впускать, даже Вас.
        Ана оторопела, и в следующий момент была готова возмутиться, но за дверью послышался шорох, устало вышел сам доктор. Мниха было не узнать: под налитыми кровью, тусклыми глазами сизые мешки, и все лицо обвисло, обмякло; и на одежде всюду кровь.
        — Ана, — сиплым голосом сказал он, — у него, как я предполагал, было брюшное кровотечение… Поверь, я сделал все, как родному брату… А сейчас спать, впереди тяжелая ночь, будущее утро даст ответ.
        Надеясь бодрствовать до утра, Ана крепилась, да евнух позаботился о ее спокойствии, правда, утром разбудил: Астарх пришел в сознание, узнал Ану и сделал несколько глотков воды.
        На радостях Ана с благодарностью обнимала доктора, даже целовала его обвислые, обросшие за эти дни щеки. Казалось бы, все улеглось и отношения их восстановились, да во время совместного обеда Ана вновь была понурой, задумчивой.
        — Ну, рассказывай, что во дворце было? — вдруг пытливо спросил Зембрия Мних, и когда Ана попыталась отделаться общими фразами, он перебил ее. — А Христофор зачем явился?
        — Так Вы и это знаете? — удивилась Ана.
        — Знаю, да не все… Говори как есть, все равно больше поделиться тебе не с кем. А что от этих Лекапинов — добра не жди, и без тебя ведомо.
        Ана надолго задумалась, потом, глядя прямо перед собой, видимо вновь все переживая:
        — Оказывается, Константин, — как бы анализируя про себя, — не лучше сватов — тряпка, а не мужчина, хоть и восхваляли мы его до небес… Наедине объяснялся мне в любви, что только ни предлагал, готов был к подвигу… Я сказала, что он женат, и разговор на этом исчерпан…
        Она замолчала, и вместо нее продолжил доктор:
        — Тогда Константин, зная, что Христофор тобой грезит, решил дело по-другому. Вопреки этикету, он покинул обеденный стол, вернулся нескоро, а вслед за ним старший брат жены.
        — Вы все лучше меня знаете, — подавленно сказала Ана.
        — Евнух Стефан все видел, но не все слышал… Знаю, что ты вновь устроила скандал, и тебя усмирили… Так что же было?
        — Мне об этом и вспоминать противно.
        — М-да! — Зембрия Мних встал, глядя в потолок, с пафосом констатировал. — Традиция византийского двора… М-да!.. И все-таки ты сумела в неприкосновенности из дворца уйти и Астарха заполучить… чем ты их взяла?
        — Они поняли, что иного я не позволю, кроме как через насилие. А хоть и предлагают мне стать женой второго царя империи, да для приличия положено мне недельку подумать — дали три дня.
        — М-да, мерзавец… Очередная жена! — негодовал Мних. — А Константин — тоже дерьмо… Да и что с них всех взять — оба ублюдки.
        — Зембрия! — вдруг вскрикнула Ана. — Помогите мне, помогите мне бежать… дайте мне хотя бы лодку — я уплыву.
        — Хм, «бежать — уплыть», иди сюда, — Мних раскрыл шторы на окне. — Видишь, до сих пор один корабль здесь постоянно дежурил, а теперь — два… И на суше вдвое соглядатаев увеличилось… Ныне и тебя охраняют.
        Доктор задвинул шторы, отошел в центр зала и после паузы продолжил:
        — Так убежать от них — нетяжело. Да я не могу, здесь дела… Да и у тебя здесь дела — сестру, брата искать… и Астарха куда деть?
        — Они ведь цари! — наверное, впервые видел Мних испуганную Ану. — Они могут спокойно нас атаковать, захватить, уничтожить!
        — Эх, Ана! — горько усмехнулся Мних. — Конечно, могут, и давно бы с землей все это сровняли. Да есть такое грязное понятие, как государственная политика, которое зиждется на продажных интересах и больших деньгах… Так вот, меня ненавидят, изолировали, отторгли, но убить, как отца, пока не могут, и более того, преследуя по империи всех евреев — меня оберегают, ждут. Жду и я, чтобы, как и ты, забрав свое, уйти из этой гниющей империи.
        — Так забирайте же, и уходите.
        — Хм, теперь забрать нелегко… Мне нужна хотя бы небольшая армия, а чтобы иметь армию, нужна большая власть… А Константин, — продолжал свои мысли вслух Зембрия Мних, — как ты сама поняла, тряпка, — все, что для него ни делай, — впустую. Придется использовать родство, — и Мних странно посмотрел на Ану. — Роман уже стар, почти все в руках Христофора… Хе, жена второго царя — заманчивая перспектива!
        — Что, что Вы сказали? — еще больше расширились глаза Аны.
        — Да я шучу, — усмехнулся доктор. — Мне надо проведать твоего земляка, а ты отдыхай, — и он фамильярно, по отечески поцеловал красивую головку, и похлопывая по плечу. — Ты действительно — мое сокровище… мне есть над чем подумать, — и он в очень хорошем настроении, посвистывая, удалился в свои апартаменты.
        А Ана, подозревая, что у Зембрия всюду есть «уши», нарочито громко заявила:
        — Я сама выберу себе мужа! — в этом огромном пустом зале почему-то эхом разнеслось «ужа — ужа — ужа» — и ей до боязни показался незнакомым свой собственный голос. Еще долго так в одиночестве просидев, она, еле преодолевая ступеньки, поднялась к себе и в роскошной одежде бросилась на кровать: то плакала, то ворочалась, то незаметно засыпала, и в таком подавленном состоянии, не подпуская к себе никого, она провела много времени, не зная, как сменяются дни и ночи, пока евнух не заговорил:
        — К Вам приезжали из императорского дворца.
        — Я больна! — крикнула Ана.
        — Так и ответили, — был в прошедшем времени ответ, давая ей еще раз знать, что за нее все решают.
        В течение нескольких дней она не спускалась на вызовы Мниха и пребывала в глубокой депрессии, когда Стефан сообщил, что больной впервые выпил бульон и может говорить.
        Это стало оживляющим праздником. Лежащий Астарх слабо ответил на ее пожатие и даже по-родному улыбнулся.
        — Ты теперь свободный человек, — сквозь слезы сообщила Ана.
        — Свободным я буду только на Кавказе, где мой дом, — грустно ответил Астарх.
        Они говорили на чеченском, обо всем, больше о печальном, и когда Мних предупредил — перенапрягать больного нельзя, Ана, зная, что больше поделиться не с кем, вкратце рассказала о своей беде.
        — То, что на тебя все зарятся, — немудрено. То, что тебе это не по душе, — тоже понятно… Но пойми, Ана, что ни говори, а участь наша здесь — рабская… И как мне ни стыдно — иного выбора нет, и ты жертвенность наша, а это предложение надо воспринимать как счастье, как наше спасение.
        После этого разговора Ане стало значительно легче, но на образ Астарха в ее душе легла значительная тень: «Рабство не прошло мимо», — делала она жестокий вывод. И тем не менее с нетерпением ожидала следующего дня, беседы с ним, его мнения, и вообще, ей хотелось говорить и слушать родную речь.
        К ее радости, Астарх явно выздоравливал, был бодрее, и к тому же, хоть Мних их не понимает, но на сей раз отсутствует.
        В этот раз они тоже вспоминали былое, да нет-нет и о будущем стали говорить, и когда Ана затронула вчерашнюю тему, на лице Астарха появилась странная гримаса; он жестом поманил ее наклонить голову и на ухо горячо прошептал:
        — Этот доктор странный тип: то ли по-нашему понимает, то ли кто-то ему вчерашнее переводил.
        Ана выпрямилась, мимикой и жестами показала больному — «говори», а сама на цыпочках двинулась к боковой потайной двери. Резко дернула, ввалилась… ахнула! В глубоком кресле, поедая виноград, сидит Мних, а за маленьким столиком, тоже в кресле, только с перевязанным ртом, в нарядной одежде, подчеркивающей болезненную бледность, сидит ее пропавший братец — Бозурко.
        С волчьим визгом бросилась Ана к брату, так и не освободив рот, в нетерпении кинулась обратно, сходу ударила съежившегося Мниха и выцарапала бы ему глаза, если бы охрана не подоспела.
        — Отпустите ее, — приказал Мних, и когда Ана бросилась к брату. — Не целуй, не обнимай его так, — отводил он ее от брата. — Охрана, да отведите ее… Ана!.. Да перестань брыкаться! — завизжал он. — Спроси у брата, всего три дня он здесь. А показать не могу, он после тифа. Карантин… понимаешь, тиф!.. Да, уже три месяца, как мои люди его в Македонии нашли. Там эпидемия тифа, и я специально послал врачей, чтобы его там лечили… А не сказал? Вдруг бы он умер?.. Это твое спасибо?! Нельзя его целовать!.. А потом к Астарху пойдешь?.. Унесите ее!
        Несколько охранников негрубо, но жестко обхватили сопротивляющуюся Ану, буквально на плечах понесли наверх.
        — А Аза где? Сестра где? — кричала она.
        — Не знаю, клянусь, не знаю. По всему миру люди ищут, — следом, задыхаясь, семенил по лестнице доктор.
        Радость объяла Ану, и она не хотела воспринимать карантин, но когда ей объяснили, что если заболеет, и даже выживет, на лице ее останется сыпь, а золотых волос лишится, то она безмолвно подчинилась рекомендациям Мниха, выпивала все микстуры, не роптала, подсчитывая дни изоляции…
        И все-таки как изменчива и обманчива порой жизнь. То горевала Ана, и просвета не видала, и теперь жизнь будто в преддверии праздника. И вот-вот ей кажется, что и сестра найдется. И так уже Астарх сидеть может, и они втроем, то едят, то песни поют, то даже танцуют.
        — Ана! Ты счастье наше! — часто восклицает Бозурко. — Я княжеский сын, стал рабом, чуть не умер, а теперь вновь брат царицы Византии… Да кто в такое поверит.
        Астарх по этому поводу более сдержан; однако девичьим чутьем понимает Ана, что воспитанник отца, молодой, выздоравливающий воин Кавказа, ревнует ее, страдальческими искрами порой горят его глаза, и тогда Астарх становится сторонником для всех них непонятного немолодого Зембрия Мниха, который вроде и способствует царственному браку Аны и Христофора, и в то же время бесится от упоминания этого события.
        Теперь Мних практически не может видеться с Аной с глазу на глаз, братья всегда рядом, и он, через евнуха, даже официально просит аудиенцию.
        Нет, Ана устала от сцен Зембрия. По благословению брата и Астарха, при поддакивании Мниха она словно бы случайно встретилась в театре с женой Константина Еленой Лекапин и дала официальное согласие на брак. И с тех пор Мних сам не свой, почернел, ворчит, преследует всюду Ану, а застанет одну — целует руки, объясняется в любви, грозится всех Лекапинов истребить, а Христофора называет подонком.
        — Поздно, — отвечает ему Ана, — и нечего моего суженого чернить… сами зачали это дело, а теперь… впрочем, все вы на одно лицо, разве что титулами и богатствами краситесь… Так теперь и я титулованной стану, и тогда взаправду «сиятельством» величать будете.
        — Ана! Не позволю!.. Ну, побудь еще немного со мной, — жалобится доктор.
        — Не могу, некогда, — вроде жалеючи отвечает Ана, и это правда — кто бы мог подумать, у нее на дела времени в обрез.
        А дел в такой вроде короткий промежуток возникло столько, что она еле успевает. И что греха таить — позабыла сестру и прочие невзгоды — готовится к свадьбе, а до этого еще одно наиважнейшее мероприятие. Кто-то подсказал Лекапинам, и Константин это одобрил: еще до свадьбы княжну Хазарии солнцеликую красавицу Ану Аланскую-Аргунскую в честь победы на олимпиаде в Юстиниановском зале дворца объявят августой, причислят к высшему свету Византии.
        Этот торжественный церемониал приурочен к большому празднику, и помимо византийской знати, будут приглашены послы и гости из других стран. Эта церемония — настоящий спектакль, где каждому отведена своя роль; и если у Аны главная, то не меньшее участие примут в нем «дядя» и «тетя» Аны — Радамист и Артемида; и здесь же должны присутствовать ее братья — Бозурко и Астарх. И посему вся родня должна выучить свои роли, правила византийского дворца, этикет и манеры, не говоря уже о костюмах, кои не должны отличаться от роскоши присутствующей знати.
        Помимо этого, заразившись роскошью, сколько еще чисто житейских дел навалилось на Ану. Из продаваемого готового жилья ничто ее не удовлетворило, и купив в самом центре Константинополя дорогой земельный участок, она занялась строительством собственного дворца, наняв для этого лучшего архитектора Византии знаменитого армянина. Кроме этого, исполняя давнюю мечту Радамиста, выделила деньги на выгодное предприятие — строительство кораблей, и рядом с верфью возводила фабрику по производству ковров и шелка.
        Пережив рабскую нищету и понимая силу собственного капитала, Ана не собиралась просто так транжирить деньги — все было под ее строгим контролем и должно было приносить в перспективе немалый доход.
        Эти капиталоемкие объекты создаются не просто так, а максимально используя свою славу, влияние, протекцию дворца, и при этом Ана не чурается поддержки Зембрия Мниха, хотя в то же время постоянно сторонится его.
        Однако не только повышением своего благосостояния озабочена она: выделены большие деньги на поиски сестры Азы, а Астарх и Бозурко выискивают рабов с Кавказа и должны вести переговоры по их откупу и высвобождению. И если Астарх только этим и занимается и уже кое-что ему удалось, то совсем юный красавчик Бозурко занят иным. Благодаря сестре он был представлен в императорском дворце младшим братьям Христофора — царствующим особам Стефану и Константину Лекапинам. Бозурко оказался весьма коммуникабельным и общительным малым — как-то быстро он сошелся с младшими Лекапинами, и теперь почти каждый день выуживает у Аны золотой и прогуливает это богатство в самых дорогих публичных домах, в банях и в театре. Помимо этого, у Бозурко одни из лучших коней в Константинополе, а в роскоши одежды он никому не уступает.
        Из-за любви к единственному из родных и чтобы Бозурко позабыл лишения в рабстве, Ана брату ни в чем не отказывает, хоть и понимает, что расходы его чрезмерны.
        — Бозурко, родной, на что ты тратишь каждый день по золотому? — иногда беспокоится Ана. — Ведь на эту монету можно выкупить любого нашего земляка.
        На это брат дуется, становится в позу ущемленного, и Ана вновь раскошеливается, хоть и видит, что братец частенько нетрезв, и даже евнух ее предупреждает — Бозурко пристрастился ко всему плохому, и в его комнатах вонь гашиша.
        Ана сама молода, не знает, как воздействовать на брата, а тут невесть что — Астарх тайком доложил: Бозурко и у Зембрия Мниха деньги берет, постоянно с доктором шушукается.
        Это вывело Ану из равновесия:
        — О чем ты с Мнихом болтаешь? Сколько ты ему должен? Говори! — наконец всерьез накинулась она на брата.
        — Ничего я ему не должен, — огрызался недовольно Бозурко.
        — Как «не должен»? Ты хочешь нас снова в кабалу загнать, скрытый долг накапливаешь, в зависимость загоняешь?!
        — Ничего я не должен, — отпирался Бозурко, и видя гнев сестры, бросил. — Не выдашь, скажу… Я Мниха тайно с младшими братьями Лекапинами свел.
        — Что?! — воскликнула Ана.
        Эта информация сильно поразила ее; Мних явно что-то замышляет. Хотела Ана поделиться опасениями со своим якобы другом и покровителем Константином VII и его женой, тоже теперь якобы подругой — Еленой Лекапин, да сдержалась: первый — слабовольный человек, и не мужчина в понятии Аны; а Елена погрязла в сплетнях, и зачем Ане эти интриги Византийского двора, ведь молчание — это золото. И вообще, ей не до этого — каждый вечер ее приглашают на обед в чей-либо зажиточный дом, и она ходит к тем, кого рекомендует Елена Лекапин. И еще ипподром, скачки, театр, благотворительные вечера и посещение больниц, школ. Ее авторитет и популярность растут, от поклонников нет прохода.
        Наконец, день торжественного церемониала. Посмотреть на знаменитую красавицу пришло столько народа, что к дворцовой площади не подойти, не пробраться.
        Ровно в полдень появилась грациозно-изящная царственно величественная Ана Аланская-Аргунская. Площадь взорвалась в восторге. И хотя это величие, эти слава и любовь народа ей теперь были по душе и она уже иного не представляла, тем не менее, эта церемония ее утомила, и она мечтала, когда же все это кончится и можно будет расслабиться наедине.
        К счастью, время идет, все проходит, все меняется. Вроде по заслугам стала Ана влиятельнейшей особой империи, а в душе радости нет, одна суета. И с непонятным страхом, даже с содроганием ждет она день свадьбы. А ее нареченный, уже немолодой Христофор, совсем как юноша, голову от любви и счастья потерял, всюду за Аной следует, не дождется, когда же настанет день свадьбы, и в знак своего преклонения дарит невесте дорогое ожерелье.
        Вездесущий Мних и об этом узнал, подсказал — по этикету положено тем же ответить.
        — И чтобы Ваша светлость не мучилась в поисках подходящего, да и пусть это будет мой свадебный подарок Вам — вот дорогое колье, достойное царской особы.
        — Вы и так для меня многое сделали, спасибо, — отказалась Ана, не нравится ей взгляд Мниха в последнее время — совсем он осунулся, аж помрачнел. — Я поищу у ювелиров.
        — Хм, ищи… чужая невеста, — вслед ядовитый тон доктора.
        Несколько дней объезжала Ана всех знаменитых ювелиров Константинополя, ничего подходящего найти не может, словно сговорились — твердят одно:
        — К сожалению, в данный момент подходящего ничего нет.
        А Бозурко уже гораздо лучше сестры понял хитросплетения Константинополя.
        — Что ты зря бегаешь, — подсказал он. — Все эти ювелиры и ростовщики единоверцы Мниха, под его началом. Так что прими его подарок, а сэкономленные деньги отдай мне.
        — Ты становишься как Зембрия Мних, — отругала брата Ана, продолжила поиски, и ей повезло, прямо на дом доставили ей изумительное колье в дорогой коробочке из слоновой кости.
        Деньги за колье уплачены немалые, и Ана запрятала коробочку под подушку. В этот день у нее званый обед, потом театр.
        Вернувшись поздно, хотела глянуть, что она назавтра подарит жениху, а коробочки нет.
        — Это я ее надежно припрятал, — за спиной голос евнуха Стефана. — Что-то пропадать у нас кое-что стало, просто напасть.
        Последнее кольнуло Ану, не хочет она признать, что ее братец, видимо, шалит.
        На следующий день она едет во дворец. Лишь в последний момент евнух принес ей ценную коробочку: вскрыл футляр, продемонстрировал содержимое и, быстро прикрывая:
        — Нельзя долго смотреть и трогать, подарок жениху — сглаз будет и беда в семейной жизни, — по-отечески суеверно наставляет Стефан, и еще не один раз это он повторил. И напоследок. — Даже не открывайте. Пусть жених сам откроет и сам при Вас наденет — тогда будете в счастье долго жить.
        Ана более чем суеверна, так и поступила. Вот только Христофор несговорчив, просит, чтобы Ана самолично колье на его толстую морщинистую шею приладила. И пока она этим занимается, Христофор непристойничает, норовит озорничать руками.
        Внешне Ана улыбается, даже пытается кокетничать, вынося эти нравы дворца, а внутри все кипит, все противится: не люб, ой как не люб ей этот развращенный царь. И наверное, от этого при каждой встрече с женихом она себя плохо чувствует, а на сей раз совсем стало не по себе. И последующую ночь она провела то в ознобе, то в жару, так что утром еле встала; в тот день ей надо было навестить больницу с благотворительной миссией.
        Как обычно, ее преследуют поклонники. С ней уже свита подхалимов и охранники. Вошла она в больницу, а ей все хуже и хуже, хоть самой впору лечиться, и тут вокруг нее началось шептание, непонятное волнение.
        — Кто умер? — послышалось в толпе.
        — Ее жених — царь Христофор.
        У Аны подкосились ноги, она потеряла сознание.

* * *
        Сквозь влажную пелену Ана с трудом различила расплывчатое сморщенное лицо Зембрия Мниха и одновременно, будто далекое эхо, его тоненько молящий, плачущий, как у ребенка, голос.
        — Ана, проснись! Открой глаза, открой! Вот так… еще… Ана!!! Она ожила, выжила! Боже, благодарю тебя!.. Как я счастлив, как я счастлив!
        Доктор еще что-то такое ласковое говорил, потом обнимал, целовал. И Ана хоть и не могла пошевелиться, да все это ощущала, и ощутила мерзкий вкус во рту от чего-то вливаемого, от чего она стала кашлять, отрыгивать и вновь потеряла сознание.
        Повторное пробуждение было более зримым и странным: перед ней, улыбаясь, стоял высокий, смуглый, худой старик с жидкой бородкой с проседью.
        — Она ожила, — старик толкнул дремлющего на стуле Мниха.
        Тут же над ней склонились Зембрия Мних и Астарх, чуть позже появились Радамист и умиленная Артемида в слезах.
        — Где Бозурко? — первое, что еле выдавила Ана.
        — Пошлите в город за Бозурко, — скомандовал Мних.
        — А Азу не нашли? — вторая мечта Аны.
        — Ищем, ищем, — подобострастно склонился Мних.
        — Чтобы не было рецидива, надо повторить инъекцию, — сказал смуглый старик.
        — Да, да, все уйдите, — засуетился Мних. — Ана, потерпи… в последний раз.
        — Готовьте анестезию, теперь чуть больше опия, — незнакомые слова говорил старик, — где антисептик?.. Возьмите себя в руки, Мних.
        Вновь Ана почувствовала мерзкую жидкость во рту, вновь «уплыло» сознание, и когда она вновь пробудилась, с удивлением ощутила тяжесть и силу своего тела, утомленное, но ясное сознание и зоркость глаз.
        — Ана! Ана, дорогая! — над ней склонился Зембрия Мних, и только голос тот же, а лицом сдал, постарел, обмяк. — Как мне повезло, как мне повезло, что великий доктор Хасан Син оказался здесь, у меня… Что бы я делал?.. Ана, как я рад, как я счастлив! У тебя абсолютно ясный взгляд, скажи хоть слово.
        — Гм-м, — кашлянула Ана, во рту стоял мерзкий вкус. — Дайте воды. — И отпив несколько глотков. — Где Бозурко?
        — Опять уехал… Молодой, на месте не сидится.
        — А Христофора не оживили?
        — Ты о чем? При чем тут это?
        — Знаю о чем… В начале травите, потом лечите.
        — Ана, — стало суровым лицо Мниха, — если не хочешь моей погибели — не говори об этом, и даже не вспоминай… Конечно, я виноват, не рассчитал, переборщил… Я многое от Лекапинов сносил и, наверное, буду сносить, но представить тебя в объятиях этого мерзавца — я не мог… Да и ты этого представить не могла. Я ведь помню, в каком ты состоянии была, знаю, как он был противен тебе… Случись свадьба — ты бы себя первой презирала бы… и вряд ли это пережила… Разве это не так? Скажи мне правду!
        Ана долго молчала, а заговорила о другом.
        — Я хочу домой, на Кавказ.
        — А сестра Аза? А Бозурко? Ты думаешь, твой брат теперь захочет роскошный Константинополь на дикую Хазарию поменять?
        — Я хочу домой, на Кавказ! — болезненно уперлась Ана.
        — Хорошо, хорошо. Только вместе уедем, чуть погоди, дела.
        — С Вами дел у меня нет, — глухим утробным голосом постановила Ана.
        — Вы вольны, Ваша светлость, — учтиво склонился Мних.
        Он еще что-то хотел продолжить, но Ана грубо перебила:
        — Вы надо мной издеваетесь!
        — Ничуть, — нервной сыпью зарделись шея и щеки Мниха. — Ана, признай, — дрожал его голос, — что бы я ни делал, как бы ни поступал, а в итоге я добра все-таки свершил больше, чем худого.
        — Это еще не итог — поэтому я уеду.
        — Куда? К кому? Кому ты нужна в Хазарии, где тебя в рабство продали и предали.
        — У меня есть деньги, и я…
        — Нет у тебя денег, нет, — кривя лицо, надвинулся Мних. — Ты знаешь, сколько твой братец задолжал?
        — И сколько он Вам должен?
        — Мне он не должен… Да ты знаешь, что спелся он с царскими сынками и по-царски гуляет, тебя уже практически полностью обворовал и всюду немало задолжал.
        — Бозурко! Не может быть! — обхватила голову Ана.
        — Говорю, как есть… — Зембрия Мних подошел к Ане, взял ее за руки. — Как это ни прискорбно, но не без твоей помощи Бозурко вкусил все мерзкие пороки Константинополя, вошел в раж, а опий, гашиш и женщины никого не отпускают — высасывают все до жил, сводят быстро в могилу, не говоря о деньгах.
        — Что мне делать? — плакала Ана. — Мой единственный брат! Ведь больше никого у меня нет!
        — Я могу его излечить… Правда, это непросто.
        — Вылечите, избавьте. Все что угодно отдам.
        — Я ведь сказал — тебе нечего отдавать, долги.
        — А фабрика, дом, корабли?
        — Кому это надо? Все недостроено, только в зачатке.
        — Что мне делать? — еще горше зарыдала Ана.
        — Все просто — делать то, что я скажу.
        На похудевшем от болезни бледном лице зеленовато-лиловые глаза Аны стали еще больше, еще глубже, и столько в них было кротости, тоски и мольбы, что Зембрия Мних не выдержал, насильно обнял ее и на ухо жарко зашептал:
        — Не волнуйся, я помогу, я спасу. Только будь всегда рядом, я не могу без тебя, я люблю тебя, люблю.
        — Что Вы от меня хотите? — рыдая, противилась Ана этим ласкам. — Из-за какой-то мистической идеи Ваша жизнь отравлена, и Вы травите всех. В Вас добро и зло соединились вместе, и Вы не ведаете, когда творите добро, а когда зло... Идея порабощает дух, господствует над человеком!
        — Ана! — доктор слегка отстранился. — Ты жизни не знаешь. А истина в том, что добро порождает зло, а зло порождает добро, и так они вместе и существуют… И так существовать будем и мы с тобой.
        — И кем я буду при Вас?
        — Не мучь, Ана… Не знаю. У тебя есть брат, земляки, родина, где-то сестра, которую, поверь, я ищу. А у меня ты одна.
        — А мессия?
        — И мессия у нас теперь одна — надо продолжать жить… Вместе.
        Подавленная Ана молчала, тогда после паузы Мних вкрадчиво продолжил:
        — Долги я погашу, Бозурко обуздаю. Впредь он не должен порочить твой легендарный образ… Пропаганда работает, и по Константинополю ходит слух — ты так любила жениха, что лишилась надолго чувств… Пора показаться в свете, во дворце, выразить соболезнование отцу Христофора, восстановить наше влияние. В общем, дел невпроворот. — И после паузы, как уже познала Ана доктора, с глубоко запрятанной хитринкой. — А Астарх удалой молодец. Правда, как ты взрывной, но толковый… А кавказцев ты не собираешься выкупать из рабства?
        — На какие деньги?
        — Найдем, нам нужна будет своя если не армия, то боеспособная дружина… Времена грядут жаркие.
        К словам, да и к самому Мниху Ана относилась с недоверием и с подозрением, пока в тот же вечер не столкнулась с ужасным. По данным Астарха Бозурко уже который день гуляет в одной из самых дорогих бань Константинополя и никого слушать не желает, никого не признает. Несмотря на запрет доктора, Ана в сопровождении Астарха поехала за Бозурко и ужаснулась: отвратительный разврат, а брат ее и не слушается, отощал, почернел во хмелю, что-то несусветное несет, еще денег требует.
        Хотела Ана брата силой увести, да хозяева не позволили: долг за Бозурко, который день он здесь как на пиру кутит. И без того слабая Ана почувствовала себя еще хуже, попросила отвезти домой, но теперь и ее не отпускают: из соседних злачных мест прибежали хозяева, требуют рассчитаться за брата, суммы называют сногсшибательные.
        Только Зембрия Мниха вспомнила слабая от немощи Ана, спешно послала Астарха в загородный дворец. Вскоре примчался евнух Стефан с охраной.
        С мечтой о постели и покое возвращалась Ана во дворец Мниха. И вновь, обихаживая больную, доктор вкрадчиво щебетал:
        — Ты еще слаба. Надо делать — как врач прописывает, или жить — как хочется… Иного не дано — выбирай.
        — Перед Вами я всегда слаба. Вылечите и меня, и брата.
        И Мних со всей строгостью и серьезностью взялся за лечение обоих, а возле Аны вовсе часами напролет просиживал, и все говорил, говорил, и все такое интересное, душевное, заманчивое, о их будущей жизни в другой стране, в другой части света, где и люди податливее, и земли пожирнее, и климат помягче.
        — Так что же Вы туда сейчас же не уедете? — удивлялась Ана.
        — Сейчас не могу, обстоятельства не позволяют.
        — Небось, идея, — издевалась Ана.
        — Да, она, — делал вид, что не обижается, Мних, и вновь часами говорил, и если вначале Ана с недоверием и сомнением слушала доктора, подозревая в каждой фразе торг и подвох, то со временем умудренный Мних так искусно заговорил ее, что она стала доктору верить, приникла к нему душой. Тем более, что Мних говорил все в ее благо:
        — Молодость, красота и здоровье быстро пройдут, и пока они есть, надо этим пользоваться.
        «Да, надо, — про себя решила Ана, — и если другого нет, надо, как Мних меня, и его использовать. У меня тоже своя идея: вернуться на Кавказ, и не просто так, а с величием, чтобы достойно жить на родной земле».
        — Ты уже здорова, так же румяна и бодра. Пора к царю пойти, в свете показаться, — торопит ее Мних.
        — Нет, я еще слаба, — капризничает Ана; теперь она с удовольствием принимает различные ванны, вокруг нее кружатся массажистки, а питание ее — лучше в мире нет.
        — Ты должна быть в трауре, чуть-чуть увядшей, — советует Мних.
        — Никому не нужен мой траур, — по-своему, цинично мыслит Ана. — Свет нуждается во мне — пока я краса и можно мною грезить и любоваться.
        Лишь почувствовав себя совсем хорошо и в зеркале узнав в себе прежнюю Ану, она решилась окончить лечение, но не поехала сразу в императорский дворец, как советовал Мних, а направилась в порт, где строились ее корабли, ее фабрика, где были вложены ее значительные капиталы.
        Радамист трудился от души, и уже контуры кораблей обозначились. Однако Ану это не удовлетворило.
        — Вот такие надо строить, — указала она на большие, мощные корабли, прибывшие издалека.
        — Так это купцов-рахмадитов, — со вздохом отвечал Радамист. — Они секретами строительства не делятся. — И на ухо шепотом. — Очень богатые люди… единоверцы Мниха, его друзья.
        — Хм, что ж ты с этого не начинал, — подбоченилась Ана. — А ну пошли — значит, и нашими они станут друзьями.
        Имя «Зембрия Мних» оказалось магическим. Да и об Ане Аланской-Аргунской купцы-рахмадиты наслышаны. Показали они все, подсказали, посоветовали и даже посетовали: с тех пор как Лекапин дорвался до власти им чинят в Константинополе всякие препоны, товару хода не дают, а товар лучший, издалека: пряности и бижутерия — индийские;, чай и тютюн[45 - Тютюн (тюрк.) — курительный лист] — цейлонские; шелк, косметика, фарфор, бумага, порох и лекарства — китайские; золото и меха — булгарские; икра, мед, клей — хазарские.
        — А если я Вам помогу все это продать? — холодно-расчетлив голос Аны.
        — Зембрия Мних нам помочь не может или не хочет, да и не нуждается он в наших деньгах, — так же расчетливо отвечают купцы. — Ну а если Вы, Ваше сиятельство, нам поможете — мы люди чести, по всему миру ездим с достоинством, лучше нашего товара и нашей цены нет.
        Лишь после этого в прежнем блеске, да с новыми мыслями направилась Ана во дворец; встревожилась — первый царь, Роман Лекапин, для соболезнований ее и не принял, говорили — от смерти первенца потрясен. Зато Константин VII при виде ее просиял, целовал руки и глазами пожирал ее. А когда Ана, для приличия вспомнив Христофора, попыталась всплакнуть, теперь повысившийся в ранге четвертый царь небрежно махнул рукой, мол, зачем вспоминать, а вслух:
        — Бог все видит!.. Вас горе миновало!.. Давайте-ка лучше я прочитаю Вам мои последние стихи.
        — Очаровательно, бесподобно, какой талант! — артистично, а может, искренне воскликнула Ана. — Кто же на этом свете достоин таких слов из Ваших величественных уст!
        — Как кто? Вы, Ана, Вы!
        Ана осторожно взяла листок, манерно прижала к груди:
        — Какое счастье! Как я Вам благодарна, Ваше величество! — с этими словами, будучи неграмотной, она вновь стала любоваться сочинением как завораживающей живописью, ее прекрасное лицо вдруг погрустнело, пышные ресницы стеснительно заморгали, даже алые губки надулись. — Вот только бумага… не для Вашей императорской руки: уж слишком темная, толстая… Ведь на ней вскоре все померкнет, а это историческая ценность, шедевр, наследие империи, Ваше имя… И на этом обворовывают, наживаются, — все это возникло спонтанно, прямо на ходу, и наступая, используя все свое очарование, она продолжала. — Ваше величество, позвольте мне позаботиться о Вас, — и тут пробудился в ней такой азарт, что глаза по-новому загорелись, обнажая природную страсть.
        — Да, … да, … — на все согласен был император, озираясь, боясь, что вот-вот войдет жена.
        Действительно, вскоре появилась Елена, и вот здесь Ана не только всплакнула, а, положив голову на плечо женщины, горько зарыдала, повторяя имя «Христофор»; ее пришлось утешать, даже вызвали врача. А потом была трогательная беседа, и обед, во время которого женщины обо всем секретничали, и стремясь утереть нос мужчинам-бездельникам, решили открыть совместное собственное дело — торговлю заморскими дарами.
        В порыве умиления царица Елена и ее муж дали добро, а делать ничего не стали — им лень; так Ане их помощь и не нужна, лишь их согласие, их благословение, их имя и свой авторитет. И так наладила дело, так развернулась, что только через нее и поставляется дорогой товар для императорского дворца, сената и администрации. А потом армия, флот и охрана стали у нее приобретать продовольствие, одежду и обмундирование. Ане принадлежат самые лучшие и дорогие торговые марки, она законодательница мод, приобрести у нее вещь — престижно, значимо.
        Со временем Ана сама уже не справляется с делами, и у нее собственная контора, большой штат работников, одних счетоводов с десяток, и не мудрено — ее капиталооборот составляет уже десятки тысяч золотых, и она давно за все рассчиталась с Мнихом и теперь сама крупные дела ведет.
        Правда, наряду с доходами и расходы растут; и если бы это было личное или семейное потребление, а так непонятно в какую авантюру ее тот же Мних потихоньку втягивает.
        А началось с того, что Ана вначале выкупила более сотни оставшихся в живых рабов-кавказцев, бывших воинов отца. Она хотела обессилевших в неволе и в тяжелом труде земляков немного подлечить, подкормить и отправить в Хазарию, как ей вдруг стало известно, что по совету Мниха, теперь уже осмелевший четвертый царь Константин VII возжелал создать собственную сотню охраны из кавказцев под командованием Астарха. И вроде сотня как наемная гвардия, а из казны финансирования нет, каждому воину обещано ежемесячно по два золотых, и это обеспечение, как государственный налог, легло на плечи Аны. Поначалу это было не так обременительно, да вскоре обнаружилось, что еще около тысячи пленных рабов из Хазарии томятся на каменоломнях Гераклеи. Астарху было поручено заняться выкупом этих земляков. Однако владелец каменоломни, якобы крещеный полуперс-полуараб, толстый Фихрист, очень богатый и влиятельный человек в империи, наотрез отказался продавать рабов-кавказцев.
        Тогда, без особого энтузиазма, по настоянию Мниха, в дело подключилась сама Ана. И зная предыдущий опыт, не желая больше раскошеливаться, она поехала в такую глушь просто для галочки, а патриотизм уже мало ее будоражил. Да увидев непосредственно умирающих от непосильного труда, голода, жары и побоев униженных земляков — сердце ее защемило, стало ныть.
        Предложила она хозяину каменоломни запредельную цену, а тот даже не слушает. Тогда Ана пошла на крайность — она взамен поставит других рабов и еще доплатит.
        — Нет, непреклонен Фихрист. — Кавказцы хоть и горячи, да после порки — сдаются; и сильны, выносливы, живучи, и один стоит трех рабов из Африки, Аравии иль Малой Азии.
        — Не будешь ты более кавказцев пороть, — разгорячилась кровь в жилах Аны.
        Пошла она иным путем. По заказу администрации Византии хозяин каменоломни строит из камня и щебня дороги в империи, поставляет гранит для строительства императорских зданий: будь то дворец, церковь, баня или иное общественно значимое сооружение. Словом, живет за счет обворовывания казны.
        Уже освоив приемы Византийского двора, используя свои связи и влияние, всучив кому надо большие взятки и пообещав еще, Ана добилась, чтобы администрация Константинополя отказалась от услуг Фихриста.
        Фихрист не последний человек в империи, какой-то инородной девчонке, пусть даже и очаровавшей дворец, ставить палки в колеса не позволит. Не раздумывая, грубой силой он попытался на Ану воздействовать, и тут ничего ей не оставалось, как прикрыться сотней Астарха. Да что такое сотня едва вооруженных, еще не окрепших людей, вчерашних рабов? У Фихриста собственной охраны до полутысячи человек, да и еще он привлек гвардейцев армии, благо у себя на родине все и вся знает.
        Нависла над Аной нешуточная угроза. Бросилась она за помощью к своим царственным друзьям, а императорская чета — Елена-Константин — на словах все обещают, за спиной, она чувствует, посмеиваются, и доходит до нее слух — так и надо: позарилась на все, совсем обнаглела.
        — Ну что, отреклись от тебя цари? Вот что значит политика, будут ждать — кто кого съест, — подливает масла в огонь Мних, с хитринкой, издевательски смеется.
        А Фихрист Ану дожимает, и не то что дела — выйти из своего дома она уже боится, угрозу ждет, под усиленной охраной существует, никого к себе не пускает, да никто к ней и не ходит — к закату покатились слава и удача Аны. Вот только Мниху хорошо, ныне он может сколько хочет лицезреть Ану, а то все она была в делах, с ним очень мало общалась. Теперь, как и Мних, Ана взаперти, в свет выйти не может.
        — Ну, что? — с издевкой сопереживает Мних. — Я-то к такой жизни привык, да и могу я маску надеть и куда угодно направиться, а ты-то, как такую внешность замаскируешь, или свои роскошные золотые кудри сострижешь?
        — Я уеду… домой, на Кавказ, — выдала наконец Ана.
        — А поиски сестры Азы бросишь? — за последнее цепляется Зембрия Мних.
        — Где ее еще искать? — нервничает Ана, и как бы оправдываясь. — И из Хазарии я смогу оплатить эти поиски… Хотя, кажется, все напрасно, как в воду канула.
        — Никуда ты без меня не поедешь, — сух тоненький голос Мниха. — Решим одну проблему, и вместе покинем эти края, и будем жить не в дикой Хазарии, а в спокойной Европе.
        — В какой Европе? — опешила Ана, сжимая в гневе кулачки. — Да что Вы мною командуете! Что я Вам, законная жена?
        — Ты мой самый любимый, единственный человек… и я повторяю — никуда ты без меня не поедешь.
        Все-таки уже прижилась Ана в Константинополе и, что греха таить, не так, как ранее, ее Кавказ манит, да и не ждет ее там никто, и Бозурко вконец византийцем стал, от соблазнов империи не откажется, о Хазарии и думать не хочет и во всем винит Ану, мол, нечего было ей из-за каких-то рабов, вроде земляков, на рожон лезть: все, что угодно, было — ну что еще надо? И только Астарх до конца верен ей — твердит: как Ана скажет, так и будет. А что Ана скажет — она в прострации. И как бы жалуясь, отвечает она Зембрия Мниху:
        — Я не «еду», я бегу, я пытаюсь спастись, а Вам дела нет до моих невзгод.
        — Хе, «дело» есть, — сарказм в голосе доктора. — Только ты мне ничего не говоришь, у меня помощи и совета не просишь, а во дворец, к этим мерзавцам бегаешь… У царствующих особ — нет души, нет братства, нет человечности — ими овладевают лишь имперский дух, зараза власти, мания величия… И ты, моя дорогая, потихоньку подвергаешься этой же передающейся заразе. Да, я думаю, этот урок пойдет тебе впрок… А чтоб ты знала, кто я такой и что я многое могу в этой империи, я заставлю этого толстого Фихриста, — при этих словах Зембрия искоса с молодцеватостью глянул в зеркало, подтянул уже свисающий животик, — стоять перед тобой на коленях.
        Конечно, богач Фихрист на колени перед Аной не упал, да она и не желала этого. А то, что случилось, и случилось скоро, — просто поразило Ану и даже многих во дворце. Мних виртуозно применил тот прием византийского двора, который, в частности, использовал Роман Лекапин против самого Мниха и его единоверцев: нещадная борьба с инакомыслием, с иноверием. И что было самым поразительным, именно младший сын Романа, царевич Феофилакт, в раннем возрасте провозглашенный патриархом Константинополя, обвинил Фихриста в связях с родственниками в других странах, иначе — с мусульманами. Хуже этого могло быть только одно — еврейский заговор.
        Затравка была дана, «псы» будто только этого и ждали, и те, кто лебезил накануне перед Фихристом, получая от него взятки, теперь кинулись его проверять, обвинять. Обнаружились приписки, низкое качество и вообще вредительство, если не измена, и самое главное, обворовывание казны и неуплата податей.
        Узнав, откуда ветер «дует», Фихрист послал людей с поклоном к Ане, она сжалилась, обратилась к Мниху.
        — Нет, — отвечал доктор. — Занозу надо либо с адской болью выкорчевывать, либо терпеть боль всю жизнь.
        — С Лекапинами-то Вы стерпелись, — не о своем, но «нарывающем» напомнила Ана.
        — Не лезь не в свои дела, — вскипел Мних. И чуть погодя, с важностью, наверное, чтобы Ана знала. — Здесь большая политика, и идет тонкая, невидимая, но беспощадная борьба. И я живу с занозой, но терпеть ее всю жизнь не собираюсь.
        — И в связи с этим Вы втайне хлопочете о моем браке со вторым царем, Стефаном Лекапином. Его черед настал? И может, мой тоже?
        — Замолчи! Замолчи! — запищал Мних, почернели вздутые вены на его висках, нервно запрыгал мясистый подбородок. — Как ты смеешь! Чтобы я — тебя?!
        — Смею. И доподлинно знаю.
        Слово за слово, и Зембрия сказал, что Ана благодаря ему обогатилась, зазналась, позабыла о своем прошлом.
        — Ни в прошлом, ни в настоящем — меня не в чем упрекнуть, кроме общения с Вами, коварным и подлым, как и Ваши подопытные змеи и крысы.
        — А ты — заигрываешь со всеми мужчинами византийского дворца, всех соблазняешь.
        — Не заигрываю, а выбираю достойного мужчину в мужья… и не такого, как Вы — неспособного извращенца.
        Это было пределом, после которого Мних полез драться, и Ана в долгу не осталась. В итоге, они более чем серьезно поругались и очень долго после этого не виделись. И все-таки доктор не удержался, в конце концов, он первым явился к Ане с извинениями и поклоном. Ана особо не противилась, лишь держалась несколько отстраненно, если не высокомерно; и если честно — Мних, несмотря на жестокую обиду, не препятствовал ей в торговых делах, хотя мог; и ныне ей нужна его помощь и поддержка в новом предприятии: столкнувшись с Фихристом, она случайно узнала, какие капиталы вращаются в сфере государственного строительства, и загорелась новой страстью, или заразилась существующей издревле алчностью.
        … А время, точнее годы, нещадно летели, и дела Аны так завертелись, в таком масштабе, что Мних, теперь очень редко видящийся с ней, как-то явившись в ее блистательный дворец в самом центре Константинополя, ревниво выдавил:
        — Ты скоро станешь богаче меня.
        — Ха-ха-ха! — залилась смехом Ана. — Как же я могу стать богаче Вас, если на ваши ссуды существую… Вы бы лучше, дорогой мой Зембрия, процент уменьшили.
        — Куда еще уменьшать, и так одна фикция.
        Ана была в приподнятом настроении, она явно куда-то торопилась.
        — Если бы Вы предупредили о визите, я бы осталась с Вами обедать, но у меня назначена встреча в театре… к сожалению.
        — Тебя предупреждай — не предупреждай, а меня ты избегаешь, только когда деньги просить — сама, как кошка ласковая, являешься.
        — Ха-ха-ха! Ну, Зембрия, мой дорогой друг и покровитель, ну, зачем же так говорить, — она вплотную придвинулась к уже сгорбленному от возраста, еще более располневшему и окончательно полысевшему доктору, нежно взяла его массивную смуглую руку своими беленькими ухоженными ручками. — А Вы правы, кредит мне еще один, на двадцать тысяч, нужен.
        — Не подлизывайся. Не дам, — все-таки податливее становится тон Мниха. — Нет у меня больше свободных денег. Сама знаешь, сколько я расходую на твоего Астарха и его армию. Могла бы тоже их поддержать.
        — Что? — Ана выпустила кисть доктора, отошла, в момент став серьезной. — Астарх и его тысяча воинов-кавказцев — официальная наемная армия империи, и из казны получают по пять золотых в месяц. Я знаю, Вы им тоже приплачиваете. А они, нет чтобы копить, все проматывают в злачных заведениях. И я на это им по тысяче в месяц платить не собираюсь, особенно после того, что они учинили на свадьбе Бозурко… Мне просто Астарха жалко — мои земляки от безделья совсем распоясались, весь Константинополь запугали, и от них все шарахаются, и даже я их боюсь.
        — Да, ты права; армия, тем более такая — в мирное время несносное бремя, но скоро начнутся такие дела…
        — И они полягут на чужбине, — стала нервничать Ана.
        — Никто их не неволил, — развел руки Мних.
        — «Никто их не неволил», — передразнила Ана, — только Вы их на это ловко вынудили.
        — Ана, ты уже по привычке все списываешь на меня.
        — Да, — недобро усмехнулась Ана, — если бы я Вас не знала… А кстати, Вам небось известно, что царь Роман Лекапин собирается разогнать эту гвардию. А Ваш тайный друг Константин Седьмой, как обычно, в защиту лишь что-то невнятное промямлил, чтоб только перед Вами оправдаться.
        — Ана, — уже и Мних стал вскипать. — Не говори лишнего! Что ты несешь? На императорский дом?!
        — Ой, «дом»! Прогнившая, протухшая в пороках роскошь. Как те блестящие гетеры, что на проспекте вечером стоят.
        — Хм, м-да, — ядовито усмехнулся Мних. — И ты в этот дом снова рвешься?
        Ана оторопела, искоса, гневно взглянула на доктора:
        — Вы и это «пронюхали»?
        — А что?! Только об этом весь Константинополь и твердит… Когда я два-три года назад предложил выйти замуж за Стефана Лекапина, ты меня чуть не съела. А теперь… вот что значит большие деньги, им власть нужна — и тогда это богатство и влияние. Тем более что Роман уже стар и вся власть сосредотачивается в руках Стефана… Кстати, как ты, наверное, знаешь, страстного поклонника упомянутых тобою гетер.
        — Все вы мужчины такие — пока возможность есть, — вяло парировала Ана, однако слова Мниха на нее угнетающе подействовали, и она, тяжело вздохнув, села на огромный расписной диван, погрузилась в невеселые раздумья, которые, видимо, страшно одолевали ее в последнее время.
        А Мних своим тоненьким слащавым голоском все напирал:
        — Значит, в день юбилея и празднования твоей победы ты обязалась дать ответ?
        — И это Вы знаете? — еще ниже склонила голову Ана.
        — Знаю… Про каждый твой шаг знаю.
        — И что Вы хотите? — глядя прямо в лицо Мниха, вскричала Ана. — Я уже немолода, и должна же, в конце концов, выйти замуж, родить детей, иметь для этого настоящего мужчину рядом.
        Зембрия понял — последнее относится к нему, и он с этим вроде смирился, но продолжил в том же тоне.
        — А почему именно Стефан? Ведь вон сколько молодцов вокруг тебя увиваются, проходу тебе не дают!
        — Гм, именно «увиваются», и все они «молодцы» — оголтелые отпрыски византийской знати… Так мне их титулы и богатства не нужны, сами об этом знаете. А Стефан, Вы правы, лучший среди худших. Но, по крайней мере, именно он, под моим влиянием, не дал расформировать гвардию Астарха, не дал посадить этих взорвавшихся моих земляков после недавно учиненного ими погрома, и… в конце концов, он овдовевший мужчина и, мне кажется, любит меня.
        — Да, — так же язвителен голос Мниха. — Так любит, и такой «лучший», что, совратив свою племянницу, дочь покойного твоего жениха Христофора, он, дабы избежать скандала, выдал ее замуж за своего друга, твоего братца Бозурко, которого я зря излечил.
        — Не смейте, замолчите! К этому и Вы причастны! — дрожа от ярости, вскочила Ана.
        — Да, все плохое от меня, и может, я неправду говорю? — с пафосом продолжал Мних, тыкая в ее красивое лицо пальцем. — Ты-то вроде отказалась от брата, а видишься с ним. И продолжаешь его содержать, и он в благодарность — и тебя в это дерьмо толкает, за это сватовство у твоего уха по-братски шушукает, восхваляет друга Стефана, царской силой тебя стращает, а ты?
        — Да, он царь! — совсем пунцовым стало лицо Аны, и от этого напряжения впервые заметил Мних разбежавшиеся мелкие морщинки вокруг ее, и в тревоге заманчивых, зеленовато-лиловых увлажненных глаз.
        Мних вплотную подошел к ней и, осторожно тронув за локоть, совсем другим, заботливым шепотом на самое ухо:
        — Ана, он не царь… скоро им не будет… И твоим мужем он, тем более, никогда не будет.
        — Вы за этим ко мне явились? — уже навзрыд плакала Ана. — Вы не даете мне жить!
        — Напротив, благодаря мне ты так живешь… и вообще, жива, — теперь он то ли по-отечески, то ли еще как, нежно обнимал Ану, гладил и с упоением, жадно вдыхал аромат ее золотистых волос, ее сказочно изящного тела.
        — Что мне делать, как мне ответить? Ведь он царь, — не сопротивляясь, сквозь участившиеся всхлипы. — Ныне я повязана с ними в делах, и при отказе, ой, что будет?! … Ведь Вы правильно говорили: большие деньги — кабала; найдут, к чему придраться… даже посадить могут.
        — Не волнуйся, не волнуйся, дорогая, — заботливо говорил Мних. — Как ни тяжело будет мне с тобой расставаться, а тебе срочно ехать надо; и не в ближний свет, в Египет… Вроде там нашлась твоя сестра Аза.
        — Аза?! — позабытым счастьем блеснули глаза Аны, так это было лишь мгновенье, и вновь озадаченность отуманила ее взгляд. — Не могу, столько дел, да и за Бозурко пригляд нужен. … Велите ее доставить!
        Зембрия отошел на несколько шагов, и, как он умел, ласково-внушающе:
        — Ана, это непостижимо. Мы доставили тебе более сотни женщин со всех концов света. Думаешь, это просто и дешево?
        — Зембрия, дорогой, — так же обходительна и Ана, — у меня ведь скоро юбилей, торжества, и…
        — А сестра не важнее, — перебил ее Мних, и чтобы не было резко. — Тебе надо на время убраться. — И ставя точку в ее сомнениях. — Это последняя надежда — больше твою сестру искать не будем.
        Как бы роскошь Константинополя ни повлияла на Ану, а любовь и память о сестре еще сохранились; правда, с трудом, но перевесили все остальное, уже кажущееся извечным, что называлось богатством, жизнью избранных и великих…

