Черные люди Всеволод Никанорович Иванов
        В историческом повествовании «Черные люди» отражены события русской истории XVII века: военные и дипломатические стремления царя Алексея Михайловича создать сильное государство, распространить свою власть на новые территории; никонианская реформа русской церкви; движение раскольников; знаменитые Соляной и Медный бунты; восстание Степана Разина. В книге даны портреты протопопа Аввакума, боярыни Морозовой, патриарха Никона.
        Всеволод Иванов
        Черные люди
        Всю ночь они морозную,
        До утренней поры,
        Рукою держат грозною
        Кресты иль топоры…
        А. К. Толстой
        Часть первая. Белое море
        Глава первая. На промысел
        Высокое полуденное солнце светит на море со стороны берега, и море от него белое, в остром блеске. Тяжкий сине-серый вал мчится с моря по пестрой гальке к берегу, изгибается, рушится пенно на камни, скачет нарастающей белой россыпью, несется с шелестом, с грохотом, бьет с размаху в мокрую скалу, взрываясь водометом брызг и пены ввысь, перекрывая тысячеголосый гомон птичьего базара.
        За валом вал, гряда за грядой… Неутомимые, беспрестанные, вечные, подымаются они, бегут, наступают на берег из тумана-бели, шумят, грохочут о скалы.
        Утром июльского дня лесным устьем светлой Двины вылетела в Белое море очередная ватага — ватага Тихона Босого. Под уносным ветром бежали, одно за другим семь маленьких суденышек, прямые паруса напряглись, шарами рвались вверх, пенный взводень крыл низкие борта лодеек.
        Суденышки бежали и бежали весь день, — двинулся вечер, подошла ночь, западал бледный полумесяц, на севере стояла высокая заря.
        В передовой лодье крепко спал на сетях Тихон Босой. Озяб от крепнущего полуденника[1 - Ветер с юга.]. Повернулся он, натянул на плечи овчинное одеяло, под мерный шум и плеск волны заныло сердце.
        Сегодня деревня Сёмжа проводила в море на промысел его очередную ватагу. Седьмую ватагу уже сбил, покрутил в нее людей он, Тихон Босой, устюжский человек, на Сороки, за сельдью…
        Утром промеж высоких, в одно, в два жилья[2 - В два этажа.] рубленных домов шли — мужики в середине, бабы и девки пестрой толпой вокруг… Двина-река сверкала серебром, желтыми песками, лес по берегу стоял зеленой стеной, золотом отдавали уже нивы, птицей вилась над народом песня, похожая на плач.
        Уж и где, братцы, будем дни дневати… —
        звенел грудной девичий голос.
        Эх, дни дневати да ночи ночевати!
        И-эх, будем дни дневати, ночи ночевати —
        Да-эх! — в синем мори-и-и…
        Аньшин был голос. Инда крутанулся Тихон в лодье, вспомнив, какие у нее, у Анны, глаза. Между волн, рядом с ним, идет она павой — высокая, загорелая, румяная, в синем сарафане, с косой из-под очелья с жемчугами, длинные серьги-венизы[3 - Гранаты.] качаются, глаза в землю, рука с рукой под грудью схвачены.
        И-эх, в лодейке малыей,
        Под высоким щёго-олом,
        Под высоким щёголом[4 - Мачтой.]
        Да под белым парусом…
        Там, где уже у берега наготове лодьи Тихоновой ватаги, на холмике, на юру, покосилась часовенка — сруб с крестом, на шатре крыши прозелень: ставили ее еще прадеды сёмжинцев, как селились они здесь для свободного лесного житья да труда. Из Великого Новгорода они вынесли сюда мирские свои иконы — Спаса-вседержителя, богородицу да Николу-чудотворца. Горели свечи, пахло воском, смолкой, поп Иван отпел молебен перед строгим Николой, на водах скорым помощником, и вся деревня молилась, пробила сохранить ей тружеников, дать им добрый промысел. А потом стали прощаться, большим обычаем кланяясь друг другу.
        - И на кого вы нас кидаете, сирот! — звенели со всех сторон, вешались с плачем бабьи причитания. — Да и как же нам жить без вас, без родимых, без призору вашего, без грозы, без обороны-а!
        На зеленом пригорке, прямо против белого облака, стояла Анна в алом сарафане, побелела вся, ровно неживая. Тихон подошел к ней, оглянулся кругом, крякнул:
        - Ишь востроглазые!
        Строго поджав губы, бабы из толпы и впрямь следили за ним, именитым Босым.
        - Ладно! — беря Анну за руку, тихо выговорил. — Дальние проводы — лишние слезы! Не плачь! Прости, Аньша! Жди на Покров — пришлю сватов. В наш дом пойдешь! В Устюг!
        Анна подняла туманные глаза, обвела ими доброе лицо, русую бороду юноши, словно видела его в первый раз, улыбнулась жалостно, поклонилась в пояс.
        - Буду ждать, Тихон Васильевич, — сказала она.
        Отвернулась, замерла, помолчала. И, повернувшись к нему снова, улыбнулась сквозь слезы — солнцем сквозь короткий дождик.
        - Все ль ладно у нас, братья-товарищи? — громко крикнул своей артели Тихон.
        - Все излажено! — отозвался чернобородый кормщик Селивёрст Пухов.
        - Молись богу! По лодьям! — крикнул Тихон.
        Словно лес в ветер зашаталась быстро крестящаяся одним ладом толпа, пуще завопили женщины, загомонили мужики, побежали мурашами. Лодьи задвигались, отплывали от берега, поднимали паруса и скоро лебедями исчезали в речной сверкающей дали.
        - Эх! Аньша!
        Чтобы отбиться памятью от тоски в сердце, Тихон мaхом сбросил овчину, сел в лодье. Приложил руку к глазам.
        Впереди на северной заре желтой звездой горел огонь, отсвечивали высокие розовые паруса.
        «Должно, опять асей[5 - Иностранец, англичанин.] бежит», — думал Тихон. Уже третий корабль Тихонова ватага встречает за день — летят иноземные люди в Архангельск на поживу!
        Встречное судно приближалось быстро. Груженый корабль «Счастливое предприятие» то трудно лез, поскрипывая, на гребни, то с шумом рушился в бурые пазухи волн, качаясь мачтами мерно и скушно, словно хромой в дальней дороге.
        Море кипело. Бессонные чайки, скособочась, крича пронзительно, крутились над дубовой палубой, чуть не задевая крыльями старого Джексона. Тот чертыхался — боялся, что задует кованый фонарь на высоком полуюте.
        - Чертовы птицы! — ворчал Джексон. — Визжат, как обезьяны. Чертово море! Кто разберет, ночь тут или день! Только зажжешь фонарь — и опять светло!
        Старый моряк всегда бывал не в духе, когда ему приходилось болтаться в этой селедочной щели. Проклятая Московия! Ночь бела, как бельма слепца, скалы чернее монахов, холодно, кожаный камзол и тот не спасенье. То ли дело Вест-Индия! Тепло, деревья зелены, словно в Англии в мае… А до чего там робки люди! Делай с ними что хочешь! Собаки и те не умеют лаять! Девушки ходят нагие… хе-хе-хе!
        Старик заправил фонарь.
        Страна, где за пустую бутылку из-под эля он выменял золотую серьгу из носа самого кацика! — вспомнил он и улыбнулся. Рай! Положительно рай! А Острова пряностей? Птички с муху величиной сверкают как самоцветы. Перец! Гвоздика! Забирай все, плати стеклянными бусами, а дома, в Англии, продавай на золото! Синие волны стелются по желтому песку под высокие пальмы. Плавать же к этим лесным медведям, к бородатым московитам, просто противно. Все в кислых овчинах… Правда, они без шпаг, зато у каждого нож в сапоге! И разве это море? Прокисшее пиво! В Англии жара, июль, а тут, у берегов Норвегии, было напоролись на ледяную гору. Тьфу!
        Старик спустился вниз, на палубу, под капитанским мостиком остановился, посмотрел вверх.
        Капитан Ричард Стронг нес здесь вахту сам: Белое море!
        - Не угодно ли чего, сэр? — сквозь ветер прокричал Джексон.
        - Старина, кафтан! Собачий холод! И рому!
        Минута — и старик, таща на сгибе локтя синий, с медными пуговицами кафтан, а в другой руке качая большим оловянным стаканом, стал перед капитаном.
        - Есть, сэр!
        Сочувственно смотря, как двигался вверх и вниз острый кадык на выбритом горле капитана Стронга, Джексон ласково ему выговаривал:
        - Холодно, а вы без кафтана, сэр!
        И, сокрушенно тряся головой, Джексон размахнул на руках кафтан во всю его ширину.
        Но капитан Стронг шагнул к борту, горбом выгнув спину над толчеей волн внизу.
        Из-за скалы, похожей на плывущего быка, одно за другим навстречу в белой ночи, в шуме волн и ветра опять ходко бежали маленькие суденышки.
        - Опять они, сэр? — спрашивал Джексон.
        Капитан не ответил, покосился на штурвальную рубку — там хранилось оружие, потом махнул рулевым — держать подальше. Высокий корабль покатился вправо, но одно из суденышек тоже изменило курс и неслось встречу под самым высоким бортом «Счастливого предприятия». В лодье приподнялся бородач, приветливо помахал рукой.
        - Куры фра? — крикнул Стронг по-норвежски.
        - …инт! — в ветре невнятно ответил Тихон снизу и завалился опять под свою овчину, на сети.
        - Отчаянные головы, сэр! — говорил Джексон, устремившись с кафтаном к капитану. — Туземцы, сэр?
        - Русские! — натягивая кафтан, бурчал Стронг. — Отличные моряки… В своих корытах идут куда хотят. На Грумант[6 - Шпицберген.]. В Норвегию! Как викинги, Джексон, да, викинги. Наше счастье, что они не умеют еще строить больших кораблей.
        Капитан вытащил из кармана камзола серебряную луковицу часов, глянул.
        - Джексон, скажите — пусть джентльмены в кают-компании ужинают без меня, — распорядился он. — Буруны. Скалы… Водяная пыль… Белое море… И принесите еще рому! Это всё!
        Долго следил из своей лодьи Тихон Босой, как, покачиваясь, улетала, таяла вдали розовокрылая туша английского корабля, как мерк его кормовой фонарь. Потом нахлобучил теплую шапку. Перед его глазами все стояло большое белоглазое лицо, что глянуло с высокого борта, большеносое, черная трубка в зубах. «Боится, должно! — усмехнулся он. — Не верят они никому! Сами как разбойники, у Мурмана друг у друга корабли разбивают».
        Тихон нахлобучил покрепче шапку и обвел глазами ныряющую в волнах свою лодью. Его артель! Ждан Осьминников спит сидя, привалился спиной к мачте, вытянул ноги, рыжая его бороденка взыграла кверху, валяный колпак съехал на нос. Эх, и силен Ждан петь! Егор Пунин — тот спал, уткнувшись в сети лицом, руки поджав под грудь, правую ногу в новом сапоге подтянув к тощему животу… Тихомир Березкин не спит, сидит на носу, смотрит в светлое небо глазами яснее ключевой воды. На корме у руля покачивался чернобородый Селивёрст Пухов, в рыжей валяной шапке, сам в плечах косая сажень. Не было мужика в ватаге крепче Селивёрста, не было его молчаливей. Он-то был не свой, не помор, а прибылой, гулящий, прибежал сюда с Волги — не поладил, слышно, с нижегородским воеводой. Должно быть, пробирался в Сибирь, за Каменный пояс, — кто его знает… Пока что товарищ в артели надежный..
        Много забот Тихону Босому в это лето. Идет он с седьмой артелью, а шесть с приказчиками ушли в море передом. Его отцом, великоустюжским гостем Босым Васильем Васильевичем, приказано ему, Тихону, сколачивать артелей сколько только народу наберет. Надо за лето да осень и сельди взять, и засолить, и семги, на Новой Земле моржа набить, на острове Колгуеве птичьего пуху набрать, на Груманте и морского зверя и песцов вдосталь…
        …Так и смотрит Тихону по-ястребиному в глаза его отец Василий Васильевич из-за медных очков, из-под высокого лба, большая рука с серебряным с чернью перстнем сливовые косточки перебирает — на них торговые люди счет ведут.
        - Ты, Тишка, ежели и на этот год справишь все, как должно, женю! — говорит отец. — Дом выделю. Зимой в Москву пойдешь… Рыбу добывай! Мало покамест рыбы! Народ обижается. Да помни — братан-то мой, твой дядья Кирила Васильевич, в Архангельском в это лето таможенным головой сидит. В случае чего — поможет.
        Черные скалы уносились назад, на них белели спящие птицы; медный месяц опускался в море.
        И Тихон стал тихонько подпевать голосу Анны, что комариком звенел в памяти:
        Ночевать — на острове да под сосною,
        А постелюшка — сети мягкие,
        Одеялышко — ветры буйные…
        Ветер креп, все бурнее дышало, вздымалось, ходуном ходило вокруг море, глаза глядели вдаль, крепла, развертывалась шире самого моря душа, память отходила, бледнела, оставалось только то, что вот было у него в руках, у Тихона Босого… Идет он с ватагами в Белое море, в артелях тех будет человек с двести товарищей, да сети с ними, да топоры, да крупы, да хлеба на месяц, а труды впереди — ловы, работа… И широкая — как море, как лес — воля.
        Широко, богато Белое море, и широка, богата, привольна Тихонова земля. Всем есть где кормиться… Дал бы Никола только удачи, как лонись[7 - Прошлый год.]…
        Прошлый год на версты моря валом шла сельдь. Заберись на мачту — да и оттуда не видно конца-краю серебряному блеску идущей рыбы. Кружат над рыбой крикливые птицы, камнем падая вниз, молнией взмывая вверх с добычей в клювах; со всех сторон сельдь обступили рыбы-хищники, море от них кипит сплошным белым приплеском. А за кольцом рыб бешено толчется, тоже кормится, морской зверь — нерпа, тюлень, серок вперемежку с белугами, дельфинами, с черными акулами. Киты ходят поодаль, высоко взбрасывая из дыхал фонтаны воды и пара, и солнце блестит на их мокрых спинах.
        Шум и плеск волн, гул ветра, удары крепких хвостов, прыжки могучих животных в воздух, плеск и брызги от падений, пронзительные крики птиц — радость сердцу промышленных людей! Благодать море трудовым людям! Все, все взять от моря, чтобы кормить свой дом, кормить свой народ. Бери все, пользуйся, ешь, веселись. Эх, добро! Вот он, сам достаток.
        Четвертый год ходит в приказчиках у своего отца Тихон Босой, мизинный[8 - Младший.] из четырех его сынов, а сам всего-то по двадцать третьему году. Работал прежде и в артели, справил себе шубу песцовую под камкой, кафтан камчатный с серебряными пуговицами, да полукафтанье, да сапоги. Теперь только бы жениться… Второй год крутил Тихон люд в Сёмже, Анну нашел. Без отцова благословенья да без его приказу как женишься?
        Волна подкралась к борту, всплеснула, шлепнула по плечу Тихона, зашипев, ушла в сети…
        - Эй, Селивёрст, поглядывай… — круто выбранился Тихон, стряхивая с себя соленую воду. Бранится, а душа все больше наливается веселой силой богатого, щедрого моря, предчувствием добычи. А где радость да сила вместе — там счастье… Пусть даже его и нет, счастья, — так будет. Наше оно, Белое, студеное, рыбное море! Все возьмем от него, что всем на потребу, жить будем красно, радостно, сытно, свободно, в достатке. И Тихон ведет свои артели за великой, веселой добычей, как допрежь того старые новгородские люди на свои синие озера да моря важивали…
        «Живут люди! — думал Тихон. — И слава богу! А давно ли, как миновало литовское Лихолетье, давно ли освободился народ! Сила он, сила… И мы с Аньшей вот эдак заживем!»
        Волны шумели за бортом широко и вольно, словно народ на вече.
        Глава вторая. Рассказ капитана Стронга
        Медные, в палисандровом ящике часы корабля «Счастливое предприятие» показывали полночь, но купцы все еще не расходились из кают-компании. Под дубовым потолком покачивался масляный фонарь, по стенам летали тени — махали руки, качались головы. Круглый стол, на нем мутное олово кружек, толстые стаканы, зеленые бутылки. В кольцах переплетов цветных окон то глянет, то пропадет красный месяц.
        Купцов трое — толстый Кау, худой, длинный Эшли, молчаливый Уайт. Все они в черных шляпах, в куртках с медными пуговицами, белые воротники светлят бритые, в длинных локонах лица, розовые от вина, мяса, пива. Опасен путь в Московию, но они выглядят уверенными в успехе: все у них в полном порядке!
        Их старые, островерхие дома там, в Лондоне, в Англии, крепки, прочны. Там, над Темзой, их конторы, их церкви с острыми колокольнями. Там верные банки, где они хранят свое золото, где кредитуются их предприятия. На хорошо оснащенных больших кораблях они по-хозяйски плавают по морям, открывают новые земли, прибирают их к рукам.
        Купеческие голоса в сизом табачном дыму звучат сыто, самонадеянно, напористо, заглушают шум волн.
        Громче всех хрипит толстый Джордж Кау, крупные его руки с большим перстнем на безымянном левой движутся над столом, то угрожая, то отвергая, то подчеркивая последовательность и четкость доказательств.
        - Русская кожа! — хрипит он. Наклоняется, отхлебывает эля, трет рукой рот. — Что может быть лучше русской кожи! И заметьте — на чистом березовом дегте! Без обмана! Где в мире найдете вы такие луга, как у этих бородатых мужиков! Какой же у них скот! Джентльмены, русская кожа — это товар! Русская кожа и руки английского цехового — это шедевр! Я вам говорю!
        Собрать всю русскую кожу! — вот что вечно живет, шумит, как море, в душе мистера Кау. Посадить всех сапожников Англии за работу, шить башмаки и сапоги. Развозить башмаки по всем странам, где люди ходят босиком! Обуть весь мир! Получать за такой новый, невиданный товар чистым золотом! Построить высокий гранитный дом, там будет жить счастливое многочисленное потомство энергичного предпринимателя — тоненькие дочери в золотых платьях, кружевных больших воротниках, сыновья в черном трико, в шелковых камзолах с цветными рукавами, в шляпах со страусовыми перьями. Собрать всю кожу у русских! Собрать все, что есть у этого бородатого, грубого, сильного народа с ясными, детскими глазами! Да на что им это все богатство, им, живущим в лесах, в курных избах?
        - Однако, мистер Кау, разве вы в прошлом году не погорели именно на русской юфти? Все Сити смеялось над вами! — язвительно улыбнулся тонкими губами мистер Элиас Эшли.
        - Правильно! — гремел мистер Кау. — Я взял убыток! Правильно! А кто выкинул со мной эту шельмовскую штуку? Олаф Стивенсон! Швед! Все шведы — мошенники!.. Закупил в Москве с весны задешево четыре тысячи кип юфти, отправил их в Англию через Ригу, а когда мы приехали в Архангельск, поднял цены. Мне и пришлось покупать дорогую кожу. Мошенник в Англии мог торговать дешевле, чем мы! Мы в убытке. Кому нужна наша дорогая кожа? Что ж! Сегодня бьют нас, завтра бьем мы! Торговля — как война! Конкуренция!
        - Без конкуренции было бы выгоднее, — возразил мистер Эшли, — как было раньше. В Московии голландцы теперь торгуют больше нас. При царе же Иване Страшном[9 - Так по-английски.] мы, англичане, одни торговали с Москвой. И какие привилегии мы потеряли! Непростительно! А кто виноват? Женись тогда Иван Московский на нашей Елизавете — было бы одно государство. Мы ему отказали — глупо! Потерять такие возможности!
        Мистер Кау сделал примирительный жест.
        - Ну, ну, что упущено, того не вернешь! — ворчал он. — Разве мы можем жаловаться, джентльмены? Вы слышали когда-нибудь про убытки на русских соболях? О, русские соболя лучше, да-с, лучше золота! Что лучше русского соболя? Что, я вас спрашиваю? Ничего! А сколько у русских хлеба! О-у! А какие великолепные льны! Блестящий шелк! Лесу у них столько — хватит и на поташ и на смолу, сколько бы они его ни жгли. А русская икра? А рыба? Московиты, к нашему счастью, сами не понимают, как они богаты! Кха-кха-кха! — кашлял Кау. — Не понимают!
        Мистера Эшли трясло, он подпрыгивал на стуле — так хотелось ему говорить.
        - Я думаю, джентльмены… — начал он, но тут остановился, хватая свой стакан, побежавший от него по наклонившемуся столу, — Московию следует прибрать к рукам — вот вам еще одна Индия… Третья! Северная! И дело не в одной коже. Московия — это рыба, соль, сало, меха, смола, пенька, корабельные снасти. Имея Московию, мы могли бы вести нашу торговлю через Астрахань с Персией и Арменией… Джентльмены, Восток — это значит шелка, пряности, самоцветы, золотые и серебряные изделия, ткани, ковры, вышивки, ароматы. Если Московия в наших руках — это безопасный наш путь из Азии в Англию Северным морем, мимо грабителей турок, испанцев, португальцев. На этом пути мы минуем Венецию, Анкону, Мессину, нам не будет страшна и Сирия с Алеппо. Предложим это парламенту! Какие будут доходы!.. Московия куда ближе, чем Ост-Индия, чем Вест-Индия! Наши корабли здесь будут оборачиваться в каких-нибудь три месяца!
        - Слушайте! — хрипел Кау. — Разумно! Совершенно обоснованно! Однако есть серьезная опасность. Мы хорошо зарабатываем, пока ходим сюда на наших кораблях. Мы сами устанавливаем цены и здесь и дома. Мы возим московитские товары по всему миру, где нам выгоднее. Но если московиты сами выучатся строить большие корабли, тогда что?
        Пригнувшись к столу, мистер Кау обвел слушателей выпученными глазами.
        - А? Что?!
        - Этого допустить нельзя! — подтвердили остальные. — Немыслимо! Море должно быть открыто только для британских кораблей! У кого корабли, у того доходы!
        - И не допустим! Ха! — гремел Кау. — Я вам так скажу: московитские суденышки пока хороши, чтобы плавать по лесам да собирать соболей с дикарей. Ну и пусть их плавают! Пусть собирают! Торговать-то будем мы!
        - Правильно! — снова подскакивал на стуле мистер Эшли. — Но все-таки было бы надежней завоевать Московию!
        - Слушайте! Слушайте!
        - Да! Да! У Ивана Страшного служил в его личной гвардии[10 - В опричине.] какой-то дошлый немец. Я слышал, он представил доклад своему императору, что государства Европы могли бы сговориться с турками, с крымским ханом и набрать тысячу кораблей! Конечно, могли бы! И разве не могли бы они посадить на каждый сотню английских, немецких, итальянских, французских молодцов? Сто тысяч бравых солдат! Ого! Корабли пришли бы сюда, в Белое море, отсюда по Двине, по рекам дошли бы до Вологды. Заняли бы ее. А оттуда — на Москву! А крымцы и турки ударили бы с юга…
        Мистер Уайт моргнул несколько раз и от смущения хрипло сказал:
        - Так это то же самое, что говорил и наш купец Джон Меррик! Только он звал идти в Сибирь!
        …Сильный вал поднялся, заглянул в окно, ударил в борт, корабль накренился, затрещал. Мистер Кау схватился за стол.
        - У московитов нет оружия, они покупают его у нас! — продолжал мистер Эшли. — Замечу, джентльмены: может быть, это очень неблагоразумно с нашей стороны — вооружать московитов!
        - Зато выгодно!. — загрохотал Кау.
        - Еще бы! — подхватил Эшли. — Вы-то, мистер Кау, как раз и везете оружие. Однако стоит хорошо ударить — и русские разбегутся по лесам… Как их зайцы! Как белки! Они же дикари! Мы займем Москву, оставим русским их царя, договоримся с ним и сами будем брать из Московии все, что нам нужно.
        Разговор разгорался, как костер, захватывая всех троих джентльменов; все наперебой излагали свои деловые соображения, и когда капитан Стронг распахнул с палубы дверь в кают-компанию и шагнул через высокий порог, за ним в сизый табачный дым каюты хлынули северный рассвет и морской воздух.
        Разговор смолк.
        - Привет! — сказал капитан, прихрамывая подходя к столу. — Достопочтенные хозяева, однако, засиделись!
        - А, капитан! Садитесь, капитан! Пива капитану! Дик, выпейте пива.
        В смешанном свете утра и фонаря было видно: левую щеку капитана пересекал красный рубец — след сабли испанца в схватке у Канарских островов, где капитан Стронг когда-то подстерегал и перехватывал возвращавшиеся с золотом из Мексики испанские корабли. А правая его нога осталась немного сведенной после ранения со времени осады острова Кипра.
        - Благодарю вас, хозяева! — говорил капитан Стронг, опускаясь на дубовый стул. — Чертовски холодно. Предпочту водку!
        Он взял в свою широкую лапу стакан с можжевеловой водкой, вылил ее за редкие зубы. Переносясь лицом от крепкого пойла, он вытер рот углом шейного платка и сказал:
        - Когда я входил, я услышал ваш разговор, хозяева! Вы хотите покорить московитов?
        - Хорошим землям — хорошие руки! Правильно! — хрипел мистер Кау. — В чем дело? Только в силе!
        Капитан Стронг обвел этих купцов взглядом старого моряка, жизнь которого уже на исходе, который много видел, которому ничего не нужно, кроме корабельной качки, хорошего ветра, стакана вина да ночью подушки под головой.
        Этих сытых, жадных, благополучных людей, корабль которых он водил по бесконечным морям, капитан Стронг в душе глубоко презирал. Особенно мистера Кау. Жирная хитрая овца и жадная, как волк! Им нужна только нажива, отсюда и все воинственные разговоры.
        - Вы хотите завоевать московитов, хозяева? — повторял капитан. — Это вам никогда не удастся!
        - Но почему, капитан? — загремели голоса.
        - Вы сами же говорите — московиты не люди. Медведи! Вы хотите воевать с медведями? В их лесах вы не пройдете и мили не заплутавшись! Да знаете ли вы, что такое русские снега, куда проваливаются с головой и конь и всадник? Вы хотите захватить их деревянную Москву, сесть там, править оттуда? Из той Москвы, которая каждый год сгорает в пожарах и строится вновь? Да они сожгут вас там! Или вы хотите, чтобы медведи признали над собой власть английского короля? Ха-ха!
        - Но Москва — столица! — заметил осторожно мистер Эшли. — Взять Москву — значит овладеть всем государством.
        - А где государство московитов? Где оно, я вас спрашиваю? Московия не государство! Московия — земля! Государство там, где есть границы. У Московии нет границ! Государство там, где люди живут в каменных городах!
        Где они спят в мягких постелях! А московиты живут в избах без окон и труб, которые они из бревен складывают где угодно… А спят они на земляном полу, на овчинах…
        Голос Стронга был крепок и тревожен, как встречный ветер, когда он задует внезапно в лоб кораблю, остановит его бег, заполощет сразу обвисшие паруса.
        - А разве они не покупают наших товаров? Разве они не нуждаются в них? — кричали купцы.
        - Кто ваши покупатели в Московии? Царь, да его бояре, да богатые люди! Народ московский не носит парчи, он не знает золотых колец!
        - А железо? А олово? А оружие?
        - Московиты — сильный народ. У них крепкие руки и ноги! У них умные, хитрые головы. Пока вы будете пробиваться к Москве, они уйдут в леса… в Сибирь. Они уже далеко на востоке. Дальше испанцев! В своих лесах, горах они нароют железа, накуют топоров и копий и, выждав время, когда вы снимете латы и шлемы, чтобы отдохнуть, налетят на вас как комары! Так кончилось в Московии дело с крестоносцами! Со шведами! С татарами! С поляками! Со всякими завоевателями… Московиты свободны!
        - Глупость. Темный народ не может быть героем!
        - Московиты не уступят вам своей вольной жизни! Они не уступят вам своей свободы. Они никогда не будут рабами!
        - Свободу при тиранах царях? Хороша свобода! — визжал Кау.
        - Их царь тиран, потому что они сами слишком свободны… Московиты терпят его власть над собой, но каждую минуту они готовы к восстанию. Королева наша Елизавета давно предлагала царю Ивану Страшному убежище в Англии на случай восстания народа против него. И если русские покорны царю, то только до той поры, пока верят, что он хоть грозен, но и справедлив, как бог!
        - А где вы видели справедливость московитского царя? — кричали купцы. — Ха-ха!
        - У московитов даже нет парламента! — пробормотал, конфузясь, мистер Уайт, и опять на него никто не обратил внимания.
        - Капитан, вы говорите нелепость! Как же московиты могут восставать против царей? Это же для них значит — против бога! — кричал Кау.
        - Да, — сверкнул взглядом капитан Стронг, — они могут восстать и против самого господа бога. Я много плавал, я много видел. Я знаю московитов. Знаю, что для них значит свобода… Я вам расскажу такой случай…
        Капитан замолчал; зачакало огниво, захрипела трубка, шумели волны, слышно было, как от возбуждения шумно дышали очень сытые и нетрезвые люди.
        - Молодым парнем я плавал в Средиземном море матросом на английском фрегате «Миддльтон», — начал капитан Стронг. — Войны с турками у нас тогда не было, мы гонялись за пиратами. Как-то вошли мы в пролив Дарданеллы, к мысу Трои, а там невдалеке от берега горы, на горах г — виноградники. Нас восемь человек съехало на берег за виноградом. В горы должны были идти двое, остальные остались сторожить у шлюпки. Бросили жребий, и мы — я да матрос Маттео Росси, итальянец, хороший парень, спаси господи его душу — полезли в горы. Турки за нами следили, выскочили из леска, чтобы захватить шлюпку. Их было много, они кричали, как вороны. Товарищи бросились в воду, оттащили было шлюпку от берега, вскочили в нее и… сели на мель. Турки бросились к ним. Пушки фрегата картечью ударили по туркам, те выскочили из воды на берег и бросились ловить нас двоих…
        Маттео был храбрый парень, он погиб в схватке, я же свалился от удара камнем по голове. Очнулся — наш фрегат уже был далеко в море. Турки сволокли меня на каторгу[11 - Гребное судно-тюрьма.], где сидели пятьсот гребцов, обрили мне волосы, оставили в одних подштанниках и приковали к одному московиту — напарником на тяжелое весло.
        Василий — так звали этого московита — служил раньше в венецианской армии, дрался с турками, попал в плен и уже двенадцать лет плавал прикованным к галере. Двенадцать лет свистел над ним кнут, когда он греб плохо, а когда каторжники гребли все хорошо, то турки били всех, чтобы гребли еще лучше!
        Мы спали с Василием под нашей скамьей, и все ночи он шептал мне только одно: «Венецианские корабли недалеко! Бежим!» Василий уже несколько раз бегал, у него были отрезаны за это нос и уши. Изуродованное лицо его было страшно, а он твердил одно: «Воля стоит жизни! Бежим! Мы скованы одной цепью, у нас одна судьба. Если нас поймают, я беру всю вину на себя! Тебя-то на первый раз они побьют только палками по пяткам, я же погибну! Турки поклялись сжечь меня, если я сбегу еще раз. И все-таки, Ричард, бежим! Нет на свете ничего слаще свободы!»
        Целыми ночами Василий шептал мне в ухо — рассказывал, как жил он в своих московских лесах, как охотился, как пировал. И я решил бежать. Знаете, каторжное мое весло стало словно вполовину легче, когда мы с Василием обдумывали побег: пусть не было свободы, но у нас появилась надежда!
        Галера наша вошла как-то в Золотой Рог, в Константинополь. Вокруг нас на лодках оказалось много московитов — турецких рабов. Василий тогда смеялся, говорил, что русских в Константинополе столько, что они могли бы захватить город, если бы кто-нибудь объединил их, повел против турок. Василий достал у своих земляков напильник, запасся огнивом, даже свечкой.
        И день пришел! Нас с Василием и с другими каторжниками турки как-то свезли на берег за водой. Мы с ним тащили тяжелый ушат на палке. Кругом был густой лес, и как же был рад ему Василий! «Ричард, — говорил он, — лес — это воля!»
        Бог послал нам удачу — ночью была гроза. Мы бросили ушат, убежали в лес… О, звериный нюх у этих московитов! Василий вдруг остановился. «Стой! Пахнет холодным дымом! — шептал он. — Где-то близко изба!» И под ливнем, в свете молний мы, верно, нашли пустую хижину. Распилили наши цепи к рассвету. Мы были свободны! Василий ходил по лесу, как вы ходите дома по вашей спальне. Выбрались мы на берег. Лил дождь, светало, и мы увидели на берегу нашу галеру, турок на ней не было, они прятались в кустах, а невдалеке от берега — два венецианских корабля. Два корабля! Два корабля!.. Джентльмены, я заплакал от счастья! Да, заплакал! Я обнял, я целовал безносого Василия…
        «Эй, — смеялся московит, — ты баба, что ль? Плывем!» Мы доползли до моря, бросились в воду, поплыли. Турки заметили, да стрелять не смогли — порох-то был мокрый. Все-таки одна стрела попала московиту в задницу. Я хотел было ее вырвать. «Не тронь! — крикнул он. — Она с зазубриной! Плывем, друг, мы теперь свободны…» И уже на корабле, смеясь и плача от радости, он сам вырвал у себя стрелу… С кровью, с мясом…
        Капитан Стронг налил себе стакан.
        - Таковы московиты, джентльмены! Выпьемте же за здоровье моего друга, московита Василия, если он еще жив, а если умер — за его душу. Он спас меня из турецкого плена! Он показал, как надо любить свободу!
        Купцы любезно подняли стаканы и, переглянувшись между собой, отхлебнули.
        - Не думайте их покорить! Нет! — продолжал Стронг, ставя со стуком стакан на стол. — Сам господь бог не сможет ничего поделать с этим народом, уверяю вас!
        Рассказ Стронга звучал в шуме ветра, в поскрипывании корабля, в разговорах купцов как утренняя песня. Купцы молчали, поглядывая друг на друга, постукивая пальцами о стол, подымая и опуская значительно брови.
        Конечно, капитан Стронг отличный, надежный капитан… Это так. Но все-таки так перечить им, хозяевам?
        Капитан Стронг поднялся, взглянул в окно и сделал пригласительный жест.
        - Входим в реку, джентльмены! В Двину! Московитский лоцман подходит! — сказал он. — Скоро Архангельск!
        И пошел на свой мостик.
        Лесные дали без края и конца тянулись по реке справа и слева… Солнце вставало, низкие его лучи разгоняли туманы, еще бродившие по лугам. Высокое небо было в редких облаках, отливавших розовым и голубым жемчугом. Паруса «Счастливого предприятия» были полны ветром, и корабль скользил по спокойной воде.
        Капитан Стронг стоял на мостике, широко расставив ноги в белых чулках, в башмаках с пряжками, вокруг него трое самоуверенных, гордых купцов в черных куртках и широких шляпах смотрели остро и зорко вперед, в ворота Московии. Над остриями лесных верхушек на высоком шпиле сверкало что-то серебряной искрой, горели купола, кресты… На рейде были видны корабли и с резкими криками кружили белые чайки.
        На мачте в легком ветре вился флаг Англии.
        Глава третья. Ворота в Московию
        Корабль «Счастливое предприятие» подходил к Архангельскому городу. Миновали уже низкий остров Хабарку, обошли длинную Соломбальскую кошку[12 - Мель.] и самый остров Соломбалу, заставленный строящимися судами, заваленный лесом, тесом, бочками поташу. С левого борта над желтыми песками берега в спокойной воде струилось отражение стосаженной бревенчатой стены Гостиного двора с четырьмя башнями по углам. На высоком шпиле соседней башни горел на солнце большой серебряный орел.
        Всякий раз, входя в порт, капитан Стронг волновался. Его охватывало хорошее, бодрое чувство уверенности, покоя; в этой суете на воде, в деятельности, в торговле открывалась какая-то дружественная сторона души другого народа, разговор здесь шел на общем свободном языке мира и взаимной выгоды. В- московитском порту шла такая же, как и всюду, мирная, деятельная, бодрая жизнь на берегу, на рейде, и широко крыл ее красивый звон утренних колоколов. Иностранные корабли заставили своими тушами реку против Гостиного двора, двоились в воде, блестели стеклами окон, медными частями, раззолоченной резьбой на корме. Высокие мачты с паутиной такелажей стояли безлистной рощей против бледного неба, на мачтах лениво свивались и развивались пестрые чужеземные флаги. Сквозь звон по тихой воде слышались голоса на разных языках, и всех слышнее были грубые немецкие слова, что выкрикивали друг другу боцманы двух кораблей, стоявших рядом. С берега доносился женский смех, звонкие удары вальков со старых портомоен, мерные крики грузчиков. На берегу против портомоен из окошек торговых бань валил дым и пар.
        Между иноземных больших кораблей сновали, подваливали, отваливали лодьи, дощаники, насады, а то и просто плотики, на которых ловко плавали дрягиля-грузчики, что работали на царском жалованье. Шли дощаники на веслах, на парусах, а под самым берегом — на бичеве.
        На траверсе последней башни Гостиного двора лоцман Прокопий Елизаров хитро взглянул на капитана, поднял руку, разом опустил ее. Загремела команда, затопали по палубе, по вантам побежали матросы. Одни паруса скользнули вниз, другие убирались наверху; корабль тупо болтнуло на месте. Грохоча цепью, в воду полетел якорь, лоцман тряхнул русыми волосами, стриженными под горшок.
        - Молись богу! — крикнул он и начал смешно, на московитский манер, креститься, крепко тыча двумя пальцами себя в лоб, в живот, в оба плеча.
        Стоявшие на мостике трое купцов тоже уважительно приподняли свои шляпы, перекрестились ладонью.
        - Растет Архангельск! — заметил Эшли.
        Это уже было видно отсюда, с рейда. Из ворот Гостиного двора выбегала новая мостовая из свежих бревен, бежала берегом, выше по реке, туда, где тоже в рубленых стенах стоял городок с рассыпанным кругом посадом и еще дальше, до самой Софийской слободы. А за слободой блестели кресты и купола белостенного Михайло-Архангельского монастыря.
        - Ага! — прохрипел мистер Кау. — Капитан Ричард, ваши московиты уже не живут в берлогах. Они строят города!
        Молчаливый мистер Уайт моргнул белыми ресницами.
        - И большие! — заметил он. — Побольше Архангельска! Возьмите Великий Устюг! Вологда! Ярославль!..
        - Москва, пожалуй, побольше Лондона? — иронически осведомился, мистер Эшли.
        - Не меньше! — простодушно подтвердил мистер Уайт. — Больше! Двести тысяч жителей. И смотрите, какое здесь движение в порту!
        Берег был сплошь заставлен мелкими судами, кишел народом.
        - Принять пристава с правого борта! — распорядился капитан.
        К кораблю подходили в дощанике трое московитов в красных кафтанах да худенький юноша в коричневой однорядке. Над бортом поднялась черная борода пристава, и сам он, широкий в плечах, чванный, гремя саблей, шагнул на палубу, за ним лезли его сопровождающие.
        Пристав Афанасий Огурцов одернул кафтан, огляделся и, переступив желтыми сапогами с загнутым вверх носком, снял шапку, отвесил чинный поясной поклон, пальцами правой руки коснувшись палубы.
        - Боярин и воевода князь Василий Степанов княжой сын Ряполовский на приезде иноземных гостей приказал челом бить и спросить, какой земли люди и поздорову ли пожаловали.
        Замолк бас пристава, и петуший голос юноши бойко повторил вопрос по-английски. Трое купцов удовлетворенно переглянулись и вместе с капитаном церемонно отсалютовали черными шляпами.
        - Мы английского короля люди, прибыли с разным нужным товаром в Московское царское государство. А доехали мы хорошо и в добром здравии, — бойко перетолмачил остроглазый парнишка ответ капитана.
        - Э, дьявол! — проворчал про себя Кау: на рейде только что он заметил желто-голубой флаг. — Опять мошенники шведы! Опять будут штуки!
        И в упор спросил пристава:
        - Давно шведы прибыли?
        Пристав видел перед собой выскобленное бритвой, словно бабье лицо со складками жира на подбородке, светлые глаза из-под густых бровей, светящиеся хитростью, напористою силой, и, ничего не уловив из лающих звуков чужой речи, однако понял, что от него что-то хотят выведать. Московит сразу схитрил и, не слушая переводчика, улыбаясь в мех бороды щербатым ртом, сказал учтиво медвежьим голосом:
        - Проезжие грамоты подайте!
        Слова «проезжие грамоты» капитан Стронг понял без переводчика, вытянул бумаги из-за обшлага кафтана, показал их приставу, добавив:
        - Мы сами будем у его превосходительства воеводы!
        Лоцман Прокопий вдруг тряхнул волосами, оглушительно, по-разбойничьи, свистнул в два пальца.
        - Ермилко, — крикнул он с борта, — лодью подай! Восвояси! — И, обратившись к купцам, пригласил озорно: — Со мной, може, едем, господа купцы?
        - Благодарим! Мы пойдем на берег на своем шлюпе!
        Купцы и капитан плыли по искрящейся солнцем реке, пристав гнался за ними в своей лодке. Высадившись на московитской земле, купцы поправили шляпы, локоны и шествовали, опираясь на высокие трости, важные, уверенные в себе, заботливо выбирая, где ступить, чтобы не замарать белых чулок и блестящих башмаков с пряжками.
        А кругом двигались, толкались, шумели, кричали, божились, бранились волосатые, бородатые люди в толстых шапках, в смурых, синих, коричневых однорядках, в кафтанах, в сермягах, в зипунах, а то и в овчинных полушубках сверх низко подпоясанных белых, синих, красных косовороток. От берега к воротам Гостиного двора, обратно из ворот к берегу беспрестанно, муравьиной цепочкой бежали с мерными криками один за другим полуголые люди, тащившие на плечах, на головах, на носилках тюки, мешки, ящики, катившие тяжелые бочки. При проходе иноземцев московиты подталкивали друг друга под бок, подмигивали, смеялись и говорили так, что пристав останавливался, грозил кулаком и выкрикивал бешено все одни и те же слова.
        В толпе сновали, зазывали, смешили прибаутками сбитенщики, пирожники, лапшевники, хлебники. Мелькали иногда черные, как маслины, глаза, подстриженные по-бабьи челки греков, в пестрых халатах степенно проходили персы с крашеными бородами, армяне в барашковых шапках конусом, в наборных серебряных поясах, попы в скуфейках, с деревянными крестами на шее. Прошло трое голландцев в коротких серых куртках на меху, приподняли грибастые шляпы, пробежали двое немцев. Поосторонь деревянной мостовой сидели нищие, пели умильными голосами, протягивая чашки:
        Отцы наши, наши батюшки,
        Дай вам господи доброго здравья!
        Донес вас бог-господь
        До крайнего Михаила-архангела!
        У раскрытых под высокой рубленой башней ворот держало сторожу с десяток стрельцов в красных кафтанах, с широкими перевязями через плечо, с которых свешивались заряды, в шапках с разрезом, при саблях, с пищалями в одной, с бердышом — в другой руке.
        На стене башни, над воротами, перед образом Георгия-победоносца горела розовая лампада.
        Перед воротами пристав Афанасий Огурцов приостановился, оглянулся на иностранцев, снял шапку, перекрестился и тогда только двинулся в ворота с обнаженной головой. За ним обнажили головы и купцы и проходили гулкую, сырую башню, держа свои шляпы на отлет, а стрельцы смотрели на них, посмеиваясь.
        - Порядок-то асеи теперь, видно, знают! — ухмыльнулся в полуседую бороду толстощекий десятник.
        - Выучились! — отозвался охотно другой, высокий, молодой, с малиновыми губами, в русых усах и бородке. И добавил вполголоса: — И зачем царь их сюда только пускает!.. Нехристи!
        Внутри Гостиного двора были суплошь, словно начинка в пироге, натолканы, наставлены приземистые избы с широкими дверьми на кованых петлях, с окошками за решетками… Стояли три торговых ряда — аглицкий, голландский, русский, за ними счетные и жилые избы, однако без печей — кухни вынесены были на заднюю стену Гостиного двора. Отдельно — каменная царская кладовая. Всюду товары — в ящиках, тюках, бунтах, бочках, укрытые пахучими липовыми рогожами. Проходы и проулки набиты народом, воздух звенел от криков, крепко пахло все по-разному — кожей, овчинами, пряными специями, смолой, дегтем, ворванью, а крепче всего и иногда почти что невыносимо — тронувшейся соленой рыбой.
        Пристав довел купцов до ихней Счетной избы, откуда выскочил навстречу длинный сутулый человек в московском зеленом опашне, в меховой шапке и радостно приветствовал по-английски:
        - Привет во имя божье!
        - Привет, Томас! Привет! — гремели в ответ и купцы, трясли руку своего соотечественника.
        Мистер Томас Грэс был комиссар английского гостиного ряда, жил постоянно в Архангельске и, всюду имея друзей, был вполне в курсе всех московитских дел и обстоятельств. На худом, желтом лице его большие голубые глаза сияли нарочитой доверчивостью и простотой, но вытянутый вперед хрящеватый нос как будто все время сверлил, нюхал воздух.
        - О, джентльмены, вы первые лондонцы здесь в этом году! — говорил мистер Грэс.
        И подмигнул:
        - Да разве могло быть иначе, если корабль ведет мой старый друг — капитан Стронг?
        Мистер Грэс мигом усадил пристава и стрельцов на крыльце Счетной избы, ловкий русский мальчик в голубой рубашке с тканой опояской, с подхваченными ремешком льняными волосами, принес им в зеленом кувшине пива и оловянные стаканы. Купцы с хозяином ушли в избу, сели за дубовый стол на скрещенных ножках, и им показалось на миг, что они дома, в Англии. Мерно отщелкивал маятник больших лондонских часов в футляре красного дерева, на стене, между фаянсовых тарелок с видом Тоуэра, висело черное распятие, на окошке с белыми занавесками розовел бальзамин. Тот же русский мальчик влетел в избу, подал всем по раскуренной трубке, поставил на стол бутылки с элем, фигурные кружки.
        Мистер Грэс вошел последним, осторожно, без стука, очень плотно прикрыл за собой дверь и, предостерегающе подняв тонкий палец, посмотрел на пристава через окно.
        - Какие новости, Томас? — салютуя синим дымом, спросил Кау.
        Нос мистера Грэса завертелся во все стороны, он прищурился и указал глазами на суетившегося у стола мальчика.
        Гости предупрежденно замолчали, а за окнами подымался волной, прибоем шел, то рос, то замирал напряженный, могучий шум оживленной улицы. Не разобрать было ни слов, ни воплей, ни ругани, ни божбы, только порой раскатывался схожий с грохотом колес по булыжнику громкий, свободный смех, полный довольства и силы.
        Этот шум убеждал их — не дома они были: в Англии люди не шумят так грозно…
        Мальчик наконец выскочил за дверь, и мистер Грэс смотрел ему вслед.
        - Этот ребенок работает у меня только полгода, но я уже ничего не могу говорить при нем! — сказал он.
        - А по-английски?
        - Именно! Именно по-английски, мистер Эшли! Он все уже понимает, и я очень опасаюсь, как бы воеводской избе не стало отлично известно, что говорят на Английском гостином дворе! Очень способный мальчик!
        - Так все же скажите теперь: что же в воздухе? — хрипел мистер Кау.
        - Ха! Или вы не слышите? — хихикнул мистер Грэс, пригнувшись на своем стуле. — Пахнет гнилой рыбой! Слышите?
        Он потянул носом, что за ним повторили все: тяжелый запах проникал и в закрытую избу.
        - Что это значит? — настаивал мистер Эшли.
        - Воняет рыбой потому, что она тухнет. А протухает она потому, что нет соли. А соли нет потому, что соль дорога, — быстро шептал мистер Грэс. — А дорога соль потому, что Москва наложила на соль большую пошлину. Возможны мятежи…
        - Откуда вести? — осведомился Кау.
        - Говорят!
        - В конце-то концов, это дело самих русских. Мы приехали торговать…
        - Именно, мистер Кау, торговать! — подхватил мистер Грэс. — Но торговать лучше в мирное время. Тогда можно не торопиться и товары на обмен выбрать получше, торговаться крепче. Торговля любит мир! А потом еще — с кем торговать? С одними боярами? А русские торговые люди обижаются и на бояр и на нас, на иностранцев: казна берет себе все, что получше, а те иноземных товаров не видят…
        - Опять не наше дело. Нам только взять и уехать! — бурчал мистер Кау.
        - Вот именно! — опять вскинулся мистер Грэс. — Потому-то русские купцы и просят царя не пускать в Москву иностранных купцов. Они сами хотят захватить ваши места.
        - Слишком много новостей! Вы, Томас, молчали здесь целый год и хотите разом выложить все! — хрипел Кау. — Это потом. Мы все увезем в наших донесениях парламенту. Скажите просто: что мы можем здесь продать?
        - Смотря что вы привезли, — ответил Грэс. — Если оружие — превосходно. В кабаках да на базарах — везде говорят: войско готовит молодой царь.
        - Если так, все в порядке, — буркнул Эшли. — Пусть дерутся, только бы покупали оружие. А как с платежом?
        - Превосходно. С Москвы приехали двое из гостиной сотни, с ними два десятка стрельцов. Привезли соболей. Тысяч на тридцать!
        Все купцы при этой цифре нагнулись вперед, к Грэсу, разом шепнули, как на исповеди:
        - У кого соболя?
        - У воеводы Ряполовского. Да у таможенного головы Кирилы Босого!
        - Эти люди берут?
        - Воевода, как все воеводы, конечно, берет. Босой же московской гостиной сотни, сам богат, рыбу здесь ловит, соболями торгует. Из Устюга Великого работает на всю Сибирь его брат, земской человек. Говорят, они честные люди. Но, джентльмены, подробности потом. Пора к воеводе. Не тратьте времени! Воеводе объявите ваши товары, а потом вывозите их сюда, ко мне.
        И мистер Грэс подмигнул.
        - Пока вы дойдете, я добегу до таможенного дьяка, мистера Углёва. Попрошу его — он вам поможет! Мой друг! — шепнул он многозначительно. — Пристав вас доведет.
        Англичане двинулись к воеводе.
        Медленно пробираясь в толпе на береговой мостовой, они встретили трех с медведями поводырей. Один из поводырей, сам кудлатый как медведь, в сермяге, поравнявшись, крикнул что-то — медведи заревели, сдернули с башки войлочные шляпы и отбили земные поклоны. Толпа захохотала, засвистела.
        - Они издеваются над нами! — прошипел мистер Уайт.
        - Медведи? Или московиты? Мы должны быть выше этого! — Прохрипел Кау.
        Капитан Стронг засмеялся.
        - Знаете, мой друг московит Василий как-то мне сказал, что московиты могли бы выставить целое войско из медведей!
        - И вы поверили? — дернул головой Эшли.
        Стронг взглянул на Эшли.
        - Кто знает! — ответил он. — Московиты народ необыкновенный!
        А навстречу из ворот города валили, вертелись колесом скоморохи в цветных лохмотьях, с волынками, дудками, сопелками, пели на разные голоса.
        - Эй, вы, купцы богатые, эй, бояре торговые! Ставьте меды сладкие, варите браги пьяные! Принимайте гостей голых, босых, оборванных, голь кабацкую, чернь мужицкую, неумытую!
        И опять толпа вокруг гоготала, и опять во все стороны грозил кулаком пристав. Снова почтительно раскланявшись с иконой над воротами, купцы вошли в город, в путаницу узких улиц и переулков, в крошево подслеповатых изб, лавок, ларьков, где шумели пахучие толпы людей, звякали, дребезжали колокола.
        Донеслись гулкие удары тулумбаса.
        - Воевода, воевода едет! — завертелся пристав, оправляя обеими руками на себе шапку, потом оружие. — Воевода!
        Бежали в смурых кафтанах земские ярыжки с батогами в руках.
        - Путь боярину и воеводе! — кричали они. — Путь!
        Народ опрометью разбегался в разные стороны.
        Купцы оказались прижаты к бревенчатой избе с широким окном и прилавком, над которым свисала пара сапог, из лавки выглядывал рябой, в рыжей бороде встревоженный сапожник, хватая товар с прилавка.
        - Ин ладно, что еще один едет! — бормотал он. — А то враз все схитят. Брюхо-то как вывалил, глазами так и стрижет, че-орт!
        На гнедом бахмате, глядя медведем, тяжело ехал плотный боярин в отороченной соболем низкой шапке, в кафтане с серебряными травами по зеленому полю, подпоясанный саблей с каменьем, долбя неотрывно в небольшой барабан у седла. Люди, подбирая животы, жались к стенам изб, к заборам, к воротам, ломали шапки, кланялись в пояс, пряча в землю удалые, дерзкие глаза, дугой выгибая спины.
        С коня в упор глянули на иноземцев черные огненные глаза на бледном, одутловатом лице в черной бороде, и все четверо англичан, склоняясь и отступая шаг назад, свесив наперед локоны, отмахнули шляпами учтивый салют, тихие, покладистые, как всюду проникающая вода.
        Раз! Раз! Раз! — гремел барабан, стучали по бревнам вперебой конские копыта. Среди присмиревшей, притихшей, в переулки разбежавшейся толпы ехала сама олицетворенная московская власть — прямая, грубая, удержу не знающая в своей силе. Воевода ехал в Таможенную избу, как сказал пристав, и вспотевшие купцы старались не отстать от сильного коня.
        Тянулась кривая, в клубах пыли улица, отбегали в стороны узкие, короткие переулки, проходили лавки с разными товарами, крытые зеленым дерном, тягом, соломой избы, на узких дворах средь огородов и деревьев брякала жестяным голосом рубленая церковь с синими главками, на площадках разводьями стояли лужи, отражавшие небо. У соборной церкви Спаса-Преображенья показалась Таможенная изба, сложенная из вековых бревен, большая, побуревшая от времени, снегов, ветров, солнца. Высокое крыльцо с петухами подпирала пара росписных столбов, вытесанных на манер пузатых кувшинов. Согнув в поклоне спины, перед крыльцом замерла толпа челобитчиков, раздвинутая палками ярыжек направо и налево. На крыльце, поджав губы, скомкав в руках шапку, стоял таможенный голова, московский гость, великоустюжский торговый человек Кирила Васильевич Босой. Мистер Грэс уже стоял с ним рядом.
        Запыхавшийся ярыжка подставил скамейку, воевода грузно шагнул на нее сафьянным сапогом, стал подыматься на крыльцо, и с каждым шагом воеводы гнулся сперва все ниже и ниже в чинном поклоне, а потом стал разгибаться таможенный голова Босой.
        - Боярин и воевода, — вымолвил, разогнувшись, Кирила Васильевич, — поздорову ль?
        - Здорово, Кирила Васильич! — ответил воевода, приподнимая круглую шапку и по-волчьи, с туловом повернув голову за стрельцом, что уводил его жеребца.
        Нагнувшись под притолоку, воевода шагнул в переднюю избу, снял шапку, молясь на образа. Челобитчики, тесня друг друга, валились на колени.
        А дьяк Федор Углёв мигнул купцам и, проворно сбежав с крыльца в мягких своих сапожках, провел гостей по травяному двору прямо в заднюю избу.
        Задняя изба была пуста, в квадратные оконца хлестал солнечный свет, пятна его горели на скобленом полу. Середь избы стоял под алым сукном большой стол, за ним рядом два кресла резных, на них подушки кованые, в переднем углу перед тяблом икон горела лампада. На столе — медные черниленки с гусиными перьями наготове, разбросаны столбцы, склейки бумаг, книги в кожаных переплетах. Крытые истертыми полавочниками лавки протянулись у бревенчатых стен.
        Дьяк Углёв показал аглицким людям на боковую лавку, улыбнулся ободрительно.
        - Сидите! — сказал он. — В ногах-то правды нету!
        И убежал в переднюю избу, гудевшую как улей.
        И впрямь крепка оказалась дружба дьяка Углёва с «господином Фомой», как величал Томаса Грэса дьяк. Часу не прошло, а уж воевода с головою заседали рядом за столом, в креслах, а купцы — напротив, на лавке, в шляпах, в локонах, упершись тростями в пол, а мистер Грэс читал уже деловым голосом росписи товаров с корабля «Счастливое предприятие» в Московию.
        - «Цепей ошейных золотых с алмазами да жемчугами — пять, — стучал его голос. — Да перьев золотых же на шапку с алмазы и лалы[13 - Рубины.] — три…»
        Голова скосился на воеводу, а тот из-под набрякших от вчерашнего хмеля век внимательно смотрел на стол — муха грелась на солнце, прочищая лапками хоботок.
        «Наелась, вот и чистится! — думал воевода. — Улетит небось сейчас. И купцы тоже — заберут соболя и улетят… А цепи с алмазы боярин Борис Иваныч заберет! Ух, силен Морозов!»
        - «Серьги с алмазы да с яхонты — двои…»
        «Во-во, — думает воевода. — Их бы да той бы девке подарить, Аньше…»
        И опять перед воеводой та девушка Анна из деревни Сёмжи, инда душа болит…
        - «Перстень большой с алмазом, кругом алмазы же помене».
        «Этот Морозов молодому царю подарит…»
        - «Да запонов с лалы да сапфиры… Да зарукавьев золоченых с яхонты да жемчуги… Да жемчугу окатного пять гривенок…»
        «Или я не воевода туг? — думал боярин, слушая чтение росписей. — Ежели она волей не пойдет, не смогу я силой взять? Да што девка — дура, што ль, я же ее осчастливлю. Первые со всего города бабы будут ее в мыльню водить…»
        Мирно светит лампада перед иконами, но мира нет в задней избе. Черным рядом сидят у стены на лавке чужеземные гости в шляпах, гордые, уверенные в себе, черные длинные трости блестят, как копья. Они привезли в Московию все эти драгоценности, все эти диковинные предметы — зеркала, кубки, органы, картины. В эти кольца, запястья, серьги, алмазные перья на шапки привыкли уже рядиться бояре, чтобы еще выше стать над смурым народом, еще краше, еще недоступнее, как стоит каменный, с золотом столп Ивана Великого промеж деревянных избушек Москвы.
        И всех бояр выше, краше, ослепительнее солнца сияет царь московский в иноземной парче, в каменьях, в жемчугах, словно божья икона в драгоценном окладе. Кто с ним, с таким, поспорит? Кто посмеет слово сказать против него, противу его слуг, бояр?
        Мистер Грэс кончил чтение росписи, все смотрели на воеводу.
        - Все взять на государя! — распорядился тот, поглаживая бороду рукой с большим перстнем.
        До чего богата теперь Москва! А ведь после литовского разорения, почитай, ничего не оставалось. В царевом Верху[14 - Дворце.] инда пола не было — все содрали, все утащили усатые паны в Литву! А как сам польский король Жигимонт их помер, так даже положили его в гроб в шапке московского великого князя — из Москвы стащили… А теперь бога-ато стал жить царь-то.
        - «Да двадцать пудов сахару головного, аглицкого, самого лучшего, да пять пудов леденцов цветных, да пуд леденцов затейных!..» — вычитывает мистер Грэс.
        «Ну, даст вот бог, справлю осенью государеву службу в Архангельском, наберу соболишек да ворочусь с Анной в Москву! — думает воевода. — Нужно на царских глазах быть в Москве».
        И тут изловчился боярин и воевода и враз зло прихлопнул назойливую муху.
        Голос Томаса Грэса замолк.
        - Брать все на государев обиход! — определил воевода. — Что дале?
        - «Да привезено же на корабле том, — стучал опять голос Томаса Грэса, — на корабле том пороху в бочках новых семьсот семьдесят пудов. Да свинцу четыреста семьдесят семь пудов…»
        «В кабаках питухи кричат, что война будет. И как всё, дьяволы, пронюхивают? — думает воевода. — Да с Москвы и книгу из Разряда вечор прислали, чтоб по ней стрельцов и ратных людей учить: «Учение и хитрость пешего ратного строю»…
        - «Да привезено еще, — читал Грэс, — стали свейской[15 - Шведской.] сто пятьдесят пудов. Да панцирей железных пятьдесят восемь. — Да досок железных[16 - Листовое железо.] двести пятьдесят пудов. Да прутьев стальных шведских же двести семьдесят пудов. Да пистолей сто двенадцать. Да меди чистой триста пудов. Да колоколов двои…»
        - Это доброе дело! — сказал воевода. — На государя все! Кому же порох и покупать, как не государю? Его вся сила!
        Все, что привезли эти гости, принял воевода на государев обиход широкой своей рукой. Забрал он и много серебряных денег — рейхсталеров, на которые московская казна ставила свои клейма и пускала в оборот как ефимки: у самих-то серебра было мало.
        Когда все товары были объявлены, мистер Кау поднялся, как старшина, и, хриплым голосом выразив благодарность боярину и воеводе, повитался с ним за руку.
        А на вопрос мистера Кау о расчетах воевода по-бычьи мотнул головой на таможенного голову.
        - Кирила Васильич теперь с вами и посчитается и разочтется. Соболей-то возьмете? — обратился он прямо к купцам.
        Вместо ответа широкие, приятные улыбки разлились по всем лицам, трости качнулись вправо и влево.
        - Ладно! Ваше дело торговое — ну и торгуйтесь. Много спросите — не заплатим!
        Поднялся таможенный голова.
        - Спасибо, князь и воевода, — с поклоном сказал он, — спасибо на прямом слове. Твое государево дело — приказать, наше земское дело — выполнить. Мы — торговые люди, торговля любит счет. Ты изволил принять, а мы заплатим по-хозяйски, как земле выгодно. Соболиную казну мы покажем господам из Лондона, пусть отбирают помаленьку. И лишнего, господа, тоже не дадим!
        Воевода, опустив поводья, медленно ехал в обрат по городу, на свой воеводский двор. Солнце перевалило далеко за полдень, городские люди, давно пообедав, спали. Но лавки не спали, здесь не Москва, здесь гудела ярмарка — годовой торг. На площадке, где стоял кабак, у его распахнутых ворот, носился, гудел смех — давешние скоморохи давали представление.
        В драной овчинной шубе, в высокой «горлатной» шапке из сосновой коры сидел на бревне перед кабаком «боярин» с выпяченной далеко вперед нижней губой в пеньковой бороде, а перед ним в цветных лохмотьях кувыркались скоморохи, били челом, в переплясе несли ему посулы[17 - Взятки.] в рваных лукошках — кто камней, кто песку, кто лопухов.
        - Что вам? — спрашивал «боярин».
        - Правды ищем, боярин! — отвечают те.
        - Прочь! — орал! «боярин». — Нету, смерды, нету вам правды!
        - Ой, боярин, ой, воевода! — плясала перед ним цветная метель веселых размалеванных рож и масок. — Любо тебе над нами величаться! Давай правду, не то с тобой расправимся!
        И «боярин» пляшет, бегает уж от лохмотников, а те стегают его прутьями по толстому заду, тащат топить в лужу.
        Яростно загремел тулумбас воеводы:
        - Путь князю и воеводе! Путь! — вопили земские ярыжки.
        Толпу словно метнуло, она повернулась к подъехавшему тихо воеводе и повалилась в пыль, пряча озорные глаза.
        Воевода высоко поднял плеть, крикнул хрипло:
        - Скоморохов схватить! В Земскую избу!
        Гончими псами гнались за лохмотниками и ярыжки и тайные истцы, а те ныряли, уходили в поднявшейся на ноги, в сбившейся плотно толпе.
        Под воеводиным конем оказался коренастый монах с яркими глазами.
        - Не замай, боярин, народ! — говорил степенно он.-Народ тешится! Чего плохого? Скажи-ка нам, боярин, вот откуда нам соли взять, чтобы рыба не воняла?
        - Что за человек?
        - Соловецкого монастыря келарь[18 - Ведал хозяйством монастыря.], чернец Никанор я… Привезли рыбу, а соли не купить! Чего, боярин, делать велишь?
        - Ты народ бунтуешь? Вор! Взять! — крикнул он ярыжкам.
        - Ослобоните, окаянные! Соловецкий я человек! Боярин, а правда где? — кричал монах, борясь с вяжущими его ярыжками. — А соль-то где? Со-оль?
        Воевода ехал уже далеко на своем гнедом бахмате. Келаря Никанора увели, гул и шум не унимался, а пуще прежнего гудел морем…
        Глава четвертая. Устюг Великий
        День за днем убывает ярая сила солнца, прошли праздники Преображения да Успения, и 1 сентября приходит Симеон-летопроводец, день Нового года[19 - До 1700 года.]. Кончается архангельский веселый торг.
        Иностранные и московитские гости уже докричались, добились сходной цены, ударили по рукам. Иноземные корабли погрузили отменные московитские товары, первей всего — меха собольи, песцовые, лисьи — чернобурки, огнёвки, сиводушки; беличьи, медвежьи, волчьи, рысьи, сало да поташ, ворвань да деготь, пеньку, лен, кожи воловью да лосиную, да зерно-хлеб, подымают паруса, уходят Белым морем в Европу — продавать, наживать золото. Вслед им смотрят с берегу московиты, машут рукавами да шапками, принимаются за свои дела на этом море, в лесах, городах…
        Велико оно, Студеное море, бесконечны его извилистые, изодранные берега, губы, заливы, бухты — от Варяжской губы, от Вшивой губы, от глубокого жерла Белого моря уходящие все дальше и дальше на восход солнца, туда, за остров Колгуев, за Вайгач, за полуостров Ямал, за Двину-реку, за Мезень-реку, за Печору-реку, за реки Обь, Енисей, Лену, за Колыму — к земле Чукотской, к земле Камчатской.
        Суровы земли по берегам Студеного моря. За высокими прибрежными скалами стелются болотинами тундры в жалкой, низкорослой растительности, летом белые от моха ягеля, зимой — от снега, засыпанные камнями, распадающимися в дресву, в песок от жестоких морозов, ветров, летнего солнца.
        А отступы от берегов в глубь земли, за чахлым, сорным мелколесьем — «раменьем», стоят стеной, уходят к востоку темные леса. Океан леса шумит рядом с океаном вод. Леса тянутся от Карпатских гор, от Балтики и до Охотского моря, до Камчатки. «Тайболами» до Урала, «урманами» через всю Сибирь, «тайгами» по Дальнему Востоку кроют леса своими зелеными овчинами, почитай, полмира. Язык наш хранит до сих пор звучные слова, точно означавшие эти леса: эти «конды» — чистые боры из позванивающих вечным гулом красноствольных сосен; эти вкрапленные в краснолесье болотистые чернолесные «калтусы» — волчьи гиблые места; эти пышные лиственные «урёмы» по берегам и поймам тихих лесных рек; эти осиновые «пармы»; эти «уймы» — крупные светлые хвойные леса по лесным гривам; непроходимые «дебри» — сплошное мелкое чернолесье по низким раздолам; чахлые еловые болотистые «согры»; наконец, эти «сюзёмы» — дремучие леса из многообхватных, многосаженных великанов, заваленные буреломом, трухлявыми лесными трупами, заросшие пышными зелеными бархатами сырого мха.
        Темные, бесконечные леса полны шорохом, гулом, движением, жизнью, зверьем. Качаясь под ветром, друг об друга трутся и стонут деревья, перекликаются голоса птиц. Здесь в сюзёмах спит зимами медведь — «хозяин», «боярин», «медовая лапа», кормится же он в раменьях. Здесь на неистовом, тяжком скаку грохочут через чащобы лесные кони — лоси. Здесь в урожаи ореха лесного, кедрового, родится неисчислимое поголовье мелкого пушного зверя, несущего на себе «мягкое золото»: белки, горностаи, колонки, куницы, а главное — соболь.
        Издревле исподволь заселили эти леса русские молчаливые люди. Меж двух богатых океанов — деревьев и воды — люди сошли, отступают сюда давно, веками уходят с запада к востоку, ища мира в лесах. Веками они ведут здесь ожесточенную трудовую борьбу против леса, отбивая себе места для пашни на «роздерях», «росчистях», на «роскосях», на «новотнях». Валят деревья топорами — сплошь, «постелью», и так возникали «валки», «чащики», «починки». Отобрав добрые лесины для стройки, они безжалостно жгут остальное — так возникали «пожоги», «палы», «огнища». Простыми кольями — «вагами» — они с хрустом в спине корчуют бесконечные пни, «опрятывая новины», закладывая среди темного сплошного леса «нивища», «нивы» — под рожь, овес, лен. С новин брались богатые урожаи и в сам-двадцать пять и в сам-тридцать, а то и в сам-шестьдесят, а через год-два земля шла в «перелог», в «непашь», а люди снова вгрызались дальше в леса. Они «селились здесь на сыром корне, не приях имения ни от князя, ни от епископа, и паша на нови, себе покоя не дах», — говорит летописец.
        В лесной тиши, вдали от войн, от княжьих раздоров, эти до земли добиравшиеся, садившиеся на землю свободные люди занимали «займища», починали «починки», селились в «селищах», в «селах», из дерев рубили «деревни». Среди селений обозначались центры — погосты, куда съезжались гости — торговые деловые люди, возникали торги, торжки, где местные жители обменивались продуктами леса, воды и человеческого труда. Здесь власть держало вече — народное собрание, выбиравшее мудрого старого старосту, здесь же рубились деревянные храмы — центры занесенной сюда через Киев и через Новгород далекой культуры Константинополя.
        В мирных северных лесах, на реках, на отоке моря, вдали от зажима «вящих людей» Новгорода, вдали от тяжкой военной руки, растущей и крепнувшей южнее Москвы, жили свободные, вольные крестьяне — христиане, укрытые в лесах, не узнавшие над собой никогда ни татарщины, ни крепостного права.
        Уплыли из Архангельска в Еуропу иноземные груженые корабли, и московиты муравейно грузят свои посуды, чтобы гнать их с товарами вверх по Двине.
        Труден путь — Двина не глубока, плыть можно только на легкой посуде, а от Архангельска до Вологды по речным-то кривунам в лесах будет вся тысяча сто верст. В осеннюю рыжую непогодь тянутся суденышки под низкими тучами, под дождями.
        От Вологды до Москвы исконным санным путем тоже не близко. Хорошо, ежели товары попадут в Москву к Рождеству.
        И первым большим городом на этом трудном пути встал на реке Сухоне город Великий Устюг.
        Стоит Устюг Великий там, где Сухона-река да Юг-река обнялись — слились в Двину-реку, побежали вместе в Студеный океан. На самом остроге — слиянии — стоит Городище, по-московски — Кремль. Стена деревянная по осыпи идет кругом на триста семь сажен, семь ее башен отражаются в черной Сухоне — Дровяная, Сретенская, Вознесенская, Кабацкая, Архангельская, Спасская, Водяная. В этот ноябрьский хмурый день валит медленно на них крупный снег.
        Под Водяной башней Водяные ворота, — выход на реку Сухону, а ворота Сретенские ведут в соседний Большой Острог, со стенами в тысячу триста сажен. А дальше за теми стенами — посад, слободы, сельца, огороды да сады.
        В Городище народу живет не много — там больше стоят осадные дворы да амбары торговых людей — для береженья. У Водяных ворот амбары именитых гостей Строгановых, а промеж тех амбаров дворы Тренки Гиганова — бирюча, Гаврилки Кораблева да Ивашки Игумнова. Пуст, брошен стоит тут же дворишко Васьки Тючкина, избенка скособочилась, тын покосился, и нет хозяина Васьки — сбрел от долгов в Сибирь, а дворишко со зла пропил. На площадке у церкви святого Варлаама Строгановский двор — на приезд деловым людям, и хранят его две надворницы, две нищие вдовы — Фекла да Аксинья. У Сретенских ворот — среди малых дворишек осадной двор[20 - В «городе» — в стенах, на случай осады.], да амбары великоустюжских торговых людей Босых, а рядом избенка Обросимки Лаврова, что бродит меж двор, кормится от мира. И тут же один к одному пять дворов — Гришки Тихонова — скорняка, Ивашки Евдокимова — шапошника, Шумилки Кутейникова — ярыжки в Земском суде, Ивашки Иванова — ярыжки в винокурне да Никишки Загибалова — сапожника. Тесно в Городище, и малы в нем дворы — все больше по пять-шесть сажен длиннику да по три-четыре поперешнику, вот
и все владенье, не больно тут настроишь да напашешь.
        По улицам, переулкам Большого Острога и посада, как начинка в пироге, понасажены мелкие дворишки, на них избушки рубленые, купленные готовыми на лесном торгу, с окошками волоковыми, слепыми, из бычьего пузыря да из паюса, редко где слюдяные. В них живут, и работают неутомимо гребенщики, сапожники, рукавишники, шапошники, свечники, шубники, крупеники, кожевники, водяные люди, что по Сухоне да по Двине посуды чинят, калашники, мыльники, ложечники, хмельники, рыбники, котельники, разнотоварные люди, торговцы в отъезжую. Живет тут Лука Собакин — мясник, судебные ярыжки, масляники, трапезники, харчевники, плотники, портные мастера, завязошники, кошатники, собашники, кузнецы, пирожники, соло-денники, серебряники, оловянишники, кишечники; овчинники, горшечники, коновалы, свечники, складники, богомазы, иконники, рыбные да мясные прасолы, бражники, площадные дьячки, что на площадях людям грамотки чтут да пишут чего кому надобно, толоконники, огородники, коноплянники, житники, скоморохи, хомутинники, седельники, пивовары, жерновщики, войлошники, винокуры, ветошники, дровосеки, колесники, сабельные мастера,
уздники — всяких дел люди.
        Живут в Устюге Великом, трудятся неизбывно черные, тяглые люди. Люди эти за труд свой жалованья никакого не видят, а против того, получив по клочку земли под двор, работают на себя, а тянут на государя, со своих дворов платят и пошлины, и налоги, и оброки, платят все, что положено на всех их «по разрубу и размету», платят их сполна, отвечая друг за друга всем миром, иногда попадая и на правеж.
        А рядом с теми черными дворами дворы белые, что пошлин не платят. У Пречистенской церкви стоит белый двор Варлаама, митрополита Ростовского, на случай приезда владыки — тот большой, семнадцать сажен длиннику на пятнадцать сажен поперешнику.
        У Христорождественской церкви воеводский двор, он того митрополичьего поболе. Да рядом двор — на приезд приказным людям. Да еще в Устюге белых дворов протопопов да попов, да приказных, да палашевских[21 - Палаческих.] — всего более восьмидесяти. Они ничего не платят, зато величаются, что все имеют.
        Крепко, ладно работают свой товар тяглые люди в Устюге Великом, и далеко везут те их товары торговые люди по всей земле — Лихолетье давно избыто, мир прочно встал над землей.
        Давно уже не приходилось им, посадским и городовым людям, вскакивать от ночного набата со всех, колоколен, бросать работу, бежать сломя голову спасать, тащить пожитки в Кремль да вставать на оборону на башни, на деревянные стены, каждый куда и каждый с чем ему положено — с топором, с копьем, с саадаком, с пищалью, с мечом, с бревном, с камнями, с кипятком, со смолой и с тревогой, с проклятиями, а то со слезами смотреть из бойниц, как из окружных лесов бегут, спасаются в крепость крестьяне, с полей, из окрестных сел да деревень, а за ними гонятся лихие воровские люди. Мир стал над всей Московской землей с тех пор, как избыли всем народом великое московское Лихолетье.
        Таким-то сумеречным ноябрьским днем под медленным снегом, по черной реке шли лодьи из Архангельского на парусах, веслами, людской и конской тягой. Возвращался домой в Устюг Тихон Босой, везя с собой все, что промыслили его артели за лето, — сельдь в бочках, и семгу, и палтус, и треску, и ворвань, и гагачий пух, и рыбий зуб. Весело крестились на церкви его ватажники, звонко кричали встречь с берегу, ревели с радости заждавшиеся жены, ребята, сестры да матери.
        Все справил, все изладил, как надо, как уговорено было с батюшкой, Тихон Васильевич, однако вернулся он нерадостен, сумен, словно сумеречный день, и дождик слезой блестел в его бороде. Он и домой пошел не сразу, не день, не два прожил в стану на берегу с ватажниками: надо было сгрузить товары в амбары, рассчитаться с артелями, назначить, какому товару куда идти. Встретился на берегу с отцом, с Васильем Васильевичем, да говорили мало: у того на руках дела еще больше — и Сибирь, и города, все нужно наладить, обговорить… Отец только посматривал на сына острым глазом — прослышал уж он, почему нерадостен сын.
        Но время вышло, и Тихон шагал от Водяных ворот по Воздыхальной улице, мимо сплошных тынов, мимо закрытых ворот, синий кафтан нараспашь, малиновый зипун мокрел от снега.
        На Рождественской улице так все знакомо — три плакучие голые березы свисли над могутными воротами двора Босых, лают псы, ни с того ни с сего заливисто пропел петух.
        - Должно, молодой, — усмехнулся Тихон, — дурак тоже… Кубыть я. Вот тебе и Аньша!.. Батюшка-то дома ли?.. Что скажу?
        Загремело кольцо у калитки, псы залаяли пуще, толканул Тихон коленом, вошел на мощеный двор.
        Жилая изба Босых в два жилья высилась несокрушимо на подклети из двухобхватных бревен, по три окошка в жилье, в белых резных наличниках, под резным коньком. Сени отделяли избу от прирубленного теплого чулана, к сеням вело крыльцо с высокой лестницей. В нижней избе, должно быть, топилась печка, потому что в окнах полыхал отсвет, верхние окна светились ровно, свечами. Стряпущая изба поодаль стояла, — видно, топилась.
        На крыльце сестренка Марьяшка зябла, а умывалась из глиняного рукомойника. На стук калитки обернулась, раскрыла огромные глаза, руками замахала, рванулась с рундука, слетела, ровно птица, повисла у брата на шее. Ласковая девчонка, румяная, брови соболиные, коса с лазоревыми косоплетками чуть не до земли.
        - Ой, Тиша, Тиша! — стонет. — Ой! Родной! Братик!
        - Отзынь, сестренка! — говорит Тихон, рвет с шеи сестру, а самому ровно в сердце солнце светит: ведь с полугода дома не был! — Батюшка-то у себя?
        - Ой, а мы-то думали, николи ты не приедешь, спогибнешь в море синем, под ветрами буйными! — подвывала с радости девка. — Ой, Тиша! Тятеньки нету! В Таможенную избу позвали, дядя Кирила из Архангельска тоже приехал.
        - А матушка?
        - А мамынька баню смотрит, справно ли топлена, как дядя Кирила любит. А и бабенька Ульяна уже приехала, в верхней горнице сидит, книгу чтет.
        Бросила его, взлетела на крыльцо, открыла дверь в избу, закричала на лестницу:
        - Бабенька Ульяна! Тиша вернулся! Братик!
        Крик ее всполошил двор, и когда Тихон взбежал на крыльцо, открывая дверь с лестницы в сени и в горницу, весь двор был в движении — изо всех изб, служб, сараев, завозен бежали люди, мужики и бабы:
        - Тихон Васильич приехал!
        В верхней горнице три оконца малых завесил крупный снег, перед тяблом икон теплились лампады. На большом столе светил медный шандал о двух сальных свечках, над разогнутой книгой с медными застежками, опустив руки на страницы, стояла навстречу бабка Ульяна. Все та же! Тихон не видел ее больше полугода. В черной наметке, в монашеском платье похожа бабка была на черную птицу; на худом, бледном лице жили только одни добрые глаза, сверлили насквозь.
        Тихон повалился ей большим обычаем в ноги, поднялся, принял благословение, поцеловал сухую, холодную руку.
        Бабка Ульяна показала ему на лавку у стола.
        - Садись, внучек! — сказала она сильным голосом, какого нельзя было и ждать от старухи. — С чем приехал? С добром ли? Много ли дела доспел?
        Давно, еще при царе Иване Васильиче, начал в Устюге торговать посадский человек Босой Семен Кузьмич, из подгородных черносотных мужиков. Сперва работал он соляным приказчиком у Строгановых, а потом и сам стал гостем. Как Семену Кузьмичу помирать — это уже было при царе Федоре Иваныче, — вложил он в Троицкий монастырь на Гледени, что под Устюгом, на помин души две деревни — Чернавую да Золотовцево. И осталось после него два сына — Василий да Алексей Семенычи.
        Братья Босые пережили Лихолетье, можно сказать, хватили всего. А когда в Нижнем Новгороде, в Ярославле, в Костроме и в северных лесах поднялся народ — идти освобождать Москву да сажать на престол царя, в Замосковье бурно оживали старые вечевые вольные порядки, а по ним за Уралом в Сибири с новой силой развернулась деловая жизнь. Москва еле-еле сводила концы с концами после великого разорения. Босые работали, как все, заново строя государство, как когда-то работали их предки крестьяне до треска в хребте, расчищая в лесах место под солнцем для своих полей, сея и пожиная хлеба, строя избы, деревни, города, крепости, церкви… Все шире становился охват их работы, все крепче и крепче увязывались люди в их артели, создавая в едином широком рынке, в многочисленных живых торгах, торжках и подторжках основу хозяйства единой государственной власти.
        Ко времени царя Михаила у Босых одних лавок в Великом Устюге стояло уже пять, окромя осадного двора да амбаров, да торговые дворы, да амбары в Сибири, в Мангазее, Тобольске, Енисейске, да своя ямская гоньба, да дощаники, да лодки по сибирским рекам. Все дальше и дальше в Сибирь уходили с торговлей Босые.
        Босых и в Москве заметили: царь Михаил Алексея Семеныча за его ум да за оборотистость вызвал на Москву грамотой, взял в гостиную сотню, где тот помогал налаживать после разрухи московскую торговлю, правил разную царскую службу.
        Алексей Семенович жил и работал в Москве, и хоть стал для Устюга «отрежь ломоть», но все же много помогал он в московской приказной волоките своему брату, коренному устюжанину Василию Семеновичу, что вершил всеми делами Босых за Уралом и женат был на красавице Улите Ивановне. Так звали старицу Ульяну до пострига.
        Пятерых сынов родила Василию Семеновичу Улита Ивановна: Василия, Андрея, Кирилу, Семена да Богдана, да одну дочь — Феклу. Андрей Васильич, один из крепкого гнезда Босых, жил в Москве, при дяде Алексее, в Устюге бывал редко и еще в молодых летах за свой неукротимо прямой нрав да — за торговый размах попал в опалу и был заточен в Соловецкий монастырь на Белом море, там и помер. Кирила нес государеву службу в Соли Камской — был головой на медных рудниках, где копали да плавили медь, чтобы бить деньги на Денежном дворе в Москве. Все дела рода Босых по Устюгу вел старший брат, Василий Васильевич, состоял в гостиной сотне. Достальные братья — Семен Васильич да Богдан Васильич — работали в Сибири, в Устюге бывая редко.
        Василий Семенович пожил недолго — в одной из деловых поездок подцепила его в Москве чума, похоронили его безвременно, бабка Улита осталась старшей в роде. Сперва занималась было делами, но, видя, что старший ее сын Василий Васильич в делах силен, отошла и постриглась в Троицком монастыре, что под Устюгом на Гледени, вложив в обитель всю свою часть поделенного имущества — тысяч до семи рублев.
        Нет больше Улиты Босой, стала старица Ульяна. В келье малой живет мать Ульяна, за решеткой окна березы желтые мятутся, лист трясут, дождь, ветер, а в келье свечи, лампады, аравийским ладаном пашет. Тишина. Ждет неотступно старица Ульяна, что и ее душа утихнет. Да не утихает оно, житейское море, хлещут взводнем воспоминанья. Мучат… Иной раз вдруг ночью проснется она, слыша свой же смех, звонкий да грешный, и видит Ульяна мужа рядом с собою — синие его соколиные глаза в черных ресницах, чует хмельное его дыхание, и сводит память старицу Ульяну, корежит ее, как бересту в огне…
        Вскочит она с постели вдовьей, упадет перед иконой. Опять память жжет, — взял то каменье богатое покойный муж Василий Семеныч в одной торговой своей удаче, убив в ссоре персидского купчину у озера Ямышевского, как ходили туда за солью. С той персидской казны сильно враз разбогател тогда Босой Василий Семеныч. Что ни возьми в руки — все память о муже, о его синем взоре, смелой хватке, его крепких руках.
        После Михайлова дня[22 - 8 ноября.] каждый год гостила старица Ульяна у своих, смотрела, как кипело дело на босовском дворе сытыми да богатыми теми осенями.
        Тогда двор Босых на Рождественской улице, длинный, заставленный избами в два порядка, был похож на собинную[23 - Свою.] деревню.
        К осени, после Архангельской ярмарки, в Устюг съезжались торговые люди, и среди них подъезжали приказчики из отдаленных городов, с сибирских станов Босых — вплоть до Якутска и Охотска, подвозили пушнину в оленьих сумках да в ящиках.
        Кипит и по осени Великий Устюг — подошли ходовые товары из Архангельска, Вологды, с Верхней Камы, из Москвы, из Ярославля, Костромы, Галича, Юрьевца.
        День и ночь толклись во дворе Босых в это время люди; своих приказчиков, бывало, съезжалось, почитай, до сотни.
        Приказчики у Босых да и у других семей шли в Сибирь в торговые экспедиции не на одно лето, а на год, на два, а то, бывало, и на три полных года. Связь с Устюгом надолго утрачивалась, и дело приходилось вести на безусловной договоренности, каждая сторона должна была полагаться исключительно на совесть другой, на договоренный интерес.
        Дело все вел сам старик, Василий Васильич, и с ним четверо его сыновей — Кузьма, Павел, Степан и младший, Тихон. Отец работал дома, а сыновья по сибирским да северным рекам метались в трудах и заботах.
        Глава пятая. Обида
        - Садись, садись, внучек, — повторяла старица Ульяна. — Так сказывай, хорошо ли дело доспел?
        - Ладно, бабенька, все ладно! — отвечал Тихон. — Как батюшка приказал, все и сделал. И рыбы артели взяли хорошо, и морского зверя. Все ладно.
        - Так чего ж ты невесел? А чего ты сколько дней на берегу сидел, домой глаз не казал? — спрашивает старица, а глаза ее душу Тихонову щупают. — Чего молчишь?
        Встал разом Тихон перед старухой, шапку об пол бросил, руки раскинул, стоит как скала, обида сердце режет…
        - Бабенька, — говорит, а у самого на ресницах слезы, — вот ты мне, мальчишке, сказывала, что правда всегда верх берет. А скажи, бабенька, что мне делать, когда холмогорский воевода мою невесту у меня увозом увез?
        Старица Ульяна сидит ровно деревянный Нил Столбенский с Селигера-озера — руки на коленях, черное платье, глаза смотрят по-соколиному.
        - Каку таку невесту? — медленно выговорила она. — Да как же ты ее высватал? По благословению родительскому или нет? Или девка сама тебе просваталась? А? Сказывай, как было дело.
        Что скажешь? Как было? Как всегда бывает с тех пор, как земля стоит. Высок, прочен стоит в деревне Сёмже дом Якова Софроновича Паньшина — с подклетью, в три окна, с большим двором под крышей, с амбаром. Ворота крыты бревном с перегибом, веселое резное крыльцо, да и внутри все пестро, все красно — печка подписана снизу золотыми подсолнечниками и красными цветками.
        Липа запахом, цветом манит к себе пчелу. Изба Паньшиных влекла к себе людей своим ладом. Споров там не бывало, разговоры были самые простые, все было ладно, урядливо.
        Тихон Босой позапрошлую весну на пути в Белое море впервой остановился в Сёмже, чтобы набрать там одну из своих ватаг, да так и утонул в ладу, в мире этой крестьянской черной семьи. Все там было ладно, чисто, обильно, щедро, добро. И еще одно — там была дочь Анна.
        Анна и Тихон были неговорливы. Да и что говорить, когда и так все ясно, без слова? Простые люди жили вольно, и оттого тут все так ладилось, так был весел всякий труд, словно уборка хлеба в урожай нежарким предосенним днем.
        Тихон Босой был одной статьи с этой крестьянской семьей. Только Паньшины сидели на месте, в земле, словно стая рыжиков под зеленой елью в мягком мху, а он носился на лодьях, не зная покоя, все собирал богатые плоды природы и труда.
        Так Тихону и Анне и говорить-то почти не пришлось, когда они весенней, черемуховой ночью сошлись на огороде, обнялись, прижались друг к другу. Да что тут скажешь, когда за них все уже сказано самой природой и им оставалось только повиноваться, чтобы дальше жить вместе в красоте, в труде, как и все вокруг… Оставалось только повенчаться, а потом трудиться и растить дальше свое гнездо.
        Уплыл Тихон из Сёмжи этим летом в Белое море за рыбой. Пришла осень. Вечером в избе Паньшиных горела, полыхая, в железном светце душистая лучина, угольки падали и шипели в воде, когда с улицы донеслись грубые голоса. Анна подняла голову от гребня, за которым пряла лен, прислушалась. Тетка Аксинья остановила работу, выскочила из-за ткацкого стана, прильнула к окошку.
        - Ано, батюшка, уж не к нам ли кто? — сказала Анна.
        - Ахти, а кто? — спросила с голбца Фекла, ее мать, и стала перевязывать платок на голове.
        Яков Софронович да братишка Гриша, что сидели у самой лучины — ложки резали, не подняли головы.
        - Кому быть? — проворчал старик. — Видно, кто-то по реке приплыл. А ну, сынок, выбеги, погляди…
        Плыл тут как-то по весне мимо из Холмогор холмогорский воевода князь Ряполовский Василий Степаныч — подходило скоро время встречать в Архангельске иноземные корабли, — и пришлось остановиться в Сёмже. Князь и воевода заночевал в избе Паньшиных. Смутен был воевода: на Красной горке, только что, похоронил он жену свою, Марью Дмитриевну, что в дороге с Москвы скончалась в Тотьме — простыла на весенней реке Сухоне на пути в Холмогоры. И как увидел князь-воевода Анну Паньшину так и вошла она ему прямо в душу…
        На целые сутки задержались в Сёмже воеводские лодьи, ожидая князя, сутки не работала семья, сутки шла гульба в доме Паньшиных, и чернобородый, грозный воевода все требовал, чтоб служила ему за столом одна Аньша.
        Приплыв в Архангельск, на свой воеводский двор, всю ночь не уснул боярин и воевода, томны были ему пуховики, да персидские ковры, да черно-бурое лисье одеяло: все мерещились ему Аньшины глаза, теплые, словно солнце за весенним дождиком, да тяжелые, темные, с золотом ее косы. И потом все лето, живучи в Архангельске, не знал воевода Василий Степанович, что с ним делалось. Мучился, изводился, инда ликом стал темен. Пить стал, а вино только страсть разжигало, мучило, злило воеводу.
        Старые книги старицы Ульяны знали, какова была та болезнь: хорошо, видно, познал болезнь ту сердцевед-отшельник, что писал эту книгу тысячу лет тому назад, сидя ночью один-одинешенек в тростниковой келье среди песков Синайской пустыни, под скудным своим светцем, слыша вдали хохот и вой шакалов. Сам монах, видно, пережил ту болезнь, убежал от нее, от людей, от женщин в пустыню: — то была блудная страсть.
        В белые ночи Архангельска, когда на башне Гостиного двора блестел серебряный орел, воевода и впрямь, оставшись один, вел про себя нежные беседы с Анной. Нелегки были они его устам, опаленным водкой, властью, блудом, бранью! Подчас его густые брови перекашивались от мысли: уж не околдовала ли его лесная девка?
        Покоренный, он сдался страсти. Он все пил, но вино не гасило чувства. Все его мысли устремились к одному — к Анне. И напрасно убеждал сам себя самовластный воевода: ну как он, прирожденный князь, приведет лешую девку в Москву? Она ни ступить, ни молвить не умеет. Засмеют! А какая родня? Мужики лесные! Да у него самого сын, как вводить в дом молодую мачеху?
        И все доводы, как воск, таяли бессильно в огне его страсти.
        - Отворяй! — загремели лихие голоса под окнами Паньшиных, затрещали от ударов ворота.
        Ночь была лунная. Яков Софронович, оттолкнув тетку Аксинью, отодвинул окно, увидал — перед избой метались тенями люди, на одной шапке блеснул, должно, камень.
        - Никак опять воевода? — ахнул старик, крестясь. — Наказал бог народ, послал воевод… Бабы! Подметай избу! — И крикнул в дверь, во двор — Гришка, открывай ворота!
        Бабы мели усердно, хоть пол был чист и выскоблен, как яичный желток. Лестница уже скрипела под тяжелыми шагами, Яков Софроныч кланялся в пояс у дверей:
        - Милости просим! Милости просим, боярин!
        Воевода шагнул через высокий порог, снял шапку, перекрестился на богов, поклонился и, подняв буйное, пьяное лицо в черной бороде, оглядев всю семью, уставился, дыша тяжело, на Анну…
        Воевода не Тихон. Он не лесной простой породы. Он «князь Василий, Степанов княжой сын, Ряполовский». Рожоный князь! Боярин и воевода, он посажен здесь, в лесу, от ручки самого царя. Кто выше царя? Один бог! Кто против бога и. царя? Никто! Царь — всем отец, гроза, надежа, оборона! И от такого-то царя в избу Паньшиных вступил, стал, смотрит на Анну с порога боярин в шитой мурмолке на поредевших, серебрящихся кудрях, в смирной черной шубе на голубой белке сверх кафтана синей парчи, самоцветы горят на рукояти сабли. Вваливаются в избу княжьи слуги с воротниками козырями, с саблями, с пистолетами в расшитых ольстрах[24 - Кобурах (польск.)], снимают шапки, молятся на иконы, сверкают озорно глазами, белыми зубами, становятся плотной стеной за своим князем. А князь, сдвинув мурмолку к затылку, дышит тяжко; видать, хмелен он и от вина, и от страсти, ровно ошалелый лось-бык, что ломит с гулом и треском молодые заросли, учуяв вблизи корову-лосиху.
        Постояв, воевода качнулся, двинулся вперед, перед ним вся лесная семья упала на колени. Воевода пьяно улыбнулся, дошел до печки, взялся рукой за голбец — бабы ахнули, закрыли лица руками: так делают только женихи.
        А воевода шел к Анне.
        - Поздорову ли, красавица? — хрипло спросил он, хватая ее за руку и подымая с колен. — Помнишь ты меня?
        Анна отвернулась, белым рукавом закрывая лицо. Степенно поднялся с колен ее отец, стал с нею рядом.
        - Боярин! — говорил он. — Не обессудь, присядь к столу, пожалуй нас! Отведай нашего крестьянского пива! Анна, что ж стоишь? Нацеди пива боярину! Поднеси!
        Воевода отпустил ее руку, та выметнулась в дверь, сел к столу, распахнул шубу, достал из шапки платок, вытер лицо.
        - Слышь, отец, — остановил он суетившегося Якова Софроновича, — погоди. Я к тебе сватом. У тебя товар, у меня купец. По рукам, что ли?
        - Неладно, боярин! Товар-то запродан.
        - Кто покупает?
        - Босой! Тихон!
        - Из Устюга?
        - Он!
        Воевода захохотал натужно, в черном мехе бороды показались желтые зубы.
        - Моей цены вам Тишка не даст! — сказал воевода. — Я сам купец! Я твою дочь беру в жены. Будет боярыней. Княгиней!
        Полотном побелела Аньша, подходившая к столу, сомлела, села на пол с липовым жбаном в руках, залилась слезами. Завопили бы и другие, да не смели.
        Воевода вскочил, держа левую руку на рукояти сабли, топнул ногой, стоял, большой, наклонив голову, ощерясь, один среди смирного стада, оробевшего так, что и метаться не смело. Кто против него, царского слуги, за спиной которого семь молодцов в цветных кафтанах? Кто против него, ежели он от царя?
        - Анна! — заговорил воевода, наклонившись над плачущей девушкой. — Недосуг мне. Пойдешь за меня волей? Будешь жить в палатах. Спать на пуху. Есть-пить на золоте и серебре. Сенные девки будут служить тебе. Я богат. У тебя все будет богато, по-княжески — только ты полюби меня душой, старого вдовца.
        Все молчали, Анна тихо рыдала.
        - Дашь любовь — я дам тебе все, чего захочешь! — говорил князь. — Говори: идешь либо нет?
        - Обещалась я! — заливаясь слезами, вымолвила наконец Анна. — Он обещал увезти меня отсюда о Покрове.
        - Покров прошел — нет твоего молодца. Ин не хочешь добром, будет по-моему. Томила! Нечай! Ковер сюда! Берите княгиню. Заверните и несите бережно в лодью.
        Цветные кафтаны метнулись к Анне, на грех лучина, догорев, погасла, жалобные крики, плач неслись в темноте.
        - Эй, огня! — гремел воевода. — Люди! Измена!
        Вся дрожа, тетка Аксинья вздувала огонь в загнетке печи. Лучина вновь запылала. Анну в персидском ковре княжьи люди, толкаясь меж собой, выносили в сени, воевода обеими руками насаживал на голову шапку с каменьем.
        - Жить будет она у меня в Холмогорах, — объявил он и хлопнул ладонью по сабле. — А вы — цыц! — прикрикнул он на повалившуюся на колени, жалобно воющую семью. — Не хороните, чай. Я вам теперь и зять, опора, оборона. Будете вопить дуром — батоги, а то и похуже.
        Круглый месяц плыл высоко в темном небе, золотая дорога от него дрожала поперек черной Двины, когда насад воеводы, отвалив от берега, быстро пошел против течения. Молодцы гребли крепко, ладно. Воевода сидел на корме, обняв завернутую в ковер Анну, ухмыляясь белой от месяца ухмылкой. А на берегу стояла вся Сёмжа, вопила, плакала.
        Тихон побывал в Сёмже на пути в Великий Устюг двумя днями позже после похищения Анны, все изведал от потрясенной семьи. И, рассказав о своей обиде старице Ульяне, он сидел перед ней как приговоренный.
        Старица выпрямилась, блеснула глазами.
        - Московские воеводы нашу старую вольность вконец извели, верно! — медленно выговорила она. — Воеводы, царские слуги, лезут в царевы товарищи. А что народ говорит? У царя да у нищего товарищев нету! Своевольничают воеводы царевым именем, как волки грызут народ. Грабят! Обижают! Совести нет у людей, бога забыли, тешат только себя!
        - Бабенька, что ж делать буду? — шептал Тихон, хватая своей восковую руку старухи. — Дела батюшкины я справил, много товару привез — и рыбу, и меха, и рыбий зуб, и ворвань. Думал — оженюсь, буду работать больше, мирно да ладно. Обида жжет мне душу. Заснуть не могу! Есть не могу! Анна так и стоит передо мною, руки ко мне тянет: «Спаси! Спаси!» А что я могу? Утащил черный ворон белую голубку…
        Старуха в ответ молчала, перебирала четки. Вот тебе и небесная тишина в монастыре. Звала, искала она, Улита Босая, вековечную правду, ан вот перед нею ее любимый мизинный внук в таком горе. Большой да могутный, плачет, как малое дитя. Почему Тихону нет удачи? Что делать в такую минуту? У него гневом закипает сердце, а гнев — грех. Старица хорошо знает, какие помыслы губят человека — ну, обольщение, похоть, жадность, гнев, тщеславие, гордость, печаль, уныние. А что сказать внуку?
        - Тиша, — говорит она со слезами на глазах, — внучек! Что скажу? Одно верю — рано ли, поздно ли, а получат грешники достойно по делам их. Но ты-то сам не греши, Тиша! Не гневайся! Не печалься! Тиша, ищи правду! Терпи! Слушай, терпи…
        Тихон слушал, свесив голову, опустив руки.
        На дворе хлопнула калитка, послышались голоса, залаяли собаки. Тихон приник к окну.
        - Никак батюшка! — воскликнул он. — Батюшка и есть! С кем это он? Или дядя Кирила? Я уж пойду, бабенька!
        Бросился в сени, загремел на лестнице.
        В сумерках к крыльцу быстро шла кучка людей, впереди двое в меховых шапках, в синих однорядках, подхваченных красными кушаками. Первый сутуловат, широкоплеч, шагал стремительно, подавшись вперед, выдвинув вперед крутой подбородок в редкой седеющей бороде. Даже в сумерках было заметно, что смотрит он остро, что глаза глубоко запали, что борода клином вперед. А Кирила Васильич был повыше, поуже в плечах, черноус, чернобород, медлительнее в повадке.
        - Батюшка! Дядя Кирила! — Тихон встретил отца и дядю перед лестницей и отдал поясной поклон родичам.
        - Тихон, поздорову ль? — бросил ему отец, обнимая его. — Ну, пришел, слава богу… А то приехал, да с берегу глаз не кажет.
        - Еще бы! — заговорил задорный голос брата Кузьмы. — Еще бы! С горя-то и медведь в лес уходит. Вон и брат то же говорит.
        Тихон оглянул кучку, что стояла вокруг Босых. Братья Кузьма, Павел стояли тут же, среди приказчиков, улыбались ему добро.
        - Не кручинься, Тишка, выручим! — говорил Кузьма. — Ей-бо!
        Дядя Кирила обнял Тихона.
        - Думать надо, чего делать! — сказал он. — Не горячись! С маху ничего делать нельзя.
        - Ладно, сынок, что дядя подъехал! — сказал Василий Васильич. — Все знаем! Будем совет держать! Да идем в избу! Мовня-то[25 - Баня.], должно, готова.
        - Батюшка! — вопила подбежавшая Марьянка. — Дядечка! — металась от одного к другому.
        - Ладно, ладно, мизинная! — говорил отец, похлопывая ее по спине. — В одном сарафанишке! Идем в избу, простынешь. Ишь, косу-то снегом завалило.
        Почитай, всю свою жизнь как костер горел своим делом Василий Босой. Дело осаждало его со всех сторон. Сейчас, идучи домой по улице, он думал о приказчике своем Федоре Подшивалове — как-то он там, на осенней Лене-реке? Далеко до Лены, а казался Федор Василию Васильевичу вот тут, рядом, ну, идет с ним… В лобастой голове своей он все время держал десятки, сотни людей, всех помнил.
        Его живая, стремительная душа не сидела в Устюге, она далеко шагала туда, за Каменный Пояс, за Урал. В Сибирь… Чащобные там, незнаемые лесные реки, неведомые племена… Это не дома, не на полатях. Люди, везде люди, с которыми можно работать… А как трудно бывало спервоначалу! Сколько нужно было ловкости, терпения, ума!
        Василию Васильевичу, в молодости забиравшемуся со своим товаром на лодках в суровые дебри, не раз приходилось оставлять привезенное добро безвестно на видном месте на берегу, а самому уезжать, чтобы, вернувшись через три дня, видеть, что вместо исчезнувшего лежит добрая грудка пушнины, — так недоверчивы бывали к пришельцам сибирские народцы. Трудно было завязывать с ними связи, приучать к торговле, к обмену. Как-то пробирался он, Василий Босой, на северной реке, подплыл к укрытому вековой сосновой рощей мольбищу, где тысяча одетых в звериные шкуры людей бешено плясала, кружилась между скалами перед двумя каменными идолами — мужским и женским, каждый с семью, одно над другим, скуластыми лицами, среди сотен навороченных черных острых камней, среди куч белых медвежьих, оленьих черепов.
        Медленно подплывал под огромным парусом дощаник, и вдруг люди остервенело бросились к берегу, размахивая дубинами, меча каменья, а Василий Васильевич, встав на борту, сняв шапку и низко кланяясь, стал издали показывать темным этим людям привезенные такие удобные, такие дорогие вещи — блестящие ножи, топоры, медные котелки, халаты, яркую крашенину, синие и красные бусы, бисер — все, что могло сделать их жизнь красивее, легче.
        И дня не прошло, как Василий Васильевич на берегу среди добродушно улыбающихся, добрых людей в звериных шкурах вел широкий и честный торг…
        Босой, его приказчики, его сыновья, а с ними тысячи и тысячи таких энергичных людей видели Сибирь. Их родич, их великоустюжский человек Ерофей Хабаров, еще сидя на Мангазее, уже думал об Амуре. Дела расширяли заботами души таких людей, а вместе с делами их расширялась сама их земля. Тысячи этих людей сплетались в сплошную прочную сеть, вязались между собой непрерывно, устанавливались бесконечные связи, создавали одну огромную артель из тысяч предприимчивых людей.
        «Десятина» из доходов, получаемых артелями от этой работы, то есть десятая часть, шла «на государя», в казну Москвы, остальные делились на три части: две трети — хозяину, владельцу «истины», как тогда — назывался капитал, треть — участникам артели, причем участники могли прирабатывать и сами потом вырастать в хозяев, сами крутить себе покрученников.
        «Мужик год проживет — рог наживет, два проживет — два рога наживет, три проживет — и хозяина сбодёт», — говорит пословица…
        Великий Устюг вместе с Босыми веками слал туда и других — Ревякиных, Игнатьевых, Молодцовых и многих еще… Исстари работали за Уралом именитые Строгановы. А за торговыми людьми тянулось, уходило в Сибирь искать счастья бесконечное число прознавших про открытые возможности всякого звания людей, вольных или избывших от тягла — «гулящих», по тогдашнему выражению, и все эти и другие вольные большие и малые предприниматели артели — «складники», «своеужинники», бродящие на свой страх по пустынным рекам и нехоженым лесным тропам, делали одно общее дело. Вместе шли и работали вольные казачьи отряды с Дону, искавшие больше пушнины и игравшие на случай роль охранных отрядов этой вольной буслаевщины, плававшие вдоль морских берегов Сибири, как плавали они у берегов Норвегии, Груманта — Шпицбергена — и Мурмана, ставившие здесь по рекам свои заимки, селища, деревни, села и располагавшиеся здесь подальше, посвободнее, поизобильнее от Москвы.
        Вот почему так уверены были в себе и своем деле эти великоустюжские люди, в ноябрьский вечер весело беседуя в жаркой бане.
        Мовня у Босых была срублена на славу — с предбанником, с белыми лавками по стенам, с полком, топилась по-белому. Еще с утра топила ее Настасья-дворница, натаскала воды в липовые кадки, накалила каменку, заготовила березовых и дубовых веников, усыпала пол душистыми сухими травами.
        - Без бани бурлак пропал! — сказал дядя Кирила, вступая, деликатно прикрывшись веником, в мовню, где уже сидели на лавках с шайками в руках Василий Васильевич, Тихон и Кузьма. — Баня все грехи смоет! — приговаривал он, плеща в шайку деревянным ковшом из кадки нагретую на камнях воду.
        Пара сальных свечек тускло горела на окне, освещая розовые сильные тела. Василий Васильевич хоть и не мог уже за возрастом, выскочив из бани, кататься по снегу, но париться еще любил, и Кузьма да Тихон, как повелось, парили отца. Однако сегодня он не спешил лезть на полок, над которым ходили седые облака мягкого пара.
        - Расскажи-ка ты нам, брат Кирила Васильич, что за человек наш обидчик, ваш холмогорский воевода? — сказал Василий Васильич.
        - Воевода, известно, воевода! — говорил дядя Кирила, натирая себя докрасна вехоткой. — Все они на один лад.
        Едут на три года, а хотят жиру себе запасти на всю жизнь. Кто против него на месте: он тут вам и царь и бог…
        - Что Кузьма наш-то сказывает! — засмеялся Василий Васильич, отфыркивая костромское мыло, сплошь облепившее пеной все его лицо. — Он из Мангазеи приплыл. Чего там творят! Эй, Кузьма, ну-ка, расскажи!
        Кузьма, склонившийся над шайкой, повернул к ним лицо, закрытое налипшими волосами, блеснули ослепительно белые зубы.
        - А што? Известно што! Чудит воевода! Нашего брата торговых людей туда съехалось с целу тысячу. Воеводой там Кокорев, Григорий Иваныч! Царь — и больше ничего! Воеводскую свою избу дворцом именует. Всех холопьев распределил: одни у него дворецкие, другие — стольники, третьи спальники. Ей-бо! Как кушать почнет за столом, — его холопы друг друга кличут: «Стольники! Всходите с кушаньем!» А в мовню-то — ха-ха-ха! — идет тоже как государь. «Мовники! — кричит. — Ведите меня в баню!» А в мовне моется — к нему разного чина люди идут, кто с чем, кому до воеводы нужда и бывает, а он как есть в чем мать родила сидит на полке, одежи — один веник! В церковь идет — впереди меч несут, за мечом идут стрельцы с пищалями, бердышами, бьют в тулумбасы — воевода к богу идет! А на нем самом большой наряд — охабень объяринный, сахарного цвету, петли низаны жемчугом, да воротник большой, тоже низанный, да шапка высокая, горлатная.
        - Величается! — раздалось из пара. — Х-ха-ха!
        - Еще как! Пьяный, он торговым людям, что хлеба у него на пиру ели, чего сказывал: жалую-де вас, собак, я, царь Мангазейский, Григорий Иваныч!
        - А те что?
        - Известно что! Испугались, поразбежались, как зайцы! Ино сами в ответ попадут! А еще што было — смех! Летом в жару захотел воевода в речке искупаться, жарко ему стало. Выехали с войском, со знаменем, ну, как всегда, порядок — трубы трубят, тулумбасы бьют. Воевода в речку лезет!
        - Х-ха-ха-ха! — хохотали голые бородатые люди, от их хохота металось, прыгало пламя свечек, по стенам, по углам ходили тени. — Х-ха-ха-ха! Вот уж правда, от черта — крестом, от медведя — пестом, а от дурака ничем не отобьешься. Бе-да-а!
        - И баба-то его, Марья Семеновна, не лучше. Ей-бо! В баню тоже любит ходить, а с ней посадские жёнки должны идти: кто около бани сидит, кто ее моет, а все после бани ей здоровья сказывают, песнями величают… Кто у воеводы в опале — иди к воеводице, неси посулы да поминки-де пожирней, — смеялся Кузьма. — Бывает, перед ейной избой в снегу бабоньки лежат часа по три, и русские, и самоядь, плачут, воют: «Государыня, заступница наша, смилуйся, пожалуй! Пощади нас, бедных!»
        - А воевода-то берет хабар? — спросил Кирила Васильевич, намыливая голову.
        - Воевода-то? А руки-то у него так ведь привешены, — смеясь, показал Кузьма, вытянув руки вперед и загребая ими к себе, — а не эдак! Не навыворот! Все тащит, что можно!
        - Вот оно и выходит! — вздохнул Василий Васильевич. — Мы миром работаем, а воеводы на нас как на дрожжах всходят. Дух, видно, такой: по Москве равняются — там тоже подчас головы обносит.
        И гаркнул:
        - А ну, париться!
        Покамест мужики мылись в бане, босовские бабы суетились в стряпущей избе, готовя вечерний стол. Свекрови, Фелицате Мокеевне, помогали молодые снохи, тут же суетились Марьяша да стряпки.
        После бани мужики благодушно сидели в верхней горнице, красные от бани, босые, в чистых цветных рубахах, с расчесанными волосами. На столе в шандалах горели сальные свечи. Среди мужиков, во главе стола, сидела старица Ульяна. На ней черный сарафан, белые рукава, черный платок вроспуск; востроглазая, что орлица, оглядывающая свое потомство.
        Обстоятельно и неторопливо обсказывал архангельское дело Кирила Васильич.
        - Холмогорский воевода в Архангельске охулки на руку никак не клал. Ни-ни! За лето взял себе корму знатно. Первое дело — с иноземных гостей брал. Мы в Таможне — двадцатую деньгу, а он, може, и больше. Да бо-ольше! Через Углёва Федора, через таможенного дьяка. Мы, таможенные люди, цены большой за иноземные товары дать не хотим, а воевода жмет: «Плати, плати, а то Москва гневается, коль товары упустим. Назад увезут!» А куда везти-то? Кому товары нужны, кроме нас?
