Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь Владимир Владимирович Личутин
        Владимир Личутин впервые в современной прозе обращается к теме русского религиозного раскола - этой национальной драме, что постигла Русь в XVII веке и сопровождает русский народ и поныне.
        Роман этот необычайно актуален: из далекого прошлого наши предки предупреждают нас, взывая к добру, ограждают от возможных бедствий, напоминают о славных страницах истории российской, когда «... в какой-нибудь десяток лет Русь неслыханно обросла землями и вновь стала великою».
        Роман «Раскол», издаваемый в 3-х книгах: «Венчание на царство», «Крестный путь» и «Вознесение», отличается остросюжетным, напряженным действием, точно передающим дух времени, колорит истории, характеры реальных исторических лиц - протопопа Аввакума, патриарха Никона.
        Читателя ожидает погружение в живописный мир русского быта и образов XVII века.
        Владимир Личутин
        Раскол, книга II
        Крестный путь
        Часть первая
        Глава первая
        1
        Благоверная заповеданная держава Божьим изволом обретала себя, вроде бы утраченную навсегда в полонах и невзгодах. Спасительный ветер подул в русские сени. Уже Малая и Белая Русь, исплаканные от долгого шляхетского ярма, позабывшие отеческое предание и веру, глубоко подпавшие под латинянина, с охотою и досель неведомым волнением приклонились под руку государя; уже задунайские словене тайно ковали сабли и молили о спасении, ждали родимого ратника, чтобы сбросить с шеи маету басурманского хомута, и турские янычары, с опаскою внимая угрозе с севера, точили хищные ятаганы, давно алчущие крови неверных.
        Какими же невидимыми соками напиталось и разом зацвело русийское древо? что за живительные источники вдруг отыскало засыхающее коренье после долгих лет польской осады и крымских набегов? откуль исчерпало полным ковшом непотухающих сил и верного медоточивого, вразумительного Слова, коли смиренный податный смерд, измаянный налогою, сокрушенный жестким воеводским надзором, тугою и кручиною, правежом и дворянской алчбою, внезапно превозмог обиды, расслышав слезное моление Алексея Михайловича, и с неожиданным рвением взялся за войну? И русскому мужику добрым помощником в ратях сыскался украинский черкас из днепровских плавней, стонущий от унии, и послушливый белорусский мещанин.
        Навадники и злоимцы разносили по европейским закутам придумки: де, русский и воевать-то не умеет, ему лишь пальцем погрози для острастки, он и серку в кусты; де, Москва едва годится на то, чтоб нам служить, лайно выгребать. И те из дворцовых ближних, кто умасливался Западом, с охотою подхватывали эти напраслины и нашептывали в государевы уши: де, за неверное дело ты вступился, свет-царь. Но с первыми русскими приступами под Смоленск покатилась впереди войска иная говоря: русский медведь драться вельми горазд, ему лишь чарку покажи - не остановишь...
        Да нет... Наперво потребовалось принять мужику послушание, сломать гордыню, принять сердцем древлеотеческую клятву: «не в силе Бог, но в правде», приклониться под стяг за веру, царя и отечество, чтобы самые малые и самые грешные на сей земле почуяли себя сродниками. И всяк вдруг услышал себя русским, и этого чувства, как и в годы смуты, хватило для победы тем, кто брал приступом Смоленск и Вильну, приплывал под Стокгольм, кто распахивал ворота Могилева и Быхова, кто с малою силою подымался по Енисею под Белый Иртыш, рубя заставы и острожки, кто, испродрогнув до малой костки, волокся тундрами по-за Леною встречь солнцу, навсегда распрощавшись с родовою, оставшейся в Устюге, Холмогорах и Примезеньи. Дух устроения, государственного стяжания и земельного приобретения, досель спавший в русской груди, вдруг занялся жарким костром и заслонил, сжег в себе все насущные потребы и дал сполна той праведной силы, коя оборет в будущем все препоны. Под архангеловы трубы, на ангельских крылах слетел на Русь захватывающий, пьянящий дух движения, что рожден был еще не угасшей свободою, и вся жизнь, прежде
дремотная, обрела новый смысл. Не брадатого смерда, не пьянчливого служки, не любопытного воеводы, не охочего до слухов странника и не медлительного купчины вдруг заопасались в вековых сырых замках, срочно спосылая друг по другу посольства; и заклубился латинянин вкруг Польши, и стал срочно сочиняться католический союз, чтобы отвлечь православных от Варшавы; но затревожились паписты от того радостного возбуждения, с каким заподымался с припечного коника сидень-увалень Ильюха. И вот волынки и накры, медные трубы и литавры, приветствуя первые шаги богатыря, до самого Господа вознесли ликующий победный гуд, и в стройном гласе всеобщего единения и частый мор, и глад, и нестроение, и воп по безвременно павшим, и церковный неустрой осыпались с русича, как берестяная шелуха с весенних дерев.
        ...И в какой-нибудь десяток лет Русь неслыханно обросла землями и вновь стала великою.
        2
        Сердечными словами сопроводил рать великий государь, от коих расплакался не ведавший поражений предводитель войска князь Алексей Никитыч Трубецкой; он облобызал десницу государя и отбил тридцать больших поклонов, с благоговением отступая к притвору Успенского собора. Царь же сказал: «Вы слышали прежде о неправдах польских королей, так вам бы за злое гонение на православную веру и за всякую обиду к Московскому государству стоять, а мы идем сами вскоре и за всех православных христиан начнем стоять, и если Творец изволит и кровию нам обагриться, то мы с радостию готовы всякие раны принимать вас ради, православных христиан, и радость, и нужду всякую будем принимать вместе с вами».
        Полчане же возопили, сгруживаясь вкруг царя: «Что мы видим и слышим от тебя, государя? За православных христиан хочешь кровию обагриться! Нечего нам уж после того говорить! Готовы за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!»
        Государь заплакал и сквозь слезы вымолвил: «Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякой милости жаловать».
        Никон же, патриарх, пригрозил служивым: «Если вы не сотворите по сему государеву указу, убоитесь и не станете радеть о государевом деле, то воспримете Ананиин и Сапфирин суд». Боже, Боже милостивый! уместен ли тут пример об еврее Анании, солгавшем апостолу Петру? Ведь нынче всяк из начальствующих был искренен и далек от неправды, и готовно бы взошел на плаху по цареву изволу. Даже сам Алексей Михайлович выступил из царской сени, как смиренный боярский сын, выслушал наказ патриарха, снявши парчовую шапку и низко опустив голову пред духовным отцом, и вдруг не сдержался, шагнул встречь Никону и уткнулся лицом в златокованые ризы; как родимого сына приобнял патриарх государя за покатые мягкие плечи, покрытые простецким темным зипуном с собольей опушкою, а после и погладил его по каштановым, тяжело льющимся волосам, сглатывая неожиданный комок, запрудивший горло. Алексей Михайлович, позабывшись, торопливо поймал ускользающую руку святителя, пахнущую воском и французскими водками, приник к шершавой, расплющенной ладони мокрым от слез лицом, впитывая губами монашеский дух, и замер. Веком такого не видала
Русь, а увидев, еще больше возлюбила и отца отцев, и свет-царя. Собор вздрогнул, тайно охнул, и тут будто сотни голубей слетели в придел с голубого церковного неба, с пригоршни Савао; многие из бояр не сдержали восторга и пали на стылый железный пол, похожий блеском своим на камень-графит. А рака святого Петра в алтарной источила миро...
        И редкостное чувство добросогласия, что незримой пеленою окутало молельщиков за отечество, вслед за ними пролилось из собора на паперть и залило всю престольную до самых маковиц сорока сороков церквей. И все, кто прямо от дворца нынче отправлялись на рать, - двоедушные и троедушные, злокозненные и злохитростные, лукавцы и проныры, вечно празднующие труса и последние известные на Москве злыдни жестокосердые, даже они, пусть и на короткое время, проходя пеши в военной сряде мимо двух великих государей, стоящих на примосте, вдруг позабыли застарелую зависть ко всему на свете и заполнились такой любовию к ближнему, такой готовностью пострадать за отечество, такой легкостью в жилах, отчего готовы были взлететь над святым Кремлем. И та нужа, что подстерегала впереди, та походная сухоядь и неустрой, и дорожная тягость, и, быть может, скорая смерть от шляхетской пики казались совсем нестрашными.
        И неуж в каменной скудельнице скоро испротухнет и исшает этот благородный душевный порыв?
        Обычно на лике государя зори цветут, а сегодня он бледен, с голубой тенью в открылках носа и с густой, вроде бы больною испариной лихорадки в отекших подглазьях от близкой слезы; правую руку Алексей Михайлович простер над войском, слитно колышащимся под переходом, как бы касаясь каждой головы, покрытой иль железной шапкой-мисюркой, иль шеломом с забралом, иль пуховою шляпой с лебяжьим пером, иль стеганым ватным колпаком. С пира да в поле, на скорую брань: еще густой стоялый мед, коим потчевал государь служивых из своей руки, не просох на рыжеватых приспущенных усах. Левой рукою царь стиснул до ломоты в козанках кривой турецкий двуострый кинжал, туго вогнанный в кобуру из слоновой кости. С этого часа частыми станут рати и не всякая в успех; многих ополченцев примут чужой полон и мать - сыра земля; но эта первая минута благородного ликования, когда за православный люд, пригнетенный унией, отправился страдать москвитянин, напрочно осекется в царской груди. Запечатать бы это неповторимое чувство в такую дубовую скрыню за секретный замок, чтобы до смертного мига не иссохло оно. Ибо впервые не только
молодой государь высился сейчас на рундуке, опушенном красными сукнами, но вождь, несомненный победитель с Божьего изволения, воинский уставщик, вожата?й, предводитель и солдатский отец; его простоволосая голова, казалось, доставала самого майского влажноватого неба, густо испятнанного сизоватым с исподу каракулем облаков, похожих на янычарские шапки, ускользающие от русской сабли. Годите, годите, бритоголовые: пока по шляхетскую чуприну отправился русский меч, но скоро и до вашего затылка, за изгиль над православным людом, доберется беспощадный шестопер. Слышу вас, мои задунайские детки, слыш-шу-у, Царь-град! Да поможет мне Господь всех вас принять под свою десницу. Чую в себе такую силу, и скоро Владимирская Божья Матерь утрет ваши неутешные слезы.
        Далеко загадывал русский царь и сам собою гордился. Под шелковую котыгу, распахнутую на груди, забирался тонкий податливый ветер, выстужал жар, и каждая телесная волоть жила легко и ласково. Никогда еще Алексей Михайлович не чуял себя таким здоровым и прекраснодушным: ему нынче же хотелось сесть на коня и возглавить полки, и он даже позавидовал идущим к Пожару ополченцам, рейтарам и драгунам, стрельцам и солдатам, боярским детям и стряпчим, что вот они уже в походе, они сейчас иные, напрочь выбитые из ровной затрапезной жизни и по его, государевой, воле втягиваются послушно в дорогу, о которой он знал лишь из досужих побасок. Никон патриарх размашисто кропил войско святой водою, слегка оттесняя царя широкими златоковаными ризами, и капли влаги, относимые ветром, попадали государю в лицо, и он, забывшись, слизнул несколько святых даров с уса, чуя от них пряную сладость: воистину нектар, миро, подымающее мертвых из ямки, целебный источник, по благодати Божией стекающий с небес...
        Восемнадцатого мая выступил и сам государь вместе с дворовыми воеводами и боярами Борисом Ивановичем Морозовым и Ильей Даниловичем Милославским, и во все время, почти с год, сулилось им непреходящее военное счастье. Сон в руку: взобрался же тогда государь на тую каменную стену, гонимый ворогом, за которою оказалась неведомая райская страна. И ныне неприятель всюду бежит прочь, и те злоимцы, схитники православия, сатанины угодники напрасно тянут презренную жадную руку к пространной московской обильной земле.
        ...И отняты были и Смоленск, и Гомель, и Полоцк, и Витебск, и Вильна, и шведам закрыли ход по Двине в Ригу, и шляхта, спесиво кличущая Русь страной барбаров, давно позабывшая свои словенские корни, и православную веру, и общий исход через Палестину, попритухла в родовых замках и маетностях Варшавы и Кракова, сквасилась, теряя родовые поместья. Почитайте, панове, не кичливого, но смиренного, ибо в смиренном почасту дух Божий живет.
        Вот и государь обратился к ратным людям со сказкою, видя, как Белая Русь и Украйна встают под его руку: «Пресвятая Богородица изволила Своим образом воевать Литовскую и Польскую землю, и не могут нигде противу Нее стати, ибо писано: лихо против рожна прати...»
        И праведная война прибавляет не только земель и гордости, но и страданий и кручины: война для иродовой дочери Невеи - долгий праздник. И потянулись с западных земель увечные и клосные, язвенники и нищие, калики перехожие и погорельцы, сироты малые и вдовицы, кого война живота последнего лишила иль убила чуть не до смерти. Московитам-то еще долго брести-ковылять по Руси до родного печища иль до монастырской келеицы, до родового погоста, покато приберут иль уберут в домовину сродственные руки. И на всякой паперти по всем церквам, под волоковыми оконцами деревенских изб и по слободам скоро приросло милостынщиков, а значит, не заскорбеет русская душа, протягивая увечному грошик, иль калачик, иль просто ковш воды из студенца: запей хворь, солдатик. Богаделенки и странноприимные дома, что взялся устраивать жалостник окольничий Федор Михайлович Ртищев, приняли лишь горстку раненых страдников, и, горюя вместе с ними, Ртищев не только подголовник с походными деньгами истратил, но и еству, и кибитку отдал под испробитых ратников...
        Вот всегда так: коли горести рекою льются, то подаяния тощим ручейком. Ибо горе горя прибавляет. Не вздохи строят душу, но милостыня. И не жаль бы, но откуда взять хоть медной полушки, когда на отдаленные от войны земли (и неуж в отместку?) пал такой повальный мор, что и отпеть-то покойника было некому, не то повопить у ямки.
        Знать, с Божьего попущения на испытание православных скинулась на великую Русь огневица, упреждая грядущий разброд. (С Москвы началась холера. В государевых палатах и на казенных дворах, где всякое царское платье хранилось и рухлядь, окна глиной замазали, заложили кирпичом, чтобы ветер не проходил с дворов, где обнаружилось поветрие. Но и в царевы Терема, за Кремлевские стены по Золотому и Красному крыльцу нанесло-таки хвори, и во трех дворцах осталось дворовых всего человек с пятнадцать. Сентября одиннадцатого числа умер царев наместник на время отлучки Михаила Петрович Пронский, следом преставился боярин князь Хилков, перемерли гости, бывшие у государевых дел, из шести приказов и одного стрельца в живых не осталось; закрыли лавки и торговые ряды, ибо некому стало сидеть там; в Чудовом монастыре перемерло 182 монаха, в Вознесенском - 90, в Ивановском - 100; в хоромах знатных московитов в великом числе упокоилась дворня. У боярина Морозова умерло 343 человека, осталось 19, у князя Алексея Никитыча Трубецкого, что увел войско на шляхту, из 270 осталось восемь дворовых. И так во всяком житье
лишилась царева знать многой своей челяди, а черные сотни и слободы погребли своих мастеровых. Из тюрем проломились на волю разбойники, бежали из города, и некому было их унять. В Кремле затворили все ворота и опустили решетки, оставили одну калитку у Боровицких ворот, да и ту на ночь запирали. Всюду жгли частые костры, расставили сторожи, засекли засеки, но и при всех этих предосторожностях выскользнула огневица из престольной на Русь и поразила поначалу ближние деревни, а после перекинулась на города и давай гулять, минуя заставы. В Костроме умерло более трех тысяч, в Калуге - две, на Новгородчине проводили на Красную горку за пять тысяч. Воистину радость без слез не живет. Смоленск родовой переняли с бою у Литвы, но затем почти полностью отвезли на погост Тулу, Переяславль-Залесский и Переяславль-Рязанский. Полченцам с бою в домы возвращаться, а там сиротская паутина в углах.)
        Алексей Михайлович медлил попадать в Москву, хотя неотложные государевы дела ждали. Да и от морового поветрия столица во гноище уронена, и народишко душою выхудал, позабывал Господа. Те мужья, кто от жен постриглись в дни холеры, иль жены от мужей закрылись в монастыри спасать душу в последние дни, после огневицы вдруг кинули кельи и вернулись обратно в домы свои, забыв о монашестве, и стали жить, как муж с женою, а не как брат с посестрией. Многие постриженные завели торговлю, пьянство и воровство умножилось. Валится-рушится великий дом без надзору.
        Хватит, утешился государь воинской славою, у него и медвежеватая валкая походка приотвердела, взгляд выстудился, и властные морщинки высеклись в приокаменевших губах. Победы не пригрузили, не пригорбили Алексея Михайловича, но выпрямили вдруг. От роду полный, мешковатый, с бабьими опущенными плечами, за год войны приусох слегка, но и призасалился кожею от долгой несвычной жизни в шатрах, выстарился от ветров, осенних холодов, военной тревоги, опасности, постоянных забот и сухояди. Ему домой вдруг захотелось, в Терем, к жене и детям, побыть в государевой Комнате одному, окунуть лебяжье перо в серебряную черниленку и посочинять иль поразмышлять над греческими филозопами. Царь приустал от пушечного гула, постоянной крови, потока раненых, от склок и свар домашней челяди и дворовых бояр, что неотступно были возле. И лишь походная крестовая палатка не давала заскорузнуть душою. Здесь, в походе, он еще более возлюбил Бога и ощутил свою малость, провожая обозы с калеками, протягивая умирающим руку свою для целования, и прощальный студеный отпечаток смерти еще долго хранила в себе кожа.
        Война сделала Алексея Михайловича мужчиною и докончила характер.
        В прежней жизни он не чурался опасностей и не праздновал труса, с кинжалом хаживал на топтыгина; во Дворце он всегда провожал усопших в последний путь, почитая это за высший Божий знак, и хранил в душе последние знаки уходящих из мира сего; но здесь, на первой его войне за православных, он сам отправлял своих холопишек на смерть и как бы брал на себя перед Спасителем тайный обет за каждого, кто покидал бренный мир, отплывая на суд Божий. Но в душе-то оставалась какая-то мелкая суета, де, чур-чур меня! Да так ли он понял глас Божий, замыслив войну? Сносить ли ему недремлющую совесть, отягощенную кровию челядин своих?
        В конце октября государь приехал в Вязьму и здесь решил переждать моровое поветрие. За первым же гостевым столом, составленным накоротке, из ближних бояр, вдруг посеялись слухи о Никоне: дескать, хочет святитель заместить собою государя, высоко мостится и пушит перья. И, де, ходит по народу сказка, будто явился на Москве обманщик великий, ближний предтеча антихриста, патриарх Никон, овчеобразный волк. Де, в окно из палаты нищим деньги бросает, едучи по пути, из кареты золотые на дорогу мечет и плакать горазд. А мир слепой хвалит его, де, государь миленькой, не бывало такого от веку. А бабы молодые и черницы в палатах у него временницы, тешат его, великого государя пресквернейшего. А он их холостит, бабоблуд. А они, ворухи, идут от него веселы с воток да меду песни поют да хвалятся, де, у патриарха вотку пили... И многие в подпитии великом, кого патриарх, в отсутствие государя, худо приветил во Дворце, иль заставил ждать в сенях, иль протомил в передней, нынче смеялись гораздо, ведая тихость государева сердца: от победной войны царь был нынче милостив и щедр. Алексей Михайлович, передавая званым
кубки с романеей, прятал глаза и чувствовал себя неловко; он и хотел бы сурово пресечь сплетни, чтобы неповадно было лить колокола на собинного друга, но что-то и сдерживало его. Он тайно понял, что ему приятно слышать поклепы. И то, что сразу не оборвал ближних бояр, не дал злым языкам укороту, делало его не то сообщником слухов, не то заговорщиком.
        Вскоре в Вязьму из Колязина прибыли сестры и царица с детьми; из Троицкого монастыря перебрался патриарх. Государь при встрече, приобнявши Никона, откинулся головою и пристально посмотрел святителю в глубокие стоялые глаза и, смутясь своей подозрительности, порывисто расцеловал Никона троекратно по-русски и громко, радостно возгласил его спасителем, своим отцом и великим государем. Ввечеру они пили за здоровье друг друга, обмениваясь кубками, и стол закончился поздней ночью. И слух, навеянный подговорщиками, вроде бы выветрился из головы государя, и он снова, как прежде, любил и почитал собинного друга, удивляясь его уму. А речь шла о войне, и патриарх принуждал силою духа своего до конца воевать Польшу и Швецию, брать Ригу и Стокгольм. Но тайная вина точила государя, и, сознавая свой грех и томясь его, он уже не с прежней откровенностью сердечной уединялся с Никоном для бесед.
        Артемону Сергеевичу Матвееву, любимцу из дьячих детей, государь каялся, как пред исповедником: «Речет великое солнце пресветлый Иоанн Златоуст: не люто есть спотыкаться, люто, споткнувся, не подняться. Добиваюся зело того, чтобы быть не солнцем великим, а хотя бы малым светилом, малою звездою там, а не здесь. И в том не осуди, что пишу: нечист от греха, потому что множество имею в себе, а о том возбраняет ми совесть писати, что чист от греха: ох люто так глаголати человеку, наипаче же мне, что чист от греха».
        Февраля десятого дня 1655 года Алексей Михайлович переехал с семьею в Москву, чтобы приложиться в Успенском соборе к мощам святого Петра-чудотворца; бояр и всех горожан обвеселить от печали и кручины, в кою глубоко пала престольная; семью обустроить во Дворце, наладить чин и сряд, подновить сени, повалуши, мыльни и каменные переходы, заново опушить сукном окна и двери, сквозь кои струился смрадный ненасытный дух огневицы; и опочивальню оживить, да в мирной тихости и любви затеять в чреве Марьюшки то желанное дитятко, кому бы с охотою передать свое место.
        И всяк христовенький решил еще задолго от Москвы встретить государя, облачась в лучшее цветное платье, прожаренное от холеры, и каждая церквица, имеющая медное петье и сохранившая служку, целый день раскачивала колокола. Был бы только жив и здрав государь, да чтоб беспечальна была его родница, и чтоб всяк из служек был приклончив к нему и верен, а там и царство осилит любую тугу и немочь, хоть тыщи драконов слетятся с бранью на русские просторы. Едет-попадает царь-свет, сам Господь спосылал на него военные удачи и милости; восстала из долгого полона Малая и Белая Русь и вошла в словенскую православную семью! Ну как тут не воспеть радостные стихиры и не восславить Спасителя нашего! Пируйте, многопировники, ублажайте черева ненасытные, многоядцы; источайтесь в ложных улыбках, льстивые и сладкоголосые, - все простится вам в светлый день.
        ...Искрящийся игольчатый снег с легкой струистой поземкою, будто беленые холсты скатывают в трубы с равнин в лощины и распадки; песцовыми хвостами поносуха свивается вокруг расписных катанок, забиваясь в укромины под подолы и бодря плоть; сугробы уже по-весеннему бусеют в отрогах, и сквозь рыхлую покать бездонных забоев пробивает ранняя лимонная желтизна; щемит взор белизна венчальных покровов, в кои облачилась невеста-Русь, сокрыв шелуху грязи, скорби; близкая восторженная слеза копится во взоре от напряжения, с каким вглядывались посадские за мреющую излуку в иссиня-черную медвежью шкуру леса, откуда должен появиться государев обоз.
        «Едут-едут!» - вскричали дозорщики, всползшие на вековые дубы, и, рискуя разбиться, посыпались с гляденя вниз, когда показалась за головным стремянным стрелецким полком цветная каптана с ближним стольником на ухабе и первыми боярами на наклестках грузных развалистых саней с широкими обводами, глубоко увязающих в сыпучие хрусткие снега, невдолге приутоптанные передовыми поезжанами и вновь разбитые в кашу ратными коньми. В избушке изузоренных саней за слюдяными оконцами в серебряной оплетке, угретый собольей одеяльницей, впервые сидит рядом с великим государем и Никон патриарх, так щедро обвеличенный собинным другом. И стало на всем пространстве зимних примосковских полей вдруг тесно и жарко, как тесно бывает в груди, переполненной чувств. И повалился люд православный в снег, счастливо возрыдав и за жаркой слезою не видя ничего окрест, окромя луны и солнца, разом воссиявших в дневном небе. И неведомо было, кто кого затмил нынче...
        А спустя три месяца Алексей Михайлович в глубокой тайне снова съехал на войну, чтобы приступить к литовским городам.
        Да и было от кого таиться, ибо Русь, отбитая от Речи Посполитой и Литвы, кишела лазутчиками, шпыни подгородные, подговорщики и шиши скрадывали государевы затеи, чтобы верно знать замыслы царя и пути войска. Попадали в Русь проныры и под видом купцов, и служками посольских обозов, и в патриаршьих милостынных походах, скрываясь под монашьей мантией иль диаконской рясою, и в шляхетской епанче польского дворянина, скинувшегося в войну под милостивую государеву руку. Папа римский мостил тропы и дороги в Русь, уже не в силах подпятить ее под себя: он страдал, ибо терял вдруг добрый униатский ломоть от католического пирога. Австрийский посол цесаревича Фердинанда Аллегретти пытался выведать в приказах, куда царскому величеству из литовских нововзятых городов поход будет. На что думный дьяк ответил: «Нам царского величества мысль ведать нельзя, да и спрашивать о том страшно». На это Аллегретти сказал: «У испанского короля однажды войска многие были изготовлены и корабли воинские, спрашивали у него ближние люди: куда он эти корабли и войско изготовил? Король отвечал: что у него сдумано, того им ведать не
надобно; если бы он ведал, что рубашка его думу знала, то он бы ее сейчас же в огонь кинул. Но не хвалися курицей, что в яйцах. Он только на коня взобрался, а уж далеко в другой стороне отозвалось, ибо имеющий уши да слышит. По Божьему попущению доброхотное ухо к каждой щелке прислонено. Вот и польский король хотя теперь, кажется, и пропал, только у него друзей много, которые с ним одной римской веры, они, надобно думать, за него вступятся, чтоб вера их римская не погибла...»
        3
        Легки и румяны новые брусяные патриаршьи хоромы, до аспидного блеска строганные теслом, с янтарными пролысинами от шкуры в мелких пазьях, с волнистым, убранным в косу тонким шнуром пакли: от стен точит, как святым миром, духом еще живого леса - смолкою, медом, иглицей, грибною прелью, землею и солнечным жаром, - всем тем, чем напитан до самых маковиц, до мерлушковых папах, кочующих под облаками, кондовый сосновый бор на песчаном юру; кажется, что горький сок еще струит по глубинным жилам, и стоит лишь прободить буравом мякоть, и оттуда потечет древесная кровь.
        Окна выставлены высокие в келеице, весь приклад оловянный, навески медные, колоды опушены зеленым сукном, стекла мелкие, в четверть листа, наискось любопытному взгляду виден Марьюшкин Терем с расписными флюгерами на башенках, волоченных листовым золотом. Никон задернул завесы тафтяные и не сдержался, приложился щекою к стене и почувствовал себя счастливым. И откуда приспела такая блажь? Едва превозмог, чтобы не лизнуть древесную мякоть. Но, увы! Живой монах - повсюду скиталец и временник бездомный на грешной земле: куда приклонился, оприютясь, где замгнул глаза, подложив под голову скуфейку, но и сквозь сон помни: здесь надолго задержаться страшно, ибо надобно попадать вскоре в сокровенный Дом, насильно не укорачивая путь. Эй, монасе-монасе, очнися, не потрафляй меркнущим телесам, ибо счастье ты помыслил в земном прахе, забудя о вечном. Кто окрикнул? Чей глас потревожил пряную тишину келейки? И осек себя Никон, но улыбнулся, смежив веки, как бы уснул по-коньи. Грешен, грешен, Солнышко наше, утонул я в гресех, аки остарелый лось в павнах, смертно укладывая седую бороду на травяной жесткий клоч.
        ...Только что со всенощной; вроде как едва прибрел, волоча остамелые ноги, отекшие в сафьянных сапожонках, будто попритухлые оковалки чужого мяса волочил, не чуя стоп. Но виду-то не выказал синклиту, и, как исстари ведется, выступив из ворот матери-церкви, позабылся, низко поклонился Марьюшкиньм цветным оконцам, хотя царица с детьми, укрытая запонами от сторонних глаз, получив благословение, только что скрылась в каменном переходе, и от горностаевой мантии, от снежного невесомого щекотного меха на ладони патриарха остался ласковый след, вроде бы гагачьим пухом мазнули.
        В девятом часу ночи вступил Никон в настуженный зимний собор, и пока вел чин в окружении шестнадцати иереев и антиохийского патриарха Макария, пока славил святого русского митрополита Петра, ибо в его честь нынче во всю долгую ночь пели священные стихиры, он вроде бы летал с амвона в алтарную, в ризницу, к престолу и жертвеннику, не чуя стылости в руках; и ни разу в сень патриаршью не скрылся, чтобы обогреть ладони серебряным шаром, наполненным горячей водою, но, как искренний Христов воин, вел церковный корабль сквозь пучину; и гремя цепями кадильницы, задирая в усердии лопатистую с проседью бороду, так что через аксамитовую фелонь выказывался окраек морщиноватой, пригрубой, уже стариковской шеи, Никон, однако, зорким взглядом успевал обметать всех молитвенников и оценить их прилежность, даже тех, кто затенился в сумерках притвора и в самых дверях.
        В южных вратах алтаря высился государь, и при каждом взмахе кадильницы, обращенной к нему, на всякий сизоватый облачек выпархивающего благовония он согласно кивал головою, размашисто крестился, гулко брякая в лоб и плечи, и туго сжимал в горсти бархатную шляпу. Никон любовно озирал государя, и у него всякий раз влажно таяло в груди, когда видел перламутровый блеск в его глазах от близко подступившей слезы. В северных вратах за пологом молилась Марья Ильинишна с детьми, виднелась лишь ее остроконечная червчатая шапка с крохотным золотым крестиком в обвершьи: крестик то выныривал из запона, то снова упадал, будто царица поддразнивала святителя.
        Густой бас архидьякона Григория напитывал ночную церковь особым благоговением; присадистый, щекастый, с ранними брыльями и крутой грудью, он умело играл голосом, и от его пространного размашистого пения молельников почасту пробирал мороз. И никто из мальцов, кто пришел на всенощную, не только не подал усталого гласа, но и не перемолвился с матерью, жалобясь; не только не затеял детской шалости, но и не переступил с ноги на ногу. Лишь свита антиохийского патриарха Макария, прислуживающая в алтаре, несвычная к изнурительной здешней службе, маялась и кряхтела, порою забыв и лба окстить; сирийцы с тоскою глядели на врата, куда бы можно потиху удалиться, и про себя кляли стужу варварской страны, и всенощные бдения по семь и восемь часов кряду, и железный пол, от которого судорогой сводило спину, и выносливость московитов с их непомерным благочестием, так непохожим на греческое, и долгие их посты с непременным огурцом и грибами, и царя с царицею, что неиссякновенно молились во вратах алтарной, как бы заперши там служек навечно...
        4
        Миленький патриарх, не упадай в прелести! Иль запамятовал Филофея-старца наущение: де, страшися уповати на злато и богатство исчезновенное, но уповай на Всеведающего Бога. Давно ли ночи твои были молитвенным подвигом; едва тонким сном забылся вслед за куроглашением, едва приткнулся на бумажный узкий туфачок, подсунув под щеку тугое сголовье, набитое овечьей шерстью, едва к правому боку подноровил лавку - и, кажется, сейчас беспамятно умрешь до зари; но куда там, уже в ливера будто кто шило воткнул. И снова ты на молитве, зоркий до ночных врагов; и затушив от соблазну все елейницы и свещи в стоянцах, оставив лишь слабую лампадку пред образом Спасителя, принимаешься, сердешный, неустанно честь Исусову молитву по Златоустову чину, коя изрядно пожирает и самое крутое сердце.
        А нынь-то что содеялось с тобою, кир Никон? Какая блазнь и наваждение посетили твою строгую к монашеству натуру? Ведай, чернец, змея неслышно струит в осоке, но смертно разит. И сразу напрасны все прежние подвиги и воздержания.
        Не только по Арсенову искусу, но и по твоему согласию нарушилась отеческая, заповеданная для души молитва Ефрема Сирина, с коей рождался и умирал русич, и вдруг переиначились главные завещательные слова, высеченные на скрижалях, столь согласные со славянским характером: «... дух уныния и небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене». Кто надул тебе в уши, будто перемена в словах сущий пустяк? Не от Паисия ли грека пошла смута, не он ли вдул в тебя ветер перемены, обещая тебе цареградскую Софию? И залюбил ты, батько наш, сладко ести, красно наряжатися, широко ездить, праздно и подолгу говорить, боевые топорки строить и военные подводы доправлять для государя, бояр струнить в сенях, рати сряжать и послов в иные страны по мирскому делу пускать. Высоко же ты воспарил, Никон, коли взялся за суетные земные хлопоты. Не собрался ли ты воздеть на захмелевшую от почестей главизну рогатый латинский колпак и во всем последовать папе? Солнце пресветлое, Христов воин, и не поймешь ты, как однажды иссякнет в тебе монах, но заместит его греческий меняла. Лишь поддайся навадникам и шептунам, де, там-то
не так положено и плохо помещено, иль не имеет существенного смысла, и что можно переменить в вере без ущерба, но к единой лишь пользе и простоте - и вот умаслившись этим, уловившись на видимую простоту перемен, ты вдруг и упадаешь в ту злокозненную трясину, откуда выбраться нет мочи, ибо с каждой попыткой увязаешь все глубже; и когда посетит тебя прозрение, то уж все, поздно, пропал, христовенький, засосало в болотину с макушкою, и нет вокруг подмоги, и неоткуда звать.
        Вот он, искус... Еще хоромы не обжил, еще ни разу не ночевывал, а уж кобь и чары самолично впустил в моленную. Возле двери на конике лежит клобук греческого переводу, ныне поднесенный за-ради новоселья в новой Крестовой палате патриархом Макарием, да тут же и шапочка греческая, подаренная сербским патриархом Гавриилом. И ранее не однажды уже польстился Никон на цареградский убор, нет-нет да тайком и примерит греческий клобук, а уставясь в зеркало, всякий раз удивлялся переменам, что случались с обличьем.
        Чем же тебе не по нраву русская вязаная скуфейка? Строга? Иль неприглядлива? Обжимает лоб и малит лицо? Не полагает должной осанки? Иль запамятовал, сердешный, что этим клобуком, похожим на шлем древнерусского дружинника, издревле покрывались все монахи-подвижники, полагая себя за верных воинов Христовых. Бедный, бедный, иль красоты земной возжелал и вовсе духом упал?
        Хороша, урядлива, патриарх, греческая камилавка с золотым херувимом и просторным шелковым кукулем, воскрыльями ниспадающим на плечи: она так благородит твое морщиноватое, обросшее волосом лицо. Откинь сомнения, Никон, если живешь надеждою сесть на цареградскую стулку, напяливай чужую шкуру, коли не жмет она и не теснит душу. Но помни, что извечно сулят греки русским государям византийский престол, а святителям - патриаршью шапку. Боится Европа турка и ищет подмоги со стороны, а греки изнемогли под агарянами, иссякли духом и верою, растеряли досюльные привычки и былую православную гордость, почасту бывают у папы, целуют его туфлю, и даже их учители-богословы впали в тайное униатство, питаясь науками с латинского стола. Опираясь на киевского митрополита Петра Могилу, коего ты издавна чтишь, но коий презирает русских, они давно уж замыслили испроточить русскую веру и подкопать державное коренье, чтоб свалить великана. И даже доправщики книг, коими ты с Ртищевым окружили себя - и Сатановский, Славинецкий, и Полоцкий, и Максим Грек, - все они тайные униаты-базилианцы, исповедующие римские науки.
        Ведомо ли тебе, что викарий всего севера, папский легат Антонио Поссевино, приехав в Москву, вручил Ивану Грозному книгу о Флорентийской унии, богато украшенную золотыми буквицами, и этим подарком намекнул, что все беды России легко исправить, если русские примут унию, целуя туфлю с ноги папы. Легат Поссевино сказал государю: «Если ты соединишься верою с папой и всеми государями, то при содействии их не только будешь на своей прародительской отчине в Киеве, но и сделаешься императором Царьграда и всего Востока».
        («Из инструкции иезуитов самозванцу, как ввести унию в России».
        ...д) Самому государю заговаривать об унии редко и осторожно, чтоб не от него началось дело, а пусть сами русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразования, и тем проложат путь к унии.
        е) Издать закон, чтобы в церкви русской все подведено было под правила соборов отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит собор, а там можно будет приступить к унии.
        ...з) Намекнуть черному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем о рабстве греков. Учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых...»)
        И царь Иван ответил на лукавый соблазн: «Что же до Восточной империи, то Господня есть земля; кому захочет Бог, тому и отдаст ее. С меня довольно и моего государства, других и больших государств во всем свете не желаю».
        Эх, батюшко Никон, чем замстило очи тебе? Иль не разглядел волка в овчей шкуре? Филофей-старец как научал: «Если стены и столпы, и полаты великого древнего Рима не пленены, зато души их от дьявола были пленены опресноков ради».
        Нынешний царь сызмала шатается; еще в юные леты внушили ему греческие подсыльщики, что отирались при дворе, де, искание цареградского престола - дело святое, даже жертвенное, к чему призывает сам Бог. Иль не чуешь, отче, как скоро предаст тебя Алексеюшко ближней своей челяди, как не однажды отдавал толпе комнатных бояр, чтобы оберечь себя. Государи чтят Господа хвалимого, но боятся смерда.
        Батько, батько! Сравнить ли твои новые брусяные хоромы с псковскими печерами в горе, где живут монахи, и братии той сладко и неистомно рядом с каменной скудельницей; тамо гробы составлены поленницей, но от них не тленом пахнет, но точит миром и нардом. Вот где воистину святая жизнь подвижника. Отринь, Никон, румяные стены Дворца!
        Как задумал Никон, так и состроил ему палаты мастер-немчин, учтя всякую малость, похожую на каприз. Вот любит Никон тепло, и под брусяными келеицами в нижнем жиле, рядом с приказами, уряжена огромная кухня с печью, и тепло от нее по продухам в стенах пронизывает весь патриарший Дворец. Сейчас там затеяна челядинниками стряпня, в Крестовой палате ладят кривой стол, после литургии звано к святительской естве много гостей. Будет и государь с синклитом. Коли ты на экой вышине числишься, то невольно, порою позабудя монаший чин, станешь терпеливым, уживчивым многопировником, ибо гостеванье в праздничный день не только угодно Спасителю, не только ублажает утробу, но и мирит людей, устраивает средь знатных богомольников общий лад: и кубок со стоялым медом, поднесенный из патриаршьей руки, и самого недовольного заставит умилиться и вспомнить близость первосвятителя к Господу.
        Ествяный дух проник и в новые покои, и от сытного запаха, от теплых волн ожил патриарх и каким-то ублаженным, светлым взглядом обвел Комнату, в коей предстояло отныне жить, и не душою, но тайным, в глубине плоти сохраненным чувством вдруг понял, что этот Дом его, и ничей более. Скитник, келейник, пустынножитель, он, оказывается, мечтал все эти годы о своем Доме: и морошечного цвета скобленые стены с полицами, уставленными образами, и скользкая перламутровая столешня, выложенная в шахмат, кою он задумчиво оглаживал ладонью, отвлекли от смутных предчувствий. Уже как хозяин, он ступисто миновал кельи, строго проглядывая весь чин, проверяя, так ли ладно, как замыслил хозяин, уставлено житье. Вдоль стен придвинуты широкие дубовые лавки под суконными полавошниками, в углах поставцы с дорогою посудою, уборами и разной ларечной кузнею, крестами и с судовой казною; были шафы с полками и выдвижными ящиками, где хранилось белье, помещалась бумага, писчий снаряд, рукописные и печатные сокровища, кои сразу отделяют человека высокого полета от человека среднего толка не по знатности рода и не по богатству, но
по досужести. Досужий, - говорят про иных, - многомысленный человек, он сполна окунулся в реки, напояющие вселенную... Книга уже сама по себе, лишь присутствуя в хоромах, одним своим видом, благоговейным чувством, исходящим от нее, выделяет владельца из прочего люда. А если это воистину книгочей? Да ежели он познал неоцененность этих сокровищ, как кладезь премудрости, коей не заместить ничем?
        А Никону было чем похвалиться: множество псалтирей, часовников, миней, священных хартий, доставленных для справки Арсением Сухановым с Афона, стояли на полицах; были тут и веницейского, и римского, и греческого печатания книги, польские и парижские ведомости, древние риторики и филозопии, и богословские поучения восточных златоустов, куранты и сказки из мировой жизни, а всего с любовью и ухожестью хранилось в шафах и на вислых полках более тыщи книг в столбцах и свитках, в телячьей коже и деревянных досках, битых от старости жучком и тленом, со страницами, тронутыми по кромке шафранно-желтым пожаром, ссохшихся пожухлых пергаментов и берестяных грамот.
        А еще заполняли собою Комнату резные шкатуны из слоновой и рыбьей кости и дубовые кованые подголовники с тайными замками, полные золотой монеты, ларцы и пульпеты для богатых даров от архиреев, и знати, и прихожан. Жизнь вроде бы проходит быстро, но течет медленно, чтобы успел устать, и даже за столь короткие годы патриаршества, оказывается, собралось истиха столько вещей, что, привыкнувши к ним, после и вовсе забыл о многих, не подозревая их присутствие возле себя. И только переезд или смерть обнаруживают весь скоп утвари и богатств, вроде бы столь необходимых в быту, но таких лишних, когда собрался на тот свет. Лишь белый саван, сандалии, нательный крестик и заупокойная молитва уплывают с тобою в мир иной, и в последние минуты с нескрываемым удивлением озирая нажитое, ты вдруг с облегчением чувствуешь полную свободу от него...
        Солнце на лето, зима на мороз. Передний угол гулко крякнул от мороза, закуржавленные окна с порошками, полными воды, уже сине замглели. Декабрьский денек с воробьиный поскок. Давно ли развиднелось, а уж и к ночи поворот. Прощальной робкой желтизной наскоро тронуло узорные от инея стеколки, сумерки в кельях сразу стали гуще, жарче затеплились свечи: в широко отпахнутые двери, опушенные синим сукном, струился терпкий от ладана и свеч воздух, колыхая кисейные полога, будто кто таился там. Никон собрался было дунуть в свист серебряный, чтобы позвать келейника: пора сряжатися к гостевому столу - и сразу забыл о намерении. Кряхтя, стянул сапожонки с наводяневших ног, в горностаевых чулочках прошелся по натертому вощанкою полу, с радостью впитывая древесное тепло и не ощущая ни одной заусеницы. Плахи не поддались под грузным телом, не скрипнули, ладно пригнанные тороватой плотницкой рукой и углаженные теслом. Эх, как славно, однако, когда покои новые да уряжены по твоему норову, да когда первым вступил в них с охранного молитвой, с любовью вдыхая запах кадильницы, оставленный после освящения, да когда
всякой нежити положен предел за порогом хором.
        И не суеверно Никону, что пожелал поставить патриарший Дворец на месте несчастливых царевоборисовских палат, а тень государя-доброхота, решившего осчастливить русский люд, бессонно скитается меж Кремлевских стен, отыскивая могилу несчастного убиенного сына. Перенял Годунов царскую власть из меркнущих наследных рук, но не удержал в горсти: знать, обманулся сердешный в Господевых посулах, полагая их за дозволение. Но лишь попустил Господь и вскоре же отказал в Своей милости.
        Оле! Не так ли и со мною станется? - мелькнула мысль, и Никон усмехнулся над внезапной тревогой. - Пусть клеплют, что я самозванец, что самоволкой воссел на государеву стулку, восхитил чужую честь. Пусть точат ножи на бывшего волдемановского мужика, ибо я давно никого не боюся, кроме Господа нашего, и не труждаюсь ухапливать корыстно то, что усердно сбираю для матери-церкви. Это я строю монастыри, книгам даю простору и извожу скверну из них, это я отдаю в учение пастырей многих и церкви Христовой вручил верный посох и надежу в пути. Пошатнулась церковь, а я подпер, как повелел Спаситель, подставил плечо, не дрогнув. Я не Гришка Отрепьев, нет-нет. Но я чернец вековечный и не держуся за стулку, чтобы вкусно есть и сладко пить. Утесните лишь, возьму ключку подпиральную - и только знали меня.
        Боже, Боже... Давно ли за радость почитал житнюю горбушку, густо посыпанную солью, и, запив смиренный кус родниковой водою, с трепетной ревностью пел стихиры пред образом Богородицы посреди глубокой ночи, один на весь белый свет, и лишь волки тягучим подвывом нарушали его уединение. И ведь как счастлив он был тогда.
        Никон прошел в опочивальню, отстранясь, от порога оглядел всю, богато уставленную, чужую, словно бы боялся прикоснуться к ореховой резной кровати с шатром. Небо кроено из голубой камки, завесы камчатные с бахромою, в головах и в ногах ложа золотные застенки. По-царски богатая спаленка, уряжена не по-монашьи, вся подперта соблазнами. Эй, Никон, не страшись: что за вера твоя, ежели боится она пасть от малого искуса.