* * *
        Что ни говори, а сознание — подвластная обстоятельствам стихия. И если раньше, прослышав, что где-то, пусть рядом или далече, обнаружилась Аза, Ана второпях, как попало трогалась в путь или посылала туда людей, то ныне — все иначе: две недели шли приготовления, и столько слуг, служанок и всякой снеди и утвари, что двух галер оказалось мало, у Радамиста были отобраны два большегрузных корабля, по тридцать гребцов-невольников на каждом, и вдобавок полсотни отборных воинов из наемной императорской гвардии под командованием Астарха, и лишь одно ей не удалось — взять с собой самого Астарха: государственная служба прихотям, даже такой примы, неподвластна, хотя сам Астарх, конечно же, хотел ее сопровождать.
        В первые дни плавания Ана была просто в восторге. Из-за суеты дел она давно не была на море. И теперь, в разгар лета, погода была прекрасная, тихая, располагающая к покою и благодушию. А море было такое спокойное, прозрачное и освежающее, что она каждое утро и вечер, чтобы не загореть от нещадного солнца, и пока у гребцов отдых для еды, отплывала на маленькой лодке с гребцами-женщинами в сторонку, чтобы мужчины не видели, и наслаждалась в морской воде.
        Первые заплывы ее разочаровали: не хватало дыхания, не было прошлых сил, и что самое непереносимое, она менее поворотлива даже в воде — ее гордость, тонкая, бывшая поистине осиной, талия, заплыла жирком, и хотя по вздохам лодочниц Ана понимала, что фигура ее до сих пор соблазнительна, но факт в другом — годы летят, и уже дают о себе знать. А сердце все еще молодо, и дабы наверстать прошлое, Ана с все возрастающим удовольствием устраивает долговременные заплывы, и гребцы уже отужинали и вновь тихонечко гребут, и уже ночь и звезды в небе, а Ана, чувствуя прилив сил, все плывет и плывет невдалеке от корабля, пока капитаны, беспокоясь, не начинают орать. И после таких заплывов сердце так бьется, что невозможно заснуть; и даже успокоившись, она о чем-то новом, потаенном все больше и больше как-то странно грустит, а меж грудями, чуть пониже, что-то нестерпимо сосет, требует, буквально горит нутро, и перед глазами почему-то не кто иной, а здоровый, крепкий, родной Астарх; и потом, незаметно под качку заснув, она слышит от него такие ласковые, нежные слова на чеченском языке, что пробуждается такая стихия
чувств, что потом, даже днем это вспомнив, она сама себя смущается, краснеет, да этих ощущений не гонит, в мозгу обсасывает: радостно и приятно ей.
        Так эта доселе неведомая блаженная воображаемая идиллия продолжалась недолго. Под все усиливающийся, порывистый, противный ветер с севера прямо по морю, сужая горизонт и омрачая все, даже воду, приплыли тяжелые непросветные тучи. А вслед за ними буря, перехлестывающие через корабль, слизывающие с палубы людей кромешные волны. И всюду вой, гром, пронизывающие все свирепые молнии. И женщины орут, плачут, до крови вцепившись онемевшими пальцами за что попало, молят пощады. И мужчины в панике, бессилии — швыряет корабль, как щепку; вот-вот опрокинется, из-под волны не вынырнет, ко дну пойдет.
        И такой невыносимый кошмар более суток… А когда внезапно распогодилось, то обнаружилась приличная пробоина, и многих на корабле — нет, и второго корабля не видно, даже бревна от него и после не нашли.
        Больше Ана не плавала; лодки снесло, да и море стало мутным, неспокойным, а главное, не освежающим, чересчур теплым, и акулы, раззадорив аппетит, шныряют вокруг корабля.
        Гребцов не хватало, многие весла пообломались, шли медленно, тяжело. И погода стала несносной: днем жара, зной, влажность; и даже в тени Ана чувствует, как обгорает от ветра ее белоснежная кожа, и она кутается в шелка, а другой, более подходящей, хлопковой, одежды у нее нет, все смыло. А ночью очень прохладно, и эта роскошь еще хуже, она дрожит, и от дневного пота одежда противна, как глянец мерзка. А тут, надо же такому случиться, приснился ей Зембрия Мних, и после этого тоска, непонятная тревога, и даже хочет она для поддержания духа напустить на себя приятные ощущения — не получается; мрачный Мних перед глазами.
        А следом очередная напасть: капитан сообщил — питьевая вода на исходе, надо экономить, а от жары днем язык к небу прилипает, тело ноет, голова раскалывается. Теперь Ана от многих привилегий, может быть вынужденно, отказалась, пытается быть — как все. Однако ей это порой не удается. Потеряв счет дням, думая, что лишилась навсегда не только богатства, но и прекрасной жизни, она требует повернуть назад или плыть до любой суши. Капитан вроде верен ей, да курс, видно по небесным светилам, не меняет, сам до полусмерти порет несчастных обессилевших от жажды и голода невольников-гребцов. Не как раньше, но сейчас Ана этого видеть не может, и изредка одергивает капитана; да это изредка, а пороть — значит, плыть, может, выжить — важнее, и она ловит себя на мысли, что сама бы стала всех пороть, ибо ее жизнь не жизнь раба, а Божьей избранницы.
        К неописуемой радости всех как-то на рассвете на горизонте показалась земля. Радость оказалась, как здешний мираж. Африка, всюду пустыня, людей и воды — нет. Только капитан не пал духом, еще усерднее замахал кнутом, а у Аны на это уже сил вроде не было, зато злость на всех возросла.
        К счастью, в тот же день повстречали в море один, а потом и еще несколько кораблей на рейде и на ходу.
        — Скоро порт Александрия, — объявил капитан, веселее замахал кнутом.
        — Не бейте их! — сжалилась Ана.
        Хотя капитан изначально был нанят как местный, знающий здесь все и вся, местные власти и люд не так, как Ана хотела бы, жаловали их и принимали. И тогда ей самой пришлось взяться за дело.
        И когда в тесном окружении свиты, будучи под огромным зонтом, Ана ступила на раскаленную землю Египта, в сонном, вроде безлюдном порту началось заметное оживление. Из тени и иных убежищ появился многочисленный люд и, сопровождая процессию на солнцепеке, что-то разноголосым хором восклицал.
        — Что они пристали? — возмутилась Ана.
        — Гм, — кашлянул капитан, — видать, те, что мусульмане, кричат, что Вы, Ваша светлость, — златовласая белая царица, а эти, небось язычники, — величают Вас царицей солнца.
        — Велите им не приближаться ко мне, и вообще, я толпы боюсь, еще чего — прикоснутся… Ой, какие они чумазые и потные!
        Доселе невежливый и надменный с капитаном, высший сановник александрийского порта при появлении Аны вскочил, что-то бормоча, облизывая толстые влажные губы, до непристойности пялил глаза.
        Язык сановника Ана не понимала и не хотела понимать; она небрежно бросила на стол увесистый номисм. Золотая византийская монета и за морями всеми узнаваема и всеми почитаема. Словно по волшебству, сановник вмиг стал подчеркнуто тактичен и любезен, а когда Ана произнесла имя человека, которого рекомендовал ей Зембрия Мних, — по впечатляющей реакции поняла: ее статус непоколебим.
        В силу жизненной необходимости, а более по настоянию Мниха, Ана за годы, проведенные в Византии, все-таки одолела греческую письменность. Однако эти знания не помогли разобраться с содержанием сопроводительного письма, которое ей как важную имперскую верительную грамоту в позолоченном искусно сделанном ящичке вручил сам Мних. И даже капитан, знающий почти все языки Средиземноморья, не смог письмо прочитать — это не иврит, не арабская вязь, и не латынь. И только поздно вечером, когда мир несколько поостыл, явился рекомендованный Мнихом человек: это был несколько высокомерный, еще статный, высокий старик с убеленной, ухоженной жидковатой бородкой, в сопровождении внушительной свиты с охраной, который с бесстрастной важностью взял из рук Аны письмо, и по мере медленного ознакомления лицо его заметно менялось, а закончив, он степенно отступил на шаг и свершил галантный, уважительный поклон. Как по команде, то же самое сделала его свита.
        — Ваша светлость, — из этой позы начал египтянин на чисто греческом языке и вежливо выпрямляясь. — Простите, что не явился сразу же… Меня зовут Хасим ибн Нуман, или просто Хасим; я полностью в Вашем распоряжении.
        В ту же ночь с царскими почестями, с эскортом сопровождения ее куда-то очень долго везли, и уже на следующий день, поздно пробудившись, Ана узнала, что в этих раскаленных песках есть райские уголки, где прохладно, где птички поют, а вокруг масса рабынь и все возможное есть — называется это оазис.
        Здесь более месяца Ана отсыпалась, принимала ванны, а рабыни холили ее и без того прекрасное тело. Покидать столь гостеприимное место и вновь попадать в невыносимые объятия зноя Ана не желала, и ей на просмотр доставляли сюда со всех концов Египта девушек из Хазарии, рабынь, которые могли быть ее сестрой Азой.
        Аза не нашлась, но по слухам, в этом крае еще были рабыни, которых хозяева не желали отпускать. И осознав, что это последняя надежда, последний шаг и не дело вечно холить тело, а и об одинокой душе надобно подумать, Ана решительно продолжила путь сквозь невыносимый зной пустыни.
        Даже просто оброненного кем-то слова, что, мол, «там-то вроде такая есть», было достаточно, чтобы в ту сторону сквозь непроходимые пески и дали направлялся караван. За это время и зной спал, и даже дождь над Сахарой прошел, что большая радость. И более десятка девушек и юношей с Кавказа Ана в неволе нашла, выкупила, а след сестры даже не обнаружила. Уставшая, потрепанная в пути от трудностей и лишений, а более вседовлеющей инстинктивной мыслью — род вымирает — она с гнетущим настроением вернулась в оазис. Сестры больше нет, и хочешь не хочешь — на поисках надо ставить точку. И окончательно прощаясь с Азой, Ана в слезах запела душевную лирическую илли[46 - Илли (чеч.) — народное песнопение] на чеченском языке, которую три сестры — Ана, Аза и Дика — хором исполняли часто для своих родителей, а потом, как мальчишки, танцевали кавказскую лезгинку.
        — Ваша светлость, — вдруг заговорила одна из ее служанок, — эта рабыня утверждает, что совсем рядом, на плантациях хлопка, есть белая рабыня, и она тоже под эту мелодию исполняет этот танец.
        Ана сестру не узнала, так бы мимо и прошла. И только Аза успела крикнуть:
        — Моя сестра, Ана! — и тут же лишилась сознания: из последних сил, а дождалась.
        По велению Хасима ибн Нумана лучшие врачи и знахари Египта колдовали над почерневшей, костлявой Азой. Она понемногу поправилась, однако, по мнению врачей, еще не настолько окрепла, чтобы осилить многодневное плавание по штормящему по осени Средиземному морю.
        Ана несказанно счастлива, поглаживая руку сестры, сутками она сидит рядом с ней, и все время на родном они о чем-то шепчутся, и кажется, все пересказали, все переплакали и пересмеялись, а разговор их не прерывается, ой, как еще много им надо друг дружке от души рассказать, заново пережить, о прошлом всплакнуть, да пора и о будущем подумать. И теперь рвется Ана в Константинополь, хочет она сестре показать свои успехи и достижения, хочет она с земляками радостью поделиться. Нешуточное дело, сплошь из кавказцев императорская гвардия состоит, а командир гвардии — доблестный соратник их отца — славный Астарх.
        — Любишь ты Астарха, — неожиданно заключила Аза, на что Ана ничего не ответила, да краской залилась.
        И лишь через пару дней, как бы продолжая этот разговор, Ана сказала:
        — Как ни вертись, а Бозурко брат — да толку не будет, византийцем стал, корни не наши, — и далее, как старшая в роду, постановляющее. — Мы уже немолоды. Пора замуж — детей рожать. И только за своих, только тогда мы обратно на Кавказ попасть сможем… Кавказ — наша земля, наша родина, там нам и нашим детям жить, как и наши предки жили… У нас климат — рай, а земля тучна — словно маслом полита… А здесь что? Что Египет, и даже Византия — одни камни да пески, и зной да ветер.
        И словно в подтверждение этих слов над Сахарой разыгралась буря, да такая, что не только оазис, но даже в их шатер под ярый свист проникал свирепый ветер, принося слой желтой пыли и песчинки со скрежетом на зубах.
        — Все, буря угомонится, и мы тронемся, — решила Ана.
        А буря не скоро угомонилась, а когда угомонилась, неожиданно доставили сразу три послания из Константинополя.
        Что ни говори, а Ана мнит себя важной персоной константинопольского двора, и хоть пытается скрыть, а письмо лично от императора Константина VII несказанно поразило ее. Как просветитель, литератор и, конечно же, ее друг, император пишет пространно, мудрено и лишь меж строк намекает — грядут важные дела, присутствие Аны необходимо.
        Письмо Мниха более лаконично, да с душой. Он тоже скучает по Ане, тоже намекает — ее присутствие крайне необходимо в каких-то делах, но в конце, как доктор, подчеркивает: строго выполнять предписания врачей, пока не окрепнет сестра — в путь не трогаться, а в пути подчиняться распоряжениям капитана и не своевольничать.
        Астарх неграмотен, письмо написано под его диктовку, немногословно, даже скупо, но как оно дорого, и сколько раз его Ана прочитала, запрятала вместе с другими письмами в своих личных вещах.
        Врачи рекомендуют еще месяц подлечиться, капитан настаивает переждать непогоду межсезонья. Да кто такие врачи Египта и местный капитан, когда сам император Византии нуждается в ней!
        Команда дана, корабль готов. И хотя капитан проложил курс вдоль аравийских берегов, Ана настаивает на своем:
        — Нечего с десяток лишних дней в море болтаться: пойдем прежним курсом, напрямик.
        Такой шторм, как на пути в Египет, им не пришлось пережить, зато вдалеке от земли, в открытом море, волны рычали свирепые, упорные, беспрестанно пытались окатить корабль, и усилия гребцов были напрасными.
        — Нас сносит течением, мы не можем держать курс, — с тревогой докладывал капитан.
        — А Вы кнутом, кнутом подсобите, — властно советовала Ана.
        — Кнутом бесполезно, — упирался капитан. — Против такой волны весла бессильны.
        — Вы еще слезу пустите, — гневается Ана.
        И ей самой все ничего, так за Азу она переживает. Под окрик сестры чуточку поест Аза, а потом долго ее тошнит, и вообще правы оказались врачи — не переносит ослабленный организм морскую качку, тем более, такую.
        А море все бурлит, пенится, дыбится; то нависнет клыкастым небом драконьей пасти — и все ежатся, исподлобья вглядываясь, ожидая потоп; то вознесет их до зловещих, беспросветно хмурых туч — и тогда все липнут ко дну корабля, ждут падения в пропасть. И так день и ночь, а день не намного светлее и радостнее ночи, и беспрестанно льет холодный, липкий дождь, и льет не сверху, как положено, а вроде горизонтально, стрелами, так, чтобы попасть прямо в глаза, залить уши.
        И если бы был виноват кто другой, даже капитан, забила бы Ана того кнутом аж до издыхания, а так виновата во всем только она; все на нее ропщут, да боятся, а она вынуждена до конца держаться и вопреки всему не сдается, вроде не унывает, расположилась на носу корабля, будто курс выверяет, а на самом деле, как все женщины на судне, тайком порой плачет и клянет себя. Это она первая увидела на недалеком туманном горизонте небольшой корабль, потом второй, и словно опустилась Божья благодать, радостно завизжала:
        — Мы спасены! Левее гребите!
        А капитан, наоборот, стал еще встревоженнее. Он тоже бросился к носу и, недолго вглядываясь, дал команду:
        — Правее, правее, уходим, бежим, — и теперь, действительно, взялся за кнут.
        Ана ничего не понимала, она впервые услышала из уст капитана слово «пираты» и поняла, что те устремились за ними, не спасая, а захватывая. Это было ужаснее всего. Буйного моря уже никто не боялся, и все взоры назад и к небесам. Нет, спасительная ночь запоздала. Маленькие маневренные кораблики со свежими гребцами нескоро, но уже в густеющих сумерках нагнали их корабль, с обеих сторон прижали, на абордаж. В ход умело пошли крюки и арканы. Маленькие, юркие, смуглые, как ночь, грабители ловко перескочили на их корабль, начался рукопашный бой. Все вооруженные мужчины были перерезаны, вслед за капитаном и своими ранеными быстро полетели за борт.
        Последний оплот, с мечом в руках застыла, прикрывая больную сестру, несгибаемая Ана. Варвары, смеясь, окружили плотным, потихоньку сжимающим кольцом, легонько тыкая ее со всех сторон копьями и мечами. Пока она в отчаянии вертелась, не зная, от кого вначале обороняться, у ног ее скрестились копья, крутанулись, и она еще не упала, а десятки рук, с диким визгом, будто щупальца голодного осьминога, потянулись к ней, и не так, чтобы придушить, а чтобы облапать.
        Участь других женщин тоже была незавидной. В кромешной тьме, под проливным дождем им связали руки, кинули в трюм корабля. Вскоре между захватчиками начался бешеный спор.
        — Берберский диалект, — на ухо сестре прошептала Аза, познавшая языки североафриканских народов. — Ругаются, что добычи нет… тебя поделить не могут.
        — Хм, — будто неунывающим тоном ухмыльнулась Ана, а сама дрожит, и пытаясь это скрыть. — Вот что значит красота; то жар, то вовсе пекло… Куда лучше просто женственной быть.
        — Тихо, — пнула ее коленкой Аза, останавливая этот неуместный пафос. — Тебя разыгрывают… Чьей ты станешь наложницей? — в это время начался яростный крик. — Кто-то схитрил, — прокомментировала Аза, а дальше даже перекричать варваров стало невозможно, меж ними началась драка, потом резня, вновь за борт полетели мужские тела, и вновь к лежащей связанной Ане потянулись во тьме руки, да не одна пара, и снова крики, ругань, скрежет металла.
        И когда, казалось, победитель определился, стало не до Аны. К полуночи море разыгралось не на шутку. Зашвыряли свирепые волны корабль со всем могуществом стихии. С одного борта на другой неуправляемое судно переворачивают, вот-вот захлестнет волна и всех в пучину смоет.
        Лишь с рассветом море слегка угомонилось. Накануне, вечером, варвары золото не нашли, и теперь при свете дня рыскали, чем бы иным поживиться. И тут кто-то обнаружил позолоченный ящичек, подаренный Ане Мнихом, а в нем вся корреспонденция Аны.
        Хоть и казалось, что берберы просто дикари, а среди них более-менее грамотные оказались, а раз навигацию освоили, то и латынь и греческую грамоту знают. Быстро определили они, что одно письмо от самого императора Византии Константина VII Порфирородного и адресовано оно тоже вроде к царственной особе. Вот это клад!
        Ану быстро развязали, поудобнее устроили: такой товар портить нельзя!
        — Ваша честь! — обратились к ней на плохом греческом.
        — Это моя сестра, — понимая изменившуюся ситуацию, горделиво произнесла Ана, увеличивая стоимость «товара».
        В тот же день они достигли земли. Позже сестры узнали, что это остров Крит и живут здесь в основном грекоговорящие, и это бывшая провинция Византии, ныне покоренная арабами и берберами.
        За весьма короткое время сестер четырежды перепродали. И каждый раз при переходе из одних рук в другие они ощущали, что эти руки становятся более зажиточными, и в конце концов, что Ане всегда по жизни сопутствовало, они попали в роскошные апартаменты огромного каменного дворца, и условия их жизни были настолько благодатными, что только по усиленной охране ощущалось — они невольницы, а не почетные гостьи.
        Первые два-три дня посмотреть на сестер, а точнее на Ану, приводили разных людей, и даже совсем скудно одетых — нищих, и после этого приставленный к сестрам молодой симпатичный человек с явно выраженными манерами константинопольской знати заявил:
        — Ваша светлость, значит Вы и есть знаменитая Ана Аланская-Аргунская? — и получив величавый утвердительный ответ, представился. — Я Никифор Фок, уроженец Константинополя. Мои отец и дед были казнены Романом Лекапином. Я бежал в Багдад, принял мусульманство, и теперь главный визирь дворца здесь, в Хандаке, столице Крита. — Соблюдая светский этикет, он немного поговорил с Аной о делах, а потом без обиняков выдвинул следующее предложение. — В плену у Византии арабский полководец. Мы хотим Вас, Ваша светлость, обменять на него. И чтобы это ускорить, рекомендуем написать собственноручно письмо на имя императора, как видно из переписки — Вашего друга.
        — Если Вы имеете в виду царя Константина Седьмого, то он по рангу только четвертый царь, — пояснила Ана.
        — Нам известны эти хитросплетения византийского двора. И тем не менее этот семейный клубок, узурпировавший власть, Вам доступен изнутри… Наши условия ясны?.. Ваша свобода в Ваших руках.
        Ана знала, что писать на имя Романа Лекапина бесполезно, если не вредно. Роман подозревает вину Аны в смерти первенца Христофора, но из-за всенародной любви к ней боится с ней расправиться. Писать второму царю — Стефану Лекапину, ее домогателю, потенциальному жениху, — посчитала ниже своего достоинства и не хотела ему быть обязанной. Император Константин, хоть и числится в друзьях, — мямля, ничего не решает. И тогда, после долгих размышлений ничего более приемлемого не выдумав, обратилась за помощью все к тому же Зембрия Мниху.
        — Доктор Мних — известная, влиятельная личность, — через день, видимо после чьей-то экспертизы, констатировал Никифор, — но нам необходима переписка на высшем уровне. Это дело межгосударственного масштаба.
        — Какая Вам разница, лишь бы Вашего полководца вернули! — нервничала Ана.
        — Ваша светлость, следуйте нашим предписаниям: это официальный протокол.
        Выбора не было, и предполагая, что это оковы, Ана все-таки написала письмо на имя царя Лекапина, в надежде, что послание не попадет в руки старику Роману, а может попасть к Стефану, хотя последнему не до государственных дел — погряз в разврате. И второе послание — на имя Константина VII Порфирородного. И как позже по секрету сообщил Никифор Фок, эти два послания отправили с послом, а письмо к Мниху — уничтожено.
        Тем не менее, к своему крайнему изумлению, как-то утром у своей кровати Ана обнаружила кем-то подброшенное письмо. Подписи не было, да почерк Мниха она узнала. Зембрия просил не унывать, держаться и сожалел, что была официальная корреспонденция на имя Романа Лекапина. Именно Роман в тот же день велел пленного араба казнить.
        Несказанно опечалилась Ана. Единственное, в чем питала надежду, что Мних ошибся или письмо, может, не от него — разыгрывают. Однако через десять дней Никифор ей подтвердил то же самое, и вскоре предупредил, чтобы готовилась к отплытию, участь ее решена. И на ее слезные прошения Никифор сжалился, втайне сообщил ужасное:
        — Отныне Вы сверхценный подарок халифу Багдада… Будете в четвертой сотне списка наложниц… и весьма может быть, с Вашими данными, значительно продвинетесь по очередности к ложу.
        — Не-е-е-т! — истерически завопила Ана, с ней случился удар, она упала в конвульсиях, и сознание отключилось.
        «Подарок» — либо «товар» — утратил блеск, а главное транспортабельность. И это ее спасло.
        — Самые богатые люди Крита, купцы и землевладельцы, хлопочут о Вас, — сообщил Ане Никифор, когда она впервые после нескольких дней беспамятства еле пришла в себя.
        Это не облегчило ее страдания, и Ана вновь погрузилась в беспамятство, а когда вновь очнулась — над ней широко улыбался Мних.
        — Пока я жив — не будешь ты ничьей женой, тем более наложницей… А сейчас, дорогая, выпей вот это… и это… А теперь засыпай, все будет хорошо! — И уже сквозь дремоту. — Впредь ни на шаг не отпущу, всегда буду рядом.
        Когда Ана снова очнулась, она чувствовала себя легко, свободно, а Мних, напротив, был очень хмур и озабочен.
        — Вот гады! Столько золота!.. Да за такие деньги полцарства можно купить… Да ты не волнуйся, — обращался он к Ане, — я тебя не оставлю… Просто с собой столько золота возить небезопасно… А они еще об этом пожалеют, мерзавцы… Тоже мне — братья по крови… хорошо, что не по вере… Хотя черт ли что в наше время разберет? И какая нынче вера? Золото — вот божество для всех, во все времена!
        — Где моя сестра Аза? — из пересохшего рта первая фраза Аны. — Сколько они просят? — вторая. — Отдайте все, что я имею, — третья.
        — Не волнуйся, не волнуйся, ты не переживай, — суетился вокруг нее Зембрия. — Худое позади, и все уже решено, мы с тобой завтра же уплываем.
        — А Аза? — заволновалась Ана.
        — Не волнуйся, тонко голосил Мних, потирая свои пухленькие руки. — Она как залог останется, да скоро мы ее выкупим.
        — Нет! — закричала Ана.
        — Тебе нельзя волноваться, нельзя вставать, — хватал ее за плечи Мних, и, видя прежнее упрямство Аны. — Да пойми же, пойми. Они просили пятьдесят килограммов золота за обеих…
        — Сколько?! — застыла Ана.
        — Пятьдесят!.. Я привез. Здесь сумму увеличили до ста. Я взял в долг у местных знакомых — отдал. А они, твари, — это он шепотом, — еще пятьдесят потребовали. Где я здесь столько возьму?
        — Это неслыханное богатство! — стал тише голос Аны. — Как я рассчитаюсь с Вами?
        — Не волнуйся, я разберусь. Это мои заботы, — кружился вокруг Мних, — только, пожалуйста, делай, как я прошу, сейчас не до шуток, — и вновь шепотом. — Это разнузданные дикари, и могут еще что затребовать.
        Как можно вновь расстаться с сестрой, Ана не представляла. Правда, оставаться здесь тоже не желала; одна мысль о наложничестве бросала ее в озноб.
        — Аза, сестра, родная! Прости! Я приеду за тобой! Все продам, и скоро выкуплю. Главное, ты жива и я знаю, где ты!
        — Да, да, прошу тебя, уезжай, — так же горько плакала Аза. — Теперь мне легко. Мы нашли друг друга! Я счастлива! Уезжай!.. Здешние мужчины слово не держат, а на женщин, тем более таких, белых, золотых, ой как падки, на любую подлость пойдут… Не мучь меня, хоть ты будь свободной, уезжай, и не завтра, а сейчас же.
        — Да-да, — словно понимая чеченский, поддакивает Мних, — надо торопиться, здешний люд ненадежен, да и срочные дела ждут нас в Константинополе.
        Казалось бы, долгая, ветреная зима в неволе пролетела вроде незаметно, и Ана понимала: оттого, что рядом была любимая, единственная сестра, с которой она так и не наговорилась, не все успела рассказать. По весне погода была прекрасная, тихая, солнечная, а Ану все знобило; укутавшись в толстое шерстяное одеяло, даже когда остров скрылся за горизонтом, она стояла упорно на корме, и словно сестра ее слышит, все время сквозь слезы повторяла:
        — Аза, родная, единственная, несчастная, я не брошу тебя, ни за что не оставлю… Все отдам, а выкуплю.
        Последнее слово током прошибло ее сознание. Только сейчас, под этим освежающим ветром, на этом морском просторе она реально оценила масштаб заплаченного выкупа, и то, что еще предстояло заплатить. Это ее подстегнуло, раззадорило, мобилизовало. «Надо жить, надо бороться, а не нюни разводить», — решила она и, развернувшись, увидела, как тихо, не утруждаясь, работают гребцы.
        — А ну, активней, веселей, быстрее, — скомандовала она, и никто — ни капитан корабля, ни военные чины Византии, сопровождающие Мниха, ни сам Мних не сказали ни слова против — официально Ана носит статус августейшей особы. — Здесь кругом пираты, а помощи нам ждать не от кого, тем более от нашего царя.
        — Ты абсолютно права, — чуть позже, когда они остались наедине, по-заговорщически зашепелявил Зембрия Мних, и он еще не продолжил, а Ана, уже досконально изучившая его, поняла, что доктор что-то новое, грандиозное замышляет. — Нет худа без добра, все удачно сложилось.
        — Что удачно? То, что я в плен попала?
        — Ну, не то чтобы это… а Лекапины, видишь, тебя, народную любимицу, заслужившую царские полномочия, не только не спасли, а в неволю к антихристам толкали.
        — С каких это пор Вы о Христе заботитесь?
        — А как же не заботиться? Он был и всегда будет нашим, — настойчиво шептал Мних. — Так тебя это не должно интересовать. Твое дело спасти сестру, а для этого выполнять мои просьбы… Ты молодчина, все готово.
        Что готово — Ана не спросила. Понятно, что над Лекапинами нависло мщение Мниха; заговор давно зрел, да, видать, до сих пор не получалось. Сама Ана теперь тоже согласна на все, чтобы Лекапинов наказать, да одно гложет — брат Бозурко с ними в сватовстве. И выдавая это терзание и зная, что не Мних, а в первую очередь ее брат должен был спасать сестер из неволи, подавленно спросила:
        — А как Бозурко?
        — Бозурко? — недобро переспросил Мних, и после многозначительной паузы, на выдохе. — Все-таки он не Ваш, не тех кровей… не похож на тебя или, скажем, Астарха.
        — Да, он не наш, — печально молвила Ана, и впервые рассказала доктору, как Бозурко был усыновлен, а заканчивая, подытожила. — И все равно он мой брат, еще молодой, кто обидит — не прощу… Понятно?
        — Не смей так со мной говорить! — насупился Мних.
        — Смею. Знаю, что Вы никого не пощадите.
        — А тебя пощадили?
        — Зембрия, дорогой, — не без надменности произнесла Ана, — я уже не юная девчонка. Давайте все начистоту, а не как раньше, используя, как куклу.
        — Хм, м-да… «Все начистоту»? Не скажу, — в упор придвинувшись, говорил Мних. — И никому не скажу… А тебе к тому же это не надо. А скажу лишь одно: на сей раз или твоя и моя головы полетят или Лекапинов мы должны свергнуть — иного, ты сама поймешь, — нет. И ты еще не знаешь, Астарх заключен под стражу, его гвардия, твои земляки, распущены, и я их скрываю от ареста. Твои предприятия — разорены.
        — Отчего же это случилось? — крайне удивилась Ана.
        — Ты забыла? Оттого, что ты уплыла, не дав согласие выйти замуж за Стефана Лекапина.
        Выжидая ее реакцию, Мних замолчал, а Ана отвернулась от него, очень долго смотрела на блеск солнечной дорожки на закате дня, на неугомонные нешумливые волны, на несущиеся по небу легкие курчавые облака. Она хотела сказать: «Смотрите, как красиво, мест для жизни много, давайте жить тихо и мирно!», да понимала — это абсурд, ее судьба — борьба; теперь спасать надо всех родственников и земляков-кавказцев, и вопреки желанию, скрежеща зубами, она вошла в тайный сговор, окончательно сплелась с Мнихом, говоря:
        — Я согласна… Что мне уготовлено делать?
        — Быть собой! — воскликнул Мних. — Быть Аной Аланской-Аргунской! Кумиром масс! А для этого надо восстановить форму, блеск в глазах, дерзость в помыслах, — и шепотом, на ухо, — делать, что я прошу… Все готово.
        И действительно, все было подготовлено.
        Еще не подходе к Босфору, прямо на рейде, им повстречался корабль, на который Мних переправился. А корабль с Аной оставался здесь, пока не прибыл еще один, новый, большой, выкрашенный в белое, красивый корабль с позолоченной нимфой на носу, под названием «Ана Аланская-Аргунская», на который перешла сама Ана. Здесь же на борту были белоснежный конь-красавец, и масса служанок, которые стали привычно обихаживать Анну и при подходе к Константинополю нарядили ее в белые шелка.
        На берегу было столько народа, что Ане стало страшно. Издали увидев ее, многие бросились в море навстречу кораблю. Все орало, гудело. И Ана поняла, что толпа, тем более такая толпа, страшнее шторма стихия, ужасная сила и все на своем пути разнесет, только правильно направить надо.
        Множестве рук вынесло ее на берег. И ей самой было очень страшно, пока она рядом не увидела лица земляков, переодетых под городских ремесленников.
        — Коня! Моего коня! — приказала Ана.
        Толпа расступилась. По трапу спустили белого разукрашенного жеребца с позолоченной уздой, с золотым султанчиком на голове. Несмотря на неудобное платье, Ана браво вскочила на коня и, грациозно выправляя осанку, вознесла руку:
        — Тихо!
        Наступила давящая тишина.
        Ана начала медленную речь, как ее подготовил Мних, но, как и раньше возгораясь в азарте, понесла свое, да так, что толпа с все возрастающей амплитудой крика поддерживала и одобряла каждую ее фразу, каждое слово и даже жест. И все-таки в конце короткой, зажигательной речи она вернулась к установке Мниха, а иного клича и не могло больше быть:
        — Вперед на дворец! Вон самозванцев с трона! Над Лекапинами — наш суд!
        К удивлению Аны, здесь же рядом с ней уже стояли некоторые члены сената, администрации и даже из патриархии. Они тоже хором поддержали:
        — Вон Лекапинов! Под народный суд!
        Это происходило в местечке Эвдомона, что на европейской части Босфора, недалеко от столицы, куда к закату солнца, влекомая Аной, двинулась, как стихия, толпа. У Золотых ворот на входе в Константинополь двумя рядами при полном вооружении стояли отборные правительственные войска. Толпа дрогнула, сбавила шаг, стало тише.
        — Вот как встречают собственный народ! — закричала Ана.
        — Во имя императора Константина! Вперед! За мной! Мы не рабы!
        Туча стрел, заслоняя вечернее солнце, полетела в сторону толпы, и главная мишень, видимо, была белоснежная предводительница. Лишь изрядное расстояние да раненый конь спасли Ане жизнь. И все же одна стрела пронзила ее предплечье.
        От второго залпа ее спасли окружившие плотным кольцом земляки, и в руках у них уже блестели мечи.
        — Ана ранена, Ана ранена! — заревела толпа.
        — Вперед! За мной! — в окровавленном платье командовала Ана.
        И неизвестно чем бы все это закончилось. Да в этот самый момент какие-то силы атаковали с тыла правительственные войска. Армия дрогнула, попятилась в одну, в другую сторону; стройность рядов нарушилась, команды не слышались и не могли выполняться. А разъяренная толпа, как страшная волна, уже совсем близко. Кто успел из солдат — бежал, многих растерзали, других растоптали.
        От Золотых ворот, все больше разрастаясь, все круша, сметая, грабя, толпа двинулась по главной улице Константинополя до собора Святой Софии, и там же византийская площадь, царский дворец.
        О дальнейшем противлении массам и речи не могло быть. Штурм дворца в проекте не был, и Ане с трудом удалось угомонить толпу, и, как и предполагалось, во дворец для переговоров направилось несколько «активистов», бунтовщиков из числа знати, переодетых по случаю простолюдинами. Во главе делегации была Ана. Правда, ни в каких переговорах она не участвовала, не смогла бы — рана сильно болела и кровоточила.
        Под усиленной охраной евнух дворца Стефан препроводил ее в какой-то зал, где бородатый врач стал делать перевязку. И лишь от боли, отпихивая врача, она по этим пухлым волосатым рукам, мучающим ее, узнала Зембрию Мниха.
        — Что ж мы делаем? Что получится? — простонала Ана.
        — Тс-с-с! Уже получилось… закончилось.
        Позже, под покровом ночи, из боковых ворот они вдвоем уезжали из дворца, а город еще гудел.
        — Какой я дурак, как я рискнул! — время от времени повторял в пути Мних, сжимая голову руками.
        — Вы-то чем рисковали? — не сдержалась Ана.
        — Не чем, а кем… тобой, тобой — мое единственное существо!

* * *
        — Ну, что ты постоянно грустна, о чем переживаешь? — во время каждого осмотра говорил Мних. — Рана пустячная, уже заживает. С Азой вопрос практически решен — ждем ее прибытия… И в остальном все как нельзя хорошо, — в отличие от Аны сиял он довольством в последнее время.
        А Ана осунулась, похудела, синюшные круги появились под глазами, еще больше и впечатлительнее отображая на побледневшем лице ее добрые, тоскливые глаза. И ни с кем не поделишься, а тосковать есть о чем: не так, так этак, а тамга[47 - Тамга (тюрк.) — клеймо, печать] на ее предплечье появилась, и она считает, это неспроста — нечего было в эту грязную игру, политику, вступать. Конечно, она и раньше волей-неволей в политике участвовала, даже туда рвалась, да тогда роли и цели были иные, а теперь — не то. И вроде она заводила всего, больше всех рисковала, а результат узнала позже всех, и тот вначале их уст служанок.
        Оказывается, хотя Мних и очень рад, а Лекапинов свергнуть не удалось, потому что сыновья встали против отца и, кинув Романа в жертву толпе, сами остались у власти. Говорили, что в последний момент, вконец разочаровавшись в детях, царь Роман написал завещание в пользу законного императора Константина VII. Однако под влиянием жены Елены Лекапин Константин VII от этой почести отказался, первым царем стал Стефан Лекапин.
        Лишь одно дети сделали для отца: Романа не казнили, как требовала толпа, а прилюдно постригли в монахи и отправили в пожизненную ссылку на остров Лесбос.
        Все эти события вроде устраивают интересы Аны — так это фасад, а есть и внутренняя интрига, от которой Ану бросает в дрожь. Оказывается, ее любимый, единственный брат Бозурко был на стороне Лекапинов и даже был среди правительственных войск, выдвинутых усмирять мятеж. Правда, первым Бозурко с поля брани и убежал в Большой дворец, и там не растерялся, как друг, стал правой рукой царя Стефана. Да, как выразился Мних, одно у Бозурко от Аны — по-мужски красив, умен, в остальном — хитер, к любому войдет в доверие, и нюх, как у собаки.
        — Понимаешь, — не без ехидства рассказывает ей Мних, — твой братец просто провидец, чует, куда ветер дует. — И после невыносимой паузы, вроде мило улыбаясь. — Мало Бозурко со Стефаном дневать, так он, будучи женатым на племяннице, всех фаворитов потеснил и у Елены Лекапин ночует.
        Если бы Ана это из других достоверных уст не узнала бы заранее, то вскипела бы, и несдобровать бы доктору. Так многие об этом твердят, и Ана еле сдерживает себя; вслух холодно бросает:
        — Меня не интересует эта грязь.
        — Хм, — противно усмехнулся Зембрия, и, глядя в окно, будто что-то высматривает. — Зато тобой интересуются.
        Ана насторожилась, а Мних тем же убийственным тоном продолжил:
        — Как ты сама определила, Константин Седьмой — тряпка, да не дурак, тем более знает, что грядут очередные перемены… Так вот, раз знают все, то знает и муж, по крайней мере — догадывается… Однако на сей раз Константин не сплоховал. Вызвал твоего братца, и предложил баш на баш… А разве Бозурко откажет будущему самодержцу, тем более, что и Елена это предложение одобрила.
        Здесь Мних замолчал, сурово глядя, повернулся в сторону Аны.
        — Неужто правда? — съежилась она. — Молодую жену подставить кому-то, пусть даже императору?
        — Дура! — махая руками, заорал доктор, надвигаясь на Ану. — Эта шлюха никому не нужна! Речь идет о тебе, о тебе!
        — Что?.. Ложь! Ложь! Вон отсюда, вон! Кавказцы так не поступают.
        Произошла очередная страшная ссора. Правда, длилась она недолго, в отличие от прошлого, на сей раз первая вступила в контакт сама Ана: предстояло выкупать Азу, а без помощи Мниха ей не обойтись.
        Сделка должна была состояться в проливе Дарданеллы со стороны Эгейского моря; дальше византийские корабли ходить не смели, там хозяйничали сарацинские пираты.
        Как назло, за несколько дней до этого выпущенный из-под ареста Астарх, якобы за огромную взятку Бозурко Стефану, был назначен друнгария вилли (начальником царской охраны) и поэтому не смог сопровождать Ану в этом плавании. С Аной были Радамист и неизвестная команда императорского флота, выделенная по рекомендации того же Мниха.
        И хотя Мних предупреждал: «товар» — из рук в руки; сарацины, спекулируя, что воды вроде бы византийские, настояли на своем. Корабли из-за опасности не сблизились. А сарацины направили две лодки. Одна, в которой сидели два гребца и женщина, издали не очень различимая, но похожая на Азу, машет рукой. И вторая лодка, которая подплыла плотную, взяла пятьдесят килограммов золота, и пока эта лодка не отплывет на приличное расстояние, приближаться к первой лодке нельзя.
        Византийская сторона четко выполнила все договоренности; сблизилась с первой лодкой, а там два раба и незнакомая женщина, тоже рабыня.
        — Вперед! Догнать! — в ярости закричала Ана.
        Может, и догнали бы. Да все Ану отговорили: в тех морях можно ожидать следующего подвоха и вновь всем попасть в плен, либо всем уйти на дно.
        От такого позора и горя Ана не хотела возвращаться в Константинополь, двое суток держала корабль на том же месте, думая, что варвары одумаются, вернутся. А когда ни с чем прибыла в столицу, оказалось, здесь все уже знают, и более того, у Мниха запросили еще пятьдесят килограммов, правда, с доставкой живого товара на берег.
        — Я их всех уничтожу, — в ярости бесилась Ана.
        Для этого ей нужны армия, флот — значит, поддержка на царском уровне, а ее даже не впустили в Большой дворец — этот вопиющий факт означает формальное лишение всех ее привилегий и чинов. И даже Мних вроде не может узнать, от кого из царствующих особ исходил данный указ, и весьма может быть, к этому причастен брат Бозурко.
        Дело в том, что буквально накануне Бозурко, как он выразился, «выкрал время от государственных забот» — ведь он второе лицо в казначействе империи — и соизволил наконец-то явиться к сестре. А Ана, особо не разбираясь, злобно выдала:
        — Ты не наших кровей, и вообще, ты не только не кавказец, но и не мужчина. Вон из моего дома…
        После череды этих событий положение Аны стало не только печальным, совсем незавидным. И неведомо как, да как обычно Мних прослышал об этом монологе.
        — Оттого, что я все сношу, — не значит, что такую важную особу двора можно так оскорблять.
        — Он мой брат, — резко парировала Ана.
        — Милая, ты в Константинополе, и пора бы знать — при византийском дворе брат и враг — зачастую одно лицо.
        И как в подтверждение этому, а может и по случайности, хотя Мних в случайности не верит, на все предприятия Аны одновременно хлынули с проверками ревизоры и даже из-за мелочей стали придираться.
        — Это симптоматично, — подытожил Мних. — Раз копают под тебя, значит, следом и под меня… Надо действовать, а вход во дворец нам обоим закрыт, собирать народ — не успеем.
        И тут гениальный Мних решил:
        — Похоть — в ад заведет… А ну, Ана, садись; хоть он тоже не мужчина, а гениталии, вроде, в порядке… Слово в слово пиши…
        — Ведь это любовная записка? — на последнем слове очнулась Ана.
        — Божьего помазанника мы все обязаны любить, — артистично выдал доктор, а вслед раскрывая. — Раз нас не допускают, надо любым способом Константина выманить, иначе нам, и скорей всего ему тоже, — конец.
        Как по заказу, ночь назначенного свидания выдалась темная, пасмурная, накрапывал мелкий дождь и с моря дул пронизывающий, неприятный ветер. Ана страшно волновалась. Она боялась, что император придет, и одновременно боялась, что не придет.
        От такого соблазна никто бы не устоял. В сопровождении двух-трех теней, среди ночи в ее городской дом тайно явился Константин, и увидев в центре полумрачного зала грациозную фигуру, он в выстраданном нетерпении бросился перед ней на колени, страстно обнимая упругие бедра.
        — Ваше величество, — не шелохнувшись, холодным тоном молвила Ана, — встаньте, пожалуйста, мы не одни.
        — Что? Как!? — резко вскочил император. — Это западня? Заговор!
        Из внутренних дверей вышли несколько персон: главный евнух двора Стефан, патриарх Константинополя, царевич Феофилакт Лекапин, патрикий и комит (начальник конюшенного ведомства), внебрачный сын Романа, тоже евнух, Василий Лекапин, и начальник царской охраны Астарх.
        — Ваше величество, — тем же тоном продолжила Ана. — Вспомните, сколько раз я Вас спасала от заговоров, сколько раз спасала Вашу жизнь, и Вы, с такой неблагодарностью, закрыли передо мной ворота дворца, и в то же время возжелали, будто я постыдная женщина, как те, что окружают Вас.
        — Нет, нет, Ана! Вы… Я, я люблю Вас, и при всех хочу заявить…
        — Ваше величество, — непозволительно для иной ситуации перебила Ана, — ни сейчас, ни впредь этот разговор неуместен, я подруга Вашей высокочтимой супруги, и меж нами, как Вы знаете, родство.
        — Да, да, родство, — пятился, дрожа, Константин. — Я тоже был со всеми вами по возможности любезен… Только не убивайте меня, — вдруг он заплакал и вновь упал на колени.
        — Ваше величество! — все бросились к нему, трогательно подняли, как положено перед царем, склонили головы.
        — Ваше величество, — зычным голосом заговорил патриарх, — мы не только не хотим Вас убить, а наоборот, пытаемся сохранить Вашу жизнь… Мои старшие братья, незаконные цари — Стефан и Константин — хотят Вас убить и уже отдали приказ. Вы единственное законное препятствие на их беспутном владычестве. Спасите себя, спасите своих детей, спасите нас, спасите великую Византию от самозванцев. Вспомните, Вы наследник македонской династии!
        — Что я должен сделать? — еще дрожал голос императора.
        — Подписать указ, — евнух Стефан с почтением подал перо и лист, на котором уже был текст, который продиктовал Мних, стоящий в это время за портьерой.
        — Только не убивайте их, — черканув, жалобился император.
        — Ваше величество, — быстро выхватывая из-под пера лист, воскликнул евнух Стефан, — позвольте начальнику царской стражи исполнить Ваш указ.
        Константин VII ничего не сказал, лишь склонил голову.
        — Боже! — с пафосом закричал патриарх. — Ты один в этом мире, и наконец-то в великой Византии один, благословленный Тобой, царь! — с этими словами он пал на колени, в поцелуе надолго приникая к перстам самодержца. Остальные мужчины тоже упали на колени, бряцая металлом, обнаруживая под одеждами оружие, встали в очередь, и только Ана осталась стоять. И тогда за спиной Константина из-за портьеры показался толстый кулак и гневный знак — падай ниц.
        Тщательно облобызав кисть, первым встал патриарх Феофилакт и, искоса глядя на портьеру, он, все время крестясь, шептал:
        — Слава Тебе, Господи, избавил от греха, от лишней крови. — А очередь задерживалась, и, увидев новый знак, патриарх пнул своего на стороне рожденного брата Василия. — Чего присосался, до зари царскую волю исполнить надобно.
        Все мужчины спешно уходили, по их лицам чувствовалось — все не так просто.
        Ана догнала Астарха и на чеченском, с жарким вызовом постановила:
        — Смотри, сбереги Бозурко!
        А император больше об Ане не думал, укрывшись от озноба одеялом, он сидел в кресле, то всхлипывая, то что-то нашептывая, страшась каждой тени от мерцающих огней светильников.
        Пробили полночные колокола, и вновь гробовая тишина в столице, и только неугомонный ветер и мелкий дождь навевают: где-то кипит жизнь, разгорается борьба.
        Было далеко до рассвета, и неожиданно для горожан, вне времени, пробил колокол на дворцовой площади.
        — Что это значит? — вскочил испуганно император, и закричал от «привидения».
        Из-за портьеры вышел усталый, но улыбающийся Мних.
        — Это значит, что все в порядке.
        — И Вы были здесь? — пришел в себя Константин.
        — Я всегда с Вами, Ваш раб, Ваше величество, — доктор тоже стал на колени и, целуя руку, — благослови Вас Бог, мой император! Извечно единственный и законный!