        - Всем брал? — осведомился, снимая очки и вытирая глаза, Василий Васильевич.
        - А всем, как есть! И соболями, и ефимками. Окромя сего, мирских одних денег сошло на его воеводский двор больше пятисот рублев… На воеводском дворе пристроил мир ему еще четыре избы, и сено ему возили, и дрова. Все мир давал. Рыбы свежей сколько! Пивоварню поставили ему, воеводе, в собинку.
        - Пьет?
        - Хлещет! Н-ну!
        - Мир-то хоть ворчал, дяденька? — спрашивает Тихон.
        - А что с того ворчанья? — усмехнулся Кирила Васильевич. — Мир што вода — пошумит да разойдется. Мир и велик, а дурак! Водкой тоже сильно торговал наш воевода — под храмом, под Спас-Преображением, винокурню свою поставил, водку сидел.
        Старица Ульяна шатнулась, перекрестилась на иконы.
        - А што? — усмехнулся Кирила Васильевич. — Воеводам деньги — первый бог! Он своих ярыжек поставил для сторожи на винокурню, а мирских целовальников убрал. Василий Степаныч гневался, ежели доходы убывали. «Убытки-де государевы!» — орет. А какие государевы! Копейку государю, а себе три в карман. Хлеб стрелецкий и тот на водку гнал.
        - Допрежь того воевода больше всего солью наживался, — продолжал Кирила Васильич. — Соляные деньги — чистый грабеж! Как теперь нам рыбой торговать? Дорого все одно выходит, а людям есть нечего! Дорого! Рыба за лето без соли провоняла, пьяный народ в кабаках что кричит? «Измена!» Что у трезвого на уме, у пьяного на языке. А воевода сперва-то велел бирючам по городу да по гостиному ряду ходить, кричать: «Платите, люди, соляную пошлину, зато других вам платить не надо. Семь бед — один ответ! Соль все покроет!»
        - Они и тут такое же кричали! — усмехнулся Василий Васильич и развел руками. — Чего сделаешь! Наши черные люди, — продолжал он, — которые за все с сохи по разрубу и размету платят, сильно серчают… Люди обыкли знать, на что их деньга идет. На ямскую гоньбу — гоньбу! Засечные деньги бери на засеку… Запросные деньги — на ратное дело! Любит народ знать, на что он платит! А с соляным налогом выходит по-иному: ты давай деньги, нишкни, мы сами-де все справим. Мир и обижается, что он в стороне. Неладное дело! Тут я и думаю: нужно нам, торговым людям, бить челом государю — мы то дело лучше других понимаем. У бояр-то от старых почестей да от новых денег не хуже, чем у воевод, головы кружатся. Вот чего написал я, како челобитье против их, воевод… Пошлем его в царевы уши. Тишка, подай очки! В однорядке в кармане.
        Тихон мигом слетал, подал очки. Отец вздел их на нос, поднял со стола лист бумаги, показал.
        - Такие бы слова да в царевы уши, — улыбнулся он. — Може, и услышит.
        И читал: — «…А в городах твоих, великий государь, мы, промысловые твои людишки, обнищали и оскудели от них, твоих государевых воевод, а людишки же твои, что ездят по городам для своего торгового промыслу, от их воеводского задержания и насильства от проезжих торгов обились насовсем, и того не знаем, как государеву соболину казну собирать будем…»
        - А чего ж вы хотите? — вдруг спросила старица Ульяна. — Царевых воевод избыть хотите? Неправо дело! Что сказано? Царево — царю, божье — богу. Порядок царев нерушим. Та земля, что порядок переставляет, недолго живет!
        - Это так, мамынька. Да ты-то, бога для, не встревай в беседу. Тут дело людское. В твоем-то монастыре все неизменно, на век, как от бога установлено, — вскипел Василий Васильевич. — А у нас все по времени. А то бывает, что и монастыри мятутся!
        - Бесовским произволением!
        - Ну да, тоже бывает, бес под видом архиерея ходит, а воевода тоже не хуже беса, а и посильнее.
        - Бес молитвой поборается!
        - Это когда как! — посмеивался Василий Васильевич. — И уж ежели бесы и в монастырях чернецов соблазняют, в миру-то они еще больше пакостят. Молитва молитвой, молитву мы почитаем, а все-таки приходится нам обиды, словно пни, корчевать. Ну, сперва челобитьем. Бьем челом мы государю ради того, чтобы воевод, как при старых государях, не было бы. Ведали бы всеми земскими делами губные старосты, по старине, и люди судились бы сами промеж себя, миром, по правде. А то выходит, что мужик на земле строит, пашет, кое-как кормится, а воевода захребетником на его горбу жиреет. По кабакам да по церквам об этом народ говорит впрямую — не согласен народ допускать такой грабеж. Языки-то не удержать… Вы вот, наши отцы да матери, — обратился он прямо к старице, — для чего царя прирожденного себе промышляли, а чужому королевичу не присягали, чужого королевича в толчки из земли прочь гнали, себе царя миром выбирали, за правду на смерть бились? Чтоб земле жить земским ладом! А посаженной царь Михайло помер, новый, рожденный-то, молод, бояре им и вертят. Мир серчает. А коли мир с ума сойдет — на цепь не посадишь.
Не-ет! Как бы дурна не было!
        Кирила Васильич огляделся, нагнулся, прижался к столу.
        - И то… Сказывали мне онадысь, — зашептал он, — схватили ярыжки в Архангельске одного людину, Савку, и той Савка на пытке довел: «Государь молод и глуп, глядит все изо рта Морозова. Морозов всем и владеет, гнет под себя, все свои мечтания тешит, воевать хочет, а государь хоть и видит, да молчит. Черт у царя ум съел».
        - Ладно! — прервал его Василий Васильич, пристукнув ладонью по столу. — Полно! Много болтают! Ну, молитва одна тоже не поможет! Дело-то нужно обсудить и на месте разведать, в Москве, куда оно клонится. Что с соляными деньгами будет? Ты, брат, в Москву едешь, я с тобой пошлю… ну, хоть Тихона. Пусть в белокаменной свою обиду да тоску разгуляет, людей посмотрит. Как вы, сыны, думаете?
        Те поклонились чином.
        - Да еще думка у меня есть: не нужно ли нашему торговому промыслу на Волгу выходить? С кизылбашами[26 - Персы.] торг заводить? У них товаров много, и товар краше, добротнее против немецкого и нам подходящ. Да и то, что бояре за Волгой земли хватают, туда мужиков своих сажают, сами промыслы заводят… Туда нужно и нам идти с торговым делом.
        - Не зря наш Василий-то Григорьич уж на Волгу вышел! — заметил Кирила Васильич.
        - Кто таков?
        - Да он, Шорин! Кому другому! «Государев купчина» — так его в Москве и зовут… В Нижнем-то Новгороде кожаный промысел завел, Задорина там, сказывают, поставил… Да по Волге тоже посуды свои пустил, аж до самой Бухары торгом досягнул… Это есть!
        - Ну, брате, сам видишь!
        - Вижу-то я, брате, вижу, — улыбнулся Кирила Васильич, — да то нам, пожалуй, не с руки…
        - Пошто? Или торговля не всем? Чать, дело земское!
        - Земское дело торговля, а Шорин торгует, да держит боярскую руку! А бояре, гляди, и Волгу-то ратным обычаем, почитай, захватили, всем владеют, струги шлют безбоязно, все стрельцами да с караулами… С ружьем-то немного наторгуешь, а с народом нужно торговать миром да ладом.
        Дверь распахнулась, в горницу вошла хозяйка, окруженная снохами, Фелицата Мокеевна — широкая, словно печь, могутная женщина в синем сарафане, крыта кашемировым платком, над которым в черном повойнике выглядывала жемчужная ряска.
        - Просим милости, батюшка Василий Васильич и гости дорогие, хлеба-соли откушать, лебедь белую порушить! — говорила она растяжно, словно пела.
        - Милости просим! Милости просим! — говорили и все бабы вместе и согласно кланялись.
        Мужики поднялись из-за стола, перешагнули лавки, поклонились старице, которая благословила всех широким крестом.
        - Босые! — сказала она. — Бога помните! Ужинать не буду, приду к повечернице.
        И отдала поклон.
        К столу для-ради Филиппова поста подавали рыбные ествы — сельди, спинки белужьи, уху, белорыбицу свежую в рассоле, грибы, пироги кислые, кисели с маковым молоком, лапшу гороховую да оладьи. За столом долго сидели, и долго еще горела свеча в окошке верхней горницы, где молилась мать Ульяна.
        А после ужина тут же, в нижней избе, стали на повечерницу — и муж, и жена, и чады и домочадцы, с четками в руках.
        Старица Ульяна спустилась из горницы, стала, прямая, строгая, перед образами в серебре, затеплила вечернюю свечу.
        - «Господи, отпусти нам наши согрешения! — читала мать Ульяна. — Уроди, господи, хлеба и соли! Создай, господи, тихую да теплую росу! Спаси, господи, всех христолюбцев да батюшку царя православного!»
        Широко спускаясь из темного неба, падал на Великий Устюг, на черную Сухону крупный, тяжелый снег.
        Глава шестая. В дороге
        «Введенье[27 - 21 ноября.] ломает леденье!» — говорит старая примета. И верно, Кирила Васильевич Босой с Тихоном, да своими судовщиками, да с веселым подручным Ульяшем Охлупиным вышли из Устюга вверх по Сухоне перед Введением, а тут сразу потеплело. Шли на двух лодках ходко, все больше на веслах, обгоняя другие суденышки, торопились. По извилинам реки бежали встречь рыжие, красные, зеленые леса, уже опаленные кузьмодемьянскими морозами[28 - 1 ноября.], по утрам хрустели ледяные забереги. Крик, брань, скрип уключин, окрики на коней все время слышались над рекой. Времени оставалось в обрез, приказчики поили людей водкой для сугрева и подкрепления сил, и от этого становилось еще шумнее. Словно рыба, рунным ходом шли осенние караваны к Москве.
        Притомились и дядя и племянник за неделю такого пути под холодным солнцем, под низкими тучами, под частыми дождями, за длинными ночевками в прибрежных деревнях, а то и просто у огня на берегу, а пуще всего от безделья. Тихон всю жизнь сызмальства работал, а теперь начал думать.
        С приближением Москвы того вольного дыхания, к которому Тихон привык на Севере и в Сибири, на море, в лесах, степях, на реках, оставалось все меньше. Народ сидел на местах все плотнее, теснее, увязаннее друг с другом. Народ становился молчаливее, смиреннее и уклончивее перед властями, зато ссоры здесь вспыхивали быстро, как береста на огне. И бабы были другие — эти перед мужчиной не опускали глаз к земле, а напротив — встречали взгляд взглядом в упор — весело, подчас дерзко, подталкивали друг друга локтями из-под накинутых на плечи шубеек, когда проходил Тихон, большой, ладный, бородатый, застенчивый.
        Тихон спросил дядю Кирилу Васильича — они на берегу ели похлебку из соленой рыбы:
        - Почему здесь народ другой?
        Дядя огляделся —.горели костры в осеннем тумане, кругом сидели, шумели такие же проезжие люди, смеялись, спорили, пили из стеклянных сулеек тотемское вино. Вместо ответа тот только подмигнул.
        - То ли в Москве будет! — сказал он. — Что двор, то и говор. Что город, то норов! В Москве народ — двор продаст, а балалайку купит. И ты, Тиша, не очень-то спрашивай здесь, больше смотри: доброе молчание ни в чем ответ! У вас-то там у моря воеводы, ну а на Москве везде государевы истцы не хуже, чем мялка лен, народ уминают.
        Ночевали раз в селе Шуйском — в глухом лесу на правом, обрывном берегу; до Вологды оставалось два дня ходу.
        К вечеру задул холодный встречный ветер со снегом, по реке шло сало, гребцы измучились, пристали.
        Все крепко спали в тесной избе, а Тихон лежал на лавке с ладонью под щекой. Думал.
        У ворот и под окнами вдруг зашумели, застучали; кто-то кричал: «Отворяй!», бранился, опять стучали. Ульяш Охлупин поднял голову с руки, прислушался, вскочил с шубы, вышел в сени.
        - Хозяин, наряжай гребцов! Двоих мужиков! — бурно кричали пьяные голоса. — Воевода наш в Москву поспешает!
        К воротам побежал заспанный хозяин:
        - Каки вам тут гребцы! — встречно кричал он. — Тута с Архангельска таможенный голова почивает! Со своими гребцами. К старосте идите, будите речных ямщиков.
        - В болото вас всех! — проговорил тихо Ульяш, входя в избу.
        И засмеялся.
        - Ты про чо, Ульяш? — спросил Тихон.
        - Воевода, што ли, плывет! Гребцов ему мир давай! Свежих! Своих замучил! Ах, и грозен! А деревня суплошь ревет! «Замучили, грит, проклятые, на реке!»
        - Воевода? — сел Тихон на лавке. — Какой воевода?
        - Да наш! Архангельский! Князь Василий Степаныч Ряполовский. В Москву, что ли, плывет!
        Тихон вскочил, схватил с лавки полушубок, накинул на себя, выбежал на улицу. В мутном свете ущербного месяца река была черна, иней сахаром лег на земле, на травах, пел звонко петух.
        У большого струга с чуланом на палубе на берегу темнела кучка людей. У одних поблескивало оружье, другие — видно было — кланялись то и дело в пояс. В окошке чулана был свет, — похоже, горела свечка.
        «Она там! Аньша там! — метелью неслись мысли в Тихоне. — Боярыня! Княгиня! А я што могу?» — зарычал даже он про себя, сжал железно кулаки.
        Недолго в оцепенении простоял на берегу Тихон. Часть людей, размахивая руками, крестясь, полезла на лодью, загремели весла, лодья уходила против течения, оставляя под веслами сверкающие кружки, лунный след за кормой. Оставшиеся, бранясь, побрели по избам.
        Эту ночь Тихон проворочался на своей лавке, утром не ел, не пил. В дощанике молча сам сел на весла и греб без передыху, почитай, два дня и все-таки не мог избыть своей чугунной, давящей сердце ярости, не мог затушить, затоптать ее, как затаптывают костер в тайге, чтобы не дать заполыхать лесному пожару.
        Перед самым пророком Наумом[29 - 1 декабря.] дощаники Кирилы Васильича подошли к Вологде. Была вьюга, снежные завесы плясали от земли и до самых туч. Волны мокро били по бортам, захлестывали посудины, однорядки гребцов, овчинные шубы седоков обледенели. Гребцы, в том числе и Тихон, с наслаждением вырвали из уключины весла, с грохотом бросили и их на дно лодки.
        - Молись богу! — крикнул Тихон. — Шабаш!
        С трудом добились путники у речных ярыжек места на берегу для каравана под самым Детинцем, среди натолканных других суденышек с хмурым, зяблым, выпившим народом. Наконец вышли на берег, придерживая бьющиеся полы кафтанов, сермяг, клонясь на сторону от ветра, пряча лицо от колючего снега.
        Не любил Кирила Васильич уходить от своей ватаги. А что будешь делать? Дороги-то их расходились. В Вологде нужно и лошадей нанять до Москвы, и в Таможенной избе побывать, и товар привезенный в обоз сдать, и гребцов в обрат в Устюг отправить — не зимовать же им здесь! И Кирила Васильевич затрудненно чесал затылок.
        - Так чево будем делать? — обратился он к ватаге. — Куда пойдешь в такую непогодь? Оставайтесь в лодьях, а мы будем добираться до заезжего двора. Ты, Ульяш, пойдешь с нами. Вы шубы наши берите, парусом укройтесь, что ли! Переночуете — с утром виднее будет!
        Ударили в соборе в колокол, все сняли шапки, перекрестились.
        - Суббота, однако, сегодня! — сказал Кирила Васильич. — Всенощна!
        - Ино переночуем, Кирила Васильич! — прогудел простуженно кормщик Епифан Крючкин, лицо и борода его в метели слились в мутное пятно. — Не впервой! А ты ступай с богом, налаживай дело.
        Кирила Васильич, Тихон и Ульяш потонули в метели, подымаясь по въезду к Детинцу. Окна собора светились, сквозь вой метели ветер рвал колокольный звон в клочки — то уносил во тьму, то бросал в самые уши.
        По передутым снегом узким улицам добрались до Пречистенской площадки, загремели в высокие ворота. На стук, на лай собак вышел сам дворник, сутулый, высокий, с узенькой бороденкой старик в полушубке. Признав Босого, враз сорвал шапку.
        - Милостивцы, как вас господь донес в экую непогодь? — зачастил он по-вологодски. — Пожалуйте, родные, на огонек, у нас сбитень-сбитенек горячий, любят подьячи! Хо-хо-хо!
        Чернела во дворе высокая сдвоенная изба в шесть освещенных окошек, двор был загроможден санями с задранными вверх оглоблями, в темноте сновали люди.
        С крыльца шагнули через высокий порог в сени, потом в низкую дверь. У большого стола под образами горела лучина, слева топилась русская печка, увешанная вся мокрой одеждой, красный отсвет заливал пол-избы. В тепле, в духоте люди закусывали у стола, сидели, лежали, спали на лавках, на полатях.
        Проезжие сняли шапки, помолились, поклонились миру. Кирила Васильич подошел к столу, осмотрелся, есть ли место, сказал:
        - Ульяш! А где киса? Не закусить ли?
        Дворник бежал к нему, как кот, в мягких своих бахилах:
        - Милостивец, не угодно ли щец? Не щи — огонь!
        Старик в коричневой однорядке, что сидел под образами, тихо засмеялся.
        - За вкус не берусь, а горячи! — строгое лицо его при этом помолодело. — Ин у тебя печка за все отвечает, а не хозяйка!
        - Да ты, может, убоиной накормишь? — говорил Кирила Васильич, укладывая кису на стол. — В святцы заглядываешь ли?
        - Что ты, что ты, родимой! — махал руками дворник. — Или не знаем, что Филипповки[30 - Филиппов пост, с 14 ноября до Рождества — 25 декабря.]? Да и рыбы-то, милостивец, давно не едим, не то што мясца… Нетути его, нетути!
        - Кто забудет, что нынче Филипповки? Чать, царский указ бирючи по всем торгам читали! — ухмылялся с лавки ражий парень, весь изъеденный оспой. — Чего царь-то указал?
        - Знаю чего! — сыпал словно горохом дворник. — Постишь, парень, и без указу — благо есть нечего!
        - Сильна Москва насчет поста! — крикнул голос с лавки у самой двери. — Да только для кого? Черный народ и так подтяни животы, у бояр да дворян всегда сплошная[31 - То есть время сплошь без поста, когда можно есть мясо.]. Всю соль бояре сожрали, ну, пуза и чешут…
        Дворник вскинулся на голос:
        - Ори потише! В Съезжую захотел? И что за народ, прости господи!
        Крикнувший спустил с лавки босые ноги, сел. В свете печи стало видно, что это был человек лет сорока, степенный, в смуром кафтане. Ясные глаза смотрели твердо.
        - Чего «господи»? — говорил он. — Народ знает все! Да как же! Я вот рыбой торгую, а народ рыбы не берет. Не ест! Дорого! Где ж это видано? Соль дорога! Да хлеба, сказывают, скоро совсем не будет… В Свейскую землю, что ли, осылаем.
        - Чего указов не писать, ежели за каждым указом стрельцы стоят! — сказал, севши и поправляя мешок, рябой молодец. Поправил и снова лег.
        - Не дело баешь! — раскатился бас с голбца. — Что тебе стрельцы, не народ? Или стрельцы царским жалованьем живут? Я стрелец, и землю нашу, и торг веду. На мою спину одна с тобой дубина.
        - Ну, теперь рейтары есть. И солдаты есть кроме вас. Из немцев набрали… Бояре хитры, — как вы, стрельцы, шатнетесь, найдется кем подпереть!
        - Молиться надо! Душу чистой иметь! — вскочил опять с лавки человек в смуром кафтане. — Беда горше! Воры со всех сторон лезут на нашу землю. Грабить нас хотят. Что слышим, православные? В Польше казак Луба, Маринкин сын, встает! Паны ему помогают! В Крыму Пашка Вергуненок, сын будто Дмитриев, — хан ему помогает! Пасут псов, чтобы на Русь выпустить! А в Царьграде сидит вор Тимошка, будто сын боярского царя, Шуйского Василья Иваныча. Все царенки. Прирожденные! Все хотят над нами, сиротами, пановать! Нас, тружеников, грабить. Вот язва египетская! Вот гибель!
        - Господи, спаси и помилуй! — зазвенел отчаянный женский голос. Перепуганная хозяйка выскочила из-за печи, закрестилась, за ней стала креститься вся изба.
        С полатей, как привидение, свисла седая голова древнего старика, бельма его глаз светились красным в отсвете печи.
        - Православные! — шелестел слабый, исступленный голос. — Воры вьют нашу землю, как хотят. Правят неправо. Неправо-о! Волки хитят овчее стадо! Слепой, а я вижу! Вижу-у! Знаю! Мне виденье было… Еще молодым стрельцом стоял я в стороже у царского Верха на самый светлый Великий праздник. Заутреню в Успенском поют, колокола благовестят. И слышу я крик! Ужастный! С неба! И по облакам скачет колесница огненная, прямо на Кремль лях коней гонит, кричит дурным голосом. Во-от так оно потом и вышло. В Лихолетье-то, ага!.
        - Тихон, Ульяш! — негромко сказал Кирила Васильич. — Собирайте кису, пойдем, ляжем на лавку. Уснем! И до утра не переслушаешь. Робок народ! Боятся! Забыли, должно, как мы эту нечисть после Лихолетья выкинули! А и в вере они не тверды потому. Бродят семо и овамо![32 - И туда и сюда.]
        - Дело, дело, — присоединился к ним и патриарший человек. — Спать надо! Вы на какой лавке-то? Ну и я рядком-ладком!
        Сев на лавку, он стащил с себя сапоги, аккуратно свернул подвертки.
        - Ноги-то, хе-хе, стонут, ну а разуешься — отойдут. А назавтра опять то же. Устанем, да отдохнем, — тем и живем. Давайте ночь-то делить — кому больше достанется! Хе-хе-хе!
        Он говорил, посмеивался, а сам присматривался к старшему Босому. Видно, нравился он ему — сдержанный, твердый. Все четверо легли вместе, укрылись с головой, а с печи еще продолжал истошный шепот слепца:
        - Почему на нас казни египетские идут? Да потому — царь у нас не тот! Не то-от! Видение и об этом было. Было! В Новгороде Низовском. А какого надобно? Хто его знат! — сказал он вдруг самым обыкновенным голосом. Зевнул. — А-а-а! Должно, не того! Вот и волков в поле теперь потому видимо-невидимо, как в избе тараканов. Проезду по дорогам нету. Ребят режут. Ну и овец. Прогневали мы господа, а что делать — хто его знат!
        Заезжая изба затихла, вьюга ровно свистела, потом захохотала, зарыдала, швырнула снегом в окошки, — ухнуло в трубе, из печки выхлестнуло искрами и дымом.
        - Свят-свят-свят! — запричитала дремная хозяйка.
        А примолкла вьюга — донеслась перекличка стрельцов на башнях Детинца.
        - Славен город Вологда! — завел одинокий голос.
        - Славен город Ярославль!
        - Славен город Кострома!
        - Славен город Москва!
        В затихшей избе подымался, рос могучий храп вперемежку со стонами, вскриками, бормотаньем, с ясной подчас речью. Просыпается Тихон — и снова кругом сон, храп, ночное бормотанье.
        «Декабрь-студенец зиму зачинает», — говорит народ. Варвара[33 - 4 декабря.] реки мостит, Савва[34 - 5 декабря.] снегом стелет, Никола[35 - 6 декабря.] гвоздем приколачивает. Первые морозы — Никольские, зачинается тут зимняя дорога. «Никольский обоз дороже золота», как говорится. Вот так до Николина дня[36 - 9 декабря.] и задержался Кирила Васильич в Вологде. До прочного первопутка. Да и дел было много. Пока выгрузили товары с реки, наняли извозчиков, погрузили на сани, пока с гребцами устюжескими разочлись, пока проезжую грамоту у воеводы выходили, пока с вологодскими торговыми людьми договаривались, пока Никольского пива вдосталь напились — недели как и не бывало. После Николы, на второй день, на свету выехали на тройке из Вологды в возке на Москву вчетвером — Кирила Васильич, Тихон да Ульяш, да с ними еще теперь ехал патриарший человек, Семен Исакович Пахомов.
        Гладка зимняя дорога, гремит колоколец под дугой, рысью идет коренник, вьются пристяжки, уходят назад снегом прикрытые поля, пылят белой пылью поднятые с лежек зайцы, проскачут вдали волки — они на Зачатие святой Анны выходят в гон стаями, мелькают черные деревни, с тихими по морозу дымами коромыслом над крышами, встретятся обозы, тройки, верховые, смеркнется, по алой зоре встанет ранний месяц с рогами, лошади прибавят рыси — впереди отдых, овес.
        Ям.
        Татары завели и оставили на Руси ямские порядки, от тех еще времен, когда владения рода Чингисхана тянулись от берегов Южно-Китайского моря и до Адриатического. Никогда не бывало в мире державы огромнее Чингисовой, и в этой державе все покоренные народы держали у себя «ямы» — станции через сорок примерно верст, при них всегда готовых лошадей на подставу, чтобы каждый гонец, предъявивший золотую, серебряную либо деревянную пайзу — табличку с именем великого хана, мог сразу получить коней и стремглав скакать дальше.
        Москва сохранила ямы — ямщину, ямскую гоньбу, ямщиков, на ней держала связь своей земли как на сухопутье, так и на реках.
        Четырнадцать ямов стоит между Вологдой и Москвой, четырнадцать ямских дворов, при них ямские старшины, да сотни лошадей стояло наготове. И к ямским дворам то и дело, как пчелы к улью, подлетают на дымящихся лошадях и отлетают возки.
        Все теснее становилось на широкой дороге, все больше обгоняли наши путники бесконечных обозов, по пятьдесят, по шестьдесят подвод, тянувших в Москву отовсюду, все больше трусили вершные, не раз встрелись на многих дровнях отряды стрельцов в овчинных тулупах, в собачьих дохах сверх цветных кафтанов, — с торчащими бердышами да пищалями — гнали их на Мангазею, в Енисейск, на Байкал. Проскакала борзая тройка с царским указом в Сибирь, туда же в розвальнях рысцой везли скованных поселенцев под охраной стрельцов с десятниками. Не раз встречались боярские поезда — то царь отпустил бояр с Москвы в отпуск в свои вотчины, то ехали они в Сибирь на воеводства. Неслась, колыхалась с боку на бок шестериком гусем запряженная каптана[37 - Карета, крытый возок.], возницы верхами на лохматых лошаденках, кругом скакали вершные с саблями, а из слюдяного окошка смотрели бородатые лица — и молодые и старые. Всякие.
        Все чаще проезжали мимо городов — все они стояли на острогах, на мысах при слиянии двух рек; их берегли стены высокие, башни с окованными воротами, на башнях, у ворот, на стенах маячили стрельцы. Не легко, видно, жилось здесь люду!
        Да что города! И монастыри, куда уходили люди ради спасения души, и те были строены как крепости. Извычны были и монахи на каменных стенах, на башнях к саблям, бердышам и пищалям не меньше, чем к кресту и кадилу, тоже умели драться за свое право молитв и труда, умели своей доблестью помогать народу.
        В Ярославле переехали Волгу уже по льду, кормили лошадей, отдыхали в Заезжей избе, где снова толокся народ, ехал туда и сюда.
        И здесь за столом они развязали кисы с припасом, нарезали хлеба, накрошили соленой рыбы с луком, облупили несколько головок чесноку; румяная хозяйка в ушастом повойнике поставила перед ними жбан квасу, деревянные чашки, солонку с серой солью — и, перекрестив лбы, они принялись за еду. Дверь в избу распахнулась, и в ней появился поп. Весь в снегу, в овчинной шубе поверх однорядки, в рыжей лисьей шапке, белый, редкозубый, придерживаясь за притолоку двери, он с трудом перетащил одну ногу через порог, зацепился другой и растянулся во. весь рост поперек избы. Медный крест на шее жалобно зазвенел.
        - Дворник, подымай! — ревел он с полу. — А то прокляну в сем веке и в будущем! В аду будешь гореть огнем неугасимым! Не пущу в царство небесное! Завяжу — и никто не развяжет! Подымай живей, плясать хочу! Коней давай! Пива!
        Роевой гул Заезжей избы смолк, люди подымались с мест, тревожно окружали пьяного; покачивая осуждающе головами, посмеивались негромко:
        - Должно, по царскому указу в Филипповки наговелся!
        - Выкинуть его на двор! На снегу проспится! Тогда и лошадей дашь!
        Вошедший за попом рыжий широкоплечий дворник почесывал с улыбкой затылок:
        - Как же, православные, выкинуть? Чать, на ём сан!
        Пахомов невозмутимо отложил ломоть хлеба, поднялся из-за стола.
        - Вот как надо, — сказал он.
        Подошел к лежащему, снял с его шеи крест на цепи, поцеловал, повесил к иконам. Потом, схватив пьяного за лохматое оплечье шубы, поднял рывком, поставил на ноги.
        - Ты что, батька, сан позоришь? — бешено крикнул он, ударил пьяного по лицу. — Да я тебя сейчас с ярыжками в Съезжую избу! — И ударил еще раз.
        Поп стоял как столб, покачиваясь, и в запавших ледяных глазках на меховом лице пробуждались любопытство и сознание.
        - Я… я… поп Родион… А т-ты! Т-ты… што за человек?
        - Я патриарший человек! — говорил Пахомов. — Где ты, батька, пил?
        - В царевом кабаке!
        - Врешь! — ударил Пахомов попа еще раз. — Царь народ не калечит… В боярском кабаке!
        - Т-ты что же меня бьешь? На мне сан!
        - Креста на тебе нет — нету и сана! А коль не ляжешь да не проспишься, будешь в монастыре на цепи сидеть!
        Легли скоро и наши путники. Поп Родион давно уже спал на лавке, густой храп гудел по всей избе. Тихон долго не мог заснуть — он еще не видывал таких разгульных московских попов.
        И богатырский храп отца Родиона рождал тревогу в Тихоне: чем-то этот московский веселый поп похож был на московского боярина князя Ряполовского…
        Тихон лежал, дышал овчиной и думал. Думать было трудно, потому что думы были завалены заскорузлым обычаем, страхом перед сильной рукой. Осторожностью… И все-таки думы шевелились в Тихоне, таяли, двигались, текли, как весенние воды под снегом.
        Под храп попа не спали и Кирила Васильич и Пахомов — из-под шуб слышался их шепот.
        - Неправо дело с водкой, нет! — говорил Пахомов. — Что книги говорят? «Добро пить понемногу, ради телесной слабости… Землю ежели поливать вовремя — она посеянное ростит, а когда ливни идут сплошные — ростут только тернии да сорняки…»
        - Ну да! А воеводы да бояре пиво запрещают людям варить на праздники… Народ в корчмы загоняют… На водку. В Москву кабацких ярыжек поставили — женок отгонять, что мужей из кабаков домой тащат… То-де государевой казне убыток. Чего делают, чего делают…
        Тихон уснул, не слышал уж конца разговора под шубой.
        А наутро, скача по московской дороге, дядя с попутчиком продолжали разговор, надрывно, долго, — видно, что душа об многом наболела.
        - Чем крепка Русь! — говорил Пахомов. — Простые люди у нас крепки, а диакона да попы невегласи[38 - Невежды.]. Нет у нас рати духовной, чтобы за правду стояла. Нет! Службу церковную бредут еще еле-еле, а больше и не спрашивай. Неграмотны! Пьяницы! Вчерашнего попа вспомню — душа в ребрах мрет. Нету солнца разума, ночь безумная вокруг, глухая! А в церквах что творится! Нужны книги… нужно грамоте учить. Учителей надо, вот чего!
        - А где ж их взять-то, учителей этих? — усмехнулся Кирила Васильич. — Нету у нас учителей!
        - Будут! — убежденно выговорил Пахомов. — Будут. Есть светильники церкви! В Греции. На. Афоне. Есть четыре великих патриарха — Царьградский, Иерусалимский, Антиохийский да Александрийский, судия Вселенной.
        И Пахомов загибал один палец за другим в глубоком меховом рукаве шубы.
        - То-то, учителя ли нам они? — покривился Кирила Васильич. — Сами они под бусурманским султаном живут.
        - А что делать-то? Что-о? — стонал Пахомов. — Нужно турок поганых из Царьграда выгнать, вот что.
        - У нас у самих земли невпроворот! — возражал Кирила Васильич. — Еще, что ли, брать? Порядок нам нужен прежде всего.
        - Не быть порядку без учения! — волновался Пахомов. — Праведных у нас много-о, а ученых нету. Недавно на Москве у патриарха гостил святитель греческий Феофан, митрополит Палеопатрский. Так чево сказывал? «Зовите, говорил, греков в учителя, они научат! Они, говорил, больше тысячи лет живут, все знают!»
        - То-то, научат! — вдруг так неожиданно воскликнул Тихон, что Кирила Васильич зорко на него глянул. — Или кто свою землю потерял, может других учить?
        - А есть у нас учителя! Есть! — настаивал Пахомов. — В Москву прибежал с Киева митрополит Петр. От латинцев спасался. От езуитов из Польши. За ним теперь. к нам на Москву из Киева много монахов ученых едет. Они не как у нас, а в академиях обучались. Мы скоро схолы[39 - Школы (лат.).] заведем. Теперь есть кому учить!
        - То-то, прости господи, да где ж они раньше были, как их польские паны на нашу Москву лезли? — горячился, махал руками Кирила Васильич. — Небось помогать нам никто не хотел! А вот теперь, когда мы, бедные, сами врагов избыли — учителей сколько хошь!
        - Кто в ногах неверен, как ходит? — спрашивал Пахомов. — Ага! С палкой! Вот и нам чужая палка нужна, чтобы подпереться. А потом, бог даст ножки, и сами зашагаем.
        - Ой, кабы нам от этой чужой палки какого дурна не было! — вздохнул Кирила Васильич. — Мы-то к себе чужих ладом зовем, а кто знает, что у них в голове? Ох грехи, грехи! У чужака и его дело чужое в голове…
        Тихон вспомнил ночлег в Вологде, алый свет печки и человека из угла в смуром кафтане. Трясется сам, глаза выкатились: «Огонь, огонь идет на нашу землю! — истошно звенит голос. — Воры со всех сторон! Нашу землю обступили бесы!»
        - Так с пьяными попами и жить, что ли? — горестно спрашивал Пахомов.
        - А все-таки своих ищи! — ответил тот хмуро.
        - Есть, есть и такие! Есть! — волновался Пахомов. — Как же! Духовник царский Степан-протопоп и другие. А пуще всех один — царев друг, архимандрит Новоспасского монастыря Никон!. Великий молитвенник. За народ горой стоит. Печатный двор, говорит, слово божие должен день и ночь печатать, чтобы народ сам все чел. Просит у царя на кабаки управу, народ чтоб не спаивать. Откупа везде на налоги отменить. Дал бы господь! А ты говоришь, Кирила Васильич, людей нету на Руси! Есть люди молодые…
        Сумерками подъезжали к Ростову. Озеро Неро синело голым льдом, Ростовский кремль стоял над ним стеной башен, церквей, блестели первые огни, и от этого снежного уюта, тишины, от близкого отдыха и обогрева даже у Кирилы Васильича разглаживались озабоченные морщины на лбу.
        Возок подкатил к высоким воротам Заезжего двора, лошади остановились, колоколец смолк, ямщик отстегнул полость, путники стали выходить. У ворот стояла большая, крашениной обитая каптана на санях, запряженная четверней, около нее трое вооруженных вершных держали своих коней. Кого-то ждали.
        Путники наши топтались у возка, разминая застывшие ноги.
        - Заходите, милостивцы, — сказал им выскочивший из двора курносый старик в армяке и в лаптях с седой бородой веником, кланяясь в пояс. — В избе тепло, да и горенка есть в собинку. Отдохнете хорошо-о…
        - А каптана чья? — спросил Кирила Васильич.
        - Боярина сейчас провожаем! — бормотал старик. — Ничего, хороший боярин. Заходите, ничего-о…
        В большом крытом дворе было темно, мерещились неясно очертания саней, кадок, пахло холодным сеном, лошадьми, когда дверь вверху открылась, блеснул свет, задом, низко кланяясь, вышел дворник, светя слюдяным фонарем, за ним на крыльце показался боярин в овчинной дубленой шубе с широким воротником, на руке у посоха сверкнул перстень.
        Дворник поднял свой фонарь высоко, боярин спускался по шаткой лестнице. За ним из двери вышла высокая женщина в шубе, в меховой шапке. Женщину под локоть поддерживала молоденькая девушка.
        - Василий Степаныч, боярин и воевода, поздорову ль? — шагнул вперед Кирила Васильич, снимая шапку. — Как бог помогает в дороге?
        Боярин присмотрелся. Узнал.
        - Да помаленьку, Кирила Васильич, — сильным голосом ответил он, поднеся руку к шапке и кланяясь в ответ. — Вот припоздали, так в ночь едем.
        Воевода и таможенный голова разговаривали; между тем боярыня подошла, стала в свете фонаря за боярином, за ней служанка. Тихон, скрываясь в тени от связки жердей, ясно видел лицо княгини.
        Анна побледнела, соболиные брови выступали резко дугами, губы опущены, ноздри чуть дрожат, на плечах красной стамеди шуба на черных лисах, соболиная шапка с парчовым верхом, покрытая в дорогу платом.
        Сердце Тихона горело, билось, рвалось из груди. Его то Аньша! Скорбная, печальная. Красивая, словно богородица.
        Анна не видела его — смотрела то на Кирила Васильича, то на мужа, длинные ее ресницы дрожали темной тенью.
        А воевода стоял спокойный и, должно быть, гордился тем, что у него такая жена, что у него такой уверенный голос, что он едет в Москву, к царю, что за три года он нажил в Холмогорах богатство, что он силен, властен, а сильным и властным принадлежит жизнь.
        Тихона ровно волной качнуло в сторону, фонарь осветил ему лицо, он видел — Анна посмотрела на него, брови ее дрогнули, взлетели выше.
        Так в низких тучах осеннего вечера блеснет вдруг алое солнце, озарит, обдаст багряным светом поле, высокий дуб на холме, но тучи сомкнутся — и не веришь уже, что было солнце, сразу встает осенняя ночь.
        Анна подняла голову, твердо сжала губы, нежные ноздри раздулись. Спокойно подняла руку, тронула мужа за рукав.
        - Боярин, — сказала она, — время! Кони ждут.
        Пошла по лестнице, гордая, как будто никого не видела.
        Боярин заторопился за ней.
        Ульяш рядом толкнул Тихона.
        - Какова боярыня-то! — шепнул он — и отшатнулся, увидев бешеные глаза Тихона…
        Проехали Переяславль, на Плещеевом огромном озере ветер крутил, гонял белые поземки по льду. И чем ближе к Москве, все больше оживлялся Семен Исакович, патриарший человек.
        Когда же перед тройкой на версты и версты легла прямая как стрела дорога к Троице-Сергиевскому монастырю, Пахомов взволновался так, что слезы выступили у него на глазах.
        - Вот место! Вот твердыня! Ведь всего-то сорок лет тому назад польские воеводы Сапега и Лисовский осаждали без мала два года и не могли взять монастыря!
        Семен Исакович был в ту пору мальчонком из Клементьевской монастырской слободы, хорошо помнил, где стояли польские пушки: и за Келарским прудом, и на Красной горе. Оттуда ляхи вели подкопы к воротам монастыря. Храбро бились тогда на стенах монахи и окрестные черные люди под воеводами князем Долгоруким Григорьем Борисовичем да под Голохвастовым Алексеем Иванычем.
        - Смотрите, смотрите, — показывал он из возка, — видите, из снега черно торчат кочерыжки капусты? И тогда тоже был тут огород капустный, под стеной. Ляхи ходили туда за капустой, а со стены по веревкам наши спускались, много их тут били. Один из наших тут, Оска Селевин, изменил, окаянный! Сбежал к ляхам! А у него братан был, Данило Селевин. Ну, стали все корить Данилу за брата. И сказал тогда Данило: «Измену брата моего выкуплю я смертью!» И ударил Данило на ляхов — силен был рубиться, и срубил трех казаков-изменников, и сам был ранен. И, приняв монашество, преставился честно — помер!
        Возок скакал по Ярославской дороге, Троице-Сергий проходил мимо своими стенами, башнями, храмами, в тиши снежного декабрьского дня словно доносились шумы давно отгремевших битв. Здесь проходил Дмитрий Иванович Донской биться с Мамаем, здесь его благословил седой игумен Сергий. Сюда всего за двадцать лет снова приходил королевич Владислав, требуя от присягнувших ему шатущих бояр того, в чем отказал ему свободный народ московский, — власти над собою.
        Отдохнули на последнем яме, впереди была Москва. Все чувствовали себя взволнованными. Кирила Васильич посмеивался, Пахомов про себя молился, у Тихона давило в груди: что-то готовила ему Москва?
        Только один Ульяш был с виду спокоен, красивые глаза его в черных ресницах лениво улыбались. Молодой! Что ему? И, поглаживая русую раздвоенную бородку и усики, Ульяш Охлупин думал, каковы девушки в Москве.
        - Москва! — крикнул ямщик, указывая кнутом. — Вона!
        На закате вдали, над черными сплошными избами, мерцал золотом Иван Великий.
        Глава седьмая. В Москве
        Как все старые города русские стоят на острогах — на мысах при слиянии рек, Москва стала тоже на слиянии рек Москвы и Неглинной, тоже на холме, как все города. Города все укреплены стенами, и крепче всех других городов стены Московского города-крепости — Кремля. Высоки его стрельницы-башни, крытые зеленым изразцом, на башнях золотые орлы, под башнями — тяжелые ворота.
        Вокруг всех городов московских — посады.
        И вокруг Кремля тоже посады. Там живет двести тысяч посадских черных людей.
        Три кольца стен охватывают в Москве эти огромные посады, образуют собой еще три города:
        Китай-город.
        Белый город.
        Земляной город.
        В трех посадах, за стенами, жизнь бьет ключом. Московские посады тоже сплошь покрыты чешуйками крохотных дворов. Вокруг каждого двора тын из заостренных бревен, ворота…
        На каждом дворе рубленая изба, какие стоят в деревнях по всей Московской земле. Избы крыты какая как — тесом, а больше дерном, соломой, берестой. Каждый ведь мужик в одиночку, по-своему ставит себе избу.
        Посады — огромный костер из бревен, проконопаченных пенькой. Летнее знойное солнце, крепкие ветра высушивают московские избы, что хворост. А налетит случаем беда — красный петух — зимой или летом, все ему равно, — надрывно забьют на башнях, на церквах набаты, побежит, закричит, заплачет в тесных, кривых улочках, в переулочках черный народ, будет подымать против огня иконы, растаскивать, рушить избы, тыны в охват пожара, молиться, клясть, гибнуть в алом пламени, над городом встанут, пойдут, шатаясь как пьяные, огненные смерчи с черным дымом под самые облака, с гулом, с воем, с треском полетят, посыплются на избы горящие головни, искры, солома…
        Много раз Москва сгорала дотла, выгорало все, что может сгореть, по дымящимся, холодеющим пожарищам бродили с плачем погорельцы. Искали горюны в холодном, сером пепле кто чего — кто закопанное во дворе серебро, кто дорогих косточек…
        Но оставались стоять стены Кремля, его башни, его соборы, и, глядишь, вновь звенят бодрые стуки топоров, орудуют по Москве новгородские, галицкие, ростовские плотники, плывут по Москва-реке из лесных мест на плотах готовые избы. Всенародный труд быстро подымает Москву из пепла свежими, медового цвета избами. Бессмертна Москва! Не потому, что прочны ее избы, а потому, что вечна сила ее — живой народ.
        Москва бешено, молодо хочет жить. «Скучен день до вечера, коли делать нечего» — говорит пословица. Жить для посадского человека Москвы — значит работать. Как работают посады всех московских городов, так же работает и Москва. Московские кузнецы куют все — от подков, от гвоздей до тончайших сканей на серебряных окладах икон, на переплетах книг. Ткачи прядут и ткут все — от холста до ручников, тонких, камчатных скатертей. Сапожники тачают и простые и цветные сапоги с татарскими мягкими голенищами, с головкой с выгибом, с острым носком вверх. Богомазы пишут иконы несказанной красоты, серебрянники сковывают их богатыми окладами, золотыми цатами с самоцветами, тончайшей работы. Бронники куют оружье — сабли, мечи, кинжалы, бердыши. Пушкари льют пушки, паникадила, колокола. Резчики покрывают хитрой резьбой сундуки, поставцы, столы, лавки, наличники окон, режут из дерева ложки, братины, точат из дерева чаши, блюда, миски, кроют их розово-красным лаком с золотом, с цветами. Портные шьют всю одежду, какая надобна человеку, — от овчинных шуб, от холщовых подштанников и до щегольских зипунов в обтяжку, с
узкими рукавами, с пристяжными высокими воротниками козырем, низанными жемчугами, до богатых кафтанов из веницейских бархатов. Оловянишники льют оловянную посуду — блюда, стаканы, кубки. Скорняки подбирают то словно мозаику, а то как целый верх меха из головок, хребтинов, душек, пупков, лапок, хвостов. Рукавишники вяжут рукавицы, перчатки, чулки. Кружевницы плетут на коклюшках кружева тоньше паутины. Плотники строют — от простых изб, от церквей-обыденок, что строются по обещанию за один день — с утра до вечера — с начала до конца, до боярских деревянных затейливых теремов. Каменщики кладут белокаменные соборы, золотошапошные колокольни, хитрые каменные росписные царевы палаты!
        Варят в Москве меды, душистые как цветы, — малиновые, клюквенные, яблочные и инбирные, сбитни медовые, горячие, как огонь; квасы ядреные, игристые, шибающие в нос; жарят, варят, пекут кушанья, про которые в восторге пишут иностранные дипломаты.
        И все, что ни делают московские люди, все они делают для себя, по заказу или на продажу, на нужный обиход, на потребу людям, всему миру.
        И не один какой-нибудь только мастер, а все они умеют делать свое дело. Все они искусные, умелые, ловкие мастера. «Московитам не показывай секретов, — писал один иностранный путешественник, — они все сразу перенимают».
        На Ярославской дороге вскакал возок с Босыми да с Пахомовым в ворота Земляного вала, проскакал прямиком к Сретенским воротам. День был солнечный, блестел белый снег, люди шли, ехали дровни, везли сено, солому, дрова, зерно, мясо на торг, всякую кладь.
        Проезжали Сретенские ворота каменного Белого города, и Тихон, высунув из возка голову, дивился белой присадистой башне, острому верху с прапорцем, каменным, в два жилья, палатам, что стояли за воротами слева; проехали белокаменную пятиглавую церковь Сретенского монастыря.
        Возок несся теперь вниз с холма, народу становилось все больше.
        - Ну и народу! — заметил Тихон.
        - Это еще што! — похвастал с удовольствием Кирила Васильич. — А ты в пятницу альбо в середу посмотри, молодец, когда народ на базар на Красную площадь идет, тащит, что дома наработал, — продать, сменять, купить, выменять, что нужно. Ей-бо, ну как мураши!
        - И весь день-деньской эдак-то! — отозвался Пахомов.
        - Почитай, так! — крякнул на ухабе Кирила Васильич. — А в Москве ночью все ворота на запоре, решетки поперек улиц, везде сторожа. Ходить нельзя. Можно только по самонужнейшему делу, с пропускным листом да с фонарем, а то попадешь в Земскую избу. Мотри, Тихон, заночью по Москве не ходи!
        - К ярыжкам ежели и не попадешь, так лихих людей в проулке берегись. Разденут, убьют — запросто! — наставлял и Пахомов.
        - Что верно, то верно! — подтвердил Кирила Васильич. — А вот и Китай-город. Лубянские ворота. Раньше тут лесной торг был, лесом, лубом, избами торговали. Ну, теперь подалек с глаз, к Покровским воротам, все убрали. Грязи много было! Тут теперь лавки стоят… Разный товар…
        Лошади взяли вправо, бежали вниз по угору, мимо высокого тына, у ворот — стрельцы. За тыном дымила черно каменная башня, железно грохотали молота.
        - Пушечный двор! — с уважением ткнул туда пальцем Кирила Васильич. — Пушки льют. Колокола. А вот прямо под горой — Кузнецкая слобода. Речка внизу — Неглинная. Кузнецкий мост — вот он, через речку. А дальше по берегу — Охотный ряд, туто торгуют ествой всякой. Ряды вона — Харчовый, Калашный, Прянишный, Питейный… Чего хочешь.
        - Не Устюгу чета! — отозвался Тихон.
        - Захотел! — смеялся Кирила Васильич. — Посады наши работают на всю землю. Да, почитай, со всей земли сырье мы, торговые люди, везем сюда — и шерсть, и хлопок, и лен, и зерно, и кожу, и меха!
        Возок уже ехал по Никольской улице. Пахомов заволновался, тычет рукавицей.
        - Печатный двор, где книги печатают! — кричит он через грохот саней по обледенелым бревнам мостовой. — А вот хоромы Никиты Иваныча Романова.
        - Царева родня?
        - А как же! — поднял торжественно рукавицу вверх Пахомов. — Тут греческий монастырь. Хоромы князя Телятевского!
        Мелькнули мимо такие фигуристые, такие пестрые избы-хоромы, что видно, что хозяева их, должно быть, гордые люди.
        Возок выехал на Красную площадь, повернул влево. Кремль стоял вовсю каменной могутной громадой, лез к вечереющим уже облакам.
        А Кирила Васильич кажет влево:
        - Гляди, Тихон! Все это — место Красная площадь, по-старому Пожар! Гостиные ряды! Все лавки! Видишь, сколько товару делает Москва! Не зря посадские люди живут! Ана-вон высокая изба на подклете — Заезжая изба для иногородних торговых людей. А это все — ряды: Суконный ряд, Шапошный, Рукавишный, Скорняжный, Домерный — гудки, гусли, домры. Шелковый. Дальше — Саадашный, Бронный, Седельный, Серебряный… У Василья у Блаженного, видишь, Иконный, Монатейный… Дальше — иноземные дворы — Персидский на двести лавок. Армянский. Греческий. Аглицкий — уже на Варварке.
        - А под Кремлем-то тоже лавки?
        - А как же! Нешто можно, чтобы место праздно на Красной площади пропадало! Ну, под Кремлем скамьи, незавидные шалаши, ларьки — все мелочной товар… Тут и Обжорный ряд. А под Васильем Блаженным, видишь, бабы? Свое рукоделье продают — рукавицы, ширинки, чулки, кружева, шапки. А там вона, к Москва-реке вниз идет, с горы, за Васильем Блаженным, Овощной ряд — овощь всякая. А от Овощного ряда вниз, вдоль Москва-реки, — Рыбный ряд. У-ух, сколько рыбы!
        - Должно, уже на льду, на Москва-реке торгуют! — заметил Пахомов.
        - Ага! — согласился Кирила Васильич и крикнул ямщику: — Давай, друг, налево, к Москворецким воротам.
        Солнце короткого зимнего дня уже клонилось к закату, на Красную площадь ложилась косая тень, крыши, стены были покрыты розовым снегом, над Кремлем громоздились облака — медные, клюквенные, Василий Блаженный сиял радугой. Вдруг колокольный гул потряс словно и небо и землю. Это заговорил медным языком Кремль — невнятным, но оглушающим, пугающим, властным. Сани неслись в тени узкой улицы, девушка в телогрейке, прикрывая рукавичкой рот, выглянула было из калитки. Кирила Васильич несколько раз привставал в нетерпении с сиденья и наконец крикнул:
        - Стой! У ворот! Молись богу, доехали!
        Он снял шапку, крестился — и за ним его спутники.
        - Семен Исакыч! Не обессудь, загляни на час, будем хлеб-соль водить. Эй, парень! Греми в ворота, заезжай во двор! — распоряжался старый Босой.
        Греметь ямщик не стал, а вылез, заглянул в калитку, сказал спокойно:
        - Ворота отворяйте! Сам приехал!
        Тихон стоял, смотрел. Все как везде. Тын в два прясла выходил на улицу, в нем могутные ворота с крышей на два ската, под крышей медный крест. Во дворе две большие избы на подклетях, связанные высокими сенями, к сеням взбежала лестница, на двух бочатах-столбах. На задней избе светлица. Тут же, должно, мыленка, поварня, да две избушки для челяди, да покрытый снегом погреб.
        Восторженный визг потряс воздух:
        - Тятенька приехал!
        С лестницы, с крыльца, птицей первой, как и в Устюге, неслась девочка лет четырнадцати — Настёнка. Отовсюду бежали люди, хлопали волоковые окна избушек, выглядывали лица, люди бежали по двору, натягивали тулупы.
        Возок двинулся в ворота, за ним шли все приехавшие гурьбой, а Кирила Васильич впереди всех, неся на груди повисшую дочку.
        - Ин ладно, дочка, ладно! — говорил он ласково. — Ишь, инда замлела. Мамынька-то поздорову ль? Сказывай беги — баню да ужин пусть готовят!
        А сизая тень с остриями башен ложилась от кремлевских стен, пламенем горели золоченые купола, краснели белокаменные стены соборов, всенародной свечой над Москвой горел Иван Великий. Со всех сторон несся, словно приглушенный тихим светом, звон колоколов — Москва отвечала Кремлю.
        В Кремле, в углу у Боровицких ворот, стоит царев Верх — хоромы восемнадцатилетнего царя Алексея, пестрая масса разной величины зданий деревянных и каменных.
        Теперь в пламенеющее небо подняты их высокие крыши — справа Грановитой палаты, к ней — Красное крыльцо, под шатровыми верхами, левее — Золотая палата с золотым крыльцом, еще левее — Набережная палата, с окнами в Верхний сад. За Грановитой палатой Теремной дворец да Оружейная палата, меж ними церковь Лазаря. Высоко поднялись Колымажные ворота — въезд в царев двор, около которого бояре, приезжая, оставляют свои колымаги, а рядом с ним — церковь Сретенья… Крыши крыты медью — досками красного цвета, зеленым, как рыбья чешуя, гонтом, на них прорезные, золоченые, раскрашенные гребни — блестят флюгера-петухи, скачущие против ветра на дыбках кони и прапорцы-флажки. Окошки в диковинных этих избах узки, малы, садящееся солнце, отражаясь от слюдяных оконниц, зажигает в них реки блеска.
        Хоромы Кремля и Василий Блаженный — одного поля ягода, выросли оба из русской лесной избы, под русским небом с его цветными облаками. Они набрали в себя бурный, переливный, но нехитрый блеск лесной, луговой, полевой жизни, веселой, как лохмотья скоморохов.
        Цветистую эту жизнь охватила Кремлевская каменная стена с зубцами ласточкиным хвостом, обстали восемнадцать стрельниц-башен, заперли тяжелые ворота на кованых петлях.
        За красной стеной стоят белые, простые кубы белокаменных соборов, неуклонно четкие, холодно взирающие на буйный блеск, на игру нагроможденных, перепутанных, в цветные узлы завязанных избяных бревен.
        Камень борется здесь против дерева. Русские зодчие — Бажен, Огурцов, Барма и Посник и другие — схватились здесь с фряжскими архитекторами — Аристотелем Фиораванти, Марко Руффо, с Пьетро Антони, Соляри, с Алевизом. Иноземцы принесли сюда с Запада готовые, выработанные формы и поставили их как формы божественно вечные перед ничего не возбраняющей простотой лесных, богатых, могучих, добрых, еще скромных душ, подавляя их своим солнечным величием.
        Тихо сейчас в тесных царевых покоях. В переднюю избу, что сразу же за переходом из сеней с Красного крыльца, еще не вносили огня, красный сумрак хлещет сквозь прорезные узоры свинцовых оконниц в виде трав, репьев, листьев, круглых денежек, в которые вставлена слюда. В Передней под образами пусто царское место — резное кресло алой парчи с шитым золотом двоеглавым орлом, первого да второго Рима, перед местом — невысокое подножье. По стенам лавки под суконными полавошниками и коврами — на них сидят бояре в теплых своих шубах, беседуют вполголоса. Ждут допуску.
        Все именитые бояре тут. Впереди, у самой двери, — Милославский Илья Данилович, — отец двух сестер невест — царской и морозовской, начальник приказа Большой казны, где хранятся царские сокровища, он же начальник Казенного приказа, ведавшего всей торговлей, он же — Иноземного приказа и Рейтарского приказа, ведавшего всеми иноземцами на московской службе.
        Илья Данилович мал ростом, тучен, утиный нос вперед из бороды выдался. А рядом с ним князь Трубецкой Алексей Никитич — начальник Казанского и Сибирского приказов, что ворочает всей Соболиной казной, — сухой, плечистый. Тут же пробивается к царской двери князь Михайло Петрович Пронский, начальник Приказа Большого прихода, — в руках его весь хлеб, весь контроль доходов казны. Машет руками, вполголоса спорит начальник Пушкарского приказа окольничий Траханиотов Петр Тихонович — в его руках производство всей артиллерии. Спорит он с боярином Богданом Матвеевичем Хитрово, в чьих руках золотые доходы со всех кабаков, кружечных дворов, со всей водки и табака. В стороне стоит, помалкивает, только кругом высматривает князь Долгорукий, Юрий Алексеич, начальник Разрядного приказа, глава вооруженных сил страны. Тут и начальник Поместного приказа, сажающий помещиков по всей земле, Семен Лукьянович Стрешнев; тут старик окольничий Прокопий Федорыч Соковнин и начальник Дворцового приказа, заведующего царским двором, Василий Васильич Бутурлин, из молодых да ранний; старый и думный дьяк из Посольского приказа Алмаз
Иванович Иванов; тут же три братика-князя Львовы, да князь Иван Иваныч Ромодановский, да молодой богомольный любимец, стряпчий царя Федор Михайлович Ртищев. Здесь все те, кто держит в руках власть, в чьих руках все то богатство, что производит, добывает Московская земля.
        Из Передней низкая, в резном косяке, на кованых петлях дверь ведет в цареву комнату.
        Государь за дверью, в «комнате», по-теперешнему — в своем кабинете. В комнате, в углу, под образами, стул царя, рабочий длинный стол под красным сукном. На столе в витых шандалах горят две восковые свечи, стоят немецкой работы часы, черниленка золоченая с лебяжьим пером, карандаши, песочница, клеельница. Лежит много книг.
        По стенам тоже лавки и коники[40 - Широкая лавка у печки.]. На стенах книгохранительницы, под лавками сундуки, на них резаны райские птицы Сирин да Гамаюн, на вислых полках серебряная и золотая посуда.
        У окон в медной высокой клетке заморская птица — сине-зеленый, с красным хохлом попугай, выученный петь «Господи, помилуй!».
        Царь под стать этой пестрой своей избе — приземистый, широколицый, словно яблоки красны щеки, бородка молодая, русая, темные волосы стрижены в кружок. На нем голубая рубаха, с пристяжным, жемчугом шитым воротом, подпоясана тканым пояском, широкие синие штаны в сафьянные заправлены сапожки с высокими подборами, кафтан белый, с серебром, с зелеными травами. На пухлых пальцах перстни.
        Алексей Михайлыч сидит за столом, читает — в который раз! — перевод греческой золотой грамоты, что принес ему боярин Морозов Борис Иваныч, а нашел ту грамоту Морозов в делах покойного царя Ивана Васильевича, и цены нет той святой грамоте патриарха Цареградского Иосифа за его золотым подписом да за подписами тридцати одного греческого митрополита. И выходит по той грамоте — ведутся московские цари от рода и крови царей Нового Рима, Константинополя, от царевны Анны, сестры автократора Василия Багрянородного. И потому он, царь Московский, «как высочайшее и светлейшее солнце ходит над своим царством, утвержденный землею и небом» и «посему ему все народы покоряются, все людие послушаются», и царство его твердо.
        Читает царь Алексей такую грамоту, и лицо его гневно. Как же так вопчий народ его смеет идти против, буйствовать против его царских указов?
        За дверью, в Передней избе, раздались, зашумели голоса, — приехал, надо быть, Морозов. Царь встал, пошел к двери, распахнул ее.
        Бояре разом вскочили с лавок, пали в земном поклоне. Широко шагая меж их шубных спин, шел к царю ближний его боярин Борис Иваныч Морозов — большой, седобородый, со степенной улыбкой. Склонив голову набок, остановился, коснулся рукой пола.
        - Иваныч! — звал царь, отступая. — Что запоздал?
        Дверь захлопнулась за обоими. Морозов ударил челом в землю, царь шагнул к нему, поднимая.
        - Дела, государь! — приятным голосом отвечал боярин, вынул из шапки платок, вытер им бритую голову. — Много забот с твоим царского величества весельем[41 - Свадьбой.]. Ха-ха!
        Царь застыдился, опустил глаза, закраснелся, а боярин смотрел на него, подвинувшись так близко, что до царя доходил жар его черно-бурой шубы.
        - Девка-то что твоя малинка, государь. Хороша… — шептал он. — А все ж прикажи из Передней Плещеева кликнуть, Левонтия Степановича. Дело тайное. Бунтовать хотят наши худые мужичонки-вечники!
        Царь глянул тревожно.
        - Кто ж на меня мыслить смеет? — спросил он, опускаясь в кресло. — Я же богом ставлен!
        - А вота увидим, — ответил Морозов и приоткрыл дверь в Переднюю.
        - Левонтий Степаныч! Заходи давай! — крикнул он. — Государь кличет!
        Начальник Земского приказа боярин Плещеев, низенький, толстый, как бочка, перенес через порог свою тушу в шубе, погасил улыбчатым прищуром огонь свинцовых глазок, выставил вперед пегую бороду, пал тут же, у порога, на колени и бил три раза поклоны, вскакивая, словно брыкаясь.
        Отбил — пошел мягко, как кот, к царскому месту.
        - Докладывай государю о тех непригожих речах, о чем даве мне сказывал! — приказал Морозов.
        - Великий государь, — начал Плещеев, разгибаясь от поклона, смотря снизу вверх, умильно приподняв брови, — доносят твои государевы истцы: едучи с Москвы в Сибирь, сургутский человек Олешка Леонтьев в дороге сказывал смутные речи. Был-де он, Олешка, на Москве и сам видел — делается-де на Москве нестройно! Вся-де Москва — бояре-де по себе, а мир да всех чинов люди — по себе… И де ты, великий государь, про то в великой кручине.
        Царь Алексей слушал, все шире раскрывая свои глаза.
        - Да откуда ж они прослышали! — шептал он.
        - Да еще, государь, — продолжал, невинно помаргивая, Плещеев, — еще перехвачены грамотки. Пишет, государь, боярский сын нижегородский Прошка Коробицын. На Москве-де смятенье великое, станет-де непременно вся земля на бояр, и быть-де всем боярам от земли побитыми…
        - Ай-ай, господи, помилуй! — перекрестился на иконы Алексей Михайлович.
        - А и то, государь, еще — на Балчуге в кабаке разные люди шибко злобятся на дьяка на Чистого Назара Иваныча. Ярославец-де он, а они завсе воры, везде они как лисы. Чистый-де Назар это дело с дорогой солью вместе с бояры спроворил, народ голодует. Да еще в этом деле гость именитый Шорин Василий Григорьевич тоже боярскую руку держит. А как соляную пошлину учредили, орут горлопаны: царь-де давал указ «иные поборы со всей земли и проезжие мыты везде отставить, стрелецкие да ямские деньги сложить. И торговым людям соль во все уезды и города возить без мыту, чтобы людям всех чинов тесноты и убытку не было бы». Обманул-де царь народ-то, рыбы нету, народу есть нечего. А и хлеб, кричат в кабаках, дорожает. За рубеж его-де увозят, прода-ают!
        - Так мы же хлеб в мену за товар отдаем! — вскричал царь.
        - Во-во, так люди и говорят, государь, — с поклоном говорил Плещеев. — Чужим-то продаем, а своим есть нечего, а товар-де народу ни к чему… Тот-де хлеб бояре да дворяны у своих пашенных людей выколачивают да за рубеж везут продают, а себе сами хоромы строют каменные. Да еще, говорят, обида народу — аршины орленые покупать велят силом, а тот-де аршин — рубль, а прежнему аршину алтын цена. А все одно меряй!
        Морозов глянул на царя, тот — на него, а Левонтий Степаныч, опустив седую голову и расставив руки, говорил потише:
        - И еще кричит народ: слышно-де, что обижают народ — вновь воеводы-де стали-де скощенные налоги доправлять, что с соляным налогом отставили было. На правежи ставят! И тут, боярин Борис Иваныч, еще о тебе нехорошо бают. Сказывают…
        - Ну, чего? — погладил Морозов длинную бороду. — Сказывай.
        Плещеев молчал.
        - Ну, ну…
        - Сказывают еще, что царь-де сейчас не прямой государь. Не подметный ли? И посадил его на царство…
        - Ну, кто? — рявкнул было Морозов, да сдержался.
        - Ты, боярин… Морозов Борис Иваныч! Не прогневайся! И табак, дьявольское зелье, в продажу ты пустил. Все-де из-за денег… Больно-де тебе деньги надобны. И соль, и табак. И кабаками душит народ. Пить в кабаке можно, а есть нельзя! И пьяные кричат питухи в кабаках: «Будет грех на Кремле из-за Морозова!»
        Царь бледнел понемногу, взялся за край стола.
        - О раб неверный! — шептал царь, косясь на дверь. — Зачем тех людей не пытали? Зачем тайно не дознались, какой сговор и скоп с кем еще? Стрельцов послать! Хватать везде!
        - Где схватишь, государь? Все они такие. Волчий народ! Все только и говорят о старине. О земской вольности! Бога не боятся! Царя не чтут! — плакался тоненько Плещеев.
        - Иваныч, что делать-то будем?
        Морозов спокойно выговорил:
        - Иди с богом, Левонтий Степаныч! Мы с государем надумаем. Да скажи боярам в Передней избе — сегодня о делах сиденья не будет! Пусть домой съезжают!
        Плещеев взмахнул покорно длинными рукавами шубы, повалился, стукнул головой о ковер, поднялся, попятился задом, вышел.
        В Передней на бревенчатых стенах, проконопаченных цветной шерстью, скудно горели свечи. Бояре обступили Плещеева:
        - Что государь? Сказывай, Левонтий!
        - Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его! — отшучивался Плещеев. — Бояре, сидеть о делах сеночь не будем! Поезжайте с богом восвояси Государь указал!
        Спускаясь с дворцового крыльца, Плещеев догнал, взял за рукав шубы своего дружка Милославского. Тот тревожно обернулся.
        - Илья Данилыч! — шептал Плещеев. — Опасно мне, как бы грозы не было. Молод государь, а все норовит с прадеда, с царя Ивана Васильевича, пример взять. Михаил-то Федорович, покойник, был прост да смирен, царство ему небесное, ну а этот хочет, должно, когти свои казать. А они — есть ли они, коготки-то? Хе-хе!
        В царской комнате. теперь боярин Морозов запросто сидел на лавке, царь ходил перед ним взад и вперед.
        - Земские люди бунтовать хотят, государь! То страшно! — говорил Морозов, и пальцы правой его руки играли в бороде. — Бояре-то не страшны: у бояр есть что взять, — значит, их прижать можно. А черных людей не прижмешь, нищему-то пожар не страшен! И ежели они с дубьем да ослопьем на Кремль пойдут, чево делать будем?
        Алексей придержал шаг:
        - А стрельцы, Иваныч?
        - Государь! Стрельцы от посадских людей недалеко ушли! Тоже на земле пашут да промышляют кто чем. Торгуют. Ведомо мне, что и они смутны. Сторожа Кремлю нужна, государь, надежней, чем стрельцы… Кто на земле сидит, тот и бунтовать может. Надежней тот, кто на жалованье состоит!
        - Стрельцов на жалованье? — снова задержался Алексей.
        - Ни, государь. Иноземные люди надежнее. Рейтары! Солдаты! Кто их кормит, они тем не изменяют. Им ведь бежать-то от тебя, государь, некуда. Их и брать надо!
        - Да их мало, иноземцев-то!
        - Государь, иноземные офицеры — как столбы. Наши люди — как заборы на тех столбах. Немцы — они удержат, в них отчаянности нету!
        - Своих на чужих менять, а? Лютеров на православных?
        - Господи, помилуй! — вдруг завизжал попугай.
        Морозов глянул на птицу, качнул головой.
        - А что римские государи говаривали? Раздели и властвуй! Нужно крепких подымать да давить ими на шатущих! Тогда и будет крепко.
        Алексей остановился, смотрел на Морозова.
        - А чем их за службу жаловать? Деньги-то где?
        - Найдем, государь, — хитро улыбнулся Морозов. — Еуропа у нас все купит, серебра даст. Надо только, чтобы наши мужики то работали, что Еуропе нужно…
        - А им самим хлеб кто даст?
        - А, потерпят! Народ терпелив. За границу поболе продадим. Зато рать учредим как надо. Да твое дело, государь, крепче будет. Войска не в стеганных тегиляях, а, как у поляков, у шведов, в латах. Не с саадаками, не с лучным — с огненным боем. А как, государь, войско заведем — садись на белого коня, как святой Егорий! Наши православные пойдут, только кликни клич! Лихолетье помнят.
        Морозов достал из-за пазухи книгу в красном бархате:
        - Смотри-кось, Алеша, что я тебе достал!
        На титульном листе было красиво отпечатано: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей. Государь царь и великий князь Алексей Михайлович своим бодроопасным рассмотрительством повелел напечатать сию книгу к ратному строю пехотным людям».
        Морозов улыбался, поглаживая бороду.
        Царь листал тугие страницы. Полный порядок воинский в книге указан — как приказанья громким голосом подавать:
        « - Направо обворотись!
        - Налево стань по-прежнему!
        - Направо обворотись!
        - Налево стань по-прежнему!
        - Раствори шеренги!
        - Сомкни ряды налево да направо!»
        - Чти здесь, государь, — говорил Морозов, тонко улыбаясь. — Вот тут! — указал место в книге. — Все показано, как гораздо воевать! Прямо перед очами поставлено, «чево много сот годов скрывали было, а против того — было скрыто от всех и погребено». Это первая книжица тебе, а еще будет таких четыре ста. Дюже печатный наш двор работает!
        - Добро, Иваныч, добро!
        Лицо царя приняло мечтательное выражение.
        - Если нашим медведям да настоящее оружье дать, как надо, они, пожалуй, всю Еуропу сомнут, ежели нужно. А? Иваныч? Сомнут?
        - Сомнут, государь! Обязательно!
        - Тогда меня во всей Еуропе царем признают! А то што? Смотри, пожалуй, как шведы мне до сей поры пишут: «Великому князю Московскому». Поляки — те тоже титулы наши неправо пишут. Им наши послы указывают, а они смеются. Кто-де вас, русских, разберет, какие у вас цари, с чего?
        А у меня твоя-то грамота ныне всегда при себе! — Алексей поднял со стола золотописьменную патриаршью харатею. — Знаешь что, Иваныч! Мы всех святых патриархов к себе созовем, в Москву. Пусть меня утвердят всемирно! Поедут патриархи к нам, Иваныч, а?
        - Их только помани! — тонко улыбнулся Морозов. — Бедные ведь они, под турками, а у нас сила будет, так ее можно и против турецкого султана повернуть. Придут, государь, патриархи.
        В волнении царь Алексей закрыл глаза, истово перекрестился. Боярин Морозов смотрел на него отечески снисходительно.
        Алексей открыл глаза, тряхнул головой, чтобы избавиться от сладостных видений, зашелестел в бумагах на столе.
        - Иваныч! Вота тут роспись, — говорил он деловым голосом. — Отдай-ка тому аглицкому посланнику, что намедни был. Пусть купцам своим скажет, что бы в Архангельск нам бы привезли весной. «Достать царю кружев на конец штанин, как испанский король, и французский, и цесарь ходют. Да протазанов[42 - Род бердышей, холодное оружие.] золоченых, как, сказывают, перед ними носют. Также и рукавиц хороших и нитяных, как королевы носют, и попон королевских, бархатных и тканых. Да труб и литавров королевских же, и тронов королевских разных государей на листах рисованных, да обойку всю для палат, и карет дорожных». Пусть всего привезут.
        Помолчал и коротко, скромно добавил:
        - Карет-то я это для походу, ежели, Иваныч, воевать случится!
        Борис Иваныч понимающе кивнул головой.
        Царь Алексей медленно перешел комнатку к своему месту, сел, закрыл лицо руками.
        - Ин ладно! — сказал он. — Верши дела, боярин. Надумаю! Да поезжай к себе, устал, надо быть, а?
        - И то устал, государь! — ответил Морозов. — Дела не оберешься. Да скоро отдохнем! — сказал он с особенной улыбкой, снова вытирая платком бритую голову под тафьей. — Будем вот свадьбу твою играть!
        Под его взглядом в упор потупился царь Алексей.
        - Это дело другое! — молвил он и выговорил тихо: — Как она? Марья-то?
        - Ждет не дождется!
        - Иваныч, да ведь это же грех, незамолимый грех. Патриарх-то Иосиф чего говорит? А?
        - Патриарх-то стар старичок, государь, а люди говорят другое: в баню сходить — грех смыть. Сводим, государь, тебя в баньку-то! — посмеивался Морозов. — Ну, прости, государь.
        И, ударив челом, боярин, пятясь, исчез за дверью.
        - Господи, помилуй! — вдруг опять заверещал потревоженный попугай, залопотал что-то, заклекотал.
        Царь вздрогнул, остановился.
        - Дьявол! — прошептал он, крестясь. Потом подошел к медной клетке, набросил на нее легкое покрывальце. — Спи, дурень!
        И ушел в Крестовую, где отдернул завесу, затеплил несколько свечей. Стало светлее, легче.
        Боярин Морозов уже ехал тем временем в каптане в свои новые хоромы. Пошел снег. Добрые кони ровно мчали неуклюжий, грохочущий возок, сквозь слюдяное окно мелькали слабые светы кремлевских дворов.
        Снег над Москвой все гуще и гуще свисал густой сеткой, всюду мерцали в окнах огоньки — свечки, лучины, — ремесленники сидели запоздно по избам, горбя спины над урочной работой. Завтрева придет день, брюхо вчерашнего не помнит, новый день — новые дела, новые заботы.
        Работали бессонно и на Печатном дворе.
        В низкой печатной палате с круглыми сводами горели сальные свечки. Двое широкоплечих, густобородых, стриженных под горшок мужиков с ремешками на волосах возились около неуклюжего печатного стана, слаженного из крепких дубовых плах, вымазанных в типографской жирной краске, поблескивал пресс. За листом лист два гиганта клали под пресс, затем, напружив могучие, в закатанных рукавах руки, жали винтом, делали один оттиск, ослабляли винт, вынимали лист, закладывали другой, делали оттиск — и так во всю длинную ночь.
        За дубовым столом сидел очередной справщик[43 - Корректор.], монах Чудова монастыря Клементий, длинный, сутулый, носатый, в разбитых очках на веревочке, прямые волосы свешивались на лицо. Покуда не было дела, он жадно читал светскую книгу, только что выданную в свет, — «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Улыбался, щуря набрякшие глаза. Это было что-то совсем новое. Небывалое. Иное. Смешное.
        Справщик покачал головой. Какое дело выходит! До последнего времени на Печатном дворе только слово божие печаталось, а теперь мирские слова пошли — как на войне воевать да курей чужих воровать. Видно, последние времена и впрямь приходят. И это все от царя!
        Государь тоже долго не спал в эту снежную ночь. Он лежал в Постельной на своей кровати, горела свеча, на ковре сидели, скрестив худые ноги в лапотках, в холстинных онучках, двое древних стариков — один, с гуслями, играл нежно, другой, вытянув жилистую шею, пел жалостный стих:
        …Приходил млад царевич Асафий:
        - Прекрасная мати Пустыня,
        Любимая моя мати,
        Прими меня во пустыню,
        Я рад на тебя работати.
        Земные поклоны исправляти! —
        Отвеща ему мать Пустыня,
        Ко младому царевичу Асафью:
        - Не жить тебе во пустыне!
        Кому же владети твоим вольным царством?
        Твоей белокаменной палатой?
        Твоею казною золотою?
        «И верно, — думал Алексей Михайлович, — кому же, кроме меня? Не видать мне прекрасной пустыни! Или Никон, архимандрит Новоспасский, поможет? Укажет праведный путь?»
        Глава восьмая. Деловой день
        Перед самым Рождеством крепко ударил мороз, утренние дымы всходили из труб сизыми столбами, березы в инее розовыми кудрями повисли в голубом небе, за Москва-рекой по желтой заре выкатывалось алое солнце. Часы на Спасской башне пробили один раз — первый час наступившего дня.
        Босые — дядя и племянник, оба в оленьих дохах, в закуржавевших воротниках, скрипя валенками по снегу, торопко подходили к крыльцу Таможенной избы, что рядом с Приказом Большого прихода. Рядом стрельцы у Москворецких ворот, держа в охапке бердыши и ружья, прятали носы и бороды в овчинные оплечья. Сквозь ворота видно: из Стрелецкой слободы по Живому мосту валом валил на Красную площадь черный люд торговать — стрельцы, ремесленники, крестьяне, вперемежку тянулись сани, возки. Громко стучал тулумбас, — какой-то боярин, припоздав к царю на утреннее сидение, спешил: царь Алексей, бывало, сажал опоздавшего в бочку с водой, при общем хохоте других, — по молодости лет-то иногда тешился государь.
        У крыльца Таможенной избы шныряют окутанные паром сбитенщики с горячим сбитнем[44 - Горячий напиток из подожженного сахара или меда.], пирожники, — всякому хочется погреться, люди снуют, как пчелы, — на крыльцо, с крыльца, кто в оленине, кто в распашной польской шубе, кто в русской, кто в острой персидской шапке либо в новгородской, с бобром: видать, люд со всяких мест. Навстречу по мерзлым ступеням сбегал, легко переставляя ноги в щегольских теплых сапогах, чернобородый московский гость в богатой шубе.
        - Кирила Васильич! Как бог милует? — блеснул встречный белыми зубами, приподнял шапку. — Много ль доходу доспел нам в Архангельском-то?
        - Сколь ни доспей, вам все мало! — с полуулыбкой ответил Босой, по-новому витаясь за руку с гостем. — Здорово!
        Чернобородый кивнул головой, подбежал к ковровым саням, упал в них боком — сани уехали.
        - Кто этот? — спросил Тихон.
        - Этот? — переспросил, насупясь, Кирила Васильич.
        И помолчал.
        - Этот и есть он самый, московский ворон… О нем онадысь мы в Устюге с твоим отцом говорили… Шорин, Василий Григорьевич! Он! Он тут все по приказам крутится… Сам гостиной сотни, а боярам помогает, показывает, где дело жирнее… Не наш он человек, не земский. Боярская затычка… Ворон!
        В Таможенной избе золотые столбы низкого солнца врывались из окон в темную массу людей, выхватывая то красную шапку, опушенную рыжим мехом, то лиловый, в жилках нос, то парчовую грудь, то хитрый зеленый глаз. Сюда, как к пупу земли, сходились дороги и с Риги, и с Новгорода Великого, и с польского Смоленска, и с пограничного Путивля, с холодного Архангельска, с белостенной Вологды, с туманного Хлынова — Вятки, с веселого Ярославля, с горячей, пестрой Астрахани, с нагорного Нижнего Новгорода. Сюда этот деловой народ вез свои отчеты, гнал мерзлые, в пару, обозы, заваливал товарами, сырьем, мехами амбары Китая и Белого городов. Веселое было дело — об этом говорили и улыбки, и острые глаза деловых людей, понимающих, много видавших, знающих себе цену, басистый, роевой гул мужичьих голосов.
        К Кириле Васильичу прорывался через толпу толстый человек в пегой бороде, с носом с вывернутыми наперёд ноздрями — Семен Матвеич Грачев. Постоянно бывавший по Волге, на Низу, в Астрахани, по мягким своим ухваткам сам смахивавший на тезика, Грачев это лето просидел таможенным головой в Нижнем Новгороде.
        - Кирила Васильич, многая лета! — бурлил он. — Давно не видались! Чего с Архангельску дашь нам?
        - Здорово, Семен Матвеич. А чего надо?
        - Давай меха! В Персии-то, на Низу, сказывают, урожай добрый, все купят. Босые небось немало припасли?
        - Семен Матвеич, приходи о полудень в Гостинодворскую харчевню… Поговорим. Нельзя ли чего на Низу сделать… А сейчас тороплюсь! Тихон, не отставай!
        «Удача! — думал Кирила Васильич, пробиваясь вперед. — На Волгу, може, выйдем? Не одним воеводам на Волге хозяйничать!»
        Но его опять перехватил другой таможенный голова, уже из Великого Новгорода, — Стерлядкин, чья желтая разрезная, бобром шапка ходила над толпой, под самым потолком. Так высок, так тощ был Феофан Игнатьич, что инда гнулся вперед, как колос.
        - Поздорову ль, Кирила Васильич? — хрипел он простуженно.
        - Да ты что без голосу-то?
        - Ага! Едучи в Москву, на Мсте-реке под лед провалился. Ничего, липовым медком отпиваюсь… Что ж это вы все товары на Архангельск тянете? Нас обижаете! Через Новгород на Ригу, чай, ближае? — хрипел Стерлядкин.
        - Не немцы мы на Ригу-то добро возить! — смеялся Босой. — Это шведы заманивают вас туда, чтобы русскими трудами пользоваться.
        - Эй, Кирила Васильич, подходи! — раздался открытый, сильный голос. За заваленным бумагами столом встал дьяк Зайцев в простом сером кафтане, махал рукой. — Давай сюда!
        Сколько бумаг ни поступало в Таможенную избу, сколько бы дел ни проходило в Большом приходе — все держал старший приказный дьяк Зайцев в лобастом своем голом черепе, где из-под нависшего лба шильями горели медвежьи глазки, а за обоими ушами всегда в седых прядках торчали гусиные перья. Как на ладони видел Зайцев все дела Москвы. Знал, сколько соболей возьмут с Сибири в Устюг Великий Босые да Игнатьевы, рассчитывал, сколько городового московского товару вывезет в Югорскую землю Хлынов, ведал, далеко ли прошел на всход устюжанин Хабаров, сколько рыбьего зуба добыли в Охотске. Ни сна, ни отдыха не знал Зайцев, жизнь в его тощем теле держалась, надо быть, только страстью труда.
        Приветливо смотрел дьяк на Кирилу Васильича — оба были одного склада.
        - Сенька, стуло Кириле Васильичу!
        Веснушчатый, с огромной копной рыжих волос на голове, подьячий мигом подбросил табурет. Босой скромно присел бочком.
        - А это что за молодец? — указал Зайцев на Тихона. — Неужто твой? Когда успел?
        - Племяш. Постоит. Молодой!
        - Мы постоим! — скромно подтвердил и Тихон и откашлялся.
        - Твой отчет проверил, Кирила Васильич, — сразу перешел на деловой тон дьяк. — Все как есть — смету по таможне, роспись товаров. Книги сборов сочли. Все ладно. Да вот и одно неладно, — развел он руками, — государь указал, чтобы доходу больше давать. Борису Иванычу все мало. Так вот, друг, пока народу нет, давай сказывай, как торговлю еще увеличить?
        - Рыбы-то мы взяли топерва[45 - Теперь.] на Белом море не худо, Федор Михайлыч, — гладит бороду Босой. — Подвезем! И другие промышленники тоже, слава богу, взяли. Да все еще дорого после дорогой соли. Надо бы соль на полгода без пошлины объявить. А вот как у меня есть думка: не выйти ли нам, Босым, с мехами на Низ, на Волгу? К тезикам? Там, в Астрахани, рыбные ловли подходящие, рыбы больше в Москву подадим. Денег там не надобно, надобны меха да городовой товар! Да еще щепетильный. Ихним девкам щеки красить.
        - Уж больно там донские казаки воруют. Беда! Сам знаешь! — почесал голову Зайцев. — «Мы рукой махнем — караван возьмем!» Не понимают казаки, чего творят. Своих же и грабят. Насильничают! Без стрельцов там торгу вести неспособно!
        - Или, Федор Михайлыч, казакам наш товар не надобен? — проникновенно спросил Босой. — Надобен! Вот я и думаю — спосылать Тихона моего на Волгу, что там деется, посмотреть.
        Зайцев быстро глянул на Тихона — тот стоял спокойный, румяный, доверчивый.
        - Сибирь теперь-то вся наша, устюжская! — продолжал Босой. — Хабаров-то наш далеко. А ведь и там народ тоже разный.
        - Попробуй, Кирила Васильич, — говорил Зайцев раздумчиво. — Что ж! Под лежачий камень вода не течет. Спосылай — пусть посмотрит молодец, как и что. Издаля-то не видать. Да, вот еще што…
        Старики заговорили вполголоса, и Тихон стал осматриваться. Народ все прибывал, двигался, шел на приказных живой волной, словно прибой в Белом море.
        В Таможенной избе в ряд стали столы — стол Архангельской, стол Новгородской, стол Нижегородской, стол Астраханской, стол Сибирской, всякие. За каждым сидел дьяк. Вокруг дьяков кружились, шныряли с бумагами верстанные[46 - Штатные.] подьячие. По лавкам вдоль стен сидели молодшие подьячие, еще не верстанные, кормившиеся от просителей.
        В серых и синих кафтанах с узкими рукавами, согнувшись в дугу, они быстро строчили гусиными перьями, ловко уладив бумагу на правом колене. Столов-то на всех не напасешься! В косых их взглядах сквозь нависшие на глаза волосы, хоть и подхваченные ремешками, в скрипе гусиных перьев, молниеносном маканье их в висящие на поясе медные черниленки свежему с воли Тихону чудилась пугающая сила: а ну, застрочат, упишут!
        Люди, наполнявшие Таможенную избу, были деловые, торговые, энергичные, сильные, нужные для страны.
        Все, что ни делали по всей земле эти крепкие люди, все, что они добывали, везли, доставляли в Москву, — все сплошь точно заносили на бумажные столбцы затейливыми почерками своими эти дьяки и подьячие, жуткие, как сибирские шаманы, это крапивное семя.
        Подьячие сидели во всех сорока московских приказах, сидели по всей земле — в съезжих, воеводских избах.
        Ни одна бумага не могла пройти мимо их выпачканных чернилами рук. Это они составляли черновики докладов Боярской думе о делах по пометам, то есть по резолюциям старших и думных дьяков. Пока старшие дьяки вершили большие дела, искали «пользы государевой», приказные подьячие заковали всю землю в железную форму приказного производства, против которой оказывался бессилен посторонний, даже хорошо грамотный человек, а не то что черные, безграмотные люди.
        Ведь жалобы-то на обиду, на беззакония, на злоупотребленье властью подавать подлежало на имя царя, как источника всякого добра, правды, милости. А попробуй допусти жалобщик хоть одну ошибку, одну описку в царском титуле — и жалоба пропала, и сам он будет бит батогами. А то сослан! А то и еще хуже!
        Ни один другой народ в своей истории не знал такой хищной бумажной касты, подобной этим московским приказным грамотеям, охватившим московский неграмотный люд покрепче кремлевских стен, и эта система приказной сплошной записи была тоже наследием ордынских царей.
        …Тихон стоял за спиной Кирилы Васильевича, смотрел на усердно строчащих дьяков, подьячих, и словно мутный гнев поднимался в его душе. Москва обступила его со всех сторон, она давила, мешала жить и работать, жадно вымогая себе «кормы».
        Кирила Васильевич наконец поднялся, простился с дьяком Зайцевым, кивнул Тихону:
        - Идем!
        Солнце стояло за Москва-рекой, над Стрелецкой слободой, отовсюду звонили к поздней обедне, звонили и в Кремле. Дядя и племянник спешили по суматошным деловым улицам в Сибирский приказ.
        - Сколько подьячих в таможне! — заметил Тихон. — Пишут, а как волки смотрят, ей-бо!
        - В Сибирском и того больше…
        - Делов больше?
        - Жиру! Вся казна, почитай, московская казна в Сибирском приказе…
        На углу Вознесенской высился бревенчатый тын, у ворот стрельцы, за воротами прямо большая изба, высокая, на подклете, окна в решетках. Расчищенные в снегу дороги и тропы вели к амбарам белокаменного строенья, в амбарах по трое ворот железных, кованых, крашенных зеленым, подальше — другие складские избы, избы для дворников, подьячих, сторожки.
        Когда во двор Сибирского приказа втягивался очередной обоз и розвальни одни за другими останавливались перед амбарами, с них сгружались ящики да туеса с соболями, тюки мехов, подводы проезжали в глубь двора, останавливались и отдыхали, разнузданные лошади хрустко жевали овес, потряхивая подвешенными на морду торбами. По двору суетились, бегали мужики, подьячие в полушубках с бумагами в руках, принимали, считали, выдавали меха. Тут были и торговые люди, и слуги из царева Верха, и иностранцы.
        Еще глубже по двору три большие избы были заняты скорняжными помещениями. В них за узкими столами работали десятки приказных скорняков — сортировали дорогие меха, подбирали соболей сороками по цене, по масти, обрабатывали их до мягкости. Эти запасы мягкой рухляди хранились великим бережением на складах Сибирского приказа как основная государственная казна.
        Кирила Васильич остановился, осматриваясь, поглаживая бороду.
        - Наше земское богатство, — говорил он Тихону. — С соболями-то нам и в Еуропу не стыдно показаться, не то что с одними лыками да дегтем… На соболя Еуропа падка, что мухи на мед!
        Когда Кирила Васильич и Тихон вошли в Сибирскую избу, там высоко над гудящей толпой ходило широкое, плоское как блин, скуластое лицо Едыкая, малого князца самоядского, с устья Енисея за Мангазеей.
        В оленьем широком совике, с совой на голове из клочков разноцветного меха, Едыкай был двумя головами выше всех.
        - Тишка! Босой! — завопил он тонким голосом. — Братишка! Тебя встречал — ай хорошо! Зачем долго Мангазея не ходил?
        И гигант, взмахнув мехом рукавов, словно ветряная мельница, обхватив Тихона, придавил его к медвежьей своей груди.
        - Едыкай! — отбивался Тихон. — Пусти! Дыхать нельзя. Черт! Как ошкуй[47 - Белый медведь.]. Смотри — батьки моего брат, дядя мой! Как по-вашему?
        Кирила Васильич задрал голову, дивясь великолепному каменному человеку. Огромное лицо Едыкая солнечно лучилось добродушием, зубы блестели не хуже моржового клыка, черные глазки прыгали в узеньких щелочках.
        …Три года назад Тихон Босой, уже перед весной пересекая тундру в поисках оленьих и белых медвежьих шкур, песцов и куниц, был захвачен жестокой пургой и чудом спасся от белой смерти. В панихидном вое метели Тихон вдруг заслышал лай собак, погнал туда своих оленей. И, вползая вскоре на четвереньках в чум, Тихон удивился, увидев там вместо коптящего жирника московскую сальную свечку в железном подсвечнике. На видном месте в чуме, под божницей стоял зеленый, кованный жестью с морозом архангельский сундук, а в божнице рядом с блестящим от жертвенного жира истуканом стоял суровый и добрый Никола-чудотворец.
        «Небо помогает путешественнику!» — верят народы Азии. Тихон тогда со своими двумя упряжками оленей не только спасся если не от мороза, то от стай голодных волков, крутившихся у оленьих стойбищ. Тихон нашел у Едыкая много шкур, вороха песцов, белки, куницы. Коротая время, пока выла пурга, они с хозяином потягивали водку из оленьего молока.
        Тихон и раньше слыхал про этого оленевода, гиганта с детским сердцем — князца Едыкая, тянувшегося к русским всей своей прямой душой, и теперь в невольном досуге часами не уставал он слушать простые рассказы ломаным языком про их жизнь, про богатую охоту.
        - Как только снег идет падью, так, что от него темнеет небо, вот охоте самое время! — рассказывал Едыкай. — Куница сладостно тогда уркает в своей теплой снежной норе. Уркает охотник — и обманутая куница выходит на его голос. Поговорить! Ха-ха-ха! — сам смеялся своим рассказам гигант, потягивая вино, и рассказывал, как он ловит лисят и ломает им лапы, чтобы не убежали, и выращивает хромых у себя на стойбище. — Хитра лиса! — смеется Едыкай, а рядом сидящий, тоже огромный, старец, его отец, кивает головой, угадывая разговор.
        - Верно, верно!
        - Лиса утку ловит — свистит ноздрями в свои когти по-утиному, а та и летит.
        - Ух! — изумлялся Тихон. — Ну и ловка!
        - Лиса, ошкуй, песец — все равно люди! — говорил Едыкай, сверкая глазами. — Лиса, ошкуй — все ясака себе бери. Как воевода в Мангазее. Ясака — порядок!
        - Ха-ха-ха! — хохотал Тихон под вьюгу. — А кто такой порядок делал?
        - На земле — Белый царь! — уважительно выговорил Едыкай и, опустив голову, помолчал. — На небе — бога Нума! — Он показал в дымовое отверстие вверх. — Вон тама! Нум живет выше звезд, — говорит Едыкай серьезно и важно. — У него там свой чум. Солнце — его голова. Луна — его слуга. Серые тучи — его слова. Тявуй Нум! Вечный Нум! Илиборте Нум! Жизнь дает Нум! Нум идет по небу — играют сполохи: это его совика полы. Нум всех любит. Нум добрый! Ему надо белый олень давай!
        - А худые боги есть?
        - А как же? Тадебцын! — заплевался Едыкай. — Черт! Нум черта тоже делал. Черный. Зеленый. Белый черт. Сколько снежин, столько чертей. Вона! — махнул он рукой на божницу. — Кланяться надо! Молись!
        - Да его худой?
        - Ну и што? Воевода тоже шибка худой. Тадебцын!. А тебе ему кланяйся, ха-ха-ха-ха! — смеется Едыкай.
        Осмотрелся, замолчал. Крикнул:
        - Эй, Иныка!
        Из-за полога выползла его жена.
        - Олень готов! — сказала она.
        Ели оленину из красной, с золотом деревянной чашки, хлебали шурпу росписиыми деревянными ложками.
        В чум сошелся народ Едыкая. До ночи продолжался пир.
        Самоядь с темными, словно из мореного дуба точенными лицами шумно пила, пела, плясала, металась меховыми облаками вокруг костра. А к ночи Едыкай сбросил с себя совик, завернул рукав меховой кухлянки.
        - Давай, Тишка, мы с тобой братан! — кричал он. — Вместе живи, вместе работай! Вместе помирай!
        Молочное вино не убивало, не громило души, подымало, грело ее. В деревянную чашу налили вина, оба надрезали ножом левые руки, выдавили в вино каждый крови, выпили, крепко обнялись. Тихон расстегнул кафтан, рубаху, снял нательный крест, надел его на Едыкая.
        - Брат! — сказал.
        Оба обнялись снова под живую песню, что затянули, раскачиваясь, самоеды.
        - Твой бог, мой бог — все равно! — говорил Едыкай.
        Когда утром Тихон вылез из чума, вставало солнце, снег ослепительно блестел, дымы стояли столбами в тихом воздухе, вдали синели горы.
        Тихон тогда выменял все свои товары, что шли с ним на двух нартах. Женщины радостно приплясывали, хохотали, навешивали на себя разноцветные бусы, примеряя цветные сарафаны, радуясь такой новой, сильной красоте. А мужики хватали котелки, ножи, топоры, рыболовную снасть, все, что кажется таким простым и немудреным, но без чего жизнь трудна.
        …И вот теперь этот самый Едыкай и держал в своих объятиях Тихона в Сибирской избе, среди многоголосого шума, криков, отдаваемых приказаний, и в душном воздухе приказа повеяло бесконечной силой и свободой Студеного моря, могучими ветрами тундр.
        Шум было примолк: проходил думный дьяк Нарбеков Богдан Федотыч, приземистый, скуластый, седатый — видна вся татарская стать, в коричневом кафтане, сафьяновые мягкие сапоги.
        - Богдан Федотыч! — подошел к нему старший Босой. — Поздорову ль?
        Тот с важностью кивнул головой, приостановился.
        - Дозволь к столу твоему подойтить, — сказал Кирила Васильич. — Дело есть!
        - А кто таков с тобой богатырь стоит? — спросил Нарбеков, залюбовавшись на Едыкая. — Ой и крепок молодец!
        - Сделай милость, Богдан Федотыч, дай мне слух, одно полошное дело есть, — просил Кирила Васильич. — Ежели князь-боярин будет, проси, чтобы выслушал.
        - Поглядим, поглядим!
        Тронув бобровую шапку, думный дьяк двинулся дальше. Перед ним раздались ждавшие его татаре и армяне, что приехали с Низу договариваться о весеннем пригоне конских табунов в Москву, окружили, заговорили замахали руками.
        Кирила Васильевич посмотрел вслед дьяку:
        - А и горд стал Богдан-то Федотыч! Смотри, как ступает! Сразу видать — государю докладывает!
        В углу Едыкай что-то взволнованно толковал Тихону.
        - Дядя Кирила Васильич, слышь-ка, что Едыкай сказывает. Беда!
        - Что за беда?
        - Иноземные корабли летось в Енисей приходили. Две посудины. С пушками. Какие — не знает! Торг вели!
        - Так, так! — тихо выговорил Кирила Васильич, гладя бороду. — И в Архангельске было слышно про это — шли, впрямь шли корабли за Колгуев. Иноземные. Расспроси, да надо будет князю Алексею Никитичу довести! Да вот, должно, и он!
        За дверью гремел барабан, изба примолкла, согнулась в поклоне, не подымая голов, смотрела, как княжеские зеленые сапоги протопали поперек избы, слушала, как простучал высокий посох князя.
        Когда Тихон поднял голову, за середним столом в кресло с высокой спинкой садился сухой, крепкий, как хреновый корень, горбоносый, ладный старик с седой бородой, с живыми глазами. Бритая его голова по-старому была прикрыта золотом шитой тафьей. Шубу свою на голубой белке князь Трубецкой отбросил за спинку кресла, сам остался в коричневом кафтане с травами да репьями, подхваченном поясом зеленого шелка. Нарбеков стоял за ним, что-то шептал прямо в княжье ухо.
        Сибирский приказ ведал делами Сибири, Казани, Астрахани, всеми низовыми городами, следил, как шло движение торговых и промысловых людей, охочих и переселенческих людей в Сибирь, по всем ее сорока новым городкам, назначал туда воевод, составлял новые книги на осевших там людей, окладывал татар и других сибирских и низовских народов ясаком, собирал всю пушнину, приводил ее в порядок, ведал ей сам с другими приказами и частью отборные меха сдавал в царскую сокровищницу, в Приказ Большой казны, боярину Морозову, откуда по указу государя выдавались меха в пожалованье за заслуги, для подарков уходящим за границу посольствам.
        Больше полумиллиона рублей доходу Москве давал в год цареву Верху Сибирский приказ, и потому-то там надменно сидел боярин и князь Трубецкой в своем кресле, когда думный дьяк Нарбеков подвел наконец к нему московского гостя Босого.
        Кирила Васильич довел князю о том, как хорошо идет по Сибири московский городовой товар, как садятся на землю русские поселенцы, как в Мангазее явились из-за земли чудотворные мощи отрока Василия Мангазейского — из торговых приказчиков, чтимые и русскими и самоедами, как местные народцы начинают вообще втягиваться в оседлую, земледельческую жизнь, как начинают сливаться в один народ. Боярин все это слушал, щуря на докладчика соколиные очи.
        Но когда Кирила Васильич стал докладывать о появлении иноземных кораблей в Студеном море, князь движением руки остановил Босого.
        - Пожди, Кирила Васильич! — сказал Трубецкой. — Богдан Федотыч, подай сюда чертеж земли Сибирской.
        Чертеж раскинули по столу, три головы наклонились над ним.
        Вот она, Сибирь, на великом чертеже, и сразу видать, где лазея для иностранных крыс. Пролив Югорский Шар! Кругом Ялмала. Вот Енисейская губа, река Енисей, Лена-река.
        Давно известно, что иноземные люди всюду ищут пути на богатый восток через московские земли. Северным морем и Волгой.
        - Ежели, боярин, мы этой лазеи здесь не заткнем, полезут тут в Сибирь иноземцы! — говорил Босой.
        Боярин по-орлиному повернул к нему горбоносое лицо.
        - Чего делать надоть? — спросил он, кривя запавшие в седой бороде красные губы.
        - Острожки надобно на Енисее становить, боярин. Вот тута! — ткнул пальцем в карту Босой. — Стрельцов посадить на полусотне. Ладно удержат. Да кочи иметь свои дозорные на море.
        - Добро! — сказал боярин и провел ладонью по лицу. — А где теперь твои люди в Сибири, Кирила Васильич?
        - К Амур-реке, надо быть, доходят, боярин! — отвечал, сдержанно улыбаясь, Босой и опять показал пальцем по карте. — К море-окияну! К Ципанге-острову[48 - Япония.]. Сюды. Лютуют иноземцы, что им туда токмо по морям попасть можно, ну и на корабле много народу не увезешь. А мы, как мураши, лесами миром идем.
        - Ин добро, Кирила Васильич. В Думе скажу о сем государю. Пусть царь укажет. А ты прости, гораздо делов! — вздохнул Трубецкой.
        Когда Босые с Едыкаем вышли из Сибирского приказу и Кирила Васильич объявил самоеду, что о нем, о его словах узнает сам царь, простодушному восторгу его не было границ.
        - Теперва я воевода! — хохотал он в восторге, хлопая себя по бокам. — Ай, Едыкай! Ай, большой боярин! Царь мине шубу давай!
        На Спасской башне ударили часы. Пробило четыре удара, — значит, был как раз полдень[49 - В допетровской Руси часы дня и часы ночи считались другим, нежели теперь, счетом. С восходом солнца — первый час дня, с заходом — первый час ночи. Число ударов менялось каждые две недели. В декабре считалось 8 часов во дне, 16 в ночи, — стало быть, полдень отмечался четырьмя ударами, полночь — восемью.].
        Дядя и племянник, простясь с Едыкаем, ушедшим к землякам, торговавшим в Москве, теперь шли в харчевню Гостиного двора — в гостиницу против Лобного места.
        День был солнечный, с сухим, мягким снежком, шум и гам со всех сторон оглушали. Румяная баба в лиловом шугае, в ковровом платке вроспуск метнула на Тихона серыми очами, крикнула, потряхивая разноцветными лентами:
        - А ну, купец, купи косоплетки, подаришь девке-красотке!
        - Тетушка Арина кушала — хвалила! Дядя Елизар все пальцы облизал!
        - Пироги подовые! Пряженые! Сбитню горячего попей, подьячие! — неслись крики со всех сторон.
        Гремели тулумбасы, из Спасских ворот разъезжались бояре — кто в каптане, кто верхом, бежали впереди скороходы, разгоняли народ. Стрельцы бердышами отдавали честь, стальные топоры сверкали зеркально. Стаи голубей носились невысоко, то взмывали, то падали в толпу: голуби расхаживали между людей, заходили, подлетывали в лавки, ворковали, гулили, клевали овес. Купцы в теплых шапках, шубах, рукавицах толкались у ларьков, то выкидывая, то убирая с прилавков пестрый товар. Под самой Кремлевской стеной торопливо стучали топоры — чья-то благочестивая душа спешно ставила церковь-обыденку, начали утром, а теперь уже крыли крышу, и крестовые попы бродили около наготове: а может, позовут освятить, можно заработать алтын… Двое земских ярыжек в смурых кафтанах с буквами на груди «3. Я.» волокли на веревке татя[50 - Вора.] в Земский приказ, что у Воскресенских ворот.
        У гостиницы на крыльцо с крыльца шло много приезжих, хлопали двери, то и дело вылетали клубы пара. В бревенчатом чистом помещении сквозь слюду вычурных окончин хлестало солнце, стоял пар от ествы, за паром теплилась лампада пред большеглазым Спасом нерукотворным. Под образом большой прилавок, заставленный всякой ествой — вилки соленой капусты в подсолнечном, конопляном масле, соленые огурцы, грибы всех сортов, лук, чеснок, звенья соленой и отварной рыбы, пряженцы, пироги, оладьи. Пост!
        За прилавком на высоких полках стояли целым набором сулеи, сулейки стеклянные с настоянными разноцветными водками, внизу бочонки с водкой, бочки с пивом. К полкам подвешены ковши, на полках собраны стеклянные, оловянные стопы и стопки, братины оловянные и деревянные; глиняные, оловянные, крашеные деревянные чашки для еды. И зорким оком смотрел за своим хозяйством, покрикивал на слуг, вихрем носящихся по избе, круглый как шар, целовальник[51 - Целовавший крест, что правильно будет торговать.], лысый, чернобородый, в красной, низко подпоясанной рубахе.
        Поперек харчевни крыт скатертью большой стол, за ним на длинных лавках сидели посетители, громко, непринужденно разговаривая. Столы помене, обставленные лавками, стояли по всему помещению. Над одним из столиков, у окна против Василия Блаженного, поднялся Грачев, замахал короткими ручками.
        - Сюды! Сюды, давай! — звал он Босых. — Давай сюды!
        Он тоже сидел за горячим, душистым сбитнем, таким вкусным в этот морозный день.
        - Молодец! — шумел Грачев. — Молодец! Тащи сюда еще сбитню!
        - Э, нет, Семен Матвеич! — говорил, смеясь, Кирила Васильич. — Что ж брюхо-то парить! Пора полдничать! Чего закажем?
        Парень в белой длинной рубахе с красным шерстяным пояском, на котором висели гребешок и ключи, летел уже к столу, высоко держа поднос с кунганом сбитня, окруженным стопками, без стуку, ловко поставил его на стол, разлил горячий напиток и почтительно ждал, наклонив расчесанную, намасленную голову.
        - Так уж давай-ка я буду заказывать, — смеялся Грачев. — Я-то знаю, что тут хорошо поварят! Недаром я брюхо-то нажил.
        Тихон с наслажденьем опустился на лавку, вытянул ноги, — толканье по приказам замучит хоть кого; слушал, как заказывал Семен Матвеич: сперва осетра отварного небольшого, да пирогов подовых с семгой, да тельное из щуки, да лапшу с сухими грибами, братину пива игристого.
        - Винца не прикажете? — осведомился молодец-ярославец и махнул ширинку через руку. — Наливочки есть — золототысячник, зверобой, калганчик.
        - Давай нам по стопочке той, что на лимоне настояна, — пыхтел Грачев, грея руки о кунган со сбитнем.
        Молодец, получив заказ, умчался, и немедленно Семен Матвеич и Кирила Васильич сдвинули через стол свои бороды, чтобы начать разговор. Тихон было по скромности остался сидеть прямо, но дядя махнул на него рукой:
        - Давай слушай, парень. Тебе делать придется!
        Положение на Волге, по словам Семена Матвеича, было вот какое:
        - Волга-то — она есть река, через Астрахань дорога в Персию. В Астрахани и подворье есть Гилянское, там все вызнать можно… По морю по Хвалынскому ходят государевы бусы — на Дербент… а оттуда и в Индию уж недалеко…
        - Недалеко?
        - Ага! Плавают, как же! Мы к ним, они к нам. Года два так, сказывают, плавали в Индию, к шаху ихнему великому, наш князь Козловский да еще двое гостей — из Казани Сыроежкин да из Астрахани Тушканов…
        - И вернулись?
        - А как же… Да и ноне, сказывают, в Ярославле два индийских человека торгуют сильно. Лягунт один, а другой Солокна, что ль…
        - Какой товар, не знаешь?
        - Слыхал — ну, ткани… Кушаки, платки, фаты тонкие, камки, шелка… Ну, ковры тоже, слышишь, есть… И лекарства разные… Корень хороший от лихорадки… хина.
        - Лекарства эти из Китая, через Сибирь везут, — сказал Кирила Васильич. — Из Тобольска приехал наш приказчик в Устюг, сильно туда вывезли китайцы свои корни — бадьян, да ревень, да хину, да чай. И бобровую струю… Тут тоже можно большие дела делать… И наш-то Шорин, Василий Григорьич…
        Он засмеялся и покачал головой.
        - Наш пострел уже и тут послал, ей-бо! Уж в Индию два приказчика посланы, два брата Никитины — Родион да Иван! Вон куда!
        - Ну, ему-то все рука, — говорил Семен Матвеич. — Тут Волга, а по Волге нам плавать нелегко… беспокойно!
        - На Волге на самой торговать можно. В городах…
        - Не скажи, Кирила Васильич. Города, верно, есть, да и у тех городах кремли велики, а посады-то малы, — возражал Грачев. — Одни стрельцы. Живет народ одним государевым жалованьем — работать-то не на кого, торговать не с кем. Степь, промыслов нет, перекати-поле. Пусто! Торговли в Самаре, Царицыне, Саратове, в Черном Яру не искать! Да и плавать туда неспокойно, трудно. Приходится воеводам туда, на Низ, караваны слать из Нижнего Новгорода до Астрахани со стрельцами. Вот Шорин-то и схлестнулся с боярами, его товар с караулом ходит, да дружок его Чистый Назар в Посольском приказе с кизылбашами руку держит… Ему торговать невольно, он государев купчина. А нам-то трудно. Товар-то, конечно, есть — рыбы на Низу богато.
        - Этого и у нас с Беломорья тоже хватит…
        - Шелка идут из Персии да шемаханские… Ну, это немцы в Еуропу везут к себе…
        И Грачев, прихлебнув сбитню, заговорил словно другим голосом:
        - Так-то, Кирила Васильич, нелегко на Волге работать… Другой, другой народ у нас на Низу, на Волге, чем у вас в Поморье да в Сибири. У вас люди мирны, а у нас на Волге земли новые, а тамошние люди свое старое помнят… Возьми к примеру Казань. В Казани посадские татаре сильно работают — все по-своему. Мелкие ремесла знают, что нам еще невдомек. Болгарскую кожу работают хорошо, юфть, сафьян… Им наш городской товар ни к чему… Да по Волге народ на Низу кочевой, немирной, с саблей да с саадаком. Покамест там русского люду нет, там дела мало…
        - Да ежели, Семен Матвеич, мы будем своих на Волге ждать, немец туда пролезет! Опасно! Больно немцы на Волгу рвутся, а у них товар подходящий… Упустим матушку Волгу — пожалуй, не вернем… Хорошо, что казаки с Дону да татаре немцам ходу не дают, а нам нужно это дело на свое счастье пытать… Вперед смотреть…
        Разговор прервался появлением молодца с подносом, уставленным росписными чашками и блюдом с полуянтарной отварной осетриной.
        - Пожалуйста! — сказал услужающий, ловко расставляя чашки по столу, раскладывая ложки. Тонко улыбнувшись, он водрузил на столе маленькую сулейку с золотистой настойкой. — Лимонная-с!
        - У вас в Москве больно кормят славно! — говорил Семен Матвеич, осторожно раскладывая по чашкам дымящиеся звенья осетрины. — У нас проще. Эх, вот скоро на царевом Верху будет пир-от!
