1612. «Вставайте, люди Русские!» Ирина Александровна Измайлова
        Хотя на знаменитом памятнике посреди Красной площади увековечены лишь два героя 1612 года, в народе не зря говорят: «Бог троицу любит», — и рядом с Кузьмой Мининым и князем Пожарским в историю русской славы золотом вписано третье имя. Чье огненное слово подняло Русь против иностранных захватчиков и боярских иуд? Кто «смертью смерть попрал», пожертвовав собственной жизнью за спасение родной земли? Кому мы обязаны Русским Чудом 1612 года?.. К 400-летию победы над Смутой! Захватывающий роман о восстании против оккупантов и освобождении Москвы. Если судьба Отечества висит на волоске, если враг у ворот, а предатели окопались в Кремле, — «Вставайте, люди Русские!»
        Ирина Александровна Измайлова
        1612. «Вставайте, люди Русские!»
        Часть I
        ВОЕВОДА
        
        Глава 1. Ночная вылазка
        
        Только на миг темноту прорезала слабая вспышка огня и тотчас пропала.
        - Ага, попались! — прошептал, припав к бойнице, Никола Вихорь, молодой стрелецкий сотник, в ту ночь командовавший дозором. — Так и знал: не нашли бы вы, голубчики, спуска в ров, вовсе огня не зажигая… Ну, а теперя не взыщите!
        Он приложил руку ко рту трубкой и гулко заухал совой. С соседней башни ему отозвался такой же крик, и спустя несколько мгновений над той башней занялось рыжее пламя, и несколько горшков с горящей смесью смолы и стружки полетели вниз. На этот раз их не было надобности кидать прицельно: горшки обрушивали не на головы подступающего неприятеля, а на кучи сложенной в двух саженях[1 - Сажень — древнерусская мера длины, равнялась примерно 2,13 м. Использовалась до 1917 года.] от подножия башни, пропитанной смолой соломы. Та тотчас ярко занялась, осветив не только часть крепостной стены, но и вырытый под нею ров.
        Никола Вихорь был прав: просто так, в густой темноте в этот ров было непросто спуститься — еще прошлой весною вдоль него были обильно натыканы заостренные колья, к тому же перевитые рыбацкими сетями. Пушечным огнем эти заграждения были кое где уничтожены, в некоторых местах осажденным удалось, совершая вылазки, восстановить их. Но найти брешь нужной ширины, не ткнувшись перед тем несколько раз в опасный частокол да не угодив пару раз в сети, было нелегко — потому-то сотник и не сомневался, что хоть один факел, хоть совсем ненадолго наступающим зажечь придется. А о том, что со стороны этой башни готовится наступление, можно было догадаться еще днем: польские пушки часа два, как остервенелые, били в одно и то же место стены, усиливая образовавшуюся в ней при прошлом обстреле широкую выемку. В конце концов пушки с крепостной стены разбили два из шести вражеских орудий и уничтожили чуть ли не всех пушкарей, и ляхи наконец откатились с облюбованного для обстрела бугра. Однако они наверняка не просто так лупили, норовя попасть в одно место — хоть брешь не дошла в глубину и на треть могучей, четырех
саженей в ширину, крепостной стены, но, возможно, осаждающие все же надеялись ослабить стену, ночью заложив в брешь и подорвав сильные петарды[2 - Петардами назывались в начале XVII века взрывные пороховые заряды.].
        - Донести воеводе? — спросил сотника один из его осадных[3 - «Осадными людьми» называли собственно всех защитников осажденной крепости, главным образом, это относилось к отрядам, дежурившим на стенах.].
        - К чему? Может, он наконец поспать прилег, а мы его будить станем! Он их задумку угадал, нам приказы отдал, а теперь мы и сами управимся — не зря же «дорогих гостей» встречать готовились!
        Меж тем в глубине рва, слабо освещенной рыжим полыханием возгоревшейся соломы, стали заметны несколько групп польских пехотинцев, явно намеревавшихся подобраться к стене и заложить заряды. Вероятно, поляки ожидали, что русские могут заметить их отряд и напасть на него — петардщиков было много, не менее полутора сотен человек, значит, часть из них готовилась обеспечить прикрытие на случай вылазки неприятеля.
        - За дураков нас держат паны ляхи! — печально усмехнулся Вихорь. — Ай, как обидно! Эй, Вася, дай-ко мне пищаль![4 - Пищаль — фитильное ружье, широко применявшееся в европейских армиях начала XVII века.]
        Стрелец протянул своего командиру трофейную пищаль, определенно немецкой работы, тяжелую, с украшенным насечками прикладом.
        - Не попадешь, Никола! Мне дай.
        Сотник обернулся и с неудовольствием увидал позади себя Юрия Сухого, тоже приписанного к осадному отряду этой башни, однако в ту ночь свободного от караула. Но не утерпел все же лучший смоленский стрелок Юрка Сухой, пришел покрасоваться своим умением!
        Вообще-то они с Сухим, хоть тот и был родом из дворян, а Никола — из посадских стрельцов, уже год крепко дружили, что не мешало их вечному соперничеству. После лихих вылазок они могли иной раз до хрипоты спорить, чей топор больше «ляшьих башок» срубил, либо чья стрела или пуля свалила командира конной хоругви[5 - Хоругвью в польской армии (пешей и конной) называлось воинское подразделение численностью в сто человек.]. Эти споры никогда не доходили до серьезной ссоры — в условиях жестокой осады, что длилась вот уже более года, ссориться было непозволительной роскошью. Но не это решало дело — оба воина были отважны, оба на хорошем счету у воеводы, и делить им, по настоящему, было нечего. Они искренне привязались друг к другу и, как все замечали, даже чем-то один на другого походили — оба среднего роста, крепкие, но легкие, оба темно-русоволосые, с густыми кудрями и короткими, тоже чуть кучерявыми бородами. Только глаза у Юрки были карие, а у Николы — синие, как васильки. Сотнику минуло этим летом двадцать четыре года, Сухому сравнялось двадцать три.
        - А с чего ты решил, что я не попаду? — вспетушился Вихорь. — Не так уж и далеко!
        - Да не попадешь ведь! — продолжал уговаривать Юрий.
        - А с первого раза не выйдет, ляхи еще смекнут, какое мы им угощение припасли, да из рва и сиганут… И не обидно тебе будет? Дай, прошу тебя! Первый же десятник, либо еще какой их командир, что на выстрел окажется, твой будет. Вот тебе мое слово!
        - Ну, гляди, коли обманешь… На!
        Никола отлично понимал, что Юрий прав, и досадовал лишь на то, что их спор слышали несколько человек осадных. Будут теперь посмеиваться: вот, мол, признал лихой стрелец, что дворянский сынок лучше него палить умеет!
        Сухой, не спеша, упер пищаль в край бойницы, отсыпал порцию пороха, затем опустился на колено и, взяв оружие к плечу, запалил фитиль. За оставшиеся пару мгновений он успел тщательно прицелиться.
        Выстрел хлопнул, озарив крошечной вспышкой лица стрелявшего Сухого и нависшего над его плечом Вихоря. И в тот же миг на этот хлопок отозвался оглушительный грохот. Пламя взметнулось над краем рва, вместе с полетевшими во все стороны комьями земли и телами людей, иные из которых взрыв на лету разметал частями по воздуху.
        С вечера, едва стемнело, по приказу воеводы несколько наиболее опытных осадных выбрались через подземный потайной лаз и уложили вдоль края рва несколько небольших, на вид незаметных мешочков. В них был порох. Дождь явно не собирался, поэтому вкладывать для пущей надежности внутрь каждого мешка еще и глиняную флягу не стали. Надо было лишь дождаться, покуда большая часть проникшего в ров отряда окажется вблизи того места, где удобнее всего было выбраться, и где ожидал «дорогих гостей» новый подарок неистощимого на такие выдумки смоленского воеводы.
        Смоленск был окружен поляками еще в сентябре прошлого года, 1609 от Рождества Христова. Король польский Сигизмунд, объявляя везде и всюду, что идет на Московию не войною, но с единой целью прекратить на ее земле вражду и смуту, принес Московскому Царству такую войну и такую беду, какой оно давно уж не видывало. Польское войско, продвигаясь к Москве, занимая города и села, разоряло их и жгло, при сопротивлении и без сопротивления, просто от одного удовольствия разорять и жечь! Даже разбойники Гришки Отрепьева, наглого самозванца, несколько лет назад объявившего себя чудом спасенным сыном Иоанна Грозного и ненадолго захватившего московский трон, не творили во время своих походов такого бесчинства. И второй самозванец, явившийся на смену убитому в Москве Гришке и тоже нарекшийся «царевичем Дмитрием», а в народе названный «тушинским вором» — за то, что его полки долго стояли вблизи Москвы, укрепившись в местечке Тушино — столько разорения не принес. Оба «царевича» охотно призывали себе на помощь поляков, но те до поры до времени действовали, вроде бы повинуясь самозванцам, и не давали себе на русской
земле полной воли.
        Сигизмунд шел «спасать Московию», в действительности лелея в душе одну лишь надежду: взять себе московский престол и просто его уничтожить, стереть ненавистное царство с карты, сделать частью великой Речи Посполитой. Частью, у которой если и будет название, то сохраненное более для воспоминания…
        Смоленск был крупнейшей русской крепостью и самым мощным оборонительным рубежом на пути к Москве. Эту крепость выстроили всего за семь лет до начала похода Сигизмунда, и она была, как доносили королю, сильнее и надежнее всех крепостей Европы.
        Подойдя к городу, поляки в этом убедились. Перед ними высились могучие каменные стены протяженностью почти в шесть с половиной верст[6 - Верста — старинная русская единица измерения расстояния. Равнялась 1,68 км.], высотою не ниже шести саженей, а шириной, как сообщали некогда видавшие это строительство офицеры из числа германских наемников, по три сажени и более! Тридцать восемь мощных башен располагались на равном друг от друга расстоянии, в девяти из них были ворота, но подступы к ним оказались надежно защищены рвами и специально выстроенными перед подходом польской армии бревенчатыми срубами.
        Польский король очень скоро убедился, что обстреливать эти стены из пушек — почти бесцельное занятие. Конечно, ядра наносили урон смоленскому гарнизону, но не молчали и орудия на стенах крепости, а польское войско оказалось перед ними как на ладони — проклятый смоленский воевода заранее сжег весь деревянный посад, сделав местность перед крепостью совершенно открытой. Что же до стен, то одолеть их могли бы лишь специальные тяжелые осадные пушки, каковых в армии Сигизмунда не было. Поляки пытались взорвать ворота петардами, однако бревенчатые срубы их надежно защищали, а попытки подойти ближе заканчивались для отрядов польской и наемной пехоты самым печальным образом: смоляне выходили им навстречу и крушили с отвагой и беспощадностью, быстро отбившей у ляхов охоту повторять такие попытки.
        Оставалась осада, долгая, изнуряющая осаждающих не менее, чем осажденных.
        Можно было, конечно, попытаться обойти несокрушимую твердыню стороной, но во-первых, тогда пришлось бы двинуть армию по осеннему бездорожью, рискуя потерять часть ее в русских болотах, а во-вторых, и это было куда важнее — нельзя же оставлять у себя за спиной такой опасный очаг сопротивления!
        Воевода Смоленска, казалось, предусмотрел все! В крепости были заранее вырыты дополнительные колодцы, запасено много еды, со всего уезда собрано полторы тысячи «даточных людей», неплохо вооруженных и составивших хорошую помощь четырехтысячному гарнизону.
        Поляков было в несколько раз больше, но легче от этого не становилось. Во время штурмов, дерзких вылазок осажденных, во время ответных ударов смоленских пушек — осаждающие гибли сотнями. Наступившая зима была сурова, и вставших таборами[7 - Табором в описываемую эпоху назывался укрепленный военный стан.] вокруг города завоевателей охватило уныние.
        Теперь только упрямство и безмерная, доходящая до безумия ненависть к Московии удерживали Сигизмунда Третьего от позорного отступления из-под стен Смоленска. Он направил своих гонцов в Ригу, на тамошний оружейный завод, потратив огромные деньги и заказав там несколько осадных пушек. Их должны были отлить и привезти ранней весной, но вместо мороза вдруг грянула оттепель и ударили дожди. Куда уж тут везти тяжеленные пушки — потонут.
        Утешался Сигизмунд лишь мыслью, что и осажденным приходится нелегко. В боях и при обстрелах гибли и они (правда, куда меньше, чем поляки, что приводило короля в ярость). Он несколько раз покидал свой стан, но возвращался, рассчитывая, что его присутствие пробудит новую отвагу в войске. Увы! Войско роптало, проклинало и русских, и их зиму, и эту дьявольскую крепость, и… самым тихим шепотом и друг другу на ухо — вероятно, своего короля! Тверже держались наемники — шведы и немцы, а также примкнувшие к польскому войску русские запорожские казаки, вечно затевавшие смуты против князей и государей и теперь рассчитывавшие получить от завоевателей желанную вольницу. Как же, как же, пускай их надеются! Этих не знающих удержу и не любящих никакой власти головорезов надобно будет потом просто извести, напустив на них тех же шведов с немцами — говорят, у казаков неплохие земли, вот пускай наемники и потрудятся себе на пользу!
        Предаваясь таким размышлениям, польский король продолжал осаждать упрямую крепость, а его военачальники придумывали одну за другой все новые хитрости, дабы как-то сокрушить твердыню. Но каждая попытка завершалась огромными потерями. В нынешней ночной вылазке, когда пехотинцы должны были, одолев ров, заложить мощные петарды в выемку поврежденной стены, нашли свою смерть семьдесят три человека! Как и было рассчитано осажденными, их петарды взорвались раньше и разметали весь отряд по рву и вокруг него кровавыми клочьями. Лишь чуть более сорока пехотинцев, из которых многие были ранены, возвратились в свой стан.
        Глава 2. Земляной вал
        - Ишь ты, какой пир мы нынче устроили окрестным воронам! — ликовал Никола Вихорь, радостно потрясая пищалью, из которой стрелял пускай и не он, но которая все равно принесла им удачу. — Если только за оставшуюся ночь мелкое зверье не набежит да не пожрет пановские кишки…
        - Чтоб так много сожрать, мелкого зверья мало! — заметил Юрий, пытаясь еще что-то рассмотреть и уже почти ничего не видя: просмоленная солома догорала, а во рву огонь улегся почти сразу.
        - Ну, наутро ляхи со зла будут палить почем зря! — заметил один из осадных стрельцов. — Жди потехи!
        Остальные (их оставалось на самом верху башни человек десять) дружно загоготали.
        - Что ж вы так расшумелись, люди добрые? — послышался позади них звучный голос, и все тотчас умолкли.
        - Будь здрав, воевода! — воскликнул, оборачиваясь и отвешивая поклон, неугомонный Вихорь. — Исполнили все, как тобой было велено. И все бы славно, да теперь во рву мусору видимо-невидимо. Ворон надобно звать на подмогу, не то ведь август на дворе — ляховские кишки так завоняют, что носы зажимать придется!
        - Ничего, не в первый раз! — отозвался воевода Шейн, высокий, необычайно статный молодой богатырь, облаченный в длинную, ниже колена кольчугу с надетым поверх нее зерцалом[8 - Зерцало — средневековый русский военный доспех, состоявший из соединенных между собой кованых металлических пластин. Надевался обычно поверх кольчуги, для дополнительной защиты.] и в кованый, с золоченой насечкой шлем.
        По всему было видно, что предположение Вихоря неверно: ложиться спать военачальник и не думал. На его лице, обветренном, покрытом густым загаром, отражалась если и не тревога, то почти не скрываемое напряжение.
        - Славно все сделали, Никола, спасибо тебе и всем вам! — проговорил Шейн, бросая взгляд в бойницу но, как и Сухой, уже почти ничего там не увидав. — Может, и поубавится охотников к нам в гости ходить. Но радоваться особенно нечему.
        - Это почему? — живо спросил Юрий.
        - Ты же опытный воин, Сухой. Неужто поверил, что ляхи надеялись своим дурацкими петардами нашу стену прошибить, хотя бы и был в ней выем?
        Голос воеводы был почти насмешлив, и Юрко смутился.
        - Так ведь у них ума-то мало! — фыркнул Никола.
        Шейн покачал головой:
        - У них ума мало, но с ними опытные пушкари и взрывных дел мастера — те же германцы. Эти свое дело знают и порох попусту тратить не будут. Другое дело, что они не ждали нашего «приема» и, может, теперь локти кусают, да только шли они сюда не стену взрывать.
        - А зачем? — спросил один из стрельцов.
        - Для отвода глаз. Может, вам отсюда и не слыхать было — башня от польских таборов далеко, но я-то с противоположной стороны на стену всходил и слышал, да и караульные там давно уж услыхали. Вечером к ляхам какой-то обоз прибыл. Тяжелый, слышно было, как быки мычат, а в обычные телеги быков не запрягают. Так что ждать нам поутру надобно будет не глупых ночных вылазок, а обстрела. И на этот раз он может быть очень опасен.
        - Осадные орудия?! — догадался Сухой. — Думаешь их все же привезли?
        - Думаю, хоту везли слишком долго. Ранняя весна нас до поры выручила. Кто бы сомневался, что Сигизмунд такие пушки закажет, и ему их доставят. Я бы точно заказал, кабы мне пришлось такую крепость штурмовать. А осадные пушки в конце концов даже наши стены пробьют.
        - Что делать будем? — спросил Юрий.
        - Что и делали. Обороняться. В конце концов мы это знали и были к этому готовы. Но у меня есть и еще известие. И оно похуже будет.
        Стрельцы обступили воеводу и с напряжением ждали, что он скажет дальше. Однако тот не спешил.
        - Юрко, — проговорил он, наконец, обращаясь к Сухому, — пойди-ка собери мне стольников да тысяцких. И бояр, кои в крепости есть, собери. Я их в Коломенской башне ждать буду. Совет держать надобно. На закате лазом потайным пробрался к нам гонец, дядька Прохор. Тот, коего в Москву посылали.
        - Ну?! — снова взвился Никола. — Что ж, новые грамоты от Патриарха нашего Гермогена привез ли?
        - Грамоты-то он привез, — лицо Шейна теперь совсем помрачнело, он на миг даже опустил глаза. — Вот только новость в Москве хуже некуда — устроили бояре заговор и свергли с престола Государя Василия Ивановича.
        - Шуйского свергли?! — ахнул Юрий Сухой. — И кто ж в такую пору смутную еще пущую смуту затеял?!
        - Кто, кто! — со злостью воскликнул воевода. — Те, кому своя мошна да власть дороже и Москвы, и Смоленска, да и всей Руси. Предводительствует ими боярин Федор Мстиславский. Вот лиса лукавая! А я-то его некогда в битве от смерти спас…
        - Выходит, не надо было! — выдохнул Вихорь.
        - Выходит, да уж что вышло, то вышло. Ныне их много таких-то! Говорят, теперь Совет боярский делать будут, чтоб, значит, до Земского Собора управлял. Да какой сейчас Собор — война кругом?! А Владыка Патриарх пишет, что Сигизмунд уж тут как тут, послов прислал к боярам. Предлагает, чтоб сына его, Владислава королевича, на престол русский позвали. Мол, примет он нашу веру, вот и будет нам царь.
        Несколько мгновений все молчали, потом один из стрельцов, что постарше, робко предположил:
        - Ну, а может, так бы было и лучше? Всяко, не вор тушинский… Может, хоть война бы на том закончилась?
        Шейн резко повернулся к стрельцу:
        - Да кому ж ты веришь, Данило?! Разве ж поляки, дорвавшись до Царства Русского, его русским оставят? Нетто хочешь, чтобы твои дети, аки змеи, шипели, а у наших церквей главы посносили? Хочешь?
        - Спаси и сохрани! — ахнул Данило. — Лучше смерть принять!
        - А я вот о чем помышляю… — задумчиво, будто и не очень взволновавшись, произнес Сухой, уже собравший и прицепивший к поясу свои саблю и колчан, чтобы идти и выполнить поручение воеводы. — Помышляю я о том, как же нам теперь, когда поляки на приступ пойдут, друг друга в битве узнавать? Само собой, одежа у них не такая, как у нас. Так ведь все в дыму будет, в крови. Прежде мы друг другу кричали: «Царев!» И знал каждый, что рядом свой, слуга государев. А ныне, когда государя не престоле нет? Что кричать-то будем?
        - Вот вздумал! — рассердился на товарища Вихорь. — Кричи, что вздумается — всяко русского с ляхом не спутаешь.
        - Да нет, он дело спрашивает! — осадил стольника воевода. — И на совете нашем я вот что скажу… будем друг друга узнавать, как воины Свято-Троицкой Сергиевой лавры узнавали, когда отряды Гришки Отрепьева от монастыря отбивали. Они кричали: «Сергиев!», потому что живут и сражаются под благословением заступника Царства Московского святого старца Сергия Радоженского. Ну вот и мы станем кричать «Сергиев!». Потому что государя может и не быть, может и долго не быть, а Русь Святая была, есть и будет. И пока мы за нее бьемся, угодник Божий Сергий не отнимет у нас своего покровительства.
        Воевода Шейн оказался прав. С утра защитники крепости услыхали громовые раскаты, и в могучие стены твердыни врезались со свистом и ревом громадные ядра, разбивая и круша каменную кладку. Некоторые из этих ядер летели выше, рушились на верхнюю часть стены, вырывая и выламывая из нее целые куски, убивая осадных людей.
        - Если мы сумеем вести из трех пушек прицельный огонь хотя бы в течение двух часов, ваше величество, то к полудню пробьем восточную часть стены, и проем будет немаленький! — с восторгом наблюдая за работой осадных орудий, воскликнул взрывных дел мастер, мальтийский кавалер пан Новодворский. — Можно будет начать атаку. Тем более, посмотрите! Русские, кажется, поняли, что им не устоять! Они уходят со стен!
        Сигизмунд, едва веря себе, следил за тем, как в клубах пыли, среди языков огня (на стенах, возле защитных пушек то тут, то там взрывался приготовленный для стрельбы порох) мечутся и погибают защитники крепости. Впрочем, только на первый взгляд их движения и все их действия могли показаться паникой. Вскоре стало заметно, что они уходят с восточной стены, старясь унести оставшиеся целыми пушки, собирая оружие и отступая поспешно, однако вполне обдуманно.
        - На что еще могут рассчитывать эти дикари? — прошептал, морщась, король. — Неужто думают, что продержатся хоть сколько-нибудь внутри города. Нас с самого начала было в три с половиной раза больше, а теперь, когда подошли подкрепления, больше раз в пять! Мы просто уничтожим их, всех до единого!
        - Но я бы все же послал вперед наемников! — сквозь зубы предложил пан Новодворский. — Русские дерутся действительно как звери, и мне будет жаль потерять столько хороших польских воинов. А германцев со шведами не жалко!
        Наступления полудня почти никто не заметил. Пыль, дым, копоть, огонь, — все это затмило и для осажденных, и для осаждающих дневной свет, превратив его в тусклое марево. Внутри крепости тоже что-то ярко загорелось, дымная туча взвилась к небу, но затем низко-низко поползла над землей. Кто-то из польских военачальников предположил, что у русских взорвался один из пороховых погребов, но взрыва никто не слыхал. Скорее всего, загорелась смола, которой возле крепостных стен было запасено много, и которую осаждающие использовали с разными целями не один раз.
        В восточной стене уже зияли две большие бреши и над ними, вокруг них защитников крепости видно не было — они явно отступили, понимая, что не удержат этот участок стены. Правда, оставались две башни с двух сторон пробоин, и можно было опасаться, что с них по идущим на приступ пехотинцам могут вести огонь. Поэтому для верности пан Новодворский приказал пушкарям пристрелять верхние площадки этих башен и обстреливать их все время, покуда будет идти штурм. В этом был и определенный риск — с разрушенных башен на головы осаждающих могли полететь камни и даже большие куски кладки. Но это было все равно надежнее — смоленский воевода не раз и не два доказывал королю и его войску свою изобретательность.
        С громкими воплями, потрясая саблями и пиками, полторы тысячи наемников ринулись к проемам. За ними двигалась, соблюдая некоторое расстояние, польская пехота, далее — конница, которой предстояло вступить в бой, если осажденные, видя неизбежную гибель, решатся на отчаянную вылазку.
        Немцы и шведы, ловко взбираясь по разбитым остаткам кладки, хлынули в бреши. И… вскоре их атака смялась и захлебнулась. Задние ряды налетали на передние, валили их с ног, потому, что передним рядам некуда было наступать!
        За разнесенной ядрами стеной в клубах пыли и дыма (теперь стало очевидно, что эту густую дымовую завесу русские устроили нарочно!) перед осаждающими вырос громадный земляной вал, высотою почти равный стене!
        - Проклятие! Этого не было! Этого не было, я помню план этой крепости, я его видел! — завопил полковник Вейер, командовавший наступлением. — И это же немыслимо — за один год насыпать такой вал!
        Тем не менее, это было именно так: по приказу своего воеводы и под его предводительством смоленские осадные люди за долгие месяцы обороны сумели возвести позади стен новое сооружение, столь же крепкое и почти неуязвимое для орудий: если прицельным огнем можно пробить каменную кладку, то поди-ка пробей земляную стену еще большей толщины — ну, будет земля ползти, осыпаться, но вал-то не рухнет!
        - Они там все сошли с ума! — воскликнул полковник, когда до него в полной мере дошло, что за сооружение он видит. — Нет, они не сошли с ума! Это гениально!
        Следующей его мыслью было: «Нужно немедленно уводить людей! Между двух стен мы, как в мышеловке!»
        Возможно, не скомандуй он: «Немедленно все назад!», ему не удалось бы вывести из западни ни одного из своих пехотинцев. Впрочем, их и так уцелело меньше половины. Как в кошмарном сне, над верхом земляного вала возникли фигуры с луками, и на головы осаждающим посыпался поток стрел. Те пробовали стрелять в ответ, но в таком узком пространстве это было почти невозможно. Вслед за стрелами полилась кипящая смола, и тогда уже уцелели лишь те, кто успел вовремя добраться до проемов в стенах. Ловушка и впрямь была идеальна, под стать той, в которую угодили поляки прошедшей ночью, только на этот раз дань оказалась посолиднее.
        - Разреши вылазку, воевода! — упрашивал между тем Шейна командир «даточной» сотни, уездный голова Панкрат Демьянов. — Ляхи сейчас так очумели, что и пикнуть не успеют, как мы им зададим хорошего жару.
        - Оставь это, Панкратий! — отмахивался воевода, руководивший действиями осадных людей на земляном валу. — Не до того. Давай-ка, пока не поздно, на западную стену!
        - Да там-то что?
        - Там, я думаю, сейчас рубка будет!
        Шейн понимал, что иностранные советники короля не могли не придумать чего-то еще, кроме атаки стенных брешей — в конце концов, немцев было не так много, значит, роль штурмующих отводилась не им одним…
        - Воевода! — послышался в ответ на его мысли далекий крик. — К западной стене лестницы ставят!
        - За мной! — Шейн вырвал вложенную было в ножны саблю и ринулся с вала вниз, успев скомандовать Сухому, чтобы следили за брешами, а когда немцы совсем откатятся прочь, закладывали их мешками с землей.
        На западной стене в это время уже кипела сеча. Несколько десятков запорожских казаков успели приставить длиннющие осадные лестницы и, сбив стрелами караульных, взобраться наверх. Дальше им пройти не удалось.
        - Сергиев! — закричал во весь голос воевода и, замахнувшись, срубил с пути возникшего перед ним казака.
        - Паскуды! Русские против русских воюете! — рычал стрелец Данила, размахивая здоровенным топором. — Сергиев! Сергиев!
        Этот крик гремел над стеною и, казалось, слыша его, враги испытывали трепет.
        К воеводе пробились двое молодых стрельцов и дрались по обе стороны, старясь прикрыть Шейна от сыпавшихся со всех сторон ударов.
        - Вы мне мешаете! — кричал он им, в бешенстве стараясь вырваться вперед, оторваться от назойливой опеки. — Баб с детьми обороняйте, а я вам не баба!
        Драка на стене продолжалась недолго — спустя полчаса все лестницы оказались либо сломаны, либо просто откинуты прочь вместе с повисшими на них нападающими, тех же, кто успел вскарабкаться на стену, изрубили всех до единого.
        - Скольких мы потеряли? — спросил, переводя дух, воевода.
        - Пятерых тут, в сече, а скольких пушки порешили, еще не считали! — отозвался воеводин гонец, старый казак Прохор, бережно вытирая куском тряпицы окровавленную саблю. — Вот ведь, не успел я приехать, а у вас тут уже и рубка…
        - И не жалко тебе, дядя Проша, казаку казаков рубить? — спросил один из стрельцов, ища, в свою очередь, чем очистить клинок.
        - Русскому русских жалко… А казаки… какие же они казаки, если ляхам продались! — в сердцах вскричал Прохор. — Лучше б как-нибудь по иному назвались!
        Спустя час среди смятенных рядов польской и наемнической пехоты наконец прекратилась паника, командиры скомандовали сбор и отбой атаки (и это было вовремя - она уже почти час, как завершилась!), и нестройные ряды завоевателей под хриплые вопли сигнальных труб откатились к своим таборам.
        Здесь Сигизмунда ждала еще одна неприятная новость: русское ядро, пущенное с земляного вала, разбило лафет одного из трех осадных орудий, и громадная пушка, кувырнувшись «носом», еще и скатилась в небольшой овражек, над которым была установлена. Трудно сказать, получила ли она при этом какие-то повреждения, но теперь ее предстояло вытаскивать, тратя на это уйму сил. Да еще и стоило ли? Попытка прорваться с помощью этих пушек в проклятую крепость провалилась, ядер оставалось не так уж и много, и имело ли смысл посылать за новыми?
        Эти невеселые мысли побудили великого польского короля вернуться в свой шатер и, не поужинав (какой уж тут ужин!), с самым скверным настроением лечь спать.
        Все негодование командира наемников Вейера обрушилось, таким образом, на бедного мальтийского рыцаря, и Новодворский в конце концов тоже спасся бегством, приказав выставить возле своего табора дополнительную охрану Ибо обозленные немцы, как он успел не раз убедиться, бывают не менее страшны, чем обозленные русские…
        Глава 3. Набат над Москвою
        Второй день подряд над зубчатыми красными стенами Кремля, над укреплениями Китай-города, над высокими теремами Сретенки и Замоскворечья, над всем московским посадом гулко, тревожно гудел набат. Звон смолк было ночью, но под утро раскатился с новой силой, и новые толпы стрельцов и посадских людей ринулись к Серпуховским воротам, возле которых еще накануне были поставлены караулы и собраны большие отряды вооруженных людей.
        При всей кажущейся монолитности этого стихийно возникшего ополчения, в нем не было твердого порядка, а единодушие оказалось лишь временным, покуда явившиеся вблизи московских стен вооруженные отряды не отошли от Москвы-реки и не встали, по слухам, на подступах к Замоскворечью. Это не могло успокоить защитников столицы, они взволновались, казалось, еще больше — все понимали, что захватчики не собираются уходить совсем. Но при этом среди москвичей тотчас возникли раздоры: там и здесь стали звучать громкие призывы, совершенно исключающие друг друга.
        - Сказывают вам: продали нас бояре! — орал, взобравшись на одну из поставленных поперек въезда груженых телег, пожилой стрелецкий десятник. — Золотишком польским меха[9 - Мехом называлась шитая емкость (мешок) из любой ткани или кожи.] набили, да и забыли, что православные! Мало от ляхов беды по всей Руси, так теперь еще и Москву им отдай! Надобно всем миром идти целовать крест государю нашему Дмитрию Ивановичу, послов за ним посылать!
        - Какой тебе еще государь?! Какой такой Дмитрий Иванович?! — завопил с другой телеги приказной дьяк, — Вор и самозванец твой «Дмитрий Иванович»! Целуй-целуй ему крест, да за одним и проклятой польской колдунье Маринке! Он — жид, она — ведьма[10 - Речь идет о втором самозванце, выдававшем себя в 1609-11 годах за погибшего царевича Дмитрия. Большая часть исследователей склоняются к тому, что он был крещеным евреем, другие считают его непутевым сыном священника. Став фактически марионеткой польских интервентов, самозванец вместе с регалиями покойного Григория Отрепьева (Лжедмитрия I) унаследовал и его польскую пассию Марину Мнишек, которую на Руси большая часть народа считала ведьмой.], вот они нам черта на царство и родят! Земский Собор надо скликать, да всем миром избирать государя!
        - Наши семеро бояр уже сколько времени нам Собор обещают?! — раздался могучий бас прямо из толпы. — Не будет Собора, покуда оне в Москве управляют! Надобно слушать одного лишь святителя нашего Патриарха Ермогена, а он в грамотах своих велит народу собираться да совместно противу полона литовского ополчаться![11 - В начале XVII века и позднее поляков на Руси часто именовали «литвою», поскольку те и другие были историческими врагами русских, а Литва входила в состав Речи Посполитой.]
        - Ермогена, сказывают, вскоре с патриаршего двора бояре сгонят, грозят в темницу заточить! — отозвался кто-то из стрельцов. — Ежели погубят Владыку, то и церковь православную губить начнут! Бить их всех надобно да гнать!
        Толпа взорвалась нестройным ревом, затем опять стали выделяться более громкие возгласы:
        - Кого бить? Кого гнать? Кого всех-то?
        - Да всех! Кто ляхам продался, всех и гнать!
        - Среди бояр многие против ляхов! Вот их и звать, чтоб нами управляли!
        - Правильно!
        - Государю надо крест целовать! Дмитрию Ивановичу! Он чудом Господним спасен остался, убиения дважды избежал… Ему и править Царством Московским!
        - Шуты гороховые! Как это спасся?! Да я своими очами видел, как он с башни вниз башкою летел, и как оземь грохнулся! Да и то был уж никакой не Дмитрий Иванович, а вор Гришка! А покойного царевича мощи в храме выставляли. Все видали.
        - Собор созывать надобно! Прямо сейчас!
        - Кто ж тебе сейчас даст, когда ляхи под самой Москвою?! Оне ж послов сюда не допустят!
        - А мы все на что?
        Рев толпы то нарастал, то утихал, крики особенно ярых спорщиков покрывали друг друга, и над всем этим ритмично и тревожно продолжал гудеть набатный колокол.
        В это время к Серпуховским воротам приблизились со стороны Москвы-реки двое всадников, и толпа, на какое-то время утихнув, обратила все внимание на них. Это были определенно не поляки, и их появление не вызвало тревоги, но всем сразу сделалось любопытно, кто они могут быть такие и откуда едут.
        Верховые доскакали до ворот и, видя, что те перекрыты толпой, осадили коней. По запыленной одежде все сразу поняли, что ехали эти люди издалека и, видно, не один день: к седлам были приторочены дорожные мешки, у пояса каждого приезжего, кроме сабли и саадака[12 - Саадак — комплект стрелка: лук, налучье и колчан], болтались латунные фляги в кожаных чехлах. Одежда выдавала в приезжих хозяина и слугу, причем первый был, скорее всего, из служилых людей, второй, вероятно, его холоп.
        - Кто такие будете? — спросил со своей телеги стрелецкий десятник. — Что за люди и откуда?
        - Из Смоленска мы! — ответил служилый, статный мужчина лет сорока, одетый в длинный вишневый кафтан с отороченными мехом рукавами, прорези которых были скупо обшиты серебром. — Я — окольничий[13 - Окольничий — придворный чин на Руси в XIII -XVII веках. Окольничий входил в состав Боярской Думы (2-й после боярина думный чин). Ведал придворными церемониями, сопровождал государя во время поездок и пр. В войске служил помощником воеводы.], боярин Роман Рубахин, это — слуга мой Семен. С поручением я прибыл.
        - К кому? И как вас ляхи пропустили? — дотошно приступил к приезжим еще один из стрельцов.
        - Приехал я к боярину Мстиславскому да ко всем семи боярам с поручением. А еще надобно мне встретиться с Владыкой, Патриархом Гермогеном, если будет его милость меня выслушать. А пропускать нас никто не пропускал — ляхов мы стороной объехали. Они ведь тоже по Смоленской дороге шли, так мы загодя знали, что они впереди нас.
        - Из-под Смоленска! — заволновалась толпа. — Его ж второй год ляхи осаждают!
        - Что там сейчас? Наши бояре туда послов отсылали. Толк-то от тех послов был?
        - Что на дорогах творится? Почитай, гетман Жолкевский[14 - Жолкевский, польский гетман, один из основных руководителей польской интервенции в Россию в 1609 -1612 гг.] со своим войском всю округу разорил!
        - Пропустите!
        Властный голос, раздавшийся позади толпы, не заставил ее сразу расступиться, но многие начали оглядываться и, узнав появившегося среди них человека, теснились, чтобы его пропустить.
        Это был рослый мужчина лет сорока или чуть больше, крепкий и статный, как принято говорить о таких, «по всему видать, знатных кровей». Правда, его одежда была очень простого покроя, без дорогой отделки, и на плечах не красовалась столь любимая боярами шуба, которую иные носили нараспашку даже в жаркие летние дни, а уж прохладной весною иначе не выходили из дому. Этот человек явно любил, чтобы ему было удобно, и не чванился своими соболями. Даже шапку он на ходу снял и небрежно нес в руке, вытирая рукавом кафтана пот, выступивший на лбу от быстрой ходьбы.
        Лицо у него было крупное, немного широкое, с выразительными чертами, высоким выпуклым лбом, обрамленное густыми, довольно коротко подстриженными волосами и великолепной окладистой бородой того же ржаного с золотистым отливом цвета, что и его кудри. Усы, пушистые, ухоженные, были средней длины — их концы лишь слегка касались подбородка. При этом густые ровные брови казались куда темнее волос, усов и бороды и очень подходили к глазам: небольшие, карие, необычайно живые, они смотрели уверенно и при этом удивительно простодушно.
        - Что случилось? Кто тут из Смоленска? — спросил он, оказавшись против ворот и остановившихся перед ними приезжих.
        Боярин Рубахин вновь назвал себя и цель своего приезда и наконец спешился, понимая, что им ничто не угрожает — этот человек явно пользуется здесь всеобщим уважением и может управлять даже столь возбужденной толпой.
        Он тотчас и подтвердил это, властно махнув рукой, отчего собравшиеся кругом стрельцы и посадские почти сразу умолкли, а затем проговорил:
        - Я — князь Дмитрий Пожарский. И рад буду проводить тебя, боярин, к Мстиславскому. Только вот он ныне сильно занят. Хотя, может, и к лучшему: как раз у него встреча должна быть с Владыкой Гермогеном. Владыка сам к себе на патриарший двор боярский совет позвал. Если тебе надобно, так дождись, покуда они закончат, ну и увидишься сразу с тем и с другим.
        Приезжий заколебался было, и князь, по-своему поняв его смущение, тут же предложил:
        - А ежели боишься, что в Кремль не попадешь, так идем со мною: я тоже Мстиславского увидеть хочу, так что и сам туда направляюсь. Со мною стрельцы тебя пропустят.
        - Стрельцы? А мне говорили, будто у Кремля уже польскую охрану выставили…
        Лицо князя Дмитрия на миг вспыхнуло бешенством:
        - Это кто ж говорил такое?
        - Да когда к городу подъезжали, какие-то служилые встретились, — немного растерявшись при виде его гнева, ответил Рубахин.
        Пожарский нахмурился:
        - Надо думать, это те, кто самозванцу крест целовать призывают. Раньше времени воду мутят, народ смущают. Да и сказать правду, не ударь мы в набат, уже стояли бы у Кремля поганые ляхи… Не дал им пока что московский люд войти в город. Но, боюсь, Совет наш, семибоярщина своего добьется! Ладно, что мы тут стали? Пойдем к патриаршим палатам, там, небось, уж собрались все. Только коней лучше в поводу вести: видишь, как неспокойно на улицах — не ровен час или кони испугаются и тебя с холопом твоим сбросят, или дурень какой под копыта угодит…
        Глава 4. Патриаршии палаты
        Покуда они шли, деловито проталкиваясь сквозь заполонившую улицы возбужденную толпу, князь Пожарский приступил к Рубахину с расспросами, и приезжий подивился его искренней тревоге и волнению. Князь, живший ныне вместе со всею Москвой точно на пороховой бочке, душою болел за далекий, казалось бы, чужой ему Смоленск. И немало знал о том, что там творится, хотя наверняка и об этих событиях ходили повсюду самые разные толки.
        Король Сигизмунд, осаждавший гордую крепость вот уже второй год, надеялся теперь, когда царь Василий был свергнут с престола, положить конец долгому сопротивлению смолян. Защищать им было теперь некого, бояре явно склонялись к тому, чтобы присягнуть королевичу Владиславу, и от них уже приезжали к стенам Смоленска послы — передавали воеводе Шейну, что надобно сдаться.
        Но Смоленск не сдавался! Непокорный воевода ответил, что как не пожелал он признать ни того, ни другого самозванца, так не станет теперь и целовать крест иноземцу, да и в намерение того принять Православие нисколько не верит.
        Между тем, не дождавшись заключения договора, бояре многих городов и уделов принялись присягать будущему «православному царю» Владиславу. Иные пуще смерти боялись, что нагрянет самозванец со своим войском, иным вконец надоела бесконечная война и бесчисленные разорения. А может, всем просто хотелось, чтобы все это, наконец, закончилось. Как угодно, но закончилось!
        Но среди всеобщего смятения и неразумения: что же будет и с кем идти, среди отчаяния одних и беспричинного ликования других, град Смоленск стоял и оборонялся с прежним упорством, все так же заграждая армии Сигизмунда прямой путь на Москву.
        Боярин Рубахин, не таясь, принялся рассказывать князю Дмитрию, как тяжко приходится ныне осажденным, сколько их уже погибло, сколько мучились зимою от жестокой цинги, наступившей из-за однообразия пищи, как много в гарнизоне раненых.
        - Но наш воевода боярин Шейн все так же крепок, будто скала нерушимая! И видит, что уж неоткуда ждать помощи, а о сдаче и думать не хочет. Патриарх Гермоген посылал к нам грамоты свои, призывал воле ляхов не покоряться. Воевода и сказал всему гарнизону: «Лучше смерть примем за Православную Веру, ляжем мертвыми на своей земле, чем разбойникам этим покоримся!»
        Когда смоленский посланец повторил эти слова полководца, глаза князя Дмитрия вспыхнули, и до того спокойное лицо так и загорелось румянцем.
        - Ах, нам бы да всем сейчас таких воевод! — воскликнул он. — Каждому бы городу русскому такого Шейна, так уж бежали бы отсюда ляхи, как лисицы от своры собак!
        - Но ведь уж все решено? — осторожно спросил Рубахин. — Ведь уж есть договор у семибоярщины с королем. Как же теперь-то сопротивляться?
        - А вот так, как ваш воевода! — сурово бросил Пожарский. — Вон, набат слышишь? Москва тоже не хочет польского полона. Хотя чует мое сердце, из-за свар этих да споров — кого звать, кому крест целовать, кто царствовать будет, — не сумеем мы дать врагу единый отпор. Нет в людях общего разумения, будто мы дети малые… Вот, бесчинствует в русских городах этот самозванец, сыном государевым себя именует, Бога не страшась. Хотя какой ему Бог, если он — нехристь! Но идут же к нему в войско люди православные! Верят в эти сказки! Уж он и вылез ныне по уши: не стесняясь, с ляхами дружбу водит, их войско своему войску на подмогу вызвал и столько людей русских погубил, что несть числа! Маринку обрюхатил, ведьму окаянную… А у нас в народе иные вновь говорят: «благочестивая царица»! Это она-то?! С одним спала, от другого зачала, ни с кем ни венчана! Тьфу!
        - Ты ведь от войск самозванца Калугу оборонял? — с прежней сдержанностью спросил боярин Роман. — Слыхали у нас, как славно ты тогда сражался.
        - Не я один там дрался, — отмахнулся князь. — Но тогда еще у Царства Московского государь был. Какой никакой, но государь, законно на престол возведенный, Василий Иванович Шуйский. И можно было напомнить любому воеводе: «Ты, мол, царю крест целовал!» А что теперь? Ведь, гляди, и впрямь Владиславу крест поцелуют, да ляхам московские врата отворят!
        Они в это время уже шли мимо кремлевских палат, остановились, перекрестились и поклонились Архангельскому собору и свернули во двор патриаршего подворья.
        - А ну как Владислав на самом деле в нашу веру крестится? — вновь робко подал голос боярин Роман, опасливо косясь на бродивших вокруг патриарших палат стрельцов. — Тогда и можно бы крест поцеловать…
        - Поклялся волк мяса не есть, да травой подавился! — теперь в голосе князя Пожарского прозвучал уже не гнев, а насмешка. — Кто ж поверит в его крещение? Ладно, боярин Рубахин, пришли мы. Только, кажись, опоздали. Бояре-то уж там — вон сколько их холопов по двору бродит. Эй, люд служилый, пустите ли нас к Владыке?
        Стрельцы-охранники сперва смерили пришедших недоверчивыми взорами, но тотчас почти все узнали князя Дмитрия и безо всяких возражений указали ему на высокое, обрамленное пузатыми колоннами крыльцо:
        - Иди, батюшка, иди! Может, что вызнаешь важное, так и нам расскажешь.
        - Непременно расскажу.
        Однако дальше просторной горницы, за закрытыми дверями которой слышался нестройный шум и отдельные громкие голоса, Пожарскому и Рубахину пройти не удалось. Дорогу им преградили уже не стрельцы, но шестеро молодых боярских холопов, крепких парней, одинаково стриженных «в кружок», с одинаковым — упрямым и угрюмым выражением лица.
        - Князь Федор Иванович сказывали, чтоб пускали только тех, кого Владыка к себе звал. Из совета боярского, то есть! — кратко объяснил один из них.
        Холопы были без оружия, которого здесь, в покоях Патриарха, носить не полагалось, однако их могучее сложение и бычья осанка не оставляли сомнений: в случае чего миновать этих «лбов» будет нелегко, тем более, что и гости оставили свои сабли стрельцам у входа.
        Пожарского не напугал грозный вид стражей, но затевать драку перед дверями Владыки он определенно не желал.
        - Что же, — миролюбиво спросил он у стражей, — князю Мстиславскому не охота знать, что сей час в городе творится? В набат бьют, народ в смущении великом, а глава совета и на улицу носа не кажет, и посланных от народа выслушать не желает? Вот, боярин из Смоленска прискакал, донести хочет, как там русские люди с ляхами бьются. Неужто и его не стоит выслушать?
        - Княже, не мы ведь приказы отдаем! — уже с некоторым смущением ответил холоп. — Отчего оне не хотят, чтоб туда еще кто-то входил, нам не ведомо. Но ведь сам знаешь: пустим мы вас, а с нас потом шкуру ремнями спустят…
        - Не изволь гневаться, Дмитрий Иванович! — подхватил другой. — Мстиславский ныне ходит чернее тучи, чуть что — орать принимается. Так можно ли нам поперек его воли шаг ступить? Сделай милость — обожди, покуда они там шуметь окончат. Выйдет когда, тут и говори с ним.
        - Но, может быть, все же вы доложите Владыке Патриарху, что к нему гонец смоленский прибыл? — настаивал Пожарский. — Ведь здесь — его покои, значит — его воля.
        - Это только так кажется! — совсем тихо пробормотал один из холопов, а другой при этом состроил ему грозную рожу и тихонько дернул за подол длинной синей рубахи, видневшейся под полураспахнутым кафтаном.
        Боярин Роман, наблюдая за этим разговором, совсем смутился и уже пожалел, что так решительно отправился сюда вместе с князем. Что, если за этой плотно затворенной дверью вспыхнет сейчас ссора, разгорится мятеж, что, если выйдут оттуда бояре в гневе и смятении, и в таком же гневе будет после встречи с ними Владыка? О крутом нраве Гермогена слухи ходили повсюду, и многие утверждали, что вряд ли кому захочется стать причиной его негодования. Может, лучше было бы выждать и попытаться добиться приема у Патриарха, когда тот будет один?
        А с другой стороны, Рубахин лишний раз убедился, что князь Пожарский, судя по всему, пользуется уважением и здесь, даже у этих вот суровых боярских стражей, и с ним, в любом случае, легче добиться, чтобы бояре совета и Владыка приняли и выслушали приезжего…
        Пока он так размышлял, голоса за толстыми дубовыми створками двери вдруг приутихли, затем послышались тяжелые, быстрые шаги, и дверь неожиданно распахнулась во всю ширину.
        При этом все шестеро холопов шарахнулись прочь с проворством, удивительным для их бычьей мощи, и с одинаковым выражением детского испуга на лицах.
        - Владыка! — только и успел выдохнуть один из них, которого резко распахнувшаяся створка как следует саданула по спине.
        - А нечего было на пути стоять! — громко произнес возникший на пороге человек.
        И сразу стало тихо. И за его спиной, в огромной палате, откуда потоком цветных пылинок хлынул свет, и в горнице, где только что кипел спор меж князем Пожарским и стражами.
        Роман Рубахин впервые в жизни увидал Патриарха Гермогена и был поражен его обликом куда более, чем всеми рассказами об этом человеке.
        Он знал, что Владыке от роду уже почти восемьдесят лет, что он более двадцати лет монашествует и строжайше соблюдает все посты и воздержания. К тому же в последнее время, в пору смуты, ему не раз и не два приходилось выдерживать и жестокие нападки, и несправедливую клевету, и даже угрозы расправы. Однажды, в дни мятежа и свержения с престола царя Василия, смутьяны с оружием ворвались на патриарший двор и всячески поносили и оскорбляли Владыку, твердо поддержавшего Государя. Он не испугался и не поколебался в своей твердости, однако все эти испытания не могли не сказаться на силах и здоровье старца.
        И, тем не менее, Гермоген не выглядел ни дряхлым, ни немощным. Он был высок ростом, и черная монашеская ряса делала его еще выше. Худощавый, но не сухой и не тощий, он казался достаточно крепким, хотя его лицо и покрывала бледность, еще усиленная снежной белизной куколя[15 - Куколь — головной убор Патриарха.] и ниспадающей на грудь бороды.
        Чего было больше в этом лице? Воли, ума, покоя, странного при стремительности его движений и резкости голоса? Черты этого старческого лица были тонки и точны, словно их долго рисовала рука великого мастера, заранее, многие годы назад определив старцу стать именно таким. Глаза смотрели из-под тонкой черты бровей пронзительно и ясно, их взгляд был очень тверд, но в этой твердости угадывалась и нежданная кротость — кротость, которую дает только полное сознание своей правоты.
        Патриарх быстро осмотрел горницу и, увидав Пожарского, чуть приметно кивнул ему:
        - К кому ты, Дмитрий Иванович? Ко мне, али к Семиглавому змию?
        - К змию, Владыка, — низко склонившись и сложив руки, князь подошел под благословение и осторожно коснулся губами осенившей его руки.
        - Добро. Взойди. А кто ко мне из Смоленска?
        От неожиданности боярин Роман едва не отшатнулся и не отступил под этим спокойным взором. У него едва достало смелости тоже сложить руки и шагнуть вперед. Однако Патриарх не поднял вновь сложенного двуперстия.
        - Благословиться хочешь? А я сперва хочу знать, на что благословлю. Вот князя Пожарского знаю, на что. Молюсь, чтоб не на смерть… Он нам еще надобен будет. А ты? Спросишь, почем знаю про тебя? Да вот угадал, что приедешь. Взойди. Там интересно.
        И он широким движением руки указал на затихшую за его спиной палату, затем повернулся и вновь вошел туда, окунувшись в полосы света, падающего из многочисленных, застекленных цветными стеклышками оконец. Он шел, и за ним скользили десятки взоров, напряженно ловивших каждый его шаг. Когда же он неторопливо подступил к своему высокому деревянному креслу и сел, взяв левой рукою прислоненный рядом резной посох, по палате пронесся тревожный шепот.
        И тут вошедшие следом за патриархом князь Пожарский и Роман Рубахин поразились удивительному впечатлению, которое тотчас у них возникло: люди, сидевшие на широких скамьях вдоль стен, были все в богатых, шитых золотом боярских одеждах, но их ряды казались почему-то черными, тогда как облаченный в черное Гермоген выглядел среди них светлым и ярким.
        Глава 5. Семиглавый змий
        - Так что же замолчали-то? — спросил Владыка, оглядывая притихшую палату, в которой собралось не менее тридцати человек. — Что еще скажешь, князь Федор Иванович? Чем еще увещевать станешь?
        Со своего места, которое находилось ближе всех к патриаршему креслу, поднялся крепкий, слегка располневший мужчина в широкой, сплошь затканной золотом шубе, отвороты которой искрились собольим мехом, и в высоченной собольей шапке. Лицом князь Мстиславский был красив, как видно, это знал и холил свое лицо, свою густую, пышную русую бороду, свои руки, еще недавно привычные к мечу и боевому топору, но теперь, как и его стан, располневшие, украшенные многими богатыми перстнями.
        - За что укоряешь, святейший? — голос князя звучал достаточно уверенно, видно было, что он рассчитывает на поддержку большей части собравшихся. — Чем виноват совет? Да, мы просим твоего благословения принять армию гетмана Жолкевского, чтобы войско сие могло защищать наш город от возможного нападения самозванца, да и от всяких других нападений. Мало ли их было? А ты вместо того, чтобы уразуметь мудрость такого решения, противишься ему да смущаешь народ, подбивая его к бунту!
        - Лжешь! — взор Гермогена, обращенный на Мстиславского, не выдал ни гнева, ни возмущения, он был почти презрителен. — Лжешь ты, князь и знаешь, что слова твои — ложь. Никогда я не подбивал чернь на бунт, я не хочу, чтобы лишний раз пролилась русская кровь. А призываю лишь к тому, чтобы град наш не был сдан иноземному войску.
        - Но поляки теперь наши союзники! — воскликнул кто-то из сидевших позади Мстиславского бояр. — Мы же условились принять королевича Владислава да крест ему целовать!
        - И не стыдно тебе, Голицин? — глянул в его сторону Гермоген. — Где ж он, Владислав твой? Не видал я его, а пуще всего знаю, что не крестил его в нашу Святую Веру. Знаю, что по всему Царству Московскому бесчинствуют ныне ляхи — грабят и жгут наши селения, разоряют народ, оскорбляют православных. Король Сигизмунд всюду объявляет, что пришел спасать нас от смуты и раздора, а сам же его и сеет! И никакого сына своего он сюда не привезет. И не собирался! Сам здесь царствовать хочет. Ему землю нашу нужно к рукам прибрать. Всю! И русский дух искоренить, чтоб его не было. Вот, чего он хочет, и все вы это знаете. Не ради мира на Руси и не ради спасения народа от самозванца зовете вы сюда нечисть польскую. Вам, каждому, власти надобно, надобно лишний надел иметь, лишние права заполучить, ближе к трону подойти, да хоть на брюхе подползти! А кто займет сей трон, вам безразлично! Что, совет боярский, что рожи-то в бороды уткнули?! Не верю, что вам стыдно! Свой стыд вы вместе с клятвою Государю Василию Ивановичу за тридцать польских сребреников продали.
        - Хватит, Владыка! — в голосе побагровевшего Мстиславского послышались разом ярость и мольба. — Хватит попрекать нас тем, что мы слабого и глупого царя с престола ссадили. Много ли было от него добра? И что, его род был знатнее наших? Сколько лет уже длится смута, войны идут? Неужто не нужна нам крепкая рука, чтоб все это прекратилось?
        Патриарх стиснул свой посох с такой силой, что концы его пальцев совсем побелели, и внезапно встал. Его лицо, оставшись бледным, словно бы загорелось изнутри, даже сделалось моложе. Когда же он заговорил, в голосе его зазвучал, наконец, гнев:
        - Это ты-то, князь Федор Иванович, будешь ныне говорить о крепкой руке? Ты?! Отца своего вспомни, и как он в страхе корежился перед Государем Иоанном Грозным, а заглазно поносил его да обзывал извергом! Крепкая рука вам надобна, змеи двуязыкие?! Была над вами такая. Когда царствовал Иоанн Васильевич, не сладко было на нашей земле и ляхам, и шведам, и прочим всем врагам. Казань тогда пала, и стала земля та русской, и церкви наши стали на ней. Сибирью приросла Московия. Ширились пределы наши, и на глазах всего мира родилось великое Царство Московское. Войско наше стало сильным и искусным, науки да просвещение появились у нас, и все, кто пытались нами помыкать, начали нас бояться! А вы? Ваши отцы и вы сами? Что говорили вы тогда, что делали? Выли, что опричнина появилась да за горло вас взяла? Корили Государя за жестокость? Да за какую жестокость?! Кругом были ложь и измена — ваша измена! С врагами сговаривались, на Русь чужие рати наводили, чтоб себе больше оторвать… На Веру нашу изнутри покуситься пытались, еретикам потворствовали, с жидами и жидовствующими[16 - Ересь жидовствующих — одна из самых
табуированных тем нашей историографии. Во время правления Иоанна III, когда Русское государство стало шириться и укрепляться, началось самое массированное наступление на Православие и православную идеологию, под видом (как всегда!) либерализации определенных понятий. Иоанну III пришлось принять самые жесткие меры для искоренения ереси, что и стало одной из основных причин ненависти к нему со стороны интеллигенции всех мастей.] торг вели. А как стал Государь за то головы рубить, его же в том обвинили! Кричали, что много крови пролилось. Дикие мы, мол, варвары мы, убийцы. Да поглядели бы кругом, что там-то творилось, у тех, кого вы дикими не зовёте! Французы из-за распрей между двумя ересями в одну ночь перерезали друг друга столько, сколько у нас за все правление Иоанна Васильевича ни в казнях, ни в войнах не погибло![17 - Патриарх намекает на знаменитую Варфоломеевскую ночь (24 августа 1572 г. — в день святого Варфоломея) произошедшую как раз во время правления на Руси Ивана Грозного, когда при «разборках» католиков с гугенотами (во время съезда гугенотов в Париже, по случаю бракосочетания их главы
Генриха Наваррского) погибли несколько тысяч человек.] В Германии — сплошь войны междоусобные, в Италии — война: Венеция с Миланом да с Генуей. А костров-то, костров-то сколько! У нас такое бывало? Кабы кому в тех краях столько вредили, как у нас Государю, так тот, небось, весь народ перебил бы с одного только страху. Наш царь со всеми справился, все выдержал! А вы по сей день вопите, как много он, якобы, людей сгубил! И врёте, врёте, Бога не боясь! Кто придумал да слух пустил, будто опричники в Москве-реке, али еще где, баб с детьми малыми связанных топили?! Кто наплёл, что во Пскове целый монастырь вырезали?! Лгуны бесстыжие! Да, крови много было, потому что не пролилась бы та кровь, не стало бы и Московии. Во сто крат больше потеряли б. Вот она, крепкая рука. Русская. Своя. А вам надобно лапу в польской железной перчатке?! Что же, у вас власть, вы можете впустить войско супостата в Москву. Но неужто вам взбрело в ваши семь глупых голов, что я это благословлю?!
        - Верное твоё слово, Владыка! — крикнул со своей скамьи пожилой боярин.
        То был один из членов Боярской Думы, которой в последнее время семибоярщина чаще всего не давала даже высказывать свое мнение, всячески показывая, что Думе уже не принадлежит никакая власть. Сейчас, видя силу Патриарха и явный страх, который перед ним испытывал Мстиславский, «думские» расхрабрились и принялись шумно поддерживать Гермогена.
        - Пустим ляхов в столицу, враз ее потеряем!
        - С какой стати оне нас оборонять станут? Что ж мы, сами себя не обороним?!
        - Да гнать их надо прочь от Москвы!
        Князь Мстиславский тотчас почувствовал, что дело может обернуться для него и его сторонников совсем худо, и поспешил возвысить голос:
        - Погодите, бояре, постойте! Что же вы шум подняли, точно дети малые? Дайте хотя бы объяснить, что к чему Вовсе не затем зовем мы в Москву польское войско, чтобы они здесь нами командовали! Прибудет королевич Владислав, примет от святейшего Владыки православное крещение, и дадим мы ему наше войско, крепкое и надежное. Но сейчас надобно, чтобы смуту прекратить, разделаться с проклятым самозванцем, что себя за царевича Дмитрия выдает. Ныне он увел свои полки из Тушина в Калугу, да так ли она далеко? Вот отдохнут они, сил наберутся, и жди нового нашествия. А сколь много черни стоит за этого вора, крест ему целовать готовы! Если ему шею не скрутить, мира не будет! Так вот, гетман Жолкевский, предводитель польского войска, дал нам клятву от имени светлого короля Сигизмунда, что тотчас же, едва его воины смогут отдохнуть после похода и разместиться на постой, он пошлет большой отряд на Калугу, и самозванца в цепях сюда привезет!
        - А с какой стати им это надо? — насмешливо спросил князя Гермоген, вновь усаживаясь в свое кресло и внешне обретая прежнее, нерушимое спокойствие. О недавней вспышке напоминал лишь не угасший в его глазах огненный блеск.
        - Если не веришь мне, Владыка, прошу — выслушай полковника Гонсевского, коего пан Жолкевский прислал к нам сюда, чтобы тот подтвердил его слово! — воскликнул Мстиславский.
        По его знаку дежуривший у одной из внутренних дверей палаты стрелец, распахнул створки и впустил в залу крупного, поджарого поляка, разодетого со всей пышностью высшего королевского офицера. Один только эфес его великолепной венгерской сабли сверкал так, будто его делали не для боя, а чтобы можно было глядеться, как в зеркало.
        Более всего впечатляли усы Гонсевского — рыжие, невероятно пушистые, тщательно расчёсанные, они красиво обрамляли гладко выбритый толстый подбородок и опускались чуть не до середины груди храброго вояки.
        - Желаю всем доброго здравия, паны бояре и семибояре! — с характерным, очень сильным акцентом проговорил полковник.
        Услыхав это «семибояре», произнесенное самым торжественным тоном, многие из бояр помоложе едва не расхохотались, несмотря на всю серьезность положения. Иные все же прыснули в кулак, а Мстиславский, и без того напряженный и хмурый, и вовсе помрачнел. Хуже начать свою речь пан Гонсевский не мог.
        - Хорошее слово ты придумал, пан! — неожиданно одобрил поляка Владыка. — Надобно будет запомнить. А то я их иначе, как Семиглавым змеем, и не зову… Ну, говори, что такое обещает нам ваш гетман?
        Таким образом, Гермоген вновь завладел вниманием, и теперь пришедшему ничего не оставалось, как обращаться не ко всем собравшимся, а главным образом к Патриарху, хозяину этих палат.
        Полковник церемонно поклонился в разные стороны и проговорил, старательно делая ударение чуть не на каждом слове:
        - Милостивый кроль наш Жигижмунд и от его имени высокочтимый гетман пан Жолкевский дают всем вам самое торжественное обещание, что тотчас, едва войско польско вступит в Мошкву, мы отправляем отряды наших отважных воинов к стану, где находится пан самозванец, и его армия будет уничтожена, а сам он пленен и доставлен сюда, чтобы паны бояре сами могли вершить свой суд над ним. В этом я приношу торжественную клятву от имени мой кроль и мой гетман! Когда же сюда прибудет наш великий кролевский сын, чтобы стать русский царь, войско польско отсюда уйдет.