* * *
        Вопреки традициям, царь Константин VII Порфирородный, будучи примерным зятем, не казнил Стефана и Константина Лекапинов, и даже не позволил их ослепить или вырвать им языки, а так же, как их отца Романа, постриг братьев в монахи и отправил в пожизненную ссылку на тот же остров.
        А в Константинополе еще много оставалось родственников и сторонников Лекапинов, и они не желали уступать власть. То, что тлеет заговор, было очевидным. Но Константин VII впитал дух подчинения, и будучи слабохарактерным, во всем доверялся честолюбивой и гордой царице Елене, которая, в свою очередь, после семи родов сильно располнев, уже постарев, потеряла былую привлекательность, и дабы удержать любовников — потакала им. И результат не замедлил сказаться.
        Кто-то не хуже Мниха, а Ана вслух сказать боялась, да все же считала, что все, с обеих сторон, организовал именно он, чтобы окончательно сместить с арены сторонников Лекапинов, еще во множестве оставшихся на многих должностях. Словом, как исторически было принято, на ипподроме объявились бежавшие с острова Стефан и Константин Лекапины и их многочисленные сторонники, в том числе крупные военачальники. Сюда уже были подтянуты около трех тысяч воинов для захвата Большого дворца с целью переворота.
        Под лозунгом «Лекапины — цари!» армия в боевом порядке двинулась на столицу. В Константинополе началась паника. И лишь Астарх, то ли был заранее оповещен, то ли, как положено, был начеку. Уступая количеством, он умело расположил небольшие отряды наемных гвардейцев с Кавказа по секторам Константинополя. А в войсках заговорщиков на узких улицах города порядок нарушился, и шли они толпой, больше думая о мародерстве, чем о битве. Поглубже заманив противника, расслабив его непротивлением, в определенный момент Астарх дал команду, и со всех сторон, даже с тыла, выступили мобильные в городских условиях отряды.
        Схватка была не на жизнь, а на смерть. И в ней огромную роль сыграли простые жители столицы, которые не желали возврата развратных детей Романа к власти.
        Ряды заговорщиков были сломлены, кто был истреблен, кто пытался спастись бегством. И к удивлению, сохранилась запись об этих событиях арабского путешественника: «…Вдруг из какого-то дома выскочила златоволосая белая женщина, очаровательная, как малик[48 - Малик (араб.) — ангел], от взмаха ее руки гвардейцы императора застыли, словно статуи, а она схватила из-под их мечей уже раненого заговорщика и скрылась вместе с ним в ближайшей подворотне…».
        Понятно, что это Ана Аланская-Аргунская еще раз попала в хронику исторических событий. А спасала она от мечей своего названного брата Бозурко. Однако на сей раз императорский указ был суров. Заговорщиков, а тем более тех, кто стоял во главе, — искали повсюду, и по доносу в доме Аны обнаружили Бозурко. Мних в категоричной форме устранился, сама Ана ничего поделать не смогла, и скорый суд приговорил Бозурко к казни. И Ана уже оплакивала брата, да в самый последний момент последовала царская амнистия, и более того, Бозурко вновь при дворе — царица Елена не нашла ему достойную замену.
        Факт с Бозурко — единичен, а так многие судьбы, если не головы, пострадали; были отвергнуты от двора, даже высланы из столицы. В период этой регенерации Мних был очень активен, деятелен и даже подолгу не появлялся в доме Аны, а появился — ее несказанно удивив.
        — Ваша светлость, особо не переживайте, Ваша сестра Аза в полном здравии; мы ее скоро освободим, — перед ней предстал уже знакомый по Криту Никифор Фок.
        Фок — в те времена известная фамилия в Византии, обладавшая огромными землевладениями. Многие из Фоков были при дворе, служили в армии, а Константин Фок стал главнокомандующим сухопутными войсками. Именно Константин Фок, при поддержке Мниха, сцепился с Романом Лекапином в борьбе за трон. Как известно, тогда Фоки проиграли. Сам Константин Фок и многие члены его семьи были казнены и сосланы в ссылку.
        В то время молодой, способный Никифор Фок служил в армии, и хотя был только в дальнем родстве с Константином Фоком, мог пострадать, и лишь благодаря помощи и связям Мниха он тогда бежал к арабам в Тарс, откуда перебрался на Крит, и теперь, когда Лекапины были свергнуты, при пособничестве Мниха Никифор вдруг стал сыном Константина Фока и был востребован в Константинополь, и как бравый военный, способный отвоевать остров Крит, был назначен магистром, командующим особой группой войск.
        Остров Крит — испокон веков оплот Византии в Средиземном море — был захвачен сарацинами в конце IX века и уже около ста лет находился в их владычестве. Возвращение острова в состав империи было стратегически важно как для императора Константина VII, так и для всего народа. Правда, по расчетам Никифора, для организации успешной экспедиции нужны были огромные затраты, а в казне после смуты, смены власти — пусто.
        И тут снова на арене действий появляется Зембрия Мних. Он твердит императору: поиздержался, стал бедным, да найдет людей, кто будет финансировать экспедицию; конечно, не просто так, а за интерес, и немалый, ведь война — самое доходное предприятие.
        Начинается затяжной подготовительный этап, и он идет по двум направлениям: военному и дипломатическому. По первому направлению строятся суда, идет новый набор рекрутов, заготавливается оружие, в том числе и сверхсовременное — «греческий огонь», смесь серы, селитры и нефти (изобретен в 676 году в Константинополе химиком Каллиником и впервые применен в 678, уничтожив арабский флот, осаждавший столицу Византии); и восточные мины из пороха, доставленного по заказу Мниха купцами из далекого Китая.
        Сам Мних возглавил дипломатическую сторону. Вначале посольство Византии во главе с евнухом Стефаном, куда входил и сам Зембрия, отправилось в Испанию к халифу Кордовы — Абдурахману III, заключило мир, оговорив взаимные уступки и подношения — в результате западные берберы согласились в случае чего не вмешиваться в дела единоверцев на Крите.
        То же самое было достигнуто и с восточными арабами в Сирии. К тому же в Сирии и дальше на восток было не до Крита; халифат разделился на мелкие княжества, и эмиры меж собой вели изнурительные войны.
        Нейтрализовав соплеменников противника на западе и на востоке, дипломатия Мниха двинулась на север, в Хазарию. И хотя официальная часть состояла в вербовке наемных войск из числа кавказцев и печенегов, что-то еще Мних там «пронюхал», уж больно долго он там гостил.
        А вернувшись с родины Аны, он сказал ей:
        — Вы, чеченцы, правы: действительно, прекрасный уголок земли, и не зря вы его назвали — Хаз-ари… Однако жить мы там не будем. Уж больно оживленное место, на перекрестке путей, и много интересов там переплетается… покоя не будет.
        — Мне и здесь нет покоя, — тоскливо ответила Ана, и не сдержавшись, вспылила. — А с чего Вы решили, что я с Вами должна жить? И там, где Вам вздумается?! Я буду жить, с кем я хочу, и, освободив сестру — дня здесь не останусь.
        — М-да, — вроде спокоен Мних. — То-то я смотрю, в последнее время ты переменилась… уж больно задумчивая стала.
        — Как Вы можете «смотреть»? — от раздражения Ана еще дальше удалилась от Зембрия. — Вы-то уж год как в разъездах… а, впрочем, у Вас везде ведь «уши» и «глаза» есть… Только видят они все на свой лад.
        — Ну, это ты зря, — вроде шутейно-издевательский тон доктора. — К примеру, вижу, что ты вконец влюбилась… Хм, небось и замуж собираешься?
        Ана молчала.
        — И кто же этот счастливец? — как ни уходила Ана по большой зале своего городского дома, а Мних настойчиво следовал за ней. — Так кто же он?.. Скажи, — сладко шипел его тоненький голосок.
        — Что?.. Небось, сразу же убьете?
        — Убью-ю! — наконец-то перестал фальшивить тон Мниха. — Говори, кто?
        — Скажу, — теперь Ана была величественно горда, сама приблизилась к доктору. — Скажу, что сама вначале Вас растерзаю, — и она неожиданно резко ударила кулачком в область солнечного сплетения.
        Уже немолодой, с годами еще сильнее располневший, мягкотелый Зембрия от боли согнулся, задыхаясь, попятился, плюхнулся на диван.
        — Так что? Кого ты убьешь? — грозно выросла над ним Ана, впервые перейдя на «ты». — Ни сам «ням», ни другим не дам?! … Ты знаешь, сколько мне уже лет? Да я родить хочу, хочу детей, мне мужчина нужен!
        — Ко-белей куча… по-желай, дос-тавлю, — все еще с одышкой бросил Мних, а глаза, в прищур косясь снизу, испытующе блестят.
        — Это ты мне?.. Дрянь, сволочь, за кого ты меня принимаешь? — и она стала бить его размашисто, по-женски, небольно, сама при этом начала плакать.
        — Перестань, успокойся, — толстыми руками Зембрия кое-как укротил ее угасающий пыл, плотно обняв, усадил рядом с собой и, что-то ласковое нашептывая, целовал ее руки, щеки, оставляя на них влажные следы от обильно выступившего на его пухлом лице холодного пота.
        — Отпустите, — приходя в себя и переходя на «Вы», надрывно попросила Ана; и уже встав. — Зембрия, простите меня, пожалуйста.
        — Это ты меня прости, — с возрастом Мних еще больше сгорбился и теперь доходил только до плеча Аны, куда он теперь уперся лбом. — Старый стал, еще дурней, а мысли — те же… Попроси принести воды.
        — Обедать останетесь? — они внешне вроде оба успокоились, хотя напряжение еще горело внутри, и оба были бледные, скованные.
        — У тебя, как всегда, будет масса гостей?
        — Не могу же я их прогонять…
        — Да… а как же?.. Молодая, красивая, богатая, влиятельная… и незамужняя — девственница!
        — Зембрия! — сотрясая кулачками, воскликнула хозяйка дома.
        А Мних, будто ее не слышит, да невольно сторонясь:
        — Куда же мне? Старику… кастрату!
        — Замолчите! — закричала Ана. — Я так не могу! Оставьте меня в покое, уйдите! — теперь она обессилено села на диван, машинально заправила золотистые волосы за маленькое ушко, но одна волнистая прядь непокорной змейкой повисла вдоль тонкой, изящной шеи, на конце щеточкой извиваясь, легла на часто вздымающуюся, переспевшую на фоне тонкой талии белоснежно-белую грудь, на которой покоилось дорогое колье — подарок Мниха, и куда был устремлен теперь его же взгляд.
        — Не уйду, — упершись взглядом, он сел напротив, и вновь, горячась. — Зная твое настроение, не завершив свои дела, я в спешке, вынужденно вернулся.
        — Я Вас ни к чему не вынуждала!
        — Хе-хе, — Зембрия, нетерпеливо подергиваясь, вскочил. — Я все знаю, все вижу!
        — О-о! — схватилась Ана за голову. — Ваши соглядатаи! Где их только нет?! — она тоже встала и, придвинувшись к Мниху, язвительным тоном. — И что они Вам сказали? Что донесли? Может, я с кем заигрываю, шашни веду, иль, еще лучше, ложе делю? — с артистичным жеманством она словно норовила прильнуть к нему. — А может Вы, милый Зембрия? — с явной издевкой.
        — Уйди, — оттопырил руки Мних, бочком сторонясь. — Ты раньше не была такой… Ишь как разболталась!
        — Ха-ха-ха! — залилась она смехом, и вновь с напором. — В Византии, да в мои-то годы?! Как не разболтаться, милый Мних?.. Или я железная, или, как Вы, одиночество в старости сносить обязана, — при этих словах ее мягкие, еще влажные большие зеленовато-лиловые глаза, которые никого не оставляли в покое, вмиг погрустнели, заволоклись пеленой непроходящей тоски. — А впрочем, — уже серьезно произнесла она, — я сама хотела с Вами об этом поговорить. — С этими словами она встала прямо перед ним, не скрывая явного вызова. — Я знаю Ваше отношение ко мне, Вашу, скажем, привязанность. И я помню все, что Вы для меня сделали, и хорошего и плохого.
        — Что ж плохого я сделал?
        — Не перебивайте… Говорите напрямую, что Вы от меня хотите, могу ли я откупиться от Вас?
        — Нет! — заорал Мних, так что его выпуклые темно-карие глаза совсем повылезали из орбит. — Я не могу не видеть тебя, не могу представить…
        — И что прикажете мне делать? — в ответ крикнула Ана.
        От этого окрика Мних будто сник, еще больше сгорбился, и вдруг, с преобразившимся лицом, слащаво улыбаясь, подошел к ней, взял ее руку, и целуя:
        — Все знаю, все понимаю… У меня есть несколько кандидатур, ты их зна…
        — Замолчите, — вскричала Ана, пытаясь вырваться.
        Однако Мних руки не выпустил:
        — Знаю твою натуру, — так же шептал он, — сама себе жениха выбрала. И кто же он?.. Молчишь? А я и это знаю… Ты на всех мужчин смотришь надменно, будто они стеклянные, а ты видишь их насквозь… И лишь при появлении или даже упоминании одного ты смущенно опускаешь взгляд и даже краснеешь… Ха-ха-ха! Во-во, как сейчас… Ты смотри, аж пупырышки на коже вздулись, а рябь какая! Знает ли об этой страсти сам… Астарх?
        — Нет! Не смейте! Лучше сразу отравите меня!
        — Молчи! — повелительно произнес Мних, и голос его стал еще тоньше и от того еще ядовитее. — Хотя Астарх и не моих кровей, но парень, ты права, достойный, здоровый… В этом я тебе, так и быть, уступаю, — и после очень долгой, давящей паузы. — А условие лишь одно — непременное: первый сын — мой.
        Вроде неведомо Ане материнское чувство, а под грудью что-то защемило, заныло, словно от соска уже кого-то оторвали. Почувствовав резкую слабость в ногах, она не села, а буквально упала на диван, и зная — с Мнихом шутить нельзя, инстинктивно спасая дитя:
        — А если будет дочь?
        — Хе-хе, я врач… Почему, ты думаешь, я согласился на Астарха?.. Хе-хе, вырастешь, поймешь… А свадьбу откладывать нельзя, все расходы мои, грандиозное будет мероприятие!
        — А если Астарх не согласится?
        — Ха-ха! Да что, не видно, как он тебя любит?!
        — Я имею в виду… ребенка.
        — Астарх — воин… И обязан исполнять приказ, и даже жизнь отдать за наше спокойствие и благополучие… Таков удел воина… А ты, впрочем, и твой жених тоже, смотрите впредь на меня как на дедушку, или, скажем, дядю Вашего сына… и Вам станет приятнее жить, а жить мы будем всегда рядом, теперь ты мне как дочь… Молчи… Знаешь, как я счастлив, как я счастлив, побыстрее бы! Когда же будет сын?! — и Зембрия начал загибать свои толстые, заросшие волосами пальцы, что-то про себя, иль для себя, высчитывая…
        Часть IV
        …И пусть не знаем мы, где двери Рая.
        Но, чтобы сбыться нашим лучшим снам,
        Святые никогда не умирают —
        Они уходят, чтоб вернуться к нам!
        Умар Яричев, 2002
        Экспедиция на Крит по различным причинам все время откладывалась, и в то же время за этот же период с острова дважды были совершены ужасающие морские набеги на территорию Византии, в результате которых увезено было в плен до двадцати тысяч человеческого товара, не говоря уже о драгоценных предметах, увозимых в Хандак и на другие восточные рынки.
        Император Константин VII слыл гуманным и просвещенным, а как правитель был никудышный, и хотя считалось, что экспедицию снабжают Зембрия Мних и его сотоварищи, а денежки в основном уплывали из казны. Дабы пополнить казну, поборы с населения все время увеличивались, народ роптал, популярность императора угасала, и чтобы сбить накал недовольства масс — издревле способ один: поиск врага, война, пусть и расточительная, а победа.
        В этих условиях, по требованию сената, Константин VII наконец-то отдал приказ: идти на Крит. Наверное, никто так не ожидал этого момента, как Ана. Она должна была отплыть на самом большом, безопасном командирском корабле; и вдруг в самый последний момент Мних заявил:
        — Как родной говорю — тебе нельзя… И от всех можешь скрывать, а я врач — ты беременна, — о своем заботился Зембрия.
        — Моя сестра — Аза! — завопила Ана, устроила такую истерику, тоже заботясь о своем, что Мних, дабы что не случилось, недовольно ворча, все же пошел на попятную, не раз повторив:
        — Строго выполняй предписания моих врачей, и без моей охраны — ни шагу.
        И в тот же день, видимо, что-то задумав, обмозговав:
        — Охранять тебя будет муж; лучше охраны — нет.
        — Так Астарх ведь охраняет императора!? — удивилась Ана, хотя сама об этом скрытно мечтала.
        — Император обойдется, мы его сохраним, а тебе с Астархом будет веселее, — очень заботлив был Мних.
        В разгар весны, когда море от межсезонья угомонилось, из Константинополя вышел византийский флот, оснащенный разного рода оружием. По пути близ берегов Малой Азии к нему присоединяли вспомогательные и дополнительные части с островов и морских фем в заранее установленных местах.
        Всего в экспедиции участвовало более трех тысяч судов, на которых было более ста тысяч человек, десять тысяч коней, не считая военного снаряжения. Такая армада произвела устрашающее впечатление. Разрозненные сарацинские корабли, спасаясь, пытались уплыть, но были сходу атакованы и под секретным сверхмощным оружием — греческим, или живым, огнем — были сожжены, пошли на дно.
        Почти полностью истребив неприятельские корабли, Никифор, досконально изучивший этот остров, беспрепятственно подвел византийский флот к удобному пологому берегу, куда сбросили заранее приготовленные лестницы, по коим высадили с кораблей всю пехоту и конницу.
        В то время Крит — богатая, благоухающая страна. Своему двоюродному брату по материнской линии армянину Иоанну Цихимскому (Курпуа) сразу же по высадке Никифор поручил произвести разведку в неприятельской стороне. Этот отряд, в количестве тысячи человек, в обильной пожитиями стране сразу же предался грабежу, насилию, и без всякой осторожности рассеялся. Этим воспользовались сарацины. Отряд почти полностью истребили, Цихимский попал в плен.
        Узнав об этом, Никифор послал на выручку десятитысячную конницу во главе с Астархом. Цихимсию отбили. И очень трогательной была встреча двух братьев, двух будущих императоров Византии, заклятых врагов… Но это впереди, а сейчас навстречу Никифору эмир Крита выдвинул войско в сорок тысяч человек. Силы были неравные, сарацины были разбиты, кто уцелел — бежали с поля боя, рассеялись по стране, укрылись в горах, а эмир заперся в своей резиденции Хандак, куда вслед сразу же направилось византийское войско.
        Никифор знал неприступное положение крепости, защищенной с одной стороны высокой скалой, с другой — морем, которую нелегко было брать силой, так как при естественной защите она была окружена стенами, по которым могли разъезжаться две повозки. Крепость охранял многочисленный гарнизон, имевший большой запас продовольствия. В этих условиях организуя осаду, Никифор предпринял ряд эффективных мер. Со стороны моря действовал флот, который не только отрезал крепость от морских сношений, но и наблюдал, чтобы извне не была подана помощь. Со стороны суши осаждающий отряд окружил город глубоким рвом и валом.
        Ввиду такой угрозы эмир Хандака послал к своему бывшему вассалу весточку — исполнить приемлемое требование, лишь бы сняли осаду и убрались. По этой части Никифор еще не был главным, к нему приставлен был евнух Самуил, который и выдвинул условие — живая и невредимая Аза и в пять раз больше золота, чем взяли у Мниха за откуп двух сестер.
        Это требование было исполнено. Счастье сестер от встречи было неописуемо, и Ана была поражена, до того прекрасно выглядела Аза, и немудрено — весьма дорогостоящий товар, холили сарацины, как могли.
        Получив от Крита свое, Ана побыстрее хотела отсюда убраться, даже перебралась на корабль. Однако уплывать никто не собирался — основная добыча еще впереди. Никифор отдал команду — на штурм.
        Из метательных орудий полетели в неприятеля тяжелые камни. Огромным тараном стали бить в ворота. Еще одна группа делала подкоп под стеной и заложила туда еще невиданное оружие, доставленное Мнихом из Китая, — взрывчатку из пороха. От сильного взрыва, по неопытности, во множестве пострадали сами осаждающие, но эти жертвы никто не считал, все поражены были результатом: возгорелись подпоры, и сразу две башни вместе со стеной, между ними находящиеся, треснули, обрушились, образуя огромную брешь.
        Осаждающие с дикими возгласами удачи ворвались в город, где началась беспощадная расправа: убийства, насилие, погром. По обычаю того времени, Никифор предал город грабежу и объявил всех жителей пленными. Эмира, его сына и знатных жителей крепости вместе с богатой добычей погрузили на корабли. Остальное было предоставлено военным начальникам и простым воинам.
        От тяжести груза корабль Аны все больше и больше погружался в воду.
        — Куда столько? Мы пойдем ко дну, — волновалась Ана.
        А лодки с берега все шли и шли караваном, а евнух Самуил все стоял на борту, и уже запутавшись в записях, приказывал все скидывать в общую кучу, и от горы драгоценностей уже и прохода нет, а евнух еще и еще требует, с угрозами гонцов на берег засылает. И, видимо, Никифор уже не мог более делиться добычей, и на пределе терпения, он сам приплыл на главный корабль, и Ана невольно подслушала потрясший ее диалог.
        — Да сколько этому Мниху надо? — в пылу победы возмущался Никифор Фок. — Ведь я еще и в казну и лично императору немало должен.
        — Дорогой патрикий, не забывайтесь, — с хладнокровным нравоучением отвечал главный евнух дворца Самуил. — Не «этот» Мних, а его превосходительство — Зембрия Мних. И не надо врать — за казну здесь никто не радеет. А что касаемо императора, то Константин Седьмой в дарах наших уже не нуждается, ему царствие небесное навечно дано.
        — Как? — приглушеннее стал голос военачальника. — Откуда такие сведения? Ведь ни один корабль за эти дни не прибыл!
        — Зато отбыл, — тонок и сух голос евнуха. — И ныне императором уже сын Константина двадцатилетний Роман — тупица и развратник; ему мы ничего не обещали… Так, кое-что пошлем, а для услады юных девочек и мальчиков, он их любит, и этого добра у нас теперь навалом… Так что не скупись, с тебя не убудет, а услугу помнить ведомо и добром по жизни отвечать. Вспомни, кем ты был до сегодняшнего дня? А сейчас вернешься в Константинополь триумфатором, героем, толпы людей и лично император будут тебя встречать, получишь высший воинский чин — и все это от кого?.. Не забывайся, от его превосходительства — Зембрия Мниха.
        — А как же овдовевшая августа Елена Лекапин? — искал брешь в этих интригах византийского двора новый полководец.
        — О-о! Я думаю, что новая царица Феофана, жена Романа, невзлюбит Елену и уже сослала ее и ее сына и дочерей на дальний остров в монашество.
        — И Роман допустит, чтоб его родных…
        — О-о! Позвольте Вас поправить!.. Не «Роман», а его величество — наш император Роман Второй!.. А родня у императора — претенденты на престол, значит враги… Так что, Ваше сиятельство — главнокомандующий войсками империи Никифор Фок, нам пора возвращаться, в Константинополе много торжеств, и все они для нас!
        Этот невольно подслушанный разговор значительно умалил радость Аны от встречи с сестрой; ей все стало казаться подлым и омерзительным. И может быть поэтому, а может из-за своего положения она почувствовала резкое недомогание, настоятельно потребовала перевести ее на другой корабль, менее оборудованный удобствами, и отозвав с берега Астарха, не дожидаясь армады, ее корабль первым отплыл от Крита.
        При подходе к Константинополю Ана предложила мужу:
        — Может, минуем Босфор и отправимся прямо на Кавказ?
        Однако Астарх ее, видимо, не понял, или сделал вид, что не понял:
        — Я на службе императора, — браво ответил он.
        — Императора вроде как нет, — из-за страха шепотом сказала Ана.
        — Ана, нам лучше не лезть не в свои дела, — уклончиво ответил Астарх, давая понять, что тоже в курсе. И после долгой паузы. — Была бы империя, а императора найдут.
        На этом их разговор оборвался, но не закончился, и вечером того же дня, продолжая тему, Астарх сказал:
        — Просто так, бросив все и всех в Византии, возвращаться на Кавказ мы не можем… К тому же Мних нам это не позволит.
        — При чем тут Мних? — вскипела Ана.
        Астарх обвел взглядом людей на корабле, и шепотом:
        — Здесь каждый третий — наверняка его человек. И так мне кажется всюду, там, где деньги в ходу.
        Этот довод был не без оснований, и еще раз подтверждая это, к их изумлению, Мних, будто знал об их прибытии — встречал в порту Константинополя (капитан тайно голубей пустил).
        — Ана! Астарх!.. О-о-о! Это Аза?! Какое очарование! Как я рад за Вас! Как я сам счастлив!.. Ведь вы моя семья! А как будет рад Бозурко! Ваш брат так переменился… О, Боже, сколько радости!
        Первые часы по прибытии Ана еще гадала — кто для нее Зембрия Мних: скрытый деспот и губитель или искренний благодетель и близкий человек. Последнее определение явно превалировало — Мних всегда был рядом и во всем помогал, и посему остальное понемногу рассеялось.
        В честь освобождения Аза получила из рук Мниха очень дорогие подарки, и в ее же честь, вводя ее в свет, Мних организовал пышное торжество, на котором присутствовал новый император — сын покойного Константина Роман II, тщедушный, неестественно, не по-царски, развязный юноша; его жена, властная царица Византии, повелительница Феофана, и почти все влиятельные люди империи, в их числе и Бозурко, недавно назначенный главным казначеем империи; и он постоянно рядом с царицей, и увидев Мниха, просто побежал навстречу, чем насторожил Ану. А когда брат, лучезарно улыбаясь, низко преклонился перед Мнихом, она вовсе в душе расстроилась. Правда, брат был не менее любезен и с сестрами и Астархом, из-за чего Ане вновь пришлось переменить отношение к Мниху, который вдобавок лично представил сестер императорской чете, и чуть позже на ухо Ане расшифровал следующее:
        — Эта Феофана почти что та же Феофания… вторая жена этого придурка… достойная воспитанница евнуха Самуила… Впрочем, с иными неудобно дела иметь… Кстати, тебе нельзя так долго на ногах стоять, пойди отдохни.
        — Я еще не устала, — светский каприз в голосе Аны, она за хозяйку этого торжества.
        Самого же Мниха Ана впервые видела на таком многолюдном светском мероприятии. И Зембрия так скромно был одет, и так себя тихо вел, прячась за спины, что, казалось, он здесь случайный, даже никчемный человек, просто дворцовый доктор, а порой распорядитель, если не дворецкий.
        На приеме тема одна — покорение Крита, и вопрос один — когда же прибудет национальный герой, полководец Никифор? И при этом вопросе все ищут глазами Мниха, что же он скажет по этому поводу? А Мних пожимает плечами, сторонится всех, вскоре и вовсе исчез, а прием продолжался до самого утра, и под конец, охмелев, разговор был о том же — да не о том; сколько богатств захвачено, как поделено, попадет ли что в казну, и как казной распорядится бывший раб империи Бозурко, ныне фаворит императрицы, явный ставленник Зембрия Мниха?
        Сплетен, разнообразных и новых, было так много, что Ана, действительно, не рассчитала своих сил, и после приема у нее случилось недомогание. Отяжелевшая телом, она надолго слегла, и только став матерью, впервые встала.
        Мних, и так завсегдатай в доме Аны, теперь здесь пребывал почти постоянно. Весть о сыне он встретил с ребяческим ликованием:
        — Назовем как пророка — Моисей! — видимо, задуманное предложил он.
        — Имя положено давать отцу, — урезонила Ана доктора.
        Астарх дал сыну имя — Остак.
        — На каком это языке? — возмутился Зембрия.
        — На чеченском, — не без злобы отвечала Ана.
        — Ну, да ладно, в этом уступлю, — радостно потирал ручки Мних, и следом жалобно. — Небось, уговор ты помнишь?
        Ана низко склонила лицо, круглые капли слез стали падать на сына, крепко прижатого к груди.
        — Пока кормлю — не отдам, — глухим голосом молвила Ана, еще на что-то надеясь.
        — Конечно, конечно, — на все согласен счастливый доктор, — только позволяй и мне хотя бы понемногу с ним играть.
        И какое там понемногу! Зембрия даже помолодел, до того он счастлив, все время с Остаком возится. А Ана ревнует, это вынести не может, и чтобы хотя бы этого не видеть, уезжает из дома, у нее и вправду много запущенных дел. А однажды Аза, побывавшая везде на Востоке и знающая многие языки, как-то удивленно сообщила:
        — Ты знаешь, Ана, а доктор наедине с ребенком останется, только на иврите ласкает, и все время нескладную песенку поет — «вот-вот какую-то мессию заберем и отсюда навсегда уплывем».
        — Я ему дам — «уплывем»! — бесится Ана, но самому Мниху так сказать не смеет. Правда, с тех пор пытается она доктора наедине с Остаком не оставлять и разговаривает с сыном на чеченском. А доктору вроде все равно, заражен он ребенком, только вот при матери ласкает на греческом:
        — Ой, ты мой беленький, ой, ты мой синеглазый, ой, ты мой золотоволосый карапуз! Ну, просто чудо — весь в родителей!
        — А в кого он еще должен был быть? — возмущается Ана. — Иль как Вы — смуглый, черноглазый?
        Зембрию этот тон не задевает, и он, играя с ребенком, вроде о своем:
        — Вот скажи мне, Ана, столько я к тебе молодцов-красавцев подсылал, а ты на своем Астархе уперлась. Почему?
        И чтобы насолить Зембрия, она вызывающим тоном дерзит:
        — Ласка женщины — в ушах. А ласки в жизни женщины — всего две: в детстве — от матери, и в ложе страсти — от мужчины; и только тот мужчина хорош, что шепчет на ухо — языком матери, — с этими словами она вырвала сына из рук Мниха, и не выдержав. — Более не смейте с ним разговаривать на непонятном языке.
        — Это язык Бога.
        — Да, только Вас Бог понимает?! — и чуть погодя, сильнее прижимая к себе сына, уже просящее. — А может, дочь? Ведь у Вас вроде по женской линии родство.
        — Хе-хе, — с виду невозмутим Мних. — И по женской линии — тоже… А сын — есть сын, всегда…
        — Не отдам! — впервые вслух взбунтовалась Ана.
        — А я и не отбираю, — вроде отступился Мних. — Мы ведь почти вместе живем — как родня. — И чуть погодя, вновь забирая у матери ребенка. — И все ж — от договоренностей отступать негоже.
        — Хоть убейте, а сына не отдам, — теперь уже прорвало Анну.
        — А я и не отбираю, — вновь уступчив доктор, а Остак у него на руках. — У-у-х! Как ты похож на мать! Просто чудо мое, заменил он тебя. — И может, позабывшись, заигравшись, а может, нарочно. — А в Европе все такие светловолосые да синеглазые.
        — Не нужна мне ваша Европа!
        — Она еще не наша… будет, мы там все купим… А Богу они уже нашему молятся.
        — Кто это «мы»? — аж дрожит Ана.
        — «Мы» — это мы, — невозмутим Мних. И резко переводя тему. — Ой, чуть не забыл! Нам надо готовиться. Ты, Аза, Астарх и Бозурко, ну и я, все мы приглашены на ипподром в царскую ложу. Будет грандиозное чествование прибытия Никифора… Вот видите — вы, кавказцы, покорили Константинополь!
        — Ха-ха-ха! — леденящим смехом натянуто засмеялась Ана. — «Покорили»! Уж Вы-то, Зембрия, знаете, кто кого покорил. Знаете, что именно по прихоти Константинополя, чтоб здесь кое-кому жилось жирнее, истребили всю мою семью, нас загнали в рабство, изувечили, растлили.
        — Знаю, Ана, знаю, — грустно ответил Мних, — и моих перерезали, даже детей… А за что? За иную веру. А у самих вера одна — деньги, и идея одна —сладострастие. И сам я много лет даже из дому выйти не смел… Не-е-т, ты права. Нет никакой морали у империи, окромя как поедать окружающих, при этом сгнивая изнутри… И у нас не должно быть никакой моральной ответственности перед этим государством. Значит, надо их же методами бороться, иначе перережут и нас … и Остака… Мы должны присутствовать на чествовании Никифора, тем более, что нашей заслуги в этой победе немало, а поболее, чем всех остальных.
        — Я не в форме, все костюмы малы, — еще пыталась воспротивиться Ана.
        — О-о! Побойся Бога! — сразу же просияло упитанное лицо Мниха. — Поверь мне, ты стала еще очаровательней, скажем, женственнее… Да, и еще, я специально из Европы пригласил лучшего художника, чтоб нарисовать твой портрет.
        — Зачем мне это?
        — Это надо мне… и не только мне, — последнее он сказал вполголоса, и при этом Ана впервые заметила на лице Мниха какое-то отстраненное, тоскливое выражение — его мысли явно убежали далеко-далеко вперед…

* * *
        В тот год зима в Константинополе выдалась на редкость суровая, затяжная, морозная, снежная. Как раз с началом весны прибыл к столице Никифор, а все дороги развезло, все раскисло, пообломалось, грязь по колено, не пройти, не проехать. По указу властей в городе собрали более десятка тысяч рабов, и они, без сна и отдыха, без еды и питья двое суток таскали от ближайшей каменоломни щебень и камни, все вычищали, выравнивали, буквально облизывали. И двое этих суток в городе в порту слышны были свист кнутов, ругань надсмотрщиков, и за эти сутки очень много рабов померло, и никто их не считал, и хоронить не хотели. Правда, была идея скинуть в море — корм будет рыбам, да вроде посчитали негуманным — приказали живым рабам собрать в кучу мертвых и поджечь, чтоб зараза не плодилась.
        После этого город принарядили, всюду постелили ковры, понавешали шелковые занавеси, и как раз в этот момент прибыл Никифор в столицу. У Золотых ворот главный казначей Бозурко — украсил Никифора золотым венком. Затем триумфатор шел по городу, и всюду ликует, встречая полководца, народ. Главная церемония, как положено, на ипподроме. В царской ложе Роман II, его жена Феофана, окруженные пышным двором, многочисленной стражей.
        Церемониальным маршем Никифор и его сослуживцы прошли перед царем, и после благодарности царя полководец с честью был приглашен в ложу, а по ипподрому продолжался парад, и каждый проходивший воин империи складывал на специальной площадке свой трофей в казну империи. Образовалась огромная куча из золота, серебра, драгоценностей. Здесь же ковры, шелка, слоновая кость, изделия из металла и дерева. И это лишь показательная часть, а еще есть кони и всякая живность, и под конец процессии длинная вереница пленников: и не только крепкие мужчины, зрелые женщины, много юношей, девушек и даже детей.
        И здесь проявляется имперская заботливость. По заранее оговоренному сценарию эмир Крита и его сын Эмест не только помилованы, но даже названы почетными гражданами Византии, и старый эмир получает право совершать обряды своей религии.
        К вечеру это торжество должно плавно переместиться в Большой дворец. Ана от толпы устала, и собираясь уехать домой, решила, хоть и натянутые у нее отношения с братом, а все-таки немного поговорить с ним, и было о чем. И в самом начале разговора к ним вальяжно подошла царица Феофана, более вольно, чем приличествует в свете, взяла под руку Бозурко.
        — Ваше величество, позвольте откланяться, — Ана, быстро хотела ретироваться. — Мне уже пора кормить ребенка.
        — О, Боже! — громко воскликнула царица. — Вы сами выкармливаете ребенка? Ужас!.. Позвольте, а как Вы сохраняете эту шелковистость кожи, эту статность, формы?
        От присутствия брата Ана смутилась, а царица в том же капризном тоне:
        — Раньше, говорят, Вы завсегдатаем были во дворце, в мое же царствование ни разу не засвидетельствовали свое почтение.
        — Ваше величество, у меня ребенок, — извинялась Ана.
        — Дети у всех есть. Я Вам рекомендую хорошую кормилицу. Ой, Бозурко, ну, стой на месте… какой ты нетерпеливый! — и вновь к Ане. — А Вы, между прочим, меня должны благодарить за этот брак. Эмест симпатичный мужчина дали мы жениху жизнь. Хотя и говорят, что это сватовство — дипломатический ход. Так ли это, Бозурко? — Вылощенный брат Аны понимающе, как солдат, услужливо кивнул. — А Вы, — вновь к Ане, — обязаны быть на обеде, как никак, а Вы природный блеск нашего двора. Я Вам даже завидую, — и царица, замысловато скосив глаза, своей холодной липкой рукой не без страсти пожала руку Аны.
        Теперь Ана вынуждена была идти во дворец. Она не могла понять, о каком браке шла речь? Теперь во дворце сплошь новые лица, так что Ане стало еще более несносно это светское торжество. И при Лекапине, и при Константине во дворце всегда бывало много женщин или женского персонала. Но то, что творилось сейчас, понять было невозможно. Не женщин, а юных, как чета императоров, девиц с развязными манерами и отуманенно-томными взглядами — просто кошмар! И что самое ужасное, впервые во дворце она увидела своего мужа Астарха, и вроде он на важной службе — начальник царской охраны, а вокруг него тоже увивается пара девиц.
        Как ни гневись, а плюнуть на этикет двора невозможно. Разыскала Ана главного церемониймейстера евнуха Самуила.
        — Мне давно пора ребенка кормить. Вот-вот потечет.
        — О, да-да, понимаю… А Зембрия давно ушел, сказал, страшно по внучонку соскучился.
        Примчалась Ана домой. Увидев сына на руках Мниха, пуще прежнего разгневалась. «Вы!» — только прокричала она, а далее, задыхаясь, не могла подыскать нужных слов. А Зембрия вскочил, не выпуская ребенка, и в почтительном тоне выдал совсем иное:
        — Ана, не я, клянусь, не я. Браки на небесах заключаются. Пойми, это дело межгосударственное, сверхважное. — И жеманно искривив лицо. — И вообще — это от чувств, от глубоких чувств… спросите у Азы.
        — Аза?.. Моя сестра?! — вконец была огорошена Ана.
        В эту ночь ноющее недомогание овладело Аной: по ее разумению, долгая неволя исказила души родных — все они стали замкнутыми, недоверчивыми, всеми способами вели борьбу за собственную жизнь.
        Чувства тоски и одиночества завладели сознанием Аны, и до утра пребывая в ознобе, она сквозь слезы и всхлипы прижимала к себе единственно родное существо — сына. Правда, наутро Ана сорвала злость на сестре; много нехорошего наговорила, и в конце:
        — Знай я это, кто бы тебя выкупал, войну затевал?
        — Все это не так! — со слезами оправдывалась Аза. — Я этого не хочу, не хочу быть сотой женой! Это сговор, меня принуждают!
        — Сговор? Кто тебя принуждает?
        — Бозурко, ваша царица… и все, кроме тебя.
        — О-о-о! — завопила Ана. — Это Мних, его очередные козни, не позволю!
        Будто ожидая этого, Мних в тот день не явился, зато явился сам евнух дворца Самуил и предупредил: к вечеру к Ане прибудет императорская чета, а вслед эмир Крита и его сын — будет помолвка.
        — Дело государственной важности, — тонким голоском постановляюще заключил евнух. — Все должно быть чинно, благородно.
        Фактически это царский указ, и Ане деваться некуда, более того, теперь и она успокаивает сестру, и сама рьяно готовится к приему.
        — Его величество император Византии недомогает, — вечером объявил евнух Самуил.
        Но с помпой прибыли сама царица и ее важная свита, в том числе и Бозурко и Никифор. Следом не менее торжественно прибыли сарацины. Церемония прошла быстро и незатейливо, с формальным соблюдением смеси различных религиозных процедур. И лишь к торжественному обеду незаметно объявился Зембрия Мних:
        — Поздравляю, — прошептал он Ане, и заметив ее крайнее раздражение. — Ну, если ты недовольна?.. Это всего лишь помолвка. У тебя она тоже была.
        Током прошибло сознание Аны, в ужасе она глянула на жениха Азы, а перед глазами всплыл образ Христофора Лекапина.
        Через день жених Эмест и его отец соизволили вновь посетить дом Аны. И пришли не просто, а с роскошными подарками. С сестрами они лишь по этикету вежливо поздоровались, кратко пообщались, и в это же время, вроде бы неожиданно, появился Зембрия Мних. И доктор, вместе со сватами, к крайнему удивлению Аны, уединились в крайней, не обустроенной для таких гостей глухой комнате, и там о чем-то беседовали очень долго, и даже чай не позволили занести прислуге. Значит, скрытничают, что-то Мних вновь замышляет, думала Ана. И в подтверждение этого важные гости уходили столь озадаченными, что толком, как положено на Востоке, даже не попрощались, а в спешке пытались поскорее убраться, скрыться долой.
        А Зембрия после их ухода, вытирая обильный пот с лысины, взволнованно твердил:
        — Ох, какие жадные и коварные люди! Какие подлецы!
        — Ха-ха-ха! — недобро рассмеялась Ана. — Вы смеете кого-либо уличать в коварстве?
        — Не лезь не в свои дела! — завизжал Мних, и опомнившись. — Прости, Ана, прости… Просто все богатые люди подлецы и коварны.
        — Это относится и ко мне?
        — Хе, — простецки-глуповатая улыбка застыла на лице доктора. — Ты думаешь, что ты богата? Ты состоятельна, и это счастье… А богатство — ярмо. И богатый человек тот же нищий, забот не меньше, жизнь не в радость… И все же богатство манит, ой, как манит, словно опий или гашиш; от него не отстанешь.
        Будто бы в подтверждение этого через пару дней, как и прежде с подарками и улыбками, с вежливыми поклонами явились восточные сваты. Мних вновь был в курсе, вновь так же явился, и так же они уединились. На сей раз тоже очень долго беседовали, правда, от угощения не отказались. По тихому уходу гостей Ана догадалась — коварный торг состоялся, остались нюансы.
        Так оно и оказалось, троица встретилась вновь, и на сей раз обо всем, видимо, договорились; по крайней мере, стали смеяться, громко говорить, а уходя с восточными поклонами, с принятыми на Востоке поцелуями, с благодарностью и с любовью на устах.
        Все это Ане надоело:
        — Зембрия, не выдержала она, — не устраивайте в моем доме тайные сборища. Всюду рыскает имперский сыск.
        — Для нас, о будущем Остака забочусь.
        — Извольте, об Остаке есть кому позаботиться… А в мой дом больше этот сброд не приводите.
        — Какой сброд? Это ведь эмиры! К тому же все по-мирному, как сваты.
        — Эти «эмиры» и «сваты» — нужны вам; у себя их и собирайте.
        — Ана, позволь еще раз встретиться, — упрашивал Мних. — Официально они сваты, в гости пришли. Да и дом твой под тройной защитой: твоей личной, моей и императорской Астарха.
        — Ладно, в последний раз, — сдалась Ана, и это потому, что подумала о своем: как бы Астарха без вреда уволить с этой должности.
        В этом желании не только ревность, съедавшая ее в последнее время, а скрытый замысел. Службу Астарх бросить не может — почти постоянно во дворце. А уволившись — свободен: у Аны зреет план — бежать на Кавказ, кто захочет из родных — присоединятся к ней, но об этом только в последний момент, а сейчас, скрыто от всех, она сворачивает дела, кое-что распродает, собирает тайно капитал. Главное, чтобы Мних об этом не догадался. А Мних занят иным, и в продолжение просьбы Аны он вслух размышляет:
        — М-да, такой пост Астарху оставлять — вроде глупо… А с другой стороны — надо ли этих развратников охранять? Вроде, теперь не надо… Да, ты умница, Ана! Из этого гнойника Астарха надо срочно убрать… М-да… К тому же он мне пригодится в ином деле.
        — В каком «ином»? — зная Мниха, насторожилась Ана.
        — Ана, дорогая, не волнуйся. Астарх мне дорог, как и ты.
        — А я как верблюд в пустыне.
        — М-да… Ты несносна… Завтра у нас здесь последняя встреча, будут еще гости… Ты ведь дала согласие?
        Это согласие было условностью. А Мних собирал свои тайные сборища еще трижды, и теперь кроме сватов-сарацинов как бы втихомолку появлялись главнокомандующий войсками магистр Никифор и его двоюродный брат Иоан, теперь назначенный командующим войсками восточных фем, граничащих с давно утраченными провинциями Византии — Киликией, Сирией и Месопотамией, ныне принадлежавших арабским эмирам.
        Эти встречи длились недолго. Как сходились, так и расходились гости, тихо, по одному. Вроде договорились, да, видно, не обо всем. В конце Никифор в одиночку стал наведываться к Мниху, и они долго что-то обсуждали, и однажды так повздорили, что Ана услышала знакомый по визгу нервный крик Мниха:
        — Я из тебя сделал полководца, я тебя сделал главнокомандующим, и императором будет только тот, кто полностью исполнит это требование.
        Перебивая Мниха, забубнил Никифор, и Ане ничего не разобрать, а потом вновь визжащий голос Мниха:
        — Мне плевать, равно как прошлым, настоящим и будущим императорам, на эту империю, на этот народ, на эту казну. Впрочем, как и тебе тоже. А если слово дал, не трусь, держи, и, я клянусь, ты будешь императором.
        Забубнил голос Никифора, только теперь совсем тихо и надолго, и вновь доктор своим фальцетом:
        — Я думал, ты родня, такой же, как отец и дед, а ты?.. Молчи, и знай, носитель этой тайны — либо должен служить ей до конца, либо… ты и отсюда живым не уйдешь.
        — О! — зажимая рот от страха, вскрикнула Ана. — Только этого в моем доме недоставало! — и она решительно бросилась к двери.
        При ее появлении оба попытались застыть, как стояли друг перед другом, но по дрожащим рукам, мимике лиц чувствовалось, какое здесь зависло напряжение.
        — Принести Вам чай? — нашлась Ана.
        — Спасибо, я пойду, — натужно улыбнулся Никифор.
        — Никуда ты не пойдешь, — угрожающе прошипел Мних, — пока не ответишь — «да» или «нет».
        Щедрый пот, стекая со лба Никифора на густые черные брови, дальше блестящими полосками устремился вниз по скулам, так что казалось, будто этот молодой крепкий мужчина плачет, а может, это было и так, во всяком случае, вид у него был жалкий.
        — Я жду, — уже тихо выдавил доктор.
        — Да, Ваше величество, — полководец низко склонил голову, и из этой позы. — Можно я пойду, готовиться надо.
        Как только Никифор ушел, Зембрия вмиг преобразился.
        — А я чаю хочу! — счастливым был его тон, и вдруг резко закричал. — Стой! Не подходи к столу… Выйди… я сейчас приду.
        Чай Мниха не ждал, а в столовой ждала свирепая Ана.
        — Избавьте мой дом от своей отравы, избавьте мой дом от этих «богатых» людей, избавьте мой дом и меня от вида Вашей персоны… Вон! Вон, я сказала!
        А Мних на следующий день, будто ничего не бывало, заявился, и когда охрана его в дом не впустила, послал Ане записку: «Я привез подарки Остаку и хочу его видеть. Дом возьму штурмом. Не устраивай скандал и повод для сплетен. И вообще, знай свое место, не забывайся».
        От злости сжав голову руками, Ана долго мучилась — выбора не было, угроза реальна, и все в ней верно. А сейчас ей надо еще немного перетерпеть — удобный момент — и она в принципе готова к побегу.
        А что делает Зембрия Мних? Мних бросается на колени перед Аной и, жадно целуя ее руки:
        — Ана, дорогая, прости, прости старого лысого дурака! Ну, не могу я без тебя, без моего внучонка!
        Брезгливость на лице Аны, рук она не отнимает, терпит, может, боится, да умолчать не может:
        — Остак Вам не внук, да и никто он Вам… и я тоже.
        Будто это не про него, Зембрия в самом хорошем расположении духа пошел по лестнице вверх, и еще не видя ребенка, ласкал:
        — Ах, ты, мой золотой, мой беленький, мой синеглазый бутуз! Вот какие подарки я тебе принес! — И неожиданно развернувшись у дверей в детскую. — А ты испортилась, ой, как испортилась, особенно характер… Это все Византия, с ее прогнившим, имперским климатом.
        — Ничего, недолго осталось, — как молитву про себя шепотом произнесла Ана.
        — Что ты сказала?.. Ах! Ты уже и сама с собой говоришь? Печальный диагноз… Слава Богу, вовремя я картину твою заказал. Ты на ней в полном соку, прелесть! Я ею каждую ночь любуюсь — ты на ней как живая: то строгая, то добрая, и всегда моя!
        — А Вы и с Остака картину нарисуйте, а нас оставьте в покое.
        — Хе-хе! Картину Остака я тебе вручу.
        — Негодяй, дрянь! — тяжело задышала Ана.
        — Ана! Прости, прости дурака! — Зембрия, несмотря на свою тучность, словно клубок, быстро сбежал с лестницы и вновь на коленях, вновь обслюнявливая кисть. — Прости, я твой раб, раб! Ты ведь знаешь — я твой раб!
        И как ни странно, в ту же ночь в доме Аны появился редкий гость — брат.
        — Ана, это ужас! Наши дела пойдут под откос, — буквально с порога кричал Бозурко. — Он ни в чем не виноват. Все знают — это дело рук Никифора.
        — Ты о чем? — удивилась Ана, крепче прижала к груди сына. Так же встревожилась Аза.
        — Ах! Какие вы счастливые, ни до чего вам дела нет! Эмир и наш жених бежали к своему родственнику — могущественному эмиру Алеппо, нашему заклятому врагу.
        — Чьему врагу? — сух голос Аны.
        — Врагу Византии, нашему врагу, — очень встревожен главный казначей империи. — Все знают, это организовал сам Никифор и его армия, а по доносу Астарха лишили сразу же должности, и более того, заключили под стражу, до суда. А мы знаем, какой здесь суд!.. Ана, спасай, спасай нас всех. После Астарха и за меня возьмутся, а следом и за тебя.
        — А что я могу поделать? — теперь она тоже взволнована.
        — Срочно скажи Мниху; он теперь всему господин, и все знают — твой раб.
        — Ох, этот Мних! — простонала Ана, ничего объяснять и доказывать брату сейчас не хотела, и несмотря на ночь уже собиралась послать за доктором, как явился неожиданно освобожденный Астарх.
        — Меня освободил лично евнух Самуил, — рассказывал родным Астарх. — И вот, вручил новый приказ — я теперь командующий особым экспедиционным корпусом.
        Что такое «особый экспедиционный корпус», Ана не понимает, и не хочет понимать, она рада, что Астарх не во дворце и теперь будет постоянно с ней. И даже когда Зембрия Мних, все так же регулярно пропадающий у них, заявил: «Как я буду жить без моего золотка в экспедиции?», Ана не обратила на это внимания, и даже еще больше обрадовалась — Мниха не будет, ей легче бежать. А потом выяснилось — в этой сверхсекретной и сверхважной поездке лично император Роман II, оказывается, поручил дворцовому доктору Зембрии быть полевым врачом в отряде Астарха. И это не все — почему-то и Бозурко включен в состав экспедиции, он обязан что-то считать.
        «О хитрый Мних, вновь обставил меня», — горестно думала Ана; ведь без мужа и брата — куда она денется?

* * *
        Весна была в самом разгаре. Все давно расцвело, благоухало. Дни стояли погожие, теплые. Остак еще неуверенно, но уже топал и постоянно рвался на улицу. Заботясь о ребенке, Ана и Аза почти каждый день возили его на морской берег.
        Аза моря боялась, а Ана, наоборот, каждый раз омывала руки и ноги в морской воде, и в один почти по-летнему жаркий день не выдержала, вопреки просьбам сестры вошла вначале в воду по щиколотку, потом по самое колено, а легкая рябь так и лижет, манит, ласкает заманчивой прохладой ее точеные, после родов еще более соблазнительные, пополневшие белоснежные ноги. И она не выдержала, думая, что еще молодая, бросилась в море, и ей стало так хорошо и приятно, что она далеко бы заплыла, если бы не отчаянные крики сестры и внезапный плач сына.
        Хоть и было тепло, а вечером Ана потребовала затопить печь в своей спальне, укрылась двумя одеялами и лишь далеко заполночь, почувствовав тяжелую хворь, крикнула сестру и прислугу. К утру от жара она уже срывала с себя сорочку, просила открыть настежь окно.
        Пригласили врача, однако сутки спустя ситуация еще более ухудшилась: жар стал сильнее, и Ана уже бредила, истекая холодным птом. По чьей-то весточке о тяжелой болезни узнал евнух Самуил и лично явился с еще двумя, якобы лучшими врачами Константинополя. Это не помогло. После нескольких бурных суток в бреду, в борьбе, видимо, организм сдался; Ана сникла, утихла, буквально сохла на глазах. И Аза, случайно услышав меж врачей: «Бесполезно, обширная пневмония», в истерике упала, клочьями стала выдергивать волосы, биться головой о пол, крича:
        — Ана, не умирай!.. Помогите же, сделайте что-нибудь, или убейте вначале меня! Ана-а-а!
        …Ана не умерла. Как было и прежде, очнувшись, открыв глаза, она первым увидела над собой обросшее, обмякшее, изможденное лицо доктора Мниха, его залитые кровью усталые глаза.
        — Твоя болезнь остановила ход истории, и может еще повернуть ее вспять, — широко улыбнулся он, и теперь расслабившись, ноги его подкосились. Упасть не дали, тоже уложили в постель.
        Однако Мних только два-три часа в доме Аны поспал, в тревоге проснулся, да встать не смог — все тело отбито. Вызвал он Астарха.
        — Кризис миновал, — будто их подслушивают, заговорщицки шептал доктор. — Я здесь быть не должен, должен быть там. Верхом больше не смогу… Отвези, срочно.
        — Рано утром тронемся, — по-военному четко отвечал Астарх.
        — Не утром, а немедленно… помоги мне встать… о-о-о, все болит.
        Позже, когда Ане стало значительно лучше, Аза со страшным изумлением пересказывала рассказ Астарха. Особый экспедиционный отряд, якобы под руководством Астарха, а на самом деле самого Мниха, в количестве ста человек, тайком пробрался на территорию, граничащую с Сирией, и в каких-то труднодоступных скалистых горах, с вершины которых в хорошую погоду было видно море, оказалась огромная, ранее обжитая, уже знакомая Мниху устрашающая пещера, где отряд и расположился лагерем, что-то выжидая. Костры жгли только в пещере, и дым по привычным щелям уползал ввысь. По периметру горы выставлен дозор, и только по ночам лично Астарх меняет караул.
        — Ана тяжело больна, — как-то вечером с печалью заявил Мних, и как он об этом узнал, Астарх до сих пор понять не может, разве только птица, а человек, и даже зверь в лагерь не проникали. Или может, в пещере был еще один, только Мниху известный лаз?
        В холодную ветреную горную ночь, вглядываясь то в близкое звездное небо, то в сторону черни далекого моря, Мних очень долго, мучительно выбирал, и под конец вслух заявил:
        — Лично для меня — Ана важнее, и Остаку мать нужна. — И обращаясь к Астарху. — Выбери двадцать лучших всадников, возвращаемся в Константинополь.
        — К утру будут готовы!
        — Не к утру, а немедленно, подавай коня!
        Тот путь, от Босфора, что отряд, правда, под конец таясь, проделал за четырнадцать суток, обратно проскакали за трое, выделяя на сон лишь четыре часа. Ели, пили на ходу. В каждом населенном пункте, не торгуясь, выкупали лучших скакунов, загнали не один десяток. Толстый неуклюжий Мних до крови стер промежность, и все равно подстегивал яро всех. И на корабле, переплывая на европейский берег к Константинополю, он не мог терпеть и сам взялся грести. А те несколько суток, что он выхаживал от смерти Ану, Зембрия ни разу, разве что по нужде, не отошел от постели больной, и если валился от сна, то ненадолго и только рядом, на полу, прямо на подстилке из барсовой шкуры…
        «Так кто же ты, Зембрия Мних?» — в очередной раз задавала себе вопрос Ана, и так, склоняясь то в одну, то в другую сторону, она не смогла однозначно ответить, а мысль побежала далее, и она другое точно определила — Мних ныне отправился за своей сверхжизненной идеей — «мессией»; и эта операция наверняка очень сложная, сверхсекретная; по крайней мере, доктор к ней очень долго и кропотливо готовился. «Что-то страшное будет», — инстинктивно догадывается Ана. А следом мысль о брате. Почему-то Бозурко, совсем не военный, а отправился тоже на восток, правда, в свите главнокомандующего Никифора. От Бозурко вестей нет, зато из тех областей Византии тысячами бегут беженцы, доносят ужасные вести.
        Со времен становления арабского халифата с востока на Византию не раз обрушивались огромные полчища, и значительные земли перешли под власть сарацинов. После свержения династии Оймеядов халифат распался на множество не совсем дружественных княжеств, и хотя с тех пор на Византию не оказывалось глобальное нападение, тем не менее, сарацины изредка совершали набеги на приграничные территории, правда, далеко вглубь империи в последнее время проникать не решались.
        А тут происходит что-то страшное. Могущественный эмир города Алеппо ад-Даум обрушился на империю с тридцатитысячной конницей. И вроде в те области выдвинулась византийская армия во главе с самим Никифором, а города и крепости одна за другой покоряются, то ли просто сдаются, и по слухам, проводником у сарацинов служит бежавший «жених» — Эмест.
        От этих ужасных слухов уже и в Константинополе царит хаос, все твердят, что византийская армия, не сумев оказать сопротивление, то ли разбита, то ли рассеяна, а сам Никифор трус и неизвестно где прячется. В этих панических условиях все гадают, когда сарацины подойдут к Босфору и осадят столицу.
        К счастью византийцев, этого не произошло. Сарацины свободно и вдоволь награбив в городах империи, повернули обратно, отягощенные добычей и множеством пленных. И почему-то, видимо, по подсказке проводника, на пути из Киликии в Сирию ад-Даум повел свои войска не в обход по открытым степям, а на радостях напрямую, через узкое утесистое высокогорное ущелье — так называемые Киликийские ворота.
        Вот тут-то, при подошве Тавра, практически на территории самих арабов, и поджидали Никифор и его войска, устроив за каждым утесом, перевалом и даже кустом скрытые многочисленные засады. По условному знаку — звуку трубы — внезапно началась атака. От неожиданности уже расслабившиеся от близости дома войска ад-Даума впали в смятение, началась настоящая бойня. Вся захваченная арабами добыча попала в руки Никифора, большинство было перебито, а сам предводитель — ад-Даум едва избежал плена, и с большим трудом, лишь с несколькими конными воинами спасся в родном Алеппо.
        Враг был обескровлен, и оставалось только добить его в собственном логове. А Алеппо очень богатый город. Никифор окружил его и начал осаду при помощи стенобитных машин. Гарнизон города стал просить пощады и переговариваться об условиях сдачи. Никифор предоставил городским жителям свободу выйти из города и разрешил каждому взять с собой, что он мог унести. Однако это условие не было выдержано, и мусульмане подверглись беспощадному грабежу и убийствам.
        Дворец эмира — редчайшее творение архитектуры — наполненный несметными богатствами, был опустошен, разрушен. Три дня в городе шли беспощадная резня, убийства, пожары и расхищения. В плен брали только красивых женщин и детей, пленных мальчиков отбирали в царскую гвардию. Богатства и дорогих предметов было в городе столько, что казалось, невозможно всем завладеть, все захватить и вывезти — многое просто сжигалось и уничтожалось.
        Разнузданные византийские войска еще долго неистовствовали в покоренном городе, а в это время другая, не менее ожесточенная схватка началась в ставке главнокомандующего.
        В разгромленном дворце эмира Алеппо победитель Никифор приказал восстановить раскуроченный трон бывшего правителя и, восседая на нем, уже приноравливался, примерял безграничную власть, и вокруг него уже исполняя не приказы полководца, а поклоняясь как перед самодержцем, в ожидании скорых перемен застыл новый цвет империи; и лишь один человек, хоть и прожил здесь вроде немало, так и не понял до конца всех хитросплетений и традиций византийского двора.
        — Я главный казначей империи, и приставлен к Вам по личному указу его величества — Романа Второго, для контроля, — насупившись, гневился Бозурко.
        — А я знаю, — надменно говорил легендарный полководец, — для бестолочи Романа заниматься государственными делами — недосуг; от опия и юношей не отходит. Так я ему, напоследок, и то и другое в избытке послал.
        — Что значит «напоследок»? — удивился Бозурко.
        — Скоро поймете, — недвусмысленно улыбался Никифор. — А что касаемо Ваших полномочий, то они, как мне и всем известно, утверждены царицей Феофаной под диктовку евнуха Самуила, по подсказке Зембрия Мниха… Ха-ха-ха! Верно я говорю?.. Так вот, Вы не в курсе — произошли некоторые изменения, и вот последняя корреспонденция из столицы… Вам знаком почерк царицы?.. Хе-хе, знаком, знаком по любовным запискам… Нет, читать Вам не дам… и здесь даны иные указания, — более чем уверен голос Никифора. — Так что слушайтесь моего решения. Сопровождайте «жениха» Вашей сестры — предателя Эместа в Константинополь, и как вознаграждение оба берите богатств, сколько увезете.
        — Что Вы несете? — возмутился Бозурко. — Я отвечаю за казну!
        — Хе-хе. С каких это пор рабы империи отвечают за императорскую казну?.. Бросьте, Вы не умеете держаться за рукоятку меча, Вам сподручнее хвататься за женскую грудь… Хе-хе, и молитесь за царицу, она просила сохранить Вам жизнь. Так этой любви — тоже недолго осталось быть. Ступайте вон с моих глаз, пока я дарую Вам жизнь, и больше к Феофане не приближайтесь. Иоан, теперь обращался Никифор к своему двоюродному брату, заместителю Цихимсия. — Выдели людей, чтоб сопроводили этого раба и того изменника до Константинополя. И чтобы глаз с них не спускали, до моего особого распоряжения.
        От этой внезапной демаркации, от оскорблений и тыканья Бозурко был крайне ошеломлен, но понимая, что здесь теперь бессилен, хватаясь за последнее, выдавая тайну, тихо спросил:
        — А как же быть с Мнихом?
        — Ха-ха-ха! — теперь уже по-царски безмятежно засмеялся Никифор. — Значит, вот для чего ты был здесь! — и, встав, приблизившись, бесцеремонно тыкая Бозурко в грудь пальцем. — Чтоб иллюзии не строили — скажу: в самый ответственный момент этот Мних скрытно от всех бежал в Константинополь, якобы спасать от смерти твою сестру. А кстати, Иоан, — вывернул голову Никифор, — за этой красавицей, Аной Аланской-Аргунской, тоже установите надсмотр, и ее мужа Астарха найдите, он где-то скрывается с Мнихом. А Мних, этот «благочестивый» Мних! — Никифор вновь обращался к Бозурко, — бежал в столицу только для одного — он хотел все переиграть, обставить меня… Не выйдет… А впрочем, — Никифор надолго призадумался. — Это блестящая идея! Да, я сдержу данное слово, как-никак, а Мних мне родня — отдам я обещанную половину добытого… А это?! О, ужас! Этим богатством можно десять лет кормить весь народ Византии!.. Уберите их… Все, все уходите. — И когда остался один, он вновь уселся на трон и истерически захохотал. — Я гений! Гений! — сквозь смех, со слезами на глазах кричал бешено он, и от такого ликования аж сполз с трона
и уже лежа на полу, беснуясь, в исступлении. — Во, тебе, Мних! А я гений! Я не просто император величайшей империи, я самый богатый человек на земле!