        - Царь-то женится? — спросил старший Босой, раскрывая складной засапожник, чтоб резать рыбу.
        - И боярин Морозов тоже. Заодно!
        - Дак ему-то под шестьдесят?
        - Не менее. А любит сласть-то… хе-хе-хе! А уж Милославский Илья Данилыч до чего рад обеих дочек-то повыдать! Недаром говорят, такие хоромы строить собирается — куда там!
        - Ну, бог с ними! Большим кораблям большое плаванье, — сказал Кирила Васильич, крестясь и подымая левой рукой стопку. — Со свиданием радошным!
        Выпил и, морщась, спросил:
        - А как же у вас там, на Волге-то, русский люд живет? Когда ж там торговать можно будет?
        - Да что, за Нижним нашим немало пашенных людей сидят на новых землях… Рады были туда вылезти из лесов — пней-то не корчевать. Чего лучше, земля добрая да ровная — степь да дубравы… А вышло-то дело хуже, чем в лесу. В лесах свободно, а здесь уж большие бояре! Кто в Москве сидит первый боярин? Морозов Борис Иваныч! Кто у нас за Волгой первый вотчинник? Он же, Морозов! Да и другие все московские вящие люди в наших землях сесть успели. Они тоже смекнули, что одним хлебом с поля да царским жалованьем не разбогатеешь, а взялись за промыслы да за заморский торг. Они своих пашенных мужиков в деловых людей обернули. Будние заводы поставили в дубравах, поташ жгут… у Морозова по сту бочек на день вырабатывают, за рубеж везут. Богат стал боярин, уй, богат! Вотчины в семнадцати уездах — это как? Триста сёл. Мужики ему и пашут, и жнут, и смолу и деготь сидят, и лес рубят. На кожевенных заводах пропадают. Вино курят! Мельницы везде поставили. Кирпичных станов не один, кирпич-то, поди, нужен: палаты какие боярин себе строит — вся Москва ахает. А кто все робит? Мужики. Из леса выбежав, мужики в крепость угодили!
Все равно как вы в Москве.
        - Ловок боярин! Жаден!
        - Все они такие. Все иноземцев слушают, по польскому свободному образцу норовят холопа в дугу гнуть. Что скажешь, Босой?
        - Нехорошо! — твердо ответил Кирила Васильич, откладывая нож в сторону. — Нет! Не по старине!
        - А царь молодой чего делает? Наши отцы как Михаила советом всей земли в цари сажали, запись с него взяли — старых вольностей не рушить. А где она, запись та? Помину нет! — шептал Грачев. — Без собору дел не вершить.
        - Запись была, чтоб работать нам под царем, как мы работаем, — артельно, — заметил Босой. — А выходит дело не так. Поди, бежит народ-от?
        - Рад бежать! — усмехнулся Грачев. — А куда? В обрат, за Волгу? В леса? Пни корчевать? В Москву? Царские истцы схватят! А в Дикое поле[52 - Степи.] бежать — ясыром[53 - Пленный (татарск).] станешь… На отшибе живут… К казакам разве — на Дон, на Яик? Так те хлеба не пашут, саблей норовят жить. Те выдать не выдадут, да своему научат — вольной жизни… Кипит народ за Волгой. Ты послушай, что народ говорит! На каждый роток не накинешь платок-то! По кабакам, слышно, ревут, — обманула Москва народ! Бояре обманули. Ох и будет!
        - Чего ж будет?
        - А тряханет народ боярами. Ой, тряханет! Замятня будет, ей-бо! С соли кой-кому крепко солоно доведется. Назар Чистой-то уж на новое место сел — в Посольский приказ, думным дьяком. Он, Назар, да Василий Шорин этому всему боярскому делу голова! Учат те купчины бояр, как богатство в парчовые мошны собирать. А Траханиотов Петр Тихоныч что творит! Пушкарский приказ медь за рубежом на пушки покупает, Траханиотову вся Москва звенит. На все закупы эти деньги надобны, ну, соль все и оправдывает. А уж пуще всех Плещеев — он своим Земским приказом всем оскомину набил. С утра как ни пройдешь — мужики на правеже стоят: долги Плещеев батогами по ногам выколачивает. Ну, вы, торговые люди, должны смотреть крепко, коли какое дурно на Москве случится…
        - А нам что ж такого?
        - Или своих-то дел ай тебе не жаль, Кирила Васильич? Ведь за полсотни годов вон вы куда ушли — всю Сибирь потиху Москве приспособили. До Байкал-моря! Везде люди работают… Крепнем. Смотри, как вон и с Украины намедни в Москве послы были, от казаков, — надоели им их ляхи. Сюда казаки просятся, к нам. Хотят под Москвой жить. А почему? Потому, что мы сильны стали. А бояре на Москве воруют! Не по совести!
        - Обидно, конечно, Семен Матвеич, что на наших-то делах другие руки греют, палаты строят на заморский образец каменные, рыло скоблят, польские кунтуши носят, постов не блюдут — им-де все позволено, — говорил Кирила Васильевич. — Я так думаю, Семен Матвеич. Тихона-то я спосылаю в Нижний Новгород. Пускай съездит посмотрит, как там народ живет, проведает все, разума наберется!
        Он взглянул на Тихона:
        - Слышь, племяш? Поедешь! Поглядишь сам, приедешь — будем знать, что делать, чего отцу-то сказать. Писанье — дело скользкое.
        Молодец уже подавал тельное, потом взвар. Ели, пили, и разговор становился все веселее… Вспоминали молодость. Смеялись.
        На Спасской башне пробило пять ударов.
        - Пора и опочив держать. Идем-ка домой да соснем, — сказал Грачев.
        Кирила Васильевич подался вдруг к окну.
        Из Спасских ворот через мост над рвом скакали четверо вершных на белых аргамаках; за ними бежали скороходы; за бегущей челядью вынеслась алая орлёная каптана шестериком; возницы сидели на конях верхом; сбоку каптаны лихо бежали скороходы, держась за толстые шнуры с золотыми кистями. Народ замер, сняв шапки, провожая взглядом карету и на всякий случай кланяясь в пояс.
        - Должно, кто из Морозовых. Надо быть, жена Глеба Ивановича. Боярыня… — сказал Семен Матвеич. — Она. Эх, не так народ живет, Васильич! Ну, платим да идем. Отдыхать нужно, мы-то уж старики. А ты, парень, — ткнул Грачев толстым пальцем с серебряным перстнем в Тихона, — ты, молодец, молчи да слушай. Смотри, думай, как жить по совести надо. Души своей губить нельзя.
        Тихон с Кирилой Васильичем дошли к Москворецким воротам. Солнце стояло за Донским монастырем. На площади народ московский все редел, расползался по избам — кто с прибылью, кто голодный, садились за щи, садились за труды, кто смеялся, кто злобился и негодовал.
        Навстречу им из дома выскочила, как всегда, Настёнка, повисла на шее у отца, пряталась в его бороде.
        - Хмельное-то пил, видно, опять! — выговаривала, она отцу смеясь. — Мамынька гневаться будет! А Тиша, братик, тоже пил? Тятенька, подь ляжь, отдохни. А Тиша-братик, или ты тоже ляжешь? Ну что это — еще солнце, а все храпят, отдыхают!
        - Мы русские люди, не иноземцы, доча, — улыбался отец. — Ну, помогай мне разоболокаться.
        Все шло в доме старшего Босого старым, установленным порядком. После дневного отдыха пили перед вечером сбитень, хозяйка хлопотала с ужином.
        На башне Кремля перекликались стрельцы, славя город, как по всем русским городам; на Красной площади, вдоль Гостиных рядов, гремели цепями, бегали и брехали псы; у перегороженных решетками улиц стояли заставы с бердышами, с фонарями, по Вознесенской бежал посадский человек Осип Ковшов звать бабку на повой — родит жена Прасковья; с него решеточные сторожа брали за проход; в избах за жалкими каганцами, за лучиной трудились московские мастера-искусники, шептались о последнем скандале в доме боярина Шереметьева. Чего было — и-и-и!
        Прибежал летом на Москву чешский человек Матвей Шлык, спасаясь от преследований безбожных католиков, заявил, что он православный. Принят он был у царя со слезами умиления. Ловкий, обходительный, благочестивый, по своим рассказам — даже родич чешских королей, Матвей Шлык в качестве почетного иностранца пожалован был поместьем под Москвой и дорогими подарками — соболями и золотом, беседовал часто с самим царем Алексеем. Он познакомился с боярином Шереметьевым и так того очаровал, что чванный боярин выдал за него единственную свою дочь, гордясь столь высоким родством… А вышло, что Шлык был комнатным служителем какого-то имперского графа, украл у господина деньги и убежал в Московию, где, как он слышал, иностранец всегда мог легко выйти в люди.
        Боярин Шереметьев, прознав все, упал царю в ноги, просил защиты. Брак расторгли, Шлыка посадили в Соловецкий монастырь. «Ха-ха-ха! — посмеивались бояре по своим хоромам. — Вот старый дурак! Вот те и породнился с королевским родом!»
        В этом вечер царь Алексей, прося умиротворения своей плоти, молился в Крестовой, добивал уже седьмую сотню земных поклонов. Крепчал мороз. Два гиганта печатника на Печатном дворе при паре сальных свечей печатали «Грамматику» Мелетия Смотрицкого — первое робкое веяние науки среди могучего, но неграмотного живого народа. Смотрицкий смело писал в ней, что отцы церкви были грамотны, что они занимались науками — грамматикой, философией, историей, астрономией, и народ тоже может изучать все это, и в этом греха никакого нету. И подслеповатый очередной справщик Евфимий в типографии Печатного двора, уже не один год мечтавший, как бы ему достать очки, просматривал оттиски под свечой вспухнувшими от напряжения, красными глазами — нет ли где распавшихся или перекосившихся литер?
        Гиганты с закатанными рукавами, печатники оставались пока доверчиво неграмотны.
        Глава девятая. Боярин Морозов
        Суров месяц просинец[54 - Январь.], холода, на грех, покрепчали, московские избы и терема от мороза ухали гулко. Над столицей стояли недвижными столбами дымы, воздух был сух, жгуч, над снежными крышами Кремля, между башнями и колокольнями катилось бледно-красное солнце, по ночам ходил месяц с ушами. Все деревья московских улиц и садов опушились алмазным инеем. Ну куда ж тут было отъехать Тихону в дорогу, надо было ждать…
        Да и время подходило веселое. Отошли Святки — вертячие скоморошьи праздники, прошло за крещенским ведовским вечером Крещение с пышным водосвятием на Москва-реке, с Иорданью под Тайнинской башней, со стрельцами да с пушками, с купаньем в прорубях.
        И по всем торгам и площадкам забили в барабаны, закликали государевы бирючи, что в воскресенье 16 января на царском дворе в Кремле царская свадьба, звали народ на почестен пир.
        Москва знала все дотошно, что творится в царевом Верху, — Тихону поведала обо всем его тетка, Фетинья Марковна Босая. Тетка только что пришла ото всенощной, сидела на теплой лежанке. Бревенчатую горницу освещала свеча. Тихон и Настёнка сидели на лавке.
        - Года полтора тому назад, — говорила Фетинья Марковна, заправляя обеими руками седеющие волосы под повойник, — царь-то уж было выбрал себе невесту, выбра-ал… Двести девок свезли самых красивых со всей земли на Москву, а царю-то показали только шесть. И как увидал наш Олеша одну, обомлел, сразу отдал той девке ширинку и кольцо. Из Касимова была девка та, Афимья. Взяли девку на Верх, одели, обули, — известно, царь! Стали царевной нарекать. А она возьми да и хлоп! Как подкошенная упала! Да-а!
        Тетка Фетинья перешла на шепот:
        - Как ей, девке-то, волосы чесали, так их затянули, что она и сомлела. Ну, тут, конешно, все бояре кричат кругом: «Порча! Порча!» Девку-то царь сослал. И ейного отца сослал.
        На синем рассвете дня царевой радости собирался народ на Ивановской площади перед царевым Верхом, ждали… Государь отстоял раннюю обедню в верховой церкви Спаса, благословился на брак у патриарха. А как из-за Спасской башни поднялось солнце, под трезвон царь в золотной шубе, собольей шапке, на белом аргамаке под персидским ковром ехал благословляться к кремлевским московским святыням в Чудов монастырь, к мощам Московского заступника Алексея-митрополита, да в Архангельский собор, к родительскому гробу. Сзади верхами, в парчах, в высоких шапках, ехали бояре.
        Народ, крича, крестясь, валился на снег, восхищенный сквозь пар дыхания, сквозь дым ладана и костров словно небесным видением.
        А в Грановитой палате подготовлено чертожное место (от «чертог»): под алым балдахином два кресла — для царя и царевны, на нем два оголовья — подушки золотого бархата, и на каждой подушке по сорок соболей сибирских. Перед местом — стол в три скатерти накрыт, и на нем сладкая перепеча[55 - Кулич.] да творожный сыр сладкий, да солоница.
        Царевну Марью Ильиничну на царицыном Верху уже нарядили в платно золотно да в венец золотой с городами, с каменьями да жемчугом.
        Тысяцкие царевну Марью повели в Грановитую палату, благовещенский протопоп Степан окропил святой водой чертожное то место, соболей с одного сняли, посадили царевну.
        И тогда послали боярина до государя.
        - Государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии! Боярин Морозов Борис Иванович велел тебе сказывати — время тебе, государь, идти к своему делу!
        Подхваченный двумя боярами под руки, медленно шествовал царь Алексей в Грановитую палату, впереди поезжане, за ними поезжане, за ними дружки, за теми бояре. По переходам-крыльцам, гульбищам — галереям — дворца мелькало перед народом опять блестящее видение.
        Царь сел, и протопоп благовещенский Степан благословил чесать голову царю и царевне. Чесали, и чару с осыпалом держали думный дьяк Алмаз Иванов, да чару с медом — гребень мочить — думный дьяк Прончищев. Свечи царя и царевны зажгли богоявленским огнем.
        На государыню-царевну кику и плат положили уже по-бабьи, свахи убрусом покрыли с жемчугами; и соболями опахнули, и осыпалом осыпали обоих, и перепечу разделили обоим, и оба — царь и царевна — ели.
        И пошли к венчанью в Успенский собор — сенями да Красным крыльцом, что у Грановитой палаты, и путь был крыт камкою алой. У крыльца ждал аргамак да сани большие, обитые атласом золотным, в них сидели уже четыре свахи.
        Впереди побежали дети боярские — двадцать человек, чтобы царю да царевне никто не перешел пути.
        Вдоль расчищенной от снега дороги стояли в лазоревых, красных, зеленых, желтых кафтанах стрельцы, удерживая вопящий, беснующийся от великолепного зрелища народ. Тихон тоже, не помня себя, пробивался вперед, ближе, давя, расталкивая на своем пути нагольные тулупы, шубы, азямы мужиков, цветные шубы да шушуны баб, пока наконец его не схватил за грудки грозно высокогрудый стрелец полка в лазоревом кафтане.
        - Стой! — закричал стрелец, чернея выбитым зубом в легкой бороде, замахнулся на Тихона бердышом. — Куда тебя несет нелегкая?
        Тихон остановился, тяжело дыша. Он-то ясно видел, он не мог ошибиться! В парчовой шубе, в высокой шапке, с ширинкой через плечо шел среди поезда государева он, его обидчик, князь Василий Степанович Ряполовский, весь в облаке золотого от солнца пара, клубах синего ладана, среди парчовых бояр, блеска оружья, цветных стрельцов, он, его обидчик, торжествующий похититель его Анны, богатый, сильный, защищенный своей близостью к царю.
        Тихон так тяжело дышал, так смотрел сквозь слезы, что мерзли на щеках, в бороде, что схвативший его стрелец поласковел, улыбался. И, пройдя, уходил от Тихона его обидчик, недосягаемый, как само небо.
        Повенчали царя и царевну, пели голосисто царские певчие дьяки, и шествие таким же порядком двинулось обратно — царь верхом, царица в санях. В большой Столовой избе все было готово, пир пошел своим ослепляющим ходом.
        Посреди Столовой избы поставцы с золотой, серебряной царской посудой, с хрусталем, с венецианским стеклом. Стол молодых — отдельно, на возвышении, крытом красным сукном, столы другие расставлены вдоль стен. Короткий день кончался, пороховая нитка уже зажгла в паникадилах, и в настенных подсвечниках, и в шандалах на столах сотни восковых свечей.
        Ближе всех к царю сидел, неподвижно каменея, духовный чин, патриарх Иосиф в белом клобуке с херувимами и с жемчугами, митрополиты и епископы в лиловых мантиях с рубиновыми и алмазными источниками[56 - Особый узор на мантии.], архимандриты в черных. Тут же сидел Никон, игумен Новоспасский, рыжий, могутный, краснолицый мужик с деревянной, резного дела панагией. Дальше — протопоп Степан, протопопы да попы московские. Бояре с бритыми головами поскидали высокие шапки — нет мочи, как натоплено! — сидели в тафьях, думные дьяки в цветных кафтанах, окольничие, еще дальше именитые московские гости. Стольники в высоко поднятых руках разносили ествы, братины с медами да пивами, сулеи с заморскими винами. И не было на пиру том ни труб, ни гудков, ни барабанов, ни сопелей, ни волынок, «ни плясания, ни скакания, ни хребтам вихляния», ни веселых скоморохов.
        Царь Алексей раскраснелся, лицо его сияло умиленно, он не отрывал глаз от царицы, что похожа была на богородицу в бабьем своем уборе.
        А бояре, дьяки и торговые гости пили крепко, и то и дело густой хохот потрясал Столовую избу. Особенно гремел смех, носились шепоты, когда под пасхальные гимны пришлось дружкам завертывать в скатерть жареную куру — вести молодых спать в сенник. И казалось, что от хохота того дрожат и пляшет в веселье и небо и земля.
        И на Ивановской площади все больше и больше разгоралось веселье народное. От жарко пылавших костров белые соборы, сам Иван Великий сияли живыми отсветами, купола блестели лунами, дым плавал, как облака, пива и вина в бочках, кадях, окоренках было хоть залейся, столы под фонарями завалены жареной говядиной, бараниной, птицей, хлебом. Вихрь песен и топот плясок несся по бревенчатой мостовой пестрой метелью, сверху смотрела ледяная луна.
        Луна стояла над Боровицкой башней, когда боярин Борис Иваныч, густо хмелен, отменно доволен, вышел оберегать царскую опочивальню. Конюший боярин Иван Васильевич Морозов подал к крыльцу рыжего бахмата, стряпчие поставили невысокую скамейку, боярин грузно поднялся и опустился в мягкое седло, обнажил меч, молнией блеснувший под луной, положил его на правое шубное плечо и шагом пустил коня меж фигурных теремов, взятых в плотное кольцо промерзшими насквозь стрельцами.
        Навстречу ему из-за угла выехал Илья Данилыч, царев богоданный тестюшка. Съехавшись, оба остановились.
        - Все ль ладно? — раскатисто спросил Морозов. — Не плакал никто?
        - Кому плакать-то? — взглянул на луну Милославский. — Девка моя не такова!
        - Боюсь, Алеша мой не заплакал бы, — усмехнулся Морозов. — Больно уж тих. Агнец.
        - Не ведаю, — ответил Илья Данилыч, он все еще смотрел на луну. — Месяц с ушами — к морозу. А вот ты-то, Борис Иваныч, как через недельку будешь с моей Аннушкой в сеннике — э, поглядывай, молодой, как бы не уснуть тебе, кум!
        - Если нужно, уснем, Данилыч! Ну, спаси Христос, дело сделано. Завтра сводим государя в мыльню, омоет он свой грех, будет женат человек. Одного боюсь — не захватили бы его чернецы так, что и жена не удержит. Смотреть надо!
        …Молодой Алексей сел на высокой брачной постели, смотрел, — царица Марья, сбросив головной убор, на столе, между кадями с хмелем да с пшеницей, ничуть не смущаясь, ловко разделывала ножом свадебную куру.
        - Кушай, государь! — поднесла она мужу золотое блюдо.
        И засмеялась.
        Тихон в это время пробирался в толпе домой, к площади, через Спасские ворота.
        Он никак не мог опомниться — все стояло перед ним лицо князя Ряполовского, высокомерное, надменное и вдруг заискивающе заулыбавшееся, когда во время шествия в Успенский собор царь что-то сказал в его сторону.
        Раньше-то Тихон всегда знал, что жить надо было, как все живут, — ловить в море рыбу, ездить за Каменный Пояс, по Сибири, собирать покрутов, имать соболей. Он работал от восхода до захода солнца, верил в бога, в царя, боялся их, и жизнь его катилась тогда в общем вале всех посадских и пашенных и служилых людей. Откуда же взялся воевода, князь Ряполовский, словно ястреб уволокший в кривых своих когтях голубку Аньшу, разбивший его жизнь?
        Тихон добежал наконец до двора дяди Кирилы. Все чады и домочадцы сидели за столом, горели свечи. Ужинали. Пошатываясь, Тихон вошел, помолился на икону, перешагнул лавку, сел.
        - Ну, сказывай, племяш, чего видел? Велико ли было царское веселье?
        - Тиша, голубчик, а на царице каково платно? — припала к его плечу Настёнка.
        - Сиди чередом! — прикрикнула на дочку Фетинья Марковна. — А то вот ложкой по лбу! Какая, право!
        - Ешь, племяш! — проговорил Кирила Васильич, указывая на блюдо студня. — Что-то ты сумен?
        Тихон вытащил из сапога свой нож, пододвинул молча чашку. Фетинья Марковна положила ему студню с соленым огурцом, подала ломоть хлеба.
        - Иль тебя, молодца, после царского веселья и впрямь нужно огуречным рассолом опохмелять? — засмеялся вдруг кто-то из застолыцины.
        Тихон поднял голову — на него смотрел Пахомов. Тихон его и не заметил в большой босовской застольщине.
        - Или и тебя, млад вьюнош, в мать-пустыню потянуло с царского веселья? — проговорил он, поглаживая бороду. — Хе-хе… Иль не по нраву пришлось? Да и то сказать…
        Тихон упорно молчал, рылся ложкой в чашке — голод и мороз давали себя знать, — а Пахомов продолжал, зорко присматриваясь к нему:
        - Знать, веселился, а не весело. Оттого, что нет правды на земле. Нет и нет! Где правда? Не в шуме, не в чванстве, не в золоте… В народе. В тишине. Трудится народ ладом — и все ладно, улей гудит ровно, когда все пчелы работают. А ежели не все у них ладно — сразу слышно. Слышно-о!
        - Слушать надо, чего народ гудит. Бояре что? Смотрят на народ как на свою вотчину, а народ обижается. Тишу-то нашего тоже, должно быть, боярин ушиб, не без того! Все то же, што ль?
        Тихон кивнул головой.
        - Вот и я говорю… Настёнка, налей-ка кваску. Спасибо… Ну что ж делать с ними, с боярами? У протопопа Степана, царева духовника, попы собираются, думают: что делать? Ихняя вся надежа ныне — игумен Никон… Зело силен — в Боярской думе сидит. Что он ни скажет — царь делает. Говорят, кабаки скоро на откуп давать не будут.
        - Слава те, осподи! Грабеж — кабаки! — отозвался Кирила Васильич. — Только как это бояре свои доходы отдадут? Чудно!
        - Никон-архимандрит царя уговорил тоже, чтоб немцам воли не давать. Нашего хлеба за рубеж они не увозили бы и чтобы обиды от них торговым людям не было! Царь все обещал, и с Киева едут монахи. Ученые. Будут наших учить… И пенье, говорят, в церквах направят, чтобы пели да слушали вразумительно и умильно. Пели бы не все враз, а по отдельности, чтобы народу понять все можно было. Книги исправлять будут. Никон-архимандрит силен человек. Правильный!
        Кирила Васильевич взглянул на Пахомова.
        - Не поповское это дело в мирские дела лезть! — заметил он. — Бояр иконой не испугать! Надо, чтоб народ сам говорил, чего ему надобно. Молчит народ! А как он скажет? Воеводы да дьяки за него и пишут и говорят. Ну да дай срок, скажет, скажет сам. Вече-то никуда не ушло, помнят его. В Москве вон ляхи сидели, нам царем Владислава уж поставили, а все же народ их прогнал… Сила! И теперь со всех городов челобитные идут, их честь да слушать нужно. Ну, бог даст, и соберется Собор всея земли.
        - А кто собирает-то? Бояре? Себе на голову?
        - А сами соберем. Ум у мужика не черт съел!
        - Кирила Васильич! — Пахомов инда прижал к груди обе руки. — Так мужики-то неграмотные. Темны. Как рядить будут?
        Кирила Васильич стукнул легонько ладонью по столешнице.
        - Неграмотны! Вон подьячие да приказные — все грамотны. И что с того? Крапивное семя! У них, што ль, у грамотных, ума да правды спрашивать? Они всю грамоту-то в свой карман оборачивают! Многие попы тоже от святого писанья глаз не отведут, а что толку? Что ни сбрешут — все на писанье валят. Народ на своей шкуре знает, каково ему та грамота приходится. Народ-то, други, умен, хоть языком и коряв, хоть нет у него гладкой побежки да книжной иноходи. Вот кабы у народа свои грамотеи завелись, за народ бы говорили… И вот еще что скажу — у нас на Севере, в лесах, народ сидит вольготней покуда. Там тихо. А где тихо, оттуда и спасенье. А на Волге инако. Там, на Волге, неспокойно, война, казаки, а где война — там боярин, а где боярин — там воли да правды, выходит, не ищи. Вот ты, Тихон, по отцову указу съездишь на Низ, сам посмотришь, что там да как. Чего говорят, чего ждать…
        - Попы там, говорят, есть хорошие, — заметил Пахомов.
        - Поп попом, а мы-то в миру живем! — огрызнулся даже Кирила Васильич.
        - Попы — святые люди! — спорил Пахомов.
        - Эва! Святые с народом живут, народ учат, а попы-невежды только службы ведут… Народ свят, а не попы. Поповское дело с мирским неча путать. А то ведь смешно выходит.
        - Вот ты Тихона спроси. Его воевода холмогорский изобидел. Так поможет ему животворящий крест господень или нет? Или воевода тот креста испугается, в монахи уйдет, а бабу свою Тихону отдаст? Ей, нет! Крест Морозову ни при чем! Воевода крепче черта!
        - Ему нож в бок! — тихо выговорил Тихон.
        - Эй, парень! Дуришь! — грозно прикрикнул Кирила Васильич. — Ножом большие дела не делаются. Ножи в ходу под Боровицкими воротами, на речке Неглинной, под Кремлем, где голь живет кабацкая! Там ножи! Голова нужна в твоем деле. В больших делах ум надобен. Будешь в Нижнем, жить будешь у дружка моего, у Псурцева, Максима Андроновича. Слушай его — ух, голова! С умом да со всем миром и на воеводу управу найдем. Да еще одно думаю: надо нам у немцев поучиться, надо к ним приглядываться. Они в ремесле много вперед нашего знают и боярство тоже укрощать умеют. В Англии, сказывают, большая заваруха бояр с ихним королем идет.
        - С самим королем? — ахнул Пахомов.
        - Ага! Ихнее вече на короля войско подняло, что неправо делает. И из народа сильный человек за правду вышел, ихних попов не любит… Это знать народу надо. Одна только беда с иноземцами — они с нашими боярами больно похлёбствуют, выгоды своему карману ищут, — продолжал Кирила Васильич. — Нас, русских, они учить добром не будут. Своя шкура ближе к телу, чем чужая-то. Самим, самим нам придется выдираться из прорухи нашей.
        Прошло уже два месяца, как жил Тихон в Нижнем Новгороде, а все никак не мог привыкнуть: все было по-иному, не как дома, в Устюге, не как в Москве.
        Нижегородская весна пришла ранняя, спорая. И теперь, ежели стать на Венце, на горе над слияньем Волги и Оки, кругом развертывалось неохватное сизо-голубое половодье, отразившее крутые облака, по воде плыли последние, редкие, источенные ветрами льдины. Выше Нижнего вода стояла морем, а против города, за Волгой, ушла под самую черную полоску дальнего леса — посверкивали купола и кресты потопленных сел и погостов.
        Белые стены Нижегородского кремля опоясали вершину Дятловых мордовских гор, сбегали вниз, почитай, до самых вод, лезли снова тяжким каменным змеем вверх по Откосу. Волга и Ока подступали вплоть к острогу, залили низкие посады, дома, подоли, верфи, где строились зимой суда. Огромное пространство было полно блеском солнца, воды, неба, облаков, и въявь видно было — здесь дышат, живут иные земли, не лесная глухомань, а широкие, безмерные, горячие просторы.
        И народ-то на Низу другой, не лесной народ, зачарованный сюземом, медленный, привязанный к малой пашне на узкой полянке. Смиренен, молчалив лесной люд. В лесу-то не гукнешь, не засмеешься — опасно: враз отзовется, загремит хохотом леший! Петь в лесу — упаси богородица!
        Долго стоял Нижний Новгород на самой окраине Московской земли, несокрушим его каменный кремль на остроге между Волгой и Окой, стоял он сторожей на подступах к Москве из восточных степных ханств, держал на замке великий водный путь — Волгу, оберегая его для Москвы до поры до времени, стоял, как наложенная на напряженную тетиву стрела московской силы, направленная на восток.
        Низовые кочевники, бешеные конники и даже давно осевшие там татаре не знали лодок, не умели пользоваться водными дорогами. Им привычны были бескрайние ровные степи, по которым они и носились на конях на тысячи верст, как страшные перекати-поле.
        Минуло уже сто лет, как для Москвы созрело время и она из северных лесов по Волге двинула струги с войсками, поставила на остроге рек Волги и Свияги на холме Свияжск, сломила оттуда Казань, потом взяла Астрахань. Могучая река сквозь незамиренную, еще буйную степь вывела лесных московитов к самому Каспию. Для охраны Волги построена была цепь городов-крепостей — Сызрань, Симбирск, Самара, Царицын, Черный Яр, Астрахань с кремлями, полными стрельцов, да с малыми посадами.
        Стало на Волге прибывать народу, иного, не то что кондовый, обжившийся в трудах северный люд. Не раз сюда, на Низ, в Новгород Нижний, выселяли из Новгорода Великого вольных новгородцев, из которых оба князя великих Ивана, дед да внук, Третий да Четвертый, не могли, сколько ни били, выколотить их вольности.
        Вокруг поволжских городов с кремлями, со стрелецкими гарнизонами садились на землю и приборные служивые люди, крестьяне по прибору, что должны были и землю пахать и одновременно нести службу береженья от налетов степных конников, схоже с вольными казаками.
        Сюда, ка Волгу, на великую реку, уходили, чтобы жить, наймиты-отходники, гулящие люди, бурлаки, бобыли, крестьяне, бежавшие от помещиков, от долгов, от кабалы, — все, у кого душа просила воли. А от Волги до Дону рукой подать, и дух казачьего вольного уклада с сочувствием принимался в поволжских царских кремлях.
        Сюда же, за Волгу, уставило свой жадный глаз именитое московское боярство. Понимало, что тут можно вести крупное хозяйство, растить хлеб не только «на Семены и емены», а и на великую продажу.
        …Здесь закурились черные, смоляные дома смолокурен, малых домниц, грохочущих кузниц, соляных варниц. Здесь уже, как в Москве, появились задымленные работные, оторванные от поля, потерявшие землю люди.
        И, овеянный недавней славой освободителя Москвы, на Высоких своих горах богатым купчиной стал Нижний Новгород, ведя большую торговлю… Сюда; к воротам на восток, в Азию, сходились по Волге товары из Архангельска, Ярославля, Москвы — русские и немецкие. Сибирские — из Казани, персидские, индийские — из Астрахани. Сюда везли хлеб из Заволжья. Сюда по Волге и Оке, сверху, снизу плыли бесконечные дощаники, насады, струги. Здесь по веснам собирались сильные, вооруженные пушками караваны на Низ, в Астрахань, — их сопровождали стрельцы. Путь был нелегок.
        Уже за Тетюшами начинались, тянулись по берегам Волги пустынные степи, где рыскали кочевники, где путешествие было уже опасно. И все же служилые и торговые люди — москвичи, ярославцы, костромичи, нижегородцы, казанцы — шли и шли туда.
        В Нижнем Новгороде жило много чужеземных, восточных людей — персов, бухарцев, хивинцев, армян, индусов, что вели свои торговли, владели на Подоле своими избами и пестрыми восточными лавками.
        И Тихон чувствовал себя здесь, на Волге, особенно, по-новому, куда вольней, чем дома, чем в Москве, когда он в тихий, ясный полдень Фомина воскресенья, после поздней обедни в соборе, вышел на зеленевший Откос.
        По горе, по Подолу, в городских, в посадских дворцах, под могучими стенами, зацветала, словно молоко разлила, черемуха, дышала сладко; звонили колокола; женщины да девушки стояли, сидели у крепких ворот своих дворов в цветистых телогреях, в шушунах, в монистах и бусах, щелкали орешки, пересмеивались, прикрываясь тонкими рукавами. Молодцы прохаживались мимо в синих да в коричневых кафтанах, в шляпах с первыми желтыми цветками за лентами. Важно ходили персы и индусы в цветных халатах. Мальчишки катали крашеные яйца, над тынами посадских дворов взлетали качели да девичьи визги, и от легкой теплоты все тело Тихона дышало сладко, сильно, уверенно; душа говорила ясно, что где-то близко тут свобода да новое счастье…
        Тихон стоял высоко над Волгой, и рядом с ним старый Псурцев говорил и говорил ему прямо в розовое ухо, прикрытое блестящей прядью темных кудрей:
        - Сколько люду! Новые места, новые дела — люди и шевелятся по-новому. Клубом кишат, как черви. Вперед идут!
        Старое, сухое, словно костяное лицо под серебряными кудерками светилось, — и ему, Максиму Андроновичу, тоже по душе было это весеннее раздолье.
        Лет двадцать минуло, как Псурцев кинул Устюг, унося с собой северное искусство. Беспокойная он был душа. Устюжским друзьям своим — Босым Василию да Кириле — давно уж жаловался он, что тоскует от лесов, от людей, закованных, как в броню, в старинный обычай и оттого ставших все словно на одно лицо. Большим своего серебряного дела мастером был Максим Андронович. Из-под его рук выходили серебряные сосуды, где тончайшей чернью изображены были ангелы, святые, диковинные цветы, выходили кольца, перстни, серьги, запястья с великоустюжскими звонницами, с вещими птицами Сирином и Гамаюном, выходили чары, стопы, кубки, братины, что радостно звенели за праздничными столами.
        Не ставит мастер свой зажженный светильник под сосуд, а ставит его на высоком месте, чтоб свет искусства светил миру.
        И Максим Андронович уплыл с двумя учениками на дощанике по рекам Сухоне, Югу, Сосьве в Каму, а там в Волгу, перевез в Нижний весь свой снаряд, поставил избу на посаде.
        Серебряные изделия Псурцева шибко шли по Волге — обручальные кольца, кресты, серьги, особенно те, что любили носить казаки, а за ними стрельцы — полумесяцем в левом ухе; пошли потом в Астрахань, в Персию, в Индию, в соседние страны. Максим Андронович стал получать с новых мест заказы, новые образцы на кольца с каменьем, с бирюзой, работал серебряные ножны для кривых сабель, прямых кинжалов, русской старинной чернью изображая на них шахову охоту на газелей и львов по лугам, усыпанным цветами, делал оклады для икон да евангелий в церквах, что ставились тогда по всей Волге в новых городах и селах.
        Маленький, верткий, в смирном черном кафтане, в валяной шляпе, он так и кипел около спокойного Тихона, подскакивая как на пружинах.
        - Тихон, — говорил он, — како время-то идет! Верно твой батька говорит, Василь Васильич: вылазим мы из лесов. На полдень идем, к солнцу, силы копим на востоке. Погулять хочется, вот так само, как мы с тобой на Откос вышли, хочется силой с сопротивником переведаться — чья правда праведнее! Хе-хе! За Волгой есть теперь люди, которые крепко об народе думают. Сем-ка вот туда на травку присядем…
        Оба сели на край Откоса.
        - Тут места новые, богатые, легкие, ну, люд валит сюда, жить и работать хочет, — говорил Псурцев. — Это правильно. Летят сюда, что гуси на разводье. А князья да бояре зачем сюда идут? Башню свою Вавилонскую до неба строить? Тут, на воле-то, вот люди и раскрываются вовсю. У вас в лесу-то темно, всего не видать, а у нас на воле все видать. Взять хотя б боярина нашего, Бориса Иваныча.
        - Морозова? — спросил Тихон.
        - Его! А ты его знаешь?
        - Слыхал! Вся Москва о нем только и звенит.
        - Не одна Москва! Он Заволжье наше, как медведь, задавил, — шептал Псурцев, — он норовит весь народ в карман посадить. Все на себя ломит, золото гребет лопатой! Как молод был, одна вотчинишка была в Галицком уезде, а возьми теперь! Все царство в кулаке держит, зажимает наши низовые вольности. Народ-то и тут гудит. Воевать, сказывают, Морозов все хочет! Ого! Глянь-ка, глянь!
        Через реку наискосок, сверкая высоко в небе, неслись лебеди, кликая протяжно…
        - Хорошо, — сказал Псурцев, сорвал с дерева свежий листок, пожевал, бросил. — Нагнал сюда людей видимо-невидимо, на мордовские земли, жмет нещадно, без совести. Или дом до облаков строит?
        Помолчали.
        Псурцев полулежал на боку, снял шляпу, обмахиваясь ею.
        - Молчишь? — спросил он, оборачиваясь к Тихону. — То-то и есть, и народ молчит. Кирила Васильич мне в грамотке отписал, что у тебя на твово воеводу обида. А тут вон всю землю один Морозов изобидеть сумел. Вот че-орт!
        Татаре-то, деды сказывают, справедливей были, ей-бо! Они и теперь — схватят дань да отъедут к себе на Дикое поле, махан[57 - Конину.] жрать… Народ молчит да робит, богатство боярам собирает, а у бояр от этого богатства да пуще чужеземного узорочья голова кругом идет. А кто за народ заступится?
        - Некому! — сказал Тихон. Он сидел, поставив широко согнутые в коленях ноги, положив на колени руки, опустив голову. — Некому!
        - Некому? — шептал яростно Псурцев. — Иль наш такой народ, что не найдется человека? Нет, поезжай-ка сам по Волге, посмотри и по делу своему да на вольный народ посмотри, что деется. Скоро струги, слышно — вот-вот, воеводские пойдут в Казань, я сговорю дружка, тебя свезут и назад обернут. Посмотришь — отцу отпишешь. Чать, он и постарел, Василий-то Васильич, а? И то сказать, сколько лет… Одначе пора обедать, чай, баба с пирогами ждет. Вставай, друже!
        И Псурцев легко вскочил на ноги, Тихон за ним.
        Глава десятая. Деревенский поп
        Боярин Василий Петрович Шереметьев плыл по Волге на воеводство в Казань, плыл пышно. На головном струге по палубе персидский ковер, в янтарной тени от паруса поставлена лавка, крыта шелковым одеялом на овчине. Перед лавкой стол под скатертью, на столе братина с пивом, ковши. Боярин сидел на лавке без шапки, ворот красной рубахи распахнут, весенний ветер хорошо продувал его багровое с похмелья лицо.
        Поближе к корме струга чулан с окошком, в нем две постели на лавках — боярин плыл с сыном. На корме бочка с пивом, на бочке пока что разложили свои склейки[58 - Склеенные по-старинному, по-допетровски, в ленту листы документов, свитки.] подьячий да дьяк, пересматривали уездные казанские бумаги, отщелкивая числа на косточках. Работа была спешная.
        За боярским стругом шли еще два — со стрельцами да с седоками, белые их паруса двоились в гладкой Волге.
        Туча тучей сидел боярин и воевода. Задача на нем лежала большая. В марте 1646 года, когда боярами был наложен на соль налог по две гривны с пуда, отставлены были стрелецкие да ямские деньги. Соляные деньги, однако, поступали туго — народ считал налог неправым, шумел, государева казна убыточилась, пришлось соляную пошлину отставить. Тут бояре вспомнили про деньги стрелецкие да ямские, и царь указал, а бояре приговорили те деньги за прошлое время доправить сполна.
        Василий Петрович и плыл доправлять их в Казань, плыл с досадой. Как их доправишь? Доправь вон лед, что по Волге сошел! На правеж всю землю как поставишь?
        Прямой парус тянул сильно и ровно, ямские гребцы повалились на стлани — кто дремал, кто негромко пел:
        У колодезя хо-олоднова,
        Как у ключика у гремучева,
        Да-эй, красна девушка воду черпала…
        Матвей Васильевич, воеводский сын, румяный, голубоглазый, в польском кунтуше, с кривой саблей на цветном поясе, херувимом стоял на носу, поставив высоко на борт ногу в щегольском чеботе, глаза прикрыл рукой от солнца, лениво глядел на берег.
        Матвею Шереметьеву, боярскому сыну, не было еще и девятнадцати лет, а он уж много кой-чего видел. Мальчонкой вывезли его из родных поместий с Волги в Москву, он рос там сверстником царя Алексея, делил с царевичем и заботы, и ученье, и забавы. Вместе с царевичем учили они и псалтырь и часослов и на клиросе оба пели. А пуще всего вместе любовались чужеземными посольствами. Что за люди! Вот люди! Ловкие, обходительные, а как одеты фасонно, не то что наши бояре — бочки бочками, в толстых шубах! И Матюшка Шереметьев обык ловко носить польское и немецкое платье, болтал немного по-польски, наголо остриг затылок, на темени. оставил хохол, сбрил молодую курчавую бородку и усики. Он в Москве столько насмотрелся на иноземные игры, да забавы, да танцы, что все ему в Нижнем Новгороде казалось бедным, тараканьи хоромы тесны, а тянувшиеся по берегам Волги черные деревни были до того страшны и жалки, народ груб, что молодой боярский сын смотрит-смотрит — да и захохочет. Не того навидался он в Москве на фряжских листах-картинках!
        - Батя! — окликнул он отца. — Село впереди, что ли? — спросил он. — Народ собравшись!
        Боярин повернул туго шею, взглянул, проговорил:
        - Точно! Встречают, должно, нас!
        И зевнул.
        Молодой человек подошел, стал позади отца, положив ему руки на плечи.
        - Смешно, — сказал он. — Какие черные дома! Словно их чернили!
        - Оно от дыма, Матюша! А как же иначе? Дым — ну и чернеют! Труб-то нету!
        - А как дивно красивы города в Еуропе! Домы белые, крыши красные…
        - Эй, кормчий! — всем телом вертанулся боярин к кормщику. — Како село-то?
        - Работки, государь, — кланялся кормщик, ворочая обеими руками навесь — рулевое длинное весло. — И Лопатицы, государь. Стерлядь здесь больно хороша, государь, и-и-и…
        - Батюшка, хочу рыбы той покоштовать! — избалованным голосом выговорил юноша.
        Отец глянул ласково.
        - Что ж, это можно! Эй, у берегу! — крикнул боярин кормщику. — Да и другим стругам махни. Тут и пообедаем. Спешить-то нам некуда. Не на свадьбу!
        Зеленый берег подплывал все ближе, глинистый обрыв отражался в синей воде желтой полосой, поверху избы раскидало словно ветром, сверху по овражку вилась к реке тропа, по тропе вверх вихрем неслись, убегали сарафаны да пестрые платки девок.
        «Как наехали, — уныло тянули гребцы, — злы татаровья, полонили они красну девушку…»
        - Батя, а что поют хлопы? — шепнул в ухо отцу Матвей. — Над нами они смеются? Пошто девушки бегут?
        Подплыл к берегу и третий струг, где сидел седоком Тихон Босой. Там тоже заметили бегство девушек.
        - От воеводы бегут, — с ухмылкой проговорил плывший с Тихоном человек в коричневом кафтане.
        Сильно пригревало, он развязал красный пояс, держал в руках, кафтан расстегнул, снял баранью шапку с алым верхом, подставил ветру блестящую лысину. Борода была у него обрита, седоватые усы по-казацки длинны, в левом ухе блестел полумесяц серебряной серьги.
        - Должно, подальше-то лучше? — тихо спросил Тихон понимающе.
        - А то? — лысый взглянул на него с тонкой улыбкой. — Подальше положишь — поближе возьмешь! Сердцем чуют — боярин едет. — Помолчал немного, потом вымолвил вполголоса — Воевода! Кормиться плывет. Всё себе! Ну и бежит от него народ. Кому пожалуешься? Воевода!
        Народ на берегу только что вытянул невод, теперь стоял неподвижно, ожидая боярина. Билась, блестела серебром по траве рыба. Впереди стоял староста с седой бородой, в рубахе, рядом с ним, должно, поп — в черной однорядке, в скуфье.
        - Матюшка, давай кафтан! — медленно подымаясь, словно приказал боярин и воевода.
        Влез в кафтан, синий, с серебряными репьями да с разводами. Засучил длинные рукава повыше, расправил плечи и, подойдя к самому борту, следил, сам руки назад, как народ опускается на колени.
        - Народ! — подъехав, зычно гаркнул боярин, голос раскатился по берегу. — Поздорову ль, люди?
        Народ ударил челом в землю, смотрел с земли.
        - Поздорову, государь. Спасибо на добром слове…
        - Тоню, што ль, завели? Альбо што?
        - Тоню, боярин, тоню! На твое счастье, боярин. Большая, видно, тебе удача, боярин, во всем, — говорил староста, на коленях ползая за бьющейся рыбой. — Вона, смотри, кака! — говорил он, подымая против смеющегося лица большую стерлядь. — Мерная, двенадцать вершков!
        Слетела с мачты райна с парусом, струг мягко ткнулся в приглублый берег, боярин, подхваченный под обе руки, обрушился на лесок.
        - Уха-то, уха знатная будет! — дробно сыпал староста, уже вертясь около боярина, за ним вставал с колен и народ.
        Воевода повел круглыми, рачьими глазами, двинулся к попу, что один не встал на колени.
        - Благослови, отче! — выговорил боярин, стащил с головы шапку, сунул под мышку и, сложив руки, подошел под благословение.
        Поп был молод, высок — рослому боярину не пришлось даже нагнуться, — ладно скроен, статен; широкие плечи, крепкая шея, круглая голова с долгими темно-русыми волосами под скуфьей, крупные черты лица: прямой нос, крутой подбородок в курчавой, молодой еще бороде, черные брови вразлет над спокойными глазами, добродушные, полные губы. Придерживая на груди левой загорелой рукой пахаря деревянный крест, поп высоко поднял правую руку.
        - Во имя отца и сына и святого духа! — негромко и истово выговорил он и широкими взмахами благословил боярина.
        Шереметьев принял, как положено, руку попа в обе свои и поцеловал ее.
        Поп смотрел на боярина ласково, задумчиво.
        - Далеко ли плывешь, боярин? — спросил он. Голос у попа был тихий и звучный. — Всем селом уж вторые сутки тебя ждем, государь!
        - Рыбки-то отведаешь, кормилец? — приступал к боярину староста, борясь с сильной, бьющейся рыбой…
        - Спаси бог, отведаю, — сказал боярин и отступил в сторону, пропуская вперед Матвея.
        - Благослови же, батюшка, мое чадо!
        Поп глянул на юношу, лицо его покраснело, глаза потемнели, вспыхнули гневом. Он отступил на шаг.
        - Ей-ни! — твердо сказал он. — Не приближайся, вью-ноша! В чьем ты образе, скажи? Не тех ли ляхов, что Русь разоряли? А куда бороду-то девал?
        Бояре — отец и сын — в своих цветных одеждах стояли перед деревенским попом, опустив и расставив от неожиданности руки, растерянно. Матвей пытался было дерзко улыбнуться, однако улыбки не вышло.
        Догадка сверкнула в боярской голове: это, должно быть, тот самый поп из Лопатиц, о котором уже слух шел по Нижнему Новгороду — уж больно-де он горяч и дерзок.
        - Не по образу ли и подобию божию ты сотворен? — спокойно выговаривал поп. — А ты вона — рыло выскоблил! Стыдись, вьюноша! А на голове что? Нет тебе благословения! Женоподобие — срамной грех! И ты, отец, тем устыдись… Дитя благоразумное — родителям похвала! А ты, такое разрешая, народ свой срамишь. Ей, хуже! Душу его продаешь!
        Боярин уже опамятовался.
        - Кто ты, дерзец? — закричал он, трясясь от гнева и топоча по песку ногами. — Имя твоя как? Откудова?
        Поп стоял улыбаясь, вытянувшись в струнку, правая рука на кресте, левая опущена вдоль тела.
        - Да это наш батюшка! — раздался голос из толпы. — Здешний.
        - Имя мое, грешного иерея, Аввакум. Пасу души овец моих в селе соседнем, рекомом Лопатицы.
        Крик боярина достиг подплывавших других обоих стругов. Тихон, все стрельцы, все седоки, вытянув шеи, замерев, слушали и смотрели, что делается на берегу.
        - Да как же смеешь ты, дерзец, неподобной лаею лаять моего сына, а? Стрельцы, эй, стрельцы! — гремел боярин. — Взять его! Хватай!
        С подплывающего струга на крик поскакали, посыпались на берег стрельцы в цветных рубахах, без кафтанов, с прихваченным оружием, окружили, жарко дыша, попа и Шереметьевых. Тихон тоже прыгнул на берег, попал в неглубокую воду, выбрался, затерялся в испуганной толпе. А поп не казался испуганным — только выпуклая грудь его то высоко подымалась, то опадала, глаза горели глубоким огнем.
        - Взять! — ревел боярин. — Батогов!
        Стрельцы шагнули к отцу Аввакуму, но тот высоко поднял свой крест над головой. Стрельцы остановились.
        - Православные, что творите? — гремел мощный, мягкий голос попа Аввакума. — На мне сан! Бог поругиваем не бывает! Не перестану я обличать нечестивых, покуда живу. Или забыли уже в радостях жизни мирной, как вера наша избавила бедную Русь от конечной погибели? И чего ты, государь, рыкаешь, аки скимен[59 - Лев.]? Чего? Не сам ли виноват ты, что сына не вырастил в страхе божьем? Сказано: «Дети небрегомые грешат, за то отцам от бога грех, от людей укор и посмех». Или на посмешище вьюноша сей одет? Какого ж отца сын? Боярский! Воеводский! По сыну то видать, что отец не разумеет, что творит. Горды стали, свой народ не любите, народом, обычаями его брезгуете!
        Тихон стоял, сжав руки у груди. Впервой в жизни своей среди всеобщего молчанья, среди хитрых иносказаний слушал он такие прямые речи. В душе его словно прорвало запруду мельничную, хлынуло то, что давно где-то кипело, билось, хотело родиться, но пока еще не рождалось, — человеческое свободное слово, такое вот самое, какое Тихон слышал сейчас.
        Под горячими словами отважного попа воевода корчился, ревел только:
        - Сымайте с него крест! Бейте его! Игнашка-а! Игна-ат!
        Тогда, зимой, когда в заезжем дворе Пахомов хлестал пьяного попа, Тихон, негодуя, радовался. Зато теперь подымался у него в груди горячий гнев против боярина: тут слова попа были правы, а боярин гневается за них. А нужно, чтобы такие слова знали бы и говорили бы все люди, то была сама сильная правда, исходящая из сердца. У бабки Ульяны в ее словах была тоже правда, но та правда другая — легкая, сияющая тихо, никого не поражающая, не жгущая, не обжигающая. Эта в деревенском попе показавшаяся мощь правды удерживала силу стрельцов, не смели они шагнуть вперед: против силы боярской вставала сила посильнее.
        Боярин, остервенев, ревел раненым медведем, — слово правды ранит пуще стрел; стрельцы же топтались, пятились под горячими словами, под огненным взором деревенского попа, когда наконец на воеводском струге от крика проснулся, вскочил, шагнул с борта прямо в воду стрелец, кудрявый Игнашка Бещов, с саженными плечами, в рыжих патлах, из-под которых обаполы курносого носа пялились оловянные озорные глаза, с помелом рыжей бороды на огромной челюсти, могучий, как степной конь. На берегу Бещов глянул на разъяренного боярина, услышал его крик «хватай», огляделся, бросился к попу, охватил его чудовищными лапами, бросил, как полено, себе на плечо.
        - Куда прикажешь, боярин? — хрипел Бещов.
        - В Волгу его! Мечи в Волгу! Топи его!
        Сдавленный, как дитя, рычагами могучих рук богатыря Игнашки, поп даже не бился на его плече: это было бы непристойно. Он только громко восклицал:
        - Господи, спаси! Господи, помоги!
        Под крики толпы, увлеченной и восхищенной зрелищем силы, стрелец Бещов легко вскочил с ношей на нос струга, перебежал по нему к корме, поднял попа Аввакума высоко и швырнул его в Волгу.
        Боярин подбежал прытко к самой воде, схватившись за живот, громко хохотал, смеялся за ним и сын Матвей. Глядя на боярина, засмеялся было кто-то из стрельцов, но смолк, толпа молчаливо насупилась. Страшна была сила рыжего гиганта, что стоял на корме струга в своем красном кафтане, следил, подавшись вперед, за тем, как на воде, в середине расходившихся кругов, всплывали пузыри, как, колыхаясь, плыла поповская скуфья.
        Тихон не раздумывал. Как был, так и бросился в реку, поплыл вперед, осматриваясь — не покажется ли где длинноволосая голова?
        Поп Аввакум вынырнул много ниже того места, куда он был брошен, огляделся, выплюнул воду изо рта, увидел подплывающего к нему Тихона.
        - Ты что, раб божий? — спросил он, улыбнувшись добро.
        - Не утонешь, батя?
        - Не-е! Волгарь я! Спаси тебя Христос! Поплыву подале от сих скимнов!
        И Аввакум, за ним Тихон поплыли вниз по течению, за мысом вышли на берег, стали разоболокаться, выжимать одежу.
        - Ты, молодец, откудова взялся-то? — спросил поп Аввакум дрожавшего от волнения, гнева и холода Тихона.
        - Со струга я! Иду на нем на Низ!
        - То-то вижу — не здешний ты. Ты чей, раб божий?
        - С Устюга. С Великого. По торговому делу. Благослови, честной отче!
        - Погодь, оболокусь, так-то непристойно! — отвечал поп Аввакум, выжимая кафтан. — Спаси бог за горячую душу!
        Другие-то, бедненькие мои прихожане, стоят да глядят, а в воду скакнуть не смеют. Как скакнешь? Ведь боярин попа-то бросил! Боярин! Дрожат, хоть и в воде не бывали. А души-то хорошие!.. Ты докуда плывешь?
        - До Казани! — говорил Тихон. — Дивлюсь я, отче, как ты смело говоришь с большим боярином.
        - А что Иван Златоуст пишет? Ты «Маргарит»-то чёл ли? Любовью к людям мы только и спасаемся, другим ничем же. «Аще предам тело мое на мучение, да сожгут его, — сказал апостол, — а любви не имею — никакой пользы не будет!» Люблю людей, затем и учу, люблю русичей, ну, от дураков страдать-то и приходится, силен-от бес-то, ох силен!
        Поп Аввакум говорил все медленно, ясно. Видно было, что все, что он говорил, было у него давно обдумано, приведено в строгий порядок, и Тихон, глядя на спокойный лик деревенского попа, дивился этой твердости.
        Поп Аввакум вздохнул. Огляделся.
        - Эка благодать-то, господи! — помолчав, заговорил он, любуясь на березовую рощу, трепещущую, сквозную, яркую, в солнечных искрах и кружках. — Премудрость божия! Весна-красна! Как все прилажено, как всяк злак на пользу человекам! А вот такой скимен рыкающий, — кивнул он в сторону стругов, — ревет, а чего — и сам, дурачок, не знает. Сам себя укротить не хочет, нравен больно. А ты борись! Укрощай! А не укротишь себя — так люди укротят! А люди не укротят — бог укротит, сильна у Христа-то шелепуга[60 - Плеть.]!
        - Укротит?
        - Обязательно укротит! Сам себя укрощай! Сам с собой борись! А когда все люди с собой крепки будут — ой легко на земле будет жить! Борись, сыне, с собой! Однова приходит ко мне одна девица красна, — ух, много греха. Исповедуется, а я слушаю ее речи и чую — беда мне! Блудный огонь и меня одолевает! Ой, горько мне! Я три свечи к аналою прилепил, зажег да праву руку свою на пламя возложил. Угасло оно, блудно разжение-то! Жечь себя надо, бороть…
        Аввакум смотрел прямо в глаза Тихону — взор попа был легок, как бы удивлен.
        - Значит, можно себя-то победить, — говорил он. — А сам себя победил — всех победил! Вдругорядь воевода наш дочь у вдовы-старушки отнял, взял себе на потеху. А я его в церкви обличил, сказал народу начистоту. Так он, дурачок, пришел ко мне в церковь с людом своим и, выволокши из храма, чуть не задавил меня. Ха-ха! С полчаса я лежал на снегу, как мертв. Потом ожил. А он, узнавши, что я жив, в церковь опять приходил, там меня бил и за ноги по храму таскал. А я в ризах только молитву творю.
        Поп Аввакум подошел к кусту, на котором сушился кафтан, заглянул в сапоги и с доброй улыбкой вздохнул:
        - А ну его! Не знают, что творят!
        - Вот так всю жизнь в борении и живешь здесь, отец? — спросил Тихон.
        - Нет, я в Москву от обиды потом потащился. К Неронову протопопу, к Ивану. К земляку. Тот меня к царскому духовнику свел, протопопу Степану. К Вонифатьеву. А Степан-протопоп про меня царю сказывал, и звал меня царь к себе, грамотку дал. Велел назад волочиться. Ишь ты, запировали!
        Со стороны стругов неслись раскаты басовитого хохота, визжала баба.
        - Как есть робятки! Пируют, — говорил добро поп, покачивая головой. — Однова меня чуть не задушили, как царь Иван митрополита Филиппа, вдругорядь сейчас чуть не утопили, аки волхвы Степана Пермского. И смеются люди, дурачки.
        - Батюшка, а ты Пахомова Семена Исаковича — патриарший он человек — не знаешь ли?
        - А как же! — живо повернулся к нему отец Аввакум. — С Нероновым ревнуют о благом. И Никон-архимандрит с ними… Дружки, спаси их господи. О народе забота у них… Ну, я оболокусь да побегу к себе этой стороной, а ты, раб Христов, будешь у нас — захаживай коли. Не забывай грешного иерея Аввакума.
        Одевшись, поп Аввакум благословил Тихона и пошел к себе в село Лопатицы, прямиком через поле, а Тихон кинулся к стругам.
        Бежал и думал:
        «Как ведь оно бывает! Чего ищешь — ан вот оно! Само в рот лезет. Бабка Ульяна учит молчанию, поп Аввакум — слову учит. Сперва, должно, молчат, а потом, как уж невтерпеж станет, говорят… Ну и в воду попадают. Тоже не легче…»
        Тихон перевалил через мысок — стало под дымом видать костры. В двух казанах варили уху. Два холопа у одного котла возятся, стрельцы — у другого. На травке ковер постелен, на нем возлежит воевода, пиво стоит, сулейки цветные с вином, мужики без шапок кругом стоят, ветер кудри у их вьет, у воеводы лысина блестит, розовая под солнцем. Боярин гремит безотрывно:
        - Платить недоимок не будете — в батоги! На правеж! Или государю не платить, царю и великому князю? Гиль[61 - Бунт.] подымать хотите?
        Тихон обошел стороной, пришел к себе на струг, лег на стлань, слушал, как за бортом стучит, хлюпает вода — тихо да ласково. Ой, как хотелось бы тишины, да ласки, да милосердия! А как давеча ревел боярин, как хохотал, что поп пузыри пускал! А рыжий богатырь Бещов? Не знает, дурачок, чертова сила, что творит. За боярином идет. С него и спрашивать нечего. Спят, спят люди, дремлют.
        И видел Тихон над собой лицо Аввакума, доброе да сильное.
        Новое! Таких людей еще он, Тихон, николи не видывал.
        И когда вернулся на струг его сосед, Кряжов Сергей Семенович, Тихон крепко спал, так и не попробовав ухи из боярской тони в Работках.
        Лежит село Лопатицы недалеко от пристани Работки, на невысоком склоне меж двух рядов холмов, на дороге на Нижний Новгород. Кругом богатые луга, бортёвые темные леса, в самом селе шестьдесят дворов, на селе три кабака боярских, спаивают народ. Весь приход большой — до двухсот пятидесяти дворов.
        Жили в селе по старине, миром. Староста да судьи были выборные, крестьяне тянули посошное тягло. Центром всей общественной жизни была церковь в Лопатицах да еще ближний монастырь Макария Желтоводского.
        Шел уже девятый год, как поп Аввакум Петров священствовал в Лопатицах, а сан он принял на двадцать третьем году жизни. Сельский мир дал ему избу, землю, и он жил простым крестьянским обычаем. Попом Аввакум был белым — женатым, попадья его, кроткая Настасья Марковна, была дочерью кузнеца. Были они многодетны, да еще жили в их семье младшие братья Аввакума, вдова одного из братьев и племянница. У Петровых, как у всех крестьян на селе, была лошадь, сам поп пахал, сеял, жал хлеб, косил сено, и ему в этих работах помогали семейные… Трудились все шесть дён в неделю, спали на лавках под овчинами, в субботу ходили в баню, в субботу поп в сельской церкви пел всенощную, в воскресенье — обедницу…
        Сдавая испытание на попа пред епископом, молодой ставленник Аввакум читал громко, ясно, выразительно, за что получил подарок от епископа — рясу, скуфью, несколько книг. А став попом, в этом еще преуспел, и «слово божие истекало из его уст, как сладкие воды». Дом свой и хозяйство он вел строго и домовито, за что пользовался уважением среди прихожан.
        Пробираясь полем в свое село, щупая одежду, покачивая головой, раздумывал Аввакум Петрович о самом себе:
        «Царь-то Алеша мне на Москве обещал, что больше меня никто обидеть не смеет, а вон оно как выходит!» А ведь у него, у Аввакума, на Москве много дружков, и все немалые люди.
        «Много нижегородцев на Москве, помогут же мне они!» — думал поп Аввакум… Знать, он и не чуял еще тогда, какими жестокими врагами обернутся потом ему, Аввакуму, эти дружки…
        Бежит поп Аввакум полем. Весенний ветер сушит да сушит на нем кафтан…
        …И ужели такие-то московские люди его, бедного попа, в обиду дадут? Ей-никак! Неужто у царя не найдет он управы на жестоких воевод? «Ей-найду!..»
        Поп Аввакум бежит, а сам так все и видит, как тогда оно было. Сидят его дружки и он сам в Москве, в палате у благовещенского протопопа, царского духовника Степана. Все тут. Никон — архимандрит Новоспасский. Молодой царский стряпчий Федор Михайлович Ртищев. Протопоп Иван Неронов. Другие попы, что со всей земли в Москву за правдой идут. Хлоп — и дверь настежь! И входит он, надежа, царь Алексей. Молоденек, ох молоденек! И все они, сколько их народу в палате тогда ни было, все единомышленны, все душой об одном болеют — быть бы Московскому царству благочестивым православным царством. Первым в мире! Был бы в царстве сем народ добродетелен. Храмы благолепны, Москва — что твой Царьград!
        Все они кругом царя как цыплята вокруг наседки, а он-то, царь-батюшка, всем им помогает, всех-то их хвалит.
        Как оно в псалме Давыдовом поется?
        «И вывел народ свой в радости, избранных своих — в веселии! И дал им земли народов, чтобы соблюдали уставы его и хранили законы его!»
        Кто выведет? Да он, Алеша-царь! Дружок! Свой! Царь-то — он все может!
        …Поп Аввакум остановился перевести дух, пощупал кафтан — сух совсем, не будет сетовать попадья Марковна.
        А кругом родное! Под осыпью весеннего солнца свежа зелень лугов, черны поля, ярки озимые всходы, сквозят перелески — береза да ольшаник, за ними синий еловый лесок. По черным полям за лошадками, за сохами идут сильные пахари, ребятки ведут лошадей, кое-где и боронят. Волга сверкает вдали колким блеском, три паруса белеют у берега, — надо быть, шереметьевские струги обедают, поплывут дальше, в Казань! На тех стругах рослый бородатый молодец, что не побоялся, прыгнул за ним в Волгу, спаси его Христос! Добрый человек! Есть добрые люди на свете!
        И вдруг будто холодом обдало, пронизало попа, словно судорога повела душу.
        «А може, все те разговоры у протопопа Степана о церкви просто многомятежны? Горды, заносчивы? Да разве направишь вольный народ к правде крестными ходами, колоколами, хоругвями? Пеньем? Ей-нет! Это одно величанье против простых людей. К народу нужно в сердце, в душу войти, жить с ними, с простыми людьми. Учить их. Чему? Тому, что душу мягчит, спасает, звать к любви, к труду. Бог — он любовь! Пример спасет народ, — слово учит, пример ведет. Жить, жить самому надо так, чтобы как свеча гореть перед богом, а не величаться дружбой с великими людьми на Москве. И с чего это верится, что большие люди могут великое сделать? Суета! Труды повседневные, всенародные совершат величайшее. А вот хочется, до чего хочется попу опять в Москву тащиться, с большими людьми дружить, языком звенеть, пышные хоры слушать в Успенском соборе! А по церквам-то по нашим служат неблаголепно, и читают и поют враз, поскорей, абы избыть службу, — работать ведь всем надо. Нет, дьявол это соблазняет, ставит меня на высокую Гору, на мир кажет: вот он-де, все твое! А ты не ходи, не ходи в Москву-то, держись за народ, за простого
человека. За землю свою».
        И поп Аввакум, как столб, пал с рыданьем на пахучую, теплую, живую пашню, обнимал руками землю, обливал ее слезами. «Земля моя! Святой, благодатной должна стать эта земля от трудов людских, не от гордых слов, не от пышных риз… Жить с простыми, не с гордыми. В народе спасенье, в народе жизнь бесконечная. Народ-то не для себя хорошего ищет, а для всей земли…»
        - Господи, помоги! Господи, укрепи дурака, чтобы дело твое делать безбоязненно и честно! — молился поп Аввакум. — Помоги, укрепи, чтоб не возгордиться, не покинуть народа!
        На струге Тихон Босой проснулся, сидел по-татарски, поджав под себя ноги, смотрел на уплывающие берега.
        Кряжов развалился около, смотря в небо, где кружили чайки.
        - Слышь, молодец! Чего загрустил? — проговорил Кряжов, приподымая с полушубка лысую свою голову. — Аль все боярина вспоминаешь?
        - А то! — отозвался Тихон, хоть говорить ему не хотелось. — А на што он мне?
        - На што тебе? А вот лучше ты молись-ка богу, чтоб ты ему не понадобился! — тихо говорил Кряжов. — Ишь ты, лихой, в воду скаканул! Ты вот в воду скаканул, а воеводе обида. Наплевать-де мне на боярский гнев! Поймал бы тебя евонный Игнашка, как воробья, — мало бы не было.
        - Души-то не поймает!
        - Душа душой, а по спине отхлестать может завсяко просто. Верно? Душа молчит, а спина горит! Не так это нужно делать.
        Тихон молчал.
        - Слушай, парень, — заговорил Кряжов, понизив голос, — а поедем со мной! Надо силы копить.
        - Куда это?
        - А на Дон! Топерва много народу на Дон бежит — с Дону выдачи нет! У нас на Дону ежели бояре с Москвы и бывают, так речи говорят вежливо. Не эдак, как воевода наш говорил. Подарки нам везут. О батогах они и думать забыли, потому что у каждого из нас сабля. Велик Дон! Силен! По старине правит там народ, круг наш казачий. Сидим на Дону — не кланяемся никому! Хлеба и то не пашем. Кто волен, тот и казак!
        - А делать что буду?
        - Дел хватит! Рыбу лови на Дону, на Москву вези, торгуй, а то с нашими казаками в Сибирь иди, путь показывай — ты там все знаешь. Казаков теперь много в Сибирь идет — на Черное море царь путь заказал. Женим, девку дадим тебе ладну, коня, ружье, саблю, седло, шапку. Казакуй! А ежели что случится, будешь бояр бить!
        - Бить? — поднял голову Тихон.
        - Ну да, бить! Соберется народ, отольются дьяволам тогда и твои обиды, как весь загорится народ, как подымется на Москву.
        Кряжов поднялся, сел на стлани, огляделся, кивнул на передний струг:
        - Видал, чево бояре делают? Так как же с ними, с боярами, говорить, ежели не нашим казачьим обычаем, саблей вострой! Воевода-то только себя помнит, а мы ему о других напомним! Он еще старик — ино ладно, а на што сынок-то похож, а? Лях, вся стать!
        И Кряжов ощерил крупные желтые, но все как один целые зубы.
        - А у нас на Дону найдутся такие орлы, что эти против них так, подлетки. Небось!
        И, подмигнув, повалился на свою овчинку и заснул.
        Глава одиннадцатая. Котел закипает
        Было майское воскресенье, вся Москва была в легкой дымке нараставшего тепла, в свежем ветре, животворной силой дышавшем с окрестных весенних полей. Уже распустились тополя и березы, липы и клены лохматились почками, на дворах, под тынами, между плахами мостовых густой щеткой зеленела трава, вся в золотых попиках, волоковые окна в московских избах были отодвинуты. Гудел праздничный перезвон.
        Отошла обедня и у Николы в Хамовниках, но народ не расходился с большого зеленого двора церкви, люди в кучках горячо толковали.
        Народ был все степенный, в праздничных темных кафтанах и в однорядках, в валяных высоких колпаках, женщины в кубовых, синих летниках с густо насборенными четырехаршинными белыми рукавами, с белыми, как положено в церковь, платками на головах.
        Прихожане Николы были ремесленниками, работавшими «хамовное дело» — скатерти, простыни, полотенца — и на царский Верх и на продажу по заказам.
        Круто, ух круто жмет начальник Земского приказу Левонтий Семеныч Плещеев, выколачивает из народа деньги! Вывешены листы против Земской избы, у Раската, бирючи об этом же кричат с Лобного места, по площадям, по торгам. Приказано доправить за два года те деньги, что отставлены были, как вводили налог на соль: подбирали то, что давно упало с возу. Дело было явно беззаконным, народ глухо волновался, гудел потревоженным ульем. Из Хамовной слободы на неделе земские ярыжки в смурых своих кафтанах, с бердышами в руках хватали людей, уводили на Земский двор, сажали за решетку. Четыре дня тому назад были так схвачены трое ткачей — Максим Сувоев, Дементий Санин да Васька Иванов. Днями они стояли на правеже под Китайгородской стеной, где земские палачи, привязав к столбам, били их гибкими лозами по ногам, то свирепо, а то озорно посверкивая вокруг на народ пропойными глазками из-под косматых бровей, пока окрик наблюдавшего подьячего: «Полно!» — не прекращал этой денежной операции. Ночь схваченные сидели в тюрьме.
        Левонтий Семеныч торопился. Время было удобно: молодой царь в сопровождении всех больших бояр ушел, как всегда, на две недели на богомолье к Троице-Сергию — подходил праздник Троицын день. В Москве остались для береженья и управления пятеро доверенных людей: два князя Пронских, князь Ромодановский да два думных дьяка — начальник Посольского приказу Назар Чистый да Волошенинов Михайло. Это он, Назар Чистый, душа соляной операции, и решил выжать все потерянные деньги.
        Перед Земской избой весь день с утра до вечера толклись недоимщики, родные и друзья избиваемых, осаждали подьячих в Земском приказе, добивались, кто сколько должен, торговались до хрипоты. Взъерошенные, остервенело излаянные подьячие с глазами-шильями рычали на просителей, ожесточенно скребли гусиными перьями в масленых волосах, развивали длинные столбцы, листали долговые книги и тут, не теряя времени, рвали посулы и поминки направо и налево, ловили рыбку в мутной воде.
        Родичи, добившись, сколько нужно заплатить, чтобы выручить несчастных, опрометью бежали из Земской избы, метались по Москве, ища деньги в долг под любую резь[62 - Процент.]: у ремесленников даже и при большом-то обороте работы наличные деньги бывали редки.
        …Когда на огне греется котел с водой, видно, как в воде сперва появляются, крутятся светлые струйки, потом со стенок всплывают пузыри, сперва белесые, редкие, потом сыплются уже горохом светлые и частые, а потом вода кипит, бьет живым ключом.
        И во дворе Николы в Хамовниках ходили, крутились такие же струйки, когда вдруг голоса зазвенели в открытую, посыпались пузыриками страстно.
        К святым воротам в малой своей тележке, на резвой лошадке в лычной сбруе извозчик вскачь подвез Максима Сувоева да Ваську Иванова. Рядом с освобожденными сидели заплаканные, но улыбающиеся их женёнки, только выкупившие их из Земской избы.
        Ой, да кто в Хамовниках не знал Максима Сувоева? У него во дворе работала не одна своя семья, были и наймиты, работные люди, что шли в Москву со всех сторон покормиться, приодеться. А Васька Иванов? Тот, чей двор стоит у самой Москва-реки, у Крымского броду! Он хоть работал только с семьей, зато был знатен хитрыми узорами своих серебристых скатертей. Кто его не уважал?
        А теперь оба почтенных ремесленника вылезли едва из тележки, подхваченные скорбным народом под руки, стояли в грязных, маранных кровью одежинах, с соломой в сбитых волосах и в бородах, с истомой в бледных лицах, тащили, еле передвигая, опухшие ноги под общее голошенье баб, вовсю сокрушавшихся об их муках мученических, под покачиванье головами мужиков, пока наконец не уселись оба рядком на белокаменной паперти, под фигурными столбами, словно двое грешников из ада сошли со стенной росписи.
        - Это он все робит! Он, Левонтий Семеныч! Плещеев! А велел ему Назар, дьяк Назар Чистый. Грабители! Разбойники! Жаловаться? А кому? Царя нет! Боярам? Все они заодно. Ворон ворону глаз не выклюет! Ах ты болезный наш Максимушка! Васенька, ясный свет! Ой, тяжко вам досталося, болезные вы наши! А теперь и других мужиков наших злодеи потянут!
        У Сувоева и Иванова слезы катились по щекам, сверкали в бородах, когда они обсказывали о том, как им досталось на Земском дворе, и их речи то и дело прерывались криками возмущения.
        И на храмовом дворе Николы в Хамовниках да и в других церковных дворах в боярской Москве само собой вновь восставало неизбывно старое народное вече. Пусть не было тут Новгородского вольного колокола, сосланного Москвой, не было Волхова, давно был казнен последний московский посадник Вельяминов, но по-прежнему две стороны стояли друг против друга — люди вящие и люди молодшие. «Худые мужичонки-вечники», простые труженики, искали правды для себя вместо московского обмана, батогов да и московской приказной волокиты.
        Так струйки крутились, пузыри скакали наверх, вода закипала по всей Москве — в церковных дворах, в торговых банях, на берегу Москва-реки под Кремлем, в торговых рядах, на площадях, на торгах и особливо во всех московских кабаках, что стояли, почитай, у всех ворот под башнями тройного кольца московских стен.
        Широко расселись царские кабаки и по всем городам и уездам всей Московской земли, хоть не прошло еще и ста лет, как русские люди зазнали злое новое питье — водку. Исконным русским питьем было пиво, то пиво, что испокон веков свободно варилось в каждом городском, посадском, крестьянском дворе на каждый праздник, как варится оно и по сей день. С пивом была весела и застольная, чуть хмельная беседа, живая, уветливая, разумная, да еще звенела веселая песня.
        Но злую пустил водку по Руси царь Иван Васильич Грозный сперва для своих опричников, чтобы тех не мучила совесть от темных их дел, а потом указал открыть и первый кабак на Москве на Болоте, за Москва-рекой, близко, всего через мост от Красной площади.
        С полтысячи лет добиралась водка до Москвы после того, как явилась на свет: арабский врач Рагез в далеком Багдаде впервые в 860 году н. э. добыл ее, очистив негашеной известью. Водка шла по Европе, продавалась там в аптеках как лекарство. Впервые московские бояре да воеводы в завоеванной Казани увидели «ханские кабаки», которыми татаре спаивали покоренные народы, получая от того огромные доходы. И бояре на Москве да шинкари на Украине жадно захватили в свои руки золотом бьющий, свирепый сивушный ключ, приучая народ к злому зелью.
        В это майское воскресенье шумел и старый царев кабак на Балчуге[63 - Болото (татарск.).]. За Москва-рекой Кремль весело, в упор озарен солнцем, сверкают купола, а здесь Болото еще полняком не просохло, было в рыжих, зеленых, черных проплешинах, по ним к Ордынке проложена крытая хлюпающими плахами мостовая, толпами по ней движется конный и пеший народ.
        Кабак Балчуг — старая, черная от времени изба с зеленым мохом обросшей крышей, к ней обаполы, словно заплаты, пристроены две избы поновее. Прохожие идут мимо, поглядывая и пересмеиваясь осторожно, когда, распахнув двери избы, кабацкие ярыжки выбрасывали оттуда в грязь очередного пропившегося в дым питуха, а ожидавшие очереди на улице вламывались на освободившееся место.
        Внутри кабака против светлого майского дня темно, избяные длинные щели-окна хоть и пропускали солнце, но даже солнце затухало от пыли, пара, дыма — в кабаках и курили табак, и нюхали, и особенно сильно пили его с водкой, до кровохарканья: забористо, и доход казне!
        Стены кабака, конопаченные лохматой пенькой, тоже чернее угля — от дыма, от дегтя березовых лучин долгими зимними вечерами; со щелястого потолка свешивается пыльная паутина; в переднем углу, перед образом Спаса милостивого, теплится зеленая лампада. Под иконой — прилавок из толстого, топорного теса, улитый, пропитанный за десятки лет вином, рассолом, кровью, блёвом, салом до блеска.
        Кабак гудит, словно море в прибой. За столами на узких лавках сидят московские люди, до отчаяния, до неистовства разожженные водкой и событиями.
        Шум, крик. А громче всех кричит толстый, опухший лицом, с перебитым носом площадной дьячок Пармён Скорая Запись. Сидел Пармён раньше в Приказе Большой казны, был Пармён человеком, искусен был в грамоте, имея четкий, словно окатный жемчуг, почерк, знал все московские дела до тонкости. Да за прилежанье к хмельному питию, за жадные поборы выброшен Пармён из приказа, и теперь на московских площадках, торгах да крестцах[64 - Перекрестках.] строчит Пармён на жирном колене все, что народу занадобится.
        Против Пармёна старый старичок в черном кафтане машет восковыми ручками, слабенькими такими, что им бы приличнее было лежать навек сложенными на тощей, куриной его грудке, чем трепыхаться возмущенно над улитым столом.
        - Скажи, Пармён, не потай: чего ради Плещеев ни дьявола не боится?
        Серый глазок Скорой Записи мигнул хитро под рыжей бровью.
        - Да он-то, Плещеев-то, сам дьявол и есть! — грохочет Пармён щербатым волосатым ртом. — Ей-бо! А ты небось слыхал, кто у него в шурьях?
        - Кто ж, милостивец? — шелестит черная однорядка.
        Скорая Запись набил сперва обе ноздри зеленым зельем, прочихался и сказал:
        - А Траханиотов-то, окольничий, Пётра Тихонович! Где он сидит? Пушкарским приказом ведает. Всегда пушкарей может послать выручить зятька. Все они, бояре, вот как сцеплены…
        И Скорая Запись крепко сцепил толстые, волосатые пальцы обеих рук.
        - Все в одно колесо!
        - Так надо царю челом бить! Глаза открыть!
        - Бивали, бивали! Не раз! — гремело со всех сторон. — За это самое и нас бивали… Младень царь-от, а уж лют. Молчит, а сам бояр держится.
        - Зашумит Москва — откроет царь глаза-то!
        - А може, царь и не хочет их открывать вовсе? — скривился чертом Скорая Запись. — Откроешь, а что увидишь? Докука! А царь за боярами как у Христа за пазухой! Сидит Алеша на Верху, с молодой царицей тешится либо медведей во Всехсвятском травит. А вот весна пришла — соколами в Коломенском ловит ветра в поле! Или на богомолье вот теперь пошел. Войну замышляет. А бояре тем временем все обладят. И деньги соберут, и войско, сами себя не обидят. Али царя распотешат, наговорят разные мечтанья: «Ты, государь, превыше солнца! Кто больше тебя? Единый бог!» Ну, они, очи-то, и не хотят открываться.
        - А што-о? — несется из угла — там монах в черном полукафтанье, в кожаном рубчатом поясе сидит, сгорбившись над ковшом так, что длинные прямые патлы свесились к столу. — Грабя-ат! И с вас и с нас, со святых монастырей, берут! А как? У них, у дьяволов, в приказах столы как устроены, видал? А я видал! Эй, малый! Тащи ковшик с табаком! Покрепше!
        Кто-то говорит, а кто — не видно; сидит тот прямо против окошка, чернела только против солнца голова, трясется борода. И говорит этот тихо, печально, словно осенняя муха жужжит:
        - И стоят они, бедные наши кузнецы, на правеже, смотреть — так, право, сама слеза бьет. Ровно в аду!
        - Нет, ты слушай, — опять вырвался голос монаха. — Столы-то как умно прилажены. Я пришел к подьячему, к Федьке, к Лызлову, спрашиваю: «Так и так… Сколько платить?» — «А платить, говорит, по твоему уму. А допрежь всего садись!» Я сел, у меня против живота из-под стола ящик, и слышу — толкает, толкает. Это у него, Федьки-то, ящик под столом насквозь продернут, это он, собака, толкает — клади-де деньги! Я сунул, смотрю — ящика нет, ушел на тую сторону. Федька вытянул, глянул. «Ма-ало!» И опять меня той ящик толканул… Чуть я с лавки не слетел. Вот чего делают, ха-ха-ха! Ей-бо! Народ-то для подьячих — ну как малина на кусте. Сорви — да в рот, да иди с миром. Ей-бо!
        - Назар! Назар, все он! — слышится из-за прилавка. — Все он, Чистый!
        - Кровопийцы! Грабители!
        Хмель бушует в кабаке, горячит, разжигает разум, жмет пудовые кулаки, рвется в криках из-под густых бород, все выкладывается начистоту. Вот только силы нету.
        Государев истец Федька Можаев сидит тут же, в сторонке, пришипился над ковшом, еле его видно. Толстый нос над красными губами свис морковкой, серые глазки мышатами шнырят исподлобья, уши вертятся, ловят крики.
        Федька Можаев боится. В Земской избе, как его посылали, велели накрепко проведать, где корень разговоров, что как колокол гудят по Москве.
        А дьяк Гусенков, понюхав табачку и отряхивая его с однорядки, сказал:
        - А не проведаешь — ано быть тебе у царя Константина да у матери Елены.
        Известно — в Константино-Еленинской башне Кремля пытка, и помнит об этом Федюшка, забыть то не может, а понять, откуда идет смута, тоже не может.
        «Беда, и только. Пойду дальше!» — думает Федюшка.
        Встал, перекрестился, заплатил копейку за ковш, вышел из кабака — голова кружится, а ему вслед, слышно, хохочут: знают, черти, кто ушел! А солнце уж над Серпуховскими воротами, скоро вечер, а он ничего не вызнал! Ой, беда! Как в приказ ворочаться?
        Шумно и в избе у Москворецких ворот, у Кирилы Васильевича, но шумно по-другому. Тут сильнее шумят, хоть и тише. После возвращения Тихона с Низу собрались к Босому искать правды верные дружки из московских гостей, из ремесленных, из торговых людей. Закатом залита горница, пахнет из садика сиренью, на длинном столе под вологодской скатертью в оловянной братине пиво, кубки оловянные же, деревянные ковши.
        Пришел в дом Босого и дьяк Зайцев. Вошел, сперва было захлопнул калитку, потом снова приоткрыл, осмотрел в щелку улицу и тогда только поднялся по лестнице на крыльцо. Тут сидел свояк Псурцева, Василий Иванов, хамовный мастер, что был утром выкуплен с правежа, теперь помывшийся в бане, приодевшийся, и помаргивал подбитым глазом. На него смотрел, дивясь его рассказу, Тихон.
        «И до чего же, господи, терпеливы да могутны московские люди! — думал Тихон. — Сколько ни били Иванова в Земской избе у Плещеева, не выдал Иванов, что не раз бывал от своих ремесленников для совету в доме Босого! Не выдал и того, что бывали тут и другие люди гостиной и черной сотни».
        У притолоки, привалившись к косяку, стояла Настёнка в розовом своем сарафанчике, почесывала одну босую ножку другой, — ждала, не потребуется ли чего.
        - Православные! — говорил Пахомов негромко. — Сами видите, что деется! Беда! Разоренье опять!
        - Как бы только одно — мир бы был, сами страну уладим, все сделаем, что нужно, — заметил Псурцев.
        - Грозные владыки больше нам ни к чему! — выговорил Кирила Васильич, и по голосу слышно было, что он улыбается. — Порядку не будет! Оно хуже! Эй, Настёнка, вздуй-ка огонька! Темно!
        Настёнка мигом внесла две сальные свечки, свет полыхнул по лицам, по стенам уселись черные тени.
        Пахомов говорил медленно и сосредоточенно.
        - Дело не в попе, дело в приходе. Дело не в царе, в народе все дело, — говорил он. — Привычны мы, чтобы у нас спина от работы трещала. А теперь не то! Москва стоном стонет, Назар Чистый опять да Плещеев деньги с душой вместе вышибают. Бояре хоромы бросились себе строить. Заменить бы надо бояр!
        - Кем же это? — встречно шатнулся Кирила Васильич.
        - А вот кем. Теперь к царю ближе всех архимандрит Новоспасский Никон. Он за народ душой, каждый, почитай, день у царя милости испрашивает. Ему и править, да и другим с ним благочестивым отцам.
        Кирила Васильич засмеялся.
        - Неправо говоришь, Семен Исакыч, — отозвался он. — Что ж, ставить, что ли, нам заместо бояр архиереев? Покамест поп в смирной одеже, он народ учит, а дай ему на плечи по всяко время парчу да шапку золотую — он тот же боярин будет. Ого! С ним тоже не сладишь. Кто кормит, тот пусть и правит. Как в артели! Нету хозяев, и все равны, коли добрые рабочие.
        Никто их не выбирал, не указывал этим людям собираться сюда потаенно, говорить шепотом, — собрала сюда их тревога за свою страну, за народ. Молча всю жизнь трудились они не покладая рук, как по всей земле трудились миллионы.
        Собравшиеся были люди торговые, и они были отлично осведомлены о том, что творится в стране, все понимали. Видели, что молодой царь мечтателен, что Морозов крепко забрал царя в руки — недаром он своих противников угнал кого куда. Князя Одоевского Никиту Федорыча послал воеводой Большого полка, что стоял в Белгороде да в Ливнах, для обороны против немирного Крыма. Дядьев царя — Стрешневых-бояр — посадил по глухим воеводствам. Василия Петровича Шереметьева — в Казань. Под Морозовым народ мучится, Плещеев дерет и скоблит кожу с правого и виновного, высасывает мозг из костей, всех с Земского двора выпускает нищими. Денег в казну набрал Морозов столько, сколько и при царе Иване не бывало.
        Пошто ж такие деньги? На войну? Война народу одно разоренье — все знают!
        Собравшиеся здесь люди, московские гости, не только торговали. Они как земские люди сами были целовальниками, деятельными помощниками московских приказов, исполнителями их поручений: собирали пошлины, налоги, сидели в Таможне, искали, добывали, плавили разные руды, варили соль, правили медными, железными, оружейными заводами, били деньги, курили вино. Точно они знали, сколько денег собиралось, — сколько шло в казну, сколько в боярскую мошну, видели, как казной ведали бояре, думавшие прежде всего о собственном обогащении.
        Народ же московский уж был далеко не тот, каким он был при Иване Грозном, который. свой род чванно вел от Пруса, брата Римского Августа, и гордился тем, что он не русского корня. Народ-то помнил, как недавно еще люди всей земли, очищая свою страну от чужих захватчиков, от панов, тунеядцев, самозванцев, выгнали грабителей, посадили на Москве царя, добились в своей земле мира и возможности народного труда. Простым людям, что совещались. теперь во дворе у Босого, приходилось говорить такие слова, за которые им грозила пытка в башне у Константина и Елены, рос гнев против корыстных бояр.
        Недаром Тихон слышал уже тогда, на Волге, новые слова, что говорил деревенский поп. Надо, надо говорить так же смело, как тот поп говорил тогда боярину. Пусть боярин и бросил попа в Волгу.
        - Православные! Товарищи! — заговорил, медленно вставая и крестясь, Кирила Васильич. — Дума моя такая — нужно челом царю бить на злодеев! Пусть будет его царская воля!
        - А Плещеев на цепь нас не посадит? — пробурчал, качнувшись, Стерлядкин.
        - А народ на что? — повернулся к нему Кирила Васильич. — Всех на цепь не посадишь! Мир — сила…
        - Конешно, опасно, — потом продолжал он, погладив бороду. — Ежели народ встанет, так он сослепу немало дров наломает, да бояре его изобьют. И все. Надо нам знать, чего просим. Надо путь дать народу, чтобы он шел зряче. Все вместе, одной волной! Пишется пером, да не вырубишь топором! Напишем же, братья-товарищи, челобитную. Все как есть. Государь-то от Троице-Сергия будет в обрат ехать, Москва будет его встречать — мы и подадим бумагу! Двинем народ!
        Собрание молчало, в молчании этом уже зрела мысль, у каждого тело словно согревалось решимостью.
        - Настасья! — решительно приказал Кирила Васильич. — Тащи черниленку, да перьев, да бумагу. Возьми в ставце, я давеча там припас.
        На Спасской башне пробило уже три часа после захода солнца, поднялся над крышами между березами желтый полумесяц, в садике Босых щелкал соловей, щелкал, урчал, бил трелью, дудкой, буйно пахли сирени, а в горнице Босого все еще сидели гости, тесно сгрудившись к концу стола, и перо дьяка Зайцева так и порхало по бумаге.
        «…да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре ныне пуще прежнего грабят, на правеже бьют и мучат. Берут с нас по-всякому — и поминками, и посулами, новые накладывают беззаконно, а сами себе с налогов тех собирают сокровища несметные, хоромы строют великие, кои по чину им и не подобают. И допрежь николи не бывало того, чтобы не токмо боярам, а дьякам да подьячим каменные хоромы ставить. Все это от грабежа! И твое царское долготерпение столь велико, что те люди тебе в государевых твоих делах радеть перестали, а токмо сами себе от твоих государевых дел всякую пользу добывают. И оттого ныне многие города да уезды, что давали допрежь того большой доход казне твоей, государь, от их боярской да дьячей жадности запустели, пришли ни во что…
        …И того просим, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии — ты, государь, преклонил бы ухо твое к молению нашему, и бы изо всех чинов добрых людей выбрал бы, да при себе поставил, и тем нашей бы жалобы не презрел…
        …А первый твой боярин Борис Иваныч Морозов учинил бы сыск, каковы те сильные люди, что над нами, холопами твоими, неправды творят, нас вконец разоряют и нам великие насильства да обиды чинят, дабы тем твою царскую власть осмеять да оболгать».
        Сразу всего не вспомнишь, не составишь, не упишешь, решеточные сторожа на улицах чем поздней, тем строже, пятерка сильных царских бояр берегут Москву крепко. Сегодня дело не кончить… Да потом надо и переписать челобитную не раз и не два. Сегодня, стало быть, надо расходиться, а назавтра собраться опять…
        И уж стали подыматься из-за стола — тут дьяк Зайцев, натягивая на лысый череп колпак, молвил:
        - А кто же, православные, наше челобитье царю поднесет? Каков человек?
        Тихон шагнул перед всеми к самому столу, согнулся в уставном поклоне, выпрямился.
        - Я обижен, я и подам! — только и сказал он.
        Глава двенадцатая. Соляной бунт
        Торжественно подходил поезд царя Алексея к Москве на обратном пути из Троице-Сергиевой лавры. Поезжане стояли уже на последней слазке, недалеко от Ярославской заставы Земляного города перед московскими посадами. На слазке стоит шатер алого сукна, в форме крепости с четырьмя башенками по углам, с нашитыми шелковыми цветками, зверями и птицами.
        Переодеваясь в этом шатре для въезда в Москву из дорожного платья в царские одежды, царь Алексей волновался: что в Москве? Более двух недель был он в отсутствии, был словно в раю, отложив всякое житейское попечение, был окружен черным народом, оставался больше двух недель живой иконой, перед которой черный народ под звуки стихир, в клубах синего ладана падал тысячами и тысячами на колени. И самый веселый праздник Троицы встретили пышно. И Алексей Михайлович, стоя во время обедни под шатром царского места, чувствовал себя перед лицом самого господа бога царем над всеми православными всего мира, ответственным за все человечество…
        Когда царь шел домой, крестьяне, посадские за десятки верст выходили на дорогу из своих деревень, ждали, ночуя в поле и в лесах, выставляли на обочинах дороги свое нехитрое, радушное угощение — хлеб, соль, пироги, пиво, яйца, мясо — и падали на колени при проходе царя. И то ли еще царя ждет в Москве!
        - Эй, стряпчий! — вдруг вспыхнул гневом царь. — Как подаешь платно?
        Молодой стряпчий Федор Михайлыч Ртищев не сумел сразу ловко накинуть на царя тяжелые золотые одежды, так, чтобы голова пришлась бы прямо в ворот, гневное, со сбитой бородой лицо царя вынырнуло из жесткой парчи прямо против лица Ртищева.
        - Бармы подай! — натужно крикнул царь. — Чего стоишь?
        Но в красивом лице юноши придворного было столько угоды, преданности, обожания, что юноша царь сразу же отошел, смягчился и милостиво улыбнулся. На архангела Михаила был похож стряпчий Ртищев.
        А за шатром слышались голоса, смех бесчисленных людей, топот, ржали кони, бряцало оружие, тарахтели колеса — шествие уже вытягивалось на дорогу. Торопливо нахлобучив увенчанную крестом, отороченную соболем, каменьями усыпанную шапку, царь торопливо шагнул из шатра — хотелось ему на солнце, на свет, к его царским людям.
        Зеленая поляна под солнцем пестрела цветами, большие наряды бояр сверкали золотом, медленно двигались их высокие шапки, выезжала серебряная карета царицы Марьи. Конюший боярин подвел государю белого аргамака Сокола, стряпчие подбросили красную скамеечку под ноги, и царь в тяжелом своем облачении легко вскочил в персидское, мелкой серебряной филиграни и в бирюзах седло, вдел в серебряные стремена на красных сафьянных сапогах с золотыми каблуками ноги, разобрал звенящие поводья кольцами, перекрестился.
        Замахали махальные. Пошли!
        Шли обычным порядком. Впереди полторы тысячи стрельцов разных приказов в цветных кафтанах, лазоревых, синих, желтых, часть с метлами на плечах — готовили царю путь. За стрельцами кони везли две пушки, за пушками два пушкаря — один с копьем с насаженным на него серебряным орлом, другой с серебряным же бердышом.
        За пушками опять шли стрельцы в красных кафтанах, с секирами, за ними музыканты — дудели в трубы, били в барабаны.
        За секирщиками — еще двадцать полусотен стрельцов в наплечных цветных перевязях, в берендейках с висевшими зарядами, с ружьями на левом, с бердышами на правом плече.
        За стрельцами шел отряд «для станов», из окольничьих, из думных бояр. На подводах везли казну — столовую и шатерную, за ними шли пеше сытники, подключники, истопники, столовые. Тут же шло сорок барашей[65 - Придворные шатерщики.] — на сорока подводах везли они царские шатры.
        За телегами со стряпней ехали конные стрельцы Стременного государева приказа, на царских конях, богато вооруженные роскошным оружием из Оружейной палаты. Вел их боярин Растопчин.
        За Стремянным приказом вели шестьдесят два верховых коня в драгоценной сбруе, за ними двенадцать коней везли царскую карету, золоченую, с хрустальными стеклами, каждого коня вели два конюха.
        За каретами среди отряда, вооруженного луками, стольники несли меч царя. Затем шли двести стрельцов — охрана царя. Идя по обе стороны дороги, они серебряными кнутами отгоняли наседавший народ. Среди этих стрельцов ехал на коне царь, с ним ближние бояре, с Морозовым во главе.
        За царским поездом следовал такой же поезд царицы.
        …На деревянной башне Земляного города стрельцы закричали, замахали ожидавшей толпе руками — вдали показалась пыль, сверкало оружие, кареты.
        - Царь едет! — закричал народ.
        Голова поезда втянулась в Ярославские ворота города, на прямую, как стрела, Ярославскую дорогу и шла мимо деревянных изб, зеленеющих огородов, выгонов, где мирно паслись коровы, лошади, овцы.
        Народ толпился у дороги, жадно смотрел из-за заборов, заполнил крыши, свешивался с деревьев, вопил, махал шапками, дробно звенели колокола маленьких посадских церквей, сливаясь с далеким густым звоном Кремля.
        У Земляных ворот царь спешился: царя встречал патриарх Иосиф с крестным ходом, с свечами, фонарями, хоругвями, певчими дьяками. Шествие остановилось, запели молебен. Тут же встречали царя и правители Москвы — князья Пронские, Ромодановский да два дьяка — Чистый и Волошенинов. Из-за их шуб острил тревожно бороду и глаза Плещеев.
        Пока служили молебен, Плещеев улучил минуту, подбежал к Морозову, шепнул:
        - Борис Иваныч! Воровство на Москве!
        Морозов дугой сдвинул брови:
        - Что за воры?
        - У Воскресенских ворот в ночь прибили прелестные листы. Народ прельщают. Бить челом хотят царю на бояр!
        - Подай сюды! — протянул Морозов руку в перстнях.
        - Сорвать не дают, Борис Иваныч! Боюсь — будет замятня!
        - Боярина Растопчина ко мне! — крикнул Морозов.
        Растопчин подъехал, осадил коня.
        - Стремянным стрельцам твоим смотреть зорко, Тит Адрианыч, береги, чтобы челобитчики бы к государю не подступили. Кто будет лезть — хватать!
        За Плещеевым к Морозову пробился и дьяк Назар Чистый, долго нашептывал, чего — не слышно было за звоном колоколов. Морозов в упор смотрел ему в лицо, еще более бледное от черной бороды и волос, смотрел, как шевелились красные губы, думал:
        «Твои это все плутни, а нам расхлебывать!»
        Патриарх Иосиф благословил восковой ручкой своей царя, готовясь идти. Шествие затопталось на месте.
        Когда царев конь вступил в узкие сырые Сретенские ворота Белого города, там затаились два мужика, бросились к царю, крича:
        - Правды! Правды пожалуй, государь!
        Ехавший рядом с царем боярин Морозов толкнул коня вперед, сшиб обоих, мужиков схватили.
        Когда подъехали к Лубянской площади, царский поезд уже с трудом пробивался сквозь рвущийся к царю народ. Крики: «Правды, правды, государь!», «Смилуйся, государь!» — стояли стоном, бранились стрельцы, молотя о спины, плечи, головы, ломали свои серебряные кнуты; народ, обезумев, лез вперед, плача, выкрикивая о насильях, грабежах, беззакониях бояр, и все крики и вопли крыл отчаянный трезвон на церквах. Пожилая баба в вроспуск повязанном кубовом плате вынырнула снизу, из-под локтей стрельцов, работавших кнутами так, что шапки съехали на затылки, а лбы заливал пот, протиснулась к царскому коню и крикнула, протягивая окровавленный, изодранный в клочья кафтан:
        - Царь-государь! Смотри-ка, чего сделали твои бояре с моим Ванюшкой!
        Царский конь, испугавшись, всхрапнул, дал свечу, напруживая пахи, царева шапка съехала набекрень.
        Алексей жалостливо наклонился было к бабке:
        - Что тебе, мать? О чем просишь?
        - Взять ее! — крикнул Морозов, и широкие красные спины стрельцов накрыли женщину, как гончие собаки накрывают зайца.
        - Иваныч! — кричал царь. — Отпусти ее!
        - Нельзя, государь! Ведунья! На твое государево здоровье колдует. Порчу насылает. Ведьма!
        Царь насунул шапку на глаза, лицо его испуганно посуровело, губы сжались, голова ушла в плечи. Юноша исчез, на белом коне сидел перепуганный жестокий владыка.
        Народ рвался один через другого; люди падали, вставали, оставались лежать, растоптанные толпой; кони храпели, трясли головами, выбирая, где ступить между сбитых людей; люди стояли на коленях, крестились, рвали отчаянно на груди рубахи и кафтаны в свидетельство своей правды, открывая саму душу, плакали громко. Поезд расстроился в своем чине, подвинулся вперед, конники перешли на рысь, бичи и кнуты свистели и били во все стороны, царские телеги гремели по плахам мостовой, скороходы, пешие стрельцы и прислужники бежали стремительно. Царь скакал, подпрыгивая неловко в высоком седле, Морозов — рядом, насупив брови, борода торчком, стлал иноходью; шествие неслось теперь с Лубянской площади, вниз, направо, к Кузнецкому и Воскресенскому мосту, через Неглинную, к спасительным стенам Кремля.
        Тихон ждал на мосту, забившись между двух книжных ларьков. Когда прибежали на мост стрельцы, стали очищать мост от народа, Тихона не заметили. Царский поезд лавиной катился с холма, народ бежал, гнался с криками за царем. Царский конь с громом вскочил на мост. Тихон выскочил из своей засады, бросился вперед, однако караковый жеребец стремянного стрельца сбил его в сторону, прижал к старым перилам моста, те не выдержали, обломились, Тихон упал в мутную воду Неглинной.
        Вынырнув, задыхаясь, Тихон плыл к кремлевскому берегу, к Собакиной башне. Царь уже проскакал по мосту, потом по взъезду, за ним загремели его кареты, в которые набились спасавшиеся бояре, вынеслись на Воскресенскую площадь и через мост надо рвом, и все исчезли в Никольских воротах. Ворота захлопнулись.
        Гнавшийся с криками за царем народ заполнил всю Красную площадь, ломился в Никольские и Спасские ворота. Народ теснился вдоль Кремлевской стены, надо рвом, жалостно кричал стрельцам, что стояли, растерянно глядели между зубцами стен:
        - Кого оберегаете, такие-сякие? Бояр! Чего сами от них имеете! Воров бережете! Изменников!
        - Православные! — кричали со стены стрельцы. — Да нешто мы не понимаем? Ваша беда — наша беда. Чего делать? Нам так приказано.
        - Открывай ворота! — кричал народ. — Мы ударим челом государю. Или он нас не пожалует?
        Мокрый, вывалянный в глине Тихон выбежал на Красную площадь, смотрел в бешенстве, как со стены Кремля уходили стрельцы в своих красных кафтанах, как из-за зубцов выходили, становились на их место немцы-латники, в железных шлемах огурцом, из-под шлемов торчали усы, длинные острые бородки. Немцы стояли на стене спокойно, упористо расставив ноги, смотрели холодно и непреклонно.
        Народ с площади торговался с ними.
        - Мы знаем, вы честные немцы! Мы друзья ваши! — кричал народ. — Мы вам зла не сотворим. Мы просим царя убрать бояр, что грабят нас. Помогите нам. Дай путь! Открой ворота!
        Капитан Яган Хохбруннер улыбнулся надменно, покрутил усы.
        - Скоты! — процедил он сквозь зубы. — Разве можно верить сей зверь?
        Народ кипел, метался кругом, смятенный, кричал.
        Тихон пробился сквозь толпу, взбежал на Лобное место, выхватил из-за пазухи челобитную.
        - Православные! — крикнул он, высоко подымая скатанный столбец. — Народ, слушай! Вот челобитье, о чем народ московский просит царя!
        - Чти! Чти! Всем! Чти громко! — гремели крики со всех сторон. — Пусть всем будет знатно! Давай! Любо!
        Из толпы замахали шапками звонарю на Василии Блаженном:
        - Кончай звон! Слово слушаем!
        Звон прекратился, в наступившей тишине на Красной площади раздавался голос Тихона, зачитывающего те слова, что писаны были в доме у Москворецких ворот. Что было написано, то слушали и понимали, правда, только ближние, но ближние слушали очень внимательно, а потому дальние понимали, что то, что читает этот рослый молодец в мокром, грязном кафтане, — истинная правда, которую уж потом им растолкуют.
        - «Да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре пуще прежнего грабят, на правеже бьют, всячески мучат…» — выкрикивал Тихон.
        - Правда! Правда! — кричали люди со всех сторон. — Любо, любо!
        - «Из налогов тех собирают сокровища несметные и хоромы строют великие!»
        - Любо! А Морозов-то, а? Че-орт!
        - «Да и у дьяков-то теперь каменные хоромы стоят!»
        - Чистый! Назар Иваныч! Ярославский плут! Правда истинная!
        - «И того ради просим тебя, государь, преклони ухо твое к молению нашему. Изо всех чинов добрых людей около себя поставь».
        Тихое, трепетное слово, что ночами писалось тайно у Босого в доме, гремело теперь на площади, сверкало как солнце, вооружало народ силой правды.
        - Эй, молодец! — завопил внезапно голос из толпы. — Огонь! Рейтары! Спасайся!
        У Спасских ворот шла свалка, — сверкая на солнце мушкетами, к Лобному месту пробивалась полурота немцев, чтобы схватить Тихона.
        Тихон успел дочитать челобитную, свернул ее, поклонился народу в пояс, щукой нырнул в толпу, шумевшую кругом. Только его и видели, у Лобного места народ дрался с немцами.
        - Продали за царское жалованье свои души! — кричал народ.
        Только ночь разогнала народ с улиц, но вся Москва не спала, говорила о челобитной и ночью, в потемках: по летнему времени огни в избах были запрещены.
        - Не затем народ освобождал Москву от врагов и царя Михаила сажал, чтобы идти в крепость к Морозовым да к Чистым, — говорили в избах. — Придет время! Есть такие люди, что стоят за народ. Царь прочтет, царь выручит. Дай только срок. Нечего бежать за государем — нешто коней догонишь? Надо его, батюшку, встретить и перехватить на Красной площади, перед Кремлем.
        Случай выходил вскоре же. 23 июня царь Алексей всегда ездил молиться в Сретенский монастырь на праздник иконы божьей матери Владимирской. Праздник был большой. Владимирская владычица писана была еще самим евангелистом Лукой и почиталась усердно как покровительница Москвы, заступница Московского государства.
        Все вышло как по писаному. 23 июня около полудня народ перехватил обратное шествие царя на Красной площади.
        День был жаркий до духоты, солнце от пыли над Василием Блаженным было багрово, опять трезвонили со всех сторон колокола. Ожидавший народ залил всю Красную площадь, стоял на коленях, бил челом, кричал стоном:
        - Убери Плещеева, государь! Поставь на Земский двор хорошего человека! Сними лихих бояр!
        На этот раз с государем рядом ехал думный дьяк Волошенинов, к которому подбежал удачно проскочивший между кнутов ремесленник-чеботарь Протас Юдин с челобитной.
        - Не время теперь челобитные принимать! — крикнул думный дьяк, вырвал и швырнул челобитную Юдину в лицо.
        Толпа загудела грозно.
        У самых Никольских ворот, где шествие замедлилось, из толпы вырвался молодец в синем кафтане и, хотя кнуты успели полоснуть его поперек лица, прыгнул вперед, схватил царского коня за узду, остановил царя. Народ рванулся, смял охрану, стеной окружил царя.
        Тихон левой рукой удерживал царского жеребца, правой подавал царю свитый столбец челобитной. Тихон вдыхал крепкий запах конского пота, видел в аршине над собою испуганное лицо румяного юноши в золотой шапке, в малиновом, с серебром кафтане, ему в грудь упирался малиновый, расшитый сапог с загнутым носком и высоким каблуком в серебряном стремени. В упор в глаза Тихону глядели другие, темно-серые глаза под дугами черных бровей, где страх и смущение мешались с гневом.
        - Прими, государь, челобитную. Просит тебя весь твой народ, от мала до велика! — взволнованно говорил Тихон. — Гибнет народ твой, государь! Великие труды несет он — и даже не сыт! Великая сила народная гибнет. Труды его ни к чему! Не погуби народ, ясный свет государь! Спаси нас от Плещеева…
        Тихон задыхался. Он, молодой устюжский человек, в коротких словах говорил царю то, что он сам видел на бесконечных просторах, которые сам истоптал.
        И Тихон не чувствовал, как по его лицу катились горячие слезы.
        - Я разберу, разберу, ладно! — забормотал испуганно царь и протянул руку.
        Тяжелый удар по голове едва не сбил Тихона с ног, он шатнулся, — на него на вороном жеребце с ощеренным от злобы лицом наехал Плещеев, вырвал бумагу, разорвал ее.
        - Есть Челобитный приказ, холоп, — кричал он, — туда ступай! Не докучай государю! Эй, кнутов!
        - А-а! — взвыл народ, бросился за уезжавшим уже царем, за боярами.
        Стоявшие впереди не дали закрыть Никольские ворота, и народ ворвался в них, бежал за своим царем по Большой Кремлевской улице. Царь и бояре доскакали до Золотого крыльца, свалились с седел, побросав коней, кинулись вверх по лестнице. За ними на лестницу взбежал и народ, запрудил ее, стал лицом к лицу со сторожей Верха — со стремянными стрельцами и с немцами в железе.
        - Плещеева! — вопил народ. — Давай Плещеева! Подай Плещеева!
        Царь и бояре бежали в Переднюю палату, царь с Плещеевым проскочили дальше, в царскую комнату. Морозов был там. Весь дворец содрогался от криков с крыльца, крики, вопли росли и росли. Люди под стенами палаты лезли, становились друг другу на плечи, заглядывали в окна, стучали в оконницы:
        - Плещеева в Москва-реку! Под топор Плещеева!
        В Москве, в Кремле, вновь старым новгородским обычаем бушевала вече, буйное, свободное, народ вновь набирал силы, чтоб рассчитаться со своими обидчиками.
        - Плещеева к народу! — загремел громовый голос в самой царской комнате. Фигурная оконница с треском вылетела, в окне явилось яростное лицо посадского в русой бороде. — Царь, выдавай изменника!
        Плещеев подскочил к окну, ударом медной черниленки сшиб дерзеца — тот упал, исчез. Но снизу поднялся такой вопль, что царь стал просить Морозова:
        - Иваныч, бога для, пойди утиши их!
        Только и сказал и, запнувшись за ковер, косолапо ушел в моленную.
        Морозов вздохнул, поднял брови, перекрестился, надел медленно шапку, взял высокую трость, посмотрел вслед царю и вышел, снял шапку, стал на крыльце меж стрельцов в низком поклоне.
        - Народ! — крикнул Морозов, выпрямляясь, но шапки не надевал. — Поздорову ль, народ? Государь указал вам всем разойтись!
        - А-а-а! — ахнула тысяча голосов. — Морозов! Он! Тебя-то нам и надо! Хватай, товарищи, злодея!
        Морозов едва успел отскочить за тяжелую дверь, задвинуть тяжелый засов. Стрельцы сбрасывали людей с крыльца.
        - Товарищи! — зазвенел молодой голос. — Идем в хоромы к Морозову! Не дадим кровопийце нашей крови! К изменнику!
        Толпа схлынула с крыльца, понеслась по улице, осадила кремлевские хоромы Морозова, повалила ворота, заплеснулась на крыльцо. Вырванным из тына бревном выбили дубовые двери, хватая и избивая морозовских холопей, растеклись по сводчатым, росписным покоям.