        Вновь по рядам собрания пронесся шум, члены Боярской Думы попытались спорить с членами боярского совета, однако те завопили громче и дружнее:
        - Можно ли не верить клятве, данной королем?
        - Для чего им нас обманывать?
        - Слышали же, что сказано: прибудет царь Владислав, и они уйдут!
        - А на Священном Писании поклянёшься ли, что правду говоришь? — вдруг негромко спросил Гермоген, и вновь оказалось слышно только его. Все замолчали.
        В первый момент полковник Гонсевский, казалось, смутился. Однако тотчас ответил с, может быть, излишней живостью:
        - Очень хотел бы принести такая клятва, однако я не взял с собой Священное Писание!
        - Так у меня оно есть! — почти ласково подбодрил Владыка.
        Поляк вспыхнул, став лицом в цвет своего алого жупана, выпирающего из широко распахнутой делии[18 - Делия — кафтан с широкими рукавами, без ворота, надеваемый в качестве верхней одежды. В описанный период использовался как часть обмундирования польского пехотинца.].
        - Но это не есть наше Писание, оно служит для ваша церковь, а не для моя!
        - Ах, во-он оно что! — воскликнул Гермоген, снова возвысив голос. — А я, по неразумению моему, полагал, что уж Священное-то Писание у нас и у вас одно и то же, вы только службу иную имеете, да Символ Веры у вас поменялся! Как же станет ваш королевич Веру Православную принимать, если ему и книги наши святые страшны покажутся?
        От этих слов смутились все, включая и членов семибоярщины. Головы в высоких собольих шапках дружно опустились, наступило молчание.
        - Я могу святым крестом поручиться, что мой гетман дал вам обещание! — вскричал, преодолев растерянность, полковник Гонсевский и действительно старательно перекрестился слева направо.
        - Да что он такое обещание дал, мы и не сомневаемся!
        - Гермоген уже почти смеялся. — Ты поклянись, что он его выполнит. И перекрестись.
        - Он его выполнит! — настаивал полковник. — Но как же я, высокочтимый Патриарх, стану клясться за другой человек?
        Вновь возник и вновь растаял под сводами палаты общий шум.
        Мстиславский выступил вперед и, придав голосу самую большую твердость, какую только сумел, воскликнул:
        - Я! Я поклянусь, что король польский сдержит своё обещание. Прикажи принести Библию, Владыка, и я дам клятву.
        Все замолчали. Гермоген привстал, взглянул в глаза князю и смотрел, пока тот, пунцово вспыхнув, не опустил взора.
        - А ну, как прикажу принести? — совсем тихо спросил Патриарх. — Ведь веришь, что не прикажу, что греха на свою душу не возьму и твою глупую душу в ад не отправлю! Потому что ты ведь не веришь в то, что сейчас говоришь, князь Фёдор! Ты душу бесу продаёшь за свою жалкую земную власть. Я знаю: ты не послушаешь ни меня, ни тех из бояр, кто разумеет, что нельзя пускать супостатов в Москву. Я знаю: вы обманете народ, успокоите его своей ложью и впустите войско ляхов в священный Кремль. Вы и холопов своих на стражу поставили у входа, чтобы я не смог ныне выйти на лобное место и народ поднять! Но знаю я и другое, Мстиславский, и запомни это: кровью обернётся твоя измена! Большой кровью, и она падёт на тебя с твоим Змием семиглавым. А теперь — всё. Все подите вон!
        Этот неожиданный властный приказ застал собравшихся врасплох. Бояре зашумели было, пытаясь еще что-то говорить, но никто уже не слушал друг друга. Князь Фёдор Иванович решился подступить к креслу Патриарха, однако тот поднял к нему глаза, и Мстиславский, побледнев, попятился.
        - Я сказал: вон! — Гермоген махнул рукой в сторону дверей. — И чтоб холопов у меня при входе не было! Снаружи пускай стоят.
        - Ох, ты, святейший, рискуешь! Ох, плохо кончится твоё супостатство! — прошипел как бы ненароком, проходя мимо кресла, один из «семибояр» — Михаил Салтыков.
        - Как Господу будет угодно, так я и кончу! — без вызова, почти мягко ответил Владыка. — Я не страшусь. Ты бы лучше страшился, Михайло. То ты с «тушинским вором» заодно был, государем его величал, звал народ ему присягать, а ныне им же народ стращаешь, подбивая иноземцу крест целовать. Не много ли раз по тридцать сребреников в твоей мошне, а Михайло?
        Салтыков побелел, отпрянул и, бормоча что-то себе под нос, едва ли не первым убрался из палаты.
        Патриарх оглядел залу, из которой, неловко пятясь, уходили бояре и раззолоченный польский полковник, затем кивнул Пожарскому и Рубахину:
        - А вы останьтесь пока. Думаю, ты, князь Дмитрий, больше со змием говорить не хочешь.
        - Не хочу, — подтвердил Пожарский.
        - Вот видишь. А тебе, боярин, верно и надобно было только ко мне, а не к змию и не к Думе.
        - Он сказывал, что и к ним тоже, — заметил князь, — да, видно, понял, что им не до него. Да и о чем с ними говорить?
        - Они сами все сказали! — вздохнул Владыка и повернулся к гонцу. — Слушаю тебя.
        Глава 6. Благословение Владыки
        Боярин Роман, словно очнувшись от сна, низко склонился перед старцем и принялся в тех же словах, но с еще большим жаром рассказывать Гермогену обо всех бедах, обрушившихся на Смоленск.
        - И чем же могу я, слабый старик, помочь вам? — внезапно прервав его речь, спросил Владыка.
        На мгновение Рубахин смутился и опустил глаза. Но тотчас собрался с духом:
        - Святейший Владыка! Все мы, кто там бился год с лишком, бились твоим благословением! Грамоты, что ты рассылал по всей Русской земле, народу были, как Божий указ… Писал ты, что нельзя прельщаться на посулы самозванца, и люди знали — нельзя! Писал, что ляхи на нашей земле никогда не станут мир устанавливать, а будут нести лишь новую смуту и войну, и все верили — так и есть!
        - А не так? — не удержавшись, вмешался Пожарский. — Все же видят: так!
        - Так, а кто бы спорил! — боярин Роман облизал пересохшие от волнения губы и продолжал: — Мы все выдержали: битвы с врагами, осаду, обстрелы. И знали, что нельзя иначе. Но ныне все изменилось. Сил у Смоленска нет более! Стены в нескольких местах разрушены, вал земляной в конце концов тоже разрушат, дело только во времени. Осень наступила, и запасы наши иссякают. Эта зима будет голодной. Уже прошлой зимой до полсотни человек цингой мучались, один помер, а в эту зиму — сотни умрут. Еда-то на исходе и взять ее неоткуда — потайным подземным лазом много не принесешь! Но как был, так и есть непреклонен воевода наш, боярин Шейн: не откроет он ляхам ворота, не впустит их, покуда все, кто ни есть у нас, мертвы не лягут!
        Он умолк, тяжело дыша, то поднимая на Гермогена испуганный, измученный взгляд, то снова и снова опуская глаза вниз.
        Молчание висело в мутном, пронизанном пыльными солнечными лучами воздухе.
        Наконец, Владыка заговорил:
        - Я понял тебя. И почти все, о чем ты говорил, ведаю. Так чего же ты у меня просишь, боярин?
        - Прошу твоей святой помощи! — воскликнул тот с отчаянием. — Вразуми воеводу Шейна! Никого он не послушает, кроме тебя! Ведь нет более у нас государя, не сегодня, так завтра в Москве будет польское войско. Не за что более биться, не за что стоять Смоленску и погибать всем нам. В городе жены наши, дети малые. Их тоже ждет голод, муки, смерть лютая! Если же ты напишешь грамоту для Шейна и благословишь его сдать город, то он поступит по твоему указу. Пожалей нас, грешных, святейший Владыка! Напиши воеводе. Он тебе подчинится.
        Князь Пожарский вновь открыл было рот, чтобы заговорить, но тотчас смущенно осекся.
        Гермоген смотрел на Рубахина со странным выражением — то ли участия, то ли сожаления. Потом покачал головой:
        - Нет, боярин.
        Рубахин и князь Дмитрий оба посмотрели на Патриарха вопросительно.
        - Нет, — повторил Гермоген. — Не подчинится мне боярин Шейн, смоленский воевода. Он давно уже живет не по моему указу.
        - Но… — боярин Роман пытался и не мог найти нужные слова, — но грамоты твои для него важнее любого слова.
        - Да, они для него важны, — кивнул Владыка. — Но только покуда они согласуются с той Волей, которой он действительно повинуется. И если я, старый грешник, сейчас преступлю эту Волю, не станет ваш воевода меня слушаться. А что до того, чтоб спасти всех вас, открыв врагам ворота, так ведь и сам ты ведаешь, что все едино будет, только горше и позорнее станет гибель. Или веришь в милость Сигизмунда?
        - Но баб-то и детей поляки не убьют!
        - Не убьют. Рабами сделают. Женщин — своими наложницами. И так будет по всему Царству Московскому. Слыхал ли, как люди говорят? Мне сказывали, что во всех краях слышны такие слова: «Пока стоит град Смоленск в Вере Христовой, пока не сдается, есть и у нас надежда, что свободны будем. Сдастся Смоленск, значит, не быть больше и нам!». Это кому же не быть, а?! Руси не быть?! Русским не быть?! Ты в уме, а, боярин?
        Рубахин давно уже снова опустил голову, не выдержав гневного блеска глубоких, пронзительных глаз старца.
        Смутился под взором Гермогена даже Пожарский, которого, казалось бы, слова Патриарха не могли устыдить. Точно князь вдруг открыл и в себе тайный страх, страх оказаться бессильным, когда безумие охватывает всех, и ты вдруг видишь себя идущим в одиночку против обезумевшей толпы… Такое с ним бывало. В те дни, когда чуть не вся Москва кинулась присягать Гришке Отрепьеву, а ему в лицо кричали, что он убийцами царевича подкуплен… Вот дурачье-то! Как же подкуплен, какими убийцами, если по их мнению выходило, что царевич-то жив?! Но здесь было не то! Совсем не то. Князь чувствовал, что боярин Роман явился к Патриарху вовсе не от осажденного Смоленска, а всего вернее — от нескольких таких же, как и он, утративших мужество людей. А может… может, просто сам по себе решился? Но ведь если его пропустили через тайный лаз, то что-то он должен был сказать воеводе о том, куда и для чего уходит. Солгал? А как иначе?
        Казалось, Гермоген прочитал мысли Пожарского.
        - А что сказал ты, когда покидал Смоленск? — спросил он, и в голосе его вдруг послышалась насмешка. — И почему тебя ляхи пропустили? Ты ж не пеши шел, ты ж на коне ехал: вон, одежа-то вся чистая, даже сапоги не сильно запылились. Ну-ка сказывай, как выбрался? Только уж не лги, будь милостив!
        Боярин побелел, как беленая стена патриаршей палаты, и снопом рухнул в ноги Владыке.
        - Прости, святейший! Помилуй, не осуди…
        - Ради Христа, прошу тебя: сказывай. Не то ведь обо многих худо думать заставляешь. У меня уж грешная мысль была: не много ли вас там таких, не снарядили ли тебя в путь такие же, как здесь, изменники, и не послом ли их ты сперва к ляхам отправился…
        - Нет, нет, Владыка! Не так это! — на глаза Рубахину навернулись слезы, поползли по щекам, теряясь в густой бороде. — Сам я грешен, сам не выдержал, страху своему поддался. Вылазка у нас была — небольшой обоз польский решили перехватить, чтобы добыть немного продовольствия. Я прежде не бывал в таких вылазках, а тут вызвался сам, а так как многие в городе кто ранен, кто болен, а здоровые — все на стенах, в карауле, сотник меня и назначил. Я с собою холопа моего Семена взял, и когда мы подъезжали к обозу да ляхи в нас из луков стрелять начали, мы с Семеном за деревьями и скрылись. Ну, будто бы убили нас. Потом поскакали в объезд польских таборов, лесом проехали, а затем на Смоленскую дорогу выбрались. Кольчугу да зерцало я снял, в лесу спрятал, чтобы на разъезд не нарваться, польский ли, тушинский ли, мало ли, какие лихие люди могли встретиться… Думал сперва прочь куда-нибудь скрыться от срама своего… А после вдруг подумал: поеду сюда, в Москву. Может, здесь уже решилось все, может, и ты, святейший, благословишь, наконец, не лить крови понапрасну. Вот и дерзнул!
        - Вот оно как! — ахнул князь Пожарский. — До такого и сам Иуда Искариот не додумался: сперва предать, а потом в герои выйти. Неужто ты надеялся привезти в Смоленск грамоту от Владыки? Да еще такую, какая именно тебе и надобна?
        - А уж ляхи-то с какой радостью пропустили бы его обратно! — тихо произнес Гермоген. — Еще бы и наградили. Думал ли об этом, боярин?
        - Нет! — выдохнул Рубахин. — О том мыслей не было. Хотел только как-то сам перед собой в трусости оправдаться. Виноват я, Владыка. Прикажи меня, как изменника, смерти предать!
        Теперь на лице Патриарха появилось искреннее изумление.
        - Как же я могу такое приказать?! Разве мне палачи повинуются? Разве я Богом поставлен, чтобы людей смерти предавать? Опомнись! Да и бояре меня ныне не послушают. Нет, боярин, меня не страшись. Если тебя Бог не устрашил, так что тебе сделает доживающий свой век немощный старец? Иди, иди восвояси, не искушай ни меня, грешного, ни князя Дмитрия. И не тужи, что не получил желанной грамоты — она ничего бы не изменила.
        Боярин Роман задрожал всем телом и, шатаясь, поднялся. Его мотнуло вдруг куда-то в сторону, будто пьяного, он с трудом выровнялся и медленно, согнувшись, словно состарившись, пошел к дверям.
        Князь Дмитрий провожал его взглядом, пытаясь понять, сравнивает ли себя с этим человеком. Спрашивает ли свою совесть, а не могло ли дрогнуть и его сердце, окажись он в погибающей крепости?
        Вдруг Владыка резко встал с кресла, быстрым шагом догнал Рубахина и, взяв за локоть, остановил.
        - Постой! Постой, боярин… Ради Христа, прости меня, грешного!
        И он, зайдя вперед, рухнул на колени перед боярином Романом.
        - Виноват я, виноват! Не смею я судить тебя и осуждать не смею! Слабость твоя передо мною, а я, сам слабый и грешный, стал было силой тешиться. Гордыне уступил. Прости!
        Голова в белом куколе склонилась к самому полу, потом Гермоген поднял взор на окаменевшего перед ним Рубахина, и тот увидал, как по впалым щекам старца побежали светлые дорожки слез. Он просил прощения от всего сердца.
        - Владыка! — голос боярина сорвался, он уже ничего больше не мог сказать. Лишь сумел нагнуться и подхватить Патриарха под руки, помогая подняться.
        - Прощаешь ли? — медля вставать, спросил тот.
        - Да мне ли… тебя?..
        - Прощаешь ли? Снимаешь ли с меня грех?
        - Не грешен ты!
        - Все грешны, — Гермоген, наконец, уступив усилиям Рубахина и подхватившего его с другой стороны Пожарского, встал и тотчас поднял руку со сложенным двуперстием. — Прими же мое благословение. В бегстве своем с поля боя ты покаялся. Считай, я твою исповедь принял, хоть при том еще князь был, но так уж случилось. Отпускаю тебе этот грех — человек слаб. И отныне поступай, как сам решишь. Если нет у тебя сил быть там, в Смоленске, не возвращайся, ступай, куда вздумается. Если же поймешь, что место твое все же там, вернись. И передай воеводе Шейну, что я тебя благословил. И что молюсь за всех вас, все время молюсь. А теперь ступай. Устал я от этого Семиглавого змия…
        Глава 7. Последние
        Вскоре в Москву пришло известие, что новое боярское посольство, направленное семибоярщиной к стенам осажденного Смоленска, возвращается с позором.
        Бояре должны были склонить упрямого воеводу наконец смириться и сдать крепость войску короля Сигизмунда, ибо боярский совет принял решение присягать всем миром королевичу Владиславу.
        Однако Шейн даже не принял у себя послов, лишь выслушал их гонца и отправил с ним грамоту, в которой объявлял, что присягать королевичу, еще не принявшему Православной веры, считает позором, а сдавать крепость полякам, пришедшим в Московское Царство с войною, — позор еще больший.
        «Если бы они хотели с нами мира и пришли помочь нам смуту одолеть, — писал воевода, — то и воевали бы с полками «тушинского вора», а наших сел и городов не грабили бы и не жгли. Союзники так не приходят, так приходят враги, давно нас поработить желавшие и злого для нас часа дождавшиеся. Пускай сперва уйдут восвояси из наших пределов, да еще дань заплатят за ограбленное, а после, если так хотят, заключают договор с Земским Собором, который, даст Бог, вскоре соберется, чтоб тот их послов выслушал и решил, можно ли звать на престол Московский польского королевича, после того, как тот и вправду станет православным. А до того они на нашей земле — враги лютые, и мы здесь будем обороняться, пока последний из нас в битве не падет!»
        Всего досаднее боярским послам было то, что грамоту пришлось показать польским военачальникам, а затем и самому Сигизмунду. Тот не сумел скрыть бешенства и принялся браниться, дав возможность русским боярам уразуметь, что если язык польский и русский и разнятся очень сильно, то самую крепкую брань ляхи, судя по всему, заимствовали у ненавистной Московии — шипи не шипи, а смысл очень даже понятен!
        Мстиславский, которому вернувшиеся из-под Смоленска послы рассказали о несостоявшихся переговорах и, в свою очередь, показали воеводину грамоту, потемнел и… стал ругаться примерно теми же словами. К этому времени армия гетмана Жолкевского уже заняла Москву, открывшую ворота завоевателям. Правда, сам гетман не рискнул в ней остаться, посадив командиром гарнизона все того же тощего золоченого Гонсевского. Его гусары и пехотинцы вели себя в захваченной столице, как и повсюду в Царстве Московском, еще более ополчив против себя теперь уже всех: чернь, стрельцов, купечество, дворян, членов потерявшей власть Боярской Думы. К тому же никто и не подумал исполнять обещание и идти войной на лагерь самозванца. Впрочем, самозванцу очень скоро пришел конец: он был уже не нужен полякам, и те решили от него избавиться — «царевича Дмитрия», так и сидевшего со своими полками в Калуге, однажды во время конной прогулки застрелил кто-то из его же охраны…
        В Москве и вокруг нее, и по всей Руси зрело сопротивление, все это ясно чувствовали. Роковые события назревали и в столице, в ней стали загадочным образом собираться и селиться большим числом служилые люди, какие-то пришлые стрельцы, и все отлично понимали, что неспроста они здесь объявились. Перепуганный Гонсевский приказал не впускать в город вооруженных людей, а тех, у кого при въезде находили оружие, топить в Москве-реке, но порох, пищали, луки, топоры все равно везли и везли — за всеми невозможно было уследить.
        Так что князю Федору Мстиславскому было теперь уже не до Смоленска.
        А польский король все так же понимал, что не взяв этой крепости, он не будет чувствовать себя в Московии спокойно, и продолжал кровавую осаду, отнявшую у польского войска уже несколько тысяч воинов.
        По всем подсчетам, к зиме в городе должно было закончиться продовольствие, значит, зимой можно было ожидать падения Смоленска. И снова его не последовало!
        Осадные орудия уже во многих местах пробили бреши в стенах, однако повсюду высился земляной вал, а его было куда труднее разметать орудийными ядрами — которые зимою вновь кончились, и новые нужно было заказывать уже за счет жалования наемников. Те пригрозили бунтом и в конце концов получили свое из королевской казны…
        Король ждал. Ему донесли о русском восстании в Москве и о том, что оно было жестоко подавлено, а русское ополчение уничтожено[19 - Имеется в виду первое русское ополчение 1609 -1611 гг., потерпевшее поражение из-за разобщенности своих руководителей.], но и польский гарнизон понес потери, а боевой дух его заметно упал.
        Сигизмунд не мог заглянуть за высокие, все еще неприступные стены ненавистной крепости, но отлично понимал — вскоре она все равно должна пасть. Хотя бы тогда, когда погибнут последние из ее защитников. Но на сколько же могло хватить сил — без еды, без помощи, без надежды — у этих проклятых русских?!
        Конец наступил лишь летом 1611 года. За зиму не менее тысячи осадных людей Смоленска унесла цинга. Другие умирали от ранее полученных ран, которым голод не давал по-настоящему зажить.
        В один из первых дней июня воеводе Шейну донесли, что из всех стрельцов, даточных и посадских, считая дворян и боярских детей, держать в руках оружие могут немногим более двухсот человек. Оборонять шесть с половиной верст крепостных стен стало некому.
        Воевода понимал, что осаждающие должны в конце концов заметить пустоту бойниц смоленских башен, понять, что на стенах уже не видно караульных.
        - Не сегодня, так завтра будет штурм, — сказал он, собрав почти всех оставшихся на ногах «осадников» на площадке возле Коломенской башни, самой надежной и наименее всего пострадавшей от обстрелов твердыне крепости. — И на этот раз ляхи возьмут город, мы все это понимаем. Прежде чем рассказать, как я мыслю встретить «дорогих гостей» и чем напоследок угостить, прошу всех вас еще раз решить для себя: будете ли вы до конца со мною. Если кто-то решит, что сопротивляться — это одно, а наверняка погибать — другое, может сейчас же отсюда уйти и сдаться. Это — плен и унижение, но это — жизнь. Клянусь Богом, я не скажу ни единого худого слова тому, кто так сделает. Решайте.
        Все две сотни человек, стеснившихся в нешироком пространстве площадки, слушали молча. Ответом на слова воеводы тоже было молчание.
        - Я жду! — возвысил голос Шейн.
        - Чего ждешь-то? — заговорил старый казак Прохор. — Что мы, два года здесь рядом с тобою бившись, теперь продадим тебя и град наш поганым ляхам? Того ждешь, воевода? Так не дождешься!
        - Лучше расскажи про «угощение»! — воскликнул как всегда шустрый Никола Вихорь. — Любо смотреть, как у тебя оно вкусно выходит!
        - Ладно, — воевода едва заметно перевел дыхание, и впервые за два этих года иным, кто стоял к нему вплотную, померещились слезы в его светлых, спокойных глазах. А раз так, то сперва тебя прошу, отец Мстислав…
        Он поклонился старичку-священнику из Успенского собора, которого призвал на совещание, и тот в ответ молча поднялся с порохового бочонка, услужливо предложенного кем-то из стрельцов в качестве сидения.
        - Скорее всего, поляки будут наступать завтра, — снова заговорил воевода. — И я попрошу вас с братией храма отслужить раннюю литургию. Мы все должны причаститься.
        - Отслужим, сыне! — твердо, будто сотник, получивший приказ, ответил священник. — Никого Милость Божия не оставит. У нас народ, почитай, второй день подряд причащается. Хотя и народу-то осталось всего ничего… Но к Чаше все идут.
        …Штурм начался именно тогда, когда и предполагал воевода: после полудня, едва солнце перестало светить в глаза польским пушкарям, они вновь осыпали ядрами стены и земляной вал. Им ответило несколько пушечных ударов, умело направленных в самую гущу изготовившегося к атаке войска.
        После этого осадное орудие, которое польские пушкари подкатили едва ли не вплотную к стене, ударило по самому слабому месту смоленской обороны — воротам Авраамиевской башни. Там еще несколько дней назад рухнула часть кладки, уничтожив сразу четыре верхние бойницы, и теперь никто не встретил пушкарей стрелами и пулями. Ворота вылетели после третьего выстрела.
        - Вперед! — скомандовал командир немецкого корпуса полковник Вейер, и наемники пошли клином, выставив пики, в то время как с пригорка их прикрывали огненным боем пищальники.
        В это же самое время, покуда немногие оставшиеся в живых осадные люди крепости обстреливали со стен стремительную лавину немцев, пан Новодворский наконец осуществил свою давнюю мечту: его пороховых дел мастера перебрались через ров в том месте, где он недавно стал оползать и осыпаться, и сумели заложить петарды под Крылошевские ворота. Взрыв разнес их в щепы, и в атаку с гиком и ревом пошла запорожская конница.
        Ей первой и пришлось откушать «воеводина угощения», о чем после с ужасом вспоминали те, кто остался в живых. Миновав стену и одолев с помощью лестниц земляной вал, запорожцы ринулись на пустые, скрытые в дыму улицы Смоленска. Перед ними тотчас возникла каменная арка, за которой прежде начинались городские торговые ряды, а сейчас лишь уныло светлели стены купеческих теремов. Мысль, что там найдется, чем поживиться, заставила запорожцев торопиться. Толкаясь, весело бранясь, они влетели под арку, и тут раздался чудовищный грохот, и два ближайших здания, вдруг оторвавшись от земли, взлетели и накрыли их фонтанами огня и камней. Под одним из теремов располагался пороховой погреб.
        Отчаянные крики людей, команды, проклятия — все смешалось в единый страшный, непрекращающийся вопль. Следом за первым взорвался второй погреб, похоронив успевший вырваться вперед передовой отряд казаков.
        В это же время на немецкую пехоту рухнула Авраамиевская башня — под нею тоже был пороховой погреб, и оставшихся там запасов хватило, чтобы сокрушить мощные стены и уничтожить всех, кто не успел миновать ворота и зайти достаточно далеко вперед.
        - Господи Иисусе! — взревел полковник Вейер, оглядываясь и видя, как взвиваются на дыбы всадники его конной хоругви, двинувшейся следом за пехотой и не успевшей приблизиться к роковому месту. Некоторых всадников, тем не менее задели и посшибали с седел куски каменной кладки, продолжавшие лететь с еще уцелевшей, медленно оседающей части башни.
        - Назад, назад! — кричал Вейер, однако его никто не слышал.
        Возможно, нападавшим стоило бы и в самом деле отступить, понимая, что двумя взрывами дело не ограничится, однако отступать было поздно. Немецкие, польские, шведские, казачьи части в одном безумном порыве сплошной лавиной вливались в город, со всех сторон к стенам приставляли лестницы, и штурмующие лезли на них, давя друг друга, отчаянно крича, бранясь и визжа от охватившего всех порыва слепящей, дикой радости. Два года они мечтали и не могли взять этот город, и теперь, наконец, он стал доступен. Ворваться, убить всех, кто попадется на пути, разрушить все, что может рушиться, — то было не единое желание, но единое помешательство. Свирепый восторг и отчаянный страх, потому что этот город был по-прежнему страшен и по-прежнему встречал захватчиков смертью…
        Улицы крепости заполнились кишащей толпой, и тогда взрывы загремели повсюду. Пороховых погребов в Смоленске было много, а там, где их не было, осадные люди заложили под стены бочонки с порохом и подожгли фитили.
        Потом, подсчитывая потери, король Сигизмунд с ужасом узнал, что только от этих взрывов на улицах уже павшего города погибло около полутора тысяч его воинов.
        Последним взорвался дом Боярского Собрания, который заняли пехотинцы полковника Вейера, убив оборонявших его два десятка стрельцов. Те защищались до последнего, истекая кровью, еще стреляли в упор, и их стрелы пробивали легкие кирасы немцев. Наемники, рассвирепев от такого отпора, ворвались в дом, где уже никого не было, и чтобы наверняка убедиться в этом, человек десять кинулись к погребу.
        В это самое время боярин Роман Рубахин, которому было поручено оборонять со стрельцами Боярское Собрание, аккуратно поджег фитиль и уже готов был выбраться через задние двери погреба. Он собирался пробраться к Коломенской башне, где, судя по всему, еще вовсю кипел бой.
        Молодой немецкий офицер успел увидеть несколько составленных под стеною погреба бочек и рыжий огонек фитилька. Не поддавшись естественному порыву кинуться назад, к выходу, он, напротив бросился к бочкам и, упав плашмя, стремительно вытянул вперед руки и успел загасить фитиль. Задыхаясь, он поднял голову и увидал неспешно направляющегося к нему человека с нацеленным пистолетом.
        - Ты с ума сошел! Здесь порох! Не стреляй! — успел прохрипеть пехотинец, сразу вспомнив несколько русских слов, которым за долгие месяцы осады успел научиться.
        - Знаю, знаю, что порох! — успокаивающим тоном проговорил Рубахин, еще тщательнее прицелился, но не в немца, а в стоящую с ним рядом бочку и спокойно надавил на спуск.
        В это же время Коломенскую башню окружили сразу три сотни поляков и, приставив со всех сторон лестницы, вот уже час штурмовали верхнюю смотровую площадку, на которой укрепились и отчаянно дрались воевода Шейн с последними пятнадцатью воинами своей рати. Истратив все заряды и все стрелы, они встретили ворвавшихся на площадку врагов саблями и пиками. Полякам вначале приходилось идти лишь через узкую входную дверь и через отверстие, в которое превратило одну из бойниц попавшее прямо в нее осадное ядро. Осажденные рубили и кололи их одного за другим, так что возле лестницы и под разрушенной бойницей оказалось вскоре не менее трех десятков корчившихся в агонии тел. Поняв, что так воеводу не взять, пан Новодворский приказал заложить петарды выше смотровой площадки, в верхние бойницы. Рискуя свалиться с осадных лестниц, петардщики установили заряды, но не все успели спуститься после того, как подожгли фитили. Взрыв разнес часть башни, открыв осаждающим доступ сверху, и они буквально посыпались осажденным на головы.
        - Ну вот! А я-то все злился, что ты, воевода, жадничаешь, всех ляхов сам колешь! А тут вон их сколько подвалило! — весело воскликнул лихой Никола Вихорь, протыкая пикой одного из спрыгнувших в пролом пехотинцев. Следующий тотчас разрядил в него пистолет, и парень упал, сохранив на лице все ту же бесшабашную улыбку.
        - Эх, братец! А меня-то подождать? — возмутился его верный товарищ Юрка Сухой, свалил топором одного за другим двоих поляков и тотчас упал рядом с Николой — стрела вошла ему прямо в затылок.
        - Ну, спасибо, ляхи! — закричал воевода, видя, как один за другим падают его ратники. — То-то благодарить они вас будут! Как бы иначе таким лихим ребятам да в рай попасть?! А вы их туда — прямиком!
        Его боевой топор описал дугу, и сразу трое спрыгнувших в пролом пехотинца, хрипя, свалились к его ногам. Еще удар, еще и еще. Мертвых на узкой площадке было уже куда больше, чем живых, и дерущимся приходилось ступать по их телам.
        Нападающие, видя, как бешено рубится смоленский воевода, уже не так лихо прыгали с излома стены на площадку, а лезть в пробоину и в дверь остерегались и подавно. Они давно прикончили бы Шейна из луков и пищалей, но король приказал во что бы то ни стало взять его живым. А после штурма, который обошелся такой чудовищной ценой, едва ли король будет склонен прощать тех, кто его ослушается…
        - Слышь-ко, боярин! — старый казак Прохор ударом сабли срубил с осадной лестницы неосторожно высунувшегося из бойницы запорожца и через плечо глянул на воеводу. — А по лестнице-то они лезть уж страшатся! Этот, вон, последний сунулся.
        - Дядько Проша! — Шейн обернулся, с ходу еще раз ударил топором и ногой отпихнул мешавшее ему тело. — Раз лестница свободна — лезь-ка вниз! Ты же казак, и там, снизу — казаки. Могут и не признать чужого. Беги из города! Нашим всем расскажешь, как мы тут до последнего дрались.
        - Ну, ты скажешь! — возмутился Прохор. — Как же я опосля того жить стану? Нет, не искушай!
        - Я тебя не предавать посылаю! — прорычал воевода, вновь замахиваясь и вновь убивая. — Но кто-то должен рассказать. И еще… Отыщи Ваську…
        - Ась? — не понял казак.
        - Ваську найди, старик! И если станет слушать тебя, скажи, что я, грешник, любил ее! С этим и смерть приму…
        - А слышь, боярин, спуститься-то мы и вдвоем могли бы! — вдруг воспрянул Прохор. — Там, внизу, такая каша, что никто никого сразу не признает.
        - Меня не выпустят! — рассмеялся Шейн. — Да и не уйти мне уже: вон, гляди, у меня нога пикой пробита насквозь. Ступай, Прохор, ступай! Приказываю! А не исполнишь, с того света приду и буду тебя корить!
        Спустя полчаса все было кончено. Воеводу взяли, лишь сбросив на него в пролом сеть и опутав ею с ног до головы. Он был ранен четырежды и истекал кровью, но, даже окрученный сетью, сумел, разрубив кинжалом несколько петель, заколоть трех или четырех навалившихся на него ляхов.
        Когда королю объявили о пленении Шейна и рассказали, какой ценою удалось его взять, монарх сперва побледнел, затем сделался пунцово-красным и произнес с яростью, будто выплевывая каждое слово:
        - Когда все успокоится, согнать жителей города, всех, что остались в живых… Собрать наше войско. Воеводу тоже привести, поднять на дыбу и пытать прилюдно! Я сам приду посмотреть. После этого — заковать в кандалы и отправить в Литву. Я хочу, чтобы он был публично казнен, как изменник.
        Кому и в чем изменил смоленский воевода, Сигизмунд так и не сказал. И вряд ли сумел бы придумать что-либо связное.
        Глава 8. Телега с сеном
        Дождь лил вторые сутки. Временами он утихал, и пару раз сквозь сизые лохмотья туч даже попыталось проблеснуть солнце. Но ветер тотчас затягивал голубой лоскуток рваными клочьями, и снова косые полосы ливня хлестали по темной зелени уныло притихших рощ, по набухшему влагой полю, на котором поникли неубранные в этот год хлеба, по черной соломе обветшалых крыш одиноких, покинутых домишек.
        Дорога, достаточно широкая, утрамбованная тысячами конских копыт и тележных колес, вся покрылась лужами, стал ухабистой и неровной, так что каждый неверный шаг старой, понурой лошадки мог загнать влекомую ею телегу в непролазную вязкую колею.
        Однако лошадка была привычна к таким дорогам, а дождь ей, возможно, даже нравился. Заботливая рука обернула тряпицей мокрый хомут, и он не тер скотинке шею, а комаров и слепней, которых в июле на открытом месте обычно пруд пруди, в такую непогоду не было, так что лошадка чувствовала себя почти счастливой.
        Кроме того, и телега была не слишком тяжела. Всего-то несколько вязанок свежего сена, прикрытого тремя слоями рогожи, но все равно, конечно, уже подмокшего, да сидевшая на передке с вожжами женщина. Правда, казалось, что груза все-таки больше — один человек и сено были бы легче. Но все равно, не так уж трудно было тащить все это, а чтобы не стало тяжелее, нужно было только не зевать и не затащить телегу в глубокую колею.
        Женщина, правившая лошадкой, кажется, понимала, что они хотят одного и того же, и больше доверяла скотинке, чем себе самой. Внимательный взгляд приметил бы, что вожжи она держит не особо уверенно, да и сидит на телеге так, словно не знает, как половчее на ней устроиться.
        Женщина была одета в темный сарафан, выступавший из-под широкой панёвы[20 - Длинная женская верхняя одежда], и завернута в огромный черный платок, надвинутый до самых глаз и снизу закрывший подбородок. Лица было почти не видно, только глаза, серые, как дождевое небо, смотрели из-под густых, будто щетки, ресниц. Глаза, обведенные синими кругами, обрисованные тонкими морщинками, полные то ли слез, то ли капель дождя.
        Минуя деревню с серыми покинутыми, разоренными хатами, женщина бросила на нее ищущий взор, потом отвернулась и снова сосредоточилась на дороге. Ей хотелось свернуть и поискать где-нибудь ночлега: солнце вскоре зайдет, ехать по разбитой, размокшей дороге станет невозможно. Но и останавливаться в таком унылом месте, где кругом нет ни души, страшно. А с другой стороны, и в поле не заночуешь: кругом леса, хоть и лето, но могут объявиться волки, и что тогда сможет она сделать? Главное — найти бы место, чтоб поставить в любой сарай лошадку: тогда серые хищники не сожрут ее, и утром можно будет двинуться дальше.
        Впереди, в серой дождевой мгле, затрепетали далекие огоньки — наверное, там было жилье, не покинутое людьми. И снова во влажных глазах женщины задрожал страх: а можно ли ей идти сейчас к людям? Хотя бы и к своим?
        Возможно, она слишком поздно услыхала хлюпанье копыт по дорожным рытвинам, но, в любом случае, ей едва ли удалось бы быстро свернуть и избежать встречи с шестью появившимися из пелены дождя всадниками.
        Это был польский дорожный разъезд. Угрюмые кавалеристы, съежившись в седлах, до глаз опустив капюшоны своих бурнусов, ехали неторопливым шагом. Приказ нести караул в такую погоду явно их не радовал.
        - Эй, стой! — один из них, видимо, старший, поднял руку и, подъехав к телеге, схватил лошадку под уздцы. — Кто ты такая, московитка, и куда ты поехала?
        - В село Лукашево еду, к родне! — голос женщины не дрогнул и, кажется, она сама очень этому удивилась. — Хата у меня погорела, вот к своим и добираюсь. Только сено с поля и забрала, да вот, тряпье последнее.
        И она указала глазами на выглядывающий из-под рогожи небольшой мешок.
        Поляк тотчас выхватил его, развязал и разочарованно оглядел сложенные туда пару рубашек, платок, берестяную фляжку. Презрительно фыркнув, он вывалил все это на дорогу, прямо в грязь.
        Женщина не пыталась ему помешать. Просто сидела, судорожно сжав вожжи и глядя на верховых остановившимися глазами.
        - А что у тебя еще есть? — спросил старший.
        - Ничего. Сено только, пан. Это правда.
        - Правда? Тогда посмотрим!
        Неожиданным резким движением поляк обнажил саблю и собирался уже ткнуть ею в вязанку как вдруг женщина с резким криком вскочила и, рискуя изрезать себе ладонь, рукой перехватила лезвие.
        - Не троньте, пан!
        - Вот как! — он с невольной осторожностью потянул оружие к себе. — Такое у тебя сено? Покажи, что там, ну!
        Не дожидаясь, пока женщина исполнит приказание, другой кавалерист отвернул рогожу и скинул с телеги одну из вязанок. Под нею показалась голова лежавшего в сене человека. Лицо его было мертвенно бледно, губы покрыты сплошной кровавой коркой. С первого взгляда он казался покойником, однако начальник разъезда заметил, как пульсирует синяя жилка на его виске и слегка подрагивают губы.
        - О-о-о! — недоуменно воскликнул поляк, ожидавший найти в телеге оружие, но никак не какого-то доходягу. — Это еще кто? Почему он тут?
        - Сын это мой! — в отчаянии женщина вновь попыталась ухватиться за обнаженную саблю, хотя на ее ладони уже заметна была глубокая ссадина. — У него оспа, вот мы и уехали. Может, знахаря найду, чтоб вылечил.
        - Оспа?! — поляк невольно отшатнулся, так что слегка попятился даже его конь. — Ты в уме, московитская ведьма?! Оспа может перейти к другим людям. Нельзя никуда везти человека с оспой! Его нужно убить, и сено, в котором он лежал, сжечь!
        С этими словами поляк вложил в ножны саблю и отцепил привешенный к поясу пистолет.
        - Только посмей, поганый!
        Женщина нагнулась, провела ладонью под сеном, и вот уже она стоит на телеге во весь рост, заступив собою бесчувственное тело. Над ее головой тускло блеснуло лезвие занесенного для удара топора.
        - Если выстрелишь, убью!
        Поляки отлично понимали, что ей, одной, ничего с ними не сделать, и дружно загоготали, забавляясь ее отчаянием и этим порывом, в котором было поровну бесстрашия и безумия.
        - Да тебя тоже надо пристрелить! — усмехнулся старший. — Ты, наверное, уже успела и сама заболеть. И для твоего же блага…
        Что он считал благом для несчастной женщины, поляк не договорил. Хлопнул выстрел, и его роскошный, немецкой работы пистолет грохнулся в грязь с разбитой вдребезги рукоятью, а сам он взвыл, потому что щепки от этой рукояти вонзились ему в ладонь и в пальцы.
        - В женщин стреляют только трусы! Вам об этом никто не говорил, пан?
        Ярость на полном усатом лице верхового почти сразу сменилась тревожным напряжением. Из водяной мглы появилась фигура еще одного верхового, облаченного в воинские доспехи, но явно не польской работы. Кованый шлем всадника был определенно германский, да и пистолет в его руке почти не отличался от того, который он только что расколотил, с невероятной меткостью всадив пулю в его рукоять.
        - Ты кто такой и что тебе нужно? — спросил старший, однако уже далеко не таким уверенным тоном, каким разговаривал с женщиной.
        - Я кто такой? — в голосе всадника слышались одновременно удивление и возмущение. — Вот так вопрос! Я — десятник конного полка полковнике Вейера, который позавчера, как вы должны знать, первым штурмовал Смоленск и потерял общим числом двести тринадцать человек! Нам до сих пор не выдали полностью жалования, вот мы и торчим здесь, как круглые дураки. А я ездил с поручением от полковника. Я это вам говорю, заметьте, не потому, что обязан говорить, но поскольку пока что не хочу ссориться.
        - Ого! Ты решишься поссориться с шестью вооруженными людьми? — вознегодовал другой поляк.
        - Оружие не делает человека сильным — им еще нужно уметь пользоваться! — засмеялся всадник. — Но теперь ответьте вы: какого дьявола вы привязались к этой оборванке и какому-то больному?
        - У этого больного — оспа! — завопил начальник разъезда. — Из-за него могут погибнуть люди!
        - Русские-то? — пожал плечами всадник. — Да и пускай! Разве вам не этого хочется больше всего — чтоб они все поумирали? Оставьте этих людей в покое, пан. Вы поняли?
        - Да по какому праву ты тут командуешь?! — гаркнул поляк.
        - Я же дал вам понять — по праву сильного. Кроме того, ваш король мне должен, и я зол на всех поляков больше, чем даже на русских. Хотите драки — извольте, только не думаю, что потом вы будете довольны. Поезжайте своей дорогой, а женщина со своей телегой пускай катит дальше. Ну, а за ваш пистолет, пан, я готов заплатить.
        С этими словами всадник отцепил от пояса и встряхнул в воздухе небольшой, но увесистый кожаный кошель. Послышался звон, который трудно спутать с любым другим звуком.
        - Золото! — хором воскликнули поляки.
        - Да, золото, — всадник опять потряс кошелем. — Нам не заплатили, однако мы кое-что нашли для себя в городе сами. Пары монеток из этого мешочка хватит, чтобы окупить потерю вашего оружия, пан. Остальное отдаю за жизнь этих людей.
        - Да зачем тебе?.. — начал было старший разъезда, но другой поляк потянул его за рукав:
        - Збышек, на кой нам знать причуды этого германца? Бери скорее золотишко, и пускай ведьма катит со своим сынком в самую людную русскую деревню. Лучше будет потом ее всю выжечь, когда они там перемрут.
        - Давай золото! — добродушно оскалился старший.
        - Сперва освободите дорогу!
        Разъезд объехал телегу и удалился на пяток саженей, после чего всадник ловко кинул свой кошель прямо в раскрытую ладонь поляка.
        - Доброго вам пути, паны!
        Когда копыта польских коней отплюхали по лужам и все стихло, немецкий воин подъехал к телеге. Женщина, стоя на коленях, держала край рогожи над головой бесчувственного мужчины и осторожно вытирала его лицо чистым белым платком. Ее спина при этом слегка подрагивала.
        - Почему ты нам помог? — тихо спросила она, поднимая к всаднику глаза, теперь уже явно полные не дождинок, а слез.
        - Кто тебе этот человек? — вопросом на вопрос ответил всадник.
        - Он мне сын. Не приближайся, добрый человек — это опасно.
        - Нет! — он усмехнулся. — Сейчас, полагаю, твой сын не опасен. И не надо лгать — больных оспой мне случалось видеть. Послушай, женщина, я знаю здесь неподалеку, в нескольких верстах, одну знахарку. Мне за время осады дважды случалось к ней ездить: один раз она извлекла мне стрелу из раны, которая уже воспалилась и опухла, второй раз помогла моему больному товарищу. Думаю, эта женщина вылечит и твоего сына, а у меня еще найдется несколько золотых, чтобы ей заплатить.
        Женщина смотрела на него и понимала, что, вопреки всему, почему-то ему верит. Он неплохо говорил по-русски, и хотя в сгущающейся темноте она не могла рассмотреть его лица, ей показалось, что оно, по крайней мере, не вызывает неприязни.
        - Но… У меня ничего нет. Ничего, что я бы могла тебе дать!
        - А я у тебя чего-нибудь прошу? Надо спешить — вот-вот ночь, и по этой грязище будет вовсе не проехать. Укрой его, бери вожжи и поезжай за мной.
        И, развернув коня, он тихим шагом пустил его вперед, в сторону трепещущих вдалеке огней далекой деревни.
        Часть II
        НАЕМНИК
        
        Глава 1. Прерванный ужин
        
        Второй день над Замоскворечьем курился горький густой дым. Горели несколько дворов да дом купца Пантелея Косого, его знаменитые винные погреба, накануне дочиста ограбленные, а после, чтоб с грабителей не было спроса, вдобавок и подожженные. Для чего лихим ратникам полковника Гонсевского понадобилось палить еще и обычные, небогатые дома, вряд ли кто смог бы сказать. Верно, они и сами не вспомнили бы, что их так обозлило — то ли кто-то из жителей Замоскворечья попытался вступиться за ограбленного, вот уж второй раз кряду, Пантюшку Косого, то ли приглянулась ненароком возле двора чья-то женка, а муж оказался несговорчив…
        Это был далеко не первый такой пожар. Год назад, когда москвичи попытались поднять бунт против захвативших Москву поляков, те пожгли более половины города, и Замоскворечью досталось едва ли не более всего. После усмирения бунта жители принялись вновь отстраиваться, но отныне напуганные восстанием и обозленные сопротивлением ляхи уже не оставляли их в покое. Каждый раз, совершая вылазку из Китай-города, где они квартировали и занимали позиции, воины польского гарнизона обязательно затевали, по выражению москвичей, «какое-нибудь баловство» — и после их «баловства» непременно где-то что-то горело, кто-то считал убытки, а порою бывали и похороны… Любое возмущение против самовольства новых «охранителей» Москвы они почитали бунтом и спешили отцепить от поясов сабли.
        - Вот ведь, почитай, с десяток обозов к ним тут давеча прикатили — снеди, вина, может, не на всех этих вояк с достатком, но все же не наши тощие харчи! Так чего ж они на чужое-то добро губу раскатывают? Их сюда звали, чтоб порядок был, чтоб, значит, смуту кончить, а с ними и смуты еще более, да и покоя не видать — страх один!
        Так рассуждал, вздыхая, немолодой хозяин постоялого двора, аккуратно надрезая пухлый каравай и укладывая краюшку на деревянный поднос. Хлеб, на вид аппетитный, был на самом деле отрубной, да еще с солидным добавлением сушеной лебеды. Трактирщик был рад и этому: в последние месяцы Москва, пережившая уже не одно нашествие и осаду, оскудела мукой, да и другими съестными припасами. Их стало не хватать даже польскому гарнизону Кремля и Китай-города, хотя из Твери, где разместилась основная часть армии, часто приходили обозы, составленные из того, что еще удавалось насобирать, а вернее — награбить по многочисленным русским селам. Но более половины сел были уже дочиста разорены, а многие за сопротивление грабежу сожжены, да и обозы доходили не все: всё чаще и чаще их громили на подъездных дорогах лихие люди.
        В последнее время хлеб, пускай и отрубной, замешанный с предусмотрительно запасенной лебедой, был скорее привилегией окраин — оборотистые их жители тоже ездили по деревням. Само собою, они их не грабили, но выменивали на всякие городские изделия отруби, жмых, репу и прочую снедь, которую до сих пор не догадывались тащить поляки.
        Это побудило гарнизонных служак устраивать все новые поборы по окраинам — прежде они охотились только за вином, теперь не брезговали набивать мешки и репой с отрубями, вновь оставляя местных ни с чем и вызывая тем все большую злобу, если только она могла стать еще больше… Правда, все помнили с какой сатанинской жестокостью завоеватели расправились с ополченцами, пытавшимися год назад выбить их из Москвы[21 - Имеется в виду первое русское ополчение 1611 года. Для его подавления напуганные поляки использовали силы наемников (главным образом шведов), которые действовали с крайней жестокостью.]. Особенно тогда зверствовали шведские наемники, вернувшиеся со Сретенки, где им особенно упорно сопротивлялись, сплошь залитыми кровью, будто настоящие мясники… Это вызывало страх, но не умаляло ненависти.
        - Говорил, мол, пришли с миром! — продолжал бубнить себе под нос хозяин, укладывая небольшую краюху рядом с пузатой глиняной кружкой, в которую он перед тем нацедил вина из небольшого бочонка. — Ну, и где их мир? Чем они лучше того же поганого Гришки Отрепьева или второго ворюги, что раскатал губу на русское царство?
        Слушать его сетования было особенно некому: в просторной зале, кроме него, находились только двое молоденьких дьячков, вот уже час тянувших это же вино, каждый из своей кружки, и негромко ведших какую-то свою беседу, да еще тот, для кого он готовил заказанное угощение и кого не без основания готов был считать своим постояльцем, хотя бы на нынешнюю ночь.
        Во всяком случае, вряд ли этот заявившийся уже под вечер путник рассчитывает обрести иной ночлег в негостеприимной ныне Москве.
        С виду гость постоялого двора походил на служилого человека, по какой-то причине потерявшего свою службу. Ему казалось лет двадцать пять, он был повыше среднего роста, и даже бесформенный овчинный тулуп, надетый поверх короткого, чуть за колено, потрепанного кафтана, не мог скрыть его ладной фигуры, в которой угадывалась сила и природная стать. Когда он стащил и кинул на скамью вылезшую заячью шапку, оказалось, что волосы у него светлые, чуть вьющиеся, подстриженные, опять же, как у служилых людей, кружком. Бороду он стриг так коротко, что она не скрывала формы тяжелого, почти резкого подбородка, выдающего злость и волю, равно как и узкие, твердо сжатые губы, и вертикальная складка меж темных, не в цвет волос, бровей. Однако глаза путника были словно с другого лица: светло-серые, как низко нависшее над зимней Москвой небо, очень спокойные, почти холодные, они казались старше и смотрели мудро и равнодушно.
        Тулупа путник не снял — видно, намерзся, шагая сюда долгими верстами. Усевшись за длинный стол, он только распахнул верхнюю одежду, и сбоку мелькнула рукоять висевшей у пояса сабли.
        Хозяина это не удивило и не насторожило: в нынешнее неспокойное время кто же ходит без оружия, да еще странствуя по небезопасным дорогам, через города и села, занятые Бог весть кем, через леса, полные лихого люда? Другое дело, поможет ли сабля, если встретятся на пути полдюжины грабителей?
        К хлебу и вину хозяин добавил плошку тушеной репы и без лишних слов поставил все это перед путником. Тот поблагодарил кивком головы и, выудив из кармана горстку медяков, кинул на поднос, затем встал, широко перекрестился на висящие в красном углу образа, про себя прочел молитву и, вновь усевшись, не спеша принялся за еду.
        Пока хозяин угощал путника, в залу вошел, впустив следом за собой клубы морозного пара, еще один гость. Он был в распахнутой лисьей шубе, надетой поверх голубого с золочеными петлями жупана и так же расстегнутой делии. На голове его красовалась черная суконная магерка[22 - Магерка (искаженное — «мадьярка») — головной убор, заимствованный польскими военными у венгров — круглая шапочка с плоским днищем и отгибающимися краями.], края которой были, разумеется, опущены, чтобы прикрыть затылок и уши.
        Это характерное облачение польского воина дополняли черные, стянутые возле колен штаны и черные башмаки с небольшим каблуком. Когда же вошедший небрежно стряхнул с плеч свою шубу, стало видно, что к его поясу, вместе с широкой венгерской саблей, привешены еще и пистолет с пороховницей. Такие пистолеты вместо обычного фитильного ружья носили десятники[23 - Десятник — младший командный чин в польской пехоте. Командовал десятком пехотинцев.] и ротмистры[24 - Ротмистр — командир хоругви (сотни) пехотинцев.], однако похоже было, что этот солдат просто разжился где-то дорогим пистолетом и, оставив ружье в Китай-городе, предпочитает таскать с собой более легкое и удобное оружие.
        Болтавшие за своим столом дьячки при появлении поляка сразу приумолкли, настороженно поглядывая в его сторону, а хозяин украдкой осенил себя крестом, но тотчас заспешил к лавке, на которую пришелец сперва швырнул свою шубу, а потом уселся и сам.
        Впрочем, едва он снял магерку, опытный трактирщик сразу же смекнул, что его новый гость вовсе не поляк: его волосы не были подстрижены кружком по самой макушке, а затылок и виски не были выбриты. Напротив, густая каштановая шевелюра воина была лишь аккуратно подстрижена на висках, а сзади чуть не доходила до плеч.
        «Немец! — подумал хозяин. — Швед какой-нибудь, либо германец. Наемник![25 - «Немцами» на Руси в ту пору величали почти всех европейцев (кроме поляков, которых устойчиво именовали «ляхами»).]»
        Эта мысль заставила его облегченно вздохнуть. Все тот же опыт подсказывал ему, что от наемного немца в любом случае неприятностей меньше, чем от ляха… Когда немцев посылают в сражение, они куда страшней храбрецов Речи Посполитой, но грабежом и поборами занимаются реже и если заказывают скудную еду, то обычно платят за нее.
        - Что будет угодно? — спросил он, слегка поклонившись вошедшему.
        - Вина, да побольше! — ответил тот на очень правильном русском языке, лишь слегка гортанно нажимая на отдельные слоги, что подтверждало догадку трактирщика: поляки так не говорили.
        - А кушанья какого принести? Репа есть тушеная с морковью, рыба под луковым соусом — утром с сыном сами наловили. Хлеб только из печи, отрубной, правда, иного ныне не сыщешь, кроме как за стенами.
        И трактирщик выразительно мотнул головой в сторону Китай-города.
        - И там уже не хватает, — вздохнул немец. — Хлеба принеси. Можно и рыбы. Дичи, конечно, нет?
        - Помилуйте! Не извольте гневаться! Откуда бы?!
        - Ладно. Главное — вина.
        Наемник окинул взглядом залу, и глаза его, равнодушно скользнув по забившимся в угол дьячкам, почти сразу задержались на путнике, спокойно поглощавшем в это время хлеб и вино.
        Путник, в свою очередь, посмотрел на пришедшего, не выдав (как, впрочем, и тот) ни любопытства, ни враждебности. Однако стальной блеск и холод его глаз заставили немца вглядеться еще пристальнее.
        - Что так смотришь? — спросил молодой человек, отхлебнув вина.
        - Интересно стало, — ответил наемник и чуть приметно усмехнулся.
        - А что интересно?
        - Да так просто. Если обидел, прости. А почему один хлеб ешь? Я вот рыбу заказал, а теперь думаю — не отравлюсь ли?
        Путник пожал плечами:
        - Боишься — не ешь. А вообще у нас гостей не травят, даже и незваных.
        - Если так, слава Богу!
        И немец переключил свое внимание на поданные хозяином вино и закуску. Покуда дьячки допивали свое вино и поспешно надевали тулупы, а путник, возможно, и впрямь решивший тут заночевать, неспешно тянул все ту же кружку, наемник опустошил уже две, доливая себе из принесенного хозяином кувшина. Однако было совсем не похоже, чтобы он начал пьянеть — его глаза оставались ясными, а движения точными. Путник украдкой тоже приглядывался к нему. Немцу было на вид слегка за тридцать. Среднего роста, худощавый, он был одновременно мягок и легок в каждом движении и, вместе с тем, упруг и напряжен, точно натянутый лук. Его вытянутое, продолговатое лицо, если смотреть прямо, казалось задумчивым, почти печальным, однако же в профиль выглядело будто чеканный рельеф — в нем виделась могучая сила, которую невозможно было скрыть. Высокий скошенный лоб, длинный, с плавной горбинкой нос, густые, будто вышитые темным шелком брови вразлет, небольшой выразительный рот и крупный, выступающий подбородок — ничего лишнего, ничего случайного, что добавляло бы этому лицу какой-либо загадки. Загадочны были только глаза — большие,
зеленые, как аквамарины, одновременно насмешливые и грустные.
        Видимо, наемник не вызвал у молодого путника неприязни. Его лицо смягчилось, и следующий взгляд, брошенный на нечаянного соседа по застолью, показался куда приветливее. Тот, видимо, это заметил и, налив себе третью кружку, слегка приподнял ее над столом:
        - Пью здоровье храброго путешественника. Если судить по вашим сапогам, вы прошагали не один десяток миль, а дороги теперь опасны.
        - Что верно, то верно, — согласился путник. — Пресвятая Богородица внимала моим молитвам.
        В это время из-за плотно прикрытой двери донеслись чьи-то громкие голоса, грубый смех, и вслед за этим дверь распахнулась, на этот раз во всю ширину.
        В залу вошли, а вернее сказать, ввалились восемь человек поляков, в тулупах, которые они тут же принялись скидывать на скамейки, а кто и прямо на пол, и в таких же, как у наемника, матерках, натянутых до самых глаз. Жупаны и делии у них были тех же цветов и выдавали принадлежность к московскому гарнизону воеводы Гонсевского.
        - Што тут хозяин?! — завопил высокий, мощный детина, судя по дарде[26 - Дарда — короткое копье с декорированным насечкой наконечником и отличительным знаком (флажком) хоругви, в которой служил десятник.], которой он размахивал, десятник.
        - Што нам подает вина? Быстро, или будешь долго жалеть!
        - Принесу сей же час, не надобно беспокоиться! — отозвался хозяин, с привычной расторопностью кидаясь сперва к высокой деревянной полке за кружками, а затем к бочонку. Из внутренней комнаты, едва заслышав шум в зале, выскочил паренек лет четырнадцати — хозяйский сын, и принялся помогать родителю, нарезая хлеб и спешно выуживая из печи еще один горшок с тушеной рыбой.
        Это делалось на всякий случай: хозяин отлично видел, что на сей раз поляки, кажется, не голодны — их единственным желанием было поскорее приложиться к вину, которое они, судя по всему, в этот день уже не раз и не два уважили. Посему он надеялся сберечь уже приготовленную снедь и как можно быстрее водрузил на стол, за которым всей ватагой уселись «гости», пару объемистых кувшинов и груду кружек.
        Компания живо принялась разливать желанную влагу, шумя и отпуская шуточки по поводу «жуткого русского мороза». Заметив в зале немца и признав в нем, видимо, отчасти «своего», десятник помахал ему и жестом пригласил за их стол, однако тот лишь кивнул в ответ на приветствие и остался там, где и сидел.
        - А почему мы сели не у печи? — проглотив первую порцию вина, вдруг воскликнул один из пехотинцев. — Почему у нас, защитников Москвы, здесь не лучшие места?! Эй, мальшик, перейди-ка оттуда, нам там будет лучше!
        Это оскорбительное «мальшик» относилось к молодому путнику, который все это время продолжал трапезничать, будто бы и не замечая шумной компании. Услыхав грубое требование пехотинца, он не только не сдвинулся с места, но даже и не пошевелился. Только в светлых глазах на миг полыхнуло опасное пламя, и тотчас они вновь угасли. Он сделал вид, что не слышал либо не понял требования поляка.
        - Ты что, глухой? — спросил на сей раз десятник, откладывая дарду, грузно поднимаясь из-за стола и направляясь к русскому. — Тебя, деревенщина, просят уступить место храбрым воинам, которым отгрыз уши здешний поганый мороз! Забирай свою корку и свою кружку и поди отсюда в любой угол!
        И вновь лицо путника не выразило никаких чувств. Он отхлебнул из кружки и небрежно откинулся, привалившись спиной к стене, ясно показывая, что не собирается вставать.
        - Я, — медленно и раздельно проговорил он, — сижу там, куда сел, когда сюда пришел. Мне это место подходит, я на нем сидеть и буду. А если вам, пан десятник, не нравятся наши морозы, никто вам не мешает греться у себя дома.
        Эта неслыханная дерзость так ошеломила и десятника, и его воинов, что несколько мгновений они молчали, разинув рты. Потом десятник резво рванул из ножен свою венгерскую саблю. Не менее четверых пехотинцев вскочили и тоже взялись за оружие.
        - Повтори, грязь болотная, што ты сказал?! — выдавил десятник, от ярости шипя еще сильнее, чем это выходило у него прежде.
        - Я сказал, что греться лучше в своем доме, а не в чужом! — голос путника сделался громче и жестче. — Не любо у нас, так мы и не держим.
        - Ах ты, пес шелудивый!
        Сабля десятника взвилась, чиркнула по воздуху и… со звоном отлетела от такого же мощного лезвия. Когда успел путник вскочить, обнажить свое оружие и вскинуть его навстречу чужому клинку, никто из поляков заметить не успел.
        От неожиданности польский офицер даже покачнулся и невольно сделал шаг назад. Его уже покрасневшее от вина и от мороза широкое лицо сделалось и вовсе бордовым.
        - Сейчас мы тебя разделим на десяток кусков, дикарь! — выдохнул он.
        А его ватага, теперь уже дружно повскакав со скамеек и размахивая саблями, бросилась на подмогу десятнику.
        - Эй, оставьте-ка его в покое!
        Раздавшийся за спиною поляков голос был вроде бы негромок, однако звучавшая в нем глухая сила заставила почти всех их обернуться.
        Встав из-за стола, к ним медленно подходил наемник. Он говорил по-русски, не сомневаясь, что будет понят. И его поняли.
        - Какое твое дело?! — уже не пытаясь сдержать ярость, завопил десятник. — Я тебя не знаю! Из какой ты хоругви?
        - Из шестой пехотной, армии пана Ходкевича, что сейчас стоит в Твери, — так же негромко и ровно ответил немец. — Наша хоругвь уж неделю, как прибыла с четырьмя обозами, из тех, что пан командующий отослал сюда перед прибытием всего войска. Слыхали у нас, что московский гарнизон дни напролет только пьет да буянит, а службу несет, как попало, но мне вот не верилось. А теперь и сам вижу.
        - А тебе, шведское мокрое рыло, кто позволил нас учить, как нести службу?! — взвился офицер. — Взяли тебя в войско, так и будь рад и язык держи за зубами!
        - Я не швед, — спокойно возразил наемник, — я германец. В войске — такой же воин, как и остальные, не хуже других. А тебе, пан десятник, неужто не говорили, что, придя в дом, хозяину не грубят?
        Его ледяной тон, ровный голос, а главное — острый, как лезвие сабли, взгляд пронзительных глаз слегка отрезвили разъяренного поляка. Он был опытный вояка и не обманулся, оценив вроде бы не грозный облик немца, его средний рост и худощавую фигуру. Поляк видел, что этот человек смертельно опасен. Однако все зашло уже слишком далеко.