* * *
        Лишь на закате седьмого дня достигли базового лагеря экспедиции. И если раньше из-за своего живота Зембрия Мних еле пролезал в скрытый проход пещеры, то теперь мешало иное — ноги не слушались.
        Поддерживаемый Астархом, Мних, скуля, тяжело добрался до своей кельи — обособленного углубления внутри пещеры, где он обычно в одиночестве и в невидимости от всех проводил время.
        — Появлялся ли кто? — задал первый вопрос Мних, и услышав отрицательный ответ заместителя Астарха. — Хорошо. До утра не тревожьте меня. Потушите факелы — дышать нечем.
        Астарх и сам был страшно изнурен, однако он прирожденный воин, тем более командир, и ему нельзя расслабляться, надо проверить караул, свою дружину, подхлестнуть дисциплину. С этими мыслями он покинул пещеру, и после слизкой влажности убежища, несмотря на поздние сумерки, воздух еще раскален, дышать в высокогорье еще тяжелее. Солнце уже скрылось, а небосвод в той части еще горит, и отражаясь в далеком море, кажется, что и не вода, а раскаленная лава застыла на горизонте, и над ней плавучее марево с редкими проблесками устрашающих миражей. Кругом вся растительность давно выгорела, только в редких лощинах, едва показываясь на свет, еще темнеет что-то вроде зелени, и кажется, что в этом пустынном, каменистом крае, под этой палящей жарой не выживет никакое существо, даже насекомое.
        Пока Астарх обходил дозор, быстро стемнело, с моря подуло влажным зноем, и вроде всюду пустыня, жизни нет, лишь едва-едва звезды мерцают и одиноко, над зубчатой скалой тоскливо зависла ущербная луна, и в отличие от родного, благодатного Кавказа — гнетущая тишина, разве что иногда проползет леденящая ядовитая змея.
        Вернулся Астарх в пещеру, устало свалился на походную кошму — сон не идет, непонятная тревога им владеет, и почему-то, в отличие от прежних походных времен, кажется, что каждый камень в ребро впивается. И дышать действительно нечем: копоть факелов, обожженный мох на камнях, спертая, вековая сырость, и к ней добавилась смрадная вонь давно не мытых потных тел (воды очень мало, по ночам из далекого родника приносят), и это не все — дневные испражнения людей, круглосуточные — летучих мышей, а сколько еще невидимых тварей (крыс, пауков, тараканов) обитает в этой горной пустоте? И как они докучают, норовят залезть в рукав, еще противней — за шиворот. А тут и Мних, у кельи которого, охраняя, лежит Астарх, то охая и ахая, то вроде храпя, вдруг вовсе утих, будто помер, даже сопения не слыхать. Еще больше встревожился командир, взяв факел, вопреки запрету углубился в келью, а там никого — поразительно, как одним хилым доктором сдвинута каменная глыба, и под ней удушливый мрак лаза, и не то чтобы пролезть, даже руку с факелом не раз битый Астарх не посмел туда просунуть, а отравленным могильным сквозняком
оттуда веет, аж в дрожь бросает.
        Не на шутку испуганный и пораженный Астарх второпях вернулся к своей кошме — ужас галлюцинаций перед глазами, и все-таки усталость одолела — заснул, а проснулся от стонущего зова доктора. Кинулся Астарх в келью, глыба на месте, а Мних от боли корчится, даже одежда на нем истерзана.
        — Подай мой чемодан, — с хрипом прошептал доктор. — Принеси воды. — Он плеснул в чашу несколько капель из мензурки, залпом, взахлеб выпил, а по келье разошелся дурманящий аромат. — Помажь мое тело этой мазью, — продолжал самолечение Мних.
        Астарх осторожно потянул кверху рубаху, на теле ссадины, будто щипцами сдавливали, и он даже побоялся спросить, от чего или от кого и за что, а Мних, словно про себя, пояснил:
        — Не должно быть у меня личной жизни, я раб «мессии», раб идеи, возчий будущих поколений… О-о-х, полегче… И все равно, ни о чем не жалею: Ана святая, благородная женщина!.. А ты впредь меня не ослушивайся: вот, посмотри, как ночью наследил, я специально полил жидкостью. Теперь дай мне поспать, только вечером разбуди.
        Однако до вечера было еще далеко, когда Мних, пробудился, или его разбудили, словом, вновь он тревожно звал Астарха.
        — Выбери самых лучших гонцов, — черкая пером на бумаге, говорил второпях Зембрия. — Это послание надо срочно, скрытно доставить в Константинополь, лично в руки евнуху Самуилу. Скорее!!!
        Во всякой грамоте Астарх был слаб, а выведенные два-три слова Мниха на непонятном языке он вовсе не различал, и все равно подсознательно, может оттого, что многое уже знал, подумал — эти слова даруют кому-то жизнь. Гонцы ускакали, да, видать, не успели: через несколько дней Зембрия Мних вроде печально выдал:
        — Император Роман Второй — умер.
        (Позже по этому поводу знаменитый историк писал: «Некоторые худые люди, рабы сластолюбия и сладострастия, повредили во время юности добрый нрав его (Романа II): приучили к безмерному наслаждению и возбудили в нем склонность к необыкновенным удовольствиям… некоторые говорят, что от неумеренной верховой езды сделались у него в легких спазмы, но большею частью полагают, что ему принесен был яд из женского терема».)
        А Мниха не интересовало, что говорят, он знал поболее других, и хватаясь за голову, болезненно шепотом причитал:
        — Все не так, не так, я упустил вожжи из рук. Что я сделал? А мог ли я иначе? Не мог… Лично у меня теперь тоже есть бу-ду-щее! Есть мой золотой Остак, а Ана его мать.
        Этого Астарх, конечно же, не слышал, он был поглощен иным — дозор доложил: в море показался очень большой, явно хорошо оснащенный военный корабль, каких в то время было всего два-три на всем мировом флоте. Эту новость Астарх доложил Мниху.
        — Ну что ж, — тяжело вздохнул Мних, — переигрывать поздно, отступать некуда. Будь что будет; моя совесть чиста… Астарх, этой ночью я ухожу. Как? Ты уже знаешь. Только смотри, не смей этим лазом пользоваться, лабиринт страшный, запутаешься, задохнешься, выход будет замурован… И последнее, что бы ни случилось, ожидай меня здесь пять суток, не появлюсь — уходи в Константинополь… Ну, — он по-отечески обнял Астарха, — береги себя и родных. — И уже с блеском влажных следов на впалых скулах. — Надеюсь, еще увидимся. Ваш гонорар — здесь, — он указал на металлический ящик. — Спасибо! — в поклоне.
        Совесть Астарха была чиста, и как он ни крепился, а все же крепко заснул, и как прежде, даже не услышал, как Мних ушел; однако лаз на сей раз не прикрыли, видимо, предполагали, что больше пещера не понадобится.
        Какой-то далекий подземный гул пробудил Астарха, и была еле заметная тряска; даже порода слегка посыпалась.
        — Землетрясение! — заорал кто-то из воинов.
        — Эти твари бегут из пещеры, — подхватил другой.
        — Без паники, — рявкнул Астарх. — Все остаются на своих местах.
        Как командир он должен полностью владеть диспозицией на прилегающей территории, и внося существенные корректировки в указания Мниха, Астарх велел два поста перевести поближе к морю, так, чтобы быть в курсе творящихся дел.
        Днем пустота, зной, марево, и корабль застыл, как скала, и ни души на палубе не видно. Зато ночью с берега в замысловатом ритме мелькнули огни, и лишь пересекая лунную дорожку на воде, воины Астарха заметили две тени, ползущие к земле, и до рассвета — обратно. Еще прошли сутки, и вроде никакого движения. А на третьи, задолго до зари в горах, когда небо только чуточку прояснилось, воины разбудили Астарха. Там, на берегу, прямо у моря человек двадцать-двадцать пять, все в черных фесках и лишь один лысый, видимо, Мних, то ли танцевали, то ли играли, то ли выполняли какой-то ритуал, то ли вовсе дрались; словом, что-то невероятное вытворяли. И как только первые лучи солнца озарили слегка небосвод, эти тени как по команде пали ниц в сторону юга, а потом гуськом потянулись к горам, слились, исчезли. И вроде крика тех людей невозможно было услышать, а как опытный воин, чисто интуитивно Астарх почувствовал в раскаляющемся поутру воздухе какое-то странное оживление, будто бы смердящий дух. В подтверждение этого, вскоре из ущелья, выходящего к морю, стал выползать бесконечный караван навьюченных верблюдов,
мулов, лошадей, так что даже желтого песка не стало видно — сплошь буроватое месиво.
        В это же время крыльями замахали множество весел на корабле. Вплотную к берегу корабль не подошел, просто, как позволила глубина, приблизился, и тогда спустили с борта более десятка лодок, которые беспрестанно сновали к берегу и обратно. А люди в черном всем руководят; что-то считают и проверяют, торопят рабов, махают руками, наверное, с плетьми.
        «Надо побыстрее отсюда убираться», — правильно подумал Астарх, издалека наблюдая за этой процессией, да какое-то внутреннее превосходство и достоинство не позволили ему этот приказ отдать — он дал слово стоять здесь пять дней. И в это же время на и без того оживленный морской берег хлынули с гор толпы вооруженных людей. Особой резни не было, даже погрузка не прекратилась, просто людей в фесках связали и тоже погрузили на корабль.
        Вот теперь Астарх пожалел, а уходить поздно, заметят, надо ждать ночи, а до этого схорониться в пещере. Он был уверен, что уйдет, их обнаружить невозможно; да кто-то сдал, навел.
        Целая армия окружила гору, в узкий проход пещеры просто так не войдешь — стали брать измором. И тут же царственный голос Никифора:
        — Сдайте командира — Астарха, остальным пожалую жизнь и службу в моей гвардии.
        — Здесь есть секретный лаз, — не унывает Астарх.
        В черную дыру мало кто смел спускаться, и все же первопроходцы нашлись. Целые сутки ожидали — никто не вернулся. Тогда вызвались еще двое — то же самое.
        — Я полезу, — сказал Астарх.
        — Тогда все пропадем, — легкий ропот в темноте.
        — И воды совсем мало, — еще один.
        — Понял, — зверем блеснули глаза командира. — Тогда я сдаюсь, но вряд ли это Вам поможет.
        Кто-то и пытался Астарха остановить, многие предлагали помереть в бою; да какой бой, если по одному едва выбираешься из пещеры. В итоге Астарх добровольно сдался; связали его, бросили к ногам Никифора, а потом и его поредевший отряд ласками выманили, тут же обезоружили.
        — Этого на корабль, — приказал полководец, небрежно пнув Астарха. — А этих всех на кол, под нежное солнце, ха-ха-ха, а то мухи и слепни проголодались, моему коню покоя не дают.
        Не церемонясь, плашмя, как бревно, скинули Астарха в глубокий мрачный трюм, и оттого, что кто-то завыл, и ему было совсем не больно, он понял, что упал на человеческие тела. Вскоре убедился, что попал в компанию черных фесок, и в углу блестит лысина Зембрия Мниха. В его сторону и перевернулся связанный по рукам и ногам Астарх.
        Трюм закрыли, стало совсем темно, а дышать нечем — жара, влажность, крысиная вонь. Их долго никто не тревожил.
        — Пить, дайте пить! Воды! — то хором, то в разлад заныли узники.
        У Астарха самого рот давно пересох, умирает от жажды, а держится, ему не впервой — был он в рабской неволе — эту самую, тогда ненавистную воду, подавал в высотные дома Константинополя.
        — Воды! Воды! — все чаще, слабеющим сухим, с треском голосом молят узники, уже плачут, стонут, и, к удивлению Астарха только Мних, вроде и старше всех, а стойко держится, только учащенно через пересохший рот сопит.
        А на борту до них дела нет, и как догадывается по звукам Астарх, погрузка вроде закончилась, идет опись драгоценностей, а до этого перерезали весь экипаж, скинули в море.
        Астарх запутался, но на третьи или четвертые сутки умерло сразу несколько узников. Остальные стали на непонятном языке что-то причитать, может молиться, сквозь рев.
        — Перестаньте орать, поберегите силы, — впервые послышался голос Мниха на греческом языке.
        — О-о-о! Ты сволочь, предатель, это ты во всем виноват, — почти хором ответили ему на этом же понятном для Астарха языке, а потом еще очень много, видимо, противного, на непонятном.
        Эти эмоции были последним всплеском жизненной борьбы, следом все сдались, обмякли, и даже дыхание еле слышно, и как ни странно, то же самое и наверху, не только голосов, но даже шагов не слышно, будто все покинули корабль, и лишь жирные крысы остались хозяйничать, теперь уже смело ползают не только по мертвым, но и по еще живым, обгрызая в первую очередь уши и пятки.
        А потом началась качка, видно, море заштормило, но корабль большой, нагруженный, лишь слегка кренится, да этого достаточно, и уже Астарх теряет сознание, всякую волю жить, и казалось — конец, как вдруг послышались чересчур властные, твердые шаги. Люк раскрылся, хлынул поток хоть и раскаленного, но свежего морского воздуха, и вместе с ним нависла тень.
        — Да они ведь дохнут! — возмущенный голос Никифора. — Они мне еще живые нужны. Быстро вытащить, воды.
        Пятерых, уже мертвых, побросали за борт; остальных привели в чувство, напоили.
        — Что, — перед полулежащим на солнцепеке, еще еле живым Мнихом, царственно подбоченясь, встал, расставив широко ноги, Никифор. — Византию разграбили, изнутри разложили и решили в Европу со всем богатством бежать, там с чистого листа спокойно веками жить! Не вышло и не выйдет! Не тебе, жалкий Мних, ставить, убивать и миловать царей и эмиров… Вот твое послание — не умерщвлять Романа. Поздно!.. А вот письмо царицы Феофаны — тоже твоей ставленницы: выдала она тебя, ха-ха-ха, а теперь меня любит, в мужья кличет — знает, кто достоин быть законным царем! Царем великой Византии, которая стояла, стоит и будет стоять вечно!
        Видно, эти слова крайне возбудили Никифора, он в нетерпении сделал несколько шагов по палубе, любуясь даже своей тенью, и вдруг, вновь вернувшись к Мниху:
        — Тьфу! — смачно плюнул он прямо на лысину доктора. — И эта жалкая тварь пыталась управлять миром, всеми помыкать… У-ух! Еще не раз ты пожалеешь, что не подох здесь от жажды! Очень медленной и мучительной будет твоя смерть. И будете ты и твои единоверцы неспешно истерзаны на всеобщем обозрении… Капитан! — рявкнул Никифор в сторону. — Вначале выгрузишь все, где я сказал, а потом этих в Константинополь, и чтобы все были живы. — И вновь глядя свысока на доктора, от качки широко расставив ноги, может, ощущая себя апостолом. — Зембрия, мой «дорогой» родственничек, а у меня еще разговор к тебе есть, — при этом Никифор присел и, хватая потными грязными пальцами подбородок Мниха, шепотом, да Астарх услышал. — Мне сейчас недосуг — трон пустовать не может. А где золотой сундук, всемирная мессия — мне лично расскажешь. Может, тогда и сохраню тебе жизнь, будешь еще лучше жить… А это что? — он схватил уже опухшую от пут почерневшую кисть, всмотрелся в перстень. — Мц, ну и скуп же ты, столько добра, а железяку на пальце носишь…
        Еще пару дней корабль не трогался. За это время условия узников значительно улучшились: вода, хоть и горячая и вонючая, а пресная — есть, целая бадья; и еда, из объедков, в трюм бросается, так что и крысам достается; и руки свободны, вот только на ногах прибили кандалы, и общей цепью скреплены, так, как приковывают рабов-гребцов — до смерти.
        Наконец дали команду; вначале тяжело, в разлад, а потом все веселей и разом заскрипели сотни деревянных весел, и почему-то только теперь Астарху явственно показалось, что мучительная смерть, смерть не на поле боя, с оружием в руках, а позорная, издевательская — неминуема, и от этого с каждым свистом на выдохе гребцов он ощущал, как все больше и больше потеет, и вместе с потом исходит его дух. И к удивлению, будто бы назло, даже ночью гребцы не отдыхают, лишь короткая передышка и вновь свист.
        — Не рабы гребут, а, видно, личная гвардия Никифора, — словно прочитав мысли Астарха, на ухо пояснил Мних.
        И как ни странно, сам доктор, по крайней мере, внешне, очень спокоен, и даже какие-то нарезки делает на досках борта, вроде что-то высчитывает, думает. И в одну ночь Мних на непонятном что-то сказал, а потом шепотом на греческом Астарху:
        — Муки смерти я не боюсь — многое пережил. Но без борьбы отдаться этой неблагодарной твари — тоже не могу… Надо поймать несколько крыс.
        Крысы, хозяйничающие здесь каждую ночь, будто поняли доктора — в эту ночь исчезли. Потом повезло; на следующий день поймали одну, на следующую ночь — еще три; правда, от брезгливости Астарх свою жертву так сильно сжал, что она сдохла.
        — Ничего, ничего, — успокаивал Мних, — три — как раз достаточно.
        К этой операции Астарха не привлекли, и что делалось, доподлинно он не знал, знал лишь одно — в грубоватом простом перстне Мниха был спрятан яд.
        — Бегите, бегите, — ласково отпускал доктор крыс. — И ваша доля в этой еде… Хе-хе, скоро они найдут пресную воду, если она есть на корабле.
        Так оно и случилось; вскоре одна крыса, вскрючив свой гадкий хвост, нагло, с бешеной скоростью заметалась вокруг бадьи и вдруг, совершив какой-то невероятный акробатический трюк, ловко прыгнула прямо в воду.
        — Эту воду пить нельзя! — вскричал Мних, опрокинул бадью, и чуть позже. — И вообще больше воду пить нельзя.
        Среди людей, переживших муку жажды, в изнуряющий зной такое говорить — страшно. Но Мних был грозен, неузнаваем; он на своем что-то злое процедил, и переводя для Астарха, помягче:
        — Терпеть, надо терпеть… Жизнь — это терпение. Нетерпение — позор.
        Выбора не было, стали терпеть, чего-то ожидать. Оказалось, недолго. Где-то после полудня, когда жара особо давит, и даже неутомимые гребцы перестают грести, — все отдыхают, наверху начались шум, беготня, переполох. Открылся люк.
        — Доктор, кто здесь доктор? Повальная болезнь, пятеро уже скончались, капитан мучается. Кто здесь доктор? Капитан зовет!
        — Я доктор, — с озабоченным вызовом крикнул Мних и, кряхтя, встал. — Я обязан помочь каждому больному… Только как, — указал он на ковы.
        Моментально в трюм спустилась пара молодцов, замахали кувалдой.
        — Это мой ассистент, — указал доктор на Астарха, — мне помощник нужен.
        Капитану доктор помог в одном — прикрыл глаза.
        — Родственник Никифора, — пояснил Мних Астарху. — Кстати, и мой тоже… Неплохой был человек, поддался соблазну, — и после этого прочитал непонятную речь, видимо, молитву.
        Еще несколько человек корчились на палубе от боли. Мних их бегло осмотрел и, крича во всеуслышание, поставил диагноз:
        — Это эпидемия, — дальше непонятное для Астарха, впрочем, и для остальных, едкие слова и рецепт. — Воду, пейте воду, много воды.
        Все бросились к корме, там начались давка, сутолока, крики, ругань, перешедшие в драку и резню.
        — Что они делают? Как так можно? Ведь всем не достанется, — возмутился Мних, тоже бросился к корме, корректируя предписание. — Так много не пейте, по одной, ну по две, и достаточно… Боже, потом как от вас корабль очистить?.. Что, что? А, понял. Слушайте меня! Кому стало плохо, в соленую воду, за борт; это облегчит страдание, снимет боль… А ты что рот разинул, морщишься, шипящим шепотом теперь он обращался к бледному потному Астарху. — Что, мало смертей повидал, мало людей сам прирезал? А это тот же бой, борьба за жизнь… иль сам выпей водички, а можно не страдая, просто так утопиться. Иль еще лучше меня с борта скинь… Чего стоишь? Беги в трюм, спасай наших.
        Не кого-то спасать, а чтобы не видеть этого ужаса, молча было повиновался Астарх, да Мних его нагнал, с силой рванул за локоть и с взбешенными навыкате глазами, какие Астарх видел только у полководцев, ведущих в атаку войска. — Конечно, — все так же торопливо шипел он, — эти «черные фески» — не твои… и мне они не по нутру, ты гораздо ближе, но повязан я с ними, повязан, пойми. И не какой-то там идеей или верой, а прошлым, настоящим и будущим — мы не можем жить как все и за это — то процветаем, то в гонении — иного не дано, но мы иное ищем и создадим…
        Остаток дня и часть ночи, уже страшно мучаясь от жажды, Астарх махал кувалдой. Потом не пившие воду тринадцать человек по приказу Мниха сбрасывали за борт мертвых и еще страдающих полуживых. С рассветом бросились проверять груз, увидев несметные богатства — заликовали. Однако это длилось недолго, таким огромным кораблем управлять тринадцать человек не смогут, да и навигацией никто не владеет — лишь Мних смотрит то на солнце, то палец в рот сует — ветра практически нет, значит, несет их куда-то течением, куда неизвестно, благо, что море спокойное. Так это все не беда, и богатство в тягость — одолевает жажда, и если бы Мних отравленную воду не слил, ее бы выпили.
        Все обессилели, изнемогали в тени, и лишь Зембрия Мних не сдается — аппарат для выпаривания морской воды хочет соорудить. А Астарх долго смотрел в бескрайнее море — мог бы как Ана плавать, давно бы уплыл с этого мерзкого корабля и поплыл бы только к ней, но куда плыть и как, сил нет, жажда угнетает — хуже муки нет, и буквально на карачках он дополз до борта, упал в тень, то ли уснул, то ли потерял сознание, и сколько пребывал в этом состоянии, не знает — пришел в себя от крика Мниха:
        — Астарх, помоги, спаси, спаси, Астарх!
        Черные фески амебообразной массой сгрудились над доктором; как могли били, подтащили к самому борту и уже пытались скинуть.
        Просто так Астарху не справиться бы, огромным веслом он уложил всех, так что и доктору досталось. После этого на длинном корабле образовалось два враждующих лагеря: на носу Мних и Астарх, на корме — одиннадцать «фесок», и меж ними средоточие несметного богатства — никого оно не интересует, за глоток пресной воды все бы сейчас отдали.
        Понимая, что ситуация критическая, к вечеру Астарх спустился в капитанскую каюту, вооружился двумя мечами, луком, копьем. «Фески» к оружию вроде непричастны, но тоже что-то подтянули.
        — Может, их издалека, стрелами, — как военный предложил Астарх.
        — Человека убить — последнее, — мудро рассуждал Мних, — надо терпеть… Да и вряд ли они открыто сунутся; драться и воевать — им не по нутру, разве что пощипать, столкнуть, облаять… а подкупить здесь некого, так что будем спать по очереди, там посмотрим.
        И неизвестно, чем бы все это кончилось, да судьба им благоволила. Уже к закату с севера подул свежий, прохладный, приятный ветерок, а к ночи и звезды скрылись, и без особого ветра, без буйства, без шторма упала одна крупная капля, потом резвее, и полил такой щедрый дождь, как говорится — из ведра.
        Врагов больше не было, все стали единоверцами, вновь командовал Мних — на палубу вытащили все, что имело емкость, кинули все тряпки, шелка и ковры, а дождь все лил, лил, и так до самого рассвета. А утром солнце взошло, и туч вроде бы и не было; так, где-то на востоке, бордово-сероватая пелена; и будто зарождаясь в той стороне, буквально проходя над их головами и исчезая в туманной дымке на северо-западе, зависла чарующая ярко-красочная широкая радуга, и кажется, что от ее блеска и море стало изумрудно-пурпурным, родным, цветущим.
        — Это Божие знамение! — повелительно поднимая руку, торжественно провозгласил Зембрия Мних. — Оно указывает нам путь от Египта и Иерусалима, где мы зародились, до благодатной Европы — где мы будем счастливо жить!
        Черные фески упали ниц, очень долго молились в сторону, откуда исходила радуга; потом, по очереди, все встали на колени перед Мнихом, и на непонятном для Астарха языке что-то вымаливали, понятно — прощения, целовали подол его платья. А Мних как Божий помазанник грациозно воспрял, был очень строг да изредка косился на Астарха, и тогда, еле скрывая ухмылку, тайком ему подмигивал. Процедура затянулась, и кто-то уже пытался облизать персты доктора; кто ранее этого не сделал, вновь встал в очередь, и все на коленях. Видать, Мниху все это изрядно надоело, и он уже в истоме всепрощающего Господа таращил в небеса глаза, и вдруг встрепенулся, чуть не стал обыденным, но вовремя спохватился, и еще более торжественно и повелительно:
        — С моей помощью вы одолели часть мук. Но помните — это не все, вся жизнь земная — это страдание. А я терпел, терпел все ваши слова, истязания. И, как Бог мне завещал, я вас прощаю — мои сыны, и вот вам еще один символ жизни и верного пути под моей командой — белая чайка, она укажет нам путь к земле… Прочь! Что присосались?.. К веслам, за весла, свиньи! Гребите, гребите! Астарх, где кнут?