        Встречу вбегающему в хоромы народу как раз зазвонили в большом покое стоявшие там диковинные немецкие часы, распахнулись дверцы, вышли, затанцевали мужики и девки, вверх из оконца выглянула кукушка, прокуковала двенадцать раз, на золотой ветке завертелся и запел, как живой, соловей. И все это само собой, самодвижно, без рук человеческих! Чудеса! Народ, задрав головы, рассматривал потрясенно росписные потолки. Там были изображены течения всех планет вокруг солнца, сияли звезды, хвостатые кометы, дыбились медведями, драконами и голыми бабами и мужиками разные созвездия, седобородый, как сам Морозов, господь бог гулял по роскошному саду с золотыми яблоками, творил зверей, птиц, людей.
        На стенах висели диковинные картины — немецкие города, чистые как монастыри, гордые голые лица немецких мужиков в стальных доспехах, высокие, все в парусах корабли. Стояли золоченые, фигурные, невиданные кресла, стулья. На полках тяжелые книги в кожаных переплетах, писанные не по-нашему, золотая и серебряная посуда переполняла поставцы, полки на стенах, медные и серебряные многосвечные шандалы, и стоячие и подвесные, сверкали на солнце, лавки были крыты шитыми шелком суконными полавошниками.
        Первым в палаты Морозова ворвался нищий, старик горбун на двух кривых суках вместо костылей, поскользнулся на гладком полу, упал, ушиб ногу и жалобно вопил:
        - Ой-ой, господи помилуй! Убил меня проклятый боярин! У би-ил до смерти!
        С полу горбун искоса, сквозь космы упавших на глаза волос, рассматривал хитрое, богатое убранство. За ним бежал с топором в руках хамовный ремесленник Максим Сувоев, остановился, и его чуть не сбил поток несущихся за ним взбешенных людей. Вот какова она, эта сладкая жизнь боярская, за которую продают черту душу! Вот их райское житье! Вот на что выколачивали из народа батоги на Земском дворе! Душа оскорбленного, униженного человека горбилась злобным, ощеренным медведем, готовилась зареветь.
        Народ рвался вперед во внутренние покои, слышались удары топоров, громивших морозовскую опочивальню, в щепы разносивших пышную кровать молодоженов, что подарил своему любимцу царь Алексей — кровать покойного царя Михаила. Два посадских уже сбили замок с резного дела подголовника, вытащенного из-под пуховых подушек, из ящика сыпались самоцветы, жемчуга, алмазы. Из разрубленных подушек взлетел легким облаком нежнейший гагачий пух, а толпа рвалась дальше, рубила дверь в боковой чулан.
        Дверь вылетела, пронесся истошный женский вопль, мимо могутного посадского, занесшего топор, выскочила к толпе, упала на пол простоволосая молоденькая Анна Ильинична Морозова, жена старика Морозова.
        - Люди! — кричала она. — Берите все! Молодость мою пожалейте! — Отчаянно заламывая белые руки, Морозова ползла на коленях. — Нет мне жизни со старым дьяволом!
        Пожилой сутулый посадский подошел к боярыне, поднял ее и махнул топором на толпу:
        - Не замай, православные! То царицына сестра! Пусть ее живет. Не сладко ей со старым хреном. А того, что награблено здесь, натаскано в нору старым барсуком, мы не оставим и в помине. Круши все, что неправедно нажито!
        С рыдающей Анны Ильиничны сорвали драгоценности, топтали, дробили их обухами топоров, перемяли весь усыпавший полы жемчуг, перебили все немецкие и итальянские зеркала, перерубили золотую и серебряную утварь, скатерти, пологи, полавошники, одеяла, шкапы, столы, даже иконы в богатых окладах. Высадили все оконницы, чтобы ничего не оставалось боярину. Народ гудел, бушевал на дворе, в боярских погребах разбил, разрубил все бочки с вином, с медами, с пивом, люди напивались и зверели. Вытащили из клети жалованную хозяину царем серебром окованную карету, изрубили ее топорами и, слушая, как звенели хрустальные стекла, смеялись:
        - Любо! Любо!
        Наливаясь местью, толпа становилась все грознее, молчаливее. Трое холопей Морозова, пытавшихся было защитить боярское добро, легли на месте. И когда зеленый двор был весь завален изломанными, разбитыми пожитками Морозова, когда толпа яростно рубила остатки его кареты, закричали вновь:
        - Народ! Бежим к Назару Чистому. В соседях! Рядом!
        - Давай Назара-дьяка! Чистого! — загудели крики, и пламя гнева и мести взметнулось и бешено загудело снова.
        И как вылетевший и повисший было на дереве тяжелый рой, посидев, взмывает клубом и несется дальше, туда, куда ведет его матка, так и народ кинулся из морозовских ворот на улицу. Двор Морозова опустел в наступившей тишине слышался только отчаянный плач боярыни Анны, проклинавшей своего старого мужа, свою злую судьбу, да стоны запуганных почти до смерти дворовых девок и баб.
        - К Назару! — кричал народ, в клубах пыли катясь по улице, потрясая кольями, топорами.
        - Любо! Любо!
        Назар Чистый не смог скрыться во дворце царя, как другие бояре. Накануне возвращался он верхом из Земского приказу, и конь его, испугавшись бросившейся коровы, понес и сбросил седока. Думный дьяк повредил ногу, лежал дома. Его челядинцы все время бегали на улицу, доносили ему, что творится на Красной площади, потом в Кремле, на Большом крыльце. Когда раздался крик народа, бегущего к его дому, Назар кое-как выбрался из спальни и, ища места, где бы спрятаться, забрался в свою мовню, под груду заготовленных березовых веников. Народ разгромил дом, изрубил в лапшу все имущество и наконец по указанию перепуганных холопей нашел-таки и схватил спрятавшегося хозяина. Чистого сволокли на двор за ноги, окружили, разыскали батоги и батогами разбили ему голову.
        - Вот тебе за соль! Вот тебе за правежи! — кричали люди, толпясь вокруг трупа, вытягивая шеи, чтобы получше разглядеть своего бессильного ныне врага.
        Толпы москвичей разнесли дом окольничьего Траханиотова, спрятавшегося во дворце.
        Боярин Морозов, как начальник Стрелецкого приказа, приказал всем стрелецким полкам бежать из Стрелецкой слободы в Кремль, разгонять народ, но шесть тысяч стрельцов отказались — сами они были черным народом! Сами они работали, пахали землю, торговали на торжках, несли сверх того и царскую службу.
        - Драться против народа не будем! Не будем оборонять бояр! — кричали стрельцы на сходках в своих полках. — Мы за правду!
        Разгромы боярских домов продолжались, дома разбивали и грабили по всем посадам. Кремль держали только стремянные стрельцы да немцы. Надо было принимать решительные меры. Часы на Спасской башне отзвонили восемь ударов, то есть полдень, из Спасских ворот к Лобному месту, к народу московскому вышло с крестным ходом посольство от царя. Вынесли заступницу Москвы, божью матерь Владимирскую, вышли митрополит Крутицкий да архиепископ Суздальский, попы, бояре во главе с любимцем народа боярином Романовым Никитой Иванычем, дядей царя, однако много терпевшим от Морозова.
        Никита Иваныч, сняв шапку, вежливо поклонился бесчисленному народу на все четыре стороны.
        - Народ! — умолял боярин. — Утолись миром! Государь наш инда занедужил от толикого несчастья! Обещает вам царь, что сам разберет все дела, даст он народу все, чего нужно по правде! Только смирись, народ!
        - Добро! — кричали в народе. — Мы смиримся, боярин, пусть государь выдаст нам наших врагов головой, наших обидчиков да мучителей! Пусть казнит на наших глазах Морозова, Плещеева, Траханиотова!
        - Народ! — с надсадой выкрикивал Никита Иваныч, махая шапкой. — В Москве ни Морозова, ни Траханиотова нету-у, убежали-и они! Я пойду все-таки просить царя — пусть он укажет. Спасибо, народ, что вы верны царю! Я иду!
        Гудел, волновался народ, да Никита Иваныч скоро принес ответ:
        - Народ! — кричал он, ворочаясь во все стороны. — Царь выдает вам всех троих злодеев! Плещеева берите хоть сейчас, а достальных — боярина Морозова и Траханиотова — как сыщутся!
        - Палача! — вскричал народ. — Палача зови! Послать за палачом!
        Одни бросились за палачом, другие же, у кого были кони, поскакали — рубахи на спине пузырем — на подмосковные дороги, хватать беглецов Морозова и Траханиотова.
        - Ведут палача, идет палач! — закричали на Пожаре, потом ближе.
        На Лобное место вышел, поклонился народу палач в красной рубахе, подпоясанный кнутом, с топором за поясом на спине.
        - Любо! Любо! — кричала площадь. — Иди за Плещеевым! Веди сюда!
        Палач пошептался с Романовым, отправился в Кремль. Не прошло и четверти часа, как под охраной стрелецкой полусотни палач из Спасских ворот вывел на веревке связанного Плещеева. Тот шел, не подымая низко опущенной головы.
        Народ ревел, словно море в бурю; бесчисленные москвичи, все, кто стаивал на плещеевских правежах, загудели, ринулись вперед, разбросали стрельцов, вырвали Плещеева у палача и батогами забили его до смерти. Голое тело Плещеева волочили из конца в конец по всей Красной площади.
        - Многие лета государю! — кричал восторженно народ. — Так будет со всеми ворами! Всех истолчем!
        Высокий худой монах прорвался из толпы к трупу, топтал его рыжими сапогами, словно плясал, выхватил у кого-то из рук топор, отрубил Плещееву голову.
        - Вот он! — поднял он голову за волосы над толпой. — Вот он! А помнишь ли ты, пес, как ты меня безвинно высек? — кричал он окровавленной голове.
        А Морозова действительно в это жаркое время в Москве уже не было; в смирном платье он тайно выбирался из Москвы. Однако у ворот Земляного города его опознали ямщики и извозчики, с которыми он, хозяйская душа, торговался, нанимая лошадей. За ним погнались, но Морозов ускользнул от погони и пробирался теперь тайно в Кремль. Не было в Москве и Траханиотова — он быстро получил назначение воеводой в Устюжну Железную, получил уже проездную грамоту и с облегченным сердцем скакал по Ярославской дороге.
        Но народ на Красной площади вот-вот должен был узнать о задержании Морозова, о том, что он в Кремле. Нужно было отвлечь от него внимание народа, и на площадь во главе полусотни конных стрельцов вынесся из-под Спасской башни князь Семен Михайлович Пожарский.
        - Народ! — кричал он с Лобного места. — Царь указал мне нагнать окольничьего Траханиотова и выдать его тебе, народ!
        - Любо! — бушевал народ. — Любо! Многие лета государю!
        В это же время на Петровке вспыхнул пожар, огненным, дымным клубом покатился по Белому городу, выгорели все избы черного люда на Петровке, Дмитровке, по Неглинной — до Пречистенских ворот, выгорели избы и за Никитскими воротами, за Смоленскими, весь Арбат, Остоженка.
        Всю ночь бушевало грозное пламя в Москве, высоко стало зарево над Кремлем и посадами. А кругом московская земля, словно свет, зажгла на лесных своих холмах ясные купальские огни — шла ночь с 23-го на 24 июня — ночь на Ивана Купалу. Это горели древние костры, зажженные огнем, добытым через трение старого колеса на сухой оси, и вокруг костров в хороводах плясали парни и девушки, ожидая утра после хмельной короткой ночи, чтобы песнями встретить восход летнего, торжествующего во всей зрелой силе своей солнца — Ярилы.
        И в раннем, дымном утре народ московский шумел «невежливо» перед царским Верхом, требовал выдачи ему врагов, Морозова и Траханиотова, уже прямо обвиняя их в поджоге. Красная площадь бессонно ходила волнами; рассказывали из уст в уста, что пожар унялся только тогда, как монах, отрубивший голову Плещееву, ночью притащил на веревке безголовый труп Левонтия Семеныча на Арбатскую площадь и бросил его в пылающий кабак.
        В полдень стремянные стрельцы и немецкие рейтары оттеснили народ вниз с Золотого крыльца. Попы и монахи вынесли на крыльцо хоругви, фонари, иконы, и перед народом вместе с патриархом вышел сам царь Алексей, поклонился народу.
        Народ сразу примолк, тоже опустился на колени. Молодой взволнованный голос царя было слышно далеко.
        - Народ православный! — говорил царь. — Сердце мое скорбит, что беззакония Плещеева и Траханиотова принесли такие мучения народу. Вы открыли мне глаза! Этому больше не бывать! Будут править народом только добрые, благочестивые люди. Я, царь ваш, буду сам смотреть строго за всем, чтобы везде была правда. Соляному налогу больше не бывать. Правежу за старые недоборы не бывать, вы получите великие льготы. Я, царь, буду вам вместо отца!
        Движение прошло волной по народу — били челом, благодарили.
        - Я обещал вам выдать Траханиотова и Морозова, — говорил царь. — За Траханиотовым поскакал князь Пожарский. А выдать боярина Морозова я не могу. Я его не оправдываю! Но Морозов не так виноват, как о нем говорят! Нет! Я, царь, еще ни разу ничего не просил у тебя, народ, — вспомни это! А теперь прошу — исполни же мою первую просьбу. Народ православный, прости вину Морозову. Обещаю — Морозов не будет творить беззаконий! Не хотите, чтобы Морозов был моим, царским советником? Ладно! Не будет! Соберем Собор всей земли на совет, а Морозов уйдет в монастырь, пострижется. На Земском соборе будет воля народная. Одного прошу у вас я, царь ваш… Не принуждайте меня выдать вам на смерть того, кто был мне вторым отцом, он же меня растил, воспитывал! Народ, пощади, молю, Морозова Бориса Иваныча!
        Царь заплакал, опустился на колени перед народом. Народ растроганно молчал. И вдруг помалу словно ветер зашумел над великим собранием.
        - Бог пусть хранит государя! — говорили между собой, кричали московские люди, махали шапками, трясли высоко поднятыми топорами и кольями. — Многие лета государю! Пусть будет, как того хочет бог, великий государь да вся земля! Собирай Земский собор, государь!
        Царь Алексей, а с ним все бояре кланялись народу большим обычаем, благодарили за милость.
        - Траханиотова везут! — вдруг закричали в народе. — Привезли! На Земский двор! Народ, бежим на Земский двор! Любо! Любо!
        Народ кинулся от царева Верха торопясь, сшибая с ног друг друга. У Раската, под двумя пушками, перед Земским двором, палач обезглавил окольничьего Петра Тихоновича и высоко поднял его капающую кровью голову.
        Морозов-то был спасен, и на следующий же день с большим обережением в сотню стрельцов выехал с молодой женой Анной в Кирилло-Белозерский монастырь на Белом озере. Соляной бунт утихал, добившись Земского собора.
        Уставив локти на стол, зажав руками голову, Тихон во второй день соляного бунта сидел у стола в кабаке на Балчуге, смотрел в мерный ковш, пахнущий сивухой. В кабаке пусто, — целовальник то и дело подойдет к двери, выглянет: не идет ли кто? Нет, не идет, да и прохожих мало — весь народ на Красной площади, у царева Верха. Смутен и целовальник Перфишка Ежов — торговли-то нет, убыток царской казне, как бы отвечать не пришлось: в кабаке всего два питуха — один без денег, другой, видно, пить не привык.
        Вчерашний весь день просидел в кабаке Тихон, слушал, как над посадами со всех сторон били тревожно набаты, черный дым с отблесками пламени шубой висел над Москвой. Тихон травил, топил свое горе в свирепой водке.
        И собственная обида Тихона разгорелась в нем вместе с пожаром. Мечась по городу с народом, Тихон искал князя Ряполовского. А кого спросишь, кто укажет, ежели все люди обезумели от собственной обиды, себя не помнят?
        У Чертольских ворот, на Пречистенке, горели пожары, а недалеко, на Волхонке, огня еще не было — высокие старинные сады боронили боярские дома за крепкими тынами, — и туда побежал народ с криком:
        - К Ряполовскому, к князю-боярину!
        Впереди, как добрый конь, несся высокий чернец с топором в руках, с тем самым, которым он рубил голову Плещееву. Монах закоптел дочерна, вымазан в крови, волоса из-под скуфьи завесили страшно сверкавшие, непроспавшиеся глаза, рядом с монахом бежал скуластый стрелец в красном кафтане, в красном колпаке, с опушкой лисьего меха, с бешеными черными глазами, глубоко запавшими в череп.
        - К Ряполовскому! — хрипел стрелец. — К князю! Я его знаю!
        Словно кнут стремянного стрельца, опять стегнул этот крик Тихона.
        И Тихон бросился за чернецом, вмешался в несущуюся толпу, дышавшую потом, чесноком, луком, водкой, налетел на бурые вырезные ворота под крышей, где горел фонарик перед медным складнем. Трясли ворота, дубовые створы не поддавались.
        - Православные! Разобьем дьяволово гнездо!
        - Бревно-ом! Бревно сюда! Бревно-о возьмет!
        - Чьи холопы-то собрались? — осведомился, подбегая, молодой посадский и подхваченной на земле палкой деловито хлестанул по фонарику. Тот зазвенел жалобно.
        - Не все одно, чьи? Все боярские! — отозвался мужик в белой рубахе без пояса, с расстегнутым воротом. — Ломи его, я его знаю, князя Ряполовского! Ворога! Грабителя! Холмогорского воеводу!
        Словно огнем жгло Тихона, все помутилось в глазах.
        «Здесь! Он! Он!»
        Подплывало к воротам над головами высоко поднятое на руках трехсаженное, тяжелое бревно, в черной земле, в зеленом мху. Оно надвинулось раз, другой, размахнулось, грянуло в ворота — те дрогнули, подались. Еще удар! Распахнулись ворота, и, как река через прорванную плотину, хлынул на зеленый двор народ.
        Хоромы княжьи были невысоки, ладны. По фигурной крыше катали свои плети плакучие березы, во всех концах двора стояли усадебные избы. По двору разбегались, лаяли собаки, кудахтали, метались куры, княжьи холопы совались в клети, лезли на подволоки. Одного молодца узнал Тихон — он видел его тогда, в лунную ночь, на берегу Сухоны.
        «Аньша здесь!» — колесом неслось в голове Тихона. Он, Тихон, пришел сюда не один. С народом! Народ будет судить князя, судить как хозяин. За измену правде!
        Тихон с толпой взбежал по лестнице на крыльцо, распахнулась дверь, пробежали большие сени, остановились перед дверями в горницу — заперто!
        - Отворяй! — грозили голоса. — Не то…
        Топоры расклевали дверь в щепу, дверь вылетела. Тихон вбежал в большую горницу, сукно на полу, стены увешаны цветной шерстью, три оконницы в узорах — в круглых денежках, в цветках, с потолка свис железный подсвечник кованый, с морозом сундук с шатровой крышкой под окнами, полки на стенах с фигурной посудой. В углу, крестясь, бормоча молитву, ополоумела полуслепая старушка в кубовом сарафане.
        Где же она?
        В криках, ударах, в звоне металла и дребезге стекла Тихон проскочил в другие двери, раскрыв их пинком ноги. Он ничего не думал. Он просто словно всем своим телом ждал увидеть «его», стать лицом к лицу «с ним», с князем Ряполовским, стать перед народом, схватиться с ним, как равный с равным, как Тихон с Васильем, — за Анну, с топором против сабли.
        За дверью князя не было, были две сенные девки с круглыми от ужаса глазами, что, крестясь, пятились перед ним к большой кровати с богатой постелью. За постелью перед иконами молилась женщина с покрытой головой.
        - Анна! — позвал Тихон. — Анна-а!
        Женщина повернулась к Тихону, смотрела. Потом поклонилась, выпрямилась, опять смотрела, скорбная, в величии жгучей бабьей красоты. Черный, низко повязанный плат закрывал лоб, лицо стало матово-бледным, огромные скорбные глаза сияли, как свечи, и, как рана, алели губы. Анна похожа была на богородицу, что смотрела из-за ее плеча.
        Тихон стоял перед нею в пыли, в глине, с лицом, прокопченным дымом пожара, в заломленной назад шапке, весь в зареве бушующей ярости, обиды, несовершившейся, утраченной любви. Он был не тот, которого она знала раньше там, на берегах лесной Двины, сильный, простой, как могучий дуб на поляне. Жалок он был в своем гневе. Да и она, Анна, была уже тоже не та — словно лампада за длинную зимнюю ночь неудач и обид выгорела дотла ее душа. Как два голубя они любили друг друга, любили просто и ясно. Они хотели свить гнездо, чтобы бросить жизнь дальше, а злые люди разлучили их, сломали их жизнь, разбили ее, как стекло. На земле встретило их зло, потопило Анну в неизбывном горе, разожгло в Тихоне огнепальный гнев, обрекло их на муки.
        «Аньша!» — хотел было сказать Тихон, но имя это не сошло с языка. Сошло другое:
        - Княгиня!
        Народ ворвался в постельную, но сразу, сердцем учуяв двойное горе, что горело невидимым пламенем между Анной и Тихоном, остановился, замер перед скорбящим лицом красавицы.
        - Помнишь ли ты меня? — выговорил наконец Тихон.
        - Помню, Тихон Васильевич! Помню, свет моих очей! Все помню! Все! — услыхали все грудной, сильный, ласковый голос.
        - Народ! — закричал вдруг Тихон, обернувшись назад. — Вот Анна! Невеста моя! Схитил ее у меня князь Ряполовский. Не дом мой, не добро мое — душу мою похитил, злодей! Народ, скажи, что делать? Вот отымаем мы у бояр все, что они схитили неправдой… а что делать мне с нею, с душой моей?
        Кто-то обнял Тихона за плечи, заглянул ему в глаза своим закоптелым, морщинистым лицом, улыбнулся.
        Тихон глянул — чернец. Тот самый.
        - Ты чего ж нас спрашиваешь? — молвил он. — Ты ее спроси! Ее! — махнул он кровавым топором на княгиню.
        - Уйдешь со мной, Анна? — шепнул ей Тихон, протянув обе руки. — Домой! К Студеному морю! Чего молчишь? Где муж твой? Народ-то волен овдовить тебя!
        - Не знаю я, где супруг мой! — выговорила Анна. — А народ волен и в жизни и смерти.
        - Уйдем же! — хватал ее за руки Тихон.
        - Как отвечу, Тихон Васильич? — шепнула Анна. И крикнула отчаянно — Я ведь в законе! Венчанная я! Любила я тебя, Тихон, и люблю, да мужняя я жена. Перед богом обещалась.
        - В Сибирь уйдем, Анна! С Сибири выдачи нету! В леса темные! На синие реки!
        С каждым его словом Анна сникала все и ниже и ниже.
        - Убей — не могу, Тиша! Паньшины мы. Ежели такова моя доля — божья воля! Так тому и быть — в аду гореть!
        Еще ниже сникла Анна, как вялый цветок.
        - И непраздна я уже, Тишенька, — шептала она.
        Простой народ оцепенел, подавленный: Дождем пролилось на него человеческое горе, горе горькое двух сердец, рвавшихся друг к другу, крепкой любовью обреченных на вечную муку.
        Тихон опустил голову, уронил обе руки вдоль тела — загремел, падая, топор.
        Стрелец в лисьем колпаке скакнул вперед:
        - Уйди, княгиня, от греха! Не ровен час! Народ, круши все!
        И ударом сабли располосовал княжью постель.
        Анна вскрикнула, закрыла лицо руками. Сенные девки с воплем подхватили ее под руки, вывели из постельной, уволокли, спрятали на погребице…
        Одиноким деревом Тихон стоял среди народного урагана, бушевавшего в ряполовских хоромах. Очнулся — кто-то прыщет ему в лицо водой.
        Перед ним снова стоял тот чернец, держа ковш с крестом на резной ручке.
        - Ишь как обомлел, сердешный! — говорил черный человек с доброй улыбкой, зубы его сияли. — Баба-то жжется! Или через бабу переступить не можешь? Дерзай, брате! Армаггедон впереди, великие испытания. Враги встают нэ Русь. Иди, брате, трудным путем!
        Не понимая слов монаха, а сердцем чувствуя теплоту сочувствия, шатаясь вышел Тихон со двора, побрел к Москва-реке. Июньский день сиял, блистали Кремлевские соборы, царев Верх, но все казалось словно прикрытым черной фатой. Народ стал далек, душа пуста. Он, как глухой, ничего не слыша, перешел мост и оглянулся на Болоте. Над черной большой избой с двумя заплатами — пристроеньем — на высоком шесте торчала рыжая елочка, висела сулейка…
        Страшен был царев кабак, а делать нечего. Тихон толкнул дверь — пусто.
        Первый ковш Тихону принес сам целовальник — ярыжки кабацкие тоже поразбежались. От того первого в жизни ковша все закачалось перед Тихоном, черные стены с паутинами ушли прочь куда-то, остались только очи Спаса милостивого, невозмутимо сиявшие в полутьме узнавшему горе и тяготу земную человеку.
        Тихон сидел в кабаке до ночи, пришел в кабак и сегодня с утра.
        Крики, вопли, брань, дым и пепел пожара, измолотый труп Чистого, безголовый Плещеев ровно и не бывали.
        - Тихон Васильич! Ты? — раздалось над ним.
        Тихон приподнял тяжелую голову. Над ним склонилось белозубое улыбающееся лицо.
        - Ульяш?
        - Тихон Васильич! Вторые сутки ищу тебя по Москве… Дяденька Кирила Васильич с ног сбились! Думали, уж тебя в Земский приказ взяли или убили где до смерти… Пойдем домой, Тихон Васильич! Из Устюга письма пришли. Батюшка тебя домой требует. Ищем-ищем, а он вона где! А где ж ты ночь изволил гулять?
        Тихон поднялся из-за стола, уже спокойный, крепкий, как яровая сосна. Осмотрелся, схватился за голову, вспомнил мутную, хмельную ночь в Стрелецкой слободе, Устьку, стрелецкую женку, утреннее солнце в малой горенке. Рукой провел по лицу.
        - Идем домой, Ульяш! Спасибо, что нашел… Всему этому конец! — тихо сказал Тихон, поднимаясь со скамьи. И повторил: — Конец!
        Глава тринадцатая. Ночные мечтания
        Новоспасский монастырь — сторожа московская, крепость стоит в зеленых от луны стенах, высоко над Москва-рекой. Тонет, монастырь в горячую эту июльскую ночь в старых деревьях. Золотой купол Преображенского собора выше самых больших берез горит свечой над склепами лежащих там бояр Романовых. Тихо. Скрипнула дверь, по плитам двора стучат пудовые сапоги привратника отца Анкудима, огонь фонаря ползет на колокольню, колокол отбивает время:
        - Полночь!
        В своей келье на жестком, монашеском ложе лежит архимандрит Никон. Полный сил, лежит он не так, как положено по уставу монастырскому — скромно, укрывши все тело, до шеи; лежит навзничь, богатырские руки закинуты за голову, борода всклокочена вверх. Красная лампада напротив освещает большой образ Христа — царя царей, восседающего на престоле в золотом облачении, в архиерейской митре, с евангелием в левой руке, могучей десницей благословляющего вселенную. Грозно лицо Христа, строго сдвинуты брови, видна во всем сила и власть божьего сына.
        Царь!
        Никон не спит, мысли летят в голове, ровно чайки над родной Волгой. Или впрямь правду нагадал, наворожил ему, Никону, тот мордвин, что вышел внезапно на весеннюю поляну, где мальчик Никитка заслушался кукушки, обещавшей ему долгую-долгую жизнь? Хром, лядащ был ведун, зеленым льдом светились из-под седых бровей косые глаза. Седые волоски шевелились у тонких губ, облепивших беззубые десны.
        - Быть тебе, молодец, царем, — прошелестел старик. — А то и поболе.
        И стал уходить, шатко переступая по цветкам, — белая рубаха, портки, онучки.
        Вот он, мальчик Никитка, сын крестьянина Мины из села Вальдеманова, вотчины стольника Зюзина Григория Григорьевича, стоит в своем дворе, громко плачет: на него топочет ногами, словно бревнами в белых онучах, в липовых лаптях, мачеха в рогатой кике, бусы трясутся на толстой груди. Злые у мачехи глаза, сжила бы со свету мальчишку, только отец и спасает. И сует как-то поутру отец в руку Никитке полтину денег, сам плачет: уходи, мол, от греха, забьет она тебя, сиротку!
        Намедни чего сделала: мальчонка в печку залез, ну, погреться — она и затопи печь. Отец спас — дрова повыкидывал из печки с огнем, вытащил сына.
        И ушел двенадцатилетним сироткой Никитка из дому, ушел в монастырь Макария Желтоводского, в темный лес, на трудную жизнь.
        Лесные русские пустыни — это не славные синайские, египетские, сирийские, палестинские пустыни, что описаны в «Житиях святых». Там каленые, рыжие пески, скалы, развалины засыпанных богатых городов — убежище львов, гиен, шакалов да змей. Туда бежали люди от шумной, соблазнительной жизни больших городов, от дьявольской: красоты, распутного богатства, от власти бушующей плоти, чтобы обуздывать, укрощать себя. Русские же отшельники уходили в лесные, легкие свои пустыни, не мучить плоть, а строить на этой земле светлую, мирную жизнь. На Руси ведь не палящий, знойный юг, а тихий, прохладный север.
        Эти лесные пустынники знали твердо, что самый первый, самый тяжелый грех — это уныние, когда человек думает, что бог его забыл, что ты никому уж не нужен, что все, что кажется тебе добром, — только мерзость, и нет тебе, человеку, никакого выхода, спасенья.
        Когда мальчик Никитка, оплакивая и разлуку и радуясь освобождению, пришел в тот монастырь, там стояло несколько избушек, где жило тринадцать человек братии, да еще одна изба побольше, под крестом на крыше, храм.
        Никита учился у старцев грамоте, пенью, письму, чтению, крепко работал, корчевал пни, пахал пашню, проходил трудовую школу и вместе с тем школу жизненного подвига.
        Никита пробыл там пять лет, вернулся в родное село могучим юношей, схоронил скоро всех своих, женился, стал деревенским попом в девятнадцать лет. Жил счастливо, немудро, любимый паствой, перебрался на приход в Москву.
        В Москве поп Никита схоронил одного за другим всех ребят. Потрясенный непрочностью земного счастья, уговорил он в отчаянии жену постричься, а сам побрел на Соловки, где и принял монашество с именем Никона.
        В студеном Белом море, на острову в белокаменных стенах стоит славная Соловецкая обитель старого новгородского строенья, покоятся там ее строители — Зосима и Савватий. Блещет она золотыми куполами, белеет стенами да башнями, стелет над морем густой звон, крепки ее здания, богаты ее трапезные, где в праздники кормит обитель по пять тысяч гостей — богомольцев, и всем хватает.
        Поля и огороды монастыря вспаханы разумно, за леском, чтобы всходы не зазябли. Кузница стоит большая — ставили хлыновские богомольцы. Монахи да трудники куют здесь день-деньской ножи, топоры, косы, серпы. И железо тоже свое — из Кемьского уезду, из ржавых болотин. Шумит рядом ручей — стоит мельница, что крутит точила, — точат монахи тут по триста кос, четыреста пятьдесят топоров, тысячу ножей в день.
        Неподалеку — дом в два жилья каменный, своего камня, — кожевенный завод, выделывает шкуры — коровьи, оленьи, тюленьи, нерпичьи: это на непромокаемую одежу соловецким славным рыбакам — рыба соловецкого засола знаменита по всей земле.
        Весь большой остров изрезан каналами между пятьюдесятью его озерами — тяжести по воде двигать куда легче. Есть подель[66 - Верфь.] — строит рыболовецкие суда, есть сухой док — для их ремонта.
        Кирпич дает для строек свой кирпичный завод. Работают и в нем споро, молча, разве псалом запоют.
        Все это монастырское хозяйство заведено было еще при игумене Филиппе, том самом, что задушен был Малютой Скуратовым по приказу Ивана Грозного: не учи царей правде!
        Летописец Соловецкий так повествует об этом делании игумена Филиппа:
        «При Филиппе-игумене разведены на острову олени да коровы. Поставлены на промыслах соляных в Колемже два црена[67 - Большие сковороды для выпаривания соли.], да потом еще два. Да на Луде стали варить соль же.
        Да еще Филипп-игумен мельницы делал да ручьи копал — к мельницам воду подводил всюду. Да дороги делал, да двор коровий великий поставил в Мукосельмах. Да на Бараксе двор поставил на кирпичное дело, печи да амбары.
        Да сделал Филипп-игумен наряд — веяти рожь мехами, водяной силой, мельницей.
        Да допрежь того, глину на кирпич копали людьми, а ныне волом — один пашет, что допрежь многие люди копали. И глину на кирпич мяли руками, людьми, а ныне мнут конями. Да и при стройке на церковь воротами кирпич подымают, и брусья, и известь, и всякий запас подымают конями же!»
        Разумный хозяйственный порядок учредил в монастыре игумен Филипп, и, убиенный, положен он был там же наблюдать за ходом дел своих, чтобы люди всегда молились, днями работали, вечерами учились хорошему и полезному. И видит, знает Никон дела мученика-митрополита.
        Завести бы такой порядок не в монастыре только, а по всей земле! Чтобы игумены правили вместо воевод, чтоб сам царь слушался божьей правды!
        Однако жить в большом монастыре среди трудов и братии не стал Никон, любил он уединение, надо было ему вынашивать свои мысли. Ушел он в Анзерский уединенный скит на другом высоком острову Соловецкого архипелага, поставил сам себе избушку среди болот, в безлюдье, шесть дней молчал, а в субботу шел в скитский храм, куда сходились другие отшельники. Всю ночь на воскресенье пели чернецы псалмы, утром служили обедню и расходились в безмолвии.
        Полтора года прожил тут Никон-иеромонах, копил в одиночестве великие силы да огненные мысли. Да обидел его начальный старец скита Лазарь, сделал не по его, не по Никону. Вспыхнул впервой Никон могутным гневом, однако задавил гнев в себе, только ушел из скита, с малого Анзерского острова. Уже была ему нужна широкая земля, потому что силы в нем росли.
        И, как некогда отважный Юлий Цезарь, в утлой лодье, сам-друг с безвестным спутником, в ночную бурю пустился Никон через море.
        И победил. Выкинуло море лодку на берег, и Никон направил свои стопы в обитель на острове на Кожеозере. Нищ и убог явился Никон туда, ничего не имел он, кроме двух богослужебных книг, которые он и вложил в монастырь как необходимый при поступлении в обитель вклад.
        Обитель Кожеозерская была бедна — незадолго перед этим в пожаре сгорели два храма. Зато люди в обители были сильные. Никон стал под начало к отшельнику и подвижнику Никодиму, в прошлом московскому ремесленнику, кузнецу, что уже тридцать шесть лет пребывал в затворе. Были в монастыре же пострижены Львовы — брат Боголеп, в миру боярин Борис Львов, да его родной брат — в миру думный дьяк Григорий Львов, люди опытные в мирских и государственных делах, с которыми подолгу беседовал Никон, приходя из лесного уединения.
        Братия монастыря скоро увидела, что в ее ряды стал сильный духом человек, и когда обитель овдовела — скончался ее настоятель, избрала своим игуменом Никона. Игуменом Никон стал хорошим — в самом уединении он всегда же стремился к тому, чтобы быть первым, чтобы править.
        Кожеозерский монастырь процвел в его хозяйских руках, прибыло число братии, братья Львовы внесли крупные вклады, царь Михаил прислал в дар монастырю псалтырь в серебряном окладе, а главное — пожаловал царь монастырю в вотчину деревню с полями, лугами, рыбными ловлями, да еще рыбные ловли на озере Онего, да право каждый год покупать в Вологде и Каргополе соли две тысячи пудов, беспошлинно.
        Пышными, строго уставными стали церковные службы в монастыре, сладко, красиво зазвенело пение. До всего доходили заботы крепкого игумена, и сам он жил чисто, как свеча перед господом, и слава росла о нем не зря по всем окрестным селам, озерам, монастырям.
        Лютой, снежной зимой 1646 года был игумен Никон вызван в Москву. Москва согрела его сердце. Кипучей жизнью жили ревнители благочестия — кружок протопопа Степана Вонифатьева, царского духовника, а Ивана Неронова, протопопа, знал Никон еще по Макарьевскому монастырю. Пышен стал царский двор, росла торговля, крепла Сибирь, все время шли со многих земель посольства в Москву. Нужно было поднимать церковь — молодой царь только и думал об этом.
        Румяным морозным утром протопоп Иван повез игумена Никона в своих санках в Кремль, к царю. Никон всю дорогу молчал, слушал наставления, как говорить с царем… Волосы из-под скуфьи поседели от мороза, а в царской передней и в комнате сладко пахло березовыми дровами, мехами от боярских шуб, муравленые затейливые печки топлены жарко дворцовыми истопниками, чисто протерты, сияли лампады перед образами. И государь-то, молоденький, в курчавой бородке, чернобровый, румяный, улыбающийся белозубо, в красной рубахе с низанным жемчугом воротом, красивый и смущающийся как девушка, подошел к Никону под благословение, поцеловал, дивясь на богатырскую руку, поднял на монаха серые большие глаза.
        Перед царем стоял могучий гигант черноризец, широкоплечий, некрасивый, долгоносый, с бородой веником, закрывающей шею, с острым взглядом зелено-серых глаз, что годами одиночества прикованы были к иконам, глаз одинокого отшельника, насквозь видящего людей, жившего в темном лесу, в избушке, куда приходили звери, человека медвежьего склада, человека воли и силы на пятом десятке лет трудной, подвижнической жизни.
        Кругом стояли бояре в парчах да шубах, хитрые, умильные, дышало березовое тепло печек, мягкие ковры скрадывали шумы, придворный протопоп заглядывал в глаза и улыбался царю так, что даже юноша царь уже давно понял, что нельзя таким лицам поручать своей царской воли.
        А великан говорил твердо, сильным, медвежьим голосом, как труба, будто Русь крепкое православное царство, что она объединит все земли, нужно только изгнать из нее пороки, укрепить добродетели, почитать церкви. И у царя сладко кружилась, плыла в мечтаньях голова.
        Было теперь кому все это делать!
        Так в то морозное утро взошла над Москвой, над московским народом заря «богоизбранной, богомудрой двоицы» — Алексея-юноши да Никона-старца. Царя и патриарха.
        Не вернулся больше Никон-игумен в свою лесную, каменную глушь, на Кожеозеро, — патриарх Иосиф живо возвел его в сан «архимандрита», что означает «начальник пещер». Так стал Никон настоятелем Новоспасского монастыря.
        С торжеством Никон надел себе на голову впервые золотую митру. Или исполнялось предсказанье колдуна?
        Царь приказал новому архимандриту каждую пятницу рано утром бывать в Кремле, присутствовать при его, царя, вставании для душеполезной, на дела вдохновляющей беседы. Царь и сам часто бывал в Новоспасском, на могилах Романовых, и всегда беседовал с Никоном.
        Быстро подымался бывший мальчик Никитка, прокладывая себе дорогу, словно в дремучем лесу, среди хитрого, себялюбивого боярства. Среди дворцовых интриг, при молодом, нестойком, впечатлительном, горячем юноше царе легко погиб бы Никон, если бы не сумел укрощать своей бешеной, крутой воли, не обуздывать до времени своей властности, являясь в образе тихого ходатая народного.
        И Никон «печалуется» о несчастных, о вдовах, сиротах, просит за обиженных воеводами, судьями, и просьбы его пред царем всегда успешны.
        Никон после беседы с царем сидит в Боярской думе, где он осторожен, умерен во мнениях. Его советы всегда бесспорны, не могут они быть не приняты, не могут вызвать отказа. Это он, Никон, настаивает на отмене соляного налога — налог тот ведет явно к бунту. Это он, Никон, против страшных кабаков. И с Никоном, за Никона все, кто смеет болеть душой за народ, за землю.
        Слава широкими кругами расходит вокруг Никона. Он становится первым среди ревнителей благочестия. За него и стряпчий царя Федор Михайлович Ртищев, что каждое утро и вечер одевает и раздевает царя, запросто беседует с государем. А Ртищев — православный человек, он плачет, читая «Жития святых», и вместе с тем он просвещенный, образованный человек, знает польский, латинский, греческий языки. Ртищев — смелый человек, спорит с иностранцами — католиками и лютеранами — о вере. Он — головой за Никона.
        За Никона и горячие ревнители благочестия — простецы-протопопы, что живут вне Москвы и болеют душой о том же самом — и Данило из Костромы, и Логин из Мурома, и Лазарь из Романова, и Никита Добрынин, и ясноглазый, огнепальный богатырь поп Аввакум с Волги.
        И через кружок ревнителей, через восхищенного царя, властью престарелого патриарха Иосифа Никон энергично помогает через церковь всем, кому может, даже Земскому двору; он заботится о благочинии Москвы: перед Великим постом 1646 года, 16 февраля, по церквам читается патриаршье послание к верующим, написанное по совету Никона.
        «Пост — время свято, проводить пост следует без пьянства, ходить в церковь. В храме стоять с благоговеньем, в молчаньи, в любви, без перешептыванья. Попы должны служить в полном облаченьи, не выпрашивать во время служб милостыни под страхом запрещенья. А те миряне, что не будут поститься и исповедоваться, будут переданы патриархом царю для казни».
        Через год, тоже перед постом, было выпущено другое послание, уже гражданского порядка:
        «Заканчивать работу, закрывать лавки, торги, службу — в субботу за 3 часа до ночи, т. е. до захода солнца, с первым звоном к вечерне, и не работать до 5-го часа дня в воскресенье. Также и в господни праздники. Зимой закрываться за один час до захода солнца, а работать на следующий с 4-х часов. Во время крестных походов — не торгует и не работает вся Москва».
        Слава пошла среди народа о стройной чинности богослужений в Новоспасском монастыре. Но этого мало. Весь народ московский любит пышные зрелища. Царь тоже любит пышность — она укрепляет его власть, славу и силу, пышность укрепляет обаяние государства. Борис Иваныч Морозов тоже был за пышность — она сдерживает буйность народа. И все поддерживали в этом Никона, который создавал пышные зрелища.
        Еще недавно, зимой, вся Москва встречала во главе с царем да патриархом у Яузских ворот образ чудотворного Спаса Нерукотворного из Хлынова. Икону поставили сперва в Успенском соборе, а потом, когда был отстроен собор в Новоспасском, поставили ее туда.
        Приехало тогда же посольство с Украины на Москву — просит помощи Богдан Хмельницкий, гетман, против поляков. И старая идея объединения православных земель Украины и Белой Руси под Москвой снова звенит в разговорах молодого Ртищева с юношей царем. Она воодушевляет и ревнителей благочестия, — надо только, чтобы на Руси для этого был сильный духом владыка патриарх.
        Никон не может заснуть — мысли все шире, все увлекательней бурей гудят у него в голове. Садится он на постели и молиться не может. Душна июльская ночь.
        С месяц тому назад в Кирилловский монастырь на Белое озеро увезли под надежной охраной сотни стрельцов Бориса Иваныча Морозова. Уехал сильный человек. Один изо всех бояр только Морозов смел на него, на Никона, глядеть с легкой ухмылкой. А теперь нет Морозова, все свободно!
        Ежели он, Никон, облегчит народ от налогов, от правежей — прославит его народ, побежит за ним! О, Никон знает народ! «Народ — дитя! Власть церкви для него выше всех властей, а патриарх — глава церкви. Он — выше царя. Сказывают, в Еуропе папа одного короля проклял, отлучил от церкви, так тот небось пришел к воротам папского замка босой по снегу, с веревкой на шее, в рубище нищем. Смирился гордец перед молнией божьего гнева! А царь Алексей мягок! Не посмеет пойти против бога! Эх, управил бы я землей, как бы мне в руки такую власть!» — думает Никон.
        Чу, в ворота застучали, фыркает конь, слышны голоса, гремят затворы, торопливы шаги по лунному монастырскому двору.
        - Господи помилуй, что случилось?
        Стук в дверь, слышен голос отца Нифонта, служки:
        - Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
        Архимандрит Никон уже набросил кафтан, стал под образа.
        - Аминь! — возгласил он.
        Дверь со скрипом отворилась, в руке Нифонта блеснул поднятый фонарь, стало видно, как, согнувшись в поклоне, входит в малую келью боярин Хитрово, веселый, румяный, борода бобровая.
        - Отец архимандрит, — молвит он тихо, — великий государь приказал довести тебе: владыка Афанасий, митрополит Новгородский, преставился…
        Архимандрит Никон молча повернулся к образу, широко перекрестился, согнулся, как пружина, в крепком стане, повторил поклон три раза.
        - Царствие небесное владыке митрополиту! — сказал он. — Божья воля!
        А радость взводнем хлынула под самое сердце.
        Не зря пригнал царь за полночь боярина с такой вестью! Ушел еще один с дороги, которую предсказывал тогда лядащий колдун… Путь в Новгород Великий — свободен!
        Глава четырнадцатая. На Прокопьев день
        Недолго Тихон оставался в Москве после того, как Ульяш отыскал его в кабаке у Никитских ворот. Горе помаленьку проходило, забывалось — время лечило лучше трав бабеньки Ульяны. Надо было ехать домой, в Великий Устюг, жизнь-то шла своим чередом, давно надо было работать. Да надо было еще попасть домой к годовому празднику на Прокопьев день.
        Как у всякого русского города, был и у Устюга Великого свой небесный заступник и ходатай — Прокопий Праведный, во Христе юродивый, бессребреник. Родом варяг, пришел Прокопий некогда на Русь в Новгород Великий, возлюбил эту землю, двинулся за людом дальше на восток, в тихие леса, да и остался в Устюге навсегда. Ходил он нищ, грязен, наг зиму и лето по улицам по торгам, — сам над собой он ругался, сам собой пренебрегал, сам себя юродовал, себя сам ненавидел этот великий подвижник. «Не дай бог жить так!» — ужасался каждый при встрече с ним.
        День памяти Прокопия Устюжского в Устюге ежегодно празднуется 8 июля. Весь окрестный народ собирается в этот день в гости к праведнику с уезда, с посада на соборную площадь, молятся, ставят шатры, лавки, ларьки, балаганы, скамьи, открывают великие торги, пируют, веселятся, хохочут пляскам и шуткам скоморохов, смотрят медвежьи представления, сами бьются на кулаках.
        Тихон и поспешал к тому празднику, плывя по Сухоне. Лето к этому дню в полной силе, солнце мощно, живородящая утроба. земли беременна злаками и овощами, и веселый народ толпится на торгу, выказывает изобилие, что он может сделать своей силой рук и уменьем.
        Съезжающиеся на этот праздник в город деловые люди — посадские, торговые, крестьянские — покупают, продают, договариваются о будущих сделках, бьют рукобитья, и все это под синим небом в мелькании ласточек, под золотым солнцем, осыпавшим стены, башни, крыши города и посада.
        И вот еще почему торопился Тихон Босой домой: хотел первым рассказать отцу о том, что случилось в Москве, как там народ показал свою силу. Дело не шуточное — народ, вставший весь вместе, оказался посильнее Морозова! Однако, как ни торопился Тихон, всюду на попутных станках, в ямах знали уже о восстании. Все знали, все говорили — и о Плещееве, и о том, как царь на коленях молил народ простить Морозова. Эге! Оно и правильно. Народ царя поставил, и все понимали, что иначе оно и быть не может…
        Мало того. Слухи шли, что и в других местах такие же замятии… В Соли Вычегодской замятия — в Строгановском владении, и в Сибири народ шевелится. И в новом городу, в Козлове, у самой засечной[68 - Деревья, сплошь срубленные вдоль границы, сваленные вершинами в сторону степи, в сторону возможного конного набега. Тянулись на сотни верст, с сильными караулами у укрепленных проходов.] — к Дикому полю — черты шатнулись стрельцы.
        Когда лодка Тихона ткнулась легонько в берег, под стенами Устюга, Тихон, подхватив мешок с московскими гостинцами, скакнул на песок, помолился на собор и по косому въезду побежал в город. Был вечер, канун самого праздника, колокола звонили, розовый свет хлестал на избы, на бревенчатые тыны, косые тени от говорливых берез лежали поперек улиц. Бежит Тихон по родному городу, и сдается ему, будто Устюг-то стал ровно не тот, что раньше. Стены будто ниже — ну, куда же им против стен кремлевских! И стрельцы в латаных кафтанах, хилые какие-то — далеко им до московских. А избы? В глазах Тихона так и стоят пестрые, под фигурными крышами хоромы бояр. Улицы же Устюга тесны, пыльны, у ворот одни старухи в черных платах из-под руки глядят на стремительно шагающего молодца. Чей такой? Не узнать! Или Тихон? Или не он? Эх, Устюг — тихая глухомань!
        А в ушах — набатный звон, народ на Красной площади гудит пчелиным роем, все головы в шапках, из-под шапок ярые глаза. Речи гремят с Лобного места, грозны крики: «Любо!», «Любо!»… Или теперь там, в Москве, стало все своим Тихону? Здесь все — как чужое.
        Вот и двор Босых, вытоптан, зарос подорожником, дом невысок, люди, челядь, дворница Лукерья и приказчики — робкие какие-то, постарели, что ли? Кричат на разные голоса. Взбежал по лестнице на крыльцо, в сени Тихон, распахнул дверь в горницу.
        Сидит отец его, Василий Васильевич, за счетным своим столиком, считает сквозь немецкие очки на косточках, поднял глаза на сына. Ну, отец — тот самый, хоть и постарел, а глаза-то еще вострей.
        И понял враз Тихон, что не Устюг переменился, а это сам он вырос и отец тоже вырос, люди не стоят на месте, растут, жизнь прибывает в них, как вода в Сухоне по весне.
        Марьяша опять бурей вынеслась из сеней, повисла у Тихона на шее, тоненько заголосила:
        - Тишенька, братик!
        И сестра выросла. Девка красная.
        Да сразу она спохватилась:
        - Ой, чтой-то я неурядная! Баню готовить! Мовня топлена сегодня.
        И птицей улетела из горницы в слезах радости.
        Отец поднялся со стула, повернулся молча к иконе, сын стал рядом, помолились, сын отцу поклонился в землю.
        Обнялись.
        - Поздорову ли, сынок? — спросил отец, посмотрел остро. — Чего на Москве-то?
        - Народ встает, батюшка! Силу берет!
        - Та-ак! Царя видел?
        - А как же! Видел. Плакал царь. Милости просил у народа.
        - Вона как! — поднял брови старший Босой. — Добро! Силу, значит, берет народ-от? Добро!
        И глаза играли морозными сполохами.
        - Братаны здесь?
        - Павел один. Из Енисейска приехал. Тоже там воеводы чудят, не дают народу трудиться. Степан в море рыбу ловит, Кузьму послал к Байкал-морю. Сказывают — хороши там соболи ныне, прошлый год ореха было много. Велел к Ерофею Павлычу проехать на Лену, он, Хабаров-то, что-то замышляет. Куда-то опять, что ли, хочет иттить.
        - Подале?
        - Ага!
        Марьяша ворвалась в дверь.
        - Братик… — было начала она, да, видя беседу, запнулась, схватилась рукой за рот.
        - Бабенька поздорову ли? — продолжал Тихон.
        - Здесь она. На праздник приплелась, старина. Жива-а, спаси бог!
        - Братик! — трепетнулась Марьяша. — Иди! Пар-от легкой!
        - Иди! Мы сладко испарились! — сказал Василий Васильевич. — Возьми кого с собой веником похлестаться. Поужинаем опосля да и поговорим. Так-то, с маху, нельзя. Дума неправильная выйти может.
        Мигали две сальные свечи. Лежал на жарком полке Тихон, розовый, большой, исходил сладко потом, забылся тихо, словно пришла к нему покойница мать, стала около. Пётра, молодой приказчик, что недавно вернулся из-за Камня, распаривал в шайке веник, говорил, сверкая глазами и зубами:
        - Девки наши по тебе, Тихон Васильич, мрут. Ну, мухи! Жених, жених, а в Устюг и глаз не кажет. Ей-бо!
        Тихон вздохнул.
        - Ай чужа кака присушила? — подмигнул Пётра.
        - Брось к ляду! — сверкнул глазами Тихон. — Не до того! Как тут народ-от?
        - Чего и деется, и-и-и! — понизил голос Пётра. — Прознал народ-от, что на Москве государь бояр худых народу головой выдал. Так и наши тоже туда же!
        Тихон приподнялся, сел было, но жаром ударило в голову. Лег.
        - Ну и что же?
        - Бушует! В Соли-то на Вычегде — замятня тоже была.
        - Да что ты?
        - Ага. Там воевода ихний доправлять деньги стал и с посада и с уезда. Москва-де требует. А народ ученый, пошел кругом с шапкой, собирать воеводе, — ну, в посул. Двадцать рублей собрали, шутка? Поднесли в почесть, честь честью, чтобы деньги править-то правил, да милосерднее. А тут приказчик строгановский с Москвы приплыл, рассказал, что там деется. И почище нашего-де бояре на Москве, а и то их народ под ноготь взял. Народ — к воеводе: «Время твое, боярин, прошло. Давай деньги в обрат… ха-ха-ха!»
        - Ну и что?
        - Воевода уехал к Строгановым, в церкву ихнюю спрятался. Шум, крик, народ дыбом… Старуха-то, сама Строганова, не велела воеводу трогать. А ночью… ха-ха-ха… утек воевода, как тать, на лодке по Вычегде. Только боярина и видели… ха-ха-ха! Двадцать рублев — деньга!
        И пар не удержал, Тихон сел на полке, смотрел на Пётру. А тому хоть бы што: смешно ведь, как спесивый боярин от народа, подобрав полы, убегает… Знает кошка, чье мясо съела.
        «Эге, да и тут как в Москве! — так и занялась радость в душе Тихона. — Тоже не глухомань. Не сюзёмок».
        - Ну а у нас, в Устюге как?
        Но Пётра уже поддавал квасом на каменку, выхватывал веник из кипятку.
        - Ложись, хозяин, парить буду! — махнул он горячим веником на Тихона и закричал дурным голосом, занеся веник, ровно кнут: — Держись — ожгу!
        И мыльня звенела от молодого хохота обоих.
        - Ха-ха-ха! Ух-ух!
        Свежий, легкий, бодрый шел Тихон из бани, тело радовалось под свежим бельем, звезды искрились сквозь берез, молодой месяц нагонял зарю, щелкнул звучно раз-два да замолк в последнюю соловей. Эх, земля родная! Сила взыграла в Тихоне, как рукой сняло все сомнения. Работать, трудиться — ехать в Сибирь! На Студеное море. Куда еще? Работать, как по всей земле трудится народ на полях, по городам, по избам, и работают днями, и отдыхают в такие вот вечера. «Эх, Анна, верна ты, а то ушли бы мы с тобой в Сибирь, где нет воевод, где лес, люди, свобода да дела…»
        Радость Тихона чуть не задушила. Как свечка ясный стоял Тихон у стола, пока Василий Васильич читал молитву перед ужином, такой, что брат Павел, крестясь, поглядывал на него из-под руки.
        Ужин отошел в молчании, бабы со стола убрали, отец выслал из горницы лишнюю челядь, за стол село трое мужиков — отец да два сына. Тихон было шагнул к дверям — задвинуть засов, да Василий Васильич его остановил:
        - Погодь, сынок, я за старицей спосылал.
        Старица Ульяна вошла, опираясь на костыль, с левой руки ее подхватила, вела баба Павла, смиренная могутная женщина в черном повойнике, в темном, в крапинку сарафане.
        Старица стала, откинула наметку с воскового лица, помолилась на икону, поклонилась по чину, придерживая крест левой рукой.
        - Здравствуйте, Босые! Поздорову ли, Тишенька, внучек? — говорила она звучно, покамест Тихон кланялся ей в ноги.
        Ульяна села во главе стола и упорным взглядом смотрела на Тихона, покуда он вел свой рассказ о том, что в Москве, на Волге, как жил он у дяди Кирилы.
        Чем дальше шел рассказ Тихона, тем глубже оба мужика запускали пальцы в свои бороды. Чудно! Выходило, ежели подумать, — три десятка бояр в Москве вертели всей землей как хотели, так и эдак. А вот в лесах на Севере да в Сибири работа спорилась без бояр — в лесах-то бояр не бывало. А как загудел по Москве народный завод — испугались, кинулись, сказывают, на иноземные дворы, к посланникам, прятали у них животы и пожитки, из Москвы побежали. Народ сбросил боярского хозяина Морозова, вырвался из-под бояр… Видно, надо думать, как дале жить…
        В раскрытые окошки глядела душная летняя ночь, мелькали звезды. Рассказ Тихона развертывался обстоятельно — про бунт на Красной площади в Кремле, про то, как собирались у Кирилы Васильича, писали челобитную.
        Когда Тихон замолчал, отец поднял голову.
        - А чего брат Кирила сказывает? — спросил он.
        - Как уж ехать мне, дядя сказывал: должно, созывать будут Земский собор из всех чинов людей, — ответил Тихон. — Государь, слышно, приказал все статьи собирать всюду — и в уставах у святых апостол и отец, и в законах греческих царей, все, что к нашей жизни сгодится, чтобы всем людям, и черным и всяким, они были известны. А то теперь каждый воевода правит, как ему господь на душу положит.
        - Ишь черт! — чуть усмехнулся в бороду Василий Васильевич. — Та-ак! Тряханули, значит, москвичи большими боярами… Лады! Польза большая. По всей земле гул идет. И у нас. в Соли Вычегодской были тоже замятии. Побежал боярин-то. Хе-хе… ночью!
        - Пётра мне обсказал! — отозвался Тихон. — Слыхал я — везде неспокойно. И в Сибири тоже… А ежели б он не убежал, убили бы вычегодцы боярина-то?
        - Обязательно, до смерти! — сказал Павел. — Да так и надо. Трутни! Нетяги[69 - Бездельники!]! Как иначе?
        - А по-божьему! — вдруг стукнула костылем об пол старица. — Как же это можно — людей бить до смерти?
        - Народ все может, бабенька! — сверкнул глазами Тихон.
        - Значит, внучек, ты — меня, я — тебя? — горячо говорила старица. — Обида за обиду? Зуб за зуб? А когда же конец гневу? Что святой Антиох говорит о гневе? — подняла старуха восковой пальчик. — «Добро есть человеку стараться удержать гневную страсть». Должен он терпением сокрушать ярость. Кротостью. Смиреньем. Бесы-то гневом отымают у человека плоды его трудов. Гнев — разорение души и тела. Мерзка богу всякая ярость! Тьфу!
        - Бабенька! — метнулся к ней Тихон. — Да ежели терпеть невозможно?
        - А не можешь в миру терпением жизнь строить, уходи из мира, вот что! — говорила старица, быстро перебирая зерна четок. — Не сможешь осилить мира разумом, кротостью, любовью, трудом — бросай мир, ежели ищешь правды! Топором да кулаком мира не взять! Христа-то как люди изобидели — на кресте распяли! Эва! А ведь он бог! Бога казнили — вот они, люди! Да ежели бог бы он гневом на то распалился, пожег бы весь мир громом! А как Иван Золотые Уста учит? Бог-то де не как люди! Люди творят долго, да разрушают скоро. Бог сотворил мир борзо, в шесть дён, а вот не рушит его сколько времени, терпит грехам нашим месяцы, и лета, и века… ждет!
        - Так, значит, ежели воеводы на правеже людей бьют безвинно, ты терпи? — вскочил с лавки Павел.
        - Уйди! Тебе говорю, уходи от греха! — застучала костылем бабка Ульяна. — Уйди от зла, сотвори благо. В лес иди! В тишину! В Сибирь! Обличай людей делом! Не словом! Не множь зла раздором!
        - Жизнь, стало быть, свою так и бросить? — не подымая глаз, спросил Тихон.
        - Правды ищи — все приложится, — исступленно дрожа, говорила старица Ульяна. — На лодке плывешь, небось камень увидишь — отвернешь? Лодкой-то камня сбивать дуром не будешь? А на людей бросаться будешь? Нет! То-то и есть. Правда-то останется во веки веков. Не сгинет! Слыхал, как с тропы Батыговой ушел от грехов в Святое озеро град Керженец? От греха ушел. И теперь на зорях слышит народ из озера того звон светлый, видит в воде храмы да дома. То-то и есть! Правда есть, правда и останется, не одолеют ее врата адовы.
        - Народ-то, он и бежит за Камень, за Волгу, на Дон, в Литву от грехов, а бояре его ловят да назад волокут!
        Работай-де, смерд, на меня, боярина! Казня-ат! — кричал уже Павел.
        - Не бойсь казни! Кто смерти не боится, тот свободен! Всех не сказнишь! Обличай тех казнящих в лицо. А то обличающих смелых-то да добрых мало находится, только исподтишка злоба да ярость.
        Старица замолчала, закрыла лицо рукой, шатнулась.
        Тихон бросился к ней:
        - Бабенька! Что, худо тебе?
        - Плоха стала, Тишенька! Простите, детки! — вздыхала, кланяясь, старуха. — Павлу мне кликните. Видно, доходит мое время. Побреду восвояси.
        В общем молчании старица Ульяна оставила горницу.
        - Ей-то, нашей бабке, можно так говорить, — усмехаясь, растроганно заметил ей вслед Василий Васильич. — Ей-то смерть близка, ей уж ничего не нужно. А вот нам-то трудно это слушать! Старуха!
        - А и молодые есть, которые так говорят! — раздумчиво заметил Тихон. — Видал я, батюшка, на Волге такого попа. Его боярин в Волгу сбросить велел, а поп смеется. «Дурачок, говорит, боярин-то! — Смеется! — Учить его надо, боярина-то, ничего больше!» Ей-богу!
        - Трудно дело — правду говорить! Найти ее, правду, нужно! — раздумчиво говорил отец. — Драться-то легче, чем терпеть да молчать. А ежели у нас в Устюге тоже будет завод, чего будем делать, сыны?
        - И в Устюге, батя?
        - Ага! А что? Как везде. Наш-то воевода Милославский тоже на правеж весь город норовит поставить — Москва денег требует. И ему по сошному разрубу тоже деньжонок собрали с посаду да с уезду в почет. Двести шестьдесят рублей — бей-де, милостивец, да потише. А теперь услыхали устюжане, что в Москве деется, — чешут затылки: деньги надобно отобрать. А деньги, известно дело, с ершом — дать дашь, а назад не вытягнешь… хе-хе!
        - Завтрева-то народу у праздника будет — и-и-и… Весь уезд! — сказал Павел. — Да и седни уж торг немал. Вокруг собору табором стоят! Медведей навели. Гудошники. Скоморохи, слышь, бояр ломают.
        - Ну, Тихон, иди ты с дороги отдыхай! Утро вечера мудренее! — поднялся отец с лавки.
        Утро над Устюгом встало в тонком мареве, туман вскоре свернулся — быть жаре! Зеленым малахитом стоят леса за рекой, в заречье зардел храм Умиленья, вдали, над Троицким монастырем, что на Гледени, искры. А по рекам, по Сухоне да по Югу, еще до света один за другим лодки, струги, насады с народом валили на праздник валом, весь берег заставлен суденышками. Да и по дорогам со всех сторон пеше подходят к городу богомольцы, шли лесом, через росистые луга, ехали на телегах. Бабы в сарафанах с пуговицами в один, в два ряда, в белых насборенных рукавах, в саянах, в повойниках да в киках, девушки в косах, бусах, лентах. Мужики в белых рубахах с красными клиньями, в новых шляпах с цветками за лентами, в новых лаптях, много в сапогах.
        Посадские да торговые люди тоже щеголи не хуже — в цветных рубахах, в синих, коричневых, серых суконных кафтанах, в однорядках, а кто и в шелковом узком зипуне с позументами, бабы их в цветных летниках. Народ наполнил всю Соборную площадь, в улицах, в переулках, в тупиках впритык стоят телеги с задранными высоко оглоблями, лошади с торбами на мордах хрустят овсом.
        Товаров понавезли, навалили горами, уже наставлены ларьки, прилавки, харчевни, сбитенщики снуют пчелами со сладким сбитнем, стоят бочки с пивом. Однако, пока не отойдет обедня, не торгуют — грех!
        А по торгу, по народу, как муха, снует туда-сюда Устюжского уезду, села Пантусова черный человек, крестьянин Моисей Рожкин; мал ростом, сутуловат, бороденка веревкой, а глаза буравчиками — острые, беспокойные.
        Умилен Рожкин подвигом Прокопия-чудотворца, бессребреника, потрясен любовью его к правде, и тем больше возмущен он, Рожкин, что творится кругом. Слышал Рожкин, что правда объявилась на Москве, что царь воровских бояр народу на казнь выдал, эта весть ужалила Рожкина в самое сердце.
        - Значит, двести шестьдесят-то рублев посулов, что с миру, с уезду, были воеводе собраны, зазря платены? И платили их подьячим воеводы Милославского — Онисиму Михайлову да Григорию Похабову… Дело так оставить нельзя! Где ж деньги-то?
        За Моисеем Рожкиным неотступно ходит большой, чернобородый, лысый Иван Чагин, кузнец. Кричал больше Рожкин, Чагин же до времени молчал или только глухо гудел.
        - Православные! — надрывался Рожкин. — Деньги наши взяты неправдой! Воровски! Надо их в обрат доправить! Царь велел на кровопийц идти!
        Народ на площади волновался. Деньги взяты неправо. Надо идти к земским судьям — пускай разберут! Праздник? Ничего-о! Народ требует!
        Отошла обедня, отпели молебен преподобному Прокопью, под колокольный звон толпа от собору двинулась к Съезжей избе, шумя как море. Вытребованные судьи явились, вопрос им поставлен был ребром:
        - Есть способ взять в обрат деньги с подьячих Михайлова да с Похабова али нет?
        Земский судья Волков развел руками:
        - Взыскать, конешно, надо! Да как взять? С кого? У них? Или у воеводы? Не отдадут они добром.
        Из-за Рожкина выдвинулся кузнец Чагин:
        - Не отдадут — убьем до смерти!
        - Как же это можно — людей убивать? — крикнул судья Волков.
        - А ино ты, вор, с имя заодно! — вдруг завопил Чагин и, ухватя Волкова за грудки, волок из Съезжей к народу.
        А Васька Шамшурин, подоспевший Рожкин да Шурка Бабин колотили судью по шее, кричали:
        - Вор! Вот он, вор!
        Волкова выволокли к народу, водили по площади, как медведя, на веревке, а скоморохи плясали кругом, били Волкова по голове бычьими пузырями с горохом. Народ смеялся.
        Тихон Босой вышел после обедни, стоял, глядел на шум.
        Было похоже на Москву, однако ж по-иному. В Москве народ был тверже, сердитее, а тут люди пока что смеялись. Праздник! Началась торговля. Выпивали.
        Тем временем из Съезжей избы выскочил незамеченным другой судья, Игнатьев, кинулся в избу к воеводе. Воевода от обедни был уже дома, сел пировать по праздничному делу с гостьми. Оба подьячих, Михайлов и Похабов, сидели тут же за столом.
        Игнатьев уже со двора поднял крик, воевода выставил в окошко богатую бороду:
        - Что за шум? Чево, судейка, деешь?
        - Государь! — вопил судья. — Милостивец! Гиль идет! Гилёвщики деньги в обрат требуют!
        - Что за деньги?
        - Двести шестьдесят рублев, что тебе в почесть народ собрал!
        - Да ты што? Мне? Так я их не бирывал!
        - Как так не бирывал? Тебе в честь собирали!
        - Воры! — крикнул сгоряча хмельной воевода. — Сам поеду разберу! Деньги мои пропали! Воровство! Где деньги? Ах ты господи!
        Воевода с двумя стрельцами поскакал переулками к Съезжей избе, а народ бежал навстречу к воеводскому двору Христорождественской улицей, и воевода с ним разминулся. Народ подбежал к воротам — ворота у воеводы заперты. Ворота живо вышибли, осадили избу, из окошек которой выглядывали красные лица перепуганных застольщиков, — народ уже был вооружен кольями, поленьями, сверкали и топоры. Чагин размахивал выхваченным у Хилого стрельца бердышом, воеводские стрельцы спрятались на сеновале.
        - Воевода, выходи! — кричал Чагин, к которому теперь перешло руководство. — Эй!
        - Нету воеводы! Ускакал на площадь! — вывалился на крыльцо пьяный поп Терентий Зайка. Перегнулся через, перила, крест свесился на сторону. — Ускакал милостивец? Ха-ха! Ветер в поле!
        - Чего гогочешь, жеребячья порода? — надсажался Чагин. — Давай подьячих! Михайлова давай, крапивное семя!
        - Н-н-нету и его! — развел поп руками, смеясь во всю бороду, в острые обломки зубов. — Н-нету!
        - Как это нету? — раздался женский визг, и в сбитом повойнике женщина прорвалась вперед. — Да вон он сейчас в окошко глянул!
        - Народ, хватай вора! — ревел Чагин. — За мной!
        Взбежал проворно мягкими своими лаптями на крыльцо, поднял бердыш, двери подались под могучими ударами, народ ворвался в горницу, опрокинул стол с яствами, перебил посуду, искал подьячих в избе, в надворных строениях, присенцах, чуланах.
        Михайлова схватили в саду, в бане, на полке, выволокли с толчками, народ обступил его плотно:
        - Давай деньги, что взял с нас облыжно!
        - Народ, смилуйся! — визжал горбатый рыжий подьячий. — Нету у меня ваших денег!
        - Где они?
        - Да у воеводы! Воевода забрал! О-он! Крест целую! Сейчас помереть!
        Чагин стоял перед подьячим вплотную, бердыш огнем сверкал в его руках. Чагина уже манили не деньги. В Чагине горела, бушевала сила, давно накопленная, обжитая ярость. Любо ему было видеть лисье лицо подьячего испуганным, слезы на всегда бесстыжих, зеленых, пьяных глазах, ужас пойманной злобной твари.
        - И помрешь, гад! — громово крикнул Чагин.
        Опустил бердыш подьячему на голову — тот змеей вильнул в сторону. Отскочило левое ухо, брызнула кровь. Михайлов упал.
        - В Сухону его! Сажай в реку! — ревел народ. — Любо! Сажай в воду!
        Толпа набросила веревочную петлю Михайлову на ноги, бегом вынеслась Кабацкими воротами из города, метнула подьячего в реку. Тот поплыл, захлебываясь, вопя дурным голосом.
        - Собаке собачья смерть! — кричали исступленные люди.
        - А Похабов-то где? — спохватился первым Рожкин. — Денег-то нету! Народ! Ищи Похабова!
        - Да он там же! На воеводском дворе! — раздались опамятовавшиеся голоса. — Хватай его.
        Толпа бежала с реки обратно, навстречу ей к своему двору скакал бледный воевода, за ним бежала толпа.
        Рожкин и Чагин кинулись, ухватили за узду коня.
        - Давай наши деньги, воевода! Царь приказал! — кричали они, а конь дрожал, прыгал на месте, мотал головой.
        - Не брал я денег, православные!
        - Михайлов сказывал — брал!
        - Где Михайлов, бесстыжие его глаза? Давай его сюда! — вопил воевода. — Врет он! Врет! По злобе!
        - Нету Михайлова! Утопили мы Михайлова! — кричали в ответ.
        - Как утопили? Разбойники! Ответите! Ну, Похабова спросите, — надрывался воевода, — они заодно!
        На соборе в это время били в набат. Дон-дон-дон! — захлебывался тревожный звон.
        Воеводу спешили, повели миром на его двор, из дому выволокли насмерть испуганных, крестящихся, кланяющихся в землю жену и тещу воеводы, требовали денег.
        - Михайло Васильич! — плакали обе его бабы. — Бога для, отдай ты им эти деньги! Свои, да отдай. Душу они вынут.
        - Как это так «отдай»? — надсажался воевода. — Не бирывал я! Омманули, видно, меня, собаки! Не отдали мне. Легко дело — двести шестьдесят! Ах ты досада! Мне деньги-то собрали?
        - Тебе, государь!
        - Не получал! — сокрушался воевода, хлопая себя по полам коричневого кафтана. — Не получал! Утопили, говорите, Михайлова?
        - Утопили, милостивец!
        - Туда и дорога! Ах, пропали деньги! Беда, беда!
        - Да Похабов-то где? Ты его спроси, государь! — уже сочувственно посоветовали из толпы огорченному воеводе.
        - Марья! — крикнул воевода. — Похабов где?
        - Нету, нету его, Михайло Васильич. Нету! — кричали воеводские бабы. — Ей-богу, нету! Святая икона!
        - Целуйте, коли так, икону, что нет у вас Похабова! — крикнул Чагин. — Землю целуйте!
        Из толпы выскочили двое посадских, бросились в горницу, с обнаженными головами вынесли икону, воевода с женой, с тещей стали на колени, целовали икону, ели землю, клялись, что не знают они, где Похабов.
        Похабов-то был уже далеко: хитрец сразу понял, что дело плохо, выскочил, вывел через садовую калитку из воеводской конюшни коня, да и был таков. Он скакал уже лесом, по дороге на Тотьму. Скакал в Москву с доносом: в Устюге бунтуют-де черные люди, пусть шлют расправу!
        Приутихший здесь было народ сошел с воеводского двора, воевода Милославский с семьей переоделись в посадское платье, сбежали в Стрелецкую слободу, от греха подальше. Волнение в Устюге бушевало теперь на соборной площади.
        Велик был праздник, в солнечный этот день народ сколько навез сюда на торговую площадь на телегах, на лодках видимого богатого изобилия от своих трудов, что невозможно было спокойно смотреть на людей вящих, которые поджали хвосты, не смели сейчас швырять пасюками по торгу, как раньше, чтобы на чужих трудах этих наживаться еще больше. Возмущение в народе разгоралось. Михайлова убили, он смертью заплатил за обиды. Похабов убежал, но двор-то его, его животы-то остались! И на них бросился народ, уничтожая то, что неправедно нажито. Похабовские хоромы посекли в щепу, разнесли врозь, пожитки летели из окон, из дверей под топоры да крючья, растаскивались ограбленными и обиженными, а драное и ломаное бросалось.
        В городе, взволнованном, грозном, шла словно каменная пурга, сыпала каменья на нечистивых, на сребролюбцев, на резоимцев, берущих резь.
        - Мздоимец, резоимец, сребролюбец и грабитель — вот четыре колеса у телеги, на которой ездит сам сатана, отверженный богом! — выкрикивал на торгу церковный дьячок Фомка Яхлаков, потрясая в руке сложенной бумагой. — Есть у тебя еда да одежа — и будь доволен, а собирающего богатства проклянет господь и попирает его своими ногами. Лучше давать, чем брать! Вот она, пришла грамота от великого государя с Москвы — велено разбить у нас в Устюге семнадцать дворов! — и потрясал над головой неведомой длинной грамотой.
        Толпа под вой набата уже неудержимо неслась по городу, разбивая один за другим богатые дворы, крича:
        - Грабь, что те награбили!
        Тихон прибежал домой и, едва переводя дух, гремел в ворота своего дома. Народ становился уже страшен и им, Босым.
        Ворота сразу открылись, за ними оказался встревоженный Петр с топором за спиной, челядинцы — Васька, Федос и другие, кто с топором, с кистенем, кто с дубиной.
        Тихон пробежал мимо них на крыльцо, вбежал в горницу. Василий Васильич, вернувшись от обедни, как обычно, сидел за столом, занимался.
        - Батюшка, — говорил Тихон, волнуясь, — народ-то… дворы разбивает!
        - У кого? — поднял глаза отец от книги.
        - Похабовский двор кончили, побежали дальше… к Бубнову, Клименту Фотиевичу!
        - Похабова давно надо было кончить, — выговорил старший Босой, сымая с носа очки, протирая глаза. — А у Бубновых как?
        - Кричат — щупать, говорят, нужно лучших людей, кабальные книги пожечь. Чего творится — ужасти! У Свербеевых, однако, тоже. А набат? Выдь на двор, батюшка!
        Под крыльцом толпились свои люди, взволнованные, один Петр улыбался.
        - Ух, чево и делается! — сказал он. — Воевода сбежал из городу! Торговые гости бегут!
        - Куда? — спрашивали с крыльца.
        - В поле! Во ржи, куда! Да что гости! Протопоп от Ивана Богослова, отец Захарий с попадьей и те побежали… Узлов навязали — во!
        - Куда?
        - Да в рожь! Хорониться! Как перепелки. Ей-бо!
        - Ты чего зубы скалишь? — прикрикнул на него Василий Васильич. — Горе это! Не знает, не видит народ, что делать надо, вот и мечет все врозь.
        - А нам, хозяин, тоже бежать? — спросила могучим голосом своим Павла.
        Василий Васильич повернулся к ней:
        - Али мы свою совесть продавали? Или совесть у нас противу народа не чиста? Бежать нам некуда! Суд на нас бежит, идет!
        Василий Васильевич говорил твердо, убежденно. Знал он — народ обид не забывает.
        - Беда в чем, — говорил медленно Василий Васильевич. — Народ-то силен, а что делать — не знает. Бежать? А куда бежать? От свово народа не убежишь! Сговор должно с народом иметь…
        Тихон стоял опустив голову.
        - Ишь, в Москве у Ряполовского-князя небось ворота бревном вышибал, а теперь впору самому животишки спасать! Ты где ж, Тихон? С народом или нет?
        На церкви Благовещения вдруг близко-близко забил набат, за березами босовского двора клубом всплывал черный дым. Марьяшка, притулившаяся было за отцовской спиной, всхлипнула жалостно.
        - Зажгли! — горестно вскрикнул Василий Васильич. — Ахти, двор-то какой! Лукояновский! Красота! Свое, окаянные, жгут… Да, оборони бог, через березы метнет — и нас нету. Огонь не уговоришь. Люди, — крикнул он, — таскайте пока животы в погреба! Не ровен час займется…
        - Старуха идет! — закричали внизу, под крыльцом. — Старица!
        Василий Васильевич и Тихон обернулись. Сходила с крыльца шаткими шагами старица Ульяна. Вся в черном, подняла руку.
        - Пожар! — звучно заговорила она. — Огонь! Гнездо горит наше. Город старый горит. Друг друга жжем! Камнями побиваем, как из тучи, своими же руками. Какой праведник вступится за нас? Кто тучу отворотит? Или нет у нас праведников?
        Старица стояла на лестнице, воздев руки, как черное, смущающее видение.
        - Мамынька, — с. сердцем выговорил Василий Васильевич, — ступай-ка ты с богом к себе! Уходи! Тут и так голова кругом идет! Тут дело простое. Народ воров своих жжет! Не мешайся ты, Христа ради! И без тебя тошно!
        - Не умолкну, дондеже есмь! — вещала старица. — Обличу нечестивых. Иль, глаза отворотив в сторону, умолчу, что бога забыли?
        - Пойдем, пойдем-ка, матушка! — говорила могучая Павла, волоча старуху вверх на крыльцо. — Неча тебе тут, старушке божьей, делать!
        Челядь бегала муравьино, таскала пожитки на погребицы — укладки, сундуки, торговые книги, отворачивая взгляды от засуетившихся хозяев. И те тоже были хмуры — неловко было выворачивать у всех на глазах свое нутро. Бешено бил набат. Соседский пожар разгорался, пламя шибало кверху, летели искры, головни, с огнем поднялся ветер, деревья гнулись, шумели, шатались, голоса, крики неслись все громче. Василий Васильевич с сынами работали как бешеные. Марьяша кошкой залезла на крышу босовской избы и в высоко поднятых руках, словно щит, держала против огня икону божьей матери. Бабка Ульяна выглядывала из окна горницы на дым, шевеля беззвучно губами, перебирая лестовку. И слезы катились у нее по щекам. Впервой в ее жизни приходилось ей видеть — огнем выметывается страшная ярость живого обиженного народа, уничтожая неправо нажитое.
        Утро следующего дня встало в сером дожде из низких туч, вымытые деревья в босовском саду блестели, доносило из-за тына, с соседнего пожарища, гарью, и люди таскали в дом пожитки обратно. Все восстанавливалось. По улицам бегал народ, но как-то не глядя по сторонам — словно все были с похмелья.
        Да так оно и было. Разбили всего пять домов, сожгли два, нашли два больших погреба — выкатили бочки хмельного, и всю ночь вокруг пожарищ гремели песни, крики, пока в полночь не зашумел над городом свежий дождь, залил угли на пожарищах, утишил души, навел сон.
        И утро пришло, как всегда, с неотвратимым, утреннеясным сознанием, что жизнь не останавливается, что ее нужно продолжать. К тому же по торгам поползли слухи, что Похабова видели скакавшим на коне без шапки по Московской дороге и он работающим на полях крестьянам грозил кулаком и кричал что-то нехорошо.
        Надувшись индейским кочетом, сел уже спозаранок в своей избе воевода Михайла Васильевич Милославский, и хотя суда и расправы еще не начинал, однако слушал, подавшись набок, волосатым своим ухом, что ему шептали верные люди. Было уже установлено, кто таков Моська Рожкин: он бобыль из деревни Пантусова и, главное, по бобыльному своему положению в разверстке на почестные воеводские деньги за бедностью не мог принять участья.
        Деньги же были и впрямь собраны, двести шестьдесят рублев, но до розыскания подьячего Похабова установить, у кого, где они сгинули, было невозможно. Одно было несомненно — приказные хотели воеводу обмануть. Истцам строго было приказано — искать и схватить Чагина, узнать, кто он таков, откуда, а молодой подьячий Тиунов уже получил указанье: собирать сказки по этому воровскому заводу — по бунту, чтобы довести в Москву. Даром такое дело пройти не могло.
        Серый дождь, неприятный, словно похмелье, словно сыск, сыпался и сыпался с низкого неба, хотел залить всю землю. Народ-то был всюду один и тот же, работал везде одинаково, сильные обижали его одинаково, почему и мятежи искрами пырскали по всей земле. И всюду было одно и то же: бояре и воеводы сперва поддавались, народ брал силу, а потом, должно, народ пугался того, что натворил, и тогда уж бояре и воеводы забирали свою силу назад и уже свыше всякой меры. Земский собор, правда, был царем обещан, но кто его знает, когда он будет, да что еще принесет он с собой? А дело-то делом — ждать оно не любит, дело все время растет, как дерево, дела не бросишь!
        И Василий Васильевич в этот дождливый полдень сидел у стола в горнице, потукивал по столу пальцами, перед ним на лавке сидели оба сына — Павел и Тихон.
        - Что ни говори, — вздохнул Василий Васильевич, — а видать, на Волге работать нам не рука. Там иная стать. Народ там другой. Необышный. Народ бойкий, крепко бьет. И малые народцы там — мордва да чуваши — тоже шумные. Мордва-то Нижний Новгород-то осаждала не раз. И с татарами они давно вместе живут — драться, воевать приучены. А. татаре, калмыки на свои орды смотрют, старым живут, земля там немирна. Казаки — народ вольный, воевать больше любят, чем хлеб пахать да ремесла вести. В саблю они верят, не в крест. Живут не трудом, а шарпаньем. Немирный еще край там. Не работать нам там. Верно, Тихон?
        - Верно, батюшка! На Волге пока трудно.
        - Вот я и говорю — будем работать здесь, на Белом море, по-старому, на Камне, за Камнем, в Сибири. Ты, Павел, поедешь ныне к Архангельску, на море. Там сейчас Серега Феоктистов в приказчиках наших, парень верный, заботливый, да свой глаз — алмаз. Поедешь — веди там все старым обычаем, а коли новое увидишь либо от людей услышишь, не отвергай, хорошее принимай, да старого держись. Старое-то все знают, а новое сперва — ты один. Пока других-то научишь, много воды утечет. Учить тебя нечего, — слава тебе господи, учен сам. Народа не обижай. Мы с народом живем, на народ работаем, от народа живем. Смотри, чтобы вся снасть и работа были в полном порядке, чтоб люди хребта зря, дуром не ломили. Заботлив будь во всем. Хороших, работящих людей подымай, чтобы они вокруг тебя стояли, тебе же подсобляли, на худых смотри по правде — дурная трава из поля вон. Паршивая овца все стадо портит. Да помни: артель — святое дело. Рядись — не торопись, сделав — не сердись. Полюбовного договора и патриарх не отымет! Людей береги, люди все достанут! Это — наперед.
        Потом товару в Архангельском возьмем, сколько мочно, повезешь в Сибирь. Пётру с собой бери, его надо к делу приучать. И как у Сереги Феоктистова дело перенимать будешь, его не обижай, что он по-своему работал, — каждый молодец на свой образец. Ну да здесь все дело ясное. Вот Тихону — мудренее.
        Василий Васильевич обернулся к Тихону.
        - В Сибирь поедешь! — сказал он значительно.
        Тихон встал, поклонился в пояс:
        - Прошу милости, батюшка.
        - Та-ак! — постучал Василий Васильевич пальцами по столу. — Подальше, значит, сам хочешь? Ин ладно, езжай, сынок! Ты теперь Москву красную видел, посмотри и на дремучие леса. Там вольнее. Ладно. Проедешь по нашим торговым дворам. В Мангазее-то теперь дела мало становится — соболя-то всего извели. За пушниной надо идти в поиск дальше. Сенька-то Свищов пишет в грамотке… погодь, погодь!
        Василий Васильевич поднялся, достал укладку из-под лавки, вынул оттуда письмо и большой лист бумаги — чертеж Сибирской земли.
        - Смотри сюда, — говорил он, вздевая на нос очки. — В Мангазее расспроси, как Хабаров Ерофейка, — куда, когда он ушел на всход. Знаю — поплыл он по Тунгуске по Нижней. Сидит будто теперь давно на Лене или на Киренге-реке, хозяйство будто хорошее. Пашня, мельница, соль варит. Дальше всех он вперед ушел. Подбирайся к Хабарову. Скажешь ему, мы его давно знаем, вместе будем робить, ежели он по-нашему, по чести, надо нам за соболями идти дальше, куда еще не хожено. На всход, к Великому морю, Ино туземцев не замай, не обижай, чтоб и они свою выгоду имели. Хорошо бы вам с Хабаровым вместе на Амур выйти. Там пашен добрых немало. Повезешь, знамо дело, с собой товар всякий и торгуй честно: в горшок муки под вершок — и твой горшок. Присматривай серебро, спрашивай о меди — нет ли где руд хороших.
        - Старайся, Тихон, в те вольные сибирские места вперед воевод московских попасть: злы они, воеводы-то, что их так далеко от Москвы заслали, и потому сильно грабят. С воеводами ласковей, а больше держись тамошних князцов, — они в случае и помогут, и выручат, и поддержат… Рука руку моет. Товары придерживай, довези до конца, где их ране не бывало, — продашь с пользой.
        Два сына и отец сидели за столом, смотрели на чертеж.
        Сколько земли! Сколько лесу! Сколько рек! Сколько зверья! Взять все, увязать вместе, в одно великое общее дело, чтоб народ жил богаче, краше, в достатке.
        Тихон вспомнил Волгу, крик боярина Шереметьева: «В воду попа! Мечи в воду!..» Сила, гнусная, грубая, жеребячья сила слышалась в этом истошном крике, жестокий захват. Кто против него, против боярина? Никого! А хорошо ему, дураку, кричать да указывать, коли народ православный весь работает, как муравьи, и сам до боярина, впереди — и в лесах, и на полях, и на реках, и на горах сибирских, — всюду кормя людей, обувая, одевая их, всюду давая им орудия — топоры, пилы, сохи, косы, серпы. Не боярами, жив народ, бояре на народе как гребень на петухе — для красы, а народ жив трудом. Трудом крепнет государство — и трудом праведным, безобидным. Дело народа — пахать да тесать, боярское дело — готовым владеть. Трудится народ вековечно и тихо, как земля хлеб неслышно растит. Не вырастит земля хлеба — и всем придет карачун. Не будет работать народ — не бывать и государству.
        Сидят трое. Большое дело перед ними, трудное, но славное. Каково-то бог приведет все доспеть, все сделать, выехать на Белое море, в Сибирь — народ кормить, государство обогатить…
        - Батюшка, — спросил Тихон, — а ты как о себе смотришь? Что робить будешь?
        - В Москву, видать, поеду, — отвечал Василий Васильевич. — Должно, в Земский собор позовут, — може, там пособить в совете надо будет. Земля наша все одно как снег с горы катится, сперва тихонько, потом скорей да скорей. Приходится и всем нам, простым людям, великую думу думать.
        Часть вторая. На западе и на востоке
        Глава первая. В старых республиках — во Пскове да в Новгороде
        Шел великий пост 1650 года, и царь Алексей каждый день в Крестовой своей выстаивал по пять часов служб, тысячами бил земные поклоны, ел сухо, без варева, без масла, по понедельникам, середам, пятницам ничего не ел, кроме ржаного хлеба. И царицы Марьи не видел целый пост, почивал полтора месяца один в своей постельной.
        Март — месяц веселый, солнце светит, с царева Верха звенят капели, дороги почернели, воробьи в лужах купаются, а в Крестовой палате звенит высокий голос, попа:
        - «Пост — от зол отчуждение, пост — языка воздержание, пост — пива отложение, пост — похоти отлучение, пост — лжи осуждение…» Постит царь, от голода ум легок, не окоснел, над его рабочим столом встают страшные виденья — вот те и отложения попечения…
        Только что бурей прокатились мятежи по всей Московской земле, казнил народ верных царских слуг. Тревожен стал государь после Соляного бунта, чудятся все ему кругом бешеные глаза, крики: «Любо! Любо!» А за рубежом — еще хуже: в Лондоне аглицкие черные да торговые люди королю своему Карлусу голову срубили. А бояре все на Еуропу смотрят. Чего они там не видывали?
        Царь вскочил, подошел к окошку, заглянул. Стрельцы стоят в кафтанах синих, — значит, в карауле приказ[70 - Полк.] стрелецкого головы Осипа Дурнова. Кругом Верха решетки поставлены, чтоб челобитчиков близко не допускать. Теперь царь, выезжая в город и запросто, меньше двух сотен стрельцов с собой не берет. А ехал он на масленой неделе, в самое Прощеное воскресенье — прощения просить ко гробам дедов своих Романовых в Новоспасский монастырь, — куницей проскочил сквозь строй смурый мужик.
        - Господи, помилуй! — визжит в клетке попугай и вертится в медном кольце колесом.
        - Тьфу! — плюнул царь, а в глазах все тот мужик без шапки, ровно белены объелся, зенки белые выкатил, орет дурным голосом, прет под царева коня, — тот храпит, прыгает, а мужик за голенище лезет. За ножом!
        Застучало сердце у царя:
        «Убьет, проклятый!»
        И, замахнувшись высоко, ударил царь со всей силой того мужика по лохматой голове тяжелым золотым крестом, что держал в правой руке.
        Мужик упал под коня, тот на дыбы. Потом из голенища у мертвого мужика того вынули челобитную. Ночи с тех пор не проходило, чтобы не метилось государю волосатое лицо с выкаченными глазами.
        «Убил до смерти! И это в Прощеное-то воскресенье!» — грызет сам себя государь.
        Но вдруг, сменяя раскаяние, в душе царя встает темный гнев.
        Вор есть тот мужик. А бояре? Не лучше. Кому верить? Не единодушием служат ему бояре, а двоедушно — как есть облака. То прикроют солнце приятным покровом, то веют всяким зноем й яростью, мечут молнии злохитренным обычаем московским.
        С кем посоветуешься? Не с Ильей же Данилычем, тестюшкой! Бородой тот трясет, чревом колыхает, ищет себе прибыли. А Морозова, благодетеля, засадили к Кириллу на Белоозере горлопаны.
        Прошлой осенью, как на Сергиев день[71 - 25 сентября.] ходил царь к Троице-Сергию, вызвал он туда боярина Бориса Иваныча для-ради мудрого совета. А тот уже из Кириллова монастыря выехал, жил в тверской своей вотчине, в Берестове-селе.
        Из тверского поместья приехал тогда Морозов в Троицкую лавру. Скорбен ликом боярин, волосы, бороду не стрижет — в опале он царской. Пал царю в ноги, плачет, миленький, и царь с ним плачет, за решеткой монастырских покоев осень тоже плачет, дождик, тучи, лист желтый падает. А как поднял царь наставника, а тот глянул скрозь нависшие брови — взоры жгут, что каленый уголь.
        Многое насоветовал тогда молодому царю старый боярин. Как съедутся в Москву на Земский собор выборные люди, писать бы им в Уложение прежде всего такие статьи, чтобы гилёвщикам бунтовать неповадно было. Гиль — поруха государевой чести, и потому всех чинов люди, коли прослышат чего-либо про злоумысел против царского величества либо про заговор да особливо про скоп, а не доведут этого до царя и потом-то сыщется допряма — того казнить смертью нещадно!
        - Попы да монахи должны, черный народ особо крепко блюсти, от всякого дурна удерживать, — говорил Морозов. — А чтоб попы да монахи не боялись народу перечить — писать в Уложении статьи такие:
        «Какой человек архиереев лайею неподобной обесчестит — либо попов — и тот вор платит бесчестье митрополиту 100, протопопу 50 рублев, а попам платит бесчестье против его поповского денежного оклада, а попам — безместным — по пяти рублев». Править велено то бесчестье с виновных нещадно. И духовные люди будут тогда смелее — ежели их и излают, да они про то деньги стяжают. Попы-то деньги любят! — улыбнулся Морозов. — В приказах кто сидит? Бояре! Да разве можно верить Трубецким, Стрешневым, Шуйским? Рюриковичи они! Выше Романовых глядят. Стало быть, и приказам веру давать опасно. Так, стало быть, надо, как прадед Иван делывал, — опричный приказ ты, царь, заведи, и тот приказ будет зваться Тайных дел. Ведать надлежит Тайным приказом самому тебе, царю, да думному дьяку наивернейшему. Следил бы Тайный приказ за боярами, воеводами, всех чинов людьми, чтобы те не воровали, не творили бы измены. Вот как советовал тогда Алеше-царю старый боярин.
        Сидит царь Алексей в своей комнате один за красным столом, в животе от редьки да от кваса бурчит, спина от поклонов ломит, в глазах мужик дурной маячит.
        Чего делать? И верно, хочет народ черный по своей — не по московской — вере жить. Опять во Пскове да Новгороде мятежи.
        В дверь стукнули.
        - Заходи!
        Влетел статный жилец Прошка в голубом зипуне с позументом, рубаха красная с жемчужным козырем, согнулся, тронул пальцами ковер, кладет на царев стол столбцы за печатью.
        - Из Великого Новгорода! От Никона-митрополита! — сказал и, опять согнувшись пружиной, сгинул, словно его и не было.
        Радостно стало на душе, как начал читать Алексей Михайлыч: чудесного видения сподобился Никон-митрополит Новгородский.
        «В марте восемнадцатый день, — писал Никон, — я в Соборной церкви был у заутрени, и на второй кафизме смотрю я на Спасов образ, что перед нашим митрополичьим местом и назван Золотая Риза, вижу царский венец золот на воздусе, как есть над Спасовой головою, и летит тот венец на меня. Я от великого страха обеспамятел, а все вижу — и свечу перед образом, и венец — венец-то пришел и стал над моей головою грешной, руками я его осязал…»
        - Вот каков он, Никон-митрополит, адамант[72 - Алмазной крепости.], свет очей наших! — умилился царь. — Великий он святитель, равноапостольный богомолец царский. Он ли не спасет нас? Ей-спасет!
        Но дальше в грамотке шло такое, что уже радовать государя не могло. Мятеж в Новгороде разгорался, да такой, что в дело встряли шведы.
        В 1617 году по Столбовскому договору шведы ушли из Новгорода, вернули Москве Порхов, Ладогу, Старую Руссу, а себе придержали поморский край с Иван-городом, Ямом, Копорьем, Орешком, да еще выпросили двадцать тысяч рублев деньгами.
        Русские черные люди бежали из захваченных шведами мест к своим, а шведы за убежавших тяглецов да плательщиков требовали выкуп, грозили иначе войной.
        Москва затягивала, не платила больше тридцати лет — сумма таких убытков шведских по их счету выросла до четырехсот тысяч рублей. Морозов торговался долго, а когда его сшиб народ, шведы стали настойчивее. Ездил в Стекольну[73 - Так в Москве в XVII веке называли Стокгольм.] боярин Пушкин Борис Иваныч, взял обязательство заплатить сто девяносто тысяч рублей. Эти деньги и приходилось теперь собирать с земских людей и всяких без проволочек.
        В Стекольне, при дворе королевы Христины, жил московский человек, вор Тимошка Анкудинов, и выдавал себя тот Тимошка за сына царя Василия Иваныча Шуйского и добивался у шведов помощи для возвращения на московский родительский престол. Тимошка прибыл к шведскому двору из Семиградья с рекомендациями князя Ракоци.
        Дело было нешуточное — еще живы ведь были на Москве старики, видавшие и помнившие первого самозванца, и по Москве поползли темные слухи о «природном царе», о «рюриковиче», против которого куда Романовым-то! Кошкины они да Кобылины.
        Илья Данилыч Милославский, что ворочал Посольским приказом, послал в Стекольну посланника, Козлова Ивана Прокопыча, договориться о выдаче Москве интригана. Шведы оказывались в особо выгодном положении и теперь настойчиво требовали оплаты старых долгов.
        Московский народ платить не хотел, бояре грозили правежами. К тому же во Пскове заговорили открыто, что с Москвы-де едет швед Нумменс через Псков, увозит из царской казны двадцать тысяч рублей.
        - Бояре снюхались с немцами! — пошел разговор.
        В феврале подошла широкая масленица — «тридцати братьям сестра, сорока бабушкам внучка, трем матерям дочка», когда, провожая долгую зиму, шире, по-весеннему развертывалась душа, развязывался язык, быстрей шевелились руки. Блины да пиво, пиво да блины, да лошади с цветными лентами в гривах да в хвостах, да скоморошьи пляски под гудки да сопелки, да ученые медведи, да весь народ честной на улицах до Прощеного воскресенья, до первых великопостных унылых звонов.
        И у псковского площадочного подьячего Василья Слепого тоже, не хуже людей, шло блинное пирование с товарищами да с нужными людьми, когда в избу вбежал, запыхавшись, стрелец Прохор Коза.
        - Садись! — загремели веселые голоса. — Наливай, хозяин, ему чару немалу, что поздно пришел!
        Коза пить не стал, тряс смятенно заснеженной шапкой.
        - А слыхали ль вы, добры люди, — крикнул он, — получил наш воевода Собакин Никифор Сергеич указ с Москвы — выдать шведам с наших мирских житниц десять тысяч четвертей[74 - Мера сыпучих тел. Торговая четверть — 24 пуда, казенная около 10 пудов.]!
        - Да что ж это деется? Сами, прости господи, без хлеба, почитай, сидим! — колокольным голосом сказал поп Афанасий Другак. — Бояре хлеб шведам везут! А у нас мужики по деревням сосну едят!
        За столом тут же случился бывалый человек Хренников Иван. Только год минул, как прибежал Иван от шведов, из города Копорья, — яко благ, яко наг, яко нет ничего.
        Взвыл Хренников, руки вперед тянет, голос хрипит:
        - Да за что же это шведам платить, а? Православные! Я-то видел! Я-то знаю! Мы от шведов бежали, так все свои хозяйства пометали. Житья не было! Ду-ушу они нашу задавили. Церкви позакрывали, попов похватали, колокола с колоколен поснимали — все нас в Лютерову ересь гнули. А теперь им деньги плати! Да ей ни в жисть!
        Хозяин встал, выкрикнул бесповоротно:
        - Идем, братья-товарищи, к архиепископу нашему владыке Макарию! Пусть скажет воеводе — не давал бы хлеба!
        По праздничной улице с песнями валил народ, пролетели тройки-сани в коврах, кони в лисьих, а то и собольих хвостах. Ну, масленая! Гости толпой вывалились со двора Слепого, пошли, размахивая руками, громко переговариваясь меж собой, к ним присоединялись другие псковичи.
        Архиепископ Макарий, древний, согбенный, серебряный старец, вышел на белокаменное крыльцо своего дома, кутаясь в черную шубейку на лисьих пупках, прищурился, из-под руки смотрел на яркий снег, на цветные одежды пришельцев, пожевал белыми губами, спросил хоть тихо, а явственно:
        - С чем пришли, детки?
        Такой крик поднялся со всех сторон, и немало времени прошло, пока уразумели, что понять эдак ничего нельзя. Видно только было, что народ просить хочет о чем-то воеводу.
        - Добро! — сказал архиепископ, подняв сухую ручку. Крик унялся. — Я спосылаю враз за воеводой, за Никифором Сергеичем. А я уж пойду. Недужен я!
        На чалом иноходце, разбрасывая воду и мокрый снег, въехал вскоре во двор сам воевода Собакин, в кафтане сахарного цвета на белках, выпивши.
        - Вы, кликуны! Горлопаны! — кричал он с пляшущего под ним коня. — Не в свое дело рыло суете! Хлеб я сдам, как указано.
        - Ка-ак так не в свое! — кричал народ. — Никифор Сергеич, бога побойся, наш хлеб-от отдаешь! Народный! Видать, тебе-то немцы своих ближе!
        Вскочил вперед стрелец Коза:
        - Да ты, воевода, с немцами снюхался! В Псковский детинец чужих пущать не велено, а ты немцев водишь! Шведов в дом к Федьке Емельянову пускал. Измена! Я сам в тапоры на карауле воротном стоял, все виде-ел!
        Собакин не смутился:
        - А што? Емельянов-то болен был, лежал, а у него со шведами торговые дела про государя!
        Крики росли, росла толпа, а тут во двор прибежал от Петровских ворот стрелец Сорокоум Копыто, крича:
        - И впрямь едет немец! Увозит с собой государеву казну! Народ! Не дадим нашей казны! То измена!
        Ударили в сполошный колокол, народ побежал, у Власьевских ворот окружили шведа Нумменса, что ехал в сопровождении пристава Тимошина к Немецкому двору.
        - В прорубь немца[75 - Немец — от «немой», не говорящий по-русски, иностранец, но только с Запада.]! — кричал народ. — Бей его!
        Немца обступили вплотную.
        - Что у тебя за казна? Сказывай, такой-сякой!
        Нумменс задрожал, стал кричать, что его знает Емельянов, у него с ним дела…
        - Федьку! — кричал народ. — Изменник он! Пытать Федора! Пытать немца!
        Немца повели к Всегородной избе, отобрали бумаги, казну опечатали, посадили в келью монастыря, в сторожу к нему стали пятеро посадских да два десятка стрельцов. Народ бросился ко двору Емельянова:
        - Где Федор?
        Емельянов от народа скрылся, схватили жену. Та клялась, плакала и наконец выдала людям грамоту, что получена была с Москвы. Грамоту прочли вслух, всенародно.
        Последние слова грамоты, как на грех были: «А сего бы нашего указу никто бы у вас не узнал».
        - А-а! — завопил народ. — Тайная она, грамота-то! От народа прятать велят! Воровство!
        Народ уже заливал всю площадь перед собором, все твердили в одно:
        - Не давать немцу хлеба из кремля до царского указу! Воруют бояре!
        Василий Слепой стал уже во главе собравшегося народа вместе со стрельцами — с Прохором Козой да с Сорокоумом Копыто.
        Эта тройка велела ударить в колокол, выкатить на Соборную площадь два больших пивных чана, поставили на них немца Нумменса, обаполы с ним стали два палача с кнутьями. Нумменса допросили всем народом, в голос прочли все его бумаги.
        Постановили псковичи так: немца — в тюрьму, а в Москву царю послать челобитье о боярском воровстве.
        А в марте и в Новгороде бирючи на торгах стали кликать, чтобы люди не закупали бы себе хлеба помногу: будет-де закупать хлеб шведам царская казна.
        К этому времени приехал в Новгород из-за рубежа торговый человек Никита Тетерин, сказывал, что-де шведы вот-вот снова на Новгород пойдут, только-де хлеб получат, в хлебе у них вся нехватка. И все-де это бояре творят от царя безвестно.
        В это время через Новгород ехал с Москвы восвояси датский посланник Граббе. Посадский человек Трофим Волк ловко подкатился к его толмачу, к Нечаю Дрябину, посидел с ним в кабаке и дознался, что Граббе везет казну. Волк рассказал об этом другому посадскому, Елисею Лисице, а тот поведал уже открыто на торгу, всему народу.
        Ударили и тут сполох в колокол. На звон с другими прибежал земский староста Андрей Гаврилов, чтобы унимать мятеж, да, услыхав такие вести, сам повел народ. Народ кинулся к Граббе — тот уже выехал из города. Поскакали посадские да стрельцы конно, воротили немца в город. Волк нахлестал посланника по щекам, переломил ему нос, пожитки у него отняли, отдали в сбереженье на Пушечный двор, немца самого посадили за решетку. А народ кинулся ко дворам богатых новгородцев, что вели дела с немцами, стал громить их хоромы и разорил шесть дворов. На Любекском дворе схватили приезжих немцев, тоже заперли под стражу.
        Митрополит Новгородский Никон, услыхав о бунте, побледнел, сжал губы, с пламенным взором стал перед образом Христа-царя. Вот когда он должен действовать как духовный вождь.
        - Господи, помоги! Господи, укрепи! — молился он.
        Помолиться, однако, Никону не дали — прискакал спешно новгородский воевода — окольничий князь Хилков Федор Андреич — за советом: чего делать? Послали митрополит да воевода к народу стрелецких голов уговаривать — разойтись, кончить мятеж. Голов наколотили, одного сбросили с кремлевской башни, когда наступившая темнота придержала мятеж.
        Но на следующее утро, 16 марта, колокол опять ударил на Торговой стороне сполох, народ бежал по улицам, крича:
        - На вече!
        Собралось вече.
        - Государь об нас не радеет! — кричали новгородцы. — Бояре шведов нашим хлебом кормят! Деньгами им помогают!
        Однако тут оказалось, что земский староста Андрей Гаврилов испугался, чего натворил, и сбежал. Народ остался без вожа. Вспомнили, что по приказу митрополита Никона схвачены и посажены под стражу митрополитный приказный Иван Жёглов да двое детей боярских — Макар да Федор Негодяевы: эти люди вчерашний день хвалились всенародно, что они-де все знают, что у царя на Верху деется, о чем говорят бояре.
        Народ стал кричать невежливо про митрополита и про воеводу, побежал к Земской избе, освободил заключенных Жёглова и Негодяевых. К трем этим присоединились другие, кто посмелее: посадские люди Елисей Лисица, Игнат Молодежник, Никифор Хамов, Степан Трегуб, Панкрат Шмара, Иван Оловянишник, стрелецкий пятидесятник Кирша Дьяволов да подьячий Григорий Ахнатюков. Вся власть в Новгороде оказалась в руках этих неведомых до того людей.
        На другой день, 17 марта, на память Алексея божьего человека, приходились именины самого царя Алексея. Народ и начальные люди, старые и новые, заполнили Софийский собор. Служил митрополит Никон, перед митрополитом стали вновь со сдвинутыми грозно бровями вольные новгородские люди — мужики-вечники. А Никона жгла память. Заставил же римский архиерей-папа немецкого короля стоять перед воротами замка босым на снегу, в рубище, с веревкой на шее? Да он, Никон-то, хуже, что ли?
        И владыка Никон произнес гневное, грозное слово против мятежников и проклял поименно всех народных новых начальных людей, выгнал их со стыдом из храма.
        - Анафема! — возглашал за басами дьяконов митрополичий хор. — Анафема, анафема!
        Голоса хора отдавались вверху, в куполе, будто с неба, а народ пугался и дивился и, расходясь после обедни, шептался:
        - Что ж это такое! Государь на своих именинах своих людей жалует, милость тюремным сидельцам объявляет, от оков освобождает, из тюрем выпускает, долги прощает, а наш Никон вон чего — проклинает! Да кого проклинает-то? Не одних Лисицу да Дьяволова, а всех нас, новгородцев, проклинает — мы-то все с ним. И в одной думе! На государевы-то именины да народ проклинать, а?
        Мятеж разгорался, и на площади, на торгу, пристав Съезжей избы Гаврила Нестеров выкрикнул все впрямь и явно:
        - Никон-митрополит да Хилков-воевода — прямые изменники! За бояр стоят! За шведов!
        Митрополичьи да воеводские люди схватили Нестерова, сволокли к митрополиту на Софийский двор, били, бросили в тюрьму. А немного погодя прибежал в Земскую избу отец Нестерова, площадной подьячий, да женка его Алена, вопили:
        - Мир, вступись! Митрополит да воевода нашего Гаврилу пытают, огнем жгут, злодеи!
        Начальные народные люди опять ударили, сполох на Торговой стороне, собрали народ, кинулись к Софийскому двору. Никон и Хилков заперлись в митрополичьих покоях, но приказали Нестерова освободить. Народ криками встретил свою победу, а Нестеров тут же, на митрополичьем крыльце, сорвал с себя рубаху и казал народу исполосованную спину:
        - Смотри, народ, что со мной митрополит сделал! А!
        Народ ахнул, бросился вперед, выломал двери и ворвался в покои, лицом к лицу с Никоном и с князем.
        И царь читал опять письмо Никона-митрополита:
        «Я вышел к народу, а они меня ухватили со великим бесчинием, ослопом в грудь били, грудь расшибли, кулаками били и камнями, и схватили меня, и повели в Земскую свою избу. Проводили как мимо церкви, хотел я было в церковь войти, не пустили, все дальше вели, к себе. А довели до Золотых ворот, я тут отпросился у церкви на лавке посидеть, отдохнуть. Просил я народ — отпустил бы он меня в церковь Знаменья, литургию служить. Они на то преклонились. Я велел звонить, до Знаменья дошел с великою нуждою, и стоя, и сидя, служил, и назад больной, в сани ввалясь, домой приволокся. И ныне, великий государь, лежу при смерти, кровью харкаю, живот весь запух. Соборовался уже маслом, а не будет мне легче, пожалуй меня, богомольца твоего, прости, разреши принять смертную схиму».
        Слезы катились из глаз царя. «Чего, собаки подлые, со святителем творят!»
        Горло сжало, кулаки сами скатались, насупились царские брови, блеснули глаза.
        «Нет, худые мужичонки-вечники, не даст в обиду царь своего молитвенника! Мятежники!»
        Рассвет чуть занялся на другой день, а царь Алексей сидел уже с боярами в Передней избе. По постному времени были все в смирных шубах. Докладывал дела Милославский, осторожно поглядывая на зятька: вчера еще царь, вспылив, драл ему бороду.
        - Бояре, — говорил Илья Данилыч, умильно поглядывая на царя, — гиль новгородский нужно унять. Гилёвщики митрополита Никона избили, князя Хилкова, воеводу, как кота, гоняют!
        У князя Трубецкого, что сидел на лавке рядом с докладчиком, чуть дрогнула левая бровь, другие бояре шевельнулись; тучный князь Голицын положил руки на круглый живот, стал вертеть большими пальцами то в одну, то в обратную сторону.
        «Больно резов святитель-то, — думал он, — ано вот и напоролся. Уняли его новгородцы, хе-хе…»
        - Потому, как и блаженныя памяти прадед Иван делывал, и ты, великий государь, посылай войско новгородцев унять, — говорил Милославский. — А то вече собирают, в колокол бьют — вольным обычаем опять жить хотят. Вели, государь, идти на вотчины твои, на Новгород да на Псков, боярину князю Хованскому Ивану Никитычу. Что укажешь, государь?