        Патриарх решился и упруго воткнул кулак в двуспальную пуховую постелю с полотняной полосатой наволокой, пахнущей морозом, и зеленым одеялом из кизылбашского шелка, набитым лебяжьим пером. А помедлив, обреченно взошел по приступным колодкам, обитым червчатым сафьяном, и осторожно присел на край кровати.
        И вдруг улыбнулся, довольный собою, внушительно погрозил невидимому супротивнику и гордовато приосанился.
        Воистину искренен бывает человек лишь наодинку.
        Глава вторая
        1
        Сидя на высокой постели и плотно уставя утомленные плюсны на приставной колоде, Никон, как с престола, позвал келейного служку в серебряный заливистый свист. Пора собираться к столу. Двое дён у патриарха во Дворце кушанья не было и ествы не держано, и вся челядь, невольно постясь, кормилась косым пирогом с горохом. Как славно, однако: еда остойчивая, да и с музыкой. Помните, грешники: держите утробу в нуже и обретете славу при сей жизни.
        Пока Шушера, лоснясь жарким тугим лицом, доставал из шафа тонкое белье и святительское облачение, Никон, как надломленный, вдруг сронил голову в колени и забылся тонким сном. Долгие ночные бдения и великана оборют. И причудились ему плохо намятая, бродная дорога с рыжими пролысинами санной колеи и крохотная ветхая часовенка осторонь, на мыске лесной гривы, давно позабытая всеми, с прохудившейся кровлей. До чего же памятна глазу сия обитель, словно бы вчера лишь покинул ее! каждая кровинка тут вскрикнула, узнавая храмину; и запирая от волнения сердце, кинулся Никон непотревоженной целиною, как сохатый, вспахивая глубокую борозду. Путались ноги в полах долгого шубняка, проваливались по самые рассохи: Никон часто запинался и нырял в забой, руками вперед, выдирая из снегу голову, чтобы не захлебнуться. Но не диво ли? чем настырнее тянулся Никон к сиротской храмине, тем дальше отступала она за сосновый обмысок. Тут ошпарило лицо морозной сечкой, Никон зажмурился, охнул от боли - и очнулся. Правая щека горела терпко, словно бы нахлестанная метелью.
        Очнулся, как бы и не спал; виновато взглянул на Шушеру, не заметил ли тот батькиной слабины. Служка копался в рундуке, и его широкая спина, туго перепоясанная кожаным ремнем, была уважлива и послушна. В чреве ценинной печи выл ветер, с жалобою укладывался на ночевую. Опять уж кой день вьет поносуха, ей невмочно терпеть до февраля, и вот она проснулась в декабрьских сутемках, засыпая снегами Москву. Ой, бродно и трудно попадать нынче гостям на патриарший стол, да ежли кто с дальних окраинных слобод, из Скородома, иль из Спасского монастыря, иль с Божедомки. Чтоб угодить к стерляжьей ухе и к просольному семужьему пирогу, и не такие муки перетерпишь. А нынче много званых к обеду: бояре и духовные власти, соборяне и городские чины, стрелецкие головы и полуголовы, гости и сотские черных слобод; почитай, трапеза на всю престольную, и только прислушайся сторожким ухом и уловишь сразу, как тоскливый плач пурги перебарывает дворцовая сутолока. А патриаршьи службы туго забиты всяким чиновным людом, что живет в архирейском доме и исправно ведет многожилый корабль по житейской пучине. Несут службу архирейские
бояре, выбранные из старинных родов, и дьяки, десятильники, тиуны, праветчики, стольники, кравчие, конюшие, дети боярские и домовая прислуга, ремественники и ключники. И самый незаметный челядинник тоже ждет праздничного стола, ибо у хлеба не без крох; широк натурою в этот день патриарх и, конечно, прикажет дворецкому выдать по две чарки вина горячего, да меду белого, да по ковшу пива выкислого. И что не съедено будет из подач, все со стола и с кухни пойдет в еству дворцовой прислуге.
        ...Вот и сон в руку: попадают, сердешные, на пир к святителю, торопятся, как бы успеть в церковь заповеданную. А кто с душою, уловленной дьяволом, иль с поклепом и тайным умыслом на отца отцев да со лжою на сердце, тем николи не добрести до венца православного, ибо я, Никон, есть явленный образ самого Христа, и кто истинно, без лукавства, приклонится ко мне, тот и спасется в будущие веки.
        Шушера не решался потревожить патриарха и терпеливо выжидал, перебирая на конике у порога разложенные святительские одежды. Тут были и порты праздничные из темно-синего английского сукна, и зипун, алый, шелковый, с золотными дутыми путвицами, да мантия из зеленого рытого узорчатого бархата со скрижалями, да белый клобук из камки с крестом на маковице из жемчуга и диамантов, и двурогий сандальный посох с шестью золочеными яблоками.
        «Эй, копуха, застыл там?» - властно прикрикнул патриарх Шушере, непонятно чем уязвленный. Недавнее видение скоро померкло, но к столу отправлялся Никон с горчинкою в груди.
        «Любит ли меня народ, братец?» - вроде бы в шутку спросил Никон Иоанна утишенным тоном, но голос его предательски дрогнул. Гордыня застала патриарха врасплох, залучила в свои нети, и он не смог совладать с нею. Келейник натягивал патриарху тугие собольи чулочки, стоя на коленях. Он торопливо вознес умиленный взгляд и воскликнул:
        «Великий Господине! Разве можно любить иль не любить Христов лик, что светит на небе? Это куда слаже жизни. Так и ты на земле грешной наше пресветлое солнце. Всякий бы почел за счастие умереть тут же, не сходя с места, только бы лицезреть тебя».
        «А чего ж ты не помер до сей поры, лукавая твоя морда? - ехидно улыскнулся Никон в толстые усы, брызгая на побитый сединою волос гуляфной водкой из серебряного ароматника. - Все вы так-то похваляетесь, пока батько на вышине числится. А после и глотка воды не дождаться...»
        Шушера порывисто поцеловал сафьянные башмаки патриарха и прижал к груди: «Миленькой государь! Пусть, как Иеремию, забьют меня в колоду. За тебя все муки снесу, батько!»
        И как в воду глядел Иоанн Шушера, ближний патриарший келейник.
        Макарий прибыл в патриарший Дворец в седьмом часу дня. Никон встретил его на третьей лестнице, устланной шемаханскими коврами.
        Внизу с улицы гулко отпахнулась дверь, прижатая к стене метелью, и вместе с многим гулом иноземных голосов ворвался в хоромы тугой морозный ветер.
        Антиохийский патриарх поднимался тяжело, с одышкою, но, однако, отверг помощь архимандритов. Подол черной мантии с алыми скрижалями подметал ступени. Пуховая камилавка присбита на затылок, лоб, покрытый испариной от талого снега, собрался в тягостную морщинистую грудку. Эх, милый мой, не надо наедать черев! все ублаготворяешь утробу, позабывши келейное правило. Отбей-ка в ночь с тыщу больших поклонов да с тыщу метаний да прикурни на лавке на часок лишь с кулаком под щекою, как изнуряют себя афонские монахи, так сразу же сыщешь в себе самую малую телесную жилку, сейчас схоронившуюся в сале.
        Макарий то хватался за точеные перильцы, то подпирал мяса кипарисовым единороговым посохом. Кургузый, чернявый, весь убитый долгой службою, он меж тем не терял присутствия духа: карие глазки его, обведенные ржавчиной морщин, выглядывали из обочий хитро и весело. Так лукавый греческий купец вступает в чужой дом, чтобы за один приход высмотреть будущие прибытки. За Макарием подымался его ближний причетник Павел Алеппский: он нес бедную холодную камчатную патриаршью кошулю, чтобы разжалобить своим несчастным положением первого московского святителя. Следом, как ратники, слитно всходили двенадцать русских дьяконов с зажженными свечами: все ражие, осанистые, с тугой шеей, с багряной зарею во все лицо, нахлестанные декабрьской метелью; сладким грудным пением они добро подмогали сирийскому гостю.
        Макарий остановился на ступеньку ниже площадки пред сенями и вытер фусточкой испарину со лба. «Экий циклоп!» - с невольным страхом и почтением в который уж раз подумал Макарий, озирая московского патриарха, и, снявши пуховую камилавку, отбил большой поклон: панагия из перламутровых раковин чиркнула по шемаханскому ковру, увязая в густом ворсе. Рядом с лицом оказались великаньи, приплюснутые в переду зеленые сафьянные башмаки, словно бы снятые с медвежьей лапы. Доходят до Европы слухи, де, Никон в папы метит: вот беда, коли придется целовать этот башмак.
        Макарий ухмыльнулся и скоренько, пока с натугою разгибался, согнал улыбку с губ.
        Никон же поклонился малым обычаем, протянул ладонь с четками встречь гостю, точно хотел помочь ему, но остановил руку на отлете: искра далекого злорадства мелькнула в темных глазах. И возгласил патриарх рокочущим голосом, словно бы с десяток свирелей затаилось в его гортани: «Оле!.. Блаженнейший владыка града Божьего Антиохии. Исус Христос - это звезда светлая утренняя. А ты закатная звезда Востока, откуда на нас, сирых и грешных, пролился свет истинной веры, и та вера куда крепше адаманта, ежели и на ожесточенном сердце выжигает скрижали. Вчерась православный люд чтил память архиепископа антиохийского Игнатия Богоносца, растерзанного в Риме язычниками. И когда еретики те, насладившись муками сего великого мужа, разрезали и сердце страдальца, то что же они увидали? Изумленному их взгляду открылись золотые письмена: „Исус Христос“. Милостивый господине, излей на нас хоть толику той крепости, с какою древние христиане стояли за веру. Лишь твоими молитвами и в страхе пред Господом покинула престольную моровая язва и стих людской отчаянный стон. Ты, пресветлый, прибыл к нам, как некогда Христос
посетил Закхея, и когда пообещал торговец раздать нищим половину имения, то сказал Сладчайший: „Ныне пришло спасение этому дому, потому что и он сын Авраама“. Так и ты, милосерднейший, почтя нас, окаянных, принес нам укрепу, чтобы ею подпереть похилившуюся несчастную нашу церкву. И я всего имения не пожалею, чтобы однажды смог воскликнуть, как некогда Закхей: „Ныне пришло спасение этому дому...“
        Макарий слушал драгомана, переводящего на ухо, потупясь, шевеля губами, и морщинистые старые уши его с отвислыми мочками зарозовели. Старый воробей, его на мякине не проведешь: Махмет турский приучил держать ум востро, но тут гость размяк, расчувствовался, свет довольства пал на рыхлые щеки; наконец-то и московиты признали греческое верховенство, приклонились испить из истинного родника Софии Премудрой. Не зря пропали труды многих ревностных пастырей, дозирающих Россию уж кой век.
        Они облобызались, искренно любя друг друга и почитая, и на глазах Никона навернулась слеза. Он слегка приоткинул бархатную мантию, приобнял гостя и, притиснув к алому зипуну, что никогда не водилось прежде в церкви, так и провел через сени в Новую Крестовую. Одного взгляда хватило Макарию, чтобы ревниво оценить роскошь новых святительских хором: он с горечью и внутренним плачем позавидовал щедрой и гиблой расточительности московитов. Он поднес Никону позолоченную икону Трех Святителей, большой черный хлеб с солонкой и пожелал благополучия в новом житье. Крестовая была еще пустынна: с потолка свисали, заливая светом палату, пять серебряных полиелеев франкского дела, в одном были часы с боем; кривой стол, дожидаясь гостей, был застелен камчатными скатертями, многие же лавки покрыты щедрым царским подарком.
        Алексей Михайлович, возвратившись из польского похода, привез трофеем более ста облачений и мантий, принадлежащих армянам и иезуитам, и поднес их патриарху со словами: де, друг собинный, делай с ними, что хочешь, ибо они нечистые и всеми молитвами не соскрести с них грехи еретиков. Никон же подарок с радостью залучил в патриаршью казну: он оставил цареву щепетильность без внимания, посчитав ее за каприз, но ради новоселия украсил Крестовую палату, даже не срезав с облачений пуговиц и крючков. Много войска у государя, и Господь миловал их удачею: но вымаливал-то побед он, Никон патриарх; и не только выплакал благополучия русской рати, но и строил топорки, сбирал коней, правил обозы и ополченцев, ведь война - ведьма обжорная, много чего в свой котел пригребает. Долго попускает Господь, но и его терпению однажды приходит конец. На себе расчуяли нехристи-папежники и костельники Божью кару и грозу. Давно ли обавники в своих греховных храминах потчевали паству фарисейскими песнями, а ныне их мантии будут попраны православными седалищами...
        Нет, не мот Никон, но далеко торит тропу, испытующе подглядывая за сирийцем; знает, что Макарий вчастую гостится, как бы случайно, в Риме, и к папской туфле приникает, и верно, что скоро принесет сию печальную весть к латинникам и тем горько унизит самовольно возвысившихся, поправших веру Христову. Пусть стенают искусители: высоко ныне взнялася великая Русь, могучи и духоподъемны ее крыла, а звезда ее не затмится до скончания веку...
        Но мысли эти неведомы Макарию. Он-то лишь свою бедность помнил и тешил в груди и тайно печаловался о своей пастве, и сердце его сейчас пожирала черная зависть. Им-то, барбарам, откуль такое благоволение? им-то за что Господь попускает таких побед? давно ли из-под татарина едва высиделись, давно ли березовому пню кланялись, а уж в ближние Господевы слуги записались, гордецы. Это мы дали истинную веру и грамоту, смертно стояли за Сына Господева, и всеми сокровищами не расплатиться им за свет Христов. Это мы украсили их барбарскую жизнь вечным праздником. И на что бы ни пал истиха наш взгляд, все это наше и нам принадлежит по праву. Сколько же тут облачений можно скроить нашим иереям, едва прикрывающим в Антиохии свою наготу. Даже идолопоклонники освещаются крещением, а ежли эти материи окропить святой водой, разве не воскреснут они и не станут родными для церковных одежд? Понапрасну растрясают московиты гобину свою, не зная ей цены, не копят на будущее, словно одним днем живы, упиваются Божьими щедротами, позабывая, что нынче Господь милует, а завтра и наказует. А каково-то нам, кто уж сколькой век
немотствует в полоне, обложенный даньми. Разве мы в своей стране не взяли бы парчовых одежд, даже если бы их носили евреи, и не переделали бы в священнические облачения? Если Богу так угодно, да попустит Он, чтобы московиты разгневались на нас люто, лишь бы Он обогатил нас чрез них...
        Чу! Слышишь возглас невозглашенный? Так вопрошает лишь совесть и честь, если они вовсе не остыли. Патриарх Киликии, ей, опомнись, сердешный! И неуж запамятовал, как из года в год, почитай целый век, да не одной поездкою, навещаете вы Русь, тайно презирая ее и уливаясь слезами, проникаете в жалостливое православное сердце и чего только по нашей доброте не волочете обозами обратно в свои Палестины: лишь щедрой милостынькой - золотой монетою и соболями, бобрами и кошлотами, песцами и рыбьим зубом, утварью и всякой дорогой объяринной материей - и перемогаетесь в турском полоне, уплачивая дани. Воистину сладкое разлижут, а нескудные подарки помнятся лишь до часа отъезда: с глаз долой - из сердца вон.
        Пока сириец озирал новые хоромы, тем временем в сенях и в самой палате стало тесно от гостей: в свой черед подходили к руке архиреи и поднесли иконы, хлеб-соль, золоченые кубки, портища парчи и бархата; потом отдаривали настоятели монастырей, царевичи, сановные, городские священники, торговые гости, ремесленники. Никон принимал лишь иконы и хлеб-соль, всякий раз целуя каравай; остальные подношения забирал патриарший дьяк Кокошилов, а подьяки относили вниз, в приказную комнату, и сразу чинили роспись в приходную книгу.
        Потом патриарх послал ближнего своего боярина звать к столу государя...
        Алексей Михайлович прошел из Терема галереей через нарфекс новоустроенной церкви Святой Троицы.
        «Царь-государь жалует», - возвестил князь Мещерский. В расписанной травами стене возле горящего золотом иконостаса вдруг открылась потайная дверь с медным частым переплетом, опушенная синим киндяком, сделанная под слепое окно. На воле давно замглилось, в оттайках стекол меж куржака виднелись фиолетовые проталины, и трудно было отличить фальшивое окно от настоящего. Сколько таких переходов, коридоров, долгих сеней и перебродов, всяких тайников и перелазов в Кремле: чай, и сам государь толком не знал всего хитросплетения этих дворцовых троп, давно замурованных и появившихся внове, что сочинялись в царских службах за долгие века устроения Руси.
        Государь был без ватаги. Сопровождали лишь два ближних спальника и ключник. Никон ревниво отметил: опять возле царя отираются Хитров да Ртищев. Более дальних меж собою людей, чем эти два приближенных, трудно было сыскать, но вот Алексей Михайлович обоих отмечал и потворствовал, всякому находя близ себя постоянное и неотлучное место. Третьим был Зюзин. Зюзина Никон любил.
        Все в Крестовой сразу замирилось, опала толкотня. В сенях и на лестницах слышно, как муха пролетит. Царь был одет по-простому: в голубом зипуне, комнатных зеленых сапогах и в червчатых бархатных шальварах, на поясе нож в костяном окладе, обложенном яхонтами. Был царь простоволос, на темно-каштановых волосах лежал легкий отсвет инея, предвестник близкой седины. Царь остановился в дверях, едва помещаясь в проеме... Он строго оглядел гостей, медленно переводя взгляд, и всякий, на ком замедлялся взор, робел вдруг, становился маленьким и жалким, норовил скорее пасть на колени.
        Царь же отбил большой поклон патриарху, и Никон поднялся со своего места в переднем углу. Пол в Крестовой был устроен странно: выложенный цветными изразцами, он был опоясан каменной трехступенчатой выступкой вдоль стен, покрытой персидскими попонами. Трапезники, что толпились у кривого стола, выглядывая подобающее почету место, невольно оказались внизу, словно бы на дне приглубого садка, из коего выпустили воду; царь же и патриарх стояли в противоположных сторонах палаты, недосягаемо возвышаясь над всеми. И каждый из гостей, кто тайно завидовал Никону, сейчас возненавидел его еще пуще, ибо этот волдемановский мужик, воровски прокравшийся на патриаршью стулку с помощью чародеев и обавников, не только вызнялся в ровню самому государю, но оказался значительней его, дородней и сановитее. Даже ответный земной поклон Никона из-за его природной телесной мощи виделся со стороны жеманным и жалким. Хитров отстранился за присадистый каптур (ценинную печь), стоящий возле двери, и Никон, разгибаясь, случайно поймал его холодный прицеливающийся взгляд. Был Богдан Матвеевич разодет в золотную ферязь и горлатную
шапку с собольим околом, а персты десницы, хватко упиравшиеся в посох с золотым яблоком в навершии, были все унизаны сверкающими перстнями...
        От Хитрова, казалось, истекали десятки острых тонких сулиц, пущенных в патриарха с неясным умыслом. Алексинский худородный дворянин, прибиравший почасту к рукам все, что худо лежит, он готов был выгрызть самозванцу печенку. Он начитался Остромеи и Каббалы и, наученный домашней девкой-литовкой, с коей не повенчал его патриарх, решился напустить на Никона рассеянность и тоску, именуемые сглазом. Но стрелы Богдана Матвеевича не уязвили черных мужицких мясов, отразившись от чернецких вериг, и ничто не затомило сердце патриарха. Победительная радость, переполнявшая патриарха, нынче всех миловала, ибо с приступки этой, устланной шемаханскими коврами, он проглядывал сейчас всю великую Русь и чуял верно, как крепко возлюбил Отца своего православный люд... «А эти бесстудники пусть сикают, опившись хмельного фряжского сикера - Никон усмехнулся и потуже натянул на лоб тесный вязаный Филаретов клобук. - От фрыгов ты, худородный, вознесся на Борискиных плечах, да от них и падешь, прелестник. Уймешься ли когда? Ишь, уноровил все схапить, на что взгляд упадет. Доносят верные, де, опять сговорщики что-то путают
супротив меня, опершись на лутеров. Вишь ли, им греки не по ндраву...»
        Мысли пронеслись и сгинули; тревога лишь на краткий миг призатуманила патриарха. Он пристукнул посохом, приободрил себя и всю гоститву призвал к смирению... Овчи, овчи, я строго пасу вас и тем спасу!.. Тверже адаманта был нынче кир и воистину заслужил государев венец. Никон собрался идти встречь государю, но Алексей Михайлович опередил; он уже тащил поднос с караваем и сорока соболями: не пластины худородные и не пупки, но самолучшие дорогие меха обнизали поднос колыхающим блескучим опоном. Царь нес подарки, слегка присутуленный тяжелым подносом, и толстые косолапые ноги в зеленых мягких сапожонках были приспешисты, но устойчивы.
        Никон расправил на груди обе панагии и услышал, что волнуется. Все свершалось как бы и при знатном московском сборе, но вроде и вне людей, ибо никто, оставшийся внизу, не заступал этого молчаливого царева пути. Государь тяжело, сдавленно припыхивал, перемогал в груди раннюю одышку. Он снова поклонился патриарху и молвил полнозвучно, велегласно, на всю палату, искренне радый своему смирению, но и несколько возгоржась им: «Великий государь! Твой сын, царь Алексей, кланяется низко твоей святости и подносит тебе хлеб-соль за-ради новоселья». И не успел патриарх отблагодарить, как царь поспешил обратно за новым подносом, торопя бояр и стольников несдержным зычным голосом, словно бы кто подгонял Алексея Михайловича иль оказался он у той крайней черты, за коей край земного быванья.
        И всяк из гостей, а особенно из антиохийского посольства духовные были изумлены царевым непоказным смирением, той сердечной кротостью, коя позволяла государю свободно, без усилий унять гордыню. Ты, государь, слава своего века! ты подпятил и возвернул державе многие славянские земли, что немотствовали в полоне! твоими победами изумлена Европа и до сих пор, как после чумы, не может прийти в себя! И здесь, в самом сердце православного царства, ты, как малый света сего подручник, таскаешь, потея, многие дары, тщась заслужить Господней милости при сих земных днях, заменяя слуг своих. И не страшишься уронить себя, наместник Бога на земле? и не боишься, что всякий приказной станет насмехаться в тайности, ронять поносными словами твою власть и строить куры? Ах, государь, да увековечит Бог твое царство за великое твое смирение и за верный приклон к своему патриарху! Так, наверное, воскликнул всяк из почестных гостей, кто молитвенно, с замиранием грудным всматривался в собинных друзей и не улавливал меж ними ни малейшей задоринки...
        А притартал государь подарки и от царицы, и от сына, от своих сестер и дочерей; а всего же совершил двенадцать ходок, и на каждом подносе лежали по хлеб-соли и по сорока соболей. Кто знает, как распорядится богатством патриарх? иль нынче же занесет в приказную книгу доходов, чтобы после пустить в оборот и на строительство храмов? Но всего вернее, что завтра патриаршьи подьячие оттащат их обратно в царевы кладовые, где им подобает быти, если не откажется Алексей Михайлович. Ибо не нынче заведен дворцовый порядок и не нам его менять...
        Дальше-то будет много питий, и почасту понесут патриаршьи слуги разную еству, и всяк отпотчует то блюдо, что душенька схочет. А будет всего сорок перемен. Сам-то патриарх отведает стерляди вареной звенышко, да тыквенной кашки-мазули горшочек, до коей большой охотник, да сковородку гретых рыжиков.
        ...За аналоем посреди Крестовой анагност с замиранием сердечным, высоко подымая голос, прочитал житие святого Петра, как бы песню небесную пролил родниковой струею. И поднялся государь с почестными гостьми и отбил большой поклон. И вино, что лилось в ковши и чары, и стопы, и братины, и крюки, казалось воистину Христовой кровью. И всяк братался с соседом, изгоня из сердца зависть. Тут запели московиты бархатно, басисто, сами отроки в белых, обшитых золотом стихарях, и священное одеяние не скрывало широкой груди, более склонной к полю и рати; после подхватили церковную песнь казачата, вывезенные Никоном с Украйны, и медовые нездешние голосишки их вызывали сладкую грусть и воспоминания по полузабытой древлеотеческой родине, где долго хозяиновали татарва и ляхи. А нынче наше Поднепровье, слава государю! значит, и певчие нашенские, вроде бы кровные сынки из Скородома и слобод, благочестивые, смирные, с карими глубокими глазами, на дне которых тлеют неиссякновенные изумрудные искры. И у многих гостей то ли от хмеля, иль от счастия, что собрались у стола родные духом, иль от близкой слезы поселились в
глазах непроливаемые окатные жемчуга. И даже старые, сивые, как песцы, завистливые бояре вдруг помолодели и обновились. Ах ты, Боже, прости и помилуй зловредных: пусть грехи наши иссякнут, как прошлогодний снег, осыплются за порогом Крестовой, как пелева с обмолоченных хлебов, как яблоневый пожухлый лист, как прах с древесных моховых колод...
        Самолично государь обнес кривой стол чарою романеи; вернувшись на свое место, он возгласил здоровье патриарха и выпил в приклонку, как молвится, пригнул на лоб, высоко честя Никона; и гости усидели чарку, и каждый последнюю каплю пролил на голову, удостоверяя царя ли иль ревностно блюдущего приличия соседа, что посудинка опустошена до дна. А после завелись гулять заведенным порядком, помня, однако, краем ума, что невинно вино, но проклято пьянство и что тверезым из гоститвы не ходят. Патриаршьи стольники, усердно потчуя многопировников, носили с поставца, что был приставлен к ценинной печи и загроможден золотой и серебряной посудою, - вино белое и красное, двойное и ординарное, холодное и горячее, сухое и прикислое, бастр и секир, романею и ренское, пиво и полпиво, мед земляничный и вишенный, стоялый и квашеный. Потчуй, милосердый гость, что утроба дозволяет, попускай радость сердечную и гони прочь напрасную злобу...
        С начала трапезы государь не забывал Макария, с младых ногтей возлюбив того: он посылал со своего стола то блюдо с лебяжьей грудиною, то кубок с напитком. Антиохийский патриарх сидел за особым столом с правой руки Алексея Михайловича и, не сводя взгляда с царя, постоянно улыбался чему-то. Никон ревновал, вострил слух, но не мог поймать беседы; левое воскрылье с золотым плащом будто невзначай он сбил на сторону, освободил ухо, и теперь оно непрестанно червленело от досады. Он уже и запамятовал, возгордясь, чем был обязан антиохийскому владыке, коему клялся быть подпятным слугою на Руси в делах веры. «Ишь ты, турский подпазушный пес, - думал Никон, набычась, - только из каморы нищей вылез, немытый, а уж и вознесся, неясыть ожидовленная. Ужо погоди-тка, дай мне на константинопольскую стулку взлезть, тогда покажу вам и ряд, и сряд, как штаны через голову вздеть; истинно возревнуете к Богу и приклонитесь мне, как Христову образу...» Но, однако, о чем таком, сугубом и тайном, могут беседовать на пиру, позабыв отца отцев?
        - Как царь Ирод был снедаем червием за грехи, так и я загрызаем ежедень лютой печалью за вас, православных, сирых и безгрешных, что нескончаемо изливают слезы под басурманом, - переживал государь, слегка хмельной и ознобно-восторженный от вина; толмачил ему архиепископ сербский Гавриил, чернявый, цыганистый, с глазами, как два хризопраза чистой воды. - Денно и нощно молюся, как бы скорее приступить за вас, развязавшись с Казимиром. Вся Европа ему подталдыкивает, не дает сронить. Но дай срок замириться лишь...
        - Слушать вас, как принимать сокромент. Каждое слово ваше, свет-царь, изливается, как миро, на душу.
        - Будет, будет... Не вем, за что угодничать тебе предо мною, рабом твоим. Ты-то, Макарий, и при жизни, а уже в раю. Один Бог ведает, где мне-то скитатися за мои грехи, в какие теснины сокрушат меня бесы.
        Государь побледнел, голос его сорвался. Алексей Михайлович склонил голову и мизинцем скоро стряхнул из глаза слезу; она упала на край серебряной тарели и засияла, как адамант. Макарий смутился, что стал свидетелем подобной картины, и принял ее, как дурной знак. «Господи, - взмолился он тайно, - дай скорейшего и доброго пути в родные домы. Пусть и под турка, но во спокой. Эти скрытные люди живут под чужим Богом. Они хотят того, чего сами не ведают. Они совесть ставят превыше богатства...»
        Крестовая гудела, забыв чинность. Всяк самолюбец и корыстовец, улучив минуту, лез с кубком вина на приступку и возглашал сверху новую здравицу за сына иль цареву дочь. Ежли бесы ездят на пьяницах, то они и стерегут их и правят удачу. Похвалебщики, нагрузясь по темечко, худо чего соображали, но упорно ловили взглядом каждое движение государя. Свечи восковые горели яро, от ценинной печи волнами наплывал жар; ах, как парко и истомно в шелковых ферезеях и золотных кафтанах, вроде бы и не декабрь-студенец на дворе, а сады райские расцвели. Вон они, птицы небесные, беспечно скачут по сочным травам, писанным на потолке и стенах щедрой кистью постника-изуграфа: им надоело клевать невидимое пропитаньице, дарованное Господом, и они слетелись со стен палаты на гоститву к медным росольникам и точеным деревянным цветастым мисам, подбирают на скатертях, испятнанных вином, хлебное и рыбное крошево. Что молвить, христовенькие: на опойную голову и не то причудится.
        Драгоман низко приклонялся к государю, наверное худо дослыша, иль ему мешал пир. От сербского архирея накатывал тяжелый дух чеснока, имбиря и оливок. Царь, брезгуя чужого запаха, раздраженно и неучтиво воротил нос. Царь досадовал и на свой норов, и на собственное невежество: нет, не похвалиться ему пред Востоком логофетством. Подумал: «Греков всяко возвышаю и в батьки им лезу сколькой год, а в ихнем языке ни толка, ни перетолка. Как векша, прыгаю по буквицам тем точно в лесу дремучем... Пойми, какие толмачит орации? - косился государь с подозрением на сербского Гавриила. - Говорим, как немой с немым, а этот свои слова меж нас приплетает, что на ум взбредет. Эти драгоманы что пауки. Ишь, зенками-то лупит...»
        Государь дружелюбно улыбнулся, потянувшись к патриарху Макарию, погладил ласково морщиноватую ладонь, густо усаженную коричневыми пятнами, и вдруг попросил стесненно:
        - Великий святитель! Помолись за меня Богу, как бывалоче Василий Великий молился за Ефрема Сирина, и тот стал понимать по-гречески. Вот и мне бы, русскому царю, так хотелось уразуметь этот язык.
        Антиохийский гость не успел продумать велегласный ответ. Решительно стуча жезлом, высекая осном искры, приблизился Никон и попросил особых гостей в новые брусяные келеицы. Там тоже был уряжен стол с ествою и питьем.
        - Моя хижа - твоя хижа, государь! - воскликнул Никон. У святителя были розовые озеночки от недосыпу. «Опристал владыко, отдоху не ведает», - участливо пожалел государь.
        - Потрафляешь и искушаешь, святитель? Не боишься развраститься, дружок? Твоя-то хижа куда краше моего Терема, - коварно подольстил царь и рассмеялся, огляделся любопытно, примечая келейную сряду, и всю ее ревниво оценил зорким взглядом: и стопы книг на лавках и вислых полках, и утварь позлащенную, выставленную на посмотрение в поставцах, и шафы черного дерева веницейской работы, на звериных лапах, с висюльками и резной канителью. Словно бы и не русский монах обитал, но римский искушенный логофет и филозоп. «Какой филозоп, ежли ничего в латыни не пенькает», - с легкостью подумал государь и снова рассмеялся, неведомо чему радый. Никон чужим сторонним предерзостным взглядом проглядел Комнату и остался доволен: не сронил святительского чина пред пришлыми. Слава Те, Богу, что дверь в спаленку закрыта. Вот бы диву дались...
        Никон торопливо поднес кубки с романеей. Стоячие часы в ореховом ковчежце отбили шестой час ночи. Скоро на раннюю утренницу. И опять без сна.
        - Все мне позволительно, но не все полезно, - запоздало ответил патриарх с туманным намеком. Вино отдавало горечью и дубовой посудой. - Все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною.
        - Гордоус, и ты червь! Тобою обладает то, чем ты обладаешь, тщась, - одернул Алексей Михайлович Никона пред антиохийским патриархом. - Ты, святитель, себя постоянно с Закхеем равняешь. Но ты не сын Авраама. Посмотреть бы, как на дерево взлезешь вслед за иудеем, тряся гузном. Погляди, огруз весь.
        Царь засмеялся, и Макарий ровненько, заливисто поддержал его, принакрыв умные пронырливые глазки моховыми бровями, сквозь кои уже пробивалась кабанья седая шерсть. Ласковое теляти двух мамок сосет. Да и то смешно: царь вроде бы в Никона метил, а выказал себя. Молодехонек молодец, да тучноват.
        - А и полезу, куда хошь взлезу. В отроках под колоколами ночевал. Бывало, лезу, ветер пятки подбивает. Думал, что ветер. А то был Дух Святый. У меня, сынок богоданный, папарты невидимы бысть. Аль не видишь моих крыл? - затрубился патриарх, при госте заговорил с царем резко, но через насильную улыбку: лицо стало черным и злым. - Ты, государь, рано вознепщевал, что я твой подпазушный пес, доморощенный слуга, коли тобою из низу поднят. Но помни, Господь выбирает себе верных слуг. Скажешь, нет?..
        - Нет-нет... Не взводи на меня напраслины. На пустое клеплешь. Но что отец наш Макарий подумает? Издаля к нам попадал не ради даровых опресноков, но за-ради веры. - Царь искренне опечалился и поспешил вкруг стола к Никону с кубком романеи. Серебряный кубок был обвит трехглавой змеею. - Давай изопьем на дружбу. Изгоним черную кошку прочь.
        «Яду давает, известь хочет», - вдруг подумал Никон и устрашился мысли. Словно бы кто за плечом подсказал. Так ясно прозвучали неслышимые слова. И сказал, притворно улыбаясь и за это притворство себя ненавидя:
        - Бог рассудит, государь. Все дети Авраамовы, да не все чада Христовы. Ведомо мне, из Иудина племени, из шестого колена Данова приидет антихрист.
        Лицо как бы иссохлой глиной измазано, так окоростовело, и будто сквозь чужую личину вглядывался Никон в государя. Впервые от него потянуло духом измены и неискренности. Ишь как мельтешит пред сирийцем.
        Антиохийский патриарх-миротворец заметался меж великих государей, боясь грозы: лукавым своим умом он не ведал пока, чей приклон взять, на кого опереться, чтобы не прогадать. Один - солнце, другой - луна: два светила на русийском небе. Один в папы метит, другой - на константинопольский престол. Ежли турка сгонит. Знать, не напраслину разнесли по Европе: де, в Московии голка разгорается за власть и не вем, кто кого оборет. Два великих государя на одной стулке не усидят. В Руси не за диво мужику на престол садиться... Одно истинно: где двое меж собою пыщутся, третий не лезь, получишь на спину рожна да батожье. Собрался было вмешаться Макарий, внушить: де, солнце и луна на одном небе не светят; де, батько Никон, осекись пред царем, царь - наместник Бога на земле, его устами сам Господь учит нас. Но прикусил язык, наблюдая за Никоном, пригубил из чары. И не смог удержать дрожь нетерпения, ибо какая-то блошка невидимая укусила Макария, и внезапно в этой пре почуял гость свою дальнюю выгоду.
        - Государь, яви милость, - сказал смиренно, через толмача. Был я нынче на богомолье у Троицы в монастыре. Сидят там в хиже без окон и дверей, без еды и тепла два дьякона, неведомо кем посажены на смерть. Уже посинели с голоду, слезами плачутся, издыхая, о жизни молят.
        С этими словами Макарий обернулся к Никону: тот стоял, полуотвернувшись к образам, и быстро перебирал костяные зерна четок. Алексей Михайлович смущенно взглянул на московского патриарха, ожидая ответа, в лице царя мелькнул искренний испуг. Царь боялся Никонова гнева и не желал его. Еще шла война с Польшей, и лишь молитвами кира Никона спосыланы были на русское войско победы.
        - Зря просишь, святитель. Я в отцовы дела не вмешиваюсь, - отказал государь поспешно. - Что, ежли не по уму, отдаст Никон мне свой посох и скажет: правь церковью сам, коли такой умный. Ты уж сам попроси у него. Великий государь, слышь? за-ради праздника прости несчастных...
        Никон обидчиво закаменел, глядя в проталину заиндевевшего ночного окна: призрачная синь была обведена морозным узорочьем, и в глубине стеколка, на самом дне прорубки призрачно блуждали небесные звезды, трепеща и замирая. «Господи, я-то чего ерестюсь? - с сердечной щемью взмолился вдруг Никон, в темном омуте разглядывая свой суровый притомившийся облик. - Отмякни, патриарх, - велел себе. - Христос и на кресте улыбался. Сказал же ученикам: любите ближнего, как я люблю вас. Что за муха укусила меня? Ведь я люблю государя, истинно люблю, как родное дитя».
        Никон проглотил неожиданный слезливый комок, запрудивший горло, и, слегка замедля, боясь показать лица, ответил, уставясь в окно:
        - Они Бога забыли, злодейцы. Какое им прощение будет в Судный день? Чернцы они, Богу клялися служити верно и тут же постриг отринули, клятвы стоптали, ударились в похоть. Ежли простить их, то грехи на том свете утроятся.
        - Ну, за-ради праздника лишь. Люди ведь, жива плоть. Ну приспело, ну приперло мужиков. Батько, простим, а? - неожиданно по-русски попросил Макарий и, пока не опомнился Никон, решительно приблизился, коварный, к патриарху, обнял за плечи: отекшее лицо сирийца едва достало груди московита, будто закованной в доспехи, а лоб больно уперся в панагии. Но Макарий и эти неудобства превозмог, еще пуще вжался в святительскую мантию, наверное пытался забодать хозяина, сронить с ног. - Ну прокляни их... Но жизнь-то вправе ли забирать? Живот наш лишь в руце Божией, - ворковал Макарий, оглаживая литые плечи Никона, а пальцы нашарили что-то жесткое, витое. Точно в цепи был закован московит.
        - Нет и нет... не проси. Пусть червие пожрет их, пропащих. Но зато спасутся.
        Никон вопросительно взглянул на государя, тот опустил глаза долу, значит, попросил простить. «Эх, государь, Алексей Михайлович, - с сожалением подумал Никон. - Потворствуешь, милок, проказе. Ведь дижинь в хлебы не обрать. А не с твоего ли извола дьяконов, тех, что вернулись после чумы обратно в домы к женам своим, вдруг похватали и запечатали в сруб на смерть для острастки другим... Я лишь грамоткам твоим потатчик, и в том мне один Бог судия. Твое добросердие я словом церковным зело подпираю, чтобы ты был народу калач сдобный, а я - кус оржаной. Эх-эх, Тишайший! Но почто ты из меня ката делаешь, государь? Не молчи, молви иноземному гостю истину».
        Но не дождался патриарх от царя признания.
        - Пусть исполнится по-твоему, отечь, - смиренно согласился Никон, подавив сердечную бурю; он отвел от государе обиженный взгляд, погладил Макария по тонзурке на голове, как малое дитяти, поцеловал в эту коричневую, в веснушках, будто опаленную, старческую плешивую маковицу. - Ну и хитрец ты, господине, ну и проныра. Замучил мою душу и, немым притворясь, облукавил обоих великих государей разом, поймал меня в тихую минуту на доброе дело. Ну да ладно, сдаюся. За-ради праздника и последнего душегубца прости и помилуй.
        Никон разлил на пробу из ковша по кубкам смородинового медку. Макарий отказался пригубить, пожаловался на усталость и немочь и боковыми сеньми, минуя Крестовую, покинул Дворец. И лишь закрылась за сирийцем дверь и остались великие государи наедине, друг против друга, разделенные столом, уставленным яствами, то сразу и потупили взоры, замолчали, будто языка лишились. И в мертвой тишине стал явственен многоголосый гул за стеною в Крестовой: там продолжалась гоститва, и многопировники, не ведая устали и не видя над собою надзора, с охотою предавались гульбе.
        - Отец, прости, коли что не так, - сухим ломким голосом сказал государь. - Вот праздник вроде, а душа немотствует. Это не я супротив тебя восстал, а бес. Прости, батько, - снова повинился Алексей Михайлович.
        - Бог простит. - В голове Никона гудело, будто битых три часа орал он в холодном амбаре. Не голова, а пустой котел-кашник.
        - Да... худо, патриарх, пасешь свою паству. Бояре на тебя всяко грешат. Вот и отцы духовные разбрелися всяк по своим селитбам и детей своих продают.
        Никон недоуменно вздернул брови. И неуж его государь уличает в измене? Да нет, нет... Решил, что об антиохийском патриархе судит государь. Тоже хорош гость, нечего сказать: ведет себя в России, как лазутчик в чужом стане.
        - На тебя ежедень бьют челом и жалятся. Про то сам ведаешь. И снова челобитная. - Государь подал святителю грамотку, скрученную в тугой свиток, перевязанную голубым позументом. Никон тут же собрался и прочесть, но Алексей Михайлович остановил: - Будет еще время судить и рядить.
        И царь отправился в Терем, чтобы облачиться на раннюю утренницу. Уже две ночи не спал, все в заботах и молениях, а сна ни в одном глазу, лишь ноги остамели и зачужели в сапожонках, как березовые окомелки. Алексей Михайлович неспешно шел тайным переходом, освещенным слюдяными ночными фонарями, с непременною вахтою истопников у каждой двери. У образов в печурах он замедлял, молился, а после продолжал беседу с патриархом: «Я сотворил тебя, а тебе и невдомек, - в который раз повторил царь, этой неожиданной мыслью особенно согреваясь. - Слепец слепого в яму ведет, а зрячий посох - на Голгофу. С Голгофы, Никон, самый ближний путь в рай. Не унывай, святитель, доверься мне, и мы с тобою продвинем Русь на Балканы. Той стеною мы отгородимся от турка и обопремся о Черное море... Но не думал я, никогда не полагал, что ты такой обидчивый и горячий, и преизлиха гордец. Будто и не монах... А может, и не зря доносят на твои дерзости, мужик? Де, цареву стулку возмечтал схитить?..»
        2
        После утренницы съел Никон отломок папушника, запил корчиком доброго квасу: сытно поел, даже отрыгнуло. Приказав себя не беспокоить, в одном исподнем поднялся по приступной колодке ко кровати, отогнул край пухового одеяла из зеленого кизылбашского шелка. Рукою скользнул по полосатой наволоке, от прохладного полотна горячая влажная ладонь патриарха как бы обожглась, будто чужого живого тела коснулся. Ой! даже вздрогнул от неожиданности. Просунул руку в глубь постели к заднему застенку, нащупал серебряный шар, полный горячей воды. Позаботился Шушера, бережет здоровье святителя. Один верный рачительный слуга заменит собою сотню устроителей веры... Однако что за постеля, ежли на нее и сесть-то страшно, не то почивать. Хорошо государь не пожелал войти, вот бы и повод для пересудов. Он бы комнатному боярину рассказал для красного словца, а тот одним днем разнесет сплетню по престольной. Кто высоко сидит, на того зорче, завистливей и глядят, и пыль, что сыплется с подочв властителя, прах дорожный с его ног принимают рабичишки за саму благолепную и всемогущую власть...
        До самой смерти красит человек свою жизнь забавами: он сочиняет их наскоро из всякого пустяка и тут же позабывает. И эта раскорячка над периной, и всякие мнимые испуги, и ужасы патриарха были лишь мгновенной забавою. Никон засмеялся сам с собою, махнул рукою и сел в перину, почти по грудь утонул в лебяжьем пере. С постели, как с престола, мутно, незряче вгляделся в проем окна с белесыми оттайками на стеклах. В желобчатые порошки дополна натекло, и лишняя вода по суровой нитке стекала в мису, стоящую на лавке. Эх, негодники и лежебоки, совсем отбились от рук. Скоро расстроился Никон от экого житейского пустяка, позабыв, что лишь минутой ранее был растроган заботами келейника.
        «... А с Алексеем-то перемены, - перекинулась мысль Никона на государя. - С похода вернулся, как скобелем охиченный: сухой да злой. Иль кажется лишь? Да не-е... Прежде охочь был до слезы, а ныне батьку ежедень цепляет то острогою, то кокотом, да чтоб больнее. Что за услада ему?.. И неуж воистину подпятник я, с чужой горсти ем да под чужую дуду пляшу? Нет-нет, патриарх благословляет на царство, значит, он окутывает властелина мира сего покрывалом Божьей благодати. Это с патриаршьего соизволения нисходит на самодержца высшая власть; значит, патриарх выше государя; меч земной быстро краснеет ржавчиной и трухнет от крови, но меч духовный с годами сияет все пуще; под меч земной подклоняются неволею, под меч духовный с радостию и упованием... Почему же государь положил глаз на меня? зачем тащил с Онеги в спасские архимандриты себе под очии? Иль верную рать загодя строил, подручников выискивал?..»