* * *
        Только Зембрия Мних, повидавший на своем веку немало земель, сразу же издалека узнал появившуюся на горизонте в мареве зноя очаровательную землю — знаменитый остров Лесбос, куда по его тайному велению на пожизненное заключение был сослан бывший император Роман Лекапин.
        Вглядываясь в остров, как бы от солнца Мних тщательно прикрывал рукой глаза, да все равно, наблюдая за ним сбоку, Астарх видел, какое противоречие всколыхнуло воспоминание о прошлом и как оно явственно отражается на лице Мниха, с преобладанием чувств брезгливости и досады.
        Может быть поэтому, доктор приказал более не приближаться к острову, и вначале хотел было отправить на землю кого-либо еще, однако подумав, решился плыть сам на лодке в сопровождении одного Астарха, ибо только он знал всех и вся в этой, да и в других округах.
        Астарх ничуть не удивился, что командир местного гарнизона и глава духовенства приняли Мниха с царским почетом. Не удивился, что с резвостью принялись исполнять пожелания доктора: выделить рабов-гребцов, много пищи и вина, и даже снять с другого корабля дубовую емкость для воды. Удивился Астарх иному — доктор пожелал увидеть заключенного Лекапина, и по пути к огромному нависающему каменному замку, как бы рассуждая про себя, да так, чтобы слышал Астарх:
        — Слава Богу, эти идиоты еще не знают, что императора Романа Второго — уже нет… а новый кандидат, еще не став им, уже продался… О, Феофана! Это все она — стерва! Да и Самуил — дурак, без меня ничего сделать не может.
        Изнутри замок был еще ужаснее, мрачнее; даже воздух был здесь спертым, замшелым, давящим, так что его не хватало, и несмотря на смрад, приходилось глубоко вдыхать ртом. К счастью Астарха, в само подземелье, где непосредственно находился бывший царь, Мних пожелал спуститься один. Вернулся он нескоро и был почему-то огорчен.
        — Какова жизнь?! — сокрушался доктор. — Этой идее не суждено сбыться — бедняга тронулся умом… А мог бы вновь стать императором… — И недовольно цокая языком. — Жаль, что я не в Константинополе; что они там натворят?! О, Феофана — дрянь!.. И может и поздно, а все равно надо искать иной путь, а путь — один… Пойдем, Астарх, здесь на острове есть места и повеселее.
        Лишь к закату дня, обойдя высокую гору, они достигли другой оконечности острова — казалось, это другая земля: в пойме извилистой, говорливой, прозрачной небольшой реки густой, звенящий голосами многих экзотических птиц, ухоженный лес, нисходящим конусом простирающийся темно-зеленой полоской вдоль русла, от вершины горы вплотную до моря, где на самом побережье раскинулся роскошный парк с фонтанами и аллеями, и не одно, а множество зданий разной архитектуры и размеров, и все они утопают в зелени, блестят мрамором, и хоть из камня, а с виду легки и изящны.
        — Женский пансион — кузница кадров, — при походе к парку пояснил Мних.
        Этих слов Астарх не понял, спросить не успел — оказывается, их уже ждали: навстречу вышел маленький, сухонький старичок, явно евнух. Хоть и был старик гораздо старше Мниха, а с почтением он произнес имя «Зембрия» и обнимал доктора с ученическим послушанием и с такой же виноватой покорностью выслушивал долгие нотации гостя на непонятном для Астарха языке, и лишь одно Астарх уловил — имя царицы Феофаны прозвучало не раз, и с каждым разом голова евнуха согласно склонялась, он что-то шепотом недовольно причитал.
        — Ладно, — наконец на греческий перешел Мних. — Этот молодой человек, — указывая на Астарха, — и я — устали с дороги. Что мне надо, ты знаешь, а ему — по полной процедуре, как здоровому мужчине.
        По живописной территории Астарха провели в отдельный большой дом, и кругом ни одного мужчины, только женщины, юные и очаровательные. Он мечтал только о спокойном сне, но вначале ему преподнесли какой-то горьковатый горячий напиток, потом цветочный нектар с запахом жасмина, лепестков роз и еще чего-то непонятного, возбуждающего. А на ковре перед ним — яств, каких он даже в царском дворце не видывал, и для поднятия настроения ему нежные песни поют, другие, почти нагие, невиданные пластичные танцы исполняют, а с двух сторон от него что-то раскаленными спицами трут, легкость и блаженство в мозги вветривают. А потом его купали, каждую клеточку ласкали, и весь этот все более возбуждающийся восторг вскипел в бешеной страсти, когда неожиданно появилась одна, как кошка гибкая, раскосая, чуть полноватая черноволосая смуглянка…
        Обычно, поутру проснувшись, Астарх с тоскою вспоминал Ану. А на сей раз, к своему изумлению, он снова хотел видеть эту пожирающую страстью женщину, и улавливая пьянящий аромат ее исчезнувшего во сне горячего тела, он спросонья кинулся в соседнюю комнату, а там, полулежа на роскошном ковре, Мних, лениво оторвался от пиалы с чаем.
        — Скажи правду, — язвителен голос доктора, — Ану позабыл? Хе-хе, молчишь?.. Ана святая, благородная женщина, и путать ее с этими или другими — не годится, — кряхтя, Мних поменял позу, налил чай во второй прибор. — Пей, — протянул он цветасто-расписную фарфоровую пиалу, — с утра освежает.
        И пока Астарх помешивал ароматный мед в жидкости, доктор, как обычно, будто размышляя вслух, тихо продолжал:
        — Если честно, то я-то сам многого в жизни не испытал. Вроде быть мужчиной и не быть им — страшное горе. Раньше я сильно от этого страдал, да с годами свыкся. Хотя, если можно было бы повторить все сначала, никогда бы не согласился. Хм, а меня и не спрашивали: с обрезанием и кастрировали, уготовили эту судьбу. Ты хочешь спросить — для чего? Раньше не совсем понимал, однако с возрастом наверное оценил всю мудрость предков… В порядочном обществе вроде не принято об этом говорить, да сблизившись, будто по секрету, люди только об одном и говорят — о скрытой стороне жизни. Интимная жизнь — побудительный мотив многих жизненных поступков. И кто бы что ни говорил, а чувственная страсть — это такой несгибаемый вектор силы, что многие человеческие помыслы увядают под натиском стихии похоти. И чтобы эта страсть мною не обуревала — меня ее лишили.
        — А для чего? — не сдержался Астарх.
        Мних глубоко вздохнул, исподлобья испытующе долго вглядывался в собеседника, будто видел впервые, и неожиданно совсем иным, пещерно-утробным голосом:
        — Никому в жизни не говорил, не доверял. Тебе, Астарх, верю, хочу доверить самое сокровенное, ибо ближе человека ныне нет, и проверен ты — настоящий мужчина. А более того, ты, Ана и мой золотой, — тут его голос стал нежным, — Остак — мне единственно родные люди, — в этот момент его лицо заметно смягчилось, подобрело, но это был только миг, и вновь он стал озабоченным. — Астарх, ты должен мне помочь; больше некому. На эти фески надежды нет — только деньги считать и талмуды должников писать их руки способны. А за мной обязательства… Слушай, — доктор поближе склонился к Астарху и стал говорить тише. — Всего я и сам не знаю, и тебе знать не советую, да в суть дела посвящу… Есть формула бытия, или сверхважный основной Закон существования, ниспосланный Богом, чтобы люди на земле жили лучше и лучше. По преданию, этот Закон Бог ниспослал там, где никогда не бывает туч — над пустыней Сахарой, в низовье самой длинной реки Нил. И именно обладание этим Законом привело к расцвету египетской цивилизации. И тому пример не только уцелевшие пирамиды — гробницы фараонов, а многое-многое другое, и главное то, что
люди овладели искусством превращения элементов из одного состояния в другое, нашли золото, придумали текстиль и цемент, изобрели колесо и рычаг, создали письменность, открыли математику и астрономию. И обладали этим искусством не все люди, а лишь особо одаренные, самые грамотные, и передавали они свое знание не всем, а только способным с детства, и только близким по крови и духу… Фараоны, в то время правившие в Египте, с одной стороны не могли существовать без этих искусных людей, а с другой — всячески их попирали, нещадно эксплуатировали. Не однажды эти грамотные люди пытались бежать; по суше, на песке их след быстро находили, догоняли и издевательски возвращали. Тогда эти люди додумались построить большие корабли из папируса, и несколько таких кораблей с малым количеством людей уплыли в разные стороны — чего они достигли, пока неизвестно, но думаю, открыли они новые земли… Больше кораблей строить возможности не было, а те, кто не уместились на кораблях, еще очень долго оставались в Египте, тщательно храня Божий секрет и выжидая удобный момент. Такой момент никак не представлялся: из поколения в
поколение фараоны завещали — не выпускайте из Египта грамотных людей; с ними тяжело, да без них невозможно. Что только ни придумывали грамотные мужи — все бесполезно; ни подкуп, ни заговор, ни переворот — ничего не помогало, в любом правлении первое правило — не выпускать, вроде вечно. И тут как-то грамотные мужи то ли по-иному взглянули, то ли по-новому прочитали и осмыслили Божий Закон. Да, конечно, женщина в науках — недюжа. Да им это и не надо, у них есть свой особый, Божий дар. Ведь нагая женщина перед мужчиной — сила! Красивая женщина — сверхсила! А красивая и сладкая — редкость, да попадись на пути — мечта, всепожирающая сила!.. И если по виду младенца-мальчика особо не поймешь — кем он вырастет, то есть очень редкие девочки, с самого детства которых видно — кем они рождены быть: это врожденная грация, шарм, красота, кокетство, невозмутимость и, самое главное, врожденный аромат, запах женского тела, та индивидуальная сладость, которая покоряет любого, особенно сверхсильного мужчину…
        — Вот такая, — продолжал свой рассказ доктор, — женская особь не сразу, а с опытом, была тщательно, в самом детстве отобрана, под опекой и с наставлениями выращена и как бы между прочим подарена фараону, ставшему последним в династии. Этот подарок сумел бы усыпить, и может быть навсегда, бдительность любого мужчины… Вот так грамотные люди смогли бежать из Египта, прихватив с собой Божий Закон… По преданию, с тех пор среди этих людей главенство рода зиждется на женщинах, и завет новым поколениям один — овладевай искусством знаний с самого детства, даже под нажимом — учись! Учись новому, неизведанному!
        — …А возвращаясь к беглецам, — продолжал медленно доктор, — уйти они по пескам и по зною далеко не смогли — осели на краю аравийского полуострова, здесь же, в горах, в пещере и спрятали свое тайное превосходство, тщательно замуровав его в золотом Сундуке. Людей, знающих об этом тайнике, во все времена было очень мало, и они тщательно, с самого детства отбираются, и к этому их готовят, зовут их мессия — Божий помазанник, и кстати, один из них перед тобой.
        — Налить Вам чаю? — предложил Астарх.
        — Налей, — Мних подал свою пиалу, долго молчал, медленно перемешивая жидкость, и видя, что собеседник больше ни о чем не расспрашивает, сам задал вопрос. — А почему ты не спросишь — где теперь этот Сундук?
        — Зачем мне ваш сундук, — улыбаясь, ответил Астарх. — Мне и без него нескучно живется, своих забот хватает.
        — Гм, — кашлянул Мних, вроде как обжегся. — Этим и нравишься ты мне: свой нос не в свои дела не суешь — мудро поступаешь… А забота теперь у нас одна, общая; ты, и только ты должен и можешь мне помочь… для того и рассказываю.
        — Чем могу — помогу, — по-воински решительно ответил Астарх, — что мне не надо — можете не рассказывать. Я язычник, и многие из ваших верований и легенд мне не понять.
        — Хм, я и сам многое не понимаю, но раз и тебе выпала эта судьба — кое-что дорассказать обязан… Со времен исхода из Египта, а это десятки веков назад, никто никогда Сундук не раскрывал, и в какой горе, в какой пещере Сундук точно находится — мало кто знал. А для отвода интересов кладоискателей другую гору назвали священной, так ей до сих пор по традиции поклоняются. А узкий круг людей, владеющих великой тайной, несмотря на возможности, жили внешне скромно, неброско; зато хорошо питались, берегли здоровье, соблюдая гигиену, и ни в чем ни они, ни члены их семей не нуждались. Правда, когда кто-либо из посторонних допытывался, кто носитель Тайны, этот мессия должен был в течение часа бежать в другую страну со всей своей семьей, прихватив свое единственное богатство — очень дорогой большой алмаз, который при побеге должна была проглатывать жена как скрытый источник жизни в иных землях… И все-таки женщины, дети — обуза, лишние языки, и нередко свои же в случае чего лишали жизни всю семью. Чтоб такое не случалось, с некоторых пор носителей Тайны просто кастрировали.
        — А Ваш отец? — это заинтересовало Астарха.
        — Понимаешь, времена бывали разные: то мы господствуем и делаем как хотим, то нас преследуют и мы разбегаемся по разным землям, растворяемся среди других народов, но никогда не теряем своей первозданности, потому что следуем канонам нашего положения, записанным в Талмуде.
        — А если Вы разбегаетесь, то куда девается сундук? — не сдержался Астарх.
        — Хе, наконец-то задело, — усмехнулся Мних. — В том-то и дело, что разбегаются самые известные, а нас везде много, и остаются другие, на смену. А чтобы побег не продолжался вечно, и чтобы мы жили спокойно, хорошо, вместе с другими народами мы создавали и создаем великие государства, даже империи. И Персия, и Византия, и Хазария — тому пример.
        — Насчет остальных — не знаю, а Хазарию основали народы Северного Кавказа, — возразил Астарх.
        — Ну, сейчас спорить не будем — недосуг, — уклончиво парировал Мних, — а то, что сейчас там господствует иудаизм, — бесспорно.
        — Видимо, в этом наша беда.
        — Не обобщай, не ищи крайностей, Астарх, — живее продолжал Мних. — Всегда легче искать свои беды «в чужом глазу», а «бревно»-то зачастую в своем. Ну, политику бросим, а продолжим о нашем… хотя это и есть главная мировая политика — Тайна ковчега!
        — Ну и раскройте эту тайну всему человечеству, — угрюмо перебил Астарх. — Может, войн станет меньше?
        — Насчет войн не знаю — войны передел богатств. А вот Сундук со времен фараонов так и не раскрывали, непозволительно; его можно раскрыть только в эпоху глубокого катаклизма, когда человечество станет на грани вымирания, наподобие библейского всемирного потопа, либо всемирного похолодания или наоборот — глобального потепления, в результате неисправимых помыслов людей… А так, сундук и в закрытом виде излучает колоссальную энергию! И ты представляешь, на том месте, где первоначально хранился сундук, зародились три великие религии, и все не без участия хранителей Тайны, по крайней мере, великий пророк Мохаммед — да хранит Бог его славное имя, — тут Мних привстал, — был наш любимый зять, очень достойный человек, действительный посланник Бога. А вот некоторые его последователи, хотя и являются нашими братьями по крови, а и это позабыли, и каноны ислама не совсем правильно соблюдают, словом, рьяно позарились не только на нас и наши богатства, но и на святая-святых — Сундук. А остановить, тем более победить их, стало невозможно — мусульманство набирало невиданную силу, покоряло целые государства. И тогда
тайный собор решил впервые перепрятать сундук, и после долгих споров решили — новое место, благоприятный климат и почва, доверчивые разноязыкие люди — это горы Северного Кавказа, и с этим решением туда были высланы миссионеры, купцы, грамотные люди, которые, пользуясь преданностью властей, проникли во власть Хазарского каганата, распространили религию и даже нашли пещеру, где можно было бы схоронить Сундук. Пару веков назад Сундук начал было свой новый путь, путь прямо на север. Однако то ли кто-то выдал, или догадались, словом, несметные полчища мусульман ринулись вслед — в короткий период были завоеваны огромные территории, вплоть до Индии и Бухары на востоке, весь Кавказ до Урала и по Волге — на севере, и даже вторглись в Италию и Испанию на западе. И только Византия, и то благодаря нам, выстояла. Правда, Сундука и мы надолго лишились; из-за всевозможных опасностей в пути он был спрятан в горах Малой Азии, где примерно, ты теперь знаешь. Знало об этом немало людей, даже вероломных — все горы перерыли, а тайник не нашли, ума не хватило, лезут вглубь, а ответ всегда прост, на поверхности, на виду,
только внимательно присмотреться надо.
        — Так что ж вы до сих пор не забрали Сундук? — теперь и Астарх возбудился.
        — В том-то и дело, что не могли. Эта территория принадлежала халифату, а одолеть эту силу — армии до сих пор не было, и не было бы и впредь, до того сильна и доступна людям мусульманская религия. Но мы пошли иным путем, вспомнили урок предков со времени фараонов и создали этот женский пансион… Кстати, Ана первой бы сюда попала, да возраст был уже не тот, да и что греха таить, я ее от этого и других унизительных мест уберег, да и сама она боролась… А что касаемо этого заведения, то некоторые люди рыскают по всему белу свету и доставляют сюда за большое вознаграждение совсем маленьких девочек, у которых от природы, с рождения есть особый чувственный шарм и, главное, сладко-дурманящий женский аромат… Если честно, я в этих делах не знаток, но есть специалисты-женщины, которые выхолащивают девушек, и особо одаренные экземпляры на год-два переправляются в Индию, где в непроходимых джунглях, в горах, в скрытых владениях махараджей доводят женское искусство до отточенности — овладевая секретами массажа, гипноза, танца, речи, жеста, игры глаз и мимики лица.
        Вот такие «подарки» были посланы самым влиятельным представителям династии арабского халифата. Последователи пророка Мохаммеда, хвала его имени, — Мних вновь привстал, — не во всем следовали его заповедям: вместо положенных по Корану четырех жен — имели порой десятки, а о наложницах и говорить не надо — не счесть. От обилия женщин страсть предводителей, может, притуплялась, и им казалось, что они уже постарели, обессилели, и тут такое очарование, от которого не оторваться, и к тому же они умны, образованы, общительны, и в беседах потихоньку наши установки внушают. Конечно, разумеется, не это, а сама диалектика исторического процесса обрушила халифат. Однако роль женщин умалять тоже нельзя. Правда, случались и случаются глубокие провалы, как, например, сейчас с нашей царицей Феофаной. Позабыла она субординацию, кто ее взрастил, кто ее царицей сделал. Ведь с трудом мы добились, чтобы церковь расторгла первый брак покойного Романа Второго, чтобы ее «законно» на трон посадить. А она не только погрязла в разврате, но в обход нас, тайно сошлась с Никифором, получила от него щедрые дары и теперь прочит
его в мужья, в императоры. А Никифор тоже изменник, почувствовал трон, нюх потерял… Ой, что же там творится, в Константинополе? Надо торопиться, времени в обрез, и не только из-за политики, но и факторы года нас подпирают… Астарх, — доктор вплотную приблизился, так что возрастной ночной нездоровый запах изо рта обдал собеседника; и на фоне этих полумистических речей и вида чуть ли не сумасшедших глаз кавказец невольно отпрянул. — Не сторонись, — переходя на злой шепот, еще ближе двинулся Мних, — Астарх, я тебе рассказал очень много, чего было не положено… Ты мне должен помочь… больше некому.
        — В чем я должен помочь? — как бы защищаясь, Астарх инстинктивно выставил вперед руку, чтобы доктор совсем не налег.
        — Перевезти Сундук, — сурово прошептал Мних. — И не в Хазарию, не на Кавказ; там вечно неспокойно, пересечение путей и интересов, а в Европу, там есть, как на Кавказе, горы Альпы, и климат там такой же, с северной стороны… Вот там мы и создадим новое, несокрушимое небольшое государство, где будут сосредоточены все богатства мира, и ни один варвар или диктатор туда сунуться не посмеет, поверь мне… Что молчишь? Согласен? Только ты мне можешь помочь.
        — Согласен, — после долгой паузы ответил Астарх, — только при одном условии — Вы откажетесь от притязаний на Остака.
        — О-о-о! — воскликнул доктор, и тут же, натужно улыбаясь. — Так мы ведь все вместе будем там, в Европе жить.
        — Нет, уже твердо решено, после этой экспедиции моя семья возвращается домой, на Кавказ.
        — Хм, — усмехнулся Мних. — Ты не поверишь, и этот Сундук, и этот корабль с богатством, и все остальное отдал бы за моего золотого Остака! Как я его люблю, как родного!.. Ну, да ладно, — махнул он рукой, — дитя от матери, тем более от Аны, отнять не смогу… Согласен! — он протянул свою мясистую руку.
        В тот же день, к вечеру доложили, что требования Мниха по укомплектованию корабля полностью выполнены, и не теряя времени, несмотря на ночь и неспокойное море, они тронулись в путь. Новый нанятый капитан по указанию Мниха взял курс на другой остров, Цикладу. Этот остров был большой, оживленный, с городами, с многочисленными кораблями в порту. Здесь у доктора тоже оказалось много влиятельных знакомых. С их помощью спешно был доукомплектован живым огнем, вооруженными людьми их корабль, и тут же Мних купил еще один большой военный корабль с полным экипажем.
        Вроде Мних и его сотоварищи очень торопились, а в путь не трогались, все совещались, ругались, кучковались и вновь расходились; видимо, не могли прийти к общему решению. И за это время в порт пришел византийский торговый корабль. Мних тотчас отправился на берег, оказывается, хозяин этого корабля, крупный купец, друг Зембрия, еле сбежал из столицы, принес вести страшные, да вполне ожидаемые.
        …Главнокомандующий войсками Никифор вернулся из похода, встал лагерем напротив Константинополя, на азиатском берегу Босфора, объявил себя императором Византии. Евнух Самуил хотел было воспрепятствовать этому произволу, да царица Феофана вновь всех обманула, каким-то образом тоже оказалась в лагере Никифора, согласилась выйти замуж за великого, богатого полководца, официально вручая в руки Никифора царскую власть.
        В это же время во дворце евнух Самуил предпринимал все меры, чтобы отразить этот заговор и отстоять власть. Даже была попытка выдвинуть нового императора из потомков Романа Лекапина. Да этот претендент, евнух Василий — незаконнорожденный сын бывшего императора, тоже вновь всех предал, вступил в сговор с могущественным полководцем. Именно Василий ночью открыл ворота в Большой дворец для гвардейцев Никифора. Используя тайный подземный ход, Самуил и еще несколько человек смогли скрыться, а остальных, явных сторонников и ставленников Зембрия Мниха, тут же казнили или арестовали.
        На следующий день, едва были убраны трупы и смыта кровь, во дворце состоялась помолвка Никифора и Феофаны, и только новый царь сел на трон — первый указ: поймать Зембрия Мниха, доставить только живым. Вновь начались гонения на единоверцев Мниха, дома доктора и его сторонников разграбили, подожгли.
        Все это доктор пересказал всем, в том числе и Астарху. Однако утаил другое. Бозурко арестован. В доме Аны был обыск, вроде никого не тронули, да все под домашним арестом, а дом под наблюдением — ожидают появления Астарха либо самого Зембрия Мниха…
        Эти вести подстегнули всех, быстро было принято решение. Первый корабль с несметными богатствами идет на восток через Средиземное море в Тирренское море, и там, на Севере Италии их уже поджидают; весь груз должен пересечь Альпы и осесть на благоприятных северных склонах этих гор; там, среди местного горного населения будут созданы новые поселения, сказочная страна. А второй корабль вместе с Мнихом, Астархом и еще двумя в фесках возвращается на запад, в район, где ранее базировался экспедиционный лагерь.
        Мних все время торопил. Астарх думал, что доктор боится преследования Никифора, а оказалось — чисто природный фактор. Зембрия мог легко найти Сундук, да ему хотелось еще раз полюбоваться задумкой предков.
        В знойных густых сумерках они вчетвером сошли на берег не на том месте, а чуть севернее. Прямо над их головами на фоне матово-фиолетового небосклона выступили чудовищные клыки вершин.
        — Туда, — указал Мних не на самую высокую гору.
        С земли казалось — рукой подать; в эту жару карабкались очень долго, и чем выше, тем прохладней, ветреней, а у вершины стало совсем холодно, аж жуть. Товарищи Мниха хоть и были ровесниками Астарха, а даже за доктором еле поспевали, выбились из сил, на своем о чем-то ныли, за что Зембрия их грубо ругал.
        — Смотрите, какое очарование! — уже стоя на вершине, воскликнул Мних. — Успели. Только в эти дни, дни летнего солнцестояния, бывают здесь такие ночи и эти замысловатые серебряные облака, отражающие свет.
        Действительно, вид был сказочный! Множество звезд, полуспелая яркая луна, и прямо над головой словно тщательно нарисованные ровные, тонкие, имеющие тонкую структуру, параллельными контурами загадочные облака, и все из различных форм, то в виде волн, то гребешков, то вихрей и полос.
        — Чудо! — шептал Мних. — Такого я раньше не видывал, прежде бывало скромнее… Это знак! Эти облака направлены прямо с юга на север, указывают, откуда мы вышли, куда должны пойти и, может быть, когда-нибудь вернуться.
        — Хватит сказки рассказывать, летняя ночь короткая, — заныл один сотоварищ.
        — Какие «сказки»? — возмутился Мних. — Землю познавать и беречь надо, а не высасывать все, как из соска матери… Вот смотрите, какое чудо! От этих облаков чуточку отражается свет, и только он может слегка осветить вон тот склон, вечно защищенный от солнца и луны… и видите что-то белеет, словно фосфорит… хе-хе, это и есть наш Сундук.
        Астарх все поражался, как Сундук не нашли — лишь маленько он булыжниками забросан, и прямо на отвесной скале, по над широкой горной тропой — небось, как в спешке схоронили, так и лежал веками, и только чем-то смазали металл, чтобы блестел в такую ночь, а вообще, думал он, уже неся Сундук, тара вроде из золота, а не очень тяжела, так что четверо человек без особого труда могут его нести, по крайней мере, с горы.
        О чем думал на обратной дороге Мних, неизвестно, может быть — как долог путь до моря? По крайней мере, он гораздо старше всех, больше всех кряхтел, тяжело дышал, частенько просил устроить привал, словом, вел себя вполне обыденно, чего не скажешь про двух других. Эти, в фесках, теперь торопились, всю дорогу читали одну и ту же молитву, так, что и Астарх ее невольно заучил; и все время легонько, благоговейно поглаживали ношу, не выпуская ее даже на привале. Именно они во время последнего привала закричали:
        — Земля трясется, трясется земля!
        — Сами вы трясетесь и дрожите! — по привычке обругал их доктор.
        Больше эксцессов не было. Сундук погрузили в лодку, тщательно закутали плотной тканью. С рассветом были уже на корабле, в открытом море. Здесь предусмотрены все меры безопасности. Капитан вроде из своих, свободен, свободны в передвижениях еще четыре человека: два повара и два санитара, тоже не абы как, а взяты на борт по рекомендациям. А остальные — шестьдесят гребцов-рабов наглухо прикованы к палубе, у своих весел. Так они и гребут, и спят, и едят, и нужду справляют, скидывают все в море. Всем обещаны огромные гонорары, даже задаток выдан, а рабам гарантирована еще и свобода.
        Тем не менее, Мних и его сотоварищи постоянно у Сундука: один не должен спать, на посту.
        Как обычно, с утра распекло; влажность, жара. А так погода прекрасная, море спокойное, все вроде сделано, и Мних отдал приказ капитану: «Полный вперед, на Тирренское море, в обход всех островов… живой огонь наготове, я сплю, вы на посту».
        Так получилось, что Астарху более Сундук не доверяют, и он свободнее всех, довольный лег спать в тень борта, да долго спать не пришлось. Капитан был начеку, именно он закричал, увидев, как со стороны уже исчезнувшего берега ползла по морской глади во всю ширь глаза какая-то возвышающаяся тень, и по все увеличивающемуся, возрастающему шуму понятно — волна.
        — От землетрясения, — первым сообразил всезнающий Мних.
        — Правее, правее гребите, выпрямляйте корму, — в нескрываемой панике пытался спасти корабль капитан.
        — Астарх, сюда, ложись на Сундук, все держите его! — о своем заботился Мних.
        С неистовым ревом волна вначале вздела корму, потом весь корабль, и резко бросила вниз, швырнула, как щепку, в сторону, на бок. Все завопили, хватаясь за что попало, и вдруг тишина, и корабль ровно стоит, будто ничего не случилось, разве что кое-что смыло и одного санитара слизало.
        Минут пять-десять все молчали, еле-еле приходили в себя, а взгляды все туда же, ждут новой беды. И дождались.
        — Вон! Тень, тень ползет, увеличивается!
        Теперь уже все, даже капитан, бросились к бортам, вцепились в дерево до крови из пальцев, и единственный Мних не потерял самообладания.
        — Корабль боком к волне… Гребите вправо, вправо, скоты! Вылезайте из-под лавок! — и вновь к единственному помощнику, сам хватаясь за весло. Астарх, помоги, греби, греби справа.
        Лишь упорство и самоотверженность Зембрия Мниха спасли корабль на сей раз. Успели они выправить корму. Вторая волна была гораздо мощнее, или уже казалось так. Ибо нарастающий рев был несносным, а потом, как и прежде, корабль, словно качели, взметнулся, резко плюхнулся во впадину, толщи воды над головой, снова крутануло, как в водовороте, и была бы еще одна, хотя бы маленькая волна, точно перевернуло бы все вверх дном, а так корабль, будто маятник, накренился то в одну, то в другую сторону и застыл: тишина гробовая, море замерло, в небе ни облачка, ни ветерка, покой, и вновь первым очнулся неугомонный Мних:
        — Ах ты, дрянь, трус, негодяй! — пинал он еще дрожащего капитана. — Что ж ты под лавку залез? Что штурвал бросил? За что я тебе плачу?
        — Не могу, не могу, — скулил в той же позе капитан. — Проклятие на этом корабле, проклятие.
        — Ах ты, суеверная дрянь! Что, в первый раз в море? А ну, вставай, выправляй курс, вперед на Тирренское море.
        От визжащего крика Мниха все очнулись; что еще слизало с борта, не особо волновало, главное, не досчитались еще двоих, в том числе и одного в феске.
        — Может, и мы привяжемся цепями, — дрожащим голосом предложил оставшийся на борту последний в феске.
        — Я тебе «привяжу»! — закричал доктор. — Кандалы на тебя надеть надо, рабское клеймо на лбу поставить: трус, подонок! Не такими наши предки были! У, зажрались — свиньи! Вставай! — он схватил сотоварища за шиворот. — Ты что думаешь, просто так великое Божие послание нам досталось?! О, выродки, в кого вы уродились? Не такими были наши отцы! Вон, посмотри на Астарха! Тебе не стыдно? Тебе бы деньги считать да задницу Сары обнимать. Иди, сторожи Сундук, глаз с него не спускай.
        Правда, ни черной феске, ни тем более остальным до Сундука ныне дела нет, все по-прежнему, с нескрываемой опаской смотрели назад, на восток, откуда ожидали очередную волну, ведь кто-то в страхе шепнул: «Бог любит троицу».
        У Астарха свои Боги, да и устал он неимоверно, и жара более чем на других давит, он не местный, к ней не привык, и вроде все спокойно, только вновь мерно весла скрипят, а посему он вновь улегся в тени у борта, и только сладко заснул, как вновь душераздирающий вопль. Он вскочил, в страхе глянул за корму — ничего, а все, затаив дыхание, смотрят в ужасе на север. Там, на горизонте, в расплывчатом голубоватом мареве, как на голубом огромном полотне, появляются сложные и быстроменяющиеся изображения. Идет какая-то битва, будто рубят головы, кого-то преследуют, и все смешалось — люди, кони, и все это в песчаной дымке.
        — Проклятье, это Божье проклятие! С вами проклятие! — первым по-сумасшедшему завопил капитан. — Спасайтесь, бегите с этого проклятого корабля, — был он в крайней степени истерики.
        — Спокойно, без паники, все остаются на своих местах, — заметался на палубе Зембрия Мних. — Это мираж, только мираж.
        — Фея, морская Фея! — лихорадочно орал капитан. — Проклятие! Это проклятие! Спасайтесь! — и он первым бросился за борт.
        За ним бросился последний в феске, следом двое свободных, гребцы не смогли — крепко привязаны. Астарх в крайнем страхе тоже глянул за борт; блестящая на солнце, ровная, тихая поверхность воды его тоже манила спокойствием, да он воды боялся, плавать не умел, и пока колебался, спасла рука Мниха: «Ты-то куда? Боишься — не смотри».
        Так и поступил Астарх, бросился на дно, прикрыл в ужасе голову, так чтобы ничего не слышать и не видеть. И гребцы подергались, повизжали, и как один полегли сплошным ковром. И лишь Мних в наступившем диком безмолвии с упрямой стойкостью глядел на призрачное видение; знал, что это неспроста, небесный знак — вызов, очередной этап борьбы за жизнь, предвестник новой бури.
        — Терпеть, терпеть, — шептал доктор, а видение все расширялось, становилось четче, контрастней. — Боже! Так это Константинополь… дворец, храм… А это Ана… ее за золотые волосы волокут… а этот, маленький. Неужели Остак? Нет! Не-е-т! Только не это-о-о! — бешено закричал Мних и, чувствуя резкую боль, распирающую виски, он схватился за голову, сделал несколько неуклюжих шагов в сторону Сундука. — Заберите, отдам все, — последнее, что выдавил он, и теряя от внутреннего удара сознание, повалился, ударившись той же головой о край Сундука…
        Позже, уже на закате, когда вроде все уже угомонилось, и лишь мелкие волны ласково бились о борта, Астарх в очередной раз по подсказкам доктора перевязывал ему голову, а Мних при этом говорил:
        — Если бы не эта рана, не ушла бы кровь, мне конец, а может, еще хуже — парализовало бы… Хе, а так Сундук спас, видать нужен я ему… А нужен ли он мне? Не знаю. — И совсем тихо, так чтобы Астарх не слышал. — Зато твердо знаю — я нужен Остаку, он в беде. Он пусть и не родной, да любимый, единственный мой след на этой земле, и я обязан дать ему будущее, а не этим потомкам моих трусливых, алчных сотоварищей.
        К счастью, последующая ночь выдалась тихая, спокойная, так что все отдыхали, спали, приходили в себя от потрясений. А на рассвете Мних уже бегал с перевязанной головой по кораблю; то задумывался на корме, то бежал на нос, то глядел на солнце, то определял ветер, то кидал что-то в море, следил за течением; то же самое делал ночью, глядя на звезды, и так ровно сутки — сделал вывод:
        — Я в навигации не знаток, заблудимся, заплывем черт знает куда… Значит, курс придется менять. Плывем все время в видимости берега передней Азии, до Кавказа и Крыма, там тоже друзья. Оттуда по Дунаю до середины Европы, а там — до сокровенных Альп рукой подать!
        — Может, в каком-либо порту наймем людей, а я у Босфора сойду? — о своем, страшно довлеющем заговорил Астарх.
        — Никаких портов, как приговор, суров тон доктора, избегаем любых контактов; ты сойдешь только со мной. А Босфор — самое опасное место, пройдем мимо Константинополя — дальше будет проще… Слушайся меня, ты мне очень нужен… впрочем, как и я тебе.
        Отныне Зембрия Мних капитан и бортовой лекарь, а остальные функции — от повара до санитара — исполняет Астарх, правда, и ему доктор частенько помогает, черновой работой он не гнушается, и так они оба выматываются, что порой завидуют участи гребцов, на которых нагрузка легла тоже колоссальная; отдых — днем, когда солнце в зените, а всю ночь весла скрипят, гребут посменно. Днем как можно дальше отходят от берега, ночью, боясь заплутать, приближаются. На удачу погода спокойная, ветра и волн почти нет, идут бойко. В одну ночь никто не спал, все гребли изо всех сил, удачно прошли из Эгейского в Мраморное море через пролив Дарданеллы. Здесь путь севернее, и попрохладней, и ветер резвист, и море слегка дыбится, и облака на небе появились.
        Впереди основное препятствие — Константинополь, пролив Босфор, где круглые сутки дежурят военные и таможенные корабли Византийской империи, все проходящие суда проверяют, дань собирают.
        — Эх, нам бы туман, иль хотя бы хороший дождь, — все мечтал Мних.
        Туман в это время года большая редкость, а вот дождь, точнее гроза, взволновавшая море, как по заказу, прямо к ночи случилась; и не только огней Константинополя, но даже что перед носом творится, не понять. Босфор в три раза короче Дарданелл, и они обязаны его миновать за ночь, правда, каков курс — неизвестно, только Мних еще выше срывая свой тонкий голос, надрывается: «Вперед, вперед!», и лишь от скользящего удара и вопля людей поняли — протаранили другой корабль, и не обращая на это внимания, продолжали тот же курс, и когда волны стали помощнее и корабль сильно закачался, Мних ликующе закричал: «Босфор позади, мы в открытом Черном море!». Однако ликование было преждевременным — вода на борту уже выше щиколотки, и не от дождя, соленая, и она все выше и выше, стремительно прибывает, видимо от удара брешь. Так оно и оказалось, прямо на носу пролом, и Мних с Астархом ничего предпринять не смогли. И тогда доктор, видя, как корабль дает крен, осадку на нос, не потерял самообладания; в чуть забрезжившей дымке зари отдал команду — направо, надеясь подойти к азиатскому берегу, подальше от
Константинополя. И вскоре весь экипаж ахнул, а потом в оцепенении застыл: только чудом их пронесло мимо огромной, нависающей, мрачной, как голодный великан, скалы, а следом, мимо еще одной, еще громадней, такой же черной. И никто уже не греб, корабль, потеряв управление, был полностью во власти стихии, и лишь Мних до сих пор не сдавался — все кричал; больше чуда не произошло. Астарх, до ужаса боявшийся воды, с трудом держался на ногах, но еще чувствовал опору, как вдруг бешеный удар, и кувыркаясь, он напоследок услышал предсмертный душераздирающий крик привязанных к кораблю гребцов-рабов, следом он еще обо что-то твердое ударился, и, наверное, впервые в жизни так беспредельно испугался, что, задыхаясь, из последних сил хаотично замахал конечностями, уже порядком наглотавшись противной жидкости. И все-таки он умудрился выплыть, неумело бултыхаясь, попытался приблизиться к чернеющей глыбе, а волна его подхватила, с силой шлепнула о твердь, и нет чтобы выбросить на берег, а по остроконечному каменистому дну потащила обратно, в леденящую глубь. Лишь благодаря природной силе ему удалось всплыть, и вновь
крича, бултыхался, уносимый свирепой волной к той же скале, и, чувствуя мучительный конец, уже был в крайнем отчаянии, когда мясистая рука обхватила его шею сзади, и он лишь по свистящему дыханию и жесткой щетине в затылке понял — это Мних, и его тонкий, теперь как никогда ранее родной голос:
        — Успокойся, не хватай меня, греби на спине.
        Мних умело увел их от надветренной стороны скалы, и там, уже в более спокойной заводи, помогла сила Астарха; на руках подтягиваясь, он с трудом забрался по отвесной скользкой скале, а следом помог и доктору, и когда уже совсем рассвело, с трудом дыша, они ничком повалились на влажные, неудобные камни и, ощущая твердь земли под собой, больше ни о чем не думая, забылись в глубоком сне.
        От палящих лучей солнца проснулся Астарх. Море еще шумит, барашками дыбится; косой линией чернеет ряд голых каменистых скал, будто стражников моря; вдалеке расплывчатый берег земли; прямо у отвесной отшлифованной волной стены, видно, той, о которую бился накануне Астарх, торчит из воды край кормы корабля, тут же еще колышутся у скалы щепки и какая-то легкая утварь. Астарх горестно думал об утонувших рабах, а за спиной голос Мниха:
        — Как бы нам Сундук достать?
        Астарх в воду и не сунулся, а Мних, хотя пловец вроде бы неплохой, а ныряльщик никудышный, быстро задыхается, и все же ныряет, а потом, вызывая рвоту у Астарха, рассказывал, как висят в толще воды в ряд трупы, вокруг них уже много рыб, и главное, Сундук там же, только одна беда — одному не достать, веревки нет, да и завязать ее у доктора дыхания не хватит.
        — Вот Ана смогла бы, как рыба в воде, — неожиданно выдал Мних.
        И без того гнетущее состояние Астарха стало совсем подавленным, сникшим; зато доктор не унывает:
        — Надо потрапезничать, сейчас сообразим.
        Вначале Мних попытался залезть на высокую скалу, там, в расщелинах птичьи гнезда. Это у него не получилось, и он, не унывая, вновь прыгнул в море, ныряя, выбрасывал на берег какие-то водоросли, склизких моллюсков, ракушки.
        — Я эту гадость не ем, — отстранился Астарх.
        — Хе-хе, — язвителен голос доктора. — Проголодаешься, будешь нырять, вырывая у рыб, станешь трупы обгладывать… Ну-ну, не дуйся, не злись. А есть надо; тем более, все это очень полезно и вкусно.
        Все же голод — не шутка. Стал Астарх, глядя, как действует Мних, не без отвращения поедать морские гадости. А доктор будто восточные яства смакует, с удовольствием облизывается, и почему-то в приподнятом настроении говорит вроде совсем о постороннем:
        — Ты знаешь, Астарх, я много лет прожил далеко на востоке, в Китае, на Тибете, в Индии. Там людей — тьма, и они редко-редко болеют, а эпидемий, как у нас, у них почти не бывает. Знаешь почему? Потому что мы из-за религий и других предрассудков многое не едим, брезгуем. А на востоке едят все: от мух, пауков и крыс до змей, лягушек и гусениц. Вот с этой пищей они получают массу элементов, чем повышают свой иммунитет, жизнестойкость, и посему бешено плодятся, так что не хватает им собственных земель; и тогда почти каждое столетие, повоевав меж собой, не истребив, они с востока идут на запад, захватывая и заселяя новые территории… Кстати, по фонетике нашего, вашего, да и других европейских языков видно, что наши предки когда-то тоже пришли оттуда, с востока. Просто за тысячелетия мы значительно изменились, и не во всем в лучшую сторону.
        — Мне бы воды, а не Ваших умозаключений, — зло процедил Астарх; Мних, его идеи и даже его голос — ему осточертели.
        — О-о-о, это плохой знак, психологическая несовместимость, — в том же репертуаре доктор. — Кстати, для психологической закалки меня в Тибете по сто дней заставляли жить со всякими полунемыми йогами, и я…
        — Я не собираюсь с Вами здесь торчать сто дней! — заорал Астарх.
        — Понял, понял, — с опаской отскочил Мних. — Пойду искать воду. Родник здесь вряд ли есть, а вот после дождя в расщелинах пресная вода должна быть.
        И в этом доктор не ошибся: в двух-трех ложбинках нашлась вполне пригодная вода. Но это не надолго — от ветра и солнца все быстро испарилось. А ночь холодна, прилечь по-человечески — негде; днем распекает, от соленых морских гадостей у Астарха еще сильнее жажда, и к тому же изжога. Еще сутки они и пару слов друг другу не сказали, сторонятся, было бы место — разбежались бы; а море пустынно, ни корабля, ни лодки, и оба весь световой день вглядываются в сторону берега, хоть там ничего, кроме туманной кромки, не видно, и то лишь по утрам, когда воздух чист, а днем от марева — кругом сплошная пелена.
        — Вот Ана бы доплыла, — тихо прошептал Мних.
        Этой искры оказалось достаточно.
        — О-о-о! — завопил Астарх. — Никогда, больше никогда своим паршивым ртом не произноси это имя, — с этими словами он бросился на доктора и, еще что-то крича, стал душить, ударяя о камни.
        Не хватило бы у доктора сил спастись, да видать чуточку самообладания у Астарха осталось; изрядно помяв, помучив, ослабил он хватку. А Мних еще долго-долго сидел на камнях и, что-то жалобно скуля, плакал. Потом, ближе к сумеркам, он вяло направился к морю.
        — Ты куда? Куда? — испуганно заорал Астарх, бросился вслед, но не успел, сам прыгнуть в море не посмел, и не воды боялся, а «висящих» трупов.
        — Я смерти не боюсь, — уже качаясь на волнах, кричал Мних, — смерть — не худшее продолжение жизни… и я к ней давно готов, только не от твоих рук. Ты, как и Ана и Остак, — единственно родные и дорогие люди на этой земле — тут голос его сорвался, и чуть погодя. — Если доплыву — все сделаю, чтоб тебя спасти. Не доплыву — даже лучше. — С этими словами Мних сделал несколько взмахов, вскоре остановился, развернулся. — Астарх, помни, Ана святая — береги ее, таких я больше не встречал. А Сундук — значит, здесь и суждено ему вечно лежать. Прощай!
        — Стой! Вернись, вернись, я прошу тебя! — орал Астарх.
        Еще раз, уже издалека, Зембрия махнул рукой и вскоре совсем исчез — сгустились сумерки, и море стало совсем темным и зловещим, а иначе Астарх, может, и бросился бы туда, но не посмел. Долго всматривался в бурлящую чернь, потом, прозябнув, сел на корточки; от рабства, от боли, от жары, жажды и голода — никогда не плакал, а сейчас, от одиночества, жалобно заскулил. А море к ночи рассвирепело, жадно завыло, забились огромные волны о скалу, а Астарх, в страхе, совсем сжался в клубочек, и казалось ему, что это не морская вода, а слезы рабов-гребцов и самого уже утопшего Мниха, щедро падают на его грешную, несчастную голову, и он сейчас даже завидует им, ему это все еще предстоит, ведь не умирать же здесь от жажды и голода?
        А ночь есть ночь — то ли во сне, то ли вновь мираж, то ли галлюцинация, а видит Астарх, будто воочию прямо по морю одиноко идет очень печальная Ана, волосы у нее растрепаны, и не золотые — серебряные, поседели; прямо напротив него она на миг остановилась, без упрека, да очень тоскливо глянула и тронулась дальше, а с небес, словно эхо, тонкий голосок Мниха: «Ана — святая, святая, святая; береги ее!».
        Прямо среди ночи вскочил Астарх. Наверное, секунду от видения, темноты и прохлады сырости дрогнул в ознобе, а потом со злым вызовом закричал:
        — Да мужчина я или нет, воин или трус? Что я, смерти не видал, среди трупов раненым не полз? Кто, если не я, позаботится об Ане и Остаке? — и в конце этого яростного монолога, как позыв, вспомнил слова Мниха: «Терпи, познавай мир, борись!».
        С рассветом он лизал обильную росу с камней, а потом, ничего не страшась, весь день нырял возле затонувшего корабля, пытаясь оторвать доски для плота. Первые день-два ничего не получалось, да он не отчаивался, приноровился, на третий уже подолгу мог работать, затаив дыхание, а это дало свои плоды. Всякими тряпками и своей рубахой он, уже не помня, на какой день, связал на скале маленький плотик из высушенных, просмоленных досок корабля, и впервые на этом же плоту всю ночь крепко спал, а с зарей, благо, что и море было спокойное, скинул плотик в море, сам лег на него и стремительно заработал руками.
        В первое время было страшно, земли совсем не видно, и он даже подумал было вернуться, а скала тоже исчезла из виду, и он еще отчаяннее стал грести, вскоре устал, от жары, голода, и главное, жажды, мутилось сознание, и уже не имея сил грести, все еще не видя земли, он сник, свесив руки в воду. Видно, в таком чуть ли не бессознательном состоянии он пролежал немало, по крайней мере, солнце поплыло к закату, когда вдруг его руки чего-то коснулись — песок: течение само вынесло его к берегу. На берегу широкая песчаная гладь, упирающаяся в отвесную, будто стеклянную глиняную стену, до которой, видать, в бурю доходят волны; так отшлифовали, что не залезть.
        Долго брел Астарх вдоль стены, пока не заметил след в ту же сторону. «Может, Мних? Неужели доплыл?». Этот след его привел к выбитым в стене подобию ступенек. Лишь с мечтою о воде вскарабкался Астарх и, о чудо! во всю ширь глаз бесконечная бахча, кругом на песке арбузы чернеют.
        Не один арбуз с переспелым хрустом лопнул; только сладкую сердцевину поедал Астарх, пытаясь насытиться; внезапно услышав старческий голос, замер:
        — Слушайте, откуда вы приплываете? Всю бахчу раскурочили.
        Искоса, не без удивления глянул Астарх на говорящего; в прыжке достиг старика, тряхнул за костлявые плечи:
        — А ну, рассказывай, кто до меня был, куда делся?
        — Не бей, не бей, все расскажу, все… Вот, как и ты, только утром, увидел я здесь мужчину, пожилого, очень жалкого, хилого. Просил он у меня лодку, небось, за тобой плыть. Тебя Астарх зовут? А его Зембрия… Так вот — лодки у меня нет, и в округе нет, да ты знаешь, недалече город Никомидия, там все найдется. Так Зембрия мне говорит, отвези меня в Никомидию, там у него друг, не то родня — Иоанн, самый богатый человек на всем побережье. За это обещал мне от Иоанна золотой вручить. А я человек бедный, на чем я его повезу, разве только проводить могу. А в тот день Зембрия уйти не смог. Как довел я его до моей хибары, там в низине стоит, так упал он в тень и до утра все стонал, что-то говорил, словом, мучился во сне… А человек он добрый, доктор хороший. Утром увидел мою внучку; одна нога у нее была кривая, в детстве не уберегли. Мне говорит: «Подержи крепче девочку», и как дернул ногу. Хе, не поверишь — с тех пор словно козлик бегает… А жена, от хворей уж много лет к постели прикована…
        — Хватить болтать, — перебил старика Астарх. — Куда пошел он?
        — Вот я и рассказываю… В то же утро, немного поев, он попросил проводить его до города. На себя мой старый капюшон напялил, словно монах, чтоб не узнали. Видать, догадывался. А Иоанн его встретил настороженно, не как дорогого друга или родного. Правда, мне не один, а два золотых дал — такого я в жизни не видывал.
        — И меня проводи туда, еще золотой получишь.
        — Да ты что? — вскричал старик. — Ты не знаешь, что далее было. Оказывается, сам новый царь Никифор Зембрию очень искал, большой выкуп посулил. Вот и связал Иоанн бедного Зембрию, властям в тот же день сдал… И это не все — через ночь Иоанну прямо в постели горло перерезали; и ни охрана, ни прислуга, ни даже рядом лежавшая жена ничего не услышали. Так и это не все — говорят, еще через день так же единственного сына Иоанна зарезали, а после все его дома подожгли. Слышал о греческом огне? Им забросали. Вот дела… Так Зембрия, по манерам видно, человек из состоятельных. А ты, я погляжу, может, и не беглый раб, а след от тавро на плече, и дела твои, может, тоже худы. А я человек маленький, жалкий, только на старости богатство благодаря Зембрии заимел и властей боюсь, всюду рыскают… Так что до утра гости, а там — извиняй, более помочь не могу, внуков вскормить надо.
        «И мне Остака вырастить надо», — подумал Астарх, лишь до ночи у старика отдохнул, а с темнотой тронулся в путь, невтерпеж, на душе тревога.
        Как хотелось, до восточного берега Босфора он за ночь не дошел, весь день где-то в зарослях хоронился, всухомятку поедая хлеб старика. С наступлением следующей ночи, под крики хозяев, увел чью-то лодку и, хоть очень хотелось, поплыл не на огни Константинополя, а чуть правее, туда, где верфь Аны, где, строя корабли, должен жить Радамист с семьей.
        В отличие от Мниха, Астарху повезло. Радамист и Артемида встретили его со слезами, правда, спровадили сразу же в глубокий подвал построенного для них Аной огромного дома.
        — Уже три раза у нас обыск был, всюду сыск, — на ходу объяснял Радамист. — Хорошо, что ты сразу к нам пришел, а не в город подался.
        — Хорошо, что живой, — причитала Артемида. — Что творится, что творится?! Просто ужас какой-то.
        Новостей, очень плохих, было много. И пока Астарх жадно ел, запивая все вином, ему, перебивая друг друга, супруги все хаотично рассказали. И лишь позже, оставшись один, будто бы отдыхая, Астарх все проанализировал, построил все в последовательный ряд.
        Как уже известно, еще до прихода Никифора во дворец, евнух Самуил и некоторые другие важные особы Византии — друзья Зембрии Мниха, используя тайный подземный ход, скрылись, и их до сих пор найти не могут. Сам же Никифор, взойдя на трон, первым делом приказал найти Мниха, Самуила и их беглых сподвижников, в том числе и Астарха, доставить к нему только живыми за огромное вознаграждение, а все их имущество разграбили, подожгли.
        В те же дни Бозурко арестовали как иноземного соглядатая, предателя, грабителя казны; а есть молва — как фаворита царицы Феофаны. И по традиции византийского двора, его давно должны были казнить, в лучшем случае отправить в пожизненную ссылку. Однако Бозурко хоть и под арестом, а в тюрьме Большого дворца, и даже есть небезосновательный слух, будто Феофана тайно навещала его пару раз, из-за чего меж ней и Никифором был прилюдный скандал. Правда, ревности здесь мало — их брак чисто политический расчет, чувств и любви здесь нет, а с кем общаться — супруги традиционно вольны.
        Еще хуже дела вокруг Аны. В ее доме несколько раз устраивали обыск, установили постоянное наружное наблюдение, подсылали людей с шантажом и угрозами, так что Ана с Азой и сыном пыталась бежать на Кавказ: но не дали — установили домашний арест. А когда до Константинополя дошла весть — Мних, Астарх и сотоварищи не только освободились в пути, а бежали с бесценными сокровищами, Никифор вконец рассвирепел и приказал арестовать и доставить к нему Ану.
        Спасли Ану Аланскую-Аргунскую люди. Оказывается, ее еще любили, она все еще была кумиром масс. На улицы Константинополя вышли толпы, окружили императорский дворец, начались беспорядки. И скорее всего от этого, а еще есть молва, что на Феофану кто-то тайно оказал давление, пригрозил; в общем, Ану через два-три дня освободили, но вновь под строгий домашний арест.
        Правда, на этом неприятности не кончились, а вышли в иной оборот. По столице прополз слух — главный врач империи, врач царя Никифора, предатель Зембрия Мних задержан в Никомидии, доставлен во дворец и лично царь его пытает, допрашивает. И вдруг, буквально через несколько дней, всю столицу плотным кольцом окружили войска, императорские гвардейцы и наемники Византии обыскивают каждый дом, каждый закоулок, никого в город не впускают, не выпускают, в Босфор и по Черному и Мраморному морям кораблям ходить запрещено — главный преступник Мних умудрился бежать. И снова слух: сам бежать он бы не смог, уже был бессилен, замучен — кто-то прямо во дворце, из особо важных персон помог, и вновь все взоры на царицу, а она божится, плачет, сама угнетена, страшно испугана от этого происшествия. Оказывается, во дворце еще один тайный подземный ход был, прямо в море выходит. И побег полбеды — в царскую кухню отраву подбросили, благо, что повара на ходу попробовали. Так и это не все: началась во дворце паника, в десятки раз увеличили охрану, каждую щель стали обследовать и обнаружили в двух шагах от спальни Никифора
скрывающегося мужчину: не исполнив убийство, сам себя заколол.
        Видать, сам Мних о побеге и не думал, в перерывах между истязаниями Никифора он за огромное вознаграждение попросил знакомого охранника исполнить последнюю предсмертную просьбу — передать записку некоему Иехуде бар Меир, богатому византийскому купцу. Буквально перед самой облавой бар Меир вместе с семьей куда-то бежал, бросив все имущество, так что даже разлитая в тарелки еда была еще теплой. А записка попала в руки Никифора — на иврите завещание Мниха, всего два предложения: «Где «Мессия», знает только Астарх — найдите его. Свою долю завещаю Остаку — сыну Аны и Астарха. Зембрия, сын Лазаря Мниха».
        Быть может, это завещание и послужило непредсказуемому продолжению перипетий драмы. В одну как обычно в последнее время тревожную ночь на дом Аны напали неизвестные люди в масках, немногочисленную охрану из преданных Ане кавказцев — перебили, Остака увели… Уже прошла пара суток, Ана в истерике, и единственное что изменилось — домашний арест с нее вроде снят. В отчаянии мечется она по Константинополю — никаких следов, сын исчез. Сама Ана обвиняет во всем Мниха, утверждает, что он в свою Европу бежал, прихватив любимого Остака. Другие считают, это — дело Никифора, выманивает того же Мниха и Астарха — полумифическая «мессия», действительно, существует, обнаружилась, всем нужна!!!

* * *
        Не все ночи плохи. В очень темную, дождливую, напоминающую о приближающейся осени ветреную ночь не из двери, не из запасного выхода, а из проема окна Ана покидала свой дом, и сквозь собственный палисадник двигалась чуть ли не ползком — шла к Астарху. Трагическую эмоциональность их встречи описать невозможно. Первым овладел собой Астарх, и он предложил план дальнейших действий.
        — Больше здесь оставаться нельзя, пора сворачивать дела, как можно быстрее перебираться на Кавказ, в Аланию, в Хазарию.
        — Так я это давно знаю, — сквозь слезы рыдала Ана, — уже много лет туда я переправляю все свое, а теперь наше добро. Ты ведь знаешь — около трех с половиной тысяч кавказцев из неволи я здесь, и не только в Византии, но и в Персии, в Сирии, с Крита и из Египта выкупила. Каждого не только одаривала, но и давала золото, чтоб доставили моему дяде, двоюродному брату отца, Дагоберту. Конечно, не все оказались настоящими кавказцами, а может, просто не дошли, но большинство честно выполнили поручение. И я достоверно знаю не только от своих посыльных, но и от знакомых купцов и послов: теперь у нас огромный дом с парком на берегу Сунжи в столице Алании Маасе, такой же на берегу Терека в Самандаре и загородный, высоко в горах, на Аргуне — на родине моей матери — Варанз-Кхелли. Между этими и другими поселениями я где улучшила, где новые построила дороги. Заложили четыре фабрики по изготовлению ковров и тканей, мыла, пряностей и оружия. В Маасе построила на арабский манер общественную баню и больницу. И в том же Маасе, и в горах, в Варанз-Кхелли — во все дома проведен, как и в Константинополе, водопровод. И на
том же месте, в Алдах, военная база с полуторатысячным войском сплошь из кавказцев.
        — Неужели это так? — воскликнул Астарх. — А я все думаю, сколько же ты работаешь, и где все богатство?
        — С самого первого дня только о возвращении думаю, свои первые деньги — приз от олимпиады — тайно в Аланию переправила, все мечтала скорее туда уехать, и вот уже два десятка лет прошло, а я все здесь: то Аза, то Бозурко, то еще что, а теперь Остак… неужели здесь и помру? — и вновь заплакав: — Мой весет[49 - Весет (чеч.) — завещание] — похорони на Кавказе, в Варанз-Кхелли, у самого Аргуна.
        — Перестань, Ана, успокойся, не говори об этом, — сам чуть не плакал Астарх. — Найдем мы Остака, и Бозурко освободим, вот только в Самандаре зря ты дом построила. Небось, тудум Язмаш там еще жирует? Ничего, настанет и его час, я еще вернусь…
        — Хе-хе, — сквозь слезы усмехнулась Ана. — С знакомыми купцами Мниха и ушли в Хазарию первые деньги. От многих источников известно — в одну лунную ночь со вспоротыми животами Язмаш и вся его семейка полетели в Терек, поплыли в Хазарское море рыбешек кормить… Что ж ты думаешь, зря меня родители родили, чтоб безнаказанно нас предавать, убивать, из собственного дома в рабство продавать? Нет! Не получится! На том же месте, помнишь, где стоял дом отца, Алтазура? Там же еще больше дворец построила… О, Дика[50 - Дика (чеч.) — Бог], увижу ли я все это?
        — Увидишь, увидишь, — успокаивал ее муж. — Скоро, вот увидишь, скоро мы отправимся на Кавказ.
        Так оно и случилось. Кто-то гораздо бдительнее, чем императорская охранка, следил за домом Аны, а может, и за домом Радамиста. Стуком в дверь хозяин встревожил свидание супругов.
        — К Вам неизвестный гость, — от такой неожиданности уже постаревший, сутулый Радамист совсем побледнел, был испуган, будто сам в чем-то провинился.
        И пока супруги пребывали в растерянности, незваный гость без приглашения сам спустился вслед за Радамистом в подвал. Это был крупный высокий мужчина, плотно укутанный в грубую шерстяную мантию на монашеский манер, так что выпирала крепкая грудь и видны были только блестящие, смоляные, чуточку выпуклые, как у Мниха, глаза и орлиный нос.
        — Иехуда… бар Меир? — узнала Ана одного из своих торговых партнеров.
        — Простите, Ваша честь! — низко склонился один из богатейших купцов Византии да и, наверное, всего Востока. — Время торопит, не до церемоний. Вам, лично в руки, с возвратом, он второпях вытащил из-под плаща плотный конверт.
        «Ваше сиятельство — Ана Аланская-Аргунская! Особо распространяться не могу. В курсе происходящих событий. К похищению Остака абсолютно не причастен, не менее Вас скорблю. Правда, знаю, где он; там же, где и Ваш брат Бозурко — в темнице Большого дворца, и это дело изменника, самозванца Никифора.
        Я немощен, измучен. И даже будь я здоров, повлиять пока ни на что не могу, так сложились обстоятельства. Нам надо срочно бежать. Остались считанные часы. Только будучи живыми и на свободе, хоть и в чужой стороне, да на твоей родине, мы сможем выправить положение, спасти Остака и Бозурко. Поверьте мне, я не пожалею ничего для этого, верну вам сына и брата. А сейчас, пожалуйста, очень прошу, выполни вместе с Астархом пожелание подателя сего послания.
        С глубоким поклоном, твой искренний друг Зембрия».
        — Без Остака я и шагу отсюда не сделаю! — нервно закричала Ана, в сердцах бросая на пол послание.
        — Что там написано, что? — на чеченском спросил Астарх.
        Рыдая, сумбурно, на родном пересказала содержание Ана, и они на том же, вроде непонятном для остальных языке стали о чем-то эмоционально говорить, со стороны — спорить.
        — Вам возвращаться в Константинополь, в Ваш дом — нельзя, — словно понимая смысл, вмешался гость. — Арестуют. Путь Астарха уже выследили, наши люди в сыске до утра смогут сдержать ситуацию, а там — всем более спасения нет. Надо немедленно, прямо сейчас, уходить, только до зари Босфор в нашем распоряжении.
        — Без сына никуда не пойду, — упрямо заартачилась Ана.
        — Мы теряем время, — вроде бесстрастен голос купца. — И лучше по-доброму. — Потом угроза. — Мних очень слаб, его жизнь под вопросом… Только Астарх знает место затопления, и только Вы, сиятельная Ана, насколько нам известно, можете глубоко нырять.
        — Вы о чем? — удивилась Ана, даже перестала плакать.
        — Ах! — декларативно воскликнул бар Меир. — Значит, супруг Вам ничего не рассказал. Похвально, Астарх, похвально. Мних не ошибся в Вас!
        — Люди! Какие-то страшные вооруженные люди окружили наш дом! Они всюду, — чуть ли не кубарем спустилась в подвал очень испуганная Артемида.
        — Это наши люди, — будто успокаивал всех, важно сказал гость. — Вот утром появятся другие, которые тоже — на этом слове он сделал многозначительное ударение и выдержал паузу, — вас, Ана и Астарх, не пощадят.
        — А моя сестра, Аза? — за последнее жалобно уцепилась Ана.
        — Она уже здесь, — будто волшебник, все решает купец. — И все наиболее ценные вещи мы прихватили… Скоро светает… Ни у меня, ни у вас, хоть Мних категорически против насилия — выбора нет… Лучше подобру. Ведь едем в Хазарию…
        На пенящемся в темноте бурливом сыром берегу, предчувствуя, что навсегда, пока не оторвали друг от друга, трогательно прощались с породненной семьей Радамиста. Вскоре мрачный силуэт Константинополя, с плененными сыном и братом, остался позади, растворился, как сон, в волнистой черни, будто его никогда в судьбе и не было. И лишь когда на востоке чуточку прояснился небосвод, в стороне, словно чудовище, из толщи воды появилось двугорбое очертание.
        — Помнишь этот остров? — тоскливо шепнула Ана сестре. — Остров Басро Бейхами, где были в рабстве.
        — Боги, — заскулила Аза. — Столько лет прошло, а словно один кошмарный день, в непрекращающейся никогда тоске…
        — Да-а… Как тогда расстались с родными, так и сейчас. — Ана вновь тихо заплакала. — Неужели мы больше не увидим Остака и Бозурко? Неужели наш род иссякнет?.. Я думала, что со смертью Басро и Язмаша больше нет на земле плохих людей, а оказалось… как прибыли в неволе, так и убываем по нужде.
        — О-о! Дела! Сколько мы с тобой вместе, и врозь, мечтали об этом дне, дне возвращения на родину, на Кавказ. И как он печален, невыносим… Чужбина то же рабство — отбирает свою дань!
        Две сестры, уткнувшись в плечо друг другу, чтоб никто не слышал, тихо-тихо заплакали, а потом что-то тоскливое, ноющее на родном языке запели, и может, от этого, Ана не выдержала, бросилась к борту. Астарх и еще много пар сильных рук буквально уже на лету ее успели схватить. А Ана все извивалась, металась, свирепо кусалась, рвалась назад и очень долго душераздирающе кричала:
        — Остак! Золотой Остак! Моя последняя кровинушка, мой маленький О-с-та-а-ак!!!