        Бояре загудели, затрясли головами, закивали одобрительно: «Дело, дело, дело!»
        - Так тому и быть! — сказал Алексей. — Боярин князь Иван Никитыч! — позвал он.
        С лавки поднялся невысокий, широкоплечий, белый лицом богатырь с окладистой русой бородой, с выпуклыми детскими глазами, сбросил с плеч черную шубу, подошел, кряхтя, опустился перед царем на колени, выгнул крутую голую шею со стриженным в скобку затылком.
        Царь Алексей вытянул правую руку назад, жилец Прошка проворно вложил в руки малую икону Владимирской божьей матери, царь поднял икону над головой князя.
        - Иди, князь, — говорил царь важным голосом, как учил его еще Борис Иваныч. — Иди, покарай мятежников за Москву, за дом пресвятыя богородицы. Иди не мешкая! Илья Данилыч все тебе обскажет!
        Хованский поклонился девять раз земно, принял икону, поцеловал, встал, стоял ровно столбом, в круглых глазах преданность да прямота с хитрецой.
        - Князь Иван Никитыч, — говорил Милославский, — государь указал, бояре приговорили идти тебе в Новгород — царскую вотчину, промышлять там, как указано!
        Воевода снова поклонился большим обычаем, вышел, отступая, пятясь. Бояре сидели недвижно, не моргая, уставясь перед собой.
        «Ишь сидят, ровно идолы деревянные, — думал, уходя, князь Хованский, — аж не моргнут. А мне идти! А где я еще подвод-то доберу, да как в распутицу потянешься, да через реки? Того гляди ледоход!»
        Он вышел на крыльцо, молодой стряпчий вынес вслед шубу, князь накинул ее на плечи и, нахлобучивая шапку на голову, побежал грузно, разбрызгивая наводопевший снег и на бегу маша руками своим возницам, ожидавшим с санями, — подъезжай!
        Бояре продолжали сидеть.
        - А как, бояре, казну для шведов собирать? Того гляди все Замосковье мятежом загорится, — говорил Илья Данилыч. — Собирать надо тайно деньги, шведам тоже везти будем тайно, без объявления, мимо городов. Дело государственное!
        Государь указал, а бояре приговорили, чтобы те деньги выплатить шведскому резиденту, ловкому гостю Ягану Родесу, и выплатить бы их тайно.
        …Ночью, до свету, по ядреному морозцу по улицам Москвы из Стрелецкой слободы к Тверской заставе застучали дровни, в желтом свете масляных фонарей у отпертых решеток мелькали тенями лошади, блестели бердыши и ружье, звучали голоса. Впереди на черном бахмате, таком же плотном, как всадник, ехал князь Хованский, за ним, лежа на боку, сидя в роспусках, ехало три сотни стрельцов. Рассвет стал заниматься, когда они проезжали Всехсвятское, благовестили к ранней. Стрельцы скидывали колпаки, крестились, вздыхали.
        - На войну идем, на своих, православных. Не ровен час, спаси и помилуй!
        Отряд князя Хованского занял Новгород без сопротивления. Гиль было поутих, но рать пришлось потом перебрасывать под Псков, и псковичи оборонялись против московской силы всю весну, до самого лета. Хлопот в царской Москве сошлось в то время немало — и бунты, и Яган Родес, что каждодневно вертелся в Посольском приказе, выхаживая московские деньги. Ловкий, обходительный, в сером кафтане с большими пуговицами, в чулках, в белом воротнике, усы в стрелку, бородка на подбородке что твой плевок, он с рукой на эфесе задранной шпаги вертелся днями между посольских чинов, дьяков и бояр, приветствуя всех, улыбаясь всем, витаясь со всеми за руку, справляясь, когда же доправят ему деньги, расспрашивал каждого под рукой о здоровье, о делах.
        Дел было много: ведь Стокгольм поручил Ягану тайно разузнавать все о московской торговле, о том, как живет народ, каковы отношения Москвы к другим землям; Родес должен был найти и оставить в Москве своих людей, накрепко связавшись с ними, подобрать надежных переводчиков. И купец Яган Родес задерживался и задерживался в Москве.
        Денег он все равно получить не мог, пока шведы не выдавали вора Тимошку, Тимошка же, прослышав про такие планы, бежал из Швеции сперва в Лифляндию, потом в Брабант, к герцогу Леопольду. Чтобы выходить те деньги, Швеция в конце концов уже в мае доставила в Москву сообщника с Москвы и помощника Тимошки Анкудинова — Костьку Конюховского.
        Конюховского под охраной полусотни стрельцов в цветных кафтанах вели через всю Москву. Шея у Костьки закована была в железное кольцо, к кольцу прикована цепь, к цепи — чурбан тяжелый. Обе руки у него связаны, к ним привязаны четыре веревки, за веревки держали Конюховского стрельцы. Впереди ехал конно бирюч, кричал зычно:
        - Народ! Изменник государю, враг всей стране, басурманин и язычник Костька!
        После сыска и пыток Костьку казнили на Лобном месте. Жара была в день казни несусветная, надвинулась черная туча, гремело, народ метался по площади, укрываясь от ливня, словно от царского и божьего гнева, а палач, четвертовав Костьку, выставил на спицах голову, ноги и руки.
        Только в июне месяце был отпущен тайно с Москвы Яган Родес, увозивший доправленную с народа казну почти в двести тысяч рублев. Сопровождал Ягана Родеса пристав Копнин Егор Миныч, шустрый, вежливый, пронырливый, с острым взглядом сверлящих калмыцких глазок, толмач да сотня стрельцов. Копнин имел строгий наказ — оберегать немца и казну от воровских людей, от пожара, стрельцам же было строго запрещено заходить в кабаки. С Родесом шел ящик с пятьюдесятью тысячами золотых дукатов. Его собственное имущество и переданную казну везли на двадцати подводах, да еще шло шестьдесят подвод с шелком-сырцом персидским для королевы Христины, уступленным царской казной.
        Обоз с казною Родеса, двигаясь по левому берегу Мсты-реки, мимо Ильмень-озера, далеко обошел и Новгород. Наконец добрались до русско-шведской границы между городами Орешком и Ладогой, у Ладожского озера. На реке Лаве, на пароме, пристав Копнин передал Родеса и казну начальнику шведской пограничной стражи посреди реки и получил соответствующие расписки.
        Псковичи и новгородцы приутихли, замирились. Боярская Москва победила, и еще крепче после таких испытаний, еще круче заработали приказы, исчисляя, что еще можно наложить на черных людей, жестче стали выколачивать недоимки городов и воеводы. Еще выше взлетели ночные мечтания Никона о золотом венце. Не побоялся он проклясть бунтовщиков, стал он решительно на сторону Москвы.
        Тимошка Анкудинов, царевич Шуйский, недолго гулял по Европе — Илья Данилыч Милославский выхватил-таки его из Голландии, привез в Москву, где тот и был четвертован. На этом деле голландские купцы получили крупные привилегии по торговле с Москвой.
        Глава вторая. Два каравана
        Росписной шкатулкой суздальской работы глядит в погожий майский день город Ярославль на остроге, между слиянием рек — Волги да Которосли. «Рубленым городом», зовется здесь по-старинному Кремль, хоть он давно и белокаменный, о восьми башнях, блещут в нем кресты да купола Спасо-Преображенского монастыря.
        Кругом Рубленого города, по оврагу Медведица, где князь Ярослав когда-то топором медведицу зарубил, посады да слободы — Коровники, Толчки, Благовещенская, Петровская, Заречье. Там живут и работают черные люди, больше по коже, овчине — сапоги тачают ярославские, женские ладные коты с пестрыми вошвами, шапки, шубы, полушубки, рукавицы шубные, голицы желтые с красной, синей, зеленой строчкой. Много работают ярославцы и медной мелкой кузни — фасонных изделий, крестов, серег, колец, перстней, ожерелий, монист, блестящих, красивых, с цветными стеклышками.
        Ради этой самой кузни и приехал в Ярославль Павел Васильич Босой.
        В Толчках, у церкви Ивана Предтечи, под крутым яром у Волги, двор Ивана Фролыча Вахрамеева, знатного серебряных дел мастера, — ходит он в старостах у серебряников. Во дворе под шумными плакучими березами — нетолченая труба. В трех избах стучат молотки, скребут напильники, дуют, вздыхают горны, гнут спины над верстаками работные люди вахрамеевской артели — все в кожаных передниках, искры серебра, цветного стекла посверкивают в их обожженных от кислот, черных пальцах.
        В большой избе, в чистой горнице, старик Иван Фролыч принимает почетного заказчика — сам черно-седой, борода до глаз, оттуда грибом торчит нос, в кожаном переднике тоже, ласковый, улыбчатый, толкует о делах с Павлом Васильевичем Босым, старшим братом Тихона.
        Не миновали-таки Волги Босые: хоть не вышли они сюда к торговле, так пришлось брать отсюда товар. Два года утекло, как отъехал Тихон в Сибирь, и дело в Сибири теперь повертывалось так, что пришлось брату Павлу метаться по городам, искать новые товары, — так повернул дело Тихон, повел по-другому, чем вел Павел.
        Тихон — большой, ладный, красивый — в Игнатьевых, в бабеньку Ульяну, Павел же выпечатан как есть в отца — в Василия Васильевича, сутулый, сухой, что хреновый корень, глаза у переносицы, бородка редкая козлиная, торопкий, непоседа.
        Может, и не послал бы отец Тихона в Сибирь, в его, Павла, место, да пришлось: после прокопьевского бунта враз прислал дядя Кирила из Москвы грамотку, упредил — едет-де в Устюг сыскивать гилёвщиков князь Ряполовский. И верно, после Семенова дня пожаловал в Устюг он, князь и боярин Василий Степаныч, с ним сотня стрельцов, похватали всех, кто не сбежал. Федька Ногин, вися на дыбе, повинился — уговорил-де он Чагина на мятеж. Повесили Федьку, да с ним мясника Собакина Луку, да еще потом Ивана-солдата. Повинился Лука, что срубил впрямь мясным топором подьячего Михайлова он. На дыбе вынули у Луки из лаптя камень, а Лука сказал — велел-де ему тот камень положить под пятку Иван-солдат, и камень тот был ведовской, чтобы его, Луку, никакая пытка не брала, чтобы ему, Луке, ни в чем не виниться. А наговор солдатов был такой, слово в слово:
        «Небо лубяно, и земля лубяна, в земле мертвые ничего не слышат, и лежать бы ему, рабу божьему Луке, не слышать жесточей пытки».
        И верные люди сказывали Босым под рукой, что спрашивал князь Иван Григорьич про Тихона Босого — куда он девался, зачем в Москве был, что делал.
        В Сибири, на новом ему деле, Тихон оказался ловчее и смелее оглядчивого, дотошного Павла. Легче сходился с людьми, работал с ними артельней, не гнался за мелочью, своим подручным и приказчикам не гнал в строку каждое лыко, в расчетах был легок и надежен, и не обманывал — боже сохрани! Тихон посидел недолго в старых городах, где у Босых были приказчики и стояли амбары, — в Енисейске, в Кузнецке, у самой мунгальской границы, — и быстро двигался к востоку, ища новых прибылей. Вот почему становились Тихону нужны новые товары, каких раньше не требовалось, — шли к новым народам.
        Павел Васильич, зажав в кулак бороденку, приглядывался: непонятно хлопотал Иван Фролыч, из медного котелка лил он крутой кипяток в медный кунганчик с длинным носиком, заваривал в нем бледно-зеленую сухую травку.
        - А ну, нюхни! — выговорил наконец Вахрамеев, поднося под нос Босому кунганчик. — А? Утешно и на сердце легко! То китайская травка, намедни мне други из Мунгальской земли привезли. А теперь — хлебни!
        Иван Фролыч налил настоем глиняный достакан, подал Павлу Васильевичу.
        - В жару хорошо, пот осаживает! — говорил он.
        - Что это?
        - Сам из Сибири, а не знаешь. Китайцы сказывают — чай-трава. Дорогая, однако.
        Потягивая помаленьку невиданное доселе китайское питье, оба торговых человека договаривались о деле. Павел Васильич привез с собой образцы мелкой кузни немецкой работы из Архангельска — кольца, цепки, запястья. Вахрамеев вертел их близко у натруженных глаз, рассматривал.
        - Ну что скажешь, Иван Фролыч? — спросил Босой, осторожно ставя пустой достакан на стол.
        - Что ж, — отвечал тот, широкой ладонью пошевеливая столь блестящие украшения, — сработаем не хуже! Сказывай только, Павел Васильевич, сколько тебе этого добра занадобится?
        Много, пожалуй. Тихон уже писал отцу, что он миновал уже те места, где сибирские люди ходят в звериных шкурах, в рыбьей коже, едят сырое мясо и рыбу, хлеба не едят, пашен не пашут, тканей не видывали. Тем все товары хороши. А Тихон подходил к Байкал-морю, а за Байкал-морем, сказывают, бывалые люди живут, люди пашенные, в домах живут, а не в чумах, и товары имеют из китайской земли — и ткани, и узорочье, и кузнь всякую, и сласти. Значит, нужно и нам иметь товары поглазастее против тех, ихних. И устюжские серебряники работали одну чернь, а тут нужно было поглазастее, повеселее, а в Ярославле работали подходяще.
        В конце концов договорились до всего — сколько возьмут Босые новых изделий, и в какой срок, и какого образца. А тут колокол башни в Рубленом городе ударил первый час ночи, закатилось солнце.
        - Ахти мне! — вскочил Павел. — Еще дел сколько не сделано!
        - Теперь делов нету! — смеялся Иван Фролыч. — Лавки закрыты за два часа до ночи. Поснедай с нами, да мы тебя проводим на Заезжий двор.
        На другой день много городового, ярославского товару набрал Павел Васильич — холсту, полотен, обуви, шуб, шапок нарядных, вязаных чулок со стрелками, серебряных изделий, всякого узорочья, дня два на Волге своими глазами присматривал, как грузили веселые ярославцы товары на его три струга. Наконец-то все товары были увязаны, зашиты в рогожи, в холсты, укрыты от непогоды, и караван двинулся.
        Путь был известен — до Костромы по Волге, там в реку Кострому, мимо Костромы, мимо города Буя, который когда-то татаре хотели разорить, искали в лесах, да так и не смогли найти, до реки Пежи, все на полночь, речкой Пежей вверх по воде, а там волок в семь верст — и в Сухону. Дорога известная, воды весенней реки еще было довольно, места тихие, и Павел Васильевич, сидя на палубе второго струга, смотрел сперва на ласковую, оживленную Волгу, отстоял обедню в Троицком соборе, в Ипатьевском монастыре в Костроме и часами теперь с палубы любовался, как мимо проходили зыбучим сплошным тыном островерхие дремучие леса по берегам реки Костромы, иногда сменяясь светло-зелеными, огненными, белоствольными березовыми рощами.
        Босовский караван на веслах, на бичеве, на парусах упорно шел и шел все вперед, против течения, настойчиво добивался какой-то цели, очень далекой, невидной, неясной. И больше всего беспокойства было в самом Павле Васильиче. Сидя на тюках с товаром на палубе, он безотрывно и напряженно думал, — думал о деле, о том, как доберется до Устюга, как сдаст отцу закупленные товары, как разочтется с артелью струговщиков, как будет достраивать дом, как растет его сынок Ванюшка. Глядя со струга на проходящую мимо лесную заимку, Павел Васильич беспокойным своим глазом отмечал, хороши ли поднялись хлеба, уряжены ли надежно поскотины, нагулян ли пасущийся скот. Его хозяйскому глазу было до всего дело. Могуча, как всегда, бесконечно богата была природа. Но этого ему уже было мало. Ему, Босому, хотелось как-то все это урядить, сделать еще сильнее, тучнее, богаче, перебросить с одного места на другое, этим вызвать к жизни что-то новое, до того невиданное… Он волновался, встречая другие струги с товарами, встречая плоты, на которых плыли готовые избы на Волгу, в волжские города, добивался, кто плывет, что везет, —
может быть, что-нибудь такое, чего не знают еще они, Босые? Не зная сам покоя, он и не давал покоя никому, кто работал с ним, кто попадался на его пути. Удивительным образом оказывалось, что на пути своем сквозь дремучие зверовые леса Павел Васильевич встречал тоже таких же, как и он, беспокойных людей, которые помогали ему и которым помогал он: словно и он и эти люди давно поджидали друг друга, искали друг друга. Он выменивал у них рыбу, яйца, дичь, молоко для своих струговщиков, а лесные жители радовались иглам, ножам, шапкам, которые они получали.
        С трудом приметил первый кормщик Евтроп Галанин устье речки Пежи, что Серебряной ниткой вилась в непроходимые лесные чащобы. Шли по ней, толкаясь на шестах, по временам перепиливая, прорубая бурями поваленные в воду валежины. На ночевках измученные люди спали, не помня себя. Ухали филины, ущербная луна перед утром клала на воду рыжие пятна, исчезавшие постепенно в молочном тумане, расстилавшемся из тальников. Медведи подходили к стругам, задирая к месяцу морды, нюхали воздух, ревели. А уходила темнота, приходило утро, солнце — и босовский караван двигался все вперед.
        - Стой! — вскричал на третий день пути кряжистый Евтроп. — Слушай, товарищи, слушай!
        Его давно когда-то изуродованное медвежьей лапой лицо выражало живую радость.
        - Слушай!
        Все замерло на первом струге, даже Павел Васильевич стал прислушиваться. И верно: пел петух.
        - Слава тебе, господи! — широко перекрестился Евтроп. — Изволоки — деревня близко. Пойдем теперь волоком, а там и наша матушка Сухона!
        На берегу Пежи показалась деревушка — семь черных, задымленных дворов. Избы стояли высоко — каждая на четырех старых пнях-лапах, корневищами ушедших в землю. В них жил десяток бородачей мужиков. Земли они не пахали, занимались бортями, курили смолу, ловили рыбу и птицу сетями, зверя капканами да ямами и перетаскивали проплывавшие суда через невысокий лесной водораздел между Сухоной и Пежей.
        Парфен Кузьмич, их староста, стоял впереди посконной кучки — широкоплечий, длиннорукий, в бурой свалянной бороде, с синими маленькими глазками, из расстегнутого ворота на грудь свешивался медный крест. Степенно поклонился он Босому — Павел Васильич тут хаживал, — молча оглядел караван, и все мужики за ним поворачивали лохматые свои головы туда же, куда и он.
        Договорились быстро, совестливо: и те и другие понимали, что в темном лесу людям приходится помогать друг другу в полную силу. Поужинали богатой ухой, спали под яром берега, у курящихся теплин.
        Узкой прямой цепью тянулся волок через матерый, густой лес. Изволоченцы да стругонщики вытянули на берег на катках суда воротами, закрепленными за сильные деревья, а тянули их по волосу, рычагами крутя ворота и перевязывая их все дальше да дальше, и три струга углублялись в лес, с треском дробились под ними катки, скрипели ворота, ухали, вздыхали, бранились люди. Вершок за вершком, аршин за аршином ползли и ползли в лес босовские струги, переваливаясь через корневища, сдирая своими боками лиловую кору на елях, бело-зеленую на березах, наперекор мертвой тяжести груза силой, сноровкой, наконец, беззаветным трудом этих бородатых, темных лешачей побеждая природу, утверждая волю человека.
        Сквозь стволы засинела вода. Вот она, Сухона, и первый струг, скользнув с берега, легко закачался уже на свежей, открытой реке.
        Хмурый Павел Васильич заулыбался:
        - Сухона! Да мы все равно что дома!
        А из лесной теми, из косматых зеленых кустов вылезал, как зверь, с гулом, с треском последний груженный для Лены ярославским товаром струг, валился в Сухону.
        Сухона расступилась, сверкала желтовато под вечереющим солнцем, окоем был синь от лесов, спокоен.
        Вдали приближались, плыли, брызгая веслами, две лодки.
        - Стрельцы, однако! — сказал Евтроп, почесывая в затылке. — Ей-бо. И куда их леший несет?
        - И народ на берегу собравшись! — сипло прозаикался Захар Силов, рыжий, весь в веснушках, курносый жилистый мужик.
        Подальше, на берегу, у деревни, что звалась Черемуха, принаряженные лесные бабы и мужики сидели на валежинах, стояли, тревожные и торжественные. К ним шел Евтроп, струговщики кучкой сошлись теперь у самой воды, глядели вправо.
        - Эй, что там, други? — крикнул Босой.
        Толпа закачалась, от нее отделился Евтроп, медленно пошел обратно к хозяину, разводя руками.
        - Сказывают, стрельцы сгоняют народ на реку! — сказал, подойдя. — Чудотворца, что ли, везут! Караваном.
        - Куда-а? Кого-о?
        - Чудотворца! В Москву, — говорил Евтроп негромко. — Из Соловков, что ли. Мощи!
        Из-за кривуна показались, на парусах плыли еще две лодьи со стрельцами, донеслось пение, понемногу вылезал белый высокий парус на мачте с крестом.
        В падающих сумерках по Сухоне медленно-медленно подплывал большой дощаник. На палубе была поставлена сень вроде часовни, под ней на возвышении стоял черный гроб со знаками схимы, кругом мерцали огни лампад, горели свечи, у гроба стояло несколько человек — то читали, то пели. За дощаником плыло несколько посудин поменьше — струги, лодьи, в хвосте караван замыкал дощаник со стрельцами.
        - «Святый отче Филиппе, моли бога о нас!» — отчетливо пропел, словно вздохнул, хор, и в тишине звенел плачем тенор попа, читавшего канон святому.
        Народ на берегу, струговщики, лесные мужики, вылезшие из домов бабы пали на колени, крестились, били поклоны.
        - «О земных царей укрощение, о великое за веру стояние, о души несказанное укрепление, радуйся!» — несся над рекой голос чтеца.
        Вслед за гробом на большом струге плыл митрополит Новгородский Никон. Это он уговорил царя Алексея на удивительное, небывалое дело — просить митрополита Московского Филиппа, сто лет тому назад изгнанного Грозным из Москвы и задушенного Григорием Лукьянычем Малютой Скуратовым, вернуться из места упокоения в Соловецком монастыре в Москву, на свой митрополичий престол.
        Митрополит Никон сидел у своего чулана на струге вместе с князем Хованским Иваном Никитычем на лавке, крытой ковром, дышали вечерней прохладой. Плыли они как два союзника. Действуя один — проклятьем, другой — стрельцами, в который раз снова они укротили новгородцев, задавили вольную крамолу, даже сполошный колокол угнали снова в ссылку.
        А теперь Никон победоносно шел на самого царя, чтобы заставить его земное величие пасть ниц перед величием духовным.
        В богатом соборе Соловецкого монастыря, стоя на коленях перед ракой Филиппа, читал Никон всенародно покаянную грамоту царя Алексея, мощный его, медвежий голос, отдаваясь, звенел в высоких сводах:
        - «Молю тебя, жду пришествия твоего сюда, в Москву, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего царя Ивана, совершенное против тебя нерассудно завистию и несдержанней ярости. Неповинен хоть я в этой обиде твоей, однако гроб прадеда моего постоянно напоминает мне об грехе этом, приводит меня в жалость, ибо ты был изгнан из Москвы и народ царствующего града лишен твоей заботы о нем. И я посему преклоняю сан мой царский пред тобою за прадеда моего, согрешившего против тебя, — прости ты ему это согрешение тем, что придешь к нам в Москву…
        Всякое царство, что разделилось в себе, — стоять не будет!
        И нет среди нас уже больше людей, что прекословили бы твоим словам! Народ весь, паства твоя, — един, нет в нем никакого разделения. И все мы единомысленно умоляем тебя — приди к нам, приди в дом свой, в Москву, с миром, и тебя примем мы с миром».
        Тих вечер, далеко разносились чтение и пение, аравийский ладан мешался с запахом смол, меда и луговых цветов, народ стоял по берегам реки на коленях. Под зажигающимися звездами плыл в Москву мертвый святитель. Сам царь, встретив в Москве, упадет перед ним с народом и войском на колени, стрельцы понесут его на головах, а народу московского соберется столько, что не вместится он по Тверской улице от Тверских до Неглинных ворот, яблоку не будет места, где упасть, крыши все будут полны людей.
        Великое торжество предстоит для него, для митрополита Никона! Ведь это он, Никон, вымолил прощение царю от небесного святителя.
        А это еще не все! Не все!
        Патриарх Иосиф скончался, царь в письме пишет. Значит, путь для него, для Никона, снова открыт. Кому же и быть иному патриархом на Москве? Кому ж править церковью Христовой? Кто, как не он, Никон, задавит священновластью своей все грехи народа, поведет народ московский к великой и добродетельной жизни? Под его, Никона, водительством станет царь Алексей Михайлович царем вселенским, единым самодержцем христианским.
        Митрополит Никон при такой мысли инда двинулся на скамье, источники на мантии его блеснули рубинами и алмазами — кровью и водой, истекшими из пробитого римским копьем ребра Христа, висевшего на кресте.
        - Чего плывем еле-еле? — сказал громко он, не смотря, а только повернув голову через плечо к князю Хованскому. — Ин, князь, скажи им, чтоб борзей плыли! Ветра мало, пускай гребцы гребут. Любят, лежебоки, лежать, работать не любят. Батогов, что ли, хотят!
        Князь оперся руками о колени в зеленых шелковых шароварах, поднялся, неспешно крикнул:
        - Эй, жильцы! Шумни, абы гребли, — владыка гневен!
        Никон вполглаза следил за Хованским. Он-то знал, что у него, у князя, в голове. Царь ему, Никону, писал еще, что князь Хованский шлет тайно грамотки своим друзьям в Москве, пишет — жить бы лучше ему, князю, в Новой Земле, чем с Никоном-митрополитом, что мучит-де он, Никон, всех, силою заставляя верить в бога!
        «Ладно, — думает Никон, — до Москвы бы только добраться, там…»
        Заплескали весла, замигали свечи, караван пошел ходче — гонит его грозный митрополит, торопится сесть на патриарший стол.
        Караван Никона прошел как видение, скрылся за лесом на мысу, замерло вдали пение.
        Павел Васильевич Босой перекрестился, покачал головой, надел шапку и повернулся к ватажникам. Только и сказал:
        - Ну-ну! — И добавил: — А с зарей и мы поплывем, братья-товарищи! Путь нам другой… Подале… Дело нас ждет.
        Глава третья. Сибирское тихомирье
        Теплой ночью на самый Преображеньев день[76 - 6 августа.] в лесной пустыне окружили темные тени стан Ермака, змеями татаре ползли на животах среди крепко спавших товарищей. Никто не ушел от зажатых в зубы ножей, а самого Ермака спас двойной панцирь. Пробился он, сбежал с холма к Иртышу, скакнул на струг, да оборвался, и уволокла его черная вода.
        Утонул казак.
        Свалил Ермак остатки Чингисова царства в Сибири, открыл Москве ход в Сибирь, да сам погиб.
        У татарского юрта[77 - Деревня.], что пониже Абалакая, ловил потом рыбу Яньши, внук князя Бегаши, и блеснуло ему что-то в воде под солнцем. Поглядел — панцирь.
        Сбежались татаре, вытащили из воды великана, Мурза Кайдаул сам содрал с него панцири, и хлынула у Ермака кровь — из ушей, носа, рта, как у живого.
        Построили татаре помост на холме, положили на него батыря, и все, кто ни прибегал, ни приезжал на коне, ни приплывал в челне, били в него стрелами, и все текла из тела живая кровь, а черные вороны даже ночами не смели сесть на тело.
        Шесть недель лежал так Ермак позором на помосте, пока не пришел в меховой толпе вогульских, остяцких, самоядских, татарских князцов старый, полуслепой сибирский хан Кучум. Долго смотрел он из-под рысьей своей шапки на труп Ермака.
        Отвернулся. Приказал хоронить.
        Под кудрявой сосной закопали на высоком берегу Ермака сибирские люди, потом долго пировали, говорили, что оплошали, — надо было бы им выбрать казака Ермака своим ханом, говорили, что видят они часто Ермака во сне, что на могиле его по ночам свет столбом и припоздавшие поездники плетьми гонят мимо могилы храпящих своих коней.
        Всего полвека прошло после гибели Ермака, а цепь русских городов по берегам рек далеко ушла в Сибирь: и впрямь жива оказалась кровь Ермака! Стучат топоры в Верхотурье, под самым боком Урала, ставят новые избы, лавки, церкви, строят суда на реке Туре — дощаники, насады, каюки, лодьи, струги, чтобы плыть на них народу дальше на всход солнца — вниз, на Тюмень-город.
        Раньше других городов стала Тюмень, народ в ней обжился, оброс всяким живым городским промыслом: коты тачают, мыло варят, суда чинят, смолят, новые строят, сукна валяют, хомуты шьют, одежу русскую шьют, дерево режут — ложки, братины, достаканы — не хуже волжских, уды на всякую рыбу мастерят, всем торгуют.
        Путь лежит из Тюмени водой на восток, на Тобольск-город, где сидят воевода великий Сибирский да архиепископ всея Сибири. Высоко над лукой Иртыша и над Тоболом на холме стоит крепкий острог Тоболеск в ладной деревянной стене, сложенной, словно хоромы, из великих бревен, сверху ход крытый, бойницы по верху и по подошве, избы пристроены для стрельцов. Острог тот — строение общественное: каждый из новоселов должен был срубить и приволочь миром на место по пять бревен на брата.
        Стань на Никольскую стрельницу, глянь кругом — эх, синё, все синё от лесов, острые елки торчат как есть пила.
        К острогу примкнул город, вокруг города палисад из высоких живых елей, что растут тесно друг к другу по горе щеткой, без земляного вала. А внизу под горой на берегу Иртыша амбары хлебные, соляные, пушнинные, кабаки, пивоварни, рыбный торг. Тут же татарские пристани — караван-сараи, заезжают туда торговые люди из Джунгарии, из Бухары, с Ямышевского соляного озера.
        Кругом Тоболеска лес вырублен и отступил — огороды разбиты, подале зеленые выгоны, пасется скот, на полях рожь спеет, гречиха белая, и стоят одна за одной под Тоболеском деревни ладные, ровно в Поморье, заимки, выселки и новые, желтые избы растут, словно рожь, — валом идет и идет сюда из-за Урала сильный вольный народ на новые мирные места, где можно жить и работать, — всего здесь хватает.
        Вон на крутом берегу, на поляне, под шумными зелеными березами крепкий крестьянский двор — Василия Тючкина. Того самого, что сбрел в Сибирь от долгов из Великого Устюга, пропивши тогда с досады свой дворишко. Здесь Василий Потапыч сам себе хозяин, живет в достатке: во дворе недавнего строенья — горница на подклете, к ней сени дощатые, над сенями подклеть рубленый, под ним погреб. Во дворе еще изба людская, да сарай, да хлев, двор весь огорожен столбовым заплотом, двое ворот на деревянных вереях. За двором — мовня, житный амбар, гумно огорожено жердями, на гумне — овин да тут же пунька плетневая — спать хозяину в жаркие ночи вольготно.
        Тысячи и тысячи черных людей собрали силу, ушли со старых северных мест, перебрались через Урал, сплывали на плотах, стругах, лодках по сибирским рекам в зеленых урманах, из которых подымаются белки снегов на острых горах. За миром к природе шли черные люди и сами несли с собой мир сибирским тундровым и лесным людям — приземистой самояди, рослым, румяным вогулам, скуластым, узкоглазым тунгусам и остякам, одетым вековечно в звериные, в оленьи шкуры, то с доверчивой белозубой, то с подозрительной улыбкой. Эти люди самосеянно родились, как грибы под зелеными сводами лесов, и не умели, не могли свалить дерева, чтобы сложить избу, — нечем было! Костяным-то топором много не срубишь! Вековали они в чумах из жердей, покрытых корьем, берестой, заваленных шкурами ими убитых и съеденных животных. Лес их растил, хранил, кормил, укрывал от жары короткого лета, от морозов и бурь зимы, и с ужасом, с любопытством следили лесные жители, как ловко новые пришельцы валили, выжигали деревья, рушили зеленые покровы, открывая синее небо, складывали из лесин избы, железными когтями сох вздирали мягкую, словно медвежье
сало, землю, кидали туда зерна.
        И не пропадали те зерна, скоро лезли зелеными щетинами из земли, вырастали в золотые жатвы на лесных целинах, кормили новых людей душистым сибирским хлебом.
        На берегу Иртыша, в дремучем лесу, на широкой поляне, среди берез и дубов, стоит высокая острая гора. Пополам развалило ее громом, открыв большую пещеру. Из той пещеры глядит каменное изваяние — косоглазое чудище-идол с двойной волной огромной бабьей груди, с острыми зубами в разверстой пасти, с могучими бревнами-руками. Шаманы на весенних моленьях разжигали костры под этими руками, грели на огне бубны, плясали исступленно, бурей вертясь до безумья, словно напившись настоя мухоморов, и тогда метали на раскаленный камень рук окровавленные жертвы — убитых младенцев, и толпы меховых лесных людей толклись между кострами перед идолами в забубенных плясках.
        Страшны были боги этих лесных обитателей — грозные, смутные, безжалостные, могучие, голоса которых чудились им в оглушительных громах, в треске рушащихся, ломающихся под ураганом деревьев, в визге зимних вьюг, в вечном гуле, в могучем рокоте леса.
        А с новыми людьми пришли в Сибирь и новые их боги: в их рубленых избах из передних углов молча смотрели благостные человеческие глаза с ликов, окруженных зарным сиянием, или скорбные глаза матери, прижимающей к груди своей сына, полные теплой любви, да сияющие глаза суровых, добрых старцев.
        Лесные люди стали понимать, что жить по-старому нельзя, надо жить лучше, жить так, как зажили новые пришельцы. И у своих чумов суковатыми палками лесные люди уже рыхлили землю, бросали в нее зерно, занятое у новых соседей. И природа в ответ им с готовностью подымала, выводила из-под земли. Колосья созрели, колосья растерты в крепких ладонях, собраны зерна — первой жатвы. Зерно кладут в горшок, наливают воды, ставят на огонь, и в первый раз в жизни лесной человек ест свою горячую кашу — начинает свою оседлую, новую жизнь на земле.
        Новые черные люди прибывали в числе, селились вместе деревнями, городищами, где избы стояли уже сотнями. Там они хоть не сеяли хлеба, но не сидели праздно, а работали хорошие, удобные, невиданные в лесах вещи — холщовые и льняные рубахи, в которых так легко телу в жару, острые топоры, под ударами которых падали и деревья и звери, и пилы, что грызли деревья, словно зубы бобров, бисер синий, белый, красный, чтобы им расшивать красиво меха. И от новых, сделанных вещей у лесных людей кружились головы, замирали сердца, а новые люди легко отдавали эти вещи лесным людям за то, чего не сосчитать в лесах, — за шкурки зверей. За чудесную, колдовскую вещь, за медный, как солнце блестящий, невиданный котел лесной человек, приходивший в город в собольей шубе, с радостью давал взамен столько соболей, сколько в котел влезало!
        И все больше и больше не хотели лесные люди жить по-старому, звериным обычаем.
        Легко сходились, роднились, братались кровью, крестами менялись с лесными зверовыми людьми новые сибиряки, сливались в один сибирский народ, перенимая друг от друга все полезное для вольной жизни. Еще дед царя Алексея, патриарх Филарет, в учительном послании к архиепископу Сибирскому и Тобольскому Киприяну даже пенял сибирякам, что живут-де русские очень близко с язычниками и женятся на вогулках, остячках да детей приживают.
        Но в Сибирь двигались не одни черные люди. В деревянных городах, выстроенных, чтобы держать оборону от «Кучумовых внучат», сели и чванные московские воеводы, с ними росло «крапивное семя» — приказные подьячие да дьяки, чтобы сразу же старым татарским письменным обычаем на московский лад тщательно записывать всех лесных людей сибирских, поголовно занося их в ясашные книги по их юртам, деревням, стойбищам, зимовьям, родам, чтобы они только о том и думали, как бы заплатить ясак — грозное Чингисово слово «закон» — да поднести поминки[78 - Подарки] царю Московскому. И мы читаем эти записи доселе в архивах:
        «Юрт Подгородный на реке Лям, а в нем сидят вогуличи, оклад государеву ясаку по 5 соболей с человека.
        Да по Зимовью, по роду Кислой Шапки, с самоеда Миаруя три соболя, с Ададуя — два соболя, Егоруя — два, Обдора — два же».
        Русские черные люди шли на новые сибирские места, чтобы жить и работать вольно, а московские воеводы и приказные спешили за ними, как галки за пахарем, — собирать богатства. Московский Белый царь, взяв в наследие Батыеву Белую орду, сберег и в Сибири, как и по всей Московской земле, ордынские налоговые порядки. Каждый человек поголовно из всех народов в Сибири — и старый и малый — должен был доставить каждый год московским воеводам в Сибири от двух до двенадцати соболей ясашных.
        Крутые московские приемы объясачивания то и дело обращали сибирских людей в «немирных иноземцев», в «Кучумовых внуков», и воеводы принимали против этого предупредительные меры — обезоруживали их.
        И в той же челобитной читаем дальше:
        «Да еще, государь, не велят твои государевы воеводы торговым своим людям топоров и ножей нам продавать, а нам же, государь, без топоров, ножей, пешень прожить невозможно, нагим и голодным быти и твоего государеву ясаку давать не чем же».
        Стон шел по сибирской земле, когда московские воеводы да приказные драли со всей земли ее соболиную шкуру.
        Черные и посадские и торговые люди из Заволочья шли в Сибирь, возделывая землю, неся туда товары, промыслы.
        И туда же по сибирским рекам плыли воеводы в кормление, служилые разных званий, вольные казаки с Дону, что никак не могли забыть раздольных времен Смуты, городским промыслом не жили, а думали только, как бы «радеть своим зипунишкам». Колоссальные массы «мягкого золота» — соболей и мехов, собираемых с Сибири и выбрасываемых Сибирским приказом через Архангельск и Ригу на пухнущий золотом международный рынок Европы, как мед мух, манили к себе этих разного рода-звания людей, соблазняли роскошью, которую ввозили заморские гости через Архангельск.
        По всей земле простые черные люди обрабатывали поля, собирали и мололи хлеб, промышляли зверя, пряли, ткали, шили, ковали, резали из дерева — муравейно плели невообразимо сложное, все более и более крепнущее плетенье народной экономической жизни.
        В Сибири со всех трудов народных, с полей, с промыслов, с торговли бралась десятая часть «на государя», за провоз товаров через заставу брался «проезжий» рубль, за проход человека через заставу — двадцать пять копеек, «головщина»; за продажу коня — «пошёрстное», шесть денег, и «роговое» — шесть денег со скотины, «хлебные» — за куплю-продажу хлеба — пять копеек с рубля, с мягкой рухляди — одна шкурка с десятка, «полавочное» — за продажу в лавках, за «заезжий двор» взимали один рубль, если гость вез с собой товар, брали «весчее» — за весы, брали «за варку пива» — «заповедное», брали штраф за сиденье вина без разрешения — двадцать пять рублев.
        Легко понять, какие ценности в бытовом тогдашнем исчислении московская казна, воеводы и подьячие собирали в Сибири, ежели учесть, что в то время одному человеку неделя жизни в Сибири на заезжем дворе с готовыми харчами — квас, овощи, хлеб и освещение — стоила один алтын[79 - Алтын от татарского «алтыни» — шесть денег, три копейки.], а дворник наживал на этом две деньги, соболиная же шкурка ценилась примерно в два рубля. Значит, каждый лесной человек, обложенный средним ясаком в пять соболей, вносил московской казне в год десять рублей, то есть содержание одного человека на заезжем дворе в течение почти трехсот пятидесяти недель, то есть в течение шести лет!
        Служилые московские люди выколачивали деньги откуда только можно. Даже уезжая из сибирских городов в Москву на время, они за двадцать — двадцать пять рублей закладывали сослуживцам своих жен, и «те жены повально творят блуд, покуда их не выкупят их мужья».
        И воеводы жили в Сибири пышно, жирно ели, пьяно пили, и в престольные праздники городских храмов, когда в городах, посадах и слободах съезжался на годовые торги лесной люд, трезвонили колокола, попы пели молебны о царском здравии, рядами стояли вооруженные стрельцы в ярких кафтанах, и народ робко смотрел, как в парчовой шубе с черно-бурым ожерельем либо в кафтане, надменно высунув вперед бороду лопатой, в собольих шапках, с высоким посохом в руках шел площадью из своего двора в соборную церковь, сверкая грозно очами он, воевода, хозяин города, уездов, владыка черных людей.
        До бога — высоко, до царя — далеко, — кому скажешь, куда пойдешь?
        Три года живет уже в Енисейском остроге Тихон Босой, с тех самых пор, как уехал с Москвы. Недвижна, в последнюю, что вдова, горяча июльская сибирская ночь. Тиха ночь, и ежели не спать, мысли кружатся над головой, как мухи. В городище, где стоит двор Босых, доносится из леса теплый дух хвои, смолы, круглый месяц плывет в белых тучках над зубчатым морем черных елей и пихтачей.
        Енисейский острог на высоком угоре, над быстрым, искрящимся под луной Енисеем. Кругом — вековая глухомань, леса, холмы, увалы, скалы, горы. Острог окружен тыном с пятью башнями. Блестят под луной кресты двух церквей, пониже по горе — слобода, посад да рядом монастырь Рождества Христова.
        Велик по Кривой улице двор Босых, примкнулся к самой стене острога; слышно, как стучат по верху стрелецкие сапоги, как гулко кашляет старик воротник в проезжей башне, где перед образом Николы теплится слюдяной фонарь. Со звонницы Троицкого собора ударили в колокол — полночь! И словно в Москве со всех сторон голосят негромко караульные славу земле Сибирской:
        - Славен город Тобольск!
        - Славен город Тюмень!
        - Славен город Верхотурье!
        Тихон Босой лежит в своем дворе, в плетеной пуньке, на сене, на овчинной шубе, сквозь щели — зеленый свет месяца. Отбили часы, прокликали караульные, замолк собачий брех, только сверчок сверчит в углу.
        Спит острог. Лес. Всё. Ан нет — кому спать, а кто и не спит. У кого разбужена душа, у того, словно росток землю, пробивают душу изнутри, тянутся на свет месяц думы, не дают уснуть. Не спит Тихон Босой. Он и в пуньку-то ушел не столько для прохлады, сколько затем, чтобы жена молодая не видела, что он не спит.
        Больше двух лет, как женился Тихон, взял за себя сибирячку, дочку тунгусского князца Тасея. Увидел Тихон ее в стойбище на берегу реки Кеми — прислуживала она отцу, принимавшему Тихона. Богат князь Тасей, лыжи и то соболями подбивает. Ладная у него дочка — стройная, лицо длинное, как яичко, подбородок узенький, нос не плосок, а с горбинкой, с розовыми ноздрями, лик не скуласт, рот вишней-ягодой, зубы ровные, белые, белее моржового бивня. Волосы иссиня-черны, гладко затянуты на голове, блестят, как от лака, за спиной две толстые косы вперевив алым шнуром с жемчугами. А глаза! Круглые, как у совы, сине-зеленые, ясные, в черных ресницах, под бровями дугами.
        Одета была она в тот день в халат голубого китайского шелка с. золотыми чудищами-драконами — на соболях, на ногах расшитые бисером меховые сапожки с острыми, загнутыми вверх носками. Хоть и чужой красотой, так была красива лесная эта царевна, что дрогнуло сердце Тихона. Что ж делать, сила берет свое, жизнь-то идет своим чередом. Недобро человеку единому быти. Княжне тоже приглянулся богатырь Тихон, с выпуклой грудью под красной рубахой, золотобородый, с высокими, сильными плечами, с глазами добрыми и серыми. К тому же и отец сказал красавице Зегзе — этот-де русский гость богат, вся Сибирь знает Босых, руки его доходят до Москвы, много у него изб с товарами и много лодок плавает у него по сибирским рекам.
        Тихон тогда же отписал про свою судьбу с нарочным в Устюг, отцу, Василию Васильевичу. Получил он через полгода ответ и благословение родительское — икону: дело-то было подходящее по всем статьям. С князем можно было сильно работать мягкой рухлядью — князь Тасей платил и за себя и за тунгусских мужиков своей земли енисейскому воеводе Пашкову Афанасию Филипповичу не один десяток сороков соболей в ясак, по двенадцать соболей с человека. Старался князь. И дочь водил в собольей шубе.
        И еще отписал тогда отец Тихону в грамотке, что бабенька Ульяна стала совсем плоха, что она шлет любимому внуку свое благословленье навеки нерушимое и приказывает наречь княжну святым именем Марьи.
        Все учинили по-писаному. Тихона да новокрещеную Марью обвенчали в церкви в зимний веселый мясоед, отпировали на весь Енисейский уезд. Сам воевода Афанасий Филиппович был у жениха посаженым отцом. Гуляли на свадьбе все торговые гости, промышленные люди, попы, подьячие, дьяки, стрелецкие головы, покруты, артельщики, свой брат.
        Избу для молодых поставили в городище новую, с трубом, со слюдяными оконницами, с широкими лавками по стенам, с тяблом отеческих икон, с белой повалушей — светлой горницей. Дом — полная чаша, на дворе — людская изба, поварня, мовня, чуланы, пуньки, амбар, народ толпился, подводы то и дело въезжают и выезжают, и бегает по саду сынок Тихона Васенька по второму годику — плечи, ноженьки толстые, крепкие, сибиряк, весь в отца, да глаза как у рыси, хитер, в деда Тасея.
        Про жену Марью тоже ничего плохого не сказать — ходит павой в бухарских да китайских богатых платьях, брови радугой, красивая, заботливая. Только еще по-нашему плохо может говорить да избу по-своему меховыми коврами убирает. Богу молится и «Отчу» знает, и «Богородицу», но Тихон не раз находил у ней под подушкой ихних деревянных богов; лесная-то душа как колодец глубокий — вода ясная, а дна не видать. И оттого, что ли, бывает так до сих пор, что не спится ночами Тихону, мстятся ему другие серые очи — светлые, верные до конца.
        Вот и сейчас, чуть заведет Тихон глаза — перед ним плывет как в облаке Москва, улицы деревом гладко вымощены, вершные в цветных кафтанах скачут, народ торопится, бежит, работает, торгует, избы высокие в два жилья, разные хоромы, церкви белокаменные, Кремль, Красная площадь. Иван Великий — глянь, шапка валится… Ну, столица! Ин половину души своей оставил Тихон в Москве — уж больно шибко живет Москва, словно лампада негасимая! Чего ж ему не хватает здесь-то? Людей! Людей нет! Все здесь ладно — и дела идут, а глухо. Все говорят, а все равно как немые. Для чего ж работает Тихон? Помнит он, как радовался на Белом море, на своей лодье плывя за рыбой. Много ли ему самому-то надо? Людей ему надо! Правды ему надо. Да кто ее знает, где она, эта правда-то! Не видать что-то. Недавно вот отписал отец — преставилась старица, по весне легла в могилу, под свежие березки да топольки в своем монастыре у Троицы.
        Работает, трудится Тихон, а скушно, ровно он что-то теряет, все душу ровно огнем жжет! Людей, людей бы, поговорить, чтобы видно стало, что он не один, что не облыжно он эту правду чует, что у других та же правда в душе сперва как мышь малая скребется, потом горит как пожар.
        Не избыть томных тех дум! Закинула его судьба в Енисейский острог, в самую середку Сибири, как на остров на море, — горы, леса, реки, чужие люди в шкурах. Сзади тысячи верст до Москвы, а впереди белоснежные горы Саяны да Байкал-море.
        Спокойно здесь, а томно. В Москве шум, да на душе тихо.
        В углу пуньки в месячном свете блестит серебряная икона. Ай помолиться? Да разве пристала молитва могутному мужику?
        Намедни завернул на двор к Тихону за милостыней здешний монашек, отец Еремей. Рыжий, лядащий, на одну ногу хром, горб сзади, бороденка веревкой, а глаза веселые, подмигивают. Сибирский он монах, из мужиков, простец. И посмеивается отец Еремей.
        - Молиться? Что ж, молись! Это ничего! — советовал он Тихону на его вопрос, как избыть ему тоску. — Только, друг, молитва не все. Ты, за стол садясь, просишь у бога хлеба? Ага! Ну а жевать-то самому надо, никто уж за тебя жевать не будет, проси не проси…
        Еремины глаза стали еще веселей.
        - Ты от тоски молись да сам жуй их, грызи сам свои горести! — улыбался он. — Бейся с ними! Действуй зубами ты! А с одной-то молитвой и с голоду помрешь. Богу ленивцы претят!
        С головой уходит Тихон в работу, чтобы Аньшу свою забыть. А может, любовью правду добывать нужно? Кто скажет?
        Сам Тихон зовет себе заботы — вышибает клин клином: от забот-то легче не спать, чем от тоски.
        Невпроворот забот у Тихона, и первая забота — люди. Ульяш вот привез товары из Устюга, нужно их к осеннему да зимнему времени раскидать по заимкам да зимовьям охотницким, по артелям. Зверья в округе к тому же меньше стало — зверь-то, он умный! Раньше в Енисейском соболей, бывало, бабы в остроге коромыслами били, а теперь зверь уходит дальше. Нужно за ним идти искать промышленных новых мест. Надо покрутов в новые артели подыскивать, а дело трудное, хоть народ все больше прибывает в Сибирь из-за Урала. Люди бегут все дальше, на новые места, на обжитых местах не садятся. И сильно бегут. Сказывают, царь воевать хочет с Польшей, а к войне деньги надобе, воеводы народ на правеж ставят, томят. А у народа-то ноги свои, некупленые, вырубил костыль, подвязал лапоток — уходи подале, куда глаза глядят.
        Народ и идет, словно гуси, сквозь Енисейский острог напролет, все разный: крестьяне с Волги, что от помещиков, с их будных заводов, да с пашен, да соляных вариц, отбежали; ссыльные, что пытку выдержали да не признались в том, что с них сыскивали; недоимщики, чтоб на правеже не стоять… Да «гулящие», нигде не приписанные люди. И народ идет не простой — все калачи тёртые, смелый, грамотный почти поголовно. Незнакомый. Как такого человека в артель примешь? Как казну доверишь? Опасно! Возьмет товар, соболей выменяет, наловит — и ищи ветра в поле, волка в лесу! И бегут они все, как слышно, к Хабарову, на великую реку Лену, да за Байкал-море… Слышно, собирает Хабаров охочих людей, новые он свободные места промышлять хочет. Слух такой все больше идет.
        Хабаров! Ерофей Павлович!
        Хабаров!
        Мальчишкой малым еще помнит себя Тихон, дед покойник Василий Степанович был еще жив, стояла белая зима перед Рождеством, заскочил однова Тихон в голубой рубашечке, в сапожках козловых к деду в горницу. Сидит дед, Василий Степанович, за столом на лавке, тут же и отец, Василий Васильич, а по горнице от замерзшего окошка и до топящейся печки мечется богатырь в синем кафтане на белую рубаху, русобородый, могутный, и говорит, говорит — ровно летит.
        Дед да отец молчат, только слушают да переглядываются, брови подымают, пальцами по столу постукивают.
        Это Хабаров и есть, приказчик Босых, что вернулся самовольно тогда из Мангазеи в родной свой Устюг, живет в соседях, на Воздыхальной улице. Прижался Тихон к дедушке, слушает — ну, мальчик!
        - Мангазея что! — говорит Ерофей Павлыч. — Соболей скоро там изведут. Там делать неча! Сколь народу вместе! Дальше надо идти! На Енисей-реку! Какие места! Там не только соболевать людям, там людям жить можно. Земля-то черная на тех местах. По реке Чулыму, сказывают, ах и места. Степи! Луга! Зверье! Все в цветах — не выгорают в жару, воды много. Кругом горы, а в горы пойдешь — наверху леса, в них озера как зеркало, а в зеркале те же горы синие. Эх, раздолье! Летом травы в рост человечий на лугах, а зимой ветры снег сдувают, скот все время пасется! Люди там тунгусские, тихие. Князцы ихние в собольих шубах ходят.
        Хабаров инда за голову схватился, глянул на икону.
        - Василий Степаныч! Господи боже, сколько же у нас земли — и все впусте. Сколько богатств! А дальше — Лена-река! А дальше — Даурия! На Амур-реке што! Соболя везде! И там, на Амур-реке, сказывают, хлеб сеют, там пашенные люди спокойно живут. Дауры!
        - Есть-то есть, а как туды добираться? — спрашивает Василий Степанович, смотря на Хабарова задумчиво. — Да хоть и пройти-то можно, да ведь по нашему, по торговому делу пройти не просто. Надо и туды пройти, и назад вернуться, и все сберечь! Ты, Ерофей Павлыч, сам знаешь. Тех-то земель каковы люди? Смирны ли? Каки реки-пути? А то товар завезешь, а назад обменные не вывезешь, да и самого убьют! Вот те и Амур-река!
        - А то! Верно! — волновался Хабаров. — Все знаем! От Мангазеи бежать кочами нужно Тазом-рекою до Енисейского волока. Там протоками до реки Турухана, Туруханом вниз до Туруханского зимовья — десять дён. Оттуда по Енисею до устья Нижней Тунгуски-реки тоже. Тунгускою вверх до реки Тетей и волоком до Чоны-реки — два дни. Там и зимовать. А весной рекой Чоной идти на реку Вилюй. А Вилюем до Лены-реки — ходу три. недели. А по Лене-реке — к Полунощному океану — два месяца ходу на веслах, а ежели ветер — на парусах добежит посуда и в неделю.
        - Кто ж это хаживал? — сомнительно спрашивал дед Василий Степанович, прищурив глаз, рукой же делая знак сыну Василию, чтобы тот не горячился. — И уйдешь далеко, как торговать будешь? Говорить-то легко! Надо, чтобы тех мест люди на местах бы сидели. А то будет как с самоядью в Мангазее. Откочует он в тундру — и пропал. Без долгу торговать не приходится, а раздать товар — долг собрать надо!
        Мальчику Тихону тогда жалко было Хабарова — сильно, видно, прижимали его дедушка да батя. А верно, Хабаров знает, что говорит, — должно быть, в его ушах звенят голоса бывалых людей, так и виден въявь горячий блеск нового в его глазах.
        - Да Семен-то Аверкин чего сказывает! — прижимая себе ладони к груди, страстно говорил Хабаров.
        - Ну, чево?
        - Соболевал он, Сенька, на Аргуни-реке, вдвоем с товарищем. Налетели на них даурские люди, одного убили, Семена увели к себе, в ихнюю землю, Даурию, на Амур-реку. А сидят в той земле князцы Лавкай, да другой еще, и они у него, Семена, отняли только стрелы железные да одекуй[80 - Синий бисер.] и за то соболями заплатили хорошо. Нипочем в той земле соболя! И стоят в той земле города крепкие, и земля пашенна, родит богато, и в улусах их есть серебряные руды. И от той земли Богдойское царство[81 - Маньчжурия.] недалеко лежит, а в нем с китайцами там торг большой.
        А Василий Степанович сказал на это еще холоднее:
        - Вот што, подай-ка, Ерофей, роспись нам, каковы те земли и какие в них люди живут, чем промышляют, какие у тех людей животы. Да пиши по статьям, какими реками плыть. Да чертеж той земли подай. А то как мы тебя туда снарядим, на расход пойдем?
        Понурив голову, изминая в руках шапку, ссутулив могучую спину, уходил тогда Хабаров, пролезал в низкую дверь.
        И снова приходил. Все просил помочь ему, снарядить, дать денег, всего, чего нужно, чтобы великие богатства божьего мира не лежали бы втуне, а пришли бы людям. Так просил когда-то помощи и средств у именитых людей Строгановых Ермак Тимофеич. Так просил когда-то помощи и средств у королевы Изабеллы и короля Фердинанда Кастильских Христофор Колумб, когда его проект похода на запад в Индию отклонил «совет математиков».
        Дед и отец Босые оказались слишком осторожными — или они переставали уж быть смелыми гостями? A вот теперь Тихон инда повернулся, и сено зашуршало под шубой.
        «Досадно! Догони теперь Хабарова!»
        Заснул он под разноголосное пенье утренних петухов.
        А назавтра пришло 1 августа — Первый Спас, праздник в Енисейском остроге, крестный ход на Енисей, годовой уездный торг.
        Вполдерева уже стояло солнце, когда Тихон вышел со двора. Утро было хрустальным, в воздухе плавали серебряные паутинки, горизонт обступали синие, лазоревые горы, увалы в щетине лесов. Тепло, но вдруг потянет бодрой свежестью — вздохнет помаленьку уже затаившаяся где-то за углом осень.
        В соборе острога идет обедня, служат быстро, многогласно, сразу поют и читают, народ занятой, день праздничный короток. И пенье отдается в деревянной клетке купола, перелетывают в окнах голуби, от сквозняка мигают свечи.
        Храм полон, впереди всех — сам воевода Пашков Афанасий Филиппович, мал ростом, брюхат, за мудрость бог голого лба прибавил аж до затылка, кругом седые кудёрки, борода седая, круглая. Воевода в парчовом зеленом кафтане, зеленом, с травами цветными, за его спиной холоп держит в охапке черно-бурую шубу и высокую шапку.
        Толст, будто неповоротлив, Афанасий Филиппович, а глазом острым смотрит он за народом, как кто молится.
        И Тихон тут же со своей Марьей, народ смотрит на нее разинув рот: вот красота в алом летнике, в складчатых кисейных рукавах, в высоком очелье с самоцветами.
        Соборная площадь вся набита разным народом, — в праздничных одеждах, в шкурах, в бисере, в меди, с серебряными кольцами в ушах, в носах. Гул — словно сосновый бор в бурю. С невысокой звонницы забили колокола, из храма выносили склоненные слюдяные фонари, высокие хоругви, выползла певчая братия, и вот в ладанном дыму явился саженный крест, покачиваясь, поплыл под Спасскую проезжую башню и вниз по крутому спуску на Енисей-реку, всю в серебряных блестках, в лиловых ветровых проплешинах.
        А у берега еще со вчерашнего дня сотни лодок и русских кочей, насадов, стругов и сибирских байдар из шкур, что сплылись здесь на праздник — из деревень, заимок, зимовьев, стойбищ, юртов.
        Церемония кончилась, начался торг и мена — люди брали и отдавали друг другу то добро, что каждый из них сделал. И тут, на берегу Енисея, в темные леса, к местным людям, благодатно потекли товары, сделанные искусными руками устюжских, ярославских, вологодских, московских посадских, хлеб, выращенный вологодскими, пермскими, тюменскими мужиками. А местные люди не умели еще творить заново, имели и давали то, что брали у природы.
        Народ перемешался; слышались слова на разных языках, в ход пошли руки, пальцы; топоры, ножи, веревки, холсты, одежа менялись на меха, на оленью ровдугу, на медвежьи и волчьи шкуры, на белоснежных горностаев, огненных и черных лис, на голубую белку, на темно-коричневых бобров.
        Тихон стоял на берегу, на зеленом пригорке, щурился от солнца, следил, как быстро, сноровисто работали его артельщики, меняли босовский городовой товар.
        Рядом с Тихоном стояла Марья и, сияя красотой и нарядом, то и дело дергала за рукав:
        - Пойдем, Тиса! Пирог стынет!
        И холодок лился из ее зеленых глаз.
        «Ей бы только чтоб поесть! — думал Тихон. — Кровь, что ли, она у батьки пила горячую? Губы-то и посейчас как у оборотня. У-у!»
        И отвернулся.
        Тихона снова тронули за локоть, он повернулся уже было с гневом.
        Нет! Не Марья то была, она ушла, ее алый сарафан был в полугоре. Широкоплечий мужик с окладистой черной бородой, в белой заношенной рубахе, в лаптях, улыбался застенчиво Тихону.
        - Тихон Васильич! Каково здоров?
        Словно ветром в лоб дунуло Тихону. Вот оно, Белое море, кипят бесконечные волны, он в лодье под парусом, на корме широкая, с прямыми плечами молчаливая фигура кормщика его старой ватаги, сурового Селивёрста.
        - Пухов! — вскричал Тихон. — Родной! Поздорову ль? Один или как?
        - Для ча один? Все идем! Народ идет! Миром!
        - Все с тех пор и идешь, как мы в Сороки за сельдью ходили?
        - А чо делать? Не дают воеводы нам, черным людям, работать! Ну и уходим. Бог с ними. Не замай!
        И узкие от яркого света, все в морщинках глаза Пухова впились в кого-то за спиной Тихона.
        - Ишь, как клоп налился! — шевельнул он плечами.
        Воевода грузно подходил сзади к Тихону.
        Тихон низко поклонился, воевода приподнял шапку. Еще ниже поклонился Пухов, потом выпрямился.
        И Селивёрст-беглый, и Афанасий-воевода глянули друг друг у в глаза, осторожно отвели взгляды в сторону, но каждый из них следил за другим, словно лесной зверь.
        Воевода глухим голосом:
        - Тихон Васильич, поздорову ль? Зайди, свет, завтра в Съезжую избу — дело есть.
        И вдруг повернулся к Пухову:
        - Ты-ста что за человек?
        - Это наш человек. Босовский! — вступился Тихон. — С Устюга. Артельный.
        Боярин стоял против Пухова в зеленой парче, сверлил мужика медвежьим взглядом. Пухов, уроня руки вдоль тела, вертел шапкой, свесил на грудь лохматую голову, скрыв под волосами сверкающий взгляд свой.
        - Ин ладно! — вздохнул воевода. — Прости, Тихон Васильич!
        И крикнул:
        - Коня!
        Белый, словно сахар, жеребец легко понес блестящего, как жук, боярина вверх по крутому въезду в Городище, воткнувшееся своими прапорцами на башнях в синее небо, в крутые облака.
        Пухов взмахом головы откинул с глаз волоса и поднял на Тихона озорные, смеющиеся глаза.
        - Ну, брат Селивёрст, айда на мой двор, — сказал Тихон. — Закусим, что бог послал. Так, значит, ты, должно, к Хабарову?.. Идем!
        - А как же? — ответил Селивёрст. — Куда народ — туда и мы!
        Глава четвертая. Слобода опытовщика Хабарова
        Хабаров тогда из Устюга все-таки ушел на Лену-реку, бросил Мангазею, ушел сам-третий, с братом да племянником.
        На коче с маломальным своим пожитком плыли Хабаровы по Турухану-реке, оттуда на Нижнюю Тунгуску, что течет навстречу, с востока. Две пары остроухих остяцких собак бежали по галькам бичевника, ладно перебирая обвязанными в мягкую кожу лапами, таща против воды одинокое суденышко.
        Тянулись прибрежные ивняки, скушное мелколесье да чернолесье. Из ивняков у воды изредка торчали убогие остяцкие чумы под бурым корьем, под белой берестой, из них всходили дымки. Людей видно не было — они убегали в кусты, в леса, слышен был только злой собачий лай. На берегах торчали голые скалы, то как развалины стен, то как высокие идолы, голые уступчатые башни, и отдельные на них лиственницы смотрели сурово и неприветливо. За дальними лесами белели снегами горные хребты.
        Утрами на песчаных отмелях, на косах было словно навалено снегу — белые лебеди кликали трубно, дремали, стоя на одной ноге, цапли, на зеленых лужайках плясали журавли. Утки, словно нанизанные парами на нитку, носились с берега на берег, то и дело взлетала болотная водяная птица.
        Туманы розовели от подымающегося солнца, и тогда к берегу выходили из перелесков серые стада рябцов и тетеревов. Птицы, подлетывал, разбегались в стороны и мирно уступали дорогу, когда среди них двигалась к воде горбоносая, губастая туша сохатого лося — с ветвистыми плоскими рогами.
        Но с оглушительным криком взмывала вверх эта же птица, когда мелькала в высокой траве красная спина лисы или кустами выходил к реке седой матерый волк. На тихих вечерних зорях по реке сплошными кругами и кружками играла, сверкала, прядала рыба — все было полно могучей темной жизни, дышало богатой силой матери земли. Мать-пустыня молчаливо расстилала перед смелыми путниками, словно на скатерти-самобранке, свои дары, и путники не вздыхали по ней умиленно, а рвались все вперед и вперед, чтобы жить, чтобы работать.
        Прошло, почитай, лето, пока добежали Хабаровы Нижней Тунгуской до реки Тетей, пошли Тетеей и однажды к вечеру, обогнув низкую скалу, похожую на пьющего быка, услыхали лай, увидели под тремя оплешивевшими высокими лиственницами задымленную избу. Избушка стояла на четырех высоких пнях, на князьке белел медвежий череп, жаркий костер под черным котлом полыхал, отражаясь в воде.
        Старик в белой рубахе, с копной седых волос на голове, с бородой по пояс приподнялся с валежины и, приложив руку над глазами, всмотрелся из-за огня, опираясь на палку, двинулся к берегу.
        - Далеко ли бог несет, милостивцы? — кланялся он.
        - На Чону-реку, — отвечал Хабаров, шагая на хрустящую гальку. — Где волок-то будет?
        - А здесь, милостивцы, здесь! Приставайте с богом! Я тута волоковой.
        - А люди у тебя где?
        - Где людям быть, как не в лесу? Подойдут!
        За костром уходил в горы мшистый распадок, по его склонам свечами торчали лиловые стволы лиственниц, раскрывали широкие кроны высокие тополя, вязы; деревья были осыпаны вечерним светом, тени наполняли низину. По осеннему времени гнус уже пропадал, воздух был свеж и легок.
        Все шло как всегда: Хабаров крепил коч к рогатому выворотню, Никифор распряг голодных собак — те повизгивали, ожидая своей еды.
        - Дед, — сказал племянник Артюшка, — а для чо у тебя на избе медведь?
        Ледяные шилья стариковских глазок уставились на парня.
        - Где живем-то? В лесу! Ну и молимся хозяину! У кого живешь, тому и молись! Медведь, он как человек, только мохнатый. Как остяки, хе-хе! Работать вот не умеет, вот и пожаловал ему лес шкуру. Лec-то молодец, все, батюшка, дает, что надо всем. Молись лесу, сынок…
        Хрустнул сучок. Хабаров обернулся — из распадка выходил в красный свет костра русобородый великан в латаной однорядке, с топором за кушаком.
        - Господа гости! — негромко сказал он, снимая шапку, кланяясь, бросил к костру тетерева и рябцов, сам легко опустился на пенек. — Отколе плывете?
        Непрерывным, связанным движением вытащил из-за онучи засапожник, разделывал добычу.
        - С Мангазеи, — отвечал Хабаров. — Сами устюжские!
        - Со всех сторон люди идут, — говорил великан. — Я тоже с Вологды. А он… — говоривший метнул головой к лесу, откуда явился в алый круг огня приземистый, хромой мужик в синей пестряди, — он с Поморья…
        За ним сверкнул в тени еще чей-то топор.
        Люди появлялись, подходили к костру один за другим, будто тайга выдыхала их из себя. Вокруг костра, в красном его свете, уже сидел кружок бородатых мужиков, закипал котел, куда каждый бросал выпотрошенную дичь. Их лица, молодые и старые, их дремучие рыжие, седые, черные, русые головы, их бороды, их смелые глаза, блестевшие от костра, — все такие разные, были, однако, схожи между собой, были словно сродни и этим деревьям, лесу, теням в распадке. Люди ели свой ужин и, молчаливые, посверкивали только глазами и зубами. Они вышли на свет из тени леса, и казалось, погасни костер — они, вольные бродяги, исчезнут бесследно, словно их и не было, растают в темном распадке, в лесах, в тучах, в облаках, в шумном шорохе лесной матери-пустыни.
        Нет, они не тени. У каждого из них за поясом топор, каждый из них все может им сделать, что занадобится. Он и свалит лесного хозяина — медведя на мясо, на шкуру, и избу поставит, и костер разведет, и лодку построит, и лес расчистит под пашню, и город срубит. Все, что нужно!
        И весело Ерофею Павлычу смотреть на этих простых, безвестных людей у костра в тайге над Тетеей-рекой. Такие русские богатыри в таких богатых местах! Да что они наделать могут! Есть кому работать на Лене-реке!
        Это они, это их деды там, за Уралом, уже заняли, вспахали земли, построили деревни и города, поставили золотоглавую Москву, и услышь они и здесь зовущее слово правды — да они горы поднимут, реки повернут куда надо.
        За следующие дни косматые лесные мужики, напрягая стальные мускулы, треща хребтинами, перекладывая изжеванные тяжестью катки, переволокли тяжелый коч Хабарова лесными распадками в реку Чону, дали трем смелым устюжским людям свободный ход дальше, к востоку.
        И побежали Хабаровы по течению реки Вилюя и бежали торопко — осень подходила все ближе. Бесчисленные стаи птиц с криками, гоготаньем, с кликаньем улетали к югу. Белыми от снега стали гольцы[82 - Горы.] на реке вставали стеклянные забереги, до Лены пути оставалось еще с месяц. Выбрали место у выворотня лиственничной лесины под яром на полдень, вырыли землянку, прикрыли вход медвежьими да лосиными шкурами, нарубили в три топора запас дров, и скоро пришла, просыпалась снегом, стала белая зима. От морозов ухал лед на реках, деревья трещали, птицы мерзли на лету, сполохи ходили по темному небу столбами, алыми, лиловыми, соломенными пазорями, в полдень черные вороны летали в облачках пара под алым низким солнцем. Замерла природа. По трое зимовщиков работали не покладая рук всю зиму — давили кулемами, ловили сетями соболей, горностаев, куниц, били лис.
        Прошла весна, выше покатилось, разгораясь, солнце; издырявились, схизнули сугробы, побежали ручьи; ожила, закликала, заревела, запела птичьими и звериными голосами тайга; отощалые медведи вышли после зимнего сна с лежек своих, грызли, ломали топольки и березки, грызли их кору, с мучительным ревом на весь лес опоражнивая свои кишки после зимнего покоя; полетели на север, захлопали по тундровым разводьям водоплавающие. И, наконец, полноводный Вилюй вынес Хабарова на Лену — великую реку.
        Неприветна, угрюма показалась она землепроходцам, хоть и сильна. На дворе уже июнь, а берега реки еще завалены льдами. Серые, свинцовые воды медленно текут на север, к Полунощному океану. Людей на Лене мало, народ немирен, погода дышала холодом, и Хабаров со товарищами решили подыматься по Лене на полдень, искать места, там ставить себе зимовку.
        Прошло с той поры, почитай, больше десятка годов, полных упорных трудов и Хабаровых и тех людей, которые подходили к ним из лесов, входили в артели, ставили рядом избы, расчищали, пахали поля, сеяли хлеб, овес, лен, коноплю, охотились, ловили рыбу, вели торг городовыми товарами из Московской земли, из России.
        Жили в новой слободе вольным новгородским обычаем, как жили теперь в остатнюю разве одни казаки на Дону. Все больше и больше на их торги выходило из лесов местных жителей, приплывало на берестяных, кожаных лодках, приезжало на собаках, на оленях. Хабаровские люди богатели — работали не покладая рук, все больше и больше вели нужные народу промыслы. Нашли неподалеку железо, и в поселке застучали весело и звонко молотки — ковали ножи, топоры, пешни, пошла живая торговля. Сам Ерофей Павлыч когда-то, еще мальчиком, работал соль на Вычегде, и, найдя соляные колодцы в Усть-Куте, он поставил там соляные варницы — можно было уже ловить рыбу, солить, да впрок.
        Жизнь и труд били ключом в новой слободе. Хотя для бережения и на всякий случай срубили и поставили на холме над крутым берегом небольшой острожек, но в городке том воеводы не было. Поставили церковь, и звон колокола разнесся далеко по тайге, разгоняя лесных хмурых богов.
        В документах того времени Хабаров именуется «опытовщиком» — он смело и умно ставил опыт жизни на новых местах, и слухи о вольной жизни в слободе на Лене-реке бежали далеко кругом.
        Однако вольной жизни пришел конец: за Хабаровым съехал с Москвы на Лену воевода Головин Петр Петрович и поставил Якутский острог недалеко у устья реки Вилюя. Задачи у Головина были иные, чем у Хабарова. Речь шла уж не об работе, не об осваивании этих пустынь трудами. Москва давала ему наказ: осваивать земли, объясачивать народы да «смотреть крепко, которые реки впали устьями в море и сколько от одной такой реки до другой дён ходу парусом или греблею, и расспрашивать про те реки подлинно, как те реки слывут[83 - Называются.], и отколе они вершинами выпали, и какие люди на тех реках живут, и скотинные ли они, пашенные ли, и какой у них хлеб родится, и зверь соболь есть ли, и ясак платят ли они, и ежели платят, то в какое государство и каким зверем».
        А дальше шли указания уже специального значения:
        «И в том государстве какой оружейный бой, и товары им какие надобны, и на какие товары с ними туземцы торг ведут — проведать тебе подлинно. А приехав к себе обратно, явиться к расспросу и опись и всяким землям чертеж подать к Съезжей избе».
        Сибирский приказ в Москве отлично понимал, что русские люди в Сибири подходят к местам иного склада, не таким, какие были доселе, что здесь иноземцы могут быть немирны, что тут начинается влияние других государств, что тут движение вперед оказаться может не так легко, как прежде, что возможно сопротивление. Затрудняла дело и дальность снабженья: от Москвы и других хлебных мест расстоянье стало очень большим, пороху же, свинцу, а главное — хлеба и товаров требовалось все больше.
        День был жаркий. Хабаров только что вернулся с поля, где жал с артелью хлеб, сел обедать. Подавала ему орочонка, которую он, как рабыню, выменял на соль, жил же с нею, как с венчанной женой. Маленькая, с быстрыми черными глазками, похожая на лесную птицу, она все время пугливо посматривала на своего властелина, боялась его, не верила, что он ей муж, но визгливо бранила его из ревности, лезла с кулаками.
        Хабарову это нравилось. Его первая жена была сытая, белая, сдобная и очень любила спать. А Агафья — так окрестил орочонку бродячий поп Онуфрий — день-деньской носилась по сушилам, амбарам с мехами, была переводчицей, помогала мужу изо всех сил.
        Агафья поставила на стол горшок щей из свежей капусты и, вытирая руки передником, бросилась к окну: во двор кто-то вбежал, чего-то спрашивал.
        - Батушка, цой-то все крицат? — сказала она.
        Хабаров встал и, дожевывая кусок, выглянул в окно.
        - Тебе не разобрать! — улыбнулся он, похлопывая Агафью так по спине, что мониста в косах забренчали.
        - Государь, — запыхавшись, кланялся со двора в окно широкоплечий конюх Фирс, — ребята кричат с реки — струги снизу бежат.
        - Ну?
        - Со стрельцами. Три лодьи. Не было б дурна!
        Хабаров сдвинул брови, бросил недоеденный кусок хлеба на стол.
        - Повремени с едой, Агафья! Гости! Должно, незваные.
        Быстро натянул сверх рубахи синий кафтан и, выпрастывая из-под полы бороду, сбежал с крыльца во двор, зашагал к берегу.
        Лена против слободы была еще не широка, сильно дул низовой ветер, лиловые волны катились вдоль реки, шумя беляками, березы на юру шатались, кланялись. За желтыми отмелями, за зеленью лугов, за синими гребнями лесов белели широкой полосой снега на отрогах Саян. Ветер дул ровно и наносил то цветами с лугов, то солнечным теплом.
        Хабаров из-под руки смотрел с кручи берега на приближавшиеся паруса стругов, набитых стрельцами. Суда подошли, стало видно, как выцвело сукно кафтанов, как бледны бородатые лица стрельцов, как угрюмо и недоброжелательно глядят на мирную, цветущую слободу их запавшие глаза. На переднем струге на щегле вьется красный стяг с гербом Москвы — Егорьем Храбрым, поражающим змия.
        «Должно, сам… Воевода! — подумал Хабаров, сымая шапку с темных своих кудрей. — Стрелецкие кафтаны латать едет!»
        Парус на переднем струге скользнул вниз, струг ткнулся в приглублый берег, с него скакнуло двое стрельцов с бердышами, подхватив под локти худого, малорослого, бледного человека. Богатый, новый его кафтан никак не подходил к его желтому, тонкогубому лицу с узкой бородкой и суровому блеску узких глаз в красных веках.
        Хабаров отступил назад, а приехавший, держа левую руку на рукояти сабли, бежал прямо на него.
        - Вор! — выговорил приезжий и, выставив бороду вперед, мигал глазами. — Воруешь противу великого государя! Пошто указа не сполняешь?
        Хабаров погладил бороду.
        - Поздорову ль, государь, плыли? — по обычаю начал он, кланяясь.
        - Поздорову! Поздорову! Знамо дело! — бормотал приезжий.
        За ним стояло два дюжих стрельца, другие выскакивали на берег, подстраивались.
        - А ведомо ли тебе, указал якутский воевода Головин Петр Петрович: платил бы ты, Хабаров, знамо дело, государеву десятину со слободских людей и со всего, что надобно, в Якутский острог?
        Хабаров понял. Еще по весне, как сошли с Лены снега да льды, с первым же стругом он получил о том грамоту от якутского воеводы.
        - Я еще тогда отписал, государь, плачу я со слободы нашей, что положено, в Енисейский острог, и на нашей артели недоимок нету, — заговорил он. — Или вдругорядь платить? А кто же ты, государь, будешь?
        - Я буду, знамо дело, Якутского острога письменный голова Поярков Василий Данилович. Посылован я к тебе, вору, воеводой якутским. Живете вы здесь воровством, самовольно. Или тебе неведомо — в Якутском остроге зимой голод был великий, хлеба не было, служилые люди оцинжали? А у тебя хлеба полно! Или государевой службы ты, вор, править прямо к делу не хочешь? Кабаков государевых не держишь, пива сами про себя варите, живете воровским самовольством…
        Хабаров с высоты своего роста смотрел поверх головы Пояркова на Лену. Или нет в ней больше свободного хода, как то было раньше, — туда, к Полунощному морю, в бескрайние леса, в живую голубую сеть безвестных, неисчислимых рек? Стал на тех путях государев Якутский острог, сидит московский воевода. Оттуда пришли кочи. Оттуда им шлет воевода столбцы с указом. Оттуда же приплыли голодные, злые, с огненным боем служилые люди в ношеных кафтанах. Не пахали, не сеяли, не жали эти люди, а только великоханским обычаем писали списки на черный люд, с кого и сколько причиталось побору, да еще списки ясашных людей, сколько с кого взять ясаку. Вот они… За спиной Пояркова стояла полусотня с тяжелыми ружьями, блестели полумесяцы бердышей. Как волк в зимнее хмурое утро жадно втягивает в себя воздух, сытно пахнущий овечьим навозом, так голодные стрельцы острили свои взгляды на раскиданные по берегу слободские кондовые избы в крепких дворах, на вешала, где янтарными саженными пряслами вялилась мерная рыба, на соляные, хлебные амбары, на зеленые огороды, охваченные хозяйственно поскотинами, где желтыми солнцами стояли
не виданные еще ими подсолнухи.
        Хабаров так же спокойно поглаживал бороду, Поярков заговорил потише:
        - Прислал со мной якутский воевода писцов, знамо дело, переписать твоих слободских людей имянно, да строенье, да завод весь ваш, все их животы. И сказывают еще — беглых ты мужиков к себе прибираешь. И указал потому тебе якутский воевода, чтобы ты, Ярофейко, сдал бы в Якутский острог весь твой хлебный запас, чтобы государевым людям ни в чем скудости не было бы. То государево дело! Вот она, грамота, знамо дело!
        Государево дело!
        С самого детства слыхал эти грозные слова устюжский посадский человек Хабаров. На коленях отца, прижавшись щекой к его мягкой бороде, слушал маленький Ерошка неторопливые, обстоятельные отцовские рассказы. Ходил тот посадский человек Павел Хабаров на великое государево дело. Устюжские, вологодские, вятские, новгородские, пермские люди всем миром ополчились освобождать Москву; первые самые бояре в ту Смуту взяли царем над всем народом королевича польского Владислава, дозволили ляшским да казачьим шайкам бродить по Московской земле… Он, Павел Флегонтов, сын Хабаров, был тогда во всенародном ополчении у Кузьмы Минина, сам бился крепко против пана Ходкевича, под стенами Новодевичьего монастыря, у Москвы-реки, плакал от радости, видя, как бросились в бой казаки Трубецкого.
        И отец показывал сыну рубец на плече, рассказывал, смеясь, что сидевшие в Кремле поляки отбивались от восставшего народа, стреляя в него из пищалей жемчугом, содранным с икон кремлевских соборов, — свинца у них уже не оставалось.
        Разогнав захватчиков и самозванцев, «Совет всея земли» посадил на царство выборного царя Михаила. Павел Флегонтович и в Кострому ходил в охране Великого московского посольства.
        А потом еще больше людям было государева дела: надо было работать, налаживать жизнь, платить долги супостатам — бить где дубьем, где рублем. То и дело сходились Земские соборы, строилось государство. И сам он, Ерофей, еще молодой, сошел за Уральский камень в Сибирь, работал сверх сил, помогал жить местным людям, уряжая порядок, подводя новые земли под великую руку Москвы…
        - Вор! — кричал Поярков.
        - Ты, Василий Данилович, для чо лаешь меня вором? — выговорил наконец Хабаров, надевая шапку. — В чем я вью? Всю жизнь государю служил и прямил! В чем своровал — сказывай, пусть воевода сказнит! Или я землю не обихаживаю, или народ не строю? Вона куда — к Байкалу, к морю, подошли, и все ладно. Или чего худого сделано? Или мы туземных людей обижаем, до смерти побиваем? Нет! Мы с ними миром да ладом живем, крестами меняемся. Братаемся! И выходит — чужие люди нам побратимы, а вы, служилые наши люди, как сюда пришли? Или мы вам не дети, вы нам не отцы? Берите все ладом, по совести, по-хорошему, по совету, чтобы все всем было равно!
        Хабаров стоял на зеленом берегу великой реки Лены, залитый летним солнцем, большой, ладный, в синем своем кафтане, развернув плечи, положив загорелую руку на проседь бороды. За ним стояла мирная земская сила — его сбежавшиеся люди.
        А против них стоял у воды письменный голова Поярков, ухватившись левой рукой за рукоять огромной, не по росту, сабли, и то же самое солнце сияло на богатый его кафтан.
        - Хабаров говорит — ладом берите что надо! Не знает он, смерд, каково государево дело! Ладом! Чтобы всем было вровень… Или царь тебе, собаке, ровня? Кто выше царя? Что ж ты, и с богом спорить будешь? Не то что в добре, в самой жизни твоей волен царь. Живешь — значит, служишь царю! Кто не служит — тот ему ворог. Супостат! Нехристь! Кто с царем — тот верный царский раб, а кто не раб — тот против царя.
        Или он, Поярков, из дьяков Сибирского приказа, не видел силы царя — как посылал государь первейших своих бояр на годы служить в дальние гиблые края? Как жаловал их за верность поместьями, как за воровство сымал головы с плеч! Эх ты, новгородский горлопан!
        Так стояли они, оба русские люди, Поярков и Хабаров, друг против друга.
        Сила земли — у Хабарова, сила власти — у Пояркова, и между ними змеями вились раздорные молнии: рвались они к одной и той же великой цели, сойдясь на единой тропе — государеве деле, столкнулись силой, без договора…
        С вечера всю ночь напролет гуляли якутские стрельцы в слободе, словно в завоеванной земле, — гремели песни, лаяли собаки, визжали, ревели то тут, то там девки и бабы.
        Сам Поярков пировал у Хабарова со своим подручным стрелецким пятидесятником Петровым Патрикеем Петровичем, рослым, молчаливым мужиком в красном кафтане, у которого на лице из сплошной серой бороды были видны лишь глаза да нос розовым яблочком. Стол заставлен был ествой, жбанами с медом, пивом, стеклянными сулейками с кумохой. Как почетный гость, Поярков сидел в переднем углу, голову склонив набок, зыркал ястребиным глазом своим по полкам, по стенкам. На стороне хозяина сидели его почетные слобожане.
        Хабаров молчал, его слобожане сидели опустив голову, только Агафья сверкала гневным взглядом узких глазок, гремела блюдами и посудой, меняя братины.
        Тут вдруг оторвался от жаркой еды, покончив с оленьей губой, Патрикей Петров.
        - Мы-то тамотко-то, — вдруг хрипло заговорил он из меховой своей бородищи, — в амбарах-то, глянем. Сами! Пошарпаем…
        И захохотал ощеренной пастью с тремя желтыми зубами, снова занося засапожник над крашеным деревянным блюдом с жареным лебедем.
        Хабаров поднял вверх обе большие свои руки.
        - Государи! — сказал он. — Много ли это, что мы и нажили? Сибирь-то велика. Эх! Все, что делали мы, не себе делали. Для того чтобы народ свободно, в достатке жил, чтобы тут крепко ногу поставил да дальше ступал. На восход солнца. Там, сказывают, народы живут широко и богато, земли великие, ровные, пашенные. В серебре люди ходят. В шелках. Сказывают тоже, одежа у них с нашей схожа. И церкви с колокольным звоном. И люди там живут смирные. Туда нужно идти.
        - Куда это?
        - На Амур-реку, вон куда! И туда я, собрав охочих людей, идти хочу.
        По-соколиному Поярков метнул глазом на Хабарова.
        «Чего задумал! А? Ишь выискался какой! Соберет людей. Им што, сами остроги поставят, города, слободы, сами все работать умеют. Своим обычаем в Сибири жить будут. Чо будем с воеводой делать? Нет, надо нам самим вперед выходить. Ей-ей! Опасно. Упредить нужно воеводу Петра Петровича, как бы Хабаров вперед не заскочил!»
        Спозаранку похмельные воеводские злые писцы шныряли по слободе с листами, с гусиными перьями за ухом, заскакивали в избы, рылись в рухляди, перетряхивали все животишки слобожан. Подьячий Парфен Окунев поставил стол свой на площадку против хлебного амбара и, сидя на опрокинутом окоренке, желтый с перепоя, записывал в книгу, как слободские мужики перевешивали, сдавали и на выгреб зерно.
        Десяток стрельцов, покачиваясь еще в дреме, стояли тут же, опершись на бердыши.
        - Ходи ногами! — выкачивая глаза, покрикивал Парфен на хмурых слобожан. — Научу вас, окаянных, какая она есть, царская служба! Ишь морды наели — не оплюешь. Ж-жива!
        Два дня грузили хлопотливо стрельцы в свои струги, в захваченные слободские кочи и дощаники меха, шкуры, рыбу соленую и вяленую, шубы, шапки, меховые, камусовые унты — в Якутском остроге научили их уму-разуму лютые морозы. Веселее всего шла погрузка зерна — взяли здесь больше трех тысяч пудов да много еще соли.
        Еще через день тяжело груженная флотилия Пояркова двинулась в путь к Якутскому острогу, увозя с собой захваченного стрельцами скованного Хабарова: Поярков приказал при проводах схватить его и посадить на свой струг.
        - Ты воеводе Петру Петровичу дашь еще ответ в самовольстве твоем, знамо дело. Как на дыбу подымем, — грозил Поярков Хабарову, — заговоришь прямо к делу, куда соболишек схоронил с твоими ворами. Ска-ажешь, вор!
        И разоренные слобожане, стоя на берегу, молча следили, как вольно вниз по течению уходили по Лене воеводские струги. На полночь, домой, в Якутский острог.
        На переднем сидел, насупясь, измяв бороду кулаком, письменный голова Поярков, обдумывая думу, как не допустить самовольства Ерошки Хабарова, как пройти вперед и обозначить новые земли на Амуре: и самому выгодно, и государь не забудет верной его службы.
        Глава пятая. Селивёрст Пухов
        Селивёрста Пухова Тихон привел в избу, за стол никого из своих не звал. Марья, сверкая зубами и глазами, сама собирала стол, как положено на такой праздник, уставила братинами с пивом, с медом, поставила вино, настойки. Девки понесли еству в глиняных, оловянных, деревянных блюдах — пряженое, пареное, жареное, пироги, баранину, оленину, убранные огурцами да капустой с подливками, с луком да чесноком, рыбу жареную, тельное, миски с похлебкой, ухой, со сладким взваром.
        Больно был рад хозяин нежданному гостю, угощал, подкладывал, наливал, оживало ведь пережитое, вставала Двина в золотых песках, Сёмжа, изба Паньшиных.
        Доброе пиво, поданное иноземной девкой, косоглазой чернавкой, развязывало путаные петли, в душах, таяло, грело в груди, и под праздничный топот пляски со двора, под песни да веселые голоса оба мужика помягчели, заговорили.
        - Бежишь, стало быть? — спросил Тихон, заглядывая в пустую братину, а вошедшая на этом слове Марья, как конь, вздернула головой. — Марья, девке скажи, нацедила бы пива… — добавил он.
        - Бежим! — отозвался Селивёрст и сверкнул исподлобья взглядом — Куда денешься!
        - Для чо?
        - А кому на рать идти охота? На войну! У Ревякина я в артели ходил, у Ивана Васильевича, лодьи в Вологду гонял, а он в датошные люди[84 - На военную службу.] меня определил. Мне подводу давал, с подводой посылал… «Ты, говорит, Селивёрст, иди воюй, господь с тобой… Ты-де у меня в кабале. Я, говорит, тебе полвтора рубля на одежу давывал… Верно?» — «Верно, говорю, брал я!» — «А ты не доправил?» — «Не!» — «Так что ж, говорит, я с тебя возьму? Ступай в ратные люди, с моей подводой…» Я и побежал, бросил все!
        - Царь рать прибирает?
        - Нет, не царь! Кабы царь!
        - Кто же?
        - Патриарх! — вздохнул Селивёрст.
        - Патриарх?
        - Ага! Новый! Никон-патриарх! И приказал он, Никон, сбирать в Устюге подводы да гнать их под Кромы… На рубеж. Война, чу, будет!
        Тихон улыбнулся:
        - Его ли это, патриаршье, дело?
        - Е-го-о! Патриарх-то теперь, сказывают, все указывает царю. В царя он место…
        Селивёрст опять обугрюмел, взгляд ушел глубоко, однако сутулость исчезла, выпрямился, тряхнул волосами, поднял брови: трудны слова черным людям!
        - Бают, патриарх-то ноне царя поболе! — прогудел он. — Силен он, государь!
        - Кто ж так лает неподобно? — пригнулся к скатерти Тихон.
        - Монахи сказывали. Соловецкие. Я на Соловки подался, как убежал-то! Чо делать? Монахи, они все знают! Грамотные, — шептал Селивёрст. И тоже грудью налег на стол, раскинул по суровой скатерти черные руки-клешни. — Беда идет, бают! В деревнях курицы петухами поют. Патриарх ноне царем правит. Да-а!
        Силен патриарх! Ой, беда, беда! Царь обещание дал из воли Никона не выходить. И, сказывают, весь народ видел — царь да бояре поклоны перед Никоном бьют, а покойник ручку эдак из гроба поднял, костяным пальчиком грозит. Страсть! Ну, потом опять лег в гроб.
        Сквозь свисшие со лба прямые космы волос очи Селивёрста горели углем.
        Окна горницы были настежь, широким кругозором глядела в них вековечно свободная, тихая земля Сибирская, в тайге кое-где полыхали алым огнем первые клепи.
        Селивёрст рассказывал все это потрясенно, коряво, приукрашенно, да так, почитай, оно и было, как он говорил.
        В жаркий июльский день переполнивший Успенский собор народ московский, чины, бояре, духовенство во главе с царем Алексеем у гроба Филиппа стояли на коленях перед Никоном, митрополитом Новгородским и Великолуцким, кланялись земно со слезами, потрясенно, умоляя жесткобородого, седеющего гордеца возложить на себя сан патриарха Московского и всея Русии, чтобы спасти земное могучее царство, насквозь просветив его вечным небесным светом. Вопящему, рыдающему народу в могучем монахе, в пудовых золотых ризах чудились великие силы и орлиная зоркость духа. Косматые, бородатые головы кружились от веры, курился синий ладан над высокими сводами меж четырех столпов Успенского собора, солнце сияло над Москвой, над блаженной толпой, стоявшей на коленях по всей Ивановской площади. Казалось, сам господь бог с сонмом небесных сил своих — вот-вот сойдет с небес, укрепит этих мятущихся, взволнованных людей Москвы. Твердо, хитро и расчетливо шел Никон по пути, который предсказал ему когда-то мордовский колдун.
        Два раза отказывался Никон, три раза валились перед ним земно царь, бояре, народ.
        - Будете ли вы почитать меня как отца верховнейшего? — выговорил наконец Никон. — Дадите ли вы мне власть строить церковь?
        Великой клятвой клялись царь и бояре, что будут исполнять все, что укажет Никон.
        Никон тогда согласился, и в церемонии настолования патриарха Корнилий, митрополит Казанский и Свияжский, возгласил:
        - Божественная благодать, еже всегда немощная исцеляюща и недостаточная восполняюща, поставляет бывого митрополита Новгородского и Великолуцкого Никона, ныне же патриарха в богохранимом царственном граде Москве и всея Русии.
        - Аксиос![85 - Достоин! (греческ.).] — трижды прогремел хор.
        Новый патриарх обратился тогда к царю и к народу со словом. Он сказал так:
        - Мы же должны молити всемогущего бога, яко да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство снова он воспрославит и распространит от моря до моря и от рек до конца вселенной, и все расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, чтобы был ты вселенским царем и самодержцем христианским, сиял бы, как солнцу единому посреди звезд…
        А после обедни Никон в шествии ехал сам, словно Христос на осляти, вокруг Кремля, а коня вел под уздцы покорно царь Алексей.
        Твердо ступал Никон на ступеньки патриаршьего престола…
        Селивёрст уже не ел, пил только, рассказывал вести о московских делах, и страшные вести эти, докатившись по всей земле до Сибири, несли с собой смятенное, горькое похмелье. Или колебалася земля, шло великое нестроение? Или опять воровали начальные сильные люди?
        Никогда не забывал черный народ боярской шатости и лукавства в Смуту, никогда не верил боярской Москве. Старики-то еще помнили, как в Лихолетье вились «вящие» люди страны вокруг воров и самозванцев, ища прежде всего себе не правды, а наживы да самовольства. И народ громил их в своих восстаниях и бунтах, вспыхивающих то и дело по всей земле.
        Но снова и снова покорно из-под меча замирялись черные люди, снова впрягались в свое тягло, принимались делать первое свое дело — обихаживать кормилицу землю, и всю жизнь свою работали немудряще, хоть и по-разному, и Тихон и Селивёрст, взыскуя только мира и труда. И в этой беседе сполошным черным дымом с далеких московских рубежей вставала смутная тревога:
        «Народ дал живому царю власть, а царь отдавал ее угрюмому монаху, хитрому и неистовому».
        Обилен, наряден стол в избе Тихона Босого, прочно все это довольство, а за окошками горницы горит рыжий осенний закат, высокие багряные облака, видны в них пылающие горы, темные провалы пещер. Вон одно облако — словно лев, поднялось медленно ввысь — обернулось верблюдом, встало великаном-богатырем, уплыло, сгинуло в бездонной пазухе. Все смешалось в зарном море алого, багряного, лилового света, из туч встали зубчатые, города, золотые башни их курились, из ворот мчались словно рыжие кони войны.
        «И вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли, чтоб убивали люди друг друга!» — слышит Тихон ровно голос бабеньки Ульяны. Да еще стоит в ушах жалостный гнус с печи слепого старика тогда, зимой, на Заезжем дворе, как в Кремле в стрелецком карауле видел он скачущего на коне по небу ляха. Тихон инда тряхнул волосами. Наважденье! Или, значит, бросай работу, подымайся на великую борьбу за правду, за народ, за свободный труд?
        А когда ж работать?
        А с кем бороться? Как бороться? Сильны оба они, Тихон да Селивёрст, да простецы они! Ничего не знают! Кому их вести? Что делать, как делать?
        Селивёрст понурился, волосы опять закрыли ему лицо, говорил быстро и тихо:
        - Что же это будет? От воевод да от бояр и так спасенья народу нету, а теперь и попы все боярами того гляди станут? Править народ на правеже будут. Бе-да! Монахи в воеводы полезут.
        - Да кто сказывал про то? Кто-о?
        - Говорю — монахи! Я жил тамо… Народу так много, не сыщут. Рыбу монахам ловил… Хороши у них ловли-то, спаси бог! Ох, хороши…
        Селивёрст, навалясь на стол, теперь гудел неудержимо:
        - Монахам все ведомо! Книги святые патриарх указал нынче переписать, книги-и… По тем книгам отцы наши да святые люди… трудились, молились да землю спасали…
        А ныне-те книги не в книги!.. Да патриарх, чу, иконы своей ручкой об чугунный пол бьет, жечь велит… Молвить страшно, что творит…
        - Взбесился он, что ли? — запинаясь, выговорил Тихон.
        - Греки, сказывает народ, патриарха учат! Чудне! Греков-то на Москву наехало видимо-невидимо, их, видишь, землю всю поганые турки забрали, греки сами себя потеряли, ну и пустились нас учить, как нам спасаться! Куда деваться?
        Селивёрст огляделся вокруг.
        - Сказывай, Пухов, сказывай! Чужих нет!
        В московской избе дяди Кирилы Васильича как они вот эдак самотайно сидели да писали скопом челобитье. Али и здесь, в Сибири самой, приходилось таиться?
        Селивёрст высоко поднял правую руку с пальцами, сложенными в два перста, потряс ею.
        - Тем крестом все деды и прадеды наши крестились и молились, землю свою выстроили и оберегли. Спасались сами и спаслись от ворогов. Во — два перста вытянуты, трое пригнуты. А ныне Никон указывает — трое персты вытянуть да в щепоть сложить, а двое пригнуть. Эдак-де только спастися! Пошто ж это? И кто-де по-отцовски молится, тот проклят! Говорю, пошто, а? Да эдак весь народ наш за труды его вековечные, выходит, проклят? Так, что ли? — спрашивал Селивёрст. — А?
        Тихон молчал. С Москвы были в Сибири вести о делах нового патриарха, да отец ему о том в отписках писал, и приказчики, что в Сибирь съезжали, сказывали дивные дела. Патриарх-де теперь Великий государь. Сам управу по Москве крепко творит, попов, монахов да и мирских на цепь сажает, батогами бить велит.
        - Мятется земля! — шептал страстно Селивёрст. — Ей, мятется, а чего делать — не знаем! Сумуем! Плачем! Бежи-им!
        И вдруг тут словно молния полыхнула, распахнулось небо, осветило душу Селивёрсту Пухову. Вспомнил он! Вспомнил… Женщина перед ним, — вот она, сарафан синий, рукава белые, слезы по лицу льются…
        - Жена! Жена моя! Федосья! Плачет, руки ломает, скорбна, ровно божья мать. «Селя! Селя! Не бегай… Не бросай нас с Ванюшкой! Пойдем в обрат в Мурашкино! Робить будем! Терпе-еть… Пропадем ведь мы безо тебя!»
        Все вспомнил он… Значит, и сын у него был! Ванюшка! Все отняла, все разрушила чужая ненасытная жадность, боярская гордыня, приказчичья жестокость! А во двор в ворота уж стучатся, собаки лают кругом, голоса: «Выдавай беглого мужика! Тута он! Мы его знаем!» Ломят…
        И сорвал в те поры у себя с груди он, Селивёрст, и жену и сынка, бросился во двор, пролез собакой сквозь пролазу, припасенную в тыну. Задыхаясь, убежал тогда в осеннюю, темную ночь, в дождь, бос, в одной рубахе, с засапожником в руке…
        Потом выследили его в бурлацкой вольной ватаге морозовские истцы, вызнали, прислали ярыжек с Мурашкина за ним, Селивёрстом, чтобы схватить, уволочь, бить да поставить вновь на боярскую работу, от которой сбег он вместе с женкой Федосьей…
        А тут и женку пометал, и сына… Опять побежал…
        А бежал он, Селивёрст, допрежь того за два года до бурлачества с будных станов, что день и ночь дымили в дубравах вокруг Мурашкина, бежал из своей выти, в которой на боярина работал. «Давай!» — только и слышали они от приказчика Богдана Оладьина: «Давай!» И платили они, мужики, ему, Богдану, для боярина Бориса Ивановича с каждой выти деньгами по пятнадцать рублей, да на стол давали по два пуда свиного мяса, по гусю да по поросенку, да по ведру малины, да по четверику ядер ореховых, да с дыма по гривенке[86 - Фунт.] масла коровьего, по курице сушеной, да выти по гривенке шерсти, да по хомуту, да по сту мотков льну, да на будное дело по коробу угольев, да по подводе с выти к Москве, да золы на будное дело по двадцать шесть четей, да дров с выти по четыре сажени, да давали они людей на все лето к будному делу возить из костров золу к горну да к Волге вывозить по пять бочек поташа на день на выть. «Давай!» — только и слышен был голос Богдана Оладьина. И работали они «без престанки» день и ночь.
        Как вспомнил все это, так и задохнулся от гнева, от обиды!
        Свободен он, мужик, свободным и помрет…
        И сидят теперь они, оба могучих мужика, в необъятной своей стране, за богатым столом, и оба они изобижены, оба несчастны, оба молчат, каждый про свое думает и каждый друг об друга будто греется.
        - Ну, так ты куда же теперь? — спросил Тихон.
        - Хабарова искать, — бросил Селивёрст. — Он, вишь, охочих людей собирает уходить в дальнюю землю, на Амур-реку. Лучше, сказывают, Амур Волги-то. Ну а другие в Литву бегут. На Волгу бегут. На Дону тоже много народу собирается. У казаков.
        Тихон водил пальцем по скатерти, сжав губы добела.
        - Хабаров! — сказал он. — На Амуре Хабаров-то. Идут, идут туда к нему люди, а сказывают — его самого не увезли бы в Москву.
        - В Москву-у? — поднял голову Селивёрст. — Хабарова?
        - Ага! Туда! Больно, говорят, горяч! Острог себе построил на Амуре… Албазинский, людей к себе собирает. — И усмехнулся: — Не любит Москва, ежели кто сам людей собирает скопом!
        Хабаров, верно, вышел неуемной, богатырской своей силой на Амур только уж после того, как отъехал восвояси, в Москву, ограбивший его якутский воевода Головин. Продержал его, Хабарова, Головин год в якутской тюрьме за строптивость, а сам воевода тем временем послал своего письменного голову Пояркова проведать об Амуре доподлинно, чтобы самому ему, Головину, подвести бы Даурию под царскую высокую руку. Три года плавал по рекам и морю Поярков, навылет прошел по Амуру до самого устья, вышел в Ламское море, по рекам Уде, да по Мае, да по Алдану вышел в Лену, вернулся в Якутск. Шел прорывом, без береженья, своих, а особливо местных людей он не щадил, драл с них ясак нещадно, а те вставали, не замирялись. Повел он с собой сто двадцать семь человек служилых людей, привел сорок, — погибали люди от голоду, от бою, цинжали, вопили от бед. Поярков только кусал бороду, маленький, бледный, а упорный да злой. «Не дороги-то у нас служивые люди! — буркнул он как-то на упреки в жестокости. — Десятник — пятак, служивый — два гроша! И все…» Жесткой нуждой люди Пояркова дошли до людоедства. Доносил же он сам,
Поярков, в Якутск с реки Зеи, с устья Умлякома: «Люди копали мерзлую землю, жили травным кореньем. И, не хотя напрасной смертью помирать, съели много мертвых иноземцев и служилых людей, которые с голоду примерли, человек с пятьдесят».
        Страшные об этом слухи по всей Даурии далеко пробежали вперед. А Поярков зато принес с собой в Якутск вести о серебряной горе: стоит-де та гора в Амурской земле, и все-де амурские люди носят серебро — кольца, серьги, обручи на шеях. И пошла гулять оттого жадная молва по сибирским острогам, заимкам, церквам, торгам, кабакам — за Урал перехлестнула — о молочных реках да кисельных берегах и о том еще — за теми-де землями недалеко Китайская земля, что торгует шелками да кумачами разными, а те товары возят на Москву кружным путем персидские да армянские люди, а русские ими не торгуют.
        Головина отозвала Москва, съехал в Якутск другой воевода — Пушкин Василий Никитыч, враз опять посыловал людей на Амур, да те люди не сдюжили двухнедельного волока через Яблоновы горы, на Зею-реку не вышли, пришли в обрат.
        Воевода Пушкин вскоре помер в Якутском остроге, и плыл ему на смену по Лене другой — Францбеков Дмитрий Андреич. Хабаров, сидевший уже в своей слободе на Киренге-реке, встретил его в дороге на Лене, перехватил и убедил, что Амурскую землю силой не заселишь, а нужно прибрать охочих да торговых людей, что-де всю Сибирь охватили и что-де дело то выгодное. Новый воевода был из крещеных немцев, ловкач, сам пройдисвет, и договорился с Ерофеем Павлычем.
        И Хабаров стал людей прибирать, покрутов крутить.
        Крутил он их, Ярофей, на три года идти на Шилку-реку в Даурию. Шли артельно из одной трети и из половины добычи. Обязывались они всякую работу работать без ослушанья — что он, хозяин, заставит или кому что прикажет, и того слушаться. И никаким воровством при этом не воровать, не пить, не бражничать, за бабами не бегать, а других, кого хозяин прикажет, от дурна унимать и смирять.
        Такое предприятие требовало больших сумм на «завод» и на запас хлеба на каждого участника, так как Хабаров шел на это дело «своими животами, без государева жалованья».
        Хабаров думал набрать с собой сто пятьдесят человек покрутов, а набрал их всего семьдесят, — возможно, из-за больших расходов.
        Хабаров должен был обеспечить и транспорт — кочи, дощаники под людей и под запасы, под товары для обмена и торговли с местными людьми — медь, олово, бусы, топоры, кожи и т. д. По особенностям похода Хабарова — нужно еще было и оружье. Всем этим, деньгами и оружьем — пушками, куяками[87 - Наборные из железных щитков доспехи по ткани, против стрел.], порохом, свинцом, снабдил его воевода Францбеков за счет казны, взяв с Ерофея крупные «кабалы», то есть заемные письма в свою пользу.
        Хабаров получил и наказ от воеводы о том, как он должен действовать. Наказ этот гласил: «Ему, Хабарову, а с ним охочим, промышленным и служилым людям ста пятидесяти человекам или сколько он приберет, идти по р. Олекме до р. Тугиру, потом волоком на Шилку для ясачного сбору и прииску новых земель. Дорогою идти бережно, осторожно, на станах ставить караулы. Дошедши по Олекме и Тугиру до волока, поставить, где пригоже, острожек и укрепить его всякою крепостью накрепко, чтобы, будучи в том острожке для ясачного сбору, от немирных людей было бы бесстрашно, и ходить им из того острожку на немирных и на неясашных людей князя Лавкая и других, чтобы они, князцы, с себя и с улусных людей своих давали ясак».
        Наказ якутского воеводы был написан старым московским обычаем, шел же Хабаров со своими семью десятками «наемных казаков» обычаем вольным, поморским. Устюжский посадский, торговый, промышленный человек, Хабаров, стало быть, учинялся теперь наравне с другими «вольным казаком», значился уже «атаманом». Уже по пути на Амур хабаровская ватага пограбила своих же, русских промышленников, соляные варницы сольвычегодца Павла Бизимова, отобрала запасы на зимовье у Андрея Ворыпаева. Возможно и то, что и снабжена хабаровская ватага была за скудностью средств хуже, чем положено было, и, действуя именем воеводы, хотела пополнить запасы в целях успеха предприятия.
        Весной 1650 года вышел Хабаров с Шилки-реки в Амур, в землю князца Лавкая, подошел к. его городку, а худая слава Пояркова сделала уже свое злое дело: городок был пуст — весь народ даурский убежал, увез свое все хозяйство, угнал скот. Словно вымерши, стоял большой городок, а городок-то крепкий.
        Хабаров двинулся дальше вниз по Амуру, стал станом под третьим брошенным городком. Вскоре с караулу прибежал человек:
        - Едут пятеро! Конные!
        Всадники подъехали близко, хабаровский толмач их спросил:
        - Что вы за люди?
        Ответили. Перед Хабаровым был сам князь Лавкай — седой старик в собольей шапке, два его брата, зять да слуга.
        - А вы что за люди? — спросил Лавкай.
        - Мы люди промышленные, торговые, везем много товару и подарков! — было сказано в ответ.
        - Обманываете! — крикнул Лавкай. — Мы вас, казаков, знаем! Сказывал уж один из наших — был у нас Иван Квашнин, идет-де вас к нам с полтысячи и еще будут. Хотите вы нас всех бить и грабить, ребят да баб в полон брать.
        А ясак мы и так платим Богдойскому хану великому, и соболей у нас нету! И посмотрим мы, каковы люди!
        И всадники ускакали.
        Пять городов прошел Хабаров, и людей ни в одном не было — убежали люди за Амур, как велел им великий хан Шамшахан. Хабаров повернул обратно в первый городок, там разыскали его люди — в земле много зерна и припасов закопано, оставил там людей и поехал в Якутск. Нужно было посоветоваться, что делать, обстановка была очень серьезна.
        С выходом на Амур перед упорными землепроходцами развертывалась во всей своей силе великолепная хлебородная, черноземная Амурская равнина. На Амур Хабаров выходил в самой северной и неприветной точке дуги Амурского верховья. И чем дальше на юг, все тучнее по берегам становился чернозем открытых, ровных степей, все богаче колыхались жатвы, чередуясь с необозримыми цветущими лугами, с шумными дубравами на холмах, где паслись тысячные табуны коней, многочисленный рогатый скот, а отары овец — словно белые облака на зеленом небе. Большие леса темнели поодаль. Полноводные реки были обильны рыбой, осенние и весенние путины давали невиданные уловы. Крепки, в глинобитных стенах, стояли городки с большими домами, в стенах были и деревни, окруженные огородами, бахчами, садами. Климат становился все мягче. Устья Зеи и Сунгари лежали на широтах черноморских степей, южнее Киева, — сущий рай для хлебороба, для черного человека! С Амура, отсюда, можно было кормить хлебом всю Сибирь!
        После таких рассказов Хабарова в Якутском остроге воевода Францбеков донес об этом в Москву, что прежде всего в этом деле нужны ратные люди, тысяч с шесть.
        «Отписки» Хабарова сибирскими реками поплыли в Москву, а Хабаров на следующую весну вернулся на Амур, ведя с собой подмогу — сто семнадцать «прибранных» охочих людей да двадцать один стрелец с тремя пушками от воеводы. Вместе с тем Хабаров увез с собой на Амур запас железных сельскохозяйственных орудий — сох, топоров, кос, серпов, взятых снова у воеводы в долг, в кабалу.
        Усилившись, Хабаров со товарищами заняли городок князя Албазы — Албазин, в верхней точке луки Амура, который стал сердцем скопов вольных охочих людей со всей Сибири. Отсюда удалось объясачить первых амурских князцов.
        Сам Хабаров в это время предпринял новые походы на кочах вниз и вверх по Амуру, с великими трудами, боями и, кроме того, с бунтами его охочих людей. В общем он оценивал свое положение на Амуре совершенно трезво:
        «На Усть-Зее да на Усть-Сунгари сесть я не смел — Богдойский князь близко, и войско у него большое, с огненным боем».
        Донеся в Москву о необходимости подкрепить Хабарова, Францбеков со своей стороны предпринял шаги в сторону самого великого хана Китая: воевода отлично понимал, что Хабаров вышел к самым не верстанным до того границам могучей древней страны.
