Катастрофа Валентин Викторович Лавров
        Валентин Лавров
        Это увлекательный роман о бурных и трагических событиях XX века. Читателя захватит рассказ об «окаянных днях»: большевистском перевороте, кровавом терроре, укреплении диктаторских режимов в Европе, несчастной жизни россиян на чужбине. Надолго запоминаются яркие персонажи — от Николая II и эсера Бориса Савинкова до Троцкого, Ленина, Гитлера и Сталина. В центре всех этих событий — великий Иван Бунин, разделивший с Россией все беды страшного века, но свято верящий в блестящее будущее родины.
        Лавров В. В. "Катастрофа"
        Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…
        Ив. Бунин
        К ЧИТАТЕЛЯМ
        Когда-то Роман Гуль сказал о А. И. Солженицыне: «Для меня он — исключительное явление… Трудно представить, как в Совсоюзе мог появиться такой духовно-нетронутый тоталитарщиной человек и писатель. Но он появился. И его появление в жизни России (вневременной, а не советской) — необыкновенная духовная радость».
        Это слово о классике и страдальце невольно встает в памяти при чтении «Катастрофы». Закрываешь книгу с твердой убежденностью — да, этот труд — явление редкое и духовно радостное в дни безвременья нашей изящной словесности. Перед автором стояла сложнейшая задача. Он попытался вскрыть истоки, главным образом духовные, тех трагических и кровавых процессов, которые привели к октябрьскому перевороту (именно так — вполне откровенно — называли его сами большевики).
        Бунин не случайно окрестил эти события «окаянными днями», а генерал Деникин — «русской смутой». Оценки исторических процессов в обоих случаях вполне совпадают — как российской катастрофы.
        В книге Лаврова факты являются восходящими токами, на которых парит авторское вдохновение, мощь творческой фантазии. Все это является фундаментом самых смелых, порой неожиданных оценок исторических личностей и событий. В частности, это ярко выступает в характеристике известного вегетарианца и страстного поклонника Рихарда Вагнера или одаренной поэтессы Зинаиды Гиппиус, талантливого писателя Дмитрия Мережковского, лишенного, впрочем, нравственного чувства, не менее яркого, но малокультурного Александра Куприна и других.
        Роман многопланов и ассоциативен. Перед читателем проходят десятки и десятки персонажей — от петербургского извозчика до русской дамы, торгующей собой на панелях Стамбула, от Троцкого и Ленина до Муссолини и Сталина, от Рахманинова и Станиславского до Алексея Толстого и Марка Алданова.
        Но наиболее яркой фигурой является герой романа — великий Бунин. При всех трагических изломах судьбы он сберег патриотические чувства и любовь к России. Под пером Лаврова этот писатель вырастает до некоего символа российской интеллигенции, сущность которой во все времена была единой — служение Отечеству и его народу. Воистину, Бунин — по библейскому завету! — положил жизнь свою за други своя. В самых трудных, невыносимых условиях он сумел найти в себе силы и вдохновение для служения великой русской литературе.
        «Катастрофа» с потрясающей убедительностью показывает, что октябрь семнадцатого стал национальной трагедией, воистину окаянными днями, затянувшимися на десятилетия. Когда-то Л.Н. Толстой наставлял, что писать можно лишь о том, что хорошо знаешь. Автор «Катастрофы» материалом владеет в совершенстве. Создается порой впечатление, что он был свидетелем несчастных событий зимы восемнадцатого года, пересекал бурное Черное море, бродил по узким улочкам Константинополя, дышал табачным дымом парижских кафе.
        Любой эпизод «Катастрофы» выдерживает пробу на полную историческую достоверность и документальную подтвержденность. Внимательный читатель заметит, что этот роман — новое, еще более исторически достоверное осмысление событий, положенных в предыдущий роман-хронику «Холодная осень». И это — своего рода литературный подвиг.
        Лавров пишет страстно, эмоции порой хлещут через край, язык его образен, сочен и многообразен, ибо сложны и драматичны события, о которых нам поведал взволнованный автор. Начав читать книгу, оторваться от нее трудно.
        Закрываешь роман с мыслью: никогда и никому не сломить, не разрушить Россию! Он убеждает, укрепляет веру: Россия восстанет в новой силе и славе. Порукой тому великий русский народ, в безмерных страданиях сумевший сохранить духовные и физические силы. Эпиграфом романа вполне могли бы послужить прекрасные строки из стихотворения 3. Гиппиус:
        Она не погибнет, — знайте!
        Она не погибнет, Россия.
        Они всколосятся, — верьте!
        Поля ее золотые.
        И мы не погибнем, — верьте!
        Но что нам наше спасенье:
        Россия спасется, — знайте!
        И близко ее воскресенье.
        Строки воистину пророческие!
        А.Ф. СМИРНОВ, ПРОФЕССОР, ДОКТОР ИСТОРИЧЕСКИХ НАУК
        Книга первая
        КРУШЕНИЕ ИМПЕРИИ
        Я берег не самодержавную власть, а Россию. Я не убежден, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу.
        Николай II
        НЕ СТАЯ ВОРОНОВ СЛЕТАЛАСЬ
        1
        Всю зиму семнадцатого года Бунин сиднем просидел в Москве. С каждым днем он все более отчетливо ощущал, что над Россией сгущаются черные тучи. События действительно надвигались грозные, небывалые. Бессмысленные жертвы в мясорубке первой мировой войны, витрины магазинов, пустевшие с каждым днем, словно былое изобилие с них слизнула корова, стихийные, а также еще больше раздуваемые экстремистами волнения в солдатской и рабочей среде к концу февраля родили исток, вскоре превратившийся в бурный поток кровавой гражданской войны.
        В Петрограде первые признаки грозы появились 23 февраля. На митингах, которые возникли словно сами собой, никому не известные прежде ораторы, охрипшие от бесконечных речей, с размашистой жестикуляцией и самоуверенными манерами, призывали к «свержению кровавой деспотии Романовых».
        Призывы, кажется, достигали цели. На следующий день митинги сменились вооруженными столкновениями с полицией. Булыжные мостовые Невского и Лиговки окрасились первой кровью, первые трупы доставили в морги. 25 февраля стали все фабрики и заводы, прекратились занятия в учебных заведениях. Петроград вышел на улицу. У городской думы разыгралось настоящее сражение толпы с полицией. Пламя сражения перекинулось на Знаменскую площадь. Казаки, всегда верные престолу и присяге, вызванные для усмирения толпы, вдруг встали на ее сторону и обратили в бегство конную полицию.
        Гимназисты, студенты, молодые рабочие, какая-то пьяная рвань — все улюлюкали и норовили камнями попасть в головы полицейских. Кто-то из них был ранен и тут же затоптан лошадьми.
        Толпа радостно приветствовала казаков. Сцена братания была нежной до трогательности. Даже несколько пансионерок Смольного института сумели ускользнуть от пристального взора воспитательниц и прикрепляли пышные красные банты, изготовленные их холеными ручками, на богатырские груди казаков. Те смущенно улыбались и обещали:
        - Не сумлевайтесь, барышни, мы царя Миколу с трону сдвинем…
        Власти воспротивились этому вольнолюбивому желанию, и 26 февраля, в день воскресный, центр столицы был оцеплен патрулями, установлены пулеметы, для связи между войсками устроены телефонные коммуникации.
        Но народную вольницу разогнать по домам было уже невозможно. Громадные толпы демонстрантов, размахивая красными знаменами, ходили по улицам, собирались на митинги, с восторгом пели:
        Весь мир НАСИЛЬНО мы разрушим
        До основанья, а затем
        Мы наш, мы новый мир построим,
        Кто был ничем, тот станет всем.
        Были пущены в ход пулеметы. Морги переполнялись все более. Несчастные родственники, преодолевая себя, вглядывались в окоченевшие лица трупов, пытаясь и одновременно страшась отыскать близких в этой окровавленной груде тел, раздетых догола, сваленных уже не только на анатомические столы, но просто на пол, друг на друга.
        В понедельник 27 февраля должна была начаться сессия Государственной думы, уже отложенная 14 февраля. Но вечером 26-го пришло удручающее известие: правительство распустило Думу — последний оплот порядка.
        Почти одновременно с этим, в непосредственной близости от Таврического дворца, в казармах Волынского и Литовского полков началось восстание.
        Солдаты в беспорядке пошли к Таврическому дворцу. Одновременно толпы отправились к арсеналу, заняли его и, захватив оружие, бросились к тюрьмам освобождать арестованных — не только политических, но и уголовных, подожгли Литовский замок, окружной суд, охранное отделение и т.д.
        Митинги перешли в беспорядки, беспорядки обратились в революцию. Царица Александра Федоровна во всем обвинила погоду. Она сообщила мужу в Ставку, где тот находился, что это — «хулиганское движение мальчишек, девчонок, рабочих, не желающих работать. Но если были бы морозы, то тогда они все сидели по домам».
        Серьезней был настроен председатель Государственной думы М.В. Родзянко. Он отстучал телеграмму Николаю II в 303 слова:
        «…Народные волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, но главным образом вполне недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно ценою пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту…
        Государь, спасите Россию, ей грозит унижение и позор… Безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять все население».
        Государь внимательно прочитал телеграмму. Ни один мускул не дрогнул на его красивом лице. Как всегда, он был сдержан, ровен и приветлив.
        - Константин Дмитриевич, — обратился Николай Александрович к генерал-адъютанту Нилову, — почему бы нам не сыграть в домино? Это отвлечет от тягостных раздумий.
        Позвали кого-то двоих. Сыграли две партии. Мрачное настроение все же не проходило.
        Тогда Николай Александрович, неспешно отпивая чай из невесомой чашки тонкого фарфора, выпускавшегося собственным императорским заводом в Петербурге, продиктовал телеграмму генералу Хабалову, главнокомандующему Петроградским военным округом:
        «Повелеваю вам прекратить с завтрашнего дня всякие беспорядки на улицах столицы, недопустимые в то время, когда отечество ведет тяжелую войну с Германией. Николай».
        Про себя император решил: «Еду в столицу!»
        Стало легче, но ненадолго. В час 12 минут ночи наступившего нового дня — 27 февраля — Николай получил новую телеграмму Родзянко:
        «Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля… Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров… Гражданская война началась и разгорается…»
        Государь протянул телеграмму Нилову.
        Прочитав текст, царский любимец налил себе большой фужер водки и зачерпнул серебряной ложкой икру. Выпив водку, он забыл съесть икру, но зато с неожиданным надрывом произнес:
        - Попомните: все будем висеть на фонарях. Наша революция прольет столько крови, сколько не видел свет.
        Царь посмотрел на него почти с ненавистью, укоризненно покачав головой. Почему-то он сразу подумал о детях. И вдруг воспоминание пронзило его: ровно год назад, 27 февраля, после доклада того же Родзянко, обвинявшего Распутина во всех смертных грехах, в том числе в темных делишках с аферистами Рубинштейном, Манусом и другими «тыловыми героями», он распорядился выслать Распутина в Тобольск.
        Увы! Жена устроила истерику, на горе самого Григория Ефимовича уговорила мужа отменить это решение, которое могло того спасти.
        В это время с какой-то бумагой вошел граф Граббе. Николай обратился к нему:
        - Почему в столице голод? Ведь мне много раз докладывали, что в России достаточно продовольствия?
        Он испытующе смотрел на графа. Тот неопределенно пожал плечами.
        - Тогда я вам скажу: это откровенное вредительство. Это назло правительству, чтобы вызвать недовольство толпы.
        Резко повернувшись, царь вышел из помещения. Граббе хранил молчание. Нилов, услыхав о продовольствии, выпил еще водки и на этот раз откушал икры. Тихонько замурлыкал:
        «Не стая воронов слеталась…»
        2
        Лидеры различных партий, входивших в Государственную думу, суетились. Трон, который они энергично помогали расшатывать, накренился так, что стало ясно: императору на нем не удержаться. Вечером 1 марта в Петрограде состоялось объединенное заседание Временного комитета думы и Временного правительства. Решать судьбу России явились Ю.М. Стеклов (Нахамкес), Н.Н. Суханов (Гиммер), Н.С. Чхеидзе и другие. Говорили долго. Решили: провести амнистию по всем делам, в том числе и террористическим, объявить свободу слова, стачек, печати и прочего, с распространением всего этого и на военнослужащих, отменить все сословные и национальные ограничения и т.п.
        Работали без сна, питались бутербродами — на бегу. А.И. Гучков и В.В. Шульгин были командированы к царю в Псков. Поезд отправлялся в три часа дня. Экзальтированные дамы, собравшиеся на перроне, посылали воздушные поцелуи и взвизгивали:
        - Без отречения не возвращаться!
        В десять вечера гонцы прибыли в Псков и тут же были потребованы к императору. Гучков протянул царю «набросок»…
        Ровно через час пятнадцать Николай II передал Гучкову две четвертушки бумаги, которую обычно в Ставке использовали для телеграмм. На машинке с фиолетовой лентой было напечатано:
        «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие нашему брату, нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского. Заповедуем брату нашему
править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний, помочь ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
        Николай».
        Император протянул бумагу и с грустью выдохнул:
        - Я берег не самодержавную власть, а Россию. Перемена формы правления не даст счастья народу.
        Положив отречение в большую папку крокодильей кожи и низко поклонившись царю, Шульгин вышел из вагона. За ним по шпалам семенил Гучков.
        - Какую дребедень мы предложили подписать царю! И как благородны его прощальные слова. Нет, Россию он любит не меньше нашего, — Шульгин тяжко вздохнул.
        Старый уютный дом был сломан.
        3
        В Петроград потянулись представители различных фракций, партий, объединений, все те, кто мечтал занять освободившееся место на троне или хотя бы где-то рядом, откуда можно в верноподданническом экстазе дотянуться до стоп нового домоправителя.
        Воскресным утром 12 марта 1917 года в Петроград прибыл транссибирский экспресс. Среди пассажиров, ступивших на перрон, самыми неприметными были, пожалуй, трое, возвращавшиеся из ссылки. Один из них депутат IV Государственной думы Муранов. Другой — бывший студент Московского университета, редактор газеты «Правда» в 1913 -1914 годах Лев Каменев-Розенфельд.
        Третьим оказался 37-летний человек в барашковой шапке, невысокого роста, с чуть согнутой в локте левой рукой. Когда-то в детстве он повредил ее, и она навсегда осталась нездоровой. Звали его Иосиф Джугашвили. Это имя пока что никому ничего не говорило, оно было известно лишь секретным службам Охранного отделения да кучке товарищей по малочисленной партии большевиков. Себя он называл внушительной кличкой — Сталин. Но друзья обращались к нему короче — Сосо или Коба. Свои статьи и книги он подписывал: «К. Сталин».
        - Сосо, давай мешок помогу донести! — вызвался Каменев, весь сиявший счастьем от предчувствия великих дел, которые ждали его. Сталин кисло усмехнулся:
        - Помоги себе, Лева!
        Он не любил показывать свои слабости, в чем бы они ни выражались. Может, поэтому Сталин как-то особенно ухарски забросил скудный мешок за спину и споро, не оглядываясь, зашагал по перрону.
        Его спутники заспешили за ним.
        Словно желая смягчить резкость тона, Сталин мило улыбнулся, и его узкое рябое лицо сразу сделалось хитровато-добродушным:
        - Помнишь, Лева, старую мудрость: «Никто тому не поможет, кто сам себе помочь не может»?
        У этого сына сапожника была на редкость острая память. Казалось, он запоминал навсегда однажды услышанное или прочитанное.
        Придет день, когда Сталин пошлет на позорную смерть бывшего приятеля и товарища по ссылке. Тысячи ораторов — с партийными билетами и без таковых, сотни газет и брошюр с садистским восторгом будут клеймить Каменева-Розенфельда как «мерзавца, двурушника, врага народа и главаря бандитской шайки, ставшего на путь подлой контрреволюционной борьбы против партии». И вот тогда Леве никто не поможет.
        * * *
        Ленин прибыл в Петроград тремя неделями позже — 3 апреля. Встреча потрясала воображение размахом и театральностью. На сей раз подтянутые матросы замерли в почетном карауле. В полном составе явился организатор торжеств — Петроградский Совет во главе со своим председателем, меньшевиком Николаем Чхеидзе. Толпа любопытствующих затопила просторную площадь Финляндского вокзала. Путь к большевистскому штабу Ильич проделал, стоя на броневике. Его ждала российская история. И солидный счет — за организацию встречи.
        * * *
        Последним из этой компании явился Лев Давидович Бронштейн-Троцкий. Случилось это 2 мая. Серое, прижатое к мокрой земле небо хмурилось свинцовыми тучами.
        Он был осведомлен о пышной встрече Ленина. На броневик Троцкий рассчитывать не мог. Но на духовой оркестр и толпу с цветами — почему же нет? Ведь еще в 1902 году, после первой встречи в Лондоне с Ильичем, тот назвал его «очень энергичным и способным товарищем». Правду сказать, после этого Ленин обзывал его «Иудушкой» и еще по-разному, но кто не знает, что руководитель большевиков весьма неуравновешен.
        Тщательно выбритый, в новом костюме, он влево и вправо поблескивал золотым пенсне, выискивая на перроне Финляндского вокзала встречающих. Увы! Ни броневика, ни матросских шпалер его не ожидало.
        Но все же Троцкого приветствовало несколько десятков людей — преимущественно молодых, еврейской национальности. Был и кинооператор, суетившийся возле громадной камеры на треноге. Он запечатлел будущего наркомвоена, стоявшего на подножке пульмановского вагона, с хохолком на лбу и с козлиной бородкой — ну истинный черт, как его изображали на старых лубках.
        Носильщик! Подойдите сюда! — требовательно звал Познанский — бывший студент, а теперь ревностный исполнитель обязанностей денщика. Тяжело сопя, он волок за патроном его тяжеленные чемоданы немецкой кожи.
        Газета «Руль» заметила это появление. Она сообщила, что вновь прибывший получил от германского патриотического ферейна 10 000 долларов для ликвидации Временного правительства.
        В газете прогрессивного писателя и приятеля В. И. Ленина Максима Горького «Новая жизнь» Троцкий публично возмутился «господами лжецами, кадетскими газетчиками и негодяями». Нет, он не отрицал факта получения денег от «немецких рабочих». Он кипятился лишь из-за цифры, ибо «за всю свою жизнь не имел единовременно в своем распоряжении не только 10000 долларов, но и одной десятой части этой суммы».
        Это, впрочем, не убедило Петроградскую контрразведку. В ее сейфе появились любопытные документы, о которых большевикам хотелось бы забыть — навсегда.
        …И КНЯЖЕСТВО КИЕВСКОЕ
        1
        Шипя паром, подавая короткие гудки, металлическая громада поезда вкатила на дебаркадер Московского вокзала Петрограда. Была ранняя, полная слякоти и сырых, бессолнечных дней весна 1917 года. Едва Бунин вышел из вагона, как в глаза ему бросилось небывалое прежде зрелище: на перроне, на путях и во всех привокзальных помещениях бродило, слонялось, без дела мыкалось множество какого-то праздного народа, совершенно не знающего, что ему делать, куда идти.
        На площади он увидал единственного свободного извозчика.
        Завидя подходящего к нему барина, тот загодя торопливо забормотал:
        - Вам куда? Ежели, к примеру, на окраину аль того хуже — за город, так это я не поеду.
        - Что так?
        - Известное дело, что! Шалят-с! Моего крестника Петруню вчерась похоронивши — прирезали. В четверговый день мы с ним вместе выехали, ждем московского поезда. Курим, значит, об жизни рассуждаем. Подошли какие-то двое, из себя нерусские, смуглые такие, с усами. Говорят: «Вэзи к энтенданским складам!» Повез. Эх, барин, видать, и впрямь, лихо споро, приходит скоро. Ночевать мой Петруня не явился, а нашли его на другой день на Митрофаньевском кладбище. Задавили его эти самые, усастые, да в склеп бросили. И нашли-то случайно. А у Петруни старики да трое малых детишек в нашей деревне оставшись.
        Бунин сочувственно вздохнул, приказал:
        - Отправляйся-ка, братец, в «Европейскую»!
        Извозчик начал задумчиво чесать широкую, словно новый веник, бороду и как-то нерешительно промямлил:
        - При нонешнем времени… Так как в большой опасности, значит, 20 рублев будет.
        Бунин задохнулся:
        - Ты хоть Бога побойся, цена твоя ведь несуразная!
        - Это уж как прикажете, но дешевле нынче не получается.
        - Доигрались в революции, свергли «ярмо самодержавной деспотии»! Тьфу! Вези, разбойник с большой дороги!
        По Невскому, выбрасывая сизый дым, неслись авто с военными. Тряслись грузовики, набитые пьяной матросней. Кто-то фальцетом выкрикивал:
        Дорогой мой Яшка,
        Под тобою тяжко.
        Дай-ка встану, погляжу —
        Хорошо ли я лежу?
        И матросы дружно, словно единая глотка, рявкнули:
        Девки бегали по льду,
        Простудили ерунду.
        А без этой ерунды —
        Ни туды и ни сюды!
        Мужики и бабы, стоя на тротуарах, улыбались матросам и приветливо махали руками. Зато барышни и дамы, слуха которых коснулось это разухабистое пение, с гневом отворачивались.
        Улицы, прежде такие чистые, были завалены мусором и семечной шелухой. По ним Шла, перла, двигалась густая толпа солдатни, люди рабочего вида, наряженная прислуга с господскими детьми. Хотя день был будничный, у всех чувствовалось какое-то неестественно-праздничное настроение. На каждом шагу попадались неизвестно откуда возникшие ларьки, лотки, киоски, под ногами путались разносчики товаров и продавцы. Уши закладывало от их нахальных криков:
        - Леденец «Ландрин» — что тебе сочный мандарин!
        - Манто на меху гагачьем с шелухою рачьей!
        - Фото только для мужчин: красотка Нинель в мельчайших подробностях для услаждения взора.
        - Кринолины проволочные медные — для любовных утех не вредные!
        Бунин, всю зиму сиднем просидевший в Москве и привыкший к тамошней скудности, был неприятно поражен громадными хвостами, тянувшимися к москательным лавкам, к булочным, к дровяным складам и мучным лабазам. Обыватель кис в очередях за мылом, керосином, спичками, солью, ситцем, калошами, сахаром, дрожжами, мясом, молоком, чаем, селедкой.
        Извозчик повернул голову к Бунину:
        - Это, барин, нарочно делают, вредят. Чтоб народ расколить. Всю войну продухты были — стоило копейки, жри до пуза. А теперича — будто сквозь землю провалилось. А почему? Чтоб с людей шкуру можно было содрать. Это германские шпиёны делают. И начальство им потакает. Потому как начальство — тоже шпиёны. Для того законного царя и свергли, а вот теперя и куролесят.
        В этот момент, бойко долбя в барабан и оглушительно ухая медными трубами, из переулка вывалился вооруженный отряд.
        Извозчик сдержал лошадь и хрипло, с ненавистью выдавил:
        - Во-во-во! Вот эти игруны хреновы все и устроили. Воевать они, знамо дело, не желают, а тут под музыку ногами конский навоз месят!
        Помолчав, извозчик с грустью взглянул в глаза Бунину:
        - Попомните мое слово, барин. Нонче народ как скотина без пастуха. Царь — хороший или плохой, а все начальник был, помазанник. А теперя, сказывают, какие-то времянные — чего с времянных возьмешь? Теперя все перегадят и самих себя погубят.
        - Что же делать?
        - Делать? Делать уже нечего. Делать надо было прежде, когда только начали фулюганить. Твердую власть держать надо было. А уж нынче — шабаш!
        Бунин живо почувствовал, что этот дремучий мужик, за всю свою жизнь, быть может, не державший в руках книги, говорит то, во что боятся верить просвещенные интеллигенты и что неминуемо ждет их всех — «шабаш».
        Подъехали к «Европейской». Возле гостиницы стоял грузовик, увешанный красными тряпками. Возле него — праздная толпа. На грузовике размахивал руками узкоплечий человечек в длиннополом пиджаке и, брызжа слюной, громко выкрикивал:
        - Смерть буржуям, сосущим кровь! Истребить дворян, купцов и фабрикантов — злейших врагов трудового народа! Погромщиков-черносотенцев — к ногтю, как тифозную бактерию! Конец войны с германцем! Погибнем все, как один, за свободу!
        Принимая деньги, мужик кивнул в сторону оратора:
        - Этот нехристь воевать не хочет, а я за его слабоду, вишь, погибнуть должён! А на кой ляд мне его слабода, если у меня в деревне крепкое хозяйство? На ём лишь лапсердак остался, вот он и надрывается за слабоду.
        И с неожиданным остервенением хлестанув лошадь, разламывая надвое толпу, понесся так, словно гнала этого российского мужика тоска и дурные предчувствия.
        2
        В те дни, окруженный восторженными почитателями, льстецами и просто прихлебателями, в Петрограде находился самый, пожалуй, знаменитый и самый богатый из русских писателей, Максим Горький. С Буниным его связывала старинная дружба. Более того, в предвоенные годы тот был частым гостем в Сорренто.
        Теперь добрые отношения стали давать трещину. Бунин с брезгливостью относился к увлечениям Горького политикой и особенно порицал его поддержку большевиков.
        Но Горький задумал напечатать десятитомник Ивана Алексеевича. Вот и следовало обсудить это дело с Зиновием Гржебиным, ведавшим делами издательства «Парус».
        Когда-то, еще в 1906 году, в другом горьковском издательстве — «Знание», размещавшемся в доме 92 по Невскому, вышел первый сборник из серии «дешевой библиотеки». Естественно, что это были творения самого метра — «Песня о соколе», «Песня о буревестнике» и «Легенда о Марко». Объявили первые сто книг, которые готовило издательство.
        Бунин носил в кармане только что отпечатанную книжечку и, весело улыбаясь, показывал при каждом удобном случае:
        - Из ста книг — «всего лишь» тридцать пять самого Алексея Максимовича! Завидная скромность!
        - А кто остальные авторы? — любопытствовали собеседники.
        - Огласим список блестящих авторов, так сказать, лучших из лучших! — произносил Бунин с уморительным видом. — Тех, кто составляет цвет современной литературы.
        - Итак, Максим Горький — тридцать пять книг, затем… — он поднимал на слушающих глаза. — Как думаете, кто следующий? Сам великий гусляр — Скиталец, в миру Петров.
        Заметим, что Скиталец знал Горького еще с 1897 года. Познакомился с Алексеем Максимовичем в Самаре, находился с ним в переписке. В 1900 году жил недели полторы у того в каком-то сельце Мануйловке, на Харьковщине, о чем всю последующую жизнь вспоминал с особым удовольствием и что дало ему повод называть себя «учеником» Горького.
        Скиталец действительно возил за собой гусли, на которых порой что-то пытался наигрывать, напуская на себя «раздумчивый вид». Еще Скиталец почему-то считался лучшим другом Шаляпина.
        - Сборники у нашего гусляра самые злободневные, — продолжал Бунин. — Вот, послушайте их названия: «Сквозь строй», «За тюремной стеной», «Полевой суд»… Ну, прямо слезу вышибает!
        - А кто еще?
        - Еще Леонид Андреев, Гусев-Оренбургский, Серафимович — чохом на всех почти три десятка книг. Недурно! А вот у Семена Юшкевича всего лишь шесть книжек.
        - А сколько у вас, Иван Алексеевич?
        - Меня, Куприна и Бальмонта «Знания» осчастливили по одной книжечке. Спасибо Алексею Максимовичу за внимание к нашим никому не нужным персонам. Где нам до Скитальца! Мы ведь даже на гуслях бренчать не научились.
        * * *
        …И вот теперь, подходя к издательству «Парус», Бунин возле входа столкнулся с Горьким, выходившим с толпой приближенных. Швейцар почтительно обнажил перед Алексеем Максимовичем лысую голову, сдернув с нее обшитую золотым галуном фуражку.
        Горький, увидав старого друга, радостно заокал:
        - Кого вижу: в Питере сам Бунин! Почему не звоните, почему не заходите, Иван Алексеевич?
        - Я только что с дороги. Да и вы, Алексей Максимович, человек занятой, все политикой увлекаетесь…
        Горький примиряюще сказал:
        - Почто нам пикироваться? В честь Финляндии организовали бо-ольшое торжество. Открываем выставку, потом банкет. Вот, приглашаю вас.
        - Все гении, поди, соберутся? — не без ехидства произнес Бунин.
        Горький крякнул, прокашлялся и мягко возразил:
        - Какие там гении! Скромные служители культуры…
        Бунин, усмехнувшись, продолжил:
        - А как же! Это прежде у нас гении были наперечет — Пушкин, Лермонтов, Толстой… Теперь же гений косяком попер: гений Мережковский, гений Брюсов, гений Блок, гений Северянин!
        Он чуть не выпалил «гений Горький», но удержался. Алексей Максимович покачал головой, что-то неопределенно хмыкнул, а Бунин запальчиво продолжал:
        - Урожай гениев! И взращивает этот урожай толпа. Литература ведь нынче не мыслит себя без улицы. А улица, толпа никогда меры не знает, она страшно неумеренна в своих похвалах. Вот она и провозглашает своих «гениев».
        Горький помолчал, потом положил большую руку на плечо Бунина:
        - Пошлого в этом мире много. Но не все так плохо, право. Вы, как обычно, в «Европейской»? У меня автомобиль, так я за вами заеду. Как на ковре-самолете домчимся. Не банкет, лукуллов пир обещают. Все будут рады вам, Иван Алексеевич.
        Вдруг он встрепенулся:
        - Прощайте, дела ждут!
        На этом диалог был окончен. Горький еще раз нежно и крепко обнял Ивана Алексеевича, прижался жесткой щеткой усов к его щеке, дыхнул на него запахом табака, уселся в лаковое авто, фырчавшее у подъезда, и быстро покатил. На заднем сиденье разместился его «штаб».
        3
        И все произошло так, как обещал Алексей Максимович. Был автомобиль, была выставка, был лукуллов пир. И съехались на него все те, кого газетчики давно с пышной безвкусицей называли «цветом русской интеллигенции».
        Собравшиеся оказались самыми различными людьми — и по возрасту, и по положению на иерархической лестнице культуры. Здоровые, сытые, самоуверенные мужчины в великолепных фраках, благоухающие французским одеколоном. И тут же дряхлая размалеванная старуха со вставной, выпадающей при разговоре челюстью и клочками седых волос на мертвенном черепе, приобщившаяся к культуре едва ли не во времена Гоголя. Кроме того, в зал набились знаменитые и вовсе неизвестные, молодые и старые писатели, актеры, художники, кто-то из министров Временного правительства, иностранные дипломаты, посол Франции.
        В центре внимания были Горький и гремевший в то время финский художник Галлен. Все толпились вокруг них, перебивая друг друга и не слушая ответов, без конца задавали им вопросы о политике, об Учредительном собрании, о делах на фронте и, конечно, вечное — «о творческих планах».
        Горький, устало улыбнувшись, указал широкой, с желтыми от частого курения ногтями, рукой на стол:
        - У нас всех первоочередная задача — отведать сих даров полей, лесов и рек… Иван Алексеевич, пожалуйста, садитесь поближе, — и он усадил Бунина между собой и Галленом.
        Засуетились официанты, заскрипели стулья, тонко зазвенел хрусталь. Горький поднялся во весь свой долгий рост, выждал паузу, провозгласил:
        - Буду краток. Самое дорогое на свете — дружба. Дружба, сердечные отношения как между людьми, так и между государствами. С чудесной Финляндией и ее прекрасным народом Россию связывает давняя искренняя приязнь. Пьем за эту дружбу, за нашего северного соседа.
        Раздались аплодисменты, крики «ура!», звуки сдвигаемых бокалов — все с аппетитом выпили. На несколько минут воцарилось напряженное молчание: цвет интеллигенции тщательно пережевывал закуску.
        Заглатывая жирный кусок лососины и салфеткой приводя в порядок розовые уста, встал с бокалом Мережковский.
        - Пр-рошу слова! — пророкотал Дмитрий Сергеевич, сладко улыбнувшись и заранее предчувствуя наслаждение от тех умных и возвышенных слов, которые он сейчас произнесет. Из года в год Мережковский выпускал толстенные книги, в которых было много взволнованного многословия, вычурных словесных оборотов, претензий на особую, якобы только ему одному доступную мудрость. И он убедил не только себя, но и многочисленных своих почитателей, что является неким мессией, бичующим пороки и открывающим человечеству дорогу в прекрасное будущее.
        - Милостивые государ-рыни, милостивые государи! Мой взор улавливает горячий блеск ваших глаз, и ваш внешний вид ясно говорит о том божественном вдохновении, которое вы все испытываете, а я вместе с вами!
        Мережковский стал похож на свадебного генерала, за четвертной билет произносящего загодя вытверженные речи. — Но в отличие от нашего уважаемого метра, — Мережковский шаркнул ножкой в направлении Горького, — я не осмелился бы предлагать пить за «дружбу с северным соседом».
        Мережковский по-актерски то понижал голос, то вдруг возвышал до громовых раскатов:
        - Нет, непозволительно забывать, что эта самая «дружба» возникла в результате русско-шведской междоусобицы. Вспомним 1809 год. Русский тиран, сатрап с ангельским ликом — Александр I злодейски захватил красавицу Финляндию.
        Вера Фигнер, сидевшая на другом конце стола, обнажив щербатый рот, визгливо прощебетала:
        - Ах, прекрасно! Наш златоуст прав: это не дружба, это насилие!
        - Да пошлите вы к черту эту Богом забытую Россию! — повернулась к Галлену жена Мережковского, поэтесса Зинаида Гиппиус. — Россия идет ко дну, только слепой этого не видит. Зачем вам такая компания?
        Мережковский, вдруг игриво улыбнувшись, продолжал:
        - Осушим наши бокалы с прекрасным французским напитком в русском доме за скорейшее освобождение Финляндии от российского деспотизма. Ура!
        - Правильно! Ура! — раздались голоса за столом. — Пьем за финскую свободу! Долой российскую экспансию!
        Горький недоуменно озирался вокруг. Бунин, не желая поддерживать такой тост, демонстративно отодвинул от себя бокал. Министры, художники, поэты лобызались с финнами, поздравляли их с «зарей свободы», с «избавлением от деспотизма», нервно вскрикивали:
        - Пусть озарит вас солнце свободы! Будь проклят русский деспотизм!
        Бунин глядел в окно, видел внизу Марсово поле, недавно кощунственно превращенное в кладбище, и ему становилось страшно от того позорища, на котором он присутствовал. Наконец он не выдержал, резко поднялся. Сразу стихло. Мережковский перестал жевать, Фигнер раскрыла щербатый рот.
        - У меня сейчас такое ощущение, что я сижу не в кругу соотечественников, а в каком-то враждебном России государстве, — жестко произнес Бунин. — Разве не нас воспитала Россия? Разве не ее великий народ дал нам возможность печатать книги, устраивать выставки, разъезжать по лучшим курортам мира? Так кого мы хаем? Каких черных воронов зовем на свою голову? Если вспомнить историю, так надо весь мир разбить по мелким клочкам, Америку вообще закрыть. Да и то место, которое зовется Петербург и где сейчас Дмитрий Сергеевич аппетитно закусывает, к России отошло всего два с небольшим столетия назад. Что, нам отсюда бежать надо? И Черное море с югом России бросить на произвол судьбы? Дурная логика, господа! Что предлагается сделать из России? Великое княжество Московское? Провести границы княжествам Владимирскому, Киевскому, Новгородскому? Чтобы нас поодиночке били? Конечно, финны — народ замечательный, талантливый. Но именно с Россией расцвела его культура, народ стал жить богаче. И никогда русские не давили ни финнов, ни кого другого.
        Бунин гневно блеснул глазами, перевел дыхание.
        - Мы, русские, всегда давали другим нациям куда больше, чем брали себе. И речь идет не только о нашей культуре, не имеющей себе равных в мире. Не мы за заработками на чужбину ходим, к нам испокон веку французы да немцы в услужение идут. Так выпьем за то, чтобы Русь оставалась великой и могущественной!
        Бунин осушил бокал.
        После мгновенного молчания вдруг раздались дружные аплодисменты, крики: «Да здравствует Россия! Слава великой Родине!»
        В этот момент, к всеобщему великому изумлению, к Горькому и Бунину без приглашения подошел молодой долговязый поэт по фамилии Маяковский. Он, вдвинув между ними стул, стал есть с их тарелок, пить из их бокалов. Горький расхохотался, Галлен вытаращил глаза, Бунин брезгливо отодвинулся.
        Маяковский это заметил и весело спросил:
        - Вы меня очень ненавидите?
        - Отнюдь нет, это было бы для вас слишком высокой честью.
        Маяковский поднялся, ухмыльнулся и, вихляя задом, удалился.
        Вскоре Иван Алексеевич стал прощаться с Горьким:
        - Мне надо идти, — помолчал, добавил: — Да и стыдно жрать здесь икру, когда очереди стоят за хлебом.
        * * *
        В октябре семнадцатого года выборы в парламент Финляндии дадут большинство буржуазным партиям. 6 декабря парламент провозгласит независимость. 31 декабря Ленин и Сталин поставят подписи под декретом Совета Народных Комиссаров РСФСР, признавшим эту независимость.
        4
        …Наступила Пасха. Стояли чудные дни, полные тепла и света. Деревья выбросили свежую листву, на газонах пробилась первая робкая травка.
        В окопах все еще находились в счастливейшей эйфории, не успевшей выветриться после отречения Николая II. Флаги Российской империи сменили красные полотнища. Повсюду сыскались охотники, без устали малевавшие лозунги: «Да здравствует демократическая республика!», «Да здравствуют свободные народ и армия!», «За всеобщее равенство!», «Да здравствует свободная Россия!»
        На пасхальные дни по давней традиции на передовую завезли яйца. Для офицеров их красили вручную — умельцы изображали буквы «ХВ», для рядовых — в кастрюлях с луковой шелухой.
        И повсюду — митинги, митинги… Война сама собой отходила куда-то на второй план. Катастрофически увеличивалось количество дезертиров. Митинговать — не воевать!
        Бунин, оставшийся в Петрограде, метался как зверь во время лесного пожара. Теперь он решил ехать в имение родственников, что в Елецком уезде — Глотово.
        На душе было тяжело. Давило предчувствие, что он последний раз видит северную столицу. Перед отъездом зашел в Петропавловский собор.
        Все было настежь — и соборные двери, и крепостные ворота. Иван Алексеевич в молитвенном порыве опустился на колени перед образом Спасителя. Для себя он ничего не просил. Лишь сухие уста жарко шептали: «Господи, спаси и сохрани Россию, не допусти, чтоб пришлые лиходеи разорили ее!»
        Но, видать, не внял Господь молитвам.
        ПРОГРЕССИВНЫЕ ТУПИЦЫ
        1
        Деревенскому дому было полтора века. Бунина умилял простой сельский быт, неспешный ход жизни, трогала мысль, что стены его дома хранят тепло дыхания тех, кто были здесь некогда хозяевами. Они оглашали его стены родовым криком; испытывая счастливое мучение, учились произносить первые слова; радовались солнцу, ласкам матери, вниманию отца; росли, заходились в холодке первого поцелуя, старились, умирали. Они исчезли навек, чтобы стать для живущих только мечтою, какими-то как будто особыми людьми старины.
        И вот смутные образы этих навсегда ушедших в мировую провальную неизвестность предков очень были дороги Бунину, волновали его очарованием прошлого.
        Он жадно вглядывался в эту деревенскую даль, в синеющий на горизонте вал леса, в нежную изумрудность озимых и думал о том, что все это было таким же и сто лет назад, и во времена Ивана Грозного. «Господи, спасибо Тебе за то, что Ты послал меня на эту прекрасную землю! Как я люблю это бледное небо, которое объемлет мою Россию! — Он осенил себя крестным знамением. — Странно, что прежде я куда-то стремился, изъездил весь лик планеты!»
        * * *
        …Лето быстро набирало силу, все гуще делалась зелень, все более жаркими стояли полдни. Но в этом земном очаровании больше не было ни тишины, ни мира. Беспорядки перекинулись из города в деревню, приобрели здесь дикий разгул и бессмысленную жестокость. Ночью 24 мая Иван Алексеевич был разбужен шумом и криками. За окном нервно колыхалось пламя, горько тянуло дымом.
        На ходу надевая одежду, Бунин выскочил во двор. Горело гумно, пламя перекинулось на две риги, и их тут же слизало жарким языком пожара. Чуть позже, ближе к рассвету, вспыхнула изба, стоявшая в одиночестве, в километре от Глотова. Уже в полдень загорелся скотный двор в усадьбе ближайшего соседа Бунина.
        Поджигателя поймали. Им оказался мужик, имевший с соседом в давние времена судебное дело. Поговорив малость с зажигателем, мужики его отпустили, а схватили пострадавшего. Они били его, азартно вскрикивая:
        - Сам поджег, ишь какой подлец! Дай-ка ему по ряшке врежу, за наш счет нажрал, буржуй проклятый!
        - Что вы делаете? — вступился Бунин. — За что вы его бьете?
        Решительный и воинственный вид Ивана Алексеевича на минуту заставил мужиков остановиться. Некоторые были готовы разойтись по домам. Но вдруг из толпы выскочил какой-то солдат с бритой головой, видимо дезертир, в изношенной шинели и старых, сбившихся сапогах.
        - А тебе что надоть, барин? — взвизгнул он, почти в упор подойдя к Бунину и обдав его запахом перегара и табака. — Своего брата буржуя защищаешь?
        Бунин брезгливо отступил на шаг и, не умеряя пыла, как бы не замечая солдата, повернулся к мужикам:
        - Ведь он не помещик, он землю арендует. Работает не меньше вашего. Какой же смысл ему жечь усадьбу?
        - Нет, робя, — визжал солдат, вертя яйцевидной головой, — энтот буржуй ему точно сродственником приходится! Ты, барин, про кинситуцию слыхал? Это такой закон вышел, чтобы всех ксплутаторов-помещиков перевести. Вот тебя и надоть теперя в огонь положить… По кинситуции правильно все получится, а нам награду дадуть за это.
        - Швыряй его в огонь! — сиплым сифиличным голосом деловито поддержала солдата какая-то баба в вечернем шелковом платье с золотым по вороту шитьем, явно с барского плеча. — Делов-то немного! — Она протянула руки с короткими грязными пальцами.
        Бунин тут же бы полетел в огонь, если бы за него не вступился кто-то из сельчан:
        - Не надо! Мы его в Учредительное собрание выберем. Пусть он там за нас пролазывает.
        Бормоча ругательства, баба и солдат с неудовольствием отступили.
        «И случись еще пожар — а ведь он может быть, — могут и дом зажечь, лишь бы поскорей выжить нашего брату отовсюду, могут и в огонь бросить», — записал Бунин в дневник.
        Вот уж точно — «из искры возгорится пламя»…
        2
        Брат Евгений ездил в Елец. У знакомого инженера-путейца раздобыл изрядно зачитанные, с масляными подтеками и рваными углами номера газеты «Речь», «Русское слово», «Орловский вестник».
        Иван Алексеевич жадно ухватился за чтение. Он увлек брата в тихий угол сада, удобно разместился на широкой, источенной дождем и солнцем скамейке, страстно заговорил:
        - Нет, Евгений, не уверяй меня в обратном, — мир сошел с ума! Ты только послушай, что делается — убийства, грабежи, поджоги…
        Брат иронично улыбнулся:
        - Мир никогда нормальным и не был. Вся его история — это история душевнобольного.
        Иван Алексеевич досадливо поморщился:
        - Ну, положим, до тебя это Герцен хорошо объяснил. И разве до шуток в такое страшное время! Вот видишь, сообщают в газете цифру погибших во время демонстрации 4 июля в Питере — пятьдесят шесть человек. Это только представить надо… А сколько покалеченных!
        Евгений продолжал пикироваться:
        - Кто посылал их на улицу? Сидели бы дома, пили чай из самовара. И никаких не было бы жертв. Так-то!
        Иван Алексеевич промолчал.
        - Вижу, не желаешь обсуждать! — не унимался Евгений. — А ведь в споре рождается истина.
        - Не истина, но глупость — это точно! — отмахнулся Бунин. — Каждый несет свое, собеседника не слушает — вот ваши споры. И если мне ты, братец, не будешь мешать, то я почитаю, что наши газеты пишут.
        - Читай, читай! Меня к обеду не ждите. Есть дела на деревне.
        Евгений удалился, а Иван Алексеевич продолжил чтение.
        Газеты с тревогой сообщали, что «большевики проводят среди войск зловредную агитацию», что распропагандированные части петроградского гарнизона отказались отправиться на передовые позиции.
        Назывались имена главных виновных. Это член ЦК большевиков Зиновьев-Радомысльский Овсей Гершон Аронов и руководитель этой партии Ульянов-Ленин Владимир Ильич. Газеты обвинили Зиновьева в том, что он призывал к провокационной «мирной вооруженной» демонстрации. Вместе с демонстрантами на улицы Петрограда вышли и солдаты. Первый пулеметный полк притащил с собой на эту «мирную» демонстрацию даже… пулеметы.
        И вот результат — гора трупов.
        * * *
        Тягостные мысли Бунина прервал приход Юлия.
        - Вот ты где спрятался! — живо проговорил он. — Я Евгения встретил. Сетует, что ты нынче не в духе.
        - Ах, при чем мое настроение! Что творится в России, уму непостижимо.
        - Да, революционная вспышка страшна! Но она оживит нашу жизнь, привлечет к правлению страной новые, здоровые силы. Роду Романовых три столетия. Самодержавие изжило себя. А вот Учредительное собрание, которое под свои знамена соберет все самое прогрессивное, все самое…
        - Соберет «прогрессивных тупиц» — так, кажется, Достоевский выражается.
        - Ну, в любом государственном органе непременно какое-то число его членов окажется посредственными личностями. Вспомни английский парламент: да, там не только мудрецы. Но с каким блеском они решают государственные вопросы!
        - Я никогда не был монархистом, но чем наше самодержавие хуже английского парламента? — вскинулся Бунин. — Ведь Николай давно ничего не решал сам. За него это делали Государственный совет, толпы приближенных, Горемыкин, Витте, Распутин, та же Государственная дума!
        На садовой дорожке показалась Вера Николаевна.
        - Спорщики! — умиротворяюще сказала она. — Вы кричите так, что в доме стекла дрожат. Обед ждет вас.
        Юлий, знавший о симпатии к себе невестки, шутливо пожаловался:
        - Верочка, твой муж с каждым днем правеет. Он стал консерватором большим, чем английский король. Иван не признает ни Учредительного собрания, ни роли передовой интеллигенции…
        Бунин расхохотался:
        - Братец, ты меня уморил: «передовая интеллигенция». — Уже начиная с декабристов, российская интеллигенция послушно следовала за метаморфозами европейского социализма. Сначала она восторгалась Фурье и Прудоном, затем — бреднями Маркса. Она давно витает в облаках, о деревне судит по пьесам Чехова да по собственным дачным впечатлениям.
        - Как ни парадоксально, этот отрыв от народа стал еще заметнее с середины девятнадцатого века, с той поры, как отменили крепостничество, — согласился Юлий.
        Неожиданно вступила Вера Николаевна:
        - Да, с той поры, как в ряды интеллигенции из дворянской аристократии стала вливаться армия разночинцев…
        Бунин с одобрением посмотрел на супругу:
        - Попала в точку! И почти все они были воспитаны чтением книг политических мыслителей Запада. В чужих демократиях разбирались лучше, чем в собственной, российской. Или точнее: свое понимали меньше чужого, заграничного..
        3
        Уже за борщом Иван Алексеевич продолжил разговор:
        - Не имея собственных мыслей, эти горе-мыслители механически переносили чужие образцы демократии на отечественную почву. В чем призыв Маркса? Ведь, по сути, он направлен на презрение всего духовного…
        - Но это ловко завуалировано! — уронил Юлий.
        - Нет, откровенно до цинизма! — поддержала мужа Вера Николаевна, смолоду читавшая Маркса и его российских последователей.
        Бунин продолжал:
        - Вся суть мышления Маркса и западного человека направлена лишь на одно: деньги, деньги, деньги! А российская психология иная, она более романтичная и куда более духовная. Нестяжательность в крови у русского человека. Вспомни Достоевского. Как верно он подметил: наш человек не может жить без цели, без духовных ориентиров. Неужели наши радикалы не видят, что не могут у нас прижиться идеи ни Фурье, ни Маркса! А если, не дай Бог, приживутся, то разовьются в столь уродливую форму, что породивший их Запад не узнает.
        Юлий недовольно поморщился:
        - Иван, ты многое говоришь разумно! Но согласись: существует же эволюция общества. Иначе закоснело бы человечество в развитии, жили бы еще в каменном веке.
        - Вот-вот! — обрадовался Бунин. — Именно эволюция, а не революция. Если наше капиталистическое общество естественно, без потрясений перейдет в коммунистическое — замечательно! Но ведь глупо и преступно силой ломать один строй и террором вводить другой. Исключительно по той причине, что Струве, Дану или Савинкову, по духу или просто по личным соображениям, угоднее социализм, чем капитализм.
        - А нас спросили, хотим ли мы социализма? — горько вздохнула Вера Николаевна. Повернувшись к прислуге, она вполголоса уронила: — Не забудь белого вина к рыбе!
        Разлили «Пети-виолет» в бокалы. Ели громадных жирных карпов. Иван Алексеевич любил рыбные блюда. Вера Николаевна старалась угождать мужу, «баловать» его, как она шутила.
        Чай накрыли в беседке. Самовар уютно гудел, свежий мед был на диво ароматен, а калачи не успели остыть. Все настраивало на мирный лад.
        Бунин грустно вздохнул:
        - Вот Вера давеча в самую точку попала: а нас, часть русского народа (и часть не худшую), спросили: хотим ли мы перемен в государстве Российском?
        Но вдруг вновь, как о наболевшем, жарко заговорил:
        - А если мне чужды идеалы социализма, к которым призывают революционеры? Они твердят о революции «пролетарской». Да этих пролетариев в России чуть больше 15 процентов к числу населения! Почему же именно ради них устраивать революции? На революцию их толкает не желание счастья и равноправия для каких-то неведомых «трудящихся», а собственные амбиции, желание одним махом подняться из грязи в князи. При самодержавии я, по крайней мере, жил счастливо и свободно. Никто не мешал мне писать, никто не «удушал» мое творчество.
        Юлий, не ожидавший такой вспышки, миролюбиво произнес:
        - Согласен, что самодержавие постоянно стремилось приспособиться к меняющейся обстановке. В октябре пятого года в России была дана свобода слова, по сути, бесцензурная печать. Но сам знаешь, что все законы были направлены на еще большее закабаление трудящихся. Высокие налоги, маленькое жалованье, неправые суды — тяжело жить простому человеку на Руси.
        Бунин вновь тяжело вздохнул, как вздыхает учитель, когда бестолковый ученик не понимает простых вещей:
        - Я с этим не спорю, хотя умный и трудолюбивый мужик всегда пробьется в жизни. Я не говорю о Ломоносове, возьми того же Сытина. Из мальчика на побегушках стал одним из богатейших людей России, влиятельным издателем. Но давайте представим, что на всей земле установили такую власть, ради которой социалисты готовы уничтожить миллионы своих противников. И что, наступит всеобщее благоденствие?
        Юлий неопределенно мотнул головой. Бунин продолжал:
        - Ведь понадобится кто-то такой, кто должен распределять земные блага. И вот эти самые люди — хотим мы того или нет, себе станут оставлять больше, и своим друзьям, близким, любовницам, приятелям, устраивать их на высокие должности, выделять из общественного достояния дома побогаче. И опять пойдет по-старому. Только прежние правители имели опыт, а эти начнут на ходу учиться да за власть еще будут цепляться. Раз есть борьба за удержание власти, значит, будут новые и новые жертвы.
        Юлий упорствовал:
        - Исходя из этого, борьба за свои права — бессмысленное дело?
        - Вполне, если это терроризм, убийства, разгул толпы, жестокость. Бороться надо только с собственными недостатками, да самому поступать честно, никогда не врать, не обманывать. И работать изо всех сил на том поприще, на какое тебя Бог наставил.
        - Хуже, чем при царском деспотизме, не будет!
        - Сомневаюсь! И повторю: либералы и радикалы жизнь больше по книжкам знают. Вон Мережковский как-то признался, что он толком не разбирается, чем пила от напильника отличается. А ведь тоже в «учители народа» лезет. Жизнь, как природа, сама себя устраивает наилучшим образом. Горящие усадьбы в деревнях, жертвы в Питере — это все результаты либеральных бредней, насильственной ломки сложившегося веками. И дай Бог, чтобы Россия, расшатываемая «прогрессивными» деятелями, не залилась кровью выше церковных маковок.
        Юлий хотел горячо возражать, но сдержал себя, нервно раскурил папиросу.
        Бунин нежно обнял брата за плечи, похлопал по спине:
        - Вспомни, с какой остервенелостью на меня бросалась «передовая» критика! Она обвиняла меня в том, что я гляжу на жизнь слишком неоптимистично, будто изображаю народ исключительно черными красками. А ведь вся эта критика, как и большая часть российской интеллигенции, вскормлена и вспоена той самой литературой, которая уже лет сто позорит все классы. Ей, этой «обличительной» литературе, не по нраву попы-пьяницы, кулаки-мироеды, мещане с геранью на подоконниках, взяточники- полицейские, помещики-кровопийцы, дворяне-узурпаторы. Зато они себя величают «глашатаями свободы», «борцами за народное счастье». Под народом они, конечно, разумеют горьковских босяков, челкашей различных мастей. Эти челкаши им ижицу еще пропишут!
        Бунин поднялся, по-горьковски ссутулился, поплевал на пальцы и как бы погладил усы. Потом, высоко взмахнув руками, окая, прогудел в нос:
        - «Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей… Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний. Буря! Скоро грянет буря!» Дождались бури, накаркали ее! Сам Алексей Максимович спокойно отсидится в Сорренто, а под нож пойдут все эти психопатки и бездельники, восторженно ему рукоплескавшие. Сколько же дураков на свете! И резать их будут эти самые челкаши, которых они воспевали. А как они родственны по духу! И те и другие боятся работы, как черт ладана. Лишь жаждут каких-то необычных вдохновений и подвигов…
        - Но как же с высокими идеалами? — сощурил глаза Юлий. — Идея — как же без нее?
        - Во-во! — подхватил Бунин. — «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» А сон только и заключается в том, чтобы проломить голову «буржую» и стать кровопийцами во сто раз худшими, нежели буржуй. И все время подрывали уважение к правительству, которое пыталось сохранять спокойную обстановку.
        - Ну, нынешнее правительство и впрямь не заслуживает особого уважения, все эти гучковы и терещенки. Сборище болтунов, слов много, дела мало. — Кивнул, наконец-то соглашаясь, Юлий. — Тот же Милюков, к примеру…
        - Милюков, может, и умен, да на свой лад. Читал бы в университете лекции, ан нет, в политику потянуло, легкой славы захотелось.
        - Ты не слыхал прибаутку? Мне ее почтальон спел:
        Правит с бритой рожей
        Россией растерянной
        Не помазанник Божий,
        А присяжный поверенный.
        - Николай II — для народа это все-таки «помазанник Божий». Керенские и Черновы — самозванцы неизвестного происхождения, хитростью пробравшиеся в Зимний дворец, — закончил спор Иван Алексеевич.
        И, тяжело вздохнув, добавил:
        - Хотя, видит Бог, так хотелось бы верить в добрые революционные перемены и в тех, кто их творит… Ведь с какой страстной убежденностью, с какими жертвами все эти фигнеры, брешковские, Савинковы стремились к своей цели! Вдруг они знают нечто, что я не понимаю?
        - Жизнь покажет, — мудро заметила Вера Николаевна.
        Жизнь действительно скоро показала.
        КТО ПЬЕТ ПИВО…
        1
        23 июля, раннее утро. Сон одного из большевистских вождей — Троцкого был нарушен грохотом в дверь. Громадный сторожевой пес зашелся в злобном лае. Лев Давидович выскочил из-под одеяла — в длиннущей в цветочек ночной рубахе, засеменил босыми ногами к окошку. В этот момент дверь без стука распахнулась и влетела задыхающаяся служанка:
        - Там… с ружьями…
        Троцкий осторожно выглянул, бледнея и обмирая от страха. Он убедился, что бежать нельзя: дом оцеплен. Хрипло приказал:
        - Открой!
        И тут же заметался по комнате, со стоном приговаривая: «Все ли сжег, не забыл ли что?..» Все последние дни он жил ожиданием ареста, но теперь не мог совладать с собой: дрожали сухонькие ручки, пересохло в горле. По деревянной лестнице дробно застучали сапоги.
        Начался обыск.
        Начальник Петербургской контрразведки полковник Никитин, играя носками до зеркального блеска начищенных сапог, развалился в скрипучем кресле. Серо-стальные щели глаз внимательно следили за Троцким:
        - Что вы, Лев Давидович, дрожите, яко лист осиновый?
        Троцкий нервно сглотнул, большой кадык дернулся на тощей жилистой шее. Он хотел что-то сказать, но издал лишь неопределенный шипящий звук.
        - Документы, думаете, все сожгли? Разграбили контрразведку — и концы в воду? Обыск, дескать, пустая формальность? Ан нет! Есть у нас кое-что такое, за что вы и ваши большевистские дружки будете вздернуты на виселицу. За шпионаж в пользу врага.
        Троцкий с ненавистью посмотрел на Никитина:
        - Вранье, провокация! Я честный человек.
        Последнее искренне рассмешило полковника, и он весело расхохотался:
        - Ха-ха, уморил! Ну, хватит, одевайтесь, честный Иудушка, делающий гешефты за счет России. — И повернулся к охране: — В тюрьму его!
        Лев Давидович был доставлен в знаменитые «Кресты», а Никитин принялся реализовывать 27 оставшихся ордеров на аресты большевистской верхушки.
        * * *
        Действительно, помещение контрразведки было разграблено, многие документы унесены и уничтожены. Это случилось после того, как были возбуждены дела по обвинению в шпионаже целого круга лиц — Ленина, Зиновьева, Коллонтай, Ганецкого, Парвуса и других. Из-за утечки секретной информации, последовавшей после ее передачи Временному правительству, подозреваемые сумели разгромить архив, многие обвиняемые скрылись.
        Только после этого чины контрразведки спохватились: весьма забавно, но верхний этаж над их штабом занимали большевики! После учиненного погрома этаж враз опустел — больше его обитателей никто не видел.
        Нагрянули на квартиру Ленина. Как ожидалось, его след уже простыл. Дома находилась Крупская. Она держалась независимо и в продолжение всего обыска оглашала окрестности криками:
        - Жандармы! Душители свободы! Это вам не старый режим, вы ответите… Отрыжка самодержавия!
        Удалось арестовать лишь Уншлихта, Козловского и еще кое-кого помельче рангом. Арестованная Суменсон тут же полностью признала себя виновной в шпионаже.
        2
        Спустя два десятилетия Никитин выпустит в Париже книгу под названием весьма точным — «Роковые годы». Он изложил свои обвинения большевикам в пору революции и протянул их дальше — по хронологии — в тридцатые годы.
        Вот что он писал: «Непременное начало всех начал их системы — Че-ка советская, Че-ка, непосредственно и прежде всего вытекающая из всего учения Ленина. Она необходима, чтобы давить индивидуальные начала. Отражая его характер, отвечая нетерпимости Ленина к чужому мнению, вся «заговорщицкая» его идеология была проникнута недоверием к массам, боязнью, как бы народ, предоставленный самому себе на пути самодеятельности, не ускользнул из-под его влияния и его не опрокинул. За народом следует следить, шпионить; его надлежит взять в тиски, чтобы бить копром, принудить идти только по тому направлению, которое выбрал для всех один он, один Ленин. Сколько людей погибнет — неважно: Ленин злобен, нравственно слеп — для Че-ка все приемы хороши. Чем больше народ, тем больше Че-ка; чем ярче самодеятельность — тем глубже застенок, утонченнее пытки. Ленинская идеология — ленинская Че-ка. Она — памятник его нерукотворный.
        Индивидуальные начала дала человеку природа, начала материи и духа, его запросы и побуждения, от скота человека отличающие. Че-ка против природы. Кто победит?
        Ленин умер. Примявшие за ним власть спешат возвести в догму его тезисы «высказывания», как их называет Крупская. Ленин, как догма, необходим всем: Сталину, чтобы сбивать Троцкого; Троцкому, чтобы обличать Сталина; тройкам, пятеркам, коммунистическим главковерхам.
        В славе, создаваемой Ленину, они видят историческое оправдание своих собственных преступлений. Она же нужна им, чтобы удержаться у власти, так как позволяет в критических положениях ссылаться на непогрешимые высказывания самого Ленина как на высший закон страны. Для этого приходится внушать народу слепую веру в Ленина, поддерживать гипноз массы именем великого вождя, который устроил революцию и никогда не ошибался.
        Отсюда столица его имени, институты Ленина, библиотеки, заводы, ордена, ледоколы, портреты, дни, годовщины, «уголки Ленина», языческий мавзолей, паломничество к мощам, изъятое из глубокого прошлого, бесконечные толпы, суеверно настроенные кругом гроба».
        Но, как бывший контрразведчик, еще располагавший важными документами преступлений большевистской головки, главное внимание Никитин уделяет их уголовному прошлому, махинациям, благодаря которым они в октябре семнадцатого года дорвались до власти:
        «Деньгами большевистского центра ведали только Ленин лично и его жена Крупская. Даже секретарь редакции Зиновьев не допускался к кассе.
        …Справки из уголовной хроники имели свое значение для контрразведки во времена давно прошедшие… Слишком бледными выглядят теперь эти несколько бессвязных линий, выхваченных из контура Ленина. Их давно покрыли потоки крови и грязи, всем известные…
        Члены ЦК получали жалованье от Ленина. Неугодные его лишались. Такая неприятность едва не произошла с самим Каменевым, когда он не в меру увлекся неугодными философскими веяниями, но вовремя спохватился, а для сохранения своего платного места был вынужден раскаяться в печати. Мартов пишет: «Только опираясь на эти средства, Ленин мог удерживать диктатуру, оказывая давление на партию силою денег».
        …Сила денег! Сила убеждений!
        Контрразведка делала свои выводы. Еще на первых ступеньках своей длинной лестницы, по которой спускался Ленин, деньги, добытые, по словам Плеханова, «воровским способом», деньги поставили его в исключительное по своему значению исходное положение. Он и оплачивал печатные издания и штат партийных работников; деньги делали его хозяином организации за границей и в России. Эти же деньги обеспечивали его существование. Деньги — реальная сила, путь к власти. В ленинской мудрости это был главный постулат.
        Деньги привели к такому положению, при котором, по выражению Мартова, «в оппозиции Ленину большевики не смели идти дальше бунта на коленях».
        Добавлю: в первые годы революции Крупская не скрывала, что за границей они с Ильичем жили вполне безбедно. При этом она скромно умалчивала — на какие доходы?
        Спустя три года после выхода книги Никитина в том же Париже вышел солидно документированный труд С. Мельгунова под выразительным заголовком — «Золотой ключ большевиков». Автор убедительно рассказывает о «невероятной сумме денег», полученной тайно из германских банков Лениным и его товарищами по партии. Именно эти деньги стали тем ключом, которым открывается «тайна необычайно быстрого успеха ленинской пропаганды».
        Впрочем, к закулисным делишкам уголовников, рядившихся в тогу борцов за «счастье рабочих и крестьян», мы еще вернемся.
        3
        В определенной среде — между воров, террористов и политических смутьянов — заключение в тюрьму и каторжная тачка всегда считались делом почетным. Вот и теперь авторитет Льва Давидовича сразу окреп. Пока он читал в камере книжки Маркса, Ницше и Ильина-Ленина, состоялся VI съезд РСДРП (конец июля — начало августа). Заслуги Троцкого были официально признаны российским революционным движением, и уже никто не вспоминал про его какие-то ошибки перед большевиками. Заочно Троцкий был избран одним из почетных председателей съезда, а затем членом ЦК. При выборах он наряду с Каменевым получил третий голос. Это сделало Льва Давидовича четвертым лицом в партии. Первыми были Ленин и Зиновьев.
        Но вскоре Троцкому стало не до книг. Тревога поселилась в душе того, кто вынашивал шальную мысль о том, как занять если и не осиротевший трон российского императора, то все же стать диктатором громадного государства. А почему бы нет?
        Острый ум сынка херсонского колониста сумел предугадать особенности развития российской истории на ближайшие десятилетия: когда из грязи…
        * * *
        От вновь прибывших в «Кресты», от родственников и партийных товарищей, ежедневно посещавших заключенных, да и от самой администрации тюрьмы стало известно: на Петроград движется войско Лавра Георгиевича Корнилова.
        - Ведь если этот сатрап займет столицу, он нас всех перережет! — нервно дергал головой Троцкий, прогуливаясь по тюремному дворику. Его внимательно слушали товарищи — по партии и заключению. — Почему Керенский держит нас в «Крестах»? Как он смеет?
        - Позор! — неслось из толпы.
        Надзиратели, после Февральской революции чувствовавшие себя неуверенно, митингующих не разгоняли: «Вдруг эта шпана завтра и впрямь придет к власти?»
        Троцкий обладал, без сомнения, митинговым даром. Он тщательно изучал книги по ораторскому искусству. Еще с детского возраста, крутясь перед зеркалом, вырабатывал манеру держаться, становясь в различные актерские позы. Особенно ему почему-то нравился жест: чуть присев, опустив руки, он вдруг резко выпрямлялся и вскидывал обе руки вверх. И еще — он первым (второй — Сталин) начал о себе говорить в третьем лице.
        Вот и теперь на прогулочном дворике в «Крестах», взмахнув обеими руками, Лев Давидович крикнул резким, каркающим голосом:
        - Запомните, что говорит товарищ Троцкий! Кровавая чистка предстоит Петрограду! Каждый из нас, идейных борцов, может пасть жертвой царских опричников. Вы согласны со мной, товарищ Раскольников?
        Стоявший рядом статный человек с красивым славянским лицом согласно кивнул:
        - Генералы Лужицкий и Крымов, которые движутся на столицу, вполне возможно, устроят самосуд…
        - Не о самосуде речь! — взвизгнул Троцкий. — Всякая революция в целом — это тоже самосуд. Но это самосуд справедливый, ибо он над буржуазным меньшинством ради счастья пролетарского большинства!
        - Согласен с вами, товарищ Троцкий, — вставил слово Раскольников. — Керенский и Милюков будут рады убрать нас чужими руками.
        Лев Давидович, подхватив под локоть Раскольникова, закружил с ним по дворику:
        - Какие трусы, ах, какие подлые трусы засели во Временном правительстве! Они обязаны объявить Корнилова и его свору вне закона. Пусть тогда любой преданный революции солдат почувствует себя вправе прикончить этого негодяя!
        - Наши агитаторы действуют в тылу армии, призывают бойкотировать приказы…
        - Да, Федор Федорович, я получил сегодня информацию. Железнодорожники станции Луга, куда прибыл Крымов, усердно доказывали, что якобы нет паровозов.
        - Паровозы есть, только наши люди выводят их из строя, Лев Давидович…
        - Прекрасно, прекрасно! И пусть еще портят пути, разбирают рельсы. Казаков нельзя допустить в Петроград.
        4
        Позже, в вышедшей в Берлине в 1933 году книге «Октябрьская революция», Троцкий вспоминал: «Железнодорожники станции Луга, куда прибыл Крымов, упорно отказывались двигать воинские поезда, ссылаясь на отсутствие паровозов. Казачьи эшелоны оказались сейчас же окружены вооруженными солдатами из состава двадцатитысячного лужского гарнизона. Военного столкновения не было, но было нечто более опасное: соприкосновение, общение, взаимопроникновение. Лужский Совет успел отпечатать правительственное объявление об увольнении Корнилова, и этот документ широко распространялся теперь по эшелонам. Офицеры уговаривали казаков не верить агитаторам. Но самая необходимость уговаривать была зловещим предзнаменованием.
        По получении приказа Корнилова двигаться вперед, Крымов под штыками потребовал, чтобы паровозы были готовы через полчаса. Угроза как будто подействовала: паровозы, хотя и с новыми проволочками, были поданы; но двигаться все-таки нельзя было, ибо путь впереди был испорчен и загроможден на добрые сутки. Спасаясь от разлагающей пропаганды, Крымов отвел 28- го вечером свои войска на несколько верст от Луги. Но агитаторы сейчас же проникли и в деревни: это были солдаты, рабочие, железнодорожники, — от них спасенья не было, они проникали всюду. Казаки стали даже собираться на митинги. Штурмуемый пропагандой и проклиная свою беспомощность, Крымов тщетно дожидался Багратиона: железнодорожники задерживали эшелоны дикой дивизии, которым тоже предстояло в ближайшие часы подвергнуться моральной атаке.
        Как ни безвольна, даже труслива была соглашательская демократия сама по себе, но те массовые силы, на которые она снова полуоперлась в борьбе против Корнилова, открывали перед нею неисчерпаемые источники действия. Эсеры и меньшевики видели свою задачу не в том, чтоб победить Корнилова в открытом бою, а в том, чтоб привлечь их (войска. — В. Л.) на свою сторону. Это было правильно. Против «соглашательства» по этой линии не возражали, разумеется, и большевики: наоборот, это ведь и был их основной метод; большевики требовали лишь, чтоб за агитаторами и парламентерами стояли наготове вооруженные рабочие и солдаты. Для морального воздействия на корниловские части сразу открылся неограниченный выбор средств и путей. Так, навстречу дикой дивизии послана была мусульманская делегация, в состав которой были включены немедленно обнаружившиеся туземные авторитеты, начиная с внука знаменитого Шамиля, геройски защищавшего Кавказ от царизма. Арестовать делегацию горцы не позволили своим офицерам: это противоречило вековым обычаям гостеприимства. Переговоры открылись и сразу стали началом конца. Корниловские
командиры, в объяснение всего похода, ссылались на начавшиеся в Петербурге бунты немецких агентов. Делегаты же, прибывавшие непосредственно из столицы, не только опровергали факт бунта, но и с документами в руках доказывали, что Крымов — мятежник и ведет войска против правительства. Что могли на это возразить офицеры Крымова?!»
        Прием старый, когда интриганы переворачивают факты с ног на голову… Защитники отечества были названы «мятежниками». А куда в политике без шулерства денешься?
        * * *
        И все же эта разлагающая сила, направляемая соратниками Троцкого, разбилась бы о твердость казаков, если бы… Если бы 29 августа генерал Крымов не получил специальную телеграмму:
        «В Петрограде полное спокойствие. Никаких выступлений не ожидается. Надобности в вашем корпусе никакой. Керенский».
        Это был приказ. И приказ преступный. Как и последовавшее позже запрещение: «Троцкого ни в коем случае не арестовывать». Но вернемся к августовским событиям.
        5
        Как убийцы превозносятся своей наглостью и жестокостью, так лишенный нравственных оснований Троцкий спустя годы похвалялся: железнодорожники-де плясали под большевистскую дудку, загоняли эшелоны с казаками черт-те знает куда!
        «Полки попадали не в свои дивизии, артиллерии загонялись в тупики, штабы теряли связь со своими частями. На всех крупных станциях были свои советы, железнодорожные и военные комитеты. Телеграфисты держали их в курсе всех событий, всех передвижений, всех изменений. Те же телеграфисты задерживали приказы Корнилова. Сведения, неблагоприятные для корниловцев, немедленно размножались, передавались, расклеивались. Машинист, стрелочник, смазчик становились агитаторами. В этой атмосфере продвигались или, еще хуже, стояли на месте корниловские эшелоны. Командный состав, скоро почувствовавший безнадежность положения, явно не спешил вперед и своей пассивностью облегчал работу контрзаговорщиков транспорта. Части армии Крымова таким образом были разметаны по станциям, разъездам и тупикам восьми железных дорог. Прослеживая по карте судьбу корниловских эшелонов, можно вынести впечатление, будто заговорщики играли на железнодорожной сети в жмурки».
        «Заговорщики» — по логике Троцкого и его компании, это регулярные войска Российской империи.
        Россия, все убыстряя бег, стремилась в пропасть. Улюлюкая, представители различных партий безжалостно и безрассудно подхлестывали ее.
        Еще важный документ — упоминавшееся исследование Мельгунова «Золотой немецкий ключ большевиков». Этот известный историк писал: «Те, кому в июле предъявлено было обвинение в «измене», в ноябре оказались у власти… Почти через год, в октябре 1918 года, в Америке появился сборник документов (в количестве 70), разоблачавших всю подноготную «германо-большевистского заговора». Документы получены были зимой 1917/18 г. в России правительственным агентом «Комитета общественной информации» Соединенных Штатов Сиссоном. Они в подлинном смысле были сенсационны, так как устанавливали очевидный факт неоспоримого получения денег большевиками.
        А в предисловии к официальному изданию сообщалось, что вашингтонский комитет располагал или подлинниками этих документов, или фотографиями с них. Так обстояло с первыми 54 номерами. В приложении воспроизводилось 15 документов, быть может, еще более значительных по содержанию, но относительно их делалась оговорка, что воспроизводятся здесь лишь копии, сделанные на пишущей машинке и распространяемые в России в антибольшевистских кругах. Эти копии, как можно было предполагать по циркулировавшим слухам, исходят от контрразведки Временного правительства или даже от разведки еще царского времени. Подлинность их при сопоставлении с «оригиналами», подлинники которых доставлены Сиссону, не вызывала никаких сомнений у публикаторов.
        В первой серии можно было прочитать, например, протокол изъятия большевиками 2 ноября 1917 года (в архиве министерства юстиции), из досье «Измена» товарищей Ленина, Зиновьева и др., распоряжения германского имперского банка от 2 марта 1917 года о денежных суммах, ассигнованных Ленину и К^o^ для пацифистской пропаганды в России; а в приложении находилось уже прямое указание о количестве германских марок, вносимых на счет Ленина в Кронштадте, или уведомление от 21 сентября Фюрсенберга-Ганецкого об открытии в Стокгольме варбургским банком, по распоряжению Рейхсбанка, счета на «предприятие тов. Троцкого». В основных документах имелось и «весьма секретное» сообщение представителя Рейхсбанка комиссариату иностранных дел в Петербурге о переводе в январе 18 года 50 миллиардов рублей в распоряжение Совета Народных комиссаров для покрытия расходов по содержанию красной гвардии и агентов- провокаторов, т.е. свидетельство, что и после захвата власти большевики продолжали получать деньги от немцев».
        Как бы то ни было, а летом семнадцатого года Троцкому удалось избежать той суровой кары, которая по справедливости постигает изменивших отечеству в период военных действий. Обрюзгший, располневший от тюремного безделья, Лев Давидович был освобожден Керенским 2 сентября.
        Шаркая жидкими ножками по булыжной мостовой, он сразу же отправился в большевистский штаб. Его революционное сердце было преисполнено решимости продолжать начатое дело:
        - Крушить Россию! Давить костлявой рукой голода русское быдло…
        6
        Почти ежедневно из неуютных помещений «Крестов» большевики извлекали своих сообщников. Не бесплатно, конечно. Только официальный залог составлял громадные суммы. Так, сам Ильич распорядился выложить за единомышленника из Кронштадта Федю Раскольникова:
        - Три тысячи рублей! Такой большевик нам сейчас нужен…
        И вождь мирового пролетариата был прав. Изведав смолоду тюремной баланды, он отлично знал, что свобода дороже любых денег. Да и теперь, совсем недавно, чудом избежал ареста. (Спасибо старому другу семьи Ульяновых по Симбирску Саше Керенскому! Ведь Ильич закончил гимназию, директором которой был Керенский-старший, а инспектировал эту гимназию отец Ильича. Эх, малина!)
        Но вот маленькая закавыка: где партия обездоленных рабочих и крестьян черпала огромные средства на выкупы заключенных, на оплату многотысячной когорты агитаторов, разлагавших армию? От кайзера? Да! Но с некоторых пор появился еще один хорошо испытанный способ — экспроприация, а попросту — разбой.
        Вот что писала газета А.С. Суворина «Новое время»:
        РАЗБОЙНЫЙ ПЕТРОГРАД
        «Грабежи и убийства идут вовсю. Никакой охраны нет. Граждане брошены на произвол, и люди в солдатской форме чувствуют себя в столице республики, как в глухих брянских лесах. Нападают на прохожих, раздевают их, грабят, а то и просто всаживают нож в спину. Это проделывают в боковых полутемных улицах и на окраинах. Но этого мало. Вчера на глазах прохожих, в десятом часу вечера, когда на Невском тьма народу, группа вооруженных солдат и матросов атаковала какого-то пожилого мужчину. Потребовали денег. Мужчина пробовал отказать. Тогда его повалили на панель, избили, сорвали часы, кольца, вынули бумажник, снова избили и оставили в бессознательном состоянии. Никто не посмел вмешаться. Солдаты угрожали револьверами. Это произошло на глазах у всех, на главной улице столицы, в самом людном месте Невского, против Екатерининского сквера».
        Это лишь малый штрих к предреволюционным событиям. «Газета-копейка», выходившая в Петрограде, сообщила: в столице ежедневно совершается свыше четырех сотен налетов на банки, кассиров, квартиры богатых обывателей.
        И это — повторю! — изо дня в день все месяцы, предшествовавшие октябрьскому перевороту, по всей империи.
        Бунин сокрушенно качал головой:
        - Что творит это преступное правительство! Ведь Керенский передал большевикам сорок тысяч ружей с припасами! Передал тайком, но журналисты узнали об этом, пишут в газетах. Россия, бедная Россия! Тебя толкают в пропасть…
        * * *
        Спустя годы журналист, исследовавший эти события, писал: «Что делают солдаты с такими громадными суммами денег? Неужели все пропивают? Но тогда интересно знать, откуда берутся деньги у большевистской партии…
        Трудно поверить, что руководство партии, которое имеет своих представителей и осведомителей почти во всех частях Петроградского гарнизона (добавим: не только Петроградского!), не знает действительного положения дел в армии. Не знает, что ежевечерне сотни солдат выходят в город на преступный промысел и возвращаются под утро с ведрами чистого спирта, с чемоданами чужих вещей и портфелями денег? Не знает? А может, не хочет знать? Может, само пользуется плодами этих грабежей?
        Ведь с приближением назначенного часа расходы быстро увеличиваются. Приходится тратиться уже не только на выкуп товарищей из тюрьмы, но и на закупку оружия».
        Любопытная подробность: профсоюзный комитет Сестрорецкого оружейного завода «уступил» Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов пять тысяч винтовок. И это попало в город и без того наводненный оружием. Все усилия большевиков были направлены к пролитию крови, к массовому разгулу беспорядков и грабежей.
        Но будущая «совесть эпохи» уже готовит себя к тотальному вранью. Она якобы вооружает рабочих в целях самозащиты. Ведь по Петрограду ходят слухи, что Временное правительство планирует сдать Петроград немцам. Правительству приходится давать официальное опровержение этой инсинуации. Убегать из города никто никогда не собирается. Большевики уличены общественностью в распространении клеветы на правительство. Нет сомнения и в том, что слух о своем возможном выступлении они распространили по городу умышленно, чтобы усилить хаос и панику. На большее у них силенок не хватит. Большевизм пока в общественном сознании ассоциируется с анархией. На это политическое течение газеты поглядывают с удивлением и с усиливающимся чувством страха и пренебрежения: как можно совмещать интересы карманников и трудового народа? Ибо вслед за слухами о большевистском выступлении появляются достоверные сведения о прибытии в Петроград целых воровских шаек, чующих наживу. Темные личности уже переполняют чайные и притоны. Они тоже ждут условного выстрела — сигнала к безнаказанным грабежам. Потом, когда Ленин умрет, воровская тюрьма
на Таганке в числе первых соберет деньги на венок защитнику всех обездоленных.
        7
        Все военные годы Россия жила в режиме строгого алкогольного ограничения. Все склады спиртного надежно охранялись. И до августа семнадцатого года не было случаев разбойного нападения на эти склады.
        Но вот, словно по приказу, в местах, где дислоцировались войска, начали громиться винные лавки, склады со спиртом и даже винокуренные заводы.
        «Новое время» с тревогой извещало: «В три часа ночи 1 октября три эскадрона Н-ского полка по тревоге были вызваны в Минск и оттуда отправлены в Смоленск и во Ржев. Причины тревоги — разгром солдатами пехотных частей винокуренных заводов и складов спирта. Эскадрон прибыл во Ржев 3 октября.
        В городе раздаются выстрелы и пахнет спиртом. Всюду валяются разбитые бутылки разных величин. Первый усмирительный отряд, прибывший перед нашими драгунами, не выдержал искуса и перепился. Держались сначала только офицеры, но пьяные солдаты заставляли их пить под угрозой, что иначе всех перережут. Заботило всех, выдержат ли наши драгуны. Приказали
        4 октября в шесть часов оцепить полуэскадрону винокуренный завод и склад. Прошли томительные сутки, и наряд с честью исполнил свой долг. К стоящему в наряде полуэскадрону вечером и ночью приходили толпы солдат, требуя водки и угрожая, что «завод будет обложен двумя полками». Во Ржеве предстоит разоружить 8000 перепившихся пехотных солдат».
        Пьяное море захлестнуло Россию… В нем утопала главная опора государства — армия. Отовсюду шли известия, что рядовой состав спивается, слабеет дисциплина, авторитет офицеров падает. Старая истина: развали армию — рухнет любое государство.
        Сколько же было вылито ведер спирта в глотки солдат и матросов Петроградского гарнизона! Ведь близился штурм Зимнего дворца…
        «Много пить — добру не быть!» — это, конечно, так. Но не перехлестнись большевики с немцами — не быть ни этому пьянству, ни разложению армии, ни выстрелу «Авроры»…
        * * *
        Уже после того, как утвердится новая власть и разгуляется в стране кровавый большевистский пир, пришедший на смену Ленину новый вождь мирового пролетариата — Сталин отправит Троцкого в новое, на этот раз последнее изгнание.
        И вот на чужбине, оторванный от жирного российского пирога, Лев Давидович возмутится по поводу обвинений своего бывшего освободителя из узилища — Керенского. Тот, ссылаясь на факты, заявит, что «Ленин и другие большевики являлись агитаторами немецкого правительства, находились в связи с немецким штабом, получали от него денежные суммы и выполняли тайные поручения в целях поражения русской армии и расчленения Русского государства».
        Троцкого, впрочем, мало беспокоила репутация уже покойного к тому времени Ленина. Куда больше он боялся за собственное реноме: вечный оптимист, он еще мечтал встать в боевую стойку на политическом ринге России. Нокаут, который нанес ему Сталин, он готов был считать всего лишь нокдауном.
        Вот почему Троцкий не желал обличить себя явным обманщиком и вынужденно признался: «Да, деньги получил…»
        Как говорят немцы: «Кто платит марки, тот и пьет пиво».
        ПРОЩАЛЬНЫЙ ПИР
        1
        Поднимая тучи пыли, гремя расшатанными в осях колесами, по дороге неслась, словно спешила в преисподнюю, телега. Мужик, сидевший в ней на охапке сена, подергивал вожжами и, широко разевая щербатый рот, пьяным голосом орал какую-то песню.
        Бунин подхватил за плечи жену, отпрянул на обочину, покачал головой:
        - Ты, Вера, думаешь, у него есть какое-то спешное дело, что он сейчас загоняет последнюю лошаденку? Просто напился и теперь куражится. А о том, что околеет кобыла или себе сломает шею, не думает. Ведь у него даже вожжи веревочные — признак деревенской бедности, зато пролетел мимо бар, обдал их пылью — и рад, гуляка хренов. Вот что вино да глупость делают. Жаль только лошадь. Он ее, подлец, на отделку замучает.
        Сорвав травинку, Иван Алексеевич задумчиво помял ее в руке, поднес к лицу, глубоко вдохнул свежий запах зелени. Потом удрученно проговорил:
        - А чем мы, интеллигенция, лучше этого мужика? Начиная с декабристов мятемся, ищем какой-то неизвестной «свободы», ломаем устоявшееся. А теперь вот воспеваем «гордого сокола» и «буревестника, черной молнии подобного», призываем, поднимаем «больные вопросы», мечтаем о «светозарном будущем», о «свободе», а не делаем единственного нужного на земле дела — толком не работаем, каждый на своем месте. Все ищем каких-то великих дел, каких никогда не бывает. Страшно сказать, но героем мечтаний, чуть не образцом «нового» человека стал бездомный воришка Челкаш. И бесконечные призывы к «свободе»…
        Всякая шпана лезет в начальство, претендует на роль «учителей народа». Незадолго до последнего отъезда в Петроград, в начале двадцатых чисел марта, случилось мне быть на Казанском вокзале в Москве. Денек был веселый, солнечный. Я пришел встретить Юлия, возвращавшегося из Рязани.
        С удивлением замечаю: повсюду толпы народа, всеобщее оживление. Платформы до отказа забиты. На крыши составов влезли сотни мужчин и дам — смешно вспоминать! Подножки и буфера облепили, как муравьи, висят. Не мальчишки, солидные дамы и мужчины! Даже глазам не верю.
        Спрашиваю:
        «Что такое? По какому поводу?»
        Какой-то рабочий, в картузе и без передних зубов, возмущенно шепелявит:
        «Как, господин, вы не знаете? Из ссылки возвращается Катерина Константиновна».
        «Какая еще Катерина?»
        Тот буркалы выпучил и раздулся от негодования.
        «Так вы газет не читаете? Брешко-Брешковская возвращается».
        «А вам какая, простите, радость?»
        Картуз совсем зашелся:
        «Как какая?! Она за народное счастье борется, по тюрьмам и ссылкам за нас, простых людей, страдала! А вы, господин хороший, «какая радость?». Несознательность весьма удивительная».
        Грянул духовой оркестр. Играет «Марсельезу». К перрону состав подходит. Открывается дверь спального вагона. В проеме показывается толстая старуха с папиросой в зубах и с белым платочком в руках, в черном драповом пальто с широким бобровым воротником шалью и круглой, почти под казачью папаху, шапке — и тоже из бобра. Под шапкой — платок. Фигура самая карикатурная! Сплюнула папиросу и весело помахала толпе короткой рукой.
        Господи, что тут началось. Оркестр гремит, толпа ревет «ура», все толкаются, бабка из вагона выйти робеет — вмиг раздавят!
        Потом кое-как успокоились, начались бесконечные приветствия. Кишкин от московского комиссариата приветствует охапкой цветов и восторженной речью, от социалистов-революционеров Минор что-то грассирует, ни черта никто не поймет.
        Потом бабку усадили в мягкое кресло, подняли на плечи, едва было не вывалив на рельсы, потащили к автомобилю.
        Бабка колышется над толпой и расшвыривает налево-направо гвоздики — «на память».
        Тебе, Вера, надо было видеть счастье на физиономиях тех, кому доставался бабкин дар: цветы целовали, на лицах слезы умиления…
        Потом Катерина Константиновна уселась в автомобиль. Говорили, что повезли прямо на Моховую, в университет — там эсеры организовали собрание: «За свободную Россию».
        Бедная, бедная Русь.
        - Ян, ты считаешь, народу не нужна свобода?
        Ян — именно так она звала мужа. Тот внимательно поглядел на жену и грустно улыбнулся:
        - На ретрограда я, кажется, никак не похож? Но будем откровенны: какая свобода нужна российскому мужику? Свобода слова, бесцензурная печать, Государственная дума? Его волнуют речи Гучкова или Минора? Да плевал он на такие свободы. Мужику только одно нужно — земля. А кто в Зимнем будет править, ему безразлично. Но лишь бы оставили его в покое, не мешали хлеб растить.
        Бунин докурил папиросу, бросил окурок в придорожную пыль.
        - Государственная дума мужику — как мертвому горчичник. А вот всяким Керенским и революционерам мужик нужен — чтобы кормиться.
        - Но, милый, — горячилась Вера Николаевна, — Дума печется о крестьянах, решает вопросы, чтобы улучшить…
        - Улучшить? Весьма сомневаюсь. Помнишь поговорку: «Всякая рука себе гребет». В Питере себе гребут.
        Бунин помолчал, потом неожиданно привлек жену и нежно поцеловал в затылок.
        - Эх, Вера, плохо на Руси, плохо и нам с тобой, — с горечью выдохнул Иван Алексеевич. — Кругом кровь льется, в любой день и нас могут сжечь, унизить, убить. Вот уже лет двадцать Россия мне напоминает этого пьяного мужика, с дикарским ухарством стремящегося сломать себе шею. Терроризм, убийства сановников, заговоры. Какие-то группировки под видом «борьбы за народное счастье» разлагают общество. А демонстрации, забастовки, расстрелы? Ведь все эти преступления подталкивают Русь к пропасти.
        - Может, все наладится? — с надеждой спросила Вера Николаевна. — Вот закончится война, соберется Учредительное собрание…
        Бунин перебил:
        - Да разве Учредительное собрание с его говорильней изменит людей? Останутся такими же — лживыми и корыстными. Нет, не скоро мы образумимся.
        Помолчав, вздохнул:
        - Помнишь в «Войне и мире»? В Бородинском сражении бойцы с той и другой стороны, сражавшиеся много часов без пищи и отдыха, измученные и обезумевшие от ужаса, от чужой крови, начали задумываться: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитым?» Но какая-то непонятная, таинственная сила продолжала толкать их на убийство, и они в порохе, в крови, валясь от усталости, продолжали свершать страшное дело.
        Вот и сейчас подобное безумие. Длится война с Германией, разгорается бойня внутри государства. Все знают, что бессмысленно истреблять друг друга, но с бесовской одержимостью не могут остановиться.
        Думалось: хуже уже не будет. Хуже просто не бывает.
        Увы, оптимисты часто ошибаются…
        2
        Наступивший досуг душу не согревал. Было ощущение: словно висишь каким-то неведомым образом над темной пропастью и не знаешь, то ли выберешься к прежней, теперь уже казавшейся сказочно счастливой жизни, то ли уже в следующее мгновение полетишь в эту самую пропасть и не соберешь костей. И не только сам, но все близкие, и Вера, и Юлий, и служанка, и культура, и вся Россия — в пропасть, в пропасть.
        Бунин, тяжко вздохнув, изо дня в день садился за простой дощатый стол, раскрывал свой дневник и записывал безрадостные новости и безрадостные мысли:
        «Бунт киевский, нижегородский, бунт в Ельце. В Ельце воинского начальника били, водили босого по битому стеклу».
        «Холодно, тучи, северо-западный ветер, часто дождь, потом ливень. Газетами ошеломили за эти дни сверх меры. Хотят самовольно объявить республику».
        «Разговор, начатый мною, опять о русском народе. Какой ужас! В такое небывалое время не выделил из себя никого, управляется Гоцами, Данами, каким-то Авксентьевым, каким-то Керенским и т. д.!»
        «Почти все утро ушло на газеты. Снова боль, кровная обида, бессильная ярость!»
        «Одна из самых вредных фигур — Керенский. И направо и налево. А его произвели в герои».
        Но утешала великолепная природа:
        «День был прекрасный. Когда выехали, поразила картина (как будто французского художника) жнивья (со вклиненной в него пашней и бархатным кустом картофеля) — поля за садом идущего вверх покато — и неба синего и великолепных масс белых облаков на небе — и одинокая маленькая фигура весь день косящего просо (или гречиху красно-ржавую) Антона; все мука, мука, что ничего этого не могу выразить, нарисовать!» (20 августа).
        «В 10^1^/^2^ вышел один гулять по двору. Луна уже высоко-быстро неслась среди ваты облаков, заходя за них, отбрасывала на них круг еле видный, красновато-коричневый (не определишь). За чернотой сада облака шли белыми горами. Смотрел от варка: расчистило, деревья возле дома и сада необыкновенны, точно бёклиновские, черно-зеленые, цвета кипарисов, очерчены удивительно.
        Ходил за сад. Нет, что жнивье желтое, это неверно. Все серо…»
        Прервал писание, тяжело задумался: «Как удивительно, все краски мира поблекли. Мир и впрямь сделался каким-то серым, блеклым. Наверное, самоубийцы, прежде чем наложить на себя руки, теряют ощущение красочности, все вокруг них погружается в темно-серое…»
        Бунин зябко передернул плечами, по телу словно ток пробежал. Почистил перо, продолжил:
        «На северо-востоке желтый раздавленный бриллиант. Юпитер? Опять наблюдал сад. Он при луне тесно и фантастично сдвигается. Сумрак аллеи, почти вся земля в черных тенях — и полосы света. Фантастичны стволы, их позы (только позы и разберешь)».
        В дверь осторожно постучали. Бунин недовольно поморщился, ему хотелось побыть одному. В комнату заглянула Вера Николаевна. В руках она держала какую-то книжицу с ярко-красной обложкой.
        - Ян, можно к тебе? Сегодня купила в Ельце, на станции, да забыла отдать. Зинаида Гиппиус составила сборничек. Вот, называется «Восемьдесят восемь стихотворений». Тут и твоих три стиха.
        - Не может быть! — иронично произнес Бунин. — Удостоила высокой чести. Не спрашивая разрешения и не заплатив гонорара. И что за компания? Анна Ахматова, Михаил Кузмин — что ж, талантливы. О Кузмине, может быть знаешь, Гумилев ярко выразился: его стих льется как струя густого и сладкого меда, а звучит утонченно и странно.
        - А сколько стихотворений самого Гумилева в сборнике?
        Бунин пробежал глазами оглавление и раскатисто расхохотался:
        - Ну, конечно же, ни одного!
        - Почему так? Ведь он поэт талантливый.
        - Для Зинаиды Николаевны это не имеет никакого значения. Ее самолюбие Гумилев ранил неоднократно, печатно удостоверяя публику, что талант Гиппиус давно застыл в своем развитии, а стихи лишены красок и подвижного ритма, напоминают «больную раковину». Такое поэтесса простить не может. Впрочем, послушай, вот, наугад, ее стих на восемнадцатой, скажем, странице:
        Кричу — и крик звериный…
        Суди меня Господь!
        Меж зубьями машины
        Моя скрежещет плоть.
        Свое — стерплю в гордыне…
        Но — все? Но если все?
        Терпеть, что все в машине?
        В зубчатом колесе?
        - Набор слов, — сказала Вера Николаевна.
        Бунин согласно кивнул:
        - Какая-то мертвяжина, и все это, как гвозди в дерево, вбито в поэтический размер. Претензий гораздо больше, чем дарования. — Он устало потянулся, попросил: — Пожалуйста, постели постель. Я через пять минут приду.
        …Не знал, не ведал, что пройдет совсем немного времени и его свяжут с Гиппиус общие беды — чужбина, нужда, тоска по России, по рухнувшей счастливой жизни. Но грядет день, когда их дороги разойдутся — навсегда.
        * * *
        Спустя несколько дней пожаловал нежданный визитер. Бунин, удобно развалившись на скамеечке в саду под яблоней, с наслаждением раскуривал папиросу, когда на дорожке появился некто Барченко — человек с умными глазами и приветливой улыбкой, давний знакомец писателя.
        - Мимо ехал, к себе в Елец направляюсь, — объяснил Барченко, — разве мог не увидать вас, Иван Алексеевич!
        - Милости просим! — ответно улыбнулся Бунин. — Обедать приглашаю.
        - Не откажусь! Живот крепче — на душе легче. Хотя… дела такие, что впору аппетита лишиться. Слыхали новость? Корнилов восстал. Посягнул на законное Временное правительство.
        - Ну и что? — Бунин поднял бровь. Он сорвал какую-то травинку, размял ее между пальцев, жадно втянул запах. — Чем боевой генерал хуже цивильных ничтожеств? Захватили, сукины дети, власть, а как управлять громадным государством — умишка не хватает.
        - Как же так? — изумился Барченко. — Ведь в нашем правительстве весьма достойные люди…
        - Профессора и присяжные поверенные? Вот и занимались бы своим делом, ан нет — им править приспичило! Командовать миллионами. Того же Керенского, поговаривают, жена дома колотит, зато на людях гоголем ходит, хорохорится. — Бунин спохватился, захохотал: — Простите, Василий Ксенофонтович, я запамятовал, что вы тоже присяжный поверенный. И говорят, весьма толковый. Оставим спор, пошли к столу.
        …Бунин уговорил гостя остаться ночевать. Вечерний чай пили в беседке. Барченко оживленно обсуждал с Верой Николаевной и Евгением политические новости. На черном небе в потоках воздуха мерцали громадные звезды. В похолодевшем саду сладко пахло увядающими на клумбах цветами. Евгений что-то спросил Бунина, но тот не ответил, даже, пожалуй, не слыхал, глубоко погрузившись в свои мысли. Потом он достал из кармана карандаш и блокнотик, что-то быстро записал. Лишь после этого чуть смущенно улыбнулся:
        Простите, я немного отвлекся. Хотите послушать, что сейчас сочинил?
        Кончиками пальцев держа блокнотик, он прочитал:
        Как много звезд на тусклой синеве!
        Весь небосклон в их траурном уборе.
        Степь выжжена. Густая пыль в траве.
        Чернеет сад. За ним — обрывы, море.
        Оно молчит. Весь мир молчит — затем,
        Что в мире Бог, а Бог от века нем.
        - Как прекрасно! — Барченко захлопал в ладоши, а Вера Николаевна подошла к мужу и поцеловала его в макушку. Тот, склонясь над блокнотиком, поставил число: «29.8.17».
        3
        Деревенская глушь больше не успокаивала. Появилось много пришлых, в основном беглых солдат, явно из чужих мест. Крестьяне, которых еще вчера Иван Алексеевич считал чуть ли не друзьями, которым много раз помогал — и советами, и деньгами, делались все сумрачней, при случайных встречах отводили глаза, отвечали односложно, торопились отойти в сторону.
        Возле лавки мужики обсуждали новость, толковали про «Архаломеевскую ночь»… Будет, дескать, из Питера «Тилиграмма», по приказу, в ней заключенному, надо будет перебить всех «буржуев».
        - Всех под корень, и семя их — туда же! А ежели кто из мужиков станет уклоняться, то и с ним поступить как с буржуем, — громко втолковывал солдат с желтыми съеденными зубами и рябым вороватым лицом кучке мужиков, его обступивших и согласно кивавших головами.
        Бунин подошел к толпе и, жестко взглянув в глаза солдату, насмешливо спросил:
        - Ну, служивый, откуда у тебя новости про «Архаломеевскую ночь»?
        - Это, барин, не ваше дело. Срамно лезть в чужую беседу! — нагло улыбнувшись, бойко проговорил солдат. Мужики хмуро молчали.
        Кровь прихлынула в голову, от ярости потемнело в глазах. Бунин сделал шаг вперед, взмахнул тростью, чтобы обрушить ее на голову этого хама, от которого на расстоянии распространялся гнусный запах перегара, давно не мытого тела и нестираной одежды.
        Солдат с неожиданной резвостью отскочил назад, склонился к голенищу сапога, изготовляясь достать нож, и злобно ощерился:
        - Не балуй.
        Бунин, играя желваками скул, процедил:
        - Подлец! — повернулся и направился к дому, вполне ожидая, что солдат догонит его и всадит нож между лопаток.
        Тот, однако, не пошел за ним, остался на месте. Он что-то быстро, убедительно говорил крестьянам.
        «Дом сожжет, сукин сын!» — подумал Бунин.
        * * *
        Вернувшись к себе, раскрыл газеты. И снова болью, кровной обидой, бессильной яростью наполнилась душа. Московский большевик Коган организовал в Егорьевске Рязанской губернии бунт. Он арестовал городского голову, а пьяные солдаты и толпа убили и голову, и его помощника заодно.
        - За что? — вопрошал он Веру Николаевну. — Только за то, что честно трудился на пользу города. Нарочно сеют страх, чтобы легче власть захватить.
        Из газет было ясно, что фронт разложен, дорога немцам открывается в центр России — на Москву и Петроград.
        Вспомнилось, как утром встретил знакомого мужика из соседней деревушки Ждановки. Звали его Сергей Климов.
        - Что делать будем, если немцы Питер займут? — спросил Бунин.
        Тот почесал в потылице, помулявил губами и вынес решительный приговор:
        - Да что он нам? Да мать с ним, с Петроградом. Его бы лучше отдать поскорей. Там только одно разнообразие.
        Бунин развеселился. (Уже в Париже, работая над «Окаянными днями», он припомнил эту забавную реплику.)
        …Тем временем осень незаметно мешалась с летом, все более красила в золотые тона природу, желтизной осветила ветки орешника, окропила багряным цветом кокетливые рябинки. Осинки хоть и старались сохранить свежесть листьев, но все более обнажали ветви. И лишь дубы, последними давшие листву, только чуть светло-коричнево побронзовели, зато уже просыпали на землю зрелые тяжелые желуди.
        И вдруг где-то за лощиной — смелые, четкие удары топора. На просеке видна лошадь. Мужики теперь открыто и нагло валят чужой лес. Сердце Бунина болезненно сжалось.
        Дома записал в дневнике: «Думал о своей «Деревне». Как верно там все! Надо написать предисловие: будущему историку — верь мне, я взял типическое. Да вообще пора свою жизнь написать».
        4
        Лето миновало. Утра становились с крепкой изморозью. Погода держалась ясная, солнечная. Ни днем, ни ночью небо не замутнялось облаками. Настало время успокоения, наслаждения природой, одиночеством.
        Бунина вновь обуяла страсть творчества. Внешним поводом стал сущий пустяк. Когда-то во время пребывания в Каире ему попался блокнот: обложка мягкой темно-коричневой кожи, отделанная затейливым восточным орнаментом. Иван Алексеевич купил его, но позже блокнот затерялся.
        И вот роясь в книжном шкафу, он теперь вдруг нашел его во втором ряду, за книгами. Почему-то захотелось заполнить блокнот стихами. Уйдя в глубину сада, Бунин долго сидел неподвижно, уперев голову в руки и предаваясь мыслям, ведомым лишь ему одному.
        - Я пошла в лавку! — крикнула с крыльца Вера Николаевна.
        Но он уже ничего не слыхал, торопливо пиша в альбом. За вечерним чаем он прочитал новое стихотворение:
        У ворот Сиона, над Кедроном,
        На бугре, ветрами обожженном,
        Там, где тень бывает от стены,
        Сел я как-то рядом с прокаженным,
        Евшим зерна спелой белены.
        Он дышал невыразимым смрадом,
        Он, безумный, отравлялся ядом,
        А меж тем, с улыбкой на губах,
        Поводил кругом блаженным взглядом,
        Бормоча: «Благословен аллах!»
        Боже милосердный, для чего ты
        Дал нам страсти, думы и заботы,
        Жажду дела, славы и утех?
        Радостны калеки, идиоты,
        Прокаженный радостнее всех.
        * * *
        Через три дня, тихим туманным утром, накинув на плечи летнее пальто горохового цвета, Бунин легко и широко шагал по неочищенным, заросшим дорожкам старого сада. Он направлялся к дальнему лесу, и в каждом движении его заметна была та особенная сила и энергия, которая у него появлялась каждый раз, когда он чувствовал творческий подъем.
        Возле дороги стояла чья-то телега, перепачканная навозом и без передних колес. Возле нее прохаживался солдат Федька Кузнецов, зачем-то постукивая обушком топорика по осям. «Колеса небось спер!» — подумал Бунин.
        Федькина одежда состояла из серых посконных порток с грубыми заплатами на коленях и на заднице, выцветшей салатовой гимнастерки и неожиданно ладных, почти новых хромовых сапог.
        - Здасте, ваше высокоблагородие! — оскалился Федька. Он именно так и выговаривал: «здасте».
        - Бог в помощь! — кивнул Бунин.
        Федька нагловато уперся в Бунина водянистыми выпуклыми глазами и, нарочито поигрывая топором, низко склонил белесую голову:
        - Не будет ли от вашей милости нам закурить?
        - Кури! — Бунин протянул портсигар.
        Федька перехватил топор в левую руку и дрожащие от пьянства пальцы запустил в портсигар, вынул две папиросы, одну ловко засунул за ухо, другую вставил в рот. Он полез к Бунину прикуривать, обдав его кисловатой вонью немытого тела.
        - Чья телега? — спросил Бунин.
        - Кто ё знает! — спокойно ответил солдат. — Потерял кто-то, а мне оглобли как раз нужны.
        - Так ведь это чужое!
        - Ну и хрен с ей, што она чужая. Раз здесь бросили, значит, все равно мужики растащат. — И вдруг зло добавил: — Ежели добро надоть, так неча его на дороге швырять!
        Бунин вспомнил, что этот Федька, как ему рассказывал брат Евгений, нагло разговаривал на «ты» с офицерами, что поставлены охранять усадьбу Бехтеяровых. Последнее время кто-то все время портил проводку телефона. Теперь Бунин твердо решил, что это делает именно Федька. Такой убьет ни за грош, лишь бы, по Достоевскому, «испытать ощущение». Сколько подобных выродков ядовитой плесенью вдруг выперло на российской почве — по городам и деревням! Страшно подумать. За что, Господи?
        5
        Пройдя версты полторы, он сел на громадный пень невдалеке от раскинувшего шатром корявые могучие ветви дуба. Душа, словно желая вырваться из мрачной обыденщины, тянулась к высокому — к поэзии.
        Достал изящное немецкое «вечное перо» (он очень любил «вечные перья»!) и твердым, несколько угловатым почерком стал писать:
        ЛАНДЫШ
        В голых рощах веял холод…
        Ты светился меж сухих,
        Мертвых листьев… Я был молод,
        Я слагал свой первый стих —
        И навек сроднился с чистой,
        Молодой моей душой Влажно-свежий, водянистый,
        Кисловатый запах твой!
        Бунин писал еще и еще, забыв про время, про завтрак, про все на свете. Возвращался домой голодный, прозябший, но счастливый, что вновь пишет, творит.
        Через пять дней, когда на календаре было 24 сентября, он перечитал написанное, немного поколебался и вдруг дернул из записной книги страницы и швырнул их в топившуюся печь. Оставил лишь «Ландыш», «Эпитафию», еще что-то.
        Страницы ярко вспыхнули, отразившись багряным бликом на бунинском лице. В этот момент вошла Вера Николаевна, она всплеснула руками:
        - Что ты, Ян, делаешь! Зачем жгешь рукописи? Ведь ты создал шедевры!
        Иван Алексеевич уже читал их жене, она была в восторге, и теперь было больно видеть ее искреннее огорчение.
        - Не волнуйся, — ласково улыбнулся он, — твою любимую «Эпитафию» пока сохранил. Нельзя после себя оставлять второсортное, незрелое.
        - Дай мне! — Вера Николаевна приняла у мужа его записи и вслух прочитала:
        ЭПИТАФИЯ
        На земле ты была точно дивная райская птица
        На ветвях кипариса, среди золоченых гробниц.
        Юный голос звучал, как в полуденной роще цевница,
        И лучистые солнца сияли из черных ресниц.
        Рок отметил тебя. На земле ты была не жилица.
        Красота лишь в Эдеме не знает запретных границ.
        Она обняла его, поцеловала звонко в губы и с восхищением воскликнула:
        - Как я счастлива, ты — мой…
        Он ласково улыбнулся и ничего не ответил.
        СВЕТ НЕЗАКАТНЫЙ
        1
        - Что с тобой, Ян? Последние дни ты сам не свой…
        - Я ведь всегда говорил, что воспоминания — нечто страшное, что дано человеку словно в наказание. Вот и я вспомнил нечто…
        Вера Николаевна со слабостью, столь свойственной прекрасному полу, выражающейся в желании знать о муже как можно больше, долго уговаривала:
        - Ну скажи, Ян, о чем ты вспоминаешь? Зачем ты растревожил меня, а теперь молчишь? Тогда вообще не следовало ничего говорить…
        Бунин наконец сдался.
        - Секрета нет! Просто это очень личное… Хорошо! Много лет назад случился этот роман, но очень глубоко ранил меня. Только Юлий знает о нем. Всегда хранил эту историю от всех в своей душе. Но тебе, моей верной подруге, расскажу.
        - Ты знаешь, Ян, что я умею не ревновать тебя к твоим прошлым влюбленностям.
        - И правильно делаешь! Ревность не только бессмысленное чувство, оно как ржавчина, способно разъедать самые прочные отношения. Итак, случилось это в начале века. Я окончательно расстался с Анной Цакни, с тобой познакомиться еще не успел. Был свободен словно ветер. К тому же, как говорили, — недурен собой, молод, денежки водились, слава моя росла день ото дня. Книги часто выходили, самые толстые журналы почитали за честь поместить мои творения на своих страницах.
        Решили мы с Борей Зайцевым пойти справлять Новый год в Благородное собрание. Бал гремел вовсю, под потолок взлетали пробки шампанского. Кругом сияли счастливые красивые лица, наряды, бриллианты, музыка…
        Начались танцы. Леонид Андреев не отходит от какой-то юной прелестницы, увивается вокруг нее. Заметил меня, подлетел, полный самодовольства и своеобразной цыганской красоты. Представляет:
        - Екатерина Яковлевна Милина, гимназистка из Кронштадта!
        Девушка зарделась, не привыкла к столичному бомонду.
        Спрашиваю:
        - И в каком же классе?
        Просто отвечает, не жеманится:
        - В дополнительном, восьмом. Я решила получить свидетельство домашней наставницы.
        Вера Николаевна, боявшаяся пропустить хоть слово в интересном рассказе мужа, вставила реплику:
        - Ну конечно, выпускницы гимназий, пожелавшие зарабатывать на жизнь частными уроками, нередко шли в дополнительный восьмой. Два года в нем учились.
        Иван Алексеевич продолжил:
        - Захотелось мне позлить самоуверенного красавца Андреева, заставить его ревновать. К тому же, эта самая Екатерина меня за сердце задела. Говорю: «Ах, как бы желал учиться у такой наставницы! Был бы самым примерным учеником!»
        Как я ожидал, Андреев засопел:
        - У тебя, Иван, и без того ума палата…
        - Ума палата, да другая непочата, — отвечаю быстро.
        Леня напрягся и изрек:
        - Не нужен ученый, важней смышленый.
        - Смысл не селянка, ложкой не расхлебаешь!
        - Не купи гумна, купи ума! — пыжится соперник.
        Да где там Андрееву со мной тягаться, я в голове держу сотни всяких пословиц и прибауток. Моментально отвечаю:
        - Голосом тянешь, да умом не достанешь!
        Андреев мычит что-то невразумительное, а я ласково ему говорю:
        - Не удержался, Леня, за гриву — за хвост не удержишься!
        Катюша заливается как колокольчик, смеется, а мой приятель фыркнул да отправился танцевать с юной супругой статс-секретаря Государственного совета баронессой Дистрело.
        Я на мгновенье удержал за рукав Андреева:
        - Знаешь, Леня, как атаман Платов французам говорил? «Не умела ворона сокола щипать!»
        Ну, а мы с Катюшей пошли польку танцевать. Потом в буфете пили шампанское, снова танцевали, шутили, смеялись без конца. Какой был сказочно-дивный вечер, ничего подобного за всю жизнь не упомню!
        Потом, далеко за полночь, уйдя с бала, мы гуляли по Москве. Многие окна в домах празднично светились, в небе изумрудными льдинками блестели звезды и вовсю сияла громадная луна, заливая улицы сказочным фосфоричным светом. Да и все вокруг казалось сказочным, нереальным. Я прижимался щекой к ее беличьей шубке, и состояние необычного блаженства пьянило меня.
        Катюша была по-провинциальному наивна, чиста и доверчива. Она рассказывала о себе. Ее отец был в свое время главным архитектором Кронштадта. Умер совсем молодым, еще в 1891 году. Жила теперь Катя с мамой Евгенией Онуфриевной и старшей сестрой — тоже Евгенией. В Москве у нее тетушка, сестра отца. Она и пригласила Катю на рождественские каникулы.
        «А когда познакомились с Андреевым?»
        «Здесь же, на балу».
        «В Москве друзей много?»
        «Не только друзей — знакомых никого. Ведь я первый раз в старой столице».
        «Если позволите, Екатерина Яковлевна, я буду вашим другом…»
        Она молча опустила глаза. Я перевел разговор на другую тему:
        «Как идет жизнь в Кронштадте? Я ни разу там не был».
        «Я ведь родилась в Кронштадте! — радостно подхватила Катя. — Конечно, нам с Москвой не равняться, но у нас тоже много замечательного, и такие славные, душевные люди! Есть музыкально-драматическое общество. Весь город собирается на наши концерты, у нас две хорошие залы — в нашей гимназии и реальном училище. Оркестр мандолинистов даже в Питере успехом пользуется. Чудесный голос у моей подруги Наташи Вирен, она романсы Чайковского исполняет. Еще скрипач Иван Александрович Козлов. Все девочки в него влюблены: у него пышные бакенбарды. И говорит басом, словно Шаляпин поет: ооо…»
        Она опять рассмеялась, и снег упруго скрипел под нашими ногами, искрился под лунным светом.
        Пересекли Лубянку, пошли по Мясницкой.
        «Я все жду, когда вы, Екатерина Яковлевна, про себя расскажете. Ведь признайтесь, вы в концертах участвуете?»
        «Читаю стихи. Лермонтова и… ваши».
        «Очень приятно! И какие же стихи вы читаете мои?»
        «Я много знаю ваших стихов! — заговорила Катюша жарким шепотом, останавливаясь и блестящими голубыми глазами глядя на меня в упор. — Я была совсем ребенком, когда завела альбом, куда записываю любимых поэтов — Пушкина, Лермонтова, Надсона, Апухтина, вас…»
        Бунин от волнения осекся, помолчал и, сказав что-то нежное Вере Николаевне, накинул плащ и вышел во двор. Погода делалась все пасмурней, тяжелые лохмы туч ползли по низкому серому небу, с карниза веером срывались в лицо мелкие капли.
        С необыкновенной ясностью вспомнилась та рождественская ночь. Голову Катюши обрамляла теплая старинная шаль, а около рта серебрилась инеем. Глядя на ее лицо, на русую прядку густых волос, выбившихся из-под шали, он вдруг понял, что любит ее так, как никогда и никого не любил и, наверное, не полюбит.
        Катя, глядя ему в глаза, тихо начала читать:
        Помню — долгий, зимний вечер,
        Полумрак и тишина;
        Тускло льется свет лампады,
        Буря плачет у окна…
        Он перебил:
        «Господи, где вы такую древность откопали? Эти стихи я написал сто лет назад. Впервые опубликовал в «Книжке “Недели”». Мне было восемнадцать. А сколько вам?»
        Он наклонился к ней, прильнул губами к ее ротику. Она всем гибким телом прижалась к нему и лишь мучительно выдохнула: «Душа моя…»
        2
        Целые дни они проводили вместе. Обедали в «Савое» или «Большом московском трактире» у Корзинкина. Вечером гнали в «Стрельну» или к «Яру». Они окунались в ресторанное многоголосье с цыганским пеньем и плясками, тонким позвякиванием хрусталя, с дружескими тостами, объятиями друзей, льстивыми речами.
        Потом, возбужденные всей этой праздничной и шумной обстановкой, выходили на морозный воздух, садились в сани, их дожидавшиеся. Ямщик помогал укутаться им громадной медвежьей полостью. Бунин, замирая от предстоящего счастья, кричал ямщику:
        «Гони вовсю, прокати с ветерком!»
        Ямщик старался изо всех сил, наяривая кнутом по могучим лошадиным спинам. Пара летела птицей, коренник дробил крупной рысью, пристяжная метала из-под серебристых подков снежными комьями.
        Сани неслись по уснувшему городу, опасно подпрыгивая на ухабах, грозно накренясь на поворотах.
        Он шептал ей нежно:
        «Катенька, ты не боишься?»
        «С тобой я ничего не боюсь, милый…»
        «А если шею сломаем?»
        «Ведь ты рядом, душа моя».
        Под ее беличьей шубкой он ощущал небольшие крепкие груди с налившимися сосками, и они, откинувшись назад, вновь заходились в поцелуе.
        * * *
        Перед отъездом. Катя привела его к себе домой, что на углу Харитоньевского и Садово-Черногрязской. Ее бабушка Александра Петровна, милейшее существо, радушно улыбалась:
        «Да вы пирожков откушайте!»
        Это был их последний вечер. Ближе к полуночи они наняли извозчика и, спустившись по Каланчевке, оказались на Николаевском вокзале.
        По его настоянию Катюша ехала в отдельном купе первого класса. В вагоне пахло французскими духами, дорогой кожей и паровозным дымом. Они присели «на дорожку». На глазах Катюши были слезы, но она старалась бодро улыбаться:
        «Приезжай сразу после масленицы, будем отмечать двухсотлетие Кронштадта. Какие пройдут балы и концерты! Обещай, приедешь?»
        «Может быть…»
        «Вот будет фурор! Сам Бунин у нас! Тебя ждет триумфальная встреча… И с тобою, милый, все время буду я. Ах, скорей бы!»
        Он осторожно вставил слово:
        «Но если дела не позволят приехать — не обессудь».
        Катюша вздохнула:
        «Ты все-таки постарайся, душа моя! Ну а если не выйдет, так сделаем, как договорились: по окончании курса сама приеду к тебе. Навсегда. Так?»
        - Конечно! — горячо и искренне воскликнул Бунин, жарко целуя ее глаза и влажные губы.
        Медно звякнул колокол. Катюша еще раз порывисто обняла его, торопливо зашептала:
        «Не забывай меня никогда, никогда!»
        Путаясь в длинных полах тяжелого, на хорьковом меху суконного пальто, Бунин спустился с вагонных ступенек.
        Лязгнули буфера, состав лениво пополз вдоль дебаркадера.
        3
        В Кронштадт приехать он не сумел. Зато она писала ему, он отвечал ей хорошими письмами. Потом от Катюши письма приходить перестали.
        Уже в начале лета, когда буйно цвела сирень, он проходил по Харитоньевскому переулку. Неожиданно для себя свернул во дворик углового дома. На скамейке, в тени деревьев, сидела с вязаньем Александра Петровна. Когда он напомнил ей о себе, она вдруг тихо заплакала:
        «Катя покинула нас… Во время масленицы каталась на санях, продуло ветром… Ее отец, Яков Алексеевич, тоже умер от крупозного воспаления легких».
        Не помня себя Бунин вышел на Садовое кольцо. Всю ночь с подвернувшимся под руку Чириковым пил водку, и водка не брала его. В ушах звучал Катюшин голос: «Тихо льется свет лампады…»
        …Теперь, спустя полтора десятилетия, неожиданно нахлынувшие воспоминания разбередили сердце. Уединившись в своей комнате, Иван Алексеевич писал:
        СВЕТ НЕЗАКАТНЫЙ
        Там, в полях, на погосте,
        В роще старых берез,
        Не могилы, не кости —
        Царство радостных грез.
        Летний ветер мотает
        Зелень длинных ветвей —
        И ко мне долетает
        Свет улыбки твоей,
        Не плита, не распятье —
        Предо мной до сих пор
        Институтское платье
        И сияющий взор.
        Разве ты одинока?
        Разве ты не со мной
        В нашем прошлом, далеком,
        Где и я был иной?
        В мире круга земного,
        Настоящего дня,
        Молодого, былого
        Нет давно и меня!
        Вдруг что-то стукнуло в окно. Бунин прильнул к стеклу. От страха сжалось сердце: ему показалось, что между деревьев мелькнуло Катино лицо.
        4
        С вечера Бунин долго не мог уснуть. То и дело по селу раздавались какие-то пьяные крики, бабье взвизгивание, несколько раз палили из охотничьих ружей. Затихло лишь далеко за полночь. Бунин забылся в тяжком, словно похмелье, смутном сне. Под утро ему приснилось, что лежит он навзничь на горячей, распаленной полуденным жаром земле среди бурно разросшейся садовой зелени. Но вот, густо шумя, заволакивая знойно-эмалевое небо совершенно черными, как гробовой креп, облаками, рос и приближался огненный смерч. Вокруг вспыхнуло все пожирающее пламя, до самых небес протянуло свои яркие мотающиеся вихри.
        Бунин хотел бежать — и не мог. Он задыхался среди пожарища — земля не пускала его.
        …Враз наступило пробуждение — хлопнув дверью, в спальню влетела в ночной сорочке Вера Николаевна. Рыдая, она бросилась на грудь мужа:
        - Ян, мужики опять отправились громить Бахтеяровых, уже горит барский дом. В открытую все говорят, что теперь на очереди мы…
        Бунин с минуту молча сидел на краю постели, свесив тонкие в щиколотках ноги и приходя в себя, потом решительно произнес:
        - Чернь без узды — страшнее бешеных волков. Если нет сил противиться дикому разгулу толпы — лучше бежать. Сегодня же — в Москву!
        Быстро покидав вещи в два больших чемодана, распорядившись насчет лошади, они спустились во двор. В саженях двухстах, за текущей вдоль Глотова речушкой Семенёк, разгульная, уже пьяная толпа громила винные склады Бахтеяровых. Пожар успели затушить. В воздухе висел дурной запах погорелья, собачий лай, да доносились нестройные песни и гомон гулявших мужиков.
        Шустрая гнедая кобылка резво потащила телегу. Въехали в ближний лесок. Солнце поднялось уже высоко. Ярким прощальным светом оно озаряло золотое ликование осенней природы. Янтарно-багровые цвета ярче оттенял купоросно-зеленый мох старых вырубок. Оставшиеся зимовать птицы весело суетились возле тяжелых гроздей вполне вызревшей рябины.
        Весь этот праздник природы создавал удивительную несовместность с погребальным настроением Бунина, и оттого на душе делалось еще горше.
        Вдруг он привстал, опираясь на край телеги, взглянул на показавшуюся из-за излучины дороги березовую рощицу и, не отводя от нее долгого взгляда, перекрестился. Господи, думалось ему, ведь там лежит то, что осталось от мамы, Людмилы Александровны. Та просила лишь об одном: «Ванюшка, не забывай моей могилки…»
        «Прости, мама! Будущим летом приду к твоему последнему приюту, выложу его дерном, засею вокруг мак. Ты всегда любила цветы!»
        Увы, отеческих могил он больше не увидал.
        * * *
        В Ельце он заночевал, остановившись на Большой Дворянской в доме знакомого нам присяжного поверенного окружного суда Барченко. На свое несчастье, он забыл тут свой портфель с рукописью для «Паруса», вспомнил об этом лишь в поезде.
        Вагон 3-го класса, в который ему удалось втиснуться, был донельзя набит разночинной публикой, среди которой все же выделялась солдатня. И без того в тяжелом воздухе то и дело вспыхивали огоньки козьих ножек. Сидевший возле потного окна господин в пальто с круглым каракулевым воротником, давно сердито поглядывавший на куривших солдат, нервно произнес:
        - Почему вы курите? Ведь дышать нечем, а здесь женщины, дети!
        Солдат с выпуклыми водянистыми глазами и головой, перевязанной грязной тряпкой, со злой улыбкой прогнусавил:
        - Что, трудящим и покурить нельзя?
        В разговор вступила баба, лежавшая на верхней багажной полке и без остановки лузгавшая семечки. Она сплевывала в кулак, и шелуха время от времени падала на разместившихся внизу.
        - Ишь, шибко грамотный какой! — со злобой проговорила она. — Воздух ему не ндравится! Можа, тебя, воротник, за окно на ветерок выставить?
        Мужики, бабы и солдаты загоготали.
        - Как вы смеете! — возмущается господин у окна.
        - Так и смеем! — угрюмо произносит оборванный мужик в овчинной шубе и с деревяшкой вместо ноги. — Хватит, накомандовались! Теперя мы будем команды давать…
        Господин молча отворачивается к окну и не отрываясь смотрит в кромешную тьму. На плечо Бунину летит сверху семечная шелуха. Мужик с деревяшкой отрывает полоску газеты и скручивает цигарку…
        Так для писателя заканчивается день, который будет вписан кровавой строкой в российскую историю, — среда, 25 октября 1917 года.
        ОКТЯБРЬ, 25-е
        1
        В тот ночной час, когда, тесно прижавшись друг к другу, Бунин разместился вместе с Верой Николаевной на узкой полке железнодорожного вагона, уносившего их к Курскому вокзалу в Москве, еще двое лежали на полу под одним одеялом в комнатушке Смольного института благородных девиц. Отдыхали два вождя. Одного вождя звали Ульянов-Ленин, другого — Троцкий.
        В институт — творение великого Кваренги — еще 4 августа перебрался из Таврического дворца Петроградский Совет и ЦИК. Но вскоре отцам революции соседство с девицами стало в тягость. Видимо, юные прелестницы отвлекали, мешали им отдавать себя целиком и полностью строительству светлого будущего. Последовал начальнический приказ: «Девицам частично освободить помещение!» Тем пришлось потесниться.
        Вот как писал об этой «исторической» ночи Троцкий:
        «Мы лежали рядом, тело и душа отходили, как слишком натянутая пружина. Это был заслуженный отдых. Спать мы не могли. Мы вполголоса беседовали. Ленин только теперь окончательно примирился с оттяжкой восстания. Его опасения рассеялись. В его голосе были ноты редкой задушевности. Он расспрашивал меня про выставленные везде смешанные пикеты из красноармейцев, матросов и солдат. «Какая это великолепная картина: рабочий с ружьем рядом с солдатом у костра!» — повторял он с глубоким чувством. «Свели наконец солдата с рабочим!» Затем он внезапно спохватывался: «А Зимний? Ведь до сих пор не взят! Не вышло бы чего?» Я привстал, чтобы справиться по телефону о ходе операции, но он меня удерживал. «Лежите, я сейчас кому-нибудь поручу». Но лежать долго не пришлось. По соседству в зале открылось заседание съезда Советов. За мной прибежала Ульянова, сестра Ленина…»
        - Идите, Перо! — неожиданно срывающимся голосом проговорил Ильич. От волнения он даже назвал соратника по кличке — Перо. Согласно продуманному сценарию Троцкий должен был появиться первым и огласить новость исторического масштаба. Поправляя на ходу жесткую шевелюру, отряхивая от прилипших соринок костюм, Троцкий поспешил в зал. Он еще раз прокручивал в голове фразы, которые сейчас произнесет перед Петроградским Советом. Через боковую дверцу Троцкий вошел за кулисы, энергично откашлялся, смачно сплюнул в пыльный угол и шагнул на сцену…
        Зал был переполнен. Вентиляция засорилась, и с серых лиц скатывались градины пота. Представители губернских Советов и депутаты Петроградского Совета, завидя Троцкого, взорвались аплодисментами. Тот, нервно дернув головой, взошел на трибуну. Часы точно отметили время великого момента — 2 часа 35 минут 26 октября. Еще накануне Лев Давидович перед депутатами Совета категорически заявлял: «Ни сегодня, ни завтра вооруженный конфликт не входит в наши планы!»
        Но теперь выходило так, что истинные намерения расходились со словами. Ведь не могла же партия за несколько часов коренным образом изменить тактику! По-орлиному взглянув на народных избранников, Троцкий гордо вскинул обе руки:
        - От имени Военно-революционного комитета объявляю… — Как опытный актер перед убийственной репликой, он выдержал паузу, а затем, не жалея голоса, победоносно выпалил: — Временное правительство больше не существует!
        Рев прокатился по залу. Хлопали в ладоши, топали сапогами, истошно кричали: «Да здравствует Военно-революционный комитет!»
        Троцкий таял от восторга.
        Социальный изгой, родившийся 38 лет назад в глухой деревушке Яновке Херсонской губернии, ликовал. Он всегда, сколько помнил себя, носил какую-то смутную, неоформившуюся, но твердую уверенность, что будет повелевать людьми. Мечта была нереальной, даже смешной, но он годами вынашивал ее в своей груди. И вот пришел долгожданный миг. Толпа рукоплескала ему, он вознесен над ней!
        Все больше впадая в экстаз, жестикулируя, играя голосом, он электризовал толпу, кидая ей слова:
        Министры Временного правительства арестованы… Предпарламент распущен… Железнодорожные вокзалы, Центральный телеграф, Госбанк заняты революционными войсками! Зимний дворец пока не взят, но судьба его решается в этот момент!
        Дождавшись, когда уставший от восторгов зал стих, Троцкий поставил в своей речи победоносную точку:
        - Обыватель мирно спал и не знал, что с этого времени одна власть сменяется другой!
        «Обыватели» — русские люди — действительно мирно спали, не подозревая, что именно в эту ночь судьба готовила им гражданскую войну, голод, тиф, концлагеря, повальную слежку, лишение всех гражданских прав и на целые десятилетия — страх, страх, страх…
        Пришел нужный момент, как и было предусмотрено заранее, в зале появился Ленин. Троцкий, словно для жарких объятий, протянул навстречу руки. Он завопил так, что кажется, закачались подвески на люстрах и окончательно пробудились очаровательные обитательницы в неоккупированной зоне дворца:
        - Да здравствует товарищ Ленин, он снова с нами! — и предупредительно соскочил с трибуны.
        Зал ликовал.
        Они стояли рядом — плечо к плечу, их распирала радость и гордость, они счастливо улыбались и аплодировали залу.
        Потом Ленин взошел на трибуну и, сильно грассируя, произнес слова, которые позже узнал каждый советский школьник, которые тысячекратно вводили в свои кино- и прочие сценарии драматурги, воспроизводили историки, присяжные восхвалители всех мастей:
        - Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась…
        Какое значение имеет эта рабочая и крестьянская революция? Прежде всего значение этого переворота состоит в том, что у нас будет Советское правительство, наш собственный орган власти, без какого бы то ни было участия буржуазии. Угнетенные массы сами создадут власть…
        Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма.
        Одной из очередных задач является необходимость немедленно закончить войну…
        Мы приобретем доверие со стороны крестьян одним декретом, который уничтожит помещичью собственность. Крестьяне поймут, что только в союзе с рабочими спасение крестьянства. Мы учредим подлинный рабочий контроль.
        Теперь мы научились работать дружно. Об этом свидетельствует только что происшедшая революция. У нас имеется та сила массовой организации, которая победит все и доведет пролетариат до мировой революции.
        В России мы сейчас должны заняться постройкой пролетарского социалистического государства.
        Да здравствует всемирная социалистическая революция!
        Трудно было понять, что выкрикивает этот картавый оратор. Но самый темный солдат вдруг ощутил себя лицом значительным, тем, кто был «ничем, но станет всем».
        И поэтому зал радостно загудел, захлопал в огрубелые ладоши — ибо «рабочая и крестьянская революция» свершилась.
        2
        Бунин стоял у окна вагона. Поезд при подъезде к Москве несколько замедлил ход. Мимо мелькали знакомые дачные поселки, деревья с обнаженными ветвями, убранные поля.
        Потом началась окраинная Москва с ее приземистыми домами из обожженного темно-красного кирпича, дома, которые строили с расчетом на внуков и правнуков. На крутом холме показался белокаменный красавец — Андроников монастырь, за могучими стенами которого покоится прах великого иконописца Андрея Рублева.
        Въезжая на мост, под которым текла сонная Яуза, поезд дал раскатистый гудок. На вязком берегу, утопая копытами в грязи, стояла рыжая, в белых пятнах корова, размахивавшая несоразмерно длинным хвостом. Задрав голову, она трубно мычала.
        И вот последние приметы, за которыми сразу же начнется дебаркадер, — завод Федора Гакенталя и два крошечных мостика над Сыромятниками.
        Бунин, едва выйдя с женой из вагона, заметил неестественное, чуть ли не праздничное возбуждение вокзальной толпы. Все чувствовали себя детьми, любующимися пожаром. В городе, судя по множеству признаков, творилось что-то необыкновенное.
        То и дело попадались небольшие вооруженные отряды рабочих и солдат. На рукавах у некоторых краснели повязки. Мелькали кумачовые флаги. Старались попадать в ногу, распевая:
        Мы жертвою пали в борьбе роковой…
        Хотел купить газеты, оказалось, что почти все они не вышли.
        - Большевики запретили, — сплюнул газетчик, опиравшийся на костыли, — говорят, буржуазная, дескать, пропаганда. А я чем теперь кормиться должен?
        Настроение было окончательно испорчено.
        До Поварской добрались без приключений. Остановились в доме под номером 26 во второй квартире — это на первом этаже.
        Бунин отправился принимать ванну, а Вера Николаевна побежала в банк — забирать деньги. К вящему удивлению мужа, она вернулась сияющей: ей удалось получить весь остаток — восемь тысяч рублей.
        На следующий день Бунин позвонил в Елец к Барченко:
        - Василий Ксенофонтович, мой портфель…
        - Да, конечно! Сегодня могу отправить ночным двести первым поездом. Отдам обер-кондуктору.
        * * *
        С каждым днем и, пожалуй, даже с каждым часом в Москве нарастало противостояние законной власти, образовавшей при думе Комитет общественного спасения, и большевистских заговорщиков, назвавшихся «военно-революционным комитетом».
        Каждая сторона заняла выжидательную позицию. Только благодаря этому первые дни после захвата Лениным власти в Питере, в Москве обошлось без кровопролитий.
        И все же, когда в полдень 27 октября Бунин собрался на Курский вокзал, Вера Николаевна твердо заявила:
        - На дворе беспокойно! Я исстрадаюсь без тебя. Возьми с собой меня…
        Вздохнув, Бунин согласился.
        Поезд из Ельца безбожно опаздывал.
        Бунин нетерпеливо прохаживался по перрону, сердился, ругался:
        - Где это видано! Третий час жду. Сколько еще нам киснуть тут? Без-зобразие!
        В это время где-то вдали грохнуло — то ли гром, то ли по крыше киянкой ударили. Потом ухнуло еще и еще. Стало ясно: стреляют из пушек.
        У Бунина вытянулось лицо:
        - Это что такое? В Москве — война? Ну, дожили…
        Стрельба то затихала, то возобновлялась.
        Бунин нервничал все больше.
        Наконец, поезд прибыл. Бунин отыскал обер-кондуктора, получил свой портфель и щедро отблагодарил его «красненькой».
        Вышли на привокзальную площадь. Теперь стрельба гремела беспрерывно. Порой глухо ухали пушки. День был теплый, пасмурный, в воздухе висел густой туман.
        - Где стреляют? — спросил Бунин праздно стоявшего носильщика.
        Тот неопределенно пожал плечами:
        - Кто ё знает… Я-то местный, на Земляном валу жительство имею. У нас пока тихо. А вот на Тверской, сказывают, пуляют. И на Красной площади тоже. — Он прислушался к артиллерийской канонаде и радостно-идиотски улыбнулся: — Будто Илья-пророк в колеснице катается! Во как матушка-Москва зашумела, загуляла. Громом гремит, молнией озаряется! Чисто праздник престольный…
        С извозчиком не торговались.
        - Поезжай через Земляной вал, — приказал Бунин.
        Извозчик погнал сытую, бокастую кобылу. Выехав на Земляной вал, споро взял влево, к Покровке. Город за несколько часов преобразился.
        На всех углах, на тротуарах и отчасти на мостовых чернели толпы. Хотя трамваи не ходили, извозчиков и автомобилей стало меньше, чем обычно. Раза два-три попадались санитарные кареты, направляющиеся в центр.
        Навстречу им несколько раз встречались, в колясках и пешие, дамы и господа, обремененные тяжелой поклажей, державшие на руках плачущих детей.
        - Почему они бегут? — вновь обеспокоилась Вера Николаевна.
        - Буржуев громят, — повернув массивную шею, пробасил извозчик. — Из квартир выгоняют, добро отбирают.
        Когда поворачивали к Чистым прудам, с Ильинки с пугающей близостью грохнули пушечные выстрелы, треск ружей и дробный стрекот пулеметов. Где-то поблизости, выбивая из окон стекла, ахнул взрыв. У Бунина заложило уши, потемнело в глазах.
        Лошадь присела на задние ноги и вдруг понеслась, словно шалая. Упираясь в передок, извозчик натянул вожжи:
        - Тпру, окаянная! Куды тебя несет?
        Вера Николаевна вцепилась в руку мужа. Возле углового дома упала старуха, уронив кошелку, разметав в стороны руки. Но поднялась, заковыляла к ближайшему подъезду.
        Миновали Мясницкие ворота.
        Споро спустившись со Сретенской горки, извозчик притормозил. На Трубной площади, в народе прозванной Трубой, стояла густая толпа. Это был народ разных званий и возрастов, но преобладали плохо одетые люди рабочего вида, толкавшиеся без дела.
        Труба годами служила птичьим базаром.
        Бунин повернул лицо к жене:
        - «Люди на Трубе копошатся, как раки в решете». Это Чехов сказал. До чего же точно!
        Вера Николаевна удивилась:
        - Надо же! Бунина чуть бомбой не прихлопнуло, а в нем художник не умолкает.
        Оба вдруг улыбнулись.
        - Это, Вера, до конца жизни! Чем труднее положение, тем больше обостряется восприятие, за собой словно со стороны наблюдаю. Кстати, это качество сильно было развито у Толстого. Думаю, это одна из причин, почему он не ведал страха.
        - Как и ты!
        - Даже сравнивать — грех! Он один такой — сияющая горная вершина. Но мы с тобой хороши — в такие минуты затеяли литературные диспуты. Нашли время!
        Извозчик остановился. Дорогу преградила толпа, слушавшая почтенного господина с густой, окладистой бородой, похожего на купца. Поворачиваясь влево и вправо, он убежденно говорил:
        - Социалисты действуют на германские деньги! Ихний гайзер сто пудов золота дал. Вот российский престол и низвергнули. Теперя перестреляют сто тысяч православных, а из церквей все иконы вынесут. Поругание начнется… Ровно на 77 лет!
        Старуха в древнем рыжем салопе, внимательно слушавшая купца, заголосила:
        - Матушка Царица небесная, спаси и сохрани от извергов!
        Проходивший мимо белокурый человек лет тридцати, в студенческой фуражке, в хорошей суконной шинели, с громадным дымчатым шарфом вокруг шеи, поправил пенсне и, презрительно посмотрев на купца-оратора, сквозь зубы процедил:
        - А в пятом году тоже кайзер помогал? Привыкли виновных на стороне искать.
        - Ты, студент, не лайся! — вступила в разговор толстая баба, перехваченная крест-накрест цветной шалью, державшая в руках хозяйственную корзину. — От вас, смутьянов, все беспокойство. Митинги, паразиты, устраивали!
        - Пороть чаще их надо, этих стюдентов, — заметил извозчик, умело направляя сквозь толпу лошадь.
        К Бунину подскочил мальчишка в кособоком картузе.
        - Дяденька, купи патроны. — Он шел за коляской, протягивая разнокалиберные ружейные и снарядные гильзы. — За семик все отдам.
        Извозчик поднял кнут:
        - Я тебе, шельмец, сейчас такой семик дам, что до морковкина заговенья будешь помнить. Не беспокой барина!
        Мальчишка отстал.
        Выехали на Страстной бульвар.
        В центр не пропускали ни пеших, ни конных: только «своих» — по мандатам. Густая цепь солдат запирала все подходы к генерал-губернаторскому дому. Теперь там был штаб большевистских отрядов.
        Беспрерывно нажимая на клаксон, лихо подлетели два авто, из которых торчали красные флаги. Солдаты моментально расступились.
        - Во как начальники раскатывают! — щелкнул кнутом кобылу извозчик. Помолчав, добавил: — Хоть бы все, собаки, друг друга перестреляли. Оставшихся — на осину, царя-батюшку — обратно на престол.
        Трах! Бах! — загремело с Петровки.
        Вера Николаевна перекрестилась, извозчик хлестнул кобылу, а Бунин увидал в нескольких шагах от себя двух санитаров. На длинных узких носилках несли человека с безвольно болтавшейся, окровавленной головой. Длинные смолянистые волосы спеклись в густую кровянистую массу, оттеняя смертельно бледное лицо с закатившимися глазами.
        У Бунина болезненно сжалось сердце.
        Чем ближе к дому, тем тревожней становилась обстановка. Под воротами, возле дверных навесов и по углам домов стояли солдаты с винтовками, опасливо и зорко посматривая во все стороны. С Охотного ряда беспрерывно раздавалась стрельба. Улицы были тревожно-пустынны.
        По Тверской, со стороны Ходынского поля, неслись авто, набитые вооруженными солдатами и рабочими. Из кузова торчали вверх винтовки с примкнутыми штыками. Издали все это напоминало ощетинившихся ежей.
        Извозчик придержал лошадь, пережидая разрыва в этом бесконечном шествии.
        По мостовой, ближе к тротуарам, двигались отряды Красной гвардии и солдат. Некоторые были опоясаны пулеметными лентами. Шли вразброд, почти не разговаривая. В их лицах чувствовалось напряжение, тревожное ожидание. Бесшабашней выглядели юнцы в засаленных и рваных рабочих пиджаках, подпоясанных новыми солдатскими ремнями. На ремнях болтались серые холщовые сумки с патронами. Они неумело тащили винтовки, то и дело перебрасывая их с плеча на плечо.
        - Куда они? — недоуменно спросила Вера Николаевна.
        - На бойню! — коротко ответил вконец помрачневший Бунин.
        Из Страстного монастыря вышла большая группа вооруженных рабочих. Стараясь выглядеть боевитей, они с малым успехом пытались сохранить стройность в рядах и при этом пели:
        Смело, товарищи, в ногу…
        - Большевики пошли власть завоевывать! — усмехнулся извозчик.
        На монастырской башне зазвонили часы. Звучали они по- старомодному печально и звонко, словно перекликалась стая заблудившихся в тумане волшебных, нездешних птиц.
        Извозчик повернул широкую спину и перекрестился на колокольню.
        Вера Николаевна прижала платочек к глазам. Бунин нахмурился.
        Господи, думалось ему, неужели это конец? Неужели толпа сокрушит Россию? Нет, не может быть! Слишком Россия могущественна, чтобы куча хулиганов или просто заблудших людей могла сломать ее основы!
        И он, словно назойливую муху, попытался отогнать от себя страшную мысль.
        Когда пересекали Большую Никитскую, на углу Медвежьего переулка вновь увидали санитаров, сносивших убитых и раненых к карете с красным крестом. Рядом с каретой металась, словно черная тень, растрепанная женщина. Она вздымала к небу руки и неистово голосила:
        - У… батюшки! Ох, родимые… О-о-о… Сына моего юнкеря убили. У-у-у… — И она повалилась на землю. Ее начали неловко подымать несколько женщин, стоявших рядом.
        - А все-таки, — убежденно повторил извозчик, направляя лошадь в разрыв между колоннами, — всех социлистов и хулюганов двистительно — на осину! Чем быстрей, тем спокойней. Пока гидра в силу не вошла.
        3
        Все жили словно на вокзале: в постоянном ожидании поезда, который повезет в «лучшее будущее», обещанное большевиками всем, кроме буржуев. Землю — крестьянам, заводы — рабочим, свободу — «трудящимся», под которыми подразумевались те же крестьяне и рабочие.
        Что касается всего остального многомиллионного населения бывшей Российской империи, то новая власть призывала на их головы все самое страшное, что существует под солнцем. Открывая газету, Бунин ежедневно находил призывы: «Уничтожить паразитные классы общества!», «Беспощадно истреблять эксплуататоров!», «Полностью подавить сопротивление буржуазии, уничтожить ее как класс!»
        К ружью приравняли перо не только генералы от большевистской литературы Демьян Бедный и Владимир Маяковский, но из каких-то местечковых щелей повылезали новоявленные барды. Один из самых шустрых — сын одесского мещанина Иоля-Шимона Гершонова Безыменского Александр, который вскоре будет признан первым поэтом комсомолии. Он сочинил стихотворение «Красный террор», посвященное, что естественно, Марату:
        Эй, Пролетарий,
        Смело вперед!
        Грозную кару
        Труд принесет.
        Помни: мы судьи!
        Знай же, кто враг:
        Меч Правосудья
        В наших руках…
        Кровь ради крови.
        …Знай, безотраден
        Путь полумер.
        Будь милосерд
        И беспощаден.
        Мы повергаем
        Лишь кровопийц.
        И убиваем
        Только убийц народа!
        Покатилась Русь-матушка с той высоты силы и величия, на которую взбиралась веками. И катилась она согласно законам физики все быстрее и быстрее, так что порой казалось благом окончательное падение. Пусть придет любая власть, лишь бы она была твердой, лишь бы прекратила бандитизм, наполнила прилавки былым изобилием.
        Каждый день гремели пушечные удары, порой так близко, что жалобно звенели стекла. Случались и перерывы. Полчаса, а порой час царила тишина, и это затишье было особенно тяжелым. Что пушки вновь выпустят снаряды — сомнений нет, но где на этот раз они упадут, куда и кому принесут смерть?
        Кровь ради крови…
        4
        В каждом доме, в каждой семье двухмиллионной Москвы, в ее 563 церквах с 698 приделами при них люди страстно молили Господа о мире, о том, чтобы пресекли большевиков с их грабежами, насилиями, убийствами.
        Бунин твердил:
        - Только законная власть спасет Россию! — подразумевая теперь под такой властью кого угодно, только не большевиков.
        Но большевиков пока никто не пресекал. А вот они пресекали кого угодно.
        Облачившись в теплый и удобный халат, Бунин нервно расхаживал по гостиной — из угла в угол, натыкаясь на табурет возле рояля, чертыхаясь, то и дело подходя к окну, словно надеясь, что там вот-вот произойдут перемены к лучшему.
        Зазвонил телефон. Бунин почему-то обрадовался, словно сейчас ему сообщат благую весть.
        - Иван, что у вас на Поварской, стреляют? — это говорил Телешов.
        - Еще как! — грустно усмехнулся Бунин. — Большевики, кажется, Москву перепутали с германским фронтом.
        - Как раз нет! Там они призывали сложить оружие.
        - Видать, против своих воевать им охотней!
        - Еще бы! В Питере они «славную» победу одержали, гладко все у них прошло.
        Бунин с тревогой спросил:
        - Неужто и здесь они власть захватят?
        - Вряд ли! — уверенно возразил Телешов. — Весь московский гарнизон остался верен присяге. Создан «Комитет общественной безопасности». Наши укрепились в Кремле, телефонная станция тоже в наших руках.
        - В Кремле ведь весь арсенал был?
        - Он там и остался! В этом наша сила. Мятежники почти безоружны.
        - Я вчера встретил на Зубовском бульваре генерала Потоцкого. Он сказал, что в руках большевиков тяжелая артиллерия.
        Телешов ахнул:
        - Не будут же они из пушек палить по кремлевским святыням! Человеческая низость еще такого не видала. Ну да ладно, я к тебе с приглашением. Приезжай к нам с Верой Николаевной.
        - Пожалуй, приеду! — охотно согласился Бунин. — Особенно если чаем напоишь. Сахар еще есть?
        - Не только чаем, обедом накормлю. Таким, как в мирное время. К обеду и приезжайте, к шести часам.
        * * *
        …Славный уют телешовской квартиры, с ее старинным убранством, мягкий свет керосиновой лампы-«линейки» (электроэнергию опять отключили), тишина в доме и за окном (с наступлением темноты перестрелка закончилась) — все это словно миром сошло на бунинскую душу.
        Елена Андреевна, жена Телешова, сервировала стол. Приборы, как и положено солидному купеческому дому, были серебряными. Кухарка Саша, крепкая деревенская девка, светившаяся каким-то особым расположением к людям, готовностью служить всякому, с кем сводит судьба, ловко помогала хозяйке.
        Их сын — Андрей Николаевич, семнадцатилетний студент, с тщательным пробором и в лакированных штиблетах, утонул в глубоком мягком кресле, щипал струны гитары и потихоньку, но с чувством напевал:
        Бессонные ночи, разгул и вино
        Все тело мое отравили.
        Мне в жизни теперь остается одно:
        Надеюсь на отдых в моги-и-ле…
        Вера Николаевна поинтересовалась:
        - Леночка, какие нынче в Москве цены на базаре?
        - Три шкуры нынче дерут! За фунт мерзлой баранины просят «синенькую».
        (Заметим, что исконные москвичи почти никогда не называли денежную цифру. У бумажки каждого достоинства было свое прозвище: один рубль — целковый, целковик; три рубля — зелененькая; пятерка — синенькая; десять рублей — червонец, красненькая; сто рублей — «Катюша», по портрету Екатерины II, на ассигнации изображенной, и т. д.)
        Вера Николаевна, несколько отставшая от московского быта, охнула:
        - Чистый разбой! Давно ли за крупную молочную телятину по двугривенному давали!
        Елена Андреевна вздохнула:
        - За пуд севрюги «красненькую» платили…
        В разговор влезла Саша, умевшая в лавках так бойко торговаться, что едва ли не за половину назначенной цены брала, особенно если продавец был молодым:
        - А для чего, барыня, вы повадились на Трубный рынок ездить? Там завсегда лишнего берут. И нет толку из того, что езда до него ближе! Надоть на Немецкий или Леснорядский. Хоть и дальше, зато там много дешевле.
        В другом углу гостиной Бунин горячо доказывал Николаю Дмитриевичу:
        - Почему большевики так легко одолели Временное правительство? Ведь у них силы настоящей нет, да и мужику по сердцу не их декларации, а лозунги эсеров.
        - Ну, большевики в Петрограде — калифы на час…
        - Может, и так! Но ведь сумели же захватить власть в столице! Стоило большевикам топнуть сапогом, и Временное правительство разбежалось.
        - Временных давно надо было турнуть! — с важностью уронил Андрей Николаевич, вешая на стену гитару.
        - Ты бы, сынок, помолчал! — сурово оборвала его Елена Андреевна. — Не лезь в разговор старших.
        - Он прав! — поддержал гимназиста Бунин. — Это правительство никуда не годилось. Кто там царил? Чернов — министр земледелия! Да он прясло от бороны не отличит. Ну, сменил его Шингарев. По образованию — врач, по устремлениям — журналист. Прославился тем, что постоянно влезал на думскую трибуну — лишь бы трещать, как сорока. И вот он-то «мудро руководил» сельским хозяйством России…
        - Ян, о чем говорить, если и Шингаревым, и Некрасовым, и князем Львовым — всем Временным правительством командует присяжный поверенный Керенский! — сказала Вера Николаевна.
        - Несчастное существо! — Николай Дмитриевич потеребил свою короткую бородку. — Способности самые ограниченные…
        - Зато амбиции Наполеона! — вновь влез в разговор Андрей Николаевич, за что был отлучен от компании взрослых и отправлен обедать на кухню.
        Злободневный разговор прервала хозяйка:
        - Пожалуйста, к столу!
        Пили водку под малосольный астраханский «залом» — селедку, спинка которой была шириной в ладонь, источала нежный жир и таяла во рту. Дамы предпочли пиво, закусывая его швейцарским сыром и фаршированной колбасой. Андрей Николаевич, смешивший на кухне анекдотами Сашу, по малолетству пива был лишен. Ему по вкусу пришлась солянка из осетрины на сковороде.
        Обед был долгим, неспешным, по-старинному сытным. Словно древние стены сообщали его насельникам мудрую степенность. Да и то сказать, стоял дом аж с 1747 года, хотя и был несколько перестроен в 1813-м.
        Принадлежал он знаменитым купцам-миллионерам Корзинкиным, точнее, одному из их славных представителей — торговцу чаем Андрею Александровичу. Купец был сметлив, честен и удачлив. Повезло Корзинкину даже со смертью — умер он в 1913-м, последнем счастливом году России.
        Домовладелицей стала его дочь Елена Андреевна. Было ей тогда без малого пятьдесят.
        - Ах, вы женщина просто исключительная! — искренне восторгался Бунин. — Как выражалась знакомая мне древняя старушка из Замоскворечья про Наталью Ланскую, в первом браке Пушкину: «женщина-антик».
        - Подлиза! Придется мне сегодня спеть ваш любимый романс…
        И действительно, когда обед был наконец благополучно завершен, хозяйка села за рояль и спела бархатным контральто:
        Глядя на луч пурпурного заката,
        Стояли мы на берегу реки…
        Бунин с чувством поцеловал ей руку.
        - Лена, презентуй Ивану твою открытку! — подал голос Николай Дмитриевич.
        - Какую такую открытку? — оживилась Вера Николаевна.
        Дело в том, что Елена Андреевна в свое время училась в школе живописи. Ее картины охотно брали на выставки, а одну приобрел даже Павел Михайлович Третьяков для своего знаменитого музея. С той картины были напечатаны открытки — «Весна». Теперь Елена Андреевна подарила открытку Бунину, надписав: «Милому Ивану, которого мы очень любим!»
        - Спасибо! — улыбнулся он. — Почти так мне надписывал свои фотографии молодой Шаляпин: «Милому Ване от любящего тебя Шаляпина».
        * * *
        Стали говорить о Федоре Ивановиче, о том, как он сидел за этим роялем и его могучий голос заставлял дрожать подвески на люстрах, а прохожие собирались под окнами. Он был частым гостем и на литературных «Средах», проходивших много лет под радушной крышей дома Телешова. Председательствовал на собраниях общий любимец — Юлий Бунин.
        - Вот ты, Елена Андреевна, подарила мне открытку, а я вспомнил про свою. Про ту, знаменитую, которая разошлась в сотнях тысячах экземпляров…
        - Там, где ты рядом с Шаляпиным? — спросил Николай Дмитриевич.
        - И с тобой тоже! Федор справа, а ты — слева от меня. Навалившись на диванчик, наклонился над нами Горький. И еще — «красавец, пленявший многих женщин», — Леонид Андреев.
        - Там же Скиталец и Чириков! — напомнила Вера Николаевна.
        - Николай Дмитриевич, помнишь, как мы отправились в ателье? Сошлись мы на завтрак в ресторан «Альпийская роза». Завтракали весело и долго. Вдруг Алексей Максимович окает:
        - Почему бы нам всем не увековечиться? Для истории русской словесности.
        Я возразил:
        - Опять сниматься! Все сниматься! Надоело, сплошная собачья свадьба.
        Николай Дмитриевич добавил:
        - Ты еще поссорился со Скитальцем. Он стал тебе нравоучительно, словно провинциальный учитель, выговаривать: «Почему свадьба? Да еще собачья? Я, к примеру сказать, себя собакой никак не считаю. Не знаю, конечно, как другие!»
        Говорил Телешов грубовато-наигранным баском, весьма удачно подражая Скитальцу. Все весело расхохотались.
        Бунин продолжал:
        - Я вспылил. Отвечаю жестко Скитальцу: «А как же иначе назвать? По вашим же словам, Россия гибнет, народ якобы «пухнет с голода» (хотя пухли только пьяницы и лодыри). А что в столицах? Ежедневно праздник! То книга выйдет новая, то сборник «Знания», то премьера в Большом театре, то бенефис в Малом. Курсистки норовят пуговицу от фрака Станиславского оторвать «на вечную память» или авто Собинова губной помадой измажут-исцелуют. Ну а лихачи мчат в «Стрельну», к «Яру», к «Славянскому базару»…»
        Здесь вмешался в спор Шаляпин:
        - Браво, правильно! И все-таки, Ваня, айда увековечивать собачью свадьбу! Снимаемся мы часто, да надо же память потомству о себе оставить. А то пел, пел человек, а умер — и крышка ему.
        Горький поддержал Федора Ивановича…
        Забавно окая, Бунин весьма похоже изобразил Алексея Максимовича: «Конечно, вот писал, писал — околел».
        Пошли в ателье, «увековечились». Всемирный почтовый союз отпечатал с этой действительно «исторической» фотографии открытые письма.
        - Эх! — протянул сладко Бунин. — Слава — как очаровательная женщина, так и манит в свои сети. А сколько славных побывало в вашем доме: Станиславский, Немирович-Данченко, Дядя Гиляй, Короленко, Мамин-Сибиряк, Куприн…
        Каждое имя Бунин произносил с особым нажимом, словно отмечая вехи российской культуры. Впрочем, так оно и было.
        - Пожалуй, в половине ноября следует провести очередную «Среду», и организовывать ее будет Юлий Бунин. Пусть зайдет, мы обсудим программу, — сказал на прощание Николай Дмитриевич.
        За окном стояла тревожная ночь…
        5
        Иван Алексеевич мало выходил из дома, боясь попасть под случайную пулю.
        Но добровольное заточение имело и благую сторону. В эти дни он много записывал в дневник:
        «30 октября. Москва, Поварская, 26. Проснулся в восемь — тихо. Показалось, все кончилось. Но через минуту, очень близко — удар из орудия. Минут через десять снова. Потом щелканье кнута — выстрел. И так пошло на весь день. Иногда с час нет орудийных ударов, потом следуют чуть не с каждую минуту — раз пять, десять. У Юлия тоже…
        Часа в два в лазарет против нас пришел автомобиль — привез двух раненых. Одного я видел, — как его выносили — как мертвый, голова замотана чем-то белым, все в крови и подушка в крови. Потрясло. Ужас, боль, бессильная ярость. А Катерина Павловна пошла нынче в Думу (Вере нынче опять звонила) — она гласная, верно, идет разговор, как ликвидировать бой. Юлий сообщает, что Комитет общественного спасения послал четырех представителей на Николаевский вокзал для переговоров с четырьмя представителями Военно-революционного комитета — чтобы большевики сдали оружие, сдались. Кроме того, идут будто бы разговоры между представителями всех социал(истических) партий вкупе с большевиками, чтобы помириться на однородном социал(истическом) кабинете. Если это состоится, значит, большевики победили. Отчаяние! Все они одно. И тогда снова вот-вот скандалы, война и т. д. Выхода нет! Чуть не весь народ за «социальную революцию».
        Поздним вечером, когда и ходить по улицам стало опасно, кто-то повертел ручку дверного звонка.
        Вера Николаевна осторожно, через цепочку приоткрыла дверь и радостно проговорила:
        - Юлий Алексеевич! Приятный сюрприз…Пробирался к себе в Староконюшенный, да решил к вам завернуть. Путника чаем напоите?
        - Даже водки нальем серебряную чарку! — вступил в разговор Иван Алексеевич, вышедший из своей комнаты.
        - Не откажусь! И расскажу, кого нынче встретил в «Летучей мыши»…
        - Небось самого Александра Македонского?
        Юлий отмахнулся:
        - Вечно ты, Иван, со своими шутками. А я хочу вполне серьезно сказать. Горький приехал в Москву, я был сегодня на спектакле у Никиты Балиева, сидел рядом с ним в первом ряду. Новость?
        Неистощимый на шутки, родоначальник российского конферанса (вместе с элегантным петербуржцем Алексеем Алексеевым), благодаря безграничному веселью и остроумию умевший ловко балансировать на грани рискованного, никогда, однако, не переходя рамки хорошего тона, Никита Федорович еще в 1908 году создал театр-кабаре «Летучая мышь». Его спектакли пользовались неизменным успехом. Любил Балиева и его театр Горький.
        - Любопытное известие! — кивнул Бунин. — Да мне-то что от этого?
        - Балиев и Горький просили сказать тебе привет, а еще Алексей Максимович бьет тебе челом и просит с супругою быть завтра у него на званом обеде. Ну и меня тоже…
        - Так не приглашают!
        - Завтра утром он сам тебе позвонит.
        - А я не пойду к нему. Тем более что завтра я приглашаю тебя, братец, на обед в «Прагу».
        Вера Николаевна наливала в старинную серебряную чарку крепкий напиток, изготовленный на заводе знаменитого Н.Л. Шустова.
        - Хороша! — крякнул Юлий хрипловатым баском и закусил нежинским огурчиком, крошечным, как детский мизинец, распространявшим дразнящий запах. Потом с аппетитом принялся за гуся, покрытого тонкой розовой корочкой, запеченного с ароматными антоновскими яблоками.
        Иван Алексеевич с доброй улыбкой наблюдал за человеком, которого любил так как, верно, никого на свете.
        Когда Бунин бывал в Москве, он часто заходил в дом 32, что в Староконюшенном переулке. Здесь в боковом флигеле двухэтажного кирпичного особняка жил Юлий.
        Дом принадлежал доктору Николаю Михайлову, издателю журнала «Вестник воспитания». Но всю редакторскую работу тянул безотказный и работящий, как крепкая крестьянская лошадка, Юлий. Часами сидел он, водрузив на нос очки и низко склонившись над большим письменным столом. Он читал рукописи, поправлял гранки, отбирал материал для публикаций, пытался разобраться в обилии только что вышедших сочинений, из которых следовало составить рекомендательный список для чтения.
        В молодости Юлий был народовольцем, теперь убежденным либералом. Он сочувствовал всяким «прогрессивным» течениям в политике и литературе. Это отразилось и в программе «Вестника», который ставил своей задачей «выяснение вопросов образования и воспитания на основах научной педагогики, в духе общественности, демократизма и свободного развития личности». Выходил он девять раз в год, ибо Юлий справедливо считал: в дни летних вакаций учителя, как и редактор журнала, должны отдыхать от всякой педагогики.
        С годами Юлий все чаще замыкался в своем узком мирке на Староконюшенном. Теперь его больше интересовали идеи, чем люди. И он романтично полагал, что «передовые идеи», даже насильно внедренные, могут сделать людей «более счастливыми».
        Из своего затворничества он охотно выходил, когда приезжал брат. Иван Алексеевич, всегда наполненный творческими планами, своеобразными, чаще всего идущими против устоявшихся взглядов мнениями, пользовавшийся популярностью у читателей и умевший быстро завоевывать расположение (и не только мужское!), приковывал к себе Юлия. Он не скрывал своего восхищения.
        Поймав сейчас на себе взгляд брата, Юлий с шутливой серьезностью произнес:
        - Иван, ты гордость нашей фамилии. Тебя любит Слава, и она вознесет тебя выше всех современников…
        Бунин широко улыбнулся:
        - Ну, братец, твоя лесть хоть и груба, но приятна!
        Вера Николаевна заботливо суетилась:
        - Юлий Алексеевич, про соус не забывайте!
        Вдруг страшно ударило за окнами, в шкафу задребезжал хрусталь, Юлий не донес до рта вилку, печально сказал:
        - Что же дальше будет?
        Бунин, ради компании присевший за стол и потягивавший чай, задумчиво произнес:
        - В деревне погромы, в городе стрельба, в Европе война… Как говорит Горький, много смешного, но ничего веселого. Где искать спасения?
        Воцарилось долгое молчание.
        - Алексей Максимович, думаю, снова уедет в Италию. Прежде мы гостили у него, почему бы… — начала Вера Николаевна, но Бунин так взглянул, что она осеклась.
        Часы глухо пробили час ночи.
        - Пора спать, оставайся у нас, Юлий! — сказал Иван Алексеевич.
        - Да, сейчас не рискну нос во двор высунуть, — согласился тот. — И ограбят, и зарежут — плевое по нынешним временам дело. К тому же завтра в полдесятого утра должен быть у Сытина. От вас добираться ближе.
        Где-то со стороны Воздвиженки дробно застрочил пулемет.
        Наступал новый день большевистской власти.
        6
        Утром Бунин спал долго. Разбудил его яркий, не по-осеннему, луч солнца, пробившийся сквозь тяжелые, но не плотно задвинутые гардины. Он лежал в постели, наполненный безмятежной радостью ожидания чего-то счастливого, давно желаемого. Но где-то в глубине сознания начало крепнуть воспоминание забытого за ночь действительного положения вещей. Так просыпается в тюремной камере заключенный, заспав страшную реальность. И тяжелое чувство опять придавливает обманную радость.
        Юлий успел спозаранку уйти к Сытину на Тверскую. Вера Николаевна проспала уход Юлия. Бунин выбранил кухарку, не согревшую брату чай, а тот, по деликатности, его не потребовал.
        Зазвонил телефон, Бунин снял трубку, услыхал грудной голос Катерины Павловны:
        - Иван Лексеевич, миленький! Приходите к нам сегодня обедать. Мы очень соскучились. Лексей Максимыч очень просит. Сейчас у него беседа с депутацией рабочих от Гужона, но если желаете, приглашу его к аппарату… Что передать? Придете?
        Подчеркнуто вежливо Бунин ответил:
        - Сожалею, Катерина Павловна, но у меня нынче обед уже назначен. — И дал отбой.
        Это был отбой всем старым приятельским отношениям.
        Он попросил телефонную барышню:
        - Дайте номер 17 -33!
        Вскоре он услыхал вкрадчивый баритон Андрея, слуги Юлия:
        - Кого прикажете позвать? Ах, это вы, Иван Алексеевич! Юлий Алексеевич, извольте знать, только что домой пришедши… Сейчас приглашу-с!
        Услыхав родной голос, Бунин коротко сказал:
        - Братец, жди меня. Пойдем в «Прагу» обедать…
        * * *
        Когда Бунин вышел из дома, у ворот сидел старый дворник в подшитых валенках, тянувший вонючую цигарку. Мимо, горячо жестикулируя и продолжая, видать, острый спор, прошли два господина:
        - Нет, простите! Наш долг был и есть — довести страну до Учредительного собрания!
        Дворник горестно покачал головой, смачно сплюнул и с сердцем сказал:
        - До чего в самом деле довели, сукины дети! До самой ручки…
        7
        Вдоль Поварской, грозно тарахтя и выпуская клубы дыма, так что Бунин шарахнулся в сторону, проехал броневик. На Арбатской площади стоял набитый дезертирами и прочей шпаной грузовик. Надрывая связки, кривоногий человечек, не по сезону легко одетый, с оттопыренными красными ушами, кричал в толпу:
        - После векового освободительного движения, на алтарь которого принесено столько кровавых жертв, рухнуло иго самодержавия! Долой грабительскую войну! Солдаты, поверните оружие против буржуазии!
        Толпа равнодушно слушала, не выражая ни одобрения, ни возмущения. Лишь вертлявый старик в рваной поддевке, грызший яблоко, швырнул огрызок себе под ноги и восхищенно произнес:
        - Ну, паразит, язви мать его в пупок, ну языком ловко крутит!
        Оратор, тряхнув лохматой шапкой давно не мытых волос, азартно выкрикивал:
        - Святая борьба за светлое будущее вступила в решающую фазу! Смерть угнетателям! Разотрем пролетарским сапогом гадину буржуазию! Утопим всех эксплуататоров в море крови! Вперед, к мировой революции!
        Бунин тяжело вздохнул и свернул направо, к Староконюшенному. Позже он писал:
        - Сперва меньшевики, потом грузовики, потом большевики и броневики…
        Грузовик — каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связывалась революция с этим ревущим и смердящим животным, переполненным сперва истеричками и похабной солдатней из дезертиров, а потом отборными каторжанами.
        Вся грубость современной культуры и ее «социального пафоса» воплощена в грузовике.
        Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены…»
        Достаточно посмотреть лишь на такого «борца за идеалы», чтобы навеки возненавидеть всю эту шпану — революционеров! — говорил Бунин, вернувшись домой. — Вся эта инородческая братия уже, кажется, уверилась вполне, что может попирать нас, великороссов!
        «Передовые идеи» пролетарским молотом вбивались в общество, раскалывая его.
        ПОД ГОРОЙ РАСТЕТ ОЛЬХА
        1
        В «Праге» после октябрьского переворота, кроме подскочивших цен, внешне почти ничего не изменилось. Кухня отменная, слуги вышколенные. Но словно над всей прежней легкой и беззаботной атмосферой пронеслось что-то темное, тревожное.
        Братья без аппетита съели обед и вновь оказались на Арбатской площади. На стене дома висела старая, чудом сохранившаяся афишка:
        «Комиссара Государственной думы М.В. Челнокова
        ОБЪЯВЛЕНИЕ
        В городе были случаи арестов и обысков, произведенные лицами явно злонамеренными. Объявляю, что по соглашению моему с Комитетом Общественных Организаций аресты и обыски могут быть производимы лишь на основании приказов, подписанных Комиссаром М.В. Челноковым, Командующим войсками А.Е. Грузиновым, Председателем Комитета Общественных Организаций Н.М. Кишиным, Начальником милиции А.М. Никитиным. 2 марта 1917 г.».
        - Теперь такую не повесят, — сказал Юлий. — Да и кто из обывателей знает подписи Челнокова или Никитина?
        Иван Алексеевич согласно кивнул:
        - Большевики и те, кто примазался к революции, шарят по домам, когда им хочется. Говорят, Цетлиных обыскивали. Унесли много драгоценностей.
        - Цетлины, положим, богатые люди. У них плантации то ли кофейные, то ли табачные где-то в Южной Америке. А вот когда грабят какого-нибудь несчастного журналиста — это истинное злодейство.
        - Журналисты, журналисты… А кто, как не журналисты и литераторы, на протяжении нескольких десятилетий развращали толпу? — гневно произнес Бунин. — Прививали ненависть к интеллигенции, к помещикам, призывали уничтожить «проклятых эксплуататоров», восхваляли разгул и анархию… Все это делала зловредная пишущая братия.
        Юлий вступился за журналистов:
        - Конечно, безответственные литераторы были, но сколько и искренних, честных, которые обличали…
        - «Язвы и пороки общества»? — скептически улыбнулся Бунин. — Да и сами те, кто обличал и бичевал, жили припеваючи. И вообще, литературный подход к жизни нас всех отравил. Ведь это надо только додуматься: всю многообразную жизнь России XIX столетия разбить на периоды и каждое десятилетие определить его литературным героем: Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров… Что может быть наивней, особенно ежели вспомнить, что героям было одному «осьмнадцать» лет, другому девятнадцать, а самому старшему аж двадцать!
        А нынешние окаянные дни! Ведь найдется свора борзописцев, которые всячески будут прославлять и «великий Октябрь», и его «достижения». Какого-нибудь Михрютку, дробящего дубинкой антикварную мебель или венецианское зеркало, назовут «провозвестником грядущего».
        …Кровавый шар солнца склонялся к чистому, не затуманенному даже легким облачком горизонту. Воздух холодел все более. Бунин поежился, плотней запахнул пальто. Братья направились к Телешову.
        На Арбате сбился народ, кто-то, взобравшись на ящики, кидал в толпу злые выкрики, из которых можно было разобрать лишь отдельные слова: «Позор тирании», «Обагрим кровью», «Смерть буржуазии…»
        Громадный матрос мерно размахивал огромным алым полотном. На нем по красному шелку узором серебряного позумента вышито: «Вся власть Советам!»
        Девица с острым, как у птицы, носом, на котором блестят очки, зябко кутается в кожаную куртку. Увидав Буниных, хватает Ивана Алексеевича за пуговицу и начинает тараторить:
        - Вы, товарищи, от Губельского? Что же опаздываете? Сейчас выступят товарищи Луначарский, Циперович и Лозман, затем вы. И сразу же — к Никитским воротам. Там вас тоже давно ждут… Талоны в столовую не получали? Сейчас выдам…
        Братья заспешили прочь. В городе царило необыкновенное возбуждение. На Тверской улице воздвигали из мешков с песком баррикаду. Возле Большого театра устанавливали крупнокалиберные орудия, направляя их прямой наводкой на гостиницу «Метрополь».
        - Смотри, Иван, кто здесь распоряжается! — с удивлением воскликнул Юлий.
        - Да ведь это сам Штернберг! Глазам не верю — директор обсерватории, профессор университета — и вот, собирается Москву громить!
        - Чему удивляться! Он давно связался с этой дурной компанией, был представителем большевиков в Думе. А ты, помнится, знаком с ним?
        - Да, лет пятнадцать назад меня познакомил со Штернбергом сам старик Златовратский. Отрекомендовал его торжественно: «Исследователь глубин мироздания…» Тот был преисполнен чувства собственного достоинства, поклонился весьма сдержанно, но признался: «Мне нравится ваша поэзия. И мы, кажется, земляки? Я родился в Орле, а у вас в этой губернии фамильное имение…»
        - Вот, Иван, видишь, этот «исследователь» сейчас начнет палить…
        Вдруг Штернберг, обутый в высокие сапоги, со слоновой неуклюжестью повернул квадратное туловище и заметил Бунина, его насмешливый взгляд. Сжав брови и налившись фиолетовой кровью, профессор вдруг разрубил кулаком воздух и озлобленно рявкнул на артиллерийскую прислугу:
        - Живей шевелись! Начальник караула, отгоните посторонних. Нечего тут рот разевать!
        Бунин громко презрительно произнес:
        - Пойдем, Юлий, отсюда! А то прикажет этот астроном пальнуть по нас из пушки. Профес-сорр!..
        Штернберг сделал вид, что не слышит.
        Братья отправились дальше. Недалеко от Никольской башни Кремля уже развернули мощную гаубицу.
        Бунин застонал:
        - Ох, дождались — гражданская война… От самых декабристов шли к ней. Почти век.
        2
        Ночью с первого на второе ноября Бунин проснулся от тяжкого грохота. Со стороны Моховой гремели пушечные разрывы, небо озарялось яркими желто-зелеными всполохами. «Большевики стреляют по Кремлю!» — догадался Бунин, и от ужаса у него сразу ослабли ноги. Он привалился в изнеможении на широкий подоконник. С чувством некоторого облегчения разглядел в сером сумраке предрассветного часа головы людей, прижавшихся к окнам противоположного дома. Сознание того, что он не один, что не спит вся улица и наверняка вся Москва, — это успокаивало.
        Из своей спальни прибежала Вера Николаевна, на ходу путаясь в халате и никак не попадая в рукав, пока Бунин не помог ей. Зацепившись о дверь, с торчащими во все стороны на голове бумажными папильотками, в одной сорочке, босоногая, влетела домработница. Из сорочки круглыми мячиками то и дело выпрыгивали небольшие упругие груди с крупными сосцами. Она всхлипывала:
        - Иван Алексеевич, что ж это такое! Нас убьют! Бою…юсь…
        И вновь сотряс пространство ужасающий, леденящий душу и тело, звенящий разрыв. Это уже было где-то недалеко, может, на соседней Воздвиженке. Красно-зеленоватый всполох осветил вдруг окно и стену. И снова громыхнуло, задребезжали стекла, где-то рядом оно выпало, разбиваясь об асфальт. Душу сковывал страх, увеличивавшийся от сознания собственной беспомощности, от того, что в любой момент дурной, случайный снаряд разорвет тебя и близких на кровавые куски, обрушит над твоей головой потолок, снесет стену. И снова ухнуло невдалеке, и снова звенели падающие стекла, и снова Бунин вздрагивал всем телом.
        В памяти вдруг всплыла мысль Толстого, кажется, из «Севастопольских рассказов»: во время пушечной пальбы человек вдруг осознает, что его собственная личность стала занимать его больше всего. «У вас становится меньше внимания ко всему окружающему, и неприятное чувство нерешительности овладевает вами».
        Впрочем, думалось Бунину, что значит моя смерть по сравнению с теми ужасами, с той кровью, что льется сейчас в Москве!
        Вера Николаевна, кажется, уловила его мысли (это, порой самым удивительным образом, случалось и прежде). Она уже успела взять себя в руки, отправила домработницу одеваться и приказала набрать побольше воды из крана — «на всякий случай!» Теперь она произнесла:
        - Невероятное варварство — стрелять в городе! Я уже не говорю про людские жертвы — они неизбежны при такой скученности народа. Но сколько прекрасных и редких по архитектуре зданий погибнет. Ведь даже французы в двенадцатом году в Москве из орудий не стреляли. Почему большевики такие негодяи? А мне представляется дикий мужик, ворвавшийся с топором в роскошный дворец, крушащий изящную старинную мебель, дорогой фарфор, прекрасные картины… Этот мужик и есть новый хозяин. Только вооружен он не топором, а гаубицами. И крушить будет не великосветскую гостиную, а все государство Российское.
        …За окном занималось туманное утро.
        3
        Штернберг, назначенный по указанию Ленина председателем Замоскворецкого ревкома, уже несколько дней ратовал за применение самых крутых мер.
        - Власть еще никто добровольно не отдавал! — вдалбливал он в головы своих красных соратников, считая их тупыми и невежественными людьми. И в этом он был прав. — Чем быстрее и жестче мы будем действовать, тем легче свернем голову контрреволюции. Ну, разобьем мы этот древний гадюшник — Кремль, сотрем с лица земли десяток или сотню — дело не в количестве! — домов, что из этого? Советская власть будет созидать государство заново. И если мы разрушаем сегодня, то тем самым готовим прекрасное завтра.
        На себя он принял командование тяжелой артиллерией.
        Тут же пояснил:
        - Наша первоочередная задача — разгромить юнкеров, главную опору старой власти. Цель — Кремль и его сооружения, где эти юнкера засели…
        4
        Накануне вечером, бодро покрикивая, подбадривая толстой сучковатой палкой скользивших по обледенелой мостовой владимирских тяжеловозов, красногвардейцы волокли по набережной Москвы-реки две осадные французского производства 155- миллиметровые пушки. Остановились невдалеке от Крымского моста. Долго и тщательно, под присмотром невысокого, с щеголеватыми усиками прапорщика, пленившегося большевистскими идеями, устанавливали орудия. Их жерла были направлены в сторону Пречистенки. Там расположился штаб Московского военного округа.
        Солдатская кухня где-то задержалась. Поэтому прапорщик, которому казалось, что он испытывает к солдатам отеческую любовь, подобно Суворову, отдал на приобретение провизии часть своего жалованья, которое не успел отправить своей матушке в Кострому. Ее муж, а его отец, воевал под командованием Брусилова и погиб в июле 1916 года во время прорыва австро-венгерского фронта. Так что юный офицерик стал единственным кормильцем старой матушки из Костромы и невесты, 18-летней сироты, которую заботливо опекал.
        Из соседней лавки солдатик принес вареной колбасы и горячие калачи, из ближайшего трактира притащили большой чайник, стаканы, сахар в головке. Перекусив, солдаты стали курить и прикидывать, как лучше, ловчее вышибить юнкерей из Кремля.
        - По Кремлю стрелять негоже, — говорил старый, с фиолетовым шрамом на щеке солдат. — Там вить церквы! Ей-пра, негоже! Вот если бы осадить их на недельку, перекрыть водопровод, так мы их взяли бы измором. Прямо голыми руками, ей-пра!
        - Недельку! — ехидно повторил одноглазый солдат, латавший худые сапоги. — А ежели за недельку им подмога придет? Хрен с им, с Кремлем. Вот как долбанем из Маши да добавим Прасковьей… Только пыль полетит! Крра-асотиша!
        Пушки почему-то прозвали женскими именами.
        Солдат со шрамом презрительно посмотрел на одноглазого:
        - Дурак, право! Ты что, в иноземное царство пришел? Ведь это Кремль!
        Последнее слово он произнес с уважением.
        Одноглазый достал из мешка потрепанную гармонь, влез на лафет и задумчиво начал что-то наигрывать. Потом разинул щербатый рот и стал под нехитрую музыку выкрикивать:
        Под горой растет ольха,
        На горе — крушина.
        У мово у жениха —
        Полтора аршина!
        Солдаты заулыбались, из козьих ножек пустили дым.
        Если б не было часов —
        Не ходили б стрелки.
        Если б не было ребят —
        Не ломались целки.
        Я свою хорошую
        По п… калошею.
        А за что калошею?
        Не гуляй с Алешею.