* * *
        Когда справа по борту, на востоке, обозначилась тоненькая сизоватая, но уже четкая линия горизонта, маленький кораблик стало сильно трясти, и Ана с горечью поняла, что они в открытом Черном море, что Босфор и Константинополь с ее сыном и братом позади; может быть, навсегда, и больше она сюда никогда не вернется, никогда…
        На рассвете испарений еще маловато и еще виден берег Азии, а потом солнце, уже не так нещадно, как в разгаре лета, но еще жаляще ослепило мир, в мареве сузило линию видимости; и если раньше, в любой, даже самой рабской ситуации Ана как-нибудь постаралась бы защитить свою все еще шелковую белоснежную кожу от жгучих солнечных лучей, то теперь на все наплевать, ее жизнь позади, мысль лишь о маленьком сыне.
        Вскоре по курсу показался с виду торговый, да напичканный оружием большой корабль. Не раздумывая, Ана выполнила общую команду — перебраться.
        — Вас хочет видеть Зембрия Мних, — первое, что услышала Ана на этом борту.
        До сих пор она всегда видела и представляла себе доктора толстым, холеным, вальяжным, а перед ней лежал тощий, обросший старик с посиневшими губами.
        — Ана! — слабо блеснули его глаза, на лице подобие улыбки. — Ваша светлость! Простите, что лежу пред Вами, — все еще большой, теперь костлявой прохладно-слизкой грубой рукой он обхватил ее кисть, поднес к губам, и вновь переходя на «ты», — Ты святая, святая!.. Как я рад, теперь с нами будет удача, ты наше божество…
        Слабый, болезненный, долго непрекращающийся кашель сбил его речь и дыхание, так что он не мог продолжить, однако руки Аны не выпускал, и отдышавшись, потянул к себе, и сбивчивым шепотом на ухо:
        — Больше просить некого, прошу тебя, ... кха-кха-кха, прошу, похорони меня на своей родине, и хоть иногда посещай могилу.
        — Чего? — грозно выпрямилась Ана, в недовольстве, в полный глас, — О какой «могиле» Вы мечтаете? А кто Остака будет спасать? — и мягче, — Зембрия, дорогой, Вам умирать нельзя, без Вас сын пропадет. Кто с императором Византии справится?
        — Боже, Боже! Ты как всегда права. Ведь я нужен Остаку… Я должен, я обязан жить, я должен бороться до конца… Ана, со мной нет моего чемодана. Позови бар Меира, надо зайти в Никомидию, там мой ученик, доктор, у него есть снадобье.
        Мних не знал — из-за его болезни, уже не он был главным на корабле и далее по миру; и самый богатый человек — Иехуда бар Меир, хоть и остался в тайной роли заместителя, но теперь заместитель не Мниха, а сообщество решило: новый лидер — бывший главный евнух Византии, всезнающий Самуил.
        — Никаких отклонений, — сухо постановил Самуил, безсочувственно глядя на доктора. — Ты, Зембрия, пока еще живой, лучше посмотри-ка, правильно ли указывает курс твой любимец Астарх? — и далее на иврите, думая, что его не поймут, да Аза позже перевела. — Как поднимем сундук, этих безбожников за борт.
        На что Мних, пытаясь привстать и придавая своему голосу твердость, на том же диалекте ответил:
        — Безбожники — скорее, ты и я. И за борт полетят не они, а вначале ты или я, — и чуть позже, видимо понимая свое положение, просящее, — Ана с нами, она приносит удачу.
        — С нами должен быть Бог! — пафосно постановил Самуил, уже не глядя на больного, а прищурившись, оценивая курс.
        — Ха, — противно усмехнулся Мних. — Бога с нами давно нет, и не могло быть ввиду всех наших деяний.
        — Что? — резко обернулся Самуил. — Замолчи, гад! — и он, несмотря на возраст и хилый вид, так ладонью хлестнул, что больной свалился с лежака, а Самуил, широко расставив над его головой ноги. — Из-за тебя, из-за твоей Аны и твоего тайного бегства в Константинополь все это произошло! Понял? Понял, свинья?
        — У-у-г, — простонал Мних, и все же, усмехнувшись. — Что, и за тысячу лет до этого, что не могли взять сундук, тоже я виноват?
        — Замолчи, замолчи, свинья! Тебе ближе не мы, а эти язычники. Думаешь, не знаю, на кого ты завещание написал? Тьфу, — полетела смачная слюна. — Как найдем сундук, там же скинем тебя, тебя, предателя, изменника, безбожника!
        С этими словами, наверное, вконец пытаясь унизить и посрамить при всех бывшего лидера, Самуил замахнулся, чтобы ударить ногой Зембрию, да Ана, еще не понимая, но догадываясь о смысле перепалки, лишь слегка толкнула, и стоящий на одной ноге евнух, теряя равновесие, полетел, ударяясь о борт.
        — Ты?! — еще не встав, заорал Самуил.
        — Не «ты» — а Ваше величество, — подбоченившись, встала над ним Ана. — И не забывайся — ты евнухом был, им и останешься.
        Страсти только начали разгораться, да вмешался здоровенный бар Меир. Он бесцеремонно оттолкнул не кого-нибудь, а евнуха Самуила, что-то едкое ему сказав. Несколько незнакомых Ане людей первым делом позаботились о Мнихе, с упреком глядели на Самуила.
        В полдень, в зной, когда весла безмолвно болтались в морской волне, эти же люди, теперь уже у лежака Мниха, о чем-то долго спорили, видимо, к общему решению не пришли, правда, команда — «грести», — повторилась. И вскоре, еще задолго до заката появилась на горизонте гряда искомых скал.
        Как и в ту, бушующую ночь, забилось сердце Астарха. Вот одна, вот вторая, нависшая громадная глыба, мимо которой их пронесло, а вон уже виден не только маленький остров, но даже корма затонувшего корабля: то покажется, то исчезнет в волне, и там уже какая-то маленькая лодка, уже ныряют люди в поисках сокровищ.
        При виде быстро приближающегося большого корабля эти кладоискатели стали спешно собираться; уйти не смогли, перехватили, связанную троицу из местных бедняков бросили на камни острова.
        Тут же, пока еще солнце не село, несколько человек, в том числе и Астарх, стали нырять, — сундук, хоть нечетко, (вода уже помутнела), но виден — на месте, до утра, приходится переждать.
        Обнаружение, хоть и на дне, мессии всех возбудило, подняло настроение, восстановило пошатнувшийся было авторитет Мниха. А сам Мних кое-как присел, и пытаясь тоже смотреть за борт, не раз повторил:
        — Ана с нами, значит, все будет хорошо, она приносит только добро.
        В густых сумерках, после обильной трапезы образовалось несколько групп по интересам. Астарх, его жена и Аза сели возле Мниха — у них общее горе — Остак, помочь ему может только Мних, а сам Мних нуждается в помощи — из окружающих никто помочь не может, вроде замкнутый круг. И тут, когда уже совсем стемнело, и вроде море угомонилось, тоже утихло ко сну, к лежаку Мниха тихо подошел бар Меир, и шепотом:
        — Зембрия вам, а более нам нужен… Астарх, ты уже проделал этот путь. Лодка есть, двух помощников дам. Не мог бы ты до зари сбегать в Никомидию, по адресу, и привести доктора, ученика Мниха, или хотя бы от него лекарств?
        — Сможет, — вместо мужа резко ответила Ана, — и я с ними пойду.
        — Ты не иди, — оказывается, Мних не спал. — Если я был хорошим наставником, то доктор Земарх сам придет, а упрашивать, тем более вести насильно — не надо.
        С зарею не получилось; солнце уже было высоко, когда доставили лично доктора Земарха с лечебным чемоданчиком. Сам Астарх лишь пару часов поспал и тоже присоединился к ныряющим. Ныряли почти все, даже евнух Самуил и здоровенный бар Меир. Использовали грузила и без них, и все божились — сундука коснулись, да зацепить крючком ручку, а тем более узел завязать дыхания и сил не хватает.
        После полудня, когда уже все в конец выдохлись и стали отчаиваться, а Самуил нервно кричать, у Мниха, после первых процедур и долгого отхаркивания с кровью даже голос прорезался:
        — Не мучьтесь, зря время не теряйте — только Ана сможет дотуда нырнуть.
        То ли это был совет, то ли приказ, то ли просьба. Во всяком случае женщина стала готовиться, попросив всех мужчин, кроме мужа, убраться. В первый раз Ана прыгнула для разведки, даже веревки с собой не взяла. Во второй раз нырнула, долго не выплывала, не удалось. Перед третьим разом, будто ныряя за сыном, она тщательно настроилась, вооружилась грузилом, и так долго ее не было, что Астарх уже дергал веревки и хотел было вслед нырять; но как русалка все еще стройная, белая, гибкая, она довольная вынырнула из пучин, а Астарха сундук не интересовал, он впервые заметил другое и пытался, чтоб жена об этом не догадалась — волосы, те роскошные золотистые волосы, изрядно поредели, и даже, не как в том вещем сне, не стали серебряными иль белыми, а стали пепельно-сизыми, будто вовсе не ее…
        — Ана! Ана с нами, она святая! Все будет хорошо, — уже громко кричал Мних о своем; от последних процедур он был явно во хмелю, так что и язык слегка заплетался.
        К вечеру, то ли с севера, то ли, как на море бывает, отовсюду нахлынули тяжелые тучи, вода стала мрачной, грозно шипящей у бортов; но сундук уже вытащили из морских глубин, и только он коснулся палубы, бар Меир сразу же отдал команду — навстречу тучам — на север, и доктор Земарх с ними.
        Через двое суток, преодолев уже немалый путь по штормящему Черному морю, на горизонте, словно призрак, неожиданно увидели большой, как и их, корабль, идущий встречным курсом.
        — Приготовить огонь, — отдал было команду бар Меир, да, к облегчению, вскоре выяснилось — свои, тоже купцы.
        Касаясь веслами, два корабля стали друг против друга, и очень долго, споря с ветром, кричали с борта на борт, и все на своем, а Аза шепотом Астарху переводит: на Дунай, и даже на Крым идти нельзя, там их всюду ждут; за Мниха и его подельников Византийским царем обещаны царские посулы, за пособничество — казнь; словом, любой сдаст, и ища мгновенного обогащения, многие не рыбу ловят, а высматривают корабль Мниха.
        Встречный корабль ушел, а на их корабле более суток за весла не брались, не знали, в какую сторону плыть. Юг, запад и север — под стойким влиянием Константинополя, и в те части плыть опасно — взяли курс на восток — в сторону Хазарии, где верхушка каганата по вере вроде своя.
        При появлении величественных заснеженных вершин Главного Кавказского хребта кавказцы, наверное, впервые за много дней счастливо улыбнулись, молчаливо переглянулись, завороженные родным пейзажем.
        Эти места всем известны, только ночью подошли к берегу севернее хребта, стали напротив Тмутаракани, в порт не вошли, в поселение адыгов поплыли на небольшой лодке — во главе с бар Меиром и тут же Астарх, как-никак, а местный, тоже с Кавказа. У бар Меира всюду знакомые купцы, от них узнали мало утешительного.
        Фактически Хазария распалась на две части. Северная — со столицей в Итиле, где большинство населения тюркуты, и южная, со столицей в Самандаре, где живут исконные кавказцы, и куда входят Дагестан, Алания и адыгские земли до Саркела и Крыма. Здесь с распадом арабского халифата вновь усилилось влияние Византии, кругом миссионеры Константинополя, всюду люди Никифора, известно, что корабль Мниха отплыл в северном направлении — на всем побережье их ждут.
        Вновь ушли в открытое море, вновь долго думали, совещались, и теперь, все вокруг Зембрия Мниха кучкуются; он значительно окреп, даже порой, нетвердо, но ходит по палубе, он снова лидер, от него ждут мудрого решения — им надо прорываться на запад, а туда пути нет. И тогда, как-то утром, когда уже совсем по-осеннему мелко моросил дождь, был туман, и море, навстречу северным холодным ветрам, не на шутку разыгралось, закидало в волнах корабль, подозвал Мних Ану и Астарха.
        — Слава Богу, я крепчаю с каждым днем, и думаю, пора подумать об Остаке, — ловко начал доктор. — Вот только сундук надо на время, пока уляжется, где-либо, в надежном месте схоронить… Ты, Ана, мне как-то давно рассказывала, что твоя бабушка-амазонка жила в неприступных горах, где мужчины жить не могут, те места обходят стороной, и что там есть таинственная, мало кому известная пещера на отвесной скале, прямо над озером.
        — Да, — от упоминания своего сына возбудилась Ана. — Только раз в году, в день весеннего равноденствия от озера отражаются солнечные лучи и освещают эту вечно мрачную, безжизненную скалу и маленький вход в пещеру. Даже Аза туда не ходила. А я была более взрослой, и бабушка пару раз меня водила к сказочной пещере по единственной тропе горных коз. И она говорила, что в этой пещере долго пребывать нельзя — от злых духов кровь из тела высасывается, человек на глазах иссыхает, быстро умирает и…
        — Не шуми, — перебил ее Мних со сверкающими от жизни глазами. — Как туда дойти?
        — От Тмутаракани или Фанагории — двадцать дней пути до Мааса или Самандара, — вмешался в разговор Астарх, — а там, родина, еще пару дней в горы по Аргунскому ущелью.
        — Зачем? Так опасно. Мои посыльные использовали иной, более короткий и безопасный путь, — выдавала свои тайны Ана. — По реке Кура через Грузию и, не доходя до Тифлиса, на север, там уже наша родня; и не надо идти по Тереку через Дарьяльское ущелье, а восточнее, по руслу Аргуна и при слиянии Аргуна и Маистихи — наш родовой город Варанз-Кхелли, и от моря весь путь за десять-двенадцать дней, а от Варанз-Кхелли до пещеры Бойна-тIехьа — рукой подать!
        — Тише, не шуми! — вновь ее осадил Мних, он теперь никому не верил.
        Видимо, информация Аны возымела решающее значение; в тот же день, правда, после горячих споров, корабль взял курс на юго-восток. Отныне вся ответственность опять легла на плечи выздоравливающего Мниха, и твердя, что это лечебная процедура, доктор все время ходил по палубе, выполняя некие упражнения, и как сумасшедший периодически полушепотом повторял:
        — Ана с нами — это удача! Она святая, нам повезет!
        В принципе так и произошло. Лишь у устья Куры они еще в чем-то сомневались, спорили; правда, выбора не было: трое кавказцев, Мних, евнух Самуил и еще четверо мужчин, как носильщики, сошли на берег, а корабль, под руководством бар Меира поплыл вновь на север, вероятно, это был отвлекающий маневр.
        А та небольшая группа, вместе с сундуком, быстро отыскала в местном порту знакомых купцов, идущих в Хазарию и далее на Урал, на север, присоединилась к ним и, затерявшись в многочисленном охраняемом караване, продолжила путь по маршруту Аны. Однако, при подходе к Дарьяльскому ущелью, сославшись на торговые дела, группа от каравана отстала, и ввиду морозов и ранних снегопадов в высокогорье не без труда преодолела несколько перевалов, пока не достигла Аргунского ущелья. А там дорога под уклон, и в пологой, очень широкой пойме реки — завораживающая глаз красота пестрого густого горного осеннего леса — где сквозь красно-желто-бурые соцветия колоний березы, граба, дуба и каштана чернеют вечнозеленые сосны и тис. И после каменистой Передней Азии здесь такое разнообразие, изобилие, жизненная мощь; что попавшие сюда впервые разинули в удивлении рты, а Мних не выдержал, и воскликнул:
        — Вот это красота! Действительно, Хаз-ари!
        — Некогда нам любоваться: снег выпадет, наследим, — о главном беспокоился евнух Самуил.
        И как ни рвались кавказцы к родному очагу — не пустили. В брод перешли обмелевший по осени Аргун, стороной обходя Варанз-Кхелли и другие поселения, пересекли несколько перевалов голых альпийских гор, на вершинах которых уже лежал свежий снег, а потом, в отличие от остальных гор, странная гряда мрачных каменистых кряж, только местами, в лощинах, да у подножия поросших редким подлеском и кустарниками.
        — Будто из другого мира принесли эти камни, — удивлялся Мних. — А места, действительно, дикие, даже и следа человеческого не видно.
        — После распада царства амазонок, видимо, сюда никто не ходит, и все тропы и дороги за эти годы заросли, засыпались, — беспокоилась Ана. — Я даже не узнаю многого, может, позабыла.
        — Ты так не шути! — чуть ли не угрожал евнух Самуил, все время был недоволен, зол.
        А в горах заблудиться несложно. Вроде все рядом, и все горы разные, а ходят они, ходят, оказывается, по кругу, и вновь, свои же обнаруживают следы. И все устали: голодно, холодно, ягодами на ходу питаются, всего боятся.
        — Где твое озеро, где твоя пещера? — выходит из себя евнух Самуил. Он самый старый, быстрее остальных устает, все чаще привалы устраивает, чтобы не своровали прошлое, настоящее и будущее избранного народа, на сундуке калачиком отдыхает, но не спит, боится глаза сомкнуть, на всех, даже на Мниха недоверчиво косится. А сам Мних с виду не унывает, из последних сил, но держится.
        — Ничего, ничего. Это даже лучше. Места и впрямь дикие, недоступные, лучше не придумать, — бодрит он остальных, а с Аной совсем ласково. — Ты не волнуйся, не торопись. Осмотрись, вспомни.
        Ана не вспомнила… Осенью, да еще в горах, сумерки наступают скоро, а потом, очередная, хоть и на родном Кавказе, да мучительная ночь под открытым небом. И это родное небо, то ли на радость, то ли наоборот, несказанно расщедрилось: всю долгую, холодную, ветреную ночь впервые падал крупный, еще тяжелый, мохнатый снег, да так, что красочные листья быстро опали, и казалось, словно неведомый всесильный художник закрасил весь мир в чистый белый цвет, и для праздности внес на этот холст, вперемешку, мозаикой, множество иных, очень красочных, но, увы, уже безжизненных цветов; навевая на весь мир с зимой, однотонную тоску, печаль, сонливость.
        Поутру снег валить перестал, да погода, под стать настроению путников — грустная, пасмурная, хмурая, и пока не раскричался опять евнух Самуил на Ану и Мниха, в одиночку побежал Астарх на самую высокую вершину в округе.
        В стороне, где накануне особняком мрачнел оголенный, скалистый, остроконечный горный кряж — белым-бело, погода помогла — меж выступов, как хвост дракона суживаясь, чернеет сквозь ущелье, еще не замерзшая водная гладь.
        — Нашел! Видно озеро! — закричал Астарх.
        Вначале Ана и следом лишь Мних и евнух Самуил направились по еле ощутимому заснеженному выступу, и если, все еще гибкая горянка, может, от того, что когда-то бывала здесь, шла более-менее уверенно, на ногах, то преследующие ее, уже пожилые люди, с трудом волочились, поскальзывались, пока совсем не пали, и тяжело дыша, боясь смотреть в пропасть, поползли на четвереньках.
        Издалека, со дна ущелья, на фоне заснеженной скалы, вид этой тропы был одновременно смешон и трагичен. А когда они вдруг резко исчезли, будто провалились, стало даже страшно, по-волшебному загадочно. И вновь, первой на скале появилась Ана, и значительно позже Мних и Самуил. Обратный путь они проделали весьма энергично, и судя по виду мужчин, по тому, как весело бегал кадык на испещренной морщинами шее Самуила, место их просто поразило.
        Более ничего не обсуждая, лишь перебросившись парой фраз на своем, шестеро хранителей великой тайны понесли эту тайну в недоступное мрачное подземелье. Они вернулись только к ночи, когда вновь зарядил крупный, увесистый снег.
        — Это хорошо, заметает наши следы, — был несказанно блаженен евнух Самуил.
        Мних, напротив, был очень усталым, опустошенным, вялым; лишь глаза его недоверчиво на всех косились, и упав на очередном крутом перевале, он скатился вниз, зовя на помощь Астарха, и, улучив момент, жарко прошептал:
        — По идее, вас троих мы должны умертвить, — и за шиворот крепче прижимая. — Однако, пока я живой …, и все равно будь начеку, женщинам ничего не говори.
        Дойти до Варанз-Кхелли было немыслимо; сквозь ночь и снег, они пытались найти виденные накануне две большие скирды сена на одном из альпийских склонов. Скудную походную еду поглощали, как и раньше — вместе, а вот ночевать, не говоря ни слова, стали раздельно. Мних вместе с кавказцами зарылся в теплом, пахнущем летом и страдой, дурманящем сене, и одной фразы Астарху было достаточно: — «Первым сплю я».
        Настроился было Астарх не спать, но пьянящий аромат альпийских гербарий сознание мутит, и горная трава, вроде и сухая, а стремится выпрямиться, все у уха шелестит, как мать в колыбели убаюкивает, а еще, мыши иль иная живность потревоженные все ерзают, недовольно возле снуют, глядишь, в храпящий рот заползут — да на все на это он уже вяло реагирует; глаза давно блаженно сомкнулись, и не может он уже противиться сну, и только на крик сестер: — «Все трясется, земля гудит, землетрясение!» — он едва-едва очнулся, еще пытался не то, чтобы высунуть голову, а открыть глаза, да жалящий окрик Мниха: — «Сами вы трясетесь, спите!» — как команда; и чуть позже, уже сквозь сон он слышал, как свистит в вершинах первая ночная зимняя пурга, и от того еще глубже хотелось залезть в сено, еще сильнее хотелось спать и не просыпаться. И все же от следующего женского визга он мигом из скирды: уже яркое, свежее утро, легкий мороз, безветрие, голубое-голубое чистое небо, солнце уже высоко, и весь мир блестит — глаз не раскрыть, как на родине, как на празднике. А сестры все встревожено кричат, и только тут Астарх заметил,
что второй скирды-то нет, к зиме их на полозья ставят, — то ли от веса мужчин скатилась, то ли вовсе опрокинулась, словом, скирды нет, так, лишь местами, будто вылезшая из-под снега сухая трава, дорожкой, да еще один свежий человеческий след — туда и обратно, может, Мниха, а сам Мних последним из скирды вылез, как пугало весь в сене, спросонья все озирается.
        — Скирды нет, — как провинившийся постовой доложил Астарх.
        — Эх, проспал, — с укоризной пробурчал Мних, и еще долго сидел на вершине, все протирая сонное лицо и воспаленные, гноящиеся веки.
        С гнетущей озабоченностью, правда, не очень торопясь — возраст не тот, Мних стал исследовать — что же произошло?
        — Все понятно, — быстро догадался всезнающий доктор. — Пять здоровых мужчин, центр тяжести сместился, скирда, даже от легкого ветерка могла опрокинуться… Неужели?.. Пошли по следу, посмотрим, я думаю, снег их спас.
        Астарх промолчал. По замыслу сенозаготовщиков, скирда на полозьях от легкого толчка должна была скатиться по пологому склону горы, и так она в начале пути катилась, пока, от чего-то, вроде на самом ровном месте, не опрокинулась, а там в двух шагах глубокая пропасть, куда Мних и Астарх с трудом спустились. Кругом копны сена и торчат слегка запорошенные человеческие тела.
        — Все, — как доктор, вроде спокойно констатировал Мних смерть и вдруг встрепенулся. — А почему четыре?
        Они оглянулись, свежий след, и как пойманная за хвост мышь, не двигаясь, прилип к скале евнух Самуил; далеко уйти не мог, видать, что-то у него перебито.
        — Стоять! Ты куда? — закричал Мних, и словно это не окрик, а разящий удар, евнух Самуил вдруг весь сник, упал на колени, и когда его спасатели приблизились, он сквозь слезы стал причитать:
        — Предатель, изменник, свинья! Это ты, ты столкнул, я видел. Ради Аны, ради этой язычницы, ты готов на все — свинья. Ты предал веру, предал мессию, загубил идею. Это он, он сдал твоего сына Остака Никифору…
        — Что? Что ты несешь, подлая тварь?! — надвинулся на евнуха Зембрия Мних. — Разве не ты первым бежал, всех нас предал и бросил? Свинья! — и он нанес удар. — Это ты Остака сдал. Думаешь, я не знаю?
        Астарх так и не понял, кому больше верить, и верить ли кому вообще. Он дал в волю, до издоха, обоим подраться; потом, словно разнимая, и сам изрядно намял старикам бока, да так, что потом жалел, самому пришлось вытаскивать обоих из пропасти, дальше они идти не смогли. Две сестры сами отправились до Варанз-Кхелли. Уже к обеду прибыли две упряжки с санями. После долгих мучительных скитаний — первая ночь в жилище, под крышей.
        — Вот это да! — все удивлялся Мних. — Я думал, что в Хазарии одни дикари, в пещерах живут, а тут, какие башни, какие дома, водопровод, сток, да здесь гораздо чище и лучше, чем в Константинополе!
        В связи с прибытием Аны и ее семьи в Варанз-Кхелли, да и по всей округе, праздничные гулянья, торжества, спортивные состязания. Столько лет Ана мечтала о возвращении на родину, столько для этого сделала, и вернулась, и через силу она всем улыбается, всех обнимает, а мысли все там же, в Византии, где в неволе остались ее сын и брат. И с тоскливой надеждой она смотрит на Мниха, все его, как почетного гостя, обихаживает, ублажает, и словно шутя, не впервой уже твердит — «в горах гость три дня, всего три дня гость».
        — Да, думаю я о твоем Остаке, не меньше тебя думаю! — зная о ее заботах, прямиком отвечает Мних, да уходить не торопится, правда, и на людях особо не показывается, все хоронится в большом доме Аны; с евнухом Самуилом уже давно вновь спелись, все о чем-то шепчутся, секретничают.
        Наконец, решено — евнух Самуил уходит в Самандар, через дней пятнадцать-двадцать должен вернуться. Ни через двадцать дней, ни через тридцать он не объявился, и тогда уже сам Мних и Астарх отправились по тому же маршруту. Вскоре Астарх вернулся. А к концу зимы объявились и Мних, и Самуил, и вместе с ними еще сорок человек — по виду, вроде, тюркуты, в то же время иудеи, в общем — люди крепкие, молодые, видать, идейные; в фесках, регулярно молятся, да с оружием не расстаются.
        — Ана, — постановил Мних, — эти люди под твоим покровительством, и твоим началом. За их жизнь — ты отвечаешь. Они, как и ты, должны охранять и беречь нашу тайну. Для них мы построим отдельное поселение Хазар-Кхелли, и средств для существования и задабривания местных жителей у них предостаточно. Да к тому же и твой авторитет есть. К лету мы вернемся. Помни — твой сын в обмен за сундук.
        — И сын, и брат, — тихо торговалась Ана.
        — За Бозурко — постараюсь, но не гарантирую, с ним иное. А без Остака я не вернусь, отвечаю, — твердо заявил Мних.
        Это было на стыке зимы и весны; в горах еще лежал плотный, ранний снег, а на предгорье уже всюду чернели проталины; от оживающей черной земли шел вздохами густой пар. По вскипающей по весне, шумливой пойме Аргунского ущелья Ана с Астархом провожали Мниха и Самуила до самой равнины.
        — Зембрия, спаси Остака, верни, — последнее, что сказала Ана.
        — Верну, обязательно верну… До свидания, Ана! — тоже плакал Мних. — Мы создадим денежную державу, и все будем там жить!
        День был хмурый, давящий, невыносимо тоскливый. С севера, с равнин сплошным холодным фронтом ползли тяжелые, низкие, темные тучи; и все шел и шел моросящий дождь вперемешку со снегом.
        Несколько раз Мних останавливался, оборачивался, долго махал рукой, и когда из-за густого тумана уже видимость пропадала, он надолго застыл, как каменное изваяние, и тогда евнух Самуил возвратился и как ребенка повел его за руку, а Мних на ходу все оглядывался, от того спотыкаясь о камни русла, все время падал, и все равно, будто чувствуя, что в последний раз, выворачивал шею, хотел навсегда запечатлеть этот дорогой для него образ Аны, образ Аны Аланской-Аргунской!
        ……
        В этом месте запись обрывается, и через значительный пробел новая запись, иным почерком, иными чернилами, и не на иврите, а на латыни:
        ……
        …Эта тетрадь и прилагаемая к ней схема какой-то части Кавказских гор обнаружены мною — Аланом Мнихом при переезде в 1046 году. Очевидно, тетрадь принадлежит моему прадеду — Зембрии Мниху, который в период с 965 по 970 гг. отправился на Кавказ и бесследно исчез. Та же судьба постигла и его приемного сына — Остака Мниха, и его внука, моего отца — Астарха Мниха. По завещанию Зембрии Мниха, я обязан продолжить род Мниха, а затем отправиться по тому же маршруту… Поиск не должен прекратиться. Я верю в свою удачу! Алан Мних. 1049.
        ……
        На этом запись вновь обрывается, хотя чистых страниц еще много. Известно, что эта тетрадь была обнаружена только в середине XVI века при реконструкции одного старого замка в центре Европы, где сейчас располагается Швейцария…
        Не известно, завершенным ли является данное литературное произведение или нет. Однако, хранитель этой тетради — Давид Безингер, счел нужным, в меру своих возможностей доисследовать данную тему, и может быть, не совсем достоверно, но в меру своих изысканий продолжить исторический экскурс, хотя бы в хронологическом порядке…

* * *
        Как император Никифор Фок мало чем отличался от череды самозванных правителей Византии. Как и его предшественники, он в чем-то преуспел, в чем-то нет. Будучи талантливым полководцем, Никифор вернул многие, утраченные было, территории на юго-востоке и севере, и его влияние на соседние страны было существенным, если не судьбоносным.
        Так, лично Никифор, узнав, что Зембрия Мних и евнух Самуил нашли убежище себе и своей «мессии» в Хазарии, войск туда не послал — далеко, зато направил специальных посланников к северным варварам — печенегам, булгарам, русичам с щедрыми подарками с военно-политической подоплекой.
        К тому времени Хазарский каганат, образованный как федерация народов Северного Кавказа, с веками, с проникновением в правящую верхушку чуждых людей, уже изнутри сгнил, и первая, даже незначительная внешняя сила свела бы на нет эту великую империю, просуществовавшую более шести веков.
        Так оно и произошло. Русичи на кораблях спустились по Волге, а тридцатитысячная конница печенегов-тюркутов атаковала северную столицу каганата с суши. Наемная армия каганата, кстати, тоже состоящая в основном из тюркутов, особого сопротивления не оказала. Итиль был быстро покорен, разграблен, разрушен. И по особому поручению византийского императора всюду выискивают иудеев-правителей каганата, а их и след давно простыл. И не знает Никифор, что его жестокий приказ раньше его послов в Итиль прибыл; загодя иудеи убрались.
        А захватчики на этом не угомонились, их военные советники из самой Византии указали новую цель — юг Хазарии. По Хазарскому (Каспийскому) морю и далее по Тереку направились русичи; прикаспийской степью пошли печенеги. Южная столица империи, славный город Самандар, тоже был быстро разграблен, покорен, и здесь правители загодя бежали, бросив на произвол судьбы неродной народ.
        Как гласит летопись, только после падения Самандара князья северокавказских народов, и то не все, решили объединить свои силы против внешнего врага, и выбрали своим полководцем некого Астарха из Алдов, чья доблесть прославилась не только на родине, но и далеко за ее пределами. Однако, это не помогло, силы были далеко неравные. С тяжелыми боями и большими потерями пятитысячная армия Астарха отступала до столицы Алании Мааса и здесь дала последний бой. Все, в том числе и Астарх, полегли; Маас был тоже покорен, опустошен. Далее северные варвары должны были идти вверх по долинам рек Аргун, Асса и Терек. Но из Константинополя дополнительных посулов не поступило, да и награбленного в Итиле, Самандаре и Маасе — достаточно, а чтобы закрепиться на этой территории — еще опыта нет, сил и влияния не хватает. Так и осталась Хазария — обескровленная, бесхозная, еще не совсем добитая.
        И дело в том, что Никифору стало не до Хазарии. Завоевания вне пределов Византии оказались палкой о двух концах. Хоть и был Никифор хорошим полководцем, а правитель оказался никчемный. Он все внимание уделял армии, и столько на это тратил средств, что казна пустовала, и царю все время приходилось увеличивать поборы со своего населения. А воины, в том числе и наемные, так возомнили о себе, что вели себя разнузданно, даже внутри армии, устраивая беспредел, бесчинства, в том числе и самосуды.
        В то же время какие-то мощные силы изнутри или извне чинили препятствия в сфере экономики. Влиятельные купцы почему-то Византию обходили; все достойное стало дефицитным. Хлеб на корню кем-то скупался и пропадал, и даже ходили слухи, что его тайно сжигают, даже в море сбрасывают. За какой-то год, может, два — цены на хлеб и другие основные продукты возросли многократно. Инфляция галлопирует, денег не хватает, казна пуста, что есть, разворовано, народ царем не доволен. А тут два года подряд еще и засуха, потом страшное землетрясение, разрушившее пол-Константинополя и убившее тысячи людей. И это все Никифора не сильно занимает, он разрабатывает новую военную доктрину, и тут слух, точно беда.
        Тот, вроде самый близкий человек, что сотворил из Никифора императора, стал самым лютым врагом, и ныне ищет его царь в далекой Хазарии, ищет и в дикой Европе, а этот вредитель — Зембрия Мних, сам в Византии объявился, где-то в столице живет, и это не все — кто-то видел его даже в Большом дворце, якобы, прошмыгнул он в покои Феофаны.
        О, Феофана! О, подлая развратница! И как ее земля еще носит? Давно бы одними пальчиками придушил ее Никифор, да не смеет, ведь он царь, потому что женат на царице. И в то же время, по традиции византийского двора, в любой момент он мог бы от Феофаны избавиться, да не может, — околдовала она его, очаровала, покорила. И что она ни пожелает — все Никифор делает. Мало того, что по желанию супруги он, Никифор, сам освободил из-под стражи давнишнего фаворита Феофаны — Базурко, так императору доложили, что и его двоюродный брат, тоже полководец, армянин Иоан Цихимсия позарился на царицу, с ней вошел в сношения. Тут казалось, попроще — отправил Никифор брата воевать в далекие фемы, а Феофана стала жалобить:
        — Такой верный боевой друг, брат, должен быть всегда рядом.
        И в этом уступил Никифор, правда, в Большом дворце, где столько невидимых тайных ходов, и за любым углом, в любой посуде — смерть, отрава, дух Мниха витает, — он более жить не посмел, перебрался в специально для него построенный Виргинский дворец, и Феофану для надежности с собой взял, а свою охрану еще более усилил. Но это не спасло.
        Как-то в зимнюю ночь из покоев Феофаны, таясь, вышли Бозурко и еще трое мужчин; пробрались они на крышу дворца, спустили на веревках заранее приготовленный короб. В это время со стороны неспокойного моря подплыла лодка, и в ней сам Иоан Цихимсия и его дружина.
        Перебили заговорщики охрану, проникли в спальню, где Никифор по-походному на полу на барсовой шкуре спал.. Пробудившись, потянулся было Никифор к мечу, а первым подоспел Бозурко:
        —Помнишь, ты сказал — «мне не меч, а титьки держать», вот теперь поглядим, что ты подержишь, — отрубил он кисть царя.
        — Не убивайте, простите… все, что угодно, все отдам. Брат, Иоан, помоги, — кричал Никифор.
        — Ко мне его! — уже на троне восседал Иоан.
        Еще долго над Никифором измывались, и на рассвете по-другому Никифор тихо стонал:
        — Иоан, брат, убей, сжалься, ради Бога, убей!
        — Нет, не христопродавец я, не стану братоубийцей, — и на самое ухо, — поверь, за тебя я отомщу.
        В то же утро Никифор в муках скончался. Иоан Цихимсия провозгласил себя царем, и слово сдержал: первым же указом, как убийцу императора, публично велел казнить Бозурко; Феофану, как пособницу, в монашки остричь, и на далекий остров сослать. «Старой» она стала, очарование, блеск и мастерство с годами и родами утратила.
        А второй указ Иоана Цихимсия — задержать Зембрия Мниха. Поздно. С этого надо было начинать. В те недолгие часы переполоха и безвластия, говорят, ходил Мних, не таясь, в самом дворце. Потом в неизвестном направлении исчез, а с ним Остак, который находился в узнице прямо во дворце, под особо усиленной охраной.
        Все границы перекрыли, все досматривали — бесполезно, след Мниха и Остака исчез. Тогда новый император Византии во все части мира отправил людей с приказом — живым либо мертвым Мниха доставить, без него самим не возвращаться.
        Ни в каком виде Зембрию Мниха в Константинополь больше не доставили, и больше его нигде и никто никогда не видел. В то же время о судьбе Мниха ходило много легенд, и доминировали три. По одной — он умер своей смертью от болезни по пути в Европу, где-то в Македонии. По другой — во время шторма утонул при кораблекрушении на Босфоре. И по третьей, почему-то самой правдоподобной — его убили свои же — с разных сторон его разыскивали.
        А Мних еще жил, скрываясь где-то в горах Европы, он очень долгое время выхаживал маленького Остака, жизнь которого буквально висела на волоске из-за лишений, перенесенных в неволе, и дальнейших осложнений, возникших во время побега. И лишь когда не только здоровье, но и дальнейшая судьба Остака были вне опасности, уже постаревший Мних в сопровождении своего ученика — доктора Земарха отправился в далекий путь на Кавказ.
        Разумеется, обещание, данное Ане, Мних не исполнил, и прошло не одно, а очень много лет. И прибыв в Аргунское ущелье, на месте Хазар-Кхелли он обнаружил кладбище, и не сорок, а сорок одну могилу. А вместо прекрасного поселения Варанз-Кхелли — руины: город уничтожен, и не просто так — жестоко, камня на камне, действительно, нет.
        Мних не паникер, а закаленный боец и по жизни опытный дотошный исследователь. Походив по горам, расспросив редких уцелевших местных, он и его ученик полностью восстановили картину происшедшего.
        …Они опоздали ровно на год. До них, по точным описаниям, сюда явился евнух Самуил, и увидев вместо Хазар-Кхелли одни лишь могилы, он бросился искать озеро и сундук. А озера в горах тоже нет, и тогда евнух Самуил, проклиная Кавказ, ушел, но ненадолго.
        Предание, дошедшее до наших дней, гласит: «Днем и ночью Варанз-Кхелли охранялся вооруженной стражей. Варанз-Кхелли мог выставить в случае военной опасности до 1500 хорошо вооруженных воинов, не знавших ни страха, ни поражения. Слава о бесстрашных воинах Варанз-Кхелли и их ратных подвигах разошлась далеко за пределы Кавказа. Но случилось великое несчастье. Вначале оказался отравленным родник, из которого Варанз-Кхелли брал питьевую воду. И в последнюю ночь, никем незамечено была перебита вся стража, охранявшая далекие подступы к крепости. Подошло большое войско, состоявшее из одних евреев, которое внезапно напало на Варанз-Кхелли и перебило всех жителей — детей, стариков, женщин; и только двоих оставили в живых — мужчину и женщину».
        «Если женщину звали Аза, — мыслит Мних, — то мужчина, наверное, был ее муж. И евнух Самуил оставил их в живых, пытаясь найти Ану… Не нашел. Даже от сестры Ана скрывала чужую тайну».
        Далее, следуя в обратном порядке, Мних и его ученик, как врачи, сделали эксгумацию кладбища в Хазар-Кхелли. Поразительно — ни одного признака насильственной смерти, и все молодые, бывшие здоровыми воины умерли от одной неизвестной болезни — от очень быстрого истощения, буквального разложения организма. И лишь один, последний, сорок первый, — от разрыва сердца — это старый евнух Самуил.
        Озера, действительно, нет. Да дно бывшего водоема Мних довольно легко нашел, и более того, определил, что же случилось? Видать, от землетрясения, может быть, того, что разрушило Константинополь, и здесь были отголоски, а может, и наоборот, эпицентр был здесь, на Кавказе, а отголоски в Константинополе. Словом, разломы в скалах видны, по ним вода утекла. А тропа, тропа к заветной пещере осталась, четко видна, вытоптали ее охранники.
        Шел по этой тропе старый Мних, а ноги тряслись, словно перед эшафотом. И с ужасом, как великий грех, он вновь и вновь ловил себя на думе, что смысл всей жизни, великая идея, этот великий дар небес, эта мессия, это Богатство, этот сундук — его абсолютно не интересуют, не волнуют, безразличны, а мысль лишь об Ане, о ее судьбе, о своей вечной, неизбывной платонической любви…
        Вот и пещера, она по-прежнему суха, темна, как могила, холодна, лишь серой пахнет. Под свет факела они углубились, вот эта просторная выемка, где по-прежнему мерно каплет с потолка, и ни живности, ни мха, ни лишайника. И еще один гнетущий подземный поворот — о, Боже! Там же стоит сундук, а на нем еще сидит скелет; по платью, а скорее, по длинным седым, сильно изреженным волосам узнал он Ее.
        — У-у-у! — как смертельно раненый зверь завыл Мних, пнул с силой сундук, так что череп отвалился, покатился со звоном по каменному полу и, сделав четкий полукруг, коснулся ноги Мниха.
        Старик медленно нагнулся. Обеими руками бережно взял череп и, будто живую, стал целовать, потом торжественно вознес.
        — Ана, ты еще ждешь? Прости, виноват, — не своим тонким, а по-пещерному грубым чисто мужским баритоном вдруг заговорил он.
        — С ума сошел, тронулся, — залепетал ученик, бросив факел, попятился к выходу.
        — Стой! — грубо крикнул Мних. — Передай завещание Остаку, — и после нескольких предложений. — Теперь уходи.
        Сконфуженный Земарх теперь не мог сдвинуться с места. А Мних упал на колени и, прижимая к груди череп:
        — Ана, родная, любимая Ана… Я иду к тебе, спешу. В той жизни я буду мужчиной, и никаких идей, никаких мессий, идея — это ты, твоя любовь, твоя безрассудная и несчастная жизнь! Прости, прости, я столько раз виноват перед тобой, — и этот череп, и его руки уже были мокрые от слез, и он все ее целовал и вдруг, скрежеща последними изъеденными клыками, он мертвецкой хваткой кусанул свой палец с перстнем, и блаженно улыбнувшись ей. — Ана, святая, я иду! Да не знаю, к тебе ли?
        Позабыв о сундуке, как убежал Земарх от этой сцены, так и добежал до самой Европы, передал Остаку завещание Мниха и вскоре умер, поставив себе самому диагноз:
        — В той пещере злой дух, изъедает он нутро человека.
        А Остак не внял устному завещанию, предпринял экспедицию на Кавказ, бесследно пропал… А что далее? А что? Видать, до сих пор ищут, оттого до сих пор на Кавказе войны идут…

* * *
        Юнцы, попутчики Шамсадова Малхаза, новое поколение «независимой» Чечни, как и рекомендовал лидер Чеченской революции — трех классов не окончили, посему думают, что Урал — это военная машина, а не географическое название; правда, о Сибири они кое-что слышали, их отцы здесь в ссылке находились, да потом шабашничали; но то, что в Сибири так холодно, они не представляли.
        А вагон их стоит уже не первый день где-то посреди промерзших болот, в тупике, видать, воинская часть, по утрам слышны позывные утренней поверки. Приставленные к вагону прапорщики пьянствуют, когда хотят топят, аж жуть, не хотят, спиртным обогреваются. Иногда заключенных кормят, иногда выборочно бьют, матерят регулярно.
        С новогодними праздниками этот бардак прекратился. Появились какие-то военные со знаками непонятного рода войск: в новых шинелях; все молоденькие, подтянутые, строгие. Под усиленной охраной заключенных перевезли на машинах в баню, тщательно помыли, переодели в униформу, всех осмотрели врачи.
        — Эта утиль нам не нужна, — первым указали на перекошенного Шамсадова.
        В тот же день его куда-то перевезли, то ли в лазарет, то ли в особую тюрьму, где и арестантов акромя него не видать, и будто позабыли о нем, разве что кормят, и то нерегулярно; и так, с мучительной тоске медленно проходили дни, недели, месяцы, и, может, годы — счет времени он давно потерял, одно спасение — книги, к заброшенной библиотеке доступ есть.
        Как вдруг, однажды, на его голову надели непроглядную мешковину, и когда повезли на машине, он понял, что рядом снова чеченцы-юнцы, не те, новые, а потом по запаху определил — железная дорога, в вагоне с него сняли мешок и сзади электронный щелчок — он поразился. Купе — два на два метра, полка для сна во всю длину, маленький стол, стул, унитаз, тут же раковина и сверху душевой кран, полотенце и мыло, чисто, светло, тепло, тихо, и ни щелочки во внешний мир; а вагон тронулся.
        — Ваш номер 1441, ознакомьтесь с распорядком дня, — где-то — скрытая камера, под потолком — динамик.
        В 6 -00 — подъем, в 6 -15 — выдвигается ящик, в нем одноразовые станки для бритья, до 7 -00 — утренний туалет. В 7 -00 — завтрак — 20 минут. Все в гигиенической упаковке, все одноразовое, очень калорийное, а кофе или чай — просто аромат, натуральные, и даже мед есть. В 13 -00 — обед, роскошный, хоть и в тюбиках; 30 минут. В 16 -00 — полдник; чай, сладости. В 19 -00 — ужин; 25 минут. С 20 -00 —21 -00 — развлекательный час, радио. В 22 -00 — отбой; свет не гасится, чуть-чуть ослабевает. Пользоваться туалетом до утра только по согласованию, в случае чего.
        По сравнению с предыдущим, эта жизнь казалась, как рай. За прошедшее время боль ослабла, а может, просто притупилась, или он с нею свыкся. В любом случае улучшение есть — он может спокойно ложиться. И не в первый раз попадая в ситуацию неволи, он прекрасно понимает, что разумнее всего четко соблюдать предписанный распорядок, хотя бы в первое время. Однако, болезнь дает знать; сидеть на маленьком стуле или стоять весь день невыносимо, и он, то ли на вторые, то ли на третьи сутки не убрал спальную полку.
        — Трое суток карцера, — объявил динамик.
        «Да пошел ты», — подумал Малхаз, потягиваясь после завтрака на кровати.
        А его никуда не уводят, и он решил, что пошутили, и только к обеду обнаружил — воды нет. Ориентироваться не по чему, но когда стало очень голодно и пить захотелось, он заорал, стал бить в стену. Снизу повалил густой холодный воздух. Бить и кричать охота сразу пропала. Он укутался в легкое одеяло и дремал от холода долго, пока еще сильнее не обострилась боль. Наверное, через сутки подали жар, а он все корчился от страшной боли, но даже не стонал — запрещено. А потом он и о боли не думал, о голоде совсем позабыл — рот пересох, мучила жажда — до того раскалили камеру. И когда, видать, через трое суток в первую очередь в унитазе потекла вода, он лизал ее жадно языком…
        Делать где-либо насечки он уже боялся, но по подсчету, где-то на двадцатый день, он вновь нарушил распорядок, обратившись к динамику:
        — Дайте хоть что-нибудь почитать.
        — Еще одно слово — пять суток, — сухой, вроде компьютерный голос.
        Стук колес еле улавливался в камере; а потом и он исчез, и так, судя по еде — двое суток. А потом резко качнуло, и Малхаз догадался: они на весу — вагон-контейнер, а следом едва уловимая качка — он на воде; очевидно, Тихий океан, и плывут они на север; в камере хоть и не холодно, да снизу, по краям пленка инея все толще и толще.
        Дней через десять, может, пятнадцать (счет давно не ведет) они вновь повисли в воздухе, и их здорово тряхнуло. В этот день он впервые увидел человека, но ненадолго — надели на голову мешковину, и сквозь раскрытую наружную дверь — свежий, солоноватый морской воздух. За руку его вывели, — и резкий ветер, ветер, ветер, и он сразу вспомнил годы в армии, Камчатку и ее острова, и этот вечно бушующий холодный Тихий океан.
        Так и не раскрыв головы, его провели в какое-то здание с каменным твердым полом, прилично везли на лифте вниз, долго куда-то вели.
        — Номер 1441, — объявил бесстрастный голос, — снимите маску.
        Шамсадов снял. Яркий свет, и никого не видно, кругом зеркала. Вдруг одно зеркало раздвинулось, и вышел худой, высокий полковник с волевым морщинистым лицом.
        — Вы что, совсем… — он проматерился, — зачем сюда притащили этого старого, кривого пердуна?.. Выкиньте его отсюда… На полигон, к свиньям!
        Тут же на Шамсадова надели мешок, подняли на лифте. Вновь ветер, ветер, ветер.
        — До полигона сутки-двое, куда его деть? — спросил кто-то из сопровождающих.
        — Туда же, к свиньям, как приказано, — и по пути. — Что мы нелюди? Что его напоследок мучить? Давай на ночь к Степанычу, пусть хоть поживет немного.
        Довольно долго они за руку вели Малхаза, когда он спотыкался, поддерживали. Потом запахло живностью, огнем, жильем, залаяла собака, и совсем по-житейски скрипнула калитка.
        — Степаныч, выходи, принимай экземпляр.
        — Чего етчё? — в ответ, и этот хриплый прокуренный голос с едва уловимым шипением уж больно Шамсадову знаком, да вспомнить никак не может.
        — До полигона — запри.
        — Надоели вы мне, нехристи… Мало вам тварей, так… ай!
        — Эх, Степаныч, столько служил, а воинскую дисциплину так и не внял.
        — Ты меня не учи, салага еще… Отведите его в пятый бокс, я сейчас ключи возьму.
        Вновь, только по ступенькам, Малхаза спускали вниз. Шелкнул выключатель, с него сняли мешок; вокруг бетонные серые, с прелостью, мрачные стены, железная дверь с простым амбарным замком, сопровождающие в простой гражданской одежде, на вид рыбаки.
        Вскоре сверху послышались шаги. Малхаз его сразу узнал, что-то помешало ему раскрыть рот. А Степаныч, в телогрейке, в сапогах, на него лишь мельком глянул, повозившись с замком, он вдруг замер, медленно вывернул шею:
        — Малхаз? Лейтенант Тчамсадов?
        Неизвестно, кто и как себя в этой ситуации повел бы, а Шамсадов, за что его все и любили, широко, открыто улыбнулся, и уголки губ радостно поползли вверх, чего давно не случалось.
        — Так точно, товарищ капитан! — по-воински четко ответил он, правда, осанка не та — кривой.
        — Не капитан я — подполковник, — буркнул Степаныч, огорченно в задумчивости опустил голову, — ну и дела?! — он еще долго думал, испытывая терпение сопровождающих, несмотря на одежду, явно военных людей. — Ну, приказ есть приказ, проходи.
        За Шамсадовым, тяжело скрипя, затворилась дверь. Холод собачий; эта камера — точь-в-точь карцер, да видать, давненько здесь ни души не было: все в паутине, в пыли. На бетонной стене множество символов, дат — самая старая — 1948, последняя — 1986. Как историк Малхаз быстро определил — период холодной войны, с начала и до моратория на ядерные испытания.
        Хоть и в карцере, а жить надо. И первая забота, как бы что не застудить — боль усилится. А чем помочь? Деревянные нары и еле горящая лампочка. Мысль только о Степаныче, о бывшем замполите батальона Самохвалове Иване Степановиче… Все-таки вспомнил, не забыл. Хороший был мужик: строгий, но справедливый. И на дембель просил Малхаза нарисовать портрет с молодой женой — полнощекой румяной Зинаидой, медсестрой санчасти, дочерью командира полка, которую все обзывали «бочкой» за габариты.
        Служили-то они на Камчатке, на самом краю земли, в строго закрытом городке, в войсках стратегического назначения, где каждого как на ладони видать, и ничего не скроешь. А Степаныч, и тогда его так, правда, не в лицо называли, наверное, за чисто крестьянский вид, за его шипящий малорусский говор, — был грозой гарнизона, и именно он как-то вызвал старшего сержанта, замкомвзвода Шамсадова:
        — Дело-то твое дрянь, даже странно, как тебя в такие войска взяли. А вот присматриваю я за тобой уже год — парень то ты хваткий, грамотный, дисциплинированный. Видать, кому не угодил? А нам в партии только такие и нужны, а не всякие там бездари, да выскочки.
        Так Шамсадов вступил в компартию, и также по рекомендации того же Степаныча был послан на офицерские курсы, стал лейтенантом.
        …И звучит обыденно, но и теперь Степаныч Малхазу сохранил жизнь, правда, не сказал на сколько, этого он и сам не знал. Только позже Шамсадов услышал, что вопреки воинской дисциплине, стоял Степаныч на коленях перед командиром гарнизона, вымаливал, выплакивал жизнь бывшему солдату, каких перед ним прошли тысячи.
        — Эх ты, Степаныч, — как анекдот апосля рассказывали об этом эпизоде, — за себя бы ты так радел, — сжалился командир гарнизона, — давно бы генералом стал, ведь покойный тесть-то кто у тебя был? А ты все в подполковниках! И был бы дурак?! Одним словом, колхозник, так колхозником и остался… Иди, а за этого художника-боевика — головой отвечаешь.
        Уже была ночь, когда Степаныч освободил Шамсадова и в первую очередь повел его к себе, в старый, уже обшарпанный, всегда заваленный барахлом дом, с застоялым запахом рыбы и лекарств.
        — Зина, вставай, смотри, кто к нам в гости, — с порога кричал Степаныч. — А это помнишь? — на стене та картина. — Садись, у меня есть самогончик… О, Зина! Узнаешь? — Шамсадов кивнул, все улыбался, но эту женщину он никогда бы не узнал: совсем обрюзгла, нездоровый вид. — А это наш сын — Андрюша, компьютерщиком мечтает стать, школьник.
        После второй рюмки Степаныч делал вводный инструктаж:
        — На острове одни военные. Наверху ходят только в гражданском. Бежать некуда. Даже свиньи через две минуты в ледяной воде мрут. Никаких плавсредств на острове нет, рыбу ловим у берегов сетями, используем старые водолазные костюмы с подогревом. Только три раза в месяц приходит корабль под видом рыболовецкого траулера; на таком тебя привезли. Говорят, и подлодки подходят, но я этого не знаю, не видел, у самого проход не ниже яруса «А». Давай, еще по одной… Ух! Первач!.. Ну, как? Ха-ха-ха! Закуси, закуси. Японцы меня эту морскую гадость есть научили. А жена не ест, все морщится, оттого и болеет… Ну, давай, еще по одной, — и уже чуть охмелев, обнял Шамсадова. — Эх, были годы, была страна! Все жиды развалили, разворовали! Такую страну! Такую державу! С-С-С-Р! От нас весь мир дрожал! А теперь? Тьфу, на своей земле, у себя дома испытания проводить боимся, на этот, богом забытый уголок попрятались, все конспирируемся, вдруг обнаружат, побьют, в угол поставят! Тьфу, продажные морды, рабы, буржуи! Ух, сил моих нет это терпеть!
        — Ваня, ну перестань, — из соседней комнаты попросила жена. — Да и Андрюша уже спит.
        — Да, да, сынок спит, в школу, — на шепот перешел Степаныч, и рукой взяв квашеную капусту, в сердцах бросил ее обратно в солдатскую алюминиевую тарелку. — Да какая это школа?! Одно название… На острове всего двенадцать семей, восемь детей — вся школа… Ну, пошли, пора тебя определять. Спать пора, завтра день тяжелый.
        На улице дует свирепый, шквалистый, обычный для этих мест злой ветер. Океан бушует, кругом темень, и только две хилые лампочки у крыльца Степаныча и дома, что рядом.
        — Тут жил мой помощник, помер… все бегал в подземелье, облучился. Там только вахтовые работают, через каждый месяц меняются... А я вот уже восемь лет. Думал, на годик-другой, подработаю копейку, где на материке жилье куплю. А тут, эти жиды, то одно, то другое, то дефолт устроят, вот я и прослужил двадцать пять лет; жилья нет, денег нет, на лекарства жене еле хватает, и даже не знаю, как Андрюшу учиться отправить? Хочет в Москву, на физтех, компьютерщиком. А одна дорога туда — тысяч двадцать стоит. Ай, как и я военным станет, в училище пошлю, все ж бесплатно… А не хочет, сорванец, понимает — не та армия. Да что, меня не видно? Да и Зинка против… «Компьютеры, компьютеры», а где мне деньги на дорогу взять?.. Ну, заходи, Малхаз. Дом топится, белье кой-какое есть, я прибрал после поминок… Э-э-э, и еще, за забор подсобного хозяйства не суйся. Всюду камеры, лазеры, сразу убьют. А бежать — некуда. Хе, порой сам бы убег.
        То ли от самогона, то ли еще от чего, а боли в ноге в эту ночь Малхаз не почувствовал, спал как убитый. Зато ни свет - ни заря вскочил, как положено арестанту, все прибрал, чуть не в вытяжку стал напротив входа, и тут Степаныч дверь открыл, вроде испугался, даже в дом не заходит.
        — Ты знаешь, Тчамсадов, жинка всю ночь спать не дала. Сама топор держит. Говорит — мы у боевика в заложниках, ты отомстишь… Э-эх, горе мне… Моя-то жизнь — дура. А вот Андрюшу…
        Резкая, знакомая боль током, от ягодицы до большого пальца левой ноги прошибла тело Шамсадова. Он вновь скрючился, пытаясь скрыть гримасу страдания, опираясь о косяк двери, с прискорбием выдал:
        — Иван Степанович, поступайте, как велит душа. Моя судьба Вас не должна тяготить.
        Сквозь распахнутую дверь упрямо дул холодный ветер, взлохматил темные с проседью волосы Малхаза, осушил слезу на середине впалой, бескровной щеки.
        — Знаю, Тчамсадов, все знаю, — наконец Степаныч переступил порог. — Все газеты получаю, меж строк читать обучен… Пошли, — своими здоровыми крестьянскими ручищами он обнял хилого кавказца, — пошли завтракать, — и когда они уже поднимались на крыльцо. — И все же ты Зинаиду Павловну, если можешь, успокой, скажи как мне пару слов.
        — З-здрасьте, З-зинаида Павловна, — только это смог Шамсадов сказать, видать, от первого потрясения боль стала невыносимой, и он, стоя скрючившись, дрожа всем телом, опирался на спинку дивана.
        — Остеохондроз, — сразу же поставила диагноз Зинаида Павловна, выходя навстречу из кухни, — межпозвонковая грыжа. Ему нужен покой. Покой и тепло.
        — Нет, нет, это сейчас пройдет, — сквозь ужасную боль, — приступ. Я вполне трудоспособен. Было гораздо хуже… Только Вы, Вы, Зинаида Павловна, не думайте, я… я…
        Она как гора возвышалась над Малхазом, возвышалась над всеми в этом доме, решала все, теперь и судьбу Шамсадова.
        — Садитесь, — ее тяжелая рука легла на его костлявое плечо. — Каша остывает… Ваня, ему надо болеутоляющие, снотворное и покой.
        — Вы — мой покой, — сквозь боль улыбался Малхаз.
        И вообще, он не иждивенец, Степанычу нужен помощник, а Шамсадов к крестьянскому труду приучен. После завтрака, вопреки уговорам Зинаиды Павловны, он засеменил вслед за Степанычем в свинарник, где поднатужился, упал, в стонах корчился, пожелтел от боли.
        — Ничего, ничего, — на зов мужа пришла Зинаида Павловна, сходу доставая шприц. — Это болезнь тяжела, но не смертельна. Полгода-год, в зависимости от лечения, будет мучиться.
        Еще с полчаса Шамсадов лежал посредине свинарника, а потом наступило блаженное облегчение. Под руку Степаныча он доковылял до постели, еле снял вымазанные в навозе вещи, до того одолевал сон.
        Разбудил его тоже Степаныч.
        — Вторые сутки дрыхнешь… «Полигон» увидеть хочешь? В любом случае — вставай, тревога была, всем надо в бункер.
        Там, где был карцер, оказывается, еще одна, только добротная бронированная дверь; за ней сухое, светлое, оборудованное помещение. В сторонке на полу коврик, там Зинаида Павловна и Андрей, уже съежились, бледные.
        — Вам, Малхаз, потрясения не нужны, садитесь с нами, — предложила Зинаида Павловна.
        — Иди сюда, — поманил за собой Степаныч, усадил еще сонного Шамсадова напротив маленького окна, и стукнув по стеклу пальчиками. — Бронированное… Хе-хе, сейчас посмотрим, какой ты боевик?
        Малхаз ничего не спрашивает. Понятно — на виду «полигон». На слегка пологом каменистом берегу из сетки два загона; в одном — свиньи и собаки, в другом — морские котики, то ли еще какие-то северные водоплавающие, в них он не разбирается. На шеях у всех цветастые знаки. Тут же белые и красные шары, словно буи, и еще огромный железобетонный куб правильной формы.
        — Трехметровый, — будто отвечая на вопрос Шамсадова, сказал Степаныч. — А двух- и однометровые — слизало и в округе не нашли.
        — Бу-у-у-ух! — под ногами глухой взрыв, и как трухануло, Малхаз аж со стула упал, и, думая бежать, хотел встать, — второй взрыв, и он прилип к полу.
        — Ха-ха-ха! Ну и воин! — расхохотался Степаныч. — Вставай, сейчас самое главное зрелище.
        На берегу вроде та же картина, лишь звери тесно скучковались, головы попрятали, а собаки бегают вдоль сетки, панически выхода ищут.
        В тревожном ожидании прошло приличное время. И неожиданно вдоль берега обозначилась, все расширяющаяся светлая полоса.
        — Вода уходит! Вода уходит! Дно видно! — заорал в страхе Шамсадов.
        — Сейчас придет, смотри! — дрожал голос Степаныча.
        — Мама! — запищал откуда-то Андрей.
        Все сотрясалось. Малхазу казалось, что он один, и на него, издалека, из холодных, мрачных, бездонных толщ океана ползет злая, вздыбливающаяся, на глазах вскипающая громадная волна. И никогда, ни в бою, да и нигде он не испытывал такого страха, такого ужаса, оцепенения. И хотелось пасть, укрыться с головой, да другая, пожизненная страсть, беда — природное любопытство — взяло верх, и он до боли, до крови в ногтях ухватился за край стола. Взъяренная, бешеная стихия, как пасть чудовища, набросилась на берег; щедрые брызги хлестнули в стекло, и пока они сошли — все вылизано, и вновь светлая кайма вдоль берега, вновь свирепый удар по суше… А потом замигала зеленая лампочка, и будто ничего не было: океан такой же вечно взволнованный, ветер брызги по нему разносит, а берег чист, куба и не было, только сердце бешено стучит, вырывается, как та же разбуженная человеком стихия…
        — А ты, Тчамсадов, молодцом, молодцом! — весь день после этого дивился Степаныч, и вечером, — Зинка, накрывай; вот таких мы растили бойцов!
        Малхаз в этот вечер не пил, в связи с лечением Зинаида Павловна запретила, и еще несколько суток подряд она его колола, так что он постоянно спал или хотел спать, и во сне преследовало его одно и то же страшное видение — грозная, все пожирающая волна.
        Через пару недель лечения Малхаз почувствовал не только физическое облегчение, но и прилив сил, порезвее стал ходить, и мог спокойно, более-менее ровно стоять; и с этим выздоровлением иная напасть — до безумия, как наркоман, хотел отобразить на холсте эту разъяренную человеком стихию, этот взбесившийся океан. И словно отгадав его мысли, Степаныч сказал:
        — А может, Андрюшу нарисуешь? С нами. Память-то какая будет.
        — Нарисую! — загорелись глаза Шамсадова. — Только где карандаши, ватман, холст и краски взять?
        — Здесь, на острове, все есть, — махнул рукой Степаныч.
        В тот же день все в охапке принес, правда, холст не холст, ерунда, а краски ученические.
        — Мы в Японии закажем, оттуда все привозят, — не унывал Степаныч.
        — Тогда я подскажу марки и параметры, — нетерпение съедало Малхаза.
        — Твой заказ слишком дорого стоит, — через пару дней объявил Степаныч.
        — Качество всегда дорого стоит, — не сдавался Шамсадов. — Гарантируйте, что мы рассчитаемся с лихвой, картинами.
        — Ой-ой, Тчамсадов, загонишь ты меня в долговую яму.
        — Да что это — копейки! — заорал, нервничая, Малхаз. — Мои картины будут стоить — тысячи! Даю Вам слово! Поверьте мне!
        Это всплеск не возымел действия. А Малхаз все равно действовал. Карандашный портрет Степаныча был безукоризненным, отражал его прямой, чистый, от земли, дух. А с Зинаидой Павловной Малхаз намеренно схитрил — изобразил моложавой, доброй, не толстой, а сочной.
        — Так, — после очень долгого просмотра своего портрета, постановила супруга, — деньги деньгами, а семейный портрет — поколениям память.
        — Эх, — нехотя расстался Степаныч со скудными запасами.
        А Малхаз шел дальше. Самое главное было с Андреем. Юноша, худой, долговязый, физически очень слаб, зато смекалист, подвижен, жизнерадостен. Излишне долго возится с ним Малхаз, а Андрей на месте и минуту высидеть не может — все к компьютеру рвется, играет.
        — Не плохой у тебя компьютер, — о своем начинает Малхаз.
        — Да, папины друзья на время дали.
        — А что ж ты только в эти две детские игры играешь? В базе данных должны быть еще, — осторожно к своему клонит Шамсадов. — Ты можешь раскрыть всю программу? Давай, помогу.
        Этот план, который Малхаз вынашивал не одну ночь, в корне надломился. В любом случае, через спутники у военных компьютерная связь есть, и Малхаз надеялся, что по беспечности Андрею могли провести связь хотя бы с Интернетом; на это намекали многочисленные провода в доме. Однако, никакой связи с внешним миром нет, и более того, всю базу данных стерли, и лишь одно сумел распознать Малхаз — в компьютере использовалась натовская программа Shadow — системы защиты обнаружения вторжений. С ней бы Малхаз справился, вышел на контакт с братом, иль с Ралфом, в крайнем случае, с Безингером.
        А что они сделают? Чем помогут? Разве, что узнают, что он еще живой? Так первый всплеск извне, и его, как свиней, океан слижет. Что же делать? Когда боли были сильные, он и думать о побеге не думал, а сейчас, значительно полегчало, и эта мысль неотступно преследует его, и тому виной — иное ночное видение: теперь вместо ужаса волны, он каждую ночь видит печальную, грустную Ану, которая его зовет, зовет, зовет. И как ни тяжело, он должен, он обязан найти лазейку, ее искать. По крайней мере, какие-то сверхмогучие силы навели его на Степаныча, а не загнали в ядерное подземелье, и Ана, как явь, тому подтверждение, она его на Кавказ зовет, зовет, она ему, наверное, поможет!
        И Малхаз, как только прибыли краски и три отличных хоста, как он заказывал, первым делом взялся за семейный портрет, а ночами, втайне, параллельно стал рисовать Ану по памяти; и почему-то выходила не его Ана, а совсем юная, сильная, прекрасная, как та, что забрал он у Безингера.
        — Это кто? Жена, подруга? — как-то спросил Степаныч, когда Малхаз помогал ему в свинарнике, выдавая, что за Шамсадовым и его житьем он скрытно наблюдает. — Хм, за нее, ты думаешь, деньги дадут?
        — Пол мира дадут, — не без дерзости ответил Шамсадов.
        — Что? Ах, ты, гад, свинья, тот же жид! — набросился на него Степаныч. — На мои последние деньги блядей рисуешь?
        От большущих ручищ пострадал Шамсадов нещадно. Ожидая худшего, он последующую ночь ни минуты не спал, желая закончить картину. На рассвете ввалился грузный Степаныч:
        — Тчамсадов, давай… — и тут он замер, раскрыв рот. — Господи, как живая! Краса!.. А наш семейный портрет у тебя не получился.
        — Я его еще не закончил, — почувствовав перемену, ласково проговорил Малхаз. — Ваш портрет будет еще лучше. Вот увидите… Только руками нельзя, еще не подсохло.
        — И сколько ж это будет стоить?
        — Уверяю — много. Только пока мы это продавать не будем. Вначале продадим другое, дайте мне еще пару недель.
        Малхаз и сам не ожидал, а другая картина, на большом полотне в три метра по диагонали, получилась, как он и задумывал. Уже заканчивая и глядя на картину, он каждый раз холодел от ужаса: взъяренная волна.
        — Боже! Точь-в-точь! — вскричала Зинаида Павловна, — Уберите ее, мне страшно.
        — Мы вернем свою тысячу долларов? — Степанычу эта картина только этим интересна.
        — Не менее десяти, — невозмутим Шамсадов.
        Эта картина до Японии не дошла.
        — Командир гарнизона себе присвоил, — с ужасом в глазах сообщил Степаныч.
        Казалось, что это не только банкротство Степаныча, но и «последний гвоздь» в судьбе Шамсадова, но все перевернулось буквально в тот же день. К подсобному хозяйству Степаныча потянулись офицеры из подземелья с просьбой изобразить такое же — за деньги. А потом и портреты с фотографий, и просто пейзажи.
        Заказы принимает сам Степаныч, и дел у Шамсадова уже на полгода вперед; рука устала, глаза от краски щиплет, все приелось и надоело, и лишь одна польза — свинарник он давно не посещает. А тут и лето подоспело, и как-то раз, совершенно случайно он услышал в открытое окно грубый окрик Степаныча жене:
        — А зачем ему деньги? Здесь магазинов нет, и ему их больше не увидеть…
        Это был приговор.
        Конечно, Шамсадов прекрасно понимал — какова его участь. Но понимать — одно, а такое услышать из уст самого близкого, а другого нет, человека — тягостно.
        Несколько дней Шамсадов ходил сам не свой; с кого-то картины писать и в то же время ждать от него же исполнения приговора — невыносимо. В отчаянии он уже готов был пойти на какую-либо крайность, безрассудство. Да обстоятельства встряхнули — в эти дни был очередной «полигон», и эти подземные толчки с еще большей силой, и эти две волны с еще большей пожирающей высотой, вдохнули в Малхаза терпение и самообладание, и в то же время у Зинаиды Павловны случился очень сильный сердечный приступ, а Андрюша от испуга — день говорить не мог, позже — чуть заикался.
        Зинаида Павловна слегла, и мог бы Степаныч загнать Шамсадова в свинарник, а самому за женой присмотреть, так нет, Степаныч по-мужицки скуповат, Малхаз рисовать должен, оплаченных заказов полно, а временами и в их доме, за женой, присматривать должен.
        Шамсадов на все готов, и не только за женой, больше Андрею уделяет внимания, и играючи, просто на ходу такое в «пустом» компьютере сотворил, что юноша присвистнул:
        — Дядя Малхаз, а как Вы это сделали?
        — Учись, да и компьютер сам научит, — подбадривает юношу Малхаз, — ты только не боись, лезь во все дыры, здесь аварии не страшны, и все можно переиграть.
        Через пару дней Андрей уже бегал за дядей Малхазом, прося объяснить — одно, сделать — другое, повторить — третье.
        — Так ты ничему не научишься, ничего не поймешь, — объяснял Шамсадов. — Нужна практика, живое общение, контакт, или хотя бы двойная игра, — и далее, — У тебя ведь есть доступ на «ярус», и хотя бы в Интернет.
        — В том-то и дело, что нет… Правда, один аппарат в красном уголке для развлечений стоит, но и он платный, только офицеры на нем сутками сидят, порнографию разглядывают.
        — Хм, платят только богачи и дураки… У тебя, Андрюша, доступ к аппарату, подключенному к сети, есть? … Ну вот, решим для начала такую задачку, какую на физтехе и не встречали… Только условимся — это игра, но игра виртуальная. Все по памяти, сдашь — мне конец… Не согласен, опасность, в любой момент можешь выйти из игры.
        Так он в открытую вербовал Андрея и использовал его доступ к секретной сети. Мальчишка оказался на редкость способным, не меньше Малхаза заразился «игрой». Вначале, обойдя все преграды, они скачали несколько ранее недоступных игр, за которые надо было бы по-правильному платить. Потом Андрей успешно сканировал исходящую с острова закодированную информацию за последние сутки. И так и надо бы идти потихоньку, «наощупь», не торопясь. Но Малхаз торопился, у Андрея уже на носу выпускные экзамены, скоро он уедет, наверняка навсегда, по крайней мере, об этом мечтают его родители. И, из-за нехватки времени, а главное, надеясь на беспечность и слабую квалификацию местных программистов, Малхаз стал форсировать ход операции, он пытался скрыто выйти на связь с внешним миром. В первый день — все хорошо, во второй — тоже, а на третий Андрей задержался в «ярусе». И неожиданно Степаныч побежал туда же, прямо в грязной одежде — вызвали.
        Пытаясь сохранить спокойствие, Малхаз делал вид, что поглощен рисованием «денег» для Степаныча.
        — Мой сын, сын офицера, и не выдаст, — вдруг за спиной грубый, яростный бас, — однако, он — сын русского офицера, и тебе, черномазый, родину не продаст.
        От тени первого удара Шамсадов успел уклониться, но все равно, слаб, от болезни еще не отошел, даже убежать не смог, а после, когда Степаныч ушел, он даже приподняться не смог, и так, в слезах, в соплях, в крови, тут же на полу, тихо скуля, заснул. А на рассвете вновь Степаныч за шиворот его дернул:
        — А ну, рисуй!
        Да, рисовать надо. Вместе с Андреем в Москву летит и Зинаида Павловна, после экзаменов в физтех, надо родных повидать в Пензе и в Краснодаре, восемь лет не виделись, да подлечиться, если денег хватит.
        А перед Андреем у Малхаза трепетное чувство — и вины, и восхищения, любви и близости. Но близко подойти теперь он не смеет, лишь издалека изредка видит, потому что в «своем» доме только ночует, а ночей в принципе и нет, вот он весь день на воздухе пейзажи и рисует.
        А лето в разгаре, и кто бы мог подумать, что на этих, вроде гладких камнях такая бурная жизнь зацветет: всюду, прямо на голых скалах яркие, светлые цветы, всевозможных оттенков и размеров, и кругом крик и пение многочисленных, прилетевших с юга птиц, и если бы не мошкара и комары — не жизнь, а рай. И сидит Малхаз от зари до зари, почти что круглые сутки, все срисовывает, руку и оскомину набил, что в творчестве недопустимо, да и рисовать за деньги — тоже недопустимо, но он подневольный, и даже не арестант, у арестанта адвокат, статья, срок — есть, и родные в курсе, а у него ничего, он раб, угнанный в рабство пленник, жизнь которого, что жизнь мошкары.
        И все же, кем бы он ни был, и сколько бы ни жить, одно его гнетет: хочет он хотя бы на минуту встретиться с Андрюшей; посмотреть на его красивое, доброе, открытое лицо; поблагодарить, извиниться, пожелать успеха. А такой возможности уже практически нет, завтра отходит корабль. И почему-то очень грустно, грустнее обычного на душе у Малхаза, словно с родным, давно знакомым человеком навсегда расстается. И уже солнце зависло надолго в красном мареве океана, на северо-западе; часов у Малхаза нет, но он знает — время к полуночи, можно ему на ночлег идти, и он уже хотел было собираться, как увидел бегущего от дома Андрея, а за ним родители, но не побежали, на полпути остановились.
        А Андрей подбежал, весь в слезах, глаза красные, а он все равно улыбается.
        — Дядя Малхаз, спасибо. Многому Вы меня научили, — Андрей на голову выше Шамсадова, сверху, слегка сгорбившись, смотрит.
        — Это тебе, Андрюша, за все спасибо. Ты настоящий мужчина, не выдал. А я виноват, извини… Может, когда-нибудь ты меня поймешь.
        — А картина словно не Ваша, без души, — вдруг сменил Андрей тему, поведя тонким, прозрачным пальчиком по листу. — А-а-а мы-ы завтра уезжаем, — и тут, еле видимый, только формирующийся кадык забегал по тонкой длинной шее. — Дядя Малхаз, дядя Малхаз, я слышал, как папа маме сказал, он к зиме увольняется, и Вас со свиньями… на полигон. Нет! За что, за что Вас так, дядя Малхаз? — и он кинулся в объятия Шамсадова. — Я Вам помогу! Чем Вам помочь? Чем? Я все смогу…
        Подошли родители и, упрашивая, успокаивая, виновато озираясь на Шамсадова, увели сына. А Малхаз все стоял, низко склонив голову, ожидая сверху топора, а топор, что самое мучительное, не падал на его хилую шею, и каждую секунду его надо ожидать — невыносимо. И он еще долго стоял, а мысль жива, носится она то на Кавказ, то в Москву, то в Лондон — ищет себе спасения, а глаза устали, в одну точку, под ноги уперлись, и лишь потом жизнь вновь взяла верх, и природное любопытство пробудилось — меж ног, свежая, довольно широкая расщелина, и она уползает в море, даже камни человеческого насилия не выдерживают, раскалываются…
        Эту ночь, точнее несколько часов в северных летних сумерках, Шамсадов не спал, все ворочался, в который раз думал. В Москве, кроме матери и братьев, еще много родных и друзей, в том числе Игорь Мельник. Дать их телефон, адрес — малейший резонанс, и его к свиньям. Нет, только не это, это конец, а жить и бороться надо… И он в очередной раз с тоской посмотрел на единственную отраду, отдушину — Ану, а она вроде улыбнулась, подбодрила, подсказала: — «Спи — утро вечера мудренее».