        Вскоре из Якутска в Албазинский острог прибыл Тренка Чичерин, привел еще более сотни охочих людей да двадцать пять казаков, привез с собой Хабарову по тридцать пудов пороху да свинца да стопу бумаги — для отписок воеводе. Сдав все, Чичерин двинулся дальше — он шел посольством к Шамшахану, вез с собой такую грамоту:
        «Государь наш повелитель силен да страшен. Он велит тебе, Шамшахан, сказать милостивое жалованное слово, чтобы ты, Шамшахан, учинился под высокой его рукой со всем твоим родом и другими царями и князьями.
        И ныне пишет тебе Великий государь московский милостивые слова, а не для боя. А не учинишься ты под его милостивой царской рукою, то велит тебя Великий государь смирить ратным боем и города твои взять. И, чтобы не прогневать Великого государя, вели дань давать соболями, самоцветами, узорочьем и мехами всякими, что в вашем царстве есть, тебе по силе. И тебе не устоять боем против людей Великого государя».
        Однако дипломатическое посольство Чичерина не дошло до Пекина — оно было перебито в пути, погиб и сам посол. Москва же в это время дает приказ верхотурскому да тобольскому воеводам — Измайлову и князю Хилкову — прибирать у Архангельска плотников, сколь надобно, слать их в Сибирь и в течение двух лет строить сотни судов для сибирских рек.
        На Амур должно было плыть московское войско под воеводой князем Лобановым-Ростовским Александром Ивановичем.
        Тихон смотрел на Селивёрста.
        - В Сибирь ты один, что ль, побежал, Селивёрст? — спросил Тихон.
        - Не! Миром шли… Из твоей ватаги — помнишь, хозяин? — шел со мной Тихомир Березкин. И верно — Тихомир, уж больно тих. Да не дошел до Енисея-то. Медведь заломал.
        - Медведь?
        - Ага! Медведь. Брели мы втапоры под Сургутским острожком…
        - Да как же так?
        - Много там медведёв-то. Ну, насел. Убили мы медведя-то. Лесной боярин большо-ой. А Березкин, глядим, неживой. Хороший был мужик, дай ему, господи, царство небесное. И другие тоже не все дошли. Кто утоп, — реки глыбокие, коряжные! Кого лихие люди до смерти разбили.
        - Иноземные люди?
        - Заче-ем? Свои! Наши! Идут далеко, оголодают, — ну, разбивают. Есть-то надо! Воля божья! Да ништо, нас все прибывает. Си-ила!
        Все тише говорит Селивёрст, смирялась неуемная Селивёрстова сила, но не лесные пустыни да труды здесь клонили к столу его буйную голову, а сладкие хмель да еда. У кого еды скудно да хмеля нет, кому жизнь не сладка, не утешна, те глаз не заведут, не прилягут, их словно вьюгой вьет, гонит все вперед. Оторвавшись от места, от роду, от племени, потерявши свои семьи да животишки, летят они, словно семена могучего дерева, чтоб лечь за тысячи верст от его корня плотным севом на добрую землю, взойти, подняться новой подоблачной рощей.
        - Говоришь, к Хабарову? — повторил негромко, про себя, Тихон, а Селивёрст сразу, как чуткий зверь, открыл глаза, сна в них как не бывало.
        - На Амур-реку! — отвечал он и улыбнулся. — На Амур-реке земли, сказывают, словно медовые. Цветки цветут утешные. Зерно родится — ну земчуг скатной. В лесах соболя видимо-невидимо, зверь непуганой. Рыба в реках как по веснам да осеням идет — весло торчмя стоит, не падает. Люди там живут вольно, слободами, своим обычаем, все друг другу в одну версту поверстаны, заровно. Амур — надежа наша!
        Глаза Селивёрста загорелись: великая правда смерти не знает, медведь людей не заест.
        - А може, ты к нам в артель пойдешь, Селивёрст? — говорил Тихон. — Поможем вам! Може, дале самого Хабарова дойдешь! Работайте кто как может, по силе. Наживайте достаток. Ну, утро вечера мудренее, завтра поговорим.
        - Спаси Христос на добром слове, Тихон Васильевич, — говорит Селивёрст, вставая да кланяясь. — Мы тобой, люди твои, очень довольны. А народ у меня есть добрый да надежный, так тянет в пустыню их, как гусей…
        - Не обессудь, друже, на угощении. Иди в пуньку, ложись, отдохни. Где твои пожитки-то?
        - Да все на мне! — с неожиданно доброй улыбкой ответил Селивёрст, вставая и крестясь на иконы. — Спаси бог на угощении.
        - Марья! — позвал Тихон.
        Никто не отозвался. Тихон огляделся, толкнул дверь в сени. Марья стояла тут же, у притолоки, вытянувшись, сложив руки под грудь.
        - Маша! — тихо окликнул Тихон.
        Марья окаменела, смотрела гневно. Проворчала:
        - Чево?
        - Марьюшка! — говорит примирительно Тихон. — Ты, тово, дай-кось тулупчик поскладней, что ли. Пусть товарищ отдохнет. Завтра мы с ним сговоримся.
        - Вота чево! — шепотом зачастила Марья. — Я, чать, княжья дочь! Всякому беглому постель готовь! Девку зови!
        - Марья, эй! Не дури! — негромко прикрикнул Тихон. — Дура! Мы-то с ним сами ведь не князья. Делай, княжья ты дочь, что муж велит.
        Лежа потом рядом со своей гневной Марьей, слыша ее сонное дыхание, долго не уснул Тихон. Тиха ночь, да в душе не тихо. Вставало, метилось, что было. Или что прошло, то быльем поросло? Нет! Вот они, реки — Двина да Сухона, батюшкина изба, его, Тихона, детство. Кружит, несет пестрая метель, и с чего вспомнилось, как на масленой катит он, Тиша, на салазках из-под стены Города, по Осыпи, вниз, на Сухону, а спереди и сзади другие мальцы в рыжих полушубочках… Или уж парнем он на кулачки бьется на первой неделе Великого поста. Кружат виденья каруселью, в середке все темно, страшно. Нет-нет сверкнут оттуда чьи-то скорбные очи.
        Лампада светит, спит рядом красавица.
        «Ей что! — думает Тихон. — Выросла, как соболишко, в камнях да в кедровом стланике. А кедровник с орешками рядом. Ей другого места не надо. Не видит ничего! Не думает! Живет боярыней, добреет. Оленьи губы ест, почитай, каждый день, да вот наш сбитень медовый полюбила. Красива, а не мила. Нет!»
        Тянутся тучами бессонные думы.
        «Что ж! Чужой народ! Наша душа ей — потемки. С кого и спрашивать? Веньгается на Селивёрста. Мужик-де!» Беглый, а вот дорог этот мужик ему, Тихону. Бедностью своей дорог. Чистое сердце гонит его, как стрелу из лука, ищет он правды, ищет рая, да не за гробом, а на земле. Здесь. Да и он, Тихон, или не такой же самый? Или душа Тихонова о дебел ел а? Или ему уж не уйти?
        Что ж его держит, схватило сильно, словно змий? Богатство? Ей-ни! Наша земля так богата, что всяк, кто с головой да с руками, в достатке на ней живет. Или жена-красавица держит? «За мной-то она не пойдет». А тогда какая ж она жена, если за мужем не идет? Княжна она, не жена!
        И тошно стало Тихону вдруг от сильного женского тела.
        «А вот разве меня дело не пустит! Дело!» — вдруг понял Тихон.
        За стеклом оконницы в мутном свете поздней луны стоят его, босовские, амбары, склады. Счетная изба, за ней людские избы. Не один он, Тихон. Вокруг него десятки, сотни людей ворошатся, как пчелы вокруг матки, тянут к нему сюда из-за Урала, с Байкала. Плывут сюда, везут хлеб, соль, железо. Помогают, чтобы народ сильнее жил. По бесчисленным рекам плывут босовские, ревякинские, артемьевские дощаники, кочи, насады, струги, лодьи, вяжут Белое море со Студеным, с Великим морем-окияном. От Москвы и до Хабарова, от Хабарова и до Москвы шьют они землю крепкой связью, — почитай, уж на полмира. Работают простые люди сами не покладая рук и учат другие народы работать сильно. У них, у тех людей, руки, головы да топор. Чего им надо? Только одного — свободной земли.
        Куда Никон-патриарх народ воротит, а? Зачем царь Алексей войну собирает? Или земли у нас мало? Эва куда мы по земле ушли! Хватило бы своих рук, чтобы эту землю обладить да обиходить, и то слава те господи!
        За правду народ встает всегда против неправды. Или он, Тихон, больше встать не может? Уйти бы и ему, Тихону, к Хабарову. Говорят, добился вот своего простой посадский человек Хабаров — живет мимо воевод. Сказку о нем по всей Московской земле люди несут.
        И подошли, плывут на Тихона дремные виденья — жужжат, запевают калики в престольные праздники середь народа:
        Гой еси, земля родная,
        Земля матерая,
        Матерь нас еси роди!
        Вспоила, вскормила
        И угодьями наделила!
        Земля нас породила,
        Злак на пользу возрастила,
        Пользой бесов отгоняти
        И в болезнях помогати.
        На земле сидеть ему, Тихону, надо. При Марье. «Годы идут. Васенька, сынок, подрастет. А Селивёрст пусть идет к Хабарову, и не один как перст, а с людьми. Селивёрст будет помогать Хабарову, а я ему помогу, Селивёрсту. Пусть идет…»
        Уже после вторых петухов уснул Тихон Босой рядом со своей красавицей. Спал тяжело, завалившись головой мимо подушки, большой, ладный, улыбался чему-то во сне.
        Крепко спал Селивёрст в пуньке под тулупом. Проснулся, как солнце алым золотом зажгло все щели в плетнях, сел на пахучем сене — пылинки пляшут в солнечных лучах. Вышел, умылся из охолодевшего оловянного рукомойника у избы, утерся подолом рубахи, помолился на собор. Сел на бревнах, сложенных у ворот. Надо ждать!
        Утро ядреное, что яблочко крепенькое, в тенях кое-где на пожухлых кудрявых плетнях сверкает еще первый, непрочный заморозок.
        Заблаговестили к ранней обедне.
        Двор оживал, закипал делом. Ворота дворник распахнул нараспашь, за воротами площадка небольшая, ее обступили башни высокие рубленые. Над избами дымки. На площади уже торг утренний, с площадки во двор люди бегут — и русские, и местные в расшитом шерстями меху да в замшах, въезжают, выезжают подводы.
        - Эй! — кричит середь двора курносый парень в красной рубахе, большие пальцы рук заложив важно за поясок. — Эй, к амбару заезжай! Иль впервой?
        Под свежим ветром березка скосила зеленые косы свои с желтыми уже косоплетками, бросила их по ветру, сквозь березку — лиловый, ветровой Енисей, на нем белые гребешки.
        Пашенный человек невозмутимо сидит на возу, дергает вожжами, монгольская его лошаденка ярится, бьет задом, скачет на дыбки передом.
        Рослый тунгус со связкой мехов в руках — принес сдавать — смеется, скаля белые зубы.
        - Чего его коняка, однако! — говорит он миролюбиво, идет в счетную избу.
        Все больше людей снует между избами да амбарами — тащат тюки, мешки, бочки катят, подводы везут товары со двора через площадь, в Водяные ворота под башней, мимо стрельцов, что дремлют, опершись на бердыши, под греющим солнцем.
        На реке грузятся ранней этой осенью дощаники, пойдут реками к Уралу, за Камень, в Устюг, Архангельск, Вологду, в Москву, чтобы поспеть к самому Рождеству[88 - 25 декабря.].
        Во двор вывела толстая мамка гулять поутру Васеньку Босого, толстоногого, в суконном кафтанчике, в шапочке с лисьей опушкой. Быстро проходит в счетную избу из горницы Тихон Васильич, нагнулся к сынку, нахлобучил ласково ему шапочку, бежит дальше.
        Нет теперь в Тихоне и следа былых сомнений, от которых он мучился, почитай, всю ночь. Указывает, приказывает, словно ткет ковер, шьет овчинное одеяло прикрыть Сибирскую землю. И снова кричит:
        - А кто кормщиком пойдет с дощаниками?
        Крикнул «кормщик», а кормщик-то ведь Селивёрст!
        Ахти, совсем про него забыл, про друга-то! Он — к окну, видит — сидит Селивёрст смирно, ждет.
        - Ребята, — кричит Тихон, — шумните мне мужика, вон у ворот, на бревнах! Ишь ведь Марья-то, не напомнит…
        Идет Селивёрст между столами, большой, широкий, как бы чего не задеть.
        - Прости ты меня, Селивёрст! Запамятовал за делом.
        Взгляд у Тихона ясный, твердый, не тот, что был вчера.
        - Пойдешь с твоими на всход солнца, — говорит он. — Бог даст, доберетесь до Хабарова. Будете на Амуре соболей ловить да на полдень пробираться, доколе мочно. А я тебе помогу. Отселе… Так давай ищи товарищей.
        Кланяется Селивёрст в пояс по-ученому — шесть счетов просчитать вниз, пальцами землю тронуть — да в шесть счетов вверх подымается.
        - Спаси бог! — говорит он. Улыбается. — Много довольны. Согласны мы.
        - Сообща будем Ярофею помогать, — говорит Тихон, постукивая пальцами по столу, и вдруг вскидывается: — Ай, обеспамятел я! Ты что ж, завтракать иди. К бабе. Она тебя накормит.
        И, вспомнив грозное лицо Марьи, хмурится.
        - Дай-ка я с тобой пойду. Так-то верней.
        У выхода строчивший на колене отписку в Устюг подьячий, подняв одну бровь, посмотрел на хозяина, поскреб гусиным пером за ухом.
        - Обеспамятел и то ты, Тихон Васильич! — сказал он. — Воевода-то еще с утра вдругорядь по тебя присылал. Аль не помнишь?
        - Ахти! — вскрикнул Тихон, вскакивая и тенясь за кафтаном. — Селивёрст, ты погодь. Вернусь я. Посиди!
        - Спаси бог! — снова сказал, кланяясь, Селивёрст. — Много довольны.
        Тихон боком между столами выбрался из избы, застегивая на ходу кафтан. Приказный следил за ним, вертя головой:
        - Ишь понесся! А не скажи — все забудет! Дела!
        Воевода Пашков вершил дела. Стол под красным сукном был завален длинными свитыми склейками, в избе было душно, уж больно людно. Все как в Москве, только разве беднее, подьячие поплоше, порванее. Земские ярыжки притащили только что мужика, хвалился тот — всякий-де он заговор знает, может и зверя на ловца пущать. Колдуна, седого старичишку, привели, протолкнули к столу перед воеводой — тот трясется от ветхих лет на согнутых ножках, сам в лапотках, в онучках белых, но зеленые глазки посверкивают на воеводский лик остро и умно.
        - Ты что ж, колдун? — спрашивает воевода.
        - А как же, милостивец! Колдун я, Христовым именем кормлюсь. Я-то…
        Но воевода уже обращался к Тихону:
        - Тихон Васильич, поздорову ль? Садись вот рядком. Вести есть. Хабаров-то ваш человек?
        - Ага! Устюжский! Посадский. Здрав буди и ты, Афанасий Филиппович! — выговорил Тихон, опускаясь на скамью рядом с воеводой. — Пошто кликал?
        - Дело есть! — близко дышал воевода в лицо Тихону густым запахом перегара и чеснока. — Тайно хочу тебя упредить: пишут мне из Тобольска отписку — проехал с Москвы человек. Посол. К Хабарову, дворянин Зиновьев!
        Воевода поднял толстый палец:
        - Не просто едет. А, сказывают, везет он, дворянин Зиновьев, с Москвы, от государя, тому Ерофейке Хабарову милостивую богомольную грамоту, да гривну на шею золотую, да людям его три ста гривен тож серебряных. Чуешь?
        - Награждение?
        - Ага!
        - Вон куды Хабаров выходит, в великие люди! Значит, теперь торговых охочих людей со служивыми верстать будут в одну версту. А как так можно?
        - Государь, поди, указал, как! — отошел от вопроса Тихон.
        Глаза воеводы, маленькие, острые, смотрели встревоженно.
        - Так ты, ежели Хабарова-то знаешь, ты мне подмогни. А то, ежели он теперь заместо воеводы будет, нам тоже ухо востро держать надоть. У тебя на Москве-то кто есть?
        - Дядя, Кирила Васильич Босой.
        - Где сидит?
        - Московский знатный гость. С Сибирским приказом работает.
        - Так ты, Тихон Васильич, отписал бы ты тогда, мы-то с тобой — рука руку-то моет — всегда ладно живем. Хе-хе-хе! Ты отпиши теперя в Москву, как писать будешь, а то…
        И Афанасий Филиппович подмигнул глазком из-под волос:
        - Как бы дурна не было какого… Чего нам ссориться?
        Глава шестая. Война
        Московской гостиной сотни именитый гость Кирила Васильевич Босой этим июньским вечером приказал, чтобы его тележка была готова с утра: ехать на Девичье поле на царский смотр. Давно об этом объявляли по церквам, по площадям да по торгам кликали бирючи:
        - «Да чтоб дворяне и дети боярские на нашей службе были против указа все в сбруях — латах, бахтерцах, в панцирях, в шеломах, в шапках мисюрных[89 - Род шлема (египетск.).]. А которые с саадаком ездят — у тех было бы еще по пистоли или по карабину. А у коих боярских людей пищалей не будет — у тех было бы по рогатине или по ослопу[90 - Окованная дубина.], и быть им всем в однорядках крашеных. И мы их по службе нашей изволим смотреть сами или боярам да воеводам нашим велим смотреть, и на конях и пеше».
        Постарел, сдал за прошедшие годы Кирила Васильич, борода пошла проседью, что темный лес белой березкой, виски побелели, трудно уж справляться с делами — размахнулись они, дела-то, все больше да больше, от Москвы до Амур-реки, до самой Богдойской земли.
        А нужно самому рать поглядеть, свой глаз — алмаз! Как воевать начнут, будет не легче. Ратям все готовое подай, а кому готовить? Им, торговым да промышленным людям. Хорошо, ежели все счастливо будет, а война-то дело такое, что бабушка надвое говорит. Самому посмотреть надо, как и что, — все равно в приказах спросят.
        Едучи ранним утром Чертольем да Остоженкой под тарахтенье колес по бревнам мостовой, любовался Кирила Васильич московскими садами — первым садовником-то был сам царь Алексей в своих кремлевских да замоскворецких садах. Даже на окраинных улицах здесь избы да хоромы тонули в деревьях — в березах, в липах, в сирени, в плодовых садах, а сквозь тынов, сквозь раскрытых ворот пестрели цветки.
        Из-под рубленой башни Чертольских ворот Земляного города на версты легло зеленое Девичье поле, лука Москва-реки ясна как зеркало, впереди блестят золотом кресты да главы Новодевичьего монастыря.
        Утро душистое, день воскресный, благовест, народ приоделся — мужики в шляпах с цветками, бабы в платах пестрых, идут семьями, ребятишки бегают. Кричат, смеются.
        Любит народ смотреть свое войско, ровно в зеркале видит в нем свою силу, любуется. Народ подымает, растит, выхаживает свои рати, рати подымают, волнуют, надмевают народ. Народ валит валом поосторонь улицы, рать идет улицей. Кирилу Васильича высадили из тележки. Куда там проехать! Стал он в середь посадских, тянет шею, смотрит.
        Бьют барабаны. Идут стрелецкие полки по сотням, в красных, синих, лазоревых, темно-зеленых, желтых, малиновых кафтанах с цветными ворворками[91 - Петлями.], в цветных же сапогах, блестят под солнцем бердыши, сабли, ружья, полощутся цветные знамена — красно, утешно смотреть. Лица бородатые, загорелые, дерзкие, блестят зубы.
        Подымая пыль к синему небу, прошел московский Государев конный полк, что всегда с царем и при посольствах охрану держит. Кони, аргамаки татарские, по мастям в сотнях подобраны, в уборах наборных серебряных, каменьем саженных, молодцы все красивые — бородки расчесаны, усы завиты, идут по сотням: сотня стольников, сотня стряпчих, сотня детей боярских, сотня дворян московских, сотня жильцов.
        В Государевом том полку идут сами помещики, боярские дети, дворяне, что получили для службы поместья, служат они двором. За ними идут конные полки поплоше — городовых дворян из разных городов. Идут и едут на конях иноземные полки — рейтарские, за ними пешие — солдатские.
        - А вот квас — про всех вас, малиновый квасок, хлебни глоток! — звенит молодой парень, с едва пробившимися усами, несет на голове огромный жбан, а кругом стана на поясе висят ковши. Стал на углы, жбан поставил на землю. — Хлебный, ледяной, хлебни, дорогой! — задорит голос. Люди собираются, толпятся, звенит медь, падая в деревянный ковш.
        Идут конно татарские полки из татарских мурз да новокрещеных, седла с высокими арчаками, сидят люди по-своему, горбатясь на коротких стременах, скалят зубы в реденьких бороденках, шапки острые с рысьим мехом, саадаки, пики, кривые сабли.
        В толпе улыбки мужчин, испуганные взгляды женщин.
        - Ишь, косоглазые! А давно ль вы нас заставляли шапки ломать? — слышен бас.
        - Ништо, брате, все теперь православные! — отзывается редкозубый дьячок в лисьей, несмотря на жару, шапке.
        - Сироты казанские! Известно! — смеется женский голос.
        За татарскими полками идут городовые полки — пехота из датошных людей ближних к Москве уездов — туляне, каширцы, рязанцы, муромцы, в сермяжных одинаких однорядках, кто с огненным боем, кто с луком, со стрелами и саадаком, с копьями, с топорами, с коваными ослопами.
        На Девичьем поле широко при дороге — палатки, лари, скамьи: торгуют питьем — квасом, сластями — орехами, жамками, рожками, горячей снедью на жаровнях, пахнущей горячо и остро. Около избы-кабака с шестом, на котором торчит зеленая елочка и висит сулейка, — пьяный гул, раздается песня.
        С Кремлевской башни донесся бой часомерья — пробило четыре часа дня. Едет из Кремля на Девичье поле царев поезд. Гул растет, оглушает. Царь Алексей в золотной одежде, на белом жеребце, окруженный боярами, дворянами, рындами в белых кафтанах, с серебряными топорами на плечах. У царя на голове, переливаяся искрами, шапка сибирская, опушенная соболем, увенчанная крестом, в руках скипетр да держава.
        Кирила Васильич инда шею натрудил, рассматривая царское шествие, а на тяжелый жезл в руках царя улыбнулся:
        - Кто теперь подойдет с челобитной? Небось побоятся!
        Перед царем трое вершных везут на высоком древке с распорами огромное царское знамя — шелковый плат цвета подрумяненного сахара с широкой белой каймой. На знамени шелками, золотом да серебром вышит царь Константин Великий со знамением креста в облаке. Золотая вязь гласит: «Сим победиши!»
        Медленно едет царь, народ валится на колени, звонят колокола, бьют барабаны, войска, что уже выстроились, кричат перекатами боевой клич:
        - Москва!
        Далеко уже царь, а народ все еще не подымается с колен:
        - До чего ж силен государь!
        На зеленом некошеном лугу под самым Новодевичьим разбит белый шатер с золотыми маковками — царская ставка. Государь подъехал к шатру, стряпчие подбросили красную скамейку под стремя, царь зашел в шатер отдохнуть, а как вышел — на высоком, сукном алым крытом помосте Великий государь патриарх Никон начал молебен.
        Все войско приняло оружье в левые руки, скинуло шапки и — словно прошла волна — закрестилось. Скинул шапки и тоже закрестился народ.
        Сладкоголосо и заливисто пели царские певчие дьяки, а патриарх в сверкающей шапке, в пудовом золотом облачении служил вдохновенно. Все исполнялось, о чем предсказывал тогда в лесу старый мордовский колдун.
        Титул Никона — Великий государь — показывал, что патриарх владел ныне не только силой молитвы: эта огромная вооруженная сила, эта рать, протянувшаяся от Новодевичьего монастыря до Земляного города, была в божьей воле, а божьей волей ведает он, патриарх Никон. Сила скоро эта ударит по католической земле, по Польше, сломит гордость папы римского.
        Он, патриарх Москвы, превзойдет в своем могуществе папу римского, он восстановит славу плененного Константинополя. Москва есть Третий Рим, а четвертому — не бывать!
        - Москва! — кричали войска. — Многие лета! — кричал народ.
        Войскам было выставлено угощенье. Все понимали, все видели, что война хоть еще и не объявлена, а дело решеное.
        - Кирила Васильич! — окликнули его из толпы.
        Глянул — Стерлядкин, он выше всех, далеко видать, верста коломенская.
        - Феофан Игнатьевич! Поздорову ль?
        - А то! Смотри, кака сила собрана! Собьем с немцев-то спесь, а?
        И Кирила Васильевич кивнул головой:
        - Давно пора! Уж больно себя держут с нашим народом чванно. И в торговле никому ходу не дают.
        Явно росло соперничество Москвы и Запада. Иностранцы ехали в Москву, торговали сильно, сидели по многим городам на торговых путях, хватались за наживу. Московские люди то ворчали, то возмущались, то смеялись, а при случае дрались с немцами.
        Недавно как-то в Москве ночью случился пожар, красным светом залилось небо, забили набаты, народ выскочил из изб, с криком спасал свои животы, решеточные сторожа отпирали решетки на перекрестках, скакали верхом, на телегах везли трубы, бежали стрельцы с топорами, крючьями — ломать и растаскивать избы кругом огня, заливать.
        На пожар спешил и большой боярин, начальник Сибирского приказа князь Трубецкой, Алексей Никитыч, скакал по Арбату, как положено, с зажженным фонарем, а навстречу валили с какой-то своей вечеринки пьяные немцы. Вел ватагу шведский резидент, барон Поммеринг, знатный по всей Москве пьяница и безобразник.
        Барон потребовал у боярина пути-дороги, спьяну хлестанул шпагой по фонарю, разбил его, потом со шпагой же бросился на боярина. Началось уличное побоище.
        Царь жаловался шведской королеве Христине, но безобразнику все сошло с рук благополучно.
        Москвичи много говорили про такой случай, говорили, что и польские люди тоже держат себя заносчиво, спесиво. Как до Смуты, а Москва-то была уже не та, что была она до Разоренья!
        В Польше выходили книги, где прямо писалось, что «Московское государство сейчас, правда, крепнет, но это только к тому, чтобы скорее ему развалиться».
        Возникла даже дипломатическая переписка — польские королевские секретари писали царский титул с «небреженьем»: они пропустили в какой-то грамоте то, что царь Алексей еще и «Карталинских и Грузинских царей и Кабардинския земли владетель». Царь обиделся, отправил в Польшу специальных посланников — двух дьяков из Посольского приказа. Обследовав дело в Варшаве, те потребовали в удовлетворение за царское бесчестье ни много ни мало казни двухсот двадцати двух польских чиновников, виновных в таком небрежении.
        Впрочем, Москва тут же признавала, что, может быть, король пожалеет казнить столько своих подданных, и предлагала выход: пусть-де польский король по московскому образцу «отпишет на себя» все имения и поместья виновных, то есть конфискует их, а московскому царю в компенсацию вернет все русские города, захваченные поляками еще при царе Михаиле, в 1634 году.
        Поляки затягивали ответ — не то отговаривались, не то просто смеялись, — что обостряло отношения с Польшей.
        С издевкой уже смотрели москвичи и на иностранных офицеров — их тогда бежало в Москву из Шотландии, от гражданской войны, немало. Москва смеялась рассказам, как вышел на смотр перед московскими начальными людьми англичанин Яков Стюарт, — ну потеха!
        - Тот англичанин Стюарт вышел на испытанье крепко пьян. Видно всем было, что ни штурмовать, ни колоть он не умеет, а как стал стрелять, так и застрелил — ха-ха-ха! — двух своих иноземцев да ранил нашего переводчика Нечая Дрябина.
        - Добре худ! — сказал производивший испытания князь Трубецкой и велел отправить англичанина, откуда он пришел.
        Поднял гоненье на иностранцев, живших в Москве, патриарх Никон.
        Потребовал он сперва от иностранцев, чтобы все они крестились в православную веру.
        И вскоре же патриарх с утра разослал по всем иностранным домам в Москве стрельцов, которые царским именем требовали, чтоб все иностранцы выселялись из столицы в поле, на реку Яузу, где были отведены им еще два года тому назад участки, и выселялись бы немедленно, если не хотят, чтобы их выкинули силой, а все товары отобрали бы на государя.
        Стрельцы ходили по иностранцам в субботу, а на следующий день, в воскресенье, все встревоженные иноземцы, собравшись в Кремле, выждали, когда царь выходил после обедни в Успенском, упали на колени и подали государю челобитную об отмене указа, заканчивающуюся обычным:
        «Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»
        Государь указал:
        «Товары иностранных купцов оставить на месте, в домах и складах на посадах, иностранцам приходить днем туда торговать, а к вечеру уходить в свою отведенную им «Немецкую слободу».
        Теперь же огромный смотр еще больше подогревал московских людей против иностранцев: Москва видела свою прямую силу, видела, что могла посчитаться с Западом в прямом бое…
        Пятнадцать дней шел смотр, смотрел царь, смотрели бояре и поверяли «естей и нетей» — наличный состав полков по спискам, все снаряжение и вооружение. Все было в порядке.
        Война подходила.
        В Голландию был отправлен приказчик — закупить замки к пистолетам и карабинам, которые работались дома. Уехал за границу приятель Кирилы Васильевича, подьячий Оружейного приказа Головин — купить там двадцать тысяч мушкетов, да по тридцать тысяч пудов пороху, да столько же свинцу, набирать иноземных мастеров, сколько можно.
        В это лето в Архангельск шло много иностранных судов, везли сукна цветные, а больше серо-зеленые — на стрелецкие кафтаны, сталь и медь шведскую, порох да свинец, готовое оружие да еще серебро. По Двине, Сухоне в Вологду плыли густо дощаники, с Вологды обозы бесконечно везли военные грузы на Москву.
        Оружейный и Пушкарский приказы разыскивали, набирали себе по всей земле мастеров из городов, слобод, уездов, монастырей — кузнецов и других железного дела людей, платя им поденно и ставя кормы за счет Приказа Большой казны. Работали вовсю специалисты — оружейные кузнецы и бронные мастера Москвы, Новгорода, Пскова, Вологды и других городов, — без устали ковали латы, бахтерцы, зерцала, копья, сабли, железные шапки, ружья.
        Сильно работал на войну и Тульский оружейный завод. Там, на глазах у всех, к соблазну всей промышленной Москвы, шла ожесточенная борьба между его иностранными откупщиками[92 - Концессионерами.] — Петром Марселисом и Андреем Виниусом. Виниус, ловко учтя обстановку, быстренько перешел в православие, надел русское платье, стал называться Андреем Денисовичем и донес на своего компаньона Марсе-лиса, обвиняя его в том, что тот-де бранит его за переход в русскую веру и отказывается с ним пить и есть. По такому доносу у Марселиса царь договор отнял, отдал завод в Туле целиком Виниусу и наградил этого ловкача-предпринимателя пышным званием: «Его царского величества и Российского государства комиссар и московский гость». Впрочем, и Марселис в конце концов получил право работать в Тульском уезде — война, люди-то надобны.
        Война требует всегда денег — и воеводы жали народ по всей земле, нещадно ставя недоимщиков на правежи, обкладывая сбором все, что оставалось еще необложенным, выжимали деньги и кабаки — земство трещало от государства.
        Под гнетом ясака стонала Сибирь.
        В октябре из Москвы двинуты были рати, чтобы занять исходное положение. Боярину и воеводе Василию Петровичу Шереметьеву, да окольничьему Семену Лукьяновичу Стрешневу, да думному дворянину и ясельничему Ждану Васильичу Кондыреву велено идти бы в Новгород и собираться там с ратными людьми: боярину и воеводе Шереметьеву да думному дворянину и ясельничему Кондыреву — в Новгороде, окольничьему и воеводе Стрешневу — во Пскове.
        А собравшись на месте со служилыми людьми, велено было потом им выступать за рубеж в мае в двадцатый день и сойтись под Невелем. Оттуда же им следовало уже промышлять[93 - Открыть военные действия.] над польскими и литовскими людьми и их городами, «сколько милосердный бог помощи подаст»…
        Война подходила, накатывалась. Москва чувствовала в себе нетерпеливую силу померяться с Западом. Давно уже в Москву беспрестанно ехали посланцы с Украины, от гетмана Богдана Хмельницкого, что поднял и вел отчаянную борьбу, добиваясь освобождения православного крестьянского населения Украины из-под католической Польши для воссоединения с быстро крепнущей Москвой. Послов от Хмельницкого ехало столько, что в Москве, на Покровке, в стенах Белого города, были открыты два больших двора для приезжающих оттуда — Гетманский да Малороссийский, отчего эта часть Покровки получила упрощенное названье Маросейки.
        Положение Речи Посполитой становилось угрожающим: чуя прилив сил в своем могучем, крепнущем народе, Московское государство медленно поворачивалось лицом к Западу, впервые открывая во всю силу свой, еще неизвестный Европе восточный мир, полный своих судеб, своих мечтаний, своей мощи и своих замыслов.
        На первое октября, на Покров пресвятой богородицы, покровительницы Москвы, в Грановитой палате в Кремле было натоплено, под широкими сводами, расписанными благочестно золотом да красками, горели свечи, — в палате царь собирал в этот день Собор людей всех чинов. Парчовые кафтаны, да шубы бояр, лиловые, черные мантии, клобуки да кафтаны духовенства, однорядки, кафтаны коричневые, синие, серые да красные пояса торговых, промышленных, ремесленных и черных сотен вливались с Красного крыльца через Святые сени, гремели сапоги, члены Собора становились к крытым сукном лавкам — ждали государя. Из внутренних покоев вышли попарно юноши рынды в белых кафтанах, в высоких горностаевых шапках, с серебряными топориками, стали у трона в красном углу. Заголосили певчие дьяки: шли царь с патриархом, впереди несли крест, Собор повалился в земном поклоне. Сел царь, и все сели.
        Заговорили, зачастили думные дьяки. По международному положению собравшимся было доложено о неправдах польского короля, о том, что Богдан Хмельницкий бьет челом, просит приема в московское подданство: король польский идет-де на Украину войной, украинские казаки, вольные люди, не хотят выдать латинским мучителям свои святые монастыри и церкви и просят Москву помочь им войском, принять Украину под высокую царскую руку для сбережения, а то их, вольных украинцев, зовет к себе в подданство турецкий султан.
        Собор приговорил:
        «За честь царей Михаила и Алексея стоять и войну против польского короля вести — терпеть больше нельзя. А гетмана Богдана и все войско его с городами государю бы принять под его высокую руку».
        Так и сделали.
        23 октября во время обедни, которую служил патриарх Никон в Успенском соборе, царь сам объявил народу:
        - Мы, положа надежду нашу на бога и пресвятую богородицу, на московских чудотворцев, по совету отца нашего, Великого государя святейшего Никона-патриарха, со всем духовенством и со всем Собором указали: идти ратью на недруга нашего, польского короля.
        В конце зимы московские рати двинулись в поход. Первой в конце февраля пошла артиллерия, торжественно освященная патриархом Никоном. Она двигалась на Вязьму, тяжелые пушки еще по снегу везли на санях.
        Затем уже в апреле, по теплу, тронулись силы левого крыла под князем Трубецким, Алексеем Никитичем.
        23 апреля, на день победоносца Георгия, в воскресенье, в Успенском соборе в Кремле состоялось великое богомолье. Служил патриарх Никон, стоял царь со всеми боярами, за завеской стояла царица с боярскими женами, стояли стольники, стряпчие, дворяне московские, полковники рейтарские и солдатские, стрелецкие головы, сотники да подьячие — все, кому идти в поход. После обедни перед иконой Владимирской божьей матери пет был молебен на рать идущим, царь поднес патриарху наказ воеводам. Патриарх, приняв, сперва положил тот наказ в киот чудотворной иконы этой, потом вручил его князю Трубецкому.
        Молебен кончился, ближние люди подхватили царя под локотки, повели из храма, и государь, с паперти обратясь к собравшимся на площади воинам, просил всех к себе — откушать хлеба-соли.
        За обедом в Грановитой палате среди церковных песнопений дьяки принесли и положили перед царем списки всех идущих в поход. Государь обратился к Трубецкому:
        - Князь Алексей Никитыч со товарищи! Передаю вам список ваших всех полчан! Заповеди божьи соблюдайте и дело творите ваше с радостью. Судите в правду, ко всем любовны и ласковы, странноприимны, да врагов божьих и наших не щадите. К стрельцам, к солдатам, ко всему мелкому чину будьте милостивы, пребывайте со всеми в совете да в любви!
        26 апреля рать Трубецкого двинулась в поход, прошла Кремлем, перед царевым Верхом, где на крыльце сидели царь и патриарх Никон. Бояре и воеводы сошли с коней, ударили челом, Никон благословил их, пожелал возвращенья здоровыми и невредимыми.
        Основные части с самим царем во главе выступили 15 мая. С ними в золоченой повозке, под сенью с куполами среди войска пошла чудотворная Иверская божья матерь в сопровождении попов, дьяконов, певчих, озаренная лампадами, свечами, в дыму ладана.
        Сама небесная владычица вела на брань могучие рати Москвы.
        Иверская шла с Ертаульным[94 - Разведывательным.] да с передовым полками. Воеводами в передовом полку шли князья Одоевский Никита Иваныч да Хворостинин Федор Юрьевич. Днем позднее двинулись Сторожевой и Большой полки, где воеводами были — в Сторожевом князь Темкин-Ростовский Михайла Михайлыч да Стрешнев Василий Иваныч, в Большом полку — князья Черкасский Яков Куденетович и Прозоровский Семен Васильевич. С царем 18 мая воеводами пошли образ Спаса да бояре Морозов Борис Иваныч да Милославский Илья Данилыч. Эти рати шли по Смоленской дороге прямо на запад.
        Силы Москвы были очень значительны — до трехсот тысяч бойцов, хотя пестро вооруженных, но крепко спаянных желанием посчитаться с ляхами не столько за царские недавние обиды, сколько за прошлые памятные годы Лихолетья да Разоренья. К этим московским силам надо добавить те сто тысяч человек, что были в войске у Богдана Хмельницкого.
        Пышно ехал Алексей Михайлыч из Москвы. Впереди войска шла карета алого бархата, везли ее кони в алой сбруе, а в ней царская икона Спаса. За каретой шли знамена и царский знак — золотой двухглавый орел, за ним шесть царских заводных коней. За конями ехал царь на белом коне, в зеленой, с золотом парче, в царской шапке с соболем, впереди его — царевич сибирский, сзади двадцать четыре всадника. С царем ехали двое ближних бояр — Морозов и Милославский.
        Грозовой тучей двигались на запад московские рати по нежаркой пока майской поре, лапти шуршали по мягкой дороге, по молодой мураве, гремело оружье, бряцали котлы, ржали кони, скрипели бесконечные крестьянские обозы, слышались крики, брань, песни на разных языках. Шли нескоро, по четыре версты на день, — уж очень большие обозы задерживали, засветло становились на ночь таборами. На вечерней заре отрядные попы и муллы пели молитвы, стучали топоры — рубили дрова. На небесах играло зарево от тысяч костров, ратные люди в куяках, в тегилях, в однорядках, в тулупах покупали у баб и мужиков, бредущих за войском, разную снедь, ужинали у огней, говорили, дремали, ночью под звездным, под лунным небом гремел могучий храп. Утренняя заря под птичий свист, под первых жаворонков обливала розовым светом белые шатры воевод и начальных людей, чернели полки спящих до первой трубы подъема да фигуры сторожевых, опершихся на рогатины и бердыши.
        Воеводы хорошо продумали план войны.
        Царь шел прямо на Смоленск. Рать Трубецкого шла в левом крыле — на Брянск, на Мстиславль, на Северск. В правом крыле шла армия воевод боярина Шеина да князя Хованского — нацелены были на Полоцк.
        Одновременно на юге пришли в движение вольные казацкие рати гетмана Хмельницкого да боярина Бутурлина — наступали на Волынь, на Подольск. Связь между северной и южной группами армий держали украинские части гетмана Ивана Золоторенка, двигаясь на Гомель, а затем вверх по течению Днепра. Воевода Шереметьев Василий Петрович наступал на Белгород, и, наконец, донские казаки были направлены против Крыма.
        Московское войско шло, и, обгоняя его, по всей Польше, по Европе неслись страшные слухи. Человеческая масса поднявшихся и двинувшихся московитов пугала всю Европу — тогдашние газеты определяли ее в шестьсот тысяч человек. Польша давно хорошо знала, а Европа давно наслушалась о казацкой народной войне в Польше, когда горели города, села, деревни, когда сравнивались с землей, разграблялись католические костелы и монастыри. А теперь шел противник пострашнее — шли могучие пешие московиты, с ними рысили дробно татарские рати на своих степных коньках, в рысьих малахаях, страшные видом.
        Развязана была национально-освободительная война, она грозила свести вековые счеты, и вместе с тем начиналась война религиозная.
        Царь отдыхал под Можайском два дня, стоял в шатре на холме над Москва-рекой. Цвела черемуха, пахло густо и холодновато, в шатре же тепло от ковров, от восковых свечей — в шандалах на столе и перед образами. Царь в теплом терлыке сидит у стола, читает записку, которую молча положил и оставил ему боярин Борис Иваныч Морозов: «Как Великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич с сыном со своим Иваном Ивановичем изо Пскова изволили идти войною и полки отпускали под великие городы Ливонские. И как те городы имали, и кого в тех городы воеводами оставляли».
        Очень похоже выходило, как теперь. И тогда так же перекликались караулы от Государева полка, что-то говорили приглушенно, чего-то требовали ближние люди, только у него, у Алексея, силы, сказывают, поболе, чем у прадеда было. Да Никон-патриарх еще помогает. Дело идет пока хорошо. Надо сестрицам в Москву написать, — поди, боятся, как Алеша ихний воюет!
        И царь, отодвинувши столбец с походами Грозного, стал писать письмо сестрам любимым Ирине да Анне Михайловнам:
        «Идем мы, государыни мои, из Можайска скоро, 28 майя, спешим больно, для того, что, сказывают, людей в Смоленске да около Смоленска никого нет, хотим скорей захватить…»
        - Государь, дозволь войти! — раздался за ковром знакомый голос.
        - Входи, Иваныч!
        Нагнувшись, вошел в шатер боярин Морозов. Сильно он сдал, поседел, похилел за последнее время, одни глаза горели прежним блеском.
        Рукой коснулся персидского ковра.
        - Есть, государь, новины[95 - Новости.]. Из Ертаульного полка пригнал десятский голова: мужики-то православные встают на шляхту! Сказывал про то шляхтич, выбежал он в Передовой полк. Одоевский Никита-князь пишет вот. — И, по-старчески отодвинув далеко бумагу от глаз, стал читать Морозов: — «Шляхтич сказывает, очень-де боятся они мужиков своих, затем что те на царское имя хотят сдаваться. Тем-де много вреда нашему королю будет. — Боярин, погладив довольно бороду, продолжал: — Хуже, чем от самой Москвы! Будет им-де и здесь, у Смоленска, как казацкая война. Со всех сторон». Хе-хе-хе!
        Царь смотрел на него большими глазами; он сам никогда допрежь того не бывал на войне, но теперь чувствовал — его сила упирается в другую силу, и та сила сдается назад, радуя, веселя сердце. Это, должно, и есть победа!
        - Одолеем, Борис Иваныч, супостата! Наш-то воевода — сама царица небесная, с нами изволит идти! Кто против нее? Кто может против рожна прати? Всё за нас!
        Восторг первых удач охватывал царя, волновался он, дрожал, на глазах слезы.
        Морозов упер глаза в ковер, смотрел, как шах с копьем скачет по горам за легкой козой.
        - Все за нас, государь! Точка! И мужики белорусские, — тихо говорил он. — И казаки малороссийские. И еще вот, — он вытянул из длинного рукава бумагу, — вот грамотка из Турции, пишут — греки бога молят, чтобы твое царское величество совокупило воедино все христианство. И только ждут те греки, как твои ратные люди Дунай-реку перейдут. Все они, греки, против турок станут! А чтоб то сильнее было, нужно, государь, воевать по-новому.
        - Как, Иваныч?
        - Шляхту литовскую к себе больше привлекать — жалованьем да милостью. Шляхтич ведь на милостыню лаком, как муха. Кто хочет тебе служить, тех жалуй. Не хочет кто служить, тех отпускай! Их офицеров к себе переманивать нужно — у короля денег, чу, мало, жалованье давно не плачено.
        - А будут они приходить?
        - А как же? Куда деваться? И крестить насильно тоже нельзя, кто не хочет!
        - А патриарх попов все в войско шлет и шлет, чтобы всех крестить! Души спасти надобно!
        Морозов ухмыльнулся:
        - Патриарх горяч, государь. Неладно это! Милостью больше-то возьмешь, чем силой.
        Не прошло и недели, как у Царева Займища войсковые дьяки прознали и донесли, что вяземские охочие люди прошли уж к Дорогобужу, поляки оттуда убежали к Смоленску, а посадские люди сами сдали Дорогобуж царю.
        А пришел царь в Дорогобуж — прискакал сеунчей[96 - Вестник победы (татарск.).] от князя Хованского да от Шеина: идут вперед.
        24 июня скачет опять сеунчей — взяли Полоцк.
        Царская рать двигалась все вперед — 26 июня под Смоленском, на реке Колодке, разбили польский отряд. 2 июля сдался царским воеводам Рославль.
        Царь уже не шел — летел к Смоленску. 5 июля, на память св. Сергия Радонежского, прибыл он в свою ставку, разбитую для него на Девичьей горе, недалеко от Смоленска. Шатры ставлены были в веселой роще белоствольных берез, листья шумели, сверкали в жарком ветре, прыгали светлые пятнышки по зеленой мураве, по желтым да белым цветкам, как жар горели золотые яблоки на шатрах, золотой орел у царского входа. Кругом сторожа в панцирях, с бердышами приветствовали царя, сымая железные шапки, кланяясь земно.
        Царь Алексей сошел с коня на скамеечку, что подвинул ему под ноги ласковый стряпчий Федя Ртищев, прошел в шатер, снял дорожный армяк и в голубой рубахе, с шитым воротом, в синих штанах, засунутых в мягкие сафьянные сапожки, вышел под дубья, велел дать умыться с дороги.
        Федор Михайлыч Ртищев слил ему из серебряного рукомойника, подал полотенце с красными петухами — шила царская сестрица Ирина Михайловна. Царь крепко, до красноты, вытер лицо и руки свежим полотном, поправил ворот и кивнул воеводе Большого полка князю Черкасскому Якову Куденетовичу:
        - Пойдем, княже, глянем на Смоленск!
        Князь, большой, с высокой грудью, в блестящих бахтерцах, черный, скуластый, двинулся легко за государем, нырнувшим под кусты лещины:
        - Вот он, Смоленск!
        Все вышли к спуску на луг, смотрели из-под руки.
        Синей лентой вился Днепр, плыли по нему две лодки, кольцо зубчатой стены с тридцатью восьмью башнями охватывало каменным змеем четыре холма, то подымаясь на них, то сползая в распадки.
        - Драгоценное ожерелье русское! — кашлянув в руку, сказал князь Черкасский.
        Царь глядел неотрывно — он доселе не видывал еще других больших городов, кроме Москвы. Стены Смоленска вплотную набиты, натолканы домами, среди низких тесовых крыш торчит много чужих — высоких, острых, крытых красной черепицей. Над острыми же башнями церквей четырехконечные латинские крыжи[97 - Кресты (польск.).]. Под стенами сожженные посады, стены в копоти, синие дымки еще вьются кой-где. Девять ворот под башнями — одни завалены и снаружи наглухо, другие заперты изнутри.
        - Годуновское строенье, государь! — раздался тихий голос, рядом с царем вырос словно из-под земли Морозов. — Борис Федорович строил! И назвал он Смоленск — Ключ-город к России.
        Бум-м! — ударила царская пушка с зеленой лужайки, плотный белый дымок шаром поплыл к синему небу. Бум-м!
        На холме правее города было видно, как мурашами бежали московские люди, что-то рыли посверкивавшими лопатами, выбрасывая на зеленую траву черную землю, подтаскивали круглые, как бочки, плетеные туры, набивали их землей.
        - Ин боярин Далматов-Карпов бьет! — говорил князь Черкасский, узенькими глазами следя за дымящимся полетом ядра. — Да мало еще. Эдак не выкуришь. Везут скоро большой наряд![98 - Артиллерия.]
        - Сами они передерутся! — отозвался царь. — Как, Борис Иваныч?
        Морозов покачал большой головой на тонкой, уже старческой шее в серебряном пуху.
        - Так, государь. К тому идет. Только сказывают охочие люди — православных-то из города давно увел король, мало их осталось.
        Царь глянул на Морозова. Всегда холоден Морозов, всегда встречу скажет. Стар, должно быть.
        - А чего наши роют? — указал государь на копающих землю.
        Все смотрели уже на Черкасского.
        - А город земляной, государь! — объяснил тот. — Слышно, гетман-то Радзивилл гуляет близко. Как бы не налетел, не помешал нам, как Смоленск обложим да учнем ломовыми пушками бить, ворота ломать!
        - Опас нужно иметь! — подтвердил положительно Морозов.
        Царь повернулся рывком к Черкасскому.
        - Али мы с нашею ратью не одолим, ежели приступим? — спросил жарко он. — Или нам время терять можно?
        Вот он, Смоленск, сверкает над синим Днепром в зелени, чужие кресты горят по Соборной горе. Вперед, чего зря стоять! Ишь, толстомясый! Опаса просит Борис-то Иваныч, совсем другой с той поры, как он, царь, за него на Красной площади мужиков худых молил, слезы лил. Нет теперь к нему прежнего уваженья. «Или дядьки царю доселе нужны? Я — царь! Кто против? Патриарх-то Никон тогда, в Новгородском гиле, не испугался, проклял мужиков-вечников, а Морозов теперь всего опасается. Пуганая ворона!»
        Войско московское подходило, брало Смоленск в кольцо, переправлялось за Днепр, уходило вперед. Днями у царя толклись воеводы да бояре, дьяки, несли отписки, записывали указы, все чаще подскакивали на взмыленных конях сеунчеи, на скаку размахивая шапками: знали они — получат царскую милостыню за принесенную победу.
        А вечерами царь молился у себя в шатре, писал письма либо слушал древних стариков о том, что прошло, да не поросло быльем.
        …Было в матушке каменной Москве,
        Во палатушках белокаменных.
        Там стоят столы чернодубовые, —
        пел старик жидким своим голосом, перебирая струны гусель, —
        На столах-то все блюда позлащенные,
        За столами — лавочки кленовые,
        На лавках тех воеводушки,
        Воеводушки все московские.
        Царь поднял голову с подушки, посмотрел на старика. Белые, слепые глаза тупо блестели от свечи, под седой реденькой бородой-бороденкой шевелились две длинные складки кожи на сухой шее.
        «Про что это он поет?» — подумал Алексей.
        …А на стуле на разукрашенном
        Сидит батюшка, православный царь,
        Православный царь, православный государь
        Да сам Иван Васильевич!
        Он не пьет, не гуляет, не прохлаждается,
        Свесил буйную головушку ко белой груди.
        Думает он думушку, ее да единую,
        Об измене ль его, князя Курбского,
        Перебежчика к королю польскому…
        «С чего это он? — думал царь. — Или боярам верить опасно? Эй, пусть Тайный приказ спросит старика: чего он пел?»
        И ласково спросил:
        - А как звать-то тебя, дедушка?
        - Евстигнеем, государь! — остановил пение старик. — Евстигнеем.
        - Ну, ступай! Жильцы! Ведите деда!
        Старик уходил шатко, переступая тонкими ногами, держась за плечо синеглазого юноши.
        Холодная мысль опять явилась, подползла и вдруг уколола легонько в самое сердце. А Никон-то Великий государь. И он, царь Алексей, тоже Великий государь. Двоица! Значит, оба равны. А кто царю равен? Никто! Так он, Никон, бог, что ли?
        Московское войско прибывало незаметно, как вода в наводнение, растекалось за Смоленском дальше.
        20 июля пал город Мстиславль.
        22 июля, в палящий день с грозой, боярин Милославский ввел в царский шатер Могилевского шляхтича Казимира Поклонского. В цветном кунтуше, стриженный с затылка, с хохлом на лбу — под польку, Поклонский вошел перед царя картинно, с рукой на эфесе кривой сабли, топнул ногой, рухнул в земном поклоне.
        - Пришел служить государю верой и правдой! — заявил он, лежа на ковре.
        Поклонский был первым шляхтичем, и щедро пожаловал его государь. Дьяк Заборовский тут же заготовил указ — быть ему, Поклонскому, московским полковником, на государевом жалованье, идти ему уговаривать своих земляков служить Москве, собрать всех их в его, Поклонского, полк. Вторым воеводой в тот полк назначен был московский дворянин Воейков.
        И тут же, гордо подняв брови, указал еще государь: а его, государево, имя писати теперь во всех его, государевых, делах так: «Великия и Малыя и Белые Русии Самодержец».
        На следующий же день в полк Поклонского влилось сразу триста человек посадских и шляхетских из сдавшегося города Чаусы, что около Могилева.
        Сеунчеи во весь опор, запаляя коней, скакали со всех сторон к царской ставке. 24 июля взяты города Дрисса и Друя. 2 августа пал город Орша, откуда гетман литовский Радзивилл бежал, но был нагнан и разбит. 9 августа воевода Шереметьев взял город Головчин.
        20 августа Шереметьев невдалеке от города Бориса на реке Шкловке перехватил и разбил вторично гетмана Радзивилла.
        Это было большой победой.
        Взято в плен и отправлено к царю двенадцать королевских полковников, двести семьдесят бойцов, знамя и бунчук самого гетмана, знамена, литавры. Сам гетман, однако, снова бежал.
        В тот же самый день полковник Золоторенко взял Гомель, а еще через четыре дня, 24 августа, полковник Поклонский и воевода Воейков взяли Могилев.
        Полковник Поклонский имел полный успех. Королевский комендант крепости Могилев, польский полковник, сразу принял православие и остался на прежнем посту.
        Воейков привел всех православных к присяге царю, а казаки Золоторенка погромили город. Спустя три дня Золоторенко взял города Новый Быхов и Пропойск. Москва рвалась на запад.
        Царь Алексей не мог больше ждать и указал — приступить к Смоленску 15 августа, в праздник Успенья. В глухую ночь ударили три пушки, в таборе осаждающих вспыхнули факелы, впереди пошли все иконы на носилках с фонарями, за ними повалила рать Москвы и казаки Золоторенка с приступными лестницами, с шестами, крюками, с гуляйгородами. С ослопами, топорами, с ножами в руках поползли воины на стены и башни с боевым криком:
        - Москва!
        Царь смотрел на ночной бой с холма, видел бесчисленные факелы, отблески взрывов под стенами, пожары в городе, красиво озаренные огнем башни, сверканье на стенах мечей, топоров, слышал отдельные вскрики, поповское пенье.
        Царь сидел на стуле, вокруг багровыми тенями толпились ближние люди. Вот факелы поползли на башню, слились там в огненный куст, куст то мерк, то разгорался, и в его свете было видно, как в сверкающем доспехе бился на стене какой-то боец, видимо начальный человек, бился один против десятка врагов…
        - Кто такие? — спросил царь. — Это наш! Эх, сокол!
        Все молчали. Факелы с отважным бойцом впереди пролились с башни на стену, потекли к Молоховским воротам. Царь не выдержал, вскочил с криком:
        - Узнайте мне, кто таков молодец! Он нам свет показал!
        Над стеной и под башней в этот самый миг вспыхнуло красное пламя, выхватило из тьмы город, кверху бешеным косым крылом дунул огонь и багровый дым, докатился издали звук мощного взрыва, в черном небе медленно всплывали и медленно рушились тяжко обломки, земля, камни, плыли столбы порохового дыма да пыли.
        - Подорвали, государь! — охнул Морозов.
        Тьма надвинулась на город, в тиши после грохота ясно слышались вопли, стоны, церковное пенье.
        Побледневший за бессонную ночь царь утром писал письмо царице:
        «Наши ратные люди зело храбро приступили и на башню взошли и на стену, и был там великий бой. И лучше всех бился наш стрелецкий голова — Артамон Матвеев. Да по грехам нашим под башню ту польские люди подкатили порох, и наших людей со стены сбило и порохом опалило многих. Литовских людей убито с 200, наших 300, да ранено с 1000. Матвеев жив».
        - Дозволь, государь! — раздалось у входа.
        - Входи, Иваныч! — отозвался царь, оборачиваясь виновато.
        Морозов вошел в смирной черной одежде, в ней седатая его, мрачная старость особенно выступала ярко. За ним шел Милославский.
        - Грамотка из Москвы, — сказал негромко Морозов, держа бумажку в руке. — От бояр, что Москву ведают. От князей Хилкова да Пронского.
        Царь протянул руку.
        - Прости, государь, — сказал, отстраняясь, Морозов. — Опасно. Не изволь в руки брать. В Москве язва, государь.
        - А что патриарх молчит?
        - Патриарх покинул Москву, государь. Уехал. И царицу Марью увез с ребятами.
        - Куда?
        - В поле, на стан на реке Нерли. Моровая язва в Москве. Поветрие. Чума с Волги! Надобно, государь, чтобы про то начальные люди в войске молчали, в ратях дурна бы не было, — шептал Морозов, а Милославский тревожно кивал головою его словам.
        - Москва! — вдруг покатились, приближаясь, мощные голоса ратников, топот коня, и, смело отбросив полу, ловкий жилец шагнул в шатер.
        - Государь! Сеунчей к тебе! Усвят наши взяли!
        И царь встал лицом ко входу.
        - Зови сеунчея! Пусть сам расскажет! — светозарно улыбнулся он. — Чума! Чума что! Победы у нас!
        Военные операции под Смоленском развертывались. Боярин Далматов-Карпов подвез туда спешно из-под Вязьмы большой наряд — пищали, что метали каменные ядра по пуду весом, да установил под Смоленском восемьдесят пушек ломовых, что били по башням и воротам день и ночь безотрывно калеными ядрами, зажигая пожары. Через две недели смоленский королевский воевода Обухович и комендант крепости Корф запросили переговоров. Речь шла уже о сдаче.
        К вечеру 4 сентября, когда солнце за Смоленском садилось в алые тучи, в дымы от горящего города, в царский шатер вошли оба царские большие воеводы — Морозов и Милославский.
        Стали, улыбаясь, и спросили, кланяясь:
        - Государь, кому укажешь принимать Смоленск?
        Царь посмотрел на Илью Даниловича. Толст, сед, курнос. Ну а хитер!
        - Пойдет Илья Данилыч! — сказал царь.
        Тестюшка выдвинулся с поклоном вперед. Морозов блеснул взглядом, щипал бороду.
        - А в товарищах с ним… пойдет стрелецкий голова Матвеев Артамон… Бился он отважно, пусть принимает город.
        Морозов повел чуть глазом в глубину шатра — среди других стоял, а теперь кланялся молодой русый бородач в немецких рейтарских латах, сильный, ловкий, с острым, веселым взглядом. Морозов видел его в первый раз, но уже много о нем слышал — это его царь приметил тогда, в ночном бою на стенах Смоленска.
        «Молод, а меня заменяет! — подумал Морозов. — Ну, поглядим!»
        Переговоры начались. В поле под Смоленском поставили шатер, где сошлись Милославский и Матвеев с Обуховичем и Крафтом.
        - Боярин, — сказал Матвеев Милославскому после первой встречи, — надо переговоры затянуть. Сдается мне, что смоленские люди сдадутся мимо ихних воевод да коменданта!
        Так оно и вышло. Говорили до вечера, а утром в Смоленске три пана, один Голинский да двое братьев Соколинских, подговорив членов Борисоглебского славянского братства да русских из крепостной пехоты, сами сорвали знамя с воеводского дома, раскопали, распахнули ворота крепости и, волоча по земле королевские знамена, побежали к царскому холму с криками:
        - Москва!
        Было 23 сентября, холодное, ясное утро. В который — и теперь уже в последний — раз Смоленск вернулся к Москве.
        Московские люди хлынули в выбитые ядрами, изрубленные топорами ворота Смоленска. Дома трещали от казацкого, немецкого да татарского грабежа, разъяренные местные православные сводили счеты с теми, кто обижал их при королевской власти. Вместе со стрельцами, казаками, немцами, татарами в город ворвались присланные Никоном православные попы да монахи. Хватали поляков и евреев, силой крестили их, искали ксендзов, били, выгоняли их из города. В польском костеле на Соборной горе изломали католический престол, разыскали и снова поставили прежний иконостас, и в первое же воскресенье царский духовник служил там обедню в присутствии царя и бояр. Перепуганные евреи, чтобы избежать крещения, надевали нательные кресты.
        24 сентября был отслужен всенародный молебен перед войсковой воеводой — Иверской владычицей, после молебна в шатрах у царя пошел великий пир. По обе руки от государя сидели два царевича — сибирский да грузинский, начальные военные люди, духовенство, бояре, окольничие, сотенные головы Государева полка. Пировали целых три дня.
        Все униатские церкви были обращены в православные, из католического Гнездненского монастыря выгнали вопящих и рыдающих монахинь, открыли там женский православный монастырь во имя Вознесенья господня. Торговые королевские люди были выселены из Кремля, их дома заняты московскими ратными людьми. Воеводой в Смоленске сел оружейничий Пушкин Григорий Григорьевич с товарищем, братом своим — Пушкиным же Степаном Григорьевичем.
        В крепости Смоленска стали гарнизоном московские стрельцы двух полков Егора Лутохина — платье красно, да петлицы малиновы, шапки железны — да полка Ивана Полтева — платье серое с петлицами красными, шапки железные тож.
        Открылись Земская изба, приказы, таможня, открылись царевы кабаки, устанавливались московские твердые порядки и обычаи.
        Сам царь Алексей в начале ноября двинулся по первому снегу, отъехал в Вязьму, куда, спасаясь от чумы, переехала царица Марья с царскими ребятами и с патриархом Никоном.
        Глава седьмая. Разоренье
        Война словно стебанула, огрела, подняла, вздыбила и оголодовала Московское государство.
        Московская война оборотилась против самой Москвы.
        Потревоженным ульем гудела Москва, провожая первые рати на Вязьму и Полоцк. Подымались все стрелецкие слободы, что разбросаны по Белому да по Земляному городам. Стрельцы суетились, ладили в своих дворах ружье, одежу, обутку, готовили каждый себе походный запас, собирали обозы, приводили хозяйство в порядок, чтобы оставить его семьям. Телеги с походным имуществом вытягивались из Москвы, таборами вставали на Можайской дороге, в слободах звенели хмельные песни, ругань, смех и вой и плач стрелецких женок.
        Из других городов в Москву подымались, шли даточные люди в солдатские полки, подходили табуны забранных коней для рейтарских полков, валили черные крестьяне под командой своих помещиков.
        На пустырях, на огородах, под высокими стенами Земляного, Белого, Китая городов шло обученье ратных людей строю, надрывали глотки и свои и иноземные начальные люди. Со стороны Крымского брода тупо били, ухали пушки — там на полигоне учились стрелять пушкари.
        Шумно было на торгах — на площадках Красной, Лубянской, на Зубовской, Болотной, Хлебной. Торговали так, что после обеда в лавках уж никто не спал, не отдыхал — некогда! Шумно было на торгах, — однако шум невеселый. Какое уж веселье? Чай, на войну собирался черный народ.
        Вот широкоплечий, невысокий мужик, тяжело вздыхая, пробует черным ногтем остроту топора, машет им свирепо, испытывая ухватистость топорища, и угрюмо глядит на широкобородого вспотевшего продавца: тот-то, небось дома! Тут же кто подбирает ратовище к рогатине, кто покупает железную шапку. Стрельцы — владельцы лавок, уходя на войну, распродавали товары, убирали их, ломали ларьки.
        Зато всюду весело шумели вешние ручьи, катившиеся бурыми, желтыми потоками с московских холмов в речки — в Неглинную, в Яузу, в Чечёру, в Черногрязку, в Хопиловку, в Синичку, в Сару, в московские крутые овражки, чтобы попасть в конце концов под льды Москва-реки. В лад весеннему шуму вод чирикали воробьи, купались в ручейках, гуляли у лавок сизые, белые, коричневые, с радужными горлами голуби, светило вовсю солнце.
        У Земского приказа у Воскресенских ворот толпился народ особенно густо: на столбе на Раскате вывешен царев указ. Читал его здесь вслух в полный голос наш знакомый Ульяш Охлупин:
        - «…чтоб нашим ратям скудости ни в чем не было, указал великий государь взять на жалованье ратным людям с каждого двора на церковных, дворянских да дворцовых землях по полуполтине со двора, а с крестьянских да с бобыльских дворов по четыре алтына с деньгой — того вполовину…»
        Ульяш прочитал, подмигнул, сверкнул глазами:
        - Бей своих, чтоб чужие боялись! Ну, православные, раскошеливайся!
        И побежал домой, к хозяину, понес новину. Да опоздал. Кириле Васильевичу Босому про это давно поведали подьячие в Приказе Большой казны: московские гости должны были готовить целовальников — добрых торговых людей, крест целовавших в знак великой клятвы, что будут и торговать и те деньги собирать честно.
        - Что ж! — на доклад Ульяша вздохнул только Кирила Васильич. — Война. Змием Горынычем жрет война деньги, пьет кровь и в поле и в доме. Ну, спервоначалу соберем, а потом отколе возьмем?
        В полдень в тот же день пошел Кирила Васильевич в Гостиную избу — повидать кого из московских торговых людей, поговорить, обсудить.
        И верно. Сидели там за сбитнем Семен Матвеич Грачев, а погодя немного навернулся и Стерлядкин Феофан Игнатьич. Пошел жаркий, хоть негромкий, разговор.
        - Сборы-то наши целовальники соберут! — говорил длинный Стерлядкин, пригинаясь к самой скатерти. — Воеводы кой-кого на правеж поставят, другие сами заплатят. Худо вот одно — деньги на жалованье ратным людям за рубеж уйдут из нашей земли. Проедим их там, на чужом хлебе. А у нас в земле с оборотом и так скудно, а как станет еще менее промыслов, некому покупать будет!
        - А промышлять перестанут — голодать будут черные люди, — сжал в кулак да распустил бороду Грачев. — Спустят, ой, спустят нам брюха царь да патриарх!
        Ту-ту-ту! — приближаясь, издали гремели удары барабана. Ту-ту-ту!
        - Опять бирюч едет! — заглянул в окно Босой. — Так и есть, останавливается. Выйдем-ка, други, на крыльцо, послушаем вести.
        Небо синело ярко, над Кремлем горел золотой годуновской своей шапкой Иван Великий, галки кружились меж куполов. Бирюч в желтом кафтане остановил каурого бахмата, чёл оглушительно:
        - «Ведомо бы было всем посадским, торговым, промышленным людям — дали бы они со своих животов сказки за руками голов, старшин да начальных людей, сколько у них, у тех посадских, торговых, промышленных людей, животов — пожитков. И с тех бы животов платить бы им, посадским, торговым, промышленным людям, в государеву ратную казну десятую деньгу[99 - 10 процентов.] безо всякого замотчанья!»
        Громом гремел голос бирюча, лицо его налилось от натужного крика кровью, глаза выкатились, рыжая борода прыгала вверх и вниз, а торговые, посадские, промышленные люди на торгу неподвижно слушали указ, повесив головы, опустив руки.
        Конь, знамо дело, любит овес, земля — навоз, а воевода — принос!
        Бирюч толканул широкого бахмата, поехал дале, трое гостей молча вернулись за стол.
        - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — проговорил Босой, усаживаясь на скамью. — Ух, сегодня кабаки и дадут доходу!
        - Пропьем Русию — казне легче будет!
        - Ладно хоть мужика-то не обложили! — ворчал Стерлядкин.
        - Дай срок, доберутся! Обложат! — сказал Кирила Васильич, разглаживая ладонью скатерть. — Ноготок увяз — всей птичке пропасть! Эх, други-товарищи, пришла война! Кончилось наше собиранье земли. Опять в драку лезем! Разматываем землю! Разоренье великое!
        - Наше дело малое — собирай деньгу! — рассудительно отозвался Грачев.
        - Не наше это дело, Семен Матвеич. Царское это дело! Воеводское! Мы-то, торговые, от народа. Мы раньше этим земским делом правили, верно, а ныне у воевод в подручных ходим. Мы людей не трясли! А воеводы людей на правеж ставят, ровно яблоки трясут, а мы деньгу собираем, — говорил Босой, теребя скатерть.
        - Народ-то волен! Ну, его и жмут!
        - Кто?
        - Воеводы.
        - Да патриарх не хуже воевод.
        - Царь во всем виноват!
        - Забижают нас!
        - И кто ж? Ну кто?
        - Дурна бы не было какого! — проговорил, оглядевшись, Босой. — Народ серчает. Дело-то ведь никак не лучше Плещеева-покойника! Куда твои бояре!
        - Поостерегся бы ты патриаршьих истцов, Васильич. Услышут — урежут язык!
        - С царем патриарх ноне крыльцо в крыльцо живет. Шабры[100 - Соседи.]! — продолжал тихо Босой. — Палаты какие! Ну что будешь делать, только кто подымется — сейчас себе палаты строит… Чванится! От греков турецкий ихний обычай принял… Патриарх добрых попов лает, на цепь сажает. В Сибирь ссылает! Протопоп Аввакум от Казанской где?
        Иван Неронов, старец, где? И ворон костей их не сыщет. Что творится, господи твоя воля! И на войну идем, и дома-то воюем!
        И нагнулся к окошку:
        - Ишь, ктой-то едет?
        Запряженные в одну лошадь, с верховым возницей, через Спасские ворота в Кремль въезжали длинные, на лодку похожие сани. Старец в фиолетовой скуфейке с меховой выпушкой, в смирной одежде сидел, привалясь к спинке, выше головы торчал посох.
        - А, митрополит едет! Новгородский, Макарий, надо быть. Царь-то Собор опять созвал… церковный. Ну, с миром изыдем, братие! — говорил Кирила Васильич. — Дел-то много не переделано. В приказы надобно поспеть…
        Несмотря на то что весь порядок жизни царева Верха был нарушен, перевернут сборами на войну вверх дном, несмотря на то что стряпчие, жильцы, даже стольники метались между царскими горницами и мастерской палатой — собирали они царя на войну и одежей и оружьем, несмотря на то что было много хлопот и с Разрядным приказом, подымавшим войско, и с Поместным, ставившим рать, и с Посольским, отправлявшим посольство за границу с извещением о войне, царь в этот мартовский день еще собрал и церковный Собор всей земли.
        Под золотой росписью крутых сводов Столовой палаты, под ее святыми угодниками, ангелами, архангелами, под святыми митрополитами да князьями в епанчах с пестрыми аграфами на правом плече от узких окон было темно, горели висячие паникадила. Курились ладан да смолка, царь сидел, сдвинув брови, на высоком кресле. Был он уже в большом походном наряде, в шубе, опоясан мечом: явно всем — пошел воевать! Рядом — Никон-патриарх, в греческой новой митре на голове, в зеленой бархатной мантии с золотыми да серебряными источниками, скрижали с херувимами, по подолу бубенцы… На груди две панагии, посреди их крест. В толстой руке посох св. Алексея-митрополита: московские земные дела подкреплялись законом небесным.
        Полукругом на седалищах восседали неподвижно, уставя бороды, десять митрополитов да архиереев в лиловых мантиях, десять архимандритов и настоятелей в черных, тринадцать протопопов в темных однорядках да скуфейках, лица их да длинные волосы под светом свеч отсвечивали желтым, бледным, серебряным.
        Первую речь на Соборе сказал сам патриарх:
        - Ныне, по благословению нашему, Великий государь, царь и великий князь Московский подымает меч против врагов веры православной, разделивших великую Вселенскую церковь апостольскую. И перед лицом святого важного дела сего нам подлежит быть едиными.
        Ино, отцы и братия, как ответим? — грозно спрашивал патриарх, подымаясь, стоя во весь свой рост, сверкая глазами и алмазным крестом на митре. — Исповедуем ли мы церковь по-древнему, по-гречески, как, бывай на Москве, патриарх вселенский Паисий указал нам на сие, а мы, патриарх Московский и всея Русии, тогда же указали, или же по-новому, по-московски?
        - По-древнему, по-гречески! — утвердил Собор.
        Чернецы-монахи — архиереи и митрополиты — протестовать и не могли: придавлены были отречением от мира.
        Протестовать могли бы разве белые попы, жившие с народом, пахавшие с ним землю, промышлявшие ремеслами, наставлявшие его в правах, учившие его, подчас за ученье свое избиваемые вольной, буйной, пьяной, дерзкой своей паствой до полусмерти, вынуждаемые оставлять свои приходы, спасаться бегством в Москву. Из всей тысячелетней веры народ принял облегчительный, упрощенный обряд креста, приобык к нему, а патриарх еще год тому назад приказал: «Креститься всем не двумя, а тремя перстами!»
        Когда услыхали тот приказ, «сердце у нас озябло, и ноги задрожали. Видим, братие, зима хощет быти!» — воскликнул протопоп Аввакум.
        Потрясенный протопоп Иван Неронов тогда ушел на неделю в Чудов монастырь обдумать да молиться и сказывал, будто слышал он там в тонком сне голос:
        «Время пришло страданиям! Подобает вам всем страдать!»
        Протопопы Данила Костромской да Аввакум Юрьевецкий подали царю тогда же челобитье о вере:
        «Христолюбивому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Русии самодержцу… Благочестивый царь! Или не признан ты больше во власти твоей? Или умерла Русь? Или у церкви отделена голова ее и Никон пожирает все кругом?»
        Отдельные простецы попы отпрянули прочь от этой «никоновской затейки», и на них обрушились за это гонения.
        Данилу, протопопа Костромского, указал же тогда Никон-патриарх своим тиунам схватить в монастыре у Тверских ворот, — его расстригли на глазах у царя, послали в Чудов монастырь хлебопеком.
        У Ивана Неронова, протопопа, сам Никон сорвал с головы скуфью, посадил в темницу в Симонов монастырь и сослал его в Вологду.
        Логина, протопопа Муромского, в Успенском соборе при царе да при царице расстригли, и тот протопоп Никону-патриарху через порог царских врат в алтаре в глаза плевал. За это выволокли Логина-протопопа из собора на цепи, били кнутьями да метлами по приказу патриарха, доволокли до Богоявленского монастыря и нагого посадили в подземную яму…
        Аввакума-протопопа схватил за всенощной патриарший дворянин Борис Нелединский со стрельцами, сволок в Кремль, на патриарший двор, посадил на цепь. Били жестоко, а наутро бросили в телегу, руки цепями растянули, повезли устрашающе перед черными людьми в Андроньев монастырь, в подземную темницу. Потом Никон-патриарх указал везти протопопа в Сибирский приказ.
        И 1 сентября 1653 года начальник Сибирского приказа князь Трубецкой Алексей Никитич да дьяки Протопопов Григорий с Третьяком Васильевым объявили протопопу Аввакуму:
        - За твои великие беспутства сослан ты, Аввакум, царем и патриархом в Сибирь, в город Тоболеск.
        Главная оппозиция была схвачена, разогнана уже год тому назад. И теперь церковный Собор подтверждал:
        - Идти в вере за греками.
        И все-таки в «Деяниях Собора 1654 года» подписались не все его члены. Нет подписи царского духовника протопопа Степана, нет подписи Семена, епископа Тобольского, который приехал в Москву из Тобольска, уже встретившись там с Аввакумом, а епископ Павел Коломенский, подписываясь в «Деяниях», прямо протестовал против необузданно самовластных действий патриарха, разоряющего, а не устрояющего души народа.
        Война на Западе подымала религиозную войну в тылу.
        В душные августовские дни по Двине, по Сухоне тянулись по малой воде дощаники с Архангельска в Великий Устюг — шли парусами, веслами, бурлаками, конями. Крики, песни, ругань.
        Из Архангельска, с английских, голландских, гамбургских кораблей, везли в Москву ратный всякий припас — порох, ружье, сукна. Чуя наживу, иноземцы густо лезли в Москву. Война! Выли они и в Устюге, их речь слышна была на его улицах, их фигуры в чудных кафтанах, в широких шляпах мелькали среди цветных рубах мужиков, сновали по взвозу между Водяными воротами и пристанями на Сухоне. Московские начальные люди, толстые, волосатые, спесивые, выпятив брюхо из легких ферязей, с завязанными на спине длинными рукавами, дивились, как ловко и учтиво иностранцы отвешивали им низкие поклоны со шляпами на отлет.
        В дружбу набивались!
        Сильно приустал за день беготни — года! — Василий Васильич Босой.
        Война!
        С самого утра Василья Васильича к себе потребовал сегодня воевода: ночью пригнал легкий стружок из Вологды, сдал Московские грамоты, угнал дальше в Сибирь.
        Солнце стояло еще вполдерева, а Босой уже входил в горницу к воеводе. Воевода-князь Мышецкий Ефим Васильевич сидел за приказным столом, заваленным столбцами бумаг, по горнице, путаясь в длинных кафтанах, метались, на лавках сидели, строчили на правых коленах подьячие, дьяки принимали посетителей — лодейных вожей, промышленных и торговых людей, кричали, спорили, торговались.
        Воевода, мужик постный, бледный, с усталыми глазами навыкате, лысый, то и дело вытирал красным платком катящийся по лицу пот и тянул из ковша квас.
        - Василий Васильич, сказывай, друже, сколько у тебя хлеба в амбарах? — грустно спросил князь Мышецкий.
        Василий Васильич быстро метнул глазом на воеводу:
        - Да… с полста тысяч пудов наберется…
        - Сдай все в Сибирский приказ! В Москву грузи, отправляй, — говорил воевода, постукивая пальцами по цветному, в чернильных пятнах сукну стола. — Так-так!
        - А расчет как, государь?
        - А деньги сам и соберешь с народа. Забирай списки из моей избы по сошному разрубу, по уезду. — И вздохнул: — Война!
        Как озорной мальчишка выгружает шапками из дупла орехи, запасенные белочкой-хозяйкой на зиму, воевода забирал у Босого готовый хлеб.
        - Что поделаешь? Война!
        «А как я-то соберу хлеб с уезду? — думал Василий Васильич, торопясь к амбарам. Навстречу ему шел, остановился, низко раскланялся немец, пошел вдогонку за Босым, знаками подзывал к себе толмача. — Люди-то в даточные уходят. Кто будет хлеб жать да молотить? На правеж, что ли, кого ставить, ежели они все с топорами, все под войной?»
        - Милостивый господин! — говорил ему, держа шляпу на отлет, едва поспевая за ним худущий немец-толмач. — Ви может иметь большой интерес. Вигод! Мейн хозяин рудознатец!..
        Покуда Василий Васильич метался по своим хлебным складам, немцы от него не отставали. Наконец Босой сел на скамейку под шумной березой у амбара, расстегнул в холодке кафтан, долго тер лицо платком. А когда отнял его от лица, перед ним снова стояли учтиво, в поклоне, оба немца.
        - Около Устюга железная есть руда. На Урале есть руд. Можно делай железо. Война! Поставить надо — как это? — офен! Печка! И ковать железо! Тах-тах-тах! — изобразил переводчик кузнеца.
        «На правеж мне людей становить не придется! — рассеянно смотря на немцев, думал Василий Васильич. — Не соберу я хлеба! А ежели не соберу, чего в Сибирь пошлю? Тихону? Своим людям? Как мягкую рухлядь выручу? Разоренье!»
        - Милостивый господин может себе делай большой профит хорош. Бариш… — опять заговорил толмач после тарахтящей речи гражданина города Гамбурга, своего рыжего, веснушчатого господина Ягана Бруна. — Царь, война! Много пушек надо — пуф-пуф… хи-хи! Много пушек делай дешево, продай дорого!
        Василий Васильевич наконец глянул на немцев. «Пристали как банный лист!» — подумал он. Те стояли вытянувшись, едва дыша от жары в своем черном каленом бархате, таращились угодливо.
        - Скажи-ка ты ему, — сказал Босой переводчику, — неможно нам брать дорого… Мы артелями работаем, дешево платить работным людям не можем. И царю продаем по совести. Так у нас положено. И еще — ежели железо ковать — где я, скажи, артели наберу? Ну кто пойдет ковать, землю бросит? Железа-то ведь не съешь, людям хлеб надобен больше железа!
        Опять затарахтела немецкая речь, опять, подскакивая от старательности, переводил переводчик. Выходило, царь может дать Босому много людей, чтобы они работали на заводе Босого, как то делается где-то в Шлезвиге. Надо только брать — как это по-русски? — мустер… образца!.. с немцев. У бояр на Волге работает мужик, раб, уголь жгут. Там Морозов ошень богат… Москве надо много ружье, сабля, пушка… Сильный царь!
        «И откуда они, такие, берутся? — думал Босой, глядя на напористых своих собеседников. — В самую душу, язви их, так и лезут!»
        - Одна рука — два рука! — говорил переводчик и жал сам себе одной рукой другую, а господин Брун уже тянул Босому бледную веснушчатую руку с цветным перстнем.
        Господин Брун знал, чего добивался: черные люди уже прикреплены были к иностранным заводам в Туле у Виниуса, у Марселиса.
        «Кровососы! — думал Босой. — Народа нашего не знают. В телегу его не запряжешь, в хомут не засупонишь! Они сами того и глядят, чтоб боярами тряхануть».
        А босовские мужики между тем муравьями выволакивали с уханьем хлеб из амбара, словно не понимая, что дело-то идет об их жизни, прикидывали мешки на коромыслах весов, валили на телеги, везли к Сухоне-реке.
        «Пусти немцев хозяйничать — они и дыхнуть народу не дадут! — думал Василий Босой. — Воевать! А пошто ж это воевать? Или у нас земли мало? Да куда ж это он?»
        - Эй, отец Нафанаил!
        К Босому стремительно бежал мохнатый монашек в черной однорядке, в больших рыжих сапогах, из-под скуфейки прямыми прядями легли на плечи белые патлы. То был келарь Троицкого монастыря Нафанаил.
        Подбежав к Василию Васильичу, привставшему навстречу, монашек благословил его, слазил в глубокий карман за просфорой, преподнес ее, утер платком лицо. Сел рядом.
        - Василий Васильич, чего делать? — заговорил он, моргая жалостно подслеповатыми глазками. — Хлеб убирать надо, самое время, а он грамоты шлет.
        - Кто-о?
        - Патриарх! Приказал с наших монастырей все подводы забрать. И с наших, и с архангельских, и с тотемских, и с вологодских — все как есть… С конями, с телегами, людом. И гнать те подводы под Смоленск! Вон куды. Да как же мы хлеб убирать-то станем?
        - Василий Васильич, — подскочил приказчик, — один амбар как есть выгребли. Под доску…
        - Греби другой! — буркнул Босой. — Давай, давай!
        - И указал патриарх пуще, чтобы шубы с монастырей да с мужиков брать, на ратных людей… Да еще, слышно, приказчики сейчас сказывали, еще есть указ царевича Алексея Алексеевича — платить всем пятую деньгу[101 - 20 процентов.]!
        - Весной-то уж брали.
        - То весной! Ныне со всех людей — и с монастырских, и с дворян, и с черных людей. В Земской избе списки пишут, с кого брать!
        Босой забыл про немцев, хотя те все еще терпеливо и почтительно так и стояли без шляп. Смотрел, как опустошали второй амбар. Срывались его торговые замыслы, останавливался оборот, падало дело.
        - Война! — вздохнул он. — Разоренье!
        Широка Смоленская дорога, стелется бесконечной бурой полосой, разъезжена колесами, перетолчена копытами конскими, истоптана ногами в сапогах, в лаптях, а то и босыми. В жару вьется, курится над нею пыль, в дождь грязь стоит в колеях, в колдобинах вода, блестит от неба синим стеклом в погожий день сентября. Обступили дорогу по обе стороны березки желтые, красные осинки, зеленые статные елочки, настланы по отлогим угорам желтые стерни, черные пашни, по горизонту бредут леса, а промеж тех пашен и лесов деревни растянули свои деревянные четки бусами черных изб.
        А по дороге идут, уходят не обозы с товарами. Не с хлебом… Ой, беда, беда! Рати идут да идут…
        Шумя, гремя, переговариваясь, постукивая рогатинами, ослопами друг о друга, звеня бердышами, копьями, ружьем, луками, посверкивая мечами и топорами, без конца идут и идут на закат солнца смурые пешие рати, едут конные, тянутся обозы, везут добро, чтобы пожечь все в огне войны. Идут теперь дальние люди, из-за Урала. Слышны то хохот, то грубые крики, то невеселая песня.
        Впереди каждой рати вьется в ветре красное знамя с нерукотворным Спасом, несут носилки с кивотом отрядной иконы — заступницы небесной.
        Вдоль дороги кой-где поодаль костры курятся белым дымом, черный народ отдыхает у огня, ест, спит. В воздухе плывут белые паутинки.
        Война!
        Подняли могучий бородатый народ, встал он стеной из края в край, топчет, мерит шагом свою великую землю, идет на бой, на драку.
        А навстречу тянутся раненые, побитые, войной искалеченные люди, бредут-ковыляют без одной ноги на вырубленных в лесу костылях, а кто без обеих — ползут по обочинам дороги в грязи, по лужам, волокутся, поддерживая друг друга замотанными кровяным тряпьем обрубками рук, высматривают хоть одним, а дерзким глазом из-под повязок на головах. Приступали эти люди на Смоленск приступом, подрывались на взорванной ляхами Молоховской башне, ранены камнями под стенами, сброшены с ворот, поломали себе руки, ноги, хребты. Несчастным посчастливилось выползти из-под холмами наваленных трупов, своих и вражьих, и теперь, никому больше не надобные, бредут они домой, от деревни к деревне меж двор, стуча под окошками, кормясь Христовым именем, засыпая, помирая под придорожными березками да под елками, греясь памятью про немудрящую бабью ласку, холодея при мысли, что скоро зима, что не добрести до дому, не уйти им никуда от белых снегов, от стай широкогорлых серых волков, от крика и клекота кружащего в воздухе воронья.
        Скачут меж ними борзо на серых в яблоках аргамаках двое царских сеунчеев в цветных кафтанах, на заляпанных грязью лицах только белы зубы да глаза, — везут в Москву победу:
        - Смоленск взял царь Алексей!
        - Москва! — гремят в ответ могучие голоса и встречных и обгоняемых, и раненых и здоровых. — Москва!
        Первый сеунчей, Васька Данилин, пригнувшись к луке седла, взлетел под Москвой махом на Поклонную гору, коня осадил, стал креститься. Перед ним разостлалась деревянная, садовая, березовая, в куполах и крестах, в осеннем уборе Москва.
        - Довел бог опять увидеть белокаменную!
        Подождал напарника, Ерему Петунникова, оба затрусили вниз.
        У Новодевичьего монастыря горели дымные костры.
        Застава.
        - Стой! — закричали караульные мужики в сермяге, скрестившие перед всадниками копья. — Слазь с коня! Откудова?
        - Ано, дьявола, вам зенки-то повылазило! Царевы мы люди! Сеунчей! К царице! С доброй вестью!
        - Слазь, говорят! — не слушая, говорил старик с бородой во всю крутую грудь. — Застава! Иди окуривайся, дьявол, дымом. Окуривайся — оно хорошо. Може, еще и не сдохнешь…
        Караульные подбросили в два костра можжевельнику, поставили между ними Ваську и Ерему, посмеивались, как оба стремянных задыхались от белого дыма.
        - Мор, что ли? — спрашивал Васька Данилин, прикрыв рукой рот. — Пошто застава-то?
        - И-и-и, не приведи господь! Мор! — махнул рукой старик, запахивая полушубок. — Мрем как мухи. Заставы кругом. Ни в Москву, ни из Москвы.
        - А рати-то как идут?
        - Кругом Москвы!
        - К царице мы. От царя!
        Старик засмеялся, словно загремели падающие бревна, задвигал седыми бровями…
        - К царице? Нету царицы в Москве. Нету! Ищи ветра в поле.
        - Как так нету?
        - Убежала царица-то, сказывает народ, — говорил он, снова беря копье в охапку.
        - Куда-а?
        - Не хочет подыхать на Москве, звестно! — ответил за старика хмурый русый молодец. Он хромал, на кривой ноге подходил к кострам.
        - Бегу-ут! Патриарх убежал и царицу уволок… Они бегут, а ты скачи зря! — грохотал старик. — Може, вас в красных-то кафтанах чума забоится? Да чего везете-то?
        - Смоленск царь взял! — крикнул Васька. — Москве радость везем!
        И старик в тулупе, и хмурый молодец, и другая сторожа открыли глаза.
        - Москва! — кричали они. — Москва!
        - Езжай, товарищи… То добро, хоть и перед смертью, — сказал старик.
        И сеунчей скакали уже по деревянной мостовой Арбата. В желтом свете вечернего солнца тут и там плоско валялись по улице трупы чумных, в корчах отдавшие богу свои души. Зачумленные дворы стояли с заваленными землей воротами, люди обходили их серединой улицы. На углу у Николы Серебряного стояла телега, и божедомы в желтых балахонах, скрывавших их с головой, крючьями втаскивали трупы на телегу, запряженную парой кляч. В канаве рядом билась в последних судорогах женщина, но прибрать ее, пока не помрет, было нельзя, проходящие жались от нее подальше.
        - Народ! — крикнул было Васька Данилин. — Царь…
        Но не договорил. Идущий на него от Конюшенного переулка человек остановился, схватился за грудь, закашлял отчаянно, рухнул в лужу, извиваясь в корчах.
        - Куда скачем? — крикнул Ерема.
        - Давай в Земский приказ! — ответил Данилин. — К князю Пронскому…
        Сеунчеи поскакали по Моховому болоту, прогремели по мосту через Неглинную, к Воскресенским воротам, вскакали в Китай-город.
        Вся площадка и раскат у Земского двора были залиты народом, стоял неистовый крик. На крыльцо Земской избы лез огромный старик со сметенной в сторону бородой, за ним еще несколько человек. На крыльце старик повернулся к народу и обеими руками поднял высоко икону нерукотворного Спаса.
        - Смотрите, православные, — вопил старик, — смотрите, чего сделано со Спасом!
        Народ потрясенно примолк, один выставлял голову через другого, каждый старался рассмотреть, что показывал старик.
        Лик Христа на иконе был изуродован — жестоко соскребен скребком.
        Прокатился вздох ужаса.
        Толпа опустилась на колени, начали кликать, вопить бабы, а старик кричал неистово.
        - Православные, мы через это все помереть должны черною смертью. Кто же сие сотворил? — спрашивал он, потрясая иконою. — Никон-патриарх! Никон скребет пресвятой и честной лик. Патриарх скребет, а царь-то подметает! Креститься велит нам латинской щепотью! Волк тот Никон! Жрет он овец Христовых! И иконы бесчестит. Братия! Послан черный мор на народ наш, как казнь египетская. Из-за патриарха мрем! Из-за царя! Не с народом они идут! Против!
        - Нонче не спасемся! — взвился отчаянный голос. — Нет. Погибель пришла!
        - Чума!
        - Война! — закричал страшный человек в длинной белой рубахе, потрясая обрубком руки, замотанным в грязную тряпицу. — Вот я с войны! Куда я теперь? Ну, куда?
        На крыльце Земского приказа забурлили, затолпились — к народу выходил ведавший Москву боярин-князь Пронский Михаил Петрович, еще не старый, высокий, худой, бровастый, измученный. Поднял желтую руку вверх.
        - Народ! — крикнул он. — Разойдись! Разойдись! Чума ходит. Помрете! Все помрем! Один от одного! От царицы грамотка пришла. Указала она, матушка царица, чтобы народу сказать, что великий патриарх только те иконы скоблить велел, кои латинского письма, папежского переводу[102 - Образца.]. И велит великая царица Марья Ильинишна-то вам не кричать дурна вслух!
        - А Никон где? Патриарх! Ано с бабой, с царицей, убежал! Нас, народ, кинул. Попы за ним бегут, дьяконы, церквы стоят без пенья… — вперебой звенели голоса.
        - Пусть царица лучше изволит вернуть патриарха! Помрем все, и отпеть-то нас, сирот, некому.
        Гремел нарастающий конский топот, заалелись над толпой кафтаны сеунчей, лихие их шапки набекрень, закрестился князь Михайло Петрович.
        - Сеунчеи альбо што? Они и есть!
        - Народ! — кричал Васька Данилин, сдернул шапку, маша ею. — Народ! Государевы рати Смоленск взяли! Взяли! Москва!
        - Москва! — отозвался троекратным эхом народ. — Москва! Многие лета государю! Москва!
        - Народ! — стал кричать надрывно князь Пронский, махая руками. — К Лобному месту ступайте. Молебен петь. Москва-а!..
        - Москва-а! — гремел народ.
        Солнце садилось, тени от башен Кремля легли длинно, гремели колокола по Москве, горели свечи в фонарях, на Лобном месте служил благодарственный молебен Питирим, митрополит Крутицкий, гремело могучее, ликующее многолетие царю Алексию-победоносцу, гремел пушечный салют.
        - Ой, недужен я, князь! — проговорил Пронский товарищу по должности, князю Хилкову, выбираясь из возбужденной толпы. — Спас Никона царь-то! Мало бы ему не было! Ох, худо мне!
        - За победу наши муки все простят, княже! — отвечал князь Иван Васильевич и, подняв посох, шагнул в повозку, Обернулся на ходу: — Ну, а ежели с врагом не выдюжим?
        - Не прогневайся, от народу мало не будет!
        Утоп в осеннем дожде Макарьевский монастырь под Калязином, низко волокутся серые облака, березы да осины отряхают свои рыжие кудри, несокрушимо зелены широкие кроны кедров, глядят из-за белокаменного пояса ограды между башнями.
        В старинной келье высокие беленые своды с железными перехватами, в келье молодая царица сидит Марья Ильинишна, царевича Алексея белой грудью кормит, вспоминает московский царев Верх. Ох, худо здесь, в окна дует, дождь струит по окошкам, деревья головами трясут, стужают: «Ай-ай, царица, где сидит, куда убежала?»
        Одно счастье — детище, царевич Алексей Алексеевич, гулит, губками чмокает, сосет, ему уж по седьмому месяцу. Дуня-царевна толстыми ножками топает, ей по четвертому годочку. Марфуше-царевне нет и двух. Обе девки больно утешные, в сарафанчиках алых, коски торчат с косоплетками, щеки у обеих нарумянены, смеются обе. Шум стоит в царицыных кельях, смех, возня, бабья, девичья болтовня, подолы шуршат, боярыни ближние павами плавают. Тут сестрица царицына живет, Анна Ильинишна, морозовская жена, старого боярина Бориса Иваныча, каждый день наряды меняют, княгиня Репнина Василиса Фоминишна — толстющая, квашня квашней, еле ноги распухшие таскает, да Шереметьева Маремьяна Дементьевна, из грузинок, лихая, черноглазая, черт чертом, да еще Салтыкова Фекла Михайловна — ну Фекла Фекла и есть, — да матушки и нянюшки, да сенные девки.
        Много!
        Спят по кельям вповалку, царицыны жильцы по коридорам шныряют — ну какой тут порядок может быть?
        А рядом, тут же, и патриарх Никон в кельях живет.
        Сперва на Москве патриарх приказал от чумного наваждения заложить в царевом Верху в Кремле все окна, чтоб язва не прошла. Заложили, а люди все мрут. Ну и увез патриарх царицу из Москвы, оберегает он царицу. Соблазн большой! И самому патриарху еще больших годов нету, еще в крови мечтанье, а царица как цветок румяна, девки по двору мимо кельи бегают, патриаршьи чернецы, как стоялые жеребцы, фырчат, глазами зыркают. Разве это монастырь! Блудилище!
        И свирепеет патриарх день ото дня — из трапезной, почитай, не выходит, суд да расправу чинит над попами: кого плетками стегать велит, кого на цепь сажает, кому литургисать[103 - Служить литургию.] запрещает, — стон, плач, крики, неблагочинье.
        Гневен сидит патриарх, четки перебирает, очами сверкает, а за окном дождь анафемский, холод, из-за дверей царицыны девки поют ладно:
        Уж ты душечка, красна девица,
        Чернобровая радость, черноглазая,
        Зла присуха молодецкая…
        Иногда глаза патриарховы даже и в немецкие очки не видят от гнева. Пишет ему донос из Тобольска архиерейский дьяк Евфимий Струна:
        «А тот, господине, распоп[104 - Расстриженный поп.] Аввакумко, что меня бил да по церкви волочил, тебя, государь великий, бесчестит всякой лаею — ты, патриарх-де овчеобразный волк! Я-де высмотрел его, сатану, давно, великий он обманщик! В окно из палаты деньги нищим мечет, едучи, золотые кидает народу. А народ-то слеп, хвалит — «государь миленькой, не бывало такого от веку!» А бабы молодые и черницы в палатах у патриарха временницы, тешат его, великого государя пресквернейшего! Антихрист он! А иные речи и сказывать соблазнительно!»
        Встал Никон, борода взъерошена, глаза в икону упер, перекрестился.
        - Дьяка послать! — крикнул могуче он, перекрывая все другие звуки.
        Песня оборвалась.
        Вбежал дьяк в долгом кафтанце, поправляя ремешок на волосах. Никон указал ему на стол:
        - Садись! Пиши враз наш, святейшего патриарха, указ. В Сибирский приказ. Оного распопа Аввакумку Петрова из Тобольску слать дале, на Лену-реку, за то, что лает да бранит патриарха…
        В дверь кельи царицы постучали:
        - Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
        - Аминь! — зааминила царица.
        Со скрипом распахнулась дверь, вошла боярыня Морозова Федосья Прокопьевна, молодая, что цветок полевой, что недавно за вдовца Морозова Глеба Иваныча, боярина, брата Бориса Иваныча, вышла. Стала смирнехонько в темной телогрее, тонкие ноздри дрожат, поклон отдала, тянет царице Марье грамоту:
        - Отписка тебе, матушка царица, с Москвы.
        - Окурена ли серой-то? — спросила царица, протянув было руку, да отдернула назад. — Сама ты и чти. Алеша-то мне не дает, ножками бьется.
        - Через огонь грамотка переслана, как можно! — сказала Федосья Прокопьевна и зачитала внятно:
        - «Спрашивала ты, матушка царица Марья Ильинишна, и царевич Алексей Алексеевич, от князя Пронского Михайлы Петровича вестей, что деется на Москве. И отвечает вам, государи мои, Хилков, — другой Иван Иваныч. Волею божиею боярин князь Михаил Петрович Пронский чумою помер, а на другой день боярина князя Ивана Васильевича Хилкова не стало же. А окольничий князь Федор Андреич Хилков лежит при смерти же, болен, да я, холоп ваш, с часу на час жду смерти же. А поветрие моровое на Москве не утишается и теперь больше прежнего. И в монастырях, государи мои, на Москве в Кремле — в Чудове, в Вознесенском и на Троицком, и на Кирилловском, и Спасском, и на Симоновском подворьях, и в Китае-городе — в Богоявленском, Знаменском, и в Ивановском, и в Рождественском, и за городом — у Спаса на Новом, и в Андроньеве, и в Девичьем, и во всех монастырях старцы и старицы померли многие. И казны стеречь некому, и церкви в Кремле стоят без пенья.
        А торговые люди в лавках, и хлебники, и калашники в харчевнях не сидят, а торговые ряды все заперты.
        А учали теперь быть дожди великие и дни посморные. А на боярских, государи, и окольничьих, у думских и ближних людей дворах жильцов осталось людей по два, по три.
        И грабежи, государи, объявились: в Белом городе разграбили Осипов двор Костяева да Алексеев двор Луговского, и иные многие выморочные пустые дворы грабят, а сыскивать, государи, про тех воровство и воров унять некому.
        А у тюрем, государи, стояло стрельцов по 30 человек, да от черных сотен целовальников и сторожей по 26, а иные и целовальники, государи, и сторожа по тюремным дворам — волей божьей померли, да и тюремные сидельцы от язвы каждый день мрут.
        И впредь, государи, от воров, от тюремных, и от литовских людей, и от крымских татар, которые в плену, как бы дурна не учинялась, а оборониться, государи, и воров унять некем. И о том, великие государи, вы нам, холопам своим, государев приказ объявили бы…»
        Царица слушала чтение, широко раскрыв глаза, подняв черные брови.
        - Господи боже! — всплеснула она руками. — Вот страсти-то! Отдай жильцам, Федосьюшка, пусть снесут патриарху. Ну их!
        Морозова застыла, сжав кулаки, ноздри раздулись, глаза горели.
        - Он, царица матушка, патриарх, тому всему виновен! — выговорила она глубоким голосом. — . Из-за патриарховых затеек посылает господь казни нам, грешным. Все из-за проклятых греков! Патриарх крест нарушил! Иконы на пол бросает да колет!
        - Федосья! — строго сказала царица Марья. — Не блажи! Иди, тебе говорят. Пошли Прошку-жильца, пусть снесет грамоту государю патриарху.
        Морозова повернулась и вышла, опустив голову, покрытую сверх повойника широким черным платом.
        …А греки все ехали и ехали на Русь.
        Дудел берестяной рожок, хлопал длинный кнут, стадо медленно подходило к реке, входило в воду отдыхать в жаркий полдень. Над берегом холм, на холме в стенах, в башнях город Путивль, блестят кресты церкви; из-за реки стены, холм, город отражаются в зеркале воды.
        Река Сейм — граница между Украиной и Московским государством. С украинской стороны из леса, по дороге к реке, выехало шесть больших двуконных повозок — пять из них крыты лубом, одна громадная бурая карета. Кругом лихо рысили усатые украинские казаки в бараньих черных шапках с красным верхом. Двое из них поскакали к воде, смотрели из-под руки на московский берег — там у таможенной заставы краснели стрелецкие кафтаны, стоял паром.
        Повозки подъехали, с козел щуками прыгали хохлы в холщовых, мазанных дегтем шароварах и рубахах, шли к воде, пили, закуривали люльки.
        - Эгей-гей! — закричал через реку казак. — Паром давай! Швидко! Эгей!
        Стрельцы за рекой зашумели, замахали руками, наверх, в город, где похилились под башней ворота.
        - Эй, едут! — кричал Хренов, стрелецкий десятник. — Греки! Гре-е-ки едут!
        Хренов прыгнул на паром вслед за стариком паромщиком, схватились оба за березовый канат, изогнулись, и паром поплыл, шурша в камышах да в купавках.
        Из городских ворот к реке катились, бежали к реке московиты, несли хоругви, иконы, сверкавшие под солнцем, блестели поповские ризы.
        В повозках гремел твердый говор, будто доски падали одна на другую, то говорили арабы, но не выходили — холодно.
        В одной повозке наконец выглянуло смуглое до черноты лицо с бородкой клинышком, человек завозился, вылез — молодой монах в узкой, охлестнутой рясе с широкими рукавами, в высоком, как труба, черном клобуке с широким донцем. За ним монахи полезли и из других повозок, собрались у колымаги, высадили оттуда сутулого старца в лиловой мантии, темноликого, что твой мурин[105 - Негр, араб.], огнеглазого, с клювом орлиного носа, торчавшим из седой бороды.
        - Владыко святой! — затарахтел по-арабски молодой монах. — Граница! За рекой — Русия!
        Старец огляделся, поправил клобук и, взмахнув полами мантии словно нетопырь крыльями, благословил обеими руками Путивль.
        Там забрякали колокола.
        Старец возвел очи к небу, сложив набожно руки:
        - Боже! Отпусти нам наши грехи, если нам не придется благополучно оставить эту страну!
        Дорога на Москву была несвободна: путивльские воеводы давно имели инструкции не пропускать греческих монахов разных монастырей в Москву чаще чем раз в шесть лет. Монахи эти ехали за царской милостыней да везли с собой разные товары и деньги. Товары они в Москве распродавали, закупали меха — горностая, соболя, белку — и увозили с собой беспошлинно, чтобы выгодно, торговать ими в Константинополе, в Венеции, в Генуе.
        Но тут дело было особое: на этот раз в Москву ехал патриарх Антиохийский Макарий — его давно звали к себе царь и патриарх Никон. Не первый это был патриарх, едущий в Москву. Несколько лет тому назад проезжал этой дорогой Паисий, патриарх Иерусалимский и всея великия Палестины, человек, соединивший византийское лукавство с турецкой льстивостью.
        Лукавый грек Паисий был поражен силой Москвы, он видел перед собой быстро растущее и крепнущее государство, увидел его могучий, трудящийся народ. Понял он и Никона, тогда еще Новгородского митрополита, его властолюбивый, энергичный характер, его влияние на царя оценил и пожаловал Никону хризобуллу[106 - Грамота с золотой печатью.], восхваляя в ней золотыми письменами деятельную веру Никона, даровал ему право на мантии носить красные источники — рубиновые узоры, знаменующие потоки Христовой крови.
        Надо было прельстить Никона, надо было овладеть этим простым мужиком, привязать его к греческим иерархам, изнывающим под мусульманским игом царьградских везирей и городских вали.
        - Благословенна Московская земля! — умиленно говорил тогда патриарх Паисий. — Земля в землях она! Беда одна — духовенство и народ у вас простой, грубый по нраву. Надо, чтобы Русь брала себе за образец просвещенных, образованных греков, их богословие, их древний обычай!
        Жадно слушали царь и Никон такие слова греческого патриарха. Хитрый же гречин рассчитывал направить доверчивую, простую силу Москвы против турок, выгнать их из Константинополя, сбросить полумесяц и вновь поставить крест на храме Софии.
        Паисий отъехал вскоре же восвояси, богато одаренный царскими щедротами, но голос его для московских высоких простецов остался гласом божьим. Никон, пока сам не стал патриархом, молчал. Но, сев на патриарший престол, выполнил патриарх Московский и всея Русии Никон совет Паисия, патриарха Иерусалимского и всея великия Палестины: своим указом приказал он народу всей Московской земли креститься тремя перстами, по образу греческому.
        Побывал затем на Москве патриарх Константинопольский Афанасий, да заболел и скончался на обратном пути.
        Теперь в лице Макария на Москву пробирался уже третий патриарх.
        Ехал кир[107 - Господин (греч.).] Макарий медленно, много петлял. Выехал он сперва в землю Волошскую да Молдавскую, чтоб оттуда, уже тайно от турок, побывать в Москве. Ему долго пришлось пережидать, пока восставший на Украине Богдан Хмельницкий дрался против королевских польских войск. Только после Переяславской рады мог двинуться Макарий в Москву. В свите патриарха был его сын, дьякон Павел Алеппский.
        С великою честью встретил паром на московской стороне воевода боярин Зюзин с дьяками, долго молились в соборе, еще дольше сидели они за воеводскими столами, опять молились за вечерней, и только к вечеру гости, еле живые от усталости, добрались до Приезжей избы.
        Владыка Макарий сразу же ушел в отведенную горенку, а дьякон Павел сидел долго у стола и записывал впечатления дня в свой дневник, из предосторожности, на всякий случай, расхваливая все, что видел:
        «Дивилися мы на порядки духовные у московитов, — писал он по-арабски. — Все, от больших людей до бедняков, тверды они в обрядах и в вере… Службы церковные блюдут строжайшие, бьют земные поклоны без счета, не едят сами и не дают нам есть, пока не отойдет обедня. Сегодня мы чуть не умерли с голоду».
        «А за столом у боярина и воеводы Зюзина нас заставляли пить крепчайшее вино, от которого голова шла кругом. Мы за столами еле сидим, а уж благовестят к вечерне. Вот твердость в вере! Московиты и в церкви стоят как каменные».
        И приписал раздумчиво:
        «Один бог знает, удастся ли нам выбраться отсюда!»
        Дьякон поднял голову, прислушался. Что такое? Сальная свеча озаряла продымленные бревна избы, за перегородкой молился патриарх, под столом храпел поп Зиновий. Душно. Нет, все тихо.
        «Боже, какие же муки придется нам еще терпеть? А вернемся — как встретят нас проклятые бусурмане? Не любит везирь, чтобы турецкие люди ездили в Москву», — думал Павел.
        Что-то словно мелькнуло в лунном окошке, дьякон положил калам[108 - Трость для письма (араб.).] на стол, тихонько обошел по стенке, посмотрел.
        Так и есть! За окном голова в стрелецкой шапке прильнула ухом к самой слюде.
        Дьякон ухмыльнулся, вернулся, сел за стол, заскрипели, но песку удалялись шаги. Вдали лаяли собаки.
        «Предупреждали нас еще в Киеве, — писал дьякон, — что в Москве иностранцы должны быть очень осторожны. Знающие люди говорят, что те, кто хотят укоротить свою жизнь лет на пятнадцать, должны ехать в Московию, жить там как подвижники, — в воздержании, в посте, за чтеньем священных книг, вставая для молитвы в полночь. В стране московитов нельзя шутить, смеяться, веселиться, нельзя курить опий и гашиш. Здесь нет музыки, — говорят, патриарх приказал сжечь недавно пять возов гуслей, гудков, дудок.
        И здесь за всеми московиты подсматривают в щелку и, если что увидят неугодное, ссылают в Сибирь, чтоб наказанный ловил для царя белок и соболей. Сибирь — это значит страна мрака и отчаяния…
        Нас попы-черкасы[109 - Украинцы.] предупреждали, чтобы мы в городах не смотрели слишком внимательно на московские пушки, на городские стены. Кто это делает, тех сажают в тюрьму, как турецкого шпиона. Господи, спаси нас, дай вернуться домой!..»
        - Дьякон! — тихо позвал патриарх. — Не спишь? Поди-ка сюда!
        Дьякон высунул голову за перегородку — патриарх сидел не в своем обычном кресле, а на твердой простой лавке, в сирийском полосатом кафтанчике, выглядел тревожно. Архимандрит Иосиф спал на той же лавке, скорчившись под кислой овчинной шубой: он был из жаркого Дамаска и все время зяб.
        - Не спишь, владыко? — шепнул дьякон.
        - Не могу, сын. Что-то ждет нас в Москве? А каковы стрельцы? Видел? Страшные! Как наши янычары. Все сделают, что им ни прикажут!
        - Сказывают, владыко, царь вот-вот Смоленск возьмет. А где победа, там царская ласка, владыко.
        - Воевода-то мне шепнул под рукой, — заговорил патриарх, — в Москве чума. Чу-ума! Ну куда мы едем? Зачем? Не за милостыней! За смертью! В Москве люди на улицах падают, пузыри по всему телу. Блюют черной кровью. Мру-ут! Горе! Как доедем? Зачем? Царь-то на войне, патриарха-де в Москве нету. Что делать будем? Ох, горе, горе!
        Патриарх Макарий вскоре же двинулся из Путивля. Лошади едва тащили колымагу и повозки по лесным дорогам.
        «Солнца не видим, — записывает дьякон Павел, — едем лесом, дожди бесперечь, грязь всюду… Опасность на каждом шагу: слева могли налететь ляхи, справа — конные та-таре. На дороге засеки да завалы сплошные, деревья повалены ветками к врагам на десятки верст. Заезжих дворов тут нет, это не Украина, — в поле не раз ночевали. Что ни город — крепость со стенами и башнями, и каждое воскресенье вокруг стен идут они крестным ходом, чтобы крепче были стены.