        Никон зазяб, полез под одеяло; однако что-то мешало ему сразу замгнуть очи. Взгляд упал на прикроватный дубовый шкатун. На крышке его лежал тугой свиток с пятнами ушной ествы. И только раскрутил он грамотку, и с первого взгляда по рыхлому почерку, по буквам, заваленным влево, как худая огорожа, понял с неведомым страхом, что писал левша - отец духовный старец Леонид. Воистину последние времена настали, и антихрист уже среди нас, коли отцы предают детей и этим похваляются. Чем же он-то разобижен? Обласкан и обихожен мною, еству приносят с патриаршьей кухни. Исповедуюсь почасту и самый малый грех не затаил... Экую орацию накатал, ябедник; бес надул в уши, ночной анчутка, прокравшись в окно, водил рукою. Воистину: беззавистники упадут временно в темень, а злодейцы грехи свои выставят на посмотрение и станут похваляться ими, как добродетелью.
        Никон чел торопливо, перескакивая по строкам памятки: «... Римский папа, егда умыслил царскую власть себе похитити, прежь сего митру на себя возложил и панагию другую наложил и в том пребысть немалое время: и посем умыслил с советники своими, и кесаря Генриха подаянием сокромента уморил, и точию все царское обдержание на себя восхити. Тако и Никон, яко волк в овчую кожу облечен, митру на главе нося и панагию другую на себя налагая, и советникам своим повелевая такоже, похитил царский чин и власть. Никон поставил Крестовую церковь выше соборной, тут же сделал себе светлицы и чердаки, и то явное его на царскую державу возгоржение. Еще к тому себе сделал колесницы поваплены и позлащены, а того у прежних святых пастырей не бывало. Святой Кирилл глаголет: аще кто зде паче всех на земли возносится, блюдися его, сей бо есть дух антихристов...»
        Сплюнул горько патриарх, попал себе на бороду, утерся предательским свитком, откинул его прочь; посмотрел на руки, пальцы тряслися. Взмолился отчаянно: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного... помилуй мя... помилуй мя...» Злость захлестнула, и невмочно стало дышать, перехватило воздух в груди, и там, где обычно помещалось сердце, неуставаемо тукая, сейчас зияла пустота; казалось, можно ладонь просунуть меж ребер и заткнуть кулаком тот проран... «Казни ему, казни самой лютой, - поначалу пронеслось в голове. - Навадники, шептуны, злодейцы, шпыни болотные, нетопыри, шиши и обавники обложили тыном, засекли засекой. Звать иуду сюда немедля пред очии, чтоб в глаза его подлые глянуть. Отхожее место там, где полагается очам быть... Ой, они еще не спознали патриаршьей настоящей грозы: где молонья моя ударит, там провалище будет до самого дна адова и всякому отступнику тыщу лет мучиться тамо... Одеваться, немедля одеваться».
        Никон позвал ближнего келейника в серебряный свист. Шушера не замедлил явиться.
        - Сынок, вели подавать смирное платье, - сказал Никон вяло, пересиливая гневливость: в груди было по-прежнему стесненно.
        - Отдохнули бы, святитель. На вас лица нет. Еще стол нищим зван. Сколько вам опять забот...
        - Они-то заступленники. Они не пре-да-ду-ут, - протянул Никон задумчиво, что-то затеивая. Шушера недоуменно посмотрел на патриарха, пожал плечами. Увидал на полу бумажный столбец, скрученный в свиток, и невольно принагнулся и поднял, чтобы положить на место.
        - Иоаннушко, прочти, - попросил Никон умирающим елейным шепотком. Не сказал, а прошелестел. И куда-то вдруг подевалась в голосе воронья скрипучая гарчавость. Обыкновенно, чтоб втихую молвить - за чудо: любит святитель повести себя на громах, рыкнуть на подначального, чтобы забоялся тот, задрожал как осиновый лист, иль вскричать «крык-крык», как осевшая в колодах, промерзшая дверь. Шушера принял свиток и зачем-то понюхал: пахло ушной ествою, окуневой похлебкой из сушняка, знать, чернец писал. Эх, Иоаннушко, служить бы тебе в Разбойном приказе подьячим по сыску.
        Никон наблюдал за келейником, призамглив глаза, недавний гнев уже казался ему смешным и напрасным, но на душе оставался от него мутный осадок. И то подумать: ежли всякую проказу, коих нынче много скитается по Москве, да всякую ябеду, что через государя непременно попадет в руки к патриарху и будет храниться в дубовом прикроватном шкатуне, - так если всякую клевету принимать близко к сердцу, то давно бы испеплилось оно и выпало из груди, как трухлявый табачный еловый сучок, и сквозь этот полый зрак сквозили бы ежедень ветры, до хвори прозябающие душу. Нет, внезапный сполох лишь от бессонья, от устали, от тяжкого бремени, что добровольно взвалил на плечи, и этот лошадиный воз, почитай, тащит четвертый год...
        Ей-ей, у келейника-то, оказывается, котовья наружность: усы навостренными копейцами и бороденка в три волосины неряшливым вехотьком, сквозь который проступает розовая младенческая кожа. «Экий, однако, отелепыш», - с любовью воззрился Никон на ближнего служку.
        - Прочти, прочти, - повторил. - Да не мнись ногами, как окладенный жеребец. Что ж ты, братец, не стареешь?
        Шушера смущенно пожал плечами, приткнул близорукие глаза к столбцу, но патриарх уже передумал, забоялся лишнего глаза:
        - Постой... Ну-ка, подай сюда бумагу, шептун. Вижу, любопытен преизлиха. И ты предашь меня! - утверждающе, как само собой разумеющееся, воскликнул Никон. И вдруг лицо его набрякло кровью, щеки дрябло затряслися, покрылись паутиной сизых прожилок. - Чем заступил вам, завистники? Напыщились впоперечку, как дождевые грибы. Замотай, решили вовсе прокутить православную церкву, а униаты того и ждут. Что вам вера, шпыни, зачем досюльные обычаи, лишь бы сладко пилось да жирно елось. Непути!.. Я о вас печалуюсь да молюсь ежедень, а вы - непути. Вам бы лишь изветы писать на батьку. Ужо погоди-тка, возьмусь я за вас, напущу грозы... Кыш-кыш, анчутка, поди прочь! - Но Иоанн Шушера патриарха не забоялся, как не страшатся слуги господ своих, коим давно и преданно служат. И лишь потворствуя Никону, он пригорбил спину, втянул голову в плечи, будто ожидая немилосердного тычка, и медленно потянулся к порогу, верно зная о непременной новой просьбе. - Вели одевать, прокуда! - вскричал Никон вослед, приподымаясь с подушек. - Да старца Леонида зови к столу... Особо кланяйся...
        «Пусть поглядит мне в глаза отец духовный», - мстительно прошептал патриарх и опустил с перины ноги на прикроватную приступку, обитую сафьяном.
        «Грешник я, великий грешник», - прошептал он с укоризной.
        Милосерден и поклончив патриарх к нищим. В карете ли едет, иль пеши попадает в подмосковные дачи, иль по монастырям на богомолье, обязательно самолично не одну сотню рублей раздаст милостынькой, ибо блаженны нищие духом, и всякий из убогоньких, кто обмерзает по папертям, иль в келеице при церкви, иль в скудном пристанище у доброчестного христианина, - всякий на лествице, ведущей к Господу, стоит на высшей ступеньке, неотторгаемый, всегда привеченный Светом нашим. И в большие праздники не из приличия лишь, но по искреннему душевному расположению к нищим Никон постоянно устраивает для них трапезу. Вот и нынче для нищих особый стол: званы не только патриаршьи нищие с паперти Успенского собора, но и дворцовые, теремные (государевы прошаки, что на его корме живут), и царицы Марьи Ильинишны богоприимные люди, пригретые ее умильным сердцем. А всего прибрело к патриарху на новоселье с полсотни милостынщиков, клосных и убогих, сирот горемычных, издавна живущих лишь именем Христовым.
        Обилен патриарший стол, много будет подач ествы рыбной и говяжьей, и вином распотчуются несчастные, а что не съедят, то с собой унесут в узелках в одинокий угол. Но не зазвал первосвятитель на кушанье ни блаженных, ни кликуш, ни юродивых, что известны по Москве своими пророчествами: последних особливо не терпел патриарх, ибо своей гордыней, тем, что пытались чужой судьбою управлять, считывая ее с небесного листа, они как бы переимывали на себя Вышнюю власть, равнялись, нечестивые, с самим Христом и даже соперничали с ним, ни во что не ставя православный клир. Вот бродят окаянные по престольной и трубят на всех крестцах и стогнах, что им на развращенный ум падет, и всякое честное имя, кое не по их нраву, уронят и стопчут в грязь. Юродивый Кирюша, что Никона своим врагом объявил на Болоте, не забоялся темнички и попытался в Крестовую попасть на нищий пир, но был исторгнут в сугроб с Золотого крыльца бердышами патриаршьих стрельцов. К государю, вишь ли, хаживал юродивый и рек вещее, и с государыни сымал дурной напуск по ветру и дите пророчил, но вот злодеем Никоном был извержен в снега и едва до
смерти не убился. Ну как тут залюбишь Отца, у коего шея обвита черным змием?..
        Нищие в сенях трапезной скидывали теплые овчинные шубы, даренные патриархом к Рождеству, входили в Столовую палату по одному, чинясь и рядясь по нищенскому уставу, с непременной Исусовой молитвой на устах, у порога падали и ползли на коленях к патриарху, целовали ему край мантии. Никон же простецки сутулился на низенькой дубовой скамеечке, и пока затрапезный гость тут же, сидя на полу, сымал бараньи сапоги, патриарх выспрашивал о житье-бытье, а после мыл грецкой губкой ноги ему, поливал из медного кувшина над тазом-оловянником. Всяких плюсн, разросшихся старческих и немощных в язвах, не чурался Никон, особенно обихаживая измозгнутые болячками пальцы и распухшие суставцы, тешил их мягкой губкой и просушивал холщовым полотенцем. И милостынщики, принимая эту заботу, не чурались, не кобенились, не подыгрывали патриарху в его великодушной милости, меж тем тайно улыскаясь, но принимали как должное заповеданное Священным Писанием. Ибо истинным нищелюбцем был патриарх - живой образ самого Христа. Не родом нищие ведутся, а кому Бог даст, и этой тайной заповеданности человечьей судьбы всегда удивлялся
Никон, в каждом прошаке видя себя. Воистину от сумы и от тюрьмы не зарекайся...
        Всем пятидесяти нищим вымыл Никон ноги, но от этого смирения нынче не стало ему сладко. Изменщика и корыстолюбца он особенно ждал, кто предал сына духовного однажды, навел на него несносимые изветы и, знать, еще предаст не однажды. И вздрогнул Никон, услыхав мягкий хрипловатый голос старца Леонида. И об одном взмолился пред Господом: чтобы помог сдержать гнев. И пока пересиливал себя, то упрямо смотрел на толстые валяные сапоги с кожаными обсоюзками и на обледенелый подол зимней рясы на хлопчатой бумаге. Издаля попадал старец Леонид, через всю Москву перся. И не глядя, Никон представлял духовного отца, длинного и сухого, как зимняя будылина посреди степей, слегка присутуленного.
        - Сын мой... - с придыханием молвил старец Леонид. От него пахло постным. - Как измываешь ты, усердник, ноги клосным и страждущим нищим, с таким же тщанием ты обихаживаешь душу свою. А сияет она нынче ярче утренней звезды.
        - Не утешай, отче, знаю, что грешен. Худо ты пасешь меня в своих молитвах. - Никон стянул байбарековую скуфейку, вытер пот с лица. - Мнится мне почасту, что заключен я в темничку и скимены рыкающие и змеи живородящие окружают меня. - Никон решился и поднял глаза: увидал нависшее серое лицо, обрызганное конопельками, пористый прикляпистый нос, длинный тонкий рот, обложенный плотным снежным сугробиком бороды. Уж сколькой год исповедуется этому старцу, его пеплистый, мерцающий взгляд почитал за святой и никогда до сего дня не замечал, какой у чернца ехидный, как у лягуши, длинный, почти безгубый рот. От мгновенного отвращения, коего никогда не испытывал Никон, обихаживая ноги самых проказных и отверженных нищебродов, патриарх содрогнулся и призакрыл набрякшие глаза.
        «... И явятся сатанаиловы дети в обличье людском...»
        - Золотые скимены пострашнее живых, - с намеком ответил духовный отец. - Они не рыкают снаруже, но заедают душу внутри. Горе тому, на чьем челе отпечатается золотой зверь.
        Никон резко вскочил, нахлобучил скуфейку. Нищие уже сидели за столом, дожидаясь патриарха, пред каждым в медном росольнике дымилась янтарная стерляжья уха с кулебякою. Анагност стоял за аналоем посреди Столовой палаты, не смея читать молитву. Никон благословил трапезу, скрадчиво попросил старца Леонида:
        - Ежли не голоден, отче, пройдем в мою новую спаленку. Хочу похвалиться... Да и душа что-то ноет. Иль к непогоде? На воле-то опять завируха.
        На дверь опочивальни Никон набросил тяжелый кованый крюк, протянул старцу двурогую каповую ключку. Старец не ожидал и отшатнулся; но хорошо ведая патриарший нрав, сразу подумал на худое. Сполох, гроза - наш патриарх. Еще тепел, искрист, влажен от близкой слезы его взгляд, бархатен от искренней братней любви его голос, но если приглядеться к святителю, то увидишь в глубине зениц приближение близкого опаляющего сполоха; там такой жар настоялся, от коего опаско и самому лихому человеку.
        - Чего не примаешь? На-на, бери, отче. Бери и суди изгильника, что восхитил цареву власть. Так нынче молвлют на Москве. Ударь меня, ударь пуще, чтоб возгри полетели! Я нарушил Христову заповедь, но ты, блаженнейший, исполни ее. Гони нечестивца бичом из церкви...
        - Господине, за что гневаешься? Не смейся над угодником Божиим, это великий грех. Чем не угодил? Я ли пред тобою не расстилаюся, яко лоза под ветром? - воскликнул старец в изумлении и со страхом закрыл лицо руками. Словно бы заключили невинного пречестного человека, яко зверя, в клетку - и ну гонять. Не так ли и первых святых христиан мучили, бросая к разъяренным скименам на съедение. - Я тебя, господине, худому не учил, я для тебя - замок и тайна. И всякое мучение твое стало моею мукою. - И так искренне проговорилось моление, так жалостливо, страдальчески всплеснул ладонями старец, с таким ярым жаром осенил лоб крестным знамением, что тут впору усомниться в грамотке и признать ее за поддельную.
        ...Эх, старче, кабы ты взгляда не утаил! кабы прямо и честно воззрился в патриаршьи испытующие очи, чтобы на самом дне пеплистых, обычно отуманенных печалью глаз разглядел бы Никон искреннюю отцову любовь. Заплутай, ты патриарха, отца отцев, ни во что не ставишь, обманул предерзко и потому упадаешь в такую бездну, из коей не выбраться и по смерти.
        Эй, старец Леонид, почто мучаешься? что гнетет тебя и сутулит худобу, как бы на шею твою вздели тугое ярмо? Батько-батько, твои нечестивые слова измозгнули, едва исторгнувшись из груди, и дух от них стелется по опочивальне, как от прокаженного на смертном одре. Дух лжи и самое чистое жилище превращает в хлевище. Ну повинися, повинися - и спасешься!
        - А тогда пошто взгляд прячешь, дурень? Иль вину чуешь за собою?
        - Господине, чист пред тобою, как свеча ярая пред образом...
        - Но пошто пахнешь не миром, а козлищем?
        - И назем не сладко пахнет, святитель, а от него хлебы. - Старец Леонид уросливо встряхнул головою и торопливо направился к двери, понимая разговор поконченным. Он уже намерился сбросить тяжелый крюк из проушины, весь внутренне дрожа, чуя спиною грядущие невзгоды, ненавидя патриарха, как загнанный в полон серый зверь. Да и чем сможешь оправдаться, малый Света сего? В твоей воле огрызнуться лищь, клацнув зубами... Но что Никону ведомо? и чем он может уличить меня? И неуж государь предал, отдал челобитную?.. Сказывают на Москве, де, Алексей Михайлович во всем поверяет притворщику... Да нет, пустое. Царь-государь - тишайшее отражение небесного сиянья.
        Никон прочитал колебания духовного отца и решил: пусть Свет наш не меркнет. Негоже государю упадать в грязь лицом пред каждым рабичишкой, что тащится к нему с напраслиной и изветом.
        И перехватил патриарх заплутая у двери, поймал за шиворот, встряхнул, сгорстал в кулак и жидкую косицу и больно поволок неведомо куда: словно бы палач на стулцу, чтобы рубить голову. Он содрал со старца скуфейку, совлек зимнюю рясу и подрясник, и теплые на беличьем меху порты, и холостяную срачицу: растелешил родименького, оставил в чем мать родила.
        - Разоболокайся, старче, не стыдися сирого сына своего. - Крутился старец в руках Никона, как осиновая баклуша под ножом ложечника. - Что есть плоть, как не вериги души вечной. Ох ты, какой мозглый да квелый. - Никон отстранил старца мощной дланью, как бы издаля проглядел инока, решая, что дальше из него творить, и бросил его в патриаршью постелю. Закричал, наливаясь кровью, и вид его был страшен. - Клеплют, завистники и заплутаи, де, езжу я в повапленных и золотых каретах! Но и почиваю-то я, грешный, как великий государь! Сладко-нет в пуховых перинах? Потешь, батюшко, кости, погрейся в лебяжьих одеялах.
        Жалок и смирен был голый монасе, и постные мослы едва не взрезывали худобу: не нарастил келейник мясов на патриаршьих подачах. Иль черной завистливой душе и крупитчатые калачи не впрок? На глазах старца Леонида выступили слезы, нос покраснел и набряк. Чернец даже и не пытался возразить иль пойти впоперечку, но покорно скрестил на груди руки, будто приготовился умереть страстотерпец.
        - Укрой шулнятки-то, ябедник! Ну! - Никон взмахнул посохом. Но духовный отец не сморгнул, лишь мелкая сыпь вылилась на лядвии, а сухие длинные ноги посинели.
        И попросил старец побелевшими от тоски губами:
        - Потешь душу, патриарх, побалуй дьявола. И неуж ослеп, святитель, и не видишь вокруг, что все, кто одесную были от тебя, нынь попятились и впали в печаль. Не робей, Никон! Грешить сладко! Но попомни: кто в сей жизни невинного бьет, тот в будущей стократ побиваем будет.
        Старец Леонид безгубо улыбнулся, обнажил съеденные розные зубы, вроде бы чистую правду глаголил доноситель, каждым укорливым словом припечатывая патриарха, но ведь за эти изветы, за эту кощунную ложь должны бы поразить чернца небесные громы? Но старец не только не пугался Божьей грозы, но еще и насмехался над Никоном. Он порывисто повернулся гузном вверх, подставил патриаршьему гневу сморщенные, как печеные яблоки, ягодички и узкую, прогнутую седлом спину с крупными катышами позвонков и белесоватым длинным шрамом меж лопатками: с молодых лет памятка от ляшской сабли.
        - Слезай, кобелина! Ишь разлегся! - приказал патриарх. Он облокотился на посох, разглядывая любопытно немощнейшую изжитую плоть духовного отца в государевых постелях. Морщинистая, издряблая шея с волокнистыми косицами волос была как корень редьки, у левого плеча крупная бородавка с перепелиное яйцо. «Ох смутьян, смутьян, - Никон жалостливо покачал головою, - не в этот ли вулкан влезает зло, коим, знать, и прозябаешь лишь? Негодник, я-то тебе чем не угодил?» - Слезай, шептун, с чужого одра, - повторил Никон. Еще подумал: экий, однако, самовольщик и большой нахал.
        - Не слезу, - упрямо, противился старец, вцепляясь пальцами в переднюю грядку кровати. - Обещался, милостивец, так бей, исполни грозу! Я не боюся! Меня ангелы пасут!
        - Тьфу!.. Не ангелы тебя пасут, а содомиты! Ну гляди, истолкут тебя черти в ступе за лжу! - вскричал Никон на упадшего в грехи старца и брезгливо пихнул его осном под ребро. Кожа на удивление легко прободилась под пикой, как хлопчатая бумага, и на синей круглой язве выступила поначалу ягодка крови. Никон ошалело, с глухой обидой смотрел на руду, как набухала она, а после протекла по коже брусничной слезою. Ишь ты, дьяволина, вроде бы шептун и навадник, кровь-то у проказника почернеть должна и свернуться, а тут будто клюковный морс - Бесстудник, гузно-то оттопырил. Больно красиво? Перепояшу ключкой, мало не будет. - Увещевая старца Леонида, как малое дите, Никон вроде бы шутейно снова вскинул посох, но голову патриарха уже забивал дурной черный туман. Сам-то патриарх урослив и капризлив, в смутные, минуты иногда вершил дела не по Божьему изволу, а после каялся, стеная. А тут изменщик пошел впоперечку, не чует за собой вины: знать, измыслил бесовскую правду, вот и кроит каждое слово наперекосяк, лишь бы совратить праведника с пути...
        И Никон ударил старца как бы нехотя, перетянул комнатной ключкой по хребтине, по белой нитке шрама, и он сразу налился кровью и лопнул. Позабыл патриарх каменную мощь своей длани, и бедного чернца прогнуло в государевой пуховой перине, как умирающую на морозе наважку, только что вытянутую на лед рыбацкой удой из иордани. Бешенина ослепила Никона и повлекла в омут. Никон даже что-то вскричал, вроде бы: «повинися-повинися», худо помня своих слов. Мозглеть иноческого тела, квелость худых серых мясов с резко проступающими ребрами не воззвала о жалости, но противилась ей. Вот, де, мне сладко немо вопить и корчиться под кнутом истязателя... Ах, изверги, ежедень мечтаете о рае, дозирая за чужими грехами, а душу свою губите на земле, ближних своих ввергаете в изврат. Изгоню-ка я вас бесстрашно бичом из церкви, как завещал Спаситель, и все ваши грехи взвалю на свои рамена...
        Старец не ойкнул, не простонал, ничем не выдал боли, лишь беззвучный плач прокатился по сухой спине, продавленной седлом. И эта дрожь беспомощного тела, а может, и проточка крови на квелом боку иль рудяной жгут меж лопаток вдруг раззадорили Никона и дали лютой решимости сердцу. И со всей отмашки патриарх жиганул старца по крестцу, а после по изжитым стегнам и по будылинам ног, по искривленным перстам растоптанных лап, кои на своей памяти не раз умывал, когда привечал духовного отца в своей келеице, как ближнего гостя. Бедный, бедный старец! Вскричи же, взмолись о милости, и сразу дрогнет, отмякнет душа патриарха. Не душегубец же он, не убивец, не палач с Болота, чтобы так немилосердно сокрушать ближнего своего. И он, Никон, тоже плачет втайне, молит о пощаде!..
        И на последях с особой острасткой стегнул Никон ключкой и правую будылину монаха переломил надвое, так что нога завернулась стопою вовнутрь. И не сдержался старец, заскулил по-щенячьи, заверещал от боли, запрокинул с усильем голову, и увидал патриарх в напряженном выкатившемся глазе кровавую слезу. И, унимая испуг, закричал Никон:
        - Изменщик... До конца дней своих гнить в застенке! Спроважу в Разбойный приказ на встряску! Пусть дознаются, заплутай, что измыслил на государя. Изгоня моя на тебя до скончания времен и анафема. - Никон бросил ключку, стряхнул старца на пол вместе с полосатой наволокой. - Эй, кто там на сенях? Спите ли што, замотаи? Патриарх вас кличет, дозваться не может!
        Вбежали два недремных подьяка, смиренно поклонились. Никон спрятал взгляд. Отвернувшись к образам, приказал:
        - На чепи разбойника... В Воскресенский монастырь в застенку. Пусть сгниет тамо, еродит. Он патриаршье место испакостил, охальник.
        И когда уволокли старца Леонида в темничку, позвал Никон ближнего служку Иоанна Шушеру и велел кровать из опочивальни выкинуть немедля, а к боку ценинной печи поставить широкую лавку и покрыть новым бумажным туфаком.
        Поздно иноку привыкать к государевым свычаям: от пуховой перины пролежни бывают, поясницу схватывает и в гибельный покой манит.
        3
        - Порато наугощался инок. Дарово дак... Гляжу, волокут, как падаль. - Без укоризны, но со смущенным весельем молвил государев спальник боярин Никита Зюзин, входя без спросу в патриаршьи покои в самый неурочный час. Лишь великий государь да Зюзин и смели вот так заобыденку переступить заповеданный порог святительских покоев. - Чем прогневила тебя эта немощнейшая чадь, святитель? Знать, что-то сглупа натворил?
        Никон не сразу ответил. Он еще не остыл, тряслись руки. Исподлобья, боясь насмешки, глянул на гостя, перемогая душевный морок. И снова воровато уклонил взгляд, будто уличили в дурном. Да и то верно, негоже патриарху руки распускать. И так дурная слава по Москве: де, патриарх добровольно заместил кнутобойного мастера. Буркнул, снимая скуфейку:
        - Слегка перетянул, а он и обмер, заушатель. К ответу призвал, а он квелый оказался. Грешить-то они лов-ки-и! - Никон удивленно хмыкнул, подозрительно вперился в гостя. - А ты чего ко мне без зову? Следишь, что ли?
        Сказал - и вдруг легко улыбнулся Никон, оттаял, и сразу годы куда делись? Любим его сердцу боярин. Глаза у Никиты - как два острых осколка от иноземной сахарной глызы иль два окатных онежских жемчуга, серебристых, с голубизною на дне; крупная бритая голова шаром, тугой оклад русой бороды; боярин степенный в повадках, открытый, неспешный, круто замешенный на русском дрожжевом тесте.
        - Копают?.. - утвердительно спросил Зюзин. Он по-хозяйски опустился на переднюю лавку под образами, откинув в стороны полы енотовой шубы с искрами морозного снега. Светлые куцые бровки стояли хвостиками от близкой блуждающей улыбки. - Копают... и гвоздье уж сковали...
        - Роют ямку, будто и подох... Отцы детей своих заживо хоронят, - Никон подал челобитную старца Леонида. - Отравись-ка ядом. Поймешь, как мне дурно нынче.
        Патриарх присунулся рядом на лавку и, пока читал Зюзин грамотку, с ласковой бережностью снял с собольего ворота снежную бахромку, понянчил пух в горсти и сдунул на пол: сугробик развеялся белой пылью, осел на пол и источился в шерстяной щети ковра, оставив влажную плесень... Ох-ох, не так ли и жизнь наша?.. Никон пригляделся к гостю: беличьи хвостики бровей шевелились в лад губам, простодушным, припухлым, каким-то детским, так и не затвердевшим с годами. В продавлинках на тугих щеках скопилась зоревая водица. Никон вдруг порывисто прислонился губами к лицу боярина и вдохнул. «Господи, - подумал, веселея, - от хорошего человека и дух-то сытный». Зюзин готовно отозвался душою на порыв святителя и поцеловал его морщиноватую изжелта-серую руку.
        - Ты нищелюб, - твердо сказал Зюзин. - А они себялюбы. - Он не удостоверил, кто это «они», но Никон знал, о ком идет речь. - Ты Бога в себе любишь, а они в Боге себя. Ты при жизни источил мирское, а они с собою нажитой тлен и прах хотят унесть...
        - А ты будто иной? - поддел Никон, вроде бы пропустив похвалы гостя мимо ушей.
        - И я пустоцвет, до одного разу живу. И я опреснок веры поменял на сдобную перепечу мирской суеты. Но ты меня не кинешь, я знаю, ты меня спа-се-ешь! Ты ведь спасешь меня, бачка, не кинешь на Вышнем суде одного? - Зюзин искательно засмеялся, ощерившись, и плотно усаженные зубы его снежно блеснули.
        - Боишься суда-то?..
        - Страхом лишь и спасемся.
        - Ты меня, боярин, не по заслугам чествуешь, как Христа. Не вем, где мне скитатися доведется... А ведь отец мой лаптем шти хлебал. И неуж незазорно к мужику прислоняться? Как все от меня откажутся, и ты прочь побежишь...
        - И побегу от долгов, да салом пятки смажу. Чтоб не догнал...
        - И побежишь...
        - Ну а как же?.. Побегу за тобою. Я пристал к тебе, как репей к штанам. - Зюзин посерьезнел, но смех с трудом укладывался в широкой груди боярина. Шуба была накинута прямо на рубаху, шелковая темно-синяя котыга на восьми позолоченных гнездах, казалось, лопается на крутой дебелой шее. - Святитель, чего молвишь! Стыд-то! За что? Да коли замыслил бы дурное, давно бы к лихой дворцовой упряжке приструнился. Хоть и пасуся там, но особь. Их там много скопилося... Выскочки. И Хитров там, и Ртищев, и Матвеев, и Нащокин, и Соковнин, и Милославский. Все прежде из худородных, да зато все в родстве промеж собою, дядевья да братаны. Все в Терем под кафтаном Бориски Ивановича Морозова проползли на карачках, да зато ныне в пристяжных. Боится царь именитых еще отцовым испугом, вот и приблизил худородных. С фонарем наискал на Руси. Они верные Борискины псы, им много всего надо. Ненажористые, их мослом со стола не прокормить...
        - Эво, как зло ты. А напрасно. В худородных, парень, кость да жила - гольна сила. - Никон отстранился от боярина, засуровел, приняв намек и на свой счет.
        - Ты себя с има не ровняй, бачка. Ты что-о! Ты иное. Ты-то образ Христов, а мы для тебя овчи. - Зюзин заговорщицки понизил голос, оглянулся на дверь, затянул в дуду старую музыку, кою не раз гудел, да Никон не подгуживал. Царевы уши и в печном продухе: объявит тайный прелагатай «слово и дело», а потом крутись, как карась на сковороде. Потускнев вдруг, слушал Никон нехотя боярские вести. - Тебе, патриарх, лишь славы Христовой надо, а им прелестей иноземных. Ишь ли, им нынче не пристало стоялые меды раскушивать, но подавай питий заморских, чтоб брюхо пучило. Им сикеры фряжские милее нашей браги. А что сикер? Вроде как бранное слово. Сикер! Ха-ха! Нащокинский-то наследник возьми да и поедь грамоте учиться у поляков, а там польстился на этот сикер и остался у костельников. Родину на сикер променял, каково? И батько хорош, нечего сказать: не втолковал сыну, что все науки можно променять на один псалом Давида. Теперь плачет, скулит, сына назад залучить хочет, как полоняника из Орды. Да какое там, уже опился сынок Западом, на Русь плюет с высокой горы. Ныне просится Ордин-Нащокин у царя: де, спусти
меня со двора к себе в поместье, де, не могу тебе боле служить верой-правдою, обесчестил меня сынок, обесил, лишил доброго имени. А государь-то ему: де, отец за сына не ответчик. А кто ответит за сына пред Богом на Страшном суде, как не отец? Значит, мало сек сына, коли хранил, тешил тело, но убил душу, потатчик...
        Вроде бы и не слушал патриарх боярина, смотрел мимо гостя на потускневшие елейницы (надо масла доправить иль к непогоде?), закаменев лицом, и мыслей своих не обнаруживал. У первосвятителя много тайн, все у него схвачено в узлы да в петельки до самого Царь-града: тороватым умом учен святитель, де, норовишь с другом целоваться, не позабудь засапожник за голенищем. Много у первосвятителя и шишей, и ловыг, что посажены при каждой службе, а вынюхав скрытную весть, мигом несут ее в патриаршьи покои. Никон - солнце на Руси, и до всякой тени и притенья, до всякого заулка и затулья, где может засеяться споренье и гиль, есть ему дело; под его призором пространное, многообильное царство, именуемое Руськой землею, кое ой как трудно содержать в чести и прибытке. Все ведомо Никону, и с главного Успенского амвона он должен почасту взмывать в небо, как зоркий ястреб-крагу и, чтобы случаем не осиротить, не умалить, не обнищить духом самый дальний закут Руси...
        ...Всё верно глаголешь, Никита Зюзин, но отчего от слов твоих гнетет душу бессильная тоска? Куда ни кинусь, кругом тын да перетыка, как сговорились все противу меня, будто я и есть сатанин угодник и шиш антихристов. Знаю, о чем плачешь, ибо про то стонет всякое неодрябшее русское сердце. Пасу в строгости паству, говорят, де, преизлиха сердит: чуть размякнешь, по шерсти погладишь, молвлют, де, батюшка наш богомольщиков русских бесам продал. Что вино... Не в вине дело, боярин, и не в сикере. Не проклято вино, но проклято пьянство. Не грешно пить, но грешно упиватися. Не виновата бочка, что в ей вино. Худо, что знатные слуги государевы повернулись лицом на закат солнца, а задницей к родимому дому. А куда отец смотрит, туда и синовий взгляд обращен. Много хмельных голов ныне с иноземных затей; чужебесам древлие обычаи не по нутру, они готовы и кожу-то с себя содрать да взамен новое чужое обличье натянуть, чтобы им похвалиться. Эти худородные толкают государя на турка не потому, что Греция им мила и хотят оградить Царь-град от Махмета, но чтобы от Польши он отступился, ибо про то костельники, папежники
шибко хлопочут. А нам с турком нынче никак не сойтись в бою, пока Польша со свеями за спиною, а с ними и все еретики. Вот и Ордин замиренья у царя просит, де, негоже долго с братьями славянами ратиться. Да потому, путаник, и надо до победы с униатами ратиться, чтобы из латинского ярма ихнюю голову вынуть, а душу обратить в православное чувство...
        Эх, кругом одни плутни: с холопа, как с бессловесной скотинки, готовы последнюю шкуру драть, чтобы те кровавые слезы поменять на прокаженный иноземный сряд... Ой, заликовствуют бесстудники и завистники со всех сторон, коли паду с патриаршьей стулки и загремлю. Много шуму будет, и вся земля сотрясется.
        А впрочем, чего я разнюнился, с чего разнылся? Ни облачка в небе и грозой не грозит, и друг собинный постоянно спешит за советом в Крестовую, и православные прихожане с Малой и Белой Руси шлют ко мне посольства со смиренным поклоном, прося заступы. Нет, грешно плакаться и шарпаться: Бог милостив ко мне, долго терпит мои дурни. Знать, с того и ноет душа, что издали чует грядущие невзгоды, ибо самые черные беды подстерегают нетревожного человека во время пира.
        Много нынче завелось разорителей церкви под всякими личинами, кто доброе жито веры поменял на спорынью...
        - Они друг за дружку удавятся, видит Бог. Такая у них сплотка, что и лезо ножа меж има не протиснуть, - глуховато толковал Зюзин. Боярские речи вдруг словно бы проткнулись сквозь толстую стену и достигли патриаршьего слуха. Согбенный Никон походил на древнего врана. Смуглым вещим оком он внимательно взглянул искоса на боярина, увидел споднизу русой бороды молочной белизны кадык и розовый следок, намятый на коже тугим воротом рубахи. Поленился боярин, не скинул в жаркой келейке шубу, и под мышками проступили темные разводья. Зюзин и сам-то в возбуждении был, как печка - Павла, Крутицкого митрополита, уськают да Иллариона Рязанского, чтобы подпятные жилы тебе резали. Спорь, говорят, с Никоном, ни в чем не давай отступа и роздыху. Чтоб всё на отлуб и впоперечку. Де, Никон - гордоус, сам взорвется когда ли. Де, жмите на мозольту, подтыкайте. Иэх, псы борзые! - воскликнул боярин с горестью.
        - Они ж клялись мне большой клятвой во всем слушаться. Плакали тогда, а сейчас, оглагольники, во всякой мелочи меня судят.
        - Знать, волю царя чуют?
        - Но-но...
        - А пошто бы тогда не заступиться за собинного друга? Я не зазрю, что дело это с царева ведома, но мнится», с царевой потачки. Ишь ли, хочет быть масляным блином для всех. Одернул бы хоть раз хорошенько, чтоб неповадно. А то и старых родов бояры на тебя круто пообиделись, де, ни во што не ставишь их честь, ниже псалтирщика сронил. Страшно слышать, патриарх, какие хулы на тебя клеплют.
        - Ты к государю не притыкайся, Зюзин. Иль позабыл гнев его? Князь Иван Юсупов за што угодил в Белоозеро с женочонкою и с дитешонками? Позабыл? За то лишь, что не донес государю о хульных воровских словах человека своего Васьки Михайлова, - вторично одернул патриарх. - Тешитесь местом своим и славою. Де, не настигнут. А?.. Голова не волосы - не отрастет. Смелой больно, - прогугнил Никон нарастяг, дружески подтыкая боярина. - Как бы локоть после не кусать. Ну, да ты не робей! Своими полами прикрою...
        Боярин смутился, но не от дерзости лишней, а оттого лишь, что решился Никону впоперечку встать, заговорил с великим государем, как с ровнею. И потому сразу перекинулся в разговоре:
        - Слыхал-нет? Бахметьева Ефремку нынче кнутом били...
        - Видать, за дело? - вяло откликнулся патриарх, думая о своем.
        - Племяши Богдановы два Ивана насмелились. Такие находальники, почуяли волю. Принялись у Ефремки Бахметьева имение отымать, а тот им кукиш. На постельном крыльце объявил их недомерками, а Богдана Хитрова главным гилевщиком и заводчиком. «Слово и дело» крикнул. Де, будучи когда на государевой службе на Азовской степи, заводил Хитров завод в убойстве боярина Бориса Морозова, царева дядьки. И в деле том якобы замешан был князь Трубецкой. Грозился Хитрова разорить и в Сибирь сослать...
        - Дите неразумное. Позабыл, что с сильным не борись. Морозов Богдашку за чуприну на Верх вытянул. И такого не смекнуть? Знать, поделом Ефремке. Возомнил, спесивец, что он царю однокорытник. Ближнего государева слугу облаял, пес шелудивый. - Никон брезгливо выпятил верхнюю толстую губу. Процедил угрюмо, как бы плевок из себя исторгнул: - Бестолочи... Все бы им свару варить. Воистину: по плодам их познаете их.
        Часть вторая
        Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно, и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякие.
        Алексей Михайлович
        Глава первая
        Знать, от деда Федора Никитича (в постриге - инок Филарет) и от дядьки домашнего Бориса Морозова возлюбил царь Алексей охотничьи потехи.
        Отец Михайло в младые лета был сослан с матерью на Белоозеро в монастырские стены под строгий караул, деда же насильно постригли и отвезли на Двину. Уродился Михаил вялым натурою, тихим, медлительным, склонным к мечтаниям, с ознобленной утробою, отчего почасту глубоко грустил и жил во власти кручины, и всякой сильной воле уступал первенство с охотою, как бы добровольно сымал с плеч тягость неотступных государевых дел. Невея с косою постоянно стерегла за его плечом и скоро сманила христовенького в могилу. Но отчего же народ-то русский всякой службы и чина, многих городов с пригородами вдруг напророчил на престол его? Вот и келейному старцу было видение, де, Господу нашему угоден отрок Михайло, инока Филарета сын, что страдает нынче в польском полоне; вызвал люд московский из боярской породы самого негромкого человека, спасенного Ивашкой Сусаниным, и покрыл царевым венцом: видно, устала Русь от самозванцев и самохвалов, лихих неспокойных людей, жадных до власти.
        Деда Федора Никитича Романова и жесткий затвор в Сийском монастыре не угомонил. Пристав Воейков, что дозирал за опальным иноком, доносил Борису Годунову с Двины: де, старцы жалуются на Филарета, будто он ночью третьего февраля старца Иринарха, жившего в одной келье с ним, лаял и с посохом к нему прискакивал, грозя казнь учинить, и из келеицы на мороз изгонял, не пуская назад; а живет, де, старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил, а к чернцам почасту жесток и даже угрожает им: «Увидят, де, они, каков он впредь будет...»
        Есть дурной сглаз, запуки и порча от обавника и чародея, ведом насыл на след и напуск по ветру от колдуна, когда прежде здорового человека выгложет черная немочь в «стень», в нитку вытянет, в ком дух едва жив от долгих страданий. И в Терем государыни не раз приводили знахарей и травников, чтоб избавить дитя роженое от лихого напуска. Но любовь к охоте - иная хворь, от коей и ограды, пали и затворы всего мира не уберегут: эта сладкая болезнь желанна и вдруг заселяется в сердце как бы с молоком матери в самые ранние лета, когда младенец еще поперек кровати спит: как бы сама ежегодь умирающая и вновь воскресающая природа незаметно пускает свою отравную стрелу, оставляет на лбу дитяти малаксу тайного посвящения, и столь глубоко затравливает ребенка в себя, в свою сокровенную, непостижную душу, что этот благоговейный азарт, не умирая, сходит с человеком в могилу.
        Будущему государю еще в детстве покупали на птичьем рынке потешных птичек - воробьев и чечеток, синиц и зябликов: они чивкали и в Верховом Теремном саду, и в спаленке царевича. И какое же маленькое сердце не вскрикнет от восторга при виде крохотных птах, коим неустанно благоволит сам Господь и коим словно бы для того и жить назначено на белом свете, чтобы умирять от жесточи и гордыни человечью грудь. Впервые царевич пустил сокола в дивный лет на подмосковной усадьбе дядьки Бориса Ивановича Морозова, что имел богатые псарни и птичьи дворы, и с той поры стал охотником достоверным, истинным, заклятым, коий в птичьих, полевых и зверовых потехах отыскал себе высшее счастие и глубочайшее волнение. Через охоту лишь и птичьи забавы Алексей Михайлович познал Божественное естество русской природы и чувственную поэзию лесовых потех. Царя постоянно тянуло из хором на волю, на весенние пойменные бережины и травяные калтуса, на стынущие осенние поля, на зимние осеки и зверовые травли; не от царицы-государыни бежал он из Кремля, не от важных государевых дел, которым был предан неотлучно и решал их даже в
Успенском соборе во время службы, окруженный ближними боярами, но сами тихие мреющие холмистые дали, густо усаженные елинниками и дубравами, дремлющие под низким, тяжело парусящим мглистым небом, неотразимо зазывали его к себе. В любую погоду, в распутье и бездорожицу царь отправлялся в подмосковные вотчинные земли московских князей, в Коломенское и Измайлово, Семеновское и Хорошево, Кунцево и Преображенское, в Тарасовку и Тонинское, в Пустынь и Рогочево. Когда и в богомолье шел государь в Троицкую лавру иль в Саввино-Сторожевский монастырь, в Боровск иль в Можайск, то и в ту пору он ловил всякий удобный случай, чтоб призамедлить в путевом Дворце иль разбить походные шатры и призабавиться соколиной иль псовой потехою. И даже в военных походах государь не позабывал об охоте, и вместе с дворцовыми поезжанами и многой челядью, с жильцами и детьми боярскими в строю ехали псовые и зверовые охотники, стремянные конюхи и сокольники со всей подобающей стряпней.
        Пожалуй, это был единственный в Руси царь-охотник, царь-поэт, что душою растворился в природе. Однажды Алексей Михайлович поехал отведывать, пробовать птицу на добычах, и вот между Сущевом и Напрудным наехал он на «прыск», на наезженное, торное место, по весеннему времени еще залитое водою, и стал пробовать соколов.
        «... А в длину та вода шесть сажен и поперек две сажени, да тем хорошо, что некуда соколу утекчи, нет иных водиц близко, - отписывал доверительно государь, как ровне своей, ловчему Афанасию Матюшкину, оку государеву, что ставил охоты не из страха, но из любви к делу и царю, с коим был связан не только родством, но и дружбою. - Отпустили сокола Семена Ширяева: дикомыт так безмерно каково хорошо летел, так погнал и осадил в одном конце два гнезда шилохвостей да полтретья гнезда чирят, так вдругоряд погнал, так понеслось одно утя шилохвость и милостию Божией и твоими молитвами и счастием, как он мякнет по шее, так она десятью перекинулась, да ушла теща в воду опять: так хотели по ней стрелять, почаем што худо заразил, а он ее так заразил, что кишки вон: так она поплавала немножко да побежала на берег, а сокол-то и сел на ней...»
        А бывало на двух дворах кречатных в Коломенском и Семеновском селах до трех тысяч соколов, ястребов, челигов и дерлигов, и государь помнил почти всех, ибо каждой ловчей птице давал имя самолично, по характеру ее; Алексей Михайлович наказывал берегчи кречетов пуще жизни своей, и за малейшую оплошку секли виновного нещадно, как злого вора, и садили на чепь, на хлеб-воду. Якуты, что везли соколов из Сибири в царскую казну, почитали кречетов вестниками небесной воли и боялись коснуться Урун-Кири голой рукою, чтобы не оскорбить птицу. Для государя белый кречет был с юных лет как бы ровнею с ним в почестях, ибо царил в небе, как он, державный, увенчан Господом безмерной властию на земле: и потому уряжал Алексей Михаилович любимых птиц в злато-серебро, драгие бесценные каменья, в шелка и бархаты, и ежедень кормили их челядинники свежим и здоровым говяжьим, бараньим и голубиным мясом. Голуби собирались со всего государства, и крестьяне везли их в престольную в потешные дворы как бесплатную голубиную повинность. Но соколы часто болели в неволе, слепли, и дворовые знахари бывали бессильны в своем лекарском
знании. Царь гневался тогда, горевал, и все новых вестников небесной воли везли податные ловчие сокольники со всех засторонков Руси...