* * *
        — Дядя Малхаз, дядя Мазхаз!
        Шамсадов вскочил, в одних большущих синих трусах, с перетянутой в узел резинкой на боку. Дверь его жилища по распорядку Степаныча не запирается. Перед ним Андрей — красивый, высокий, в белой сорочке, в светлых штанах. Со спины Андрея, из дверного проема яркий свет высветил на лице юноши доселе незаметную мужскую поросль.
        Вслед вошел Степаныч; и хоть ступает осторожно, а как медведь — тяжело, и вонь перегара, табака. Пришла и Зинаида Павловна; она не вошла, так бочком лишь одной ногой переступила избитый порожек.
        — Папа, выйди, выйди, папа, — доселе неслыханные Малхазом мужские нотки прорезались в голосе Андрюши. — Папа, я прошу тебя, выйди. Я уже взрослый человек и могу иметь свою собственную гражданскую позицию.
        — Ваня, Ваня, ну, иди сюда, … выйди, — дернула мужа Зинаида Павловна.
        — Какой Вы худой, одни кости, — первое, что сказал Андрюша, когда дверь затворилась, и как бы исправляясь. — А Вы, дядя Малхаз, выпрямились. Вам уже лучше?
        — Лучше, спасибо твоей маме, — широко как обычно улыбался Шамсадов. — А кости мясом обрастут, … жить если будем.
        — Будете, будете, — увлажнились глаза юноши. — Дядя Малхаз, здесь паспорт не выдают, только в Петропавловске-Камчатском, и я расписку не дал. Ведь у Вас есть друзья, родственники, знакомые, кому бы я мог сообщить.
        — И не смей, — оборвал его Шамсадов. — Ни слова об острове, ни о чем, тем более обо мне. Я-то что, но и тебя за три секунды уберут. Понял? Ни слова, — тряхнул он юношу за руку. — А подарок для тебя есть; на память, — только сейчас искрой пришла ему эта мысль в голову.
        — На, — вынул он из дешевой рамки картину Аны, быстро свернул в рулон, — это не простая картина, береги ее… А просьба есть, если сможешь. В Москве сними с картины фото, сканируй на компьютере и, только посредством интернет-кафе, отправь послание на этот адрес, и оставь свои координаты в Москве, — и он по памяти назвал электронные данные Давида Безингера. — Если все будет удачно, к тебе наверняка прибудет высокий взрослый человек, говорит по-русски и по-любому. От него тебе вреда не будет, он очень влиятельный человек во всем мире, особенно в Москве… И главное, где я — не говори, мое имя не называй, об острове — ни слова, любое движение извне — мне конец. Военные президентам не подчиняются. Только одно для меня попроси — спасательный жилет Томаса Ральфа… Твое дело, если сможешь и захочешь, это жилет до меня как-нибудь доставить… Все запомнил? Повтори. Ничего не записывай, картину запрячь, и здесь, и на Камчатке — обязательно все обшмонают… Ну, спасибо, не получится — не горюй, только учись, ты наше будущее, будущее России!
        С отъездом Андрея и его матери на подсобном хозяйстве — гнетущая пустота. Степаныч запил, точнее был в состоянии вечно пьющего человека без присмотра жены. Голодные свиньи, особенно их приплод, дико визжали.
        — Нечего их кормить, — махал рукой Степаныч. — Все равно скоро все уплывут.
        А Шамсадову жалко своих собратьев по предстоящему эксперименту, он заботится о скотине и поражается — сколько ж остается пищевых отходов? И если, как говорил Андрей, и на другом конце острова еще одно подсобное хозяйство, с собаками и другой морской живностью, то под землей ежедневно пребывает не менее тысячи человек. И вроде там шесть ярусов, док для подлодки и несколько шахт для ракет. Что только люди не придумают, чтобы школу, больницу и дорогу не строить?
        И как ни странно теперь Малхаз с удовольствием рисует; вот-вот короткое северное лето закончится, а искусство — единственная отдушина, врата в спокойствие и миротерпимость.
        С утра из отходов позавтракает Малхаз, тем же свиней покормит, а потом весь день никто ему не мешает лицезреть природу, этот бесконечный, необозримый, прекрасный даже на севере, удивительно щедрый мир. И так бы и жил он, отображая на холстах эту земную прелесть; и уже свыкся, вроде так и будет до конца его дней, и иного, да черт бы с ним, и не надо, видимо, Кавказ и Европа были во сне, в прошлой жизни, когда он был мал, а теперь он взрослый, и в соответствии с годами и климат ему предназначен. Ну, и живи, любуйся, познавай и твори!
        — Тчамсадов, Тчамсадов — тревога, тревога, — вновь появились в жизни военные.
        Хоть хмельной, а галопом бежит в убежище Степаныч. Смерти ждет, а не менее резвей за ним помчался Шамсадов. В сыром подвале обрешеченная красная лампочка мигает, не дает Степанычу сосредоточиться, не может он код бронированной двери сходу вспомнить. Наверное, с пятого раза правильно набрал, а Малхаз из-под мышки глядит — запомнил — 425К8560С, два оборота по часовой, четверть — обратно; толкай.
        — Здесь раньше был командный пункт, — важно сев напротив окна, затарабанил пальцами Степаныч. — Проклятые жиды: направо-налево всяким проходимцам звезд понадавали, в Москве, небось, генералов не счесть, а мне, заслуженному офицеру, все полковника не дадут. А я — двадцать пять лет! И все на севере.
        Шамсадов этот брех не впервой слышит, занят иным, его глаза рыскают вдоль стен. — «Нашел», — на шурупах силовой щит, однотонно закрашен; наверняка обесточен, а может, и нет, — чем черт не шутит. И Малхаз уже обдумывал, как все это проверить, как вдруг, прямо под ним все зарычало, и такой взрыв — его буквально подкинуло и бросило на пол, и на него всем весом опрокинулся Степаныч. И пока они пытались встать, второй взрыв — еще мощней, все содрогалось, вот-вот железобетонная плита упадет, и так они даже не посмели встать, а разбуженное чудовище с морского дна дважды, вновь сотрясая мир, рыча, требуя жертв, приползало на остров, и не насладившись лакомствами «полигона» поползло дальше, оттого на бронированном стекле бункера не просто щедрые брызги, как в предыдущий раз, а толща воды, будто бесцветный, голодный язык, дважды облизал он стекло, Степаныча и Малхаза унюхал, может, приползет вновь?
        — Фу, ну, гады, совсем оборзели, — тихо сказал бледный как мел Степаныч, когда замигала зеленая лампочка отбоя.
        А из бункера вышли — то же самое, будто ничего и не было. И лишь вечером, пойдя на свой «полигон» рисовать, Малхаз, как обычно любовался природой; птенцы совершали первые полеты, а он неожиданно, на знакомом месте споткнулся, упал: уже не трещина, а значительная расщелина сквозь монолит скалы поползла в океан, и она еще узка, с ладонь, но видно глубока, как морщина на лице матери, схоронившей сына…
        — Гады, сволочи, жиды, всю страну узурпировали, — на следующий день кричал Степаныч, возвратившись из гарнизона; и вечером, уже изрядно поддав, со слезами на глазах. — Андрюша не поступил, на место восемь человек, по конкурсу не прошел, своих протащили. А платный — пять тысяч! Не рублей, а их, жидовских, долларов стоит… Ух! Гады! Всех потопим, всех взорвем. Эти волны для них готовим, на них океаны погоним, устроим им новый вселенский потоп! И ни одного Ковчега не оставим, досочку не дадим, всех утопим, коммунизм расцветет!
        А наутро, обеими руками обхватив больную голову:
        — Андрюша в армию пойдет, как я, всю жизнь бедствовать будет, … а иного не дано; нет у Андрюши денег, нет у него жилья… Горе, столько лет служил, а даже крыши над головой для сына не дослужился. Зинку жалко, плачет дура, меня клянет. А я чем виноват? Служил верно, по Уставу!
        Потекла жизнь в прежней колее, а тут, как-то поутру, побежал Степаныч в комендатуру. Вскоре вернулся; возбужденный, вроде радостный, а Шамсадова вдруг за ухо схватил:
        — А ну, выкладывай, жиденыш, — что у тебя с моей Зинкой? Что?.. Ну, да ладно, в честь праздника — пока милую, — он отпустил ухо Малхаза, и еще пребывая в похмелье, смешно продекламировал: — «Как там Малхаз? Как там Малхаз?» — дважды спросила. А про меня: — «Еще пьянствуешь? Всю мою жизнь пропил, и сына хотел» … Ну, да ладно! Новость-то какая! Поступил Андрюша, поступил! Двадцать пять тысяч за пять лет сразу заплатили! … Слушай, Тчамсадов, а откуда у них двадцать пять тысяч? Может, где нашли? Да нет; это ведь мой сын, умница, гений! Ты ведь сам это говорил. Умные люди сразу распознали и заплатили!
        — Небось, жиды, — не без язвительности.
        — Сам ты жид порхатый. А ну, пошел вон, не порть мой кислород, засранец… А ну, стой, так что у тебя с Зинкой? Что ж это она так нежно о тебе интересовалась? … О! Сейчас не до тебя. То клялась, что сюда больше никогда не вернется, а сегодня уже срочно вылетает. Надо пропуск ей заказать, а то могут и не пустить на остров… Тчамсадов помоги, надо все постирать, порядок навести.
        После обеда примчался бледный Степаныч из комендатуры:
        — Пропуск Зине не дают.
        У Шамсадова сердце больно екнуло.
        — Ну, она ведь хочет видеть меня… Это ведь позор! Что, моя жена шпионка, иль предательница? Они забыли, чья она дочь? … Нет, я это так не оставлю.
        Так бы Степаныч ничего бы и не добился, да, к счастью Шамсадова, кто-то, видать, подсказал, слег на сутки Степаныч в санчасть, поводов было много, и на этом основании дали Зинаиде Павловне допуск на остров. После этого Степаныч из санчасти сбежал, и счастье Малхаза оказалось под угрозой.
        — Зинке рыбки надо наловить, надо попотчевать жену-красавушку, — побежал Степаныч в подсобку, и уже оттуда другим тоном. — Кто водолазный костюм трогал? — и злым выйдя наружу. — Ты — жид? Ты… Ничего, сейчас мне недосуг, но я с тобой разберусь, черномазая харя.
        Как заправский конспиратор, первые сутки Зинаида Павловна даже не поздоровалась с Шамсадовым, а на вторые, ночью, в густой дождь, осень здесь уже наступила, она тихонько постучалась в дверь.
        — Малхаз, я Вам так благодарна! Вот, не знаю, что это, на себя еле напялила, под кофтой пронесла. Досматривали, как шпионку, — она положила на стол пухлый пакет. — Я Вам так благодарна. Степаныч еще не знает, а этот человек, правда, я его не видела, для Андрюши купил и трехкомнатную квартиру в самой Москве.
        — Вы и Андрей этого стоите, — своей неизменной широкой улыбкой сиял Шамсадов.
        — Есть и плохая весть, — потупился взгляд Зинаиды Павловны. — Я знала, что эта картина не простая, глаз с нее не спускала, из-под носа увели.
        — Я знаю, где она, — вроде важен Шамсадов.
        — Послезавтра я уезжаю, … навсегда, — вместе с каплями дождя и слезы потекли по ее сочным щекам. — Я не знаю, что Вы замыслили, но поторопитесь… Я могу только еще на месяц отложить отставку Ивана, и вот, двести долларов, они везде нужны; здесь для Вас магазинов нет, но люди все на прилавках, все, везде продажны… А больше, не знаю, чем бы Вам помочь?
        — Мне нужны аккумуляторные батареи для подогрева водолазного костюма, … пусть даже и подсевшие, вот такие, — Малхаз достал из-под кровати плоскую баночку, — или зарядное устройство.
        — Не знаю, … завтра пойду в санчасть, в котельную… Если что найду — оставлю под крыльцом. Больше видеться не смогу, Степаныч подозревает.
        — Ревнует, — усмехнулся Малхаз.
        — Да ну, Вас! … А вообще, я поражаюсь Вашему самообладанию. Удачи Вам! Молю Бога, чтоб мы еще увиделись, только не здесь, — она крепко прижала щупленького Шамсадова, по традиции трижды поцеловала. — Храни Вас Господь!
        И когда Зинаида Павловна уже выходила:
        — Заберите у Ивана Степаныча все деньги, и спиртное слейте, ему же будет лучше.
        И так совпало, что именно с отъездом Зинаиды Павловны, улетели все птицы, задули ветра, ветра, ветра, как обычно к зиме, будто со всех сторон, так что не укроешься. И круглые сутки дождь хлещет, океан бушует, ревет, у берегов пенится, слюнки пускает, «полигона» ждет.
        Степаныч в тоске; то к свиньям пойдет, то к Малхазу пристанет, то пойдет в комендатуру — злой приходит, жена зарплату на сберкнижку перевела.
        — Что-то картины твои не берут, халтуры лепишь, — недоволен Степаныч.
        — А что рисовать, слякоть кругом. Да и надоели, видать, наши пейзажи. Мы могли бы авангардизмом заняться; вот что модно сегодня в мире, особенно в Японии пойдет.
        — Так, займись, и побыстрее.
        — Напылением надо, кислород нужен… Водолазный баллон подошел бы.
        — Да? — зло мелькнули глаза Степаныча. — А заправить баллон — копеечка нужна.
        — Деньги есть, — Шамсадов показал стодолларовую банкноту.
        — Где взял? — вроде спокойно спросил Степаныч.
        — Нарисовал, — натужно улыбнулся Малхаз, и он знал, что Степаныч как бык силен, но что такая у него прыть — не думал.
        С удивительной проворностью Степаныч подскочил, скрутил Малхаза:
        — Где взял? Где взял? Говори! — стал он его душить.
        — Андрей, Андрюша, — успел выдавить Шамсадов.
        — Что «Андрей»? — расслабил хватку Степаныч, но жертву не выпускал.
        — Вы что думаете, — снизу, задыхаясь, еле выговаривал Малхаз, — оплата обучения и трехкомнатная квартира в Москве — все просто так?
        — Какая квартира? — совсем освободил Степаныч хватку. — Ты о чем?
        — Вы не в курсе? У вас квартира, шикарная, в самом центре столицы.
        — Постой, постой, то-то Зинка проговорилась о мебели, телефон оставила… Ну, дела! … А ну, дай, — он выхватил купюру. — Еще есть?
        — Последняя, — Малхаз достал еще одну зеленую бумажку.
        — Знаю я вас, жидов, у вас всегда все последнее… Нас разграбили, подачки подаете.
        Тотчас Степаныч переоделся, привел себя в порядок, со строгим видом ушел, таким же строгим, трезвым пришел, правда, в пакете стучала тара.
        — Тчамсадов! — крикнул он, но не грубо, с оттенком уважения. — От Андрея привет… Говорит, тесть наследство оставил… Врет, тестя и похоронить-то не на что было, перестройка генерала нищим сделала.
        А в тот же день, только ночью Степаныч вновь заявился, уже подвыпивший, с бутылкой и закуской.
        — Ты что не спишь? Все мудришь? Давай выпьем, одному тоска, — и после первой рюмки, глядя исподлобья, — Я родил, я растил, а он, родной сын, десять раз о тебе спросил, а обо мне даже не побеспокоился.
        — А что о Вас беспокоиться? У Вас все, как в сказке, обустроилось, — наверное, впервые, с вызовом, в упор глядел Малхаз.
        — В этом ты прав, — почему-то тяжело вздохнул Степаныч, опустил взгляд, и подавленно. — Исполню я пожелание сына. Вопреки принципам, под конец службы, пойду на сделку, будешь «напылять» картины, но застану в момент… пристрелю, задушу… — тут он встал, и качаясь, тыкая пальцем. — И тебя, и развращенную тобой Зинку, и купленного тобой Андрюшу. Понял?! Всех придушу, всех! И не думай, никуда не побегу, не позову на помощь, сам, сам придушу вас жидов, вот этими руками.
        На следующий день Степаныч был тих, даже пригласил Малхаза на обед, все расспрашивал, в каком районе Москвы квартира, далеко ли метро и прочее. Шамсадов этого ничего не знал, но врал, будто сам все натворил. И казалось бы, наступил мир, то ли сговор, по крайней мере, Степаныч абсолютно буднично передал баллон, наполненный кислородом, а выдал совсем сокровенное:
        — На, — кинул он новую импортную аккумуляторную батарею. — Зинка там возилась с хламом. Знаю, ты под крыльцом забрал. Так той и на пять минут не хватит, выработалась… Эта с нуля, сегодня специально купил.
        Малхаз даже спасибо не сказал, боялся лишнее слово сказать, в душе ликовал. Однако, в тот же вечер, как обычно хмельной вновь явился Степаныч.
        — Что? Опять не спишь? Мудришь? Ха-ха-ха! Знай, я и мой сын — предателями не будем, нас не купить, понял? Что, хочешь уплыть, под водой? Ха-ха-ха! Идиот! Кислорода на полчаса, батареек — максимум на двенадцать часов. И куда ты доплывешь? Тысяча миль до земли. В ледяной воде, в вечный шторм? Ха-ха-ха, плыви, мне какая разница со свиньями ты или без них — все равно рыбки сожрут. Можешь сейчас плыть, плыви. Боишься? … А поплывешь, поплывешь, как миленький, … когда я захочу.
        В следующие три дня Степаныч не выходил, и не от того, что пил, а от бушующей стихии. Сплошной, как прутья жесткий и холодный, непрерывно хлестал ливень, а ветер — не ветер, ураган, просто валил с ног, не давал вздохнуть, и Степаныч лишь высовывался из двери и давал команды Шамсадову — «разгрузи вагонетку с отходами, покорми свиней, принеси мне пожрать, шифер с крыши унесло, протекает, лезь, твою мать и хуже».
        А у Малхаза самого в жилище окна повышибло, тряпками кое-как проемы забил, это мало помогает, холодно, и он пока ночует в свинарнике, простужаться ему никак нельзя, кое-как болезнь отступает, малейший рецидив, и его планы — насмарку, просто жизни конец. Но оптимизма он не теряет, ждет удобного момента, больше полагаясь на судьбу, … не вышло.
        Только-только распогодилось, едва застенчивое солнышко появилось из-за небесной, молочной пелены и ветер стих, прямо как по заказу. Хотел было Малхаз с утра поскорее разобраться с собратьями по несчастью и заняться своими делами (это не только с аквалангом), да не успел, всего на день, точнее на ночь. Замигала красная лампочка, и он все еще раздумывал, надеясь на авось, да прибежал Степаныч: — Что не видишь горит, бегом за мной!
        — «Все-таки жалеет меня», — думал Шамсадов, поспешая за огромным подполковником, ощущая застоялый перегарный смрад.
        Вновь Степаныч не мог набрать код, а руки дрожат, и он уже сам был в отчаянии, Шамсадов не выдержал, нервы сдали, оттеснил офицера, играючи, бегло набрал шифр. У Степаныча водянистые, вдоволь залитые хмелем и кровью глаза полезли на лоб, даже рот раскрылся, лицо вытянулось. Но ни слова не сказав, он вошел в бункер и обмер; силовой щит раскрыт, вся компьютерная оргтехника Андрея здесь.
        — Вот ты гад! — нет, не крикнул, а очень тихо, шепотом выдохнул Степаныч, медленно развернулся. Не только мысль, но и движения его стали вялыми, заторможенными. И пока он попытался было что-либо предпринять, начался знакомый хлопающий подземный гул, все затряслось. Этот момент самый противный. В оцепенении, затаив дыхание, на полусогнутых ногах ждешь, но не томительно долго. Взрыв, каких ранее не было, другой направленности и мощи, швырнул обоих к стене; тучный Степаныч застонал, сползая. А рот его все так же открыт, и взгляд туда же, на силовой щит, а мысль от удара, видать, прояснилась.
        — Тчамсадов, Малхаз, спаси, беги, трибунал под старость — забыл тумблер вырубить!
        Молнией выскочил Малхаз из бункера. До домов метров пятьсот-шестьсот. Бежал он, земли не касаясь, боясь упасть от повторного толчка. Потом споткнулся, чуть не упал на месте, где дважды ходит каждую ночь — уже не щель, не расщелина в ладонь, а полуметровая страшная трещина. Но любоваться некогда. Побежал он дальше. Степаныч тумблер не отключил, а дом запереть не забыл. Да у Малхаза есть ключ, Зинаида Павловна на всякий случай дала, вдруг Степаныч с похмелья пожар учудит; а таблетки с демидролом он сам в аптечке нашел, в огромную бутыль с мутным, вонючим самогоном щедро побросал, и за это сам может поплатиться. Так и случилось. Тумблер он успел вырубить, и даже мечтал до бункера успеть, но здесь наверху, почему-то гула не слышно, и тряски он не заметил, наверное, оттого, что сам в беготне. И тут, как швырнуло его, прямо под стол, дом резко дернулся, качнулся, хрустнули стекла. Бросился Малхаз к выходу, первым делом глянул на океан — все, вроде, спокойно, как обычно, слегка штормит. А его сердце странно, бешено колотится, вот-вот выскочит, давит в виски, дышать не дает, впервые он почувствовал
тяжесть одышки, боль в горле, в предплечье, и сил бежать просто нет, все внутри горит, распирает, давит.
        Знакомый, разъяренный рев заставил его жить, принудил бороться. От мощного глубокого подземного толчка происходит сдвиг, обвал или разлом морского дна, вода резко смещается, и от сильного перепада амплитуд, где-то недалеко в океане зарождается гигантская волна, которая расходится, как снежная лавина со склонов, в две направленные стороны. В открытом океане эта волна не страшна, и даже слабо ощущается кораблями из-за большого периода интервала, а встречая мелководье, волна резко вздымается, ее фронт кипит, пенится, злится, и с огромной силой и энергией обрушивается на природу, в данном случае на породившую ее островную скалу…
        Издали увидел Малхаз несущуюся бешеную, как создавшие ее люди, беспощадную волну. Завороженный, наверное, с минуту наблюдал он за сдачей стихии. Чуть погодя вспомнил, что не в бункере, бросился туда, а сил почему-то нет. Зато по закону сохранения энергии — сколько киловатт люди взорвали, столько и в волне, обрушилась она стремительно со страшной неукротимой силой, с высоченной волной. Малхаз сделал шаг, второй, больше не смог, что-то внутри надломилось, от страха коленки подкосились, упал он навзничь, и лишь прикрыл несчастную голову руками. А рокот нарастал, все тряслось, вихрь воздуха, а затем и сама волна дотянулась жадно до Малхаза, цепким, леденящим языком хищника обдала его, лизнула, в свою бездонную пасть потянула с прожорливостью, да та расщелина, что морщина матери — спасла. Попал в нее Малхаз, да так глубоко и прочно — сдвинуться не может, застрял, и это вновь его спасло, от повторного, не менее голодного языка растревоженного морского чудовища.
        Сам Малхаз никогда бы не выбрался. Отчаявшись кричать — умолк; океан рядом, штормит, любой стон глушит, будто специально на людей сердит. А тут и ранние приполярные сумерки наступили. Смирился Малхаз с судьбой и даже улыбнулся сквозь слезы — родная земля не отпустила, как положено, в своих объятиях хоронит его. И было совсем темно, когда луч фонарика забегал над головой, из последних сил он крикнул. Лица Степаныча он не мог видеть, но по голосу, и тому, как орошалось его лицо, знал — подполковник сквозь слезы, как родного спасал его. И отвел в свой дом, на свою постель уложил, и лишь потом, когда страсти, казалось, улеглись, без угрозы сказал:
        — А ключ-то в дверях забыл?
        — Зинаида Павловна дала.
        — Я Зинку всегда дурой обзывал; дочь коммуниста-генерала, а набожной была. Теперь я понимаю — она всегда была права. Иди сюда, — он позвал Малхаза в комнату Андрея. Странное дело — одна плита полностью обвалилась и прямо на кровать юноши. — Если бы не поступил, приехал бы и спал бы Андрюша здесь…
        — Нет, был бы в бункере, — логически пытался мыслить Малхаз.
        — В том-то и дело, плита упала позже, когда наступила ночь, … и после этого, без особой надежды, я стал тебя искать… Фу, вроде, атеистом был, а в миг в Бога поверил, — и он обнял Шамсадова, — спи, отдохнуть тебе надо, бледный весь.
        Наутро, после проведенной совместно ночи под одной крышей, Шамсадов встал первым, тихо хотел выйти.
        — Малхаз, постой, дело есть.
        Шамсадов насторожился, голос Степаныча, вроде, не груб, да и радости в нем нет.
        — Ничего не спрашивай. Это вопреки положению. Исполнить последнее пожелание умерших, я три дня с собой ношу, — Степаныч достал пачку пронумерованных фотографий с 1431 -1440, — Просили за упокой их душ помолиться…
        — А что они так худы, скелеты?
        — Сильное облучение… Юнцы, совсем юнцы, ровесники Андрюши, — схватился за голову Степаныч. — Что-то я ничего не пойму!
        — А что тут понимать — у сильного всегда бессильный виноват.
        — Ну, ведь были массовые казни, бандитизм и прочее-прочее.
        — Было, все было, — взял фотографии Малхаз. — И пусть истина всегда где-то посередине… А из двух спорящих — виноват умный. И пусть независимый суд, а не кучка вооруженных головорезов с обеих сторон решают судьбы людей, тем более, заблудших несовершеннолетних.
        — Не знаю, не знаю! — вскочил Иван Степаныч. — В последнее время в моей голове полный кавардак, ничего не пойму, — он жадно выпил полный стакан воды, и чуть отдышавшись, не глядя в сторону Шамсадова, твердо. — От принципов не отступлю: помогать тебе не буду, но и мешать не намерен… Как сказала бы Зина — все в Божьих руках!
        И когда Малхаз уже был на улице, Степаныч вышел вслед, и очень тихо:
        — Тчамсадов, у меня уже предписание на руках, через две недели уплываю, а до этого, … того … свиней.
        — Спасибо, — так же тихо ответил Малхаз.
        Этой информацией он уже владеет, и надо выяснить еще одно — самое основное; и хотя Степаныч нейтрализован, все равно времени в обрез, но сейчас не о себе надо подумать, а об убиенных юнцах.
        Долго Малхаз совершал принятый религиозный обряд, слезы сами по себе текли, и одна печаль, а кто по нему молиться будет, и кто узнает, что он кончил жизнь здесь? От этих переживаний сердце, как и накануне, сильно защемило, так что он остаток дня провел лежа, вечером, в который раз полез в аптечку Зинаиды Павловны.
        — Да-а, не сейчас бы твоему сердцу болеть, — выдавил Степаныч.
        — Не болит, — свою улыбку постарался напустить Шамсадов. — Для профилактики, укрепляю.
        — Ты лучше — сто грамм… Расслабься.
        Впервые за много-много последних ночей он расслабился, демидрол помог. Лишь к восьми утра встал, за окном еще ночь, страшная непогода, ветер свистит в трубе. А что я мечусь, как рыба в сетке, что мне надо, если и юнцы, ничего в жизни не повидавшие, здесь погибли? — «Ноет мое сердце, я устал, больше не могу, боюсь, всего боюсь, жизни боюсь, борьбы боюсь, волны боюсь, даже просто от вида холодного океана — в дрожь бросает», — с этой мыслью бросился он в свою грязную, давно не стиранную постель, от озноба укутался, в калачик свернулся. — «Пусть последний день — я хочу спокойно пожить», — с этой мыслью он сильно зажмурил глаза; может, заснул, может — нет; да печальная, строгая Ана, как наяву открыла дверь, молчаливо вошла; лицо мокрое — то ли от слез, то ли от дождя; в упор долго свысока на него смотрела, и, ничего, совсем ничего не сказав, также печально вышла.
        Вскочил Малхаз, а дверь, действительно, настежь, на улице непогода свирепствует, еще очень темно, а сердце, его выстраданное сердце бешено бьется, ноет, будто на высокую гору залез.
        — Потерпи, потерпи еще немного. Дай свершить последний рывок, — поглаживал он левую часть груди. — Я тоже устал, тоже иссяк, но нельзя же сдаваться на полпути, вдруг сможем доплыть до Кавказа, похоронят нас, как положено, на родовом кладбище… А может, еще поживем? А? … Потерпи, ты сильное, потерпи, мое сердце, будь, как мой дух!
        …Выбежал Малхаз на улицу, еще темно, только-только короткий северный день просветляется. Ветер свистит, хлещет дождь, океан в низине ревет, голодные свиньи визжат. А напротив свет горит. Подкрался Шамсадов, на цыпочки встал: разложил Степаныч на всю комнату водолазный костюм, что-то колдует…
        Даже когда душил Степаныч, Малхаз ни на секунду не сомневался в прямоте его души, в его нравственности; знал, что Иван Степаныч — настоящий защитник отечества, вскормлен землей, человек от истоков, от сохи.
        Правда, сейчас Шамсадову не до костюма, есть дело поважнее. Впервые не таясь, он идет в бункер, и идет не после обеда, не ночью, а с утра, открыто, как на работу, и от того, почему-то вспомнил он свое маленькое горное село, свою школу, что он человек самой мирной профессии — Учитель Истории, правдивой истории, той истории, какую другие не напишут, а напишут, наврут, себе в угоду сочинят, а может, так событие им видится, а для кого — гибель, порабощение, отказ от традиций, гонение; для кого — научный эксперимент, прогресс, роскошь и цивилизация, а для кого — хаос, разруха, смерть и нищета… — «Нет, не сдамся. И ты, сердце, терпи. Я обязан до конца довести свой урок Истории!»
        …Уже с месяц, как Малхаз проник в бункер, со слабой надеждой проверить силовой щит. И к его удивлению, во всех гнездах питание есть. В тот же вечер димедрол полетел в самогон, а в ночь Малхаз вытащил из-под кровати всю оргтехнику Андрея, которую с увольнением Степаныча надлежало сдать; пустые коробки поставил на место.
        Войдя в сеть, Малхаз ничего не предпринимал. Он просто параллельно присоединился к секретной системе и имел доступ ко всей входящей и исходящей информации. А эта информация заключается в том, что на экране одни лишь цифры, знаки, символы, вся корреспонденция зашифрована, ничего не понять. Из опыта Малхаз понимает, что используется современнейшая аппаратура, новейшие программы, в том числе и защитные. Связь через специальные военные спутники, и не один, правда, есть пробел; два раза в сутки, по двадцать-тридцать минут, когда спутники попадают в «тень» — связь «зависает».
        Первая мысль — взломать защитную базу системы, проникнуть в программу. Но это не реально, тем более, в одиночку, да и средств для этого нет, а времени и терпения — вовсе. К тому же, сидя под носом у профессионалов — гибель.
        Обучаясь в Лондонской лаборатории, Шамсадов проходил курс дешифровки, и хоть многое позабыл, все же некоторые элементы криптографии помнил. Вначале он попробовал самый простой вид шифрования — моноалфавитный, надеясь на русское «авось» — здесь не простачки. Потом нашел у Андрея на полке словарь русского языка и проверил систему одностороннего кода, когда каждому слову соответствует порядковая цифра, в пятизначной системе кодирования. Это тоже изначально было провальным. После этого он стал использовать двухстороннюю систему, пытаясь использовать обратный шифр. Потрачено уйма времени, да делать было нечего. Все бесполезно. В таких условиях, с такой защитной системой, с таким набором средств и времени — все бесполезно.
        Малхаз был в отчаянии. И если вначале, на что-то надеясь, он всякий раз всю аппаратуру заносил, потом выносил, прятал в сооруженном рядом тайнике; то от разочарования даже перестал таскать — надоело, времени и сил на это уходит уйма. А по опыту, и оттого, что хотелось жить, а выхода нет, он знает, что нужно упорство, надо терпеть, в компьютер положено вслепую тыкаться, он подскажет, брешь всегда есть. И она нашлась, но совсем не там, где представлялось.
        Дело в том, что на территории подсобного хозяйства был всего один туалет, общий, на улице, но, как положено, с удобствами, с подогревом, и это заслуга Степаныча, ибо он любил утром и вечером, иногда часами восседать в досужем месте, покуривая цигарки, почитывая газетки, в чем была его страсть. Понятно, свежих газет на острове не было и не могло быть, что ущемляло информированность Степаныча в новостях. Тем не менее, он ежегодно подписывался на все газеты, особенно коммунистического толка, и через месяц пришедшее «старье» читал от корки до корки, и когда Зинаида Павловна была здесь, она выкидывала эту макулатуру, а ее уже давно нет, и не стопка, а уже гора корреспонденции, и хоть у тощего, маленького Малхаза в туалете особых задержек нет, а плохое заразно, нет-нет, и он порой просвещается. И только сейчас, когда мучился с дешифровкой, он случайно обратил внимание на листы с набранным компьютерным шрифтом. Это свежая хроника событий из военной газеты «Красная Звезда». Взял эти листки, побежал в бункер. Боже! Как все просто! Ну, кто мог подумать, что расшифрованный самим компьютером газетный текст
будет сканирован на листки для внутреннего пользования, и что какой-то Степаныч их вынесет, будет читать в туалете, а там их будет искать криптолог Малхаз?
        Теперь, конечно, не все, но многое стало ясным. Как представляется Малхазу (а может, это не так), две ядерные супердержавы — Америка и Россия, несмотря на мораторий ядерных испытаний, полным ходом разрабатывают новые средства войны, и теперь для этого идут на любые операции, нещадно эксплуатируя потенциал стихий. Подземные ядерные взрывы позволили искусственно воспроизводить очаги землетрясений. Но от этого эффект мал. Ведь нелегко в стане неприятеля или неподалеку от него закладывать шахту для толчка, а на далекие расстояния землетрясение неэффективно, земная кора тверда, гасит разрушительные волны.
        Другое дело на воде. Вот где простор, маневр, успех. (Но не будущее! А кто об этом, кроме как о деньгах, думает?) На необъятных пространствах Тихого океана испокон веков ежегодно случаются десятки разрушительных цунами и так называемые сейши, не менее страшное колебание воды вследствие мощных землетрясений. И как ни странно, если, допустим, землетрясение случается где-то в Андах, в Южной Америке, или на Аляске, или где угодно на морском дне, то цунами можно ожидать за много-много миль от эпицентра, скажем, на Гавайях, в Малайзии, или в Японии и на Камчатке, и при этом мощь волны, пройдя столь значительные расстояния, остается значительной.
        Вот и решили ученые, военные, политики, словом, грамотные цивилизованные люди, то же самое искусственно воспроизвести. Уже десятки лет опыты идут с обеих сторон Тихого океана; успехи налицо, иногда по телевизору на весь мир показывают. Однако, как читает Малхаз по секретной переписке, и проблем чисто технологических (нет, только не морально-этических, ведь в интересах своих стран, своих народов, в общем, патриоты!) немало.
        Первая. Почему-то с расстоянием мощь волны, не в пример природной, сильно угасает, разрушительный эффект очень мал, чересчур гуманно, так и уважать перестанут. Деньги на испытания не дадут.
        Вторая (самая тяжелая). Как ни стараются, а строго направленного взрыва не получается, азимут распространения велик, и вроде целились в Аляску — попали в Чукотку, били по Японии — пострадал Сахалин (за это пожурили, да на дурную стихию списали); а вот целились на Гавайи — потоп в Калифорнии, вот это маневр, воинская доблесть, научная мысль! Посыпались звания, премии, чины!
        И, наконец, третья проблема… Хотя какая это проблема? Лес рубят — щепки летят… Ну, понятное дело, взрыв на собственной, хоть и островной территории, без ущерба не бывает. Еще хуже с обратной волной. Вот у американцев ее вроде нет, или совсем мала, а у нас пока не получается; ну, понятное дело, у любого оружия должна быть отдача, наука требует жертв. А сколько у нас и сколько у них денег выделяется?
        В итоге. Стратегия верна — только вперед. В то же время проблемы есть, да все они решаемы, превалирует прежнее мнение — еще больше увеличить мощь заряда, … по примеру «условного» врага, для борьбы с общим врагом — международным терроризмом…
        Малхазу Шамсадову до этих военно-политических тусовок, иль разборок, дела нет, для кого-то он очередной статист, спутник свиней, и до его трагедии дела никому нет — его итог ясен, он попадет в волну. И хотя его идея в принципе не реальна, да других вариантов нет, и он хочет использовать этот, вроде бы тоже утопический шанс, — попасть не под волну, а на ее уходящий гребень.
        Примерный срок следующего, последнего для Ивана Степановича, Малхаза и свиней «полигона», известен, и сам Степаныч это подтвердил, да проблема в другом — в какую сторону попытаются направить волну.
        Если на северо-восток, в сторону Аляски, то конец: аккумулятора надолго не хватит в приполярной ледяной воде, тем более, что зима практически наступила. Если «пульнут» в направлении Японии — тоже беда, и что еще страшнее — застрянешь где-нибудь возле Курил или Сахалина в территориальных водах России и туда спасатели не сунутся. А вся надежда на них, на спасательный жилет Томаса Ральфа, на котором при промокании срабатывает спутниковый маячок.
        Счастье, если удар направят в сторону той же зажравшейся Калифорнии, и еще лучше — на Гавайские острова. В той стороне и вода потеплее, и океан ничейный. И будто все остальное ерунда — главное, вектор удара ждет, как жребия, Шамсадов информацию из Москвы, гадает, куда ляжет курс. А ее все нет, или он не может распознать, ведь не все раскодировать у него получается.
        А эти последние дни, в отличие от остальных в неволе, просто летят; Малхаз нервничает, сердце болит, да Степаныч рядом:
        — Ты когда-нибудь таким костюмом аквалангиста с подогревом пользовался? … Надо потренироваться, ночью, чтоб не заметили.
        Две ночи подряд вместо бункера в океан Шамсадов погружается. И конечно, тренировка нужна, полезна, но и до, и после страх перед водой, перед этим бездонным леденящим мраком не прошел, наоборот, еще больше усилился. А Степаныч не отстает, по-воински, на время заставляет Шамсадова костюм самостоятельно надевать, и снова и снова погружаться.
        — Да-а, — защищаясь от ветра, пытается прикурить Степаныч, — Костюм уж больно велик… Пожалуй, это к лучшему… Напялим на тебя побольше моих шерстяных вещей, обмотаем полиэтиленом, а сверху костюм… А то батарей всего на двенадцать-пятнадцать часов хватает, в лучшем случае… И на голову хоккейную каску Андрея надо надеть, на первом этапе не помещает. Лишним весом не будет, твой спасательный жилет на сто двадцать килограмм, ты сам и полсотни не весишь. Придется от берега с грузилом плыть.
        Иван Степанович не меньше Шамсадова занят, вдруг какое-то чучело из тряпья стал шить:
        — Твой муляж на «полигон».
        Мурашки поползли по телу Шамсадова, все в натуре представляет он, все больше и больше нервничает, боится, и главная напасть, сердце еще сильнее болит, и никакие микстуры не помогают, расслабиться не удается. А в сети полный кавардак, и, как понимает Малхаз, сами военные против столь резкого увеличения мощности заряда, а откуда-то издалека поступает команда — «исполнить». И даже в сеть заходить не надо — над самим островом витает дух беды, та высокая степень напряженности, готовая разрушить этот хрупкий мир. И вроде остались считанные дни, а Малхаз по исходящей информации догадывается — командир гарнизона неожиданно отбывает с острова. Степаныч подтверждает это:
        — Крысы бегут.
        — Тоже жид? — не сдержался Масхадов.
        — Хуже, перерожденец — из комсомола в дерьмократы. Папа в Генштабе, а сынок — сопляк, в тридцать четыре года генерал-майор. Еще один успешный «полигон» и, небось, маршала получит… На подлодке уплыл. Гад.
        — Худо дело, — озаботился Шамсадов. — Степаныч, Вам надо того, к семье.
        — Надо, а на чем? … Мое дело хуже твоего. Я на службе, и бежать с поста не имею права, не привык… А твое дело иное — будь начеку. Я в комендатуру.
        Было очень темно, хоть по часам и утро. Уже вторые сутки дул свирепый, пронизывающий северный ветер, неся с собой колкий, хрустящий мороз. Остров уже в снегу, белый, и на фоне беснующегося мрачного бесконечного океана, этот кусочек земли кажется праздником, чистым, уютным, родным! И настроение у Малхаза в это утро было отчего-то приподнятое, даже в груди не ныло; ведь первый снег всегда радость, новизна, и шел он в свой бункер, представляя, что идет в родную школу преподавать детям добрую историю. И почему-то ему представлялось, что сегодня компьютер даст ему добрую весть — удар на юг, на Гавайские острова. И тогда у него останется одна лишь проблема, за час до «полигона» нахально войти в сеть, воспользоваться ею, направив открытое послание Ралфу и Безингеру об ожидании в определенном месте Тихого океана, маячок наведет.
        Как обычно нежным светом засветился экран, и Шамсадов сразу же насторожился. Постоянно перегруженный нужным и ненужным для Малхаза хламом секретный канал, за последнюю ночь почти пуст, всего одно короткое сообщение, и его он расшифровать никак не может. А потом, неожиданно, хоть в это время ранее такого не случалось, компьютер совсем завис, и как назло какая-то картинка с живописным пляжем, точь-точь Гавайские острова.
        Сыро, холодно в подземном бункере, а Малхаз вспотел, и сердце вновь заныло, застучало; тыкает он, тыкает по клавиатуре — бесполезно, и вдруг за спиной замигала красная лампочка — сигнал тревоги. Нет, так невозможно, он должен знать курс, он должен передать информацию о начале. — «Что же делать? Что?» — весь он дрожит. — «Нет, не смогу, боюсь! … Это даже к лучшему! Это спокойствие, может, спасение?! Меня простят, отпустят! Ведь они люди, человеки! Умные, грамотные, управляют океанами и островами! А что я им сделал?! Я ведь тоже их, россиянин, был и буду им всегда! Я остаюсь! Я на земле! Я боюсь, боюсь этого чудовищного океана, я не свинья, … хочу жить, просто существовать, даже без зарплаты учительствовать…»
        — Ты что, не видишь — тревога! Тревога! — даже грузного шага Степаныча Малхаз не услышал, или не хотел слышать.
        — Я не смогу, не хочу, — вставая, сторонясь, залепетал Шамсадов, — и компьютер завис, курс не знаю, сообщить не могу… Утоплюсь.
        — Что ты несешь? Все готово. Курс — на юг… Да и срок им известен — я Зинке звонил, … — и другим, осипшим голосом, — хоть ты постарайся спастись, — и он рванул Шамсадова за руку.
        Океан буйствовал, рычал, будто знал о предстоящем. Частые неугомонные волны в непрекращающемся неистовстве бились о камни, острыми сосульками, словно белоснежными клыками, порождали у прибрежья зубастых чудовищ, пытаясь огородиться от оголтелых людей. А снег все шел, и казалось, только на остров, тоже стараясь обелить разум тех же людей. А люди торопились, всюду мигали лампочками, где-то, у маленького, уже опустевшего поселка, выла сирена — люди сами создают тревогу!
        — Никогда в Бога не верил, а вот несколько дней молюсь за тебя, и Андрюшу… Зине сделали операцию, все хорошо, — свист ветра и рев волн заглушали Степаныча, он за последние дни резко сдал, сник, сморщился лицом, и голос стал другим — покорным, тихим, так что только по движению синюшных губ Малхаз понимал, что говорил старший по званию товарищ. — Бог тебе в помощь, Малхаз! Терпи, держись, расскажи Андрюше об этом шторме, — он его крепко обнял, трижды поцеловал, и толкнул…
        Не будь за спиной Ивана Степановича, никогда бы Малхаз не посмел бы в эту бешеную тьму войти. И даже вспомнил о свиньях — с ними было бы легче. А так, назад шагу нет; с болью в сердце, с неописуемым страхом, с дрожью, он сквозь свирепые волны еле продвигался в громоздком костюме навстречу этому бесконечному мраку, ударяясь о камни, падая и еле вставая. И вот океан учуял его, очередная волна легко сзади лизнула, потащила в ледяную глубь. Кругом жуть, лишь всплывающие пузырьки видно. Груз в руке и океан тянут ко дну, жилет и его страх — к поверхности. Не раз он всплыл, обернулся — Степаныч требовательно махал рукой — уплывай, быстрее. А сам на самом берегу, на самом опасном месте находится. Только позже, подумав о нем, Малхаз прощально махнул рукой и, больше не всплывая, зажмурив глаза, быстро замахал ластами. Он от страха куда-то двигался, ничего не соображая, изрядно устал. Вдруг его что-то снизу толкнуло, вроде огромной спиной чудовище подперло. Выпустив груз, он с еще большим страхом всплыл. Беленькая земля, как игрушка, уже далеко, и как она к себе манит, там люди и свиньи! — «Нет, назад!» — он
сделал несколько взмахов, любуясь землей, мечтая о жизни. И прямо на его глазах, словно от пинка по елке, снег с вершин острова резко спал, сделал их черными, и та расщелина — морщина на материнском лице, припудренная было снегом, вдруг разошлась, оголилась, как пасть мачехи, на все лицо, через весь остров, с кривым оскалом, так что Малхаз не смог туда плыть, застыл в неведении. А океан закипел, зарокотал, завыл пробужденным монстром, разъяренным дьяволом, встряхнулся во всю необъятную ширь, в неукротимую жалким человеком мощь. Закружило Малхаза в коловерти, засосало ко дну. И ничего он не помнит, не соображает, все кувырком, давит в ушах; лишь о твердь ощутил удар, тесануло его по зубастому дну, и вновь все кувырком, только зубы сжал, шланг чуть не перекусил, полетел обратно, … это миг на вершине горы. И вновь его взор на остров; как молотом по камню на много частей разбит, что-то внутри горит, взрывы как фейерверки вспыхивают, то ли люди, то ли свиньи, как муравьи в растревоженном муравейнике бегают, и все равно, там земля, там праздник, там свет; туда он хотел поплыть, да волна по-другому решила,
как с горы, скатился он в другую сторону, в сторону бесконечной мрачной пелены, и в ужасе закрыл глаза, и долго-долго он больше ничего не делал, сдался стихии, только часто дышал…
        Дыхательный спазм, удушье и кашель заставили его встрепенуться, открыть глаза, машинально сорвать маску, и только тут он почувствовал — левая рука почти не повинуется, и острая боль — тоже в левой ноге. И наверное, от этой боли мысль зажглась, дернула импульсом жизни, борьбы.
        Его цель — добраться до нейтральных вод. Но он не знает, сколько проплыл: то ли милю, то ли тысячу; по крайней мере, острова не видно, и ничего не видно. Вроде еще светло; небо тяжелое, низкое, серое, но осадков уже нет, зато океан такой же хмурый, чужой, качает его с гребня на гребень, а когда летит в падину, кажется — больше он не всплывет, страх, что снизу чудовище зубастое его караулит, не проходит, давит в грудь.
        И все-таки дух и сознание — великая сила! Первым делом он освободился от ненужных теперь тяжестей — кислородного баллона и шлема Андрея, спасших ему жизнь. Были бы видны небесные ориентиры, плыть бы, может, не плыл, хоть стал бы в сторону юга смотреть, там, может, тепло. А ему уже невмоготу, кисти, стопы и лицо, обдуваемое ветром и брызгами, уже коченеют. И он сделал попытку плыть, чтоб согреться — не смог; левая часть атрофирована.
        … Страх — коварное зло… И когда стемнело, весь мир стал мраком, как могильная яма, и все мирно гудит, как заупокойная песнь, и, желая из этого вырваться, он изо всех сил закричал, и стало ему еще страшнее. Как жалок, одинок человек в процессе мироздания!
        От бессилия, холода и страха он прикрыл глаза, и только тогда заметил — что-то на плечах мигает. Этот спасательный сигнал вновь вдохнул в него жизнь, он задергался, пытаясь согреться. А следом еще один символ жизни — кое-где заблестели звезды, и лунный свет стал сочиться сквозь небесную дымку. Но это уже мало его беспокоит, сознание затуманилось: то он что-то ощущает, то впадает в беспамятство, и лишь изредка, уже с трудом раскрывает глаза… И все ж он дождался, уже светлело, когда чудовище, вдоволь наиздевавшись, тихо всплывало, и он в блаженстве от приближающегося покоя, сам себе умиленно улыбнулся, обмяк.
        …Страшная боль пробудила подобие чувства — какие-то существа, то ли люди иль звери, ломали его ногу. Он хотел, было, дернуться, но его пригвоздили, и словно исчезающее эхо он что-то еще слышал, как морской гул в ушах, и вновь приятный мрак.
        Еще раз он, было, очнулся, когда его переносили, но это тоже окончилось приятным мраком под тот же океанский гул. А потом гул исчез, и непрекращающаяся качка исчезла, и откуда-то донесся женский голос и знакомый приятный баритон. — «Давид Безингер?» — Малхаз раскрыл глаза.
        Просторная светлая каюта, красивая девушка-медсестра со шприцем, а рядом стоит высокий холеный Безингер, в белом костюме, гладит его единственно не перебинтованную правую руку, и на его пальце огромный старинный, вроде простой, перстень, может быть, Зембрии Мниха.
        — Только не дергайся, не шевелись, — ласково на английском попросил Безингер. — Это все ерунда, заживет, — указал он на гипсы. —Хуже другое: ты перенес «на ногах» сильнейший инфаркт… Ничего. Все позади. К утру будем в Японии, туда уже слетелись лучшие кардиологи мира… Поседел, — погладил он волосы Малхаза. — А знаешь, о чем ты все время говорил в беспамятстве? Ха-ха! Ну, на чеченском — Богу молился, смеялся, с кем-то ругался, какого-то Степаныча, на русском, с собой звал, … а главное, главное, ты не раз четко кричал: — «Ана, спаси, спаси, и я спасу тебя!», и это на чеченском, на русском, на английском. Вот что странно?!
        Учитель истории широко улыбнулся, и на родном:
        — Чеченский выучили? … Тогда скажу. Знаете, почему охранники-иудеи из Хазар-Кхелли все разом померли? От облучения. Значит, в пещере с сундуком — сильная радиация, оттого там люди, особенно мужчины, никогда не жили, это место, как проклятое, испокон веков обходили… Нам, точнее Вам, нужен лишь датчик…
        — Боже! Как просто! Как гениально! … Малхаз, ты чудо, ты гений, ты талант! — здоровенный Бесингер стал неуклюже обнимать больного, целовать, и, вдруг, резко бросился к телефону…