        А проехали мы леса — пошли широкие поля: пшеница яровая, очень хорошая, рожь, горох, просо, лен, конопля — всего больше, чем на Украине у казаков, потому что там война. А белых, синих, красных цветов на лугах столько, что глаз не отвести».
        6 августа путники были уже в Калуге, куда патриарх Макарий не мог въехать в своей колымаге: она не пролезла в ворота под башней. Был Преображенья день, и патриарх служил обедню в поле, благословлял плоды — калужане принесли множество превосходных яблок и груш. Патриарха встретили хлебом-солью, каравай хлеба весил полтора пуда.
        В Калуге полегчало — патриарх со свитой сели в убранные коврами струги и поплыли по Оке-реке в Коломну.
        В Коломне путешественники стали надолго — надо было выжидать, пока не избудет земля чуму, пока царь и патриарх не вернутся в Москву.
        Колокольный звон в Турции был давно запрещен, и колокольный звон у московитов умилил патриарха и его окружающих до слез.
        «Чума в Москве все больше, — записывает дьякон Павел. — Говорят, что умерло уже 40 000 московитов. Умерли в Москве почти все попы, церкви стоят без пенья».
        К патриарху Макарию со всех сторон пробирались в Коломну греки, молили:
        - Владыко, как поедешь назад, возьми, увози нас с собой! И ты бы сам, владыко, жил бы не в городе, а в поле.
        Но с войны шли радостные вести. «Царь Алексей взял Смоленск, — записывал Павел.; — Взято, кроме того, еще 49 городов, перебито множество народу… Сто тысяч попалось в плен — пленные стали очень дешевы: восемь мальчиков и девочек можно было купить за один рубль!»
        «Взят Могилев! — записывал Павел. — Царь пожаловал Хмельницкому царскую шубу со своего плеча, булаву, знамя. Казачьего войска будет 40 000!»
        «Царь силен, потому что его поддерживают богатые люди, — рассказывает дьякон, — они дают денег на войну против ляхов. Один московский купец дал 600 000 рублей — вот как богата эта земля. Как богаты эти люди! Купец этот знаменит, у него в Москве роскошные хоромы. Троицкая лавра дала 100 000. Патриарх давал сто сундуков с деньгами, да царь не принял. Войска у царя — 700 000 человек. 300 000 человек одной гвардии! 50 000 человек — в панцирях!»
        «Московиты так богаты и сильны, — записывал, поражаясь, араб, — что нам надо бы перенимать обычаи у них, а не им у нас!»
        «О, какая здесь жестокая, морозная зима! — записывает дьякон Павел вместе с другими мелочами. — Коломна завалена снегом. От мороза трещат дома. В избе днем темно — все окна промерзли, покрыты толстым льдом. Так холодно, что мы даже молиться не можем. Дни короткие, ночи длинные, сальная свеча у патриарха коптит, мы, как все, сидим с лучиной».
        «На базаре продают все мороженое: мясо, молоко, масло. Битые свиньи стоят в санях как живые. Все удивительно дешево — мы купили сотню кочней капусты за шесть копеек. А воду нам носят в ведрах из липовой коры. А какие злые собаки у русских!..»
        Все необычно в этой земле, все поражает автора.
        «Московиты ездят на санях, легких и быстрых, как каики[110 - Легкие лодки.] на Босфоре!»
        «У украинцев в церквах поют сладостно, нежно, умильно, а у московитов поют не учась и все больше басами».
        «Вдовый поп у московитов служить не может — идет в монахи, пока не исчезнут мечты».
        «Они хоронят своих покойников в долбленых гробах».
        «Хозяин нашей избы, епископ Павел Коломенский, сидит в заточении у патриарха Никона, потому что спорил против него».
        И приписывает над этой записью:
        «Брат читатель, обрати твое внимание на столь крепкое управление церковью, на такие наказания, на такие строгие порядки!»
        Ухх! — ухнул мороз в углу, и калам дрогнул в черной руке дьякона. Ух!
        Во время самой чумы отпраздновала Москва первую победу под Смоленском. Кто умер, тот словно был мертв вдвойне — ведь он не услышал такой радости. А кто еще оставался жив — вдвойне был радостен: и тому, что жив, да и рад победе Москвы.
        А в ладные хоромы князя Ряполовского на Волхонке под осенним дождем принесли сеунчеи те великое горе.
        Княгиня Анна Яковлевна Ряполовская, покрыв голову черным платком, вторые сутки не вставала с колен перед иконами. Муж ее, князь Ряполовский Василий Степанович, убит был под Смоленском.
        - Ударило его, князя, ядром прямо в грудь, изломало его всего как есть, — рассказывал княгине Васька Данилин, уперев дерзкие глаза свои в пол, терзая в руках красную, с меховой опушкой шапку.
        Анна тогда как стояла, так и опустилась на скамью у стола, бледная как мел, схватив обеими руками голову.
        «Ты! Ты! Ты! Виновата ты, худая жена! Ты вымолила князю гибель, ты! Не тебе ли, мужней жене, снился тот, огнезарный, кудрявый, ласковый, что приходил в лодье с моря…»
        - Храбр был князь! Неукротим! — тихо повествовал Васька. — Как приступался к стенам Смоленска, а стены-то — во! — показывал он руками. — Ударило его ядро, махнуло только огнем. Ничего мы не нашли от князя… где руки, где ноги…
        Замолк. Княгиня Анна подняла на молодца скорбные глаза:
        - Поди, господь с тобой. Тебя приветят…
        Пали уже сумерки, Данилин сидел в людской избе, окруженный дворовым людом. Горела, треща, лучина.
        Мужики сидели на лавках, бабы — тут же, щеки на ладонях.
        - Так разорвало, значит? — спросил чей-то шепот.
        - РОзорвало.
        - Жаден был, черт! А и на стену-то покойник лез затем, что жаден.
        - Княгиню жалко! — вздохнула баба.
        В наступившей тишине издали вдруг донесся жалкий бабий вопль:
        Уж ты встань, восстань, любимый мой,
        Пробудися ты от смертного сна…
        - Ишь как, бедная, убивается! — сказала та же баба. — Уж и любила она, стало быть, его! И с чего?
        Глава восьмая. Победа
        Патриарх Антиохийский Макарий просидел в Коломне до конца января, пока воевода Коломенский получил указ — ехать ему, патриарху, в Москву, встречать с войны царя. Зима была солнечная, мороз большой, сани патриарха, запряженные гусем, борзо неслись лесом, где сосны и ели вытягивали к ним белые пухлые лапы на зеленом подбое, за санями едва поспевали дровни со свитой и с подарками.
        В Москву патриарх Макарий въехал 2 февраля, на праздник Сретенья господня, когда зима с весной встречается. Закончилось его путешествие из Антиохии в Москву, без десяти дён оно длилось три года. Гости выглядывали из саней, дивились тройному кольцу московских стен, множеству церквей и особенно — малолюдству улиц: народ сильно убавила чума.
        Гостей поместили в Кремле, в подворье Кирилло-Белозерского монастыря, где патриарх и ждал возвращения царя.
        «Тут, в Москве, мы направлены на путь подвигов, трудов, стояний, обеден, — записывает дьякон Павел в своем дневнике, — на путь самообуздания, совершенства и благонравия, страха и молчания. Шутки между нами и смех совершенно исчезли, ибо коварные московиты все время подсматривают, подслушивают, наблюдают за нами, чтобы донести царю и патриарху Никону. Поэтому мы строго следим за собой, не по доброй воле, а по нужде мы ведем себя по образцу святых угодников — против своего желания. Бог да избавит нас от них!»
        3 февраля вернулся в Москву бегавший от чумы патриарх Никон из Вязьмы, где он с царем встретил праздники Рождества и Крещения. 9 февраля приехала в Москву царица, в тот же день царь прибыл в подгородный свой дворец в пяти верстах от Москвы, где ночевал, а в Москву царь Алексей въезжал 10 февраля.
        Над февральскими сиреневыми снегами, над сплошной овчиной утренних дымов над Москвой висело малиновое солнце. Лютые морозы выморозили злую чуму, и уцелевшие московские люди в шубах, полушубках, в тулупах, в меховых шапках все устремились к Земляному валу встречать царя Алексея с Можайской дороги. Звонили колокола, пушки ухали так, что тряслась земля. Впереди царского поезда начальные люди несли отнятые у врага пестрые знамена, за знаменами шли попы в золотых ризах поверх шуб, без шапок, уши у них повязаны были платками, дымящиеся кадила в руках.
        Прошла полусотня стрельцов с метлами, разметая снег, и среди красавцев юношей в белых шубах, с серебряными топориками на плечах, в красной собольей шубе, без шапки, шел пеше царь Алексей, с ним рядом царевич сибирский, за ним — царевич грузинский, одетые каждый по-своему. Под руки провели боярина Морозова, тут же шел и окольничий Ртищев. В конце шествия ехали царские кареты со стеклами, в золоте, в серебре.
        Шествие двигалось медленно, молилось у каждой церкви.
        По дороге у шведского посольства стояли шведские люди, смотрели на великолепное зрелище. Патриарх Никон глянул на них, проходя, — шведы стояли в шляпах. Патриарх сказал слово, и тут же боярин Зюзин закричал во всю глотку:
        - Шапки долой!
        - Шапки долой! — закричал и народ. — Шапки долой! Ишь вы!
        Шведы сдернули проворно меховые шляпы.
        С Красной площади встречу шли «честные люди» Москвы — торговые, посадские, с хлебом-солью, с подарками царю.
        На пяти серебряных больших блюдах под солнцем горели как жар четыре тысячи золотых, прикрытых красной тафтой, двадцать кубков золотых, да золоченых сорок четыре, да рукомойник золоченый. Все эти «дары» были даны лишь напоказ, выданы из казны Большого дворца — таков был порядок.
        На Красную площадь собралась вся Москва, охватила Лобное место, царь подымался по ступеням, колокола Василия Блаженного и кремлевские били оглушительно, потом смолкли враз.
        Царь с Лобного места кланялся на все четыре стороны и спросил громко:
        - Люди московские, все здоровы ли?
        Народ ударил земно, хоры грянули многолетие, опять били пушки в колокола, опять кричал народ.
        Крики, колокола, пушки, солнце, блеск снега, золотые орлы на башнях, зубцы красных стен Кремля, стаи голубей свидетельствовали въявь, что с московского народа наконец снято клеймо старинного унижения, что Московская земля свободна, что отобран от врагов Смоленск, что освободила землю та же сила, что ее и построила, — безмерная сила народа.
        Никон-патриарх стоял прямой, как яровая сосна. Этой победой он побеждал римского папу! Господь бог был явно на стороне Москвы! Не Рим, а Москва, не папа, а он, Никон, мальчик Никитка, — вот кто божий наместник на земле.
        Крепко билось и сердце царя Алексея. Ведь это он привел рати под Смоленск. Он поедет по весне опять на войну, пойдет на Вильну, на Гродну. Патриарх говорит, что все это делает бог… Бог-то бог, конечно, бог, да патриарх не хочет, должно быть, видеть, сколько тягот на нем, на царе! Ратных-то людей не хватает. Где их брать? Дают дворяне датошных людей худо! Люди бегут на Дон! В вольные казаки! В Сибирь! Серебро нужно, а серебра нет, денег мало. За рубежом, в чужой земле, плати за все серебром: нельзя чужой народ обижать — встанет он, к Польше потянет! С черных же людей все взято, что можно, — и подати, и подворные, и запросны[111 - Займы на войну.] деньги.
        Великие заботы даже в великий час победы не оставляют Алексея, вьются в царской голове, как черные мухи. Надо добиваться окончательной победы. Победа! Что будет! Уж теперь шляхта со всех сторон говорит, что его, царя московского, она изберет польским королем. Не королевич Владислав, не король Жигимонт, а он, московский царь Алеша, сядет на престол Москвы да Варшавы! Честь! Сила! Слава! Украина уже под его царскою рукою. А там и до Крыма черед дойдет, до великих степей. И до Риги на море!
        И твердеет сердце царя от таких мыслей. Патриарх вот все его наставляет: «Молись!» Бог-то далеко, а заботы близко. Говорит патриарх — священство выше царства. Да что он, Никон, без царя может! Теперь уж и в Москве приходится стрельцов посылать — бунтуют против Никона его попы да монахи. А ежели народ весь эдак забунтует?
        От дыхания над Красной площадью стоит облако пара, десятки тысяч глаз глядят безотрывно на царя. Эти люди в тот миг великого торжества победы готовы были с восторгом вынести все — и растущую недостачу и дороговизну хлеба, и смерти, раны, болезни, саму чуму и боярские правежи. Пришла вот победа. Непременно придет, объявится. великая народная правда, великая слава, придет светлая, мирная, трудовая жизнь в общем достатке.
        Закачались хоругви, звезды, фонари — шествие потекло рекой в Кремль. Против Вознесенского монастыря царь остановился, опустился на колени прямо в снег, отбил три земных поклона надвратному образу и, приняв пудовый хлеб-соль от монахинь, двинулся дальше.
        Вечером, после жаркой мовни, розовый, разморенный на торжественном обеде, царь отдыхал в покоях царицы. В сводчатой палате жарко от изразцовых фигурных печей, по стенам толкутся боярыни, мамки, няньки, сенные девки, дурни и дурки — верховая челядь, ласковая, льстивая, улыбчивая, низкопоклонная, хитрая и угодливая. На столе горят восковые свечи, царица Марья в кресле сидит, ровно божья мать, на крепких своих коленках держит царевича Алексея. Царевич таращит глазенки то на мать, то на отца, то на свечи, грызет кулачок, смеется, уже зубки растут, тянется к блестящей рукояти отцовской сабли.
        - Ишь ты, мал-мал, а саблю давай! Ха-ха-ха! — смеялся царь. И царица- восторженно прижала дитя к груди.
        - Ах-ах-ах! — заахали, закачали головами старые и молодые боярыни в высоких очельях с поднизями, в цветных повойниках. — Весь в батюшку! Воин будет! Богатырь!
        - Ясней ясного, верней верного! — изрекла важно тучная боярыня Репнина. — Победоносец! Удалой молодец!
        Царь посмеивался. Снял с пальца кольцо с крупным венизом, посверкал против свеч красным его огоньком, дал царевичу в ручки, тот схватил игрушку, засунул в ротик.
        «Моя замена! — подумал царь. — Наследник!»
        И вдруг потемнел — отогнанные было прочь заботы снова налетели черным роем.
        - Расти, Алеша! Я уж пойду! — сказал царь, подымаясь, одергивая рубаху, натягивая кафтан. — Прости, царица, недосуг! Дела!
        У царицы вытянулось огорченное лицо, а за нею у всех баб. Царица заплакала, а за нею заплакали и все боярыни, мамки, няньки. Только царь вернулся — и уж недосуг! В дороге из Вязьмы ехали хоть вместе, да как ехали-то — ночевали в курных малых избах, все на людях, ни подойди, ни приласкайся. Недосуг! Дела! Уж нет ли разлучницы какой? Лиходейки? Колдуньи?
        Шушукались, шептались, трясли головами жёнки на царицыном Верху, а царь сенями, переходами, гульбищами, галдарейками шел к себе, ближние люди топали за ним, жильцы со скрипом размахивали перед ним двери, замирали при его проходе, подмигивая из-за его спины впереди стоящим.
        Сел царь в кресло с орлом, локти упер в стол, лицо умял в ладони. Заботы. Сиди в двадцать семь лет вот один у себя, а все равно не один. Вшами грызут заботы, не отстают, как псы. Бояре вокруг грызутся. До Соляного бунта царь верил Морозову Борису Иванычу словно богу. А кто виноват в бунте? Он, Морозов! Он казну собирал на соли, он деньги на правежах выколачивал, а царю пришлось земные поклоны перед худыми мужиками бить, просить — Морозова не убивать. Это помазаннику-то божьему! Рожоному царю-то! Коли ты ближний боярин, то делай дело оглядчиво, а не диким обычаем. Борис Иваныч ныне снова в Кремле, а все равно не лежит у царя к нему душа. Не-ет!
        - Жильцы! — крикнул царь, кулачком застучал об стол.
        Влетел Семен Кудряшов, пружиной согнулся, выпрямился, сверкнули готовностью и угодливостью соколиные очи.
        - Сень, а Сень! — сказал царь, пожевав губами. — Сбегай к патриарху — царь милости просит, пожаловал бы владыка к нему. А то у него, царя-де, с походу ноги гудут, устал.
        Пробило уже четыре часа после захода солнца, когда в царевом Верху послышалось пение, топот кованых сапогов.
        Царь качнул головой: «Живем в соседях, крыльцо в крыльцо, а патриарх один не ходит, всегда с высокой честью».
        Дверь распахнулась, двое жильцов стали на пороге царевой комнаты, в дверь, наклоня, внесли толстую горящую свечу, за ней большой крест, за крестом в зеленой бархатной мантии явился патриарх.
        Все по чину — царь благословился, царь и патриарх поликовались, воссели на кресла.
        Два владыки — небесный и земной.
        - Отче святый, — сказал царь, — что сотворим? Как шведов в посольстве держать будем? Ждут они?
        Неслышно ступая по ковру, выдвинулся из-за кресла царя незаметно явившийся Федор Ртищев, — он тут как тут! С поклоном раскинул он по столу чертеж Польши, Литвы, Белоруссии, Украины, поставил на стол четыре свечи в шандалах, с поклоном же отступил назад, в тень, за кресло.
        Словно его и не было!
        Неслыханны были успехи московских ратей за первые полгода войны, тут вот они на чертеже, все видать:
        - Большая часть Речи Посполитой занята москвичами, колосс шатался на глиняных ногах.
        С Новгорода, со Пскова шли рати воевод Шереметьева, Стрешнева, которые взяли Речицу, Двинск.
        Рати воевод Шеина, князя Ивана Андреича Хованского — Тараруя — прошли с Великих Лук на Полоцк, Дисну, Друю, Глубокое.
        Сам царь Алексей взял Смоленск, его рати пошли дальше, взяли Оршу и Шклов, а также Могилев.
        С Брянска вышел воевода князь Трубецкой, прошел на Рославль, Мстиславль, Копысь. Украинский полковник Золоторенко шел по Днепру вверх, взял Гомель, Старый Быхов.
        Воевода князь Волконский, ведя рати с Киева, занял Мозырь, Туров, Пинск. Гетман Хмельницкий с Киева же нацелил свои силы на Белую Церковь, Каменец-Подольск, Львов.
        Свет восковых свеч хлещет на чертеж, сквозь узкие окна смотрел в комнату народившийся недавно ясный полумесяц, и, словно паря по аеру[112 - По воздуху.], «священная двоица» смотрела на карту. Или впрямь решалось бесповоротно соперничество Москвы и Рима? В целой полусотне занятых городов уже стоят московские стрельцы, правят московские воеводы, поют в церквах московские попы.
        Перед приездом царя в Москву пришло свейское посольство, и уже было царю известно, что новый король шведский Карл Густав X хочет быть с царем в союзе и рвется вместе с царем идти войной на Польшу. Что делать? Вот она, державная забота.
        Но забота мучила не одних царя да патриарха. Дверь распахнулась, жилец Сенька Кудряшов доложил:
        - Боярин и воевода Борис Иваныч Морозов прибыл и просится войти.
        Царь обернулся к двери, патриарх насупился, сверкнул взглядом, но белая борода, разложенная по широкой груди, уже лезла прямо в дверь, стариковские глазки посверкивали остро и обиженно.
        Царь встал, шагнул встречу, вытянул обе руки:
        - Что ж, не отдыхавши, Иваныч, ты опять в беспокое?
        Морозов рукой коснулся ковра. На желтой, морщинистой руке не было ни одного перстня, отметил патриарх, да и наряд на старом хитреце был, почитай, смирный: шуба, кафтан, зипун — все черное.
        «Старый лис! — думал Никон, благословляя боярина. — Прознал, что царь меня позвал, и прибежал. Свои у него люди кругом».
        - Садись, Иваныч, — говорил царь, возвращаясь вокруг стола к своему месту, — садись! Ум — хорошо, два — лучше. Донесли мне — шведские-де послы прибыли со многими дарами. Что думаешь, с чем они прибыли, Иваныч?
        Морозов погладил бороду.
        - То милость божья, государь, — заговорил он и, посмотрев на патриарха, добавил — Да твое государево счастье. Шведский король, должно, хочет на супостата нашего ударить, на ляха. Добро! Нам же легче. Ян-Казимиру королю тяжелей! Господь нам помогает!
        Царь молчал, посматривая то. на одного, то на другого собеседника.
        - Владыка святой, что скажешь? — обратился царь к Никону.
        - Лово-ок шведский-то король! — бурно говорил Никон. — Налетел с ковшом на брагу. Мы наварили, а он пить собрался? Или наши рати свою кровь про шведа лили? На чужой лошади король пашет! Лово-ок. Шведы думают — нам они нужны, ино они сегодня при встрече и шапок не ломали. Стоят, прости господи, словно идолы! Твари! Тьфу!
        Патриарх был рассержен, голос звучал глухо, срывался. Эх, хорошо бы гневу всю силу дать, а то сердце как камнем завалило, да нельзя…
        Царь дипломатично тоненьким голосом рассмеялся.
        - Хи-хи-хи! Небо-ось, владыка святой, шапки-то разом посхватали. Дрожат, бедные, как наши гаркнули. Да чего шведам-то надо? Мы и без них обойдемся, — бормотал царь. — А, Иваныч?
        Морозов поднял глаза на царя.
        - Так-то так, государь! Только ежели со шведами вместе пойдем, будем в сбережении. И у поляков силы немало. Они сперва-то разбежались тараканами во все стороны, а после того, гляди, опамятуются. Ратное счастье переменчиво. На медведя легче идти с товарищем. Вдвоем! Польша-то еще сильна!
        - Господь наша крепость, он поможет своей милостью! — тихо сказал патриарх, меча гневные взоры из-под медвежьих бровей. — Ангелы небесные удесятерят наши рати!
        - Оно так-то так, владыка святой, — по-тигриному тихо мурлыкал Морозов. — Господь-то, конечно, поможет, да все нужно смотреть: нельзя ли чего и самим сделать? Шведы нам сильно могут помочь — поляки-то ихнего короля не хотят признавать, Ян-Казимир сам королем в Швецию ладит. Пря у них жестокая, а нам то и ладно. Шведы нам и силой помогут и денег дадут, а то нам с серебром трудно, государь!
        - Зиму-то наши ратные люди по городам просидят, отдохнут, а там и дальше пойдем, — сказал царь, постукивая пальцами по столу. И прибавил значительно: — Как шли летось!
        - И еще, государь, наш союзник гетман Богдан тоже хочет, чтобы мы со шведом договорились. Украине под сильной Польшей житья не видать! — настаивал Морозов.
        Царь медленно выпрямился в своем кресле.
        - Какой такой Богдан Хмель наш царский союзник? — гневно заговорил он.
        - Они вольные казаки! — ответил Морозов.
        - Какие же они вольные казаки, ежели под высокую царскую руку просились и государь изволил их принять? — вскипел Никон.
        - Так он, Богдан, и с королем Жигмонтом ладил, и к султану перебежать хотел, и в шведах крепости себе ищет. Рыбе-то — где глубже! — тихо говорил Морозов.
        - Неправо зришь, Иваныч! — сурово сказал царь. — Стар стал ты, боярин!
        В царской комнате тихо, уютно, душисто от жарких печей. И все-таки здесь разыгрывался великий бой. Подобно двум лесным коням — лосям, бились перед царем два вельможи, бились за благоволение царское, стало быть — за власть. Это он, старый хитрец Морозов, задумал и давно готовил войну, собирал казну, и за это же стал досадой царю. Видать, дело Морозова проваливалось, Никон его одолевал.
        Морозов понимал, что самолюбивый, скрытный царь никогда не простит ему пораженья, не позволит ему нападать на патриарха, который вместе с царем сладко тешился опасными, но увлекательными мечтаниями. Как показать царю, несмелому, нерешительному, но упрямому, на те топи, куда можно было ввалиться, идя за Никоном? Один мечтал стать патриархом Вселенским, другой уже именовал себя властелином Великой и Белой и Малой Русии, грезил о титуле короля Польского.
        - Государь, — говорил Морозов, — покаместь наши рати отдыхают — вороги действуют. Готовят нам великие крепости.
        Боярин распахнул шубу, из-за пазухи вытащил несколько склеек, стал разворачивать их.
        - Изволь выслушать, государь, чего пишут голландские куранты — в Посольском приказе наши толмачи эти вестовые тетради перевели.
        И властно обратился к Ртищеву, тыча пальцем в стопку:
        - Федор, чти-ка здесь раздельно.
        Ртищев взглянул на царя — тот кивнул головой:
        - Чти, чти, Михайлыч!
        - «Из Вендена пишут, — стал читать звонко Ртищев, — что в Цесарской области, в городе Регенбурге, польский посол живет. И просит тот посол у цесаря помощи против Московского государства, чтоб ему позволили австрицких ратных людей наймовать».
        Царь слушал, всем телом подавшись вперед.
        - И позволили? — спросил он перехваченным голосом.
        - Так, государь, — отвечал Ртищев. — Позволили. — И продолжал читать по отмеченным местам: — «А от свейского короля в Поморье[113 - В Померании.], и в Бремене, и в Гамбурге тоже гораздо много людей наймуют. А в городе Щетине места отводят, где табором тех людей быти, и множество наряду[114 - Пушек.] туда везут и всякий ратный запас готовят — латы, ядра и всякие снасти к подкопам и шанцам. Только никто не ведает, куда думают идти…»
        Ртищев стал искать глазами следующую отметку. Морозов, сложив руки на животе, крутил большими пальцами. Патриарх восседал и слушал недвижно.
        - «Из Лифляндской земли пишут и приезжие оттуда в Амстердам люди сказывают, что царь московский в Смоленске войска свои готовит, чтобы им дан указ в Польскую землю идти. А у поляков всюду причинные места, где недругам пройти, — уже укреплены. И у них таких же немало добрых ратных людей в сборе. А татарский посол его величеству королю польскому сказывал, чтоб король ему ратных немецких людей на помочь дал, чтоб ему со своими теперь войну вести против московских людей. И буде того не учинит король польский, так он, хан Крымский, велит своему татарскому войску в свою землю назад идти и в своей службе коруне[115 - Короне.] польской откажет».
        - Ага! — сказал царь.
        Среди слушателей прошло движение.
        Но Морозов поднял руку:
        - Погодь, государь! Греки, что с патриархом Макарием приехали, сказывали мне под рукою[116 - Секретно.], что поляки дали золота татарам и те послали сорок тысяч своих в Украину. Да дают полякам еще ратных людей и венгры да волохи.
        - Чти дальше, Михайлыч!
        - «И ради великого дня объявлено, что король польский велел в Варшаве большой съезд учинить, чтобы все сенаторы к сойму[117 - Сейму.] приехали и подумали бы, как коруне польской против московитов стоять. А пану Горянскому велел король идти в послах к свейскому королю, а сам король польский по вся дни[118 - Все время.] с господином польским гетманом и с иными сенаторами в думе сидят».
        Куда исчезли теперь блаженные мир и тишина, что после мовни на царицыной половине вошли было ненадолго в душу царя!
        - «И из Крыму татарский посол в Свею поехал, чему король польский не мало дивился: ему, королю, от татар помочи мало, они у него только землю польскую разорили и выдробили. А будут ли татаре помогать шведам, неведомо».
        - Ха-ха-ха! — царь засмеялся. — То-то оно и есть! Хитрые они люди, татаре!
        - Погодь, государь, — снова упредил Морозов. — Чти дале, Федор Михайлыч! Тута!
        - «Из Вильны, из Варшавы, из Гданьска пишут, что польские и литовские войска вельми[119 - Очень.] радеют, чтоб Могилев-город себе назад взять, только не могут его одолеть. Московские люди, что в Могилеве сидят, таково крепки, что ни на какой уговор даваться не будут, будут сидеть, биться до последнего человека».
        - Видишь, государь, что думают про нас ляхи? — сказал Морозов. — Они биться крепко хотят, и нам к тому готовиться нужно. Владыко святой, — обратился он к патриарху, — как разумеешь? Смоленск не конец войны, разве начало. Не ведает король польский, что ты, государь, учинить хочешь, а и то добро, что не ведает. Читай, Федор Михайлыч.
        - «А по сие время никто не ведает, где царь московский пробывает, а в Вильне сказывают, что царя московские люди окормили ядом да извели…»
        - Ох господи, царь небесный! — перекрестился царь. — Чего бездельники выдумали!
        Патриарх покачал головой:
        - Только разумные люди тому не верят. «На Москве, сказывают, по-старому готовятся воевать, хоть мор на Москве еще не унялся».
        - Ладно, довольно! — сказал Морозов, затем стал свивать столбцы. — Видать, государь, все немцы против нас Еуропой встают! Придется биться крепко. Как укажешь, чего творить? Коль в воду влезли, плыть надобно. Дело-то не простое.
        - Что ты ж скажешь, Иваныч? — тихо спросил царь.
        - Первое дело, государь: война — дело дорогое. В старину воевали просто — татаре на конях весь мир, почитай, взяли. А как? В землю чужую налетят, да ограбят, да дань наложат, да уйдут. Так нам нельзя! Ежели мы будем земли чужие налогами обкладывать, народ там будет бунтовать…
        - Не хуже нашего! — сказал царь. — Что ж нужно, Иваныч?
        - Деньги, государь! Серебро! Я, государь, раб твой, всю мою жизнь казну собирал. Сила государства — в серебре. А серебра у нас нету. В земли чужие пришедши, нужно за все платить, тогда и патриаршьим грамотам наши единоверные люди верить будут. А ежели мы налоги да подати брать там будем, да ихний народ необыкший на правежи нашим обычаем поставим али ратные голодные наши людей грабить учнут — конца войне не видать. Думаю потому так: Смоленск взяли — русское строенье, и ходить нам дале не надо. Там и стать. Король-то польский на нас не пойдет — его шведский король удержит.
        Пусть два медведя себе на гибель грызутся, а мы свою землю крепить будем!
        У патриарха даже в бороде шевелилось презренье, сумен стал и царь. Речи Морозова были несносны, поносны, тяжки обоим. Или сегодня на Красной площади не праздновали восторженно великой победы? Или царь не держал на руках своих мягкое, нежное тельце наследника своего, будущего короля польского Алексея Алексеевича? Или сегодня не доложили патриарху его бояре, что прибыл тайно от цесаря, из Вены, от самого папы посол, некий кардинал, хочет с ним видеться тайно же? Морозов-то на молоке ожегся и на воду после Соляного бунта дует!
        - У нашей державы или серебра не стало? — заговорил царь. — Али лесу у нас мало? Сала? Кожи? Поташу? Или нет Соболиной казны? Или мы нищие?
        - Государь! — Морозов прижал пухлую руку к груди. — Соболиная казна есть, все у нас есть, да чтоб за нее серебро выручить — нам нужен мир! На соболиную шкурку ни у польского пана, ни у польского холопа хлеба не купишь! Еуропа нам теперь за соболей чем платит? Порохом да свинцом? А нам серебро надо! Соболями воевать не будешь. Без денег дальше идти в польскую землю не след! Где деньги возьмем? Деньги надо!
        Давно Морозов хотел поговорить с царем, высказать ему свои помыслы, свои опасенья, чтобы удержать обоих великих государей от неверных шагов. Страшна была Морозову Еуропа, хоть и невелика, — недаром давно жила она устроенно, далеко, на тысячу лет, ушла она вперед Москвы в ремеслах и в учении. Правда, Польша сдала под натиском московских ратей спервоначалу, и еще сдаст, как сдает тетива от натяженья сильной рукой, а зато, собрав силы, вдруг потом грянет со звоном вперед, метнет злую стрелу?
        И народа московского тоже боялся Морозов: мог ли он, ближний боярин, царев дядька, забыть бушующую толпу, что хлынула тогда в жаркий июньский день к красному Кремлю, горящие гневом глаза черных людей!
        Значит, возможна была война, но только короткая, справедливая, такая, чтобы сразу же пришел прочный мир, чтобы победа сняла с народа бесчестье за прошлое разоренье, чтобы народ и дальше работал, все крепче строил свое государство.
        Из-за царского кресла медленно, неслышно в мягких своих сапожках снова выдвинулся Ртищев. Молодое лицо его сияло такой преданностью, таким усердием, что царь невольно шевельнулся к нему навстречу:
        - Ты что, Михайлыч?
        - Государь, дозволь слово молвить! — умильно проговорил Ртищев, волнуясь до слез, прижимая обе руки к груди. — Знаю я… Я знаю, как собрать деньги!
        - Как же ты знаешь, Михайлыч? — ласково спросил царь своего любимца. — Отколе?
        - Я в книгах вычитал, — скромно ответил Ртищев. — В Гишпании так же случилось, денег не было, так там гишпанский король указал бить деньги не с серебра, а с меди.
        - Как так с меди? — наклонились все трое к Ртищеву.
        - А так! Вот у меня пол-ефимка, — Ртищев вынул из кармана монету. — Выбито на ней: «Один рубль». И ты, великий государь, укажи, чтобы такие рубли били бы не с серебра, а с меди, а ходить тем медным рублям меж черными людьми, чтобы против серебряных безотказно. И, те деньги выбив, указать всем людям старое серебро сдать в казну, государь, а заплатишь ты им новыми деньгами. А серебро — в твоей казне.
        Благосклонно смотрел царь на своего молодого советника.
        И правда, не все равно черному народу, на какие рубли торговать? На серебро, на медь ли? Дело хоть было еще и неясно, однако впереди просветлело, какой-то выход намечался.
        Вот что значит — может человек на всяких языках читать! По тому гишпанскому образцу Москве теперь будет и дале воевать повадно. А дальше — что господь даст!
        Так думал восхищенный царь. Дверь отворилась, в комнату вошел Милославский, кувыркнулся царю в ноги, потом поднялся, пытливо глядел на лица советников: припоздал он, а что было говорено?
        - Эх, Илья Данилыч, — весело сказал царь, — теперь войну мы выдюжим! Вон как в иных землях люди-то делают: бьют деньги из меди ценой в алтын, а пишут на них: «Рубль серебром». Или и мы нешто этак не можем? Ртищев надоумил, спаси его Христос!
        - Что ж! — сказал царев тестюшка, ухватив с лету мысль. — Нам все одинако, чем бить ляхов — серебром ли, медью ли.
        - А вот чего боязно, — продолжал царь, — как бы с народом дурна не было. Ведь дело-то, владыка святой, обманное? Лжа медь за серебро давать!
        - Народ стерпит, государь! — махнул высокой шапкой Милославский. — Война! Сказывай, государь, когда шведских послов будешь принимать. Больно нужно!
        Однако прежде шведского посольства царь принял патриарха Антиохийского Макария — 12 февраля, в день св. Алексея митрополита Киевского, Московского и всея Русии, в день именин царевича Алексея, после именной обедни в Алексеевском монастыре. За патриархом Макарием приехали в его подворье три боярина, стрельцы и там взяли и понесли в Грановитую палату сто восемьдесят три блюда с подарками. Среди подарков патриарха Антиохийского были: иконы древних писем, часть креста, на котором был распят Христос, камень с пятнами крови Христа, греческое евангелие, древние пергаменты, панагия, резанная из кости Иоанна Крестителя, пук ярких иерусалимских свечей, ладан, коробка царского мускусного мыла, константинопольское мыло с амброй, иерусалимское мыло, алеппское мыло, манна, финики, пальмовая ветвь с листами.
        Царь и бояре стояли торжественно, смотрели так умиленно на убогие подарки, словно те были бесценны. Царь благословился у патриарха, поцеловал его черную душистую руку, обнялся, поликовался.
        - Ах, батюшки! Как я рад, что ты приехал! Как хотел я видеть тебя, получить твое благословенье, слушать твои мудрые советы! — сказал царь, монах-переводчик перевел его слова на греческий.
        Святейший Макарий возвел правую руку и, сверкая огненным взглядом, произнес:
        - Благочестивый царь! Пусть господь бог исполнит твои надежды… Да будет тебе победа над врагом! Да станешь ты впредь не автократор, не самодержец больше, а станешь монократор — монарх един над всем миром!
        Пир шел очень долго, — един обряд целованья царской руки и чаши занял четыре часа. Прямо из-за стола все приглашенные двинулись в Успенский собор, где стояли вечерню и заутреню, так что гости с Востока вернулись к себе в подворье только перед утренней зарей, измученные, усталые, потрясенные тем, что ели, пили, переживали, видели, и особенно тем, что царь сам ставил свечи перед иконами и пел на клиросе.
        Патриарх Никон подражал во всем обиходу царя. Царь угощал патриарха Макария — и патриарх Никон учинил тоже пир в его честь. Патриаршья столовая изба блистала золотой и серебряной посудой, за столами прислуживали стольники и чашники в красивых одеждах. Патриарх Никон восседал за отдельным столом, за отдельными же столами поменьше сидели патриархи Антиохийский Макарий и Сербский Михаил. Обед у патриарха был не хуже царского. Великий государь Никон тоже, как и царь, то и дело рассылал со своего стола блюда гостям. Стольники подносили кушанья с торжественным возгласом:
        - Великий господин патриарх Антиохийский Макарий! Жалует тебе от своих щедрот патриарх Московский и всея Русии Никон хлеб освященный!
        - Великий патриарх Сербский Михаил! Жалует от своих щедрот тебе патриарх Московский и всея Русии икры черной!
        Пожалованные выходили из-за столов и били Никону поклоны. Все время пели хоры и читали чтецы, как на пирах в Великом Дворце в Константинополе у императоров ромейских.
        Наступивший Великий пост своей строгостью привел в отчаяние арабских гостей. Дьякон Павел так записывает об нем в свой дневник:
        «Мы едим только соленую капусту, соленые огурцы да черный хлеб. Говорят, царь ничего не ест по целым суткам. Когда же кончится, о господи, это наше мученье?!»
        За такими торжествами и. пирами дело с приемом шведского посольства все откладывалось, до тех самых пор, пока не прибыли в Москву посол из Польши Галинский со свитой.
        День приема шведам наконец был объявлен, а накануне уже близко полуночи патриарший боярин Зюзин ввел в покои патриарха Никона тайно человека в русской овчинной шубе, в меховой шапке. Человек этот поклонился земно патриарху, за четырьмя свечами восседавшему на высоком кресле.
        Патриарх изрек:
        - Разоболокайся!
        Человек встал, сбросил шубу, кафтан, пимы и оказался в черной сутане с пуговичками от ворота и до подола, в черной шапочке на бритой голове, длинноносый, тонкогубый, с небольшой, недавно отращенной бородкой. Монах приблизился к патриарху, получил благословение и благоговейно облобызал крепкую руку.
        То был Петр Аллегретти, иезуит, тайно пробравшийся в Москву среди свиты польского посла Галинского, приехавшего, чтобы прощупать возможность мира. Родом словак из Рагузы, Аллегретти говорил по-русски и, основываясь на донесениях польских резидентов в Москве, предложил венскому двору цесаря Фридриха III свой план спасения католической Польши от полного разгрома ее Москвой. План заключался в том, что нужно было заинтересовать московского царя, а в особенности патриарха Никона в сохранении Польши, а для этого не допустить союза Москвы и Швеции, при котором полный разгром Польши был бы неизбежен…
        Сложив руки на груди, опустив голову, стоял иезуит перед широко восседающим в креслах патриархом Никоном как само воплощение кротости и смирения. Верный офицер черного войска святого генерала Игнатия Лойолы стоял перед могучим мужиком, крепким телом, буйным в мечтаниях.
        Этот иезуит знал, как овладеть могучим и простодушным телом и бурною душой патриарха Никона.
        Сперва монах поднес патриарху бесценный подарок — золотой кувшинец с жемчугами венецианской работы, от раки святого Николы. Просияв, принял Никон тот великий дар.
        - Царь не должен губить Польши — ведь неразумно разбивать сосуд, в котором можно хранить воду, — говорил Аллегретти. — Ты говоришь, святой отец, что король польский враг царя? Но царь московский вернул себе Смоленск, ваш старый русский город, — тем самым должна исчезнуть вражда. Погасает ведь огонь, когда истощается топливо…
        Патриарх метался на своем кресле — мысли терзали его мозг, но обрести нужное слово было нелегко.
        - Польский король не признает государя царем московским, не признает царем его Малой и Белой Русии. Он до сих пор требует себе еще Московской земли! — воскликнул Никон.
        Аллегретти слушал, склоня голову, крепко сжав губы.
        - Так, — сказал он со вздохом. — Так, святой отец! Но если святой престол признает царя Алексея в его титуле, король польский не сможет тогда настаивать на своих притязаниях. Если московские бояре избрали когда-то своим царем королевича Владислава, разве не может и польская шляхта короновать царя Алексея на польский престол?
        - Или это возможно? — откинулся назад патриарх.
        - Именно так, святой отец! Пусть всемилостивый царь пошлет своих послов в Рим, к святому престолу, просить о признании титула… Ты увидишь, что господин мой цесарь Фердинанд Третий и король польский Ян-Казимир грамотой своей засвидетельствуют тогда царю Алексею свою готовность избрать и короновать его. К чему тогда война? К чему кровь? К чему расточение серебра? Зачем заключать царю договор с Швецией против Польши, когда всемогущий, всемилостивый царь сам может взять себе всю Польшу, с ее богатствами? И как? Во имя божье! Без союза с еретиками, с протестантами шведами, которые до сих пор титулуют его величество всемилостивейшего царя московского всего лишь великим князем!
        Аллегретти говорил негромко, ясно, чеканя каждое слово, и все ближе и ближе подходил к Никону. Тот, откинувшись назад, смотрел в бледное лицо иезуита, на его узкий, словно ударом ножа прорезанный, рот. Он чувствовал дыхание полуторатысячелетней силы Рима, бархатную, умную, смелую его, безжалостную руку, которая не останавливалась даже перед тем, чтобы во время богослужения закадить на смерть обреченного кардинала ладаном, отравленным мышьяком. У Никона захватило дыхание: это он, он скажет царю, как действовать, он победит этих толстых, неуклюжих, не терпящих его бояр своей хитростью, тонкой и гибкой как сталь…
        - Я вернусь осенью, — говорил иезуит, — вернусь уж со всеми грамотами. Дело надо проводить медленно, осторожно, в полной тайне… Не начинай пока ничего, святой отец! Молчи! Молчи! Сделай только сначала так, чтоб царь не верил шведам!
        Сухой, сильный, тонкий, черный, он указывал на образ Царя Христа:
        - Этот же образ стоит у святого отца в Ватикане. Христос царствующий…
        Боярин Зюзин снова выводил из патриаршьих покоев мужика в овчине, в нахлобученной шапке, патриаршьи стрельцы подали узкие сани, посадили тайного гостя, подняли зажженный фонарь и лист пропуска, и пара коней гусем помчалась по улицам спящей Москвы, темной, заваленной снегами, где тут и там изредка теплились огоньки в избах бессонных ремесленных людей.
        Принимая на другой день, наконец царь признал шведское посольство. В шведском посольстве были господин государственный советник Густав Биэлке, генерал-майор Эссен и посольский советник Филипп фон Крузенштерн, при них свита в восемьдесят три человека. Посольство поднесло подарки — двенадцать серебряных подсвечников, конскую роскошную сбрую на выезд и два глобуса. Посольство представил Илья Данилович Милославский, царь сидел на троне, справа у него был царевич сибирский, слева — царевич грузинский.
        Всех шведов заставили целовать царскую руку, причем после каждого целования, тут же, на глазах у всех, окольничий Ртищев мыл царскую руку в серебряной лохани и вытирал ее полотенцем, что приводило иностранцев в бешенство… Господин государственный советник говорил слово о мире между Швецией и Москвой и добивался соглашения об союзе против Польши, за которую, по его словам, должны были вступиться «все государи римской веры». На это господину Биэлке было прямо заявлено, что-де Швеция всегда пользуется победой одних, чтобы вмешаться в дело и вырвать победу у других. Швеция после Тридцатилетней войны очень усилилась за счет разоренной Германии и вместе с Францией под «королем Солнцем» теперь, после Вестфальского мира, выходила на первое место в Еуропе, куда впервые шведские войска высадились якобы в защиту протестантов-лютеран, а в сущности для того, «чтобы ихнему королю Карлу X одному всем Варяжским морем бы владеть».
        Холодно Москва обошлась тогда со шведами — притесняла их посольских людей, не пускала в город, в Немецкую слободу, слуг держала как пленных, со шведского двора выпускала не больше как по четыре человека вместе.
        Мог ли всемогущий Никон, Великий государь патриарх, допустить, чтобы царь имел дело со сторонниками злой Люторовой ереси?
        Прав, прав был старый мордовский колдун! Сильней царя становился патриарх…
        В марте 1655 года царь Алексей снова двинулся на войну, поручив Москву князьям Куракину и Щербатову и окольничьему Гагину. Именины царицы Марьи Ильинишны на 1 апреля, на день Марии Египетской, отпразднованы царем были уже в Смоленске. На царский пир, ради добрых отношений, звана была вся окрестная шляхта.
        Рати Москвы образовали у Смоленска сильную группу, но общая военная обстановка была очень осложнена, так как разгромленные прошлым летом и осенью войска Польши отчаянными усилиями своего командования собирались снова, восстанавливали боеспособность и предпринимали в Литве активные действия.
        Польские воеводы Радзивилл и Гонсевский начали ряд операций против занятого русскими Витебска, осадили эту крепость, чтобы перерезать ее связь со Смоленском. Однако под Витебском они были разбиты, бежали на юг и охватили было Смоленск с запада, но под Новым Быховом их снова ждала неудача. Полковник Золоторенко с шестью тысячами казаков сделал вылазку из этого осажденного города и разбил Радзивилла и Гонсевского. Те оба бросились снова на север и осадили Могилев.
        Царь послал сильную выручку Могилеву, Радзивилл и Гонсевский уклонились от встречи, бежали, однако были настигнуты и разбиты вблизи Орши. Московские рати, двигаясь основными силами по дороге на Вильну, заняли города Свислочь, Кейданы, Минск.
        Наступление стремительно развивалось широким фронтом.
        26 июня Шереметьев берет город Велиж.
        10 июля сам царь Алексей берет город Борисов и, перейдя реку Березину, неудержимо наступает на Вильну.
        Под Вильной Радзивилл и Гонсевский снова пытаются сопротивляться — и снова неудачно: Вильна взята и за ней вскоре — Гродна.
        Огромный успех царя! Впечатление этих побед таково, что властитель Стефан Молдавский обращается к царю Алексею и просит принять его в подданство — «взять под свою высокую царскую руку, дабы всем православным стал единый государь!». Просьбу эту поддерживали восточные патриархи.
        30 июля царь Алексей торжественно вступает в город Вильну в сопровождении многих стрельцов, которых вел боярин Морозов Иван Васильич. Вся дорога от крепостных ворот города до дверей приготовленной царской резиденции была устлана красным сукном. Сопровождаемые стрельцами, въехали в город более шестидесяти карет, из которых три были особенно великолепны, обитые красным и голубым сукнами. Каждую из них везло двенадцать лошадей цугом, в богатой сбруе. Кучера на козлах были в высоких черных шапках, в голубых кафтанах, с синими отворотами.
        Крупные успехи московских ратей выявили слабость Речи Посполитой. В сущности, Речь Посполитая уже никогда не оправилась больше, она быстро теряла свое положение, занятое ею было в начале XVII века. Действия московских воевод опирались на хорошо выработанный план: стратегический главный удар шел по линии Москва — Смоленск — Вильна и сопровождался решением частных тактических задач — по Днепру, по Неману. Особенно искусны были действия воевод Шеина и князя Трубецкого, взявших польские войска в клещи.
        Взятие Вильны привело в восторг патриарха Никона — он в письме убеждает царя оставить Вильну навсегда за Москвой и, кроме того, завоевать и Краков, и Варшаву, и всю Польшу… В пастырском новогоднем послании на 1 сентября патриарх благословил царя на новый блистательный титул — «великий князь Литовский».
        И все же успехи этой войны оказались сорваны из-за советов патриарха: понемногу разгоралась совершенно бессмысленная война со шведами…
        Шведский король Карл X Густав вторгнулся в Польшу из Померании, занял Варшаву и Краков, был выбран королем Польши на занятой им территории и двинул силы на Литву. Польский король Ян-Казимир бежал в Силезию. Московские рати начинают наступление навстречу шведам, к Риге, к «Варяжскому морю», двигаясь на судах по реке Двине.
        Осадили царевы рати Ригу, и неудачно, а с поляками заключено было перемирие.
        Глава девятая. Гонения
        В один осенний ржавый день, вернувшись из Сибирского приказа, свалился на лавку именитый гость Босой, забился в судорожном кровавом кашле, а потом преставился в глухую полночь, отдал богу трудовую свою душу.
        Долго билась на груди у покойника Фетинья Марковна, кликала, плакала, кляла свою судьбу, насилу смогли ее оттянуть. И страшна была зараза, да не взяла чума могучую Фетинью, осталась она жива, а вот дочка их Настёнка всего-то через два часика после кончины батюшки отдала богу свою девичью жизнь.
        Фетинью Марковну тогда же увел Ульяш в Вознесенский монастырь, к монахине, дальней тетке, седьмой воде на киселе, к матушке Пахомии, а утром на худых лошаденках приехали ярыжки с Земского двора в смоляных балахонах из рогожи да в куколях с дырами для глаз, железными крючьями втащили на телегу тела отца да дочки, увезли в могилу на чумном кладбище за Земляным валом.
        Всю ту холодную зиму после чумы двор Кирилы Васильича Босого простоял заколоченным, заваленным снегом.
        А дело-то надо было вести дальше.
        Пришла весна, растопила снега, омыла шумными водами Москву, зазеленели сквозной листвой березы и тополя, в конце Святой приехал в Москву из Сибири Павел Васильич Босой, и пошел он на Красную горку, на Радуницу на кладбище — к дяде да к двоюродной сестренке Настёнке.
        К кладбищу шел и шел народ, нес с собой узелки, кошелки, разный припас. Перед кладбищем вдоль дороги от Земляного вала сидели тысячи страшных калек, безруких, безногих, безглазых, с ногами пятками наперед, трясущихся, ползающих, — их всех выкинула сюда война. Сидели тут же колодники в колодках, в цепях, заключенные в тюрьмах, протягивали деревянные чашки за подаяньем, пели духовные стихи. Павел Васильич широко шагал своими чуть вывернутыми ногами по сухой уже тропке, за ним поспешали Фетинья Марковна, Ульяш да еще домашние.
        - Что ж это такое? — вскричала вдруг Фетинья, останавливаясь перед одним нищим, у которого вместо лица было красное мясо сплошной язвы и в нем блестел бешено один черный глаз. — Как это бог попустил? Братец, что такое?
        - Война! — отвечал Павел Васильевич. — Война да чума ходят по земле, как дьявола!..
        На кладбище было полно народу. Москвичи сидели на могилках под высокими, трехаршинными голубцами[120 - Крест, прикрытый крышей.], жалились, плакали, кликали дорогих покойников, христовались с ними красным яичком, кормили их сладкими перепечами. Плач, стоны, вздохи, причитанья неслись со всех сторон, попы там и сям наскоро отхватывали панихиды, апрельское солнце ласково и одинаково грело и живых и мертвых.
        Сумен сидел на братнем кургане Павел Васильич, тут же на травке лежала Фетинья Марковна, вопила ровно и громко, как следует, сперва по муже, потом по невесте-дочери, и лежал на кургане, прятал от всех светлые слезы и Ульяш — любил он Настёнку, и она любила его, а вот как пришлось, а кому скажешь?
        Но все выше подымалось солнце, теплом дышал ветер, и, должно быть, у других скорбящих на кладбище мрак в душе сменялся светом, горе — радостью. Видны стали не одни курганы, кресты да могилы, а и зеленеющие березы, цветы да муравы. И тут оказалось — со всех сторон раздаются не только стоны, плач, а слышны и гудки, и домры, и свирели, панихидное пенье сливалось с веселой песенкой птиц, людей, народ улыбался уже, раскрывал коробья, доставал яства, блеснули сулейки, и скоро над кладбищем стал веселый гул голосов, музыки, сливавшийся с далеким гулом Москвы.
        Достали и Босые свои сулейки, выпили, закусили, помянули усопших — совсем стало легко на душе.
        «Дойдет и наш черед, а цока делай свое дело — работай!» — вот что думал московский люд в этот радостный день на кладбище.
        Вдруг от входа раздались крики, конский топ: побежали люди, метались среди могил, опрокидывали коробья да горшки; пение да музыка прекратились; пробежал мимо один молодец, пряча домру под полу кафтана, за ним гнались патриаршьи ярыжки в смурых кафтанах, с палками в руках.
        Павел Васильевич со всеми привстали на колени, смотрели — словно бой шел по всему кладбищу.
        - Стой! — кричали ярыжные. — Стой! Патриарх указал, чтоб в проклятые гудки да дудки не гудели да не дудели бы…
        - Эй, вы кто? — крикнул Павел Васильич. — Пошто народ пугаете?
        - Ништо! — отозвался один, остановясь, отирая с лица пот рукавом. — Нет ли кваску, милостивцы?
        - А вот он! — сказала Фетинья Марковна, подняла туес с квасом. — Попей, Христа ради. Уморился?
        - Ага! — отвечал тот, высвободив с улыбкой голову из посудины, утирая волосатый рот. — Упарились, знамо! Служба!
        - Да кто ты таков? Что делаете?
        - Мы-то? Патриаршие ярыжки! Сегодня по всем кладбищам бегаем, народ велел патриарх наставлять во благочинии. Молиться патриарх велел, а в бубны бить да медведям плясать нечего… Ну вот бесовскую забаву ломаем да бьем!
        - Сие есть грех! — раздался тонкий, козлиный голос, и курносый монашек в скудной бороденке, в скуфейке предстал, подбежал к кургану. — Дьявольское наважденье! — поднял он глаза и правую руку кверху. — Указал святейший патриарх тех людей, что песни поют или с бубнами дуруют, хватать и на патриарший двор тащить. Для спасенья душ их…
        - А что это у тебя, отец, с глазом-то? — прервал Ульяш.
        - Так, один православный съездил. Не хочет он, окаянная сила, спасенья души. Ну, взяли. На цепи посидит… Смирится… Простите, Христа ради!
        И, поклонившись, вдруг побежал, крича ярыжному:
        - Афанасий, забегай справа! И там, под сосной, опять с гудками сидят. Хвата-ай! Держи-и!
        Павел Васильевич сдвинул брови:
        - Чего делают, а?
        Другая, ох, совсем другая стала Москва в этот приезд Павла Васильича. Не узнать! Люди другие! И мало людей! Чума и война уложили много народу. На дворе боярина Морозова Бориса Иваныча жило челяди триста шестьдесят два, осталось девятнадцать человек, а у князя Трубецкого Алексея Никитыча из двухсот семидесяти восьми осталось всего восемь человек, оставшиеся в живых многие разбежались по городам и уездам. Почитай, и работать некому — кто помер, кто в бегах, кто воюет.
        Да и сама работа стала другой. Старой, веселой работы больше не было. Работали на войну — обувь, одежу, всякое железное дело, мололи порох. Заработки стали скудны, платили за серебро медью, а налоги, пошлины, запросные деньги, пятую десятую деньгу брали серебром. Серебро дорожало, кто мог — серебряные деньги припрятывал, медных денег вместо серебряных били все больше и на Денежном дворе, да били и сами промышленные люди — медники, серебряники — и пускали свою медь по серебряной цене.
        Павел Васильич вернулся с кладбища домой только к вечеру. Избу бабы уже вымыли, натопили, разыскали за божницей свечу, затеплили перед иконами — и опять стало легче, снова зажглась жизнь. Что ж делать, война! Раззор! Подошли соседи: дьяк из Сибирского приказу Патоличев Софрон Фролыч, большой мужик, голос как из бочки, борода русая, Минкин Михайло Семеныч, торговый человек, да еще Варварушка-странница тоже подошла — бродила она по Москве, встретил ее Павел Васильич у своих ворот, зазвал.
        Чернявая, сухая, с ясными глазами, легкая на ногу, Варварушка знала все, о чем знала, о чем говорила Москва.
        - Неправда ходит по земле нашей, — говорила Варварушка, подымая руку, на которой висела лестовка. — Жестоки правители наши, нет в них духа сокрушенного. — Где царь? Зачем Москву свою, землю свою оставил? Чужие земли воюет! Али у самого земли мало? На бояр нас кинул. А бояре? О себе радеют, о своих палатах. Патриарх в чуму из Москвы бегал, народ свой бросал. А нешто пастырь может паству оставлять? Как тут мору-то не быть? Не любит нас господь, потому и наказует!
        Павел Васильич молчал, постукивая пальцами по столешнице: была в словах странницы какая-то смутная правда. «Недоволен народ, что правды нет, ищет он, требует свою правду. Война угнетала, разоряла народ. У нас-то с войной не как у шведов или у других немцев. У тех идет в ратные люди народу не много, идут своей волей, идут, чтобы грабить, наживать. Яган Брун ономнясь его отцу, Василию Васильичу, говорил же: «Война — барыши хороши». Хоть один голову потеряет, так другой наживет. Да иноземные воины вооружены ладно, все с огненным боем, в железо кованы, а мы идем с рогатинами, да с ослопами, да с топорами. У нас сто лягут, там — один… Там одни бойцы воюют, у нас весь народ подымается. Мы всем миром валим, всей землей подымаемся и всем миром пропадаем. Барыш одни разве бояре видят. Войны у нас народ не любит».
        Варварушка, обведя пальчиком под платком, высвободив подбородок, облизнула языком бледные губы и говорила.
        - Кто всему делу теперь виной? — спрашивала она. — Никон-патриарх! В чуму бегал, а теперь за царя остался. К народу немилостив. Сам с этим, черным, прости господи, с мурином, не расстается.
        - Что еще за мурин? — спросил Патоличев.
        - Да с патриархом-то греческим. С арапом. Как тот скажет, так все и делает. На Святой неделе кабаки закрыть велел — это ж что такое? Народу и не выпей! На Святой! А сам, сказывают, пьет. Земские ярыжные пьяных волочут да бьют, а Великим постом Никон с мурином всех русских святых прокляли. Двуперстием-де крестились! Против всех один пошел!
        - Война! — сказал Павел Васильевич. — Война!
        - То-то и есть — война! Царь на войне чужих бьет, а патриарх дома своих! — говорила Варварушка. — Как, сказывают, Смоленск-то брали, вся рать как есть видела — на небе по облакам скачет на коне царь Алексей, а за ним архангел Михаил. С мечо-ом! Все, все видели! Вот страсть!
        - А Никона с ними не было? — иронически поднял одну бровь Софрон Фролыч. — Ишь, пустосвяты! Ты бы у калек, у раненых спросила бы, что они-то видели.
        - Не это страшно, — вмешался Босой. — Страшно, что царь к войне зовет и тем милость свою теряет. По чужим чужого наберется!
        - Так, батюшка! Истинно так! — закивала Варварушка. — Хочет он в польские короли. Мало ему своей земли.
        - А Никон?
        - А Никон — пуще царя. Хочет он, Никон, быть римской папой. Уж, сказывают, всю одежу себе справил.
        - Один на небо, другой в чужие короли лезет.
        - А что, скажи на милость, с нами, с мужиками, станет? Ты царь — ну и помогай народу. А то ведь всю землю мы разорим… — говорил, разводя руками, Софрон Фролыч.
        В те давние годы газет в Московской земле не бывало, однако о происходящем люди имели ясное представление. Вести с разных сторон ловились, отбирались, отсеивались, проверялись одна с другой на засечку и наконец, уложенные в простые, доходчивые, связанные одна с другой «новины», разбегались по всей земле. Вестовщики того времени отлично умели понять, умели характеризовать бояр и начальных людей, следили за их действиями, смеялись над греками-патриархами. О том, как под турками жили греческие патриархи в своей Турещине, рассказывал не стесняясь вернувшийся с востока старец Арсений Суханов. Патриаршие престолы брались на откуп, за взятки, патриархи враждовали друг с другом. Бывало, что в Константинополе разом сидело по три патриарха! Как раз в это время патриарха Константинопольского Парфения II несколько раз сгоняли с престола, ставили снова, наконец согнали, задушили, бросили в море. И все это делал тот самый патриарх Иерусалимский Паисий, что был в Москве и поддерживал Никона!
        Все, все как есть знала Варварушка! Знала и то, как охотно кумились да похлебствовали московские бояре с польскими да литовскими панами. Приезжали с войны польской, а сами щеголяли в польской одеже. И еще рассказывала почуднее:
        - Сказывают, у боярина у Ордын-Нащокина Афанасья-то Лаврентьевича сынишко, Воином зовут, с пути сбился: «Убегу, все равно убегу к ляхам! Там лучше, а то здесь у нас очень уж темен народ. Там, говорит, светлей, что ли!» Ей-бо!
        А то намедни еще что было! С князем-то Шелешпанским! Так слушайте! — шептала и шептала старица Варварушка. — Пришел намедни к митрополиту Сарскому да Подонскому Питириму человек некий в монашеской одеже, в клобуке. А митрополит его и узнай. «Князь Шелешпанский? Абрам Васильич? — спрашивает. — Ты что ж, княже, постригся? Или ангельский чин принял? Кто ж тебя постриг?» А князь-от и говорит: «Не хочу я, говорит, владыка, больше воевать, вот оно что. А купил я, говорит, все черное платье да клобук в Манатейном ряду. Ушел, говорит, я с одним черным попом в поле за Земляной вал, и он, говорит, меня там, во ржи, и постриг… И всего за один рубль серебра. Нарек он меня Андреем».
        - И что ж? — спросил Павел Васильич, остальные слушали напряженно.
        - Что ж? — вздохнула Варварушка. — «Прими, говорит, меня, владыко, в монастырь». А владыка Питирим его к патриарху. В Крестовой палате архиереи сняли со старца Андрея черное платье и отослали за приставами его в Разряд. А там били князя Андрея батогами да в полк послали, воевать к князю Хованскому Ивану Андреичу! Вот как!
        И старица пристукнула подожком об пол.
        - Черные мужики кровь льют, а княжата в монастыри хоронются от войны.
        - Что Никон от чумы! — ухмыльнулся, вымолвил наконец слово Минкин Михайло Семеныч.
        - И хорошие люди тоже бегают. Где теперь протопоп от Казанской отец Иван…
        - Неронов?
        - Миронов! Миронов он, — говорила Варварушка. — А какой славный поп! Так ведь вот, согнали. А за что? За правду! Он с книгой «Маргаритом» ходил по всем торжкам, народ учил на улицах. Угнал его патриарх-то Никон! В монастырь на Кубенское озеро!
        - Много их, страдальцев за народ! И-и-и! — вздохнула Варварушка. — Всех из Москвы угнали. Где протопоп Аввакум? Говорят, на Лене-реке! А Логин Муромский? А Данила Костромской? А Никита Добрынин? Кто жив, кто нет — бог весть.
        - Только не будут они молчать, люди добрые… Нет, не будут…
        Скорбны да трудны были пути тихого протопопа Ивана Неронова. Заслал его патриарх Никон на «оток моря», в убогий монастырек в губе Кандалакше, под Колой. Да бежал протопоп оттуда темной осенней ночью с тремя ссыльными же верными — Силой-портным да с Федором да Алексеем огородниками, что схвачены были патриархом в Ростове. Бурным морем выбежали все четверо в Соловецкую обитель, перезимовали под крылышком у Ильи-игумена. Да страха ради Никонова дал им Илья-архимандрит лодью, и побежали горюны опять морем, да Онегой-рекой, да озерами, да лесами до Вологды, а от Вологды дорога прямая, и вышел протопоп Иван с липовым коробком на спине да с калиновым подожком, добрался тайно в Москву.
        Постригся он там в Даниловом монастыре, стал старцем Григорьем, исчез, утонул в народном море труда и борьбы и, презрев все хулы и клятву и анафемы Никоновы, стал бродить каликой перехожим по всей земле.
        Чуть было не схватили старца Григорья в родной его Вологде, в Игнатьевом монастыре, куда послан был со стрельцами патриарший дворянин Козлов. Однако верный старцу псаломщик из татар, Андрей, упредил, и старец Григорий убежал за десять верст, в село Телепщино, к сельскому попу.
        На другой день работавшие в поле крестьяне села увидели пыль за лесом, оттуда выскочила телега со стрельцами, впереди скакал патриарший человек Козлов. Крестьяне косами и палками отбили нападение.
        - Не замай старца! — кричали мужики и бабы. — Не выдадим! До смерти будем стоять! Он мученик!
        При схватке были убитые и раненые.
        Старец Григорий убежал в лес, многие из крестьян были схвачены и в цепях увезены в Москву.
        В ту же зиму старец Григорий снова пробрался в Москву. Скончался там инок старец Савватий, бывший протопоп Степан Вонифатьев, духовник царя. Григорий пришел, поплакал на могилке дружка и услыхал, что к Степану и Никон-патриарх тоже приходил на могилу и тоже плакал. Ведь когда-то были они друзьями!
        И загорелось в старце Григорье сердце, вспыхнуло любовью. Или времена не меняются? Ведь клянет народ патриарховы старания. Неужто Никон так озверел, так сердце в нем окаменело?
        В январский день 1657 года шествовал патриарх Никон со всем клиром в Успенский собор под трезвон колоколов. Видит — на дороге стоит, опершись на посошок, нищий старец с лыковым кошелем, смотрит, кланяется патриарху. Смеется…
        Никон остановился внезапно, и все служки за ним набежали друг на друга.
        - Что за старец? — сурово спросил он.
        - Я тот, кого ты ищешь! — отвечал старец. — Был я протопопом Иваном Нероновым. Ныне же старец Григорий…
        Патриарх взглянул исподлобья, двинулся молча дальше. Старец же Григорий шел за ним и говорил тихо:
        - Все, что ты, патриарх, творишь, некрепко дело! Будет по тебе другой патриарх — все по-своему переделает.
        Никон шел молча, наклонив голову. Нет в нем прежней силы. Старец, пожалуй, прав, как в воду смотрит. Побед-то больше не было… Царь с поляками замирился, кинулся воевать со шведами, приступил к Риге, осадил, а взять не смог. Все гордое дело пошло прахом.
        Весь военный запас был подан из Москвы к Риге по реке Двине на лодках, а иностранные офицеры на московской службе изменили, лодки все пожгли, а Ригу шведский король поддержал с моря. Пришлось отступить царю Алексею от Риги к Коккенгаузену, Мариенбургу, Двинску, а там и худо. На Двине швед полковник Тизенгаузен захватил два судна с немецкими мастеровыми, что завербованы были в Москву, полковник Глазенап напал на Коккенгаузен, угнал оттуда конский запас, полковник Бистром захватил остальные суда с московскими запасами.
        А шведы тут же из Выборга вырвались в Карелию, оттуда в Ливонию. Боярин Ордын-Нащокин послал воеводу Шереметьева на выручку, шведы его разбили, пал в бою сам царский воевода. Несчастье!
        Завяз царь Алексей со своими воеводами в войне со Швецией, а и с Польшей перемирие идет к концу. Обманул Никона иезуит Аллегретти! Никон-патриарх царя сбил зря с толку. Писали ему раньше грамоту Фридрих III, цесарь венский, да Ян-Казимир, круль польский, что они-де впрямь договорились не только избрать его, царя Алексея, польским королем, но и короновать его наследственной короной, а теперь отказываются да смеются. Драться надо, а денег у царя нет. Посылал царь посла, боярина Чемоданова, в Венецию одолжить денег — венецианский дож да сенат денег не дали. Медное серебро помогало плохо, цены везде росли, подступал голод. А ведь это все случилось из-за советов Никона! А хуже всего, что царь был далеко, на войне, и слушал теперь бояр, Никоновых супостатов.
        Никон шествовал молча, за ним поспевал с лыковым кошелем за спиной старец Григорий.
        Уставив посох на нижнюю ступень паперти Успенского собора, глянув на грозных архангелов над входом, Никон сказал старцу:
        - Придешь, старец, после литургии ко мне в палаты.
        Патриарх уже сидел у себя, когда юный келейник, выставив свой утиный нос в дверь, доложил, что просится старец Григорий.
        - Пущай!
        Старец Григорий вошел, помолился, поклонился патриарху большим обычаем, стал смиренно у притолоки.
        Никон сидел мрачен, старец же Григорий смотрел ясно. Молчали.
        - Вот я! — вымолвил старец. — Вот я! И скажи, святитель честной, с чего ты ищешь меня по всему царству? Сколько народу ты из-за меня перемучал! Вот я! — повторил он. — Делай теперь со мной что хочешь. Только знай — вселенским патриархам я не противен, а тебе одному я не покорюсь. Ей-ни!
        Никон молчал, в упор смотрел на Григорья. Вот перед ним первый его старый друг, столичный протопоп — в лаптях, в рваной овчине, снег от лаптей его тает на ковре с орлецами, седые волосы из-под скуфейки падают на жаркие старцевы глаза, и печальные и смеющиеся. Да разве запугаешь такой народ? Разве погонишь его куда надо? Они и его, патриарха, бросят и от царя откажутся, а своей правды да воли не сдадут! Сама правда им нужна, а ни царство, ни священство, ни попы.
        - Скажи, отче святый, — продолжал старец, — что тебе-то самому за честь такая, что ты всякому страшен? Люди как о тебе говорят? Да кто ты? Зверь лютый лев? Али патриарх? Али медведь? Али волк?
        И смеется:
        - Все меня спрашивают: «А патриарха ты знаешь? С чего ж он так лют?» А я и не знаю, какое ты звание принял! А твое ведь святительное дело — подражать Христову смирению да кротости.
        Патриарх поднял на Неронова тяжелый взгляд.
        - Не могу, батюшка, больше терпеть! — сказал патриарх смятенно. — Не могу! Сил нет!
        И смолк.
        - Вот я, пред тобой! — говорил старец Григорий. — Укажи мне, куда идти? Где жить? Тебя-то все боятся, никто меня к себе жить не пускает. Влачуся меж двор, аки пес…
        - Ступай, старче, на Троицкое подворье! Живи свободно, — сказал патриарх и движением руки отпустил Неронова. — Иди с миром!
        Вскоре вернулся с войны царь Алексей. Встретили его хоть честь честью, да все не так, как раньше, — вернулся-то он без победы. Узнал, что протопоп Неронов в Москве, — обрадовался! Указал снять с него запрещенье.
        В день снятия старец Григорий да царь обедали у патриарха, хвалил его патриарх за твердость, позволил ему служить по старым книгам.
        А через два дня вызвал старца к себе царь, и старец говорил царю:
        - Доколе, государь, терпеть будешь такого врага божья? Смутил Никон всю землю! Государство замутил! Честь государеву потерял… О тебе, тишайшем царе нашем, народ ничего не слышит! А от него, врага, от Никона, всем страх!
        Патриарх видел уж свое близкое падение, стал задумываться. Царь Алексей уходил из-под его, владыки, власти. Народ все больше холодел к нему. Понимал Никон, что надо было быть ему от царя подальше, иметь свое место, куда бы можно было отъехать, как отъезжал царь в свои подмосковные села — в Измайловское, в Коломенское, в Преображенское.
        На реке Истре невдалеке от Москвы, в красивой местности, купил патриарх землю у боярина Боборыкина, стал ставить себе Воскресенский монастырь. Выбранное место окружили с трех сторон рвом, с четвертой текла река. За рвом поставили вокруг всего участка рубленый деревянный городок, на нем двенадцать пушек. На охрану стала полусотня стрельцов. Через ров лег мост, ведший в Красные ворота с львиными медными мордами на створах. В городке встал сперва деревянный собор с трапезной, келарней, со службами.
        Патриарх задумал создать из этого монастыря подобие Иерусалимского храма и назвал его Новым Иерусалимом, переменив имя реки Истры в Иордан, назвав горку в монастыре горой Елеонской, село поблизости — Назаретом. Было теперь и у патриарха место, чтобы отступить туда с честью из Москвы, скрыться, когда придется.
        Ведь народ от патриарха, от попов давно уже уходил на север, к Соловкам, в леса и пустыни. А от бояр и помещиков, от войны народ бежал на Волгу, на Дон, на Украину, в Сибирь.
        Глава десятая. Сибирь кромешная
        Нелегки пути-дороги всякому человеку, ежели он даже волей своею кинул дом, идет в дальние земли за добром, за великой прибылью, ежели в душе и горит надежда: рано или поздно, а вернется в родную семью, привезет с собой мягкую рухлядь — соболиное богатство, лисьи, куньи, горностаевые шубы, шкатулки да гребни резные рыбьего зуба, парчу, ткани восточные, китайские, персидские, индейские, одежда из которых красит любое лицо, серебряные кольца да браслеты-запястья, жемчуга, каменье самоцветное!..
        Тем, кто идет по государевой службе, те пути-дороги потруднее. Плывет в своих стругах такой боярин, князь имярек на воеводство по сибирским рекам — на Енисей-реку, на Лену-реку, за Байкал-море, стрельцы, ратные его люди, песни играют, а у него сердце жмет. Тепло было князю-боярину у царского Верху, а теперь шлет его царь — пойди-ка в Сибирь, послужи верную службу. И читает князь-боярин длинную склейку наказа:
        - «…И быть ему, боярину, князю Петру, воеводою в таком-то остроге, во боярина князь Ивана место, ехать ему, князь Петру, в тот дальний острог, взять у князя Ивана ключи городовые, да пушки, да в казне и порох и свинец, да всякий хлебный запас, и деньги, что есть в сборе… и в Приказной избе всякие дела, и велеть ему же все запасы перемерять, перевесить, пересчитать и в книги записать подлинно, и во всем расписаться, и, все то взяв у князя Ивана, отпустить тово к великому государю, к Москве… А жить ему, воеводе князь Петру, в таком-то остроге с великим береженьем, неоплошно, и всяким делом промышлять ему по нашему, государеву, наказу и во всем искати государеву делу прибыли. А ежели только учнет он на воеводстве жить оплошно и его оплошкою и небереженьем какое дурно учинится, или учнет у кого от каких дел брать посулы да поминки, а после про то узнается, и ему, воеводе князь Петру, за то от великого государя-самодержца быть в великой опале и в жестокой казни…»
        И сиди в сибирской дыре, в дальнем остроге, два или три года, жди, пока Москва смену пошлет. Изба простая, рубленая, тесно, корма скудные, доходы малые, народ буйный, вольный, того гляди помрешь в одночасье — оцинжаешь либо с пьянства, либо тебя худой мужичонка в бунте убьет топором до смерти… И кличут себе такие воеводы гадателей, ведунов, чтобы упредили, с какой стороны порча либо смерть подходит… Вот она, царская-то служба… А в Москву приедешь — того гляди за такую службу под кнут, а то и под топор попадешь.
        А чего уж говорить — какова дорога для того, кто гоним сильным человеком, кто не своей волей кинул родные места! Неприветны, жутки лохматые, зверовые лесные глухомани, без конца-края стелется под дощаником черножелтая вода леших рек, загроможденных палыми деревами, коварно стережет каждое неверное движение сидельца в лодке… Воют, ревут звери в лесу, да того гляди свистнет, вылетит оттуда костяная стрела, пущенная человеком в звериной шкуре, ужалит насмерть либо на болесть. И все дальше да дальше тянутся изгнанники в Сибирь, а Сибирь-то без конца, без края!
        - Эй, поглядывай! — гремит с переднего дощаника медвежий голос кормщика Филофея. — Валежина впереди! Береги башку!
        И верно — в предвечерних первых сумерках нависла с берега могучая палая лиственница, обвешанная суплошь седым впразелень мхом, во все стороны торчат искореженные ветви, словно лапы хозяина — лешего, ходит он здесь в бурях повыше дерева стоячего, ниже облака ходячего. А впереди все лес да лес, ажно в груди тесно, за кормой другие лодки плывут, в них стрельцы с ружьем. Небо закатное багрово, словно пожаром горит позади дальняя Москва, стволы лесин черны, вверху мерцает на заре большая звезда, а вода — кровью. Ой, горе-горе!
        Сплывают те дощаники по Оби-реке, плывет в одном с Тобольска юрьевецкий протопоп Аввакум Петров. Плывет со всем семейством — вместе жили все свои, рожоные, как бросишь? Ох, еще пуще горе! На стлани дощаника сидит подружия протопопова Настасья Марковна, кормит младеня, схилилась стыдливо, прикрывает белую грудь да дочку Ксюшу, — жгут огненно со всех сторон комары да мошка. Дочка Грунюшка, старшенькая, умница, урядливая, допрядает пасму руна, торопится — скоро темно, невидко. Стрельцы гребут и гребут натужно, скрипят укрючины. Ванюшка, старшой Аввакумов, тоже гребет, помогает стороже, а другой попович, Прокоп, уморился за день, спит, свернувшись калачиком, прикрывшись Лопатиной под лубяным навесом.
        Вот они, Петровы, с Волги-то куда заехали! Так и плывут все вместе, семьей. Разве смерть разлучит!
        Сидит сам протопоп на скамейке грузно, словно скала, сидит-сидит, да встанет, смотрит вперед — скоро ли ночлег? Ночлег! А что ночлег? Не легче! Блазнит — отдых! А какой же отдых? Заутра опять плыви, опять тайга, опять комарье, опять боярин медведь с боярыней медведицей будут смотреть из-за лесин, вертеть толстыми башками. И каждый гребок стрелецких весел рвет у протопопа клок души… Куда гонит его окаянная патриаршья сила?
        «Пошто? За што-о?»
        Все дальше и дальше несет его от дому, словно лиса петуха, о чем сказывает в сказках ребяткам Марковна. Уносит от благолепия, от друзей своих, от пенья сладкого, от книг мудрых. От народа московского, что все больше да больше толпился у Казанской в соборе, где служил протопоп Аввакум под началом у протопопа Ивана Неронова, слушая Аввакумовы горячие поученья, как надо жить по-хорошему, не скотским, не зверским обычаем, а по-хрестьянски.
        Вечер тихий, ветра нету, а пышет теплом, комары тучами. Сегодня Ильин день, того гляди гроза.
        - Сядь, протопоп! Застишь, не видно, — снова гремит Филофей. — О корежину лодью пропорем, обереги бог!
        Над лесом встречу подымается с востоку черная, ровно шуба медвежья, туча, в ней мигнула зарница. Чу — и гром докатился. Ой, горе горькое… Скоро ль ночева-то?
        Мерен, скучен упругий скрип весел в волосатых руках, — ну ровно подьячий в Сибирском приказе чтет патриарший указ о ссылке его, протопопа Аввакума, в Тобольск. Куда там в Тобольск! Уж второй год пошел, все везут да везут за Тобольск его, протопопа, государевы стрельцы. До Тобольска ехали тринадцать недель, отдохнули там: хорошо приветил в Тобольске протопопа старый его дружок архиепископ Тобольский и всея Сибири Семен, приютил семью Петровых у себя, избу отвел, на приход к Вознесенью протопопа поставил, — опять протопоп служил, Никоновы блудни обличал… Жили добро, спаси Христос, от самых белых до зеленых святок[121 - От Рождества до Троицына дня.], да на самого Петра-Павла[122 - 29 июня.] сошел вновь с Москвы указ к воеводе тобольскому Хилкову князь Василию Федоровичу — везти его, протопопа Аввакума, с семейством дале, на Лену-реку, в Якутский острог, без замотчанья. Ой, горе да слезы!
        И поплыли — Москва-то слезам не верит. Отпел Семен-архиерей молебен в путь шествующим, стрельцы караульные с криком столкнули с берегу дощаник Петровых под лубяным навесом, и пошел дощаник вниз по Иртышу-реке, прочь от высокого города с башнями да церковными куполами над высоким тыном. Плакала тихонько, сморкалась в подол протопопица, а сам Аввакум Петрович стоял, словно дерево, высокий, неуклонный.
        На берегу тоже остались стоять кучка верных, что успели за зиму полюбить протопопа, огнепальную его адамантовую душу, и стала та кучка все дале, все мене, вот и лиц не видать, одни бороды рыжеют…
        Стрельцы подняли паруса. Дощаник бежал ходко.
        Туча растет, грома погромыхивают, пыхнуло розовым огнем. Где ночлег, где избушка станка? Деток жалко!
        Самого-то протопопа ночлег не спасет. Странник он по земле, ищет он правды. Да есть ли она, правда, на земле? Ой, горе, горе…
        Огненная стрела стрельнула косо, взвизгнул, потом медведем заревел гром, пахнуло свежестью, закланялся, шатнулся прибрежный лес, вывернув шубу, побелели кусты, по воде побежала сизая рябь, застучала в стенку дощаника — ветер уже разводил взводень.
        Сидит протопоп, ссутулил плечи, голову опустил, руки меж колен засунул, волосы ветром мечутся из-под скуфьи. За что же гонит его господь? За что его, старого друга, гонит Никон? Да кто гонит-то — бог али Никон? Онадысь сошла грамотка в Тобольск с Москвы — два брата Аввакумовы жили попами на царицыном Верху — так померли чумой. С семьями. А! Вдосталь на Москве поумирало народу. И ведь сказывал давно Иван Неронов другу Никону, как тот патриархом стал, что придут, при-идут грозные времена на тех, кто веру отцов переставляет, не стоит за нее… Будут, сказывал Иван, будут мор, война, веры разделенье. Ох, милой, все знал, как в воду глядел… Ну и пришли, пришли те времена…
        Сверкала молния, шатались, метались деревья, скрипели, гудели, ветер сносил в сторону птиц в их полете над рекой, туча покрывала уже все небо, только, как огонь в печке, остатней полоской на закате горела алая заря. Гром ударил, потряс оглушающе землю, по небу метались молнии, гром хохотал раскатами, словно патриарх Никон на пиру: «Я-де их, пустосвятов, знаю!»
        - Господи, помилуй! — бормотала Марковна.
        Заплакал младенец.
        Словно эти молнии, сверкают над Москвой огненные слова протопопа, в которых заговорил впервой русский народ. Доброхоты-писцы переписывают те словеса, шлют грамотками по всей земле…
        - Как камень-нос[123 - Мыс.] обойдем, тута и будет тебе изба, протопоп! — хрипит кормщик Филофей.
        Но не слышит его протопоп, весь в себе, в восторге, в силе, в сиянии огненном, шепчет слова царя Давыда, знает он сызмальства все полтораста псалмов наизусть.
        Ветер вырастал под самое небо, в молниях зажигались, крутились тучи, на лес, на реку, колыхаясь, свис белесый полог дождя, стрельцы бешено рвали весла. Марковна себя и ребяток прикрыла парусом, что под ветром бился как живой, белогривые волны шумели за бортом, заплескивали в дощаник, огибавший мыс, где высоко на скале хлыстом гнулась одинокая лиственница.
        А протопоп как застыл, читая слова, что были крепче грозы и бури:
        - «…бродят гордые помыслы в их сердцах… Они над всеми издеваются, злобно распространяют клеветы, они говорят высоко, подымают к небесам уста свои, а языки их говорят только о земном…»
        Гром потряс вновь тайгу, огненный шар разорвался вполнеба.
        - «…И когда так кипело сердце мое, так сомневалась внутренность моя — я был невеждою пред тобою, боже, был я как скот! — бормотал Аввакум, отирая мокрое лицо рукавом. — Но я всегда с тобою, ты держишь меня за правую руку».
        Он поднял голову, улыбался блеску молний, он был уже в версту этой мощи, — чего же ему бояться, ежели душа его чует в себе такую силу правды?
        Стрельцы гребли так, что валились назад, оглядываясь, далеко ли осталось, кричал кормщик, пока наконец передний дощаник, захрустев галькой, не вылез на приберег. Промеж высоких, в дугу согнутых лиственниц, при свете молний стояла в льющемся дожде избушка на высоких пнях. Ночлег и отдых…
        И скоро из двери избы повалил дым, заблестел огонь, небесные громы стали больше не страшны крепкому земному уюту. Толклись стрельцы. На очаге варилась каша, кругом сушилась одежда, а сам протопоп под избушкой рубил топором сушняк и валежник, что припасен был там добрыми людьми…
        Так и плыли, почитай, все лето по извилистым таежным рекам, мимо красных да белых скал, торчащих клыками из зеленого леса, с неведомыми на них письменами да рожами, — видно, жили тут древние племена. С лесных полян дымили кострища, из кедровых тальников глядели берестяные колпаки остяцких чумов с черными ребрами жердей, стояли ихние вешала с рыбой. С реки убегали, прятались в кусты из корья шитые челноки, в них одним веслом гребли бронзовокожие, широкоскулые люди в шкурах, с узкими черными глазками, с маленькими носами на плоских лицах. Черные волосы их то висели длинными патлами, то заплетены были в косицы, из челноков торчали остроги…
        - Ой, да какие чужие, ой, какие не наши! — причитала протопопица.
        У стойбищ торчали, вкопаны вкось и впрямь, могутные бревна, грубо обсеченные в голых баб да мужиков. «Ой, да это их боги!» — ахала добрая протопопица. На полянах под высокими деревами плясали меховые люди, били в бубен, бешено голосили у костров шаманы… Еще страшней становилось на душе у изгнанников, а опытные стрельцы только смеялись, скаля зубы:
        - Тут все эдак-то!
        Плыли медленно, — кто в ссылку-то торопится? Аввакумовские дощаники обгоняли порой быстрые струги с многими гребцами, под крепкими парусами, в которых бежали государевы гонцы, везли указы да грамоты с Москвы, от Сибирского приказа, либо от самого государя-наследника, младенца Алексея Алексеевича сибирским воеводам. Шли и пустые новеходкие дощаники — в Енисейский острог, сплавляли их стрельцы да казаки.
        - Рать пойдет на тех дощаниках, сказывают, на всход солнца, воевать! — сказал протопопу раз стрелецкий голова Абросимов.
        - Кого воевать?
        - А кто их знает! Кого прикажут, на того и пойдут. Зипунов добывать ребятишкам на молочишко! — ухмыльнулся голова в проседь бороды.
        А при встречах те и другие смотрели зорко, смолкали на тех и других лодках голоса, прерывались и песни; руки невольно тянулись к оружью — оборони, царица небесная! Кто их знает, кто встречу плывет… Велика Сибирь-то!
        Проходили на берегах и зимовья — землянки за тынами, сидели в них русские промышленники, что промышляли пушного зверя. Протопоп правил тем зимовщикам требы — крестил взрослых, исповедовал, приобщал без поста, венчал давно семейных, отпевал над старыми могилами покойников, служил обедницы да вечерни, пела вся его семья. И волосатые лесные люди, волей или неволей забывшие, потерявшие путь на Русь, слушали древние напевы, суровые лица их в кудлатых бородах светлели, на ледяных глазах закипали слезы, — а ведь каждый из них немало испытал страшного да горького на своем веку в лесной пустыне. Ой, ведь тяжко идти впереди всех, топтачом снегов да лесов, прокладывать в неведомых пустынях тропы, чтобы по ним шли другие. Кто вспомянет их, первых тех землепроходцев? Трудно первым людям в пустынях, бежавшим к могучей природе в поисках мира от сильных людей, от обид, несправедливостей, злых подневольных трудов…
        Протопоп Аввакум сказывал в каждую такую встречу поучения: должны-де великие труды дать сладкий плод, будет на земле урядливая, добрая, светлая, сладкая, как ключевая вода, жизнь, радостная, как светлый праздник, — ведь у всех у них, простых, черных людей, добрая душа и крепкие руки.
        - Да чего, отцы и братья, — восклицал он, — не жить всем ровно да ладно во всем мире? Небо-то у всех одно, земля одна, хлеб общ, вода одинакова… Живи, пользуйся! Всем все одинаково, народы как есть все равны — ни больше, ни меньше…
        А что ж, думал иногда протопоп, не остаться ли и ему тут навек, жить бы ему середи малого стада, спасать свою душу…
        И сразу что-то словно хватало протопопа за сердце… Нет! Тихое, скудное лесное житие — леность! Не того ищут эти люди в лесу: не прячутся они в лесу, свободной и обильной жизни они взыскуют, прекрасной свободной жизни, не-утесненной, сильной. Оттого и уходят от угнетенья сильных людей… А сядь он тут, в пустыне, баюкай свою душу, а еретики в Москве правят? Дух святой трудовых людей всех воедино собирает, а никонианин рассек тело церковное, руки, ноги разбросал, аки волк разорвал в клочья! Какой же мир с еретиками! Бранися с ними до смерти, не повинуйся уму развращенному… Унимай, обличай сильных людей…
        Проплыла так Протопопова семья под стрелецким караулом из Иртыш-реки в Обь-реку, потом вверх по Оби — через Сургут-острог да в Нарым-острог, в Кеть-реку да в Кетский острожек, да через тот острожек на Маковский волок.
        Подошла в дороге сибирская легкая осень, свежая, ядреная, золотом алым, зеленым запятнала леса, пропала мошка, уже падали утренники, ночами иной раз спали всем табором вокруг тающего костра, и к утру овчинные тулупы были белы от инея…
        На Маковском волоке нужно ждать больше месяца в курной избе, полной разного едущего люда, ждать, пока прочно станет зима, ляжет снег, чтобы потом тащиться конно на санях дальше, через горный хребет между Обью да Енисеем — на самый Енисей.
        Ох, горе, горе!
        Только перед самым Рождеством увидали Петровы Енисейский острог. День был ведреный, ясный, мороз, небо голубое, в нем искорки ледяные; ехали ходко по льду, торосы на Енисее стеклянные, синие, зеленые, на берегу по угорам березы все в белом инее, ровно невесты под фатой.
        И на белом холме над тыном бурым с пятью башнями блещут крестами четыре церкви Енисейского острога, да монастыри, да с холма ровно просыпались курные избы посада, дым стоит. Пара коней с грохотом несет кибитку, в ней протопопица с ребятами; за кибиткой — розвальни, там сам Аввакум со старшим сыном, стрельцы в шубах, да позади еще розвальни с поклажей — узлы, сундук, чемоданы с Москвы да ества, что еще в Тобольске друзья натолкали. Тихо, морозно, светло, и слышно только, ровно дятел стукает: Тюк-тюк-тюк!
        - Что за стук такой? Топоры? — спрашивает протопоп стрелецкого десятника, что их на волоке встречал, Сергея Беклемышева.
        - Лодки строят! — ответил Серега, бараньей шапкой мотнув к берегу. — Рать о весне пойдет на них… государь указал!
        Подскакали сани ближе — видать, лежат на стойках матицы будущих посудин, торчат вверх корчи[124 - Штевни.], у иных как ребра поставлены уже опруги[125 - Шпангоуты.], настланы днища, а у тех и палубы, кой-где и дерева[126 - Мачты.] стоят с колесьями-солнцами наверху. Гомозятся по берегу работные люди, пар от дыханья вьется. Весело!
        Вскакали кони на холм, нырнули сами под обхватные бревна башни мимо воротного караула, в овчинных шубах с ожерельями, с бердышами, провизжали по мерзлым бревнам, выехали людным торгом на Соборную площадь, подкатили к Приказной избе…
        - Тпрру!
        - Выходи, отец протопоп, — сказал Серега Беклемышев, сымая шапку и кланяясь. — Доехали, молись богу. Пожалуй к воеводе!
        Ребята Протопоповы сыпанули из кибитки как воробышки, за ними лезла протопопица с Ксюшкой на руках, в черном платке, миловидна, румяна, востроглаза; в розвальнях во весь рост поднялся протопоп, вытянул из-под сена посох с серебряным оголовьем-яблоком, вышел, стал.
        - Ступай вперед! — приказал он Беклемышеву. — Показывай путь! — И пошел за стрельцом сквозь сбежавшуюся глазеющую толпу русских — в нагольных шубах, полушубках, азямах, остяков да тунгусов в меховых совиках да кухлянках.
        Шел высокий, в черненой овчинной шубе, скуфье, отороченной куньим мехом, опирался на посох, придерживая левой рукой наперсный деревянный крест, шел, полный достоинства и благости.
        Толпа шевельнулась, замелькали снимаемые шапки — первая, вторая… Протопоп между двумя крашеными столбами подымался на крыльцо.
        В Приказной избе все так же, как и на Руси во всех приказных избах. Перед Спасом — лампада. Толокся, вздыхая, смотрел испуганно или дерзко народ, ждал приказаний, куда укажут. Дьяк сидел за столом, подьячие — по лавкам — строчили листы на коленях, приказные шныряли по избе, гудели и толстыми, и осиными голосами. За столом под красным сукном, запустив лапу в бороду, сидел сам воевода Пашков, Афанасий Филиппович, сед, курнос, толст, ликом желт, глаз с прищуром.
        Подошел к столу протопоп Аввакум, могутный, полуголовой выше всех, улыбается добро, помолился на темного Спаса, кланяется воеводе. Воевода с места поднялся, прошел круг стола.
        - Протопоп, ну, благослови!
        И стали оба, протопоп да воевода, друг против друга, смотрят в упор…
        Хоть был и прислан с Москвы воевода Пашков, а птица он не высокого полета, боярскую-то спесь ему кормить нечем: Трубецкому, Шуйскому, Хованскому он уж никак не в версту. Те — куда там! Они родовиты, они место свое у царя блюдут, у них в отчинах да дединах великие деревни, без счету мужики, и владеют они ими исстари. Ано им и под царский гнев попасть не страшно, волосы разве долгие отпустят, бороды чесать да стричь не будут, в поместьях дедовских отсидятся. Служба им, таким, легка и доходна, сидят в Москве, приказами ворочают, либо государевы полки водят, либо в посольствах за рубеж ездят.
        А он, Пашков Афанасий, хоть и с Москвы прислан, да из худородных он. Своим горбом, службой по дальним городкам да острожкам, жестокой войной пробивал себе дорогу к воеводству, на все шел, абы только к старости хоть в стольники выбиться.
        Умел Афанасий Филиппович из людей прибыль государеву выжимать, словно жерновом вымалывать, — недаром не два года, а целых пять лет просидел он в Енисейском. Было до него там две церкви — он еще две пристроил, к монастырю второй добавил — женский Рождественский, стены острога укрепил, домов два ста новых поставил — и все это без казны, трудами енисейских людей… Да, заботясь о государевой же прибыли, поставил он себе завод — водку сидеть.
        Хорошо помогала государевой казне водка не только у русских, а и у остяков. По дешевке на водку-то мягкое золото — меха — выменивали, соболя, горностаи, чернобурки нипочем брались.
        Стало тесно Пашкову-воеводе в Енисейском уезде, он уже протянул руку за. государевой прибылью дальше — по Ангаре и Байкалу, ставил там острожки, садил там своих людей, объясачивая население суплошь, прибирал на это вольных казаков, охочих, смелых людей, шел упорно на всход солнца.
        Шли они к нему спервоначалу. Маячили впереди приветно вокруг Байкал-моря нетронутые леса, богатые пашенные земли, хлебные, скотные, собольные неизведанные прибыльные места! Подводи он такую полуденную забайкальскую землицу под высокую руку московскую, будет воеводство на славу, не то что тебе Мезень либо Кевроль! И от Москвы честь, и от Москвы далеко, сам себе сиди здесь хозяином.
        Да было еще одно дело — Амур.
        С Амур-реки, что течет под самое Богдойское царство, торг можно завести прибыльный, не хуже, чем по Волге через Астрахань.
        Хабаров-то опытовщик туда давно своей волей ушел, слышно — сильно богател со своими охочими людьми да с вольными казаками. Дон думают они там новый завести с казацким вольным обычаем либо новогородские порядки. Нешто это можно?
        Писал давно в Москву Пашков-воевода, что пора тех людей на Амуре укоротить, обратать. Он, Пашков, готов это сделать, ежели его туда пошлют, чтобы на Амуре те люди зря не озоровали, меж собой да с богдойскими людьми драк бы не вели, а были бы государю прибыльны. Слышно — много они там, на Амуре, добычи добыли. На Амур с Москвы проехал дворянин Дмитрий Зиновьев — сказывал ему, воеводе, что государь шибко доволен Хабаровым, посылает ему гривну золотую на шею за усердную службу, а его людям — по серебряной… Да на угощении, под хмельком, шепнул Зиновьев Пашкову под рукой, что Хабарова, устюжского человека, оттуда, с Амура, снять нужно — больно волен!.. А потом и впрямь провез Зиновьев Хабарова в Москву под караулом. Воеводой бы сести ему, Пашкову, на Амуре, в острожке Албазине, что Хабаров ставил!
        Смотрит воевода на протопопа, что с Москвы прислан… Ох, ладен! Нужен бы ему такой! Все нужно к государеву делу: ратные люди нужны к бою, сохи, топоры, котлы, иглы — к торговле; крючки, сети, остроги, луки, копья — к рыбному, к звериному лову… А как же на чужбине без попа? Нужны и попы. Нужны к ловле, к умирению душ, к земскому строению, к смерти, к рождению, к государевой прибыли.
        «Видать, не пьяница, хорош будет к делу… Патриарх, вишь, его гонит, да ихние поповские дела кто разберет? А тоже сказывали — протопопа сам царь знает и любит. Ишь как поп смотрит смело, не то что наши свечкодуи. Ехать такому протопопу в Якутск нечего».
        Глядит на Пашкова-воеводу и Аввакум-протопоп. Московские парчовые брюханы — те спесивы, гордоусы, на землю не смотрят, нос кверху дерут. А этот — мужик себе на уме, лба без пользы не перекрестит, а как служить будешь — по-старому аль по-новому, — ему не все одно? Он о своем старается, далеко не смотрит, только ты его не замай!
        Оба стояли они друг перед другом, сильные, с сединой в бородах, испытанные в службе царской и в боевой службе духа, — видели друг друга насквозь.
        «Что ж, — подумал протопоп, — любил ты, протопоп, со знатными знаться, теперь люби терпеть, горемыка! Кая польза сему скимну рыкать, коли он все о прибылях только думать может?»
        Сверкнув из-под черных бровей медвежьими глазками, спросил воевода просто:
        - Поп ты или распоп?
        Ответ был краток:
        - Аз есмь Аввакум-протопоп!
        - Добро! — поиграл пальцами в бороде воевода. — Кто вас разберет! У нас в Сибири люди всякие, не в Москве!
        Не отводя сверлящих глаз от протопопа, воевода медленно опускался в кресло за столом.
        - Ты, сказывают, противу патриарха лаешь? Аль не знаешь, что патриарх — царев помощник, а ты его поносишь?
        - Патриарх превыше царя хощет быти! — говорил Аввакум, медленно подходя к воеводскому столу, уперся воеводе в глаза — кто кого пересмотрит?
        - Брехня! — усмехнулся воевода, перебирая на столе бумаги. — Да кто выше царя? Един бог! Чего лжешь? Кто государство строит? Нами повелевает? Царь.
        Воевода не ждал, да и не мог ждать возражений.
        - На Лену-реку тебе плыть неча! Служи здесь, богу молись… Жди, покуда мы ждем…
        - А чего ждать, государь? — спросил Аввакум. Пожалуй, нравился ему воевода: мужик, прет медведем, куда ему надобно…
        - Чего ждать, опосля спознаешь! — ответил воевода. — Да что там за рев? — вытянул он складчатую шею.
        Обернулся на шум и протопоп, а это Настасья Марковна с ребенком на руках пробирается к нему через толпу. Ксюшка ревет благим матом, Прокоп за шубу материну держится..
        - Э, да ты со всем домом приехал! — ощерился желтым оскалом воевода. — Добро!
        У Настасьи Марковны глаза сверкают:
        - Ты что ж, Петрович, нас на холоду бросил? Куда нам?
        - А старшие-то где?
        - Пожитки стерегут. В санях. Куда ж нам с младенцем деваться?
        - Государь! — обратился протопоп было к воеводе.
        А воевода уже не слышит, куда — дела! С протопопом стрелец Беклемышев привез грамоты с Москвы — новые указы, и подьячий с приписью Шпилькин Василий Трофимыч, грамоту одну развернув, воеводе подает, толстым, в огурец, пальцем тычет:
        - Смотри, государь, теперь-то мы пашенных мужиков укоротим, будут нам девок замуж своих давать.
        - Ага! — вскинулся воевода. — Указ пришел?
        - Слушай, государь, — пробурчал Шпилькин, стал читать, как в бочку гудит: — «…Писал ты нам, в прошлых-де годах присланы в Енисейский острог ссыльные люди, воры да мошенники, многие холостые, а велено тебе их устроить в Енисейском остроге на пашню, а за тех-де ссыльных людей старые ваши пашенные люди дочерей и племянниц замуж не выдают, а выдают тех дочерей своих и племянниц за казачьих детей да племянников…
        …А тем ссыльным холостым людям в Енисейском остроге опричь наших пашенных крестьян жениться негде, а крестьян тех одной заповедью не унять. И ты бы, наш воевода, енисейским пашенным крестьянам велел выдать замуж за ссыльных холостых людей, за пашенных крестьян, чтобы тем тех ссыльных холостых людей от побегу унять и укрепить…»
        Шпилькин чёл грамоту с Москвы вполголоса, держа руку на бороде, оглядываясь по сторонам — не вострит ли кто уши… Да нет, все как будто заняты своим делом. Распахнулась дверь, ворвался пар в избу, вошел гостиной сотни торговый человек Тихон Васильич Босой, шел, раздвигая овчинную да меховую толпу, вылез наперед, к столу, помолился на иконы, вынул из шапки красный плат, вытер лицо и заиндевевшую бороду. Пришел Тихон Васильич по делу: отправлял он своего приказчика, Кокорина Якова Кузьмича, на Лену-реку, на соболиные свои промыслы, к тамошним артелям покрученников, — надо было подвозить припасу. Тихон Босой огляделся, увидел дьяка Евфимья, закивал, подошел к нему, шепчет:
        - Как проезжая грамота?
        Проезжая грамота была уж готова, дьяк вытащил ее, ласково кивая, из ларца, показал Тихону, зажужжал в красное ухо:
        - «По государеву, церкви и великого князя указу воевода Афанасий Филиппович Пашков да дьяк Евфимий Филатов отпустили с великой реки Енисея, из Енисейского острога, на великую реку Лену, на соболиные их промыслы, гостиной сотни торгового человека Тихона Босого, приказчика его Якуньку Кузьмича Кокорина.
        А у того Кокорина хлебного запасу и промышленного заводу — двадцать шесть пуд муки ржаной, двести аршин сукна сермяжного, тридцать камусов, полпуда меди зеленой в котлах варчих, бисеру да одекую восемь гривенок, двенадцать топоров. И с его хлебного запасу да с промышленного заводу по таможенной оценке государевы десятины да отъезжие пошлины взяты.
        Да с ним, с Кокориным, отпущен и покрученник их Пятунька Иванов Устюжанин, и с них обоих отъезжие пошлины по алтыну с человека в государеву казну взяты же.
        К сей проезжей грамоте государеву, цареву и великого князя Алексея Михайловича всея Русии печать Сибирския земли велика реки Енисея Енисейского острогу воевода Афанасий Пашков руку приложил…»
        Тихон прослушал грамоту, взглянул на печать, вынул из шапки платок с посулом, сунул, как положено, в руку дьяку.
        - Спасибо, Евфимий Григорьич! — сказал он и огляделся.
        И словно окаменел, увидев протопопа, потом сразу шагнул к нему. Еще бы! То вешнее утро на Волге, струги Шереметьева, могучий, словно конь, рыжий стрелец в красном кафтане, смелое лицо деревенского попа, говорящего правду в глаза великому человеку, наконец, сам Шереметьев, плывущий в Казань собрать неправо стрелецкие да хлебные деньги… Вспомнил! Он! Как есть! Живой! Не сломал еще буйной головы, не положил горячей души, не кончил своей жизни! Он у нас, в Сибири!
        Словно хрустнуло, перевернулось что-то в душе Тихона, встало, пришлось на свое место… Исчезло враз все то, что гребтилось, ползало вошью по душе, ано раскрылось окошко, светлей стало… В душную бессонь ночей, под жарким боком своей остяцкой княжны мстилось Тихону иное, легкое да нежное, правильное и горячее да сильное, только вот тонкое, словно марево… Хочешь рукой схватить, да нету ничего. Как сон… А знает он, Тихон, что то не сон, а то и есть сама правда, крепкая, как алмаз, да неухватимая, как вода. Понял Тихон: должно быть, все это время он словно искал протопопа, хоть об нем и не думал. Есть на свете настоящие люди, что знают правду… А как их найдешь? Где? А тут сам явился — в скуфье стамедной, опушенной куницей, волос да борода с проседью, а глаза горят добро… Знает протопоп правду, да и скажет, не потаит — все напрямо.
        И, двинувшись в расступившейся толпе, Тихон Босой тронул протопопа за плечо.
        - Благослови, отче! — сказал он.
        Стал протопоп, прямой как яровая сосна, строгий, чинный, благословил он Тихона, а сказать ничего не сказал. Молчит, рукой ребят отводит, не глядя, а глаза играют.
        - Сперва, значит, ты сюда, а я за тобой! — вымолвил наконец протопоп.
        - Пошто же?
        - В тот раз боярин меня в воду метал, гневался, а ныне патриарх гонит! — просто выговорил протопоп. — Мать, да уйми ты ребятенков-то! Голосят!
        Плат на голове протопопицы сбился, шуба стесняла движенья, лицо с мороза да изобной духоты разгорелось, на серых глазах слезы.
        - Да куда ж, Петрович, приткнуться-то, проси у боярина-то Христа ради! — шептала она.
        Подьячий Шпилькин кончил чтенье, разворачивал было следующий столбец; воевода перевел медвежий взгляд на протопопа.
        - Э, да ты, видно, и с нашим гостем свой человек? — сказал он. — Так ты его, Тихон Васильич, и бери в избу… А то в нашей Приезжей избе куда ему с семейством-то… тесно-с…
        - Государь, — вдруг тихо сказал подьячий, — слышь-ка!
        Что-то важное хотел сказать Шпилькин, по голосу было слышно.
        - А што?
        - Государь! Грамота из Сибирского приказу, вота што. «А ждать ему, Пашкову Афанасью, приезда в Енисейский острог нового воеводы стольника Акинфова Ивана Павловича и сдать тому острог и всякое строенье и запасы, а плыть ему, Пашкову, с разными прибрежными людьми на Амур-реку по указу…»
        - Слава тебе, осподи! — широко перекрестился на иконы воевода. — Ныне отпущаеши… Эх, протопоп, вовремя ты потрафил! Так бери его в избу свою, Васильич.
        Тихон тряхнул кудрями, поклонился.
        - Так что же, отче Аввакум, пожалуйста ко мне. Не обессудь, не погнушайся избушкой, — сказал он протопопу.
        Стояла у Тихона изба заводная, хорошая, на подклети, для приказчиков, в дальнем углу двора, под белыми березами, в серебряном инее, среди заваленных снегом кустов малины да смородины, — отвел он ее под жило Протопопову семейству. Расчистили в снегу тропку, бабы истопили печку, подтерли живо пол, рядом затопили богатую, по-белому, с липовыми полками мовню.
        Сумерки декабрьские пали, а все возилась в избе Настасья Марковна с дочкой Грунюшкой, сыны Иван да Прокоп, дворница Лукерья тоже помогала, — затаскивали кладь, стлали по лавкам постели, говорили. Ой, сколько новин с Москвы навезла, проговорила Марковна, — намолчалась, бедная, за дорогу… И про моровую язву на Москве, — как на дорогах заставы с дубинами стояли, никого торговых да деловых людей не пропускали, как заставляли погребать силой мертвяков, как с мертвых дворов жилецких людей не выпускали, а дворы те заколачивали. И про то, как ноне народ голодает в Московской земле, хлеба сеять-то некому — война! И что соберут — все на корм ратным людям. Ну, война! Да про то — ой! Как Земский приказ недоимки доправляет, деньги надобны — война! А пуще всего горе, сказывают, как ныне стали медные деньги замест серебряных ходить, — деньга-то медная, а писана на ей цена: «Рубль серебром»… Ну, стали мошенники воровские деньги бить из меди, а тем воровским денежкам мастерам указал царь, а бояре приговорили руки да ноги рубить да и персты и о тех воровских делах сыскивать да прямо с пыткой… Ой, чего и
делается!.. Война! И на войне калеки, и дома-то людей калечат!
        Горе горем, ахи, охи да вздохи бабьи, а жизнь-то шла своим чередом — холодные, с морозу, затаскивались в избу узлы, мешки, сумы, чемоданы… Сундук — железо с морозными узорами вологодской работы — стал в угол, в облаке пуха развернулись старые перины, легли на лавки с шубами да с подушками, в печи варились постные шти с грибами, пахло вкусно, хоть и Филипповский шел пост… На тябло к хозяйским иконам поставила протопопица своих родительских богов, еще с села Григорова — Спаса оглавного да казанскую божью матерь старинных писем, затеплила лампаду, сводила в баню, покормила ребят, уложила младших спать и под мерцанье, трески да сладкий березовый дымок лучины в светце усадила прясть волну Грунюшку, а сама села ждать батьку, расспрашивая у босовских баб про хозяина, — все простое, немудрящее, человеческое, без чего, однако, не прожить. Эх, и надоела же дорога, хорошо сидеть в тепле-то да в покое…
        А протопоп Аввакум сидел у Тихона, в большой его горнице, за столом. Да и было чего поговорить… Сколько времени прошло, как они встретились тогда, на Волге-реке, сколько с тех пор видели да испытали! Молодыми были тогда, а теперь вон и седина в волосе да в бороде блестит… А тут край новый, люди новые, воевода — царь и бог, смотри да думай, чтоб не сплошать.
        Что за человек был Пашков — ясно: приказная душа, загребистая лапа, государева прибыль, татарская запись, московская служба, да и сам промаху не дает. Воевода! «Наказал бог народ — наслал воевод!» — говорили московские черные люди, говорили, а налоги, да поборы, да пошлину, да посулы воеводам платили, шли по их зову на ратную службу без отказу, стаивали у приказных изб месяцами на правежах.
        Государева прибыль — народная убыль, народ и знал это и молчал, терпел, работал как пчелы.
        Что за человек Босой Тихон Васильич? Торговый он гость. Тоже живет, работает с черными людьми артелями — крутит обороты от Байкала до Москвы, собирает, закупает сибирские товары да меха, везет за Урал, а из-за Урала — городовой товар да хлеб… Народ живет торговлей, богатеет торговлей, каждый пашенный мужик в Сибири охотник — в струну тянется, абы зверя поймать или вырастить, абы было только чем торговать. Торговое дело — жизнь.
        И мстилось Тихону такое впереди — аж дух захватывало… Равный народ, великий народ, свободный народ, трудовой, богатый народ на богатой земле. Как в Господине Великом Новгороде, живет без воевод, с выборной народной властью, в полную народную силу… Эх, и труд был бы тогда! Каждый работай, кто во что горазд…
        Тихон знал в Енисейском-то уезде, в стойбищах, в зимовках, в заимках весь народ, и крещеный и некрещеный, — каждый что чего стоит, и пашенные люди, и охотники, и вольные, гулящие люди.