        На окошке два цветочка —
        Голубой да аленький.
        Ни за что я не сменяю
        Хрен большой на маленький.
        Веселье прервал прапорщик, только что получивший сообщение, что к нему на батарею едет высокое начальство:
        - Хватит горлопанить! Где прицелы? Где таблицы стрельб?
        Одноглазый спокойно слез с лафета, держа под мышкой гармонь, и нехотя ответил:
        - Их хранцузы, собаки, уволокли.
        Прапорщик гневно топает ногами, и из-под его сапог во все стороны летит жидкая грязь:
        - Ка-ак уволокли?
        - То исть унесли! — убежденно повторяет одноглазый.
        - Задержать и всех расстрелять! — кипятится прапорщик, сам осознавая нереальность исполнения своих угроз.
        - Ищи ветра в поле…
        * * *
        В этот момент на большой скорости, чуть не зацепив кого-то из артиллеристов, подкатило авто. Большевики, едва дорвались до власти, сразу же полюбили этот способ передвижения — автомобильный. Не зря Троцкий утверждал, что автомобиль — гораздо более действенный признак власти, чем скипетр и держава. Чтобы ездить исключительно самим, большевики с самого начала конфисковали все моторы.
        Из подъехавшего авто никто долго не вылезал, пока не выскочил шофер и не открыл дверцу пассажиру. Им оказался Штернберг, как всегда мрачный. (Может, он предчувствовал свой скорый конец? Минет всего два с небольшим года, и Бунин прочтет в какой-то одесской газетке, что от воспаления легких скончался видный большевик, известный ученый П.К. Штернберг. Газетка эта попадется Бунину в начале февраля двадцатого года, накануне его отъезда из России.)
        Поправляя очки в круглой металлической оправе, Штернберг, разговаривавший с подчиненными отрывисто, приказным тоном, минуя прапорщика, обратился к артиллерийской прислуге:
        - К стрельбе готовы?
        Прапорщик щелкнул каблуками:
        - Никак нет!
        На волосатом лице Штернберга раздвинулась розовая щель рта:
        - То есть? Что вы желаете сказать?
        Прапорщик вытянулся еще больше:
        - Прицелы выкрадены врагами революции!
        Штернберг молча выслушал, подумал немного и кивнул адъютанту, ловкому малому в черном полушубке с красной повязкой на рукаве:
        - Прапорщика арестовать. — Голос его звучал буднично, едва слышно. Потом подумал и подмигнул адъютанту.
        Тот понимающе кивнул головой.
        Прапорщика разоружили, промасленной паклей связали сзади руки и куда-то отправили с двумя конвойными.
        Штернберг скомандовал:
        - Прислуга, занять свои номера!
        Этот сынок выходца из Германии, сколотившего громадный капитал на постройке железных дорог, принял решение стрелять «на глазок». Было ясно, что пристреливаться придется долго и снаряды лягут в густонаселенном районе Москвы.
        На недоуменные взгляды красноармейцев рявкнул:
        - Не рассуждать! Приказ выполнять! Все номера готовы? Огонь!
        Первый же снаряд влепили поблизости — в дом под номером четыре по Мансуровскому переулку, во владение Надежды Владимировны Брусиловой. Тяжело был ранен ее знаменитый муж — бывший главнокомандующий Юго-Западным фронтом.
        Генерал лежал на полу. Он истекал кровью.
        И по странному стечению обстоятельств, совсем поблизости от Мансуровского переулка, в другом переулке — Турчаниновском — двое солдат выполняли боевой приказ. Они завели в небольшой тихий дворик юного прапорщика, чей отец некогда служил в штабе Брусилова, и один из солдат, коротконогий, широкоплечий, не выпускавший изо рта цигарку, неожиданным резким ударом приклада в лоб снес бывшему командиру верхнюю часть черепа. Адъютант верно понял волю Штернберга.
        Серая студенистая масса мозгов забрызгала его товарищу полу шинели. Тот злобно выругался и, вынув из кармана убитого носовой платок, стал вытирать сукно. Потом он еще раз наклонился, отстегнул с руки прапорщика часы, а из нагрудного кармана гимнастерки достал портмоне с деньгами, которые юноша не успел отправить матери. Солдаты все поделили по-братски.
        Тем временем красный астроном, на глазок прикинув расстояние, скорректировал стрельбу и отдал новую команду:
        - Огонь!
        Рушились здания, огонь пожирал постройки, под обломками погибали мирные люди.
        5
        Лучшую прицельность показывал другой отважный красный командир — Николай Туляков.
        Прохаживаясь вдоль батареи, расположенной на Швивой горке, он бодро отдавал команды артиллерийскому расчету, в котором преобладали унтер-офицеры австро-венгерской и германской армий. Унтер-офицеры были пленными, и их весьма забавляло, что, во-первых, даже находясь в своем несчастном положении, они вновь допущены к орудиям; во-вторых — и это было главным, — что они имеют возможность бить своего врага, находясь в самом его сердце — в древней Москве.
        Вот почему они подчинялись командирам с особой охотой, целились особо тщательно и испытывали безмерное наслаждение, выполняя команду русского командира: «Огонь!» И снаряды ложились в цель,
        Спустя годы бравый вояка Н. Туляков с неуместной хвастливостью вспоминал: «Когда я приехал на батарею, с тем чтобы приступить к обстрелу Кремля, то увидел, что вся батарея пьяна и что нужно ее сменить. Артиллерийский кадр был у нас достаточный, и мне удалось сделать это быстро».
        Далее идет красочное и циничное описание, как эффективно действовала его батарея: снаряды летели с большой точностью и в Николаевский дворец, и в кремлевские башни.
        Туляков гордится тем, что «влепил» снаряд в часы Спасской башни, которые перестали играть «старорежимный» гимн «Коль славен».
        Словно злой демон вселился в этих людей, именовавших себя революционерами. С садистским сладострастием они выпускали на город снаряд за снарядом, хотя давно в этом нужды не было.
        Большевистская разведка еще ранним утром сообщила: «В Кремле контрреволюционного войска нет…» Юнкера уже успели тайком покинуть Кремль.
        Штернберг, прочитав донесение, спокойно положил его в боковой карман френча и лишь затем тихим интеллигентным голосом сказал:
        - Ну и что? Этот старый гадюшник надо разнести в пыль… Огонь по Кремлю продолжать из всех батарей!
        Вестовые то и дело докладывали астроному:
        - Серьезно разрушена Троицкая башня!
        - Точными попаданиями повреждена Спасская!
        - Разбита Никольская башня, а также Угловая и Средняя Арсенальная…
        - Нанесены повреждения Беклемишевской башне…
        - Разбиты алтарная часть и боковые стены собора Двенадцати Апостолов…
        Когда около восьми утра большевики без боя вошли в Кремль, разрушения большой силы находили повсюду. Тяжелые снаряды оставили свои гибельные следы практически на всех кремлевских соборах. Жалкое зрелище представлял Малый Николаевский дворец. Разорвался снаряд в домовой церкви Петра и Павла, превратив в щепы иконостас великого Казакова.
        * * *
        Очевидец этого преступления, епископ Нестор Камчатский писал: «…позор этот может загладиться лишь тогда, когда вся Россия опомнится от своего безумия и заживет снова верой своих дедов и отцов, созидателей этого Священного Кремля, собирателей Святой Руси. Пусть этот ужас злодеяния над Кремлем заставит опомниться весь русский народ и понять, что такими способами не создается счастье народное, а вконец разрушается сама когда-то великая и Святая Русь».
        Другой свидетель тех событий — американец Джон Рид. Ленин горячо ратовал за его книгу «10 дней, которые потрясли мир», «от всей души» рекомендовал «это сочинение рабочим всех стран».
        " Так вот, Рид писал:
        « - Они обстреливают Кремль.
        Новость эта переходила из уст в уста на улицах Петрограда, зарождая чувство почти что ужаса. Прибывающие из белокаменной, златоглавой матушки-Москвы рассказывали о страшных вещах: тысячи убитых, Тверская и Кузнецкий Мост горят, церковь Василия Блаженного представляет собою дымящуюся развалину, Успенский собор разгромлен, Спасские ворота Кремля уничтожены, Дума сожжена дотла.
        Ничто из совершенного большевиками до того не могло идти в сравнение с этим ужасным варварством, учиненным в сердце святой Руси. Для верующих пушечный гром звучал как оскорбление, нанесенное святой Православной Церкви, ибо он в прах превращал святыни русской нации…»
        Что говорить о чувствах православных людей, когда даже иудей Анатолий Луначарский, первый нарком просвещения, был потрясен случившимся. Может, потому, что почти два года занимался в Цюрихском университете, жил во Франции и был много развитее большинства своих товарищей по партии, отличавшихся узостью взглядов и удручающей малограмотностью.
        На заседании Совета Народных Комиссаров, на котором речь шла о бомбардировке Кремля, Луначарский не выдержал, вскочил с места и крикнул в лицо красным вождям:
        - Какой вандализм! Какое преступление! Я не могу выносить этого…
        И с рыданиями бросился вон из зала.
        Тогда же газеты опубликовали его письмо, в котором он заявил о выходе в отставку:
        «Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.
        Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.
        Жертв тысячи.
        Борьба ожесточается до звериной злобы.
        Что еще будет? Куда идти дальше?
        Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.
        Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя.
        Вот почему я выхожу в отставку из Совета Нар. Комиссаров.
        Я сознаю всю тяжесть этого решения, но я не могу больше».
        Впрочем, пройдет совсем немного времени, и красный комиссар остудит свой гнев. Он найдет какие-то оправдания действиям своих товарищей по партии и бодро замарширует к сияющим вершинам коммунизма.
        6
        - Какое бесстыдство, — восхвалять «социалистическую революцию», которая якобы принесла «счастье трудящимся»! — возмущался Бунин.
        Он мрачно курил, часами сидя в глубоком кресле, почти не выходил из дома, почти никого не видел и вот теперь нервно комкал в руках горьковскую «Новую жизнь».
        Вера Николаевна молча слушала, иногда вздыхая, и бережно вытирала влажной тряпкой сухие шуршащие листья пальм, стоявших в громадных приземистых кадушках.
        - Что было? — продолжал Иван Алексеевич, стряхнув пепел под пальму. — Было могущественное Российское государство. И могущество это создавалось трудами многих и многих поколений. Чтили Бога, уважали прошлое. Материальное изобилие было исключительным, какое не снилось ни Англии, ни Германии, ни Карлу Марксу с Фридрихом Энгельсом.
        Кучка авантюристов, называющих себя политиками, свергла монархию, которая уже не столько правила, сколько была традицией и символом государства Российского, стержнем, на котором это государство держалось.
        А что дали взамен? Убогое правительство Керенского, которое постоянно демонстрировало свою беспомощность, не в состоянии было предотвратить антиконституционный захват власти большевиками, вскормленными на германские деньги.
        И вот теперь под интернациональные лозунги (но вовсе не российские!) идет разгром и разграбление всего нашего государственного дома, неслыханное братоубийство. И кошмар этот тем ужаснее, что он всячески прославляется, возводится в перл создания…
        Вера Николаевна поставила на журнальный столик чашечку:
        - Ян, выпей кофе…
        Бунин, не замечая жены, порывисто встал. Он начал привычно, наискось расхаживать по комнате — от рояля к угловому окну. Вдруг остановился и, словно открывая для себя что-то новое, с изумлением произнес:
        - Ведь в революциях совершенно не было нужды!
        Вера Николаевна, осмелившись, вставила:
        - Для России — не было…
        - Вот именно — для России! Да, были в нашей жизни неполадки, но государство, несмотря на недостатки, цвело, росло, со сказочной быстротой развивалось и видоизменялось во всех отношениях.
        Бунин подошел к столику, отпил уже начавший остывать кофе, спросил рюмку коньяку.
        - Когда-то меня поразили своей точностью слова Ключевского. Он сказал, что конец Русскому государству будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда померкнут лампады над гробницей Сергия Преподобного, закроются врата Его Лавры.
        Я с ужасом вижу: жуткое пророчество ныне сбывается. Что такое — бить из пушек по святым стенам Кремля? Это и есть — загасить лампады отеческого духа, сознания себя великой нацией. Этот разгром старинных церквей — крест на могилу русской государственности.
        И кто совершил это неслыханное со времен Орды злодеяние? Кучка негодяев, среди главарей которых русских почти не найти. Впрочем, когда народ одумается, осознает всю преступность свершившегося, тогда и этим жалким отщепенцам будет отказано в праве называться русскими. Но сейчас миллионы людей стерпели, старухи плачут, мужики бранятся, интеллигенция скорбит: «разрушены кремлевские святыни!..» Но что мешает этим миллионам растереть в порошок кучку негодяев-разорителей?
        - Ты же знаешь, что большинство ничего не доказывает!
        - Да, еще Герцен говорил, что десяток конвойных этапируют в Сибирь несколько тысяч колодников. Вот я и скорблю, что кучка вооруженных разбойников из нас, свободных россиян, сделала колодников!
        Вера Николаевна заметила:
        - Известно, среди руководителей большевиков много евреев…
        - Да, и евреев я могу понять, их желание подняться из положения людей второго сорта. Вот эти Бронштейны, Луначарские, Радомысльские, теперь дорвавшись до власти, разве они забудут, разве простят «черту оседлости», «процентные нормы», погромы, унижения? Народ этот обладает замечательной памятливостью. Они отыграются на Руси…
        - А на что же теперь нам надеяться?
        - Как на что? На домового.
        - Какого такого домового?
        - Того самого, про которого писал в своей «Деревне». Собрался народ возле кабака в кучу, ну, мужики, девки семечки лузгают, гармонь наяривает, частушки выкрикивают. Кузьма недоуменно спрашивает Меньшого:
        « - Что это народ веселится, с какой такой радости?
        - Да это они надеются…
        - На что?
        - На домового».
        Вот и нам остается надеяться лишь на домового. Большевики молодцы. Они дело свое знают. Солдатам мир обещают, крестьянам землю, всем несогласным с ними — удавку. Средство у них универсальное для всех времен и народов — страх.
        Мы сидим теперь с тобой и боимся. Ведь любой убийца ворвется в дом, перестреляет нас, и никто с него за это не спросит. Это и есть «революционный порядок».
        - Может, уехать в Питер? Андреева мне говорила, что там сейчас спокойнее…
        - Сейчас спокойнее на Гавайских островах, только никто там нас не ждет. Вчера у газетного киоска я столкнулся с доктором Манухиным. Он получил письмо от Зинаиды Гиппиус. Та пишет, что в Питере царит большевистский произвол, тюрьмы забиты, офицеров и юнкеров расстреливают десятками, облавы, обыски. Свет и газ выключили, телефон не работает. Так что, советуешь положиться на домового? На него самого. Тогда уж лучше на волю Божию.
        И сев рядом друг с другом на диванчик, они обнялись и надолго погрузились в безрадостные думы.
        7
        Зинаида Гиппиус в те дни записывала в дневник:
        «27 октября.
        …Невский полон, а в сущности, все «обалдевши», с тупо раскрытыми ртами.
        …Интересны подробности взятия министров. Когда, после падения Зимнего Дворца (тут тоже много любопытного, но — после), их вывели, около 30 человек, без шапок, без верхней одежды, в темноту, солдатская чернь их едва не растерзала. Отстояли. Повели по грязи, пешком, На Троицком мосту встретили автомобиль с пулеметом; автомобиль испугался, что это враждебные войска, и принялся в них жарить; и все они, — солдаты первые, с криками, — должны были лечь в грязь.
        …Захватчики, между тем, спешат. Троцкий-Бронштейн уже выпустил «декрет о мире». А захватили они решительно все.
        Возвращаюсь на минуту к Зимнему Дворцу. Обстрел был из тяжелых орудий, но не с «Авроры», которая уверяет, что стреляла холостыми, как сигнал, ибо, говорит, если б не холостыми, то Дворец превратился бы в развалины. Юнкера и женщины защищались от напирающих сзади солдатских банд, как могли (и перебили же их), пока министры не решили прекратить это бесплодие кровавое. И все равно инсургенты проникли уже внутрь предательством.
        Когда же хлынули «революционные» (тьфу, тьфу!) войска, Кексгольмский полк и еще какие-то, — они прямо принялись за грабеж и разрушение, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро: чего не могли унести — то уничтожали: давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец, добрались до винного погреба… Нет, слишком стыдно писать…
        Но надо все знать: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали…
        «Министров-социалистов» сегодня выпустили. И они… вышли, оставив своих коалиционистов-кадет в бастионе.
        Только четвертый день мы под «властью тьмы», а точно годы проходят…
        Сейчас льет проливной дождь. В городе — полуокопавшиеся в домовых комитетах обыватели да погромщики. Наиболее организованные части большевиков стянуты к окраинам, ждя сражения. Вечером шлялась во тьме лишь вооруженная сволочь и мальчишки с винтовками. А весь «временный комитет», т.е. Бронштейны-Ленины, переехали из Смольного… не в загаженный, ограбленный и разрушенный Зимний Дворец — нет! а на верную «Аврору»… Мало ли что…
        Очень важно отметить следующее.
        Все газеты оставшиеся (3/4 запрещены), вплоть до «Нов. Жизни», отмежевываются от большевиков, хотя и в разных степенях. «Нов. Жизнь», конечно, менее других. Лезет, подмигивая, с блоком, и тут же «категорически осуждает», словом, обычная подлость…
        Вот упрощенный смысл народившегося движения, которое обещает… не хочу и определять, что именно, однако очень много и, между прочим, ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ БЕЗ КОНЦА И КРАЯ.
        Вместо того, чтобы помочь поднять опрокинутый полуразбитый вагон, лежащий на насыпи вверх колесами, — отогнав от вагона разрушителей, конечно, — напрячь общие силы, на рельсы его поставить, да осмотреть, да починить, — эта наша упрямая «дура», партийная интеллигенция, — желает только сама усесться на этот вагон… Чтобы наши «зады» на нем были, — не большевистские. И обещает никого не подпускать, кто бы ни вздумал вагон начать поднимать… а какая это и без того будет тяжкая работа!
        Нечего бездельно гадать, чем все кончится. Шведы (или немцы?) — взяли острова, близок десант в Гельсингфорсе. Все это
        по слухам, ибо из Ставки вестей не шлют, вооруженные большевики у проводов, но… быть может, просто — «вот приедет немец, немец рассудит…»
        Господи, но и это еще не конец!»
        БЕСНОВАТЫХ РАТЬ
        1
        Подслеповатый, с интеллигентным доброжелательным лицом, литературовед Айхенвальд, автор знаменитых литературных портретов — «Силуэты русских писателей», сидел в квартире Бунина и ел картофельный суп. Его привел Юлий. Айхенвальд ел жадно, тщетно стараясь унять дрожь в руках.
        Оправдываясь, сказал:
        - По ресторанам ходить не люблю, а в лавках теперь ничего купить не умею. Моя кухарка куда-то сбежала, взяв «на память» все столовое серебро. Ну, а я сижу на пище святого Антония.
        - Это сказано хорошо! — тут же отозвался Юлий Алексеевич. — «На пище святого Антония» — и образно, и выразительно. Но для желудка неутешительно: этот святой питался лишь акридами и водой.
        - Милости просим, заходите чаще! — пригласила Вера Николаевна Айхенвальда. — Наша кухарка — сущий клад. Ее брат мясником служит на колбасной фабрике братьев Елисеевых, в лавке для рабочих покупает.
        - Приходите, не стесняйтесь! — поддержал Бунин. — Я готов кормить вас до той поры, пока большевиков не прогонят. Это мой вам гонорар за хорошую статью в «Силуэтах».
        - Ну, Ян, тебе недорого обойдется такой альтруизм, — улыбнувшись, сказала Вера Николаевна. — Уже через две-три недели большевиков не будет… Покажи, пожалуйста, новинку!
        Третий том «Силуэтов», который сегодня принес Айхенвальд, вышел в московском издательстве «Мир». Вера Николаевна ощутила еще свежий запах типографской краски. Она листала очерки: Герцен, Карамзин, Жуковский, Языков, Горький, Бальмонт и вот Бунин.
        - Послушай, Ян, как о тебе Юлий Исаевич пишет: «На фоне русского модернизма поэзия Бунина выделяется как хорошее старое. Она продолжает вечную пушкинскую традицию и в своих чистых и строгих очертаниях дает образец благородства и простоты. Счастливо-старомодный и правоверный, автор не нуждается в «свободном стихе»; он чувствует себя привольно, ему не тесно во всех этих ямбах и хореях, которые нам отказало доброе старое время. Он принял наследство. Он не заботится о новых формах, так как еще далеко не исчерпано прежнее, и для поэзии вовсе не ценны именно последние слова. И дорого в Бунине то, что он только — поэт. Он не теоретизирует, не причисляет себя сам ни к какой школе, нет у него теории словесности, — он просто пишет прекрасные стихи. И пишет их тогда, когда у него есть, что сказать, и когда сказать хочется. За его стихотворениями чувствуется еще нечто другое, нечто большее, — он сам. У него есть за стихами, за душой».
        - Браво! — захлопал в ладоши Юлий Алексеевич. — Вы блестящий стилист, тезка, — обратился он к Айхенвальду.
        Иван Алексеевич, слушая лестные слова, тихо посмеивался. Айхенвальд, кажется, мало обращал внимания на этот разговор. Он с аппетитом уписывал телятину с картошкой.
        - Главное — в истинности слов, в точности формулировок, — поправила деверя Вера Николаевна. — Но, господа, позвольте продолжить чтение: «Его строки — испытанного старинного чекана; его почерк — самый четкий в современной литературе; его рисунок — сжатый и сосредоточенный. Бунин черпает из невозмущенного кастальского ключа. И с внутренней, и с внешней стороны его стихи как раз вовремя уклоняются от прозы; скорее он ее сделал поэтичной, — скорее он побеждает прозу и претворяет ее в стихи, чем творит стихи, как нечто особое, от нее отличное. У него стих как бы потерял свою самостоятельность, свою оторванность от обыденной речи, но в то же время из-за этого не опошлился. Бунин часто ломает свою строку посредине, кончает предложение там, где не кончился стих; но зато в результате возникает нечто естественное и живое…»
        - Юлий Исаевич, а вам какие стихи Ивана нравятся более? — спросил Юрий Алексеевич.
        Айхенвальд, с видом сытого человека, откинулся на спинку стула и вытер салфеткой рот.
        - «Зов», — быстро ответил он. И начал на память читать, чуть шепелявя:
        Как старым морякам, живущим на покое,
        Все снится по ночам пространство голубое.
        Иван Алексеевич, внимательно слушавший, вдруг сильным чистым голосом продолжил:
        И сети зыбких вант; как верят моряки,
        Что их моря зовут в часы ночной тоски, —
        Так кличут и меня мои воспоминанья:
        На новые пути, на новые скитанья
        Велят они вставать — в те страны, в те моря,
        Где только бы тогда я кинул якоря,
        Когда б заветную увидел Атлантиду.
        В родные гавани вовеки я не вниду,
        Но знаю, что и мне, в предсмертных снах моих,
        Все будет сниться сеть канатов смоляных
        Над бездной голубой, над зыбью океана:
        Да чутко встану я на голос Капитана!
        - Да, если мир — море и правит его кораблями некий Капитан, то среди самых чутких к Его голосу, среди ревностных Божьих матросов находится и поэт Бунин… — закончил Юлий Исаевич.
        Бунин молчал. Думал он о своем, о безрадостном… О том, что много месяцев почти ничего не может писать. Жизнь выбивала из колеи. Неужто это все, неужто исписался весь?
        - В шестнадцатом году для горьковского «Паруса» я дал свои стихи, — сказал Бунин. — Вот, послушайте:
        Хозяин умер, дом забит,
        Цветет на стеклах купорос,
        Сарай крапивою зарос,
        Варок, давно пустой, раскрыт
        И по хлевам чадит навоз…
        Жара, страда… Куда летит
        Через усадьбу шалый пес?
        Это я написал, сидя в Васильевском, оно же Глотово. Помню, вышел из усадьбы, спустился со взгорка к пруду. Наш священник сидит, рыбу ловит. Знаток этого дела, так и клюет у него.
        - Пропитание! — смеется. — Девчонкам моим на уху.
        Семья у него большая, и все девчонки рождались.
        Я присел рядом на поваленное дерево. Долго молчали, следя за игрой поплавка.
        Вдруг, без связи, священник, словно про себя, произнес:
        - Загудит скоро набат, ни рыбу ловить, ни сеять, ни жать некому будет…
        Признаюсь, мурашки пробежали у меня по спине. Я сам в тот момент думал о том ужасе, который, чувствовал, скоро придет на нашу землю.
        Вскоре написал стихотворение:
        Вот рожь горит, зерно течет,
        Да кто же будет жать, вязать?
        Вот дым валит, набат гудет,
        Да кто ж решится заливать?
        Вот встанет бесноватых рать
        И как Мамай всю Русь пройдет…
        - Вот теперь сбылось, Ян, твое пророчество, — тихо проговорила Вера Николаевна. — Бесноватых встала рать.
        Айхенвальд нарочито бодро, успокаивающе заговорил:
        - Не спорю, поэты — лучшие предсказатели. Не хуже мадам Ленорман. И все же, нельзя теперь судить о русской революции беспристрастно. Только с годами полностью проявится картина.
        - Когда от Руси останутся рожки да ножки? — резко возразил Бунин. — И о какой беспристрастности говорить можно? Постоянно о ней твердят. Но настоящей беспристрастности не было и не будет. У каждого своя правда и полное несовпадение интересов. Большевики будут писать о себе в самых возвышенных тонах.
        Бунин замолчал, чувствуя, что его горячность задела деликатного Айхенвальда. Уже спокойней добавил:
        - Есть единственный оселок, на котором исторические деяния проверять должно: польза для России. А революционеры разбудили дремавшего хама, который Русь и унижает, и разрушает.
        Для меня, повторю, ясно одно: русский бунт всегда бессмыслен. И жаль, что мы посетили мир в «его минуты роковые». Помните, о них Тютчев с восторгом писал. А уж какие в его время были «роковые минуты»? Тишь да благодать, аж зависть берет.
        2
        Вскоре после ухода Юлия и Айхенвальда в городе вновь началась стрельба — частая, ожесточенная. Палили со стороны Кудринской площади. Со стороны Моховой несколько раз ухнула пушка.
        Но к полночи все смолкло, даже ружейной стрельбы почти не было. Только однажды истошный женский голос совсем поблизости звал: «Помогите! Караул! Помоги…» Крик жутко оборвался на высокой ноте.
        Бунин вскочил с постели:
        - Нет, не могу оставаться! Пойду заступлюсь…
        Вера Николаевна мертвой хваткой вцепилась в его руку:
        - Не пущу! Убьют!
        Он бросился к телефону — позвонить в полицию, но телефон не работал.
        Почти до рассвета ворочался в тяжелой бессоннице. Поднялся, когда в церкви отзвонили к обедне.
        Вера Николаевна, уже хлопотавшая вместе со служанкой над завтраком, сразу же сообщила:
        - Вчерашние крики помнишь? Оказалось, что какие-то бандиты изнасиловали, а потом зверски убили сестру милосердия, только что вернувшуюся с германского фронта. Ее спутнику, военному доктору, штыком выкололи глаза.
        - Р-р-революция! — прорычал Бунин. — Такие же ублюдки, как эти убийцы, ныне решают судьбы России.
        Он помолчал и с горечью добавил:
        - Мне страшно, что подобное насилие творится над моей родиной. И как сегодня ночью, я могу лишь посылать бандитам проклятия, но не в состоянии изменить ход событий.
        В окно било тяжелым снегом. Он лип к стеклам и стекал тонкими струйками. Бунин походил, помолчал.
        Вера Николаевна назидательно произнесла:
        - Ян, ты уж без крайней надобности на улицу не показывайся!
        Бунин насмешливо покачал головой, нарочито смиренно молвил:
        - Ничего страшного! Будем как преподобный Алимпий.
        - Кто?
        - А это в седьмом веке был такой подвижник. Он на столпе подвизался, шестьдесят шесть лет с него не сходил. Что стоит нам месяц-другой посидеть дома? Придет Лавр Георгиевич Корнилов или другой генерал (у нас их уйма!), турнет большевиков. Запломбируют вагон и отправят обратно в Германию, откуда они, эти большевики, прибыли.
        Он было потянулся к папироснице, лежавшей на столе, но Вера Николаевна посмотрела на него так жалобно, что Бунин вздохнул и курить не стал.
        - Мы-то можем дома посидеть, — сказала Вера Николаевна, — а вот не пожалуют ли к нам домой революционные массы?
        - То-то и оно!
        На этой нелегкой теме разговор было замолк, но минуты через две Бунин не выдержал, добавил:
        - Смолоду я всякое испытал — несчастную любовь, унижающую бедность. Со всякой жизнью умею примириться. Но не умею свыкнуться с мыслью, что в любой момент могут ворваться товарищи пролетарии и мозолистыми трудовыми руками всадить нам в животы штыки. И они будут правы: согласно большевистской идеологии необходимо уничтожить всех буржуев.
        Вера Николаевна замахала руками:
        - Господь с тобою, Ян! Не нагоняй жуду.
        - Сама заговорила об этом. И потом: с другими уже случилось, вот и сестра милосердия… А мы — буржуи, вполне для большевистской плахи подходим. Под «буржуями» Ленин разумеет прежде всего российскую интеллигенцию. Ее труднее всего одурачить или запугать. Она — вечная оппозиция власти. Большевики знают, что захватили власть незаконно. Вот почему они не потерпят ни малейшей оппозиции.
        Вера Николаевна испуганно молилась на иконостас.
        * * *
        Бунин отправился в ванную комнату — бриться-умываться. Через мгновение послышались его чертыхания: в водопроводной трубе зашипело, упало несколько ржавых капель, и на этом вода закончилась.
        Вера Николаевна полила ему из графина. Он кое-как привел себя в порядок и пошел завтракать. Пил чай, читал газеты, принесенные истопником.
        Вскоре в столовой появилась Вера Николаевна. В руках она держала французскую книгу.
        - Взыскуешь истины? — иронически улыбнулся Бунин. — Послушай, что Горький пишет в «Новой жизни»: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия… Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть… что из этого выйдет?»
        - Браво! — хлопнула в ладоши Вера Николаевна. — Как честно и смело обличает злодеев Алексей Максимович!
        Бунин укоризненно покачал головой:
        - Ну-ну! «Честно и смело…» Наконец-то очухался! А когда привечал и Ленина, и его разбойничью братию — о чем тогда думал? Ведь к тому, что сейчас творится, и твой любимый «буревестник» причастен. Но послушай дальше.
        Он вновь взял в руки газету — номер за 7 ноября, водрузил на нос очки и продолжил:
        - «Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат…»
        Окончательно впадая в гнев, Бунин взмахнул газетой:
        - Да, расплачиваться придется этому самому «пролетариату». А если, не приведи Господи, большевики удержатся у власти, то они самому «буревестнику» свернут шею!
        Вера Николаевна поспешила перевести разговор на другую тему, раскрыла книгу:
        - Я вот прочитала сейчас, что еще Наполеон говорил: власть — это пирог, которым надо накормить всех, кто к этому пирогу прорвался.
        - Да, в Смольном уже вовсю делят этот пирог: должности, особняки, кабинеты, секретарш, царские сервизы… Почитай газеты!
        3
        Смольный после переворота жил напряженной жизнью. Беспрерывно шли совещания, заседания, летучки, собрания. Воздух был прокурен, лица давно не высыпавшихся людей приобрели серо-зеленый цвет, обросли щетиной, глаза воспалились, воротнички стали грязней половой тряпки.
        Начальники восседали за громадными столами, возле густо стояли уголовные типы Ломброзо, — с низкими лбами и мрачными лихорадочными взглядами, ожидавшие команд, распоряжений, приказов. Телеграфные машины выплевывали ленты срочных сообщений. Машинистки отстукивали бессчетные декреты. Носились курьеры. Самыми частыми словами стали «срочно» и «совершенно секретно».
        Хотя большевистская власть утвердилась (да и то относительно) лишь в Питере, главари переворота спешили делить пирог. В кабинете горячо любимого вождя шло очередное — но самое важное! — совещание. Вокруг разместились сподвижники.
        Задумчиво почесывая худосочным пальчиком рыжеватую плешивую голову, добро и устало улыбаясь, Ленин произнес:
        - Дорогие товарищи! На повестке дня — серьезный вопрос: следует дать новые названия государственным органам и распределить министерские портфели. Как по-революционному назовем министров?
        На помятом лице вождя вдруг вспыхнули острым интересом глаза. Закинув голову назад и чуть склонив ее к левому плечу, сунув пальчики куда-то под мышки за жилет — любимая поза! — Ленин оглядел сообщников:
        - Гм-гм! Какие соображения? Яков Михайлович, у вас есть соображение?
        Все весело улыбаются незатейливой шутке, а Свердлов неопределенно хмыкает. Дзержинский что-то рисует на клочке бумаги, а Сталин вытряхивает пепел из трубки. Его некрасивое узкое лицо серьезно и спокойно.
        Каменев вопросительно смотрит на Ленина:
        - А почему бы все-таки не оставить прежнее название — министры? Звучит солидно, привычно…
        - Нет и нет! — отрезает Ленин. — Только не министры. Это гнусное, истрепанное название.
        - И вполне буржуазное! — поддакивает Зиновьев.
        - Отвратительное название! — кивает головой Свердлов.
        - Старых министров мы расстреляем, а новых не будет! — вдруг смеется Ленин. — Чем больше покойников, тем крепче революционный порядок.
        Все весело хохочут, глядя вождю в рот, в котором блестит золото коронок. Не смеются только Сталин и Дзержинский.
        Вдруг Троцкий поднял руку:
        - Хорошо бы назвать комиссарами…
        Ленин нервно стучит карандашом по чернильнице:
        - Комиссары, комиссары… Что-то много нынче развелось комиссаров.
        Дзержинский перестает рисовать хвостатых чертей и задумчиво произносит:
        - А если — «верховные комиссары»?
        Все молча обдумывают предложение.
        Голос подает Сталин:
        - Может, лучше — «народные комиссары»?
        Троцкий тут же отзывается:
        Правильно, я тоже хотел предложить это — «наркомы». Только так!
        Ленин задумчиво теребит бородку:
        - Как вы сказали, Лев Давидович? «Наркомы»? Не очень изящно. Да ладно, привыкнут! Пусть «народные», вы правы, Лев Давидович, это звучит демократично. Все — за? Прекрасно! Секретарь, запишите! А как назовем правительство в целом?
        Сталин вновь предлагает:
        - Совет комиссаров…
        Троцкий тут же подает насмешливый голос:
        - А сокращенно как — «совком»? Совками дети в песочнице играют.
        Все хохочут, больше всех Ленин и Троцкий. Сталин нахмурился, на скулах только желваки играют.
        - Я знаю, — решительно говорит Троцкий, резко обрывая смех. — Назовем так: Совет Народных Комиссаров — Совнарком.
        Все молча смотрят на Ленина. Тому хочется спать и есть. Он вскидывает голову к плечу и согласно произносит:
        - Пусть так — Совнарком!
        Ленин обводит глазами, красными от недосыпу, присутствующих и опять вскидывает голову к плечу:
        - Лев Давидович, браво! Вот мы вас и сделаем первым наркомом — внутренних дел. Это сейчас важнейшее!
        Дзержинский согласно кивает головой:
        - Правильно! Борьба с контрреволюцией сейчас самое важное.
        - Характер у тебя, Лев Давидович, крутой, справишься! — лукаво усмехается Зиновьев.
        Троцкий отрицательно качает головой, а его свояк Лев Каменев уговаривает:
        - Уверяю, что лучшего министра внутренних дел нам не найти!
        Каменев женат на Ольге Давидовне, сестре Троцкого. У них есть милейший мальчуган, которого они зовут нежно — Лютик. Пройдет немного времени, и эта славная семейка въедет на жительство в приведенный в порядок после бомбардировки Кремль. Здесь же, по соседству, поселятся Луначарский и популярнейший поэт и обладатель громадного собрания редчайших книг Демьян Бедный. Будут жить во дворцовом коридоре, прозванном Белым. Охранять их станет несколько постов часовых. Охранять от народа, в любви к которому они всю жизнь клялись, но которого они не знали и боялись.
        Каменев продолжает:
        - Лев Давидович, соглашайся! Не справишься — поможем!
        - Главное, без слюнтяйства, — советует Дзержинский. — Буржуазное происхождение — уже преступление. Среди них много умников развелось. Надо защищать пролетарскую революцию.
        Ленин вдруг заговорщицки хихикает:
        - А у нас революция пролетарская?
        Все разом смеются. Больше всех заливается сам Ильич. Смеется и Крупская, которой только сегодняшним утром муж сделал нахлобучку за то, что на заседаниях красных вождей она по бабьей глупости лезет все время вперед. Переживая теперь ужасные мучения, она молчала все совещание — как рыба. Но теперь не выдерживает, задорно и неожиданно для всех кричит:
        - Мы раздуем огонь на весь мир! Как дважды два… Да здравствует мировая революция!
        Новый взрыв хохота. Все любят Надежду Константиновну, хоть она немного глуповата. Но Крупская — настоящая большевичка. И отличный — гораздо сильнее Ильича! — организатор.
        - Против мировой революции не спорю, но этот пост не займу! — решительно заявляет Троцкий. Дело в том, что он отлично понимает хлопотность его. В стране разруха и бандитизм, которые — легко догадаться! — станут в ближайшем будущем лишь увеличиваться. Так зачем ему нужна эта головная боль?
        - Почему вы не цените наше доверие? — вдруг строго спрашивает Ленин.
        - Я ценю, но я — еврей.
        - Ну и что! Тут почти все евреи сидят. Так их и наркомами не назначать?
        - Умоляю вас, Владимир Ильич! Внутренние дела — такой участок, что с еврейской национальностью никак нельзя. Давайте Сталина назначим.
        Троцкий недолюбливал Сталина, вот теперь он хотел поставить его в невыгодное положение, на собачью должность.
        - Нет, Сталина нельзя! — вмешался Зиновьев. — Он большевик честный, но у него характер слишком мягкий.
        Ленин согласился:
        - Наш грузин — чудесный человек, но слишком либеральный. К тому же, я хочу поставить его к важному делу — руководить национальными делами.
        Все согласно закивали: должность незавидная, на нее никто не претендовал.
        В разговор вмешался Рыков:
        - Назначим Льва Давидовича наркомом путей сообщения — это тоже ответственный участок.
        Ленин уперся на своем:
        - Нет и нет! Лев Давидович должен служить нашему делу с максимальной пользой. Лучшего организатора по борьбе с саботажем и контрреволюцией — принципиального и жесткого, нам не найти. По сравнению с этой задачей ваше еврейство, Лев Давидович, сущий пустяк!
        - Дело-то, быть может, великое, да дураков в России пока хватает! — спорит Троцкий.
        - Да разве мы должны по дуракам равняться? — кипятится Ленин.
        - Равняться не равняться, а маленькую скидку на глупость россиян делать необходимо. К чему нам осложнения?
        Вдруг поднялся Сталин:
        - Мнение народа учитывать надо, в этом товарищ Троцкий абсолютно прав.
        Голос его звучал спокойно и убедительно.
        - Зачем с самого начала осложнения? И так говорят про вас, что — германские шпионы. И еще, что октябрьский переворот — дело всемирной еврейской мафии.
        Все неловко замолчали. Лишь Ленин сердито зыркнул глазами.
        - Мы собрались здесь, товарищ Сталин, вовсе не для обсуждения буржуазной болтовни и контрреволюционных сплетен, за которые надо ставить к стенке без суда и следствия.
        - Это не просто болтовня, — твердо произнес Сталин. — Пока в мире существует капитализм, существуют порожденные им нации. Стало быть, существует национальная рознь. Не учитывать это — значит впадать в эйфорию.
        Сталин не спеша огляделся и медленно продолжал:
        - Когда мы добьемся полного равноправия всех наций? Лишь тогда, когда ликвидируем национализм и национальную вражду. К сожалению, процесс этот сложный и очень долгий. Наше поколение, как справедливо заявляет товарищ Ленин, будет жить при коммунизме. Но увидит ли наше поколение исчезновение национальной розни? Очень сомневаюсь. Так что, товарищ Троцкий абсолютно прав: с национальным вопросом пока считаться надо.
        Он медленно, с чувством собственного достоинства опустился на свое кресло.
        Ленин, криво улыбнувшись, произнес:
        - Спасибо, товарищ Сталин, за интересную лекцию. Но прежде, чем ликвидировать национализм, нам надо ликвидировать наших многочисленных врагов. Иначе… — И он красноречиво провел ладонью перед своим горлом.
        В разговор вступил Свердлов. Из его плоской груди то и дело рвется сухой кашель:
        - Пусть Троцкий — кх, кх, кх! — берет иностранные дела…
        Троцкий удовлетворенно хмыкнул, а Ленин округлил глазки:
        - Интересно, какие у нас иностранные дела?
        - Владимир Ильич, вы меня можете спросить: об чем тут думать, если вот-вот пролетарии всех стран объединятся и старому миру придет фэртиг? И тогда я вам отвечу: пока такое не произошло, надо подумать об том, чтобы с мировой буржуазией иметь отношения. Дипломатические.
        Ильич крепко задумался. Он прищурил левый глаз, а правым взирал меж растопыренных пальцев — на Свердлова. Не знавшие этой особенности вождя от сей манипуляции впадали едва ли не в обморочное состояние — от ужаса. Но Яков Михайлович давно привык к манере Ленина смотреть на окружающий мир. Дело было просто: один глаз у Ильича был близоруким, другой дальнозорким. Пальцами он корректировал зрение. Правду сказать, никто не умел объяснить это. И лишь по смерти вождя вскрытие разъяснит эту невинную привычку. Вскрытие многое объясняет.
        Ленин сообразил, что Свердлов говорит дело. Ближайшая задача — подписание сепаратного договора с Германией и выход из коалиции. Он улыбнулся:
        - Ваша взяла, Яков Михайлович! Пусть торжествует политический расчет. Но бороться с контрреволюцией мы будем все вместе, не считаясь с ведомствами.
        * * *
        Так Лев Давидович стал во главе советской дипломатии — ровно на три месяца. Столько времени понадобилось для того, чтобы подписать Брестский мир. Тот самый, который заставил покраснеть всех честных россиян.
        Каждый получил от праздничного пирога то, что ему причиталось.
        В итоге председательствовать Всероссийским Центральным исполкомом досталось Льву Каменеву. После недолгого правления, за отсутствием минимальных способностей, эту должность он передал Свердлову. Рыков стал наркомом внутренних дел, Сталин — наркомом по делам национальностей, Дзержинский — руководителем борьбы с контрреволюцией.
        Ленин возглавил партию-победительницу. Он все более влюблялся в Троцкого, прилюдно, во время горячих дебатов в партийном комитете Петрограда первого ноября, воскликнул:
        - Право, нет лучше большевика, чем Троцкий!
        Так уж вышло, что их кабинеты разместились в противоположных концах Смольного.
        - Может, нам установить сообщение на велосипедах? — шутил вождь. — Будем друг к другу в гости ездить…
        Но пока что, семеня жидкими ножками, Троцкий несколько раз в сутки пускался в путешествие — на совещание к Ленину. Молодой, здоровый матрос, недавний анархист и приятель такого же анархиста — матроса Железняка, наводивший ужас своими похождениями на весь Петроград, именовался «секретарем Ульянова-Ленина». Матрос почти без перерывов едва ли не рысью носился меж двух начальнических кабинетов.
        Ленин отправлял записки, начертанные мелкими неудобочитаемыми кудряшками и снабженные многократными подчеркиваниями наиболее важных мыслей — двумя или тремя линиями. Часто эти записки содержали проекты декретов, требовавших неотложных отзывов.
        Троцкий поправлял и дополнял текст друга и вождя и кидал документ на край громадного стола. Матрос, всегда стоявший во время своих визитов у дверного проема (присесть его никогда не приглашали), хватал записку и устремлялся к другому вождю.
        Во время заседаний Совнаркома, которые проходили ежедневно и длились не менее пяти-шести часов, Ленин сажал Троцкого рядом с собой. Пока выступали ораторы, у этой пары завязывалась горячая беседа. Троцкий нежно называл вождя Ильичем, а тот его по партийной кличке — Перо.
        Уже в первые недели дипломатической деятельности Троцкого Ленина весьма заинтересовала его «война с башней Эйфеля».
        - Что, злые передачи ведут французы? — спрашивал вождь.
        - Истекают ядом. Всякую мерзость — про вас, Ильич, про Надежду Константиновну, про меня… Досадно, что на русском языке — ведь у многих умельцев есть радио. Я хорошо знаю журналистский стиль Клемансо. Уверен, что это его статьи передают в эфир.
        - А в нашем распоряжении царскосельская башня. Дайте сдачу…
        - Даю! Самолично говорю в эфир. Все равно не унимаются.
        - Нажмите, Перо, на Нуланса. По агентурным сведениям, сплетни распространяются из французского посольства. Попробуйте найти с ним общий язык.
        Через три дня состоялась встреча Троцкого с послом Нулансом. Хотя оба разговаривали на французском — один на дурном, другой на природном, но общего языка найти не сумели. Отказался Нуланс и от щедрого подарка — «дань признательности свободолюбивому французскому народу», от кофейного сервиза, прежде принадлежавшего Николаю II.
        Тогда Лев Давидович предпринял наивную попытку действовать через генерала Нисселя, начальника французской миссии. Тот был вызван в Смольный и разговаривал с красным вождем, как строгий учитель с нашкодившим мальчишкой.
        Троцкий был взбешен. Он направил в посольство письмо. Среди других было требование: «Приемник беспроволочного телеграфа из миссии устранить!»
        В торжественной обстановке, при свидетелях из Красной гвардии приемник (по-нынешнему — передатчик) был выдворен из миссии и затем — из пределов большевистского государства. Вместо категорического Нисселя в Петроград прибыл щеголеватый и вкрадчивый генерал Лавернь. Но бдительность Троцкого этими переменами усыпить не удалось.
        Нарком позже утверждал: «Французская военная миссия, как и дипломатия, оказалась вскоре в центре всех заговоров и вооруженных выступлений против советской власти. Но это уже развернулось открыто после Бреста…»
        Ах, эти коварные, хоть и «свободолюбивые» французы!
        4
        В те дни, когда большевики дорвались до власти, австрийский министр иностранных дел граф Черни, находясь в Вене, живо интересовался событиями в России. Он писал одному из своих друзей: «За последние дни я получил надежные сведения о большевиках. Вожди их почти все евреи с совершенно фантастическими идеями, и я не завидую стране, которой они управляют».
        Подобные наблюдения сделали не только представители «компетентных органов», но и самые простые обыватели. Из всех потайных щелей лезли к октябрьскому пирогу разные темные личности, аферисты всех мастей. Одни прибывали сюда из-за границы, другие из тюрем, причем никто особенно не интересовался, за что там сидел новобранец революции — за «экспроприацию», убийство или растление малолетних. Лучшей рекомендацией было утверждение, что новобранец — «идейный враг буржуазии», готовый уничтожать ее днем и ночью. Как и всякой революции, великому Октябрю требовались люди жестокие и беспринципные, ненавидевшие свою страну и своих сограждан. Понятно, что шансов отличиться было больше всего у типов с уголовной психологией.
        Вчерашние изгои, поднявшиеся к власти разных уровней — от ЦК партии до сельских комбедов, они вполне искренне ненавидели прошлое — и свое личное, и всей России. И в то же время любыми средствами, чаще всего — кровавыми, отстаивали свое новое положение: возможность распоряжаться не только чужим имуществом, но и чужими жизнями; сидеть в личных кабинетах, пользоваться безотказной любовью секретарш и актрис; распределять блага среди родных и знакомых; устраивать на теплые местечки детишек и родственников.
        Но чтобы легче насаждать новое, следовало как можно быстрее уничтожать память о прошлом.
        Бунин с недоумением обнаруживал на вывесках грязные пятна. Сначала он не понял суть дела, но, вчитавшись, разглядел замазанные слова: «поставщик двора», «императорский», «высочайший» и прочее.
        Зато повсюду на зданиях под студеным ветром трепетали кумачовые флаги, под дождем и снегом быстро линявшие и превращавшиеся в тряпки.
        Поругание на семьдесят семь лет! — припомнил Бунин слова, услышанные на Трубе. — Нет, нашей жизни не хватит…
        Времена и впрямь наступали страшные, апокалипсические.
        БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ!
        1
        Когда-то в молодые годы Бунин неустанно торопил время. Будущее всегда рисовалось заманчивыми красками. Впереди маячили новые радости, новые встречи, новые любви и новые книги. Но наступало это будущее, проходили влюбленности, недолго радовали уже вышедшие книги, и счастье таяло, как тонкий иней под июльским жаром.
        Когда перевалило за сорок, Бунин произнес с некоторым удивлением:
        - Да ведь это не время, это сама жизнь уходит. Может, и впрямь прав Толстой: лучшего времени, чем настоящее, никогда не будет.
        И осознав, что новые радости и новый успех приобретаются лишь в обмен на прожитые годы, он более никогда не погонял свою жизнь.
        Но вот уже несколько месяцев Иван Алексеевич, как миллионы других россиян, с нетерпением ожидал великого события:
        - Учредительное собрание!
        Собственно, свержение монархии и последующие события шли под лозунгом созыва этого собрания. Казалось, после февраля семнадцатого года идея собрания из эфемерной и теоретической обязана воплотиться в жизнь. Никто против «учредиловки» не возражал. В первом же «Обращении к народу» (2 марта) председатель IV Госдумы Родзянко и все правительство во главе с князем Львовым провозгласили о «немедленной подготовке к созыву на началах всеобщего, равного и тайного голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны».
        К будущему Учредительному собранию обратился и великий князь Михаил Александрович. Он отверг наследие брата Николая II — российский трон. Впрочем, не совсем отверг, а заявил, что примет верховную власть лишь в том случае, если «будет такова воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского».
        Министры всех составов — социалисты, кадеты, октябристы и прочие — при вступлении в должность подкрепляли присягу клятвой «принять все меры для созыва в возможно кратчайший срок».
        Спустя много лет, находясь уже в Париже, секретарь Учредительного собрания Марк Вишняк признавал: «Идея неограниченной учредительной власти, принадлежавшей совокупности суверенных граждан и осуществляемой ими по своему усмотрению, получила широкое распространение благодаря европейским теоретикам — Локку, Пуффендорфу и Вольфу».
        Бессмысленные съезды различного рода организаций, профессиональных, общественных, национальных и иных, составляли постановления с выражением преданности Учредительному собранию — «хозяину земли русской». Им вторили официальные органы православной церкви. Даже армия присягала на верность Временному правительству лишь до вступления в силу Учредительного собрания.
        Столицы и захолустные городишки, фабричный люд и селяне, левые, умеренные и даже большевики — все с единодушием и энтузиазмом принимали будущий верховный законодательный орган.
        2
        - Нет, все-таки Учредительное собрание — это наша единственная надежда, — сказал Бунин Станиславскому, у которого собралась шумная компания. Было 4 января восемнадцатого года. Актеры, писатели, художники отмечали день рождения Константина Сергеевича. Правда, сам «малый» юбилей — 55-летие метра — был на следующий день, но по предложению супруги юбиляра, Марии Петровны, собрались накануне, ибо в театре был свободный день. После спектакля, как собирались прежде, это было неудобно: слишком опасно стало появляться в поздний час.
        Вот и пришли к Станиславскому засветло. Спорили и говорили все о том же — об Учредительном собрании, которое начнется завтра в Петрограде в Таврическом дворце.
        - Это будет конец большевизма и начало новой великой России! — провозгласил Бунин.
        Константин Сергеевич с пониманием кивнул головой и пророкотал своим чудным, бархатным голосом:
        - Согласен с вами, Иван Алексеевич. Учредительное собрание — это, думаю, единственно возможный и оставшийся в нашем распоряжении путь к восстановлению демократии… Вы согласны с нами, Иван Михайлович?
        Вопрос к Москвину был адресован неспроста. Гордость Художественного театра и лучший исполнитель роли царя Федора Иоанновича в пьесе А.К. Толстого в этот момент с излишней горячностью спорил со скульптором Коненковым. Дискуссия была актуальной: водки чьих заводов лучше — Шустова или Смирнова?
        В разговор вступил Иван Сергеевич Шмелев, ставший знаменитым после своего «Человека из ресторана»:
        - Простите, что вмешиваюсь. Больную для меня тему затронули. Я внимательно нынче газеты читаю, много разговоров вокруг об одном и том же: Учредительное собрание, Учредительное собрание…
        - Не только об этом! — улыбнулся Бунин. — Иван Михайлович с Сергеем Тимофеевичем с аппетитцем говорят о более насущном…
        - Не смейтесь, Иван Алексеевич! Какие могут быть шутки, когда большевики захватили власть и с каждым днем узурпируют ее все более? Неужели вы думаете, что делают они это лишь для того, чтобы законней провести это собрание и провозгласить демократическую республику?
        - Она уже провозглашена! — вставил слово Станиславский.
        Москвин закончил мудрой сентенцией:
        - Для почину выпить по чину! — что и было сделано «а-ля фуршет».
        - Третьего сентября уходящего революционного года свершилось неслыханное надругательство над идеей Учредительного.
        Гражданин Керенский самолично присвоил себе права собрания и провозгласил Россию республикой…
        - Не монархию же, а республику, — заметил Коненков.
        - А делать этого все равно не стоило! Лишь Учредительное собрание уполномочено на это…
        - Вы, Иван Михайлович, безусловно, правы! — Станиславский хотел ужинать, а политические споры ему всегда претили. — Большевики назвали окончательную дату созыва собрания — пятого января. Вот завтра еще раз республику и продекларируют…
        Шмелев нервно дернул головой и не к месту резко отчеканил:
        - Большевики власть не отдадут — ни Учредительному собранию, ни эсерам — никому!
        Бунин скептически улыбнулся:
        - Как это — «не отдадут»? Ведь выборы 12 ноября обеспечили большинство мест в «учредиловке» не им, а эсерам!
        Москвин еще раз блеснул замечательной памятью:
        - За эсеров отдали голоса пятьдесят восемь процентов избирателей, а за большевиков лишь двадцать пять.
        Шмелев упорствовал:
        - Количество ничего не решает. С оружием у сторонников демократии во все времена было хуже, чем у экстремистов. Один пулемет говорит убедительней тысячной толпы. Что такое, какой «пулемет», Иван Сергеевич! — возмутился Станиславский. — Да, пока власть действительно у большевиков. И они оттягивали сколько могли созыв собрания. Это и есть доказательство их слабости, — вставил Бунин. Но повсюду созданы комитеты в защиту Учредительного собрания. Даже ко мне приходила депутация, и я поставил свою подпись.
        Шмелев невежливо расхохотался:
        - Ну, если подпись… То оно, конечно…
        Станиславский вспыхнул, Бунин недовольно поморщился, вполголоса сочувственно произнес:
        - У Ивана Сергеевича сын на фронте! Вот и нервничает…
        В этот момент, отделившись от женщин, весело щебетавших на угловом диванчике, подлетела Книппер-Чехова.
        - Господа спорщики! Не стыдно ли забывать дам ради политики?
        Коненков галантно поцеловал Ольге Леонардовне руку:
        - Отнюдь нет! Помним вас и любим.
        - Тогда прощаем.
        - А я расскажу анекдот… политический, — со смехом щелкнул языком изящный, почти хрупкий, с моноклем в правом глазу Алексеев.
        Все с интересом обратились к нему:
        - Сделайте одолжение, Алексей Григорьевич, расскажите!
        - Троцкий лег спать, но предупредил часового: «Разбуди ровно в шесть утра!» Назначенное время пришло, вождь революции дрыхнет, а красногвардеец ломает себе голову, как бы деликатней разбудить вождя. «Господин» — нельзя, «товарищ» — страшно, какой он «товарищ» красному вождю. Аж вспотел, потом махнул рукой, влетел в спальную и во все горло заорал: «Вставай, проклятьем заклейменный!»
        Все рассмеялись.
        3
        В гостиной появилась задержавшаяся из-за неловкости горничной Мария Петровна, жена Станиславского. А неловкость эта заключалась в том, что она сожгла новое платье хозяйки, сшитое за громадные деньги у самого Жоржа и в котором Мария Петровна желала быть на сегодняшнем приеме. По этой причине у Марьи Петровны было скверное настроение, и ей стоило больших усилий скрывать досаду и раздражение.
        Ей пришлось надеть черное шелковое платье с большим вырезом на груди и опоясанное выше талии серебряным плетеным пояском, то самое, в котором она уже справляла Новый год. Она знала, что это платье выгодно подчеркивает ее по-девичьи стройную фигуру, обрисовывает женские прелести, и это Марью Петровну несколько утешало. Когда она появилась в гостиной, блестя глянцем волос и со вкусом подобранными бриллиантами, все потянулись к ней. Мужчинам она подставляла руку для поцелуя, дамам умела бросить комплимент по поводу их платья или прически и при этом привычно следила за гостями: все ли идет согласно ритуалу, не скучают ли дамы, не слишком ли громко спорит Немирович-Данченко со Шмелевым, почему излишнее оживление вокруг петербуржского конферансье Алексея Алексеева — что такое он там рассказывает, приличное ли?
        Когда Бунин подошел к Марье Петровне, та радушно улыбнулась и почти с искренним восхищением произнесла:
        - Поздравляю, Иван Алексеевич, с новой книгой! Вчера весь вечер наслаждалась чтением.
        - Какой? — полюбопытствовал Бунин.
        - Ну, в красном переплете. Называется «Избранные рассказы». Изумительный рассказ «Числа». Я была тронута до слез.
        И хотя книга была давно не новой, да и рассказ назывался не «Числа», а «Цифры», и Бунин был уверен, что хозяйка дома вовсе не читала его и все эти восторги были обязательной приправой вечера и полагались в нужной дозе, как соус к мясу, он вежливо благодарил ее, приложившись к маленькой легкой кисти.
        Неслышно появился камердинер в высоких белых чулках и что- то сказал, почтительно склонившись к Марье Петровне. Она громко произнесла:
        - Messieurs et mesdames, прошу к столу!
        Не прерывая беседы, гости ручейком потянулись в большую залу — здесь был накрыт ужин. Свет громадной хрустальной люстры весело отражался в тарелках саксонского фарфора, в хрустале бесчисленных рюмок, фужерах, бокалах, подставках приборов, целой батареей вин, водок, ликеров.
        Уже полтора десятилетия Станиславский снимал у некоего Маркова роскошный особняк под номером четыре по Каретному ряду. Он был о двух высоких этажах с антресолью и большим балконом.
        Десяток его комнат хозяева обставили с возможной роскошью — мебелью красного дерева, зеркалами в резных рамах мореного дуба, картинами западных мастеров прошлых веков, громадными фарфоровыми вазами, уходящими под высоченный потолок шкафами со старинными книгами, гравюрами на стенах. Обстановка располагала к неге и высоким творческим порывам.
        Несколько комнат на первом этаже были отведены челяди — камердинеру и его семье, кухарке, повару с женой, горничным, дворнику, кучеру, истопнику, сторожу. Самая сухая и теплая комната предназначалась старому слуге Василию, неутомимо шаркавшему ревматическими ногами по всему дому и строго следившему за порядком. Он знал Станиславского малым ребенком. И по сей день Василий почитал долгом поджидать хозяина в прихожей, отворяя ему двери и помогая снимать шубу.
        Во времена стародавние, когда Алексеевы — родители Константина Сергеевича — жили в доме восемь по Садово- Черногрязской и маленький Костинька собирался в 4-ю гимназию, что располагалась в знаменитом «доме-комоде» Апраксиных на Покровке, Василий, еще молодцеватый парень с белокурой гривой волос, неизменно норовил надеть барчуку калошики:
        - Что из того, что сухо? Погоды нынче переменчивые. Набежит дожжик, ножки и промочите.
        С той поры минуло полстолетия, но Василий, полысевший и согнувшийся, каждый раз подходил в прихожей к Станиславскому и, протягивая галоши, требовательно произносил:
        - Вы уж, барин, наденьте калошики…
        - Да, нынче погоды переменчивые, — улыбался Станиславский.
        - Ишшо какие! — Василий предпочитал не замечать иронии барина. — Скверные погоды… Так что позвольте, я вам калошики как раз надену. Ботиночки лаковые, попортите…
        Когда Бунин впервые увидал Василия, то не удержался:
        - Фирс, убей меня Бог, настоящий Фирс из «Вишневого сада».
        Эта кличка так и осталась за Василием, любившим вспоминать «правильные времена», то есть времена, давным-давно ушедшие.
        За домом шел большой сад. Летом, в хорошую погоду, тут устраивались репетиции, публичные чтения и, конечно, ужины. Под тенистыми сводами беседок здесь пили шампанское Александр Блок и Федор Шаляпин, Евгений Вахтангов и Максим Горький, Мстислав Добужинский и Айседора Дункан.
        * * *
        …Тонко звенели бокалы, мягко стучали по тонкому фарфору серебряные ножи и вилки, пенилась заздравная чаша. В канделябрах потрескивали, взвивая тонкие струйки дымков, десятки свеч (электрические лампы в начале застолья погасли). Выпили за здоровье новорожденного, за хозяйку, за Художественный театр, за Учредительное собрание.
        - Господи! — перекрестился Бунин. — Мы отдыхаем, как в наивные прелестные времена наших дедушек и бабушек, во времена кринолинов, дуэлей, картежников, гусаров-усачей, когда уланы носили мундиры с oранжевыми отворотами, а желание юных дворян служить в кавалерии можно было лишь сравнить с безумной страстью к отваге и женщинам.
        - И кутежи по три дня без отдыха! — вдруг раздался в двери могучий голос.
        Все повернули головы.
        Дверной проем занимала гигантская фигура общего любимца Владимира Алексеевича Гиляровского — «дяди Гиляя». Этот человек словно для того нарочно появился на земле, чтобы испытывать себя опасностями и приключениями. Природа наградила его чудовищной силой. Уже в гимназическом возрасте он легко сгибал пятаки и ломал подковы. В четырнадцать лет «взял» из берлоги первого своего медведя. Через три года, бросив богатый дом отца, бежал бурлачить на Волгу. Дружил с ворами и бандитами. Был принят в самых аристократических салонах. Статьями Гиляровского о социальном «дне» зачитывалась вся Россия.
        - Ну, кутить и мы умеем! — рассмеялся Бунин. — Пить и гулять, да других забот не знать! Это наше, российское, так сказать, родовая черта.
        - За стол, за стол! — заворковала Мария Петровна, усаживая на почетное место — возле юбиляра — Гиляровского.
        - Пусть выпьет вначале «штрафную»! — скомандовал Коненков. — Уж будьте любезны, дядя Гиляй!
        - Владимира Алексеевича и литровый кубок не испугает! — залился хохотом Москвин. — Вон какой удалец, прямо витязь с картины Васнецова. И годы не берут!
        - Обратите внимание, Владимир Алексеевич, какой славный стол у Марии Петровны! — вступил в разговор художник Симов, успевавший расправляться с ароматными громадными раками, запивать их пивом и одновременно со всем этим делать наброски гостей на кусочках белого картона, лежавшего у него между тарелок. — Тут хлеба не достанешь, а нам праздник закатили!
        - Особенно луковый суп — ах, духовитый! — восторгнулся Москвин. — Секрет знаете, Мария Петровна!
        - Не я, — улыбнулась польщенная похвалой Мария Петровна. — Это наш повар. Надо умело спассеровать лук и подобрать хорошие томаты…
        Бунин поднялся с бокалом белого вина:
        - И все же, господа, я хочу сказать тост. Виктор Андреевич, этот даровитый художник, правильно подметил: в наше трудное время — и суметь так принять друзей! Невольно напрашивается: следует еще раз пить здоровье хозяев. И это было бы справедливо. Я гляжу на этот необъятный и щедрый стол, заставленный бутылками с разноцветными водками, винами, ликерами, на смугло-телесный балык, на нежную, тающую во рту семгу, на этих гигантских раков. И что же, господа! Ведь все это остатки роскоши прошлой, добольшевистской России. Сильной, гордой, непобедимой!
        Выпьем за нашу Россию, чтобы вновь вернулись ее былые богатства и могущество! А главное — чтоб всех марксистов- экстремистов выпроводить куда подальше.
        Все подняли бокалы и рюмки, с чувством осушили их.
        - Славный тост! — проговорил Шмелев, отламывая изрядный ком от блестевшей жирной глыбы паюсной икры. — А теперь, дамы и господа, товарищи и беспартийные, самое время спеть… Вас не затруднит, Александр Тихонович, сесть за рояль? — обратился он к опоздавшему к началу обеда композитору Гречанинову, ученику Римского-Корсакова и Аренского.
        - Что прикажете играть, Иван Сергеевич?
        - «Боже, царя храни», чего же еще…
        Гречанинов хмыкнул, но за рояль сел. Взял бравурные аккорды вступления. Станиславский побледнел и закусил губу. Москвин улыбнулся. Симов выпил уважаемой им водки Шустова и закусил маслиной. Шмелев, Алексеев, Гиляровский, Коненков, а затем Немирович, Бунин и еще кто-то грянули:
        Боже, царя храни!
        Сильный, державный,
        Царствуй на славу, на славу нам!
        Царствуй на страх врагам!
        Царь православный!
        Боже, Боже, царя храни!
        Замолкли последние аккорды.
        Станиславский для чего-то раза два-три выглядывал в окна. Теперь он вздохнул и раздраженно-вибрирующим голосом проговорил:
        - Зачем такие выходки! Мало с плеч голов полетело? На улице слышно, да и прислуга, глядишь, того…
        Гречанинов заиграл мелодию арии из своей популярной оперы «Добрыня Никитич» и стал вполголоса напевать, пытаясь сохранять интонации ее лучшего исполнителя — Шаляпина.
        Бунин не без насмешки поддакнул:
        - Это вы, Константин Сергеевич, конечно, правы! Много голов полетело. И куда больше полетит. Только большевики убивают не за российские гимны, не за заговоры даже. Убивают просто так, ради садистского удовольствия. Ибо знают, что эти преступления сойдут без наказания. Разве преданы виселице за все свои жестокости Троцкий или какой-нибудь Зиновьев? Нет, за пролитие крови их ждут большевистские награды и слава, и еще… эта… как ее… «всенародная любовь». Да, деяния революционеров сопровождаются государственным спокойствием, цинизмом и резонерством: «Слава труду, смерть буржуям!»
        «Буржуй» — это все, кто не принимает участия в убийствах. Преступникам всегда выгодно втянуть в свою шайку побольше людей, чтобы ответственность на всех разделить. А остальных запугать, чтоб голос против кровавого царства ничей не поднимался! Ибо запуганные, молчащие — это тоже соучастники.
        Бунин на мгновенье остановился и уже спокойно закончил:
        - Кстати, последний раз я пел «Боже, царя храни!» будучи гимназистом в Ельце. Раз нас не запугали, стало быть, мы не рабы и не соучастники революционных преступлений…
        - Да, мы заговоры не устраиваем, — успокаивающе проговорил Гиляровский. — Иван Алексеевич прав: за песни в ЧК не водят.
        Но его слова звучали неубедительно. Все враз смолкли. Даже вилки больше не стучали. Бунин демонстративно громко позвал лакея:
        - Принеси еще белого вина…
        Коненков повернулся к Станиславскому:
        - Давно хочется в ваш театр сходить, еще раз «Трех сестер» посмотреть.
        - Милости просим! Как раз послезавтра спектакль…Ваш Вершинин — удивительный! — искренне восхитился Гиляровский.
        Но вновь воцарилась тишина. Настроение было как-то нарушено. Только Гречанинов одним пальцем наигрывал какую-то мелодию из Бортнянского, да, заскрежетав, зашумев колесами, начали отбивать время громадные напольные часы.
        4
        Казалось, вечер распался, разладился окончательно. Однако находчивая Мария Петровна напомнила о юбилее популярного в Петербурге ресторана «Вена» — радушном приюте артистов, писателей, художников.
        - Виктор Андреевич преподнес владельцу «Вены» Соколову его портрет, — молвил, воскресая, Станиславский.
        Симов, изрядно захмелевший, застенчиво отмахнулся.
        - Что я! Ему картины дарили прекрасные мастера — Репин, Зарубин, Поленов, Клевер…
        - Ну, не скромничайте, — проворковал Станиславский. — Ваши декорации в Художественном — просто чудо!
        - Оформление «На дне» — подлинный шедевр! — воскликнул Москвин. — Ведь все мы за впечатлениями тогда ходили в поход в хитровские ночлежки! Дядя Гиляй организовал этот спуск в преисподнюю.
        Станиславский улыбнулся:
        - И еще от гибели спас. Виктор Андреевич, расскажите, как нас убивать собрались.
        Симов, без удовольствия вспоминавший о давней истории, замахал руками:
        - Сто лет прошло, забылось изрядно… Пусть Владимир Алексеевич расскажет, — кивнул Симов на стоявшего у рояля Гиляровского.
        - Согласен, но лишь в дуэте с Константином Сергеевичем. Вы начинайте, я продолжу.
        - Прекрасно! — неожиданно охотно согласился Станиславский. — 18 декабря девятьсот второго года на сцене Художественного играли мы премьеру «На дне».
        - Триумфально играли! — бросила реплику Книппер.
        - Может быть, но суть в другом. Еще шли только репетиции, Владимир Алексеевич пригласил нас — «живого восприятия ради!» — на знаменитую Хитровку, обиталище воров, бандитов и проституток.
        И вот однажды отправились мы к Яузе, на Солянку. Дело шло к вечеру, спускаемся вниз. Ощущение — словно погружаешься в гнилую шевелящуюся яму.
        - Да, это целое царство, — добавил Гиляровский. — Царство злых духов. Тут и торговки объедками, и трактиры, нищие перемешались с барышниками, скупщики краденого с убийцами и беглыми каторжниками.
        Станиславский напомнил:
        - Мы как раз попали в эти трущобы, когда там шла облава. Искали беглых убийц. А те охотились на нас…
        - «Хорошо прикинутых фраеров», — уточнил Гиляровский. — Еще накануне, в воскресенье под вечер, я ходил на Хитровку. Отыскал дом Степанова, поднялся на второй этаж в квартиру номер шесть. Открыл дверь. На меня пахнуло дымным смрадом, какой-то гнилью и копотью. Вокруг стен — сплошные нары. Люди валялись и на нарах, и под ними, прямо на грязном, заплеванном полу. Кругом стоял шум, гам, ругань, хохот, пение, озорные крики. Я бывал здесь несколькими годами раньше. Тут жили грамотные люди. Они зарабатывали себе на кусок хлеба переписыванием театральных ролей.
        Вот и теперь я встретил двух знакомцев. Объяснил, что завтра Со мной придет сам Станиславский с несколькими актерами и художниками.
        На другой день вся наша компания появилась в этой преисподней. Радость хозяев была неописуемой. Мы дали пять рублей на водку и колбасу. Всю эту провизию хитровцы тут же притащили и начали пир.
        Босяки нас спрашивали: «Почто вас сюда занесло?» Мы отвечали, что хотим поближе, своими глазами увидать ночлежную жизнь. Нужно нам это для новой пьесы Горького.
        «Надо же! — изумились босяки. — Только что в нас интересного? Чего такую рвань на сцену тащить?»
        Выпили водки. Наши персонажи размечтались: «Вот когда выберемся отсюда, когда опять сделаемся людьми…»
        Наш дорогой Симов, как и сегодня, усердно делал зарисовки. Позже они очень пригодились. Спектакль был оформлен точно под эту трущобу. Пир идет горой. Наши хозяева от водки багровеют все больше. Беседа оживляется. Какой-то оборванец орет на Симова: «Нешто это мой портрет? Пачиму у мене одни щека черная? Где она у меня такая? Где? Гляди!»
        Голоса слились в споре. А тут я от своего знакомца-хитровца получаю секретную информацию: убийцы, бежавшие с каторги, сегодня с бандой будут нас здесь грабить. Возможно, и «замочат». Для них нож в спину воткнуть — дело плевое.
        - И кроме вас, Владимир Алексеевич, никто не знал о готовящемся покушении! — с восхищением воскликнул Станиславский.
        - На меня бандюга с бутылкой бросился, кличка у него выразительная — Лошадь, — проговорил Симов. — Это тот самый, кому мой рисунок не пришелся по вкусу.
        - Спасибо эрудиции Владимира Алексеевича! — улыбнулся Станиславский. — В адрес бандитов, уже нас окруживших, Гиляровский своим громоподобным голосом гаркнул пятиэтажную брань. Ее сложная конструкция ошеломила ночлежников. Они так и присели от восторга чувств и эстетического удовлетворения. Владимира Алексеевича и прежде здесь уважали. Гениальное ругательство увеличило его славу, а нам спасло жизнь.
        - Ну, нет, жизнь Симову сберег некий блудный сын предводителя дворянства, угодивший в трущобу. Это был громадный и очень сильный человек. Он перехватил руку с бутылкой.
        - Гиляровский вас спас на благо и процветание российской культуры! — не без легкого ехидства заметил Шмелев.
        Эта реплика развеселила гостей, подогрела. Принесли еще шампанского.
        - Вот уж точно: «как в мирное время», — сказал Бунин сидевшему рядом Шмелеву.
        - Пир во время чумы! — тот согласно кивнул головой.
        Станиславский, заканчивая воспоминания, с удовольствием потер свои большие мягкие руки:
        - Зато спектакль «На дне» имел потрясающий успех. Вызывали без конца — режиссеров, актеров.
        - Да, аплодисменты были громовые, — добавила Книппер. — И море цветов! Помните, Константин Сергеевич, вас и Качалова зрители порывались нести на руках.
        - Но и вы, Ольга Леонардовна, превосходно сыграли Настю, — ответил Станиславский.
        - А какой был Барон в исполнении Качалова! — с восторгом продолжала Книппер.
        Москвин, подняв бокал шампанского, провозгласил:
        - Выпьем, друзья, за всех тех, кто играл тогда в пьесе Горького и кто вписал славные страницы в историю Художественного театра, — за Лужского, Вишневского, Бурджалова, нашего дорогого и скромного Симова. И за большого друга нашего театра — Алексея Максимовича — за всех!
        Пирующие с чувством поддержали это предложение.
        5
        Бунин, с легкой скептической улыбкой слушавший все эти давно надоевшие славословия, не выдержал, иронически усмехнулся:
        - Да, за Алексея Максимовича выпить следует. Особенно за его дружбу с Лениным. Кристальный человек! И на той давней премьере он вел себя отменно. Всем памятно, как на требования публики — «автора!» — Горький небрежной походкой вышел к рампе. В зубах он держал дымящуюся папироску. Зрителям не поклонился.
        Из зала раздались свист и шиканье. И поделом! Людей надо уважать.
        - Ну, Иван Алексеевич, это вы лишнее… — вступился Станиславский. — У Горького эта неловкость получилась от смущения, от неопытности…Ах, извините, упустил из виду, что этот воспеватель российской рвани отличается застенчивостью институтки. А история с Ермоловой? Тоже от неуместной стеснительности?
        Бунин поднялся со стула. За столом воцарилась тишина. Ведь почти каждый сидевший за столом считал себя чуть ли не лучшим другом Горького. И каждый закрывал глаза на его «мелкие недостатки», относя их на счет плохого воспитания.
        - В Ялте, на одном из людных вечеров, я видел, как сама Ермолова — великая Ермолова и уже старая в ту пору! — поднялась па сцену к Горькому. Она поднесла ему чудесный подарок — портсигар из китового уса. Горький, не обращая на нее внимания, мял в пепельнице папироску. Он даже не взглянул на актрису.
        Ермолова смутилась, растерялась. На глазах у нее навернулись слезы:
        - Я хотела выразить вам, Алексей Максимович, от всего сердца… Вот я… вам…
        Горький по привычке дернул головой назад, отбрасывая со лба длинные волосы, стриженные в скобку, густо проворчал, словно про себя, стих из Ветхого завета:
        - «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»
        И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу.
        Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он, со сворой «подмаксимовиков» — своих эпигонов, разных андреевых и скитальцев, бурю на Россию…
        Все надолго замолчали. Слова Бунина были неоспоримы.
        Наконец Коненков примиряюще произнес:
        - Да вроде теперь Горький с Лениным поссорились.
        - Теперь-то он понял, чем перевороты кончаются, — сердито сказал Шмелев.
        - Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма».
        - Задним умом все крепки! — усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. — Понятливу девку недолго учить.
        - Пошло дело на лад, и сам тому не рад, — не удержался, вставил Бунин.
        - Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталость всего до завтра.
        - И так все ясно! — уверенно сказал Москвин. — Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…
        - Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор! — воскликнул Коненков.
        - Все они, «идейные борцы», террористы! — буркнул Иван Алексеевич.
        Станиславский требовательно повторил:
        - Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!
        - Чудный вечер! — искренне сказал Бунин. — Жалею, что Вера Николаевна не совсем здорова, не сумела прийти. Счастья вам, Константин Сергеевич.
        - Спасибо! Но времена грядут страшные. Послезавтра, перед спектаклем, даже собираем труппу. Тема собрания, — грустно усмехнулся Станиславский, — «О переустройстве театрального дела в связи с тяжелой и ненормальной жизнью». До чего дожили!
        Гости потянулись к выходу.
        Старый Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.
        - Почему мне, дорогой Фирс? — наклонился к лицу Василия Бунин.
        - Ты, золото, человек необычный! — важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался: — Внучка у меня на руках, Ален- ка. Сирота. Вот и выправляю ее.
        6
        Шмелев вызвался отвезти Бунина на Поварскую:
        - Мои кони — звери!
        Путь ближний, дорога наезжена. Кони, под рукой опытного кучера, неслись птицей. И все же седоки успели немного поговорить.
        - Станиславский прав, — сказал Бунин. — Всех нас ждет нечто ужасное. Сердце мое чует. А кругом — поразительное: почти все до идиотизма жизнерадостны. Кого ни встретишь, сияют благодушием, улыбаются. С ума, что ли, посходили?
        - Завтра поворотный день, — медленно произнес Шмелев. — Может судьбу на десятилетия определить. Куда весы качнут.
        Прощаясь, сказал:
        - А вы, Иван Алексеевич, мой должник.
        - ?
        - Я у вас дома раз пять гостевал, а вы у меня ни разу не были. Приезжайте завтра, покажу старинные рукописные книги. Попьем чайку, посудачим. Я живу на Малой Полянке, угловой дом с Петровским переулком — номер семь.
        - Я вам перед выездом протелефонирую. Какой ваш абонент?
        - 464-81, он есть в справочной книге. Я за вами лошадей пришлю.
        - Не беспокойтесь, сам доеду.
        Они пожали руки.
        Впервые за последние дни пошел снег. Крупные снежинки медленно падали в безветренном воздухе. Кругом царила глубокая тишина. На первом этаже зеленовато светились окна: Вера Николаевна ждала мужа.
        Шмелев вдруг произнес, словно высказал заветное:
        - Революция взбаламутила государство, поднялась со дна всякая нечисть. По вкусу им пришелся лозунг: «Грабь награбленное». Все лодыри остервенело ненавидят талантливых и предприимчивых. Эта голытьба согласна стать еще беднее, лишь бы не было богатых. Пусть все станут нищими — вот это им по вкусу!
        Бунин вздохнул:
        - Да-с! Это мне анекдот напомнило, который однажды рассказал Аверченко. Вытащил старик золотую рыбку, а та взмолилась:
        - Отпусти меня, старче! Я сделаю все, что ты захочешь. Но только помни: твоему соседу будет в два раза больше.
        Старик тут же наказал:
        - Сделай так, чтоб у меня глаз вытек!
        Собеседники немного развеселились.
        Где-то часы пробили полночь.
        Для России начался новый, роковой день.
        УБИЙСТВО НА БОЛОТНОМ РЫНКЕ
        1
        Утром Бунин проснулся рано. Состояние духа — это как ртуть к термометре. Упав до самой низкой отметки, она ниже падать не может. Может только повышаться. Вот и сегодня, воспрянув от ложа, он почувствовал если не душевный подъем, то все же какое-то умиротворение.
        Ополоснулся, за неимением другой, ледяной водой, долго растирал свое красивое тело махровым полотенцем. Особенно изящны, как с классической скульптуры, были руки и плечи.
        Когда жена принесла ему с кухни завтрак, то Бунин, уже успевший раскрыть том Толстого, воскликнул:
        - Ты послушай, что он пишет: «Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего». Это «Маркер».
        До чего все это приложимо к нашему положению! Бог дал России бесконечные земные просторы, богатые недра, талантливый народ… И вот ныне все затоптано в грязь!
        - Это поправится, Ян. Вот сегодня Учредительное…
        Бунин взорвался:
        - Да что вам всем это собрание! Я, конечно, понимаю, что прикованный к тачке каторжник ежедневно лелеет в душе надежду на помилование. Большевики приковали к тачке всю Россию, всех сделали нас каторжниками…
        - Но Учредительное…
        - Что Учредительное? Ну придут к власти не большевики, а эсеры. Что изменится? Будут те же грабежи и убийства. Народ — не весь, а в худшей своей части — распоясался, озверел. Все эти революционеры сознательно будили его темные инстинкты.
        За окном занималось новое утро. С улицы раздались грубые голоса. Там явно над чем-то потешались. Потом тишину раннего утра разрезал выстрел, другой. И все это сопровождалось птичьим клекотом и диким грубым хохотом осипших глоток.
        Бунин осторожно выглянул в окно. Несколько пехотных солдат в серых грязных шинелях стреляли в ворон. Мертвые птицы валялись под деревом. Одна из птиц, недобитая, отчаянно крутилась на снегу, волоча за собой кишки и беззвучно широко раскрывая клюв.
        Солдат с рожей, обросшей рыжей щетиной, подошел к птице и с садистским сладострастием наступил грязным сапогом ей на голову, несколько раз повертев ногой и вдавливая в снег.
        Вдруг он разглядел Бунина. Улыбаясь безобразным беззубым ртом словно давнему знакомому, он запустил руку в карман, извлек оттуда револьвер. Продолжая щериться, навел дуло на Бунина. Тот, как зачарованный или не желая праздновать труса перед этим животным в серой шинели, от окна не отпрянул, не спрятался.
        Грянул выстрел. Бунин увидал пламя, услыхал несильный хлопок. Солдат корчился от смеха, показывая друзьям, как он пугал вон того буржуя и как в последний момент стрельнул в воздух.
        Бунин ушел в спальню, обратился взором к особо чтимой им, намоленной еще его предками, иконе с образом Спаса Нерукотворного:
        - Господи, вразуми этих заблудших людей… Не ведают, что творят.
        2
        Бунин направился к Шмелеву.
        Дорога от Арбата до Малой Полянки недолгая.
        Он взял извозчика, лихого парня цыганского вида, с веселыми вороватыми глазами, в громадной бараньей шапке.
        - И-ех, застоялись, нетрезвые! — извозчик щелкнул в воздухе кнутом.
        Высокие узкие саночки щегольского вида, запряженные в пару, понесли его по бульвару. Спустились со Знаменки, въехали на Большой Каменный мост и через минуту катили по Замоскворечью.
        «Какое чудное место, — думалось Бунину, — люблю русскую старину и древние обычаи, дошедшие из темных глубин столетий. Вот наша колыбель, вот где скапливались национальные силы! Ведь, поди, уже при Иване Васильевиче за этими могучими стенами из бурого обожженного кирпича быт был крепкий, отцы и деды думали о благе тех потомков, которые лет этак через пятьдесят или сто их дело будут продолжать. Вот и вырос в такой среде Шмелев, в исконной, в старообрядческой. Вот откуда в его книгах столь крепок нерастраченный дух русскости, национальный дух!»
        Из-за угла на набережную вывалилась демонстрация с красными знаменами, с пением «Марсельезы», с лозунгами «Вся власть Учредительному собранию!» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
        По всему мосту и вдоль тротуаров стояли бойцы Красной (или, как еще ее называли, — «двадцатирублевой») гвардии. Они молча наблюдали за толпой, готовые в любой момент разогнать ее.
        На Кадашевскую набережную со стороны Малой Якиманки тоже выходили колонны демонстрантов: с лозунгами, с пением партийных гимнов. Некоторые зачем-то притащили за собой детей.
        - Гуляют, — повернулся к Бунину извозчик, — опохмеляться будут опосля.
        Свернули на Малую Полянку. Повсюду толпился народ. Четверо солдат с красными повязками на рукавах наблюдали за выходящим с рынка высоким, офицерской выправки, человеком в бурке и темной каракулевой шапке. Был он немолод. На щеке горел глубокий рубец от старой раны. В левой руке он нес хозяйственную сумку.
        Один из солдат, видимо старший, в шинели с прожженным рукавом и обвешанный зачем-то гранатами, словно шел в атаку на вражескую позицию, что-то приказал. Все четверо, расталкивая толпу, направились к человеку в бурке.
        - Стой, документ! — строго произнес старший.
        Человек, недоуменно озираясь и словно ища защиты у толпы, опустил сумку на снег, медленно стянул с рук замшевые перчатки. Он достал желтое портмоне, вынул бумаги и протянул их солдату.
        Тот, неловко взяв их, медленно шевелил губами. Толпа молча внимательно следила за ними. Лошадь, широко расставив задние ноги, долго мочилась, брызжа во все стороны и оставляя желтое пятно на умятом снегу.
        - Пономаренко! — старший поманил одного из своих товарищей, тощего и рыжеусого, похожего на недоучившегося семинариста. — Прочти!
        - Тут по-немецки!
        - Ты немец?! — зарычал солдат, поднося бумаги к самому лицу человека. Тот отступил назад, запнулся о сумку, подскользнулся и неловко упал на руку.
        Это еще больше рассвирепило старшего. Он орал, топая сапогами:
        - Ты шпиён? Германский?
        Человек поднялся, вытирая снег с мокрой ладони, и негромко произнес:
        - Я русский. А это заграничный паспорт. Там по-французски написано.
        Солдат дернул бурку. Под ней виднелась дорогая офицерская шинель.
        - Это что? Товарищи, это царский охфицер!
        Со всех сторон бросились зеваки.
        - Шпиёна поймали! — весело кричали оборванные мальчишки.
        - Ишь какой, сукин сын, гладкий! — с ненавистью проговорила старуха в древнем салопе, вытаращивая безумные, выцветшие глаза.
        Старший, презрительно глядя на человека, сплюнул ему прямо на сапог и сквозь зубы прошипел:
        - Ты куда, шпиён, шел?
        - Попросил бы вас быть вежливей! — строго сказал человек. — А иду я домой.
        - Ах, вежливей! — протянул старший. — Извиняйте нас, ваше благородие, виноватые мы перед вами.
        И, резко меняя тон, рявкнул:
        - Обыскать!
        Двое солдат бросились к человеку, запустили руки под бурку.
        Тот закричал:
        - Как смеете? На каком основании?
        - Сейчас тебе будут основания…
        Человек в бурке оттолкнул солдат:
        - Уберите руки!
        - Ах, сволочь, ты еще оказывать сопротивление? — налился багровой кровью старший. Гранаты отчаянно болтались у него на поясе.
        В мгновение ока он со злобой рванул бурку, повалил офицера на снег. Ловким движением приставив винтовку к его голове, выстрелил.
        Офицер растянулся на снегу, руки и ноги его судорожно сокращались. Изо рта пошла кровавая пена. По лицу бугорками быстро бежала кровь, собираясь возле головы небольшой густой лужицей. Из сумки выкатилось несколько луковиц.
        - Что же вы делаете, убийцы! — закричал какой-то высокий худой старик.
        Толпа, скользя по снегу, бросилась врассыпную.
        Бунин, став бледнее полотна, приказал:
        - Вези обратно на Поварскую!
        Вернувшись домой, он позвонил Шмелеву. Тот вдруг сказал:
        - У нас соседа убили на базаре. Сподвижник Брусилова, всю войну прошел. Завтра должен был к сыну в Париж ехать.
        3
        Стрелять 5 января начали во многих частях города. Бунин после несчастного путешествия в Замоскворечье ни в этот день, ни в следующий на улицу носа не казал. Целый день трещал телефон. Позвонил Станиславский:
        - Мы сегодня отменили репетицию и спектакль. В таких условиях работать нельзя. Но завтра надеемся сыграть «Три сестры».
        - Раза три звонил Юлий, — говорил, что на Тверской красногвардейцы в упор убили какого-то Ратнера, несшего знамя земских служащих.
        - Кого? — ужаснулся Бунин. — Льва Моисеевича, врача с Арбата? Который в доме пятьдесят один живет?
        - Нет, говорят, инженер. И еще есть много жертв. Красноармейцы стреляли в демонстрантов на Театральной площади, на Петровке, на Миусской.
        Чуть позже Юлий позвонил еще раз, рассказал, что Андрей, его слуга, ходил на Сухаревку, хотел старый тулуп продать, но попал под обстрел. Сунулся на Сретенку, хотел у своей тетки (живет в Луковом переулке) тулуп оставить, а стрельба и там началась. Убили какого-то величественного, удивительно осанистого старика, похожего на священника, шедшего с внучкой из церкви. Девочка теребила за руку мертвого деда и плакала:
        - Дедушка, вставай, я боюсь!
        Солдаты садят в толпу без всякой нужды. Ради забавы, — горько вздохнул Юлий. — Говорят, что разгоняют лишь тех, кто ходит на демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Но страдают и случайные прохожие, как этот бедный старик.
        Неожиданно забежал к Бунину Чириков. Теребя короткую бородку, он с порога нервно затараторил:
        - Я потрясен, я уничтожен… Ничего не могу понять! Возвращался сегодня с Николаевского вокзала, ездил Арцыбашева провожать, он в Бологое отправился… И вот, еду через Каланчевку, и вдруг…
        - Стреляли?
        - Именно! Солдаты палили в демонстрантов. Люди шли мирно, и вот вам… — Он застонал, схватился руками за голову.
        Зазвонил телефон. Бунин услыхал голос Телешова:
        - Слава Богу, у нас на Покровке пока тихо. Сидим дома, на улицу не выходим.
        - Мы тоже!
        Отстояв в церкви обедню, к Бунину пришли супруги Зайцевы.
        Истово перекрестившись в передней, Борис Константинович только после этого со всеми поздоровался. Обнимая Бунина, глухо произнес:
        - Что, брат, времена последние наступают?
        Сели обедать.
        Прибежал Юлий. Возбужденно проговорил:
        - Что же это такое? Большевики войну с собственным народом ведут? Такой жестокости еще не знала мировая цивилизация.
        Бунин огорченно сказал:
        - Сегодняшний день меня потряс. На моих глазах убили немолодого, заслуженного офицера. Теперь в безоружных людей стреляют. Ощущение такое, что какие-то политические преступники стравливают русских людей.
        - Какие это преступники, мы отлично знаем, — вставила слово супруга Зайцева — Вера Николаевна.
        - Что же последует дальше? — задумчиво произнес Бунин. — Боюсь, что ничего хорошего мы уже не дождемся.
        * * *
        Москва была поражена случившимся. Газета «Наше время» сообщала: «На Страстной площади расстрелян несший знамя молодой человек и несколько манифестантов. Здесь же гражданин Борухин ранен в грудь навылет.
        На Театральной площади, у театра «Модерн», залпом из винтовок обстреляна манифестация печатников, направлявшаяся к памятнику первопечатнику Ивану Федорову. Несколько человек манифестантов убито и ранено.
        На Неглинном проезде обстреляна манифестация торгово-промышленных служащих. Несколько человек ранено, несколько убито. В числе раненых оказалась девушка-знаменосец, несшая плакат «Да здравствует демократическая республика!».
        На Каланчевской площади и в других местах манифестации расстреливались красногвардейцами, разъезжавшими на грузовых автомобилях.
        В Замоскворечье расстреливались манифестации так же, как и в других местах. Усиленная стрельба была на Сухаревской площади, Сретенке, на Елоховской площади и Немецкой улице».
        Бурлили страсти в Моссовете. Мнение фракции меньшевиков, гневно потрясая кулаками, изложил делегат Кипень:
        Демонстрация 5 января подвергалась самому дикому расстрелу, хотя жертвами падали не какие-нибудь «буржуи», а рабочие, представители подлинной демократии, и социалисты. Это показывает, что партия власти, большевики, боялась участия в демонстрациях именно рабочих. Большевики знают, что в рабочих массах происходит перелом настроения, и потому, чтобы предупредить выход рабочих на улицу, были пущены все средства. Заводские комитеты ряда предприятий угрожали увольнением всем, кто пойдет на демонстрацию. Красногвардейцы на некоторых фабриках силой не выпускали рабочих на демонстрацию, отбирая знамена. В ряде случаев в манифестантов стреляли без предупреждения, в упор, хотя последние были безоружны. Манифестанты шли с лозунгом «Да здравствует Учредительное собрание!».
        НАМЫЛЕННЫЙ ШНУРОК
        1
        В пятницу, 5 января 1918 года, в Петрограде денек выдался так себе: серенький, тихонький, ни солнца, ни света. Тяжелое свинцовое небо совсем прижалось к земле. Настроение у обывателей сонное и тоже тяжелое, словно подавленное нелегкими предчувствиями.
        В 10 утра большинство фракций, представленных в Учредительном собрании, собрались в какой-то продымленной чайной. Теснота невообразимая. Начали перекличку, кто-то пытается шутить, но кислое настроение не проходит.
        Важный господин генеральского вида, в хорошем драповом пальто с бобровым воротником, напоминает:
        - Господа, не забудьте взять розетки!
        Укрепляют в петлицы розетки, сшитые из розового шелка. Секретарь раздает пропуска. Депутаты внимательно рассматривают билеты кроваво-красного цвета. Внизу подпись: «Комиссар над Комиссией по выборам в Учред. собр. М. Урицкий».
        Моисею Соломоновичу Урицкому, мещанину города Черкасс, комиссионеру по продаже леса, Охранное отделение Москвы дало в свое время нелестную характеристику: «Не производит впечатления серьезного человека».
        Иначе думали вожди Октября — Ленин, Троцкий и Зиновьев.
        Они поставили Урицкого на весьма серьезный пост — начальником Петроградской ВЧК.
        Теперь комиссионер по продаже теса и бревен бесконтрольно распоряжался свободой и жизнью нескольких миллионов людей, отнесенных к Северной коммуне.
        Жить ему оставалось недолго. 17 августа 1918 года выстрел восторженного и честного юноши-поэта Леонида Каннегисера оборвет жизнь этого высокопоставленного палача.
        Впрочем, известный романист Марк Алданов, по горячим следам описавший это покушение, отмечал: «Мне говорили, что труды в Чрезвычайной комиссии под конец жизни стали тяготить Урицкого. Мне говорили, будто кровь лилась в Петербурге не всегда по его распоряжению и даже часто вопреки его воле. Он стремился к тому, чтобы упорядочить террор, но встречал будто бы сопротивление в Совете Народных Комиссаров и в разнузданной стихии «районов». В «районах» людей резали без формальностей, а ему хотелось, чтобы казнимые проходили через «входящие» и «исходящие»… Ссылки на вину «разнузданной стихии» хорошо нам известны из биографий почти всех исторических деятелей, купавшихся в крови по горло. Все они, разумеется, тяготились властью, «страдали» и все по природе были добры, от Ивана Грозного до Дзержинского и Ленина».
        И далее, о Каннегисере: «Что поддерживало этого юношу, этого мальчика, в тех нечеловеческих страданиях, которые выпали на его долю? Не знаю… Он знал, что нежно любимые им близкие арестованы. Имея дело с большевиками, он мог до конца думать, что казнь ждет всю его семью…
        Петербург в те дни залился потоками крови. «Революционный террор» ставил себе очевидной целью навести ужас и оградить от новых покушений драгоценную жизнь Зиновьева…»
        Каннегисер, понятно, был убит. Иллюстрированное приложение к «Петроградской правде» в годовщину «предательского (?) убийства», отмечая многочисленные достоинства бывшего шефа ЧК, писало: «Молодой Моисей Соломонович до 13 лет изощрялся в тонких и глубоко запутанных сплетениях Талмуда».
        Чтение этой мудрой книги не помешало Урицкому сначала стать членом террористической партии эсеров, позже сделаться шефом ЧК и реками лить русскую кровь.
        2
        Но пока что, бережно спрятав в карманы мандаты с автографом Урицкого, депутаты стекались в Таврический дворец. Еще Временное правительство побеспокоилось оборудовать его под заседания Учредительного собрания.
        Давно выпавший, лежалый снег уминают до обледенения. По мостовой скользят бурки, сапоги, штиблеты. Избранники партий идут посредине мостовой, на глазах многочисленных обывателей, стоящих вдоль тротуаров. До Таврического не больше версты…
        - Господи! — крестится старая сморщенная старушка, перевязанная платком крест-накрест. — Словно на казнь волокут, сердечных.
        - Ты, бабка, молчи, — высокомерно одергивает ее долговязый тонкий парень приказчицкого вида в синем картузе. — Это начальство идет, пра-авительство… Теперя в начальство любого можно выбрать, хоть тебя, старую. — И парень хохочет, показав крепкие зубы.
        Шествие и впрямь мрачное, неразговорчивое. Чем ближе к дворцу, тем больше вооруженных матросов и солдат. Они стоят группами, лузгают семечки и почти не глядят на депутатов. Но ясно, что они настороже, что в любое мгновение они возьмут ситуацию в свои руки.
        Вот и Таврический. Старейший по возрасту, высокого роста, с мешками под глазами и крупным носом, депутат от эсеров Лазарев недоуменно говорит:
        - Нас народ выбрал. А вот Ленин самочинно в Смольный забрался. Зачем дворец окружен пулеметами и пушками? На нас никто нападать не собирается.
        - Эх, Евгений Евгеньевич! — сокрушается другой старейший депутат — Швецов, — это большевики нас пугают.
        - А что пугать? Мы не за славой сюда идем, ради России…
        Все ворота закрыты, их охраняют гренадеры и матросы, накануне прибывшие из Кронштадта и Гельсингфорса. Приоткрыт единственный узкий проход. Туда пускают по красным мандатам. Стражники, прежде чем пропустить, пристально разглядывают депутата. Не стесняются шарить по карманам.
        - Безобразие! Как вы смеете! — кипятится седобородый октябрист, депутат трех Дум Лавров.
        - Иди, дядя, иди! — насмешливо говорят матросы. — Счастливо обратно выйти.
        - Что такое?! Куда мы попали? — еще более возмущается Сергей Осипович, бывший управляющий государственным имуществом Самарской губернии. — Надо сегодня же сделать запрос…
        * * *
        Пришедшие поднимаются по белой мраморной лестнице.
        - А лестницу устилала, помнится, ковровая дорожка. Еще в газетах писали — специально заказывали в Самарканде, — удивляется Лавров.
        - Было, да сплыло! — философски отвечает представитель сионистской фракции Юлий Бруцкус. — Здесь же ночевали славные бойцы Красной Армии. Вот и успели пропить…
        - Если бы только — пропить! — отзывается идущий на несколько шагов впереди глава эсеров Виктор Чернов. — Вон у мраморной статуи голову отбили. Ах, какая дикость, на мраморе — бранное слово!
        Верный ленинец Владимир Бонч-Бруевич довольно подробно и красочно описал в своей небезынтересной книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революции» (М., 1927) военно-операционную обстановку, созданную большевиками в связи с открытием Учредительного собрания. Он признает: «Часть матросов… оказалась не на высоте положения и стала портить инвентарь».
        Но, кроме этих «пустяков», не имевших, впрочем, никакого значения для боевой операции по подавлению инакомыслия Учредительного собрания, большевики дело организовали блестяще.
        И вся партийная верхушка весьма тревожилась за свой престол.
        В заметках о Ленине, опубликованных в «Правде» 20 июня 1924 года, Троцкий с партийной принципиальностью пишет о нервозности вождя, о его сомнениях в «преданности» красных солдат и матросов.
        Ильич настаивал на вызове в Петроград ко дню открытия Учредительного собрания латышских стрелков, ибо «русский мужик может колебнуться в случае чего, тут нужна пролетарская решимость». И он приказал доставить «в Петроград один из латышских стрелковых полков, наиболее рабочего по составу».
        Хлебнув пьянящей силы власти, никто не желает расстаться с ней добровольно.
        Депутаты заполнили фойе. У всех выходов заняли места караулы, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, обвешанные гранатами, патронными сумками, револьверами.
        Чернов встревожился:
        - У меня такое ощущение, что нас уже арестовали и всех отправят в Петропавловку.
        - Или перестреляют на месте, — добавил Лазарев.
        Еще накануне делегаты решили, что право председательствовать по праву принадлежит ему, как старейшему. Теперь Лазарев наотрез отказался:
        - Нет, господа, под штыками не могу!
        Пока спорили, часы пробили двенадцать — время открытия заседания. Но большевики дали указание матросам никого в зал не пускать — «до особого распоряжения»!
        - Пойду выясню, это безобразие надо прекратить! — возмутился темпераментный Марк Вишняк. Он был очень молод и горяч.
        - Где наш юный друг замешкался? — волновался Швецов.
        Долго пропадавший Марк Вениаминович наконец явился. Его лицо было багряного цвета, а сам разгорячен и гневен.
        - До гражданина Ленина не допустили, а Дыбенко наорал на меня: «Подождете!»
        - Кто такой Дыбенко? — удивился Швецов.
        - Как кто? Нарком по морским делам. Здоровый такой, жгучий брюнет, с цепью на груди. Похож на содержателя бань.
        - На этой цепи — золотые часы, награда большевиков за верную службу! — сообщил, как всегда хорошо информированный, Чернов. — Только вот интересно знать, кого большевики ограбили на эти часы. Говорят, Троцкий возит за собой патронные ящики, набитые часами и портсигарами, и раздаривает их наиболее отличившимся головорезам.
        Через четыре месяца Павел Ефимович Дыбенко, родившийся в 1889 году в глухом селе Черниговской губернии, будет предан «революционному суду» — за измену родине и необоснованную сдачу немцам Нарвы. Но последует негласное распоряжение Ленина, и этого витязя с цепью из-под стражи и суда освободят.
        Поговаривали, что причиной сей милости была слезная просьба генеральской дочки и большевички Коллонтай. Александра Михайловна была семнадцатью годами старше Дыбенко и любила его со всей страстью климаксического возраста…
        Прошел еще час, потом другой… Депутаты сникли. Всем хотелось есть и пить, но буфеты в Таврическом не работали. Боевой запал, желание бороться с большевиками за каждую позицию заметно уменьшились.
        - Да, Ленин — великий тактик! — покачал головой Чернов. — Он нас победит, даже не появившись на поле битвы.
        Но дело было несколько сложнее. Задержка произошла из-за беспорядков на улицах Петрограда. Демонстранты, вышедшие поддержать Учредительное собрание, разгонялись большевиками. В тот момент немногие сознавали, что события, разыгравшиеся вне стен Таврического дворца и вне воздействия большинства, фактически уже предрешили исход столкновения, которому предстояло еще произойти в самом дворце. Перевес реальных сил определил отношение большевиков к Собранию. Некоторые из них принимали непосредственное участие в подавлении уличного движения, разгоне и расстреле демонстрантов.
        Тот же Дыбенко описывает: «В 3 часа дня, проверив с тов. Мясниковым караулы, спешу в Таврический. В коридоре Таврического встречаю Бонч-Бруевича. На лице его заметны нервность и некоторая растерянность… Около 5 часов Бонч-Бруевич снова подходит и растерянным, взволнованным голосом сообщает: «Вы говорите, что в городе все спокойно: между тем сейчас получены сведения, что на углу Кирочной и Литейного проспекта движется демонстрация около 10 тысяч вместе с солдатами. Направляются прямо к Таврическому. Какие приняты меры?» — «На углу Литейного стоит отряд в 500 человек под командой тов. Ховрина. Демонстранты к Таврическому не проникнут». — «Все же поезжайте сейчас сами. Посмотрите всюду и немедленно сообщите. Тов. Ленин беспокоится». — На автомобиле объезжаю все караулы. К углу Литейного действительно подошла внушительная демонстрация, требовала пропустить ее к Таврическому дворцу. Матросы не пропускали. Был момент, когда казалось, что демонстранты бросятся на матросский отряд. Было произведено несколько выстрелов в автомобиль. Взвод матросов дал залп в воздух. Толпа рассыпалась во все стороны. Но
еще до позднего вечера отдельные, незначительные группы демонстрировали по городу, пытаясь пробраться к Таврическому. Доступ был твердо прегражден».
        Верно осведомленная горьковская «Новая жизнь» в номере от 6 января сообщала, что «Совнарком провел в большой тревоге ночь на 5 января. Пришли сведения, что Преображенский и Семеновский полки в своем большинстве решили присоединиться к социал-революционерам и примут участие в манифестации под лозунгами «Вся власть Учредительному собранию», что таково же настроение 2-го Балтийского флотского экипажа… Тревога из Смольного передалась всем правительственным учреждениям. Во все комиссариаты были вытребованы усиленные наряды красноармейцев. Везде установлены были ночные дежурства. До 5 -6 часов утра в Смольном и комиссариатах не смыкали глаз». Еще накануне Совнарком предложил «членам мирных делегаций Германии, Австрии, Болгарии и Турции (находящимся в то время в Петрограде) перейти на 5 января в более безопасное помещение, нежели то, в котором они находились».
        3
        Наконец в четыре часа пополудни истомленных долгим ожиданием депутатов допустили в зал. На улице уже победили большевики: оружие над лозунгами всегда имеет преимущество. Расселись по фракциям.
        Ленинцы явились дружной, улыбающейся компанией, под заранее приготовленным плакатом: «Фракция большевиков». Удобно разместились в креслах Коллонтай, Дыбенко, Вера Фигнер, Стеклов-Нахимкес, будущая следователь ЧК Розимирович и другие. Отсутствует Троцкий, он укатил в Брест.
        В левой от председателя ложе — Ленин. Он следит умным и напряженным взглядом за всем происходящим. Убедившись, что все идет по разработанному им сценарию, успокоился, откинулся на спинку кресла. Бледные губы кривит ехидная усмешка.
        Из рядов большинства поднялся на сцену социал-революционер Лоркипанадзе. Он предложил в председательствующие Швецова.
        Тот медленно, старческой походкой взошел на трибуну, налил себе в стакан воду и начал пить. С балкона, где собрались матросы, солдаты и какие-то неизвестные личности, раздались насмешливые крики:
        - Пей до дна, пей до дна…
        Швецов опустил стакан и недоуменно начал озираться вокруг. Слева, где сидели большевики, послышались истошные вопли: «Вон!», «Самозванец!» Кто-то свистел, кто-то блеял, стучали пюпитрами.
        Очевидец свидетельствует: «Беснующаяся, потерявшая человеческий облик и разум толпа. Особо выделялись своим неистовством Крыленко, Луначарский, Степанов-Скворцов, Спиридонова, Камков. Видны открытые пасти, сжатые и потрясаемые кулаки. Заложенные в рот пальцы. С хоров усердно аккомпанируют. Весь левый сектор являл собою зрелище бесноватых: не то цирк, не то зверинец, обращенные в лобное место. Ибо здесь не только развлекались, но и пытали и распинали.
        Старейший не перестает действовать председательским звонком и сквозь шум и неистовство объявляет Учредительное собрание открытым. В ту же минуту на трибуне сзади него и рядом появляется ряд фигур. Секретарь ЦИКа, будущий чекист, Аванесов, вырывает из рук Швецова звонок и передает его Свердлову. Тот вторично объявляет заседание открытым. Именем ЦИКа Свердлов «выражает надежду» на «полное признание» Учредительным собранием всех декретов и постановлений, изданных Совнаркомом, и на одобрение собранием декларации «российской социалистической революции», провозгласившей не индивидуальные права человека и гражданина «на свободную эксплуатацию людей, лишенных орудий и средств производства», а коллективные «права трудящегося и эксплуатируемого народа». Это была та самая нелепая «Декларация», которая потом вошла целиком в первую конституцию РСФСР 10 июля 1918 года и которая пятью годами позднее была полностью отброшена тою же советской властью из конституции СССР 6 июля 1923 года.
        Из ложи правительства Ленин шлет записку в большевистскую фракцию. И точно по команде поднимается Степанов-Скворцов и предлагает пропеть «Интернационал». Все встают. Поют. У левых и правых свои дирижеры. У социал-революционеров находящийся впереди Чернов, время от времени оборачивающийся лицом к депутатам и широкой жестикуляцией силящийся их вдохновить и увлечь. Поют, однако, далеко не все. На обоих флангах нестерпимо фальшивят. И не только звуки, шедшие как попало, вразброд, «по фракциям», фальшивят…
        Устами председателя ЦИКа Свердлова большевики предъявили категорическое требование — признать «в корне неправильным, даже с формальной точки зрения, противопоставление себя советской власти. Власть должна принадлежать целиком и исключительно трудящимся массам и их полномочному представительству — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Задачи же Учредительного собрания «исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества».
        Умело торпедированное большевиками, Учредительное собрание медленно разваливалось.
        4
        Пока депутаты тщетно пытались кое-как наладить заседание, в Таврическом саду матросы произвели «закулисный расстрел». Дело было так. Ленин оставил на вешалке пальто. Его карман провисал под какой-то тяжестью. Одного из часовых это заинтересовало: «Что это там, у Ильича?»
        Запустив в карман руку, он извлек на свет Божий револьвер.
        - Пригодится в хозяйстве! — решил красноармеец, реквизируя находку.
        Тем временем, устав от шума в зале, Ленин решил прогуляться во дворике дворца. Он накинул на себя пальто, которое было подозрительно легким.
        - Где револьвер? — возмутился Ильич. — Где Дыбенко?
        Явился сконфуженный народный комиссар.
        - Что это такое?! — топал ногами вождь. — Обыск и выемка? Карманников развели среди караульных!
        Через три минуты виновного обнаружили. Через пять, выведя во двор и поставив к толстому дубу, матросы стали совещаться:
        - Как казнить бойца, поднявшего подлую руку на собственность вождя мировой революции, — повесить или расстрелять?
        - Повесить бы — оно лучше! — кто-то высказал предположение. — Пусть подрыгается.
        - И то — дело! Тащи веревку и обмылок!
        Пока прикидывали, на какую ветку сподручней забросить, вернулся посыльный:
        - Вот, обмылок в сортире умыкнул, а из веревок только это… — И он протянул тонкий шнур для подъема портьер.
        - Эх, раззява! — возмутились матросы. — Посмотри, солдат, на чем тебя он вешать хочет — шнурок тонкий, а ты жирный довольно. Сорвешься, как пить дать!
        Солдат, глотая сопли, рыдал навзрыд:
        - Братцы, помилуйте! За что убивать собираетесь? За какой- то поганый револьвер. Парнишка мой из деревни приехал, хотел ему подарок сделать. Галок стрелять.
        - Дело, конечно, пустяковое. Но помиловать никак нельзя. Оставим тебя живым, а ты на глаза Ильичу попадешься, он от этого может расстроиться. Так что мы тебя сейчас быстренько прикончим. А потом за твою душу выпьем. У тебя, сердечный, сколько денег при себе? А вот в этом кармане? Давай сюда, тебе уже без надобности. И сам шнурок намыливай.
        - Выдержит! — хохотали матросы. — Солдат уже легче стал, вишь, от страха обдриставшись…
        Но тут выяснилось, что пока обсуждались технические вопросы, кто-то спер обмылок. Тогда солдата быстренько расстреляли.
        Тем временем в самом дворце события шли своим трагическим ходом. Ленин со своим ближайшим окружением окончательно покинул зал. Соскучившаяся от безделья стража стала развлекаться тем, что наводили ружья на депутатов, брали «на мушку» и вскрикивали «пуф!».
        Но выстрел однажды едва не прозвучал по-настоящему. Какой-то матрос признал в эсере Бунакове-Фондаминском былого комиссара Черноморского флота, не пустившего однажды его на берег. И только исступленный крик депутата Бакута: «Опомнись!» — и удар кулаком остановили покусителя. (Погибнет Илья Иссидорович Бунаков, видный публицист, один из создателей и редактор знаменитых парижских «Современных записок», от рук фашистов в 1942 году — как участник Сопротивления.)
        5
        «В полукруглом зале сложенные по углам гранаты и патронные сумки, составленные ружья. Не зал, а становище. Учредительное собрание не только окружено врагами, оно во вражеском стане, внутри, в самом логовище зверя. В отдельных группах «митингуют», спорят. Кое-кто из членов собрания пытается убедить солдат в правоте Учредительного собрания и преступности большевиков. Доносится:
        - И Ленину пуля, если обманет!..
        Комната, отведенная под фракцию социал-революционеров, занята матросами. Из комендатуры услужливо сообщают, что начальство не гарантирует депутатов от расстрела в зале заседания. Тягучая тоска, скорбь и боль усугубляются от сознания безысходности положения и собственного бессилия. Жертвенность не находит для себя выхода. Что делают, пусть бы делали скорей!..
        В зале собрания матросы и красноармейцы уже совсем перестали стесняться. Прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами, вихрем проносятся на хоры. Из ушедшей фракции большевиков фактически покинули зал лишь более видные; менее известные лишь перебрались с депутатских кресел на хоры и в проходы и оттуда наблюдают и подают реплики. В публике на хорах тревога, почти паника. Депутаты на местах неподвижны. Большинство Учредительного собрания изолировано от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда, Петроград — от России. Кругом шум, а большинство точно в пустыне, преданное и покинутое на волю победителей: чтобы за других — за народ и за Россию — испить горькую чашу. Передают, что к Таврическому высланы кареты и автомобили для увоза арестуемых. И в этом было даже нечто успокоительное — все-таки некоторая определенность!
        …Круг суживался. С уходом левых эсеров большинство предоставлено самому себе. Не у всех хватило силы выносить великое томление. Не вынес маеты, в частности, бывалый крестьянин-вологжанин — сбежал к ранней заутрене наступившего дня Богоявления: «Свечку хочу поставить Николаю Угоднику»… В Таврический дворец он больше не вернулся», — писал Марк Вишняк.
        * * *
        …Был пятый час утра. Сомлевшие от недосыпа депутаты оглашали и вотировали загодя закон о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры, и «именем народов, государство Российское составляющих» постановление о федеральном устройстве Российской демократической республики.
        Вразвалку, поплевывая семечной шелухой, на сцену медленно поднялся толстый матрос. Он шел к креслу Чернова, занятого процедурой голосования. За ним, шагах в десяти, следовали его дружки в тельняшках и с ружьями за плечами.
        Матроса этого звали Железняков, а в матросских и анархических кругах просто Железкой. Славился он главным образом необузданностью нрава, даже среди матросни его считали дебоширом и грубияном. Регулярно он обходил квартиры «буржуев», делал там никем не санкционированные обыски и выемки. И все, естественно, сходило с рук. Ведь сам Ленин бросил крылатый клич:
        - Грабь награбленное!
        Вот и грабили.
        Чернов с досадой повернулся к Железнякову:
        - Что, товарищ матрос, вам надо?
        - Закругляйся! — и Железняков сплюнул шелуху.
        - Как вы смеете! — возмутился Чернов. Он подбежал к трибуне и, обращаясь к залу, крикнул: — Вы теперь убедились, что большевики творят насилие над народными представителями?
        Железняков, вдруг свирепея, заорал ему в лицо:
        - Ты не «представитель»! Ты — просто сволочь! Дерьмо собачье! Пошел вон!
        Матросы направили дула ружей на депутатов.
        В зале началась паника. Все бросились к выходу, забывая вещи и портфели. Чернов, внешне пытаясь сохранять достоинство, под насмешливым взглядом Железнякова сошел со сцены, даже не взяв бумаги. Вслед ему донесся презрительный голос Железнякова:
        - «Представители», мать вашу! Караул устал слушать болтовню!
        Часы показывали 4.40.
        Учредительное собрание — мечта нескольких поколений русских людей, — не успев родиться, перестало существовать.
        «И ВСЯКОЕ ДЕЯНИЕ — СРАМ И МЕРЗОСТЬ»
        1
        Над Москвой златоглавой словно черный ворон крылом взмахнул: все стало серо, бесцветно, погребально-печально. Не было слышно смеха, разговоры сделались тихо-сдержанными. Даже детишки, кажется, перестали играть и улыбаться. Зато город наводнили солдаты-дезертиры. Они целыми днями слонялись по улицам, лузгали семечки, торчали возле кучек митингующих. Где и чем они жили — осталось загадкой.
        Бунин не часто выходил из дома. Лишь иногда заглядывал в «Книгоиздательство писателей», бывал на заседаниях «Среды» у Телешова, прогуливался по улицам, острым приметливым глазом наблюдая картинки революционной действительности.
        Вернувшись домой, усаживался за письменный стол и заносил в дневник:
        «О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик» (7 января).
        Отметим, что «с первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое» (запись сделана 5 февраля 1918 года).
        И далее: «Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
        Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:
        Завывает Эренбург,
        Жадно ловит Инбер клич его, —
        Ни Москва, ни Петербург
        Не заменят им Бердичева».
        * * *
        Утро следующего дня было с крепким морозцем. Солнце поднялось в апельсиновом мареве. Прохожие, зябко кутаясь, выдыхали клубы белого пара.
        Но к полудню прилично растеплилось. С крыш потянулись сосульки, на дороге, возле навозных куч, весело ершились воробьи, лошади споро бежали по наезженной дороге.
        Следуя давней привычке, Бунин с женой отправился на Волхонку, в храм Христа Спасителя.
        Он шел туда, как идет сын, запутавшийся в тенетах и соблазнах жизни, исстрадавшийся душой и телом, к любящему и умеющему все прощать отцу.
        На молитвенное настроение подвигало и небывалое великолепие храма. Бунин, правда, знал о предсказании московских юродивых, пророчивших, что храму долго не стоять. Дело было в следующем: храм начали сооружать в память славной победы 1812 года, а первый камень был на его месте заложен в 1838 году. Для возведения его пришлось снести два кладбища и Алексеевский монастырь, существовавший тут еще с XVI века. (Монастырь, впрочем, перевели в Красное Село. Но и тут монахиням покоя не дали. Уже в Париже Бунина огорчит до слез весть: большевики монастырь упразднят, а на месте кладбища, бывшего при нем, разобьют футбольное поле и парк. По старой памяти, народ будет называть его алексеевским.)
        Теперь, придя в святую обитель, Бунин с восторгом подумал, что такая необычная красота, источавшая могучую духовную силу, не могла быть сооружена лишь человеческими усилиями. «Только промыслом Всевышнего на российской земле возник такой Храм, — думалось Бунину. — И в самое нужное время возник он, когда стала слабнуть вера, когда народ качнулся к неверию!»^[1 - Храм во имя Христа Спасителя в Москве был освящен в 1883 году. На его сооружение было израсходовано гораздо более 15 миллионов рублей золотом, пожертвованных гражданами Российской империи. (Примеч. автора.)]^
        В искренней и горячей молитве изливал он свою душу, искренне каялся в грехах, просил духовной поддержки, припадая к облюбованным в клиросе двум образам. В правом клиросе находился образ «Нерукотворного Спаса», повторившего икону церкви Спаса, что за золотой решеткой в Кремле.
        В левом клиросе был образ Владимирской Богоматери — копия той, что находилась в Кремлевском Успенском соборе.
        Приятно было сознавать, что образа запечатлели древнюю манеру письма, и даже нравилось то, что их выполнил безвозмездно прекрасный живописец профессор Сорокин.
        Бунин никогда у Бога не просил ничего из материального, почитал такие просьбы грешными. «Боже, не оставь меня!» — вот что всегда звучало в его молениях. И еще он молился за здравие ближних, прощал всех, кто согрешал против него.
        Но совсем рядом от бунинского жилья, неспешной ходьбы минут пять, не больше, находился еще один храм — это церковь Вознесения Господня на Царицынской улице, возле Никитских ворот. Ее освятили в 1816 году. И всякий москвич, проходя мимо, неизменно замечал:
        - Здесь Пушкин с Натальей Гончаровой венчался!
        Вот тут, идя мимо, Бунин всегда задерживался, ставил свечу старинному образу «Вознесение Господне», творил молитву…
        И каждый раз молитва поддерживала силы, укрепляла в добрых намерениях, сообщала мыслям разумный ход.
        Только благодетельное неведение будущего, по милости Господней дарованное людям, не дало бунинскому сердцу разорваться. Ведь пройдет совсем немного времени, и большевики, окончательно утвердившись у власти, начнут осквернять православные святыни, крушить их.
        И продажная литературная братия станет поддерживать власть во всех ее страшных преступлениях. Бард «номер один» в Стране Советов — придворный поэт Демьян Бедный напишет «огненные» строки:
        Снесем часовенку, бывало,
        По всей Москве: ду-ду! ду-ду!
        Пророчат бабушки беду.
        Теперь мы сносим — горя мало.
        Какой собор на череду?
        Эта «поэзия» была создана в связи со сносом Храма во имя Христа Спасителя.
        2
        Когда от бесчеловечных большевистских злодеяний станет изнемогать земля Русская, когда реками будет течь православная кровь безжалостно убиваемых революционной властью, Ленин издаст еще один приказ (какой по счету?), может быть, самый страшный за все годы революции. Он датирован 23 февраля 1922 года.
        Бдительные цензоры ленинских писаний не посмели включить его в так называемое «Полное собрание сочинений», и письмо большевистского вождя от 19 марта 1922 года, в котором он еще раз призывает решительно подавлять сопротивление духовенства проведению в жизнь декрета ВЦИК от 23 февраля. Не включены в это собрание и многочисленные антирусские высказывания Ленина, давно опубликованные на Западе…
        Документ убеждает сильнее всяких слов. Привожу его с некоторыми сокращениями:
        Товарищу Молотову для членов Политбюро.
        Строго секретно.
        Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои пометки на самом документе.
        ЛЕНИН
        (…) Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.
        Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, т. е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.
        Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:
        Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, — никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.
        Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об этой секретной телеграмме, именно потому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает).
        В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше, чем несколько десятков, представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности также и не только этого города, а и Москвы и нескольких
других духовных центров.
        Самого Патриарха Тихона, я думаю, целесообразно нам не трогать, хотя он несомненно стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев. Относительно него надо дать секретную директиву Госполитупру, чтобы все связи этого деятеля были как можно точнее и подробнее наблюдаемы и вскрываемы, именно в данный момент. Обязать Дзержинского, Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно.
        На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.
        Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всей операции было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.
        ЛЕНИН
        Прошу т. Молотова постараться разослать это письмо членам Политбюро вкруговую сегодня же вечером (не снимая копий) и просить их вернуть Секретарю тотчас по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро или письмо возбуждает какие-нибудь разногласия.
        ЛЕНИН
        * *
        Как преступник норовит в тайне держать свои темные делишки, так и «светоч всего прогрессивного человечества» Ульянов- Ленин сумел почти на семь десятилетий скрыть содержание этого страшного документа от русских людей.
        Но каждого обличают дела его. Когда в декабре 1934 года Бунин, приехавший на некоторое время из Граса в Париж, раскрыл «Последние новости», то… свет померк в глазах, разум отказывался верить — большевики взорвали Храм Христа Спасителя. Бунин, покачав головой, с горечью сказал:
        Ведь это какое-то бесовское неистовство. Человеческий разум такого вместить не может! Казалось, давно пора привыкнуть к большевистским преступлениям, но такое… Пусть в веках будут прокляты эти мерзкие деяния!
        Ах, московские юродивые и старушки! Велика сила вашего провидения. Если бы им хоть в малой степени обладали кремлевские вожди! Может быть, ненависть грядущих поколений остановила бы их преступную руку.
        3
        Когда Бунины, отстояв обедню, вышли к Никитским воротам, то столкнулись с супругами Цетлиными. Михаил Осипович был на двенадцать лет моложе Бунина, с детства страдал тяжелыми недугами и был одержан манией стихотворства, книги издавал в Париже.
        Цетлины были богаты, помогали порой бедствовавшим писателям и художникам и устраивали в своем роскошном особняке на Поварской литературные вечера. Впрочем, Михаил Осипович обладал неплохим критическим даром, а из стихотворений, проникнутых еврейским национальным духом, можно отыскать с десяток довольно интересных. У него была роскошная шевелюра смолянистых жестких волос, уложенных назад, пышные усы и приятное лицо, нравившееся дамам.
        Его супруга Мария Самойловна красавицей не была. Крупное лицо с большим вздернутым носом и могучей, чуть ли не борцовской шеей — все это было далеко от эталонов красоты. Но у нее были громадные, подернутые печалью глаза, она была начитана и политична. И еще: вся она была какая-то… ну, мягкая, что ли. Мягкие белые руки, мягкий голос, мягкая улыбка. Даже походка была мягкой, неслышной. Как у большой породистой кошки.
        По-весеннему все горело от солнца, плавилось золото церковных куполов, блестела снежная дорога, блестели крыши домов, голубое небо было безоблачным.
        - Настоящая весна, — воскликнула Мария Самойловна.
        Она была одногодкой с мужем, со вкусом одета, хорошо ухожена.
        - Мы отпустили до вечера нашего шофера, решили наконец погулять по Москве. Такой чудесный день! — улыбнулась Мария Самойловна.
        - Наши намерения совпадают! — обрадовалась Вера Николаевна.
        - Так идем гулять вместе! — предложили Цетлины.
        Бунины согласились.
        Отправились по Никитской к центру. У Охотного ряда свернули влево, миновали Театральную площадь, поднялись к Лубянке.
        Кругом шумело многолюдье, кучками теснившееся тут и там возле агитаторов, призывавших «разгромить буржуазию» и идти за большевиками, «борцами за светлое будущее пролетариев всех стран».
        Недалеко от водопоя, в центре Лубянской площади, взобрался на мужичьи сани рыжий парень, в драповом, изрядно ношенном клетчатом пальто с каракулевым воротником шалью, с белесыми кустистыми бровями и бесцветными глазами, со свежевыбритым лицом, усердно припудренным, и золотыми коронками во рту.
        Не возвышая, не понижая голоса, оратор как по писаному внушает толпе:
        - Крестьяне, рабочие и воины! Много веков преступная воля царей и буржуазии издевалась над народом, проливая реки крови по улицам городов и деревень. Эти деспоты кормили народ вместо хлеба — свинцом. Они довели родину до разорения и нищеты…
        - А у самого изо рта золото светится! — гогочет солдат, сворачивая козью ножку. — Ишь, его тоже довели…
        Рядом с солдатом раздается смех.
        Оратор делает вид, что не слышит нахальной реплики. Он старается говорить доходчивей:
        - Вы, товарищи трудящиеся, конечно, видели картину известного художника Репина, где Иван Грозный убивает собственного сына. Читали вы у знаменитого писателя Мережковского о том, как Петр Великий собственноручно пытал и казнил царевича Алексея. А ведь это был его родной сын, можно сказать — ребенок.
        Подходят к толпе два грязных, обросших щетиной солдата. Оба коротконогие, оба в кулаках держат подсолнухи. Они жуют и смотрят недоверчиво и мрачно. Рядом с ними рабочий в желтой кожаной куртке. На его лице играет злая улыбка. Всем своим видом он показывает собственное превосходство над толпой. Остановился, мол, только на мгновенье, для забавы: заранее, дескать, знаю, что говорят здесь чепуху.
        Оратор победоносно повышает голос:
        - Собственных детей не жалели, узурпаторы!
        - А чаго их жалеть! — гогочет солдат. — Бабы новых нашлифуют.
        - А мы поможем, чем сможем, — и он нагло подмигивает стоящей рядом тощей блондинке.
        Женщины застенчиво хихикают в ладонь.
        Оратор укоризненно грозит пальцем:
        - Товарищ солдат, у вас неправильный классовый подход. Ведь они своих сыновей не жалели, как же такие деспоты могли простой народ жалеть? Как пить дать, не могли. Цари — па-ла-чи!
        Курносый господин с выпуклыми глазами, одетый в дорогую енотовую шубу и такую же шапку, злобно кричит:
        - Заткнись, козел! На чьи деньги треп ведешь? На германские?
        Оратор демонстративно отворачивается к женщинам, которые о чем-то между собой жарко спорят:
        - Гражданки! Революция вам даст полную свободу от семейного деспотизма.
        Блондинка вдруг озорно кричит:
        - А правда, по талонам можно будет любовников получать?
        Теперь все гогочут.
        Солдат — блондинке:
        - Я выдаюся без талонов, не теряйся, получай!
        Оратор пытается перекричать толпу:
        - Демократический строй даст вам полный простор для развития…
        Курносый господин, пробравшийся вперед, изо всех сил дергает за ногу оратора. Тот взмахивает руками и падает на телегу. Курносый с размаху бьет оратора в ухо. Женщины испуганно кричат, солдаты смеются.
        Дымящий козьей ножкой подначивает:
        - Зуб ему выбей. Мы зуб лучше пропьем. Гы-ы!
        Курносый с видом победителя идет своей дорогой, оратор вытирает кровь с лица. Прилично одетая дама говорит:
        - От большевиков никому не стало лучше. Раньше у меня была школа. А теперь, понимаете, кормить учеников стало нечем…
        Удивительно тощая бабешка со злыми желтыми глазами, похожая на сушеную тарань, перебивает:
        - Никому ваша школа не нужна. Ждите в Москву немцев. Скоро наведут порядок! Они взыщут.
        - Мы вас всех перережем прежде! — холодно роняет рабочий. — Немцев не дождешься.
        Солдаты охотно вторят:
        - Во, это верно! Прежде чем придут — всех, к ядрене шишке, переведем! И вот с этой вешалки начнем!
        - Ей бы мужика, она тогда вякать перестала! — скалится солдат с козьей ножкой. — Иди сюда, дорогая! Сейчас мы тебя полюбим по разочку! — И он тянет руки к желтоглазой.
        Та злобно шипит:
        - Тебе немцы покажут!
        Тем временем измятый оратор, с разбитым кровавым носом, с соломой, приставшей к воротнику, вновь влезает на сани.
        В толпе с восхищением замечают:
        - Какой настырный! Нос расквасили, а он опять за свое!
        Оратор ищет сочувствия у толпы, показывает на свое лицо:
        - Вот что творят царские блюдолизы…
        Рабочий, залихватски сдвигая на ухо кепку, кривит в ненависти рот:
        - Молчать вашему брату следует, вот что! Нечего пропаганду распускать. Шибко грамотные стали, а работать не желают.
        4
        Возвращались через Петровку. Возле древних монастырских стен монахи колют лед. Делают они свое дело тщательно и серьезно.
        Но толпа, глазеющая на них, ликует:
        - Ага! Выгнали! Теперь заставят.
        На Страстной площади необъятной ширины баба, злая и напористая, волнуется:
        - Ишь, афиши расклеивают! А кто будет стены мыть? Опять же мы, простые трудящие. А буржуи будут ходить по театрам. Мы вот не ходим. И им запретить, нечего…
        Уже под самый вечер, взяв извозчика, поехали к Кремлю. «На Красной площади слепит низкое солнце, зеркальный, наезженный снег. Морозит. Зашли в Кремль. В небе месяц и розовые облака. Тишина, огромные сугробы снега. Около артиллерийского склада скрипит валенками солдат в тулупе, с лицом точно вырубленным из дерева. Какой ненужной кажется теперь эта стража.
        Вышли из Кремля — бегут и с восторгом, с неестественными ударениями кричат мальчишки:
        - Взятие Могилева германскими войсками!»
        5
        В доме Цетлиных уютно, спокойно и богато. Кроме Буниных, пришли ближние соседи — супруги Зайцевы. Старинные картины на стенах, кожаные корешки книг в шкафах, удобные диванчики, великолепные слуги, выписанный из Парижа знаменитый повар. И — регулярные литературно-музыкальные вечера. Салон Цетлиных пользовался доброй славой. Здесь побывали все знаменитости: от Горького и Брюсова до Павла Муратова и Александра Бенуа. За черным «Беккером» сидели Рахманинов, Гольденвейзер, Прокофьев, Гречанинов. Недавно наслаждались дивным пением Леонида Собинова: украинские песни, русские романсы, ария Лоэнгрина.
        Восторг был таким, что Мария Самойловна бросилась к певцу и жарко поцеловала его — под аплодисменты гостей.
        Теперь прекрасный певец зачем-то занялся административной работой — стал директором Большого театра. В салоне это не одобрили — администраторов много, Собинов — один.
        За громадным обеденным столом умещалось много народа. В столовой ярко горел свет, говор, улыбки, звуки открываемого шампанского, бесшумно скользящие лакеи с серебряными подносами.
        И среди гама литературных гостей — тихий хозяин, обращающийся к гостям почти шепотом. Он все замечает, успевает каждому сказать доброе слово, вовремя подлить вина, предложить вкусное блюдо.
        В Париже на рю Фэзенари в доме 118 Цетлин предусмотрительно купил большую удобную квартиру. (Пройдет чуть больше двух лет, и Бунин, глотая слезы унижения, поселится в этой квартире в качестве «нахлебника».)
        А пока что была Москва, был гостеприимный дом Цетлиных, и никто даже не представлял тех беженских мук, которые ждали их всех впереди.
        Бесконечной темой разговора оставался разгон большевиками Учредительного собрания и расстрел мирных демонстраций в Москве и Питере.
        - Разве можно было ожидать такого вероломства со стороны большевиков? — тихим голосом возмущался Михаил Осипович. — Мы, эсеры, вели честную игру. А Ленин украл нашу аграрную программу, теперь выдает ее за большевистскую, вот и с Учредительным тоже… Нет, ошиблись мы в этих людях.
        - Да, вы ошиблись, как Джиакомо Казанова с одной молодой прелестницей, — усмехнулся Бунин.
        - Как интересно! — воскликнула Мария Самойловна. — Миленький Иван Алексеевич, расскажите…
        - Как-то Казанова влюбился в одно юное созданье, но удовлетворить свою страсть не имел возможности: у создания был богатый патрон — граф Тур-д’Овернь, который ее содержал в полной роскоши. Казанова не мог дать ни малейшего повода для подозрений, иначе его перестали бы пускать в великосветские салоны, где бывала малютка.
        И вот однажды, поздним вечером, когда лил сильный дождь, а Казанова был без коляски, граф предложил ему занять место в фиакре. Там уже разместилось несколько человек. Среди них был предмет вожделений Казановы!
        Весь трепеща от страсти, сгорая от вожделения, Казанова в темноте фиакра схватил руку малютки, нежно прильнул к ней. Он осыпал ее поцелуями. Затем, желая доказать собственную страсть и надеясь, что рука малютки не откажет в некой сладчайшей услуге, Казанова начал смелый маневр. Но каково же было его удивление, когда услыхал голос графа:
        - Я совершенно не достоин, Казанова, галантного обычая вашей страны…
        К своему неописуемому ужасу, Казанова в этот момент нащупал рукав кафтана Тур-д’Оверня!
        Перекрывая хохот, Бунин добавил:
        - Так и вы, эсеры. Напутали малость с большевиками. Приняли их не за тех, кем они являются в действительности.
        На Бунина снизошла какая-то сладкая грусть, которая всегда являлась для него провозвестником переломных, роковых минут. Увы, он не знал, что этот вечер — последний для него в доме Цетлиных.
        * * *
        Мы можем лишь пожалеть, что Бунин не оставил описания этих встреч. Но зато позже это сделал его друг Борис Зайцев, рассказавший о своем последнем посещении Цетлиных — в мае восемнадцатого года:
        «Против меня сидел Алексей Толстой, зычно рассказывал, хохотал, и нельзя было не хохотать с ним — что за актер, что за дар комический! Марина Цветаева вертит папироску, нервно и хрупко, сыплет колкими и манерными словечками. Болезненного вида Ходасевич. Есенин — совсем юный еще паренек, русачок, волосы в скобку, слегка подбоченясь, круглый и свежий, даровитый, еще не пропившийся, не погубивший дара своего и себя. Изящно-таинственная Соня Парнок — с умными, светлыми глазами, русская Сафо. Эренбург. А со мной рядом совсем странный тип, молчаливый брюнет, волосатый, нерусского вида, в кавказской бурке — но никак не кавказец. В бурку он кутается с видом Марлинского. Но нас никакой буркой не удивишь, мы видали в то время и людей в клоунских одеяниях, и с накрашенными щеками, и тихих безумцев, как Хлебников, называвший себя председателем земного шара. Помню, однако, что не было Маяковского, чему мог только радоваться. В доме культурном и литературном, где в задней комнате спала девочка, этот тип со скандалами своими мало был бы уместен.
        Но ничего такого и не случилось. Есенин с Дункан еще не познакомился, остальные были вообще приличны. После ужина читали стихи. Марина Цветаева стрекотала острые и нервные свои строки, с такими же переломами, как сама, с таким же жеманством, как всегда, — с еще свежими, иногда и пронзительными ритмами. Соня таинственно полураспевала сафические строфы — эта спокойно, скорее задумчиво, тоже покуривая папироску, но совсем по-другому, чем Цветаева (у той все рвалось и горело в руках). Страстно кричал свои стихи Эренбург (в то время сочинял еще разные «молитвы о России»).
        Просили читать и Михаила Осиповича. Но он как бы смутился — «нет, нет, я сегодня не расположен…» и такой вид был у него, что не хочется выступать, выдаваться… — а вот так тихо, любезно угощать, говорить о литературе с соседом, не напрягая голоса, незаметно и «для себя».
        Все это долго тянулось — по времени, но не по самоощущению. Зори конца мая и в Москве ранние. Утро того дня занялось, как ему полагается, нас застало веселыми, расходящимися от Цетлиных. В передней устроили мы с Толстым дуэль — скрестили трости и фехтовали, от избытка сил, молодости, еще не растраченной. Петухами налетали друг на друга, Алексей фыркал, как водяное чудовище, пыхтел, хохотали мы оба. Человек в бурке, сидевший за столом со мной рядом, по фамилии, как оказалось, Блюмкин, мрачно все в бурку свою кутался и молчал.
        А потом вышли мы на утренний простор переулка московского, в золоте зачинающегося солнца и (по легкомыслию своему) все еще ощущали себя в прежней, художнически-артистической богеме, в прежней Москве мирной, хотя какой уж был там мир!
        …Всех ранее погиб мой сосед в бурке. Правда, в июле того же года он убил германского посла в Москве графа Мирбаха. Я забыл уже для чего — но для чего-то это нужно было партии левых эсеров, к которой он принадлежал».
        6
        А в тот вечер, когда к Цетлиным пришли Бунины и Зайцевы, Мария Самойловна сыграла на фортепьяно что-то из пьес Листа. Она то и дело фальшивила, но гости делали вид, что не замечают этого.
        Михаил Осипович, стеснявшийся читать свои стихи в больших компаниях, на этот раз осмелился. Едва слышным голосом он произносил строки из своей большой поэмы «Айседора»:
        Он был такой прозрачный, хрупкий, нежный,
        Он был слабее других, и вот его
        За это били и прозвали «Малхамовэс»,
        Что значит — ангел смерти.
        Айседора!
        Ты жизнь и свет, ты жизнь и красота,
        Ты радость радости и жизни жизнь…
        Уговорили почитать и Бунина. Минуту-другую он молчал, собираясь с мыслями. Помогая себе сдержанными, но выразительными жестами, он читал, словно вбивая золотые гвозди:
        Возьмет Господь у вас
        Всю вашу мощь, отнимет трость и посох,
        Питье и хлеб, пророка и судью,
        Вельможу и советника. Возьмет
        Господь у вас ученых и мудрейших,
        Художников и искушенных в слове,
        В начальники над городом поставит
        Он отроков, и дети наши будут
        Главенствовать над вами. И народы
        Восстанут друг на друга, дабы каждый
        Был нищ и угнетаем. И над старцем
        Глумиться будет юноша, а смерд —
        Над прежним царедворцем. И падет
        Сион во прах, зане язык его
        И всякое деянье — срам и мерзость
        Пред Господом, и выраженье лиц
        Свидетельствует против них, и смело,
        Как некогда в Содоме, величают
        Они свой грех. — Народ мой! На погибель
        Вели тебя твои поводыри!
        - Пророческое стихотворение, вполне библейское, — с восхищением произнес Борис Константинович.
        - Мурашки по спине бегут, — с ужасом произнесла его супруга.
        Бунин молчал. Затем коротко произнес:
        - Народ попустил. Народ и ответит. И все!
        Но есть, дорогой читатель, одна загадка: это стихотворение Бунин печатать не стал. Впервые оно увидало свет лишь семь лет спустя после его смерти. Почему? Решайте сами.
        * * *
        В те февральские дни Бунин постоянно заглядывал в Библию: «Мир, мир, а мира нет. Между народом Моим находятся нечестивые; сторожат, как птицеловы, припадают к земле, ставят ловушки и уловляют людей. И народ Мой любит это. Слушай, земля: вот, Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их».
        Это из Иеремии, — все утро читал Библию. Изумительно. И особенно слова: «И народ Мой любит это… вот, Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их».
        И привел-таки — на пагубу!
        ГЛАВНЫЙ ФРОНТ — ВНУТРЕННИЙ!
        1
        10 марта 1918 года, в темный весенний день, Бунин записал в дневник слова, которые следует запомнить: «Люди спасаются только слабостью своих способностей, — слабостью воображения, внимания, мысли, иначе нельзя было бы жить.
        Толстой сказал про себя однажды:
        Вся беда в том, что у меня воображение немного живее, чем у других…
        Есть и у меня эта беда».
        И если мы помянули Толстого, то невольно просятся на бумагу его мысли из «Воскресения»: «Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучить себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».
        Сбившиеся в кучку политики, назвавшие себя нелепыми словами «большевики», «меньшевики», «кадеты» и «эсеры», подвергаясь порой смертельной опасности, обрекаясь на тюрьмы и каторги, принося боль близким и дальним, внося в общество разлад и смуту, попирая законы Божеские и человеческие, рвались к высшей, вполне царской власти.
        И вот когда некоторые из них эту власть путем хитрости, вероломства и жестокости, наконец, получили, то использовали ее для того, чтобы мучить себя и с еще большей ожесточенностью — других.
        С наступлением весенних дней Бунин все чаще стал выходить на улицу. Прежде богатый и вечно праздничный город, сиявший зеркальными вывесками, ломившимися от изобилия витринами и прилавками магазинов, веселый от легкого бега колясок или саней, теперь, после зимнего правления большевиков, стал похож на голодную и грязную нищенку.
        До октября семнадцатого года Москва повсюду радовала глаз строительством новых зданий. Теперь жизнь здесь замерла. Леса и стены быстро разбирались населением на разные нужды. Уносили все, что можно было унести. Новостройки стояли жуткими и непривычными для глаз скелетами. Словно время обратилось вспять.
        Все палисадники и заборы тоже растащили на топливо. По этой причине обнажились чудные московские дворики и старинные особняки. Из них ушла прежняя роскошная жизнь. Они стояли обшарпанные, с выбитыми стеклами, засыпанные за зиму снегом. Сугробы снега навалились по дворам и по тротуарам, которые теперь никто не убирал.
        Порой взгляд Бунина останавливался на крепких, поддерживавшихся в хорошем состоянии зданиях. И вот эти лучшие дома непременно занимались советскими учреждениями. Возле входных дверей были укреплены новодельные вывески с головоломными названиями: ВОНХ, НКСО, НКПС, РКИРКК, МОСНКП…
        Приходила толпа оборванных совслужащих одного из этих ребусов, обдирала штоф со стен и кресел, сжигала в печах антикварную мебель, картины, бумаги, загаживала грязью паркетные полы и, приведя здание в полную негодность, бросала его и переходила в другое. Только полоскались по ветру выцветшие тряпки знамен и лозунгов.
        Жители были вполне достойны своего города: изможденные, угрюмые, голодные и несчастные, подавленные нуждой и страхом; мужчины порой в дамских шубах, подвязанные веревками, в рваных ботинках, ботах с чужой ноги, в неуклюжих валенках и самодельных варежках, с ранцами, с мешками за спиной. Трамваи с висящими на подножках людскими гроздьями подходили к остановкам, где толпились, ругались, толкались часами ожидающие своей очереди пассажиры. Длинные темные фигуры закутанных во что попало женщин мерзли в хвостах у продовольственных магазинов за скудной подачкой очередного пайка.
        Москва была в первой стадии «интернационала» — старый мир рухнул до основания. «Новый» еще не начинался. Выполнялась основная часть программы — люди воспитывались голодом и холодом, нивелировались во всеобщее братство нищих и покорных граждан будущего социалистического государства.
        2
        Академик Бунин не был исключением из числа «нивелируемых». Он испытывался холодом и голодом. Твердо решив перебраться в Одессу, он записал в дневнике: «Отбирали книги на продажу, собираю деньги, уезжать необходимо, не могу переносить этой жизни — физически».
        В доме у Бунина еще зимой перестало работать центральное отопление. Он ложился спать в промозглую постель, не снимая с себя халата, надев теплые шерстяные носки, натянув на голову меховую шапку.
        Приятель кухарки притащил новоизобретенный аппарат — «буржуйку». Это была маленькая квадратная печурка, сделанная из толстого листового железа, с длинной трубой коленом, которую выпустили в форточку. Под печурку положили лист кровельного железа — чтоб не загорелся паркет.
        Бунин с интересом и надеждой взглянул на «буржуйку»:
        - Почему такое название? Это специально для бывших буржуев? Ну что ж, попробуем…
        Он собрал листы использованных рукописей, набил ими печку, сверху положил ножки от разбитой табуретки.
        Все это он поджег.
        Вспыхнул огонь, повалил густой едкий дым — в комнату.
        Бунин кашлял, махал руками, выскочил в коридор. На помощь пришла опытная кухарка.
        - Это ветер дым в трубу гонит. Надо топить умеючи!
        И действительно, у кухарки дым пошел по трубе куда надо, печка скоро накалилась. Бунин неловко дотронулся до нее и сильно обжег руку. Он ругал печку, большевиков, революцию и их императорское величество Николая Александровича, который допустил и революцию, и большевиков.
        Но помещение нагрелось, Бунин снял пальто и сразу повеселел. Он с удовольствием произнес:
        - Час в добре пробудешь — все горе забудешь!
        Но «буржуйка» оказалась удивительно прожорливым чудовищем. Ее ненасытное чрево моментально поглощало бумаги, табуретки, доски от изгородей.
        Вера Николаевна выходила на улицу с саночками, пытаясь найти и привезти что-нибудь сгораемое. Однажды, вся взмокнув, приволокла почти половину телеграфного столба. Бунин так и ахнул, расцеловал жену. Два дня «буржуйка» весело трещала, накалялась, распространяя вокруг себя тепло, дым, радость.
        Оставалась другая проблема — голод. Праздник у Станиславского вспоминался как сладостный сон. К весне в городе почти нечего стало есть. Москва мерзла, голодала, тощала, болела, вымирала. На улице то и дело попадались дроги с бедным гробом, за которым печально брели близкие покойнику люди.
        Однажды Бунин вместе с женою припозднился у Юлия. Возвращались по освещенным призрачным лунным светом улицам. За любым углом их могла поджидать неприятная встреча с бандитами. Бунин на всякий случай носил с некоторых пор в кармане револьвер. Это его успокаивало, хотя чувство страха ему не было свойственно. В трудные минуты он все чаще испытывал браваду, передавшуюся ему, видать, от отца, воевавшего на Севастопольских редутах. Это чувство горячности и веселого азарта вообще было свойственно старому русскому офицерству.
        Вдруг послышался скрип полозьев. Навстречу Буниным тяжело двигались влекомые битюгами розвальни. На них было что-то навалено горой.
        Когда розвальни приблизились, Бунин испытал ужас: из-под накинутого на кладь рваного брезента торчали голые ноги. Кто были эти несчастные?
        Приятель Бунина, который вскоре разделит его судьбу изгнанника и обретет имя одного из крупнейших в мире философов, Федор Степун вспоминал:
        «За годы военного коммунизма всего не хватало в Москве. Люди тысячами умирали с голоду, от тифа и «испанки». Очереди на гроба были так же длинны, как на хлеб. Только одного было вдоволь — трупов в анатомическом театре. По свидетельству известного врача, у большинства из них были прострелены затылки».
        Исчезли папиросы. Бунин покупал табак, закручивал его в газетную трубочку и вставлял в желтый мундштук из слоновой кости. Покуривая, он говорил жене:
        - Самое страшное, что все мы постепенно перестаем ужасаться творящемуся в мире безумию.
        Вода в водопроводном кране все чаще стала замерзать. В лучшем случае она сочилась по капельке. Чтобы вымыться в ванной, надо было натаскать из уличной колонки воду, подогревать ее на твердо вошедшей в новый быт «буржуйке» и мыться над тазиком.
        Бунин чертыхался:
        - Чтоб революционерам самим всю жизнь так полоскаться! Бедным революционерам в конце концов пришлось еще хуже.
        3
        Хозяйские заботы все же были на плечах супруги, которая сейчас оказалась в постели с простудой. По этой причине Бунин впервые за зиму отправился на рынок — Смоленский. Своими глазами он увидал, что это такое — советский рынок. В нем, как в зеркале, отразились все те перемены, которые произошли в жизни.
        Если прежде рынок был царством крестьян, лавочников и кухарок, то теперь Бунин увидал среди них новый социальный элемент — бывших помещиков, богачей, крупных чиновников. «Недорезанным буржуям» большевики отказали в снабжении, продовольственные карточки им не полагались. Зато великодушно предоставлялся выбор: или умереть с голоду, или самим изыскать способы пропитания. Единственная надежда на спасение от голодной смерти — продажа вещей, которые еще не успели реквизировать.
        Теперь бывшие статские и тайные советники, герои Шипки и Цусимы — полковники и генералы — все, кому повезло (пока!) уцелеть от расправы, — длинными рядами, плечо к плечу, стояли или сидели на чем Бог послал и держали перед собой самые различные предметы. Это были картины, книги, часы, носильные вещи, посуда, каминные решетки, гардины, сюртуки, панталоны…
        Вдоль рядов, лениво оглядывая товар и продавцов, прохаживались с сытыми мордами спекулянты и посредники. Порой они останавливались, брали в руки фрачную пару или старинную, хорошего письма картину, сквозь зубы презрительно торговались, давали десятую часть цены и вальяжной походкой шли дальше.
        Бунин живо представил себе этих униженных продавцов — такими, какими некоторые из них были до октября семнадцатого года: важными, сановными, везде принимаемыми с почестями и улыбками. Делали они карьеру по разным министерствам и департаментам, исполняли предписания с самого верха, от государя получали ордена, выслугу лет и высокое, многотысячное жалование. Дома их были богаты и просторны, слуги вышколены и чисто одеты, лошади и коляски изящны и дороги, семьи ездили отдыхать в Ниццу. За один вечер можно было спустить в карты несколько сотен рублей, и это никак не отражалось на их бюджете.
        Казалось, ничто и никто не может изменить налаженный веками образ жизни: впереди они могли ждать награды, новые повышения и чины, а затем — большой и заслуженный пенсион. Они честно, как могли, служили процветанию России, и все эти блага были ими заработаны.
        И вот все в одночасье изменилось. Теперь вместо почестей — унижение, вместо богатства — торговля разным хламом… И в любой день, в любой час могут явиться в ту конуру, куда теперь их загнали, люди в кожаных тужурках и с жестким выражением на лицах. Они оторвут их от плачущих жен, детей, внуков и уведут… Навсегда!
        Впрочем, вон того сгорбленного старика в дорогой, тонкого сукна военной шинели могут приговорить и к «мягкой» форме наказания — к «условному расстрелу». Старик, высокий, весь источенный легочной болезнью, с нездоровым румянцем на щеках, постоянно кашляет и сплевывает в платок кровяные сгустки. Зачем тратить революционную пулю, когда царский сатрап и так в тюремной камере быстро загнется?
        Ах да — «условный расстрел»! Это интересное большевистское новшество, вполне неслыханное. Царские министры для смягчения карательной системы придумали институт условного осуждения. Зато большевики сообщили, что недавно в городе Жиздра разоблачена «банда контрреволюционеров». Главарь расстрелян, двадцать семь человек «условно приговорены к расстрелу».
        Бунин обвел взглядом людей, его окружавших, и невольно подумал: «Господи, да ведь мы все под «условным расстрелом» ходим. Пребываем в сумеречном состоянии между жизнью и смертью. Чтобы пролетарская пуля продырявила затылок, не надо быть активным борцом против большевиков, достаточно быть просто «буржуем». Смерть вошла в домашний обиход, стала неотъемлемой частью существования в стране Советов. А люди еще этого не поняли ясно, иначе начались бы массовые помешательства и самоубийства! Ведь нормальный человеческий разум этого выдержать не может. Что там инквизиция средних веков! Ничто не идет в сравнение с нынешними зверствами!»
        * * *
        …Кто-то тронул плечо Бунина. Перед ним стоял сухонький, чистенький старичок академического вида лет шестидесяти, с седыми усами и традиционной для русской профессуры бородкой клинышком. Это был Алексей Евгеньевич Грузинский, научный! сотрудник Румянцевского музея, крупный знаток народного творчества во всех его видах, исследователь жизни великих людей, переводчик, критик и прочая, прочая.
        Бунин восхищался его преданностью науке и радовался его: дружбе с братом Юлием. Оба они отличались чувством общественного долга, который будет изрядно забыт в последующие десятилетия. Грузинский, как и Юлий, входил в правления всех, кажется, существовавших организаций — Книгоиздательства писателей, Кассы взаимопомощи литераторов и ученых, Общества деятелей периодической печати и литературы, Литературно-художественного кружка, Чеховского общества и… Нет, не перечислить все организации, в каких Грузинский энергично и бескорыстно работал.
        - Я сплю по четыре часа в сутки, — с милой улыбкой он признался однажды Бунину. — Даже если бы жизнь продолжалась, скажем, лет пятьсот, и то всех дел не переделать. А тут каких-то семьдесят, нет, спать долго нельзя. Надо бодрствовать!
        Грузинский был явно смущен, что встретил самого Бунина в таком неизящном месте, что за хилыми академическими плечами грязный мешок с картошкой, что брюки забрызганы грязью.
        - Поменял на новые лакированные штиблеты! — извиняющимся тоном пояснил Грузинский. — Даже ни разу не надел. Жена уже с голода пухнет.
        - Но ведь говорили, что Луначарский и Горький организовали помощь ученым!
        - Нет, я к этим господам за помощью не пойду, — беззлобно сказал Грузинский. — Скоро весна настанет, можно будет на питание поменять зимние вещи.
        Помолчали.
        - А вы, Иван Алексеевич, обращались за помощью? Вы — академик, близкий человек Горькому. Были… — поспешно поправился Грузинский.
        Бунин так усмехнулся, что стало ясно: к большевикам с протянутой рукой и он не пойдет. Спокойно произнес:
        - Я только теперь по-настоящему уяснил себе Господню молитву: «Хлеб наш насущный дай нам днесь…»
        Без связи с предыдущим разговором Грузинский сказал:
        - Вообще-то я всеми силами избегаю бывать в людных местах. Нет, не потому, что за жизнь боюсь. Я проживу не менее семидесяти лет. Десять лет мне еще надо, чтобы провести текстологическую обработку рукописей Толстого — художественные произведения, дневники, некоторые письма. На людях я стараюсь бывать реже по той причине, что меня пугает изменившееся выражение лиц.
        - Я понимаю вас, — искренне сказал Бунин. — Я испытываю то же самое.
        Коллеги галантно раскланялись.
        - Будем рады видеть вас у себя, — душевно произнес Бунин на прощание.
        Сам он уносил с рынка большую селедку — для себя и маленький граненый стаканчик с медом — для жены. Селедка оказалась жирной, нежной и вкусной. Медом же стаканчик был лишь помазан по стенкам, а внутри находился жженый сахар.
        - Страшна ты, жизнь! — вздохнул Бунин. Эту фразу ему теперь предстояло повторять долго — до самого своего конца.
        4
        Третьего марта большевики подписали мир с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. В стране разгоралась гражданская война. И чтобы не воевать на два фронта, большевистская верхушка предпочла капитуляцию (именно таким было «соглашение»!) перед Германией и ее союзниками. Вожди большевизма сознательно шли на развязывание самой страшной из войн — гражданской. Ибо только победа в ней обеспечивала Ленину и Троцкому власть в России.
        Еще 10 февраля 1918 года «красный маршал» Троцкий- Бронштейн, дорвавшийся до небывалой возможности распоряжаться судьбой России и ее народов, заявил на заседании Политической комиссии:
        - Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие народы скоро последуют нашему примеру.
        В связи с этим заявлением я передаю Объединенным Союзническим делегациям следующее письменное и подписанное заявление:
        «Именем Совета Народных Комиссаров Правительство Российской Федеративной Республики настоящим доводит до сведения правительств и народов воюющих с нами союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту».
        Под заявлением стояли подписи Троцкого, Покровского, Иоффе и других большевистских начальников.
        Троцкий перед лицом неприятеля провел прием, небывалый в истории. Он демобилизовал русскую армию и «вручил русский фронт покровительству германских рабочих».
        Такая «дипломатия» во все времена называлась изменой родине, за нее ставили к стенке. Но у большевиков она вызывала восторг. Петроградский диктатор Зиновьев воскликнул: «Нашей новой формулой («ни мир, ни война») мы наносим этому империализму страшный удар».
        Когда Ленина спрашивали: «Что же дальше?», он невозмутимо отвечал:
        - Дальше революция в Германии!
        «Мировой пожар» раздуть, к счастью, не довелось. И в Германии революция тогда произойти не могла. Хотя армия германцев действительно была сильно разложена. И она никак не была сильнее армии русской.
        Ленин, дальновидный политический стратег, этого не мог не понимать. Зачем же он капитулировал перед Германией?
        В 1927 году в Париже выйдет книга П.Н. Милюкова «Россия на переломе. Большевистский период русской революции».
        Говоря о политике большевиков в Бресте, он с горечью писал: «Хочется сказать: мы имеем дело с сумасшедшими. Но не следует спешить с этим суждением. В этом сумасшествии есть метод».
        И все же большевики добились одного — привели немцев в изумление. Но, справившись с оным, те без всяких помех стали занимать российские пространства.
        Что русские люди чувствовали, узнавая такие новости? Вот выдержка из дневника Бунина:
        «Немцы будто бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а «просто едут по железной дороге» — занимать Петербург…
        В «Известиях» статья, где «Советы» сравниваются с Кутузовым. Более наглых жуликов мир не видал».
        «В трамвае ад, тучи солдат с мешками — бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев.
        Все уверены, что занятие России немцами уже началось. Говорит об этом и народ: «Ну, вот, немец придет, наведет порядок».
        «Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов…»
        «Вчера журналисты в один голос говорили, что не верят, что мир с немцами действительно подписан.
        - Не представляю себе, — говорил А.А. Яблонский, — не представляю подпись Гогенцоллерна рядом с подписью Бронштейна».
        «На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова:
        - Ну а сколько же именно эти мерзавцы получили?
        - Не беспокойтесь, — ответил он с мутной усмешкой, — порядочно…»
        Николай Семенович Ангарский-Клестов — старый большевик, член парижской группы «Искра» с 1902 года, выпускал книги Ленина. Погибнет как «враг народа» от рук сотоварищей по большевистской партии в 1943 году.
        «Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка — и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
        - Вставай, подымайся, рабочий народ!
        Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
        Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно».
        «Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая — то интернационал, то «русский национальный подъем».
        Тут мой герой не прав: Ильич всегда искренне не любил русский народ и российский патриотизм. Открыв границу немцам, он мстил (неизвестно, за что?) этому народу и отрабатывал миллионы, которые его привели к власти.
        5
        К Бунину заглянул на огонек Грузинский.
        Тихий, спокойный, словно струящий из себя внутренний свет, он застенчиво улыбнулся:
        - Я хочу сделать сегодня маленький литературный вечер.
        Он не спеша полез в свой черной кожи портфель с монограммой («Наверно, к юбилею получил!» — решил Бунин). Оттуда достал папку, развязал ее и с непринужденной грацией извлек рукопись самого…
        Бунин готов был протереть глаза.
        - Нет, не может быть! — проговорил он, приближая глаза к рукописи и с радостью узнавая почерк столь дорогого для него человека. — Ведь это рука Льва Николаевича!
        - Да, это неопубликованные фрагменты «Войны и мира». Я, как вы знаете, работаю с архивом Льва Николаевича, разбираю его. Сейчас исследую тексты романа, устанавливаю постепенность его редакций…
        Бунин крикнул:
        - Вера, иди сюда! Смотри, какое чудо…
        Сам он любовно и самозабвенно глядел на большие листы бумаги, исписанные размашистым, округлым, неудобочитаемым почерком своего кумира.
        Накормив ужином Грузинского, они уселись за столом. Алексей Евгеньевич ровным голосом читал неизвестного Толстого.
        Бунин зачарованно слушал, сладостно внимал каждому слову. И как всегда после чтения толстовских произведений, он испытывал душевное просветление, умиротворение духа.
        * * *
        Потом они пили чай, быстро вскипевший на раскаленной «буржуйке».
        Грузинский все тем же ровным, тихим голосом, каким читал рукописи «Войны и мира», рассказывал:
        - Сейчас в трамвае еду, с солдатом разговорился. В ногу тот ранен, в колене не сгибается. Жалко мне его, сердечного, стало. Была у меня луковица, отдал ему. «Эх, — говорит, — барин, насиделся я без дела, прожился весь. В деревне — кому такой нужен, клосный! Пошел в Совет депутатов. Говорю: как я есть защитник отечества и тяжело раненный, дайте мне какое-никакое место. Для пропитания. Отвечают: места нету! А для пропитания и обмундирования — вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я их послал куда подале, я честный человек».
        - К сожалению, такими честными оказались далеко не все, — печально протянул Бунин. — Особенно изолгалась интеллигенция.
        Грузинский улыбнулся:
        - А что еще им остается, этим «прогрессивным деятелям» — Луначарскому, Клестову, Гржебину? Ведь они — большевики, всегда были за революцию, готовили ее. Сказали А, говорят Б.
        Бунин сжал кулаки, разволновался. Он поднялся, стал расхаживать по комнате. Повернулся к гостю:
        - Да что там большевики! Сам беспартийный «серафический» поэт (так называл его Гумилев) Блок прозаически обосновал зверства большевиков и заодно — мужицкую жестокость. Читали январский номер журнала «Наш путь»?
        Грузинский неопределенно пожал плечами. Тогда Бунин подошел к письменному столу, долго, с ожесточением рылся в ящиках и наконец извлек журнал.
        - Вот оно, самое: «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
        Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
        Почему валят столетние парки? Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью».
        - Неслыханно! Русский поэт оправдывает варварство и убийства! Неужели Блок ослеп? Неужели теперь он не покраснел за большевистский мир в Брест-Литовске? Неужто не видит, как «отцы революции», боровшиеся под знаменами «всеобщего равенства», народ ввергли в нищету, а сами заняли роскошные дворцы, катаются с любовницами на авто?!
        - Наверное, — согласно тряхнул головой Грузинский, — тот же Луначарский не «буржуйкой» отапливается.
        - Рыба тухнет с головы!
        - Иван Алексеевич, а вы слыхали, что Ленин и его правительство собираются переезжать из Питера в Москву?
        - Слух упорно ходит. Что ж, то разрушали из пушек древний Кремль, а теперь будут царские палаты занимать. Кто был ничем, тот стал уж всем!
        …Это была их последняя встреча. Ровесник Юлия Бунина, Грузинский умрет в Москве через двенадцать лет, в январе тридцатого года. Ему будет семьдесят один год.
        Бунин об этой смерти даже не узнает: слишком далеко друг от друга раскидает их жизнь.
        КРЕМЛЕВСКИЕ КОРИДОРЫ
        1
        - Придет марток — не удержишь порток! — ворчал Бунин, собираясь выходить на улицу. Солнечные дни, стоявшие на минувшей неделе, сменились слякотью, грязью, сырым порывистым ветром.
        - Калоши надень! — наставляла Вера Николаевна.
        - Если бы не к Ивану Фадееву идти, то и носа на двор не высунул.
        Твердо решив покинуть Москву и почти будучи уверен, что расстается с домом надолго, Бунин продолжал распродавать свою большую библиотеку.
        - Пусть достанется книжникам! А то ведь «революционный пролетариат» костер сложит! — рассуждал Бунин. И он отправился к полюбившемуся ему молодому, ширококостному и длиннорукому букинисту Фадееву, державшему свою лавочку на Лубянке:
        - Пусть все вывозит!
        Где-то в полдень Бунин миновал университет на Моховой и приближался к Тверской. Вдруг, шагах в полусотне впереди, беспрерывно нажимая на клаксоны, от гостиницы «Националь» отъехали несколько автомобилей. На них, грозно ощетинясь штыками, на подножках стояли красногвардейцы.
        Автомобили, набирая скорость, рванули к Троицким воротам Кремля.
        - Правители поехали! — с восхищением произнес прыщавый парень в длиннополом черном пальто и с рваным портфелем под мышкой.
        - Сам Ленин, говорят, у нас в Москве теперь жить будет. Кр-расота!
        * * *
        «Жены всех этих с(укиных) с(ынов), засевших в Кремле, разговаривают теперь по разным прямым проводам совершенно как по домашним телефонам».
        Ив. Бунин. Окаянные дни.
        Новые насельники Кремля, оказавшись за кружевом древних стен, сразу же почувствовали себя непринужденно, словно родились не в разных местечковых поселениях, а великими князьями.
        Впрочем, обратим взор к любопытным событиям, разыгравшимся несколькими днями раньше в Петрограде.
        2
        9 марта 1918 года в Смольном стояла небывалая суматоха. Наружная охрана была значительно усилена. Вовнутрь никого, кроме правительственных чиновников, не допускали. Ходоки, просители, жалобщики, прибывшие с разных концов России, бесплодно пытались добиться начальства.
        А начальству было не до пустяков. В громадные ящики упаковывались бумаги, секретные документы, пищущие машинки, бутылки с чернилами и коробки с перьями.
        Сотрудницы и сотрудники сбились с ног. В кабинете № 75, где размещался Бонч-Бруевич, было шумно, многолюдно, накурено и надышано. Управделами, вытирая пот с сального, небритого лица, охрипшим голосом отвечал на вопросы сотрудников, кричал приказы в телефонную трубку, то и дело убегал по вызову Ленина. Суматоха была такой, будто враг подходит к городу.
        Все было гораздо проще…
        Вот в кабинет медленно вполз грузный, вечно потевший и неприятно пахнувший нарком юстиции Штернберг. Возмущенным голосом начал кричать:
        - Что за бардак! Ящиков для бумаг дали всего сорок штук, половина из них разваливается…
        - Претензии по поводу ящиков не ко мне, к Дзержинскому, — нервно дернул головой Бонч-Бруевич. — А вот он и сам.
        - Феликс Эдмундович, ваши заключенные плохо ящики сколачивают, разваливаются, — визжит Штернберг.
        Дзержинский, сухощавый, подтянутый, с усмешкой роняет:
        - Конечно, если обдирать стены и набивать ящики бронзовыми канделябрами, то они эти пуды не выдержат.
        - Вы лучше расстреляйте с десяток саботажников, тогда остальные работать будут лучше! — брызжет слюной Штернберг. — Безобразие.
        Дзержинский с ненавистью смотрит на обрюзгшее лицо наркомюста и сквозь зубы цедит:
        - Замолчите! И все казенное имущество верните. Мои люди проверят, что вы тащите из Смольного.
        Бонч-Бруевич, как опытный рефери в жарком боксерском поединке, бросается между соперниками:
        - Тихо, тихо, товарищи! Нас ведь слышат… Я сейчас пришлю двух плотников, они ящики сколотят.
        Обратился к Дзержинскому:
        - Вы за грузовиком? Я уже распорядился. Будет с минуты на минуту.
        Обменявшись взглядами, полными ненависти, наркомы покидают кабинет.
        В него влетает Михаил — брат Бонч-Бруевича.
        - Вова, — кричит он с порога. — Выручай! У нас отбирают два купе. Ты сам военрук Высшего военсовета! Возьми солдат и отбей купе. Неужели учить надо?
        Тот радостно хлопает себя по лбу и исчезает — воевать купе.
        В кабинет неслышно входит Зиновьев. Он чувствует себя единственным хозяином Питера. Понаблюдав за суетой, дав «ценные» указания Бонч-Бруевичу, вытянувшемуся перед вождем, также тихо покидает кабинет № 75.
        Зиновьев очень рад этой эвакуации. Он первым дал совет Ильичу:
        - Столицу оставлять в Питере небезопасно. С военной точки зрения. Немецкий флот может появиться в ближайших водах Балтийского моря. Да и заговорщиков много развелось здесь…
        - Хотите от нас избавиться? — блеснул хитрым глазом Ильич. — Знаю вас! И потом: что скажут люди! Что большевистское правительство дезертирует из революционного Петрограда? Ведь Смольный стал синонимом Советской власти.
        Вскочив из-за стола, он в волнении забегал по кабинету. Он и сам вынашивал мысль о переезде, но, не приняв окончательного решения, мнение это высказывать остерегался.
        - Пусть Троцкий зайдет ко мне, — распорядился Ленин. Тот, словно ждал за дверью приказа, тут же вырос в проеме.
        - Лев Давидович, как вы относитесь к мысли, чтобы мы, правительство, переехали в Москву?
        Тот начал задумчиво щипать бородку:
        - Сложный вопрос! Не поймут нас рабочие массы.
        - Вот и я говорю! — согласился Ленин. — Не поймут.
        Он опять нервно заходил по кабинету. Вдруг остановился возле Троцкого, начал крутить пуговицу на его френче:
        - А если немцы одним скачком возьмут Питер? Более того, останься мы в Петербурге, мы увеличиваем военную опасность для него, как бы провоцируя немцев захватить Петербург? А?
        Ленин с интересом вперился взглядом в Троцкого.
        - Надо не бегать, — твердо сказал тот, — надо защищать Питер. Смольный — колыбель революции.
        - Какая, к чертовой матери, колыбель! — вдруг вспылил Ленин. — Привыкли блядословить. «Колыбель, колыбель…» Что вы калякаете о символическом значении Смольного? Смольный — потому Смольный, что мы в нем. Переберемся в Кремль, и вся ваша бутафорская символика перейдет к нему. Так говорю? — он повернулся к Зиновьеву.
        - Безусловно, вы правы, Владимир Ильич.
        - То-то! — торжествующе произнес Ильич. Он почувствовал облегчение оттого, что наконец принял решение.
        Вызвав Михаила Бонч-Бруевича, Ленин распорядился:
        - Напишите рапорт о ваших соображениях по поводу переноса столицы в Москву. С военной точки зрения.
        - Слушаю-с, Владимир Ильич.
        Позже братья Бруевичи приписали себе инициативу переезда и Москву.
        * * *
        Всю организацию этого сложного дела Ленин возложил на Владимира Бонч-Бруевича. Тот, по его собственному хвастливому уверению, «целой системой мер совершенно парализовал террористические замыслы эсеров». У страха глаза велики!
        Одна из «мер» — он отправил в двух царских поездах членов ВЦИКа. Сделано это было с намеренной шумихой. Во всех вагонах разместили эсеров — «своих взрывать не будут!»
        В. Бонч-Бруевич вспоминал:
        «Поездам была придана военная охрана, а в самую последнюю минуту мы подкатили на автомобиле председателя ВЦИКа, Я. М. Свердлова, вошли с ним в первый поезд, прошли по всему поезду, как бы знакомясь с расположением в нем всех депутатов. Вся публика, толпившаяся на вокзале, хорошо видела Свердлова, а когда дошли до последнего вагона, нарочито не освещенного, я предложил ему слезть в обратную сторону и заранее намеченным путем перевел его, на всякий случай, во второй поезд, так что все были уверены, что он уехал в первом, а на самом деле со вторым поездом. Я следил за проходом этих поездов с членами ВЦИКа по телеграфу, получая донесения с каждой узловой станции. Все шло хорошо, депутаты были крайне довольны таким почетом, так же как и в городе все радовались, что «мужичков» отправили в царских вагонах.
        Самое главное дело приближалось, и мне надо было совершенно сбить с толку тех, кто мог бы любопытствовать об отъезде правительства.
        Девятого марта я отдал распоряжение приготовить два экстренных пассажирских поезда на Николаевском вокзале с тем, чтобы они были совершенно готовы к отбытию 10 марта. В этих поездах я хотел отправить работников комиссариатов, все имущество управления делами Совнаркома, всех служащих управления и все то необходимое, что нужно было в первые дни жизни правительства в Москве.
        Эти поезда я решил грузить открыто, не обращая ни на что внимания. Я ясно сознавал, что шила в мешке не утаишь и что такую громаду, как управление делами Совнаркома и комиссариаты, тайно не перевезешь, мне лишь надо было отвлечь внимание от «Цветочной площадки». По городу, да и в Смольном, стали говорить, что правительство уезжает с Николаевского вокзала. В Смольный, в комнаты управления делами, я совершенно закрыл доступ, и там шла лихорадочная упаковка всего нашего имущества. На Николаевском вокзале шла погрузка двух поездов из некоторых комиссариатов, а для управления делами были оставлены вагоны».
        3
        Никогда никакой российский самодержец не принимал при своих переездах столь исключительных мер безопасности. Вот парадокс: власть, которая называла себя «народной», всего больше боялась самого народа, всячески от него оберегалась сама и оберегала втайне свою жизнь. И на это были веские причины.
        Партийные верхи, воспевая равенство и братство, обещая народу «светлое будущее», которое, как горизонт, по мере приближения к нему все отодвигается, сами уже купались во всевозможной роскоши. В их распоряжении были великолепные дачи и квартиры, автомобили и секретарши, лучшие товары по льготным ценам. И все эти блага доставались не самым талантливым и необходимым для государства людям, а самые бесполезным и даже вредным для его существования.
        Вступление в партию означало приобщение к кругу избранных. Вчерашний изгой как бы становился социальным патрицием. Не зря же партийные собрания были «закрытыми» — тайны только для избранных!
        Как легенды, ходят рассказы, что в наиболее трудных случаях комиссары (парторги) кричали:
        - Большевики, за мной!
        И большевики «грудью подымались на врага»!
        Если так и было, то как им не подыматься, когда именно они являлись новыми хозяевами, они шли защищать свое кровное, личное.
        Но забывают при этом, что рядовые беспартийные — и на фронте, и в тылу — куда чаще клали голову за Родину. И Россию любили нисколько не меньше, хотя не имели никаких надежд в силу своей беспартийности достигнуть сколько-нибудь высоких ступеней на социальной лестнице.
        4
        Итак, в половине десятого вечера 10 марта, попивши на дорогу чайку, Ленин со своей свитой покидал Смольный институт.
        Ильич окинул прощальным взглядом резиденцию. С ней было связано немало приятных воспоминаний. Почесав задумчиво подбородок, он произнес, обращаясь к стоявшему рядом Троцкому:
        - Да-с, петроградский период закончен. Что-то скажет нам московский?
        Троцкий почтительно изогнулся:
        - С вами, Владимир Ильич, революция победит везде…
        Дзержинский не удержался, фыркнул:
        - Лесть грубая, но приятная!
        Ленин и Крупская расхохотались.
        Ильич пожал на прощанье влажную ладонь Троцкого. Тот на некоторое время оставался в Питере в качестве председателя городского военно-революционного комитета.
        В авто, кроме Ильича, забрались Крупская, сестра вождя Мария Ильинична, Бонч-Бруевич и его жена Вера Михайловна. На ступени слева и справа вспрыгнули вооруженные охранники. Еще один автомобиль, набитый вооруженными людьми в черных кожанках, стоял сзади.
        Освещая редких, шарахавшихся в стороны прохожих и военные патрули, расставленные по всему маршруту следования, авто быстро подкатили к Московским воротам. Проехали еще квартал и, свернув на Заставскую улицу, вскоре подъехали к платформе Цветочная площадка.
        Остановились у последнего вагона железнодорожного поезда. Охрана еще на ходу ловко соскочила с автомобилей, оцепив проход к правительственному поезду.
        Специальная команда освещала карманным фонариком дорогу, Бонч-Бруевич бережно поддерживал Ленина под локоть. Тот, не привыкший к быстрой ходьбе, тяжело дышал, постоянно спотыкался. Он то и дело нервно сдергивал с головы черную каракулевую шапку и вновь надевал ее.
        - Владимир Ильич, — забеспокоилась Крупская, — не снимай шапку! Простудишься. В два счета!
        Ленин не отвечал.
        Наконец, забравшись в салон-вагон, Бонч-Бруевич приказал начальнику станции:
        - Поезд немедленно отправлять!
        Затемненные вагоны, лязгнув буферами, тихо покатили.
        Усиленная охрана разместилась по всему поезду. Специальный комиссар с бойцами сели в тамбуре паровоза — для контроля за машинистом.
        - Что же, мы так и будем находиться в этой кромешной тьме? — заволновался Ленин, боявшийся неосвещенных помещений.
        - Как только окажемся на главных путях, Владимир Ильич, свет тут же зажжем! — успокоил Бонч-Бруевич. — Немножечко надо потерпеть.
        Усиливая ход, поезд пошел на Любань.
        И вот вспыхнул яркий свет, осветив зеркала, хрустальные люстры, мягкие кожаные диваны, буфет с закусками и бутылками. Окна были плотно зашторены.
        Официанты уставили столы холодными закусками. Начался ужин.
        Ленин, расставшийся со страхом, шутил, смеялся, то и дело подливал вино Дзержинскому и Крупской:
        - Коллекционное, из подвалов Абрау-Дюрсо!
        Дзержинский вежливо отказывался, Крупская пила и приговаривала:
        - Пьем да посуду бьем, а кому не мило, того в рыло!
        Бонч-Бруевич хохотал. Сталин молча жевал с каменным лицом. Дзержинский с трудом удерживал презрительную улыбку. Двое последних терпеть не могли жену вождя.
        Ленин, закончив ужин, сел играть с Каменевым в шахматы.
        - Лев Борисович, ты ловко разыграл отказанный ферзевый гамбит! — с досадой поморщился Ильич.
        - Капабланка в твоей позиции, Ильич, сдается! — нахально улыбнулся Каменев.
        Ленин, задумчиво, по привычке почесывая мизинцем лысину, слушал бахвальство старого партийного друга и напряженно считал варианты.
        Дзержинский углубился в какую-то старинную книгу в полукожаном переплете.
        - Что читаете, Феликс Эдмундович? — заинтересовалась Крупская.
        - Выписал из библиотеки «Путеводитель по Москве и ее окрестностям». Вышел в 1872 году.
        - Какая полувековая древность! Что там может быть полезного?
        - Интересные очерки об истории города, о традициях и обычаях.
        - Эту «большую деревню» следует разрушить и возвести город новый, большевистский, — решительно произнесла Крупская. — Нам это — в два счета!