        Глава вторая
        По государеву указу на Рождество надобно быть в престольной, а приволоклись христовенькие в канун Пасхи, когда уже просовы и зажоры появились на дорогах, а в низинах и вовсе кисель, заводянела, разжижла колея, хоть на телегу станови сани. Да и то сказать, не спеши, милой, загадывать, садяся в сани и прощаясь с родней: бывает и так, уселся молодцем-похвалебщиком, а привезут во гробу. Человек предполагает, а Бог располагает.
        ...От Мезени до Москвы не близок путь, черт мерил-мерил и веревку оборвал. Не сахарными головами вымощен, не винными чарками выставлен. Настрого заказано помытчикам вино пить на ямах и табаку курить. Весь иззябнешь, ведь не лето красное на дворе, каждый мосолик взывает о милости и ушной естве, и как бы хорошо бражнику с устатку, разморясь в тепле постоялого двора, плеснуть на каменицу, хоть бы из ковшичка пригубить стоялого меду здоровья лишь: но ни-ни, зорок косой глаз царева сокольника, сурова, ухватиста его длинная рука.
        Только миновали Дорогую Гору, тут и посыпало, как из преисподней, замутовили черти небеса, наслали завируху, глаз не продрать. Встал снег ровной шумящей непродышливой стеною, и в этой замятели напозорились мужики, едва пробились сквозь тайболу до Холмогор: не раз возы опруживало на снежных сувоях, и помытчики на чем свет стоит костерили пустоголовых нерадивых ямщиков, исстрадались за укладки с птицами, а цареву сокольнику Елезару Гаврилову и вовсе страх. За каждое сроненное перо немилость государева грозит. А с ямщика что возьмешь? Он до ближнего яма занаряжен, а там выспится на печи и обратно в домы, сам себе господин. В этой завирухе влезли в Холмогоры, где за поздним временем оставили часть птиц на кречатьем дворе. Тут обоз разросся, с Тиунского и Терского берегов тоже подгадали помытчики наиманных к этому времени соколов и ястребов. На дорогах баловали лихие люди после московской чумы и гили, и холмогорский воевода Яков Тухачевский послал пятерых стрельцов в помощь для великого береженья.
        И отправился обоз на Москву о край Двины машистой ступью, упаси Боже, чтоб на рысях, с великим старанием и опаскою, ибо не ведали помытчики в своей жизни больших сокровищ, чем царские ловчие птицы: ведь добрый кречет стоил больше тыщи рублей, это, почитай, годовое жалованье сотни стрельцов. На каждом яму меняли лошадей, ибо у Елезара в тайной зепи хранилась царская грамота за государевыми вислыми красными печатями, по которой с помытчиков на внутренних таможнях не взималось пошлин.
        На привалах доставали из ящиков соколов, кормили свежим мясом, для чего птичьи охотники из пищалей и луков доставали коршаков, осорьев и голубей, коих водилось по лесам в великом множестве. Елезар мрачно дозирал за становьем, подскакивал к сокольникам и кричал по-пустому, в сердцах, де, пошто медленно тащатся, как покойники, да плохо следят за птицею: он боялся за молодых челигов, которые в долгом пути остерблют, перерастут, и в кречатнях служивые намучаются до слез, вынашивая их; а если наддавали ямщики ходу, то и тут Елезар бранил Кирилла Мясникова, старшего помытчика, де, пошто он худо радеет о деле и не блюдет ямщиков и возы, де, не диво, ежли на раскате розвальни опружит, кладь опрокинется и саньми передавит весь промысел. Елезар часто обгонял обоз верхи, горяча лошадь, тряс саблею в ножнах, а после неприметно опадал, успокаивался, голова скатывалась на грудь, и он, царев слуга, задремывал, опершись обеими руками на деревянную луку седла. Высоко задранные в коленях ноги, просунутые в короткие стремена, принакрывало длинными полами зипуна, и тогда походил строгий до надоедности царский
посыльный на старого степного орла; помытчики хихикали в его сторону и отпускали соленых деревенских пуль.
        Какие кречеты-дикомыты сильно взыгрывали, тех умиряли держанием, потчевали сквернами и водяниною, сильно вымоченной в воде бараниной, чтобы птица утратила лишнюю резвость и слушалась помытчиков.
        Любим в дороге часто отворачивал край оленьей полсти и жалостно приглядывал за белым кречетом: птица нахохлилась, как старая больная курица в непогоду, хвост обвис, и перо потеряло шелковистый блеск. Где ее прежний властный постав, дикая злоба перламутровых иссиня глаз, захлебистый воинственный грудной клекот? И неуж эту падаль он, ушкуйник, поднесет в подарок любимому государю? Жалеючи, Любимко однажды вздумал на привале напустить кречета на лесового ворона, что надоедно корготал, водил круги над их становьем, выглядывая падаль, пристально озирал возы, расставленные вкруговую. Любимко уже достал кречета из ящика и повабил на кожаную рукавицу, собираясь сдернуть с лап опутенки, как тут подбежал вдруг царев спосыланный и с ходу жиганул парня плетью по спине, высек из малицы клок оленной шерсти. Крута рука у начального сокольника. Любимко поднялся на дыбки, как шатун-медведь, оскалился злобно, в крохотных сумеречных глазках сверкнула опасливая жесточь, а набитые ветром щеки полыхнули жаром от обиды. Да и то, с самого рождения никто не то чтобы не бивал, но и пальцем не задел Любимку: он уже второе
лето, почитай, атаманит на Окладниковой слободке в кулачных боях, сходясь на заручьевскую стенку. А тут сыскался аред, руки распустил.
        «Ты, хорек вонючий! А ну, пади ниц, пока цел! - Любимко ловко вывернул нагайку из руки сокольника, посунул кречета в лицо Елезара. - Раскрою черепушку-то, как гнидку. Выдерну руки, палки вставлю. Ишь распустил...»
        Елезар отшатнулся, кровь отлила с впалого лица, и ярче вспыхнула ржавь острой, клином, бороды, и взметнулись лисьи брови. Взгляд царева слуги разбежался еще пуще, один глаз уставился на Казань, другой на Москву. Елезар задохнулся не от робости, но от растерянности, торопливо отыскивая рукоять кривой сабельки, туго всаженной в ножны. И быть бы тут беде, знамо дело! Но от своих возов уже спешили стрельцы и мезенские помытчики. Кирилл Мясников обхватил сокольника сзади, завернул руки. Частил задышливо в самое ухо:
        «Батюшко, Елезар Григорьич, государь. Охолонь. Не наведи беды. Шшанок ведь. С кем связался? Дите. Мы сами его посекем».
        «Сами, сами поучим», - закричали мезенцы, скрадчиво подмигивая Любимке: де, поди прочь, парень, остынь, не засти свет, бестолковый.
        Любим откинул нагайку в снег, ушел за возы. Обида, не замирая, жгла сердце. Пыльное крохотное солнце едва прояснивало на мутном небе, обещало пургу. От солнца накатывала тревога. Но вот хмарь, теснившая грудь, сама собой источилась, и Любимко невольно прислушался к разговору у огнища, ловя каждое слово. Сокольник царев ярился и все еще поминал сутырливого парня, обещал навести суд:
        «Конья калышка... Тьфу. - Сокольник сплюнул в снег и растер валяным пимом. Помытчики согласно загалдели. Приспела выть, уже котел-кашник с кулешом сняли с мытаря, согласно застучали ложки. - Знать, плети не пробовал, баловник. Алешка Багач не тебе ценой, молокосос... А вот эдак же напускал птицу в пути да потерял. Долго ли потерять? Взыграет - и ищи-свищи в чужих местах... Привязали Алешку к кольцу и били нещадно кнутом, да по цареву указу посадили на шесть недель в застенку, - уже успокаиваясь, досказывал сокольник артельному старосте. Тот согласно поддакивал. - Не ему цена, отелепышу. Самого Багача на цепь, сокольника первой статьи».
        Не дождавшись, когда поедят толком, снова зашумел Елезар, полез на коня, наискивая стремя. К ночи надо попасть на ям.
        «А ну в путь!.. Трогай, трогай!.. Разворачивай возы!..»
        Мужики у костра спешно доели кулеш, собрали путевые пожитки, осмотрели табор, не забыли ли чего. Старшой подошел, на правах артельного старосты загундел Любимке, сам побаиваясь его кованых кулаков, известных на слободке:
        «Ты иди... помирись... Скажи: прости. От тебя не отвалится. Поди, Богом прошу. Еще сколько до престольной попадать. Заест ведь, как вша. Кликнет „слово и дело“, раскатают на кобыле за озорство. Ну, поди, поди, Любимушко, не противься... Я тебе кулешу приспел. Поторопись, пока горячий. Поснедаешь дорогой. Ну?!» Артельщик подтолкнул Любимку в спину, тот, волоча ноги, нехотя, как на смерть, потащился в голову обоза, где маячил верховой сокольник. Помытчики, ухмыляясь, отворачивались, будто не видели Любимкиного позора. Парень подошел с завитерья, притерся к заиндевелому крупу коня, буркнул в немую спину сокольника, туго перехваченную ремнем, в островерхий кожаный башлык:
        «Ну ты, дядько, слышь? Ты прости, коли... Я тебе еще сгожуся. Ты побей меня, потешься. Только не держи сердца». Любимко покорно сронил голову в заячьем треухе. Уж больно ему хотелось в престольную.
        «Шшанок. Видит Бог, лишь за-ради батьки твово прощаю, - Елезар не глядя, с разворота хлестко ударил нагайкой по плечам, перетянул по спине, но уже незлобиво, с ленивым протягом, больше для острастки, для прилики, чтобы неповадно было шалить обозникам и стрельцам в походе. Де, царев он человек, Елезар Гаврилов, в важной государевой посылке, и баловать с ним не след, себе дороже. Проскрипел: - Больше не шути, потаковник. Негоже». Сокольник потуже надвинул на брови малахай, подбитый белкой, и стал походить на татарина. На ржавых усах его мелькнуло подобие улыбки.
        И уже с легкой грудью, с какой-то сердечной радостью повалился Любимко в розвальни, надвинул на голову маличный куколь, повыше к рассохам натянул домотканые трубы походных катанок и понюгнул лошадь. И блеснула молочно-белая зернь зубов в кудрявой поросли бороды, и затянул парень что-то протяжное, поморское про шальную молодецкую голову. Все было внове Любимке, все в науку, в Божий промысел и старательский розмысл. Взвизгнули пристывшие к ледыхам полозья, заскрипели обвязки саней, захрустела обмерзшая шлея, тепло ударило в лицо лошажьим потом. Закрой глаза, и поволокет в тягучий дурман. Как в зыбке на очепе, с раската на раскат: скрип-скрип... Открыл глаза, а пред твоим взглядом все те же плавно ступающие мохнатые, в морозном куржаке ноги, изредка бьющие в передний щит розвальней. Тянутся, набегая и вновь отступая, лога и распадки, густо изброженные лесовым зверьем и птицею, всклень налитые синевой; неожиданная церковка на холме, серенькое сгрудившееся стадо избенок, пригнетенных снегом, погост, убродная сажная тропка к реке на иордан, иль к мовной прорубке, серый креж крутого берега с глыбами
ледяных стамух, вставших торчком, зеленых на стеклянном изломе, витой легкий пар из рыбацких майн, где, скрючившись, колготятся с неводом мужики. Гос-по-ди-и, как славно-то! Будто из дому не выезжал: все так знакомо. И месяц тащись по земле, и другой - и все Русь, и нет ей конца! Этой мыслью впервые ознобило Любимку, и он чуть не вскричал от неожиданного открытия и от восторга, что распер грудь...
        Под Красным Бором выбрел на дорогу лядащий мужичонко, то ли погорелец, иль гулящий какой, иль калика перехожий: был он в дерюжном коричневом понитке и валяном колпаке, в разношенных катанцах и с тощей кошулей за плечами. Он встал о край дороги и, пока проходил обоз, истово крестился и причитал: «Христа ради, приберите немощного, не оставьте помирать». На сером сморщенном лице его с кудлатой серой же бороденкой, казалось, уже отпечаталась близкая смерть. Куда попадал юродивый, Бог весть, но он, как чертополошина, торчал вот посреди снежной пустыни и готов был пасть под первым же порывом падеры; а ветер к вечеру уже заподымался, потянулись по равнине снежные хвосты, поносуха обвивала искристыми змеями путника, утопшего по колени, свивалась кольцами, погребая в стылом своем чреве. Бесы скакали по бережине о край Двины, дули в кулак и присвистывали, пристанывали злорадно, наводя испуг, прибирали в могилу всякого, кто насмелился об эту пору оказаться один в лесном засторонке... Елезар проехал мимо, отвернувшись, крупом лошади оттер милостынщика глубже в забой: не велено царевым указом подбирать в обоз
с птицею сторонних людей; после сокольник остановился и придирчиво, помахивая нагайкой, просмотрел весь обоз, чтобы кто не сжалился случаем над путником. Вот и последние сани поползли прочь; Любимко лежал, укрывшись в оленный совик, и вдруг, случайно обернувшись, запоздало увидел одинокую будылину: старик обреченно стоял, опершись на батожок, и криво скусывал с усов намерзшие ледыхи.
        «Ты чего, батько, заблудился?» - крикнул Любимко навстречу нарастающему сиверику и захлебнулся ветром. Старик с виноватою улыбкой вяло пожал плечами, вышел на середку санного пути и тихо поплелся следом. Только что день вроде был, а тут разом сизой пылью осыпало снега, потускла небесная лампада, и мигом все смерклось, и в небе встали закатные огненные крылья. «Живая душа ведь, - подумалось мельком, - что ли, пропадать ему?» ...Эх, молодо-зелено, что замыслил опять? знать, не плясало лихо на твоих негнучих налитых плечах? Давно ли обозного старшинку довел проказами, неслух, и вот снова на беду нарываешься? Остерег скользнул сторонне, как бы для другого, но так зажалелось внезапно вовсе чужого случайного путника. Любимко натянул вожжи: «Прискакивай, Божий человек! Шатун, коневал иль от бабы сбег?» - «Да не-е, я сам по себе. Храни тебя Господь, сынок».
        Странник устало, боком завалился в розвальни, на край оленной полсти, а сил уволочься повыше на кладь уже и не нашлось - так разбила дорога сердешного. Не успели разговориться, как подскакал целиною царский сокольник, зычно вскричал, сердито встопорщил усы. На Любимку и не глянул:
        «Чей будешь? Лихой иль беглый?»
        «Инок я. Зинон, - неожиданно звонко, текуче ответил странник. - От соловецкой братии спосылан с наказом дойти до государя и пасть пред очии. Вот и бумага подорожная выправлена игуменом Досифеем. - Мужичонко полез за пазуху, долго копался там, нашаривая, синие губы выбивали дробь. Забормотал, пряча взор: - Кабы гулящий иль вор, то был бы сечен да увечен. А я, как гривна царская, без щербин». Широкий рукав понитка задрался, заголилось худое запястье: зоркий глаз сокольника даже в сумерках чудом поймал натертый след, какой бывает у колодников.
        «А это че?» - ткнул рукоятью плетки, резко склонившись с седла. Но путник не смутился, без запинки ответил:
        «Да игумен было ссаживал в тюрьму... За истину бились, собачились. Не дай погибнуть, господине, не гони. Зачтется на том и этом свете».
        Вроде бы и просил мужичонко, прискучивая, но в голосе почудилась насмешка. Елезар привстал на стременах, покрутил головою в потемни, будто испрашивая у кого совета, но с молодым помытчиком связываться не стал, помня недавнюю прю.
        «Смотри, парень. На тебе грех. Башкой ответишь мне, ежли что».
        Стеганул коня нагайкой и ускакал. Обоз скоро стерся в ночной наволочи, как бы скрылся за каменную стену. И странно было слышать средь снежной тайболы дальний перелив поддужных колокольчиков. Будто ангелы на свирели играли.
        «На ём грех-от, на ём. А за тобой святая правда. Дай тебе Бог здоровья, родименькой», - сказал старичонко и освобоженно вздохнул, заелозил, укладываясь, переполз повыше на кладь. Его все еще знобило. Любимко накинул на инока край одевальницы, подоткнул с боков. Со всех сторон надвинулась аспидная морозная темь, уже звезды ярко затеплились, и едва мерещилась отбегающая прочь дорога, отблескивающая зальдившимся санным следом. Третий час ночи, а как пред утром.
        «Чей будешь-то? Чьих отца с матерью?» - спросил инок, когда отмолчались. От него нанесло по ветру постом и елеем: так же свято пахло, бывалоче, от брата Феодора. Любимко сразу вспомнил дом родимый, схоронившийся за дальними волоками.
        «С Мезени мы, батюшко... С Окладниковой слободки попадаем с птицею до самого царя, - ответил, гордясь. И тут Любимку осенило, что старик-то с благословенного острова. - Слушай, отче, а ты случаем не знавал тамотки Феоктиста, будильщика такого?»
        «Да как не знал, родимой. В келье одной жили. Крутой веры человек...»
        «Да это брат мой! - вскрикнул Любимко. От такого известия он как бы сразу породнился с богомольником. - Ну ты даешь. Чего сразу-то не открылся?»
        «Сразу... только в гроб, - хмыкнул в темноте инок - Бесам-то воля-я! - Он неожиданно разговорился; темь обычно сближает людей, отзывисто распахиваются души навстречу, и каждое изреченное с теплотою слово находит благодатную почву. - Воля-я бесам-то. Расскочились ныне по всей земле Руськой. Ждут прихода антихристова, злыдни, чтоб собраться в рати да пойти казнити добрых людей». - «И неуж, батюшка?» - «Истинный крест. Слыхал дорогою, де, на Суне-реке шиш антихристов объявился, поди, в полуполковниках у него. Сушеное сердечко детское толчет, дьявол такой, да в причастие святое сыплет, баламутит той отравою народ да над верой православной изгаляется... Слыхал-нет про того навадника?» - «Не-е, святой отец, мы в своем куту во спокое живем». - «Поди, и про подметные письма, про еретические книги, зовомые новопечатными, не ведаешь?» - «Не-е...» - «Воистину в зверином углу живете, христовенькие, как дети, пасомые самим Спасителем. Отче наш, Иже еси на небесех... И про сатанина угодника, зовомого Никоном, не слыхал, что мучит православных, творящих поклоны по отеческим преданиям, а сам крестное
знамение толкует развращенно по своему умыслу?» - «Тише, тише, отец родимый. Слыхал про первого святителя, зовомого Никоном, от братца Федора слыхал. Брат на него порато гневен и толкует страшное. И ты вот, батюшка, как-то вольно судишь. Не боишься в срубец угодить?» Любимке больно говорить, усы и борода смерзлись от дыхания: он то и дело снимал рукавку на собачьем меху и сдирал с шерсти ледяные катыхи. Испугавшись, он даже приподнялся невольно на локте и огляделся, нет ли возле соглядатая. Обоз въехал в елинник, плотно теснящийся о самую дорогу, и стало совсем непроглядно, даже вспухший, как опара, снег потерял свой серенький призрачный туск. Лошадь все так же мерно ступала, екала селезенкой, шумно метила дорогу коньими яблоками. «Да как не страшуся, сынок. С тем и спровадила меня братия: де, поди, Зинон, сам глянь хоть одним глазом, уверься, правду ли бают на Руси: де, к благочестивому царю нашему притесался баламут, что был на Соловках агнцем, но стал на Москве вором. Улыскается, ворух, срамословит постоянно, метит нас еретической печатью; а сказывает, я-де делаю по Евангелию. Ой, Спаситель мой,
смутно стало на Руси и темно, как в зимней ночи. Вроде и друг при друге толчемся, и дыхание чуем, а уж слов не слышим и друг друга не видим». - «И откуль вы сведали все?» - «Э-э, милок... Только покойники возносятся на небо, не оставляя следов».
        «Надо же, говорит, как по писаному», - подумал Любимко и лишь собрался спросить: де, и неуж царь-батюшка не чует экой беды? - как лес разом оборвался; обоз выкатил на двинские заснеженные бережины. Совсем рядом мигнули живые огоньки, рассеянные по-над сугробами, они шевелились, западая за прихолмок, заигрывали с настуженным путником: то светили на крепостном валу вахтенные фонари. Царский сокольник и стрелецкий десятник тоже запалили смолевые факелы, чтобы дать знать о себе. Из угловой башни острожка лайконула вестовая пушчонка, по стенам забегали люди.
        То был Кай-городок.
        Помытчики воспрянули, ожили, только сейчас почуяв по-настоящему, как заколели, ознобились телом. Лошади прибавили шагу: впереди ждали ночевка и нажористая еда.
        Под собачий брех обоз попал в посад. Снегу намело под самые крыши избенок, и лошади ступали по дороге, как по дну ущелья. Любимку поразило, что хижи малеханные, как баньки, в три окна, топятся по-черному, видно, голь перекатная ютится, коли у лесу да в собачьих будках живут. У них в Поморье всяк в хоромах двужирных бытует, гобины нажитой и за день не перечесть, оттого тамотки и баб-от кличут уважливо бояроней, да княгинюшкой, да государыней. Кой-где бычьи пузыри отсвечивали сквозь наледь желтым, знать, у лучины запоздало трапезовали, справляли ужну, иль хозяйка вела заделье у светца, не зная сна. Надо же: и тут люди живут? - в который раз изумился Любимко. Обоз выкатил на площадь, остановился у стены острожка. Стоячий навостренный чеснок был забит давно, уже изрядно замшел и пообветрел, кой-где шатнулся набок: нет, тут обороны не держать. Видно, во спокое живут. С летней стороны преизрядно надуло снега, и можно брать крепость приступом без лестниц и кокотов. По всему, плохой хозяин зазирает острог.
        У рогатки по эту сторону стены у костра топтались воротники с топорками. Царский сокольник надел гостевую шубу пупчатую под дорогами зелеными да шапку стеганую колпаком с собольим околом, повабил на рукавицу сокола и в сопровождении стрелецкого десятника подошел к вахте.
        - Дай Бог здоровья, робятки! Каково разживаетесь, православные?
        - Всяко... И тебе того, господин.
        - Отворяйте-ка живо ворота. Измерзлись, как цуцики, попадамши. Сопли на губах намерзли. Сейчас самое время щец да кашки гречишной... Уж сил нет терпеть, так изголодались. - Левой рукою Елезар держал заклобученного сокола на уровне груди; тот тяжело, со свистом махал крылами, порываясь слететь с кожаной рукавицы: его манил горький запах костра и слабые блики пламени, что споднизу просачивались под клобучок. Десницу царев слуга подоткнул под цветной вязаный кушак с лядункой и саблей: он был осанист, сокольник, и гордоват, старой дворцовой выучки. Не в одной государевой посылке был и все исполнил ретиво. За верную службу имел Елезар восемьсот четвертей земли и две деревеньки под Рязанью, куда нынче собрался отъехать в гулящую на полгода. Истосковался по жонке и дитешонкам, вот и норовил скорее угодить к Москве. Вишь вот, из смердов вроде бы, но в диковинку высоко взлетел на зависть и поклон совсельникам, кабальным мужикам. И Елезарову семени теперь верная дорога в престольную. Но стрельцам-то что за диво? Они всякого навидались за службу. Ну и пусть восемьсот четвертей земли у сокольника и шуба из
собольих пупков, но зато у них два рубли годового жалованья, да четыре пуда ржички на душу в зиму, да своя торговлишка, и изобка какая-никакая, и животишко, и дитешонка. У всякого свой круг жизни, и редко когда пересекаются они. Но в северной ночи у стрельца-воротника куда больше власти, пусть хоть сам болярин встанет пред очию. И тот, что повыше, сутулый и седатый от мороза, глухо пресек:
        - Не велено пускать. Кругом шалят. Объявились воры. И попа вот беглого ищут на дорогах. И стрельцы в отсылке, - разом, не чинясь, доложился стрелец и помешал в костре, раздувая огонь: пламя взметнулось в бездну, выстреливая алыми пчелами. Обозники столпились за своим вожата?ем, чуя на худое. Зароптали, загомозились, кучась, искали друг в друге опоры. Да и то: мыслили оживеть в тепле, обрадеть горяченьким, только этим ожиданием и терпели дорогу, а тут их, как паршивых собак, выпехивают на мороз. Слыхано ль, чтоб над сокольниками так возвышались, не робея и не боясь отместки? «Пускай, харя! А то забьем пику в заход! - заревели, мигом накалившись. - Наел рожу-то на дармовых. Небось всех девок изворовал, ворух!»
        - Цыц на вас! - прикрикнул Елезар, строжась нарочито и вместе с тем заискивая пред вахтою. Сколько таких караулов в Сибирской земле выстоял он в молодчестве и знал верно, что стрелец - служивый подневольный и самовольно ершиться, голову задирать николи не станет. Самому дороже. И потому попросил миролюбиво, не возвышая голоса: - Слышь, паря? Ты войди в нашу невзгоду, милок! Хоть воеводу кликни на этот час: не помирать же на ветру.
        - А мне что с того?.. Не велено. Чай, глухой? Так под-но-ровлю ратовищем!
        Но не успел вспыхнуть Елезар, как завозился в проушинах засов, звонко брякнуло тяжелое кованое кольцо, отпахнулась узкая дверка в проездных воротах, и, покряхтывая, на волю к гостям выступил сам воевода князь Сила Гагарин, чернявый, востроглазый, по самые обочья заросший смолевой бородою, в овчинной бекеше на одном плече. Ишь ли, какой жаркой! От его жирной груди в распах червчатой рубахи валил пар.
        - Что за табор в неурочный час? Пошто не гонишь, Гуляйко?
        Воевода сделал вид, что не замечает царского гонца, стоящего пред ним в шубе до пят из собольих пупков и с соколом на руке.
        - Я, царский сокольник первой статьи Елезар Иванов сын Гаврилов, попадаю в Москву с уловленной птицей. И велено мне ехать без проволочек, и на то дадена государева грамота за красными печатями.
        - А с... я хотел на твою грамоту. У меня нет подвод для подорожных. Все лошади в деле, а какие и есть, так в отдыхе. Из Новогородской чети настрого заказано давать отныне подвод и кормов. - Воевода ухмыльнулся, нетерпеливо переступил сафьянными сапожонками, знать, пятки подбивал мороз; вроде бы с пира явился ставленник, и вот неразумные шатуны со своего извола тереблют князя на ветру, как куропотя.
        - Да я «слово и дело» кликну на людях! На встряску отправлю!
        - Меня-то на встряску? Да ты пес собачий. Вот тебе слово. - Воевода резким тычком сбил с царева слуги шапку с собольим околом и торжествующе стоптал ее в снег. Большего позора нельзя и придумать для служивого, что поседел на государевых посылках. - А вот тебе и дело, мартышка! - И вторым ударом воевода сбил с руки сокольника парадную птицу. - Твой отец лаптем шти хлебал, а ты нос задираешь, шпынь турецкий. - Но не успел Елезар опомниться и достойно ответить. Князь Сила Гагарин с вахтою уже умахнули за пали и заложили ворота на дубовые засовы. Послышались частые шаги по внутренней промороженной лестнице сторожевой башни. Из бойницы верхнего боя донеслось угрозливо: - А будете коли сволочиться да матерно лаяться, так велю стрелять из пищалицы прямым боем, чтобы неповадно было воровать.
        Потом раздался за стеною смех, скрип снега - и все разом стихло в крепостце: лишь в посаде у избы сотского надрывался бессонный пес.
        А частые звезды на небе вдруг замутились, сделались меньше просяного зернышка, а после и вовсе сгреб их черт в шапку и упрятал за пазуху; заподымался сиверик от сугробов ледяными струями, пораскидывая крупяное сеево прямо в лицо. Кого тут кликать, кому жалиться? Да и вся служба государева такова: из маеты да в маету. Быстро смекнул Елезар, поднял сотского с печи, и пока тот кумекал, как лучше отбояриться от непрошеных гостей, табор уже ввалился в изобку с земляным полом, где спали домочадцы и зимовала в запечье скотина. Накидали сена на пол, устлали попонами, попритащили пахнущих морозом оленьих одеяльниц, отчего житьишко сразу выстудилось, - и дай Бог храпака. Поморяне-помытчики свычные люди, шатуны-находальники, скитаючись по морю, навидались лиха сверх темечка, и такой ночевою их не огорошить. И скоро могучий храп запотряхивал домишко, норовя унести прочь и потолок, и подволоку, и крышу с деревянной дымницей и гулящим котом на охлупне...
        Но царев слуга скверно спал, строил всякие козни воеводе, и какой только лютой отместки не пришло на ум Елезару в долгой северной ночи, когда и лежать-то устанешь, бока намнешь. Едва развиднелось, он уже растолкал служивых, велел наскоро подыматься и сбираться в дорогу. Случайный спутник, лядащий чернечишко, в чем и душа только тлеет, до третьих петухов высидел под образами, шепча молитвы при свете елейницы; лишь забелело оконце, он вышел крадучись на двор; следом, опасаясь воровских затей, слез с печи сотский, а за ним сокольник поспешил на заулок. Елезар нашел чернца за возами; тот стоял, поворотясь лицом к востоку с умиленной улыбкой, и пел стихиры, дожидаясь восхода солнца. И сказал Елезар нечаянному спопутчику:
        - Придется тебя, монах, сдать воеводе. Ярыг без пошлины возить не велено. Иль гони четыре алтына и две деньги. Пойдешь виниться?..
        - Не рой, господин, ямку. Сам упадешь.
        - Я и говорю, пойдешь ко князюшке и поклонишься низким поклоном, покажешь свою грамотку. А после уж я с ним совет поведу. - С нехорошей улыбкою, раскосясь сереньким взглядом, уставился сокольник на чернца и вдруг резко хлопнул его по узкому плечику. - Не в бега ли собрался? Кошулю-то вздел, старик. Я тебя скрозь зрю. С того и бумагу не стребовал. Это не по твою ли голову рыщут всюду патриаршьи стрельцы?
        Старик засмеялся открыто:
        - Уж больно дорого ее ценишь. Ее то дело и стало, что колпак носить.
        - Отправляйся, а малой Любимко тебя спровадит. Больно горяч, пусть охолонет.
        Елезар уединился со стрелецким десятником. Уговорились брать лошадей силой, если воевода не сменит гнев на милость.
        - Не было бы худа, Елезар? Не только живота лишат, но и угонят в Сибирю. За князем сила.
        - За князем сила, а за мною правда, - настойчиво возразил сокольник. - Он государеву птицу сбил с руки и шапку мою стоптал. Я в трусах не хаживал, ты меня знаешь. Хуже нет, когда честь твою сронят. Закоим и жить тогда, лучше помереть от стыда. Иль калека я, чтоб за себя не постоять? Ты не робей, Пересвет. Бог не выдаст, свинья не съест; иль мы не мужиками родились, иль зря штаны носим? Да и, может, добром все обойдется...
        Стрелецкий десятник молчал, прикидывал умишком, во что обернется затея; с другой стороны, ежли воевода заерестится, пойдет наперекор (что за муха его укусила?), то дальше пути нет, не зимовать же тут? Слова Елезаровы он мимо ушей пропускал по ветру, зная, что своими речами сокольник сам себя крепит. Наконец столковались друг друга держаться, а рядовых подводчиков пока оставили в неведении: дальше дело покажет.
        Срядили обоз, подъехали к острожку, за ночь навьюжило, намело по дороге сувоев: без свежих лошадей нет попажи. Воевода уже был на стене, закричал:
        - Ты пошто, старый черт, ярыжек беспошлинно возишь? И в тот раз, и в энтот! Государеву казну огрызаешь, как мыша сухарь!.. - Нет, не смилостивился за ночь Сила Гагарин и снова крепко обидел Елезара: знать, какие-то свои планы плановал, свои затеи тешил на сердце. Иль великой мзды хотел? Кормление сиротское, много ли живота скопишь, так с проезжих хоть какой рубль содрать на прокорм семье. Так, видно, помышлял воевода?
        - Зачем на меня лаешь? - Сокольник задрал голову, сбил на затылок стеганую шапку с собольим околом. - Я что, тебе пятки отбил иль дорогу обсек? Ты не меня топчешь, а самого государя честь роняешь. Сила Гагарин, уймися! Вон и ямщики не спамши и не жрамши, а им назад вертаться. Чего удумал? Пожалей людишек, воевода!
        - Последнее мое слово! Оставьте вора, а сами, не мешкая, проваливайте. Нету вам корму и подвод. Сами едва ноги волочим. Наедут, ишь ли, прискочат, как татарове из Крыма, последнее им изо рта вырви да подай. Не послушаетесь, стрелять прикажу!
        - Бог тебе судия! Птицу сгубишь, не видать тебе вовек головы! - прощально пригрозил Елезар и поворотил к возам; поглубже натянул башлык, застегнул под бородою верхние нашивки походного кафтана и, будто бы торопясь, полез на коня, наискивая ногою стремя. Конь заходил кругами. Мужики же возроптали, зауросили у возов, скучковались, и как бывает во время всякого труса, сразу сыскался головщик и заводчик, что принялся поджигать, подначивать сокольников и стрельцов: де, вы соромите себя и род свой позорите, де, расскочился, надулся пузырь на грязной луже, а вы уж и в штаны напрудили, де, поучить его надо, робятки, де, неученой человек хуже дворового медведя, ему палец в рот, а он и руку отгрызет. Елезар призамедлился, будто бы застрял ногою в стремени, и, не поворачивая головы к обозникам, слушал их горячку и как бы еще пуще поджигал их норов своей нерешительностью.
        - Не пойдем дальше, - кипели подводчики. - Нас дома ждут. Сулились вчера вернуться. Ему-то што! Наел шею, ишь, от сала лопается, кнурише. Всех баб обворовал. Батько-о, ты-то чего? Государев слуга... Запустим борову шило под кожу...
        Елезар, не отвечая, отошел за возы, созвал втихую стрелецкого десятника и Любимку:
        - Ты баял, парень, что сгодишься мне. Государь тебя без милости не оставит. И я не позабуду твоих услуг. Господь нам свидетель... Так слушай. Тебя помытчики высоко ставят: де, второй такой силы нет на Руси. Вот и выкажи нам силу, но чтоб не до смертного убойства. Упаси Бог лишить кого жизни. Тут за тебя не постою. Сейчас, как поведешь монаха в острог, замешкайся в двери, чтоб нам войти. Потолкайся, салазки загни, чтоб искры из глаз, но шибко не машись, рукастый. Ты понял?
        Любимко кивнул головою, не удивился просьбе. В жизнь свою он не чаял страха, хоть и близко видел смерть, и всякие кулачки грудь в грудь были ему в потеху, на игрище...
        «Ты не трусь, отче. Я тебя не выдам», - шепнул Любимко и, прихватив инока Зинона за ворот, грубовато подтолкнул его к башне. «Я веком не трушивал. Мне пострадать-то в радость», - ответил старичонко, и взгляд его загорелся. Сзади вскричал Елезар: «Воевода, примай бегуна. У него грамотка от соловецкого игумена». В дверке отодвинулась лубяная волочильная доска, в проруб уставились зоркие щупающие глаза воротника: увиделось ему щекастое круглое лицо деревенского парня, мягко опушенное кудрявой шерстью, и изможденный, какой-то поиспитый хворью монашеский лик. «Не экого же пропадину на заставах имают? - удивился стрелец. - Такой разве что из могилки сбежал, сколь лядащий». Но открывать не заторопился: волоковое оконце задвинули, за воротами установилась короткая тишина, только слышно было, как похрустывал под ногами снег да с натугою, с горловым бульканьем прерывисто дышал возле инок. В Любимкиной груди стеснилось от нетерпения, зажгло под душою.
        Он не ведал пока, что его поджидает за стеною, не знал, как себя повести, но от близкого боя зачесались кулаки; он снял меховые рукавки и заткнул за кушак, овчинный треух присбил на затылок, чтобы зорче видеть. Ему вдруг стало жарко. Наконец, с острожной стены велели впустить ярыгу: дверь в башенных воротах приотдалась со скрипом, сначала робко, а потом смелее, нараспах. Да и кого тут стеречься? Любимко подтолкнул Зинона, беглым взглядом захватывая все пристенное пространство с поленницами дров, с высокими снежными забоями, со съезжей избою в глубине и многими воеводскими службами, и с ямским двором справа, где у коновязи топтались закуржавевшие кони. Лишь два бородатых стрельца в червчатых кафтанах дожидались в притворе. Любимко зачем-то обернулся назад, вроде бы за ободрением и поддержкою, но длинный обоз показался странно далеким, а столпившиеся у крайних саней земляки - совсем чужими и равнодушными.
        Стрелец потянул инока за рукав сермяги, Зинон заупирался вдруг, с мольбою оглянулся на парня; Любимко поймал затравленный взгляд и очнулся, заполнил собою узкий вход, над головою низкорослого инока ткнул стрельца без замаха в скулу, срубил его под ноги, пустил юшку, и натоптанный снег пред воротами сразу бруснично заалел, покатились кровавые ягоды, прихваченные морозом. На голубом снегу они показались багровыми и веселыми. Пока-то второй стрелец соображал, собираясь звать подмогу, и замахнулся чеканом, но Любимко подножкой ссек воротника, как перестоялую будылину, без усилия заломил за спину руку: стрелец истошно взвыл, и Любимко услышал, как хрустнула в плече, а после тряпошно обвисла рука, будто сняли мужика с крутой палаческой встряски. Любимко опомнился от дикого крика, но не зажалел стрельца, а как бы остыл вдруг и стал зорче.
        С верхней площадки боевой башни по кривой деревянной лестнице, по мороженым скрипучим ступеням уже горохом сыпались шаги: первым выскочил воевода с винтованным карабином, нацелился в Любимку. И чего не ожидал парень, инок Зинон выбежал пред его, заслонил тщедушной грудью и, отрывая путвицы с сермяжного ветхого понитка, воззвал: «Стреляй по мне, воевода! Не робей! Пищали и пушки меня неймут!» Сила Гагарин выцелил неслухов, но рука, знать, дрогнула, и он пальнул поверх гилевщиков: еще думалось ему, что только заснилось сие, все случившееся неправда и стоит на миг замгнуть глаза и вновь распахнуть, и ничего худого не найдешь пред собою.
        Воевода замедлился, хватаясь за саблю, и тем попридержал стрельцов в дверях башни, не дал ходу. А тем временем уже вбежали подводчики с секирами и помытчики с рогатинами, но все без пищалей, чтобы огневым боем не учинить дурна. Петляя меж поленниц дров, Сила Гагарин ускочил в съезжую избу. Ратовищами секир впятили, затолкали осажденных обратно в башню и заперли дверь на засовы. От съезжей избы уже спешила в помощь воеводе заспавшаяся ночная вахта и вплотную сошлась с помытчиками и тут же отступила пред неожиданной силой, оставив на снегу троих поверженных: одному испробила вольница голову, другому изъязвили лицо, третьему испроломили ребра. Особливо лихие подскочили под окна съезжей избы, где занял оборону Сила Гагарин, и принялись яриться: «Воевода, выходи вон! Выходи вон, болотный князь! Мы твое мясо станем резать и есть сырое, и разговеемся еще до Паски». А распалившийся Зинон, помахивая вересовой ключкой, подбодрял, не утишая голоса: «Так его, детки мои! Бог благословляет вас: режьте да ешьте». И так выпутали мезенские помытчики служивых, что дьяк с подьячими спрятались в темном чулане за
ларями, а воевода из повалуши и с повети вместе с тремя сыновьями принялись палить из пищалей; но как скоро поняли, что сполошники не пойдут приступом и угрозы особой нет, то унялись и прекратили стрельбу.
        А то и надо было Елезару, государеву спосыланному: от коновязей увели лучших коней, да погрузили на возы несколько рогозных кулей с овсом, да кто побойчее вытянули у кабацкого выжиги под страхом смерти десять четвертей горячего вина, да с тем и кончилось это приключение...
        Через две недели Божьим изволом оказались в Москве. Под Коломной инок Зинон вдруг соскочил с розвальней, как бы по нужде, и пропал в частом елушнике. Хвать-похвать, но источился человек, яко дым. Любимко лишь руками развел сокрушенно; и еще долго жалел он, что так внезапно разминулся с соловецким монахом. Ведать бы Любимке, что это был казанский протопоп Иоанн Неронов, за головой которого по всему северу охотились патриаршьи стрельцы.
        Сердце Елезара Гаврилова еще долго томилось от дурных предчувствий. Ждал-пождал он грозы, но она обошла стороною самовольника. И поставил сокольник в церкви Николы-путеводителя благодарную свешу, что оградил его русский святой от сыска, многой неправды и от бесчестия.
        Глава третья
        Не удержали Неронова цепи, и десятого августа пятьдесят пятого года бежал он из Кандалакшского монастыря, из дикой Лопской земли, почитай что из самых аидовых теснин, вместе с двумя работниками. На поморской шняке с промышленниками попал он в Соловецкую обитель к ревнителям веры под крыло архимандрита Илии, а поживши на островах, снабженный всем потребным в дороге, зимним морем отбыл на богомольной ладье в Яренгу, а оттуда с обозом наваги съехал в Архангельский город. В Ненокотском посаде пред острожком он сошел вроде бы по делу, а сам скрылся: двое его работников были взяты сторожей в Холмогорах и заключены в темничку. Лишь кротостью и твердым духом перемог Иоанн дорожное лихо, а пред Москвою, по обыкновению, сбежал с обоза помытчиков и сразу отправился к царскому духовнику Стефану Вонифатьеву, с коим имел запретные ссылки через стрельцов во весь год затвора. Неронов много дней тайно жил в келеице у Благовещенья вместе с Вонифатьевым.
        Духовник открылся государю, и Алексей Михайлович не только не загрозился на беглеца, но и скрыл несчастного, твердого верою протопопа от собинного друга, освободил в Холмогорах двух пойманных работников Неронова, да и закрыл глаза на челобитье князя Силы Гагарина. Патриаршьи верные стрельцы метались по Поморью, сыскивая хульного беглого протопопа, а он тем временем в Китай-городе под боком у Никона вел досужие долгие разговоры, иссякая духом в жаркой скрытне за стенами Дворца, и не мог найти укрепы в сомнениях; и противу любимого государя страшно было, да и кощунно ратиться, затеивать лаянье и неправды на него, тишайшего Божьего сына; но и никак не мог приклепать худым умишком своим бывшего волдемановского мужика Никитку Минича к свет-государю. «Ишь вот, - горячился Неронов, - приклеились два-оба, будто рыбьим клеем - и не разнять: не иначе тут навадники, бесовы шептуны потешились над свет-царем».
        «Ежли Русь великая, во что я истинно верую, то на кого нам озиратися, пред кем винитися? - вопрошал Неронов. - Что за оказия напала, такая хворь, чтоб пятиться нам иль вставать на перстики по-собачьи, вилять хвостом? А ежли заоглядывались бесперечь и сами себя стыдимся, и норовим подпасть под немецкий обычай, то что в нас великого, Стефаний? Никак не вяжется лапоть с голенищем; так нам сапоги не стачать и обувки доброй по ноге не нашивать. Ежли почал сам себя клясти да под чужой колпак примериваться, тут ложись и помирай, право слово; а недруг наш лишь того и ждет, чтоб мы сами себя излаяли и луторский хвост облизали. Псы мы неразумные, коли со своего двора радостно побежали за фрыгой, только покликал он нас. И ты, Стефан, видит Бог, тому потворщик и сластолюбца Никона на левую ногу наставил...»
        Лаялся Неронов, а царев духовник лишь кротко улыбался изумрудными глазами, и сквозь ковыль снежной бороды ответные слова истекали устало, бесплотно, но были живые, теплые, как полуденный июльский, едва колышащий аер:
        «Вот про то и молвлю, братец... Ежли мы великие, как хочется верить, то чего нам пугатися? А раз некого бояться, слон же не боится мыша, то и надо разлиться верою и всех принять и позвать с миром: идите, христовенькие, под наш венец! То и будет истинный третий Рим. А мы сховались, заугольники, в своей хиже, сидючи в ремках, приткнулись за тын, да оттуда и лаем с испугу: де, мы третий Рим! А и никто, братец ты мой, нас и не слышит».
        «Слышит, кто хощет, ибо кто имеет уши, да слышит. Слышать, вот, не хотят, а глухим Божье слово невдомек...»