        …Москва учитывала все и вместе с воеводой и Тихона прибрала к рукам себе на пользу. И можно ли было Тихону той службы избыть? Ей-ни! Теми всенародными делами — службой государевой, промыслами да торговлей все государство Московское держалось, росло, крепло среди бурных волн других народов. Опасное, трудное было дело — кругом Москвы, на Волге, в степях низовых, в Сибири, волновались чужие народы степные, что в государстве не живали никогда, а жили свободно. В тот самый год, как прибыл в Енисейский острог протопоп Аввакум писал ведь самарский воевода Иван Бутурлин в Астрахань, боярину и воеводе князю Пронскому Ивану Петровичу:
        «Приезжали в Самару яицкие казаки Роман Федоров да шестеро товарищей, привезли вестовую отписку, что присылал-де к ним в сентябре уфимского толмача Ваську Иванова, и тот толмач Васька сказывал, что собираются-де калмыцкие тайши[127 - Князцы.] с волжскими людьми, а хотят идти на государевы города — под Уфу, и в Казанский уезд, и под Царицын… И пошел-де уж Лаузан-тайша с улусами своими из-за Яика-реки к Волге-реке под астраханские улусы для воровства, а зимой пойдут войной под Самару… И вам бы, господа, были бы те дела ведомы» — так заканчивалась вестовая эта отписка. И так всюду, со всех сторон.
        Москва все время предупреждала сибирских воевод о «Кучумовых внуках», что упорно не замирялись, отчего каждый город на каждом острожке в Сибири мог жить только в высоких стенах да башнях, как и все русские города. А теперь еще и война с Польшею шла! Так как было не держаться вместе всем людям, не править государевой службы, хоть он же сам, Тихон Босой, подавал царю тогда из-под царского коня челобитную против Плещеева с жалостным приписом:
        «Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»
        Хоть сам же он, Тихон, с другим народом ломал бревном ворота своего обидчика, князя Ряполовского… А вот теперь он должен был нести царскую службу под воеводой Афанасьем. Что ж, пожалуй, восстань, а как все государство вконец изломается, на кого положишься? Все прахом пойдет! Всех сомнут! Все одной веревкой связаны в один узел!..
        - Живи пока что у нас, протопоп! Оглядись! Воевода тебе приход даст, служить в церкви будешь! — говорил Тихон, продолжая разговор. — Дальше потом пойдешь, с отрядом.
        - Неправо вякаешь, — отозвался тот, откидывая назад гривастую голову. — Воевода приход даст? Нешто воевода божьим делом правит?
        - А как же! — поднял голову и Тихон. — Кто же? Кто у нас в Енисейском монастыри ставит да церкви? Он, воевода!
        Ты народ учить хочешь? — продолжал Тихон. — Как ты на Волге учил, я сам видел. Там тебя за то в воду метали. Пашков-воевода здесь, в Сибири, и попов от пьянства кнутом отучает! А чего его, наш народ, учить? Народ в Сибири и так весь ученый, выборный, — кто кнутом бит да сослан, кто сам от кнута убежал, кто от долгов, кто без носа, кто без уха, кто клеймен, кто пленный, все вперед рвутся, за землей, за делом, за хозяйством, за свободной жизнью, за вольным обычаем. Кто тебя слушать будет! Некому! Остяки и услышат — так не поймут, а сам Пашков и понимать не хочет… Ему — прибыль государеву давай. Будь у тебя слово хоть и правое — так нешто можно слово на серебро весить? Ей-ни!
        - Аль и мне молчать?
        Тихон опустил голову, потом поднял, хлебнул браги. Молчать! А разве он-то, Тихон, не молчит уже целые годы? Жизнь час за часом захватывает его, сыплет его душу делу, как под жернов, дело мелет, размалывает. Молодость прошла. Чего хотел тогда, на Белом море? Добычи богатой, рыбы всем людям, жизни счастливой себе — Анны… А где теперь Анна-княгиня? Марья-то как спит, так и во сне, слышно, зубами стрегочет — все, видно, жует! А где жизнь счастливая в Сибири?
        - Молчать нужно? — вдругорядь спрашивает протопоп.
        - В Сибири молчат, — ответил Тихон.
        - Да ведь я ежели говорю — не свое говорю, — продолжал протопоп. — Я-то неискусен, прост человек, невежда я… Я словно нищий — милостыню сбираю под окошками, а вечером, насбирав, домой своим волочу! Собранное мною своим людям раздаю. У богатого человека, у самого Христа, ломоть хлеба из евангелия выпрошу. У Павла-апостола — гость богатый — кусок хлеба. У Златоуста Ивана — тот торговый человек — кусок словес получу. У посадских людей — у Давыда-царя да Исаи-пророка — ковригу мягкую добуду… Ну вот и раздаешь хлеб-то на здоровье: не мрите с голоду, ешьте, веселитесь, будете живы. А што еще-то нужно на потребу?
        - Твои бы слова царю в уши, протопоп! — отвечал Тихон, кружа пальцем за ручку деревянный ковш по скатерти. — Вот! Царь бы выслушал, приказал. Народ, пожалуй, бы так и сделал. Да теперь до Москвы далеко… Сибирь-то не Юрьевец! Да не будет государь и челобитных-то твоих слушать. Он Никона слушает!
        - Молчать все равно не стану.
        - Ты в Москве вон говорил, писал, много народу тебя слушало. А где они? — продолжал Тихон. — Один в ссылку-то идешь! За тебя с мечами небось не встанут!
        - Чего лжешь? — вскричал протопоп, вскочил, стол шатнулся, посуда загремела. — Или мне народ к бунту звать? Ей-николи! Татарский бог Махмут написал-то в книге своей: «Кто нашему закону не покорится, их головы мечом подклоним!» Мечами! Волею, своей волею зовет к добру Христос, не приказал он непокорных ни на огне жечь, ни на виселицах вешать! Вста-анут? Да кто? Кому вставать? И нечего вставать! Коли грех на грех силой идет — еще больше греху бывает! Не так надо делать! Не так!
        Тихон уперся в протопопа твердым взглядом:
        - Скажи! Скажи — как?
        - А так, чтобы всем явно было, чего ты хочешь! Объяви, как веруешь! Стань середь Москвы, своей души не прячь! К душе душу зови! Перекрестись крестом по-старому — вот и бери венец мученический. Вот он, гото-ов! Нечего за венцом тем и в Перейду ходить, коли у нас у самих в дому Вавилон… Ну вот и мучься за крест! Коли мучишься — значит, веришь больше жизни. А коли веришь крепко — и другие за тобой побегут. Невежда я, неук, а твердо верю — все, что от отцов нам оставлено, свято и непорочно. Как от отцов принял, так и держу до смерти, не шатаюсь. Как положено, так и лежи оно во веки веков…
        Протопоп махал руками в черной своей однорядке, с деревянным крестом на груди, большой как гора, на опаленном морозами лице горели глаза глубоко, под мохнатыми бровями.
        - Ты свое нутро народу покажи чистое, чтобы всем явно было, что ты за человек. И увидят люди, что в тебе добро и ты чист, и пойдут за тобой безнасильно, и будет на земле мир и в человеках благоволение. Мир будет расти, а не свара. А коли силой в рай гнать — горе душе верной, все, что высокого в ней, — все низвергается… Никон-то что сделал? Правь, говорит, печатай, Арсен-грек, книги — как-нибудь, абы не по-старому…
        - А ежели тебя за это добро, за правду твою, тело твое жечь будут?
        - А пес с ними! Размахнись, душа, да в огонь! Ненадолго! Сразу спасешься! Честным пребудешь, в горних селениях с праведными вечно ликовать будешь… А что другого? Ино — драться? Махмутов меч прилагать? Так сегодня я тебя распластаю, заутра ты меня — огонь-то адский и будет пылать для нас обоих неугасаемо. До скончания веков. Не-ет, блудом святости не добыть!
        Протопоп огляделся, подошел к окну. В оловянном переплете синее стояло небо, блестел золотом полумесяц, пастухом середь стада звезд, стыли в голубом инее березы. За ними черная крепостная башня с петухом.
        - Эх, — вздохнул протопоп, — вижу и здесь, в Сибири, одно — мир нам нужен пуще всего да труд, чтобы все это богатство людское, всю землю нашу обиходить, в красоту обрядить. А то скачем друг на друга, как волки, и думаем — тем души спасаем…
        Тихон тоже поднялся с лавки, оба смотрели один на другого, впервые, может быть, начавшие понимать один другого. Хотящие оба одного и того же — и такие разные. Один хотел всю землю свою обогатить, изобильем наполнить — добытым хлебом, рыбой, ествой, товарами завалить, и он подбирал народ, сбивал артели, крутил работников, пересылался отписками с Москвой, с Устюгом, со всей Сибирью, торговал, ворочался по ночам бессонно, тоскуя возле жаркой красавицы Марьи, — не спал сутками в заботах, ездил в лесных пустынях на конях, оленях, собаках, лодках, улаживал споры да распри, ино и драки, сжимал, держал свое сердце в руке от обид да страстей, хитрил с воеводой, терпел… И все, что делал Тихон, было его правдой.
        А протопоп горел желаньем, чтобы на богатой, мирной и свободной его земле жили светлые, добрые души. Он говорил, гремел, звал, речи его проходили в сердца, писал об этом огнепально, письма его переписывались, шли по всей земле, читались, люди подымали глаза, озирались кругом, видели неправду, но мирные люди драться не хотели, подымались, уходили от притеснений в пустые места, не боялись больше никого, кроме своей совести, пусть их хватали, били, резали им языки, рубили руки, персты, ковали в цепи, ссылали туда же силом, куда они уходили волей.
        И это была вторая правда…
        Тихон нагнулся к окошку, покрутил шеей, разглядывая.
        - Так и есть, — сказал он. — Сидит!
        - Кто сидит?
        - А видишь, огонь в Приказной избе… Во-он, за башней. Воевода, видно, сидит. Допоздна все грамоты с Москвы чтет.
        Оба смотрели в окно, где в волнах синего света мерцала дальняя свеча. Там сидел воевода Пашков, грузный, курносый, думал о пользе государевой, о том, как бы каждого человека к государственной пользе приспособить, как от беспорядку унять, держать в строгости.
        А не было порядку. Енисейские стрельцы сами водку сидят, и в те дни, когда кабакам торговать водкой не велено, хоть бы теперь в Рождественском посту — по средам да пятницам, они, те стрелецкие люди, несут свою самосидку к кабакам, на торжки, в лавочные ряды, и на посад — торгуют из сулей да из бочонков. А стрелецкому голове от той продажи их не унять, кабатчик же Микифор Прохоров со товарищи боится к ним и подступиться, на выимку не ходит — они его грозят убить до смерти, а казну кабацкую разграбить…
        То все обсказав воеводе, подьячий Шпилькин дернул носом, сказал жалостливо:
        - Ружье у них, у проклятых! Вольны!
        Буйство кругом, непокорство. Воруют самовольно против бога и великого государя. Надо бы то воровство унять, а как уймешь, когда стрельцы вольных казаков на образец берут? А тут еще праздник подходит, святки, всякому деньги нужны и водка.
        - Много ли народу-то к нам на торг едут? — осведомился воевода.
        - Несчетно, милостивец! — отвечал Шпилькин. — Наехало со всех сторон на ночь. Шуму завтра уж много будет. Невпроворот.
        Воруют в остроге на глазах, а за глазами еще пуще — в уезде, в дальних зимовьях. Поставил он, Пашков, на Ангаре два новых острога для укрепления, а какие там головы сидят, кто их знает! Посылал он, Пашков, за Байкал доверенных голов — Василья Колесникова да Никифора Кольцова объясачивать тамошние племена, а сколько они государю в казну сдают, сколько для себя прячут — как узнаешь? А воруют те головы так, что и казаки от них бегут, все ради их неправды и воровства.
        И опять воевода гребет седую бороду в кулак. Дышит натужно.
        - Тех воров, что вино сами гонят, хватать помалу! — жестко вымолвил он. — Пытать, чтоб другим неповадно было. Хватать втихаря. Федьку Мыша пошли, он на то дело ловок.
        И это была еще одна правда, третья из тех правд, что в ту зимнюю ночь объявились людям в Енисейском остроге…
        - Поздно наш воевода-то о делах сидит! — сказал Тихон, выпрямляя спину и отходя от окошка. — И когда ж он спит — не пойму. С самого утра вновь хмелен да грозен. А о твоем деле, протопоп, — продолжал он, опускаясь на лавку, — я тебе так скажу, ты послушай, я тут все повадки знаю… Не лезь ты, Христа ради, в петлю раньше времени…
        Протопоп у окна повернулся к столу. Глядел.
        - Будешь воеводе перечить — живу тебе не бывать! — медленно говорил Тихон. — А с чего тебе ему перечить? Нешто ему не все равно, как службы ты служить будешь? Служи, как господь на душу положит, — народу тут не до этого. Вернешься зато в Москву, там царь, ему и жалуйся. А тут кто услышит? Тайга да звери, а люди все вперед идут, каждый за себя пробивается. И твоя правда пусть ихней правде не перечит, каждая правда за себя живет. Терпи, отче протопопе! Терпеть не будешь — пропадешь!
        Запоздно вернулся Аввакум в свою избу. Ребята спали, Марковна сидела у стола, шила при лучине.
        - Поговорил, Петрович? — ласково спросила она, подымаясь навстречу мужу. — Что делать здесь будем? Надолго ли?
        - Ждать надо, Марковна! Терпеть, — отвечал протопоп, скидывая шубу. — На людей смотреть. Люди здесь, в Сибири, иные, чем в Москве. Мало о боге думают. Что ж, дальше в лес — больше дров… Ребятишки-то спят? Настыли, бедные, на морозе!
        - А что ж, Петрович, хоть отдохнем покуда! — обрадованно сказала хозяйка, направляясь к печи. — Штец не изволишь ли? Хоть постны, да скусны.
        - Не! Не хочу! — садясь на лавку, сказал протопоп. — Спаси бог, крепко меня поштовал Тихон Васильич. Добрый человек… «Терпи, протопоп, коли, говорит, выжить хочешь, твою правду в Москву донести».
        И вдруг он пружиной вскочил с лавки, повернулся к иконам.
        - Господи! — воскликнул он, прижимая к выпуклой груди огромные ладони. — Да кто же жить-то не хочет? Всякое дыханье славит господа! А как же мы Рождество петь будем, ежели здесь одни маловеры да неверы живут? Так молчать, што ли, Настасьюшка? Разум миру воссиял, а мы молчим! Молчать велят!
        Он обернулся к жене — та стояла молча, сложив руки под грудью.
        - Где апостол-книга? — спросил протопоп.
        - На месте, Петрович! У икон! — отвечала жена. — Книги первым делом из сумы вынула.
        Протопоп снял с тябла тяжелую книгу в кожаном тисненом переплете, расстегнул медные застежки — она раскрылась на синей ленте, нашел послание Иакова.
        - «Братья мои! — читал протопоп. — Не многие будьте учителями, ибо мы подвергнемся за то большему осуждению… Язык — небольшой член, но много делает… Как небольшой огонь много дров зажигает… Из тех же уст исходит благословенье и проклятье… Мудр ли и разумен кто в вас? Докажи это на деле добрым поведением с мудрою кротостью… Если в вашем сердце горькая зависть, сварливость — не лгите тогда на истину. Где зависть и сварливость — там неустройство и все худое. И никто из людей укротить языка не может — он неудержимое зло, исполнен смертоносного яда…»
        Нахмурившись, протопоп закрыл тихо книгу.
        - Мать, встанем на вечерницу.
        - Погодь, деток взбужу!
        - Пусть их спят! — добро улыбнулся протопоп. — Не замай!
        И положил зачало.
        - Аминь! — пропела тихонько Марковна.
        Первый день протопопа Аввакума в Енисейском остроге был закончен. Однако, улегшись рядом с женой на покрытую на лавках постелю, он долго не спал, лежал, пригревшись, у теплого бока Настасьи Марковны. Он любил ее крепко, как любил саму жизнь, любил за ее кротость, заботливость, за прямой ум, за то, что она рожала ему безропотно детей, за то, что через нее множилась вокруг него его семья, его потомство, уходила его жизнь вперед. Он был ведь белым попом, мужицким простым попом, таким же мужиком, как другие мужики… Должно быть, и жить-то нужно, как мужики, в трудах, в бедности, в простоте, А чем он лучше их? Да ничем!..
        Не шел у протопопа из головы разговор с Тихоном. Может быть, впервые в жизни он задумался — и впрямь он мог погибнуть в такой ссылке: он был в руках людей, которые не понимали того, чем болела его душа. Протопоп вздыхал, ворочался, садился на постели, белея в лунном свете, и вместе с ним не спала его жена, однако не смея шевельнуться, спросить мужа, что же его беспокоит.
        Поднялся он спозаранок, почти не спавши, потемну, как ударили к заутрене, оделся, ушел в соборный храм Преображения, малый, рубленый, задымленный воском и лучиной, где служил неблаголепно старый, сгорбленный поп с молоденьким дьячком, — предпразднование Рождества.
        А когда он вышел из церкви, солнце уже вставало, весь Енисейский острог был в морозном тумане, в розовых утренних дымах, снег на башнях, на стенах, на куполах был палевого цвета. Вся площадь перед церковью была полна народу в ярких желтых нагольных шубах и полушубках, черных однорядках с цветными опоясками, в меховых шапках, в татарских малахаях. Чернели бараньи высокие, с красным верхом шапки у казаков над бронзовыми, горбоносыми лицами, с серебряными полумесяцами серег в левом ухе, с белозубыми лихими улыбками из-под больших усов, пестрели очелья, платы, кики баб, кокошники, ленты девушек… Много было и остяков и тунгусов в их меховых одеждах, шитых цветными шерстями, в круглых совиках с ушками, в кухлянках, в высоких торбазах. Над толпой стоял пар от дыханья, роевой гул, вспыхивал смех, визгливо переговаривались женщины. На окраине площадки Торжка стояли заиндевелые лошади под рогожами, потряхивая надетыми на морды торбами с овсом, торчали задранные оглобли вперемежку с рогатыми оленями, запряженными в нарты… На дыбках, прислоненных к заборам, нагромождены были ободранные цельные скотские туши —
красные, с белым жиром, темные оленьи, белые свиные туши с оскаленными зубами, бараньи с курдюками, лежала порубленная кусками красная медвежатина. Зайцы были насыпаны сотнями, поросята, щипаные куры, гуси, утки лежали кучами на липовых рогожах. Тусклыми, оловянными поленьями лежали мерные зубатые щуки, усатые сомы, нельмы, узкорылые осетры, черные тупорылые налимы, широкие лещи, в рогожных, завороченных сверху кулях рыбья мороженая щерба. Прямо на снегу столбы из кружков синего молока и желтого масла.
        Народ прибоем шел к лавкам, к ларькам, к скамьям с разным городовым товаром — с одеждой, шубами, обувью разноличной, сверкали топоры, пилы, косы, остроги, котлы, горели резьбой, красками, лаком деревянная посуда, братины, ковши, морозной жестью отливали сундуки, — и гомон зазывающих торговцев был в лад с дробным звоном колоколов…
        Здесь била ключом сама жизнь, торжество ее усилий и добычи, гордость приобретенным, простая радость сытой еды, пестрого быта. Розвальни были заставлены кадьями с рожью, зерном. Обжорный ряд курился паром, запахом разной снеди, бабы зазывали, хвалили свой товар — печенку, легкие, рубцы, пироги, калачи, пряженцы, блины, бараньи головы, жареных лещей и судаков, студни из ног, головок, хребтин, рыбьи холодцы… И люди, вышедшие из лесов, из борьбы с полями, с землей, со зверьем, с пнями, уставшие от одиночества, встречали друг друга с солнечной радостью. Чтобы поднять, накалить еще пуще эту солнечную радость, они шли к кабакам, но те оказывались закрыты по патриаршьему распоряжению… У них отымали даже редкие минуты беспечности и счастья, когда им сам черт был не брат, не то что боярин. Но тут же толкались стрельцы с сулеями, бочонками, такие же, как этот народ, продавали вино, помогали веселью, бабы торговали домашним пивом, — веселье вперемежку с делом все нарастало и нарастало, словно гремело и гремело новгородское слово о Ваське Буслаеве:
        Кто хочет пить да есть из готового,
        Тот вались к Ваське на широкий двор,
        Тот пей да ешь готовое
        И носи платье разноцветное!
        Богатая неисчислимо земля, могучий пристальный труд давали этому черному люду все, в чем он нуждался, праздник на переломе зимы возвещал, что хоть зима пошла на мороз, да солнце-то двинулось на лето, пономарь Преображенской церкви уже доложил радостно воеводе, что солнце сломило хребет зиме, и получил от него полтину меди в воздаяние той радостной вести, и торг становился все веселей и веселей. С дудами, с гудками вываливались из переулка на площадь скоморохи, пошли колесом, а там плелись с реки поводыри с медведями, и лесные хозяева, мохнатые, страшные, но добродушные и веселые, тоже пили вино, плясали вместе с народом…
        Опершись на посох, протопоп Аввакум стоял долго, как одинокий черный столб. Как мог он раньше осуждать этих людей за то, что они радовались жизни? Как мог он мешать им? За то, что отдыхали от своих трудов, опасностей? Как он мог пенять им за веселье народное?
        В толпе четверо скоморохов с переплясом весело пели под гудки:
        Мы пришли тут да скоморошить,
        Мы пришли в иншее царство
        Переигрывать царя Собаку.
        У него-то, у царя у Собаки,
        Вокруг двора да тын железный,
        А на каждой тут да тынинке
        По человечьей-то сидит головке!
        Или он, протопоп, пойдет против этого веселья? Христос, чать, не на горе пришел на землю, а для вечной жизни, для победы над самой смертью, веселие вечное!
        Сам он, протопоп, ничего не боится — так чего же и ему пугать простых этих людей, весело зачинающих свой солнечный праздник?
        А скоморохи плясали и теперь пели уже другое, еще смелей и веселей, — про вольного казака Илью Муромца:
        А не сделает князь Киевский да по-моему,
        Как велел-то стар казак Илья Муромец,
        Так процарствует князь стольный лишь до утрия,
        А на утрие ему голову сшибу!
        «Народ — ему, видно, все можно!» — и протопоп в раздумье по скрипящему снегу двинулся домой, на Тихонов двор, — Марковна, надо быть, ждет.
        Глава одиннадцатая. Пашков-воевода
        Весна здесь, в Сибири, не такая, как там, дома. Другая.
        Дома солнце разгорается полегоньку, помаленьку загораются снега, шумят подснежные воды, сугробы со вздохами оседают на талые свои подбои, всюду с холмов в ложбины катятся с шумом рыжие ручьи, вздуваются реки, подымают, ломают льды, заливают поемные луга. И вот вербы распускают почки, сперва серебряные, потом желтопуховые, над бурными разливами на пригретых пригорках вспыхивают синие подснежники, золотые попики, все ярче светит солнце, однако ветер еще холоден. По бледно-голубому небу тянутся легкие облака, сладкие вешние соки из земли бегут под корой деревьев, на ветках набухают почки, темнеют от них прозрачные зимой леса, худая, облезшая скотина с ревом прыгает по выгонам, радуясь свободе и солнцу, везде пахнет свежей травой, жаворонок ударил трелью, хоть его и не видать в солнечном блеске, из-под жухлых прошлогодних, убитых морозом стеблей глянул кое-где жирный изумруд свежей травы, в полях пашут мужики, а по вечерним зорям нет-нет да и попробует впервой серебряное горло свое соловей.
        В Сибири не так.
        Солнце здесь вспыхивает сразу, греет так жарко, что над ослепляющими снегами завивается, курится белый парок, солнце точит сугробы, делает из них словно пчелиные соты, снег быстро высыхает, лиственницы, ели, пихтач торопливо одеваются свежезелеными кисточками новых побегов на концах выгнутых своих темных лап, паводки с далеких гор налетают бурно, взламывают реки.
        Месяца не пройдет, как природа Сибири уже в полном летнем уборе, белое каленое солнце горит над темно-зелеными необозримыми урманами, алмазом сверкают из лесов на синем небе белки[128 - Снеговые вершины.] и в беспредельной вышине, в безмолвии и в солнечных лучах кружат могучие орланы.
        Сибирь!
        В Енисейском остроге зима в том году неслась стремительно, событие за событием. Только отвели люди святки, встретили рождение нового солнца, подкатила широкая масленица — солнце-то набирало силу. В самые полдни в избах топились жарко печи, пеклись круглые как солнце блины, во дворах у глубоких колодцев кликали дорогих покойников, рекой лилось домашнее крепкое пиво, на белых улицах под солнечным пригревом толокся празднично одетый, веселый люд, плясали скоморохи с учеными медведями да с собаками, на раздольях Енисея лихие наездники брали грудью снежные городки, ямщицкие тройки с разубранными в ленты и в беличьи, куньи, собольи меха лошадьми скакали наперегонки по синим льдам, звенели, свистали дудки, свирели, гудки, волынки ныли, даже нищие у церквей и те просили милостыню плясовыми напевами. В Сибири праздновали весну так же, как там, дома, и повторяли все старинное, но еще шире, отчаяннее, надрывнее, срывая с души тоску дальних мест… Каждый ведь из этих мужиков в желтых полушубках, в темных кафтанах сверх ярких алых, красных, лазоревых рубах, с лихими кудрями из-под валяных шляп, меховых шапок,
каждая из этих женщин в цветных платьях из-под телогреек, шушунов, шубеек, в кокошниках, очельях, киках когда-то кинули родные места, ушли оттуда волей альбо неволей, и помнили до сей поры, как саднило в горле рыданье разлуки.
        В Чистый понедельник ударили колокола по-постному — редкими, затяжными ударами, пошел Великий пост — плоти укрощенье. На хлебе, капусте да редьке, квасе, а то и просто на воде мучит протопоп свою бунтующую плоть, смиряет ее, службы служит.
        Служит по-старому — и отсюда мир.
        И народ тоже мирно стоит, молится честно — ин за полтысячи лет-то обыкли, любит народ, когда поп истово служит.
        Налажена да и тиха старина. Мир в церкви, да и от поста мир в теле нес мир и в душу протопопа. Стал он приглядываться, как бешено работает Тихон, и сам и его подручные. Не знал протопоп той мелкой, как сибирская меледа, торговой работы, знал одно свое дело — книги громовые священные да огненную веру. Каждый человек был для него сам по себе, отвечал сам за себя, сам боролся с дьяволом, сам выслуживал либо райский венец, либо геенну огненную.
        Ан тут было по-другому. Тут была работа не на одного себя, а на всю землю. Тогда, на Волге, у Лопатиц, бросился в воду Тихон, спасая его, протопопа, и плыли они от воеводы оба два вместе — Тихон да Аввакум. А теперь вот выходило, что они люди-то разные. Он, простой поп, говорил и учил тому, что в книгах святых давно навеки писано — и не больше. Тихон с ним в версту никак не шел, — тот трудился по-другому, со многими артелями из приказчиков своих да покрутов. Люди сходились, съезжались на босовский двор за сотни верст не зря, а за своей пользой, за тем, в чем им была нужда.
        От той нужды люди избавлялись, жизнь их становилась краше, легче, и, умиренные, они тогда и в церкви-то лучше слушали протопопа: ино им бог через Тихона давал то, чего искали их тело да душа, чего одной своей молитвой он, протопоп, дать им не мог, чудес-то совершать он не мог. Одной молитвы было мало, надобен был жестокий труд всенародный, что охватывал людей все дальше, во всю ширину Московского государства, хитрым, живым необозримым плетеньем сплетая всех людей между собой. Протопоп видел, как люди Босых, их покруты, приказчики, артельщики, их торговые дворы в Тобольске, Туруханске, Томске, Енисейске, Кузнецке, в Великом Устюге, в Москве двигали, везли, собирали, раздавали, оборачивали товары свои с непонятной для простого понимания Аввакумова ловкостью, точностью, искусством. Великолепный якутский соболь теперь не пропадал в тайге бесследно, сожранный свирепой рысью, не сдыхал зря от старости, а, пойманный сетью в каменных россыпях да в кедровых стланиках Яблонового хребта, схваченный капканом туземного охотника, встречался знатоками с восторгом на пушных рынках Москвы, Флоренции или Лондона.
Муравейная то была работа, на самом переднем крае все уходящей от Москвы страны. Отдельный каждый человек добивался нужного общего успеха всей своей отвагой, находчивостью, умом, силой. Тысячи, десятки тысяч таких безвестных простых людей, борясь и одолевая самое природу, становились сами все сильнее, все настойчивее, все бесстрашнее. Они обхитряли зверей, хотя подчас и гибли от их лап и зубов, от голода, от морозов; они проходили бесконечные пространства, неся с собой ослепительное имя Москвы темным людям, одетым в звериные шкуры, с каменными да костяными топорами. В немецких, голландских и английских книгах того времени побывавшие в Сибири ученые путешественники на неуклюжей варварской латыни ставили русских в Сибири тех далеких времен в пример американским и испанским захватчикам, жестоко истреблявшим население Америки и Вест-Индии.
        Неистово работавшие на лесных росчистях хлеборобы — мужики Московской и Новгородской земель, усердные работники, черные люди, посадские — мастера десятков городов того времени, их труды, лившиеся по артериям редких дорог и могучих рек по всей земле и в Сибирь, и давали возможность всюду рубить и ставить башенные города на острогах, строить каменные кремли и соборы, пахать землю, вести промысла, ковать единое могучее государство.
        На самой окраине бесконечной земли своей, в малом острожке, протопоп Аввакум впервые увидал то, чего за кремлевской сутолокой не видел в Москве: ровный, упорный, общий, растущий труд народного роя, создавшего великие народные богатства, питающего заботливо свою детку, своих плодущих маток и безжалостно объедаемого золотыми толстыми трутнями. И протопоп становился все спокойнее, все тверже, все радостнее, видя этот всенародный подвиг.
        К концу зимы пошли слухи, будто енисейский воевода весной идет на Амур, на новые земли, безмерные пашенные равнины. Эти слухи зажигали души наехавших из-за Урала пашенных мужиков, и в их медленных головах рождалась мысль:
        «А не пойти ли вперед с воеводой?»
        На поделях гремели в остатнюю молотки и топоры — поморские плотники заканчивали заказанные для ратных людей дощаники: одни собирались восвояси на Белое море, а другие тоже подумывали об Амуре. Не махнуть ли туда? Ведь и там будут нужны их посуды, а стало быть, и их руки…
        Посадские люди по своим избам работали нужный для похода товар — обувь, шубы, овчинные одеяла, охотничью снасть, ковали крестьянскую снасть — сохи, топоры, и у них вспыхивала мысль: «А не пойти ли дале? На Амур?»
        По таежным остяцким и тунгусским стойбищам, по тай-гам сновали босовские приказчики, выменивавшие меха, на лыжах, на нартах; по тайгам, рекам, тундрам носились, служилые люди, казаки, собирали ясак и тоже думали: «А не пойти ли дальше? Там больше, на Амуре, всякого добра!»
        Всех охватывало новое движение — вперед!
        В малом острожке Енисейском, в дремучей тайге, в саженных снегах, было столько труда, столько жизни, что Протопопова горячая голова склонялась перед народом-творцом, меркли перед народом его книжные словеса… Да откуда же они, эти словеса, взяты? От народа! У живого народа и мудрости и подвига больше, чем в книгах, — у народа жизнь. Бесконечные труды, тяготы черных людей на полях, в тайгах, на горах, на реках оправдают их в последний день в их делах перед самым строгим судией! Оправданы будут они! И он, протопоп, должен помогать им, подпирать их в их трудах, облегчать эти труды. Смотреть, учиться у них, поучать их их же, народным, умом.
        В один февральский день протопоп Аввакум вернулся в избу после ранней обедни и, сидя на лавке, переобувался, поправляя портянки. Марковна возилась у печки, вся в красном отсвете углей. В волоковое окно синело утро. Ребятки на полу возились с Бермятой — с толстым серым котом.
        Ловко выхватив из печи горшок с варевом, Марковна сунула его на стол и остановилась перед супругом, опершись на ухват.
        - Батька, что я тебе скажу! Вечор-то запамятовала! — заговорила она. — Была я у Феклы Семеновны, у воеводихи, дак сказывала она, вечор пригнал вершный — едет, чу, новый воевода, ночевал уж он на Кенге… Встречу сегодня в Приказной избе готовят…
        Марковна сдружилась с воеводской женой Феклой Семеновной да снохой ее Авдотьей Кирилловной, женой воеводского сына Еремея Афанасьича, и при всякой возможности коротала с ними время за женскими разговорами.
        Марковна, впрочем, была приятельницей всем, кто попадался на ее житейских путях: дворнице-вдове Катерине, крещеной остячке, жившей рядом в избушке, поварихе Кузьминичне, приехавшей с Тихоном из Москвы и при всяком случае клянущей Сибирь, мамушке-нянюшке сыночка Васеньки Артемьевне, да и Иванушке, дьячку от Преображенья.
        Только с одним человеком не могла сойтись Настасья Марковна — с остяцкой княжной Марьей, женой Тихона: красивое и тупое лицо хозяйки Босого всегда вызывало в ней непонятный гнев.
        - Ты бы сходил к Тихону Васильичу, спросил бы его, а?
        Протопоп молчал. Надо пойти. Но хорошо знал, что скажи он, что пойдет, то Марковна начнет бранить Марью, что она-де нос дерет, ног под собой не слышит, что взял ее из стойбища такой человек, как Тихон, счастье-то какое, а она не понимает.
        Молчанье мужа двинуло ее язык в ином направлении.
        - Фекла-то Семеновна жаловалась — ее-то воевода уж так прост, так прост! Сколько, говорит, он в Енисейском-то сделал — и все без казенного расходу. За то, верно, говорит, пошлет будто его Сибирский приказ на Амур!
        Что ж, это было похоже на правду. Протопоп ответил:
        - Ин ладно! Схожу к Тихону Васильичу!
        - Да ты ешь хоть маленько. Куда спозаранку иттить? Или на остячку любоваться? Поди, еще почивает! Боярыня!
        Шагая по снежному двору, протопоп думал про жену.
        Чует, бедная, трудно ему удерживать свою могучую плоть при взгляде на каждую красоту, что сотворил господь. И вдруг улыбнулся. «А може, ревнует потому, что знает меня? Кабы я сам за себя не боялся, и она бы, бедная, не боялась бы за меня…»
        По лестнице в горницу Тихона сновал народ вверх да вниз. И протопоп поднялся, постучал в дубовую дверь на кованых петлях с фигурным замком. Вошел.
        Тихон Васильич за столом, перед ним их приказчик Терешкин Егор, сутулый мужик, долгорукий, широкая кость, сам могучая сила, а лицо бледно от хитрости и запавшие глаза светятся как у лиса из-под путаного волоса, из бурой бороды.
        Терешкин вернулся только из Илимского острогу, докладывал. Оглянулся на протопопа, замолк.
        - Так что он, Хабаров? Говори, ничего! — сказал Тихон.
        - Силен он, Тихон Васильич! Хозяин, дай бог ему здоровья. Столько годов, а крепок. Говорит, за наш товар солью заплатит.
        - Солью? — спросил Тихон, подняв брови.
        - Опять, говорит, варит он соль, — усмехнулся Егор, прикрыв ладонью выщербленные зубы. — «Царь, говорит, велел по землям больше не ходить… Сел, говорит, теперь я на землю, а скоро в землю лягу!»
        - Не пойдет больше на Амур?
        - «На Амуре, говорит, и без меня теперь народу много налетело с ковшом на брагу… Казаки… Народ вольный… Дерутся за Амур, ровно как за Азов дрались с турками… Шарпать хотят и Амур…»
        - Дерутся?
        - Ага! Воюют! Ну, казаки! В городах казак жить не любит, промысла промышлять не хочет, — говорил Терешкин. — С казаками ладом не сладить…
        - Прости, встряну, Тихон Васильич, — сказал протопоп на озабоченный взгляд Тихона. — Новый, чу, воевода едет? А?
        - Так, так, — спохватился Босой. — Ой, да пойдем, отец! Забыл за делами…
        Вскочил, бросился к шубе.
        Оба сбежали по лестнице, выскочили на улицу. К Приказной избе со всех сторон спешил народ, отбегал к башенным воротам, выглядывал и возвращался назад, сбивался в толпу…
        - Эй-эй! Едуть! — зычно, вперебой закричали голоса со смотрильной башни, — Едуть!
        На башне, наполовину вылезши из бойниц, дозорные махали отчаянно руками, показывали на поезд, цепочкой скачущий по ледяной реке. Видно уж было, как впереди, колыхаясь и подскакивая, неслась кибитка в вороную пару, ямщик лихо вертел над головой кнутом.
        - Едуть! — отозвалась площадь, завопили встречу колокола.
        С Приказного двора выскочили стрельцы в новых кафтанах, с берендейками[129 - Перевязь с висящими зарядами.] через плечо, с ружьем, с бердышами, на бегу рассыпаясь в два ряда по дороге от Приказной избы — сквозь Водяные ворота на унавоженный зеленый съезд и по съезду к реке, вниз. Забили тулумбасы, выдохнула в голубое небо облачко пушка, ударила гулко, поезд мчался по реке уже недалеко под берегом. Передняя рогожная кибитка переваливалась в ухабах, взлетела по съезду к городу, нырнула в ворота, вырвалась в облака пара над конями, и под клич «Москва!» добрые кони подкатили к крыльцу воеводской избы, стали, тяжело водя крутыми боками.
        Впереди своих приказных на крыльце стоял воевода Пашков в синем своем кафтане с серебряны травы, без шапки на лысой голове, толстый, курносый, остроглазый, из кибитки лез ужом новый стольник и воевода — Акинфов Иван Павлыч.
        Он на ходу сбросил баранью шубу, остался в алом кафтане, золоченом поясе, при сабле, разогнулся — высокий, чернявый, молодой, бородка рыбьим хвостом надвое, отвесил низкий поклон, пальцами с перстнями ткнув в снег. Воеводы крепко обнялись, поликовались трижды крепко, крест-накрест.
        - Милости прошу! — сказал Пашков, подтягивая пояс и мотнув головой на открытую дверь.
        Вошли рядом в избу, помолились на иконы, Акинфов вынул из-за пазухи столбец, сказал значительно:
        - Жалованное слово государево!
        Кашлянув, стал читать:
        - «От государя царевича и великого князя Алексея Алексеевича, в Сибирь в Енисейский острог, стольнику нашему и воеводе Ивану Павловичу Акинфову.
        По указу отца нашего Великого государя-царя и великого князя Алексея Михайловича всея Великия и Малыя Русии самодержца велено быть Афанасью Пашкову на нашей службе на Амуре, в Даурской земле, да с ним сыну его Еремею, да сибирским служилым людям разных городов, стрельцам и казакам тремстам человекам, а для тое службы велено дать ему, Афанасью, да сыну его Еремею наше денежное жалованье, по окладам их из енисейских доходов. Да с Афанасьем же Пашковым велено послать в тое Даурскую землю Тобольския присылки пятьдесят пудов пороху, сто пудов свинцу, сто ведер вина горячего, да из енисейския пахоты восемьдесят четвертей муки ржаной, десять четвертей круп, толокна тож, да для сбору таможенных пошлин из енисейских книг, по которым в Даурской земле со всяких товаров, со всяких людей собирать таможенные пошлины да к церквам антиминса два, попа да диакона велено послать из Тобольска нашему Симеону, архиепископу Сибирскому и Тобольскому, а всякие церковные потребы пришлют к ему, Афанасью, из Москвы.
        И как к тобе та наша грамота придет, Афанасий Пашков отдаст тобе печать нашего Енисейского острога, и денежную, и соболиную, и пороховую, и свинцовую казну, и хлебные и всякие запасы и дела, и что на него по счету зачтено будет, то все в нашу казну заплатит и во всем с тобой распишется, и ты б дал ему, Афанасью, для нашея Даурская службы и сыну его Еремею наше денежное жалованье из енисейских доходов. И ты бы отпустил под него, Афанасья, и под служилых людей суды, что готовились для Даурская службы, в чем все запасы им поднять мочно, и отпустил бы их из Енисейского острогу в Илимский по весне 164[130 - По старому летосчислению — с начала мира 7164, то есть в 1656 н. э.] и без всякого задержанья, а которого числа его, Афанасья, из Енисейского острогу отпустив и ты бы о том отписал нам к Москве, а отписку вели подать в Сибирский приказ, боярину нашему князю Алексею Никитичу Трубецкому».
        Ранним, свежим июльским утром на берегу под самыми стенами Енисейского острога протопоп Аввакум служил напутственный молебен уходящему на всход солнца отряду воеводы Пашкова, служил в сослуженьи енисейского попа Спиридона. Пахло сладко ладаном, бряцало кадило, искрились позументы холщовых риз, желтели свечи в слюдяных фонарях, покачивались- хоругви.
        Под красным яром берега стояла большая толпа православных енисейцев, плакали женщины, басом откашливались мужики. Приткнувшись носами в самый галечный берег, словно в строю, застыло сорок четыре новых дощаника, на мачтах реяли, трепетали цветные прапорцы, пестрели резные кружки с ликом солнца, ройны с туго свернутыми парусами лежали на палубах, весла наготове, в укрючинах, шесты, багры, крючья — весь судовой снаряд в полном порядке, с полным запасом. К каждому дощанику дано было по лодке малой, по три паруса, да на паруса в запасе три тысячи семьсот семьдесят семь аршин холсту нового, да нитки — паруса шить — десять гривенок, да сорок четыре бичевы по два спуска, каждый спуск пятьдесят сажен, да по четыре каната на дощаник, да на всех десять ведер смолы.
        И мачты, и флажки, и смоленые борта, и бородатые кормщики на корме, и немногие стрельцы в красных кафтанах на посудах отражались в гладких по-утреннему, стеклянных волнах Енисея, бежали струйчато.
        Перед дощаниками выстроен весь отряд воеводы Пашкова Афанасия Филипповича, собранный им, почитай, со всех полутора десятков городов Сибири. Триста человек стояло в два порядка. Служилые люди были в красных стрелецких кафтанах, казаки — в черных чекменях на рубахи, в высоких бараньих шапках с красным верхом в сильных руках, больше чернобородые, остроглазые. А большая часть — охочие люди из пашенных, беглых, гулящих, ссыльных людей, кто в чем, старые и молодые, кудрявые и плешивые, и с лицами в сетях морщин, с загорелыми, облупленными, красными носами, и нежные лица юношей, и ясные, и налитые кровью глаза, спрятанные под набрякшими от испытаний лет и водки веками, одетые все по-разному, во что господь послал, — и в смурых кафтанах, и в рваных однорядках, один даже в ветхом польском кунтуше, а все сильные да лихие. Сверкало на солнце оружье — бердыши, сабли татарские, польские, турецкие, казацкие, у кого ружья, пищали, карабины, у кого луки да стрелы в колчанах, кистени шишковатые, на цепках, а у кого за поясом, на спине чекан али просто топор.
        Хмур и важен стоял меж ними воевода Пашков. На великое дело поднимал он свою рать. И за свой счет, без расходу от государя, подымались люди, не так, как было сказано в указе Московском, а было ведь их более трехсот, буйных, разгульных, готовых на все. Казна тобольская дала им только оружье, да и то не на всех сподряд, водку да еще припасы — хлеб, мед, чеснок, лук, взято было с енисейских пашен. Да, кроме того, прибран был запас для походу да для торговли с иноземными людьми, для лову — котлов железных пятнадцать, олова восемь пудов, одекую полтора пуда, бисеру цветного пятнадцать гривенок, сукон сермяжных триста аршин, колокольцев девяносто, сетей неводных сорок, обметов собольих тридцать два, топоров семьдесят три, холсту гладкого толстого двести пятьдесят аршин да еще стекла, посуды деревянной, нитей, иголок. И с такими-то людьми, и с таким товаром нужно было идти в дали дальние, править Абазинским воеводством.
        Только помощью Тихона Босого поднялся на поход воевода Пашков. Договорились они, что из добычи разочтется Пашков с Босым из доли, они будут делать государево дело вместе. Обещано было и служилым людям — жалованье им уплатит воевода, как положено, из добычи, а с охочими людьми было договорено артельно, по доходу.
        Шибко сварился напоследях воевода Пашков с воеводой Акинфовым, как подымался в путь — до бород, почитай, дело доходило. Идти надо, расход нужен… А где взять? Война! И Афанасью Филипповичу пришлось подыматься на смелость — на Мезени-то да на Кевроле жиру помене было, а и то помог бог… И его малая, да удалая рать тоже молилась усердно, клала на себя широкие кресты. Кому ведь вернуться, а кому и нет. Все под богом ходим!
        Семья Протопопова молилась в дощанике, что отведен был им, Петровым, да диакону черному, да подьячему Шпилькину, что ехал со всем письменным прибором, вез бумаги писчей полстопы, черниленку медную, перьев пригоршню, царское Уложенье, да указы, да наказные грамоты, в Сибирь посланные. Марковна с ребеночком на руках была спокойна, ей было не в первый раз, а ребята радовались походу: сидеть в острожных стенах надоело, а выйти за ворота тоже нельзя — утащит либо зверь лютый лесной, либо иноземцы немирные.
        Рядом в воеводском дощанике тоже сидели женщины — жена воеводы Фекла Семеновна да сноха Авдотья Кирилловна, молились, плакали и, тряся головами в цветных платах, переглядывались с Марковной, когда вскрикивала Ксюша.
        Молебен отошел, дьякон Никита возгласил многая лета государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, протопоп поднял высоко крест, благословил обоих воевод — остающегося и уходящего, потом отряд, всех провожавших, сам пошел с дьяконом садиться в суденышко. Воевода приказал:
        - По лодкам!
        И дощаники один за другим отплывали от берега, подымали паруса, крепкий ветер подхватывал их, длинный караван ходко побежал вверх по белогривому Енисею.
        Провожатые уж разошлись, а Тихон Босой все стоял еще на берегу, держал, за ручку сына Васеньку, хоть Марья сердито теребила его за рукав:
        - Идем домой!
        Тихон не шел.
        Заботы томили его. Первая — удастся ли предприятие, которому он доверил немалые товары да деньги, будет ли все благополучно? А вторая — ой, крепко же привык он к протопопу, гонимому сильными мира сего.
        Мысли рвали душу Тихона. Годы шли, сменяя один другой, словно трава в степи, с годами все больше угрязал Тихон в торговых делах — добывал, покупал, оборачивал, работал уже по привычке, не чувствуя в душе ни удали, ни веселья от смелого замысла, от удачи. Чуял сам, что черствеет, а душа тосковала неутоленно: к чему эти все дела? Жили-же люди раньше без них, а в тайгах и теперь так все живут. Княгиня-то его остяцкая Марья и сейчас — не догляди — у живой рыбины башку грызет: до чего-де скусно! Он, Тихон, богатства собирает. А нужно сие, богатство-то? Грех богатство, от него сердце одебелевает, богатый-то в царствие божие не попадет… Бабенька то говорила. А протопоп другое знает — есть-де доброе богатство, а есть дьявольское, что лихву[131 - Процент.] по кабалам дерет. А каково оно, доброе? Много правды чует протопоп, у него в душе словно матка[132 - Компас.] поморская иглой дрожит — куда человеку идти?.. Многое он знает, а вот куда дойдет протопоп с тем его знаком? Да вот и уплыл он, протопоп… Все дальше паруса каравана, завернул за мысок один, другой… «Увидимся ли — бог весть! Опять поговорить не с
кем!»
        Сидел на скамье, охватив за плечи двух сынков. Невесел уплывал и протопоп. Марковна рядом притулилась с младенцем — ну ровно божья мать. Грушенька грудкой навалилась на борт, смотрит в синюю воду. Плывет семья Петровых. Бог весть, что впереди-то!
        Ветер низовый — трубил в уши, могучий парус тянул, что добрый конь, Енисейский острог исчез за красной скалой, шире и шире синели дали, белели шапки горных хребтов, встречу неслись быстрые светлые воды реки Энесси — по-тунгусски Великие Воды.
        Тянулись дни плаванья. Кружили синеющие, лиловые горизонты, лесистые горы, бескрайности зеленого леса, в хрустальном воздухе кружилось лохматое рыжее солнце, от облаков по земле, по лесам скользили синие, серые тени.
        Даже пусть это безмерно богатая земля, — живут, должно, в ее тайгах, горах, в скалах чьи-то страшные души, тоскливые, огромные, бородатые, как мамонты, темные кости которых торчат бревнами в обрывах пустынных берегов. Десятки веков прошли здесь без всяких перемен, в шелесте лесов, в плеске реки, в безмолвии облаков, а вот теперь с Москвы явились эти паруса дощаников, под ними смелые бородатые люди с синими глазами, поют вольно, отдаются в скалы медные грозные голоса.
        - Да-эх, — взговорил Ермак Тимофеевич, —
        И эх, браты казаки, да вы послушайте,
        Да мне думушку посоветуйте, —
        стелется казачья песня по Енисею.
        Как, эх да, проходит у нас лето теплое,
        Куда, браты, зимовать пойдем?
        Нам на Волге жить — всем ворами слыть,
        На Яик идти — да тот путь велик,
        На Казань идти — грозный царь стоит,
        Грозный царь стоит, все немилосливый…
        Песня развертывалась, неслась широко, низко, мощно:
        Царь послал на нас рать великую,
        Рать великую — в сорок тысячей…
        Так пойдем-ка, браты, да возьмем Сибирь!
        И, должно прислушиваясь к песне, вверху реял широкими кругами белогрудый орлан, обещая победу.
        Воевода велел послать себе на беть[133 - Средняя скамья, где укреплен парус.] тунгусский меховой коврик, прилег на сафьянную прохладную подушку в тени паруса.
        Сумует воевода. Один он, с кем поговоришь, где совета возьмешь? Своего он добился, ведет своих триста богатырей. А куда ведет? Наказная память государства говорит: на Амур! В Албазинский острог! Иди, как ходят все московские люди, по Енисею плыви против воды до Ангары-реки, там против воды же в Илим-реку, до Ленского волока. Перевали в Лену-реку, беги Леной вниз до Олекмы-реки, Олекмой — в Тугир-реку, а с Тугиром выходи переволоком через Камень на Шилку-реку. Тут тебе и Амур! Так!
        От таких мыслей бородой заворочал, загудел инда воевода. А в ответе-то кто? Он, Пашков! Кто в Москве под кнут ляжет, коли неладно он свыйдет? Он, Пашков! Он и Акинфову сказывал — так-де он, Пашков, плыть будет. А так ли надо? Опасно! Там народу больно много набежало — и-и-и! Нынче с польской войны-то и наши бегут, и пленные поляки бегут, и украинские казаки, и донские казаки… Соболей уж не спрашивай, одни воры тута… Измена того гляди как змея ужалит!
        Пашков тревожно сел на ковре, в волосах скребет. Нет! Не так! Вперед надо идти пустым местом — вот как. И зверь есть, да и измены в пустых местах меньше, мене народу — мене бунту.
        - Эй, государь! Эй-эй! — донеслось с головных судов, машут издали казацкие шапки. — Эй-эй!
        - Чего «эй-эй»?
        - Лодка встречь!
        И верно. Под самым берегом, под лозняками, в тени, на веслах бежит ходко встречу челнок. Воевода встал, подтянул штаны, машет рукой:
        - Эй, давай сюды! Чьи люди?
        - Эй, греби сюда! Сюда! К воеводе! — подхватили отовсюду с каравана.
        С одного дощаника сбросили малую лодку с двумя стрельцами, полетели борзо наперерез. Воевода, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрит. Приосанился.
        Встречную посуду ведут к каравану. В ней двое. Воевода впился глазами, вцепился в борт обеими руками, выгнул спину.
        - Неужто Ванька? Эй, Ванька! Колесников! — кричит воевода.
        - Я-су, государь! — кланяется встречу сидящий на корме худой, дочерна загорелый казак.
        - Пошто острожек кинул? Кто указал? — гремит воевода. — Куда, дьявол, плывешь? Бежишь?
        Иван Колесников еще молод, бородка мягкая, глаза злые.
        - Государь, — кричит он, шапку сорвал, на ноги стал, — я к тебе! От отца! Мочи нет! Бегут от Байкалу люди! Хлеба нет, соли нет! Оцинжали до смерти! В могилу ложимся, государь!
        Дощаники Пашкова останавливались, задние наплывали, рос плавучий остров.
        - А Кольцов Никишка где?
        - Сбежал, государь!
        - С Иргенского-то острожка?
        - Бе-еда! Народ немирный кругом, приступают вплотную к самым тынам с лучным да с огненным боем. А у нас ни пороху, ни свинцу! Бе-еда!
        - Так я ж, воевода, к вам иду! Или неведомо?
        - Ведомо, государь! С той вести отец меня с Байкала и послал — упреди-де воеводу. Уйдем мы отсюда! Нехлебные те места, неуостороженные, недобычливы. Немирны-ы!
        Все люди, слушая эти речи, шеи вытягивали, головы вертели, лица суровели:
        - Ано и впрямь повел их воевода, не зная броду? Эдак-то не то што соболей не доспеешь, а и свою шкуру потеряешь!
        - Где отец да Кольцов?
        - Плывут, государь, за мной!
        - Изменники! — взревел воевода. — Государевы ослушники! На печи вам сидеть да с бабами бабиться… Казаками зоветесь! Ну, я их все равно схвачу… Да и в Енисейском, Тобольском острожках скоро тоже кормов не будет — война дома идет. Не до нас Москве. Не испромыслим сами — там и погибнем!
        Глухой ропот дунул ветром по дощаникам.
        - А жалованье государево? — раздался скрипуче железный голос из встречной лодки.
        - Нету! — кричал воевода. — Своим подъемом идем! Кормщики, разводи лодьи! Ванька, подходи к нам, вылезай обое!
        Выбежали дощаники против воды — один за другим, один за другим, а воевода закрылся в своем чулане с Ванькой Колесниковым да с Фомкой Спириным, подьячий Шпилькин вел допрос, добивался: чего ради воруют колесниковские да кольцовские людишки, нет ли тут скопу против государевой прибыли? Измены нет ли?
        Развели Ванька до Фомка руками, стонут:
        - Государь, хлебушка нету. Пороху нету. А про скоп да про измену не слыхать…
        Выглянул, озверев, воевода из чулана, крикнул:
        - Кнутов!
        Вытащили Ваньку из чулана, раздели, дали пятнадцать кнутов. Люди со всех дощаников смотрят, как рубит кнут Ванькину спину, глазами посверкивают. А иной и смеется — рад, дурак, что другому жарко приходится… Протопоп с тихой досады на дно лег, тулупом прикрылся, не слышит крика:
        - Государь, смилуйся, пожалуй! Все обскажу… Измена, государь!
        - Добро! — крикнул воевода. — Ослобони!
        Ваньку и Фомку сволокли в чулан, и снова тихо плывет караван вперед, в неведомые земли.
        Еще солнце не село, а в глубоких берегах, в скалистом ущелье пала тьма, только слышно — вода шумит.
        Приставали к берегу, варили в котлах кто кашу, кто похлебку, спали у костров. Ночью звезды дрожали над горами, костры шаяли алым угольем, порхали в них синими мотыльками легкие огоньки, а под тулупами тоже шаяли шепоты. Иван Колесников, лежа на животе, рассказывал, что больно немирны в тех местах иноземцы, утащили у них двух казаков, привязали за ноги к березам, согнутым друг к другу, пустили березы — и казаков разорвало пополам, только синие черевья повисли в воздухе. Пропал у них Сенька Пальянов, оцинжал, истаял с голодухи, что восковая свечка, помер без покаяния, а как закопали его в землю, всю ночь на могиле ревели медведи, много их сошлось.
        Ночь проходила в сырой темноте, всю ночь слышно было — рыба плещется в реке, филины ухают в лесу, сычи стонут. Сова, трепеща на мягких крыльях своих, остановится над костром, сверкнет от костра глазами, исчезнет, медведи ревут, тайга полна шорохов, тревоги.
        И сон бежал с глаз, люди вздыхали: скорей бы приходило солнце, все видеть с солнцем, а что видко, то не страшно. И перед самым светом на другой день заслышали с дощаников сторожа всплески весел на самом стрежне, увидели проблеск воды под ущербным месяцем — проскочил чей-то дощаник мимо ночного становища. Слыхать по греби — русские, свои гребут, рвут больно сильно! Спешат… Крик пошел, пальба, бросились в лодью, в угон. Да где догонишь! Проскочил дощаник, стихло все, один воевода ревет бесперечь. Проплыли, надо быть, и Кольцов и Колесников, а кто их знает… Ищи ветра в поле!
        Кричит воевода:
        - Ванька, зови отца, чтоб ворочался, не то тебя запорю!
        И протопоп слышал и крики, и тревогу, и пальбу, и крепкие слова. Приподнялся на своем ложе из мягкого лапника, осмотрелся. Ребята спят — ну, дети! А протопопица? Хитрая! Поди, не спит? Опустил протопоп косматую свою голову на мешок. Что делать? Что делать? Господи, вразуми! Насилье он ненавидит, но ни силы, ни власти у него самого нет. И никто его и не слушает… Государевы служилые и охочие люди идут туда, куда повел их воевода Пашков, идут за государевой прибылью. А если не хотят они идти? Поведут их кнутом, да руганью, да виселицей — иначе воеводе самому попасть на дыбу. Не в крест, видно, а в кнут верят и воевода и сам царь, а такая вера ненависти устоит! Неправа она. Или ему, протопопу, эдак и терпеть неправду? Ай нет? Себя-то жалко и семью. Господи, вразуми!
        Рыданье вырвалось было из горла его, — сдержался, зажал рот.
        - Не спишь, отец? — отозвался чей-то шепот рядом, из-за елочки. — Я тоже не сплю. Простой я человек, не письменный, не пойму чтой-то. Господь все небо звездами изукрасил, а к чему? Али чтобы люди друг друга под такой красотой били бы да мучили? А?
        Не отозвался протопоп. Чей тот голос? Как отозваться? И утих неведомый шепот в ночи. Марковна зашевелилась — не спит, однако.
        Куда пойдет протопоп, кому скажет? Он обличает Никона, а за что? Старину Никон отверг… А Никон вон говорит, что старина пуще у греков — те-де крестятся по-старому. Одни так, другие эдак. Да не разница такая страшна. Угнетенье страшит… Насилье! Страшно, что Никон людей за крест Христов на цепь сажает, в тюрьмах гноит, в ссылки шлет. Вот-те и Христос, куда девался! Государевой прибыли ищет воевода, то ему в честь, да не такой же ценой… Ревет, аки скимен! Ты силу кажешь, дурачок, а ты любовь, любовь к людям покажи! Заботу! За любовь люди больше сделают…
        Проснулась Ксюшка, заплакала, Настасья Марковна сразу зашушукала на нее. «Ну, не спала, хитрая! За мужем, должно, следила… «Любовь есть, когда душой человек к человеку приваривается, что железо к железу, и становятся двое во плоть едину…» Да и он, Афанасий Пашков, хоть воевода, а сын мне духовный, а я ему отец, одна у нас с ним мать — церковь, одна крыша — небо, одно солнце! Пусть он мне и досаждает, а все равно нужно и таких Пашковых любовью принимать. Что делать!»
        Стал засыпать тут протопоп, борода сыра не то от слез, не то от ночи, и вспомнил он давний свой сон. Еще на Волге видел он: плывут стройно два струга золотых по Волге, и весла золотые на них, и шесты золотые — все как есть золотое. И по одному кормщику в них. Спрашивает Аввакум: «Чьи корабли те?» И ответ слышит: «Луки да Лаврентья». То дети были духовные Аввакумовы Лука да Лаврентий, умерли они в те поры доброй смертью. И тут же третий струг через Волгу плывет — не золотой, а черный, да белый, да красный, да серый, и юноша в нем один сиделец, и летит струг тот прямо на него, на попа, и вскричал в страхе Аввакум: «Чей корабль этот?» И отвечал ему кормщик: «Твой он, твой, на, плавай в нем с женой да с детьми, коли своего добиваешься!» Ин, видно, и подошло то страстное плавание…
        Ворочается протопоп в тонком сне, то заснет, то проснется. Ворочается беспокойно в чулане и воевода Пашков — чудится ему измена кругом. И еще — куда ему плыть? «Ну вот, до Илимского острожка доплыву, Хабарова спрошу, — думает воевода. — Кому знать, как не Хабарову?»
        Ерофей Павлыч — мужик что твой таловый прут: ткни его в сырой песок — растет, листья, корни дает! Доплыли дощаники до Илимского острожка, там ударил сполошный колокол, на стены стрельцы бегут, гремит набат, воротники ворота притворяют, посадские мурашами в город с узлами спешат — в осаду садиться, мужики с полей верхами в деревни скачут, рубахи пузырем. Дощаники пристали к берегу ниже устья Илим-реки, а воевода на своем поплыл к городку.
        Стих набатный звон.
        Смотрит с реки Пашков — нивы кругом острожка золотые, урядливые, по лугам скот пасется пестрый, лошадей табуны, вокруг посада все огороды в поскотинах. Две мельницы ветровые мелют. А с острожка идет среди других мужиков в коричневой однорядке, в красной рубахе седобородый, чернобровый, сам приказчик сих мест, боевой устюжский пашенный и торговый человек, ныне жалованный царем боярский сын Хабаров Ерофей Павлыч, ломит шапку с серебряных кудрей.
        - Что сполоху нам натворил, покамест распознали! — смеется он и кланяется воеводе, пальцами касаясь песку. — Милости просим, пожалуй!
        Воевода в цветном кафтане стоит в дощанике, стрельцы на шестах подводят посуду к берегу, кладут мосток, и воевода сходит на желтый песок, сын Ерема его под локоть держит.
        - Здрав буди, воевода! — говорит Хабаров.
        - Поздорову ль, Ерофей Павлыч? — спрашивает Пашков. — Милости прошу на дощаник ко мне — медку испить малинового стоялого…
        И повторил с поклоном:
        - Пожалуй-ста!
        Хабаров с поклоном же прошел по сходне на дощаник, за ним следом оба Пашковы. Сели под парусом, в холодок. Еремей побежал за медом.
        - А где теперь воевода твой? — осведомился Пашков.
        - Я за всех! — смеется Хабаров. — Один старый, Богданов, в Москве, по весне уплыл, другой, новый, Бунаков, к осени, слышь, будет… Один управляюсь.
        Взглянул Пашков по-ястребиному:
        - Без воеводы?
        - Ага! Народ-то сам работает!
        - А государеву десятину как сдаешь?
        - В Тобольск. А ты далеко ль плывешь?
        - На Амур.
        - Воеводой?
        - Ага!
        Хабаров покачал головой сомнительно.
        - На Амуре топерва, пожалуй, воеводам не вод, — усмехнулся он. — Народ на Амуре вольный. Казаки да охочие люди… Пленные. Утеклецы. Донским обычаем живут. Кругом казацким, ну, вечем…
        - Как так?
        - Да так! Воевода жалованье царское давать должен. Воевода есть, а жалованья нету. И людей у воевод мало. Я в Москву писал, просил, чтоб для той Амурской земли укрепления прислали бы служилых людей для порядку.
        - Меня и посылают…
        - Сколько у тебя людей-то?
        - Три сотни!
        Хабаров улыбнулся.
        - Шесть тысяч проси! Десять проси! Три сотни! Дело там большое, земли рядом сильные. За Амуром сильное Богдойское царство. За рекою Силимом Серебряная гора, при ней день и ночь богдойская стража в куяках, с огненным боем. От Албазина две недели до той горы ходу. По Силиму-реке мужики живут, многие работают камни-самоцветы, шелка да бархата, атласы ткут, жемчуг добывают. Близко, да не дойти.
        - Войско у них?
        - Сила! Куда там три сотни… Наших одних людей с Лены-реки туда столько набежало — ежели воеводить начнешь, не платя жалованья, сомнут они тебя и три твои сотни!
        - Сомну-ут?
        - Ага! По Амуру, по верху, живут сидячие иноземные мужики. Тоже сильные. Пашни имеют добрые, железо промышляют, медь, олово… Соболей много дают…
        - Кому дают?
        - А вольным нашим людям! Степанова Онуфрия там поставил я приказчиком за себя, как меня в Москву повезли. Писал, сказывают, Степанов в Якутский острог в прошлом годе: живут они-де все великою нуждой, питаются травой да кореньем. А хлебные запасы издержали они, холодны и голодны, и пороху и свинцу в государевой казне на Амур-реке нету нисколько, и оберегать острожки и государеву казну нечем… А хлеб разве с дракой достанешь. А кругом иных земель народы под богдыхановой властью многи и сильны и с огненным боем… И ныне, слышно, пропал Степанов-то!
        - Пропал?
        - Слышно, пошел на Шунгал-реку[134 - Сунгари.] за хлебным запасом и не то побит, не то в плену. И с ним триста людей пропало. Нет, там нельзя эдак жить…
        - А как же?
        - Миром надо жить. Садиться на землю да работать. Вот теперь царевым изволеньем живу я здесь — и пашни опять заимел, и огороды, и соляные варницы поставил, и мельницы у меня. Ружьем не много возьмешь, товаром доспеешь боле. Товар ружья крепчае!
        - Так, Ерофей Павлыч, та-ак! — наклонился к Хабарову вплотную Пашков. — Скажи, как идти мне способнее? На Амур по Илиму да волоком на Лену-реку альбо по Ангаре-реке до Байкал-моря да полуднем на Шилку-реку?
        - Мне на Амур-реку больше ходу нет, — уклонился Хабаров. — Мне туды государь ходы заказал! Я туда с народом шел, а мне сидеть здесь указано. Да и стар я. Как я могу знать? А на Илиме-реке я то же делаю, что и на Керенге, и в Мангазее, везде делывал, — хлеб пашу, соль варю, промыслы промышляю. Хотел было и на Амур-реке то же робить. Да не судил господь! А тебя, воеводу, сомнут там вольные люди, охочие люди да казаки, и не дойдешь!
        - Не дойду?
        - Как бог свят!
        - Так чего ж делать? Указано идти на всход солнца.
        - Иди… Иди с умом, да через Байкал-море и тоже на Шилку-реку. Тут тишае, горы кругом, иноземцев мало, отсидишься, коли они и приступать будут… И наших тут тоже мало. Тут легчее. Тут покамест все тихо. А богдойские люди сказывают — ихние цари, и Шамшахан и Алак-Батур-хан, уж больно серчают на нас…
        Еремей Пашков принес деревянную братину игристого малинового меду. Позвонили чарами.
        - Здоровье государево! — поднялся со скамьи Пашков.
        - Многая лета! — ответил Хабаров. Выпил, похвалил — Хорош мед-от!
        Они сидели втроем — седой вольный землепроходец и два московских служилых человека, которых царская воля слала в неведомые земли. И Хабаров не спеша поведывал им о своих походах, о том, как заложил он было на Амур-реке острожки — Албазинский да Кумарский, сказывал, как ныне могучи богдойские государи, что все сильней их войско. Лет десять тому назад ходили те государи в полуденную сторону, к Великой стене…
        - К какой это стене?
        - К Великой! И та стена Богдойское царство от Китайского царства делит, и та стена тянется на пять тысяч верст!
        - А-а! — вскричали оба Пашковы и покачали головами недоверчиво.
        - Вот, — продолжал невозмутимо Хабаров, пригубливая из чаши. — И под Великой стеной богдойские люди тех китайских людей побили, и за стену пошли, и у них Ханбалу[135 - Пекин.] — ханскую столицу — приступом взяли. И, приступив, дальше пошли те богдоханы в Китай, богатства взяли неисчислимые, и бьются они теперь на конях своих у самых дальних полуденных морей.
        - В Китайском царстве?
        - В Китайском, ага! И то Китайское царство богаче Богдойской земли, и там многие каменные города и дворы, как на Русии. И церквей там много, и звонят в них колокола, только крестов на церквах нету.
        - А вера какая?
        - Какая вера-то — неведомо, а живут они, слышно, как русские. И одежи у них длинные. И многие страны торгуют с ними богато.
        - Ишь ты! Откуда ж, государь, сие ведомо? — тихо спросил Еремей.
        - А хаживал туды, за ту Великую стену, воевода из Томску, Волынский Василий Васильич. Он мне и сказывал. Да еще что! Есть у меня книга голландская, и тот голландский человек еще дале бывал… И сказывают толмачи, что книгу ту чли, за Китайским царством, в окияне, на шестьсот верст лежит остров Ципанга[136 - Япония.]. Бога-атый! И золота, и серебра там много, и всякого добра.
        У Пашкова инда глаза заблестели.
        - Взять бы да подвести тех людей под государеву высокую руку!
        Хабаров отмахнулся:
        - Не дадутся! Ципанские люди сердиты, чужих людей, что к ним идут, сразу казнят. А от Китайского царства на полдень прямо лежит Индейское царство. И от Ханбала китайского до Агры, столицы индейской, караваны ходят по полугоду, ходят часто, и товаров у них много же.
        - Далеко… не возьмешь! — вздохнул Пашков. — Досада.
        - Нет, не возьмешь! — говорил Хабаров. — Казацкие да служивые люди биться любят да грабить, ну, народ обижают. На Амуре теперь ровно котел со щербой кипит. А жить нужно, говорю, мирно, землю пахать, промыслы вести да торговать — богдойские люди мирные.
        - А у меня указ — на Амур!
        - На Амуре ты малых острожков не поставишь. Нет! — отвечал Хабаров, следя взглядом, как через реку плыл безвестный рыбачий челнок. — На Амуре нужна, говорю, большая сила — богдойские люди сильно приступать могут, с боем. А силы у тебя, Афанасий Филиппыч, нету… Значит, идти тебе надо за Байкал, тут горы да леса к Амуру подходят…
        - Оно так и есть, Ерофей Павлыч. Я там острожки ставил, а Братский и Иркутский ране стоят…
        - Вот-вот! Ну, подавайся туда полегоньку. Осторожно! На зиму останавливайся, озимую ржицу сей, а к концу лета собирай. Иди по Ангаре против воды, да за Байкал, да там реками пройдешь. Сам увидишь, докуда мочно!
        Протопоп Аввакум сидел на камне на берегу Ангары, смотря издали на Илимский острожек, на его башни, жестяный крест на церкви. Ждал он возвращенья воеводы. И все сидельцы дощаников, вышедшие на берег в этот теплый день конца лета, собиравшие ягоды, сушившие на кустах отсыревшую одежду, тоже ждали сие решенье — куда же пойдут они за своей судьбой?.. Все они накрепко были связаны с седым грозным человеком.
        Тревожен был и воевода, возвращаясь к своему каравану, — приперло его, приходилось самому решать, как держать путь.
        «Хабарову все дела эти были ведомы, — думал воевода. — Ходил он по Амур-реке далеко — и на Зее был, и на Бурее, и на Шунгал-реке, и до Уссури-реки доходил. Лучше его никто не мог бы посоветовать. И тут потише будет, легче с ним справляться, за Байкалом, тут-то все горы, не сбежишь, некуда! Вся стать идти эдак!»
        Воеводский дощаник подплывал, на берегу пашковская рать томится. Ждет приговор.
        - Плывем Ангарой, товарищи! — крикнул на подходе Афанасий Филиппыч и махнул рукой против светлых несущихся вод Энесси.
        Короткий жест определял судьбу самого воеводы, судьбу его людей, само будущее здесь московской власти.
        Протопоп же Аввакум обрекался этим жестом на молчанье на целые годы под властью этого человека, причем ему оставались лишь одни раскаленные думы, да неистовые молитвы, да разве шепоты по ночам под тулупом с лежавшими рядом товарищами.
        Поплыли они по Ангаре.
        Осень в полной холодеющей силе своей вовсю расцветила берега быстрой хрустальной реки. Стали по берегам утесы, посмотреть — голову заломишь. В лесах звери дикие, змеи великие, на берегу и гуси, и утки кличут, и от лебедей бело без конца… Над горами кружат и орлы, и соколы, и кречеты.
        Молчал протопоп, смотрел кругом.
        Пошли дощаники пашковские ангарскими порогами — везде каменья, вода ревет. Народ весь берегом идет, волочет свои посуды против воды. Перед Шаманским порогом выгружались так, а сверху встречу приплыли другие суда. Плыли на них две вдовы-старухи, в Енисейский острог плывут — в монастырь, постригаться.
        И увидел тех вдов воевода Пашков, рычит:
        - Бабы, а плывут в обрат! Ино не знаете, приказал государь баб в жены казакам давать! Тащи их ко мне.
        Взвыли вдовы, в ноги воеводе пали:
        - Государь, старухи мы! На седьмой десяток! Куды нам замуж! Душу спасать хотим…
        Воевода смеется:
        - А еще и с мужьями поживете!
        И кругом-то смех пошел:
        - Добро, государь! На чужой сторонке и старушка божий дар!
        Вдовы плачут, ревут… и-и, да куда! Вытащили их из дощаника, шушуны ихние повыкидали, хохочут кругом: вот те и приданое! Жребьи уже в шапке трясут — ну, женихи, подходи, кому счастье!
        Протопоп прослышал, бежит сквозь толпу, руку поднял, воеводу обличает:
        - Неправо творишь, государь! Вдовы они, Христовы невесты. В монастырь, бедные, плывут, души спасать… За тебя молиться будут…
        Сдвинул брови воевода. Говорит тихо:
        — Не мешайся ты, протопоп, в дело государево. Не твоего оно ума! Вдовы нам надобны. Делу надобны. И чего ты на всех путях нашему делу наперекор стоишь, а? Ано из-за тебя дощаники-то по порогам худо идут! Еретик ты сам! Вылезай сам из посуды, ступай по берегу мимо порогу, авось без тебя полегчает!
        И побрел протопоп по берегу тому пешком, порог-то гудит как бешеный, шумит, словно тысяча шаманов пляшут, в бубны бьют, а по берегу горы, и на тех горах олени гуляют, и изюбры, и лоси, и кабаны, и бараны дикие. И всего много, а взять нечем… Бредет протопоп один, молчит днем, зато ночами под тулупом стал шептать больше… Филиппушка его слушал, стрелец из Томского, да еще Никифор из Березова, да и другие еще слушали его горячую, гневную душу.
        И прорвало молчание протопопово. На одном осеннем ночлеге написал протопоп воеводе «писаньице», призывал он воеводу в том писаньице бояться бога, его же все человеки трепещут, и не боится один он, воевода, гнет медведем, несет своим подданным людям великие беды да горе…
        Многонько было там писано, и, должно быть, писано красноречиво, сильно писано, как умел писать протопоп. На первом же привале прибежали за протопопом казаки, помчали его в его дощанике за три версты к воеводе.
        - Ты поп или распоп? — рыкнул львом воевода, дрожит, саблю тащит.
        - Аз есмь Аввакум-протопоп!
        Воевода ударил по лицу протопопа раз, другой, сбил с ног, хватил его чеканом по спине, приказал сорвать однорядку, бить кнутом.
        - Вот тебе и протопоп!
        - Господи Иисусе Христе! — вопил протопоп вперемежку со стонами. — Господи, выручай! Господи, помогай!
        И вдруг вскричал властно:
        - Полно тебе мучить меня! Воевода, за что ты меня бьешь?
        - Полно! — опомнился воевода, отер лоб. — Убрать попа!
        - Не попа! Протопоп я! На мне сан святой!
        Протопопа стрельцы стащили в казенный дощаник, бросили на дно, а дождь, а снег… Мерз да мок протопоп всю ночь напролет, утро пришло — пошли вперед, да кинули люди втайне кафтан протопопу, чтобы прикрыться.
        Перед Братским острожком бесится, кипит самый большой порог — Падун. Падает там вода через три каменных залавка, бьет сильно, суда ломает. Выбили снова протопопа на берег, и брел он по каменьям да по скалам, скованный цепью, спина засохла кровью, да гноем, да струпьями…
        Как пришли в Братский острог, пала зима, стал Пашков там зимовать. Ой, горе, горе! Кругом иноземцы немирны, нападают, в отряде людей и половины нету — остались позади жать и убирать засеянный у Хабарова хлеб, подошли они уж зимой. Зима холодная, острог малый, корма скудные. Протопопа бросили в башню острожную, лежал, как собачка, на соломке, все на брюхе. — спина-то болела — да мышей скуфьей бил, много их было. Когда покормят, когда нет — и так до Филиппова дня[137 - 14 ноября.]. А с того дня перевели в избу теплую казенную, с аманатами — заложниками — да с воеводскими псами… Настасья Марковна с детьми в двадцати верстах жила в зимовье, от нее сынок Ваня о Рождестве пришел было на праздник повидать батьку, так не пустили парня стрельцы, заперли Ваню на ночь в башню, а утром прогнали вспять. Так сынок отца и не видал…
        Мучился протопоп в холодной башне, мучился он и в казенной избе с остяцкими аманатами да с псами. Но не было покою от протопопа и воеводе Пашкову. Мучил протопоп воеводу. Завел друзей в отряде протопоп, ночные его шепоты под тулупами стали расползаться между людьми. Покончить бы с протопопом попросту, убить бы его до смерти! Да не мог этого воевода — не смел: протопопа-то знал царь, и в грамотках с Москвы слал ему приветы сам царь, просил его молитв.
        В Братском-то самом остроге еще можно было обойтись без протопопа: было тут кому служить — в церкви был древний поп Иона, хоть и прилежавший сильно питию хмельному. А весной-то ведь надо было идти дальше, а как идти без попа? Мало ли что случится! Да к тому же, лежа с мужем на перинах постели на лавке, в мохнатое ухо воеводе нашептывала жена его Фекла Матвеевна: грех великий-де делает он, воевода, обижая праведника. Что ж с ним делать? С собой тащить? Да ежели тот протопоп людей взбунтует? Вот почему в зимний вечер, когда в окошко избушки глядел серебряный месяц, горела пара сальных свечей в шандале в Приказной избе — подьячий Шпилькин, прикусив на сторону язык, писал фигуристо и четко воеводскую отписку в Москву, на имя государя-наследника и великого князя Алексея Алексеевича:
        «На Долгом пороге распоп Аввакумко впал в разбойное намеренье, а кем подбит — неведомо. И писал он, распоп, грамотку воровскую своей рукой против властей, безо всякой правды, чтобы в твоем, государь, походе на Амур поднять мятеж. И того хотел, государь, тот распоп бунтовской Аввакумко, чтобы, собрав скоп, меня, воеводу твоего, не слушать, покинуть меня и убежать ему, как Васька Колесников, что меня оставил, как Мишка Сорокин и с тем два ста боле человек, что твой, государь, город на Верхней Лене разбили и грабили и многих торговых людей убили до смерти. И, то письмо распопа Аввакумки прочтя, я указал его бить кнутом на кобыле, чтоб, видя то, другим разбойникам было неповадно. И как его били — учал той Аввакумко кричать: «Братья казаки, помогайте мне! Не покиньте меня!» И многие другие слова говорил он и попреки. По твоим, государь, указам тот распоп Аввакумко смерти достоин за те воровские слова, да, государь, безо твоего указа казнить его не смею. И других людей моих подбивал он на мятеж — Фильку Помельцева из Томску, Никишку Санникова да Ивашку Тельного из Березова и многих других воров. И тех
воров и изменников я из отряда выгнал, бил кнутом, отослал в Томск без замотчанья и в их место прибрал иных охочих людей. И как мне быть с распопом тем Аввакумкой, прошу твоего милостивого указу».
        Неизвестно, каков был на эту грамотку ответ, но ответ был: протопопа Пашков не сказнил, а освободил из заточенья и, отправляясь по весне дальше на всход солнца, снова поволок его с собой.
        Трудный был поход. Добрались по Ангаре и переплыли чудом на утлых посудинах бурное Байкал-море. Шли Селенгой-рекой, потом мелким Хилком, где дощаники бросили, а поделали небольшие лодки и сутками их волокли против воды на бичеве. На Хилке чуть не утонул протопоп, когда оторвало и унесло валом его суденышко, — спасибо, люди перехватили… Все вещи перемокли, и шубы и платья тафтяные, люди охают, ахают, а протопоп развешивает свое добришко на кусты сушить, а сам смеется.
        Воевода бить его за то хотел — ино-де то все делает на смех.
        «А я, — записывает Аввакум, — богородице молюсь — владычица, уйми дурня тово».
        Двенадцать недель эдак шли, прошли горами, а как добрались до озера Иргень, пришла зима. Рубили лес на волоке, поставили один острожек малый у озера вместо развалившегося, наплотили плотов и поплыли по Ингоде-реке, лес гнали с собой хоромный, на крепость. Река мелкая, плоты тяжелы, приставы немилостивы, палки большие, батоги суковатые, кнуты вострые, пытки жестокие, огонь да встряски, а люди голодные. Станут мучить человека, а он и помрет!
        Добрались наконец до Нерчи-реки, вспахали, засеяли пашни, а есть самим нечего. Жили на древесной толченой коре, ели траву, копали коренья, ели все, что можно есть и чего нельзя. Наконец поставлен был острог при впадении реки Нерчи в Хилок.
        По Нерче-реке зимовали, пошли было на Шилку-реку, ставить стали опять острожки. Добрались до Даурской земли, а там все повоевано, пограблено, люди разбежались, а богдойские люди войной грозят. И есть самим нечего, — пришлось протопопу свою однорядку московскую воеводе продать, тот четыре мешка ржи за нее пожаловал… Так было тяжко, что отступился у воеводы ум. Есть нечего, кругом зверья много, а промышлять охотой воевода людей не пускает: боится — сбегут! Ой, горе! Ели траву, коренья, зимой сосну толкли. Кобыла жеребенка родит — люди жеребенка с голодухи съедят, а Пашков сведает про то да кнутом людей забивает. Строгота!
        Дурак он и есть дурак!
        И дальше Нерчинского острога не пошел Пашков. Куда идти? На Амуре все пуще да пуще дрались казаки с богдойскими людьми.
        И слышно было, писал Пашков в Москву, чтобы сменили его. Не выдержал даже этот железный человек, плакался в челобитье — годы-де старые, болезни одолели… Царь-государь, ослобони, смилуйся, пожалуй!..
        Не скоро пришел с Москвы указ о смене Пашкова — только 12 мая 1662 года. Вот тебе и вышел на Амур воевода Пашков!
        Молчал протопоп, брел по тернистым дорогам своей многострадальной жизни, куда его волокли воеводские люди, молчал и думал, и от того вынужденного молчанья разгорелось его сердце страстью обличенья. Изгнан он, протопоп, из светлого рая московского, отлучен от милых друзей, от богобоязненных нежных жен, от светлых с ними бесед, от которых тонеет и утренюет дух, становится тогда видимо светлое, скрытое в грядущем. И, закрывши глаза, ворочаясь на жестком Нерчинском ложе своем под плач ребят, стоны Марковны, под вой метели и голодных волков, вспоминал, содрогаясь, протопоп одно изображенье, что видел он давно на стене в притворе, еще в Макарьевско-Желтоводском монастыре. На стене той бог, грозный, бородатый, весь в огне, в сиянье, в облаке, меж цветков да деревьев, изгонял Адама и Еву из рая, и уходили они, бедные да голые, вниз, во кромешную тьму, в лес, ровно в Сибирь сам протопоп со своей Марковной… И Ангел-охранитель стоял твердо на пороге покинутого рая, светлый, грозный, обе могучие руки вытянув, положив на рукоять пламенного меча и крылья свои по-орлиному приподняв за крутыми плечами… А из рая,
из чудесного того сада, льется широкими лучами свет несказанный и исчезает, гаснет в земных лесах Забайкалья.
        Инда страх шевелил волосы протопопа, овевал спину его мелкой дрожью. Впрямь, видать, так велики грехи его, протопопа, что так наказует его бог! А если так велики грехи, так на какую же муку не готов он, протопоп, только чтобы их искупить?
        Часть третья. Театр и костры
        Глава первая. Царь устал
        Царь Алексей устал.
        Ссутулил крутые плечи, выставил вперед холеную бороду, сидит, уперев подбородок на посох индейского дерева с оголовьем рыбьего зуба. Прохладен, приятен посох.
        Прохладно, приятно в такую жару и каменное кресло царя. Прадед, царь Иван Васильич, сиживал на этом гульбище[138 - Балкон.], что прилепилось к Высокой Вознесенской церкви в царском селе Коломенском. Балконец над кручей, внизу Москва-река, вся в белых да желтых купавках, по берегу обступила ее березовая роща, вся в солнце, в лиственном звонком шелесте.
        За. Москва-рекой зелен бархат Великого луга под легким небом в белых, в сизых облаках. По лугу лентой Москва-река вьется, озера на ней низаны, плывут тени от облаков, ветер ходит, трясет бобровые палки в воде, цветки на лугу.
        Балконец в тени, солнце идет за церковью, хлещет светом на луг, вдалеке деревни, всходят дымы, бродят пестрые стада. А влево далеко развалилась на семи своих холмах деревянная, приземистая Москва в зеленых садах, высоко видны купола, да кресты, да орлы кремлевских башен, горят как жар медные крыши царева Верха. Ин райская обитель!
        Нет. Не райская. Много изведал, испытал царь Алексей с той поры, как в такой же летний день густо трижды ударил колокол Ивана Великого на исход души отца его, царя Михаила. Стыдный восторг жег тайно душу Алексея, мечты клубились облаками в сердце молоденького вьюноши, а дядька и пестун его, седой боярин Морозов, упав на колени, плача, целовал руки у него, у выкормыша своего.
        - Царь ты-де теперь, Алеша! Царь рожоный! Не многомятежным народом, а самим богом ставленный!
        Много воды с тех пор утекло. Над Москвой серым облаком пыль да дым… Народу там живет, верно, много, ну и дымит! Пылит народ! Своим невежливым обычаем жить хочет. Бунтует!
        Устал царь Алексей от Москвы, от зычных палачовых криков, от матерной ругани с Ивановской площади, под окнами царева Верха, от колокольного звона, от шепотов царицыных баб да родни, от царского тесного чина[139 - Церемоний.], от боярских бород шильями да метлами, от пухлых, белых и жадных их рук с цветными перстнями, от умильных и неверных голосов их, а пуще всего от их боярских слов — хитрых, сперва неприметных, приятных, вползающих в сердце, а потом нарывающих на душе, словно вот как в пальце нарывает заноза от неприметного шиповника. Второй день отсиживается царь в Коломенском, никого не видит, в душе горечь и досада саднеют. Дел в Москве — и-и-и, да устал он. Человек же он!
        Не покидает царя досада. На заре сегодня указал Алексей Михайлыч своим сокольникам ехать с ним, с царем, за реку, на Луг — тешиться соколиной охотой на гусей да на уток озерных… Выехала охота с царем, сокольники полвтораста[140 - Сто пятьдесят.] — в белых кафтанах, на грудях орел золотой, шапка с косым выемом, губы алы, зубы жемчугом блестят в курчавых усах да бородках, все как один на серых аргамаках, на коротких стременах сидят по-татарски. У каждого на левой руке по соколу в бурых да в белых пятнах, головки у птиц под колпачками, на левой лапе кольцо золотое да цепка… Красота в ясный июньский день да на зеленом лугу!
        И взлети с озера, из камышей, быстрый селезень, головка вперед вытянута, крылья мелькают сзади. Бросил сокольничий Васька Апраксин самого первого царского сокола — Ширяя. Взвился Ширяй, огляделся, выставил вперед когти, ринулся стремглав на селезня, а тот, матерый хитрец, в кусты! Снова взмыл гордый сокол, оглядел луг и, вдругорядь упав молнией на бешено мелькающего крыльями старика, обнизил, промахнулся, пропорол себе грудь об острую ветку тальника…
        Ахнул скакавший за своим любимцем царь, вздернул, осадил коня, перегнулся из седла, смотрел на бедную птицу, бьющуюся на траве комком кровавых перьев, видел, как кроет ярый ее глаз тихая смертная плёна.
        - Нет счастья тем, кто горяч! — вздохнул царь. — Нельзя эдак-то…
        И указал:
        - Ко дворам!
        Царь не снял охотничьего убора, сидит один, пока не нагрянули бояре.
        Позади церкви зазвенели трубы, забили барабаны, донеслись глухо команды — солдаты в полдень меняли караул. Чу, густая ломаная ругань — немцы! Полковник Крауфорд матерится. Он!
        «Блядины сыны! — мотнул головой царь. — Идут мимо — глаза пучат, ногами, аки кони, топочут… А чуть что — жалованья больше просят… «Царь-государь, смилуйся, пожалуй нас, холопей своих…» Под Ригой сблядовали!»
        Рига! — вот о чем неизбывно болит Алексеева душа. С нее, с Риги, все неудачи… Словно сокол Ширяй, напоролся царь на Ригу. Рига не дает дышать и в коломенской прохладе.
        Пошел царь воевать против польского короля за свои обиды, набил польских да литовских людей бессчетно, греческую веру в Литве утвердил, а сколь городов взял — не упомнить! Вильну взял, Ковну, Гродну… В Еуропах куранты уже писали — московские-де люди не токмо надменны, а впрямь грозны и сильны… Польский король уж мира запросил, и мир еще был не учинен, а Федька. Ртищев, постельничий, уж сумел уговорить поляков: писали бы они царский титул с новоприбылыми дополненьями, величали бы поляки его всея Великия, Малыя и Белыя Русии самодержцем… Напуганы были паны и согласились на это.
        Безбожный лютер шведский король Карл X в московскую победу хитро встрял, бросился с ратными своими людьми на Польшу и половину Прусской земли занял, стал из-под русского меча жар чужими руками загребать. Польский король из Силезии да австрийский император Фердинанд III из Вены впрямь грамоту за руками[141 - За подписями своими.] дали московскому царю, что они-де и Алексея Михайловича королем польским изберут, да будет он крулем польским наследственно — только бы царь оборонил Польшу, спас ее от шведов… Обещанное-то все равно что свое.
        И послал царь боярина Куракина в Москву из Вильны — с Лобного места объявить, молился бы народ об избрании царя польским крулем, да еще об победе над шведами. Соберет тогда он, московский царь, всех христиан под свое крыло, станет грозой всех поганых да неверных, освободит греков от султана, грузин от персов да турок.
        5 июля 1656 года царь торжественно, под колокольный звон, из Вильны въехал в Полоцк, а через десять дней пошел в Ливонию против шведов. Потемкина-воеводу Петра Петровича патриарх Никон благословил идти прямо на Стекольню, в Швецию. Из Полоцка ратных людей да весь запас пушечный и хлебный повезли вниз по Двине-реке на дощаниках. Враз взяли Динабург-крепость, всех избили там шведов, и царь заложил в той крепости церковь во имя св. Бориса и Глеба, а город переименовал в Борисоглебов-город. Потом взяли крепость Коккенгаузен, переименовали в Царевич-Дмитриев город.
        К Риге царь подступил уже после Успеньева дня[142 - 15 августа.], сошлась тут рать царя с ратью воеводы князя Черкасского. На Ригу двигались обученные иноземцами московские солдатские да стрелецкие полки — полковников Сиклера, Крауфорда, Говена, Альмана, Юнгмана, Раппопорта, Штадена и другие. Посады вокруг Риги были захвачены, выжжены, разгромлены, указал царь только не трогать садов — больно утешны были сады над Ригой. С Семенова дня[143 - 1 сентября.] шесть пушечных ломовых нарядов начали бить по крепости и городу. Дымные бомбы летели туда днем, огненные ночью, из толстых черных стен Риги с круглыми прокопченными башнями, как из печки, стоял стеной дым пожаров, ночью полыхало зарево.
        Ломовые пушки Москвы били подряд неделю, две — ломали стены, башни, в городе не осталось целого дома, рижане забились в подвалы, ели уже конину, кошатину, собачину. Московская рать рвалась вперед, на стены. И приступ было указано начать на 16 сентября.
        На Ригу шла неодолимая сила, благословленная самим богом и патриархом. И сказывали московские ратные люди — на закате в алых облаках над Ригой самовидели они царя Алексея: ехал царь на рыжем коне, с огненным крестом в руках, под огненным стягом, а за ним шло на Ригу бесчисленное войско.
        И тут объявилась измена! Сбежали из царской рати иноземные начальные люди[144 - Офицеры.], проскользнули в Ригу, упредили коменданта графа Делагардия, другие же иноземцы с великой хитростью тогда же, темной сентябрьской ночью, когда московская рать отдыхала, спала богатырским сном после боевых трудов, зажгли на Двине московские дощаники со всем запасом — боевым да хлебным. В одном исподнем выскочил из царского шатра сам Алексей-царь, увидал в смертной досаде, как жарко горели его посуды на черной воде, как полыхало пламя, летели головни, бочки с порохом рвались так, что земля дрожала, от пожара стены и башни Риги казались накаленными докрасна. Из осажденного города слышно было — шумели шведы, хохотали радостно, гремели барабаны, и по освещенному пожаром московскому стану цельно били шведские пушки.
        И видели московские ратные люди — приоткрылись восточные ворота крепости, впустили туда, словно черных крыс, изменников офицеров.
        Утро встало в кислом, холодном дыму, в тишине, в осеннем дожде. Что делать? Зима, ледостав подходит.
        Собрал царь в теплом своем шатре на совет бояр, воевод, весь начальный чин. Долго бы они сидели молча, брады уставя, да поднялся с железным громом и скрипом своих лат седой, восьмидесятидвухлетний генерал — граф Лесли.
        Встал в железных доспехах, вытянул, положил желтые руки на рукоять длинного меча.
        - Батушко сарь! — сказал он ржавым голосом. — Нельзя нам биться, надо отступай… Силу собирай!
        И, заскрипев железными налокотниками, развел руками.
        - Мое слофо тверд! Надо насад! Да лодок у нас нету. Мы сейчас нищи! Шведы с моря везут и войск и хлеб.
        Обвел царь глазами совет. Немцы смотрят ясно, твердо, словно не иноземных рук было ночное воровское дело, а русские начальные люди потупили очи, вздыхали скорбно. Проморгали, что и говорить! Вскружили всем головы легкий успех да проклятое винище!
        Царь понимает: «Прав старый граф! Прав. Да ведь старик-то сам чужой. Нет ли и тут измены? Никон-то патриарх победу пророчил. Ему виднее, с ним сам господь бог. А я должен решать! Я-то царь!»
        Упрямо, обиженно окаменело царево сердце. Смотрит он — ветер закинул полу шатра. Туман дымился, бледное солнце проглянуло, трепетал пред шатром ряд для штурма заготовленных знамен с надписями:
        «Deus pro nobis — qui contra nos?»[145 - Если бог с нами — кто против нас? (лат).]
        «Приди к нам и покайся!»
        «Бойтесь бога, царя чтите!»
        «Коронуюсь я честно!»
        «Берегитесь!»
        «Во гневе я жесток!»
        «Истинно сказано: я жесток! — подумал царь. — Да! Жесток!»
        И, подымаясь с орленого кресла, указал натужно, простылым голосом:
        - Повелеваю приступать к Риге! С нами бог!
        Глухой ночью ахали московские пушки, кинули в город две тысячи бомб, зажгли пожары, под дождем и снегом московские люди забросали вязками хвороста и мешками с землей рвы, срубили надолбы, подтащили к стенам и башням лестницы, веревки, крючья и с бешеным криком: «Москва!» — полезли на стены, супротив в упор бьющих пищалей и пушек, против извергавшихся потоков кипятку и горящей смолы.
        Отдохнувшие, сытые, повеселевшие шведы отбили приступ и, осмелев, сами выскочили из ворот за отхлынувшими русскими, гнали их, захватили семнадцать знамен, все ближние пушки. Под Ригой тогда легло четырнадцать тысяч черных людей с ружьем, с ослопами, топорами в руках.
        Подходила зима, надо было уходить. И не по реке в лодках, а под дождем, по невылазной грязи осенних дорог, бежали царские рати на зимовку в Юрьев, Царевич-Дмитриев, в Борисоглебов, а сам царь по первопутку унесся в Москву.
        За зиму шведы пуще окрепли, осмелели, и весной следующего года фельдмаршал Карла. X Крюз пошел из Выборга через Карелию в Ливонию, на Псков, где взял Печерский монастырь и разграбил его. Воевода Шереметьев бросился встречу Крюза, да легли они, десять тысяч ратных людей, под городом Валком зря.
        Война, как сорная трава, пробивалась, прорастала, вспыхивала всюду — сперва мелкими побегами, потом кудряво разрастаясь в интриги, в измены, в предательства, в кровавые бои.
        Ладно, что в Нарве сидел с ратью боярин и воевода Ордын-Нащокин Афанасий Лаврентьевич, больно обходительный со шведами, с Делагардием первый друг-приятель, но и он доносил неутешительно, что крымский хан сговаривается со шведами вместе ударить из степей на Украину, на Польшу… А в Познани и в Кракове шведы успели так зажать панов, что те выбрали в тех областях шведского Карла X польским королем.
        Час от часу не легче! Поступили вести, что к гетману Богдану приезжал секретарь польского короля пан Беньковский вместе с послом австрийского императора архиепископом Петром Порцевиком — уговаривали они Хмельницкого бросить Москву: царю все равно польским крулем не бывать! Хмельницкий их не слушал, а другие-то слушали… К тому же в Литве московских стрельцов не хватало, а литовские люди вставали, резали московские гарнизоны, убивали жестоких воевод. Доходил слух, что Хмельницкий со шведским королем договаривались поделить Польшу, чтобы Украина была свободна, да не закончил — умер в своем Чигирине, оставив после себя гетманом своего сына, молоденького хлопчика Юрия, чему обиделся сивоусый войсковой писарь Выговский и пошел против войсковой старшины, держа открыто руку поляков.
        Рига словно раскрыла волшебный ящик, откуда поползли все эти злосчастия. Эх, Рига!
        Устал царь…
        А что делается! Переслал намедни царю патриарх челобитную Полоцкого Богоявленского монастыря архимандрита Игнатия Иевлевича, в которой оный черноризец титуловал царя так:
        «О избранный круль Польский, великий князь Литовский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Лифляндский и прочая…»
        Прочитав, потемнел царь. На смех, что ли, прислал ему патриарх эту грамоту? Все же все просимое глупым чернецом этим приказал выполнить.
        Всю эту замятню Никон натворил, не иначе! Пустосвят он. У бояр, как об Никоне заговорят, глаза вылазят! Слышать не могут! Стрешнев Семен Лукьяныч пса дворового своего назвал Никоном — тот на задних лапах служит да лает на всех. И смех и срам… Патриарх не в свои дела лезет, теперь на него несут бояре: он-де золото брал и с польского короля и с иезуита, что его соблазнил. В Думу бояре Никона к себе не пускают — бунтуют.
        Бесславье рижское — его, Никоново, дело…
        Дома на Москве все тоже прахом идет: люди датошные[146 - Мобилизованные.] от воевод бегут, с войны бегут ратные люди во все концы — на Волгу, к казакам на Дон, в Сибирь, на Амур. Гулящих людей да беглых по лесам все больше, а на полях пашенных мужиков меньше… Хлеба стало мало, хлеб дорог! Взяли нещадно десятую деньгу с народа, с животов, дело доходит до пятой. Крик кругом! Того гляди опять забунтуют. Надо бы все сказать прямо в лицо патриарху, отрезать… А как скажешь? На медведя легче выйти, чем патриарху правду сказать. Засыплет он тебя от писания. Обожжет взором. А ну, проклянет, того гляди, в сем веке и в будущем…
        И царь аж глаза зажмурил: вон тут патриарх, перед ним, весь в золоте, в алмазах, глаза, как у волка, горят, голос труба. Ну, патриарх! Бог ли, дьявол ли — кто его знает!
        Боится царь Алексей патриарха, сам видит, что боится, досадует на него, а избыть его, уйти от него нету сил… «Царица небесная, вразуми!»
        Трудно шило в мешке утаить.
        А скоро вышло такое дело, что загудела вся Москва о сваре царя да патриарха.
        Пожаловал в Москву старый царь грузинский Теймураз с великим плачем, с обидой на персов, что Грузию захватили. Ехал от ворогов тех своих тайно просить у царя Алексея милости.
        Москва таких чужих сирот всегда привечала: просят, — значит, пригодятся на случай в будущем. Давно Москва сильно жаловала татарских ханов, что из степей своих к ней бежали. Первым выбежал на Москву царевич Касым, сирота казанский, и пожаловал его великий князь богато — городком в кормленье в Мещерской земле да мужиками черными. Стал жить царевич вольно в своем Касимове-городе былым ханским обычаем — с женами, со слугами, с мечетью, с ратью малой, с соколиной потехой. Ну, хан! За ним и другие потянулись степные царевичи, сели в Серпухове, Звенигороде, Кашире, Сурожске, кормились, вести от Москвы в степи передавали, своих подманивали. Сидели те ханы, покуда не изведутся, не помрут всем родом.
        За ними потянулись в Москву на богатые корма царевичи сибирские, жили в Китай-городе царевыми захребетниками, царя под ручки важивали для величанья. Почет, — царевичи ведут!
        Пышно встречала царя Теймураза Москва. На Ивановской площади, промеж соборов, перед царевым Верхом да патриаршьей палатой, стеной стояли стрельцы. Красная площадь полна, народ ходит взводнем, давит друг друга, ребята пищат, барабаны бьют, колоколы звонят, пыль столбом.
        И едет площадью медленно на черном жеребце в кованой сбруе, под седлом барсова шкура, сам в серебряном доспехе и в шлеме витязь величественный, старый, серебряноусый, чернобровый, красивый, как полная луна, — царь Теймураз. А за царем на пляшущих конях свита, один к одному все красавцы молодые, а старые — горбоносые, седоусые, с огненными взорами — еще краше. Мужики аж смеются, а бабы да девки кисейными рукавами лица закрывают — до чего все хороши! А за царем за Теймуразом подарки везут: кони под коврами, слуги, как тополи стройные, сундуки чинаровые несут, а что в сундуках — не видать. Едет царь грузинский из Спасских ворот — и прямо в Грановитую палату проезжает. Как так? Царь-то нашей веры, православный, да не помолившись в Успенском соборе?..
        Почему?
        И московские люди переглядываются, глаза прячут, глаза щурят, бородами поводят… Да и патриарха не видать.
        Не доехал царь до крыльца — закричали царские пристава, руками замахали: «Стой!»
        Царь Теймураз да его люди, грузины, спешились, коноводам отдали коней, по красному сукну идут к Красному крыльцу. На крыльце бояре в шубах, в шапках высоких, по ступеням рынды в белых кафтанах, в горностаевых шапках, с серебряны топоры, жильцы подарки напоказ встречи держат — шубу черных соболей да шапку, кланяются. Идут гости по лестнице, гул кругом, из Святых сеней видно — царь стоит, встречает, горит как на солнце на нем ферезея, объярь — по серебряной земле травы золотые, испод — соболий зипун, тафта белая, без обнизи, шапка — бархат рытый, шафранный цвет, с запонкой-самоцветом, да посох индийский, с каменьем.
        Народ толпится, глядит, в народе истцы из Тайного приказа щуками ныряют: приказано им строго слушать, каких не будет ли слов воровских. Патриаршьи люди тоже тут мечутся: приказал и им патриарх глядеть и доносить точно, по статьям, что и как у царя деется, как это царь грузинского царя встречает, на пир зовет, а патриарха на пир тот не позвали… И мечется в толпе патриарший дворянин Образцов Дмитрий Васильич, косится на окошки патриаршьих палат: ахти, да сам патриарх из окошка смотрит… Рванулся тут с усердием Образцов, да наткнулся на окольничьего Хитрово Богдана Матвеича, бобровую бороду, — тот палкой машет направо-налево, охрип, кричавши:
        - Путь, путь давай царю!
        И ударил Хитрово Образцова палкой в лоб:
        - Путь, тебе говорят! Куды?!
        - Богдан Матвеич! За что? Я же за делом! Я патриарший! — кричит Образцов.
        - Чего хвалишься! — крикнул Хитрово и опять стукнул Образцова по голове палкой. — Не хвались!
        Образцов заплакал от обиды: не его обидели — патриарха Великого государя стукнули! Кинулся Образцов в патриаршьи палаты жаловаться.
        Патриарх выслушал все, сжав губы, грозя очами, встал, шумя шелковыми воскрылиями, — облачен он был, ждал он: вот-вот позовут к царю, — сел к столу, трещит лебединое перо, брызжет чернилом, пишет царю посланье, что он-де, патриарх, в обиде.
        Побежал патриарший жилец, вскоре же ответ несет:
        «Сыщу на виноватом и сам с тобой повижусь в скором времени!» — отвечает царь.
        Царский пир так и отошел без патриарха. Темен, как туча, гневен патриарх. Меж царевым Верхом и патриаршьими палатами людишки шмыгают, вести, слухи разносят, сплетки плетут. Что деется — никто толком не знает, а только видят все явно и мигают друг другу, что-де подошел конец «святой двоице», нет больше двух друзей неразлучимых, обоих Великих государей, — видно, дела их разлучили, врозь развели…
        А тут близко подошло 8 июля — праздник иконы божьей матери Казанской. В Казанском соборе на Красной площади, у Воскресенских ворот, праздник большой, царь завсегда туда к службам жаловал. Народу собралось множество, глядят, что будет. Патриарх тоже тут, ждет…
        Не пришел царь. Прислал Ромодановского князя сказать:
        - Не будет царь!
        - Пошто гневен на меня государь? — спросил Никон.
        Кругом народ, слушают.
        - Ты чина царского не знаешь! — говорил спальник-князь. — Пишешься ты, что ты-де Великий государь… Какой же ты есть Великий государь?
        - Как же так? — возражал Никон. — Да не я же сам это выдумал! У меня вот и грамоты царские на то есть, царского его величества рукой писаны…
        - Не понимаешь ты, — говорил Ромодановский. — Государь тебе лишь почет оказывал. А отныне ты Великим государем не пишись и не зовись. Так тебя царь почитать боле не будет…
        Шел патриарх к своим палатам из Успенского собору — сердце жгло от обиды, от ярости. Или все рушится? Тогда, давно, в душную лунную ночь в Новоспасском монастыре, к нему прискакал ведь тот же боярин Хитрово от царя с вестью, что-де преставился Новгородский митрополит Афанасий. Радость-то какая! Путь свободен — твори рукой божье дело на земле, как Филипп-митрополит делывал… Имей власть не токмо благословлять, а и проклинать да карать! В Новгороде бунтовщиков проклял — чуть его тогда гилёвщики не убили. И он, Никон, потом митрополита Филиппа мощи в Москву привез. В Успенском соборе поставил… А что выходит? Государство все сильней, а народ все бунташней.
        Перед Никоном в его палате стоит все тот же образ Христа-царя, завсегда он с ним. Грозен лик Христа, брови сдвинуты, шапка золотая с каменьем горит. «Или нет уж у божьего сына силы карать грешников? Да ежели грешников не казнить, с ними и сладу не будет! Мы с царем что сделали — Польшу повоевали… Всю Литву да Белую да Малую Русию взяли! А ныне я и не Великий государь? Да кто ж я? Тих, тих государь, а дело божье он губит! Против бога пошел, возбунтовался царь!»
        В дверь постучали, тихий голос проговорил:
        - Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
        - Аминь! — хрипло отозвался патриарх.
        Вошел патриарший келейник Аника, чистый, волосы приглажены, маслены, блестят, щеки круглые, нос длинный, глазки умиленные. Вошел, повалился в поклоне, смотрит с полу, каков патриарх.
        Тучей сидит патриарх, щеки в пятнах, бороду в грудь упер, глаза мутны…
        - Владыка святой! Ночь прошла! К обедне пора!
        - Иду! — вздохнул патриарх. Заговорил медленно. — Вот что скажу! Ныне оставлю я престол мой. Не беру больше греха на душу!
        - Владыко святый! Что глаголеши?
        - Можно ли царю верить? Не давал ли царь клятвы на гробе Филиппа-митрополита во всем меня слушать? Клятвопреступник он, царь! Бунтовщик!
        - Владыко! — лепетал в страхе келейник.
        - Ну и уйду! Что я? Монах! Чего мне надо? Ничего! Беги сейчас на торг, Аника, купи мне палку поповскую простую… Посоха патриаршьего не приемлю! Иди борзо!
        Келейник ужом скользнул за дверь, на которой изображен был охраняющий архангел с пылающим мечом, выскочил потный, глаза испуганные, огляделся.
        Навстречу, крестясь и кланяясь направо и налево, шел, спешил боярин Зюзин. Келейник бросился к нему, патриархову дружку, зашептал ему в ухо страшные новости.
        Оттолкнул боярин Анику, шагнул к патриаршьей палате, рванул дверь с архангелом.
        Патриарх сидел в тихом образе, без клобука, свесил голову, волосы падали на грудь, руки опустил…
        - Владыко святый, что творишь? — шептал ему боярин. — Себя губишь? Землю губишь! Али престол покинуть задумал? Кому ж все прикажешь?
        - Ему! Государю! — тихо ответил Никон.
        - А государя кому прикажешь? Боярам, что ли? Воеводам?
        - Отряхаю прах от ног моих. Властью меня вы корите — что я могу сделать? Сан сложу с себя!
        Ударил колокол.
        - Время идти к обедне… В Успенский собор! Там все скажу народу. Пусть народ судит!
        - Народ! — шептал Зюзин, и красные губы блестели, брызгали слюной, шевелились червями в бороде. — Чего знает народ? Вести народ нужно, а не искушать!
        Никон поднялся, надел белый клобук с алмазами. Боярин стукнул об пол посохом:
        - Владыко, не гневи государя! Захочешь вернуться вспять — поздно будет!
        Боярин Зюзин так и остался стоять в келье, а патриарх, сопровождаемый иподиаконами, шествовал уже в Успенский собор.
        Народу набралось что пчел в улье, собор полон, на паперти народ, на площади народ, — царя ждали, а царя не было. Обедня отходила, вдруг после причастья загремели церковные двери: их запирали наглухо по приказу патриарха.
        - Никого не выпускать! Буду говорить поученье! — сказал он.
        Патриарх чёл поученье Ивана Златоуста, укоряющее ленивых пастырей.
        - Вот и я таким же стал, — заговорил патриарх. — Ленив я! Не гожусь я, видно, в патриархи! Окоростовел я? Обовшивел! Все по лености своей… И вы все окоростовели и обовшивели. Не учу я вас! А сколько я про себя наслушался: и тем я нехорош, и этим, и иконы ломаю да жгу, и еретик-де я, и волк злой… Вот книги новые установил, — камнями, сказывают, меня бить хотят. Ну что ж! Бейте меня, православные, побивайте, да знайте — не патриарх я вам больше!
        Народ в Успенском притих, тысячи живых сердец бились учащенно, весь каменный собор жил, дышал, утренние лучи сквозь высокие узкие окна вонзались золотыми стрелами в синий от ладана воздух, солнцу отвечала позолота… Мерцали свечи и лампады, трепетали, оживали в их свете изможденные, постные лики святых. Века молчал этот каменный собор, в нем века молчал и народ… Однако мятущаяся могутная душа на этот раз пролила смятение в молчаливые страстные души, и те тоже вспыхнули смятенно в отчаянии.
        Что ж им делать, коли патриарх их бросает? Куда им идти, как жить?
        Огонь, что долго тлел в душах, взметнулся по всему хр&му. Народ закричал, заплакал, завопил. И оттого, что отчаянные его вопли раздались в строгой красоте храма, в убежище от житейских тревог, все испугались. Откуда же ждать и милости, ежели сам патриарх бежит отсюда?.. От бурь в душе поднялась буря и в церкви, народ испугался, заплакал, зарыдал.
        - Батюшко! Отец! — кричали со всех сторон. — Не бросай нас! Не губи! Веди, куда прикажешь! Благослови нас!
        - Не патриарх я вам больше! — могучим голосом вопил Никон. — Будь я проклят, анафема мне, ежели пребуду патриархом! Конец! Разоблач