        - Хозяева здесь мы! — прошипел он, стискивая зубы. — Наш кроль скоро станет здесь тоже кролем, и Московия будет ковриком перед дверью в Речь Посполиту. Ступай, германец, и не лезь не в свое дело!
        - Эй, лях, покуда ты еще не положил коврик перед дверью, не пытайся вытирать об него грязные сапоги! — воскликнул в это время русский и, выйдя из-за стола, встал против всей ватаги поляков, презрительно опустив саблю. Впрочем, теперь они уже знали, как быстро и ловко он ею орудует.
        - Руби его! — зарычал офицер.
        Мгновение спустя он понял, что допустил ошибку, однако было поздно. Навстречу его пехотинцам взвились две сабли, и поляки не успели еще замахнуться, как один уже свалился от сокрушительного удара плашмя по кружку рыжей шевелюры на макушке, второй с криком схватился за пронзенную выше локтя руку, третий получил рану выше колена, а еще двоим попало кулаком по зубам, но так, что один упал замертво, а другой, перелетев через стол, едва не угодил головой в печь и, завопив, откатился прочь.
        - Ого! А ты дерешься не хуже меня! — воскликнул наемник, краем глаза видевший, как орудует саблей и свободной левой рукой русский. — Это мне уже и подавно нравится! Ну что, шляхта, продолжим? Только учтите: пока что мы не хотели вас убивать. Но если не отвяжетесь, то, ей-богу, пожалеете.
        Возможно, офицер понимал, что и впрямь надо бы отвязаться и побыстрее увести отсюда своих людей, Потом можно будет разыскать эти самые присланные Ходкевичем обозы и шестую хоругвь, чтобы разобраться с наглым наемником. Можно будет и русского выследить, если только он останется в Москве. А уж там… Однако выпитое вино и дикая ярость подсказали десятнику худшее решение.
        - Ты — изменник! — прохрипел он, кажется, перенося все свое негодование с русского на немца. — Ты — грязный предатель!
        - Предают своих! — засмеялся тот. — А я — наемник. Мне некого предавать. Шли бы вы отсюда, пан. Шли бы по-хо-рошему.
        - Я тебе уши отрежу!
        Поляк стремительно взмахнул саблей и тотчас отшатнулся. Отбив удар его клинка, сабля германца, как пушинки, срезала висящие ниже подбородка щегольские усы, затем рассекла пояс, так что пистолет, пороховница, ножны с грохотом полетели на пол. После чего стальная молния с лету разрубила застежки делии и жупана и следующим взмахом — поясной шнурок широких офицерских штанов.
        Десятник вовремя успел подхватить штаны свободной рукой, а один из его солдат, бросившись на подмогу с поднятым топором, наткнулся на саблю русского и получил на сей раз уже достаточно серьезную рану в бедро.
        - Вот вам коврик! — сквозь зубы вытолкнул путник.
        - Ну что? — теперь германец улыбался, показывая на диво белоснежные и ровные зубы — свидетельство очень хорошего здоровья. — Вы поняли, наконец, что зря это затеяли? Или продолжим?
        - Ты двадцать раз пожалеешь об этом, ублюдок! — голос десятника окончательно сорвался на хрип. — И ты, русский бродяга, тоже! Мы уйдем, но мы вернемся… За мной, солдаты. Раненым помогите… Пошли!
        По сути, это было позорное отступление. Храбрые пехотинцы отступали, не сумев ввосьмером одолеть двоих. Однако они уже достаточно протрезвели, чтобы сообразить, насколько опасно было бы продолжить драку. Всякого рода стычки случались в занятой поляками Москве довольно часто, и нередко бывало, что воины пана Гонсевского затевали перепалку с охраной прибывающих в город обозов либо с перешедшими на польскую сторону казаками атамана Заруцкого. В этих столкновениях не обходилось без шишек, иногда бывали и серьезные ранения, так что чего-то из ряда вон выходящего во всей этой истории не было. Если бы не постыдное неравенство сил да не слишком дерзкие слова как одного, так и другого их противника. И ведь, как назло, солдаты оставили в Китай-городе пищали! Решили, что если, как это случалось чаще всего, добудут на постоялом дворе либо у кого-нибудь из жителей Замоскворечья несколько мешков снеди, то тащить их будет удобнее без ружей за плечами. А уж будь пищали с ними, разговор вышел бы совсем иной!
        - Вы пожалеете! — гаркнул десятник, уже переступая порог.
        - Не забудьте поддерживать ваши штаны, ясновельможный пан офицер! — самым доброжелательным тоном напутствовал его немец. — Не то в такой мороз, потеряв штаны, можно потерять еще многое.
        Смачную брань десятника и его потрепанных вояк слушали уже высокие заборы замоскворецких дворов да сугробы, мерцающие в свете вылезшей из-за облаков ущербленной луны. Дверь избы и ворота постоялого двора захлопнулись, и поляки, в свою очередь, не услышали взрыв дружного хохота, полетевший им вслед. От смеха не смог удержаться и трактирщик, а вслед за ним засмеялся и его сын, хотя оба, едва началась драка, сильно струхнули.
        - Как вы их, а! — похлопывая себя по коленям, ликовал хозяин. — Вдвоем да целую дюжину!
        - Дюжины там не было, — возразил молодой путник, резко обрывая смех и почему-то мрачнея.
        Кажется, он досадовал на себя за то, что, оскорбленный грубостью десятника, не удержался от стычки. Ведь неизвестно, чем бы она еще закончилась, не приди ему на помощь этот немец… Да и сейчас скверно уже то, что теперь эта свора непременно станет его разыскивать. А ему это вовсе не нужно.
        Должно быть, эти мысли отразились на его лице, потому что наемник, тоже перестав смеяться, подмигнул ему и проговорил:
        - Кажется, вам не слишком приятно, что вы здесь сразу вляпались в драку, сударь? Так не берите в голову: эти шакалы дерутся и друг с другом, что ни день тут всякие свалки, а потому едва ли весь польский гарнизон примется искать русского, который напомнил наглому десятнику, что он не у себя дома. Но вот уйти нам, думаю, придется: если потерявший штаны ясновельможный пан десятник по дороге встретит другую шайку своих пьянчужек, то и впрямь науськает их сюда. Эй, хозяин, сколько я тебе должен?
        - Ничего не должны, сударь, ничего! — расплылся в улыбке трактирщик. — Если бы вы с этим добрым странником не спровадили отсюда разлюбезных «защитников Москвы и Московии», они бы вылакали у меня весь бочонок, а то и не один, а уходя, прихватили бы еще весь хлеб, что мы с утра напекли, всю рыбу, да может, и репой бы не побрезговали… И ведь запасов у них — полные погреба, а все тащат да тащат! Мало их, что ли, кормит, этот Гонсевский? Одних обозов вон сколько понавезли…
        - Ну а раз так, то надо допить! — вновь засмеялся немец и взял со стола свою кружку. — Что, путник, выпьешь со мной?
        - Раз уж вместе дрались, грех будет вместе не выпить! — кивнул тот.
        Глава 2. Знакомство
        Несколько минут спустя они шагали рядом, хрустя подошвами по густо насыпавшему снегу.
        - И куда пойдем? — спросил русский, невольно поежившись и подняв воротник тулупа.
        Немец пожал плечами:
        - Я бы не против пропустить еще по кружке, а то эти паршивцы испортили мне настроение. Тут, мне показывали, неподалеку есть один двор, где можно разжиться водкой. Ты к ней как?
        - Для такого мороза в самый раз. Но, право, ты лихой молодец, если говоришь, что тебе всего лишь испортили настроение! Ты ведь на службе у поляков, а после того, что сейчас учинил, вряд ли тебе стоит возвращаться в войско пана Ходкевича. Ведь если разузнают, убьют!
        От этих слов наемник почему-то развеселился.
        - Убьют непременно! — воскликнул он. — И очень хорошо.
        - Что-то я тебя не разумею…
        - Да нет: не то хорошо, что убьют, а то, что мне нельзя к ним возвращаться. Больше я этим псам служить не могу и не стану. Все! Наелся!
        Они миновали один из погорелых дворов и добрались до косой избушки, торчавшей возле глубокого оврага, за которым во вьюжной мгле темнела зимняя роща. На их настойчивый стук показалась старуха в козьей шубейке, накинутой прямо поверх холщовой рубахи и в большом темном платке, под которым, несмотря на явно ночной наряд старухи, виднелась плешивая бархатная кика[27 - Кика — женский головной убор, небольшая круглая шапочка с приподнятой передней стороной, зачастую расшитая и украшенная узором. Обычно носилась только замужними женщинами.].
        - Что панам угодно? — прошепелявила старуха, разглядев, как видно, в свете луны лишь голубой польский жупан наемника.
        - Панам угодно всю Московию ободрать да по миру пустить! — сердито отрезал германец. — А нам, добрым христианам, угодно по чарочке водки. Если найдется, чем закусить, будем совсем рады.
        Старуха, кажется, как и хозяин постоялого двора, сильно обрадовалась, поняв свою ошибку и уверившись, что ее поздние гости вовсе не поляки.
        - Для добрых христиан найдется и водка, и закуска! Не богато, что уж греха таить — времечко-то нынче тоскливое… Но все же в обиде не будете. Квашеной капусткой, чаю, не побрезгуете? Еще грибки есть соленые. Хлебушка, не обессудьте, не осталось. Ныне и за жмых да за отруби берут более, чем прежде за чистую муку. Луковки вот остались штуки три.
        - Годится! — русский выловил из тощего кошеля, что уныло болтался на его поясе, серебряный рубль и вложил в морщинистую ладошку старухи. — Вот тебе, старая, за водку, за еду и за постой. Заночевать-то у тебя можно?
        - Лежанка есть, а то как же? — старуха старалась и не могла скрыть радости при виде такой неслыханно щедрой платы. — Я — на печь, к внукам, а вы — на лежанку. Заходите, заходите! Свечку сейчас зажгу. Так-то у меня лучины наструганы, но для таких гостей знатных и свечи не жаль.
        Она засуетилась, захлопотала у струганого деревянного стола, и вскоре на нем появилась миса с квашеной капустой, плошка с грибами, пара очищенных и поделенных на четыре дольки луковиц, большая стеклянная бутыль водки и две лубяные чарки. Печь, почти потухшая, вновь разгорелась после того, как туда были подброшены три-четыре ольховых полешка, и по убогой полупустой горнице разлилось успокаивающее тепло. За пестрой занавеской, отделявшей от горницы запечный угол, что-то зашуршало, тонкий голосок сонно позвал было: «Бабаня!», но старуха шикнула в ту сторону, и снова все затихло. Только глухо трещали дрова.
        Гости, осмотревшись, скинули верхнюю одежду, однако сабли ни тот, ни другой пока что не отцепили.
        - Внуки есть, а дети где же? — спросил русский старуху, покуда та, подав все на стол, перетряхивала тюфяк на широкой низкой лежанке.
        - Сын есть, родимые, — отозвалась старуха. — Да где, Бог его ведает! В прошлом годе тут битва была немалая, слыхали, небось? Ну вот, мой Тимошка и встрял. Да так домой и не ворочался. Жена его, Серафима, осенью родами померла, и ребенок помер, а со старшими, с тремя, я вот осталась. Слава те, Господи, люди добрые заходят, кто водочки попить, кто еще за чем, а так бы и не жить нам уже.
        - Сын в ополчении был? — сильно нахмурившись и отчего-то побледнев, спросил молодой путник. — В том, что против поляков собиралось?
        - Почем же мне знать, с кем он там был? — бабка боязливо покосилась на польский жупан наемника. — Я его не спрашивала.
        - Не бойся, старая, он свой! — усмехнулся русский, перемигнувшись с новым товарищем. — Ушел он от поганых ляхов. На глазах моих рубился с ними, а с десятника ихнего даже штаны саблей снял!
        Старуха беззубо заулыбалась, захихикала, потом тяжко вздохнула.
        - Ну так, а с кем же было быть моему Тимошке? С воеводой Прокопием[28 - Прокопий Ляпунов — один из наиболее популярных предводителей первого ополчения. Был предательски убит своими же соратниками.] был, а как Прокопия порешили, так куда-то подался из Москвы. Уж и не знаю, жив ли, нет ли, да и где он ныне…
        Она вздохнула еще горше и, став на колени перед слабо освещенными лампадой образами, принялась творить вечернюю молитву. Путник тоже помолился, украдкой заметив, что его товарищ, в свою очередь, перекрестился «по-бусурмански» — слева направо — и не сел за стол, покуда русские не закончили молиться.
        - Ну что же, — спросил германец, когда они, проводив глазами исчезнувшую за занавеской бабку, налили себе по чарке, — пора нам, верно, и познакомиться. Меня зовут Хельмут. Хельмут Шнелль.
        Русский усмехнулся:
        - Это, что же, прозвище? За то, что так шибко саблей машешь?[29 - Шнелль (schnell) — быстро (нем.).]
        - Ого! — удивился Хельмут. — Ты, выходит, знаешь наш язык?
        - Да не то, чтобы знаю. Так, разумею кое-что. Человек один обучал.
        - Славно, — немец понюхал водку и прищелкнул языком. — То, что надо! Крепкая… Только не понимаю, из чего старуха ее делает, если так плохо с хлебом?
        - О, ее из чего только делать не научились! — махнул рукою русский. — У старухи это, как видно, единственное, чем еще удается жить.
        - Да, тут научишься творить чудеса: одна да с тремя малыми ребятами… Ты спросил: Шнелль — это имя или прозвище? Прозвище, само собой. И не только из-за сабли. Я и из лука так же быстро стреляю, и из пищали. А еще с детства быстрее всех езжу верхом.
        - Так это ж от лошади зависит!
        Хельмут поднял палец:
        - И от лошади тоже. Но от всадника — больше. Конечно, если дать мне двадцатилетнюю клячу, а тебя посадить на борзого пятилетка, ты, возможно, меня и обгонишь. А, возможно, и нет. Еще, какая дорога будет, сколько на ней поворотов… Словом, прозвище я, надо думать, заслужил.
        Русский поднял чарку:
        - Что же, твое здоровье, Хельмут Шнелль. А меня кличут Михаилом. Можно — Михайло Стрелец. Были и прозвища всякие, да более ни одного не осталось.
        - Значит, новые будут! — Шнелль снова сверкнул своей белозубой улыбкой. — Твое здоровье, Михайло!
        Они опрокинули чарки и дружно захрустели кислой капустой, набрав ее по полной пригоршне и одновременно отправив в рот.
        - Что ж ты, Хельмут, теперь делать станешь? — спустя некоторое время спросил Михаил. — Куда подашься?
        Немец пожал плечами:
        - Это на ночь глядя не решается. А утром что-нибудь придумаю. Я много лет в наемниках, у кого только не был… И в России уже восемь лет.
        - В княжьи дружины нанимался?
        - И в княжьи тоже. А три года назад в шведское войско угодил. Это которое к вашему царю Василию нанялось и с «тушинским вором» воевало.
        В ответ Михаил лишь понимающе кивнул головой. Он хорошо знал о событиях трехлетней давности и не задавал лишних вопросов. Однако, видя, что новому знакомцу хочется поведать о своих приключениях, не стал и останавливать его, и Хельмут с увлечением принялся рассказывать.
        То было время самой жестокой смуты на Руси. Накануне, сразу после смерти царя Бориса Годунова, власть захватил хитрый самозванец Гришка, выдавший себя за убиенного сына Иоанна Грозного царевича Дмитрия. Он приказал переметнувшимся к нему московским боярам и стрельцам удавить сына и вдову Годунова, силой взял его дочь Ксению и сделал своей наложницей, а после, когда приехала в Москву его польская невеста Марина, отослал злосчастную царевну в монастырь. Царство свое самозванец мнил долгим и уже строил всяческие планы объединения с северными и западными соседями Руси и походы на Восток, против турок. Однако дружба с ляхами и явление «польской ведьмы», как сразу же прозвали в Москве Марину Мнишек, оказали Гришке плохую службу — против него поднялось восстание, и полетел «царевич» вниз головой с одной из кремлевских башен, а царский венец достался возглавившему заговорщиков боярину Василию Шуйскому.
        Нелегко пришлось и тому среди боярской междоусобной вражды, постоянных войн, мятежей и измен. Враги его не дремали и почти сразу состряпали на смену первому самозванцу второго, неведомо откуда его взяв, но живо собрав для него войско, которое царь Василий правда, отбил от Москвы, но к которому вскоре присоединились регулярные полки польской армии. На беду, Речь Посполитая как раз заключила мир со Швецией и вновь ненасытно раскатала губу на Московию. А тут и такой предлог: еще один «царевич Дмитрий», готовый принять в наследство и помощь поляков, и вдовеющую Марину Мнишек…
        Тогда-то и пришлось царю Василию, в свою очередь, идти на мировую со шведами, отдавать часть северных русских земель, а взамен просить наемное обученное войско — чтобы отбить, наконец, от стен Москвы проклятого самозванца, укрепившегося в селе Тушине и за то прозванного «тушинским вором».
        Десятитысячное войско, которое принял под свое начало опытный вояка Якоб Понтус Делагарди, сразу стало прирастать множеством наемников, собиравшихся из разных других земель: попали в него, кроме шведов, и французы, и датчане, и германцы. Брали всех — был бы человек обучен воинскому делу.
        Так вот и оказался в очередной раз нанят на службу Хельмут Шнелль и прослужил более года, покуда армия «Якова Пунтусова» (как русские называли Делагарди), не стала терпеть поражений от поляков и на глазах разваливаться.
        Второго самозванца быстро постигла участь первого, но Польше он был уже и не нужен. Ее войска пошли на Москву, вдохновленные уверениями короля Сигизмунда, что он вскоре сам сядет на Московский престол. А чего бы и не сесть? Шаткая власть Шуйского пала из-за очередной измены, а боярский совет, не решив, кого звать на престол из русских, решил вдруг целовать крест на царство польскому королевичу Владиславу.
        Король живо пообещал, что Владислав примет православную веру и будет русским людям добрым царем, только свои обещания славный монарх вскоре позабыл. Какое еще православие, да и зачем ему делить власть с сыном? Не зря ли столько веков Речь Посполитая алчно точила когти, желая запустить их в мощное тело Руси? Кажется, этот час настал!
        - И когда я увидел, что наши полки распадаются и воины толпами бегут к полякам, — продолжал свой рассказ Хельмут, опрокидывая уже третью чарку и отправляя в рот грибную шляпку, — то я подумал: «А что мне-то терять? Платят поляки не меньше, у них в войске, вроде бы, порядок, так почему бы и нет?». И вот я завербовался к Ходкевичу. Тогда я не знал поляков вблизи. Теперь умирать буду, а не свяжусь больше с ними!
        - И чем они тебя так разгневали? — улыбнулся, слушая его, Михайло, тоже хлопнув чарку и вновь запустив руку в мису с капустой.
        В ответ немец выразительно скривил рот:
        - Все время твердят, какие они добрые христиане, а на деле лукавы, как иудеи, и лживы, как торгаши-венецианцы. От их кичливости и заносчивости может стошнить даже самым добрым обедом. Считают, что лучше их, славнее их, храбрее их никого нет в Божьем мире. А на деле, что у них есть-то? Помнит ли мир хоть одного великого рыцаря из этой земли? Хоть какого знаменитого мастера? Или, может, они изобрели что-то вроде часов, либо водяной мельницы? Что до их смелости, то видал я, как они бегали от того же Делагарди, когда их бывало в два раза больше, только у нас была лучшая конница и мы правильнее располагали наши полки. Да, есть и у них храбрые солдаты, так такие и у турок есть, что же мне, уважать нехристей?
        - А как тебе русские?
        Этот, заданный «в лоб» вопрос мог бы смутить немца, только что с таким пренебрежением отозвавшегося о тех, среди кого он недавно служил. Однако Хельмут нисколько не смутился.
        - Русские — один из самых храбрых народов на свете, — твердо сказал он. — Храбрее в битве, может быть, только мы, германцы, да и то, скорее всего, такие же. Еще мне нравится, как вы молитесь и как умеете умирать. А все остальное тоже, как у нас: ваши князья дерутся меж собой, забывая о родстве и о Боге, присяга иной раз ничего не стоит… Ты не обижаешься?
        - На что? — рассмеялся Михаил. — Ты же говоришь, что и вы, германцы, такие же.
        - Совершенно такие. И бываем такими же дураками, когда нам хочется во что-либо верить.
        - Ты это о чем? О вере в Бога?
        - Господь с тобой! Об этом вашем Гришке и «тушинском воре». Как можно было поверить в первый и во второй раз, что это убитый царевич? Второй самозванец был к тому же, как мне говорили, совсем не царского обличия… Сын попа какого-то.
        - Какого там попа! — сморщился Михайло. — Жид крещеный, вот кто он был!
        - Ну, тем более… У нас в Германии тоже могло быть такое. И вряд ли, где еще.
        - Почем нам знать! — пожал плечами русский. — Мне доводилось слыхать, что и в других землях случались самозванцы, да еще и власть сохраняли.
        Хельмут кивнул:
        - Возможно. Но, как бы там ни было, в Московии мне нравится.
        - А домой вернуться не хочешь? — чуть помолчав и надкусив кусочек лука, спросил Михаил.
        - Домой? В Германию? Туда мне возвращаться нельзя, — со вздохом отрезал Хельмут.
        Он произнес это без горечи, просто, но твердо. Лишь из глубины его странных глаз на миг будто бы поднялась темнота. Михаил заметил это и понял, что лучше бы не спрашивать дальше. Однако две выпитые чарки хорошей крепкой водки подхлестнули его любопытство, и он не удержался:
        - Нельзя? А что так? У тебя там сильный враг имеется?
        - О да! — выпив еще одну чарку, Хельмут стал говорить с куда более заметным акцентом, но в остальном выглядел по-прежнему совершенно трезвым. — У меня есть очень сильный враг. Тот же, что у тебя, что есть у всякого человека.
        - Ты о ком это?
        - О нем… — немец выставил два пальца и пошевелил ими у себя над головой. — Дьявол его зовут! Он везде силен, хотя молитва помогает добрым христианам его не слушаться. Но если я окажусь в Германии, он может меня одолеть. Там живет человек, который отнял у меня мое имя, мою невесту, мой замок, — все, что я имел! И если я вернусь, то по закону чести должен его убить.
        Несколько мгновений Михаил в недоумении смотрел на своего нового товарища, задаваясь вопросом, не смеется ли тот над ним. Потом усмехнулся:
        - Нипочем не поверю, что ты боишься вступить в битву! Даже если враг много сильнее тебя.
        - Он слабее.
        - Тогда почему?..
        Хельмут нагнулся над столом, и рыжее пламя свечи резко очертило крупные чеканные черты его лица.
        - Я не могу его убить. Это — мой младший брат. Ты убил бы брата?
        - Нет, — не задумываясь, ответил Михайло.
        - Ну вот. Видишь, я все-таки немного пьян. Не то не стал бы тебе об этом говорить.
        Русский выразительно поглядел на немца и вновь улыбнулся:
        - Немного пьян? Ну, наконец-то! Я думал, ты и вовсе не пьянеешь. На постоялом дворе ты, как мне показалось, кружки четыре вина выпил.
        - Пять.
        - Вот видишь, пять. И здесь уже четвертую чарку глушишь, а вроде еще ни в одном глазу.
        - Это только так кажется. Я уже и там был пьян. Ну, где мы познакомились. Иначе не стал бы рубить этому проклятому пану усы и шнурок от штанов.
        - А что бы ты сделал?
        - Что? — Хельмут злобно сверкнул глазами. — Да снес бы с плеч его тупую башку! А пьяный я становлюсь жалостлив. Поэтому очень-очень редко позволяю себе пить.
        Глава 3. За Яузой
        Утро занялось красной морозной зарей. Ветер утих, перед тем окончательно разогнав обрывки туч, и из багряного марева показалось и стало медленно подниматься, наливаясь жаром, солнце. Его золотой разлив украсил даже безрадостную картину наполовину сгоревшего Замоскворечья, а завидневшиеся вдали строгие стены и башни Китай-города стали яркими и нарядными, будто сказочные терема.
        Перед самой зарею в студеном воздухе возник с разных сторон и соединился в одно мерное звучание колокольный звон. С колоколен московских церквей благовестили сотни колоколов, и в их пении, заполнившем все окрест, слышалось нечто грозное, будто глубоко спрятанный до поры тайный гнев прорывался наружу.
        С восходом солнца колокола умолкли. В церквах началась служба.
        Поутру бабка Параскева, успев использовать часть обретенного богатства, разменяв серебряный рубль, разжилась у кого-то из соседей отрубным хлебом и репой, которую и поставила тушить в печь. Ее внуки, двое мальчишек-погодков девяти и восьми годов и девочка лет четырех, выпросили себе «по корочке» и, закутавшись в пестрые лохмотья, побежали поиграть на замерзшую реку. При этом растоптанные и драные взрослые валенки были только у старшего, Матюхи, младшие же надели на целую кучу обмоток старенькие лапти, подарки сердобольных соседей.
        Михайло, как раз вышедший из избы, без тулупа, в кафтане нараспашку, проводил ребят глазами и смотрел им вслед, покуда веселый визг и гомон не смолкли за горбом речного берега.
        - У тебя есть дети? — послышался позади голос Хельмута, и молодой человек от неожиданности едва не вздрогнул, так неслышно ухитрился немец подойти, хотя ступать приходилось по свежему, хрусткому снегу.
        - Сын есть, — обернувшись к новому товарищу, ответил Михаил. — И второй был, да помер. А у тебя?
        Хельмут, одетый не теплее русского, только в делию, которую надел прямо на рубашку, в это время старательно лепил снежок, намереваясь пугнуть ворону, нагло усевшуюся на ближайший забор и сердито каркавшую.
        - Вот разоралась! Беду нам пророчишь? Не выйдет!
        Снежок ударил в жердь забора на палец ниже вороны, и та в испуге взмыла кверху. Немец явно не хотел попасть в птицу, не то попал бы. Однакоже злобное карканье смолкло, и вновь только детские голоса звенели со стороны реки, да где-то в конце улицы стучал топор, врезаясь в хрусткие, замерзшие поленья.
        - Есть ли у меня дети? — переспросил Хельмут. — Возможно, что и есть, даже наверняка где-нибудь есть, но я, скорее всего, никогда этого не узнаю. Мне в последние одиннадцать лет редко приходилось жить дольше, чем по два-три месяца на одном месте, а за такое время ребенок еще не родится. Хотя пора бы иметь детей, о которых знаешь — месяц назад мне сравнялось тридцать пять… Старуха звала нас поесть репы — говорит, она скоро сварится. Но я бы не стал задерживаться на этом берегу реки.
        - Я тоже, — согласился Михайло. — Тем более, что у меня дело за рекой Яузой.
        - За Яузой? — удивился немец. — А что же ты тогда не пошел туда сразу?
        - От того, что вчера пришел бы уже на ночь глядя, а мне не хотелось.
        Шнелль не обиделся на уклончивость ответа. Он, как видно, раздумывал, попрощаться ли уже сейчас с новым знакомым и пожелать ему удачи, либо подождать, покуда Михайло первым это сделает. С чего бы, в самом деле, и дальше навязывать русскому, который явно пришел в Москву не так просто, свою компанию?
        Однако Михаил прервал его размышления неожиданным вопросом:
        - У колодца водой обольешься? Я с утра люблю.
        Вероятно, он был уверен, что Хельмут откажется.
        Многие служившие в Московии иноземцы со временем привыкали к здешним морозам, но лить на себя зимой ледяную воду, а то еще нырять в прорубь, как это здесь делали многие… Нет уж!
        Но немец согласно кивнул:
        - С удовольствием. Ты мне польешь?
        - А то? Ну, да ты совсем наш! — рассмеялся Михайло.
        - Вроде наш пятак, да блестит не так! — подхватил его смех Шнелль. — Пошли!
        Черный сруб колодца торчал из снега шагах в сорока от избы бабки Параскевы, и пользовалась им наверняка не она одна. Однако большая часть здешних жителей ходили за водой прямо на реку, и с утра у колодца никого не было.
        Деревянное ведро плесканулось о зеркальный круг воды, разбив отражение склонившегося над срубом Хельмута. Тот подождал, пока бадейка наполнится, и потянул вверх, ловко перебирая веревку, обжигающую ладони холодом.
        Тем временем Михаил уже скинул кафтан и рубаху и стоял, обнаженный до пояса, спокойно, даже не ежась на морозе. Когда он, подбоченясь, согнулся, ожидая, пока товарищ его обольет, немец заметил на его боках и подмышками странные розовые вмятины, словно некогда, не так давно, там были вырваны кусочки плоти, а потом она вновь наросла, оставив эти следы, вероятно, на всю жизнь. Несколько таких же вмятин виднелись и на животе, и чуть выше, на груди.
        Хельмут не стал спрашивать, что это за шрамы. Тем более, что ему приходилось видеть такие. Их оставляла не сабля, не топор и уж, конечно, не пуля. Обычно так расписывалось на живой плоти каленое железо…
        При этом на теле русского заметны были и обычные боевые рубцы, но таких хватало и у самого Хельмута, да и у какого же воина их нет?
        - У-у-ух! — завопил Михаил, когда струи колодезной воды обрушились ему на спину, на затылок, на плечи. — О-о-о-ой, хорошо! А-а-ах!
        Он подставил сложенные ладони, обмыл лицо, ополоснул грудь, даже слегка завел ладони за пояс штанов.
        - Славно! Теперь — давай ты. Не передумал? Хо-о-о-лод-ная!
        - А я надеялся, что ее успели подогреть! — отозвался немец, передавая товарищу ведро. — Лей, давай!
        Получив свою порцию, он тоже взвыл благим матом, и в восторге аж крутанулся на месте:
        - Ай-ай-яй, Gut, gut, gut! Zehr kalt, zehr angenehm![30 - Хорошо, хорошо, хорошо! Очень холодно, очень приятно! (нем).]
        - То-то, что «гут»! — хохотал Михаил, впервые за все это время, кажется, искренне развеселившись. — Вот тебе русская банька! Еще будешь?
        - А ты?
        - Буду.
        - Тогда и я.
        Вернувшись в избу, они выслушали ахи и охи бабки Параскевы, что они, «аки дети малые, живота не жалеют, застудиться хотят», потом оделись, выпили по кружке налитого старухой липового отвара и, отказавшись завтракать, стали прощаться. Хельмут решил тоже озолотить хозяйку, вручив ей еще один рубль, так что та чуть не грохнулась от изумления и радости наземь.
        Когда они вновь вышли на улицу, над Москвою во второй раз послышался и разлился, нарастая, мерный колокольный звон.
        - Ну, так ты надумал ли, куда подашься? — спросил Михаил, когда они, миновав окраину Замоскворечья, вышли к мосту, но свернули, собираясь перейти реку прямо по льду: у моста стоял польский табор[31 - Вокруг Москвы располагались несколько таборов польской армии, а также перешедших на сторону поляков казачьих и иных русских военных отрядов.], а ни тому, ни другому не улыбалось после вчерашних приключений нарываться на ляхов.
        - Мне надо уходить из Москвы, — проговорил Шнелль.
        - Постараюсь разузнать, где нужны наемники, и сколько где платят, ну и выберу. Сейчас кругом война. Один лях уж говорил, будто крымский хан не брезгует нанимать кого ни попадя, да мне туда идти противно: бывал я в войсках у нехристей… Тошно.
        Михайло вновь внимательно посмотрел на него и произнес:
        - Ну а коли так, то может, к нам на службу пойдешь?
        - К вам — это к кому?
        На лице Хельмута отразился живой интерес, но ничего более. Он явно не собирался проявлять лишнего любопытства.
        - Ты про князя Дмитрия Пожарского слыхал? — вопросом на вопрос ответил русский.
        - Как же не слыхать! Еще когда год назад русские собрались в ополчение и пытались ляхов из Москвы выгнать, он, говорят, крепче всех здесь рубился. Потом его, как я слышал, сильно ранили, но от полячьей мести друзья спасли. И теперь он будто бы во граде Нижнем Новгороде собирает новое большое ополчение. Ходкевич потому к Москве и пошел, да теперь вот увел армию в Тверь: там запасы делает, чтоб сюда вернуться с полными обозами. Только что мне князь Пожарский? Почему ты про него спросил?
        - Ты бы к нему в ополчение пошел? — взгляд Михаила был пытлив и насторожен.
        Шнелль пожал плечами:
        - Да что же я, не думал об этом, что ли? Я от поляков давно уйти хотел. Но только у нас говорили, будто князь Дмитрий не берет к себе иноземцев. Ему ведь шведы помощь предлагали, чтоб прислать еще армию, вроде той, которой Делагарди командовал. И князь будто бы отказался — отписал, что помощь иноземная более русским не требуется[32 - Знаменитый ответ князя Пожарского на предложение услуг отряда западных наемников звучал так: «Да и наемные люди из иных государств нам теперь не надобны: до сих пор мы с польскими людьми не могли сладить, потому что государство Московское было в розни, а теперь все Российское государство избрало за разум, правду, дородство и храбрость к ратным и земским делам стольника и воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да и те люди, которые были в воровстве с польскими и литовскими людьми, стали теперь с нами единомышленно, и мы польских и литовских людей побиваем и города очищаем: что где соберется доходов, отдаем нашим ратным людям, стрельцам и козакам, а сами мы, бояре и воеводы, дворяне и дети боряские, служим и бьемся за Святые Божии церкви, за
Православную Веру и свое Отечество без жалованья… Так, уповая на милость Божию, оборонимся и сами, без наемных людей».], и иноземцев он у себя в войске видеть не желает.
        - Врут поганые ляхи! — возмутился Михаил. — То ли сами ничего не разумеют, то ли нарочно обманывают, чтоб их наемники к князю не переходили! Да, иноземную рать князь Дмитрий брать отказался, потому как чужая рать за нашу землю до смерти биться не станет, а только денег возьмет, да потом еще шведский король за то земель наших потребует! Ну а наемников иноземных брать никто не отказывался. Наши ведь тоже не за так в ополчение идут. Хороший воин, такой как ты, на вес золота будет.
        - Вот как! — уже с явным интересом проговорил Шнелль.
        - Ну что же, я бы и не прочь. А сколько у вас платят?
        - Кроме кормовых, жалование от пятнадцати до тридцати рублей, от выучки зависит да от того, в какие войска пойдешь. Тебе, с твоими умениями, думаю, тридцать положат.
        - Богато! — воскликнул Хельмут. — И что же, князь на Москву идти собирается?
        Михаил покачал головой.
        - Просто так сейчас взять да пойти, проку мало будет. Ходили уж так. Надо и войско собрать надежное, и управу над войском наладить. Да не только над войском: надо, чтоб люди русские всем миром против ляхов собрались. А раз так, то перво-наперво надобно очистить окрестные земли от всяких врагов, чтоб в спину не ударили. Вон, опять людей в соблазн вводят, зовут теперь уж не королевичу Владиславу и не Сигизмунду окаянному, а малолетке, сыну тушинского вора Ивашке присягать! Православным государем народ соблазняют, чтоб опять же полякам продать Русь… Подлец атаман Заруцкий смутил казаков и захватывает города один за одним. Так что сначала с этим ворьем биться предстоит, а уж потом к Москве подступать.
        - Грамотно, ничего не скажешь! — кивнул внимательно слушавший товарища немец. — А ты, Михайло, не боишься мне, иноземцу, коего со вчерашнего дня знаешь, все это говорить? А ну, как выдам?
        - Не выдашь, — твердо глядя ему в глаза, произнес Михаил. — Я не вчера родился, Хельмут. Мне от роду двадцать семь годов, но на деле я раза в два старше: повидал много и перетерпел много. Людей понимать научился.
        - Видал я, что ты перетерпел! — словно бы про себя раздумчиво проговорил Шнелль. — Видал, какая у тебя подмышками и под ребрами наука осталась…
        - А, это! — Михаил вдруг рассмеялся. — Это — пустяки. По грехам моим. Куда страшнее бывало. Но ты мне не ответил — пойдешь служить князю Пожарскому?
        Разговаривая, они миновали Москва-реку и шагали уже вдоль стен Китай-города, направляясь в сторону Яузы. Навстречу им попадались казачьи караулы, один раз встретились и несколько поляков, однако не заинтересовались утренними прохожими. Кроме военных, видны были только ремесленники, неспешно отпиравшие свои лавки, да ребятишки, игравшие в снежки, а в одном месте старательно лепившие снежную бабу, которую явно норовили вырядить поляком: на голову ей надели половинку ломаного берестяного туеска, придав ему вид магерки, а под шишковатым носом приделали длинные космы пакли, изображающие усы. Слепив чучело, мальчишки принялись яростно расстреливать его снежками, отпуская «ляху» самые нелестные прозвища.
        Кто-то из детей заметил шагавшего мимо Хельмута и по все той же магерке (жупана и делии под шубой видно не было) узнал польского воина, но детское безошибочное чутье подсказало ему, что бояться нечего. Мальчуган даже помахал наемнику рукой, и тот, улыбнувшись, махнул в ответ.
        - Отвечаю тебе, — произнес Шнелль, отвернувшись от снежной бабы и посмотрев в лицо Михайле. — Я пойду служить вашему князю. Он хорошо платит. И вообще, приятнее служить тому, кто хочет забрать свою землю, а не чужую.
        Говоря так, он продолжал улыбаться, и Михаил впервые обратил внимание на то, какая хорошая у него улыбка: она была по-детски светлая, какая-то чистая и наивная, так что твердое лицо немца сразу сделалось куда моложе и мягче. И глаза сияли, удивленно и весело.
        «Странно! — подумал Михаил. — Ведь всю жизнь человек на войне. Людей убил, верно, больше, чем у него волос в бровях… Да еще и потерял все, что потерять можно. А улыбается, как дитё малое! Чудной он…».
        Они добрались до Яузы, где размещался еще один польский табор, который они так же старательно обошли прежде, чем перейти реку За Яузой открывалось зрелище менее безрадостное, чем являло собой Замоскворечье: здесь не так яростно гуляли пожары и не так безнаказанно бесчинствовали захватчики — в богатых теремах этой части города жили бояре и стрельцы, присягнувшие королевичу Владиславу и вполне преданные засевшим в Москве иноземцам, а потому их велено было не трогать. Правда, при прошлогоднем восстании бои кипели и здесь, и сюда перепуганные поляки тоже запустили «красного петуха», но огонь удалось быстро унять: ветер едва не погнал его прямо на польский табор, так что пехотинцы полковника Гонсевского в данном случае помогли жителям. Здесь были и торговые ряды, в которых нынче почти ничем не торговали, однако же народ по старой памяти сновал туда-сюда, и место это казалось достаточно людным.
        Михаил подошел к какому-то парню, продававшему связками деревянные крашеные ложки, и о чем-то его спросил. Тот, не переставая пританцовывать и притопывать, чтобы не замерзать, махнул рукой куда-то в сторону и опять завел деланно бодрое:
        - А вот, кому ложки? Ложки-крашенки для вашей кашеньки! Ложки покупай, похлебку хлебай! А вот, кому ложки?
        - Мне что же, с тобой идти? — вновь приступил с расспросами Хельмут. — Ты, как я понимаю, в Москве по поручению князя Пожарского. Так, может, я тебе помешаю?
        - Я как раз надеюсь, что поможешь! — откровенно ответил Михаил. — Считай, что ты уже на службе. И если согласен, могу вперед выдать часть жалованья.
        - Ладно, — кивнул Хельмут. — Я мог бы и подождать, но возьму, чтоб ты не думал, будто я еще не решил и могу переметнуться. А куда мы идем сейчас?
        Молодой человек посмотрел на товарища, видимо, испытывая последние сомнения, но ответил так же твердо:
        - Идем к моей родне. Это уж близко.
        Действительно, немного спустя они оказались перед обнесенным забором ладным теремом, и Михайло, выждав некоторое время и прислушавшись к царившей кругом тишине, решительно постучал в дощатые ворота. Из-под ворот тотчас вывернулся и окатил пришедших буйным лаем белый с черными пятнами пес, а за воротами послышался женский голос:
        - Тихо, тихо, Барбоска! Кто там стучит-то?
        - Свои, Марфа, отвори!
        Одна из створок подалась назад, и в щели показалось веснушчатое женское лицо, выступающее из толстого темного платка.
        - Ктой-то свои? — начала было грозным голосом Марфа, но вдруг осеклась и, шире распахнув створку, всплеснула руками:
        - Ой, Матушка Пресвятая Богородица! Боярин! Михаил Борисович!
        - Тихо ты! — одернул ее Михайло. — Впусти нас и ворота запри. Боярыня-то дома?
        - В церковь ушли! — радостно зачастила Марфа, по всему видать, сенная девушка или ключница. — Чуть свет, как зазвонили. Думаю, вот-вот воротится. Звон к причастию уж был, так вот теперь, как опять колокола услышим, так ее и жди. А кто же это с тобой, свет наш, пожаловал?
        Она поглядывала на Хельмута с некоторой опаской, но одновременно и с заметным интересом — красивый незнакомец явно ей понравился, а что он не поляк, Марфа, кажется, быстро смекнула.
        - Друг это мой, — ответил Михайло, пересекая двор, вступая на крыльцо и приглашая наемника взойти следом.
        - День, как знакомы, но думаю, что друг. Позавтракать на всех соберешь, или у вас со снедью совсем туго?
        - Что ты, боярин, что ты! Туго, что греха таить, все хуже и хуже становится. Однакоже худо-бедно — а найдется, чем угостить. Входите, входите!
        Дверь с крыльца вела в просторную горницу чистую и скромную, однако не бедную: в мелкий переплет единственного небольшого окна были вставлены стекла, а не бычий пузырь, оклады икон в большой божнице тускло блестели настоящим серебром, а на широком столе красовался пузатый латунный чугунок с липовым отваром. Он дымился и как видно, недавно вскипев.
        Михаил, снявший шапку еще на улице, перекрестился, скинул тулуп на руки подбежавшей Марфе и не сел, а упал на покрытую овчиной скамью:
        - С едой не спеши, мы хозяйку подождем.
        - Да уж и ждать недолго. Слышь, звонят снова? Вот и служба закончилась. Обождите тут пока, а я в погреб спущусь — бруснички моченой достану, сала ломоток припасен, как знали — берегли, да с такой радости, небось, не грех и водочки. Вот только вчера делала!
        Хельмут сел рядом с товарищем, тоже снял шубу (его магерка давно лежала на той же лавке) и вполголоса спросил:
        - Кто ж у тебя тут живет? Тебе здесь рады, будто год не видали.
        - Так оно и есть, — подтвердил молодой человек. — А терем этот дяди моего, материна брата. Кличут его Демьяном, он был стрелецкий сотник, да в битве с татарами ногу покалечил — почитай, почти отрубили. А сейчас…
        Он не договорил, резко, всем телом повернулся к двери и медленно поднялся.
        В дверях, овеянная легким морозным облачком, показалась женская фигура. Хельмут тоже посмотрел в ее сторону, и вдруг в нем что-то словно вспыхнуло. Что именно случилось, он так и не смог себе объяснить — это было совершенно необъяснимо…
        Женщина, не высокая, но по особенному, по-русски статная, не вошла, а будто вплыла в горницу. Мороз окрасил светлым румянцем ее овальное, нежное лицо, обрамленное тонким шелковым платком, украшенное небольшой бархатной кикой с вышитым золотым узором. Глаза, как и подобает, опущенные, сразу показались Хельмуту огромными, хотя, возможно, они казались такими благодаря черноте и густоте ее ресниц. Брови тоже были черные и узкие, про такие обычно говорят «как нарисованные». Нос тонкий, но не маленький, с выразительной славянской горбинкой, губы полные, яркие, почти чувственные, а подбородок — сильный и волевой.
        Немец поймал себя на том, что решает, сколько лет может быть этой женщине, и подумал:
        «Где-то чуть за тридцать. Или нет, верно, как мне, тридцать пять. Да в конце концов, какое это имеет значение?».
        Это и впрямь не имело значения. Женщина была слишком хороша, чтобы иметь возраст, хотя, пожалуй, то, чем она так привлекала, даже и не называлось красотой. Трудно было сказать, насколько она лучше или хуже писаных красавиц, коих Хельмут Шнелль в своей жизни видел великое множество, но он готов был поклясться, что никогда еще ни одна женщина не вызывала в нем такого непонятного, необъяснимого трепета.
        Вслед за женщиной вошли две пожилые мамушки, закутанные платками до самых глаз, и одна из них тотчас аккуратно сняла с плеч боярыни просторную беличью шубу. Пуховый платок, снятый, как видно, еще в сенях, бережно сворачивала вторая мамка.
        Женщина осталась в синем шерстяном сарафане, украшенном голубой каймой посередине и по вырезу. Из сарафана выступали ворот и рукава шелковой голубой рубахи.
        Вошедшая повернулась к красному углу и подняла руку с пальцами, сложенными для крестного знамения, как вдруг что-то заставило ее обернуться. Мгновение она стояла, застыв, точно окаменев. Потом ахнула, пошатнулась.
        - Миша! — голос ее был глубокий, грудной, низкий. — Мишенька!
        - Ну да, это я!
        Он кинулся к ней, встреченный восторженными воплями и визгом служанок, подбежал, обхватил боярыню за плечи, и она припала к нему, ладонями сжав его разом вспотевшие виски.
        - Мишенька! Солнышко мое светлое! Живой!
        - Господи помилуй! Да с чего бы мне и не быть живу? ты-то, ты-то как?
        - А что мне поделается?
        Она счастливо рассмеялась и, привстав на цыпочки, расцеловала Михаила в щеки и в подбородок (до лба ей было не достать и так).
        Хельмут поймал себя на том, что испытывает досаду.
        «Она же старше его! — раздраженно подумал он. — Лет на пять, по крайней мере. А то и больше. Может, и на десять. Для чего он ей, а тем более, она ему? И ведь не спросишь! Вот ведь глупость-то: взял и ни с того ни с сего, чуть не на старости лет, одурел от случайно встреченной женщины. К тому же русской, к тому же чужой. Только и не хватало…»
        Все дальнейшее произошло так быстро, что наемник потом не раз и не два спросил себя, к чему было сразу делать столько поспешных и совершенно неправильных выводов.
        Михаил, весь сияя, повернулся к товарищу, тоже поднявшемуся со скамьи, и воскликнул, обращаясь вначале к боярыне:
        - Вот, я к вам гостя привел. Это Хельмут по прозванию Шнелль. Он мне если и не жизнь спас, то сохранить ее помог точно. И, даст Бог, в деле нашем тоже помощником будет не последним. Хельмут, а это матушка моя, боярыня Алёна Елисеевна.
        - Бог да вознаградит тебя! — сказала она и легким шагом подошла к Хельмуту. — Один у меня сыночек, и тому, кто мне его сохранил, я на всю жизнь — слуга верная.
        Он покачал головой и, собравшись с духом и с мыслями, улыбнулся женщине, которая теперь, когда открылась истина, нравилась ему еще больше, чем минуту назад:
        - Если позволишь, боярыня, то я сам хотел бы быть твоим слугою. Но, видишь ли, твой сын меня уже нанял. Куда — это он сам, если захочет, тебе расскажет. А я не привык нарушать договора. И все же рад, что все так получилось.
        - Нанял? Но по одежде ты вроде служишь в польском гарнизоне? — спросила Алёна Елисеевна, окинув взором голубой жупан и распахнутую делию наемника.
        - Служил. Но вчера наконец развязался с ними. Просто не успел скинуть эти тряпки.
        - И не спеши! — усмехнулся Михайло, продолжая одной рукой обнимать свою мать. — Может, твоя справа еще пригодится нам.
        - Я где-то тебя видала! — прошептала между тем, боярыня пристально глядя в лицо Хельмута и будто силясь что-то вспомнить.
        Немец вдруг понял, что и он, кажется, когда-то уже встречал ее. Но когда и где? А голос! Голос он точно слышал…
        - Если когда-то мы встречались, но оба об этом забыли, значит, по крайней мере, ничего дурного в той встрече не было! — воскликнул немец. — К несчастью, плохое люди помнят дольше хорошего.
        И эти слова, и тон, которым он их произнес, внезапно пробудили у Алёны Елисеевны более яркое воспоминание.
        - Пресвятая Богородица! — ахнула она и вдруг пошатнулась, невольно взмахнув руками.
        Михаил подхватил женщину под локоть и тревожно глянул в ее побелевшее лицо:
        - Матушка…
        Но она отняла руку, повернулась к сыну и произнесла неожиданно властно и твердо:
        - Кланяйся ему в ноги, Миша! Это он спас нас с тобою тогда, на Смоленской дороге.
        Глава 4. Белый волк
        Ветер, перед закатом было утихший, с наступлением темноты снова завел свою унылую песню, и поземка принялась носиться по дороге, крутясь белыми вихрями.
        Обоз, состоявший из пятнадцати груженых телег и сопровождаемый двадцатью пятью верховыми, стал на ночлег прямо в чистом поле: это представлялось безопаснее ночевки в какой-нибудь деревне, где обозникам пришлось бы разойтись по избам и оставить с грузом лишь нескольких часовых. Днем они миновали одну деревушку и поужинали там, заставив хозяек собрать яйца по всем курятникам и как следует пообмести закрома. Однако начальник обоза, молодой красавец-ротмистр, приказал двигаться дальше и остановился, когда уже стало смеркаться, прямо среди дороги, приказав поставить телеги и лошадей кругом и в промежутках меж телегами установить специально взятые с собою дощатые щиты. Получился примитивный гуляй-город[33 - Гуляй-город — своего рода передвижная крепость, состоящая из повозок, щитов, а очень часто — и из складываемых в случае нужды по периметру мешков с песком. Широко применялся на Руси, в основном, в оборонительных, реже — в наступательных военных действиях.], который мог, в случае чего, защитить расположившихся в центре, возле костров, людей.
        Охрана, несколько ехавших в санях пехотинцев и кавалеристы третьей конной хоругви, были явно недовольны таким решением начальника: мороз с наступлением ночи обещал усилиться, а им, вместо теплых изб с уютными печками и лежанками, велели жаться возле огня. Хорошо еще, что на пути из Твери в Москву будет не более двух ночевок.
        Ротмистр объехал обоз кругом, остановил коня и, ежась на пронизывающем ветру, поднял ворот тулупа.
        Поездка, представлявшаяся ему вначале увлекательной и захватывающей, теперь стала казаться достаточно унылой и даже постыдной для высокого армейского чина и уже успевшего прославить себя воина. Торчать посреди проезжего тракта, где справа — лес, слева — теряющиеся в снежной мгле поля, и ждать какого-то нападения, которое может случиться, а может и не случиться… Взять с собой четверть сотни отборных воинов-кавалеристов, которые сейчас наверняка считают его дураком! Из-за нескольких дерзких разбойников устраивать этакий «крестовый поход»… Глупо! Да еще этот мороз и этот ветер, чтоб они пропали!
        - Что, пан Ходкевич, — прошипел ротмистр, — греетесь у печи, в теплом тереме, книжку, небось, читаете и радуетесь, что мы тут изображаем из себя приманку для каких-то ваших «призраков»! Добро, если они появятся. А если нет?
        Этому походу бывалого ротмистра предшествовали события, которые сильно встревожили командующего польским войском.
        Гетман Ходкевич не зря увел свою армию из Москвы в Тверь. Правда, он не так уж и боялся нового русского ополчения, собиравшегося в Нижнем Новгороде. Опытный полководец был уверен в своих силах и с презрением думал об очередной «куче русского сброда», с которым надеялся расправиться так же легко, как и с первым ополчением.
        Тем не менее, пренебрегать докладами своих разведчиков он тоже не хотел, а те доносили, что князь Пожарский со своим умным и расчетливым помощником и казначеем, купцом Козьмою Мининым, сколотили уже довольно большое войско, платят хорошее жалованье и благоразумно выжидают, готовя не поспешный штурм Москвы, а настоящее, мощное наступление.
        Чтобы дать врагу хороший отпор и вразумить вперед на долгие годы, нужно было, в свою очередь, как следует подготовиться. Поэтому пан Ходкевич и отошел с основными силами своей армии в Тверь, чтобы заготовить и направить под Москву побольше обозов с продовольствием, заказать дополнительное оружие, обновить доспехи, которые за последнее время особенно пострадали у конницы, принявшей на себя чувствительные удары прошлогодних ополченцев.
        Обозы формировались основательно — польские фуражиры без зазрения совести чистили тверские угодья и брали огромную дань, обещая то и дело, что с воцарением долгожданного Владислава жители Твери вновь и очень быстро обогатятся.
        Это было уже привычное заклинание, в которое почти никто не верил: русские, кажется, давно смекнули, что не видать им никакого Владислава, и принимать православие тот не будет. Да и не приедет в Московию. О том, что русского престола жаждет сам король Сигизмунд, говорили теперь почти в открытую. Тверяки угрюмо отмалчивались в ответ на радушные обещания «защитников Московии» и столь же угрюмо отдавали последнее для сбора польских обозов.
        С отправкой продовольствия и оружия в Москву пан Ходкевич спешил и еще по одной причине: покуда стояла зима, дороги были легко проходимы, и нагруженные сани быстро продвигались по ним. А ну, как настанет весенняя непогода и бездорожье? Эти проклятые русские как-то ухитряются ездить чуть ли не по болотам, но на то они и дикари… А как тогда быть со снабжением захваченной столицы? Что ни день, гетману докладывали, как безобразничают в Китай-городе и особенно за его пределами лихие воины пана Гонсевского. Сколько ни приказывай, чтобы они не обижали местных, не внушали им ненужной ненависти к новым хозяевам, — все напрасно! Войны вроде нет, а безделье распускает людей. И это еще поляки! А казаки атамана Заруцкого, от которых вообще не знаешь, чего и когда можно ожидать? Вот и думай, что приключится, если вдруг со снедью станет туго?
        С середины января, когда началась отправка продовольствия, гетман стал получать и новые тревожные донесения: уже несколько раз какие-то неведомые разбойники нападали на обозы, убивали сопровождавшую их охрану и дочиста грабили, увозя все, что было можно, не исключая саней и лошадей.
        И здесь пана Ходкевича более всего бесил страх, с которым его люди рассказывали об этих неведомых и неуловимых разбойниках. По всем приметам, по описанию оружия, по привозимым в Тверь стрелам, что извлекали из тел убитых, то могла быть шайка казаков, не примкнувшая ни к сторонникам Пожарского, ни к Заруцкому, а просто промышлявшая сама по себе. Смущала лишь ее неуловимость да еще непонятная разборчивость атамана (или атаманов — в таких бродячих шайках их бывало и по двое, и даже по трое). Эти странные невидимки нападали только на поляков, не трогая ни русских сел, что встречались вблизи Тверской дороги, ни купцов, которые, невзирая на военное время, нет-нет да появлялись в этих местах. Кроме того, нападения бывали обычно неистово жестоки, даже свирепы — разбойники никого не оставляли в живых, и рассказать о них (и то совсем немного) сумели только двое случайно спасшихся бегством конных охранников.
        Но рассказывали они, вообще-то, сущую несуразицу. По их словам, разбойники походили скорее на каких-то призраков, стремительно возникавших из темноты, неуязвимых для пуль и стрел. А нападению шайки предшествовало явление громадного волка, который вдруг заступал дорогу людям и саням, выл страшно и протяжно и столь же странно исчезал.
        Ходкевич старался не верить этим домыслам. Он хотел быть выше суеверных страхов, свойственных невежественным людям, однако суеверие жило у него в крови, как и в крови любого поляка. Языческая мистика была для него реальнее и ощутимее, чем мистика христианская: он вряд ли поверил бы, расскажи кто-нибудь, что ему явилась Матка Боска[34 - Матка Боска — Матерь Божия (пол.).], скорее усмехнулся бы про себя над такой экзальтацией. А вот в загадочного волка-оборотня готов был верить, как и в людей-призраков, у которых, между тем, были реальные луки и пищали, разившие его воинов насмерть.
        В начале февраля ему в шестой раз сообщили о нападении на обоз, и гетман решил, что этому пора положить конец.
        - Позвать ко мне Шокальского! — распорядился он, смерив очередного гонца злобным взглядом, будто тот был виноват в случившемся. — И побыстрее!
        Станислав Шокальский, дальний родственник полководца, проверенный в боях ротмистр, занимался в Твери подготовкой и комплектацией конницы и отчаянно скучал без схваток и сечи. Как и сам Ходкевич, он был настоящим воякой, бесстрашным, но не бесшабашным, любившим свое кровавое ремесло и не видевшим в жизни никакой иной цели. Кроме того, он (опять же, как и гетман) отчаянно ненавидел русских и мечтал когда-нибудь своей рукой соскоблить с карты название «Московия». Ходкевич не раз видел Шокальского в бою, а потому доверял ему. Он знал, что Станислав полтора года назад отличился при последнем штурме и взятии Смоленска, сам брал в плен его непокорного воеводу, а потом сопровождал того, закованного в цепи, до самой Литвы, покуда многочисленные раны и тяжелый путь не прикончили гордого пленника.
        - Я не хочу обижать тебя слишком простым поручением, Сташек, но, поверь мне, дело не простое!
        Такими словами гетман встретил вошедшего в его комнату ротмистра и сразу указал на кресло, хотя обычно подчиненные выслушивали его стоя.
        - Что случилось, пан гетман?
        Голос Шокальского выдал некоторое удивление. Чаще всего он старался ничему не удивляться, но первые слова полководца немного смутили его и разожгли вполне понятное любопытство.
        В нескольких словах Ходкевич поведал Станиславу о неприятностях с обозами и сказал, что поручает ему ехать со следующей партией продовольствия, взяв усиленную охрану.
        - И езди с ними, покуда эти разбойники не нападут на вас и тебе не представится возможность их истребить. А если сумеешь кого-то захватить и привезти мне сюда, я тебя просто озолочу!
        - Буду рад это сделать! — почти весело воскликнул ротмистр, уяснив, что ему предстоит не скучный поход с гружеными телегами, а, возможно, очередное военное приключение.
        И вот теперь приключение превращалось в довольно унылое предприятие, и Шокальский, приказав остановиться на ночлег, уже предвидел, какие упреки и, что еще хуже, насмешки услышит поутру от своих подчиненных. Наверное, все же нужно было заночевать в деревне. Но что если разбойники, которые нападают на обозы, в сговоре с местными жителями? А это вполне может быть: русские всегда себе на уме, поди их пойми…
        Посреди образованного телегами сравнительно узкого круга, куда ввели, к тому же, и верховых лошадей, нельзя было втиснуть даже пару сносных шатров, поэтому пехотинцы и кавалеристы, постелив солому прямо под телеги и с головою завернувшись в овечьи бурнусы, собрались провести ночь таким вот неудобным способом. Они научились этому у русских казаков, для которых такая ночевка была совершенно обычным делом, но то казаки, что им сделается… Десять человек, однако, расположились возле костров, разложенных не только внутри круга, но и снаружи — четыре с четырех сторон гуляй-города. Еще четверо, вооружившись луками, уселись на телеги, внимательно вглядываясь в густую вьюжную мглу. Менять караулы предстояло трижды за ночь.
        - Хотите знать мое мнение, пан ротмистр? — проговорил, подъезжая к Шокальскому, старый пехотный десятник Ежей Гусь. — Я так думаю, что едва ли разбойники нападут на нас, видя такое солидное укрепление и столько людей охраны.
        - Они же не видят охрану внутри круга! — поморщился Станислав. Он не любил, когда подчиненные делали ему замечания. — А что телеги вкруг поставили, так ведь и прежние обозники так делали.
        - С прежними обозами ехало всего человек по десять верховых, пан. А тут — вон нас сколько! Наверняка злодеи либо следят за караваном с самого начала, либо разузнают о нем от местных жителей. Они же здесь все разбойники и все заодно.
        - Согласен. Но я же не стану подставлять своих людей под их стрелы и пули. Не нападут, значит, не нападут, в конце концов важнее всего довести обоз до Москвы, верно? Пока что из тридцати отправленных обозов шесть достались панам «призракам». Не много ли?
        - Тише вы, пан ротмистр! — с некоторой тревогой прошептал Гусь. — Лучше не называть их такими именами, да еще ночью.
        Станислав почувствовал, что готов выйти из себя. Мало ему этого дурацкого похода и ночлега, так еще суеверный десятник начинает плести всякую ерунду, только потому, что ему неловко бояться в одиночку. Ну так пусть не рассчитывает — его-то этими сказками не напугаешь!
        - Их так назвал мне пан гетман! — сердито отрезал Шокальский. — Это просто прозвище, и ничего более, все оттого, что проклятые убийцы остаются неуловимыми. Мне бы, честно сказать, очень хотелось на них поглядеть, но это уж не от меня зависит.
        Кажется, Гусь собирался сказать что-то еще, но вдруг застыл с разинутым ртом, будто поперхнувшись.
        Издали, из уже совершенно непроглядной тьмы, лишь отчасти рассеянной вблизи пламенем костров, долетел и стал разрастаться протяжный вой. Начавшись на глухой горловой ноте, он становился все выше, потом вновь перешел в низкую руладу, опять взлетел и, наконец, раскатившись протяжным стоном, умолк.
        - Матка Боска, спаси и помилуй! — воскликнул десятник, дважды осеняясь крестом. — Вот он!
        - Кто он-то?! — зло рявкнул ротмистр, к досаде своей поняв, что и по его спине проскользнул легкий, противный холодок. — Волки воют, и все. Чего тут бояться? Не полезут же они к кострам!
        - Волки зимой стаей бегают, ясновельможный пан! А ЭТОТ волк всегда приходит один. И за ним приходят призраки. Так все говорят.
        - Прекратите нести чушь, Ежи! От вас я этого не ожидал. Прикажите ярче разжечь огонь, и пускай пищальники затеплят фитили.
        - При таком ветре вряд ли они будут долго гореть, пан. На луки надежды больше.
        В обозе тоже встревожились. Только что уснувшие кавалеристы высовывались из-под телег, шепотом спрашивая, откуда долетел вой, а караульные, поднявшись на ноги, держали наготове оружие.
        Вой, между тем, повторился. Теперь он казался ближе и громче. Шокальский, которому приходилось не раз слышать волков, признался себе, что ни разу не слыхал, чтобы волчья глотка издавала такой мощный звук.
        «Точно этот волк размером с лошадь!» — пронеслась в его голове неприятная мысль.
        Если б в ответ одиночке отозвалась вся стая, ротмистр, вероятно, успокоился бы. Волки охотятся, экая невидаль! Но десятник Гусь был прав: зимой волк-одиночка — огромная редкость, а уж то, что он один приближается к большому становищу людей, совсем невероятно. Да, по селам волки, бывает, шастают — воруют ягнят и козлят, иной раз не хуже лисицы тащат кур, но только знать о себе воем не дают и от людей держатся как можно дальше. Что же это, в самом деле, за зверь?
        Вой повторился в третий раз, и затем стало тихо. Совсем тихо. Даже свист ветра будто бы пропал, и поземка кружилась в гробовом холодном молчании.
        Ротмистр слышал, как за спиною переговариваются, то и дело шепча молитвы, его воины. Костры пылали вовсю — в них даже подлили масла, чтобы сделать огонь ярче, но в густой снежной мгле от этого было мало проку.