        «Нет и нет, братец. Мы вознепщевали на весь белый свет, де, выше нас нет. А коли выше нас нет, то и должны притечь к ославленным и осиротенным, кого ошавил басурманин и еретик, и всех ублажить, не жалея животов своих. Иначе латинник одолеет Русь. Он, как жук древоточец, пилит норы в русийском древе и в стулцах, подпирающих православный храм. Вы и не заметите от спеси, что станут стулцы, как решето, и вдруг сокрушится церква и погребет вас в своей клети. А Господь лишь руками разведет сокрушенно: дурни, ой и дурни-и. Ревность в тебе горит, Иоанн, а не правда: завидуешь, батько, что царь Никона выделил из протчих, а не тебя. Учит Марк-евангелист: ничто входящее в человека извне не может осквернить его, но что исходит из него, то оскверняет человека...»
        «Аль забыл, праведник? Ядый хлеба во всякий день, помни: не едим хлеба горячего и гораздо мягкого, да пусть переночует... И не всякое слово входящее - добрый злак. Иное слово хуже головни и спорыньи и, вспрыгнув в душу, вгонит ее в пагубу, и ну катать да мучить. Ведомо, ты и долгое выставишь за круглое. Посеял ты с Никоном ветер, и батюшку-государя ввел в смуту. Я писал даве Алексеюшке: де, очнись, свет-царь, роют под тебя сатанаиловы дети, ино рожать тебе вскоре бесов. Открылось мне: не успеет дважды лето обернуться, побежит Никон-затейщик прочь из Москвы, никем не гоним, яко заяц. И слава Богу, не доведется видеть тебе той позоры, что сам и измыслил».
        Не возразил царский духовник, но склонил голову, понял жесткий намек упрямого протопопа, но ничто в душе его не восстало, не возмутилось, ибо ждал Стефан Вонифатьевич смерти со дня на день.
        Так и шли пререковы меж протопопами во всяк вечер, а меж тем гонцы патриаршьи рыскали по Иоаннову следу. И случилось Неронову видение в ночи, будто звезда Вифлеемская над ним зажглася. И сошел голос от той звезды: «Доколе тебе шататися, Иоанн? Ступай в монаси и тем поразишь супостата».
        И по отписке Стефания архимандрит Тихон постриг Иоанна Неронова и нарек Григорием. И еще сорок дней скрывался инок Григорий в келье царского духовника, что у государя в сенях, а весною тайно удалился на житье в Спасо-Ломовскую пустынь, где почили на погосте его родители. И лишь в ту пору дознался патриарх, куда скрылся его супротивник, и отправил в догон боярских детей, чтобы полонить непокорника; но инок спешно удалился в соседнюю весь Теляпшино, и крестьяне скрыли прозорливца от нарочной команды.
        Тогда Никон созвал собор и осудил Неронова заочно. И собор отсек Иоанна Неронова, бывшего казанского протопопа, от церкви и изрек анафему. И по воле Никона и наезжего антиохийского патриарха Макария пропел весь освященный собор: да будет проклят!
        И прокляли духовидца и неистового ревнителя Иоанна Неронова мая в 18 день 1656 года.
        В лесном засторонке, вдали от московских страстей, в одинокой келеице наедине с собою скоро затосковал инок Григорий. Он вроде бы с желанием отсек себя от мира, уединился в затворе, но душою утихнуть не мог. Он заблажил, что-то стронулось в сердце, и монах вдруг почувствовал себя в теляпшинской скрытне таким покинутым и одиноким, и отлученным, заживо похороненным, что все прежние вроде бы важные пререковы, за кои страдал уже четвертый год, показались иноку напрасными. С этим новым чувством он однажды прочел недавно изданную Никоном «Скрижаль». А в ней уведомлялось со всей строгостью, что креститься должно тремя персты, что о том писали Никону все четыре восточных патриарха, а непокорных предали клятве. И Григорий, укоряя себя за прошлую гордыню, всяко ослабел и стал сокрушенно размышлять: «Кто я, окаянный? Не хочу творить раздора со вселенскими патриархами, не буду им противен: ради чего быть мне у них под клятвою?» И вдруг с душевной легкостью предал инок отеческий обычай, не дрогнув сердцем, ибо открылась ему в уединении вся правда. Он как бы в затмение впал, и позабылось иноку, что крестились
двуперстием все русские святители и святые, и великие князи, и государи, и весь православный люд, почитай, от начала древнего веку: и изменить знамению, переменить на дьявольскую щепоть - это как бы добровольно отворить дорогу бесам, распахнуть ворота нечистой силе, что неустанно пасет христианскую душу за оградою, ищет самой малой щелки, куда бы можно проскользнуть и со льстивыми повадками для начала хотя бы улечься под порогом, дожидаясь своего победного часа.
        Что есть Никон? - он не звезда на небосклоне, и не ладейный фонарь в житейском море, и не лампадный живой огонек, и даже не крохотный свечной огарыш, но всего лишь березовый оскепок, что вспыхнул по прихоти государя и вскоре осыплется прахом. Так позволено ли ему, Иоанну Неронову, творить препоны любимому Алексеюшке свет Михайловичу и всей церкви, и самому Паисию Иерусалимскому, вселенскому патриарху, досаждать, ронять сего достойного мужа в печали и скорби своим немыслием.
        А тут еще пришло известие в пустынь, что друг сердешный Стефан Вонифатьевич скончался. Невдолге перед смертью на деньги сына духовного состроил Стефан в Москве на убогих домех, где было кладбище для бедняков, убогоньких, странников, умерших насильственной смертью, замерзших и других несчастных, особый монастырь, названный Покровским, в котором и был пострижен в пятьдесят шестом году под именем Савватия. Той же осенью он и преставился, и был похоронен в том монастыре. Получив печальную вестку, инок Григорий сразу засобирался, стал умолять духовную братию, чтобы отвезли его в Москву ко гробу друга своего поплакать на могилке и исполнить последнюю волю покойного, чтоб непременно помирились лютые недруги в долгом споре своем, ибо Русь стояла за их плечами на распутье. Близкие в Москве отговаривали Неронова от встречи с Никоном, на что бывший опальный протопоп заявил: «Иду, смотрите! И благодать Божия со мною. Вашея ради пользы не прикоснется зло. И презритель родной старины скоро упадет в бездну. Но и последнему заблудшему протяни соломинку - и спасется...»
        ...И забывши прежние клятвы пред сподвижниками, пребывающими ныне в Сибирях в туте и нуже, с чувством вины прибыл инок Григорий в Москву, явился на патриарший двор, встал у Крестовой палаты и поклонился Никону, когда тот с Золотого крыльца спускался к Божественной литургии. Никон спросил у сухонького чернца, смиренно заступившего, вроде бы невзначай, дорогу: «Что ты за старец?» Инок поднял взгляд, но Никон никак не выказал своего изумления. «Я тот, кого ты приказал искать повсюду, и многих, меня ради, муками обложил и с детьми разлучил, и рыдати и плакать устроил...»
        Инок дерзостно опередил патриарха и, пристально глядя снизу вверх в утомленное лицо Никона, призатененное собольей шляпою и высоким бобровым воротником шубы, вдруг позабыл, что прибыл виниться: он невольно возвысил голос до крика, ознобно дрожа лишь от одного вида первосвятителя, такое, оказывается, носил в себе отвращение: «Что ты ни затеваешь, святитель, то дело вовсе пропащее. Ты церковь православную превратил в хлевище, нагнав туда еретической скотины. Ты книги святые всяко выблудил, шатаясь по догматам отцев наших. Но скоро по тебе будет иной патриарх, и все твое дело переделывать станет. Иная тогда тебе будет честь, и всяк плеваться станет в твой след».
        Никон, не ответив, вступил в церковь, а инок остался на пороге, не смея, отлученный, войти даже в притвор, и стал дожидаться патриарха на морозе.
        По окончании литургии патриарх велел Григорию идти за собою в Крестовую, а инок продолжал досадить Никону, прилюдно всяко кляня его: «И се азъ есмь пред тобою, что хощеши творити о мне! Не от смерти спасатися явился к тебе и не из страха лишь, убоясь казни. Я ничего не боюся и заступился за овны, чтоб уберечь от тебя, овчеобразного волка! Я вселенским патриархам не противлюсь, но не покоряюсь тебе одному. Ты все новины измыслил по гордыне своей, затворясь в палатке, ни от кого из добрых людей не взяв совета. И нашептали ту дурнину черные люди с черного света... Ты ославил меня, как напечатано в книге „Скрижали“, ко вселенским патриархам, де, мы мятеж творим и противимся тебе в вещах церковных, а патриархи те отвечали, что подобает креститься тремя песетами, не покоряющихся же заповедали предать проклятию и отлучению. Если ты с ними согласен и их волю творишь, то и я этому не противлюсь, не хочу выступать против Отцев церкви, как упрямый онагр. Гляди, Никон, я своею охотою и согласием уступаю им со всем смирением, как подобает сыну Христову. - Инок Григорий троекратно осенил себя щепотью, крепко
ударяя по плечам, вызволил из-под зимней ряски медный крест и поцеловал с умилением. - Только смотри, святитель, чтоб была истина, - протянул с неожиданной угрозой, и пепелесый, простецкий взгляд его приозарился вещим знанием, колюче прободил патриаршье естество сквозь. - Знай, я под клятвою вселенских патриархов быть не хочу. Ты уловляешь меня своими борзыми, яко зайца, травишь, не давая сну. И что тебе за честь и отрада от моих мучений? Ныне ты всякому на Руси страшен, тобою малых детей пугают, укладывая в зыбке на ночевую. Тобою грозятся друг другу, спрашивают: не ведаете ли, кто он, зверь ли лютый, лев, или медведь, иль волк? Дивлюся: государевой власти уже не слыхать, а от тебя всем страх, и твои посланники страшны всем более царевых... Кричи, кричи, Никон, чтоб хватали меня твои псы. Тащи в нети для казни».
        Инок Григорий сурово, бестрепетно судил святителя, вздев перед иконостасом перст, переступывал нетерпеливо стоптанными валяными сапожонками, оставляя на плитчатом полу грязные натеки. Никон слушал со странной покорливостью, призакрыв отросшими, почти старческими бровями влажные, с близкой слезой глаза. «Не могу, батюшко, терпеть», - вдруг непонятно молвил патриарх. Инок не услышал вроде бы признания иль дал ему свой смысл: бесы, вот, толкут Никона в ступе еженощно, и он, знать, не может противиться их силе и пошел на поводу; иль иная неведомая блазнь мучает, ломает и корежит христовенького? И оттого так беспомощно умилен и по-кошачьи ласков, и утишлив, и необычно терпелив Никон, не топорщит усы, не грозит узилищем, батогами и смирением, не кличет для казни боярских детей, не тянет под плети и встряску. Великий государь, не долго и правишь, а что стряслося с тобою? - с тайной усмешкой подумал инок Григорий и уже с жалостью, потупя горячий взор, принялся наставлять патриарха, словно бы пред Григорием стоял чернец самого младшего монастырского чина.
        «Святитель, прежде мы от тебя многажды слыхали, когда в друзьяках ходили, и ты на Верх не шатался без нужды, как в свои хоромы, когда мы живали с тобою, как персты одной руки, и крепко стояли друг за дружку, за истинную веру. Ты тогда неустанно благовестил нам, де, греки и малорусы порастеряли веру, и крепости, и добрых нравов у них давно нет. А нынче они для тебя святые люди и учители закона. Арсений, чернец-иезуит порочный, у тебя за главного наставника, книжную справу пасет». - «Лгут на него, старец Григорий. То на него солгал из ненависти троицкий старец Арсений Суханов». - «Добро бы тебе, святитель, подражать кроткому нашему учителю Спасу Христу, а не гордостию и мучением нас держать. Смирен сердцем Христос, учитель наш, а ты очень сердит». - «Прости, старец Григорий, не могу терпеть, - повторил Никон. - Вельми слаб даже велий человек, ибо и его съедает греховная тля, а от проданной души остается одна перхоть.
        Уж сколько раз унимал царя: спусти меня в монастырь, ибо восхитил я чужую власть. - Никон испытующе взглянул на чернца, и в глубине иссера-сизых глаз поселилась насмешливая искра. Де, мил человек, ты явился из бегов меня учить, не боясь отместки, а я посмотрю в твою ухоронку, где бесы гнездятся, и увижу верно, как учнут они тебя грызти. Да и то радость; сам великий государь растоптал себя, пал пред тобою в грязь; редкой чистоты человек выдержит подобную сердечную встряску, чтоб не возгордиться. - Видит Бог, Григорий, не рвался я до учительства. Нет слаже, чем быть в иночестве и служить Спасу нашему, приуготовляясь к встрече. Аль нет?» - «Так и поди прочь со стулки!» - искренно воскликнул инок и зарозовел изможденным лицом, вроде бы густо присыпанным древесной трухой. Из-под ватной скуфейки опали на плечи сальные с проседью косицы, и сквозь тусклый волос просвечивает худая морщиноватая шея, похожая на ивовый корень. Воистину ни кожи ни рожи, а вот царя-батюшку захмелил и обавил сладкими словесными медами, проковырял кротовью норку в самое сердце его, - невольно с завистью подумал Никон. - Вишь
ли, кротовин, всю Русь изошел, а не попался; сколько доброго народу под себя поднятии, извратил, ублажил лживыми словами против церкви, да и схоронился от моих спосыланных. Вроде бы все во власти моей, а этого сморчка никакими цепями не ухранить. Никон пропустил последние слова инока, с трудом отвлекся от мыслей. Инок Григорий повторил: «Так и поди прочь со стулки, Никон. Успокой народ». - «Ушел бы, да кто спустит? Не в моей власти. - И вдруг, приосанясь, отстранился и добавил: - Уйду, наплачетесь, осыплетесь, как листья с дуба. Может, на мне и крепится церковь наша. А вы зубы об меня сточили, лиходеи. Все насупротив». - «И ты взаболь молышь? Де, ты сам Христос?» - изумился инок. «Уйду, истечете похотью, останется одна возгря и жидь, и всяк об вас оботрет ноги, как о худой вехоть. Ибо сами в себе некрепки и падки на подачи». - «Ну-ну, загарчал ворон по-скворчиному. Ну, да Господь с тобою... Повстречался и пойду прочь. Ты лучше наладь-ка мне житье на Москве. Негоже бывшему казанскому протопопу шляться по Москве, как последнему прошаку», - сурово оборвал разговор инок. И снова стерпел патриарх
неуважливого гостя, будто что сломалось у него внутри. Будто не он томил, а его садили в юзы. И сказал Никон тихо, странно заискивая: «Поезжай, инок Григорий, в монастырь Покровский, что на убогих домех, и объяви, чтоб очистили для тебя келью и чтоб всякого брашна и питий дали, чего схочешь. Лишь не заступай мне дороги в великом деле и не твори из меня циклопа, не возмущай противу меня мятежей. Поплачь, умягчи, зачерствевшую душу на гробе друга своего». - «Далече, святитель, попадать мне туда, - грубо отказался инок. - Мне бы где поближе. Я человек древний, бродить далеко не могу. Изволь пожаловать на Троицком подворье побыть». - «Ино, де, добро», - устало согласился Никон.
        ...Вроде бы главного своего супротивника заставил смалодушествовать, переманил на свою сторону. Пришло время торжествовать победу, а не случилось на сердце радости. Горькое недоумение не покидало: за что, по какому розмыслу и наущению роет государь противу собинного друга тайные подкопы? Редким гостем стал в патриаршьей Крестовой палате и к исповеди нечастый ходок. Вот и беглого протопопа, отлученного от церкви еретика, сокрыл у себя во Дворце. И неуж он, Никон, воистину один на бранном поле за истинную русийскую церкву?
        Вскоре возвратился из похода против шведов государь, и когда соборные власти провожали его во Дворец со службы, пался на глаза царю старец Григорий, что стоял возле успенских нищих. Увидев любимого златоуста, царь весело сказал Никону: «Благослови его рукою». На что патриарх властно заметил: «Изволь, государь, помолчать. Еще не было разрешительной молитвы». - «Да чего ж ты ждешь?» - спросил государь и, не дожидаясь ответа, прошел в палаты.
        В следующее воскресенье за литургией Никон приказал ключарю ввести в соборную церковь старца Григория и вопросил его: «Старец Григорий, приобщаешься ли святой соборной и апостольской церкви?» На что инок возразил: «Не знаю, что ты говоришь. Я никогда не был отлучен от церкви, и собора на меня никакого не было. Ты положил на меня клятву своею дерзостью, по своей страсти, гневаясь на меня, как проклял и черниговского протопопа Михаила и скуфью с него снял за то, что он в книге Кирилловой не делом положил, что христианам мучения не будет».
        И Никон, не отвечая, горько заплакал над нераскаявшимся строптивцем и начал читать разрешительные молитвы. Тут и Григория вдруг пронзило, и он пролился слезами, кляня себя за дерзости и гордыню, пока снимали с него клятву и когда причащался святых даров из руки Никона. И он искренне зажалел о долгой бесполезной распре, плевелы коей уже стали прорастать на украйнах земли Русской.
        В тот же день устроил патриарх за радость мира трапезу в Крестовой палате и посадил старца Григория выше всех московских протопопов, отдал ему особую честь как человеку редких достоинств. А после брашна и питий одарил старца подарками и вернул все письма, что рассылал прежде Иоанн Неронов к царю, Стефану Вонифатьевичу и прочим братьям, и примолвил на прощанье: «Поди с миром, старец, и сеяй радость духовную...»
        Часть третья
        Глава первая
        Есть ли что вольнее, любезней охотничьей птицы, когда она, опираясь крылами на плотные воздуха, воспаряет как бы к самому Господнему престолу, и только острый взгляд ловчего и сокольника может наискать это маковое зернышко в небесных голубых проталинах средь белоснежных весенних ворохов; соколы с ангелами рядом живут, они Господа зрят, а может, и служат у Него на посылках, и падая с горних сияющих вершин назад к земле, несут Его благословление ко всем грешникам, что колотятся в наказание в бесконечных трудах. И как тут не позавидовать гордой птице, что с ангелом вровню.
        Ангел недоступен даже православному смирному взгляду, сливаясь с прозрачной небесной водицей; лишь порою серебристая пыль на покатях неба дрожащей мгновенной полосою выдает его след к земле за отлетающей душой праведника; а кто бы и увидел ангела въяве, тот бы и ослеп сразу от красоты. И вольной птице, что у ангела в пособлении, что у Господа на посылках, негоже быть в затрапезном одеянии, ютиться на своей колоде в кречатне, как нищему прошаку в притворе сельской церкови. Государь наш до Бога приимчив, поклончив и устрашлив, он всечасно всякого монаха, иль соборного служку, иль отца духовного просит молить у Господа за здравие и отпущение грехов; оттого и кречетов велит уряжать со тщанием и роскошью. И ежли для обыкновенных охот у ловчей птицы полевой наряд из добрых, но простых материй, то для сердечной радости, для похваления и умаления собственной гордости украшивает Алексей Михайлович птицу в шелка и бархаты, осыпает жемчугами и драгоценными каменьями, не прижаливая всяческой дорогови из своей казны...
        Вчера царев поезд прибыл в Коломенский дворец, завтра первый выход на весеннюю охоту. Нынче же в передней избе Сокольничьего пути поджидают государя: на лавку кинут ковер диковатый да сголовье полосатое бархатное, а пух в нем из диких уток, против царева места поставлены четыре стула нарядных, а меж стулов втолстую настлано сена, покрытого попоной. Любимко принят кормленщиком на птичий двор за Елезаровой просьбою. Но ему в переднюю избу нет ходу, он украдкою подглядывает в окраек раздернутого волокового окна, как первой статьи сокольник Парфентий Яковлев сын Табалин готовит для показа Любимкиного белого кречета. Стол накрыт ковровой скатертью, и разложена на нем птичья стряпня, сверкающая золотом.
        Кречатня за высокими дубовыми палями, въезжие ворота постоянно на засовах, возле - стрелецкая неусыпная вахта: это царев дорогой мир, его единственная сердечная утеха и прибегище, куда доступ для людей прочих редок. Да и что им тут особо смотреть? Жилые избы, поварня, дворы скотские и всякие иные службы для складского хранения; под особым же призором длинное сушило с чуланчиками для птиц, да голубиное житье у дальней стены, откуда соколам несут живую еству. Нынче на Коломенской кречатне особенно пристрастная охрана. С зимы обещалась дурная болезнь, и Алексей Михайлович, волнуясь за целость красной охоты и здоровье служивых, наказывал подсокольничьему Петру Семеновичу Хомякову, чтоб тот запасов всяких свежих наготовил загодя из здоровых мест, а для вящего опасения приискал место или два в лесу, где б близко вода, и те места осек. И Любимко с дворовой подначальной службою, с ловчими и псарями, и дворцовыми топорниками по коломенским лесам и под Покровским, и под Туфиловом ходили с думным дворянином Хомяковым, и в борах лес валили, и делали засеки, и избы новые рубили, и огорожу городили, и дозорные
вышки вязали, и на высоких местах погреба копали, и ледники набивали последним, уже сопревшим льдом и уталкивали натуго снегом, и резали скот, и в один месяц управились. Но все, слава Богу, обошлось.
        На дворе лужи, серенькое небо глядится, ветер-летник морщит воду меж гривок жирной грязи, в завитерьях уже трава наклюнулась, а на березах грачи развернули свою шумную домовую стройку, ратятся меж собою за добрый отвилок и хворостяную прошлогоднюю шапку. Грустно и странно Любимке. Так рвался к Олисаве и вдруг с охотою спровадил назад родных печищан, как бы обманул их в последнюю минуту, поманился на посулы Елезара и вступил в цареву службу с жалованьем в четыре рубля годовых за клятвою и крестным целованием. Незнаемо, что толковал сокольник Елезар Афанасию Матюшкину, но только ловчий оказался неожиданно благосклонным к молодому парню, сделал уступку и похерил досюльный обычай, ибо в птичьи охотники брали лишь по родове и наследству. Да еще и обещал Матюшкин за белого кречета государеву милость.
        А сейчас вот все ждали государя, а больше того Любимко, и сердце у парня часто упадало, зажимало дух. Каков нынче государь? с милостью иль грозою? Может и вон выпроводить, ежли не в духе: повелит, де, ступай-ко, холопишко, прочь, откуда ветром надуло. С год, почитай, не был в престольной, стоял под Ригой, но и из дальних мест не позабывал потешников, слал Афанасию Матюшкину деловые грамотки, даже в боях, за городовыми бронями неотступно помня охотничий регул: «... А будет вам помнитца, что засидятся птицы, иль позабудут добычу, и вам бы Адара и иных, которые поспевают кречеты, пускать в субботу вечером на однова коршака; а будет вам помыслитца, что запускать от субботы в субботу, и тебе б подумать с Васильем и Петром Хомяковым. Как приговорите, так и сделайте: пускать ли до меня иль не пускать, а мне вам указать для того нельзя, ибо долго к вам не буду из походу: теперь кладуся на вас во всем, как лучше, так и делайте. А будет вашим небрежением Адар, или Мурат, или Булат, или Стреляй, или Лихач, или Салтан умрут, или утекут, и вы меня не встречайте. - А в конце письма приписал государь, желая
умягчить суровый тон: - Брат, как тебя здесь не стало, то меня и хлебом с закалою накормить некому. Будь здрав...»
        Любит Алексей Михайлович, чтоб хлеб с исподу был не пропечен, отдавал сырым тестом, и лишь ловчему Матюшкину удавался такой походный каравашек.
        Испереживались охотники, все эти дни готовя птицу к первому полю. Всяк хотел угодить Отцу, потрафить счастливым промыслом в коломенских ухожьях. Случалось же, что кречет, добыв утицу, учнет валяться с ней, рвать черева и, жадно нахватавшись горячих мясов, напившись крови, заленится вдруг и отстанет от дальнейшей потехи. Иной же сокол, своенравный и отбойчивый, взмоет в занебесье, где и острым взглядом птичьего стрелка не отыскать его, и утечет в дальние веси, и тогда в поиски приходится спроваживать во все стороны верховых сокольников и гонцов; но еще обиднее для охотничьего сердца, если при государе сокол не слезает с добычи, не может завершить ставку и смертно мякнуть жертву в зашеек.
        Для того и подгадывали кречатники птицу к предстоящему полю, чтобы не осрамиться в глазах государя, доглядывали здоровье челигов, и того сокола, что погадку не скинул, не срыгнул, в поле не брали. Сильных и резвых птиц кормили водяниною и вполсыта, чтобы они не взыграли на охоте, а слабосилых кормили досыта...
        Любимко не знал, что делалось на дворе; он притулился, робея, к волоковому окну и видел сейчас лишь четырех начальных сокольников, в столовых червчатых кафтанах с высокими воротами, и подсокольничьего Петра Семеновича Хомякова: был тот по чину в золотной ферязи и бархатной шапке, сдвинутой, искривя, к затылку, и зеленых сафьянных сапогах, расшитых серебряными травами. Голова у Хомякова выбрита и от черной щетины кажется синей; лицо иссмугла с реденькой, в кукишок, бородою, глаза чуть вздернутые, с голубыми крутыми белками и насмешливой коричневой искрой. На впалых висках и яблоках скул вылился пот усердия и послушания. Этакий черкас из плавней, угодивший с разбою в государевы угодья, и недостает ему лишь кривого ятагана за поясом. Хомяков коротко, упруго оборачивался, так что вспухал желваками загривок, ревниво дозирал стол, застланный брусеничными дорогами, и разложенную соколью стряпню, и начальных сокольников, слегка сомлелых от жары и долгой жданки. Близок путевой царский Дворец от кречатни, да долга к ней тропинка; и то, что государь неожиданно мог явиться в любую минуту, пригнетало и
утомляло служивых. Голубая ценинная печь была жарко натоплена, так что в пазьях новой бревенчатой клети колыбался моховой волос; в крохотное слюдяное оконце, разделенное переплетом на четвертушки, падал полуденный солнечный луч и искрящимся широким мечом разваливал чистую переднюю избу наполы, настраивал кречатников на праздник.
        Медово и пряно пахло свежими опилками, сомлелой древесной плотью, и сеном, и коврами, и кафтанами, выданными из царской казны на торжественный случай, птичьим сухим лайном и кожею - всем тем, чем пахнет охотничий сряд. Рядовые сокольники и поддатни дожидались царя на сушиле, возле птичьих чуланчиков, готовые исполнить волю подсокольничьего; они выросли возле двора, по семейному преданию и по наследству во всем корне знали досюльный обычай и богатый степенный чин, и приход государя на кречатню был им за обыденку, за свычную службу, за рядовое дело, из коего вытекало мудрое житейское правило: чем меньше знаешь, тем дольше проживешь. А этому увальню, этому северному отелепышу, что чудом вдруг проник в Потешный двор, втерся в цареву службу, надобно приобсмотреться и наполучать тумаков да батогов, чтобы с годами выпестовался из него истинный служивый. Вот почему Любимко дожидался царя в сенях, жадно приникнув к продуху, и никто не теснился возле, не гнал прочь.
        Прямь его в избе сутулился Парфентий Табалин, искривясь левым плечом и часто однобоко припадая. Седые изжелта косицы волос неряшливо, по-стариковски падали на высокий ворот кафтана, обшитый шелковым голубым позументом. У старого охотника мозжели к перемене погоды кости, но он крепился, чтоб не выдать немощи своей государю, не опечалить его. Парфентий был давно вдов, одинок, бездетен, в тверском поместье кособочилось неоприюченное житьишко. Никто не дожидался Парфентия дома, и он дослуживал жизнь, тянул лямку до смерти. К широкому поясному ремню из лосиной кожи были приторочены яркие крылья, украшенные цветными шелковыми лентами, но эти крылья, опадая по взгорбку спины, не выпрямляли Парфентия в его охотничьей гордости, не красили начального сокольника, но делали унылым и жалким, как бывает неприглядно-тоскливой старая ловчая птица, доживающая свой век на сушиле лишь по прихоти хозяина. И Любимко искренне зажалел Парфентия, как пожалел бы стареющего батьку. Лишь бревенчатая стена мешала ему из сеней приобнять ловчего; он собрался даже окликнуть Парфентия, но тут увидел, как по кромке широкого
поясного ремня несуетно, с раздумьями ползет божья тварь в алом зипунишке с черными горошинами. И парень, прыснув в кулак, дурачась, тихонько загугнил: «Божья коровка, вылети на небо, там твои детки...»
        Вдруг спина начального сокольника дернулась, воспрянула вся его присогнутая болезная фигура, и бархатный колпак лихо присвалился на правое ухо, а десница в широкой с раструбом кожаной рукавице уперлась в бок. И тут Любимко запоздало увидал государя. Он как бы бесшумно выткался из ничего, из сизого марева, из затенья дальнего угла, из душного запечья, из блекло-лазоревой небесной ширинки в распахнувшемся проеме. Алексей Михайлович явился запросто, как селянин иль простой тароватый гость, вошел с легкой одышкой один, и кто-то невидимый за его спиною беззвучно притворил тугую дверь. Царь перевел дух, на коник у порога сбросил однорядку и низко поклонился иконе Николы-путеводителя, размашисто перекрестился, сильно ударяя себя по плечам и лбу, и от елейницы, от ее голубого кроткого сиянья пошли по избе круги. И ангел небесный, с лету проломившись в оконный проем, пролил на серебряной сулеице пряные тонкие звуки, от коих не только слезливо зашибает сердце, но и в глухую зиму на снежной лесовой поляне прорастает разрыв-трава.
        Государь был приземист, плотен и плечист, в бархатной шляпе, обложенной соболями, с тяжелой темной копной волос, опадающих по плечам суконного темно-синего зипуна. Любимко во все глаза уставился на Родименького. Он был вовсе иным, истинным Отцом, не таким, как вчера, когда Коломенское встречало торжественный выезд государя, весь праздничный ратный строй, что струился по дороге на добрую версту, и в середке сияющей цветной колыбающейся змеи, как в прозрачном достакане, увидал Любимко государя в аглицкой карете, запряженной шестериком темно-карих возников с крашеным немецким перьем в начелках. Против государя сидел боярин Морозов, по правую сторону у дверцы - князь Трубецкой, по левую - князь Одоевский, и, зажатый средь первых людей, Алексей Михайлович походил на повапленную идолову куклу, убранную в лисьи меха; за горлатньми шапками царевых ближних иногда показывалось бледное и блеклое задумчивое, какое-то мрелое лицо с набеленными вроде бы щеками и насурмленными широкими бровями, с нелепо выстриженной бородою, уложенной на золотые кружева. И хоть перед тем долго гатили, умащивали дорогу дворцовые
крестьяне ближних сел, но весенняя распута, постоянная небесная мокрядь и выбраживающая, как жилое тесто, земля свели все труды в напраслину; аглицкая карета качалась всеми колесами, переваливалась в просовах и выбоях, колыбалась на ремнях, как в толчее морского сулоя, - вслед за сотнями конных стрельцов и рейтар, и жильцов, и детей боярских, и стряпчих, уже растоптавших, измесивших путь до жидкой хлюпающей каши.
        В Коломенском ударили колокола, и народ пал ниц по обочинам дороги на кислую травяную ветошь, проваливаясь коленями в мышиные пролазы и кротовины. И Любимко повалился, путаясь в ездовом кафтане, и никак не мог совладать со строптивой бугристой молодой плотью и тугим загривком, упрямо задирающим вверх голову. И Любимке показалось, что он встретился взглядом с государевыми печальными очами, и в глазах царя мелькнуло, как таежная векша, благосклонное участие. Ну, конечно, почудилось, ибо карету со стороны тесно обжимали боярин Стрешнев, да князь Хворостинин, да князь Григорий Черкасской, да двенадцать рослых жильцов на гнедых конях. Наснилось все, конечно, наснилось, как в легком хмельном опое.
        ... А тут в переднюю избу вступил Хозяин, простец человек с помятым, рыхловатым лицом и с ржавчинкой в морщиноватых обочьях, с тугой каштановой бородою и с той ровной ласковостью во взоре, что всяких, даже дальних людей, вовсе чужих, делает братовьями. Царь приблизился к своему месту, и сокольники, торопливо содравши шапки, низко ударили челом, а государь ответил легким благословляющим поклоном, каждого служивого одаряя той невидимой, незапечаленной милостью, от коей становится куда легше доживать. Хомяков отодвинулся от стола, как бы давая ходу иным чинам, что дожидались на кречатне, а государь опустился на ковер диковатый, возлег на пуховое сголовье, просунув ключку из слоновой кости промеж ног и возложив обе ладони на золоченый рог. И снова подивился Любимко из своего схорона, какой государь простец человек, слегка лениво-усталый, но благосклонный и свойский, и тайно возбужденный, ибо широко взрезанные ноздри пригорблого тонкого носа хищно вздрагивали, втягивая в себя дух любимой кречатни. Зараженный охотою человек заявился на птичий двор, и каждая знакомая мелочь была ему приятна, но всякая
распустиха печалила. Год не бывал в Коломенском, и сейчас государь был пристрастно ревнив, приглядывая, как тут хозяиновали без него, и его внешняя приветливость, однако, таила близкий гнев. Это знали сокольники и сейчас вытягивались в нитку.
        «Время ли, государь, образцу и чину быть?» - наконец молвил подсокольничий с поклоном, подгадывая минуту. И царь ответил: «Время, объявляй образец и чин». И Парфентий Табалин крикнул Андрюшке Кельину, своему поддатню, чтобы тот тащил новодоставленного канского кречета-дикомыта пред царские очи. Андрюшка Кельин, нескладуха, путаясь в собственных длинных ногах, с каким-то слепым творожистым взглядом пронес на рукавице через сени сокола, едва не прищемив полы кафтана в дверях сушила. И провожая взглядом свою птицу, которая нынче уже не принадлежала ему, Любимко с невольной кручиною мысленно поклонился Спасителю, завидуя молодому поддатню: «Господи, Отец родимый. Солнышко незаходимое, понорови так, чтобы государь призвал меня пред себя, чтоб ему икнуло! Свет наш, надуй мне в ухо, чтобы такое намудрить, чтоб пасть пред очии!»
        «... Экий разварня, соплей зашибить, на базаре таковских на полушку сотня, а ишь ли наловчился ногами кренделя писать», - возревновал Любимко к поддатню.
        Но Бог весть, были ли мысли завистливые; но ежли и были они, то пропали, как скорый утренний волглый туман под солнцем оседает в кочкарнике, оплетая слюдяными волотями тугие травяные стоянцы.
        Нет, не зря взрастал Любимко под отцовым приглядом: из-под его руки все до самой малой заусенки прилежно вычел он из стародавнего птичьего промысла, и, знать, в эту минуту в Окладниковой слободе грустно заскрипело стареющее отцово сердце, что вот понапрасну с такой легкостью отпустил он младшенького, надею свою, из гнездовья, может, и навсегда. Подпенная змея коварно ужалила Созонта блазнью, когда, позарясь на сыновьи желания, захотел поноровить им, усластить дитячьи задумки, спустил несмышленыша-гнездаря без призору в чужедальнюю сторону: де, лети из дому, коли взяла думка. А как мечтал удержать возле себя! Вот и хлебай нынче лаптем шти, старый...
        Четыре начальных сокольника сплотились у стола, окружили птицу, и Парфентий Табалин принял белого кречета из руки помощника, справно и с достойной опаскою, и с тайным восторгом, и веселием; он властно ухватил кречета за опутенки, посадил на рукавицу, дивясь редкостной птичьей стати. Кречет лишь раз взмахнул белоснежными крылами, погнал по избе воздуха и, умащиваясь, горготнул с тоскою, оборотясь к прорубу в стене, откуда источался слышимый лишь ему дух молодого хозяина, запах оленной одевальницы, морского ветра, ледяных Шехоходских гор, кислой северной помаковки, зимней стыни родимого засторонка и прели весенней цветущей тундры.
        От проруба доносило духом милой родины. Но в слюдяное оконце проламывалось апрельское солнце, такое жаркое в избе, морошечной желтизны лужицы растеклись по полу, и в одну из них погрузился, не забрызгав сафьяна, изузоренный государев чеботок А в дальнем конце сушила в своем чуланчике на колоде мостился молодой челиг, ее сын, уже позабывший мамку, но у нее-то в груди еще не пожухла и не отпала волосинка родства. А в щель неплотно притворенной двери сочился влажный сквозняк с воли, тонкая прохладная струйка, пахнущая зацветшим мохом, грибами, и елушником, и свежей кровью только что забитой скотины. И это тоже была родина. Все смешалось в птичьей душе в один оранжевый сгусток, кречет издал прощальный клекот и прицельно воззрился на государя, выметнув розовое змеиное жало. И государь подивился редкостной красоте дикомыта: широкая, снежного окраса грудь с атласным пером, умощенным в непробиваемую кольчужку, меченная черно-бурыми копейцами; махалки в аршин, перо к перу, уложенные вдоль литого тела упругими клиньями; бурые пронзительные глаза в зеленоватых ободьях, желтый венчик на голове, будто
наведенный вареным золотом. Птицы в венце государь еще не видывал. Это Царь Небесный смотрел на царя земного; воистину гонец Господень спосылан в подручники и для особой вести, и надобно урядить его по-царски.
        И накрыли начальные сокольники кречета клобучком, шитым из веницейского алого бархата, низанного жемчугом, процвеченным зеленым шелком и серебряным репьем, утыканным золотыми цевками; а к среднему хвостовому перу приторочили серебряные колокольцы; а лапы в седых пуховых штанах покрыли сафьянными онучками, шитыми волоченым золотом, и поверх онучек повязали сильца с золотым кольцом, и через него продели шелковый плетеный шнур с кляпышком, а грудь покрыли золотным бархатным покровцем с алмазом чистой воды. Солнечный луч упал на голубой адамант, изломался в камне на сотни волокон, потом взялся пламенем, и птица вспыхнула жарким светом, слепящим глаза. Подсокольничий Хомяков вздел рукавицу с притчами и, перекрестясь, перенял уряженного сокола, приблизился к государю, как того заповедал урядник сокольничьего пути, но встал поодаль, с опаскою, чтобы Алексей Михайлович мог подивиться красоте птицы и погордиться ею.
        Государь восхитился, в лице появилось детское, удивленное, ликующее. Только зараженный птичьей потехою человек, истинный охотник мог так обрадоваться столь дорогому подарку.
        «Гамаюн... чисто воин! Так и звать впредь! - вырвалось невольно. - Откудова и чьих мест?» - спросил государь с хрипотцою после некоторого молчания, не сводя с белого кречета завороженного взгляда.
        «Поднес от себя мезенский помытчик Любимко Ванюков и взят велением Афанасия Матюшкина на сушило кормленщиком впредь до твоего указа», - Хомяков покосился на волоковое оконце, и Любимко зарделся густо, сердце его возликовало. Услышал Господь его молитвы, отворил слух и уста; вот сейчас возвестит государь, де, призовите служивого пред мои очи. Любимко оправил кафтан, пробежался пальцами по гнездам пуговиц, шапку заломил круче. Но государь отчего-то потускнел лицом, слинял взглядом, будто внезапно уязвила нутряная хворь, и объявил подьячему Василию Ботвиньеву с досадою: «Пиши... Велю наградить двумя портищами сукна настрофиля лазоревого... Ну, самочинщики...»
        И тут Любимку позвали из сушила - пришла пора прибираться.
        Вечером в задних хоромах царские начальные сокольники пировали ествою с царской кухни; послал государь своим любимцам и по чарке меду стоялого, по кубку ренского да ведро пива выкислого. Поддатень Андрюшка Кельин крутился возле хором, где гостевал с Хомяковым и его отец, начальный сокольник пятой статьи; от него перепало из ковша и сыну. Тот, захмелев, хватил еще и браги, потом долго маялся на сушиле, пел песни и смеялся дурашливо.
        Во втором часу ночи в окно постучал Любимко, попросил овчинный кожушок со своего ларя. Любимко не мог уснуть в избе. Стояло влажное весеннее тепло с близкой грозою, и парень решил завалиться спать в телегу на воле, на сенной клок, накрывшись кожушком, уставясь мрелым взглядом в иссиня-черное со сполохами глинистое небо и вспоминая родину. Андрюшка выдернул из вертлюгов раму, подал овчину, поставил окно обратно в колоду, а запереть, такой разварня, позабыл спьяну. Ночью рама возьми и пади в чулан и зашибла Парфентьева челига Мальца.
        ...Утром Андрюшку Кельина драли на конюшне, разложив на скамье, в два батога, вбивали науку, чтоб не дурил, а после ссадили на неделю в застенку на хлеб-воду. Но многие из рядовых сокольников оказались на тот день в гулящей по своим домам, и Любимко угодил по Парфентьевой статье на государеву пробную охоту в коломенские поля.
        Господь услышал его мольбы.
        Глава вторая
        Видел бы сейчас батько Созонт сына своего в этих сырых утренних низинах, принакрытых сизым дымным туманцем, из которого выныривают кожаные капелюхи всадников. Туго екает селезенка в лошажьей утробе, гнется под седлом мягкая, отмокревшая спина под тяжестью седока, будто навалили кобыле на бедную хребтину лиственничный елуй, и вот волоки этот необхватный кряж по водомоинам, с трудом выдирая ноги. Тихо. Только звякнет иногда стремя, глухо кашлянет в кулак пеший псарь, с головой утонувший в яремной сыри, проскулит ищейная собака на сворке; борзые на длинных вязках струят по скисшей летошней траве меж мягких бородатых кочек, наискивая и взрыдывая от запахов болотной дичи. Прострижет со свистом всполошенный барашек, проблеет сладко - и опять все тихо.
        Хлюпая сапогами, проваливаясь в просовы и водомоины, пешие приказчики несут в берестяном коробье птицу с великим тщанием, боясь помять перье. Скрипнет арчак под грузным Любимкиным телом, и охотник неловко хватается за деревянную луку седла; не привыкший к верховому пути, уже истомленный до крайности, с потертостями на ягодицах, приискивает он покою разгоряченным, немятым стегнам. Любимко боится обернуться, где саженях в двадцати от него, плотно окруженный охотничьими стрелками и стремянными конюхами, едет государь, да дядька его боярин Борис Морозов, как и царь, также зараженный охотничьей страстию. Боясь потревожить тишину, Любимко откидывает на спину наползающее на живот саадачное лубье с луком и черкасскими стрелами, выданными из приказа Тайных дел. На поясе у сокольника с левой стороны вабило с крюком, подвешено на кольцо, рукавица полевая заткнута за лосиный пояс; под правой рукою - ващага, рог серебряный, полотенце, лядунка и нож. И только нож свой, домашний, непроточен на промыслах в долгие зимние вечера, с рукоятью из рыбьего зуба, в берестяном влагалище, задубевшем от воды. Нож в две
Любимкиных ладони и может прохватить медвежье сердце насквозь.
        Любимке жарко, он отпахивает верхние крючки ездового кафтана, размыкает кляпыши киндячного зипуна, подставляя грудь воле, и чувствует, как сырые змеиные хвосты скользко вползают под тельную рубаху, однако не в силах остудить разгоряченного тела. Любимко насторожен, он страшится опростоволоситься, взгляд его зорок и схватывает каждую видимую пядь наволока под ногами, залитую молоком; он старается ехать след в след за Парфентием Табалиным, что сонно качается в седле, как тряпошная кукла. Но душа-то Любимкина простодушно ликовствует, она поет высокую храмовую песнь, похожую на аллилуйю, и сердце его захлебывается горделивой радостью. Иногда лошадь по бабки проваливается в водомоину, и Любимко вздрагивает, захолаживает грудью, и ему мнится вдруг, что все наснилось...
        ...Царь-государь, очнися, стряхни с себя тугу и военную надсаду, что оковала тебя в кольчужку, изгони из сердца полковые хлопоты, тягости и неустрой долгого похода, молящие взгляды раненых, что провозили осторонь станового шатра, немой упрек скрипуче-говорливых телег, поднимающих облака пыли, внавал нагруженных закоченевшими телами. Однажды царь подъехал к грустному ковчегу, накрытому пестрядью с пятнами рудяной ржавчины, нагнувшись с седла, откинул оголовком плети край покровца и увидел на подводе ангела во плоти с открытым лазоревым взглядом, уставленным в небеса, льняную подковку волос над мраморным лбом, темный пушок над улыбчивыми червлеными губами, обведенными голубой каймой...
        Господи, мальчик же совсем, вьюнош, едва оперившийся, вставший на крыло, не сокол-дикомыт, а слеток, и уже покрыл себя бронями, и на тонкой, неловко заломленной шее красела крохотная ягодка крови, окруженная синими проточинами. Пуля из свейского солистра укусила пчелино, отравила жизнь, усыпила навечно, и, заваливаясь в траву, боярский сын Пересвет Тороканов, наверное, и не знал еще, что уже у Христа в вечных воинах. И царь странно позавидовал покойному и устыдился своего здоровья, и своей чести, и вселенской славы. Так бы кротко умереть, это ли не счастье, это ли не подарок Господень за безгрешие? - он вздохнул, спешился, поцеловал юношу в лоб и в уста, перенимая в себя неземной, ни на что не похожий небесный холод. Вечером царь писал в Москву: «Добиваюсь зело, чтобы быть не солнцем великим, а хотя бы малым светилом, малой звездою там, а не здесь...»
        И вся-то Руськая земля была сейчас тем вьюношей, принакрытым пестрядинным рядном; лишь откинь эти волокнистые, свивающиеся в змеи студенистые покрова, и там покажется прекрасный лик, исполненный спокойной нежности, выплывающий из сна, как из недолгой смерти, в жизнь вечную, чтобы вскоре вновь замириться, утихнуть в предночном закате и умереть, коченея, будто навсегда.