        5
        К судьбе Дзержинского более всего подходила русская поговорка «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Сын мелкого шляхтича, он еще в самом нежном возрасте почувствовал не по- детски страстное влечение к Богу, желание служить ему. Монастырская келья не привлекала воображение ребенка — это естественно. Нескромные мысли порой приходили ему в голову, и маленький Феликс не отгонял — лелеял их. Он хотел стать неким мессией, который сумеет объяснить людям, что жить следует по справедливости, никого не обижать, кормить голодных, согревать душевным теплом убогих и несчастных. То-то бы на земле наступило Царство Небесное, и прославили имя его, гимназиста из Вильно! Он очень хотел стать великим, и некий тайный голос убеждал его, что славы он достигнет.
        Он действительно был по своей натуре добрым ребенком. Заметив старушку, влекущую с рынка тяжелую кладь, он бросал свои дела и спешил помочь ей. Деньги, которые получал от отца на школьные завтраки, нередко раздавал нищим. Феликс обладал прекрасной памятью, много читал, имел твердый характер. Быть бы ему ученым, журналистом или отличным педагогом, но…
        В 1894 году, когда Дзержинский учился в седьмом классе гимназии, впечатлительному мальчику попалась в руки книга, которая в те годы многих честных людей сбила с толку, — «Капитал» Карла Маркса. Подсунули ее, вероятно, социал-демократы, которых тогда развелось великое множество.
        Соблазнили Феликса легкие пути к всеобщему процветанию, вступил Феликс в кружок революционеров. Позже, уже в советское время, он писал в своей автобиографии. «Там меня в 95-м г. и окрестили Яцеком. Из гимназии выхожу сам, добровольно в 96-м г., считая, что за верой должны следовать дела…» И бросился Яцек проповедовать не слово Божье, а пагубные марксовы идеи. Забавно, что агитировал он в местах необычных: на вечеринках, свадьбах, в кабаках — там, где шумно, пьяно, весело.
        Как он там пропагандировал — одному Богу известно, но в конце концов в 1898 году 21-летний Дзержинский впервые отправился в ссылку — на три года в Вятскую губернию. (В это же время Ленин, сидя в тюрьме и обложившись книгами, заканчивал свой первый капитальный труд, не потерявший поныне исторический и статистический интерес, — «Развитие капитализма в России».)
        С той поры Дзержинский, обладавший, по его собственному признанию, «строптивым характером» (прекрасное достоинство — уметь сказать о себе с улыбкой!), без конца вступавший в перебранки с товарищами по борьбе или застолью, с охранниками и всеми начальниками, вынес бесчисленное множество арестов, тюрем и ссылок.
        Февраль 1917 года застал его в Московском централе. Временное правительство Дзержинского освободило — себе и России на голову. Яцек, едва оказался вне стен замка, бросился с маниакальной одержимостью свергать это самое правительство. А кого еще? Царя ведь на троне уже не было, а необходимость «бороться» и вера в социализм по Марксу сохранялись.
        После октября семнадцатого «карающий меч революции» (выражение Л.Д. Троцкого), уже окрещенный Железным Феликсом, возглавил Всероссийский чрезвычайный комитет.
        Летом 1918 года Феликс снизошел к просьбам беспартийных журналистов и встретился с ними.
        Десятки вопросов сводились к одному:
        - Не допускает ли глава ЧК мысли, что его организация уничтожает невиновных?
        Дзержинский недоуменно развел руки:
        - Уважаемые журналисты забывают, что чека — не суд присяжных. Она — защита революции, как, скажем, Красная Армия. И как Красная Армия не может считаться с тем, что в гражданской войне принесет ущерб частным лицам, так и чека должна бороться и побеждать врага, даже если ее меч падает на невинных граждан. Это беда, но беда неизбежная!
        И все же многое говорит, что Дзержинский тяготился своим положением, хотел переменить его. Насмешил кремлевских воротил, когда заявил: «Хочу стать наркомом образования».
        И все же через три года — в двадцать первом — он покинет «органы» и станет наркомом путей сообщения.
        20 июня 1926 года он умрет от припадка грудной жабы. Из большевистской мясорубки выпал важный винт. О чем Железный Феликс думал в свой смертный час? О преданности делу Ленина — Маркса? Или пожалел о тысячах людей, которых лишил жизни? И еще — о своей бессмертной душе?..
        6
        …Ленин, успевший свести вничью партию с Каменевым, обратился к Дзержинскому:
        - Это очень правильно — знать историю города, где нам предстоит жить, нравы обитателей. Ведь привычки меняются так медленно! Надо знать психологию этих обывателей, чтобы заставить их сотрудничать с нами!
        - И следует помнить, что русский народ очень религиозен! — сказал Сталин.
        Ленин возразил:
        - Я вижу в будущем одну форму государственности — во всем мире! — советскую. И одну религию — католическую.
        - Конечно, — живо согласился Дзержинский, — западная культура органически вышла из католического просвещения. И эта религия выше по своему духовному уровню, чем православная, как западная культура выше славянской.
        Дзержинский был крещен в католической вере.
        - Это так! — согласился Ленин. — Но сущность проблемы лежит в иной плоскости. Ведь еще Энгельс указывал, что римско- католическая церковь является интернациональным центром всей Западной Европы. Несмотря на ее изъяны, эта религия объединяет все католические страны в одно большое политическое целое. Вот в чем сила!
        Луначарский, не участвовавший до этого в разговоре, с любопытством глядел в рот вождю:
        - Стало быть, если в России будет повсеместно введено католичество, уменьшится вероятность войн, но увеличится наша возможность влиять на политические процессы Европы?
        - Конечно! И если даже произойдет мировая революция…
        - Она произойдет! — неуместно вмешалась Крупская. — В два счета!
        Ленин, недовольно взглянув на нее, закончил:
        - …то религия останется важным фактором воздействия на народы! Но, повторю, прежде католическую религию следует повсеместно внедрить в России.
        Разгорелся жаркий спор — быть католичеству или атеизму.
        - Товарищи, — приказным тоном вдруг распорядился Ленин, — всем — спать.
        Он направился в свой отсек вагона, за ним — в затылок — Крупская.
        Сталин сладко потянулся:
        - Приказ начальника не обсуждают! — и отправился в купе.
        Вскоре в салон-вагоне свет потух. Поезд давно еле-еле тащился, то и дело (к негодованию бодрствовавшего Бонч-Бруевича) останавливался у светофоров.
        - В чем дело? Кто нас не пропускает? — возмущался он. — Ведь мы едем значительно медленней, чем полагается по расписанию!
        Его денщик и рассыльный Цветков беспомощно разводил руки:
        - Не могим знать!
        - «Не могим, не могим»! — передразнил его начальник. — Сбегай к машинисту, выясни.
        Вскоре Цветков вернулся:
        - Впереди нас поезд с матросами. Они нарочно не пущают.
        - Черт их возьми, этих матросов! Сволочня проклятая! Неспроста их Ильич не любит. Откуда они взялись здесь?
        - Машинист докладывают, что оне вперед нашего с Николаевского вокзалу с товарных путей выскочили. Дезельтиры.
        - Задержать! Во что бы то ни стало! С ближайшей станции дать телеграмму.
        * * *
        Ранним утром, вместо того, чтобы быть в Твери, правительственный поезд прибыл лишь в Малые Вишеры. Самый Главный пассажир мирно вкушал сон. Солнце сквозь легкое молочное марево осветило привокзальные постройки, паровозные дымки, громадный товарный состав, битком набитый вооруженными матросами.
        Это и были те самые «дезельтиры», своей волей утекшие из революционного Петрограда. Несколькими днями раньше Дзержинскому пришлось руководить боевой операцией по разоружению этих матросов, количеством более шести тысяч.
        Операция завершилась победоносно: матросы ни с кем не хотели воевать, в том числе и с чекистами. Они хотели одного — добраться до своих домов. Большой отряд чекистов без хлопот и выстрелов отобрал у матросов оружие. Репрессивных мер (по распоряжению Дзержинского) принимать не стали — чтоб не вызвать всеобщего бунта.
        На сей раз решительно действовал Бонч-Бруевич.
        - Пулеметы — на тормозные площадки и на платформы! — скомандовал он.
        Гулко застучали «максимы» по каменной платформе, громыхая, выкатывались на железо тормозных площадок.
        Тем временем большой отряд, сопровождавший поезд и состоявший из сотрудников ЧК и латышских стрелков, предъявил ультиматум:
        - Сдать оружие, из вагона не выходить! Через час двинетесь дальше! Иначе ваш товарняк разнесем в щепки вместе с вами.
        Матросы ультиматум приняли. Сдали кой-какое оружие, вошли в вагоны и не выходили до отправки правительственного состава.
        Бонч-Бруевич, смахивая рукавом пот со лба, торопливо приказал:
        - Товарняк загнать в самый глухой тупик! Пути забить пустыми вагонами!
        Распоряжение было выполнено. Только после этого Бонч-Бруевич облегченно вздохнул и потеплевшим взглядом посмотрел на ожившего начальника станции:
        - Товарищ, сообщу вам секретные сведения: за нами следуют еще два спецпоезда — с сотрудниками и документами. Оставляю вам в помощь двух бойцов: товарняк ни под каким видом не выпускать двадцать четыре часа! Задание выполните — получите приличное вознаграждение, — Бонч-Бруевич испытующе посмотрел на бедного железнодорожника. — Если же нет…
        Тот перепугался, мял трясущимися руками форменную фуражку:
        - Они же меня замордуют! По вашему телеграфному приказу я грузовой держу более трех часов! Они ведь били меня, грозили жену изнасиловать…
        - А мы грозить не будем, мы — если не выполните приказ, расстреляем! И тебя, и жену. И не вздумай сбежать. Из-под земли вынем. И семью твою!
        Понуро опустив голову, болтая по воздуху фуражкой с красной тульей, спотыкась о шпалы, начальник станции побрел в сторону от вокзала. «Как бы, дурак, не повесился! — подумал Бонч-Бруевич. — Кто тогда мой приказ выполнит? Да, насчет матросов дам телеграфный приказ, пусть эту шпану в Москве обезвредят! А бойцы, которых оставляю, за машинистом присмотрят».
        Ильич, все время спавший, наконец пробудился. «Когда он встал, — писал Бонч-Бруевич, — я рассказал ему о всем случившемся. К матросам у Владимира Ильича в то время сильно изменилось отношение, так как они не выполнили на броненосцах некоторые боевые приказы в то трудное время, когда немецкие войска душили освобождавшийся финляндский народ, и тем самым косвенно помогли немцам и контрреволюционерам Финляндии добить и растерзать восставших рабочих Финляндии. Позднее события в Кронштадте еще более охладили Владимира Ильича к матросам…»
        Правительственный поезд, расстилая по земле черный паровозный дым, полным ходом несся к Москве.
        7
        В восемь вечера 11 марта 1918 года великий вождь всех пролетариев на свете прибыл на Николаевский вокзал. Черный автомобиль помчал его в 1 Дом Советов — бывшую гостиницу «Националь».
        На следующий день, на том же автомобиле, возглавил Ильич торжественный, но стремительный кортеж. Когда разбитые большевиками часы на Спасской башне могли бы отметить 14.00, вождь на значительной скорости влетел в Троицкие ворота.
        Бунин, наблюдавший этот переезд, думал о том, что лучше было бы, если Ленин пошел пешком. От «Националя» до Кремлевских стен — рукой подать, каких-то сотня-полторы саженей. Зато много интересного открыл бы для себя большевистский вождь. Увидал бы расстрелянные Никольские ворота, поврежденную угловую башню — возле реки, неуместные могилы возле стены — могилы людей, ослепленных завистью, злобой и обманутых фальшивыми лозунгами.
        Увидал бы вождь город прежде богатый, а теперь убогий и нищий, наполненный людьми с унылыми серыми лицами, в поношенной одежке.
        Бунину чуть не на каждом шагу попадались вооруженные представители победоносного пролетариата, по возрасту — сущие дети. При виде этих недоразвитых «бойцов революции» у него сжималась душа: эти — по лицам видно! — не остановятся не только перед разрушением Кремля, этим — все нипочем.
        Но вождь не хотел видеть тех, кто совершал «великую Октябрьскую», мало трогали его плоды этого переворота: голод, самосуды, вечный страх обывателей, поражение в войне.
        Целью жизни Ленин считал проведение в гигантской и многонациональной стране небывалых экспериментов: построение бесклассового социалистического общежития и создание из более ста девяноста народов одну-единственную нацию — советскую.
        Увы, вскоре Ленин поймет свою ошибку. Уже 17 октября 1921 года он признается: «Мы думали, что по коммунистическому велению будет выполняться производство и распределение… Если мы эту задачу пробовали решить прямиком, так сказать, лобовой такой, то потерпели неудачу…»
        Да и на какую «удачу» Ленину можно было надеяться, если его царем был Эксперимент. Вождь препарировал Россию, как академик Павлов лягушек.
        Еще выше взметнется кровавая волна массового террора, захлестнет несчастную Россию. Его инициаторами станут Ленин и Троцкий, но всю палаческую славу ловко припишут исполнителю их «державной» воли — Дзержинскому.
        * * *
        Ну а пока что вождь мирового пролетариата, аскет из лживых брошюрок соратников, занял в Кремле 16 (!) апартаментов общей площадью 631,6 квадратных метров. Об этом соратники молчали.
        8
        Красные вожди и их семьи по-хозяйски расположились в царских палатах. Мало кому из простых смертных довелось здесь бывать. Один из таких «счастливцев» — Владислав Ходасевич. Уже в Париже, сидя однажды тихим осенним вечером на открытом воздухе в кафе на рю Моцарт, попивая виноградное вино, рассказывал Бунину:
        - В восемнадцатом году я очутился сотрудником театрального отдела Наркомпроса — Тео. Была такая контора, созданная, кажется, с единственной целью — подкармливать и приручать писателей. В Тео входили Бальмонт, Балтрушайтис, Пастернак, Вячеслав Иванов, Андрей Белый и другие.
        - И кто же командовал этой писательской братией? — полюбопытствовал Бунин.
        - Вот это самое забавное! Нашим начальником была сестра Троцкого, жена Каменева — Ольга Давидовна. До революции, по одним сведениям, она была зубным врачом, по другим — акушеркой. Существо совершенно ничтожное, необразованное и бескультурное, но наделенное вдруг большой властью. Этой властью Бронштейн-Каменева упивалась до самозабвения. По всякому поводу она спешила высказывать свое мнение. Говорила она учительским, нравоучительным тоном, смешившим ее слушателей-писателей. И от этого в глазах окружающих выглядела еще глупее, чем была в действительности.
        - Это как в восточной мудрости: «Хочешь узнать человека, дай ему власть»!
        - Совершенно верно, Иван Алексеевич! Никто ничего не знал — что делать и чем заняться. По этой причине, как все бездельники на свете, мы без конца заседали: секционно, коллегиально, пленарно. И еще развлекались тем, что все время переезжали из этажа в этаж, из комнаты в комнату огромного здания на Неглинной.
        - Вас пересаживали, как крыловский квартет.
        - И столь несложной была наша игра — театральная. Делом, или, точнее, всем этим бездельем, с воодушевлением командовала, понятно, Ольга Давидовна. Она во все лезла, везде мешалась, разрушая даже то небольшое и полезное, что мы могли бы сделать.
        Нам было стыдно за свое безделье. И вот однажды, возвратясь домой с рынка, где безуспешно пытался купить немного муки, я увидал у себя дома Андрея Белого:
        «Мы выхлопотали аудиенцию у Луначарского. Он готов нас выслушать. Живет он там же, где Ольга Давидовна и Демьян Бедный, — в Кремле, в Белом коридоре. Мы собираемся завтра в восемь часов вечера у Троицких ворот. Пусть изыщут нам настоящее дело».
        - И вы побывали в апартаментах вождей?
        - Неоднократно! Но в тот вечер мы собрались усталые, настоявшиеся в очередях, назаседавшиеся в различных заседаниях. Пришли Гершензон, Пастернак, Белый, Чулков, Балтрушайтис. Никто не опоздал. Двинулись по мосту к воротам.
        Вдруг нас остановил окрик часового:
        «Стой! Кто идет?»
        «Писатели, — отвечает Белый. — Вот пропуск».
        Часовой смотрит на нашу бумажку и произносит:
        «Семь человек — проходи! — и каждого трогает за плечо и вслух произносит: — Один, другой, третий…» — Так и проходим мы гуськом в узкую дверь железных кованых ворот.
        - Это мне напоминает сцену посещения острога Нехлюдовым, когда надзиратель считал посетителей, — заметил Бунин.
        - Очень похоже! Итак, мы в Кремле. Белый снег и тишина. Сейчас же за Троицкими воротами, к арке, соединяющей Большой дворец с Оружейной палатой, узкий проход. Заходим налево, в комендатуру. Опять проверка. Затем выдают нам новые пропуска — «в Белый каридор». Миновали Потешный дворец и входим в большую дверь, почти под Оружейной палатой. Где-то в глубине здания виднеется освещенный гараж. Подымаемся по слабо освещенной лестнице. На каждом углу стоят часовые — каждый из них видит друг друга.
        Проходим вперед. Перед нами растворяются массивные двери. Мы входим в ярко освещенный, застеленный ковровыми дорожками сводчатый Белый коридор.
        * * *
        …И вот мы у Луначарского. Просторные помещения, уставленные роскошной дворцовой мебелью восьмидесятых годов, черная, лакированная, обитая пунцовым атласом. Везде богатство и солидность.
        Признаюсь, мы несколько растерялись — обстановка слишком необычная. Сели чуть ли не в ряд, нескладно.
        Луначарский расположился против нас, барственно откинувшись в кожаном кресле. Рядом его приятель — козлообразный рыжий писатель Иван Рукавишников, затянутый в зеленый френч. Для чего он оказался здесь — непонятно.
        Луначарский знал, что мы от него хотим. Сверкая золотым пенсне, он произнес весьма приятным голосом речь. Говорил он с начальническим апломбом, слегка раскачиваясь и жестикулируя правой рукой с бриллиантовым перстнем:
        «Я, товарищи, знаю, как вас угнетает служба в ээ… так сказать, в советских учреждениях. Согласен: дело писателей, так сказать, писать, а не заседать. Вот это прискорбно! Ваши стоны до меня доходят и ранят, так сказать, в самое сердце».
        Он грациозно поднял руку, повертел бриллиантом и патетически воскликнул:
        «Но, товарищи, дело не идет к вашей «весне». Совсем напротив. Вас ждет лютая «зима». Рабоче-крестьянская власть разрешает только ту литературу, которая служит ее классовым интересам. Мы желаем вам, так сказать, успеха, но — пр-р-рошу помнить! — нарком просвещения обвел нас строгим взглядом: — Лес рубят — щепки летят! Да-с!»
        Закончилась речь. Нам было стыдно и за красного министра, и за себя. Хотелось скорее выскочить на свежий воздух, но… Вдруг, нетвердо держась на ногах, поднялся румяный Рукавишников. Он тоже стал учить нас, как жить, — говорил минут тридцать: «о писательской артельной жизни». Даже Луначарскому сделалось за него неловко.
        Когда мы покинули Белый коридор, то на улице увидали сани с медвежьей полостью.
        «Это за кем лошадь?» — спросили мы.
        «За товарищем Рукавишниковым», — ответил толстый кучер.
        Так закончился наш первый визит в Кремлевские палаты.
        9
        Вскоре Ходасевич зашел к Ивану Алексеевичу в дом № 11 по рю Жак Оффенбах.
        Вера Николаевна поставила на стол чай и бисквиты.
        - А ведь мне довелось пить чай в апартаментах самой Бронштейн-Каменевой! — улыбнулся Ходасевич.
        - Владислав Фелицианович, расскажите! — стали просить хозяева.
        - С удовольствием! Тем более что вы, Иван Алексеевич, подали мне хорошую мысль: обо всем этом написать мемуары.
        - Материал отличный! — поддержал Бунин.
        Ходасевич, попивая чай, стал весело рассказывать:
        - Однажды во время какого-то заседания в Тео я получил записку от далеко сидевшей от меня Ольги Давидовны: «Приглашаю к себе. У Балтрушайтиса есть пьесы. Послушаем и обсудим».
        Я согласно кивнул головой.
        Вскоре секретарь принес пропуск — полоску бумаги с красной печатью и подписью: «Каменева».
        И вот я снова в Кремле. Дверь Каменевых в самом конце Белого коридора, направо. Постучав, попадаю в столовую. Хозяйка радушно проводит меня в кабинет Каменева. Тот сидит за большим столом с несколькими людьми большевистского типа, что- то обсуждают. Сам Каменев шуршит коричневой кожей еще не обмятого костюма.
        Ковер, телефон, черный лак мебели, такой же, как у Луначарского. Видимо, весь Белый коридор такой. Выделяется лишь большой темно-синий шкаф с книгами. Верите, Иван Алексеевич, увидал его — на сердце потеплело. Тем более что я тогда подрабатывал в книжной лавке писателей.
        - И какие книги читают вожди? — полюбопытствовал Бунин.
        - Увы, пригляделся поближе — все это многотомные и даже неразрезанные экземпляры, приобретавшиеся ради «роскоши», — Грабарь, Бенуа, «Скорпионы» да «Альционы». Нет, никто эти книги здесь не читает!
        Меж тем «наши» все собрались — Вячеслав Иванов, Чулков, Иван Новиков и прочие. Явился Балтрушайтис. В руках у него — папка, там, верно, пьесы лежат.
        Вдруг шум, восклицания. В кабинет ввалилась целая компания: Луначарский с неразлучным, благоухающим коньячным перегаром Рукавишниковым. С ними две дамы в одинаковых роскошных платьях с декольте. Одна из них — молодая и красивая. Это жена Рукавишникова. Думаю, именно в ней была причина необыкновенной дружбы министра с писателем-выпивохой.
        Луначарский уселся по-хозяйски за стол и громко вопрошает:
        - Ну, начнем? Я предлагаю вашему вниманию две пьесы Ивана Васильевича Рукавишникова.
        Мы недоуменно переглянулись: а как же пьесы Балтрушайтиса? Очевидно, за наше жалованье мы обязаны составлять литературный салон Ольги Давидовны.
        И вот Луначарский начинает читать… по книге. Значит, мы должны слушать старые, уже опубликованные пьесы? Ведь если бы мы вдруг захотели (что невероятно), то прочитали бы самостоятельно. Пьесы были пошлые и скучные.
        Часа два-три кривлялся перед нами Луначарский, читавший книгу по всем правилам драматической самодеятельности — на разные голоса, с завыванием, с мяуканьем и ужимками, с неуместной аффектацией.
        Наконец испытание пьесами закончилось. Мы перешли в столовую пить чай. Сервирован он был чашками с царским орлом и с раструбами. К чаю такие не полагаются, это для шоколада. Вероятно, при дележе дворцового имущества такие достались Каменеву.
        Скудное угощение венчалось грязным, «игранным» сахаром. Свое название он получил от того, что покупался по дешевке у красноармейцев, игравших на него в карты.
        С отвращением покидали мы кремлевские палаты красных вождей. Опять часовой, мост, Кутафья башня. Потом Воздвиженка, Арбат, Плющиха и моя сырая, нетопленая лачуга.
        Пришлось и еще, и еще возвращаться сюда за новой порцией унижения.
        А как иначе? Ведь лишили бы даже того мизерного пайка, который давала советская служба. И той конуры в полуподвале, где. текло со стен, температура была почти такой же, как и на зимнем I дворе, и где я влачил существование со своей семьей.
        - А как выбрались из России?
        - Взял на полгода заграничный паспорт, спасибо Горькому, помог. Но до этого успел тяжело переболеть фурункулезом, затем обокрали мое жилище: всю одежду мою и жены. Кое-как прикрыли наготу, распродали мебель — и в Петербург.
        Тяжелым был отъезд, зато избавился от посещения Белого коридора.
        Вот так пришлось уехать на некоторое время за границу — попитаться, отогреться.
        - Все мы лишь на некоторое время покинули родину, — вздохнул Бунин. — Да сколько оно продлится, это «некоторое время»? Как говорил шекспировский герой: «Вот в чем вопрос…»
        Бунин, которого судьба избавила от личного общения с красными вождями, желая проверить сложившееся у него мнение, полюбопытствовал:
        - Ну а как, все эти Луначарские, Каменевы, Троцкие — любят Россию?
        Ходасевич невежливо расхохотался:
        - Любит горожанин корову, молоко которой ему ставят на стол? Он ее не знает и не думает о ней. Так и вся эта шантрапа, любит лишь себя. Иначе для чего ставят Россию на колени, уничтожают ее граждан?
        * * *
        В 1922 году, находясь в Берлине, Владислав Ходасевич писал в автобиографической заметке: «…Больше всего мечтаю снова увидеть Петербург и тамошних друзей моих и вообще — Россию, изнурительную, убийственную, но чудесную и сейчас, как во все времена свои».
        Бунин, как и тысячи его соплеменников, раздираемых любовью и жалостью к России, подписались бы под этими строками.
        10
        Бунин принимал решения трудно.
        Привыкнув к определенному образу жизни, он никогда не стремился резко менять его. Он больше, чем кто-либо, знал, что счастье человека определяется не его географическим положением и не количеством денег, а состоянием души.
        Состояние же души зависело от многих причин. И первая — возможность заниматься делом, к которому, по мнению Бунина, приставил его Господь, — это дело было писательством.
        Хотя последние месяцы он не мог ничего писать, до того ему казалось мерзким все то, что он наблюдал вокруг себя, все эти большевистские новшества, но вопреки холоду, голоду и страху Бунин чувствовал, как внутри его накапливается и зреет то, что еще Пушкин называл «порывами вдохновения».
        Но чем больше утверждалась новая власть, тем отчетливей Бунин видел, что его творчество идет против образа мыслей, упорно вдалбливавшихся большевиками в головы обывателей. Более того: эта власть не желала терпеть распространения мыслей, которые шли вразрез с ее собственными.
        Вот почему закрывались одна за другой газеты и журналы, все более ужесточалась цензура.
        Кроме того, все плоше и труднее становился быт. И не было видно реальных сил, которые в ближайшее время переменят жизнь.
        По этой причине, десятки раз взвесив «за» и «против», Бунин однажды объявил жене:
        - Будем стремиться уехать в Одессу. Мой старый друг Буковецкий зовет к себе, пишет, что жить там легче, чем в Москве.
        - Но нужен пропуск… Потом: в Одессе оккупационные войска…
        - Зато нет большевиков. И хозяева положения там не французы, а мы, русские.
        - А Юлий с нами едет?
        - Пока нет. Он ухаживает за Колей Пушешниковым, будет ждать его выздоровления. И еще ему жаль расставаться с книгами, да и квартиру если бросит, то большевики ее тут же займут. Но, кажется, более всего Юлий рассчитывает на какие-то благие перемены — или большевиков скинут, или они сами станут лучше.
        - Черного кота не отмоешь добела.
        - Брат всегда был романтиком. Так что, Вера, будешь ходить на Привоз за парными цыплятами и купаться в Черном море.
        * * *
        Бунин действовал энергично. Екатерина Павловна Пешкова, жена Горького, достала супругам Буниным пропуск, дававший право выезда из советской России.
        23 мая 1918 года брат Юлий и Пешкова провожали отъезжающих. Бунины разместились в санитарном вагоне, вместе с ранеными немцами, которых отправляли в Германию.
        Поезд тронулся лишь в час ночи. За окном было сыро и тепло. Слабым розовым светом отражались окна станционных построек.
        На душе было скверно.
        - Когда вновь увидим Москву? — спросил он жену.
        Та не могла вымолвить ни слова. Она лишь прижимала платочек к покрасневшим глазам.
        …Какая странная отрада
        Былое попирать ногой!
        Какая сладость все, что прежде
        Ценил так мало, вспоминать!
        Он попирал былое, но отрады вовсе не испытывал. Увы, жизнь — это далеко не всегда поэтические построения.
        …Москву он больше никогда не увидал.
        Книга вторая
        У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ
        Кучка политиков-прохвостов ищет собственной корысти, страстно желает упиться властью…
        Россия им не только чужда.
        Она им глубоко ненавистна!
        Ив. Бунин
        ЧУДЕН ДНЕПР
        1
        Итак, Бунин держал путь в Одессу. Знатоков железнодорожных коммуникаций пусть не смущает выбор вокзала. В то бурное и весьма нескучное время путь к городу на Черном море пролегал через Оршу, Жлобин и Минск.
        Поезд шел с вооруженной охраной, весь затемненный, мимо таких же затемненных станций, оглашавшихся порой дикими, пьяными криками. Бунин вдыхал сложный запах карболки, картофельного пюре и паровозного дыма.
        Его плечо тронула Вера Николаевна:
        - Ян, может, чай выпьешь?
        «Чай, чай…» Он вспомнил чай в трактире Соловьева в Охотном ряду, куда он как-то зашел с Алешей Толстым. По залу не ходили — летали! — половые в белых косоворотках, с красными поясками о двух кистях, на столах весело сияли громадные блестящие самовары.
        Кого здесь только не было! Купцы, между парой чая ладившие тысячные дела; богатыри — ломовые извозчики, согревавшие свое бездонное нутро «китайским бандерольным»; нищий, «настрелявший» у Иверской часовни «синенькую», а теперь пьющий чаек с филипповским калачом и халвой, которую он достает грязной обезьяньей ладошкой из жестянки. На жестянке написано: «Паровая кондитерская фабрика братьев Максимовых в Москве»; и даже невесть откуда затесавшихся сюда двух дам, благоухающих «Убиганом» и «Гризелией» (36 рублей флакон, фирмы А. Ралле и К^0^).
        Писатель должен знать все, каждую мелочь, на которую обычно и внимания никто не обращает. Те же московские вывески! Какие красавицы вывески были на Мясницкой — «Первоклассные чаи всех сортов торгового дома С.В. Перлова» или «Шляпочная мастерская И. В. Юнкера» с забавной рожицей в военной шляпе с развевающимся султаном. На Божедомке — «Хлебное заведение Титова и Чуева». Гигантский магазин — универсальный! — в доме под номером 2 на Петровке — «Мюр и Мерилиз». И на каждом углу — «Керосин и минеральные масла И.Н. Тер-Акопова».
        Пройдет всего два года, и безутешные владельцы ценных бумаг концессии Тер-Акопова будут осаждать биржи Европы и Америки в надежде получить за них хоть какие-нибудь гроши.
        Сгинут куда-то Титов, Чуев и даже знаменитые Шустов, Сиу и Абрикосов с сыновьями. Останется на Мясницкой чайный магазин, но никто не будет помнить фамилии его славного основателя Перлова, завязавшего торговлю с далеким Китаем еще во времена Екатерины II. Впрочем, так ли уж это давно было?
        «Чай, чай…»
        Все было. Ковровые сани, речи — полные изящных оборотов и неумеренного восхваления.
        Были своего рода застольные Цицероны. Совершенно забавный случай произошел с Мережковским, считавшим самого себя непревзойденным талантом в произнесении тостов.
        2
        Однажды в Петербурге, году в десятом-одиннадцатом, после какой-то опереточной премьеры, собрались большой компанией на Садовой в ресторане «Гостиный двор».
        Пробки шампанского салютом взлетали ввысь. Заздравные речи произнесли Шаляпин, Горький, Леонид Андреев, любимец публики и дам, только что вышибавший слезу своим пением великолепный тенор Михаил Вавич, еще кто-то…
        Очередь дошла до Мережковского. Тот начал говорить, играя голосом, томно заводя глаза, сладко улыбаясь актрисам, во множестве сидевшим вокруг:
        - Милостивые государыни и милостивые государи!
        Какой чудный повод собрал нас сегодня вместе! Нынешний спектакль явил собою вершину достижений музыкальной, вокальной и артистической культуры. Какие таланты блистали сегодня на сцене, как восхищались ими мы, преданные поклонники Мельпомены!
        Мережковский поднял бокал, и шампанское плеснуло через край.
        - Но нужен ли какой-нибудь особый повод, особый, так сказать, мотив, какая-нибудь уважительная причина для произнесения здравицы, когда мой взгляд кругом сталкивается с пылающими взорами героинь вечера, блиставшими нынче на сцене своими талантами, блистающими за этим обильным столом своей удивительной красотой? Нет, господа, все остальное меркнет перед этим чудом природы — женскими чарами, как меркнет светило, опустивши свой златой диск за край небосвода.
        Искрометные глазки наших восхитительных дам и искрометный напиток в хрустальных сосудах едва слышным, но властным шипеньем напоминают нам, что бесценна каждая минута на этой земле, что «бутылки рвутся в бой» и «пробки просятся ввысь»…
        Впрочем, как сказал поэт:
        Давным-давно описано, воспето,
        Бесспорно — и не требует ответа…
        Поэтом, видимо, был сам Мережковский, еще долго заливавшийся соловьем, придя в совершеннейший экстаз от собственного сладкоголосия, пока его несколько раз не двинула ногой под столом строгая супруга, законодательница поэтических мод Зинаида Гиппиус.
        Супругу он боялся как огня. По этой причине был вынужден, к всеобщему облегчению, речь закруглить:
        - За прекрасных виновниц моего приветствия, за бескорыстных служительниц великого искусства оперетты, наследниц творчества Жака Оффенбаха и Ференца Легара — ура!
        Все с чувством выпили, а месяца через два-три на Невском проспекте в доме № 82, где размещалась типография товарищества «Грамотность», вышел своего рода самоучитель для малообразованных выпивох — «Прошу слова. Застольные речи и спичи».
        Составитель этого столь важного труда давал советы, как «высказать вслух волнующие душу чувства». Шли «образцовые» свадебные и новогодние тосты, на юбилеях «общественной деятельности», «в кругу свободных профессий», приводились тексты инженеров, артистов, писателей…
        И вот среди последних, на потеху знавших историю застолья с опереточными артистами, почти слово в слово была приведена речь Мережковского.
        Дмитрий Сергеевич сначала хотел гневаться и требовать с издателей сатисфакции, но потом передумал и решил гордиться: его речь ведь стала классической! Хотя недоумевал, как она попала в книгу.
        Ларчик открывался нехитро. Великий балагур Алексей Алексеев, явно развлекаясь, записал речь Мережковского и передал ее приятелю, готовившему к печати «Застольные речи».
        Бунин с непередаваемой иронией говорил знакомым:
        - Велика слава Дмитрия Сергеевича! Его даже в поваренных книгах печатают.
        Мережковский, до слуха которого дошла эта шутка, по-детски обиделся.
        * * *
        Вообще-то, поводы для застолий были постоянно: выход еще одной новой книги, ругань «передовой» критики, присуждение Пушкинской премии, причисление к лику «бессмертных» — выбор в почетные академики Российской Академии наук по разряду изящной словесности.
        Спустя несколько лет, проживая в Париже, Бунин обидится на статью Зинаиды Гиппиус, назвавшей поэзию Ивана Алексеевича «описательством». Вместе со своим спутником, знакомым журналистом, он сядет на площади Согласия в такси. Не разглядев, что шофер русский — обычно это легко определялось с первого взгляда, но теперь, видать, гнев глаза застил, — Иван Алексеевич начал «костить» Гиппиус, не стесняя себя в выражениях.
        Когда настала пора выходить, шофер, посмеиваясь, вдруг обратился к Бунину:
        - Господин, вы, наверное, из флотских будете?
        Тот холодно бросил:
        - Нет, любезный! Я всего лишь академик по разряду изящной словесности.
        Шофер так и покатился со смеху:
        - «Изящная словесность»!
        * * *
        Испытав на себе все прелести путешествия по стране победившего пролетариата, Бунин через Минск наконец добрался до Гомеля.
        Далее путешествие продолжалось под шум речной волны.
        Сначала плыли по Сожу, затем по Днепру, который действительно чуден в прекрасную погоду. Особенно если до предела перегруженный пароходик, кажется, ровесник ботика Петра Алексеевича, пока бодро тарахтит двигателями и есть некоторая надежда не погрузиться в хладные струи. Ведь не всякая птица достигнет берега, а про академика Бунина такого не скажешь вовсе.
        Бунин законно испытывал прилив бодрости. Хотя обыск в Орше выявил у него «контрреволюционные товары» — пять сторублевок с монархическими портретами Екатерины Алексеевны и почему-то оказавшиеся контрабандой десять пачек папирос марки «Бахра». Все это было тут же конфисковано суровым комиссаром в громадных сапогах с раструбами.
        Но таможенники, утратив революционную бдительность, не обратили особого внимания ни на Веру Николаевну, ни на ее сумочку с драгоценностями, которую она локтем прижимала к трепещущей от страха груди.
        3
        Если бы Дзига Вертов или другой классик кинематографа задумал в тот год снимать фильм про смешение рас, племен и наречий в древнем Вавилоне, то Киев стал бы для него просто творческой находкой.
        После по-советски аскетической Москвы древний Киев поразил Бунина многолюдностью, праздничностью и невероятным изобилием.
        С раннего утра до глубокой ночи на улицах толпы народа. Из ресторанов и кофеен несутся цыганские песни и русские романсы. Все пьют, гуляют, развлекаются, объедаются и влюбляются.
        Не жизнь, а сплошной праздник.
        Все поминутно друг с другом раскланиваются, а в отдельных случаях — обнимаются и целуются.
        И вопросы, вопросы:
        - Как бежали?
        - Кого арестовали?
        - Что отняли?
        Очевидец тех праздничных дней вспоминал:
        «На площади перед городской Думой — медь, трубы, литавры — немецкий духовой оркестр играет военные марши и элегии Мендельсона.
        Катит по Крещатику черный лакированный экипаж, запряженный парой белых коней, окруженный кольцом скороспелых гайдуков и отрядом сорокалетнего ландштурма.
        В экипаже ясновельможный гетман в полковничьем мундире, в белой бараньей шапке с переливающим на солнце эгретом.
        Постановка во вкусе берлинской оперы. Акт первый.
        Второго не будет.
        В подвале «Метрополя» «Подвал Кривого Джимми», кабаре Агнивцева с осколками Кривого зеркала».
        При всем многообразии явлений новоприбывших потрясало что-нибудь одно, особенно им близкое.
        Так, прикатившую из советской России Надежду Тэффи привело в обморочное состояние… пирожное, которое ели просто так, на улице.
        И вообще, казалось, что весь киевский мир завален снедью. Магазины, лавочки, лабазы, рынки забиты колбасами, бужениной, окороками, сосисками, фаршированными поросятами.
        Продукты питания на Бунина тоже произвели приятное впечатление.
        Но еще больше он был поражен обилием газет, которых выходила тьма тьмущая.
        «Киевские отклики», «Рассвет», «Утро», «Вечер», «Киевлянин», «Киевские вести», «Киевская мысль» или — самая потрясающая, после прочтения только заголовка которой хочется осенить себя крестным знамением и трижды сказать «чур меня!» — "Чертова перешница". Орган старых шестидесятников, с номерами для приезжающих».
        В этом органе подписывались не настоящими фамилиями (береженого Бог бережет!), а псевдонимами, похожими на собачьи клички.
        Впрочем, уважаемым авторам виднее.
        Но настроение быстро начало меняться, когда пана Скоропадского, бывшего гетманом всей Украины, с комфортом и с какими- то дальними целями увезли в Берлин.
        К Киеву победоносно и под звуки духового оркестра двигался Петлюра. Был он «выходцем из трудового народа», ибо его папа занимался ломовым извозом. Сам атаман немного не доучился в духовной семинарии, зато успел отметить себя как штатный и способный корреспондент «Киевской мысли». Эта газета Петлюры не боялась.
        И вот атаман с музыкой появился на Крещатике. Первым делом он приказал закрыть «Киевскую мысль». Потом занялся добрым делом — стал наводить железной рукой порядок: выявлять комиссаров, наказывать, воспитывать.
        4
        Пользуясь преимуществом историографов, заглянем на несколько лет вперед. 26 мая 1926 года эмигрантские газеты сообщат об очередном убийстве: «Вчера в 2 ч. 25 м. дня на бульваре Сен-Мишель в Париже убит С.В. Петлюра. Убийца выпустил в него 6 пуль и был задержан. Его имя Самуил Шварцбард. Толпа пыталась вырвать его из рук полиции и линчевать. Те не дали, но убийцу успели все же прилично помять…»
        Смерть знаменитого атамана наделала столько шума, что о ней стоит рассказать подробней. К тому же во всей этой истории есть одна загадка.
        …Жарким майским полднем бывший министр Центральной Украинской рады отправился отдохнуть на Большие бульвары. Со свойственной ему непринужденностью Симон Васильевич снял с себя видавший виды военный френч и, свернув его, положил под голову, с наслаждением растянувшись на скамейке.
        Он тихо дремал, и ему, очень может быть, снились сказочные времена, когда он верхом на боевом скакуне рвался впереди всех на большевистские редуты и пороховой дым окутывал его мужественное лицо. Он призывал свои доблестные войска:
        - Ребята, круши комиссарское отрепье! Берем Киев — три дня ваши: пей, гуляй, живи вволю!
        Эти сладкие грезы нарушил чей-то негромкий и даже несколько робкий голос:
        - Простите, мсье, вам фамилия случайно будет не Петлюра?
        Симон Васильевич, с трудом раскрывая глаза и приподымаясь во весь свой хороший рост, увидал тщедушного, с гладко причесанными назад волосами человечка. На нем был довольно приличный костюм с ленточкой военного французского ордена в петличке, аккуратно подстриженные усики и торчавший из верхнего пиджачного кармана несвежий белый платочек. Боковой карман справа сильно провисал под чем-то тяжелым.
        - Кто вы? — с недоумением, предчувствуя недоброе, спросил Симон Васильевич.
        - Минуточку, только минуточку… Вы — Петлюра? — настойчиво повторил человечек, и его темные, словно перезревшие маслины, глаза нехорошо блеснули. — Я давно хотел вернуть вам должок!
        Человечек засуетился, засуетился, торопливо полез в пиджачный карман, и эта спешка мешала ему вытащить то, за чем он лез.
        Потом, видимо справившись с делом, он, не глядя в глаза Петлюре, громко и патетически произнес:
        - Ир от фардинг а тэйт! — что означало на том идиш, на котором говорили его папа и дедушка в Подолии и на котором он, конечно, научил говорить своих детей, следующее: «Вы заслужили смерть!»
        Эту роковую фразу он мог произнести и на французском языке, которым владел изрядно.
        Петлюра не успел шелохнуться, как человек поднял стрельбу. Он стрелял в упор, чуть ли не упершись дулом черного револьвера в светлую рубашку своей жертвы. Это может показаться странным, но из семи выпущенных пуль две улетели мимо — так тряслись руки у человечка. Это тем более странно, что во время мировой войны он успел повоевать на стороне французов.
        После второго выстрела Петлюра повалился на газон. Человечек продолжал стрелять.
        Но в этом деле удивительные вещи не закончились. О них — позже.
        А пока толпа ринулась на убийцу и хотела его растерзать.
        Подоспевшая полиция навела порядок на бульваре Сен-Мишель: убийцу арестовали, свидетелей переписали.
        Особенно приятное впечатление произвел англичанин с классической фамилией Смит. Это был крепкий и живой 68-летний старик. Он громко и выразительно, подчеркивая слова театральными жестами не только рук, но и движениями всего туловища, тут же стал объяснять полицейским и успевшей собраться громадной толпе:
        - Этот негодяй, — он пальцем ткнул в человечка, — стрелял даже тогда, когда несчастный свалился на землю. Я сорок лет преподаю, я опытный физиономист. Посмотрите ему в лицо. Это прирожденный преступник. Изверг, убийца!
        Выяснилось, что убийцу зовут Самуилом Шварцбардом, что он жил на рю Моцарт, где работал часовщиком. На его столе нашли с исписанными страницами и полями и множеством закладок книги Горького, Ницше, Маркса, Троцкого, Ленина. Здесь лежал голубой листок почтовой бумаги, на котором красиво было написано: «Я мщу за еврейский народ!»
        В парижском суде слушалось это громкое дело, о котором писали русские и французские газеты и журналы. Председатель Флори вел дело не спеша и солидно. Приговор, казалось, предрешен: если убийство совершено не на почве ревности, то обвиняемому почти наверняка предстоит встреча с изобретением доктора Гильотена.
        * * *
        Шварцбард держался уверенно, даже нахраписто. Когда один из свидетелей назвал его преступником, то он привскочил:
        - Я? Это я-то преступник! — и даже взметнул вверх кулачки. — Я совершил не убийство, я совершил подвиг. Петлюра организовывал погромы… Я убил убийцу. Я преступен не более, чем Маккавей!
        Не слушая Флори, приказавшего сесть и замолчать, подсудимый кричал так, что его, наверное, было слышно в соседнем квартале:
        - Франция ждала сорок лет возвращения Эльзаса и Лотарингии! Я ждал шесть лет, пока мне удалось наказать Петлюру.
        Флори обращается к подсудимому:
        - Ряд свидетелей показывает, что украинская армия вообще и Петлюра в частности всячески с погромами боролись. Лица, виновные в устройстве погромов, жестоко наказывались, порой расстреливались. Были предъявлены по этому поводу документы, в том числе и подлинные приказы Петлюры — «О наказании за организацию и участие в погромах».
        - Это для отвода глаз! — И подсудимый захохотал так дико, что у многих присутствующих во Дворце правосудия похолодела кровь: «Нормален ли он?»
        Адвокат вдовы Петлюры, известный Кампэки, грустно покачал головой:
        - Что же вы не вызвали Петлюру на честную дуэль? И откуда такая бравада? Неужели вы не понимаете, что вас ждет?
        Подсудимый презрительно улыбнулся, не удостоив адвоката — ответом. Не пожелал он распространяться и о своей судимости! в 1908 году в Вене за кражу, о том, что в Будапеште проживал по фальшивому паспорту, за что был выдворен из Венгрии.
        Да, уже ни у прессы, ни у публики сомнений не было: тощую шею подсудимого ждет нож гильотины.
        * * *
        И вдруг все меняется. Свидетели, прежде обвинявшие Шварцбарда, проникаются к нему симпатией. Вместо обвинительных речей льются панегирики убийце, его мужественному и честному сердцу. Флори не прерывает длинные, не идущие к делу речи Шварцбарда, но более жестко допрашивает украинских свидетелей.
        Свидетель Смит, преподававший английский язык в Париже, тоже вдруг переменил мнение о преступнике:
        - Я сорок лет преподаю, сорок лет смотрю в глаза людям. Я большой физиономист. Я никогда не ошибался. На бульваре Сен-Мишель я подскочил к мистеру Шварцбарду и взглянул ему в очи, и, взглянув, понял — это не убийца. Это судья. Это бич Божий!
        Известный журналист Семен Сумский делает поразительно! точный прогноз. О нем он сам написал в пражском журнале «Воля России» — в № XI -XII за 1927 год: «В ту минуту, когда присяжные входили в зал из совещательной комнаты и все напряженно ждали приговора, сидевший рядом со мной видный украинский деятель спросил меня:
        - Каков, по вашему мнению, будет приговор?
        - Я не сомневаюсь в том, что Шварцбарда оправдают, — ответил я.
        - Неужели? Не может быть! — И мой собеседник искренне не мог этого понять».
        Когда пасмурным октябрьским вечером председатель суда Флори огласил оправдательный приговор, то весь зал от неожиданности даже привстал. Недвижной осталась лишь вдова убитого.
        Вот этот приговор и был главной загадкой всей этой истории…
        Семен Сумский всячески оправдывал убийцу и несколько раз почему-то призывал: «Весь этот процесс — с его вопросами, свидетелями, трагедиями — должен остаться в прошлом. Его надо скорее забыть».
        Зачем это?
        * * *
        Пришла пора вернуться в Киев 1918 года.
        В одной из газет-однодневок появились стихи:
        Не негодуя, не кляня,
        Одно лишь слово! Но простое!
        - Пусть будет чуден без меня
        И Днепр, и многое другое…
        Бунин спешил дальше.
        «ПАЛЬНЕМ-КА ПУЛЕЙ…»
        1
        Одесса, Одесса!.. В середине июня восемнадцатого года Бунин наконец достиг желанной цели. Он сразу попал в объятия друзей: художника Буковецкого, писателей Федорова, Нилуса, Дон-Аминадо, Гребенщикова, Тальникова…
        По улочкам с видом победителей расхаживали оккупанты — австро-венгерские солдаты. Позже высадился англо-французский десант. Кого только не было среди этих бравых вояк — марокканские стрелки, сенегальские негры, жизнерадостные и легкомысленные парижане. Каждый развлекался как только мог!
        Едва сумерки опускались на приморский город, как зажигали огни многочисленные ночные кабаре и публичные дома, трактиры и пивнушки. На всех подмостках неистовствовали куплетисты в цилиндрах, балалаечники в поддевках, прыщавые юноши в лапсердаках. В ночное небо взлетали непристойные частушки, еврейские песни, цыганские романсы и брызги шампанского. В модном танце шимми неистовствовали корнеты и поручики, богатые негоцианты и скромные дочки торговок с Привоза. Мелькали юбки, фраки, кителя, погоны, косоворотки!
        Аншлаг в громадном зале Биржи — здесь пела несравненная Иза Кремер.
        В другом надрывался в истоме усиленно грассировавший Александр Вертинский.
        Бурю восторгов вызывал дерзкий и веселый Никита Балиев со своей знаменитой «Летучей мышью». Цветы, аплодисменты и опять шампанское!
        Подымая давно не мытыми пятками пыль, на Дерибасовской, сопровождаемые сворой лающих одичавших псов, мальчишки размахивали свежим номером газеты:
        Портрет Веры Холодной в гробу за двадцать копеек!
        И снова менялась власть — быстрее, чем декорации рыночного балагана. Постоянными были лишь рейды многочисленных банд, влетавших на взмыленных скакунах с первыми лучами солнца. На скорую руку они грабили, насиловали, вешали и исчезали.
        Лето двигалось к осени, а веселая жизнь — к закату. 27 августа Вера Николаевна писала брату в Москву: «Деньги, взятые из Москвы, приходят к концу. Ян не работает. Проживать здесь нужно минимум две тысячи рублей в месяц».
        «Деньги, деньги, деньги! Всюду — деньги, господа! А без денег жизнь плохая, не годится никуда», — напевал Бунин песенку, которую услыхал на эстраде летнего сада в Ланжероне.
        Как шахматист над сложной партией, он напряженно размышлял над вариантами добывания денег: напечатать книгу, написать для местной драмы пьеску, начать издавать газету. Но все эти идеи в жизнь не воплощались: не было заказчиков, не было начального капитала, да и сама жизнь была непрочной.
        Вера Николаевна получила богатые возможности проявить кулинарную сметку. Скажем, вместо мяса по карточкам выдавали сушеную тарань. Что можно приготовить съедобное из этого продукта, похожего по внешнему виду и вкусовым качествам на соленую щепку? В доме Буниных из нее варили суп.
        Но однажды пришел к ним литературовед и лингвист, почетный академик с 1 декабря 1907 года Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский и поделился своим опытом. Он повертел тарань над огнем, подолбил затем ее о дверной косяк, и рыбка вдруг стала мягкой и почти вкусной.
        Писатели являлись к ним каждодневно — с толстыми рукописями и хорошими аппетитами. Стал захаживать и молодой Валентин Катаев. Он попил предложенного Верой Николаевной чая и, вынув из кармана тетрадь, протянул Ивану Алексеевичу: «На суд милостивый!»
        Вскоре он пришел за ответом:
        - Вы прочли мои рассказы?
        - Да, прочел два, — ответил Иван Алексеевич. — «А квадрат плюс Б квадрат» и «Земляк». Больше читать не стал.
        - Что так?
        Бунин улыбнулся:
        - Зачем попусту глаза ломать? То, что я прочел, говорит за вас: талант несомненный. Боюсь только, как бы вы не разболтались. Много вы читаете?
        - Нет, я читаю только избранный круг, только то, что нравится.
        - Это нехорошо. Нужно читать больше, не только беллетристику, но и путешествия, исторические книги и по естественной истории. Тот же Брэм — как он может обогатить словарь, какое описание окраски птиц!
        - По правде сказать, мне скучно читать не беллетристику.
        - Надо заставлять себя. А то ведь как бывает: прочтут классиков, затем принимаются за современных писателей. Так друг друга и перечитывают. На этом образование и заканчивается. Я много раз замечал: как читающий серьезное, классическое выгодно отличается от тех, кто читает лишь современников.
        - Я только того считаю настоящим писателем, — добавил, прощаясь, Бунин, — который, когда пишет, живо, с красками, звуками, запахом и движением, видит то, что пишет. А вот те, кто этого не видят, — это не художники вовсе, иногда очень ловкие, но всего лишь литераторы… Вот, Леонид Андреев, например.
        Когда Валя уходил из бунинского дома, потряхивая красивыми темными волосами над крепким невысоким лбом, Вера Николаевна неизменно что-нибудь засовывала в карман его куртки.
        - Это пирожки! Покушайте дома, Валя, — тихо говорила она.
        (Спустя почти четыре десятилетия Катаев посетит овдовевшую, прозябающую в крайней нужде, болезнях и старости Веру Николаевну. Она обрадуется ему как родному. Вернувшись из Парижа в Москву, Катаев напишет об этом визите не очень добрые воспоминания. Веру Николаевну в них он назовет «белой мышью с розовыми глазами». Вот уж неуместная наблюдательность.)
        А пока что Вера Николаевна добросовестно заносила в дневник: «8/21 июля. Ян по утрам раздражителен, потом отходит. Часами сидит в своем кабинете, но что делает — не говорит. Это очень тяжело — не знать, чем живет его душа…
        Известие о расстреле Николая II произвело удручающее впечатление. В этом какое-то безграничное хамство: без суда…
        Ночью я долго не могла спать, меня взял ужас, что, несмотря на все ужасы, мы можем еще есть, пить, наряжаться, наслаждаться природой.
        9/22 июля.
        Дождь. Именины Федорова пройдут тускло… Мы живем здесь так однообразно, что именины — целое событие! Вспоминаются его именины довоенного времени. Первый год когда мы были так беззаботны, веселы, многие пьяны, пир был на весь Фонтан! Второй год было тревожно, уже чувствовалось в воздухе, что «назревают события», но все-таки все были далеки от мысли о всемирной войне, о революции в России, обо всем, что пришлось пережить за все эти годы.
        12/25 июля.
        …Был разговор о Гёте, Ян хвалил Вертера и рассказал, что в прошлом году он хотел развенчать любовь.
        Ведь все влюбленные на манер Вертера — это эротоманы, то есть весь мир вколачивающие в одну женщину. Я много перечитал уголовных романов, драм, кое-что припомнил из своей жизни, когда я также был эротоманом…
        - Разве ты мог быть так влюблен? — спросил Буковецкий. — Это на тебя не похоже.
        - Да, это было, — только я никогда не молился ей и не считал ее совершенством, а скорее был напоен чувством любви к ней, как к облаку, к горизонту. Может быть, вы не понимаете моих отрывистых фраз, но это так, когда-нибудь расскажу подробнее…
        Нилус очень хорошо разбирается в музыке, понимает и любит ее, знает очень много сонат, романсов наизусть, может их пропеть. Он в музыке гораздо более образован, чем в литературе.
        О Чайковском он говорит: «Местами он гениален, а местами ничтожен», поэтому он кажется ему неумным. Ян оспаривал это мнение, говоря, что нужно судить по лучшим местам, а «человек, который одной музыкальной фразой дал почувствовать целую эпоху, целый век — должен быть очень большим»…
        - Прочел биографию Верлена, — сказал Ян, выходя из своего белого кабинета, — и во время чтения чувствовал и думал, что когда-то жил Гёте, а потом Верлены — какая разница!..»
        Так, между супом из сушеной тарани и беседами на высокие литературные темы и шло время. Семейный бюджет трещал по всем швам, а продукты дорожали.
        2
        К Бунину зашел какой-то господин с выразительным восточным лицом и еще более выразительной фамилией Шпан. Он был паршив и оборван, но предложил писателю головокружительный контракт:
        - Я вам устрою шикарную поездку — Николаев, Херсон, Харьков. Огни реклам, газетные анонсы, тумбы оклеены афишами — «Всемирно известный писатель Бунин! Единственное выступление! Пророческий взгляд в будущее — «Скорый и неизбежный конец большевиков». Ответы на записки и раздача автографов». Успех я вам гарантирую. За каждый вечер плачу тысячу думских!
        Глаза у импресарио горели. Он явственно слышал шорох думских ассигнаций и гром оваций.
        Бунин полулежал в плетеном кресле, переваривая завтрак из рыбьего супа. Он внимательно слушал.
        - Тысячу?
        - Думскими?
        - Тысячу!
        - Думскими!
        Бунин глубоко задумался:
        - Нет! Не пойдет. Десять тысяч, и все золотом. И голубой пароход с гейшами.
        Импресарио округлил глаза:
        - Какими гейшами?
        - Молодыми и красивыми.
        Импресарио гордо выпрямился:
        - Як вам с солидным предложением, а вы все шутите… Хорошо, две тысячи думских! — Он сделал широкий жест рукой, словно собирался этими думскими насорить в кабинете писателя.
        - Вера Николаевна нальет вам рюмку водки, а я, знаете, не могу сейчас. Собираюсь ехать выступать на Берег Слоновой Кости.
        Спустя несколько месяцев, когда в городе захватили власть большевики, Бунин встретил этого Шпана. Он был гладко выбрит, сыт. На узких плечах висело дорогое английское пальто с широким хлястиком и накладными карманами.
        Почесывая мизинцем багровый нос, так, чтобы было видно массивное золотое кольцо с чьей-то монограммой, он важно произнес:
        - А я ведь предлагал, батенька, вам хороший гешефт. Тоже могли бы жить по-человечески. Академик все-таки. Впрочем, заходите ко мне в театральный отдел…
        Каждый день он видел страшные сны. Все время кто-то в них умирал из близких. Чаще всего брат Юлий. Зато умершие отец и мать всегда виделись живыми и бодрыми. В те дни Бунин записал: «Ах, эти сны про смерть! Какое вообще громадное место занимает смерть в нашем и без того крохотном существовании! А про чти годы и говорить нечего: день и ночь живем в оргии смерти. И все во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться из этого дьявольского мрака. И образовался на земле уже целый легион специалистов, подрядчиков по устроению человеческого благополучия. «А в каком же году наступит оно, это будущее? — как спрашивает звонарь у Ибсена. — Всегда говорят, что вот-вот…»
        * * *
        Одесса все еще была оккупирована интервентами. Порядка в городе не было. Каждый день кого-то грабили, убивали. Зато всякие пройдохи набивали себе мошну. 28 августа 1918 года Иван Алексеевич записал в дневник: «Пятый час, ветер прохладный и приятный, с моря. За воротами стоит ландо, пара вороных лошадей — приехал хозяин дачи, ему дал этих лошадей приятель, содержатель бюро похоронных процессий — кучер так и сказал — «что ландо из погребальной конторы». Кучер с крашеной бородой.
        Чуть не с детства я был под влиянием Юлия, попал в среду «радикалов» и чуть не всю жизнь прожил в ужасной предвзятости ко всяким классам общества, кроме этих самых «радикалов».
        О проклятие!»
        Все время жили надеждами на улучшение жизни и неизменно засыпали и просыпались со страхом: что еще сегодня будет? Налет какой-нибудь банды? Поджог? Грабеж — с убийством или без?
        31 августа в четыре часа дня воздух вдруг сотряс страшной силы взрыв, затем другой, третий.
        Бунин выглянул в окно. Горизонт был затянут черным дымом. Вдруг, словно некий адский салют, полный гари воздух разрезало пламя, взмыло ввысь. Один за другим взлетело несколько огненных смерчей.
        Хлопнули ставни, где-то звякнули разбивающиеся стекла. По улице неслись бабы, дети, старухи.
        - Спасаться надо! — махнула Бунину рукой какая-то женщина с полными белыми плечами, выскочившая во двор едва ли не в нижней рубашке.
        - Куда ее несет? И что это рвется? — с интересом произнес Бунин. — Вера, я пойду узнаю.
        Через часа полтора он вернулся. Новостей было две, и обе неясные.
        Про взрывы говорили, что рвались пороховые склады, оставленные якобы большевиками.
        Вторая новость — стреляли и ранили Ленина.
        4 сентября «Известия ВЦИК» напечатали краткую информацию: «Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина эсерка Фанни Ройдман (она же Каплан)».
        - Узнал сегодня нечто совершенно поразительное! — с удивлением произнес Бунин, вернувшись в тот день домой после долгой прогулки к морю.
        - Троцкий принял православие? — улыбнулась Вера Николаевна.
        - Это невозможно: бесы боятся православного креста. Помнишь «оберегайки» в Васильевском — крестьяне на дверях три креста рисуют. Это означает, что дом обережен от нечистой силы.
        Ну да ладно! А дело в том, что тебе просили сказать привет — кто бы думала? — супруги Цетлины. Они здесь. И мечтают сбежать во Францию. В Париже у них квартира. Нас с собой зовут.
        - Я из России не уеду! Скоро большевиков прогонят.
        - «Надежды юношей питают…» Хотя я тоже верю в это доброе дело. Иначе как жить? Но ты, Вера, не даешь мне возможности поведать самое любопытное. Помнишь фамилию девицы, которая в вождя мирового пролетариата стреляла?
        - Монблан? — наморщила лоб Вера Николаевна.
        - Это вершина в Альпах. А покусительницу зовут Каплан. Ее хорошо знали Цетлины. Они участвовали в ее судьбе. Каплан одиннадцать лет пробыла в каторге. За подготовку, как они выражаются, теракта. Взорвалась бомба преждевременно; ранила Каплан. Киевский военно-полевой суд приговорил ее к вечной каторге. Временное правительство освободило ее и направило в Евпаторию. Там после Февральской революции организовали санаторий для политкаторжан. Видишь, Керенский заботливо относился к тем, кто готовил на Руси смуты.
        И вот, когда эта девица приехала из Евпатории, то была у Цетлиных, покровителей эсеров. Цетлины и сообщили мне все эти подробности.
        Каплан жила у них несколько дней, потом они дали ей денег, и она куда-то отправилась.
        Так вот, Цетлины утверждают, что Каплан почти слепая. Еще в девятом году она полностью потеряла зрение. Позже оно в небольшой степени вернулось, но не в такой, чтобы вести пальбу из браунинга.
        - И что ты хочешь сказать?
        - Не я, а Цетлины. Они уверены, что Каплан на себя взяла чужую вину.
        - Для чего?
        - Помнишь покушение Веры Засулич на губернатора Трепова? Не его гибель была ей нужна, а ей важно было появиться на суде. Ей нужен был гласный процесс! Она добилась процесса, и присяжные заседатели ее признали невиновной.
        - Значит, Фанни знала о готовящемся покушении?
        - Необязательно! Ведь эти сумасшедшие девицы привыкли болтаться по разным сборищам. Ясное дело, нормальный человек на митинг или демонстрацию не пойдет. И вот, приперлась эта Монблан, как ты говоришь, на митинг, а тут выстрел, ее случайно захватили. Она обрадовалась: «Гласный процесс, все скажу про большевистские зверства, мир меня узнает…»
        - Ошиблась, девица!
        - То-то и оно! Советская власть — это ей не «проклятый царизм». Тут суд пролетарский, скорый! Без адвокатов и присяжных.
        - Чего на свете не бывает!
        - Трагична ее судьба, да ведь и эта девица вряд ли с другими стала бы церемониться. Впрочем, придет время, узнаем правду. Чем преступней режим, тем у него больше секретов от народа.
        * * *
        Минули десятилетия. Историки дотошно пытают истину. Известный исследователь Валерий Родиков, поднявший архивные материалы, писал: «На Свердлове много крови. И «красный террор» после покушения на Ленина эсерки Фанни Каплан. Замешаны эсеры, а расстреливали русскую интеллигенцию, аристократию, офицеров, священников, студентов, царских министров и др., к покушению никоим образом не причастных. Или уничтожали казачество согласно его секретной директиве.
        Не выяснена и роль Свердлова в расследовании покушения на Ленина. В тот же день, 30 августа 1918 года, Свердлов занял кабинет Ленина. Послал телеграмму Троцкому на юг: «Ильич ранен, неизвестно насколько опасно. Полное спокойствие…» Уже в день покушения было опубликовано знаменитое воззвание «Всем, всем, всем», подписанное Свердловым, в котором объявляется беспощадный и массовый террор врагам революции. Какая неутолимая патологическая жажда крови!
        Расстреляли Фанни Каплан поспешно — 3 сентября. Какое уж тут расследование. Скорее выглядит попыткой замести следы. Особенно если учесть, что близкой подругой Фанни была сестра Свердлова Сарра, работавшая в секретариате Ленина и наверняка знавшая о распорядке дня вождя».
        «Любимый вождь» — Свердлов — дал садистское распоряжение коменданту Кремля П.Д. Малькову: «Останки уничтожить без следа». Почерк такой же, как при убийстве царской семьи.
        Еще одно исследование этого вопроса предпринял сотрудник Министерства внутренних дел Евгений Данилов. В статье «В чьей руке был браунинг» («Совершенно секретно», 1991, № 3) он убедительно доказывает, что вовсе не Каплан стреляла в Ленина, и не было никакого заговора эсеров.
        …Глубоки и таинственны твои омуты, российская история!
        3
        - Какая встреча! Иван Алексеевич, голубчик вы мой драгоценный! — рокотал Алексей Толстой. — А я уже и адресок ваш записал, Цетлина сказала мне, что вы снимаете дачу на Большом Фонтане. Дай, думаю, зайду. Шутка ли — сам Бунин в Одессе! Я так обрадовался. Думаю, надо срочно навестить, старую дружбу вспомнить.
        Толстой крепко обнял друга, троекратно облобызал.
        - Как живете-можете? Хлебнули, поди, беды? Мы с Наташей тоже под большевиками побывали, узнали, почем фунт лиха.
        Бунин любил этого большого шумного человека. Хотя его порой утомляло многословие Толстого, но ему нравилась редкая талантливость Алексея Николаевича, его большой художественный дар, то, что он был умен и зорок.
        В кругу друзей Бунин восхищался:
        - Никто не знает так хорошо Русь, как Алеша Толстой. Слушаешь его или читаешь, и кажется порой, что он весь свой век провел в одних палатах с Петром Алексеевичем, присутствовал при казни стрельцов, видел, как московские бабы вываливают печной пепел возле своих палисадников. Какое богатство языка, какие сочные краски!
        Вера Николаевна, оставшись наедине с мужем, возражала:
        - Согласна, писатель он одаренный, таких мало. Но в личных отношениях бывает до грубости циничен, дурачком прикидывается…
        - Это от избытка натуры. Зато какой он славный собеседник!
        - И мот изрядный, — вставляла Вера Николаевна.
        - Мы все моты, — добродушно замечал Бунин. — Это у нас наследственное. От предков-дворян. Вон мой папаша Алексей Николаевич, сколько он прокутил, сколько добра в карты спустил. И свое родовое промотал, и матери моей. Меня в мир голым отправил.
        * * *
        …В тот августовский вечер, когда Бунин случайно повстречал Толстого, тот припомнил недавний литературный вечер в Москве.
        Обсуждали только что вышедшие «Двенадцать» Блока.
        Сначала было чтение. Когда чтец закончил, воцарилось благоговейное молчание. Потом послышались восторженные восклицания:
        - Изумительно! Замечательно!
        Тогда на сцену поднялся Бунин. Стараясь укротить гнев, он сказал:
        - Господа, вы знаете, что происходит в России на позор всему человечеству вот уже целый год. Имени нет тем бессмысленным зверствам, которые творятся нынче на Руси. Число убитых и замученных, ни в чем не повинных людей достигло, вероятно, уже миллиона, целое море слез вдов и сирот заливает нашу землю.
        Зал сидел затихший, словно пристыженный. Все понимали, что поднявшийся на сцену Бунин говорил то, что всех давно мучает, но что многие способны повторить лишь шепотом, ибо всеобщий страх все больше сковывает уста и души.
        Голос Бунина нарастал:
        - Нынче убивают все, кому не лень: дезертиры, наводнившие города и все бегущие с фронта, мужики в деревнях, всякая шваль, присваивающая себе звание «революционеров». Еще в прошлом году солдаты поднимали на штыки своих офицеров. Продолжают они свое черное дело и теперь, бегут домой захватывать и делить землю, им не принадлежащую. По пути убивают железнодорожных служащих, начальников станций, требуя у них поездов и локомотивов, которых у тех нет.
        Не странно ли вам, что в такие дни Блок провозглашает: «Слушайте, слушайте музыку революции!»
        Более того, этот поэт в журнале «Наш путь» печатает нам всем и нравоучение статью «Интеллигенция и революция». Чему же поучает нас Блок? Он, для начала, сомневается, что хуже, или, как он выражается, «тошнотворнее» — безделье или кровопролитие. Далее, он нас вполне серьезно уверяет, что совершенно были правы те, кто в прошлом октябре стрелял по кремлевским соборам.
        Для Блока нет ничего святого. Свою правоту он оправдывает ужасающей клеветой на православных служителей: «В этих соборах толстопузый поп целые столетия водкой торговал, икая!»
        Что до «Двенадцати», то это произведение и впрямь изумительно, но только в том смысле, до чего оно дурно во всех отношениях. У Блока почти никогда нет ни одного слова в простоте, все сверх всякой меры красиво, красноречиво до пошлости. Вот он берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от голода и холода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым догола. По Блоку, все деяния святы, если разгульно разрушается прежняя Россия:
        Товарищ, винтовку держи, не трусь!
        Пальнем-ка пулей в Святую Русь…
        Большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонков пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением «грабить награбленное». И вот Блок пошло издевается над этой избяной Русью, над Учредительным собранием, которое они обещали народу до октября, но разогнали, захватив власть, над «буржуем», над обывателем, над священником…
        …Собравшиеся были явно смущены. Все понимали: Бунин прав. Но на сцену поднялся Алексей Толстой и, непривычно запинаясь, стал нападать на Бунина и что-то лепетать в пользу «Двенадцати». Слушатели иронически улыбались, кто-то невежливо захохотал, а Бунин демонстративно хлопал в ладоши: «Маэстро, вы вне конкуренции!»
        4
        И вот теперь, бежав от «песни революции» в белогвардейский стан, Толстой похлопывал по спине Бунина, покрякивал и говорил извиняющимся тоном:
        - Вы не поверите, до чего я счастлив, что удрал наконец от этих негодяев, засевших в Кремле, вы, надеюсь, отлично понимали, что орал я на вас на этом собрании по поводу идиотских «Двенадцати» и потом все время подличал только потому, что уже давно решил удрать и притом как можно удобнее и выгоднее.
        Думаю, что зимой будем, Бог даст, опять в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и в поездах, такие речи хороших, бородатых мужиков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них!
        И доберутся! Бог свидетель, я бы сапоги теперь целовал у всякого царя! У меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, — вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и грабили их!
        - Я все больше склоняюсь к мысли, что не избежать поездки за границу, — признался Толстой. — Перезимуем там, к весне-то уж точно большевиков турнут, вот и опять будем жить по-человечески.
        5
        Вечером следующего дня гудел пир у супругов Цетлиных.
        Дед Марии Самойловны — Вульф Высоцкий был весьма уважаемым в еврейских кругах. Он отличался честностью, деловитостью и основал знаменитую чайную фирму «В. Высоцкий и К^о^». Обороты были миллионными. Вот откуда шло благоденствие Цетлиных.
        Звенели бокалы, искрилось шампанское, розовато светились тонкие ломтики лососины, жирным черным квадратом возвышалась паюсная икра.
        - Я всегда говорил, что с Цетлиными надо крепко дружить! — хохотал Толстой. — Где еще осталось такое изобилие?
        - Какой вы меркантильный, таких и на порог пускать не следует! — притворно возмущалась Надежда Тэффи.
        - Меркантильно, зато от сердца! Господа, наполним бокалы, выпьем за честь и славу этого дома, за красоту нашей сказочной хозяйки. Как повезло Михаилу Осиповичу! Но я знаю, чем он вас околдовал — своей благоуханной поэзией.
        - Да, мне Михаил Осипович сочинял славные стихи! — в голосе Марии Самойловны звучали нотки гордости.
        Поэт застенчиво улыбался в пышные усы.
        - Счастливец! — ревел Толстой. — Тогда, божественная, не отторгайте мой призыв, не дайте иссохнуть от неутоленного желания.
        Толстой повалился на колени:
        - Позвольте вашу ручку! Лишь один поцелуй… — замечательно изображая африканские страсти, он приникал к руке.
        Гости до слез хохотали, а муж Марии Самойловны, милый и тишайший человек, заботливо обходил стол, следил, чтобы гости хорошо пили и вкусно ели.
        Михаилу Осиповичу не повезло — еще в раннем детстве тяжело заболел. Его возили по всем знаменитым европейским курортам, недуг лечили самые авторитетные профессора. Громадный капитал родителей обеспечивал хороший уход за ребенком, но вернуть здоровье он не мог.
        В юности, начитавшись Элизе Реклю и князя Кропоткина, погнулся к политике. Тут как тут подвернулись эсеры. Все эти социалисты, которые борются за справедливость и равенство, всегда уважали богатых людей. Вот и затащили юного Цетлина к социал-революционерам.
        Бомбы бросать он не мог, хотя в него мог бросить любой. Так что же он делал в этой цитадели террористов и убийц? Предположить нетрудно. Часть его капитала поступала в кассу эсеров. Помогал готовить на Руси, где он благоденствовал, великие революционные перемены. Знал бы Вульф Высоцкий, в какое гнусное дело вложат его капиталы!
        И вот настали долгожданные денечки. Сначала разрушили монархическое государство, затем разогнали Временное правительство, а в январе восемнадцатого года — после первого дня работы — и Учредительное собрание, ради которого все эти перемены и мыслились.
        Управившись с глобальными делами, новая власть взялась за более мелкие. Стали вылавливать, допрашивать и ликвидировать всех тех, кто расшатывал трон российских царей, — всяких там кадетов, октябристов, меньшевиков и прочих. Эсеры продержались больше всех, но дошла очередь и до их голов.
        Впрочем, Цетлины пострадали еще раньше — вся буржуазия была объявлена врагом революции и пролетариата, поэтому ее начали тщательно разыскивать, выявлять, уничтожать, растирать. После того как у Цетлиных реквизировали особняк на Поварской, они перешли на нелегальное положение, а затем утекли к берегам Черного моря.
        И все же им сказочно повезло. Основные их капиталы размещались в заграничных банках. Да и кофейные плантации, которыми они владели, находились в Южной Америке.
        Оказавшись по воле рока в Одессе, они имели возможность не менять привычек: жили открытым домом, в полном изобилии. Как помнит читатель, была у Михаила Осиповича некая слабость. Очень уж любил читать он свои творения — разумеется, публично. Читал он тихим и ровным голосом, читал подолгу — на слушателей это нагоняло сладкую дремоту. Сия слабость и послужила, кажется, главной побудительной причиной иметь у себя дома литературный салон: сначала на Поварской в Москве, теперь в Одессе, а потом и в Париже.
        И вновь, как в милые ушедшие времена, собралась богема под гостеприимный кров…
        * * *
        Гости великолепно знали ритуал. Изрядно закусив и выпив, всласть поругав большевиков, еще раз обсудив покушение Каплан, поговорив о дороговизне на рынке, они стали просить:
        - Михаил Осипович, украсьте нынешний вечер вашей чудесной поэзией, прочтите нам что-нибудь этакое, ударное!
        - Нет, господа, я не готов, — скромно опускает глаза Цетлин.
        - Разве положение хозяина не обязывает вас быть гостеприимным? — тоном губернского прокурора вопрошает Дон-Аминадо.
        Тэффи, лукаво блестя глазами, приводит могучий довод:
        - Поужинать, в конце концов, мы можем и у себя дома.
        Толстой возмущается:
        - Забавная ситуация! Быть в доме знаменитого Цетлина, выпить водки, съесть икры — и не услыхать стихов.
        Тэффи, угрожающе:
        - Я напишу когда-нибудь об этом в своих мемуарах. Потомки вас, Михаил Осипович, осудят. За гордость.
        Дон-Аминадо переходит на патетический тон:
        - Ах, ваша поэзия — чистейший Кастальский ключ!
        Тэффи сурово спрашивает:
        - Надеюсь, что этот ключ не тот, который бьет, и все по голове? Ведь это вы, Аминад Петрович, первый сказали?
        - Да, я! — признается Дон-Аминадо. — Но к поэзии Амари это отношение не имеет. Более того, такую голову надо беречь.
        - Для тех же потомков! — веско добавляет Толстой. — И хватит говорить про ключи и отмычки. Поэзия Амари — глоток целительного горного воздуха…
        - Или шампанского! — произносит Надежда Тэффи, осушая бокал.
        Цетлин сдается.
        - Хорошо! — смиренно произносит этот добрый человек. Он действительно оставит свой след в литературе, но не как поэт, а как издатель. И еще — вот парадокс! — как критик.
        А пока что Цетлин — красивый, располагающий к себе — становится к роялю и начинает читать:
        Я брожу сегодня Наугад,
        Я чему-то странно Тихо рад.
        Нежно улыбаюсь,
        Про себя шепчу,
        Дождиком весенним Душу омочу,
        Дождиком весенним Сердце окроплю.
        Радость полюблю,
        Счастья захочу.
        Гости хлопали в ладоши, подымали очередной тост за «высокий поэтический дар» Цетлина и уговаривали читать еще.
        Теперь поэт откликался на эти просьбы все охотней и охотней, и его было трудно остановить.
        Бунин и Шмелев сидели рядом. Они не принимали участия в этой корриде. Графоманы — народ, понятно, забавный, но вполне безвредный.
        В дело решила вмешаться супруга поэта, видать, пожалела гостей:
        - Спасибо за внимание к стихам, теперь прошу отведать десерта.
        Молодая толстушка с библейским именем Эсфирь, служившая Цетлиным еще в Москве, разносила яблочный мусс, глясе, мороженое.
        Толстой съел два мороженых, выпил два кофе и вдруг предложил:
        - Господа, бросимся в сладостные объятия азарта! С кем распишем пульку?
        Вызвались Дон-Аминадо, Шмелев и Цетлин.
        Ведая за Алексеем Николаевичем некий грешок, весьма часто проявлявшийся, когда игра идет по маленькой и результат имеет лишь спортивный характер, Дон-Аминадо не без ехидности в голосе произнес:
        - Анекдотец желаете?
        - Весьма! — отозвались окружающие.
        Дон-Аминадо был бесподобным рассказчиком. Теперь даже дамы подошли к столу поближе, чтобы лучше слышать.
        Дон-Аминадо вперился взглядом в Толстого и начал:
        - Сели звери играть в карты: медведь, лиса, волк и заяц. Медведь раздает и строго говорит: «Кто будет жулить, тот получит по морде». Потом, глядя на лису: «По наглой рыжей морде!»
        Хохот был гомерическим. Толстой смеялся больше других.
        …Так и жили в прифронтовой Одессе, стараясь уважать свои привычки, сложившиеся в мирное время.
        Увы, делать это становилось все труднее, а вскоре и вовсе невозможно.
        6
        Бунин возвращался вместе с супругами Толстыми. Улучив минуту, взял Наташу Крандиевскую под локоть, задал давно волновавший вопрос:
        - Скажите, Наташа, не доводилось ли вам встречать Юлия Алексеевича?
        - Как же, как раз перед отъездом из Москвы мы с Алексеем Николаевичем шли по Тверскому, вдруг видим — Юлий Алексеевич.
        - Вы поговорили с ним?
        - Мы хотели подойти, но он был так погружен в чтение газет — целый ворох лежал возле него! Мы постеснялись его беспокоить.
        - Как он выглядел?
        Наташа помолчала, потом нехотя добавила:
        - Мне жаль его. Он похудел, плохо одет.
        - Надо было его с собой взять, — сказал Иван Алексеевич. — Он совсем не приспособлен к жизни, почти как ребенок, не умеет устраиваться. Или — это еще лучше, надо было бы самим не уезжать.
        Это одному Богу известно, что лучше, что хуже, — рассудительно сказала Наташа.
        …Миновали десять месяцев. В Староконюшенный переулок зашел Борис Зайцев. На втором этаже дома № 32, в запущенной и прокуренной комнате на железной кровати сидел Юлий, набивал «самосадом» гильзы папирос.
        Зайцеву вся эта обстановка показалась тяжелой, он позвал:
        - Пойдемте вниз!
        Юлий безразлично кивнул головой.
        Они спустились в чудный благоухающий богатыми летними красками михайловский сад. Жужжали шмели, порхали бабочки, пчелы садились за взятками. На заросшей аллейке грелись на солнце ящерицы.
        Но Юлия уже не радовал ни этот светлый июньский день в запущенном барском саду, ни нежные облака в голубой беспредельности неба.
        Он, до этого все время молчавший, вдруг произнес глухим голосом:
        - Господи, Ты видишь, какими мы все были дураками! Мы наивно считали, что революции могут переустроить мир к лучшему. Мы совсем забывали о печальном опыте других стран, где эти революции свершались, — ту же Францию.
        Юлий опять долго молчал, потом твердо сказал:
        - Ни-че-го доброго ни одна революция никому, запомните, Борис Константинович, ни-ко-му не принесла и не принесет. И все усилия декабристов — этих чистейших людей, ни террористов — этих выходцев из ада, ни нас — демократов ни к чему хорошему не приведут.
        Наши усилия, наша жизнь — все пошло насмарку.
        И он снова надолго замолчал.
        Желая ободрить Юлия, Зайцев стал утешать его:
        - Да все образуется! Еще встретимся с Иваном, погуляем…
        Юлий отрицательно помотал головой:
        - Нет, мне Ивана уже не увидать. Приходите к нам в гости! — позвал Зайцев.
        Через несколько дней они вместе обедали в Кривоарбатском переулке. Зайцевы уже были «уплотнены». Им оставили одну крошечную комнатку. Жена Вера Николаевна здесь готовила, стирала, сушила, дочь делала уроки, а Борис Константинович писал рассказы. Теперь место на столе было расчищено, и Юлий съел тарелку супа с маленьким кусочком мяса.
        …Жить ему оставалось недолго.
        7
        Осень напомнила о себе ночной прохладой и опустевшим пляжем. Бунины условились с Буковецким: они будут снимать две комнаты в его владении под номером 27 по Княжеской улице.
        Вера Николаевна писала родным: «Квартира очень красивая, со вкусом убранная, много старинных вещей, так что с внешней стороны жизнь будет приятной, а с внутренней — увидим. Кроме платы за комнаты, все расходы по ведению дома и столу будем делить пополам. Деньги, взятые из Москвы и полученные в Киеве, приходят к концу. Ян… очень озабочен, одно время был оживлен, а теперь снова загрустил. Писать не начинал. Последний месяц он берет ванны, много гуляет, но вид у него почему-то стал хуже. Вероятно, заботит предстоящая зима, а теперь и здоровье Юлия Алексеевича». (Это послание Вера Николаевна отправить не сумела. Оно было обнаружено после ее смерти в архиве.)
        Но не успели Бунины воспользоваться этим комфортом: их комнаты заняли офицеры оккупационных войск. Ивана Алексеевича это привело в бешенство. Он готов был взять дом приступом, но… до конца октября пришлось мерзнуть на даче.
        Терзало Бунина и неведение: власти запретили переписку с Советской Россией, и он ничего не знал нового о Юлии. Но вот с оказией получил весточку… и огорчился еще больше. Знакомый писал: «Юлий осунулся, почернел, глаза ввалились».
        Почему он не обратится к Горькому? Наша давняя дружба с ним вполне это позволяет, — удивлялся Бунин. — И к Юлию Алексей Максимович всегда хорошо относился. Эх, — вздохнул он, — я знаю Юлия: он никогда ни у кого помощи просить не станет, лучше с голода помрет. Впрочем, Горький так многим помогает по своей инициативе — я это лучше других знаю, что мог бы сам о Юлии побеспокоиться. Нет, этого равнодушия к Юлию я не прощу!
        «Мне грустно, что все так случилось, так как Горького я любила. Мне вспоминается, как на Капри, после пения, мандолин, тарантеллы и вина, Ян сделал Горькому такую надпись на своей книге: «Что бы ни случилось, дорогой Алексей Максимович, я всегда буду любить вас»… Неужели и тогда Ян чувствовал, что пути их могут разойтись, но под влиянием Капри, тарантеллы, пения, музыки душа его была мягка, и ему хотелось, чтобы и в будущем это было бы так же. Я, как сейчас, вижу кабинет на вилле Спинола, качающиеся цветы за длинным окном, мы с Яном одни в этой комнате, из столовой доносится музыка. Мне было очень хорошо, радостно, а ведь там зрел большевизм. Ведь как раз в ту весну так много разглагольствовал Луначарский о школе пропагандистов, которую они основали в вилле Горького…» (Дневник Веры Николаевны, 20 октября 1918 года.)
        * * *
        Бодро стуча подбитыми подметками по булыжной мостовой, австро-германские войска в ноябре 1918 года покидали Одессу. В порту, на смену им, высаживался англо-французский десант.
        Сначала среди обывателей это вызвало легкий переполох. Но особых перемен не последовало. Как и прежде, по ночам раздавались вопли ограбляемых, к стенке ставили «саботажников», цены на базаре продолжали расти.
        Жизнь входила в колею. Колея была шириной в братскую могилу.
        ВЕЛИЧАЙШЕЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
        1
        Зима 1918/19 года выдалась страшная. Топить было нечем, и в доме Буковецкого, куда Бунины все-таки перебрались после ухода австрийцев, держалась лютая стужа.
        Жизнь словно остановилась. Каждый день был заполнен голодом и страхом.
        На Одессу вновь наступал Петлюра, с ноября восемнадцатого года ставший членом Украинской директории. 13 декабря Вера Николаевна писала в дневнике: «Сидим дома, так как на улицах стреляют, раздевают. Кажется, вводится осадное положение, выходить из дому можно до девяти часов вечера. Вчера выпустили восемьсот уголовных. Ждем гостей. Ожидание паршивое».
        Иван Алексеевич вышел на улицу, добрел до Ришельевской. Здесь, забравшись на грузовик, заикаясь, с обильной слюной во рту, яростно поблескивая стеклышками криво висящего пенсне, кричал какой-то ушастенький горбун:
        - Все силы, граждане, отдадим на борьбу за светлое будущее свободного народа! Смерть узурпаторам! Встанем как один за святые заветы Карла Маркса!
        На грязный бумажный воротничок сзади высоко вылез широкий галстучек. На узких, по-туберкулезному слабых плечах — пальтишко, усыпанное перхотью.
        Подобных говорунов, призывавших то к «самостийной Украине», то к «всемирному братству под знаменем партии социал-революционеров, льющих собственную кровь за всемирное счастье», Бунин видел ежедневно и в большом количестве. При этом каждый утверждал, что только та партия, которую он представляет, борется «за свободу трудящихся».
        Но именно в тот раз, вернувшись с Ришельевской на Княжескую, он занес в дневник: «И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!
        А его слушатели?
        Весь день праздно стоящий с подсолнухами в кулаке, весь день механически жрущий эти подсолнухи дезертир. Шинель внакидку, картуз на затылок. Широкий, коротконогий. Спокойно-нахален, жрет и от времени до времени задает вопросы, — не говорит, а все только спрашивает, и ни единому ответу не верит, во всем подозревает брехню. И физически больно от отвращения к нему, к его толстым ляжкам в толстом зимнем хаки, к телячьим ресницам, к молоку от нажеванных подсолнухов на молодых, животнопервобытных губах».
        - При первой возможности, Вера, надо ехать домой! — решил Бунин.
        Но не зря молвится: человек предполагает — Бог располагает.
        * * *
        Он читал «Воскресение», когда раздался телефонный звонок. Бунин услыхал приятный, низкий голос Марии Самойловны Цетлин:
        - Гостей сегодня принимаете? Еду к вам на чай…
        Встревоженная Вера Николаевна засуетилась на кухне, приговаривая:
        - Господи, господи! Чем угощать? Даже сахар последний подъели…
        Иван Алексеевич, меняя удобные шлепанцы на узконосые лакированные штиблеты, мурлыкал себе под нос на мотив «Маруся отравилась» прибаутку, которую услыхал еще в Ельце, когда был гимназистом: «Люди женятся, смеются, а нам не во что обуться…» Звучала она, правда, чуть приземленней, и повторял ее писатель уже во все дни свои, когда наваливалась на него бедность.
        Цетлин появилась раскрасневшаяся с морозца, в дорогой шубе («Не боится ходить так шикарно одетой!» — подумал Бунин), сияя большими темными глазами.
        Извозчик тащил за ней большую сумку, в которой оказались крупные грецкие орехи, мед, буханка белого хлеба — чудо из чудес! Была еще колбаса, затем круг швейцарского сыра, сахар.
        - Что очи зрят мои! Не сон ли вижу? — воскликнул и впрямь удивленный Иван Алексеевич. — Я уж думал, что такие деликатесы больше не существуют на свете.
        - Слава Богу, еще кое-где водятся, — улыбнулась Мария Самойловна. Улыбка шла ей, крупные черты лица сразу смягчались, и белые ровные зубы придавали особое очарование.
        - Чем же мы будем расплачиваться с вами? — всплеснула руками Вера Николаевна, пришедшая из кухни, где растапливала печь. — Вы сажаете нас на золотую цепь.
        - Беседа с Иваном Алексеевичем вполне возместит мои затраты. Он такой удивительный собеседник! — И снова ослепительная улыбка. — Верочка Николаевна, угостите, пожалуйста, чаем.
        …Цетлин за чаем была весела и разговорчива. Почти весь вечер она рассказывала о том, как знаменитый Серов писал в 1910 году ее портрет, хорошо известный по многочисленным репродукциям.
        - Он очень нуждался в то время. Думаю: почему бы не попросить его? Через знакомых снеслась с ним. Сказал: «Подумаю!» Жду месяц, два. Нет ответа. Написала ему, намекнула, что располагаю хорошими денежными возможностями. И вот к нам на Поварскую пришло письмо: «Вышлите фото — анфас и профиль».
        Мария Самойловна значительно посмотрела на Ивана Алексеевича, сделала глоток чая и продолжала:
        - Отправила фото — как Серов просил, и уехали мы с Михаилом Осиповичем в Биарриц. Что вы думали? Получил Валентин Александрович мое изображение и решил немедленно писать портрет. Приехал в Биарриц, и здесь работали мы с ним с утра до вечера.
        Во время сеансов много интересного рассказывал про своего отца, о том, как ставили в Москве «Рогнеду» и «Вражью силу». Помнил он Вагнера и его дочь Еву, с которой играл, когда ему было всего четыре года. В семье его звали Валентошей или просто Тошей.
        - Серов остался доволен, — добавила Цетлин. — Портрет ему удался, а ведь это я настояла, чтобы он меня в профиль писал. «Вы чрезмерно щедры», — сказал Валентин Александрович, когда я ему чек вручала. А после меня он писал Иду Рубинштейн…
        Бунин чувствовал, что Цетлин пришла сегодня не случайно. Но он никак не мог понять, куда она клонит.
        И только когда наступило время уходить, Цетлин сказала:
        - Прошлый раз вы заявили, что ни в коем случае не уедете из России. Я вас больше переубеждать не буду. Но мы с мужем при первом случае переберемся в Париж. Мы сейчас бы уехали, но очень важные дела нас держат. Мы вам ключи от нашей парижской квартиры бы дали, ведь вас-то ничего здесь не держит. Чего вы ждете? Гибели от ножа или тифа? У нас есть человек, который бы вам помог…
        Бунин отрицательно покачал головой.
        Цетлин горячо задышала ему в лицо:
        - Случись что с вами, это будет такая потеря для всей литературы…
        Он не смог сдержать улыбку. И, глядя ей прямо в глаза, словно пытаясь разгадать тайные мысли, Бунин прочитал нараспев:
        «Наша жизнь как волна бежит. Смерть надо встречать с радостью и трепетом». Это говорит мой персонаж из последнего, недавно написанного рассказа «Исход». Я его Семеном назвал. В честь Юшкевича.
        - Ваше дело! — с сердцем произнесла Цетлин. — Вот и ждите — с трепетом! — Она повернулась к Ивану Алексеевичу профилем, который в свое время обессмертил Серов, и стала быстро спускаться с лестницы.
        Давно стих стук лошадиных копыт и возок, увозивший Марию Самойловну, скрылся из виду, а он все еще стоял на ветру, гулявшему по Княжеской, и напряженно думал: «Зачем это все ей надо? Правда, добра она и щедра. Может, потому и хлопочет о нас?»
        2
        Некий Зайдеман затеял клуб — игральный, а старостой пригласили — как «кристального человека»! — (за три тысячи в месяц) Толстого.
        В Одессе Цетлины продолжили литературные вечера. И назвали их, как в Москве у Телешова, — «Среда».
        На первой «Среде» читали рассказы Михаил Цетлин и Толстой. Все дружно рассмеялись, когда после выступления Алексея Николаевича Буковецкий сказал:
        - Вы читаете так, точно причастие подаете…
        В газете появился фельетон:
        Хлеб наш насущный даждь нам днесь,
        Только настоящий, а не смесь…
        Иван Наживин тряс руку Бунину и со слезами произносил:
        - Простите, милый Иван Алексеевич, что прежде хаял я вас повсеместно, ненавидел вас. Все от нашей крестьянской серости. Имени вашего слышать не мог. Все считал, что вы крестьянство наше зазря ругаете. А теперь низко кланяюсь вам!
        И Наживин низко наклонился, так что из рубахи вывалился гайтан с золотым крестом.
        - Читаю вашу «Деревню» и дивлюсь: как это вы, барин, правильно видели наши неустройства, а я, крестьянин природный, от сохи недавно отъятый, не зрел!.. Сожгли, ироды окаянные, избу мою, говорят, что я нехристь, раз с отлученным от православной церкви Толстым познался. Очухались! Лев Николаевич уж сколько лет в земле лежит!
        Пришло известие, что Колчака назначили верховным главнокомандующим.
        В порту спекулянты перекупали у иностранных моряков ящики, даже не вскрывая их. Знали, что продадут содержимое, каким бы оно ни оказалось, во много раз дороже.
        Видать, эти коммерсанты вдохновили Аверченко написать рассказ об одесситах, торговавших «сахарным диабетом»:
        « - Тогда я вам скажу, что вы, Гендельман, не идиот, нет. Вы больше, чем идиот! Вы… вы… я прямо даже не знаю, что вы! Вы — максимум! Вы — форменный мизерабль! Вы знаете, что такое диабет, который есть у Канторовича «сколько угодно»? Это сахарная болезнь.
        - Что вы говорите? Почему же вы сказали, что весь диабет проходит через ваши руки?
        - А… Если я еще час поговорю с таким дураком, то через меня пройдет не только диабет, а и холера, чума и все вообще, что я сейчас желаю на вашу голову…»
        По вечерам, как обычно, собирались вместе — Буковецкий, Нилус, изредка заходил врач Иван Степанович Назаров, супруги Толстые и Цетлины, еще кто-нибудь.
        Разговоры о литературе все чаще стали съезжать на политику. Иван Алексеевич «сделал предсказания: 1) через 25 лет евреи утеряют силу, 2) будущее будет принадлежать японцам, русским и немцам.
        - А англичане тоже будут в хвосте? — спросила я.
        - Ну, и англичане будут в хвосте, — ответил он, — вообще, только тот народ силен, который религиозен, а евреи по существу своей религии не религиозны. Это удивляет тебя? Религия, как и поэзия, должна идти от земли, а у евреев все абстракция. Иегова их — абстрактен. В религии необходимо, познав плоть, отрешиться от нее…» (Дневниковая запись Веры Николаевны 28 января 1919 г.)
        11 февраля к Буниным зашел журналист Александр Яблоновский, в середине января приехавший из Киева.
        Тяжко вздыхая, он рассказывал:
        - Из Киева ехали в вагонах с разбитыми окнами и дверями, с пробитой крышей. Стоило много денег… Несколько раз нас вытаскивали из вагонов. Некоторые миллионеры платили за купе шестьдесят тысяч рублей. В одно из таких купе ворвались красноармейцы. На глазах мужа они насиловали его жену и 15-летнюю дочь.
        В Киеве двенадцать дней не прекращалась стрельба… Петлюровцы, солдаты, подали протест, что их обманули и не дали им Киева на три дня для разграбления, как было обещано и как бывало в старину… Словно времена Тамерлана вернулись!
        * * *
        Жизнь тем временем становилась все беспросветней. Вера Николаевна продолжала добросовестно вести дневник: «Холодно и на дворе, и в комнатах… У большинства дров уже нет. Хлеба тоже нет» (13 февраля). «Опять у нас хотят реквизировать комнаты» (20 февраля).
        Записи делал порой и сам Иван Алексеевич: «Прав был дворник (Москва, осень 17 года):
        - Нет, простите! Наш долг был и есть — довести страну до Учредительного собрания!
        Дворник, сидевший у ворот и слышавший эти горячие слова, — мимо него быстро шли и спорили, — горестно покачал головой:
        - До чего в самом деле довели, сукины дети!»
        «Лжи столько, что задохнуться можно. Все друзья, все знакомые, о которых прежде и подумать бы не смел, как о лгунах, лгут теперь на каждом шагу. Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху. И все это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется. Человек бредит, как горячечный, и, слушая этот бред, весь день все-таки жадно веришь ему и заражаешься им… И каждый день это самоодурманивание достигает особой силы к вечеру, — такой силы, что ложишься спать точно эфиром опоенный, почти с полной верой, что ночью непременно что-нибудь случится, и так неистово, так крепко крестишься, молишься так напряженно, до боли во всем теле, что кажется, не может не помочь Бог, чудо, силы небесные. Засыпаешь, изнуренный от того невероятного напряжения, с которым просишь об их погибели, и за тысячу верст, в ночь, в темноту, в неизвестность шлешь всю свою душу к родным и близким, свой страх за них, свою любовь к ним, свою муку, да сохранит и спасет их Господь, — и вдруг вскакиваешь среди ночи с бешено заколотившимся сердцем: где- то
трах-трах-трах, иногда где-то совсем близко, точно каменный град по крышам, — вот оно, что-то случилось, кто-то, может быть, напал на город — и конец, крах этой проклятой жизни!
        А наутро опять отрезвление, тяжкое похмелье, кинулся к газетам, — нет, ничего не случилось, все тот же наглый и твердый крик, все новые «победы». Светит солнце, идут люди, стоят у лавок очереди… и опять тупость, безнадежность, опять впереди пустой долгий день, да нет, да нет, не день, а дни, пустые, долгие, ни на что не нужные! Зачем жить, для чего? Зачем делать что-нибудь? В этом мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно…
        «У нас совсем особая психика, о которой будут потом сто лет писать». Да мне-то какое утешение от этого? Что мне до того времени, когда от нас даже праху не останется? «Этим записям цены не будет». А не все ли равно?..»
        * * *
        Вдруг на пороге появился неожиданный гость — Михаил Осипович Цетлин. И, как выяснилось, с необычным предложением.
        - Будем пить чай! — ласково предложила Вера Николаевна, умевшая по-доброму относиться ко всем людям на свете. Она как-то призналась мужу:
        - Когда я была гимназисткой второго или третьего класса, мне в руки попала книга Льва Николаевича Толстого «Путь жизни». И там я вычитала мысль, которая меня поразила: относись к человеку так, будто видишь его последний раз в жизни. Вот я и усвоила это правило.
        Но Цетлин от чая отказался. Поговорив на разные отвлеченные темы, он, смущаясь и краснея, полез в карман и вытащил оттуда какую-то брошюрку.
        - Вы никогда не видали нашей программы? — спросил он Бунина.
        Иван Алексеевич взял в руки брошюрку. На желтой обложке крупным шрифтом было выделено: «В борьбе обретешь ты право свое». Он посмотрел на Цетлина с удивлением:
        - Какое право и на кого оно распространяется?
        - А вы почитайте и поймете! — посоветовал Михаил Осипович. — Там все доходчиво написано, любой мужик-лапотник поймет.
        Бунин долго листал желтые странички, качал головой и иронически улыбался, наконец, стал читать вслух:
        «Светла цель впереди, лучи ее освещают и согревают неприветливую мрачную ночь настоящего. Ни мольбы, ни просьбы, ни унижения перед сильными и богатыми не сократят путь к счастью. Мало у народа друзей и союзников на весь долгий, мучительный путь… Для переустройства всех порядков в государстве партия социал-революционеров считает нужным созыв Учредительного собрания… Только в борьбе обретешь ты право свое».
        - Все это брехня! — резюмировал Бунин. — Преднамеренная ложь, как говорит Плевако. Все эти ваши Савиновы, Черновы и Азефы ни черта не знают народ, не знают и нужд его. Они судят по себе — вот им денег всегда не хватает — нужны на карты, рестораны, цыганок. Для Чернова деньги и счастье — одно и то же… Вот он и призывает отнять все у одних и все отдать другим, таким, как он сам или Савинков.
        - Это в вас толстовство говорит! — возразил Цетлин.
        - Толстовство, по крайней мере, честнее. Там весь призыв обращен к самому себе: в поте лица своего зарабатывай хлеб насущный, а не разевай рот на чужой каравай.
        И потом, что-то вдруг господин Савинков, который видел русского мужика только в качестве ресторанного лакея, столь близко воспринимает его судьбу? И нужна ли мужику эта непрошеная забота? Диву даешься, до какого бесстыдства докатились все эти эсеры, кадеты, анархисты-синдикалисты! Ведь они сами отлично знают, что лгут, что ничего путевого мужику предложить не могут… Они похожи на слепых, которые хотят вести зрячих!
        - Сердиты вы нынче, Иван Алексеевич, ох сердиты!
        - Так что ж мне, Михаил Осипович, плясать, что ли? Захотел бы, да ноги от такой собачьей жизни уже не держат — ваши революционеры все это сделали. А вы им продолжаете помогать — по недоразумению.
        Цетлин холодно простился, и было ясно, что его долго не увидят в этом доме.
        3
        Поздним вечером, в свете коптилки, Бунин записывал:
        «Что это было? Глупость, невежество, происходившие не только от незнания народа, но и от нежелания знать его? Все было. Да была и привычная корысть лжи, за которую так или иначе награждали. «Я верю в русский народ!» За это рукоплескали.
        Известная часть общества страдала такой лживостью особенно. Так извратились в своей профессии быть «друзьями народа, молодежи и всего светлого», что самим казалось, что они вполне искренни. Я чуть не с отрочества жил с ними, был как будто вполне с ними, — и постоянно, поминутно возмущался, чувствуя их лживость, и на меня часто кричали:
        Это он-то лжив, этот кристальный человек, всю свою жизнь отдавший народу?!
        В самом деле: то, что называется «честный», красивый старик, очки, белая большая борода, мягкая шляпа… Но ведь это лживость особая, самим человеком почти несознаваемая, привычная жизнь выдуманными чувствами, уже давно, разумеется, ставшими второй натурой, а все-таки выдуманными.
        Какое огромное количество таких «лгунов» в моей памяти!
        Необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа».
        Иван Алексеевич отложил исписанные страницы в сторону, надолго задумался. За окном раздался чей-то жуткий крик, топот ног, выстрелы. И все быстро стихло, как будто ничего не происходило под этим ясным, сияющим желтым ликом круглой луны. Бунин глубоко вздохнул и продолжил:
        «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа, — и дубина, и икона», — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу. И кто же? Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, — если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, — и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали, как не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды:
        - Я никогда в жизни не видал, как растет рожь. То есть, может, и видел, да не обратил внимания.
        А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только «народ», «человечество». Даже знаменитая «помощь голодающим» происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была…»
        - Ян, ты все еще не спишь? — Дверь открылась, и на пороге показалась Вера Николаевна, спальня которой находилась в смежной комнате. — Слышу твои вздохи, думаю, не заболел ли?
        - Заболел, давно заболел Россией. Да вот нынче не все ладно в ней: горят усадьбы, жгут библиотеки, убивают людей — не немцев, а своих, российских. Зато поля стоят неубранные, у баб дети мрут с голода, а мужики их в земле гниют…
        - Кто же виноват, Ян? Испокон веку войны были…
        - А какое нам с тобой дело до того, что было во времена Цезаря или Генриха IV? Меня волнует сегодняшний день. Откуда такое скотское равнодушие нынешней интеллигенции — к которой, стыдно сказать, и мы принадлежим, — к русскому народу? Вспомни войну с германцами. «Солдатики» стали объектом забавы всяких психопаток и проходимцев. Мужику снарядом ногу оторвало, а его в лазарете ублажают булками, конфетами и даже балетными танцами. Солдат жену несколько лет свою не видал, а тут перед ним ноги задирают!
        А писаки разные еще в газетах этих «сестриц» восхваляют. Вспомни, сколько на одну лишь Гельцер за эти «концерты» чернил извели!
        - Эх, Ян, разве наша боль что-нибудь изменит?
        - Что ты мне предложишь — голос моей совести заглушать? Если в человеке совесть вопиет, то человек непременно свою жизнь и свои поступки изменит. Это все, что в его силах, — изменить свою жизнь, очистить душу от скверны и не принимать участия в дурных делах. — Бунин говорил все громче и громче. Вера Николаевна опасалась, что он разбудит соседей, но не решалась прервать мужа.
        - И еще что я могу — сказать людям ту правду, которую я понимаю. Сказать в меру своих литературных сил. А это уже дело людей — слушать или пройти мимо. Над этим никто не властен. Знаешь, как Толстой любил повторять? «Делай что должно, и пусть будет то, что будет». Каждый из нас отвечает лишь за свою душу и за свои поступки.
        Иван Алексеевич нежно провел рукой по ее голове. Вера Николаевна прильнула к нему и тихонько, стесняясь своих слез, заплакала.
        * * *
        …Когда он остался один, то вновь стал писать. И писал он выстраданное, наболевшее, давно не вызывавшее в нем сомнений:
        «Страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его патриотическом подъеме, даже тогда, когда уже и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела. Откуда это равнодушие? Между прочим, и от ужасно присущей нам беспечности, легкомысленности, непривычки и нежелания быть серьезным в самые серьезные моменты…
        Да, уж чересчур привольно, с деревенской вольготностью, жили мы все (в том числе и мужики), жили как бы в богатейшей усадьбе, где даже и тот, кто был обделен, у кого были лапти разбиты, лежал, задеря эти лапти, с полной беспечностью, благо потребности были дикарски ограничены.
        «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит — один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, — очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
        - Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, — карету мне, карету!
        Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из: моей «Деревни», — сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то «настоящая» работа, — сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность — вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко.
        Это род нервной болезни, а вовсе не знаменитые «запросы», будто бы происходящие от наших «глубин».
        «Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного».
        Это признание Герцена».
        …Бунин отложил перо. За окном брезжил рассвет нового дня. Сказал, как выдохнул:
        - Мы должны унести с собой в могилу разочарование величайшее в мире…
        Точнее не скажешь!
        В ГОЛЕНИЩАХ — НОЖИКИ
        1
        6 апреля 1919 года Одессу заняли большевики. Предводительствовал военной силой атаман Григорьев. «Под штыком» у него было всего тысячи полторы, но этого хватило, чтобы обратить в бегство несколько тысяч французов, греков и прочих. Одесса стала большевистской.
        Очевидец тех незабываемых дней — Дон-Аминадо. Он отметил:
        «Смена власти произошла чрезвычайно просто…
        Впереди, верхом на лошади, ехал Мишка-Япончик, начальник штаба.
        Незабываемую картину эту усердно воспел Эдуард Багрицкий:
        Он долину озирает
        Командирским взглядом.
        Жеребец под ним играет
        Белым рафинадом.
        Прибавить к этому уже было нечего.
        За жеребцом, в открытой свадебной карете, мягко покачиваясь на поблекших от времени атласных подушках, следовал атаман Григорьев.
        За атаманом шли победоносные войска.
        Оркестр играл сначала «Интернационал», но по мере возраставшего народного энтузиазма быстро перешел на «Польку-птичку» и, не уставая, дул во весь дух в свои тромбоны и валторны.
        За армией бегом бежала Молдаванка, смазчики, грузчики, корреспонденты развенчанного Финкеля, всякая коричневая рвань. У памятника Екатерине церемониальный марш кончился. Мишка-Япончик круто повернул коня и гаркнул, как гаркают все освободители.
        Дисциплина была железная. Ни выстрела, ни вздоха». Большевики развили бурную деятельность. Для начала кого следует арестовав и расстреляв, тут же приступили к горячо любимым экономическим воздействиям.
        На всякого рода недвижимость — от циркового балагана на Привозе, где в те дни рвал цепи «король гирь» — Петр Крылов, до общественного туалета в пивной «Гамбринус», — были расклеены строгие объявления (сохраняем изящество стиля и особенности правописания):
        ГРАЖДАНЕ ГОРОДА ОДЕССЫ!
        Если хотите спасти родной город и жизнь вашу и ваших семейств, несите наличные деньги все сколько кто имеет, в кассу Русско-Азиатского банка сегодня-же. Минута чрезвычайно грозная. Завтра уже будет поздно. Подомовых комиссаров просим производить сбор среди жильцов обязательно наличными деньгами в размере не менее тысячной платы за квартиры.
        КОМИССИЯ ПО САМООБЛОЖЕНИЮ
        Одесситы, как известно, во все времена горячо любили свой город. Но спасать его от белых никто не захотел. Кроме известного Яшки-дурачка, за пятачок показывавшего всем желающим свой бурак.
        Яшка принес в Азиатский банк честно заработанный рубль и хотел тут же заработать еще пятак, но кассирша обозвала его хулиганом, а охрана надавала пинков и вышвырнула на мостовую, где как раз проезжал грузовик.
        В грузовике, под охраной бдительных сотрудников ЧК и их добровольных помощников из числа сознательных пролетариев, находились представители буржуазии. Всех их свозили на биржу по загодя приготовленным спискам. Когда списки исчерпали себя, а места в бирже еще оставались, то стали заполнять вакуум самостийно.
        Выявляли эту «буржуазию» самым безошибочным способом.
        Грузовик подъезжал к какому-нибудь дому. Несколько бойцов революции хватали под микитки первых попавшихся обывателей. Грозно размахивая браунингами и гранатами, вопрошали:
        - Ты буржуазия?
        - Нет! — лепетал подозреваемый.
        - Тогда быстро говори: кто в вашем доме буржуазия?
        Арестованный вначале мялся, потом вспоминал кого-нибудь из своих обидчиков и воровато говорил:
        - В третьем нумере проживает буржуй Козалупенко. Он, сволочь, у меня табак с окна стащил и еще грозился…
        - Советскую власть ругал?
        - Еще как! Говорит: «Я никогда с женой не советуюсь…»
        Шли в третий нумер на втором этаже и вытаскивали из-за стола Козалупенко, евшего с женой суп из мороженой картошки и без мяса.
        В грузовике прибавлялось пассажиров. Немного подумав, брали и того, кто на него показал:
        - Для количества!
        Ради этого количества, но в явный вред качеству, в грузовик швырнули бедного Яшку.
        Секретарь исполкома Лев Фельдман, представительная фигура с необъятным животом, на котором болтался в кобуре револьвер, подкатил на автомобиле к бирже и вышел к буржуазии. Сытно икнув, заверил:
        - Если вы, господа кровопийцы, ждете страшных действий, то не ошибаетесь. Подумайте об себе и об ваших детях, внесите гелд своевременно, можно золотом и другими бриллиантами. Для ваших буржуйских запасов 500 миллионов — пустяк, тьфу! — Фельдман смачно сплюнул на пол.
        Походив по сцене вперед-назад, товарищ Фельдман остановился, что-то вспомнив.
        - Так вот-с, гидры, не рассчитывайте снять деньги со своих счетов в банке. Что было там — сегодня все нами реквизировано. Ищите в своих сундуках.
        Иначе мы вас с товарищем Северным — ик! — загоним под ноготь, мать вашу разэтак!
        Товарищ Северный, блондин с лихорадочно горящими глазами, являл собой ярко выраженный тип шизофреника и полную преданность делу революции. Без сна, без отдыха, подрывая остаток здоровья, он носился по Одессе в автомобиле, производил обыски, выемки и аресты, допрашивал и, показывая пример несгибаемой воли, ходил лично расстреливать.
        «Под ноготь» загоняли штабелями, засыпали землей и старательно утрамбовывали.
        Новый, счастливый мир хотели создать многие. Даже поэт Волошин вызвался участвовать в комиссии по организации празднования 1 Мая. Но гордый пролетариат отверг его душевный порыв. Более того, в газетах было напечатано, что «всякие примазываются». Волошин был назван персонально.
        Отвергнутый поэт прибежал спозаранку к Бунину и спрашивал полезный совет:
        - Может, написать в «Известия» достойный ответ?
        Бунин усмехнулся:
        - Попробуйте…
        И вот без помощи добровольца Волошина в четверг 1 Мая революционный город был украшен флагами, призывами и лубочными плакатами. На углу Дерибасовской и Екатерининской внимание Бунина привлекли две красочные картины. На одной под цифрой «1918» были изображены буржуй и немец, стоящие на рабочем. На соседнем плакате красовался год «1919». Под этими цифрами были намалеваны солдат и рабочий, попиравшие корчившегося в муках буржуя.
        - Рисуют эти плакаты не сами пролетарии, — с горечью произнес Бунин, — а молодые художники из интеллигентных семей. Понимают ли, что творят?
        - Молодо-зелено, — уронила Вера Николаевна. — А вот когда такие, как Волошин — с сединою в голове, начинают заигрывать с новой властью, воспевать «красную революцию», это беда настоящая…
        - Удивляться нечего! Среди журналистов, литераторов и прочих шарлатанов от культуры столько продажных, что диву даешься! Не за дворцы совесть продают, за чечевичную похлебку! Еще будут взахлеб воспевать «славных сынов народа» Троцкого, Свердлова, Ленина, кого хочешь… Убийства восславят как подвиг.
        * * *
        Под нудным мелким дождем продолжала идти скучная демонстрация. Люди рабочего вида с красными и черными флагами, размалеванные «колесницы» в бумажных цветах и лентах, на которых актеры и актрисы пели песни, поэты выкрикивали «революционные» вирши.
        Вернувшись домой, Бунин записал в дневник:
        «Левые» все «эксцессы» валят на старый режим, черносотенцы — на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого — на соседа и на еврея: «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили…»
        Вопреки усилиям организаторов, веселья в Одессе не получилось. Да и какое может быть веселье, когда каждый день расстреливают десятками, арестовывают сотнями…
        И точно, даже в этот «праздничный» день адская машина продолжала работать вовсю. Газеты и прежде печатали списки расстрелянных. Исключением не стало и 1 Мая. На следующий день газеты вновь сообщили о «пролетарском правосудии» — 26 несчастных получили пулю в затылок. Если верить газетным сообщениям, к стенке ставили за принадлежность к Союзу русского народа (это было самым страшным преступлением), за дружбу с Пуришкевичем, за сочувствие Добровольческой армии, за саботаж, за монархические настроения, за спекуляцию (продажу собственных штиблет), за хранение контрреволюционной литературы (например, подарочное издание «300 лет рода Романовых») и даже «за активное участие в охране царского режима». Под последнее обвинение подпали все чиновники, служащие полицейского управления, железнодорожники и все прочие, кто не понравился новой власти.
        3
        Лето вошло в силу. Днем ели сухую тарань, ночью дрожали от страха. Над Одессой гордо реял красный флаг.
        Вера Николаевна отметила в дневнике:
        «Тон газет неимоверно груб. Приказы, касающиеся буржуев, в самых оскорбительных тонах… В газетах вообще сплошная ругань. Слово «сволочь» стало техническим термином в оперативных сводках: «золотопогонная сволочь», «деникинская сволочь», «белогвардейская сволочь».
        Среди прочих приказов был опубликован один, особо праздничный: под угрозой страшных кар (расстрел, что ли?) всем обывателям запрещалось пользоваться электричеством. Исключительное право на это благо цивилизации получали лишь большевики.
        Керосина не было. Город погрузился в темноту,
        В порту, как во всех портах мира, жизнь шла веселая. Вовсю торговали валютой — долларами, марками, пиастрами, фунтами, николаевскими рублями. Франк, стоивший по официальному курсу один рубль, продавался за 10 -12 рублей, фунт — за 200.
        Здесь же можно было «снять» барышню — на час или на ночь. Плата была символической — стоимость фунта сухой тарани.
        Продукты питания нельзя было достать ни за какие деньги. Голод становился все страшнее.
        * * *
        Бунины пришли в порт. Они провожали Цетлиных, отплывавших в Константинополь. Рейд был пустынным. Иван Алексеевич невольно залюбовался прекрасными красками дальних берегов, крепкой синей зыбью моря и легкими белыми облаками, скользившими к горизонту.
        - Прощайте, — сказала Мария Самойловна. — Жаль, что вы не послушались нас. Через неделю-другую вместе были бы в Париже.
        Цетлин уговаривала, обещала всяческую поддержку: «Крышу над головой, питание и одежду всегда найдем для вас!»
        Вера Николаевна еще 5 апреля записала в дневник: «Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей…»
        Из порта супруги возвращались печальными и молчаливыми. Круг друзей редел все больше. Зато жизнь все более делалась беспросветной.
        * * *
        В городе вдруг начались настоящие сражения. Еврейская дружина, сплоченная и дисциплинированная, устроила засаду на Приморском бульваре. Отсюда она напала на польский отряд. Перестрелка была ожесточенной. Двое поляков зашли с тыла и забросали евреев гранатами.
        Победа осталась за поляками, но жертв было много с обеих сторон.
        На Белинской улице из окон верхнего этажа защелкали выстрелы: стреляли в уходящих к порту добровольцев. Один доброволец, мальчишка гимназического возраста, упал замертво: пуля разбила ему голову.
        Добровольцы дали дружный и мощный ответный залп.
        Зато французы совсем потеряли голову. Они неслись по улицам как ошалелые, перевернули по пути две пролетки.
        Бунин стоял возле окна своей комнаты, когда его взору предстало жуткое зрелище. На телеге, мотая головой на неровностях булыжной мостовой, лежал на животе мертвец. Из развороченного затылка вылезала серая масса мозгов. Картуз валялся на заду. Сапоги были сняты, грязные портянки болтались.
        - Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, — сказал Бунин жене.
        Та, едва взглянув на телегу, тут же в страхе отвернулась.
        * * *
        Бунин пристрастился к чтению различных приказов, количество которых с приходом большевиков резко увеличилось на заборах и стенах.
        Выйдя на Княжескую, Бунин увидал возле телеграфного столба кучку обывателей. Они с жаром обсуждали свеженаклеенный приказ. Судя по репликам, мнения резко расходились. Старушка в длинной синей юбке в белый горошек и в таком же платочке с удовольствием воскликнула:
        - Вот какой молодец! Утек от большевиков!
        Широконосый мужчина с растопыренными ушами, на которых держалась соломенная шляпа, с презрением цедил:
        - Негодяй и натуральный изменник. А вы, женщина, темный, глупый элемент.
        Толпа разделилась, но большинство поддерживали старушку.
        Бунин протиснулся поближе и, щурясь на солнце, прочитал:
        Самозванец Григорьев вне закона Постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны
        В момент, когда советская Украина напрягает все свои силы, чтобы совместно с советской Россией прогнать из Донецкого бассейна золотопогонных холопов, когда Красная армия готова очистить Бессарабию и Буковину от румынско-помещичьей сволочи и протянуть руку помощи красной Венгрии, неизменные враги социалистической революции Украины, левые эсеры, заносят снова над ней преступную руку.
        Дезорганизация Красной армии и гнусное предательство сбросили советскую власть в Елизаветграде. Во главе заговора стал атаман Григорьев — перебежчик петлюровского лагеря. Чтобы привлечь на свою сторону вверенных ему красноармейцев, Григорьев спаивает их вином, захваченным в Одессе… Сам постоянно пьяный, самозванец Григорьев совместно со своим штабом возымел честолюбивую мысль стать новым Гетманом Украины, но его постигнет участь худшая, чем Скоропадского и Петлюру.
        Одновременно с мерами военного характера Совет Рабоче-Крестьянской Обороны постановил:
        1. Григорьев и все его ближайшие сотрудники объявлены вне закона.
        2. Каждый гражданин советской Украины, в частности каждый красноармеец обязан расстреливать их на месте.
        3. Всякое оказание содействия Григорьеву и его сообщникам будет считаться изменой республике и караться со всей строгостью военно-революционного времени, вплоть до расстрела.
        - Каков бандит! — обратился к Бунину человек в шляпе.
        - Натуральный изменник! — улыбнулся Бунин, повторяя слова своего собеседника.
        - Правильно! А вот товарищ старушка ведет неправильную агитацию… Взгреть могут!
        Бунин отправился на базар — купить соленых огурцов.
        4
        На следующий день по городу разнесся слух: партизаны под водительством бывшего штабс-капитана Николая Григорьева, служившего то у Петлюры, то переходившего к красным войскам, то самостийно грабившего местное население, двигаются на Одессу. По пути Григорьев расстреливал коммунистов и беспартийных, бедных и богатых, устраивал еврейские погромы. В июле атаман с остатками своей армии присоединится к Нестору Ивановичу Махно, по приказу которого его изрубят шашками.
        Погромы перекинулись в Одессу. В одну из майских ночей 1919 года на Большом Фонтане были убиты четырнадцать комиссаров-евреев и три десятка беспартийных. Бандиты громили магазины и лавочки, врывались в дома, стаскивали спящих с кроватей, насиловали, резали, грабили.
        «Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью переводивший нас с дачи, очень милый человек», — с сердечной болью записал в дневник Бунин. «Был возле Думы. Очень холодно, серо, пустое море, мертвый порт, далеко на рейде французский миноносец, очень маленький на вид, какой-то жалкий в своем одиночестве, в своей нелепости, — черт знает, зачем французы шатаются сюда, чего выжидают, что затевают? Возле пушки кучка народа, одни возмущались «днем мирного восстания», другие горячо, нагло поучали и распекали их.
        Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно, — опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, — как мало они видели, даже мои!
        Сейчас на дворе ночь, темь, льет дождь, нигде ни души. Вся Херсонщина в осадном положении, выходить, как стемнеет, не смеем. Пишу, сидя как будто в каком-то сказочном подземелье: вся комната дрожит сумраком и вонючей копотью ночника. А на столе новое воззвание: «Товарищи, образумьтесь! Мы несем вам истинный свет социализма! Покиньте пьяные банды, окончательно победите паразитов! Бросьте душителя народных масс, бывшего акцизного чиновника Григорьева! Он страдает запоем и имеет дом в Елизаветграде!»
        «…Ужасна жажда, чтобы как можно скорее летели дни».
        Он очень много читает. Делает выписки из Достоевского: «Ведь что ж было? Была самая невинная, милая либеральная болтовня… Нас пленял не социализм, а чувствительная сторона социализма…»
        Из Соловьева о Смутном времени: «Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость…»
        Из Костомарова о Стеньке Разине: «Народ пошел за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан».
        5
        Пролеткульт устроил выставку книжных новинок. Было немало хороших изданий — они напечатаны в Москве, в Петрограде и других городах. Специальный каталог рекомендательной литературы для рабочих и крестьян представлял книгу Бунина «Деревня».
        Иван Алексеевич, узнав об этом, ходил в приподнятом настроении.
        - Надо, чтобы каждый грамотный читал Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова. А то пошла мода на всяких декадентов, от них лишь распад слова, его разрушение, его сокровенного смысла, звука и веса, — говорил Иван Алексеевич Буковецкому. — : Встречаю я вчера Осиповича, писатель все-таки. Спрашиваю:
        - Вы домой?
        Он отвечает:
        - Отнюдь!
        Как я ему растолкую, что так по-русски не говорят? Не понимает, не чует. Он спрашивает:
        - А как же надо сказать? По-вашему, «отнюдь нет»? Но какая разница?
        «Разницы он не понимает. Ему, конечно, простительно, он одессит. Простительно еще и потому, что в конце концов он скромно сознается в этом и обещает запомнить, что надо говорить «отнюдь нет». А какое невероятное количество теперь в литературе самоуверенных наглецов, мнящих себя страшными знатоками слова! Сколько поклонников старинного («ядреного и сочного») народного языка, словечка в простоте не говорящих, изнуряющих своей архирусскостью!
        Последнее (после всех интернациональных «исканий», то есть каких-то младотурецких подражаний всем западным образцам) начинает входить в большую моду. Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, «словеса золотые» и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним какую- то похабнейшую в своем архирусизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно! Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос «о свечечках» и «речечках» или прикидывавшихся «разудалыми головушками»!
        Язык ломается, болеет и в народе. Спрашиваю однажды мужика, чем он кормит свою собаку. Отвечает:
        - Как чем? Да ничем, ест, что попало: она у меня собака съедобная.
        Все это всегда бывало, и народный организм все это преодолел бы в другое время. А вот преодолеет ли теперь?» (Дневниковая запись 9 мая 1919 г.)
        Бунин пересматривает свой портфель. Нашел немало стихов, начатые рассказы и разорвал их. Но вскоре начал жалеть об этом. С листка бумаги, обнаруженного в портфеле, аккуратно переносит в тетрадь запись разговора, свидетелем которого был в семнадцатом году в деревне и тогда же по горячим следам записал его: «Лето 17 года. Сумерки, на улице возле избы кучка мужиков. Речь идет о «бабушке русской революции». Хозяин избы размеренно рассказывает: «Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только избавь Бог, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзительные, — я ее портрет в фельетоне видел. Сорок два года в остроге на цепи держали, а уморить не могли, ни днем, ни ночью не отходили, а не устерегли: в остроге, и то ухитрилась миллион нажить! Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обещает не брать. А мне какая корысть под нее идти? Земля эта мне без надобности, я ее лучше в аренду сниму, потому что навозить мне ее все равно нечем, а в солдаты меня и так не возьмут, года вышли…»
        6
        В те дни одиночество Бунина нередко нарушал (к его удовольствию) Дон-Аминадо. Ивану Алексеевичу не составляло труда разглядеть под маской вроде бы легкомысленного остряка человека серьезного, постоянно думающего, по выражению Льва Николаевича, «громко». Теплыми майскими вечерами они без робости ходили на окраину города, наслаждались природой и воспоминаниями.
        Дон-Аминадо в разных вариациях почти каждый раз говорил:
        - У меня живое ощущение, что кругом — пожар, а мы сидим на островке и ждем, когда и нас пожрет огонь.
        - Так уезжайте!
        - Куда? На какие деньги? Да и вообще — что это за жизнь среди турок или французов? Я в семнадцатом году поехал на курорт в Швейцарию — как раз в феврале. Солнце, горы, улыбки — но ни одного слова по-русски! Устаешь от чужой речи, будто тачку целый день катаешь. Только для того, чтобы никого не слышать, я в горы на целый день уходил. Потихоньку дичать начал.
        Бунин расхохотался:
        - Мне ваше ощущение весьма знакомо. После нескольких дней такой жизни встретишь кого-нибудь из наших, хоть забулдыгу какого, то прямо расставаться с ним не хочется.
        - Да, русское слово порой целебную силу имеет!
        - Еще какую! Иду вчера мрачный, на душе — полная беспросветность. Возле базара какой-то мужичишка прибаутки горлопанит. Рядом — толпа, слушают, смеются, ободряют, одним словом — веселятся. Подошел и я на минутку, простоял полчаса. Хорошо, блокнот был с собой, кое-что записал. Например?
        Бунин вынул из кармана пиджака довольно потрепанный блокнот, полистал и вдруг весело запел:
        Все картошка да картошка,
        А когда же молоко?
        С этой е…й картошки
        Хрен не лезет глубоко.
        Дон-Аминадо широко улыбнулся.
        Бунин продолжал:
        Из колодца Вода льется,
        Через жёлоб сочится.
        Хоть и плохо мы живем,
        А любиться хочется!
        Меня маменька родила
        На дороге, на мосту.
        Меня куры обосрали,
        Потому и не расту.
        Дон-Аминадо заразительно расхохотался:
        - Какая прелесть! Сколько озорства, сколько юмора…
        - А главное — великолепная самоирония! Но не всегда народ поет столь весело. У нас в Глотово летом семнадцатого года, когда ребята с девчатами на выгоне гуляли, то непременно горланили:
        Мы ребята ежики,
        В голенищах ножики,
        Любим выпить, закусить,
        В пьяном виде пофорсить…
        - Это что, пьяная бравада? Пусть дерзкая, но шутка? Ан нет! Пели, вполне откровенно высказывая настроения. И большевики — замечательные психологи. Они правильно поняли натуру челкашей.
        Дон-Аминадо возразил:
        - Не на всякого мужика они могут положиться!
        - Конечно! Крепкий, работящий мужик, настоящий хозяин, никогда ни жечь, ни грабить не пойдет. А вот лодырь, бездельник, пьяница — этих только позови! Если бы кто-то предложил: «Давай всю деревню сожжем!» — эти согласятся незамедлительно.
        - Согласен сжечь свою развалюху, лишь бы у соседа полати полыхнули!
        - Вот именно!
        - Но язык — хорош!
        - Язык — потрясающий!
        - И природная смекалка — наш русский мужик любому профессору сто очков вперед даст! Безошибочное нравственное чутье.
        Помолчали. Присели на большой камень. Солнце косо било между туч, повиснувших на горизонте. Поздняя пчелка с золотым брюшком мягко жужжала возле лица Бунина. Протоптанная тропинка вела к шумевшему вдали морю.
        - Летом того же семнадцатого у нас в Глотово объявилось много дезертиров — пришлых, незнакомых в наших местах. Был один даже матрос в рваной замызганной тельняшке и с жесткими, рыжими от постоянного курения усами. Ходил он по деревне гоголем, не скрывал, что сидел в тюрьме за воровство и всегда при нем финка. Однажды вечером мужики ругали большевиков и вообще революционеров. И вот вижу, приближается к спорящим «краса и гордость русской революции». На нем белая шелковая рубаха, расшитая цветами, — где только взял, небось спер.
        Подошел, послушал и с презрением цедит сквозь зубы:
        - За такие разговоры у нас в пять минут арестовали бы и расстреляли — как контру и провокатора!
        Один из мужиков ему спокойно, с легкой насмешкой возражает:
        - А ты хоть и матрос, а дурак. Я тебе в отцы гожусь, а ты мне грубости смеешь говорить. Ну какой ты комиссар, когда от тебя девкам проходу нету, среди белого дня норовишь под подол забраться? Погоди, погоди, брат, вот протрешь казенные портки, пропьешь наворованные деньжонки, в пастухи запросишься! Будешь мою свинью арестовывать. Это тебе не над господами измываться. Я на тебя укорот быстро найду!
        Матрос после этого отпора отходит прочь. Другой мужик, Сергей Климов, ни к селу ни к городу вдруг прибавляет:
        - Да его, энтот самый Петроград, давно надо отдать. Там только одно разнообразие…
        Дон-Аминадо заливисто хохочет над «разнообразием» и, отсмеявшись, качает головой:
        - Ни один писатель, ни один сатирик такого не сочинит. Гениально!
        Солнце село за море, пчелка давно улетела, собеседники тихо возвращаются домой. Вдруг их внимание привлекает большой лист бумаги, болтающийся на ветру недалеко от маленького ресторанчика, из которого несется дикий визг скрипки, извлекающей мелодию еврейского танца.
        Дон-Аминадо вчитывается в текст с трудом, темнота стала фиолетовой.
        - Возьмем на память, — решает Бунин, легко отрывая лист от столба и протягивая его спутнику. — И потом, почему бы нам не выпить здесь пива?
        Зал ярко освещен. За столиками сидят явно уголовные морды в дорогих костюмах с чужого плеча. Гуляют вовсю. Столы заставлены бутылками. Кривой еврей с густыми длинными волосами, небрежно лежащими на плечах, терзает скрипку. Слушатели кидают ему крупные бумажки. Не прерывая игры, скрипач каждый раз благодарно наклоняется:
        - А данк! Спасибо!
        Дон-Аминадо критически оглядел дымный зал и произнес одну из своих бессмертных фраз, которые скоро прославят его имя в городе Париже:
        - Согласен, что человек вышел из обезьяны. Но отчаиваться не надо: явственно вижу, что он уже возвращается обратно!
        Метрдотель наметанным взглядом выхватил вошедших из толпы посетителей. Их посадили за удобный угловой столик подальше от эстрады, официант постелил свежую скатерть. Гости не ограничились пивом.
        Дон-Аминадо вдруг всколыхнулся, полез в карман:
        - Нас ждет прелестное развлечение! Читать перлы большевиков — все равно что сходить на клоунов в цирк.
        Он достал бумагу, развернул ее и с непередаваемыми интонациями читал:
        ПРИКАЗ
        Согласно постановления пленума Совета рабочих депутатов объявляется учет имущества с целью изъятия у имущих классов излишков продовольствия, обуви, платья, белья, денег, драгоценностей и всего прочего, необходимого всему трудовому народу, рабочим и крестьянам в тылу и на фронте. Все это проводится в рамках дня Мирного восстания.
        По мере чтения лицо Дон-Аминадо вытягивалось, а веселье в голосе уступало минорным тонам:
        - Это что, очередной грабеж?
        Бунин усмехнулся:
        - Во всем мире правительства обеспокоены тем, чтобы их граждане жили в богатстве и спокойствии, а у нас — наоборот. Ну а что дальше в этом приказе?
        - Да он длинный.
        - Читайте!
        - Тут речь о том, что остатки имущества будут отнимать согласно расписанию — сегодня у одних, завтра у других.
        - Рук не хватает!
        Изымалыцики названы деликатно «контролерами». В указанное время закрывают все лавки, магазины и прочая. Кто этого не сделает — расстреливается. Кто переносит или перевозит товары во время «контроля» — тоже расстреливаются на месте.
        Далее приводится «Инструкция по проведению дня Мирного восстания». Очень интересная! Слушайте, Иван Алексеевич.
        Порядок производства осмотра
        1. Комиссия производит осмотр квартир в определенной ей территории.
        2. Осмотр распространяется на все без исключения квартиры.
        Список вещей, подлежащих конфискации и берущихся на учет
        а) Обувь. Сапоги отбираются, ботинки оставляются только те, которые находятся на ногах владельцев…
        Бунин недоверчиво покачал головой:
        - Неужто такая дикость написана? Покажите!
        Убедившись, что собеседник сказал правду, с изумлением произнес:
        - Прежде это делали воришки — на большой дороге под покровом ночи грабили запоздавших прохожих. Теперь банда уголовников захватила громадное государство, грабит и насилует его многомиллионное население. И это на глазах всего «цивилизованного мира»…
        - Которому на нас наплевать! — с наигранной веселостью откликнулся Дон-Аминадо. — Если у большевиков и осталось что-нибудь из человеческих чувств, то они очень ловко сие скрывают. Но давайте наслаждаться перлом революционной гуманности дальше:
        б) Белье. Дозволяется иметь не более одной рубахи, одних кальсон, носков — 2 пары, чулков — 2 пары, носовых платков — 3 штуки.
        в) Платья. Одежда мужская и женская оставляется та, что надета на контролируемых, но не более чем по одному костюму или платью.
        г) Продукты. Все продукты отбираются, за исключением необходимых в течение 3-х дней.
        д) Деньги и ценности. Все ценности, золото, серебро, иностранная монета полностью изымаются. Деньги оставляются у владельца не свыше 1000 рублей на каждого контролируемого, причем отсутствующие члены семьи в расчет не берутся.
        Дон-Аминадо прервал чтение, посмотрел на Бунина:
        - Иван Алексеевич, вы еще не устали?
        - Отнюдь нет! С интересом слушаю этот шедевр. В каком воспаленном мозгу родился сей чудовищный документ!
        Лакей поставил на стол покрытый тонкой влагой графинчик с водкой, кетовую икру, соленые грибочки, тонко нарезанные ломтики швейцарского сыра и с дразнящим аппетит запахом анчоусы.
        - Да, без такого приклада этот список не выдержишь! Словно людоеды сочиняли. Нет, я не устал. Мне даже забавно, насколько все это дико. Ваше здоровье, «товарищ контролируемый»!
        Выпили по рюмке водки.
        В это время возле эстрады началась потасовка. Несколько здоровых парней вразмашку хлестали друг друга. Опрокинули стол. Визжали барышни. Звенела разбиваемая посуда. Дерущиеся сопели все тяжелее, видать, устали. Кто-то вытирал с лица кровь, кого-то на руках тащили без чувств из зала. Скрипач, словно не слыша ничего, кроме своего несчастного инструмента, продолжал извлекать ядовитые звуки. Необъятных размеров девица лет под сорок с одесским акцентом пела «Бублики».
        Было весело.
        Дон-Аминадо прокомментировал драку:
        В результате обмена мнений выяснилась не истина, а количество пострадавших.
        Пострадавшие, кстати, уже сели за стол — драка закончилась миром. Все драчуны продолжали гулять, швырнув кучу ассигнаций «за повреждение мебели».
        Дон-Аминадо, разогретый напитком из графина и общим весельем, произнес еще один свежий афоризм:
        - Вы, Иван Алексеевич, видите нашу материальную беспомощность? На фоне процветающего народа она выглядит оскорблением всей российской интеллигенции. Да-с, лучше заработать честным трудом много, чем нечестным — мало.
        Дон-Аминадо продолжал:
        з) Мануфактура.
        Какая бы то ни была — отбирается, за исключением раскроенной и находящейся в работе.
        и) Пишущие и швейные машины.
        Отбираются, если принадлежат владельцу, не работающему на них, и не служат средством к существованию владельца.
        к) Автомобили, мотоциклы, дамские и мужские велосипеды, экипажи, сбруя отбираются, если не служат средством к существованию владельца.
        л) Все виды топлива и смазочные масла отбираются.
        Обнаруженные крупные склады продовольствия оставляются на месте, причем у них устанавливаются часовые.
        - Ну, — закончил Дон-Аминадо, — все виновные в «нарушении», понятно, — кхх! — к стенке.
        Бунин стоял потрясенный, оторопелым взором смотрел на край морского горизонта, словно хотел сбежать туда от всего этого ада. Потом он сказал:
        - Что ж! Теперь надо ожидать «контролеров».
        И подумав:
        - А это дайте сюда, это надо сохранить для потомков. Иначе не поверят, что мы видели и что пережили, — он забрал у спутника документ, смешнее и страшнее которого свет не видел.
        - Иван Алексеевич, еще рано падать духом. Это только кажется, что дела идут — хуже некуда. Скоро они будут гораздо хуже, — печально пошутил Дон-Аминадо.
        …Домой они возвращались в полной темноте. Направление держали по скудному свету занавешенных окошек.
        Долгое молчание прервал Бунин:
        - Все отбирают: и мануфактуру, и пишущие машинки, и человеческие жизни. — Голос его сделался стальным: — Только пусть знают эти сукины дети: наши души они никогда не отберут. Никогда и ни за что!
        В этот момент из-за туч выскочила яркая полная луна и фосфорически ярко и волшебно осветила лицо поэта. Оно было величественно.
        7
        Грозная весть со скоростью молнии облетела Княжескую улицу утром 12 июля:
        - Идут с обысками! Все отымают…
        Супруги Бунины, которые было направились на базар, с дороги заспешили обратно домой. В страшной панике торопились спрятать «излишки».
        Но более всего, больше даже, чем за черную сумочку с фамильными бриллиантами, боялся Бунин за некий «стратегический груз». Впрочем, об этом чуть позже.
        И вот ровно в десять утра в парадные наружные двери, через которые никто никогда — как у нас повсюду заведено! — не ходил, раздался грозный стук.
        Вера Николаевна, подобно наседке, у которой коршун хочет похитить птенца, еще быстрее закружилась по комнате, пытаясь куда-нибудь поглубже спрятать три аршина ситца.
        Бунин окаменело сидел за письменным столом, мысленно творя молитвы и приготовившись к расстрелу.
        Грохот внизу продолжался с удвоенной силой.
        Вера Николаевна спрятала наконец этот несчастный ситец и, конечно, в самое неудачное место — в самовар.
        Топ-топ-топ! Это на первом этаже застучали ногами красноармейцы. Там уже начался обыск.
        - Ян, умоляю тебя, не ругайся с ними! — стала просить Вера Николаевна мужа. — Ведь они — власть. Что угодно могут сделать. Даже арестовать! Даже… — Ее глаза наполнились слезами:
        - Хоть бы пронесло, помоги, Царица Небесная…
        Бунин, выведенный из молитвенного состояния, стал наливаться гневом. Опытная супруга его стремительно ретировалась, ринулась на первый, обыскиваемый этаж.
        Она увидала солдат, вооруженных берданками, рывшихся в «буфетной». На стол были вывалены ножи, вилки, ложки, спрятать которые в суматохе забыли.
        Старший «контролер», рослый, склонный к полноте, с добродушным славянским лицом человек лет двадцати пяти, неожиданно вежливым тоном спрашивает:
        - Извините, приборы серебряные?
        Кухарка Анюта бойко врет:
        - Нету, товарищ красный командир, серебряных. Мелькиор тольки!
        - Мельхиор не подлежит изъятию, оставьте себе, — тихим голосом говорит командир. Кухарка, по лицу которой скользнула легкая улыбка, торопливо ссыпает серебро в ящик — килограмма три-четыре. Что это за дом, если в нем приборы не серебряные! На Руси только голытьба ест не серебром.
        Мимо ящика летит вилка, падает к ногам командира. Он наклоняется, чтобы кухарке подать вилку, и замечает четко выбитое клеймо с пробой — «84». Металл благородный! Провал?
        Анюта чуть не роняет весь ящик, но командир, глубоко вздохнув, кладет вилку в ящик:
        - Да, это мельхиор!
        Рослый, крутой в плечах, со слегка перекошенным ртом и глубоко сидящими маленькими глазками солдат вытряхнул из комода белье прямо на пол и теперь сапогами ходит по нему.
        - Ты что, идол, рубаху топчешь! — кричит на нахала Анюта, вновь полная куража.
        - Вишь, лупоглазая, разоралась! — огрызается солдат.
        - Не дерзить! — строго обрывает командир косоротого. — Ты солдат революции, Козлаченко. Не смей хамить!
        - Так точно! — вытягивается в струнку Козлаченко. Он смертельно боялся начальства после одного случая, когда едва не угодил под трибунал. Однажды они делали обыск в одном буржуйском доме. Козлаченко решил, что хозяина, как обычно это бывало, отвезут в тюрьму и там расстреляют. Он, почти не таясь, положил себе в карман массивные серебряные часы-луковицу: покойнику они вроде как бы без пользы. На том свете время всегда одно — вечность.
        И когда буржуя собрались конвоировать в тюрьму, вдруг прибыл нарочный от начальника городской ЧК.
        Все реквизированное — вернуть, перед хозяином — извиниться! — был строгий приказ. Оказалось, что этот проклятый буржуй, купавшийся в роскоши, знаменитый хирург, недавно блестяще оперировавший супругу начальника.
        Козлаченко уже находился на улице, ему приказали охранять других арестантов. Так часы и остались лежать в кармане: «Авось обойдется!»
        Не обошлось! Кто-то из товарищей донес на Козлаченко. Его тут же, возле грузовика обыскали, нашли часы. Оружие отобрали и посадили к арестантам. Хотели воришку тут же возле дома хирурга расстрелять, да постеснялись дальше нарушать покой такого большого и нужного делу революции человека.
        Каково же было удивление Козлаченко, когда вскоре пришел начальник и сказал с укоризной:
        - Что же ты, дурашка, не сказал, что тебе профессор их подарил?
        А позже, когда рядом не было никого, поднес револьвер к морде воришки и сказал:
        - Моли Бога, что профессор — добрый человек, сказал, будто подарил тебе «луковицу». Еще раз в чем замечу, своей рукой пристрелю — попомни мое слово.
        С той поры Козлаченко люто возненавидел обыскиваемых, видя в них «контриков» и «врагов рабочих и крестьян».
        Теперь же Козлаченко запустил громадную, густо поросшую темным волосом лапу в шкаф. Оттуда, пыхтя, выволок большую наволочку.
        - Мука? — со злорадством садиста спрашивает он.
        - Мука, — смиренно соглашается Нилус.
        Анюта мощной грудью отодвигает Козлаченко от шкафа и грозно произносит:
        - Разуй зенки, это рази мука? Это труха. Хуже отрубей. Курам дали, те обдристались.
        Командир заглянул в мешок и поморщился:
        - Оставь!
        Поднялись на второй этаж.
        Обыскали кабинет Нилуса, заглянули в комнату, где он занимается с учениками-художниками. Командир похвалил натюрморты Петра Александровича:
        - Как живое!
        И вынес решение:
        - Пожалуй, всё!
        Бдительный Козлаченко заревел, громадным бугровистым кулаком долбанув в дверь кабинета Бунина:
        - А что тут?
        Вера Николаевна с вызовом произнесла:
        - Академик Бунин!
        - Поэт Иван Бунин? — на лице командира — и почтение, и удивление. — Это который «Суходол» написал? И «Листопад»! И перевел «Гайавату»!
        Наверное, «контролеры» с миром бы покинули этот дом, но дверь кабинета резко распахнулась. Академик раздувал от гнева ноздри и с необыкновенно свирепым видом разглядывал непрошеных гостей.
        - Кто это смеет долбить в мою дверь? — громом раскатывался его голос. — Что за самоуправство? У меня вы не имеете права делать обыск! Если вашей серости неизвестно, кто я, вот мой паспорт.
        - Извините, това… гражданин Бунин, — вежливо проговорил командир, окончивший в свое время первый курс историко- филологического университета в Казани.
        Зато Козлаченко, как всегда неуместно, спросил:
        - Оружия у вас нет?
        Бунин так грозно посмотрел на вопрошавшего, что тот невольно попятился:
        - Извините!
        Вся эта военная экспедиция мирно ретировалась. Академик прохаживался по квартире с видом Наполеона после победы под Аустерлицем.
        - Это надо отпраздновать, — сказал триумфатор, хотя особого повода к празднику вроде не было. — Вера, достань заветную, со звездочками!
        На кухне, при стечении всех благодарных жильцов, коньяк и был распит. Закусывали тремя вареными картофелинами, которые принес Буковецкий.
        Нилус, выпив, окончательно отошел от страха и с восторгом посмотрел на Бунина:
        - Однако, какой вы, Иван Алексеевич, отчаянный!
        Анюта, которой тоже налили, произнесла:
        - Как вы, барин, гаркнули на этого нахального! Я аж перепугалась.
        Бунин улыбнулся. Сегодня он был счастлив вполне.
        Конечно, никто из домочадцев не мог догадаться о причине хорошего настроения писателя. Кроме Веры Николаевны, которая радовалась не меньше мужа. И дело было не только в том, что не обнаружили кое-что из семейных драгоценностей (они были хорошо спрятаны где-то на печке).
        Бунины очень боялись за несколько сундуков, оставленных оккупационными офицерами в ванной комнате. Что в сундуках? Они этого не знали и по сей причине особенно боялись. Они уверили себя, что там оружие и мундиры, а может быть, патроны! Как бы тогда оправдались перед красноармейцами? А выкинуть чужое добро или просто посмотреть? Нет, только не это! Порядочные люди так, разумеется, не поступают.
        Вот и смаковал Иван Алексеевич дорогой напиток, и отдыхала его истерзанная душа.
        НЕ ДОРОГО ПИТО
        1
        Ранним утром 14 июля Бунин отправился к морю. Хотелось побыть одному, отвлечься от тяжелых мыслей и гнетущей неопределенности жизни. Он глядел безотрывно на светло-голубую даль, легкие и ужасно высокие облака, на душу сходило какое-то новое и счастливое чувство. Всякому горю есть предел, и наступает час, когда тяжесть сменится успокоением и надеждой.
        Вернувшись домой, он стал перебирать стихи, сохранившиеся от недавней черной минуты, когда он уничтожил многое из написанного в последние год-два. Лист бумаги завалился за ящик стола и по этой причине уцелел. По странной случайности стихи были очень близки его сегодняшнему настроению:
        И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
        И лазурь, и полуденный зной…
        Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
        «Был ли счастлив ты в жизни земной?»
        И забуду я все — вспомню только вот эти
        Полевые пути меж колосьев и трав —
        И от сладостных слез не успею ответить,
        К милосердным коленям припав.
                                                                                                          14. VII. 18
        * * *
        18 июля случилось нечто невероятное. На внешний рейд вошли три громадных, величественных транспорта под французскими флагами.
        Одесситы, забыв про конспирацию чувств, не скрывая антисоветской радости, ринулись в порт и в Александровский парк, откуда виден внешний рейд.
        - Десант! — млели от восторга одесситы.
        И тут же, привыкшие ждать только плохое, с сомнением добавляли:
        - Очень вряд ли! Не может быть, это очень большое счастье.
        Хотелось верить, но сухопутные большевики почему-то сохраняли непоколебимое революционное спокойствие.
        - Нет, это все-таки десант! — говорили неистребленные оптимисты.
        - Или всего лишь привезли хлеб, — размышляли нерасстрелянные пессимисты.
        - Так это уже две больших разницы! — разводили руками самые рассудительные.
        - Хотя не помешает ни то, ни другое.
        На следующий день спозаранку и натощак Бунин побежал за газетой.
        Первый же встречный, тощий еврей с печальными огромными глазами, с опаской оглянувшись, прошамкал:
        - Вы думаете, что это десант! Как бы не так! Это привезли военнопленных, которые пожелали вернуться…
        Помолчав, с сожалением поглядев на транспорты, вздохнул:
        - Больших идиотов свет не видел. Из цветущей Франции пожелать вернуться под революционный трибунал. Такой странный вкус! — Он пожевал губами и закончил сентенцию: — Мы все ждем сахар, а получается все иначе.
        Бунин купил газету «Голос красногвардейца». Засунув ее в карман пиджака, он отправился домой. Расположившись в буфетной, развернул газету. На первой странице было напечатано:
        ПРИБЫТИЕ РУССКИХ СОЛДАТ ИЗ ФРАНЦИИ
        Вчера в 7 часов вечера коллегия уполномоченного Наркоминдел в Одессе вместе с секретарем Исполкома тов. Ракитиным выезжала на французском судне. На судне велись переговоры о принятии возвращающихся из Франции граждан. Сегодня произойдет высадка и торжественная встреча прибывающих, равно как и всех арестованных, снятых с парусников французским командованием, советских работников и коммунистов.
        - Вот и «десант»! — вздохнул Бунин.
        И тут же сообщения об облавах, арестах, обысках и, конечно, списки расстрелянных.
        - Послушай, Вера, кого расстреливают: действительный статский советник Владимир Ратьков-Рожнов, пекарь Иван Амбатьелло, домовладелец Лазарь Каминер, Анна Ершова — активный член Союза русского народа, студент Павел Стрельцов — за ношение оружия…
        - Как будто без оружия можно вечером на улицу нос высунуть! — возмутилась Вера Николаевна.
        Вошедший Нилус сказал:
        - Говорят, больше всех в ЧК свирепствует какая-то «товарищ Лиза».
        - Мы тоже слыхали про подвиги этой девицы! Выродок, не иначе! Кстати, я был немного знаком с Владимиром Александровичем Ратьковым-Рожновым. Он состоял членом «Императорского человеколюбивого общества». С большевистской точки зрения, человеколюбие — преступление.
        Нилус добавил:
        - Чаша терпения вроде бы переполнилась. На заводе Ронита митинги. Рабочие протестуют против расстрелов, казней.
        - Что толку! — Бунин махнул рукой. — В газетах уже опубликован приказ Губисполкома о запрещении митингов и собраний. Можно собираться только на концерты и митинги, на которые сгоняет Агитпроп.
        Бунин пробежал глазами газету:
        - Вот, вот! «Прекращение работ является актом преступления…» Перестреляют теперь еще множество людей, остальных силой загонят в цеха.
        Эх, страшна наша жизнь!
        2
        Светлым июльским вечером, когда от истомленной жаром земли волною подымалось дрожащее марево, Бунин увидал у крыльца делегацию — человек пять-шесть мужичков и одну женщину — маленькую, темноликую, словно высохшую под южным солнцем.
        Бунин узнал ее. Это была его соседка по Большому Фонтану. Минувшей зимой ее мужа нашли убитым в ста шагах от дома.
        - Антонина Степановна, какими судьбами?
        - Дело есть. Позволь нам с Василием Григорьевичем взойти к тебе…
        - Милости прошу всех!
        - Всех не надо, натопчут. Нам вдвоем способней!
        Оставив почетный эскорт дожидаться у крыльца, они вдвоем поднялись к Бунину. Посидели, помолчали.
        - Может, чаю попьете?
        - Сделайте ваше одолжение, увольте великодушие?! — пробасил двухметровый Василий Григорьевич. — Мы чай уже кушали.
        - Рюмку водки?
        - Покорнейше благодарим, не за тем пришли.
        И опять умолкли.
        - Знать, дело есть? — решил Бунин нарушить крепкое молчание.
        - Не без того. Просим вас, Иван Лексеич, откушать нашего хлеба-соли. Вот закрутили мы наших детишек. Вот у Антонины известный вам сыночек Иван Петрович…
        Антонина Степановна согласно кивнула головой.
        …И наша дочка Наталья Васильевна. Значит, теперича будем жить меж собой как должно, по-родственному. Как я есть кузнец… Просим на свадьбу. Красному гостю — красное место!
        …Гости уходили, низко кланялись, внизу почетный караул скромно лузгал семечки, а Антонина Степановна хотела было руку Бунина поцеловать:
        - Благодарим покорно, что не побрезговали!
        Бунин проводил гостей до ворот.
        На следующий день супруги Бунины отправились на Большой Фонтан. Хорошо, что сосед подвез на таратайке.
        С приходом Бунина шумевшая было свадьба поначалу притихла. Стеснялись его гости, смущались молодые. Невесте было лет восемнадцать, столько же — жениху, высоченному румянолицему красавцу с темной шевелюрой, с ямочками на щеках, возникавшими каждый раз, как юноша улыбался. Он нечаянно зацепил тарелку, разлетевшуюся осколками.
        - Не дорого пито, да дорого бито, — улыбнулся Бунин.
        - Это к деньгам, конечно, — обрадовался Василий Григорьевич.
        - Давняя примета, — поддержала Антонина Степановна.
        Постепенно обстановка стала теплей. Бунин отпускал шуточки вполне в народном духе, был весел и остроумен. Старики и старушки, без которых на Руси ни одна свадьба не обходится, уже ласково называли его Лексеичем.
        Пили здоровье молодых, родителей, крестных, родственников, свояков.
        Пригубив вина, то и дело кто-нибудь задорно вскрикивал:
        - Горько! Горько! Подсластить надоть!
        Поначалу молодые пунцово краснели, заливались краской, едва прикасались губами друг к другу.
        Но постепенно освоились и этот непременный ритуал пришелся им явно по вкусу.
        - А как девку приворотить, кто знает? — вдруг спросил Бунин.
        - Смолоду помнила заговоры, а нынче голова дырявая стала, все позабыла, — сказала Дарья Семеновна, бабка невесты. — А ты неужто владеешь секретом?
        - Владею! — таинственным шепотом проговорил Бунин.
        Все сразу стихли, наклонились к рассказчику. Только шальная муха билась в окно.
        - Надо жарко протопить березовыми дровами баню и войти на верхний полок. Когда взопреешь, возьми чистый платок носовой, утри пот и выжми на загодя приготовленный пряник. Когда станешь пот стирать, тогда трижды произнеси заговор:
        «На море на окиане, на острове Буяне стояло дерево. На том дереве сидели семьдесят, как одна птица. Эти птицы щипали ветви, ветви бросали на землю. Эти ветви подбирали бесы и приносили к Сатане Сатановичу. Уж ты худ, бес! Кланяюсь я тебе и поклоняюсь — сослужи мне службу и сделай дружбу: зажги сердце (имярек) по мне (имярек) и зажги все печенья и легкое, и все суставы по мне (имярек), буди мое слово крепко, крепче трех булатов навеки!»
        - И вот после такого заговора надо пряник съесть, — закончил Бунин.
        За столом стали обсуждать действенность заговоров, заклинаний, приговоров. Приводили в пример многочисленные случаи: «А вот у нас однажды было…»
        Мнения сошлись на том, что правильно и к месту произнесенные, они обладают несомненным действием.
        - А может, Лексеич, ты и песни свадебные знаешь? — спросил Василий Григорьевич.
        - Песен Иван Алексеевич знает множество — игровых, обрядных, вечериночных, невесте, — за мужа ответила Вера Николаевна.
        - А жениху? — поинтересовался неказистый гармонист с изуродованным ухом, похожим на пельменину.
        - Знаю! — задорно ответил Бунин.
        Все стали приставать:
        - Всем миром кланяемся! Жениха ради! Уважения обчеству!
        Вдруг Бунин поднялся, подхватился, сделал ухарское движение всем телом так, что у присутствующих сладко стало в груди.
        А гармонист в лад поддержал:
        Что сказали, не грозен жених,
        Что сказали, не страшен,
        Он грозен, грозен, немилостив,
        Что гроза его великая,
        Красота его неизреченная.
        Начал он негромко, речитативно, тенористо, постепенно забирая еще выше и выше:
        Он ходил, гулял по улице;
        Заходил он ко тестю во двор,
        Что ко теще на новы сени,
        Со новых сеней во горницу,
        Во горницу за занавесу
        Души красной девицы,
        Ко княгине первобрачной,
        Ко невесте нареченной.
        Серьезно, словно делая важнейшее дело, на самых низких нотах поддержал Василий Григорьевич.
        И тут же, враз вступили бабы, взвизгивая, сбивая с лада:
        Брал ее за праву, за руку,
        Поломал у ей злачен перстень,
        С дорогой модной ставочкой.
        И вдруг все сдвинулось с мест, закружилось, ходуном пошло, кто вприсядку, кто в проходочку, весело, задорно, пристукивая каблуками, хлопая в ладоши и по голенищам сапог, взвизгивая, вскрикивая. Гармонист же, вдруг с неожиданной силой, невесть откуда взявшейся в тщедушном теле, едва не разрывая мехи, наяривал на своем инструменте — елецком трехголосом, в семь клавишей и в ореховом корпусе. Бабы же вскочили на лавку, дробя ногами, частя нещадно, так что могучая лавка ходуном пошла:
        Тут девица испужалася,
        Душа красна перепалася:
        Уж я как скажу батюшке?
        Уж я как скажу матушке?
        Продолжили, вываливаясь один за другим в распахнутую дверь, выходя во двор, оттуда на улицу:
        Уж ты так скажи батюшке,
        Уж ты так скажи матушке: —
        Я брала свои золоты ключи,
        Отмыкала окованны сундуки,
        Вынимала черно плисово сукно,
        Я кроила Ванюше кафтан,
        Чтобы ему не короток был,
        По подолу был раструбистый,
        По середке пережимистый,
        По подпазушкам перехватистый,
        Чтобы он легко на коничка скакал,
        Хорошенько разъезживал.
        - Эх, хорошо, молодцы, поете, ладно пляшете! — говорила, утирая пот со лба, Антонина Степановна.
        И, едва кончили, едва перевели дыхание, как обернулись к молодым, вновь дружными голосами взяли с высокой ноты:
        Сокол Ванюша, голубушка Натальюшка!
        Что не ластушка, ни касатинька,
        По полю летает,
        Сизокрыленькая к земле припадает…
        Она гнездышка своего,
        Милая, не знает.
        Уже перед уходом со свадьбы Бунин исполнил веселое, игровое, что запомнил:
        Уберите-ка светец,
        Пусть гуляет молодец!
        Пару венчиков связать,
        Уголечки подпахать.
        Он выкинул затейливое коленце и подмигнул девчатам:
        А теперь вы, красавицы, подхватывайте! Ну, дружнее!
        Подпашите угольки,
        Не марайте башмачки, —
        вступили девчата.
        Иван Алексеевич подошел к голубоглазой красавице с толстой русой косой — сестренке невесты, низко поклонился, приглашая ее выйти в круг. Она пошла, застенчиво опустив голову и стесняясь всеобщего внимания. Взяв ее за руку, Иван Алексеевич продолжил, а молодые и старые подхватили старинную свадебную песню:
        Башмачки козловые,
        Чулочки костровые…
        Не успела стихнуть свадебная, как, перекинув косу на грудь, игриво подмигивая Бунину, кокетливо ему улыбаясь, сестренка невесты задорно запела:
        Мне не надо решета,
        Мне не надо сита.
        Милый любит хорошо,
        Я и этим сыта.
        Все весело засмеялись, а Василий Григорьевич поддержал:
        Моя милка маленька,
        Чуть побольше валенка.
        В валенки обуется,
        Как пузырь надуется.
        Сестренка, тряхнув русой головой и притопнув, ответила:
        Говорят, что я мала.
        Я мала, да удала.
        Я своим курносым носом
        Три десятка извела.
        И тут же повернулась к гармонисту:
        Гармониста я любила,
        Не однажды тешила.
        Гармонисту на плечо
        Сама гармошку вешала.
        За гармонистом дело, конечно, не стало. Растягивая инструмент, он сделал круг вприсядку:
        Захожу я как-то в лес,
        Слышу, кто-то плачет.
        Сыроежка с валуем
        Белого собачат!
        Отрубите руки-ноги
        И отрежьте мне язык, —
        Не скажу, в какой деревне
        Есть беременный мужик.
        Сестренка откликнулась:
        Я гармошку на окошко,
        Гармониста на кровать.
        На гармошку — алу ленту,
        Гармониста целовать!
        Не выдержала Антонина Степановна:
        Через речку быструю
        Я мосточек выстрою.
        Ходи, милый, ходи мой,
        Ходи летом и зимой.
        И вновь вступила белокурая красавица:
        Ах, какая моя мать —
        Не пускает ночию.
        А я днем пойду —
        Больше наворочию!
        Она повернула лицо к Бунину:
        - Иван Алексеевич, неужто не поддержите?
        Бунин улыбнулся и притопнул ногой:
        По деревне ехал с луком,
        По телеге фигом стукал,
        По колесам — тук да тук!
        - Покупайте, бабы, лук!
        - Складно! — дружно одобрили гуляющие, — словно свой, деревенский!
        А он и был своим. Иван Алексеевич чувствовал себя удивительно хорошо среди этих простых российских мужиков и баб. Он вырос среди таких, он говорил их языком, по сердцу ему были их нравы, он понимал их заботы, радости и образ мыслей.
        Провожали его всей компанией, с музыкой, с песнями, с шутками.
        Бунин наставлял молодых:
        - Хозяйство вести — не бородой трясти!
        - Приходите еще, пожалуйста! — просили молодые, и глаза их светились благодарностью. В лучах заходящего солнца ярко искрились в ушах невесты сережки с чистыми бриллиантами — подарок Буниных, вынутый из тайного свертка на печи. Какой чудный вечер провел! — счастливым голосом сказал Бунин жене. — Словно в Озерках побывал, словно мирное время вернулось. Господи, спасибо Тебе за то, что я — русский!
        ТОЛЬКО В ДОМЕ УМАЛИШЕННЫХ
        1
        Над большевистской Одессой стали сгущаться тучи. В двадцатых числах июля Деникин перешел в наступление. 27 июля стало известно о взятии Антоном Ивановичем Константинограда и Искровки — в сорока верстах от Полтавы.
        В самой Одессе все больше усиливалась разруха. Электричество и воду почти не подавали. У пожарных кранов с ведрами в руках томились тысячные очереди. Быстро разрасталась эпидемия холеры.
        Голод все жестче сжимал свою костлявую руку. По карточкам выдавали скверный хлеб — с горохом. Главным продуктом питания стали овощи, но цены на них были астрономические. Мясо, колбаса, масло вспоминались как сладкий сон.
        Рабочие, чувствуя слабость большевиков, все более резко выступали с протестами. Забастовки ширились. Председатель Чрезвычайного ревтрибунала Ян Гамарник призывал «задерживать всех предателей-дезертиров» и вообще уничтожать несогласных.
        Председатель Огубчека Клименко, горячо веря в целительную силу расстрелов, пытался давить еще и на психику. Город покрыли листовки с надрывным призывом:
        ОПОМНИТЕСЬ!
        В час последней схватки рабоче-крестьянской власти с золотопогонной армией офицеров, помещиков и фабрикантов агенты Деникина, потерявшего надежду победить в открытом бою, втесались под видом рабочих на заводы, работающие для военных нужд, и при активной поддержке старых слуг Колчака, правых эсеров, меньшевиков, анархистов и прочих активистов пытаются вызвать волнения среди рабочих, терпящих лишения на почве продовольственного кризиса, и подбивают их на выступление против советской власти.
        Избранный губернским съездом Советов, исполнительный комитет настоящим предупреждает всех врагов рабоче-крестьянской власти, что, стоя на страже завоеваний социалистической революции, он будет беспощадно карать все выступления против советской власти, от кого бы они ни исходили.
        Меч красного террора опустится на всех, кто прямо или косвенно вносит смуту в стройные ряды рабочих и крестьян, идущих в последний бой с мировым хищником…
        Советская власть беспощадно расправляется не только с открытыми врагами рабочих и крестьян, но и с теми, кто, примазавшись к ней, приносит вред делу освобождения рабочих и крестьян. Но помните всегда, что каждый ультиматум, каждое выступление и каждая остановка завода есть предательство ваших братьев, бьющихся на фронтах, есть измена мировому пролетариату.
        В этот момент не может быть власти другой, кроме власти рабочих и крестьян или власти фабрикантов и помещиков.
        Не хлеб, но виселицы несет вам Деникин.
        И не обольщайте себя надеждой, что рассвирепевшие банды офицеров и чеченцев будут разбирать, кто прав, кто виноват.
        Опомнитесь, пока не поздно.
        Губисполком призывает вас к пролетарской дисциплине, к спокойствию и выдержке.
        Но приказы уже никто не читал, а если и читали, то понимали наоборот. Все требовали:
        - Хлеба и долой большевиков!
        Хлеба не было, большевики были.
        2
        В конце июля немецкие колонии поднялись с оружием в руках. Повстанцы заняли Большой и Малый Фонтаны. Снаряды ложились невдалеке от Артиллерийского училища.
        Был расстрелян комендант Одессы — славный большевик тов. Мизикевич. (Позже советская власть одну из городских улиц назовет в его честь.)
        Большевики сей скорбный случай отметили траурными флагами, вывешенными по всей Одессе.
        Заборы запестрели новыми приказами: «Все рабочие должны быть готовы по первому зову двинуться на борьбу с белыми и буржуями».
        30 июля командующий войсками Одесского военного округа Недашковский издал приказ о комендантском часе.
        2 августа пришло сообщение, что большевики сдали Полтаву.
        Бунин, засветло усевшись возле окна, в тот вечер писал в дневник:
        «Вчера разрешили ходить до 8 ч. вечера… Голодая, мучаясь, мы должны проживать теперь 200 р. в день. Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть. Вечером вчера пошли слухи, подтверждающие отход немцев…
        Газеты, как всегда, тошнотворны. О Господи милостивый…
        Купил — по случаю! — 11 яиц за 88 р. О, анафема, чтоб вам ни дна, ни покрышки — кругом земля изнемогает от всяческого изобилия, колос чуть не в 1/2 аршина, в сто зерен, а хлеб можно только за великое счастье достать по 70 -80 р. фунт, картофель дошел до 20 р. фунт и т. д.!»
        Через день еще внес в дневник любопытные заметки:
        «Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиантовые кулоны».
        «Махно будто бы убил Григорьева, «война» с колонистами продолжается…»
        «Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы бежать хоть к черту на рога отсюда!»
        3
        Стояли чудные летние дни, на какие лето девятнадцатого года было щедро как никогда. Супруги Бунины не спеша прогуливались по Княжеской.
        - Полюбуйся, Вера, этими легкими игривыми облаками на горизонте. Каким серебристым пурпуром они окрашены! Совершенно непередаваемая игра полутеней. И все это на фоне серовато-синего неба.
        Нет, мне пятисот лет жизни не хватило бы, чтобы этой красотой налюбоваться. Чудо из чудес!
        - Помнишь, Ян, кто-то из французских мыслителей сказал: «Как прекрасно все то, что выходит из рук Господа. И как гнусно, что выходит из рук человеческих…»
        - Этот мыслитель — Вольтер. Он, к своему счастью, не дожил до Октябрьского переворота.
        - Что тогда бы он сказал?
        - «Нет ничего гнуснее того, что люди творят под высокими гуманистическими лозунгами».
        Навстречу шел высокий старик в мундире чиновника министерства внутренних дел времен Александра II.
        Бунин грустно проговорил:
        - Вот тебе результаты обысков и изъятий ценностей! Всю жизнь человек работал, а у него весь дом разграбили. Теперь ходит в этом маскарадном костюме, которому более шестидесяти лет!
        Из-за проулка показался Дон-Аминадо. Его под ручку с шутливой элегантностью держал Саша Койранский, поэт и художник.
        Дон-Аминадо расшаркался:
        - Господа Бунины, позвольте вам представить моего сумасшедшего друга — журналист Койранский.
        Бунин недоуменно улыбнулся:
        - Во-первых, мы знакомы. Во-вторых, с каких пор Саша стал сумасшедшим?
        Койранский грустно покачал головой:
        - Да, Иван Алексеевич, это истинная правда.
        Он полез в карман:
        - У меня справка есть. Я пациент клиники для душевнобольных.
        - Не пугайтесь, он не буйный! — успокоил Дон-Аминадо. — Дело в том, что…
        - В Советской России нормальный человек может жить только в доме умалишенных, — вздохнул Койранский. — Обыски ЧК не делает, кормят хотя паршиво, зато регулярно. А главное — на расстрел никого не уводят и в Красную гвардию не бёрут. И отпускают погулять. Вот я и гуляю.
        Дон-Аминадо, напуская на себя серьезный вид, вполголоса произнес:
        - У Саши в этом доме есть знакомства. Предлагает меня устроить. Если нынешняя замечательная власть продержится еще месяц, то мне и симулировать болезнь не придется. Свихнусь по- честному.
        Койранский стал делиться новостями.
        - На днях к нам прибыли два новых пациента. Один — директор женской гимназии, ра-фи-ниро-ваннейший интеллигент, дворянин, пять языков знает.
        - То есть отброс советского строя, — улыбнулся Бунин.
        - Для новой жизни он не годится, слишком умный — с пятью языками, — вставил Дон-Аминадо.
        - Так вот, этот полиглот и педагог жил на Фонтанке. Рассказал, как свихнулся: «Ложусь спать, вдруг в двенадцать ночи — ушам не верю! — пение. Я к окну. Вижу, люди с ружьями ведут под конвоем человек двадцать. И те поют «Интернационал».
        На следующую ночь — то же самое, и опять «Интернационал».
        …Стал директор справки наводить. Оказалось — буржуев на расстрел с пением гоняют. Кто петь отказывается — прикладом по зубам!
        - Аргумент веский, — вздохнул Бунин.
        - Вот и свихнулся директор. Ходит по палате, поет «Интернационал». Ждет, когда его самого расстреливать начнут.
        Вера Николаевна со страхом спросила:
        - А кто другой пациент?
        - Свой человек, пролетарий. Зовут дед Никифор. Но натура оказалась непрочная. Двадцать лет проработал он в мертвецкой. Служба спокойная, мирная. Покойников мало бывает.
        Да вдруг взошла светлая заря человечества — Троцкий и Ленин воссияли. Закипела жизнь в мертвецкой. Стали каждую ночь трупы расстрелянных привозить десятками.
        Работы, видать, у расстрелянтов так много, что совсем замаялись, толком не управляются. Шаляй-валяй дело делают. И стал замечать дед Никифор, что иной покойник нет-нет, да чуть-чуть шевельнется, а то и вовсе вдруг застонет.
        Засомневался дед насчет своего рассудка. Прежде такого не бывало…
        Дон-Аминадо решил вставить слово:
        - Не мог же он сомневаться в профессиональной подготовке стражей революционных завоеваний! Такие мысли были бы контрреволюционными.
        - Да-с, принял намедни дед очередную гору трупов. Сгрузили их и дали деду в книге приходов-расходов расписаться. Ведь это кто-то из революционных вождей сказал, что «социализм — это учет»!
        Дон-Аминадо дополнил:
        - Дед расписался, конечно, в графе «расход».
        - Естественно! Принял он покойников по-человечески, достойно, а тут вдруг один из прибывших застонал:
        - Отец, дай попить!
        Как бросился бежать Никифор — до самой ЧК не останавливался, благо за углом. Объяснил дежурному ситуацию. Выделили для операции чуть не взвод — и в мертвецкую.
        - И что же? — пролепетала бледная как смерть Вера Николаевна. Ернический тон рассказчика и несомненная правда того, что он рассказывал, нагоняли особую тоску^[2 - Эти две истории имеют реальную основу. Упоминание о них находим в дневниках И.А. и В.Н. Буниных. (Примеч. автора.)]^.
        После того как солдаты нашли выползшего из мертвецкой недобитого буржуя, они прикладом расколотили ему голову. Никифор тут же свихнулся.
        Напала на Никифора жалость, недостойная пролетария. Ходит, орет благим матом: «Покойники по кладбищу бегают!» А когда в себя приходит, плачет: «Зачем я сказал в ЧК про буржуя!»
        Хотели расстрелять Никифора, но потом решили, что нормальный пролетарий какого-то буржуя жалеть не может. Значит, Никифор сумасшедший.
        - Вы таких историй наслушаетесь и впрямь свихнетесь, — заметил Бунин.
        - Что жалеть одного буржуя, — сказал Дон-Аминадо, — когда для пользы и удовольствия революции их уничтожают сотнями и тысячами.
        - Кстати, мне пора возвращаться, — посерьезнел Койранский. — В семь вечера обход.
        Изящно паря, высоко в небе повис ястреб.
        - Гордое пернатое! — с восхищением сказал Дон-Аминадо. — Но птицы-то нас и погубили. Несомненно.
        - Вы что, Аминад Петрович, хотите этим сказать? — заинтересовался Бунин.
        - Ну а как же! Буревестники, соколы, ястребы, вороны. Петухи, поющие на вечерней заре. Альбатросы, которых ни один зоолог не видел. Умирающие лебеди. И, наконец, непримиримые горные орлы:
        Сижу за решеткой, в темнице сырой
        Вскормленный на воле орел молодой…
        Но вот явился самый главный «певец свободы» — с косым воротом и безумством храбрых. Покашлял в кулак и нижегородским баском заокал:
        Над седой пучиной моря
        Гордо реет буревестник,
        Черной молнии подобный…
        А что, птица действительно замечательная: и реет, и взмывает, и вообще — дело делает.
        Не то что гагары, которым «недоступно наслажденье битвой жизни…». Дело в том, что «гром ударов их пугает». Дело естественное, гром кого хочешь напугает.
        Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру. Стихи ей посвятили, пьесу написали. Ее даже на занавес поместили.
        А по совести сказать, так более прожорливой и наглой птицы природа еще не создавала.
        Однако столько лет от этих чаек спасения не было!
        Зато теперь платим дорогой ценой за увлечение утками, кречетами, орлами, воронами.
        - Ну, это уж планида такая у некоторой части пишущей братии: Россию ругают, а всякую шантрапу восхваляют. Будут слагать оды Ленину, Троцкому, Махно… — уверенно заявил Бунин. — Убей десять миллионов, и ты героем войдешь в историю.
        СНАРЯД НА БЛЮДЕ
        1
        Слухи о победах Деникина все чаще доходили до обитателей дома № 27 по Княжеской улице. Как правило, их приносили Нилус и Вера Николаевна.
        В пятницу 15 августа 1919 года запыхавшийся от быстрой ходьбы Буковецкий влетел в комнату Бунина.
        - Иван Алексеевич, — сказал он громким шепотом, хотя вокруг никого не было, — радость какая! Войска Антона Ивановича заняли станицу Долинскую, красные отступили за реку Ингулец!
        - Подавай Бог Деникину и впредь удачи! Только что-то я с трудом теперь верю в хорошее.
        - Да, слухов много ложных, — вздохнул Буковецкий. — Но уж этот-то верный!
        Вскоре пришла Вера Николаевна:
        - Была на Французском бульваре и вот что, Ян, сняла для тебя со стены дома…
        Она полезла в сумку и вынула скомканную бумагу. Разгладила и протянула мужу:
        - Вот, Ян, тебе в коллекцию!
        Бунин прочитал:
        «Пленум Советов, совместно с представителями всех рабочих организаций Одессы, призывает к порядку тех рабочих, которые во время работы устраивают митинги, останавливают работу на заводах и тем самым способствуют деникинцам и румынским помещикам, и предлагает Губисполкому бороться всеми мерами против провокации в рабочей среде.
        Пленум заявляет, что ответом на провокацию и антисоветскую агитацию будет беспощадный красный террор.
        Т.т. рабочие, дисциплина и выдержка — залог победы».
        - Ты, Вера, героиня! Только за такой подвиг большевики могут на месте пристрелить. Как за «саботаж и контрреволюцию».
        - Эх, Ян, двум смертям не бывать, а одной не миновать!
        - Вот с этой одной и не надо торопиться. Больше не срывай прокламации! Тем более что у красных дела неважные, даже «товарищ» Раковский признал положение большевистских войск чрезвычайно тяжелым. Развал у них полный…
        * * *
        17 августа, в воскресный день, на потеху всей Одессе, по улицам дефилировал полк Мишки Япончика. Сам командир восседал на породистом белом жеребце, наряженный в какую-то фантастическую мантию, весь увешанный оружием. На пальцах искрились бриллиантовые перстни.
        Его многочисленные адъютанты были обряжены с не меньшей пышностью.
        Проехали они по Княжеской, в нескольких шагах от бунинского обиталища. Иван Алексеевич, явно развлекаясь, стоял у распахнутого окна:
        - Ну и бандитские морды у этих «охранителей» порядка. До чего советская власть низко пала! Ведь совсем недавно их газеты называли Япончика «известным грабителем». А вот теперь этот тип с испитой рожей и осипшим голосом командует «революционным» полком!
        - Это еще не все! — поддакнула Вера Николаевна. — Недавно он держал речь о «достижениях революции» в Городском саду на сцене Летнего театра. Двух слов связать не умеет. Одни призывы к убийствам.
        - И это в театре, на сцене которого стояли Комиссаржевская, Савина, Давыдова! Нет, лучше утопиться в море, чем дышать одним воздухом с этими скотами!
        В небе затарахтел аэроплан. Плавно летел он со стороны моря, на небольшой высоте.
        - Словно легкая стрекоза на фоне голубого атласа! — подметил Бунин.
        - Наш или красный? — поинтересовалась Вера Николаевна.
        Нилус, следивший в бинокль за этим полетом из окна своей комнаты, радостно крикнул:
        - На крыльях трехцветные отличительные знаки! Деникинский!
        Вера Николаевна заволновалась, аж руки затряслись:
        - Господи, как бы красные не сбили!
        И тут же послышались хлопки ружейных выстрелов: хлоп, хлоп, хлоп!