        И вдруг двое караульных возле одного из костров хором завопили:
        - Смотрите! Езус Мария, смотрите же!!!
        Среди снежных вихрей, шагах в двадцати от гуляй-города, как раз там, где чуть рассеянная кострами мгла вновь густела и чернела, вдруг прорисовался высокий светлый силуэт. Он еще чуть приблизился и застыл неподвижно. То был действительно волк, но такой, какого не видывал никто из разом повскакавших на свои телеги поляков. Возможно, расстояние да крутящийся в воздухе снег и делали размеры немного обманчивыми, однако в том, что этот зверь, по крайней мере, в два раза больше самого крупного из волков, какого кто-либо когда-либо видел, ни у кого не было сомнения. Стройный, поджарый, но при этом мощный, с огромной, тяжелой головой, он выглядел почти нереально. Пугал и завораживал и окрас его шерсти — зверь был почти белый.
        Он стоял, не шевелясь, спокойно глядя прямо на людей, а его глаза пылали, будто два зеленых факела.
        - Оборотень! Оборотень! — закричали в ужасе караульные.
        На несколько мгновений пан Шокальский тоже застыл, точно окаменев. Потом опомнился и крикнул:
        - Стреляйте! Стреляйте!
        В ответ хлопнули несколько пищалей, полетели стрелы, однако никто не попал в цель! Волк исчез, будто растаял в холодной темноте, не издав ни звука, лишь успев оскалить свою громадную пасть, и перепуганным людям показалось, будто он засмеялся. Они продолжали отчаянно палить и пускать стрелы туда, где только что стоял зверь, хотя в этом уже не было никакого толка. После одного из хлопков пищали раздался стон, и с телеги рухнул лицом в снег молодой пехотинец. Он как раз приподнимался, чтобы выстрелить, когда позади него кавалерист нажал на спуск пищали. Пуля угодила парню как раз в затылок.
        Глава 5. Мстители
        - Прекратить стрельбу! — пан Шокальский развернул коня и ринулся к обозу понимая, что нужно немедленно успокоить людей.
        - Он пришел, значит, сейчас явятся и эти!.. — прошептал, следуя за ротмистром, Ежей Гусь.
        - Замолчите, пан десятник! — рявкнул Станислав, пытаясь справиться с собственным смятением. — Поднимайте всех, и пускай люди перезаряжают оружие — они же в этого волка разрядили все пищали и выпустили по полколчана стрел! Живо!
        Он обернулся, чтобы проверить, слышал ли его десятник, и сперва решил, что тот вовсе потерял голову от страха: глаза пана Гуся были вытаращены, рот широко раскрыт. Он, кажется, пытался, но не мог выдохнуть какие-то слова, вместо слов из его рта вдруг вылетели темные брызги крови… И тогда Станислав увидал наконец стрелу, торчавшую в горле десятника. Ее оперение еще дрожало.
        - Все к оружию! — крикнул он.
        Крикнул, понимая, что двадцать раз опоздал. Не менее десятка корчившихся в агонии тел уже лежали в разных местах подле стоявших в круге телег. Те же, кто оставался внутри круга, пока что защищенные телегами и груженой на них поклажей, лихорадочно перезаряжали свое оружие, но им не в кого было стрелять — размытая снегом тьма надежно скрывала «призраков».
        Новый дождь стрел скосил еще пятерых караульных, пытавшихся различить своих врагов и натянувших луки.
        - В укрытие! Все в укрытие! — скомандовал Шокальский, как обычно, в минуты боя, вернувший себе хладнокровие и понимавший, что только четкие приказы спасут его обозников от паники. — Укрыться за телегами и выжидать! Чтобы напасть, им придется приблизиться к нам!
        Он соскочил с коня и тоже бросился к ближайшей телеге. Но не добежал до нее всего трех шагов — стрела вошла ему в бедро, и он рухнул на снег, прилагая страшные усилия, чтобы не закричать от боли и не потерять сознания.
        - Пан ротмистр!
        Один из кавалеристов выметнулся из-под телеги, кинулся на помощь командиру и упал. Темное пятно медленно выползало из-под его головы.
        Станислав ползком преодолел оставшиеся до телеги пару саженей и вкатился меж колес, откуда ему уже тянули руки кавалеристы.
        - Не выходить! — прохрипел он. — У нас достаточно припасов, чтобы дождаться утра, а утром они не посмеют приблизиться. Скольких мы потеряли?
        - Семнадцать человек, пан ротмистр, — отозвался рядом чей-то дрогнувший голос.
        - Ничего себе! И сколько нас осталось?
        - Считая возчиков, тридцать восемь человек… Но еще человек семь ранены, двое очень сильно.
        - Понятно. При том, как мало людей сопровождали обозы до сих пор, ясно, почему почти сразу погибали все… Не добавляйте больше жару в костры: мы все равно не видим разбойников, а они будут видеть нас еще лучше.
        Двое пехотинцев вытащили раненого командира из-под телеги, уложили на расстеленный бурнус. Чьи-то руки осторожно разрезали штанину.
        - Стрела засела очень глубоко… Чтобы ее извлечь, нужно сделать надрез. Потерпите, пан ротмистр.
        - Что я тебе, девчонка?! Вынимай!
        На несколько минут он потерял сознание, когда же очнулся, рана была уже перевязана. Он попробовал шевельнуть ногой, но та совершенно онемела.
        - Ничего, верхом удержусь. Лишь бы цело было сухожилие… Кто-нибудь — дайте воды!
        Темнота кругом обоза, казалось, еще сгустилась, и пытаясь выглянуть из-под телег и в просветы меж ними, осажденные совершенно ничего не видели. Несколько не распряженных лошадей тоже были убиты стрелами, которые пускали как «призраки», так и охваченные паникой защитники обоза, и теперь конские туши стали дополнительным прикрытием, от которого, впрочем, не было толка — стрелять-то больше не в кого…
        - Может, они ушли? — тихо предположил один из пехотинцев.
        В ответ на его слова мгла кругом внезапно озарилась пронзительной вспышкой, раздался оглушительный грохот, и одна из телег разлетелась на куски, а груженные на нее мешки и корзины полетели в разные стороны. Лошади, и без того испуганно ржавшие и толкавшиеся внутри круга, разразились отчаянным ревом, две из них, сумев порвать упряжь, махнули через ограждение.
        - Пушка! Матка Боска, у них пушка! — взвыл один из осажденных.
        - Еще бы: в прежнем обозе, который они взяли, пушек было целых четыре! — сквозь зубы выдохнул Шокальский.
        - В Твери их льют преотлично. Кажется, призраки не уйдут, пока хоть кто-то из нас останется жив. Но где же они?
        Сделав усилие, отчаянно сражаясь со своей болью, он привстал и с помощью еще одного пехотинца заполз на соседнюю телегу. Опытный командир понимал, что единственная возможность увидеть, где находятся враги — дождаться следующего выстрела, когда вспышка стреляющей пушки осветит их и укажет место.
        - Кавалеристы! — скомандовал он. — Как только пушка ударит, все в седло! Орудие мигом не перенесешь с места на место, так что мы будем знать, где они. Моего коня тоже сюда!
        Второе ядро ударило почти в центр круга, убив двоих возчиков и разметав один из костров, так что занялась и вспыхнула ближайшая телега.
        - В седла! — закричал Станислав. — Две телеги — в стороны! За мной!
        Весь ужас своей ошибки он осознал, лишь когда они уже проносились по узкому проходу, освещенному кострами и еще больше — полыхающей телегой. Целый водопад стрел рухнул на них, причем, как видно, с очень близкого расстояния. Покуда все их мысли были заняты лишь пушкой, с другой стороны неслышно подобрались человек двадцать разбойников и спокойно дождались, пока всадники окажутся как на ладони…
        «Смелость главное в битве! В осаде главное — терпение! — вспомнились ему слова гетмана Жолкевского, знаменитого полководца, учителя самого Ходкевича. — Если враг хитрее тебя, твоя смелость тебе не поможет…».
        Пан Жолкевский был прав. Но сейчас его наука уже не могла пригодиться.
        «Да и догадайся я выждать, — утешил себя Станислав, — ничего бы это не изменило: они просто разнесли бы нас своей пушкой!»
        Это была последняя мысль перед провалом в черную пустоту.
        Когда же он очнулся, то ощутил такую страшную тяжесть, будто на него свалили груду камней. Открыв глаза, понял, что его придавил убитый конь. Они оба лежали рядом с одним из костров, тех, которые горели с внешней стороны гуляй-города. Должно быть, в костер подбросили еще дров — он пылал теперь куда ярче, и пан Шокальский, с трудом приподняв налитую болью голову, увидал в рыжем трепещущем свете неподвижные темные фигуры на снегу и каких-то людей, которые деловито перебирали поклажу на одной из телег.
        - Все то же, что и до того, — произнес один из разбойников (само собою, по-русски), — Мука, окорока копченые, лук вон, на той телеге… Пищали да пистолеты еще. И вино есть.
        - Вина не пить! — скомандовал властный и неожиданно высокий голос. — С собой берем один бочонок. Хлеба и мяса тоже, сколь потребуется. Оружие отбери ты, Прохор — что нам еще надобно, да кого чем наградить, если есть ценное. Остальное — в Нижний отправим. А съестное, что нам за неделю не съесть — все раздаем по селам.
        - Может, поболее оставить? — несмело возразил кто-то из полутьмы. — Кто знает, через неделю возьмем ли еще обоз?
        - Скорее всего, что не возьмем, Селиван, — высокий голос выдал некоторую досаду. — Уже этот обоз они специально готовили, вон какую охрану приставили! А со следующим, чаю я, целую хоругвь пошлют, как, помнишь, на прошлой неделе с одним обозом шла. Так что здесь покуда поостережемся промышлять. Найдем иные места, где ляхов стричь удобно. А все лишнее, как и прежде — люду окрестному раздадим. Не за тем воюем…
        Ротмистр испытывал единственное желание — вновь лишиться сознания. Боль становилась невыносимой. Болела голова, огненный жар разливался от бедра, по животу и проникал в грудь. Невыносимо давила конская туша, к тому же конь еще бился в агонии, и каждое его движение причиняло раненому новую муку. Однако то, что он услышал, слишком его поразило, и Шокальский сумел еще чуть выше приподнять голову.
        Тот, чей голос он слышал, явно атаман разбойничьей шайки, сидел на ближайшей телеге, вертя в руках пистолет с насечкой. У его ног неподвижно застыл белый волк, вблизи показавшийся еще более огромным и особенно страшным в своем невероятном спокойствии: рядом с ним ярко пылал огонь, вокруг сновали люди, а он был невозмутим. Атаман погладил его большую лобастую голову, и снова страшный зверь оскалил громадную пасть, точно смеясь от удовольствия. Правда, вблизи стало видно, что есть в этом звере-призраке нечто не совсем волчье: форма ушей, тяжелый загривок, слишком массивные лапы, — все это скорее подходило бы собаке, но таких собак, как и таких волков, пан Шокальский в своей жизни не видывал.
        Однако куда больше, чем этот странный зверь, его поразил человек, у ног которого так величаво и доверчиво улегся белый волк. Пламя костра ярко освещало атамана разбойников, и ротмистр, не веря себе, думая, не сходит ли с ума, понял, что это… женщина!
        Да, сомнений быть не могло, тем более, что она даже и не рядилась мужчиной. Точнее, ее одежда представляла собой прихотливое соединение женских и мужских вещей. Широкая, но довольно короткая казачья юбка, из-под которой на поларшина выступали ноги в высоких сапогах, черный, с золочеными шнурками кафтан, тулуп, подбитый лисьим мехом, широко распахнутый, будто женщине было жарко после отчаянной схватки. На поясе — еще один пистолет и сабля. На голове — лисья шапка, из-под которой на грудь атаманши опускались две толстые, перевитые шнурками, светлые, будто лен, косы.
        - Василиса! А ведь ротмистр-то живой! — крикнул один из разбойников, кивая в сторону Шокальского. — Его лошадь подмяла. Дострелить?
        - Ротмистр? — звонкий голос дрогнул от ярости. — Сперва тащите его ко мне. Может, что дельное расскажет.
        Когда руки двоих разбойников выдернули его из-под туши коня, Станислав вновь потерял сознание и очнулся от резкой оплеухи наотмашь, которой наградила его легкая женская ручка. Склоненное к нему лицо под лисьей шапкой было, как он с удивлением понял, очень красиво. Но в голубых, будто незабудки, осененных золотистыми ресницами глазах (подобные, как он прежде думал, бывают только у лесных фей!) светилась такая жаркая, такая неистовая злость, что от нее становилось жарко.
        - Что тебе приказал Ходкевич? — спросила Василиса, когда мутный взгляд раненого прояснился.
        - Приказал перебить вашу шайку и, если получится, привезти пленных, — ответил ротмистр, попытавшись и до конца не сумев придать голосу твердость. К тому же он вдруг поймал себя на том, что стал забывать русские слова. Проклятая боль в голове!
        - A-а! Ну и как? Получилось?
        Ее смех был, пожалуй, страшным. Женщины так не смеются.
        «Ведьма? — с трепетом подумал Станислав. — Наверное, так и есть! Не то как могут мужчины, да еще, судя по всему, казаки, слушаться ее беспрекословно? Даже добычу отдавать крестьянам, когда она приказывает… Это когда же разбойники с кем-то делились добычей? А этот зверь, что, будто собачонка, лежит у ее ног?..».
        - Как твое имя? — спросила атаманша, перестав смеяться. — Поминать не станем, но хотя бы запомним.
        - Я — ротмистр Станислав Шокальский, командир второй кавалерийской хоругви.
        Назвав свое имя, он понял, что, видимо, совершил что-то ужасное. Лицо женщины сперва побелело как полотно, затем вдруг вспыхнуло огненным румянцем, а в глазах появилось нечто такое, от чего ротмистр, уже смирившийся с неизбежностью своей гибели, испытал настоящий ужас.
        - Ты?! Ты — Шокальский? — она вдруг охрипла, соскочила с саней, и тотчас, глухо зарычав, вскочил и весь напрягся белый волк. — Ты был полтора года назад в Смоленске? Ты брал город с армией Сигизмунда?!
        - Да, — он понимал, что сказать «нет» будет не только трусливо, но и совершенно бессмысленно.
        - Господи Иисусе Христе, сыне Божий, благодарю тебя!
        Василиса вдруг рухнула на колени прямо в снег и широко осенила себя крестным знамением, подняв кверху горящее лицо. Но выражение его при этом было совсем не благочестивое, и молитва прозвучала скорее, как вызов Небу, но не как благодарность Ему.
        Атаманша поднялась, повернулась к сгрудившимся вокруг мужчинам (теперь Станислав рассмотрел, что их около двадцати пяти человек и одеты они по большей части действительно, как казаки):
        - Прохор! Здесь рядом рощица есть. Срубить там деревце, чтоб толщиной с руку было. Палку сделать в полторы сажени. Конец заострить.
        - Для чего? — слегка опешил Прохор, явно впервые получивший такой приказ.
        - Для того, что сейчас мы господина ротмистра на кол посадим!
        - На кол?.. — совсем растерялся подручный.
        - Сказано, на кол! Выполнять! Что, не ждали, что я и так воевать умею?!
        - А чего? Давно пора! — подал голос один из разбойников. — Эти ляхи у нас на земле чего только не творят. А башку ему опосля отрежем и князю Пожарскому в мешке отошлем вместе с ихними же пищалями да пистолетами. В подарок, значит…
        Шокальский попытался сохранить ясность мыслей, но это не получалось. Умереть он уже приготовился. Но принять ТАКУЮ смерть…
        - Послушайте, пани!.. — как ни странно, именно теперь в его голосе прозвучала некая твердость. — Если вы помогаете ополчению князя Пожарского, то, выходит, ведете с нами войну. А на войне не полагается проявлять лишнюю жестокость и применять к пленным пытки, кроме как для получения ценных сведений…
        Лицо Василисы, и без того пунцовое от ярости, вспыхнуло, кажется, еще ярче. Она с трудом перевела дыхание:
        - Вовремя вспомнил, лях! А помнишь ли смоленского воеводу Михайлу Шейна?! Ведь ты брал его в плен!
        - Я, — по крайней мере, теперь он начал понимать, что происходит. — Я, пани. Но не я приказал затем применить к нему пытки. То был приказ короля. Я в этом не участвовал.
        Она стояла над ним, сжав кулаки, прекрасная и страшная, как языческая богиня гнева. Откуда-то появился Прохор с двумя казаками — они тащили толстую березовую палку, заостренный конец которой в свете костра казался окрашенным кровью. Ее вид придал Станиславу, готовому вновь потерять сознание, новые силы.
        - Если вы, пани, хотите отплатить за суровость в отношении смоленского воеводы, то мстить нужно не мне. Я имею право на обычную смерть.
        - Не имеешь! Именно ты потом вез Михаила в Литву, скованного, в деревянной клетке, узкой, где нельзя было лечь! Ему даже ран не перевязали. И он умер! А теперь тебе придется за это отвечать! На кол его!
        С двух сторон Шокальского подхватили крепкие руки, кто-то грубо рванул с него пояс.
        - Стойте, пани! — крикнул он. — Еще минута… А если я вам скажу, что Михаил Шейн не умер?
        Взмах руки, и казаки, державшие ротмистра, приподняли его выше, почти поставив на ноги, лицом к лицу с Василисой.
        - Не умер? — ее голос вновь был необычайно звонок и, наконец, задрожал. — Ты лжешь!
        - Не лгу, и Бог тому свидетель, — отчаянным усилием Станислав вырвал правую руку из крепкой хватки Прохора и перекрестился. — Да, я отправил королю сообщение о смерти воеводы, но сделал это, чтобы скрыть свое преступление. Возле самой границы Литвы мою хоругвь, которая сопровождала пленного и обоз с нашими ранеными, догнала женщина… Сказала, что она — мать воеводы, хотя я не очень поверил: она показалась мне слишком молодой. Она долго уговаривала меня, отдала сверток, в котором было золото: несколько колец, серьги с бриллиантами, ожерелье. И я не удержался! Я видел, что пленник действительно может не доехать живым — он потерял много крови. Хотя раны ему мои солдаты перевязали, я сам приказал. И я позволил этой женщине его забрать. Она сняла воеводу с телеги и на руках донесла до другой, той, на которой приехала. А у нас в обозе как раз в ту ночь умер раненый. По возрасту, фигуре, по цвету волос он мог сойти за Шейна. И я его приковал в той же клетке. Двоим стражникам заплатил, чтобы молчали. И все сошло, никто ничего не заподозрил…
        По лицу ротмистра струями стекал пот, он готов был снова лишиться сознания.
        Но мокрым от пота стало теперь и лицо Василисы.
        - И куда Алё… куда та женщина его повезла?
        - Помилуйте, пани, да разве бы она мне сказала?! Она поехала, разумеется, назад — не в Литву же… Возможно, потом смоленский воевода и умер, однако именно я дал ему возможность выжить.
        - Еще раз поклянись, что говоришь правду! — прошептала Василиса.
        - Клянусь спасением души!
        У женщины вырвался то ли вздох, то ли стон, и вдруг она пошатнулась.
        - Да, если ты и спасешь свою поганую душу, то только потому, что сделал это, хотя бы и отобрав у вдовы все ее украшения.
        - Она мне сама отдала. И не задаром же, пани, я должен был рисковать головой! Представьте, что сделал бы со мною король, если бы узнал?
        Несколько мгновений красавица-атаманша молчала, опустив голову. Потом вновь подняла глаза к невидимому во мгле небу, но на этот раз выражение ее лица было не таким, как пару минут назад. Смятение, робкая надежда, почти смирение были в ее взгляде. Она опять перекрестилась и едва слышно шепнула:
        - Прости меня, Господи! Или покарай за все грехи, но только пускай это будет так!
        Потом Василиса повернулась к казаку, что держал на весу березовый кол, вырвала длинную и толстую палку, размахнулась ею, будто прутиком, и отшвырнула далеко в сторону.
        И снова взглянула в лицо пленнику.
        - Ну так вот что я тебе скажу, пан Шокальский!.. И трудно поверить в то, что ты сказал, но я поверю, потому как иначе не могу, не смогу… Ты станешь первым ляхом, кого я оставлю в живых. Если, конечно, твои раны не смертельны. Думаю, нет — ни в сердце, ни в спине, ни в горле у тебя стрел не было. Эй, Прохор!
        - Слушаю, Василиса! — он тотчас возник рядом, кажется, отчаянно радуясь, что грозная повелительница не исполнила своего страшного намерения.
        - Коня приведи, живо. И помогите пану ротмистру на него сесть.
        Спустя минуту, когда Станислав с трудом утвердился в седле, Василиса взяла коня под уздцы и сама вывела на дорогу.
        - В деревню, что позади в трех верстах, не заезжай! — проговорила она, уже не глядя на ротмистра. — Там тебя мужики точно на кол посадят. Гони прямо в Тверь, с дороги не сворачивай. Часа через три рассветет, не собьешься. А там вскоре и ваши разъезды покажутся, их окрест Твери много шатается. И скажи своему пану гетману, что скоро он побежит из земли русской, как заяц от борзых! Он и сам, небось, это чует, да спесь ляховская ему ум застилает. Понял, что сказать надобно?
        - Понял.
        - И, покуда жив, молись за раба Божия Михаила! Пошел!
        Она хлопнула ладонью по крупу коня, и тот галопом помчал по дороге.
        Глава 6. История воеводы
        - Так сколько же лет ей, матушке твоей? Я, увидав ее, сперва подумал, будто она годами ровня со мною, а не то так и моложе.
        Этот вопрос Хельмут Шнелль задал, не отрываясь от своей работы, а занят он был тем, что аккуратно чистил внутренность большого бычьего пузыря. Второй, уже вычищенный, лежал рядом с ним на скамье.
        Они с Михаилом сидели в одной из верхних светелок терема, которую со вчерашнего дня занимали вдвоем. Дядя молодого воеводы, бывший стрелецкий сотник Демьян Басаргин, год назад приютивший у себя сестру, ныне был в отъезде. Старые раны все чаще напоминали ему о себе, и он отправился в паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, желая исповедаться игумену Дионисию, который его хорошо знал, да заодно полечиться монастырскими травами. Это было на руку Михаилу — он верил материну брату, но вовсе не желал тревожить старика своим появлением и, тем паче, рассказывать ему, для чего вдруг объявился в Москве.
        Терем Басаргина сильно пострадал во время прошлогоднего пожара, а восстанавливать его не было ни сил, ни денег. И хотя снаружи повреждения были не особенно заметны, часть внутренних помещений все еще оставалась выгоревшей, мало пригодной для жилья. Поэтому Алёна Елисеевна велела ключнице Марфе поселить сына вместе с его товарищем в своей светелке, а сама временно перебралась в светелку брата.
        В то время, как Шнелль возился с бычьими пузырями, Михаил тоже не терял времени даром: пристроившись возле кованого сундука и расстелив на нем лист бумаги, он, сердито нахмурив брови, чертил какие-то одному ему понятные линии и завитки. Впрочем, приглядевшись, любой хотя бы чуть-чуть сведущий человек мог понять, что рисунок постепенно превращается в достаточно четкий план какого-то, судя по всему, огромного здания.
        Услыхав вопрос немца, молодой человек рассмеялся:
        - Хоть бы кто один когда-нибудь догадался о матушкиных годах! А ведь сколько у нее было горя-то… Сорок два ей нынче сравнялось, Хельмут.
        - Сорок два?!
        - Ну да. А как иначе? Ты же знаешь, что мне двадцать семь. Ее замуж выдали четырнадцати лет от роду. У бояр обычно так рано не выдают, да отец мой, Царство ему Небесное, боярин Борис Шейн, очень уж хотел ее в жены получить поскорее, и окольничий Елисей Басаргин не отказал — они большие друзья были. Отцу тридцать восемь минуло, он уже вдов тогда был не один год. Повенчались, потом я родился. А спустя год батюшка мой с лошади упал и насмерть зашибся. Меня брат его младший, Николай, растить помогал.
        - Ну и, как я посмотрю, неплохо вырастил! — заметил Шнелль, аккуратно протирая внутреннюю поверхность пузыря кусочком меха.
        - Да, — кивнул Михайло, — я очень ему благодарен. И грамоте меня обучили, и в науках кое-что смыслю. Он же, боярин Николай, со мною и германским наречием занимался — ему в ваших землях два раза послом быть случалось. А с двенадцати годов приучил он меня к ратному делу, тоже, видишь, не без пользы. Я ж себе воеводство не родством и не богатством — саблей добывал. Где только сражаться не приходилось! В одной сече Господь помог избавить от гибели царского воеводу, боярина Мстиславского. Слыхал, может?
        - Слышал.
        - Ну вот. Это жестокая была сеча — возле града Добрыничи, когда Гришка Отрепьев едва было верх не взял, да Господь не попустил. Тогда я славно рубился, и за то меня в окольничие пожаловали. А мне тогда и двадцати годов не сравнялось! Потом я с Гришкой и с его ворами бился под Новогородом-Северским. Затем прочих воров да бунтовщиков усмирял, Москву защищал. Пять лет назад в государевом походе[35 - Государев поход — поход войск царя Василия Шуйского против армии очередного самозванца, объявившего себя «царевичем Петром» (1607 г.).] был при самом царе Василии. А как Тулу отвоевали, он меня на воеводство в Смоленск и отправил. Я туда с собою матушку взял — из ее родни в живых один Демьян Елисеевич, хворый да увечный, и оставался, а отцова родня нас не сильно любила. Там, в Смоленске, я почти четыре года воеводствовал, два года от ляхов поганых отбивался, среди коих в то время и ты был…
        Германец еще ниже склонил голову, сделав вид, что усиленно оттирает последние жирные пятна с пузыря. Потом посмотрел в глаза Шейну:
        - К кому нанимался, среди тех я и был, Михайло. После того времени и стал ненавидеть ляхов. Но тогда я не понимал… Не понимал, как это вы бьетесь насмерть, когда и биться уже не за кого, когда царя Василия уже свергли и окрест — одна смута да измена. Но вы бились, покуда было, кому биться! Я этого не понимал.
        - А теперь понял? — Михаил провел на бумажном листе последнюю линию, отложил перо и старательно присыпал свой чертеж песком из бронзовой песочницы.
        - Теперь, кажется, понял. Послушай, но ведь ты говорил, что женат был, что дети были. И что же с ними сталось?
        Воевода пожал плечами. Даже взгляд его остался ясным, не выдав боли.
        - Ну, а что сталось? Надеялся я их спасти, да вот спас только мать со старшим сыночком. Если ты участвовал в последней осаде, то помнишь, как мы взрывали пороховые погреба.
        - О-о! Еще бы не помнить! Половина ляхов и наемников, что ворвались наконец в ваш славный город, украсили его разрушенные стены и дома своими потрохами… А уж грохотало так, что я едва не оглох.
        - Ну так вот, — Михайло аккуратно сдул с чертежа подсохший песок и еще раз придирчиво осмотрел свое произведение, — так вот, когда взорвался один из погребов, что в самом центре, возле оружейных мастерских был, рухнула одна из стен Успенского собора. Люди там были, молились, иных насмерть зашибло. Там тогда и матушка моя молилась. И когда стена упала, она увидала, как в одном из углов ниша открылась, а внизу ее — лаз с лестницей. Алёна Елисеевна нраву не робкого — она туда, в лаз этот, заглянула, спустилась даже немного и сразу уразумела, что он куда-то далеко ведет. Прибежала в Коломенскую башню, где мы с остатками рати укрепились (поляки туда еще не подступили), и все мне рассказала. А со мною жена была, Ефросиния, беременная, на сносях, сын двухгодовалый, да еще у двоих ратников там же, с ними, жены и дети были. Ну, я матушку и попросил: «Ради Христа, возьми Фросю, Алешку и этих двух женщин с детьми, да и бегите из города поскорее! Сам я знаю, что не спасусь, но жену и чад моих спаси!».
        - Откуда же ты знал, куда ведет тот подземный ход? — удивленно спросил Хельмут, слушавший товарища с напряженным вниманием. — Может, он бы никуда и не вывел?
        Михаил усмехнулся:
        - Все могло быть, да ведь иного ничего не оставалось. Я не верил, что поляки помилуют мою семью — не в их это шакальих душах, они мстить любят! А про тот ход в городе много слухов ходило: сказывали — он давно был прорыт и за городские стены вел, да потом его замуровали. Так, кстати, и оказалось — Алёна Елисеевна с женщинами вышла из-под земли далеко от города. Стали они пробираться к ближайшему селу. А тут у Ефросинии роды начались — думаю, на месяц раньше разрешилась! Сын, которого родила, тут же и помер, а она к утру кровью истекла, ничего поделать не смогли… Алешку матушка спрятала в деревне, в семье одной, которую, живя в Смоленске, хорошо узнала — люди они добрые, по-настоящему православные. А сама добыла телегу с лошадью, да и пустилась за ляхами, меня выручать. Подкупила ротмистра, он и подменил меня в клетке на мертвого ляха — с ними ведь еще обоз с ранеными ехал, один из них той ночью помер. А ляхи до золота народ жадный! Ротмистр, небось, решил, что мне все одно не жить — живого места не было, вот и разжился вдовьим добром. Так мы с Алёной Елисеевной и сбежали. Но кабы не ты, пропадать
бы нам с нею обоим. Вот и все.
        Лицо Хельмута выражало в эту минуту ярость, смешанную с презрением.
        - Schweine! — прошептал он, — Schmutzigen Schuften![36 - Свиньи! Грязные подлецы! (нем).]
        И тут же задал новый вопрос:
        - А где же сейчас твой сын? Алеша?
        - В Троице он, куда и материн брат поехал, — задумчиво проговорил Михйало. — Там безопасно. По крайней мере, безопаснее, чем в других местах. Там матушка и меня до поры до времени укрывала. Потом сына оставили и хотели у родни пристанища искать. Но Николы Шейна на ту пору в живых уже не было, а прочая родня моего отца нам помогать отказалась — они и признавать меня не захотели.
        - Это как?!
        - А так вот. Матери сказали: «Быть того не может, чтоб Михаил жив остался. До нас слух дошел, что король Сигизмунд его казни предал!»
        - Был такой слух, — кивнул немец. — Возможно, даже чванливый монарх и впрямь приказал мертвеца прилюдно обезглавить, точно тот был еще жив! Вот, мол, как я непокорных наказываю! Так что, может, и не ложь это.
        - Скорее всего, — согласился Михайло. — Правда, по другим слухам я и до сих пор в польском полоне. Ну, а у моего отца ведь и от первой жены сыновья остались, так для чего им было делить со мной и с матушкой оставшееся добро, да и отцово имя? Они матери и мне прямо на двери и указали: «Мало ли, кто на нашего родственника лицом похож, нынче от самозванцев житья нету!» Решили, видно, что Алёне Елисеевне денег от них надобно! А так — меня нет, значит, ей ничего и не полагается… Ну, и как? Намного ли они краше ляхов?
        Он засмеялся, а Хельмут в ответ выразительно скривил рот, как обычно делал, показывая безразличие либо досаду:
        - Со мной произошло нечто очень похожее, так что тут можно не сравнивать русских с ляхами или с германцами. Люди — они и есть люди! Но про себя я тебе как-нибудь потом расскажу. Вижу, что твой рисунок готов. Пузыри тоже готовы. Теперь ты мне, наконец, расскажешь, что задумал?
        - Расскажу. Только сперва прочти-ка. Ты ведь по-русски и читать умеешь, так?
        - Умею.
        Развернув поданный Шейным небольшой свиток, Хельмут довольно бегло прочитал вслух:
        «Братья и сестры! Люди русские, православные!
        Чада мои!
        В сие тяжкое время трудно крест свой несть всем нам. Заполонили землю нашу святую враги Руси Православной, топчут ее и тщатся соделать своей вотчиной.
        Нет ныне у Руси Государя, оплота и надежи для всякого русского, а развелась повсюду смута, и в горести иные ослабели сердцем и целуют крест иноверцу, а кто еще, в прелесть впав, сыну «вора тушинского» служить готов.
        Но не может быть на Руси иного Государя, кроме как Государя православного, Богом данного. И пока Господь не послал нам его, надобно ждать и молиться о прощении наших грехов и прекращении смуты. А в сердце быть твердыми и не прельщаться посулами лукавых врагов наших, потому как без Веры Православной не быть и Земле Русской.
        В тяжкие эти дни молюсь лишь об избавлении Святого нашего Отечества и спасении русских людей и душ их!
        Обо мне же не печальтесь, братья и сестры, и не плачьте, коли узнаете о моей кончине, ибо если она мне в скором времени суждена, то прииму я ее спокойно, с верою в сердце и с молитвою за Русь Святую.
        С нами Бог!»
        Под грамотой стояла подпись, прочитав которую, немец изумленно вскинул глаза на Михаила:
        - Патриарх Гермоген?! Но откуда эта грамота? Ведь он давно уже в заточении, в Чудовом монастыре, и к нему никого из русских не допускают!
        - Это правда, — кивнул Шейн. — Однако нашелся отважный монах, один из духовных сыновей владыки Гермогена, который умолил допустить его к узнику Это было несколько дней назад. Он рисковал жизнью, вынеся грамоту за стены Кремля. Ее уже много раз переписали и сейчас распространяют среди москвичей. Монах же сказал, что Владыка совсем ослабел, видно, ему перестали давать пищу, надеясь, что дух его ослабнет. Однако духом он лишь крепнет и все так же зовет русских противиться польскому завоеванию.
        - Поразительный человек! — поговорил Шнелль задумчиво. — Ведь он уже так стар… И такая сила!
        - Если мы, русские, допустим, чтобы духовного отца Всея Руси уморили голодом в темнице, мы будем недостойны Божией милости! — голос Михаила против воли задрожал. — Мы не должны допустить этого!
        Теперь Хельмут понял, отчего его новый товарищ, полностью доверившись ему, приведя его даже в дом к своей матери, так долго не доверял главного — цели своего появления в захваченной врагами Москве.
        - Так ты?… — он вскочил со скамьи и в волнении даже прошелся взад-вперед по светелке. — Ты здесь для того, чтобы?..
        - Не я первый! — воскликнул воевода. — Князь Пожарский посылал уже нескольких человек, чтобы попытаться вызволить владыку из темницы и увезти из Москвы. Они приходили один раз вдвоем, другой раз втроем. И все погибли, потому что поляки стерегут Патриарха, как самого страшного своего врага. Он и есть самый опасный для них человек во всей нашей земле! Для них и для изменников-бояр, что готовы Русь ляхам продать, лишь бы при них свой кусок сохранить. Я вызвался прийти сюда потому, что кроме меня никто больше не знает на память всех ходов и выходов внутри Кремля. Я как-то составлял его план по поручению Государя, потому что этому тоже обучался. А память у меня отменная, вот я все и запомнил. И еще: никто, кроме меня, не найдет тайного хода, по которому можно проникнуть внутрь и оказаться почти возле самой темницы, где заточен Владыка… Поэтому князь Пожарский позволил мне отправиться сюда, хотя вначале и боялся: могут найтись поляки, которые вдруг да вспомнят мое лицо!
        - Боже правый! — ахнул Хельмут. — Но тогда… Прости, но как же ты, в таком случае, влез в ссору с ляхами на том постоялом дворе? Ты же мог погибнуть и провалить такое важное дело!
        Алая краска залила не только щеки Михаила, но все его лицо и даже шею. Он резко поднялся, шагнул было к своему товарищу, однако тотчас весь сник и опустил голову.
        - Я и сам каялся в этом, и пожалел почти тотчас! Не знаю, что со мной поделалось… Взял, да и пересел бы от очага, как они требовали. Но, видно, бес не дремал и толкнул меня на ссору. Я, правда, надеялся, что они отстанут, либо что я сумею уйти от них. Но не выручи ты меня…
        - Ладно, ладно! — сверкнув своей замечательной улыбкой, добродушно прервал его Шнелль. — Зато мы с тобой смогли познакомиться. Значит, Бог разрешил тебе поддаться гордыне, чтобы дать надежного товарища. Ведь ты нанял меня, чтобы я помог именно в этом деле, да?
        - Да, — обезоруженный этими словами и еще более — улыбкой немца, кивнул Михайло. — Только «нанял» я бы не говорил. Да, я позвал тебя в ополчение князя Пожарского и, думаю, ты будешь там очень полезен. Но пока что прошу помочь в моей затее, и здесь именно прошу. Потому что это невероятно опасно, и тут рядом должен быть не наемник, а друг.
        - Раз так, то возьми обратно! — немец отцепил от пояса и со звоном кинул на крышку сундука небольшой кошель, который днем раньше ему вручил Шейн. — Когда сделаем дело, я возьму твои деньги и буду считать, что нанялся в ваше ополчение. Бесплатно я еще никому не служил, да и не собираюсь. Но, видит Бог, с друзей я денег не беру! Я пойду с тобой, воевода, и, думаю, докажу, что германцы не трусливее вас, русских. Рассказывай свой замысел.
        Глава 7. Тайничная башня
        Москва-река была плотно укрыта льдом и снегом, но среди чистой белизны тут и там чернели проруби. Кто брал из них воду, а по большей части — как москвичи, так и казаки атамана Заруцкого, а в последнее время и поляки — пытались ловить рыбу, чтобы как-то скрасить скудость еды. Рыба в эту зиму, слава Богу, ловилась неплохо, хотя, само собой, на всех ее не хватало, у многих по несколько дней вообще не бывало улова.
        Мальчик-подросток лет тринадцати, во взрослом тулупе, болтавшемся на тощем теле, будто корзина на жерди, стоял на коленях возле лунки, что есть силы прижимая ко льду довольно крупную плотвицу. Он только что поймал ее на самую обыкновенную удочку.
        - Моя! — испуганно крикнул парнишка, когда на него упала тень и, подняв голову, он увидал двоих неслышно подошедших мужчин.
        - Да не отберем мы твою рыбу! — успокоил его Михаил. — А я тебе еще и пятак дам, если одно дело для нас сделаешь.
        - Дай! — обрадовался мальчуган. — А что за дело?
        Он деловито запихал рыбешку в холщовый мешок и поднялся на ноги.
        - Вон, башню над рекой видишь? — указал ему Шейн.
        - Знаешь, что за башня?
        - Как не знать-то? — обиделся маленький рыболов. — Я ж тутошний. Тайничной прозывается. Колодезь там.
        - Правильно. Так вот, надо будет туда подойти, еще одну лунку выдолбить и часа два там порыбачить.
        Мальчик презрительно махнул рукой:
        - Чего там рыбачить? Там ляхи уж все выловили да сожрали! Туда рыба и не плывет уже…
        И тут же он не без опаски покосился на Хельмута, только что приметив под его шубой голубой польский жупан, а на голове магерку.
        - Я говорю, то есть, что они ж там тоже ныне голодные: сказывают, половину их обозов разбойники отымают.
        - Не голодные они! — сердито возразил Шнелль. — Пока что им есть, что воровать и у кого. Как тебя зовут?
        - Митюхой.
        - Вот что, Митюха, — вновь заговорил Михаил. — Может, ты там ничего и не поймаешь, но не для того тебя и посылаем. Просто нам нужно знать, дежурят ли на берегу, возле башни ляхи, и сколько караульных на самой башне. Понял? Любопытные мы.
        Митя широко улыбнулся, сдвинув на затылок старую баранью шапку, и обнаружилось, что лицо у него сплошь в веселых огненных веснушках.
        - Давай пятачок, дяденька, и я тебе прямо сейчас все обскажу. Я ж тута не первый день рыбачу. Меня уж и гоняли не раз — вона, вчера едва зуб не выколотили — потому как тут иной раз чего-то и поймаешь… А когда не ловится, я просто сижу да гляжу на Кремль. И чего там ляхи делают, не раз видел.
        Шейн вложил в руку мальчика монету.
        - Ну?
        - Они, — деловито принялся говорить Митя, — к берегу, почитай, совсем не спускаются. Там ведь ворот-то нету, так чего ее снаружи оборонять? А по верху ходят. Летом да осенью каждый час ходили — с саблями, да с этими ихними пиками, как они?..
        - Дарды?
        - Во! Ну а зимой, как мороз приударил, так реже стали ходить: часа три, бывает, не видать. Да и чего им бояться — сейчас-то вроде не нападают на них. А вы что, хотите их из Кремля прогнать?
        - Хотим! — серьезно подтвердил догадку мальчика Хельмут. — Вот возьмем, вдвоем их всех и выгоним!
        - Ладно вам смеяться! — обиделся Митя. — Я думал, может, вы из Нижнего, от князя Дмитрия?
        - Ты со своим языком себе зла не наживи! — серьезно поглядев в веснушчатое лицо парнишки, посоветовал Михайло. — Какой тебе Нижний? Какой князь Дмитрий? Здешние мы. Просто любопытство одолело. На вот тебе еще пятачок, иди домой греться.
        Митюха радостно спрятал добычу за отворот рукава и, вняв совету Шейна, тут же пропал с глаз. В конце концов, он имел право считать этот день очень удачным: во-первых поймал рыбу, обеспечив себе, матери и деду с бабкой отличную похлебку. А во-вторых — на два пятака можно будет купить краюшку отрубного хлеба либо целый кузовок репы, значит, и назавтра еды будет вдоволь!
        - Почему башня так называется — Тайничная? — спросил, между тем, Хельмут. — Это из-за колодца, да?
        - Именно из-за него, — кивнул воевода. — С незапамятных времен в наших крепостях устраивают такие тайники. В башне, что ближе всего к реке либо к озеру, роют колодец, так рассчитывая, чтобы в нем всегда была вода. При любой осаде защитники города не умрут от жажды[37 - Тайничная башня Московского Кремля сохранилась до наших дней. Но она значительно перестроена, и в ней давно уже нет колодца, благодаря которому она получила свое название.]. Но есть у этой башни и еще одна тайна, о которой, возможно, кроме меня, никто теперь и не знает. Я случайно это нашел.
        - Что это? — не понял немец. — Что ж ты загадками говоришь? Объясни.
        Они почти пересекли реку и неторопливо шли вдоль нависающих над ними высоких стен Кремля, делая вид, что просто прогуливаются.
        - Еще в детстве я хорошо умел плавать и нырять, — Михаил шел, внимательно осматривая берег, будто выискивал на нем какое-то определенное место. — У дяди моего Николы был сокольничий — дядя соколиную охоту любил. А у того сокольничего — два сына, Матвей и Ерёмка. Вот я с ними-то и бегал на Москву-реку — плавать и раков ловить. Их под этим вот берегом всегда было много. И однажды я приметил рака, ну просто огромного! Грех было не поймать. А он — шасть под берег! Я — тоже туда. Течение меня так и поволокло, прямо заталкивать стало под береговой выступ. Мне бы испугаться, да назад, но у меня, понимаешь ли, дурной нрав: бояться я почти и вовсе не умею.
        - Это я приметил! — усмехнулся Хельмут.
        - И вместо того, чтобы поскорее вынырнуть, я полез еще глубже, — продолжал Михайло. — И вдруг мой рак куда-то пропал, а я словно бы провалился в омут — подо мной оказалась глубокая яма. Чувствую — тянет меня туда течением, и все тут! Начни я барахтаться и сопротивляться, верно, потонул бы: воздуха-то в груди уж почти и не оставалось. Но я, опять же, поплыл вперед. Плыл долго, уже почти задохнулся, как вдруг надо мною показался слабый свет, и я вынырнул. И угадай, где же?
        - Угадать нетрудно! — по лицу Хельмута было видно, что ему становится все интереснее. — Думаю, ты оказался в колодце Тайничной башни.
        - Именно там! Сперва ничего не понял: колодец глубокий, вверху только-только свет видать, да видно, что вверху лестница начинается, и кругом — стены сырые, такие же, как колодезные, шире только. А на стенке колодца оказались железные скобы. Старые, иных уж и не было — выпали от времени. Я выкарабкался, поднялся по лестнице и, выглянув в бойницу, понял, куда забрался. А тут — шаги, стрельцы идут, охрана. Что мне оставалось делать? Я ведь не знал даже, не открыл ли себе во вред какой-то важной тайны. Мне было тогда десять годов, но рассказов о тайниках, подземных ходах и всяком таком прочем я слыхал уже много. К тому же и неловко было голышом-то показываться — все же сын окольничего, не чернь какая-нибудь… Я перекрестился да и нырнул снова в колодец! Воздуха в грудь набрал, сколько смог, поплыл, а когда под берегом оказался, меня вода вновь принялась толкать, обратно заносить. Я давай за корни цепляться, что из берега свисали. Так только и выбрался, вновь едва не задохшись.
        - И никому про то не рассказал?! — изумился Шнелль.
        В ответ Михаил только развел руками:
        - Как не рассказать? Рассказал и Матвею, и Ерёмке. Но они мне не поверили, решили — нарочно все выдумал, чтоб похвалиться: вот, мол, как славно плаваю и ныряю!
        - Теперь я понял! — в глубокой задумчивости Хельмут смотрел на четкий силуэт башни, над которым как раз в это время показались фигуры двоих польских стражников, медленно вышагивающих вдоль ее парапета. Они то скрывались за резными зубцами башни, то появлялись вновь.
        - Ты понял, как мы проникнем в Кремль? — Михаил был слегка удивлен — ему казалось, что сообразительный Шнелль должен был понять это гораздо раньше.
        - Это я сразу понял, — подтвердил его догадку немец. — А сейчас уразумел, для чего ты предложил мне вчера поутру обливаться водой из колодца. Проверял, смогу ли я плыть в ледяной воде?
        Шейн искренне расхохотался.
        - Нет, Хельмут, я не думал тогда об этом! Правда, не думал. Просто решил поглядеть, каков ты молодец не перед чужой саблей, а перед нашим морозцем. Другое дело, что потом об этом вспомнил и сообразил, что ты не струсишь и поплывешь со мной подо льдом да под берегом. Так?
        - Так, — согласно кивнул Хельмут. — И теперь я знаю, для чего нужны бычьи пузыри и кожаные мешки, что мы сшили. В мешки сложим одежду, а в пузыри — пистолеты и пороховницы, верно?
        - Вот видишь, тебе и объяснять ничего не надо! Мешки не пропустят много воды, однако одежда все же может потом оказаться влажной. А в бычьих пузырях порох останется сухим. Проплыть под берегом придется около двадцати саженей. Поэтому как следует натремся гусиным салом. А водки ты купил?
        - А то нет? У нашей любезной бабки Параскевы, которая на радостях пообещала поминать нас в каждой молитве. Интересно, как? Имен-то она не знает. И не спросила — поняла, верно, что не назову. Умная бабка.
        Они миновали Тайничную башню и, не сговариваясь, вновь повернули к противоположному берегу реки.
        - Вечером и отправимся, — спокойно сказал Михаил.
        - Я только не понимаю, что дальше? — Шнелль явно не страшился предстоящей безумной затеи, просто старался выяснить все подробности с настоящей германской дотошностью.
        - Дальше? — переспросил Михаил.
        - Ну да. От Тайничной башни ведь нужно же как-то добраться до Чудова монастыря, в котором содержат плененного патриарха. А это, если верить твоему великолепно сделанному чертежу, совсем не рядом.
        - Я ждал этого вопроса, — воевода на всякий случай огляделся — нет, никто не шел за ними следом, на них, кажется, вообще не обращали внимания. — На моем чертеже все это нарисовано, просто я тебе не показывал. Сегодня покажу, чтобы ты, в случае, если что-то случится со мной, смог добраться и один. Неподалеку от Тайничной башни находится большой погреб — прежде в нем хранились мука и соль, сейчас, вероятно, он пуст. За ним — другой погреб, потом третий, и они соединяются меж собой. Выбравшись из последнего, мы должны будем пройти еще достаточно много по открытому пространству, и вот тут нам придется подумать, как вести себя, случись наткнуться на поляков или на кого-нибудь из наших продавшихся ляхам бояр.
        - На этих не наткнемся, — усмехнулся Хельмут. — Не так давно полковник Гонсевский, в благодарность за «добрые услуги», выселил всех бояр, кроме членов боярского совета, за пределы Кремля. Потому как запасов стало совсем мало, есть скоро будет нечего, а значит, не стоит делиться с русскими. Они ахали, охали, однакоже их выставили в шею. Я думал, ты это знаешь.
        - Не знал. И куда расползлись все эти прислужники иноземцев?
        - Ну, как куда? В основном вселились в терема тех бояр, кого в прошлом году убили во время восстания и казнили за участие в нем и в ополчении. Опять же, кое-где там уже обосновались казаки Заруцкого, кои, само собой, места уступать не стали. Была потеха! Меня тогда здесь еще не было, но в Тверь прискакал гонец из Москвы и принялся все это обсказывать Ходкевичу. Тот ругался, будто торгаш на рынке, и махал руками, как мельница крыльями. Прав вообще-то: Москва и без того похожа на пороховой погреб, в Нижнем Новгороде засел князь Пожарский, вот-вот пойдет на Москву, а умный полковник решил, что ему мало ненависти русской черни и надо ополчить против себя еще и бояр.
        - Нам это на руку! — усмехнулся воевода. — Хотя предателям верить нельзя, но, по крайней мере, они не встанут стеною за поляков, как то было в прошлом году.
        - Кто ж их знает! — возразил Шнелль. — Если они смекнут, что ляхам придется убираться отсюда, то, само собою, предадут их, как прежде предали своих. Но не о них речь. Последний вопрос, Михаил, но, мне кажется, самый важный: как мы станем уходить оттуда? Только не говори мне, что собираешься нырять в колодец и плыть двадцать саженей в ледяной воде с восьмидесятилетним стариком.
        Шейн едва не рассмеялся, вдруг, самым нелепым образом, представив себе такую возможность, но тотчас устыдился, украдкой осенил себя крестом и ответил товарищу с легким укором в голосе:
        - Если б я тебе такое сказал, ты имел бы право послать меня куда подальше… С безумцем добра не жди. Обратно мы пойдем тоже через Тайничную башню. Уберем караульных внизу, взойдем на башню, убьем тех, что сверху, если и там будет караул, и спустимся по веревке. Веревку я приготовил. Само собой, одному из нас нужно будет спустить на себе Владыку. Думаю, и тебе, и мне это по силам.
        - Не сомневайся! — заверил немец. — Ну что же, все довольно просто. Главное, раньше времени не дать себя подстрелить, а нам к этой мелочи не привыкать. А одеться нам, как я понимаю, нужно будет в польские тряпки.
        Михаил кивнул:
        - Без этого не обойтись. Но с этим сложностей не будет. У тебя есть польское облачение, мне сегодня его должны принести — матушка обещала достать. И мы с тобой будем оба немецкие наемники у ляхов.
        Хельмут вдруг нахмурился.
        - Алёна… Боярыня, твоя матушка, она все знает? И про то, как ты собираешься проникнуть в Кремль? — тревожно спросил он.
        - Знает, само собой, — ответил Михаил. — Я доверяю ей, как самому себе.
        - Не в этом дело! — уже с едва скрываемым гневом воскликнул немец.
        - А в чем? Объясни.
        Выразительное лицо Хельмута на миг потемнело, затем он внезапно засмеялся и хлопнул товарища по спине.
        - А, Михайло! Я все время забываю, что ты совсем еще молодой. А может, и я был бы таким, будь жива моя мать. Но если бы ты видел ее глаза там, на Смоленской дороге, когда вас задержал польский разъезд…
        - Я был без памяти…
        - Ну да. А я вот видел. И мне бы не хотелось, чтобы она снова так же боялась и мучилась.
        Шнелль ждал вспышки, обиды, но Михаил остался спокоен.
        - Она тебе нравится? — просто спросил он.
        И получил столь же простой ответ:
        - Нравится. И, как это ни странно, нравится больше, чем до сих пор нравились все женщины, которых я встречал. Но, наверное, это глупо. Тем более глупо, — добавил Хельмут уже почти весело, — что нам предстоит слишком важное дело, чтобы перед ним думать о чем бы то ни было другом. Я не говорил тебе этого. Забудь.
        С этими словами немец ускорил шаги и принялся на ходу насвистывать, всем видом показывая, как он поглощен мыслями о грядущей ночи.
        Меж тем, короткий зимний день клонился к закату. Тени двоих идущих рядом мужчин удлинились, вытянулись и тоже словно бы заспешили, скользя по жердям высоких заборов и опаленным пожарами стенам теремов.
        С колоколен московских храмов снова сорвался, разливаясь и ширясь, певучий звон колоколов.
        Часть III
        ПАТРИАРХ
        
        Глава 1. Божий Промысел
        
        Сквозь метель, затмившую снежными вихрями проглянувшую было меж рваных туч луну, во весь опор, сколь есть лошадиной мочи, летит всадник. Подковы взрывают снег, так что брызги его летят вверх и в стороны. Конь храпит, усиливая бег, и не потому, чтобы его бока терзали шпоры, не потому, что по его покрытым густым инеем бокам прохаживался кнут. Всадник не шпорит и не бьет своего коня. Тот и сам чует, как спешит человек, и всю свою могучую силу вкладывает в стремительный снежный полет.
        Рядом, прямо у самых копыт, то чуть отставая, то обгоняя коня, будто лунный призрак, несется громадный волк. В свете луны он стал совсем белым, совсем нереальным.
        Но еще нереальнее облик всадника. Шапка сдвинута на затылок, светлые косы бьются то по спине, то по груди, заиндевелая юбка встала пузырем позади, открыв полуприкрытые рубашкой голые колени. Лицо, вскинутое навстречу режущему щеки пронзительному ветру, исполнено то ли отчаяния, то ли сумасшедшей надежды. И жемчужные нити слез замерзли на восково-белых щеках.
        Всадник? Нет, всадница. Куда же летят они среди ночи, по едва видимой, едва различимой снежной дороге? Втроем: женщина, конь и белый волк-призрак…
        Вот впереди, среди вьюжной мглы, чуть-чуть проглянул розоватый отблеск. Рассвет пробивался, отнимая у долгой ночи узенькую полоску неба с восточной стороны.
        Всадница всматривается, чуть-чуть придерживает коня, чтобы не так быстро мелькали перед нею густые вихри снега. И различает среди размытого марева рождающегося на востоке рассвета темную черту. Тогда она вновь посылает коня вперед, и за ними скачками устремляется белый зверь.
        Спустя полчаса, миновав замерзшее озеро, они оказываются перед низкой аркой темных дощатых ворот.
        Всадница соскакивает с седла, подбегает к воротам. Попытавшись взяться за бронзовое кольцо, понимает, что его не отделить от заиндевелых дубовых досок — примерзло! И тогда она просто что есть силы стучит в ворота кулаком.
        Проходит довольно много времени, прежде чем там, за воротами, слышатся встревоженные голоса, потом скрип снега.
        - Божией вам помощи! Кто ж это чуть свет?
        Это произнес женский глухой голос, после чего тут же послышался короткий кашель.
        - Матушка Калерия! Отвори! Это я — Василиса!
        - Какая Василиса?
        - Та, что из Москвы. Жила я у вас в обители. Матушке-игуменье донесите…
        - Василиса?! — голос дрогнул. — Батюшки! Да мы ж и не знали, что думать!
        В скважине заскрипел ключ, створка ворот с трудом поползла назад, сдвигая нападавший за ночь снег.
        Широкий двор женского монастыря скупо освещал приделанный к одному из столбов далекого крыльца фонарь. Другой фонарь, тот, что держала, высоко подняв, немолодая, до глаз укутанная платком монахиня, отчаянно коптил, огонек его метался в стеклянном пузыре, все время норовя потухнуть.
        Двор был с вечера убран и чисто выметен, но ночная метель обильно запорошила его. Валенки, на ногах матушки Калерии по щиколотки утопали в рыхлой пороше.
        Василиса вошла, ведя в поводу коня, которому пришлось низко опустить голову, чтобы пройти в ворота.
        - Можно, здесь прямо привяжу? — спросила девушка, радуясь, что Калерия сразу отворила ей, даже не пошла докладывать игуменье. Хотя та, скорее всего, в храме, да и сестры все уже там — ведь светает, значит вот-вот начнется утренняя молитва.
        - Привязывай, привязывай! — монахиня, почти не скрывая изумления, рассматривала приезжую, будто узнавая и не узнавая ее. Потом взгляд женщины упал на стоящего позади коня громадного зверя. — Свят, свят! А это с тобой кто же?
        - Морозко. Я же тебе рассказывала, матушка Калерия. Его щенком мне дядька Прохор подарил. Он у него и жил, покуда я в обители была. Я его привязывать не буду — он не привык на привязи. А ежели скажу, чтоб сел тут и сидел, так никуда и не тронется. Он речь людскую до слова понимает.
        - Волк, и речь понимает? — монахиня опасливо отступила.
        - Да не волк он! Родился от волка, верно, но мать-то у него собака. Мне куда идти?
        - Как, куда? В храм, само собой. Мы все уж на молитву встали.
        Однако Василиса покачала головой, потупила глаза:
        - Мне, не благословясь у игуменьи, нельзя с вами вместе молиться.
        - Почему это?
        - Я людей убивала.
        И увидав, как старая монахиня, побледнев, переменилась в лице, девушка поспешно воскликнула:
        - Ляхов мы убивали. С казаками, с дядей Прохором! Тех, что наши села грабили и жгли, людей губили. Но все едино, если не благословит игуменья, я к общей молитве не пойду Да вряд ли и останусь надолго. Чуть бы обогреться да поесть. Мне в Нижний Новгород добраться надо.
        Не сказав более ни слова и ничего больше не спросив, Калерия провела Василису в длинную монастырскую трапезную, где на простом струганом столе уже стояли, приготовленные к трапезе, мисы с нарезанным крупными ломтями хлебом, и в двух прикрытых стегаными колпаками горшках томилась тушеная капуста.
        - Травяной настой еще не грели! — будто оправдываясь, сказала монахиня. — Не то, покуда молимся, он и остынет. Вон, если хочешь, вода в ведре, на лавке. А коли голодная, хлеба возьми.
        - Нет, без благословения ничего не стану. Ступай, матушка Калерия, ступай, молись со всеми. И за меня, грешницу, помолись!
        Шаркая валенками, старица удалилась.
        Печь в трапезной была протоплена с вечера, и к утру длинная, с низкими сводами палата не успела до конца выстыть. Тем не менее, от губ Василисы, устало скинувшей тулуп и присевшей сбоку на лавку, облачками разлетался пар.
        Она смотрела на тускло светящиеся потемневшими окладами иконы небольшой божницы, под которой трепетал рыжий огонек лампады, и неслышно, про себя твердила молитву.
        С позавчерашнего дня, с того часа, вернее — с того мига, когда пленный польский ротмистр открыл ей нежданное чудо, Василиса будто бы прожила разом две-три жизни. Все смешалось в ее потрясенной душе, ее сознание принимало и не принимало нежданно обретенное счастье. Теперь она понимала, что не надо ей для этого счастья ничего, о чем когда-то так отчаянно мечталось — ни нежных объятий милых рук, ни золоченого венца над головой… А только вот эта весть: жив он! Жив!
        Девушка боялась вновь усомниться в рассказе Шокалького, боялась помыслить, что тот, спасаясь от страшной казни, солгал ей… Нет, нет, он не лгал! Не лгал — она же видела. Значит, это правда. И вся ее нынешняя жизнь, до того ясная, прямая и кровавая, как острие пики, ныне становилась другой, вновь обретая прежний смысл, хотя и не прежние надежды. Нет, почему? Теперь у нее появилась и надежда. Надежда просто увидеть Михаила. Большего ей и не нужно.
        В памяти один за другим всплывали образы прошлого, перемешивались, рассыпались и снова возникали, оставляя мысли в стороне — она просто видела то, далекое, видела иной раз расплывчато, иной раз ясно, будто все это происходило с нею вновь.
        Яснее всего Василиса увидала вдруг себя в своей девичьей светелке, летним утром, когда она, возвратившись с ранней литургии, только было скинула платок, чтоб идти вниз — пить чай с бубликами, которые так вкусно печет Акулина. Вон, ими и наверху пахнет так, что уж слюнки текут!
        Вдруг — стук в дверь, она отозвалась и, услыхав Мишин голос, сразу позвала:
        - Входи, входи!
        И, как обычно, утонула в его глазах, голубых, как цветы-колокольцы, что в это лето выросли под их окнами. Акулька, (вот глупая-то!) хотела было сорвать их, да Василиса не дала — такая красота, и никому они не мешают…
        Но слова Михаила внезапно словно ударили ее по щекам. Раз и второй. Она пыталась понять их смысл, но он не доходил, терялся, будто Миша нежданно заговорил на каком-то чужом языке.
        - Пойми, Васька! Ты же умная, ты же поймешь… Раз твой отец перед образами слово дал другу своему, с кем вместе в бой ходили, то как же нам можно менять это?
        - Какое слово?! Какому другу?!
        - Воеводе Даниле Кашину. Он давно тебя любит.
        - Знаю. Но я-то, я-то тебя люблю, Мишенька! И ты меня любишь! Надобно отцу сказать о том. Он не станет меня неволить.
        - Потому и просил меня с тобой поговорить, Васька! Не хочет, чтоб ты против воли пошла под венец. Хочет, чтоб поняла. Он Даниле жизнью обязан, и когда тот сказал, что без тебя ему хоть в омут…
        Василиса схватила его руки, сжала. Засматривала в глаза вновь и вновь, еще надеясь, что говорит он одно, а хочет совсем, совсем другого.
        - Пусти! Что ж это за руки у тебя!.. Не у всякого парня такие.
        - Так ведь нас с тобой дядька твой Прохор вместе всему учил. И на коне скакать, и из лука стрелять, и на саблях рубиться. Вот такие и руки. Чем же я виновата? Не захочешь, я впредь не буду силу показывать. И лука в руки не возьму, и про саблю забуду. Только ты не отказывайся от меня, свет мой, душенька моя, Миша! Никогда я никого иного любить не буду!
        И тогда первый раз в жизни она увидала его слабость. Он всегда был сильный, сильнее всех. Она это знала и любовалась им, уверенная: ничто не заставит его дрогнуть. А вот теперь он дрогнул! Опустил голову, побледнел. И… невероятно! У него задрожали руки. Но все равно он остался собою. Вскинул взгляд, и глаза его теперь были вовсе не как те колокольцы — теперь цветом и блеском они походили на лезвие сабли.
        - Я тоже люблю тебя, Васька. И тоже никогда никого больше не полюблю. Верь не верь ли, но это так и есть. Однако раз такое случилось, мы изменить ничего не сможем. Я тоже знаю Данилу Кашина. Он и ста смертей не убоится. И раз уж сказал: «хоть в омут», значит впрямь для него одно спасение — ты. И отец твой побожился, крест на себя наложил. Выхода нет.
        Когда у Михаила бывал такой голос, такой звонкий и ясный, с ним уже нельзя было спорить — сказано, и все!
        Но Василиса еще боролась, она еще не желала признавать, что всему пришел конец. Их счастью, надеждам, открывавшейся в будущем радости.
        - Миша! Ну коли так, то давай убежим вместе! Вон, к казакам, с дядькой Прохором. Или еще куда. В любой церкви обвенчаемся и вместе жить станем.
        Он улыбнулся, уже совершенно владея собой и, видимо, страшно браня себя за одно мгновение проявленной слабости.