        Попробовала свой голос малиновка и поперхнулась; заливисто, с придыханиями, во все концы света прогулькал на гульбище тетерев и захлебнулся ранней истомою. Ночь сдвигалась нехотя, окутывая дремою всякую малую живулинку. И в который раз государь подивился тугой тишине, обнимающей землю, еще не могущую растворить чугунные, цепенеющие от сна вежды свои. Даже скрип кожаного тебенька о голенище, короткий звяк стремени и прерывистое хлюпанье копыт в мочажинах не разрушали тишину, но лишь усиливали предутренний покой, охотничий настрой и то ожидание, коим полнится страстное сердце. Служивые меркло качались в седлах, перехватывая сна.
        Царь же почасту подымался в стременах, вглядываясь в туманное молозиво, и снова нетерпеливо опускался в седло, покрытое барсовой шкурой; он колыбался на арчаке, как в детской зыбке, сызмала привыкши к походам, развалистой иноходи ногайского рысака чистых кровей, к лошажьему поту, к тому жару, что изливался из коньего тела по всему естеству охотника, лишь усиливая его азарт. Алексею Михайловичу хотелось взовопить, поскакать, устремиться к присмотренному заранее загону, куда гуськом, неспешно двигалась дворцовая ватага. Но птичьи стрелки с пищалями и стремянные конюхи, как бы упреждая азарт царя, туго обжимали, почти теснили его лошадьми, осторожничая даже в этой предутренней тишине, кою в любую минуту мог распороть хищный свист невидимой стрелы. Тела служивых были царевой бронею, и хотя государю была досадна эта живая кольчужка, но и радовала его, подчеркивала Божественную нерушимую власть. Да и было чего стеречься: потерял ровный отпечаток, но сохранялся в памяти давний случай, когда в угодьях у Саввина монастыря он случайно, или по чьему-то злому умыслу, вдруг остался один на один с выгнанным из
берлоги медведем, и нож, вытащенный из кобуры, постоянный спутник государя, тут не придал ему особой силы. Лишь Божье провидение спасло тогда...
        Всадники выбирались из тумана, с мокрого наволока на веретье один за другим, и когда лошадь государева, оседая крупом, ступила на песчаную проплешину, избитую коньми, тут на востоке зарябило, сдвинулось, и оттуда полились по небу багровые реки, и туман прямо на глазах стал свиваться кольцами, западать в лога, оседать бисером на травяных клочах, и вся земля открылась государю от края и до края, осыпанная драгоценным крошевом, окрашенная пепелесыми и таусинными, рудо-желтыми и лазоревыми, голубыми и вишенными цветами, и на озерца, разбухшие от половодья, с низкими охряными берегами, с аспидной темью под кряжами, упали огненные перья. И все покатое небо увиделось слегка осыпанное сумеречной пылью, сквозь которую уже пробивалась густая синь, еще прохладная, тянущая льдистым сквозняком, но обещающая день добрый, куражливый, горячащий кровь.
        Видно было, как на стеклянной глади, по заливчикам, прижимаясь в затенье рыжей травяной ветоши, табунились утки. «Господи, как хорошо-то!» - вскричало сердце государя. И вмиг забылся русийский разор от долгой войны со свеем, и козни латинов, и горькое лихо от бескормицы, и тощая государева сума, совсем впавшая в бедность, загнетившая все серебро в походы, как в прорву, и коварство падких до ефимок купцов и дьяков, добро нагревших руки на перекупке медных денег, что обесценили, изъязвили державу; и на эту хворь, на эти болячки, как синие мухи, слетелись греки и фрыги, и свеи, и деги и всё уволакивают с собою за рубеж, не жалея меди, скупают меха и золото, и оттого казна еще более испроточилась, а смердам с тех медных денег туга и кручина...
        - Гляди, Борис Иванович, на Русь в смарагдах. Гляди, как изукрашена, сколь весела! - не сдержавшись, воскликнул государь, обернулся к Морозову. Из толстого, подбитого лисами ездового кафтана, как из беличьего гайна, глянуло на него заспанное бритое лицо боярина с набрякшими, покрасневшими глазами. Морозов шире разлепил веки, пообсмотрелся нехотя.
        - Как баба на сносях, - буркнул с тайным вызовом. Достал из зепи хрустальный штофик, обтянутый серебряной проволокой, и, не чинясь, промочил горло брусничной наливкой.
        - Баба?.. Сам ты баба, - шутливо возмутился государь. - Што-то тебя на дурное потягивает? Не баба, а девка на выданье... Да нет, княгиня венчается с солнушком. Бобыль ты и нехристь. Брадобритенник...
        - Не бобыль я, батюшко, помилосердствуй. За что холопа своего честишь? На-ко умягчи сердце, - не смея пообидеться, боярин протянул царю штоф.
        - Я-то воистину молвлю. А ты вот чествуешь меня, как ярыгу кабацкую. Иль с опойцей Пожарским спутал, сукиным сыном? Да и глядишь ты окрест, как бобыль на пустоши... Шучу, шучу, помилуй, боярин. А все ж, Борис Иванович, благословенна, стойна и урядна жизнь наша. Вечно жить хочется, когда вот так. Есть ли еще на свете такая земля? - Перекрестясь, государь запрокинул штоф и чуть не ополовинил его решительным глотком, утер усы. - Ловко мы удрали, а?
        И засмеялся.
        И тут увидел государь, что передние сокольники уже обогнули озеро, стали против ветра, приготовляясь к охоте, и оборвал разговор.
        «... Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, истрясла мужику черева, - бранил Любимко лошадь, уже с тоской вглядываясь в спину начального сокольника. - Привезут до места костей пестерь».
        Неожиданно разведрило, развернулись небеса, грянул оттуда холодный, лазоревый с прозеленью зрак. С востока потянуло сквозняком, и от фиолетовых лесов, из-за червчатых зоревых полотнищ, развешанных по окоему, как бы воспели божественные накры. В ту же минуту протяжно, гнусаво вскрикнула выпь, и мир благословенный очнулся, встал из сна, как из смерти, восшумел на сотни голосов в любовном ератике. И это пенье на многие лады, это всеобщее пробуждение, этот прозрачный до хрупкости воздух, насквозь пробивающий гортань до самой утробы, невольно умилостивили дремлющую душу и воспламенили кровь. Всадники воспрянули и скоро спешились в схороне за ивняком, уже сиренево набухшим, с желтыми цыплаками на сизых от сока ветвях; осторожно, приняв от приказчиков коробье с птицами, вытаились из засады. Парфентий из плетухи повабил на рукавицу молодого челига. Смышляя, что-то шепнул ему на ухо, погладил по затылку взъерошенное перо и слегка откинул сокола вверх, отпуская должик. Птица резкими взмахами пошла в небесную прорубку, на которую уже ложился латунный блеск близкого солнца, а потешники снова взлезли на
лошадей. Из-за кустов было видно, как на веретье, окруженный стремянными, слез с коня государь, медленно спустился с горушки, поросшей вереском, почасту прикладывая ладонь горбушкой ко лбу, заслоняясь от солнца. Вода в озере стала малиновой, а птицы черными. Они уже почуяли грозу, ходили по стеклянной ломкой воде кругами, селезни, упруго махая крыльями, садились на гузку, пытались взлететь, но птичий грай, беспечность крякв, пылающее костром солнце и небесное голубое водополье смиряли, снимали испуг.
        Тут достиг своего верха сокол, и Парфентий Табалин поспешил вкруг озера к государю и доложился, что «сокол стал в лету и ждет убою», и спросил, не будет ли указа гнать дичь из уремин. Тем временем служивые отстегивали с седельных ремней тулумбасы, снимали с поясных колец вощаги, иные же доставали дудочки и манки, жалейки и пищухи. И лишь вернулся Парфентий, подсокольничий Хомяков, подбоченясь, взмахнул рукою, и десятки колотушек, окружая озеро полукругом противу ветра, ударили деревянными шарами по кожаным бубнам. Светлело небо, и на самом дне его черной порошиной мерно кружил и кружил челиг, оперев махалки на воздушный столб. Утки всполошились, встали на крыло, скоро потянули над озером. И сокол, вроде бы внезапно изрешетив крылья, незаметно глазу камнем пал в середину стаи, как бы провалился сквозь нее, но осадил, разбил утей на гнезда, разогнал по-за леса, хотя того желанного пера, кое должно бы, медленно паря, опадать в латунную гладь озера, не появилось. Значит, промахнулся челиг, не угодил в зашеек свиязи, не заразил добычу; но он тут же выправился и снова взошел над отбитой от стаи уткой,
спешащей в ухоронку...
        «Эй, парень, чего рот разинул? Не у тещи в гостях. Уставился! Давай готовь Гамаюна. Будем пробовать! - приказал Парфентий новому поддатню. Начального сокольника он непонятно чем, но досадил, был не по нутру. Вроде бы и слушался служивый, и споро чинил всякое дело, но был себе на уме, исполнял без старания и покорства, не сымая с толстых губ постоянной ухмылки. - Чего лыбишься-то? Готовь, говорю, птицу, чувал с мякиной». Обидел и разом осекся Парфентий, когда слегка подался поддатень над плетухой, расправил плечи и пристально оглядел старого сокольника.
        «Тьфу на тебя, леший!» - мысленно сплюнул Парфентий Табалин и, отступаясь, не сказал ни слова более, с тревогою отыскал взглядом челига. А Любимко добыл из короба белого кречета, развязал кожаные задержки на затылке, сдернул с головы полевой клобучок. Гамаюн, разминая умиренное водяниною тело, резко взмахнул крылами, сбил овчинный треух с головы поддатня. Зазвенели серебряные колокольцы в срединном хвостовом пере. Белый кречет успокоился, принял стойку, в бурых змеиных глазах его появилась змеиная жесточь. Но он не крыгал, не скрипел, не щелкал клювом, не клохтал гортанью, не булькал зобом, срыгивая погадку, но был молчалив и недвижен, как бы высечен из белого с прожилками камня, и только белые пленки век, как совки клобучка, изредка накрывали, прятали его настороженный взгляд.
        «Ну, братец, порадуй мою и цареву душу, понорови, - шепнул Любимко, без боязни наклоняясь к кречету, и подул ему в темечко, в золотые кружева короны. - Повитерь тебе в зад, разбойник...»
        Сокол снова встряхнулся, малиново воспели колокольцы. Тем временем челиг в небе травил, гонял зазевавшуюся утю, как бы нехотя садился на нее и снова взмывал, потешая охотников, веселя душу. Птица металась, не зная, куда деваться. Сокол долго не слезал с птицы, не мог ее смертно заразить, не хватало силы, потом с великим трудом разбил свиязь, смертно заразил ее, свалился в приозерный чапыжник, делся прочь с глаз и учал валяться на дичи, истеребливая ей брюшину. Знать, худо был кормлен накануне, без радения. Хорошо, не было в охоте поддатня Андрюшки Кельина, иначе бы ведать ему скорый царев гнев за дурную службу. Потешники поскакали, отняли у челига добычу, подсокольничий отправился к государю дознаваться, вершить ли охоту дальше, иль свертываться, иль сбираться в Тюхали на утреннее кушанье, где дворцового службой, засланной заранее, была изготовлена ества, иль досматривать дальние кулижки, луговые проточины, и водомоины, и прыски, куда затаилась спугнутая птица. А уж день вовсю разгорелся, солнце по-весеннему парко ярилось, накатывался клубами тяжелый густой дух нагретой воды, травяной ветоши,
близких болотин и калтусин. Лениво вдруг стало и истомно, Любимко с трудом ворочал сонной головою, разглядывая угодья. К какой-то иной, незнаемой допрежь жизни случайно прикоснулся он пока лишь краем, и эта жизнь, откушенная с краюшки, оказалась нажористой, плотной, но с напрягою, когда всякую минуту надобно дозорить за собою, чтобы не опростоволоситься, не попасть впросак. Парфентий Табалин, понурясь, сутулился возле и ждал отмашки Хомякова; ослабевшие глаза его под седыми клочьями бровей тускло слезились. Нынче вот опять промахнулся, старый, и по всему выходило, что пора на погост...
        ...Ах, молодяжка, подвела старика. Вот и доверься им...
        ...Царь встретил Хомякова с укоризнами. Два стольника держали над ним пепелесый солнешник из куфтери на двух бамбуковых шестах: шелк надувался, как парус, и всхлапывал под ветром. Лицо государя уже по-весеннему шоколадно залоснилось, лишь в затеньях висков лежала мгла усталости. Наблюдая за челигом, предвкушая добрую красивую потеху, государь, чтоб лучше видеть, спустился к озеру, не замечая, что стоит по щиколотку в заводяневшей жидкой дерновине, и тягучая стынь уже пробилась сквозь меховые чулочки до тоскнущих ног. Царь только что воспламенился забавою, о ней он мечтал весь прошлый год; и сейчас он спроваживал челига в самый зенит, как ребенок, желая соколу удачи и норова; он спосылал его в солнечный расплав, как бы засеянный дробленым пашеном, заранее угадывая птичью затею по ее лету и верху - и вот на тебе: все утиные гнезда пораспугали и всей потехе конец. Но когда подъехал подсокольничий, глаза государя еще хранили живое тепло.
        «Худо вы промышляете, Петр Семенович. - Глаза смотрели мягко, с пивным густым расплавом, с золотыми искрами, но голос был уже сух и ломок. - Скверною, знать, кормите. Вас-то бы падалью, так каково? Вот ужо велю... Что ж на живое-то ленитесь напускать? А я ведь вам указывал, и Матюшкину тож, помните? напускать чаще на дикое, чтоб птица не засиделась. Писал же: пустить всякому кречету по четыре осорьи в седмицу. Худо, Хомяков, коли распустиха у меня под боком заселилась».
        Хомяков опустил глаза. Катал скулы. Чуял вину и сам переживал пуще государя, но не оттого, что боялся острастки, но сердцем постоянно радел за дело. Алексей Михайлович, зажав в кулаке ременку, мерно хлопал рукоятью по сапогу, как бы пригваждывая каждое слово. И были те слова как пули.
        «Я волю вам дал, щенки. Доверился, что станете учить молодяжку, пока не остербля. И гли-ко, повалился челиг на утю, как мужик с килою. Худо так-то, Петр Семенович, худо. - Левая щека государя нервно дернулась. Он прижал ее ладонью, утишивая скачущую жилку, отвернулся, приказал, не глядя: - Поди. Сбивай охоту. В Тюхали едем».
        Государь померк, слинял лицом.
        Хомяков поворотил лошадь. Когда проезжал мимо Морозова, боярин погрозил ему кулаком. Государь бормотал: «Я ль не указал им в „Уряднике“, весь чин расписал. Слушайте только, неслухи... Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте нелениво и бесскучно, да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу. Ишь ли, им, злодейцам, нынче и наука не в толк. На добром-то царе каково ездят. И Парфентий-то стал как сухой кизяк. Эх!»
        Алексей Михайлович горестно вздохнул, почувствовал, что окончательно промочил ноги, вернулся на склон веретья и, пересиля гнев Исусовой молитвой, направил дозорную трубку в супротивную сторону. Он увидел, как потекли в приказное место сокольники, и пешие псари, и приказчики, как упрятывались в шалаши птичьи охотники, чтобы напоследях, когда стихнет, настрелять дичи к царскому столу. Но что это? из урочища, с залитых талой водою болот слетела цапля и направилась на охотничью ватагу, несуразно протянув ноги, похожая на саранчука, нелепая и вроде бы совершенно беспомощная птица. Но государь-то добро знал, какой у цапли верх и беспощадный удар, и разящий вспарывающий клюв, и когда кречета в науку пускали на цаплю, то прежде ей надевали на клюв деревянный футляр для обережения драгоценного сокола, за коим, быть может, не один месяц блуждали помытчики по тундрам и лесным засторонкам.
        И вдруг незнаемый прежде поддатень посунул белого кречета с рукавицы вслед цапле. Царь видел, как ярился Табалин, грозил помощнику. Обыкновенная охота шла по росписи, каждый шаг был достоверно указан царем самолично, и нельзя было отступиться от заведенного обычая во всякой мелочи под страхом сурового правежа и тюрьмы. А тут, ишь ли, сыскался такой смельчак, что самому государю впоперечку. Ну, алгимей, ах б... сын! - невольно вскричал Алексей Михайлович, не отрываясь от зрительной трубки. Но тут же позабыл свой гнев, не оглядываясь, поманил пальцем боярина Морозова; лицо его рассиялось, и все громоздкое, приземистое тело, утонувшее в широком дорожном кафтане, подбитом лисами, вдруг потонело и приняло легкость.
        «Это ж Гамаюн... Истинная царь-птица! Я не видал такой допрежь», - бормотал царь, не заботясь, слышит ли его боярин.
        Цапля, почуяв разбойника, на удивление споро пошла вверх, а кречет, слегка осторонясь, как гончак за зайцем, без натуги, казалось бы, с ленцой упираясь крылами, взмыл следом на самое дно приголубленного неба; они взбирались кругами все выше и выше, пока почти вовсе не исчезли из глаз, и только острый приимчивый взгляд государя находил в щемящем просторе два просяных зернышка, соединенных меж собою невидимой вервью. Такого верха достигает редкий кречет. Гамаюн встал в лету и принакрыл как бы цаплю сверху, и тогда они стали падать с неуловимой быстротою: над землею кречет мякнул, заразил цаплю в голову и тут же отпрянул, ибо птица щелконула клювом, как кузнечными ножницами. И снова Гамаюн взнялся вверх для новой ставки, чтобы зависнуть над добычею, и как бы случайно, легко осадил в скользящем полете цаплю, оседлал сверху, ткнул ее в хребтину, вырвал щепотку перьев и отвалил в сторону... Этот кречет еще и куражился, он вроде бы покидал жертву, миловал ее, уходил прочь, размываясь в небе, так что сокольники пугались, что он собрался утекчи, но, делая круг по-за лесами, он снова настигал добычу и с
какой-то холодной, безжалостной яростью долбил и долбил ее в зашеек, как долотом. Да, это был великий воин, каких поискать, и с великим верхом.
        Он гнал жертву свою версты с полторы и затюкал над сырым урочищем, над самым ее гнездовьем, и на двадцатой ставке смертельно заразил ее и, уже не выпуская добычу из когтей, упал вместе с нею в чернолесье. И все служивые, забыв всякий свое дело, сбились в ватагу и заломили головы, и переживали с тем азартом, что свойствен лишь соколиным охотникам, ибо эта потеха самая благородная, тут нет счету добыче, но тут чувствуют душою, тут азартничают, и сам полет кречета, его недостижимые верхи, когда он почти размывается в небесной молочной сыворотке, резвость и удар птицы доставляют сердцу столько неизъяснимой радости, кою не заменит никакая крупная добыча, взятая тенетами, засадой иль пищалью. Ибо красотою живет птичий охотник, и ей, красоте, предан всякий чин, от младшего кормленщика и стойлового конюха до великого государя. Здесь в полевой охоте, несмотря на всю строгую роспись устава, они братовья по чувству, и сердца их бьются удивительно воедино, без сбоев и ревности.
        Это уж когда перекинулась цапля и Гамаюн свалился с нею, набивая зоб пером и кровью, и Любимко торопливо поскакал в ивняки, чтобы перенять, повабить кречета, тогда, быть может, некоторые и позавидовали Парфентию Табалину, что он и на старости лет, у края могилы, заимел такую птицу во власти и перехватил государеву любовь на себя. Охотники долго не могли остыть, да и сам царь распалился жаром и все домогался до боярина Морозова, искреннего, запойного охотника, кричал: «Ты видел, каково ен мякнул?.. Ссадил, как свея на пику. Ты посмотри, Борис Иванович, двадцать ставок, да таким верхом. Думал, утечет. Уж все... Ах ты, думаю». - «Добрая, добрая птица, ничего не скажу, - соглашался Морозов, радый, что так все ладно сложилось и сладко умаслило царя. Иначе бы нуда сплошная целый день пробыть возле угнетенного государя. А тут сам Господь поноровил. - А ты помнишь Кизилбея моего?» - «Чего там помнить? Пред Гамаюном курица», - нахмурился государь, крапивные пятна проступили на скулах, перешибая загар.
        Морозов отъехал, обидчиво померк, но скрепил душу, чтобы не связываться в пустой пре. Царь тут же и обернулся, вроде бы почуял пустоту справа, отыскал взглядом боярина, увидел его кислое лицо с зернами табака на короткой скобе усов. Засмеялся, тут же отмякая: «Слышь, Бориско Иваныч! А ну велика отпустить нам водки! - Ишь надулся, как мышь на крупу, как жид на свиное ухо». Споро подкатил стольник с крытым поставцом, отомкнув дверцу, достал чары, тут же налил и отпил из своей.
        «Ну, с доброй охотой, дядько! Ой увеселил! - чокнулся с боярином, лихо выпил. - Не кисни... Помню твоего Кизил-бея. Добёр был махметка».
        Тут подъехал подсокольничий и первый сокольник Парфентий Табалин, а сзади, держа на рукавице кречета, и Любимко. Алексей Михайлович нахмурился, гроза пробежала в очах его: «Худо пасешь, Хомяков. Даве струнил тебя и сейчас скажу. Иль на правеж тебя? И ты, Парфентий, никуда не гож, даешь послабки. А ну ты, неслух!» - государь поманил Любимку пальцем из-под солнешника, измерил его взглядом. Глаза у царя были медовые, и темно-каштановая, счерна, борода кудряво пласталась на груди, на рыжих лисах, и дикий собачий мех с белесой искрою казался чудным продолжением ее. И снова царь был иным. Не сводя с государя любящего взгляда, Любимко зачарованно тронул лошадь, хлюпая, перевалил через проточину. Хомяков перехватил гнедка за удила, означил место, где стоять поддатню. Любимко спешился, содрал шапку, отбил поклон.
        «Дарык чапу, врести дан... Дай птицу-то, дай сюда! Экий ты выскеть», - повелел государь. Любимко и не понял, что говорят ему.
        Хомяков ловко насунул на десницу государя полевую рукавицу, перенял кречета от замешкавшегося поддатня и с поклоном поднес царю. Алексей Михайлович перекрестился, с давний навыком властно прихватил кречета за опутенки, усадил на руку, погладил по взгорбку, широкой ладонью приобжимая на горле пуховое ожерелье. В прорези клобучка глаза птицы горели, как два янтаря в малахитах.
        «Кто вынашивал птицу?» - строго спросил государь, вблизи приценивая полярного владыку, его стати, и остался доволен.
        «Любимки Ванюкова, двинского помытчика, привоз. Сам и вынашивал дикомыта», - ответил Хомяков.
        «Это он, что ли? - кивнул государь на Любимку. - И что, там все такие ослушники и поперечники? - Кречет угрозливо загорготал, заскрежетал клювом, забулькал зобом. Царь слегка отстранил тяжелую птицу, стережась сполошного удара махалок - Ой, страшный, ой, боюся! - вдруг засмеялся он, и все охотники тоже засмеялись. - За стойную охоту, за великодушество велю выдать пятнадцать рублев на кафтан... А за самовольство и самохвальство отпустить пятнадцать плетей в науку. Но ежли и в другой раз провинится, то и в чепи. Чтоб неповадно было мудрствовать...»
        Охота споро сбилась в ватагу, через луговину и по замежкам оттаявших полей гуськом тронулась в весь Тюхали на кушанье.
        Вечером, уже в селе Покровском, в конюшне царского путевого Дворца выдали Любимке не жалеючи пятнадцать плетей для острастки. Любимко поднялся с лавки, натянул портки, встряхнулся, поклонился приказчикам и сказал без осердки, скалясь толстогубым ртом: «Спасибо, мужички, добро поучили... Ну и слава Богу, что не позабыл меня...»
        Глава третья
        Царь по привычке встал рано; помолился в походной церкви, сам прислуживая дворцовому попу. Душа радела от давножданного покоя, казалось бы, особую милость получил Алексей Михайлович от Господа за долгие старания. В этой тишине все мирское померкло, и монашеское уединение показалось счастием. И то, что польскую корону настоятельно обещивают, и своей отступился, затих в берлоге, и немец поклонился Ригою, и Белая Русь наконец-то развесила свои рушники на Московской Заступнице, - все это показалось вдруг настолько неважным, что государь даже подивился в мыслях, что вот эти заботы и томили, досаждали ему столь долгое время...
        Он вернулся в брусовую опочивальню, больше похожую на келеицу, жарко вытопленную с вечера, распахнул окно. Влажно потянуло с воли, глаза скоро привыкли к предутренней темени, и царь понял, что ночь сдвинулась, с востока небо слегка прираскрылось, как речная раковина, и там перламутр смешался с нежной зеленью и морошковым соком. Отчего-то в эти минуты особенно проникаешься, что Господне око всечасно зрит за тобою, а ты столь мал, беззащитен и грешен, что Бога-то зовешь в подмогу с особой страстию, как осиротевшее дитя у гроба родимой маменьки.
        Вскричала тревожно выпь у болотца; проблеял чибис над польцом; простригли со свистом чирята стайкой и хлопнулись на ближний прыск, отсвечивающий в подугорье мутным бельмом; забормотали, загулькали тетерева, головешками развесились по березам о самый край селитбы, их токованье просквозило улицу, подняло звонаря, и он торопливо раскачал колокола у церкови, зовя богомольников на утренницу.
        Господи, хорошо-то как, будто при молитве. Да пусть не кончается это утро. Но чу! Где-то далеко всхлопали двери в деревянном дворце, многий служивый люд зашевелился в клетях и подклетях, в повалушах и чуланах, зачмокали по полу босые ноги, пролилась из кувшина вода в таз, заскрипели ворота - это сменилась караульная вахта; стольники друг за дружкою, ежась от утренней мозглети, бежали по двору в заход, их белые сорочки влажно светлели на площади, когда они сбились гомонливым гусачьим стадом, уже не боясь нарушить тишину. Царь, улыбаясь, отступил внутрь спаленки, чтоб не заметили надзора, а служивые мельком нет-нет да и взглядывали на государево окно, гадали, стережет ли царь; им так не хотелось спускаться под горушку, где с осени была вырыта иордань, сейчас всклень налитая снежницей, с глинистыми скользкими берегами, забродить в воду по окати, оскальзываясь, с замиранием в груди; и вот в эту купель надо было каждый день погружаться, ибо так постановил государь; а кто ловчил, избегал купанья, тех до брашна не допускал. Ну Бог с ней, с ествою, можно перехватить и на кухне у стряпухи, стянув оковалок
вареной говяды иль ломоть от свиного стяга...
        Но в потехах лесовых, в охотничьих ватагах и в путях богомольных в монастыри государь слуг своих - стряпчих, и стольников, и городовых дворян, и боярских детей, и начальных сокольников, и стремянных, - по обыкновению, сажал за един стол, и кушанья эти, поначалу степенные, после обретали то редкое дружество, ту веселую праздничную легкость, коя, милуя сердце, запоминалась надолго. И государь в таких пированьях был простец человек, и лихо порою закидывал чару, и особо не чинился, не строжился, а после счастливой забавы иль крупной зверовой осеки и самолично обходил стол с кубком вина, награждая отличившегося охотника. Такой дружиной, известной лишь по преданьям, только в поле и можно посидеть младшему чину, которому в Верх Московский доступ зачастую заказан, и толчется человек низкого звания обычно где-то внизу, на Дворцовой площади, у первой ступеньки Спального крыльца...
        Воистину как гусаки: поскрипели, а завидев подсокольничьего Хомякова, построились и вереницею покорно потянулись на иордань.
        Тут вошел ближний боярин, украдчиво постучавшись, осторожно прикрыл дверь. Был он в горносталевых чулочках и в мягких чуньках, шитых из зеленой юфти. И царь заговорил вдруг, не оборачиваясь, зная верно, что навестил дядька Морозов: «Вот много ли я из окна схватил взглядом, а как Господа въяве увидел. Ибо Русь. Он везде у нас отпечатался. Лесной угол, для чужого обавника нежить и невзглядь, а нам мир и покой. - Царь вроде бы продолжил разговор, затеянный неведомо когда, может, и дедом его, но супротивник тот был не вовне, а в самом государевом сердце. Греховный человек, стремяся заполучить хоть искру Божию, и государь сошлись в рати. - Да... покой и мир. И так в каждом углу. А мы воюем, мы ратимся, нас отичи и дедичи куда-то зовут. Из их могил свет призывный встает. Вот я с полками летось сколько верст сломал, а чужого места не нашел: кругом наши приметы, наши вешки расставлены, по нашим святым упокойникам всевечные свечи горят. - Морозов шумно дышал, он нанюхался с утра табака, не прочихался и сейчас с трудом крепился, мял переносицу. В припухших глазах тлел в спину царя безлюбовный огонек.
Морозов уже знал, куда клонит государь. Снова махмет, басурманы, плачущий вселенский патриарх, что натолковано с малых лет. Но на сей раз боярин ошибся. Этот тихий закут под Коломенским - с протяжным криком выпи, с тетеревиным гульканьем, с вязкими серыми сумерками, струящими в окно, пахнущими сладкоснежными последями, костровым дымом, московской дынею, прелью, березовым соком, - вдруг почудился царю той заветной обителью, коей хватило бы для полного земного счастия.
        Царь не пал духом, нет, но он как-то вдруг поразился вселенской громадностью этого тихого лесного засторонка. - Чего ж еще-то надобно человеку? Не напрасно ли мы ширимся, окутываемся чужой верою? Ой, боярин, укрупят нас обавники, очаруют чернокнижники и фарисеи прелестями. И ты вот, гляжу, поддался, а как силен был до веры! Молчи, молчи... Так не лучше ли замкнуться в этом куту, закрыться, переждать. Божье время неиссекновенно. Куда спешить? Не рано ли раздеваемся на посмотрение, себя кажем? И как долго ждать еще? Убитыми православными замостили землю, они еще не истлели, они зовут. Стародавних праведников мощи святые нетленные зовут. Мы не берем чужого, но Господь, поворотясь к нам, наконец, за муки наши, возвращает некогда ухапленное ворогом. Не в чужую землю вошли мы, она вся принакрыта словенским духом и светом Богородичным. Дух тот стенает, зовет. А все попрекают чужим куском: де, сухомятка горло дерет. И ты попрекаешь, в спину сверлишь взглядом: де, зачем в Польшу залезли, де, и Ригу-то надо немцам вернуть, и Украйна, де, нам в тягость. И, де, поборами изнасилили Русь, и стоном стонет
холоп. А напрасно попрекаешь, и тебе с тех походов не осевки достались, не одонья из коробья. Гли-ко, умостил дворец пригородный золотом пуще царского, меня затмить хочешь. Э... Молчи, молчи...
        Скажешь: де, богатство в тягость, де, кровь стынет. И сама жизнь в тягость, но в радость лишь смерть. Да, чужой кусок, черствый кусок, в горле костью встанет. Его, водой не промочив, не проглонуть. А где чужое-то? С чего ополчились, Бориско Иваныч? У меня во Дворце под боком скрытни строите, как латинники дозорите за каждым шагом моим. Мало вас дедко Иван сек. И вас укупили фараоновы силы? Знаю, знаю, де, по Украйне дух святого князя Владимира царюет, по нас кличет. А над Сербией дух святого Саввы царюет. А греки под махметкой лицо свое потеряли и веру испроказили, смиряясь силе. То исход наш, те тропы не заросли, они в сумерках лет адамантом сияют. Но погодить надо, погодить... Молчи, молчи. Сна нету. Как филин нынче. Все думаю: а не Господь ли попускает за грехи наши? Вот пораскрылись для чужебесных, а ведь страшно! Как голый на морозе. Вино от выдержки крепче, земля от запоров стойнее, меньше соблазнов. О чем не знаешь, о том не тоскуешь. Вот и дитешонка жалко порою, но через слезы лупцуешь за провинность. Бо то наука. А дай спуску, упадет в изврат либо в кручину, кусочничать станет иль шалить,
на отца будет жалиться, веру распродаст, землю распустит. Толкаете вы меня, бояре, на чур да на эх! Ну что молчишь-то? Язык проглотил? Помирал отец, с тебя клятву взял: целованием меня в вере крепить и делу учить, а ты и молиться нынче позабыл, табаку вот пьешь. Шебаршишься, как мышь в валенке. Чего делишь-то, иль мало накопил? Детей нету, кому гобина? Отдай в монастырь да постригися в схиму. Батьку моего Никона живым хочешь закопать...»
        «Я его чту, государь. - Морозов неслышно приблизился к окну, глубоко вздохнул. - Но тебя люблю. Что мне гобина? Моя жизнь - твоя. Но он, б... сын, позабыл монашеские заповеди, на мирское перекинулся. Ты под его дудку пляшешь, его погудки поешь. Тебя долго не было. Он царить хощет. И неуж не видишь? Он себя папою возомнил, еретик, он вздумал Русь перетряхнуть, новины затеял. Священницы от него восплакали, он Божьи лики ни во что ставит...»
        «Не он затеял, а я», - сказал государь твердо.
        «Ты, ты затеял, - торопливо согласился Морозов. - А теперь отстранися, прошу тебя. Отовсюду изветы и лай, средь бояр твоих смута. Старой веры хотят. Ты и их пойми. Свой халат, пусть и в дырьях, милее чужого. - Морозов почти шептал, заступая в тень; елейница от крутого сквозняка под божницей качалась слабыми кругами, и этот полутайный голубоватый свет блуждал по лицу боярина, вылепливал то водянистые мешки под глазами, то сивый короткий волос, то прикляповатый грушею нос - Прошу тебя, отступи в тень, отстранися. Тебе достало своей славы. Пусть на него изветы и доносы...»
        «Лукавец, ты всех пережил! Нет-нет, я не выдам собинного друга, великого государя...»
        «Но две головы на одной шее не бывает. То дракон... И неуж дракон на престоле? Ты ж Богом венчан...»
        Во дворе ударили в деревянное било, сзывая на утреннее кушанье. Морозов вздрогнул, словно бы кто со стороны остерег его: де, прислушайся к словам своим, не проговорился ли в чем? Долгая дворцовая служба приучила не доверять тишине; много перелазов и всяких ухоронок в Руси, к коим прилепляются враждебные уши. Много врагов у Морозова. Тяжелый нос выступил из полумрака, живущий вроде бы сам по себе, и Морозов напомнил государю лесного вепря.
        Царь, почитавший комнатного дядьку за отца родного, взлелеянный на его коленях, сейчас необъяснимо, но почти ненавидел его. Потому что боярин говорил тайными государевыми словами. Морозов покусился на его сокровенное, он открыто заступил цареву волю, напомнил детство.
        «Это немцы научили тебя избыть патриарха? - натянуто, но стараясь быть добродушным, спросил государь. Но голос его пресекся. - Иль Омера, Платона начитался? Вдохнул яду еретического из Аристотелевых врат?»
        «Государь, пойми... В затворе жить - это как бы без зеркал жить. Да-да... Я уже стар, и лыс, и сед, а все вьюнош. Так уверился. Пока не смотрюся в зеркало, все молод. Так и мы. Загорделись, как лапоть пред сапогом. Чего ж, и то верно. Немцы - кроты. Но ходы во все земли понарыли. Они истину чуют, они богатство копят. Они долго жить хотят. А мы, как птицы небесные, все растрясаем. Моя бы власть, государь, я бы в каждом приказе по немцу с плетью посадил».
        «Ваш немец на дудочке заиграет, все крысы из дому вон. Русский заиграет - все нищие в дому. Нищий же богатого в рай ведет. Они, лутеры и латинники, в Господа нашего пятый гвоздь забили, гобины ради, а ты врага величаешь. Ты давно прелестник и меня завлекаешь».
        «Какой прелестник, ты что, государь? - натянуто засмеялся Морозов. - Я ли о Боге не стражду? Но я и о земле нашей радею. Надо отворить жилы и выпустить дурную кровь. Кровь надобно выметать. Кабы удар не случился. От дури. Алексей Михайлович, впусти в Русь торговца. Золото и жидкую кровь делает горячей. Ты мне, старому, поверь. Худому не наставлю. Не раться с немцем, замирися, но возьми его в слуги».
        Алексей Михайлович отворотился, спрятал взгляд, вроде бы потерял речь. А добрый ангел нашептывал остереженье, пас христовенького... Государь, укороти немедля боярина, сорви с ушей покровцы обманчивых слов, ибо в каждом отрава и соблазн. Захочешь опереться на них, а это плывун, павна, дижинь и жидень. Отпрянь, сердешный, окстись, православненький, пока не очаровали. Опой от слов коварных куда хуже хмеля.
        В любой реке бывают залавки, подводные обрывы. Ступаешь по отмели, забродишь в парную воду, не чуя беды: и вдруг - ах! провалище студеное, аж сердце захватит. Порой и смерть тут сыщешь. И к такому залавку уже приблизился государь, душою ведая стылость тайных гремучих родников, змеино сплетающихся в глуби. Но он лишь погрузил пятку в это провалище и, страшась бездонной, крутящейся, засасывающей воды, отпрянул на время, переживая сердцем непонятную сладость и терпкость испуга...
        Отпрянул и погрозил кому-то пальцем.
        Только что румянилось небо, и вдруг исподтишка затянуло наволочью из гнилого угла, закрапал мелкий весенний дождь; под этим обложником добро преет, готовится к родинам земля.
        На потеху после раннего кушанья решили не ехать, разобрали клади, накормили птицу, стали ждать государева веленья. Служивое дело приказное. А царю хотелось потех, он томился от пустого сидения. Спросил зверовщика: что с волчьим двором в Покровском? И оказалось вдруг, что в зверинце подгадан медведь, недавно взяли живым на осеке; так удачно подноровили вместе с начальником Потешного двора Василием Голохвастовым, чтоб царя порадовать.
        Алексей Михайлович после памятной встречи с медведем, когда едва не погиб, перестал баловаться серьезной охотою, с рогатиной и вилами на хозяина не хаживал, но забавы зверовые любил. И для того были срублены близ охотничьих угодий волчьи дворы, где содержались и волки, и лисы, и медведи для травли и боев. И куда бы ни отправился тешиться государь в подмосковные угодья, во все пути отчины - то ли в Измайлово, иль Хорошево, Чертаново и Осеево, Ермолино и Дмитриеве, Тонинское и Семеновское, Покровское и Балабаново, - везде ставлены зверинцы со всею угодной царю живностью и срядою, и дожидаются там медведи дворные, и гонные, и дикие; а если надобно душе, то притянут зверину прямь из леса. И для того были присмотрены медвежьи лежбища, и притравы, и кормные места. И за всяким лесным ухожьем царевым следил глаз зверовщика, коему был дан строгий наказ блюсти лес и никого из чужих охотников под страхом смерти в угодья не допускать...
        Чаще медведями тешились в Кремле, иль под горою, иль на заднем государевом дворе близ палат патриарха, зимою же на льду Москвы-реки, когда травили зверя британами. Иногда тешились на Псарном дворе, где гоняли медведя собаками, иль справляли забавы в загородных дворцах. Боролись обычно с медведями дверными, учеными. Хозяин частенько драл смельчакам зипуны, и кафтаны, и штаны, мял и ломал забияк, изъедал им руки и голову, выламывал зубы, портил губы и глаза, но до смертного убойства не доходило. Куда же рисковее были бои с дикими медведями, коих приваживали прямо из леса, иль мало обжившимися на потешных дворах. Бойцы выходили с вилами иль рогатиной, и требовалось много силы, и хладнокровия, и бесстрашия, и ловкости, чтобы посадить топтыгина на вилы. Это была борьба страшная, зрелище для людей с крепкими нервами.
        Дождь-ситничек наконец перестал. Влажное небо нависло иссиня-черной лещадной плитою. Загон был посыпан свежим желтым песком, чтоб не солодилась, не растаптывалась грязь и не проступала кровь. Ристалище - пять сажней на пять - обнесено высокими бревенчатыми палями, заостренными сверху. Мокрые бревна блестели. Поверх стены был настлан мост из колотых плах. Сейчас царево место покрыли толстым брусеничным ковром с густым ворсом, поставили креслице с приступком, обтянутым синим сукном. Служивые уже толпились на обломе, расхаживали по галдарее, проглядывали крохотное польцо, словно бы никогда не видали ранее, примерялись к загону, ревниво дозирая друг дружку, гадали промеж собою, кто насмелится нынче брать потапыча. А стремянный конюх, начальствующий над Покровским волчьим двором и над псарнею, сказывал, де, нынче приволокли на телеге матерущего сергацкого барина пудов на шашнадцать, взяли тенетами на привадах. Был меж потешников и галичанин сын боярский Федор Сытин, что не раз барывался с хозяином, и Петрушка Горностаев, что дважды вельми удачно тешил государя на Дворце, бился с лешаком, и Петрушка
Мякотин, что дворных медведей дражнил, да и среди стольников могли сыскаться охочие до свирепой страсти. В общем, дожидались государя бойцы именитые, страху не ведающие, верная царева служба, что ради государева веселья была готова без колебания и голову на плаху сложить...
        Чуть погодя и царь явился, поднялся по лесенке на мост, придирчиво оглядел кулижку песка; служивые встретили государя большим поклоном и не смели поднять взгляда, пока Алексей Михайлович опускался в креслице. Маленькая бархатная сломка была на залом, темные волосы, опадающие на серебряный кружевной ворот походной темно-синей епанчи, были под цвет отпотевшей весенней пашни. Царь откинул голову на бархатный подзатыльник кресла, призакрыл глаза, собираясь с чувствами, он еще побарывал в себе утренний разговор с Морозовым; хорошо, того не случилось возле, сказался больным, старый, лег почивать, заушатель. За спиной застыли два стряпчих с суконным покровцем от мороси и стольник князь Гундоров. Лоб государя, до того страдальчески изморщенный, разгладился, какая-то безмятежная, беспечальная улыбка тронула губы.
        Еще не разомкнув очей, Алексей Михайлович взмахнул рукою, и тут разом ударили барабаны, взбренчали трещотки, загулькали сопелки и гудки по всем углам боевого поля. В волчьем дворе распахнулись ворота, и из прохода под обломом с крёхтаньем, подслеповато щурясь после темного закута, вышел михайло иваныч, лесной архимандрит, матерущий старый пест. Он двинулся по кругу валко, неспешно, косолапо выкидывая вкрадчивые плоские пяты, убрав приплюснутую голову в мохнатый воротник. Шерсть на рыжих ляжках, и на гузне, и на подчеревьях болталась клочьями, линяющий с зимы мохнач был в опрелостях и подпалинах; еще два дня тому он жировал на поедях на оттаявшем болоте, искал коренья и торфяных живулин, выгоняя из нутра застоялые зимние погадки. Потом пришел на приваду (кислую требушину), и тут его полонили. Это был стервятник, каких поискать, уремный князь, володетель раменских урочищ, и даже на истощелых за лежку мясах шкура переливалась волнами, выказывая силу окаянную. Царь зачарованно свесился с креслица, заерзал в толстом ковре юфтевыми сапожонками, словно бы замечтал спрыгнуть вниз, когда медведко проходил
мимо, равнодушно зевая, выказывая частокол еще не съеденных зубов и черное небо.
        Он даже остановился прямь государя, почуяв запах родостама и розового масла, задрал голову, свинцовые глазки в буроватых озеночках были пристальны и вроде бы улыбчивы. На царя пахнуло звериной утробою. И мог поклясться Алексей Михайлович, что этот лешак и подмял его тогда в звенигородских лесах. Чур мне, чур! Навидится же пустое! Во многих государь бывал осеках, и всякий раз его дивила эта дикая неукротимая сила. А барабаны все били не умолкая, задорили потешников, разжигали азарт. Алексей Михайлович снова дал знак, и ловчие стали поддевать медведя длинными пиками, колоть в загривок, бесить мохнача и задорить. Косолапый взревел, ярясь, и пошел на рысях, взлягивая задними лапами, как борзой кобель.
        И в третий раз, как то велось по росписи, государь дал весть, барабаны смолкли, на облом вышел ражий бирюч и возвестил в совершенной тишине: «Эй! Братцы-молодцы! Чай, засиделись на государевах харчах! Кто смелой ратиться с михайлой иванычем, того ждет царская милость!»
        И вроде бы заробели служивые: всяк ждал зова, полнясь нетерпением, примерялись к медведке, а тут с жару вроде бы окатили родниковой водою из бадейки. И взоры попрятали, потупились, сердешные. Знамо дело, на медведя идешь - постель готовь. Чертова ведь сила, заломает - не пикнешь. Да и то: смерть в глаза не смотрит, она на тихих подкатит, неслышно, да и оборет. А жить-то хочется...
        Царь, насмешливо прищурясь, обежал взглядом стену, где кучились и сокольники, и псари, и дети боярские, та самая челядь, что всегда у царя прислоном, его броня и защита. Он-то хорошо ведал русинский норов, де, за спинами не засиживайся, да и вперед не лезь. С поклона голова не отвалится.
        И вдругорядь поклонился бирюч, зычно прокричал на все Покровское, аж в другом конце сельца забрехали собаки. Ежли где еще и таились молодцы иль сиднем сидели на лавке, и те бы должны притечь на потеху, повеселить Алексея, батюшку родимого.