        Самолет продолжал лететь.
        С земли стали палить залпами, в надежде попасть в пилота.
        Самолет летел.
        Вера Николаевна молилась за спасение летчика: «Господи, сохрани…»
        - Добрый знак! — сказал Нилус, поднявшийся к Бунину. — С аэроплана производят глубокую разведку. Верный признак наступления на фронте и скорого освобождения.
        Зазвенел телефонный звонок.
        - Аэроплан видали? — послышался веселый голос академика Кондакова. — У нас листовки сбрасывал. Мне соседка дала почитать.
        - И что в листовке? — с интересом спросил Бунин.
        - Сейчас прочту. — Он пошуршал перед микрофоном бумагой: «Слушайте все! Главнокомандующий Вооруженными силами на юге России генерал Деникин предупреждает население местностей, временно остающихся еще под игом советских властей, что выпущенные за последнее время этими властями казначейские знаки достоинством в один, два и три рубля, а также все кредитные билеты образца 1918 года за подписью большевика Григория Пятакова не будут признаваться за деньги, и потому, но избежание убытков, трудовому народу их не следует принимать».
        - Каково? — веселился Кондаков.
        Бунин, в тон Кондакову, шутливо заметил:
        - А как же с недавним распоряжением большевиков, запрещающим вести частные телефонные разговоры?
        - У меня разговор вовсе не частный. Он носит общественный характер, ибо касается всего общества, у которого есть запасы советских бумажек.
        - Один из бумагодержателей — ваш покорный слуга. То-то я не умел понять, почему Орест Зелюк расщедрился и за издание «Гайаваты» насыпал мне полмешка этих самых дензнаков. Пронюхал, мошенник, что к чему!
        …Минет двадцать семь лет. Орест Зелюк издаст в Париже последний и самый любимый сборник рассказов Бунина — «Темные аллеи». Гонорар уместится на ладошке.
        Пока же автор сожалел, что не потребовал в оплату что- нибудь реальное — мешок картошки или полмешка муки.
        2
        Каждый день приходили радующие душу фронтовые вести: белые взяли Херсон, Николаев, Черкассы. Петлюра тоже не давал скучать большевикам: его головорезы взяли Казатин, продолжали наступать на Киев.
        Под вечер 22 августа Бунин прилег отдохнуть. Проснулся он от грохота орудийных выстрелов. По направлению звука Бунин определил:
        - Город обстреливают со стороны моря!
        Утром выяснили, что стреляла судовая артиллерия белых. Кроме моральной поддержки одесситов, этот обстрел никакого вредного последствия для большевиков не имел. Один из снарядов пробил стену дома № 54 на Скобелевской улице и опустился на обеденный стол стоматолога Льва Бармаса. Снаряд оказался с каким-то дефектом и поэтому вполне безопасным. Об этом казусе неделю говорила вся Одесса.
        Лев Ефимович, убедившись, что снаряд уже не разорвется, поместил его в прихожей на фарфоровое блюдо и бесплатно показывал всем желающим пациентам. Число последних у Бармаса резко возросло.
        Чтобы испортить обывателю радость ожидания белых, в местных «Известиях» тиснули передовицу «Наше положение крепнет». В заголовке оптимизма было больше, чем правды. Зато содержание било по нервам, как разряд электрического стула.
        Бунин, забавлявшийся перлами пролетарской журналистики, читал выдержки из этого газетного шедевра. Обитатели дома № 27, собравшись в столовой комнате и съев суп из редкого пшена с сушеной воблой, с интересом слушали академика:
        «Не верьте провокаторам.
        В последнее время деникинская провокация, как злокачественный спрут, распространяется по рабочим кварталам и стремится отравить классовое сознание пролетариев».
        Бунин остановился, затем щелкнул пальцами и с ироническим восторгом воскликнул:
        - Слог каков! Даже Антон Павлович захотел бы — лучше не сочинил! Ну-с, дальше:
        «Белогвардейцы знают, что больное место рабочего — это его станок, и потому распространяют эту бесмысленную и подлую выдумку.
        Цель белогвардейцев будет достигнута, если этой гнусной клевете удастся подорвать доверие рабочих к своему Совету. Цель же их известна — возвратить фабрики, заводы и поместья капиталистам и помещикам, а рабочих и крестьян опять превратить в рабов. Эту цель белогвардейцы проводят в жизнь везде, где их провокации поддаются красноармейцы, бессознательные крестьяне и рабочие.
        Комитет Обороны и Губисполком, призывая рабочих к дисциплине и выдержке, решительно заявляют, что агенты Деникина и Шкуро могут распространять эти провокационные слухи в целях внесения смятения и розни в ряды рабочих.
        Лица, распространяющие эти провокационные слухи, — враги пролетарской революции и как таковые должны быть преследуемы всеми сознательными и верными друзьями Рабоче- Крестьянской революционной власти вплоть до расстрела на месте вредной агитации.
        Председатель Комобороны и Губисполкома
        Клименко».
        - Ну что, враги пролетарской революции? Трепещите от большевистского гнева! — весело прокомментировал передовицу Бунин.
        В этот момент грохнул взрыв, задребезжали стекла, с потолка посыпалась известка. Казалось, дом вот-вот рухнет.
        Затем ударило еще, еще…
        Орудийная стрельба кончилась так же внезапно, как и началась.
        Только край неба оранжево полыхал. Это горело здание синагоги, в которое угодил снаряд.
        Все засели по домам, боясь высунуть на улицу нос. Что-то будет дальше?
        3
        Ночью пробежала гроза, отшумел короткий обвальный ливень. Молнии полыхали во все небо, громовые раскаты сотрясали воздух, как канонада палубной артиллерии.
        А потом зачарованная тишина повисла над Одессой. И благоуханный воздух, напоенный запахом буйной зелени, умиротворял бодрствовавших, истомившихся и исстрадавшихся от страшной жизни людей.
        Перед рассветом опять гремела пушечная пальба, но быстро стихла.
        Едва утренним светом озарился горизонт и началась разноголосая птичья сумятица, как Бунин, накинув на плечи плащ, вышел на улицу.
        Повсюду, к своему удивлению, он увидал кучки любопытных. И никто ничего не знал: где большевики, где войска Деникина?
        Из-за угла, стараясь выглядеть молодцевато, появляется отряд, вооруженный весьма разнокалиберно: у кого винтовка, у кого шашка, а у двоих — казачьи пики.
        На рукавах — белые повязки. В глазах решимость умереть за андреевский флаг.
        На мягких резиновых шинах катит автомобиль «Рено». На заднем сиденье знакомый Бунина — Евгений Китников.
        Увидав Бунина, он приказывает шоферу остановиться.
        - Иван Алексеевич, как рад вас видеть! С освобождением! Садитесь, проедем по городу.
        - Как, неужели освобождение?
        - Да, большевиков в городе больше нет. А эти славные мальчуганы — дружина. Охраняют порядок, всю ночь глаз не сомкнули.
        Китников — бывший гласный Думы. Теперь назначен начальником городской милиции.
        - Должность нелегкая! — посочувствовал Бунин.
        - А что делать! Не мог же я отказаться. Буду на этом посту служить отечеству.
        Автомобиль плавно покатил по залитой золотом утреннего света Одессе. Вдруг у Бунина радостно забилось сердце — трехцветное знамя! Идут добровольцы. Улыбаются. Из толпы летят цветы. Добровольцы прижимают букеты к груди.
        Ликование всеобщее. Незнакомые люди обнимаются, целуются, крестятся, плачут. И крики: «Ура! Ура!»
        - Какой счастливый день! Самый счастливый в жизни, — у Китникова слезы катятся по щекам.
        Возле собора авто остановился, и Бунин вышел.
        Протиснувшись меж густо стоявших прихожан, слушавших заутреннюю службу, он опустился на колени. Молился он долго. Горячо благодарил Отца Небесного, пославшего освобождение от большевиков, от этих чертей в человеческой оболочке.
        * * *
        Газеты сообщили, что арестован Северный. С тихим ужасом обыватели наблюдали, как повели по улицам «товарища Лизу». Ее имя за последние месяцы стало легендарным. Она была одним из самых усердных и, стало быть, самых жестоких сотрудников ЧК.
        Вера Николаевна отметила в дневнике: «товарищ Лиза» выкалывала перед расстрелом глаза приговоренным».
        И вот теперь вдруг выяснилось, что этому монстру всего лет пятнадцать, что она брюнетка и сильно хромает. Девочку вели конвойные, а она злобно кричала в толпу:
        - Перестреляла вас, сволочей, семь сотен! И еще тысячу к стенке поставлю! Кишки ваши, падлы, выпущу. Мать вашу…
        Бунин оторопело глядел на нее и даже непроизвольно осенил себя крестным знамением:
        - Господи, из каких адовых недр это чудовище появилось на свет!
        Вслед за «товарищем Лизой» провели очень молоденькую и очень хорошенькую еврейку — «товарища Иду», про которую рассказывали вещи не менее ужасные, чем про ее юную подругу по ЧК. Эта шла, гордо вскинув голову, не замечая любопытных взглядов, вполне ощущая себя, по крайней мере, Жанной д’Арк.
        - Из описания всех злодейств, которые совершались будто бы ради «высших целей», можно составить книгу. И книгу страшную! — сказал Бунин Нилусу, который заглянул к нему «выпить чай».
        - Но лозунги у большевиков самые добрые… — заметил Нилус.
        - Эх, Петр Александрович! Не обижайтесь, но по словам судят о намерениях человека только дураки…
        - Да в ЧК! — согласился Нилус. — Сколько там пострадало за неосторожное слово! Моего приятеля инженера Алексеева расстреляли только за то, что он неосторожно предсказал: «Деникин войдет в Одессу». А у Алексеева четверо маленьких детишек…
        - Мы с вами, как говорят партийцы, стоим на одной платформе. Судить надо только по поступкам. А дела учеников Троцкого самые злодейские. Кровью и злобой на свете ни одного хорошего дела еще не делалось. Если, не приведи Господи, большевики надолго утвердятся у власти, то это будет хуже мамаева нашествия.
        Помолчали.
        Бунин выглянул в окно и воскликнул:
        - Никодим Павлович идет — вот это сюрприз!
        На лестнице тяжело заскрипели ступеньки. 76-летний академик Кондаков был признанным византологом. Больше того, во всем мире ученые изучали его труды по археологии и древнерусскому искусству, ссылались на них в своих работах.
        Кондаков ценил Бунина как умного собеседника, а в его творчество был просто влюблен, собрал почти все его книги. На стене своего кабинета в кипарисовой рамочке Кондаков недавно повесил автограф стихотворения «Край без истории». («Очень прошу, перепишите для меня от руки!» — упросил он Бунина. Тот не преминул эту просьбу уважить.)
        Кондаков как завороженный твердил строки этого стихотворения:
        Край без истории… Все лес да лес, болота,
        Трясины, заводи в ольхе и тростниках,
        В столетних яворах… На дальних облаках —
        Заката летнего краса и позолота,
        Вокруг тепло и блеск. А на низах уж тень,
        Холодный сизый дым…
        Вот и теперь, едва он взошел на бунинский порог — крепкий в плечах, высокий, не по годам стройный, с окладистой бородой и сиянием живых умных глаз, едва взял в руки чашку с чаем, как нараспев стал читать:
        …Стою, рублю кремень,
        Курю, стираю пот… Жар стынет — остро, сыро
        И пряно пахнет глушь. Невидимого клира
        Тончайшие поют и ноют голоса…
        - Никодим Павлович, — остановил Бунин, — я ведь еще пять томов написал, а вы все читаете лишь это стихотворение.
        Кондаков, усмехнувшись в пышные седые усы, отвечал:
        - Много женщин есть на свете, но лишь к одной прикипаем сердцем, милый Иван Алексеевич! Я знаю и многое другое ваше и высоко ценю — и поэзию, и прозу.
        - Что нового в нашем мире? — спросил Нилус.
        - В нашем мире мало утешительного. Я не верю в прочность положения ни Деникина, ни Колчака. Я все чаще вспоминаю пророчество Жюля Мишле: для России двадцатый век станет катастрофой. Земля насытится кровью, а женщины убоятся рожать, ибо плоды их чрева обречены на муки.
        У Бунина вытянулось лицо:
        - Вот оно что! Оказывается, мы не вовремя появились на свет?
        И вновь воцарилось долгое молчание.
        За окном бушевала природа, пахло травами, беспрерывно гомонили птицы.
        И все почему-то поверили в это жуткое предсказание.
        Кондаков потянулся было за кусочком хлеба, лежавшим на серебряном подносике, но отдернул руку: это был единственный кусочек.
        - Кушайте, Никодим Павлович! — стала просить Вера Николаевна. — У нас мука есть.
        Кондаков помедлил, но, кивнув благодарно головой, стал по крошке отламывать хлеб и класть в рот, тщетно пытаясь скрыть лютый голод.
        - Увы, — выдохнул он, — француз прав. Вы люди молодые, меня переживете. И вспомните меня лет через двадцать пять: Россия погрузится в кромешную тьму.
        Говорил он спокойно и уверенно.
        - Большевики — это наша болезнь. И болезнь тяжелая, тягостная, лихорадочная. Мы ее получили за наше российское благодушие, за неумение дорожить теми огромными благами, которые послал нашему народу Господь.
        Он закрыл глаза, осенил себя крестным знамением и воззвал:
        - Отец Небесный, пошли нам исцеление…
        - Кто же исцелит нас? — спросил Нилус.
        - Мишле говорит: спасение придет из-за моря.
        Бунин кисло усмехнулся:
        - Значит, доктор — иностранец?
        - Да, значит, этот доктор — иностранец. И не надо от этого падать в обморок. Мы столетиями, как чумы, боялись иноземцев. Их не надо бояться. Их надо приручать. Пусть служат России. Это понимал Петр I. Он сумел заставить иностранцев и их капиталы служить на благо своей державы.
        Бунин улыбнулся:
        - Я все-таки верю в самобытное развитие России. Но у Мишле есть единомышленники. Помню первые дни марта прошлого года в Москве. Банки еще выдавали вкладчикам деньги. Я проходил Ильинкой, там у банка густая толпа ждет.
        Тут же газетчик вечернюю газету предлагает:
        - Купите, господин! Хорошие новости…
        - Николай на трон вернулся?
        - Нет, немцы Харьков взяли.
        - Что же в этом хорошего?
        - Эх, барин, лучше черти, чем Ленин. Это я вам точно говорю.
        Вера Николаевна заварила крепкий чай и заботливо разливала его мужу и гостям. Редко вмешивавшаяся в споры, на этот раз вставила слово:
        - Не пойму, чего мы все ждем в Одессе? Пока большевики опять вернутся? Уехали бы, попутешествовали по свету. Хоть в том же Константинополе перезимовать, а к весне большевиков окончательно разобьют, вот и вернемся по домам.
        Бунин ничего не ответил. Было ясно, что этот разговор ему не очень приятен. Он отлично сознавал шаткость белого движения, неопределенность своего положения в Одессе.
        - Меня приглашают преподавать в Кембридж и в Пражский университет, — сказал Кондаков, — я, наверное, уеду.
        - А нам ехать некуда! — проговорил, раскуривая сигарету, Бунин. — Умом понимаю, что лучше сесть на пароход и помахать России платочком, а вот сердце говорит иное.
        - Но уехать надо хотя бы для того, чтобы просто выжить, — заметил Нилус.
        Скоро все они убедятся, что в XX веке выжить русскому человеку повсюду непросто — и на родине, и на чужбине.
        Неужто прав Мишле?
        4
        Когда гости ушли, Бунин усадил Веру Николаевну возле себя на диванчик и ласково сказал:
        - Я отлично знаю, что тебе, Вера, надоело жить в голоде и вечном страхе, мы уедем, но надо набраться терпения…
        С несвойственной вспыльчивостью Вера Николаевна произнесла:
        - Какого терпения? У меня оно давно кончилось. Прежде то и дело без нужды по белу свету носило, родителей и Москву месяцами не видела. Ведь деньги у нас есть, фамильное золото продадим. Года два спокойно проживем в Ницце или Каннах, да еще останется. Книги твои все время выходят, гонорары хорошие, вот и Горький платит…
        - Про Горького забудь, я у него печататься больше не буду. Он Ленина и Троцкого на трон сажал.
        - Хорошо, обойдемся без Горького. Чего мы ждем?
        Бунин молчал.
        Вера Николаевна не отставала:
        - Ведь тебе визу в любое государство дадут, ты академик, тебя знают и уважают. Ну что ты молчишь?.. — и она, вздрагивая плечами, тихонько заплакала.
        Бунин, не переносивший чужих слез, стал гладить ее щеку:
        - Успокойся, Вера. Посмотри мне в глаза…
        Она подняла голову.
        - Вот мы с тобой получили письмо из Москвы от брата Юлия. Как ты переживала, что он плохо без нас живет, болеет, некому за ним приглядеть.
        - Правильно, мне жаль Юлия. Давай и его возьмем с собою. Если ему удастся вырваться из Москвы.
        Бунин досадливо поморщился:
        - Дело не только в Юлии. Как тебе объяснить? Кондаков правильно сказал: Россия больна, тяжело больна. Ну разбегутся все русские люди, вот будет праздник в Кремле…
        - А какой смысл погибать, если в нашей гибели проку нет?
        Бунин глубоко вздохнул:
        - Хорошо, обещаю тебе: если большевики опять приблизятся к Одессе, мы уедем за границу.
        Вера Николаевна радостно поцеловала его:
        - Вот и молодец. Только лучше уехать загодя. А то можем опоздать. Поживем до вечера, поедим печива.
        - Береженого Бог бережет! К тебе большевики давно подбираются, ведь ты отказался у них служить. Помнишь, Семен Соломонович приглашал?
        - А, Юшкевич в Агитпросвет? Уговаривал, сукин сын, стращал голодом в случае отказа, да еще тем, что большевики воспримут это как саботаж. Я был нужен, чтобы он свой грех прикрыл: «И Бунин тоже…»
        - Да, полный гордого пафоса, ты, Ян, воскликнул: «Лучше стану с протянутой рукой на Соборной площади, чем пойду работать на Советы!»
        - Сам Семен служил красным, а теперь ходит проклинает их.
        - Это называется — плясать и вашим, и нашим.
        - Да, солгать, что облупленное яичко съесть. И что удивительно — тени стыда нет. Все объясняет «особыми обстоятельствами».
        Ветер хлопнул ставнями, в окно ударили крупные капли осеннего дождя.
        - Ведь мы еще одну зиму здесь не переживем! — в голосе Веры Николаевны слышалось неподдельное страдание. — Мы просто устали от холода и голода. На рынке цены сумасшедшие.
        - Таков наш рок, что вилы в бок. Впрочем, Бог милостив, авось все образуется, — и Бунин ласково улыбнулся многотерпивой жене.
        КРОВАВЫЕ ПИРЫ
        1
        По случаю выхода газеты «Повстанец» командиры махновского движения и сам вождь собрались в доме бывшего градоначальника.
        Пленарное заседание и доклады заменили тосты — бесхитростные, но идущие из глубины анархистских сердец.
        Махно открыл застолье. Он не любил речи говорить. Более того, он ненавидел всех тех, кто мог связно сказать более десяти слов подряд. Это считалось признаком интеллигентности, а всех интеллигентов на свете батько справедливо считал врагами пролетарской революции. (В этом он вполне, на взгляд автора, сходился с будущим вождем Советского государства Н.С. Хрущевым.) Но уважал сказать тост.
        - Вот, значит, мы напечатали «Повстанец», — произнес батько. — Дело, так сказать, правильное. И только. Пусть читают, мать их. Вдребезги. И еще, обмылок им в душу, будем рубать. Как следует. За рабоче-крестьянскую революцию. Пьем!
        Батька умным и внимательным взором оглядел присутствующих: все ли выпили? Не гнездится ли где измена? Ах, вот…
        - Мижурин, ты зачем пренебрегаешь?
        - Чтой-то, батько, сердце у меня ныне того, бьется…
        Батько ласково улыбнулся:
        - Пей, пес! А то оно у тебя вовсе перестанет биться… Так, хлопцы, говорю?
        Все дружно загоготали:
        - Так, батько, так! Пусть хлебает…
        Мижурин, ходивший в предынфарктном состоянии, с отвращением проглотил вонючую самогонку.
        - Вот сейчас и полегчает! — обнадежил батько. — И только.
        Как ни удивительно, начальник гарнизона сразу же почувствовал себя легче, стал глядеть веселее.
        - Вот видишь, он, первач, у нас целебный! — торжествующе произнес батько. — А теперь, хлопцы, по другой примем. За светлое дело освобождения трудящих!
        Мижурин и все прочие опрокинули по второй кружке.
        * * *
        Сподвижники вскоре в разговоре слегка распоясались, стали непринужденней и нахальней.
        - Батько! — повернул усатую, разрубленную у лба морду Гавриил Троян. — Расскажи, как тебе Ленин кланялся.
        - Да я уже говорил…
        - Батько, не все слыхали. Расскажи, не жмись, — дружно загудел стол.
        Уже раз двадцать Махно рассказывал сподвижникам, как ездил он в Москву. Но он любил об этом вспоминать, поэтому «жаться» не стал. Историю эту он уже выучился говорить складно, как по писаному.
        После того как заведующий идеологическим отделом Володин произнес речь в честь «освободителя всех пролетарий и крестьянства особенно, за батька Махно» и под пристальным взором которого все опрокинули себе под усы кружки и стаканы, вождь, напрягаясь, начал складное повествование глуховатым, сиплым голосом:
        - В прошлом годе по весеннему времени, когда мы временно из соображений тактической дипломатии поддерживали красных и когда те дали мне орден Красного Знамени, германоавстро-венгерские отряды заняли мое родное Гуляй-поле. Весть эта застала меня на станции Царево-Константиновка и потрясла. А бегство революционных сил я видел сам. Все это сделалось за мою трехдневную отлучку. И только.
        Махно посмотрел в лица сподвижников и прочитал в глазах восхищение блестящим слогом батька. («Ну, роман прямо!» — искренне восторгался Абраша Шнейдер, который возил с собой в сумке книжки и даже иногда по слогам читал их.)
        - С помощью веры в революционное крестьянство и моей непримиримости к тому, чтобы гетман воцарился на Украине, я решил пробраться в Москву. Я хотел у Ленина определить свою дальнейшую политику. От Астрахани до столицы я добирался вначале по воде, затем по железной дороге.
        После разных дорожных происшествий я оказался у ворот Кремля. И только. Возле них прохаживался латыш-стрелок с ружьем. За ним — другой. У меня был ордер-документ из Моссовета. В комнатушке возле ворот мне выписали пропуск.
        Я вошел во двор Кремля, поднялся по трапу, кажется, на второй этаж. Я пошел влево, не встретив ни одного человека. Лишь на дверях читал: «ЦК партии», «Библиотека».
        Я пошел в ЦК. Там сидели четыре человека. Один показался мне Загорским, другой Бухариным. Этот указал нужную мне дверь. Постучал. Вошел. Сидит девица. Спросила, что нужно.
        - Я хочу видеть председателя Исполнительного Комитета Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов товарища Свердлова. И только.
        Девица записала мой документ и направила в другую дверь. Там помещался выхоленный мужчина. Он спросил, что мне нужно. Я пояснил. Тогда он попросил удостоверение.
        Он спросил:
        - Так вы, товарищ, с юга России?
        - Да, я с Украины.
        - Вы председатель Комитета защиты революции времен Керенского?
        - Да.
        - С кем имеете связи?
        Я бегло ответил. Допрашивал он меня и дальше о настроении крестьян, каково их отношение к Раде и к Советской власти.
        - Батько, — подал голос Каретников. — Мы за твое прибытие в Москву не выпили…
        - Это надоть! — дружно поддержали застольники.
        - За прибытие, мать в ногу, в эту самую Москву, чтоб ей провалиться! Вместе со всеми москалями и кацапами. Чтоб их подняло да хлопнуло!
        Выпили. Зажевали солеными огурцами. Замолкли, глядя батько в рот. Тот степенно продолжал:
        - После всего такого мужчина позвонил куда-то по телефону и тут же предложил пройтись в кабинет к председателю ВЦИКа товарищу Свердлову. И только.
        Прежде я слыхал, что к вождям простому смертному не дойти. Теперь я остро почувствовал вздорность этих слухов. И свободно подходил к двери Свердлова. Он сам открыл мне дверь. И только. С мягкой улыбкой подал руку и усадил в кресло. И сразу выпалил:
        - Товарищ Махно, вы с нашего бурного юга. Вы чем там занимались?
        - Тем, чем занимались широкие массы тружеников революционной деревни. Они живут идеями революции.
        Свердлов перебил меня:
        - Что вы говорите, крестьяне юга в своем большинстве кулаки и сторонники Центральной Рады.
        Я, конечно, рассмеялся…
        В это время Исидор Лютый, зная порядок таких бесед, произнес:
        - Друзья, выпьем за встречу нашего родного Махно с товарищем, как его…Свердловым, — подсказал Абрам Шнейдер.
        Выпили. Закусили.
        - Ну, батько, слухаем тебя! Расскажи, как ты с Лениным поссорился.
        - Это позже. Тогда Свердлову без всяких колебаний признался, что я — анархист-коммунист бакунинско-кропоткинского толку.
        - Нет, — воскликнул Свердлов, — вы совсем не похожи на анархистов, которые засели было на Малой Дмитровке, да мы их разгромили.
        Свердлов позвонил по телефону к Ленину и сообщил, что имеет у себя товарища, который привез важные сведения о крестьянах на юге…
        Свердлов повесил трубку и написал мне пропуск на час дня.
        - Приходите, — сказал он, — пойдем к Ильичу, то есть к товарищу Ленину…
        - Пьем за батькину встречу с этим… — заорал Лютый.
        - Да подожди ты, — осадили нетерпеливого казака его товарищи.
        - Ты на свою бабу и то созревший лезешь, а тут — вожди!
        Батько спокойно переждал перепалку и продолжил:
        - На другой день, ровно в час дня, я был опять в Кремле у председателя Всероссийского Центрального Комитета Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов товарища Свердлова. Он провел меня к товарищу Ленину…
        - Ура! Пьем за батько и Ленина, — заорало несколько иссохшихся, как пустыня Сахара, глоток. — Слава батько!
        Выпили. Закусили кто салом, кто капустой или огурцом.
        Махно вдруг, весь внутренне засияв, как гимназист на выпускном балу, сказал:
        - Товарищ Ленин встретил меня как отец родной. И только. Одной своей ручкой, так сказать, взял меня за руку, другой — вот так, легоконько касаясь моего плеча, садил в кресло.
        Свердлова он попросил сесть, а сам прошел к своему переписчику и сказал что-то. Потом сел против меня и начал расспрашивать.
        - И чего он выспрашивал? — поинтересовался Каретников. Он всегда в этом эпизоде задавал этот вопрос.
        - Первое — из каких я местностей? Затем — как крестьяне этих местностей восприняли лозунг «Вся власть Советам на местах»? И бунтовались ли крестьяне моих местностей против нашествия контрреволюционных немецких и австрийских армий?
        Я на все отвечал кратко.
        Свердлов сидит и слушает. Молчит не хуже рыбы.
        Ленин обо всем расспрашивает меня подробно. А об одном месте моего рассказа три раза переспросил.
        - Это об чем? — полюбопытствовал Лютый, грязным пальцем выковыривая мясо изо рта.
        - А об том, что крестьяне лозунг «Вся власть Советам на местах» разумеют так: что вся власть на месте действительно должна отод… отожествляться с волей самих крестьян.
        - Это понимание правильное? — спросил Ленин.
        Я ответил:
        - Да!
        Ленину это не понравилось. Он мне говорит:
        - В таковом случае крестьянство из ваших местностей заражено анархизмом.
        Говорю:
        - А рази это плохо?
        Ленин уклончиво отвечает:
        - Я, дескать, не хочу того сказать. Даже напротив, это ускорило бы победу коммунизма над капиталом и его властью.
        Мне это было приятно. Но Ленин добавил:
        - Только такое настроение в крестьянстве неестественно. Это все от анархистской пропаганды. Оно быстро развеется.
        Я возразил, что вождю нельзя быть пессимистом.
        Тут Свердлов встрял:
        - Так что, анархию надо развивать среди крестьян?
        Я ему режу в глаза:
        - Ваша партия развивать не будет!
        Тут Ленин подхватился:
        - Во имя чего надо развивать анархию? Чтоб дробить силы пролетариата? Чтоб повести его на эшафот, под топор контрреволюции?
        Я тут малость распалился. Объяснил ему, что анархисты не ведут к контрреволюции.
        - А рази я это сказал? — спросил Ленин. И объяснил, что он просто против раздробления сил.
        Потом мы стали говорить об мужестве красногвардейских отрядов. Я сказал, что участвовал в разоружении десятков казачьих эшелонов и никакого их мужества не заметил. И только.
        Ленин удивился:
        - Как так?
        Отвечаю:
        - Были мужество и революционность, но не такие уж великие. Трусливости и безыдейного воровства хватало.
        Спросил меня Ленин за пропагандистов по деревням.
        Я ему объяснил:
        - Не нужно увлекаться. Пропагандистов по деревням так мало и они там беспомощны. И только.
        Свердлов с восторгом улыбался.
        Ленин же, сложивши палец-меж-палец кисти своих рук и нагнувши голову, об чем-то думал. Затем сказал мне:
        - Об всем, что вы мне сейчас осветили, приходится сожалеть. Преобразовав красногвардейские отряды в Красную Армию, мы идем по верному пути к окончательной победе пролетариата над буржуазией.
        И еще, повернувшись к Свердлову, сказал:
        - Анархисты всегда самоотверженны, идут на всякие жертвы. Но они близорукие фанатики, пропускают настоящее для отдаленного будущего.
        И тут же предупредительно повернулся ко мне:
        - Вас, товарищ, я считаю человеком реальной и кипучей злобы дня. Если бы таких анархистов-коммунистов была хотя бы одна треть в России, то мы, коммунисты, готовы были бы идти с ними на известные условия и совместно работать на пользу свободной организации производителей.
        Я почувствовал, что бла…благоговею перед Лениным, ведь я убежденно считал его виновником недавнего разгрома анархистских организаций в Москве. И я глубоко в душе начал стыдиться самого себя…
        - Это ты зря, батько! Ты, батько, кремень! — сказал Лютый. — Значит, братва, пьем за батько.
        Выпили.
        Махно продолжал:
        - И выпалил я в Ленина словами: «Анархисты-коммунисты все дорожат революцией и ее достижениями. Это свидетельствует об том, что они с этой стороны все одинаковы».
        Ленин рассмеялся:
        - Ну это вы нам не говорите. Большинство анархистов мало думает об настоящем. А это революционеру позорно. Это разделяет коммунистов с анархистами.
        Потом Ленин стал расхаживать по кабинету и убеждать меня:
        - В настоящем анархисты жалки, беспочвенны исключительно потому, что они в силу своей бессодержательной хвантазии реально не имеют с этим будущим связи. И у вас, на юге России, — то же самое.
        Маненько я опять вспылил:
        - Я полуграмотный крестьянин. И об такой запутанной мысли, за которую вы, товарищ Ленин, выразились, понятие не имею. И только. Но в корне вы ошибаетесь, что мы не понимаем настоящего.
        И еще: чего-то вы избегаете говорить слово «Украина», а все обзываетесь — «юг России»? Анархисты-коммунисты на этом самом «юге России» дали уже много примеров преданности идеалам революции.
        Я так строго разговаривал и примеры разные приводил. А Ленин видел, что я разнервничал, и стал разговор в сторону склонять. Участливо так спрашивает:
        - Ведь вы на Украину будете перебираться нелегально?
        - Разумеется, — отвечаю.
        Ленин, как прямо отец родной, обо мне думает.
        - Желаете, говорит, воспользоваться моим личным содействием?
        - Охотно желаю!
        Ленин тогда приказывает Свердлову:
        - Яков Михайлович, для товарища Махно надоть все необходимые для нелегального перехода документы приготовить!
        Оформили мне фальшивые документы. С ними я спокойно перебрался на Украину. Хотя потом мы с Лениным разошлись идейно, но я об нем думаю как об своем кровном брате. И только.
        …Все дружно гаркнули пропитыми глотками «ура!».
        * * *
        Почали новую бутылку самогонки. Пили за Махно, за «Повстанца», за Ленина, за победу, за анархию, которая вроде бы мать порядка. А если и нет, то хрен с ей, лишь бы была бы война да побольше самогонки.
        Потом пели песни и любимую, батько сам ее начал:
        Любо, братцы, любо,
        Любо, братцы, жить.
        С нашим атаманом
        Не приходится тужить…
        Хорошая песня, душевная.
        2
        При свете коптилки, щуря глаза, Бунин читал номер «Повстанца», неизвестным образом попавший в Одессу. Газета, отпечатанная на двух страницах грубой зеленоватой бумаги, в которую в доброе старое время мелитопольцы брезговали завертывать даже селедку, имела три раздела: агитационный, официальный, хронику.
        «Да здравствует Рабоче-крестьянская революция!» — этот лозунг был набран на всю полосу.
        Не гнушаясь орфографическими ошибками, автор передовицы советовал «сдергивать с офицеров-золотопогонников мундиры да шомполами пороть их благородия». Далее шли призывы браться за оружие: «Надо все-таки раскачиваться помаленьку, товарищ мелитопольский обыватель… Мы, повстанцы, отняли всякую власть над тобой, и ты, уже вольный и свободный, вступай в ряды батьки Махно!»
        Далее Бунин прочитал нешуточное предупреждение:
        «Приказываю всем торговцам и владельцам всякого рода предприятия, не получившим еще квитанций о доставлении сведений об имеющихся у них товарах, явиться за таковыми в продолжении 10 ноября. Если и на этот раз не исполнят приказа, буду пороть за неподчинение приказу. Нач. гарнизона Мижурин».
        Рядом напечатано «объявление»:
        «Для сведения г. Мелитополя объявляю, что владельцы ресторанов и притонов, продающие самогон, будут расстреливаться на месте. Командующий Володин».
        …Вера Николаевна внесла чай. Бунин с изумлением произнес:
        - Какие характеры! Твердая уверенность, что если перестреляют буржуев и непослушных, то сделают счастливыми всех пролетариев сразу…
        - Но никого в частности, — метко вставила слово Вера Николаевна.
        - С невероятным упорством этот батько творит кровопролития, хотя наверняка знает, что самому головы не сносить!
        На этот раз Иван Алексеевич ошибся. 28 августа 1921 года под ударами кавалерийского эскадрона 24-го полка Нестор Иванович с остатками своих верных бойцов, взбурлив Днестр, под огнем красноармейцев, теряя друзей, лошадей и обильно орошая воду кровью, переправится на западный берег — в Румынию.
        Их осталось менее восьми десятков — беспощадных, храбрых до безумия, идейных анархистов-революционеров. Махно украшали четырнадцать ранений, полученных во время гражданской войны: «за счастье революционного крестьянства». Мрачный взгляд его темно-карих глаз сделался еще острее, и он никогда не менялся — даже при редкой улыбке батько. Смелости, честолюбия и энергии у него, как и прежде, было с преизбытком, но изменилась жизнь, изменились обстоятельства. В наступившей мирной жизни все эти «революционные» качества приложения не имели.
        В Румынии батько и его отчаянную жену Галину Андреевну заключили в концлагерь. Спустя шесть месяцев — побег, в Польшу. Еще шесть месяцев они провели в лагере для интернированных. Затем камера Варшавской крепости. Здесь Махно стал отцом. Галина Андреевна родила дочь Елену. Через год и месяц семья Махно вышла на волю.
        Еще раз его посадили в тюрьму в Данциге. Но это было последнее заточение. Из Германии Махно перебрался в Париж.
        «Я обретаюсь нынче в Париже, среди чужого народа и среди политических врагов, с которыми так много ратовал», — писал Нестор Иванович в апреле 1923 года. Не было тачки, не было верных головорезов, да и вообще по сравнению с Гуляй-полем тут было скучно до отвращения.
        - Разве это жизнь! — говорил он своей верной подруге. — Не жизнь — лягушачье болото. Париж, и только! Вот у нас на Украине… — и батько мечтательно прикрывал веки.
        И он смирился. Все больше стал задумываться о душе, все чаще его встречали в церкви на рю Дарю.
        Молился он горячо. О чем? Это знал лишь его исповедник.
        * * *
        Раскаялся ли этот полуграмотный политик и головорез? Отчасти этот вопрос проясняет Галина Махно:
        «В 1917 году судьба свела меня с человеком, которого в своем воображении считала освободителем народа от царского гнета, Нестором Ивановичем Махно. Много мне с ним пришлось пережить всяких невзгод и сенсаций во время гражданской войны. Он, Махно, воссоединился с Красной Армией, и помню банкет в честь воссоединения Красной Армии с армией Махно. Я помню встречи с К.Е. Ворошиловым, С.М. Буденным. Затем Махно разошелся во взглядах и тактике и снова очутился в изоляции и воевал против Красной Армии и белой. Когда его армия была разбита и остатки ее разбежались, мы бежали в Польшу, там нас судили и выслали за пределы Польши. Мы очутились во Франции. В Париже белая эмиграция и петлюровцы встретили нас враждебно, ибо Махно не был в союзе с украинскими националистами и белогвардейцами. Пришлось нам в Париже очень трудно. С большим трудом Махно устроился простым рабочим в киностудию, а я определилась прачкой в богатый дом. Вот тут-то Махно и понял свою ошибку в анархизме».
        Понял… Не поздно ли? Впрочем, раскаявшегося разбойника Христос на кресте простил.
        Без покаяния не бывает прощения.
        3
        25 августа деникинские войска овладели Одессой. В тот же день Вера Николаевна записала в дневник: «Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда — еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе».
        Спустя шесть дней новая запись: «Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там…»
        18 сентября к Буниным заглянул знакомый по фамилии Кипен. Иван Алексеевич говорил, что русский народ — интернационалист. Кипен возражал. «Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у (белой) власти, тогда как она у… народа, вернее, простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? — евреи. Спекуляцией кто? — евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй разубедить их…» (Дневниковая запись Веры Николаевны.)
        Вечером того же 18 сентября в комнату Веры Николаевны кто-то постучался. Она открыла дверь и увидала военного, с красивыми густыми усами, умным лицом и обильной плешью. Щелкнув каблуками, военный представился:
        - Пуришкевич, Владимир Митрофанович! Могу я видеть господина Бунина?
        - Проходите, Иван Алексеевич скоро, вероятно, вернется!
        Бессарабский помещик, монархист и один из основателей Союза русского народа, один из участников убийства Распутина, депутат трех Государственных дум шагнул в комнату.
        - Я давно мечтал познакомиться с замечательным русским писателем. И вот, временно находясь в этом городе…
        - Располагайтесь, как дома! Чай подать? Анюта, приготовь…
        Пуришкевич поднял руку:
        - Спасибо, но не надо! Мне некогда. Я хотел выяснить взгляды господина Бунина на некоторые основополагающие вопросы современности. Передайте ему нашу партийную программу. — Владимир Митрофанович протянул тонкую брошюру. — В ней два главных пункта — конституционная монархия и против евреев. Я надеюсь, он будет нам сочувствовать.
        Вера Николаевна удивилась:
        - Но Иван Алексеевич не антисемит! Да, кроме того, он человек не партийный.
        - Теперь все должны быть партийцы!
        - Он всего лишь поэт! Он чужд всему остальному…
        - Очень, очень жаль. — Пуришкевич грустно посмотрел на Веру Николаевну. — А мне сообщили, что он желает вступить в Союз русского народа. Поэтому я и пришел… Что ж! Верните программу.
        Он повернулся и быстро вышел. Ровесник Бунина, он погибнет па следующий год.
        Вскоре пришел Бунин. Узнав о визитере, он пожал плечами:
        - Зачем я понадобился Пуришкевичу? Если рождался когда- либо человек, далекий от всяческих групп, группировок и политических течений, то это — я. Лишь одного хочу в жизни — спокойно и свободно работать. А вот этого как раз я и лишен теперь…
        Помолчав, с тоской произнес:
        - Голова кругом идет! Что дальше делать, как жить — ума не приложу. Бывает, жалею, что из Москвы уехал. Там все-таки наш дом, да о Юлии сердце изошлось. Но как не уехать? Эти идеи всемирного братства и равенства вовсе не по мне. Скажи большевики нашему дворнику, что он мне брат, — так он и сам смеяться начнет: «Куда с нашим рылом в калашный ряд? Они — дворяне, академик, а я хрестик заместо подписи ставлю». Такого равенства, слава Богу, никогда не будет. А если будет — свет погубит.
        И вдруг с каким-то изумлением добавил:
        - Но что удивительно: когда жил в России по-человечески, постоянно тянуло путешествовать. Весь мир с тобою, Вера, объехали… А теперь, когда жизнь хуже собачьей стала, не могу Россию покинуть. Капитаны вместе с кораблем на дно идут. Теперь это хорошо понимаю.
        - Боюсь, Вера, ох боюсь, — Бунин понизил голос до шепота. — Коли уедем, то уже никогда нам России не видать. Чует беду сердце. Господи, научи, что делать?
        Весь мир стронулся с места. Все перемешалось, ничего не понять, не разобрать. Самые мудрые оказывались в дураках, а задним числом легко правду высчитывать.
        БЕГСТВО
        1
        Жизнь после прихода белых заметно оживилась. Недорезанные и нерасстрелянные буржуи стали вылезать из нор и щелей.
        21 октября, в канун дня рождения, и в жизни Ивана Алексеевича произошло памятное событие. Впервые за долгие годы он начал служить — редактировать «Южное слово». Членами редколлегии этой газеты стали академик Никодим Павлович Кондаков, писатели Иван Шмелев, Константин Тренев, Сергей Ценский.
        Бунину редакторская работа весьма понравилась. Газетная суета, встречи с авторами, вечная нехватка времени, а больше всего персональный автомобиль с национальным флагом, который ежедневно возил писателя в редакцию и обратно до дому, — все это несколько развлекало Ивана Алексеевича, долго кисшего от домашнего заточения.
        Радовалась новой службе и Вера Николаевна. Особенно она любила вечерние часы.
        Бунин возвращался усталый и голодный.
        Пока он мылся, переодевался, Вера Николаевна торопливо собирала на стол. Бунин ужинал в одиночестве, с отвращением пережевывал дурную пищу. Затем начинал рассказывать новости, приходившие в редакцию.
        Теперь большевики крепли, все более теснили белых. Колчак терпел одно поражение за другим, плохи дела были у Деникина и Врангеля, лучших людей теряли Петлюра, Шкуро и генерал Краснов. Большевики гнали белых к последней российской черте — Черному морю.
        Оставалось — либо топиться, либо переправляться к берегам Анатолии — «чтобы накопить силы и победоносно ударить по большевикам».
        И бежали русские, доверяли себя бурной морской стихии.
        Зимнее Черное море гуляло вовсю, взмывали до неба мутные ледяные горы. Шли на дно суденышки, перегруженные корнетами и полковниками, нянечками и крестьянами, оперными певцами и действительными статскими советниками.
        Был удивительный случай, спасся один поэт. Об этом — позже.
        2
        Все чаще Бунины приходили на причал, все чаще Вера Николаевна обливалась слезами: уезжали друзья, навеки прощались друг с другом, навсегда расставались с Россией.
        Одесса стала транзитным городом.
        Прибыл в нее елецкий житель, поэт и журналист Борис Велихов. Был известен он тем, что однажды газеты напечатали его некролог. Как выяснилось, несколько преждевременно.
        Налетел на Елец полковник Мамонтов, соратник генерала Краснова, — рассказывал Велихов. — Большевики вначале не придали серьезного значения этому рейду по их тылам. Это много содействовало успехам Мамонтова. Мы радовались: пришло, наконец, освобождение от большевиков.
        Большевики грабили-убивали, влетел в Елец Мамонтов — тоже начали грабить и убивать. Правда, головы сшибал только евреям и коммунистам.
        - У него большое войско? — полюбопытствовал Бунин.
        - Мой знакомый, офицер Константина Константиновича Мамонтова, говорил, что у них шесть тысяч сабель, три тысячи штыков, несколько бронепоездов.
        - Грозное воинство!
        - Да, сила немалая. Мамонтов занял Тамбов, Козлов. 31 августа ворвался в Елец. Их лозунг: «Спасай Россию и бей жидов!» Многим этот лозунг пришелся по вкусу.
        - Потому что после революции командные должности были заняты евреями?
        - Да, и поэтому. В руки мамонтовских казаков попали все комиссары. И все они были перебиты. Тяжелое зрелище!
        Бунин горестно вздохнул:
        - Страшная, немыслимая беда — гражданская война.
        - Вы, Иван Алексеевич, доктора Лакиера знали, кажется?
        - Конечно! Я с ним когда-то познакомился у Чехова в Аутке. Милейший человек!
        - Ведь он годами принимал бедных бесплатно. Святой человек.
        - И что с ним?
        - Арестовали Лакиера и его сына. Сам доктор сумел убежать из тюрьмы, а сына расстреляли. За что?
        Бунин решительно сказал:
        - Среди евреев, как и среди русских, разные люди встречаются. Нельзя всех под одну гребенку стричь. Разве можно к этому чудному доктору относиться так же, как к негодяям Троцкому и Зиновьеву? Конечно, нет!
        - Кстати, — улыбнулся Велихов, — меня тоже чуть не прихлопнули. Шел я однажды по Дворянской, навстречу верхом едет казак. Увидал меня, улыбается.
        - Попался, — говорит, — жидовская морда!
        Приставил пистолет к груди, вот-вот пальнет.
        Говорю ему:
        - Я русский дворянин!
        - Чем докажешь? Есть документ?
        Показал ему паспорт.
        Казак прочитал, почесал в затылке:
        - Да, дворянин жидом быть не может!
        Отпустили меня.
        - Веселенькая жизнь! — сквозь зубы проговорил Бунин.
        - Это надо видеть! Люди навзрыд плакали, когда по приказу большевиков в мужском монастыре добровольцы жгли иконы. Теперь устроили там кинематограф.
        - А как с питанием?
        - Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Кроме картошки и пшена, ничего нельзя достать. Молоко было, но очень дорогое.
        Бунин простонал:
        - И это в Ельце, всегда отличавшемся изобилием и дешевизной продуктов! Что натворили эти революционеры!
        Вера Николаевна добавила:
        - Ян органически не переносит революционеров, как я кошек.
        Бунин согласно кивнул головой:
        - Для меня что Троцкий, что Вельзевул — разницы не вижу.
        Пожалуй, Иван Алексеевич был прав.
        3
        Через французское консульство получили письмо из Парижа — от Цетлиной. Она взахлеб писала о своей жизни: «Тишина, благоденствие полное. Французы веселы, галантны и гостеприимны. Магазины набиты всякой всячиной, и все стоит так дешево, что даже не верится. Не верится и другое: Франция воевала, как Россия, но следов этой войны здесь почти нет. Только инвалиды на костылях и русские постоянно прибывают сюда, все устраиваются хорошо. Часто видим Алексея Николаевича (Толстого). Он, как всегда, весел и полон оптимизма. Жизнью своей вполне доволен. Обещал написать большое вам письмо, а пока шлет поклон. Думаем, что скоро возобновим свой литературный салон. Так не будет вас хватать! Приезжайте скорее, на первых порах разместитесь у нас».
        Послание заканчивалось патетически: «Бегите из этой Богом проклятой России, пока не погибли от голода, большевиков, тифа или ножа какого-нибудь экспроприатора».
        Вера Николаевна жалобно смотрела на мужа.
        Бунин молчал.
        Вера Николаевна, взяв его руку и нежно ее поглаживая, говорила:
        - Я прошу тебя… Я так устала от страха, от голода! Зима пройдет, и мы вернемся домой, в Россию.
        Бунин не отвечал.
        - Шполянский уезжает, Овсянико-Куликовский и Кондаков хлопочут о визе в Сербию, у Полонских уже есть виза, и они едут в Париж. Саша Койранский сбежал из дома умалишенных, прислал письмо из Стамбула. Пишет, что жизнь там трудная, но веселая. Очень много в Турции русских.
        Вера Николаевна замолчала, испытующе глядя на мужа. Потом добавила:,
        - Вчера ночью на Преображенской какие-то бандиты опять несколько интеллигентных семей вырезали. Китникова с женой и детьми живьем сожгли.
        Наконец он сказал:
        - Давай пока все-таки подождем! Я не хочу стать эмигрантом. Для меня в этом много унизительного. Я слишком русский, чтобы бежать со своей земли. А Китникова жаль до слез, исключительный человек был!
        Она поняла, что спорить бесполезно. Лишь в ее дневнике появлялись новые записи:
        «Известия о Махно: взяты Бердянск, Мелитополь и Александровск. Вырезывается вся интеллигенция» (14 октября).
        «Вчера была у нас Ольга Леонардовна Книппер. Странное впечатление производит она: очень мила, приветлива, говорит умно, но чувствуется, что у нее за душой ничего нет, точно дом без фундамента, ни подвалов с хорошим вином, ни погребов с провизией тут не найдешь. Большевики к ним предупредительны, у нее поэтому не то отношение к ним, какое у всех нас… Шаляпин на «ты» с Троцким и Лениным, кутит с комиссарами. Луначарский приезжал в Художественный театр и говорил речь — «очень красивую, но бессодержательную, он необыкновенный оратор»…
        «Электричества опять нет» (10 ноября).
        «Ян сказал с большой грустью: «Бедные наши, едва ли они переживут эту зиму. Неужели мы так с ними и не увидимся? Я не верю в это» (13 ноября).
        «Немцы отказались подписать мирный договор. Во Франции мобилизация, это грозит большими осложнениями. О немецкой ориентации слухи все упорнее и упорнее.
        В Ростове напечатано в газетах, что на днях будет опубликован акт исторической важности. Деникин — Верховный правитель, а Врангель — Главнокомандующий.
        Колчак второй раз разбит (слухи)…» (11 декабря).
        «Уже декабрь (по старому стилю — 2, по новому —15 декабря. — В. Л.). В комнатах холодно… Мы опять как на иголках. Каждую минуту, может быть, придется сорваться с места. Но куда бежать? Трудно даже представить. Курс нашего рубля так низок, что куда же мы можем сунуться? Везде зима, холод. Правда, нас трудно теперь чем-либо напугать — мы знаем, что такое холод, что такое голод, но все переносится легче у себя дома…»
        Дома — значит в России.
        В эти же дни «группа ученых и литераторов» в очередной раз направилась к французскому консулу по фамилии Готье.
        Консул обожал Россию, изучал ее историю по Леклерку, читал в подлинниках Толстого, Тургенева и Бунина (который ему очень нравился) и гордился тем, что знал наизусть кое-что из Пушкина.
        Литераторы и ученые вновь прослушали отрывок из «Евгения Онегина»: «Мой дядя самых честных правил…», после чего насели на Готье и наконец уломали. Но — с условиями:
        - предъявить паспорта, справки о прививках, а также расписки, что в случае кораблекрушения утонувшие никаких претензий к французскому правительству иметь не будут.
        За эти документы было обещано:
        - бесплатно доставить по воде литераторов вместе с учеными до Константинополя и выдать по одному литру ординарного красного вина на душу.
        Как покажет ближайшее будущее, французы с пунктуальностью выполнили обещания: и вина дали, и по воде доставили.
        Но и россияне не подвели: ни один из утонувших не выступил с претензиями.
        Все остались довольны друг другом.
        * * *
        Толстой-парижский вспомнил об обещании, прислал в Одессу письма — супругам Буниным. Письма весьма любопытные:
        «Мне было очень тяжело тогда (в апреле) расставаться с Вами. Час был тяжелый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы не скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено — не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острову в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все это искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются».
        В другом письме он сообщал:
        «Милый Иван Алексеевич, князь Георгий Евгеньевич Львов (бывший глава Временного правительства, он сейчас в Париже) говорил со мной о Вас, спрашивал, где Вы и нельзя ли Вам предложить эвакуироваться в Париж. Я сказал, что Вы, по всей вероятности, согласились бы, если бы Вам был гарантирован минимум для жизни вдвоем. Я думаю, милый Иван Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. Минимум Вам будет гарантирован, кроме того, к Вашим услугам журнал «Грядущая Россия» (начавший выходить в Париже), затем одно огромное издание, куда я приглашен редактором, кроме того, издания Ваших книг по-русски, немецки и английски. Самое же главное, что Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и все, все в изобилии. Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем, в Сен-Клу или в Севре с тем расчетом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо…»
        В первом письме были еще такие строки:
        «Пришлите, Иван Алексеевич, мне Ваши книги и разрешение для перевода рассказов на французский язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, то есть не зажиливать. В Париже Вас очень хотят переводить, а книг нет… Все это время работаю над романом, листов в 1 -8 —20. Написано — одна треть. Кроме того, подрабатываю на стороне и честно и похабно — сценарий… Франция — удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй стариной, обжитой дом. Большевиков здесь быть не может, что бы ни говорили…»
        Логика «Толстого-третьего» на Бунина не действовала. Ветер эмигрантской стихии его не подхватывал.
        Хотя надежда, что идеи Ильича не полонят легкомысленных французов, весьма утешала.
        * * *
        Он продолжал показывать характер — вполне железный.
        Большевики победоносно гнали разрозненные, раздерганные в междоусобицах белые армии.
        Даже людям, далеким от стратегических наук, становилось ясно: белое движение обречено на гибель.
        Бунин оставался непреклонным: «Россия — мой дом! Мои предки столетиями строили его, и я в нем хозяин».
        Звучало красиво! Но для лихих кавалеристов Григория Ивановича Котовского, рвавшихся к Одессе, все эти доводы вряд ли были убедительны.
        Бунин стойко отражал предложения уезжавших друзей, а также приставания Веры Николаевны. Не действовал даже ее веский аргумент (признаем — не совсем корректный):
        - Ян, ведь большевики не простят тебе редактирование белой газеты.
        Жизнь опять покатилась вниз.
        Свет электрический давно не горел, сахар и масло кончились, дров оставалось два полена. В доме был арктический холод, Бунин ходил в своей комнате в валенках и пальто. На улицах участились грабежи. То и дело врывались в дома бандиты, убивали хозяев, вещи уносили.
        Иван Алексеевич продолжал твердить: «Не торопи! Авось образуется!..»
        Вера Николаевна, запершись в своей комнате, молила Бога: «Господи, наставь и просвети Яна, не лишай его разума… Придут большевики, его ведь расстреляют».
        Выйдя из комнаты, она с громкими стенаниями, просьбами, мольбами, укорами обращалась к мужу: «Доколе, Ян, ты будешь разрывать мое сердце?.. Ведь обещал, говорил, что на зиму уедем в Париж!»
        Бунин не выдержал, пошел к французскому консулу Готье.
        На этот раз, ввиду горячего положения в прифронтовой полосе, обошлось без чтения «Евгения Онегина». Готье долго тряс руку Бунина, что-то говорил по-французски, неправильно оценив возможности знаменитого писателя, и дал распоряжение проставить на заграничных паспортах супругов Буниных волшебную печать, дававшую право «на выезд и въезд». (Паспорта еще прежде, весьма неохотно, выдал начальник контрразведки Ковтунович, на всякий случай в каждом подозревавший вражеского шпиона. Качество вполне профессиональное!)
        Печать была четкой, вещи собраны, драгоценности спрятаны в маленькую черную сумочку, враг ожидался в Одессе, по прогнозам знающих людей, 3 января нового, 1920 года. Дело оставалось за пустяками: на чем и куда спасаться?
        4
        Бунин и подключившаяся к беженским хлопотам Вера Николаевна целыми днями обивали пороги консульств и прочих, причастных к эмигрантским делам контор, пытаясь добиться пропуска на какой-либо корабль. Все было тщетно!
        26 декабря супруги Бунины посетили Сербское консульство. Долго беседовали с консулом. За две визы Иван Алексеевич заплатил 10 франков. Консул, который Бунина не читал, кроме виз, дал совет — бесплатный: посетить Софию и уже через нее добираться в облюбованный Буниным Париж. Сказано это было, конечно, от чистого сердца, но… Обладай Иван Алексеевич даром предвидения, он отдал бы еще тысячу франков, чтоб только не следовать этому консульскому совету: столь дорого он ему обойдется.
        Кроме того, консул сделал малоободряющее напутствие:
        - Белград забит до отказа беженцами. Свирепствует сыпной тиф. Желаю вам, господин писатель, хорошо у нас устроиться.
        Вернувшись после сей аудиенции, Вера Николаевна, получившая от консула последние боевые сводки, записала в дневник:
        «Фронта почти уже не существует: это не отступление, а бегство…»
        * * *
        Утешение пришло вечером — в лице Нилуса и двух чайников, которые тот бережно держал в руках — «чтоб каплю не расплескать!».
        В чайниках было то самое вино, которым должны угощать тех, кто не имеет претензий на случай потопления.
        - Гуляем, супруги Бунины, по случаю моей эвакуации в Варну! — провозгласил Нилус. Он старался быть веселым, но в голосе его дрожали слезы.
        Изголодавшиеся, истерзанные жизнью люди, воспринимавшие все окружающее в силу своих художественных натур особенно остро, пили стакан за стаканом противное лиловое вино.
        Вдруг, вполне серьезно, но самым обыденным голосом, Нилус тихо сказал:
        - А зачем в Варну? Может, легче… того…
        - Что? — вытаращил глаза испуганный Бунин.
        - В петлю! И все. И конец. Никаких Варн, никаких большевиков!
        - Не валяй дурака! — резонно сказал Бунин. — Перемелется — мука будет. Мы с тобой еще выпьем не раз. В Москве погуляем, в «Славянском базаре». Помнишь, как в тринадцатом году?
        Нилус разговорился, стал вспоминать о «Славянском базаре»,
        о той беззаботной счастливой жизни, которая рассеялась как дым…
        - Ты, Петр, думаешь, мне легко? — вздохнул Бунин. — Я ведь тоже не приемлю ни революций, ни этой «новой жизни». Я принадлежу к старому миру, к миру Гончарова, Льва Толстого, к миру ушедших Москвы и Петербурга.
        Помнишь, там была своя аура, своя… ну… неуловимая поэзия. То, что нынче вовсе потеряно.
        На глазах у Ивана Алексеевича заблестели слезы.
        - Нет, ни социализма, ни Ленина с Троцким я органически не воспринимаю.
        Помолчали. Потом добавил:
        - Я признавал мир, где есть 1, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь, лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.
        * * *
        Они еще раз крепко обнялись, не ведая, что судьба им заготовила неожиданность. Они будут не только вместе жить в Париже, но даже разделят единую территорию — двери их квартир в доме на улице Жака Оффенбаха будут выходить на общую лестничную площадку.
        5
        Разлука с Россией сделалась наконец такой же реальной, как сырой декабрьский снег за окнами.
        Бунин почти все время проводил на старом, с вмятинами и потертостями, диване. Не только что-то делать, жить и то не хотелось.
        Уронив голову на руки, тихо сказал жене:
        - Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание, и кто знает, вернемся ли? И куда ехать? В Париж? Очень не хочется…
        Вера Николаевна 26 декабря отметила в дневнике: «Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное…» И далее:
        «Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один Бог. Проектов много».
        Много проектов бывает тогда, когда нет ни одного надежного. Но в Париже были все-таки готовые помочь им Толстой и Цетлины.
        Бунин писал Марии Самойловне: «Если я и приеду в Париж или еще куда, то вовсе не собираюсь жить на чьем-либо иждивении». «Золотых запасов», спрятанных на печке в доме Буковецкого, им вполне хватило бы на первое время — года на два.
        Но… «человек предполагает, а Господь располагает»!
        Крутые повороты беженской судьбы вскоре заставят Бунина вспомнить эту житейскую мудрость.
        * * *
        Через день Бунин сильно простудился и с высокой температурой слег в постель.
        Пришло письмо от доктора И.С. Назарова, бывшего жителя Одессы, нынче имевшего большую практику в Константинополе. Он писал о тех ужасных бедствиях, которым подвергаются русские на берегах Босфора.
        Назаров умрет в Константинополе в 1927 году. Его сын уедет в США. В послевоенные годы он будет организовывать Бунину материальную помощь. Письма Ивана Алексеевича к обоим Назаровым в конце концов попадут к автору этой книги. Некоторые из них мы своевременно приведем.
        Первое послание датировано 20 января 1920 года (по ошибке указан 1919 год). Письмо, собственно, писал Е.И. Буковецкий, а Иван Алексеевич сделал всего лишь небольшую приписку.
        Итак, рукой Буковецкого: «Дорогой Иван Степанович. Завтра сестра вашей супруги повезет наши письма к вам в Константинополь, к счастливому человеку, уже пережившему давно момент нерешительности — ехать или не ехать, неопределенность положения… в чужой стране и даже, как до нас дошли слухи, получившему признание в своих знаниях и талантах не только от средней и высшей публики, но и от двора падишаха. Я очень порадовался вашим успехам, хотя чем больше будет у вас славы на Босфоре, тем меньше надежды увидеть вас на Княжеской улице.
        П. Нилус уехал… в Варну с писателем Федоровым и еще 2 или 3 лицами. Они составят как бы миссию в Софию для информирования болгар о русских делах. Бунин до сих пор в Одессе, имеет паспорт со всевозможными визами, но медлит еще с отъездом.
        Про остальных ваших знакомых: Васковский собрался в Польшу. Польское подданство приобрести очень легко. Вообще, скверное время переживаем. Опять самые невероятные слухи. И иной раз хотя знаешь наверное, что слухи ложные, но почти веришь им некоторое время — нельзя же жить в бедственном состоянии долгое время.
        Воскресники давным-давно прекратились. Редко собираемся при случайных обстоятельствах. Так что присланный вами коньяк и папиросы ждут. От себя и друзей благодарю за память и желание доставить нам удовольствие. Я пока не собираюсь никуда ехать, но если вы выхлопочете мне звание художника при гареме какого-нибудь принца, я приеду к вам. Жму вашу руку, ваш Евг. Буковецкий».
        Далее рукой Бунина:
        «Дорогой Иван Степанович, ничего не могу вам написать, — так чувствую себя отвратительно, так все ужасно. Стремимся уехать из Одессы, пока хотел бы в Сербию. Как поедем — на Варну или через Константинополь — еще неизвестно. Если через Константинополь, буду рад обнять вас. Дай вам Бог всего хорошего. Ваш Ив. Бунин».
        Ехать и впрямь было страшно. Тому были веские причины.
        6
        Ежедневно десятки союзных судов, нагруженных российской болью и слезами, уходили в бурное зимнее море, в штормы, в болтанку, в неизвестность. В каютах молились не за себя — за своих детей, чтоб не налететь на минное поле. Молитвы успокаивали, но от мин не спасали. Ежедневно приходили сведения о затонувших кораблях с беженцами.
        В одну из страшных ночей погибло сразу четырнадцать судов. Никто не спасся.
        Настало третье января. Красные хотя совсем близко подошли к Одессе, но, к счастью, прогноз не оправдался. Захватить город им пока не удалось.
        К Бунину забежал Дон-Аминадо — как всегда жизнерадостный.
        - Заглянул к вам на чай, поэтому пьем вино! — он поставил на стол бутылку. — Так сказать, последнее гала-представление. Уезжаю путешествовать. Комфорта мало, зато много романтики: бури, туманы, минные поля. Ощущения самые острые! Как соус в стамбульском ресторане. Когда плывешь по воде, то стремишься только вдаль, но иногда получается и вглубь. Печально, но экономно: не надо платить могильщикам.
        Вера Николаевна махнула рукой:
        - Какие страсти!
        - Вовсе нет! Ведь утопленник — это всего лишь много воды и никакого будущего!
        Дон-Аминадо показал пропуск — на «Дюмон-д-Юрвиль».
        На этом закопченном корабле, среди прочей богемы, найдет себе местечко присяжный поверенный из Киева Яков Борисович Полонский — будущий приятель Бунина, будущий корреспондент «Последних новостей», будущий свидетель страшного финала политических и кровавых игр — Нюрнбергского процесса. И будущий отец замечательного человека — мальчика по имени Саша.
        Полонский-младший сделается одним из крупнейших книжных антиквариев Европы, прекрасным знатоком редких русских книг. По всему белу свету будет он собирать автографы Бунина. Многое вернет Александр Яковлевич на родину. Именно от него, среди других материалов, я получу цитируемые здесь письма Ивана Алексеевича.
        На прощание Дон-Аминадо, отчаянно жестикулируя, прочитал:
        Не уступить. Не сдаться. Не стерпеть.
        Свободным жить. Свободным умереть.
        Ценой изгнания все оплатить сполна.
        И в поздний час понять, уразуметь:
        Цена изгнания есть страшная цена.
        Пройдет совсем немного времени, и Дон-Аминадо станет пользоваться бешеным успехом у россиян, заброшенных на чужбину. Его стихотворными фельетонами станут зачитываться все — от великих князей и убийцы Распутина Феликса Юсупова до Нестора Махно и рабочих завода «Рено». Имя его будет куда известней, чем, скажем, Марины Цветаевой.
        * * *
        На причале Карантинной набережной случилось событие, которое ввергло в глубокий траур российских деятелей культуры, собиравшихся отплыть на «Дюмон-д-Юрвиле». По невыясненной по сей день причине на пароходе произошел сильный пожар. Обгорела вся верхняя часть, сильно пострадала палуба, и мачты торчали в пасмурное небо грустными головешками. От красавицы наяды, украшавшей нос корабля, уцелел лишь роскошный торс, покрытый зеленым мхом и перламутровыми морскими ракушками.
        Корабль починить удалось, но отход его задержался до 20 января. Но вот загудели машины, затряслась палуба, из покривившихся от пожара труб повалил густой дым, расстояние между пароходом и причалом росло все более. Росло быстро и неотвратимо. На причале еще долго виднелась, все уменьшаясь, фигура Нунина в легком гороховом пальто.
        7
        «Дюмон-д-Юрвиль» скрылся в бурном море, и Бунину, оставшемуся в Одессе, предстояло прожить в этом городе семнадцать страшных дней.
        Если в чем не было сомнений, так это в том, что большевики непременно займут город. Все дело было в сроках да в том, удастся ли до этого времени бежать. Местные власти в лице полковника Кавтуновича сообщили, что «эвакуация будет всеобщей». Но, ссылаясь на телеграмму Деникина, пропусков на выезд никому не давали. Даже иностранным подданным. Впрочем, если бы пропуска и были, то толку от этого мало: весь уголь для пароходных тонок кончился. Хоть головой в петлю.
        Бунин начал думать о том, как пешком уйти из города. Начни он осуществлять этот план, российская литература уже тогда лишилась бы классика: окрестности Одессы кишели бандами, для которых своя голова копейка, а чужая — полушка.
        Иван Алексеевич давно ничего в дневник не писал, зато Вера Николаевна 31 января начертала следующее:
        «Я уже жалею, что не уехали мы на Дервиле, вместе со Шполянским и другими журналистами (…). В комнате у нас так холодно, что я сижу в двух платьях и пальто, поверх чулок шерстяные носки, башмаки, гетры и галоши, и все кажется, что ноги стоят во льду…»
        Через день, 2 февраля:
        «На сердце очень тяжело. Итак, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все надежды и надежда увидеться с нашими. Как все повалилось…»
        Тем временем обстановка в городе резко менялась, и не в лучшую сторону. Вовсю шла на улицах пальба. Спешно эвакуировался Государственный банк. Хлеб купить стало невозможно. Бунину удалось приобрести шматок сала за фантастическую сумму — полторы тысячи рублей. На Молдаванке и по окраинам срывали у офицеров погоны. Вовсю шли еврейские погромы. Все лавки были заперты. В городе царила паника. И неспроста.
        На Одессу наступал командир кавалерийской бригады 45-й Красной стрелковой дивизии неустрашимый Григорий Иванович Котовский. Кроме того, что он неоднократно сидел за грабежи и убийства, Котовский обладал потрясающей физической силой и неотразимым воздействием на представительниц прекрасного пола. Оба эти полезные качества командир эксплуатировал вовсю: первое помогало в боях, второе украшало личную жизнь.
        Умер он насильственной смертью уже в мирное время, когда был для общего употребления создан иконописный образ «большевика-ленинца». Сам же себя Григорий Иванович никогда ленинцем не считал, а гордо именовался «анархистом- кавалеристом».
        8
        В ночь с пятого на шестое февраля 1920 года, последнюю ночь перед посадкой на пароход, Бунины долго не могли уснуть.
        Горестные чувства переполняли их.
        - Ты пойми, Вера! — повторял Иван Алексеевич. — Все мои предки, весь род веками был связан с русской землей — с пятнадцатого" столетия, когда некий «муж знатный» Симеон Бунковский выехал из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Бунин убит под Казанью. Стольник Козьма Бунин жалован за службу и храбрость на поместье грамотой. Многие из нашего рода служили в самых высоких чинах. Род этот дал — ты помнишь, Вера, — прекрасную поэтессу начала прошлого века Анну Бунину и поэта Василия Жуковского.
        Бунин всегда гордился своим дворянским родом, но заговорил с женой о предках впервые.
        Он долго молчал. За окном, где-то в отдалении, время от времени тревожно ухали пушечные выстрелы.
        Глубоко вздохнув, с горечью добавил:
        - Вот сейчас большевики натравливают толпу на «буржуев», безжалостно уничтожают виновных, а чаще невиновных.
        Я ведь тоже «буржуй». Но разве я кого-нибудь эксплуатировал? По большевистской теории, я тоже приговорен к уничтожению.
        А за что? Русской земли я, кажется, не посрамил. Служил ей; честно и правдиво, сколько Бог разуму отпустил — все отдавал нашему народу. За что же меня так! — Он обхватил голову руками и со стоном повалился на постель лицом вниз. — Провались в тартары все эти Троцкие и Зиновьевы, растоптавшие мою землю!
        …На следующий день, в четыре часа пополудни, простившись с хозяином своим Буковецким, выйдя через парадные двери, до того долго не растворявшиеся, Бунины направились к причалу. Нетрезвый мужичок, подрядившийся за пятьсот керенок, толкал тележку с их пожитками.
        Они делали последние шаги по родной земле.
        Недалеко от порта вновь ухали взрывы — это наступала Красная Армия.
        Книга третья
        ПОД НЕБОМ ЧУЖИМ
        Пыль Москвы на ленте старой шляпы
        Я как символ свято берегу.
        Лоло
        К БЕРЕГАМ СТАМБУЛА
        1
        Девятого февраля 1920 года, три дня качавшийся на мутной и сильной волне внешнего рейда Одесского порта, пуская в низкое промозглое небо черный дым, видавший виды французский пароход «Спарта» вышел в открытое море. На его борту среди крупных мошенников, обремененных наживой, каких-то девиц, едва прикрытых одеждой, сорвавшихся из своих домов без денег, без вещей, среди разношерстной публики, обезумевшей от горя, отчаяния и потерь, смертельных опасностей и обид, — среди всего этого людского племени сидел в крошечной каюте 49-летний писатель Бунин.
        «Спарта» направлялась к берегам Стамбула.
        Погода с каждой минутой разыгрывалась все круче. Волна все мощнее и мощнее била в скрипящие, готовые в любое мгновение разлететься в щепки, борта.
        Цепляясь за каждый прикрепленный к переборкам предмет, Бунин, умудряясь еще поддерживать Веру Николаевну, выбрался на палубу. Вода с шумом неслась вдоль бортов. Крепко, с забивающими дыхание порывами, налетал ледяной ветер. Под его ударами ревели обмерзлые снасти.
        Вдруг набежала самая мощная, небывалая до того волна, ударила со всего могучего разбега в борт, осыпав тысячью мелких холодных брызг палубу. «Спарта» накренилась, казалось, сейчас она перевернется килем вверх. И тогда уж, точно, никому, даже самым ловким и отчаянным, не спастись.
        Долгие мгновения, показавшиеся вечностью, корабль сохранял опасное положение. Мотор, вращавший лопасти, не цеплявшие водной тяжести, задрожал, застучал отчетливо и гибельно. Палуба под ногами заскользила. Бунин, мертвой хваткой обняв жену, ухватился за медные поручни. Внизу, прямо под ними разверзнулась хищная темно-бурая пучина, готовая поглотить все живое.
        Но пароход снова пришел в равновесие. Воспользовавшись кратким затишьем между двух ударов волн, они одновременно взглянули на горизонт. Там, мешаясь с туманной дымкой, чернел берег. Родной берег. Русская земля. Ветер вышибал слезу, застилая взор.
        Одолев обратный спуск, перешагивая через ноги и руки разметавшихся на полу людей, они с трудом добрались до своей каюты, которую делили с академиком Кондаковым и его секретаршей.
        Никодим Павлович заметно сдал, потерял свою молодцеватость. Как и Бунины, он разместился вместе со своей юной спутницей на узкой полочке «сардинкой» — голова к ногам.
        «Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня…
        Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную, — в записывала Вера Николаевна. — Спят везде — на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.
        Вечером мы выходили на палубу.
        Мы в открытом море. Как это путешествие непохоже на прежние. Впереди темнота и жуть. Позади — ужас и безнадежность…»
        А рядом в кают-компании шло веселье. Певец Федя Рабинович, приняв изрядную долю вина, бесплатно раздававшегося пассажирам, исполнял модную песенку. Рояль, весьма потрепанный, издавал фальшивые звуки шлягера:
        Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
        Из сочных гроздьев венки сплетать.
        Хочу упиться роскошным телом,
        Хочу одежды с тебя срывать.
        Хочу я зноя атласных грудей,
        Мы два желанья в одно сольем.
        Уйдите, боги! Уйдите, люди!
        Мне сладко с нею побыть вдвоем!
        Пусть будет завтра и мрак, и холод,
        Сегодня сердце отдам лучу,
        Я буду счастлив, я буду молод!
        Я буду дерзок! Я так хочу!
        Потом за рояль уселся доктор Иосиф Малкин. Красивым тенором, сильно грассируя, он запел:
        Мне все равно, страдать иль наслаждаться,
        К страданьям я уже привык давно.
        Готов я плакать и смеяться —
        Мне все равно, мне все равно…
        2
        На пятый день плавания по неспокойному Черному морю попали в минное поле. Капитан-албанец, как выяснилось, плохо знал лоцию да был к тому же постоянно пьян. Команду принял один из пассажиров — русский флотский офицер.
        Целые сутки плавали среди мин, и только чуду можно приписать, что несчастная «Спарта» вместе с нетрезвым капитаном, роялью и всеми пассажирами не отправилась в последнее путешествие — на тот свет.
        И вот на седьмой день «Спарта» вошла в Босфор. Прошли мимо военных фортов Эльмонс, Тели-Табия и, наконец, открылся сказочный Константинополь.
        Впервые Бунин побывал здесь в 1903 году. Башни Галаты, дворец Долма Бахче, колонна Феодосия, лавры, митры, махровые розы и весь загадочный мусульманский мир произвели на писателя чарующее впечатление.
        Светильники горели, непонятный
        Звучал язык — Великий Шейх читал
        Святой Коран, — и купол необъятный
        В угрюмом мраке пропадал.
        Кривую саблю вскинув над толпою,
        Шейх поднял лик, закрыл глаза — и страх
        Царил в толпе, и мертвою, слепою
        Она лежала на коврах…
        Это был его тринадцатый визит на берега Анатолии. И самый несчастный. К Константинополю подошли в ледяные сумерки. Дул пронзительный ветер. В каютах было холодно и сыро.
        Дни, проведенные в Константинополе, на всю жизнь остались кошмаром в памяти писателя. С борта парохода турецкие власти всех прибывших направили в каменный сарай — под душ ради дезинфекции.
        Мы «бессмертные»! — закричал Бунин, имея в виду, что он сам и Кондаков — члены Российской императорской академии.
        По мнению Ивана Алексеевича, доктор, направляющий под душ в холодный сарай, вполне имел право сострить: «Тогда вы не умрете от простуды!» Но он милостиво освободил академиков от сей тяжелой повинности.
        Всех прибывших направили ночевать «в какой-то совершенно пустой руине» под Стамбулом, там, где начинаются так называемые Поля Мертвых. Окна были выбиты, и холодный ветер свободно гулял по полу, на котором скорчились беженцы, в полной к тому же темноте.
        Уже утром они узнали, что эта руина еще недавно была прибежищем прокаженных.
        Одна из эмигрантских газет писала в то время: «Константинополь переполнен русскими… Материальное и правовое положение их ужасно. Бесконечная чересполосица союзных властей, десятки виз, формальных придирок, стояние в хвостах перед канцеляриями и т. п. сильно осложняют малейшее передвижение русского гражданина.
        В особенно трагическом положении находятся женщины. Чтобы не умереть с голода, многие из них вынуждены заниматься проституцией».
        Не легче русским было и в других странах. «Положение беженцев из России в Литве отчаянное… Министр внутренних дел Драугялис заявил, что ни русского государства, ни русского народа! больше не существует. В Англии русских держат под арестом, пока не представится случай к их выселению из страны…» «Десятки русских беженцев, пробравшихся в Румынию, сообщают о неприветливом, а иногда и грубом отношении румынских властей к ним». «За последние месяцы русская колония в Швейцарии значительно сократилась. Дороговизна жизни и высокий курс швейцарских денег побудили многих русских уехать…»
        Куда? Некуда было бежать. Даже из далекой Бразилии, куда добрались самые предприимчивые, пришло сообщение: русским дают лишь самую черную работу.
        * * *
        Бунин держал курс на Францию.
        - Надо скорее уезжать! — твердо сказал Бунин после ночевки на свежем воздухе Поля Мертвых. — Завтра надо получить визу. Но почему не идет Назаров?
        3
        Еще с борта парохода, когда «Спарта» пришвартовывалась к причалу, но пассажиров не выпускали на берег, Бунин отправил краткую записку доктору Назарову. Для того чтобы черкнуть несколько слов, он взял свою визитную карточку. На ней было напечатано: «Иван Алексеевич Бунин. Почетный академик. Княжеская, 27, тел. 18 -21».
        На этой карточке академик написал карандашом:
        Дорогой Иван Степанович, помогите, выручите нас с Верой Ник.! О нашем положении Вам расскажут. Ваш Ив. Бунин.
        И вот Иван Степанович появился в Полях Мертвых. Он, как всегда, был доброжелателен, деятелен, улыбчив. Как настоящий доктор, внимательно, не перебивая, выслушал сетования Бунина, обещал помочь с оформлением визы во Францию.
        Затем предложил:
        - Пройдемся по древнему городу! .>
        Иван Алексеевич охотно отозвался на приглашение, а Вера Николаевна осталась сторожить вещи.
        Для начала Назаров повел Бунина в «российскую провинцию» — районы Пера и Галата. Они пробивались в толпе от туннеля до площади Таксима.
        Повсюду раздавалась русская речь. Беженцы наполняли все улочки и закоулки, плотной стеной стояли вдоль Галатского моста. Все что-нибудь да продавали — от роскошного дамского манто до нательного крестика, от плиток шоколада до принадлежностей мужского и дамского туалета.
        - Господа угостят даму папиросой?
        Перед Буниным стояла миловидная шатенка лет двадцати пяти. Было ясно по ее зардевшемуся лицу, что ей стоило подойти с этим вопросом. На шатенке было надето еще неплохое пальто, однако из легких, не по сезону, из туфель едва ли не торчали пальцы — так они были сношены.
        - Сколько их тут, бедняжек, — вздохнул Назаров. — У многих семьи погибли в России, другие отстали от своих. Визы не дают на выезд. Безвыходность толкает на панель. А есть и такие, что кормят своим заработком и мужа, и детей.
        - Хочется плакать, да слез больше нет, — с горечью произнес Бунин. — Вот что сделали большевики.
        Назаров возразил:
        - Большевики разыграли лишь финальную сцену. А начали эту трагедию декабристы, потом продолжили социалисты и всякие террористы.
        - И российская демократия им всячески помогала, — согласился Бунин. — Все призывала «свергнуть иго деспотии». Одни литераторы, десятилетия с ненавистью писавшие про «кровопийц-помещиков», сколько вложили труда в разрушение России! Вот, сукины дети, добились своего.
        Они шли дальше, на каждом шагу встречая обломки былой России: бывших военных, землевладельцев, оставшихся без владений, лишившихся заводов и фабрик промышленников, обнищавших торговцев и банкиров…
        - Но ведь все эти люди кормили, поили и одевали Россию. И делали это прекрасно!
        - И мало кто выберется из этого турецкого ада! — сказал Назаров. — Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем русскому получить визу на выезд. Впрочем, я уже разговаривал с Агапеевым. Он знает о вас, все обещал сделать…
        Потом, несколько замявшись, со смущением произнес:
        - Иван Алексеевич, вот вам… в долг. Когда обоснуетесь — отдадите! — он протянул объемистую пачку английских «паундов» — фунтов стерлингов.
        Бунин отшатнулся как ошпаренный.
        - Только не это! Наличных и впрямь у меня мало, но я не беден… У меня есть ценности.
        Друзья расстались. Ивану Степановичу следовало спешить на прием больных. Дела у него действительно шли успешно.
        Зимнее солнце в багряном ореоле медленно склонялось к горизонту. Золотые купола мечетей сияли под его лучами несказанной красотой.
        * * *
        Давно нагулявший крепкий аппетит, Бунин остановился перед роскошной зеркальной вывеской «Русский ресторан «Зеленая лампа».
        Швейцар, двухметровый гигант с заметной военной выправкой, услужливо распахнул перед ним массивную резную дверь. Едва шагнув в полутемный зал, Бунин сразу понял, куда он попал. Все присутствующие делились на две категории. Одни — меньшинство — сидели за столиками с вином и фруктами. Их одиночество скрашивали дамы известного разбора. Дамы были все русские. Их гости — и русские, и турки.
        Но зато другая группа посетителей была куда живописней и почти полностью состояла из турок. С азартом и южным темпераментом они резались… в лото!
        - Вы кушать или…? — согнулся вышколенный метрдотель с большим кадыком и рачьими глазами.
        Его лицо показалось Бунину знакомым.
        - Вы из Москвы? — поинтересовался он.
        Метрдотель широко улыбнулся:
        - Так точно! Неужто вы меня вспомнили?
        - В «Альпийской розе» на Софийке?
        - Конечно! И я вас отлично помню. Вы к нам с Федором Ивановичем захаживали, и другие господа хорошие были с вами. Тех я не знаю по именам, а Федор Иванович раз пел на весь зал.
        - «Очи черные»…
        - Точно так! Эх, где теперь те времена… — собеседник Бунина тяжело вздохнул. — А у нас тут, извольте видеть, лотошное казино. Очинно туркам по душе русская забава пришлась. Ну и другие предоставляем услуги…
        - Дамы из хороших семей?
        - Всякие есть. Да им у нас лучше, чем клиентов в подворотнях ловить. Номера у нас на втором этаже, чисто все, белье каждый раз меняем. Нас хорошо знают, а вы, видать, в Константинополе новенький?
        - Новенький! Рад был увидать вас. Я в другом месте пообедаю. Будьте счастливы!
        Метрдотель нагнал его в дверях, тихо спросил:
        - Большевиков скоро прогонят? Надоело здесь. Турчанки за мужьями повадились сюда ходить, скандалят. Истинно говорю, собачья жизнь!
        Уже в Париже, 11 мая 1921 года Бунин прочитал в «Последних новостях» о гневном послании турчанок, с которым они обратились в Константинопольский муниципалитет. В нем говорилось, что русские эмигранты разрушили «патриархальный быт, созданный велениями Корана и державшийся тысячелетиями. 1950 русских — владельцев и служащих — организовали «Лотошные клубы». Турки же с раннего утра стремятся покинуть семью и бежать в ненавистные их женам и детям места растления, точно муравьи облепившие улицы Стамбула. Только к рассвету возвращаются они без денег и стыда».
        Турчанки требовали немедленного закрытия «Лотошных клубов». Что и было вскоре сделано.
        …Вкусив стамбульской экзотики, Бунин поспешил к начальнику контрольно-паспортного пункта генерал-лейтенанту Николаю Еремеевичу Агапееву.
        4
        Контрольно-паспортный пункт в Стамбуле напоминал вражескую крепость, которая вот-вот рухнет под могучим напором наступающих. Толпы требующих визу на выезд в различные европейские державы заполнили двор русского посольства, проникли в приемную и пытались взять штурмом кабинет начальника пункта генерал-лейтенанта Н.Е. Агапеева.
        Однако Николай Еремеевич, отчаянный храбрец, ходивший в свое время врукопашную на врага, двери почему-то не растворял и на глаза разбушевавшейся толпе не появлялся.
        Помощник Агапеева, красивый хрупкий поручик, заслонил спиною двери.
        - Назад, господа! — горячился поручик. — Начальник занят. Когда освободится — выйдет к вам. Назад! — И он, подталкиваемый наседавшей толпой, то и дело хватался за кобуру, не решаясь вытащить оружие. Он помнил завет своего обожаемого начальника: «Замахнулся шашкой — руби! Вытащил револьвер — стреляй!»
        Большой, красивый портрет бывшего императора Российского государства Николая II, снятый со стены после мартовской революции и вновь водруженный на свое место после революции в октябре, кто-то неосторожно сдвинул в сторону. По этой причине спокойное, не гармонировавшее с происходившей вокруг сутолокой лицо монарха приобрело несколько легкомысленное выражение.
        - Стреляю! — отчаянно крикнул подминаемый толпой поручик и уже был готов привести в исполнение угрозу, но в этот драматический момент двери, уходившие чуть не под самый потолок, раскрылись. Стихшим соотечественникам явился сам Николай Еремеевич.
        - Кто нарушает тишину? — строго произнес генерал и внимательно оглядел тех, кто мгновениями раньше рвался в его апартаменты. Громадные усы Агапеева, напоминавшие руль от велосипеда фирмы «Энфильд», грозно зашевелились.
        - Так вот, господа! Позвольте огласить новые правила получения визы во Францию. Впрочем, в другие страны, куда нас пока еще впускают, они такие же. Поручик, зачитайте! — И он протянул лист исписанной от руки бумаги.
        Поручик откашлялся и, вполне сознавая важность своей миссии, напирая на низкие ноты в голосе, начал читать: «Право на визу получают три категории лиц. Первая категория: имеющие недвижимое имущество во Франции. Вторая: лица, чьи дети или близкие родственники уже имеют пребывание во Франции. И последняя категория: вызываемые на службу в русские учреждения этого государства».
        - Все! — произнес генерал и вытер фуляром свое лицо, исполосованное боевыми шрамами, вопреки тому, что долгие годы служил на Кавказе по интендантской части (после ранения на войне с японцами слабо владел правой рукой). — Кто претендует на визу, прошу предъявить соответствующие документы.
        Толпа молчала и не расходилась. Прибывшие в этот момент казаки, самый верный присяге народ, веселые усатые ребята, решительно стали вытряхивать из приемной, оклеенной изящными голубыми обоями, посетителей.
        Перед генералом оказался высокий, с легкими мешками под глазами и продолговатым, очень знакомым лицом мужчина. Он был одет в пальто горохового цвета.
        - Я академик Бунин…
        - Прошу, — сказал генерал.
        * * *
        …Старый паркет ломко поскрипывал под ногами переводчика «Гайаваты», когда он проходил мимо старинной бронзы и хрусталя парадного зала русского посольства, в помещении которого временно разместился Агапеев. Бунин приближался к монументальным воротам из кованого металла. Он не ведал, что вновь идет по родной земле. Роскошный особняк императорского посла возвели на грунте, который специально доставили из России.
        Изящные мраморные плиты; красавец Аполлон с поднятой словно для прощания рукой, стоявший в вестибюле, лабиринт лестниц посольского дома — все осталось позади.
        Перед Буниным лежали крутые, гористые улочки Галаты с узкими, печальными, как и их обитатели, домами. Турки были подавлены оккупацией союзных войск.
        Бунину было еще тяжелее, чем туркам — те хоть у себя дома. Его глаза не хотят взирать даже на прекраснейшие купола великой мечети, лишь внутренний голос твердит с безысходной отчаянностью:
        И солнце ярко купол озаряло
        В непостижимой вышине…
        Спасибо тебе, о благодетельное неведение! Поэт был обречен «познать тоску всех стран и всех времен». Долгих тридцать три года он будет тосковать по России…
        Резкий ветер сыпал в лицо мокрым снегом и рвал из рук бумаги — визы на въезд во Францию.
        ТАИНСТВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ОТЕЛЕ «КОНТИНЕНТАЛЬ»
        1
        И. А. Бунин — И. С. Назарову.
        Париж, 27 апреля 1920.
        Дорогой Иван Степанович, в Софии мы прожили 18 дней в отеле, полном русских беженцев (Ноtel Соntinental), где живут Федоров и Нилус. Там грязь и тиф, мы жили в ужасе, а кончилось это тем, что нас вдребезги обокрали, — все вещи золотые и драгоценные и почти все деньги. Софийский университет избрал меня профессором. Кое-как, по нездоровью, — я ужасно ослабел, — и по делам пришлось уехать в Париж…
        * * *
        Путь Бунина в Париж лежал через Софию и Берлин.
        В Софии его встретили радостно и гостеприимно. Тут же по приезде устроили веселую пирушку с чтением стихов, пением русских песен и бесконечными рассказами о своих беженских приключениях.
        Бунин с удовольствием окунулся в беззаботную жизнь. Цель его путешествия — Париж был рядом, необходимые визы получены, и — главное — удалось в целости и сохранности провезти все драгоценности.
        Единственным неудобством был отель «Континенталь» — грязный, заплеванный, кишевший подозрительными типами. Некоторые называли его даже «красным гнездом», намекая на то, что там находят себе приют большевистские агенты.
        Носильщик, подошедший к Бунину еще в купе и взявшийся отнести чемоданы до извозчика, советовал ехать именно в «Континенталь». Извозчик, тоже, как и носильщик, оказавшийся русским, предложение это поддержал:
        - Как нумера там самые способные, к тому же и знакомство у меня есть. Пособлю устроиться. Только, барин, добавьте на чай…
        Барин на чай добавил, извозчик слово сдержал — супругов Буниных разместили в двух крошечных номерах, друг против друга через коридор.
        - Жаль, что не вместе! — загрустила Вера Николаевна.
        - Тебе люкс? — огрызнулся Иван Алексеевич. — Все гостиницы забиты, ты видишь, сколько несчастных в вестибюле на лавках валяются. А тут — два отдельных номера! Даже удивительно, что удалось так хорошо устроиться.
        - Только давай у тебя в номере мою черную сумочку спрячем!
        Бунин согласно кивнул головой:
        - Правильно, целее будет! Положи на самое дно большого чемодана.
        Так и сделали, предварительно изъяв оттуда массивное золотое кольцо с большим изумрудом.
        Наличных денег почти не было, вот и приступили супруги…
        - К разбазариванию семейных драгоценностей! — как полушутливо заметил Иван Алексеевич.
        Ювелира нашли в доме по соседству с гостиницей. Старый человек, с большими оттопыренными ушами и носом в красных прожилках, поглядел оценивающе — нет, не на изумруд — на сдатчика. Моментально поняв ситуацию — перед ним стоял неопытный в нужде русский беженец, ювелир пожевал бескровными синими губами, вытянул их в трубочку, разглядывая кольцо, и кисло проговорил по-русски:
        - Таки это совсем пустяк… Но я вам, по нашей большой дружбе, заплачу по-королевски!
        И он назвал такую мизерную цифру, что Бунин, пылая гневом, схватил кольцо, едва не оторвав вместе с ним и палец ювелира, крикнул ему в лицо:
        - Никогда! Лучше помру с голода…
        И еще добавил некоторые сочные выражения, которые были в почете у биндюжников Одесского порта.
        Больше к ювелирам он не пошел, отправился в отель.
        Надо было такому случиться, что одновременно с Буниным к «Континенталю» приближался Петр Рысс — известный публицист, давний знакомый Ивана Алексеевича. Он пришел навестить своих друзей из Петербурга, тоже живших в «Континентале». Встреча была случайной, но душевной.
        - Как хорошо, что встретил вас, Иван Алексеевич! Приглашаю участвовать в политической дискуссии. Имя академика Бунина привлечет многих слушателей. Вы получите достойный гонорар. Дискуссия состоится послезавтра. Начало в девять утра…
        - Что так рано? Не спится, что ли?
        - Здесь так принято. Вот вам адрес, куда надо прибыть. Просьба не опаздывать.
        Бунин, откинув голову, с княжеским достоинством ответил:
        - Никогда и никуда я не опаздываю!
        Но вечером следующего дня Иван Алексеевич нежданно- негаданно попал на веселую пирушку. Местный поэт, содержавший трактир, созвал гостей, среди которых был и военный министр Болгарии.
        Хозяин без конца подливал гостям прекрасное вино, предлагал свежий домашний сыр, читал на память стихи Бунина и пил за его здоровие.
        - Спасибо, дорогие друзья, мне завтра рано вставать! — Бунин начал раскланиваться. В голове у него приятно шумело.
        - Запрещаю! — ревел министр. — Сейчас же арестую. Вздохнув, Бунин вновь уселся за стол, вновь пил вино. Домой вернулся только на рассвете и тут же заснул мертвым сном.
        Когда Бунин наконец пробудился, то часы показывали одиннадцать.
        Он сидел на жесткой, скрипевшей при малейшем движении кровати, с ужасом вспомнив про заспанную лекцию. Он мучительно размышлял: бежать на нее или?..
        В его сомнения вмешалось нечто неожиданное: кто-то коротко стукнул в дверь. Бунин решил, что это Вера Николаевна пожелала убедиться, что он еще не вернулся с лекции.
        - Минуту! — громко крикнул он.
        Накинув халат, быстро поднялся и выглянул в коридор. Тот был пустынным. Лишь чья-то неясная тень — словно привидение, метнулась в боковой проход.
        - Что за чертовщина! — удивился Иван Алексеевич и даже перекрестился:
        - Померещилось, что ли?
        Не закрывая на ключ дверь, отправился к жене.
        Та лежала в постели, читая французский роман.
        - Разве ты дома? — удивилась она. — А как же лекция?
        - Не знаю, что со мной случилось! — Он в недоумении развел руки. — Спал как сурок. И лег, правду сказать, почти на заре.
        - Опять ты, Ян, про возраст свой забываешь! — укоризненно молвила Вера Николаевна. — С привычками молодости пора кончать. Не двадцать лет тебе! Пятидесятый годок пошел…
        - Старый гриб, да корень свеж!
        - Ну, тебя, Ян, не переговоришь, — махнула рукой Вера Николаевна. — Одно знаю: все к лучшему. Помню, отец собрался в Екатеринодар ехать — дело у него там неотложное было, телеграмму дал, чтоб встречали.
        По лестнице спускаться начал, ногу так сильно подвернул, что ехать не сумел. «Какие убытки теперь понесу!» — все горевал.
        И вдруг узнаем: случилось крушение! Тот вагон, где купе отца, сгорел, много жертв. С тех пор и твержу: что Господь ни делает, все нам же, грешным, на благо.
        - Собирайся завтракать! — закончил Бунин разговор.
        Он шагнул в коридор и похолодел от ужаса: дверь в его номер была полуоткрыта, вещи раскиданы по полу. Чемодан, в котором хранилось все самое ценное, в том числе заветная черная сумочка с драгоценностями, был раскрыт. Все, включая деньги, исчезло. Осталось лишь золотое кольцо с изумрудом, которое забыл вынуть из брючного кармана.
        Он стоял среди этого разорения, бессмысленно повторяя:
        - Что это, что это?
        Ему казалось, что весь этот ужас ему снится и что вот-вот он, пробудится, и все опять станет хорошо. Но нет, беда свершилась въяве. Он запишет в дневник: «Мы оказались уже вполне нищими, в положении совершенно отчаянном… На полу было разбросано только то, что не имело никакой ценности…»
        Секретарь Бунина А.В. Бахрах (о нем нам предстоит еще говорить), знавший Ивана Алексеевича с двадцатых годов, утверждает: всю жизнь писатель не мог отделаться от мысли, что это воровство кем-то спланировано. Но загадочность ситуации в том, что в отеле Бунин был далеко не самым богатым. Так почему же жертвой грабителей стал именно он? Ответа на этот вопрос нет…
        * * *
        Но не случись этой истории, могла бы быть другая — еще более страшная.
        Бунин еще пребывал в остолбенелости, как в дверь кто-то резко постучал. Он не успел ответить, как дверь распахнулась. На. пороге стоял Петр Рысс. Он был бледен, галстук съехал набок, на левой щеке краснела глубокая ссадина.
        С неожиданной горячностью он бросился к Бунину:
        - Иван Алексеевич! Иван Алексеевич! Какая страшная беда! Не пойму… не знаю! — Рысс вскрикивал, нес что-то несвязное. - Беда! Взрыв! Кто это… сделал? Зачем?
        Бунину ничего не оставалось, как начать его успокаивать:
        - Не горячитесь, расскажите по порядку
        Отдышавшись, выпив стакан воды, Рысс немного пришел в себя.
        - Мы всему городу сообщили, что вы, Иван Алексеевич, будете на диспуте. Народа привалило прорва. А вас нет! Решили послать за вами автомобиль. Он доехал до ближайшего угла и сломался.
        Решили начать без вас. Я вошел в зал и вдруг… Полыхнуло, грохнуло… Вот, меня чем-то по лицу шарахнуло, болит, черт. Дым прошел, разглядели: сцена вдребезги. На первом ряду пять человек убито на месте. Много раненых, меня, кажется, контузило… Щека болит. Нет ли йода?
        Бунин с трудом вникал в слова собеседника, но после просьбы йода начал дико хохотать. Он не мог остановиться даже тогда, когда пришла Вера Николаевна.
        - Вот, — проговорил он, беря дыхание, — плачу о своих бриллиантах. А я ведь во время взрыва должен был стоять на сцене.
        А ее в щепки. Проспал. Первый раз в жизни. Ты права: «Что Господь ни делает, все…»
        Мысль мудрая, да не всегда человек по разуму живет, больше по сердцу.
        Судьба спасла его, а болгарское правительство за свой счет отправило в вагоне третьего класса в Белград. Когда поезд прибыл в этот город, вагон загнали на запасные пути. В этом железнодорожном тупике и жили Бунины, тратя последние гроши, которые подарило болгарское правительство.
        «Сербы помогали нам, русским беженцам, только тем, что меняли те «колокольчики» (деникинские тысячерублевки), какие еще были у некоторых из нас, на девятьсот динар каждый, меняя, однако, только один «колокольчик», — писал Бунин много лет позже. — Делом этим ведал князь Григорий Трубецкой… И вот я пошел к нему и попросил его сделать для меня некоторое исключение, — разменять не один «колокольчик», а два или три, — сославшись на то, что был обокраден в Софии».
        Тот посмотрел строго на просителя и сухо спросил:
        - Вы, говорят, академик?
        Кровь бросилась в голову, но Бунин сдержал себя:
        - Так точно!
        - А из какой именно вы академии?
        Это было настоящим издевательством.
        - Я не верю, князь, — сказал Иван Алексеевич, — что вы никогда ничего не слыхали обо мне.
        Трубецкой залился краской и резко отчеканил:
        - Все же никакого исключения я для вас не сделаю. Имею честь кланяться.
        Бунин вышел на улицу, с трудом соображая: «Как быть? Что делать?» Вновь возвращаться в Софию, в этот страшный отель, переполненный тифозными больными?
        Из окна посольства, где размещался Трубецкой, вдруг раздался крик:
        - Господин Бунин!
        В окне виделся русский консул. Он продолжал:
        - Только что из Парижа пришла телеграмма. Она вас касается. Госпожа Цетлин выхлопотала для вас визу во Францию и еще прислала тысячу французских франков.
        Голова пошла кругом: «Как Мария Самойловна могла узнать о его беде, о краже в «Континентале»? Нет, узнать не могла! Но ее исключительно доброе сердце подало весть: «Друг в беде!» Вот она и отозвалась.
        Нет ничего дороже истинных друзей. И зря Дон-Аминадо ерничает: «Спаси, Господи, меня от помощи Цетлиных, а от холеры я и сам спасусь!»
        НОСТАЛЬГИЯ
        1
        28 марта 1920 года, испив «несказанную чашу мучений», Бунин прибыл в Париж. В городе на Сене было яркое весеннее солнце, почти не замутненное облаками, которые в это время года порой приносятся ветром с океана, удивительно вкусный и дешевый хлеб, множество русских и шумные улицы, со скрипом тормозов, цоканьем копыт и блеском витрин.
        Бунин долго с платоническим интересом изучал их содержимое: шелковые галстуки, хрустальные флаконы, мягкое нижнее белье, модные костюмы и платья, десятки сортов колбасы, розовые окорока от Феликса Потена и бриллиантовые ожерелья в зеркальных окнах Картье.
        Хотелось идти осматривать Лувр, а пошел в дом № 77 по рю де-Гриннель, в русское посольство к Кандаурову и князю Кугушеву — за видом на жительство, хотя, собственно говоря, жить было негде.
        В посольстве принимали согласно живой очереди, которая была чуть короче, чем до площади Согласия. Все просили как милостыни разрешения жить здесь, а сердцем тянулись туда.
        Талантливая писательница-сатирик (и единственная, пожалуй, женщина в этом жанре) Надежда Тэффи, уже получившая «вид», опубликовала заметку:
        НОСТАЛЬГИЯ
        Пыль Москвы на ленте старой шляпы Я как символ свято берегу…
        Лоло
        …Приезжают наши беженцы, изнеможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут.
        Тускнеют глаза, опускаются вялые руки, и вянет душа, душа, обращенная на восток.
        Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли.
        Боялись смерти большевистской и умерли смертью здесь.
        Вот мы — смертью смерть поправшие!
        Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда…
        Приехал с юга России аптекарь. Говорит, что ровно через два месяца большевизму конец.
        Слушают аптекаря. И бедные, обращенные на восток души розовеют.
        Ну, конечно, через два месяца. Неужели же дольше? А ведь этого же не может быть!
        2
        Мария Самойловна встречала Буниных на Лионском вокзале. Наобнимавшись с Верой Николаевной, подставив для поцелуев холеную кисть с крупным, чистой воды бриллиантом Ивану Алексеевичу, она повела их к авто, которое стояло у вокзального подъезда. Извергнув из стального нутра струю ядовитого дыма, авто понесло их на рю де ла Фазанари. В доме номер 118 находилась квартира Цетлиных, которую они занимали уже много лет и которая потрясла своим невиданным комфортом Веру Николаевну: двумя туалетными комнатами и тремя ванными! Буниным отвели небольшую комнату.
        - Моя родина там, — говорила Мария Самойловна, изящным движением поднося к губам чашечку кофе, — где мне хорошо.
        Иначе рассуждал Толстой, который в первый же вечер пришел к Буниным:
        - Иван, скажу по чести, мне здесь противно! Живем материально неплохо, за весь свой век так не жил. Только вот деньги куда-то моментально исчезают, черт их знает! Я, на всякий случай, накупил себе белья, ботинок, три пиджачных костюма, смокинг, два пальто… Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны. Но все равно не лежит душа к этой самой Европе.
        Да и Наташа, — он кивнул на жену, сидевшую в уголке с Верой Николаевной, — все скучает по дому.
        - Вот кончатся наши франки, — отозвалась Наташа, — и будем ходить голодными и оборванными. Вот увидишь!
        Наташа писала стихи, талантливостью которых восхищался требовательный Бунин, и имела очаровательную внешность. Толстой был ее вторым мужем.
        * * *
        1 апреля 1920 года 30-летний капрал повергнутой германской армии Адольф Гитлер демобилизовался, проведя всю войну на полях сражений и отчаянной храбростью заслужив два Железных креста.
        Сжимая кулаки и опаляя слушателей лихорадочным взглядом голубых глаз, Гитлер без устали повторял:
        - Мировое еврейство нанесло империи удар ножом в спину! Версальский договор — предательство! Но я верну рейху его былое величие. Мои учителя — кремлевские вожди: и малой силой можно захватить власть в большом государстве!
        Товарищи по полку уважали Гитлера за храбрость, но над подобными заявлениями откровенно посмеивались.
        Германия, страждавшая от разрухи и социальных беспорядков, жаждала фюрера, и она в конце концов его обретет.
        3
        Четвертого апреля Вера Николаевна продолжала записи в дневник. Вот некоторые из них:
        «Неделя в Париже. Понемногу прихожу в себя, хотя усталость еще дает себя чувствовать. Париж нравится… Устроены превосходно. Хозяева предупредительны, приятны и легки, и с физической стороны желать ничего не приходится, а с нравственной — тяжело. Нет почти никаких надежд на то, чтобы устроиться в Париже. Вероятно, придется возвращаться в Софию. За эту неделю я почти не видела Парижа, но зато видела много русских. Только прислуга напоминает, что мы не в России…
        Толстые здесь очень поправились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем «горе от ума». Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Это все от лукавого. Все хочется — лучше всех, сильнее всех, первое место занять… Было чтение. Народу было много. Всем роман понравился. Успех очевидный…
        Был Шполянский… Уверяет, что в Софию нам возвращаться не придется».
        Роман А.Н. Толстого — «Хождение по мукам». Критические замечания в адрес его автора сделаны, можно не сомневаться, с голоса Ивана Алексеевича. Вообще, в дневниках Веры Николаевны многое навеяно высказываниями ее мужа. Не случайно в письмах Бунина, в его дневниках мы находим немало фраз, почти дословно повторенных Верой Николаевной. Но в этой «несамостоятельности» для нас много ценного, как ценно все, что относится к великому писателю.
        5 апреля: «Фондаминский, Мария Самойловна и многие другие родились и учились в Москве…потом уехали в университету в Германию. Вернулись к 1905 году уже социал-революционерами, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа».
        Седьмого апреля у Цетлин был день рождения. Накануне она к проявила трогательную заботливость:
        - Верочка! Посмотрите вот эти платья… Они почти новые. Может, вам что-то подойдет из них? Сиреневый цвет вам к лицу, право.
        Сгорая от стыда, впервые в жизни она надевала на себя чужие платья. Не ради себя, ради хозяйки. Завтра у нее будет «весь русский Париж». Зачем же своей бедностью оскорблять изысканное собрание?
        Беглецов перегоняли идеи. Князь Георгий Евгеньевич Львов созвал «конфиденциальное совещание». За большим обеденным столом, заставленным роскошными закусками и крепкими напитками, уселись Бунин, Толстой, Михаил Осипович Цетлин.
        - Господа! — торжественно произнес князь. — Поздравляю — вы будете редакторами рождающегося на благо отечества издательства. Оно будет находиться в Берлине. Его капитал — восемь миллионов! Нет, нет! Благодарите не меня. Деньги — Михаила Осиповича. Поднимем тост за его здоровье!
        Бунин не успел порадоваться, как пришла пора разочаровываться. В дело вмешались политические интриги.
        Потирая носовым платком томпаковую лысину, князь Львов, пригласивший к себе для новой беседы Бунина, смущенно произнес:
        - Иван Алексеевич, я чувствую себя крайне неловко. Но… издательское дело, кажется, вылетело в трубу. Цетлин отказался дать деньги. Между нами (он склонился к уху Бунина, хотя в комнате никого не было) — причина в графе Алексее Николаевиче. Большего я сказать не могу! И прошу — все между нами…
        Так и не возникло дело «Бунин, Толстой и К°».
        4
        На Фазанари часто заходил небезызвестный Борис Викторович Савинков. Вере Николаевне этот убийца-аристократ с безукоризненными манерами, читавший французскую поэзию наизусть — и на языке оригинала, «не показался» — «лысеющий мужчина среднего роста с маленькими ступнями…очень некрасивый, с плохой кожей, с надутыми жилами на лбу… Почти весь вечер он пил коньяк и разговаривал с сестрой Маршака…».
        19 апреля. «Обедали вчера у Толстых с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец… Разговор шел на политические темы, между прочим, о царе. Про Николая II он сказал, что его никто не любил и что сделать он ничего не мог.
        …Вчера за обедом Толстой очень бранил Савинкова: «Он, прежде всего, убийца. Он умен, но он негодяй». Он рассказывал им о своей поездке в Варшаву:
        Да, вот мы с Пилсудским полагали так. Тут будут стоять его войска, а здесь мои (!). Потом заговорили о «Бледном Коне». Толстой говорит, что редактировал его Мережковский».
        Точнее — «Конь бледный», в котором один из лидеров партии эсеров заявил о своем раскаянии в террористической деятельности. Этой книгой Савинков (псевдоним В. Ропшин) в 1909 году дебютировал в литературе. Позже издал еще несколько книг, писал и стихи — довольно удачные.
        Человек, организовавший множество террористических актов — от убийства министра Плеве до великого князя Сергея Александровича, утверждал — белое движение не имеет перспектив.
        И вновь воспевал и оправдывал убийство: «Не убий!»…Когда- то эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает…
        Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь. Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему тогда покаяние? Для того, чтобы люди, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднесловили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган!»
        И все же вынужден был добавить: «Чего я достиг? Позади — свежевырытые могилы. Впереди… Что ожидает меня впереди?»
        Что это? Предчувствие печального конца?
        * * *
        Над Парижем загромыхала весенняя шумная гроза. Дождь ударил по островерхим крышам, стоки переполнились мутной водой. Но уже к полудню стало солнечно, тепло и чисто. Бунин собрался было на прогулку, как зазвенел дверной звонок. В квартиру, весело похохатывая, в новом дорогом костюме и с гвоздикой в петлице появился Толстой. Был он породист, плотен в плечах, а на бритом самодовольном лице поблескивали стеклышки пенсне, придававшие ему несколько высокомерное выражение.
        - Сегодня я при деньгах, — выпучивая глаза и явно веселясь, важно произнес он. — Этот факт сам по себе столь удивителен, что я горю желанием отметить его вкусным обедом. Приглашаю в самый роскошный ресторан, куда только супруги Бунины пожелают!
        …До «Медведя», однако, путники не дошли, а остановились на Больших Бульварах. Здесь они заняли место в одном из бесчисленных кафе, занимавшем более половины широчайшего тротуара. За небольшими изящными столиками часами просиживала публика, не торопясь прихлебывая кофе, пиво, смеси различных крепких напитков с сиропами.
        Мимо беспрерывно тек разноперый людской поток — поток беззаботных и веселых людей. Они шутили, улыбались друг другу, ухаживали за смазливыми официантками и цветочницами.
        И только наши россияне оставались серьезными, и чем больше пили вина, тем эта серьезность увеличивалась.
        Толстой, изрядно раскрасневшийся, стучал кулаком по столу:
        - Почему мы потеряли Россию? Да потому, что в белом стане были интриги, раздоры, бестолковщина. Колчак, Врангель, Корнилов, Краснов — каждый тянул в свою сторону, не желая согласовывать свои действия с другими. А вот сугубо штатские Ленин и Троцкий четко понимали смысл и стратегию гражданской войны, понимали лучше Деникина и Колчака. Бредовыми идеями они сумели привлечь на свою сторону народ, холодным расчетом зажгли в его сердце идейный фанатизм.
        - А сейчас что, наши поумнели? — вздохнул Бунин. — Нисколько! Поражение ничему белых вождей не научило. За несколько дней, что живу в Париже, успел многого наглядеться. В России еще война гремит, а тут десятки партий, групп, объединений возникли, как поганки после дождя. И все ищут способы самоутвердиться, каждая партия заявляет: «Только на наших стягах написаны священные слова — свобода, демократия, освобождение Отчизны от большевиков!»
        - И оплевывает всех остальных, — поддакнул Толстой. — Нет, дорогой Иван Алексеевич, от белых генералов ждать нам ничего хорошего не приходится! — Помолчал, отпил из стакана и добавил: — От красных, понятно, тоже ждать нам хорошего нельзя. В западню мы попали.
        Вера Николаевна с искренним страхом прошептала:
        - А как тогда нам жить?
        Никто на этот вопрос ответить не умел.
        5
        Читатель, верно, помнит историю чудного малинового, в полном цвету репейника, о котором Л.Н. Толстой поведал в «Хаджи- Мурате»? Репейник был страшно крепок, так цепко глубокими корнями держался за почву, что вырвать его было почти невозможно. Так и русские люди, в силу различных несчастных причин оказавшись на чужбине, благодаря своей могучей духовности умели глубоко пустить корни в чужую почву, расцвести ярко, не теряя первобытных красок и прелести.
        Как бы материально скудно россияне ни жили, культурная жизнь зарубежной России дала мощные всходы и богатый урожай.
        Вот они, красноречивые цифры, которые не должны утомить читателя.
        С 1918 по 1932 год выходило 1005 (!) названий русских эмигрантских газет и журналов. За этот же период напечатано — умопомрачительная цифра! — около 7400 трудов по философии, истории, юриспруденции и другим наукам. Большинство этих работ пронизано естественным и очень нравственным неприятием кровавой власти кремлевских вождей.
        - Кого только нет в Париже! — с удивлением восклицал Бунин, вернувшись после очередной прогулки по парижским улицам. — На каждом шагу встречаю знакомых: артисты, писатели, сейчас какой-то полковник встретился, про Юлия и Москву стал расспрашивать. А я даже не мог вспомнить его лицо, где мы с ним встречались!
        - Мне здесь очень нравится! — с серьезным видом заметил Дон-Аминадо. — Париж — милый городок, хотя по сравнению, скажем, с Одессой у него есть большой недостаток.
        Бунин хохотнул, удивился:
        - Интересно, какой такой недостаток?
        - Видите ли, Иван Алексеевич, уж очень тут много… французов!
        Бунин заливисто рассмеялся. Смеялась до слез Вера Николаевна. Вскоре этот анекдот пошел гулять по Парижу.
        * * *
        Господь наградил даром провидения не только поэтов, но и женщин, существ, впрочем, совершенно необычных, я сказал бы, даже не земных. Вспомним дневниковую запись Веры Николаевны от 19 апреля, остро почувствовавшую в одном из руководителей кадетской партии В.Д. Набокове (отце писателя) не живого.
        Пройдет чуть меньше двух лет, и это пророчество исполнится.
        Все произошло во вторник 28 марта 1922 года. Филармоническое собрание Берлина было переполнено. Здесь собрался русский монархический съезд. Митрополит Евлогий благословил присутствовавших, а граф С.С. Ольденбург сделал доклад о российском престолонаследии.
        Съезд шел своим размеренным порядком, пока на трибуну не поднялся Милюков. Темпераментно сжимая кулаки, обращаясь то к одним лицам, то впериваясь взглядом в других, Милюков восклицал:
        - Да, мы были вынуждены покинуть Россию. Изгнание мы предпочли позорному сосуществованию с большевиками. Оставшись, мы как бы примирялись с тем, что они насилуют нашу родину. Теперь же, не подчинившись тирании, мы остались верны идеалам свободы и чести своей страны…
        Кто-то из зала выкрикнул:
        - Ведь ты сам свергал монархию, помогал жидам устанавливать свою власть!
        Милюков резко повернулся на голос, хотел что-то возразить, но не успел. Два человека в форме гвардейских офицеров не спеша подошли к краю сцены, вынули револьверы, направили их на оратора. Один из офицеров (его фамилия оказалась Шабельский-Борк) — высоченный, с громадными, закрученными кверху усами, словно оглашая приговор, стал цедить сквозь зубы:
        - За предательство национальных интересов, за измену императору и отчизне прими, негодяй, пулю…
        Но прежде, чем грянули выстрелы, со сцены навстречу покусителям метнулся Набоков. Словно знаменитый Джек Демпси, он мощным свингом — боковым ударом справа поверг на пол усатого. На другого стрелявшего не нашлось молодца. Он в упор расстрелял безоружного Набокова.
        На злоумышленника бросилось несколько человек, скрутили ему руки. Но трагедия этим не кончилась. Пришедший в себя после нокаута Шабельский-Борк начал стрелять в толпу. Пять человек были ранены. Милюков не пострадал.
        Набоков, держась за грудь, все еще стоял на ногах. Сквозь пальцы бежала алая кровь. Потом он медленно осел, взор его стал затухать.
        Все газеты — эмигрантские, немецкие, французские — опубликовали информацию о случившемся и очень сочувственные некрологи убитому: «Это был настоящий русский — мужественный и благородный».
        Следствию удалось выяснить, что фамилия другого убийцы — Таборницкий. За год до этих событий он покушался на жизнь председателя III Государственной думы, военного министра Временного правительства А.И. Гучкова.
        * *
        Убийцы были преданы суду и приговорены к длительным срокам пребывания в тюрьме. Освободит их досрочно Гитлер, когда станет рейхсфюрером. Такие «крепкие ребята» ему были нужны для важных дел. По берлинским улицам станут маршировать мужики со славянскими лицами, в хромовых сапогах и белых рубашках, с красными нарукавными повязками, на которых в синем квадрате белым шелком будет красиво вышит знак свастики.
        Нам об этих молодцах еще предстоит говорить. А пока сообщим, что в Берлине был создан «Отдел русских беженцев». Возглавит его генерал Бискупский. Правителем канцелярии станет Таборницкий, а секретарем нокаутированный Шабельский-Борк.
        Вернемся, однако, в Париж весны 1922 года.
        Прах убитого подняли на шесть высоких ступенек русской православной церкви на рю Дарю. Церковь эта была построена по блестящему проекту архитектора Р.И. Кузьмина еще задолго до большевистского переворота. Теперь здесь предстояло несколько десятилетий отпевать самых знаменитых покойников — от Набокова до Шаляпина и Бунина.
        На сей раз протоиерей Сахаров отслужил панихиду по убиенному. Газеты ностальгически писали: «Превосходное пение церковного хора звучало родными, с детства знакомыми напевами».
        6
        Ностальгия, ностальгия!.. Чувствует ли ее кто больнее русского человека? Одни старались заглушить ее алкоголем в расплодившихся кабачках, где песни грудастых цыганок исторгали слезу из глаз вчерашних полковников, корнетов и казачьих атаманов. Другие заглушали ее пистолетными выстрелами, в других или себя — все равно. Третьи — беседами о литературе и высоком искусстве.
        «Вчера были у Толстых по случаю оклейки их передней ими самими. Пили вино. Толстой завел интересный разговор о литературе, о том, стоит ли вообще ему писать. Говорили о том, что литература теперь заняла гораздо более почетное место, чем это было раньше… Все поняли, что литература — это в некотором роде хранительница России. Потом говорили об иррациональном в искусстве. Ян считает, что хорошо в искусстве не то, что иррационально, а что передает то, что хотел выразить художник. Приводил Фета, Ал. Толстого и других. Потом заговорили о Льве Николаевиче Толстом…» (Запись Веры Николаевны 28 апреля.)
        «Были у Толстых, а вечером Толстые у нас. Алексей Николаевич читал свои стихи. Он читает хорошо и хорошеет сам. Ян прочел свои 2 рассказа: «Сказка» и «Последний день» (2 мая).
        …Бунины начали приходить в себя после беженских страданий, но один вопрос постоянно донимал их: как и на какие средства существовать дальше?
        - Живите, дорогие, сколько вам захочется, — убеждала их Цетлин. Но эта любезность не утешала. Последние иллюзии относительно гостеприимных хозяев рухнули 10 мая, когда голубоглазая дочка Марии Самойловны Шурочка (от первого брака с эсером Авксентьевым) простодушно спросила: А вы после лекции от нас уедете?
        Шурочка говорила о публичном вечере Бунина, который «имел быть» 12 мая. Это был первый из десятка подобных, организовавшихся с единственной целью — собрать франки, необходимые для существования. Это зрелище обставлялось следующим образом. Инициативная группа, в которую входили друзья и родственники «лектора», снимала помещение для вечера — согласно материальным возможностям, чаще — на окраине Парижа, где стоило дешевле. Затем печатались анонсы в газетах, а порой и пригласительные билеты. И вот жена, дети, приятели, жены и детей ходили по квартирам знакомых (и незнакомых) — предлагали «купить билетик». Норовили попасть к самым зажиточным, хотя среди русских парижан таких было немного. Первые платили последние гроши и приходили на вечер. Надо ведь поддержать бедствующего писателя! Богатые, как правило, на вечер не приходили, но вносили солидный взнос — порой 50 —100 франков и более. Вот и набиралась какая-то сумма! Вся беда только в том, что круг «любителей лекций» был весьма невелик и его нельзя было часто эксплуатировать.
        Вера Николаевна, услыхав обидный вопрос малолетней Шурочки, горько плакала, а успокоившись, записала в дневник: «Может быть, правда пора переселяться? Я с наслаждением переселилась бы в крохотную квартирку, сама бы готовила и никого бы не видала. Я чувствую, что устала от людей, от вечного безденежья, от невозможности жить, как хочется. Кажется, я всего счастливее чувствовала себя на кухне в Софии» (10 мая).
        Через неделю она же записала: «Лекция Яна, несмотря на забастовку такси, состоялась, и было народу довольно много. Но публика была непохожа на одесскую, когда вся аудитория сливалась с читающим и когда, после окончания, долго, стоя, приветствовала его аплодисментами. Здесь хлопали мало, и публика была очень разношерстная, большею частью отвыкшая от России… Но много было и известных людей: князь Львов, Стахович, Вырубов, Рудневы, Авксентьев, Вишняки… Времени было всего два часа, а Яну нужно прочесть и о революции, и рассказ…»
        И тут же о вечере на квартире Савинкова, где Борис Викторович познакомил со своей программой «Родина, демократическое управление и частная собственность». Он говорил, что «считает, что нужно дать землю крестьянам и возможность работать, чтобы они могли жить лучше, богаче. А до всяких идеалов ему дела нет, с чем не соглашался Толстой».
        Самая респектабельная и самая читаемая газета «Последние новости» поместила отчет: «В среду 12 мая академик И. А. Бунин прочел лекцию о русской революции. «Художественная проза», как назвал ее лектор свое чтение, была облачена такой мастерской формой, присущей Бунину, что невольно захватывала даже тех, кто не разделяет взглядов автора. Как бы ни относиться к этим взглядам, во всяком случае, в ясном чеканном языке Бунина, в каждом слове с неподдельной страстностью, проникнутой временами излишней желчью и гордостью, сквозила жгучая боль за Россию и любовь к родине».
        Сбор от лекции, а больше — «взаимопомоществование» какого-то комитета позволили Буниным покинуть квартиру Цетлиных и вернуть им долг.
        Теперь можно было облегченно вздохнуть. Надолго ли?
        Итак, жизнь независимая, полная свобода печатать что хочешь (и где хочешь), началась!
        ЗАГАДКИ СЛАВЯНСКОЙ ДУШИ
        1
        Полная свобода печати! Графоманы всех мастей — от монархистов и до всяких экстремистов — ухватились за перья, валяй кто хочет! И валяли, и организовывали, и «выпускали в свет»: «Наш путь», «Наша правда», «Наш стяг», «Знамя», «Знаменосцы», «Значок», «Вестник союза дворян» и «Вестник хуторян», «Нация» и «Держава», и еще «Вестник Сиона», и еще «Имперская мысль», «Эриванская летопись». Великое множество журналов и сборников: «Медный всадник», «Веретено», «Воля России», «Грани», «Русская летопись», «Русский сборник» и пр., и пр. О количестве «Огоньков» говорить не приходится — своим неверным светом они озарили задворки литературы, которую называли «русской».
        К романам отношение было особым. От них требовалась толщина и раздирающий душу заголовок. Роман госпожи Бакуниной — «Твое тело принадлежит мне». Роман Анны Кашиной — «Жажду зачатия». Многотомный труд генерала Краснова — «От двуглавого орла к красному знамени» успехом пользовался потрясающим, его переиздавали и переводили.
        Среди генералов Петр Николаевич был, конечно, классиком. Его отлично оформленные романы и повести выходили один за другим. Более того — они раскупались. Краснов словно изливал, елей на истерзанные души россиян, ибо писал об исторической России с восторгом и верой в ее будущее.
        Заграничное отечество не грело души ни военным, ни штатским. Вот и писали, вот и вспоминали… Тосковали о поруганном Отечестве.
        * * *
        Барон Николай Врангель, отец доблестного генерала Петра Врангеля, тоже издал свои «Воспоминания» — в Берлине. Словно кровью сердца, он писал: «Прощай, Родина! Теперь беженцами скитаемся мы по чужбине. Серо, однообразно, бесполезно тянутся дни за днями. Глядим на гибель Родины, с горестью смотрим, как зарубежная Русь грызется между собою не для блага России, а за будущую, более чем гадательную власть.
        Жизнь окончена. Впереди одна смерть-избавительница. Остается подвести итоги.
        России больше нет. Миллионы людей убиты, миллионы умерли от голода, миллионы скитаются на чужбине. Жизнь заглохла. Поля зарастают бурьяном, фабрики не работают, поезда не ходят, города вымирают, на улицах столицы растет трава.
        Недавняя житница Европы уже не в силах прокормить себя…
        А в активе?
        В активе общественные силы — все те же, слишком — увы! — знакомые лица, алчущие сыграть роль, на которую они не способны.
        Заветы революции? Какие? «Грабь награбленное»? «Смерть буржуям»? «Диктатура пролетариата»?
        Чтобы определить ценности заветов, нужно предварительно сговориться, в чем именно они заключаются.
        Остатки русской армии? Хранители русской чести? Одними забытые, другими оплеванные!
        Или легенда, красивый миф о богатыре Илье Муромце, который после вековой спячки воспрянет и будет творить чудеса? Увы! С таким активом едва ли Россию восстановить.
        Правда, остается еще одно — долг чести бывших союзников. Но сведущие люди утверждают, что в наше время долги чести платят лишь чудаки с устарелыми взглядами, а не просвещенные нации.
        А тем не менее — вопреки очевидности, вопреки здравому смыслу — верую… Россия будет!»
        Да, жизнь на чужбине Бунину казалась постылой и конченой. Заграничный быт, расчетливый и скуповатый, лишенный любезных сердцу российского размаха и богатства, сушил душу. Дни тянулись до противного однообразно и уныло. Он вспоминал Россию, и ему хотелось плакать, как плачут о навсегда ушедшем любимом человеке.
        2
        Разнообразие в жизнь вносили встречи с «собратьями»: энергичным и полным планов Толстым, проклинавшим «Европы» Куприным, вечно влюблявшимся в молодых девиц Бальмонтом, маститым и самоуверенным Мережковским, его супругой, подвижной и ядовитой Зинаидой Гиппиус, сыпавшей остроумными шутками Надеждой Тэффи.
        Весьма по сердцу пришелся Бунину его новый знакомый — химик по профессии Марк Ландау, с пылкой восторженностью относившийся к знаменитому писателю. Еще в России он издал две книги — поэтический сборник и литературоведческий труд. Бунин их не читал. Но теперь, по просьбе Ландау, ознакомился с рукописью его романа и приятно удивился:
        - Батенька, да у вас настоящий талант. Истинно говорю — золото без лигатуры!
        Бунин оказался провидцем. За свою жизнь бывший химик выпустил множество исторических романов, которые были переведены на многие языки и принесли их автору громкую известность. Печатал он их под псевдонимом Алданов (мы тоже будем его так звать).
        Сестра Алданова — Любовь Александровна Полонская и ее муж Яков Борисович, в прошлом присяжный поверенный в Киеве, и теперь приказчик в книжном магазине Я. Поволоцкого на рю Бонапарт, устроили у себя литературный салон. Именно здесь Бунин прочитал свое первое стихотворение, написанное в эмиграции:
        ИЗГНАНИЕ
        Темнеют, свищут сумерки в пустыне.
        Поля и океан…
        Кто утолит в пустыне, на чужбине
        Боль крестных ран?
        Гляжу вперед на черное распятье
        Среди дорог —
        И простирает скорбные объятья
        Почивший бог.
        * * *
        За этот период сохранилась единственная дневниковая запись Бунина: «Париж, 19 августа 1920 года. Прочел отрывок из дневника покойного Андреева. «Покойного»! Как этому поверить! Вижу его со страшной ясностью, — живого, сильного, дерзко уверенного в себе, все что-то про себя думающего, стискивающего зубы, с гривой синеватых волос, смуглого, с блеском умных, сметливых глаз, и строгих, и вместе с тем играющих тайным весельем; как легко и приятно было говорить с ним, когда он переставал мудрствовать, когда мы говорили о чем-нибудь простом, жизненном, как чувствовалось тогда, какая это талантливая натура, насколько он от природы умней своих произведений и что не по тому пути пошел он, сбитый с толку Горьким и всей этой лживой и напыщенной атмосферой, что дошла до России из Европы и что так импонировала ему, в некоторых отношениях так и не выросшему из орловского провинциализма и студенчества, из того толстовского гимназиста, который так гениально определен был Толстым в одной черте: «Махин был гимназист с усами…»
        В тот вечер к Буниным зашел Куприн.
        - Ничего я здесь не напишу, — сказал Александр Иванович. — Я постоянно Россию вспоминаю, ничего другого даже в голову не идет. Какой-то кошмар! Вон Мережковские — им вроде наплевать — Невский проспект или Латинский квартал. Крыша над головой есть, обед и ужин есть — значит, порядок!
        - А я дошел до того, что письмо не могу туда спокойно написать, ком в горле… Я или повешусь, или сопьюсь. Вот увидишь!
        - Ты не один такой! — возразил Бунин. — Все мы Россию, наше русское естество унесли с собой, и где бы мы ни были, она в нас, в наших мыслях и чувствах. Надо не спиваться, а работать…
        3
        Русские оказались людьми крепкого замеса.
        Случись трагедия, подобная Октябрьской, в другом государстве, и не поправиться никогда бы народу, а тем, кто оказался на чужбине, — зачахнуть, засохнуть или — что одно и то же! — втянуться в общий ряд, потерять свою душу и особенность.
        Но русские, простите за неуклюжее слово, не ассимилировались. Они на берегах Сены создали свое, пусть и маленькое, государство, свою Россию — с церквами, магазинами, общинами, трактирами, ресторанами, застольями, песнями, тостами. С русским духом, с русской бессмертной душой, столь выгодно отличавшей во все времена россиян от иноземцев (при всем их уважении к последним).
        Одним из способов общения стали литературные вечеринки. Посетители за вход почти ничего не платили, выступающие почти ничего не получали. (Исключениями были лишь творческие вечера с благотворительной целью.) Одну из таких вечеринок с хроникерской точностью и каплей сатирического яда описал Дон- Аминадо:
        Артистка читала отрывок из Блока
        И левою грудью дышала уныло.
        В глазах у артистки была поволока,
        А платье на ней прошлогоднее было.
        Потом выступал балалаечник Костя
        В роскошных штанинах из черного плиса,
        И адски разделал «Индийского гостя»,
        А «Вниз да по речке» исполнил для биса.
        Какая-то дива с огромным запасом
        И чувства, и тембра, и даже металла
        Гремела и пела убийственным басом,
        Как будто бы тенора было ей мало.
        Потом был мужчина с крахмальной манишкой.
        И черный рояль. И ноктюрн. И соната.
        И хлопанье черной рояльною крышкой,
        Как будто бы крышка была виновата.
        Потом появились бояре в кафтанах,
        И хор их про Стеньку пропел и утешил.
        И это звучало тем более странно,
        Что именно Стенька бояр-то и вешал.
        Затем были танцы, с холодным буфетом,
        И вальс в облаках голубого батиста.
        И женщина-бас перед самым рассветом
        Рыдала в жилет исполнителя Листа.
        И что-то в тумане дрожало, рябило,
        И хором бояре гудели на сцене…
        И было так грустно, что все это было
        Не где-то в Торжке, а в Париже на Сене.
        4
        Скучать на берега Сены прибыли и супруги Мережковские.
        До этого они скучали на берегах Вислы — в Варшаве. Вместе с Савинковым. В тесном общении с начальником государства Пилсудским.
        Теперь, подобно Цетлиным, они собственным ключом открыли двери собственной квартиры, ибо снимали ее с незапамятных времен.
        Возможно, это коммунальное удобство несколько утишало тоску по родине — у тех и у других.
        Пройдет время, и по доброму почину Мережковских возникнет общество «Зеленая лампа» (некоторые называют его салоном, но это не суть важно). Случится сие знаменательное событие 5 февраля 1927 года в парижском зале Русского торгово-промышленного союза.
        - Пламя нашей Лампы сквозь зеленый абажур, вернее, сквозь зеленый цвет надежды, — как всегда витиевато, сказал Дмитрий Сергеевич на открытии общества-салона.
        «Зеленая лампа» собирала на свой огонек все наиболее приметное, что нашло приют на берегах Сены, — от Бунина и Шмелева до талантливого Поплавского и яркого Сосинского.
        * * *
        Ну а пока что Гиппиус опубликовала свои дневниковые записи — с 1914 по 1919 год. Этот труд увидал свет под названием «Петербургские дневники».
        - Господи, сколько бед испытала Зинаида Николаевна! — удивился Бунин, прочитав этот труд. — Впрочем, что Гиппиус! Вся Россия умылась кровью.
        5
        В «Дневниках» мы найдем немало интересных наблюдений, метких замечаний, точных характеристик. Но главное, чем они важны — это их документальность, свидетельство умного человека, наблюдавшего Россию в ее «минуты роковые».
        Этим «Дневники» весьма схожи со знаменитыми «Окаянными днями» Бунина. И сходны не только сюжетом, но даже своей тональностью.
        Для сравнения приведем лишь единственный, небольшой отрывок из первой части «Дневников» — «Черной книги»:
        «…Вот правда о России в немногих словах: Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в громадном большинстве, относится отрицательно и даже враждебно. Получается истинная картина чужеземного завоевания. Латышские, башкирские и китайские полки (самые надежные) дорисовывают эту картину. Из латышей и монголов составлена личная охрана большевиков; китайцы расстреливают арестованных — захваченных. (Чуть не написала «осужденных», но осужденных нет, ибо нет суда над захваченными. Их просто так расстреливают.) Китайские же полки или башкирские идут в тылу посланных в наступление красноармейцев, чтобы когда они побегут (а они бегут!), встретить их пулеметным огнем и заставить повернуть.
        Чем не монгольское иго?»
        И далее Зинаида Николаевна задает вопрос: как может существовать власть ничтожной кучки поработителей, «беспримерное насилие меньшинства над таким большинством, как почти все население огромной страны», — почему нет внутреннего переворота?
        Вопрос есть, ответа нет. Гиппиус лишь туманно намекнула — «и это страшно важно! — что малейший внешний толчок… произведет оглушительный взрыв. Ибо это чернота не болота, но чернота порохового погреба».
        Намек прозрачен, как летний туман. Для Гиппиус «легкий толчок» — это интервенция.
        И позже, в частности, на заседаниях «Зеленой лампы», Зинаида Николаевна с пророческой убежденностью говорила:
        - Да, господа! Без помощи со стороны нам большевиков не свергнуть.
        Дмитрий Сергеевич смотрел на дело с другой стороны:
        - Если бы там, в России, было полное счастье, но я бы знал, что там могут — только могут — мне плюнуть в лицо, я остался бы здесь, в изгнании. Знаю, я знаю, что здесь на человека, особенно русского, плюют де-факто, но не могут этого сделать де-юре, не имеют права. Вся Европа, от Древнего Рима до наших дней, должна была бы разрушиться, чтобы кто-нибудь кому-нибудь имел право плюнуть в лицо. И наоборот: СССР рушился бы, если бы это право в нем было уничтожено.
        Чего уж тут хорошего, когда плюются? Жаль только, что от этих плевков Дмитрию Сергеевичу не было куда скрыться — везде плевались.
        Более весело, вразумительно и даже пророчески выступил на «Зеленой лампе» Дон-Аминадо. Время от времени освежая себя коньяком, по традиции стоявшим на сцене, Аминад Петрович прочел «Про белого бычка»:
        Мы будем каяться пятнадцать лет подряд,
        С остервененьем. С упорным сладострастьем.
        Мы разведем такой чернильный яд
        И будем льстить с таким подобострастьем
        Державному Хозяину Земли,
        Как говорит крылатое реченье,
        Что нас самих, распластанных в пыли,
        Стошнит и даже вырвет в заключенье…
        Мы станем: чистить, строить и тесать
        За то, что в нем не собиралось вече.
        Нам станет чужд и неприятен юг
        За южные неправильности речи…
        Потом опять увязнет коготок.
        И скучен станет самовар московский.
        И лихача, ватрушку и Восток
        Нежданно выбранит Дмитрий Мережковский.
        Потом… О Господи, Ты только вездесущ
        И волен надо всем преображеньем!
        Но, чую, вновь от Беловежских Пущ
        Пойдет начало с прежним продолженьем.
        И вкруг оси опишет новый круг
        История, бездарная, как бублик.
        И вновь на линии Вапнярка — Кременчуг
        Возникнет до семнадцати республик.
        И чье-то право обрести в борьбе
        Конгресс труда попробует в Одессе.
        - Тогда, О Господи, возьми меня к себе,
        Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!
        Ну, прямо про закат советской империи!
        6
        Еще одно вполне историческое (без кавычек) событие для российской эмиграции случилось 27 апреля 1920 года.
        В роскошном доме на Палэ-Бурбон вышел самый первый номер «Последних новостей». Ах, какая это была газета! Одни ее проклинали, другие восхищались — но все читали. (Автор этих строк тоже перечитал ее всю, за двадцать лет. Впечатление непередаваемое, словно сам окунулся в бурлящую жизнь предвоенной эмиграции!)
        Редактором назначил сам себя ничем не приметный человек, бывший присяжный поверенный (сколько же их?!) в Киеве Моисей Гольдштейн.
        Бунин шутил:
        - Кто первый взял палку, тот и капрал!
        Палку первым взял Гольдштейн.
        Звездный час его придет шесть лет спустя, когда он станет одним из защитников Самуила Шварцбарда — убийцы Симона Петлюры. Как все в жизни замысловато переплетается!
        Убийцу, как помнит читатель, оправдают. А потом Моисея Гольдштейна найдут висящим в петле. Смерть странная и неожиданная, как странным и неожиданным был оправдательный приговор убийце.
        В истории российской эмиграции еще одной загадкой станет больше.
        Итак, «Последние новости» печатались по старой орфографии. Газета была ежедневной, большого формата, богато иллюстрированной.
        В марте 1921 года произойдет мирный дворцовый переворот. Из особняка на Палэ-Бурбон с видом огорченного достоинства навсегда уйдет Гольдштейн. Его место займет маститый и широко образованный Милюков. Вместе с ним явится и его политическая команда.
        «Последние новости» станут выходить под флагом «Республиканско-демократического объединения».
        Павел Николаевич обещал быть «беспристрастным» и давать место на своих полосах представителям всех политических течений. Газета была скроена по лучшим образцам буржуазной печати: на первой полосе — политика и новости. На второй и третьей — литературные публикации преимущественно из уголовных и любовных приключений. Здесь же — рубрика «Сообщения из Советской России»: перепечатки из наших газет с критическими заметками. Далее — некрологи (этих очень много), хроника происшествий (ограбления, убийства — этих еще больше). И конечно, объявления.
        Милюков слово сдержал — в газете публиковались монархисты, кадеты, эсеры, синдикалисты и пр., пр. По этой причине число врагов газеты и Милюкова росло после каждого номера, а количество читателей и подписчиков достигло поистине легендарных для эмиграции цифр — 35 тысяч. По воскресеньям газета выходила на десяти полосах. Ненавидели, но читали. Милюков оказался тонким знатоком психологии «среднего» читателя. Он владел десятком различных языков, прочитывал множество книг и журналов и на вопрос, зачем нужна буква «ять», неизменно отвечал:
        - Чтобы отличать грамотного человека от неграмотного.
        Павел Николаевич любил ходить на балы, председательствовать на вечерах и играть на скрипке. Музицировал даже со знаменитым Пьером Любошицем.
        Едва он приступил к редактированию газеты, как обратился к Бунину с просьбой быть «на веки вечные автором с самым высоким гонораром». И рассказы Ивана Алексеевича украшали газету — в праздничные номера. Эта творческая дружба продолжалась до февраля двадцать четвертого года, пока некая громкая история не нарушила дружбу этих двух замечательных людей.
        Но, как бы то ни было, «Последние новости» — единственная газета, которую регулярно выписывал Иван Алексеевич.
        О чем же писала она в начале лета двадцатого года?
        «Живем мы, так называемые ле рюсы, самой странной, на другие жизни не похожей жизнью. Держимся вместе не взаимопритяжением, как, например, планетная система, а вопреки законам физики — взаимоотталкиванием.
        Каждый ле рюс ненавидит всех остальных столь же определенно, сколь все остальные ненавидят его…»
        «Обыски у русских.
        В Париже, по распоряжению властей, снова произведен ряд обысков у русских финансовых и общественных деятелей. Изъяты все документы и письма на русском языке».
        «В Черном море на пути в Малую Азию погибли 14 пароходов с русскими».
        «Необходимость спасти себя от голодной смерти заставила многих интеллигентов приняться за изучение какого-либо ремесла. На практике самым легким ремеслом оказалось сапожное. Многие бывшие инженеры, бухгалтера, учителя поступили подмастерьями к сапожникам».
        «В Париж из Лондона прибыл генерал Юденич».
        «Фирма Бриль и Гершман открыла бюро по покупке бриллиантов, жемчугов и цветных драгоценных камней».
        «Беженский аукцион. В Голубом зале русского посольства в Константинополе, где некогда происходили торжественные приемы послов, на днях происходил аукцион драгоценностей и других вещей, принадлежащих русским беженцам».
        «Лиц, знающих о судьбе капитана А. И. Иванова, адъютанта 4-й артиллерийской дивизии добровольческой армии, просят сообщить его жене по адресу…»
        «Преследование русских в Болгарии. В ночь с 22 на 23 июня почти все находящиеся в Софии русские были вытащены из кроватей, под вооруженным караулом отведены в участок, где их продержали до утра. Не были пощажены ни больные, ни лица с высоким общественным положением, как, к примеру, профессор Кондаков, ученый с мировой известностью…»
        «Визы, каюты и валюты. «Не пожелай себе визы ближнего твоего, ни каюты его, ни валюты его». Так гласит ново-беженская заповедь, ибо слишком много скорби и в визе, и в каюте, и в валюте нашей.
        …Бьется человек, старается и права все имеет на какой-нибудь въезд — а визы не получает. И почему — неизвестно.
        …Почему выезд из Франции так же затруднен, как въезд в нее?
        Я понимаю: Франция очень любит нас, и расстаться ей с нами тяжело. Потому она всячески затрудняет наш выезд, так сказать, отговаривает нас. Это очень любезно. Хозяева так и должны.
        …Начинаем хлопотать.
        Этот удивительный глагол существует только на русском языке, хлопочут только русские. Иностранец даже не понимает, что это за слово…» Н. Тэффи.
        «Фильм из жизни беженцев начала снимать крупная американская фирма. В нее войдут различные сцены из быта русских эмигрантов. Эта картина будет демонстрироваться за границей…»
        «Трагедия русских в Литве. Положение русских в Литве трагическое. Министр внутренних дел Драугялис заявил, что ни русского государства, ни русского народа больше не существует».
        «Бедствующие в Турции. В Константинополе 45 тысяч русских беженцев. И еще 4500 расселены на Принцевых островах. Русские влачат жалкое существование. Большинство промышляет продажей газет, торговлей вразнос галантереи, переноской тяжестей с пароходов на пристань и т. п. Много русских офицеров служат дворниками, портье и рассыльными… В особо тяжелых условиях находятся женщины. Большинство из них устроились в рестораны и кафе. Многие проституируют, заполняя больницы и лечебницы для венериков. Препятствия к выезду в Сербию, Болгарию, Францию, Англию не дают возможности беженцам рассосаться, обрекая их на медленную голодную смерть».
        «Несладко живется русскому эмигранту на чужбине. Изнеможенные, голодные, больные, без денег, без возможности найти работу, без права выбирать местожительство по своему усмотрению, — русские беженцы производят жалкое гнетущее впечатление.
        Комиссионные магазины завалены их вещами. Вы увидите здесь на полках все, вплоть до обручальных колец и нательных образков. Продажа таких вещей указывает на голод в буквальном смысле этого слова.
        Кроме этой ужасающей нищеты, русский беженец переживает всяческие унижения и оскорбления. Даже женщины не избавлены от них…»
        * * *
        Бунин, всегда близко к сердцу принимавший чужую беду, не уставал читать эти страшные известия.
        Вот и на этот раз, печально поникнув головой, с болью произнес, обращаясь к жене:
        - Какой страшный грех взяли на душу те, кто развязал гражданскую войну, кто виноват в беженстве. Эмиграция и беда — понятия неразрывные! Каждый раз убеждаюсь в этой истине, читая эту печальную хронику.
        - Но мы, слава Создателю, устроились неплохо…
        - Эту нищенскую унизительную жизнь ты одобряешь? «Неплохо…» Хуже собаки только живут.
        - Все-таки живем в Париже!
        Бунин с досадой поморщился. Ну, как ей объяснить, что «столице мира» он гораздо охотней предпочел бы захолустное Глотово. Ловил бы с попом жирных карасей в пруду, писал стихи, бродил по живописным окрестностям. Поселил бы у себя Юлия. И рад был бы прожить там до окончания своих дней. Да чем Вера виновата, что надо пребывать в чуждом окружении, приютившем его, не обойденного Господом талантами, в бедности, в неизвестности относительно дня завтрашнего, ежедневно, ежечасно ощущать на себе покровительственно-высокомерное отношение французов!
        Ничего этого не сказал Иван Алексеевич. Лишь нежно обнял слабые плечи, шутливо поцеловал ее кончик носа:
        - Конечно, нам еще повезло! Сейчас, правда, Saison morte — «мертвый сезон»…
        - Лоло хорошо назвал его — «сезон морд»!
        - Ну да, этот самый сезон провели бы мы с тобой в Венеции. Или на Маркизовых островах. Ау, где ты, наша сумочка с бриллиантами?
        И они улыбнулись.
        - Раз Париж, то пойдем гулять! — заключил Бунин. — Мы так мало бываем вместе на его древних улицах. Как Бодлер писал о Париже?
        Там красота царит, там лишь порядок властен,
        Там роскошь благостна, там отдых сладострастен.
        Вперед — на сладострастный отдых!
        7
        В первое же лето массового беженства, пришедшего на двадцатый год, вся эмигрантская нищета вылезла наружу.
        Французы, со свойственной им заботливостью о здоровье, суетились с баулами, сумками, чемоданами, детьми, женами и нянями на парижских вокзалах — Лионском, Северном, Восточном, Монпарнасском, Аустерлицком и Сен-Лазарском.
        Разъезжались богатые, разъезжались бедные — на все четыре стороны — лишь бы быть «на лоне природы».
        Закрывались предприятия, заводы, пустели театры, кафе, рестораны. Жизнь в Париже замирала до осени.
        И оживляли столицу лишь невольные горожане — русские. Они мыли чужие авто и чужие витрины, подметали мостовые и латали чужие штиблеты. Они стали рабами на чужой сторонушке. На них никто не вешал кандалы. Но и вырваться они не могли — некуда!
        В «Последних новостях» появилась юмореска Тэффи «Мертвый сезон»:
        «Все разъехались. По опустелым улицам бродят только обиженные, прожелкшие морды, обойденные судьбой, обездоленные.
        Ничего, подождем. Когда там у них в Трувиллях все вымоются и в Довиллях все отполощатся и в прочих виллах отфильтруются, когда наступит там сезон морд, тогда и мы туда махнем! У всякой овощи свое время. Подождите — зацветет и наша брюква!
        …Морды прожелкшие, обиженные, обойденные судьбой ходят по опустелым улицам, дают друг другу советы, смотрят в окна магазинов на выгоревшую дешевку, празднуют свой сезон».
        8
        Бунин шел по опустелым улицам. Час был ранний. С Сены подымался голубоватый туман. Вечные удильщики неподвижно замерли на гранитных сходнях. Какой-то бедняк спал на скамейке, накрывшись газетами. Краснолицый полицейский — «ажан» — равнодушно прошел мимо. Запоздалые влюбленные, держась за руки, возвращались после счастливой ночи. Через каждые двадцать шагов они надолго замирали в поцелуе.
        Кое-где начинали раскладывать свой заманчивый товар букинисты. Они, эти чудаковатые, одержимые страстью к раритетам люди, составляют часть экзотического лица Парижа. «Холодные торговцы» появились здесь еще в семнадцатом столетии. Легко представить, какие сокровища лежали на парапетах вдоль Сены! Старинные рукописи, первопечатные шедевры Гутенберга, Эльзевиры, латинские стихи Этьенна Доле — дух замирает!
        Людовику XIV почему-то не понравились на этом месте торговцы раритетами. И все же они, букинисты, пережили все указы и гонения. И в нашем веке они стоят на тех же местах, в тех же позах, как и триста лет назад. И прав, конечно, Анатоль Франс: «Так как Сена — подлинная река славы, то выставленные на набережных ларьки с книгами достойно венчают ее…»
        Бунин любил рыться в развалах, среди этих книг отыскивая русские издания. Спроса на них почти не было, поэтому за сущие пустяки можно было порой купить интересную книгу.
        (Упоминавшийся Александр Яковлевич Полонский рассказывал, как в крошечной букинистической лавочке на берегу Сены однажды за символическую плату приобрел… автограф А. С. Пушкина — беловой экземпляр стихотворения «На холмах Грузии».)
        На этот раз взгляд Бунина выхватил из книжного вороха кожаный корешок с золотым тиснением: «Гоголь».
        Он взял в руки увесистый том. На титульном листе прочитал: «Полное собрание сочинений Н.В. Гоголя. Второе издание его наследников. Пополненное по рукописи автора. Том третий». И выходные данные: «Москва, типография А.И. Мамонтова, Армянский переулок, № 14. 1867 год».
        Милый Армянский переулок! Сколько раз здесь бывал Бунин, сколько раз видел этот старинный особнячок под номером 14, и котором когда-то размещалась типография.
        Рядом, в какой-то полсотни шагов, в Кривоколенном, был двухэтажный дом. В него, как гласила молва, часто заходил сам Пушкин к своему близкому, рано умершему другу — Дмитрию Веневитинову.
        Айхенвальд как-то рассказывал, что именно здесь поэт впервые читал главы из «Бориса Годунова».
        Бунин листал книгу и с удовольствием обнаружил с юности не перечитывавшиеся «Выбранные места из переписки с друзьями».
        - Сколько стоит? — спросил Бунин, про себя решив, что книгу можно купить франков за пять-семь.
        Старуха, сидевшая на складном стульчике и зябко кутавшаяся и черную с бахромой шаль, оценивающе посмотрела на элегантного покупателя в дорогом костюме и свежей манишке.
        - Пятьдесят франков! — решительно мотнула головой старуха.
        Бунин скрипнул зубами, подумал, что Вера Николаевна побледнеет, узнав о такой дорогой покупке. Книгу все же приобрел, сразу же опустошив портмоне. В том, что он был ее внимательным читателем и синим карандашом отмечал места, привлекшие его внимание, автор убедился самолично. Шесть с небольшим десятилетий спустя секретарь Бунина А.В. Бахрах переслал томик Гоголя в Москву.
        Изрядно побродив по городу, Бунин двинулся домой. Он поднялся на улицу Бонапарта, затем спустился по рю Сен-Пер. Он любовался витринами, на которых можно было найти абсолютно все — от подзорной трубы, принадлежавшей якобы адмиралу Нельсону, до кружки, из которой пил молоко — по уверению владельца лавчонки! — сам Робеспьер.
        * * *
        Еще тридцать три года — всю оставшуюся жизнь! — Бунину предстояло провести в этом городе. Он бродил по Марсову полю и Елисейским полям, полюбил Большие бульвары и Латинский квартал, Монмартр и совсем крошечную рю Оффенбах в XVI арисменде, улочку, которую даже не на всех картах Парижа изображают и на которой в доме номер 1 ему предстояло отдать Богу душу.
        Он полюбил этот город с его роскошными дворцами — Бурбонским и Луврским, с собором Нотр-Дам, Оперой, Пантеоном, с построенным на пари миниатюрными дворцом «Багатель» в Булонском лесу, золотыми трюфелями на куполе Дома инвалидов, с Вандомской колонной, отлитой из трофейных пушек, захваченных Наполеоном при Аустерлице, с древними монастырями, опутанными сетью бедных, заросших густой зеленью улочек.
        Но в последний день жизни он повторит:
        - Если бы пройтись по Арбату или день прожить в Глотово!
        Загадочная славянская душа!
        ВЕТЕР ИСТОРИИ
        1
        1920 год шел на убыль. Как верстовые столбы на проезжем тракте, позади оставались события — исторические и пустяковые.
        В июле стало известно, что Юзеф Пилсудский готовится начать мирные переговоры с Советской Россией.
        Это весьма переполошило Мережковского. Как помнит читатель, Дмитрий Сергеевич и его супруга Гиппиус были «за интервенцию».
        Он обратился с приватным письмом к Пилсудскому. Но содержание письма неведомыми путями дошло до газетчиков (не с помощью ли самого Пилсудского, человека строгой морали?). Весь русский Париж содрогнулся от хохота, прочитав в газетах послание Дмитрия Сергеевича.
        Бунину, во всяком случае, оно доставило много веселых минут.
        Дмитрий Сергеевич начал послание задушевно:
        «Господин Начальник Государства! Пишу Вам потому, что люблю Ваш народ особой любовью, какой его не любят другие… Я не решился бы обратиться к Вам, если б не твердая уверенность в том, что обращаюсь не только к Великому Вождю великого народа, но к кому-то большему, кто не всем еще известен: к единственному человеку в Европе, который в состоянии отразить самую большую опасность, какая когда-либо угрожала культурному миру, так как отразить ее может только тот, кто углубит внутреннее содержание повседневных явлений».;
        «…Я — писатель. Писатель среди народа это — как птица в воздухе, легкая, слабая, но взносится выше и видит дальше, чем сильные и пассивные».
        Далее шло нечто скромненькое:
        «…Если я имею талант, какой приписывают мне мои читатели, то, может быть, видел в этом государстве то, чего не видели другие, заметил то, чего другие не заметили».
        «…Все это побудило меня обратиться к Вам, Господин Начальник Государства, с просьбой о свидании, хотя знаю, как дни Ваши обременены трудом».
        Пилсудский полтора часа слушал птицу от литературы, но мирные переговоры все равно начал. Случилось это 7 августа. 18 октября военные действия были прекращены.
        Забавное совпадение (просьба к читателю: не связывать его с именем Мережковского)! Еще в январе того же, двадцатого года Пилсудский пригласил к себе на службу Бориса Савинкова. И вот, в тот же день, когда Мережковский давал советы Начальнику Государства, в гостиницу «Брюлевская», в номер, который занимал Савинков, забрались злоумышленники. Далее — газетная хроника:
        «Была совершена крупная кража. При помощи подобранного ключа вскрыт несгораемый шкаф. Похищено 500 тысяч царскими рублями, 8 миллионов польских марок, 40 тысяч франков и на 24 тысячи царских золотых рублей, а также драгоценности, документы, переписка с Пилсудским. Розыски полиции не увенчались успехом».
        Ах, эти революционеры и контрреволюционеры (что в конечном итоге одно и то же)! Не сеют они, не пашут, а мешки с золотом имеют. Откуда? Вот благодатная тема, ждущая своего исследователя.
        * * *
        Предвижу вопрос читателя: чем занимался Савинков в Польше? Военными делами вообще, а в частности — формировал в составе войск Пилсудского подразделения Булак-Балаховича. Кстати, этот крестьянский сын прошел путь от скромного штабс-ротмистра до генерал-майора. Как и Махно, воевал на стороне большевиков, но, разочаровавшись в них, перешел на сторону белых. Отличался стратегической мудростью и исключительной личной храбростью. В 1940 году 56-летний Станислав Никодимович был убит в Варшаве неизвестным. Что ж! Еще один факт для любителей политических загадок.
        Пришла весть, что большевики надругались над могилой доблестного генерала Лавра Георгиевича Корнилова.
        Борис Мирский, задыхаясь от эмоций, выступил со статьей «Красное и черное» в «Последних новостях». Русские люди качали головой, читая:
        «…Из России бегут без оглядки уже не люди одного какого- нибудь партийного катехизиса, даже не одного класса, бегут разные и непохожие, богатые и нищие, славные и безвестные, — течет многообразный поток русского изгнания, оседая в крупных европейских центрах…
        Эта новая русская эмиграция слишком разнокачественная, и ее нельзя суммировать, нельзя обобщать. Если внимательно присмотреться к быту эмигрантов, к их нравам, то это непривлекательное зрелище… Психологическая природа вынужденного пребывания на чужбине, при всем внешнем материальном различии, как это ни странно, почти одна и та же: мелочный и злобный провинциализм, уездная атмосфера взаимных пересудов, интриганство; сплетня, внесенная в порядок общественного дня. Бесталанная и позорно похоронившая себя «соль земли» старого строя, реакционеры, перебивающиеся политическими интригами и черносотенством, томительно надеющиеся на далеких генералов».
        В Берлине с лекцией выступил Антон Иванович Деникин, еще в апреле сложивший с себя звание Верховного правителя Южно- русского правительства и объявивший своим преемником Врангеля. Сам Деникин на английском эсминце отправился в эмиграцию.
        Замирение Пилсудского с Троцким дало возможность большевикам обрушить все свои силы на армию Врангеля, раздерганную, распропагандированную, где рядом с геройским самоотвержением соседствовали малодушие и предательство.
        2
        Владимир Бурцев, начавший с увлечения террором и призывами к цареубийству, стал знаменитым после своего сенсационного разоблачения Евгения Азефа (правильней — Азева). В Париже с 1920 года Бурцев издавал газету «Общее дело». Он печатал материалы, в которых на основании новых изысканий обвинял большевистскую верхушку в шпионаже в пользу Германии.
        Разоблачительную публицистику Владимира Львовича с охотой помещали многие эмигрантские газеты:
        «Бурцев напоминает, что начиная с мая 1917 года он формально обвинял Ленина и его многочисленных друзей — Троцкого, Зиновьева и Раковского в сношении с неприятелем и в измене России. Правительство Керенского, пишет Бурцев, осталось глухим к моим обвинениям, давая большевикам возможность продолжать их дело измены. Бурцев заявляет, что он всегда имел полную уверенность в том, что Ленин во время войны поддерживал сношения с Германией… Во время последней поездки в Берлин лицо, занимающее в Германии высокое положение и игравшее во время войны значительную роль, категорически подтвердило убеждение Бурцева в том, что Ленин состоял на службе у Германии и получал от нее деньги. Бурцев пишет: «Я утверждаю, что начиная с августа 1914 года и в сравнительно короткое время немцы передали лично Ленину 70 миллионов марок для организации большевистской агитации в союзных странах. Конференции в Циммервальде и Кентале, которые сыграли такую отрицательную роль в международном социалистическом движении, были организованы Лениным на германские деньги и при помощи германского генерального штаба. В течение 1915 и 1916
годов Ленин много раз посещал тайком германское посольство в Берне, где агенты генерального штаба вручали ему деньги и давали инструкции для его дальнейших действий» (Варшавская газета «Свобода», 5 октября 1920 г.).
        3
        Войска Врангеля отступали к роковой черте — Крыму.
        42-летний барон с 11 мая двадцатого года стал главкомом русской армии. Лихой наездник, бесстрашно ходивший в первых рядах нападающих на вражеские редуты, успел отличиться еще и войне с японцами. В 1910 году он с блеском окончил академию Генерального штаба. В первую мировую получил чин генерал-майора и под свое начало — кавалерийский корпус.
        Уже во время гражданской войны с присущей ему горячностью готов был провести земельную реформу, отобрать землю у помещиков и всю ее передать крестьянам. Склонен был значительно сократить чиновничий аппарат России, не только поглощавший уйму средств, но своими амбициями и бюрократическими структурами, порой похожими на непроходимые болота, засасывавший многие полезные дела и начинания.
        Выступая перед офицерами или представителями финансов и банкового дела, Петр Николаевич пытался вдолбить в их головы уверенность в победе белого движения.
        - Для этого, — говорил он, — нужны единство и еще раз единство!
        Его высокая стройная фигура в черной черкеске весьма напоминала лихого джигита, каким он и был по всей своей сущности, не только в стратегии, но и в политике. Его несколько странное, удлиненное лицо с «волчьими глазами» производило сильное впечатление. Во всем — в манере говорить, в нервных и решительных жестах, в повелительном тоне — чувствовался сильный и решительный человек.
        Ему вечно не хватало времени, он спал по три, по четыре часа в сутки. Он был очень строг с подчиненными.
        Врангель очаровывал всех, с кем сталкивался, — простотой обращения, ласковой лукавой улыбкой и любовью к России.
        - Куда там разным Англиям со всеми их колониями! — уверенно говорил барон. — Богатства наших недр неисчислимы, земли плодородны, а народ, народ какой! Господь, создавая русских, устроил себе пиршество: и трудолюбивы, и умны, и сильны!
        И добавлял при этом:
        - Только правители должны быть достойны такого народа! А с этим у нас не всегда было ладно.
        Николая он не любил, считая его безвольным и недалеким. Но чтил его монаршье предназначенье.
        Как покажет ближайшее будущее, барон и сам оказался далеко не безупречным стратегом и политиком.
        В создавшейся военной обстановке Врангель считал, что войну следует кончать, сохранив при этом «южнорусскую государственность».
        Увы, из этих замыслов ничего не вышло.
        В октябре двадцатого года Петр Николаевич развернул боевые действия с целью вывести войска за Днепр, вновь овладеть Одессой и установить связь с Польшей — на Правобережной Украине.
        Пилсудский отказался воевать с большевиками, однако позволил Борису Савинкову сформировать на своей территории 3-ю русскую армию. Она насчитывала до 80 тысяч человек. Грозная сила!
        Но белые дрогнули под ударами большевиков, наступавших в Северной Таврии. Врангель не сумел организовать отпор и отступил на Крымский полуостров.
        * * *
        Когда последние эшелоны врангелевских войск переходили через Перекопский перешеек и Сивашский мост, в Севастополе наблюдалось праздничное оживление. Сюда съехались представители торгово-промышленных и финансовых учреждений. Некоторые прибыли даже из Лондона, Парижа и Константинополя.
        В ожидании прихода большевиков все чувствовали себя весьма неуютно. Хотелось не обсуждать экономические проблемы, а подхватиться и бежать на раздутых парусах.
        Но вот в зале появился Врангель. Взойдя на сцену, он грозно поднял кулак и крикнул громовым голосом, словно командовал кавалерийским полком:
        - Друзья! Не теряйте мужества! Мы отступили, это отступление вызвано стратегическими соображениями! Нельзя держать столь растянутую линию фронта против врагов, намного превосходящих своей численностью. Но подступы к Крыму — броня. Большевики сломают о нее зубы. Слава великой России!
        Товарно-промышленники крикнули «ура!» и, вполне успокоенные, стали обсуждать очередные реформы.
        24 октября старого стиля газеты опубликовали беседу с генералом Слащевым — тоже весьма успокаивающую, как настойка валерьянки: «Укрепления Сиваша и Перекопа настолько прочны, что у красного командования ни живой силы, ни технических средств для их преодоления не хватит… По вполне понятным причинам я не могу сообщить, что сделано за этот год по укреплению Крыма, но если в прошлом году горсть удерживала крымские позиции, то теперь, при наличии громадной армии, войска всей красной Совдепии не страшны Крыму. Замерзание Сиваша, которого, как я слышал, боится население, ни с какой стороны не может мешать обороне Крыма и лишь в крайнем случае вызовет увеличение численности войск за счет резервов. Но последние, как я уже говорил, настолько велики у нас, что армия сможет спокойно отдохнуть за зиму и набраться новых сил».
        Все это оказалось нашим — увы! — столь обычным российским бахвальством!
        Прошло всего четыре (!) дня, и Врангель подписал указ об эвакуации из Крыма. Не сумев организовать большевикам отпор, генералы употребили свои стратегические таланты на организацию бегства.
        Этот разгром на всех произвел ошеломляющее впечатление — гак он был неожидан.
        4
        Когда Бунин вернулся после очередной прогулки по Булонскому лесу, Вера Николаевна, встретившая мужа в прихожей, радостно произнесла:
        - Ян, а у нас гость дорогой — Оболенский князь Владимир Андреевич!
        Оболенский, уроженец Петербурга, был на год старше Ивана Алексеевича. Когда-то их познакомил на одном из банкетов в петербургском ресторане «Вена» академик Овсянико-Куликовский. Князь сразу же понравился Бунину. Почти весь вечер они рассказывали друг другу о себе. Выяснилось, что у них не только много общих друзей, но и много общего и в судьбах.
        Как у Бунина, отец Оболенского был весьма колоритной фигурой. Он учился в училище правоведения вместе со знаменитым К.П. Победоносцевым, дружил с ним, хотя не разделял его политических взглядов. Ближе Андрею Васильевичу были его приятели — славянофилы Аксаковы, Киреевские, Кошелев. Отец служил в Калуге, где участвовал в реформе 1861 года и заслужил репутацию нелестную — «крайнего либерала». Был предан и другой пагубной страсти — карточной. Последняя стоила ему дорого — он проиграл почти все свое немалое состояние.
        Так что среди богатых Оболенских юный Вова вполне по справедливости считался бедным родственником.
        Отец, проигравшись, вскоре умер, оставив вдову и сына один на один с суровой прозой жизни. Владимир поступил в Петербургский университет, где был учеником Д.И. Менделеева и П.Ф. Лесгафта. (Последний завещал свой скелет родному учебному заведению, где он хранится, если не ошибаюсь, по сей день.)
        От отца все же осталось некое наследство духовное: неуемная жажда общественной жизни. Владимир Андреевич стал членом I Государственной думы. В вышедшей в издательстве И.Д. Сытина книжечке, посвященной «портретам и биографиям» участников этого народного представительства, читаем: «Князь Оболенский Владимир Андреевич. Родился в 1869 г. Образование получил в частной гимназии Гуревича и в Спб. университете. Служил в министерстве земледелия (1883 г.). Земский статистик Псковского и Орловского земств (1896 г.). Гласный таврического губернского собрания и бывший член губернской управы».
        И у Бунина отец проиграл большое состояние в карты, и смолоду Иван Алексеевич тоже служил в Орловском земстве, и тоже статистиком. Более того, именно в Орле в 1891 году вышла его первая книга — «Стихотворения», напечатанная в типографии газеты «Орловский вестник», в которой молодой Бунин работал с осени 1889 года. Работал кем попросят — корректором, автором передовых статей, театральным критиком.
        Как же Бунин был удивлен, когда Оболенский сказал ему:
        - А я ведь тоже печатался в «Орловском вестнике», в котором память о вас живо сохранилась — как о талантливейшем авторе.
        Бунина это заявление растрогало.
        * * *
        Последний раз они виделись 7 января 1920 года. В тот холодный, с сильным противным ветром день Бунин пришел на набережную проводить друзей, отправлявшихся на пароходе в Болгарию, — Нилуса, Федорова и Оболенского.
        Из Варны, после короткого пребывания в ней, Оболенский вновь вернулся в Россию, стал одним из сотрудников Врангеля. (Таких возвращенцев в то время было немало. Недолго побыв на чужбине, они вновь бросались домой — в кровавый омут гражданской войны.)
        И вот теперь, увидав Бунина, Владимир Андреевич порывисто поднялся со стула, горячо обнял давнего друга.
        Они пили водку, вспоминали Россию.
        - Как все-таки произошло крушение белой армии? — допытывался Бунин.
        Оболенский неопределенно пожал плечами:
        - В канун нашего панического отступления, в канун октября, я побывал у Врангеля. Я высказал сомнение в прочности нашей позиции: «Пусть, Петр Николаевич, как вы говорите, Крым неприступен. Но выдержит ли армия длительную осаду? Ведь в Северной Таврии погибли запасы провианта, а Крым не в состоянии прокормить двухсоттысячную когорту. К тому же, ей просто грозит полное разложение…»
        «Нет, я имею точные сведения, что наших запасов вполне хватит до марта».
        Бунин удивился:
        - Как же так? Ведь я сам читал в газетах более поздние заявления Врангеля, что он и не собирался якобы защищать Крым, в его задачу входила успешная эвакуация армии из Крыма.
        Оболенский горестно вздохнул:
        - Для меня самого остается загадкой поразительная неосведомленность руководства белой армии о положении в Крыму. Надо только представить, с какой легкостью Красная Армия обошла перекопские и сивашские «неприступные» укрепления! Ведь они действительно, эти укрепления, были отлично оснащены разнообразным вооружением, в том числе и дальнобойными морскими орудиями. Но красноармейцы без всяких затруднений перешли вброд Сиваш. И почти на том же месте, на котором перешли его по льду весной девятнадцатого года!
        - Неужели нельзя было за полтора года укрепить берега Сиваша?
        - Вот и я, профан в военном деле, задавал этот же вопрос Врангелю и его окружению. Вразумительного ответа не дождался. Заверения Петра Николаевича о неприступности Крыма стоили в конечном счете жизни тысячам людей, не успевшим бежать от большевиков.
        - Вам, Иван Алексеевич, надо лишь представить то, что я увидал в последний свой вечер в Симферополе. Ничто не предвещало надвигающейся опасности. Население, загипнотизированное уверениями о неприступности Крыма, гуляло в кафе и ресторанчиках, сидели семьями за вечерними самоварами, в театрах шли спектакли.
        Бунин покачал головой:
        - Узнаю нашу российскую беспечность!
        - Зато ночью, когда стало точно известно, что большевики подходят к городу, началась страшная паника. Дома были освещены, по улицам громыхали обозы, люди с пожитками неслись в порт — лишь бы вскочить на любую водоплавающую посудину и бежать от убийц.
        Я решил было остаться, чтобы бороться с большевизмом. В борьбу с ними, — находясь на другом берегу, — я не верю. Но семья убедила меня, что необходимо бежать. Что творилось, Господи, представить страшно! Все подлое и низкое, что людьми обычно тщательно скрывается, вылезло наружу.
        Оболенский залпом выпил водку, долго сидел не шевелясь, уставившись отсутствующим взором в пол. Потом сказал:
        - Особенно один случай запомнился. От Симферополя до Севастополя мы с великими муками добирались по железной дороге, на санитарном поезде. За нами, буквально по пятам, двигались большевики.
        Вагоны, понятно, облеплены людьми словно муравьями: висят на подножках, залезли на крыши, между вагонов — на буфера, рискуя при малейшем толчке полететь прямо на рельсы.
        И вот, когда мы вручную растолкали на подъеме состав и поезд начал набирать скорость, от соседнего, стоявшего на путях вагона отделился красномордый, широкий в плечах полковник. Он безуспешно пытался зацепиться за подножку последнего вагона. Одноногий солдат, угнездившийся со своим костылем на подножке, пытался полковнику помочь.
        Нет, ничего не выходило. Полковник даже ногу не мог укрепить на подножке. А поезд все более набирал ходу.
        Бунин, затаив дыхание, слушал рассказчика:
        - И что же?..
        Оболенский махнул рукой:
        - Тот, кто не пережил нашего панического бегства, не поверит тому, что я увидел своими глазами. Полковник, осознав, что за поездом ему не угнаться, вдруг дернул руку, которую протягивал ему инвалид. Он свалил безногого на пути, а сам тут же взобрался на его место.
        - Не может быть!
        - Эх, Иван Алексеевич, еще как может!
        - А вы потом не пытались поговорить с этим полковником?
        - О чем с ним разговаривать?
        Бунин подумал, что даже его беженские мучения бледнеют перед теми, что пережил Оболенский. С момента их последней встречи он заметно сдал: голова и бородка стали седыми, изрядно полысел, светлые умные глаза налились непроходящей тоской.
        - Нет, я не говорил с полковником, — вновь произнес Оболенский. — Я вынул браунинг, попросил солдата, сидевшего рядом, крепче держать меня за ноги (я ведь с семьей ехал на крыше), свесился и окликнул:
        - Эй, полковник!
        Тот услыхал не сразу. Я крикнул громче. Когда он поднял лицо и увидал, что я целюсь в него, у него от ужаса отвисла челюсть. Я прострелил ему затылок. Потом долго не могли у мертвого отодрать от поручней руки: так он окаменело продолжал сжимать их.
        - Разве Врангель не мог создать условий для эвакуации?
        - Он мне очень «помог»! Выдал пропуск для прохода к турецким берегам на транспорте «Рион». Это случилось уже в Севастополе. Когда я спросил дежурного офицера, где стоит «Рион», тот выпучил глаза:
        - Да «Рион» уже ушел!
        Совершенно ошеломленный этим известием, я не знал, что делать. Вдруг увидал идущего мне навстречу французского офицера без руки. Я хорошо знал всех офицеров французской миссии, но этого видел в первый раз. Он был весьма красивым брюнетом, с лицом несколько восточным. Я рискнул обратиться к нему:
        - Я князь Оболенский. Вы не могли бы оказать содействие в размещении на одном из французских судов?
        К моему неописуемому удивлению, французский офицер вдруг ответил мне на чистейшем русском языке:
        - Князь, я вашу просьбу немедленно передам адмиралу на броненосец «Вальдек Руссо». И не теряйте времени. Побыстрее соберите ваших спутников на Графской пристани. Мы скоро отходим.
        Через час, не веря своему счастью, мы причаливали к броненосцу. Еще через час заработали могучие машины и русский берег стал удаляться. Толпа беженцев стояла на палубе и сосредоточенно глядела на берег, у многих на глазах были слезы.
        По бухте шныряли лодки, набитые запоздалыми беглецами. Они подходили то к одному, то к другому пароходу, моля взять их на борт. Но эвакуация закончилась, несчастных оставляли на произвол судьбы.
        Наш адмирал отдал приказ замедлить ход. Мы подняли на борт несколько человек, которым в Севастополь уже возврата не было. В туманной дали мы различали клубы дыма от вспыхнувших в городе пожаров, явственно слышали пушечную канонаду и пулеметную трескотню…
        - Кто же этот таинственный благодетель-француз? — полюбопытствовал Бунин.
        Оболенский вдруг улыбнулся:
        - Вы, Иван Алексеевич, сейчас удивитесь. Этот милейший капитан носит фамилию Пешков. Он приемный сын Горького и родной сын Якова Свердлова, большевистского вождя. Впрочем, сын не разделяет политических убеждений отцов.
        Через Константинополь я добрался до Марселя, а уже оттуда прибыл в Париж.
        Бунин поднял рюмку:
        - Выпьем за то, чтобы больше никогда на российской земле не было бунтов…
        - Бессмысленных и беспощадных, — закончил Оболенский. — Пушкин знал, что говорил!
        5
        Гражданская война, вызванная большевиками, закончилась их победой. Они поймали в свои паруса ветер истории.
        * * *
        В октябре 1920 года великий кормчий революции Ульянов-Ленин успел заверить горячую аудиторию делегатов III съезда комсомола, что мечта всего передового человечества — коммунизм будет построен не позже чем лет этак через десять, ну, если с походом, то самое позднее — через двадцать.
        То есть к 1930 -1940 годам.
        Как писал, сидя на севастопольских редутах Толстой, «гладко писано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!».
        Боевой задор рассеется, а овраги останутся.
        Но пока что народом овладели идеи Маркса — Ленина, а чуть попозже и мудрого, родного и любимого Сталина — на несколько десятилетий.
        Железной ленинской рукой миллионы россиян, не успевших разбежаться из дорогого отечества, были направлены — кто прикладом, кто штыком, а многие миллионы и через концлагеря! — к сияющим вершинам коммунизма.
        ПЫЛЬ МОСКВЫ
        1
        Заканчивался первый год беженства.
        Страх за собственную жизнь и за жизнь близких, голод, холод, обыски, аресты, затем — прощание с родным порогом — со слезами и стенаниями, потеря всего нажитого имущества, смертельные опасности в пути — все это сменилось унизительным и неопределенным существованием на чужбине.
        Газеты и эмигрантские люди подводили итоги прожитому.
        В канун нового года на рю Жак Оффенбах появился Марк Ландау, только что выбравший себе псевдоним, который вскоре узнают на всех материках и континентах любители исторических романов (за исключением, разумеется, большевистской России, куда его книги дойдут лишь семьдесят лет спустя), — Марк Алданов.
        - Сегодня, Иван Алексеевич, я у вас с корыстной целью, — улыбнулся Алданов, которого женщины — и россиянки, и француженки — считали весьма симпатичным. — По заказу «Последних новостей» написал обзорную статью «Русская беллетристика в 1920 году».
        - Корысть в чем?
        - Хочу знать ваше высокоавторитетное мнение!
        - Читайте, я весь внимание, — Бунин удобно разместился на кушетке.
        Пошуршав страницами рукописи, откашлявшись, отозвавшись на предложение Веры Николаевны выпить чашку чая, Марк Александрович начал читать:
        «История не знает примера подобного исхода за границу культуры целой страны… От большевиков бежали все — правые, левые, умеренные, крайние (в пору Временного правительства не эмигрировал никто; реакционеры в России остались, а революционеры в нее вернулись).
        Я видел в девятнадцатом году символ русской эмиграции: беженцев из южного порта… Более странного сборища людей мне наблюдать не приходилось и не придется. Спасались от большевиков царские министры и главари эсеров, киевский митрополит и деятели «Бунда», украинские самостийники и великорусские националисты, всем известные писатели и всем известные спекулянты, бывшие террористы и бывшие генерал-губернаторы, барон Каульбарс и убийца Гапона.
        Большевистским юмористам это зрелище дало бы тему для острот. Историку русского потопа даст тему для размышлений…
        Но условия эмигрантской жизни, по-видимому, не слишком благоприятствуют развитию художественного творчества.
        Перебираю в памяти русскую литературу за 1920 год…»
        Алданов сделал перерыв, уважив чай, который перед ним поставила Вера Николаевна. Спросил:
        - Как вступление?
        - Нормально. Хотя условия скверные, все-таки многое успели, но лишь в делах журнальных и газетных. Если толстовский мужик говорил, что «писали, не гуляли», то это не отнесешь к большинству литераторов.
        Алданов чуть не подскочил:
        - Как хорошо! — и тут же сделал пометку в рукописи. — Читаю дальше: «Писали, не гуляли, — говорил толстовский мужик.
        Нет, не писали и не очень гуляли: Богу известно, как веселился в истекшем году русский литературный беженец…
        И.А. Бунин и А.И. Куприн, — Алданов сделал извиняющуюся мину, — писали только политические статьи. Роман Д.С. Мережковского «14 декабря», появившийся в газете «Свобода», если не ошибаюсь, закончен ранее 1920 года.
        …Граф А.Н. Толстой в течение двух лет работает над своим большим романом «Хождение по мукам». Им написан сверх того ряд маленьких рассказов, хорошо известных читателям «ПН».
        …Продолжает работать 84-летний П.Д. Боборыкин.
        Неужели все? Да, кажется. Драматическое искусство — по понятным причинам — было в еще большем загоне.
        Новых беллетристов в 1920 году не обнаружено.