        - Васенька! Что же я слышу! И от тебя ли? Разве есть что-то, чего ради можно свою мать в беде кинуть?
        Василиса все еще держала его за руки:
        - Так мы и Алёну Елисеевну с собой возьмем. Она ж верхом не хуже тебя и меня ездит. И что ж, мы ее не прокормим?
        - Ах, да не про то я! — Михаил видел, что Васька впервые в жизни не понимает его, и огорчался этим. — Не про ту я мать говорю. Русь наша Матушка ныне в беде. В смуте. Кругом враги. И куда же я побегу?
        Видение смылось, исчезло. А какое ясное было! Словно и не семь лет прошло, а вчера все случилось… Василиса, смахивает слезу, оттаявшую на щеке, снова глядит на образа, молится.
        И новое зримое воспоминание настигает ее. Вспоминается совсем недавнее. И года не прошло.
        Монастырь. Вот этот самый. Весной, когда умер ее отец, окольничий Кондратий Бутурлин, она приехала сюда, привезла все, ей от отца оставшееся, и сказала, что хочет принять постриг. Матушка-игуменья, еще не старая, строгая, но не жесткая, долго говорила с Василисой вот в этой самой трапезной, поя ее кипятком, заваренным на иван-траве.
        - Не монахиня ты, я же вижу. Не для тебя это, девонька. Подумай как следует. Благословить-то я благословлю, нам и деньги твои не лишние будут, что греха таить… Да только чтоб потом не жалеть. Ведь отсюда не воротишься. Других силком, бывает, ссылают, постриг подневольно принять велят, а тебя ж никто не неволит. Сколь тебе лет-то?
        - Двадцать пять сравнялось.
        - А моложе кажешься. Да все равно — и в двадцать пять, может, все еще управится. Может, у тебя родня есть, замуж выдадут.
        - Уж выдавали!
        И она рассказала все. И про любовь, что с детства связала ее с Михаилом Шейным — они дружили потому, что дружны были их отцы, а после и сами не заметили, как друг друга полюбили. И про то, как отцово слово разлучило их. Ее обручили с Данилой Кашиным, сорокалетним воеводой, давним другом Кондратия Бутурлина. Михаил вскоре уехал под град Добрыничи, который ему было назначено отбивать от войск первого из самозванцев, Григория Отрепьева. До Василисы доходили слухи о его подвигах, о том, что его пожаловали в окольничьи, что после Добрыничей он защищал от самозванца Новгород-Северский.
        А Васькина свадьба так и не состоялась. Вскоре после обручения Данила тоже уехал с войском, и тоже в поход против Гришкиных полков. Провоевал он с едва ли не год, вернулся весь израненный и спустя несколько месяцев мирно, исповедавшись и причастившись, отдал Богу душу.
        Василисин отец к тому времени отвоевался: сразу несколько старых ран стали давать о себе знать почти каждый день. Кондрат не мог уже сидеть в седле, кашлял, иной раз начиная задыхаться. Царствовавший тогда Василий Шуйский, благоволивший роду Бутурлиных, определил окольничему небольшое содержание, хотя тот был и не из бедных: кое что сам сумел отложить за долгие годы службы, кое что оставила рано умершая жена. Двое старших сыновей, сами давно женатые и с детьми, разъехались по другим городам — у каждого была своя служба, поэтому Кондратий остался в своем большом тереме вдвоем с Василисой. И когда та, не успев стать женой его друга Данилы, сделалась вдовой, Бутурлин, наконец, задумался.
        Васька, его шальная дочь, которой лук и стрелы всегда были милее прялки и спиц, а охота приятнее домашних забот, веселая, отчаянная Васька в последнее время сильно переменилась. Все чаще сиживала она в светелке на сундуке, под окошком с цветными стеклышками, положив на колени книгу, и часами читала, что прежде случалось лишь иногда. При этом она совсем перестала смеяться, постоянно задумывалась и молчала, не отвечая на расспросы отца.
        Он знал, что не смерть жениха тому причиной: Василиса не любила Данилу. Выходит, она все так же тосковала по Михаилу? Выходит, ошибался Кондратий, думая, что детская любовь — блажь, что стоит самому Михайле поговорить с девушкой, сказать, что ничего у нее с ним не выйдет, и та образумится. А как уедет он, так с месяц погорюет и забудет. Не образумилась. Не забыла.
        В конце концов Бутурлин решил отправить письмо Шейну, к тому времени назначенному воеводой в Смоленск. Он написал, что, может быть, Михаил не будет таить обиду на прежний его отказ и пришлет сватов к Василисе? Тем более (об этом Кондрат не писал, но, само собою, думал), теперь, когда Шейн стал воеводой, да еще главной крепости Царства Московского, он совсем уж и не такой плохой жених для Васьки…
        Ответ пришел спустя месяц. Михаил самым сердечным образом благодарил окольничего и сообщал, что за семь дней до получения его письма обвенчался с дочерью одного смоленского боярина Ефросинией.
        Узнав о его браке, Василиса не сказала ничего. Но более даже говорить не желала о замужестве.
        Когда же спустя три года Кондратий умер, собрала все, что имела, и отправилась в монастырь Покрова Божией Матери, на который когда-то пожертвовал большие деньги ее прадед Никита Бутурлин.
        Монастырь находился вблизи Самары и был ныне довольно беден, поэтому матушка-игуменья и сказала, что рада бы была Василисиным деньгам, да сомневается, выйдет ли из той монахиня.
        В конце концов она оставила девушку в обители, определив ей послушание и пообещав, что если спустя год та не переменит своего намерения, то разрешит и постриг.
        Год пройти не успел. В монастырь все это время эхом докатывались известия об осаде Смоленска поляками. Весть о его падении прийти не успела.
        Последнее видение, что особенно ярко стояло сейчас перед глазами Василисы, мучительно жгло душу.
        Это было в самом начале июля. Опускался поздний закат, и послушница, отстояв вечернюю молитву, пошла к реке с двумя полными корзинами белья — ей назначили полоскать его и после развесить сушиться.
        Она запомнила странный цвет воды в реке — та не просто отражала красный цвет заходящего солнца, но сама стал красной изнутри, будто бы налилась кровью.
        С другого берега ее окликнул голос, кажется, знакомый. Она подняла голову. Человек в распахнутом на груди кафтане, простоволосый, вступил в воду и шел к ней, шатаясь от каждого толчка сильного течения, готовый, если что, пуститься вплавь.
        - Эй, ты чего? Что тебе надо?
        Девушка стояла, выпрямившись, угрожающе подняв подобранный с земли камень. Она не боялась — человек был явно один.
        - Василисушка! Ты меня не признала, что ль?
        - Дядько Прохор!
        Она знала, что старый казак поехал на войну вместе с Шейным, знала, что он служил при нем в Смоленске. И сейчас он мог быть только оттуда.
        Страх окатился ее таким холодом, что она содрогнулась. Если верный Прохор покинул Смоленск, покинул Михаила, то значит…
        - Что, Прохор, что?! Что… с Мишей?
        Вблизи она увидала, что левая рука казака перевязана выше локтя, прямо поверх рукава разорванного во многих местах кафтана. Едва подживающая длинная ссадина — след косо скользнувшей сабли, виднелась слева на лбу.
        - Михаил велел мне добраться до тебя, Васька, чтоб сказать… Любил он тебя. Все эти годы любил.
        - Что с ним? Что?!
        - Умер он. До последнего стояли мы в Смоленске, столько ляхов погубили, сколь они, верно, за всю войну не потеряли. А потом, когда от всего нашего гарнизона осталось двести сабель, ляхи ворота взорвали и в город вошли. Михаила Борисовича взяли раненого в Коломенской башне, где он до последнего еще с пятнадцатью ратниками оборонялся. Собака поганая, король ихний приказал его пытать на площади, а после — заковали в кандалы и в клетке повезли в Литву. Я сутки с лишним крался за обозом… Вызнал, сколь там охраны — не так и много ее было. Даже имя ротмистра разведал, который той охраной командовал. Шокальский его зовут. Змей проклятый! Он ведь, Васенька, и Коломенскую башню штурмовал, считай, и воеводу в плен брал. Ну, я и решил, что попытаюсь этого самого Шокальского незаметно убить, а уж после — как Господь даст. Думал, либо попробую ночью освободить воеводу, либо сам голову сложу. В первую ночь не подступиться было — проклятый ротмистр и спать не ложился! Наутро я заслышал, что они там шумят, суетятся. Подобрался поближе и узнал: в ту ночь Михаил Борисович от ран умер… Так этот поганый Шокальский
приказал все равно везти дальше — мол, доставим королю, хоть и мертвого.
        - Ты видел его, Прохор? — чужим голосом спросила Василиса. — Ты мертвым его видел?
        - Ну, а как же! Не совсем вблизи, но видал. Мертвого от живого всегда отличить можно. Да сказать правду, и мало было надежды, что они его живого довезут: на нем, почитай, пять или шесть сильных ран было, да еще его час с лишком на дыбе держали, каленым железом жгли! Кто бы хочешь не выдержал… Прости! Я б не стал спасаться, да наказал он мне к тебе добраться, сказать, что он… Да я сказал уж!
        Вот тогда-то и сломалась, сокрушилась в боярышне Василисе ее крепкая душа. Будто туманом заволокло голову. Она не заплакала, не заголосила, рук ломать не стала — к чему бы? Уж не исправить было ничего, а от крика и слез ни один из тех ляхов точно бы не помер…
        - Прохор! — голос ее стал, как железо, затвердело и лицо. — Скажи, ты ведь казаков своих старых, с которыми в походы ходил, отыскать сможешь?
        - Не знаю, Васенька. Кой кого отыскать смогу. Казаки, что птицы — кто знает, куда полетят. Много сейчас казачков по Руси шатается, разбойничает.
        - Мне нужны они, Прохор. Поскорее нужны. Ты верхом приехал?
        - Ну да. У ляхов коня и увел. Его сейчас там, в роще, Морозко сторожит. Помнишь своего Морозка?
        - Мне тоже конь нужен. Нынче же добудь.
        - Добуду…
        Василиса покинула монастырь, даже не оставив письма. Ей было теперь безразлично, хорошо или дурно она поступает. В жизни оставалось только одно — мстить.
        Игуменья Елизавета вошла в трапезную вместе с сестрами, молча осенила благословением упавшую к ее ногам Василису и, не слушая, что та хотела было ей сказать, указала на божницу:
        - Помолимся вместе, сестра, потрапезничаем, а после, коли захочешь, все мне и расскажешь. Твоих коня и собаку я тоже накормить велела.
        После завтрака, распределив дневные послушания, игуменья увела приезжую в свою келью, и та подробно, стараясь не сбиваться, рассказала ей и о своем тогдашнем бегстве, и о том, что толкнуло ее ныне снова пуститься в путь.
        - Если правда, что жив Мишенька, а сердце мое знает: жив, то тогда мне ведомо, и где искать его.
        - И где же? — чуть улыбнувшись, спросила матушка.
        - В Нижнем Новгороде. Наверняка он, едва от ран оправился, к князю Пожарскому поехал. Мы ведь тоже большую часть оружия, что у ляхов забирали, посылали туда, ополчению. Люди сказывают, у них уж большое войско собралось.
        - И что же ты делать будешь, если его найдешь? — спросила настоятельница.
        Василиса вспыхнула.
        - Ничего! Просто хочу увидать его живого. А после уеду.
        - Куда?
        - К разбойникам своим, куда же? Мне ныне уж нет другой дороги. Расскажу про нас князю Пожарскому. Может, он определит, где нам быть, чтобы лучше ополчению помогать. А если скажет вместе с ними на Москву идти — пойдем.
        Матушка Елизавета улыбнулась:
        - Но ты же хотела быть с Михаилом?
        - Давно это было! Теперь у него жена.
        - Как знать. До нас тут доходили слухи про падение Смоленска. Среди прочего рассказывали, что жена, мать и дети воеводы погибли.
        - Нет, нет! Прохор мне говорил, что они ушли через подземный ход. Он провожал их, да потом вернулся в Коломенскую башню.
        - Может быть. И я помолюсь, чтоб они были живы. Ты ведь тоже за них молишься?
        Игуменья пристально смотрела в лицо Василисе своими спокойными, добрыми глазами, и та, смешавшись, вновь залилась краской:
        - Матушка, грешнее меня трудно кого сыскать. Но в этом я не грешна: и минуты не желала я гибели близким его! Ни минуты! Да, я тоже молюсь, чтоб и его жена Ефросиния, и сыночек его, и Алёна Елисеевна были живы и здоровы. Мне же ничего не надобно, кроме как знать, что жив он!
        - Так вот Господь нас и вразумляет! — прошептала игуменья. — Что ж мне сказать тебе? Обетов ты, слава Богу, дать не успела, так что монастырь покинула законно. Деньги твои я обязана вернуть.
        - Не нужно, матушка. Примите, как жертву.
        - Спаси Господи! В остальном же, если тебе нужно, исповедуйся батюшке. В Нижнем, надо думать, храмов много, вот и пойди к исповеди. Наш исповедник, отец Харитон, только в воскресенье приедет — литургию служить.
        Василиса кивнула. Ей вдруг сделалось, впервые за долгое время, удивительно спокойно, словно добрые глаза и ласковый голос игуменьи внушили твердую веру, что она не ошибается: Миша ее жив, и она его обязательно увидит.
        - Матушка, тогда я поеду.
        - Нет, — теперь мать Елизавета говорила твердо. — Конь твой замучился и сама ты белее снега. Этот день помолись с нами, ночь проведи в обители, а утром, Бог с тобой — отправляйся.
        Она хотела возразить и не смогла. И вправду, устала… Поэтому ее хватило лишь на тихое:
        - Как благословите, матушка!
        Глава 2. Старый знакомый
        Михаил знал, каково это — нырять в прорубь, когда стоит жестокий февральский мороз. Ему случилось делать это в детстве — на спор с приятелями, которые тогда проиграли ему отменный ножик в берестяных ножнах. Много после пришлось однажды нырнуть в зимнюю воду, уходя от удара татарского топора (то был один из очередных набегов степняков на приволжские земли, где он, тогда еще сотник, служил при одной из крепостей). Татарин был громадного роста и громадной силы, и вряд ли семнадцатилетний Мишка сладил бы с ним, да ухитрился сигануть в прорубь, которую приметил еще ранее, а когда глупый нехристь наклонился, высматривая, утоп враг или нет, тотчас ухватил его за рукоять этого самого топора да и стащил вслед за собою. Ну, а уж в ледяной воде вся сила и удаль татарина враз замерзли, так что нужно было лишь вытащить из-за пояса нож (тот самый!), да и всадить его татарину прямо под сердце.
        Случалось ему не раз окунаться и в крещенскую прорубь, трижды погружаясь с возгласами: «Во имя Отца! И Сына! И Святаго Духа!», как делали многие в праздник Крещения Господня.
        Но все это были несколько мгновений, в случае с татарином, может быть, полминуты. Тело сохраняло свое тепло, и все его члены не успевали обмереть, не переставали подчиняться.
        Ныне же Михаилу Шейну и его другу, германскому наемнику, предстояло провести в ледяной воде столько, на сколько едва хватит дыхания, — быть может, более двух минут. И оба отлично сознавали, как это может быть опасно.
        Но другого пути не было.
        Они вырубили прорубь заранее, в тот же день, еще раз сходив на Москву-реку и старательно изобразив глупых рыболовов, которым пришло на ум ловить рыбу там, где все уж давно знают, что ее нет — вблизи стен Тайничной башни. Ничего, само собой, не поймав, оба «неудачника» ушли, оставив большущую дыру во льду, куда напоказ раз восемь закидывали внушительную сетку и горестно извлекали ее пустой.
        Теперь нужно было лишь раздавить, по возможности бесшумно, возникшую за вечер ледяную корку и суметь в темноте раздеться, обильно натереться гусиным жиром и сложить одежду в кожаные мешки, а оружие огненного боя в те самые бычьи пузыри, что так старательно готовил Хельмут.
        Луна была уже сильно ущерблена и почти не светила, да и тучи решили помочь друзьям в осуществлении их плана — закрыли огрызок луны как раз тогда, когда им особенно некстати было выделяться на безупречной белизне покрывшего лед свежего снега.
        - Ну? С Божией помощью! — прошептал, перекрестившись, Михайло.
        - Gott mit uns![38 - С нами Бог! (нем.)] — отозвался Хельмут.
        Оба, совершенно нагие, с привязанной за спиною поклажей, соскользнули в жерло проруби и в полной темноте, поплыли под нависающим берегом. Днем, изображая рыбака, Михаил незаметно вбил в лед колышек и привязал к нему бечеву, чтобы в случае чего, не найдя лаза, суметь вернуться обратно. Теперь она тянулась за ним, указывая путь и Хельмуту.
        Возвращаться не пришлось, Михаил даже удивился, что мигом нашел давным-давно обнаруженное им отверстие подводного лаза. Вплывая туда, он дернул веревку, чтобы Хельмут, разумеется, его не видевший, не дай Бог, не проплыл лишнюю пару саженей. Однако, судя по слышавшимся сзади мерным всплескам, немец плыл позади, почти вплотную к своему вожатому.
        На этот раз путь под водой показался воеводе бесконечным. Холод не просто проник внутрь его тела, он, кажется, пробрался и в голову, заморозив все мысли. В какой-то миг показалось, будто остановилось сердце и плыть дальше нет смысла — все равно он уже мертв!
        Но упрямая воля толкала и толкала Михаила вперед, и когда руки и ноги действительно совершенно онемели, и появилось ощущение, что они отлиты из пронзительно-холодного, тяжеленного металла, наверху не увиделось, а угадалось отверстие. Там тоже не было света, поэтому всплыл Михайло по одному лишь наитию, вновь правильно вспомнив время, через которое нужно было всплывать.
        Воздух наверху холоднее воды, он это хорошо помнил, поэтому, вынырнув, не стал сразу вздыхать, как ни сдавливало жестокой болью грудь, но осторожно дохнул лишь спустя мгновение. Боль распирала ребра, проникала в живот, и лишь на краткий миг вспомнилось чудовищное ощущение, когда каленое железо проникает в плоть и словно воспламеняет ее всю, вызывая непреодолимые судороги и беспощадно сокрушая разум.
        Нет! Он справился с этим однажды, справится и теперь!
        Михаил открыл зажмуренные глаза и едва не вскрикнул: перед ним заколебалось слабое пятно света, которого несколько мгновений назад не было, и сверху протянулась тонкая, но мускулистая рука.
        - Вылезай же! — воскликнул Хельмут. — Что ты щуришься, как кот на сало? Давай!
        - Ты как сумел вынырнуть раньше меня?! — спросил, чуть отдышавшись, Михаил. — Да еще фонарь зажечь, да на скобу повесить? Ты ведь позади плыл!
        - Плыл позади, но колодец не такой уж узкий! — невозмутимо ответил немец, подавая товарищу кусок меха, смоченного водкой.
        - Растирайся скорей, масло маслом, а кожу согреть надо. Я вынырнул, вижу, ты что-то не торопишься. Ну и вылез. Не удивляйся, я ведь предупреждал, что все делаю очень-очень быстро. Поэтому я — Хельмут Шнелль!
        Высушив тело мехом, друзья сделали по большому глотку водки из прихваченной с собою фляги. Им предстояло забраться по заледенелым скобам наверх, затем, уже на ступенях лестницы, одеться и одолеть самый опасный участок пути — от охраняемой Тайничной башни до первого из погребов, где начинался полуподземный ход в направлении Чудова монастыря.
        И в тот момент, когда Хельмут уже взялся за первую скобу и отцепил от нее фонарь, наверху, над колодцем, послышались вдруг шаги, мелькнул более яркий свет и кто-то заговорил по-польски.
        - Туши! — чуть слышно шепнул Михаил.
        Шнелль мгновенно раскрыл фонарь и, рискуя обжечь пальцы, погасил свечу. Они нарочно закоптили слюду в фонаре, чтобы свет был совсем-совсем слабым, однако кто знает — вдруг кто-то из случайно спустившихся сюда поляков все же заметил его?
        Тотчас эта мысль, мелькнувшая сразу у обоих, подтвердилась: один из двоих караульных, находившихся, скорее всего, на последней снизу площадке башни, сердито воскликнул:
        - Вот дьявол! Клянусь, мне не померещилось: там был отблеск света.
        - А по-моему, ты перебрал здешней водки! — фыркнул второй. — Ну откуда там мог взяться свет, а? Там вода! Вода, понимаешь? В воде ничего не горит. Если только водяной плавает с фонарем. Но, думаю, в такой мороз и ему неохота плавать!
        Оба, и Михаил, и Хельмут достаточно неплохо знали польскую речь, чтобы разобрать все сказанное. Они понимали, что выходить из колодца нельзя, покуда эти двое там, на площадке. Но и задерживаться было невозможно: вися на ледяных скобах, не оденешься, а остаться нагишом — значит очень быстро погибнуть.
        - Пошли отсюда! — сердито торопил товарища второй караульный, тот, что говорил про водяного. — Здесь еще холоднее, чем наверху, на этом ветрище. Бр-р-р! Матка Боска, какой же дурак ставит караулы на башне, на которую снизу нипочем не влезть?! А смотреть оттуда ночью все одно — ничего не увидишь.
        - Послушай, Богдан, — проговорил в это время первый, — а давай-ка, пока нас не видят, выпьем еще по глоточку из моей фляжки, а? Нам торчать там еще два часа…
        - Так там и выпьем! — Богдану явно хотелось поскорее покинуть мрачное и сырое чрево башни.
        - Там горят факелы, и нас запросто увидят снизу. А десятник Марысь, чтоб его черти в аду жарили на самом жарком огне, сегодня что-то зол, как сотня голодных псов! Хоть и высоко, а он отлично заметит, чем мы там занимаемся. Да и наверх влезть может, с него станется… Давай здесь, а?
        - Чтоб ты пропал! Доставай. Но только по паре глотков, не то и впрямь — вдруг Марыся понесет проверять караулы?
        - А тут мы будем чисты, Богдась! Мы скажем, что нам показался свет внизу, вот мы и…
        - Так он этому и поверит! Если я не верю, то уж такой сундук, как Марысь…
        - А лишнего глоточка у вас не найдется?
        Скорее всего, оба караульных собирались заорать во всю глотку. Но застыли, разинув рты и выпучив глаза — крик замерз в горле у того и у другого.
        Из черного жерла колодца с непостижимой быстротой возникло и встало перед ними голое существо, во всем подобное человеку. Но это не мог быть человек — в зимних ледяных колодцах люди не водятся, это-то оба отлично знали…
        - К… кто… Ч… что? Ты от-ку-да?
        - Да из воды, откуда же еще? — весело сообщило существо. — Там сейчас отлично, поверьте. И мы, водяные, как раз готовим пир и не против пригласить гостей. Прошу!
        Ни тот, ни другой так и не успели сообразить, что происходит. Два могучих удара последовали один за другим, и оба поляка рухнули, будто срезанные снопы.
        - Одного я, кажется, убил! — произнес Хельмут, подавая руку вылезающему из колодца товарищу — Второго придется для верности приколоть. Скорей, Михайло, кончай с ним и одевайся. Ты слышал: через два часа смена караула, значит, эти два часа у нас только и есть.
        - Слышал. Но ты поступил правильно. Задержись мы еще на самое малое время, идти уже не смогли бы. Ф-ф-фу! Хорошо, что ты шел первым. Я бы так скоро не успел.
        - Это тебе только так кажется. Когда нужно успеть, силы откуда только берутся! Пошли!
        Они оделись в польское военное облачение и снятые с охранников тулупы, которые нарочно оставили распахнутыми — если кто посмотрит, голубые жупаны не оставят сомнений: эти двое — воины здешнего гарнизона. Михаил пошел даже на большую жертву: начисто сбрил бороду, памятуя, что военным полякам не разрешается ее носить. Окорачивать волос он, впрочем, не стал: шапка и поднятый ворот тулупа скрывали его густую шевелюру. Прихватили лазутчики и длинные шерстяные бурнусы стражников, которые те для пущего тепла и защиты от снега накидывали на верхнюю одежду.
        - Наденем, когда придется идти через открытое пространство, — сказал Хельмут. — Похоже, они здесь все так ходят.
        Неожиданное появление польских караульных почти ничего не изменило в плане ополченцев. Этих дежурных в любом случае необходимо было убрать, не то отважным друзьям было бы просто не выйти из Тайничной башни. Другое дело, что было бы проще напасть на них с оружием в руках, а не нагишом, но лазутчики не могли предвидеть всех возможных случайностей. Прежде они собирались затаиться на одной из площадок и дождаться смены караула, чтобы как можно больше выиграть во времени: караульные менялись раз в три часа. Теперь оставалось на час меньше, однако, по расчетам воеводы, весь путь туда и обратно не должен был занять более полутора часов.
        Взятыми у караульных ключами Михаил отпер внутреннюю дверь башни. Она отворилась с натужным скрипом, и оба молодых человека, на всякий случай, подняли заряженные пистолеты. Однако двор перед башней, насколько можно разглядеть, был пуст. Освещал его, если не считать ущербной луны, укрепленный на одной из стен фонарь. Овальное желтое пятно, которое он отбрасывал, захватывало лишь часть каменной кладки, протоптанную караульными и уже припорошенную поземкой тропку вдоль стены, да угол расположенного рядом невысокого здания.
        - Судя по твоему плану, это не погреб — тот дальше! — заметил Хельмут.
        - Вон он! — Шейн кивком головы указал на едва различимый в рассеянной тьме контур какого-то возвышения, находившегося в сотне шагов от них.
        Лазутчики прошли около половины расстояния до своей цели, когда в стороне мелькнул свет фонаря, и их окликнули:
        - Эй, это кто здесь? Почему бродите так поздно?
        - Мы свои! — улыбнувшись, Хельмут шагнул навстречу троим пехотинцам, показавшимся из-за угла соседнего здания.
        Кроме ключей, молодые люди взяли у стражей Тайничной башни еще и короткие пики, так что сейчас вполне могли сойти за сменившихся с дозора караульных. Шнелль на это и рассчитывал, собираясь обмануть бдительность поляков.
        - Мы только что с дежурства! — он говорил, стараясь всем своим видом показать, как сильно замерз на одной из башен (надо сказать, ему не нужно было особенно притворяться!). — Идем пропустить по стаканчику и спать.
        - Отчего же без фонаря?
        - Да не горит он! — немец поднял свой фонарь и сердито потряс им в воздухе. — Слюда треснула, и ветер задувает фитиль. Уже три раза задул.
        - Ого! Да ведь это Шнелль! — завопил в это время второй пехотинец. — Здорово, бродяга!
        - Якоб? — Хельмут, всмотревшись, узнал шведа-наемника, с которым служил еще в отряде Вейера. — Вот так встреча! И где! В центре Московии, в самой Москве и в самом Кремле!
        - О-хо-хо! — швед подошел и дружески хлопнул германца по плечу. — А я ведь был уверен, что тебя убили под Смоленском.
        - С чего это? Я просто ушел оттуда в другом отряде — мне надоело торчать на этом пепелище, вот я и пошел с полками Ходкевича. Сменил кавалерию на пешие войска. Ныне прибыл сюда с обозом и с приказанием пока что тут и оставаться. Прибыл, да в первый же день угодил в караул. А ты, выходит, нанялся теперь к Гонсевскому?
        - Ну да. Рад тебя видеть.
        - А, так вы знакомы! — проговорил тот самый лях, что первым окликнул лазутчиков. — Тогда ладно. А то я, было, подумал, что прежде не видал этих воинов.
        - Второго я тоже не видел, — заметил Якоб, непринужденно шагая рядом с Хельмутом, как раз в направлении погреба. — Эй, парень, как тебя зовут?
        Шейн ответил, улыбнувшись еще шире и приветливее своего товарища:
        - Михаэль Бёк. Я тоже германец, родом из Баварии. И тоже прибыл сюда из войска пана Ходкевича.
        Наглость этого ответа лишь на миг ошеломила Хельмута. В конце концов, так даже убедительнее. Они беседовали по-польски, хотя Якоб прежде отлично понимал и по-немецки. Но рядом были двое поляков, которым могло показаться обидным и даже подозрительным общение чужаков на непонятном им языке. Так что ответ Михаила был вполне допустим, тем более, что он более-менее владел немецким и мог, если нужно, на нем заговорить, а уж акцент в его произношении швед едва ли разобрал бы. Конечно, Шейн мог назваться и русским — мало ли их сейчас на службе у ляхов? Но русский, вероятнее всего, вызвал бы недоверие и подозрения — с чего это его поставили дежурить на одну из сторожевых башен? Так что, пожалуй, он поступил верно. Хотя, быть может, и слишком отважно.
        - То-то я вижу, паны не наши… не поляки! — заметил один из пехотинцев, при этом в его голосе угадывалось едва заметное пренебрежение — шведы, германцы, Бог знает, кого приходится нанимать в славное войско польское, чтобы одолеть этих паршивых русских! Очень приятно общаться со всем этим сбродом!
        - А мы, — сообщил между тем Якоб, — идем менять караул возле ворот Чудова монастыря. Далеко, и мороз, а лошадей не дали — так, мол, дойдете! Там смена караула не раз в три, а раз в два часа, что с внешней стороны ворот, что внутри. И ставят караульных по трое, а не по двое. Все из-за того, что в монастыре содержится этот страшный русский бунтовщик.
        - Гермоген-то? — с видом самого естественного любопытства воскликнул Шейн. — Мы о нем немало слышали! Говорят, его послания подняли на войну с нами половину Московии.
        - Если не всю! — угрюмо буркнул один из ляхов себе под нос, но друзья отлично расслышали его слова.
        - Да ведь он стар, как вещий ворон! — скривил губы Хельмут. — Неужто у него еще хватает прыти смущать народ и готовить бунт? Кроме того, он уже много месяцев сидит взаперти, верно? И чем же он так страшен пану Гонсевскому, что тот ставит усиленные караулы не только возле его темницы, но и возле самого монастыря?
        - Для русских он — почти как этот их… Сергий, что ли, которому они так любят молиться! — в голосе Якоба послышался суеверный страх. — А его послания и по сей день, самым непонятным образом, оказываются на воле и попадают к русским. Если бы не они, разбойники, что сейчас собираются на Волге, в Ниж…Ниж-нем Но-во-ого-роде и хотят с нами воевать, давно бы поссорились друг с другом, как те, кого мы разбили здесь год назад. Может, он колдун? Говорят, он читает мысли…
        - Прикуси язык, Яцек! — оборвал разболтавшегося шведа шедший впереди лях. — Говорят много чего. Не хватало только всех слушать. Ну, — он повернулся и подчеркнуто пристально посмотрел на немцев, — вам куда, наемники? Если в Китай-город, то лучше вон через те ворота. Или вас пока что поселили в Кремле?
        - Нет, в Китай-городе, — Хельмут зевнул, нарочно не прикрывая рот рукой, чтобы показать, как ему и в самом деле хочется спать. — Счастливо вам! И дай Бог, чтобы русский колдун не навел на вас чары. Ха-ха-ха!
        - Увидимся еще! — весело махнул рукой Якоб, чуть приотстав от поляков и состроив им вслед кривую рожу.
        - Будьте здоровы.
        Лазутчики повернулись и направились туда, куда указал им лях.
        - Ну что? — едва слышно спросил Михаил. — Удача просто на диво… Решимся?
        Он отлично видел, что товарищ понимает смысл его слов.
        - Лучше ничего и не придумаешь! — тоже шепотом отозвался Хельмут. — Подвалами мы могли и не пройти, а тут пройдем без помехи. Только моего былого приятеля пока оставим. Во первых, в карауле должно быть три человека, а не два, а во вторых, могут быть какие-то секреты — условные слова для караульных, которые мы не знаем. Ты согласен?
        - Согласен. Вперед! — выдохнул Шейн.
        Трое пехотинцев как раз шли в это время мимо двери того самого погреба, по темному, совершенно неосвещенному месту Поляки так и не успели сообразить, что за странный звон послышался совсем неподалеку Две стрелы, пущенные одновременно, вошли одному в шею, другому — в спину, и оба рухнули лицом в снег.
        Якоб, шедший позади, прянул было в сторону, хватаясь за рукоять сабли и открывая рот, чтобы закричать, однако короткий косой удар, нанесенный твердым, будто камень, ребром ладони заставил его свалиться под ноги своему былому однополчанину.
        Спустя некоторое время (должно быть, довольно скоро) швед очнулся и понял, что сидит, привалившись спиной к шершавой стене, на очень холодном полу, под очень низким сводом. Над ним, не спеша разжигая фонарь, стоял «германец из Баварии», в то время, как Хельмут затаскивал через низкую погребную дверь безжизненные тела поляков.
        Пехотинец вновь хотел крикнуть, но понял, что рот плотно заткнут тряпкой. Правда, рук и ног ему не связали, и он снова потянулся было к сабле, однако, встретив спокойный взгляд Михаила, счел за лучшее опустить руку.
        - Фонарь караульных разбился, — сообщил товарищу Шнелль. — Жаль, но ничего не поделаешь, пойдем с нашим. Этих парней (он кивнул на трупы) я сейчас положу к самой стене и прикрою пустыми мешками — вон сколько их тут валяется. До утра не заметят. Ну что, Якоб очнулся?
        - Вполне. Ты удивительно точно умеешь рассчитывать силу удара! — усмехнулся Михаил.
        - Не всегда. Не то в Тайничной башне тебе не пришлось бы доделывать мою работу.
        Хельмут закончил возиться с поляками и подошел к оставшемуся в живых пехотинцу.
        - Ну вот что, Якоб! — сказал он негромко, вынимая изо рта пленника тряпку и пристально глядя ему в глаза. — Я служу теперь не ляхам, думаю, это ты уже понял. И нам с моим товарищем очень нужно попасть в Чудов монастырь. Ты, очевидно, понимаешь, что твой выбор ограничен: или идешь с нами туда и не издаешь ни одного лишнего звука, или остаешься здесь, с этими двумя. Выбирай.
        Швед вздохнул:
        - Выбирать-то и впрямь не из чего, Шнелль! Ну, пойду я с вами, ну пройдете вы в этот монастырь, хотя, сказать по правде, там караулов-то еще хватает… Но когда я вам буду уже не нужен, вы же меня так и так убьете.
        Хельмут кивнул:
        - Ты не такой дурак, чтобы давать тебе обещания которые мы не сможем выполнить. Но меня-то ты знаешь — разве я когда-нибудь любил лишний раз отправлять человека в рай или в ад? И могу обещать, что если будет хоть какая-то возможность оставить тебя в живых — скажем, связать и где-нибудь спрятать, мы так и сделаем. Поэтому в случае согласия у тебя остается небольшая надежда, а вот если откажешься нам помочь, все решится очень быстро. Ну?
        - Лучше кинуться в бурную реку, чем вниз головой с обрыва! — невесело усмехнулся Якоб. — Как ты понимаешь, Шнелль, мне придется согласиться.
        - Отлично. И хорошо, что ты помнишь мое прозвище. Это к тому, что если вдруг покажутся караульные или еще какие угодно ляхи, то окликнуть их ты не успеешь — я обычно действую быстрее всех. А теперь вставай и пошли. У нас мало времени.
        Глава 3. Смена караула
        Предусмотрительность Хельмута, как оказалось, была не напрасна. Путь оказался достаточно долгим, и по дороге им несколько раз встречались расставленные в разных местах караулы. Правда, никаких условных слов произносить не пришлось, однако на вопрос «Кто идет?» Якоб неизменно называл свое имя и имена своих спутников (само собою, тех самых поляков, что остались в пустом погребе), а также полк и номер хоругви. Видимо, десятники гарнизона, расставлявшие посты, хорошо знали, кто и где должен нести караул.
        Швед вел себя спокойно, явно не собираясь бежать — он действительно отлично знал быстроту Хельмута и понимал, что ни при каком повороте событий не опередит немца. В конце концов, он даже решился заговорить со своими спутниками, проявив вполне понятное любопытство:
        - Вы, как я понимаю, идете за этим самым стариком, русским Патриархом? — осторожно спросил он, на этот раз по-немецки. — Пару раз в монастырь уже пытались проникнуть, чтобы его освободить, но там действительно очень сильная охрана.
        - Мы это знаем, — ответил Михаил.
        - И все же рассчитываете его оттуда забрать?
        - Если Господу будет угодно, то нам это удастся.
        Якоб помолчал, видимо, обдумывая возможное продолжение событий, потом задал новый вопрос:
        - А что, Шнелль, как я понимаю, ты нанялся теперь в другое войско?
        - Ты понимаешь верно, — отозвался Хельмут.
        - И там хорошо платят?
        - А что? — усмехнулся немец. — Ты тоже хотел бы сменить нанимателя?
        - А почему бы и нет? Ляхи мне поперек горла, служба здесь — паршивее некуда, да еще обозы стали приходить с перебоями и начинает не хватать еды. Ляхи тащат из города, что только можно стащить, и русские уже голодают, а значит, вот-вот может начаться бунт. Да и здесь, в Кремле и Китай-городе, похоже, скоро будет голод. Эти семеро бояр, которые утверждают, будто они тут властвуют, не знают толком даже, кто из русских войск остался им верен, а кто готов сбежать в Калугу к самозваному «царевичу Дмитрию» или в этот Ни-же-город, в ополчение. Я на такие условия службы не согласен. А попробуй — уйди!
        Немец несколько мгновений размышлял, потом произнес с сомнением:
        - Ты был назначен в караул вместе с поляками, значит, служишь в польской хоругви и в польском полку, — проговорил он. — А это означает, что они оказывают тебе особое доверие.
        - Да ничего подобного! — воскликнул Якоб и тотчас, приняв самое сосредоточенное выражение лица, в очередной раз отозвался на оклик стоявшего возле пороховых погребов караула. — Я попал в польский полк почти случайно: пришел сюда еще с несколькими парнями: наша-то хоругвь при взятии Смоленска была вся перебита и мы не стали ждать, покуда Вейер переформирует полк, а просто ушли к Москве с каким-то обозом. А тут как раз формировали гарнизон, или переформировывали — поляков вообще невозможно понять, как они устраивают свое войско! Ну вот, мы пришли, и нам тут же предложили занять свободные места. Мне это место и досталось, потому как я очень неплохо говорю по-польски. Где тут особое доверие-то? Да, они в грош не ставят нас, наемников! Только норовят сунуть в те места, где вернее всего убьют. Так что я даже обрадовался, что попал в хоругвь к ляхам, а не к своим. Но сейчас меня уже тошнит от этих чванливых зазнаек…
        - Ну-ну! — голос Хельмута по-прежнему выдавал сомнение. — Да ладно, что там, сам такой был? Тоже на них под Смоленском насмотрелся! Хотя, по-настоящему, твои речи убедительно звучат. Но было бы еще убедительнее, если бы ты таким образом не пытался спасти свою жизнь, дружище!
        - А что в том плохого? Конечно, я хотел бы остаться в живых, как и любой из вас. Служить русским мне уже приходилось: я ведь был в армии Делагарди и неплохо колотил ляхов, пока армия не стала разваливаться на глазах и половина наемников не перебежала к тем же ляхам. Ну, и я перебежал, а куда было деваться? Вы-то с приятелем к кому нанялись? К русским ведь?
        - Я сам русский! — сказал Михаил. — А служим мы в ополчении у князя Дмитрия Пожарского. Подойдет?
        Швед живо обернулся к воеводе:
        - Я бы не против. В самом деле — возьмете?
        - Посмотрим, — Шейн обменялся с Хельмутом выразительными взглядами. — Пока об этом рано говорить, потому что умереть, приятель, вскоре можешь не только ты. Пожалуй, мы в такой же… ну, почти в такой же опасности.
        Разговаривая, они подошли к монастырю. Его освещенные фонарями ворота нарисовались в круговерти постепенно разыгравшейся вьюги как-то сразу, словно их не было, и вдруг они появились. Будто в сказке. Тем более, что и вокруг все казалось сказочным: тускло освещенная, довольно широкая площадка перед монастырской стеной, старательно расчищенная от снега, так что по краям ее высились солидные сугробы, но уже вновь заметенная, занесенная поземкой и начавшим усиливаться снегопадом.
        Сами монастырские стены и купола храмов за ними уже не виднелись, а угадывались в темноте, когда кусочек луны вдруг показывался меж облаками.
        Этот монастырь когда-то, двести пятьдесят лет назад, выстроил Великий князь московский Иван Калита, тот, что расширил Кремль и обнес его новыми мощными дубовыми стенами. Обитель и ее храмы тоже были тогда из дерева и, спустя несколько десятков лет, почти дочиста сгорели. Их возвели снова, потом они вновь пострадали от огня, и вот уже великий Государь Царства Московского Иван Четвертый, прозванный Грозным, перестроил Кремль и монастырь в камне, призвав для строительства церквей итальянских архитекторов. Храм во имя Архистратига Михаила, прекрасный, белокаменный, как ныне и почти все здания Кремля, возвышался и царил над другими постройками обители, вызывая восхищение даже у иных поляков, которым не нравилась Москва и все, что в ней было — но не признать великолепия этого каменного чуда не могли и они[39 - Монастырь, освященный в 1558 году во имя Чуда Архистратига Михаила в Хонех (рассказ о нем будет позднее) был сильно разрушен артиллерийским обстрелом в 1917 году, во время революционных событий. В 1930-е годы решением властей начисто снесен, чтобы освободить место для кремлевских правительственных
зданий.].
        У ворот стояли двое стражников с пиками, третий же прогуливался взад и вперед вдоль стены. Все они были облачены в широкие бурнусы, наброшенные поверх тулупов, но, тем не менее, успели замерзнуть и встретили смену караула громкой бранью.
        - Еще чуть дольше, и мы тут превратились бы в три больших сугроба! — рявкнул старший караула, у которого на пике болтался флажок десятника. — Хорошо сидеть у теплой печи, да? А может, вы развлекались с какой-нибудь русской замарашкой? Куда как приятно! Чтоб вас самих сменили только на заре и у вас отмерзло то, что вашей красотке так понравилось!
        - Ладно, ладно! — примирительно воскликнул Якоб.
        - Ни с кем мы не развлекались. Просто рассчитывали приехать верхом, а ротмистр взял и не дал нам лошадей. Ему их, видите ли, жалко! Чем же мы виноваты? И так почти что бежали.
        - Это ты, что ли, Ольсен или как тебя там? — фыркнул десятник. — Ну, тогда понятно… Послали в караул шведов, а они народ неторопливый, никогда никуда не спешат. Мы, кстати, тоже сюда пешком шли.
        - Так ваша хоругвь квартирует в Кремле, а мы-то топали из Китай-города! — продолжал отбиваться Якоб, решив пропустить мимо ушей оскорбительный тон и слова десятника. — И товарищи мои по караулу не шведы, а поляки.
        Он назвал имена и номер хоругви, как делал это перед тем уже с десяток раз.
        Тем временем Хельмут подошел вплотную к Михаилу и прошептал ему на ухо:
        - Кажется, у нас начались неприятности! Узнаешь десятника?
        - Пока ты не спросил, я еще сомневался. Вот лихо! Тот самый забияка, которому ты на постоялом дворе обрубил усы!
        - Вот-вот. И как только мы окажемся на свету, он нас тоже узнает. А не оказаться невозможно: мы должны при них занять караул. Вблизи вроде бы никого, но за воротами наверняка тоже есть дежурные.
        - Я кое-что придумал! — шепнул воевода, видя, что перебранка Якоба с десятником подходит к концу и сейчас внимание всей троицы поляков перейдет на них с Хельмутом. — Помоги мне…
        Неожиданно Шейн посмотрел куда-то в сторону и схватился за висевший на боку пистолет:
        - Эй, кто там? — завопил он, удивительно точно копируя польский выговор (возможно, караульные решат, что он просто из какой-то окраинной провинции). — Что ты делаешь?! Выходи на свет!
        - Лазутчик! Держи! — крикнул Шнелль, сразу поняв и оценив хитрый замысел товарища. — Э-э-э, да их там двое! Отзовитесь, или подстрелим!
        У него, возможно, получилось не так чисто, как у Михаила, но караульным было уже не до чистоты произношения. Все трое невольно обернулись туда, куда указывал воевода, однако кроме вертящихся снежных вихрей, ничего не увидали.
        Шейн воткнул в снег пику, выхватил у Якоба фонарь и, грозно шепнув ему: «Давай за мной!», — бросился во тьму, потрясая пистолетом. Мгновение помедлив, за ними побежали и двое поляков из караула: им слишком надоело мерзнуть. А возможность поймать пробравшегося в Кремль лазутчика (ведь уже бывало такое!) сулила хорошую награду.
        Шнелль остался на месте, как, впрочем, и десятник, возможно, сразу заподозривший неладное, однако все равно глядевший вслед кинувшимся в темноту товарищам.
        - Да кого вы там увидали? — недовольно произнес он спустя несколько мгновений. — Нет там никого. А если кто и бродит, то почему обязательно лазутчики? Скоро уже тени бояться станем! А Ольсен мне наврал: ты-то уж точно по выговору не поляк!
        И он наконец повернулся к Шнеллю и посмотрел ему в лицо.
        Трудно передать выражение, которое появилось на широкой физиономии пана десятника, очень забавно украшенной короткими усами, почти вертикально торчавшими по обе стороны носа, когда он вдруг узнал Хельмута. От изумления и ярости поляк на миг лишился дара речи, а в следующее мгновение уже ничего сказать и не смог бы. Последнее, что он увидел, была ослепительная белозубая улыбка немца. Она сверкнула ярче тонкого лезвия кинжала, который Хельмут с обычной своей быстротой выдернул из-за пояса.
        Спустя короткое время из темноты показались Михаил и Якоб. Они шли спокойным шагом, неторопливо переговариваясь на ходу.
        - Не поймали? — нарочито громко спросил Хельмут, полагая, что по ту сторону ворот их могли слышать.
        - Поймали-поймали! — со смехом отозвался воевода. — Наши оказались. Напились, как свиньи, и притащились вместо Китай-города сюда. Вот дурни! В такой мороз можно и насмерть замерзнуть, если долго проболтаться.
        Подойдя, он мотнул головой назад и произнес уже шепотом:
        - Будем надеяться, что в ближайшее время караул там не пройдет. А где пан короткоусый?
        - Ему теперь тепло! — сообщил немец и выразительно указал глазами на ближайший сугроб.
        - Прошу прощения! — вмешался Якоб. — Но если я пока что с вами, значит, вы все же решили меня нанять, да? Когда господин русский расколол этим двоим головы рукояткой пистолета, я, право, был уверен, что сейчас стану третьим!
        - Уверен ты не был, — усмехнулся Шейн. — Не то б пытался сопротивляться, либо побежал бы. А ты стоял, точно столб.
        - Да я и ахнуть не успел! И потом, какой смысл бежать или сопротивляться, когда ваш пистолет еще не был разряжен?
        - Это он нарочно корчит из себя труса, чтоб мы его не опасались! — заметил шепотом Хельмут. — На самом деле он вовсе не трус. А вот здравого смысла у него и в самом деле хватает. Ну, и как там за воротами? Ого, а мы вовремя управились!
        В ответ на его слова ворота действительно заскрипели и отворились. Из них показались человек пять польских пехотинцев и еще один десятник, скорее всего — командир внутреннего караула.
        - Что у вас тут за шум? — спросил он Хельмута, ибо тот оказался к нему ближе всех.
        - Пьяные спутали дорогу и шатались вблизи монастыря, вместо того, чтобы идти греться к себе, в Китай-город! — ответил Шнелль. — А мы в них едва стрелять не начали!
        - Невелика была бы потеря! — сморщился десятник. — Таких вояк я бы и сам отстреливал. Давно вы заступили на караул?
        - Да только что. И для начала побегали… Ничего, теплее будет стоять.
        - Германцы? — на сей раз в голосе поляка не было ни пренебрежения, ни недовольства «нечистотой крови» караульных. Просто любопытство.
        - Двое германцев и один швед, пан десятник.
        - Хм! — поляк передернул плечами под бурнусом. — Ну да, знаю я наших. Панам мерзнуть неохота… А потом ворчат, что у нас половина войска польска уже не польское! Желаю не околеть на карауле.
        Ворота захлопнулись. Скрипнул засов.
        - Ясно! — шепнул Михаил. — Запираются даже от своего караула. Боятся.
        - Что теперь? — спросил Якоб, явно все более и более норовивший показать свою готовность помочь возможным «нанимателям».
        - Теперь — через стену и к темнице, — вместо Шейна ответил Хельмут. — Метель нам помогает — ворот даже и при свете фонарей за двадцать шагов не рассмотришь. А чтобы издали никто не заподозрил неладного, попробуем сделать вид, что усердно стоим на карауле.
        С этими словами он взял три пики (благо Михаил догадался принести с собой оружие убитых им поляков), воткнул их в снег по обе стороны ворот (третью — чуть в стороне) и старательно нацепил на них бурнусы, для верности закрепив вокруг древков завязками от капюшонов. С некоторого расстояния действительно могло показаться, что это стоят караульные, плотно закутавшись в плащи и надвинув капюшоны на лица, чтобы защититься от метели. Само собой, уловка могла сработать только если посмотрит случайно проходящий мимо человек, а не окликнет разъезд караульных (два таких встретились им по дороге). Но тут оставалось только молиться и уповать на удачу, которая пока что оказывала лазутчикам свое благоволение.
        Глава 4. Сомнения пана Гонсевского
        Полковник Гонсевский был родом настоящий ясновельможный пан. Он всегда об этом помнил и всегда этим гордился. А с другой стороны, родовитые родители почти не оставили ему наследства, и служба в армии стала для него не почетной необходимостью, как для прочих молодых польских дворян, а, увы, необходимостью горькой — иначе ему было никак не завоевать себе должного положения.
        Он был не робкого десятка, служил исправно и все свои чины заработал в боях, особенно отличившись в войне со Швецией, после которой и стал полковником, почти другом и доверенным лицом самого гетмана Жолкевского.
        Из-за этой-то сомнительной дружбы с гетманом все и приключилось! Когда Гонсевскому перевалило за сорок пять, он решил, что заработал уже достаточно денег, а полковничий чин делает его уважаемым в обществе человеком, и можно дальше жить мирно и в свое удовольствие. Он женился, купил дом в Литве и подал было в отставку. Однако Жолкевский отговорил его от этого, как он выразился «неосмотрительного шага». Хитрющий гетман расписал самыми яркими красками возможности, которые откроются участникам королевского похода в Россию после ее завоевания, посулил сказочную добычу, а уж слава, по его словам, должна была покрыть на много поколений весь род, всех потомков пана Гонсевского, так что ради этого стоило еще потрудиться. К тому же по словам пана гетмана выходило, что поход не будет долгим, что Россия вконец ослаблена внутренней смутой и войнами, и ее можно взять почти без жертв и усилий…
        Чтоб тебе сто раз икалось теперь, пан гетман! И это называется «недолгий поход»?! Два с лишним года мерзнуть на здешних сумасшедших холодах, вязнуть в болотах, брать крепости, которые сопротивляются до последнего ратника, давать лживые обещания ради сиюминутной выгоды и потом ждать, что за обман придется недешево заплатить! Вот он, твой «короткий и приятный» поход, ясновельможный пан гетман!
        И в довершение всего, дойдя со всеми этими злоключениями до проклятой Москвы, взяв ее (опять же с помощью лживой клятвы разбить войско самозванца), полковнику Гонсевскому пришлось еще и стать командиром здешнего гарнизона, хотя король-то посылал для этого именно пана гетмана! Уж как тот сумел отвертеться от этой королевской «милости», ведомо одному лишь Богу, а все напасти столь почетной должности посыпались на голову гетманского «лучшего друга»…
        Никогда еще полковник не чувствовал себя в более глупом и более опасном положении.
        Злосчастный военный поход как нельзя лучше дал ему понять, что значит воевать с русскими, как бы слабы и разобщены они в этот момент ни казались. Но это было лишь началом его прозрения. Прошлогоднее русское ополчение, которое едва не переросло в грандиозное восстание, едва не смяло и не изгнало из Москвы польские войска, было разбито. Но оно отлично показало пану полковнику, что значит ЗАВОЕВАТЬ русских.
        Сейчас они виделись ему во сто крат более опасными, коварными, непредсказуемыми, чем прежде. Неведомая, неуловимая, грозная и неотвратимая сила зрела где-то рядом, но ее появление невозможно было предугадать, предусмотреть, предотвратить.
        И в душе отважного полковника постепенно стал расти и укореняться страх. Он боялся. Боялся Москвы, наполовину сожженной, покоренной, разбитой и страшной в своем угрюмом молчании. Боялся русских, которых не понимал и ненавидел еще сильнее, чем прежде, но уже не имел сил презирать. Боялся голода, который мог вот-вот наступить и грозил бунтом гарнизона, в котором, ко всему прочему, было много наемников — а эти парни не станут терпеть и молча ждать, когда будет лучше…
        А более всего пан Гонсевский боялся немощного восьмидесятилетнего старца, ныне надежно запертого в темнице Чудова монастыря, отрезанного от всего мира, но все такого же могущественного, словно бы повелевающего той неведомой силой, что возрастала и возрастала в земле Московии и уже готова была подняться и восстать.
        Будь на то его воля, пан Гонсевский давно уничтожил бы Гермогена. Но он знал, что для русских бояр, которым пока что принадлежала часть видимой власти, Патриарх означает столько же, сколько и царь, а ныне — даже больше. Ведь царя-то они свергли (при этом каждый надеялся, что сам станет царем!), а вот сместить Патриарха им было пока не под силу. А подними он, пан полковник, руку на этого непокорного безумца, и для большей части русских (в том числе и тех же бояр) он станет уже не просто врагом, но святотатцем, которому они отомстят любой ценой.
        Ну да… Вот поэтому здесь торчит он, а не пан Жолкевский! Мудрый гетман отлично понимал, что придется сесть на пороховую бочку, да еще и может наступить такой момент, когда фитиль подожгут, а дотянуться до него будет невозможно.
        Оставалось надеяться на то, что Гермоген действительно очень стар, темница сырая и холодная… В конце концов — должен же он когда-нибудь умереть!
        Старик, однако, держался долго, слишком долго, чтобы дальше удавалось держаться пану полковнику. Тогда он пошел на хитрость, приказав, по случаю скудного снабжения Кремля припасами, не приносить более узнику хлеб, а выдавать раз в неделю сноп овса. Вроде бы Патриарха продолжали кормить, но, во первых, старику не так легко жевать жесткие зерна, а во вторых — больше половины их крали стражники. Перед тем, как нести сноп в темницу, они старательно отрясали его над корытом, а то и, не стесняясь, ковыряли метелки овса, добывая зерна. Их ведь можно было смолоть и приготовить вполне сносные лепешки в добавление ко все более скудному столу простых польских пехотинцев.
        Полковнику доносили, что узник вроде бы слабеет на глазах, все с большим трудом передвигается по своей темнице, однако духом остается не менее тверд, чем прежде. Да и умирать он не торопился, невесть откуда черпая силы.
        В довершение всех бед, пану Гонсевскому привезли письмо от его величества короля Сигизмунда, и оно повергло полковника в совершенное уныние. Он славно умел махать саблей, лихо ездил верхом, отлично стрелял. А вот вести переговоры, хитрить, лукавить, — это было ему не только не по нутру, но и не по натуре — он этого просто не умел! Ему до сих пор икалось, когда он вспоминал свой первый визит в Кремль и свои уверения в том, что поляки вот-вот пойдут биться с окаянным самозванцем. Гермоген в тот день едва не заставил его поклясться на Священном Писании! И что б тогда было?! Это же — прямая дорога в ад! Он не жид какой-нибудь, коему верой разрешено и даже положено обманывать иноверцев. Он — христианин. И вдруг солгать, положив руку на Священное Писание… Матка Боска!
        Тем не менее, противиться воле его величества полковник не мог и помыслить, а потому, покряхтев и побранившись, Гонсевский решился действовать. Сигизмунд Третий поручил ему, ни много ни мало, попытаться уломать русского Патриарха и заставить его (разумеется, прибегнув для этого к какой угодно лжи!), написать грамоты, полностью противоположные тем, что он рассылал до сих пор — призвать к роспуску Нижегородского ополчения и к покорности польской власти. «Если же никакие увещевания не вразумят безумца, — писал далее король, — тогда вы, пан полковник, должны найти любое иное средство положить конец его противодействию нам. Но при этом не забывайте, что все это не должно лишний раз взбудоражить русских и подвигнуть их к новому бунту, как внутри Москвы, так и за ее пределами. Постарайтесь вообще, насколько это будет возможно, скрыть свое общение с бунтовщиком Гермогеном, каков бы ни был итог вашего с ним разговора».
        «Каков бы ни был итог»! Хорошие поручения дает его христианское величество своему подданному!
        Но выбора не было. «Скрыть общение» полковник всеми силами желал бы и сам, поэтому решил отправиться в темницу ночью, взяв с собою только двоих преданных ему охранников.
        Ночь была поначалу довольно ясная, хотя и морозная, — в небе тускло светила сильно ущербленная луна, которую порою закрывали лохматые облака. Но когда пан Гонсевский и его небольшой кавалерийский конвой подъезжали к монастырю, погода была уже совершенно другая: в считанные минуты небо вдруг плотно затянули тучи, началась метель, и вихри колючего снега закрутились кругом, заставляя щуриться и плотнее утыкать лица в меховые воротники.
        Караул возле ворот — двое пехотинцев и десятник, выглядели вконец замерзшими. Они даже не встретили начальника гарнизона должным образом: приветствия прозвучали хрипло и негромко. Можно было подумать, что они не сразу и узнали полковника.
        - Это что значит? — возмутился Гонсевский, которого сейчас раздражало все, и особенно то, что эти трое его уже видят, а значит, будут болтать о его приходе в монастырь. А там, внутри, еще сколько охраны… Вот тебе и «скрывай общение»! — Что вы там каркаете себе под нос? Разве так положено встречать своего командира?!
        - Прошу простить, ясновельможный пан полковник! — десятник вытянулся и встал столбом. — Но мы тут просто начисто вымерзли. Нас давно должны сменить, а все никого нет.
        Вот еще одна «радость»! Сменить! Значит, уже не трое, а шестеро караульных у ворот его увидят, кроме, опять же, тех, кому придется называться, чтобы там, внутри, добраться до темницы. Впрочем, тремя больше, тремя меньше! Все равно. Русские говорят: «шила в мешке не утаишь»… Вот уж точнее не скажешь!
        При всем своем раздражении Гонсевский, глянув в лицо десятника, едва не расхохотался. У того были невероятно уморительные усы: густые, но почему-то очень короткие, они торчали двумя щетками вокруг носа, причем торчали не в стороны, а прямо вверх. Это было до того потешно, что полковнику пришлось слегка прикусить себе язык, дабы удержаться от смеха. Он тут же вспомнил, как вчера его ординарец рассказал гулявшую по Китай-городу сплетню. Будто бы несколько человек пехотинцев нарвались в Замосковоречье, на постоялом дворе, то ли на каких-то двоих немцев, прибывших с обозом от Ходкевича, то ли на двоих немцев и русского, и те, хоть поляков и было число куда больше, затеяли с ними ссору. В этой ссоре пехотинцам попало, как следует, а один из немцев ухитрился саблей разрубить десятнику шнурок от штанов, да еще и окоротить усы!
        Заметив взгляд пана командующего, короткоусый сделался мрачен, как стог сена под дождем, засопел и, не удержавшись, подтвердил эту самую сплетню:
        - Знаю, пан полковник, что мои усы теперь не устрашат врага. Но они отрастут. А с мерзавцем, который их испортил, я еще повстречаюсь!
        - Если он, как у нас поговаривают, сумел это сделать двумя взмахами сабли, то я бы на вашем месте, пан десятник, не желал новой встречи с ним! — проговорил Гонсевский, в то время как его охранник с силой стукнул в створку ворот:
        - Отворить! Отворите командиру гарнизона!
        По ту сторону ограды пана полковника ожидала еще одна неприятная новость: ему сразу же встретились несколько монахов. Проклятие! Что же это они не спят?! Или, на худой конец, не бормочут свои молитвы по кельям… Надо было выселить всех этих чернецов из Кремля, а не слушать проклятых русских бояр, которые опасались нового возмущения народа. Ведь именно они, эти сумрачные на вид бородатые тихони, передают на волю послания Гермогена. Они, больше-то некому! Даже не выселять — перевешать бы всех, если уж их голод не берет — монастырю и его насельникам пан полковник давно уже не выделял продовольствия, а они живехоньки. Не иначе, как-то помогают московские окраины. Деревянный посад был почти дочиста сожжен поляками при прошлогоднем восстании, однако отчасти уже отстроился, жители его не покинули и, хотя им тоже сильно не хватает еды, наверняка поддерживают монастырь.
        Один из келейных корпусов монастыря давным-давно превратили в темницу. Сюда был некогда заключен последний Московский Митрополит родом из греков, до сих пор поминаемый недобрыми словами Исидор, посмевший обмануть доверие Великого Князя и пройтись по Москве крестным ходом с латинским крестом[40 - Митрополит Исидор (1436 -1441 гг.) — последний Московский Митрополит греческого происхождения. Принимал участие во Флорентийском соборе 1436 г., имевшем официальной целью объединение христианских церквей, а фактически — уничтожение православной церкви и ее слияние с католической. Исидор подписал так называемую Флорентийсую унию с католиками, за что был лишен сана и заключен в темницу Чудова монастыря. Бежал оттуда и вскоре умер в Европе.]. Сюда заключали расстриженных и уличенных в дурных делах попов, бояр, насильно постриженных в монахи их же роднею, не хотевшей делиться властью и богатством.
        Здесь же два года назад недолгое время содержался свергнутый заговорщиками царь Василий Шуйский, насильно постриженный и облаченный в монашескую черную ризу, но вскоре столь же насильственно переодетый в пышные царские одежды и отправленный в Польшу, дабы король Сигизмунд получил в дар от своего войска не пленного русского монаха, а пленного русского царя!
        И здесь же, в глубоком подземном каземате, содержался ныне столь страшный для завоевателей русский Патриарх.
        Глава 5. Гонец из дальней обители
        Михаил отлично помнил и по памяти совершенно точно нарисовал план Кремля. Знал он и расположение построек Чудова монастыря и тоже набросал их на своем плане. Однако о том, как расположены помещения подземной темницы, воевода не имел представления, поэтому самым сложным во всем его плане было именно проникновение туда. До сих пор у лазутчиков все получалось даже лучше, чем они могли бы желать, но именно это и настораживало. Обычно такая удача в начале предприятия оборачивается осложнениями в самую важную минуту — и Михаил, и Хельмут не раз в этом убеждались, поэтому ждали впереди всяческих препятствий.
        До келейного здания, под которым находились казематы, они, однако, тоже добрались без осложнений — перебраться через ограду монастыря удалось незаметно, а затем все трое размеренным шагом двинулись в нужном направлении, словно шли занять назначенный им пост, и никто из встреченных по дороге поляков даже не подумал их остановить.