        «Аль повывелись богатыри на Руси, в ком кровь не водица! Иль по ошибке порты носите и в бабы вас надобно зачислить, в повойник обрядить да поставить к печи хлебы пекчи!»
        «Дак мы што... Мы ништо, - слегка заершились мужики на обломе, нарочито обижаясь. - Наше дело подневольное. Слушай, рябина, что лес говорит. Дак ведь и не к теще на блины. Сам уразумей, пустобрех. Раз помаслит ломыга, год облизывайся».
        Царь еще пуще присбил бархатную еломку на затылок, почуял сырое тепло, стекающее по спине, пристукнул, горячась, посошком. И в третий раз поклонился, вскричал бирюч:
        «Ми-ла-и-и!.. Что, зайца напугались да в порты обос... И неуж жидки в ногах стали, как дижинни шаньги? И неуж столетнего дедка Микиту с псарни звать? Он-то и палкой зашибет. Велик ли медведко-то, сами глядите. Ни кожи ни рожи, одна шкура на мутовке. Малец потянет за хвост, дак сдернет...»
        Снова закрепил мелкий дождичек, противный такой сеянец, что неприметно до костей промочит. Стены загона залоснились, ярый песок потемнел. В такое погодье бойцу твердая рука нужна.
        И тут, пока расчухивались, полагаясь друг на дружку, ведь во всяком деле есть первостатейные зачинщики, из-за государевой спины выдвинулся князь Гундоров, отбил земной поклон, объявил твердо: «Дозволь ратиться, государь». В его руках откуда-то взялись круторогие вилы, влажное ратовище лимонно желтело. И всяк в эту минуту, кто воззрился с удивлением на князя, подумал, наверное: да куда ты лезешь, милый? С лоскутом да к целой шубе примериваешься. И то сказать, не особенно видок и плечист князь: сухой, тонкий, что виноградная лоза, нос ятаганом над тонкой струйкой усов, и толстые черные брови над жаркими глазами, что медведи, лежат. Гундорову царь мирволил, не раз прислуживал тот за трапезой, но больно горяч стольник и обидчив; скажи слово не в масть, так и губа на локоть. Царь благосклонно кивнул, ничего не сказал, и князь по-кошачьи соскочил с тына в набухший песок, слегка увязив сапоги с короткими широкими голенищами. Медведь, вихляющий по кругу, оторопел от подобной наглости, по-собачьи осел на гузно. И тут снова наддали ему пикою в зашеек, проточили шкуру.
        В загоне князь казался вовсе мал и неказист, он отпрянул, прижался к бревенчатому тыну, и на походной куртке отпечатался мокрый след. Михайло иваныч взревел, что твоя иерихонская труба, и тут у всякого поединщика, не рохли, не робкого десятка, дрогнули бы, подсеклись коленки. Шерсть поднялась на загривке, в черных морщинистых загубьях запузырилась желтая пена. Медведь оскалился злобно, остервенился, верхняя губа задралась, обнажив белесые, припухшие с зимы десны с притуплёнными клыками. Травили хозяина, подтыкали пиками враги недосягаемые, изнуряли его гордоватую натуру, доводя до исступления, и вот мучитель, наконец, напротив, лишь стоит взняться на задние лапы и приобнять тварь беспечную, легким ласкающим замахом стянуть кожу с головы на глаза. И пест встал на ноги, гора горою, как нездешний циклоп, продавливая ступнями набухший водою песок, оставляя на нем великаньи человечьи следы. Гундоров перехватил ловчее вилы наперевес, по-кошачьи легко отпрянул от стены, лишившись последней укрепы.
        Он обернулся, и государь увидел на его лице застывшую усмешку. Азартное дело - медвежьи бои, но тут вся надея лишь на себя да на участливость Господа, на ангела своего. На охе да на ахе далеко не уедешь. И потому на обломе воцарилось гробовое молчание, чтобы резким возгласом иль напрасным шевелением и пустой говорей не отвлечь бойца, ибо у дерзкого, что решился на рать, вся жизнь позади. Любимко даже кафтан расстегнул, взопрел разом; мокрая, лоснящаяся от дождя выя бурым окомелком из круглого ворота тельной рубахи; овчинную скуфейку в кулаке замял, торчит наружу заячьим ухом. Подумал Любимко, жалеючи князя: эх, сторублевая голова за грош пропадает. Слетит бошка, как репка. Уж больно жалок повиделся боец. Небось побился втихую со стольниками об заклад, позабыл, торопыга, что споруйся до слез, а об заклад не бейся...
        У государя пальцы сжались на поручах креслица, аж побелели козанки, лицо сбледнело, потеряло румянец, как бы покрылось легкой изморозью. Эк, христовенький, так люто искручивают твое сердце сладкие забавы, что и Божьи заповеди долой, за-ради вот этого минутного счастия, и тогда все тайное, ухороненное в сердечных скрадках от стороннего любопытства, оказывается наруже и в этих шально искривленных губах, и в слюдяной поволоке, затмившей глаза. Царь каждый шаг мысленно повторял, вроде бы сам ратился: эх, кабы не государева шапка, то быть бы Алексею Михайловичу в зверовщиках, видит Бог.
        Медведь надвигался на Гундорова, собою застилая небо, а князь стоял вроде бы в нерешительности, словно бы, покорясь, ожидал своей участи; но то, с каким хладнокровием он встречал мохнача - не ерзая, не вскидывая голову, но по-рысьи утянув ее в плечи, и смоляная густая волосня поднялась копешкою, - выказывало в стольнике бойца умелого. Хозяин уже завис с утробным рыком, широко распахивая лапы, когда Гундоров шагнул прямо в объятия, вонзил вилы в подреберье, в самый дых, и, подсадив зверя, ловко воткнул конец ратовища в песок. Лесной черт, нарвавшись на вилы, страшно так заверещал с подвизгом и хрипом, оседая тяжким туловом на рога, роняя из пасти сукровицу; он молотил лапами воздух, пытаясь достать князя, и вдруг ударил лапою по держаку, ратовище лопнуло, переломилось, как соломинка. Но князь не сробел, выхватил нож, воткнул в шерстяные мяса, а отскочить не успел, подвел под сапогом вязкий наводяневший песок. И бедный боец тут же исчез, провалился под лешачину, как в черный омут, принакрылся плотно звериным телом. Вздох прошел по облому. И хотя ловчие и псари были наготове с рогатинами, но всяк
ловил взглядом государеву волю. На службе ведь так: слову - вера, хлебу - мера, деньгам - счет. Царь же, слегка помутнев головою, остеклянившись завороженными глазами, безмолвствовал, не сводя напряженного улыбчивого взора с лесного хозяина, загребающего под себя несчастного. По песку расплывалось ржавое рудяное пятно.
        И-эх!.. Села курица на тухлые яйца.
        Тут показалась белая, как обветренная кость, уже растелешенная рука Гундорова. И чей-то голос явственно сказал сзади: твой день, Любимко, не празднуй труса. И поддатень, еще с вечера битый за самовольство, уже позабыв науку, махнул с тына вниз, в два добрых прыжка одолел песчаную кулижку, оседлал медведя, как уросливого жеребца, и, схватив одной рукою за носырю, другою обвил шею и заломил зверю башку.
        Мохнач, забыв от боли несчастную жертву свою, и сделал-то лишь шаг-другой, и тут хрустнули шейные позвонки, и медведь рухнул на передние коленки. Поддатень выхватил нож и словно бы вбил с замаху длинное лезо под лопатку; кровь ударила горячей струею и оросила лицо, и шею, и холщовую срачицу охотника. Тут с облома поспешили служивые, подхватили ошалелого князя, поволокли на волчий двор, позабыв Любимку, не смея приблизиться к распластанному медведю, вроде бы уснувшему на песке. Любимко одиноко стоял подле песта, ошарашась, и вытирал окровавленные липкие ладони о кафтан; ныло потянутое плечо, кожа на пальцах висела лафтаками. Он стоял, не смея поднять взгляда, дрожа от внутреннего озноба. С облома вдруг рыкнул Парфентий Табалин, жалея дурака: пади на колени, балда, проси милости, неслух.
        Государь молчал, вперившись взглядом в самовольника, и не мог расцепить пальцы с подлокотников. Какая-то дурнота вдруг приключилась с ним, и не от потехи даже, но от сердечного напряга, от неминучей беды, коей страшился и ждал; подчеревные колики поднялись в грудину, перехватили дыхание. Царь пережидал неожиданную боль и отстранение дивился могучести поединщика, его простодушному, почти детскому лицу с мягким, полупрозрачным каракулем невесомой бородки, с кровавым сеевом по щекам и в подусьях, где не наросло пока шерсти. И глазки занимали царя, крохотные, свинцовые, медвежеватые, с тонкой розовой каймою, словно бы плоть и дух лесного черта переселились невидимо в поддатня. Да и сапоги-то у служивого были куда крупнее медвежьей лапы, а икры, так тесно, распирали широченные голенища. Эку вараку, эку живую гору мясов народила земля, восхитился царь, не показывая виду. Взял да и сломил песту голову, как мокрой курице.
        Боль отпустила, покой снизошел на душу, и государево лицо призамглилось румянцем. И служивые на обломе каким-то неисповедимым образом услышали перемену в царе и возвеселились, понимая, что гроза обошла стороною, загомонили, радые счастливому исходу, завопили Любимке, не таясь: «Пади, леший тебя понеси! Пади, иль сломят, дурило!» Любимко же лишь шагнул к цареву месту и приспустил, набычась, голову, переминался, отмякая бугристыми плечами, будто под сермягою было толсто набито хлопковой бумагой.
        «Подымись», - сурово велел государь. Любимко взошел на мост, чая худа. Но он не слышал за собою вины. Голоса потешников доносились издалека, как накат морской волны.
        «Ты что, страха не ведаешь, ослушник?» - спросил хрипло государь и вдруг поднялся с креслица и неожиданно примерился для любопытства: даже оставаясь на приступке, он только-только доставал головою бороды поддатня, хотя и сам-то Алексей Михайлович был росту середняго. Царь уставил взор, как бы изучая поддатня, вроде бы наискивая слабину: лицо служивого, орошенное кровью, было в мелких ржавых конопинках, а от всей стати веяло на государя несокрушимым здоровьем и чистотою. Любимко смутился, но взглянул на государя пристально и смело: в крохотных озеночках, опушенных частыми черными ресничками, не было дерзости.
        «Чего бояться-то, государь? Все под Богом ходим, - сказал Любимко твердо и вдруг рассиялся взглядом: - Однова помирать-то».
        «Пойдешь ко мне в стремянные?..»
        «Твоя воля, государь...»
        После потехи угощал Алексей Михайлович в Столовой палатке водкой, медом, пряниками, астраханским виноградом и маринованными вишнями. У князя Гундорова лицо было в спекшихся рваных язвах, изъеденная рука на перевязи. Он угрюмо супился с краю стола, а напившись, вдруг подскочил к спасителю своему и мстительно закричал, брызжа слюною: «Зачем лез, ты скажи, а? Кто тебя звал, а? Ты вор, вор ты, б... сын!»
        Вопил князь Гундоров на служивого выскочку и не ведал еще, не слышал душою, что вскоре сойдет он по кругу вниз, как ярыжка Пожарский, а спившись, заживо сгорит в кабаке.
        Через неделю после большой дворцовой охоты привели Любимку к присяге. Пред всеми стремянными и дворными конюхами, сторожами и стряпчими поклялся он на крестоцеловальной записи: «А что пожаловал государь-царь быти на своей государевой конюшне и в стремянных конюхах и мне государево здоровье во всем оберегати, и зелья, и коренья лихого в их государские седла, и в узды, и в войлоки, и в рукавки, и в наузы, и в кутазы, и в возки, и в сани, и в полсть санную, и в ковер, и в попонку, и во всякой их государской конюшенной наряд, и в гриву, и в хвост у аргамака, и у коня, и у мерина, и у иноходца самому не положите и мимо себя никому положите не велети...»
        Да еще сшили Любиму кафтан киндячный на русаках, а на кафтан тот пошло киндяку зеленого восемь аршин, да пятнадцать хребтов русачьих, да мех русачий в тридцать алтын, а на опушку да ожерелье положили пуху на двадцать алтын.
        Да отпустили стремянного конюха в гулящую на двадцать ден. Кабы был Любим соколом, то слетал бы в неизреченные родимые места к отцу-матери и голубеюшке Олисаве. А иначе по-иному никак не поспеть.
        Часть четвертая
        Симоне, Симоне, се сатана просит вас, дабы сеял, яко пшеницу...
        Глава первая
        Оле-е!.. Юродивый Христа ради не оставляет по себе следов вещных: он похож на ровный, безмятежный весенний дождь, что засевает роженицу мать-землю; иссяк, изжился жертвенно, но в воздухе-то благодать, кою может испить всяк страждущий. Юрод - это странник по душам смиренных овчей и метит их тяжким своим уроком, стараясь повторить страдательный путь Спасителя, а грудь свою отворяя для любви: «Все приидите, все напитайтеся».
        Священницы, служители дома Исусова, ревностные стяжатели веры, не ропщите на странника, на убогость его, не сейте шипов на его тропе, не хулите ту неподъемную ношу, что взвалил на свои рамена христовенький, ради спасения вашего внутреннего ветхого человека, чтобы муками своими приоткрыть и для вас врата небесные. Не кляните блаженного, ибо то зависть в вас ропщет, распалившаяся, как костров уголье, то бесы точат ваше гордомыслие, умасливая проказы елеем видимой доброты. Веруйте, что жизнь подвижническая - это цветник церкви, ее благоухающая роза, ее свеща негасимая, издали видимая безыскусственному верующему сердцу из самой-то гнетущей завирухи; это трепетный, такой вроде бы бессилый огонек елейницы, неподвластный ханжам, и арбуям, и насыльщикам скверны, рядящимся в плащи пастырей и ревнителей церкви, но уже порченных изнутри шатанием, готовых переменить ее. Юрод не перехватывает славы церкви, ее видимых прелестей, не подтачивает ее благодати и тайное не огрубляет, не делает явным. Но вглядитесь с трепетом благоговейным, как через грады и веси, покрытый в монашеский куколь иль в прохудившиеся
лохмотья, сквозь которые светится измозглое тело, а то и вовсе наг, опоясанный гремящими цепями, как змеями, он приближается к вам с протянутой ладонью не как прошак, но пророк и вещатель, и там, в заскорбелой от грязи, в струпьях и язвах горсти меж черствых крох колобов и шанег струит, переливается, как драгоценный смарагд, неиссыхаемая Христова слеза. Взгляните в очи его омрелые, в розовой бахроме от бесконечных скитаний, и в их белесой мути, присыпанной тленом и прахом, обнаружится смысл вашего короткого быванья, и вы вдруг поймете всю тщету земных усилий, и невольно склоните долу покорную главу свою, замгнете очи и с дрожью сердечной станете ждать его слов, его скрипучего гарчавого голоса, отворяющего самое тайное, сокровенное вместилище греха.
        Чуете-нет, людишки черные, кашеи и смерды, казаки и бобыли, яко черви, денно и нощно, ради куска насущного страдающие на пашне и в хламе забот вседневных едва хранящие свет небесный, как через хлебное жнивье меж суслонов, овеянных житным запахом, не накалывая о иглистую стерню босых обугленных ног, из дальнего поморья попадает к вам неспешно новый юрод Феодор Мезенец, а молва о его чудотворной силе далеко поперед бежит. Не страха ради, но для спасения заленивевшей души остерегает странник беспечных, убивающих в себе Господа: «Антихрист прииде ко вратам двора, и народилось выб... его полная поднебесная. И в нашей Русской земле обретется большой черт, ему же мера высоты и глубины - ад преглубокий. Помышляю, яко во аде стоя, главою и до облак достанет. Внимайте и разумейте вси послушающии...»
        Феодор уже перемог зиму, идя о край Двины, босой, в ветхой хламиде, с чугунным крестом на впалой груди. И вот он придвинулся к Устюгу Великому, где блажат испокон Прокопию юродивому, что вел житие жестокое, с каким не могли сравниться самые суровые монашеские подвиги. Всяк сызмала хранил его пророчества и передавал по памяти и роду, как редкую святыню. Однажды Прокопий, войдя в церковь, возвестил народу Божий гнев на град Устюг, де, за беззаконные дела злы погибнет этот вертеп от огня и воды. Но никто не поверил, не послушал призывов юродивого к покаянию, и Прокопий один целыми днями плакал на паперти, вымаливая у Господа прощения заблудшим овчам. И однажды страшная туча нашла на город, земля сотряслася окрест, и в ужасе побежали православные в церковь, где плакал Прокопий, и с молитвами пали ниц пред иконою Богородицы, чтобы Царица Небесная отвратила Божий гнев. И каменный град обошел Устюг стороною, но осыпался с небес в двадцати поприщах от него. И вот поныне лежит каменье, как страшный небесный посев, а лес повыбит и посечен на многих десятинах. И как тут не поверить блаженному Феодору, его
зрячему сердцу, что и время-то пронизает сквозь. Ибо ступает-то он след в след Прокопию чудотворящему, этой святой иконе Устюжской, словно бы и не истирались они на сырой земле-матери...
        И где бы ни останавливался Феодор - корочку хлеба позобать, иль для ночного приюту, иль для молитвенного поклону у придорожной часовенки, иль у поклонного креста для умиленного плача, - там и принимался благовествовать, вроде бы безотзывчиво вперясь в небесную ли пустоту, иль на лайды, полные весеннего прыска, иль в косогор речной, уже полыхающий желто от иван-мачехи. И тут народ стекался как бы ниоткуда: из хиж, и банек, и бугров рыбацких, и купецких лавок, и от ремественных горнов...
        «Церковь бо не стены церковные, но законы церковные, - стенал юрод. - Егда бегаеши в церкву, не к месту бегаеши, но к совету: церковь бо не стены, а покров, вера и житие. И как не восплакать, увы, нам, коли некуда притечь к совету: кровля та поиструхла, а стулцы произгрызены червями, и в алтаре, и в горнем месте, и под престолом свили себе гнездо змеи сатанаиловы. Какого же совету сыщешь тамо, глядючи в те еретические иконы, натяпанные мерзким богомазом, ежли в каждом окне улыскаются бесовские рожи. Братцы мои христовенькие, убоитеся же суда Господеви, что грядет с часу на час... Иоанн Златоуст сказывал, де, приидет антихрист в северной стране, зовомой Скифополь, и стекутся сюда еретики со всех сторон, и выше земли сокровенной под самое небушко вздымут они чернца, и многие души тогда прельстит он и погубит. Скифополь! не наша ли то Руськая земля? И чернец-антихрист не патриарх ли московский Никон, пришедший не вем откуда и стан себе воздвигающий, зовомый новым Иерусалимом? И заповедаю вам пугатися тех церквей пуще скимена рыкающего, а иконы прельстительные кидайте в огнь и пепел срывайте в ямы
на сажень вглубь, чтобы не проросли плевелы, иначе от скверны тех образов в гортань вашу вползут червие и поначалу поедят сердце, а после погрызут и самого Христа...»
        Охти мне! - всплеснет ладонцами изжившаяся старушишка, и червие, изгрызающее нутро ее, вдруг увидит въяве, и поспешит сердешная в подворье свое, где на притолоке давно излажен и домок, и крест вековечный из листвяги с изузоренной титлою «ИХ СБ», и станет стенать она и просить Спасителя, чтоб призвал к себе в свои благоухающие сады под ангельское крыло, пока не явился в мир окрещивать наново неведомый черт, головою возросший под облака. И укладется молитвенница наша в домовинку, и ручонки тряпошные скрестит, и в холодеющие персты свечу воткнет, не чуя боли от горячего воска, и, смежив очи, сама себе воспоет псалмы, слыша, как ласковой рукою прибирает ее Господь. Но, отлежавши и день, и другой, и третий, не выдержит страстотерпица наша монашеского подвига и, оставив гробок свой, побежит к соседушке-печищанке, чтобы поделиться нежданной скорбью, узнанной от нездешнего юродивого, вещающего о погибели Руси. А та, напуганная вестью, прикажет хозяину своему живо запрягать лошаденку и потащится в недальний выселок к сватье на гоститву, и за привальной трапезой порасскажет о новом чуде. И так, из уха в
ухо, из губ в губы, все Поморие узнает горестную весть о кончине сего века: и не ямщицкие тройки ее разнесут от яма к яму, не почтовый голубь, не царский бирюч и не воеводский пристав, но сам русинский воздух вроде бы наполнится тем слухом...
        И пугаясь пуще всего скверны еретической, и нового вертепа, и посылки бесовской по ветру, когда лишь взгляд на кощунную церкву, отрекшуюся от старинного креста, невольно испротачивает и душу, устрашенный поселянин примется спасать себя сам, в своем лишь сердце ухичивая и обихаживая собственного Бога. И вот одни на воду веруют: соберутся в избе, поставят чан с водою и ждут, доколе вода не замутится. Другие девку нагую в подполе запирают, да потом и кланяются ей, как Богородице. Третьи говорят: «не согрешивший спасенья не имат» - и стараются грешить, чтобы после отмаливать. Есть и такие, что голодом себя замаривают. А то и молятся дыре в стене, вынув из нее пятник, иль старой березе в лесу, иль пню смолевому, иль Христу, сошедшему с небес и воплощенному в однодеревенце, иль Духу Небесному, иль кресту пятиконечному разбойничьему. Эх... стоит лишь однажды скользнуть вниз с пути истинной веры, подвергнуть осмеянию лишь одну-единственную букву «азъ» - и того пути вниз с ледяной горы в самую пасть дьявола ничем не остановить. И вот уже новые псалтири и часовники, разосланные по церквам Никоном, преданы
анафеме, и всяк по своему уму из ветхих писаний составляет свой «цветничок» покаянных молитв и, где-нибудь заблудившись в таежной кулижке и вырыв там нору, тянет спасительный канон. И разбрелись по Сосьве, и Лупье, и Колве, и Суне, по Керженцу и по Выгу смятенные люди душу свою сохранять от погибели. Говорят: де, нынче и в пещерицах обитают пустынники, верша подвиг: в одной из таких печур денно и нощно свеща горит, а чьей рукой возжигается, то лишь Богу ведомо. В этих скрытнях люди без одежды ходят, питаются травами и промеж собой не общаются...
        Дал гранит веры паутинные трещины, и туда проточилась влага сомнений и гибельный ветер гордыни, когда всяк захотел своим умом прожить и по-своему прочесть Священное Писание. Давно ли Никон воссел на патриаршью стулку, а уж заклубился по Руси вихорь, и в тот клуб дымящийся, как листьев по осени, много закрутило православных душ, коим, пусть и безгреховным, уже рай заказан; и в какую бы пустыньку ни забились они, а уж всё - отвержены от единого тела Христова. Спеши, блаженный Феодор Мезенец, ускорь по земле шаг, чтоб возвестить: «Един Бог, едина вера, едино крещение, един путь спасения...»
        Страданиями своими прозрел блаженный: стали вовсе неважными христианам почины и мечтания Никона, ибо их превозмог страх грядущего суда за измену досюльным заповедям; потому и уши оказались закрыты и для добрых слов, исходящих от святителя.
        Вся Русь, казалось, оценивала, а после медленно начала откатываться от престольной, погружаться в себя и занимать круговую оборону.
        ...В Шуйской селитбе дали Феодору компас-маточку, проводника, и за седмицу терпеливого ходу достиг он Кирилловой пустыньки на Суне-реке.
        Четыре лета не виделись, а как вечность минула.
        «Правда ли, нет, - домогался Феодор у послушника, - что новый учитель ваш безумен и предался дьяволу? Ходят слухи, де, сушеным детским сердчишком причащает вас и тем порошком к сатане привадил?» - «Враки, отче! От злых недругов косоплетки. Мы нашего учителя не похулим. Твердого, святого жития». - «А куда прежний-то девался?» - «Сошел от нас. Преставился. Сам травичкой одной питался и нам наказывал. А травки поемши, не шибко поклонишься», - немногословно ответствовал парнишонко и даже как бы напугался искренности своей, не сболтнул ли лишнего, и при всяком новом вопросе торопливо набавлял шагу. И понял Феодор: железной рукою ведет новый настоятель обитель.
        Из редких весточек на Мезень от отца духовного ведал Феодор, что старец Александр, зело наскитавшись по Сибирям, сыскал пустыньку по Суне-реке и привлек к себе истинным богомолением изрядно учеников, но с монахом Кириллом расскочилися.
        Два лета жили душа в душу, а после начались нестроения в скиту, ибо от глухой ухоронки завелись у нового келейника сердечные черви и принялись его люто грызть. И сказал инок Александр основателю пустыньки: да, ты, старик, здесь уже семьдесят годов прозябаешь, а какой от тебя святой вере прибыток? Этакое большое дело затеяли, а чихнуть боимся. Еще где у черта становой пристав свой запах даст, а мы уж, как зайцы, по кустам попрятались, дрожим, чихнуть боимся, как бы власть за хобот не прищучила. От антихриста хоронимся, зажмуря глаза, ускочиваем в лес, так как же истинную веру боронить думаем? А мы вот так себя поведем отныне, чтоб шиш антихристов и носа сюда боялся показать да обходил нас стороною верст эдак за сто и другим своим прислужникам сюда путь заказывал. Вот я на Пилве-реке был: крепко и стойно живут там старцы, твердой рукой правят, стороной всей завладели, а ты лишь смущение вокруг себя сеешь.
        Только заплакал, застонал старец. Понял он, что люто обманулся в пришлеце, приняв волка за смиренную овчю. Четыре завета должен соблюдать монах, входя в монастырь: радети о том, чтобы исполнить обещание, творити то, что повелевают, есть то, что дают, не быть печальному, егда наказывают. И все четыре урока не пристали к иноческому сердцу. И тогда сказал старец Кирилл: «Вижу, что стар я стал, а больше того неугоден вам. Знаю я, чего тебе хочется, отец Александр. К бабам тебе хочется, похоть свою утолить из сосуда дьявольского. А коли так, полно вам меня настоятелем держать, выбирайте себе другого».
        На тех же днях не вынес измены, помер старец. И как в воду глядел. Заселился подле пустыньки на новинах Мокей Зюзин с бабами, а там и иные потянулись семьями к реке, чтобы вместе держаться за старую веру...
        Невнятны, призрачны страннические ходы, а приметы их ведомы и видимы лишь очам сердечным. Много тайных и явных путиков и троп на Руси у богомольников, и всякая начинается и кончается у часовни. Как бы круг золотой ради Спасителя замыкает поклонник, а ключ его в сердце праведника.
        ...Душа-то всегда подскажет, коли слушать ее.
        И вдруг запелось: «На-у-чи-и меня, мать-пустыня, как Божью волю творити». Феодор даже подивился своему сладкому тонявому голосишке, такому чистому и прозрачному сейчас, как лазоревая купель меж вольно гулящих по небосводу древесных вершин. Где-то невдали в лад юродивому проблеял лесной барашек и свалился в болотистую низинку. Сами собой побежали ноги. Спутник куда-то пропал, да и полноте, был ли вовсе? Сиренево цветущие мхи с бархатно-коричневыми куполами вешних грибов, будто облитых медом, ложились под босую ступню, как шемаханский ковер. У лесных бортей слитно гудели пчелы, брали первый взяток. Пахло нардом, кипарисом, елеем, словно бы невидимый дьякон окуривал торжественный путь монаха; будто приблизились не к северной реке, только-то освободившейся ото льда, а к великому граду Иерусалиму, что вот-вот должен показаться пред очию, как Китеж из озерных вод, открыться ярой негасимой свещою из зеленого, таинственно-мерцающего полога. Почти рядом пролилась по камешку речная струя, и Феодор с ликованием принял конец пути. Земля как бы раздалася, расступилася, и меж двух рыжих холмушек, увенчанных
жарким сосенником, на дне распадка показался ухоронок. Сверху скит повиделся большими темными валунами, и серый крестик крохотной луковички на часовне совсем потерялся на островерхой крыше. Что-то тревожно кольнуло Феодора, но псалом в душе был столь ликующ, что мимолетная тревога тут же и потухла. Феодор пал на колени, поцеловал грудь матери-роженицы. И молча воспел Исусову молитву. Потом торопливо, боясь опоздать к вечернице, спустился в распадок, толкнулся в незаметную дверцу.
        Внизу скит оказался крепостцою; за высокими палями из вбитого заостренного чеснока, плотно уставленного стеною, нельзя было не только разглядеть келий, но и услышать, что происходит во дворе. За такой стеною хорошо творить грех. Феодор прислушался: было немо за городьбою и как-то устрашливо духу. Юродивый перекрестился и снова прогнал прочь неведомый испуг. «Не обманулся ли, часом? - подумал. - Не бес ли вадит в теснинах своих, чтобы уязвить меня зело?» Да нет-нет... тот же проводник уважливо встретил во дворе, поклонившись земно, провел через сени в избу и снова пропал. Феодор принюхался у порога и почуял запах скверны. Он встряхнулся, как сиротский, случайно оприюченный пес. Взгремели цепи.
        - Иди сюда, сын мой верный, - позвали из-за полога, разделяющего избу. Феодор возликовал, отпахнул резко тафтяную завесу и поначалу растерялся. По обеим стенам во всю их длину на тяблах и полицах стояли золотые иконостасы с десятками изумрудных елейниц и толстых, с руку, свеч: свет острыми копьями рассекал жило, и там, где скрещивались лучи, в воздухе, слепя инока, висели иерусалимские звезды.
        - Господи помилуй! - воскликнул Феодор со слезою во взоре. Ему почудилось, что угодил он на горнее седалище, и это от самого Христа, от его десниц, очей и плюсн источается такой небесный врачующий свет, коего не сыскать во всей поднебесной.
        - Ступай ко мне, сынок! - снова, уже требовательней, нетерпеливей воззвали из глубины избы. Инок шагнул сквозь звезды, и, казалось, холщовый кабат его возгорелся, и жар тот напитал каждую телесную жилку.
        Клеть была без окон. В переднем углу моленной висел в цепях распятый человек, в растянутых руках он держал по свече. Внизу на примосте возле ног старца сидел, пригорбившись, юный монашек и читал минеи. Черная ряска была пришита к скуфейке, и юроду увиделся в полумраке лишь мягкий полукруглый очерк скулы. Не особенно любопытствуя, зная перед собою лишь Учителя, Феодор торопливо упал на колени и облобызал босые ступни старца, какие-то гладкие, прохладные, вроде бы вырезанные из грушевого дерева, пахнущие елеем, и воском, и сандалом. Отрок по-прежнему мерно, текуче читал житие святого пророка Амоса. Ангельский голос!.. «Воистину в раю перед Сладчайшим», - умиляясь, подумал Феодор и споднизу, мельком, совсем случайно взглянул кроткому ангелу в лицо и вздрогнул. То была отроковица, совсем юная монашена, сладкая ягода виноградная, бледная как полотно, с набухшими, слегка косящими глазами и червлеными, безвольными набрякшими губами. И снова пахнуло на юродивого гибельным соблазном, словно в вертеп к блудодеицам угодил ненароком. «Ну да полно-полно крёхтать, на пустое блазнит», - остепенил себя Феодор,
но с колен подниматься медлил; он пугался взглянуть на Учителя, упорно прятал глаза, боялся встретить чужое обличье. Да и долго ли спознаться в сумерках? Может, и не девка то была, а бесова картинка. Но Учитель отверг сомнения. «Ступай, ступай, дочь моя, - велел с кротостью в голосе. - Да вели-ка стряпухе собрать на стол».
        - Аркан не таракан, хошь и зубов нет, а шею ест, - молвил старец Александр и довольно ловко высвободился из цепей, сунул ноги в валяные калишки и, не глядя на Феодора, пошел прочь. Старец не переменялся с годами, лишь чуток подзасох да широкие прямые плечи приобвяли: под белой шелковой котыгой, подпоясанной пестрым вязаным кушаком, шевелились упрямые лопатки. - Другой раз и сутки так виснешь, иное и седмицу, - кинул за спину, вроде бы ненароком похваляясь подвигом. - А ты вон каков! Ты было даве заснился мне, я позвал тебя, и ты пришел! - Учитель мягко, вкрадчиво засмеялся. - Ты сын мне. Я бог, а ты сын, - добавил будто шутейно...
        - Спутал ты мне весь ум, отче, - признался Феодор. В теплых сенях подле печи уже стояла шайка с водою и низкая скамеечка. Настоятель опустился на сидюльку, осторожно принял в ладони чугунную синюшную ступню страдальца, провел теплым вехотьком: блаженство растеклось в груди, и странник едва не застонал от счастия. Но тут же насуровился, с пристрастию уставился в макушку старца, уже сивую, с тонзуркою на темени, тщательно выскобленной: кожа на маковице была желтой, туго натянутой, и от этой репки истекало тепло. Старец вдруг поцеловал плюсну юродивого и спросил шепотом:
        - Сердешный мой. И туго, знать, было?
        Старец Александр, словно подпадая под дух юродивого, прислонился лбом к чугунному кресту на груди Феодора, остудил внезапный жар, волною приступивший в голову. Юродивый молчал, покоряясь ласковым рукам старца: так бережно и ловко обихаживали они ноги страстотерпца.
        - Иль забыл? Это я тебя позвал. Ты малой тогда был. Отец чуть не прибил меня. Запамятовал? - Старец притравливал, испытывал гостя. Юродивый снисходительно, со смутной полуулыбкой, чуя свою силу и власть, приопустил взор. Подумалось мельком: «Эх, батько-батько. И тебя укатали крутые горки». Старец не то чтобы вылинял, но как-то потускнел, едва ощутимый иней пал и на смородиновые темные глаза страдника, и на вислые усы, на струистые тощие пряди сквозной бороды: весь облик припорошило неощутимой смертной пылью.
        - Поначалу-то да... - встрепенулся Феодор. - Поначалу-то ноги - как коченья мерзлые. По калыхам-то бум-бум. Как пест в ступе. В избу-то войду, как начнет ноги рвать, аж сердце займется. Пожмусь, пореву, ажио в крик. А после и отойдет боль. А потом и легче, и легче, и перестало болеть. Изболелось, Христа ради. А вы тут как? - Феодор строго посмотрел духовному отцу в глаза, и тот воровато, смутясь, вдруг приотвел взгляд.
        - А вот, сам видишь, - развел руками. - Боронимся от диавола...
        Потом сидели за столом: уже все было уряжено да обряжено. Стряпуха средних лет подавала кушать, но трапезою настоятель лишь подтверждал монашеский подвиг. Даже за-ради странствующего гостя были поданы лишь груздочки тяпаные с постным маслицем, да горошек-зобанец, да редька кусками, да кисель брусничный. Нет, тут не потрафляли плоти. Настоятель же отпил кисельку, со тщанием оправил рушником усы, но этой мелочью внезапно и выдал любование собою. Они вели разговор обрывисто, недомолвками, наверное, боялись заговорить о главном, хотя оба понимали, что занимает и гнетет их.
        - Ведь чужую славу на себя переимываешь, - сказал юродивый, запивая трапезу квасом.
        - Да что ты мечешься, как шелудивый от блох... Веком на себя чужого не примеривал, - обиделся старец. - Знай, и Христос был человек.
        - И не боишься, что черти в бочку с гвоздьем утолкают?
        - Я чертей не боюсь, сынок. Я Господа своего боюся, Творца и Создателя, Владыки. А дьявол - эка диковина, - натянуто засмеялся старец, но в темных глазах зажглися волчьи огоньки. Не по нутру было, что столь назойливо допирал пришелец. - Чего дьявола бояться? Бояться надобно Бога. И так мы с ним до пристанища ладно дойдем. А ты-то, юрод, чего ко мне прибрел? Чего такого ищешь? Какого своего Бога потерял? И как станешь искать то, чего не знаешь вовсе? Ты к батьке своему прильни душою, а он тебя не выдаст.
        - Душа моя скучает о Господе. Как я могу не искать Его? - просто ответил Феодор, и в бледно-голубых глазах его зажегся свет. И старец услышал в голосе особую силу и возревновал к гостю.
        ...Эх, старец-старец... Когда-то ты возмечтал Русью править, самого помазанника Божьего возжелал заместити на престоле, кащея сын; и так все ладно приклякивалось в твоей буйной голове за басурманской спиною, когда ночами выстраивал рати под свои знамена и спроваживал их к престольной. Во снах-то и всякая несуразица клеится да ладом течет, как наяву, а в жизни и друзьяки верные, крестовые братья в разброде толкутся, измышляя измену... Гляди, даже пустынью, малой обителью управить - и то за великий труд. Вот явился с бела света взбалмошник, бездельник и плут, что самолично вознес себя в юроды, в Христовы вестники, а для тебя уже и он за язву, и ты не ведаешь, как умилостивить его.
        - Ежли душа истинно знает Господа, закоим искать его? С того и старая вера наперекосяк. Ну ладно, ладно...
        Старец порывисто принакрыл узловатыми пальцами, унизанными перстнями, сухонькую, изветренную лапку инока, как дворового воробья, словно бы слышал биение его всполошившегося сердца. На тыльной стороне ладони увидел юродивый белесый следок с паутинчатыми кореньями, ход наружу от былой сквозной проточины. Не от гвоздя ли язва? От руки старца шел плотный, успокаивающий жар. Феодор призакрыл глаза, и его обволокло умиротворение. Спать, спать, спать, - нашептывал кто-то незримый. И сквозь дрему, сквозь завесу сухого жара протыкивался издалека баюкающий голос Учителя:
        - Вот знай же, милый, какие в подозрении дела, чтобы не угодить случаем лбом о спичку: гишпанская простота, италианское учтивство, польский чин, прусские шутки, датское государствование, английская вольность, францужский стыд, немецкое покорство, шкоцкое отдыхание, московское слово, турское супружество, жидовское обещание, арианская вера, цыганская и волошская правда... Скажи, тебе дочь моя поглянулась, сынок? - вдруг спросил с вызовом старец. Феодор непонимающе открыл глаза: Учитель, опершись локтями на стол, с охальством подмигнул чернцу. - Ну... Хиония.
        - Искушаешь, отче?..
        - Да что ты... Слышу, как спросить хочешь. Отчего, де, девки вокруг. А я вот так: легко бороться с врагом зарезанным, а ты поборись с врагом живым. Иль трепещешь?
        - Опять искушаешь! Адам не сам впал в грехопадение, а через Еву. Оно и выходит, что баба всему на земле злу причина и корень. А терниев корень не вем где прорастет, ежли дашь ему волю... Прости, отец, прости! Жесток ты в вере, воистину велик. А я червие малое, и я убоялся. - Феодор заплакал, всхлипнул, по землистой щеке, оставляя белесый ручеек, скатилась слеза. В неряшливой бороде узкий рот западал, как в яму, и слова истекали глухо, будто из чрева. - Прости. Усомнился и на худое погрешил.
        - Чадо ты мое, чадо малое. - Старец неожиданно погладил юродивого по голове. - Да милуют тебя всяческие кручины...
        Изба сотрясалась, ходила ходуном. За окном полосовали, рвали сырую темь молоньи, бычий пузырь вспыхивал голубоватым искрящимся светом и снова затворялся мраком. Робко, но ровно мерцала елейница под образом, завешенным пестрым покровцем. Юродивый не раздвинул завесу, но к залубеневшему пестерю приставил иконку Пантелеймона-целителя и долго, с истовостью молился, порою кидая испуганный взгляд в окно, где расходилась непогода... Эко разыгрались демоны, осадили православную крепостицу, норовят взять приступом, Феодор порою заглублялся в молитву, утекал в нее, и тогда за деревянной досточкой в ладонь величиною, через лик святого, как бы сквозь берестяный кошуль, проступал вдруг облик Христа, улыбчивый, ясный, без грозы в очах, но с ободрительной мягкостью во взоре: де, обопрись на Меня, сын Мой, Я подле, Я пасу тебя.
        Под кожаными оплечьями осклизло, крест при земных поклонах хлюпал о грудь, выжимал из нее стон. Феодор уморился, и вместе с тягостью сошла на сердце благодать. Феодор растянулся на полу, дав себе знак шибко не залеживаться, встать на ночную молитву. И сразу пал в сон, легкий, нетревожный, когда все тело вроде бы и растеклось блаженно на досках, но душа-то бессонна, отворена для Милостивца, и на широких, подбоистых крылах готова залететь в неведомые пределы. И не слухом даже, но каким-то особым чувством, что постоянно сторожило за юродивым в его беспамятстве, уловил юродивый странный, протягливый вскрик, полный любострастной похоти. Феодор вздрогнул от ужаса, открыл глаза, не ведая, во сне ли померещилось иль кажется наяву. Тут прощально вспыхнула лампадка и умерла, словно задули ее. И вдруг Феодор ощутил на щеке ровное дыхание, безмятежное, влажное, почти детское: рядом зашевелился неведомый и торкнулся в спину горячей упругой грудью. «Свят, свят, свят, Господи помилуй... отжени от мене нечистый окаянный помысл. О, горе, горе мне!» - взмолился Феодор; всю утробу его пронизало жаром, и молитвенный
жалобный воп не сразу одолел похотный огонь, растекшийся по чреслам, так что всякий уд застонал и вздернулся.
        - Кто здесь? Эй? - спросил в темень. - Олисава, ты? - позвал посестрию и не удивился, ибо Господь все может. Он и из камня сотворит человека.
        - Это я, Хиония, - продышало в затылок. Мягкая влажная ладонь вкрадчиво проскользнула по плечу, зашарилась на лице, запуталась в бороде юродивого, указательный палец, как змеиное жало, приник к губам монаха и замер. От пальца пахло скверною, любострастием. Напрягшаяся грудь вздрагивала, острыми сосками прободая юродивого сквозь хламиду, жаром телесным припекала столь глубоко, будто корчился Феодор на печи.
        - Изыди, грешница. Тьфу на тебя, чертово семя, - окстился Феодор. И хотел было локтем двинуть любодеицу, припечатать десницею, ошавить развратницу, чтобы вернулась в разум. И тут как бы небо разверзлось, и в сияющей голубизне явственно высеклись багряные письмена: «Легко бороться с врагом зарезанным, а ты поборись с живым...» Зрит Спаситель, все видит. Испытует, каков я истинный и глубоко ли грех во мне. И неожиданно успокоился Феодор, зальдился, и недавнее томление отпустило разом.
        И ветер на воле, предвестник близкой грозы, тут же стих, и в тишине ночи с мерным шуршанием посеял дождь, первые капли сыто скатились из потоки в кадцу, но вдруг ливень с плотным шумом ударил в стену и давай полоскать избу с прерывистым треском и хлопаньем, будто на воле мовницы выбивали холсты. И снова легко так стало на сердце, вольно, и гнетея отступила за порог. Феодор высвободил из бороды ладонь монашены, положил на верижный чугунный крест: тонкие персты затрепетали, словно бы их прижгли каленым шкворнем. То бесы, почуяв страшную погибель свою, устремились прочь за подоконье. Но юродивый пуще сжал пальцы извратницы, расплющил о крест, и тут блудодеица прянула телом в сторону, забилась головою о пол. И, наверное, померещилось Феодору, что за стеною засмеялись, кто-то вкрадчиво прокрался к двери, и сквозь стену проточилось через невидимый зрак гибкое пятнышко света.
        Феодор сел, насторожился. Да нет, причудилось, знать: по-прежнему с хлюпаньем и шумом изливались небесные хляби, земля скрылась под водою, изба стронулась и поплыла к неведомым вратам, как Ноев ковчег. И возрадовался юрод, что пред концом света победил в себе любострастного змия, вырвал прочь похотливое жало. Ладонью он нашарил впотемни голову несчастной, погладил ее теплые потрескивающие волосы, рассыпающие голубые искры; Феодор приласкал несчастную, как отец прижаливает заблудшую дочь свою. Монашена поймала твердую ладонь инока и поцеловала, обливая искренними слезами. Горький камень рассыпался в гортани, и Феодор тоже желанно заплакал, сглатывая сладкую влагу умиления... О, Боже, я, червь ничтожный, земно кланяюсь Тебе, что не запечатал Ты во мне родник слез.
        - Ой срам-от, какой срам, - нарушила молчание монашена.
        - Немощная чадь, сосуд греха, кокушица горькая. И келейная ограда не боронит от бесов, ежли в своем сердце оставила лазы. Иль по чужой воле приняла ты, юница, ангельский чин?
        - Ой срам-от, какой срам, - повторила черница и рванула ворот исподницы.
        - Эк тебя мучит да корежит. Иль душу готова убить? Постегать бы тебя надо, - жалостно, не повышая голоса, приговаривал Феодор, не сымая баюкающей руки с головы монашены. - Ступай, дево христорадное, и проси Господа... Грехов буря настигла и чуть не перевернула корабль чистоты. Покрыло нас помрачение, но будь крепка. Воссияет Пречистая, избавит нас от потопления. Ступай-ступай да прикинь на себя урок послушания, отбей три тыщи метаний, и струпья соблазна осыплются с души, аки прах. А я за тебя с рыданиями молиться стану, ибо никто по всей земле не согрешил от века так, как я, окаянный и блудный.