        Писатели, обосновавшиеся за границей, создавали толстые и тоненькие журналы, еженедельные и ежемесячные, литературно-политические и чисто политические. Недавно прочно основан имеющий большие шансы на исключительный успех толстый журнал «Современные записки», первая книга которого — очень интересная — вышла в начале декабря…
        Пока это единственный во всем мире орган печати, где русские писатели всех направлений могут помещать произведения, превышающие по объему газетную статью.
        Обращают на себя внимание главы из названного романа графа А.Н. Толстого, воспоминания В. Зензинова «Русское устье» и Тихона Полнера «О Толстом». Марк Вишняк начал публикацию капитального труда «На родину»…
        Бунин перебил:
        - Вы, сударь, что, полностью перечисляете содержание тома?
        - Нет, хочу еще упомянуть статью Льва Шестова «Откровения смерти» — это, если помните, о последних произведениях Льва Николаевича да о стихах Крандиевской и Амари. Все!
        - А почему умолчали о стихах Цветаевой? Или Бальмонта?
        - Потому, что Цетлин, так сказать, ну, учредитель все-таки журнала… А всех перечислять смешно.
        - Конечно, всех перечислять не след. Но если у Саши Койранского нет денег не только на учреждение журнала, но и на новые штиблеты, значит, он не имеет права на упоминание?
        - Значит?..
        - Правильно, разумнее никого поименно не поминать. Тем более у вас ведь не обзор «Современных записок», а анализ всей литературы русского зарубежья!
        - Охотно соглашаюсь! — Алданов сделал очередные пометы в рукописи. — Читаю дальше: «Издаются в Париже и два детских журнала — «Зеленая палочка» и «Дети — детям». Русское издательское дело за границей сделало в 1920 году огромные успехи. Создалось в Париже два новых больших предприятия — книгоиздательство Земскогородского объединения, подготовившее по выбору и под редакцией академика И.А. Бунина 12 томов серии «Русские писатели», а также в Берлине — книгоиздательство «Слово».
        Во главе первого предприятия стоит Т.И. Полнер, а во главе второго — И.В. Гессен и Б.И. Элькин.
        Для издания новых книг русских писателей в Париже созданы еще два издательства — «Русская земля» и «Север».
        Из предприятий, организованных раньше, парижское издательство Поволоцкого выпустило несколько роскошных книг, в том числе политического содержания.
        Итак, жизнь 1920 года не отражалась в русской художественной литературе (за исключением романа А.Н. Толстого). В этом отношении 1920 год мало отличается от 1793-го».
        Все! — Алданов вопрошающе смотрел на мэтра.
        Бунин кивком головы одобрил творение молодого товарища.
        …2 января 1921 года обзор появился в «Последних новостях».
        2
        Россияне обживали место, через которое текла речка по названию Сена. Бедность была всеобщей, но как-то получилось, что русские селились в лучших районах Парижа. В дырявых карманах порой нельзя было найти и сантим, но они умудрялись давать самые щедрые «пурбуар» — чаевые. Месяцами сидели на той самой «пище святого Антония», про которую еще напишет Бунин, но порой закатывали такой пир где-нибудь у Кузьмичева или в «Медведе», что нервные французы только недоуменно пожимали плечами:
        - Ну и славяне! На что гуляют?
        На что гуляли — сами не знали.
        Если и плакали, то только о России.
        Жили с надрывом, но размашисто.
        Разглядывая за утренним чаем газеты, Бунин произнес:
        - Надо же! Пишут, что какой-то русский по фамилии Перов нашел похищенные из банка 570 тысяч и сдал их в полицию. Ай да россиянин!
        Бывший статский советник, уроженец Вологды по фамилии Перов, вечно дрожавший костлявым телом в своей рваной одежде, даже среди постоянных посетителей Блошиного рынка почитавшийся бедняком, наклонившись за окурком на рю Буало, увидал лежавший за урной черный портфель.
        Подхватив его, Перов без остановки несся три квартала. Портфель был заманчиво тяжел. Забравшись на пустынный дворик, счастливец, дрожа не только от утреннего холода и пустого желудка, но и от волнения, вскрыл портфель. Там лежал объемистый пакет, перетянутый бечевкой, точь-в-точь такой, на которой еще на прошлой неделе бродяга хотел повеситься, да, как теперь выяснилось, к счастью, передумал.
        Разорвав пакет, Перов увидал тугие банковские пачки денег. Их было так много, что лень было считать.
        Засунув пакет под рубаху, счастливец понесся дальше — заметать следы. К полудню забрался в парижский заснувший мир — квартал Марэ. Здесь, среди облупившихся фасадов древних строений, замысловатых проходов, он нашел безлюдный и темный дворик, где, отлежавшись, отпрятавшись, отсидевшись и убедившись, что вокруг — ни души, спрятал сверток под какую-то древнюю плиту, заделав щель камнем.
        Из пакета он вынул одну пачку — стофранковые билеты, меньше банкноты не нашлись. С хозяйским видом он поглядывал на витрины магазинов, подолгу останавливаясь и любуясь на модные костюмы, котелки с шелковыми лентами, эластичные подтяжки, бриллианты и золотые перстни в ювелирном магазине Иосифа Маршака.
        Он решил для начала хорошо одеться и потом пойти, скажем, в фешенебельный русский ресторан под иностранным названием «The Kitty», тем более что обладатель миллиона оказался как раз на улице Святого Георгия, где и находится это заманчивое заведение. Этот ресторан он хорошо помнил по своему последнему, до революции, посещению Парижа.
        Служил он тогда в министерстве торговли и промышленности. Сам министр Сергей Иванович Тимашев и член Совета министров тайный советник Николай Петрович Ланговой направили Перова в Париж на важные переговоры. Перов был юристом и дело свое знал блестяще.
        Вот и тогда, в одиннадцатом году, он сделал все как надо. Перов сумел принести доход в несколько сотен тысяч рублей, за что министр лично благодарил его золотыми часами с золотой же цепочкой и памятной надписью.
        В Париж он приезжал в тот раз с женой и дочкой. В «The Kitty» Перов имел полную возможность потрафлять своим гурманским наклонностям. В меню ресторана были раки, различная икра, грибы, селедки, кулебяки, рассольник, отлично готовили тут осетрину, пожарские котлетки. А какие были ватрушки с вишнями! Впрочем, почему же были — остались! Только надо помыться, приодеться — и швейцар подобострастно согнется перед ним, бывшим статским советником.
        Он теперь купит небольшой домик в предместье Парижа, автомобиль, откроет юридическую контору — специально для русских. Доходы так и потекут к нему. Будет жить не хуже, чем жил на Невском проспекте.
        Тем более… тем более, что в России страшная беда случилась с его семьей. В Саратове, куда он бежал из революционного Петрограда, надругались над его женой и дочерью — на его глазах.
        Не красные, не белые — так, какая-то банда.
        Перов опустился на решетку метро. Прекрасное место, лучшее место, если у вас нет камина в доме. Как и самого дома. Почти недвижимым бывший статский советник оставался, может, час, может, два. Трудно сказать, что происходило в его душе. Только вдруг он поднялся и побрел в темный дворик в квартале Марэ. Достав пакет с франками, вложив в него и недостающую пачку, он отправился в полицию.
        * * *
        …Мечту свою он все-таки осуществил. Получив законную четверть суммы находки — это был целый капитал! — Перов приоделся, купил четыре костюма, кучу галстуков, серебряный портсигар и золотой перстень с крупным изумрудом. Он сходил в Оперу и Лувр, посетил литературный вечер, посвященный памяти Толстого, на котором задал вопросы Бунину и Куприну.
        Теперь он завтракал только в хороших ресторанах. В кармане держал газеты, которые сообщили о его благородном поступке. Поселился Перов в «Мажестике». Едва не женился на очаровательной француженке, которая носила ему по утрам кофе в номер, находилась там минут тридцать и уходила с подарками.
        Но однажды утром, когда Люси пришла, как обычно, она его не застала. Заявился жених лишь к полудню, какой-то помятый, и весь вид его говорил о том, что ночью он много пил и мало спал. У него больше не было серебряного портсигара и золотого перстня с хорошим изумрудом. У него вообще ничего не было —! все забрала несчастная карточная игра. Ведь бывает, что не везет! Остались лишь четыре костюма.
        Пошарив в их карманах, он нашел стофранковый билет, который подарил заплакавшей Люси: у нее опять рушились мечты, а девушке в тридцать пять это тяжело!
        …Через полгода в Сене выловили тело какого-то бродяги. Во временном удостоверении, найденном в кармане, значилось, что это русский и фамилия его «Перофф».
        На этот раз газеты ничего не писали.
        3
        Российская жизнь с ее изобилием закончилась, но россияне все еще пытались жить как прежде.
        Князь Феликс Юсупов, убийца Распутина, ночами терзался кошмарами и пробуждаемой вдруг совестью. Днем же швырялся деньгами направо и налево.
        Но прежних российских поместий не было, франки пришли к концу, и в долг давать больше никто не хотел.
        Тогда Юсупов вспомнил, что ему удалось сказочно провести за нос большевистских таможенников. Когда он бежал из России, то сумел протащить за собой две великолепные картины Рембрандта — «Человек в высокой шляпе» и «Дама со страусовым пером» (они были скрыты под намалеванными сверху пейзажами, не имевшими, понятно, никакой ценности).
        И вот теперь разразился скандал. Терзаемый нехваткой денег, Феликс дал их в залог под полмиллиона долларов американскому богачу Уайндеру. Долг Юсупов вернул, зато Уайндер картины зажульничал, возвращать отказался.
        Газеты опубликовали эту историю и пожалели обманутого князя. И еще они сообщили, что бедность заставила Юсупова дешево продать кое-что из фамильных драгоценностей: бриллиант «Полярная звезда» за 400 тысяч долларов, бриллиант марокканского султана — за 200 тысяч и не поддающиеся оценке знаменитые серьги Клеопатры…
        Приходилось привыкать к заграничным нравам.
        Среди ювелиров и миллионеров здесь оказалось немало жуликов.
        4
        Писатели тоже бедствовали, и они не были отягощены бриллиантами.
        По этой причине создали комитет по спасению литераторов от голодной смерти. Комитет решил в спешном порядке провести несколько вечеров, дабы поддержать шаткое существование отечественных классиков, а заодно и профессиональных бездарей.
        31 декабря в газетах появилось объявление:
        КОМИТЕТ ПОМОЩИ РУССКИМ ЛИТЕРАТОРАМ И УЧЕНЫМ
        января 1921 года Зал ГАВО
        Литературно-музыкальный вечер памяти ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО
        При участии: академика И.А. Бунина, графа А.Н. Толстого, А.И. Куприна, М.А. Стаховича и артистов петроградских театров Е. Рощиной-Инсаровой, Ю. Озаровского, М. Прохоровой. Пианист —А. Браиловский.
        Билеты от 30 до 3 франков.
        Подробности в афишах.
        Доходы от таких вечеров шли не только выступающим, но и вообще нуждающимся. Более трех десятков лет многие литераторы будут пробавляться подобной помощью. Бунин охотно вызвался участвовать в этой благотворительной акции.
        * * *
        Дело доброе, да вот незадача: еще 2 декабря у Бунина случился сердечный припадок. Вера Николаевна за больным нежно ухаживала. Врач прописал исключительно постельный режим. Но Бунин никого не слушал, целые дни проводил за письменным столом. После долгого перерыва он вновь писал. И вдохновенье снизошло на него.
        Писал, зачеркивал, вновь переписывал, оттачивал до кристальной чистоты:
        «Рождество, много снегу, ясные морозные дни, извозчики ездят резво, вызывающе, с двух часов на катке в городском саду играет военная музыка. Верстах в трех от города старая сосновая роща…»
        Он закрыл широкими ладонями глаза, уставшие от долгой работы. И ясно представил, как идут по заснеженному полю молодые люди, проваливаясь длинными шведскими лыжами в глубоких местах и крепко держась на взгорках, смеясь, перекрикиваясь, порой падая набок, упираясь рукой в белый пушистый снег. Первым, торя путь, идет лицеист, ловкий сильный парень. За ним — гимназистка, в конькобежном костюме, с мехом вокруг шеи, розовыми щечками, веселыми, сияющими глазами.
        За ними еще пара — кадет, высокий, полный молодой человек, и неловкая, все время путающаяся курсистка в пенсне, близорукая, в настоящем лыжном костюме.
        И вновь чистый лист бумаги покрывается его твердым и чуть угловатым почерком:
        «Роща близится, становится живописнее, величественнее, чернее и зеленее. Над нею уже стоит прозрачно-бледная круглая луна. Справа чистое солнце почти касается вдали золотисто-блестящей снежной равнины с чуть заметным зеленоватым тоном…»
        Ах, русское рождество — с морозами, атласный снег под темно-фиолетовым вечереющим небом, коренник, бешено несущийся по накатанной дороге с веселой подгулявшей компанией, ни с чем не сравнимый хвойный запах! Россия, Россия.
        Неслышно вошла Вера Николаевна, молча стала у дверей.
        Бунин вопросительно поглядел на жену.
        - Пора принимать лекарство, да и полежать тебе, Ян, необходимо. Кровотечение не беспокоит?
        - Беспокоит.
        - Что же делать?
        - Боюсь, что придется послушать докторов и лечь на операционный стол.
        - С этим не хотелось бы торопиться!
        - Это не я, мой геморрой торопится.
        - Каждый день молюсь за твое здравие, может, Царица Небесная услышит мои молитвы?
        - Молитвы твои, Вера, доходчивые, ведь ты у меня истинно святая! Да и то сказать, столько лет меня терпеть…Терпеть тебя — истинное счастье, лишь бы дольше оно продлилось… Слишком велико оно — ежечасно быть с тобою рядом.
        Бунин прилег на кушетку, сладко потянувшись. Прикрыл веки. И тотчас его живое воображение ярко, со звуками и оттенками красок, нарисовало картину зимней ночи в лесу. Глухая поляна в глубоком снегу. Сугробы, полуконусами наметенные вокруг столетних замерзших елей. На краю поляны черная изба без окон. В космической беспредельности зелеными и синими бриллиантами переливаются мириады звезд. Под ярким фосфорическим светом луны легли четкие тени от деревьев. И вся эта снежная страна миллионами снежинок отражает сказочно прекрасный лунный свет.
        Вдруг с нижних еловых ветвей с мягким шуршанием падает снег. На поляну выходят двое — лицеист и гимназистка. Похоже, что между ними все давно решено — молча оба согласились на это. И теперь этот момент настал. Оба страшно волнуются, но лицеист пересиливает собственную робость.
        Давайте только заглянем в эту избу, — почему-то шепотом говорит он спутнице. Та противится, отнимает у него руку. Он делается настойчивей.
        Она уже точно знает, что войдет за ним. Но чем больше крепнет в ней это решение, тем больше она противится тому, чтобы сделать последний шаг.
        И вдруг ее ослепляет яркий свет — дивный, неземной. Черный бархат неба прорезал гигантский метеор. Она вскрикивает и в ужасе бросается в темный проем дверей…
        27 декабря он закончил свой первый в эмиграции рассказ — «Метеор».
        Началась новая жизнь. Начался новый творческий этап — вдохновенный, счастливый.
        Он предчувствовал мировую славу.
        5
        Легко поменять образ жизни, куда трудней переменить привычки.
        На чужбине Бунин продолжал жить как в Москве — открытым домом.
        Всеобщая эмигрантская бедность прощала скудность стола.
        Тайком вздыхая, Вера Николаевна к приходу гостей доставала все скромное наличие холодильного шкафчика — сыр, баночку с сардинами, оливки.
        Спозаранку появился Куприн. И не случайно: он жил с Буниным в одном доме. Его широкое татарское лицо, скуластое, со сломанным носом, выглядело усталым.
        Он выпивал рюмку водки, внимательно выслушивал отчет Веры Николаевны о здоровье Бунина, который полулежа на кушетке наблюдал за гостем.
        Вдруг хозяин произносит:
        - Александр Иванович, а правду мне говорил Шаляпин, что ты на аэроплане грохнулся?
        Куприн выдерживает приличную паузу, потом своей обычной скороговоркой, хитро сощурив глаз, произносит:
        - Будто сам не знаешь?
        - Только по слухам. Да мало ли чего болтают…
        Куприн взмахивает своей маленькой рукой:
        - Это, Иван, все твои шутки. Ты, поди, знаешь!
        - Что мне, божиться, что ли?
        Куприн, улыбнувшись во все лицо, с мальчишеским задором начинает рассказывать:
        - Это меня Ваня Заикин подбил. Слыхал про такого? Чемпион мира! Силач необыкновенный. Один Поддубный ему не проигрывал. Остальных Заикин как котят на рогожке раскатывал. Балки двутавровые гнул…
        - Ну?
        - Не «ну», а совершенно точно. При большом стечении благородной публики. Сам сколько раз видел. Он в Кишиневе теперь живет. Домой вернемся, я тебя с ним познакомлю. Грудь — во! Рука — ну, скажем, как твоя, Иван, нога. В самом толстом месте. Шея…
        - При чем тут, скажи, моя нога? Я с Иваном Михайловичем знаком.
        Куприн слегка свирепеет:
        - Так что же ты мне глупые вопросы задаешь? Ты сам должен знать, какой он здоровый.
        - А я тебя и не спрашивал про бицепсы Заикина. Я тебя про аварию спросил. Так бы и сказал!
        И Куприн начинает в лицах изображать, как Заикин уговаривает его взлететь на «фармане» в одесское небо, как они разогнались, как они наслаждались полетом:
        - Под самыми облаками! Красотища — словно крылья за спиной выросли! Люди внизу — не больше букашки!
        - Ты-то, конечно, вполне орел. Как приземляться стали?
        - Вот это и оказалось самым сложным. Но мы догадались об этом пустяке только в небе. Малость не рассчитали, тяпнулись мы кабиной. Аэроплан — сплошная яичница! Очухался — в ушах шум неземной, надо мною — небо голубое. Ну, думаю, что я по ошибке апостола Петра в рай лечу. Для начала неплохо.
        Потом слышу слова — вполне земные. Это Заикин выражается. Тут уж я совсем обрадовался: полетаем еще!
        - И что — летали? — с ужасом спрашивает Вера Николаевна.
        - Неоднократно! Даже с самим Уточкиным.
        Бунин все эти истории знает наизусть. Однако с иронией спрашивает:
        - С Уточкиным? Не может быть…
        - Представь себе, — с гордостью и легким раздражением отвечает Куприн, — летал! И больше того — дружил!
        - Выпивали? — в голосе Бунина звучит ехидство.
        У Куприна начинает краснеть шея, он похож на быка, которого пикадор привел в разъяренное состояние. Он исподлобья смотрит на собеседника:
        - И летали, и выпивали! А что из этого? Нельзя, что ли?
        Бунин смиренно отвечает, потупя взор:
        - Да нет! Я просто ради любопытства. Выпивали — и хорошо.
        - Ян, ну что ты привязался с выпивкой, — не выдерживает Вера Николаевна. — Они взрослые люди, сами собой могут распоряжаться.
        - Уточкин меня научил на велосипеде кататься. — Куприну это приятно — рассказать о старом друге. — Прекрасный был спортсмен Сережа. Во всех призовых соревнованиях он был первым. Король велосипеда! Мог ездить стоя, лежа, спиной вперед, сидя на руле, раскручивая педали руками, съезжал по лестницам.
        - Где же ты с ним познакомился?
        - В Одессе, конечно. Как познакомились, так три дня не расставались. Гуляли в порту, потом зашли к Брунсу — пиво у него с громадными раками, потом завтракали в еврейской кухмистерской на Садовой, потом ко мне домой — малость вздремнули. И опять поехали — пообедать… А когда мы полетели — вся Одесса была на ногах, все улицы запрудили толпы любопытных, городовые, конная полиция…
        Позже летали на воздушном шаре — сплошной восторг! Как вышел из полка в 1894 году, так я со всем жаром молодости на жизнь набросился. Был артистом, в городе Сумы на пропитание зарабатывал. Изображал лакеев. Грузил арбузы в Киеве. Был псаломщиком. В Полесье предсказывал местному населению их грядущую судьбу. Одна судьба — пятиалтынный. Преподавал в училище для слепых, меня оттуда турнули. Очень интересным делом в Москве занимался — продавал замечательное изобретение инженера Тимаховича — «Пудр-клозет».
        Вера Николаевна еще рюмку налила. Куприн, еще более повеселев, выпил. Задорно спросил:
        - Помнишь, Иван, как мы с тобой в Люстдорфе познакомились?
        Бунин отлично помнил то давнее время, когда он отдыхал под Одессой у приятеля, писателя Федорова. Вдруг кто-то сказал, что на другой половине дома, у квартировавших там Карамышевых, остановился писатель Куприн.
        Лил страшный дождь, небо прорезали громадные молнии, гулко вблизи то и дело ударяли сухие разряды грома. Бунин с Федоровым отправился знакомиться с Куприным. К своему удивлению, они его не застали.
        «Он, верно, купается!» — сказали его друзья.
        Сбежали к морю. Увидали одинокую фигуру — из воды вылезал полный и розовотелый человек лет тридцати, стриженный каштановым ежиком.
        «Куприн?»
        «Да! А вы?»
        «Бунин, Федоров».
        Куприн просиял дружеской улыбкой, энергично пожал их руки своей небольшой рукой, про которую сам Чехов сказал: «Талантливая рука!»
        Они сразу сдружились. Куприн охотно и много про себя говорил:
        «Последнее время для одной газетки писал всякие гнусности, ютился в трущобах среди самой последней сволочи…»
        Бунин заставил его засесть за письменный стол. Так появилась «Ночная смена», которую они отправили в популярный толстый журнал «Мир Божий», где она и была вскоре напечатана.
        Потом, под нажимом Бунина, Куприн написал еще какой-то рассказ. Решили отдать его в «Одесские новости». Сам Куприн почему-то испытывал робость перед редакторами. Тогда рассказ отвез Бунин и тут же урвал для автора аванс —25 рублей.
        Куприн, стоявший в томительном ожидании отказа возле редакции, глазам своим не поверил — четвертной билет!
        Он тут же побежал покупать себе штиблеты, а свою рвань сбросил возле магазина. Потом был лихач, ресторан «Аркадия», белое бессарабское вино, жареная рыба. Славное было время!
        За верную дружбу! — Куприн выпил «на посошок» и отправился гулять в Булонский лес, благо тот был рядом.
        6
        Пришли к Бунину Дон-Аминадо и Мунштейн, писавший под псевдонимом Лоло.
        Дон-Аминадо, галантно расшаркавшись, представил спутника:
        - Мой друг — непотопляемый миноносец…
        - Мы отлично знакомы, — улыбнулся Бунин. — Я печатался в журнале Леонида Григорьевича «Рампа и жизнь». Но почему «миноносец»?
        Выяснилась история — и грустная, и забавная одновременно.
        Мунштейн, человек характера робкого, осторожного до трусливости, плыл из Одессы к берегам Турции. Пароход назывался «Грегор». Этот рейс стал его последним. Налетел он на мину и тихо пошел ко дну. Почти со всеми его пассажирами. Дело было в январе. Море ледяное, долго не продержишься.
        Мунштейн оказался за бортом, бултыхался сколько мог. Но замерз вдребезги, сил нет, а тонуть все равно не хочется. Что делать? Вдруг видит, какая-то штуковина плавает, на бочку похожая.
        Предприимчивый Мунштейн ухватился за нее. Стало немного легче. Только весьма прохладно. Рассчитывать не на что. До Турции далеко. К большевикам, уже занявшим Одессу, возвращаться не хочется. Лучше бедному еврею утопиться.
        Пригляделся, а он, оказывается, за громадную мину держится. Ужас еще больше объял пловца. Хотел бросить — совсем страшно стало.
        Вдруг, сквозь рассеявшийся туман, что-то большое зачернело. Пароход плывет! Мунштейна увидали, его «спасательный круг» тоже разглядели.
        Кричат в рупор:
        - Бросай мину, плыви к нам!
        - Не могу, утопну! Спа-си-те!..
        - Тогда — гуд бай!
        Как услыхал Мунштейн это иностранное слово, так оттолкнулся, оттолкнулся от мины и саженками — прямо-таки заправский спортсмен! — к пароходу. С того уже шлюпку спустили…
        Вытащили редактора, откачали, обогрели, выходили и назвали гордым именем — «Миноносец»! А мину из пушки расстреляли — до неба рванула. Дон-Аминадо, показав блестящие способности рассказчика и актера одновременно, поведал эту потрясающую историю, о которой, впрочем, Бунин был немного наслышан.
        Гости выпили чай, съели печеночный паштет. Мунштейн-Лоло прочитал свое стихотворение «Пыль Москвы». Хотя Лоло сочинил его совсем недавно, но Дон-Аминадо воскликнул:
        - Оно знаменито, как Эйфелева башня!
        И впрямь, эти стихи читали с эстрады, его строки помнили наизусть. Даже Тэффи использовала в лестном качестве — эпиграфа. Даже советские газеты перепечатали его. При этом, по причине своей партийности, не преминули еще раз поизгаляться — «белоэмигрантские крокодиловы слезы».
        А зря! Стихотворение и впрямь трогательное.
        Пыль Москвы
        Истомили тяжкие этапы,
        На морском сижу я берегу.
        Пыль Москвы на ленте старой шляпы
        Я как символ свято берегу.
        Голос у Лоло задрожал. Москву любил он нежно и страстно, справедливо полагая, что это — самый лучший на свете город. Леонид Григорьевич вполне искренне признавался, что чуть ли не каждую ночь ему снится дом под номером один, это на углу Большой Дмитровки и Богословского переулка, и что он отдал бы половину жизни, лишь ночь провести под родной кровлей.
        Дон-Аминадо вполне серьезно говорил:
        - Мунштейн спасся только потому, что очень домой хочется.
        Как бы то ни было, но Бунин с большим вниманием слушал стихотворение. Поэт продолжал:
        В этой шляпе я войду с цветами
        В золотую, старую Москву —
        И прильну к родной земле устами,
        И склоню усталую главу.
        Буду слушать долгими часами
        Черных дней трагическую быль.
        Буду плакать… Жгучими слезами
        С полинявшей ленты смою пыль.
        Бунин от волнения не мог говорить, Вера Николаевна откровенно роняла горькие слезы.
        Лишь Дон-Аминадо остался верен себе. Он с легкой иронией спросил:
        - Леонид Григорьевич, вам сегодня опять Большая Дмитровка приснилась?
        Сам Дон-Аминадо считал (и был по-своему прав), что самый лучший город в мире — Одесса, а самые достойные люди — одесситы.
        Лоло вполне серьезно отвечал:
        - Сегодня мне снилось другое: будто бы я набираю номер моего московского телефона — 258-25, а какой-то посторонний голос мне отвечает:
        - Гражданин Мунштейн утонул в Чистых прудах. Просьба нас не беспокоить!
        Дон-Аминадо расхохотался:
        - Гражданин Мунштейн, вы зря расстраиваетесь! Если вас Черное море не приняло, то Чистым прудам это тем более не грозит.
        …Нет, поэт не увидал ни Чистых прудов, ни Большой Дмитровки. Умрет он вскоре после войны — в сорок седьмом году, никому не нужный, всеми забытый. Его прах примет чужая земля.
        И ОБРУЧИ НА БОЧКАХ
        1
        - Вот и «басурманский» новый, 1921 год пришел, — говорила Вера Николаевна, хлопотавшая вокруг праздничного стола.
        Скучным вышло это застолье. Со всем своим семейством пожаловал Куприн. Он мрачно пил рюмку за рюмкой, Бунин еще не поправился после болезни.
        - Первый Новый год отмечаем на чужбине, — сказал Иван Алексеевич. — Эх, а как славно в мирное время гуляли…
        Но и эта ностальгическая тема не расшевелила Куприна.
        Тогда Бунин вспомнил о всероссийской славе приятеля, которая началась едва ли не сразу после появления первых рассказов в «Русском богатстве». Другие — Горький, Шаляпин, Андреев — жили в непрестанном упоении своей славой и даже между собой, гуляя в отдельных кабинетах ресторанов, не могли отделаться от какого-то неестественного выспреннего тона.
        - Мне нравилось, как ты, Александр Иванович, нес бремя собственной славы. Ты, кажется, вовсе и не замечал ее, не придавал этой самой славе ни малейшего значения. Ты не менял ни привычек, ни друзей, вроде босяка Маныча, — сказал Бунин.
        Вера Николаевна мудро добавила:
        - Хочешь узнать человека, дай ему славу.
        Куприн улыбнулся:
        - Ведь не на моем юбилее сидим, что меня хвалить. Что было, то навсегда сплыло. Я нечестолюбив.
        - Зато самолюбив! — подчеркнул Бунин.
        - Вот это — в точку! Я самолюбив до бешенства. А на честолюбие не имею даже права.
        - Что так?
        - Я ведь писателем стал случайно. Долго кормился тем, что Бог пошлет. Потом стал кормиться рассказишками — вот и вся моя писательская история. Правду сказать, писал эти рассказишки легко, на бегу, посвистывая, и продавал их за сущие гроши. Печатал их в небольшой киевской газетке.
        Елизавета Михайловна, жена Куприна, предложила тост:
        - За творческие успехи!
        Дружно выпили шампанского.
        Куприн немного разговорился, продолжал свой рассказ:
        - Вышел я из полка, а у меня нет знаний — ни житейских, ни научных. Набросился я на книги, по сей день не могу насытиться чтением.
        Бунин едва заметно улыбнулся. Сколько он знал Куприна, заподозрить его в ненасытной тяге к чтению было бы несправедливо. Хотя натура Куприна была в высшей степени талантливой, он все усваивал на лету, но что он по сей день не может «насытиться»… Нет, этого не было. Жил и развивался он как-то стихийно. Всякое море ему было по колено. Не ценил он ни своего ума, ни своего таланта, ни здоровья.
        Спустя годы Бунин будет вспоминать своего старого друга с нежностью и болью:
        «Восемнадцать лет тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже в Париже, — самыми близкими соседями, в одном и том же доме, — и он пил особенно много, доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал нам: «Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев». Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет пятнадцать, «молодцом во всех отношениях», как говорили некоторые. Но всему есть предел, настал конец и редким силам моего друга: года три тому назад, приехав с юга, я как-то встретил его на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза. Как-то я получил от него открытку в две-три строчки, — такие крупные, дрожащие каракули и с такими нелепыми пропусками букв, точно их выводил ребенок… Все это и было причиной того, что за последние два года я не видал его ни разу, ни разу не навестил его: да
простит мне Бог — не в силах был видеть его в таком состоянии.
        Прошлым летом, проснувшись утром под Парижем в поезде, на возвратном пути из Италии, и развернув газету, поданную мне вагонным проводником, я был поражен совершенно неожиданным для меня известием:
        «Александр Иванович Куприн возвратился в СССР…» Никаких политических чувств по отношению к его «возвращению» я, конечно, не испытал. Он не уехал в Россию, — его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество. Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше».
        Придет день, и Бунин захочет проделать тот же путь, что и его давний друг. Только он будет еще полон сил, слава о нем будет греметь на весь мир.
        2
        Большой автомобиль темно-шоколадного цвета ждал Бунина у подъезда. Распорядитель вечера услужливо открыл перед писателем дверцу. Они держали путь на улицу Ла Боети.
        Зал Гаво, как это ни удивительно, был забит до отказа. Вопреки сложностям эмигрантского быта, русские люди пришли послушать тех, кто лично знал Льва Николаевича.
        Бунина растрогали аплодисменты и цветы, которыми его встретили слушатели. Не ощущая и малейшей неловкости, но наоборот — желание общаться с людьми, рассказывать о своем кумире, Бунин вышел к рампе.
        - Теперь мне кажется, — сказал Иван Алексеевич, — что с раннего детства я жил в восхищении им. Первоначально я узнал Толстого не из его книг, а по разговорам у нас в доме. Я уже понимал, что Толстой — это человек необычный, как, скажем, российский император. Но только в литературе. Что только он один в ней царствует, а остальные лишь служат ей.
        Может, это ощущение не было таким четким, как я сказал сейчас, но суть его была именно такой.
        Дело в том, что мой отец знал его смолоду. Он сам рассказывал:
        «Толстого я встречал во время севастопольской кампании, играл с ним в карты в осажденном Севастополе…»
        И на меня находил восторг неописуемый: видел самого Льва Николаевича!
        Долгие годы я был просто-таки влюблен в него, в тот образ, который я создал сам. Я мечтал, томился желанием видеть его наяву.
        Бунин окинул взором зал, с удовольствием заметил глубокое внимание и продолжал:
        - Но что я мог сделать? Ну, приеду в Ясную Поляну, добьюсь свидания с великим старцем. И что дальше? Что скажу ему, с какой стати его беспокою? Ведь сотни посетителей, большинство которых просто ради любопытства приперлись в Ясную, ежедневно осаждают его.
        Эти резоны меня останавливали.
        Но однажды я не выдержал. Оседлал своего верхового Киргиза и закатился на Ефремов, ведь до Ясной Поляны было не более сотни верст.
        Доскакал до Ефремова, вновь стал резоны в голову брать, поминутно менял решения: ехать — не ехать. Уснуть не мог, всю ночь проболтался по городу и так устал, что, зайдя на рассвете в городской сад, свалился от усталости на садовую скамейку и тут же заснул мертвым сном.
        Когда пробудился, солнце стояло над деревьями, лучи его тугими пучками пробивали темно-изумрудную листву, на душе было спокойно, и вчерашняя буря сменилась полнейшим штилем.
        Не буду делать глупости, вспомню слова Толстого: в случае сомнений — воздерживайся!
        Приехал я домой, а наш старый конюх с огорчением сказал:
        - Эх, барчук, за кем вы так гонялись? Как только ухитрились за одни сутки так Киргиза обработать?
        В молодости Господь открывает наши души для всего хорошего. Вот я, прочитав толстовские «Исповедь» и «В чем моя вера», был просто потрясен. Помню, много раз перечитывал эти трактаты, и каждая их строчка мне казалась откровением.
        Бунин на мгновение задумался, прижав ладонь ко лбу, потом произнес:
        - Вот, к примеру, из «Исповеди». Воспроизвожу почти дословно. Толстой пишет: я отрекся от жизни нашего круга, совершенно ясно поняв, что это не есть жизнь, а только подобие жизни. Условия избытка, в которых мы живем, лишают возможности понимать жизнь. Чтобы понимать настоящую жизнь, я должен отречься от того паразитического существования, которое веду я и люди моего круга, жирующие за счет чужого труда, и начать жизнь простого трудового народа, — того, который делает жизнь и тот смысл, который он придает ей. Простой трудовой народ вокруг меня был русский народ, и я обратился к нему и к тому смыслу, который он придает жизни.
        Смысл этот был следующий. Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить или спасти душу свою. Чтобы спасти душу, надо жить по-Божьи. Чтобы жить по-Божьи, нужно жить трудами рук своих, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивыми.
        Бунин передохнул, помолчал мгновение-другое и вдруг просто улыбнулся:
        - И я решил жить простой трудовой жизнью, смиряться и терпеть. Сблизился с толстовцами. В тот период жизни я находился в Полтаве, а там почему-то была тьма-тьмущая толстовцев. Народ этот был совершенно несносный. Я теперь понимаю Софью Андреевну, которая их терпеть не могла, да и сам Лев Николаевич старался избегать.
        Как правило, люди эти изображали смирение, хотя были переполнены гордыней, были скучны, тупы и постоянно поучали «правильной жизни» всех, с кем сталкивала их судьба.
        Первый, кого я узнал в Полтаве, был некто Клопский. Это был худощавый, высокий человек, носивший высокие сапоги и блузу, с узким серым ликом и бирюзовыми глазами, отчаянный плут и хитрый нахал, неутомимый болтун, любивший ошеломлять неожиданными выходками.
        Как человек оригинальный, Клопский был зван в полтавские салоны. Здесь он, принимая позы проповедника, поучал:
        «Живете вы тут гнусно, лжете, блудите и тонете в роскоши. Идолам своим по церквам молебны служите. Когда же кончатся эти мерзости? Да как вас еще земля держит? Ведь вы, погрязшие в безделье, едите хлеб народный, а народ — в виде почтальона или молочницы — далее передней не пускаете? А хлебушек-то надо своими ручками растить, чтоб они в мозо-олях кровавых были!»
        Полтавские господа покатывались со смеху и вновь призывали Клопского — как курьез необыкновенный. Но ни у Клопского, ни у других полтавских толстовцев я кровавых мозолей от тяжкого труда ни разу не заметил. Если они порой работали, то так, ради позы.
        Все это я видел, но полагал, что не все понимаю. А главное, мне надо было спасать собственную душу. С этой целью я стал удручать себя бондарным трудом, набивать обручи на бочки. Хоть не от пахоты за сохой, но мозоли я себе действительно натирал кровавые, а все же никак не унимался. Мне казалось, что, став толстовцем, я приобщусь к великим делам Льва Николаевича, рано или поздно это поможет познакомиться с ним.
        Так и получилось.
        Один из самых главных полтавских толстовцев — доктор Волкенштейн, по происхождению и по натуре большой барин, похожий кое в чем на Стиву Облонского. И вот в конце декабря девяносто третьего года этот самый Волкенштейн пригласил ехать меня в Москву к самому Толстому.
        Ехали мы, как и положено толстовцам, в третьем классе, все норовя попадать в вагоны наиболее простонародные, ели «безубойное», то есть черт знает что, хотя Волкенштейн иногда не выдерживал и несся на станции выпить несколько рюмок водки и проглотить, обжигаясь, пирожок с мясом.
        Вернувшись, он пресерьезно говорил:
        «Да, я опять дал волю своей похоти, но все же знаю, что не пирожки владеют мною, а я ими: я не раб их, хочу — ем, хочу — не см».
        Наконец-то, заехав по дороге еще к нашим «братьям-толстовцам», уже в январе нового, 1894 года мы оказались в Москве. И вот лунным морозным вечером я бежал в Хамовники. Кругом глушь и тишина, пустой лунный переулок. Передо мной раскрытая калитка и утонувший в глубоком снегу двор. В глубине, налево, деревянный дом. Еще левее, за домом, сад, и над ним тихо играющая разноцветными лучами звезда. И все такое сказочное, необыкновенное!
        …И вот сижу я возле маленького столика, на котором довольно высокая старинная фаянсовая лампа мягко горела под розовым абажуром. Лицо Толстого было за лампой, в легкой тени, я видел только очень мягкую серую материю его блузы да его крупную руку, к которой мне хотелось припасть с восторженной, истинно сыновней нежностью.
        Он вспомнил моего батюшку, посоветовал не насиловать свою жизнь, не делать из «толстовства» своего мундира, ибо во всякой жизни можно быть хорошим человеком.
        Потом я переехал в Москву, встречался с Толстым. Была у нас и переписка…
        Громкие и жаркие овации были наградой за этот рассказ.
        Спустя семь лет Бунин его впервые опубликует.
        3
        На следующий день был обычный сбор — к Бунину пришли Толстой и Куприн.
        Многие тогда зачитывались романом Алексея Николаевича «Петр I». Главы из него печатались в «Современных записках».
        - Совершенно блестящая вещь! — с восхищением произнес Бунин. — Верно уловлен дух времени, персонажи описаны так, словно автор жил рядом…
        Куприн, успевший принять несколько рюмок анисовой, резко возразил:
        - Виноват-с, но никак не могу согласиться с хором восхвалителей. Да, удачные сцены есть, например, допрос Волкова Шакловитым, этим белозубым красавцем, с первобытной жестокостью способным отрубить голову любому встречному — правому и неправому, все едино.
        Хороша в некоторых эпизодах и Софья, ну, быт, согласен, верно схвачен. Но главный недостаток — ваш Петр не убеждает, это не живая личность с плотью и кровью, а схема. Ведь в жизни Петр — это монолит, глыба, а у вас — слабый неврастеник…
        - Ну, братец, ты хватил через край, — развеселился Бунин. — «Думаю, ты не совсем прав…
        Вспыхнул спор. Куприн резко нападал на роман, Бунин с улыбкой приводил доводы в защиту.
        Толстой сидел с отсутствующим видом, демонстрируя, что оспаривать глупые суждения Куприна — ниже его достоинства,
        Вера Николаевна, маявшаяся от неловкости положения, улучила мгновенную паузу и вставила слово:
        - Помните, вчера у эсеров был какой-то переполох? Оказывается, это Виктор Чернов собственной фигурой пожаловал. Вот они и устроили банкет в его честь. Даже Цетлины на своем автомобиле приезжали.
        Речь шла о своеобразном штабе эсеров, размещавшемся на рю Жак Оффенбах, как раз напротив бунинского дома. Там поселился Николай Дмитриевич Авксентьев, один из лидеров эсеров, бывший министр Временного правительства, бывший председатель Уфимской директории. Директория была создана в сентябре восемнадцатого года. Ее основной лозунг — «Против большевизма за воссоединение России». Директория просуществовала до ноября. Ее разогнал Колчак, арестовав главных «директоров» — Авксентьева, Зензинова и других.
        Бунин усмехнулся:
        - Развалили Россию, сукины дети, а теперь опять готовы верить, что их время настанет, что опять будут царствовать.
        Толстой добавил:
        - Счастье Авксентьева, что попал в руки Колчака, который его со товарищи отправил за границу.
        - Да, большевики не стали бы с ними нянчиться, — согласился Куприн. — К стенке их поставили бы в два счета.
        - Это такая порода человеческая, народившаяся во множестве в России еще в конце прошлого века, — заметил Бунин. — Этим авксентьевым и черновым нужны заговоры, подполье, тайная и явная агитация. Это их стихия, как вода для рыбы. Многие из них просто психически больны.
        - Точно сказал, Иван! — хлопнул ладонью себя по колену Куприн. — Слушая тебя, я вспомнил некоего Яшу Файнштейна.
        Как вы знаете, господа, восемнадцатый и девятнадцатый годы я провел в Гатчине. Чудный патриархальный город. Там каждая улица обсажена двумя рядами старых густых берез. Баговутская, пролегающая через весь посад, засажена аж четырьмя рядами. Кругом зелень, царственно благоухают во всех палисадниках цветы, полное изобилие.
        Был у меня свой огородишко в двести пятьдесят квадратных саженей. Потрудился я над ним изрядно, но зато и урожай собрал отменный. Одной картошки — тридцать шесть пудов! Такие, знаете, огромные бело-розовые клубни. Вырыл много ядреной петровской репы, египетской круглой свеклы, упругой и толстой грачевской моркови, остро и дико пахнувшего сельдерея.
        Живи себе в удовольствие!
        Ан нет, не давали нам покоя. Красные были — вешали и стреляли, белые пришли — тоже двоих повесили — грабителей и двоих застрелили. Вот одним из них и был этот самый Яша, о котором расскажу.
        Повторяю, что жили мы в постоянном страхе. На заборах висели грозные плакаты: «Ввиду того, что в тылу РСФСР имеются сторонники капитализма, наемники Антанты и другая белогвардейская сволочь, ведущая буржуазную пропаганду, вменяется в обязанность всякому коммунисту расправляться с виновными немедленно на месте, не обращаясь к суду».
        И такие самосуды случались.
        Но еще более томили беспрестанные обыски и беспричинные аресты. Несчастных пытали в застенке и затем расстреливали.
        Вот и старались мы сидеть тихо, как мыши в норах.
        Лишь иногда я выбирался из своей норы и отправлялся к приятелю-еврею, который тайком привозил мне запретный спирт из Петрограда. Вот и в тот памятный вечер нагрузил я в большую корзину корнеплодов, спустив их ботву наружу. Вышел пышный букет. Он предназначался в подарок моему еврею.
        Пришел я к нему на Николаевскую. Все домашние сидели за чаем, Выяснилось, что хозяин еще не вернулся из Питера. Но стул его согласно патриаршим обычаям оставался незанятым, на него никому не позволялось садиться.
        Бунин, с интересом слушавший Куприна, добавил:
        - Этот хороший обычай сохраняется и во многих старинных русских семьях. В том же московском Замоскворечье немало таких.
        - Да, возможно, — продолжал рассказ Куприн. — Кроме семейных, в доме был мой знакомый Яша Файнштейн. Он приносил мне свои стихи — на просмотр. Муза его была жалка и безграмотна, но питалась общественными мотивами. Как в стихах, так и в самом мальчике была какая-то сердечная порывистость и душевность. Прославлял он, конечно, «равенство, свободу, труд».
        Мне он много раз нервно говорил:
        «Самодержавие — душитель народа. Революция несет свободу!»
        Потом, в очередной раз наглядевшись на «освободителей» в лице большевиков, хватался за голову:
        «Как это можно! Под красными знаменами равенства и братства творить такие позорные вещи!»
        Явился хозяин. Поезд дошел только до Ижор. Далее пришлось идти пешком. Причем по дороге в болоте засосало моего приятеля по преферансу Лопатина. Он отчаянно звал на помощь, но спасти его не удалось.
        Хозяин говорил о Петербурге. Там беспокойно и жутко. Большевики лютуют, обыски и аресты увеличились вдвое. Все надеются на белых.
        И вдруг Яша, доселе молчавший, взвился на дыбы. Он, размахивая руками, визжал:
        «Стыдно! Позор! Вы, еврей, радуетесь приходу белых!»
        И далее он выкрикивал все те же самые слова, которые я слыхал от него в адрес большевиков.
        - И что было дальше? — блеснул стеклышками очков Толстой. Он, видать, уже догадался о причине трагической развязки.
        - Мы вышли вместе на улицу. Яша теперь уже считал себя коммунистом. Он пообещал, что «если придет белая сволочь», то он залезет на пожарную каланчу и оттуда будет бичевать золотопогонных опричников.
        И вот, к радости почти всех жителей Гатчины, белые вышибли большевиков. Несчастный Яша Файнштейн выполнил обещание. Он пришел на базар, влез на воз капусты, очень долго и яростно проклинал Бога, всех царей, буржуев и капиталистов.
        Солдаты его схватили, повезли в Приоратский парк. По дороге он продолжал ругаться. В парке его расстреляли.
        У Яши была мать. Она рассказала, что ее сын — душевнобольной. Год назад его лечили в клинике Кащенко в Сиворицах.
        И Куприн закончил вопросом:
        - Интересно, первый коммунист — не был ли он больным?
        - Зачем же такое предпочтение коммунистам? — улыбнулся Бунин. — Вся «революционная» братия — это потенциальные пациенты клиники Кащенко. Маниакально уверовали в бредовые идеи и прут к ним с неистребимой страстью. Вспомните всех этих Азефов, Гершуни, Богровых, Желябовых или ту же Брешковскую — разве их можно считать нормальными? И Авксентьев с Черновым не много лучше — образованней, манишки свежие — а суть та же, полный сумбур в голове.
        - Бурцев, разоблачивший Азефа, и сейчас в Париже, говорят, картотеку на провокаторов составляет, — заметил Толстой. — Ведь этот Евно Азеф — едва ли не главное лицо в партии эсеров, 16 лет работал на Охранное отделение! Кстати, после февраля семнадцатого года Михаил Осоргин получил доступ к архиву охранки. Он утверждает: члены революционных партий охотно шли в доносчики, даже за небольшую плату. Нередки были такие партии, где число осведомителей составляло три четверти от всех членов. Веселый народец! Большевики, понятно, исключением не Гнили.
        Куприн усмехнулся:
        - Вот было бы забавное чтение, если в «Последних новостях» опубликовать!
        Бунин поддержал:
        - Боюсь, что многие нынешние революционеры тут же потеряли бы свои авторитеты! Кстати, Бурцев еще в Петербурге рассказывал мне о своей сенсационной встрече с Азефом летом двенадцатого года.
        Толстой оживился:
        - Как же, как же! Все газеты тогда печатали статьи о том, как предатель исповедался перед Бурцевым. Иван Алексеевич, что нам Владимир Львович рассказывал?
        - Напомню, что после своего разоблачения Азеф бежал. Эсеры, убедившись, что он выдавал их товарищей, будучи в то же время руководителем этой боевой партии, приговорили его к смертной казни. Три года они его пытались отыскать. Все усилия были тщетными. И вдруг Бурцев получает сведения от своего агента, что Азеф живет во Франкфурте.
        Владимир Львович отправляет ему письмо: «Хочу вас видеть… Приеду один».
        Азеф соглашается. Назначает место и время встречи. Бурцев вовремя является. Дело происходит в кафе. Лютые враги смотрят друг другу в глаза и от волнения немеют. Азеф позже признался, что был уверен: Бурцев его убьет.
        - И зачем же тогда его понесло на свидание? — удивился Куприн.
        - Азеф объяснил: «Я не хочу умереть, не рассказав правды о моем деле. Я сделаю это для детей. Они должны знать, кем был их отец и почему он так действовал».
        - Себя, конечно, считал героем?
        - Безусловно! Еще Лев Николаевич писал, что любой преступник или публичная девка всегда находят оправдание своим поступкам. Если они сумеют осудить свои деяния, то рано или поздно они перестанут их совершать.
        И вот целых три дня провокатор и его разоблачитель почти не расставались друг с другом. Азеф рассказывал, как он из идейного и честного революционера и главы боевой организации превратился в предателя.
        Далее Бунин стал изображать Азефа толстопузым, самодовольным, говорящим хриплым голосом:
        «Да, не скрываю, я выдавал товарищей из организации. А как же? Это было нужно для высших целей. Ведь каждый из них, вступая в нашу организацию, уже почти обрекал себя на гибель. И когда я посылал их на жертвенное заклание, они тоже служили нашему делу — освобождению трудящихся».
        «Что вы имеете в виду?» — строго спрашивает Бурцев.
        Толстой с Куприным невольно улыбнулись. Так ловко Бунин изобразил маленького сутулого и ядовитого «Дон-Кихота русской революции», как называли Бурцева газеты.
        Бунин продолжал великолепно разыгрывать роли:
        «Я скорблю об их прекрасных жизнях. Но пусть мои товарищи спокойно спят в земле сырой. Выдавая их полиции, я в то же время организовывал убийства ненавистного Плеве, царского отпрыска великого князя Сергея Александровича, покушение на самого Николая Кровавого».
        После этого Бунин стал рассказывать от своего лица:
        - Бурцев с Азефом официанту заказ сделали. Разоблачитель взял бифштекс, предатель, отправивший на виселицу немало людей, глотал пустой картофель.
        «Я вегетарианец, — скромно опустил он глаза. — Стыдно поедать трупы животных. Барашек тоже хочет жить».
        Вскоре два врага мирно пожали друг другу руки: борьба, по их мнению, закончилась. Вничью. Горы трупов? Тысячи исковерканных судеб? Революционеры о жертвах не думают.
        Чуть прежде легко впорхнувшая в гостиную воздушная и насмешливая Тэффи вступила в разговор:
        - Это прекрасно — «борьба закончилась»! Как за карточным столиком — посидели, поразвлекались и с миром разошлись, каждый остался при своих деньгах. Вот чем эмиграция красна. Эсеры, кадеты, октябристы, анархисты, террористы, губернаторы — все в кучке, все едят борщ из одних тарелок. На чужбине забыты былые схватки, а выпили на «ты» и нежными голосами удивляются:
        - Как, неужто я в тебя, душа-человек, бомбу в Киеве бросал?
        - Какие пустяки, не стоит беспокоиться. Ну, с кем не бывает. Мне, как губернатору, на тебя твой же руководитель партии донес. Мы, изволь припомнить, тебя арестовали и в Сибирь отправили…
        - А я бежал и опять бомбу приготовил.
        - Ловкий был, тебя по всей империи искали, да где уж нам!
        - Да, сударь мой, весело мы пожили. Дети и внуки завидовать будут. Надо в мемуарах отразить!
        - Непременно! Пусть завидуют и учатся. Давай допьем, тут несколько капель в бутылке осталось. Эй, гарсон, еще две каши! Гулять так гулять. Жить в Париже можно! Мне вчера повезло, я в помойке целую коробку папирос нашел.
        - Поздравляю! Я сегодня полковника Хабибулина встретил, помнишь, того самого, что следователем в прокуратуре служил отечеству, так он из мясной лавки нес кошачьи обрезки. Говорит, если встать пораньше, то можно достать в Латинском квартале. Хорошо живем! Не то, что в Совдепии, сидят там голодные и униженные. А у нас тут — Европа!
        4
        …Вечер прошел весьма мило. Сначала играла на рояле жена хозяина. Потом явился Михаил Вавич — красавец, сиявший радостью.
        - Вчера вы, господа, в зале Гаво выступали, а сегодня был мой вечер. Вместе с моей очаровательной Ирой Линской — позвольте представить ее тем, кто еще не имел ни с чем не сравнимого счастья слышать ее божественное сопрано.
        - Мы пели дуэтом! — улыбнулась двумя рядами белоснежных зубов Линская, высокогрудая блондинка с царственной осанкой.
        - Как же, я отлично помню вас, — живо произнес Бунин. — Я несколько раз слушал ваше пение. И в Москве, и в Петербурге.
        - Очень польщена! — Линская наградила собеседника еще одной очаровательной улыбкой.
        - И что вы пели сегодня?
        - Романсы и цыганские песни. Больше пел Михаил Иванович, ведь вечер был его.
        - Тогда, господа, по бокалу шампанского! За ваш сегодняшний успех!
        - И за ваш вчерашний, и за все будущие — на наши и ваши! — бодро произнес Вавич, и все осушили бокалы.
        Вечер венчали прошибавшие слезу песни Вавича:
        Запрягу я тройку борзых
        Темно-карих лошадей.
        И помчусь я в ночь морозну
        Прямо к Любушке своей.
        Со второго куплета вступила Линская:
        По привычке кони знают,
        Где сударушка живет.
        Снег копытами взбивают,
        Ямщик песенку поет…
        Вдруг припомнилась Бунину давняя новогодняя ночь в Москве, мороз, яркий диск луны, Мясницкая, вся покрытая снежной пеленой, и милая спутница — гимназистка из Кронштадта. Столько лет прошло, а сердце не может забыть ни ту ночь, ни ту любовь… Господи, зачем ты наказал людей способностью помнить? «Там, в полях, на погосте…»
        Эй вы, други дорогие,
        Мчитесь сокола быстрей,
        Не теряйте дни златые,
        Их немного в жизни сей.
        Пока сердце в груди бьется,
        Будем весело мы жить,
        Пока кудри в кольца вьются,
        Будем девушек любить.
        Гости разошлись за полночь.
        Бунин долго не мог уснуть. Его мучил вопрос: «Как жить дальше: без денег, без читателей, без России?»
        В ту ночь во сне он увидел Катюшу Силину. Как много лет назад, сиял ее любящий взор.
        5
        13 января отпраздновали настоящий русский Новый год. Прием устроили Толстые. Они сняли двустворчатые двери между столовой и салоном. Получилась почти зала, где сначала стояли столы, а потом их убрали и устроили танцы. Собрался обычный круг — Бунины, Дон-Аминадо, Куприны с дочкой Ксенией, которая вскоре станет популярной актрисой синематографа, супруги Полонские, Алданов, Гиппиус и Мережковские…
        Как и положено людям литературным, не обошлись без чтения стихов.
        Наташа Крандиевская, без конца твердившая: «Хочу домой, хочу в Россию!» — на правах хозяйки первой прочитала свое стихотворение:
        Не окрылить крылом плеча мне правого,
        Когда на левом волочу грехи:
        О Господи, — я знаю, от лукавого
        И голод мой, и жажда, и стихи.
        
        Не ангелом-хранителем хранима я, —
        Мечта-кликуша за руку ведет,
        И купина Твоя неопалимая
        Не для меня пылает и цветет…
        
        Кто говорил об упоеньи вымысла?
        Благословлял поэзии дары?
        Ах, ни одна душа еще не вынесла
        Бесследно этой дьявольской игры!
        Как всегда, ее стихи и блестящая манера чтения вызвали всеобщий восторг. Громче всех аплодировал сам Бунин. Толстой покуривал и молча улыбался.
        Дон-Аминадо упрашивать не пришлось. Бодрым голосом, в хорошем темпе, он читал:
        Дипломат, сочиняющий хартии,
        Секретарь политической партии,
        Полномочный министр Эстонии,
        Представитель великой Ливонии,
        Президент мексиканской республики
        И актер без театра и публики,
        Петербургская барыня с дочками,
        Эмигрант с нездоровыми почками
        И директор трамвая бельгийского,
        Все… хотят возрожденья российского!
        И поэтому нужно доказывать,
        Распоясаться, плакать, рассказывать
        Об единственной в мире возлюбленной,
        Распростертой, распятой, загубленной,
        Прокаженной и смрадной уродине,
        О своей незадачливой родине,
        Где теперь, в эти ночи пустынные,
        Пахнут горечью травы полынные,
        И цветут, и томятся, и маются,
        По сырой по земле расстилаются.
        Общее веселье на минуту затихло, но вскоре кто-то сел за рояль, сыграл что-то мажорное. Дмитрий Сергеевич, конечно же, произнес тост (теперь-то он себя твердо считал и в этой области классиком). Бунин отказался читать стихи, зато прочитала Гиппиус — все покатилось по обычной колее.
        * * *
        Наташа Крандиевская стала приставать к Бунину:
        - Иван Алексеевич, расскажите, как мужик генерала вез! Ну, пожалуйста. Вы еще в прошлый раз обещали…
        Куприн и Толстой потребовали:
        - Обещал — выполнять надо!
        Бунин вздохнул:
        - Уговорили! — И он вышел на середину гостиной. Мгновенно наступила тишина, все предвкушали нечто интересное.
        Бунин приосанился, бодрым баском заговорил, помогая себе выразительными жестами:
        - Приехал с курьерским поездом генерал в Елец. Дело осеннее. Дороги развезло, а ему зачем-то в Озерки приспичило. Вышел генерал на вокзальную площадь. Там единственный извозчик киснет.
        «Эй, любезный, сколько возьмешь в Озерки доставить?»
        Извозчик долго чешет в потылице, затем мычит:
        «Мм… Это мы вашу благородию… конечно… только дело к ночи…»
        Генерал нетерпеливо топает ногой:
        «Что ты мыкаешь! Везешь в Озерки?»
        «Вашу сиятельству доставлю. Позвольте… чемоданчик подсоблю, сюды мы его определим. Вы уж, ваше сиятельство, нас обидеть не могите. Мы вас враз домчим».
        Генерал садится, возчик трогает:
        «Уух, кандальная, пошла! А ты, пьянь беспробудная, посторонись, куды кобыле под брюхо прешьсси, там твоего интересу нет. Ты лучше своей бабе под подол загляни, можа чего обнаружишь!»
        Долго сдерживавшийся Толстой так и покатился со смеху. И все вслед за ним расхохотались.
        Бунин с самым угрюмым видом продолжал:
        - «Ваше сиятельство, вы на этого балухманного не обращайте внимания, он пыльным мешком ударенный».
        «Ты, мужичок, что ж так ругаешься?»
        «Нам, ваше превосходительство, без ругани никак не обойтись. Ругань у нас заместо покурить. Ах ты, гнида дроченая, куды в яму прешь! Я тебя, рожу дырявую… Ваше превосходительство,
        я наш Елецкий уезд — во как, как свою бабу, вдоль и поперек изъелозил. Всю по статьям знаю! Завяжи мне сейчас зенки, так я вас все едино вмиг домчу».
        «Ты, мужик, возле косогоров аккуратней».
        «Это точно, не ходи по косогорам, сапоги стопчешь! Вы не сумлевайтесь, я двадцать годов дороги тут шлифую. Завяжи мне…»
        «Смотри осторожнее!»
        «Помилуйте, двадцать годов… Ваше дело сурьезное! За делом и в Москву невелик переезд, а до Озерков с ветерком донесу — не расплещу! Жисть у нас пошла приблизительная, ваше сиятельство. За овес — плати, за сено — отдай, не греши. Стоямши возле станции смерзнешься до очумения, в трактир зайдешь. Калачик с колбаской съешь да чайку выпьешь — гривенный и набежал, да половому — семик, за коня, что на дворе стоит, — алтын. Да городовому, этому статую бесчувственному, расход готовь… Ах, тпру, проклятая!»
        «Что, что такое?»
        «Тот самый косогор объявился».
        «Осторожней!»
        «Не извольте сумлеваться! Двадцать годов езжу».
        «Смотри!»
        «Опосля дождя тут оно точно, жидко…»
        «Куда несет тебя? Держи! Что же ты, суконное рыло, коляску повалил?»
        «Хоть зенки завяжи, тута… ммм…»
        «Ах, черт! Ты кобылу лучше за хвост держи, раз за вожжи не умеешь!»
        «Надо же… Позвольте вам подняться. Жидко здеся. Двадцать годов езжу! Остолбенение прямо нашло. Ах, вошь ты ползучая, а не лошадь, овсом кормленная. Как ты посмела их генеральское превосходительство в грязь положить?»
        Хохот, аплодисменты заглушили рассказчика. Даже сдержанный на похвалы Бунину Дмитрий Сергеевич изволил улыбнуться.
        - Сколько российский театр потерял в вашем лице, Иван Алексеевич! — воскликнул Алданов.
        - Станиславский, поди, по сей день жалеет, что ты не поступил к нему в труппу, когда в десятом году звал он тебя, — добавила Вера Николаевна.
        Потом допили шампанское, спела Линская:
        Мой костер в тумане светит,
        Искры гаснут на лету;
        Ночью нас никто не встретит,
        Мы простимся на мосту.
        За роялем сидел Вавич, он же продолжил «Песней рекрута»:
        Последний нынешний денечек
        Гуляю с вами я, друзья!
        А завтра рано, чуть светочек
        Заплачет вся моя семья…
        Это было истинной правдой: завтра, точнее — уже сегодня, ибо был второй час ночи, Михаил Иванович отправлялся в Америку. С синематографической фирмой «Голливуд» был заключен контракт.
        - Условия контракта такие, что себе не верю, — смущенно сказал Вавич Бунину. — За съемку в двух фильмах должен получить целый капитал, до конца жизни хватит. Только боюсь, долго не проживу. Сердце стало шалить… Порой даже на сцене.
        - Причина — шампанское?
        - И это — тоже! Ведь я в театре начал работать с пятого года — в частной оперетте Тумпакова в Петербурге. Двадцать пять лет мне тогда было. Сразу же заметили, отовсюду приглашения посыпались — пел в «Буффе», «Паласе», у Блюменталь-Тамарина, Щукина, Зона… Одних граммофонных пластинок вышло более полутысячи. У самого Шаляпина, поди, меньше.
        - В каждом доме звучал голос Вавича, сколько тайных и явных слез было пролито над бесподобными «Очами черными»…
        - Да, Иван Алексеевич, был некоторый успех: и цветы, и тосты… И песни до утренней зари. И чувствовал себя прекрасно! А теперь… Хотя сборы делаю, а все равно живу как в провинции на плохих гастролях… Скучно мне без Москвы, Петербурга, Киева… Только и забываюсь во время пения. Как хороши русские песни!
        Гости опять стали приставать к Вавичу:
        - Михаил Иванович, спойте — прощальную.
        Вавич не стал отнекиваться, сел за рояль и с надрывом запел:
        Пара гнедых, запряженных с зарею,
        Тощих, голодных и грустных на вид!
        Тихо плететесь вы мелкой рысцою
        И возбуждаете смех у иных!
        Были когда-то и вы рысаками,
        И кучеров вы имели лихих.
        Ваша хозяйка состарилась с вами…
        Пара гнедых, пара гнедых!
        Куприн, подошедший к роялю, протянул Вавичу бокал красного вина. Тот кивком головы поблагодарил и залпом его выпил. Он вновь взял минорный аккорд:
        Грек из Одессы, еврей из Варшавы,
        Юный корнет и седой генерал —
        Каждый искал в ней любви и забавы
        И на груди у нее засыпал.
        Где же теперь, в какой новой богине
        Ищут они идеалов своих?
        Вы, только вы лишь верны ей поныне,
        Пара гнедых, пара гнедых.
        Чувствительная Вера Николаевна держала за рукав мужа, и по ее щекам катились крупные слезы, да и сам Бунин остро воспринимал чудное пение Вавича, был весьма растроган.
        Вот почему запряжены с зарею
        И голодая по нескольку дней,
        Тихо плететесь вы мелкой рысцою
        И возбуждаете смех у людей!
        Старость, как вам, так и ей угрожает,
        Говор толпы безвозвратно утих:
        И только кнут порой вас ласкает…
        Пара гнедых, пара гнедых!
        Тихо туманное утро в столице,
        По улице медленно дроги ползут:
        В гробе сосновом останки блудницы
        Пара гнедых еле-еле везут.
        Кто ж провожает ее на кладбище?
        Нет у нее ни друзей, ни родных,
        Несколько только оборванных нищих.
        Пара гнедых, пара гнедых!
        Вавич всем отвесил общий поклон, порывисто обнял Бунина, поцеловал в щеку Веру Николаевну и быстро, не оглядываясь, ушел.
        Через полгода из Америки Бунин получил объемистый пакет. В нем лежали видовые открытки, письмо Вавича и восторженные отклики газет. И за океаном венчала слава русского актера.
        КРОВЬ НА ЛЬДУ
        1
        Утром седьмого марта Бунин проснулся в счастливом состоянии духа. Еще ночью шел обвальный весенний ливень, а теперь в окно виднелось прозрачно-эмалевое небо. Веселый зайчик, отраженный от раскрытой форточки, дрожал на цветных обоях. Бунин с наслаждением вытянулся на широкой деревянной кровати и вдруг вспомнил то, что вызвало его радостное настроение. Вчера поздно вечером, промокший до последней нитки под дождем, в бунинской квартире появился, задыхаясь от быстрого движения, Струве.
        Обнажив в улыбке два ряда крепких желтых зубов, он воскликнул:
        - Свобода! Возвращаемся домой! В России свергли большевиков…
        Бунин, боясь поверить в такое счастье, недоверчиво протянул:
        - Невероятно…
        - Откуда у вас, Петр Бернгардович, такие сведения? — спросила Вера Николаевна.
        - Да вот же, телеграмма! — Струве суетливо стал доставать из пиджачного кармана расползавшуюся намокшую бумагу. — Сынок прислал из Берлина. Читайте сами: «Большевистское правительство свергнуто восставшим народом». Мимо вас бежал, думаю, дай зайду обрадую…
        - Вот уж, действительно, нечаянная радость! — Вера Николаевна отвесила поклон образам. — Выпейте чашку кофе!
        - Нет, я лишь на минуту. Поеду домой, надо позвонить в Берлин, там, думаю, знают подробности.
        - Надо сообщить в «Последние новости», — предложил Бунин.
        - Они сами ждут известий, тираж не печатают! До встречи!
        …И вот теперь, напевая с интонациями Вавича — «Очи черныя, очи страстныя», Бунин легко сбежал с лестницы, со своего пятого этажа — вниз. (Недавно он целый час просидел в лифте, грозно ругая на двух языках это «адово изобретение», и с той поры до последних дней своих избегал пользоваться подъемной машиной.)
        Консьержка протянула ему газеты. Верх первой полосы «Последних новостей» был украшен громадным заголовком:
        ДНИ РЕВОЛЮЦИИ. СЛАВА БОРЦАМ ЗА СВОБОДУ!
        Торопливо стал читать — вздох огорчения вырвался из груди его: хотя в Кронштадте восстание против большевиков, но они власть из своих рук не выпускают. Передовица взывала:
        К свободе!
        …Мы знали, что освобождение России придет изнутри, а не извне. Мы не верили в то, что Россия может быть спасена иноземным вмешательством. Мы не верили и в то, что народ примет освобождение из рук тех, кому он боялся бы вверить свою судьбу на другой день по восстановлении порядка.
        «Писал Милюков, — решил Бунин. — Это его тяжеловесный слог времен Тредьяковского. И опять пустословие, неуемное стремление выдать желаемое за действительное. Вот уж точно: от избытка чувств уста глаголят. Впрочем, что нам делать, если не надеяться на чудо? Может, и впрямь дело на сей раз выйдет? Большевики — жалкая кучка, а ненавидящих их — миллионы. Господи, как хочу домой!..»
        Пожаловали Толстой и автор будущих многочисленных уголовных романов Николай Брешко-Брешковский. Толстой поставил на стол бутылку дорогого вина и пророкотал:
        - Взят Псков! Ленин со своей шпаной сбежал в Германию.
        - Достоверные факты! — замотал головой Брешковский и стал разливать вино. — И Питер тоже в руках восставших.
        - Положим, большевиков прогонят, — допустил Бунин. — Но кто займет их место? Кто поведет Россию? Милюков? Шульгин? Или, не дай Бог, Савинков со своими ушкуйниками? Где гарантии, что они будут лучше нынешних правителей?
        - Гарантия одна, — хохотнул Толстой, — хуже большевиков никого не бывает. А править Россией — новой Россией! — будет Учредительное собрание.
        * * *
        Теперь Бунин, после долгого перерыва, лихорадочно заносил в дневник:
        8 марта.
        «…С волнением (опять!) схватился нынче за газеты. Но ничего нового. В «падение» Петербурга не верю. Кронштадт — может быть, Псков тоже, но и только…
        Вечером заседание в «Общ. деле», — все по поводу образования «Русского комитета национального объединения». Как всегда, бестолочь, говорят, говорят…
        Возвращался с Кузьминым-Караваевым. Он, как всегда, пессимист. «Какая там революция, какое Учредительное собрание! Это просто бунт матросни, лишенной советской властью прежней воли ездить по России и спекулировать!»
        10 марта.
        «По газетам судя, что-то все-таки идет, но не радуюсь, равнодушие, недоверие (может быть, потому, что я жил ожиданием всего этого — и каким! — целых четыре года).
        …Американский Красный Крест получил депешу (вчера днем), что «Петроград пал». Это главное известие».
        - Господи, зачем попускаешь злодеям, попирающим Россию! Освободи ее, услышь мольбы, которые к тебе возносим… — Бунин взывал к образам.
        Но неведомы пути Его.
        2
        Что же случилось в Кронштадте в те мартовские дни?
        2-го числа на вечернем закате распахнулись крепостные Цитадельные ворота. Оттуда — кто пеший, кто на санях — появилось сотни полторы хорошо вооруженных ружьями, пулеметами и гранатами военных. Они держали путь к большевистскому Ораниенбауму.
        В морской цитадели русской Балтики победил антисоветский мятеж. Но над городом реял… красный флаг.
        В рупоре мятежников — «Известиях Военно-революционного комитета Кронштадта» — появилось воззвание, в котором рекомендовалось «всем советским работникам и учреждениям продолжить работу». Была опубликована резолюция, принятая двадцатитысячным митингом рабочих, матросов и солдат крепости. Митинг прошел под председательством главы Кронштадтского совета П.Д. Васильева, который был убежденным членом партии большевиков.
        Его большевистство идет несколько вразрез с догматическими утверждениями некоторых советских специалистов, семь десятилетий твердивших, что мятеж был организован «эсерами, меньшевиками, анархистами и белогвардейцами при поддержке иностранных империалистов».
        Наиболее видных представителей других партий большевики к этому времени успели свести под корень. Так что в красном гарнизоне трудно было найти «белогвардейцев», и тем более нельзя говорить про «поддержку империалистов», ибо восставшие были брошены, по сути дела, на произвол судьбы.
        Возмущение назревало давно и постепенно.
        Причин тому много.
        Первое — дела деревенские, Дела невеселые. Ведь почти все, чьи груди сегодня обтягивали полосатые тельняшки, родились и выросли на селе.
        Летом девятнадцатого года многие моряки сумели побывать в отпусках, навестить родные деревни. И прежде они получали письма оттуда, из которых знали о крестьянских тяготах.
        Но то бесправие и та страшная разруха, до которой довели большевики деревню и свидетелями которой стали те, кто завоевывал власть кремлевским вождям, потрясли видавших виды моряков.
        Несмотря на победы над Колчаком, Деникиным, Юденичем и главными силами интервентов, несмотря на завершение гражданской войны в конце двадцатого года, большевики не собирались прекращать политику продразверстки.
        Всякий, живший в селе, мог рассказать о сокрушающей деятельности продотрядов. Власти закрывали глаза на ту жестокость и откровенный грабеж, которым занимались эти самые отряды. Ведь часть добычи шла в закрома «пролетарской» власти. Да и кронштадтские матросики знали об этих разбоях не только понаслышке — по собственному опыту: «принимали участие», «реквизировали излишки, кой-кого к стенке ставили»…
        3
        Не удержусь, приведу свидетельство Марины Цветаевой, которую голод загнал однажды в поездку с продотрядом. Побывала она на станции Усмань Тамбовской губернии. Вот как происходили эти рейды:
        «Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и… почти в роли реквизирующих. У тещи сын — красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает:
        - Уже три раза ездила, — Бог миловал. И белой мучки привозила, и сальца, и сахарцу. Да не фунта-ами: пуда-ами! А что мужики злобятся — понятное дело! Кто ж своему добру враг? Ведь грабят, грабят вчистую! Я и то уж своему Кольке говорю: «Да побойся ты Бога! Ты сам-то хотя и не из дворянской семьи, а все же достаток был и почтенность. Как же это так — человека по миру пускать? Ну, захватил такую великую власть — ничего не говорю — пользуйся, владей на здоровье! Такая уж твоя звезда счастливая. Потому что, барышня, у каждого своя планида. Ах, вы и не барышня? Ну, пропало мое дело. Я ведь и сватовством промышляю. Такого бы женишка просватала! А муж-то где? Без вести? И детей двое? Плохо, плохо.
        Так я сыну-то: «Бери за полцены, чтоб и тебе не досадно, и ему не обидно. А то что же это, вроде разбоя на большой дороге». Пра-аво! Оно, барышня, понятно… (что это я все «барышня», — положение-то ваше хуже вдовьева! Ни мужу не жена, ни другу не княжна!)… оно, барынька, понятно: парень молодой, время малиновое, когда и тешиться, коли не сейчас? Не возьмет он этого в толк, что в лоск обирать — себя разорять! И корову доить — разум надо. Жми, да не выжимай. Да-а…
        А уж почет-то мне там у него на пункте — ей-Богу, что вдовствующей императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого класса вышли: Колька — в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке — только что не купаются! Четвертый раз езжу» (…)
        С утра — на разбой. — «Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..» — Как в сказке. — Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: «И им удобно, и нам с Иосей полезно». «Продукты» — вольные, обеды — платные».) Вина что-то не заметно. Сало, золото, сукно, сукно, золото, сало. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа — дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки… У того — столько-то холста… У того — кадушка топленого… У того — царскими тысячу… А иной раз — просто петуха…
        Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:
        - Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!
        Есть в нем и ценитель: так, хитро скрытное и долго сопротивляющееся вызывает в нем любование.
        - Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведывать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!
        Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, — мне: «Что же это наш Иося нам изменяет?»
        Я по самой середине сказки, mitten drinnen. Разбойник, разбойникова жена — и я, разбойниковой жены — служанка. Конечно, может статься — выхвачу топор… А скорей всего, благополучно растряся свои 18 фунтов пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухню — и тут же — без отдышки — выдышусь стихом!
        Зовут на реквизицию (так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту)!
        - Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как — целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется, — даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!
        И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым «продуктам»):
        - Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами!
        (Единственный в этой семье покупной «продукт»)».
        Это свидетельство — на века.
        Хорошо было перечесть его тем, кто в грядущие времена соберется осчастливливать людей социальными переворотами: хороши они только для разбойников и убийц.
        4
        Кронштадтские матросы, солдаты и рабочие своими глазами увидали те преступления, которые творили большевики.
        Их деяния потрясали цинизмом и жестокостью.
        Даже сам Владимир Ильич Ленин признавал: «Это изнеможение, это состояние — близкое к полной невозможности работать». Можно уточнить: полной невозможности жить.
        В январе — феврале 1921 года голодал не только город (как и в предыдущие два-три года), но и ограбленная деревня. Крестьянин, видя, что у него отнимается все на корню — и у середняка, и у бедняка, — перестал сажать и собирать (по крайней мере, посевные и обрабатываемые площади резко сократились). Вопреки заверениям Троцкого, остановился транспорт. Ужас перед надвигающейся голодной смертью стал причиной массовых забастовок.
        Петроград не был исключением.
        Местный губернский комитет с третьего января двадцать первого года еще более ограничил норму выдачи хлебных пайков, так, к примеру, на домохозяйку, имеющую не менее трех детей, выдавалось четыреста граммов — по сто граммов на рот.
        Через две с половиной недели последовало еще одно сокращение пайков.
        11 февраля прекратилась подача электроэнергии. Петроградский Совет принял решение оставить безработными много тысяч рабочих и служащих — закрыть 93 предприятия. Тысячи людей обрекались на голод.
        24 февраля вышли на улицу труженики Балтийского, Трубочного и других заводов. Тут же был введен комендантский час, запрещены митинги и манифестации, спустя несколько дней ввели и военное положение.
        Против рабочих были брошены части красных курсантов.
        25 февраля ЧК произвел массовые аресты.
        26 февраля представитель Кронштадтского Совета Гаевский выступил перед петроградскими властями в защиту бастующих рабочих.
        И это не случайно: Кронштадт, расположенный всего в 29 верстах от бывшей столицы, пристально наблюдал за тем, что в ней происходит.
        Большая часть балтийского флота зимовала на Неве. Два новых линкора — «Севастополь» и «Петропавловск», минный заградитель «Нарва», тральщик «Ловать», приготовленный к консервации линкор «Андрей Первозванный» и вспомогательные суда стояли в Кронштадте. Сила воистину грозная!
        Кубрики зимовавших кораблей были наполнены отличными матросами и офицерами, хлебнувшими из горькой чаши первой мировой. Численность экипажа к дню восстания составляла 26 887 человек, из них 1455 —командный состав. Шумная, озлобленная толпа собралась 28 февраля на «Петропавловске».
        - Долой большевиков! — неслось из толпы. — Да здравствуют Советы! Но без партий…
        Много читавший, много видевший, старший писарь линкора, служивший на флоте с четырнадцатого года, уроженец Полтавщины Степан Максимович Петриченко поднялся на башню пушки. Поправив очки, напрягая на ветру осипший голос, громко стал читать резолюцию собрания:
        - Требуем организовать немедленные перевыборы в Советы — тайным голосованием, предоставление права крестьянам распоряжаться землей так, как это им желательно. Требуем свободы слова не только для большевиков, но и для всех социалистических партий, деятельность которых не утеснять. Требуем свободы торговли, разрешения кустарного производства, а особенно, настаиваем на отмене политотделов и коммунистических боевых отрядов…
        - Амнистию требуем! — ревела толпа.
        - И еще требуем политическую амнистию! — подхватил Петриченко.
        - Правильно, требуем и стоим на своем! — раздались голоса митингующих. — Мы за Ленина кровь проливали, а он теперь нам дыхнуть не дает! Долой большевиков!
        - Советы без большевиков! — кричали из толпы. — Долой компартию! Да здравствуют Советы!
        Здесь следует кое-что пояснить. Может показаться, что власть партийной верхушки, власть ЦК коммунистов и Советская класть — это одно и то же. Правительственный аппарат создан большевиками или управлялся и состоял из членов этой партии.
        Но если вдуматься, то отношение простых людей к Советской власти совсем иное. Остро ненавидя партийные бюрократические верхи, в Советской власти на местах, в социальных низах ее видели в ней всегда — и в первые годы после Октября тоже! — защитницу и помощницу. Советы и находившиеся в их подчинении профсоюзы обеспечивали работяг разными и вполне осязаемыми благами: от практически бесплатных путевок в дома отдыха и санатории до жилья и оплаты больничных листов. Все сколько-нибудь заметные социальные завоевания революции (а они были все-таки, отрицать их нельзя) связывались именно с Советской властью, но никогда — с партией. (Знак равенства между ними поставили позже — лишь в тридцатые годы.)
        Матросы Кронштадта уже в феврале двадцать первого отлично разобрались в ситуации, сложившейся в стране. Если прежде царя считали помазанником Божьим, человеком, предопределенным самой судьбой править народом, то Ленин, Троцкий, Зиновьев — по понятиям этого народа — были допущены к власти лишь для того, чтобы благоустраивать судьбу простых трудящихся.
        Но вот у всех на глазах произошла метаморфоза. Те самые главари коммунистов, которые вчера призывали: «Долой буржуазию!», дорвавшись до власти, въехали во дворцы и зажили так, как самой буржуазии не снилось, высокими стенами отгородились от народа. Зато если вчерашние фабриканты организовывали производство, изучали его, знали порой не хуже самих инженеров, то теперь ими командовали сплошь и рядом неучи.
        Результаты были налицо: страна разваливалась на глазах.
        Вот почему в тот последний день февраля натруженные глотки отчаянно орали:
        - Долой партию — вся власть Советам!
        Но эта идея была обречена на неудачу, ибо большевики никак не могли отдавать власть — не для того они ее захватывали. Сама эта идея была смертью коммунистическим лозунгам.
        5
        События набирали грозную, трагическую силу.
        Диктатор Петрограда Гришка Зиновьев отлично знал, с чего начинаются революции — вот с таких демонстраций и забастовок.
        Одну за другой он слал в Кремль панические телеграммы: «Требую военную помощь!»
        Я готов! — докладывал на заседаниях ЦК жестокий красавец барин Тухачевский, прежде служивший в царской гвардии. Будущий красный маршал не страдал излишними сантиментами: в народе он видел лишь стадо, годное исключительно для осуществления его, Тухачевского, честолюбивых планов.
        - Да, придется задушить гидру контрреволюции! — соглашался Ленин.
        - Лучше договориться по-хорошему, — осторожничал Сталин. — Пусть Калинин придет к массам…
        6
        Тем временем народные волнения тяжелой броней били в валы большевистских редутов. Рабочие, доведенные до отчаяния все усиливающимся голодом, пытались разграбить продовольственные склады. За Трубочным заводом забастовал Лаферн, затем Кабельный и Балтийский, фабрика Бормана и Государственная типография.
        Народ, два последних десятилетия самими же большевиками приучавшийся к неповиновению властям, теперь был готов умереть, но не жить по-скотски.
        Трусливый Зиновьев, которого судьба словно в насмешку вознесла в диктаторы, в своем особняке проводил совещания чуть не круглые сутки.
        - До чего распустили эту сволочь! — визжал он высоким бабьим голосом. — Даже «Аврора», к матросам которой когда-то сам Ильич грозился уйти, теперь на стороне смутьянов. Позор! Куда ты, Кузьмин, смотришь!
        Член партии большевиков с 1903 года, выпускник Петербургского университета, помощник командующего по политчасти Балтфлота, Николай Николаевич Кузьмин был тоже за «жестокую политику»!
        Вскоре партия украсит его грудь еще одним орденом Красного Знамени — за эту самую жестокость при подавлении Кронштадтских мятежников. В тридцать девятом году друзья по партии лишат его наград и расстреляют как «германского шпиона».
        «Мне отмщенье и аз воздам!» Эту библейскую мудрость наверняка припомнят многие высокопоставленные убийцы, сидя в камерах Лубянки, Лефортова, Суханова, в мордовских концлагерях и прочих большевистских «курортах».
        Карающая рука «диктатуры пролетариата» отправит их на смерть. Но осудят ли они себя сами, вспомнят ли о крови безвинных и голодных россиян, ими пролитой?
        То ведомо лишь Господу. Но чтобы покаялся кто-нибудь публично — нет, такого не было ни разу.
        * * *
        Кузьмин говорит торопливо, на вопросы отвечает лишь в общих чертах — подробностей обстановки он сам не знает. Но все хорошо понимают лишь одно — положение большевиков сложное.
        Забывая об университетском образовании, Кузьмин подводит черту под своим выступлением вполне простонародной фразой:
        - Давить гадов надо!
        Троцкий одобряет эту мысль:
        - Российского мерзавца давно следовало к ногтю прижать! Чем меньше русских останется, тем лучше.
        Большевистские главари об уничтожении русского народа говорят открыто, не таясь. Словно ведут войну с лютым врагом иноземным.
        Для скептиков приведем стенографический отчет речи Троцкого к Курске. В декабре 1918 года на многолюдном собрании он прибывал:
        - Чем можем компенсировать свою неопытность в управлении государством? Запомните, товарищи, — только террором! Террором последовательным и беспощадным! Уступчивость, мягкотелость история никогда нам не простит. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения, уничтожения физического всех классов населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти!
        Страшно подумать, но по сей день у этого чудовища есть последователи, печатающие и распространяющие в России его «творения» и идеи.
        …Вернемся к кронштадтским событиям весны двадцать первого года. По Николаевской железной дороге уже мчатся эшелоны с верными бойцами революции, которым успели внушить ненависть к «контрреволюционерам».
        Но пока что уговаривать кронштадтских матросов едет Калинин, служивший некогда комнатным лакеем в нескольких петербургских домах. На затылке — кепочка, на неразвитых плечиках — задрипанное пальтишко, опереточный вид — нарочно для публики.
        С Финского залива порывисто дует ветер, но под весенним солнцем на замечательной достопримечательности Кронштадта — чугунной мостовой кое-где уже сошел снег.
        Бушуют семьдесят тысяч матросов, видавших-перевидавших виды, ходивших и в атаку на суше и топивших вражеские суда в Балтийском море, экспроприировавших буржуйское добро, свергавших Временное правительство. Их сказками не убаюкаешь!
        Историк напишет: «Всюду кучи синих форм, фуражки с лентами, клеши, маузеры на боку, разговоры одни и те же: о волнениях в Петрограде, о бегстве из Кронштадта ответственных коммунистов, бушуют матросы, кроют Троцкого матерно, обещают спустить под лед Гришку, знают, что сегодня приедет разговаривать с братишками Калинин. Смеются. Ждут на Якорной площади, где у статуи адмирала Макарова промитинговали всю революцию.
        В полдень на Якорной не протолкнуться. С линейных кораблей и из мастерских матросы и рабочие заполнили площадь, ждут, гудят. На окраине грянул оркестр, замахали в воздухе красные знамена. Это по льду из Ораниенбаума приехал невзрачный мужчинка в очках, с хитрецой, намуштрованный Лениным и Троцким, всероссийский староста М.И. Калинин. Его сопровождает комиссар Кузьмин. Якорная гудит: «Пусть Калиныч говорит! Пусть расскажет, за что Троцкий наших отцов и братьев по деревням расстреливает!»;
        И вот на площади появился «всесоюзный староста».
        Неловко взгромоздился на памятник Макарову ненавистный матросам председатель Кронштадтского Совета большевик Васильев:
        - Товарищ Калинин приветствует вас, дорогие товарищи, но, товарищи матросы, товарищ Калинин нынче охрипши. На свежем воздухе ему надует еще больше! Пусть выборные матросы идут в Манеж…
        Матросов не проведешь. Они орут:
        - Не пойдем никуда! Пусть тут говорит!
        На самодельную трибуну поднялся Кузьмин. Он хорошо запомнил напутственные слова Троцкого: «Сломать матросскую вольницу, не уступать ни в чем!»
        - Не надо бузить, — кричит он. — Партия большевиков ведет нас по правильному пути. Наш маяк — огни коммунизма. Да, положение у всех нас трудное. Надо годик потерпеть, тогда и заживем всласть…
        - Пошел вон! Отъел себе морду, теперь агитирует, мать его… — загалдела толпа, вплотную подступая к трибуне. — Иди к Троцкому, поцелуй его в жопу.
        Делать нечего. Кряхтя, цепляясь за деревянные некрашеные поручни, на трибуну взобрался Калинин. Долго откашливался, платочком губы утер.
        - Товарищи матросы! Ведь еще товарищ Троцкий справедливо назвал вас красой и гордостью революции. Зачем же вы теперя бунтуете? Рази вы забыли славные боевые страницы истории?..
        Вновь заревела на минуту было стихшая толпа:
        - Хватит сказки сказывать!
        - Тебе в Кремле тепло, а мы дров и угля не имеем!
        - Сегодня небось с утра курицу жрал, а нам и мороженой картошки не стало!
        С позором скатился с трибуны Калинин, а туда уже вскочил лихой матрос. Размахивая бескозыркой, закричал в толпу:
        - Кучка коммунистов-бюрократов завела нас в болото! Нету дальше дороги, все пропадем! Попили нашей кровушки Троцкий с Зиновьевым! Долой еврейский произвол!
        Одобрительный рев взлетел в небо.
        Матросы поднимались на трибуну, вспоминали расстрелы рабочих в Петрограде, казни крестьян по деревням…
        Оставляя сыреющие следы, полетел по льду на автомобиле — от греха подальше — «всероссийский староста». Его ждал уютный вагон экстренного поезда. Надо было спешить в Кремль с отчетом Троцкому и Ленину.
        В другую сторону, состав за составом, шли отборные части красных курсантов, бойцов заградительных отрядов, чекисты. Всего 60 тысяч человек. Петроградский гарнизон был разоружен и ждал своей участи.
        Тайком, ночью на улицах Кронштадта расклеены листы с приказом:
        К гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фортов! Рабоче-крестьянское правительство постановило: вернуть незамедлительно Кронштадт и мятежные суда в распоряжение Советской республики. Посему приказываю: всем поднявшим руку против Социалистического Отечества немедленно сложить оружие. Упорствующих обезоружить и предать в руки советских властей. Арестованных комиссаров и других представителей власти немедленно освободить. Только безусловно сдавшиеся могут рассчитывать на милость Советской республики. Одновременно мною отдается распоряжение подготовить все для разгрома мятежа и мятежников вооруженной рукой. Ответственность за бедствия, которые при этом обрушатся на мирное население, ляжет целиком на головы белогвардейских мятежников. Настоящее предупреждение является последним.
        Председатель Революционного Военного Совета Республики ТРОЦКИЙ
        Командарм 7 ТУХАЧЕВСКИЙ
        5 марта 1921 года
        Милость? Милости у большевиков не бывает — восставшие это знают твердо.
        7
        Восставшие начали готовиться к обороне.
        15 человек, из которых девять матросов, образуют временный ревком. Председатель — матрос с линкора «Петропавловск» Петриченко — проявляет бурную деятельность. Общая надежда — восстанут матросы Петрограда, а за ними — весь город, вся Россия.
        - На Петроград! — призывают кронштадтские офицеры Соловянов, Арканников, генерал Козловский. — Только в атакующих действиях — наша победа!
        Но матросы не желают проливать «лишнюю кровь».
        Тем временем Тухачевский стягивает к Кронштадту войска.
        Гришка Зиновьев не забыл испытанный дьявольский прием: в качестве заложников арестовывают семьи восставших моряков. Их запихивают в камеры Крестов, их можно в любой момент расстрелять.
        Над закованным в лед Финским заливом появляются аэропланы. Они сбрасывают и сбрасывают бомбы на взбунтовавшийся город. Едкий дым пожарища ползет по улицам крепости.
        Близка кровавая развязка…
        Седьмого марта, когда утомленное дымами кронштадтских пожарищ солнце скатывалось за горизонт, громыхнули с Лисьего Носа и с Сестрорецка большевистские батареи. Их поддержали тяжелые орудия Красной Горки, оставшейся верной Зиновьеву и Троцкому.
        Кронштадт принял бой, полыхнули багряным отблеском военные форты. Мощно ударил линейный корабль «Севастополь» по Красной Горке, да так, что та сразу замолкла.
        Осажденный ревком шлет радиотелеграмму:
        «Всем! Всем! Всем! Итак, грянул первый выстрел, пусть знает весь мир! Стоя по пояс в братской крови трудящихся, кровавый фельдмаршал Троцкий первый открыл огонь по революционному Кронштадту, восставшему против правительства коммунистов для восстановления подлинной власти Советов! Мы победим или погибнем под развалинами Кронштадта, борясь за кровное дело трудового народа! Да здравствует власть Советов! Да здравствует Всемирная социальная революция!»
        Радиограмма летит во все концы мира, которому, по сути дела, наплевать на дела российские. Артиллерия Тухачевского садит и садит тяжелыми снарядами по восставшим героям. Лед Финского залива все более темнеет, солнце делает его тяжелым и вязким. Еще чуть-чуть, неделя-две — и лед вскроется. Тогда кровавые фельдмаршалы не сумеют затянуть удавку вокруг восставшего острова.
        * * *
        …Утром 7 марта истек срок ультиматума. Мятежный город не пал на колени. Он продолжал борьбу. «На штурм!» — приказывает Тухачевский. Одетые в белые маскировочные халаты, красноармейцы двинулись по льду на штурм крепости.
        Началась метель. Огнем отвечали защитники фортов. Балахоны и лед окрасились кровью. Но комиссары гнали красноармейцев вперед. Их аргументы были вескими: позади цепей двигались курсанты с пулеметами, готовые разделаться с теми, кто дрогнет и бою.
        Сгустились вечерние сумерки.
        Защитники крепости открыли по белеющим пятнам балахонов ураганный огонь. «Взвихрились, взрывались в темноте массы льда и огненные воронки снега. С громовым «ура!» бросились было курсанты на форт № 7, но под матросским огнем смешались, дрогнули, и началось паническое отступление всех войск Тухачевского.
        Ночная атака не удалась. Когда стихла метель, утро осветило на огромном ледяном пространстве Финского залива тысячи лежащих трупов в белых саванах».
        К тому же в Ораниенбауме красноармейцы отказались идти против восставших. Комиссары расстреляли каждого пятого. Тухачевский сгоняет под стены Кронштадта чекистов, отряды, полностью составленные из башкирцев и киргизов. Тут же и бойцы заградительных отрядов, привыкшие ходить в крови по колено.
        Тухачевский взывает к Москве:
        - Пришлите для поднятия духа ораторов-партийцев.
        Чего-чего, а этого добра в советском государстве всегда хватало.
        В эти дни как раз проходил X съезд партии (наметивший, к слову сказать, пути перехода к нэпу). Три сотни делегатов направляются к красноармейцам — «для идеологической работы!».
        Теперь — решительный штурм! Сейчас — или никогда! Против природы даже с партийным билетом не попрешь — вот-вот лед Финского залива сделается непроходимым.
        Тухачевский отдает страшный приказ: идти на штурм не цепями, а сомкнутыми колоннами — несмотря на губительный огонь.
        Штурм намечен в ночь с 16 на 17 марта.
        Хлюпая водой, кое-где проступившей на лед, тысячи людей пойдут на приступ крепости. С воздуха аэропланы будут сбрасывать на жителей Кронштадта бомбы.
        Сам Тухачевский, разумеется, останется на берегу. Он будет сидеть в бывшем великокняжеском поезде, попивая кофе со свежими булочками и ожидая сведений по телефону. Зиновьев эту ночь проведет, как всегда, в особняке в Петрограде. Троцкий будет спать в царских палатах Московского Кремля. Во сне он увидит свое детство, строгого папу Бронштейна в седых пейсах, Пасху и мацу.
        …Уже получив второй орден Красного Знамени, Тухачевский признается:
        - Пять лет на войне, а такого боя не могу припомнить. Это был не бой, это был сущий ад. Местами даже вплавь добирались до крепости. Еще два-три дня — и тю-тю, не видать нам Кронштадта. Моряки били нас, как озверелые. За что они нас так ненавидят?
        8
        За что они так их ненавидели?
        Победа в гражданской войне с новой остротой поставила вопрос о самом существовании партийной диктатуры.
        Ненависть к бандитам, захватившим власть в октябре 1917 года, переполняла сердца, была всеобщей. Земля, казалось, горела под ногами большевиков. Восстания полыхали по всей стране — Ярославское, Путиловское, Тамбовское, Пензенское, Хакасское, Якутское, Ижевское, восстания по всему Дону и по всей Сибири. Но все они были залиты кровью, задушены без всякой жалости и снисхождения. Ленинцы-троцкисты думали не о благе народа, они желали властвовать — любой ценой, Ненависть к россиянам облегчала эту задачу. Когда ненавидишь — убивать проще: детей, подростков, стариков, дворянство, интеллигенцию.
        Этих последних предводитель шайки Ульянов-Ленин ненавидел особенно люто. Во многих городах отстреливали гимназистов — чтоб перевести русского интеллигента на корню. И переводили, да так усердно, что уже много десятилетий нация испытывает интеллектуальную ущербность.
        Про офицерство, казачество, духовенство и говорить нет нужды. Всем известно, что военная и религиозная опора старой России была почти полностью уничтожена.
        Максим Горький в угоду кремлевским уголовникам поспешил тиснуть брошюрку «О русском крестьянстве», в которой бесстыдно лгал на народ — «полудиких людей»: «Жестокость форм революции я объясняю исключительно жестокостью русского народа», но «когда в зверстве обвиняют вождей революции… — я рассматриваю это обвинение как ложь и клевету».
        * * *
        Тирания большевиков была всегда отвратительна. Пока шла гражданская война, ее как-то терпели. Большевистские лозунги заманчивы, а возвращения помещиков крестьяне не хотели. Но как только война завершилась и реставрация старого строя стала эфемерной, зашатались и основы новой власти.
        Обострились оппозиционные настроения внутри самой партии.
        Среди радикально настроенных рабочих-коммунистов росло недовольство практикой использования беспартийных «спецов» после провала попытки организовать пролетарский контроль над производством. Заметим, что «спецов» поддерживал сам Ленин.
        Возмущала сложившаяся практика назначения сверху руководителей профкомов, игнорирование партийной демократии. К концу 1920 года оппозиционно настроенные профсоюзные работники потребовали, чтобы вся промышленность была поставлена под контроль центрального органа, выбранного непосредственно союзами.
        Были и другие причины, вызывавшие брожение в рядах парши, в ее низах, откуда оно перекинулось в верхние эшелоны.
        Непосредственной причиной явилось массовое недовольство политикой Троцкого, который, все еще сохраняя за собой руководство армией, с неуемной энергией набросился на «подъем» народного хозяйства.
        Он являл прямую противоположность Ленину или Сталину, который все более набирал авторитет среди командиров партии. Если эти двое всегда говорили меньше, чем собирались сделать, то Троцкий отличался многословием и прямолинейной откровенностью, слишком часто неуместной.
        Троцкий постоянно твердил, что главный метод пролетарской революции — железная дисциплина, полное подчинение всех — партийных, беспартийных, профсоюзов решениям вождей. Формула проста: вождь повелевает быдлом! Коммунистический фашизм.
        Назначенный наркомом транспорта, Лев Давидович начал внедрять свои теории в жизнь.
        - Транспорт находится в катастрофическом состоянии, — заявил он, — и я требую сверхчеловеческих усилий по его подъему. Тот, кто не согласен с нашей политикой, с железной дисциплиной, — враг революции, и с ним будет то, что бывает с врагами, — расстрел!
        Естественно, что эти методы руководства вызвали шквал негодования на всех уровнях — от сцепщиков до профсоюзных лидеров. Последние, кстати, пытались добиться самостоятельности и большей свободы внутри партии.
        Споры докатились до ЦК. И здесь произошел раскол. В более либеральную фракцию вошли десять наиболее влиятельных членов политбюро (из 19). Это Ленин, Сталин, Зиновьев, Каменев, Томский, Рудзутак и другие. Но и Троцкого поддержали такие авторитеты, как Бухарин, неожиданно вставший на сторону Льва Давидовича Дзержинский, Серебряков, будущий академик, которого партия позже бичевала за его пятитомную «Русскую историю…», Михаил Покровский…
        Разногласия вызвало предложение Ленина о немедленном упразднении Центрального комитета по транспорту, учреждения откровенно диктаторского, возглавляемого Троцким.
        Спорили до судорог в горле — согласия не было. Слишком сложным узлом были стянуты личные интересы каждого из спорящих, каждый боролся за место под партийным солнцем.
        «Известия ЦИК» 27 января преподнесли на своих полосах суть этого спора как разногласия между умеренным крылом и крылом диктаторским.
        Особенно досталось Троцкому от верного адъютанта Ленина — Гришки Зиновьева, который награждал вчерашнего меньшевика самыми нелестными характеристиками и эпитетами.
        Троцкий огрызался, но это еще больше распаляло Гришку. Теперь он каждую свою речь посвящал узурпатору Троцкому, который являлся «главным тормозом на пути к светлому будущему».
        - Его не интересует успех дела! — обличал Троцкого Зиновьев. — Этого политикана увлекают лишь собственные вождистские амбиции. Распоясавшийся сатрап!
        Трудно не согласиться.
        - Сам диктатор! — отбрехивался Лев Давидович. — Склочник и фракционер!
        Ленин стучал кулаком по столу, картавил:
        - Прекратить, товарищи, безобразие! Это вам не персидский базар!
        Сталин прятал улыбку в усах. Ой как ему пригодится зиновьевский антагонизм, когда он будет расправляться с Троцким!
        Все было бы это не суть важно, если бы в своей ненависти Гришка не зашел за разумные пределы. Он стал обличать своего «партайгеноссе» даже среди моряков Балтийского флота, на его главной военно-морской базе — Кронштадте. Зиновьев сам способствовал разжиганию недовольства, из-за которого вспыхнуло восстание. Любопытно: ни одного шага своего адъютанта Ленин не осудил. Амбиции Троцкого начинали беспокоить и его.
        Незадолго до этого возникшая «Рабочая оппозиция», воспользовавшись предложением ЦК, огласила свою платформу. Она заявила, что партия теряет свое лицо, забывает, что была первоначально пролетарской, вырождается в касту карьеристов и бюрократов.
        В 1921 году к «Рабочей оппозиции» присоединится дочь царского генерала Александра Коллонтай, урожденная Домонтович, фигура весьма колоритная. Верхушка партии хорошо знала о ее амурных развлечениях с Пашей Дыбенко, который по возрасту ей в сыновья годился.
        В 1923 году Коллонтай станет первой в мире женщиной- полпредом.
        В декабре 1933 года пути Коллонтай и Бунина пересекутся в Стокгольме, где эта дама будет послом, а писатель прибудет туда, дабы увенчаться нобелевскими лаврами… Но вернемся в 1921 год.
        Троцкий, выступая в ЦК, в очередной раз заявил:
        - Успех революции принесет безусловное слияние профсоюзов с государственным аппаратом, а также военную дисциплину и принуждение для поддержания производительности в промышленности.
        Все это претворится в жизнь, но тогда Лев Давидович будет уже отлучен от власти и его имя предадут анафеме.
        * * *
        X съезд партии был намечен на 8 марта. Но события в Кронштадте опередили его.
        Для подавления восстания Ленин направил большевиков самых верных и беспощадных — Троцкого-Бронштейна, бывшего заведующего биржей труда, а нынче члена РВС Лепсе, главкома Тухачевского, Дыбенко, Каменева.
        Мир замер в ожидании очередного потока крови.
        9
        После поражения Врангеля в ноябре двадцатого года ничто не заставляло сердце Бунина сжиматься с такой тревогой и… надеждой, как кронштадтское восстание.
        С нетерпением каждое утро Бунин ждал газеты.
        Они пестрели крупными заголовками:
        «БОМБАРДИРОВКА ПЕТРОГРАДА С КРОНШТАДТСКИХ ФОРТОВ».
        «БОИ НА ЛЬДУ».
        «ВОССТАВШИЕ НЕ СДАЮТСЯ».
        Спецкор «Последних новостей» в Гельсингфорсе сообщал:
        «Вчера на рассвете большевистский десант начал атаку на Кронштадт. «Аврора» и «Петропавловск» отражают атаку огнем своих орудий. Красная Горка захвачена большевиками».
        Биржа — самый чуткий барометр деловой жизни, тут же среагировала. Резко возросла котировка «русских ценных бумаг». «Николаевские» 100-рублевые купюры, «колокольчики», «думские» — все вновь пошло в ход, получило цену. Дальновидные спекулянты, скупавшие их за гроши в далекой Галиполии или у проходной завода Рено, куда безуспешно ходили беженцы устраиваться чернорабочими, на кронштадтской смуте и крови делали солидные барыши.
        «Биржа прошла при очень нервном настроении… Под влиянием последних сообщений о кронштадтском восстании резко вырос интерес к русским ценностям. В частности, после продолжительного перерыва, котировались все государственные займы: 1893, 1894, 1914 года. Если еще пятого марта они ничего не значили, то теперь их стоимость подскочила до 20 франков и выше», — писали в те дни газеты.
        Сообщалось: акции «Русская нефть» стоят 388 франков, Тер-Акопова — 251 и «Брянские» —155 франков.
        Одна из самых многочисленных русских общественных организаций в Париже — Земско-городской союз (Земгор) принял решение об оказании помощи восставшим. Из своих скудных средств они решили выделить сто тысяч франков для закупки и отправки продуктов для восставших.
        По мере сил помогали и другие организации, как и частные лица.
        Читатель помнит дневниковую фразу Бунина, сделанную 8 марта: «…Схватился нынче за газеты»? Что в тот далекий день писатель мог прочитать в них?
        «Надежда русских. Еще ни разу, после воцарения в России большевистских людоедов, мы не были столь близки к осуществлению заветного желания — возвращению на родину. Как может сохраняться власть, которую все ненавидят? Как можем мы, несчастные дети ее, жить вдали от нее?..»
        «Сегодня спецкор «Последних новостей» выезжает на место событий в Кронштадт».
        Повстанцы лили кровь, а мир продолжал жить своими законами.
        «Торговый дом ювелирных изделий «Иосиф Маршак» из Киева по высоким расценкам покупает бриллианты, золото и платину. Контора в Париже открыта от 10 часов до 5 часов».
        «На парижской бирже. На бирже в связи с событиями в Кронштадте наблюдается подъем акций русских промышленных предприятий и появление вновь оживленных оборотов с русскими государственными займами, сделок с которыми на парижской бирже не было в течение продолжительного времени».
        «Ресторан «Тройка». Ежедневно с 12 часов ночи хор московских цыган. Кочевые таборные песни и пляски. Любимые песни старой Москвы и Петербурга. При участии любимцев публики Юрия Морфеси, Дмитрия Полякова и Галины Мерхоленко».
        «Как сообщают нам из Берлина, Русское общественное собрание устраивает торжественное заседание, посвященное незабвенной памяти императора Александра II. При стечении многочисленной публики отслужена панихида по Александру III».
        «Где можно в Париже выпить и закусить ПО-РУССКИ? Только у Жильбера! Водка и закуска. — Обеды по заказу. — Оркестр. — Уютные отдельные кабинеты. — Оркестр балалаечников. — Ужины после театра, не стесняясь временем. — Говорят по-русски! Входы с площади Республики, № 15, и улицы Мишле, № 4. Вас встретят с отменным радушием!»
        «Всегда свежая икра! Если хотите иметь к столу свежую астраханскую икру, требуйте во всех бакалейных лавках марку «Аврора»!»
        10
        Старая истина: реклама — двигатель торговли!
        Прочитав про «Аврору», Бунин сказал жене:
        - Сегодня в пять часов к нам придут члены правления Союза русских журналистов. Возьми деньги, все, что есть. Сходи, Вера, в бакалейную лавку, купи два фунта паюсной… нет, лучше зернистой икры, свари картошки. Пусть картошку намазывают икрой и закусывают после водки. Угощение нехитрое, но… сойдет при нашей бедности. Такой легкий а-ля фуршет!
        Вечером 11 марта квартира Бунина была переполнена.
        Сухой, ядовитый Бурцев, потрясая бумагами, гневно выкрикивал:
        - Вы еще не так давно голосовали за прием в члены нашего творческого союза Кагана-Семенова. Помните, лишь я воздержался. И у меня для этого были серьезные основания. Я уже тогда знал, что Каган является платным агентом большевиков, но у меня не было документальных доказательств. Теперь они есть! Будьте так любезны, ознакомьтесь с ними и сделайте организационные выводы…
        Каган, здесь же присутствовавший, вскочил со стула, с его носа свалилось пенсне, он его ловко поймал в воздухе и, брызжа слюной, закричал:
        - Я вас умоляю! Прекратите-таки уже балаган! Что это такое? Что несет этот безумец? Какие документы? Дайте мне их в руки, или я больно стукну ваше лицо, гражданин Бурцев!
        Документы все уже видели: это были рукописные свидетельства некоего Генделевича, у которого жена ушла к Кагану.
        Бурцев изнемогал от собственного энтузиазма…
        Яблонский стал рассказывать, что в России повсюду восстания:
        - В Царицыне распято более ста пятидесяти коммунистов. Жестокость, варварство, но и народ понять можно — раскалили его, довели…
        Бурцев с наивной настойчивостью взывал к присутствовавшим:
        - Господа, мы обязаны проявить принципиальность. На Кагана поступил сигнал от Генделевича…
        Семен Моисеевич перестал возражать Бурцеву. Он лишь глядел на него большими и печальными глазами, и весь его вид говорил: «Что возьмешь с безумного человека!»
        Влетел запыхавшийся Толстой. Увидав на столике закуску, он налил рюмку «Померанцевой», положил на картошку изрядный кусок икры, съел и крякнул:
        - Отличная закуска! Только под нее нужна большая водка…
        Мирский, устав от призывов Бурцева, предложил:
        - Владимир Львович, водки хотите?
        Толстой живо вмешался:
        - Что за шум, а драки нет?
        Каган слабо улыбнулся:
        - Да вот, Владимир Львович обвиняет меня в том, что я большевик.
        Толстой так расхохотался, что у соседей на нижнем этаже начала лаять собака:
        - Ох, уморил… Каган — агент Крупской!
        Бурцев надулся. Маленький, седенький, узкоплечий, он был похож на сказочного гнома.
        - Когда я разоблачал Азефа, то мне тоже вначале не верили!
        Толстой уговорил его выпить водки, предложил:
        - Анекдот хотите? Князь Львов сегодня рассказал мне. Приходит еврей на работу наниматься, ему дают анкету заполнять. Там графа о партийности. Еврей пишет: «Сочувствующий коммунистической партии, но помочь ничем не могу».
        Теперь пришла очередь хохотать всей компании, даже серьезный и печальный Бурцев синими аскетическими губами изобразил подобие улыбки.
        - Повеселились и будет, — вдруг посерьезнел Толстой. — Князь Львов сказал мне нечто важное. По всей России восстания против большевиков. В их руках остались лишь Москва и Петербург.
        Лица у всех сделались сразу значительными.
        Только Бунин скептически усмехнулся:
        - Эти басни мы много раз слыхали!
        - Нет, Иван Алексеевич, — уверил Толстой. — Это начало конца.
        - Значит, скоро домой поедем! — потер руки Бурцев.
        Бунин подначил его:
        - Да, Владимир Львович, торопитесь собрать вещи. Чтоб первым успеть на вокзал…
        Мирский ехидно поддакнул:
        - Конечно! Только надо не по железной дороге, следует въехать в Москву на белом коне.
        - И сразу — на Лубянку, — ухмыльнулся Каган. — Реквизировать все документы ВЧК. Для пополнения картотеки Владимира Львовича.
        * * *
        Из дневниковых записей Бунина. Первая за 13 марта:
        «Вчерашний день не принес ничего нового. Нигде нельзя было добиться толку даже насчет Красной Горки — чья она?
        …Нынче проснулся, чувствуя себя особенно трезвым к Кронштадту. Что пока в самом деле случилось? Да и лозунг их: «Да здравствуют Советы!» Вот тебе и парижское торжество, — говорили, будто там кричали: «Да здравствует Учредительное собрание!» — Ныне «Новости» опять — третий номер подряд — яростно рвут «претендентов на власть», монархистов. Делят, сукины дети, «еще не убитого медведя»…
        1/14 марта.
        …Прочел «Новую русскую жизнь» [Гельсингфорс] — настроение несколько изменилось. Нет, оказывается, петербургские рабочие волновались довольно сильно. Но замечательно: главное, о чем кричали они, — это «хлеба» и «долой коммунистов и жидов!». Евреи в Петербурге попрятались, организовывали оборону против погрома… Были случаи пения «Боже, Царя храни».
        * * *
        Ранним утром 17 марта большевистские отряды ворвались и Кронштадт. Весь день шли бои. Восставшие знали, что им пощады не будет, поэтому их мужество было беспримерным. Но к вечеру все было кончено. Линкоры прекратили огонь. Экипажи помыли палубы, помылись сами, надели чистое белье и стали ждать своей участи.
        В тот же день, в 21 час 50 минут Тухачевский подписал приказ об овладении крепостью, островом Котлин и батареей Риф.
        Согласно приказу «красного маршала» широко применялась в уличных боях артиллерия. Бунин не узнает, что снарядом был разрушен домик, где некогда жила Катюша Милина.
        11
        Возникает естественный вопрос: если по всей России потоками лилась кровь, значит, была необходима целая армия жестоких истязателей и расстреливателей. Как же удавалось вербовать этих выродков?
        Один из умнейших русских писателей Владимир Солоухин так говорит об этом: «Конечно, были люди, которые за чистую монету принимали все слова и лозунги Ленина… Они искренне верили, что Москва и Петроград голодают потому, что крестьяне не дают хлеба, прячут его. В то время как мы знаем, что зависимость была обратная. Голод в Москве и Петрограде нужен был Ленину как повод отобрать у крестьян весь хлеб до последнего зерна, сосредоточить его в своих руках, а затем, распределяя, «господствовать над всеми видами труда»… Были и просто коллаборационисты. Ведь в любой оккупированной стране все равно находятся люди, сотрудничающие с оккупантами…
        Но было и еще одно очень важное обстоятельство, на которое указал сам Ленин…» И далее идут две красноречивые цитаты:
        «Большое значение для революции имело то обстоятельство, что в русских городах было много еврейских интеллигентов. Они ликвидировали тот всеобщий саботаж, на который мы натолкнулись после Октябрьской революции… Еврейские элементы были мобилизованы против саботажа и тем спасли революцию в тяжелую минуту» (Киржниц. «Еврейский рабочий». Москва, 1926, с. 236).
        «Все население России… видело, как с молниеносной быстротой совершалась замена правящего класса и как евреи превратились в советских вельмож, комиссаров и командиров. А за ними потянулись их многочисленные родственники и единоплеменники, заполняя все государственные учреждения» (А. Дикий. «Евреи в России и в СССР». Нью-Йорк, 1967, с. 210).
        12
        - Вот и все! — горестно вздохнул Бунин, прочитав в газетах о падении Кронштадта. — Больше ждать нечего, на чужбине мы останемся надолго. Страшно подумать: как жить без России, без нашей России?
        Скоро он запишет в дневник:
        «Сон, дикий сон! Давно ли все это было — сила, богатство, полнота жизни — и все это было наше, наш дом, Россия!
        Полтава, городской сад. Екатер[инослав (?)], Севастополь, залив, Графская пристань, блестящие морские офицеры и матросы, длинная шлюпка в десять гребцов… Сибирь, Москва, меха, драгоценности, сибирский экспресс, монастыри, соборы, Астрахань, Баку…
        И всему конец! И все это было ведь и моя жизнь! И вот ничего, и даже последних родных никогда не увидишь! А собственно, я и не заметил как следует, как погибла моя жизнь…
        Впрочем, в этом-то и милость Божия…»
        Ему было суждено навсегда остаться под чужим небом.
        ШАМПАНСКОЕ В ВИСБАДЕНЕ
        1
        Пришло лето 1921 года. Все жили в какой-то постоянной лихорадке, в жажде деятельности — политической, издательской, коммерческой. Военачальники с серьезным видом часами простаивали возле карт, подсчитывали собственные силы и ресурсы большевиков.
        42-летний Врангель делал все возможное, чтобы сохранить остатки белой армии. После бегства из Крыма старшие начальники собрались в водах Босфора. На крейсере «Генерал Корнилов» жарко обсуждали вопросы продолжения гражданской войны.
        Парижская газета «Общее дело» опубликовала заявление Петра Николаевича. Он обещал до лета двадцать первого года высадиться в одном из пунктов Черноморского побережья.
        В Эгейском море на острове Лемнос в районе турецкого Чаталджи, в полсотне километров от Константинополя, усиленно готовили русских солдат к боевому походу на родную землю.
        Спустя несколько лет под эгидой Врангеля будет создан Российский общевоинский союз (РОВС) — наиболее крупная антибольшевистская организация за рубежом.
        Выяснится, что представители Врангеля вели переговоры с Германией, чтобы вовлечь ее (как и Англию) в антисоветский блок.
        Генерал А.С. Лукомский будет пытать счастья на Дальнем Востоке. По поручению великого князя Николая Николаевича он совершит строго конфиденциальную поездку в Китай, дабы выяснить там возможности противников большевизма.
        Но ни Запад, ни Восток судьба России не беспокоила. Их заявления о ненависти к большевизму и о поддержке беженцев вновь и вновь оказывались пустой болтовней. Буржуазный мир предал Россию.
        Эмиграцию разъедала междоусобица, ставшая печальной российской традицией. Когда 4 апреля 1926 года в роскошном зале парижского отеля «Мажестик» торжественно откроется съезд под знаменем объединения всех врагов октябрьского переворота, дело кончится анекдотически. 420 делегатов из 26 стран разобьются па… девять группировок.
        Наши бедные соплеменники, не умевшие даже в столь серьезный час договориться между собой, пытались сохранять достоинство и внешнюю бодрость. Газета «Возрождение» писала 9 апреля того же 1926 года: «Мы отступили. Но мы не сдались. Мы залегли в окопы «беженского существования».
        Увы, ждать пришлось вечность.
        2
        Одним из самых деятельных был Савинков, постоянно повторявший:
        - Подождите, вот-вот ударим… Осенью большевикам конец. Готов заключить пари!
        Встретившись в кафе на плас Пигаль с Буниным, Савинков говорил:
        - Юзеф Пилсудский уверен, что скоро начнем поход на большевиков, а он осведомлен о русских делах, как никто. Он вообще люто ненавидит Россию. И в этом — наш козырь!
        - А что же он летом прошлого года замирился с Лениным? Тогда его мощь весьма была нужна Врангелю! — усмехнулся Бунин.
        - У него дальние планы. Тогда он мне прямо сказал: «Пусть русские дерутся между собой, Польше это только на руку!» А большевики сами себя изживут. Ведь что они ни делают, все против логики идет, все смешно и все во вред России. И, стало быть, ослабляет их позиции.
        - Так вы, Борис Викторович, отождествляете русский народ и большевиков?
        - Конечно! Ведь ни у какого другого народа большевики не прижились бы, никакая хитрость не помогла. Какой самый любимый лозунг у манек и ванек? Тот, который выдвинул господин Ленин, — «Грабь награбленное!». Я вообще преклоняюсь перед этим человеком — тонкий политик, прекрасный знаток психологии толпы. Его призыв с восторгом подхватили миллионы наших соотечественников — грабили все, что могли. Что было не нужно — книги, скажем, — сжигали. Ведь вы, Иван Алексеевич, сами рассказывали, что у вас в поместье крестьяне ощипали павлинов и те носились окровавленные…
        - Поместья у меня не было и павлинов тоже…
        - А разве не вы красочно изображали жестокость и дикость российского мужика? Я ведь читал вашу «Деревню»…
        - Невнимательно читали. Я никогда народ не принимал за единородную массу. В любой стране рядом с высоким соседствует низкое. Вон все французские газеты пишут про некоего Ландрю — маньяка, который убивал своих сожительниц — Рауля Синюю Бороду перещеголял. Так что, по нему о всех французах судить?
        - И все-таки…
        - Нет, Борис Викторович, без всяких «все-таки»! Если и воспользовались политики доверчивостью народа, позволили разгуляться всяким негодяям, то этот народ своими страданиями искупил свой грех.
        В этот момент мимо проходил Маклаков, увидал Бунина и Савинкова. Сняв изящное канотье, поклонился:
        - Там, где собираются два наших интеллигента, тут же возникает спор. И конечно, политический?
        Бунин с большой симпатией относился к этому приятному человеку. Присяжный поверенный — как и другие русские политики, помещик, депутат трех последних Государственных дум, член ЦК единственной партии, к которой Бунин относился без неприязни, — кадетской. Но главным достоинством Маклакова было, на взгляд Бунина, то, что его любил и отличал сам Лев Николаевич, был с ним в переписке. Более того, Маклаков частенько гостил в Ясной Поляне.
        - Так о чем спорим?
        Савинков вкратце объяснил суть диспута.
        - А ваше мнение, Василий Алексеевич? — спросил он.
        Деликатный, мягкий характером, Маклаков улыбнулся:
        - В августе девятого года я приехал в Ясную Поляну, за обеденным столом собралось более двух десятков человек. Лев Николаевич попросил уже после ужина винегрета. Софья Андреевна и Татьяна Львовна восстали против этого. Я редко видел Толстого таким возмущенным:
        - Как вы смеете внушать мне, что есть, а чего не есть? Держите ваши мнения при себе, а меня не поучайте. Хотя бы своим возрастом я заслужил право на то, чтобы иметь собственное мнение.
        - Вот и вы, мои хорошие, вполне заслужили своими заслугами и возрастом иметь то мнение, которое имеете. Если позволите, я вместе с вами выпью чашечку кофе с рюмкой коньяку. Эй, гарсон!
        И немного позже Маклаков произнес с расстановкой:
        - Теперь нельзя бросить камнем в русский народ. Русский народ — распят. Надо быть милосердным.
        - Лучше не скажешь! — Бунин с чувством пожал Маклакову руку. — Да, Василий Алексеевич, нельзя бранить того, кто несет крестные муки.
        3
        Как-то к Бунину заглянул Алданов. В руках он держал небольшого формата книжицу в твердом полукожаном переплете.
        - Когда я писал свою книгу «Ленин» — на французском языке, то, естественно, собирал всевозможные биографические материалы. Но вот только сегодня в «Доме русской книги» мне предоставили вот этот шедевр, — и Алданов протянул книжку Бунину.
        На титульном листе он прочитал имя автора — «Г. Зиновьев». И название опуса — «Н. Ленин. Владимир Ильич Ульянов. Очерки жизни и деятельности. Петроград, 1918».
        - Ценный труд, — Бунин саркастически улыбнулся. — А почему у Ленина инициал «Н.»?
        - Это его стойкий псевдоним. Думаю, что это первая, вышедшая отдельным изданием биография большевистского вождя. Зиновьев положил в ее основу свою речь в сентябре восемнадцатого года. И тут же отпечатал массовым тиражом. Вы полистайте ее внимательней, много интересного обнаружите.
        Едва Бунин углубился в созерцание этого труда, как его лицо расплылось в широкой улыбке:
        - Ну и льстец, Гришка Зиновьев. Мало того, что издал подхалимскую биографию Ленина, он ее посвятил всего-навсего «дорогой Надежде Константиновне»!
        Начав читать, Бунин уже не мог оторваться, то и дело вскрикивая:
        - Вот это приподнес! Ай да сукин сын, Зиновьев! Ну, проходимец, совсем совесть потерял. Чей хлеб ест, того и песенку поет!
        Вдруг громкогласный хохот сотряс хрустальные висюльки на люстре.
        - Вера, — позвал, заходясь в смехе, Бунин.
        Вера Николаевна, как всегда, хлопотала на кухне.
        - Иди сюда, повеселимся вместе. Вот какие коленца Гришка Зиновьев выкидывает:
        «Каждый пролетарий знает, что Ленин — вождь, Ленин — это апостол мирового коммунизма. (Аплодисменты.)… Мы, ученики, последователи Ленина, мы можем прямо и открыто сказать: да, мы стремимся к тому, чтобы хоть немного походить на этого пламенного трибуна международного коммунизма, на величайшего вождя и апостола социалистической революции, какого-либо знал мир. Да здравствует же товарищ Ленин! (Бурные аплодисменты.)».
        - Да, действительно бурные, долго не смолкающие аплодисменты! — Бунин похлопал в ладоши. — Это как в известном водевиле. «Ваше величество, можете мне отрубить голову, но я правду вам в глаза скажу. Вы, ваше величество, гений!» Зиновьевская биография, этот чудесный труд, многое говорящий и о том, кто написал его, и о том, кому он посвящен. Большевистских вождей никак не обвинишь в скромности!
        - Может, Ленин ничего не знал, ну, что печатает Зиновьев?
        - Не думаю! Наверняка он внимательно проглядел текст. И прошелся по нему рукой мастера.
        Алданов поддержал Бунина:
        - У меня лежит забавная вещица. После выхода «Ленина» одна дама меня разыскала и сделала подарок. Это латунный жетон с изображением Ленина, вышедший в восемнадцатом году. Размер — двадцать восемь миллиметров. Красивая бронзовая медаль вышла в девятнадцатом — Ленин рядом с Марксом и Энгельсом. У вас она тоже есть?
        - Нету пока! Но будет, тираж у нее большой.
        Тиражи действительно были большими — как амбиции вождей.
        4
        В июле двадцать первого года в заплеванной и тифозной Москве умирал Юлий Алексеевич Бунин.
        Пришедший к нему Борис Зайцев увидал высохшего от голода и страшных душевных мучений человека.
        Горьким шепотом он выдохнул:
        - Когда мы расшатывали самодержавие, готовили социальную революцию, разве мы думали, что выродится вот в такое…
        Он пожевал бледными губами и, не подобрав подходящёго слова, надолго умолк.
        - От Ивана писем не было?
        Юлий отрицательно покачал головой.
        - Нет, конечно. Разве из-за границы дойдет!
        Через минуту грустно добавил:
        - Нет, мне Ивана уже не видать, долго не протяну.
        С тяжелым сердцем Зайцев простился с Юлием.
        Усилиями Бориса Константиновича и еще нескольких литераторов удалось Юлия поместить в больницу, уже носившую имя уроженца Елецкого уезда, первого наркома здравоохранения Николая Семашко.
        Когда племянник Юлия Алексеевича привез его в больницу, врач, посмотрев на прибывшего, задумчиво сказал:
        - Медицинский уход у нас хороший, да вот с питанием… Прямо скажу, больных кормить нечем.
        Юлий Алексеевич не затруднил собою, своей жизнью медицинский котел: на другой же день по прибытии он умер.
        В сияющий солнцем и безоблачным небом горячий день, среди зелени и благоухающих цветов, скрипучие дроги привезли покойного на окраину города — на новое кладбище Донского монастыря.
        Он вытянулся в дешевом гробике, маленький, худенький, чисто выбритый, окоченевшими членами глубоко утонув в подстилке, с навсегда неестественно согнувшейся головой на подушке и выражением какого-то удивления, какое нередко бывает на лицах мертвецов.
        За дрогами шло несколько человек — старые друзья, остатки прежней «Среды». Первыми подняли гроб Телешов и Зайцев.
        …Дорогой читатель! Если вам доведется быть в Москве, зайдите на новое кладбище Донского монастыря. Недалеко от входа, слева, стоит маленький холмик — здесь покоится тело Юлия Алексеевича Бунина.
        5
        В те же июльские дни, ничего толком не знавший о положении брата, Бунин получил открытку с почтовым штемпелем германского Висбадена.
        Рукою Гиппиус было написано:
        «Маэстро! Я нахожу, что вы бы не раскаялись, если бы приехали сюда. Зная ваш капризный характер и боясь ответственности, я вас не убеждаю; но зато нарисую беспристрастную картину…»
        В самых ярких красках поэтесса воспевала прелести «дачной жизни»: удобное жилье, роскошная природа, дешевое питание…
        И как самый заманчивый довод: «Жизнь здесь куда дешевле, чем в Париже».
        - Эх, Вера, где наше не пропадало! Начинаем курортную жизнь.
        …В десять часов утра 31 августа супруги Бунины прибыли в город на Рейне, славящийся горячими целебными источниками и производством шампанских вин.
        На таможне добродушный немец, с мясистым румяным носом и такого же цвета щеками, выдававшими любителя пива, страшно обрадовался, узнав, что перед ним русские. Оказалось, что он воевал в России и два года пробыл в плену. В Германию вернулся с «трофеем» — с русской женой.
        - Это есть жена зер гут! — он поднял вверх большой палец.
        Выяснив, что у Бунина денег больше, чем положено для ввоза, еще раз улыбнулся:
        - Карашо!
        Их встречал Володя Злобин, секретарь Мережковских. Он был одет в белый щегольской костюм и черные остроносые лаковые ботинки. Не скрывая гордости за своего патрона, Злобин всю дорогу до дома восхищался:
        - Из главной городской библиотеки нам доставляют книги — из уважения к заслугам Дмитрия Сергеевича. Даже самые редкие издания! А Зинаида Николаевна увлеклась английскими романистами. Особенно ей по сердцу Самуэль Ричардсон, его удивительная жизнь, его талантливость. Сын простого столяра из провинциального Дербишира сумел сам себя образовать, развить свой писательский дар!
        Мережковские встретили гостей шампанским, которое выпили, удобно расположившись в апартаментах хозяев. Это были три большие комнаты с громадными потолками, большими окнами- фонарями, прекрасным видом на старый парк.
        Уже за игристым напитком Гиппиус восторженно заговорила о «божественном романтизме Ричардсона»:
        - Признаюсь, что я плакала в юности, читая «Памелу»…
        Бунин чуть хмыкнул, представив невозможную картину — плачущую Зинаиду Николаевну. Но вслух произнес:
        - Но мораль героини отдает ханжеством!
        Гиппиус аж подскочила:
        - Ханжество?! Нет, это душевная чистота и невинность…
        - А ведь еще Пушкин с иронией писал: А приторной Памелы вздор Мне надоел и в Ричардсоне…
        Кстати, Зинаида Николаевна, великий поэт и невинность в одном из черновиков называет «вздором», говоря именно о Памеле.
        Мережковский удивленно поднял бровь:
        - А вы, Иван Алексеевич, оказывается, человек широкой эрудиции!
        Бунин снисходительно посмотрел на собеседника и с милой улыбкой добавил:
        - Но никому не пришло в голову, что Памелу и Пушкина разделяло столетие. Во времена Ричардсона нравы были куда чище, и в той среде, где обитала Памела, ее стремление к добродетели не раздражало, а восхищало.
        Гиппиус ядовито усмехнулась:
        - Понятно, вы хотите сказать, что я, как почти современница Памелы, восхищаюсь ею справедливо? Спасибо, Иван Алексеевич!
        Мережковский расхохотался, не скрыли улыбки Вера Николаевна и Злобин.
        Бунин, желая закончить внезапно возникший спор миром, сказал:
        - Мне больше по сердцу «Кларисса», думаю, что это вершина творчества сына плотника. Я согласен с вами, Зинаида Николаевна, что Ричардсон — великий романист. Выпьем за Ричардсона. Думаю, за него лет двести никто не пил.
        Удовлетворенная Гиппиус кивнула служанке Эльзе:
        - Еще шампанского и фруктов!
        - Надо же, это мой гонорар за лекцию, — улыбнулся Бунин.
        Шампанское выпили, и на этом приятные события закончились. В соседнем доме, куда Мережковские поселили Буниных, остаться было бы противно. Обе комнатушки были крошечными, с плохой мебелью, окна выходили на пустырь. Но главное началось позже: за стеной, точнее тонкой перегородкой, жила какая-то веселая семейка. Беспрерывно орал грудной ребенок, то и дело раздавались грубые крики. То ссорились мамаша и папаша младенца. Ночью они стали мириться, и это тоже выходило излишне шумно.
        Утром, держась руками за голову, Бунин с ужасом стонал:
        - У меня ощущение, что я сам стал членом этой семейки! Гиппиус нарочно все это подстроила, чтобы я мучился. В летний сезон разве найдешь здесь жилье!
        Гиппиус он застал во время завтрака. В громадные окна светило утреннее солнце, помещения были полны воздуха и света.
        - Вы меня устроили в какую-то хитровскую трущобу, — заявил ей Бунин.
        - Зато дешево! — парировала та.
        - Дешево, да гнило!
        На следующий день он сумел снять отдельный домик с милым видом на Рейн. Началась курортная жизнь, относительно благополучная: накануне отъезда из Лондона пришел гонорар за вышедшую там книгу рассказов.
        Казалось, живи себе в удовольствие. Но…
        Тоска по родине, как неотвязная тень, преследует Бунина. Лесные долины, случайно услышанное пение, звезда, играющая над лесом, — все напоминает молодость, просторы Полтавщины или Орловщины.
        Ему часто приходили на память разговоры с Алексеем Толстым, который его убеждал:
        - Признаюсь честь честью: тошно мне у латинян. Души у них мелкие, в спичечный коробок поместятся. Ну, покрутимся 1 еще год-другой, а что потом? Мне уже сейчас, — он добродушно рассмеялся, — никто больше в долг не верит. Веришь, теперь бледнеют, когда я вхожу в какой-нибудь дом. Боятся, что в долг попрошу. Заработки никудышные, читателей — кот наплакал. Бунин молчал.
        - Нет, долго я здесь не продержусь, — продолжал Алексей Николаевич. — Пока поеду в Берлин — там легче прожить. Но затем… — он испытующе посмотрел на Бунина. — Давай обольем с высокой колокольни эту цивилизацию! Пока не померли с тоски. Приедем в Москву, встретим своих, устроимся не хуже других. Там новые издательства появились, книги тысячными тиражами гонят!
        Он понизил голос:
        - Мы с Наташей решили твердо — домой!
        - Что ж! Вольному воля… — глухо ответил Бунин. — Наверное, для тебя это лучше. А будет ли хорошо для меня? Не уверен. Мое сердце принадлежит все-таки старой России. Не гожусь я в борцы «за светлые идеалы»: старый я, спина прямая…
        И после паузы:
        - Скажи привет Юлию. Вот ради кого я бросил бы все на свете! Может быть, и свидимся скоро.
        Направившись в соседнее бистро, крепко там выпили:
        - За Россию!
        * * *
        Жизнь делалась все беспросветней.
        Толстой действительно вскоре переберется в Берлин, а первого августа 1923 года ступит на родную землю.
        После этого они встретятся лишь однажды — при особых обстоятельствах.
        7
        Но было летом двадцать первого и нечто такое, что дарило ему ни с чем не сравнимую усладу: впервые после того, как Бунин покинул родину, в нем вновь вспыхнуло горячее желание творчества, заговорило божественное вдохновение.
        Еще десятого мая он написал одно из самых своих трогательных стихотворений, которое наизусть знал, кажется, каждый русский, оказавшийся в клетке изгнания:
        КАНАРЕЙКА
        На родине она зеленая… Брем
        Канарейку из-за моря
        Привезли, и вот она
        Золотая стала с горя,
        Тесной клеткой пленена.
        Птицей вольной, изумрудной
        Уж не будешь, — как ни пой
        Про далекий остров чудный
        Над трактирною толпой!
        Один за другим он создает целую серию блистательных рассказов — «Третий класс», «Темир-Аксак-Хан», «Ночь отречения», «Безумный художник», «Косцы», «Полуночная зарница», «Преображение», потрясающий трагическим накалом автобиографический «Конец».
        Примечательная деталь — все это Бунин написал в Париже.
        Такого уже никогда не повторится — «городок на речке Сене» никогда больше не вызовет в бунинской душе вдохновения. Все то
        блистательное, что знаем мы, он создаст в Грасе — небольшом «парфюмерном» местечке, где на потребу фабрикантов духов благоухали цветочные плантации, — это в 27 километрах от Средиземного моря, поблизости от Ниццы и Канн.
        Но Висбаден тоже отмечен золотой строчкой в творчестве Ивана Алексеевича. 15 августа отпраздновали день рождения Мережковского — накануне ему исполнилось 55 лет. Дмитрий Сергеевич вновь предложил гостям шампанское местного разлива, дорогое вино и тему для беседы — о причинах ранней смерти Блока.
        Вернувшись домой, Бунин занес на бумагу стихотворение «Русская сказка»:
        …Будь огонь в светце — я б погрелася,
        Будь капустный клок — похлебала б щец.
        Да огонь-то, вишь, в океане — весть,
        Да не то что щец — нету прелых лык!
        * * *
        И опять неотвязное, разрывающее душу — тоска по России.
        Запись в дневнике 21 августа:
        «…Лунная ночь. Пение в судомойне — чисто немецкое, — как Зина и Саша когда-то в Глотове. Звезда, играющая над лесом направо, — смиренная, прелестная. Клеська, Глотово — все без возврата. Лесные долины вдали. Думал о Кавказе, — как там они полны тайны! Давно, давно не видал лунных ночей. — Луна за домом (нашим), Капелла налево, над самой дальней и высокой горой. Как непередаваема туманность над дальними долинами! Как странно — я в Германии!»
        И еще — 15 сентября, в день отъезда из Висбадена:
        «…Какая погода! Дрозды в лесу, в тишине — как в России».
        8
        Страшная новость дошла до Ивана Алексеевича лишь 20 декабря.
        Развернув какую-то газету, прочитал запоздалый некролог: «В Москве скончался известный в прошлом общественный деятель и журналист Юлий Алексеевич Бунин…»
        Первым об этом узнал Толстой — еще в августе, от него другие и, конечно, Вера Николаевна. Но молчали — берегли сердце Ивана Алексеевича.
        Он запишет в дневник:
        «Я не страдаю о Юлии так отчаянно и сильно, как следовало бы, может быть, потому, что не додумываю значения этой смерти, не могу, боюсь… Ужасающая мысль о нем часто как далекая, потрясающая молния… Да можно ли додумывать? Ведь это сказать себе уже совсем твердо: всему конец.
        И весна, и соловьи, и Глотово — как все это далеко и навеки кончено! Если даже опять там буду, то какой это ужас! Могила всего прошлого! А первая весна с Юлием — Круглое, соловьи, вечера, прогулки по большой дороге! Первая зима с ним в Озерках, морозы, лунные ночи… Первые Святки… А впрочем — зачем я пишу все это? Чему это помогает? Все обман, обман».
        Декабрьским вечером, когда роковая весть дошла до Бунина, он потерянным голосом сказал:
        - Вот и вся моя жизнь кончилась! Я помнил его столько, сколько осознавал себя. Он знал меня как никто лучше — и все хорошее, и все плохое. Если я что-то писал, даже здесь, во Франции, я думал: вот прочтет Юлий, что он об этом подумает, что скажет. А теперь… Теперь все кончено.
        Бунин говорил так, словно рядом никого не было, и он не видел, что возле него стоит жена и глаза ее наполняются слезами. Он схватился за голову, застонал, надолго застыл недвижимым. Потом поднял голову и страшным, тихим шепотом сказал:
        - Я представляю, как он последний раз лег на постель, зябко укутался в одеяло, покашлял — он всегда так делал. И ведь он не знал, что последний раз ложится спать! С ним ушла вся моя прежняя жизнь, это так тяжело…
        Он поднялся, стал быстро ходить по комнате:
        - Да нет, Бунин Юлий не умер, не умер, не умер… Это какая- то ошибка, я знаю, он жив.
        Потом взглянул на жену, словно только что ее заметил, произнес:
        - Вера, пожалуйста, оставь меня одного…
        Вера Николаевна тихо закрыла за собой дверь.
        Бунин молитвенно опустился на колени перед образами: «Спаси и сохрани, Господи…»
        9
        Бунин мог позволить себе быть сердитым или угнетенным, ласковым или равнодушным. Но Вера Николаевна себе такого позволить не могла никогда. Она всегда была ровна, тиха, в меру разговорчива. Как всякая русская женщина, она чувствовала ответственность за свою семью, за мир внутри ее, за то, чтобы мужу всегда было дома хорошо, уютно, сытно.
        Попав в тяжелейшие условия эмигрантского бытия, она впервые в жизни столкнулась с тем страшным, что разъедает душу, как ржавчина металл, — с жестокой материальной нуждой.
        Как ей, подобно тысячам других россиянок на чужбине, удавалось сводить концы с концами, ведает один Господь.
        Во всяком случае, Бунин всегда был сыт, имел чистую рубашку, приличный выходной костюм, и — это главное! — в своем доме, как за крепостной стеной, он мог спрятаться от невзгод жизни. Дома ему всегда было хорошо.
        Однажды, уже после второй мировой войны, Ирина Одоевцева задала ему не совсем тактичный вопрос:
        - Иван Алексеевич, а вы любите Веру Николаевну?
        Бунин удивится и очень точно ответит:
        - Любить Веру? Как это? Это все равно, что любить свою руку или ногу…
        Он сроднился с Верой и почти не замечал ее присутствия.
        Веру Николаевну весьма удручало то, что у Бунина не был формально расторжен первый брак. И вот наконец приспел развод. В начале июля 1922 года в мэрии они официально оформили свои отношения. (Церковное венчание будет лишь в ноябре.)
        С цветами и шампанским «молодых» пришли поздравить самые близкие. Куприны, Гиппиус, Цетлины, Фондаминские и другие.
        Мария Самойловна предложила новобрачным автомобиль. Они с ветерком (Бунин любил быструю езду в автомобиле) погоняли по Булонскому лесу.
        Медовый месяц новобрачные провели в старинном городишке Амбуазе, который Луара разделяет пополам. На ее высоком берегу возвышается, словно театральная декорация, древний замок, в котором после охоты любил отдыхать Франциск I и где бывал сам Леонардо да Винчи.
        Поселились в одном доме с Мережковскими. Вблизи те оказались скучны и неинтересны. Но если Гиппиус подкупала умом (пусть и язвительным), то у Дмитрия Сергеевича не было и этого. Были позерство, самоуверенность и качество, которое сильнее всего отталкивает от человека, — самовлюбленность.
        Приходилось на всем экономить — даже кухарка появлялась лишь раз в неделю — мыть и убирать. Но Вера Николаевна была вполне счастлива — теперь на законном основании ее называли «мадам Бунина».
        …Увы, пройдет четыре года, и чувства Веры Николаевны, ее характер и смирение подвергнутся тяжелому испытанию. В жизнь Ивана Алексеевича придет Галина Кузнецова, даже не придет — ворвется: моложе его более чем на тридцать лет, с бесконечным женским очарованием, веселая, талантливая — она писала стихи и прозу, считалась ученицей Бунина. Конечно, ханжи тогда же осудили эту любовь: «Ах, как это можно!»
        Бедные, дорогие, обойденные судьбой и нежностью ханжи! Бесконечно был прав Бунин, говоривший:
        - И в семьдесят лет любят столь же страстно, как и в семнадцать!
        Такое случается и у людей заурядных, а великий Бунин обладал натурой столь страстной, что и у юношей бывает редко. Так будем же снисходительны к замечательному мастеру и удивительному человеку!
        * * *
        …Здесь же, в Амбуазе, Бунин пишет свое бесподобное, очень ностальгическое стихотворение:
        У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
        Как горько было сердцу молодому,
        Когда я уходил с отцовского двора,
        Сказать прости родному дому!
        У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
        Как бьется сердце, горестно и громко,
        Когда вхожу, крестясь, в чужой наемный дом
        С своей уж ветхою котомкой!
        Бунин пометил это стихотворение 25 июня, но это наверняка по старому стилю, ибо все свои стихи он датировал именно этим, старым стилем.
        * * *
        Это лето чудесным образом стало весьма плодотворным. Бунинская поэзия обогатилась такими шедеврами, как «Морфей», «Сириус», «Зачем пленяет старая могила…», «Душа навеки лишена…», «В полночный час…», «Мечты любви моей весенней», «Венеция», «Пантера» и другими. Но в этом золотом цикле с радостью выделяю знаменитое — «Петух на церковном кресте»:
        Плывет, течет, бежит ладьей,
        И как высоко над землей!
        Назад идет весь небосвод,
        А он вперед — и все поет.
        Поет о том, что мы живем,
        Что мы умрем, что день за днем
        Идут года, текут века —
        Вот как река, как облака.
        Поет о том, что все обман,
        Что лишь на миг судьбою дан
        И отчий дом, и милый друг,
        И круг детей, и внуков круг,
        Поет о том, что держит бег
        В чудесный край его ковчег.
        Что вечен только мертвых сон,
        Да Божий храм, да крест, да он.
        Это стихотворение написано в Амбуазе 25 сентября, а пятью днями раньше Бунин сделал запись в дневник — и тоже о мгновенье жизни и о вечности:
        «Поет колокол St.Denis. Какое очарование! Голос давний, древний, а ведь это главное: связующий с прошлым. И на древние русские похож. Это большое счастье и мудрость пожертвовать драгоценный колокол на ту церковь, близ которой ляжешь навеки. Тебя не будет, а твой колокол, как бы часть твоя, все будет и будет петь — сто, двести, пятьсот лет».
        Тогда же сказал в присутствии Мережковских:
        - Хочу напечатать сборник избранных стихотворений. Нет, не теперь, через год-другой…
        Мережковский нехорошо, не по-доброму посмотрел на Бунина, а Гиппиус вытянула в улыбке синие губы:
        - Конечно, напечатайте! Вы поэт опытный… маститый.
        Мережковские смертельно завидовали успехам Бунина. В эмиграции он оказался самым знаменитым, притом — как-никак! — был академиком. (Увы, в современных нам списках «вечных» имя Ивана Алексеевича мы не находим. Легко предположить, что в свое время он был лишен этого звания теми деятелями от науки, которые носили в карманах партийные билеты и послушно выполняли приказы кремлевских командиров — кого исключить, кого включить.)
        Дмитрий Сергеевич, как всякий пишущий, почитал самого себя самым талантливым и великим. Его действительно много издавали, много переводили.
        И вот пронесся слух: кого-то одного — Бунина или Мережковского — хотят выставить кандидатом на Нобелевскую премию.
        Поэтому темнели лица супругов-литераторов, когда появлялся новый рассказ Бунина, выходила новая книга или появлялась восторженная рецензия.
        «Избранные стихотворения» увидят свет лишь в 1929 году в издательстве «Современные записки» — 237 страниц, отпечатанных на отличной бумаге изящными крупными шрифтами. В сборник кроме старых войдут два десятка новых стихов.
        Книга окажется весьма удачной, быстро раскупится. Гиппиус, естественно, отзовется ругательной рецензией.
        Слава Бунина станет все время расти, дарование Мережковского — заметно чахнуть.
        Мережковский, застенчиво растягивая в улыбке липкие губы, обратится с анекдотическим предложением:
        - Иван Алексеевич, давайте составим нотариальное соглашение: в случае присуждения премии Нобеля одному из нас поделим ее, так сказать, по справедливости, то бишь поровну.
        Бунин не выдержал, невежливо расхохотался:
        - Что же это мы, того, неубитого медведя… ох, не могу…
        Отдышавшись, принял уморительно смиренный вид:
        - На ваш капитал, Дмитрий Сергеевич, никогда не посмею посягнуть. Да и кому же еще нобелевский миллион, только вам! И нуждаетесь вы сильно…
        И дальше Бунин поступил с Дмитрием Сергеевичем несколько жестоко. Он таинственным шепотом произнес: - А мне теперь и деньги не очень-то нужны.
        Мережковский встрепенулся:
        - Почему?
        - Никому не скажете? Я от всех скрываю, а то просить начнут…
        - Слово даю! — Мережковский весь заходил ходуном.
        - По национальной лотерее я выиграл двести тысяч! Возле Нотр-Дам купил один билетик, и вот…
        Мережковский побледнел, зашатался. Бунин еще раз попросил:
        - Только — ни слова!
        В тот же вечер звонили Цетлины, Алданов, Куприн, еще кто-то:
        - Поздравляем с крупным выигрышем!
        Но самое забавное произошло недели через две. Случайно встретив Бунина в одной из редакций, Мережковский подлетел к нему:
        - Иван Алексеевич, я что подумал: вы теперь с деньгами, вам тем более следует подписать соглашение…
        Бунин строго посмотрел на просителя и наставительно произнес:
        - Никак нет-с, любезнейший Дмитрий Сергеевич! Ведь деньги к деньгам идут. Так что нобелевскому миллиону прямой резон — на мой счет, к двумстам тысячам.
        Взгляд Мережковского пылал ненавистью. «
        Впрочем, народная примета в случае с Буниным не оправдалась. Когда мальчишка-посыльный принесет на виллу «Бельведер» в Грасе телеграмму о решении Шведской академии, то в доме не найдется нескольких су на чаевые, а единственные туфли Веры Николаевны будут находиться у сапожника на ремонте — по поводу очередного износа каблуков. И вообще все обитатели виллы, бунинские нахлебники — Галина Кузнецова, писатели Николай Рощин и Леонид Зуров, не говоря о хозяевах — Вере Николаевне и Иване Алексеевиче, уже давно будут пребывать во всяческом мизере — несытно кормленные, бедно обутые.
        Впрочем, до этого крутого поворота судьбы Бунину придется хлебнуть лиха, испить из горькой чаши изгнанничества.
        Весь русский народ нес крестные муки — и те, кто оставался на родной земле, и те, кто пребывал на чужбине.
        * * *
        По Парижу ходила горькая шутка, пущенная Буниным:
        - Большевики до той поры будут бороться за счастье народное, пока не уничтожат весь народ.
        ГРОБ РАЗВЕРСТЫЙ
        1
        Когда захлебнулись в крови последние защитники Кронштадта, по всей Руси необъятной полыхали мужицкие бунты. На Семерном Кавказе комбриг Ершов отчаянно сражался с большевистскими подразделениями. Не успокаивалась исстрадавшаяся Украина, по ее широким просторам носились тачанки повстанцев. Полыхало Ишимское восстание. Но выше всех взметнулось пламя Поволжского бунта, где тысячи мужиков преданно поддерживали атамана-мстителя Антонова.
        Главным «специалистом» по удушению мужицкого анархизма стал 28-летний барин М.Н. Тухачевский. Вопреки рекомендациям В.И. Ленина — вполне, впрочем, декларативным: «против народных масс репрессий не применять, а выявлять зачинщиков», Тухачевский переводил всех под корень, зажигал села с двух сторон, безвинные дети и бабы падали под шашками рядом с их отцами и мужьями, доведенными до отчаяния поборами и схватившимися за вилы.
        Но вот газеты сообщили: «Конец антоновским бандам». Говорят, что, когда курсанты Тухачевского вели мужиков на расстрелы, обреченные тянули заунывную песню:
        Что-то солнышко не светит,
        Коммунист, взводи курок.
        В час последний на рассвете
        Расстреляют под шумок.
        Ох, доля, неволя,
        Могила горька…
        Народ стонал от ран, от тифа, от голода, от бесправия…
        Ленин, кажется, первым из кремлевских вождей понял: вопреки учению великого Маркса, надо переложить руль государственного корабля вправо. Самый образованный и самый дальновидный среди партийной верхушки, он еще весной восемнадцатого года начал разрабатывать пути экономической ретирады. Но во время гражданской войны было не до маневров, задача стояла куда насущней — уцелеть. Тогда торжествовал военный коммунизм с его примитивно-разбойничьей формулой: «Твое — это мое, берем чужое как свое!»
        Допущенный в советское хозяйство капитализм — пусть в куцем, мизерном количестве — тут же дал потрясающие результаты. Как по волшебству прилавки заполнились товарами, даже цены их мало отличались от цен мирного времени. Крестьянин тут же познал важность своего труда, наиболее старательные, наделенные земельными участками, быстро пошли в гору. Ликбезы распахнули двери для неграмотных. Пролетарских детей зазывали в рабфаки и вузы. Комсомол предлагал юнцам не только крушить церкви, но и много интересного — от занятий спортом до туристических походов, от обсуждения кинофильмов и театральных постановок до веселых шествий в дни революционных праздников.
        Многих заразили идеей коммунизма. Люди поверили Ленину, объявившему построение светлого будущего в десять — пятнадцать ближайших лет. Только прежде надо разбить классовых врагов — внутренних и внешних.
        Люди верили вождям, верили в свою избранническую миссию, жалели американских и прочих негров и жаждали мировой революции на благо пролетариев всего мира.
        Довольствовались рваными сапогами и, не щадя себя, могли трудиться по две смены.
        Такого энтузиазма мировая история не знала.
        От вождей требовалось только одно: эту бурлящую энергию направлять в доброе русло.
        Скептики становились горячими сторонниками ленинских идей, враги начали сомневаться в собственной правоте…
        2
        Не стоит прибегать к сослагательному наклонению и строить бессмысленные заключения вроде такого: «Если б Ленин столь рано не умер, если бы не деспотизм Сталина, если бы не умственная недостаточность и серость Хрущева…»
        Ленин не был здоров. Еще с начала двадцать второго года у «вождя» происходили неприятные для больного и непонятные для докторов явления. Ильич порой без всяких видимых причин стал на короткое время терять сознание, немела правая сторона тела. После этих припадков Ленин некоторое время не мог связно говорить. С марта такие припадки стали повторяться до двух раз в неделю. Они продолжались от двадцати минут до двух часов. И все это, как положено на большой зоне коммунистического концлагеря, тщательно скрывалось от народа.
        Ленина перевезли поближе к природе — в роскошную усадьбу Горки, что в 35 верстах от столицы по Каширскому шоссе.
        И вдруг, как бы сами по себе, припадки и головные боли прекратились. Осенью вождь чувствовал себя столь исправно, что вновь приступил к работе. Врачи и близкие были приятно потрясены, когда на заседании Коминтерна Ильич держал речь один час двадцать минут — на немецком (!) языке.
        Как бы ни относиться к Ленину и его деяниям, следует признать: именно он был нужен в те годы на капитанском мостике Советского государства. Во-первых, под его «мудрым руководством» большевики завели Россию на экономические и политические рифы. Он и должен был вывести государственный корабль на глубокую воду. Во-вторых, именно Ленин среди всей кремлевской братии обладал наибольшими способностями к управлению государством.
        Но… в декабре двадцать второго года наступило резкое ухудшение здоровья Ильича: быстро развивался паралич правой стороны тела, оказались парализованными правая рука и правая нога. В марте он лишился речи. Теперь Ленин объяснялся лишь жестами и несколькими невнятными словами. Народ опять ничего не знал.
        * * *
        21 января 1924 года Ленин умер. Было ему всего 53 года.
        Мозг покойного был в сильнейшей степени поражен атеросклерозом, вес патологический — всего 1340 граммов. Эксперты утверждали: «Часть мозга была уничтожена болезнью». Может, но этой причине появлялись приказы вождя, направленные на уничтожение собственного народа? Очень вероятно.
        27 января ровно в 16 часов тело Ленина было предано земле — возле стены Кремля. Помните, из детских книжек: «Несколько минут великого безмолвия. Движение замерло, остановилось, гулко охнули залпы орудий, по всей стране заревели гудки заводов и паровозов…»?
        Пролетарские поэты откликнулись слезными строчками: «В могилу опущено тело вождя…» (А. Истомин), «…Гроб задрожал в руках, опускаясь тревожно и шатко, среди двух боевых знамен» (Е. Чернявский). Сия скорбная поэзия была помещена в громадном томе «У великой могилы» (Москва, 1924). Но уже через сутки-двое гроб обратно вытащили из земли, а покойника водрузили на помосте срочно сколоченного временного мавзолея. Было сделано все возможное, чтобы замолчать факт захоронения. Удивительная конспирация!
        Зиновьев умилялся 30 января 1924 года в «Правде»: «Как хорошо, что решили похоронить Ильича в склепе! Как хорошо, что мы вовремя догадались это сделать! Зарыть в землю тело Ильича — это было бы слишком непереносимо».
        Так в центре древней столицы кощунственно расположили гроб разверстый…
        Впрочем, еще в декабре (!) 1923 года Сталин первым предложил Ленина (тогда живого) по его смерти сделать мумией.
        Зиновьев прожектировал, как со временем вся Красная площадь превратится в «Ленинский городок» и долгие десятилетия сюда со всех концов света будет идти бесконечный поток людей, дабы поклониться покойному вождю.
        Так и получилось. Более того: значки, картинки с портретами Ленина тиражировались миллионами и миллионами, борзые писатели сочиняли небылицы, в которых полностью вытравливался подлинный облик Ленина — с его достоинствами и человеческими слабостями и создавался сусально-приторный, в который верить было просто невозможно.
        Проглядев гору литературы о Ленине (удручающую своим однообразием и беззастенчивым списыванием авторов друг у друга), я нашел единственное утверждение, идущее вразрез с иконописным обликом вождя.
        Вот эти осторожные строки из брошюры видного большевика Пантелеймона Лепешинского, знавшего Ленина с 1898 года: «Владимир Ильич, если не ошибаюсь, не очень-то долюбливал маленьких детей, т. е. он всегда любил эту сумму загадочных потенциальных возможностей грядущего уклада человеческой жизни, но конкретные Митьки, Ваньки и Мишки не вызывали в нем положительной реакции. Мне кажется, если бы его привели в школу, где резвятся восьмилетние малыши, он не знал бы, что с ними делать, и стал бы искать жадными глазами свою шапку… у него не было ни малейшего аппетита на возню с двуногим «сопляком» (извиняюсь за не совсем изящное выражение)». («По соседству с Владимиром Илъичем», Государственное издательство. Ленинград, с. 22 -23.)
        Книга вышла в 1924 году. Позже такие крамольные строки цензура не пропускала.
        Еще бы! Мы привыкли видеть вождей, любовно держащих на коленях детишек. (Кстати, Гитлер тоже уважал фотографироваться в окружении юных граждан своей страны.)
        Повсюду появились портреты Ленина, бюсты и статуи, статуи — во всех городах на центральных площадях, в школах, детских домах, парикмахерских, булочных, в Елисеевском магазине Москвы и в больнице имени Кащенко, на вокзалах, в заплеванных сквериках и роскошных особняках партийных учреждений. Ленин в фарфоре, металле и гипсе, гипсе, гипсе.
        Во всех городах, поселках и проселках главную магистраль неизменно называли улицей Ленина. Именем вождя нарекались шоссе, переулки, тупики и тысячи и тысячи колхозов и совхозов. Куда ни шагнешь, везде Ленин. Словно нарочно для того, чтобы вызвать психологическое пресыщение и отвращение.
        «Ленинские уголки» с их дешевой и безвкусной атрибутикой появились по всей стране, цитирование «высказываний» Ленина стало необходимой принадлежностью всякой научной работы — будь она о повышении удойности коров симментальской породы или об эффективности подготовительных упражнений при обучении новичков технике бокса.
        То-то повеселился бы Ильич, знай он об этом! Бедные подхалимы, несчастные политики.
        Впрочем, и сам Ленин не так уж строг был к тем, кто раздувал ему кадило…
        3
        Кое-кто утверждает: культ личности Ленина начался после его смерти. Сам Ильич, дескать, пресекал…
        Так, один крупнейший из советологов американец Роберт Такер, автор известного исследования «Сталин. Путь к власти. 1879 -1928. История и личность», утверждает: «В последние годы жизни Ленина только его протесты сдерживали рост народного преклонения перед ним. Поэтому неудивительно, что возникновение культа Ленина совпало с периодом его болезни и кончины».
        Об этом же пишет известный Лев Колодный.
        Нет, не пресекал Ильич славословия в свой адрес. Даже задолго до болезни.
        У меня в руках справочник «Указатель улиц, переулков и площадей города Москвы. Государственное издательство. Москва, 1921 год». Он дает понятие о положении дел на двадцатый год. И что же? На странице 33 узнаем, что уже в розовом периоде коммунистического царства в столице были улицы: Ленинская, Ленина, Ленинская площадь, Ленинская слобода… Можно добавить заставу Ильича, Ульяновскую улицу.
        Уважим истину: Ленин был не хуже других, вместе с ним дорвавшихся до власти.
        Его собратья по партии были еще более честолюбивы и еще более жадны. Коренные названия городов и улиц, площадей и переулков, фабрик, заводов, библиотек, больниц получали новые имена: Троцкого, Володарского, Урицкого, Бухарина, Зиновьева, Тухачевского, Калинина, Котовского, Ворошилова, Молотова — всех не перечтешь. Даже всякая мелкая шушера, вроде никому не известных «героев революции» — Кухмистерова, Баумана, Сапунова и прочих, увековечивалась «для истории».
        Не было еще только «Сталина». Хотя по рангу мог бы, имел полное право. Почему не было? Может, потому, что Иосиф Виссарионович знал себе цену, был умнее и дальновидней Троцких и Зиновьевых.
        По правде говоря, не Сталину принадлежит печальная честь называться «отцом массового террора», не он стал родоначальником советского культа «личности».
        Когда Сталин говорил, что он — верный ленинец и продолжатель дела Владимира Ильича — это было истинной правдой.
        Иосиф Виссарионович с успехом продолжал и творчески развивал кровавое дело Владимира Ильича.
        «ЛГУТ ТОЛЬКО ЛАКЕИ»
        1
        «День моего рождения. 52. И уже не особенно сильно чувствую ужас этого. Стал привыкать, притупился» — это дневниковая запись Ивана Алексеевича. Он ее сделал 23 октября 1922 года 10 октября по старому стилю (22-го по новому) на Дворянской улице в Воронеже Людмила Александровна Бунина, урожденная Чубарова (древнедворянский род!), родила мальчика, которого нарекли хорошим русским именем Иван. Людмила Александровна позже рассказывала, что «Ваня с самого рождения отличался от остальных детей», что уже в его младенчестве знала, что он будет особенным, ибо «ни у кого нет такой тонкой души, как у него».
        Мнение матери разделял такой боевой человек, как генерал Сипягин — крестный Ивана. Он важно предрек: да, этот мальчик «будет большим человеком… генералом!».
        Мать обладала характером твердым, самоотверженным, но нежным, склонным к грустным предчувствиям. Она была беззаветно предана семье, детям, которых у нее было девять и пятерых из которых она потеряла. Она, как и отец, отличалась добротой и здоровьем.
        Впрочем, сходство на этом, кажется, кончалось. Отец днями пропадал на охоте, обладал фантастическим аппетитом (однажды походя съел целый окорок), был привержен застолью и картежным играм, жил не по средствам и промотал все состояние, свое и жены.
        Человек богатырской силы, Алексей Николаевич никогда не впадал надолго в уныние, всегда был в движении, до тридцати лет не знал вкуса вина. Ум живой и образный, не переносил логики. «Охотником» участвовал в Крымской кампании, где, по его рассказам, имел и карточные сражения со Львом Николаевичем Толстым. Когда 23-летний Иван Алексеевич посетил в Хамовниках великого писателя, тот сразу же вспомнил его отца. «
        Еще малышом Ваня много наслушался от матери и дворовых людей сказок и песен, им он обязан первым познаниям в языке — «нашем богатейшем языке, в котором, благодаря географическим и историческим условиям, слилось и претворилось столько наречий и говоров чуть не со всех концов Руси».
        В 1874 году Бунины перебрались из города в деревню — на хутор Бутырки в Елецком уезде Орловской губернии. В воспоминаниях Ивана Алексеевича детские годы тесно связаны с мужицкими избами, с полем. Порой он целыми днями пас скотину со своими сельскими юными друзьями.
        Курьезной фигурой был воспитатель Вани — окончивший курс Лазаревского института восточных языков, сын предводителя дворянства Николай Осипович Ромашков. Этот удивительный человек ел исключительно черный хлеб с горчицей, а пил водку. Окружающие поражались такому необыкновенному меню. Он искренне привязался ко всей бунинской семье, к Ване — особенно. Ваня его тоже полюбил и моментально выучился читать (по «Одиссее» Гомера), а в восемь лет написал стихотворение «про каких-то духов в долине».
        Несмотря на бессистемное, кое-какое обучение, Ваня на одиннадцатом году поступил в Елецкую гимназию, от которой у него (как и от самого уездного городишки) остались совсем невеселые воспоминания. Слишком резким был переход от забот матери к нелепым гимназическим строгостям и тяжкому быту мещанских и купеческих домов, в которых мальчугану пришлось жить.
        Он вернулся в дом, так и не кончив гимназии… Прочитал все книги, хранившиеся в семье. Причем, по собственным воспоминаниям, «видел то, что читал, — впоследствии даже слишком остро, — и это давало какое-то особое наслаждение».
        Тут как раз прибыл домой Юлий. Он успел не только с блеском кончить университет, но еще год просидеть в тюрьме по политическим делам.
        Юлий прошел с младшим братом весь гимназический курс, занимались они языками, психологией, философией, общественными и естественными науками. Кроме того — и это было очень важно! — вели бесконечные разговоры о литературе. Юлий, бывший на тринадцать лет старше Ивана, оказал очень большое влияние на формирование его вкусов и взглядов. (В отличие от другого брата, лишь на год бывшего моложе Юлия, — Евгения.) На всю жизнь у него осталось ощущение от старшего брата, как от человека необыкновенного.
        «Много исписал я бумаги и прочел за те четыре года, что прожил после гимназии в елецкой деревне Озерках, в имении, перешедшем к нам от умершей бабки Чубаровой. Дома я снова быстро окреп, сразу возмужал, развился, исполнился радостного ощущения все растущей молодости и сил, — сообщает Бунин в «Автобиографической заметке». — …Писал я в отрочестве сперва легко, так как подражал то одному, то другому, — больше всего Лермонтову, отчасти Пушкину, которому подражал даже в почерке, потом, в силу потребности высказать уже кое-что свое, — чаще всего любовное, — труднее. Читал я тогда что попало: и старые и новые журналы, и Лермонтова, и Жуковского, и Шиллера, и Веневитинова, и Тургенева, и Маколея, и Шекспира, и Белинского… Потом пришла настоящая любовь к Пушкину, но наряду с этим увлечение, хотя и недолгое, Надсоном…»
        В апреле 1887 года 16-летний Ваня отправил в петербургский еженедельный журнал «Родина» свое стихотворение «Нищий». Это было не лучшее, что он успел уже написать, но из «идейных» соображений (не без подсказки Юлия) отправили именно его. К неописуемому восторгу юного автора, уже в майском номере эти стихи увидали свет.
        В тот год он особенно много писал и читал. С целью наблюдения за «таинственной ночной жизнью», спал лишь днем, а ночью бодрствовал. Иван писал стихи и рассказы, рассылал их по журналам и газетам. Литературная деятельность, которую позже сам автор называл «убогой», началась.
        Думается, что на этот самокритичный отзыв повлияла высокая требовательность Бунина к собственному творчеству. Ведь уже в сентябре 1888 года его стихи были опубликованы в «Книжках Недели», в которых печатались в то время Л.Н. Толстой, Глеб Успенский, Салтыков-Щедрин. Издатель и редактор «Недели», видный публицист Павел Александрович Гайдебуров, успевший попробовать тюремной каши Петропавловской крепости, разглядел в юноше большое дарование и взял Ивана Алексеевича под свое «исключительное руководство».
        Весной 1889 года Бунин отозвался на приглашение Юлия, обосновавшегося в Харькове, и отправился к нему, где тут же попал в кружки завзятых «радикалов». Вблизи эти восторженные юноши и эмансипированные барышни оказались не так романтичны и привлекательны, как грезились на расстоянии.
        Побывал в Крыму, где наслаждался морским ветром, солнцем и купаниями, где ходить по сорок верст в сутки, «быть очень легким от голода и молодости» — превосходно.
        Осенью занялся газетной работой в «Орловском вестнике». Был «всем, чем придется, — и корректором, и передовиком, и театральным критиком, что, к счастью, совсем не приставало» к нему.
        В 1891 году переехал в Полтаву к брату, который заведовал статистическим бюро губернского земства. Здесь началась интересная жизнь. Иван Алексеевич работал в земстве библиотекарем, затем, как и брат, статистом, разъезжая по губернии, встречаясь с самыми различными людьми и собирая разнообразнейшие сведения. Острым умом он отмечал характерные особенности крестьян — зажиточных и бедняков, ленивых или жадных до работы, лукавых чиновников и честной, до святости, сельской интеллигенции. Это было уже сознательное продолжение накопления жизненного багажа, безотчетно начатого с детских лет и позволившего понять и познать подлинный народ — а не вымышленный, мелкопоместный быт, стать знатоком русского языка — настоящего языка, а не литературного суррогата, которым так щедро пользовались литераторы, в том числе и «с громкими именами».
        К этому же периоду жизни Бунина относится его влюбленность в Варвару Пащенко, работавшую некоторое время корректором «Орловского вестника». Эту страсть можно объяснить лишь житейской неопытностью да сердечной непорочностью поэта- юноши. У этой женщины, думается, натура была черствой и расчетливой, и, кажется, она не была привлекательна даже внешне. Пащенко, как и ее родителей, отпугивала бедность Бунина. Варвара Владимировна не предотвратила, хотя легко могла это сделать, унизительное сватовство Ивана Алексеевича.
        Случилось оно в мае 1892 года. Иван Алексеевич приехал в Елец, где жил доктор Пащенко. Когда он пришел с «официальным предложением», дверь открыл сам папаша и пригласил его в кабинет. Здесь он объяснил Бунину, что тот вовсе не пара его замечательной дочери, «что я, — вспоминал Бунин, — головой ниже ее по уму, образованию, что у меня отец — нищий, что я — бродяга (буквально передаю), что как я смею иметь наглость, дерзость дать волю своему чувству…» От срама жених был готов повеситься.
        Варвара Владимировна отвергла предложение Бунина венчаться «тайно», но обещала, что «она будет с ним по-прежнему жить нелегально, как жена». Впрочем, спустя непродолжительное время, папаша Пащенко написал дочери, что согласен на венчание ее с Буниным. Но она скрыла это письмо. Иван Алексеевич так никогда и не узнал, что доктор Пащенко был согласен на их брак. (Это послание было обнаружено в архиве Пащенко много лет спустя после ее смерти.)
        В то же время она тайно виделась с молодым богатым помещиком Арсением Бибиковым, за которого и вышла замуж.
        Иван Алексеевич женился лишь в 1898 году на Анне Цакни, гречанке. «Женившись, года полтора прожил в Одессе (где сблизился с кружком южнорусских художников). Затем разошелся с женой…» Впрочем, по собственному признанию, Цакни он никогда не любил.
        Несчастная любовь к Варваре Пащенко нанесла рубцы на бунинское сердце. Но она же дала писателю тот горестный опыт, который нельзя постичь ни воображением, ни умственным напряжением. Это надо пережить самому.
        И еще, что вынес он со своего рождения и юных лет, что пронес через всю жизнь: «Я многое кровно унаследовал от отца, например, говорить и поступать с полной искренностью в том или ином случае, не считаясь с последствиями, нередко вызывая этим злобу, ненависть к себе. Это от отца. Он нередко говорил с презрением к кому-то, утверждал свое право высказывать свои мнения, положительные или отрицательные, о чем угодно, идущие вразрез с общепринятым:
        - Я не червонец, чтобы всем нравиться!
        Он ненавидел всякую ложь и особенно корыстную, прибыльную, говорил брезгливо:
        - Лгут только лакеи.
        И я был в детстве и отрочестве правдив необыкновенно».
        Он всю жизнь был правдив необыкновенно.
        * * *
        В ту ночь с 22 на 23 октября, когда ему исполнилось пятьдесят два года, когда чужое небо было залито могильной чернотой и даже звезды, словно провалившись в преисподнюю, не посылали свой мертвенный свет на далекую землю, Бунин записал в дневник слова, которые много объясняют в его характере:
        «Тот, кто называется «поэт», должен быть чувствуем как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю, — он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки…»
        2
        В пятницу, 24 ноября 1922 года в русской православной церкви на улице Дарю горели свечи, красными звездочками светились у ликов лампадки и под высокий купол взлетали древние славянские слова — священник, псаломщик и шаферы отправляли древний чин венчания. Сочетались браком (теперь церковным) Иван Алексеевич Бунин и Вера Николаевна Муромцева. Было очень все трогательно, напоминало старую Русь, и у Веры Николаевны на глазах навертывались слезы.
        Из церкви поехали на квартиру к Буниным — на «Яшкинскую улицу», как успел Иван Алексеевич прозвать рю Жак Оффенбах. «Честная компания» в лице Куприна, Бальмонта, Мережковских и Цетлиных разместилась за столом. Щедротами Марии Самой- ловны он порадовал гастрономическим изобилием. Нежнорозовая семга, свежая икра, жареные почки, померанцевая в запотевших графинчиках — все вызывало давно не удовлетворявшийся аппетит.
        - Ты, Ян, на меня не сердись! — говорила Вера Николаевна. — Без церковного венчания какой брак? На Руси, помнишь, говорили…
        Иван Алексеевич, смеясь, перебил:
        - Помню! «Только Божье крепко»! У нас с тобой давно крепко.
        В разговор вмешался Александр Иванович Куприн. Откусывая от большого куска мясо, он наставительно сказал:
        «Быть тому так, как пометил дьяк»! За здоровье молодых. — Он поднял лафитник. — По Божьему велению, по царскому уложению, по господской воле, по мирскому приговору — пьем без уговору!
        Засиделись до полуночи. Куприну до его квартиры было рукой подать. Цетлин, которую ждал у подъезда автомобиль, взялась доставить в родные пределы Бальмонта. Он никак не хотел садиться в авто, на всю улицу выкрикивал свои стихи:
        - О, мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя!
        Нарыв уже набух и, пухлый, ждет ножа…
        Шофер энергичным движением подсадил пиита в авто.
        Через несколько дней после описываемых событий Бунин получил письмо от своего старого друга Шмелева. Он пережил страшное потрясение — гибель любимого сына, офицера белой гвардии, расстрелянного в Крыму красноармейцами. Шмелев писал из Берлина 23 ноября: «Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, — ибо без определенных целей, как пушинки в ветре, проходим мы с женой жизнь, — пристали мы в Берлине 13-го (нового стиля) ноября. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть — все одно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно — колом или поленом. Четверть процента остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся… Но это невероятно. Всего не напишешь… Осталось во мне живое нечто — наша литература, и и ней — Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что, может, и даст толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы…
        Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровской и Тверской, где цены не пугают… жадное хайло — новую буржуазию. «Нэп» живет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно…»
        Бунин сразу же ответил: приезжайте к нам, как-нибудь устроимся. После многочисленных и утомительных хлопот Иван Алексеевич получил для Шмелева и его жены визу на въезд во Францию. Седьмого января двадцать третьего года в «дипломатической вализе» она была отправлена в Берлин. Иван Алексеевич ходит по издательствам — пытается уговорить напечатать книги Шмелева, организует для него вечер, вместе с Верой Николаевной собирает деньги — «первое пособие».
        Подобно Бунину, именно на чужбине великий дар Шмелева достигнет своих вершин.
        3
        В начале зимы в Париж приезжал Московский Художественный театр. Бунин смотрел на сцену, и в его глазах стояли слезы: все так напомнило старую Москву.
        «В театре было очень хорошо, — записала в дневник Вера Николаевна. — Москвин, действительно, талантлив. Ян даже плакал, конечно, и вся Русь, старая, древняя наша сильно разволновала его».
        Куда русские люди ездят после театра? — весело спросил довольный горячим приемом публики Москвин. — Правильно, ужинать!
        - А супруги Бунины едут? — спросил Станиславский. — Вот и отлично, тогда и я поеду.
        Они набились в одно такси: Москвин, Бунины, супруги- художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Поехали есть «луковый суп».
        - Как когда-то в Москве на дне рождения Станиславского, — тихо и задумчиво произнес Москвин, обращаясь к Бунину.
        В ресторанчике было дымно, шумно и весело.
        - Иван Алексеевич, — играя переливами рокочущего баритона, говорил Константин Сергеевич. — Вот взяли бы и написали для нас пьесу. Играть звал вас — вы отказались, хотя актер из вас вышел бы великолепный. Давайте пьесу — поставим как нельзя лучше!
        Бунин отшучивался. Разъезжались по домам через уснувший город уже за полночь. Утром, когда еще Иван Алексеевич спал, приходила Книппер-Чехова. Она сидела с Верой Николаевной, пила кофе и вспоминала Ялту, Антона Павловича…
        На другой день к Бунину пожаловал другой мхатовец — Василий Васильевич Лужский. Он много рассказывал о Николае Дмитриевиче Телешове, с которым близко знаком и который просил передать Ивану Алексеевичу привет.
        - Скажите ему и мой поклон, — сказал растроганный Бунин.
        Когда гость ушел, он долго сидел, задумавшись. Все эти встречи разбередили ему душу.
        - Надо же, — обратился Бунин к жене, — скоро они будут в Москве… А когда мы будем? В новом году?
        В ночь с 31 декабря на первое января они возвращались пешком из гостей. Когда проходили через «русский мост», носивший имя Александра III, часы на башне вдруг глухо ударили — было ровно двенадцать. Бунин удивился такому совпадению и произнес:
        - Может быть, и впрямь в новом году будем вновь в Москве?
        4
        В январе 1923 года приехал, согретый заботами Бунина, Шмелев. Привез письмо от писателя Бориса Зайцева. Его Иван Алексеевич считал своим «сватом». Именно в доме Зайцева познакомился в 1906 году с Верой Николаевной. Зайцев писал о своем бедственном положении, о том, что хотел бы выбраться из Берлина в Париж. И вновь начались долгие и трудные хлопоты — французские власти опустили шлагбаум перед беженцами, считая, что и тех, кто уже обосновался, слишком много.
        Испробовав все испытанные способы, Иван Алексеевич пошел на крайний шаг. Он написал влиятельный даме — С.Г. Пети, супруге секретаря Елисейского дворца.
        «Дорогая и уважаемая Софья Григорьевна, прибегаю к Вам с покорнейшей просьбой. Писатель Борис Константинович Зайцев с женой и дочкой (11 лет), как Вы, вероятно, знаете, в Германии (Ostseebad Prorow bei Haneman)^[3 - Западный берег, у Ханемана (нем.)]^ и всеми силами рвутся оттуда вон, что как нельзя более понятно. В Италию их не пустили, не дали визы — у них «красные» паспорты (хотя сын жены Зайцева от ее первого брака расстрелян большевиками). Нельзя ли их пустить во Францию? Мы зовем их к себе на дачу в Грас, которая снята у нас до 10 октября. Не пишу Евгению Юльевичу, щадя его отдых. Но если возможна виза, не будете ли добры передать ему мой сердечный привет и мою просьбу за Зайцевых? Зайцеву лет 40, — кажется, 41, — его жене, Вере Алексеевне, лет 45, дочке Наташе, повторяю, 11. Русские, православные.
        Простите за беспокойство. Целую Ваши ручки, передаю поклон Веры Николаевны. Где Вы? Мы существуем слава Богу, у пас гостят Шмелевы, в двух шагах — Мережковские. Преданный Вам Ив. Бунин».
        Письмо было написано из Граса, куда на лето неизменно стали приезжать Бунины. Шел июль 1923 года. 31 декабря Бунин встретил прибывших в Париж Зайцевых.
        5
        Борис Константинович похудел, стал костистее, взгляд сделался печальный, голос тише.
        Бунины стали звать их к себе — отпраздновать «басурманский» Новый год.
        - Не до этого! — вздохнула Вера Николаевна Зайцева. — Настроение погребальное, не до шампанского…
        Зайцев согласно кивнул головой:
        - Лучше завтра. Если позволите, придем к вам на обед.
        - Вот и отлично! — хлопнул в ладоши Иван Алексеевич. — Будем пить водочку и петь песни — наши, русские, подблюдные. Верунчик, готовь праздничный обед в честь наших сватов.
        На другой день собрались все вместе: как некогда прежде, на Поварской. Вера Николаевна вспоминала ноябрь 1906 года.
        Взбежав на четвертый этаж дома, в котором жили Зайцевы, она увидела в кабинете хозяина множество народа. Сидели на тахте, на стульях, на столе, даже на полу. За маленьким столом, освещенным электрической лампой, неловко примостился Викентий Вересаев и, утупившись в рукопись, что-го невнятно бубнил.
        Затем его сменил Бунин- легкий, изящный, уверенный в себе. С какой-то ясной и светлой печалью он читал свои последние стихи:
        Растет, растет могильная трава.