        Но нужно было еще и войти внутрь темницы. А как это сделать? Возле дверей, ведущих в нижние помещения, стояли четверо караульных, и убрать их незаметно не было никакой возможности — площадка перед келейным зданием была довольно хорошо освещена фонарями и факелами караульных, а напротив, возле разожженного костра, грелись еще с десяток поляков.
        Задерживаться в раздумье тоже было небезопасно, поэтому все трое с самым уверенным видом прошли и мимо входа в подземелье, и мимо костра и свернули за угол здания.
        Здесь Шейн собирался было остановиться, чтобы прикинуть, что делать дальше, но в это время навстречу им из темноты вынырнул монах в накинутом поверх подрясника потрепанном полушубке, тащивший на плече большую вязанку дров.
        - Постой-ка, брат! — воевода заступил ему дорогу, и монах в испуге остановился. Трое поляков, вдруг явившихся на его пути, не могли не вызывать тревоги.
        - Для чего я вам надобен, паны? — слегка отступая, спросил инок. — Я ничего худого не делаю. Дрова вот несу в трапезную, чтоб к утру было, чем топить. Ежели с ночи не растопишь, утром хоть в шубах за трапезу садись!
        - Мы ничего худого тебе, отче, и не учиним! — ответил Михаил. — Но только, сделай милость, положи-ка свою вязанку: нам надо с тобой поговорить.
        Монах счел за лучшее не спорить. Кроме того, чистое русское произношение воеводы его слегка успокоило.
        - А ты, добрый человек, ведь русский? — спросил он, свалив дрова к стене и не без удовольствия распрямляя затекшую спину.
        - Я русский, — Шейн говорил твердо, понимая, что без помощи кого-то из насельников монастыря им не обойтись, и этот человек появился как нельзя кстати. — Полякам я не служу, и люди, что со мною, тоже.
        - Вот как! — вырвалось у монаха.
        - Можешь мне верить. Сейчас нам обязательно нужно пройти в подвал келейного здания.
        - В темницу? — чуть заметно вздрогнув, спросил инок. — Братья, это почти невозможно.
        - Ты сказал «почти»? — переспросил Хельмут.
        - Сказал. Потому как с Божией помощью возможно все. Если вы задумали дело Божье, то помощь вам будет. Скажи, зачем пришли?
        - За Владыкой Гермогеном, — твердо ответил Михаил. — И, думаю, ты об этом уже догадался.
        Немолодое, худое лицо монаха напряглось, он явно сдерживал охватившее его смятение, и не потому, что опасался показать его незнакомцам, но лишь по многолетней привычке не выказывать никаких страстей. Однако по тому, как вспыхнули и заблестели его глаза, лазутчики поняли, что он обрадовался признанию воеводы.
        - За Владыкой уже приходили люди добрые, — тихо сказал монах. — Не добрались и сюда, где мы с вами ныне стоим. Головы свои сложили, Царство им Небесное! Вы, раз дошли до самой темницы, люди умелые. А уж о такой храбрости я еще слыхом ни слыхивал. Нынче войти будет особенно трудно: с полчаса, как явился в монастырь полковник польский, тот, что гарнизоном ихним командует. И прямо к Владыке в келью и пошел.
        - Гонсевский?! — с тревогой воскликнул Михаил. — Для чего его сюда принесло?!
        - Сказал бы «Бог ведает», — вздохнул инок, — да боюсь, этим паном давно уже ведает не Господь — не Ему он служит. До сих пор сюда только бояре ходили, что из совета, что, бывало, думные. Все улещивали, да уговаривали, да стращали Владыку, чтоб он перестал грамоты писать, чтоб перед народом выступил и призвал не противиться польской воле… Куда там! А тут вот сам полковник пожаловал. И, мыслю я, это не к добру. Вы хоть слыхивали, братья, что Владыку уж месяц, а то и дольше голодом морят?
        - Говорили мне об этом, — произнес Шейн, кусая губы, чтобы сдержать гнев.
        - Овес снопами дают, да только в тех снопах уж и зерен почти нету! — выдохнул инок. — Как на духу говорю, потому, как сам видел… Но этим его, страдальца за Веру нашу Православную, не покорить. Не сломится он. И вот ныне, как я полагаю, пан этот, полковник пришел, чтоб его убить!
        - Что ты говоришь?! — хором ахнули Михаил и Хельмут, в то время, как Якоб, почти не понимавший по-русски, только прислушивался к разговору, стараясь уловить его смысл.
        - Говорю, что чувствую, братья. Ляхам страшно делается — в Нижнем Новгороде ополчение растет, здесь в Москве им уже еды не хватает. Посад спалили, да он опять отстраивается, и люди не уходят — ждут, чтоб снова голову поднять да против супостатов выступить. Боятся они. И больше всех — нашего Владыку, потому как его великим духом и святым словом русские люди объединяются. Вот они его уморить и пытаются, да стража польская шепчется, что он все еще крепок — каждый день часами у образа Спасителя на коленях стоит, молится. Значит, одно им остается — убить его.
        Михаил взглянул в лицо Хельмуту и увидел молчаливое согласие со своим решением. Немец удивительно умел читать его мысли — до сил пор такое удавалось только Алёне Елисеевне.
        - Как тебя зовут, отче? — спросил Шейн монаха.
        - В иночестве имя мое Захарий.
        - Ну вот что я тебе скажу, отец Захарий. Или мы тоже погибнем, как те люди, что уже пытались вызволить нашего Патриарха, или уйдем отсюда с ним вместе. Значит, нам нужно войти в подземелье, независимо от того, есть там этот их полковник или нет. Если невозможно пройти незаметно, то придется перебить всю стражу у входа. Этого не сделать бесшумно, а на шум сбегутся другие ляхи — их тут, как лягушек в болоте! Помоги нам. Войти, не учиняя битвы, можно лишь с каким-либо важным поручением. Скажи, если, к примеру, приведут человека, который должен срочно сообщить что-либо важное пану полковнику, таких людей ведь впустят туда? Сам полковник уж точно не выйдет к какому-то гонцу…
        - Верно, так и будет, — согласился Захария. — Впустят.
        - И самое верное, если таким человеком будет русский монах, который, скажем, должен рассказать о некоем видении либо пророчестве, важном для поляков. Не мог бы ты, отче, пойти сейчас с нами и изобразить такого гонца из какого-либо дальнего монастыря?
        На лице инока отразилось крайнее смущение. Он помедлил и ответил совсем тихо, низко опустив голову:
        - Братья! Но ведь мои обеты запрещают лгать!
        - Да кто ж тебя просит?! — решительно вмешался Хельмут. — Лгать будем мы, грешные, а твое дело — твердить, что ты будешь говорить только с паном полковником и все, что нужно, сообщишь ему одному. Можешь сказать, что дело слишком важное. Разве это — ложь?
        - Н… нет! — совсем потерявшись, пробормотал Захария.
        - Потом, мы ведь не знаем, где келья, в которой содержат Владыку, — продолжал Шейн. — А если скажем, что мы к полковнику, то нам укажут, где он находится. И тут, опять же, нужен очень серьезный повод. Если любой из нас переоденется в монашеское платье, ему не поверят — какие из нас монахи, мы даже без бород! Да и мои спутники не чисто говорят по-русски. Остаешься только ты. Помоги, отче!
        Захария широко перекрестился и уже совсем едва слышно прошептал:
        - Что же, лучше пускай мне в аду гореть, чем погибнуть нашему Патриарху! Пойду с вами. Только я ведь местный. Вдруг кто случится, в лицо меня видавший.
        - Ну так молись, чтоб такой не случился! — воскликнул Шнелль. — Как я заметил, ляхи и вообще-то не очень разглядывают русских, а уж монахи для них и подавно на одно лицо.
        Они подошли к дверям, на этот раз постаравшись обратить на себя внимание всех — не только караула, стоявшего возле крыльца, но и тех, кто устроился у костра. Михаил, имевший прекрасный польский выговор, определенно сошел за своего, и его решительное требование отвести приехавшего из далекого монастыря русского монаха к пану полковнику не вызвало возмущения караульных. Однако пропускать внезапно явившихся пришельцев тоже никто не спешил.
        - Для чего вам сейчас идти туда? — недоумевал дежуривший у костра и подошедший к приезжим польский ротмистр. — Ну, есть у этого русского важное сообщение. Пускай подождет. Пан полковник скоро выйдет, тогда и выслушает его. А еще лучше — вы приведете русского в дом к пану полковнику.
        - Но это — срочное дело! — еще резче заявил Шейн. — И именно сейчас это очень важно. Речь идет о пророчестве одного русского старца, которое многое может изменить и сильно нам поможет.
        - Хм! — ротмистр немного удивленно посмотрел на молодого человека. — Говоришь ты как-то странно, будто вырос в глухом захолустье. А по виду — настоящий шляхтич.
        - Я и есть шляхтич. А вырос в Литве, в доме отчима. Там действительно захолустное место и говорят совсем не так, как в столице. Да и не во мне сейчас дело, пан ротмистр. Вы же знаете, для чего пан Гонсевский среди ночи пришел в это ужасное место…
        Поляк насторожился.
        - Знаю. И что?
        Шейн доверительно наклонился к его уху и произнес:
        - Так вот. Монах привез пророчество старца из Успенского монастыря, что под городом Ярославлем. И он говорит, что если о нем пророчестве узнает старый упрямец Гермоген, то согласится помогать нам.
        Ротмистр так и подпрыгнул:
        - Этого не может быть!
        - Я и сам не верю. Но монах уверяет, что это так, хотя нам ничего и не рассказывает. Он говорит, что старец наказал ему передать пророчество пану который командует польским гарнизоном в Москве, и чтобы это было в присутствии Патриарха Гермогена. А вот теперь подумайте: гонец приходит, мы ведем его к дому пана полковника, а нам там сообщают, что он отправился в монастырь, в темницу к этому самому Патриарху. Не знаю, как вы, а я так явно вижу в этом Божье Соизволение, пан ротмистр!
        Михаил пристально посмотрел на польского офицера и понял, что попал в цель. Суеверие и мистицизм, столь свойственные ляхам, заставили ротмистра поверить. Более того, он испугался, что, учинив препятствие к встрече полковника с пришлым иноком, навлечет на себя гнев Гонсевского: ведь если и впрямь монах поможет уломать Гермогена, то ему цены нет!
        - Ступайте! — он махнул рукой караульным, приказывая открыть двери. — И пускай кто-нибудь сопроводит их до кельи бунтовщика. Но без позволения пана полковника чтобы не заходили.
        - Пресвятая Богородица, слава Тебе! — одними губами прошептал Михаил.
        Двое караульных проводили их через длинный и узкий коридор до спуска в подземелье, дальше пошел лишь один пехотинец. Когда же они подошли к низкой темной двери, возле нее стояли, переговариваясь, только двое стражников — ни Гонсевского, ни его охраны не было видно.
        - Где пан полковник? — спросил Шейн.
        - Там, — караульный кивнул на дверь. — Там, у старика. Вот уж полчаса с лишним. Если вы к нему, то придется подождать.
        Лазутчики не стали повторять своей выдумки о пророчестве ярославского старца. Хельмут быстрым движением всадил кинжал в грудь одного из охранников, в то время, как Михаил с той же быстротой приставил острый клинок к горлу второго:
        - Ключи! И попробуй только пикнуть!
        - Но!.. — от ужаса у поляка глаза полезли на лоб. — Но, панове, ключей у меня… у нас нет! Полковник забрал их с собой и заперся изнутри. Он там с тремя своими охранниками. Я не вру. Правда. Панове, не убивайте, у меня маленький сын…
        - У меня тоже сын, — скрипнул зубами Михаил, однако не вонзил нож в мягкую, податливую плоть. Ударом кулака он оглушил стражника и, сорвав с него пояс, кинул Якобу:
        - Свяжи. И не забудь про кляп.
        - Еще бы я забыл! Самому мне жить хочется или нет? — возмутился швед.
        Лазутчики обыскали караульных, но у тех действительно не было при себе ключа от кельи.
        - Плечом не вышибешь, — исследовав дверь, заключил Шнелль.
        - Сам вижу, — кивнул воевода. — Но что-то мне очень не хочется ждать снаружи.
        - Да и нельзя, — согласился немец. — Они могут изнутри окликнуть стражу перед тем, как выходить. Выйти может сперва кто-то один, и если увидит чужаков, поднимет тревогу. А потом, ведь этот почтенный монах сказал нам, что медлить нельзя.
        - Медлить нельзя, — кивнул Захария.
        - А раз так, тогда поспешим! — воскликнул Хельмут и, отцепив от пояса небольшой сверток, показал его Михаилу. — Надеюсь, здесь толстые стены и своды, и наверху слышно не будет.
        - Я тоже на это надеюсь, — Шейн перекрестился. — Ну, друг, давай. У тебя это должно получиться лучше.
        Несколько минут немец что-то сосредоточенно проделывал, присев на корточки возле дубовой двери темницы, потом выпрямился, держа в одной руке конец фитиля, в другой — огниво.
        - Отойдите! — приказал он своим спутникам. — Нет, не к стене. Туда, за угол коридора.
        - А ты? — встревожился Михаил. — И почему такой короткий фитиль?
        - Длиннее нельзя: здесь слишком сыро — он погаснет, не догорев до конца. Уйди, говорю, Михайло! Я делаю это не в первый раз и успею скрыться. Давай.
        Воевода вновь осенил себя крестом и вслед за Якобом и монахом отступил на десяток шагов, за выступ стены.
        Глава 6. Чудо об Архангеле Михаиле
        Спускаясь по узкой каменной лестнице, Гонсевский невольно ощутил пронизывающий холод, хотя и кутался в длинную, до пят, шубу, а воротник поднял торчком, так что утонул в нем по уши. То ли здесь было слишком сыро, то ли вечным морозом пропитались сами эти стены, черные, щербатые, в свете факела тускло отблескивающие, словно то был не камень, а металл. Во всяком случае, к концу спуска пана полковника охватила дрожь и он пожалел, что не прихватил с собой фляжку русской водки. Ой, не помешала бы! Тем более, что он вновь начал забывать свою, заранее продуманную речь, с которой собирался обратиться к узнику. Ему казалось теперь, будто все сочиненные им убедительные и мудрые слова на самом деле совершенно пусты, ничего не означают и представят его смешным. Езус Мария, вот история-то!
        - Здесь, пан полковник.
        Начальник местного караула, шедший впереди Гонсевского и его охраны, свернул в неширокий, с очень низкими сводами коридор и остановился перед нишей, в которой темнела маленькая дубовая дверь. Полковник тотчас подумал, что придется, проходя ее, согнуться пополам — не то, не дай Бог, он зацепит, а то и обломает пышные перья, что украшают его шапку. Где потом в этой дикой Московии достанешь такие?! Тьфу, ну что за идиотская мысль!
        Дверь отворилась с протяжным стоном, и из открывшегося за нею черного провала на полковника пахнуло еще более сильным холодом, чем тот, который он ощутил, спускаясь по лестнице.
        Чтобы войти в келью-каземат, пришлось одолеть еще три высоченные и очень крутые ступени, и хотя стражник осветил их, низко опустив факел, начальник гарнизона едва не оступился и не полетел на каменный пол. С трудом сохранив равновесие, он выпрямился, и его хваленые перья коснулись свода.
        Тотчас явилось ощущение, будто здесь происходит нечто непонятное. Только что из этой темной дыры дышало ледяной стужей и смрадом. Но едва Гонсевский одолел порог и крутой спуск, все изменилось. Странным, нереальным теплом повеяло на него откуда-то из глубины кельи, а в воздухе разлился запах церковного ладана.
        «Этого не может быть! — почти с ужасом подумал полковник. — Здесь же нет печи, не приносят жаровни, а уж ладану взяться и вовсе неоткуда! Что это может значить?!»
        В глубине кельи горела одна-единственная свеча. Она стояла на каменной полочке перед иконой Спаса Нерукотворного Образа, и ее крохотный огонек, казалось, не мог освещать даже лика Спасителя. Однако он, словно бы отражаясь в посеребренном окладе иконы, разделялся на десяток таких же огоньков, дрожавших прямо в воздухе и распространявших по келье удивительный призрачный свет и столь же призрачное благоухание. «Колдовство!» — снова, теперь уже по-настоящему испугался Гонсевский, вспомнив, что когда дверь открылась, было полное впечатление, что в каземате абсолютно темно.
        Перед образом стоял на коленях старец, облаченный в черную ризу и, низко склонясь, молился. Его снежно-белые волосы падали на плечи и на спину и тоже, казалось, испускали свет, а бледная рука, которую он порою вскидывал, чтобы совершить крестное знамение, казалась хрупкой и прозрачной.
        Какое-то время (он и сам не понял, сколько) полковник стоял, застыв на месте, пытаясь понять, что с ним происходит. Вошедшие следом охранники, трое самых приближенных к нему молодых шляхтичей, тоже застыли в недоумении, ощущая и непонятное тепло, и запах ладана и пытаясь сообразить, мерещится им все это или происходит на самом деле.
        В это время молившийся перед образом старец еще раз перекрестился и, не оборачиваясь, проговорил:
        - Здравствуй, пан полковник. Садись на лавку, будь гостем. Покуда не кончу молитву, слушать тебя все одно — не стану.
        Гонсевский был и так уже достаточно ошеломлен, и до него даже не сразу дошло, что Гермоген назвал его по чину, не видя, как он вошел, ни разу к нему не обернувшись. Его голос и тон поражали такой уверенностью, такой твердостью, что вошедшим невольно подумалось: а так ли все, как они полагают? Может быть, не они явились в подземную темницу к беспомощному узнику, а старец посетил их, заточенных в этом каземате?
        Потом уже Гонсевский испытал запоздалую ярость, поняв, что ему попросту указали место и велели ждать. Но сказать ничего не решился и молча опустился на приткнутую к стене жесткую деревянную лежанку. Его охранники отошли к дальней стене и встали там тремя столбами, не понимая ни покорности своенравного полковника, ни сверхъестественного спокойствия старого узника.
        Гермоген молился еще долго, и все это время и начальник гарнизона, и его шляхтичи не проронили ни слова. Против воли они слушали тихо произносимые старцем молитвы, и им стало казаться, что тот никогда не перестанет их читать. Они даже поставили на пол принесенный с собою фонарь, который, казалось, светил ничуть не ярче свечи перед образом.
        Но вот Патриарх в последний раз осенил себя крестом, оперся руками о каменные плиты и, с усилием поднявшись на ноги, обернулся.
        - Теперь я слушаю тебя, полковник. Говори.
        И вновь Гонсевский не проявил ни гнева, ни нетерпения.
        - Садись рядом, старик, — предложил он. — Вряд ли тебе легко стоять.
        - Нелегко, это верно, — голос Гермогена был явно слаб, куда слабее, чем в тот день, когда полковник в первый раз увидал и услыхал его в Патриарших палатах. — Стоять нелегко, но и садиться рядом с тобою не пристало. Лучше я постою. Так говори же.
        - До сих пор, — начал свою речь Гонсевский, — к тебе приходили только бояре. Они пытались обуздать твое упрямство и убедить, что ты напрасно бунтуешь. Они попусту тратили слова — ты продолжал рассылать свои возмутительные письма, которые смущали народ. Но сейчас все по-другому. Теперь все уже смирились и подчинились воле нашего короля. Мы не уйдем из Московии, и это к ее же благу. Вскоре прекратятся войны и междоусобицы, не будет больше никаких самозванцев, посягающих на трон. Только безумец может не понимать этого и стремиться к разрушению вместо всеобщего блага. Ты стар, возможно, начинаешь выживать из ума, и это достойно сочувствия. Потому я и пришел сюда сам. Я пришел предложить тебе, наконец, заключить мир.
        Полковник говорил, постоянно ожидая, что Патриарх прервет его. Но Гермоген молчал. Его лицо, исхудавшее до того, что щеки превратились в две глубокие впадины, а глаза стали вдвое больше, оставалось совершенно невозмутимо. Было заметно, что стоять ему стоит большого труда, один раз он даже чуть-чуть пошатнулся, однако тут же вновь утвердился на ногах и продолжал слушать Гонсевского. Когда тот умолк, в келье повисла глухая тишина — узник по-прежнему не произносил ни слова.
        Тогда полковник, набрав в грудь воздуха, попытался продолжить прерванную речь:
        - Наш милостивый король готов простить тебе все твои грамоты, все призывы к бунту. Он готов возвратить тебе свободу и даже сохранить за тобой сан. Да, он готов даже и на это, хотя после всего, что ты делал, о таком великодушии нельзя было бы думать… Но доброта короля Сигизмунда беспредельна. Ты должен будешь только написать новые грамоты. Ты призовешь русских признать власть Речи Посполитой, которая принесет Московии мир и благополучие, а князя Пожарского — распустить войско бунтовщиков, что сейчас собирается в Нижнем Новгороде. Тогда и они получат прощение короля, и сам князь сохранит свои владения и сможет жить, где ему вздумается. Если ты согласишься на это, я тотчас велю перевести тебя назад, в Патриаршии палаты, где к тебе, конечно, до поры до времени приставят охрану, однако будут обходиться с тобою не как с узником, а как с почтенным человеком. Ответ ты должен дать мне сейчас, потому что больше я не приду. Подумай и говори.
        Гонсевский перевел дыхание. Кажется, у него получилось сказать, все, что он задумывал. Однако ему почему-то не хотелось смотреть в лицо Гермогену — что-то его пугало. Наконец они встретились взглядами, и вот тут полковник невольно содрогнулся: старец смотрел на него и улыбался. Улыбка эта была спокойна, печальна и удивительно светла.
        - Послушай, пан Гонсевский, — наконец заговорил Патриарх, — а ты знаешь ли, отчего монастырь этот Чудовым прозывается?
        - Нет, — в недоумении ответил поляк. — Но при чем тут?..
        - А вот при том. Построил его, может, ты и слыхал, князь Иван по прошению Митрополита Московского святителя Алексия. Алексий чудотворец был, великий молитвенник! Русь тогда под татарами стонала, как вот ныне под поляками. Много от них претерпели. Но вот у хана татарского Джанибека любимая жена заболела. Ослепла. И увиделся ей во сне наш святитель Алексий, о коем она слышала, как он праведен, будто он молебен над нею отслужил, и она исцелилась. Послал хан за нашим Митрополитом. Тот приехал в Орду, молебен отслужил, и татарка прозрела! Тогда-то хан и вывел из Кремля двор своего московского наместника, а место, где тот располагался, отдал под этот вот монастырь. Но только посвящен он не тому чуду.
        Речь Патриарха текла медленно, неторопливо, он словно бы произносил проповедь, наставляя слушающих. И Гонсевский не прерывал его — что-то завораживающее было и в этом рассказе, и в голосе, и в словах старца.
        - Тот день, когда исцелилась жена хана Джанибека Хайдула[41 - Некоторые историки полагают, что Хайдула была не женой, а матерью татарского хана, глубоко им почитаемой и любимой.], пришелся в нашем церковном календаре с днем, когда чтим мы память другого дивного чуда, явленного самим Архистратигом Небесных Сил Михаилом. Когда-то, когда только-только утверждалась Христова Вера, в одном азиатском городе, что звался Хоны, жил-был некий язычник, а у того язычника была красавица-дочь. И вот случилось так, что она ослепла, ну вовсе, как и жена татарского хана. Отец очень любил ее и очень горевал, но однажды ему во сне явился Архангел Михаил и сказал, что вблизи горы, у которой стоял город, есть источник, из коего слепой девушке надлежит испить воды, и тогда ее очи вновь увидят свет. Отец поверил, повел дочь к источнику. И чудо свершилось: испив воды, она стала видеть! После того отец и дочь приняли святое крещение, а над источником бывший язычник выстроил храм во имя Архистратига Михаила.
        Думаешь, на том все и кончилось? Ан, нет! Язычникам города Хоны был ненавистен тот храм, а еще пуще пресвитер Архипп, который в нем служил и пребывал денно и нощно. Видели они, что все больше людей склоняется к Вере Христовой через Архипповы проповеди. И задумали они погубить и храм, и священника. Однажды пошли в горы, прорыли канал на крутом склоне, а после соединили русла двух текших наверху рек, и воды их страшным потоком ринулись прямо на церковь Божию. Увидав то, пресвитер Архипп не побежал прочь, но воздел руки к небу и взмолился о спасении храма. Взмолились и христиане, что в это время собирались к службе и пришли в ужас, видя, что поток вот-вот уничтожит святыню. И вдруг явился перед ними, во всем блеске своем, Архистратиг Михаил и ударом своего огненного меча прорубил огромную скалу. Сквозь это отверстие и хлынул поток, минуя храм и никому не причинив вреда. Тут пришли креститься и самые ярые из язычников, и даже те, кто остался упорен в своей злобе и неверии, поняли, что тщетно пытаются препятствовать Воле Божией. Вот такое чудо, даже два чуда подряд явил людям Архангел Михаил.
        Владыка замолчал, пристально и печально продолжая смотреть большими, глубоко запавшими глазами в глаза полковнику. И тот вдруг снова ощутил холод, проникший сквозь густой мех его шубы.
        - И что же? — спросил он наконец. — К чему ты рассказал мне все это, старик?
        - А ты не понял? Желающий прозреть прозреет, но только если верит в Бога. А Воля Божия непреодолима, и даже когда кажется, что гибель неотвратима, молитва может совершить чудо. Да, мы сейчас унижены и сокрушены. Наша же кровавая междоусобица породила рознь и открыла двери в Царство Московское его лютым врагам. Но когда все соборно помолятся об избавлении от ига, тогда обязательно придет Божья Помощь! Огненный меч Архистратига Михаила разобьет наши оковы, и мы получим свободу Не осталась Русь Святая под татарами, не останется и под поляками. И кто бы ни пришел попирать нашу Веру Православную, отымать нашу землю, будет сокрушен. Для чего же ты явился сюда, ко мне? Хочешь, чтобы я в Бога верить перестал? Или Русь любить? Для меня то и другое — едино.
        Запоздалая ярость душной волной накрыла Гонсевского. От этой ярости, от сознания собственного бессилия, у него на миг даже потемнело в глазах.
        - Ты что, старый безумец, шутить со мной вздумал?! — прохрипел пан полковник, вскакивая со скамьи. — Полчаса я слушал твои сказки, чтобы затем ты вновь повел бунтарские речи! С кем?! Со мною?! Живо, соглашайся писать грамоты, какие я велю, или я вытрясу из тебя остатки твоей поганой жизни, ну!!!
        И вновь Гермоген улыбнулся:
        - Ты давно бы это сделал, будь прежде на то твоя воля. Значит, теперь это — воля твоего короля. Значит, и он понял, что дело ваше плохо, и испугался.
        - Ах ты, русская скотина! Неужто думаешь, что сюда явится Архангел Михаил, огненным мечом разобьет вот эту дверь и тебя спасет? А?!
        - Будет так, как захочет Господь! — с прежней улыбкой, сводившей полковника с ума, сказал старец.
        - Я покажу тебе, чего Он хочет! Я тебе покажу! — завопил Гонсевский и, кинувшись на Патриарха, уже ничего не видя и не понимая от злобы, вцепился обеими руками в горло Гермогену.
        Тот пошатнулся и медленно стал оседать, обвисая в цепкой хватке рассвирепевшего поляка.
        Шляхтичи-охранники дернулись было к своему начальнику, но поняли, что помощь ему не нужна, а останавливать его было бы сейчас смерти подобно.
        - Ну что?! — кричал полковник, продолжая душить и одновременно трясти все более и более сникающего в его руках старика. — Ну?! Где Архангел?! Где его огненный меч?! А?!
        Тотчас он получил ответ на эти слова. Грянул гром, полыхнул огонь, и тяжелые створки дубовой двери, сорванные с петель, влетели в келью и грохнулись на пол.
        - Матка Боска! — хором взвыли охранники, от изумления даже не подумавшие схватиться за оружие.
        В отверстую дверь влетело облако дыма, и несколько мгновений спустя, окутанные этим дымом, ворвались четверо людей.
        - Стража! — опомнившись, вскрикнул один из шляхтичей.
        - Нету! — отозвался Хельмут Шнелль, выпуская стрелу, которая заставила поляка разом умолкнуть.
        Второго он убил кинжалом, третий достался Якобу, не без удовольствия опустившему на его голову свою саблю. Что до воеводы, то он сразу бросился к полковнику, в мгновение ока оторвал его от Гермогена, ударом в грудь отшвырнул к стене и одновременно другой рукой подхватил оседающего на пол старика.
        - Убил! — взревел он. — Этот ублюдок его убил!!!
        - Нет, нет, Владыка жив! — поспешил заверить монах Захария, пощупав руку и заглянув в глаза Патриарху. — Слава Богу, мы успели вовремя.
        Глава 7. Крещение
        Убедившись, что трое охранников Гонсевского мертвы, а сам полковник, оглушенный, мешком сник, привалившись к стене, Хельмут выскочил в коридор. Нет, там было пусто — похоже, здесь, в подвале темницы, действительно больше никого не было, а наверху не слышали сравнительно слабый взрыв: уж он-то знал, как подложить три крохотные петарды (к каждой из петель и к замку двери), чтобы рвануло не сильно, но дверь сшибло наверняка. Конечно, сверху все же могли спуститься охранники — полковник находился в подземелье долго, а тут еще к нему повели этого странного монаха… Но шаги они теперь в любом случае услышат и будут готовы.
        - Якоб! — вернувшись в келью, приказал Шнелль. — Скрути этого мерзавца (он кивнул в сторону полковника) и заткни ему рот. Свернуть бы ему сразу его толстую шею, да ведь еще пригодиться может! Миша, ну что?
        И он подошел к лежанке, на которую Шейн и монах бережно уложили Владыку и возле которой теперь оба стояли на коленях — один, укрывая старца снятой с полковника меховой шубой, другой — осторожно растирая ему виски.
        - Плохо! — глухо ответил Михаил на вопрос товарища. — Сердце бьется, но очень слабо. Он и так был едва жив, а теперь этот аспид чуть его не задушил… Флягу дай.
        И он по капле влил в полуоткрытые губы Патриарха немного воды с добавленным туда вином.
        Гермоген открыл глаза и вновь улыбнулся:
        - Слава Тебе, Господи! — голос его был теперь и вовсе едва слышен, — Сподобил меня, грешного, христианскую кончину приняти… среди сродников. Я знаю тебя! — обернулся он к Михаилу. — Ты — смоленский воевода.
        - Верно! — воскликнул пораженный Шейн. — Но откуда тебе, Владыка, это ведомо? Ты никогда меня не видал!
        - Видал, видал. Ты мне во сне снился. Я все молился за тебя, когда ты крепость свою от врагов до последнего дыхания отстаивал.
        - Великий грех на мне! — Михаил склонил голову. — Вся рать моя пала, все погибли! А я, подвигший их до последнего сражаться, я-то жив!..
        Патриарх приподнял голову и вдруг ласково коснулся руки молодого человека своими бескровными пальцами:
        - Может, благодаря тебе да ратникам твоим, раб Божий Михаил, и восстает теперь Русь матушка. Кабы все смирились, так не на чем было бы ей ныне стоять. Я молился за тебя, видал во сне, как поляки тебя, раненого, в плен взяли, как каленым железом жгли. Просил со слезами Небесного твоего покровителя, Архистратига Небесных Сил, чтоб он сохранил твою жизнь. И, видишь, он это сделал! И он же тебя сюда привел, в обитель свою святую, чтоб меня, бедного грешника, в последний час утешить и глаза мне закрыть.
        Воевода сжал руку Владыки и произнес, как мог твердо:
        - Не за тем, отче, мы шли сюда, чтобы увидать твою смерть. Мы вызволим тебя отсюда. Сейчас поесть дадим, а после выведем, надо — вынесем на руках. Полковник — наш пленник, и с его помощью мы выйдем за пределы Кремля, а уж там нас встретят! Укрепись духом — тебя в Нижнем Новгороде ждут.
        Гермоген все с той же светлой и тихой улыбкой покачал головой:
        - Нет, не получится. Я жизнь свою прожил и сейчас умру.
        Шейн побледнел и, обернувшись, посмотрел на Гонсевского, который как раз пришел в себя и зашевелился, пытаясь привстать и что-то мыча сквозь заткнувший его рот кляп.
        - Если так случится, то уж я тебя, пан полковник, не простой смертью убью! Ирод поганый, супостат!
        Владыка, в свою очередь, с неожиданной силой стиснул руку воеводы:
        - Нет, Михаил! Не он убил меня, я и так уж умирал и сегодня бы умер. Мне это было ведомо, и я не страшился. Хотел только не среди врагов скончаться. Вот мне Господь вас и послал, хоть и горько, что вы ради меня свой живот не щадите, погибнуть рискуете. Ну, а теперь я прошу тебя: не убивай этого человека. Он свой позор и свою кару еще получит, не от людей, от Господа. Не благословляю тебя его убить. И в плен брать не благословляю. Ты его отпустишь.
        - Хорошо! — стиснув зубы, простонал Шейн. — Ослушаться не посмею.
        - Я посмею! — выдохнул стоявший рядом и тоже напряженно слушавший Хельмут. — Я не православный, и ты не можешь мне запретить расплатиться с этим негодяем, Владыка.
        - Кто ты таков? — взгляд умирающего обратился к Шнеллю и как-то по особенному потеплел. — Скажи мне свое имя.
        - Меня зовут Хельмутом. А все прочие имена у меня отнял мой родной брат, которому я это простил. Я — германец. Ныне на русской службе, у князя Пожарского. Ополченец.
        - Вот оно что! И брата простил, и на русскую службу пошел, а православным быть не хочешь?
        - Нет, почему? — вдруг смешался немец. — Ничего против не имею. Но… но…
        - А коли так — стань на колени!
        - На колени? Зачем?
        - Стань — приказываю.
        Хельмут повиновался, оцепенев под сверкающим взглядом старика, в котором ощутил такую колоссальную силу, что ему и в голову не пришло противиться.
        - Воды! — Патриарх подставил ладонь, и Михаил пролил в нее воду из фляги.
        - Во имя Отца и Сына и святаго Духа! Отрицаешься ли сатаны, и гордыни его и служения ему?
        - Отрицаюсь! — прошептал Хельмут.
        - Коли так — нарекаю тебя Даниилом, по имени мученика Даниила, ныне приснопоминаемого[42 - Патриарх Гермоген принял свою мученическую кончину в темнице Чудова монастыря 17 февраля (ст. стиль) 1612 года. 17 февраля, среди прочих святых, поминается и мученик Даниил.].
        - Боже! — вырвалось у Хельмута. — Второе имя, что мне дали при крещении — как раз Даниэль.
        - Ну вот, стало быть, и не чужое… Теперь ты — православный, сам согласился. Будь ему (старец указал глазами на Михаила) другом верным и преданным. Ему очень нужно.
        - Я думаю, мы вообще побратаемся! — искренне, едва удерживая слезы, воскликнул Шейн.
        - А вот этого не делай! — вдруг сурово произнес Гермоген. — Потом поймешь, почему. Я ведь ныне почти что там, — он посмотрел светлыми глазами в нависающий темный свод, и склонившиеся к нему люди поняли, что над умирающим святителем уже нет этого свода. — Потому и вижу многое… А тебя, отче, — обратился он в плачущему у его ног Захарии, — мне бы надо просить исповедь мою принять, да нет на то сил ни у меня, ни у тебя. Раз так, прошу Христом Богом: отпусти мне грехи!
        - Что ты, Владыко, что ты! — ахнул монах. — Я — только инок…
        - Отпусти грехи, отче. Не оставь душу мою без помощи.
        Монах, задыхаясь, подполз на коленях к изголовью лежанки, возложил на лоб Патриарха наперсный крест и, всхлипывая, прошептал нужные слова.
        Неожиданно наблюдавший все это и совершенно не понимавший слов Якоб тоже расплакался, не сдерживая и, видимо, не желая сдерживать слез. Услыхав его рыдания, старец посмотрел на шведа и тихо сказал Хельмуту:
        - Ты ему объясни, что мы, православные, помирать-то не боимся. Если во Христе помираешь, то и не страшно. Может, потом и ему в нашу Веру перейти захочется. Но сейчас не время. Ну, храни вас всех Господь! О, слава Вышних Сил! Поют-то как… Как поют-то!
        Он произнес это с удивительной, благодарной радостью, продолжая смотреть вверх, и окружившие его люди, которые ничего не слышали, отлично поняли, что слышит сейчас он.
        Потом сияющий взгляд Гермогена угас, он в последний раз вздохнул и вытянулся на своем скорбном ложе.
        Захлебываясь слезами, Захария начал читать отходную молитву. Михаил, осторожно закрывший глаза умершего, и Хельмут, впервые осенивший себя крестом справа налево, тихо повторяли за ним ее слова.
        Спустя минуту Шейн встал с колен.
        - Ну! — произнес он, оборачиваясь к сжавшемуся в углу полковнику, — счастье твое, супостат! Не посмею я ослушаться нашего Владыки. Но только в том случае, если ты сделаешь все, как я велю. Сделаешь? Отвечай!
        Он рывком вырвал тряпку изо рта Гонсевского. Тот хрипло закашлялся, пытаясь отдышаться и с ужасом глядя на стоявшего перед ним воеводу. Михаил действительно был страшен: бледный, с пылающими глазами, красивый страшной красотой разъяренного зверя.
        - Повторяю вопрос, — взревел он. — Ты сделаешь все, как я скажу?! Не слышу ответа!
        - Да, пан воевода, — ответил полковник, делая над собою огромные усилия, чтобы не выдать охватившего его ужаса.
        - Так. Отлично. Якоб, развяжи его! Вставай, полковник, вставай. И не дрожи так — вроде бы ты мужчина. Если холодно — вот твоя шуба, Владыке она уже не нужна. Сейчас мы все вместе, выйдем из подземелья. Ты скажешь страже у выхода, что велел своим шляхтичам остаться, чтобы после принести тебе грамоты, которые должен написать Патриарх. Велишь подать коней. И мы, все вместе, все пятеро, ты понял? Мы, все пятеро, покинем пределы Кремля. Если ты все исполнишь точно, как я сейчас говорю, то, миновав посад, я тебя отпущу.
        - Я вам не верю! — прохрипел Гонсевский. — Не могу верить.
        - А придется. Это вы, шипучие змеи, клянетесь даже и Именем Божиим, а потом предаете и обманываете. А мы — нет.
        - Но вы не клялись. Поклянитесь! — взвизгнул полковник.
        - Клянусь. — Михаил перекрестился. — А теперь приводи себя в порядок и — вперед. И учтите: одно неверное слово, один неправильный взгляд, одно лишнее движение, и сам дьявол не спасет тебя!
        Хельмут, выходивший последним, вдруг вернулся к лежанке и, наклонившись, поцеловал бледные руки Гермогена, которые Захария бережно сложил у него на груди. Потом немец поспешно догнал своих товарищей, уже подходивших вместе с пленным полковником к лестнице.
        - Моя бы воля, я бы его не отпустил! — прошептал Шнелль сквозь зубы. — Но что теперь поделать? Старик прав — я сам согласился.
        Глава 8. «Буду тебя ждать!»
        Колокола Троице-Сергиевой лавры умолкли. Обедня закончилась, и монахи черными вереницами потянулись к трапезе. Несколько человек, отделившись, направились к воротам, возле которых были привязаны оседланные и взнузданные кони. К их седлам, кроме запасного оружия, были приторочены мешки с дорожными припасами, заботливо собранными монастырской братией для своих недолгих гостей — нижегородских ополченцев. Подойдя, иноки добавили к поклаже несколько оплетенных лыком и вдетых в меховые мешочки фляжек с подогретой водой — за день, по крайней мере, не замерзнет.
        - Куда так спешишь-то, боярин? — спросил Михаила Шейна келарь[43 - Келарь — монах, помощник игумена (настоятеля) монастыря, ведавший монастырским хозяйством и снабжением.] монастыря монах Авраамий, подходя к нему с небольшим берестяным коробом, куда положил свой собственный дар — искусно переплетенные Псалтирь и Молитвослов, недавно переписанные монахами его обители. — Провели б здесь и эту ночь, только полезней было бы. Путь-то до Нижнего не близкий.
        - Потому и спешим, отче, — ответил воевода. — Ляхи за нами сюда не погнались: ведают, что в Троицу соваться бесполезно[44 - В годы польской интервенции Троице-Сергиев монастырь был неприступной крепостью, который захватчики так и не смогли взять.]. Однакоже могут устроить засады на дорогах, и лучше не давать им на это времени. Да и весна не за горами. А начнут дороги таять, ехать хуже станет. Вон солнце как жарит… Словно и не зима.
        - Тебе виднее, — вздохнул отец Авраамий, аккуратно укладывая в один из мешков священные подарки. — Монаха того, Захарию-то, я в число братии вписал и послушание ему выделил.
        - Спасибо. Он было стал проситься, чтоб с нами поехать, но куда ему: стар уже, здоровьем не крепок. А здесь еще потрудится во славу Божию. Послушай: а где же мой друг Хельмут, во святом крещении Данила, и где мой сын?
        На обветренном, по-весеннему загорелом лице келаря появилась немного лукавая улыбка. Он кивнул в сторону земляного вала, насыпанного возле одной из стен:
        - Где ж им быть-то? Вон они — монастырь святой оскверняют, с оружием забавляются!
        Михаил глянул туда, куда указывал Авраамий, и действительно увидал на валу Хельмута и своего пятилетнего сынишку Алешу. Установив на расстоянии шагов в сорок пустой бочонок, немец одну за другой выпустил в него четыре стрелы, и те вонзились так плотно, что торчали теперь единым пучком, словно имели один наконечник. При этом Хельмут послал их с такой скоростью, что за движением его рук трудно было уследить.
        - Вот когда ты так стреляешь, тем, кто тебя не видит, кажется, будто стреляют два, а то и три человека разом, — говорил германец, обняв малыша и улыбаясь в ответ на его изумленную гримаску. — А теперь смотри, как я вынимаю стрелу из колчана. Видишь? Вот такое движение, оно позволяет сразу же и наложить ее на тетиву, и закрепить. Второе движение — оттяжка плеча. Рука и стрела — на одной линии. Дыхание задержать. И пошла!
        Стрела вонзилась в тот же пучок, хотя немец смотрел в этот миг не на бочонок, а в лицо Алешке.
        - Ой! Батюшки-светы! — ахнул малыш.
        - А теперь ты. Стой, я только ослаблю тетиву, так ты ее не натянешь. Вот. И подойдем поближе к цели.
        Он сделал вперед шагов двадцать и подал мальчику колчан.
        - Ну, внимание. Стрелу вынимай! Отлично! Наложил. Плохо. Еще раз: движение должно быть одно, иначе быстро не получится. Оттяжка. Так. Задержал дыхание. Целься. Давай!
        Стрела сорвалась, полетела и воткнулась в снег перед самым бочонком. Алешка скривился было, собираясь заплакать, но Хельмут ободряюще хлопнул его по плечу:
        - Вот это уже молодец! Почти точно.
        - Да-а-а! И вовсе не точно. Далеко-о!
        - О, это не называется далеко. Я, когда учился, гораздо дольше не мог попасть даже рядом с целью. Ты будешь прекрасным стрелком.
        - Правду говоришь? — голубые, отцовские глаза малыша так и засверкали радостью.
        - Я теперь — православный христианин. И не могу говорить неправду, или Бог меня будет наказывать. А вообще-то я и раньше редко врал.
        Алешка был очень похож на Михаила: не только глаза, но и светлые, крупно вьющиеся волосы, и тонкий разлет бровей, даже жесты и походка, — все было у них схожим, и это особенно нравилось Хельмуту.
        - А батюшка мой сказывал, что ты еще и верхом ездишь всех скорее! — проговорил малыш, очень довольный похвалой своего учителя. — Меня научишь?
        - Постараюсь. Только надо, чтобы ты немного подрос — пока что лошадь для тебя слишком велика. Но через год-два ты уже можешь стать хорошим наездником. Татары учат детей ездить куда раньше, но у них и лошади низкорослые, не то, что у нас. Я объясню, как научиться понимать, что чувствует лошадь и в какой миг она может сделать самое большое усилие, а в какой лучше от нее этого не требовать. Если ты будешь желать от лошади того же, чего она желает сама, ей будет нетрудно показать все, на что она способна. Беда в том, что всадник чаще всего просто мешает своему коню. И… Ого, а нам сейчас попадет. Мы опоздали к трапезе.
        - Ничего! — со смехом проговорил Михаил, подходя и подхватывая подмышки завизжавшего от восторга Алешку. — Отец Авраамий сказал, что еды нам оставят. Матушка еще у настоятеля, и мы подождем ее — она хочет нас проводить. А этому молодцу не рано ли учиться стрелять, а, Хельмут?
        - Чем раньше, тем лучше. Рука должна привыкнуть к оружию. Вернешься, увидишь — он будет уже неплохим стрелком, если станет каждый день этим заниматься.
        - Батюшка, а ты сегодня уедешь, да? — сразу погрустнел Алешка. — А назад когда будешь?
        Шейн крепко прижал к себе сына и серьезно, по-мужски заглянул ему в глаза:
        - Летом, Алексей. Летом мы вернемся.
        - А Хельмут тоже с тобой уедет?
        - Конечно. Он тебе понравился, да?
        - Да! А можно, чтоб вам остаться?
        - Нет, сыне, нельзя. Сперва нам надобно ляхов с нашей земли всех повыгнать. А тогда можно будет снова всем вместе жить.
        Спустя полчаса двое друзей закончили трапезу и собрались в путь. С ними отправился и швед Якоб Ольсен, накануне таким необычным образом «нанятый» ими на службу в ополчение. Михаил сказал, что не хочет неволить их нежданного помощника, и если у того к новой службе не лежит душа, то он может считать себя свободным. На это швед ответил со своей обычной рассудительностью:
        - А какой мне резон теперь отказываться? Вернуться к полякам я никак не могу: и Гонсевский, и стража возле темницы видели меня с вами. А остаться без службы зимою, когда трудно куда-нибудь ехать и сложно найти другую службу — нет уж, благодарю покорно! Вам же нужны воины в ополчение, ну так чем я не подхожу?
        Таким образом, вопрос был решен, и Якоба снарядили в путь, как и его новых товарищей.
        И вот все трое подошли, провожаемые келарем и несколькими монахами, к своим готовым в путь лошадям.
        Алёна Елисеевна, в распахнутой шубе, в соскользнувшем на плечи шерстяном платке, подошла, обняла сына, поцеловала, перекрестила. Не заплакала, как накануне, когда он со своими спутниками, бледный, измученный и полный горя, приехал к Троице. Да и тогда слезы лишь показались на ее глазах и высохли — сын был жив, и боль настрадавшегося материнского сердца приутихла. Вместе с Михаилом она пролила слезы потом, когда слушала его рассказ о кончине Владыки Гермогена. Но тогда плакали все — монастырская братия, настоятель, послушники. Все плакали, молились и клялись, что дела Гермогенова не оставят — теперь грамоты по все городам русским станут идти из Троицы, и в этих грамотах будут те же слова: не терпеть более захватчиков, гнать их со своей земли, гнать, покуда все не уйдут!
        Благословив сына, который, медля сесть в седло, все еще ласково говорил что-то маленькому Алешке, Алёна отошла и стала напротив Хельмута, проверявшего подпругу своего коня. Без этого он никогда не садился в седло.
        - Спасибо тебе! — тихо сказала женщина. — Вновь спасибо за моего Мишу.
        - Я тоже могу благодарить тебя за твоего Мишу, боярыня! — отозвался Шнелль, рассматривая застежку подпруги куда более внимательно, чем это требовалось. — Он — лучший воин, какого мне доводилось встречать. И я счастлив, что буду служить с ним вместе.
        - А я-то как счастлива, что рядом с ним такой друг будет! Мне теперь не так страшно. Вы, небось, и побратаетесь.
        От этих слов немец почему-то вспыхнул. Однако тотчас справился с собой.
        - Этого ему не велел делать Патриарх. Точнее, как у вас говорят, не благословил. А значит, мы будем просто друзьями. А ты бы хотела, чтоб я был его братом?
        - Нет. Не знаю.
        Теперь вспыхнула и залилась краской уже Алёна Елисеевна. Ее лицо, обрамленное тонким шелковым платком, сделалось от этого совсем молодым и еще более красивым. Хельмут смотрел и удивлялся: как он мог при первой их встрече подумать, что видывал женщин и красивее этой. Нет никого красивее! В целом мире нет! И нечего врать себе и притворяться: он ее любит.
        - Послушай, боярыня! — он вдруг решился и сам удивился этому. — Может это не мое дело, но раз уж я сына твоего друг, то спрошу: неужто к тебе за столько лет никто не посватался? Ты же так хороша. И молодая еще. Что ж одна живешь? Может, полюбила бы кого-нибудь?
        На ярких губах Алёны зацвела детская, доверчивая улыбка.
        - Да я и любить-то, верно, не умею… Откуда бы уметь? Меня ж четырнадцати годов замуж выдали. И не думала я еще о любви, и не гадала, какая она. А после только Мишу и любила. Хотя муж у меня, Царство ему Небесное, был добрый, грех жаловаться. А ныне — ну какая я молодая? Сорок два годочка. Старуха!
        - Это неправда! — вырвалось у него. Ты прекрасна. И если бы… если бы у меня по-прежнему было мое имя, имя, которое не стыдно предложить знатной женщине, я бы знал, что тебе сказать!
        Бледность, мгновенно сменившая на лице боярыни яркий румянец, открыла Хельмуту куда больше, чем могли бы открыть любые слова. Сердце прыгнуло в его груди и заколотилось где-то возле горла.
        - Я… Мы… Мы же с Мишей тоже все потеряли! — прошептала Алёна. — И наше имя, и все, что имели. Родня нас отвергла, а Мишу мертвым объявила. Раз так, то мы с тобой — ровня. И ты для нас не чужой. Как мне тебя звать-то? Данилушкой? Или, как прежде, Хельмутом?
        - А как захочешь. Оба имени — мои, крещеные. А из твоих уст любое ласковым покажется. Алёна Елисеевна! Алёна… Даю тебе слово, что покуда я жив, буду рядом с Михаилом и жизнь положу, чтобы с ним никогда больше не случится беды. Веришь ли?
        - Верю. И буду вас ждать.
        - Нас? И меня тоже?
        И тут боярыня Алёна совершила поступок, который вряд ли одобрила бы прежде воспитывавшая ее строгая мамушка, от которого, верно, схватился бы за голову ее отец. Она подступила вплотную к молодому иноземцу и, опустив руки кольцом на его шею, чуть пригнула ему голову и поцеловала троекратно, как перед тем Михаила: в правую, в левую и вновь в правую щеку. Хельмут на этот раз не растерялся и ответил на поцелуй. Но, спеша, почему-то промахнулся мимо щеки и попал губами прямо в ее сочные, как у молодой девушки, губы.
        - Раз будешь ждать, я вернусь.
        - Я буду тебя ждать!
        Михаил, как раз в эту минуту вскочивший в седло, видел их поцелуй. И его это не оскорбило. Он вспомнил запрет Патриарха на братание с Хельмутом и поразился собственной глупости: как только он сам-то не уразумел, что брататься им нельзя?
        - Что же, друг, ты едешь или остаешься? — весело спросил воевода. — Не то мы уже в седлах.
        - И я уже в седле!
        Оправдывая свое прозвище, немец взлетел на коня так скоро, что спутники едва за ним уследили. Еще раз глянул на Алёну, опять загоревшуюся румянцем, вслед за Михаилом широко перекрестился на купола Троицкого собора и первым тронул поводья.
        - С Богом!
        На повороте дороги их догнал звон колокола: братия начала молебен о благом поспешении в их отважном деле.
        
        Часть IV
        ГОСУДАРЬ
        
        Глава 1. Ополченцы
        
        - Василий Никитич, а Василий Никитич! Спустись-ко к берегу да узнай, что там за войско такое подходит? Больно странно идут. И к чему оне с собой коров тянут?
        - Счас, Козьма Захарыч, мигом слетаю!
        - Да ты мигом-то не летай. Чай, не мальчонка какой, а человек солидный, Денежного двора приказной дьяк. А прошу именно тебя к этим людям сходить именно потому, что ты и вид имеешь достойный. Спроси, откуда идут, и если в ополчение прибыли, скажи, куда и к кому им податься. Если что странным покажется, главного, кто там у них, ко мне приведи. Да! И про коров спроси: не дай Господи, где украли, а про нас потом честной народ станет говорить дурное.
        - Узнаю, Козьма Захарыч, непременно узнаю.
        Василий Никитич, а еще недавно — просто Василько Зубов, коренастый сорокалетний мужичок, с лицом круглым, добрым и румяным, как осеннее яблоко, заспешил к деревянной лестнице, недавно специально сооруженной для более удобного спуска к реке.
        Тот, кого он с великим почтением именовал Кузьмою Захаровичем, проводив его взглядом, вновь принялся рассматривать странную толпу, что показалась из-за излучины и довольно медленно подвигалась по береговому пляжу. Насчитывала она, скорее всего, человек триста. То были азиаты, смуглые, узкоглазые, одетые пестро и живописно — длинные халаты в разноцветную полосу кафтаны на польский манер, но подпоясанные двумя-тремя яркими платками, поверх — у кого кольчуга, у кого зерцало, у кого и вовсе снятый с какого-нибудь ляха кованый полупанцирь, помятый где только можно. У некоторых были на голове шлемы (тоже, какие угодно, вплоть до старинных шишаков), другие довольствовались шапками из лисьего меха, как татары, либо туго накрученным тюрбаном. Оружие представляло собой столь же разнообразную мешанину: луки, топоры, кистени[45 - Кистень — распространенное в то время оружие — короткая рукоять с прикрепленной к ней цепью, на конце которой висело небольшое (иногда игольчатое) ядро.], копья, бердыши, дубины, и все это чаще всего не у пояса, а просто в руках либо за спиною. Оружия огненного боя не было и в
помине.
        Двигались эти странные воины не то что не в ногу, а вообще совсем разным шагом — кто скорее, кто тише, поэтому передние ряды то и дело смешивались с задними. А в середине толпы брели десятка два рыжих и рыже-белых коровок, которым, скорее всего, хотелось, вырваться из плотного окружения и разбрестись, однако их толкали, подхлестывали прутьями и шестами, пинали, заставляя держаться одним маленьким стадом и идти вместо с людьми.
        - Чуваши, похоже! — пробормотал себе под нос Козьма Захарович. — Неужто ж, и их припекло?
        Решив дождаться Зубова, он не пошел назад, к мосту через ров и к воротам, что вели в Ярославский Кремль, а уселся на камень вблизи высокой крепостной стены и принялся грызть травинку, в уме (чтоб зря не терять времени) подсчитывая, сколько еще возможно собрать провианта за оставшиеся до выступления из города семь-восемь дней, и сколько, стало быть, нужно приготовить дополнительных обозов, а значит, лошадей, сена и овса для них, подков, упряжи, корзин и мешков, и у кого все это лучше заказать.
        Ему, начальствующему над всей огромной теперь казной ополчения, над всем его имуществом и вооружением, можно было и не утруждать голову подобными подсчетами — довольно было отдать нужные поручения помощникам. Но уж таков он был: ни в чем не мог твердо увериться, не проверив, не увидав, не сосчитав это сам.
        Тем более, что Нижегородское ополчение было ему, можно сказать, родным. Будь Козьма Захарович Минин чуток более честолюбив, он мог бы говорить, что стал родоначальником этого ополчения, и говорил бы при этом правду! Однако, хвастовство претило его степенной, нечванливой натуре. Да и созданием великого войска нижегородского занялся бывший купец, владелец богатой мясной лавки, как сам он говорил, «волею свыше, коей по неразумению своему имел дерзость противиться». Вот уж скоро год, как впервые явился ему во сне Преподобный Сергий Радонежский, великий Земли русской чудотворец, и наказал, чтоб он, Козьма, принялся собирать казну для будущего ополчения, и чтоб то ополчение шло к стольному городу, очищая Царство Московское от завоевателей-ляхов.
        Козьма, дожив до пятидесяти с лишним годов, был уже давно не легковерен, а уж к рассказам о всяких знамениях, видениях и явлениях относился, как всякий крепкого ума мужик: оно, может, и бывает, да чаще всего врут люди! Своему сну он тоже не поверил — может, это просто ему так хочется, чтоб сам великий святой, его, простого торговца свининой и говядиной, выбрал для спасения Святой Руси… Возможно, это и было разумно, однако Сергий приснился Козьме во второй раз, и в третий и говорил каждый раз то же самое, но упрямый купец теперь уже испугался: да откуда же ему взять столько ума, сил, воли, чтоб таким делом заняться? А людей как в том убедить? Пойти и рассказать про свой сон? И многие ли поверят? Возможно, Минин так бы и таил ото всех эти странные сны, но, по всему видать, Святой Сергий на него прогневался. Внезапно купца, который за всю жизнь ни разу серьезно не болел, отличаясь просто бычьим здоровьем, сразила тяжелейшая хворь, от которой он едва было не преставился. А немного поздоровев, понял, какую глупость совершал все последнее время.
        И тут же получил (теперь уже он твердо знал, от кого) очень нужную помощь. Его, как человека уважаемого и честного, выбрали земским старостой Нижегородского посада, а это уже давало возможность собирать у себя людей и обращаться к ним с речами. Козьма Захарович и сам не ожидал, что у него есть такой необычайный дар — зажигать целую толпу, убеждать ее, собирать и звать за собою. Когда он первым положил в будущую ополченскую казну едва ли не все, что имел, никто не счел его безумцем (по крайней мере, никто об этом вслух не сказал), но напротив — все, кто хотя бы что-то имел, стали жертвовать и жертвовать от всей души. Правда, подсчитав, сколько нужно будет собраться, чтобы снарядить и содержать настоящее боеспособное войско, Минин вскоре понял: одними добровольными пожертвованиями не обойдешься. Его уже вслух именовали войсковым казначеем, и он, при всеобщем согласии, ввел особый налог — «пятую деньгу» со всех посадских людей, а также с уездов и монастырей. Впрочем, монастыри и без того спешили внести, какой сколько мог — весть о чудесном видении Минина быстро распространилась окрест, и монахи
искренне поверили в небесную помощь Сергия Радонежского.
        В войско собирались все бывшие и нынешние служилые люди, шли все, кто мог носить оружие. А вскоре появился и настоящий боевой отряд, вокруг которого и стал формироваться настоящая, мощная рать. К нижегородцам пришел двухтысячный отряд смоленских стрельцов, в прошлом году воевавших с ратями самозванца и не поспевших на выручку воеводе Михаилу Шейну — им просто не удалось пройти через уже занятые поляками земли. Опытные воины предпочли не гибнуть зря и отступили, однако теперь только искали случая объединиться с более крупным войском, чтобы биться против ненавистных иноземцев и отомстить за павший Смоленск и погибшего, как они были уверены, воеводу.
        Оставалось теперь найти воеводу, и тут-то Козьме рассказали, что вблизи Нижнего Новгорода живет в своем небольшом имении знаменитый князь Дмитрий Пожарский, ставший героем Московского ополчения, получивший в боях тяжелую рану и спасенный от гибели своими товарищами.
        Решено было отрядить к Пожарскому послов, но Козьму отговаривали: «Едва ли князь согласится! И здоровье его еще никуда, да и кто ж вновь в ту же петлю полезет! Вон, что в Москве тогда учинилось: атаман Заруцкий с атаманом Ляпуновым передрались, аки псы, больше друг на друга насели, чем на ляхов, другие не лучше оказались… А что один Пожарский мог поделать? Так неужто он сейчас поверит, что мы победу одержим?»
        Но Дмитрий Михайлович поверил. И не просто согласился возглавить ополчение, а тут же принялся, используя и свой опыт, и воинский дар, создавать настоящую, подготовленную, хорошо слаженную армию. Он сам учил новобранцев обращаться с разного рода оружием, ходить правильным строем, атаковать и обороняться по всем правилам, как делали это воины-европейцы. Будучи еще юношей, он побывал с посольством царя Бориса Годунова в Германии и видел учения тамошней пехоты и кавалерии, которые вызвали в нем легкую зависть: отчего же у нас-то не так? Теперь ему представилась возможность добиться таких же действий от своей собственной армии.
        - Нечего бегать в наступление толпой! — наставлял он воинов. — Мы ж не татары. Ряд за рядом идти куда выгоднее: и стрелять можно всем вместе — пули пройдут между рядов, никого из своих не заденут. И если придется отступать, свалки не выйдет. Да и движение так куда скорее.
        Минин восхищался князем, а князь искренне восхищался Козьмою, считая его душой ополчения и доверяя ему, как самому себе. Несмотря на разницу в возрасте и совершенно разные характеры, они вскоре сделались почти дружны.
        Пожарский почти никогда не спорил со своим первым помощником, признавая его опыт и сметливый, хотя и немного нерасторопный ум. И когда Козьма посоветовал выступить из Нижнего до начала весны, до того, как вскроется лед на Оке, и она перекроет ополчению дорогу, князь не возражал. Оба понимали, что войско еще не готово к решительной битве за Москву, но оба хотели подвести свои полки ближе к столице, чтобы начать штурмовать ее уже этим летом.
        В марте они выступили из Нижнего Новгорода и двинулись вверх по Волге, а в начале апреля их уже встречали колокольным звоном жители Ярославля. Этот город был достаточно хорошо укрепленной крепостью, но все же возьмись за него ляхи как следует, ему вряд ли удалось бы устоять — все же не Смоленск, да и такого воеводы у ярославцев не было. Потому и провели они последние два года в тревожном ожидании: вдруг да нагрянет проклятое войско польско, и их Кремль, посад, окрестные села будут сожжены и разорены, как многие области и уезды Руси? Теперь же, с приходом ополчения, можно было вздохнуть спокойно — на могучую армию, в которой к этому времени насчитывалось уже не менее десяти тысяч человек, пожалуй не рискнет так вот запросто напасть и войско короля Сигизмунда, а уж рыскавшие по окрестностям разрозненные отряды захватчиков теперь и близко сюда не подойдут.
        В Ярославле армия стала еще больше прирастать новыми отрядами и обзаводиться оружием, припасами, лошадьми. Пожарский не хотел глядеться перед людьми очередным атаманом вроде того же Заруцкого, а потому решил создать здесь настоящее правительство. Так были учреждены ведавшие всеми нужными делами приказы: Разрядный, Поместный, Посольский, Денежный двор. Указы и послания шли теперь во все концы свободных и захваченных русских земель от имени «Всея земли». В соседние государства направлялись послы: нужно было по возможности исключить опасность нападения со стороны Швеции, Германии, Австрии, а для того внушить их правительствам, что войну ополчение будет вести с одной-единственной целью — изгнать из Московского Царства войско захватчиков.
        Теперь, в середине июля лета 1612-го от Рождества Христова, войско Пожарского и Минина насчитывало уже почти тридцать тысяч бойцов, и князь принял решение вскоре выступать на Москву. Лазутчики доносили, что часть московского посада еще прошлой осенью отвоевали казаки, которыми командовали князь Трубецкой и атаман Иван Заруцкий, тот самый, что поссорился с Прокопием Ляпуновым, заманил того в ловушку и зарубил. Командуя остатками прежнего ополчения, эти два предводителя заняли Белый город[46 - Белый город — один из районов Московского посада] и стояли там таборами.