* * *
        Лечащий врач, высокий крепкий мужчина с рыжей бородкой, по говору американец, второпях оставил историю болезни (его куда-то отозвали), и Малхаз, воспользовавшись моментом, полистал свое досье — на латыни и почерк дурацкий, да кое-что выяснил. До Токио он побывал в клиниках еще двух городов на севере Японии, дальше он и сам знает — беспосадочный перелет на небольшом частном самолете до Дюссельдорфа в Германии, а теперь его лечат в живописных швейцарских Альпах, где-то под Цюрихом; и вроде это частная клиника, да глаз Шамсадова наметан, многое повидал — безусловно, это очень старое, великолепно ухоженное владение приватно, охраняется от мира как тюрьма, но никак не клиника, хоть и масса современнейшего оборудования и медперсонала.
        Сам Малхаз чувствует себя прекрасно. В новогоднюю ночь, вопреки возгласам врачей, даже лезгинку станцевал, и не просто так, а чтоб знали — темпераментно, азартно, с огоньком. Правда, после этого сутки встать не мог — все болело, и сейчас хромает, да это пустяки — сами врачи утверждают — время вылечит. Другое дело с сердцем. Вроде, не болит, и даже позабыл Малхаз, где оно находится. Однако, сейчас все внимание только к нему, замучили с исследованиями, прибывало масса врачей, в том числе и из Китая — целитель.
        Как понимает сам больной, рекомендации уже готовы — кого-то, для утверждения решения — ждут, и это тоже очевидно — ждут Давида Безингера. Самого Безингера Малхаз после Токио не видел. Однако каждый день и по нескольку раз Безингер ему звонит, здоровьем интересуется. У самого Шамсадова позвонить возможности нет — аппараты «клиники» работают на прием, у персонала лишь местные рации, и даже компьютера с выходом в интернет здесь тоже нет — тщательно изолировали от нежелательных контактов.
        — Ну, потерпи чуть-чуть, все не так просто, — по телефону успокаивает его Безингер. — Вот я прилечу, и все ты получишь.
        — «Красивая, да для меня тюрьма» — весь день поглядывая из окон на заснеженные Альпы, думает Малхаз.
        От Безингера он ожидает чего угодно, и ждет его самого. А тот то беспрерывно звонит, вроде праздно болтает, а то неделю вовсе пропал (это было еще в Токио); объявившись — тон иной, чуть недовольный, встревоженный; сейчас вновь пропал, уж две недели на связь не выходит.
        У Безингера более десятка мобильных телефонов (и как до этого люди жили?), личный помощник за ним их носит. И если он не звонит, значит, в том месте сотовой связи нет — на Земле лишь два таких места — Антарктида и Чечня. Безингер сундук ищет! И в подтверждение этого первый звонок; голос злой, усталый. Разумеется, Безингер только о здоровье спрашивал, сказал, что в Нью-Йорке, вылетает к нему, и тут же фон женского голоса на русском: «Уважаемые пассажиры, предупреждаем…»
        — В Россию не летите, — продолжил Малхаз, когда связь уже оборвалась.
        Шамсадов думал, что Безингер появится через день-два, но тот объявился сразу же, поздно ночью, прямо из аэропорта, усталый, похудевший, насупленный.
        — А Вы загорели, обветрились, — не без поддевки заметил Малхаз.
        — Да, был в горах, … в Андорре, на лыжах катался.
        — А я, грешным делом, подумал, кавказский.
        — С чего ты взял? — встрепенулся Безингер.
        — По оттенкам пороха и гари, — теперь голос строг.
        — М-да, Шамсадов, — Безингер встал, подошел к окну, постучал пальцами по толстому стеклу. — Ты меня всегда удивлял… Да, я был в Чечне, и даже дважды, — Безингер подошел к больному, заложил руки за спину и, глядя вызывающе, в упор. — Тубус нашел, … а вот другую пещеру не найду. Нет там такой радиации; так, кое-где повышенный фон. Я все горы облазил…
        — Под эгидой миротворца, — перебил Малхаз, — под опекой ГРУ, массад, ЦРУ? Ха-ха-ха! Так Вы Ану еще тысячу лет искать будете, и не найдете. К ней надо с чистым сердцем, с доброй волей, с душой.
        — М-да, ты по-прежнему несносен, — вновь Безингер отошел к окну, — А впрочем, там, оказывается, уран вроде нашли, и шахты были, просто неперспективно, будто бы не в промышленном масштабе, и разработку месторождения закрыли.
        — Брехня! — чуть ли не закричал Шамсадов. — В двадцатые-тридцатые годы в мире точно узнали, что такое радиация. И по моей версии, может, я и ошибаюсь, Ваши предшественники, а может, и конкуренты. Ведь, наверно, не только Вы этот сундук ищете? Так вот образованные искатели двадцатого века, как и я, поняли — охранники Хазар-Кхелли погибли от неведомой до этого болезни — радиации. И одна из причин выселения чеченцев в 1944 году — эта. Чтоб спокойно заняться поисками, используя достижения науки и техники, пробуривая бесполезные шахты. За тринадцать лет ничего не нашли — убрались.
        — М-да, — исподлобья, поверх очков уставился Безингер. — Твоя фантазия бесконечна. Но доля правды и логика в этом есть… Я с дороги устал, да и поздно, пойду спать, завтра поговорим.
        — Дайте мне маме позвонить, — вслед закричал Шамсадов.
        — Завтра, все завтра, мне надо подумать. Ты, как всегда, меня вновь озадачил, — прикрыл Безингер дверь.
        Как раз в эту ночь на одном из каналов Шамсадов случайно стал смотреть боевик с побегом, и сам об этом задумался, подошел к окну, как Безингер, постучал пальцем — бронированное, наверняка, всюду камеры, охрана — на сей раз вряд ли убежишь, надо искать другие варианты. — «А в принципе — что ему от меня надо?! Тубус нашел, картины и схему забрал. А сундук? А может, никакого сундука и нет, и не было в помине?» С такими безрадостными мыслями он долго ворочался в роскошной кровати, лишь под утро заснул, … и вновь она, божественная, красивая, грациозная Ана, с распущенными золотистыми волосами, будто сквозь окно к нему вошла: — «Ты прав — с чистым сердцем, с доброй волей, с душой!», — и она погладила его грудь, дольше там, где сердце, а потом по голове, и сказочно, обворожительно улыбаясь, — «Живи, как и прежде, с улыбкой! … Я рада, я жду!»
        Хотел Малхаз об этом сне поведать Безингеру, да тот ни через день, ни через два не появился, только звонил. А когда, наконец, появился, Шамсадов был очень зол, начал с другого.
        — Вы что, меня в рабстве держите? Дайте хоть матери позвонить!
        — Боже! Какая ужасная терминология! И это двадцать первый век!
        — Век, может, и двадцать первый, а нравы те же, — уже бесился Малхаз.
        — Ну, не волнуйся, тебе нельзя, — теперь вновь очень заботлив Безингер. — Пойми, вокруг тебя все не просто. Может быть, еще сильнее скандал. Ты просто всего не знаешь — это политика… А мать твоя в курсе, что ты живой. Потерпи маленько, ведь ты не на острове — все у тебя есть.
        — А остров есть? А Степаныч? — воскликнул Малхаз.
        — Что? Кто? … Ах! Да, Андрюша замечательный парень, а отец, — без эмоций, — то ли погиб, то ли пропал — дальше с пафосом, — «при исполнении служебного долга, в наведении конституционного порядка и в борьбе с международным терроризмом».
        — Это Вы путаете с Чечней.
        — В данном случае — путаешься ты. А у нас в этом плане все четко.
        — Да-а, четко, — подавленно выдавил Малхаз, и понурив голову. — Эх, Степаныч, Степаныч! А юнцы?!
        — Ну, как говорится у русских — судьба… А ты не переживай, тебе нельзя… Вот, лучше почитай и подпиши эту бумагу.
        — Хм, — злобно улыбнулся Шамсадов. — Правильно. Двадцать первый век! Донорское сердце. Может, у юнцов, что пропадают бесследно в Чечне?
        — Глупости, не говори глупости! — замахал руками Безингер.
        — Говорю, как есть! А мне мое сердце оставьте.
        — На нем страшный рубец.
        — Да, это рубец, это узел на память, на страшную память! — закричал в гневе Малхаз, аж задрожал, весь посинел и внезапно упал.
        — Повторный инфаркт он не выдержит, — вбегая в комнату, кричал в тревоге лечащий врач.
        — Я вас всех задушу! За что вам плачу! — орал Безингер.
        До потери сознания напичкали Шамсадова уколами, вновь ставили капельницы… И вновь явилась она, сияющая Ана.
        — О прошлом не забывай, но и не сожалей. А в настоящем думай только о будущем. Живи с улыбкой, с улыбкой живи! С чистым сердцем, доброй волей, с душой, — как и в тот раз, погладила она его грудь, голову.
        И из виду исчезла, а из памяти — нет. С той ночи Малхаз, как в былые годы со своей широкой лучезарной улыбкой не расстается.
        — Молодец, молодец, Малхаз, и врачи удивлены, — теперь все время рядом Безингер. — Пусть не донорскую, а операцию делать надо.
        — Не надо, мое сердце теперь не болит, — всему миру улыбается Шамсадов.
        А врачи шепчутся, не понимают. Под усиленной охраной повезли Шамсадова в Цюрих, в настоящую клинику, с супераппаратурой.
        — Не может быть, твое сердце зарубцевалось, почти ничего не видно! — после осмотра воскликнул Безингер.
        — Нервы стали в порядке, — констатируют врачи.
        — Дайте позвонить маме, — с улыбкой просит Малхаз.
        — Что там «позвонить», — Безингер тоже улыбается, но странно, по-своему. — На днях вылетим в Америку, и весь мир увидит тебя по телевизору. Станешь всемирно известным, будешь разоблачать Россию, ее зверства в Чечне, испытания на острове, и еще тебе подскажут.
        — Никого я разоблачать не буду, — улыбка сошла с лица Шамсадова, — я гражданин России, и там живут мои мать, братья, жена, родственники и друзья. В своей драке сами разберемся.
        — Ты что, с ума сошел? Ты знаешь, какая тебе уготована жизнь в Америке? … Только, что есть, скажи.
        — Что было, что есть, и что будет? Там лучше меня знают, все расписано, как хотят — повернут, — и вновь улыбаясь. — А я в Чечню хочу, в свою школу, преподавать.
        — Кому преподавать, там никто не учится!
        — Не учатся — учителя нет. А мы должны знать свою историю, сохранять свою культуру, свой кавказский дух.
        — Да, там война, варварство, дикость! Нет там культуры…
        — Замолчите, — грубо перебил его Малхаз. — Уж, кто-кто, а Вы-то знаете, что даже тысячу лет назад там была культура на уровне Византии, и она еще будет!
        — Малхаз, — наверное, искреннее сочувствие появилось на лице Безингера, — может, ты где-то и прав. Но в наше время губить себя в глухих горах, где не только света и дорог, но даже тишины от бомбежек нет — просто глупо… Ну, оставим политику, оставим бизнес. У тебя ведь дар, ты художник, ты осилишь любую науку.
        — Наука, не считающаяся с традициями и историей, может породить только технократов. Таких несчастных людей, как Вы, которые, вроде бы имея все, не имеют главного — счастья, свободы, будущего.
        — Малхаз, — насупился Безингер, — намекать на мою бездетность — как минимум — бестактность.
        — Я не об этом, сам бездетный, — виновато улыбнулся Шамсадов.
        — Ну, о тебе… — что-то хотел сказать Безингер, но Малхаз ему вновь не дал продолжить, будучи маленьким и шустрым, он, наверное, впервые за столь много лет знакомства нырнул под огромную руку Безингера, ласково обнял и, глядя преданно в лицо:
        — Давид, у нас иная судьба, общая, единая. Нас Ана ждет.
        Эту мысль Шамсадов хотел выдать давно, да никак не подворачивался момент, и он не решался, ибо теперь был твердо уверен, что Ана, сундук и все прочее — плод его чересчур богатого воображения и фантазии. Что все это не научно, сказки, слухи, вымыслы. А у Безингера это хобби, он так богат, одновременно одинок, и других забот нет, что в этом ищет развлечение, смысл жизни и даже свое особое предназначение. А Малхаз уже не юн, не очень здоров, не свободен; беглый чеченец, без паспорта, без денег, без очага, без наследников, но есть у него горы, школа, жена, и к ним он должен любым путем добраться, а легенда об Ане и сундуке ему в этом, действительно, могут помочь, надо Безингера на Кавказ завлечь, а там горы свои, пусть поищут.
        — Ана нас ждет, — повторил он, глядя снизу своими карими проникновенными глазами. — Я ее почти что каждую ночь во сне вижу, это она мое сердце вылечила. И нас одних зовет, одних, — это он фантазировал. — чтоб у нас не было плохих помыслов, а было — чистое сердце…
        — Добрая воля, с душой, — перебивая, продолжил Безингер, и взгляд его поверх очков устремился в никуда.
        С застывшей мимикой, как от чего-то поразительного, Шамсадов отпрянул, а Безингер, уже тихо, шепотом, будто сам с собой, продолжал:
        — Раньше я ее и ничего такого во сне не видывал. А вот сейчас, после последней поездки, я вроде окончательно разубедился, поставил крест на всей этой идее, а тут, просто наваждение. — Безингер перевел встревоженный взгляд вниз на маленького Малхаза, сам его обнял, и также тихо, будто по секрету. — Я даже хотел, было, обратиться к личному психологу, и знаешь, в ту же ночь, Ана вновь явилась, — он посмотрел под потолок. — Она здесь витает… На этом месте изначально стоял первый дом, куда несчастный Зембрия Мних, вместо гор Кавказа, привез Остака, сына Аны, в горы Альп. И…
        Неожиданно свет замигал, вдруг погас, зажегся, вновь погас.
        — Боже! — прошептал Безингер, он весь дрожал, и то ли от него, то ли сам по себе, Шамсадов тоже задрожал, испугался.
        — Включите генератор! Дайте запасной свет! Такого никогда не было, у соседей есть свет. Где лампы? — послышалось из соседних комнат, по всему замку.
        — Ничего не предпринимайте! — громко сказал Безингер, и вновь шепотом Малхазу, — Это Ана! — и крепче его прижав, — Она нас ждет.
        — Пах! — будто бы с щелчком свет включился.
        Одновременно с испугом, они посмотрели по всем сторонам, и также будучи в обнимку, все еще помаленьку дрожа, очень тихо:
        — Знаешь, что она мне в прошлую ночь сказала? … — «Зембрия Мних, я жду тысячу и ради тебя еще пятьдесят лет, 1050 лет! До весны ничего не осталось. Стань человеком, с Остаком приди».
        По сравнению с ультрасовременным, всемогущим Безингером, Шамсадов пуританин, в Бога строго верит, но к суевериям относится скептически. И хоть мечтает он любым, даже обманным способом на родной Кавказ попасть, а сейчас ему Безингера стало искренне жаль.
        — Может, действительно, Вам надо бы к психоаналитику обратиться?
        — Что ты несешь? — возмутился Безингер, отстранился от Шамсадова, и все еще глядя по сторонам. — Уж кто-кто, а ты, один из немногих на этом свете знаешь, что меня, почему-то именно меня из сотен наследников, нарекли Зембрия Мних… И много говорить не буду, а знаю, когда ты был взаперти в Лондонском доме, ты нашел древние записи Зембрии Мниха, и их читал.
        — Я на иврите читать не умею.
        — А тебе и не надо было это читать, ты и так все это знал по преданиям стариков… Тебе достаточно было просто полистать, посмотреть.
        — А где схема? Где тубус? Картины? — всколыхнулось прошлое в учителе истории.
        — Пошли, — махнул рукой Безингер.
        Они прошли по длинным мраморным коридорам «клиники», спустились в полуподвал, и это стал подземный замок, а потом еще на лифте, тяжелые двери — галерея, но не такая, как в Лондоне, более современные вещи, и отдельный вход в зал, на трех стенах всего по одной картине — все ее — Аны, последняя написана на острове.
        — Ты их в тубусе подпортил… Чуть освобожусь, подреставрирую, — только сказал Безингер, и самая древняя картина вдруг качнулась, как им показалось, во всяком случае оба встрепенулись, переглянулись.
        — А схема где? — первым пришел в себя Малхаз, и лишь мельком глянув на эту потрескавшуюся, пересохшую кожу, — Как я раньше не догадался? Этот рисунок — пиктограмма. Я точно знаю это место! А то, что Ана Вам сказала — начало весны, уже нам известно — на Кавказе весна начинается в день весеннего солнцестояния.
        — Боже! Осталось восемь дней. Надо срочно лететь! — закричал Безингер.
        — У меня нет документов, я без паспорта, — обозначил реалии современности Малхаз.
        — О! Боже! — совсем набожным стал Безингер. — Ведь ты не можешь пока быть Малхазом Шамсадовым, — это тоже современная реальность.
        — Только паспорт российский, настоящий, — о своем стал печься Малхаз.
        — Почему именно российский?
        — А Вам какая разница? Все паспорта, деньги, кредитки ведь вы выдумали?!
        — Ой, Шамсадов, только не о политике, у нас ныне иной путь, — и нажимая рацию. — Сюда срочно фотографа, самолет готовить на Москву.
        Ровно через сутки, также в ночь, Безингер привез еще пахнущий краской новенький российский паспорт. Малхаз раскрыл — его снимок, Алтазуров Остак Астархович. И пока Шамсадов хотел что-то спросить, Безингер показал свой, тоже новый швейцарский паспорт. Зембрия Лазарь Мних. И поясняя:
        — Мних должен прибыть с Остаком.
        Больше они об этом не говорили, в едином порыве стали готовиться к экспедиции. Первоначально планировали лететь на Москву, но быстро передумали. На самолете Безингера полетели на Тбилиси, и уже в полете выяснилось — грузинские диспетчеры что-то не согласовали с российскими властями, пришлось приземлиться в Стамбуле.
        — Это символично, — шептал Малхаз, — отсюда, из Босфора и Константинополя, из Византии начала свой путь с сундуком Ана.
        — Да-да, ты прав, — совершенно иным: тихим, встревоженным, отстраненным выглядел Безингер в эти дни, и когда они прибыли в Тбилиси, и дальше ехали на вездеходе сквозь горы в Шатили, он всю дорогу был понурым, молчаливым, и только на грузино-российской границе очнулся.
        — Нас могут задержать, даже подстрелить.
        — Не волнуйтесь, — горы Кавказа воодушевили Малхаза, — по обе стороны границы мои родственники — они нам подскажут, а пропусков для пограничников у нас вдоволь — вы печатаете.
        Все оказалось не так просто, а время поджимало, уже двадцатое число. И тогда Безингер выдал еще одно тайное оружие — в рюкзаке спутниковый телефон: два звонка в Москву, еще один куда-то, и пограничники отвернулись, и деньги брать боятся. Они прошли под видом боевиков («Чтобы война не прекратилась», — думает Шамсадов).
        Миновав посты, на одном из перевалов устроили привал. Хоть и пасмурно, и туманно, а Малхаз не может скрыть своей радости, по всем сторонам в маленький сверхмощный бинокль с аккумулятором все глядит. Вон пограничная застава, рядом — первое чеченское село. И там, и там один и тот же транспарант — «23 марта 2003 года — всенародный референдум!»
        — Что за референдум? — в неведении Малхаз.
        — О-о, — от усталости ноет Безингер. — Чечня принимает новую Конституцию… Нам повезло, в эти дни бомбить не будут.
        — Да, нам повезло, — повторил Шамсадов, как бы про себя, — Конституция, цивилизация — значит, мы избавляемся от «сундука».
        — Ты о чем? — повернулся Безингер.
        — Да, так, — уклонился Малхаз, и вновь о своем мечтательно. — К ночи будем в Гухой, Эстери накормит.
        — Никаких сел, — вскричал Безингер. — Мы договорились, все чисто, без никого и ничего… Пока не найдем — никаких контактов.
        — А если не найдем?
        Долгая пауза.
        — Последняя попытка. Всего два дня — 22 и 23.
        — А если не найдем? — вновь повторил Малхаз.
        — У меня в жизни больше ничего не остается… Ана добьет, — и он глянул на свою выпачканную в кавказской грязи руку, на которой громоздился древний перстень.
        — А почему Вы не женились, не заимели детей? — не сдержался Малхаз от этого вопроса.
        — По молодости об этом и не думал, а позже, вроде здоров, вся медицина есть, но ни одна женщина от меня не беременеет. А всяких искусственных премудростей не хочу. Вот и иссякнет ветвь Мнихов.
        — На самом деле — ветвь-то Мнихов — тысячу лет назад иссякла. Разве не так?
        — Так, — опустил голову Безингер. — И более того, получается, я пришел на свою исконную родину, иду к своей прародительнице.
        — А сундук?
        — Если честно, о нем я все меньше и меньше думаю.
        — Выкиньте перстень! — резко сказал Шамсадов.
        Безингер долго смотрел на свою руку, и тяжело вздохнув: — Пошли.
        По карте близко, а в горах расстояние обманчиво, многократно возрастает, и прямо не пройти, всюду ущелья, неприступные перевалы, речки вроде маленькие, а ледяные, стремительные, ногу не так сунешь — унесут. И это не главное — мин боишься, всюду на тропах российские растяжки, и благо, Шамсадов эти дела в свое время познал.
        — Я устал, не могу, — не в первый раз ноет Безингер.
        — А каково было Ане — 1050 лет?!
        Весь путь было сыро, туманно, моросил противный дождь, обозрения нет — еле ближайшую гору видно.
        Две ночи они спали в палатке, измучились, и все равно двадцать второго марта, совершив с утра последний небольшой марш-бросок, Малхаз остановился у совсем маленького, еле бьющего из-под склона родника.
        — Это и есть Бойна-тIехьа — каменистая кряжа гор.
        — Какая же она каменистая? Всюду кустарник, лес.
        — А Вы приглядитесь: какой лес здесь, а какой там. Там осадочный грунт, почвы богатые, лес соответствующий. А здесь когда-то был вулкан, и порода извержения. Во времена Аны здесь, наверняка была очень слабая растительность. А за тысячу лет уже образовался кой-какой плодородный грунт, и на нем хоть и слабая, да густая растительность, и меж нее, должен быть вход… Правда, за эту тысячу лет он, скорее всего, тоже зарос, замуровался.
        — В прошлый раз мы здесь были, — разочарованно и сердито сказал Безингер. — Здесь и вправду самый высокий радиационный фон. И хоть гора и крутая, и огромная, пятьдесят человек каждый метр ощупывали — бесполезно. Все это вранье! … Ха-ха-ха! Какой я идиот, какой я дурак! Это твои хитрые карие глаза, это твоя «детская», наивная улыбка, эти твои картины навели на меня наваждение, гипноз. Ты дьявол, ты угорь, ты настоящий чернявый черт. Ты в бою один выжил, ты единственный из моего лондонского склепа сбежал, ты один со страшного острова спасся. И это не все: твое сердце, а я в медицине соображаю, три года на медфаке учился; с таким не живут, а твой рубец, как у собаки зажил.
        — Улыбаться надо чаще! — что и делает Малхаз.
        — Что? Ты? … Да я, — вышел из себя Безингер, вдруг выхватил маленький блестящий пистолет. — Я тебя убью, я тебя пристрелю, как собаку. Больше ты меня не проведешь! — и он, схватив за грудки маленького Малхаза, навел на его, все еще улыбающееся лицо холодный пистолет.
        — Тс-с-с! — как ни в чем не бывало, приставил Малхаз к насмешливым губам палец. — Прислушайтесь, не шумите.
        — Чего? Что «прислушайтесь»? … Ветер в вершинах завыл.
        — В том-то и дело… Ана нас ждет. Туман скоро рассеется, к обеду солнце покажется. Только сегодня, раз в году, оно сюда заглянет, по отражению вход в пещеру покажет.
        — От чего оно отразится, от этого родника?
        — У нас есть зеркальце, Ваши очки, часы, да все, что блестит, все сгодится.
        Безингер отступился, пряча пистолет, сел, покосился на Малхаза, да взгляд не такой уж и злой, скорее озадаченный.
        А Шамсадов тем временем стал снимать верхнюю одежду, даже разулся:
        —Вам тоже надо свершить омовение.
        — Да пошел ты, — сплюнул Безингер.
        — Не оскверняйте наши горы, и делайте как я, как велела Ана — «чистое сердце, добрая воля, с душой!»… А иначе, Ана с Вами и меня не подпустит.
        — Да пошел ты, — вновь плюнул Безингер.
        С оголенными ногами, с подвернутыми рукавами, Шамсадов встал, выпрямился во весь свой незавидный рост; уже не улыбался.
        — Вообще-то, по кавказской традиции, Вы три дня гость. Однако, пора некоторые традиции пересмотреть… Убирайтесь. Вон отсюда, пока я еще добр.
        — Что? Что ты сказал, мелюзга? — Безингер вскочил, вновь выхватил пистолет, навел, но еще не нажимал курок.
        — Я не знаю, кто Вы — Безингер или Мних, или еще кто? Зато Вы знаете, кто я. Я учитель истории, и историю знаю и помню, — тут он вновь улыбнулся, да не совсем — тень в уголках губ. — В Вашем пистолете бойка уже нет, перстень от отравы освободился, прибор ночного видения — мина, ночью тю-тю, ручка — тоже там. Так что делайте, как прошу, иль без шуток уходите.
        — Негодяй! — крикнул Безингер, и даже не нажав курок, бросил в Шамсадова пистолет. — Я с тобой еще разберусь, посмотришь, — волоча за собой рюкзак, он стал уходить, и уже преодолевал перевал, как сквозь туманность выглянул золотой солнечный диск, сразу стало совсем светло, весело, по-весеннему празднично… Безингер остановился, очень долго смотрел на солнце, потом, опустив голову, так же долго о чем-то думал. Наконец, с трудом стянул с пальца перстень, кинул его с силой, и обернувшись, во весь голос на чеченском крикнул:
        — Малхаз, Малхаз, ты простишь меня?!
        — Бог простит! — закричал в ответ учитель истории, и махая рукой. — Бегите, пора, Ана ждет нас.
        Пока Шамсадов доставал зеркальце, Безингер тоже совершил тщательное омовение. В надежде они стали на колени перед своим простеньким прибором. Небо совсем прояснилось: голубое, нежное, чистое. А вокруг зеркальца молоденькая, совсем худенькая, еще не окрепшая, зелененькая травка кружевной бахромой склонилась, обрамила блестящую гладь; и тут же неугомонный муравей забрался на стекло, побродил, двигая усиками — все чисто; и только он сошел — ровно в полдень зеркало вспыхнуло!
        — Ничего не видно! Зайчик не доходит! — запаниковал Безингер.
        — И не надо, — улыбается Малхаз, — Встаньте напротив отражения, вот так, — и он в ту сторону направил палку. — А теперь смотрим, как в ружье, тьфу, не доброе; как в трубу. Смотрите, Зембрия, — невольно это вырвалось у учителя истории, — вон, та цветущая желтая алыча!
        — Боже! Точно, золотоволосая Ана! Ана-а-а!
        Не просто они туда забирались. Густые заросли колючего терна, ежевики, кроваво-красного дерна и ломоноса. И все по крутому, мокрому, скользкому склону, на невыносимой высоте — голова кружится, вниз смотреть — страх. К удивлению Малхаза, Безингер ни разу не заныл, не скулил; правда, отставал, да сопя с одышкой карабкался вслед. Выдохлись, вконец измотались, руки и лица сплошь повыцарапали, пока палка вдруг не провалилась.
        Тучный Безингер еле-еле пролез в лаз. А пещера огромная, сухая, и тихо в ней — жуть, аж в уши давит. И воздух, не то что спертый иль смердящий, его мало, задыхаешься, и он гнетущ, как мрак тысячелетия. Хоть и ярок мощный луч фонаря, а ощущения света нет, от кривых массивных каменных стен — тени монстров ожили, задвигались, вот-вот набросятся, задушат, съедят.
        Ухватившись друг за друга, из страха, все время дергая лучом, они, не шли, а чуточку, бочком, косясь на выход, еле-еле переминали дрожащие ноги. А когда за едва заметным углублением дневной свет из виду пропал, встали, еще долго боялись сделать шаг вперед, и назад не хотелось.
        — Пошли, — первым в подземелье заговорил Безингер; часто сопя, тронулся вперед, и его шаги громыхнули гулким эхом, словно поступь великана в ночи. Испугавшись одиночества, Шамсадов бросился вслед, за светом. А Безингер более не останавливался, ровно шел вперед. Наконец, огромная пустошь, сосульки висят, заблестели пришельцам, и за ней выемка.
        — Боже! — простонал впереди идущий Безингер, как подкошенный упал на колени, огромная спина его затряслась от рыданий.
        Шамсадов близко не подходил, боялся. У стены огромный сундук, в свете фонаря аж блестит, светится. Видать, он был обит тонким, изящным деревом, но дерево сотлело, лишь оставило пыль, в которой зацементели едва различимые останки, и лишь два черепа, совсем рядом, сохранились; и от одного, чуть заметный бугорок — некогда пышные волосы Аны — пепел неземной…
        Малхаз и слезу не пустил, он не мог справиться со своей подавленностью, даже некой брезгливостью и страхом перед этими мощами. А Безингер, напротив, был очень спокоен, сосредоточен, серьезен. К сундуку он и не притронулся, а все фонариком освещал с разных позиций остатки скелетов, археологической кисточкой что-то очищал, и вызвав у учителя истории раздражение, перешедшее в улыбку, даже делал в блокноте какие-то записи и пометки.
        — Так, — посмотрел Безингер на часы, — сегодня ничего не успеем, да и устали… Заночуем здесь.
        — Нет-нет, Вы что?! — впервые прорезался голос у Шамсадова.
        — Что ты вопишь? Ана здесь годы, тысячелетия в одиночестве провела.
        Малхаз привел массу аргументов, чтобы уйти. Безингер и не слушал, все отвергал.
        — Здесь радиация! — не сдавался Малхаз.
        — Мне более не рожать, а ты свою долю уже на острове получил — закалился.
        — Нельзя осквернять святые места! — наконец, нашелся учитель истории; против этого аргумента доводов не было.
        Спуск, да еще в сумерках, был гораздо труднее, и даже радость находки не помогла: полетел Безингер с крутого выступа, лишь густой кустарник смягчил удар, просто спас. Непонятно, как тело, а лицо Безингера сплошь в ссадинах. Однако, хоть и кривит он в боли лицо, а не ноет, не скулит, лишь одно повторяет:
        — А каково было ей? Представляешь?
        Еще до зари Безингер разбудил учителя истории:
        — Сегодня 23, последний день, надо успеть, дни в горах короткие.
        Когда тронули — останков оказалось совсем ничего: два черепа, костная пыль и еще затленные крупицы. С особой тщательностью все это Безингер сам собрал, аккуратно уложил в палатку, и пока солнце было еще не высоко, уже по-альпинистски, используя веревки, все это спустили. С сундуком оказалось гораздо сложнее. Вроде и не очень тяжелый, да громоздкий. С трудом они его вытащили через проход и пока обвязывали канатами, не удержали — оставляя взрыхленный след, а потом, ударившись о выступ, он полетел с высоты птичьего полета, и с таким грохотом рухнул, что еще долго-долго по горам витало грозное эхо людского бессилия, и пока этот звук, как испорченный камертон, в диссонанс приглушалось, солнце в миг скрылось, налетели тучи, подул порывистый, холодный ветер с ледников, где-то рядом завыли шакалы; и совсем стало невмоготу, когда очень низко над ущельем пролетел военный российский вертолет, на секунду завис, чуть ли не до мочи, испугал, к счастью, убрался.
        — Быстрее, быстрее, — торопил Безингер, вновь полетел; стоная, вкривь, да встал, захромал.
        Предвкушал Шамсадов момент, когда Безингер кинется к сундуку, а явно постаревший, осунувшийся, обросший Безингер вновь на коленях ползал меж останками, с неимоверным вниманием, даже с любовью их разглядывал, на две кучки возле черепов раскладывал.
        Шамсадов скелетов боялся, не подходил, и нетерпение его просто съедало, было невмоготу.
        — Я к сундуку, — не выдержал учитель истории.
        — Стой, — строго сказал Безингер. — Первым делом — наш долг. Ана только этого ждала, когда ее по-человечески похоронят.
        Было совсем темно, когда на том же месте, которое только раз в году освещает солнце; у самого маленького родника вырыли общую могилу.
        — Как лежали, так и похороним вместе, — пояснил Безингер.
        — А ритуал? Он иудей, она вроде язычница. Как похороним?
        — Как людей, — процедил Безингер, и чуть позже, с досадой, — Какой я идиот, правда, сволочь! Всякое убийственное барахло взял, а о главном даже не подумал… Надо что-то чистое, наподобие савана… О, придумал!
        Шамсадов и слово побоялся сказать, не возразил, до того Безингер был строг, сосредоточен. Они будто бы простой ящик, в темноте, волоком притащили сундук, и Безингер, лишь сказав на ходу пару непонятных слов, вонзил огромный тесак.
        — Древнее, чистейшее золото, — как в консервную банку обыденно втыкал он нож, резал ровно пополам, по едва выпуклому шву.
        Малхаз всё дрожал, стоял наготове, мечтая осветить лучом.
        — Выключи, — приказал Безингер. — Это потом.
        Что-то тяжелое, рельефное они осторожно вытащили из золотого ящика, и больше к этому содержимому не возвращались, мирские были заботы.
        Безингер осторожно разложил останки в две золотые коробки и только он закончил; одна, вторая, третья капля, и следом щедро, тихо, без порывов и ветра, пошел весенний, теплый, благодатный дождь.
        — Ана-то святая, а Бог милостлив и Зембрию Мниха простил, обоих омывает… Счастье! — еле слышно сказал Безингер, стоя на коленях меж золотыми ящиками, сгорбившись под дождем, будто сам омывается.
        — Я поставлю палатку, — тихо предложил Малхаз.
        — Да, отдохни до утра… А я матери никогда не знал, не видел, — задрожал голос старика. — И вот встретил… хотя бы ночь с ней проведу, ее нежность и ласку познаю…
        …Брезжил рассвет, небо над Кавказом чистое, бездонное, голубое; уже без звезд, лишь на западе бледная, остроконечная луна и еще яркая Венера запоздали, ухватились за вершины гор, не хотели прощаться с Аной.
        Было зябковато, по-утреннему свежо, очень тихо, слышен трезвон родничка, когда Малхаз вылез из палатки — свернувшись в калачик, Безингер спал меж золотыми ящиками прямо на сырой земле.
        — Вставайте, Вы простудитесь, — склонился Шамсадов.
        Кряхтя, сопя, Безингер еле встал, с трудом выпрямился и улыбнулся.
        — Не простужусь, мать рядом, — и оглядев небо, — хорошо, что разбудил — пора.
        Без особого ритуала, без пафоса церемоний, речей и слез, в благоговейном молчании они свершили великое погребение; и напоследок, обеими руками бережно погладив холм, Безингер тихо сказал:
        — Лишь об этом Ана нас просила, этого, человеческого долга более тысячи лет ждала.
        А Шамсадов, что греха таить, может, как учитель истории, уже давно в сторону косится, с доселе неведомым трепетом он и хотел, и в одиночку не смел приблизиться к великой тайне — цельная глыба странного камня с красочной мозаикой, ассиметричной структуры и на ней, едва видимые, то ли высеченные, то ли еще как образованные, загадочные изображения в пирамидальном порядке.
        С грязью под ногтями; толстыми, огрубевшими за эти дни пальцами Безингер осторожно погладил монолит.
        — Малхаз, твое упорство и способность не отчаиваться, благодаря Ане, и, конечно, Богу, мы с тобой достигли цели. Это, действительно, Божье послание. Вот древний знак единого Бога! А далее, одна из древнейших на земле письменностей — шумеро-семитская клинопись… Врать не буду, незадолго до зари, как только дождь перестал, я и сам не выдержал, с фонариком уже здесь ползал, ничего не понял, не вспомнил; и как всякий мирянин поддался искушению, даже у Аны ответа просил — тишина. И сам не знаю, как я впал в сон, и приснилась мне она, еще краше, почему-то, может, по-матерински проще, и сияет улыбкой в солнечных лучах.
        — А надпись, что изображено — не подсказала? — о другом воскликнул Шамсадов.
        — В том-то и дело, что загадочно, мило улыбнулась, но ни слова не сказала.
        — Зря я Вас разбудил, рано, — озадачился Малхаз, походил в раздумьях вокруг послания, все оглядел, — Так Вы ведь лингвист, специалист по древним языкам?
        — Хе, — усмехнулся Безингер. — Мало того, я по шумеро-семитской клинописи докторскую защищал, даже словарь составил.
        — Ничего, — как обычно, не теряет оптимизма Шамсадов. — Мы это сокровище к Вам отвезем, и там спокойно это Божье послание расшифруем… Теперь я абсолютно уверен — это, действительно, формула мира, мир будет в наших руках!
        — Ничего никуда мы не повезем. Все находится на положенном, своем месте… А ну, подсоби.
        — Да Вы что, это кощунство, издевательство, варварство; это должно принадлежать людям, должны исследовать ученые! — закричал Малхаз, когда Безингер стал устанавливать послание, как надгробный памятник.
        — На Кавказе старших не только почитают, в первую очередь — слушают, — более чем спокойно реагировал Безингер. — Поверь мне, если мы с тобой растрезвоним об этой уникальной находке, то не сегодня, так завтра найдется какой-нибудь заумный богатей, всякими способами завладеет посланием, и вновь, еще на тысячу лет, может, до конца, замурует божественное слово, пусть даже и в платиновый, да ящик. В лучшем случае — попадет в музей, тоже под стекло, под бронь, под охрану… А тут прямо на земле, под небом, под Богом, открыто, доступно, вольно, и разнесет это добро вместе с ветерком по всему свету.
        И вместе с этими словами прямо над вершиной близлежащей горы, будто скрывалось за перевалом, выплыло ласковое, теплое, весеннее солнце.
        — Дела! — воскликнул Малхаз, — и сегодня солнце заглянуло в это ущелье!
        — А оно теперь всегда будет сюда заглядывать, — задорен голос Безингера. — С научной точки зрения все объяснимо. Земля постоянно смещается вокруг своей же оси, и за тысячу лет все меняется. Но это по науке. А только мы знаем, что послание здесь, Ана здесь и солнце, впредь, всегда будет здесь, над Чечней, над Кавказом!
        — Смотрите, смотрите! — воскликнул Малхаз, как художник поразившись перевоплощению.
        Искоса, словно нежно поглаживая, дыханьем целуя, солнечные лучи вскользь, играючи, шаловливо, с забавой коснулись камня и по-новому, четко, объемно, рельефно Высветилось совсем иное отображение Послания.
        — Боже! Боже! — прошептал Безингер, падая на колени.
        — Что там?! Что?! — туда же уставился Малхаз.
        — Боже! Все так просто! Это, действительно, формула мира, мир теперь в наших руках!
        — Читайте, переводите, — затеребил Шамсадов плечо Безингера.
        — Передаю:
        Люди!
        Будьте Человеками!
        Всемерно познавая — знайте меру,
        Берегите созданный для вас Мир!

* * *
        Утро гор, на Кавказе, весной!
        Солнце уже высоко. На юге, будто совсем рядом, возвышаясь над тонкой пеленой легкого тумана, величественно застыли непокорные остроконечные ледники. А чуть ниже, под мощной сенью вскипает жизнь, всюду бьют ключи, со скал низвергаются водопады, все цветет, аромат лугов, шелест первой листвы, мерный гул диких пчел, первая, бледно-желтая бабочка, а над всем этим миром парит пара горных кавказских орлов.
        С сутулых, обвислых плеч старика струится пар. Они еще стоят над могилой.
        — Ана, отныне я буду жить здесь, возле тебя, — тихо шепчет Безингер. — Построю дом, Малхазу школу и все остальное. Буду каждый год, пока живой, в это время тебя навещать.
        — Я тоже, — повторил Шамсадов.
        Они сделали несколько шагов, и Малхаз дотрагиваясь, остановил попутчика.
        — Зембрия, ой, Давид, даже не знаю, как Вас правильно величать. Вы простите меня. Я Вам так благодарен, — и он, очень маленький, обнял Безингера, ткнулся головой в его предплечье.
        — Это ты меня прости. Прости за все… И, если можешь, прошу, зови меня отцом.
        Они не заплакали и не засмеялись, даже слова не сказали, только еще крепче друг к другу прижались…
        До родного Гухой и далеко, и близко. Малхаз торопится, вперед убегает, а у напарника шаг широк, да нетороплив.
        — Не беги, — шутит Безингер. — все равно теперь без меня в село не войдешь… Лучше скажи, где запрятал наш телефон. Традиция хорошо, а с цивилизацией в ногу идти надо.
        Хитро улыбаясь, да все же сторонясь Малхаза, Безингер куда-то дважды позвонил.
        — Две отличные новости, — радовался он. — Первая, плоды Аны. Вчера приняли Конституцию Чеченской республики. Может, она и с огрехами; станете сплоченным народом — отшлифуете… А вторую пока не скажу, сам увидишь.
        До Гухой оставался последний перевал. Малхаз, как обычно, убежал вперед, и пока Безингера поджидал, все не мог налюбоваться.
        Леса ожили, налились сочной мутноватой зеленью, на альпийских лугах вся гамма цветов, все жужжит, пестрит, порхает; соловьи заливаются, ласточки над горами кружатся, и по-прежнему слышен шум водопада, Аргун кипит, рвется к равнинам, и все по-старому и по-новому, и лишь одного раньше не было — в межгорной лощине, то ли от щедрых талых вод, то ли от подземных ключей, образовалось обширное манящее голубое озеро, в нем уже купаются облака и стая перелетных белых лебедей.
        И в это время Малхаз из-за спины услышал шум, родной говор и крики восторга. На горе их встречает множество людей — вся родня, односельчане. Как всегда, во главе всех директор Бозаева и мать. Чуть сбоку смущенная и счастливая Эстери. А впереди всех сказочно-очаровательная девчурка; зеленовато-синие забавные глаза, вся в белом, сама беленькая, и белые бантики в золотистых кудряшках.
        — Внучка, внучка моя! — закричал издали Безингер, и обгоняя Малхаза, на ходу. — Отгадай, отгадай, как зовут?
        — Ана, — тихо прошептал отец.
        — Конечно, Ана, Ана Аланская-Аргунская! — ликовал старик, взяв на руки девчонку, целуя ее, с нею на руках танцуя, и вдруг, обернувшись к Малхазу. — Я забыл, как по-чеченски красивая земля, красивое озеро.
        — Эх, «забыли» Хазарию! Хаз-Ари, Хаз-Ам!
        — Да, да! — громогласно воскликнул дедушка. — Это, действительно, Хаз-Ари, Хаз-Ари, Хаз-Ари, Хаз-Ам!
        Вечные горы цветущего обновленного Кавказа подхватили этот звук, понесли по вершинам, ущельям, долинам, и, с аккордом мажорной тональности, разнесли звонким эхом по всему миру:
        — Хаз-Ария, Ария, Ария… Аминь!
        ^июнь 2002 — февраль 2003^
        ^Шали^
        notes
        1
        Нахский диалект — в эту группу языков входят чеченский, ингушский, бацбийский
        2
        Шялга-дукъ (вайнахское) — дупло-хребет
        3
        Галин-дукъ (вайн.) — башенный хребет
        4
        Вайнахи (чеч.) — от слияния двух слов вай (наши) и нахи (люди), отсюда — нахчо — чеченцы
        5
        Выходя за рамки данного повествования, можно предположить: этот процесс еще не прекратился; в «подбрюшье» малозаселенных пространств бывшего СССР всесторонне бурно развиваются японо-корейская, китайская, индуистская и исламская цивилизации
        6
        Хаз-ари (чеченское) — прекрасная земля, местность
        7
        Серар — одно из княжеств Дагестана
        8
        Итиль (тюрк.) — Волга
        9
        Зикр (чеч.) — религиозный обряд
        10
        Тотем (от англ. totem из языка североамериканских индейцев) — животное, растение, вещь, являющаяся предметом религиозного поклонения у родоплеменного общества
        11
        Ана (чеч.) — рассвет, Богиня утренней зари у древних чеченцев в язычестве
        12
        Ал-Ани (чеч.) — вся равнинная территория севернее Кавказских гор у древних вайнахов называется Алания
        13
        Нарт-Бат (чеч.) — Нарт — богатырь-великан в алано-нахском эпосе, Бат — голова
        14
        Мехкари (чеч.) — в древности — амазонки, современное — незамужние девушки
        15
        Малх-Азни (чеч.) — богиня Солнца
        16
        Вюззин къонах (чеч.) — благородный витязь
        17
        Караван-сарай (персид.) — караван дворец
        18
        Хазарское море — Каспийское
        19
        Тудум (тюрк.) — наместник
        20
        Адат — свод законов народов Кавказа
        21
        Байтмал (чеч.) — восклицание, восторг
        22
        Астар — в древней мифологии чеченцев богиня луны, брака, любви
        23
        Аза и Дика — по древней мифологии чеченцев богиня солнца и богиня справедливости
        24
        Хан-калла (чеч.) — сторожевая башня, крепость
        25
        Суьйра-корта (чеч.) — войск вершина
        26
        Тейп (чеченск.) — род, племя
        27
        Тукум или тухум (тюрк.) — то же самое
        28
        Ламро (чеч.) — горец
        29
        Язык матери позабыл?! (чеч.)
        30
        Стадий — греческая мера длины, равна примерно 177 м
        31
        Дада (чеч.) — отец, дедушка
        32
        Кант-стаг (чеч.) — неженатый молодец (здесь — непорочный)
        33
        Жеро (чеч.) — вдова, разведенная, свободная женщина
        34
        Джейн (арабск.) — книга
        35
        ОстопираллахI (арабск.) — прости Бог
        36
        Чир (чеченск.) — кровная месть
        37
        Мать, моя мать! (чеч.)
        38
        Дела (чеч.) — Бог
        39
        Мехкари-ам (чеч.) — амазонок, свободных девиц озеро
        40
        Весет (чеч.) — завещание
        41
        Назм (чеч.) — народная песня
        42
        Мовлид (чеч.) — религиозный ритуал
        43
        Кентри (чеч.) — молодежь
        44
        Чурт (чеч.) — надмогильный камень
        45
        Тютюн (тюрк.) — курительный лист
        46
        Илли (чеч.) — народное песнопение
        47
        Тамга (тюрк.) — клеймо, печать
        48
        Малик (араб.) — ангел
        49
        Весет (чеч.) — завещание
        50
        Дика (чеч.) — Бог

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к