        Зеленая, веселая, живая.
        Омыла плиты влага дождевая
        И мох покрыл ненужные слова.
        По вечерам заплакала сова,
        К моей душе забывчивой взывая,
        И старый склеп, руина гробовая,
        Таит укор… Но ты, земля, права!
        Как нежны на алеющем закате
        Кремли далеких синих облаков!
        Как вырезаны крылья ветряков Я
        За темною долиною на скате!
        - Все первоначально оцепенели, потом разразились громом аплодисментов. Ах, Ян, какой ты был восхитительный! Я сразу в тебя влюбилась…
        - Зато когда я подошел в тот вечер к тебе… В столовой, помню. Как ты мне дерзко отвечала!
        - Это от смущения. Но пригласила в гости — в ближайшую субботу. Надо правду сказать, ты в то время от светского образа жизни выглядел не очень свежим: лицо усталое, мешки под глазами…
        - Даже твоя мама противилась нашей дружбе, полагая меня этаким российским Дон-Жуаном.
        - Сознайся, у дам ты пользовался успехом!
        Все хохотали, а Верочка Зайцева погрозила пальцем:
        - Иван, ты был известным ветреником! Да и то: молодость, литературный успех, завидные гонорары.
        Бунин вдруг стал серьезным:
        - Но только с Верой мне было хорошо, с ней я никогда не скучал. Когда я ожидал какую-нибудь гостью, то всегда предупреждал близких. И они часа через полтора после ее прихода стучали ко мне в дверь и требовательно заявляли: «Иван Алексеевич, к вам пришли… Ожидают!» Вот свидание и прерывалось. А с Верочкой — ах, всю жизнь мне хорошо!
        И он нежно прижался к щеке любимой подруги.
        Борис Константинович весь обмяк:
        - Куда вся эта счастливая жизнь исчезла? Словно сразу провалилась в какую-то жуткую преисподнюю. Словно черти заговор на нас сотворили.
        Он перекрестился и продолжал:
        - Живем по-собачьи, скверно. Про Россию и говорить нечего — стала нищей, интеллигенцию истребляют, командуют повсюду инородцы. Жизнь исчезла, остались — Троцкие, стучки, Зиновьевы, коминтерны, трудовые повинности.
        И что любопытно: все те, кто вчера горлопанил о свободе и равенстве, добравшись до корыта, тут же прочно забывают всяческий стыд и совесть.
        Вспомнился мне эпизод про Андрея Соболя. Ты слыхал, Иван, о таком? После Октября он стал довольно известным литератором. Но еще чуть не с детских лет боролся с самодержавием. В нежном возрасте умудрился попасть в сибирскую ссылку — это его воспитывали «царские сатрапы». После Октября продолжили воспитание его единоверцы из ЧК — замкнули в камеру одесской тюрьмы.
        Мне жалко его стало, все-таки знакомые. Дернуло меня после одного из совещаний к московскому «генерал-губернатору» Каменеву обратиться. Надо помочь, всю молодость отдал борьбе за дело освобождения…
        Лев Борисович смотрит на меня подозрительно:
        - Это какой? Который роман «Пыль» написал? Плохой роман, пусть посидит.
        Вспылил я, крикнул ему в лицо:
        - Но ведь уже семь месяцев сидит, неизвестно за что!
        - У нас невиновных не сажают!
        Направился важно к выходу, плюхнулся в ожидавший его автомобиль и укатил в сторону Кремля…
        Все долго молчали. Настроение опять стало тяжелым — лучше не затевать этих разговоров, не травить душу. И лишь Бунин глухо отозвался:
        - С каким звериным остервенением рушили и продолжают рушить Россию. За что? За то, что всем, кто хотел и умел трудиться, она была добрым, сытным домом?
        Никто ничего не ответил, ибо перед жестокостью и глупостью разум замолкает.
        И все-таки — за что?
        6
        16 февраля 1924 года парижский «Саль де жеографи» принял и свое чрево столько народа, сколько в него, наверное, никогда не набивалось. Здесь проходил вечер «Миссия русской литературы». Афиши украсились именами Дмитрия Мережковского, Ивана Шмелева, Павла Милюкова, Николая Кульмана и других.
        Но многие пришли только для того, чтобы услыхать великолепного и страстного оратора — Бунина. Громом аплодисментов встретили его появление на сцене. Он вышел вперед, к самой рампе — легкий, изящный, вдохновенный.
        - Соотечественники…
        Он произнес только это слово, и голос его сорвался. Он попытался справиться с волнением:
        - Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека…
        В зале повисла мертвая тишина. Бунин явственно слышал, как кровь стучит в его висках. Он наполнился решимостью, голос взлетел под высокий потолок:
        - Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях. Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал и таил ненависть к своему бывшему господину и вообще к господам. Но почему же эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всяческого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным обилием крепостных уз? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе и знамя их было и есть интернациональное, то есть претендующее быть знаменем всех наций и дать миру, взамен синайских скрижалей и Нагорной проповеди, взамен древних божеских уставов нечто новое и дьявольское, — Бунин перевел дыхание.
        Он взял в слегка дрожащие от волнения руки стакан воды, отпил глоток и вновь продолжил, теперь уже до самого конца, без перерывов. И гнев его нарастал, и вдохновение говорило его устами:
        - Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих; поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы.
        И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, что он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве всего мира, который уже давно должен был бы крестовым походом идти на Москву.
        Что произошло? Как ни безумна была революция во время великой войны, огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его. Но Россия, поджигаемая «планетарным» злодеем, возводящим разнузданную власть черни и все самые низкие свойства ее истинно в религию, Россия уже сошла с ума, — сам министр-президент на московском собрании в августе 17-го года заявил, что уже зарегистрировано, — только зарегистрировано десять тысяч зверских и бессмысленных народных «самосудов».
        А что было затем? Было величайшее в мире попрание и бесчестие всех основ человеческого существования, начавшееся с убийства Духонина и «похабного мира» в Бресте и докатившееся до людоедства. Планетарный же злодей, осененный знанием, с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря и весь мир призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить «Семь заповедей Ленина».
        Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записках «о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебываясь от яростного лая! Я прочел это С ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее. Пусть не всегда были подобны горному снегу одежды белого ратника, — да святится вовеки его память! Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом бездетного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и
пустота.
        Бунин замолк, горестно опустил голову. И вновь возвысил голос, в котором зазвучали пророческие нотки:
        - Но знает Господь, что творит. Где врата, где пламя, что Рыли бы достойны этой могилы? Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я, в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.
        Будем же ждать этого дня. А до того да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России!
        Зал стоя наградил его бурными аплодисментами. Лишь Милюков укоризненно покачал головой и наклонился к сидевшему рядом Мережковскому:
        - Дмитрий Сергеевич, не кажется ли вам, что оратор хватил через край? Зачем такая чрезмерная и неуместная азартность?
        Мережковский согласно закивал:
        - Вы абсолютно правы, Павел Николаевич! Столько излишней горячности… Следует быть политичней, ведь там интересуются тем, что мы говорим и что мы пишем. На вашем месте — простате за совет! — я не стал бы печатать бунинские тирады. Для его же блага.
        * * *
        Милюков для «блага» Бунина сделал другое: речь его опубликовал, но с такими сокращениями и такой редактурой, что Иван Алексеевич, прочитав ее в «Последних новостях» в номере от 20 февраля, от досады и обиды заскрипел зубами:
        - Какая мерзость! Что ж этот старый пень поступает со мной, как с мальчишкой? Как он мог?..
        Иван Алексеевич гневно тряс газетой:
        - И какой заголовочек сочинил — «Вечер страшных слов»! Словно я не о величайшей трагедии вопию, а сказки рассказываю о летающих гробах. Ну политик, ну сукин сын!
        Два последних понятия, по разумению Бунина, были вполне И равнозначными.
        Кликушествовал в думе и на митингах, царя ездил свергать, В Россию просрал, а теперь за меня взялся — учит любви к русскому Я народу!
        Милюков действительно обвинил Бунина в «претензиях на пророческий сан» и «нападках» на народ.
        Но эта история получила продолжение. 16 марта московская газета «Правда» напечатала отклик на вечер, и он почти полностью совпадал с тем, что писал Милюков в «Последних новостях». И назывался отклик некрологически — «Маскарад мертвецов»:
        «…Бунин, тот самый Бунин, новый рассказ которого был когда-то для читающей России подарком, позирует теперь под библейского Иоанна… Он мечтает, как и другой белогвардеец, Мережковский, о крестовом походе на Москву… А Шмелев, приобщившийся к белому подвижничеству только в прошлом году, идет еще дальше… Для него «народ» кроток и безвинен… и он во всем обвиняет интеллигенцию и Московский университет, недостаточно усмиренный в свое время романовскими жандармами».
        Бунин поношения терпеть не стал и третьего апреля в берлинской газете «Руль» заново, без милюковского редактирования и купюр, опубликовал свою речь, снабдив ее обширным и ядовитым послесловием. Не забыл Иван Алексеевич процитировать «Правду», трогательно вспомнившую Милюкова: «Даже седенький профессор… назвал это выступление в своей парижской газете голосами из гроба».
        Ивана Алексеевича возмущала не позиция «Последних новостей» или тем более «Правды» («Политики, что с них возьмешь! Изолгались, извертелись»!), его приводила в бешенство заведомая ложь. Кто не знает, что в отличие от многих других, скажем, Мережковского или Гиппиус, он всегда был против интервенции.
        Но эти политики с неприличной яростью набросились на него за вырвавшуюся в полемическом задоре фразу о «крестовом походе».
        Вся эта история распалила желчь в Бунине. Именно в это время он приступил к работе над своей самой трагической книгой — «Окаянные дни». Это были воспоминания, написанные в форме дневника. Он вновь содрогался, пропуская через сердце страшные события, разразившиеся над Россией после захвата власти большевиками, вспоминая, как ежедневно, ежечасно попиралось его достоинство, как унижалась и крушилась великая Русь. Теперь он знал куда больше, нежели тогда, когда переживал лютые времена на родине. Знал он об уничтожении духовенства, о массовых расстрелах заложников — дворян, крупных чиновников, сдавшихся в плен юнкеров и офицеров.
        Среди последних был и единственный сын Шмелева. Овладев Перекопом, большевики вдруг сделали «великодушный» жест: все, заявили они, кто желает покинуть Россию, — милости просим, препятствовать не станем! Рады приветствовать и тех, кто хочет сотрудничать с новой властью…
        Воспитанные на лучших патриотических традициях, привыкшие верить честному слову, многие офицеры отказались от дальнейшей борьбы, сложили оружие, явились на регистрацию. Всех явившихся тут же арестовывали, по ночам выводили подальше от жилья и там расстреливали из пулеметов. Во главе этой бессмысленной кровавой расправы стоял бывший анархист и террорист Георгий Пятаков, непосредственным исполнителем стал воевавший во время мировой войны против русских, солдат-еврей из Венгрии Бела Кун. (Как ни грустно, но по сей день в самом центре Москвы — против Манежа один из домов украшен мемориальной доской этому «славному интернационалисту».)
        Ах, Россия, Россия…
        ПУТЬ К ПРОПАСТИ
        1
        Парижские газеты сообщили о смерти В. И. Ленина 23 января. Заметки были краткие и скорее соболезнующие, чем злорадные. «Последние новости» такое сообщение поместили на первой полосе, на месте передовицы:
        СМЕРТЬ ЛЕНИНА
        …Ленин и большевизм — разве это не одно и то же? На протяжении истории большевизма был не один момент, когда вся партия воплощалась в Ленине.
        Писал эти строки, конечно, сам Милюков, для которого у покойного всегда находились самые бранные выражения. Вся публикация заняла немного места. И вообще смерть большевистского вождя прошла как-то незаметно, тихо.
        Бунин вовсе не отозвался записью на это событие в своем дневнике, а Вера Николаевна отметила: «Смерть Ленина не вызвала ни большого впечатления, ни надежд, хотя, по слухам, у «них» начинается развал. Телеграмма, что на похоронах Ленина 6000 человек отморозило себе руки и ноги. Сколько же народу согнали они?»
        Больше занимал вопрос: кто станет преемником Ленина?
        Обратила на себя внимание «клятвенная» речь Сталина, произнесенная 26 января на II Всесоюзном съезде Советов:
        Товарищи! Мы, коммунисты — люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы — те, которые составляют армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин. Не всякому дано быть членом такой партии. Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии. Сыны рабочего класса, сыны нужды и борьбы, сыны неимоверных лишений и героических усилий — вот кто, прежде всего, должны быть членами такой партии.
        В этих словах ясно звучит ритуальное почитание усопшего вождя. Таким оно пребудет десятилетия, даже после того, как Никита Хрущев прикажет предать анафеме и Сталина, и дело его, хотя сам будет деятельным участником самых дурных преступлений, в которых обвинит Иосифа Виссарионовича.
        …Русская эмиграция удивленно пожмет плечами, когда преемником Ленина станут не его ближайшие сотрудники — евреи Каменев, Троцкий, Зиновьев, а грузин Сталин.
        Говорят: выбор был дурным.
        Ну а если бы выбор пал на Троцкого? Того самого, который издевательски приказывал голодным и разутым людям: «Работу начинайте и оканчивайте, где возможно, под звуки социалистических гимнов и песен, ибо ваша работа — не рабский труд, а высокое служение социалистическому отечеству!» Ковал трудовой энтузиазм всеми средствами, кроме экономических.
        Этот вождь с впалой грудью и жидкими ножками, никогда не утомлявшийся от кровавых пиров, шумевших по его приказу по всей Руси, и на своем месте стал исчадием ада.
        Власть еще большая лишь безмерно развязала бы его руки и его лютую злобу к России и русскому народу.
        Благо России никогда не входило в планы ни Троцкого, ни Зиновьева, ни Бухарина, никого из им подобных.
        * * *
        И еще любопытная деталь.
        «Завещание» Ленина, с которым келейно, под страшным секретом, знакомились делегаты XIII съезда партии и которое было более полувека сокрыто от советских людей, в эмигрантской печати появилось еще в июле того же двадцать четвертого года. В «Последних новостях», которые читал Бунин, «завещание» было опубликовано в № 1306 за 29 июля.
        Никакого впечатления оно не произвело ни на Бунина, ни на его окружение. Что из того, что Ленин назвал Сталина «недалеким, склочником» и якобы советовал «ни в коем случае не выбирать генсеком ЦК партии»?
        - Это внутренние дела большевиков. Милости ждать ни от кого из них не приходится, — махнул рукой Иван Алексеевич.
        Впрочем, Бунин вообще оказался скептиком:
        - Завещание даже не рукой Ленина написано. Дескать, с его слов. Задним числом можно что угодно сочинить.
        2
        Месяц спустя русские впервые прочитали в «Последних новостях» о некоем Хитлере (именно такого написания придерживались газеты): «Мюнхен. 26 февраля. Сегодня в 8 часов 55 минут утра начался слушанием дела процесс Хитлера, Людендорфа и других участников путча. Заседания суда проходят в здании Военного училища… На вопросы председателя Хитлер отвечает очень любезно:
        - Обвиняемые все добрые патриоты и не позволят себе выйти за пределы допустимого.
        По этой, видимо, причине суд открытый.
        Речь вождя национал-социалистов продолжалась три с половиной часа…
        Зал с напряженным вниманием слушал этого человека. Что-то магически притягивало в нем: властные голубые глаза, тщательно взвешенная речь, четкая жестикуляция, сдержанные манеры, ясность мысли и убежденность в собственной правоте.
        - Как я оказался в Вене? Это случилось после смерти моей матушки в 1909 году. Отец Алоиз умер еще прежде. Я чувствовал призвание — быть художником! Но ограниченные педагоги Венской Академии искусств хотя и признали во мне способности рисовальщика, но моя независимая манера творить и держаться напугала их и мне было отказано в приеме.
        - И как долго вы пробыли в Вене? — спросил председательствующий.
        - До 1913 года. Я с содроганием вспоминаю то время. Чтобы не умереть с голода, мне пришлось на вокзале подносить чемоданы, работал дворником — очищал улицы от снега, выбивал ковры… Но я не сдался: не пил, не курил, избегал дурных знакомств. Из нравственных побуждений не ел и не ем мяса.
        - У вас, понимаю, было много свободного времени. Как вы его использовали?
        - Часами я сидел в публичных библиотеках, восторгался «Фаустом» Гете, «Вильгельмом Теллем» Шиллера, «Божественной комедией» Данте. Посещал филармонические концерты, слушал оперы великого Вагнера — если были деньги на билеты. И тогда же я стал антисемитом. Я заболевал лишь от одного еврейского лицемерия, от бесконечного стремления нажиться за счет другого. Когда началась мировая война, я упал на колени и благодарил небеса. Сам король Баварии Людвиг III дал мне разрешение служить в славном баварском полку. Это чудо, что я жив…
        Сослуживцы подтвердили, что Гитлер отличался исключительной храбростью и был награжден двумя Железными крестами. Газеты отмечали:
        «30-летний капрал сделал выбор — он стал политиком.
        В 1919 году Хитлер поступил в национально-социалистическую партию. И уже на следующий год стал ее вождем.
        Цель партии — освободить Германию от евреев, социалистов, пацифистов, интернационалистов и прочих вредных элементов. Это необходимое условие спасения Германии».
        Людендорф — бывший генерал-квартирмейстер армии кайзера. Именно его Гитлер назначил руководителем немецкой национальной армии во время известного «пивного путча» в Мюнхене 8 ноября 1923 года.
        Гитлер был приговорен к пяти годам заключения за «измену родине», Людендорфа суд оправдал.
        Оказавшись в камере Ландсбергской тюрьмы, Гитлер время попусту не терял. Обложившись литературой, он диктовал своему сподвижнику и другу Гессу, специально прикатившему из Австрии в Баварию, чтобы исполнять секретарские обязанности в тюрьме и морально поддерживать мученика и национального героя, страницы будущей книги — «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости». Закончит он ее в 1926 году и назовет «Майн кампф» — «Моя борьба».
        Любимыми источниками стали труды Шпенглера, Шопенгауэра и, конечно, Ницше.
        Расхаживая по камере, весьма, как известно, способствующей сосредоточению мысли, Гитлер обращался к своему будущему личному секретарю и заместителю по партии:
        - Дорогой Рудольф, согласитесь, что само по себе рождение не дает никаких прав. Даже права наследования — титулов и богатств безнравственны. Только талант и труд, только пот и кровь, только они, и ничто кроме, дают право индивидууму вознестись над стадом, называющимся гнусным словом «народные массы».
        Взяв со стола одну из множества книжек, Гитлер раскрыл ее:.
        - Вот что пишет по этому поводу Ницше: «Никто не имеет права ни на существование, ни на работу, ни на счастье. Индивидуум не что иное, как жалкий червь».
        - Да, мой фюрер, — согласно кивал головой Гесс, первым назвавший так будущего диктатора. — Само по себе рождение — это еще ничто!
        - Это лишь допуск к экзамену, который надо сдать, — с воодушевлением воскликнул Гитлер. — Сдал на отлично — вот тебе слава, богатство, красивые любовницы, всеобщее поклонение. Провалился на экзамене — держи метлу, подметай улицу и не ропщи! Это и есть закон высшей справедливости.
        - Но ведь всякие ублюдки, у которых нет способностей, кроме способности жрать и удобрять, они ведь больше всех кричат о «свободе, равенстве и братстве». Ведь так, мой фюрер?
        - Вы, Рудольф, признайтесь, повторили мою мысль. И у этих жалких крикунов так мало мозга, что они не понимают очевидного: никакие социалисты, никакие утописты вроде Маркса, этого зловредного жида, или его плагиатора Ленина при всем своем желании никогда не смогут уст роить на земле «социалистический рай» — ни политическими, ни административными мерами. Все это химеры, выдуманные для удовлетворения личных амбиций тех, кто эти идеи проповедует.
        Гитлер, что-то напряженно обдумывая, быстро заходил по камере, властно буравя собеседника умными голубыми глазами. Слова его были тщательно взвешены. Казалось, они исходят из самых глубин его существа. Говорил он просто, ясно и логично. «С ним невозможно спорить, — подумал Гесс. — Какая-то потрясающая убежденность в собственной правоте. С такой убежденностью могут взойти на эшафот, но никогда от своей правды не откажутся. У этого человека, уверен, великое будущее!»
        Гитлер резко остановился, от груди вверх взмахнул рукой и отчеканил:
        - Прав Шпенглер, когда говорит о закате Европы. Но погибнут расово неполноценные народы, те, кто не сумеет выдвинуть умных и смелых вождей, кто не сможет правильно организовать труд и хорошо работать. А это сумеет осуществить лишь семья арийских народов.
        - Граф Жозеф Гобино хоть и француз, — последнее слово Гитлер выговорил так, словно ему в рот засунули лягушку, — но он правильно утверждает, что только расовый вопрос превалирует над всеми остальными историческими категориями. И тысячу, сто тысяч раз Гобино прав, — Гитлер кричал уже на весь замок, — что настоящие арийцы, эта соль земли, позволили себе — пусть и в небольшой, но все равно в преступной мере! — перемешаться с неарийцами. Таких к ответу, в резервации!
        Нам не надо много людей! Чтобы земля процветала, а народы благоденствовали, надо лишь три фактора. Первое — руководителей, фюреров, самых мудрых, тех, кто поведет нацию по правильному пути. Второе — народ должен умело и очень хорошо трудиться, каждый на своем месте — будь то министр или дворник, про которого я уже упомянул. И третье — жизненное пространство с его недрами. Самую черную работу станут выполнять, понятно, неарийцы. Для этого они и появились на земле.
        Но каждый — ариец или неариец — должен работать, работать и еще раз работать! Кто не работает — того следует… — Гитлер сделал красноречивый жест вокруг шеи. — И еще — каждый ариец обязан, обратите внимание, Рудольф, обязан поддерживать чистоту расы.
        Кстати, запишите, это я включу в рукопись.
        И Гитлер, задумчиво прохаживаясь по камере, начал диктовать:
        - Люди гибнут не из-за проигранных войн, а из-за потери сопротивляемости… Все, что не является полноценной расой на этой земле, — плевелы.
        Диктовку прервал надзиратель:
        - Господин Гитлер, господин Гесс, пожалуйте на ужин.
        - Мы работаем, — сказал Гитлер. — Пожалуйста, скажите денщику, чтобы сюда принесли… И напомните: котлеты и курицу не надо. Сто раз говорил, что мясного я не ем. А они несут и несут!
        - На ужин рыба с овощным гарниром, сыр швейцарский и фрукты, — ответил надзиратель.
        Гитлер, обращаясь к Гессу:
        - Что за дикарский обычай — поедать трупы животных? Для меня съесть свиную отбивную — это все равно, что использовать в еду мягкие части этого самого надзирателя! Брр… Употреблять мясо — это такое же гнусное извращение, как мужеложство или лесбиянство.
        Но, посмотрев на бедного Гесса, еще преданного извращению есть мясо, Гитлер добродушно расхохотался:
        - Хорошо, пусть кто хочет, мясо пока ест. Наши дети будут глядеть на него с отвращением. А лесбиянок, педерастов и прочих выродков мы будем сжигать в крематориях. Жестоко? Только на первый взгляд. Это не более жестоко, чем уничтожать вибрион холеры. Он тоже хочет жить, но мы его уничтожаем, иначе он истребит все человечество. Так и это отребье. Пусть размножаются настоящие, здоровые люди. И тогда земля расцветет, настанет эра всеобщего счастья! Хотя идеи духа и героизм — куда более важны, чем экономика!
        - Вы — гений! — Гесс с искренним восхищением смотрел на фюрера.
        - Господин Гитлер, кушать подано! И, если вас не затруднит, говорите немножко потише. У господина Геринга, что в соседней камере, болят зубы и громкие крики его тревожат.
        Гитлер, ничего не отвечая, подошел к одному из двух окон камеры и залюбовался майской зеленью, изумрудно игравшей в лучах заходящего солнца. Когда начальник тюрьмы попытался объяснить Гитлеру, что он помещен в очень «комфортабельную камеру», то фюрер с презрительной улыбкой ответил:
        - Вы попробуйте в своей комфортабельной квартире просидеть хотя бы месяц, тогда вы узнаете, что такое тюрьма. А мне предстоит здесь провести еще без малого пять лет…
        Начальник покровительственно улыбнулся:
        - Будем надеяться, что пять лет вам сидеть не придется…
        И, как всякий начальник, он окажется прав.
        * * *
        20 декабря 1924 года, когда во всех немецких домах начинали разукрашивать рождественские елки, 35-летний Адольф Шикльгрубер, он же Гитлер, вышел на свободу.
        - Я предчувствую, — сказал он своему верному другу Гессу, — я ясно чувствую: нас ждет великое будущее. Это чувство я ношу в груди с самого своего трудного детства. Моя жизнь принадлежит не мне. Служение великой Германии — вот для чего Создатель послал меня в этот мир.
        30 января 1933 года он придет к власти.
        3
        Бывают странные сближенья! 9 ноября 1933 года Шведская академия примет решение о присуждении Бунину Нобелевской премии.
        В этот же день по случаю юбилея — 10-летия со дня «пивного путча» в Мюнхене пройдет гигантская манифестация. Ее станет приветствовать сам фюрер.
        Толпа будет в восторге орать: «Хайль, Гитлер!»
        Захлебываясь от подобострастья, глава баварского правительства Зиберт сообщит:
        - В Мюнхене будет открыт музей великому сыну немецкого народа Адольфу Гитлеру.
        Над толпою пронеслось восторженное: «Хайль, Гитлер!»
        Двумя днями раньше другой любимый вождь, стоя на трибуне мавзолея Ленина, будет приветствовать праздничную демонстрацию — по случаю 16-летия Октябрьской революции.
        На всю страну разнесут динамики восторженные крики трудящихся:
        - Братский привет германскому рабочему классу!
        - Да здравствует великий вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин!
        Ликование будет искренним и всенародным.
        * * *
        10 ноября лишь за одну ночь Германия празднично преобразится. Дома украсятся флагами и цветами. Вдоль площадей и улиц протянутся тщательно выписанные плакаты и транспаранты:
        Один народ, один вождь, одно — да!
        Борьба Гитлера — борьба за мир!
        С Гитлером — против безумия вооружения!
        За мир во всем мире!
        На дверях ресторанов, кафе, синематографов — приглашения: «Немец, войди и выслушай речь фюрера! Наш радиоаппарат к твоим услугам!»
        На всех перекрестках установят громкоговорители.
        Ровно в час дня заревут сирены всех берлинских заводов. Вся Германия подхватит этот рев. Все остановится: станки, автомобили, люди, трамваи, поезда метро.
        Затем воцарится кладбищенская тишина…
        Окруженный шестью телохранителями, на круглую площадку в большом зале динамо-машин завода Сименс-Шуккерт поднялся великий вождь и учитель германского народа Адольф Гитлер.
        Любимый диктор Гитлера Ганс Фриче объявил: «Внимание, внимание! Работают все радиостанции Германии!»
        Жестикулируя четкими и быстрыми взмахами правой руки, делая уместные паузы, то понижая, го возвышая голос, Гитлер выкрикнул:
        - Все войны кончаются победой той или иной страны. Но нельзя на вечные времена делить народы на победителей и побежденных.
        Гитлер замолчал.
        Германия затаила дыхание: что дальше скажет вождь? Его золотое слово определит на годы судьбу каждого честного немца. И фюрер сказал:
        - Германия никакой войны не хочет. В отличие от некоторых государственных деятелей, я много лет простым солдатом провел в окопах. Я знаю войну. Только уже поэтому хочу мира.
        Но, — Гитлер взметнул кулак и сурово свел брови, — но Германия требует ра-вен-ства!
        Всякий, кто слушал эту речь, а слушала ее вся Германия, непроизвольно сжал кулаки и повторил:
        - Ррравенства!!
        - Молодежь Германии! Обращаюсь к тебе. Вы, молодые, должны научиться мыслить и действовать по-германски. Жидовская пропаганда задурачила вас классовым сознанием и прочей вредной чушью. Эту дурь мы выбьем из ваших голов! Я воспитаю молодежь, перед которой содрогнется весь мир! Вы должны быть властными, активными, неустрашимыми и жестокими. Пусть каждый распрямит плечи и подымет голову. Я хочу видеть в ваших глазах неукротимую гордость и независимость хищного зверя. Вам, молодым, будет принадлежать весь мир. Вы — наша надежда!
        Фюрер перевел дыхание. Его лицо вдруг исказила презрительная гримаса:
        - С тонущего корабля первыми бегут крысы. Из новой возрождающейся Германии сбежали крысы в котелках, с тросточками и солидными банковскими счетами в заграничных банках. Это интернациональное еврейско-коммунистическое отребье опутало сетями наше государство, высасывало из него жизненные соки. Поняв, что близок час расплаты за их преступления, они бежали и теперь осели в Лондоне, Париже, Праге. Там они строят против нас козни, разжигают пожар войны.
        Гитлер вновь энергично разрезал кулаком воздух:
        - Это сионистское сообщество трезвонит о каких-то «демократических свободах». Для них эти «свободы» — возможность жить за чужой счет. Для нас — возможность честно трудиться на благо Германии, иметь материальный достаток, цель в жизни, отличное и бесплатное медицинское обслуживание, растить здоровое молодое поколение. Вы слышите меня, женщины Германии? Вы слышите меня, наши славные ветераны? Вы слышите мои слона — моя любовь, моя надежда! — молодость государства? Если «да» — то сделайте правильный выбор 12 ноября.
        Мир, труд, процветание!
        4
        Немецкий народ голосовал — «за»!
        Вот сухая статистика: в плебисците участвовали 43 460 529 человек. Ответили «да» — 40609 243, и еще более 750 тысяч не заполнили бюллетени.
        Ради истины добавим, что немецкие газеты с неустанной надоедливостью твердили: «Тот, кто не будет участвовать в плебисците, — государственный изменник».
        И все же зарубежные обозреватели, в частности французские, были вынуждены отметить: хотя в организованном Гитлером плебисците было немало от фарса, внешняя политика фюрера встречает одобрение подавляющего большинства немецкого народа.
        «Последние новости» писали: «Даже злейшие противники режима сочувствуют этой политике».
        Ницше когда-то утверждал, что если воодушевить толпу, то она с радостным безумством понесется к пропасти.
        * * *
        Кстати, 2 ноября Гитлер посетил дом Ницше в Веймаре. Как писали газеты, «канцлера принимала сестра знаменитого философа госпожа Ферстер-Ницше. На память о посещении она подарила Гитлеру трость Ницше. Канцлер затем ознакомился с мемуаром мужа Ферстер, известным в свое время антисемистским агитатором, который он адресовал Бисмарку в 1879 году. В мемуаре говорится о необходимости принять меры против «вторжения еврейского духа в германскую культуру».
        Того же 2 ноября «Последние новости» напечатали заметку «Юбилей комсомола»:
        Советские газеты от 29 октября печатают статьи и приветствия комсомолу по случаю его 15-летнего юбилея. Сталин в обращении на имя секретаря ЦК комсомола Косырева желает комсомолу «успеха в деле воспитания нашей молодежи в духе ленинизма, в духе непримиримой борьбы с врагами рабочего класса…».
        * * *
        Проявлял заботу о молодежи и Гитлер. Тоталитаристы вообще с нежностью относятся к тем, кому предстоит вскоре взять оружие. Фюрер, впадая в транс и сокрушая кулаком воздух, бросал фразы в наэлектризованную толпу юнцов:
        - Вы — надежда великой Германии! Нас окружают враги. Вы должны закалить свое тело, свой дух, чтобы разбить всех врагов! Молодежь, ваш долг — научиться мыслить и действовать по-германски. Классовое сознание — это дурь, которую выдумали жиды. Мы выбьем ее из ваших голов.
        Толпа с радостной готовностью выдыхала:
        - Хайль, Гитлер!
        - Перед вами содрогнется мир! Какими вы обязаны быть? Уверен, что каждый из тех, кто стоит на этой площади, чьи горящие глаза я вижу, ответит: активными, неустрашимыми, властными, жестокими!
        - Хайль! — счастливый вопль вздымается к голубому небу.
        - Ты, ты, ты, — фюрер жестами руки словно обращается к каждому, — замечательные сыны Германии, каждый из вас — великая надежда великой нашей родины.
        «Молодые люди лавиной хлынули к фюреру. К ним присоединились миллионы восторженных женщин… Нужно сказать и то, что многие вполне искренне радовались уничтожению демократических свобод… С приходом нацизма трудящиеся Германии обрели устойчивые рабочие места и отличное медицинское обслуживание. Если свобода означает иногда голод и неопределенность, то не лучше ли, когда государство берет на себя заботу об основных нуждах?.. Нацизм дал многим людям цель и смысл жизни, наделил их чувством принадлежности к чему-то высшему, надличному — экстаз самоотречения» (В. Прусаков. Оккультный мессия и его Рейх. Москва, 1992).
        * * *
        Днем раньше эмигрантские газеты поместили интервью французского журналиста Анри Массиса с Муссолини. Он говорил о немецком национал-социализме и большевистском социализме: «Что означает сочетание этих слов — национализм и социализм?…Социализм не становится менее опасным оттого, что к нему присоединяют эпитет «национальный». С социализмом разговор один: его надо уничтожить. Национал-социализм рискует создать противоречия и путаницу.
        Что касается большевизма, то в духовном отношении это движение — величайшая опасность для нашей цивилизации. Политически же, в той небольшой мере, в какой Италия имеет общие интересы с Россией, я могу поддерживать отношения с советами.
        В практическом отношении большевизм потерпел поражение. Пятилетний план обанкротился. Государство, сосредоточив в своих руках и индустрию, и сельское хозяйство, не справилось с ними.
        В результате — обнищание государства и полная неуверенность населения в завтрашнем дне. Пятилетний план не удался, но как доктрина большевизм остается инфекцией, с которой Запад должен бороться всеми силами».
        …Вожди воодушевляли народы на путь, в конце которого была пропасть.
        Наступила кровавая эпоха тиранов.
        Газеты больше не писали о скором свержении большевиков.
        БЕСОВСКИЙ ПРАЗДНИК
        1
        Большевики и впрямь сидели в России прочно — Сталин в Кремле, вредители и оппозиционеры — в тюрьмах. Главный смутьян — ненавистный Лев Троцкий был лишен гражданства и выдворен из пределов Страны Советов. Миллионы россиян вздохнули с облегчением, испытав чувство благодарности к Сталину.
        Вся страна напоминала гигантскую стройку. Тракторные заводы в Харькове и Сталинграде, автомобильные в Нижнем Новгороде и Москве, грандиозные сталелитейные в Магнитогорске и Кузнецке, машиностроительные и химические комбинаты на Урале — все это поражало воображение тех, кто следил за «социалистическим чудом» со стороны.
        * * *
        7 января 1933 года Сталин выступал с докладом «Итоги первой пятилетки» (которая была выполнена, конечно, за четыре года). Не скрывая удовольствия, вождь много цитировал благожелательные отзывы западной печати:
        - Вот отзыв известной буржуазной газеты во Франции «Тан»: «Достижения пятилетнего плана представляют собой изумительное явление… Коммунизм гигантскими темпами завершает реконструкцию… В состязании с нами большевики оказались победителями». Отзыв английского буржуазного журнала «Раунд тейбл»: «Достижения пятилетнего плана представляют собой изумительное явление…» Отзыв английской буржуазной газеты «Файнэншл тайме»: «Успехи, достигнутые в машиностроительной промышленности, не подлежат никаким сомнениям. Восхваления этих успехов в печати и в речах отнюдь не являются необоснованными…» Отзыв американского буржуазного журнала «Нейшн»: «Четыре года пятилетнего плана принесли с собой по-истине замечательные достижения…» Отзыв…
        Отзывов и восхвалений было столько, что сквозь их грохот не доносились ни стоны уничтожаемой интеллигенции, ни гибельные голоса коченевших на севере «ссыльнопоселенцев» — вчерашних трудолюбивых мужиков, названных «кулаками», ни умиравших от голода крестьян.
        Восторг был всеобщим.
        2
        Марк Алданов в своей книге «Современники» (Париж, 1928), признавая некоторые «недостатки» вождя, писал о Сталине:
        «Это человек выдающийся во всей Ленинской гвардии. Сталин залил кровью так густо (это еще задолго до печально знаменитого 37-го! — В. Л.), как никто другой из ныне живущих людей, за исключением Троцкого и Зиновьева. Но свойства редкой силы воли и бесстрашия я по совести отрицать в нем не могу. Для Сталина не только чужая жизнь копейка, но и его собственная, — этим он резко отличается от многих других большевиков… Во время войны Сталин находился в ссылке. Он прибыл в Петербург после революции и сразу оказался ближайшим помощником Ленина. Роль Сталина была, однако, не показной. Показную роль играли вначале Зиновьев, а потом Троцкий.
        У Троцкого идей никогда не было и не будет… Он на глазах у всего цивилизованного мира разыграл Брестское представление, закончив спектакль коленцем, правда, не вполне удавшимся, зато с сотворения мира невиданным: «войну прекращаем, мира не заключаем…» Он… ездил в царском поезде с вагоном-типографией, возил на фронт Демьяна Бедного и даже орден ему пожаловал, — «отважному кавалеристу слова…».
        Кто все-таки захватит власть в России? Этот вопрос для эмиграции не был праздным. Возможно, от этого зависела судьба их возвращения домой. Но кто окажется «лучше», или, точнее сказать, хуже? Этого пока никто не знал. Не случайно Алданов в «Современниках», сравнивая Сталина с Троцким, писал: «Я не знаю, кто из них будет смеяться последним».
        А пока что Кремль покидали самые «верные и преданные». Их путь лежал на Запад. Там они, вчерашние коммунисты, писали мемуары, где вновь и вновь на весах собственной шаткой морали сравнивали достоинства и недостатки двух «гениев мировой революции».
        Отбросив смиренные нотки, сразу ставший величественным и словно побронзовевшим, Сталин провозглашал непререкаемые истины на XVI съезде партии в июне 1930 года:
        - Говорят, что камнем преткновения налаживания нормальных отношений с буржуазными странами является наш советский строй, коллективизация, борьба с кулачеством, антирелигиозная пропаганда, борьба с вредителями, изгнание Беседовских, Соломонов, Дмитриевских и т. д. Но это уж становится совсем забавным. Им, оказывается, не нравится советский строй. (Смех. Аплодисменты.)…Кто не хочет считаться с нашей конституцией — может проходить дальше, на все четыре стороны. Что касается Беседовских, Соломонов, Дмитриевских, то мы и впредь будем выкидывать таких людей, как бракованный товар. ненужный и вредный для революции. Жернова нашей революции работки хорошо.
        Сталин дважды повторил эти имена — запоминайте, дескать, крепче. Врагов надо знать хорошо.
        3
        Григорий Зиновьевич Беседовский в парижском издательстве «Мишень» выпустил книгу «На путях к термидору. Из воспоминаний бывшего советского дипломата» (1931 год) в двух объемистых томах. Он писал «о новой вспышке левого фразерства Троцкого, угрожающего снова крестьянству своими нео-аракчеевскими бреднями. Надо надеяться, что в результате борьбы с троцкизмом вырастет в партии правильное понимание интересов крестьянства. Это понимание уже прорывается наружу. Оно сквозит в некоторых выступлениях Бухарина, Рыкова, Калинина».
        Великий вождь, любивший точность и конкретность, на этот раз несколько погрешил против истины (не умышленно ли?). Г. Беседовский, Г. Соломон и С. Дмитриевский не были «выкинуты» из пределов социалистического отечества. Они, дипломаты и торговые работники, по своей инициативе остались на Западе. И — как сговорившись (чудное совпадение!) — напечатали там мемуары. (Утверждать, что «написали там» — рука не поднимается, факт этот автором не установлен.)
        Годом прежде, в том же издательстве появилась книга другого беглеца, Георгия Соломона — «Среди красных вождей. Лично пережитое и виденное мною на советской службе».
        Соломон, по его словам, был близким другом Льва Красина, работавшего торгпредом в Англии, ас 1921 года ставшим наркомом внешней торговли. Именно от него Соломон узнавал различные пикантности высшего большевистского бомонда.
        Красин говорил Соломону:
        - И знаешь, у кого особенно шея чешется и кто здорово празднует труса, — это сам наш «фельдмаршал» Троцкий. И если бы около него не было Сталина, человека хотя и не хватающего звезд с неба, но смелого и мужественного и к тому же бескорыстного, он давно задал бы тягу… Но Сталин держит его в руках и, в сущности, все дело защиты советской России ведет он. не выступая на первый план и предоставляя Троцкому все внешние аксессуары власти главнокомандующего… А Троцкий говорит зажигательные речи, отдает крикливые приказы, продиктованные ему Сталиным, и воображает себя Наполеоном, расстреливает…
        С. Дмитриевский работал в самом аппарате Центрального Комитета, многое знал лично, а не понаслышке, да и литератор он весьма способный. В стокгольмском издательстве «Стрела» у него вышли две любопытные книги — «Судьба России» (1930) и «Сталин» (1931).
        Тон книг серьезный и грустный: «…если мы приходим к твердому убеждению, что дело не в маленьких недостатках механизма, не в отдельных уклонах и ошибках, но во всей политике власти, в системе, в идеологии, — если мы вдруг после мучительных наблюдений открываем, что вместо новой постройки нам преподносят выкрашенный крикливой краской дряхлый и гнилой азиатский балаган, — что мы должны делать тогда? Мы должны твердо сказать: пусть негодные строители убираются и уступят место другим, которые лучше знают и понимают подлинные нужды народные. А если нам замыкают рот, если за малейшую попытку протеста мы должны делать прогулки во внутренние и иные тюрьмы, в Нарым, в Туруханск, то мы должны найти возможности и пути для организации борьбы с режимом».
        Впрочем, Бунин, купивший в доме № 13 по улице Бонапарта в книжном магазине Якова Поволоцкого «Судьбу России», подчеркнул толстым красным карандашом другое место, на страницах 202 -207:
        «Подведем итоги. Расставим по полочкам наших «вождей». Это многое уяснит.
        И Ленин был диктатором. Без диктатора не обходилась ни одна большая революция… Но диктатор диктатору рознь. Ленин сумел стать вождем нации. Ленин шел к либерализму…
        Троцкий — типичный вождь мирового люмпен-пролетариата, босяцкий мессия, без родины, без корней в какой бы то ни было организованной общественной среде. Он одинаково далек и чужд и организованному промышленному пролетариату, и крестьянству. Подлинной жизни масс он вообще не знает. Всю свою жизнь он занимался строительством из воображаемых «кирпичей» будущего. В слишком большой отвлеченности, в неумеренном эгоцентризме, в отсутствии общественных и национальных корней причина всех его неудач.
        Сталин — убежденная, но тупая сила. В его натуре много сходства с Робеспьером — с той только разницей, что тот был европеец, а Сталин — азиат. Он натянул вожжи диктатуры до крайности — и сам себя запутал в них. Он обезличил все в стране, уничтожил самостоятельность классов, все отдал в руки аппарата, состоящего из деклассированных и общественно нечестных людей. Стал, сам того, может быть, не желая, вождем и мессией русского люмпен-пролетариата, и в русской мировой революции видящего только месть прежним господам жизни…»
        И все же Сталин — свой, от него веет народным духом, он умеет говорить на понятном любому мужику языке. Иное дело — Троцкий.
        В «Сталине» Дмитриевский утверждает: «Вся система идей Троцкого, как и люди, ее отстаивавшие, были глубоко чужды и глубоко враждебны русскому народному сознанию… Лишь самые незначительные группки молодежи, по преимуществу не русской, продолжали пережевывать его идеи. Так Троцкий был отброшен от власти».
        «Значительная часть «старой гвардии», — пишет Дмитриевский, — составила так называемое «болото». Это был очень многочисленный и очень влиятельный слой. К нему примкнули в процессе развития революции многочисленные слои беспринципных карьеристов, «примазавшихся», особенно когда спала волна гражданской войны и опасностей, к власти. Сюда же примыкали «старые революционеры» из других партий типа Рафеса, Лозовского, Радека, Коппа, Майского и пр., — тоже искавшие исключительно власти и выгод. Вождями болота были Зиновьев и Каменев.
        Эти люди, как мы уже видели, были вообще против Октября. И в дальнейшем, до самого конца своих политических дней, они не могли уверовать в Октябрьскую революцию, ненавидели ее, поносили на каждом шагу.
        «Октябрьский переворот он встретил с враждебным недоверием, как авантюру, заранее обреченную на неуспех», — пишет об одном из наиболее темных в рядах этих политических проходимцев, Красине, Троцкий.
        «И тем не менее и Красин, и Зиновьев, и Луначарский, и Губельман (известный как Ем. Ярославский. — В. Л.), и тысячи других служили режиму Октябрьской революции. Они налипли на тело новой государственности, как мухи налипают на сладкий пирог. Не верили, ненавидели — и все-таки служили. Ибо ненавистная революция ненавистного народа дала им жирные куски, почетные места.
        В окружении народной массы этих людей не видели никогда. Они не были ни в одном из тех мест, где строилась подлинная народная революция: ни на фронтах, ни на фабриках, ни в деревне. Они не видели ни крови, ни голода, ни вшивых, ни тифозных — никого и ничего. Впрочем, когда некоторые из них — Зиновьев, Луначарский — попробовали появиться в народной среде, им свистели, выгоняли вон. Если народ возмущался Троцким, то этих гиен революции он презирал и ненавидел… Они сидели поэтому, замкнувшись, в комфортабельных квартирах и кабинетах, среди наворованных ценностей, среди своры продажных лакеев с Горьким во главе; покачивая свои ожиревшие тела на мягких рессорах дорогих автомобилей и салон-вагонов, наслаждались, как могли, среди общей нищеты и разрухи жизнью и властью…
        Все из народа, все для себя!..
        Революция для них постепенно стала очень выгодным делом, партия была для них вначале орудием, которым они укрепляли свою власть, потом, когда их разбили, публичным домом, где они продавались сильнейшему».
        4
        В новогоднюю ночь, печальную и нищенскую, Бунин, словно подводя итог прожитым годам, сказал за столом:
        - То, что сейчас пишут большевики Дмитриевский и Соломон, я, человек непризванный, далекий от всякой политики, то же самое говорил в восемнадцатом году в Москве или потом в Одессе. Ведь уже тогда было ясно, что кучка политиков-прохвостов ищет собственной корысти, страстно желает упиться властью. И только по этой причине выродки, дорвавшиеся до трона, заливают кровью Россию.
        Россия им не только чужда. Она им глубоко ненавистна!
        Он перевел срывающееся дыхание, потянул на шее галстук:
        - А кощунственное разрушение храмов, разгром православной церкви? Ведь это откровенное глумление над русским человеком!
        Бунин поспешно вышел из комнаты: на его глазах сверкнули слезы.
        * * *
        Бесовский праздник продолжался — от берегов Рейна до стен Кремля.
        Книга четвертая
        ГРАССКИЕ ПРОГУЛКИ
        Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы Русский… Если только возлюбит Русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог.
        Н. В. Гоголь
        СОЛНЦЕ РУССКОЕ
        1
        Гористая страна, веками разраставшаяся на крутых холмах, густо увитых плющом, поросшая пальмами, оливками, черешнями, смоковницами и хвоями, наполненная опьяняющим запахом цветов и трав, — и над всем этим царством красоты голубое бесконечное небо.
        Таким увидал Грас Бунин в середине мая двадцать третьего года.
        - Господи, — в восторге воскликнул писатель. — Ты словно в назидание людям создал этот райский уголок на земле, чтоб они всегда преклонялись перед Твоим величием.
        Ему предстояло провести здесь двадцать два лета и еще все военные зимы. На этом клочке земли — чужой земли он создаст творения, которые украсят величайшую из литератур — русскую: «Митину любовь», «Жизнь Арсеньева», «Освобождение Толстого», сборник коротких рассказов о любви и смерти, может быть, лучших в этом жанре — «Темные аллеи», «Воспоминания» — размышления о российской культуре и тех ее представителях, с кем доводилось Бунину встречаться за долгую жизнь, книгу, вышедшую посмертно (в 1954 году), — «О Чехове».
        Кто-то из журналистов, побывавший на вилле «Бельведер», где обретался Бунин, довольно точно подметил: «Жизнь у Бунина течет словно по монастырскому укладу».
        Все так и было. Вставал рано, делал физические упражнения, называвшиеся по-спортивному — гимнастическая разминка, быстро завтракал и бежал в свою комнату, которую называл «кельей».
        Писал час, второй, третий…
        Бывало, спускался в сад и с тоской произносил:
        - Нет, я совсем исписался… Не идет дело никак!
        Однажды услыхал от композитора, навестившего Бунина, что в 1918 году от зажигательного снаряда, попавшего в Киеве к нему в дом, сгорели рукописи нот и готовая партитура симфонии.
        Бунин мечтательно завел глаза:
        - Эх, сколько бы я дал, чтобы какой-нибудь снаряд сжег все мои юношеские произведения! Нет ничего ужаснее этого незрелого груза за плечами! Ведь теперь вы написали бы куда лучше эту симфонию…
        - Да, — охотно согласился композитор. — Я вот теперь брожу по полям Манделье, часто присаживаюсь на камни и разыгрываю — мысленно — свою симфонию — и она выходит куда лучше!
        Потом Бунин долго повторял:
        - Нет, эти «зажигательные бомбы» — ах, как каждому из нас необходимы. Сколько в молодости валял я кое-как, деньги были нужны. Не думал, что пройдет десять или двадцать лет, когда издатели перепечатают, а читатели откроют и скажут:
        - И вот это… (тут Бунин употреблял крепкое выражение) — написал Иван Алексеевич! Никогда бы не поверил, это так беспомощно!
        Мимика при этом у рассказчика была бесподобной и все — Вера Николаевна, Галина Кузнецова, Зуров, Рощин, приехавшие в гости Рахманинов и Алданов — покатывались со смеху.
        - А такого беспомощного почти у каждого из нас найдется с преизбытком. Тот же Чехов — я не говорю про пьесы, которые он просто не умел писать, а брался за них ради творческого любопытства («дай себя попробую!») да ради тех же денег. Я имею в виду его ранние рассказы. Публика охотно его читала, но для нее он был всего лишь занятный рассказчик, автор «Жалобной книги», «Винта»…
        Рахманинов подымает бровь, произносит, выговаривая «р» вместо «л»:
        - Иван Алексеевич, вы считаете, что Антон Павлович писал плохие пьесы?
        - Конечно! Он совершенно не знал дворянского быта, а тут — «Вишневый сад»! Вы когда-нибудь у дворян видели вишневые сады? Это надо быть сумасшедшим, чтобы целый сад засадить вишней.
        Алданов, как всегда, смотрит грустно и тихим голосом произносит, словно ни к кому в особенности не обращается:
        - Но ведь настоящую славу Чехову принесли как раз его пьесы.
        - В том и весь фокус! — подскакивает Бунин. — И, доложу вам, для Чехова эта слава была даже обидной, потому что он себе настоящую цену — мастера рассказов не знал.
        Он мне часто говорил:
        - Какие мы драматурги! Найденов — это прирожденный драматург, с самой что ни на есть драматической пружиной внутри. А я вот недавно у Льва Николаевича был в Гаспре. Он болел, лежал в постели. Когда я стал прощаться, Толстой задержал мою руку, мы поцеловались, а он быстро сунулся к моему уху и этакой старческой скороговоркой: «А пьес все-таки не пишите. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!»
        Рахманинов, бывший до этого рассказа милым и любезным, вдруг нахмурился.
        - У меня с Толстым связано неприятное воспоминание. Было это в девятисотом году. Толстому сказали, что вот, мол, молодой композитор, бросил работу, пьет да пьет… Отчаялся, дескать, в себе, а талантливый. Надо бы его поддержать, укрепить духовно.
        Ну-с, пригласили меня в Ясную Поляну, сыграл я Бетховена, есть у него такая вещица с лейтмотивом, выражающим грусть молодых влюбленных. Играл я с упоением, сам чувствую, что удачно.
        Все вокруг в восторге, но хлопать боятся, смотрят: а как Толстой? А он сидит в сторонке и сурово молчит. Стал я от него весь вечер бегать. Толстой все же нашел меня и строго говорит: «Вы простите, но то, что вы играли, нехорошо».
        Я ему:
        - Так ведь это не мое, Бетховен!
        - Ну и что же, что Бетховен? Все равно нехорошо.
        Рощин влез в разговор, сказал, что Толстой был не прав, что молодых следует ободрять.
        Бунин холодно блеснул синими льдинками глаз:
        - Нет, Капитан, вы говорите вздор!
        Капитаном в бунинском кругу почему-то прозвали Рощина. Тот дернул плечом:
        - Нет, я говорю дело! Начинающие нуждаются в ободрении.
        - Мне понятна позиция Толстого. С начинающими, молодыми жесткость необходима. Выживет — значит, годен, если нет — туда и дорога. Вы, Марк Александрович, со мной согласны?
        Алданов споров не любил, поэтому перевел разговор в несколько иную плоскость:
        - Трудно прославиться в музыке — надо хорошо играть или уметь сочинять музыку. А вот в писательском деле — иное! Нынче все грамоту знают, вот и валяют, вот и представляют, что они не хуже Толстого могут.
        Кузнецова улыбнулась:
        - Как атаман Краснов: большевиков не победил, зато уже сотню толстых романов написал…
        - Или Брешко-Брешковский — роман за романом гонит. Вон на потребу публики выдал очередной том, мне послал «уважения ради» — «Ставиский — подделыватель чеков». Правосудие еще не успело свершиться, а книга уже лежит на прилавках. Читает каждая кухарка, — улыбнулся Бунин. — А мы тут каждую строку по двадцать раз правим.
        Вера Николаевна позвала к ужину. В последний момент вспомнила, что мало вина. Длинноногий Зуров быстро сбегал в лавку, принес трехлитровую бутыль красного, как раз к мясу.
        Потом, отужинав, пошли в город — вниз по узкой дороге, с осыпающимся под ногами гравием, петляющей вдоль каменных стен, за которыми стоят дома, порой необитаемые.
        Галина стала пересказывать страшную историю про виллу «Монфлери», стоящую возле «Бельведера», где живут Бунины. Всякий, кто поселяется в ней, якобы вскоре заболевает и умирает. Слух об этом распространился, и никто не хочет снимать ее на лето.
        - А мне это на руку, — задорно сказала Галина. — Я ежедневно гуляю там, рыская по обрыву под деревьями. Там сочная черешня поспела. Угостить?
        Бунин усмехается:
        - Не только черешня! Там и розы роскошные есть. Те самые, что наш стол сегодня украшали.
        Все весело смеются.
        Вера Николаевна с явным удовольствием произносит:
        - А ты, Ян, не любишь срезанные цветы. Предпочитаешь на клумбах! Жалко цветы…
        Небо над ущельем темнеет все больше. Из долины подымается молочный густой туман. Тихо позвякивает колоколец на жалобно блеющей, заплутавшей овце. Загораются первые звезды.
        Рахманинов признается:
        - Я пугался небесной беспредельности, когда был маленьким…
        Бунин воскликнул:
        - То же переживал, да и сейчас я сам переживаю! Помню, был совсем маленьким, забрался однажды на сеновал вечером, глянул на небо, на эти сотни и сотни крошечных звездных огоньков — одни вроде совсем висят рядом, другие — чуть повыше, а следующие дальше и еще дальше — как страшный бездонный колодец. Заревел, вбежал в дом к матери, уткнулся в колени к ней…
        Отец, узнав в чем дело, смеялся надо мною, потом стал объяснять про галактику — я ничего не понял. Только долго у всех допытывался: где все-таки край неба. Ведь не может же быть, что нет конца беспредельности?
        Последний вопрос Бунин произнес вполне конкретно, обращаясь к присутствующим.
        Зуров начал что-то занудливо объяснять про мироздание с «материалистической точки зрения». Затем объявил:
        - Скоро такие мощные аэропланы изобретут, что до луны можно будет долететь. Только надо запастись в дорогу горючим…
        Бунин усмехнулся:
        - Еще Толстой говорил, что эти самые ученые изобретут всякую ненужную чепуху, зато до настоящего дела никогда у них руки не доходят.
        Зуров обиделся за ученых:
        - Полет на Луну нужен для прогресса…
        - Для прогресса нужно вначале накормить голодных людей, — оборвал его Бунин. — Вон, сукины дети, эти изобретатели, над Россией опыты ставят, от которых люди мрут тысячами от голода. На луну надо летать развлечения ради, когда несчастных на земле не станет, а до той счастливой поры практических шагов употреблять не следует.
        - Государственными бюджетами распоряжаются не те, кто деньги зарабатывает, а правительства, — резонно заметила Вера Николаевна. — А по этой причине правительства будут друг перед дружкой выставляться — кто первый прилетит на луну…
        - Неизвестно, как мироздание себя поведет! — сказал Бунин. — Вторжение в звездное пространство может отозваться катастрофой на земле.
        Рощин спросил:
        - А количество звезд на небе подсчитали?
        - Старый анекдот есть на эту тему, — улыбнулся Рахманинов. — Когда ученик задал такой вопрос, учитель окинул взором небосвод и ответил: «Один миллион четыреста пятьдесят одна». — «Не может быть!» — «Не веришь, пересчитай!»
        Все посмеялись, а Галина сказала:
        - У нас в Киеве был астроном, который мог назвать несколько сотен звезд и указать их расположение.
        - Ничего удивительного, — согласился Рахманинов. — Это называется профессиональная память!
        - Как у Ивана Алексеевича, — развеселилась Галина. — Когда мы познакомились, он вдруг на память прочитал мое стихотворение из «Благонамеренного».
        Вере Николаевне эти устные мемуары не понравились, а Бунин скромно заметил:
        - Это пустяки, я действительно помню сотни стихов — и своих, и чужих. Но в Москве мне как-то рассказывал Александр Борисович Гольденвейзер, что его однажды потряс своей музыкальной памятью Сергей Васильевич.
        Все стали просить Рахманинова рассказать.
        Вначале тот отнекивался:
        - Признаюсь, я по сей день не знаю, что так поразило нашего маститого пианиста…
        - И друга Толстого! — дополнил Бунин. — И автора прекрасных мемуаров о нем. Рассказывайте! А то я это сделаю, еще более приукрасив ваши, Сергей Владимирович, потрясающие способности.
        - Хорошо! — вздохнул тот. — Беляевский кружок — знаете что такое, молодежь?
        - Не знаем! — за всю молодежь честно призналась Галина.
        - Беляев — это одна из русских увлекающихся до страсти натур. Был он издателем. И еще приятелем Римского-Корсакова. И вот этот прекрасный человек стал собирать в своем петербургском доме музыкальный кружок. Вся культурная Россия знала в восьмидесятые — девяностые года «беляевские пятницы».
        Кружок объединил выдающихся музыкантов и композиторов: Глазунов, Лядов, Черепнин, бывали здесь дирижер Дютш, блестящий пианист Николай Лавров. Эти «пятницы» считались чем- то вроде преемниц «Могучей кучки».
        И вот оказавшись однажды у Беляева, я удачно попал на один из симфонических концертов. Глазунов представлял свою «Балетную сюиту». Фрагменты ее я перед этим услыхал на репетиции.
        Вернувшись в Москву, я через месяц-другой навестил музыкальный вечер Гольденвейзера. У него собралось в тот вечер немало замечательных музыкантов, пришли певцы Большого театра и Придворной певческой капеллы, которой, кстати, в то время руководил Римский-Корсаков. Маэстро тоже был тут.
        Зашла речь о «Балетной сюите», завязался какой-то спор о мелодическом рисунке этого нового произведения.
        Мнения разошлись, спор делался жарче, но никто не мог доказать своей правоты, ибо еще не было нот сюиты.
        - О чем шумим! — сказал я и сел за рояль. Я свободно играл ее любые эпизоды, мог и полностью исполнить.
        Гольденвейзер, Римский-Корсаков и другие глядели на меня как на восьмое чудо света. Я по сей день считаю, что на память воспроизвести мелодию — дело простое…
        - Когда Бог дал талант! — закончил увлекательный сюжет Бунин.
        * * *
        Не обошел Бог талантом и Бунина.
        Но обладание этим талантом мало служило обогащению писателя.
        На следующее утро, после очередного приема гостей, Вера Николаевна мучительно ломала голову: как прокормить разросшееся семейство.
        В ее бесхитростных дневниках, как тяжелый вздох, постоянно звучат слова о бесконечной, беспрерывной, гнетущей бедности. Нет денег, чтобы съездить в Париж, нет их на новое платье, нет их порой даже на кусок дешевого козьего сыра.
        Когда приходил гонорар за выход книги на английском или французском языках, или за публикацию рассказа в «Современных записках», или за новую книгу — эти франки тут же уходили на оплату долгов или на покупку обуви для Галины и Зурова.
        - Они молодые, им надо на люди выйти! — говорил Бунин, утешая жену. — Не повезло тебе, Вера! Вышла замуж за какого-то Бунина…
        Та не выдержала:
        - А ты на мои туфли посмотри — одни заплатки! Но ты прав — я ведь жена самого Бунина!
        Довод был сильным.
        Бунин долго и жалостливо глядел на жену ясными синими глазами, потом сочувственно произносил:
        - Ты права! На той неделе должны быть какие-то деньги от Поволоцкого, купим туфли!
        Потом, после паузы — внушительно:
        - Когда получу Нобелевскую премию, то куплю тебе норковое манто от Солдатского!
        Вера Николаевна глубоко вздыхала и говорила:
        - Бог с ним, с манто. Да и с туфлями потерплю. Отдам свои еще раз в починку. В кредит. Тебе, Ян, надо новые брюки купить, а то они совсем истончились. Сзади ты похож на рентгеновский снимок. Особенно на просвет.
        Чтобы закончить эту тему бедности, приведу лишь единственную из множества подобных записей Веры Николаевны в дневнике за 26 мая 1933 года: «Кризис полный, даже нет чернил — буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке…»
        Но вечером, как всегда, на столе стоял ужин.
        Садясь за стол, Бунин с аппетитом потирал руки:
        - Слава хорошо, но рюмка водки под огурчик — еще лучше!
        2
        9 ноября 1933 года, в день и час присуждения нобелевских премий, Бунин вместе с Галиной отправился в синематограф. Шла какая-то веселая чепуха под названием «Бэби». В одной из главных ролей — красавица Киса Куприна, дочь писателя.
        Как это ни удивительно, но Бунин совершенно забылся в темном зале, следя за перипетиями на светлом полотне.
        Но поводы для беспокойства были. По регламенту более трех лет выставлять одну и ту же кандидатуру нельзя.
        Так как Бунин два предыдущих года был забаллотирован, то эта попытка была последней. Еще ни один русский писатель не был награжден лаврами Нобеля.
        Как бы гостеприимны французы, да и все остальные народы, где разместились русские беженцы, ни были, но повсюду к эмигрантам было чуть заметное, но реально существовавшее пренебрежительное отношение. (Уверен, оно есть и нынче.)
        Все были дома, русские — всего лишь в гостях, в гостях затянувшихся.
        К тому же русских никто не звал, они пришли сами.
        Характеры были трудные, сами о себе думали много, даже забывали, что они не хозяева — всего лишь временные постояльцы.
        …Вдруг дверь в зал чуть приоткрылась, узкий луч света заскользил в проходе. Зуров, обнаружив Бунина, сказал громче, чем принято:
        - Телефон из Стокгольма!
        Бунин даже вздохнул.
        Он поднялся, отправился домой. Он все понял. И удивительно: не испытал особой радости.
        Лишь чувство сожаления: не досмотрел, как дальше будет играть Киса. И еще — явственное ощущение нереальности всего происходящего, словно сейчас ему скажут: извините, это ошибка. Премия не вам, а Горькому. Тоже известный писатель.
        Из-за поворота открылся его дом. Всегда в эту пору тихий и полутемный, затерянный среди пустынных оливковых садов, покрывающих крутые скаты Граса, сейчас дом светится всеми окнами…
        - Вот оно! — произнес вслух Бунин. — Вот как это бывает — всемирное признание.
        Кругом царил мрак. Галина не увидела, лишь по дрогнувшему голосу спутника поняла: он плачет.
        * * *
        Как из-под земли вырастают фотографы, приходят с цветами и шампанским соседи, бесконечно трещит телефон, на стол сыпятся телеграммы — со всех концов мира («кроме Советского Союза», — с горечью позже отметит юбиляр), и журналисты, журналисты. Десятки вопросов:
        - Как давно вы из России?
        - Эмигрант с начала двадцатого года.
        - Думаете ли вы теперь туда возвратиться?
        - Бог мой, почему же я теперь могу туда возвратиться?
        - Правда ли, что вы первый русский писатель, удостоенный премии Нобеля?
        - Правда!
        - Правда ли, что она предлагалась в свое время Толстому и тот от нее отказался?
        Глупый вопрос, потому что на него надо долго отвечать. Да, Толстого в девятьсот восьмом году представили к премии (к 80-летию), но он обратился в нобелевский комитет с просьбой его не награждать.
        - У вас есть знакомства в Шведской академии?
        - Никогда и никаких!
        - За какое именно ваше произведение присуждена вам премия?
        - Полагаю, что за совокупность всех моих произведений.
        А вопросы продолжают сыпаться, а гости в «Бельведер» прибывают.
        «Так неожиданно понесло меня тем стремительным потоком, который превратился вскоре даже в некоторое подобие сумасшедшего существования: ни единой свободной и спокойной минуты с утра до вечера. Наряду со всем тем обычным, что ежегодно происходит вокруг каждого нобелевского лауреата, со мной, в силу необычности моего положения, то есть моей принадлежности к той странной России, которая сейчас рассеяна по всему свету, происходило нечто такое, чего никогда не испытывал ни один лауреат в мире: решение Стокгольма стало для всей этой России, столь униженной и оскорбленной во всех своих чувствах, событием истинно национальным…» — вспоминал Иван Алексеевич.
        Да, это стало истинно национальным праздником!
        3
        Газетные полосы покрылись фотографиями Бунина — в одиночестве, с женой, с братьями-писателями, за столом Милюкова — с Павлом Николаевичем и без, на балкончике виллы «Бельведер» и на Лионском вокзале.
        За здоровье Бунина и его новые премии пили в кабачках и кафе рабочий завода «Рено» и подметальщик улиц, хотя не успели и строки прочитать лауреата, русские таксисты поздравляли пассажиров-соотечественников, пропивали последние гроши и оглашали чинные заграничные улицы зычными криками:
        - Наш русский — лауреат!
        «Последние новости» целые полосы отвели лауреату.
        Громадными гарнитурами было набрано три слова:
        ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН
        В СЕЙ ЧАС
        В дни, когда мы все, кажется, потеряли, не осталась ли у нас последняя драгоценность, — наш русский язык? Некогда Тургенев завещал «хранить великий русский язык»; но лишь теперь, пройдя долгие испытания, мы начинаем понимать, что это за сокровище.
        Кто же сейчас, если не Бунин, с волшебной своей изобразительностью, с глубокой властью над словом, заставляет нас чувствовать величие родного языка?
        Достойный его хранитель, Бунин является, для зарубежья, как бы олицетворением той последней, ценнейшей части России, которую отнять у нас уже нельзя. Вот потому-то победа Бунина и с этой стороны — так близка сердцу русской эмиграции и так единодушно ее сорадование.
        Заметкой «привет лауреату» откликнулся сам Милюков:
        …Наш сегодняшний триумфатор, пробегая приветственные статьи, посвященные его торжеству, не может не заметить одной основной темы, которая в этих статьях развивается. Старым карамзинским слогом эта тема могла бы быть озаглавлена: «О любви к отечеству и народной гордости».
        …Мы в самом деле преисполнены сегодня чувством народной гордости: один из наших лучших и первейших писателей получил, наконец, международное признание и формально перешагнул ту черту, которая отделяет репутацию писателя национального от писателя мирового.
        Но если одних переполняла гордость, то у других вскипала лютая ненависть. Среди великого множества поздравлений курьезом прозвучал отклик в газете французских коммунистов «Юманите»:
        Нобелевская премия литературы присуждена романисту из белой русской эмиграции Ивану Бунину. Буржуазия венчает своих людей. Однако есть нечто комическое и дерзкое в действиях тех, кто присуждает осколку мира, разрушенного большевистской революцией. И это в то время, когда в СССР русская литература, оживленная революцией и социалистическим строительством, цветет великолепно.
        Бунин отозвался на эти строчки спокойно:
        - Собака лает — ветер носит!
        И, подумав, добавил, обращаясь к Зурову:
        - Леня, отправьте в «Юманите» телеграмму: «Благодарю за внимание к моему скромному творчеству. Бунин». Ах, бедняги! Что ни сделаешь куска ради! Отрабатывают подачки Кремля.
        Обратился к жене:
        - Однако надо собираться в Париж. Кугушевы обещали еще дать в долг пятьсот франков. Вернемся из Стокгольма — расплатимся за все сразу!
        4
        Лионский вокзал Парижа. С утра моросит холодный дождь. Расплывающимися шарами отражается на асфальте свет фонарей. В туманной дали показываются два громадных огненных глаза: к перрону подкатывает, попыхивая паром, паровоз. Замедляя ход, прокатывают вагоны с ярко освещенными окнами: общие — для плебса, международные — для богатых…
        Толпа журналистов бросается к восьмому, замыкающему состав, вагону. Это обычный спальный вагон — для учителей и бухгалтеров, средней руки чиновников и мелких лавочников.
        В последний раз, отвратительно скрипнув тормозами, поезд остановился.
        И вот знакомая стройная фигура появляется в дверном проеме.
        - Бунин! Виват!
        Иван Алексеевич еще не успел войти в роль всемирной знаменитости.
        Он растерянно улыбается:
        - Так уж случилось, что я не в международном…
        На площади уже ждут авто. Все рассаживаются, и кортеж, вполне королевский, несется в квартал Этуаль к роскошному отелю, тому самому, где недолго жил вдруг разбогатевший, а потом опять в одну ночь ставший нищим русский человечек — к «Мажестику».
        Эх, видать, Господь так расположил, что из всех богатств русскому более всего достаются сокровища духовные… Кажется, не успеют завянуть цветы, врученные лауреату, как от его нобелевского миллиона останутся лишь сладостные воспоминания.
        Это будет позже. А пока что, после грасского захолустья, смущаясь роскошных интерьеров первоклассного отеля, Бунин обращается к портье:
        - Мне нужно небольшую спокойную комнату.
        Важно подкатывает сам директор. Он похож на удачливого провинциального импресарио. Говорит вальяжным баритоном:
        - Господин лауреат, вы платите за самый дешевый номер, но займете самые богатые апартаменты. Умоляю вас!
        Бунин следует за ливрейным лакеем. Вспыхивают беспрерывно магний, потеют фотографы, журналисты задают десятки вопросов.
        От этого столпотворения начинает кружиться голова.
        Как тогда же писал очевидец, «Бунин на ходу творит молитву: Боже, защити меня от зависти, от недоброжелателей, от фотографов и журналистов…»
        5
        Едва он успевает принять душ и облачиться в халат — роскошный серый халат, выполненный умелицами Востока не иначе как для могущественного хана и подаренный старыми друзьями и соседями по Грасу князьями Кугушевыми, как настойчивый телефонный звонок прерывает бунинский отдых.
        Управляющий отелем, тысячи раз извинившись за беспокойство, говорит:
        - Мсье Бунина очень просят спуститься вниз журналисты, они не желают расходиться…
        Новый звонок:
        - Через час гостеприимный ресторатор Федор Дмитриевич Корнилов устраивает званый ужин в честь великого Бунина!
        Бунин, по возможности тщательно одевшись, натянув ботинки, которые еще недавно разгуливали по грасским тропинкам, готов спуститься вниз, как в дверях появляется человек неопределенного возраста с громадной плешью и громадными темными глазами. Расшаркавшись, он с поклоном протягивает визитную карточку:
        - Я представляю интересы ювелирной фирмы «Шварц и Майзельсон». Гарантируем изделия самого высокого качества по самым низким ценам.
        И, понизив голос:
        - По случаю есть прекрасный бриллиантовый гарнитур: колье, диадема, серьги и два кольца — работа фирмы «Фаберже». Только вчера получили от знатного русского…
        И опять телефон:
        - Говорят от ясновидящей с мировым именем госпожи Каль Тухолки. Готова по сниженной цене предсказать вам, господин писатель, ваше будущее. Адрес запишите: дом 36, рю Пигаль.
        - У меня не будет будущего, если не дадут немного покоя.
        К телефону Бунин больше не подходит, хотя он без перерывов
        трезвонит, спешит к выходу, но в дверях его тихо дожидаются два скромно одетых соотечественника:
        - Иван Алексеевич, мы из управления Зарубежного союза русских военных инвалидов. Вы, если помните, с двадцать первого года наш почетный член. Для поддержания кассы согласитесь провести свой литературный вечер…
        - Я сейчас не распоряжаюсь своим временем.
        - Дайте лишь принципиальное согласие, а дату уточним потом.
        - Согласен!
        Предприимчивые инвалиды уходят, а через день в газетах появляются сообщения о вечере и — «подробности программы и дата будут сообщены особо».
        * * *
        Гостеприимный Корнилов сегодня особенно торжествен. Громадный стол заставлен всеми чудесами его прославленной кухни.
        - Кушайте, Иван Алексеевич, на здоровье и поправляйтесь…
        Бунин заботливо прихватил с собою всю журналистскую полуголодную братию. Большинство из них отродясь не видели подобной роскоши. Официанты только успевают убирать опустошенные блюда.
        Корнилов добродушно посмеивается, журналисты успевают пить, жевать, задавать вопросы и записывать. Бунин есть не успевает, он все время отвечает на вопросы, рассказывает о бурных событиях лауреатской жизни:
        - Вышел немного погулять вечером, едва начал спускаться с горы, где живу, как наперерез две таинственные фигуры, думаю: разбойники! Как выяснилось, я почти не ошибся — оказалось, журналисты.
        Спрашивают:
        - Вы Бунин? Мы из Ниццы приехали… Несколько вопросов.
        Выходим с ними на авеню Тьер, еще три человека, один в форме. Представляется:
        - Начальник местной полиции! Нет, не беспокойтесь, арестовывать вас не буду. Вот обратились ко мне эти два журналиста, вас разыскивают.
        Зашли мы в кабачок, вспыхнул магний, сняли меня. Следующий день был у меня отравлен: в газете напечатано большое бледное лицо, словно меня только что приговорили к электрическому стулу.
        - Иван Алексеевич, когда ваш отъезд в Стокгольм?
        - 5 декабря. Очень хотелось бы проехать через Ревель, побывать в Риге, в нашей родной, российской обстановке.
        - А затем…
        - Затем — либо вернусь в Париж, либо южным путем обратно в Грас. Там ждет меня работа — надо заканчивать «Жизнь Арсеньева».
        - Правда, что этот роман автобиографичен?
        - Нет, это не так! Все, что я пишу, — непременно выдумываю, не могу и не хочу быть «летописцем». Выдумал я и свою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что поверил в то, что она существовала, и влюбился в нее. Впрочем, нельзя писать и не влюбляться в своих героев. Только в этом случае их полюбят и читатели.
        Корнилов вежливо остановил поток вопросов:
        - Господа литераторы, подымем бокалы за будущие успехи Ивана Алексеевича, чтобы он написал много толстых интересных книг!
        Бунина весьма развеселило это пожелание, все осушили хрустальную посуду, тонко зазвенели приборы. На серебряном подносе на льду официант принес крупные свежие устрицы.
        Адамович поинтересовался:
        - Иван Алексеевич, вы в свою героиню влюбились действительно как в реально живущую?
        - Да, Георгий Викторович! Беру в руки перо и плачу. Потом начал видеть ее во сне.
        - Впрочем, — Бунин поднялся, — мы еще не пили за самое главное. Выпьем за прекрасную русскую литературу, литературу Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Чехова…
        Все опять с чувством осушили бокалы.
        - Замолаживает, — крякнул Бунин. — Это слово в старину употреблялось на винокурнях. Выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто радостное, свежее, молодое. У нас на Орловщине мужики так и говорят: «От выпивки в человеке развязка делается!» Изумительная изобразительность, ею славна и русская литература!
        - Кстати, — добавил Бунин, — об этом я как раз пишу в «Жизни Арсеньева».
        - А как вам пишется вдали от родины, не мешает ли этот разрыв? — спросил Цвибак.
        - Этот вопрос слышу часто. Он словно предполагает ответ: не может, дескать, русский человек, писатель творить вдали от родины. Большая это ошибка. Почему, спросите вы?
        Все с напряжением слушали Бунина. Ведь этот вопрос каждый из сидящих за столом сотни раз задавал себе: как жить вдали от России? Ведь даже самые трогательные ресторанные песенки были на эту берущую за душу тему. Вот и сейчас популярный в эмиграции певец Юрий Морфесси произнес с эстрады:
        - Эту песню я посвящаю нашему великому земляку, находящемуся в этом зале, — Ивану Алексеевичу Бунину.
        Я тоскую по родине,
        По родной стороне своей…
        Сердца таяли от горьких слов и печальной мелодии. А когда Морфесси умолк, Бунин пригласил его к столу и посадил рядом с собой.
        - Спасибо, Юрий! Вы видите слезы на наших лицах — это все сделали вы и ваша песня. А теперь я хочу закончить свою мысль.
        Бунин возвышался за громадным праздничным столом, и все лица в зале теперь были обращены только к нему, и он говорил, обращаясь ко всем соотечественникам:
        - Нет, и оторвавшись от родины, можно продолжать творить. Потому что мы не можем забыть Россию, она в каждом из нас. Она — в душе. Любить Россию — это нравственно. Я очень русский человек. И это, думаю, может заметить каждый, читая мои книги.
        В Древнем Риме самым страшным наказанием было изгнание. Теперь на себе мы проверили силу этого наказания, этой беды.
        Но разлука с родиной усилила наши чувства к ней, воспламенила воображение, разбудила творческую фантазию. Ведь несчастный, сидящий в тюремной камере, воспринимает мир куда более остро, чем тогда, когда мог пользоваться благами мира.
        Я готов повторить: в октябре семнадцатого года произошло великое падение России. Многие беды и в первую очередь голод терзают нашу родину. Я остаюсь врагом коммунистической доктрины. Но я не желаю быть слепцом и закрывать глаза на то хорошее, что там есть. Люди тянутся к образованию, с энтузиазмом созидают индустриальные гиганты и подавляющее большинство их — пора признать! — поддерживает Сталина и его начинания.
        Выпьем за нашу Россию, чтоб она воспрянула в своем могуществе! Пусть придет день, когда мы сможем вновь ступить на дорогую нам землю!
        6
        Застолье затянулось почти до утра.
        Гостей все прибывало.
        Запустив в печать очередной номер — 4620-й! — «Последних новостей», приехал Павел Николаевич Милюков, ставший белым как лунь, но в свои 74 года умевший по нескольку раз в день бодро взбегать по крутой лестнице в редакционный кабинет, помещавшийся на улице Тюрбиго над кафе Дюпона. Приехал и его помощник, не так давно гостивший у Бунина в Грасе, — Игорь Демидов, смуглый молчаливый человек.
        - Вот, Иван Алексеевич, полоса из завтрашнего номера! — улыбнулся Милюков. — Целиком посвящена вам…
        Появился и Михаил Осоргин, талантливый писатель, всегда жизнерадостный и находчивый, не менее самого Дон-Аминадо, который тоже был здесь.
        - Поздравляю, Иван Алексеевич, — изрек Аминад Петрович. — И супруга моя Надежда Александровна тоже пришла вас поздравить. Я решил, что лучше привести ее сюда, чем тащить сумку продуктов отсюда. Мы радуемся за вас!
        Кстати, Иван Алексеевич, я хочу, чтобы вы на практике проверили мои теоретические изыскания: счастье не в деньгах, а в их количестве. И вообще, все мы живем не только на гонорары, но и на радость благодарных читателей.
        Бунин улыбнулся, а Дон-Аминадо попросил разрешения вместо тоста прочитать написанное сегодня стихотворение.
        Тряхнув густой копной волос, он начал:
        Была наша жизнь без истории,
        С одной только географией.
        Нельзя было даже в теории
        Назвать ее биографией.
        Тянулась она, как улица,
        Молвою жила, злословьями!
        Уткнется в тупик, притулится,
        И плачет слезами вдовьими.
        Не вырваться ей, не вырасти,
        Не высказать страстных чаяний,
        А кончить во тьме, да в сырости
        Свой век на чужой окраине.
        …Кому мы могли рассказывать
        О нашей печальной повести?
        И что, и кому доказывать,
        И к чьей обращаться совести?
        И вдруг из пучин незнания,
        Равнодушья… — в окошко узкое,
        На пятнадцатый год изгнания
        Улыбнулось нам солнце русское!
        Стихотворение очень понравилось, все поздравляли автора с удачей, Милюков тут же забрал рукопись:
        - Ставлю в номер!
        На эстраде вновь появился Морфесси. Он родился в Одессе. Считал себя учеником знаменитого итальянского тенора Баттистини. В жизни все обстоятельства переплетены столь замысловато, что диву даешься! С Баттистини он познакомился в доме первой жены Бунина — Анны Цакни, а представила юного певца итальянцу теща Ивана Алексеевича — большая поклонница вокального искусства Элеонора Павловна, мачеха Анны.
        Эта самая Элеонора Павловна была сначала до неприличия влюблена в Бунина, который едва ли не в сыновья годился ей по возрасту. Тот упорно избегал ласк тещи. Тогда она его люто возненавидела и сделала все, чтобы развести с Анной. Своего она добилась.
        От этого брака в августе 1900 года родился сын Коля, умерший в январе 1905 года. Других детей у Бунина не было.
        …Как бы то ни было, но именно Баттистини первым открыл талант Морфесси. И вот теперь, обращаясь к залу, певец сказал:
        - Господа, мне сказочно в жизни повезло: еще совсем юнцом я пел для великого Бунина. Было это в Одессе, в богатом имении тещи Ивана Алексеевича под Балаклавой. Треть века канула с той поры. Но я счастлив, что вновь могу петь для своего друга.
        Морфесси помолчал, потом с горечью добавил:
        - Сегодня на этом месте должен был бы стоять большой друг нашего лауреата — великий русский певец Михаил Иванович Вавич. Но уже два года, как его прах покоит сырая земля. Миша очень любил Ивана Алексеевича, чтил его литературный талант, дружил с ним и пел для него.
        Господа, в память этой замечательной дружбы позвольте спеть их любимую песню — «Пара гнедых». Мне аккомпанирует сам Дмитрий Поляков!
        В дымном ресторанном воздухе поплыла печальная мелодия. Морфесси душевно запел:
        Пара гнедых, запряженных с зарею,
        Тощих, голодных, усталых, худых,
        Тихо плететесь вы мелкой рысцою
        И возбуждаете смех у иных…
        Хотя романс этот каждый русский слыхал много раз, все слова знал наизусть, но вновь пробивало слезу проникновенное исполнение замечательного артиста.
        Юрий Спиридонович Морфесси очень тосковал об отчей земле. Спустя три года, чтобы жить среди братьев-славян, он переедет в Югославию. Война, приход к власти коммунистов вновь заставят его бежать — обратно в Париж. Умрет он в бедности, никому не нужный — в пятьдесят седьмом году. Но знатоки вокала и романса его помнят и чтят по сей день.
        * * *
        На дворе начинался новый день. Очередной беспокойный день всемирной славы: интервью, банкеты, речи, выступления по радио.
        Отяжелевшим от недосыпу взглядом заметил, что Галя и Вера Николаевна едва не валятся со стульев от усталости.
        Подозвал Цвибака, вертевшегося вокруг него и просившегося в секретари — на время поездки в Стокгольм:
        - Яша, скажите Солдатскому, чтобы прислали ко мне их агента сегодня, лучше после обеда, сейчас пойду спать, если удастся. Нужно купить Вере Николаевне манто, а Гале — хороший палантин.
        Да, предупредите, что все беру в кредит. После Стокгольма расплатимся. Постойте, что это у вас, секретарь, такой затрапезный костюмец. Несолидно! Приоденьтесь поприличней. Разумеется, за мой счет. Пойдете в магазин, прихватите с собой Леню Зурова, в его одежде вполне можно у Станиславского «На дне» играть.
        Скажите, чтобы автомобиль подали к подъезду. Еду в «Мажестик»!
        Он быстро входил в свою роль — мировой знаменитости.
        НОБЕЛЕВСКИЕ ЛАВРЫ
        1
        Бунинская слава росла и ширилась не по дням — по часам.
        Его сняли для кинохроники. Этот фильм шел в парижских синема и пользовался большим успехом: Бунин умел держаться перед камерой.
        Его портреты украшали киоски и магазины.
        Прохожие на улице останавливались, узнавая Бунина.
        И все же его честолюбие не было полностью удовлетворено. Он постоянно думал об одном: как воспримут на родине его лауреатство? Ведь он русский, должна же у них быть гордость за соотечественника, тем более что Сталин — сам Сталин! — столько носится с писателями, с тем же Горьким, с Алешкой Толстым….
        Не Бунин виноват, что с родной земли его вышибали пулеметами!
        Однажды он даже наделал переполох, явившись на улицу Валь-де-Грас, в Тургеневскую библиотеку. Россияне, занимавшиеся в это время в читальном зале, замучили его просьбами автографов…
        Он проглядел последние поступления советских газет. О нем — ни слова.
        24 ноября, раскрыв «Последние новости», прочитал заметку Марка Алданова:
        Московская печать ни одной строчкой не отозвалась на присуждение И. А. Бунину Нобелевской премии! Мы догадывались, что выбор Шведской академии не доставит большевикам удовольствия. Но оказалось, что это для них истинное горе, неприятность настолько серьезная, что ее нужно возможно тщательнее скрыть от населения России.
        Чествовать знаменитого русского писателя будет только русская эмиграция. Это дело для нее и большая радость, и настоящий долг: долг культурный и даже долг политический.
        И только в номере от 29 ноября московская «Литературная газета» изволила сообщить читателям о присуждении Нобелевской премии Бунину.
        - Какое бесстыдство! — отшвырнул Иван Алексеевич газету. — Лучше бы молчали!
        «Последние новости» прокомментировали это выступление:
        «Для «Литгазеты» — факт присуждения премии Бунину «ни в какой степени не является неожиданностью». Кто «присматривался к подозрительной возне в литературном болоте эмиграции», тот его предвидел. Правда, говорили и о Горьком. «Но только наивные Митрофанушки могли поверить, что буржуазная академия увенчает писателя, призывающего массы под знамена ленинизма».
        Кандидатуру «матерого волка контрреволюции выдвинул весь белогвардейский Олимп». Горького же «никто никогда не выдвигал». Этим все объясняется. Да и вообще не приходится удивляться, что творчество, «насыщенное мотивами смерти, распада и обреченности, пришлось ко двору шведских академических старцев».
        Бунинское лауреатство дало повод для веселья двум известным острословам — Илье Ильфу и Евгению Петрову. Они написали фельетон и включили его в свой сборник «Тоня», вышедший в тридцать восьмом году.
        Понятно, что все «эмигрантское отребье» заслуживает, с их юмористической точки зрения, глубокого презрения. Ну дали какому-то Бунину какую-то премию, так он ее и получить путем не умеет, полностью теряет человеческое достоинство.
        Вряд ли нынче кто помнит сей опус, столь характерный для литературы, выполнявшей «социальный заказ». По этой причине приведу из него выдержки:
        РОССИЯ-ГО
        Сказать правду, русские белые — люди довольно серые. И жизнь их не бог весть как богата приключениями. В общем, живут они в Париже, как в довоенном Мелитополе…
        Вдруг счастье привалило. Бунин получил Нобелевскую премию. Начали радоваться, ликовать. Но так как-то приниженно ликовали, что становилось даже жалко.
        Представьте себе семью, и не богатую притом семью, а бедную, штабс-капитанскую. Здесь — двенадцать незамужних дочерей и не мал мала меньше, а некоторым образом бол бола больше.
        И вот, наконец, повезло, выдают замуж самую младшую, тридцатидвухлетнюю. На последние деньги покупается платье, папу два дня вытрезвляют, и идет он впереди процессии в нафталиновом мундире, глядя на мир остолбенелым взглядом. А за ним движутся одиннадцать дочерей, и до горечи ясно, что никогда они уже не выйдут замуж, что младшая уедет куда-то по железной дороге, а для всех остальных жизнь кончилась.
        Вот такая и была штабс-капитанская радость по поводу увенчания Бунина.
        …Но вот событие кончилось, догорели огни, облетела чековая книжка, начались провинциальные парижские будни.
        Пока присяжные фельетонисты, обретавшиеся на Солянке, хихикали, русские в Париже жили трудно, но человеческого достоинства не теряли.
        И уж во всяком случае, писательской братии, в отличие от коллег из Страны Советов, не приходилось бисер метать перед власть предержащими, выполнять их державную волю.
        2
        Русская эмиграция устроила демонстрацию своей значимости. Театр Елисейских полей чествовал Бунина.
        Почти месяц газеты анонсировали это замечательное событие. Весь Париж был оклеен афишами:
        «Вечер нобелевского лауреата!», «Грандиозное событие — 26 ноября, воскресенье».
        У театральных касс — столпотворение. Билеты — от 3 до 50 франков.
        Подобно этим ценам, весьма разнилась публика: роскошные дамы в декольте и бриллиантах, породистые господа во фраках — это в — ложах; народец в поношенных пиджачках и застиранных белых рубахах, но все при галстуках — галерка и задние места партера.
        «На Бунина» пришли члены французского парламента и парижской мэрии, генералы и бывшие тайные советники, студенты, наборщик типографии «Современных записок» и он же талантливый прозаик Владимир Сосинский и окруженная своими почитателями Марина Цветаева, прекрасный поэт Давид Кнут и давний друг лауреата библиофил и приказчик магазина Поволоцкого — Яков Полонский с супругой Любовью Александровной, сестрой Алданова, министр воздухоплавания Пьер Кот и какой-то оборвыш, похожий на Гавроша, но купивший билет за пять франков.
        Ровно в девять вечера раздвинулся тяжелый занавес и за стол президиума уселись Маклаков, Куприн (Киса сидела в зале), Зайцев, Алданов, Осоргин, Ходасевич, профессор Кульман — декан русского историко-филологического факультета, автор первой книги о Бунине (вышла на французском языке в апреле 1928 года).
        В центральной ложе, рядом с Верой Николаевной, занял место митрополит Евлогий и граф В.Н. Коковцев.
        Нет только героя дня. Зал в напряженном ожидании. Все неотрывно смотрят в сторону правой кулисы, откуда Бунин должен явиться публике.
        И вот он выходит — высокий, стройный, в прекрасном фраке, улыбающийся и с особой грацией раскланивающийся с публикой.
        И далее… Вот что писали «Последние новости» от 27 ноября:
        Появление И. А. Бунина было встречено продолжительной овацией. Весь зал встал и долгими аплодисментами приветствовал лауреата. Он сел справа от председателя и сейчас же хор Н.П. Афонского исполнил «Славу» в аранжировке Н.Н. Кедрова.
        Первую большую речь произнес В. А. Маклаков, подчеркнув значение успеха И. А. Бунина для русской эмиграции. Затем Н. К. Кульман огласил бесконечный список приветствий, полученных комитетом и самим Буниным. Писем и телеграмм было получено свыше 800. (В том числе от старых друзей — Шаляпина, Рахманинова, Гречанинова, но ни одной из СССР.)
        Профессор Оман произнес на французском языке приветственную речь от французских друзей России.
        Известный профессор Ж. Таро приветствовал Бунина от имени французских писателей, указав на большое влияние русской литературы на французскую. Б. К. Зайцев говорил о творчестве Бунина.
        В концертном отделении с большим успехом выступали Ирина Энери, Ж. Турель, М. Гонич и А. Мозжухин.
        За поздним временем И. А. Бунин не читал обещанного рассказа, извинившись в шутливой форме перед публикой, и затем благодарил собравшихся. Новой овацией по адресу виновника торжества чествование закончилось.
        * * *
        Всеобщее ликование продолжалось, летели вверх пробки шампанского, звучали тосты, тосты, тосты… Монастырская и нищенская жизнь в Грасе сменилась бесконечным праздником. Получив кредит от банка, Бунин сыпал налево и направо деньгами: откликался на всякую просьбу о помощи, как всегда излишне щедрыми были «пурбуары», давал на какие-то благотворительные цели.
        Прямо в номер «Мажестика» явилась театрализованная группа просителей, одетых в черкески и при бутафорских (а может, и настоящих?) кинжалах. Самый старший, высоченный, с пуком усов на верхней губе, сделал шаг вперед и гаркнул:
        - На восстановление царского престола в России!
        Представление Бунину понравилось, и он дал сто франков.
        Процессия, напоминавшая шествие драбантов из «Лоэнгрина», печатая по коврам шаг, красиво удалилась.
        Другой раз, когда дверь в номер была закрыта, раздался такой громовой стук, что Бунин счел нужным спросить:
        - Что нужно?
        - Отворите, господин Бунин. Важнейший разговор!
        - Я никого не принимаю и лежу в постели, ибо нездоров.
        - Не стесняйтесь, мы не дамы.
        Бунин приоткрыл дверь, увидал вполне пропитые уголовные морды своих соотечественников.
        - В чем дело?
        Главный уголовник держал под полой драного пальто что-то тяжелое. У Бунина мурашки пробежали по спине: он разглядел, что бандюга прячет топор.
        Стал лихорадочно соображать: что делать?
        Тем временем, икнув, визитер прохрипел:
        - Дело в национальной гордости! Вот эту ценность, — он приоткрыл полу пальто, — вы должны приобрести, чтобы она не попала в руки кремлевских палачей.
        - Что за ценность?
        - Топор их императорского величества Петра Алексеевича. Его личная собственность с государственным сертификатом и приложением печати.
        Бунин расхохотался:
        - Понял! Это тот самый топор, которым Петр прорубил окно в Европу!
        Насмеявшись вдосталь, добавил:
        - Топор этот куплю в паре с чучелом Соловья-разбойника, которого прихлопнул Илья Муромец. А на опохмелку возьмите вот это…
        Зажав в кулаке десятифранковую бумажку, визитеры удалились.
        Далее — еще забавней. Газета «Нувель литерер» напечатала заметку, в которой говорилось о неслыханном благородстве: Бунин, дескать, заявил о своем решении разделить премию с Мережковским.
        Бунин долго потешался над заметкой, но Галя дала вдруг трезвый совет:
        - Почему бы, Иван Алексеевич, вам не сделать визит вежливости Мережковским?
        - Согласен, короли должны быть великодушны.
        И вот на следующее утро лауреат отправился к Мережковским. Далее воспроизвожу рассказ самого Бунина:
        Пошел… (тут крепких три слова). Подхожу к дому, — нет мужества войти. Ведь я знаю, как Мережковский и Зина всю жизнь меня ненавидели. А ведь они люди страшные: еще могут на меня какую-нибудь хворь наслать со всей их чертовщиной… Полчаса вокруг дома ходил на ветру. Наконец, позвонил. Встретила меня Гиппиус. Лорнетка, прищуренные глаза, голос капризной кокетки:
        - Что это вы, Иван Алексеевич, снизошли к нам с ваших олимпийских высот?
        А я сдерживаюсь и так спокойно говорю:
        - Никаких высот, Зинаида Николаевна, нет. Просто пришел вас и Дмитрия Сергеевича проведать.
        Но она продолжала в том же тоне, пока я не попросил ее перестать. Тут вышел Мережковский, сунул на ходу руку и шмыгнул в угол, мрачнее тучи… Еле высидел положенные 30 минут и ушел. Выходит так, что я виноват: почему дали Нобелевскую премию мне, а не Мережковскому?
        И с внезапным ожесточением:
        - Больше никогда в этом доме ноги моей не будет!
        Несколько дней спустя зашел Б.К. Зайцев. Бунин и ему рассказал о своем визите к Мережковскому. Борис Константинович, — узкое византийское лицо, тонкие, бескровные губы, — не улыбаясь:
        - Мережковский у меня был. Вошел в комнату, оглянулся и, глухим голосом из подземелья, сказал: «Вам хорошо. Вы уже на дне. А мы только опускаемся!»
        Вскоре Дмитрий Сергеевич продолжит свои подвиги, отправится к Муссолини в Рим…
        3
        Третьего декабря в 18 часов 15 минут с вокзала Гар дю Нор нобелевский лауреат отбыл в Стокгольм. Кроме Веры Николаевны (уже в манто от Солдатского!) и Цвибака после долгих сомнений Бунин взял Галю. (Как выяснилось, на свою голову!)
        За окном мелькали таинственные огоньки полустанков.
        В Гамбурге Бунин провел почти день. Крепкие парни в красивой черной форме, украшенной нарукавными свастиками, сновали по улицам.
        Зашли в ресторан.
        Ознакомившись с меню, Бунин сделал кислую мину:
        - Хуже не бывает. Малая фашистам честь, коли нечего есть. Впрочем, что ждать от социалистов, даже если они «национальные».
        На переднем стекле у таксиста, который повез Бунина, красовался портрет Гитлера.
        - Какое выразительное лицо у фюрера! — причмокнул Цвибак. — Мог бы стать популярным артистом кино.
        - Вероятней, комиком в оперетте! — уточнил Бунин.
        Гитлер любил произносить речи. В каждой из них он клялся в преданности делу мира и ненависти к евреям.
        Потом ехали через Пруссию, припорошенную грязным снежным ковром под серым низким небом. Вдоль железнодорожного полотна стояли дети и тянули ручонки в гитлеровском салюте. Старшим из них будет суждено навеки остаться в земле Сталинграда или замерзнуть в подмосковных лесах.
        Едва пересели на шведский паром, как сразу окунулись в другой мир: улыбки, смех, на лицах радость и довольство.
        Наиболее шустрые журналисты встретили Бунина уже на пограничной станции. Один за другим сыпались вопросы, Бунин находчиво отвечал, его шутки вызывали улыбки интервьюеров.
        По мере приближения к Стокгольму журналистская рать возрастала. Утомленный Бунин доверил отвечать на вопросы Цвибаку. Журналистов интересовало, кто представит Бунина королю. По традиции это делает посол той страны, откуда родом лауреат. Но посол был советский — Коллонтай.
        Далее слово самому Цвибаку: «Я и сказал по адресу этой дипломатки что-то очень нелюбезное. В утренних стокгольмских газетах это превратилось в своего рода политическую сенсацию, и Коллонтай заявила, что она на торжество раздачи премий вообще не явится».
        Выходкой Цвибака Бунин был раздосадован, но дело было уже не поправить.
        В Стокгольм пыхтящий, сияющий медью и темным лаком паровоз прибыл на рассвете. Толпа с цветами, яркие «юпитеры» киношников, вспышки магния фотографов, новые вопросы неугомонных журналистов, серебряный поднос с хлебом-солью на вышитом полотенце — от соотечественников.
        Карусель вновь завертелась.
        Через час Бунин наблюдал из дворца Г.Л. Нобеля узкий канал, похожий на петербургский, с темной, свинцовой водой, тяжелую громаду королевского дворца, чуть прибеленную снегом.
        Бунину и его «команде» отвели три громадных, похожих на залы комнаты: великолепная мебель, большие картины в золоченых рамах, цветы, цветы.
        Услуживает русская горничная, специально выписанная из Финляндии.
        Все солидно, чинно, респектабельно.
        И лихорадочное ожидание 10 декабря — день раздачи премий.
        * * *
        Наступила церемония раздачи премий! Сначала вышла королевская семья — торжественно, под какую-то струнную музыку. Затем герольды с подиума возвестили о выходе лауреатов, которые важной процессией прошествовали через зал под трубные звуки.
        Густав V — чрезвычайно высокий и худощавый человек — встал. За ним поднялся весь зал.
        Бунин держался нарочито прямо, и на его лице почила необыкновенная торжественность. Слегка волновало то, что вечером, на чопорном приеме в большом зале Гранд-Отеля, ему придется произносить речь на французском языке. Это ведь не гарсону приказать: «Эн кафэ э дё коньяк!»^[4 - Фр.: «Un cafe et deux cognacs!» («Один кофе и два коньяка!»)]^
        Вдруг внимание Бунина привлекла странная процессия: через зал, между рядов, двигались дети. На них были надеты какие-то белые балахоны и остроконечные колпаки, подобие тех, в каких выводили еретиков к сожжению.
        И еще более странным было то, что дети несли длинные шесты. На их верхушках были укреплены громадные могендовиды — звезды Давида, символизирующие мудрость народа Израиля.
        «Зачем это? — подумалось Бунину. — Для того, чтобы понимали, чьи деньги получаем?»
        Настала очередь Бунина увенчаться нобелевскими лаврами. Лавров как таковых, впрочем, не было. Были золотая медаль и светло-коричневая папка с чеком и дипломом, который гласил, что Бунин награждается «за продолжение русских классических традиций в поэзии и прозе».
        Стрекотали кинокамеры, вспыхивал магний. Бунин был величественно-медлителен.
        Вручение закончилось. Папку и медаль у Бунина подхватил Цвибак.
        Медаль Яша тут же уронил, и она мучительно долго катилась по полу. Бросив папку на кресло, Цвибак ползал на коленях между лакированных штиблет и туфель, пока вновь не завладел золотым диском.
        Торжество вскоре закончилось, и Бунин поинтересовался:
        - Где папка? Что вы сделали с чеком, дорогой?
        Лицо Цвибака недоуменно вытянулось:
        - С каким чеком?
        - Да с этой самой премией! Чек лежал в папке.
        Цвибак, расталкивая гостей, понесся к креслу, на котором забыл папку. К счастью, бунинский миллион лежал на месте.
        - И послал же мне Бог помощничка! — облегченно вздохнул Бунин, которого едва не хватил удар.
        * * *
        На банкете Бунин сидел рядом с немолодой, но милой принцессой Ингрид. Долго пили, ели, но Бунин почти ни к чему не притрагивался. Наконец, после того как на громадном серебряном подносе в глыбах льда лакеи пронесли какое-то необыкновенное десертное блюдо, Бунина пригласили на эстраду.
        Он, как всегда в таких случаях, легко и изящно взлетел на подмостки и остановился перед микрофоном. Говорил Бунин уверенно, твердо, с французскими ударениями, с подчеркнутым чувством собственного достоинства:
        - Ваше высочество, милостивые государыни и государи!
        Месяц тому назад, 9 ноября, очень далеко отсюда, в чудном городке Прованса, в деревенском доме, который гордо носит звучное имя вилла «Бельведер», я получил телефонное сообщение о выборе, сделанном Шведской академией. Не скажу вам, — как часто говорят в подобных случаях, — что это была наиболее волнующая весть, когда-либо выпадавшая на мою долю…
        Принцесса Ингрид с легким удивлением подняла на Бунина глаза, по залу, вместившему более трехсот человек, пронесся словно легкий вопрос: такого еще никто не произносил здесь! К чему эта излишняя откровенность, балансирующая на грани фрондерства?
        Бунин чуть улыбнулся, понимая, какую реакцию вызвали его слова. Но он отлично все продумал:
        - Не сердитесь за мою откровенность. Великий философ говорит, что радостное волнение и сравниваемо быть не может с волнением скорбным. Я не иду так далеко и не хочу вносить грустную ноту в наш сегодняшний банкет.
        - Но позвольте мне сказать, — Бунин возвысил голос, — что за последние пятнадцать лет мне пришлось пережить очень много горя. И это было далеко не одно мое личное горе.
        Он сделал паузу. Зал внимательно слушал, боясь пропустить хоть слово. Выросшие в спокойном и сытом мире, не знавшие никогда ни голода, ни страха, эти люди во фраках и мундирах, блистающие орденами и бриллиантами, знали лишь понаслышке о русской революции, о расстрелах и обысках, о тысячах людей, бежавших из России. Все эти чужие страдания были для них чем- го нереальным, словно не существующим.
        И вот впервые они увидали одного из этих россиян, красивого, талантливого, гордого, но полной чашей испившего все эти страдания. И не могли больше оторвать своих взоров от говорящего.
        Зато из добрых вестей этот телефонный звонок из Стокгольма в Грас принес мне едва ли не самую радостную. Вы мне не поверили бы, если б я сказал, что мое личное честолюбие было тут ни при чем, — и вы были бы правы. Литературная премия, основанная вашим благородным соотечественником Альфредом Нобелем, остается высшей наградой, которая может выпасть на долю писателя.
        Я честолюбив, как почти все люди и как все писатели. Получение высшей награды от столь осведомленных и беспристрастных судей доставило мне живейшую радость…
        Однако 9 ноября я думал никак не об одном себе. В первую минуту я был ошеломлен этим известием, поздравлениями, телеграммами.
        Но вечером, оставшись в одиночестве, я, естественно, остановился в мыслях на более глубоком значении вашего решения.
        В первый раз с тех пор, как существует Нобелевская премия, — голос Бунина дрогнул, он сделал паузу, но справился с волнением и веско произнес: — Вы ее присудили изгнаннику.
        Я политический эмигрант… Без всякого отношения лично ко мне и к моей литературной деятельности жест ваш, господа члены академии, должен быть признан прекрасным. В мире еще существуют очаги совершенной независимости…
        Заключая речь, Бунин галантно поблагодарил «короля- рыцаря рыцарского народа» за «незабываемый прием». В ответ прозвучал гром аплодисментов.
        4
        На следующий день опять были бесконечные приятные хлопоты: в банке Иван Алексеевич оформил счет — на 715 тысяч французских франков, деньги для Бунина совершенно фантастические! Затем на автомобиле его повезли в Дюрсхольм, на дачу к одной из Нобель. Дача оказалась большим домом, вдоль стен которого шли почти сплошные окна. Дом стоял на высоком холме, окруженном высоченными соснами под бледным северным небом.
        - Пейзаж вполне ибсеновский, — с восхищением заметил Бунин. — Как много красоты на свете — и на севере, и на юге. Но, — признался он, — мне милее наша средняя полоса — без северной суровости, без южной расточительности.
        И везде в доме — «корабельная чистота», изумительная аккуратность, огонь в камине, молоденькая белокурая дочь хозяйки, в клетчатой блузке с большим бантом на груди, разливавшая чай.
        Потом, уже в темноте, был шикарный автомобиль, шофер в большой косматой шапке, быстрая езда, приятная усталость во всем теле. И кругом снега и снега — так соскучились об этой северной зиме!
        17 декабря в 10 вечера Бунин покинул Стокгольм.
        На сердце было легко и радостно. Теперь можно не заботиться о куске хлеба, полностью отдаться творчеству. Он был полон сил и желания жить, любить, писать.
        - Господи, благодарю Тебя за все! — умиленно шептали его уста. — Так все хорошо!
        Поезд мерно и весело постукивал на стыках. Он несся в темноту ночи. Навстречу летели разноцветные огоньки светофоров, мелькали светящиеся окошки неведомых судеб — впереди была жизнь, манящая, полная славы, почестей, любви…
        Бунин стоял возле окна и обнимал за плечи жену.
        - Поверь, Вера, я больше всего радуюсь за тебя: после стольких лет нужды и всяческих испытаний наконец тебе не надо подсчитывать копейки. Живи, душа, себе в удовольствие!
        И вдруг, резко переменив тон, тихо произнес:
        - А что было бы, коли мы с тобой вернулись сейчас в Россию?
        Вера Николаевна дальнозорко откинулась туловищем назад, вперилась взглядом в мужа: шутит или взаправду говорит?
        Нет, лицо его, как никогда, серьезно.
        Он продолжил:
        - В зените мировой славы, с хорошим капиталом, мы ни от кого не были бы зависимы… Нет, я не стал бы, как «буревестник революции» Горький, воспевать рабский труд по рытью Беломорского канала. Уехали бы в Глотово, я ловил бы в пруду карасей…
        - А я, старуха, пряла бы свою пряжу. Потом ты поймал бы золотую рыбку и попросил, чтобы вместо большевиков было Учредительное собрание.
        Бунин расхохотался:
        - Ну вот, ты даже помечтать не дашь! Представляю, какую рожу состроил бы Алешка Толстой, когда прочитал в «Правде»: «Известный… нет, всемирно известный писатель, лауреат Нобелевской премии Иван Бунин возвращается на родину…»
        - После того, что он писал о тебе, да и обо всей эмиграции, Алексей Николаевич при встрече с тобой должен был бы провалиться от стыда сквозь землю.
        - Нет, ему это не грозит… У него гениальная способность ассимиляции в той среде, в которой он в данный момент находится. Когда был среди нас, он искренне ненавидел большевиков. Вернулся в Россию, стал ненавидеть эмиграцию. У него это получается… ну, так сказать, органически. У него натура такая. А вообще-то он глубоко русский человек, это какой-то осколок старой богатырской Руси, на который нанес жестокие нравственные рубцы нынешний век.
        Ведь и Горький испорчен всеми пороками нынешнего века. Но если Толстой в любую эпоху был бы талантливым писателем, то для Горького идеальная среда — это как раз та порочная декадентская обстановка конца прошлого — начала нынешнего века. С изумительной пошлостью он потрафлял вкусам публики, поэтизируя босяков и разную шушеру.
        В купе постучали. В дверях стоял Цвибак:
        - Иван Алексеевич, Вера Николаевна — в ресторане нас ждет накрытый стол и Галина Николаевна. Милости прошу!
        …Когда они после вкусного, затянувшегося часов до трех ночи ужина вернулись к себе в купе и стали готовиться ко сну, Вера Николаевна поцеловала мужа в лоб и спросила:
        - Ян, ты насчет… России — серьезно?
        Она надеялась услыхать: «Да!»
        Но Бунин, грустно улыбнувшись, вздохнул:
        - Все это мечты.
        Помолчав, добавил:
        - Пока мечты.
        …Поезд уносил его в ночную неизвестность.
        ДЕТИ ОДНОГО ОТЦА
        1
        Как смерч, несущий за собой разрушение и гибель всего живого, зарождается в грозовом облаке, так страшные события, разразившиеся над миром в конце тридцатых годов, исподволь зрели в наэлектризованной обстановке Европы. С приходом к власти Гитлера, ставшим мощным катализатором грядущей трагедии, события закрутились неуемным вихрем.
        В детстве побиравшийся Христа ради, бывший крановщик Луганского завода, а нынче, нарком обороны Клим Ворошилов в 1930 году выпустил брошюру — «Будет ли война?».
        Ссылаясь на «высказывания великого Ленина», еще первого ноября 1914 года провидчески заявившего: «Сказка о последней войне есть пустая, вредная сказка», анализируя политическую обстановку в мире, заявил вполне уверенно: Ильич, как всегда, сказал правду, войны не миновать.
        И закончил свой труд справедливой мыслью: «Крепи оборону СССР! — это клич. Социализм должен быть надежно защищен — вот наша задача».
        Задача поставлена верно, а как она решалась? Время даст ответ.
        И вообще, чем жил мир в те дни, пока Бунину воскуряли нобелевский фимиам?
        Заглянем в эмигрантские газеты:
        РАССТРЕЛ 98-ми
        В центральных областях СССР за расхищение зерна расстреляно 98 должностных лиц и крестьян. Расстрелянные были преданы суду в округах Москвы и Нижнего Новгорода на основании декрета
        7 августа, предусматривающего смертную казнь или 10 лет тюрьмы за кражу государственной собственности.
        Вышинский сообщает, что за те же преступления административным карам в РСФСР подлежат 700000 человек. Декрет должен применяться «беспощадно, решительно, быстро».
        В ГИТЛЕРОВСКИХ ЛАГЕРЯХ
        Английские газеты печатают сообщение, сделанное на приеме иностранных журналистов начальником германской тайной полиции (гестапо) Дильсом.
        Год назад, — сказал Дильс, — генерал Геринг был убежден, что концлагеря в Германии понадобятся в течение десятилетий. Теперь мы уверены, что через два года они исчезнут. Уже закрыт зоненбургский концлагерь. Прежде заключенных было 20000, а теперь осталось только 9000. Среди заключенных много аристократов и помещиков. Они посажены за монархическую пропаганду.
        ТИРАЖИ КНИГ В СССР
        Тиражи художественных произведений советских писателей достигают огромных размеров. Книги Горького за последние годы напечатаны в количестве 18 миллионов экземпляров, Шолохова и Панферова — два миллиона, Гладкова —1,8 миллиона, А. Толстого — 900 тысяч и т. д. Каноном советской литературы должно быть создание больших, тщательно отделанных произведений.
        СОЖЖЕННЫЕ КНИГИ
        В Москве открылась выставка книг, которые были сожжены в Германии. В качестве экспонатов труды Маркса, Ленина, Сталина, Гете, Г. Манна и др.
        ВАТИКАН И ГИТЛЕР
        Конфликт между Ватиканом и Гитлером продолжается. Национал-социализм не желает борьбы догм. Церкви должны признать основную идею расы и народа, образ Христа должен обладать боевым характером…
        ГОЛОД В РОССИИ И ЕГО ПРИЧИНЫ
        Сталин, вводя сплошную коллективизацию, обещал населению СССР блестящее развитие сельского хозяйства: «Благодаря росту колхозно-совхозного движения, — говорил он, — мы окончательно выходим или уже вышли из хлебного кризиса… Нет оснований сомневаться в том, что наша страна через какие-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире…»
        Эти три года прошли, и мы имеем вместо избытка — голод…
        В колхозы добровольно шли лишь бедняки, привлеченные перспективой расширения своего землевладения за счет зажиточных крестьян и разграбления имущества «кулаков». Середняки шли туда лишь под административным принуждением, прилагая все усилия к сохранению своего единоличного хозяйства на все еще принадлежащих ему усадебных участках. Крестьяне знают, что производимый ими хлеб отбирается у них для отправки в города к фабричным рабочим. В советской деревне идет сейчас острейшая классовая борьба за хлеб и другие продовольственные продукты. В этой борьбе побеждают сейчас — до поры, до времени — город, партия и фабричный рабочий. Но страна идет неминуемо к острой бесхлебице. Даже хороший урожай 1933 года не прекратил голода. Голодают сейчас не только лишенцы, выброшенные из своих дворов, но и крестьяне-колхозники, не умеющие правильно поставить колхозное хозяйство. В особо тяжелом продовольственном положении находятся колхозники, вовсе не имеющие усадебных участков или же имеющие лишь малые участки, а также те, у которых нет в их единоличном хозяйстве ни коровы, ни мелкого скота, — то есть никакого
подспорья к жалкой оплате их труда в колхозах.
        Прямым доказательством голодания миллионов колхозников является собирание ими колосьев на колхозных полях, «стрижка» колосьев, тайный унос ничтожных количеств зерна в карманах при обмолачивании хлеба в колхозах и т. д. Никакие меры административного террора не останавливают этих счастливых «членов коммуны» от кражи и порчи хлеба у самих же себя… Сытый колхозник никогда не стал бы заниматься подобного рода малопродуктивным и в то же время опасным промыслом.
        У единоличников, не вошедших в колхозы, продовольственное положение было относительно благополучным…
        В настоящее время голодание населения, вызванное не метеорологическими, а социально-экономическими причинами, происходит не на ограниченной территории, а по всей стране — и в селах, и в городах. Голодают определенные слои населения, лишенные заработка хозяйственной политикой власти.
        Как бороться с такого рода явлением? Ясно, что лишь радикальное изменение самых основ экономической политики власти может направить энергию населения на рациональные пути сельского хозяйства…
        * * *
        С приходом к власти Гитлера обстановка в Европе начала накаляться. Известный специалист по международным делам Андрэ Тардье опубликовал в газете «Иллюстрасьон» серию статей под заголовком:
        СТАЛИН, ГИТЛЕР И МУССОЛИНИ — ДЕТИ ОДНОГО ОТЦА
        Эти три диктатора — люди одной системы, несмотря на их различия, идут от одного корня: марксизма.
        Большевизм в Москве утверждает, что он воплощает марксистское учение. В Риме всякое фашистское мероприятие проникнуто тем же марксистским духом, хотя на марксизм там не ссылаются. В Берлине национал-социализм бросает социалистов в тюрьмы, но методы его остаются не менее марксистскими, чем Сталина и Муссолини.
        Короче, все эти три правительственные системы — дети если не от одного брака, то от одного отца. У них есть своеобразные эпигоны кратковременной продолжительности или меньшего успеха: Приме де Ривера, Венизелос, Вольдемарас, Пилсудский, Кемаль- паша, Франклин Рузвельт.
        Карл Маркс — своеобразное смешение библейского ориентализма и германской традиции, до него Фихте и Гегель создали ту теорию государства, которая легла в основу диктатур. Ленин, Муссолини и Гитлер только повторяют их учение.
        В зависимости от условий страны провозглашается диктатура класса и партии, личности или пролетариата, но, в сущности, это все одно и то же.
        Прошу прощения у Сталина, Муссолини и Гитлера. Но для организации масс и господства над ними Аттила, Магомет, Чингисхан и Тамерлан сделали больше, чем они. В те времена не знали ячеек, профсоюзов и корпораций. Орда вполне устраивала. Люди не пытались маскировать насилие. Они были властью и не хотели быть ничем другим. Это и был тот динамизм, который направлялся против статических жизненных условий народов, веривших в право.
        У Ф.И. Шаляпина
        В Монте-Карло в этом году сезон был особенно блестящим. Но ярче всех сияла звезда Шаляпина. Артист помолодел и загорел. С юношеским пылом он произносит целый монолог, когда речь заходит о его съемках для экрана:
        Откровенно говоря, я не большой охотник сидеть в студиях и сниматься. Быть может, мой взгляд ошибочен, но всякое искусство, где применяется машина, для меня источник смутного беспокойства. Пою ли я перед микрофоном на радио или перед аппаратом для граммофона, одно присутствие механического устройства приводит меня в уныние и вызывает огромную робость. Я все боюсь, не слишком ли громко пел, не надоем ли слушателям…
        Как никакая техника не может заменить кисти художника, так и самое совершенное синема не сможет заменить живой театр, где все является продуктом живой жизни, а не механической! Как робот никогда не сможет заменить человека.
        Какие у меня планы? Еду теперь в турне по Европе после гастролей в Монте-Карло. Сначала по Германии, Австрии и Чехословакии. На днях меня настойчиво уговаривали совершить поездку с гастролями по Японии, Китаю и другим странам Дальнего Востока.
        БЕСЕДА С МУССОЛИНИ: «Я ХОЧУ МИРА!»
        - Я хочу мира и нуждаюсь в мире! — заявил диктатор. — Я не оптимист, но не вижу опасности немедленной войны. Фактически никто войны не хочет. Приятно отметить, что улучшились отношения между Италией и Францией. Но мир не вечен и не может быть вечным…
        ВОЕННЫЙ БЮДЖЕТ ГЕРМАНИИ
        «Эко де Пари» анализирует новый военный бюджет Германии на 1934 -1935 годы. Он больше предыдущего на 220 миллионов марок и теперь достигнет 894323 миллионов.
        ПИСЬМО КНУТУ ГАМСУНУ
        Милостивый государь, господин Кнут!
        …Присядем под сенью ваших всемирных лавров и выясним наши отношения. Вы перешли в лагерь расистов… и, может быть, даже стали ударником с бляхой посередине.
        Посылать вам по этому поводу поздравления по телеграфу мы, конечно, не станем, но спросить себя спросим: Из-за чего мы копья ломали? Или, как говорит Зощенко, за что боролись?!
        Что мы потеряли Серафимовича, которому верили на слово, что он беллетрист и страдалец за идею в художественной форме, на это мы согласны.
        Что мы потеряли Максима Горького, который нас променял на Беломорский канал, на это мы тоже согласны.
        Бог с ним! Пусть, в конце концов, впадает в море, и даже не возвращается.
        Но потерять такого замечательного писателя, который смущал нас на заре нашей юности, как вы, господин Гамсун, на это мы ни в коем случае не согласны.
        И с чувством обиды, которым заменяется в эмиграции чувство бляхи, мы вас спрашиваем:
        За что страдали, за что боролись?
        На кой черт мы стояли в очереди в уездных наших библиотеках и прямо выхватывали, друг у друга вырывали ваши замусоленные от употребления, но зато вполне загадочные по смыслу и по содержанию книжки, как, например, прославленная «Виктория» или общеизвестный «Пан»?
        …Во имя чего надрывались и до потери сознания отбивали ладоши и хлопали Станиславскому и Качалову во всех четырех актах и антрактах вашей знаменитой пьесы «У врат царства», невзирая на борьбу с самодержавием и прочие неудобства?!
        Зачем? Почему? Во имя чего?
        Чтоб под конец жизни, вашей и нашей, вы нам испортили конец?
        Чтоб одной бляхой погубили всю нашу молодость и библиотеку…
        Эх, господин Кнут, господин Кнут! Прощайте навсегда.
        ДОН-АМИНАДО
        2
        Прав был Муссолини: вечного мира не бывает.
        Умирать в окопах или от бомбежек никто не хочет, но словно нечто дьявольское заставляет миллионы людей готовить очередную массовую бойню: ученые еще более совершенствуют орудия убийства, чтобы одной, скажем, бомбой можно было прихлопнуть несколько тысяч — а еще лучше миллионов! — детей, женщин, мужчин; геологи исследуют недра, чтобы на этом месте, где они найдут ценные руды или нефть, вскоре возникла их добыча — опять же для пользы будущей войны; строители, сами ютясь в бараках, воздвигнут просторные и светлые цеха, где будут изготовлять — такие же простые работяги, как сами строители — те самые, усовершенствованные учеными бомбы, танки, подводные лодки.
        И когда одной из стран покажется, что она наделала больше других этих бомб, танков и подводных лодок, тогда по приказу главного начальника этого государства все это будет приведено в действие. Полководцы, верные обычаю не считать людские потери, будут посылать на заведомую гибель армии. Народ, оставшийся в тылу «ковать победу», будет подыхать с голоду, жены и матери будут голосить, получая с «передовой» траурные извещения с обязательной атрибутикой — «геройски погиб».
        Когда это взаимное убийство, наконец, закончится, то главного начальника, которого бы надо судить как безумного и кровожадного преступника, возведут в ранг едва ли не равный самому Богу.
        * * *
        На берегах Рейна мальчишки с удовольствием выкидывали вверх ручонки и пели вслед за отцами: «Германия, Германия превыше всего!»
        Много веселых и задорных песен распевали на других берегах:
        Ярко-красными огнями
        Нам сияет новый час,
        Слово Сталина меж нами,
        Воля Сталина средь нас!
        Детишки самого нежного возраста пищали тоже нечто наивно-агрессивное:
        Возьмем винтовки новые,
        На них — флажки,
        И с песнями в стрелковые
        Пойдем кружки!
        Все и повсюду пели, подпевали, насвистывали… В воздухе веяло грозой.
        РОЗОВЫЙ ЗАКАТ
        1
        Над Буниным гроза тоже разразилась, причем самым неожиданным образом.
        Галина Кузнецова давно томилась в Грасе. Ее угнетала однообразная жизнь, пустые провинциальные будни, двусмысленность собственного положения. Когда-то у нее был муж, страстно ее любивший. Был пусть скудный, но свой быт, своя семья.
        Но все круто изменилось августовским днем 1926 года…
        * * *
        Словно разморенная беспощадным южным солнцем, желто-зеленая волна лениво стелилась на золотой прибрежный песок и с тихим шорохом сползала обратно, оставляя после себя темную полосу. Небосвод пламенел багровым закатом, обещая душный вечер.
        Поджарый, крепкого сложения человек в полосатых шортах на узких бедрах быстро вошел в воду, поднырнул под набегавшую волну и долго не появлялся на поверхности.
        Его голова мелькнула далеко, в саженях пятнадцати от берега. Красиво вытянув тело, взбурливая воду ногами, он широкими гребками уплывал все дальше и дальше. Он плыл по солнечной дорожке, словно торопясь слиться с опускавшимся к горизонту гигантским диском светила.
        Вдосталь наплававшись, он вылез на берег, слегка пошатываясь от приятной усталости и оставляя узкими пятками глубокие следы, тут же наполнявшиеся водой, направился вдоль полосы прибоя.
        - Иван Алексеевич, Иван Алексеевич!
        Размахивая руками, жизнерадостно улыбаясь, к Бунину спешили тщедушный человечек с какой-то дамой. Когда они приблизились, он узнал историка литературы и пушкиниста Модеста Гофмана. Рядом с ним стояла миловидная, чуть полноватая молодая женщина, невысокого роста, но сложения все же приятного. Весь вид ее выражал особого рода покорность, податливость, что всегда ценится мужчинами.
        После горячих приветствий Гофман жизнерадостно произнес:
        - Мне сказали, что вы приехали в Жун-ле-Пэн и остановились в «Русском доме». Вот мы с Галиной Николаевной, моей соседкой по отелю, большой поклонницей вашего таланта, поспешили к вам, Иван Алексеевич, в гости. А Вера Николаевна сказала, что вы не утерпели, побежали купаться на этот пляж. Мы за вами… Но, доложу вам, вы плаваете как заправский спортсмен!
        Вдруг спохватившись, он оглянулся на свою спутницу:
        - Позвольте представить — Галина Николаевна Кузнецова, поэтесса.
        Она так ласково, так зазывно взглянула своими большими глазами на Бунина, что у того в сладком предчувствии похолодело в груди. Он молча смотрел на нее, подыскивая какую-нибудь приличную моменту фразу, желая сказать что-нибудь естественное, не банальное, но слова шли на память все какие-то убогие, вычурные.
        Легким, непринужденным движением она протянула ему тонкую, изящную кисть. С давно не испытанным волнением он задержал ее в своей руке и почувствовал, что все идет кругом и все во вселенной исчезло, все — кроме нее, о встрече с которой, казалось, мечтал всю жизнь, день за днем.
        Его выручила память.
        - Я помню ваши стихи, — живо произнес Иван Алексеевич. — Я читал их в «Благонамеренном».
        Она счастливо удивилась, заулыбалась, и улыбка очень красила ее лицо.
        - Спасибо! — Ее голос звучал благодарно и робко. — А я-то была уверена, что стихи никто не заметил.
        - Еще как заметил! И даже запомнил.
        Иван Алексеевич вдруг почувствовал необыкновенный внутренний подъем и, удивляясь самому себе, что он действительно помнит ее стихи, которые когда-то, месяца два-три назад видал в журнале, который князь Дмитрий Шаховской выпустил в Брюсселе, начал читать:
        Почувствовать свое предназначенье
        Сгибать мечту, как самый страстный лук,
        И падать в раскаленное теченье
        Неутоляемых летами мук…
        Он замялся, но она тут же пришла на выручку и продолжила:
        Всю жизнь следить с берегового вала
        Нездешнего круженье корабля…
        Мне — правнучке упрямого Дедала —
        Отмерена смиренная земля…
        Галина спохватилась:
        - Какая глупость — в вашем присутствии читать свои стишата. Надо вас — слушать и слушать. Когда мне было пять лет, мне на рождество подарили вашу книгу — «Полевые цветы». Наверное, смешно, но под елкой я читала стихотворение «Летняя картина». Я его и сейчас помню. Хотите, прочту?
        Бунин приятно удивился. Едва заметно заикаясь — природный дефект, она весело продекламировала:
        Там, где тенистыми шатрами
        Склонились ивы на затон,
        Весь берег с темными садами
        В зеркальной влаге отражен.
        Там, где широкой мягкой тенью
        Сокрыта в зелени река,
        Все веет сладостною ленью,
        Под тихий шепот тростника.
        Там, отдыхая, сердце дремлет,
        Когда закат горит в огне,
        И чутко в сонной тишине
        Вечерним летним звукам внемлет.
        Бунин был растроган и думал: «Неужто эта та самая встреча — долгожданная и счастливая… Господи, сколько ждал ее! Лишь бы не ошибиться, лишь бы не отпугнуть это удивительное существо, подобных которому еще никогда и нигде не встречал!»
        Гофман давно куда-то исчез, и как это произошло, Бунин не заметил. Неожиданно для себя он спросил:
        - Вы замужняя?
        - Да, он, как и я, из Киева. Юрист по образованию. А что теперь делает?
        Она вздохнула:
        - Что он может делать? Шофер такси. Его зовут Дмитрий Петров.
        - Он не заревнует?
        Она неопределенно и с легким пренебрежением махнула рукой и спросила:
        - Вы надолго сюда?
        - Да нет, недели на две, на три. А вы?
        - Через девять дней у Дмитрия кончается отпуск, вернемся в Париж.
        У них без конца возникали друг к другу вопросы, они едва успевали отвечать друг другу. Он не заметил, как взял Галину за руку, и та ответила ему ласковым пожатием.
        - Давайте увидимся через час у ресторанчика? — попросил он.
        И хотя знали, что уже завтра все курортное местечко будет судачить о них, они вечером пошли в ресторан. С Буниным постоянно раскланивались, почти все русские знали его в лицо, на них смотрели, их обсуждали.
        Они пили хорошее красное вино, танцевали танго, и старый еврей-скрипач играл так, словно наступил последний день его жизни. По московской привычке Бунин через официанта передал ему пятьдесят франков. И скрипач, глядя на их столик выпуклыми темными глазами, заиграл так жалостно, что хотелось плакать.
        …Они ушли далеко-далеко к молу. Звезды скатывались с неба, и он загадал желание. Море с тихим шумом выкатывало на берег волны, а какая-то запоздалая чайка кричала резко и жалобно, словно предрекая этой встрече роковую развязку.
        2
        Целые дни Иван Алексеевич проводил вместе с Галиной. Вера Николаевна и прежде не любила ходить на пляж и никогда не принимала морские ванны. Теперь она попросту сделалась бы там лишней.
        Муж Галины — Петров давно привык к самостоятельности жены и поначалу не обращал внимания на ее дружбу с Буниным. Но когда он увидал, что Галина приходит домой лишь переодеваться и ночевать, что ее самостоятельность перешагнула привычные пределы, он попытался ее облагоразумить.
        - Если тебе не нравится отдыхать со мной, можешь уезжать, — спокойно заявила Галина.
        Он смирился, а вскоре действительно пришла пора покидать Жуан-ле-Пэн: кончился его отпуск.
        Теперь его ожидал новый удар.
        - Что я буду делать сейчас в Париже? — спросила Галина мужа. — Изнывать от жары? Я остаюсь на некоторое время здесь…
        - Что? — Дмитрий остолбенело взглянул на жену. Ему показалось, что он ослышался. — Ты, Галя, хочешь сказать…
        - Я уже сказала! — отрезала она, всем своим видом показывая, что вопрос этот уже решен и она не собирается его обсуждать.
        Дмитрий медленно, словно приходят в себя после тяжелого обморока, прошептал:
        - А что же… А как же я? Я уеду один, без тебя?..
        Он замотал головой, все более и более повышая голос, требовательно заговорил:
        - Нет, ты поедешь со мной! Вместе приехали — вместе уедем… Да, теперь я понял, — просто и горько сказал Дмитрий. — Мне говорили, а я, слепец, не видел, не хотел видеть… Ты — и Вадим Андреев, ты — и Сосинский, а вот теперь — живой классик! Но теперь не выйдет…
        Он хотел схватить ее за руку, но она вырвалась:
        - Прекрати! Какую чушь ты несешь?
        Дмитрий возвышался над ней всем своим большим ростом, тяжело упираясь волосатыми кулаками в край дубового гостиничного стола.
        - Ты поедешь со мной? — уже просительно произнес он.
        - Нет! — твердо повторила Галина.
        - Пока что ты моя жена и ты будешь подчиняться мне.
        - Вот еще! Как крепостная крестьянка — барину и благодетелю, должна я отрабатывать постельную барщину? Не выйдет! Ты больше бы о семье беспокоился. Но ты ничего не можешь, ты плывешь как щепка в луже…
        Дмитрий нервно двинул кадыком и порывисто произнес:
        - Выбирай — я или Бунин?
        Галина спокойно и иронически усмехнулась:
        - Не бойся, не ты! Лучше — день с Буниным, чем всю жизнь с дураком-мужем.
        …Ранним утром Петров из гостиницы уехал. Галина осталась на курорте.
        Покинутые любимыми всегда ищут сочувствия. Петров поделился своим горем с поэтессой Ириной Одоевцевой, которая стала близкой свидетельницей продолжения этой истории. Она писала в Москву 30 сентября 1969 года писателю Н.П. Смирнову:
        «…Петров носился с мыслью об убийстве Бунина (какая бы это была потеря для литературы!), но пришел в себя и на время покинул Париж.
        Вера Николаевна сначала просто сходила с ума и жаловалась всем знакомым на измену Ивана Алексеевича. Но потом И.А. сумел убедить ее, что у него с Галиной только платонические отношения. Она поверила и верила до самой смерти. Вера Николаевна поддерживала с Галиной переписку даже после ее разрыва с Иваном Алексеевичем…»
        «6 февраля 1970 года… Продолжаю их «печальную повесть». Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем в Париже, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко.
        Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: «Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!»
        Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это положение длилось довольно долго — почти год, если я не ошибаюсь.
        Но тут произошло чудо — иначе я это назвать не могу: Бунин убедил Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученицы, нет. Вера Николаевна, как это ни кажется невероятным, — поверила. Многие утверждали, что она только притворилась, что поверила. Но я уверена, что действительно поверила. Поверила оттого, что хотела верить.
        В результате чего Галина была приглашена поселиться у Бунина и стать «членом их семьи».
        * * *
        Читатель помнит, что это вселение произошло весной двадцать седьмого года.
        Одоевцева действительно неплохо знала сущность этой истории, но и она не сумела понять, какое исключительное место Галина заняла в сердце Бунина, с какой силой повлияла на всю его жизнь.
        Теперь же, после того как он обрел мировую славу, так сказочно разбогател, когда он словно вновь стал молодым и жизнь его радовала как никогда прежде, омолодились и его чувства к Гали-не.
        Еще в Стокгольме, глядя из окна своих апартаментов на тягучую воду канала, Бунин признался Гале:
        - Я ощущаю в себе безмерные силы, я так хочу жить, писать и… любить.
        Ее «фиалковые» глаза, казалось, сияли ответным чувством.
        3
        Далее все случилось смешно и просто, как в дешевом фарсе.
        Галина в дороге простудилась и у нее слегка поднялась температура.
        - Это все сырой стокгольмский климат, — сетовала Вера Николаевна.
        Бунин недолго раздумывал и решил:
        - С простудой путешествовать опасно. Дам телеграмму Степуну, он нас в Дрездене встретит. Если улучшения здоровья не случится, то, Галя, придется остаться у него до полного выздоровления.
        Галине очень не хотелось задерживаться в дороге, но по привычке к покорности она согласно кивнула головой.
        Телеграмма была дана, улучшения не наступило, и Галину вверили попечению старого друга бунинского дома, кстати, когда-то нередко гостившего в Грасе и по-доброму относившегося к Галине.
        - Размещу удобно, вылечим быстро! — обещал Степун.
        Бунин с нетерпением ожидал Галю в Париже.
        Жизнь здесь шла веселая: каждодневные приемы, продолжающиеся чествования, участие в литературных вечерах, ресторанные застолья.
        Жил он опять на своей квартире, на улочке, названной именем веселого композитора Жака Оффенбаха. И только два коротеньких письма пришли из Дрездена. Кроме общих фраз, они ничего не содержали.
        Прошел после расставания месяц. Бунин стал уставать от бесконечного праздника, ему хотелось засесть за работу — надо было писать пятую книгу «Жизни Арсеньева» — «Лику».
        И вдруг пришла телеграмма из Дрездена: «Выезжаю…»
        Бунин пришел на вокзал. Моросил мелкий дождь, перемешанный с набухшими неприятными хлопьями снега, на асфальте перрона стояли лужи. Он изрядно промерз, не желая идти в надышанный воздух зала ожидания.
        Наконец, низвергаясь всей своей маслянисто-стальной громадой, шипя паром, коротко-тревожно подавая гудки, подкатил поезд. Бунин подхватил ее прямо на ступеньке вагона, легонько, с молодой силой поднял в воздух и прижался к ее пахнувшим душистым мылом волосам.
        В Париже делать больше было нечего, и уже через день они покатили в Грас.
        * * *
        Первые дни после их появления в «Бельведере» все пошло как прежде. Бунин часов по десять просиживал за работой.
        Появлялся усталый, но улыбающийся. Передавал Вере Николаевне несколько страничек, содержавших столько поправок, зачеркиваний, добавлений, что та хваталась за голову:
        - Ян, я тут ничего не пойму! Куда, скажем, вот эта вставка: «На обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом с полуразвалившимися трубами, в которых уже вили гнезда галки»?
        Бунин объяснял — куда.
        Вера Николаевна отправлялась к широкому деревянному подоконнику, на котором стояла ее машинка. Перепечатав странички, она свою «продукцию» сдавала Ивану Алексеевичу. Тот правил текст, который теперь уже поступал к «главной машинистке» — Галине.
        Перед заходом солнца, верный давней привычке, Бунин шел на прогулку по грасским холмам.
        Прежде его почти всегда, кроме тех случаев, когда он хотел побродить в одиночестве, сопровождала Галя.
        Теперь у нее почти всегда находилось какое-нибудь неотложное дело — Бунин никогда не настаивал.
        Еще во время первой встречи, на вокзале в Париже, Бунина поразили глаза Галины — они как бы потухли, стали холодными и отчужденными. Он вначале эту перемену приписывал ее болезни и дорожной усталости. Но время шло, и Галина все более от него отдалялась.
        Ежедневно она писала письма в Дрезден, адресуя их сестре Степуна — Магде. И почти ежедневно, среди обширной почты, попадалось ответное послание из Дрездена.
        Что-то надломилось в их отношениях, и Бунин, которого эти недобрые перемены волновали все больше, не знал, как вернуть прежнюю их теплоту.
        Он заказывал ей дорогие вещи — она не отказывалась, и на короткое время ее взор теплел.
        Начинал он читать ей стихи или говорить о написанном им — Галина откровенно скучала.
        Зато она много и охотно говорила о Магде.
        …Бунин видел несколько раз эту мужеподобную даму с низким красивым голосом. Некоторое время она даже пела в берлинской опере. На Бунина она произвела двоякое впечатление: несомненно умна, начитанна, умеет ловко поддерживать беседу, но явственно ощущалось в ней что-то нездоровое, порочное, нечто такое, что Бунина отвращало чисто физически.
        Теперь Галя настойчиво просила:
        - Как было бы хорошо, если Магда погостила у нас…
        Бунин согласился.
        В середине мая Магда въехала в «Бельведер». «Девчатам», по их просьбе, был отведен общий покой — в «светелке» на верхнем этаже. Галина, явно томившаяся ожиданием ее приезда, сразу же расцвела, похорошела, повеселела, чмокнула Бунина в щеку, принесла Вере Николаевне букетик цветов, перестала ссориться с Зуровым.
        «Девчата» почти не расставались: вместе спускались к столу, вместе гуляли, вместе затворялись в светелку.
        Бунин вначале шутил по поводу столь неразрывной дружбы, а потом его осенила жуткая догадка, которая с каждым днем получала десятки подтверждений: отношения «девчат» были явно противоестественными.
        Иван Алексеевич, давно копивший неприязнь к Галине, был взбешен. Мало того, что Галина изменила ему, она это сделала садистски необычно, с женщиной! Все клокотало в нем, и ярость увеличивалась острым чувством все более распалявшейся ревности.
        Он теперь более не мог работать, ничего не писал. «Лика» была заброшена.
        Без аппетита приняв завтрак, он уходил из дома, часами бродил по грасским окрестностям. Он пытался отогнать от себя мысли о Галине, не думать о ней, но чем больше он старался, тем сильнее и неотступней она представлялась ему в самых соблазнительных позах, вспоминались все ее нежности, все слова, которые некогда она говорила ему. Его корчило при мысли о том счастье, которое испытывает его… тьфу, не соперник, соперница!
        Он готов был осыпать возлюбленную самыми горячими ласками, сказать ей самые нежные слова, и в то же время люто ее ненавидел, как существо недостойное и совершенно павшее.
        Бунин был готов все бросить и укатить на долгое время из Граса, умчаться в какое-нибудь дальнее странствие, благо теперь он был сказочно богат и мог позволить себе роскошь и комфорт, которые всю жизнь любил и которых был так долго лишен.
        Но на него вновь навалился весь ужас ревнивых переживаний и ему уже ничего не хотелось, разве что повеситься или застрелиться. Он приходил в кухню, открывал буфет и наливал себе большой фужер водки. Залпом осушив его, опять уходил торить тропинки грасских холмов.
        Вера Николаевна, вначале было обрадовавшаяся их разрыву, которого она давно хотела и ждала, теперь (вот ангельская душа!) страдала за мужа, если бы могла, переложила часть его мук на себя.
        11 июля она записала в дневник: «…В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Магды какое-то странное… Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее».
        Некоторым развлечением стали хлопоты, связанные с приобретением «Бельведера». Рукье, владелец, просил совсем недорого. И когда дело казалось слаженным, Бунин вдруг передумал:
        - Где это видано, чтобы русский писатель стал домовладельцем! Да и хлопот не оберешься с ней, с этой самой виллой: ремонт делай, налог плати… Да ну ее к лешему. Деньги есть, лучше будем жить как жили — снимать!
        Так и остался нобелевский лауреат без кола и без двора.
        А вскоре придет день, когда не то что виллу, опять не на что будет кусок хлеба купить. И случится это всего лишь года через два с небольшим после того, как Бунин вдруг стал «миллионером».
        Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, запонки, флаконы с дорогим одеколоном, да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.
        Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом, но, как говорят, факт остается фактом. 10 мая 1936 года он записал в дневник:
        «Да, что я наделал за эти 2 года… Агенты, которые вечно будут получать с меня проценты, отдача Собрания Сочинений бесплатно — был вполне сумасшедший. С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж».
        Ну а пока что, неспешно ступая по излюбленной Наполеоновой дороге, нашептывал стихи:
        Отлив. Душа обнажена.
        Душа гола, и безобразно
        Чернеет ил сырого дна.
        Внизу, в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина — на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит хвойный ковер.
        Гляжу с холма из-под седых олив
        На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный,
        Что льется по стволам, игрив и прихотлив.
        Эти стихи при его жизни никто не узнает. Записанные на клочках бумаги, они станут дожидаться своего часа. И он придет: на склоне жизни, за несколько месяцев перед своим «освобождением», их опубликует верная памяти мужа Вера Николаевна.
        Но пока что стихи давали его измученной душе мгновенное забвенье:
        Листвою мелкою, лимонной
        Засыпан черный путь лесной,
        Осинник, сизый, обнаженный,
        В свинцовом небе надо мной.
        Розовый солнечный диск полностью ушел за дальние горы Эстереля. Но спокойный красный свет каким-то чудным образом задержался не только на верхушках высоченных сосен, но и блестел по хвойной золотистой подстилке.
        Как всегда в минуты наивысшего душевного восторга, на Бунина накатило молитвенное состояние, когда он наиболее сильно чувствовал свою связь с Создателем. Он живо ощущал Его в себе, и тогда душа воспаряла выше всех земных огорчений, все человеческие деяния по сравнению со вселенной и Его делами казались ничтожными.
        И это чувство давало то наслаждение, которое не могло дать ничто земное.
        Его уста жарко выдохнули:
        - Да будет, Господи, воля Твоя… Не оставляй меня! И как еще могут люди сомневаться в том, что Ты есть? Разве нужна тусклая свечка, чтоб разглядеть яркое солнце?
        И тут же пришло твердое решение:
        - Надо работать! Я не вечен, но есть давний мой долг — я обязан написать книгу о Толстом. Откладываю «Лику», берусь за этот труд: расскажу — в меру сил своих, — как Толстой шелк Богу, как понимал Его волю.
        …Впервые за много дней он в дом вошел спокойный и радостный. Поцеловал жену, похвалил за прекрасный ужин: на столе в красивых тарелках (Бунин подарил Вере Николаевне роскошный сервиз, к тому же работы самого М.С. Кузнецова — знаменитой дореволюционной фирмы) лежали куропатки, буябес, швейцарский сыр, бутылки с дорогими французскими винами и отличными русскими водками.
        Бунин за столом не выпил ни капли спиртного.
        4
        С ранним рейсом автобуса он поутру отправился в Ниццу, в русскую библиотеку. Древний хранитель книг, некогда служивший в Румянцевской библиотеке и в молодые годы знавший Тургенева и Достоевского, чьи портреты с их дарственными надписями висели над его столом, смахнул старческую слезу:
        - Вы — наша национальная гордость!
        Бунин улыбнулся, увидав рядом с портретами классиков и свой, обрамленный в простенькую черную рамочку.
        - Чем могу служить, дорогой Иван Алексеевич?
        - Нужны биографические книги и воспоминания о Толстом.
        Старик долго лазил по полкам, разгоняя тучи пыли, кашляя отчаянно и рассказывая о посетителях, кои навещали «Румянцевский музеум».
        - Лев Николаевич у нас бывал, прямо ко мне в отдел захаживал. И Чертков по его заданию приходил, я бо-олышущие списки удовлетворял. И Короленко, и Толстой-второй…
        - Второй?
        - Да, Алексей Константинович, поэт. Ва-ажный был и очень уважительный. Ну а теперь вы, Иван Алексеевич, литературу требуете. О-очень мне это по вкусу!
        Книги были отобраны, Бунин заполнил почти десяток формуляров и, отягощенный неподъемным портфелем, отправился домой.
        В тот же день он отправил письмо в Париж, в Тургеневскую библиотеку: «Очень прошу правление Тургеневской библиотеки выслать мне недели на две:
        1. Биографию Толстого, составленную Бирюковым.
        2. Книгу Мережковского: «Достоевский и Толстой».
        3. «Исповедь» Толстого.
        4. «Жизнь Будды» Ольденберга.
        Заранее благодарю за исполнение этой просьбы и очень прошу сообщить, сколько я должен буду выслать библиотеке за расходы по пересылке и пр.
        ИВ. БУНИН».
        (Спустя четыре десятилетия причудливыми путями это послание попадет в Москву, а спустя полвека — книга, о которой речь пойдет ниже.)
        На следующий день, когда Бунин сидел за рабочим столом и делал выписки из привезенных накануне книг, услыхал внизу радостные крики Веры Николаевны:
        - Ян, иди скорей, кто к нам приехал!
        Выглянув в окно, Иван Алексеевич увидал супругов Полонских и мальчика лет десяти — это был их сын Александр, или, как его звали близкие, — Ляля.
        Бунин заспешил вниз.
        Он любил эту семью. Полонские всегда были спокойны, улыбчивы, доброжелательны. Яков Борисович говорил как об обыденной вещи:
        - Мы с женой за всю жизнь ни разу не поссорились!
        Теперь он протянул Вере Николаевне большую коробку конфет и букет цветов, а Ивану Алексеевичу в бумажной обертке книгу.
        - Вот уж правда: на ловца и зверь бежит! — воскликнул Бунин. — Очень нужный том, мне когда-то Тихон Иванович подарил его, да Куприн взял почитать, ну, понятно, не вернул.
        Переводчик, издатель и лично знавший Льва Николаевича Тихон Полнер в 1928 году выпустил в издательстве «Современные записки» книгу «Лев Толстой и его жена. История одной любви».
        - Поразительно, как вы догадались сделать мне такой подарок, — продолжал удивляться Бунин. — Эта книга — отличный материал, я обязательно ее использую в своей работе.
        * * *
        В настроении Бунина наступил резкий перелом. Ему было стыдно вспоминать о том упадке духа, который он испытал недавно.
        - Бог дал мне талант, я не должен зарывать его! — повторял себе он.
        Теперь он с отвращением думал о былой близости с этой молодой, полноватой, с теплыми мягкими губами и уклончивым характером женщиной. «Все, что у меня было с ней, — это от дьявола, а потому мерзко, — говорил себе Бунин. — Ведь все ее желания, все стремления — мелочны и пустяковы. И все время, постоянно — притворство, желание казаться умнее и возвышенней, чем она есть на самом деле. А сколько я принес горя Вере! Почему об этом я забывал? А вот Вера оказалась настоящим ангелом, терпеливо выносившим мои выходки! Господи, прости меня».
        И как епитимью, он наложил на себя обязанности: с особой добротой относиться к жене и не раздражаться присутствием Га-ли и Магды, терпеть их и помогать им в меру своих сил.
        Он опять вел усидчивый, трудолюбивый образ жизни. Вставал, когда еще спал весь дом. После короткой прогулки завтракал и читал газеты. Затем поднимался из столовой к себе в комнату и удобно усаживался за стол, загромоздив его литературой о Толстом: из библиотечных книг делал выписки, а свои личные порой превращал в подобие рукописей — исписывал их, заполнял страницы отметками и подчеркиваниями. Любимый карандаш (забавно — как у Сталина) — синий.
        Вот он лежит передо мной, бунинский экземпляр книги Полнера. Что занимало ум Ивана Алексеевича, какие мысли волновали его? Приведу лишь две.
        «…Разногласия супругов не прекратились. Прежней любви — теплой и человеческой — уже не заметно в будничных отношениях Толстого к Софье Андреевне. Он даже сознательно работал над избавлением себя от исключительных привязанностей — это входило в его теории. Его идеал — ровное благожелательство ко всем людям, и в особенности к врагам. Исключительные привязанности к близким людям — грех и должны быть преодолены. Конечно, все это теории. В действительности, в повседневной жизни он оставался человеком, потеряв прежнюю любовь к жене, далеко не всегда способен был относиться к ней «по-христиански». Часто он волновался, сердился, издевался.
        Софья Андреевна, напротив, сохраняла остатки личной привязанности к нему. Она ухаживала за ним, всячески заботилась об его телесном здоровье, волновалась и краснела от малейших знаков его внимания. Но учение Толстого она ненавидела всеми силами души: не говоря уже о том, что оно стояло в полном противоречии с ее любовью к семье и к материальным условиям жизни, оно, это учение, отнимало у нее душу любимого человека и ставило преграду между ним и ею. Оставшись изолированной среди толпы поклонников Толстого, она ожесточилась и при малейших намеках на толстовские идеи считала необходимым возражать. Насмешки Толстого, его протесты, его отзывы о семье, браке и женщинах действовали на нее вызывающе и заставляли со своей стороны, не стесняясь ничьим присутствием, доказывать противоречия толстовских идей и смеяться над ними. При этом ее самоуверенность, на которую жаловался Толстой еще в первые годы после женитьбы, развилась до невероятных размеров. Полное неуважение к идеям «великого» Толстого шокировало его благоговейных последователей и не могло не действовать на него самого».
        «…В доме Толстых, в счастливой и светлой Ясной Поляне начался ад. Несчастная женщина потеряла над собою всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивала завещание или записи о себе и о Черткове. Она потеряла всякую способность относиться справедливо к окружающим. Время от времени она бросалась в ноги Толстому, умоляя сказать, существует ли завещание. Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покончить с собою, если тот или иной каприз ее не будет исполнен немедленно…
        Жизнь восьмидесятилетнего Толстого была отравлена. Тайно составленное завещание лежало у него на совести. Все время он находился между не вполне нормальной женою и ее противниками, готовыми обвинить больную женщину во всевозможных преступлениях.
        Ее угрозы самоубийством, хотя и сделались явлением почти обыденным, всегда держали его в страшном напряжении.
        Подумать, — говорил он, — эти угрозы самоубийства — иногда пустые, а иногда — кто их знает? — подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?»
        В доме Бунина тоже далеко не всегда был праздник. И сцены бурной ревности, и семейные неурядицы — он тоже все испытал. Но все же Вера Николаевна, в отличие от Софьи Андреевны, всегда понимала, с каким необыкновенным человеком живет. И ее в самые трудные минуты утешало, что она — жена великого Бунина.
        Хотя Вера Николаевна, в отличие от Софьи Андреевны, была лишена главной радости — материнства. Это светлое чувство она щедро изливала на «Яна», на Зурова, на всех, кто оказывался рядом.
        Дух, право, замирает, когда следишь за полетом бунинской мысли, ясно отразившейся в пометах на книге Полнера. То и дело повторяются на полях многозначительные пометки: «А я?», «И я!»
        Бунин словно примеривает свою жизнь к жизни великого Толстого. И находит много общего. Они оба принадлежали к деревенскому помещичьему кругу. Одинаково сильно были привязаны к сельскому быту, старинному укладу. Не затруднялись порой употреблять «мужицкие» слова. Оба много размышляли о смысле жизни, о ее суетности и испытывали жуткий страх перед смертью. Оба ненавидели стремления к насильственным способам перемен жизни общества, страдали при виде жестокости и глупости. Не видели смысла в государственной службе, карьере и наживе. С ироническим презрением смотрели на сложившиеся мнения.
        До поразительного были схожи их литературные вкусы. К примеру, оба восхищались Пушкиным, Лермонтовым, Герценом, «не воспринимали» Достоевского (хотя не отрицали его великого провидческого дара), дружно ненавидели все модернистские течения в искусстве.
        Полнер заключает свою книгу рассказом о том, как по делам издания сочинений Толстого в страшный 1918 год он приехал в Ясную Поляну. Софья Андреевна встретила его с достоинством, устало и спокойно. Ей было уже 74 года. «Высокая, немного сгорбленная, сильно похудевшая — она тихо, как тень, скользила по комнатам и казалось, при сильном дуновении ветра — не удержалась бы на ногах. Каждый день она проходила версту до могилы мужа и меняла на ней цветы.
        Я тоже прошел на могилу. Толстой погребен в глубине парка, на краю оврага, под большими, развесистыми деревьями. Вокруг необделанной земляной насыпи — деревянная решетка. Внутри — простая скамья. Все было тихо в этом уединенном месте. И только непонятный шелест низко склонившихся ветвей будил грустные мысли.
        Беседуя, Софья Андреевна не улыбалась, но говорила охотно. Она как бы потухла. Хотя с удовольствием читала вслух свои воспоминания о счастливых днях Ясной Поляны. Она помнила наизусть несколько стихотворений, посвященных ей Фетом. О Черткове говорила без раздражения, но с холодною, ясно выраженною неприязнью.
        Отзывы ее о последних десятилетиях жизни ее гениального мужа не всегда отличались доброжелательством.
        Помолчав, она неизменно прибавляла:
        - Да, сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек…»
        Против последних строк Бунин поставил знак нотабене.
        Вера Николаевна свою книгу «Жизнь Бунина», вышедшую в Париже в 1958 году, заключила схожей мыслью:
        «Вот с таким сложным и столько пережившим человеком мне пришлось 4 ноября 1906 года по-настоящему познакомиться и потом прожить сорок шесть с половиной лет, с человеком, ни на кого не похожим».
        А в письме писателю Н.П. Смирнову она раскрылась чуть больше:
        «Я прожила 46, даже 47 лет в близком общении с творческим человеком и пришла к заключению, что творчество — тайна. И объяснить его — попытка с негодными средствами. И на творческих людей влияют больше жизненные явления, чем те или иные идеи» (8 июня 1959 года).
        - Толстой — это тема всей моей жизни, это вершина, возле которой мы все — карлики, и как люди, и как творцы, — повторял Бунин.
        * * *
        «Освобождение Толстого» увидало свет в Париже в 1937 году.
        - По моему глубокому убеждению, среди целого моря литературы о Льве Николаевиче книга Бунина — лучшая!
        Это авторитетное мнение я услыхал от Николая Николаевича Гусева, предпоследнего секретаря Толстого (последним стал В.Ф. Булгаков).
        Мнение справедливое!
        Бунин исполнил свой творческий обет.
        ПЛЯСКИ НА ПОГОСТЕ
        1
        Все более седели виски, все труднее становилось взбираться на грасские холмы, все тревожнее делались газетные сообщения.
        Фашистские вожди обвиняли Сталина в безудержной гонке вооружения, советская печать писала о грядущей войне, разжигаемой империалистами, как о неизбежном.
        Бунин не мог смириться с изгнанием, как не может смириться с мыслью о том, что никогда уже не поймает глоток воздуха свободы человек, приговоренный к пожизненной каторге.
        Над рабочим столом Ивана Алексеевича уже начали желтеть странички рождественского стихотворения, приподнесенного ему Лоло-Мунштейном:
        На заре изгнаннических дней
        Мы судьбе бросали гордый вызов,
        Были мы отважней и сильней,
        Не боялись тягостных сюрпризов…
        Но судьба гнала надежду прочь,
        Удушала грезы и мечтанья.
        И темнела беженская ночь,
        И томили вечные скитанья…
        Годы шли. Мы начали роптать,
        И душой, и телом увядая…
        В сердце страх прокрался, точно тать,
        Вслед за ним ползла тоска седая…
        Голова давно уж в серебре,
        И не тешат праздничные трели.
        Мы горим на беженском костре,
        Но еще как будто не сгорели…
        Спим — и видим милый отчий дом, —
        Из тюрьмы воздушный строим терем,
        Все еще чего-то жадно ждем?
        Все еще во что-то страстно верим?
        Каждый год на празднике чужом
        Мы грустим — непрошеные гости.
        Веселясь, мы неискусно лжем.
        Если пляшем — пляшем на погосте.
        Наступает наше Рождество —
        Старый стиль мы чтим благоговейно.
        Будет скромно наше торжество, —
        Мы его отпразднуем келейно.
        Пусть полны задумчивой тоски
        Наши речи, ветхие одежды,
        На убогой елке огоньки…
        Но в душе — живут еще надежды!
        Созидают сказочный чертог
        Грезы — феи милой детской сказки,
        И пылают радостные краски,
        И во храме светлый реет Бог.
        Феи-грезы принесли подарки.
        Стал роскошен беженский наряд.
        И огнем, сияющим и жарким,
        Наши свечи малые горят.
        Мы глядим на беженскую елку, —
        Вспоминаем старую Москву,
        Рождество… Я плачу втихомолку,
        Опустив усталую главу…
        «Может, хватит нам плакать втихомолку, — думалось Бунину. — Плюнуть на все да укатить в Россию! Киса Куприна мне призналась, что ходила в советское посольство, хочет домой уехать. Ей намекнули: «Еще будет лучше, если уедете вместе с отцом. Передайте ему, что советская власть дорожит литературными талантами. Мы вернем Александру Ивановичу его имение в Гатчине, издадим собрание сочинений».
        Но как сделать первый шаг? Прийти на рю Гренель и заявить в посольстве: «Я, дескать, жить без России не могу! Возьмите меня к себе!»
        А если дадут от ворот поворот? Вспомнят «Окаянные дни»… Куприн, конечно, куда больше против Советов писал, да ведь он совсем больной, с него много не возьмешь. Хорошо, если откажут здесь. А каково, если пустят в Москву, а там и расправятся?
        Нет, это сомнительно. Все-таки нобелевский лауреат, писатель с мировым именем. И все же нет уверенности в своей безопасности.
        А что станет с Верой, если мне припомнят старые грехи?
        Нет, надо еще подумать, надо обождать…»
        И вдруг случилось нечто невероятное.
        2
        В ноябре тридцать шестого года Бунин вернулся в Париж после своего пребывания в Праге. Там прошли его литературные вечера. Как и всегда, чествовали истинно как героя: кино- и фотосъемки, портреты в газетах, десятки интервью, раздача сотен автографов, выступления на радио, цветы, шампанское… Одним словом, триумф!
        И жутким контрастом стало происшествие в германском городе Линдау, где фашистские таможенники подвергли его настоящим издевательствам — раздевали, держали почти голым на каменном полу и сквозняке, а потом долго водили под проливным дождем.
        Бунин еще больше возненавидел гитлеровцев, а в прессе началась настоящая буря против такого насилия.
        И вот после этих переживаний Бунин зашел однажды в оживленное парижское кафе. Вдруг гарсон принес ему записку. Бунин стал читать и не поверил глазам: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой».
        Застучало громко сердце, ушли все прежние обиды. Бунин поднялся и направился в ту сторону, которую указал гарсон. А Толстой уже торопился навстречу. Бунин сразу заметил: Толстой значительно сдал. Похудел, осунулся, волосы поредели. Роговые очки сменили пенсне.
        - Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?
        Старые друзья обнялись, расцеловались.
        - Ты вполне еще молодец! — радостно приговаривал Толстой. — Почти не изменился, только стал еще красивше и величественнее.
        На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо:
        - До каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…
        Бунин шутливым тоном перебил:
        - Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены?
        Толстой сердечно забормотал:
        Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил. Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии? С твоим характером…
        - И склонностью к мотовству! — расхохотался Бунин. — А хорошая жизнь стоит больших денег.
        И тут решил, что другого такого случая уже никогда не представится: к Толстому сам Сталин хорошо относится! Надо наводить мосты.
        Серьезным тоном тихо произнес:
        Твое предложение мне нравится. Я живу все там же, на Оффенбаховской улице. Приходи ко мне!
        Они сели за столик Толстого, выпили по фужеру шампанского.
        - Я завтра после обеда вылетаю в Лондон, — сказал Толстой. — Но к тебе приеду на кофе, предварительно позвонив.
        Бунин пребывал в тревожном и радостном ожидании.
        Поднялись утром пораньше, прибрали в квартире. Вера Николаевна заспешила в магазины. Стол сделали праздничным, украсив его целой батареей винных и коньячных бутылок.
        Часы пробили десять, потом одиннадцать, двенадцать…
        В грустном молчании приступили к завтраку вдвоем.
        Толстой не пришел, не позвонил.
        Сдержи он слово, и в жизни Ивана Алексеевича мог произойти крутой поворот.
        3
        Вопреки принципам борьбы за создание в Германии «центра арийской расы-созидательницы» Гитлер с мудростью великого вождя решил привлечь для борьбы за собственные идеалы презираемый им народ — славян.
        В 1936 году в Берлине было создано «Управление делами российской эмиграции». Перед фюрером предстал некий генерал Бискупский, которому было строжайше приказано: из хаотического беспорядка, в котором доныне пребывали российские эмигранты, призвать их в стройные ряды управления, сделать им перепись, выявить тех, кто в состоянии держать в руках оружие, и со все возрастающим нетерпением ждать самого счастливого часа в их никому не нужной жизни — похода на Россию. Высокая честь командовать ожидающими возлагалась на Бискупского, за что ему было обещано хорошее месячное вознаграждение и персональный автомобиль.
        Генерал был счастлив оказанным доверием, ретиво принялся за дело переписи и учета, а попутно давал интервью — это за отдельную плату.
        Конкурирующая с «Последними новостями» газета «Возрождение» заплатила генералу необходимые марки и обогнала соперников, опубликовав первой интервью с Бискупским.
        На вопрос корреспондента, что генерал ощущает от столь высокого назначения, тот печально вздохнул:
        - С нелегким сердцем я решился принять сделанное мне предложение.
        Корреспондент с неуемной решимостью пытался уточнить:
        - Угрызения совести?
        Генерал возмущенно свел брови:
        - При чем тут совесть? Раздоры и распри в русской эмигрантской среде приняли столь острые формы, что мне будет очень трудно навести согласие в их ряды. Впрочем, если кто будет вносить в нашу созидательную работу разлад, то… одним словом, мне обещана помощь немецкого правительства.
        - Какова будет судьба эмигрантских политических организаций?
        - Это зависит от германских властей. И от линии поведения самих политических организаций. Дисциплина должна быть железной. Нацисты — честь и ум народа. Кто думает иначе — в концлагеря!
        Генерал стряхнул пыль со знамени борьбы — теперь уже не за Россию, а за дело Гитлера и «мир во всем мире».
        4
        В Кремле тоже не сидели сложа руки. Еще 19 августа в открытом судебном заседании Военная коллегия Верховного суда Союза ССР начала слушать дело о врагах народа. Суду были преданы Г. Зиновьев, Л. Каменев, И. Бакаев, Е. Дрейцер, Э. Гольцман, И. Рейнгольд, С. Мрачковский, Р. Пикель, В. Ольберг, К. Берман-Юрин, И. Круглянский, он же Фриц-Давид, М. Лурье, Н. Лурье и др.
        Следствие с активной помощью самих подсудимых установило, что в 1932 году по указаниям Л. Троцкого, находящегося за границей, и Зиновьева был основан троцкистско-зиновьевский блок.
        Газета «Правда» гневно писала:
        «Его (блока) единственной основой послужил индивидуальный террор. В его состав вошли руководители вдребезги разбитой бывшей троцкистской и зиновьевской оппозиции… Под руководством объединенного центра этого блока был подготовлен ряд террористических актов. По непосредственным указаниям Троцкого и Зиновьева было подготовлено и осуществлено 1 декабря 1934 года злодейское убийство С.М. Кирова» (15 августа 1936 г.).
        «Правда», будучи главным печатным органом ума и чести эпохи — большевиков, задала тон и одну за другой печатала гневные статьи: «Враги народа пойманы с поличным», «Уметь распознать врага», «Презренные двурушники», «Страна клеймит подлых убийц», «Товарищу Сталину», ему же — «Ваша жизнь принадлежит народу, революции, великому делу коммунизма», «Беспредельна любовь трудящихся к большевистской партии, к родному Сталину», «Беречь и охранять товарища Сталина».
        Газеты помельче — тиражом, партийным стажем и авторитетом — клеймили псов и наймитов еще отчаяннее.
        Народ клялся беречь пуще собственного глаза родного вождя и требовал уничтожить всех двурушников как бешеных собак.
        Двурушники каялись, признавались и обличали друг друга.
        Главный наймит Гришка Зиновьев на суде не только полностью признавался во всех обвинениях, но еще и пригвоздил к позорным столбам (на каждого — по столбу) своих сообщников Смирнова, Николаева, Котолыванова и всех остальных.
        Менее сознательно вел себя Каменев. Он не разоблачал сообщников и еще нахально заявил, что не знал о существовании заговорщицкого «Московского центра».
        Государственный обвинитель — меньшевик с 1903 года, ставший в ленинские ряды лишь в 20-м году и всю жизнь с революционной беспощадностью доказывавший свою преданность делу Ленина — Сталина, Андрей Януарьевич Вышинский, видимым образом орошая окружающее пространство слюной, гневно иронизировал:
        - Вы только посмотрите на Каменева! Этот… говорит, что не знал о центре, но поскольку центр был, то, значит, знал! Послушайте, как он лжет: «Я ослеп — дожил до пятидесяти лет и не видел центра, в котором я сам, оказывается, действовал, в котором участвовал действием и бездействием, словом и молчанием».
        Ну надо же, какой спирто… спиритуализм и черная магия! Ложь! Лицемерие! Цинизм!
        Андрей Януарьевич стучал кулаком, плевался, пил воду и опять долбил волосатым кулаком по полированной трибуне с красивым гербом СССР. Несколько подустав, как боксер к последнему раунду трудного поединка, победа в котором, правда, гарантирована, тяжело дыша, он заканчивал обвинительную речь:
        - Весь народ трепещет и негодует! Коварного врага щадить нельзя! Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного!
        Сказал — как гербовую печать приложил.
        5
        Процессы покатились один за другим, словно пустые бочки с горы: с пропагандистским грохотом, с улюлюканьем печати, под одобрительный свист толпы.
        Те, кто недавно призывал громить антисоветчиков и шпионов, часто сам оказывался на скамье подсудимых. В этом не было логики, но в этом была историческая и нравственная правда.
        Распаляясь от собственного гнева и выпитого коньяка, Андрей Януарьевич требовал расстрела, расстрела, расстрела… Испытывая сладострастие маньяка, он стирал в кровавый порошок товарищей по партии, бывших большевистских главарей — Ягоду, Рыкова, Зеленского, Розенгольца, Пятакова, Дробниса, Радека, Лифшица, Раковского, Сокольникова, Граше и пр., пр.
        По всей стране покатилась разоблачительная эпидемия, продолжавшаяся несколько десятилетий. Все бдительные граждане (а таких, увы, оказались миллионы!) наблюдали за соседями, сослуживцами, случайными знакомыми: кто и что сказал про Сталина? про родную власть? кто обругал коммуниста? кто живет не по средствам? кто одобрительно отзывался о заграничном образе жизни? если молчит — что скрывает?
        И порой хватало одного анонимного заявления, чтобы отправить честного и работящего человека в концлагерь.
        Даже Гитлер к своим согражданам относился куда мягче.
        Даже Сталину ретивость добровольных разоблачителей показалась немножечко, ну самую малость, излишней. Он заступился за партийных.
        В 1937 году на мартовском пленуме ЦК партии он стал увещевать сограждан:
        - Стоит рабочему, члену партии провиниться, опоздать раз- два на партийное собрание, не заплатить почему-либо членских взносов, чтобы его мигом выкинули вон из партии. Не интересуются степенью его провинности…
        И все умилялись: «Ах, какой справедливый великий Сталин!»
        * * *
        По официальным сведениям, в СССР лишь с 1935 года по январь 1941-го репрессиям подверглись 19 миллионов 840 тысяч человек, из них только в тюрьмах расстреляли более 7 миллионов. За 70 лет царствования большевиков они уничтожили более 60 миллионов соотечественников. Тут уж ничего не скажешь, только онемеешь от ужаса.
        * * *
        Приезжали иностранные гости.
        Им устраивали царскую встречу, расселяли бесплатно в лучших гостиницах, предоставляли автомобили и смазливых переводчиц. Показывали строящийся социализм с фасада. Те восторгались:
        - Какие достижения! Социализм — это радостное будущее человечества!
        Приехал в СССР и гонимый в Германии по национальному признаку Лион Фейхтвангер. Покатался на казенном лимузине и с восторгом чувств воскликнул:
        - Какой великий Сталин! Светоч и кормчий…
        И еще быстренько написал книгу под выразительным названием: «Москва, 1937. Отчет о поездке для моих друзей».
        Вышедшую на немецком языке в Амстердаме, книгу тотчас перевел на русский язык оставшийся неизвестным переводчик (расстреляли, что ли, прежде чем книга была отпечатана?).
        * * *
        Труд Фейхтвангера продавался в Париже.
        Бунин приобрел его и сделал множество пометок. Не откажу себе в удовольствии и приведу места, на которые Иван Алексеевич обратил особое внимание. Синим карандашом он поставил нотабене, галочки, подчеркнул по полям и в тексте следующие места:
        «Каждый шестой рубль общих поступлений в Союзе отчисляется на мероприятия по обороне против фашистов. Это тяжелая жертва… Советские люди знают также, что у границ их злобные глупцы с нетерпением выжидают момента для нападения на них и что эти границы они должны действительно охранять… О войне говорят не как о событии далекого будущего, а как о факте, предстоящем в ближайшем будущем. Войну рассматривают как жестокую необходимость, ждут ее с досадой, но с уверенностью в себе…»
        «Мне кажется, что даже одной мелкой детали достаточно, чтобы ярко осветить превосходство Сталина над Троцким. Сталин дал указание поместить в большом официальном издании «Истории гражданской войны», редактируемом Горьким, портрет Троцкого. Между тем Троцкий в своей книге злобно отвергает все заслуги Сталина, оборачивая его качества в их противоположность, и книга его полна ненависти и язвительной насмешки по отношению к Сталину».
        «Сталин говорит неприкрашенно и умеет даже сложные мысли выражать просто. Порой он говорит слишком просто, как человек, который привык так формулировать свои мысли, чтобы они стали понятны от Москвы до Владивостока… Он чувствует себя весьма свободно во многих областях и цитирует, по памяти, не подготовившись, имена, даты, факты всегда точно».
        «Едва ли можно представить себе более резкие противоположности, чем красноречивый Троцкий с быстрыми, внезапными идеями, с одной стороны, и простой, всегда скрытный, серьезный Сталин, медленно и упорно работающий над своими идеями, — с другой. «Внезапная идея — это не мысль, — сказано у австрийского писателя Грильпарцера. — Мысль знает свои границы. Внезапные идеи пренебрегают ими и, осуществляясь, не сходят с места». У Льва Троцкого, писателя, — молниеносные, часто неверные идеи; у Иосифа Сталина — медленные, тщательно продуманные, до основания верные мысли. Троцкий — ослепительно единичное явление. Сталин — поднявшийся до гениальности тип русского крестьянина и рабочего, которому победа обеспечена, так как в нем сочетается сила обоих классов. Троцкий — быстро гаснущая ракета, Сталин — огонь, долго пылающий и согревающий».
        «Великий организатор Сталин, понявший, что даже русского крестьянина можно привести к социализму, он, этот великий математик и психолог, пытается использовать для своих целей своих противников… Его считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов вместо того, чтобы их уничтожить, и в упорных стараниях, с которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то трогательное».
        Гневно вдавливая карандаш в страницы, разбросав на полях вопросительные и восклицательные знаки, Бунин словно подвел итог прочитанному, сделав в адрес автора короткую надпись: «Какой сукин сын! Подлый подхалим!»
        Что ж, со стороны порой виднее!
        ВЫСТРЕЛ НА РАССВЕТЕ
        1
        И все-таки жизнь была прекрасной!
        Можно было не подсчитывать деньги, можно было закатывать пиры для друзей, знакомых и вовсе незнакомых, можно было
        поддерживать бедных соотечественников, можно было с комфортом путешествовать, как в былые российские годы…
        Все это делал, совершал, осуществлял Бунин.
        Всюду, куда приезжал он, ждали восторженные встречи, цветы, речи, тосты.
        В ноябре 1935 года Бунин писал из Бельгии Николаю Рощину:
        «Меня очень чествуют. На вокзале встреча: представители русской колонии, журналисты, фотографы (это 16-го вечером). После сего (вечером же) обед в Русском клубе. Речи, приветствия. 17-го, в 5 часов, было мое выступление — народу пушкой не пробьешь. Читал не плохо! Овации».
        Весною 1938 года совершил турне по Прибалтике. 30 апреля Бунин писал Вере Николаевне из Риги: «Труднее этого заработка — чтениями — кажется, ничего нет.
        Вагоны, отели, встречи, банкеты — и чтения — актерская игра среди кулис, уходящих к чертовой матери вверх, откуда несет холодным сквозняком…
        После чтения был банкет. Множество речей, — искренно восторженных и необыкновенных по неумеренности похвал: кажется, вполне убежден, что я по крайней мере Шекспир…»
        А вот как описывает знакомая Бунина Вера Шмидт, бывшая в 1938 году студенткой, чтение им своих рассказов в Тарту, в театре «Ванемуйне»: «Народу было полно. Нам пришлось тесниться и стоять у стен, молодежи было много — русской, эстонской, немецкой. Бунин вышел с книгой в руках, сдержанно ответил на приветствия, сел к столу. Первым прочел он «Кавказ»… Всего три страницы. Взволнованно и стремительно пишет Бунин здесь о любви, но разве только о любви? Здесь вся Россия, все, что он больше всего любил в ней, — Москва, дорога на юг, степь… Бунин читал при полной тишине и напряженном внимании слушателей… Для нас, кто еще не видел России, это и была она — с ее запахами и голосами, дорогами и селами, горами и морем. Читал он прекрасно. На сцене казался выше своего роста».
        В антракте Шмидт увидала Ивана Алексеевича за кулисами. Он сидел за зеркальным столиком, откинув бледное и смертельно усталое лицо на спинку резного стула. Закрытые веки нервно подрагивались. Трудным был этот заработок. Дома в ящике письменного стола он хранил счета гостиниц Лозанны, Милана, Генуи, Загреба, Женевы, Рима, Праги, Лейпцига, Любляны, Венеции, Белграда, Монтре, Сплита, Гертенштейна, Дубровника…
        И везде, повсюду были русские, бедные русские. Они с жадностью внимали его словам, запечатлевали в памяти каждый его жест, клали на край сцены к его ногам цветы. Он казался им лучом родного солнца, на мгновение согревшего остывающую от разлуки с Россией душу.
        Но однажды в Венеции он столкнулся с другими соотечественниками. Это были крепкие мужички, одетые в полувоенную форму, в высокие хромовые сапоги и со свастиками на рукавах. Вытянув по проходу ноги, они развалились на первом ряду. Бунина они почти не слушали, громко переговариваясь между собой. Лишь один из них, с острым птичьим лицом и жесткими усиками а-ля фюрер, был навязчиво внимателен, постоянно приставая с одним и тем же вопросом:
        - Господин Бунин! Вы так и не ответили: какие стихи вы посвятили нам, истинным русским, распятым за святые идеалы? Вместе с фюрером мы освободим Россию…
        Бунин сверкнул глазами, желваки напряглись на его лице:
        - Распятым, говорите? Да, вам я посвящу стихи. Самые свежие, последней выпечки. Прямо сейчас и сочиню.
        Зал замер. Даже на первом ряду подобрали ноги в сапогах.
        Бунин минуту-другую стоял молча, потом поднял лицо и, глядя в упор на незваных любителей поэзии, чеканя каждое слово, прочитал:
        Голгофа не всегда свята —
        И воры ведь распяты были,
        Но ни Голгофы, ни креста
        Они ничуть не освятили.
        …Блестя отличной работы кожей, люди в сапогах направились к выходу.
        Вечер продолжался.
        И снова — вагоны, отели, сцены, публика. У русского поэта была своя Голгофа.
        * * *
        Дневник Веры Николаевны: «Беспокоюсь о Лёне. С 16 августа ни строки. Ноет сердце за Галю — проедают последние 250 франков» (25 августа 1938 года).
        Поди разберись в человеческом сердце!
        2
        Мережковские путешествовали тоже.
        Только их маршрут был уныло-однообразен: до Рима и обратно.
        В отличие от Бунина они катались не за свои деньги, а за счет Бенито Муссолини.
        Проявив потрясающую прыть, Дмитрий Сергеевич еще в декабре 1934 года пробился к дуче.
        В громадном кабинете Венецианского дворца, украшенного золотой лепниной и убегавшими под высоченный потолок мраморными полуколоннами, Мережковский страстно воскликнул:
        - О великий дуче! Заветная мечта всей моей жизни — создать книгу о вас и о Данте. Как истинный римлянин, вы более всего цените доброту и мудрость и питаете истинное отвращение ко всему гнусному — гомосексуалистам, большевикам и убийцам. Вами восторгается весь цивилизованный мир! И вы служите всему миру!
        Вибрируя не только голосом, но всеми частями худосочного тела, норовя поцеловать поросшую волосом руку диктатора, Мережковский зашелся в восторге:
        - Вы, несравненный, это солнце в небе!
        Диктатор был явно смущен. Он забормотал:
        - Piano, piano! — что, как известно, обозначает: «Тише, тише!»
        И добавил, желая прекратить коробивший его разговор:
        - Теперь я очень занят — воюю, знаете. Давайте наши проблемы отложим на год, а лучше — на два.
        Пока Бенито бомбардировал Эфиопию, Дмитрий Сергеевич неустанно бомбардировал его самого — своими восторженными посланиями. Прежде чем 600-тысячная армия итальянцев окончательно подмяла это государство, но одновременно с занятием Аддис-Абебы в мае тридцать шестого, Мережковский вновь прикатил к дуче. И вновь униженно метал поклоны в Венецианском дворце.