        Это известие не особенно радовало Пожарского. Он знал о том, что и Трубецкой не раз готов был переметнуться с одной стороны на другую, а уж Ивашка Заруцкий и подавно ни у кого доверия не вызывал. Лих атаман, смел и удал, да вот только нет ему дела до Москвы и вообще до Руси и ее беды. Себя бы показать, власти добиться да добра нажить — вся-то его забота. Потому и дерется то с поляками, то на их стороне, то, было недавно, и вообще готов был целовать крест самозванцу. Потому, видно, и поляки не так уж тревожились из-за соседства с казаками Заруцкого и Трубецкого. Куда страшнее было для них то, что ни по Смоленской, ни по другим ведущим к Москве дорогам уже давно не шли к ним обозы от Ходкевича и от других частей войска польска. Все вокруг Москвы поляки уже полностью разорили и разграбили, ну а получить что-либо издалека уже не могли: обозы перехватывали то казаки (а чьи, Бог их знает!), то специально высланные для этой цели передовые отряды ополчения. Да и не было уже возможности у самого пана Ходкевича, засевшего в Твери, собирать продовольствие и отправлять в Москву — своих бы прокормить. Деревни
кругом были сожжены, прошлогодний урожай во многих краях не собран — откуда же взять теперь продовольствие. Знать бы, что гнусные московиты будут сопротивляться так долго, так надо было бы удерживать воинов от безудержного разрушения, но ведь такого никто не предполагал…
        Лазутчики сообщали, что помощь Москве и голодающему там польскому гарнизону готовит и Ходкевич, и сам король Сигизмунд, готовый вновь двинуть свои войска к столице Московии. Значит, нужно было поспешить и взять Москву раньше.
        Сосчитав свои силы, взвесив все возможности, Пожарский назначил выступление на конец июля, с тем, чтобы в середине августа подойти к столице.
        Козьму это радовало. В молодости и он был служилым человеком, воевал, умел и почти любил драться, поэтому сейчас прежние умения вспоминались, и руки все чаще тянулись к оружию. Хотелось вновь испытать себя в бою, понять, что еще годен для ратного дела, значит, еще не стар.
        Старым его никто бы и не назвал. Высоченный, мощный, он казался на первый взгляд тяжелым. Но когда шагал упругой, твердой походкой, слегка наклонив темно-русую кучерявую голову, чуть отмахивая правой рукой, видно было, как он на самом деле подвижен и стремителен. Лицо у него было крупное, но не тяжелое, с живыми темными глазами, обрамленное шапкой волос и темной, с легким серебром бородой.
        Он имел обыкновение носить довольно короткий, куда выше щиколотки, синий охабень[47 - Охабень — длинная верхняя мужская одежда.] и отороченную куницей шапку, а на ноги чаще всего надевал высокие мягкие сапоги.
        Сейчас было жарко, и Козьма сидел возле стен Ярославского Кремля, распахнув охабень, сняв шапку и с удовольствием ею обмахиваясь.
        - Ты будешь воевода Минин?
        Прозвучавший всего в нескольких шагах голос едва не заставил его вздрогнуть. Надо же! Он так задумался, что и не заметил, как к нему подошли.
        Перед ним стоял, пыхтя и вытирая рукавом пот после быстрого подъема по крутой лестнице, приказной дьяк Василий Зубов, а рядом с ним топтался кряжистый, среднего роста человек, с широким, смуглым лицом, одетый в алый польский жупан, дорогую мелкотканную кольчугу и шишак очень старинной работы, времен, наверное, Ивана Калиты, когда шлемы делались еще без стеганой подкладки. Именно поэтому смуглолицый надел свой шлем поверх тюрбана из тонкой золотой парчи.
        Козьма улыбнулся бы при виде такого наряда, но за долгие месяцы сбора ополчения он уже привык ко всяким зрелищам, а потому остался серьезен.
        - Что ты, добрый человек, какой я воевода! — воскликнул он в ответ на вопрос смуглолицего. — Воеводой у нас князь Дмитрий Михайлович Пожарский. А я — помощник его. Ты кто будешь и кого сюда привел?
        У Козьмы уже не было сомнения, что это и есть предводитель той странной толпы, за которой он наблюдал, стоя над кромкой берегового откоса.
        - Я — Тукташ, атаман Тукташ. Я к вам, вашу ополчения своя рать приводил. Из Чебоксар мы. Чуваши будем.
        - Я так и понял. Молодцы, что пришли. — Минин улыбнулся и встал, отряхивая приставшие к подолу травинки. — А почему придти решили?
        Тукташ нахмурился, потом провел пальцем под своей жидкой бородкой и сердито цокнул языком:
        - Мы потому решила ходить поход на Москва, что нет уже сила терпеть эти ляшки! Ходят везде, всех грабят, скот берут, женщина берут, хлеб жгут. Если саранча приходить, и то лучше! Вот мы потому к вам и приходила.
        - Ну и слава Тебе, Господи! А что за коров пригнали?
        На этот раз узкоглазое лицо чуваша расплылось в улыбке:
        - Э-э-э! Это мы не воровала, это мы у ляшки отбирала. Они большое село разорили, туда, ниже Волга-речка. Все угнали, вся скотина. А мы шли и их встречала. Они на нас с пух-пух, пищали. Кого-то убивали. Мы на них из луки — много-много стрелы. И они убежали. А коровы оставались. И мы их брали с собой.
        - Хорошо! — Козьма хлопнул здоровенного чуваша по плечу — оно было будто каменное. — Будете в пехоте, в полку Мали-бека, татарина. Он свои две сотни еще в Нижний привел. Василий Никитич покажет, где вам сейчас табором стать, где провиант получить. А через десять дней нам выступать на Москву.
        Глава 2. Покушение
        Ах, какой пар получился в небольшой прибрежной баньке, куда вот уже который раз отправились попариться после воинских занятий два друга-ополченца — Михаил и Хельмут.
        Баню любили оба, а так как у обоих, к тому же, было отменное здоровье, то им каждый раз нравилось весело куражиться друг перед другом — кто, мол, дольше высидит на полке, под самым жаром… Обычно выскакивали вон оба одновременно и разом кидались в воду — в небольшой заливчик, к которому примыкала банька. Ее хозяин, рыбак дед Аким очень любил, когда к нему захаживали эти веселые молодцы. Они всегда платили несколько медяков, благо получали очень хорошее жалование, а он за это угощал их свежей рыбкой.
        У каждого отряда ополчения была своя, специально построенная войсковая баня, однако друзьям больше хотелось попариться вдвоем, и они отыскали эту тихую окраину посада, чтобы проводить здесь не такие уж частые часы отдыха.
        В то утро, ровно в середине июля месяца, тот и другой уже знали, что спустя пять дней ополчение выступит на Москву, а значит, с этой банькой, с добрым дедом Акимом они сегодня, скорее всего, распрощаются, чтобы вскоре распрощаться и с прекрасным градом Ярославлем, который оба успели полюбить. Потому и пришли сюда еще до утренней зорьки, чтоб напоследок отвести душу.
        Напарившись вдоволь и затем, наплескавшись в заводи, молодые люди забрались в рыбачью лодку, привязанную возле деревянных мостков. Мостки были высокие, и до полудня укрывали плоскодонку густой, прохладной тенью. Изнемогая от ленивого блаженства, которое на час-два всегда дарит душе и телу настоящий пар, ополченцы развалились на аккуратно сложенном неводе. Тот и другой молчали. За проведенные вместе месяцы (нынче стоял июль, а свела их судьба еще в феврале) оба научились понимать друг друга не только с полуслова, но и просто без слов. Иной раз каждый ловил себя на том, что читает мысли товарища и, проверив, убеждался: так оно и есть! Впрочем, при случае они с удовольствием вели беседы. Каждому было, что вспомнить и о чем рассказать, но у каждого хранилось в душе и то, чем не делятся — оба знали это и никогда не задавали друг другу лишних вопросов.
        Этой сильной, проверенной в битве и скрепленной кровью дружбе не мешало ни инородство Хельмута, ни то, что Михаил был девятью годами моложе, ни пережитые тем и другим жестокие испытания, которые обычно делают всякого человека более замкнутым, закрытым для чужого участия.
        Не вызывало розни и то, что Пожарский поручил Шейну командовать кавалерийским полком, а его друг стал в этом полку сотником, то есть оказался в подчинении у более молодого товарища. Михаил напрямую спросил его:
        - Обиды нет?
        На что получил совершенно искренний ответ:
        - Есть обида, а то, как же? Воеводу, да с таким боевым опытом поставить всего лишь во главе полка! Не завидует ли тебе князь?
        Михайло лишь развел руками:
        - Так ведь это только он и знает, кто я таков на самом деле. И то потому лишь, что прежде, годов шесть назад, в бою меня видал и запомнил. Память у него на лица — позавидуешь! Иной раз я в воде себя вижу и сам не признаю… И не сказал бы князю правды, когда в Нижний приехал, — ну, как лжецом сочтет? А он сам узнал меня!
        - И никому ее открыл твоего имени? Почему?
        В голосе Хельмута было нечто большее, чем просто недоумение — он искренне не мог понять, почему Пожарский, имея возможность восстановить справедливость, не стал этого делать. Шейн, в который раз подивившись пылкости друга, совершенно невозмутимого, когда речь шла о нем самом, обнял его за плечи и засмеялся:
        - Скажи князь про меня остальным, в том едва ли было бы польза! Для всех прочих я ведь умер. Умер, понимаешь? Родня меня не признала, спасибо не засудили за самозванство. Что матушка говорит, никто слушать не станет — скажут, умом баба с горя тронулась. Мало ли таких? А весть о моей гибели уж везде разнеслась. Много ли было бы проку Пожарскому шум поднимать, да кому-то что-то доказывать? Кого-то из воевод обижать, по службе обделять… Вон, сколько беды натворила рознь в московском ополчении! Зовусь я здесь Михайло Стрелец, с этим прозвищем, верно, и дальше жить буду. Ты же с прозвищем живешь. И не обижаешься, что тебе после таких подвигов всего только сотню под начало дали.
        - Я бы обиделся, если бы мало платили! — невозмутимо возразил Шнелль. — Хорошему воину надо хорошо платить. Жалование в тридцать рублей меня совершенно не обижает. А что высоко не возвели… Кто ж дает иноземцу, едва-едва в войско прибывшему, многими людьми командовать? А ну, как он их погубит? Напротив, Минин мне большое доверие оказал, ну и спасибо ему.
        Этот разговор произошел между друзьями еще в Нижнем Новгороде, и более они к этому не возвращались.
        Утренняя свежесть таяла, и хотя время было еще раннее, воздух быстро прогревался, начинал дрожать, будто струиться перед глазами, словно жара делала его жидким. Небо закурчавилось бело-сизыми облаками, то и дело набегавшими на солнце, отчего по земле, по рябившей от легкого ветра заводи, по желтому, песчаному откосу берега проскальзывали и уносились проворные тени.
        - Снова о ней думаешь? — спросил Хельмут, следя за очередным таким облаком, похожим на огромную пушистую лягушку.
        Михаил едва приметно вздрогнул и повернул голову к товарищу:
        - О ней. Как догадался-то? Ведь и слова сегодня про то не сказал.
        - Да ты никогда не говоришь. А думаешь все время. Что, нет?
        - Да.
        Немец повернулся на бок — не только для того, чтобы видеть товарища, но и чтобы поменять позу: невод был жестковат.
        - Послушай, Миша, если не хочешь, я об этом не буду. Но, может, все же объяснишь мне, дурню: почему она тогда, зимой, взяла и уехала? Она ведь была у князя. И он ей подтвердил, что это действительно ты, что ты жив, что отправился его поручение исполнять, а как исполнишь, то вернешься в Нижний. Отчего же она не дождалась тебя?
        Лицо Михаила, обветренное, покрытое золотым волжским загаром, осталось почти бесстрастно. Только губы слегка дрогнули, да глубже запала небольшая складка меж разлета его густых бровей. Она появилась не так давно — после падения Смоленска.
        - Князю Василиса сказала, что казаков своих бросить не может, потому к ним вернуться и должна. При ней, мол, они для ополчения стараются, обозы вражьи громят и оружие в Нижний отсылают, а без нее враз просто разбойничать начнут. Что верно, то оно верно: чаще всего бродячие казачьи отряды грабят кого ни попадя, абы только добром разжиться. Вон, Ивашки Заруцкого молодцы! Вначале тоже вроде бы противу ляхов дрались. А ныне? Спасу от них нет никому! Слыхал, что гонцы доносили? Ивашка с Трубецким вконец рассорился, табор свой под Москвой бросил, да принялся за старое: за разбой!
        - Но Василиса твоя могла бы тогда своих казаков привести в ополчение! — не сдавался Хельмут. — Обозы брать — дело нужное, но можно было, в конце концов, на это и другой отряд выделить. Если ты нужен ей, если она любит тебя…
        - А если нет?
        В голосе Шейна прозвучал было гнев, он отвернулся. Однако Шнелля этим было не смутить:
        - Ты не можешь быть таким дураком, Михайло! Сейчас ты просто врешь. От обиды ли, от чего ли еще, не знаю, но врешь. Она проскакала, Бог знает сколько верст, по морозу, по степи, по лесам, одна, — и все, чтобы только услыхать: ты живой! И это от чего — не от любви? Я бы на твоем месте расспросил Пожарского получше.
        - О чем?
        - Да об их разговоре. Мало ли, что он мог сказать ей? Или не сказать.
        Воевода попытался нахмуриться и сделать вид, что ему и в самом деле не хочется продолжать разговор, однако сил на это у него не нашлось. Он вдруг улыбнулся:
        - Вряд ли теперь Дмитрий Михайлович вспомнит, про что они тогда говорили и как. Мало ли у него дел, разговоров? Мало ли к нему людей приезжает? Да и трудно будет гадать, каковые слова заставили Ваську уехать. Ее вообще разгадать трудно. Всегда было. Она… знаешь, Хельмут — она, как вот эти облака — то такая, то этакая. То летит незнамо, куда, то солнцем озарится, то грозой грянет. Ведь мы с нею вместе росли, почитай, лет двенадцать бок о бок прожили. Дядька мой, воспитатель то есть, казак Прохор всему нас вместе обучал: и верхом ездить, и из лука стрелять, и зверя в лесу сторожить. Грамоте тоже вместе учились. Знали друг друга, ну вот, как два пальца на одной длани друг друга знают. А все одно, я каждый день ждал: придумает она что-нибудь чудное, или нет? Нравилось мне это, а иной раз смешно делалось… Бывало, думал: ну что ж это за девка такая — все у ней затеи да придумки всякие! А любил ее все сильнее и сильнее. Только мы поначалу неровней были: роду она куда более знатного, Бутурлины и богаче были. Я ж тебе говаривал: все, что имел — почет, звания свои, — все сам добывал. Так что мальчишкой
только мечтал: вот, мол, добьюсь, чтоб отдали за меня Василису. А что потом было, ты знаешь.
        - Знаю. — Хельмут видел: его друг старается говорить весело и беспечно, однако сам оставался серьезен. — Не жалеешь теперь?
        - О чем это?
        - Что отказался от нее?
        - Я о сделанном стараюсь никогда не жалеть, дружище. Пустое дело.
        - Пустое. Так стараешься или не жалеешь?
        Улыбка Михаила погасла, он отвернулся.
        - Жалею. Но я ведь не понимал, как сильно ее люблю. Понял, когда смерть пришла. Там, в Коломенской башне. И послал Прошку найти Василису и сказать ей. Если он до нее добрался, то сказал. Может, она на то и гневается до сих пор: что я так ее любил, а другому отдал.
        Хельмут вновь перевернулся на спину, раскинул руки. Облако-лягушка уползло прочь, но следом за ним появилось и заслонило солнце другое — похожее на распустившую парус ладью. Оно было большое, тяжелое и плыло, казалось, медленнее других. Рядом с его великолепной белизною небо казалось еще более синим. «Как глаза Алёнины! — прокралась в сознание Шнелля непрошеная мысль. — Но они у нее и серые бывают — когда тучи и пасмурно, и совсем-совсем светлые, вот, как у Миши. Как ты там, Алёнушка? Ждать обещала… Ждешь ли?»
        - Послушай! — вновь заговорил он, — А откуда у Василисы этот ее белый волк? Ляхи о нем столько сказок рассказывают, так его боятся!
        - Морозко-то? — Шейн рассмеялся. — Да уж, его испугаться можно. Он не волк. Вернее, не совсем волк. У дядьки Прохора лет пятнадцать назад была собачища, просто дивная. Ему ее какой-то степняк подарил, которому Прошка когда-то, давным-давно, вроде бы жизнь спас. А тут этот степняк в Москву приехал, отыскал Прохора, саблю ему вручил и щенка. Ну и щенок был! Месяца полтора от роду, а ростом чуть не со взрослую псину. А выросла собачка, так и вовсе стала, как хороший теленок. Почти что белая, поджарая, сильная. Знающие люди сказывали, что в далеких степях такие собаки стада сторожат, так не то, что от волков — от медведя али от тигра оборонить могут. Прошка назвал свою красавицу Белянкой, и служила она ему долго, покуда ее пьяный казак случайно не подстрелил: решил сдуру, что дикий зверь. Ну вот, она, Белянка эта, кобеля себе никак выбрать не могла, да и то сказать — какой кобель ее, такую, покрыл бы? А когда однажды Прохор поехал охотиться, то заприметил, что собачка его ночами убегать стала. И понял: приглянулся ей, по всему видать, лесной волчище. Ну, а потом она родила трех щенков. Волчат,
скорее. Два серые были, а один — почти как снег. Его-то Прохор Василиске и подарил. Других двух друзьям-казакам роздал. А Морозко так при Ваське и вырос.
        С реки долетел громкий плеск и фырканье коня.
        Молодые люди, привстав, выглянули из лодки и увидали, как с берегового откоса спускается к реке всадник. Он не стал удерживать коня у кромки берега, тот вошел в воду по брюхо, тотчас опустил в речные струи свои бархатистые губы и принялся пить.
        - Смотри-ка! — удивился Шейн. — Князь Дмитрий Михайлович пожаловал. В кое то веки, видно, решил так вот взять и по над рекой покататься. Времени-то у него и вовсе не бывает, чтоб себя чем потешить. Только не зря ли в одиночку?
        - Впервые его так близко вижу! — воскликнул Хельмут. — И впервые вижу без шлема.
        Действительно: зимою, приехав и записавшись в ополчение, Шнелль был сразу представлен Козьме Минину, а самого воеводу Пожарского видел обычно лишь на войсковых собраниях, когда тот проезжал мимо ополченцев, либо обращался к ним с речью. И каждый раз лицо князя казалось ему неуловимо знакомым, будто когда-то он уже встречал его. Но это могло быть ошибкой. Да и рассмотреть черты лица каждый раз мешал массивный кованый шлем с выступом, прикрывающим нос и переносицу.
        Теперь Пожарский оказался в двух десятках шагов, без воинских доспехов: на нем красовалась лишь алая до колен рубаха, штаны из тонкого сукна да мягкие кожаные сапоги. Князь не надел и шапки, наслаждаясь редкими минутами свободы от всех своих дел, от доспехов, которые приходилось носить постоянно — ведь воинское обучение проходило каждый день. Он тоже прощался с Ярославлем, с Волгой, с долгими днями нелегких сборов в боевой поход.
        Хельмут всмотрелся в красивое, задумчивое лицо князя и тихо-тихо присвистнул. Так тихо, что Михаил этого не услышал.
        - А ведь точно, князь-то Дмитрий тебя и не видал! — с некоторой досадой воскликнул Шейн.
        В самом деле — когда они вернулись из Москвы, он один докладывал Пожарскому об их походе в Кремль, и тот лишь велел на словах передать свою благодарность новому наемнику: князь не очень любил иноземцев, к тому же, известие о смерти Гермогена заставило оставить в стороне все прочее.
        «Ну и пес же я неблагодарный! — в сердцах подумал Михаил. — Ведь мог бы и тогда привести Хельмута с собою, да и после мог с князем познакомить. Ведь сколько раз у него бывал, сколько раз он меня подзывал к себе, а все не выходило — то друга рядом не оказывалось, то сам Пожарский сильно спешил. Нет, это не оправдания: просто я за добро добром платить не умею…»
        - А давай-ка сейчас я ему тебя и представлю! — вскинулся воевода. — Может, он решит, что в боевом походе тебе приличнее будет не сотню, а полк возглавлять. Да и вообще — давно пора ему увидать героя, который со мною в Кремле был и у самого Владыки православное крещение принял.
        Хельмут оценил смущение и горячность своего друга и от души расхохотался:
        - Да-да, сейчас как раз — самое время знакомиться с князем. Наша одежда осталась в бане, значит у нас — замечательный выбор: либо, покуда князь не посмотрел в эту сторону, бежать, сверкая ягодицами, в предбанник и одеваться, либо выказать ему наше почтение вот так вот, как есть. Можно еще в невод завернуться — Пожарский ведь человек храбрый и не рухнет с коня, увидав парочку никсов, или, как у вас их называют, водяных.
        - Тьфу ты, а ведь и правда! — Шейн невольно подхватил смех друга, представив себе этакое зрелище. — Ладно, бегать не будем, а попробуем все же пойти и одеться. Дело-то обычное — раз тут баня, то и голым мужикам самое место, а князь ведь не красна девица.
        К счастью, они не успели никуда уйти. Едва начав выбираться из лодки, друзья вновь услыхали конское ржание и увидели, как по тому же береговому откосу вскачь летят трое казаков. В самом их появлении не было ничего необычного. Не удивляло и то, что они так погоняли коней: эти люди могли спешить к князю с каким-то срочным сообщением. Но опытный взор обоих бывалых бойцов разом отметил сильно запыленную одежду всадников. Может, конечно, издалека приехали. Но если это новые ополченцы, то чего ж они не в город скачут, а прямо сюда? Значит, кто-то успел им сказать, что главный воевода здесь? Тогда отчего не сопроводили? Кто-кто, а осторожный Козьма Захарович нипочем не послал бы к Пожарскому незнакомых людей без полдюжины стрельцов, да еще когда князь без доспехов и охраны. И никто из ополченских командиров не послал бы…
        Все эти мысли вихрем промелькнули и у Михаила, и у Хельмута, а в следующий миг оба уже поняли, что привело сюда казаков: двое на скаку обнажили свои сабли, третий выхватил пистолет…
        - Сзади! — что есть мочи закричал Шейн. — Берегись, князь!
        Пожарский обернулся, успел стукнуть каблуками своего коня, и тот резко скакнул вперед. Всего одно движение, но оно спасло князя Дмитрия: выпущенная казаком пуля свистнула мимо его головы.
        Но убийцы были уже в нескольких шагах, их кони влетели в воду, и оставалось, может быть, мгновение, может быть, два.
        Уже потом молодой воевода и его друг корили себя за беспечность: в самом деле, как ни безопасно было житье в надежно охраняемом Ярославле, но все же за пределами Кремля нельзя было оставлять оружие так далеко от себя. А их мечи покоились на лавке в предбаннике, там же, где и одежда!
        Впрочем, сейчас ни тот, ни другой об этом не думали. Хельмут мгновенно скинул с колышка петлю лодочной привязи, затем, схватив лежавшее в лодке весло, одним точным движением отпихнул ее от мостков и вытолкнул на середину заводи. Еще взмах весла, и лодка оказалась на реке, почти между князем Дмитрием и убийцами. Почти. Заслонить его они уже не успеют.
        Михаил, между тем, подхватив второе весло, размахнулся, и что было силы, запустил его в скакавшего первым казака. Увесистая палка саданула убийцу по голове, тот качнулся, выронил саблю и, как мешок, рухнул в воду. Хельмут, в свою очередь, собирался бросить весло в другого казака, но тот был слишком далеко — на таком расстоянии его едва ли удастся оглушить. Тогда он подхватил со дна лодки невод, стремительно раскрутил над головой и метнул так ловко, что сеть накрыла не только убийцу, но и голову его коня, который от испуга шарахнулся в сторону, тогда как всадник, разразившись бешеной бранью, стал барахтаться в седле, пытаясь высвободить руки и саблю.
        Князь Пожарский тоже не ждал, покуда все закончится. Он развернул коня и послал его навстречу третьему убийце — тому, который только что попусту выпалил из пистолета. Казак, понимая, что не успеет перезарядить его, тоже взялся за саблю, однако едва успел вырвать ее из ножен, как конь Пожарского грудь в грудь сшибся с его конем, и князь, не имевший при себе оружия, попросту врезал кулаком по красному, потному лицу казака.
        Тот покачнулся, почти потеряв равновесие, попробовал было замахнуться саблей, но получил новый удар, еще крепче предыдущего, и тут уже не усидел в седле.
        С берега, крича и размахивая руками, мчались в это время несколько человек стрельцов, охрана Пожарского, беспечно отставшая от князя, которому захотелось побыть наедине со своими мыслями. Каждый наверняка представлял себе, что учинит им Минин, когда узнает о случившемся. Хотя случившееся могло быть и куда хуже.
        Глава 3. Его светлость
        - Так что, Дмитрий Михайлович, подосланные оне! — спустя несколько минут доложил князю стрелецкий сотник Кондратий Семага. — Из Твери прискакали, паскуды, от пана Ходкевича, коему твоя милость покоя не дает. Золота отвалил этим христопродавцам столько, сколько в их шапки влезло, и еще столько же отсыпать обещал, если оне тебя убьют. Того, что Михайло Стрелец веслом благословил, мы не откачали: то ли захлебнулся, то ли от того, что башка разбита, только преставился он. А те-то, двое, те сразу все и рассказали. Дозволь, князюшко, мы их на кол посадим!
        - Не дозволяю! Допросите про войско Ходкевича, что в Твери стоит. Все, что знают. А после повесить. И никаких чтоб колов.
        Пожарский сидел на мостках, свесив вниз босые ноги, и старательно вытряхивал воду из своих нарядных сапог: она попала туда во время схватки князя с одним из казаков.
        - А где Михаил-то? — спросил он. — И друг его где? Не будь их, я бы от этих подосланных не отбился.
        - Сейчас придет Михайло! — вместо Семаги, поспешившего исполнить княжий приказ, ответил другой стрелец.
        - Они одеваться пошли: мол, нагишом драться пришлось, так хоть опосля драки в пристойный вид придти хотят.
        - Здесь мы! — тотчас послышался позади Пожарского голос Смоленского воеводы. — Прости, Дмитрий Михайлович, что ушли, но уж очень иначе смешно выходило…
        И Михаил, представив себе, как выглядел со стороны их с Хельмутом подвиг, невольно прыснул.
        Князь поднялся и, не говоря ни слова, крепко обнял Шейна. Потом сказал, опустив глаза:
        - Спасибо, воевода! Я перед тобою в долгу, да и вину несу немалую: имя твое законное тебе вернуть не могу! Но, как Бог свят: едва только Москву от ляхов освободим, я Думу соберу и родню твою бесстыжую призову к ответу.
        - Разве мне это надобно? — Михаил ответил на объятия князя не менее могучими объятиями. — Не затевай, княже, грызни боярской.
        - Это — мое дело! — Пожарский наконец выпустил воеводу из крепкого кольца своих рук и отступил на шаг.
        - А теперь дай мне и друга твоего обнять.
        - Я давно хотел, чтобы ты узнал его, княже! — обрадовался Шейн. — Вот он. Во святом православном крещении раб Божий Даниил, но я его чаще прежним именем зову — Хельмут. Привык так. А за то, что он среди всех воинов, коих я видал, самый быстрый, его Шнеллем прозвали. По-германски.
        Пожарский улыбнулся и повернулся к немцу, который тотчас склонился перед ним с самым почтительным видом.
        - Я о тебе уж так много слыхал, Хельмут Шнелль, что и не случись сегодняшнего нападения, все равно захотел бы узнать тебя близко. Спасибо за подмогу! Давай обнимемся.
        Хельмут не стал возражать. Однако князь, едва разжав объятия, вдруг пристально вгляделся в лицо молодого человека и изумленно ахнул:
        - Матерь Божия! Быть того не может!
        - Не может, милостивый князь! — немец улыбнулся странной смущенной улыбкой. — Вы обознались.
        - Вряд ли. — Дмитрий Михайлович с трудом мог поверить себе, но уже не сомневался. — Действительно, тринадцать лет прошло, но ты так мало изменился… Правда, я был уверен, что ты убит.
        - Убит! А вот он, — Шнелль кивнул в сторону Михаила, — казнен в Польше по приговору короля Сигизмунда. У нас с ним очень схожая судьба, князь. У него отняли имя ради имения и денег, а у меня, прежде всего, ради титула. Но я, как и он, не хочу быть Каином. Хотя, по правде сказать, Авелем тоже себя не чувствую. И если Михаилу Бог дал возможность, даже потеряв имя, не потерять чести и драться за свое Отечество, то я — всего лишь наемник. Поэтому сделайте милость, признайте, что обознались.
        - Признаю. — задумчиво проговорил Пожарский. — Хотя то, что ты, великий воин, не знавший страха, отказался мстить за себя, говорит о многом. Уж чего-чего, а чести ты не утратил, твоя светлость!
        - Светлость? — немного растерянно переспросил Михаил. Невероятное почтение, с которым князь Пожарский обращался к его другу, поразило Шейна. Он и прежде был уверен в очень высоком происхождении Хельмута, однако это все равно было странно.
        - Я никому не скажу, кто ты на самом деле, раз ты этого не хочешь, — продолжал, между тем, Пожарский.
        - Но ведь Михаилу-то ты можешь это сказать. Хотя бы потому, что сам знаешь его настоящее имя.
        - Пожалуй, княже, ты прав! — пожал плечами немец.
        - Но тогда уж скажи сам.
        Князь махнул рукою стрельцам:
        - На берег ступайте. Не стойте над головой. Коня моего далеко не уводите: я сейчас обуюсь и с вами в город поеду. А ты, Михайло, помнишь ли, как я тебе рассказывал про посольство, что государь Борис Годунов к германцам отправлял?
        - Как не помнить! И ты тогда встречался с моим другом?
        - Не то, чтобы встречался. Просто видел его на учениях кавалерии и подумал, что больше никогда такого не увижу! То, как этот человек ездит верхом, владеет оружием, было невероятно. Про такое только в сказках сказывают, да и то ежели там какому-то царевичу-королевичу сила волшебная помогает. Потому-то я и лицо его запомнил на всю жизнь!
        Михаил подмигнул Хельмуту, продолжавшему смущенно улыбаться:
        - Ну, княже, это все и меня не раз поражало. Но зовут-то его как?
        - А зовут его Хельмут Даниэль фон Штрайзель, его светлость герцог Баварский, двоюродный брат императора Священной Римской империи[48 - Священная Римская империя германской нации (962-1806 гг.) — средневековая империя, в которой господствующее положение занимала Германия (также состоявшая первоначально из нескольких зависимых от императора небольших государств). Империя включала в себя Италию, Чехию, Бургундию, Нидерланды и другие королевства, герцогства и земли. После внутригосударственной Тридцатилетней войны (1618 -1648 гг.) власть императора сильно пошатнулась. Последний император Франц II отрекся от престола в ходе наполеоновских войн, в 1806 году.]. В Германии он был одним из самых богатых и знатных сеньоров. Теперь всем этим владеет его младший брат Фердинанд.
        - Ух, ты! — вырвалось у Михаила. — Ничего себе наемничек!
        - Ну, давай, смейся! — безо всякой обиды воскликнул Хельмут. — Я знаю, как это глупо.
        И добавил совсем тихо, с плохо скрытой горечью:
        - Тем более теперь, когда знатное имя мне бы очень даже не помешало.
        Вместо ответа воевода взял и крепко сжал руку товарища:
        - Я не из тех, кто склоняет голову перед более знатными, но перед тобой я склоняюсь. Так и знай, твоя светлость!
        - Вот и будем друг перед другом кланяться, а не воевать! — то ли разозлился, то ли отшутился «светлость». — Давай лучше со стрельцами потолкуем по-доброму, чтоб не болтали лишнее о сегодняшней схватке. Не то, сам знаешь, какие языки у наших кавалеристов: прослышат, как мы в этот раз сражались, и будем мы с тобой не Михайло Стрелец и Хельмут Шнелль, а князья Нагие. Вроде бы есть у вас такой княжий род?
        - Есть и как раз очень знатный. — Михаил улыбался, только теперь до конца оценивая всю опасность происшедшего и мысленно с опозданием переводя дух. — А со стрельцами я очень просто поговорю: будут зубоскальничать, я живо Козьме Захаровичу обскажу, как они вдоль кремлевских стен прогуливались, князя одного бросив. Не их бы дурость, нам бы с тобой не пришлось веслами драться да собственным срамом размахивать! А уж Минина ты знаешь — такого он не спустит никому — ему князь родных детей дороже.
        - Да я сам им обождать велел! — вступился за свою охрану Пожарский.
        Во время этой перепалки друзей он, морщась, натягивал мокрые сапоги прямо на босые ноги: от его тонких полотняных онучей[49 - Онучи — прямоугольные куски полотна, которыми обматывали ноги, перед тем, как надеть обувь (от лаптей до сапог).], тоже вымокших насквозь, сейчас не было бы толку.
        - Знаете, князь, — очень вежливо, но и очень твердо возразил на замечание Пожарского Хельмут, — в армии есть такое понятие: повиновение приказу. Командир над этими стрельцами — Минин. И именно он отдал им приказ постоянно вас охранять. Конечно, вы по званию выше Козьмы, но этого приказа отменить не можете. Тем более, что мы видели последствия. Простите меня — иноземцу говорить вам такое не положено, но поверьте: в Московии будет самая лучшая армия в мире именно тогда, когда все ваши воины научатся исполнять приказы беспрекословно. Все остальное у вас уже есть или почти есть: огромная отвага, выносливость, сообразительность, а теперь вы еще и стараетесь сделать войско грамотным и правильно организовать бой. Поэтому дело лишь за эти самым — умением повиноваться.
        - Спасибо за науку — умело скрыв обиду проговорил князь и встал. — Но ловить на слове и я умею. Ты чем в войске командуешь?
        - Сотней.
        - Ну так бери под начало полк. Их всего три в кавалерии — один у Михайлы, один у Якова Чекманова, а третий только-только сформировали. Вот он твой и будет. И отныне ты — в звании воеводы. Ступайте же теперь — мне ехать пора: в Посольском приказе ждут.
        - Напросился? — Михаил, от восторга только что не прыгавший на ходу, легонько хлопнул по плечу шедшего впереди друга. — Ну и расхлебывай: полк-то сборный — там и татары есть, и казаки, и хохлов с полсотни — всех, кто вразброс прибыли, к двум сотням стрелецкой конницы присоединили. Этакую кашу замешать — крепкая ложка нужна.
        - Моя ложка не переломится! — живо отбил удар немец. — Ты баварских ландскнехтов[50 - Ландскнехты (нем. ед. ч. Der Landsknecht, от Land — страна и Knecht — батрак, наемный солдат) — наемные войска, впервые появившиеся в XV веке в Германии. Первоначально комплектовались в основном из представителей разорившегося дворянства, позднее — из ремесленников-горожан, а затем и из крестьян. На войну должны были являться со своим оружием.] не видал: там земля богатая, плодородная, жизнь у крестьян не скудная. Вот ему, бедняге, и не охота наниматься на военную службу, а хочешь не хочешь — нанимайся — барон на войну, и он на войну. Ну он и строит из себя дурака: того не понимаю, этого не могу Надеется в задних рядах оказаться. Чтоб в таких воинах боевой дух поднять, воинского искусства мало — тут в огонь нужно лезть у них на глазах, дабы они тоже отвагой исполнились. Но уж если кровь взыграет — тогда им удержу нет и равных в бою нет. Кроме, — лукаво добавил он, — вас, русских. Которым, похоже, примеров не нужно — вас не подгонять, удерживать порою приходится.
        Беседуя, они миновали Ярославский посад, прошли через ворота Кремля и зашагали по людной улице, на которой, кроме всего прочего, располагались сразу две кузницы, отчего улицу и прозывали Кузнечной. Сейчас здесь кипела работа, стоял несмолкающий шум: кузнецы и присланные к ним в помощь мастеровые спешили изготовить, сколько нужно, оружия, доспехов, конской справы. Необходимо было не только снабдить каждого ратника, но и заполнить обозы: если кольчугу в бою порубят, где-то надобно брать новую, а где? Работа шла допоздна, а в последние три дня даже ночью. И горожане не жаловались — куда уж тут спать, когда вот-вот им предстоит провожать войско Пожарского и Минина на самую страшную и самую важную для всего Царства Московского битву?
        - Надо спешить! — проговорил Хельмут, глянув на солнце, в этот момент не скрытое за облаками. — Полки нужно построить, вывести за город и как следует с ними поработать. Ты не против, если мы сегодня разыграем сражение между нашими двумя полками?
        - Еще как не против! — обрадовался Шейн. — Я предлагал такое учение Чекманову, так он на меня аж зашипел: мол, нечего своим со своими, и прочую глупость… Я ему доказываю: что пехота-то учится биться именно так — воин на воина, а он свое: то пехота, а коней покалечить можно!
        - Ничего — увидит, как у нас получается, и сам захочет! — засмеялся немец. — Послушай… Раз я теперь тоже воевода, то выходит, что мы с тобой равны?
        - Не выходит! — с деланным огорчением возразил Михаил. — Ты — герцог, а я — простой боярин, да и не из самых родовитых.
        - Я давно уже не герцог. И спрашиваю тебя совершенно серьезно.
        Шейн остановился, повернулся к товарищу и, встретив его напряженный, тревожный взгляд, разом тоже сделался серьезен.
        - Ты к чему это? Из-за матушки моей?
        У Хельмута вдруг забавно вспыхнули, налившись алой краской, краешки ушей, затем краска прилила к щекам, и, наконец, покраснел даже гладко выбритый подбородок отважного германца.
        - Понимаешь… — он вновь запнулся. — Миша, а если бы я попросил у тебя ее руки?
        Смоленский воевода не удивился этому вопросу. Он давно его ожидал.
        - Алёна Елисеевна мне мать, а не дочь и не сестра, — помедлив, сказал Михаил. — Я ей не указ, пускай сама решает. Хотя, думаю, она уж решила: видел, как прощалась с тобой, там, в Троице… И уж, конечно, против ничего не скажу. А ты не увезешь ее в Германию?
        - Мне туда дороги нет, — отрезал Хельмут.
        - Тогда почему бы и не отдать. Но она тебя семью годами старше, помнишь?
        - А хотя бы и семнадцатью! Разве в этом дело? Душою я куда старее, а она лицом куда моложе. Но главное — я ее люблю. И у меня это впервые в жизни.
        - Не верю.
        - Поверь. В нашей семье многие влюблялись очень поздно. А женились рано. Поэтому вряд ли в роду Штрайзелей было много счастливых людей. Но если Господь допустит, я нарушу эту традицию.
        Глава 4. Гонец
        К полудню пушки умолкли. Ядер и пороха у смоленских пушкарей оставалось еще довольно, однако продолжать обстрел не было смысла: густой дым окутал Китай-город, и в этом дыму уже нельзя было рассмотреть ни стен, ни башен, в которые целили стрелки.
        Ветер, как назло, возникал лишь временами и дул едва-едва — вряд ли он мог быстро одолеть дымовую завесу. А бить вслепую… на это смоляне ни за что бы не пошли: одна мысль, что вместо городских укреплений шальное ядро угодит в какой-нибудь из храмов или часовен, коих в Китай-городе было так много, вызывала у них дрожь — и того довольно, что приходится яростно обстреливать свою же столицу, не хватало только уничтожить ее святыни…
        Накануне князь Пожарский тоже колебался перед тем, как отдать приказ пушкарям, однако выбора не было: за мощными стенами Китай-города засели основные силы польского гарнизона. Правда, в последние месяцы полякам (как и всей Москве) не доставляли продовольствия — дороги были перекрыты силами ополчения и отрядами казаков князя Трубецкого, собравшего и возглавившего остатки лихих отрядов Прокопия Ляпунова. Голод ослабил завоевателей, однако и обозлил — они отлично понимали, что сдаваться им резона нет, и готовы были драться со всей отчаянной решимостью — тем более, что им на помощь двигалась от Твери армия гетмана Ходкевича.
        Ныне гарнизоном командовал полковник Струсь — Гонсевский, после памятной истории с лазутчиками, захватившими его в Чудовом монастыре, стал неистово бояться Москвы и уехал оттуда под первым же приемлемым предлогом. Храбрости пану Стурсю было не занимать, что до ума, то ум, по его мнению, был военному человеку только помехой.
        Кабы не это, то полковник, верно, уже давно сумел бы договориться с Трубецким, полгода, как поставившим свои таборы на Москве-реке и зимой штурмом взявшим Белый город. Казаки Трубецкого взяли было и Китай-город, но оттуда их вскоре выбила подоспевшая конница Ходкевича. Пану Струсю доносили, что казаки злы на своего предводителя: наобещал богатой добычи, а что они взяли в разоренном Китай-городе? Еще более они злились на подошедших в конце августа к Москве ополченцев Пожарского и Минина — те получали изрядное жалование, коим делиться явно не собирались: князь Дмитрий Михайлович сразу же объявил Трубецкому, что не будет у того в подчинении, и армия его образует отдельный стан. «Богатии!» — злобно величали нижегородцев казаки. Сам же Трубецкой больше не желал вступать с битву: с таким-то распоясавшимся войском, что бы он навоевал! Однако его тешили надежды взять еще с пару десятков польских обозов, что двигались с наступающими на Москву войсками гетмана, дать своим молодцам обобрать эти обозы, а затем и отойти от греха подальше: было ясно, что Пожарский затевает настоящую войну, и сложить на ней
голову Трубецкому вовсе не улыбалось.
        Поэтому, предложи полковник Струсь «казачьему князю» несколько мешков золота (а этого у поляков по прежнему хватало — золото не хлеб, никто его не ел!), и Трубецкой давно увел бы своих людей от стен Москвы, и сколько-то обозов еще успело бы дойти до оголодавшего гарнизона.
        Но полковнику было мерзко даже подумать о каком-либо договоре с русскими — он предпочитал лучше умереть с голоду и уморить всех своих воинов, а заодно с ними всех остававшихся в городе русских, тоже голодавших, и от того становившихся опасными.
        Кроме того, он свято верил, что Ходкевич успеет выручить их и отобьет войска Пожарского.
        Князь Дмитрий тоже отлично понимал, как опасно приближение мощных польских ратей, долгое время отдыхавших и отъедавшихся в Твери. Нужно было успеть взять Москву до того, как основные силы Ходкевича подойдут и нападут.
        За день до решительного штурма, перед которым пушкари должны были, насколько возможно, разрушить укрепления Китай-города, ополченцы выдержали страшную битву с подступившей к городу польской конницей. Несколько часов отчаянной сечи унесли сотни бойцов с той и с другой стороны, и нижегородцам пришлось отступить за Москву-реку. Однако ночью, когда успокоенные этим отступлением поляки безмятежно улеглись отдыхать в своих шатрах, Козьма Минин, взяв несколько сотен пехотинцев и конный полк «Михайлы Стрельца», стремительным броском переправился на другой берег и ударил по польскому лагерю. Ночная битва была еще страшнее дневной. В разбавленной рыжими сполохами факелов, озаряемой короткими вспышками пищального огня кровавой тьме, сражавшиеся слились в одно немыслимое человеческое месиво, и, верно, иные погибали от ударов своих же товарищей, иные гибли под копытами взбесившихся от грохота и порохового смрада коней, но люди дрались с особенным ожесточением — такое обычно вызывает именно ночной бой, когда никто не может увидеть ни твоего страха, ни твоих ран, когда ты бьешься будто бы один со всеми, и
помогает тебе лишь твоя отвага, да Бог, если среди безумия крови и смерти ты не забудешь просить Его помощи.
        Дерзкая вылазка Минина и Шейна спасла ополченцев: смятые и ошеломленные поляки отступили, конница откатилась прочь от города, а основные силы Ходкевича были еще на подходе.
        Победой нужно было немедленно воспользоваться, и Пожарский приказал поутру готовить наступление. Прискакал гонец от Трубецкого, передав обещание «казачьего князя» занять и очистить от поляков подходы к Серпуховским воротам, через которые предполагалось нанести основной удар.
        - Ой, не верю я Трубецкому! — вздыхал Козьма Захарович, обсуждая с главным воеводой предстоящую битву. — Ой, гляди, Дмитрий Михайлович, обманет он нас!
        - Я того же и сам боюсь! — согласно кивнул в ответ Пожарский. — И не в том даже беда, что князь сам воевать не хочет, а что казаки прокопьевские его не больно-то ныне и слушают. Однако, им за Серпуховские ворота пяток польских обозов обещаны, а они уж на подходе. Да и славой со мной делиться Трубецкому обидно. Надеюсь, на сей раз он свое взять захочет.
        Тем не менее, понимая, что казаки могут не удержать Серпуховских ворот в случае, если туда подоспеют отряды Ходкевича, князь Дмитрий направил на подмогу Трубецкому два конных полка: сильно пострадавший в ночной вылазке, но не утративший боевого духа полк «Михайлы Стрельца» и полк Хельмута Шнелля. Его разношерстная конница за день до того первой приняла удар польских кавалеристов, выстояла до подхода основных войск и при этом самым непостижимым образом понесла достаточно малые потери.
        Теперь два полка соединились и спешно двинулись на указанные Пожарским позиции.
        Они оставили лагерь еще в то время, как смоленские пушкари обстреливали укрепления Китай-города, и стлавшийся оттуда дым какое-то время закрывал от них берег Москвы-реки и сами ворота. Но когда завеса слегка рассеялась, Шейн взмахом руки остановил передовую сотню.
        - Что-то мне не нравится то, что там происходит! — проговорил он, когда Хельмут, так же остановивший своих кавалеристов, подъехал к другу и стал с ним рядом. — Нет там никаких казаков. И на стенах с этой стороны пусто.
        - Подозрительно пусто! — уточнил Штрайзель. — Даже возле пушек в бойницах — никакого движения. Если бы Трубецкой занял эти укрепления, мы бы увидели там его людей. Их там нет. И ляхов не видно.
        - Засада? — Михаил посмотрел в лицо товарищу и увидел в ответ лишь мрачную ухмылку. — Не молчи, скажи.
        Хельмут, нахмурясь, слегка кивнул на вставшие позади двух воевод нестройные ряды всадников. Шейн, поняв, что означает этот жест, слегка коснулся боков коня шпорами. Воеводы отъехали от войска шагов на десять и остановились там, где их разговора уже не могли расслышать.
        - Гарнизон засаду устроить не может — у них на это не хватит сил! — ответил наконец немец на вопрос товарища. — Вылазку они, возможно, затеяли бы, войди мы туда, но вот так вот сидеть и поджидать… Для этого нужно быть уверенными, что они легко нас накроют, да еще что мы не успеем предупредить Пожарского и остановить наступление основных сил. Значит там уже не только гарнизон.
        - Я думал об этом, Хельмут! — скрипнув зубами, выдохнул смоленский воевода. — Возможно, покуда мы ночью рубились с конницей, несколько полков гетмана обошли нас и прошли через Серпуховские ворота в город. Но тогда выходит, что Трубецкой даже не пытался их остановить. А его гонец, приехавший утром, заведомо лгал!
        - Если то был его гонец, а не подставной от поляков! — бросил Хельмут. — Но и «казачий князь» хорош — клялся ведь, подлая душа, что будет помогать… Если ляхи ночью проникли в город, значит, и обозы туда провезли. Правда, едва ли много: за несколько часов особенно не управишься. Ну, и что прикажешь, воевода?
        Шейн размышлял всего несколько мгновений — от раздумий его отвлек один из сотенных, указавший на стремительно скачущий по противоположному берегу реки большой конный отряд. Даже издали было отлично видно, кто это такие: своеобразная форма шлемов, флажки на копьях и украшения конской сбруи, — все указывало на свирепую украинскую казачью кавалерию, которую поляки нередко использовали для особенно трудных прорывов.
        - Вот их-то только и не хватало! — выругавшись, прошептал Шейн. — Они заходят нам в тыл — отрезают возможное отступление.
        - Они заходят в тыл не только нам! — Штрайзель схватил друга за локоть и глазами указал вдаль: — Видишь, там, почти на горизонте, облако пыли? Еще несколько отрядов наверняка приближаются к нашему основному войску. Голову на отсечение не дам — все же она у меня одна, а вот на пару пальцев готов поспорить, что в эту ночь войско ляхов во главе с гетманом подошло к Москве вплотную, и лагерь их теперь за тем самым лесом, из-за которого эти отряды и скачут. Старая лиса пан Ходкевич приказал им ударить сзади по отрядам Пожарского, чтобы внести сумятицу и заставить раньше времени вступить в бой. А тем временем они подтянут основные силы. И тогда князь, спеша завладеть Китай-городом и разбить здешний гарнизон, бросит рать на Серпуховские ворота. А здесь их встретят пушечным и пищальным огнем!
        - Не расписывай, и сам вижу! — лицо Михаила, до этой минуты сосредоточенное и напряженное, как вспышкой, озарилось яростью. — Ну мы, положим, не отступим, на это они зря надеются. Нам сейчас нужно успеть добраться до ворот и ходя бы слегка потеснить оттуда ляхов, чтобы занять удобную позицию.
        - И оказаться в клещах! — подытожил Хельмут. — Нас будут атаковать и снаружи, и изнутри.
        - Ясное дело, но другого выхода нет! Князю Пожарскому все равно придется атаковать именно через эти ворота — и место такое: есть, где развернуться, и подступить удобнее всего. До подхода основных сил мы удержим позицию. Если сумеем ее занять. Конечно, в таком деле я предпочел бы иметь пехоту, а не конницу, но уж что есть… Куда важнее сейчас другое: нужно предупредить князя Дмитрия. Кого пошлем? В моем полку большие потери. Из твоего полка найдется хороший наездник, чтоб успел проскочить под носом у ляхов, то бишь у венгерцев? Они уже близко.
        Хельмут, все это время внимательно наблюдавший за движением вражеской конницы, ответил товарищу с глубоким вздохом:
        - Боюсь, мы потеряли слишком много времени. Если ехать наперерез, через открытое пространство, то не поспеть: подстрелят. А если верхом, вдоль стен Кремля, то подстрелят еще вернее — они нас оттуда уже отлично видят и не стреляют только потому, что рассчитывают накрыть врасплох, с двух сторон. Если только ехать ОЧЕНЬ быстро. Так, чтобы не успевали стрелять. Но такой наездник у меня в полку только один.
        Михаил вспыхнул:
        - Не позволю! В бою геройствуй, сколько душе угодно — на то ты воин. Но делать из себя мишень, я тебе не разрешу.
        - А из кого угодно другого, значит, разрешишь? — спокойно парировал немец. — Любой другой гонец неизбежно погибнет. Можно послать человек десять — возможно, один-два проскочат. Однако людей-то жалко — нам скоро каждый воин понадобится.
        - Но ты — воевода!
        - И что с того? Ворваться в эти самые ворота и держать там осаду ты отлично сможешь и без меня — наши два полка после вчерашней и ночной сечи числом сойдут за один, так что хватит им одного командира. А ехать нужно сейчас, тотчас же, или будет поздно. И успеть могу только я. Решай.
        На этот раз Шейн раздумывал недолго.
        - Кажется, выхода нет. Коню своему веришь?
        - Не верил бы, не сел бы на него. А теперь слушай меня, Миша: покуда никаких приказов не отдавай. Пускай со стороны кажется, что мы просто собираемся перестроиться. Я отъеду, делая вид, что осматриваю строй, а поскачу уже после. Тогда, пользуясь тем, что сверху будут смотреть только на меня, посылай полки вперед. Ну, Бог тебе в помощь!
        - Да сохранят тебя Господь и Пресвятая Богородица! — прошептал в ответ Михаил. — Передай князю Дмитрию, что четыре часа мы здесь простоим. Возможно, пять. Больше — едва ли: от нас может ничего не остаться. Ступай!
        Хельмут кивнул и, наклонившись, проверил, как натянута подпруга, державшая его седло. Затем неспешно развернул коня. Этого скакуна он сам для себя выбрал, еще когда, завербовавшись в Нижегородское ополчение, получил первое жалование с прибавкой, рассчитанной именно на покупку коня, потому что новобранцу определили службу в кавалерии. Причем выбор Штрайзеля определенно основывался в первую очередь не на красоте коня, а на его быстроте и выносливости, которые немец умел увидеть в любой лошади, даже еще не сев на нее верхом. Впрочем, выбранного им жеребчика-пятилетка вряд ли назвали бы некрасивым. Он был среднего роста, достаточно поджарый, но статный, с длинными сильными ногами, мощной грудью, небольшой, как у восточных скакунов головой и крупными, чуткими ушами. Его масть трудно было даже назвать рыжей — скорее она была огненная, причем такого цвета была и шерсть, и грива, и хвост. Черными у этого коня оказались только копыта. Соответственно масти, а, возможно, чуя в жеребчике скрытый боевой пыл, Хельмут тут же дал ему имя Фоэр[51 - Der Feuer — огонь (нем.).], а воины его сотни стали кликать
скакуна на свой лад «Форушкой».
        Фоэр слушался хозяина беспрекословно, понимая, казалось, и обращенные к нему слова (хотя времени выучить немецкий язык у коняги явно было маловато!), и каждое движение, каждое прикосновение Хельмута. Штрайзель никогда не охаживал своего коня плетью, а шпорами (которые у него всегда бывали тупыми) лишь слегка ударял по крутым рыжим бокам. Жеребчику этого хватало — он отлично знал, чего хочет от него хозяин в тот или иной момент.
        Отъехав от передовой сотни своего отряда, Хельмут спокойно приблизился к безмолвным кирпичным стенам, достигнув огибающей их неширокой тропы. При этом он беспечно задрал голову, казалось стараясь что-то рассмотреть наверху.
        И вдруг все изменилось. Причем превращение совершилось так быстро, что никто из наблюдавших ни с той ни с другой стороны (сверху за всадником, несомненно тоже следила не одна пар глаз), не успел ничего понять.
        В мгновение ока Хельмут закинул за спину до того висевший на его боку щит и резко пригнулся к шее коня. А тот, получив ни для кого не видимый посыл, рванулся вперед и не поскакал, а полетел, именно полетел, с места взяв бешеную скорость.
        Сверху это, наверное, выглядело просто невероятно: на всаднике был красный плащ, шерсть и грива коня в ярком полуденном солнце казались почти алыми, в полете человек и конь слились воедино, и казалось, будто вдоль стены летит сполох невиданного огня.
        Скорость, с которой мчался Фоэр, могла поразить и самого опытного наездника. Даже воины входившей в его полк татарской сотни, провожая глазами своего командира, способности которого уже неплохо знали, замотали головами в лисьих шапках и наперебой завопили:
        - Ай, шайтан! Шайтан скачет, не человек! Человек не может так быстро!
        Между тем, до смотревших сверху поляков вдруг дошло, куда и зачем мчится этот невиданный всадник. И тогда засада выдала свое присутствие, затрещав десятками выстрелов из пищалей, осыпав тропу сотнями стрел. Однако они все попадали в пустоту: там, куда метили стрелявшие каждый раз уже не оказывалось коня и всадника! Казалось, гнать быстрее было уже за пределами возможного, но рыжий Фоэр еще ускорил свой полет. Штрайзель уже не сидел в седле, а стоял на нем коленями, согнувшись, почти распластавшись на шее коня, чтобы совсем не подставлять себя встречному ветру. Он слышал хлопки выстрелов и свист падавших за его спиной стрел, но это лишь добавляло ему спокойствия: когда смерть была совсем рядом, вплотную, кругом, Хельмут становился невозмутим и действовал безошибочно. К тому же, на этот раз его гибель могла слишком дорого обойтись, и он знал, что не погибнет. По крайней мере, пока не доберется до войска князя Пожарского.
        «И вообще, — подумал он, — смешно погибать, когда наконец-то меня есть, кому ждать! А интересно, что для меня сейчас важнее: то, что меня, можно сказать, ждет целое войско, или то, что ждет она? Интересно, насколько же я дурак?»
        Что-то звонко чиркнуло по его шлему, не больно, но жарко скользнуло по левому колену.
        «Ого! Достали! Значит, приценились к моей скорости! Ну же, Фоэр, дружочек! Еще скорее!»
        И он крепче сжал и чуть резче дернул поводья. Конь понял его и сделал то, чего, казалось, уже нельзя было сделать: еще ускорил бег.
        Глава 5. Ворота Кремля
        В первые мгновения Михаил тоже завороженно наблюдал за этой отчаянно скачкой, но почти сразу опомнился — у него оставалось слишком мало времени.
        - Войско, вперед! — прогремел он, взмахнув заранее вынутым из ножен мечом.
        Конница рванулась вперед и, хотя они мчались, наверное, раз в пять медленнее Хельмута, однако успели достичь Серпуховских ворот прежде, чем оттуда, с ревом и свистом выметнулись им навстречу три-четыре конных хоругви, ощетиненных копьями, сверкающих латами ляхов. То был определенно не отряд изнуренного голодом московского гарнизона — то были свежие, новенькие сотни гетмана Ходкевича, действительно проникшие этой ночью в Кремль, под покровом темноты, пользуясь кипевшей за Москвой-рекой яростной битвой, а, возможно, и приведенные сюда каким-то тайным предателем из числа москвичей, либо из тех же казаков Трубецкого. Судя по одежде и вооружению, засадный полк состоял из польских гайдуков, опытных и сильных вояк, одинаково опасных в конном и в пешем бою.
        И, тем не менее, ожидавшие нападения, подготовившиеся к нему поляки, упустили время. Они рассчитывали сшибиться с отрядом ополченцев прямо перед воротами и вовлечь их в бой, поджидая, покуда сзади нападут скакавшие им на подмогу украинцы. Но русские ринулись в битву так скоро, с такой бешеной решимостью, что их передовая сотня миновала неосмотрительно раскрытые врагами ворота прежде, чем из них показался польский отряд.
        - За мной! Сергиев! Сергиев! — во всю силу закричал Шейн, и первый же взмах его меча метнул по воздуху чей-то сверкающий железом шлем с трепыхавшимися на нем синими перьями, а о том, что в шлеме оставалась еще и голова, напомнили лишь густые красные брызги, запятнавшие гриву коня воеводы. — Гони их внутрь! Запирай ворота!
        Михаил рубился в самой гуще сечи, мгновенно заполнившей просторную городскую площадь. Он видел, что ляхи не чаяли от него такой стремительности, что ждали скорее отступления русских, заметивших неладное и потому пославших гонца навстречу полкам Пожарского. Наконец, они едва ли понимали, насколько мощной будет атака.
        И все же необходимо было настоящее чудо, чтобы успеть оттеснить засадный полк от ворот и запереться внутри Кремля до того, как подоспеет венгерский полк. Конечно, украинцы, скорее всего, заложат петарду и взорвут ворота, но это, в сущности, хорошо — потом это очистит путь войску князя Дмитрия. А пройти через ворота пускай попробуют, если за ними сложить заслон из бревен и мешков, да как следует укрепиться. Да, воеводе Шейну придется выдержать долгую битву, потому что если они не устоят, то в приготовленные врагом «клещи» попадет уже войско Пожарского.
        Воевода сражался, успевая при этом руководить боем, видя все, что происходило вокруг него, в воротах и за воротами, где тоже еще кипела битва. При этом мысленно он пытался представить себе, где сейчас Хельмут, много ли одолел он опасного пути? Михаил надеялся, что со стен в его друга уж никак не попадут — тот действительно мчался слишком быстро. Но ведь ему предстояло еще пересечь путь хохлятской коннице, пронестись, можно сказать, у них перед носом, да еще на совершенно открытой местности… Хорошо, если они сразу не поймут, что за одинокий всадник мчится им навстречу, и не начнут стрелять прежде, чем Штрайзель поскачет прочь.
        Об этом не нужно было думать, это могло помешать драться, однако Шейн не находил в себе сил совсем прогнать эти мысли. Более того, у него родилась мысль и вовсе глупая: «Ведь, не приведи Господи, убьют его, и что я тогда матушке скажу? Она ж меня не простит!»
        Отбиваясь разом от трех или четырех насевших на него ляхов, Михаил не успел увидеть, как захлопнулись ворота. Он обернулся на торжествующий рев своих ратников — те уже закладывали окованные железом засовы в мощные скобы.
        - Вот вам! Возьмите нас теперь! — кричали ополченцы.
        «Теперь только бы гарнизон не пришел на помощь засадному полку!» — не без тревоги подумал воевода. — Они, само собой, теперь уж не те бойцы, однако их около трех тысяч, а нас и семи сотен нет. И еды им наверняка привезли этой ночью!».
        Гайдуков, теперь это стало очевидно, проникло в Кремль не так уж много — их было примерно столько же, сколько и кавалеристов Шейна и Штрайзеля — шестьсот или семьсот сабель. Другое дело, что им не пришлось накануне выдержать тяжелой ночной сечи, да и боевая выучка у них была самая отменная. Однако конные сотни Михайлы Стрельца и Хельмута Шнелля тоже не зря провели несколько месяцев в Ярославле, ежедневно обучаясь искусству боя. А главное, они дрались в стенах Московского Кремля, ради освобождения которого пришли сюда из далекого Нижнего Новгорода, который многие из них видели впервые, но для всех их он был своим — здесь они почувствовали себя дома, тогда как поляки всей кожей ощущали окружившую их со всех сторон ненависть.
        Спустя полчаса стало ясно, что нижегородцы берут верх над противником. Гайдуки были бы, наверное, рады убраться за пределы Кремля и поскорее вернуться в лагерь гетмана, но прорваться через Серпуховские ворота, теперь уже не только закрытые, но и заваленные наспех собранными окрест бревнами и досками, нечего было и думать. Нескольким ляхам удалось вырубиться из плотного кольца ополченцев и исчезнуть среди затянутых дымом улиц. Может быть, они рассчитывали добраться до каких-то других ворот, покуда подступы к ним еще не заняли полки Пожарского, а возможно надеялись запереться в окруженных стражей кремлевских палатах, где засела часть гарнизона. Именно сюда они привезли ночью четыре обоза с продовольствием.
        Остальные пытались последовать примеру смельчаков, но их уже не выпустили — рассвирепевшие ополченцы не желали давать врагу никакой пощады. Два десятка ратников поднялись на стену, с которой еще недавно караульные безуспешно обстреливали Хельмута и его огненного коня и, наколов этих самых караульных на пики, с торжествующими воплями скинули через бойницы вниз, на глазах у только-только подоспевшего отряда венгерских кавалеристов.
        Сквозь беспорядочный рев битвы, в котором уже ничего нельзя было различать отдельно: ни человеческих воплей, ни конского ржания и храпа, ни грохота щитов, ни лязга мечей и топоров, — сквозь это безумное месиво звуков привычный слух воеводы расслышал вдруг отдаленный гул — будто нестройные крики долетели из-за затянутых терпким дымом стен. Потом откуда-то донесся мерный рокот набата: колокол гудел надрывно и тревожно.
        - Что это? — крикнул Шейн подскакавшему к нему сотнику. — Откуда? Не ляхи же в набат ударили?
        - Да не, господин воевода, не они! — отозвался молодой чернявый сотник, смахивая рукавом кровь, тонкой струйкой стекавшую из-под его шлема на щеку и оттуда на подбородок. — У их такого набата и не бывает. Это наш.
        - Странно. Пошли-ка кого-нибудь узнать, что такое случилось — кто ударил в колокол?
        Посылать, однако, никого не пришлось. Почти тотчас на площадь, где битва, можно сказать, уже завершилась (оставшиеся четыре десятка ляхов сдались на милость победителя), выскочили двое тощих, всклокоченных парней, в выпачканных пеплом и землею, потрепанных кафтанах и, сразу увидав в нестройной толпе победителей воеводу, дружно бросились ему в ноги, точнее прямо под копыта его разгоряченного битвой коня.
        - Куда, леший вас разбери! — Михаил еле успел натянуть поводья и от греха подальше соскочил с седла. — Что вам, люди добрые, жизнь надоела?! Ведь затоптал бы… Кто такие будете?
        - Здешние мы! — прохрипел старший из двоих. — Мы — братья Коробовы, сыновья боярские. В плену тут у ляхов, почитай что полгода… Оне сами заперлись в теремах, и русских из Кремля не выпускают. А ты — князь Пожарский?
        - Какой я тебе князь? — Шейн рассмеялся, поняв ошибку москвича и уразумев, отчего тот вместе с братом так ретиво плюхнулся перед ним на колени. — Воевода я, Михайло Стрелец кличут. Вставайте, милые, вставайте — тут вся земля в крови — потом штанов не отстираете. А кто в набат бьет?
        Старший Коробов, поднимаясь с колен, поперхнулся набравшейся в рот гарью, закашлялся и выдохнул:
        - Наши и бьют! Мы как услыхали, что у Серпуховских ворот битва идет, так и решили сами против ляхов выйти. Стражу на Сретенке перебили, терем, где у них оружие хранится, подожгли и стали сюда пробиваться. Но на помощь страже аж три хоругви прибежали. Им, видишь, вчера еды понавезли вдоволь, так они и осмелели. А мы-то уж который месяц на мякине!.. От ветра валимся. Стрельцов человек пятьдесят да еще городского народу десятка два в погорелом тереме засели — обороняются. Только ляхи их вот-вот перебьют! Помоги, воевода!
        Михаил подавил некстати явившееся желание непристойно выругаться. Выходило, что отчаянный прорыв нескольких сотен кавалеристов-ополченцев, спасительный для войска нижегородцев, мог оказаться ловушкой для невольно введенных в обман москвичей. Они-то решили, будто князь Пожарский уже вошел со своим войском в Москву, что осажденный польский гарнизон вот-вот падет, и самые смелые, либо самые изнуренные унизительным польским пленом решились поднять восстание и придти на помощь ополченцам. О том, что ночью в Кремль проникли шесть хоругвей польских гайдуков и прошли обозы с продовольствием, москвичи знали, и, возможно, это подогрело их решимость: уж наверняка, как ни изголодались ляхи, всего, что им привезли, они сожрать еще не успели — вот и можно отбить оставшееся! Им и в голову не пришло сперва разведать, сколько же на самом деле нижегородцев прорвались через Серпуховские ворота…
        «Ну, и что теперь делать? — тревожно думал воевода, вслушиваясь теперь уже в глухой шум, нарастающий по ту сторону ворот, и понимая: в любой момент можно ожидать взрыва и появления шальных украинских казаков, которых, судя по тому, что они с Хельмутом успели увидеть час тому назад, было тоже не менее четырех сотен, — Позволить ляхам перебить восставших и навеки опозориться? Или же послать людей им на выручку? Сколько нас осталось-то? Меньше пяти сотен, если считать тех, кто еще может владеть оружием… Оборону ворот, если только их попытаются взорвать или вышибить, придется держать долго. Значит, людьми рисковать нельзя. Но и дать смельчакам погибнуть нельзя точно так же!»
        - Дозорные! — задрав голову, Шейн окликнул расположившихся на стене караульных (теперь это были свои!). — Что там делается возле ворот?
        - А ничего! — последовал сверху деловитый ответ. — Топчутся верховые, но не под самыми воротами, а саженей за сорок — там, где давеча и наш полк стоял. Кому охота под стрелы-то лезть? У ворот — никого. И вдали пока только пыли столбы. То ли сеча там у князя с ляхами, то ли просто скачет кто…
        Михаил обернулся к стоявшему чуть в стороне командиру татарской сотни:
        - Джамал! Возьми-ка десятка два своих людей и лезьте туда, наверх, к дозорным. Если кто-нибудь попробует сунуться к воротам, приказываю обстрелять из луков, не жалея стрел. Вы ведь это делаете отлично — в зайца на бегу попадете.
        - В заяц попадем! — охотно расплылся в улыбке довольный похвалой татарин. — В мышь попадем, воевода-хан! Только в наш воевода, Хельмут-хан не попадем: шибко-шибко едет — его стреле не догнать! Ай, как едет, как сам шайтан!
        - Что ж ты православного человека шайтаном кличешь? — беззлобно рассмеялся Михаил. — Бери людей и смотри: чтоб ворот никто не выбил и не взорвал. С тебя спрошу. А вы, — он повернулся к пятерым остальным сотникам и обступившим его ополченцам, — плотнее заложите ворота. Со мной поедет сотня Василько Греча. Слышишь, Василько: смогут твои люди еще порубиться?
        - А на кой иначе мы сюда приехали? — обрадовался веселый рыжеволосый сотник. — Я и то думаю: раз в набат бьют, значит еще есть, где саблей помахать. Только у меня коня убили. Можно взять из этих?
        И он указал на беспорядочно метавшихся по заваленной трупами площади рослых польских лошадей.
        - Мог бы и не спрашивать. Едем скорей, чтоб скорее вернуться. За меня остается сотник Лукьянов.
        - Слушаюсь, — крепкий, лет сорока детина, опытный стрелецкий сотник неспешно вытер тряпицей лезвие здоровенного боевого топора и привесил его к поясу. — Только уверен ли ты, воевода, — тут он понизил голос, — уверен ли ты, что тебя не в ловушку заманивают? К ляхам-то в лапы не приедешь?
        - Я не мальчик! — достаточно резко осадил стрельца Шейн. — И не думаю, чтоб за то время, что мы здесь (ведь, верно и часа не прошло?), так вот, не думаю, чтоб ляхи успели сообразить, как нам устроить еще одну ловушку. Они и засадный полк-то скверно подготовили, коли мы успели в ворота въехать, покуда их гайдуки в седла садились!
        Дав такой решительный ответ, воевода просто лишний раз напомнил строптивцу Лукьянову о своей власти. На самом деле и он думал о возможной западне, особенно если ляхи тоже решили, будто в Кремль ворвался во главе своих полков сам князь Пожарский. Однако Михаил рассчитывал на проверенную сотню Васильки Греча (она была самой уцелевшей из всех: в ней оставались шестьдесят четыре воина), а также на свой многолетний боевой опыт — он всегда умел вовремя почувствовать опасность и умел ее избегать, не проявляя излишней осторожности, но и не кидаясь в битву, сломя голову.
        Братьям Коробовым выдали лошадей, из тех же осиротевших польских скакунов, и оказалось, что верхом боярские дети ездят неплохо.
        Ехать, впрочем, было недалеко. Колокол на Сретенке успел замолчать — возможно, звонаря убили, либо ему пришлось уйти с открытой стрелкам колокольни, но уже и сам шум боя отчетливо разносился вокруг.
        Ополченцы выехали на небольшую (некогда рыночную) площадь как раз в тот момент, когда взорвалась петарда, и часть стены полуразрушенного, полуобгоревшего терема рухнула внутрь, придавив часть укрывшихся в нем людей — отчаянные крики и стоны тотчас заглушили беспорядочные выстрелы из пищалей — стреляли и оставшиеся в живых осажденные, и поляки, с ревом кинувшиеся на новый приступ.
        Вид у отважных бойцов пана Струся был, по правде сказать, не очень боевой: долгие месяцы недоедания превратили их из привычных русскому взору упитанных и холеных господ в костлявые пугала с бледными лицами, провалившимися в черноту глазами и обвисшими усами. Михаил, увидав их, тотчас вспомнил умирающего в темнице Патриарха, и поймал себя на злой мысли: «Что ж вы, паны, не думали, как отплатит вам за это Господь?!».
        Осаждавших было немногим больше двух сотен, но они не вызвали у воеводы больших опасений, и даже будь поблизости засада — от этих полупризраков его ополченцы уж точно сумеют отбиться.
        - Вперед! — крикнул Шейн, взмахивая саблей, на которой еще не успела засохнуть кровь гайдуков.
        Разметав десятка два испуганно заметавшихся перед его конем ляхов, Михаил перемахнул через дымящиеся бревна разрушенного сруба и оказался прямо среди сечи, хотя назвать это сечей было нелегко: человек шестьдесят истощенных, оборванных стрельцов и горожан отчаянно отбивались, кто топором, кто саблей, а больше простыми дубинами от наседавших на них, таких же тощих и замученных поляков.
        - Эй, ляхи?! — во весь голос крикнул воевода. — Вам что, русской крови мало?! Вас ветром валит, а все не можете уняться… Ну так ступайте в ад!
        Кажется, его даже не все услышали. Осажденным, которых оглушил взрыв, уже казалось, что все кончено, и помощь не придет, а воины пана Струся от страха и злобы просто перестали что-либо соображать. Они не видели воеводу и его ополченцев и, возможно, некоторые даже не успели понять, кто это с такой силой и яростью обрушился на них.
        В дальнем конце обгоревшей, полупустой комнаты несколько ляхов рубились с двоими москвичами, и Михаил, спешившись, потому что верхом легко было провалиться сквозь доски обгоревшего пола, кинулся на подмогу. Когда он подбежал, один из осажденных упал с рассеченной головой. Одного взгляда воеводе хватило: этому человеку его помощь была уже не нужна. Однако второй продолжал отчаянно отбиваться дубиной сразу от троих ляхов, вплотную притиснувшись спиной к обгоревшей стене.
        Шейн взмахнул саблей раз, другой и опустил ее. Третий поляк упал замертво от могучего удара его кулака — оружие не понадобилось. И тотчас спасенный воеводой москвич выронил свою дубину и стал медленно сползать вдоль стены.
        - Эй, добрый человек, ты что? Ранен?
        Тот не отвечал и, всмотревшись в его покрытое копотью лицо, Михаил вдруг понял, что перед ним юноша, даже подросток, не старше пятнадцати лет, белокурый, тонкий, как стебель, с еще детскими, узкими плечами, с небольшими ладонями, которые непонятно, как удерживали столько времени здоровенную дубину.
        - Воевода! Прочь отсюда! Прочь! — заорал за спиной Михаила сотник Василько. — Эти дурни фитиль зажгли — сейчас зелье[52 - Зелье — одно из распространенных в то время названий пороха.] рванет!
        Пороховой бочонок дымил огрызком фитиля возле противоположной стены, и Шейн тотчас понял, что не успеет потушить запал. Осажденные, уверенные, что вот-вот погибнут, решили взорвать ворвавшихся в терем поляков вместе с собою, понимая, что им все равно не жить. Смело, ничего не скажешь, но как же никто не сообразил вовремя, что пришла помощь?!
        Воевода стремительно подхватил на руки обмякшее тело мальчика и, что есть силы ринулся назад, к обгоревшему проему в стене. Он успел его перемахнуть, успел упасть плашмя возле сруба, прикрывая собой бесчувственного парнишку, и в тот момент, когда его мокрое от пота лицо коснулось земли, за спиной оглушительно рвануло. Часть бревен вылетела из стены, лишь по счастливой случайности не задев воеводу.
        - Вот ведь, бестолочи! — простонал, тиская расшибленное колено, сотник Василько. — Хорошо, хоть напоследок сказать догадались… Мол, сперва за ляхов нас приняли… Да где ж тут у ляхов лошади остались — они, поди, крыс всех сожрали, а не то, что коней! А твоего коня, воевода, я вывел из терема-то. Успел!
        - Спасибо за коня, — Михаил привстал, на всякий случай ощупал свои плечи и ноги (кажется, все цело!).
        - А люди как? Все вышли?
        - Не все. Мертвецы там остались. Ляхи и наши. Все. А живые тут. Как горох высыпались. Несколько ляхов удрали.
        - Воды добудь-ка! — попросил Шейн, склоняясь над мальчиком и начиная растирать ему виски. — А не то, как бы парень Богу душу не отдал. Редкостный смельчак: совсем еще отрок, да еще еле-еле душа в теле, но дрался как воин!
        Бледные веки юного москвича задрожали, приподнялись, и вдруг его бескровные губы приоткрылись в улыбке.
        - Господи, слава Тебе! — едва слышно прошептал он, пытаясь поднять руку, чтобы перекреститься, но бессильно роняя ее. — Спасибо, добрый человек — кабы не вы, мне бы не быть живу… Вы — князь Дмитрий Пожарский?
        - Да не Пожарский я! — рассердился Михаил. — Просто воевода нижегородского ополчения. Зовусь Михайло Стрелец.
        - Я запомню твое имя! — так же тихо проговорил мальчик, продолжая странно улыбаться. — Тем более, что меня тоже зовут Михаилом.
        Шейн улыбнулся в ответ — этот юный смельчак нравился ему все больше.
        - Рад, что мы носим одно имя. Потому что ты — настоящий мужчина.
        - Что ты! Мне и пятнадцати не сравнялось.
        - Не в этом дело. Ты, вижу, не из простых. Боярин?
        - Да. Но мои родители оба приняли монашество. Мать здесь, в Москве — мы вместе были в полоне у поляков. Отец тоже в полоне, где-то там, то ли в Литве, то ли еще где. Не знаю даже, жив он ныне или нет. Скажи, воевода, вы ведь прогоните ляхов?
        - Прогоним, — улыбка Михаила погасла. — Прогоним, тезка. Тех, кто успеет убежать. Грех такое говорить, но я бы хотел, чтоб не все успели!
        - Слава Богу! — юноша привстал на локте и с удивительной, взрослой грустью обвел глазами разоренную, полную дыма улицу. — Значит, сбудется то, о чем до самого конца говорил Владыка Гермоген: спасение Царства Московского придет из Нижнего Новгорода.
        - Уже пришло! — весело воскликнул Василько Греч, подавая Шейну, все еще стоявшему на коленях возле мальчика, деревянное ведерко, в котором плескалась вода, немного мутная от налетевшего в колодец пепла, но свежая и прохладная. — Вот, начерпал. Ныне в Москве и вода погорелая!
        Но тотчас лицо сотника напряглось:
        - Слышишь, воевода: в рог трубят. Или хохлятские казаки поганые к воротам подбираются, или наши подходят. Давай, я парня этого к себе в седло посажу. Да и надо ворочаться.
        Михаил живо вскочил на ноги:
        - Возвращаемся! — крикнул он. — На коней!
        И первым вновь вскочил в седло.
        Глава 5. Победа
        Гетман Ходкевич все рассчитал, казалось бы, точно. Заранее подойдя к столице со стороны левого берега Москвы-реки, он раскинул свой лагерь примерно четырех верстах от города, с таким расчетом, чтобы конница могла покрыть это расстояние за час с небольшим, а пешие отряды часа за три-четыре.
        Лазутчики доносили командующему, что войско Пожарского, пришедшее из Смоленска, не так уж велико: продвигаясь к Москве, князь оставлял верные полки в освобожденных от иноземцев городах и там, где можно было ожидать новых нападений «тушинцев», которых хуже всего было бы оставить в тылу Кроме того, князь, помнивший о раздоре вождей, сгубившем первого ополчение, не стал брать с собою на решающую битву тех атаманов и воевод, в которых не был уверен, как в самом себе — им он предоставил возможность освобождать и занимать окрестности и подступы к столице. С ним шли лишь отборные части, наилучшим образом обученные и вооруженные.
        А потому ударное войско ополченцев составляло всего семь тысяч человек — не так уж много в сравнении с двадцатипятитысячной армией гетмана. То была армия, которую пан Ходкевич формировал сам, которой имел право гордиться. Главной ударной силой ее стали отряды опытных гайдуков и пехоты, набранные в Ливонии. К ним гетман присоединил несколько отрядов украинских казаков, числом около восьми тысяч. Он не особенно любил этих отчаянных людей и не до конца доверял им, однако в этом случае, когда им была обещана большая награда и (как всегда!) произнесено не очень им самим понятное, но извечно такое соблазнительное слово «вольница», в их усердии можно было не сомневаться. Мощные пехотные части дополнили полторы тысячи венгров и ливонских немцев.
        Гетман рассчитывал, к тому же, и на помощь «изнутри», на трехтысячный гарнизон пана Струся, давно терпевший нужды, но, как доносили лазутчики, еще готовый сражаться. Ходкевичу очень важно было заранее прислать полковнику Струсю военную помощь и провезти в Кремль и Китай-город обозы с продовольствием, и тут ему сыграла на руку бесстрашная ночная вылазка Козьмы Минина. Как и рассчитывал гетман, первая атака польской конницы нанесла ополченцам жестокий удар, и не решись они ночью напасть на ее левобережный лагерь, наутро гайдуки довершили бы начатое — отбросили бы нижегородцев от подступов к Москве. Но Минин и его полки разгромили польских кавалеристов, вынудив их спасаться бегством. Большие потери, о которых донесли гетману, взбесили его, однако он сразу понял, что долгой ночной битвой можно воспользоваться: заранее подкупленный московский стрелец, давний осведомитель поляков, со всеми предосторожностями провел через Замоскворечье шесть хоругвей конницы и несколько обозов, которые беспрепятственно проникли через Серпуховские ворота. В Замоскворечье стояли таборами казаки князя Трубецкого, однако с
ним договориться оказалось достаточно просто: ему всего лишь отдали один из обозов (для его «лихих людей») и щедро отсыпали польского золота — все остальное довершила обида, которую заносчивый князь держал на Пожарского: он, де, и моложе, и не столь родовит, а признать его главным воеводой над собою отказался! Узнав. Что гетман обещает сотрудничать с ним после победы над нижегородцами, Трубецкой отдал приказ пропустить гайдуков и обозы.
        Таким образом и была организована засада, на которую гетман возлагал большие надежды — он не сомневался, что Пожарский собирается направить главный удар своих войск именно на Серпуховские ворота Кремля, и если его там как следует встретят, а с другой стороны вовремя подоспеют основные силы войска польска, в исходе сражения можно не сомневаться.
        Когда пану Ходкевичу донесли, что русские отбили заветные ворота и уничтожили его засадный полк, он пришел в ярость, но прежнего плана битвы не изменил — в конце концов случившееся лишь добавляло времени и сулило новые жертвы, но это пан гетман считал поправимым: можно будет бросить к Серпуховским воротам немцев и венгров: эти умеют драться, не щадя себя, и их, опять же, не жалко!
        Удар основными силами он нанес около полудня, 22 августа, двинув свои войска от Новодевичьего монастыря к Кремлю, по левому берегу Москвы-реки. Ранее им были посланы несколько отрядов все тех же украинских казаков, которым следовало ударить в тыл ополченцев, чтобы не дать тем вовремя занять выгодные позиции на пути неприятеля. Но здесь пана гетмана ожидал еще один сюрприз: кто-то успел предупредить Пожарского о продвижении конницы, и князь заранее двинул свои полки на Замоскворечье, а хохлятская конница прискакала к опустевшим таборам, развернулась было вслед ополченцам, но ее встретили на полпути башкирские сотни и щедро угостили стрелами…
        Налететь лавиной и взять основные подступы к Кремлю, таким образом, Ходкевичу не удалось. Пришлось принять условия, навязанные Пожарским — завязать бои на валах примыкающего к Замоскворечью Земляного города. Сеча оказалась долгой и жестокой — поляки на такую не рассчитывали, и вскоре пану гетману начали доносить об отступлении его полков, которые то там то здесь уступали врагам свои позиции, и под их мощным натиском откатывались назад.
        Не удалось взять и Серпуховские ворота — опытные немецкие мастера в считанные минуты разнесли петардами их створки, но за ними оказалось нагромождение бревен, досок, невесть откуда прикаченных телег, да еще все это было мощно обложено мешками с землей и камнями.
        - Будь они прокляты! — в ярости бранился прискакавший к гетману с докладом немецкий офицер, которому был поручен штурм ворот. — Соорудить все это за несколько часов было просто немыслимо, однако русские это сделали. Там действует какой-то военный гений, пан гетман! Пожалуй такой же, как там, в Смоленске, где мне довелось побывать год назад. И если бы я верил во всякую чертовщину, то, клянусь, вообразил бы, что Смоленский воевода, которого ваш король приказал умертвить, воскрес из мертвых и защищает сейчас Кремль!
        - Что вы городите бред! — вышел из себя гетман. — Какой еще Смоленский воевода?! Не можете вышибить горсточку русский из Кремля, так и скажите!
        Немец выразительно посмотрел в побелевшее лицо пана гетмана и, не сказав более ни слова, уехал.
        Но его сообщение было не самым худшим известием, которое пану гетману предстояло в этот день услыхать. Почти тотчас он услышал звуки труб и боевой казачий клич, но то наступали не его украинские казаки… Большой отряд конницы мчался со стороны Замоскворечья, и не успели поляки опомниться, как им ударили в тыл. То были казаки князя Трубецкого, лишь некоторое время наблюдавшие из своих таборов за кипевшей кругом битвой. Хитрый князь обещал гетману не вмешиваться, однако никакого приказа, который запрещал бы его людям принять участие в битве, не отдал (мало ли, как оно обернется?). В казаках вскоре взыграла кровь, да и заговорила совесть, и они бросились на подмогу своим. К тому же, накануне битвы в их стане появился, бесстрашно миновав польский лагерь монах из Свято-Троицкого монастыря, многим знакомый келарь Авраамий. Не спрашивая даже, собираются ли воины Трубецкого участвовать в сече, он просто стал их благословлять на битву «за Москву и Русь Святую», что и решило дело: казачьи атаманы бросили клич, и казаки взялись за оружие, уже ни у кого не спрашивая позволения.
        К вечеру сеча откатилась в Замоскворечье, разбилась на многочисленные островки, где бой кипел с прежней силой, в остальных же местах поляки отступали, делая вид, что продолжают биться, на самом же деле лишь ища возможности поскорее покинуть поле сражения.
        Ходкевичу доносили о страшных, непоправимых потерях. Крохотное, по его понятиям войско Пожарского и Минина уничтожило его лучшие отборные части и гнало их остатки прочь от Москвы! Не помог и осажденный польский гарнизон — две-три вылазки закончились полным истреблением смельчаков, и уцелевшие вновь заперлись в каменных теремах Кремля, уже не рассчитывая на скорую помощь (а, возможно, не рассчитывая на нее вовсе, но не надеясь и на пощаду со стороны русских).
        Гетман не хотел сдаваться. Отступив от города, он перегруппировал оставшиеся полки, и утром бои возобновились. Отборная шляхтеская кавалерия, ринувшись лавиной на казачьи части и пехоту Козьмы Минина, оттеснила их из Замоскворечья, а неутомимый немецкий полк сумел занять два земляных вала, на которых удобно было укрепиться и держать оборону.
        В какой-то момент гетман подумал, что побеждает.
        - Что делают русские? — спросил он явившего с докладом лазутчика. — Бегут? Ведь они бегут, да?
        - Они служат молебен в ставке князя Пожарского, — ответил соглядатай, и в голосе его пан Ходкевич услыхал вдруг настоящий страх. — Они молятся Пресвятой Богородице о даровании победы…
        - Они спятили, этот князь и его нижегородский мясник?! — завопил гетман, уже не сдерживая обуявшего его бешенства. — Они не понимают, что проиграли?! Утром я размету остатки их доморощенного войска, и моя конница втопчет их в землю!
        Но наутро полки Пожарского и Минина пошли в бой первыми. Разбившись на небольшие отряды, они атаковали поляков в Замоскворечье, на земляных валах и в прилегающих к городу рвах, где преимущество было на их стороне, и где невозможно было использовать конницу.
        К вечеру этого дня, 24 августа поляки вновь откатились от Москвы, и на этот раз, подсчитав потери, гетман понял, что король Сигизмунд едва ли простит ему такой страшный урон…
        Он еще верил в возможность разбить русских, поэтому отступив на широкое пространство, на раскинувшиеся за Москвой-рекой луговины, покрытые редкими рощицами, приказал построить конницу и остатки своей разбитой пехоты. Ведь русские, вдохновленные его отступлением, наверняка вновь пойдут в атаку, обязательно пойдут, а здесь, на открытом пространстве, конница будет вновь иметь преимущество.
        Но Пожарский не сделал гетману такого подарка. Он удержал нескольких рвавшихся в бой воевод и казачьих атаманов. Позволив, впрочем, казакам, вволю натешиться, обстреливая стройные ряды войска польска из пищалей. Большая часть пуль даже не долетела до ляхов, зато свист и улюлюканье, доносившиеся с земляных валов, они слышали отлично, и, возможно, это было больнее всяких ран.
        Весь вечер и потом всю ночь простояли полки гетмана в боевом строю, пока люди и кони не стали валиться от усталости. Никто не напал на них, никто не пошел в атаку.
        И утром следующего дня ясновельможный гетман Ходкевич приказал трубить отступление. Он понял, что ему уже никогда не взять Москву, не выручить погибающий там гарнизон полковника Струся (да и для чего выручать, если этот бездарь даже не сумел придти им на помощь!).
        Князь Пожарский оказался первым, кто нанес гетману такое сокрушительное поражение. В какой-то момент Ходкевич даже испытал искушение: не отправить ли гонца с письмом к князю, не выразить ли свое восхищение его талантом полководца? Это было бы красиво! Однако отчаяние и злость удержали гетмана от такого благородного шага. Пожарский и без него знает теперь, чего стоит. Может, русские выберут его царем? Все произошло так, как вещал в своих проклятых грамотах давным-давно ушедший в мир иной Патриарх Гермоген, все вышло по его словам и молитвам! Значит Бог не на стороне короля Сигизмунда! Значит, правда не с ними, не с войском польским, не с его, гетмана полками. Правда где-то там, в разоренной, спаленной пожарами, оскудевшей и обезлюдевшей Москве, откуда летел вслед уходящим полкам завоевателей торжествующий колокольный звон. Звон их победы.
        Глава 6. Беглецы
        Хельмут успел домчаться до лагеря князя Дмитрия как раз ко времени: полки уже выступили и не узнай Пожарский о засаде за Серпуховскими воротами, он двинул бы лучшие отряды кавалерии на Кремль, прямо в приготовленные гетманом «клещи».
        Явление огненного всадника ополченцы восприняли, конечно, куда спокойнее, чем польские гайдуки, что так бесцельно осыпали его недавно своими стрелами и посылали ему вслед пули. Те, возможно, и впрямь вообразили, что видят злого духа на адском скакуне. Но нижегородцы видывали Штрайзеля верхом не раз и не два и отлично знали о его способности вдохновлять едва ли не любую лошадь на самый стремительный бег. Поэтому они встретили воеводу веселыми возгласами и приветствиями, а Минин даже решился подхватить под уздцы фыркающего, покрытого хлопьями пены Фоэра.
        - Ты ж загнал его, парень! — воскликнул Козьма Захарович, знавший толк в лошадях. — Он ведь теперь сдохнет! Ей же ей, сдохнет!
        - А я его очень попрошу не делать этого! — возразил, спрыгивая с седла, немец и ласково прижался щекой к взмыленной рыжей морде коня. — Да, на этот раз мне не удалось давать ему отдохнуть, и это действительно опасно, однако, может быть, Фоэр сумеет справиться? Это очень хороший конь.
        Фоэр справился. Наверное, ему было искренне жаль хозяина, тоже смертельно уставшего, тоже испытавшего отчаянный риск. Жеребчик понимал, что Хельмут будет отчаянно винить себя, если верный скакун падет. Но ведь другого выхода у него не было. У них не было! И Фоэр, некоторое время простояв с закрытыми глазами, сопя и тяжко водя боками, в конце концов «отошел», повеселел и даже попробовал ластиться к рослой кобыле одного из сотников, но у той не было настроения отвечать на его ухаживания.
        Тем временем, выслушав известие, привезенное «огненным гонцом», князь Дмитрий Михайлович задержал выступление своих полков и срочно вновь собрал воевод и атаманов, чтобы придумать другой план наступления — старый теперь не годился.
        - А я могу вернуться в город? — осведомился Штрайзель, едва поняв, что его конь вскоре снова сможет скакать.
        - Как это вернуться? — удивился князь Дмитрий. — На Замоскворечье уже идет вся рать Ходкевича, к левобережью, откуда ты приехал хохлятская конница скачет — окружать нас собирается. Ты же не проедешь! Подстрелят тебя.
        - Когда сюда ехал, не подстрелили ведь! — покачал головой неугомонный немец. — А проскочить пришлось прямо под носом у этих самых хохлов. Они мне даже кричали что-то вслед, верно, понять не могли, что ж у меня за лошадь, что так летит… У меня там полк остался, князь, получается, что я его бросил. Правда, едва ли сейчас можно проникнуть за Серпуховские ворота — ручаюсь, что Михаил их занял и держит там оборону. Но, возможно, и по другую сторону ворот пригодится надежная сабля? Прошу разрешения вернуться!
        - Не похоже на тебя, Хельмут! — воскликнул слушавший их разговор Козьма Захарович, — Ты же человек рассудительный и просто так голову пот топор не сунешь… Чаю я, тебе за Мишу тревожно.
        - Он — мой друг, — спокойно подтвердил Штрайзель. — И я дал слово его матери, что покуда жив, буду с ним рядом и отведу от всякой беды. Сейчас там всего опаснее. Мне нужно вернуться. Позволь, князь!
        Пожарский только махнул рукой.
        - И хотел бы запретить, да права не имею: твоя отчаянная скачка, возможно, спасла жизнь многим из нас, да и битву мы могли бы проиграть, не разузнай вы с Михайло об этой засаде. Выходит, я и ему, и тебе обязан. Поезжай. Только смотри: убьют тебя — твой друг мне того не простит. Скажет: пошто отпустил?
        - Не скажет. Он воин и знает, что в бою иногда убивают. До встречи!
        При всей своей отваге Хельмут отлично понимал, что попытаться проехать там, где уже шли лавиной польские полки, было бы сущим безрассудством. Найдись у него прежний голубой жупан, либо немецкие доспехи, он бы, возможно, решился выдать себя за наемника, отставшего от своей хоругви, но на нем были русские кольчуга, зерцало и шлем, которые выдали бы гонца с головой. Проскочить мимо поляков, полагаясь, как и в первый раз на быстроту своего коня, тоже было мало надежды: во-первых Фоэр отдал все силы недавней бешеной гонке, и заставить его так же мчаться означало почти сразу убить благородного жеребца, а во-вторых, поляков слишком много, вдоль их рядов пришлось бы скакать куда дольше, чем мимо дозорных с Кремлевской стены, и уж тогда «огненного гонца» наверняка сумели бы подстрелить.
        Взвесив все эти соображения, Штрайзель решил, что придется ехать через окружавшие город рвы, во многих местах заросшие кустами и ивняком, проникнуть таким образом на окраину Замоскворечья, и потом уже, судя по обстановке — либо попробовать с какой-то стороны прорваться в Кремль, либо, если это не получится, доехать до Москвы-реки и попытаться (благо теперь еще и лето!) использовать старый проход через Тайничную башню.
        Он миновал лагерь ополченцев, провожавших его дружескими напутствиями (о его подвиге все уже успели прослышать), и въехал в небольшую рощицу, за которой пролегал первый ров, некогда прорытый вокруг старинного московского посада. За ним был еще один ров, а дальше начинался уже Земляной город, как и Замоскворечье сильно опустошенный во время прошлогоднего восстания и погромов, которые учинили после него поляки.
        Битва здесь должна была завязать вот-вот — именно через Земляной город решил теперь ударить по Кремлю Пожарский. На его высоких земляных валах преимущество будет у ополченцев, а не у закованных в тяжелые кирасы польских пехотинцев и уж точно не у шляхтеской конницы.
        Однако бою еще рано было начинаться, поэтому Хельмут удивился, услыхав несколько выстрелов, раздавшихся прямо во рву, и затем — чьи-то разноголосые вопли и лязг оружия. Там определенно уже шла сеча — но вот, кто с кем дрался? Может, стоит посмотреть?
        Германец размышлял недолго. В конце концов, он так и так собирался проехать через этот ров, так не объезжать же его?
        Он послал коня вперед, слегка натягивая поводья, чтобы скакун не оступился на крутом спуске. Во рву действительно кипела битва, и сражались не менее пятидесяти человек с одной и не менее двух десятков с другой стороны. Опытным взглядом бывалого воина Штрайзель сразу же оценил происходящее: те, кого было больше, явно оборонялись от нападения, а нападающие, не смущаясь своим меньшинством, отчаянно их теснили. Та и другая группа являли довольно любопытное зрелище: в большинстве были поляки, и по их виду Хельмут понял, что это, скорее всего, люди из московского гарнизона пана Струся — изможденный вид, бледные лица, — все говорило о пережитой ими долгой осаде. Те же, кто на них нападал, были, скорее всего, казаки — это было видно и по их одежде, и по вооружению. Но вряд ли то мог быть казачий отряд, как нижегородский, так и украинский, скорее он напоминал простую разбойничью шайку. Только вот, что ей было делать под стенами осажденной Москвы, где трудно было рассчитывать на какую-то добычу, и что, с другой стороны, делали здесь поляки, которым, невесть как удалось выбраться за стены Кремля?
        Поляков явно ошеломило внезапное нападение, но они сумели придти в себя и, в свою очередь, уже теснили нападавших, пуская в ход не только сабли, но и пистолеты, хотя в узком пространстве рва легко было выпалить и в кого-то из своих… Человек десять с той и с другой стороны уже были ранены или убиты и валялись под ногами у дерущихся.
        Среди ляхов выделялся рослый, крепко сложенный шляхтич лет пятидесяти, в алом кафтане и широкой делии, отделанной дорогим мехом. Сабля, которой он размахивал, тоже была не простая — с вызолоченной, украшенной каменьями рукоятью, а белая холеная рука, сжимавшая эту рукоять, сверкала несколькими драгоценными перстнями.
        «Однако, это кто-то не простой!» — подумал Штрайзель, вновь решая для себя вопрос, ввязываться ли в эту драку или ехать дальше, предоставив дерущимся убивать друг друга и дальше.
        Дело решил крик одного из нападавших, определенно командовавшего остальными:
        - На вал их тесните! Да поживее! И заходите сзади!
        Хельмут обратил внимание не на сам приказ, но на голос, отдавший его: низкий и звучный, он, тем не менее, едва ли мог быть голосом мужчины. Штрайзель посмотрел в ту сторону и увидел предводителя шайки, вернее предводительницу — то была действительно женщина. В распахнутом жупане, надетом поверх красной мужской рубахи, в развевающейся юбке, в суконной шапке, из-под которой падали на плечи перевитые шнуром длинные светлые косы, с окровавленным топором воздетым над головой, эта женщина поразила бы любое воображение. В памяти германца сразу ожили сказания о воинственных девах-валькириях, которые слагали в древности его предки.
        Но сейчас он не стал задаваться вопросом, кто эта валькирия, и откуда она здесь взялась. Он знал это. И ему уже не нужно было решать, вмешиваться в битву или нет.
        Пистолет он вскинул на полном скаку, однако все равно не промахнулся — один из двоих ляхов, с которыми рубилась в это время предводительница разбойников, рухнул лицом вниз, едва ее не задев. Второго она тут же уложила сама, но на нее кинулись еще несколько человек, должно быть, сообразив, что нападающие подчиняются именно ей.
        - Эй, ляхи, а вас не много? — крикнул Хельмут, спешиваясь, потому что в толчее драки верховому было бы куда труднее. — Ну что вы всем скопом на одну девушку? Я вам не подойду?
        Его вмешательство сразу изменило соотношение сил — казалось, казакам не хватало в помощь всего одного опытного бойца, чтобы оказаться сильнее своих противников. Они живо вытеснили поляков из рва на высокую земляную насыпь, где им стало еще труднее отбиваться: вал был не так уж широк, и нападать здесь вдвоем или втроем на одного было сложно, а единоборство казаки неизменно выигрывали.
        - Ты кто такой будешь? Отчего нам помог? — спросила предводительница, пинком скинув в ров упавшего ей под ноги здоровенного детину и оборачиваясь к Хельмуту.
        Он, улыбнувшись самой любезной улыбкой, какая могла получиться при взмахе сабли, ответил:
        - Я помог от того, что во-первых, служу в войске князя Пожарского, а твои люди, похоже, с ним заодно. А во-вторых, мне действительно не нравится, когда четверо бьются против одного, тем более, если этот один — женщина. Ведь ты же не прикидываешься мужчиной, так, Василиса Кондратьевна?
        Она дернула плечом, отбивая удар нового противника, который тотчас сам оступился (возможно, намеренно) и покатился в ров, кажется, не успев получить ни одной раны.
        - Имя мое откуда знаешь? — настороженности в ее голосе не было, скорее тревога. — По отчеству меня даже люди мои не кличут…
        - Да и тот, кто мне про тебя рассказывал, кличет не по отчеству! — Штрайзель выхватил пистолет из-за пояса свалившегося ему под ноги противника и выстрелил в еще одного поляка, карабкавшегося по скату и целившего в него из пищали. — Стрелять нужно быстро, пан, не то какой прок от огненного боя? Тот, кто мне рассказал про тебя, Василиса Кондратьевна, по правде сказать, зовет тебя Васькой! Прости, если обидел.
        Тут же он пожалел, что завел такой разговор во время боя. Все-таки женщина есть женщина, и Василиса, ахнув и вновь резко обернувшись к нему, едва не угодила под удар вражьей сабли. Хельмуту потребовалась вся его ловкость и быстрота, чтобы, вытянув руку, прикрыть ее голову стволом пистолета, а затем его же рукоятью ударить нападавшего в лоб.
        - Ты где его видел? Говори! — голос Василисы сорвался, стал совсем низким — сейчас его, пожалуй, можно было принять за голос мужчины. — Он жив, да?!
        - Жив, я думаю. Сейчас ему нелегко, но это не самая тяжелая сеча в его жизни, так ведь.
        - Где ты видел Мишу? И когда? А, да пошел ты!..
        Это относилось уже не к Хельмуту, а к здоровенному казаку, который, преследуя обратившегося в бегство врага, неловко вскарабкался на земляной вал и сходу врезался в Ваську.
        - Куда прешь-то?! Ослеп?! Когда ты его видел?!
        - Часов у меня нет, но, судя по солнцу, часа три с половиной назад. Он тоже служит в войске князя Пожарского, о чем ты знаешь уже давно…
        Драться было больше не с кем: оставшееся в живых поляки, человек пятнадцать, пользуясь сумятицей, ускользнули, вновь скатившись в ров и успев подобрать нару сумок и узлов, из тех, что в изобилии валялись среди кустов и травы. Одна из оставшихся сумок была распорота, должно быть кто-то пытался прикрыть ею голову, и из широкого прореза на землю стекал ручеек золотых монет, цепочек и колец.
        - Награбили нашего добра, ироды! — отчего-то Василиса кусала губы, и голос ее дрожал все сильнее, но уже не от негодования. — И сбежать из Москвы хотели…
        - А как им удалось? — с интересом спросил Штрайзель, пиная ногой еще одну сумку, из которой услужливо выкатилось на траву серебряное позолоченное блюдо.
        - Откуда мы знаем? — пожала плечами Василиса и подняла на Хельмута внезапно покрасневшие глаза. — А что тебе Миша про меня рассказывал?
        - Рассказывал, что ты постоянно меняешься. Я тоже думаю, что такой, как сейчас, ты была не всегда.
        - Какой? — на этот раз ее голос прозвучал почти угрожающе, а глаза так сверкнули, что не всякий на месте Штрайзеля продолжал бы смотреть на нее с той же спокойной улыбкой.
        - Непобедимой. В древности как раз в ваших степях, где тогда обитали скифы, жило племя амазонок. Слыхала про таких?
        - Слыхала. Говорят, они себе грудь выжигали, чтоб из лука сподручней стрелять…
        - Ну, в это я не верю! Ты же стреляешь из лука, и грудь тебе не мешает. Послушай, а почему ты уехала из Нижнего Новгорода, не дождавшись, покуда Михаил вернется?
        - Ты и об этом знаешь?
        Они дошли до вылезающего из земли, укутанного густым мхом камня и, не сговариваясь, уселись на него, следя, как казаки (после жаркой драки их осталось пятнадцать человек) собирают поклажу беглецов и складывают высыпавшееся на землю золото в просторный полотняный мешок. Разбойники не пытались прервать разговор своей предводительницы с явившимся так вовремя незнакомцем, но искоса поглядывали на них, пытаясь понять, что так взволновало Василису.
        - Я знаю, что Пожарский рассказал тебе правду. Тебе одной — больше никто не знает, что Михайло Стрелец на самом деле — Михаил Шейн. А раз так, то ты могла бы догадаться… понять… Прости, но по-русски я все же говорю не очень хорошо!
        Девушка поправила сбившуюся на голове шапку, потом сняла ее, провела рукой по волосам. Солнце блестело в их густых прядках, и казалось, что косы Васьки сияют ярче разбросанного во рву золота.
        - Ты говоришь хорошо! — она опустила голову, но слышно было, что слезы сдавили ей горло. — Я сразу и не поняла, что ты не русский. Но ты ведь не лях?
        - Господь с тобой! Германец. Но почему ты уехала, Василиса? Почему не стала ждать Мишу? Ты ведь знала, что его жена умерла. Знала, да?
        Тотчас Хельмут убедился, что она и впрямь постоянно меняется — это было ее естество. Только что бледные щеки загорелись пунцовым румянцем. Васька подняла глаза, и они оказались совершенно сухими.
        - Я обет дала Пресвятой Деве Богородице, что если случится чудо… если то, что мне сказал пленный поляк — правда… если Мишенька жив, то я… то я никогда больше желать его не буду! Не стану и думать о нем. Лишь бы знать, что он живет на этом свете!
        Неожиданно для себя Штрайзель рассмеялся. Возможно, это было резко, даже жестоко, но он не мог удержаться.
        - По… Послушай, это уж слишком… слишком по-женски! Как же можно давать обет, который никогда не сможешь исполнить?! Не думать, не желать! Да ты только о нем и думаешь, только его и желаешь, Василиса Кондратьевна, или я не умею ни стрелять, ни драться, ни ездить верхом.
        - Как тебя зовут? — вновь опуская голову, тихо спросила девушка.
        - Хельмут Даниэль. Крестили Даниилом. Патриарх Гермоген крестил.
        Она вздрогнула:
        - Правда? Ты его видел?! Нашего Владыку?
        - Да. В последний час его жизни. Послушай, Василиса, ты поступаешь жестоко. Жестоко и неразумно. Михаил любит тебя.
        - Почем ты знаешь? Он сказал?
        - Сказал. Но не это главное. Говорить можно все, что угодно. Он любит, я знаю. А ты обманываешь его, себя, да еще и Пресвятую Богородицу! И не стыдно?
        - Василиса! Эгей, глянь-ко!
        Это позвал свою предводительницу старый казак Прохор. Втроем, вместе с двумя дюжими казаками, они подтащили к камню, на котором сидели Хельмут и Васька того самого раззолоченного поляка, что дрался драгоценной саблей. Оказалось, что тот прикинулся мертвым и пытался уползти в кусты, думая, что разбойники заняты лишь золотом и не заметят его исчезновения.
        - Говорит, что он — знатный шляхтич, и за него богатый выкуп дадут! — фыркнул Проша, встряхивая пленного за воротник жупана. — А куда ж мы его денем-то, Василисушка? И с кого будем тот выкуп получать? Может, топором по шее короче?
        - Я могу быть интересный вашим воеводам! — проговорил шляхтич, с трудом подавляя злобу и старясь не смотреть в лицо Василисе. — У меня есть богатый родня в Польше. И много золота.
        - Такого же, как это? Грабленого? — Васька, усмехаясь, рассматривала пленного. — А на что оно нам и нашим воеводам? Как твое имя?
        - Разве это имело значения?
        Поляк опустил голову еще ниже, но именно в этот момент Хельмут его узнал.
        - Ого-го! — от изумления он едва не свалился с камня. — Да знали бы вы все, кого поймали?! Это… Это ведь сам командир московского гарнизона, пан Струсь! А? Ясновельможный пан? Я не ошибаюсь?
        Полковник в бешенстве вскинул на немца горящий взгляд, его губы затряслись.
        - И как же это ты, пан, сумел удрать от порученного тебе гарнизона, да еще со свитой и с такими тюками русского добра?! — веселился Штрайзель. — Хотелось бы узнать, что за тайную тропу вы знаете? Очень хотелось бы, потому что мне вот сильно нужно попасть в Москву!
        Струсь скрипнул зубами:
        - А если я вам скажу, вы меня не убьете?
        Хельмут пожал плечами:
        - Я не командую здесь. Вот эта ясновельможная пани, русская боярышня, предводительствует теми, кто тебя взял в плен. Василиса, хочешь со мной в Москву, на подмогу Михаилу?
        Опять ее лицо до самой шеи загорелось румянцем.
        - А думаешь, для чего я здесь? Для чего к Москве добираюсь?
        - Думаю, что не ради этих золотых сумок. Ну, а раз так, то лучше бы нам узнать, что за потайной ход ведом пану полковнику.
        Девушка стремительно натянула свою шапку и откинула косы с груди на спину, приняв самый воинственный вид:
        - Говори. Если скажешь правду, не убьем. В подарок привезем князю Пожарскому.
        Поляк вновь опустил голову:
        - Русское ядро разрушило старый дом в Китай-городе. Открылся подвал, и в нем — проход под стену Мне донесли наши русские лазутчики. Кое где там приходилось разгребать земля. Но пройти было можно. Я думал пойти за помощь, за помощь, к пану Ходкевичу.
        - Ну да, ну да! — кивнул Хельмут. — Со всей свитой и на всякий случай с полными сумками краденого золотишка! Ладно, пан полковник. Ты сейчас же нам покажешь этот ваш лаз, и когда мы там пройдем, то заложим петарду и взорвем ход, чтобы никто больше не выбрался из ловушки и не проник туда. И если твои слова подтвердятся, то ты слышал: пани Василиса обещала, что тебя не убьет.
        Глава 7. Михаил Федорович
        Москву взяли в тот же вечер, 24 августа 1612 года от Рожества Христова. Однако взять польский гарнизон, засевший в каменных палатах, оказалось куда труднее. Поляки еще верили в какое-то чудо: сперва ждали, что вернется гетман Ходкевич, потом надеялись на войско короля Сигизмунда, который и правда, попробовал было вновь вторгнуться в Царство Московское, однако же к Москве не сумел и подступиться.
        Четыреста польских обозов, что привез с собою Ходкевич, достались ополченцам, и в гарнизоне начался уже по-настоящему свирепый голод. Тем не менее, ляхи не решались сдаться, сомневаясь в милости победителей, к которым сами никогда не бывали милостивы.
        Ни Пожарский ни Минин не хотели губить людей, посылая на штурм последних «лисьих нор», как прозвали ополченцы убежище поляков. Никому не пришло в голову и обстреливать белокаменные палаты из пушек — во-первых, было их жаль, во-вторых, не сей раз ничего не стоило разрушить стоявшие вплотную храмы, и в-третьих — в этом не было уже никакой нужды — все понимали, что дни завоевателей сочтены.
        В конце концов захваченный в плен полковник Струсь принялся писать грамоты осажденным, призывая их лучше отдаться на милость победителей. И те наконец поняли: никто им не поможет.
        28 октября остатки измотанного голодом гарнизона сдались.
        К этому времени победителей уже мало занимала судьба побежденных. Гораздо важнее было Московскому Царству избрать себе нового Государя. Чтобы раз навсегда изжить смуту.
        При обсуждении возможного выбора вновь едва не возникли распри. Но светлый дух одержанной победы усмирял людскую злобу.
        Собор состоялся, и после недолгих споров выбор пал на сына Митрополита Филарета, долгое время томившегося в польском плену, но чудесным образом спасенного. Монахи Чудова монастыря свидетельствовали, что незадолго до своей кончины Владыка Гермоген называл имя Филарета как будущего своего приемника. Это ли оказало воздействие, либо была другая причина, но Филарет действительно был избран Патриархом Всея Руси. И вскоре оказалось, что ему предстоит возложить царский венец на голову своего юного сына — Михаилу Федоровичу (в миру Филарет был некогда боярином Федором Романовым) шел в 1613 году только шестнадцатый год.
        Посланные к избраннику Вселенского Собора гонцы рассказывали потом, что юноша ни за что не хотел соглашаться занять опустевший Московский престол, с рыданием убежал от послов и готов был скрыться, лишь бы ему не предлагали такой сокрушительной славы и такой немыслимой ноши.
        Однако гонцам удалось убедить Михаила Федоровича очень простыми словами:
        - Некому более, боярин, некому! Отринешь Волю Божию, вновь смута грянет. Вновь войны начнутся, самозванцы власть возьмут. Не пережить Руси нового Смутного времени, не выстоять. Спаси, сделай милость!
        И тогда испуганный мальчик вдруг, будто по мановению свыше, превратился в мужчину и, не раздумывая более, отправился с послами в Москву.
        На первую встречу с молодым государем были приглашены все воеводы Нижегородского ополчения. А если кого-то впопыхах забыли, князь Дмитрий Михайлович напоминал о том, и приглашения тотчас высылались.
        Михаил Шейн, так и звавшийся Михайло Стрельцом, хотел было избежать представления царю: он ожидал нового назначения в одну из отвоеванных у врагов крепостей, залечивал полученную возле Серпуховских ворот довольно серьезную рану, а еще готовился к двум свадьбам сразу. В Свято-Троицком монастыре его благословили взять в жены Василису Бутурлину, которую благочестивый старец Дионисий, ласково усмехаясь в бороду, разрешил от ее безумного обета, а его верный друг Хельмут Шнелль, которого только он да князь Пожарский знали как Хельмута фон Штрайзеля, собирался весною взять в жены его мать Алёну Елисеевну.
        Все это никак не вязалось с торжественной церемонией в кремлевских палатах, да, к тому же, новый кафтан, в котором Михайло собирался под венец, еще не был готов, а ничего иного, в чем не стыдно было бы предстать перед государем, у Шейна не было.
        Однако, когда к терему его матери подкатили сани, из них вышел сам князь Дмитрий Михайлович и с поклоном пригласил воеводу поехать ко двору с ним вместе, слов для возражений более не нашлось.
        - А Хельмута позвали? — уцепился Михаил за последнее возражение.
        - Он уже там, — охотно ответил князь. — В карауле сегодня его полк, да государь и сам помнит об «огненном гонце».
        Кремль походил в этот день на широкую ярмарочную площадь, столько людей собрались перед Успенским собором, откуда должен был показаться после венчания на царство молодой государь, перед царскими палатами, просто во дворах, по которым в этот день вереницами бродили разряженные стрельцы — то ли несли караул, то ли тоже хотели обязательно увидеть царя.
        Самое большое потрясение ожидало Михаила, когда он оказался вместе с Пожарским в первом ряду бояр, стоявших с той и с другой стороны вдоль парчовой дорожки, что золотой речкой стекали с крыльца собора. Именно на них (скорее всего, конечно, на князя Дмитрия) посмотрел с улыбкой царь Михаил Федорович. И вдруг переменился в лице. В его выразительных светлых глазах явилось сперва что-то похожее на испуг, но затем щеки залил румянец, на губах вспыхнула улыбка:
        - Князь! Князь Дмитрий Михайлович! Кто ж это с тобою?
        - Воевода наш лучший, герой давешнего ополчения - Михайло Стрелец, — князь не без удивления переводил взор с засветившегося радостью лица юного государя на окаменевшее маской изумления лицо воеводы.
        - А что же, ты его знаешь?
        - Знаю?! — вскрикнул юный царь. — Да еще и как знаю! Он жизнь мою спас.
        Спустя несколько часов Михаил Федорович принял в своих покоях Пожарского и двоих неразлучных друзей, которые так много сумели сделать для его нынешнего воцарения.
        - Ежели желаешь, воевода, — проговорил царь, обращаясь к Шейну, — я сам разберусь с твоей родней и верну тебе твое славное имя, а их за подлость накажу.
        - Нет, государь! — в голосе Михаила не было ни малейшего притворства. — Не нужно никого наказывать. Я их простил. И не хочу носить свое имя по твоей милости. Раз уж случилось так, что я его потерял.
        Государь улыбнулся:
        - Что же, с таким решением мне трудно спорить. Но раз ты не хочешь, чтобы моя власть вернула тебе прежнее имя, то не откажись принять от меня новое. Я знаю о твоем подвиге у Серпуховских ворот и в память о нем награждаю тебя имением под Москвою. А зваться ты и твои потомки будете отныне князьями Серпуховскими. Сегодня же подпишу указ.
        Что до тебя, герцог, — он так же ласково посмотрел на Хельмута, — то и тебе ведь не зазорно принять награду от русского царя. Ты принял крещение от великого русского мученика, Владыки Гермогена, и совершилось это в Чудовом монастыре. Значит отныне ты станешь князем Чудовым. Княжье звание не ниже твоего прежнего, и новое твое имя пускай отныне носят все в твоем роду. Ты ведь, как я слыхал, тоже женишься?
        - Да, государь! — глаза Хельмута блеснули, и тотчас он опустил их под светлым взглядом мальчика-царя. — И клянусь вам, что не опозорю данного вами титула и имени: князей Чудовых будет много! Как, надеюсь, и князей Серпуховских.
        - Дай вам обоим Бог! — рассмеялся Михаил Федорович. — И будем молиться о том, чтобы ваши потомки служили царскому роду Романовых так же преданно, как вы служите мне.
        Венчание обоих друзей состоялось спустя неделю, и царь почтил его своим посещением, не преминув повелеть явиться в храм всем боярам и знати московской. Он сдержал данное воеводе обещание — никто из его вероломной родни не оказался в опале. Михаил Федорович удовлетворил свое негодование, просто наблюдая, как бледнеют и меняются в лице надменные бояре Шейны, видя величие и блеск изгнанного ими родича и его матери, и как ликуют все, кто рядом с Михайло Стрельцом и Хельмутом Шнеллем бился на руинах сожженной Москвы за святое Царство Московское.
        notes
        1
        Сажень — древнерусская мера длины, равнялась примерно 2,13 м. Использовалась до 1917 года.
        2
        Петардами назывались в начале XVII века взрывные пороховые заряды.
        3
        «Осадными людьми» называли собственно всех защитников осажденной крепости, главным образом, это относилось к отрядам, дежурившим на стенах.
        4
        Пищаль — фитильное ружье, широко применявшееся в европейских армиях начала XVII века.
        5
        Хоругвью в польской армии (пешей и конной) называлось воинское подразделение численностью в сто человек.
        6
        Верста — старинная русская единица измерения расстояния. Равнялась 1,68 км.
        7
        Табором в описываемую эпоху назывался укрепленный военный стан.
        8
        Зерцало — средневековый русский военный доспех, состоявший из соединенных между собой кованых металлических пластин. Надевался обычно поверх кольчуги, для дополнительной защиты.
        9
        Мехом называлась шитая емкость (мешок) из любой ткани или кожи.
        10
        Речь идет о втором самозванце, выдававшем себя в 1609-11 годах за погибшего царевича Дмитрия. Большая часть исследователей склоняются к тому, что он был крещеным евреем, другие считают его непутевым сыном священника. Став фактически марионеткой польских интервентов, самозванец вместе с регалиями покойного Григория Отрепьева (Лжедмитрия I) унаследовал и его польскую пассию Марину Мнишек, которую на Руси большая часть народа считала ведьмой.
        11
        В начале XVII века и позднее поляков на Руси часто именовали «литвою», поскольку те и другие были историческими врагами русских, а Литва входила в состав Речи Посполитой.
        12
        Саадак — комплект стрелка: лук, налучье и колчан
        13
        Окольничий — придворный чин на Руси в XIII -XVII веках. Окольничий входил в состав Боярской Думы (2-й после боярина думный чин). Ведал придворными церемониями, сопровождал государя во время поездок и пр. В войске служил помощником воеводы.
        14
        Жолкевский, польский гетман, один из основных руководителей польской интервенции в Россию в 1609 -1612 гг.
        15
        Куколь — головной убор Патриарха.
        16
        Ересь жидовствующих — одна из самых табуированных тем нашей историографии. Во время правления Иоанна III, когда Русское государство стало шириться и укрепляться, началось самое массированное наступление на Православие и православную идеологию, под видом (как всегда!) либерализации определенных понятий. Иоанну III пришлось принять самые жесткие меры для искоренения ереси, что и стало одной из основных причин ненависти к нему со стороны интеллигенции всех мастей.
        17
        Патриарх намекает на знаменитую Варфоломеевскую ночь (24 августа 1572 г. — в день святого Варфоломея) произошедшую как раз во время правления на Руси Ивана Грозного, когда при «разборках» католиков с гугенотами (во время съезда гугенотов в Париже, по случаю бракосочетания их главы Генриха Наваррского) погибли несколько тысяч человек.
        18
        Делия — кафтан с широкими рукавами, без ворота, надеваемый в качестве верхней одежды. В описанный период использовался как часть обмундирования польского пехотинца.
        19
        Имеется в виду первое русское ополчение 1609 -1611 гг., потерпевшее поражение из-за разобщенности своих руководителей.
        20
        Длинная женская верхняя одежда
        21
        Имеется в виду первое русское ополчение 1611 года. Для его подавления напуганные поляки использовали силы наемников (главным образом шведов), которые действовали с крайней жестокостью.
        22
        Магерка (искаженное — «мадьярка») — головной убор, заимствованный польскими военными у венгров — круглая шапочка с плоским днищем и отгибающимися краями.
        23
        Десятник — младший командный чин в польской пехоте. Командовал десятком пехотинцев.
        24
        Ротмистр — командир хоругви (сотни) пехотинцев.
        25
        «Немцами» на Руси в ту пору величали почти всех европейцев (кроме поляков, которых устойчиво именовали «ляхами»).
        26
        Дарда — короткое копье с декорированным насечкой наконечником и отличительным знаком (флажком) хоругви, в которой служил десятник.
        27
        Кика — женский головной убор, небольшая круглая шапочка с приподнятой передней стороной, зачастую расшитая и украшенная узором. Обычно носилась только замужними женщинами.
        28
        Прокопий Ляпунов — один из наиболее популярных предводителей первого ополчения. Был предательски убит своими же соратниками.
        29
        Шнелль (schnell) — быстро (нем.).
        30
        Хорошо, хорошо, хорошо! Очень холодно, очень приятно! (нем).
        31
        Вокруг Москвы располагались несколько таборов польской армии, а также перешедших на сторону поляков казачьих и иных русских военных отрядов.
        32
        Знаменитый ответ князя Пожарского на предложение услуг отряда западных наемников звучал так: «Да и наемные люди из иных государств нам теперь не надобны: до сих пор мы с польскими людьми не могли сладить, потому что государство Московское было в розни, а теперь все Российское государство избрало за разум, правду, дородство и храбрость к ратным и земским делам стольника и воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да и те люди, которые были в воровстве с польскими и литовскими людьми, стали теперь с нами единомышленно, и мы польских и литовских людей побиваем и города очищаем: что где соберется доходов, отдаем нашим ратным людям, стрельцам и козакам, а сами мы, бояре и воеводы, дворяне и дети боряские, служим и бьемся за Святые Божии церкви, за Православную Веру и свое Отечество без жалованья… Так, уповая на милость Божию, оборонимся и сами, без наемных людей».
        33
        Гуляй-город — своего рода передвижная крепость, состоящая из повозок, щитов, а очень часто — и из складываемых в случае нужды по периметру мешков с песком. Широко применялся на Руси, в основном, в оборонительных, реже — в наступательных военных действиях.
        34
        Матка Боска — Матерь Божия (пол.).
        35
        Государев поход — поход войск царя Василия Шуйского против армии очередного самозванца, объявившего себя «царевичем Петром» (1607 г.).
        36
        Свиньи! Грязные подлецы! (нем).
        37
        Тайничная башня Московского Кремля сохранилась до наших дней. Но она значительно перестроена, и в ней давно уже нет колодца, благодаря которому она получила свое название.
        38
        С нами Бог! (нем.)
        39
        Монастырь, освященный в 1558 году во имя Чуда Архистратига Михаила в Хонех (рассказ о нем будет позднее) был сильно разрушен артиллерийским обстрелом в 1917 году, во время революционных событий. В 1930-е годы решением властей начисто снесен, чтобы освободить место для кремлевских правительственных зданий.
        40
        Митрополит Исидор (1436 -1441 гг.) — последний Московский Митрополит греческого происхождения. Принимал участие во Флорентийском соборе 1436 г., имевшем официальной целью объединение христианских церквей, а фактически — уничтожение православной церкви и ее слияние с католической. Исидор подписал так называемую Флорентийсую унию с католиками, за что был лишен сана и заключен в темницу Чудова монастыря. Бежал оттуда и вскоре умер в Европе.
        41
        Некоторые историки полагают, что Хайдула была не женой, а матерью татарского хана, глубоко им почитаемой и любимой.
        42
        Патриарх Гермоген принял свою мученическую кончину в темнице Чудова монастыря 17 февраля (ст. стиль) 1612 года. 17 февраля, среди прочих святых, поминается и мученик Даниил.
        43
        Келарь — монах, помощник игумена (настоятеля) монастыря, ведавший монастырским хозяйством и снабжением.
        44
        В годы польской интервенции Троице-Сергиев монастырь был неприступной крепостью, который захватчики так и не смогли взять.
        45
        Кистень — распространенное в то время оружие — короткая рукоять с прикрепленной к ней цепью, на конце которой висело небольшое (иногда игольчатое) ядро.
        46
        Белый город — один из районов Московского посада
        47
        Охабень — длинная верхняя мужская одежда.
        48
        Священная Римская империя германской нации (962-1806 гг.) — средневековая империя, в которой господствующее положение занимала Германия (также состоявшая первоначально из нескольких зависимых от императора небольших государств). Империя включала в себя Италию, Чехию, Бургундию, Нидерланды и другие королевства, герцогства и земли. После внутригосударственной Тридцатилетней войны (1618 -1648 гг.) власть императора сильно пошатнулась. Последний император Франц II отрекся от престола в ходе наполеоновских войн, в 1806 году.
        49
        Онучи — прямоугольные куски полотна, которыми обматывали ноги, перед тем, как надеть обувь (от лаптей до сапог).
        50
        Ландскнехты (нем. ед. ч. Der Landsknecht, от Land — страна и Knecht — батрак, наемный солдат) — наемные войска, впервые появившиеся в XV веке в Германии. Первоначально комплектовались в основном из представителей разорившегося дворянства, позднее — из ремесленников-горожан, а затем и из крестьян. На войну должны были являться со своим оружием.
        51
        Der Feuer — огонь (нем.).
        52
        Зелье — одно из распространенных в то время названий пороха.