        Вместе с Мережковским была неразлучная Зинаида Николаевна. Заглянем в нечто тайное — пока неопубликованный ее личный дневник, который она вела во время посещения Италии.
        Ее донимают две мысли — величие «замечательного фашиста» и досада на неловкого, подобострастного мужа.
        Она называет их отношения «неудачным романом». И далее:
        «Муссолини, конечно, сделал прекрасный жест, исполнив свое обещание и, несмотря на обстоятельства (война!), дав возможность Дм. приехать в Италию для Данте. Не был ли этот, однако, жест известного культурного снобизма? Так же, как его будто бы интерес к Данте и к Дм. во время их первого свидания, в тихое еще время, без войны (в декабре 34 г.). Но Дм., этому интересу тогда поверив, продолжает верить и теперь. Удивительно, конечно, что и в это жаркое время М. нашел-таки возможность дать Дм. новое свидание. Неудивительно, что оно не было похоже на первое: сам Дм. признается, что М. как-то огрубел, смотрел непонимающими, «рачьими» глазами и как будто забыл и Данте, и Дмитрия. Но Дмитрий попросил второго свидания (и надеется на него), чтобы получить «ответы на некоторые вопросы»…»
        И далее признание: «По существу, он (Муссолини. — В. Л.) не интересуется ни прошлым, ни будущим, ни Данте, ни «вселенской церковью», ни даже послезавтрашним положением Европы…
        Вот я и думаю: если Муссолини удосужится прочесть эти длинные, куда-залетные «вопросы» Дмитрия; если он даже удосужится дать ему второе свидание (в чем я сомневаюсь) — ничего из этого не выйдет, ибо на такие вопросы нельзя отвечать…»
        Нет, не оценила Гиппиус способностей своего мужа. Еще дважды он сумеет припасть к стопам несравненного дуче.
        * * *
        13 февраля 1937 года во всю громадную обложку «Иллюстрированной России» был изображен Муссолини: в полном военном облачении, подбоченившись, с легкой улыбкой мудреца, дуче гордо взирает вдаль.
        И подпись: «Д.С. Мережковский у Б. Муссолини».
        Журнал публиковал главу «Встреча с Муссолини» из книги Дмитрия Сергеевича о Данте. Захлебываясь от восторга, Дмитрий Сергеевич писал:
        «…Мировое значение Данте предчувствует, кажется, только один человек в мире — Муссолини. Я это понял уже во время первой нашей беседы… Нынешней весной я видел Муссолини снова, и он после беседы позволил мне задать несколько вопросов о Данте — «не слишком много и не слишком трудных», — как он сказал на прощание, с той обаятельно-простой улыбкой, которая, точно чудом, устанавливает равенство между ним и собеседником, кто бы он ни был».
        И далее неустанный визитер пишет о «трех удивлениях», которые он испытывает пред ликом «великого вождя»:
        «Первое: он прост, как все первозданное — земля, вода, воздух, огонь, как жизнь и смерть. Второе удивление, большее: он добр и хочет сделать добро всем, кто в этом нуждается, а тому, кто с ним сейчас, — больше всех. Он для меня близкий и родной, как на далекой чужбине, после долгой разлуки, нечаянно встреченный и узнанный, — брат.
        Третье удивление величайшее… он смиренен».
        И тут же фотография: супруги Мережковские на обеде в «Гранд-Отеле», данном «фашистским синдикатом».
        Но вскоре «несчастная любовь» (выражение Гиппиус) к дуче перейдет в тихую ненависть.
        Обещал деньги, — сетовал Мережковский, — но не дал! Не думал, что он такой коварный.
        Погрустневшая Гиппиус писала в дневнике:
        «Как всякий страдающий такой любовью, он все бранит теперь вокруг, вплоть до виллы Боргезе и всех итальянцев скопом. Прибавилось к тому и безденежье — вечная наша нуда, в Париже доведшая нас до крайности. Но в прошлом году были перспективы, теперь — никаких. А во Франции кризис… и такая дороговизна, что мы явно обречены на полуголодное существование. Испания — длится [война]. Италия целуется с Германией. В России — сталинский бедлам, расстрелы».
        Ну вот, все ясно, как в старом анекдоте: продавались не ради удовольствия — ради продовольствия.
        Все ближе был первый день сентября 39-го года — роковой, кровавый день.
        Впереди был и главный «подвиг» Дмитрия Сергеевича…
        Но, прежде чем совершить его, Мережковский отправит Муссолини его же труд жизни, вышедший в парижском издательстве «Возрождение» — «Доктрина фашизма с приложением «Хартии труда». Просьба единственная — оставить подпись «на память»!
        Мережковский, вне себя от счастья, показывал всем встречным-поперечным полученный от дуче экземпляр, украшенный его автографом: «Фашизм — счастливое будущее трудящихся».
        Но этот грех невелик. Тем более что не так-то уж много радостей оставалось Дмитрию Сергеевичу.
        3
        В августе 1939 года в Бельведер въехали новые хозяева.
        Бунин принялся за поиски другого жилья, на этот раз в Каннах.
        - Надоело грасское захолустье, — рассуждал он. — В Каннах, конечно, тоже не столица, но все-таки некоторое оживление, курортники, да и пляж… Будем в море купаться.
        - А что делать с квартирой в Париже? — недоумевала Вера Николаевна.
        - Мне не хотелось бы опять платить за две квартиры, — вздыхал Бунин.
        - Надо ликвидировать на «Яшкинской» улице…
        - Надо! — соглашался Бунин. — Но не сразу.
        Вера Николаевна высказывала сомнение:
        - А если, как ты говорил, война начнется?
        - Тогда вообще разумно обосноваться в Грасе, в той глухомани прожить будет легче.
        Вера Николаевна недоуменно разводила руки:
        - Я уже окончательно запуталась: Париж, Канны, Грас, война… Какие мы с тобой непрактичные!
        Так и шли эти разговоры, а дело не решалось.
        4
        В те августовские дни в Берлине и Москве тоже шли разговоры, но не столь бесплодные, и дела здесь решались весьма крутые.
        Утром 23 августа, взревев четырьмя могучими моторами, личный «Кондор» фюрера поднялся в мутное берлинское небо и взял курс на Москву. Штурвал держал шеф-пилот Гитлера Ганс Бауэр. Две красавицы стюардессы, лавируя между кресел, разносили кофе и коньяк. Риббентроп от кофе отказался, но выпил два коньяка.
        Его сопровождали 37 человек — делегация.
        На исходе четвертого часа полета пилот пошел на снижение. Над Москвой было безоблачное небо. Бауэр, планируя на асфальтовую аэродромную полосу, выключил моторы. И тут же услыхал веселый голос Риббентропа:
        - Нам предстоит сыграть трудную партию. Сталин — хитрая лиса. Но мы должны быть еще хитрее и заманить его в ловушку.
        Скоро вместо серпа и молота над Москвой заполощется флаг со свастикой.
        …Ровно через двадцать четыре часа, в полдень 24 августа, министр иностранных дел Германии возвращался восвояси. В его портфеле лежал желанный договор со Сталиным — о ненападении.
        В тот же день он передаст фюреру слова советского вождя, которые тот сказал на прощание:
        - Советское правительство очень серьезно относится к договору. Даю слово, что Советский Союз не обманет своего германского партнера.
        Гитлер был вне себя от радости. Потирая руки, он вожделенно произнес:
        - Теперь весь мир в моем кармане! Европа будет принадлежать мне!
        На совещании в имперской канцелярии Рудольф Гесс от имени фюрера успокоил высших сановников рейха:
        - Вы должны понимать, что наше враждебное отношение к коммунистам не изменилось. Этот договор лишь ловкий дипломатический ход.
        Мир ахнул, узнав об этом сговоре.
        Газеты наполнились возмущенными статьями, а Бунин провидчески заметил:
        - Теперь мир зальется кровью.
        Зато большевистский рупор — «Правда» захлебнется в восторге:
        «Договор дружбы с рейхом разоблачил махинации тех, кто пытался вытаскивать нашими руками каштаны из огня».
        «Правде» вторила «Индустрия»:
        «Германо-советское соглашение обеспечило мир в Восточной Европе и отметило поворотную точку в истории Европы и мира… Это замечательное событие в мировой политике. Наш народ, ведомый великим Сталиным, и впредь будет пресекать все поползновения буржуазии по развязыванию войны. Пусть наши враги знают, что Красная Армия сумеет разбить в пух и прах любого агрессора».
        * * *
        Сталин брал папиросы «Герцоговина Флор», пачка которых лежала на широком подоконнике, разламывал гильзы и набивал табаком трубку.
        Перед ним простирался громадный город. Вечерело. Горизонт все более бледнел. На его фоне четко вырисовывались силуэты домов и множество подъемных кранов. Москва энергично застраивалась. Справа — недавно расширенная по инициативе Сталина улица Горького (так она названа тоже по предложению вождя). В самом начале — три громадных жилых дома самой современной архитектуры: с лепниной по фасадам, со статуями на высоких крышах.
        Сталин чуть улыбнулся и подумал: «Народ знает того, кто о нем думает, кто о нем всечасно проявляет заботу. Нет ничего дороже всенародной любви. И вот договор с Гитлером — знали бы советские люди, как трудно достался он товарищу Сталину, как нужен он стране. Тысячи саботажников, провокаторов, шпионов, вредителей, диверсантов внедрились в различные отрасли народного хозяйства, опутали сетями шпионажа армию. Дорог каждый мирный день, так как усиливается борьба с внутренними врагами, быстрыми темпами развивается оборонная промышленность, совершенствуется боевая техника, укрепляется армия. Отодвинута граница на запад. Рано или поздно войны не миновать. Но эта война будет наступательной, на чужой территории».
        В кабинет вошел Берия. Под мышкой он держал ненавистную Сталину папку из красной кожи. Именно в ней хранились и накапливались списки тех деятелей, которых планировалось репрессировать. Сталин подумал: «Ведь это как горькое лекарство: принимать противно, но надо!»
        - Как ты, Лаврентий, думаешь: к сорок третьему году нам не будет страшен никакой враг?
        Берия не уловил хода мыслей вождя, ответил невпопад:
        - Он и сейчас нам не страшен. Мы с ним беспощадно боремся, постоянно увеличивая бдительность. Вот, товарищ Сталин, списки на шпионов в армии и вредителей в сельском хозяйстве. Составляли товарищи Хрущев и Лысенко. Шпионов — 201, вредителей — 46, итого — 247 гадов.
        Сталин выпустил дым в окно и, положив на подоконник аккуратно отпечатанные на пишущей машинке страницы, стал внимательно просматривать их. Берия, удерживая вздох, молча скучал: он хорошо знал, что «дед» обязательно проявит гуманизм — зачеркнет одну или две фамилии.
        Сталин действительно вынул из нагрудного кармана гимнастерки любимый синий карандаш и поставил в списке два вопросительных знака. Внимательно посмотрел в глаза наркома внутренних дел:
        - Почему ты думаешь, что летчик-испытатель Кусакин — вредитель? Это кто придумал?
        - У Хрущева есть сведения…
        - Так-с. — Глаза Сталина желтовато блеснули. — Академик Шмальгаузен тоже на германцев работает? Что ты крутишься, как девка на?..
        - Товарищ Лысенко дал заключение, что Шмальгаузен — вейсманист-морганист, что он сознательно борется против мичуринских установок…
        - Это зоолог с мировым именем! Ты, Лаврентий, слыхал, что это за наука — зоология? Думаю, что не слыхал. Попроси сына- школьника, он тебе расскажет, — и Сталин жирно перечеркнул обе фамилии. — Ты, Лаврентий, — голос вождя смягчился, — нарком внудел, ты должен проверять эти доносы! — Сталин брезгливо потряс списками. — Хрущев и Лысенко тебе и не такое напишут. Со-чи-ни-тели!..
        И, вновь положив списки на подоконник, четко вывел цифру «245».
        Берия почти с искренним восторгом воскликнул:
        - Товарищ Сталин, вы — величайший гуманист!
        - Не только товарищ Сталин, — поправил вождь, — все большевики — великие гуманисты, так как наша цель — счастье всех трудящихся. Ну, Лавруша, беги, работай. Не путайся у меня под ногами.
        …За окном сгустились сумерки. Был теплый августовский вечер. Ярко горели витрины магазинов. Сотни москвичей гуляли по улицам Москвы, спешили в театры, кино, рестораны, возвращались с футбольного матча на стадионе «Динамо».
        О всех них думал великий Сталин.
        5
        Бунин укатил в Жуан-ле-Пэн, с которым у него были связаны самые приятные воспоминания.
        - Иван Алексеевич, миленький, возьмите нас с собой, — набравшись нахальства, просили Галя и Магда. И они увязались за ним.
        На этот раз он почти не плавал в море, избегал многочисленных знакомых, проводил время в одиночестве. Обрадовался лишь князю Оболенскому, приехавшему накануне отъезда Бунина.
        - Меня мучают тяжелые предчувствия, — признался Бунин. — Войне быть! Россия будет воевать, а мы останемся вдали от нее…
        Про себя подумал: «Надо возвращаться. А как это сделать? Идти в посольство? Вдруг отказ, да все, конечно, об этом узнают…»
        Неразрешимость задачи терзала его.
        6
        Гитлер не любил сидеть за столом. Причиной тому, видимо, была его исключительная энергия и жажда движения. Еще 5 ноября 1937 года, собрав у себя в кабинете генералов, фюрер, ни на мгновение не останавливаясь, размашисто жестикулируя, пронзая голубым светом глаз то одного, то другого присутствовавшего, чеканил слова:
        - Наша цель — служение великому германскому народу! Ради него мы будем жертвовать здоровьем, силами и, если понадобится, своими жизнями. И вот, во имя нашего народа и нашей родины, объявляю: я решил начать войну!
        Хотя никто из генералов не произнес ни слова, но в воздухе словно что-то колыхнулось. Гитлер выдержал долгую паузу и взмахнул от груди кулаком:
        - Наши враги провозгласили свои цели. Теперь у нас больше нет иллюзий относительно их намерений. Евреи, русские большевики, американские империалисты, английские агрессоры хотят поработить Германию. Мы не позволим застать нас врасплох. Мы нападем первыми. Когда? Нет, не в самое ближайшее время. Самое позднее — в 1943 году. Мы должны подготовиться. Но, — .> Гитлер хлопнул ладонью по крышке стола, — первые наши завоевания будут мирными.
        Заметив на некоторых лицах выражение недоверия, Гитлер твердо повторил:
        - Запомните: без единого выстрела! Но для этого мы обязаны наращивать нашу мощь.
        …Минул короткий срок, и фюрер посрамил скептиков. Как и прежде, он проявил гениальное умение предвидеть события.
        * * *
        В 11 утра 12 февраля 1938 года Гитлер встретился с канцлером Австрии Куртом фон Шушнигом. Тот был почтителен до приторности, обеими руками долго жал ладонь Гитлера, сладко говорил:
        - Боже мой, какой у вас, фюрер, утонченный вкус! Совершенно изумительные места, белоснежные вершины гор, эти легкие облачка…
        Гитлер брезгливо выдернул руку, поморщился:
        - Я встретился с вами вовсе не для того, чтобы разглагольствовать о красотах природы. Вы сделали, Шушниг, все возможное, чтобы преступно нарушить дружественные отношения наших государств. Я твердо решил положить конец этому предательству.
        - Ваш гнев, фюрер, напрасен… — залепетал канцлер. — Мы…
        - Молчать! — рявкнул Гитлер. — Вы, герр Шушниг, полный ноль. Да, да, да! Именно так — полный ноль! Даю вам неделю: передать всю власть в Австрии местным нацистам. Иначе!..
        Гость из Вены безропотно подписал ультиматум. 11 марта солдаты Вермахта вступили на землю Австрии. Это было триумфальное возвращение фюрера на родину. Через несколько дней он, переполненный сладостным чувством возмездия, торжественно въехал в Вену, где в молодые годы изведал горечь голода, нищеты и отверженности.
        Заручившись поддержкой мистера Чемберлена и месье Даладье, Гитлер осенью того же года оккупировал чешские Судеты. 15 марта 1939 года, застращав престарелого чешского премьера Хачи, Гитлер добился подписания ультиматума. Фюрер, преисполненный радости, выскочил из своего кабинета, обнял секретаршу и громко крикнул:
        - Дети! Это лучший день в моей жизни. Я кое-что сделал для немцев!
        На этом бескровные завоевания закончились.
        7
        31 августа 1939 года маслянистая громада броненосного крейсера «Шлезвиг Гольштейн» тихо вползла в Данцигскую бухту и бросила якоря против польской крепости Вестерплатте.
        В 4 часа 45 минут, когда вязкий сумрак тумана скрадывал расстояние до берега, полыхнули могучие пушки крейсера. Мощные 280-миллиметровые орудия посылали огненные смерчи на Вестерплатте — первые залпы второй мировой войны.
        Согласно приказу № 1 Адольфа Гитлера — первому из бесчисленных военных приказов фюрера — 44 немецкие дивизии, включая все механизированные и моторизованные силы Германии, выкатились на территорию Польши.
        - Видит Бог, — клялся в тот день Гитлер, выступая в рейхстаге, — что из этой святой войны я выйду победителем. — Помолчав, нервно выкрикнул: — Или в противном случае — я вовсе уйду из жизни!
        Эту волнующую речь слушала вся Германия. И каждый мужчина, каждый мальчик выкинул вверх руку:
        - Хайль, Гитлер!
        А сентиментальные немки уронили несколько слезинок:
        Великий фюрер ведет великую Германию, какое счастье!
        …Третьего сентября во исполнение союзнического договора
        Англия и Франция объявили войну Германии.
        8
        Историки порой забывают, что не Германия напала на Францию, а Франция на Германию. Но сделано это было как-то нерешительно, стратегически безграмотно, не используя всех ресурсов и возможностей.
        Фашистский генерал Зигфрид Вестфаль, отлично владевший военной обстановкой начального этапа войны, утверждал:
        «Если бы французская армия предприняла крупное наступление на широком фронте против слабых немецких войск, прикрывавших границу (их трудно назвать более мягко, чем силы охранения), то почти не подлежит сомнению, что она прорвала бы немецкую оборону, особенно в первые десять дней сентября. Такое наступление, начатое до переброски значительных сил немецких войск из Польши на Запад, почти наверняка дало бы французам возможность легко дойти до Рейна и, может быть, даже форсировать его. Это могло существенно изменить дальнейший ход войны.
        Однако, к изумлению многих немецких генералов, французы, которые не могли не знать о нашей временной слабости, ничего не предприняли… Гитлер, утверждавший, что французы не сумеют использовать эту превосходную возможность, снова оказался прав».
        На совещании генералитета Гитлер хлопнул крепкой ладонью по полировке стола:
        - Германия не должна прощать агрессора, мы перед лицом нашего народа обязаны проучить его. Близок день, когда мерзкий французский лягушатник поцелует сапог отважного арийца!
        Генералы согласно кивали седыми головами:
        - Так точно, фюрер! Пусть ваш гений ведет наших солдат.
        - С нами Бог! — Гитлер выкинул вверх руку. — Мы выполняем историческую миссию и победа будет за нами. Хайль!
        9
        В самой Франции жизнь текла как прежде: веселая, спокойная, полная самодовольного благополучия.
        Бунина уже несколько недель томило неотступное желание: его властно тянуло в Париж. Словно предчувствуя конец едва наладившейся и уже несколько ставшей привычной жизни, хотелось побродить по живописным набережным, порыться в лотках букинистов, погулять по древним парижским улочкам, побывать в Булонском лесу, посидеть с друзьями в кафе и выпить хорошего вина.
        Третьего мая он побывал в Каннах. В конторе Кука белобрысый парень-агент с длинной, кадыкастой шеей и бесцветными выпуклыми глазами оформил ему железнодорожный билет на восьмое число.
        Бунин зашел в банк и вынул из своего сейфа 10 тысяч франков, чем нанес весьма ощутимый урон своим сбережениям.
        И вот в намеченный день Иван Алексеевич пришел на вокзал.
        Вечерний поезд отправлялся в 6 часов 24 минуты.
        Последние дни беспрестанно шумели грозы. И даже с утра хмурые, лохматые тучи то и дело опрокидывались обливными дождями, со страшным сухим треском разламывали небосвод молнии.
        Теперь же умытое грозами небо сияло бесподобной чистотой. Разлопушившиеся листы на деревьях и кустах издавали острый запах. Щелкали и заливались соловьи. Спустившееся к горизонту солнце брызгало разбившимися лучами сквозь изумрудную зелень.
        И опять пришла привычная мысль, когда душа замирала от восторга перед созданием Творца — природой:
        - Господи, продли дни мои, чтобы можно было еще и еще насладиться этой невозможной красотой!
        …Доехав до Марселя, Бунин там заночевал. Утром поезд нес его дальше — к Парижу. В «столицу мира» прибыл вечером 9 мая. Здесь ожидали его неприятные сюрпризы.
        «…И НОЧЬЮ НАМ РОДИНА СНИТСЯ»
        1
        Едва Бунин вышел из вагона, как был необычно поражен: парижское небо лихорадочно шарили прожектора. Повсюду слышалось слово «La guerre» — война. Но…
        Но, как всегда, праздничной выглядела толпа, довольством и беззаботностью сияли лица, звучал веселый смех.
        В фешенебельных ресторанах и полуподвальных кабачках, под крышей и прямо на тротуаре, веселилась публика. Разливанным морем текло вино, играл джаз, толпы штурмовали кассы дворца Плиель, где пел молодой красавец Фрэнк Синатра. Публика ахала, видя виртуозную пляску солистов ансамбля Полякова и роняла ностальгическую слезу, внемля русским песням Нюры Массальской.
        Тумбы украшали броские афиши:
        Гвоздь сезона!
        Фильм с участием Макса Линдера «От Ленина к Гитлеру». МИРОВОЙ УСПЕХ!
        Большой вечер-гала!
        Показ говорящего фильма Жюльена Дювелье «Телега-призрак». Сценарий по знаменитому роману Сельмы Лагерлеф, в центральной роли Луи Жувэ. Только в синема «Мариво»!
        Еврейский театр Лианкри.
        Новое ревю! «Лейбедик ун фрейлех» при участии Розы-Мани (Маня Штейн). Билеты в кассе.
        Литературный вечер памяти Лермонтова
        с участием С. Яблонского, Е. Рощиной-Инсаровой, Ант. Ладинского, Жени Цвибак. Романсы исполнит Георгий Поземковский. 10 мая в 3 часа дня в Объединении русских поэтов и писателей (18, бульвар Фландрэн, метро Помп).
        Пока хлопотливая и счастливая приездом мужа Вера Николаевна готовила для него ванну, Бунин развернул газеты.
        «Последние новости» сообщали:
        «МАЙН КАМПФ» ДЛЯ СОЛДАТ
        Вышло новое, карманное издание книги Гитлера, Оно предназначено для солдат. В нем выпущены все резкости, касавшиеся СССР и большевизма. Общий тираж книги теперь составляет 5 миллионов 950 тысяч экземпляров.
        РУЗВЕЛЬТ О СОВЕТСКОЙ РОССИИ
        20 лет тому назад я испытывал самую большую симпатию к русскому народу, а в первые дни — и к коммунизму. Я верил, что некоторые руководители СССР принесут просвещение и лучшую участь миллионам людей… Я верил, что Россия найдет решение собственных проблем без помощи извне, что ее правители станут любимыми народом…
        Увы! Теперь СССР — такая же деспотическая диктатура, как и все диктатуры мира. Более того: Россия стала союзником другой диктатуры — германской и напала на Финляндию — соседа столь малого, что он никогда не мог причинить вреда СССР. Большевизм, как и фашизм, если и могут созидать, то только концлагеря.
        РЕЧЬ ГИТЛЕРА
        В пивной Штернберга, где было положено основание национал- социалистической партии, состоялось большое собрание, на котором выступил Гитлер.
        Рассказав вкратце об истории движения, Гитлер продолжал:
        - С Россией наши отношения изменились, и теперь она находится на нашей стороне. Я понимаю тех, кого это бесит. Но наши два народа слишком хорошего качества, чтобы проливать свою кровь за лондонских и парижских финансистов.
        Надежда на то, что отношения между Германией и Россией могут измениться в худшую сторону, ошибочна. Когда я желаю чего-нибудь, я имею обыкновение идти до конца, и вот огромное государство — Германия после заключения с СССР пакта о ненападении не находится больше в окружении врагов рейха.
        …Мы вооружились и сделали это, не говоря никому, чтобы не беспокоить других без всякой пользы.
        Я работал и создал военную силу, вооруженную самым передовым образом. Доказательство этому мир уже видел…
        Не будем бояться за мораль наших армий. Их мораль — это мораль их вождей. Экономически мы также приготовлены.
        Я решил, — продолжал Гитлер, — вступить в бой. Этот бой неизбежен. Мы не хотим терпеть кровавого террора плутократий. Мы победили наших внутренних врагов и не позволим, чтобы иностранцы диктовали нам, что мы должны делать. Мы должны победить, и мы победим!
        Бунин недоуменно покачал головой. Последние месяцы, находясь на юге, он газет почти не читал, полагая это пустой тратой времени. Он помнил слова, некогда написанные Львом Николаевичем, что «газеты читают лишь дураки». Устремляться надо к вечному, а не заниматься сиюминутными пустяками.
        Теперь же, прочитав «Последние новости», он так погрустнел, что это заметила Вера Николаевна. Желая его развеять, она сказала:
        - Ян, посмотри, какая смешная карикатура!
        На рисунке были изображены Гитлер и Сталин, ведущие дружескую беседу: «Нас сравнивают с гангстерами. Какой абсурд! Гангстеры карьеру кончают в тюрьме, а мы ее там начали».
        Бунин кисло улыбнулся.
        Зазвенел телефон. Беспечным веселым голосом говорила Цетлин:
        - Как я рада вашему приезду! Война? Чепуха, никакой войны не будет. Не поздно, если мы приедем с Марком Александровичем? И Бахрах тоже у меня… Спасибо, скоро будем!
        Воспрянувший духом Бунин задорно ответил по-старомосковски:
        - Бью усиленно челом, низменно касаясь честных стоп ваших.
        - Я побегу в магазин? — вопросительно посмотрела на мужа Вера Николаевна. — Деньги дашь?
        - Дай грош — так и будешь хорош! Как же не дать? Чай, в лавках теперь не задарма отпускают товар.
        Вера Николаевна заспешила в магазин, а Бунин, приняв ванну, обзвонил друзей — звал в гости:
        - «Глодать кости!»
        2
        Гости засиделись далеко за полночь. Опасность войны, встревоженность постепенно сменились куражной беззаботностью: «Авось обойдется!»
        Цетлины привезли шампанское, да не сколько-нибудь: здоровяк шофер внес, натужливо посапывая, целый ящик.
        Яков Полонский пришел с сыном Александром, Борис Зайцев с охапкой цветов — «милой хозяйке!», Бахрах привел Сосинского, которого все любили и вопреки сорокалетнему возрасту нежно звали Володенькой. Деликатный Алданов вел тихую беседу со своей сестрой — Любовью Александровной. Тэффи пикировалась с Дон-Аминадо, который, в свою очередь, сыпал анекдотами. Застенчиво молчал Терапиано.
        Больше всех суетился Зуров, который еще прежде Бунина, но позже Веры Николаевны приехал в Париж, а теперь успел опрокинуть салат на Алданова.
        Дон-Аминадо строгим голосом произнес:
        - Ваше счастье, Леня, что Марк Александрович — не Сталин.
        Зуров удивился:
        - Почему? В этом случае, Леня, как враг народа вы получили бы десять лет лагерей!
        - И правильно! — тряхнула головой Тэффи. — Если каждый станет салатом швырять…
        Зуров, туго воспринимавший юмор, покраснел от досады.
        Неожиданно вступил в разговор Ляля Полонский, которому только что исполнилось пятнадцать лет. Он с детским простодушием произнес:
        - Как же тогда Леонид Федорович написал бы «Зимний дворец»?
        Гости прыснули со смеху: мифический роман этот уже вызывал улыбку.
        Зуров постоянно, много лет твердил о нем, даже напечатал какие-то главы, но самого романа никто никогда так и не увидел.
        Дон-Аминадо с самым серьезным видом возразил:
        - Сталин посоветовался бы с комендантом Зимнего, и тот сказал бы, что Зуров нужен на свободе — пока роман не закончит.
        - А что, Аминад Петрович, Сталин советуется?..
        - Обязательно! Пришел Ежов просить у Иосифа Виссарионовича разрешения на арест Бабеля. Тот говорит:
        - Бабель все-таки писал про Первую Конную армию. Вдруг Буденный обидится? Надо спросить.
        Вызвал Буденного. Спрашивает:
        - Семен Михалыч, признайся, тебе Бабель нравится?
        Тот лихо покрутил ус и отвечает:
        - Смотря какая бабель!
        Анекдот Дон-Аминадо рассказал смешно, но смеяться не хотелось: Бабель уж года три сидел в концлагере.
        * * *
        Выпили шампанского, расшевелились, развеселились, хором спели «Вот мчится тройка удалая…».
        Алданов заговорил о мирном договоре Сталина с Германией, о том, что он компрометирует СССР в глазах всего мира.
        Зуров возражал, что это — большая политическая победа Сталина, потому что ему предстоит война с Японией.
        - Важно обезопасить себя на западной границе. Это Сталин и сделал!
        - А почему так бесславно он воевал с финнами? — спросил Бахрах.
        Зуров важно хмыкнул:
        - Нарочно! Не хотел показывать свою силу, чтобы сбить с толку потенциальных врагов.
        Леня мнил себя военным стратегом.
        Бунин не выдержал:
        - Столько тысяч русских загубить напрасно — «нарочно»! Это, Леня, вы зарапортовались.
        - Вовсе нет, сами скоро убедитесь!
        - Тогда, думаю, у этого полководца, как говорит Хаджи-Мурат, ума в голове столько, сколько волос на яйце.
        Алданов вдруг поддержал Зурова:
        - Леонид Федорович безусловно прав: для большевистских и фашистских вождей люди не являются объектом заботы. Ради своих политических претензий они спокойно ухлопают миллионы жизней. Подтверждение тому — все эти Беломорканалы и прочие, уложенные человеческими костями…
        - И воспетые Горьким, — заключил Бунин.
        - Как и другими представителями «самой передовой в мире литературы», — добавил Терапиано, — Шкловским, Никулиным, Катаевым, Зощенко и, конечно, Алексеем Толстым.
        Высокий, с большими залысинами Юрий Терапиано, поэт и критик, рассказал, что получил письмо от Кисы Куприной. Она пишет о том, как восторженно приняли на родине Александра Ивановича, только пожить ему не удалось долго — болезнь, с которой он покинул Францию, была слишком тяжелой.
        Потом переключились на другую тему — о судьбе Марины Цветаевой, спешно бежавшей в СССР за мужем — Сергеем Эфроном, оказавшимся сотрудником чекистов.
        - С Сергеем Яковлевичем у меня связана одна очень странная история, — сказал Сосинский и в нерешительности умолк.
        - Ну что же вы, Володя? — нетерпеливо произнесла Тэффи. — Мы хотим знать вашу тайну!
        - Хорошо! — Сосинский тряхнул шевелюрой каштановых волос. — Как вы знаете, с Мариной Ивановной и Эфроном я был близко знаком. Еще с двадцать пятого года, когда они жили на квартире моей будущей тещи Колбасиной-Черновой…
        - На рю Руве, в доме восемь? — блеснул памятью Бахрах. — Я бывал там у Цветаевой.
        - Помню, ведь я тоже там занимал угол, — подтвердил Сосинский. — Однажды Сергей Яковлевич сказал мне: «Мы оба с вами, Володенька, бывшие белогвардейцы. Мы проливали русскую кровь, мы согрешили перед родиной. И теперь наша святая обязанность искупить вину…»
        - И он сделал вам деликатное предложение? — спросил Зайцев.
        - Да, — Сосинский вздернул подбородок. — Он предложил мне работать на Лубянку. Понятно, что я отказался. Упас меня Бог.
        - Я согласен с теми, — вступил в разговор Алданов, — кто обвиняет Эфрона во многих преступлениях: в убийстве генерала Кутепова, Игнатия Рейса, в похищении генерала Миллера и доставке его в Москву.
        - Да, эти преступления в свое время наделали много шума, — согласилась Тэффи. — Как и история с убийством Петлюры и оправдательным приговором его убийцы.
        Зайцев добавил:
        - Все тайное со временем делается явным!
        И он был, конечно, прав.
        Свои стихи стал читать Терапиано. Судя по внимательному взгляду Бунина, прекратившему ради Терапиано какой-то интересный разговор с Алдановым, стихи ему нравились.
        Терапиано, вопреки своей с итальянским переливом фамилии, бывший коренным русским, читал недавно написанное стихотворение:
        Мы пленники, здесь мы бессильны,
        Мы скованы роком слепым,
        Мы видим лишь длинный и пыльный
        Тот путь, что приводит к чужим.
        И ночью нам родина снится,
        И звук ее жалоб ночных —
        Как дикие возгласы птицы,
        Птенцов потерявшей своих.
        Как зов, замирающий в черных
        Осенних туманных садах,
        Лишь чувством угаданный. В сорной
        Траве и прибрежных кустах
        Затерянный, но драгоценный
        Свет месяца видится мне,
        Деревья и белые стены
        И тень от креста на стене…
        - Браво, браво! — захлопал в ладоши Бунин. Молодые поэты редко ему нравились, им не всегда хватало простоты и отделанности стиха. Даже Цветаеву Бунин считал «излишне вычурной», хотя, безусловно, обладавшей могучим дарованием. Но стихотворение Терапиано пришлось ему по душе — своей ностальгической ноткой.
        Осмелевший автор протянул — «для автографа!» — изящный том «Лики», вышедший в прошлом году в Брюсселе и сегодня на последние тридцать франков приобретенный в магазине Якова Поволоцкого.
        Пока Бунин настраивал «вечное перо» и потом твердым угловатым почерком писал несколько дружеских строк, Терапиано спросил:
        - Простите, Иван Алексеевич, я читал и слыхал утверждения, что вы всегда выдумываете ваши сюжеты, и «Жизнь Арсеньева» вами тоже выдумана…
        Бунин утвердительно кивнул головой:
        - Полностью! В том числе и вторая часть романа, которую вам торжественно вручаю — с автографом. На склоне ваших дней, когда моя посмертная слава возрастет до необъятных размеров, на аукционе сможете, Юрий Константинович, продать с выгодой. Учтите!
        - Громадное спасибо, но я никак не могу отделаться от мысли, что «Жизнь Арсеньева» — роман автобиографичный. Все, что мы творим, — автобиографично, ибо основано на личном опыте и собственных ощущениях. Но напрасно думать, что вся жизненная канва моего героя совпадает с моей. Это наивно, но всю жизнь мне приходится это объяснять. Гиппиус вроде умная, но тоже этого не понимает. Писала нечто подобное о «Митиной любви». Если у Мити первый любовный опыт был неудачным, так, значит, это относится и ко мне? Полная чушь! Впрочем, давайте лучше подымем бокалы…
        Пили за мир в Европе, за творческие удачи, за ушедших в мир иной — Шаляпина, Ходасевича, Куприна, где-то затерявшегося Сашу Койранского…
        Сосинский сказал, что ему очень хотелось бы побывать в Москве. Бахрах тоже признался, что не был в Белокаменной.
        - Когда, молодые люди, окажетесь в древней столице, — хитро сощурилась Тэффи, — не забудьте, зайдите в Мавзолей, поклонитесь дедушке Ленину.
        Дон-Аминадо вновь оживился:
        - Анекдот хотите?
        - Всегда хотим! — за всех ответил Полонский-старший.
        - Ленину в Мавзолей пришла телеграмма: «Вставай, проклятьем заклейменный!» И подпись: «Весь мир голодных и рабов».
        Когда все отулыбались, Вера Николаевна решительно сказала:
        - Какой это стыд и кощунство — положить покойника поверх земли! Каким бы злодеем он ни был, к праху следует отнестись по-христиански, с большею милостью — укрыть могильной землею.
        - Какой-то чернец, которого я встретил в церкви Серафима Саровского на рю Лекурб, древний такой старик, лицо все изъедено глубокими морщинами, а глаза неожиданно молодые, умные, сказал мне еще лет десять назад: «Пока этот покойник смердит на поверхности, не будет России ни мира, ни добра!» Это ему, дескать, такое видение Матери Божьей было. Она явственно эти слова произнесла.
        Вера Николаевна перекрестилась:
        - Господи, дивны дела Твои!
        3
        …Пришло время прощаться. Все столпились в прихожей. И никто не расходился. Словно какие-то незримые путы удерживали их вместе, словно что-то такое сильное и неземное явственно сказало: «Не спешите, запомните этот миг. Никогда более вам не собраться всем вместе. Жизнь прежняя оборвется — еще раз, ох как круто переменится!»
        Сосинский подошел к Бунину:
        - Иван Алексеевич, сегодня мы вспомнили Эфрона. Я стал свидетелем и даже невольным соучастником убийства сына Троцкого — Седова. В моей типографии он печатал «Бюллетень оппозиции» своего отца, держал корректуру. Вы никогда Седова не встречали?
        - Нет, — Бунин понял, что Сосинский хочет доверить ему нечто сокровенное. — Не видел.
        - Это был молчаливый и почти никогда не улыбавшийся блондин. Он обладал страшной физической силой. Прямо-таки Самсон! У меня был сосед — французский полицейский. Он регулярно напивался — по субботам, как по расписанию. И в этом скотском состоянии избивал семейных — жену и детей. Эти истории выбивали нас из колеи, мешали держать корректуру — мне «Воли России», Седову — «Бюллетеня» Троцкого.
        Когда однажды вновь за стеной раздались звуки ударов и вопли истязуемых, мы отправились к полицейскому.
        Без стука распахнули дверь. Полицейский как раз зверски бил жену, за которую цеплялись орущие детишки — мальчик и девочка.
        Седов молча подошел к истязателю. Своей громадной ручищей оторвал его от жертвы и так ахнул полицейского в челюсть, что тот грохнулся на пол едва ли не замертво. Великий Дэмпсей, ей-Богу, позавидовал бы такому свингу.
        * * *
        Бунин смертельно устал, но он с большим интересом слушал Сосинского, над которым порой любил подтрунить, называя иронически его «товарищем поэтом», хотя знал, что тот прозаик. Более того, еще в двадцатые годы весь литературный молодняк Бунин обозвал «комсомольцами».
        Молодые, как и положено их темпераменту, возмутились. «Среди нас есть такие, что не только сражались с большевиками, но за Отечество приняли раны. А нас академик оскорбил «комсомольцами»! Требуем если не удовлетворения, то извинения» — так шумели молодые.
        Гордому Бунину пришлось принести свои «сожаления».
        Сосинский был одним из самых «возмущенных».
        В январе тридцать первого года на собрании литературного кружка «Кочевье» он делал доклад о молодой русской литературе за рубежом. Отчет появился в нью-йоркской газете «Новое русское слово»: «Сосинский очень резко говорил об Иване Бунине и обмолвился фразой, которая шокировала большинство собравшихся:
        - Максим Горький в СССР относится гораздо сочувственней к эмигрантской литературной молодежи, чем Бунин, проживающий в эмиграции».
        И тут же признался, что, действительно, если и можно говорить об успехах, то только поэтов. Из прозаиков отметил одно — Газданова.
        Прав был Бунин. Он понимал, что, оторванные от родной почвы, не успевшие набраться на родине жизненного опыта, молодые литераторы не сумеют создать на чужбине ничего значительного (не считая редких исключений, как Владимир Набоков, Марк Алданов или Борис Поплавский).
        Но теперь все прошлые раздоры были позабыты. Бунин «верхним чутьем» понял, что сейчас Сосинский поведает нечто необычное, тайное.
        - Однажды в типографии появился Эфрос… — рассказчик понизил голос.
        - Ян, проводи гостей, — крикнула Вера Николаевна.
        - Давайте встретимся завтра в кафе Мюра! — предложил Бунин.
        * * *
        Хозяева раскланялись, пообнимались, с некоторыми расцеловались.
        Вера Николаевна, как всегда, была радушной:
        - Приезжайте, дорогие, к нам на юг. Гостите, дышите горным воздухом — целебный он у нас. Всем место найдем!
        - Дорожку знаем, — дружно отвечали визитеры. — Поди, не в первый раз ее торить. Приедем.
        - Если только… — Бунин осекся, не договорил фразу: «…если не будет войны». Слишком часто его печальные предсказания сбывались, лучше промолчать!
        Этот вечер, один из многих подобных — начались для Бунина они весной 20-го года — стал последним.
        Назавтра жизнь опять круто переменится.
        Будут падать бомбы, руша старинные дома.
        Жерла орудий выплеснут дьявольское пламя, пожирая прекрасные сокровища — жизни.
        Усовершенствованные печи крематориев примут в свои чудовищные недра живых людей.
        Трогательный Сосинский не увидит Бунина — никогда. Он уйдет добровольцем — сражаться с гитлеровцами.
        Но свой рассказ о той странице российской истории, которая долго оставалась неразгаданной тайной, он поместит в свои воспоминания, которые назовет — «Конурка».
        Это несколько толстенных тетрадей, исписанных аккуратным каллиграфическим почерком:
        «На отца Седов совсем не был похож — белокурый, кудрявый, скуластый — ну прямо рязанский парень, весь в мать (чью фамилию он носил для конспирации, мать его была русской)…
        Как-то на службу ко мне зашел муж Марины Цветаевой — очаровательный, всегда обворожительный — кумир всех парижских дам — Сергей Яковлевич Эфрон.
        - Я слыхал, Володенька, у вас тут бывает сын Троцкого. Хотелось бы взглянуть на него, любопытно все-таки.
        - Он человек очень неразговорчивый…
        - Я с ним говорить не буду. Только посмотрю на него. Когда он бывает?
        - По субботам после обеда.
        В ближайшую субботу Эфрон снова зашел ко мне. Я молча, глазами указал ему на открытую дверь соседней комнаты.
        И слышу голос Сергея Яковлевича, как всегда вкрадчивый и ласковый:
        - Здравствуйте! Можно попросить у вас интервью для одного из русских ежемесячников?..
        В ответ — зловещее молчание.
        Ну, думаю, сейчас моего старшего друга ждет участь соседа- полицейского.
        Холодный голос Седова:
        - Я никому не даю интервью. Простите, но у меня срочная работа.
        Сергей Яковлевич вышел из комнаты и, повернувшись ко мне, смущенно разводит руками.
        …Я вспомнил вдруг — так же неожиданно, как встречу в моей типографии Эфрона с Седовым, беседу с нашим брошюровщиком Лейбовичем в ту субботу, когда в последний раз видел Седова. Из типографии в тот день никто не вызывал «скорую помощь». Между тем Лейбович видел из окна, как вышедшего Седова втолкнули в санитарную машину. И поскольку он наверняка оказал им сопротивление, то тут же в машине был убит и отвезен прямо в морг больницы, в которой работали врачи — русские эмигранты.
        …Это еще одно преступление С. Я. Эфрона».
        4
        На следующий день немцы вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Газеты вышли с шапками: «Германская авиация бомбардирует французские города. Есть убитые и раненые. Сбито 44 самолета противника». «Франко-английские войска, перейдя бельгийскую границу, вступили в бой с немцами».
        Гитлер издал краткий приказ по армии: «Солдаты! Исполните свой долг. Германский народ вас благословляет!»
        Французы и русские пытались вдохнуть отвагу в остывающую кровь 84-летнего премьер-министра маршала Анри Филиппа Пе- тена.
        Дон-Аминадо публиковал фельетоны, напоенные ядом сатиры и горечью разочарования:
        Бьют барабаны, играет труба,
        В ногу с солдатом шагает Судьба.
        В небе штандарт переливом горит,
        Фюрер с балкона слова говорит.
        
        Немцы становятся все на носки.
        Немки кидают ему васильки.
        Пенится пиво в тяжелых ковшах.
        Марши звучат в музыкальных ушах.
        
        Матери спешно рожают детей.
        Дети нужны для великих затей.
        Каждый ребенок вольет ручеек
        В общий великий германский поток.
        Бурный поток обратится в потоп!
        Так говорит господин Риббентроп.
        Бледный, помешанный, бешеный, злой.
        С пеной запекшейся, с черной слюной,
        Геббельс, последний презренный Терсит,
        Бьется в падучей и в крик голосит.
        Вздутый и темный, отъявленный плут,
        Геринг шагает, сей будущий Брут,
        Весь в сладострастной и пьяной тоске,
        Холод кинжала почуял в руке.
        Реют знамена и плошки чадят.
        Сверху, из окон, кухарки глядят.
        В лаврах на локонах, с лирой в руках,
        Плавает Шиллер в своих облаках.
        Гёте глядит с Олимпийских вершин.
        Немцы стоят, проглотивши аршин.
        Бьют барабаны, играет труба.
        В ногу с солдатом шагает Судьба.
        Французские газеты опубликовали забавный прожект победоносного завершения войны. Американский миллионер Самуэль Гарден Черч, директор Института Карнеги в Питсбурге, объявил премию в миллион долларов за поимку Гитлера живым и невредимым. Под проектом остроумная карикатура: Риббентроп спрашивает Геббельса, показывая на портрет Гитлера: «Скажи, ты не знаешь, этому самому Черчу можно верить на слово?»
        Престарелый и выживший из ума норвежец Кнут Гамсун публично упрекал соотечественников за сопротивление германцам. Газеты припомнили, что еще в 1935 году он яростно выступал против присуждения Нобелевской премии мира немецкому писателю Карлу фон Осецкому, находившемуся в концлагере за осуждение гитлеровского режима. В 1936 году премия была присуждена, а через год по приказу Геббельса Осецкий был убит.
        Русский писатель Михаил Осоргин назвал «гнусной» позицию Гамсуна, выразив общую точку зрения своих соотечественников.
        Павел Николаевич Милюков публиковал статьи, в которых писал, что Гитлер — «неврастеник в крайней степени, одержимый манией величия, влюбленный в себя и считающий других своими орудиями, не терпящий и просто не слушающий возражений, умеющий только вещать — до фальцета, до хриплого крика — или погружающийся в загадочное молчание. «Сверхчеловек, божество»! Или антихрист? Люди этого типа часто обладают гипнотической силой, которая легко покоряет толпу — тем легче, чем толпа больше… Как ненормальные люди «одной идеи», Гитлер хитер… Он тщеславный ремесленник, старающийся пробиться в культурную среду. Гитлер не читает книг».
        Русские первыми взялись за оружие: Николай Оболенский, Зинаида Шаховская, княгиня Вика Оболенская, Александр Бахрах, Владимир Сосинский, Вадим Андреев и многие другие добровольцами ушли сражаться с фашизмом.
        Вместе с французами они грудью встали против агрессора.
        Сражались они так, что их храбрость вызывала уважение врагов и подымала воодушевление у галлов.
        И все же железная огненная лавина победно скрежетала по Европе.
        5
        В мае 1940 года в Париже было девять православных храмов. Самый большой и, кажется, самый старинный — Александро-Невский на рю Дарю. Ежедневно с раннего утра до вечера здесь шли службы — литургии, общие и частные панихиды, акафисты. Здесь отпевали Федора Ивановича Шаляпина и других знаменитых.
        Хотя Бунин любил обратиться к Богу в тишине уединения, но он ради общения со святой Православной Церковью был довольно частым гостем на рю Дарю. Он молитвенно преклонял колени и в храме Христа Спасителя на рю дю Буа, и в церкви Сергиевского подворья на рю де Кримэ, и в церкви, освященной во имя любимого и особо чтимого Иваном Алексеевичем преподобного Серафима Саровского, и страстно просил Господа не оставлять его.
        Вот и теперь, придя на рю Лекурб, он преклонил колени перед образом преподобного. Взывал он горячо лишь об одном: чтобы не коснулась кровавая молотилка войны его родины, его многострадальной, порабощенной большевистской чумой России. Его уста беззвучно шептали: «Господи, Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякие скверны, и спаси, Блаже, душа наша».
        А из глубины сердца рвалось сокровенное:
        - Сохрани, Господи, Россию! Что тебе стоит? Ты всемогущ, снизойди к нашим молитвам, ты видишь, как мы тут все исстрадались, как тяжко нам, как вянет душа! Разве уже не искупили мы нашими безмерными страданиями грехи наши? И грехи отцов, и дедов наших? Даруй счастье еще коснуться русской земли, упокоить кости свои в отеческих пределах…
        Он молился долго и горячо. И вдруг словно что-то осветило его изнутри, сделало легким и свободным. Он совершенно явственно, до потрясения громко услыхал в своей душе Голос: «Не бойся ничего! Лишь не зарывай талант, который Я дал тебе. И тогда в сиянии и славе ты вернешься на Родину!»
        Бунин страстно, как никогда прежде, кроме самых ранних детских лет, осенил себя крестным знамением и с твердой уверенностью, что уж теперь он точно знает, что делать, поднялся от молитвы.
        Для него начиналась новая жизнь.
        * * *
        Бунин торопился вернуться в Грас. В Париже задерживало единственное дело — стоматолог Гавронский «улучшал» его нижнюю челюсть.
        То и дело нудно завывала сирена, объявлявшая алерт — воздушный налет немецкой авиации. Ухали взрывы, полыхали пожары.
        На Бунина они не производили почти никакого впечатления. Он никогда не спускался в подвал, спешно оборудованный под бомбоубежище.
        - Ян, — взывала к нему жена, — ты что, о двух головах? Сколько уже погибших от бомбежек! Неужели трудно спуститься вниз?
        Бунин с мягкой улыбкой привлекал к себе жену:
        - Верочка, умрем мы не от немецкого фугаса. Приготовь, пожалуйста, кофе.
        - Какой кофе? Ведь не уснешь долго!
        Он и сам удивлялся тому спокойствию, которое снизошло вдруг на него и которое ничто не могло нарушить.
        Наконец в шесть вечера 22 мая он отправился в Грас — на автомобиле. Невероятно, но автомобиль принадлежал некоему Бразолю, сыну бывшего предводителя полтавского губернского дворянства. Того самого, что председательствовал в Полтаве, когда юный Бунин служил там библиотекарем в губернской земской управе.
        Много на свете изумительного!
        СТАЛИНСКОЕ ПЛАМЯ
        1
        Франция прогибалась под гитлеровским сапогом.
        Она расплачивалась за свое правительство — слабое и трусливое.
        5 июня войска вермахта форсировали Сену.
        10 июня вступил в войну друг Мережковского — Муссолини. Ему тоже хотелось урвать свой кусок.
        14 июня гитлеровцы заняли Париж.
        17 июня выживший из ума престарелый Петен с детской наивностью предложил Гитлеру перемирие. Получив это предложение, фюрер презрительно усмехнулся: «С агрессором? Никогда!»
        Немцы шли по французской земле так же свободно, как по берлинской Александерплатц. Они выкатились к Атлантическому океану в районе Бордо.
        Франция лежала у их ног — поверженная и опозоренная.
        Немцы маршировали по Елисейским полям, галантно скаля зубы француженкам.
        Бунин, собрав узлы и чемоданы, почти как в феврале двадцатого года, пытался бежать от оккупации.
        Но бежать было некуда. 9 июля вернулся в Грас — пропыленный и смертельно усталый. Теперь он его не покинет до светлых весенних дней конца апреля 1945 года.
        Не все было плохо. Повезло с виллой. Еще в сентябре тридцать девятого года Бунин перебрался на весьма удобную «Жаннет», хозяйка которой спешно отбыла на свою родину — в Англию.
        Именно здесь он проведет самые страшные в своей жизни годы.
        Голод и особенно «арктический холод» — вот что станет крушить его бывшее прежде богатырским здоровье.
        Но в то же время Бунин испытает необыкновенное творческое вдохновение, высочайший творческий порыв, словно сила Высшая поднимет его над земными невзгодами.
        2
        Бунин недоумевал, с какой легкостью немцам удалось подмять под себя Францию. «Скучно — и все дивишься: в каком небывало позорном положении и в каком голоде Франция!» — записал он в дневник.
        Вот от этого позора и от прочих напастей некоторые друзья Бунина решили перебраться за океан — в США. Седьмого августа сорокового года Иван Алексеевич отправился в Ниццу — на свидание с Цетлиными. Они уже поджидали писателя в кафе «Казино».
        - Что вы сидите? — начала его сразу убеждать Мария Самойловна. — Во Франции оставаться нельзя. Гитлер шутить не любит. В концлагерь хотите? А если не это, так легко погибнуть от бомбежек или голода. Вы стали натуральным скелетом! Смотреть страшно. А в Америке вам будут рады — лауреат Нобелевской премии! Там это умеют ценить.
        Бунин молчал.
        Тогда Цетлин начала перечислять тех, кто едет в США, — Яша Цвибак, Марк Алданов, Марк Вишняк, Маршаки, Лилия Кантор…
        Он никак не хотел ссориться с могущественной Цетлин. И, поддавшись вроде на ее уговоры, они вместе прямо из кафе направились в американское консульство. Консул принял их радушно, угостил вкусным кофе и хорошим коньяком. Он объяснил Бунину, какие нужны документы для получения въездной визы. Тот согласно кивал головой, но, вернувшись домой, уже перед самым сном, вдруг — как бы ни к месту — сказал жене:
        - Черта с два! У меня совсем другие планы. Поедем, но в противоположном направлении.
        Она не поняла — о чем речь? Но переспрашивать не стала. Знала — не ответит.
        Он старательно заносил в дневник:
        «9.8.40. Пятница.
        …Алданов с самого приезда своего все твердит, что будет «гражданская война». Твердо решил уехать в Америку…
        Цетлины тоже собираются…
        Ни риса, ни макарон, ни huile^[5 - Масла (фр.).]^, ни мыла для стирки.
        10.8.40.
        Продолжается разграбление Румынии — румыны должны дать что-то еще и Венгрии.
        8-го была огромная битва немецких и английских авионов над берегами Англии…
        Все растет юдофобство — в Румынии новые меры против евреев. Начинает юдофобствовать и Франция…
        15.8.40.
        Немцы стреляют по Англии из тяжелых орудий. Англичане бомбардировали Милан и Турин. Болгарские и венгерские требования к Румынии. Румынский король будто бы намерен отречься и скрыться в Турции.
        17.8.40.
        Проснулся в 6 1/^2^ (значит, по-настоящему в 5 ^1^/^2^). Выпил кофе, прочитал в «Вестнике Европы» (за 1881 г., взял в библиотеке каннской церкви) «Липяги» Эртеля^[6 - Ранний рассказ писателя А. И. Эртеля (1855 -1908), вошедший в его сборник «Записки Степняка».]^. Ужасно. Люба должна выйти за «господина Карамышева», камер-юнкера, богача, пошляка, проповедующего «верховенство» дворянства в России надо всем, его опеку над народом — «на благо народу». Лунной ночью автор подслушивает разговор его и Любы из своего окна…
        Все утро все долины и горы в светлом пару. Неясное, слабо пригревающее солнце, чуть слышный горьковатый запах воздуха — уже осенний.
        …Огромный налет немцев… на Лондон, на берега Темзы — «все в дыму, в пламени…». Кажется, и впрямь начинается.
        Погода разгулялась, тишина, зной, торопливо, без устали, без перерыва точат-точат цикады у нас в саду.
        Сейчас около 7 вечера. Были в городе за покупками… Магазины почти пусты — все раскупалось последний месяц бешено. Уже исчезло и сало (масла нет давным-давно). Мыло для стирки выдают по карточкам маленькими кусочками, весят, как драгоценность. Осенью, когда исчезнут овощи и фрукты, есть будет нечего».
        Июньское бегство нанесло непоправимый удар по его бюджету. Он потратил — по сути, на ветер! — все, что у него оставалось от «добрых времен». Он отлично понимал — впереди ждут его трудные, а может быть, страшные времена. И он, стиснув зубы, повторял:
        - Поеду, поеду… Но не в США!
        И он продолжал следить за военными событиями с некоторым любопытством, но словно несколько отстраненно — дескать, события серьезные, однако… Ведь это не Россия, слава Богу, воюет!
        3
        И вновь дневники:
        «20. 8.40.
        …Как всегда, втайне болит сердце. Молился на собор (как каждое утро) — он виден далеко внизу — Божьей Матери и Маленькой Терезе (Божьей Матери над порталом, Терезе в соборе, недалеко от входа, справа). Развернул Библию — погадать, что выйдет; вышло: «Вот Я на тебя, гордыня, говорит Господь, Господь Саваоф; ибо наступит день твой, время, когда Я посещу тебя…»
        На следующий день, 21 августа перед вечерним чаем отправились гулять — необыкновенный случай! — «всем семейством». Солнце только-только скрылось за лесистым холмом. В воздухе сухо пахло елью. Внизу, в старом городе, в домах начали зажигать огни. Зуров и Магда стали обсуждать убийство Троцкого.
        - Кто только не владел Россией! — грустно усмехнулся Бунин. — Был бледный офицер, любивший поглаживать свои красивые усы…
        - «Малообразованный офицер» — так его назвал Толстой, — вставила Галина. — И какая ужасная смерть!
        - Разве он мог думать, какой смертью погибнет сам и вся его семья? И вообще, что может быть страшней судьбы всех Романовых и особенно старой царицы, воротившейся после трагедии опять в Данию. — Бунин остановился, разглядывая сизую дымку, заволакивавшую долины. — Велико безобразие мира. И лишь природа вечно утешает нас.
        Вера Николаевна посмотрела на мужа:
        - А разве Троцкий, добравшийся до вершин власти, мог предвидеть?..
        - До Троцкого был еще наш друг — этот неврастенический Онегин с моноклем в глазу — Керенский. «Мне отмщенье и аз воздам»: почему никто не хочет думать об этом? Бог дал человеку разум для добрых дел: прощать ближних, увеличивать добро в мире. А о чем думал в свою последнюю минуту этот сын колониста Херсонской губернии Лейба Бронштейн-Троцкий? Хоть раз вспомнил о душе и совести, когда разорял чужие гнезда, когда миллионы людей делал несчастными? Подумал ли о том, что должны были испытывать в свой последний миг дети «бледного офицера»? Зло всегда возвращается на голову того, кто его выпустил в мир! — убежденно проговорил Бунин.
        В лесу сгустились сумерки. Затих птичий гомон. Только с настойчивой невозмутимостью долбил дерево дятел. В просветах елей виднелось потемневшее небо с яркой подкладкой легких облачков.
        Галя возобновила разговор:
        - Что Троцкий, без Ленина он ничего не мог бы…Ленин — политик гениальный, — поддержал Зуров.
        Бунин усмехнулся:
        - Ленин — это гениальный заговорщик. Он знал, что нужно делать, пока не был у власти. Но едва ее захватил, как тут же растерялся. Он не был в состоянии наладить нормальную жизнь государства. Вся его исключительная энергия направилась на разрушение — уничтожение собственного народа, ломку православной религии и традиций.
        Бунин шел в гору легко, свободными широкими шагами. Его спутники еле поспевали за ним, тяжело дышали. После поворота дороги забелела ограда «Жаннет».
        В силу творческой привычки завершать сюжет Бунин закончил:
        - Русский народ в своей массе, как это нам ни обидно, не только не проникну лея к Ленину ненавистью — как он этого вполне заслужил, но вполне боготворил его при жизни, а теперь сделал из него просто какое-то языческое божество, кумира.
        - И почему это произошло? — спросил Зуров.
        - Потому, что большевики — это непревзойденные мастера по созданию мифов. Создали миф: коммунисты, дескать, это «борцы за счастье народное». И миллионы в это поверили. А если бы этот народ сумел узнать содержание какого-нибудь приватного разговора в среде высших большевистских сановников, понял бы их цинизм, наплевательское отношение всех этих «вождей» к народу — не поверил бы собственным ушам и собственному разуму.
        - А Сталин?
        Все подошли к входу на виллу, даже отстававшая Вера Николаевна подтянулась. Теперь с интересом слушали Бунина.
        - Сталин, думаю, мудрее всех из ленинской банды, мудрее и самого Ильича. Даже не столько мудрее, сколько ближе к земле, к народу. Его беда — он недоучка. Хуже того — он благоговеет перед людьми учеными. Первоначально он воспринял ленинизм как догму, созданную мудрыми учеными — Лениным, Марксом. И, отгоняя сомнения (а они у него должны быть!), пошел по их дороге. А теперь, когда он имел возможность неоднократно убедиться в химеричности их «учения», не может ни повернуть вспять, ни изменить чего-либо. Ему остается лишь производить ремонт этого «учения» на ходу, по возможности ближе подгоняя к реальной жизни эти мертворожденные догмы.
        - Сколько лет такая система может существовать? — полюбопытствовала Галина.
        - Боюсь, что долго. Нам при жизни вряд ли увидать Россию, стряхнувшую с себя большевистскую идеологию. Ведь, к несчастью, миллионы колхозников и совхозников горячо поддерживают ее, верят в «светлое будущее». В этом сила большевизма. Вот когда разочаруются в коммунизме самые темные маньки и ваньки, вот тогда он, этот тоталитарный строй, существовать перестанет. Хватит политбесед, — улыбнулся Бунин. — Пошли пить чай. Тем более что есть у нас нечто актуальное. Увы, за кратчайший срок Франция оказалась на коленях…
        * * *
        Поздним вечером, когда одинокая светлая звездочка горела яркой изумрудинкой против бунинского окна, он записывал в дневник:
        «…Да, да, а прежней Франции, которую я знал 20 лет, свободной, богатой, с Палатой, с Президентом Республики, уже нет! То и дело мелькает это в голове и в сердце — с болью, страхом — и удивлением: да как же это рушилось все в 2 недели! И немцы — хозяева в Париже!»
        Бунин, с глубоким уважением всегда относившийся к Франции и ее замечательному народу, все же много раз в семейном кругу говорил:
        Нет, подобного с Россией не могло бы произойти! Сейчас много говорят, что Гитлер полезет на нас, на русских… Трудно в это поверить! Но, в случае чего, мы этому припадочному холку намнем. Уж это как пить дать!
        24 августа пришло письмо от Алданова: «Я получил вызов к американскому консулу в Марселе и предполагаю, что получена для меня виза в С. Штаты. Пока ее не было, мы плакали, что нет, теперь плачем (Татьяна Марковна^[7 - Жена М. А. Алданова.]^ — буквально), что есть…»
        4
        Алданов приглашал: «Очень ждем на пир — возможно, прощальный».
        На следующий день Бунин предстал перед отъезжающими — в элегантном сером костюме, с гордой осанкой, четкими движениями легкого подвижного тела.
        Какой вы красивый и молодой! — восхитилась Татьяна Марковна. Добавьте: богатый и знаменитый! — вставил Кантор, человек, вошедший в литературу благодаря Адамовичу, пригласившему его составлять первую антологию поэзии русского зарубежья — «Якорь». Она увидала свет в 1936 году в Берлине.
        Кантор и супруги Цетлины тоже бежали в Америку.
        Стол ломился от закусок и деликатесов, о которых Бунин начал потихоньку забывать, — анчоусы, любимая колбаса буден — кровяная, острый сыр дю Бри, эскарго (съедобные улитки). К шампанскому служанка принесла ананасы.
        - Вновь расстаемся с вами, — говорил Михаил Осипович. — Кто бы думал, что дважды бежать придется? Тогда от большевиков, теперь от немцев…
        - Вам шабли или сотерна? — мятным голосом осведомился у Бунина Кантор. — Выпьем за то, чтобы наша разлука была недолгой. Александр Федорович Керенский тоже сомневался, а теперь очень рад. Америка — богатая и культурная страна. Первое время поживете под Нью-Йорком, там зарезервировано для вас удобное место — комфортабельная вилла, зеленый уголок. О вас будут беспокоиться, обслуживание отличное!
        - За что такие нежности?
        - В Америке любят нобелевских лауреатов — разве и это надо объяснять?
        Теперь Цетлин, весь вечер не поднимавшая в разговорах тему отъезда Буниных, вдруг встала из-за стола с бокалом вина:
        - Мы с Михаилом Осиповичем решили: в беспокойную Европу больше не вернемся, разве только туристами. Итак, за свидание с дорогими Буниными… в Нью-Йорке! — И она пригубила вино.
        Бунин в ответ не проронил ни слова.
        …До окончания войны они больше не увидятся. Перебравшись в Лиссабон, беглецы дождутся американских виз и 29 декабря ступят под сень статуи Свободы.
        5
        С некоторых пор в газетном киоске Граса появилась газета на русском языке, которой там прежде не бывало. Называлась она «Новое слово» и уже восьмой год печаталась в Берлине.
        Понятно, что оккупационные власти запретили довоенную русскую периодику, включая «Последние новости» и «Возрождение».
        Так что, не имея выбора, Бунин порой клал на прилавок пятнадцать сантимов (смехотворно низкая цена!) и становился читателем берлинского издания.
        В № 35, вышедшем в августе, газета с восторгом живописала, что Англия «находится в полной блокаде» и что над ее территорией «идут воздушные бои широкого масштаба». И еще: «Сигналы воздушной тревоги в Лондоне не прекращаются».
        Выходило так, что весь английский остров вот-вот пойдет ко дну.
        Забавная статья — «Операция в Африке». Анонимный стратег делал разбор боевых действий в связи с высадкой здесь итальянского десанта. «Быстрыми и решительными действиями итальянской авиации достигнут крупный успех — британские войска отброшены и потеряли около 50 танков… Итальянцы вели концентричное наступление на Берберу через Эргейс, Одуэйн и Гара- Гара… Английские войска в Сомали — туземный верблюжий корпус и южноафриканские мотомеханизированные части отошли в глубь страны». И здесь получалось, что англичанам пора сдаваться на милость победителей.
        Но при всем при этом фронтовая полоса почему-то в пользу итальянцев не менялась. Ах, эти удивительные фронтовые сводки! Впрочем, нам еще предстоит говорить о них — о более близких нашему сердцу широтах.
        Конец бывшего большевистского главаря был почтен лишь крошечной заметкой:
        КОНЕЦ ЛЕЙБЫ ТРОЦКОГО
        В Мексике на собственной вилле убит пресловутый Троцкий (Лейба Бронштейн). Старинное римское правило «о мертвых только хорошее» не может быть применено к заметке о гибели этого палача русского народа. Слишком обильно он полит кровью и слишком велик список его преступлений. Можно только пожалеть, что пал он от руки международного коммуниста, а не русского мстителя.
        Высланный из СССР еще в 1929 году, он превратился в изгнании в настоящего «вечного жида». Трусливый, как все кровожадные, он всюду считал свое убежище недостаточно безопасным и метался из страны в страну. Зловещая его фигура появлялась в Турции, Дании, Франции, Норвегии, Бельгии, пока в 1936 году он не застрял в Мексике. Последние годы этот мастер саморекламы был почти забыт… И вновь всплыло его имя только тогда, когда проломившая череп железная палка положила конец черной жизни злодея.
        Что ж! Спорить тут не с чем.
        И под этим необычным некрологом — фельетон известного в те годы советского журналиста Григория Рыклина — «О борьбе с грубостью и хамством» в СССР, перепечатанный из «Крокодила».
        Внимание Бунина остановила обширная статья «В чужом пиру похмелье». Он читал, и сложные чувства волновали его:
        «Русская кровь уже пролилась на полях сражения Франции, но русский эмигрант, по-прежнему урезанный в своих правах, оставался для рядового француза тем же «грязным иностранцем», «метеком», как и до войны… Русских продолжают снимать с работы, лишают законного пайка… Франция, кажется, единственная страна на земле, где положение русских ухудшалось с каждым годом. Суровые декреты и ограничительные распоряжения правительства, увольнения с работ, травля в угоду большевикам ставили русских, отдавших свои лучшие годы заводам Рено и Ситроена, в безвыходное положение… Русских стали высылать из Франции под самыми ничтожными предлогами… Франция превратилась в бессрочную каторгу. Самоубийства стали обычным явлением. Доведенные до отчаяния, русские топились, вешались, стрелялись, обливали себя керосином и сгорали живьем.
        У всех еще на памяти страшная смерть казака Зозули, который перерезал себе горло бритвой, а затем, «для верности», вбил в свою голову кирпичом огромный гвоздь.
        …Только в окопах, перед лицом смерти, где общая опасность сближала всех, русские встречали участливое отношение».
        Бунин дал почитать газету Вере Николаевне, сказав с досадой:
        - Конечно, в этой статье много справедливого. К сожалению! Оно и понятно: беженцы никогда и никому не были нужны. Пожалуй, лишь Россия всегда гостеприимно встречала и немцев, и поляков, да и тех же французов. Но это в силу природного хлебосольства россиян. Жаль, что автор, кстати, парижанин — Владимир Абданк-Коссовский, изливает душу на страницах оккупационного листка.
        - Да, — согласилась Вера Николаевна, — в этом есть нечто низкое.
        - Я никогда не смогу ни строки напечатать у немцев! Просто физически воротит.
        …Он действительно категорически отказался на все предложения немцев. А предложения были, в том числе и от «Нового слова». (Что касается Абданк-Коссовского, то он плодотворно трудился в гитлеровской газетенке. Позже, в 50-е — начале 60-х годов, следы его творчества можно обнаружить в парижском журнале «Возрождение».)
        Но главные трагические события были впереди.
        6
        Истории известны два перемирия, носящих одинаковое название «Компьенское». Различают их по годам подписания — в 1918-м и 1940-м.
        Первое было заключено 11 ноября в Компьенском лесу в железнодорожном вагоне близ станции Ретонд. Его подписали победители — Франция, США, Англия и — повергнутая Германия.
        В 40-м году фюрер ликовал — Германия взяла реванш. Гитлер захотел, чтобы представители Франции в полной мере испили чашу унижения. С варварской сентиментальностью был доставлен тот же железнодорожный вагон, и в том же Компьене правительство Петена подтвердило, что прекращает всякое сопротивление войскам рейха, — этот договор заключили 22 июня.
        Демобилизации подлежали вся французская армия и флот, кроме милицейских подразделений — для поддержания внутреннего порядка. Оккупировалось 2/3 территории, включая Париж. Оставшаяся треть объявлялась «свободной зоной».
        К счастью для Бунина, он как раз попал в эту зону. (Пройдет два года, и итало-германские войска займут и ее.)
        Теперь вся его жизнь сосредоточилась на ограниченном пространстве — вилле «Жаннет» и окружающих ее каменистых холмах, поросших хвойными чащами, издающими под порывами теплого ветра меланхолический ропот, с плющом, стекающим со скал, с запахом горных цветов и лежалой хвои.
        Невольное затворничество станет для Бунина своеобразной «болдинской осенью», полной житейских неурядиц и творческого вдохновения.
        7
        Соглашение Сталина с Гитлером давало плоды.
        3 августа 1940 года исполняющий обязанности Президента Литовской республики Юстас Палецкис взошел на высокую трибуну 7-й сессии Верховного Совета СССР 1-го созыва. На натуральном литовском языке он сказал:
        - Мне выпало великое счастье заявить Верховному Совету СССР: долголетние чаяния литовского трудового народа, тяжелая, упорная борьба лучших ее сынов увенчались триумфальной победой. Всех борцов воодушевляло в этой борьбе одно имя — символ и знамя борьбы рабочего класса, имя вождя народа великого Советского Союза…
        Палецкис сделал паузу — для переводчика на русский товарища Вициса. Набрал полные легкие воздуха и, как из мортиры, выпалил:
        - продолжателя дела Ленина…
        И после новой паузы:
        - …имя Сталина!
        В стенограмме написано: «Все депутаты встают и устраивают бурную, продолжительную овацию в честь товарища Сталина. В зале раздаются возгласы «ура!».
        Кто не слышал подобных народных восторгов, тот вряд ли представит этот горный обвал, это землетрясение, всеобщую искреннюю любовь.
        - Это имя было дорогим талисманом, который из рядовых бойцов делал великанов. С именем Сталина в сердце шла к своим славным победам рабоче-крестьянская Красная Армия в годы гражданской войны, с именем Сталина была разрушена пресловутая линия Маннергейма, линия, которая являлась последней надеждой не только финской белогвардейщины, этого последнего лакея и приспешника империалистической антисоветской политики на берегах Балтийского моря, но и всей преступной и мерзкой белогвардейщины всех Балтийских стран.
        Как Палецкис сумел выговорить одним духом столь длинную тираду, представить трудно. Выпив полграфина воды, оратор бодро продолжал:
        - С именем Сталина Красная Армия пришла в Литву для защиты интересов Советского Союза от предательского заговора сметоновской банды… С именем Сталина Красная Армия оказала внушительную поддержку литовскому трудовому народу.
        Будущий правитель коммунистической Литвы говорил долго и убежденно. Наконец подошел к главному — просил удовлетворить чаяния всего литовского народа и Сейма, принять Литву в Союз ССР.
        И в заключение, как положено по протоколу, шли здравицы, венчавшиеся самыми главными, после которых, конечно же, следовали «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Все вставали. Раздавались «приветственные возгласы на языках народов СССР в честь товарища Сталина»:
        - Да здравствует могучая партия Ленина — Сталина!
        - Да здравствует вождь, учитель и друг — великий Сталин!
        Просьбу трудящихся Литвы удовлетворили.
        Народ рукоплескал, народ сердечно приветствовал.
        Литовская поэтесса Саломея Нерис тут же выразила восторг своего народа в «Поэме о Сталине»:
        Нас греет сталинское пламя,
        Открыл ворота к солнцу он!
        Земля с цветущими полями
        Кладет ему земной поклон.
        О нем везде легенды снова
        Творит народная молва,
        И славит Сталина родного
        Освобожденная Литва!
        Восторг был безмерным — из глубины сердец.
        Коммунистическая «Правда» в лице Е. Усиевич, именем которой будет названа в Москве улица, отозвалась умилительной рецензией: «Имя Сталина впервые свободно прозвучало на литовском языке, стало законным достоянием литовского народа…»
        Безвестная до того учительница средней школы, Нерис была обласкана — стала кавалером разных правительственных орденов и депутатом Верховного Совета СССР.
        Эстония и Латвия от имени трудового народа тоже просили и тоже получили высокое право называться Советскими республиками.
        8
        13 ноября 1940 года, дождливым серым утром, советский правительственный поезд медленно подполз к перрону Ангальтского вокзала Берлина. Прибывшую советскую делегацию во главе с В.М. Молотовым встречали фельдмаршал Кейтель и министр иностранных дел Риббентроп, как старого друга обнявший советского коллегу.
        …Вереница черных лакированных лимузинов рванула на Шарлоттенбургское шоссе. Сохраняя удивительную стройность, кавалькаду сопровождал эскорт мотоциклистов. Вдоль тротуаров стояли тысячи берлинцев, некоторые приветственно махали руками. Миновав Бранденбургские ворота, процессия свернула на Вильгельмштрассе.
        Величественное здание новой имперской канцелярии — потрясающая смесь классики, готики и древних тевтонских символов. Четкий квадрат двора обрамлен высоченными колоннами из темно-серого мрамора и устлан такими же плитами.
        И вот кабинет фюрера — необъятных размеров, готовый соперничать по размерам с рабочим кабинетом Муссолини. Стены украшены гигантскими гобеленами. Центр зала покрывает толстый ковер.
        Когда вошел Молотов с переводчиками Бережковым и Павловым, Гитлер сидел за рабочим столом. Он быстро поднялся, двинулся навстречу мелкими, частыми шагами. Выкинул вверх руку. Затем, пристально глядя в глаза, с каждым гостем поздоровался за руку.
        - Фюрер рад приветствовать своих русских друзей! — произнес личный переводчик фюрера Шмидт.
        Все удобно расселись вокруг стола на мягком диване и в креслах, обтянутых пестрой тканью.
        Четко выговаривая, как бы выстреливая слова, Гитлер проговорил:
        - Близок день, когда безбожная Англия будет окончательно разбита с воздуха! Германская империя уже сейчас контролирует всю Западную Европу. Совместно с итальянскими союзниками германские войска ведут успешные операции в Африке. Пора думать об организации мира — победа близка!
        - Это так, — мягко заметил Молотов. — Но нас более интересует безопасность тех районов, которые примыкают к СССР.
        Гитлер сделал вид, что не слышит собеседника. Он продолжал развивать идеи раздела мира.
        После двух с половиной часов подобного монолога Гитлер поднялся, еще раз мило улыбнулся и предложил перенести переговоры на следующий день.
        - Просим вас, господин рейхсканцлер, на Унтер ден Линден. — В голосе Молотова звучали душевные нотки. — Прием в нашем посольстве… В вашу честь!
        - Спасибо! — Гитлер прижал к сердцу руку. — Сочту за приятный долг…
        * * *
        Из кладовки вынули грандиозный сервиз — на пятьсот персон. Стол сервировали серебром. Столы ломились от изысканных яств и коллекционных вин. Но… вместо Гитлера явился завешанный орденами всех стран и народов, массивный, как дубовый шкаф, еще один «рейхе» — рейхсмаршал Геринг. Рудольф Гесс, расположившийся рядом с Молотовым, весело подмигнул:
        - Это что! Дома наш друг рядится в римскую тогу и на босу ногу носит сандалии, украшенные брильянтами. Очень культурный наци!
        …Звучали тосты:
        - За дружбу великих народов!
        - Крепкого здоровья мудрому вождю Сталину!
        - Да здравствует гениальный Гитлер!
        Молотов обдумывал ход завтрашних переговоров с фюрером. Вдруг к нему склонился Бережков. Еле слышно произнес:
        - От «Деда» депеша!
        «Дед» — это Сталин.
        В своей шифровке Сталин требовал: добиться объяснений Гитлера по поводу сосредоточения немецких войск в Финляндии.
        На следующий день Молотов этот вопрос без обиняков поставил перед Гитлером. Фюрер посмотрел в глаза сталинскому наркому с обескураживающей непосредственностью:
        - Стоит ли говорить о таких пустяках? Ведь это всего- навсего транзитная переброска в Норвегию. Мир со Сталиным мне дороже всего. Передайте вашему вождю, что он вызывает во мне восхищение. Он уже вошел в историю как самая выдающаяся личность. Он подорвал корни жидомасонской экспансии. Сталин тоже уважает вас, фюрер! Он мечтает о более плодотворной дружбе и с вами лично, и о дружбе наших замечательных народов.
        Обстановка потеплела, но ненадолго. Гитлера вывел из равновесия настойчиво повторяющийся Молотовым вопрос:
        - Почему срываются плановые поставки германских товаров в СССР?
        Гитлер резко ответил:
        - Потому что идет смертельная борьба с Англией.
        - Но мы, большевики, были единственным государством, которое не пожелало считаться с Версальским договором. Мы отказались от всех прав и выгод, которые он нам давал, ибо он был направлен против Германии. Мы, идя на конфронтацию со многими буржуазными государствами, активно сотрудничали с Германией — политически и экономически.
        - Но и Германия тоже помогла большевикам — прийти к власти, — Гитлер хитро прищурил глаз. — Так что мы квиты!
        - Но сейчас, когда мы слышим от вас, что Англия якобы разбита вдребезги, вы вдруг заявляете, что это государство мешает вам честно выполнять свои торговые обязательства перед СССР! Что-то не вяжется…
        Тяжелая тишина повисла в кабинете фюрера. У Риббентропа задрожали кончики пальцев. Шмидт перестал делать записи. Хи- льгер как зачарованный смотрел в рот фюреру. Все боялись истерического припадка Гитлера.
        Но тот неожиданно спокойно, с легкой улыбкой произнес:
        - Разбита, но еще надо кое-что доделать. Простите, меня ждут неотложные дела. Мой заместитель Риббентроп продолжит переговоры. Удачи вам и привет великому Сталину! Хайль!
        …Вскоре завыли сирены — воздушный налет! Переговоры закончили в бункере Риббентропа — грохот и сотрясения доходили даже сюда.
        Вячеслав Михайлович удивился в очередной раз:
        - Если и впрямь Англия повергнута в прах, то почему их бомбы трясут наш погреб?
        Английские самолеты почти всю ночь продолжали массированный налет, словно хотели специально для Сталина показать свою мощь.
        Когда Молотов возвращался в отель «Бельвю», он увидал пожары и разрушенные дома.
        - Да, — усмехнулся он, — Адольфу еще много надо «доделывать».
        Предстояло возвращение в Москву.
        9
        Сталин с нетерпением ждал результатов переговоров.
        Едва Молотов вошел к нему в кабинет, он с несвойственным ему проявлением волнения вышел из-за стола навстречу:
        - Ну, что там у вас?..
        - Гитлер готовит плацдарм для войны с нами.
        Глаза Сталина блеснули:
        - Ты что такое говоришь? Какая война с нами?
        Молотов молчал.
        - Ты что, язык проглотил?
        - Вот мой отчет о поездке — там об этом намерении говорят факты.
        - Какие факты? А как же договор о ненападении? Ты забыл, что его подписал Риббентроп?
        Молотов только пожал плечами, хотя его подмывало сказать только что родившийся у него афоризм: «Легче в публичных домах Шанхая найти целомудренную девку, чем в большой политике честного дипломата».
        Всегда недоверчивый, Сталин вдруг поверил в закорючку нацистского министра.
        Близился трагический для страны день, когда за эту наивность придется расплачиваться самой высокой ценой — миллионами человеческих жизней.
        10
        И вновь можно удивляться, восторгаться или недоумевать бунинским парадоксам: именно тревожная осень сорокового года, когда военный вихрь словно устроил пляску смерти и еще раз показал всю хрупкость и ненадежность «мыслящего тростника», стала для писателя воистину золотой.
        Бунинское вдохновение расправило крылья, подняло его на необыкновенную творческую высоту.
        В эти трудные, ненадежные времена он создает свои маленькие шедевры, вошедшие, быть может, в лучшую русскую книгу о любви, — «Темные аллеи»: «Русю», «Красавицу», «Дурочку», «Антигону», «Смарагд», «Волки», «Визитные карточки», «Зойку и Валерию», «Таню», «В Париже»…
        И все это в какой-то месяц — с конца сентября по 26 октября.
        С рассказом «В Париже» связана примечательная история.
        … — Ба, да тут уже вся «фамилия» в сборе, — шутливо произнес Иван Алексеевич, располагаясь ужинать. Та птица голосисто поет, что хорошо ест да пьет.
        Вера Николаевна суетилась у плиты. Галина тонкими ломтиками резала хлеб. Зуров, тщательно пережевывая, упершись локтями о стол, дочитывал какую-то книгу. Появился и новый жилец, знакомый нам Бахрах — историю его появления на «Жаннет» мы расскажем чуть позже, а пока что он долго вылавливал большим черпаком что-то в кастрюле с супом. Наконец, зацепив изрядную кость с мясом, которую он самолично выменял на базаре на свои армейские сапоги, положил ее в тарелку патрона и благодетеля.
        - Целый оковалок! — с приятным удивлением проговорил Бунин. — Вера, возьми себе кусочек…
        - Я уже ела, Ян, — говорила Вера Николаевна, торопливо вытирая руки о передник. — А вот ты обедал кое-как, на лету.
        И впрямь в тот день он даже не спускался к обеду, а поел у себя — не хотел прерывать работу. Теперь он был оживленно-весел. Это означало — сегодня поработал на славу.
        - Иван Алексеевич, — произнесла Магда, по своей привычке смешно, по-птичьи, наклоняя голову чуть набок, — можно полюбопытствовать: о чем сегодня писали?
        Магда была сообразительной. Она уже твердо усвоила: когда Бунин в хорошем настроении, ему можно задавать любые вопросы, в том числе и о «тайнах творчества».
        Иван Алексеевич охотно отозвался:
        - Как всегда — о любви. Действие — не удивляйтесь! — происходит не в России, как обычно в моих рассказах, а в Париже. Но это любовь русских…
        - И как вы назвали рассказ? — не унималась Магда.
        Бунин с удовольствием расправлялся с картофельным супом и, казалось, не слыхал этого вопроса. Потом вдруг произнес:
        - Пока заголовок не придумал…
        Он вновь надолго умолк, что-то обдумывая и сосредоточенно расправляясь с костью. Затем остановился и широко улыбнулся:
        - Так и назову — «В Париже». Заголовок ничего не должен говорить читателю о содержании, хорошо, когда он несколько даже отвлечен от темы. Это интригует, это заставляет читателя думать.
        Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами, — для поправок и начал:
        «Когда он был в шляпе, — шел по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»
        Уже начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду.
        Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:
        «Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, — неприятно шутил, если разговор касался женщин:
        Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину…»
        Бунин остановился, подумал и произнес:
        - Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал ее — по-французски…
        Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью, в сырой парижский вечер герой рассказа забрел в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма. Кажется, что эти несчастные люди, судьбы которых исковеркала гражданская война, теперь наконец-то обретут счастье. Но…
        Иван Алексеевич читал финальную сцену:
        «Через день, оставив службу, она переехала к нему.
        Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано.
        - Предосторожность никогда не мешает, — говорил он. — Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…
        На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, — читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…
        Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной — и о ее, конченой.
        Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, все дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде».
        Бунин закрыл папку с рукописью. Никто не проронил ни слова — все были потрясены.
        «ОЧЕНЬ ХОЧУ ДОМОЙ!»
        1
        Осень стояла ясной и сухой. К вечеру солнце склонялось к дальним горам, и его желтые косые лучи необычайно ярко, словно декорации в театре, освещали прямые, как солдаты на смотру, сосны, древние камни.
        В воздухе повисала та необыкновенная, почти физически ощутимая тишина, какая бывает только в горах.
        Наступал чудный, любимый Буниным час, когда дневные дела уходили, а вечерние хлопоты еще не наступили.
        Легко выбив дробь на крутой деревянной лестнице, Бунин появился в столовой. Бахрах, возле окна читавший французскую книжку, почтительно поднялся.
        - Ну что, лев Сиона, пошли наслаждаться последним, что нам Господь оставил в этой скудной юдоли, — роскошной природой захолустного Граса, — весело улыбнулся Бунин, застегивая любезно поданное Бахрахом «знаменитое» гороховое пальто, бывшее, по словам владельца, почти ровесником века.
        - Это то самое, в котором я в мае восемнадцатого года покинул Москву. Ничего не осталось от того времени — ни Москвы с колокольным звоном, ни трактиров и ямщиков, ни брата Юлия — ничего… А вот это пальтишко все пережило.
        - Хороший портной шил?
        Бунин расхохотался.
        - С этим пальто связана весьма забавная история. Однажды за мной в гостиницу «Лоскутная» — это на Тверской — прилетел Шаляпин, и мы вместе продолжили путешествие на какой-то бал.
        Вдруг Федор Иванович хлопает по спине кучера:
        - Сворачивай, леший, в Газетный!
        И ко мне:
        - Извини, Иван, на минутку к портному заглянем. Заберу фрак, чтоб Умнова ко мне не гонять.
        Остановились у дома под номером семь. Умнов был известным мастером. Посмотрел он на меня и говорит:
        - Нашей фирме сделайте ваше уважение. Позвольте фрак справить. Как раз у нас знаменитый фрачник, от «Жоржа» переманил — сто целковых в месяц ему отказываю. Не фрачник — антик!
        - Фраки у меня хорошие. А вот от демисезонного пальто, пожалуй, не откажусь.
        - Справим отменно и в срок. Это у «Сиже» не закройщики, а кузнецы лошадевые. Своим товаром им только на Сушке торговать, а мой пальтошник Мишка Цыбин ни от кого конкурентов не имеет. Истинно художник Брюллов! Заказ сейчас примем, завтра готовое. И лишку не возьмем, коли вы Федора Ивановича приятель будете. Согласные? Покорнейше благодарим вас на неоставлении и внимании. Мерси от сердца!
        Шаляпин стоит рядом, подмигивает и смеется.
        - Так у меня это пальто и появилось. И впрямь Мишка прекрасно сшил. И выражался сильно русский народ! Вот Сушка, к примеру, это Сухаревский рынок. Любой москвич знал. А теперь утерян этот прекрасный язык.
        2
        Они шли вниз с горы, и галька хрупко шуршала под ногами.
        Бахрах благодарил Бога за то, что тот надоумил его прийти однажды к Бунину. Случилось это совсем недавно, после разгрома французской армии. По воле случая его часть была в Сент-Максиме, курортном местечке на средиземноморском побережье.
        До Граса — рукой подать. «Бунина хорошо знаю лет семнадцать, с Верой Николаевной давно переписываюсь. Ко мне она хорошо относится. Эх, была не была!»
        И появился однажды на пороге «Жаннет» потощавший, пропылившийся, загорелый и улыбающийся вчерашний защитник Франции — еще в солдатской форме.
        Бунин даже обрадовался нежданному гостю — на то были свои причины. Хотя с питанием было скудно, но… не выгонять же на улицу русского человека. Так и остался Бахрах под крышей бунинского дома до конца войны.
        * * *
        Бахраху, еще не успевшему хорошо обжиться на «Жаннет», такая прогулка по грасским окрестностям была внове. Бунин привычно легко шел по каменистой дороге, по-мальчишески размахивая прутом и обсуждая со спутником неудачные военные события последних месяцев.
        Выждав паузу, Бахрах ловко перевел разговор на более интересную для него тему — литературную.
        - Я был потрясен, Иван Алексеевич, вашим рассказом «В Париже». Думаю, что ему суждено стать одним из шедевров вашего творчества, — искренне признался Александр Васильевич.
        - Наперед никогда не угадаешь, как сложится судьба того или иного произведения, — просто ответил Бунин. — Когда я писал «Деревню», то даже и думать не мог, что она произведет столько шума. Ну а тут — всего лишь небольшой рассказ. Да и вовсе неизвестно, как сложатся события дальше: пока что печататься негде. Пишу про запас. Да и время такое, что не только от рукописей, от нас неизвестно что остаться может…
        Он остановился, широко вдохнул сырой, напоенный осенней сырой прелью воздух. Снизу, из долины, медленно поднимался, сгущаясь вдали, белый молочный пар. Протяжно ревели коровы, трогательно и жалко детский голос выводил старинную французскую песенку, хлопали двери и ставни, хозяева этих древних лачуг лениво перекрикивались, готовясь отойти к раннему провинциальному сну. Темнота внизу, среди этих древних камней, все более набирала силу, и в маленьких окошках то и дело зажигались розовые и желтые огни.
        - Вот эта горная дикость все переживет, — задумчиво проговорил Бунин. — Как стояла она недвижимо тысячу лет назад, так и будет стоять твердо, нерушимо, с этим белесым туманом, со звоном колокольцев овечьего стада, с торопливым ручьем, неиссякаемо бегущим вниз по отшлифованным столетиями белым камням…
        - Скажите, Иван Алексеевич, а сюжет «В Париже» тоже выдуман вами?
        Бунин ответил не сразу, залюбовавшись какой-то тучкой над Эстерелем. Тучка была фиолетово-синей, а снизу и особенно сбоку ее как-то по-особенному освещал яркий запоздалый луч уходящего за горизонт солнца.
        - Господи, в какой красоте живем! Как страшно, что придет день и наши глаза не смогут наслаждаться этой первозданной прелестью, которая была миллионы лет до нас… — Его голос дрогнул, но он быстро взял себя в руки и сказал:
        - Сюжет, конечно, выдумал… Но была со мной история, которая крепко запала в душу. Когда-то, еще в двадцатые годы, когда я был еще совсем молодой или, по крайней мере, чувствовал себя таким, пришел однажды на улицу Тюрбиго, в редакцию «Последних новостей». Редакция, вы помните, размещалась на втором этаже, а на первом — кафе Дюпона, куда все мы любили захаживать.
        Вот и в тот памятный день, после встречи с Милюковым, я заскочил туда выпить рюмку коньяку и чашечку кофе. В зале было довольно оживленно, и я не без труда отыскал себе свободный столик.
        Не разглядывая публику, опустился на стул и достал из кармана пиджака верстку рассказа, который шел в воскресном номере «Последних новостей» и которую получил от Павла Николаевича, и стал эту самую верстку вычитывать. Вдруг я уловил — вы ведь знаете, какой у меня острый слух! — обрывок фразы, произнесенной на русском языке:
        - Терпение — медицина бедных!
        Я поднял глаза и увидал любопытную пару. Ему было лет под пятьдесят, но выглядел он очень моложаво — весь какой-то подтянутый, прямой — отличная гвардейская осанка, ежик коротких седеющих волос, очень спокойное и доброжелательное лицо, умные пронизывающие глаза.
        Его спутнице — шатенке с красивыми густыми волосами, мягкими волнами спадавшими на плотные, чуть широковатые плечи, было немногим больше тридцати. Вся она светилась каким-то необыкновенным счастьем, любовью к своему спутнику. Она не отрывала нежного взгляда больших, чуть навыкате, серых глаз от его лица и громко, от души хохотала над каждой его шуткой.
        Признаюсь, я невольно залюбовался этой парой и… немного позавидовал. Разве есть на свете большее счастье — любить и быть любимым? Конечно, нет…
        Некоторое время спустя я вновь встретил их у Дюпона. Они сидели за угловым столиком, он, как и прошлый раз, был подчеркнуто спокоен и заботливо-предупредителен к ней. Она — нежна, весела и непринужденна. Он что-то сказал, она расхохоталась, привстала и вполне по-парижски сочно поцеловала его в губы.
        Допив кофе, я бросил на них прощальный взгляд и вышел на улицу. Больше я их не встречал, но порой вспоминал с некоторой грустью: как редка такая любовь и как они должны быть счастливы друг другом…
        И вдруг, спустя год или два, я куда-то опаздывал, выскочил на улицу Моцарта и прямо-таки налетел на женщину, одетую в глубокий траур. Она молча взглянула на меня крупными серыми и до боли знакомыми глазами. У меня внутри даже что-то дрогнуло от какого-то мистического ужаса. Я остолбенело взглянул на ее красивое, бледное лицо, застывшее в каком-то смертельном отчаянии, и тут же вспомнил — это та самая незнакомка, которую встречал я у Дюпона!
        Она, даже, кажется, не услыхав моих извинений, заспешила прочь.
        Какая трагедия произошла? Что заставило эту женщину, которую я видел прежде такой счастливой и беззаботной и спутнику которой я позавидовал, что заставило ее облечься в траурные одежды? Никогда мне этого уже не узнать.
        Все это с необыкновенной остротой и даже болью я припомнил совсем недавно, когда, отпраздновав мой день рождения, я долго не мог уснуть. Лежал в постели и выдумывал события вокруг истории, невольным свидетелем которой я некогда стал.
        Фантазия работала вовсю. Я легко представил себе сцену их первой встречи, по-молодому вспыхнувшей любви, согревшей их души, столько видевшие и перенесшие и уже не рассчитывавшие на счастье. Но вот внезапно умирает ее друг, бывший генерал. И она вновь остается в одиночестве, в пустой квартире чужого города, среди равнодушных и чужих людей. И теперь она знает точно, что уже больше никогда не видеть ей ни любви, ни счастья.
        Рассказ я написал в один присест, но потом долго шлифовал. Так и появился «В Париже».
        …Небо давно потемнело, облака закрыли тучи. Начался мелкий холодный дождь — осень торопилась навстречу зиме.
        Где-то совсем рядом, в ночной мгле, зашумел горный ручей.
        3
        Зима пришла нерадостная, скучная, холодная, голодная.
        Продукты стоили дорого, гонораров ждать было неоткуда.
        Бунин писал в Америку — просил устроить хоть какую-нибудь помощь.
        Ответные письма были — от Алданова, Цетлиных, писателя Гребенщикова. Помощи не было.
        Перебивались мерзлой картошкой да бобами.
        Приемник «Дюкрет» хорошо принимал Москву и Лондон. Красная столица передавала красивые патриотические песни о родине, о Ленине, о партии, о Сталине.
        Слова некоторых песен усваивались, кажется, наизусть. Вот и теперь, едва раздались знакомые аккорды вступления, Бунин весело крикнул:
        - Леня, запевайте! Вместе со всем честным советским народом.
        Зуров вскочил с места, вытянулся во фрунт, дурашливым голосом подтянул эфирному солисту:
        От края до края, по горным вершинам,
        Где вольный орел совершает полет,
        О Сталине мудром, родном и любимом
        Прекрасную песню слагает народ…
        Бунин властным жестом опытного хормейстера оборвал певца:
        - Что это вы себе, Леня, позволяете? О «Сталине мудром» у вас по интонации звучит не совсем чисто, вы верхнюю сексту не достали. Впрочем, вам медведь на ухо наступил, а моему музыкальному слуху сам Шаляпин удивлялся. За столом мы любили попеть.
        Покрутив ручку настройки, Бунин поймал волну Лондона. Диктор торопливо и гневно произносил: «Англия и Франция предпринимали титанические усилия, пытаясь заключить с СССР антигитлеровский союз. Сталин преступно игнорировал эти попытки, делая свою ставку на Гитлера. Ему многое симпатично в фашистском лидере. И в первую очередь — его антисемитизм. Апофеозом этого альянса стал пакт Молотова — Риббентропа. Этот пакт возмутил весь мир. Его осудили даже Муссолини, Салазар и генерал Франко. Они заявили: «Большевики не могут быть союзниками в деле защиты христианской цивилизации». Подписав пакт, Германия не отбросила антикоммунистических целей. Только слепец не видит, как Гитлер готовит нападение на СССР…»
        Бунин враз приуныл, горько выдохнул:
        - Если бы фюрер был врагом только коммунистов! Боюсь, что он враг всего русского.
        - А что делать, если у нас нет других союзников против большевиков? — покрутил головой Зуров. — Нет, он не враг России!
        Бахрах, всегда спокойный и уравновешенный, вдруг гневно крикнул:
        - «Союзник»? Иван Ильин тоже в Гитлере искал союзника, призывал не смотреть на национал-социализм «еврейскими глазами»! А как запретили ему в Берлине лекции читать, печатать статейки и книги, да чуть не арестовали, так он драпанул из Германии в Цюрих.
        Наступила смущенная тишина. Ее нарушил Бунин:
        - Каждый должен сделать свой выбор. И то, что нам сейчас кажется невероятным и трудным, может оказаться единственно верным.
        Эти слова никто, даже Вера Николаевна, не уразумел.
        * * *
        Сталин вовсе не был простачком. Страна Советов лихорадочно готовилась к грядущей войне.
        Тем временем Англия и Германия колотили друг друга. Одни бомбардировали Лондон, другие разрушали Берлин.
        Гитлер встретился с Муссолини. За общим ужином Риббентроп с удовольствием делился с дуче московскими впечатлениями:
        - В русских, как и в немцах, есть особая простота и сердечность. Столы ломились от красной и черной икры, от лососины и крабов. А как замечательно были приготовлены козлята и барашки! Пальчики оближешь.
        - Вы, Иоахим, тонкий знаток кулинарии, — улыбнулся Гитлер.
        - Дело в любезности, с которой нас встретил Сталин. В вашу честь, фюрер, советский вождь произнес пышный восточный тост…
        Гитлер сморщился:
        - Об этом я слыхал. Вы лучше расскажите дуче, как Сталин пил за… Гиммлера — «гаранта порядка в Германии». Генрих истребил у нас всех приверженцев коммунизма, а Сталин искренне восхищался им. Настоящий политик, я очарован Сталиным! И достойный противник… У него есть ощущение истории.
        * * *
        Бунин записал в дневнике 25 января 1941 года:
        «Хитлер, верно, уже понимает, что влез в опасную историю. Муссолини усрался — чем бы там дело ни кончилось. Возможно, что и Абиссинию потеряет». Конечно, потеряет. И Гитлер тоже все потеряет — одни головешки останутся. Но до этого он успеет много дров наломать.
        30 января, поворачивая ручку настройки «Дюкрета», Бунин услыхал голос Гитлера. Рядом с Иваном Алексеевичем сидела Магда, и она перевела страстные вскрикивания немецкого вождя:
        - Мировой империализм и козни жидомасонов ввергли миролюбивый немецкий народ в войну. Что ж! Тем хуже для них. В 1941 году история узнает новый, справедливый порядок! Не будет больше ни привилегий, ни тирании.
        Эфир донес одобрительный рев толпы, бешеные рукоплескания.
        - Мы, как никогда, близки к победе. Но для этого необходимы усилия каждого честного немца: солдата на фронте, рабочего на заводе, землевладельца на своем поле. Хайль!
        И вновь рев, на фоне которого тысячи крепких глоток запели «Хорста Весселя».
        В Германии счастливый народ ликовал — исполнилось восемь лет, как любимый вождь пришел к власти.
        * * *
        21 февраля один из лучших советских разведчиков — Шандор Радо сообщил из Швейцарии в Москву: «Германия сейчас имеет на Востоке 150 дивизий. Наступление Гитлера начнется в конце мая».
        Дата предполагавшегося нападения на СССР была указана правильно. Но нацисты напали на Югославию и Грецию 27 марта — по этой причине Гитлер был вынужден отложить военные действия против России на четыре-пять недель.
        В первых числах марта Рихард Зорге сумел передать в Москву потрясающие по важности материалы: фотокопии телеграммы Риббентропа германскому послу Отто в Токио: «Нападение на СССР планируется на вторую половину июня».
        Позже Радо и Зорге сообщили дату нападения на СССР — 22 июня. Точная информация поступала также из других источников — от Уинстона Черчилля, югославского посла в Москве М. Гавриловича и прочих. Шеф НКВД, один из умнейших и коварнейших в партийной верхушке, Лаврентий Павлович Берия, угождая Сталину, клал ему на стол докладные записки:
        «Секретных сотрудников… за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль, как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией…». «Я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападет!»
        Главное — угодить вождю. А тому войны в 41-м ой как не хотелось!
        4
        В отличие от руководителя НКВД Бунин твердо для себя уяснил: война неизбежно грянет!
        Все чаще с досадой на Алексея Толстого поминал день, когда тот не позвонил ему. Как тогда было бы хорошо уехать в Россию! Ведь он не к большевикам хочет — на родину!
        Впрочем, стоп! А почему теперь не попробовать, не попытаться уехать в Москву? Лишь бы не опоздать, лишь бы опередить события. Надо написать Толстому и недвусмысленно намекнуть о своих намерениях. Да и сам факт, что отправил подобное письмо — впервые за два с лишним десятилетия пребывания на чужбине, все скажет яснее всяких намеков.
        Изорвав несколько черновых вариантов, Бунин остановился на окончательном:
        Вилла «Жаннет», Грас^[8 - И. А. Бунин употреблял иное написание: Жаннетт, Грас.]^.
        «Алексей Николаевич, я в таком ужасном положении, в каком еще никогда не был, — стал совершенно нищ (не по своей вине) и погибаю с голоду вместе с больной Верой Николаевной.
        У вас издавали немало моих книг — помоги, пожалуйста, — не лично, конечно: может быть, Ваши государственные и прочие издательства, издававшие меня, заплатят мне за мои книги что- нибудь? Обратись к ним, если сочтешь возможным сделать что- нибудь для человека, все-таки сделавшего кое-что в русской литературе. При всей разности наших политических воззрений, я все- таки всегда был беспристрастен в оценке современных русских писателей, — отнеситесь и вы ко мне в этом смысле беспристрастно, человечно.
        Желаю тебе всего доброго. 2 мая 1941 г. Ив. Бунин.
        Я написал целую книгу рассказов, но где ж ее теперь издать?»
        Это послание долгие годы считалось утерянным. Западные литературоведы дружно высказывали сомнения в его существовании. «Разве это возможно, — говорили они, — чтобы Бунин обратился с письмом к писателю-коммунисту, с которым давно порвал отношения?»
        Как видим, послание это факт^[9 - Открытка, которую Бунин отправил Толстому, была обнаружена в архиве вдовы писателя — Л. И. Толстой. Вместе с другими материалами открытка поступила в Институт мировой литературы имени А. М. Горького (фонд 43).]^.
        Пока открытка шла к адресату, Иван Алексеевич, верный своей привычке не откладывать важное дело в дальний ящик, отправляет в Москву еще одно письмо — своему давнему другу с Покровки, Н.Д. Телешову. В нем он уже без обиняков, во весь голос заявляет о желании вернуться домой, на Родину:
        «… 8.5.41.
        Дорогой Митрич, довольно давно не писал тебе — лет 20. Ты, верно, теперь очень старенький, — здоров ли? И что Елена Андреевна? Целую ее руку — и тебя — с неизменной любовью. А мы сидим в Grasse’е (это возле Cannes), где провели лет 17 (чередуя его с Парижем) — теперь сидим очень плохо. Был я «богат» — теперь, волею судеб, вдруг стал нищ, как Иов. Был «знаменит на весь мир» — теперь никому в мире не нужен — не до меня миру! Вера Николаевна очень болезненна, чему помогает и то, что мы весьма голодны. Я пока пишу — написал недавно целую книгу новых рассказов, но куда ее теперь девать? А ты пишешь?
        Твой Ив. Бунин. Я сед, сух, худ, но еще ядовит. Очень хочу домой».
        Решительный шаг был сделан. Бунинская жизнь могла резко измениться, если бы…
        * * *
        В начале июня 1941 года открытка из Граса была получена Толстым.
        Изумился маститый писатель, затем на душу накатил страх. Прошлый раз в Париже он мудро уклонился от визита к Бунину. Дело нешуточное — якшаться с белоэмигрантом! Теперь, конечно, о письме известно стало всем, кому по службе знать положено. Можно, конечно, сжечь послание, да толку мало. В НКВД к стене припрут, причинное место дверями прищемят: «Ага, письмо врага народа уничтожил? Следы, сукин сын, заметаешь?» Все великие заслуги забудут, не вспомнят о том, что академик, депутат Верховного Совета!
        Две ночи не спал, маялся, как Шакловитый на дыбе. Только пытал его не Емельян Свежев с лошадиным лицом, а мертвящий страх. Вдруг однажды утром, когда маститый писатель сидел за стынущим завтраком, без телефонного упреждения пожаловал к нему гость нежданный — Телешов.
        Выложил на стол открытку какую-то, задохнулся:
        - Вот, Бунин мне прислал. Пишет, что «домой хочется». Что делать? Вы, Алексей Николаевич, человек государственный, рассудите: я ему не писал, это он сам.
        Толстой пробежал глазами текст. И вдруг его озарило! Он расцвел мгновенно, приветливо улыбнулся:
        - Николай Дмитриевич, что ж вы кофе не пьете? О письме не беспокойтесь. Это хорошо, что Бунин, наконец, одумался, хочет порвать с недобитым белоэмигрантским отребьем. Я приму меры…
        Автор «Петра I» несколько суток потел над единственным посланием. Он тщательно взвешивал каждую мысль, продумывал каждое слово, зачеркивал, заново писал, рвал, мерял шагами просторный кабинет и вновь садился за письменный стол, тщательно выводя буквы, писал. И вот, наконец, письмо готово.
        * * *
        Минуло полвека. Я держу в руках лист дорогой бумаги, исписанный аккуратным почерком синими чернилами. Это тот самый окончательный вариант письма, прежде никогда не публиковавшийся. (В печати появлялись черновые тексты.)
        17 июня 1941 г.
        Дорогой Иосиф Виссарионович, я получил открытку от писателя Ивана Алексеевича Бунина, из неоккупированной Франции. Он пишет, что положение его ужасно, он голодает, и просит помочь ему.
        Неделей позже писатель Телешев так же получил от него открытку, где Бунин говорит уже прямо: «хочу домой».
        Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример
        — как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности, творческим методам реализма.
        Бунину сейчас около семидесяти лет, он еще полон сил, написал новую книгу рассказов. Насколько мне известно, в эмиграции он не занимался активной антисоветской политикой. Он держался особняком, в особенности после получения Нобелевской премии. Я встретил его в 1937 году (ошибка, правильно —1936. —В. Л.) в Париже, он тогда же говорил, что книг его не читают, что искусство его здесь никому не нужно.
        Дорогой Иосиф Виссарионович, обращаюсь к Вам с важным вопросом, волнующим многих советских писателей: мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?
        Если это невозможно, то не могло бы Советское правительство через наше посольство оказать ему матерьяльную помощь? Книги Бунина не раз переиздавались Гослитиздатом.
        С глубоким уважением и любовью Алексей Толстой^[10 - Сохраняются особенности правописания А. Н. Толстого. (Примеч. автора.)]^.
        Только тот, кто сам познал кошмар большевистского террора, оценит по достоинству мужество Толстого.
        * * *
        На следующий день, надев свежую рубашку и новый галстук, Алексей Николаевич отправился на автомобиле на Старую площадь. Сдав, не без трепета, свое послание в экспедицию, он отпустил машину и пешком отправился по оживленным улицам Москвы.
        «Что «Дед», разрешит ли Ивану вернуться в Москву? Видимо, да! Слишком для него заманчиво заполучить нобелевского лауреата. Когда Ивану дали эту премию, Сталин весьма подробно меня расспрашивал о ней. Зацепило, задело его за душу награждение «белоэмигранта», — размышлял Толстой. — Хорошо, коли позволит вернуться! Мое участие в этом деле выглядит весьма, кстати, благородно. Ну а коли не разрешит? Не снимет ли с меня шкуру, как с «пособника вражеского отребья»? Ведь никогда не угадаешь, что в эту дурную голову взбредет — может наградить, а может убить!» — такие тревожные мысли запоздало беспокоили старого друга Бунина.
        Он направлялся к себе на Спиридоновку. На Лубянской площади зашел в букинистический магазинчик.
        Заметив Толстого, к нему навстречу заспешил заведующий — приземистый человек с крепкими плечами и длинными сильными руками.
        - Хорошо, что вы пришли, Алексей Николаевич! — сказал букинист. — Я хотел звонить вам. Вот еще одна книжечка редкая попалась…
        Он протянул ранний сборник стихов Толстого — «За синими реками». На желтой обложке было означено, что автор — «граф», и изображен вроде как бы графский герб — детали рыцарских доспехов и на щите гривастый конь.
        - Да, — согласился Толстой, — книжечка редкая. В одиннадцатом году ее издал «Гриф». Тираж был немалый для поэзии — тысяча двести экземпляров. Но, признаюсь вам, Александр Иванович, я его почти весь уничтожил. Да-с! Налет декадентщины на этой поэзии. Перечитал я их после выхода в свет и подумал: «Нет, писать надо так, как Горький пишет! Чтобы поэзия в бой звала». И почти весь тираж запалил!
        Букинист опустил глаза: он-то знал, что уничтоженные книги не попадают регулярно на прилавок, как эта. Но Толстой был постоянным покупателем, «живым классиком», да — поговаривали! — любимцем самого Сталина. Так что лучше молча послушать и не возражать.
        Толстой отправился дальше, даже не подозревая, что именно этот букинист по фамилии Фадеев почти четверть века назад приобрел библиотеку Бунина, когда тот навсегда покидал Москву.
        И еще он не мог думать, что его опасения по поводу «пособничества» уже не имеют оснований. Через три дня начнется война, и в Кремле будет не до эмигрантов.
        Никогда два старых друга больше не увидятся.
        Не доживет Алексей Николаевич и до победоносного завершения войны с Гитлером. 24 февраля 1945 года Бунин запишет в дневник:
        «Умер Толстой. Боже мой, давно ли все это было — наши первые парижские годы и он, сильный, как бык, почти молодой!»
        «Вчера в 6 ч. вечера его уже сожгли. Исчез из мира совершенно! Прожил всего 62 года. Мог бы еще 20 прожить» (25 февраля).
        «Урну с его прахом закопали в Новодевичьем» (26 февраля).
        …Быстра ты, река Времени!
        ГРОБ В МУТНОЙ ВОДЕ
        1
        В пять часов тридцать минут 22 июня посол Германии в Москве Шуленбург, явно чувствуя себя не в своей тарелке, появился в кабинете Молотова:
        - Господин министр, наше правительство поручило мне передать Советскому правительству ноту следующего содержания: «Ввиду нетерпимой долее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной Армии, Германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры».
        Тридцатью минутами раньше, в пять часов по московскому времени и в три — по берлинскому, в советском посольстве в Берлине загремел телефон. Трубку поднял Бережков — советник посольства. Он услыхал незнакомый, лающий голос:
        - Рейхсминистр Иоахим фон Риббентроп ждет советских представителей в министерстве иностранных дел…
        На Вильгельмштрассе подъезд с чугунным навесом был ярко освещен прожекторами. Десятки кинооператоров, фотографов, журналистов суетились вокруг.
        У Риббентропа было опухшее, пунцовое лицо, мутные, воспаленные глаза. От него несло перегаром, заметно дрожали руки, голос срывался:
        - Я вынужден кратко изложить содержание меморандума фюрера…
        Когда протокол был соблюден и советские дипломаты направились к выходу, произошло нечто неординарное. Риббентроп догнал Бережкова. Удерживая его, он с отчаянием заговорил:
        - Я был против этого… Зачем он сделал это? Я пытался Гитлера отговорить… он ничего… он никого не хочет слушать… кроме внутреннего голоса. Он беседует с «универсальным духом».
        Бережкова поразило, что Риббентроп смущается и путается, и вообще весь этот разговор в министерском коридоре выглядел какой-то сумасшедшей фантасмагорией.
        Бережков недоуменно пожал плечами:
        - Что я могу сделать?
        Риббентроп навалился на него плечом, задышал в ухо:
        - Передайте в Москве, лучше самому Сталину, скажите обязательно… я был против нападения. Я не хочу… не могу…
        Советский дипломат отпрянул от рейхсминистра. Он опасался, что это уединение могут неправильно истолковать в Москве. Через час, вернувшись в уже осажденное советское посольство, он в докладной изложил это необычное происшествие.
        …Огненный смерч войны уже катился по российской земле.
        2
        Утром 22 июня Бунин встал с постели позже обычного. Всю ночь его мучили кошмары. Приснился мертвый Мережковский, лежащий в гробу. Гроб был не застлан, рядом ни веночка, ни цветочка. И громадная толпа, разбитая на три колонны, пришедшая прощаться с покойным.
        Бунина кто-то провел сразу к гробу, приговаривая:
        - Господа, пропустите друга усопшего…
        Когда Бунин подошел ближе, покойник вдруг стал извиваться в гробу, потягиваясь и искривляясь вправо. Оказавшийся вдруг рядом Милюков тихо прошептал:
        - Не бойтесь, Иван Алексеевич, это у Дмитрия Сергеевича предсмертные судороги…
        Бунин в ужасе проснулся, сел на кровати и долго не мог успокоиться. Разбудил Веру Николаевну, стал рассказывать сон, та недовольно протянула:
        - Ян, ну что ты мне такую жуть рассказываешь… — и тут же уснула вновь.
        Бунин перекрестил постель, помолился сам, но забылся в тяжелой дремоте лишь под утро.
        Когда он пришел завтракать, все семейство уже давно ожидало его за столом. Вера Николаевна, разливая постный суп с протертым горохом, спросила:
        - Ян, мне приснилось или правда, что ты ночью мне рассказывал про Мережковского в гробу?
        Бунин рассказал свой сон. Никто не мог истолковать его, лишь Галина игриво заметила:
        - Это к деньгам. Американцы пришлют доллары!
        - Как же, пришлют — черта в ступе! Дождешься от них. Цетлин обещала продуктовую посылку организовать, но уже третий месяц — ни слуху ни духу.
        Магда полюбопытствовала:
        - Вы, Иван Алексеевич, давно знаете супругов Мережковских?
        - Как ни странно, в России мы почти не были знакомы — так, лишь раскланивались при случайных встречах. К тому же после моей отповеди на финском вечере в Петрограде — это было в семнадцатом году — Мережковский люто меня возненавидел. Но скрывал это, сколько мог. А после получения мною Нобелевской премии зависть эту неприязнь сделала явной.
        - Помнишь, Ян, как он Пилсудского обхаживал?
        Бунин расхохотался:
        - Я все истории нежной любви к вождям знаю со слов самого Дмитрия Сергеевича. Его нравственность настолько своеобразна, что самые срамные истории про себя со смаком рассказывает публично. Помню, когда супруги прибыли осенью двадцатого года из Варшавы в Париж, он у Цетлиных живописал:
        «Вхожу в кабинет к Пилсудскому. Маршал сидит за столом, вокруг — его сановники. Я с пафосом воскликнул, показав перстом на Юзефа:
        - Господа! Знаете ли вы, кто это?
        Все, понятно, остолбенели, глаза на меня таращат. Я продолжаю:
        - Это не кто иной, как современный Христос, наш Спаситель! А там, в Москве, в Кремлевских палатах под видом Ульянова-Ленина, само собой разумеется, Антихрист!»
        Прошло время, мы вместе жили в Висбадене. Однажды во время совместной прогулки спрашиваю:
        - Дмитрий Сергеевич, как ваша дружба с Пилсудским?
        Тот аж позеленел:
        - Дружба? Мерзавец, польское дерьмо — вот кто этот Пилсудский!
        - Что так?
        - Уж полгода ни мне, ни Зине не выслал ни одного злотого!
        За столом все дружно расхохотались.
        Бунин продолжал:
        - Это еще не все. Вернувшись от Муссолини, он на каждом шагу в Париже трезвонил:
        - Бенито — истинный Христос! А Антихрист — это там, в Кремле — Сталин!
        Во время последней поездки в Париж я встретил его в кабинете Милюкова. Не без иронии спрашиваю:
        - Как ваша дружба с Бенито?
        - Дружба?! — Мережковский даже ногами затопал. — Какая дружба? Макаронщик давно не высылает нам пособия. Я, разумеется, перестал писать книгу о нем. Тьфу, негодный дуче!
        - Непростой человек Дмитрий Сергеевич!
        Закончив с гороховым супом, все разошлись по своим делам. Вера Николаевна отправилась на базар — менять почти ненадеванный фрак мужа на что-нибудь съедобное; Бахрах собирал портфель — он хотел съездить в Ниццу к своему новому другу Андре Жиду, которому еще предстояло стать нобелевским лауреатом — в 1947 году; Галя и Магда пошли в набег — «как половцы» — обирать черешню на пустующей вилле на самой верхушке Наполеоновой горы; Зуров, внимательно следивший за ходом боевых действий между Германией и Англией, в столовой накручивал ручку настройки «Дюкрета»; Бунин взял томик Флобера — его письма из Рима к матери. Эти письма он считал верхом эпистолярного жанра.
        Но на душе было как-то пасмурно, беспокойно, словно в ожидании страшной беды. Увы, предчувствие не обмануло. Он вдруг услыхал снизу истошный вопль Зурова, смысл которого не сразу себе уяснил:
        - Иван Алексеевич, Германия объявила войну России! Война, война!
        Враз помертвев, надеясь на какое-то чудо, на то, что не понял что-то, что Зуров напутал, может, даже пошутил — он ведь, известно, шальной, побежал, запрыгал на немеющих ногах через ступеньку вниз — в столовую.
        Диктор из далекой Москвы, по фамилии Левитан, неестественно жестким, даже металлическим голосом говорил в эфир, и звук то делался громким и близким, то уплывал:
        - Наши доблестные войска, армия и флот, смелые соколы советской авиации нанесут сокрушительный удар агрессору. Правительство призывает граждан и гражданок Советского Союза еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг советского правительства, вокруг нашего великого вождя — товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
        Дверь распахнулась, в столовую вбежала запыхавшаяся Вера Николаевна. Разрыдавшись, она припала к груди мужа. Бахрах отложил поездку к Жиду. Весело смеясь, еще ничего не зная, вернулись с корзиночкой черешни Галя с Магдой.
        Зуров, попискивая эфирным многообразием, пытался точнее настроиться на Москву или поймать Би-би-си, вдруг напал на оккупационное радио Франции. Все услыхали знакомый старческий голос.
        - Ведь это Мережковский! — крикнул Бахрах.
        - Тихо! — осадил Бунин.
        Заикаясь чуть не на каждом слове, постоянно хрипло покашливая, Дмитрий Сергеевич обращался к соотечественникам, как он выразился, «с задушевным, сердечным словом»:
        - Дорогие собратья! Скоро нашим бедам придет конец. Наступил великий день. Он войдет в историю русского народа как лучший и самый счастливый день нашего бурного столетия. Доблестные современные крестоносцы, сметая все на своем пути, ворвались, подобно живительной буре, в мерзкое осиное гнездо, где возникла самая страшная политическая теория из всех, до сих пор придуманных человеком, — теория марксизма-ленинизма! Овеянные светлыми лучами христианского вероучения и арийской науки, идут белые рыцари прямо на Москву, чтобы там прикончить Антихриста, который издевается над всеми нами и особенно над Россией вот уже около четверти столетия!
        …В столовой «Жаннет» все недоуменно молчали.
        Тишину нарушил Бунин. Спокойно, ровным голосом он произнес:
        - Да, Сталин, быть может, и Антихрист, но Дмитрий Сергеевич — законченный подлец. Совсем Бога не боится, хотя жить осталось немного ему. И на белом коне ни Дмитрию Мережковскому, ни даже Адольфу Гитлеру в Кремль не въехать. Кишка тонка! Теперь я понял свой сон: этот самый Мережковский для меня умер. Знать его больше не хочу!
        Резко повернувшись, он выскочил из дома — необходимо было побыть в одиночестве, душу рвала тревога за Россию.
        Он ушел в лес и, глубоко уединившись, жарко призывал помощь Христа:
        - Все свои лишения и скорби понесу с радостью, лишь бы устоять нам, устоять России в борьбе со злобной силой адовой, посягнувшей на нее! Смилуйся, Господи, наконец над родиной, испытавшей столько бед…
        Все теперь переменится в его жизни. Трудно, ох как трудно старому писателю, знавшему блестящие времена, переживать лютый холод в «Жаннет», скверную пищу, домашние неурядицы. Но главное, что станет болью его жизни, — тревога за Россию. И ничто с этой болью не сравнится!
        * * *
        Спустя годы всплывут некоторые подробности «эфирного срама» Дмитрия Сергеевича. Талантливая Ирина Одоевцева, оставившая интересные мемуары (хотя и несколько субъективные), летом сорок первого года жила по соседству с Мережковским в курортном Биаррице.
        Она писала: «Положа руку на сердце утверждаю, что Мережковский до своего последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его…» Мережковский называл Гитлера «маляром, воняющим ножным потом».
        Юрий Терапиано позже будет утверждать, что на немецкое радио Мережковского увлекли его многолетний секретарь Владимир Злобин и какая-то «иностранная дама». Они якобы считали, что подобное выступление может облегчить тяжелое материальное положение Мережковских. Гиппиус о подвиге мужа узнала слишком поздно и возмутилась им.
        Бедные люди! Разве у столь гнусного преступления могут быть оправдания? Могут быть лишь мотивы, да кому это надо знать!
        Досконально известно, что когда Мережковские вернулись в Париж, от них все отвернулись. И не только в литературном мире. Они стали изгоями.
        Виктор Мамченко — поэт средней руки, друг «номер один» Зинаиды Николаевны — рассказывал, что когда Мережковский узнал о зверствах гитлеровцев в России и об их явных завоевательных потугах, то испытал «сильное охлаждение» к «освободителям отчизны».
        …Дмитрий Сергеевич скоропостижно скончался 7 декабря того же, 1941 года, чуть-чуть не дожив до разгрома гитлеровцев под Москвой.
        На Сент-Женевьев де Буа — русское кладбище под Парижем — пришли лишь несколько человек. В глинистой яме высоко стояла вода. Когда могильщики опускали гроб, он неловко бултыхнулся, вызвав брызги. Капли долетели до бедной Гиппиус, упав на ее пальтишко. Она вскрикнула и без чувств повалилась на руки Злобину, рядом стоявшему.
        С этого момента Зинаида Николаевна несколько тронулась головой.
        3
        Бунин был потрясен: немцы с уму непостижимой легкостью катились по русской земле.
        - В чем дело? — с ужасом вопрошал он домашних. — Неужто двадцать четыре года большевистского царствования совершенно опустошили души людей? Быть может, интернациональная идеология лишила русский народ естественного желания защищать отечество?
        Все вздыхали, и никто не умел ответить.
        Зуров покривил рот:
        - «Новое слово» ведь пишет, что русские повсюду встречают немцев как желанных освободителей, выходят с хлебом-солью. Может, и впрямь лучше Гитлер, чем Сталин? Немцы люди культурные, церкви открывают, землю крестьянам наверняка дадут. Ведь хуже, чем деспотия большевиков, ничего быть не может. Не так ли?
        Бунин, задохнувшись от гнева, молчал несколько мгновений, потом выскочил из-за стола, за которым пил морковный чай, перед самым носом Зурова взмахнул кулаком:
        - Что?! Что вы сказали? Хлеб-соль? Земля?
        Зуров отшатнулся, заметно изменившись в лице. Этой вспышкой гнева он был обескуражен.
        - Ведь это враги! — втолковывал Бунин, словно перед ним стоял непонятливый ученик. — Принять из их рук милость — безнравственность, крайняя степень падения. Разве мы могли бы вернуться в Россию, если ее попирают захватчики? Ни-ког-да! Миллионы русских понимают это, проявляют величайший героизм, цепляются за каждую сажень земли. Гитлер сломает в России шею.
        Бахрах поддержал патрона:
        - Наполеон Москву занял, зато потом с трудом ноги унес.
        Зуров, несколько пришедший в себя, окрысился на нового сожителя, поселение которого на «Жаннет» ему явно пришлось не по душе.
        - Наполеон! — насмешливо протянул он. — Наполеону пришлось пядь за пядью отвоевывать, а эти советские… драпают от германцев, как зайцы от волка.
        - Это временно! И причина ясна — где военачальники Якир, Уборевич, Тухачевский? Английское радио передало, что арестованы едва ли не все командиры армий — перед самым началом войны.
        Зуров с превосходством знающего человека отрезал:
        - Потому что они пожелали сотрудничать с немцами, стали их агентами, шпионами.
        Несколько успокоившийся Бунин пожал плечами:
        - Шпионы? Сомнительное дело. Ленинская гвардия — это действительно шпионы — германские, на их деньги большевики разлагали русскую армию и укрепляли свою власть. А после расплатились, отдав национальные сокровища в Германию. Вот по этому шаблону и строят обвинения вчерашним «товарищам». Зачем нужно Сталину обезглавливать собственную армию? — полюбопытствовал Бахрах. Вот в этом-то и загадка. Пилит сук Иосиф, на котором сам сидит. Если уничтожал он старых большевиков — Троцкого, Зиновьева, Бухарина, то это объяснить можно: устранял потенциальных конкурентов на престол. Но ослаблять свою армию — это все равно, что собственный дом подпаливать.
        В дневнике Бунина появлялись новые записи:
        «Не запомню такой тупой, тяжкой, гадливой тоски, которая меня давит весь день. Вспомнилась весна 19-го года, Одесса, большевики — очень похоже на то, что тогда давило…
        Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится.
        Желтоватая, уже светящаяся половина молодого месяца.
        Да, опять «Окаянные дни»!»
        «С утра довольно мутно и прохладный ветерок. Сейчас — одиннадцатый час — идет на погоду. И опять, опять, как каждое утро, ожидание почты. И за всем в душе тайная боль — ожидание неприятностей. Изумительно! Чуть не тридцать лет (за исключением десяти, сравнительно спокойных в этом смысле) живешь в ожидании — и всегда в поражении своих надежд!
        Пришла газета. Немцы: «сотни тысяч трупов красных на полях сражений…» Русские: «тысячи трупов немцев на полях сражений…»
        «Блажен, кто посетил сей мир». На мою долю этого блаженства выпало немножко много! "J'en ai accez!"^[11 - С меня довольно! (фр.)]^
        «Взят Витебск.
        Больно… Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем! Все сообщения с обеих сторон (немцев и французов. — В.Л.)довольно лживы, хвастливы, русские даются нам в извращенном и сокращенном виде.
        Магда и Галя были на «Казбеке». Генерал Свечин говорил, что многие из Общевоинского союза предложили себя на службу в оккупированные немцами места в России. Народу — полно. Страстные аплодисменты при словах о гибели большевиков».
        Сам Бунин, последними словами кляня «этих гнусных подлецов — предателей», сказал Вере Николаевне:
        - Все же, если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали — нет, этого не потерпел бы!
        Вера Николаевна записала эти слова в свой дневник — «на память».
        И позже, узнавая о предательстве какого-нибудь соотечественника, грустно покачивал головой:
        Да, я еще в «Окаянных днях» писал, что из нас, русских, как из дерева — и дубина, и икона. Разные русские бывают…
        4
        Из всех развлечений Бунину остались поездки в соседние от Граса Ниццу и реже в Канны.
        В Ницце он обычно шел на кладбище и клал несколько цветочков под монумент на могиле Герцена, в котором ценил острый ум и великий талант публициста.
        Бывал в местной русской библиотеке, где брал книги, а однажды раздобыл совершеннейшую редкость — карту СССР. Вскоре эта карта красовалась на «Жаннет», внизу, в столовой, и Бунин старательно передвигал на ней красные флажки, изображавшие линию фронта.
        Порой прибывал домой с «Новым словом», от которого его едва не тошнило — слишком выпирала в этом листке прогерманская ориентация. Но других газет не было.
        Однажды привез тощую книжицу, купленную по смехотворному номиналу — за 5 франков. Вечером, после чая, по заведенному обычаю устроили «громкую читку».
        Бунин веселился:
        - Нам пора устроить — как это у них называется? — «красный уголок». Карта висит, книги вслух читаем и обсуждаем…
        Бахрах подхватил:
        - Нет пока портрета Сталина, но это дело поправимо. Леня нарисует, у него цветные карандаши есть!
        Все расхохотались, а Вера Николаевна обратилась к мужу:
        - Что за книжечку, Ян, ты привез?
        - Чудо чудное, а не книжечка! И название у нее — «Русские масоны в эмиграции». Только что напечатана в Париже, типографской краской еще пахнет.
        - Кто автор? Может, Берберова? — заинтересовался Зуров. — Она, помнится, материалы по масонству собирает.
        - И с немцами, говорят, дружбы не чурается, — дополнил Бахрах. — Иначе как можно нынче в Париже печататься?
        Бунин вздохнул:
        - Вы, к сожалению, правы. Я получил от Нины Николаевны письмецо. Пишет, что только теперь, «при немцах-освободителях», началась «настоящая жизнь». Зовет в Париж… ^[12 - О приверженности Н. Берберовой к Гитлеру упоминает, в частности, известный писатель и издатель Роман Гуль: «Во время оккупации Франции Гитлером Берберова осталась в Париже (и под Парижем), написала, в частности, стихотворение о Гитлере, в котором сравнивала его с «шекспировскими героями»… Из зоны оккупации г-жа Б. звала уехавших в свободную зону писателей Бунина, Адамовича, Руднева и др. вернуться под немцев потому, что «наконец-то свободно дышится», и т. д. Жившее тогда у Буниных лицо пишет: «Помню, это письмо Берберовой Иван Алексеевич прочел вслух за обедом» (Гуль Р. Одвуконь. Нью-Йорк, 1973, с. 287). Лицо, о котором говорит Гуль, — это А.В. Бахрах.Об этом же есть дневниковая запись Я. Б. Полонского от 2 ноября 1942 г.: «Иван Алексеевич получил открытку Берберовой. Обхаживает его: «На Ваши книги набрасываются в Киеве (лжет, не сообразила: ведь не на что набрасываться — советских изданий почти нет, а те, что существуют, к
продаже запрещены; а эмигрантских изданий тоже нет, да и не могут они по целому ряду причин продаваться там). И дальше: «Мы Вас любим, обожаем, — Бенуа и Шмелев уже заняли определенную позицию. Зайцев — еще нет». «Целый ряд причин» — это категорический отказ Бунина сотрудничать с фашистами. Полонский добавляет: «Очень им, видно, нужен для престижа Бунин» (Время и мы. Нью-Йорк; Тель-Авив; Париж, 1980, № 80, с. 292).]^
        - И что же вы ответили?
        - Да ничего не ответил. На такие письма не отвечают, если их автор дама, а если мужчина, то вызывают на дуэль. Нет, автором книги указан какой-то неведомый мне Александр Покровский. Знает кто-нибудь такого?
        Такого никто не знал. Наверняка — псевдоним.
        - Почитайте нам, Леня! — Бунин протянул Зурову книжку.
        Зуров, по давней любви к художественному чтению, любил блистать в обществе. Вот и теперь, то понижая голос, то патетически возвышая, произносил:
        - С 1915 года русское масонство становится определенно революционным и явно заговорщицким. На первых ролях Гучков, Керенский, Некрасов, князь Львов и другие. Масоны энергично работали над планами дворцового переворота в различных вариациях. Переворот не удался, и масоны употребили все силы, чтобы использовать 1917 год. Это им удалось вполне. В 1917 году масонами было совершено самое крупное преступление: им удалось навязать стране масонское правительство, которое и привело Россию к гибели. Сейчас уже нельзя отрицать, что русским масонам принадлежит «честь» подготовки, избрания и назначения Временного правительства, все главнейшие деятели которого были масонскими столпами.
        К масонским ложам принадлежали: Авксентьев, Бронштейн (Троцкий), Зиновьев (Апфельбаум), Раковский, Розенфельд (Каменев), Савинков, Свердлов, Собельсон (Радек), Ульянов (Ленин), Финкелыптейн (Литвинов), Чайковский Н. В., Чернов и другие.
        Зуров прервался, потом рассмеялся и продолжил:
        - Еще любопытный перечень масонов, работавших в эмигрантских газетах. Вот «Последние новости». Надо же — сам Алданов! Затем Эйхенбаум (Волин), Борис Мирский, Соломон Поляков-Литовцев, Дон-Аминадо, Яша Цвибак…
        Все с недоумением переглянулись.
        - Да мало ли что можно написать в таком листке, — вступился за собратьев по перу Бахрах.
        Никто не возразил, все молча согласились.
        Зуров с энтузиазмом продолжал чтение:
        - Вот почему было так трудно русским национал-патриотам выявлять свое лицо и преодолевать массу обидных препятствий…
        Бунин прервал:
        - Леня, хватит!
        - Иван Алексеевич, пойдемте гулять! — позвал Бахрах на ставшую обычной вечернюю прогулку.
        Бунин согласно кивнул:
        - Душа разгула требует!
        5
        Близ города Мюнстерэйфаль в Рейнской области, в красочном местечке под кодовым названием «Вольфсшлюхт» в декабре 1941 года расположилась ставка вермахта.
        Помещения были обставлены в соответствии со вкусом хозяина — Гитлера: только самое необходимое. Из роскоши — на стенах картины старинных мастеров и гравюры любимого фюрером Мартина Шонгауера.
        В тот час, когда Бунин прогуливался по каменистым дорожкам захолустного Граса, фюрер принимал ужин. В столовой за массивным дубовым столом сидели еще двое — Геббельс и некий Генрих Гейм, юрист по образованию, любимец фюрера. Гейм считался знатоком изобразительного искусства и его вкусы пришлись по сердцу фюреру. Кроме того, Гейм стенографировал застольные беседы шефа.
        Гитлер, с отвращением относившийся к «убоине» и всячески проповедовавший вегетарианство, с насмешкой посмотрел на Геббельса:
        - Бедный мой Йозеф! Что ж вы так на угрей набросились? А вы знаете, на какую приманку их ловят? — Гитлер хитро посмотрел на приятеля и звонко рассмеялся: — Их ловят на дохлых кошек!
        Геббельс вытер салфеткой рот и невозмутимо ответил:
        - Нас всех ловят на какую-нибудь приманку: женскую красоту, ордена, почести, деньги…
        - Это верно! — согласно кивнул головой Гитлер, с аппетитом обгладывая кукурузный початок. — Особенно на деньги! Меня всегда возмущала несправедливость в оплате труда. Помните, у нас была мода на юмористов, которые все сплошь были евреями? Выйдут на сцену берлинского «Метрополя» или другого театра, минут пятнадцать говорят публике всякие гадости и получали в месяц за свои гнусности до четырех тысяч марок. Это же колоссальные деньги!
        - Зато бедные танцовщицы редко когда получали 70 -80 марок! — согласился Геббельс.
        - Вот-вот! А ведь им, чтобы сохранить форму, нужно ежедневно по нескольку часов репетировать. Куда им деваться, в бордель? Я приказал увеличить им жалованье в три раза. Кстати, — в голосе вождя послышались нотки упрека министру пропаганды, — мы даже слова не проронили о том, что десяткам тысяч немцев улучшили достаток.
        - Я упомянул про юмористов-евреев. А ведь лет десять тому назад весь наш народ понятия не имел о том, что же такое еврей. Что там немцы! Многие евреи сами не сознают разрушительного характера своего бытия. Мы не знаем, почему так заведено, что еврей губит народ, среди которого живет.
        - Пример — Троцкий, — вставил слово Гейм. — Среди русского народа он вызвал волну антисемитизма.
        - Правильно! — Гитлер тряхнул челкой. — Евреи действуют подобно бацилле, проникающей в организм и вызывающей смертельную болезнь. Первый издатель «Фёлькишер беобахтер» Дитрих Эккарт говорил мне, что знал только одного порядочного еврея. Это был автор талантливой книги «Пол и характер» Отто Вейнингер. Осознав, что еврей живет за счет разложения других наций, в октябре 1904 года покончил с собой. Действуют законы природы, которые мы понять пока не можем!
        Вдруг Гитлер повернул голову в сторону Гейма, что-то торопливо писавшего на бумажной салфетке:
        - Вы опять меня стенографируете, Генрих? Напрасно! Наши застольные беседы носят слишком частный характер. И потом: мои мысли принадлежат только мне. Я пишу мемуары. После победы я их обнародую.
        Вскоре случилось невероятное. Одна из записей Гейма проникла в Англию и была там опубликована. Гитлер изгнал стенографиста-любителя. «И только!» — как говаривал Нестор Махно. Репрессий никаких не последовало.
        Мемуары Гитлера сгорели вместе с самолетом, в котором они летели и который был сбит 21 апреля 1945 года.
        ЛЮБОВЬ НА МОГИЛЕ
        1
        1 декабря выдалось с легкий морозцем. Вечереющее небо светилось розово, с совсем легкими высокими облачками. Ветра не было. Острые листья пальм, веточки оливок и бамбука стояли недвижимыми.
        Измученная треволнениями последних тревожных месяцев, бунинская душа сегодня блаженно отдыхала. На сердце было мирно, всех хотелось любить, всем хотелось сделать что-нибудь доброе, хорошее, запоминающееся.
        Долго шли молча. В морозной синей дымке внизу, в долине, красочно розовели уступы городских крыш. Прямыми столбиками подымались белесые дымы из труб.
        Наконец не выдержал, как обычно, Бахрах. Он полюбопытствовал:
        - Иван Алексеевич, вот вы как-то сказали, что человек и в семьдесят лет любит, как в семнадцать. Так ли это? Не притупляются разве с годами чувства?
        - Думаю, Александр Васильевич, что любовь, способность восторгаться женской красотой — как любая другая способность, дана каждому в разной мере. Я с самых первых детских лет бывал влюблен в кого-нибудь. Я мучился своей страстью — именно страстью, даже в шестилетнем возрасте. Предметы моего обожания постоянно менялись.
        - Они знали об этом?
        - Боже сохрани! Я умер бы от стыда. Более того, эта тяга была плотской, даже совершенно плотской, телесной.
        - Вполне взрослая любовь?
        Бунин помедлил, подумал, неуверенно ответил:
        - Ну, все-таки не взрослая. Помните, Лев Николаевич даже главу в «Детстве» назвал: «Что-то вроде первой любви». Именно так! Юный герой, увидав неожиданно открывшуюся беленькую шейку Катеньки, из всех сил целует ее. Катенька не обернулась, но шейка и уши ее покраснели. Нечто подобное было и у меня…
        Он надолго замолк. И тему детской любви больше не трогал.
        Потом, что-то вспомнив, развеселился:
        - Была и у меня когда-то замечательная любовь — страстная, возвышенная. Случилось сие происшествие в допотопные «чеховские» времена, в пору моей дружбы с Антоном Павловичем. Предмет моего вожделения являл истинное чудо. Она была юна, красавица грузинского типа, настоящая Тамара, с огромными, живыми, черными глазами, с длинными бархатными ресницами, еле заметным пушком над верхней губой. У нее было прекрасное, крепкое тело, гибкий стан.
        Я совсем потерял голову: ухаживал изо всех сил, делал дорогие подарки, роскошные букеты цветов преподносил.
        Красавица благосклонно принимала все знаки моего внимания, и я со дня на день ожидал реального закрепления нашей дружбы.
        Увы, в последний момент мои стремления оказывались тщетными, это меня распаляло еще больше, и я изнемогал…
        Однажды под вечер, после очередного поражения, я в мрачном состоянии вышел из гостиницы, где мы оба жили. Хотелось развеять свою тоску, побродить вдоль моря. Как нарочно, я на набережной встретил элегантно одетую даму из категории эффектных.
        Я с ней был немного знаком, что дало право подойти к ней, начать разговор. Непреклонность моей Тамары настолько взбесила меня, что я тут же пригласил эту прелестницу на ужин — в ресторан «Городской сад». Он был излюбленным местом встреч курортного общества.
        Я пытался веселиться. Пил много водки и шампанского, танцевали, составили какую-то компанию. Артисты и актриски, журналисты, банкир, певец Мариинского театра, мой старый друг Михаил Вавич, совсем молодой, но уже певший с Шаляпиным Георгий Поземковский — мы в тот вечер гуляли вместе.
        - Ну и…
        - Да, мой прекрасный Иосиф, вы догадались — утренняя заря застала меня в постели с веселой и легкомысленной знакомой, оказавшейся одесситкой. Но главное — впереди.
        В «Городском саду» нас, понятно, многие видели. Тут же начались всяческие пересуды. Я же с новой силой стал волочиться за моей Тамарой. И чудо: она наконец сдалась, как пишут романисты, трепетно пала в мои объятия. Думаю, она по сей день вспоминает тот день — ведь я был ее первый возлюбленный.
        Я был на седьмом небе от счастья. Строил планы нашей совместной жизни — девушка оказалась из прекрасной аристократической семьи.
        Гуляя по набережной, с нетерпением дожидаясь вечернего часа — свидания с Тамарой, повстречал я мчавшегося на своих рысаках знакомого доктора. Он сделал знак кучеру, остановился и, соскочив с коляски, подошел ко мне:
        - Извините, по дружбе я должен разоблачить врачебную тайну. Бог простит меня за несоблюдение врачебной этики, но обстоятельства серьезны. В «Городском саду» видели вас в обществе с некой одесситкой. Так вот: она больна…
        Я решил, что небеса низверглись на меня. Коляска умчалась, подняв столб пыли, а я недвижимым остался на месте. Господи, думалось мне, какой я негодяй! Что я сделал с невинной девушкой!
        - Стреляться! — решил я. — Такому подлецу больше ничего не остается делать.
        Тут же отправился на вокзал. Ни с кем не попрощавшись, бросив чемоданы в гостинице, я как безумный умчался в Москву, чтобы как-нибудь наспех ликвидировать дела и расчеты с этой бренной юдолью. Представлял ужас родителей и Юлия, удивление друзей, может, даже огорчение никогда не виденных мною моих читателей и почитателей, некрологи в газетах…
        Я счел необходимым все объяснить Юлию. Тот уговорил меня все-таки обратиться к специалистам. Один профессор, другой и третий ни-че-гошеньки у меня не нашли, кроме железного здоровья. Я недоумевал, но с некрологами решил подождать.
        Прошло несколько лет. Я связал свою судьбу с Верой, слегка забыл о ялтинской истории. И вот на каком-то званом обеде я увидал того самого доброжелателя-доктора.
        Тот, саркастически улыбаясь, подошел ко мне и назидательно пробурчал в свою торчащую лопатой бороду (с той поры ненавижу эти благородные бороды!):
        - То-то же, молодой человек-с, это я вас тогда умышленно напугал. Пусть это станет вам уроком. Впредь будете осмотрительнее в выборе знакомств.
        Я стоял как немой. Если мне когда-нибудь хотелось кому проломить голову, так это был этот самый доктор.
        Его ограниченность не позволяла ему догадаться, чем дурацкая шутка могла окончиться. Да и кто знает, останься я тогда с Тамарой, может, и вся моя жизнь пошла бы иначе.
        …Они ушли в дальний дубовый лес. Здесь было совсем тихо. Только с тихим шуршанием упала на землю обломившаяся сухая веточка.
        - Я вчера на ночь перечитывал стихи Тютчева, — произнес Бунин, — и — странное совпадение! — наткнулся на полузабытые строки:
        И кто в избытке ощущений,
        Когда кипит и стынет кровь,
        Не ведал ваших искушений —
        Самоубийство и Любовь!
        Он прочитал вполголоса, но у Бахраха словно мороз по телу пробежал. Потом добавил:
        - Знал что-то старик… какая умница… Нет, Толстой ошибся, говоря, что «умнее Фетушки человека нет». Куда уж тут «Фетушке»…
        Сумерки начали сгущаться, немного похолодало.
        - Так не хочется возвращаться в дом, так сладостно побыть на природе! — Бунин потянулся. — Не устаю повторять: нет в мироздании ничего прекрасней природы и любви. Они дарят самые высокие и острые ощущения.
        - Вы, Александр Васильевич, видели у меня книжечку советского писателя Николая Смирнова — «Человек и жена»? Каково название, а? И как точно! Ведь женщина — это существо совершенно отличное от человека, даже ее недостатки — легкомыслие, излишнее любопытство, любовь к праздной болтовне — и то очаровательны. Она, женщина, гораздо ближе к совершенству и к самой природе, чем мы, мужчины. Да и любить она умеет куда чище и нежней, но когда возненавидит…
        - Женщина способна ненавидеть сильнее мужчины?
        - Безусловно. И мстить гораздо изощренней. Расскажу когда-нибудь одну совершенно жуткую историю.
        - О любви — жуткую?
        - Именно так!
        - Горю нетерпением услыхать! Сегодня можно?
        - Перебьетесь, лев Сиона. Пользуетесь тем, что одинокому старику, заточенному в проклятую глухомань, приятно вспоминать давно прошедшие годы, и эксплуатируете его откровенность.
        - Грех невелик, а соблазны одолевают!
        - И то верно! Когда еще живой классик, выходец из девятнадцатого столетия, поведает вам сокровенное? Никогда! Даже возлюбленный вами Андре Жид ни одной истории про себя не поведает, потому как те истории или скучные, или срамные.
        И закончил:
        - Да-с, сударь! Любовь — часть нашей жизни, причем часть прекраснейшая.
        2
        - Иван Алексеевич, я с нетерпением ждал нынешней прогулки, извольте исполнять обещание и рассказать о той самой жуткой и, как я догадываюсь, все-таки любовной истории.
        Бунин иронически хмыкнул:
        - Хорош голубчик! А как же моя слава «холодного академика», к тому же «застегнутого на все пуговицы»? Эту стойкую репутацию я обязан поддерживать.
        - Но и обещания выполнять надо!
        - Довод веский. Давайте сойдемся на компромиссе (тьфу, слово поганое!). Я расскажу, лев Сиона, историю, которая случилась с одним моим приятелем — его имя знать вам не следует.
        Был он молод, хорош собой, понимал толк в жизни и дорого ценил любовь. Попал он однажды так, без всякого дела, в какой- то городок Малороссии. Днем побродил по его улицам с приземистыми лабазами из обожженного кирпича и белого камня, посетил церковь, осмотрел местную мануфактуру. Остановился возле фотографического ателье, витрина которого была украшена портретами лучших представителей этого городка: какой-то налитой господин с рачьими глазами и полковничьими погонами; дама высшего света местного общества — с костистым лицом, сквозь которое явственно проступал череп и в ушах которой были видны серьги с крупными каменьями, похожими на дорогие бриллианты; потом шла целая галерея надутых важностью купцов с выпученными глазами, длинношеих гимназистов и несколько младенцев обоих полов.
        В общем, можете мне поверить, это была обычная витрина, которую можно было найти в любом заштатном российском городишке. Но внимание его привлек еще один портрет, на который вначале он не обратил внимания, может, потому, что фотография висела в самом нижнем углу витрины. На него глядело лицо бойкой сельской красавицы лет тридцати. Она была сфотографирована в рост. Легко было заметить, что бюст ее высок, талия и без искусственных мер узка, платье ловко подогнано под фигуру и выгодно подчеркивает женские прелести. Волосы высоко по моде взбиты, губы пышны, а большие, видимо, карие глаза слегка раскосы, как у Катюши Масловой в известных иллюстрациях Пастернака к «Воскресению».
        - Хороша Маша, да не наша! — воскликнул мой герой и скуки ради отправился на базар, кипевший торговой жизнью, веселым говором, запахом сена, дегтя и конского навоза. Он шел меж рядов и завидовал тому счастливцу, которому досталась эта красавица, которую он мысленно окрестил уже Катюшей.
        Отправился в гостиницу, поужинал на первом этаже в трактире и поднялся в свой номер с умывальником, постелью за ширмой, старым, продавленным диваном и бедными ситцевыми занавесками.
        - Господи! — воскликнул мой герой. — Какая нелегкая занесла меня в эту провинциальную дыру? Поезд идет только утром, а впереди нудный вечер и, быть может, бессонная ночь.
        Не снимая штиблет, он повалился на постель поверх одеяла и неожиданно для себя сразу же уснул.
        Проснулся, когда за окном было тихо, а на небе, в узкий оконный просвет, бледно светила полная луна. Такая жуткая тишина, такое беспредельное одиночество!
        Выскочил он из номера, чтобы больше не оставаться в четырех стенах, вышел на улицу. Кругом бушует весна, вишни покрыты цветами — словно белым снегом оделись, трещат соловьи — прекрасная и печальная ночь.
        Где-то поблизости скрипнула калитка, и показалась в темного цвета, шуршащем шелком платье молодая женщина. Возле гостиницы она замедлила шаги, повернула в его сторону голову на высокой красивой шее. Под туго перехваченным в талии платьем угадывалось ее молодое, гибкое тело.
        Вдруг она легким движением поманила его и чуть шепнула:
        - Не отставай!
        Шагов через тридцать он нагнал ее, пошел рядом, не зная от смущения, что сказать. Она тоже чувствовала себя робко, видимо стесняясь того, что уже сделала.
        Он выпалил первое, что взбрело на ум:
        - Вы местная?
        Она молча кивнула и словно нечаянно дотронулась до его руки.
        Он начал смелеть: схватил ее маленькую сильную кисть, сжал в своей ладони.
        Она не вырвалась, скорее охотно поддалась ему.
        Он продолжал:
        - Я из Москвы, занимаюсь журналистикой. Завтра утром уеду — со скорым поездом.
        - Вот это хорошо! — неожиданно произнесла она. — А что у вас — дело какое?
        - Да нет, любопытства ради занесло, а теперь страшно скучал.
        Она вздохнула:
        - Эх, какое у нас любопытство, так — тоска сплошная.
        - Пойдемте ко мне в гости, — осмелел он.
        - Это куда? В гостиницу? Это мне не с руки. Меня тут все знают.
        Помолчали, вдруг она с какой-то отчаянностью, от которой сладко замерло у него в груди, произнесла:
        - Без вашего номера вполне обойдемся, на всю жизнь запомните нонешнюю ночку.
        Он порывисто обнял ее, ощутил налитые груди, крутые бедра, и все в нем самом налилось силой и неукротимым желанием обладания.
        - Не спеши! — приказала она. — От тебя не уйдет, все достанется.
        И, часто стуча подкованными полусапожками, потянула его за собой куда-то в сторону. Он не сопротивлялся, охотно подчиняясь ей.
        Они миновали еще одну пустынную улицу, свернули в темный проулок, заросший кустами сирени и липовыми деревьями. Луна спряталась за тучку. Стало совсем темно. Она, словно ясно видя в этой кромешной темноте, властно тащила его дальше и дальше.
        Наконец, тяжело дыша, остановилась и сдавленным от волнения голосом произнесла:
        - Это здесь! Иди ближе, помоги мне!
        Он ухватился за какой-то тяжелый, непонятный ему на ощупь предмет.
        Вдруг ярко выскочила из-за тучки луна и снова все озарила своим мертвенным фосфорическим светом. У него от ужаса остановилось дыхание: вокруг торчали кресты и памятники, а предмет, который он тянул, — громадный, еще свежий венок из ветвей, цветов и с лентой.
        - Не бойся, — ободрила она его, хотя у самой от страха почти пропал голос. — Никто здесь нас не укусит. Здесь все спят вечным сном.
        - Ты кто? — заикаясь, выдавил он.
        - Скоро узнаешь, — пообещала она и стянула с могилы венок. Потом споро и деловито сняла с себя исподнее, подняла юбку и легла на спину: Ну иди скорей, дурачок!
        Он увидал белизну ее чудного тела и, уже ничего не страшась, повалился на нее, на свежую могилу, коснулся локтями и коленями влажных цветов. Нашел ее пухлые губы и в смертельной истоме впился в них, смешался с ее крепким телом и исступленно погрузился в то неистовство, которое еще никогда не испытывал. Он понял, что до этой минуты не знал ни любви, ни подобной страсти.
        Эта близость навеки сроднила их, сделала хранителями страшной и нерушимой тайны. Она делила его восторги, вскрикивала, расходясь, все громче и громче, со стоном выдыхала, извиваясь:
        - Еще, милый, еще! Боже, как мне сладко…
        А кругом царила кладбищенская ночь, бесконечно безмолвная, с длинными тенями соседнего склепа, крестов, берез и тополей. От некоторых могил исходил мертвенный фосфорический свет и самый яркий — от их могилы. Свет словно шел из-под земли и был столь ярок, что можно прочитать надписи надгробий.
        Когда все было кончено и она вытянулась в полудремотной истоме, он нежно целовал ее набухшие соски налитых грудей. Она устало и счастливо вздыхала и вдруг ловким, змеиным движением выскользнула из его объятий и принялась стряхивать с шуршащего платья прилипшие комочки земли. Потом торопливо застегнула пуговицы лифа и, держа шпильки в белых зубах, оплела голову толстой русой косой.
        Он хотел опять обнять ее стан, но она холодно отстранилась:
        - Это лишнее! Мне надо домой, не ровен час, свекровь меня хватится.
        И яростным шепотом добавила:
        - Ах, как мечтала я: сдохнешь, гад, так я на твоей могиле… И дождалась! — торжествующе закончила она.
        Он наконец вгляделся в ее лицо, ярко освещенное луной, и вздрогнул: перед ним стояла та самая красавица, портретом которой он любовался на витрине.
        - Как тебя зовут?
        - Да какое вам дело?! Мы все равно никогда не увидимся.
        - И все-таки?
        - Катериной кличут.
        - А чья это могила?
        Она захохотала звонко и злобно:
        - Мужа моего! А то чья же еще? Вчера только схоронила его, старого урода. Я прошлой ночью уже выходила, да никого подходящего не встретила. А вас, голубчик вы мой белый, сам Бог мне послал — пригожий да обходительный. Ох, как хорошо мне теперь!
        Заикаясь, чувствуя, что холодеют ноги и руки, спросил:
        - Так это… вы… помогли ему?..
        Она испуганно шарахнулась:
        - Еще чего! За это — Сибирь и вечные адовы муки! Сам сдох, пес шелудивый. Напился и с чердачной лестницы брякнулся, весь хребет переломал. Лежал на полу, хрипел и на меня глазищи таращил: «Радуешься, гадюка!»
        А я, грешная душа, и впрямь радовалась. Всю душу вымотал. Ну да хватит лясы точить, вы свое получили, а я, спасибочко вам, как в раю ангельском. Пошла я, а вы держитесь по той аллее, и она приведет вас прямиком в гостиницу.
        Она еще раз повернулась к могиле, сплюнула на нее, произнесла ругательное слово и быстро пошла по узорчатой от игры света и теней кладбищенской дорожке к каменным воротам, то высвечиваясь в полосе света, то исчезая в густой тени.
        Мой приятель не помня себя добежал до гостиницы, не прилег даже на минуту на постель и с первым светом отправился на вокзал. В его душе был хаос от самых противоречивых чувств: отвращения, сладости, волнения и сожаления, что уже никогда не увидит эту женщину.
        Заря разгоралась все сильней, дебаркадер заполнялся отъезжающими, весело давал гудки маневровый паровозик. Вскоре подошел скорый. Он сидел в удобном купе, беседовал со случайным спутником — генералом-артиллеристом, и все случившееся минувшей ночью ему казалось сумасшедшим бредом или сном.
        - Вот вам, сударь, и украинская ночь! — закончил Бунин.
        Бахрах, потрясенный рассказом, вопрошает:
        - Вы так это живо передали… Точно ли, что это было с вашим товарищем, а не с вами самим?
        Бунин молчит, долго раскуривая самодельную папироску. Потом нехотя произносит:
        - Какой вы нахальный, лев Сиона! Вам расскажи да дай отчет — прямо как в полицейском участке. Какая вам разница, с кем это было. Может, и вовсе ни с кем не было. Вы ведь знаете, что я первостатейный выдумщик. И все свои истории выдумываю.
        - Но то, что вы, Иван Алексеевич, мне рассказали, надо лишь записать — и готова потрясающая новелла.
        - Вы думаете? А что скажут всякие ханжи, извратившиеся в мысленных пороках, но изображающие из себя святошей? Алданов прислал письмо из Нью-Йорка: цензура опять не пропустила два моих рассказа из цикла «Темные аллеи» — прямо женский монастырь какой-то, а не передовое государство. Нельзя писать про объятия в постели, про любовный экстаз — у американской дуры- цензуры от этого припадки начинаются. А тут — любовь на могиле! «Осквернение последнего прибежища»! Дураки!
        Нет, писать об этой мрачной истории не буду.
        (Бунин действительно не записал много интересных историй, которые в разные годы поведал, как и эту, «кладбищенскую», супругам Полонским, Алданову, Бахраху, Одоевцевой.)
        И, заканчивая разговор, Бунин произнес:
        - А вообще-то вслед за Блаженным Августином могу лишь повторить молитву: «Господи, пошли мне целомудрия. Но только не сейчас».
        Эта наивная молитва меня всегда умиляет. До чего прекрасна она! Да ведь и я готов молить Бога о «целомудрии», в более глубоком смысле, чем обычно придают этому понятию, только чтобы оно не было ниспослано мне сразу, а когда-нибудь в отдаленном будущем…
        3
        Вот я сказал о своей ранней влюбленности. Какой-нибудь Фрейд тут же сделал бы научные выводы: универсальным ключом к пониманию всякой индивидуальности служат сексуальные переживания раннего детства. Наверное, так оно и есть.
        Но сколь помню себя, моя душа постоянно была чем-то увлечена. Я уже говорил, что память у меня самая ранняя, чуть не с двух-трехлетнего возраста помню свою жизнь едва ли не день за днем. Все на меня действовало остро — запах скошенной травы, песня в поле, таинственные лощины за хутором, легенда о каком- то беглом солдате, голодном и несчастном, скрывающемся в наших хлебах.
        Помню, как поразил мое воображение ворон, все время прилетавший к нам на ограду.
        - Он ведь, возможно, жил еще при Иване Грозном, — сказала мать. — Вороны по триста лет живут.
        Когда мне было лет девять, года за два до поступления в гимназию, я испытал еще одну страсть — к Житиям святых. Я постоянно молился и постился. Даже мать опасалась:
        - Как бы наш Иван в монастырь не ушел!
        И даже в Ельце, когда стал гимназистом, я с упоением отдавался молитвам, посещениям церкви, печали всенощных бдений.
        Конечно, детские впечатления влияют на всю нашу взрослую жизнь… Кто в детстве негодяй — наушничает, подворовывает, издевается над слабыми и животными, такой и взрослым будет подонком, — Бунин убежденно тряхнул головой.
        И, рассмеявшись, добавил:
        - Вот хотел бы представить себе маленьким Мережковского и Гиппиус! Первый все время подлизывался к учителям, подхалимничал и клянчил оценки. А Зинаида, обладая литературным даром, с первого класса гимназии награждала одноклассников обидными прозвищами, а на учителей тайком писала злобные эпиграммы.
        МОСКВА ЗЛАТОГЛАВАЯ
        1
        - Какой ты все-таки ругатель! — не выдержала Вера Николаевна, когда Бунин в очередной раз обрушился на каких-то декадентов. — Ты вот Горького тоже теперь не одобряешь, а когда-то ему «Листопад» посвятил!
        Иван Алексеевич с недоумением и некоторым любопытством воззрился на супругу. Бахраху, который случился при сем диспуте, даже показалось, что Иван Алексеевич пробормотал одну из своих — весьма многочисленных! — пословиц:
        - Умница, как попова курица!
        Если он действительно произнес такие слова, то это было не совсем вежливо. Но ведь и Вера Николаевна с точки зрения «высшего этикета», с незапамятных времен установившегося в бунинском доме, тоже была излишне смела.
        Во всяком случае, Иван Алексеевич после этого неожиданного выпада не сразу пришел в себя. Бахрах не без любопытства ждал, чем завершится эта сцена. Тем более что свидетелями колкости Веры Николаевны стали остальные обитатели дома — Галина, Магда и вернувшийся после курса лечения Леонид Зуров.
        Но Иван Алексеевич, верный себе, быстро нашелся. Он широко улыбнулся и с чувством поцеловал Вере Николаевне руку.
        - Браво, мадам, браво! У вас прекрасная память. И меня можно укорить еще больше: эту поэму я опубликовал у Брюсова, которого позже окрестил «архивариусом».
        И, не выходя из шутливо-патетического тона, обвел взглядом домочадцев:
        - Братие и сестры! Если из вас есть кто без греха, то по обычаю древних иудеев побейте меня камениями!
        Все дружно расхохотались, и обстановка моментально разрядилась.
        - Иван Алексеевич, миленький, расскажите нам о Брюсове! — детским простодушным голосом попросила Галина.
        - Очень просим! — присоединились к ней Магда и Зуров.
        Бунин совсем развеселился:
        - Ну, право, вы совсем как малые ребята. Заберутся на полати и просят деда сказку рассказать. Хорошо, расскажу вам, ребята, не сказку, но истинную быль.
        Пройдясь по столовой из угла в угол, Бунин начал:
        - В девяносто пятом году, когда я считался еще начинающим и только-только обзаводился литературными связями, имя Брюсова, бывшего на три года моложе меня, получило уже некоторый резонанс. Он успел напечатать свой первый лирический сборник, который назвал с изяществом цирюльника «Chef-d' ceuvre» — «Шедевры». Ни больше ни меньше!
        Мы как-то с Бальмонтом гуляли по Москве, оказались на Трубной площади. Он вдруг вспомнил:
        - Боже мой, ведь тут рядом живет юный гений — Валерий Брюсов! Пошли к нему. Познакомимся.
        Почему бы и нет, подумалось мне. А вслух я произнес:
        - Познакомиться с поэтом, которого критика осыпает площадной бранью, весьма любопытно.
        Мы направились к дому его отца, вместе с которым жил молодой, но уже успевший шокировать литературную критику поэт, Отец был солидным купцом, торговал пробкой, а дом оказался хотя и небольшим, но весьма толстостенным двухэтажным особняком с цветочками в горшках, тесно расположившимися на подоконниках, с высокими, закрытыми на замок воротами и злой собакой во дворе. Но в тот день, кроме этих цветочков, мы ничего не увидели. Выяснилось, что молодого хозяина нет дома.
        - Жаль, тогда мы оставим Валерию Яковлевичу послание! — вздохнул мой спутник. И он тут же написал несколько слов.
        Это было недели за две до нового года, 1896-го. На следующий день Константин Дмитриевич пришел ко мне и показал забавную записку: «Очень буду рад видеть Вас и Бунина, — он настоящий поэт, хотя и не символист». Меня этот покровительственный тон поэта, который только-только начинал и еще ходил в студенческой тужурке, весьма позабавил.
        Снова поехали на Цветной бульвар. Снова забор с высокими воротами, лай пса и сам хозяин — молодой человек, широкоскулый, с гостинодворческой физиономией. Говорил, однако, этот гостинодворец весьма изысканно, высокопарно, отрывисто и несколько гнусаво. Настроен поэт был весьма воинственно:
        - Наша эпоха — время радикальных, революционных перемен. Старую культуру долой, на свалку истории. Набат уже зовет! Всю старую литературу, воплотившую себя в миллионах томов обветшавшей литературы, — в огонь! На костры! Пример живой перед глазами — как Омар сжег Александрийскую библиотеку.
        - И Толстого тоже в костер? — не без ехидства поинтересовался я.
        Хозяин на мгновение замешался, но не более. Он горячо, с гимназическим запалом воскликнул:
        - Да, в костер!
        Потом помедлил и с некоторым вызовом бросил:
        - Хотя совсем недавно прочитал его трактат «В чем моя вера». Был умилен. Но это ничего не значит. Принцип превыше всего.
        Мне захотелось встать и уйти. Но я пересилил себя, с интересом оглядывая его комнату. Его аккуратность была удивительна. Каждая вещь знала свое место. У Брюсова все было расписано согласно каким-то ему только ведомым правилам, и он непоколебимо следовал собственным уставам и узаконениям.
        Не столько ради нужды, сколько ради интереса к хозяину я указал на какую-то книгу и вежливо попросил:
        - На несколько дней дадите?
        Брюсов блеснул на меня своими раскосыми, как у птицы, черными глазами и с чрезвычайной галантностью резко отчеканил:
        - Никогда и никому не даю ни одной из своих книг даже на час!
        В конце нашего разговора Брюсов меня ошарашил окончательно. Сделав широкий взмах рукой, словно собирался провозгласить важные мысли на новгородском вече, он произнес:
        - Будущая моя книга станет называться «Это — я». Она станет гигантской насмешкой над всем человечеством, и у нее будут многочисленные поклонники, ибо в ней не будет ни одного здравого слова.
        - А что же ваши «Шедевры»? — лукаво спросил Бальмонт.
        - Они тем и слабы, что они умеренны — слишком поэтичны и для публики, и для господ критиков. И они слишком просты для символистов. Какой я был глупец, что вздумал писать серьезно.
        - Да, вас ждет великое будущее! — стараясь сдержать смех, произнес Бальмонт.
        Брюсов воспринял это вполне серьезно. Он согласно кивнул головой.
        Иван Алексеевич обвел взглядом домочадцев, внимавших каждому его слову, и улыбнулся:
        - Может, хватит разговоров? Не пора ли нам попить чайку? Если нет сала, будем гонять воду.
        Когда Вера Николаевна с помощью Галины разлила по чашкам напиток, заменявший по причине военного времени чай, Иван Алексеевич, вдруг что-то вспомнив, рассмеялся. Потом произнес:
        - Самое веселое, что все эти «ценные» мысли Валерия Яковлевича, как и запись о том, что мы с Бальмонтом заходили к нему, я нашел в его «Дневниках», вышедших в Москве в двадцать седьмом году. Забавная книжечка. Меня он в дневниках поминает неоднократно. В частности, Брюсов приводит наши споры о стихах. Я говорил, что нельзя сказать «зверь возникает». Брюсов доказывал мне обратное, и он писал обо мне: «Бунин из лучших для меня петербургских фигур, он — поэт, хотя и немудреный». Сам-то он, конечно, мудрец, истинный Соломон.
        - Иван Алексеевич, а как все-таки Брюсов издал вашу книгу! — вставил Зуров. — Я этот сборник видел в Тургеневской библиотеке, на мой взгляд, он очень удачен.
        - Действительно, Брюсов издал мой «Листопад» очень добротно: на отличной бумаге, текст отпечатали хорошими шрифтами, с изящной обложкой, хотя надписи на нем сделали чуть ли не церковно-славянскими письменами. Сборник вышел в 1901 году. Это был период нашего наибольшего сближения. Уже года два как мы интенсивно переписывались, едва не стали закадычными друзьями.
        Но Бог меня миловал. Вся эта символическая дребедень, в которой Брюсов чувствовал себя как рыба в воде, на меня производила удручающее впечатление. Я не возымел никакой охоты нести высокопарный вздор и играть с моими сотоварищами в демонов, в магов, в аргонавтов.
        Брюсов не обнаружил великодушия: в журнале «Новый путь» он устроил разнос «Листопаду», напрочь забыв все хвалебные выражения, которые совсем недавно расточал этой книге. Да, прежде кормил калачом, а теперь дал в спину кирпичом.
        - Что, так никогда и не помирились больше с Валерием Яковлевичем? — спросила Магда, увлеченная, как и все остальные, рассказом Ивана Алексеевича…
        Бунин развел руки:
        - Что такое — помирились или поссорились? Это, дорогая Магда, звучит несколько по-детски. К чести Брюсова, он сумей все-таки стать выше личных отношений. В 1906 году у меня вышел сборник стихотворений. Валерий Яковлевич в первом номере журнала «Весы» за 1907 год опубликовал хвалебный отзыв. Я ему в знак старой дружбы отправил экземпляр второго издания этой книги, сделав теплую дарственную надпись.
        Однако наши отношения возобновились весьма нежданно.
        Осенью 1910 года я пришел в дом номер тридцать два по Староконюшенному переулку к Юлию.
        К своему удивлению, в кабинете брата я увидел Брюсова.
        - Какая встреча! — воскликнул Брюсов и полез ко мне обниматься.
        Я отвечал ему весьма дружески.
        Брюсов сообщил:
        - Вы знаете, что я теперь заведую беллетристическим и критическим отделом «Русской мысли»?
        Я отвечал, что знаю.
        - Приглашаю вас к сотрудничеству. У нас много крупных авторов — Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Александр Блок, Константин Бальмонт…
        - Ради такого редактора и ради такой изысканной компании я дам стихотворение.
        Иван Алексеевич вспоминал, как вскоре получил от Брюсова письмо. Он напоминал об обещании дать стихотворение, вновь просил сотрудничества, которое его «очень бы утешило и обрадовало бы». Трудно судить, кто был причиной промедления, но лишь спустя два года в «Русской мысли» появилось бунинское стихотворение «Белый олень». Однако переписка двух поэтов продолжалась, по крайней мере, до осени пятнадцатого года. В частности, Валерий Яковлевич просил Бунина переводить на русский язык армянских поэтов — специально для сборника «Поэзия Армении», который редактировал Брюсов. Иван Алексеевич высоко ценил древнюю культуру Армении. Перевел стихотворения Александра Цатуряна, Аветика Исаакяна. Когда в 1912 году чествовали Бунина по случаю 25-летия его литературной деятельности, от имени армянской интеллигенции юбиляров тепло приветствовал А. Цатурян.
        Иван Алексеевич с чувством отвечал: «Я пламенно люблю солнце и Восток. Армянский народ когда-то, в древние времена, поклонялся солнцу и сегодня в своей тяжелой жизни опять тянется к солнечному свету. Я глубоко тронут и благодарен за то, что вы меня приветствовали и отметили этот скромный праздник на языке древнего народа».
        Бунинский отклик был опубликован в армянской газете «Оризон».
        - Как видите, — добавил Бунин, — удивительная страна Армения, которую я искренне люблю по сей день и страшно жалею, что уже никогда не дышать мне ее воздухом, сблизила меня с Брюсовым.
        - Ян, — поинтересовалась Вера Николаевна, успевавшая заниматься хозяйством, убирать со стола, мыть посуду и участвовать в общем разговоре, — «Поэзия Армении» была издана?
        - Да, Вера, это издание увидело свет в разгар первой мировой войны — в шестнадцатом году. В Закавказье турки зверски истребляли мирное население Западной Армении. Многие армянские семьи бросили свои дома, нашли приют в России. Грустные воспоминания! А в сборнике были напечатаны мои переводы из Цатуряна и Исаакяна.
        …За окном синие сумерки сгустились в ночную темноту. В небе неподвижно стояли крупные немерцающие звезды южного неба. Чужого неба.
        * * *
        Уже после войны, вернувшись из Граса в Париж, Бунин приобрел книжечку советского литературоведа А. Мясникова о Брюсове. Прочитав ее, он решил в своих «Воспоминаниях» процитировать ее:
        «Я, владеющий многими языками мира…» Не один Бальмонт так бессовестно лгал о своем знании языков. Лгал, например, и Брюсов. Это, конечно, на основании того, что сам Брюсов распространил про себя, сказано в книге какого-то Мясникова («Поэзия Брюсова»)…: «Брюсов свободно владел французским и латинским языками, читал без словаря свободно по-английски, по-итальянски, по-немецки, по-гречески и отчасти по-испански и по-шведски, имел представления о языках: санскритском, польском, чешском, болгарском, сербском, древнееврейском, арабском, древнеперсидском и японском…»
        - При одной мысли, что человек может солгать, меня начинает тошнить, — говорил Бунин. И сам всю жизнь повторял слова, унаследованные от своего отца: «Лгут только лакеи!» — А какое огромное количество таких «лгунов» в моей памяти! Необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа.
        Тот же Брюсов, все свои первые сборники манерно называвший на иностранных языках, патетически восклицал: «Вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном» (август 1905 года). Антологии и хрестоматии непременно публиковали «передовые» стихи Валерия Яковлевича, как, к примеру:
        …Чуть заслышал я заветный зов трубы,
        Едва раскинулись огнистые знамена,
        Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
        Я вторю грому с небосклона.
        Кинжал поэзии!
        Эти строки «кинжал поэзии» были, в частности, напечатаны в роскошно изданном Маврикием Вольфом сборнике «Книга о русских поэтах последнего десятилетия» в 1907 году. Но вот что писал Брюсов 18 июня того же года (нового стиля, другим Валерий Яковлевич не пользовался) в Париж Зинаиде Гиппиус, которая в те времена жила на берегах Сены вместе с мужем Д.С. Мережковским:
        «Где же выход? Устраивать революцию, чтобы на месте «царского правительства» утвердить «правительство пролетарское»? А чем оно лучше? Та же тупость, та же узость, та же дикость, только в другую сторону направленная. Да при царском правительстве хоть клочки культуры целы, дышат, могут еще когда-нибудь расцвесть, а при пролетарском, — начинай все сначала, опять с хроники VII века! Нет, я пока за Царя!»
        «В жизни каждого человека есть высокие вершины и потаенные расщелины», — Иван Алексеевич любил повторять вслед за Плинием Младшим эти мудрые слова.
        2
        Бунинское семейство было не единственным русским в Грасе. К ним «на огонек» порой заходили их соседи супруги Кугушевы, очень милые люди. Правду молвить, они чуть страдали единственным недостатком, который, впрочем, нисколько не раздражал Ивана Алексеевича, но неизменно веселил. Кугушевы любили напоминать, что они «князья».
        - Привет, о мои родовитые соплеменники! — этой или подобной фразой каждый раз встречал их Бунин. На сей раз все повторилось. Иван Алексеевич хитро сощурил глаза:
        - Князь, это правду говорят, что ваш род идет от самого Тамерлана?
        - Нет, берите глубже! — подхватила тон Ася Кугушева. — Как и ваш, Иван Алексеевич, он идет от Адама и Евы. Вот почему все люди — братья.
        - Только они сами, к сожалению, об этом давно забыли! — грустно покачал головой Бунин. Но тут же приспел повод вновь улыбнуться: гости протянули ему букет роскошных поздних хризантем и какую-то старую книгу в красивом бордового цвета матерчатом переплете.
        - С днем рождения, Иван Алексеевич! Счастья вам, много денег и крепкого здоровья лет до ста! А славы у вас и так много…
        Бунин едва не прослезился от умиления и неожиданности: «Надо же, не забыли!» Он обнял соседей:
        - Спасибо, друзья! Ну прямо-таки праздник сердца… Вера, сообрази, пожалуйста, что-нибудь на стол! Простите, друзья, из «Славянского базара» нынче мы ничего не заказывали, из «Праги» или «Парижа» — тоже. Но бутылочка сотерна припасена. Хлеба нет, так пей вино!
        Выпили вино, съели по кусочку какой-то синей, пахнувшей мылом колбасы. Иван Алексеевич с нетерпением ожидал подходящей минуты, чтобы внимательней разглядеть подарок Кугушевых — очень приятный и совершенно неожиданный. Когда Ася Кугушева протянула подношение, то Бунин обомлел от умиления: он держал в руках до боли знакомую книгу, которая некогда находилась во всех российских гостиницах, кофейнях, ресторанах, вагонах 1 — го и 2-го классов, различных клубах, библиотеках, вокзалах, почтах — «Всеобщий железнодорожный путеводитель…». На каждой странице было напечатано строгое: «По прочтении просят положить обратно».
        Это был объемистый том, выходивший ежегодно в обновленной редакции и громадными тиражами. Бунин не однажды — десятки и десятки раз пользовался такими, выбирая очередной маршрут для путешествия… Да, весь мир объехал в молодости.
        - Как по какому-нибудь бивню мамонта изучают этих вымерших животных, так по такому путеводителю со всеми его рекламными приложениями наши внуки станут изучать исчезнувший мир, — Бунин грустно покачал головой. — Какой музыкой звучат для меня эти сухие, канцелярские слова: «Всеобщий железнодорожный путеводитель и ежедневный календарь на 1895 год содержит в себе: точное расписание движения поездов всех существующих в России железных дорог, их пассажирский и багажный тариф; прямые беспересадочные сообщения; расчетную таблицу нового удешевленного пассажирского и багажного тарифа; всеобщую железнодорожную карту; таблицу кратчайших расстояний главнейших пунктов сети российских железных дорог; алфавитный указатель всех станций и полустанций; список городов и местечек, не расположенных на линиях железных дорог, с показанием ближайших к ним станций и расстояний от сих последних; описание и адресный указатель С.-Петербурга, Москвы, Варшавы, Вильно, Риги и Парижа и разные иные сведения. Объявления торговых фирм».
        Как живо все помню! Бывало, прибудешь из Питера в Москву на Николаевский вокзал, и сразу сердце наполняется какой-то тревожной радостью, ожиданием случайной счастливой встречи. На площади перед вокзалом дворники в белых передниках и с медными бляхами на груди счищают снег. Все кругом блещет золотом, зеркалами, мелькают нарядные дамы, офицерские шинели, допотопные бабы и мужики с мешками на спинах. Пахнет паровозным дымом, весело свистят паровозы, толкутся железнодорожные служащие, кондуктора, машинисты, проводники с фонарями, закапанными воском, ломовые, сидящие в буфете возле громадного пыхтящего самовара и заливающие свое бездонное нутро китайским духовитым чаем, гимназисты и гимназистки, сияющие своей красотой и чистыми наивными лицами, жаждущими любви и дружбы. Уже на перроне к вам привязался какой-то мужичок в башлыке, который настойчиво зазывает:
        - Барин, а барин, едем в нашу гостиницу, в «Лоскутную»! В свое удовольствие поживете, нумера у нас превосходные, в ресторане кухня знаменитая. Даже генералы останавливаются! Право, жалеть не станете…
        Тут, словно из земли, вырастает другой агент, тянет в свою сторону:
        - Буде врать! Черт у вас в стуле, а не генералы в нумерах! — и, сразу перейдя на другой, задушевный тон: — Барин, послушай меня, едем в «Дрезден», на Тверскую, за рупь пятьдесят при полном канфорте себя утешите! Против нас даже «Дюссо» на Театральной — тьфу! — И он смачно плюет на утоптанный снег.
        - Мне надо ехать в «Большую Московскую гостиницу»! — прерываете вы шустрых комиссионеров.
        И сразу же находится с десяток доброхотов, желающих вас везти в «Большую Московскую».
        - Давайте, барин, вашу багажную квитанцию. Не успеете приехать, уже в номерке вещички вас ждать будут. Василий, проводи господина приезжего!
        Василий оказывается громадным мужиком в новом синем армяке, широконосый, с детскими голубыми глазами и дремучей, в мелких кудряшках русой бородой. Он гудит:
        - Пожалуйте, вмиг домчу… Прямо сказать — доставлю!
        - Не хвались отъездом, хвались приездом!
        Василий вдруг широко улыбается, показав два ряда крепких белых зубов:
        - Тело довезу, а за душу Господь отвечает!
        Остальные агенты, за проценты поставляющие гостиницам постояльцев, видя, что дело сделано и что обошлись без них, сразу теряют к вам интерес и ищут клиентов среди других прибывших.
        Мужик подводит вас к легким лакированным санкам, помогает удобней разместиться и ловко запахивает на вас новую медвежью полость. Затем он с неожиданной ловкостью вскакивает на узкое для его обширного зада сиденье и чуть трогает вожжами. Каурый жеребец, мелькающий белыми пятнами на поджарых кострецах, пригибает голову, косится умным, налитым кровью глазом, все более и более набирает ходу.
        И вот сани летят по площади во весь дух, встречный ветер обжигает лицо, вышибает из глаз слезу. Перед крутой Каланчевскою Василий чуть придерживает жеребца, но, миновав Красные ворота, вновь пускается вовсю. Он несется по узкой Мясницкой к Охотному ряду. Мимо стремительно мелькают дома, вывески и прохожие. Словно в сладком предвкушении любви, вы потягиваетесь в санках, отчаянно скрипящих на снегу, уже представляя теплый уютный номер с картинами Клевера на стенах, коврами на полу, изящным журнальным столиком у окна, а в простенке между окнами — трюмо с чистым тонкостенным зеркалом, мягкой, шоколадного цвета плюшевой софой и такими же креслами, в которых уже сегодня вечером удобно разместятся друзья — гастролирующий на сцене Большого Шаляпин, брат Юлий, приехавший с Капри Горький, писательская братия — Телешов, Андреев, Шмелев, Чириков, Найденов… да мало ли еще кто!
        * * *
        Закипает спор: о новой постановке в Художественном, о только что вышедшей и наделавшей шума очередной книге Горького,
        о потрясающем успехе Шаляпина, о скандале одного из великих князей с заезжей балериной, о надоевшем хулиганстве футуристов, предводительствуемых каким-то Маяковским (куда только полиция смотрит!), множащихся на улицах Белокаменной авто, которых тут же возненавидели извозчики, а москвичи окрестили «вонючками», о крепко прижившейся и все время бурно развивающейся телефонной связи.
        Потом Алексей Максимович вдруг хлопнет себя громадной ручищей по лбу и мучительно стонет:
        - Почто напрасно время здесь тратим! Корзинкин обещал мне сегодня показать зоологическое чудо — пре-гро-омадного осетра! — И он развел в стороны ручищи.
        Федор Иванович дернул за шнурок. В номер шустро заскочил коридорный.
        - Братец, — ласково рокочет Шаляпин, развалясь в глубоком кресле и поигрывая лакированными штиблетами, — пойди скажи хозяину, что мы проголодались…
        - Вам в номер, в кабинетец или?.. — почтительно согнулся коридорный.
        - Нет, сегодня пусть накроют в «Золотом зале», — пробасил Горький. — Выйдем на люди. Услужающий, напомни Корзинкину про обещанного осетра — пусть будет не меньше лошади. — И Алексей Максимович опять широко развел свои длинные руки с желтыми от никотина пальцами. — Да-с, как лошадь, меньше не приемлем!
        Спускались по белой мраморной лестнице, застеленной толстым, мягким ковром, посреди которого была положена ковровая дорожка. Вход на лестницу украшали две бронзовые фигуры — полуобнаженные женщины с могучими грудями и широким торсом. В руках они держали большие круглые светильники.
        В «Золотом зале»! А еще были «Большой зал», «Русский зал», «Охотничий кабинет», кабинеты на террасе, обычные кабинеты — десятка полтора, винный магазин, где только водки стояло не менее тридцати-сорока сортов, а про коньяки и вина и говорить не приходится, уютное кафе, винный подвал… Боже, чего только не было в прежней России — обильной, хлебосольной! Это не нынешняя грасская убогость!
        Бунин грустно улыбнулся и обвел взглядом домочадцев: они слушали, широко раскрыв глаза.
        Долгую тишину осмелился нарушить Бахрах. Россию он покинул юнцом, жил в Киеве, в Москве даже проездом не был. Подобная размашистая жизнь не вмещалась в его привычные понятия. Сдерживая улыбку, лукаво спросил:
        - И как часто цвет русской литературы гулял на таких пирах?
        Бунин вполне серьезно ответил:
        - Пиры, понятно, шумели. Случалось, что кто-нибудь не рассчитывал своих сил, но это было крайне редко… В ресторанах мы* действительно собирались почти ежедневно. Но не столько для кутежей, а больше — дружеского общения ради. Были вкусные обеды, интереснейшие разговоры. Сюда приходили редакторы, газетчики, актеры, художники, музыканты, а также издатели, с которыми тут же за столом заключались договора на выпуск новой книги.
        Конечно, сплетен вокруг нас хватало. Что вы хотите: у нас была всероссийская популярность, продавались открытки с нашими портретами, на улицах нас узнавали, оборачивались. Все это льстило самолюбию. Чужая популярность неизбежно возбуждает людскую фантазию.
        Не забывайте, что многие получали высокие гонорары, а Горький, как я уже сказал, был просто богатейшим человеком. И не сбрасывайте со счетов главного: ведь мы были так молоды. К примеру, Алексею Максимовичу не было еще пятидесяти!
        Так что напрасно думаете, что «Большая Московская» — исключительно «буржуазное» по роскоши место. Хороших гостиниц было немало, на всех хватало…
        - У кого были деньги! — вставил Бахрах.
        - У кого был талант и кто умел трудиться! — парировал Бунин. — И вот все это нежданно-негаданно рухнуло: богатейшая Русь, роскошные рестораны, поломались крепчайшие дружбы… Остался только прах! Многие из тех, кого смело можно назвать цветом нации, если не бежали на чужбину, то были уничтожены — как поэт Гумилев, другие просто умерли с голоду — мой брат Юлий, Александр Блок… И после этого господа Троцкий и Ленин предлагали «радоваться счастливым переменам». Может, перемены эти действительно счастливы для них самих, их родственников и любовниц, но для меня, для всей культурной России, насколько я понимаю, ничего хорошего не произошло.
        Иван Алексеевич горестно вздохнул и кивнул Зурову:
        - Леня, прочтите полезные советы, которые путеводитель давал прибывшим в Белокаменную.
        Зуров с некоторой важностью принял в руки путеводитель. Еще в 1928 году в Риге, где он подвизался в роли портового такелажника, а затем — маляра, красившего кинотеатры, он напечатал книгу об истории Псково-Печорского монастыря. С той поры он себя почитал крупным историком и этнографом. Бесцветным голосом Зуров читал:
        - «Прибывшие на любой из шести московских вокзалов могут не беспокоиться ни о багаже, ни об удобном размещении. Советуем обращаться к комиссионерам гостиниц, находящимся на вокзалах. В их распоряжении имеются кареты и коляски, которые быстро доставят вас к избранной гостинице. Стоимость проезда от пятидесяти до восьмидесяти копеек.
        К вашим услугам гостиницы: перворазрядные: «Славянский базар» на Никольской улице; «Отель Континенталь» на Театральной площади; «Большая Московская гостиница» против Иверских ворот; «Дюссо» близ Малого театра; «Дрезден» на Тверской улице, дом Андреева; «Лоскутная» там же у Иверских ворот; «Берлин» на Рождественке; «Париж» на Тверской и многие другие. Цены в перворазрядных гостиницах бывают от 1 рубля 50 копеек и дороже.
        Меблированные комнаты находятся на каждой улице. Средняя цена в месяц с постельным бельем от 15 рублей…»
        Зуров читал о ресторанах — с «лучшими русскими и французскими кухнями», о трактире «Патрикеевский» знаменитого Тестова, о многочисленных кофейнях Филиппова, не менее многочисленных и не менее заманчивых кондитерских Абрикосова, Эйнема и Сиу, ломившихся от всяческого изобилия и удивляющих дешевизною.
        - Москва поражала своим богатством всех, кто бывал в ней, еще со времен Адама Олеария, — вставил свое слово Бунин. — Этому много содействовало ее удачное географическое расположение. Зимой и летом крестьяне подвозили сюда свои припасы для продажи, и цены здесь бывали в полтора-два раза дешевле петербургских. Статисты называли любопытную цифру — в конце прошлого века в Москве было без малого четыре тысячи магазинов, торговавших лишь съестными и колониальными товарами. Эти магазины, как и трактирные заведения, были на каждом шагу.
        Впрочем, Леня, читайте дальше… Это все крайне интересно.
        Зуров углубился в книгу: путешествующим предлагалось прежде всего посетить старинный Кремль — «этот русский Акрополь», ибо с Кремлем «связаны для каждого русского самые дорогие воспоминания прошлого, монастыри и церкви, которых более четырех сотен, Румянцевский музей на Знаменке, с богатейшей в мире библиотекой и коллекцией картин, замечательное строение — Сухареву башню, уникальный в своем роде Художественно-промышленный музей на Сретенке, Красные ворота — триумфальную арку 1742 года».
        Зуров перевел дыхание и продолжил:
        - «Незабываемое впечатление путешествующие выносят после посещения грандиознейшего и неповторимого по своей отделке Храма Христа Спасителя. По своему великолепию он не имеет себе равных в мире. Храм строился с 1839 года на деньги, собранные народом, освящен в 1883 году. Храм венчают пять изящных глав, главный карниз поддерживается 36 мраморными столбами… Все наружные скульптурные работы исполнены Лагановским, Рамазановым и бароном Клодтом. Внутренность храма облицована мрамором. По стенам коридора, под главным куполом, на мраморных досках начертаны названия сражений и имена павших в них офицеров. Куполы расписаны Марковым и Кошелевым, хоры — Верещагиным и Сорокиным, в главном приделе картины Семирадского и Верещагина…»
        - Хватит, Леня, — перебил чтеца Иван Алексеевич. — Не надо травить душу. Бог с ним, с былым изобилием. Хотя нищета, голод — страшные вещи, не дающие людям нормально духовно развиваться. Тут мне на память пришел дикий, ни на что не похожий случай. Как вы помните, молодежь, среди нас находится племянница председателя первой Государственной думы — Сергея Андреевича Муромцева, доктора римского права, ординарного профессора Московского университета. Я имею в виду Веру Николаевну — факт известный. Но суть не в том…
        - Вера, ты помнишь, на Скатертный заходил доктор Крылов?
        Та согласно кивнула головой.
        - Ну, ладно! Расскажу молодежи об этом человеке, — Иван Алексеевич раскурил папиросу, ловко пустив затейливое колечко. — Итак, в доме под номером 22 в Скатертном переулке, собственном владении Муромцевых, мне порой доводилось встречать некоторых депутатов Думы. Однажды я познакомился с очень милым, как в те годы любили вычурно выражаться, «альтруистичным» человеком — Петром Петровичем Крыловым. Он был старше меня лет на десять, окончил в свое время медицинский факультет Московского университета. Ему прочили замечательное будущее ученого, но он предпочел работать в какой-то самарской дыре, бесплатно лечил бедняков. Впрочем, для тех лет в России — случай обычный. Наряду со всякими смутьянами, злодеями, покусителями и цареубийцами было немало русских интеллигентов, шедших в народ, посвятивших ему свою жизнь.
        Этот самый врач по фамилии Крылов много печатал статей, которые призывали к «нравственности, добру и служению людям». Во время войны с японцами он добровольно ушел санитаром на фронт, спас сотни жизней.
        После революции продолжал врачевать в своей глуши. И вот однажды я в Тургеневке перелистывал какую-то советскую газету (это было, помнится, в начале тридцатых годов, в разгар «ударной коллективизации») и прочитал такое, что у меня волосы встали дыбом. Газета писала, что под Саратовом пал жертвою людоедства бывший член Государственной думы врач Крылов. Он отправился по вызову в деревню к больному, но по дороге был убит и съеден.
        Кого винить в этом каннибализме? Крестьян, одичавших от голода? Или того, кто довел их до такого состояния? Конечно, последних.
        Я порой свою жизнь считаю «потерянной». Мой талант развивался постепенно и, думается, — по нарастающей. Его расцвет должен был прийтись на вторую половину жизни. Но как «расцвести», если уже скоро четверть века прозябаю в нищете, без собственного угла? Если каждый день надо думать о том, чем платить за аренду жилья, на какие шиши питаться!
        Если когда-нибудь найдется досужий исследователь, которого заинтересует моя персона, то пусть он удивится: как от всех своих бед я не только не бросил литературу, но даже в старости создал кое-что, думается, значительное, не осрамил звание русского писателя?
        * * *
        - Иван Алексеевич, — вступила в разговор Галина, — несмотря на то что в России жизнь теперь вовсе не райская, почему же многие стремятся вернуться туда и уж все наверняка исходят тоской по ней?
        - Тут ничего удивительного нет, — Бунин пружинисто поднялся со стула и начал нервно ходить по комнате. — Всякому человеку свойственно любить родину, а русский человек поражен любовью к ней, как никто другой! Несколько десятков лет отделяют меня от детства и юности. Но вернись я сейчас в Елец или Озерки, где ребенком впервые чувствовал божественность каждого цветка, каждой березки, да и всего мироздания, когда я часами с некоторым ужасом вглядывался в небесную беспредельность, пытаясь понять, где все-таки ее край (ведь не может же быть без него?), то я испытал бы нечто чудесное. Я снова проникся бы теми далекими и острыми чувствами, я вновь испытал бы блаженную нежность к этому русскому полю, где между колосьев ржи голубеют васильки, где над головой это высокое, с легкими фантастическими облачками небо.
        И необъяснимым путем вновь ко мне снизошло бы то самое восприятие родины и всего мира, какое было в дни моего детства и отрочества. И я твердо знаю, что это были бы самые счастливые мгновения в моей жизни, ради таких минут можно отдать остаток жизни…
        И подобные ощущения испытывает любой российский человек, после долгой разлуки вернувшийся на родину. Пусть не всякий отчетливо сознает это влечение, но инстинкт в каждом моем соотечественнике зовет его на родную землю властно и сильно.
        Когда-то я стал вести список моих знакомых, умерших на чужбине. Горько сказать, смерть то и дело косила моих друзей и близких или просто тех, с кем я был знаком. И я долго недоумевал, в чем дело: умирали не только от старости и болезней, гораздо чаще уходили в цветущем возрасте. В чем же загадка? И однажды я понял горькую истину: русский человек плохо приживается на чужой почве.
        Магда, до того молча слушавшая Бунина, с некоторым сомнением произнесла:
        - Но ведь, наверное, причина беженских страданий не только в одной тоске по Калужской или Воронежской губерниям?
        - Нет, в первую голову — именно в тяжких, неутихающих страданиях по какой-нибудь нищей деревушке Петуховке, увязшей среди непроходимых болот, среди жалких осинок и тонких березок, — вскинулся Бунин.
        Потом, чуть подумав, уже спокойным голосом добавил:
        - Конечно, есть и другие причины: наша эмигрантская бедность и, признаемся честно, положение людей… как бы это сказать, ну… Одним словом, положение людей, живущих не у себя дома, а на чужбине, по милости хозяев, как бы те снисходительно к ним ни относились. Впрочем, велика ли милость сия? Сколько раз вспыхивало антирусское настроение в той же Франции! А пакт Молотова — Риббентропа? Ведь до рукоприкладства доходило, до уличных эксцессов, будто это мы, несчастные изгнанники, виноваты в том, что Сталин с Гитлером заигрывал.
        - Это совершенно справедливо, — вздохнул князь Кугушев. — У нас, к примеру, никого друзей среди французов не появилось, хотя живем здесь уже двадцать лет.
        В разговор горячо вступила Ася Кугушева:
        - «Не появилось»! Скажи точнее — убавилось. — И она продолжала: — Когда мы жили в России, то очень дружили с двумя французскими семьями-парижанами. Они частенько приезжали к нам, мы им никогда не позволяли останавливаться в гостиницах. У нас был хороший дом с прислугой, поваром и даже с личным шофером. Они постоянно звали нас к себе в гости, в Париж. И когда мы бывали у них, они всегда были с нами удивительно приветливы. С одной из этих семей в 1913 году мы даже ездили в Италию и Швейцарию. Но когда мы превратились в беженцев, то их горячее расположение моментально остыло…
        - Да уж, никому мы, бедные русские, не нужны, — глубоко вздохнула Вера Николаевна, произнеся фразу, которую много раз слыхала от мужа.
        Бахрах, грустно улыбнувшись, проговорил:
        - Но есть еще нечто, о чем мы мало думаем, еще меньше говорим, но что, на мой взгляд, является первопричиной нашей обособленности.
        Все с интересом воззрились на Александра Васильевича, а Бунин округлил глаза:
        - Ну-ну?
        - Характеры у нас слишком своеобразные.
        - И даже беспокойные, — с некоторой ядовитостью произнесла Магда. — Уж сколько французы натерпелись от дебошей, драк, политических акций различных партий — от эсеров до синдикалистов, монархистов и экстремистов.
        - Как много было шума после убийства кадета Владимира Дмитриевича Набокова в 1921 году, — произнесла Вера Николаевна.
        - Но зато какая благородная смерть! — воскликнула Ася. — Ведь стреляли в стоявшего рядом Милюкова, а Набоков заслонил его.
        - Да, — задумчиво произнес Иван Алексеевич. — Такая самоотверженность в духе русского народа.
        * * *
        Пришла пора прощания, но никто не торопился уходить, все словно ждали: что еще скажет Бунин?
        И он сказал главное:
        - Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье… Старого не вернешь, сердце кровоточит от боли!
        ПОПАСТЬ В РОССИЮ!
        1
        В марте 43-го года с Буниным случилось странное происшествие. Однажды ясным, прозрачным утром вместе с Бахрахом он отправился на автобусную остановку. На древнем и вдребезги разбитом, словно пережившем бомбежку, автобусе они направились в Ниццу.
        В этом милом городке, где теперь чуть не на каждом шагу слышалась русская речь, Бунин направился в излюбленное кафе на Приморском бульваре. Как обычно, показывая безрассудную храбрость, на весь зал ругал Гитлера, Муссолини, войну, голод. Доносчиков в то время развелось не меньше, чем где-нибудь в Берлине или Москве, и отчаянный нобелевский лауреат явно испытывал судьбу.
        Бахрах краснел, бледнел, потел, но унять своего великого собеседника никак не умел.
        Вдруг какой-то невзрачно одетый человек в низко надвинутой велюровой шляпе направился к их столику. Лицо у него было явно славянским — скуластым, белобрысым, с умными, настороженными глазами.
        На мгновение задержавшись, он быстрым движением сунул под локоть Бунина какую-то бумагу.
        Иван Алексеевич сразу почувствовал себя заговорщиком. С нарочито спокойным лицом он как бы невзначай засунул бумагу в боковой карман.
        Поспешив закончить завтрак, они пошли к морю. Бахрах деловито огляделся и шепотом дал команду:
        - Никого нет, доставайте листовку!
        В том, что это листовка Сопротивления, они оба не сомневались. За чтение подобного документа грозило суровое наказание — вплоть до концлагеря. Гитлеровцы шутить не любили!
        Торопливо расправив бумагу, свернутую вчетверо, Бунин прочитал и ахнул: это было своеобразное послание Милюкова ко всем соотечественникам. Оно размножалось на пишущих машинках и распространялось среди русских. Называлось послание «Правда о большевизме». Оккупационное радио обозвало Милюкова «сталинским холуем и рабом Кремля», но содержание памфлета не огласило.
        Здесь следует кое-что пояснить.
        Еще осенью 42-го года от Алданова в Грас пришел второй номер «Нового журнала», который, напомню, Марк Александрович вместе с Михаилом Цетлиным стал издавать в Америке вместо почивших «Современных записок». (Замечу, что «Новому журналу» была суждена завидная судьба, он выходит по сей день, уже полстолетия.)
        Алданов засыпал Бунина просьбами: «Иван Алексеевич, высылайте нам свои рассказы».
        И Бунин посылал в Нью-Йорк бандероли, с трудом наскребая франки на почтовые расходы.
        В первом номере «Нового журнала» появились два рассказа — «В Париже» и «Руся», во втором — чудная и трогательная новелла «Натали», в третьем — «Генрих», в четвертом — «Таня». Бунинское творчество неизменно оценивалось высоко — его рассказы открывали номера.
        Так вот, получив второй номер, Иван Алексеевич внимательно его прочитал. Две статьи обратили особое его внимание. Первая — известного публициста Николая Тимашева — «Сила и слабость России». В ней он писал, что следует в сей грозный для родины час забыть о политических распрях и о ненависти к большевикам. Не бороться с советской властью, следует всячески содействовать ее победе над гитлеризмом, это нравственная задача каждого россиянина.
        Тут же, словно желая разжечь полемический задор, редакция «Нового журнала» поместила и статью Марка Вишняка «Правда антибольшевизма». Автор утверждал: кто победит в войне — дело не суть важное, главное — уничтожение большевизма. И резко осуждал тех, кто, забывая о преступлениях большевиков, желает победы России и тем самым поддерживает ненавистную власть. Вишняк презрительно назвал таких «джингоистами», то есть крайними шовинистами.
        В этот спор вмешался сам Милюков. В нем проснулась необходимость заявить свою позицию — позицию крупного политического деятеля, в свое время «обличавшегося» Лениным в самых унизительных выражениях, да и его кремлевские преемники с Павлом Николаевичем не шибко церемонились.
        …Номер «Последних известий» был доставлен подписчикам утром 14 июня сорокового года, а вечером того же дня гитлеровцы, вскинув подбородки, маршировали по Елисейским полям.
        Милюков бежал для начала в столицу петеновской Франции — Виши. Затем по зову своих ближайших сотрудников Дон-Аминадо, Полякова-Литовцева, администратора газеты Могилевского и других перебрался в Монпелье — здесь была «свободная зона». Все носились с эфемерной мечтой возобновить газету.
        Едва не уехал в Ниццу — там жил еще один сотрудник «Последних новостей» Яков Борисович Полонский, к которому Павел Николаевич чувствовал большое расположение.
        Цвибак, узнав об этом, замахал руками:
        - В Ницце летом тропическая жара, а теперь и голодной смертью умереть там можно.
        Милюков своего бывшего фельетониста послушался. С супругою он отправился в горы Савойи, в небольшое местечко Экс ле Бэн. Здесь старички разместились в «Международной гостинице». Когда Гитлер напал на Россию, Милюков, потирая руки, не без злорадства произнес:
        - Вот тут-то фюрер и попался! Наши в два счета с этим… разделаются. Это ему не с Бельгией и Францией воевать. Россия, даже большевистская, — мощь!
        И, подумав, добавил:
        - Нам тоже следует ускорить победу, открыть свой журналистский фронт, то бишь возобновить «Новости».
        Но… человек предполагает, а Господь располагает.
        Цвибак, находившийся в те месяцы в переписке с Павлом Николаевичем, вспоминал:
        «Несмотря на свой оптимизм, Милюков скоро переменил свое мнение… и решил, что при создавшейся политической обстановке и при цензуре фашистского режима возобновлять газету не имеет смысла. Но в конечном поражении Германии он никогда не сомневался — весь вопрос был только в сроках. Поначалу Милюков верил в победу быструю. Но через три дня после нападения Германии на Советскую Россию и при первых известиях об отступлении Красной Армии на всем фронте он писал:
        «Что говорить о событиях! Дело развертывается широко и всерьез, и вспоминается старое изречение Алексея Толстого (не ручаюсь за точность): «От Балтийского до Каспийского, от Урала до Амура — велика Федора, да дура!»
        Федора оказалась не такой уж «дурой», и при первых известиях о победах на Восточном фронте Милюков, в котором российский патриотизм всегда стоял превыше всего, воспрянул духом. В каждом письме к своим сотрудникам он призывал к бодрости и терпению. Окончательной победы над нацистской Германией П.Н. Милюков не дождался, но он ее предсказывал, верил в нее и видел ее начало».
        Да, русский патриот Милюков дожил до счастливых дней, когда российский солдат начал крепко бить немца, когда фельдмаршал Паулюс поднял в Сталинграде руки и многотысячная плененная толпа гитлеровцев готовилась пройти по Садовому кольцу в Москве — позорным парадом под конвоем красноармейцев.
        Милюков, словно услыхав любимую присказку Бунина, произнес:
        - Большевики приходят и уходят, а Россия пребывает вовеки. И мы ее верные сыны.
        Эту же справедливую мысль он выразил в своем памфлете «Правда о большевизме».
        * * *
        Итак, после скудного ужина в столовой «Жаннет» обитатели бунинского дома жадно слушали чтение мэтра — в руках он держал листовку, тайным путем полученную в Ницце:
        - «В «Новом журнале» я прочел две статьи на одну и ту же злободневную тему: оценка большевизма в связи с текущей войной… Статья Тимашева «Сила и слабость России» взвешивает шансы успеха или неудачи России при сохранении советской власти. Статья М.В. Вишняка оправдывает отрицательное отношение эмиграции к советскому режиму независимо от исхода войны… Я должен отдать предпочтение вполне конкретному и доказательному методу Тимашева перед аргументацией Вишняка.
        Бунин с восхищением щелкнул пальцами:
        - Ах, молодец, Павел Николаевич — прямо-таки дипломат! Вишняк в своей статейке показал себя сукиным сыном, а Милюков деликатно и в то же время твердо заявляет свою позицию. Слушайте дальше:
        - «…По существу, мы все — антибольшевики. В этом заключается причина того, что мы должны были покинуть нашу родину. Но в нашей среде появилась, по мнению Вишняка, большая группа «джингоистов» пробольшевизма. Я должен был бы причислить и себя к этой категории. «Гром победы, раздавайся»: этой обличительной цитатой Вишняк хочет сразу дискредитировать своих противников. Что же? Мне тоже приходится цинически повторить: «Да, гром победы, раздавайся!» К негодованию Вишняка, «джингоисты» по своей упрощенной логике «требуют от него выбора».
        «Вы не за Гитлера? Значит, вы за Сталина!» Г решен я и в этом. Бывают моменты — это еще Солон заметил и даже в закон ввел, когда выбор становится обязателен… Но что поделаешь? Ведь иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Петра Великого».
        - Милюков, как и тысячи других россиян, изгнанных с родины большевиками, свой выбор сделал, — подвел итог Бунин. — Я тоже говорю: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый Росс…» Многим выбор дается не просто. Кого считать меньшим злом для России: кровожадного Сталина с его партийной сворой или Гитлера, объявившего крестовый поход против коммунизма? Но фюрер уже показал свою ненависть к русскому народу, а Сталин опирается на национальное патриотическое чувство. То есть на то качество, которое всегда было духовной основой русских людей. Очень хочется верить, что война многому научит большевиков, научит любить и беречь народ, государство.
        Бахрах полюбопытствовал:
        - Вы, Иван Алексеевич, читали в «Новом слове» хронику войны?
        - Как же! С большим интересом.
        В разговор вступила Вера Николаевна, тоже с некоторых пор заразившаяся общим патриотическим настроением:
        - Почитать этот листок, так немцы без конца только побеждают. Лишь самые недалекие могут верить такой дребедени.
        Бунин улыбнулся:
        - Очень забавно, как эти прихвостни пишут о своем разгроме: «Закончилась защита германской 6-й армии у Сталинграда». А о том, что сотни тысяч убитых и взятых в плен — ни гугу! Как сейчас чувствуют себя все те, кто прислуживал Гитлеру? Я не говорю про Берберову, зазывавшую меня в «освобожденный немцами Париж», меня больше огорчают другие, как, к примеру, Георгий Поземковский или Шмелев. Связались с наци, вошли в какие-то созданные ими комитеты и организации…
        - После триумфального марша первых месяцев войны разве думал кто, что Сталин сумеет оказать сопротивление Гитлеру?
        - Да, Леня, думали! Более того: были уверены — аз, грешный, тот же Милюков, бойцы Сопротивления, миллионы людей, которые считали своим долгом сражаться с нацистами. Слыхали, что Вова Сосинский совершил подвиг? Немцы передали по радио, что он теперь в концлагере. Жив ли? Славный молодой человек. Мать Марию очень жаль — она, оказывается, была чуть ли не главной фигурой среди парижских резистантов. Тоже в концлагере.
        - Прекрасная поэтесса! — заметил Бахрах.
        - Безусловно! Еще Гумилев отмечал в ее поэзии «общую призрачность» в соединении с гипнотизирующей четкостью.
        Как-то незадолго до своего последнего отъезда из Москвы зашел я к Рахманинову — он тогда жил возле Страстного монастыря, у него на столе раскрыт поэтический сборничек.
        Послушай, — говорит, — какое трогательное стихотворение Кузьминой-Караваевой (это ее фамилия до пострига в тридцатые годы). Хочу на музыку переложить.
        Я прочитал стихотворение, и почудилось мне в нем нечто страшное, пророческое.
        Бунин закурил папироску и, облокотившись на край стола, задумчиво наморщил высокий лоб. Он напряженно вспоминал строки, которые четверть века назад помнил наизусть. И вдруг, сначала медленно, затем все увереннее модулируя своим внушительным и приятным голосом, стал произносить воскрешенные памятью стихи:
        И жребий кинули, и ризы разделили:
        И в час последний дали желчи мне испить.
        О Господи, Ты знаешь, я ли буду в силе
        Своею волей ужас смерти победить?
        Внизу глумится над моим мученьем воин;
        Собрались люди у подножия креста;
        Сочится кровь из ран моих, а дух спокоен;
        Ночь многозвездная глубока и чиста.
        Земля уснула; месяц встал дугой щербатой.
        И вот с последней и предсмертной высоты
        Везде мне видимы, забытой и распятой,
        Такие, как и мой, проклятые кресты.
        Бунин читал так, что у Веры Николаевны перехватило дыхание, а Бахрах, явно взволнованный, медленно произнес:
        - Слишком часто талантливые поэты предсказывают себе судьбу.
        Вера Николаевна уточнила:
        - И не только себе. Своему отечеству тоже. Вспомни, Ян, написанное тобою в восемнадцатом году: «Возьмет Господь у Вас…»
        - Ты имеешь в виду строчки: «Народ мой! На погибель вели тебя твои поводыри!»?
        - И эти строки, и другие. Все стихотворение — истинно глас пророка.
        - К сожалению, все мрачное, что я предсказывал, вполне сбылось. И не только я… Многие говорили, что игра демократов в революцию добром не кончится. Доигрались!
        * * *
        Милюков умер в яркий, пронизанный радостью возрождения весенний день — 31 марта 1943 года. Вокруг не было ни одной родной души. Крупнейшего политического деятеля XX столетия, многолетнего руководителя партии кадетов хоронили по-казенному скудно, возле могилы стояли пять-шесть случайных людей. Его прах приняла земля скромного провинциального Экс ле Бэна. (Лишь после войны усилиями соотечественников прах Милюкова перенесли в Париж, на кладбище Батиньоль, где в семейном склепе уже покоилась его супруга Анна Сергеевна.)
        2
        Тремя днями раньше, в воскресенье, 28 марта, Бунин услыхал по радио жуткую новость: «Сегодня ночью в Биверли-Хилс, штат Калифорния, скончался от ракового заболевания великий русский пианист, дирижер и композитор Сергей Рахманинов. Еще 17 февраля он дал свой концерт в Ноксвилле. Покойный был большим патриотом. За короткий срок через Красный Крест он отправил в Россию более двухсот посылок. Смерть Рахманинова — удар всей мировой музыкальной культуре».
        Весь день Бунин провел в подавленном состоянии духа. Даже на пропилку он ушел один, мягко сказав Бахраху:
        - Извините меня, Александр Васильевич, хочется сегодня побыть в одиночестве.
        В лесу было еще сыро. Бунин побрел по дорожке, вившейся вдоль домов, огражденных высокими изгородями из белого камня. На развилке он живо вспомнил, как в августе тридцатого года на этом самом месте у Рахманинова сломался автомобиль. Он любил водить его сам, самому пришлось и чинить.
        Когда ремонт закончился и роскошный «Линкольн», блестя лакированной поверхностью и ярко светя фарами, готов был катиться с грасской горы, Бунин уговорил Сергея Васильевича остаться в «Бельведере».
        …В тот вечер они долго не ложились спать. Удобно развалившись в плетеных креслах, они курили дорогие сигары, пуская в темное небо кольца дыма, потягивали дорогой коньяк (привезенный щедрым Рахманиновым) и вспоминали неповторимую молодую пору — май 1900 года. Они встретились тогда в Ялте.
        Чуть не всю ночь они проговорили на берегу моря, почувствовав друг к другу неодолимую тягу.
        - Подобное бывало, пожалуй, лишь в романтические годы молодости Герцена и Тургенева, — тихо произнес Бунин, словно его мог слышать старый друг.
        В ту первую встречу Рахманинов порывисто обнял Бунина и воскликнул:
        - Будем друзьями навсегда!
        Познакомились в ялтинской гостинице «Россия» во время большого артистического ужина. Они сидели рядом, пили шампанское «Абрау-Дюрсо». Было весело и празднично. Потом вышли на террасу, с восхищением говорили о классической русской литературе, о Державине, Пушкине, Лермонтове, Толстом.
        Они снова вошли в зал. На гастролях в Ялте в те дни был Московский Художественный театр, только что приехавший из Севастополя. За столом гуляли Станиславский, Москвин, художник Симов, только что вернувшаяся от лежавшего в болезни Антона Павловича Книппер-Чехова, Мамин-Сибиряк, Куприн. Вместе с Чириковым вошел уже получивший всероссийскую известность Горький, еще кто-то…
        Станиславский и Горький усадили Рахманинова и Бунина за стол рядом с собой, пили их здоровье, бесконечно славословили и заставляли поднимать бокалы…
        Улучив удобную минутку, они улизнули от шумной компании, ушли на набережную, на мол. Вокруг не было ни души, только над головами ярко сияли южные звезды. Они уселись на просмоленные канаты, жадно вдыхая их дегтярный запах, и говорили, говорили все радостней и горячее, поминутно обнаруживая родство душ и сходность взглядов на искусство и жизнь.
        Потом Рахманинов читал Майкова: «Я в гроте ждал тебя в урочный час, но день померк…»
        Бунин ответил стихотворением Державина «Русские девушки»:
        Зрел ли ты, певец, тииский,
        Как в лугу весной бычка
        Пляшут девушки российски
        Под свирелью пастушка;
        Как, склонясь главами, ходят,
        Башмачками в лад стучат,
        Тихо руки, взор поводят
        И плечами говорят…
        Рахманинов воскликнул:
        - Я подростком прочитал старинную книжку — там была поэзия Державина и сразу влюбился в его стихи. Но на музыку их перекладывать тяжело…
        - Но «Пчелку златую» уже больше столетия народ распевает!
        - Да, но это исключение!
        - Согласен, что у более поздних поэтов стихи органичней ложатся на музыку. Вот тот же Алексей Константинович Толстой:
        То было раннею весной,
        Трава едва всходила,
        Ручьи текли, не парил зной,
        И зелень рощ сквозила…
        Рахманинов с воодушевлением подхватил:
        Труба пастушья поутру
        Еще не пела звонко,
        И в завитках еще в бору
        Был папоротник тонкий…
        - Как чудесно, — не удержался Бунин, — как точно подмечено: «В завитках папоротник тонкий…» Или совершенно потрясающие два заключительных четверостишия:
        И плакал я перед тобой,
        На лик твой глядя милый, —
        То было раннею весной,
        В тени берез то было!
        И уже вместе, тихими, слившимися воедино голосами, они то ли прочитали, то ли напели:
        То было в утро наших лет —
        О, счастие! о, слезы!
        О, лес! о, жизнь! о, солнца свет!
        О, свежий дух березы!
        …Такой порыв молодой дружбы более не повторился, но привязанность и горячие взаимные симпатии навсегда остались.
        * * *
        - Ян, я всегда, со дня нашей первой встречи, утверждала, что у вас с Сергеем Васильевичем много общего, — говорила вечером Вера Николаевна, когда они вчетвером сидели за чаем. — И внешне, и судьбы. Только ты легче, суше, да и натура у тебя устроена тоньше…
        - Ты пристрастна ко мне. Но я действительно всегда ощущал родственность наших душ. И вот смерть все оборвала! После Юлия я ни один уход так остро не воспринимал. Жизнь сразу стала бедней.
        Но что меня утешает, — говорил Бунин, — это то, что Сергей Васильевич прожил все-таки счастливую жизнь. Ведь ему не было и двадцати лет, когда в Москве разнесся слух о «новом Моцарте». Сам Чайковский восторгался талантом юного Рахманинова. И везде сопутствовала ему слава: и как пианисту, и как дирижеру, и, конечно, как величайшему композитору. Не зарыл он свой талант в землю, вознес его высоко — за это да простит Господь его грехи.
        - Уходят наши сверстники, — вздохнула Вера Николаевна.
        - Не сверстники — жизнь наша уходит! — уточнил Иван Алексеевич.
        3
        В 1943 году, в девятом номере «Нового журнала», «американец» Михаил Цетлин поместил некролог: он писал о «замечательных качествах покойной Н. А. Тэффи».
        Многие глубоко огорчились, прочитав это известие, улыбнулась лишь сама… Тэффи. Она была если не совсем здорова, то вполне жива.
        Цетлин умрет в США через два года, Надежда Александровна переживет автора своего некролога на семь лет.
        Увы, зато остальные некрологи не врали. Еще в конце ноября 1942 года в местечке Шабри скончался талантливый писатель, автор «Сивцева Вражка», Михаил Осоргин. Он занял откровенно патриотическую позицию, ему пришлось прятаться от нацистов. Сохранились письма, которые он отправлял в концлагерь Сосинскому. «Держитесь, Володенька, — подбадривал он, — победа будет за нами. Враг действительно будет разбит!»
        Прочитал Бунин некролог на своего старого знакомца Бальмонта, давно пережившего свою оглушительную славу. Поэт умер в безвестности и бедности.
        Скончались замечательный художник Федор Малявин, бывший лидер правого крыла кадетов, и крупный экономист Петр Струве, молодая талантливая поэтесса Ирина Кнорринг — ее стихи нравились Бунину, издатель 22 томов «Архива русской революции» Иосиф Гессен, знаменитый в прошлом на всю Россию земский врач Альтшуллер, разоблачитель Азефа и вечный охотник за всеми провокаторами Владимир Бурцев, блестящий переводчик Григорий Лозинский.
        Незадолго до окончательной победы русских сделает свои последние шаги мать Мария — шаги героические, ибо уйдет она в газовую камеру, спасая подругу по тюремной камере и назвавшись ее именем. Своею волей она победила ужас смерти.
        Нацисты отрубят голову красавице княгине Вике Оболенской.
        В сентябре 1945 года, когда Бунин переберется в Париж, он придет проститься с Гиппиус. Зинаида Николаевна будет лежать в дешевеньком гробу, с бумажным венчиком на желтом высохшем личике, с тонкой церковной свечкой меж бескровных пальчиков, на которые скатятся восковые слезки.
        Священник отец Липеровский служил панихиду.
        Бунин, враз побледневший, приблизится к гробу, постоит минуту и выйдет в столовую. В большое окно будет виднеться просторный двор католической школы, чуть подернутые первой бронзой осени каштаны и холодное безоблачное небо.
        Потом он опустится на колени перед образом Казанской Божьей Матери и станет усердно молиться. По окончании подойдет к покойнице, земно ей поклонится и приложится к руке. По его щекам побегут слезы, а в памяти всплывут стихи, которые давно- давно, еще во время совместного отдыха в Висбадене, он услыхал от Зинаиды Николаевны:
        Дойти бы только до порога.
        Века, века… и нет уж сил.
        Вдруг кто-то властно, но не строго
        Мой страшный остановит путь.
        Ее путь был остановлен. Поэтесса Гиппиус теперь принадлежала литературе, а ее душа Богу.
        …Русская эмиграция, порожденная державной катастрофой, уходила в Вечность.
        ГРОМ ПОБЕДЫ, РАЗДАВАЙСЯ!
        1
        «Клубная жизнь» в столовой «Жаннет» с отъездом Гали и Магды стала хотя и менее оживленной, но вовсе не прекратилась. После того как в предвечерние, самые любимые Буниным часы он с Бахрахом возвращался с прогулки, начинался ужин.
        Когда-то, еще в начале войны, Зуров с брезгливой миной на лице поковырялся в блюде, которое приготовила Вера Николаевна, и кисло произнес:
        - Это что, рыба? Это какая-то тряпка…
        Питание действительно резко ухудшилось, но Бунин строго оборвал:
        - Вы, Леня, нам можете предложить что-нибудь другое? Если нет, так не портите аппетит остальным.
        С той поры обитатели виллы ругали голодное существование и дурную пищу исключительно в своих дневниках да в посланиях близким. За столом же с христианской безропотностью поглощали то, что Бог послал.
        Случалось, Бунин брал на себя боевую задачу по добыче пищи.
        В такой день, стараясь не привлекать внимания окружающих, писатель с утра исчезал с «Жаннет», унося с собою какой-то таинственный сверток.
        Спустившись по Наполеоновской дороге, Бунин попадал в старый город. Здесь, в кривых и крутых улочках, когда-то — лет за двести до описываемых событий — бродил уроженец Граса Оноре Фрагонар, которому суждено было стать национальной гордостью Франции.
        Теперь же другой великий, которому предстояло стать гордостью России, и не художник, а писатель, пытался променять изящный фрак или несколько прижизненных книг Бальзака или Мериме на что-нибудь съедобное.
        От книг бакалейщики сразу отказывались («Такого, слава Богу, в доме не держим!»), а фрак — последний оставшийся! — долго мяли в руках, зачем-то плевали на пальцы и растирали по сукну, пристально рассматривая на свет, кряхтели, но свой товар выложить не спешили.
        - Какой французский Бог создал таких болванов! — прорывало наконец долго крепившегося Бунина. — Как ты смеешь плевать на фрак, в котором я вальсировал с принцессой Ингрид, а шведский король пожимал мне руку?! Денег у меня было столько, что я мог скупить все эти паршивые лавчонки вместе с их дурацкими хозяевами!
        Упоминание королей благотворно действовало на республиканские души потомков Фрагонара. Они выдавали за «английский товар» несколько яиц и килограмма два картошки (которая неизменно оказывалась мороженой), а когда крепко везло, добавляли пачку сигарет.
        Бунин входил в столовую с выражением на лице, которое, по его замыслу, должно было обозначать непроницаемость и спокойствие. Но на нем ясно читалась радость: он гордился своими успехами коммерсанта.
        - Господи! Вот еще нашелся купец Иголкин! — горестно восклицала Вера Николаевна, уже успевшая обнаружить в шкафу исчезновение еще одной вещи. — Эти жулики-торговцы опять, Ян, тебя облапошили!
        Но Бунина не покидало праздничное настроение. В нем просыпался русский барин, для которого было и удовольствие, и потребность обогревать теплом своего расположения близких.
        - Конечно, мы знавали и времена получше, — говорил он, закуривая «трофейную» сигарету. — Но тем, кто сейчас в сырых окопах защищает нашу Россию, куда хуже. Вот когда разгромим фрицев…
        И тут начинались мечты:
        - Вернемся в Париж! Орест Зелюк издаст «Темные аллеи», получим кучу денег, купим новую обувь, Лене и Леле брюки — на сих славных мужей уже срамно смотреть — и пойдем обедать в ресторацию Кузмичева.
        - Ах, скорей бы! — в один голос вздыхали Вера Николаевна и Зуров. Бахрах, еще не совсем остывший после литературного спора, возобновлял его:
        - Иван Алексеевич, вы сегодня опять говорили о патриотизме Толстого. Но как это совместить с теми его заявлениями, что войны нужны лишь тем, кто стоит у власти, чтобы сохранить свое исключительное положение?
        Бунин, резко отставив чашку с киселем, начинал наливаться гневом.
        В этот момент в спор вмешивался Зуров:
        - Да, Толстой писал, что «патриотизм» — дурное чувство, от него следует избавляться.
        Бунин изливал гневную тираду, пронзая острым взглядом то одного, то другого спорщика:
        - А вы сами это читали? Вот, не читали. Я, простите, наслушался всякой болтовни по этому поводу: «Толстой антипатриот»! Вы верите в это? Кто любил Россию больше? Может, Савинков, Керенский или Лейба Бронштейн-Троцкий? Или, может, Ульянов-Ленин, проводивший жизнь во всяческом довольстве на швейцарских курортах?
        Так вот, если вы согласны, что Лев Николаевич принадлежит России больше, чем кто-либо другой, в том числе и его критики, то будем рассуждать дальше. Коли вы не торопитесь (а торопиться нам теперь некуда), то я пойду отыщу выписку, которую я сделал в каннской библиотеке.
        Шлепая тапочками, Бунин удалился к себе наверх и долго не возвращался. Наконец он появился, держа в руках несколько исписанных листков.
        - Сидите тихо и слушайте! — строго сказал он. — Критики ссылаются чаще всего на слова Толстого из его трактата «В чем моя вера?». Я их выписал из четырнадцатого тома Полного собрания сочинений, изданного Пашей Бирюковым в 1913 году: «…я знаю теперь, что разделение мое с другими народами есть зло, губящее мое благо, — я знаю и тот соблазн, который вводил меня в это зло, и не могу уже, как я делал это прежде, сознательно и спокойно служить ему. Я знаю, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю только, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы и распоряжениями правительств о принадлежности моей к такому или другому народу. Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья. Вспоминая теперь все зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству… То, что мне представлялось хорошим и высоким — любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в
ущерб благу других людей, военные подвиги людей, — все это мне показалось отвратительным и жалким».
        - Впечатляет? — Бунин в упор посмотрел на Бахраха. — Сильно написано. Так вот, если эту мысль или еще некоторые другие вырвать из контекста, в связи с чем они написаны, тогда действительно может показаться, что все эти горе-критики Льва Николаевича правы. А они именно так и делают: одни как злоумышленники, а другие, вроде бы честные люди, из своей серости, потому что Толстого знают лишь поверхностно, лишь — в лучшем случае! — его романы.
        А ведь все эти мысли Толстой прилагает к тому идеальному обществу, которое будет, когда на земле наступит Царство Божие. Более того, он упорно повторяет завет Христа о соблюдении абсолютного целомудрия.
        - Но ведь тогда человечество прекратится! — восклицали оппоненты Толстого.
        - Не бойтесь! — улыбался Лев Николаевич. — Нам с вами Царство Божие не грозит.
        Толстой брал максимальную точку отсчета (как и сам Христос), и иначе быть не могло. Он писал об идеальных, пожалуй, нравственно стерильных отношениях между людьми — и каждое слово его справедливо, и смешно обличать его в антипатриотизме. Действительно, какой патриотизм в Царстве Божьем?
        - А Лев Николаевич жил среди нас, грешных, и любил Россию так, как дай Бог нам ее любить! — заключил Бунин.
        2
        Вообще делать выписки из книг и подчеркивания в книгах — это было любимым и необходимым занятием Ивана Алексеевича. О России он говорил каждодневно, порой с болью, но всегда с любовью. Как-то за завтраком, когда вновь зашла речь о том, что эмиграция вымирает, Бунин согласился с этим.
        Перешагивая через ступеньку, он опять поднялся к себе в комнату. Через минуту спустился с листком бумаги:
        - Вот выписал из письма Чехова, которое он адресовал сестре своей Марии Павловне из Ниццы: «…работаю, к великой досаде, недостаточно много и недостаточно хорошо, ибо работать на чужой стороне за чужим столом неудобно…»
        Помолчал, посмотрел в окно на вечернее небо Г раса и каким- то тусклым, севшим голосом добавил:
        - Что уж хуже — работать на чужой сторонушке…
        И он вновь удалился к себе: теперь тяжелыми грузными шагами старого и страдающего человека.
        3
        - Мы стали, лев Сиона, настоящими бродниками, — говорил Бунин, подымаясь в гору и тяжело дыша. — Да, я совсем ослаб. Давно ли козлом скакал по этим горам! А теперь еле ползаю. Тяготы нынешней собачьей жизни и особенно питание силосом, которым впору коров кормить, вконец подорвали мои силы.
        Бахраха подмывало сказать: «Да ведь и возраст ваш немалый, недалек семидесятипятилетний юбилей!» Но он благоразумно промолчал. Бунин к собственной старости относился с некоей брезгливостью и не любил разговоры о ней.
        Неожиданно Бунин произнес:
        - Пишу теперь «Темные аллеи» и думаю: а зачем, для кого? Ведь пройдет совсем немного времени, и весь мир исчезнет для меня!
        - Вам на судьбу грех жаловаться! Стали мировой знаменитостью…
        - Что мне толку от мировой славы, если бы на родине, в России… Вот напечатали в Америке «Темные аллеи» — точнее, кусок из них, денег — ни гугу, зато несколько рассказов испортили сокращениями. У них, видите ли, нравы строгие, пуританские! Художник и скульптор может изображать натуру во всей ее нагой прелести, а писатель — ни-ни!
        После паузы, скрипнув зубами:
        - Эти блюстители морали, эти гнусные ханжи — самые растленные души!
        И все более распаляясь:
        - В конце концов мне наплевать на их взгляды. Но какое право они имеют вторгаться в мою жизнь, в мое творчество! Ведь это гитлеровско-сталинская доктрина: писать, творить не так, как художник хочет, а как это требуется для утверждения их человеконенавистнических теорий!
        Закашлялся, остановился на минуту-другую и, как всегда, быстро успокоился:
        - Да, если и проживу еще лет пять — десять — ведь это лишь краткий миг. Уже давно каждым отпущенным мне днем наслаждаюсь как подарком судьбы. У меня все внутри каменеет, когда подумаю, что близок день и я уже не увижу ни голубого неба с легкими тающими облачками, ни красного спокойного света заходящего солнца, не наслажусь всем тем неизъяснимым, тайным и зовущим, что есть в женском теле…
        Бахрах, который только утром читал (по совету патрона) «Путь жизни» Толстого, решил поспорить:
        - Но еще Лев Николаевич утверждал, что страдания и смерть представляются человеку злом только тогда, когда он закон своего плотского существования принимает за закон своей жизни…
        Бунин со смешанным чувством удовольствия и легкой насмешки взглянул на спутника:
        - Браво, мой верный Санчо Панса! Но эта фраза подготавливает следующую, основную мысль: страдания и смерть, как пугала, со всех сторон ухают на него, на человека, и загоняют на одну открытую ему дорогу человеческой жизни, подчиненной закону разума и выражающейся в любви. Страдания и смерть есть только нарушение человеком закона своей жизни.
        - Стало быть, если жить исключительно духовной жизнью, то не будет ни страданий, ни смерти?
        - Правильно! Чем выше уровень духовности человека, чем он совершенней, тем страдания и смерть ему менее страшны. Полностью согласен!
        Бунин шумно выдохнул:
        - Ох, Господи, только, видно, я так несовершенен, что с отвращением думаю о своем смертном исходе.
        И едва слышным голосом признался:
        - Я дал Вере указание, чтобы она… — Бунин замялся и сквозь зубы произнес: — Чтобы в гробу накрыла мое лицо. Никто не должен видеть мое смертное безобразие.
        И сразу же, разряжая настроение, улыбнулся:
        - Но вы, Леля, по нашей дружбе можете себе доставить удовольствие и мной полюбоваться. Потом будете писать в мемуарах и всем хвалиться: «Видел лицо мертвого Бунина. На его благостном челе ясно почило вдохновение». Очень погребальные темы сегодня у нас…Возраст заставляет говорить об этом. Если молодые умирают иногда, то старики умирают всегда. Вот закончил новый рассказ «Речной трактир». Вспомнил, как в «Праге» сверкали люстры, как среди обеденного говора, среди такого милого и ласкающего ухо шума, играл португальский оркестр. И тут мой герой встречает знакомого — военного доктора, жестко рыжего, в форме, с серебром на висках, сильного сложения. Доктор говорит:
        - К старости, да еще холостой, мечтательной, становишься вообще гораздо чувствительней, чем в молодые годы… Ведь ото всего остаются в душе жестокие следы, то есть воспоминания, которые особенно жестоки, мучительны, если вспоминается что- нибудь счастливое. И чаще всего думается, вспоминается любовь — всегда кажется, что недополучил ее, не осуществил, недолюбил, недочувствовал…
        Бахрах, осмелев, решил наконец-то полюбопытствовать:
        - Иван Алексеевич, вы никогда не пробовали составить свой донжуанский список?
        - Тогда лучше было бы составлять список неиспользованных возможностей, — ответил тот. — Но ваш бестактный вопрос разбудил во мне рой воспоминаний. Какое удивительное время — молодость! Сколько было счастливых встреч, незабываемых мгновений! Жизнь уходит быстро, и мы начинаем ценить ее лишь тогда, когда все осталось позади.
        Давно это было. Случился у меня головокружительный роман с некой Любой Р. Никогда после я не встречал ни таких глаз, ни таких изумительных точеных рук.
        Представьте только зимнюю Москву начала века; молодость, льстящая самолюбию известность, рестораны, литературные кружки, публичные чтения, громкие овации, цветы, легкость и беззаботность жизни…
        Я был в упоении от жизни. Свои отношения с Любой воспринимал как должное. И вот однажды, незадолго перед сочельником, я устроил Любе скандал — так, из-за какого-то незначащего пустяка, из неловкого слова.
        - Раз так — прощайте! — крикнул я ей, и словно в то мгновение бес вошел в меня. Я стал делать одну глупость за другой. Бросил все дела, взял плацкарту в спальном вагоне теплого и уютного экспресса Москва — Вена и ни с того ни с сего покатил почему- то в Ниццу. (Отдаленные реминисценции этой поездки можно найти в моем «Генрихе», включенном в «Темные аллеи».)
        Вдруг нежданная встреча — на моем пути попался старый друг, известный в то время драматург Найденов, автор нашумевшей пьесы «Дети Ванюшина». Тот тоже толком не знал, зачем его занесло в «Европы». Дальнейшее путешествие мы продолжали, понятно, вместе. Проезжая через Тироль, при виде старинных замков он все время отплевывался и недовольно бормотал:
        - Тьфу, пропади… И кому это нужно! А наши-то небось у Телешова сидят, чай пьют. Кой черт меня сюда занес! — и так всю дорогу.
        Хотя в Ницце остановились мы в лучшей гостинице (давно заметил, что наши соотечественники предпочитают дорогие гостиницы, пусть даже не по средствам, а иностранцы, даже богатые, все высчитывают — как экономней!), стояла великолепная солнечная погода, нарядная праздничная толпа, море — ничего Найденова не утешало. Хотел познакомиться с пленившей его сердце француженкой, да, кроме «силь ву пле», ничего сказать он не умел. Это окончательно повергло его в отчаяние.
        - Едем домой! — начал он звать меня. — Хоть бы борщ с пирожком на границе откушать, — занудливо канючил Найденов.
        Честно говоря, и мне безумно хотелось домой. Разлука с Любой терзала душу. Скачки по Европе меня отрезвили. Вернулись так же нелепо, как отправились в путь. Чуть не с вокзала я помчался к Любе.
        Она приняла меня холодно, с оттенком презрения. Моей эскапады она так и не простила. Как долго я страдал, да и теперь не все прошло…
        - Помните, Иван Алексеевич, когда мы из Ниццы проезжали через городишко Кань, вы сказали, что с местным отелем у вас связаны необычайные воспоминания…
        - Как не помнить! Подобное могло произойти только с нами, русскими. Было это до большевистского переворота, лет тридцать назад. Жил я тогда в Ницце, в большой комфортабельной гостинице. Там почему-то приняли меня за графа, да не простого, а знаменитого и очень богатого. Впрочем, они не очень ошибались. Деньгами я сорил налево и направо. В Ницце шумел карнавал, весело было не только вокруг, но и на душе. Все было доступно — только и жди, чего твоя левая нога захочет. Владельцы гостиницы только и думали, как бы получше угодить русскому «принцу».
        Я страстно влюбился в мою соотечественницу — звали ее Еленой, была она златокудрой красавицей, мечтательной, словно созданной для любви, к тому же знавшей чуть ли не все мои стихи наизусть.
        Я усиленно за ней ухаживал: посылал ей ежедневно в номер громадные корзины роз — она очень любила эти колючие цветы, в театре брал самую дорогую ложу — оставался верным своей привычке ухаживать «красиво».
        Наконец почувствовал, что добился взаимности и могу пригласить Елену к себе. Она вдруг заупрямилась. Нет, она не избегала меня. Но непременным условием Елена потребовала поездку в Кань. Я терялся в догадках: зачем ей это нужно? Автомобилей в то время почти не было, а путешествие на лошадях мне казалось и утомительным, и бессмысленным.
        Сдержав тяжкий вздох, согласился. Решил терпеть все муки переезда. Ах, зато какой восхитительной была ночь! Все отдать за нее — и того, право, мало!
        Когда после любовного восторга мы затихли, она вдруг прошептала, нет — простонала! — мои стихи:
        Чашу с вином подала мне богиня печали.
        Тихо выпив вино, я в смертельной истоме поник.
        И сказала бесстрастно, с холодной улыбкой богиня:
        «Сладок яд мой хмельной. Это лозы с могилы любви».
        Я содрогнулся, как от удара бича: почему именно это четверостишье? Почему она захотела именно эту гостиницу? Почему спросила этот номер-люкс и с жадным интересом разглядывала его обстановку?
        Как я ни допытывался, моя прекрасная Елена лишь молча улыбалась.
        Любопытство снедало меня.
        Я понял: за всем этим прячется какая-то тайна, быть может, самая страшная.
        Любому счастью приходит конец. Томясь прощанием, я был вынужден уехать в Петербург — неотложные дела звали меня.
        - И вы ее больше не видали? — В голосе Бахраха звучал жгучий интерес.
        Бунин сдул с папироски пепел, помолчал и с непередаваемой печалью ответил:
        - Увидал. Зимой двадцатого года в Стамбуле. На одной из кривых улочек. Говоря словами известного романса Рахманинова: «О Боже, как она переменилась». В громадных изумрудных глазах потух огонь, и вся она стала какой-то серой, несчастной.
        Мы разговорились. Оказалось, что Елена бежала от большевиков из Воронежа, где ее муж был значительным губернским чиновником. Теперь он лежал в тифозном бараке, двое детишек находились здесь же в Стамбуле на попечении старой няни, которая не пожелала их покинуть.
        Хотел дать ей несколько денег, но она наотрез отказалась:
        - Нет, нет! Не оскорбляйте меня подачкой. Я и так оскорблена — своей несчастной судьбой.
        И Елена разрыдалась.
        Когда она успокоилась, я спросил ее:
        - Почему тогда, в Ницце, вы непременно захотели посетить Кань?
        Она задумчиво теребила кончик своей шелковой шали, потом махнула рукой:
        - Ну, какие теперь тайны! Скажу, Иван Алексеевич, правду. За два года до нашей встречи в этом самом номере я впервые узнала мужчину. Это был граф… — Она назвала известную фамилию. — Через два месяца мы обвенчались. Но вскоре он погиб — самым дурацким образом. На санях понесся по весеннему льду через Волгу. Сани провалились под лед и… я осталась юной вдовой. Мне было восемнадцать лет. Вот и все.
        Мы простились. Больше я ее не встречал. Вот еще одно погибшее по милости большевиков создание!
        - Как богата ваша жизнь всякого рода приключениями, Иван Алексеевич!
        - Почти во всякой жизни много замечательного, только не всякий это умеет не то что ценить, но даже заметить. Вот вы сказали «Иван Алексеевич». А ведь меня случайно Иваном назвали.
        При крещении решили меня наречь Филиппом. Священник уже стоял у купели. Нянька бросилась в ноги матери:
        - Это что делают! Разве для барчука это имя? Плотника- пропойцу тоже Филиппом зовут.
        Так нянька и плотник спасли меня.
        Второпях назвали первым пришедшим на память именем — Иваном, хотя это тоже не слишком изысканно. Именины приурочили ко дню празднования перенесения мощей Иоанна Крестителя из Гатчины в Петербург. Так, строго говоря, и живу я без своего святого.
        Ведь замешкайся няня — и назывался бы я «Филипп Бунин». Тьфу, как «филипповская булочная»! Из такого гнусного созвучия, вероятно, я и печататься никогда бы не стал. Наверное, по сей причине не могу терпеть букву Ф. Попробуйте найти в моих писаниях действующее лицо, в имени которого есть Ф! Не найдете, не утруждайтесь.
        Кстати, об именах. Наш род древний, значится в шестой родословной книге дворянства. Но как-то гулял я по Одессе и наткнулся на вывеску «Пекарня Сруля Бунина»! Каково?
        - Мне порой, Иван Алексеевич, трудно представить, что вы дружили с Чеховым, переписывались с Толстым. Ведь это совсем другая эпоха! Толстой ребенком видел самого Пушкина!
        Иван Алексеевич рассмеялся:
        - Это еще что! Помню действительно потрясающую встречу. Я только-только был избран в академики и новичком приехал на заседание. Сел за большой, покрытый зеленым сукном стол. Около меня осталось пустовать место.
        Заседание началось, и тогда двери распахнулись и вприпрыжку вбежал хилый, сгорбленный старичок, опиравшийся на костыль. Ну, истинно живые мощи! Я не знал, кто это, но выяснилось — это знаменитый физик и химик Николай Николаевич Бекетов, родившийся во времена, когда Пушкин был еще молодой. Я поразился его одеянием — какой-то странный белый балахон, похожий на ночную сорочку.
        Впрочем, сей странный туалет никого не смутил: почет ему был оказан чрезвычайный. Все приветствовали его стоя.
        Проковыляв по конференц-залу, академик уселся со мною рядом.
        Надо сказать, что в Академии мы были чрезвычайно вежливы и почтительны, иначе, как «ваше превосходительство», друг друга не называли.
        Старичок мой прищурился, кашлянул и наклонился ко мне: «Опоздал я сегодня — страшный на дворе дождь. А помните, ваше превосходительство, точно такой же ливень был, когда мы хоронили Ивана Андреевича. Промок тогда я и простудился… А вы?»
        Можете представить мое состояние: Бекетов говорил о похоронах Крылова, а они состоялись в 1844 году.
        4
        Над Грасом бушует натура. С жутким грохотом разламывают небосвод фиолетовые молнии, обвально низвергаются на землю водные потопы. Вдоль дороги, круто спускающейся с горы мимо «Жаннет», бурно пенится ручей.
        Иван Алексеевич, забиравшийся на гору, где стоит его жилище, продрогший, тяжело дышащий, вдруг распрямляется и начинает декламировать:
        Дробясь о мрачные скалы,
        Шумят и пенятся валы,
        И ропщет бор…
        - Удивительно хорошо! — с восторгом произносит Бунин. — Невозможно сказать ярче и короче. Каждый раз, вспоминая какие-нибудь пушкинские строки, ощущаю, что впадаю в столбняк. Немею от восторга, от удивления. Во всей мировой литературе не найти ничего даже отдаленно похожего. Что можно нового сказать о Пушкине? Ничего! Можно лишь повторить давно истертые эпитеты и восклицания. Он уже давно перестал быть литературным фактом. Он вошел во всю нашу жизнь.
        Должно быть, есть в природе вещи, о которых мы даже не догадываемся. А то как же могло случиться, что какой-то негодяй неизвестными путями и неизвестно зачем проникает в Россию, делается родственником Пушкина, а затем убивает его. Нет, умом такое понять невозможно!
        Бахрах вдруг тихо произнес:
        На ветви сосны преклоненной,
        Бывало, ранний ветерок
        Над этой урною смиренной
        Качал таинственный венок…
        Бунин с вдохновением подхватил:
        Бывало, в поздние досуги
        Сюда ходили две подруги,
        И на могиле, при луне,
        Обнявшись, плакали оне.
        - Это из седьмой главы «Онегина». Мало кто знает эти прелестные строки Пушкина, помнят лишь то, что в гимназии учили, или строфы, на кои музыка положена. Вот Вера Николаевна любит напевать — «Гонимы вешними лучами». Об опере «Евгений Онегин» не говорю, да там многие строки в угоду либретто искажены. Но все-таки Пушкина помнят. Зато сколько других прекрасных поэтов — и ни четверостишия! Тот же Державин…
        И Бунин раскатистым голосом продекламировал:
        На темно-голубом эфире
        Златая плавала луна:
        В серебряной своей порфире
        Блистаючи с высот, она
        Сквозь окна дом мой освещала
        И палевым своим лучом
        Златые стекла рисовала…
        К восторгу Бунина, едва сдерживавшегося, чтобы в порыве чувств не обнять собеседника, Бахрах продолжал:
        На лаковом полу моем.
        Сон томною своей рукою
        Мечты различны рассыпал…
        - Здорово этот татарин сочинил! Без него и Пушкина не было бы. Державина у нас все-таки не ценят так, как он того заслуживает. Поэт совершенно изумительный! Ведь это надо так сказать: «Палевый луч луны»! Лучше не придумаешь.
        Прекрасный поэт, замечательный век! Какая удивительная судьба — десять лет пребывал в солдатском звании, с ворами и шулерами общался — и вот вам! — взлетел на самую вершину государственной власти: сенатор, министр, кавалер высших наград. Любимец императрицы!
        Конечно, и времена другие были, золотые, не то что нынешние — даже правители выродились в уродов вроде Гитлера или Муссолини. Да и народец сам, думаю, обмельчал. Запал не тот, что лет двести назад!
        Эх, Аля, и песни были порядочные! — Бунин вдруг грянул на всю округу, заглушая разбушевавшиеся стихии, а Бахрах ладно поддержал:
        Гром победы, раздавайся!
        Веселися, храбрый Росс!
        Звучной славой украшайся:
        Магомета ты потрес.
        Славься сим, Екатерина,
        Славься, нежная к нам мать!
        В окнах «Жаннет» зеленовато засветились огоньки: там собирались на вечерний чай.
        5
        Гром победы все чаще долетал до Граса.
        Жарким полднем 25 августа сорок четвертого года, когда сухой ветер с востока шевелил листья пальм и платанов, Бунин лежал в саду, развалившись в плетеном кресле и полной грудью вдыхая запах трав, цветов и хвои. Над его головой, отбрасывая тень, густо разросся куст гелиотропа.
        Рядом, на таком же кресле, возлежал Бахрах, внимательно слушавший патрона.
        - Чтобы стать настоящим писателем, следует позабыть о многих мирских радостях. Необходимо с головой уйти в работу.
        Когда-то Толстой мне говорил, — и Бунин стал изображать чуть шамкающую речь великого старца: «Вы думаете, мне хочется работать? Вовсе нет, порой силком усаживаю себя за стол. С семи утра и до полдня обязательно работаю. Иначе нельзя!»
        Вот почему многие талантливые от природы литераторы вянут, не хватает им терпения. К примеру, вы сами, Аля. Ведь у вас способности критика просто блестящие, вы умеете точно подметить особенности чужой писательской манеры, в мягкой и необидной форме указать на недостатки — это мало кому дано. Но вы неусидчивы. То гоняетесь за какой-то красавицей по имени Нина, то меряете концы до Ниццы — к своему другу Жиду…
        - Куда сейчас писать?
        - В тот же «Новый журнал»…
        Этот творческий разговор был прерван истошным криком Веры Николаевны, со страшным стуком распахнувшей дверь дома:
        - Париж взят!
        …Целый час Бунин не отходил от «Дюкрета». Ставшая вновь свободной от гитлеровцев, парижская радиостанция без конца повторяла сенсационные подробности: пятьдесят тысяч бойцов Сопротивления при поддержке парижан «овладели французской столицей, нацисты спасаются бегством»!
        - Аля, пошли в нашу незапланированную прогулку! — воскликнул, сияя счастьем, Бунин. — Верочка, милая, дай нам… ну, ту заначку. Сама понимаешь, такое замечательное событие надо отпраздновать!
        Они спустились в город. Здесь вовсю шло ликование. Песни, смех, танцы — повсюду, на каждом шагу.
        Бунина сразу узнали. Какая-то красавица в расшитой цветами юбке громко крикнула:
        - Вив ля Русси, вив Сталин! — и запечатлела на губах нобелевского лауреата смачный поцелуй.
        Лауреат расцвел еще больше:
        - Ах, хороша! Мне бы десяток лет скинуть, не ушла бы она от меня! Пора пропустить по рюмочке.
        Он толкнул старинную дубовую дверь, и спутники очутились в приятной сумрачной прохладе. Знакомый хозяин кабачка, куда в лучшие годы Бунин частенько наведывался, стал тискать его в объятиях, упираясь в писателя большим животом, опоясанным синим передником:
        - Какую рюмочку, мсье лауреат! Спрячьте ваши франки. Сегодня все бесплатно, сегодня угощаю я сам!
        …Праздник вышел славным.
        Бахрах нежно поддерживал патрона, стремившегося ступать твердо. Тот громко и колоратурно распевал ставшую любимой песню «Гром победы», затем «Взвейтесь, соколы, орлами», а на близких подступах к «Жаннет» вдруг перешедшего на почти забытое, петое в голодной и страшной Москве восемнадцатого года у Станиславского (уже шесть лет лежавшего на Новодевичьем) «Боже, царя храни…».
        Хотя, на поверхностный взгляд, этот чудесный гимн никакой связи с нынешним праздником не имел.
        6
        - В Париж! На Яшкинскую улицу желаю! — то и дело повторял теперь Бунин.
        Но на берега Сены пока попасть было сложно, по крайней мере, по двум причинам.
        Отступая, немцы взорвали все мосты, какие не успели разрушить английские и американские летчики. Так что железнодорожное сообщение было восстановлено не сразу.
        Другая причина — в бунинской квартире временно поселился некто со звучной фамилией Граф. И пока что он не мог (или не хотел) покидать обжитое уже помещение.
        И когда в конце октября железная дорога вдоль побережья заработала, пришла трогательная минута прощания — Бахрах двинулся в Париж.
        - Прощайте, мой друг! У меня ощущение, что мы с вами прожили под крышей «Жаннет» не четыре года, а целую жизнь.
        Они «пропустили на посошок» по маленькой рюмке спирта, разведенного малиновым сиропом, еще раз обнялись. На этот раз, с глазами полными слез, Бахрах сдавленным голосом проговорил:
        - Спасибо, за все спасибо…
        - Это вам, Александр Васильевич, за все спасибо! Вы скрасили эти страшные годы.
        Через три дня, окольным путем, Бахрах добрался до столицы.
        Бунину предстояло провести в Грасе еще одну холодную и скучную зиму.
        ПИСЬМА
        1
        И. А. Бунин — В. Ф. Зеелеру, Грас^[13 - Оригиналы писем находятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, в Русском архиве Иэльского университета и собрании автора.]^
        29. XII. 1943
        Дорогой друг, дорогой милый великан, только нынче получил ваше письмо от 21-го — письма ходят теперь медленно! Очень благодарим за посылку — очень тронуты вашей добротой, вашими заботами!
        А дойдет ли она — Бог ведает! Как получу — надеюсь все- таки — тотчас извещу…
        Что до Зурова, то жизнь его совсем не грустна — с месяц тому назад оказался у него какой-то нарыв на заднице, который ему в больнице разрезали — только и всего — и все это уже прошло. Вот моя жизнь от него действительно грустна, — грустна, даже можно сказать, страшна, — уже 14 лет! Вы даже и вообразить не можете, что это за человек! Да и никто этого вообразить не может — ведь всюду и со всеми он ковром под ноги стелется — кому ж придет в голову, какой он со мной и с Верой Ник., — со мной, который всю жизнь его создал, вытащил из безвестности, привез из рижской ничтожности во Францию, написал о нем первую хвалебную статейку, у которого он 14 лет на шее сидит, — и с В.Н., которая не надышится на него, как на любимейшего сына, а он то и дело орет на нее как последний солдафон! Шантажируя моей жалостью к В. Н., — она зачахла бы с горя, если бы я его наконец выгнал, — зная, что я ради нее без конца терпел и терплю его, он дошел до такой наглости, такого дикого, невообразимого хамства, которому имени нет! Вот примеры, — а я их мог бы привести десятки: уехал он прошлой весной с ночевкой в Ниццу, а
я утром читаю строжайшее распоряжение о затемнении окон по вечерам, иду в его комнату и вешаю в его комнате вместо легонькой занавески на окна плотную, — вечером он является — и я слышу, весь дом дрожит от его рева на В. Н. — «кто смел переменить у меня занавеску?!» Выхожу и говорю: «Я переменил. Не смейте орать!» А он хватает палку — и на меня… Летом сели мы раз за обед — я, В. Н. и Аля — вдруг он врывается в столовую, зеленый от бешенства, и, глядя на меня в упор, орет: «Кто потоптал у меня горох на огороде? Буду того как собаку бить!» Говорю: «Вы хотите сказать, что и меня будете бить?» — «Да, да, и вас!» Я хватаю бутылку, он стул, Аля хватает его сзади за руки, В. Н., белая как мел от ужаса, с воплем между нами… (Горох потоптали, вероятно, итальянск. солдаты, рывшие окопы возле нас все лето.) А вот еще пример: 15 дек. подхожу вечером от соседа к нашему дому и слышу — орет, как бык, на В.Н.: «Нет, вы свинья, свинья и свинья! Врывается ко мне, когда я пишу, ищет какое-то свое дурацкое письмо, пишет без конца эти письма, болтливая сорока!» Вхожу в дом, стою вне себя в прихожей — продолжает орать:
«То этот старый дурак беспокоит меня, то эта старая дура и свинья!» Со слезами ужаса иду в свою комнату — что же мне делать? Убить его чем попадя — она тоже упадет замертво, у нее, слабой, худой, как скелет, бледной, как снег, сердце разорвется… И все это, дорогой мой, не какие-нибудь дикие сказки, а правда слово в слово — клянусь Вам Богом и всеми святыми!
        И все это пусть останется между нами: не пишите мне об этом, В. Н. может прочесть письмо Ваше — и что тогда будет!
        Обнимаю Вас сердечно, кланяюсь Варваре Михайловне.
        Ваш Ив. Бунин.
        2
        И. А. Бунин — Я. Б. Полонскому, Грас
        17.1.45
        Ледяная Villa Jeannette.
        Милые друзья, как Вам не грех! Сто лет от Вас ни единого слова! Только стороной узнал, что Вы живы, здоровы, благополучны и вернулись на свою квартиру, чудом не разграбленную. Напишите, пожалуйста, какие имеете новости от Марка Александровича, что он пишет о себе и обо всех сущих с ним. Я от него имел только одну открытку от 2 окт. Просит сообщить, что с нами, как живем, просит прислать что-нибудь для «Нов. журн.», который еще существует, и обещает: будут посланные нам (30 писателям) посылки, продовольственные, — «как только будет возможно послать» (т. е. один Бог знает когда, меж тем как мы, — мы по крайней мере, здесь, буквально дохнем с голоду да еще в полярном холоде). Была кроме того телеграмма от него и от Мих. Осип. — извещение, что посылается мне 100 дол., кои я и получил, чуть не рыдая от горя: 4900 ф.!! Не нужно было и посылать — погибшие доллары! А меж тем я болен, и, кажется, скверно болен: уж не говорю о предельной слабости от голода, но что-то случилось у меня в печени — уже давняя болевая точка при некоторых движениях. Припадки болей печеночных — это дело простое, понятное, а вот
это что? Colomban (здешний доктор и наш новый мэр) говорит, что прежде всего нужен питательный режим, т. е. нечто невозможное при моей нищете, затем — сделать радиографию в Ницце, что тоже невозможно, ибо далеко не дешево…
        Вот, как мы живем. Напишите о себе. Целую Вас всех трех.
        Ив. Б.
        3
        И. А. Бунин — Я. Б. Полонскому, Грас
        10.2.45
        Милые друзья, наконец-то письмо от Вас! Спасибо, очень рад, а то я уж было начал крепко обижаться… Спешу ответить. Повторяю, и от Марка Александровича я до сих пор не получил ни слова — кроме открытки от 10 сентября и телеграммы, подписанной им и Мих. Осип., — извещение об этой посылке злосчастной в сто долларов и просьбе о высылке им моих писаний. На телеграмму я ответил тотчас же: «Получил деньги, посылаю 3 рассказа» — и приплатил за телеграмму (хотя она была с оплач. ответом) больше ста франков. Затем послал рассказы и большое письмо Марку Алекс, (по-русски) через Михайлова, но все это он не мог сразу отправить — отправил только 17 янв. — чуть не через месяц. Затем я послал Марку Алекс, открытку по-французски и такую же Цвибаку — Цвибак тоже прислал мне открытку, извещая, что книгу моих рассказов «Темные аллеи» он, согласно моему разрешению, издал по-русски, что она имела «большой успех», но что тираж ее был, конечно, «ограниченным»… и только: подробностей никаких — и ни одного су гонорара мне! Тут я опять обиделся на М. А. — дело с этим изданием шло через него — и он ни слова и о нем:
сколько было издано экземпляров, вся ли книга разошлась или нет — ничего не знаю! Посылок продовольственных я не получал (и до сих пор не получил), но это, конечно, не причина для обиды — верно, до Граса, хоть три года скачи, не доскачешь в этом деле, — но как объяснить молчание Марка Александровича? Одно объяснение: «Ах, тот скажи любви конец, кто на 3 года вдаль уедет!» — да еще одно: увы, я, оказывается, всегда больше любил моих друзей, чем они меня!
        Очень благодарю, что сделали так, что «история с банком больше не повторится». Очень благодарю и за то, что предлагаете посылать рукопись через Вас в следующий раз… Хотя ведь я и тут ничего не знаю: что именно было уже напечатано из моих вещей в журнале, сколько раз в год он выходит, посылать ли через некоторое время еще что-нибудь для него?.. М.б., Вы что-нибудь знаете? Пожалуйста, если есть что сообщить, сообщите! Сообщите еще вот что: есть ли надежда, что скоро можно будет получить «Новый журнал» и можно ли мне будет получить хоть один экземпляр моей книги «Темные аллеи»? Спросите Америку, если не знаете еще.
        Вот видите, сколько вопросов в моем письме и сколько тем в нем. Если будете добры отвечать мне, когда захотите сделать это, перечитайте это письмо — и сделайте одолжение ответить по пунктам.
        Милая Любовь Александровна, не дивитесь, что я так «необычно» грустен был в письме к Вам и Якову Борисовичу: я ведь
        вообще не так весел, как держусь на людях (да и еще при Вас, в которую был влюблен, когда вы были еще маленькой), а теперь уже совсем нечего мне веселиться: боюсь своей болезни, — а ну-ка что- нибудь серьезное! Да, много, много и других причин…
        Прошу Вас обоих ответить мне еще и на следующий вопрос — прямо или иносказательно (по некоторым причинам это, м.б., лучше): как вы смотрите на «патриотов»? Я Рощина обложил ужасно — не за переход его в коммунисты, конечно, это его личное дело, — а за грубейшие помои на «эмигрантщину», как он выражался. Теперь в газете новая редакция — и меня очень звали в нее: я ответил, что не могу пойти, «будучи совершенно чужд политической деятельности» (а ведь газета ярко политическая и боевая)… Тут у нас все почти поголовно русские сразу сделались ярыми «патриотами», все повалили и в «Союз патриотов» в Ницце и в «Союз друзей советского отечества» в Каннах… Зуров уже весьма важный член этого последнего союза, бывает на всех заседаниях, собраниях, демонстрациях… В последнем номере парижского «Русского патриота» было сообщение, что я читаю в Ницце в собрании ниццких «патриотов» — это не правда: «я слишком слаб для публичных выступлений»…
        Берберова обложила меня последними словами — за то, что ее травят все и что причиной тому — я: какой-то ее друг в Америке известил ее, что я написал Марку Александровичу донос на нее — отсюда, мол, все и пошло. Мне ее жаль, письмо ее было все-таки страдальческое, полное чуть не клятв, что она оклеветана, и я ей твердо, но кротко ответил, что я никогда ни единого слова (вообще) не писал о ней Марку Александровичу…
        4
        Я. Б. Полонский —И. А. Бунину, Грас.
        6.3.1945
        Дорогой Иван Алексеевич,
        Начинаю с самого главного — с русских патриотов и с возвращения домой. Знаю, что у вас нет вкуса к политике, но сейчас без этого не обойтись.
        Все мы теперь (за исключением таких, как Берберова) патриоты России, больше того — все мы патриоты Советской России, Советского Союза. Последнее понимается в смысле Империи. И, конечно, все мы от борьбы (воображаемой) с режимом отказались. Но сейчас же после установления этого общего пункта начинается разветвление, и тут людям в политике малоискушенным легко оступиться. Старые привычные понятия утеряли смысл. Как определить теперь правых и левых. Самыми «левыми» оказались нынче самые правые. Ведь не случайно в «Русском патриоте» на первых ролях оказался сначала Любимов, а теперь младороссы, стоявшие еще недавно за царя Владимира Кирилловича.
        (…) Вы, вероятно, полагаете, что при содействии «Русского патриота» легче вернуться домой. Думаю, что этот способ возвращения не для вас. Вам, конечно, надо, если не окончательно вернуться домой, то уж, во всяком случае, съездить туда на побывку с почетом и триумфом. Но дорога туда лежит (для вас) не через «Русский патриот» и не через маклаковскую организацию. Вы сами по себе и только на этом пути вы для России и для русских писателей там будете авторитетом.
        Сейчас приходил Борис Константинович (Зайцев. — В. Л.) и передавал, что Графы съезжают с вашей квартиры и что добились этого «русские патриоты». Если это правда, то к нашей радости за вас прибавляется и некоторое беспокойство. Ведь теперь вы у них в долгу и, следовательно, придется чем-то платить. Известно чем. Люди они ловкие и весьма жуликоваты. По мне, прежний редактор, Борисов, хоть и не орел-человек, но честный и искренний, был много приемлемей (…)
        «Новый журнал» выходит нерегулярно, всего появилось семь книг. Я еще в первом письме написал, чтобы выслали все вышедшие номера. Теперь пишу снова о «Темных аллеях» и прошу сообщить все подробности об издании книги вашей, о гонораре и т. д. Деньги для литераторов в Нью-Йорке имеются в достаточном количестве (на одном только последнем вечере в ноябре собрали 1500 долларов), но они не знали, как послать.
        Я им написал и телеграфировал, как сделать, чтобы больше не повторилось, как с вами было. Они, вероятно, отправили на телеграфе. Иначе трудно объяснить, почему ничего до сих пор не приходит.
        Вашей евангельской кротости в отношении Берберовой — никак не сочувствуем и ее не разделяем. Вы, конечно, всего не знаете. Она одна. Она ведь из группы Мережковского, а он добился от Геббельса, что в Мюнхене немецкая пропаганда будет печатать на русском языке «благонадежных» эмигрантских писателей для ввода в освобожденные области России. Вот тогда-то и писала вам Берберова о том, как в Киеве ждут не дождутся ваших книг. За этим стояло другое. Она и Вышеславцев были загонщиками в группу благонамеренных для Геббельса. Теперь ее будем исключать в числе прочих работавших на немцев из Союза писателей и журналистов.
        Если вы переписываетесь с Кусковой, то вам следовало бы ее запросить о том, что было напечатано из ваших рассказов в «Новом журнале», — ведь она его получала, кажется, регулярно.
        Очень мы рады, что вы переедете в Париж. Вам никак нельзя больше там оставаться, не только по состоянию здоровья: уж очень вы там оторваны от всего. Вам не хватает уверенности в самом себе, и эту уверенность вы, конечно, обретете снова в Париже. Воздух здесь все-таки другой, и к вашему имени другое отношение. В вашем захолустье вы как-то сами себя снижаете. Но Париж таит для вас лично и опасности, — это надо сказать с полной откровенностью. Не взыщите за непрошеные советы, но нам здесь многое виднее. Политическое безразличие сейчас невозможно больше, а особенно невозможно оно будет для вашего имени. Поэтому и невозможно безразличие в смысле по линии личных встреч и отношений, как раньше. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь, но какая-то линия проходит между людьми, к этому все теперь весьма и весьма чувствительны. Все определяется вчерашним отношением к России и к Германии. А вам нетерпимо никакое навязывание, вы определяете свое отношение к людям личными симпатиями. Тут-то и появляются сложности, которые могут поставить вас в деликатное положение. (…)
        5
        А. И. Бунин — Полонским А. Б. и Л. А., Грас
        9.3.45
        Дорогой Яков Борисович, очень благодарю вас за такое обстоятельное и крайне интересное письмо (посланное, к счастью, экспрессом, ибо много простых писем пропадает). Мне очень нездоровится и потому отвечаю вам кратко — тем более, что о многом лучше поговорить при свидании — в конце апреля, надеюсь. Да, «нам нужен самый минимум». Но я не совсем уверен, что «по- видимому, к этому и идет…». А насчет того, что вы думаете, что мне «не хватает уверенности в самом себе», вы неправильно осведомлены, — и хватало, и хватает. В частности, это касается и газеты: я и не думал и не думаю принимать в ней участие. «Придется заплатить за услугу» по моему делу с Графами? Ни копейки не заплачу! «Вы, вероятно, полагаете, что при содействии «Патриота» легче вернуться домой», говорите вы. Нет, я ни единой минуты, никогда не полагал так — т. е. на счет себя — я человек скромный, но все же не до такой степени; вы, кроме того, знаете, что еще давным-давно меня три раза приглашали «домой» — в последний раз через А. Н. Толстого (смертью которого я действительно огорчен ужасно — талант его, при всей своей пестроте, был все-
таки редкий!). Теперь я не отказываюсь от мысли поехать, но только не сейчас и только при известных условиях: если это будет похоже на мышеловку, из которой уже не дадут вам выскакивать куда мне захочется, — слуга покорный!
        С благодарностью жду от вас вестей американских, очень благодарю, что уже писали обо мне туда. (Сейчас как раз пришла маленькая посылочка из Нью-Йорка — чай, витамины, немножко кофе… Запакована на редкость небрежно — дивлюсь, что ^3^/^4^ не украли!)
        С Екатериной Кусковой я переписывался, но это было 100 лет тому назад — уже давно, давно от нее ни слуху ни духу. Да и есть разве почтовое сообщение со Швейцарией?
        Быть в Париже надеемся в конце апреля — квартира наша свободна. Но как осуществить эту надежду? Как добраться? И главное — на какие деньги? Повторяю — положение мое в этом смысле прямо ужасное! — Сердечно обнимаю вас и целую руку Л.А.
        Ваш Ив. Б.
        В. Н. очень кланяется.
        6
        И. А. Бунин — Полонским А.Б. и Л.А., Грас
        12.3.45
        (…) То, что Вы сообщили насчет «загона», для меня явилось новостью. Но, дорогой мой, все-таки казнить за такие глупости, за корыстно-честолюбивые мечтания продать свою книжечку «для Киева», надо в меру. Вы говорите про мою «евангельскую кротость» — ах, Боже мой, как же существовать без нее, уж совсем без нее? Видите, до чего дошел мир без нее, — при замене ее «древними германскими богами»! А что до меня лично, то ведь подумайте, как мало осталось мне существовать на земле. К тому же вот уж поистине:
        Злобою сердце питаться устало…
        Всего доброго вам и дорогой Любови Александровне.
        Ваш Ив. Бунин
        Мой привет вашему чудесному сыну.
        7
        И. А. Бунин — Полонским Я. Б., Л.А. и А. Я., Грас
        23.4.45
        Милые друзья, надеемся быть в Париже 1-го мая.
        Поздравляю с Берлином. «Mein Kampf…» повоевал, так его так! Ах, если бы поймали да провезли по всей Европе в железной клетке!
        Сердечно обнимаю.
        Ваш Ив. Б.
        ЭПИЛОГ
        1
        Яркое февральское солнце разыгралось вовсю. Веселыми бликами оно отражалось в громадных стеклах трехэтажного дверца, построенного последним Романовым.
        Почти полвека назад здесь, в Ливадии, Николай Александрович принял присягу на российский престол. И тогда же, как помнит читатель, он провел амнистию. Среди прочих преступников от наказания был освобожден 24-летний дворянин Иван Бунин, торговавший книжечками толстовского издательства «Посредник» «без законного на то разрешения».
        Теперь к царскому дворцу подкатил, блестя черным лаком, бронированный ЗИС-101. Стоявший на подножке охранник соскочил на ходу и распахнул дверцу. Из машины медленно вышел Сталин. Его сопровождал переводчик Бережков, имевший некогда кулуарную беседу с Риббентропом.
        Через минуту-другую их с искренней радостью приветствовал Франклин Рузвельт. Он испытывал к Сталину самые теплые симпатии. И это несколько тревожило Черчилля, остановившегося в Воронцовском дворце. Несколько успокаивали лишь сведения от агентов в США: президент, сообщали они, тяжело болен и более полугода не проживет.
        Рузвельт хитро подмигнул Сталину, кивая на Бережкова:
        - Узнаю симпатичного молодого человека! Это тот самый, у которого хороший аппетит.
        Вожди весело расхохотались, и обстановка сразу сделалась легкой, непринужденной.
        Сталин улыбнулся:
        - Их двое таких, кто прославился благодаря хорошему аппетиту, — Гаргантюа и вот наш Валентин.
        Бережкову, нежданно ставшему центром внимания, пришлось реплику перевести.
        Рузвельт звонко расхохотался, его, несколько сдержанней, поддержал Сталин.
        Вожди вспомнили действительно забавный случай, происшедший в декабре сорок третьего года в Тегеране. Сталин давал обед для участников знаменитого совещания. Стол на девять персон был накрыт в небольшой гостиной.
        Справа от Сталина сидел Черчилль, слева — Бережков, напротив — Рузвельт.
        Советский переводчик, целый день не имевший ни минуты покоя, был голоден как волк. Ему, как и остальным гостям, подали закуски, затем бульон. Бережков, верный протоколу, к еде не притрагивался — в любой момент он должен был готов переводить. Но высокие гости тоже, видно, проголодались и, увлекшись едой, молча пережевывали.
        И вот когда подали бифштекс — сочный, пышный, источавший божественный аромат, Бережков не выдержал: изрядный кусок он быстро сунул в рот.
        Но, как на грех, Черчилль именно в этот момент лениво обратился к Сталину:
        - А что, если Сталинград, для назидания потомкам, навсегда оставить в руинах?
        Перевод должен был следовать немедленно. Но Бережков сидел с набитым ртом, дико вращал глазами и не мог издать ни звука. Неловкая тишина повисла над столом. Сталин, сделав недоуменную мину, смотрел на Бережкова. Тот, пытаясь повторить подвиг удава, тщетно старался заглотнуть бифштекс. Все неотрывно и с веселым любопытством смотрели на переводчика. Первым улыбнулся Молотов, затем расхохотались Рузвельт и Антони Иден.
        Не веселился лишь Сталин. Наклонившись к Бережкову, он прошипел:
        - Нашел где обедать! Безобразие…
        Голос родного вождя придал силы Бережкову. Сделав героическое усилие, он совершил чудо — проглотил неразжеванный бифштекс. И тут же скороговоркой перевел фразу.
        Этот эпизод заставил всех еще раз улыбнуться и словно послужил темой для гастрономической беседы. Рузвельт интересовался особенностями кавказской кухни, Сталин с удовольствием и подробно отвечал. Потом, как бы между прочим, заметил:
        - Господин президент, вам во время вчерашнего завтрака понравился наш лосось. Мы попросили доставить для вас одну рыбку, — он кивнул Бережкову.
        Тот сбегал в соседнюю комнату, отдал команду.
        И вот распахнулись высоченные двустворчатые двери. Все с любопытством повернулись к ним. Четверо детин в парадной морской форме внесли гигантского лосося — метра два длиной и обхватом в столетний дуб. Все ахнули.
        Рузвельт смущенно улыбался:
        - Какая прелесть, это чудо-рыба! Но мне, право, неудобно.
        …Теперь, вспомнив те давние истории, вожди дружески обсуждали положение на фронтах, зоны влияния союзников.
        Вошел морской пехотинец США. Похватив сзади кресло-качалку, в котором сидел президент, он покатил его к выходу — пришло время отправляться в Большой зал Ливадийского дворца. Там в пять часов по предложению Сталина Рузвельт откроет первое заседание международной конференции.
        А пока что, идя возле коляски, посасывая короткую трубочку с табаком «Герцеговины Флор», Сталин как бы между делом спросил:
        - Может, и французам следует иметь зону оккупации в Германии?
        Тем самым он хотел несколько ослабить влияние союзников в Европе.
        Рузвельт вопросительно взглянул на своего большевистского друга: действительно ему это надо? Президент весьма недолюбливал де Голля и не хотел доставлять ему удовольствия. Сталин твердо посмотрел в глаза президента.
        - Хорошо, — вздохнул Рузвельт. — Но это исключительно ради любезности!
        Гитлер еще продолжал яростно сражаться, а Германию уже делили, как праздничный пирог.
        2
        Как приговоренный надеется на чудо, так по мере приближения конца Гитлер все чаще впадал в депрессию. Не терял духа лишь Геббельс, с удвоенной силой вкушавший плоды любви и регулярно воздававший обильную дань Бахусу.
        В апрельские дни сорок пятого года, спустившись в бункер, верный друг фюрера раскрывал кожаный переплет и читал вслух «Историю Фридриха Великого».
        Гитлер внимательно слушал.
        Геббельс умело отыскивал соответствующие настроению выдержки, читал о том периоде Семилетней войны, когда король Фридрих оказался в отчаянном положении и страшное поражение казалось неминуемым.
        Вдруг Гитлер, прервав чтение, сказал:
        - Я достойно уйду из жизни, но жалко великую Германию. Ведь мы уже стояли на пороге мирового владычества. И бездарные генералы все испортили! Негодяи! Предатели! И еще виноваты демократы и жиды!
        - Не надо горячиться. Послушайте, мой фюрер, что было дальше.
        Министр пропаганды читал о том, как король обещал «добровольно покинуть жизнь» и принять яд 15 февраля. Его желание было твердым. Но вдруг 12 февраля внезапно умирает царица Елизавета. Ее наследник Петр III был другом и почитателем Фридриха: «Для дома Бранденбургов наступило чудо и счастливая перемена судьбы».
        - Покажите, где это написано?
        Министр показал.
        Гитлер азартно потер ладони:
        - История всегда повторяется! Этого толстопузого Черчилля я еще засуну живьем в крематорскую печку. — Глаза фюрера озарились счастливым светом. — Огонь будет самым нежарким, и мы будем неотрывно наблюдать за конвульсиями этой жирной свиньи. Зато Сталина я пощажу — это, без сомнения, тоже великий человек. Я назначу его управляющим Восточной Сибирью.
        Геббельс налил коньяк, с аппетитом выпил и нажал на кнопку. Вбежал адъютант.
        - Принесите! — коротко скомандовал министр.
        Момент был выбран блестяще.
        Через мгновение на небольшом серебряном подносе внесли толстую книгу, перехваченную золотыми застежками.
        - Эти предсказания королевского астролога относятся к концу семнадцатого века. Астролог за какую-то провинность был тогда же сожжен на костре, но предсказания его небезынтересны. Читайте вот здесь, мой фюрер. Гитлер надел очки и углубился в текст. С некоторым трудом разбирая строки древней рукописи, он прочитал:
        - «Во второй половине апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого года от рождения Иисуса Христа Германию ждут хорошие перемены…»
        Несколько дней вопреки с каждым часом ухудшавшейся на фронте обстановке Гитлер ходил в приподнятом настроении.
        - Старинные гороскопы не врут! — повторял он без конца.
        О близком крахе Германии он боялся даже думать.
        13 апреля Геббельс заорал в телефонную трубку (Гитлер находился в бункере):
        - Мой фюрер, я поздравляю вас! Рузвельт мертв! Вы помните, звезды предсказывают нам великие перемены. Сегодня пятница, 13 апреля. Этот день — начало чуда.
        Гитлер взметнул вверх кулаки:
        - Слава Германии! Смерть англичанам, жидам, коммунистам, демократам!
        Но чуда не случилось. А перемены в Германии действительно вскоре произошли. Так что Гитлер был прав: старинные гороскопы не врут.
        * * *
        28 апреля 1945-го сотрудники службы безопасности СД сбились с ног: на объятых пламенем улицах Берлина, под вой пожарных машин и беспрерывным обстрелом русской артиллерии, они искали чиновника, который должен был оформить акт бракосочетания. Женихом был великий фюрер, невестой — красавица Ева Браун.
        Наконец чиновника отыскали в подвале дома его тещи. От него крепко пахло алкоголем, и он нетвердо колебался на ногах. Ребята с буквами СС в правой петлице быстро привели его в чувство, парикмахер побрил и подстриг, и в ночь на 29 апреля он в книге «Актов» записал имена молодых.
        Свадьба проходила строго по нацистскому ритуалу. Был допущен единственный изъян — новобрачные не сумели достать справки о своей расовой чистоте: в соответствующее ведомство попала английская бомба.
        - Поверю на слово! — дыхнул перегаром чиновник.
        Гитлер был меланхоличен, но спокоен. Невеста сияла счастьем — она нежно любила великого человека. Сойдясь в брачном поцелуе, Ева, настойчиво добивавшаяся оформления их отношений, шепнула:
        - Милый, я навсегда твоя!
        Гитлер ответно слабо улыбнулся и погладил ее тонкую, изящную руку с маленькой родинкой у большого пальца. Он все продумал.
        Адъютант фюрера Отто Генше поднял бокал шампанского и неуместно воскликнул:
        - За счастье молодых!
        Геббельс укоризненно покачал головой, Борман усмехнулся, а шофер Гитлера Эрих Кемпка поправил:
        - За молодых!
        Камердинер Гейнц Линге просит Бормана затушить сигару:
        - Ева и фюрер не переносят дыма.
        Борман зло цедит сквозь зубы, поплевывая на тлеющую сигару:
        - Скоро здесь будет много дыма…
        Гитлер подчеркнуто спокойно разговаривает с Евой:
        - Видишь, моя куколка, я сделал так, как ты хотела. Ты рада?
        Ева счастливо улыбается:
        - Твоя судьба — это моя судьба. Благодарю Бога за эту радость!
        Гитлер опять целует ее — в губы.
        Восторженный поклонник Вагнера, он решил исполнить роль в духе его героических опер — вождь и его верная жена должны красиво сыграть последнюю сцену.
        После свадьбы, в четыре утра, когда бункер тихо сотрясался от взрывов, доходивших сверху, он продиктовал два завещания — политическое и личное. В обоих он говорил о своем самоубийстве: мосты к бегству были сожжены.
        Верный Геббельс, все время сохранявший железную выдержку, сделал «Приложение» к завещанию фюрера. Он объявил от своего имени и от имени жены, что они вместе с шестью детьми добровольно «уходят вместе с любимым вождем». Свое слово он сдержит.
        В бункер спустился генерал Вейдлинг — рукав его кителя был испачкан землей и кровью — он командовал обороной Берлина и отважно лез в самые опасные переделки, словно искал смерти.
        - Простите, фюрер, но первого мая Жуков сделает подарок Сталину — Берлин падет… Мы защищаемся из последних сил.
        - Спасибо, мой генерал, мой верный друг! — фюрер по- товарищески пожал руку Вейдлингу.
        Мартин Борман, молча сидевший в углу, ухмыльнулся:
        - Не только Жуков Сталину, вы нам тоже подарок сделали! Месяц назад вы, генерал, докладывали, что Берлин неприступен.
        В этот момент, развевая белокурые волосы, быстро вошла Ева, хотела что-то сказать мужу, но, увидев Бормана, осеклась: она люто ненавидела Мартина, считала его интриганом и проходимцем — и не без причин.
        Зато Борман, словно хищник, выскочил из западни.
        - Да, мой фюрер, не хотел огорчать, — он сделал паузу, обращаясь вроде бы к Гитлеру, но глядя прямо в зрачки Евы, — сегодня мне сообщили, что Муссолини и его Клара Петтачи убиты итальянскими маки.
        Не спуская глаз с вздрогнувшей Евы, любившей темноокую Клару, медленно цедил:
        - Их трупы привезли в Милан и повесили на потеху быдлу — за ноги!
        Ева ахнула и тихо заплакала, Борман почти не скрывал улыбку, а Гитлер с возмущением произнес:
        - Какая жестокость! — Это звучало двусмысленно.
        И после паузы:
        - Хороший свадебный «подарок» вы нам сделали, Мартин.
        Помолчал, потер ладони, твердо произнес:
        - Со мной… с нами… такую шутку не выкинут. Я Сталину подарка не сделаю. После моей смерти моего тела в большевистском паноптикуме не будет.
        Фрау Юнге, секретарь Гитлера, принесла кофе.
        - Позовите Кейтеля! — сказал Гитлер.
        Вскоре тот явился. Гитлер, попивая кофе, диктовал прощальное послание генералитету: «Неверность и измена на протяжении всей войны разъедали волю к сопротивлению. По этой причине мне и не было дано привести мой народ к победе…»
        Прощально пожав руку Кейтелю, Гитлер распорядился:
        - Мне нужна фрау Христиан…
        Миловидная блондинка не заставила себя ждать:
        - Слушаю вас, мой фюрер.
        Гитлер встал с мягкого кресла, подошел к Христиан, взял ее за локоть и чуть надтреснутым, но твердым голосом произнес:
        - На вашу долю, фрау, выпала историческая миссия. Записывайте, это будет мой последний документ. — Он прошелся по комнате из угла в угол, сосредоточенно наморщив лоб и потирая кончик носа. Затем резко откинул голову и начал диктовать:
        - Итак, заголовок: «Мое политическое завещание». Записали? Диктую дальше: «Прошло более 30 лет, как я внес скромный вклад в 1914 году как доброволец в первую мировую войну… В течение последних трех десятилетий все мои мысли, все мои дела и все прочие аспекты моей жизни мотивировались исключительно любовью к моему народу… Неправда, что я или кто другой в Германии хотели войны в 1939 году. Она была желаема и спровоцирована теми международными государственными деятелями, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в еврейских интересах».
        Гитлер вопросительно взглянул на секретаря:
        - Вы успеваете, фрау Христиан? Спасибо, продолжайте: «Пройдут столетия, но и тогда из руин наших городов и монументов возродится ненависть к тем, кого мы должны благодарить за все случившееся: международное еврейство и его пособников…»
        Потом Гитлер заклеймил Геринга и Гиммлера, ведших секретные переговоры с американцами, назначил новое правительство во главе с адмиралом Деницем. Закончив диктовать, устало вытер со лба пот:
        - Вот и все…
        * * *
        Вечером, уединившись с Евой, слушал пластинки с записью «Тангейзера».
        После этого фюрер приказал усыпить любимую овчарку Блонди. Он еле слышно произнес:
        - Ах, Блонди, Блонди… Ты меньше всех заслужила эту участь. Прости, нам всем плохо.
        …Наступил последний день фюрера — 30 апреля. В два часа тридцать минут ночи он вышел в один из отсеков бункера. Здесь выстроились его сотрудники и соратники. Пройдя вдоль строя, фюрер каждому пожал руку, попрощался:
        - Видит Бог, я хотел сделать Германию счастливой. Однако нас предали — аристократы и генералы. Они хуже евреев. Гораздо хуже! Ибо евреи желают блага исключительно своему народу, а наши аристократы и генералы ненавидят германский народ, они предали родину.
        Гитлер опустил голову, помолчал и вдруг опять резко вскинулся:
        - Но в том, что произошло, повинны и мы сами. Повинна наша чрезвычайная жалость, преступная гуманность. Мы были сильны и благородны. Это рождало благодушие и ослабляло волю к власти. Теперь нашим детям и внукам предстоит совершить тот подвиг, который не совершили мы. Придет день, и Германия, великая Германия будет владеть не только земным пространством, она свое господство распространит и на вселенную. Запомните и завещайте потомкам: хорошая война — священна! Мужество, преданность и война создали больше великих вещей, чем любовь к ближним! Хайль!
        - Хайль! — Двадцать сердец бились в одном ритме с прекрасным сердцем фюрера, и ему, как прежде, было предано каждое из них. — Хайль, Гитлер!
        * * *
        Спустя двенадцать часов он в последний раз пришел в столовую, посидел за столом с фрау Юнге, диетической поварихой фрейлейн Манциази. Возле Гитлера была Ева.
        Ева обняла каждую из дам, фюрер пожал им руки:
        - Прощайте, друзья! Храни вас Господь.
        Гитлер попрощался также с Борманом и адъютантом Гюнше.
        - Гюнше, еще раз приказываю, — строго сказал Гитлер, — свяжитесь с Кемпкой. Пусть найдет необходимое количество горючего…
        Адъютант щелкнул каблуками:
        - Так точно, мой фюрер!
        Земля беспрерывно сотрясалась от мощных взрывов — русская артиллерия превращала правительственный квартал в каменное кладбище.
        Борман сделал еще одну, последнюю попытку:
        - Мой фюрер, у меня есть надежный «коридор» — мы можем бежать.
        Гитлер спокойно и с достоинством возражал:
        - Когда гибнет империя, фюрер не имеет права на жизнь.
        Обняв за хрупкие плечи жену, он направился в свой рабочий кабинет.
        Ева на ходу повернула лицо к Борману и язвительно уронила:
        - Вы, Мартин, спасетесь. Я не сомневаюсь.
        Гитлер умиротворяюще произнес:
        - Не надо ссориться! Это теперь лишнее…
        И, склонившись к Еве, фюрер нежно сказал:
        - Мы навсегда вместе!
        И добавил:
        - В моих ушах звучит «Тангейзер», хор пилигримов. Очень хорошо! Ева, знаешь, о чем я жалею? Что мы совсем немного не дожили до юбилея этой прекрасной оперы. Я мечтал 19 октября этого года сидеть с тобой в ложе Дрезденской оперы — ведь именно там ровно сто лет назад великий Вагнер дирижировал во время премьеры.
        - Как ты много знаешь! — восхитилась Ева. Ее лицо светилось спокойной радостью. Она нечаянно назвала мужа на «ты» — впервые. И в последний, единственный раз…
        И вдруг в нем проснулось мучительное чувство жалости к себе, к такому умному, умеющему предвидеть будущее, особенному, необыкновенному. Ведь уже с ранних детских лет он ощущал эту необыкновенность, и это предчувствие его не обмануло. Счастливая игра природы создала его в свой праздничный час! Он доблестно и честно служил своему призванию. За что же такой конец? Жалко себя, гениального. Но куда ужаснее, что, подобно заботливому крестьянину, он не успел очистить свое поле от плевел — землю от дегенератов-коммунистов, цыган, жидов, демократов и прочей сволочи. До слез жалко дело, которое на несколько десятилетий затормозится, пока вновь не возглавит Германию столь же великий ее сын. А эти прохвосты в соседней комнате ждут его трупа! То-то будет радости у Бормана. Зря не послушал Еву, не оторвал ему башку.
        В нем вновь закипела злоба. Он пожалел, что, когда у него была власть и сила (теперь, едва камердинер Линге закрыл за ним дверь, он всего этого лишился), не принудил, не подмял, не уничтожил эту высокомерную свору — генералитет, всегда смотревший на него как на выскочку. Ведь эти холеные типы с блестящей выправкой уговорили начать плохо продуманную войну с азиатом Сталиным. Прежде следовало разгромить Англию! Ах, зачем послушал, зачем погубил свою жизнь, свою великую идею!
        И никто из окружающих никогда не понимал его, не любил! Кроме Евы, секретарей, прислуги — этих простых, милых людей. И еще его обожали миллионы рядовых немцев. Только ради них он не бросил все, не уехал куда-нибудь в родной Гарц или Висбаден — там прекрасная минеральная вода, красивые виды.
        Он взял в руки ее лицо, несколько раз нежно поцеловал душистые волосы и неожиданно счастливым шепотом произнес:
        - Моя божественная Ева! Я тебе должен признаться: почти всю жизнь я мечтал об уходе именно 30 апреля. Ведь сегодня — Вальпургиева ночь, самая благоприятная для жертвоприношений. Я нарочно подгадал… прости. Мы обеспечим себе наилучшую реинкарнацию.
        И вновь замолк, печально задумавшись.
        …Уловив вопрошающий взгляд Евы, Гитлер как бы очнулся. Он словно только теперь вспомнил, зачем пришел в этот кабинет, всегда пахнувший кожей — это от массивного дивана, занимавшего полстены.
        - Да, да… — пробормотал Гитлер. — Мою идею погубило мое нежное сердце. Я жалел порой тех, кто мешал германскому делу. Сталин уничтожил своих генералов — среди них действительно было несколько шпионов, работавших на нас. И Сталин прав, только поэтому он победил. Закон победителей — смерть и кровь!
        Фюрер выпрямился, поднял с дивана Еву и приблизил ее к себе — прощальный поцелуй. Потом быстро подошел к столу, взял крепкими длинными пальцами на тарелке ампулу и молча протянул улыбавшейся Еве.
        …Когда раздался выстрел и в кабинет вбежали Борман, Гюнше и Линге, они увидали Еву, в смертельной истоме привалившуюся на диван. Фюрер выстрелил себе в рот и упал головой на стол.
        Ни разу он не усомнился в нужности и справедливости дела, которому отдал и свою жизнь, и многие миллионы других.
        Гюнше и Кемпка добросовестно выполнили последний приказ любимого вождя: во дворе, под непрекращающимся артиллерийским обстрелом, объятые пламенем и дымом, несколько часов горели два трупа.
        Утром 2 мая генерал Вейдлинг отдал приказ защитникам Берлина сложить оружие и сдаться в плен.
        Имперская канцелярия пала последней.
        * * *
        Сталин, узнав, что не удалось заполучить Гитлера, в ярости топал сапогами и нецензурно выражался. Он умрет восемь лет спустя, в начале марта пятьдесят третьего года — при обстоятельствах весьма туманных. По мнению автора, вождь ушел в мир иной не без помощи своих способных учеников, марксистов-ленинцев Лаврентия Берии и Никиты Хрущева. (Именно страх разоблачения заставил Хрущева вначале убрать соучастника преступления и опасного свидетеля — Берию, а потом вдруг завопить на весь мир о «преступлениях тирана, создавшего себе культ личности». Ведь случись это разоблачение, Хрущев заявил бы себя благодетелем советских людей, избавившим их от тирана.)
        Как бы то ни было, 6 марта 1953 года в Научно-исследовательской лаборатории при Мавзолее В. И. Ленина, что на Садово-Кудринской в доме № 3, было необычное многолюдство. Здесь собрались светила медицинского мира — Мардашев, Усков, Аничков, Куперник, Авцын, Дебов, патологоанатомы и, разумеется, люди с непроницаемыми лицами — с Лубянки. Без участия последних в СССР не проводилось ни одного серьезного мероприятия — ни свадьбы, ни похорон.
        На секционном столе лежал раздетый догола великий вождь. Светила застенчиво кивали друг на друга — никто не решался начать вскрытие. Всех сковал страх — даже перед мертвым! Министр здравоохранения Третьяков, уже имевший с утра встречу с Берией и спешивший доставить ему официальный результат вскрытия, нетерпеливо дернул головой, приказал молодому человеку в белом халате, раскладывавшему инструментарий и заметно хромавшему (у него вместо правой ноги был протез):
        - Товарищ санитар, начинайте!
        «Товарищ санитар» оказался кандидатом медицинских наук. Это был один из талантливейших хирургов своего времени — Иван Сергеевич Кузнецов, сын сельского купца, родившийся в сельце Бетино Касимовского уезда Рязанской губернии. Кузнецов взял реберный нож, поднес его к кадыку Сталина и сделал глубокий надрез — до лобка.
        Все облегченно вздохнули.
        Согласно приказу товарища Берии, диагноз был поставлен по всем законам марксистско-ленинской диалектики: «Кровоизлияние в области подкорковых узлов левого полушария головного мозга».
        Что касается «санитара» Кузнецова, то спустя 12 лет его жена, урожденная княгиня Екатерина Урусова, возвратясь домой в коммунальную квартиру, что в доме № 8 по Чистому переулку, нашла мужа мертвым. Подозреваемый в выдаче «государственной тайны», задерганный допросами в КГБ, он наложил на себя руки.
        * * *
        Смерть советского вождя, расширившего и укрепившего величайшую империю в мире и сделавшего несчастными десятки миллионов своих подданных, многие из которых тем не менее искренне восторгались им, застала его внезапно. В субботу 28 февраля Сталина на его даче посетили «соратники», среди которых были Хрущев и Берия. Уехали они в четыре утра, став последними, кто видел вождя здравствующим. Узнав о болезни, Берия вначале даже запретил оказывать медицинскую помощь. Врачи появились лишь около 9 часов утра 2 марта. Вряд ли Сталин, подобно разбойнику на Голгофе, успел покаяться.
        Впрочем, судить мертвых, даже вождей, забота не столько наша, сколько Господа Небесного. Суд же Его праведен и справедлив.
        А пока что, в сорок пятом, опьяненный властью над миллионами, кремлевский фюрер примерял китель генералиссимуса и готовился к Параду Победы на Красной площади.
        * * *
        Спустя год в Париже выйдет первое полное издание «Темных аллей». Один из ее экземпляров автор преподнесет участнице Сопротивления — Зинаиде Шаховской: «Декамерон» написан был во время чумы. «Темные аллеи» в годы Гитлера и Сталина — когда они старались пожрать один другого».
        * * *
        Христианскому сердцу свойственно милосердие. Когда преступника постигает наказание, он из категории злодеев тут же переходит в разряд страдальцев.
        14 октября сорок шестого года, в день Покрова и в день рождения Веры Николаевны, Бунин записал в дневник: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы — и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти две их последние ночи на земле…»
        * * *
        Без малого год самодовольные и сытые люди, в силу своего высокого положения в обществе нисколько не пострадавшие от войны, не узнавшие ни голода, ни боевых опасностей, съехавшись со всех концов света, решали судьбу нацистов. Эти судьи уверили себя и других, что именно они знают, кого помиловать, кого послать на всю жизнь в тюрьму, а кого и повесить (таких несчастных оказалось двенадцать) — причем особо усовершенствованным и жестоким способом.
        Каждый из этих судей нарушил евангельский завет: не суди и да не судим будешь. Эти судьи, среди которых был обвинитель от СССР — небезызвестный преступник и убийца А. Я. Вышинский, посылая на смерть нацистов, тем самым принимали на себя тяжкий грех. Ибо только Господь дает жизнь, и только Он один имеет право отбирать ее.
        ЭПИЛОГ (Продолжение)
        1
        В тот час, когда вождь немецкого народа рухнул на черную крышку дубового стола, Бунин с Верой Николаевной разместились в облезлом вагоне третьего класса. Старенький паровоз, служивший уже лет тридцать, потащился в Париж.
        Он все взвесил, все продумал.
        И теперь негромко произнес:
        - Жить нам осталось мало. Здесь терять нечего. Пусть хоть кости наши будут лежать в русской земле.
        Вера Николаевна, давно уже положившая свою судьбу на волю Божию и на своего Яна, смиренно ответила:
        - Как ты скажешь…
        - Конечно, если позволят обстоятельства.
        Обстоятельства разворачивались круто.
        * * *
        Еще в Грасе, из рассказов тех, кто побывал в крупных городах, из газетной хроники и радиопередач Бунин с некоторым ужасом убеждался: победное торжество выливается порой в упоение кровью, в бессмысленную жестокость. Чувство мести слишком часто вытесняло из сердец победителей всякое милосердие.
        Арестовали премьер-министра Пьера Лаваля. На ревматические ноги для чего-то натянули средневековые пудовые колодки, как будто этот пожилой человек мог сбежать из одиночной камеры. Несчастный испытывал такие страшные боли, что порой исторгал из груди жуткие звуки, приводившие в ужас даже тюремщиков. Незадолго до казни, желая сократить его муки, какая-то сердобольная душа передала ему яд.
        Лаваль яд принял, но бдительные стражники желудок промыли и скрюченного от резей старика потащили расстреливать.
        Поскольку бывший премьер-министр стоять не мог, то его усадили на стул и расстреляли в сидячем положении: полдюжины здоровых мужиков в военной форме пальнули из ружей.
        Приговорили к смерти и бывшего командующего тулонским портом и тамошней эскадрой адмирала де ля Борда. Приговор был несправедлив, ибо именно адмирал спас от гитлеровцев часть французского флота. (К счастью, возмущение и заступничество боевых товарищей адмирала в последний момент спасли его от расправы.)
        То и дело засыпавший на собственном процессе Петен тоже был приговорен к смерти. Но расстрел милостиво заменили пожизненным заключением. Герой Франции времен первой мировой войны, малость не дотянув до собственного столетия, умрет в крепости в 1951 году. Неразлучно по своей воле с ним пребывала его старенькая жена.
        Других, менее знаменитых и заподозренных убивали без суда и следствия. Французы уничтожали французов. Таких жертв, по некоторым сведениям (Г. Озерецкий и др.), «набежало лишь до августа 1945 года приблизительно 100 тысяч!». Дикую оргию самосудов мало-помалу ввел в русло юридических норм генерал де Голль.
        Очевидец писал: «После освобождения Парижа ловили женщин, имевших сношения с немцами. Им заламывали руки за спину, стригли волосы и мазали лицо красной краской. На квартире у них все разбивали». Фашизм наоборот!
        Повсюду, где появлялись «красные освободители» — на Балканах, в Прибалтике, в Центральной Европе, они первым делом после уничтожения нацистов принимались за бывших соотечественников. Их по-домашнему арестовывали на улицах, брали на квартирах — так же, как это привычно делалось где-нибудь на Лиговке в Питере или у Красных ворот в Москве.
        Могучая десница родного НКВД умело выбирала из всего мирового российского рассеяния практически всякого, с кем надо было свести счеты. Лояльные союзники старательно помогали Сталину. Выдавали на смерть даже тех россиян, кто родился на чужбине и в СССР никогда не жил.
        В мае 1945 года в австрийском Юденбурге англичане передали советскому командованию целый казачий корпус — около 45 тысяч человек. Казаки готовы были погибнуть, но большевикам не сдаться. Англичане обманом их разоружили и отдали на кровавую расправу.
        Союзники, словно спеша друг перед другом продемонстрировать преданность Кремлю, выдавали русских из Италии, Германии, Австрии, Франции, Швеции, Норвегии, Дании.
        И пусть читатель не заблуждается: сталинские расстрелы и концлагеря ожидали не только тех, кто оказался на стороне Гитлера, но и тех, кто сражался… против фашизма.
        * * *
        В июне 1946 года русскую эмиграцию всколыхнул указ:
        «Правительство СССР приняло решение, дающее право каждому, кто не имел или потерял гражданство СССР, восстановить это гражданство и таким образом стать полноправным сыном своей Советской Родины… В годы Великой Отечественной войны большая часть русской эмиграции почувствовала свою неразрывную связь с советским народом, который на полях сражений с гитлеровской Германией отстаивал свою родную землю».
        Во всех странах, где были русские эмигранты, многие из них пожелали перейти в советское гражданство. Лишь в одной Франции советское гражданство получили 11 тысяч человек. Из них две тысячи отправились на родину.
        Почти всех их ожидали концлагеря. Долгие десятилетия торжествовала сталинская логика (или еще существует?), по которой русский человек, поживший на Западе, не может не быть врагом СССР. Русских, вернувшихся на родину, продолжали сажать в концлагеря и при «демократе» Хрущеве — еще в 60-е годы (я сам знал нескольких таких). Обвинение было стандартным: «восхвалял буржуазный образ жизни». Если на родину тебя привела любовь к ней, то отправляйся в Мордовию или Пермскую область — лет на семь. И на «строгий режим», ибо совершил «особо опасное государственное преступление». Вот такая хрущевско-бериевская логика!
        2
        Но были исключения — когда фигура «возвращенца» была заметной или ему удавалось сохранить тесные связи с Западом. В Кремле боялись огласки.
        К таким исключениям относился и Сосинский, обосновавшийся в конце концов на Ленинском проспекте в Москве. Мне доводилось бывать в его крошечной квартирке, где вокруг гостеприимного и вечно жизнерадостного хозяина толпились известные писатели, актеры, художники, космонавты.
        Вот отрывок из его рукописных воспоминаний:
        «Перо мое сейчас обливается кровью. Молчать я не в силах:
        …Организация эта называлась «Военная миссия СССР по репатриации». Помещалась она в Париже на улице Генерала Апперта, в доме 4. Начальником миссии был подполковник Алексеев.
        Из первых встреч с ним помню такую сцену в его кабинете, украшенном портретом Сталина.
        Молодая, весьма красивая женщина с возмущением говорила:
        - В фильме «Цирк» нам доказывали, что мы можем полюбить любого — желтого, черного, любого иностранца. Это что — пропаганда?
        - Да, пропаганда. Вы должны вернуться в СССР без мужа.
        - А я без него не поеду.
        - Поедете. Если нужно, силой отправим. У нас на такой случай есть договор с Францией. Изменников родины мы не очень жалуем.
        …Думаю, что такие сцены разворачивались здесь раз сто в день. Москва слезам не верит.
        Что-то с тех пор у меня дрогнуло в сердце. Я себе так ясно представил, как мои ребята, столько лет подвергавшиеся издевательствам немцев, в страшном плену томительно ждали конца войны, ждали, не сложив руки, возвращения на любимую мачеху- родину, для которой они пожертвовали всем, а многие и жизнью своей, как Антоненко, Ковалев, Ершов, Красноперов, как они, бежав из плена (дело нелегкое), яростно боролись с фашистами — и вот финальная награда: «Изменники родины!»
        Помню Васёва, который на радостях, по случаю столь долго желанной победы, заказал себе в Париже (я с немалым трудом раздобыл ему денег на это) мундир советского лейтенанта (в таком чине он попал в плен, само собой разумеется, в составе целой армии, окруженной немцами, — для этого не надо было быть тяжело раненными в бою, как мы все привыкли рапортовать своему начальству). Васёв прикрепил к своей груди военный крест, которым наградил его Леклерк.
        Мы отпраздновали такое событие в жизни Васёва не где- нибудь, а в очень дорогом ресторане «Русский медведь», где я не раз до войны бывал с Бабелем.
        Ну а что произошло дальше?
        Это я узнал лишь много лет спустя, когда вернулся на родину в 1960 году. Как только такой порядочный и счастливый лейтенант советской армии вошел в поезд, уходивший из Парижа в Москву, на него с яростью набросились черти с вилами, сорвали золотые погоны — их было труднее всего сделать парижскому портному, оторвали с груди военный крест с мечами и разорвали документы на двух языках, в которых французы перечисляли его подвиги и на изготовление которых я, старый дурак, столько времени и сил потерял в приемных парижских нотариусов.
        Откуда у этих чертей с вилами такая ненависть к соотечественникам за рубежом, ими же освобожденным в победный час от фашизма?!
        Прости, Господь, сим неразумным, подпавшим под власть тьмы».
        Приведу еще одно свидетельство — А. Солженицына.
        «Из Франции их с почетом, с цветами принимали в советские граждане, с комфортом доставляли на родину, а загребали уже тут. Более затяжно получилось с эмигрантами шанхайскими — туда руки не дотягивались в 45-м году. Но туда приехал уполномоченный от советского правительства и огласил Указ Президиума Верховного Совета: прощение всем эмигрантам! Ну, как не поверить? Не может же правительство лгать! (Был ли такой указ на самом деле, не был, — органов он во всяком случае не связывал.) Шанхайцы выразили восторг. Предложено им было брать столько вещей и такие, какие хотят (они поехали и с автомобилями — это родине пригодится), селиться в Союзе там, где хотят; и работать, конечно, по любой специальности. Из Шанхая их брали пароходами. Уже судьба пароходов была разная: на некоторых почему-то совсем не кормили. Разная судьба была и от порта Находки (одного из главных перевалочных пунктов ГУЛАГа). Почти всех грузили в эшелоны из товарных вагонов, как заключенных, только еще не было строгого конвоя и собак. Иных довозили до каких-то обжитых мест, до городов, и действительно на 2 -3 года пускали пожить.
Других сразу привозили эшелоном в лагерь, где-нибудь в Заволжье разгружали в лесу с высокого откоса вместе с белыми роялями и жардиньерками. В 48 —49-м годах еще уцелевших дальневосточных ре-эмигрантов досаживали наподскреб».
        3
        Бунин решил вернуться на родину и вел себя соответствующим образом. Он зачастил на рю Гренель — в советское посольство. Здесь имел несколько бесед с послом А.Е. Богомоловым — с глазу на глаз. Содержание бесед — по уговоренности — не фиксировалось. Но о чем они говорили, догадаться не сложно — об условиях возвращения.
        Бунин много не хотел: издать собрание сочинений да нормальные бытовые условия.
        Вдруг он получил открытку от Телешова, датированную 11 октября 1945 года. Тот заманчиво писал: «Дорогой мой, откликнись, отзовись! Наша Родина, как тебе известно, вышла блестяще из труднейших условий войны и всяких потрясений. У нас все прочно и благополучно. Когда вернулись к нам Алексей Толстой, и Куприн, и Скиталец, они чувствовали себя здесь вполне счастливыми.
        Шаляпина и Рахманинова у нас чтут и память их чествуют. Таково отношение у нас к крупным русским талантам».
        Намеки были ясными, как летнее небо в Париже.
        Бунин отвечал — через советское посольство, не доверяя скромности французской почты.
        Завязалась переписка.
        Телешов продолжать гнуть свою (или, может, не совсем свою) линию:
        «К тебе везде отношение прекрасное. Твою открытку ко мне всю затрепали — так интересуются тобой и ждут. Между прочим, очень важно, что Государственное издательство печатает твои рассказы, около 20 -25 листов. Это очень значительно и приятно».
        На крючок прицепили вроде заманчивую приманку. Но дело делалось по-советски, то есть шаляй-валяйски.
        Бунин гневно отвечал:
        «Я называю это дело ужасным для меня потому, что издание, о котором идет речь, есть, очевидно, изборник из всего того, что написано мною за всю мою жизнь, нечто самое существенное из труда и достояния всей моей жизни — и избрано без всякого моего участия в том (не говоря уже об отсутствии моего согласия на такое издание…). Я горячо протестую против того, что уже давно издано в Москве несколько моих книг (и в большом количестве экземпляров) без всякого гонорара мне за них…^[14 - По моим подсчетам, только в 1920-е гг. в СССР вышло как минимум семь книг И. А. Бунина. (Примеч. автора.)]^ — особенно же горячо протестую против этого последнего издания, того, о котором ты мне сообщил; тут я уже прямо в отчаянии, и прежде всего потому, что поступлено со мной (который, прости за нескромность, заслужил в литературном мире всех культурных стран довольно видное имя) как бы уже с несуществующими в живых и полной собственностью Москвы во всех смыслах: как же можно было, предпринимая издание этого изборника, не обратиться ко мне, хотя бы за моими советами насчет него, — за моими пожеланиями вводить или не
вводить в него то или другое, за моими указаниями, какие именно тексты моих произведений я считаю окончательными, годными для переиздания!
        Ты сам писатель, в Государственном издательстве ведают делом люди тоже литературные — и ты и они легко должны понять, какое великое значение имеет для такого изборника не только выбор материала, но еще и тексты, тексты! Я даже не знаю, известно ли в Москве, что в 1934 -1935 гг. вышло в Берлине в издательстве «Петрополис» собрание моих сочинений, в предисловии к которому (в первом томе) я заявил, что только это издание и только его тексты я считаю достойными (да еще некоторые произведения, не вошедшие в это издание и хранящиеся в моих портфелях, — для следующего издания); заявил еще и то, сколь ужасны мои первые книги издания Маркса, безжалостно требовавшего от покупаемого им автора введения в его издание всего того ничтожного, что называется произведениями «юношескими» и чему место только в приложении к какому-нибудь посмертному академическому изданию, если уже есть надобность в таких приложениях.
        В конце концов вот моя горячая просьба: если возможно, не печатать совсем этот изборник, пощадить меня; если уже начат его набор, — разобрать его; если же все-таки продолжится это по- истине жестокое по отношению ко мне дело, то по крайней мере осведомить меня о содержании изборника, о текстах, кои взяты для него, — и вообще войти в подробное сношение и согласие со мной по поводу него.
        Эти письма (тебе и Государственному издательству) я посылаю при любезном содействии Посольства СССР во Франции. Дабы ускорить наши сношения, может быть, и вы найдете возможным немедленно ответить мне тем же дипломатическим путем.
        Сердечно обнимаю тебя, дорогой мой.
        Твой Ив. Бунин».
        Занимавший в те годы ответственный пост в Союзе писателей СССР М.Я. Аплетин рассказывал мне: «С Буниным я находился в деловой переписке и успел отправить ему аванс — валютой». Но и это не помогло. Наживка сорвалась. Набор книги пришлось рассыпать, издание не состоялось.
        4
        Жил Бунин не в безвоздушном пространстве: каждый его шаг, каждое заявление для газеты, порой просто неосторожное слово, сказанное публично, — все это замечалось и фиксировалось теми, кому это надлежало делать по должности.
        И не только на Лубянке в Москве.
        У эмиграции было свое НКВД, свои Берии, Ежовы, Семичасные.
        За нобелевским лауреатом бдительно следили с обеих сторон.
        По-разному эти стороны расценили и посещения советского посольства, и то, что он не отклонил тост Богомолова — «За Сталина!», и дал интервью для «Русских новостей» — просоветской газеты, начавшей выходить в Париже.
        Корреспондент спросил:
        - Как вы, господин Бунин, относитесь к Указу Советского правительства о восстановлении гражданства?
        Бунин высказался положительно:
        - Позвольте быть кратким, тем более что двух мнений об этом акте быть не может. Конечно, это очень значительное событие в жизни русской эмиграции — и не только во Франции, но и в Югославии и Болгарии. Надо полагать, что эта великодушная мера Советского правительства распространяется и на эмигрантов, проживающих и в других странах.
        И это одобрение было неосторожно…
        В июле прилетел в Париж Константин Симонов. Популярность его была чрезвычайной. Шесть или семь раз он встречался с Буниным. Симонов, по его же признанию, имел задание: «душевно подтолкнуть» нобелевского лауреата к возвращению домой.
        * * *
        …Они явно понравились друг другу и, встречаясь, каждый раз договаривались о новом свидании.
        - Давайте завтра пообедаем! — предложил Симонов.
        - Где? У нас разные рестораны — по финансовым возможностям.
        У Симонова только что вышло во Франции две книги, и поэтому он мог быть щедрым.
        - Там, где лучше кормят! — не без бравады провозгласил он.
        Иван Алексеевич удивленно поднял брови:
        - Однако!.. Тогда, быть может, в «Лаперузе»?
        Через два дня согласно договоренности они сидели в сиявшем зеркалами, хрустальными люстрами и прочей роскошью «Лаперузе», расположившемся на набережной Сены. Обедали не спеша, смакуя дорогое вино и разговаривая с глазу на глаз (именно так они оба хотели) с полной откровенностью.
        «Не знаю, то ли Бунин почувствовал, что мне хочется подтолкнуть его к возвращению на родину, то ли сам он тогда неотступно думал об этом, во всяком случае, где-то посреди обеда, который начался малосущественным разговором, Бунин вдруг заговорил о своем возвращении, — вспоминал Симонов. — Допускаю, что он ждал, что я сам заговорю на эту тему, и хотел предупредить меня.
        Заговорив о возвращении, он сказал, что, конечно, очень хочется поехать…
        Но тут же добавил:
        - Но не поздно ли? Я уже стар, из близких друзей остался один Телешов, да и тот, боюсь, как бы не помер, пока приеду. Боюсь почувствовать себя в пустоте… А заводить новых друзей в моем возрасте поздно. Может, и впрямь мне лучше любить вас, Россию — издали?.. А брать советский паспорт и не ехать — это не по мне. Ведь дело не в документах, а в моих чувствах…
        Нет, я не поеду, не поеду на старости лет… это было бы глупо с моей стороны… Нет, я не Куприн, я этого не сделаю. Но вы должны знать, что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший все, что я написал до этого, в том числе «Окаянные дни», я по отношению к России и к тем, кто ею нынче правит, навсегда вложил шпагу в ножны, независимо от того, как я поступаю сейчас, здесь ли я останусь или уеду.
        «Вечером приезжал Симонов, приглашать на завтра на его вечер… Понравился своей искренностью, почти детскостью, — записала в дневник Вера Николаевна 11 августа. — Он уже в Верховном Совете, выбран от Смоленщины. Симоновское благополучие меня пугает. Самое большее, станет хорошим беллетристом. Он неверующий… Когда он рассказывал, что он имеет, какие возможности в смысле секретарей, стенографисток, то я думала о наших писателях и старших, и младших. У Зайцева нет машинки, у Зурова — минимума для нормальной жизни, у Яна — возможности поехать, полечить бронхит».
        * * *
        На следующий день —12 августа был «большой прием» в доме Бунина. Началось с того, что Симонов в очередной раз пригласил Ивана Алексеевича в ресторан.
        - Нет, довольно, — решительно заявил тот. — Наоборот, пора мне вас пригласить к себе. Увы, наш быт теперь таков, что и гостя принять нет возможности.
        Симонов попросил:
        - А давайте, Иван Алексеевич, все сделаем на коллективных началах: ваша территория, мой провиант…
        - Пожалуй, — охотно согласился Бунин.
        В те дни в Париже проходила конференция четырех министров союзных держав. Между Парижем и Москвой ежедневно курсировали самолеты. Симонов, расставшись с Буниным, сразу поехал в гостиницу, к советским летчикам, объяснил им суть дела и дал записку в Москву. Они как раз летели в Москву, Бунина читали и рады были помочь. Передали записку домашним Константина Михайловича, те в «Елисеевском» магазине (он был тогда коммерческим, торговал по высоким ценам, но зато без карточек) накупили «сугубо отечественной» снеди — селедку, черный хлеб, калачей, любительской колбасы и прочего. Все это на второй день было доставлено в Париж, а затем — домой Бунину.
        Ивана Алексеевича все это растрогало. Он ел колбасу и приговаривал:
        - Да, большевистская колбаска хороша!
        Гостями Бунина были Тэффи и понравившийся Симонову Адамович, «один из самых умных литературных людей в эмиграции», как он писал о нем. Надежда Александровна вновь пела под гитару, а Симонов читал стихи. Очень душевной была обстановка, вечер прошел как нельзя лучше.
        Миссия Симонова завершилась — он улетел в Москву. В своих воспоминаниях (содержащих немало фактических ошибок, об этом мне довелось писать в романе «Холодная осень») Константин Михайлович поведал: «Я уехал из Парижа, когда вопрос о том, захочет ли Бунин получить советский паспорт и поедет ли домой, находился в нерешенном положении. Мысль о поездке его пугала и соблазняла».
        Но, как бы то ни было, после расставания этого резко меняется настроение Ивана Алексеевича. Посольство он больше не посещает, о желании вернуться в дневнике и письмах не пишет. Продолжает — с малой интенсивностью — переписываться с Телешовым, последнее бунинское письмо помечено 15 сентября 47-го года.
        В этих письмах он восхищается творчеством А. Твардовского и К. Паустовского, но больше пишет о своей нищей старости да бронхите, об остром малокровии и ужасной одышке. За каждой строкой читается неизбежная мысль о скором «освобождении».
        Осенью 46-го года, когда про Бунина кое-кто поговаривал, что он «переметнулся к большевикам», а Николай Рощин, уезжавший в СССР, прямо заявил, что «замечательный писатель тоже собирается в Россию», в Париж из США приехал старый друг Мария Самойловна Цетлин.
        Она была в курсе всех событий и всех разговоров, как говорят профессиональные разведчики — «владела обстановкой».
        Не без раздражения она заявила Бунину:
        - Раз вы без России жить не можете — уезжайте. Правда, я не уверена, что вы получили бы дворец у Никитских ворот, как ваш друг Пешков, но в Сибирь угодили бы наверняка. Или какие- нибудь «вредители» насыпали вам порошок в кашку. Вредителей, понятно, разоблачили бы, а вас с почестями похоронили на Новодевичьем. — И она в сердцах повернулась к Вере Николаевне, которая смотрела на нее с обожанием: только что гостья преподнесла ей дорогие подарки — несколько платьев, осенние туфли, отличное нижнее белье.
        Впрочем, в отношениях с Иваном Алексеевичем трещины у нее не возникло. Она очень о нем заботилась, предложила организовать подписку денег в его пользу (врачи настаивали на поездке Бунина на юг), но он отказался: «Стыдно, сейчас все русские в Париже живут бедно!» Иногда с шутливой укоризной спрашивала:
        - Говорят, вы много шампанского стали пить? Осторожней надо, этот напиток для почек не очень хорош. Ну, а Симонов как — не записал вас в большевики? Уж вы с ним прямо-таки друзьями стали.
        Она часто навещала Буниных. Каждый раз приносила подарки — американскую рубашку с пуговицами на воротничке («ба- тендаун»), сигареты «Кэмел», мягкие ботинки без шнурков («мокасины»), несколько отличных галстуков. Расстались они в конце ноября — друзьями. Вера Николаевна даже всплакнула, а Мария Самойловна неожиданно блеснула эрудицией.
        - Помните, Иван Алексеевич, — говорила она, ласково глядя Бунину в лицо, — Толстой сказал: «В случаях сомнения — воздерживайся!» Послушайте этого мудрого человека. Воздержитесь от необдуманных шагов. А ваши друзья в США вас не забудут. Если не хотите ехать к нам, то мы станем оказывать вам помощь здесь. Не дадим вам пропасть!
        Бунин растрогался, они долго обнимались, а шофер во второй раз пришел в квартиру — Цетлин куда-то опаздывала.
        Они виделись последний раз в жизни. Очень скоро они станут врагами — до конца своих дней.
        5
        - Жизнь у меня теперь очень интересная, — горько усмехался Бунин. — Она состоит из сплошных головоломок: где взять деньги, чтобы заплатить доктору? На что купить лекарства? Или, вот, совсем пустяк: на какие шиши питаться? Про такую роскошь, как новые шнурки для совершенно старых ботинок, я не говорю: подвяжусь медной проволочкой.
        Бунин бросал саркастический взгляд на жену и продолжал веселиться:
        - А что ты, Вера, думаешь? Это может в моду войти: впервые нобелевский лауреат свои ботинки зашнуровал, нет, запроволочил чем-то медным!
        Вера Николаевна, готовая вот-вот разреветься, выдавливала:
        - Может, Марку Александровичу написать?
        Бунин отмахивался руками, словно от назойливой мошкары, торопливо, словно уговаривая самого себя, произносил:
        - Нет, нет! Только не это. Устал унижаться. Лучше удавлюсь. Еще мой покойный батюшка, царство ему Небесное, учил меня: «Запомни, Иван, самая дорогая помощь — это когда она бескорыстная»
        - Да, Ян, ты совершенно прав! — покорно соглашалась Вера Николаевна, уже совершенно высохшая от постоянного недоедания. — Ты — великий писатель и всегда должен помнить об этом. Ты не имеешь права терять своего достоинства. Я… я сама… кое-чего придумаю.
        Бунин недоверчиво смотрел на жену, не понимая, что такое она может придумать: продавать уже нечего, а других ресурсов у них не было.
        В полдень Вера Николаевна отлучилась на час. Вернулась, держа в руках целую сумку еды. Бунин ахнул:
        - Откуда это: хлеб, кусок мартаделы, селедка, пачка чая и сахар?
        - Бог послал! — туманно отвечала жена.
        Но Бунин не очень долго терялся в догадках: на руке Веры Николаевны отсутствовало… обручальное кольцо. «Господи, до какой нищеты дожили!» — он обнял жену, не удержался, заплакал.
        * * *
        Ночью, проснувшись, Бунин заметил, что жены на привычном месте нет. Взволнованный, забыв надеть даже шлепанцы, он растворил дверь в гостиную. Вера Николаевна сидела за столом и что-то писала. Увидав мужа, вздрогнула и сунула лист под книги, лежавшие рядом.
        - Вера, что ты ночью здесь делаешь? Пожалуйста, покажи, что спрятала, — Бунин говорил как никогда мягко. Вера Николаевна вздохнула, протянула ему исписанную страницу:
        - Ян, только не сердись…
        Он читал, и его лицо заливала краска: было одновременно и стыдно, и горько. Вера Николаевна сама обращалась к Алданову, молила о помощи.
        - Верочка, голубка, не надо! — он разорвал листок. — Я напишу. Пойдем спать.
        Закусив губу, он поутру торопливо (как чашу горькую принимал!) писал:
        «Милый, дорогой Марк Александрович, спешу вам ответить, горячо поблагодарить вас за ваши постоянные заботы обо мне и попросить передать Соломону Самойловичу Атрану, что я чрезвычайно тронут им и шлю ему мой сердечный поклон. Буду очень рад познакомиться с ним, когда он будет в Париже. Ваше сообщение (о сборе денег в США для Бунина. — В.Л.) чрезвычайно обрадовало меня, хотя эта радость смешана и с большой грустью, с боязнью, что, может быть, и не осуществится доброе намерение Соломона Самойловича. Ведь вы говорите, что могут быть какие-то «влияния» на него. Что ж — очевидно, на свете все может быть, век живи — век учись!.. Моя история, т. е. что некоторые в чем-то обвиняют меня… эта история похожа на самый нелепый, дикий сон… Что до моего материального положения, то вы его знаете лучше Столкинда. Жить чуть не на краю могилы и, сознавая свою некоторую ценность, с вечной мыслью, что, может быть, завтра у тебя, больного вдребезги старика, постыдно, унизительно доживающего свои последние дни на подачки, на вымаливание их, не будет куска хлеба, — это, знаете, нечто замечательное! Вы говорите о
Цвибаке: у него моих капиталов осталось теперь всего 150 долларов, — на днях пришлось взять 200, — и никаких «сборов» он больше уже чуть не год не делает, да, конечно, и не будет делать — есть ведь всего 5 -6 человек, которые кое-что дали ему для меня в прошлом году, и не думаю, что будет ему приятно снова клянчить на мою подлую, нищую старость…»
        Так кто же они — «благодетели» Бунина?
        С.С. Атран — чулочный фабрикант. И.Я. Столкинд еще в дореволюционные времена на Пятницкой улице в Москве, в доме № 74, владел фабрикой «механического производства обуви» со 125 рабочими. Наследники Столкинда и по сей день занимаются делами благотворительности.
        Что касается Цвибака, то, перебравшись в США, он тесно сотрудничал с антисоветскими организациями, многие годы был главным редактором просионистской газеты «Новое русское слово».
        Подобная благотворительность — это паутина, которая налипает на жертву, лишая ее самостоятельности, подчиняя своей воле. Вот почему Бунину пришлось говорить об «истории» — жуткой и поучительной…
        * * *
        «Все-таки самое страшное на земле — человек, его душа.
        И особенно та, что, совершив свое страшное дело, утолив свою дьявольскую похоть, остается навсегда неведомой, не пойманной, не разгаданной», — это из «Страшного рассказа», который Бунин написал в 1926 году.
        Когда он окончательно смирился с тем, что жалкий остаток своих дней придется влачить на постылой чужбине, эта самая дьявольская сила разверзла гнусную пасть.
        6
        Размягченный жарким июльским солнцем, умиротворенный тишиной парижских улиц, ибо французы оставались верны привычке летом уезжать на вакации, Бунин тоже отправился на природу. Нет, не на Средиземноморское побережье и даже не на отсутствующую дачу, а всего лишь в соседний Булонский лес. В кармане лежало несколько франков, на которые можно было купить газету и стакан дешевого бордо.
        Вера Николаевна оставалась дома и с иголкой в руке чинила мужу рубаху, купленную еще в декабре 1933 года. Она не успела залатать подмышкой, как муж вернулся. Он был бледен, судорожно расстегивал воротник крахмальной рубахи и дышал прерывисто. В руке у него была газета, которую он в сердцах швырнул на пол.
        - Ян, что случилось? — Вера Николаевна со страхом смотрела на мужа. — Не волнуйся, сядь. — Она схватила с полочки пузырек. — Вот, от сердца, прими…
        Бунин отвел ее руку и, наконец, горячо заговорил:
        - Ты знаешь, с кем живешь? Оказывается, я — наймит Сталина. Недавно был у него в Кремле и еще на Лубянке. Выложил все секреты эмиграции. А прежде помог в выдаче большевикам Петра Краснова… Да, того, что казнили за сотрудничество с Гитлером. И потихоньку вернулся в Париж. Что так смотришь на меня? — Он неестественно тихо захохотал, схватился руками за голову. — Не веришь? Вот, в этой газетке написано. Выходит в Америке, называется «Новое русское слово».
        Вера Николаевна подняла газету, нашла заметку. Покачивая головой, прочла. Спросила:
        - Тут подпись: «Иосиф Окулич». Кто такой?
        - «Плешивый, пузатый, на кривых тонких ножках». Не знаю, кто этот мерзавец. — Он подумал, добавил: — А может, такого и вовсе нет? Псевдоним? Эх, узнать да палку об него обломать!
        Бунин вдруг застонал, схватился за сердце, привалился грудью на стоявший рядом стол и, полуоткрыв рот, тяжело задышал:
        - Ой, плохо, сердце, сердце…
        * * *
        Несколько дней Бунин лежал в постели. Врача он запретил вызывать: «Если заплатим медику, сами помрем с голода!» Но добросовестно принимал лекарства и, наконец, хватило сил сесть за стол. Жену он успокоил:
        - Я пишу в редакцию, Вейнбауму и Яше Цвибаку — в самых сдержанных тонах. Двое последних, думаю, вступятся за мою попранную честь. Редакции объясняю абсурдность обвинений этого самого Окулича и требую печатного извинения.
        …Вера Николаевна сбегала на почту, письма отправила по «авиа». Ответы тоже пришли самолетом и довольно быстро. Первым он был от Цвибака. Бунин с недоумением прочитал: «Не советую давать опровержения. Так, если промолчать, дело само по себе скорее забудется». Потом — от Вейнбаума. Тот почти слово в слово повторил то, что писал Цвибак. Зато газета промолчала вовсе.
        Бунин едва впервые после болезни вышел на улицу, как услыхал за спиной: «Вон, Бунин пошел. Да, тот самый, что Краснова чекистам выдал». Говорил верзила со славянским лицом, а обращался он к своей спутнице.
        Эту фразу позже он еще слышал несколько раз, словно злоязычные людишки специально договорились его третировать.
        Но события только набирали силу.
        7
        Цвибак, Вейнбаум и К^о^, как шахматисты, точно рассчитали партию на много ходов вперед. Отказавшись печатать возражения против клеветы самого пострадавшего, они опубликовали «Письмо в защиту Бунина» Глеба Струве. Тот умиротворяюще вещал: «Милостивый государь, господин редактор! В № Вашей газеты от 19 сего месяца (июля 1947. — В. Л.) напечатана статья уважаемого И.К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И. А. Бунина после войны в СССР и возвращении его оттуда, почему-то при этом сопоставляя этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками генерала П.Н. Краснова, который, как известно, во время войны стоял на откровенно прогерманской позиции. Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И.К. Окулича: И.А. Бунин в Советскую Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки «соблазнить» его поехать туда и делались. Можно так или иначе морально-политически оценивать некоторые действия И. А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в
поступке, которого он не совершал».
        «Каково! — писал Цвибаку возмущенный Бунин. — Ясно, что этот «уважаемый» Окулич приписал мне «поступок» предательства мною Краснова на расстрел — какой же иначе «поступок»? И каков Глеб! Недурно «защитил» меня, коварная блядь, защитил столь нежно по отношению к Окуличу и столь двусмысленно по отношению ко мне».
        Но «шахматная партия» продолжалась. В парижской «Русской мысли» появился очередной разнос Бунину — некий С. В. Яблоновский обвинял его в «большевизанстве».
        Эта статейка была перепечатана в США — и опять имела большой резонанс.
        - Что эти типы хотят от меня? — вопрошал Иван Алексеевич. Но его единственный слушатель — жена на этот вопрос ответить не умела. — Ведь это настоящая травля! Мстят за посещение посольства на рю де-Гренель, за встречи с Симоновым, за симпатию, наконец, к России…
        Почти без надежды быть услышанным написал просьбу Цвибаку: напечатать его, Бунина, ответ на статью Яблоновского. Хотя уже понял: в США публикуют какую угодно клевету против него, но не печатают ни строки возражения или даже оправдания.
        Но Цвибак и те, кто находился за его спиной, держали наготове надежный кляп: «Если будешь жаловаться — прекратится наша помощь, помрешь с голоду».
        Сам Цвибак, с не присущей ему простодушностью, проговорился в своих мемуарах: «Я начал уговаривать Ивана Алексеевича письмо не печатать, — прежде всего потому, что весь тон его ответа был несдержанный и на читателя мог произвести тяжелое (?) впечатление. Было у меня и другое соображение. В этот момент я был занят систематическим сбором денег для Бунина, нужда которого не знала границ, и мне казалось, что такого рода полемика в газете многих против него восстановит (?!) и в конечном счете повредит ему не только в моральном, но и в материальном отношении».
        Одним словом, бьют и плакать не велят!
        Бунин резонно возражал: «…вы думаете, будто мое разоблачение этих клеветников может мне повредить? Мне кажется, что мое молчание скорее может мне повредить. Вы говорите, что «ведь в Америке не знают этого дела «в точности»; если так, так вот как раз мое «письмо в редакцию» и излагает это дело в точности. Письмо мое «резко»? Да ведь я давно заслужил право писать по- своему…
        И если это даже «повредит сбору», так что же мне делать? Это будет совершенно дико, нелепо, — но пусть будет так, я не могу ради денег сносить клеветы молча. И вот еще что: я написал вам о моей нищей старости в минуту горячего отчаяния и теперь очень раскаиваюсь — тем более, что особенно вижу по нынешнему письму ко мне Марка Александровича, что во всем Нью-Йорке трудно найти среди архимиллионеров больше двух человек, способных дать сто долларов. И говорю вам истинно от всего сердца: не просите ради Бога ничего ни у кого больше…»
        «Коготок увяз, всей птичке пропасть!» — не раз, наверное, вспомнил эту пословицу старый писатель. Его били хладнокровно, рассчитывая каждый удар — в самые болевые точки.
        Но еще более страшное — по коварству и неожиданности его подстерегало впереди.
        8
        Бунин был готов поссориться со всем миром, но он свято верил в дружбу с Цетлин: пока Мария Самойловна жива, ему гарантирована помощь и поддержка. Тем более что она сама множество раз уверяла его в этом. Сколько щедрости, даже нежной заботливости она благодетельно проявила к нему в свой последний приезд в Париж.
        Конечно, наставления ее было слушать противно — чай, уже сам не маленький, но ведь это она опять же от доброго сердца — беспокоится и о нем, и о Вере. Во время войны от нее не было ни слуху ни духу — но время-то какое. Михаил Осипович, муж ее, хоть был на двенадцать лет моложе его, Бунина, а умер в сорок пятом году — опять же ей тяжелое душевное огорчение.
        Не по сердцу пришлись ей добрые отношения Бунина с советским послом Богомоловым, с Симоновым — поворчала и тут же, поди, забыла. Вера по сей день ходит в ее платьях — тех, что подарила осенью сорок шестого, да и туфлям на каучуковой подошве износа не будет — американские! Что без Цетлин делали бы? Подумать страшно! Теперь, к Рождеству надо ждать от нее подарок, не забудет же!
        И вот пришел подарок — от свечи огарок!
        9
        В Париже царил чудный зимний праздник — Рождество. Еще, казалось, вчера с мглистого мутного неба беспрерывно сеял мелкий занудливый дождик. И вдруг мгновенно все преобразилось! Рванул северный ветерок, расчистил вечернее розовеющее небо. К утру пошел снег — крупный, пушистый, с четкими бриллиантовыми гранями. Сказочным ковром он покрыл островерхие крыши музея Клюни, гигантский купол Пантеона, широченную — 76-метровую! — авеню Елисейских полей.
        На улице Жака Оффенбаха появился сияющий, тщательно выбритый, в модном цветастом галстуке Бахрах.
        - Богат я нынче, как Савва Морозов или Крез, — что вам, Иван Алексеевич, больше по вкусу! Мой замечательный друг — Андре Жид, как известно, пошел по вашим стопам: только что стал нобелевским лауреатом. Вспомнил, что я делал ему кое-какие переводы с русского, и вот поделился своим миллионом. Так что, приглашаю вас, супруги Бунины, в ресторан.
        Вера Николаевна замахала руками:
        - Господь с вами, Александр Васильевич! Отвыкла я от шумных сборищ… Нет, нет! Лучше не просите.
        Отправились вдвоем. Шли мимо ярких витрин, красочных реклам, праздничной пестрой и веселой толпы — словно никогда не было войны!
        В ресторане «Тройка» начали с устриц и анжу, потом перешли на куропатки — под красное бордо. Затем было много съедено и выпито. Бахрах, пьяненький, счастливо улыбался:
        - Если бы вы знали, Иван Алексеевич, как мне приятно хоть чуть-чуть отблагодарить вас. Ведь вы с Верой Николаевной мне, быть может, жизнь спасли, когда в Грасе у себя приютили…
        - Полноте, батенька, это я вам признателен. Вы были таким замечательным собеседником. Помните наши вечерние прогулки? Сколько во мне тогда сил и надежд было. А теперь — все! В тираж вышел…
        Бахрах смущенно улыбнулся: что, мол, делать? Потом кивнул официанту:
        - Соберите нам в сумку, дома поесть: хорошую рыбу, фрукты. Не забудьте положить пулярку и бутылочку, нет — две, белого пуи.
        Они вышли на улицу ночного Парижа, сели в такси и отправились на улицу Жака Оффенбаха.
        10
        Вера Николаевна, словно догадавшись, что праздник из ресторана мужчины перенесут в домашнюю обстановку, спать не ложилась, но, чуть приодевшись, дожидалась мужа и Бахраха.
        И вот они появились, раскрасневшиеся, веселые, чуть шумные.
        Сели за стол, открыли вино. Вспоминали грасское «сидение», которое в нынешний вечер казалось уже романтичным и даже в чем-то счастливым. Вдруг Вера Николаевна спохватилась:
        - Тебе, Ян, гора поздравительных открыток — завтра уже Новый год! И пришло письмо — вот оно! — отгадай от кого? Да, от Марии Самойловны!
        Бунин был растроган. Он распечатал конверт, заляпанный множеством почтовых марок, вынул голубоватую страничку, исписанную округлым четким почерком. Начал читать — и лицо его недоуменно вытянулось:
        - Ничего не понимаю, какая-то чушь! Послушайте сей перл: «Я должна уйти от вас, чтобы чуть-чуть уменьшить ваш удар. У вас есть ваш жизненный путь, который вас к этому привел. Я вам не судья. Я отрываюсь от вас… Я чувствую ваш крестный путь…» Какая-то ахинея!
        Вера Николаевна встревоженно поднялась со своего места, положила руку на плечо мужа:
        - Что случилось, чем мы обидели Цетлин?
        - Вот, фраза об этом: «Вы ушли в официальном порядке из Союза писателей с теми, кто взял паспорта… Этим вы нанесли эмиграции большой удар». Цетлин спятила, разве это преступление? Все уходили — и я ушел.
        Бахрах принялся хохотать — весело, до слез, так что сам Бунин чуть улыбнулся.
        - Ну, развеселила меня Цетлин! — Бахрах никак не мог остановиться, смех вновь находил на него. — Этот самый Союз писателей и журналистов, который мы создали еще в двадцать первом году, после войны совсем не работал, развалился. Помните, Иван Алексеевич, когда некоторые его члены, как Алексей Ремизов, взяли советские паспорта, то их из Союза изгнали? Тогда и я ушел из него — в знак протеста, и вы, Вера Николаевна, и Леня Зуров, и Вадим Андреев с Сосинским… Да мало ли кто ушел! Это наше личное дело. А почему вдруг Цетлин стала переживать за творческое объединение, к которому никакого отношения никогда не имела?
        - Я это тоже хотел бы знать, зачем ей нужно из мухи делать слона? — продолжал удивляться Бунин. — Да и почему я должен оставаться в организации, которой руководит человек, четыре года носивший фашистскую форму, — Зеелер? И этот Союз весьма благоволит к коллаборантам.
        Он помолчал, вздохнул:
        - И все же жаль, что так вышло. Ведь нас связывает тридцатилетняя дружба… Верно, она что-то напутала. Ведь когда Мария Самойловна последний раз была у нас в гостях, я уже ушел из Союза. Но тогда Цетлин и словом не обмолвилась об этом, считала пустяком.
        Проницательная Вера Николаевна отозвалась:
        - Нет, Ян, все это лишь предлог для скандала. Думаю, эта история тесно связана со статейкой Окулича и прочими политическими интригами.
        Весело начавшийся праздник закончился на грустной ноте.
        Бахрах, прощаясь на лестничной площадке, вдруг по какому-то душевному порыву обнял своего великого друга, жарко проговорил:
        - Это, Иван Алексеевич, вам мстят за то, что вы не отреклись от России, за то, что хотели вернуться домой и бывали в посольстве, за то, что пили заздравную Сталину. Прежде они терпели, боялись, что уедете — плохой пример для других изгнанников. Нынче же вы как бы в политической изоляции, вот и набросились… Такой, как вы, Иван Алексеевич, единственный во всей эмиграции. Вот все глаза и смотрят на вас…
        Бунин благодарно пожал руку собеседнику.
        Но тот не спешил уходить, что-то хотел еще сказать. Наконец решился:
        - Мне стыдно за Цетлин, Цвибака, Вейнбаума… Стыдно, что они одной со мной национальности…
        Бунин оборвал старого друга:
        - О чем вы говорите, мой хороший Александр Васильевич! У каждого народа есть свои герои и свои подонки. Я никогда не делил людей по национальному признаку. Наши приятельские отношения — доказательство тому. Не будем об этом! Прощайте.
        * * *
        Минули десятилетия. Теперь, в отдалении от тех событий, всякому непредвзятому человеку ясно: прав был Бахрах. Цетлин действительно действовала как авторитетный «агент влияния». Она сделала последний ход в той партии, которая разыгрывалась против Бунина. И ходы, в которой ее игрокам, в том числе Цетлин, наверняка подсказывались специалистами куда более искушенными, профессионально владевшими тайной политических дебютов и эндшпилей. Слишком крупной звездой на эмигрантском небосклоне был Бунин, чтобы безнаказанно прощать его «прегрешения».
        * * *
        Любимая поговорка Бунина: «Попал в стаю — не лай, а хвостом виляй!» Но сам он ей никогда не следовал.
        * * *
        Жизнь не баловала Бунина. Не было, кажется, испытаний, которые она ни посылала бы ему: он потерял любимого ребенка — единственного и потому особенно дорогого; его обманывала любовь — когда он шел к ней с открытым сердцем; его предавали друзья; он, для которого весь смысл существования был в творчестве, на взлете своего дара лишился миллионов читателей; богато одаренный природой, он годы проводил в нищете, холоде и «всяческом мизере»; он должен был смирять свою непомерную гордость, чтобы из чужих рук принимать благодеяния. Вся сила его дара питалась связью с Россией, но обстоятельствами он был принужден жить на чужбине.
        Что, казалось бы, человеку, изведавшему столько испытаний, какой-то мелкий и подлый удар сзади, нанесенный предательской рукой? Ему ли сломиться от этого? Но как большой корабль, долго сотрясавшийся ураганом, рушится ударом последней волны, так и грязная волна клеветы, поднятой Цетлин и ее верной компанией, добила старого писателя.
        Некогда могучее бунинское здоровье было сломлено всем пережитым.
        ЭПИЛОГ (Окончание)
        1
        Несчастья не только смягчают души, они делают людей более мудрыми.
        Только теперь, когда болезни приковали его к постели, когда не стало многих друзей, когда жизнь сделалась бесконечным постом, а на флакон лекарств Вера Николаевна собирала деньги у знакомых едва ли не с протянутой рукой, когда дни его близились к концу, Бунина поразила мысль: а так ли он жил, как надо? Всегда ли поступал по справедливости? Был на деле тем христианином, каким полагал себя?
        Он вспоминал свою жизнь, перебирал ее день за днем и все более приходил в ужас: столь греховным казался ему путь жизни.
        Но коли Ты, Господи, простил раскаявшегося разбойника на кресте, то разве не простишь меня, недостойного?
        Прости, что гневался я на своих недоброжелателей, желал им плохого. Всем им по-христиански желаю добра. Пошли, Господи, всего хорошего, а больше того — душевного просветления Цетлин, Цвибаку, Окуличу, Вейнбауму и всем прочим, кто травил меня. Ведь их несчастье, что они не знают христианского милосердия! Не я, но Ты будешь им судьей.
        С трудом, с роздыхами, с помощью метро и Веры Николаевны, добрался до православного храма на улице Дарю. В горячем и искреннем обращении он опустился перед образом Спасителя.
        И произошло чудо. Необъяснимым образом он сразу же почувствовал себя лучше. Утихли боли в почке, меньше стал кашлять. В следующее воскресенье вновь посетил церковь. Вскоре отец Липеровский причастил его Святых Тайн.
        Теперь Бунин вновь много работал. Он готовил к печати одну из своих главных книг — «Воспоминания». Перечитал в разные годы написанные главы — о Рахманинове и Л.Н. Толстом, о Чехове (книга о нем выйдет посмертно в 1954 году), о Шаляпине и Горьком, о Куприне и Алексее Толстом…
        В октябре 1948 года ему исполнилось 78 лет. К этой дате был приурочен литературный вечер.
        В последний раз он поднялся на сцену.
        Но, чтобы несколько подогреть интерес к вечеру, к удовольствию читателей «Русских новостей», там появилось «интервью» «У И. А. Бунина», которое написал сам классик (в нашем собрании автограф его):
        «Мы застали Ивана Алексеевича в его кабинете за письменным столом, в халате, в очках, с пером в руке… — Bonjour maitre!^[15 - Добрый день, мэтр! (фр.).]^ Маленькое интервью… в связи с вашим вечером 26 октября… Но мы, кажется, помешали, — вы пишете? Простите, пожалуйста…
        Иван Алексеевич притворяется сердитым:
        - Мэтр, мэтр! Сам Анатоль Франс сердился на это слово: «Maitre de quoi?»^[16 - Мэтр чего? (фр.).]^ И когда меня называют мэтром, мне хочется сказать плохой каламбур: «Я уже так стар и будто бы так знаменит, что пора меня называть километром». Но к делу. О чем вы хотите беседовать со мной?
        - Прежде всего о том, как вы поживаете, как ваше здоровье, чем порадуете нас на вечере, что сейчас пишете?..
        - Как поживаю! Горе только рака красит, говорит пословица. Знаете ли вы чьи-то чудесные стихи?^[17 - Автор стихов — одесский поэт А. В. Фиолетов.]^
        Какое самообладание
        У лошадей простого звания,
        Не обращающих внимания
        На трудности существования!
        - Но где ж мне взять самообладания? Я лошадь не совсем простого звания, а главное, довольно старая и потому трудности существования, которых, как вы знаете, у многих немало, а у меня особенно, переношу с некоторым отвращением и даже обидой: по своим летам и по тому, сколько я пахал на литературной «ниве», мог бы жить немного лучше. И уже давно не пишу ничего, кроме просьб господину сборщику налогов о рассрочке их для меня. Я и прежде почти ничего не писал в Париже, уезжал для этого на юг, а теперь куда и на какие средства поедешь? Вот и сижу в этой квартирке, в тесноте и уж если не в холоде, то в довольно неприятной прохладе, а порой и на пище св. Антония: доктор советует есть, например, печенку, а эта печенка, которую прежде покупали для кошек, стоит теперь 950 франков кило^[18 - Для сравнения скажем, что экземпляр «Темных аллей», отлично изданных, на хорошей бумаге, стоил всего 150 франков! Цена стольких же граммов печенки.]^.
        - А можно узнать, что именно вы будете читать на своем вечере?
        - Точно никогда не знаю чуть не до последней минуты. Выбор чтения на эстраде — дело трудное. Читая с эстрады даже что- нибудь прекрасное, но не «ударное», знаешь, что через четверть часа тебя уже не слушают, начинают думать о чем-нибудь своем, смотреть на твои ботинки под столом… Это не музыка, хотя был у меня однажды интересный разговор на эту тему с Рахманиновым. Я ему: «Вам хорошо — музыка даже на собак действует!» А он мне в ответ: «Да, Ванюша, больше всего на собак!» Так вот все колеблешься: что читать, чтобы не думали о своем, не смотрели на ботинки? Я не червонец, чтобы всем нравиться, как говорил мой отец, я не честолюбив… Но я самолюбив и совестлив — заставлять людей скучать не люблю… Так что одно имею в виду для вечера: не заставить скучать.
        - А вы, Иван Алексеевич, очень волнуетесь, читая на своих вечерах? Ведь все на эстраде, на сцене волнуются…
        - Еще бы! Я юношей видел в «Гамлете» знаменитого в ту пору на весь мир Росси и в антракте получил разрешение войти к нему в уборную; он полулежал в кресле с обнаженной грудью, белый как полотно, весь в огромных каплях пота…
        Видел, тоже в уборной, знаменитого Ленского из Московского Малого театра в совершенно таком же положении, как Росси… Видел за кулисами Ермолову — имел честь не раз выступать с ней на благотворительных литературных вечерах: если бы вы знали, что делалось с ней перед выходом! Руки трясутся, пьет то валерьяновые, то гофманские капли, поминутно крестится… Кстати сказать, читала она очень плохо — как почти все актеры и актрисы…
        - Как! Ермолова!
        - Да, да. Ермолова. А что до меня, то, представьте, я — исключение: и за кулисами и на эстраде спокоен. «Не нравится — не слушай!» В молодости я на эстраде краснел, бормотал — больше всего от мысли, что ровно никому не нужно мое чтение, — и даже от какой-то злобы на публику. Совсем молодым я однажды был участником литературно-музыкального вечера в огромнейшей зале в Петербурге — и знаете, вместе с кем? Вы не поверите! С самим Мазини, который, хотя был уже далеко не молод, но был еще в великой славе и чудесно пел неаполитанские песни! И вот, вылетел я на эстраду после него, — вы понимаете, что это такое: после него? — и подбежал к самому краю эстрады, глянул — и уж совсем обмер: на шаг от меня сидит широкоплечий, с широким переломанным носом сам Витте и крокодилом глядит на меня! Я забормотал как в бреду, облился горячим и холодным потом — и стрелой назад, за кулисы. А теперь я, пожалуй, не смутился бы даже под взглядом… ну, придумайте сами, под чьим взглядом…»
        2
        По битком набитому залу пробегал легкий шепот: «Говорят, Иван Алексеевич тяжко болен, разве сегодня он справится?..»
        Каково же было удивление, когда на сцену быстро, даже молодцевато вышел Бунин, на ходу улыбаясь и раскланиваясь, принимая цветы и весело отпуская шутки. Едко и остроумно он рассказывал о представителях «отечественного декаданса», из пренебрежения к нему сваливая в одну кучу все «левые» течения в искусстве:
        - Кто из нас не помнит мошенников и хулиганов, называвших себя футуристами? — гремел Бунин. — Зато сколько разговоров и печатных отзывов находили скандальные выходки Бурлюка, Крученых, Маяковского! При этом тот, кто позже по велению вождя стал «лучшим советским поэтом», всех превосходил грубостью и дерзостью. Что стоит его знаменитая желтая кофта и дикарски раскрашенная физиономия! Или его изысканные обращения к публике:
        - Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь.
        Вот так, ошеломляя публику грубостью и пристрастием ко всякой мерзости, все эти «левые» деятели от искусства добывали себе славу и деньги, которые они якобы презирали.
        А как восторженно была принята вышедшая в Петербурге в четырнадцатом году книга главаря «левых» Маринетти — «Футуризм»!
        Взяв со стола том в бумажной обложке, Бунин с презрением сотряс им воздух:
        - Эту книжульку, которая была катехизисом российских хулиганов-футуристов, я некогда купил в магазине Поволоцкого. Вот, послушайте, что проповедовал этот приятель Муссолини и не без помощи дуче ставший — невозможно поверить! — академиком: «Обстоятельства предписывают нам грубиянские ухватки… Выбор оружия не от нас зависит, и мы вынуждены пользоваться каменьями и тяжелыми молотками, щетками и зонтиками… Наши нервы требуют войны и презирают женщин… Мы проповедуем прыжок в сумрачную смерть!»
        Каков «академик»? А ведь именно у него учились российские футуристы — Маяковский, Бурлюк и прочая шпана.
        Горький посетил Америку в 1906 году. Маяковский это сделал двадцать лет спустя. Подобно «буревестнику революции», будто бы ужасно ненавидевшему золото, Маяковский, как это полагается всякому прихлебателю большевиков, золото тоже ужасно ненавидел. Но на самом деле они отлично знали ценность «презренного металла», жили в роскошных виллах, выпускали книги миллионными тиражами, закатывали пиры, содержали любовниц.
        В ту же пору «всероссийский староста» Калинин посетил юг России и вполне откровенно засвидетельствовал (цитирую): «Тут одни умирают от голода, другие хоронят, стремясь использовать в пищу мягкие части умерших».
        Бунин перевел дыхание, выпил крошечную рюмку коньяка и уже тихим, полным горечи голосом произнес:
        - Но что было Маяковским, Демьянам Бедным и Безыменским, этим наемным бессовестным воспевателям социалистического рая, до русского народа, до той страшной беды, в которую вверг его «Великий Октябрь»? Они и многие другие, им подобные, жрали «на полный рот», носили шелковое белье, жили в особняках прежних миллионеров! В те годы, когда еще царствовал Ленин и с помощью Феликса Дзержинского заливал Россию кровью, Маяковский превзошел даже самых отъявленных негодяев и мерзавцев. Он советовал «юноше, обдумывающему житье» делать ее «с товарища Дзержинского»! Он призывал русских юношей идти в палачи. Вот такие, по выражению «товарища Сталина», у советского народа «инженеры человеческих душ»! Эти «инженеры» — истинное порождение сатаны.
        Совсем иначе говорил Бунин о Толстом, Рахманинове, Чехове — говорил с любовью, утверждал, что необходимо сохранять их традиции в отечественной культуре.
        …Бунин торжествовал — и не без причины. Почти все оценки, которые он давал в свое время явлениям литературы, полностью подтвердились. И поколения, явившиеся после него, могли безоговорочно согласиться с этими оценками. В отличие от времен минувших, уже никто не сомневался, что Пушкин выше Бальмонта и Северянина, а Толстой несравним с Боборыкиным и Арцыбашевым. А ведь были времена, когда немало крикливых голосов утверждали обратное!
        Он уходил со сцены, как герои уходят из жизни, — торжественно, с триумфом, под гром восторженных приветствий — в зале все встали.
        Русские люди приветствовали честный и мужественный дар. Дар художника, ставшего последним блистательным представителем эпохи, которая по справедливости называется классической.
        По щекам Бунина катились слезы. Зайдя за кулисы, он осенил себя крестным знамением и от сердца воскликнул:
        Спасибо Тебе, Создатель, что Ты наставил меня на путь служения России и ее великому народу, который — верю! — возродится в новой могучей силе.
        3
        Свою последнюю дневниковую запись он сделал 2 мая 1953 года — почерк все еще твердый, но уже какой-то старчески заострившийся:
        Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет — и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!
        * * *
        7 ноября 1953 года стало последним днем Ивана Алексеевича Бунина. Ничто не предвещало конца, но он нарочито бодрым голосом, чтобы не встревожить жену, произнес:
        - Верочка, постарайся заехать на улицу Дарю, пригласи священника. Лучше всего отца Липеровского. Хочу исповедоваться.
        И, прочитав в ее глазах ужас, улыбнулся:
        - Может, лучше станет…
        Всегда страшившийся смерти, сегодня во сне вдруг явственно ощутил: все, конец, «освобождение» совсем рядом — и остался спокоен.
        Потом порывисто поднялся, обнял жену, поцеловал ее лоб:
        - Прости, Верочка, меня. Все равно только тебя люблю.
        …Умыв заплаканное лицо, она пошла исполнять последнюю просьбу мужа.
        Днем он исповедовался и приобщился Святых Тайн.
        Затем Вера Николаевна поехала в психиатрическую лечебницу к Зурову, повезла ему узелок с продуктами. (Зуров умрет в сентябре 1971 года, на одиннадцать лет пережив Веру Николаевну и продав за гроши богатейший бунинский архив в Эдинбург.)
        До позднего вечера с Буниным оставался Бахрах.
        Бунин говорил о бессмысленности смерти:
        - Нет, я не могу уразуметь: как это может статься, что вот был человек — и вдруг его не стало? Где граница между смертью и жизнью? Воображения у меня всегда хватало, но никогда не мог себе представить «несуществование». А вот теперь смерть стучится в мою дверь…
        Помолчал и мило вдруг улыбнулся:
        - А помните наши первые годы в эмиграции? Как все мы были молоды! Впрочем, вы и сейчас молоды…
        (Бахрах умрет в ноябре 1985 года, оставив очень искренние воспоминания — «Бунин в халате».)
        * * *
        Он тихо скончался в два часа ночи, словно уснул.
        Лицо его было величественно и сияло какой-то новой красотой прозрения.
        Верная подруга Вера Николаевна повязала шею покойного шарфиком.
        - Я знаю, — произнесла она, — ему это было бы приятно. Ведь шарфик подарила…
        И она назвала женское имя.
        Отпевание было торжественным — в русской церкви на улице Дарю, при небывало громадном стечении народа. Многие плакали, словно прощались с самым близким человеком. Все газеты — и русские, и французские — поместили обширные некрологи.
        * * *
        Похороны происходили много позже — на восходе солнца, в очень морозный день 30 января 1954 года (до этого прах находился во временном склепе). Русское кладбище под Парижем в Сент-Женевьев де Буа, словно поле, было заметено глубокими снегами — лишь кресты печально возносились к небу. После оттепели завернул резвый северный ветер. Он сковал колчи дорог, окаменил снег.
        Солнце поднималось из-за дальнего леса, и снег все более розовел. Служба была простая и строгая, напоминающая фронтовое погребение, и звуки хорового пения быстро таяли в студеном воздухе.
        Когда хор запел «молитву Господню» — «Отче наш», старый земляк Бунина — одноногий князь Голицын, опираясь на сильно сношенные костыли, опустился на единственное колено и, подняв к небу выцветшие слезящиеся глаза, стал подтягивать старческим, надтреснутым голосом:
        - Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
        Гроб был за сургучными печатями. Его стали опускать в яму, и он долго цеплялся за углы узкой могилы. Наконец тяжело ухнул вниз.
        На лопате подали землю. Она смерзлась черными зернистыми комками. Первым бросил землю священник. Затем Вера Николаевна стянула с озябшей руки тонкую шелковую перчатку. До крови царапая ладонь и пальцы, отломила несколько крошек и кинула их на крышку гроба.
        Согласно завещанию покойного гроб был цинковый. Зачем ему это? Конечно, в последние годы он порой говорил, что у него кровь стынет от ужаса: вдруг к нему в гроб заползет змея?
        Но нет, не так уж он был прост!
        Может, мысль иная, дальняя была у него?
        …В тот день за гробом шло одиннадцать человек.
        Январь — июль 1991 года
        notes
        Примечания
        1
        Храм во имя Христа Спасителя в Москве был освящен в 1883 году. На его сооружение было израсходовано гораздо более 15 миллионов рублей золотом, пожертвованных гражданами Российской империи. (Примеч. автора.)
        2
        Эти две истории имеют реальную основу. Упоминание о них находим в дневниках И.А. и В.Н. Буниных. (Примеч. автора.)
        3
        Западный берег, у Ханемана (нем.)
        4
        Фр.: «Un cafe et deux cognacs!» («Один кофе и два коньяка!»)
        5
        Масла (фр.).
        6
        Ранний рассказ писателя А. И. Эртеля (1855 -1908), вошедший в его сборник «Записки Степняка».
        7
        Жена М. А. Алданова.
        8
        И. А. Бунин употреблял иное написание: Жаннетт, Грас.
        9
        Открытка, которую Бунин отправил Толстому, была обнаружена в архиве вдовы писателя — Л. И. Толстой. Вместе с другими материалами открытка поступила в Институт мировой литературы имени А. М. Горького (фонд 43).
        10
        Сохраняются особенности правописания А. Н. Толстого. (Примеч. автора.)
        11
        С меня довольно! (фр.)
        12
        О приверженности Н. Берберовой к Гитлеру упоминает, в частности, известный писатель и издатель Роман Гуль: «Во время оккупации Франции Гитлером Берберова осталась в Париже (и под Парижем), написала, в частности, стихотворение о Гитлере, в котором сравнивала его с «шекспировскими героями»… Из зоны оккупации г-жа Б. звала уехавших в свободную зону писателей Бунина, Адамовича, Руднева и др. вернуться под немцев потому, что «наконец-то свободно дышится», и т. д. Жившее тогда у Буниных лицо пишет: «Помню, это письмо Берберовой Иван Алексеевич прочел вслух за обедом» (Гуль Р. Одвуконь. Нью-Йорк, 1973, с. 287). Лицо, о котором говорит Гуль, — это А.В. Бахрах.
        Об этом же есть дневниковая запись Я. Б. Полонского от 2 ноября 1942 г.: «Иван Алексеевич получил открытку Берберовой. Обхаживает его: «На Ваши книги набрасываются в Киеве (лжет, не сообразила: ведь не на что набрасываться — советских изданий почти нет, а те, что существуют, к продаже запрещены; а эмигрантских изданий тоже нет, да и не могут они по целому ряду причин продаваться там). И дальше: «Мы Вас любим, обожаем, — Бенуа и Шмелев уже заняли определенную позицию. Зайцев — еще нет». «Целый ряд причин» — это категорический отказ Бунина сотрудничать с фашистами. Полонский добавляет: «Очень им, видно, нужен для престижа Бунин» (Время и мы. Нью-Йорк; Тель-Авив; Париж, 1980, № 80, с. 292).
        13
        Оригиналы писем находятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, в Русском архиве Иэльского университета и собрании автора.
        14
        По моим подсчетам, только в 1920-е гг. в СССР вышло как минимум семь книг И. А. Бунина. (Примеч. автора.)
        15
        Добрый день, мэтр! (фр.).
        16
        Мэтр чего? (фр.).
        17
        Автор стихов — одесский поэт А. В. Фиолетов.
        18
        Для сравнения скажем, что экземпляр «Темных аллей», отлично изданных, на хорошей бумаге, стоил всего 150 франков! Цена стольких же граммов печенки.