        Феодор растянулся ничком на полу и захлебнулся слезами, и в этом безутешном плаче вдруг забылся. Он очнулся, наверное, оттого, что перестал дождь. Последние капли со чмоканьем падали в переполненную кадцу. Каждый звук так ясно и зримо проникал с воли, словно бы растворились стены избы. Юродивый перекатился на спину, звеня веригами. В келеице никого не было, и ничто не напоминало о ночном наваждении.
        Феодор выбрел в сени, стараясь ступать бесшумно. Пахло рыбной ествою. Будильщик-монах дремал у выхода. Над дверью мерцала елейница. Феодор выступил на крыльцо. Тяжелое небо прогнулось от грузной фиолетовой тучи, густая водяная пелена струилась в воздухе. Ближние березняки за городьбою в одну ночь принакрылись зеленым облаком. Земля расступилась, паря, и из очнувшегося чрева погнала травяную ласковую щеть, такую нежную для остамевших за зиму ног. Меж пальцев пырскала водица, и вешняя грязь была чудодейным врачующим бальзамом. Провожаемый тайным досмотром, юродивый покинул особножитный скиток, так думая, что навсегда, и, оскальзываясь на глинистой тропе, спустился в ложбину на сверток. За холмушкой, покрытой сосенником, как и даве, послышался перелив быстрой воды на камешнике и слитный гуд речного набухшего потока. Тропа вильнула за гривку, и взору неожиданно открылась утренняя река, похожая на дорогу в небеса. Трава плыла по ней клочами и спутанным волосьем, да всякий сор с бережин, и в коричневой толще воды, свивающейся в кольца, не просматривалось ее глубей.
        Посреди реки увидел Феодор невеликий островок, густо усеянный обмелившимся серо-зеленым льдом. На самом юру, как дозорный на вахте, кособочилась одинокая келейка. Вдоль берега по отмелям в зипуне и высоких броднях сновал взад-вперед монах, волочил из протоки на сухое верши, полные хламу.
        И вдруг островок этот почудился Феодору землею обетованной.
        И захотелось остаться там.
        Глава вторая
        Меч суемудрия, волхвования и смуты будет нестрашнее меча бранного, ибо убивает не только семя и грядущие всходы его, но и саму веру в Сына, высевая по пажитям плевелы ненависти и розни.
        А жизнь, лишенная Божьей крепости и цельности, похожа на расплетшийся берестяный пестерь, куда можно много всего сложить, но ничего не унесешь.
        Подскажи, Иоанн Златоустый, своим прозорливым умом умиряющий огнь и воду: ежели весь земной суд Сын предоставил священницам, если они возведены на такую степень власти, как будто уже переселены на небо, свободные от житейских страстей, то откуль, затмевая все евангельское и несуетное, прорастает вдруг в них сквозь временные телесные одежды непобиваемый ветхий человек, самому сатане прислужник? Что за верные и благочестивые родители окормляют паству? Они, вроде бы желая блага сыну своему, тщатся, однако, разорить его вконец и надевают через плечо нищенскую суму. Какая цена пастырям тем? Какой дороговью, каким златом-серебром можно откупиться за то червие, что испускают пришлецы истиха из затомившейся души на православные церкви, и веси, и стогна, и торжища?
        Тех людей на Руси исстари называли злоимцами и навадниками.
        И верно ли, Иоанне, что священники определяют на земле, то Бог утверждает на небе? И тогда все содеянное из зломыслия тоже запишется в Небесный свиток?
        Оле!.. и земному слуге своему не всякое дело укладывает Господь на добрую скалку весов.
        И однако ж, какое высокоумие, спесь и гордоусие надобно тешить в себе, чтобы, кормясь из чужой горсти, сыскивая на стороне приюту, приклону и защиты, вдруг однажды позабыть и чаемые милости, и честь, и вползти в гостеприимный двор, яко лисовин в курятник, и ну шерстить Русь, прикрывая злоумышление Священным Писанием. Прошак, давно подпавший под агарянина, позабыв родову свою и прежние воли, не из потухлости ли своей и коварства ты покусился с такою легкостью на нашу святую старину. Ибо с тоской возревновав о своей туге, и кручине, и немощи, воспалив в груди жар презрения к чужому благочестию, ты и благодетеля своего, простеца человека, готов довести до разрухи зависти ради, только чтобы уравнять с собою в горестях и нищете.
        ...Двадцать четвертого февраля 1656 года (несчастный для Руси день) пришлые чуженины прилюдно в Успенском соборе прокляли в Москве всех ее насельщиков, крестящихся по-заповеданному двумя персты, а значит, и всех угодников Руси, ее святых, защитников, и праведников, и святителей, и мучеников, и устроителей, и мнихов-пустынножителей, и купечество, и князей благоверных, и ремественников, и смердов, в свой час когда-то сошедших в землю. Как монастырский чернец учит мальца начаткам грамоты, так и Макарий Антиохийский показывал именитым богомольникам, самой державе престола, как надобно слагать персты в поганую щепоть, и сербский патриарх Гавриил, уже по сговору с царем, охотно потрафлял наустителю.
        О, Русь православная, сладко рекомая третий Рим, и неуж ты не почуяла глубинной, долготерпеливой, смиренной душою своей, как пришлецы-милостынщики ловко накинули ярмо на твою шею и повлекли в пропасть, словно негодную падаль: они с насмешкою покусились, несмотря на ропот прихожан, на самое заповеданное, с чем рождается и сходит в ямку всякий русский, искренно верующий в Господа нашего. Они покусились на знамение, на первую буквицу истинной веры. Угодники православные, Иона, митрополит Московский, Филипп-мученик, невинно убиенный святитель Петр, и неуж не сотряслися ваши нетленные мощи в изукрашенных скудельницах, когда над вашими склепами творил анафему Макарий Антиохийский.
        Это ведь перетряхнули в домовинке ваши медовые косточки и надсмеялись над ними, де, святости в них нисколько, раз не обрушились стены церковные на головы хульников, а значит, де, и вера ваша русийская не истинна. Но от кощун взнялась невидимая волна горечи, ужаса и тоски по грядущим несчастьям и затопила Успенский собор, прободила стены и валом накатилась на стогны Москвы, потопляя смятением всякий дворишко, а после вселенской рекою давай растекаться по селитбам, погостам и посадам великого царства, так угодного и милого Господу. Но знайте, навадники, занявшие чужой амвон: скоро, уже на запятках, грядет день, когда ради истинного креста бесстрашно войдет русич в костер, не убояся великих мучений. И не то странно и кощунно, что поднялся мужик на защиту своей веры, презрев смерть и воспротивившись царю, но было бы вовсе худо и смертно для его души, если бы он, безропотно откинув за ненадобностью родителевы заветы, вдруг безо всяких колебаний приткнулся бы к новинам, принял чужеземное лишь потому, что какие-то пришлецы, числясь в ревнителях истинной греческой веры, указали новую, только им
открывшуюся истину...
        Царь выступил из сени и, взойдя на сулею, поклонился Макарию, поблагодарил за отеческую науку, а после оборотился к богомольникам и окстился щепотью, сильно бия себя в лоб и плечи, да еще и с вызовом поцеловал свои персты с тем тихим умилением и слезливостью во взоре, с каким обычно припадал к образу Спасителя. И не случилось грозы, даже малым сполохом не означил себя Господь, не покарал еретиков, не раскроил на лоскуты своим невидимым огненным мечом, только вроде бы затхлостью, мертвечиной опахнуло в соборе, словно тухлой привады припасли в алтаре для праздничной гоститвы сатанаилу.
        Но никто не осмелился покинуть службу, иные затаили рыдание, замиряя в груди сердечный клекот, иные же глухо возроптали, стесненно вздымая голос и прячась в затенье притвора, куда худо доставал свет большого полиелея; ну а те, кто плотно окружал государеву сень в золотных шубах, подбитых соболями, и лисьих горлатных шапках, все царевы слуги-потаковники и челядинники Шереметевы и Голицыны, Трубецкие и Милославские, Морозовы и Сицкие, Головины и Плещеевы, Бутурлины и Годуновы, Стрешневы и Ртищевы, те, кто повязаны дружбой, службой иль кумовством, - они как-то воровато, поначалу несмело примерили к себе поганую щепоть, осквернились, закрыв глаза и боясь Божьего гнева, и одним этим знамением не только сплотились меж собою, пусть и временно, как заговорщики, но и еще более прильнули к государю, опередив других, сгрудились, скучковались вокруг государевой сени живой стеною.
        И всякий из них не испытал смятения иль сердечной туги, не икнуло у него в черевах, не отдалось тягостью в душе, ведь сам помазанник Божий расчистил им путь измены: и ближние бояре с легкостью поменяли покой вечный на блага земные, смердящие. Ведомо же: каков поп, таков и приход; батько в лоб щелкает, а ты улыскайся, де, добро, нежно и сладко, как груша в патоке. Эхма... Бывало, царь Иван говаривал прелестникам: «Нам греки не Евангелие. Мы веруем в Христа, а не в греков». И был прозван за то Грозным. А ты, Алексеюшко, сталкиваешь Русь Святую во гноище и прю, а ишь вот, слуги твои верные за спиною кличут тебя Тишайшим, когда ты поддаешь им хорошего пинка пониже спины, чтобы не возгоржались. Это ты, Алексеюшко, прозвал Макария медоточивого своим батькою, от тебя пошла молва: де, я, государь расейский, за-ради греков отдам не только богатства, но и кровь свою.
        А не ты ли, милосердный, увещевал своих подпятников во дни невзгод, де, покаянию, молитве, милостыни, страннолюбию не может никакой неприятель супротив стати: ни агарян, ни сам адский князь, все окрест бегают и трепещут. И своею же десницею переменил наиглавнейшую молитву Ефрема Сирина, кою сызмала впитывал в душу всяк русский отрок и ею руководился до скончания жизни. Это как бы из-под родимого дома ты вынул стулцы вековечные и подпер житье свое изопрелыми гнилушками, выдавая их за лиственничные колоды, запамятовав в сей миг: что переменено волею одного, то истлеет еще при жизни его. Веруй же: без молитвы нет милости, без милостыни нет страннолюбия. Вот и исполнилось Христово пророчество: «Многие придут под именем Моим и будут говорить, что это Я, и многих прельстят».
        ...И ты, Никон, понапрасну таешь сердцем, улыскаешься всем старообразным, морщиноватым лицом, туго обтянутым вязанным из шерсти клобуком, радуешься, как дитя медовой жамке, не ведая, что близится то время, когда вот эти пришлецы-прелестники, что чествуют тебя, и величают великим государем, и ставят вровень с папою, а может, и выше его, с легкостью предадут, вдруг войдут папертью, попирая посохами черные железные плиты пола, как неколебимые праведники, карающие ангелы, посланники Божии. Ох-ох, потаковники, рано запрягаете лошадей и напрасно торопите, как бы вместо свадьбы не угодить на поминки. Значит, правду уж кой год молвят на Москве, де, патриарх Никон отступник, коли не затыкает рот пришельцам; значит, он воистину хочет искоренить из сердца самого Христа.
        А ведь и дня не ускочит, Никон, как по твоей милости кровь прольется. В ближней подмосковной селитбе мужик перекрестит жену свою беременную и троих детей, которых в ту же ночь и убьет в убеждении, что новокрещеных мучеников удобнее отправить в рай. Поутру он сам явится в губную избу и объявит голове: «Я мучитель был своим, а вы будете мне; и так они от меня, а я от вас пострадаю; и будем вкупе за старую веру в Царстве Небесном мученики...»
        Воистину тут ума лишишься и злодейцем станешь, коли сам первый святитель, отец отцев, заблудился меж трех сосен и сошел с тропы, кою самолично торил да проминал, почитай, полвека.
        Широко громоздятся на амвоне три патриарха (два чуженина, а один - свой) в золотных ризах, будто копны просохлого сена под июльским полуденным солнцем, такой истекает от них свет, и зной, и благовония: три воплощенных образа Христовых, да меж них царь-государь в темно-синей однорядке, с наперсным крестом на груди и в парчовой шапке с собольим околом, словно бы гордоватый, но огрузнувший в неволе кречет, обвитый сизыми клубами ладанного дыма. Кади пуще, архидьякон, наводи пахучего туману, чтобы затмить дух смердящий, ибо трупищем окаянным запахло в церкви. И в этом чаде Алексей Михайлович походил не столько на Пилата, сколько на воина в железной шапке, что вместо воды поднял на копье к губам Спасителя губку с уксусом.
        Иноземные патриархи в белых шелковых камилавках, лоснящихся от верхнего света, глаза как спелые маслины; Никон на голову выше их, словно ворон, иссера-смуглый, принахохленный, присогбенный, чтобы не выпячиваться средь иерархов, крутые скулы обтянуты черным шерстяным клобуком, скуфейка вязаная, как мисюрка, туго надвинута на самые брови, отчего у патриарха лицо воина Христова и монаха-аскета; взгляд строг, неулыбчив, нижняя губа презрительно выпячена. А в душе-то смятение. Ему страсть как хочется уравняться с гречанами, в ризнице уже давно припасен белый клобук с камилавкой.
        Не чудилось ли ревнивцу, когда примерял камилавку в опочивальне перед зеркалом, приминая ладонью верхнее донце, что в новом уборе он не только не мужик, но уже и не русич-монах, а воистину великий грек, глава вселенской церкви, - такой царственный свет величия накатывал от длинных плавных белоснежных воскрылий. И вдруг позабылось стародавнее, сокровенное, о чем возгоржался и не раз ратовал в беседах со Ртищевым; де, истинная вера православная стоит на сугубой крестьянской правде; де, может монах приплыть на камне из Афона; де, у настоящего верующего никогда не бывает сомнений в том, ибо и через окиян-море, если захочет того Господь, может переплыть на камне праведник. А ежли колебнулся кто, на грош один засомневался - и поехал человек в тартарары на вечные времена...
        И вот самому Никону нынче до жара утробного возжелалось и внешне перемениться: русские одежды нестерпимо стеснять стали. Он вдруг почувствовал себя обделенным, почти униженным, это он оказался чуженином средь патриархов и был не в золотых ризах, но в залатанной сермяге. И улучив миг, когда пришло время для сокровенной беседы в конце литургии, когда вынесли стулку с книгою поучений, Никон особо, как сговорились, кивнул Макарию: сириец ненадолго отлучился в алтарь и принес клобук на греческий манер. Одно искушение всегда тянет другое: поддался, потрафил гордыне, позабыл душу, а там, глядишь, и оседлает нечистый.
        Макарий нес клобук на обеих вытянутых руках, как пасхальный кулич, и вышитый золотом и жемчугом херувим готов был слететь с шелковой камилавки. Макарий приблизился к царю и сказал: «Государь, нас четыре патриарха в мире, и одеяние у всех нас одинаковое. Если угодно твоему царскому величеству, я желал бы надеть на него эту камилавку и клобук, которые сделал для него вновь, чтобы он носил, подобно нам». Царь ответил с благожелательной улыбкою: «Батюшка, добро».
        Он не удивился, но вдруг вызвался сам обрядить собинного друга и старательно вздел камилавку на его крупную, кочаном, голову, приподнявшись на цыпочки, а после по-хозяйски, как бы невесту обряжал, расправил воскрылья по плечам и вдоль впалых морщиноватых щек и трижды расцеловал патриарха, как ровню себе, накалываясь губами на жесткую кудель бороды. Собор ахнул, дивясь столь скорой перемене на Руси. Как только земля не поколебалась под Никоном? - вздивияли соборяне. - Все вроде бы по-московски одевался, а когда, в какой час вдруг сделался греком? И царь-батюшка отчего-то мирволит такой измене и щедро одаряет святителя ласкою.
        И возроптали иереи, и настоятели монастырей, и священницы, и миряне. Но что для государских ушей трус и волнения подпятных холопишек, что ежедень толкутся у спального крыльца, дожидаясь крох с хозяйского стола. И тут всякий богомольник вдруг расчувствовал непонятным образом для себя, как что-то сокровенное потухло не только в православной вере, но и во всей русской мирской жизни, когда все, как бы ни чинились друг перед дружкой, как бы ни кичились службою и родом, но все одно оставались братьями во Христе. Ибо церковь покрывала их одними пеленами, и Господней щедрости хватало на всех.
        ...А тут случилось, что царь с Никоном, обнявшись, не только церкву присвоили себе, но и самого Христа заключили в особую золотую клетку и закрыли дорогими запонами.
        Как потомки Измаила, сына Авраама от Агари, стали непримиримыми врагами Израиля, так и православие уже несрастаемо во веки вечные с папизмом, ибо не для русской крылатой души латинская уряженная темничка...
        ...Кто надоумил, кому пришло в голову выстроить на Руси Новый Иерусалим? Может, как священнику Захарию, явился ангел с уведомлением о сыне, так и государю приключилась небесная весть? Была Москва издавна, как подпал Восток под агарян, крепостью православия, третьим Римом, сладким гремучим студенцом, и этого благодатного пития, этого сикера хватало русскому насельщику, чтобы терпеливо сносить всякое нестроение и кручину. Если в других землях живут люди поганые, не верующие в истинного Бога, погубляющие душу еще при сей жизни, то как радостно скончать свой век в родном кугу, на родовом жальнике, ибо от ворот только русского погоста душа отправляется прямо в рай.
        Но много развелось на миру бегунов, потаковников, смутителей, шептунов и развратителей, кто не суть Божию ищут, но лишь себя: иные из них, не стыдясь и не рядясь, со своим бесстыдным норовом перебежали в русские земли и давай сеять плевелы; и знать, надули в уши государю много льстивых обманчивых слов, ежли вскружилась голова у Алексея Михайловича и пришло ему на ум построить в Московии Новый Иерусалим, посадить священный благоухающий народ на северной земле, словно бы с Руси изошло христианство, разрослось богатым мировым деревом. И в патриархе Никоне сыскал он подпятника чаяниям своим и радетеля, коему мало того небесного Иерусалима, к которому всякий верующий приступил еще в этой жизни и остановился у его врат, и лишь перевоз через реку смерти отделяет от обетованного рая. И мало было устроителям горнего храма того чувства, что приидет на землю то время, когда всякая нужда в храме земном отпадет, ибо сойдет с небес сам Бог с Агнцем своим и будет и храмом, и царством.
        ...Никон скоро сыскал под Москвою на высоком берегу Истры то заповеданное место, что удивительно походит на священную Палестину, словно бы сам Господь задумал и повторил каждую впадину и холмушку в затаенном уголке северной страны, отстоящей от родины Христа за многие тыщи поприщ. Наверное, Спаситель в тонком сне привел Никона за руку и указал: строй здесь! Старец Арсений Суханов из южных земель привез чертежи иерусалимского храма, и патриарх взялся за дело с тем рвением, кое всегда овладевало Никоном, когда он брался за предприятие провиденческое. С праздника Богоявления, угнетенный неожиданной ссорою с царем, он уехал на Истру-реку и поселился в деревянной временной келеице в бору, срубленной для патриарха и окруженной для уединения тыном.
        Триста приписных мужиков возили кирпич, гасили в ямах известь, рубили избы, рыли подвалы, и средь горячей стройки, у лабазов и засыпух, у варниц, и костров, где кипела смола, у речных бронниц, куда спешили насады с кирпичом и лесом, где звенели топоры, вязали срубы, гатили дороги, у ближних тоней, где рыбари тянули невода с лещом и судаком и щукою для трапезы, - везде Никон был свойским, хлопотливо-деятельным, то ершистым и гневливым и скорым на расправу, то насмешливым и печальным, и мало что напоминало в этом долговязом, супистом мужике патриарха всея Руси. Он был в долгой рясе, подбитой хлопчатой бумагой, откуда выглядывали огромные, на медвежью лапу, рыжие переда телячьих сапог, и в овчинном треухе, опоясан кожаным твердым фартуком и с кожаными оплечьями для деревянной козы, на которой Никон таскал кирпич. Он был весь запорошен коричнево-смуглой пылью, и даже густая борода, и подусья, и подскулья, где скопилась глиняная тля, отсвечивали охрою, да и сам-то взгляд, обычно стемна, изнутра, стал вдруг красноватым, сполошистым, будто в глазах зажглися становые костры.
        В ста пятидесяти саженях от монастырской стены, на самой круче Никон заложил себе отходную Пустынь в четыре яруса, в виде башни с витой внутренней лестницей и малыми келеицами, и двумя церковками; и вот, благодаря Божьему промыслу, с тремя оброчными каменщиками нынче перешли на последний ярус. Со ступеньки на ступеньку, как по лествице к Богу, Никон подымался вверх с пятипудовым грузом, не давая себе поблажки, несмотря на годы, унимая гулко бухавшее сердце. Порою он опирался плечом о шероховатую от застывшей известки стену, передыхал на подмостях, когда-то безотказные ноги подгибались, становились ватными, жидкими. Вот и нынче вечером, после послушания, придется ублажать остамевшие, припухшие ступни в горячей воде, выгонять из утробы через плюсны холодные соки; узловатые жилы на голенях, посиневшие жгутами, уже худо проталкивали кровь. Полвека дал Бог жизни, экое счастие! Укатали сивку крутые горки. А давно ли был, несмотря на посты, и радения, и долгие изнурительные бдения, на непрестанные службы, здоров, как лиственничный выскеть, не ведал хворей, разве лишь глаза к утру натекали кровью.
Скольких сам поднял на ноги, выправляя черева, изгоняя грудную жабу, и беса, и червей. И все молитвой, и святой водою, да Божьим изволом. Э-э-э... Всякому дубу свой век.
        Никон поднялся на верхний ярус, опустил ношу, выгрузил из крошна кирпичи, разогнулся и, как-то безотчетливо забывшись, застыл, приотодвинув треух на затылок. «Отдохни, батюшко, замучился с нами», - сердечно присоветовал мирянин-каменщик и ловко так, с прихлестом, накинул известковую нашлепку на кирпичный ряд. Никон промолчал, полный неожиданной счастливой грусти.
        Да, подумал, по всему видать, запарило, повернуло на весну с Благовещения, разве что под Вербное отдаст засиверкой: в распадках лишь кое-где просвечивали белые заячьи шкурки снега, а по буграм, сквозь серую ветошь прошлогодней травы, испроточенной мышами, уже топорщатся радостные мелкие зеленя... Зима подобна мачехе злой и нестройной, и не жалостливой, ярой и не милостивой; ежели иногда и милует, но и тогда казнит, когда добра, но и тогда знобит, подобно трясавице, и гладом морит, и мучит, грех ради наших. Такова уж зима, чего с нее возьмешь. Но весна наречется, яко дева страшенная простотою и добротою, сияющая, чудна и прелестна, любима и сладка всем...
        Никон из-под ладони обвел пристальным любовным взглядом русские просторы, овеянные сиреневым туманцем; далеко за рекою, на увалах, протыкиваясь сквозь дубравы и елинники, возносили островерхие главы церкви монастырей, они были как вешки, путеводные знаки на неторной тропе к Господу, и пока-то добредешь до ворот рая, весь измозгнешь телесно, но душа-то обрядится в золотые аксамиты; под берегом Истра кипела, напирала на креж, вымывала глиняные клочи, гнула ивняки, затопленные по пояс; зря, раненько хлопочут рыбари, заводят невод, желая удоволить святителя, придется из сушняка варить ушное. На поскотинах, заваленных хламом от убылой вешницы, стекленели под мутным солнцем разлегшиеся, как коровы перед дойкой, голубоватые на изломе льды. Глаза патриарха защипало, в них зажглась слеза, видимо, теплый ветер-обедник выбил соленую влагу.
        Никону показалось, что он озирает мир не с вершины Сиона, но со дна глубокого колодца сквозь паутинчатую слюду; знать, оттого и небо, слегка желтоватое, походило на потрескавшуюся слоистую слюду, в трещинах отсвечивающую голубым. Господи, как все знакомо и желанно, вроде бы сам и побывал в Палестинах, а не наслушался со слов паломников. Вот Сион-гора, а под нею Иордан, а невдали Елеон-гора, а за теми селитбами призатенились Вифлеем и Назарет. А где Голгофа, там пока сосновый борок, еще не выбитый рукою дровосека... Придет время, и всяк христианин потечет сюда с поклоном, как ныне спешат помолиться ко гробу Господню. И в славе будет не только сия святая обитель, но и вся Русь, и народы, населяющие ее. Глядишь, и строителя помянут незлым словом. Спасибо Господу, что надоумил возжечь в диком засторонке великую свешу, и от золотого ее сияния всяк поклонник изумится и ослепнет поначалу, а после и радостно восплачет, как плачу нынче я.
        Никон провел ладонью по лицу, размазал слезы, смешал их с кирпичной пылью. Только бы успеть содеять наказанное, пока не помер. Только бы успеть, пока не спихнули с патриаршей стулки. Короеды точат...
        Он не успел додумать. Ударили в деревянное било. Строитель иеромонах Иринарх звал к трапезе. Уже солнце садилось. Тишина сошла в мир. Вода в реке неожиданно потемнела, остекленела, как бы остановила бег. Каменщики доскребли раствор, вытерли руки о фартук, перекрестились на восток, подошли к благословению. Весь день ни слова, а тут сам покой понудил к неожиданному разговору. Мужики были из приписанных к монастырю деревень из бывшей Коломенской епархии епископа Павла, неведомо где пропавшего. Один молодой белобрысый увалень, стесняясь патриарха, пугаясь его, не смел поднять раскосых удивленных глаз; другой - в летах, нос утушкой, с простодушной негасимой улыбкой на круглом лице. Ладони, как загребистые ковши, тяжело обвисли, крестьянин не знал, куда девать руки.
        - Благослови, батюшко, - попросил старшой. - Вон, к трапезе кличут...
        - Власти монастырские не забижают? Могорцем иль ествою? Я в оброке вам польготить велел. Наслышан о вашей беде. С вами плачу. - Никон с отеческой заботою вгляделся в рыжеватое простецкое лицо трудника, в его незамирающую улыбку и отчего-то вдруг позавидовал мужику, его несуетной жизни. Горький ком встал в горле и запрудил дыхание. И снова запозывало заплакать. «Слава Тебе, Господи, - подумалось туманно, - отворил Ты мне слез родник». Патриарх не снимал взгляда с трудника: за мягкою солнечной улыбкой мужика он улавливал тугу и неутешную заботу. Помнил Никон, что в прошлое лето хлеба затопли от дождей, деревни и погосты по Истре подняло водою, недород и хлебная скудость крепко прижали монастырских. Кой-как перебились зиму на житных колобах да капусте, а нынче едва тянут животишко до новин... - Я приказал тыщу рублей польготить. Слыхали-нет? А то власти утаят, нынче Бога и в монастырях не шибко чтут.
        - Спаси тебя Господь, святитель. Наша надея, защитничек ты наш, святой угодник. Век за тебя молить станем. Видеть тебя и то за счастие. Вон как убиваешься в трудах, себя не щадишь. Уж не молоденек, чай, - простодушно посетовал работник и земно поклонился.
        - Ну, будет тебе... А еще велел я подводы ваши и работу поденную зачесть в оброк. Ладно ли?
        - Да как не ладно, отец. Прижало: хошь волком вой. Обложили налогою - не вздохнешь. Да где наша не пропадала! Бог-то не выдаст, а? - Старшой утвердительно ударил шапкою о колено, выбив облачко рыжей пыли, напялил колпак на свалявшийся колтун волос - Нам бы день пережить, а ночью и свинья спит.
        - Голодный-то, кажись, откусил бы и камня. Верно? По-дите, христовенькие, Бог вас не оставит. - Никон перекрестил трудников, провожая жалостливым взглядом.
        ...Упирайся, святитель, строй себе скудельницу, не ведая, что и эта затея будет вписана тебе в вину. Ибо бес твоего тщеславия вызвал на тебя бесов прельщения и зависти людей.
        ...Однако с тяжелым сердцем вернулся Никон в брусяную келейку. Была она срублена в засторонке, да еще обороненная чесноком со стрелецкою вахтой на воротах, так что шум табора не достигал сюда. Смирно было в келейке, неприхотливо; в углу образ Пречистыя Богородицы Взыграние Младенца в серебряном окладе; да у печи широкая лавка для опочивания с ларцом-подголовником устюжской работы с чеканкою по жести, тощий туфак с одеялом и сголовьицем свернут в трубу. Напротив на стене лубочная картина с изображением монаха, распятого на кресте, ноги чернца прикованы к камени с надписью «нищета». Служка Иоанн помог разоболокчись до исподнего, протер тело святителя губкою под кожаными оплечьями и под верижным крестом; шерсть на груди курчавая, совсем поседатела, кожа в подреберьях пообвисла старчески, поиздрябла и посеклась морщинами. Но на просторных плечах можно еще молотить. Келейник молча принес дубовую шайку с горячей водою, вехотек и медный кувшин, встал на колени, перекинув утиральник через плечо, приготовился обихаживать патриаршьи ноги.
        «Ступай, сынок. Не замай света», - велел Никон тусклым голосом. Туго прикрылась дверь, качнулась лампадка, слюдяное оконце в четверть листа окрасилось багрово, по нему вдруг пробежал трепетный голубой луч; знать, отразился от елейницы. Никон замер, прислушался к себе, еще не понимая причины сердечной тягости. Во все дни ломил на монастырской стройке, как вол, а нынче что-то надломилось в нем. Ему не то чтобы стало тоскливо иль грустно, нет, он вдруг почувствовал себя везде лишним. Он, как воск на свече, оплыл на стоянец, потерявши державу. Отчего он здесь? Вся церква русская колыбнулась, как на крутой волне, течь дало суденко, напоровшись на каменистую коргу, а он, отец отцев, прозябает в ухоронке, как белка в гайне. Ох-ох, грехи наши тяжкие. И не странно ли? С такой радостью заехал на Истру, бежал из Москвы от царя, окунулся в заботы, как в кипящий котел, сам весь телесно поизустал, измозгнул каждой жилкою, таскаючи кирпичи, весь в нитку вытянулся, иссох на соленых огурцах да тяпаных рыжичках. И то сказать, великое предприятие стронули, Новый Иерусалим распечатали от заколдованного сна. Как
драгой блистающий камень-адамант, Господь спосылал горнюю церковь в суровый русский засторонок, в медвежий угол, и свет от сокровища отныне потечет по всем языкам. Да, какому кораблю дадим плавание, и возле него русское суденышко, пустившее течь, сыщет укрепу и покой...
        Все ладно, все так счастливо укладывается для Никона: ведь редкому человеку, может, одному из всех за долгий век приключится явить народу такое событие, кое не обмозговать, быть может, и в далеком будущем времени. И вот угар от затеи на время схлынул, и Никон почувствовал с недоверием, будто вручили ему эту стройку для забавы, отпихнули из Москвы за ненадобностью.
        Глупцы, воистину глупцы, куриные мозги... Одни дикари лютуют, что я царя подпятил, у них кусок изо рта выдрал; другие - будто церкву рассек и душу вынул. А я славы для всех хочу, я дом Христов сострою, чтоб было где Ему царить. И пред тем не постою, все богатство мира пожертвую. Христос изошел из Израиля, но к нам приидет и будет государить тыщу лет, а после всю Русь с собою вознесет; де, паситесь в раю, православные, верные мои челядинники, гостюйте во честном вечном пиру. Эх, куриные мозги, встряски вам мало. В головах-то мозгов что в задницах.
        Никон вдруг поразился своей дерзости: эко возвысился, на какую тронку себя усадил; и тут же устыдился, проклял за духовную малость. Тля - человек, как сито, протыкан я мирскими заботами, вовсе отлучился от смиренного монашеского уединения. Ибо всю правду мира можно сыскать лишь в келье.
        Признайся, святитель, ты вестника ждал от царя, посла с поклоном, а? Власть-то сладка для плоти, как груша в патоке. Эта змея любого изврастит и полонит; ужалит - и растекся яд по членам. И будто слаже груши в меду ничего на свете нет. И сам Сладчайший позабыт и предан.
        Никон спосыланного с часу на час нагадал, но были с нарочными боярскими детьми челобитья по патриаршьему Дворцу, да от дьяков по многим монастырским заботам письма, да всякие просьбы священниц и подметные листы.
        Вот и в Соловках смута, архимандрит Илия по своему бездельному приговору сеет беду, не велит слушаться патриарха, и кто по новым служебникам читает, тех плетьми бьет, и о том слезно жалятся соловецкого монастыря попы Виталий, Кирилл, Никон, Спиридон и Герман, кои патриарха чтят. Мало того, пишут попы, что клеплют на меня, будто я вор, крест и икону драгую у них схитил. Ну... годите, крапивное семя. У меня руки длинные, и до вас доберусь, накину мешок на голову.
        Никона напарило изнутри, в жар бросило. В оконце свет потуск, завесило сумерками. Никон кликнул огня. Хотел сам прочесть челобитную соловецких попов, монастырских он помнил многих. Но голову вдруг вскружило от натока крови.
        «Что за голка на островах? Смутьяны, сколько добра им сделал, не помнят. А кто добра не разумеет, те в аду пребудут. Чти суть, да не давись словами, сутырщик», - приказал келейщику резко. На щеки наплыла багровая мгла. Шушера чел челобитную с расстановкою, как орацию пред государем. Он не боялся патриарха, но любил и жалел его...
        «... Случились в то время богомольцы разных городов, и произошел шум великий, начал говорить архимандрит всей братии со слезами: „Видите, братья, последнее время: встали новые учителя, от веры православной и отеческого предания нас отвращают и велят служить на ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтоб Бог нас сподобил в православной вере умереть, как и отцы наши! Тут все закричали: „Нам латынской службы и еретического чина не принимать, причащаться от такой службы не хотим, и тебя, отца нашего, ни в чем не выдадим“. Да и все Поморье он, архимандрит, утверждает, по волостям монастырским и по усолям заказывает, чтоб отнюдь новых служебников не принимали. Мы к такому приговору рук прикладывать не хотели, так на нас архимандрит закричал с советниками, как дикие звери: «Хотите еретическую службу служить, живых не выпустим из трапезы! Мы испугались и приложили руки“.
        Шушера дочитал слезную мольбу, свернул грамоту в свиток, сложил руки поверх ремня: живот выдался острым горбиком. Келейник имел вид по-ребячески простодушный и шутейный. Шушера умел подыграть патриарху, чтоб снять с его души напряг.
        «Укрой меня да подай квасу», - попросил Никон; что-то неуловимо стронулось в его лице, отмякло в надбровьях. Келейник утер патриарху лицо фусточкой, натянул на ноги суконные чулочки на беличьем меху, раскинул на лавке туфак, помог улечься, подоткнул одеяло с боков, подал квасу в кубке. И все делал он ловко, бесшумно. Опустился на колени возле постели, приложился губами к патриаршьей руке с синими вздувшимися жилами, наверное, поцелуем хотел умирить ток крови. Не размыкая глаз, Никон попросил: «Поди, дружок, да затворися и никого не примай...»
        «Мы испугались и приложили руки», - вслух повторил Никон, свое сердце прилагая к слезной мольбе соловецких соборян, понимая и отвергая их.
        Вот так и Господа однажды предадут незаметно, убоявшись страха, будто тыщу лет собрались на земле коптеть. Одно слово: головешки. Забыли. Златоустово: «Что такое смерть? То же, что снять одежды. Тело подобно одежде облекает душу». «Убоялись малодушные смерть принять, значит, не верят в блаженство вечное. Так как же с маловерами церкву отстоять от нападок, а?» - спросил Никон у невидимого друга и тут поразился своему одиночеству. Глухое до звона молчание было ему ответом. Воистину сам себя затворил в застенку и приковал к дубовой стулице.
        ...Я-то за твердую веру умереть готов хоть нынче, а мне говорят, что я еретник. Может, я зря, как упырь, устрашил пику супротив всех?.. Одни хотят третьим Римом быти, всех отлучивши и трех восточных патриархов отсекши от русской церкви. А откуда истинная вера явилась к нам, как не с Востока? Да там и пребудет. Хотела лягушка стать слоном, дулась-дулась, да и лопнула. И если мы не сличим догматы, чтобы не розниться нам в букве, то как установить согласие, и тогда откуда взяться тому дому, рекомому третий Рим? Дом, разделившийся в себе, не устоит. И ежли отступим, возгордясь, от братьев, полоненных агарянами, то и нас поглотит ангел зла. И тогда в какую землю явиться Христу, ежли кругом будет свара и неустрой? Может, и греки-то не правы, что не хотят того, что было раньше, но нам велят исповедовать, что нынче у них. Как сойтися с ними, чтобы и себя не потерять и не расплеваться на века? Мне чужого не надо, и свое, стародавнее и истинное, боюся отринуть. Ежели ты глух на одно ухо, и слеп на один глаз, и хром на одну ногу, то не значит ли, что и вся церква должна быть глуха на одно ухо, крива и        Болтает маловер и ханжа, отступник Неронов, этот новый Арий, де, только они и стоят за родную старину. А по правде, ежли и есть на Руси первый враг переменам и ревнитель отеческого предания, так это я, монах Никон, несущий тяжкий крест правды.
        И вдруг сошло на Никона успокоение, и загадал он; вот дострою Отходную Пустынь и сойду с патриаршества.
        ИЗ ХРОНИКИ: ...Во всем исповедовал Никон греков, почитал их за учителей своих, но в одном случае воспротивился, ослушался наставника сирийца Макария, ибо полагал святитель, что за истину в вере и живот положить можно. Случилось патриарху-книгочею на свою голову наискать в старых книгах, что привез ему с Афона старец Арсений Суханов, что в древности водоосвящение было только однажды, в навечерии праздника, и не в церкви, а в иордани. Ибо Спаситель крестился от Иоанна один раз, и тогда раздался Исусу с небес глас Отца: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благословение». И до конца встав за старую веру, сломал патриарх прежнюю службу, кою исповедовали и греки, так же святившие в Крещение воду дважды на реке. И в своей наисканной правде Никон убедил царя, и тогда по церквам был разослан наказ Алексея Михайловича, чтоб ко крестильнице исходить лишь в навечерии Богоявления.
        И был сладкий праздник Богоявления у крестильницы на Москве-реке прямь Тайницких ворот при многом стечении московского служивого люда, и бояр, и войска: те часы без обильных слез не можно вспомнить. И ничто не выдавало тогда горькой размолвки, от которой и поныне печально патриарху.
        Следующим днем после литургии в Успенском соборе вдруг подали царю донесение от Виленского воеводы, что побил на бою шесть тысяч ляхов, полонил двадцать восемь знамен и сохранил за собою город Вильну. Обычно Никон читал поучения из «Сборника отеческих бесед», а тут на радостях во всем облачении скоро вернулся на амвон, прочел эту победную реляцию пред богомольцами и приветствовал царя, заплакавшего от радости, и велел возгласить ему многая лета и величать отныне царем Великия, Малыя и Белыя России. Тогда и царь велел славить патриарха и величать всею подобающей славой.
        В тот же день поздним вечером Никон отправился в свои Иверские владения на Валдай, а спустя десять дней и царь сошел в любимый Саввы Сторожевского монастырь. Здесь, принимая дорогого гостя Макария патриарха и угощая его, государь, когда кончился обед, сам раздал всем в трапезе кубки с вином и первый возгласил за здравие отсутствующего великого государя Никона, собинного друга. Первого февраля воротился Никон в Москву. Для встречи его царь выезжал еще накануне вечером за двадцать верст.
        После долгих просьб на пятой неделе Великого поста 1656 года царь разрешил наконец возвратиться сирийцам на родину. При прощании патриарх Макарий получил от царя 50 сороков соболей ценою в 3000 рублей, 220 рублей для уплаты за четыре паникадила, 30 икон в серебряных окладах, несколько пудов рыбьего зуба и слюды, несколько беличьих мехов и пять хрисуловых для сирийских монастырей. Сирийцы выехали из Москвы на сорока подводах, еще не веря себе от радости. Они доехали до Волхова, когда получили от царя наказ вернуться обратно.
        Кто-то надул царю на уши, де, Никон изменил крещенский обычай по самовольству, не послушался Макария, чем государь был чрезвычайно огорчен. На страстной седмице в Великую пятницу после вечерни завел государь с Никоном горячий спор, в жару которого воскликнул: «Мужик ты, б... сын, глупый человек!»
        Никон огорченно возразил: «Я твой духовный отец. Как же можешь ты так унижать меня!»
        Царь ответил: «Вовсе не ты мой отец, а святой патриарх антиохийский. Вот кто подлинно мой отец, и я сейчас же пошлю воротить его с дороги».
        Государь больше не хотел делить власть даже с собинным другом. Да и слишком близко к престолу оказался мужик.
        Глава третья
        Итак убегайте коварств и ухищрений князя века сего, чтобы, будучи подавлены его мыслями, не ослабели в любви.
        Св. Игнатий
        В святое место стремился Феодор Мезенец, а угодил в вертеп. Запах скверны, и любострастия, и похоти, казалось, пропитал сам воздух, и в любовном томлении, этом бесконечном ератике, жили не только низинные осотные поймы, кишащие болотной птицею, и призатененные сумрачные озерные кулижки с утиными гнездами, и пожни с развешанными по березам тетеревами, и мшистые рады с тайным глухариным чуфыканьем и клохтаньем и куропачьим гоготом, - но и всяк угол заповеданного скита, и подклети, и повалуши, и амбары, и келеицы многие, и скотиньи дворы; весь мир пригнетал Феодора неотступно, был воспален пламенем неистовой звериной любви...
        Юродивый заселился на чердаке сенного сарая. Живя в скиту, Феодор сразу уединился, отпал от всех, и только келейный раностав иль богомольник, попадающий на утренницу из ближнего погоста, могли встретить согбенного инока в жиденьком предутреннем рассвете на берегу Суны, омывающего ступни в студеной ключевой струе, переливчато сбегающей из-под замшелого валуна-одинца. Да еще на Видань-острове посреди реки грузноватый, приземистый отшельник-монах, каждое утро выходя из хижины на молитву, благословлял юродивого крестом и вставал на колени, поворотясь лицом на восток.
        Боже... как он, Феодор, нетерпеливо спешил сюда, теша в памяти горячий, неуступчивый облик духовного отца, его смуглые переливчатые глаза, на отдалении особенно почитая старца Александра, чувствуя на скрытнике особенную царскую печать. Не самим ли Господом был спосылан тот старец в Двинские земли, чтобы однажды чудом встретить на росстани у Анзеров белобрысого, со льняной головенкою отрока и залучить к себе в духовную зепь на вечные времена, приторочить к своему посоху невидимой нерасторжимой вервью. Все страны изошел строптивец, с иноземными королями трапезовал и под турского махметку подпадал, а наскитавшись, вернулся в Русь и под государевой стражей угодил, словно бы нагаданно было, в Сийский монастырь, чтоб навсегда повязать с собою молодого инока и увлечь в побег. Однако пустое клеплют на старца, де, отступник и вор, и на государеву стулку войной покушался, да вот каким-то чудом избежал палаческого топоришки и заточен был в монастырские застенки на Двину-реку под жесткий присмотр. Нет-нет, как приглядишься к иноку, так и опалит всего, и свет неземной ослепит, будто втиснут во лбу третий зрак,
искрящийся камень-адамант. Ежли и царский он внук, так и то вовсе не диво, ибо много сосыланных опальных всякого чина, боярского и княжеского рода залучено государевым гневом и в Печенгу, и на Енисей, в Тоболеск и Пустозерск, на Соловки и под Вологду. Всяк для царской немилости ровня - и смерд пашенный, и рабичишко, и худородный дворянишко, и столбовой боярин, и князь из Рюриковичей: и на дыбу повинных потянут на встряску, и огнем прижгут, и на лобном стуле голову сронят, и на чепь заклеплют, ибо царь - наместник Бога на земле...
        А верно, что и вор, и шишига отец Александр, но так много в нем смутной притягливой силы, от которой истомно сердцу и натужно на душе, и приворотный тот дурман походит на затяжную хворь, коей поначалу хочется болеть, а после излечиться. Знать бы, так лучше юроду в Окладниковой слободке в норе земляной спасатися. Но раз позвало в путь, значит, то Богу угодно.
        Вырыл Феодор в затхловатом летошнем сене нору. И ладно, если с час вздремнет, как болотный кулик на кочке. Куры на нашесте завозятся, петух первый раз проорет оглашенно - ага, черти сбежались к скиту. И не спит уже монах, дозорит, укрепясь крестом. Украдчиво, чтобы не нашуметь, толкнет дверь: она с тонким скрипом отойдет на пятниках, и в проем сначала пахнёт ночным сыроватым потом земли, и сразу же задернет черный мерцающий прогал звездной ширинкой с чистейшими лалами, и жемчугами, и яхонтами. О! ну как тут не славить всемогущего Господа, сотворившего и небо, и землю, и всякую тварь. И ничтожнейшая живулинка, сиречь человек, тоже изуделан рукою Всемогущего: яко горшечник горшок, слепил Отец чуткими пальцами подобье себе, положил возле, а полюбовавшись трудом, дунул на мертвое дитя. И дадеся человеку душа, яко ангел некий чистейший...
        Теплит свечка в келеице наставника, не спит старец Александр; и казалось бы, обнимая чутким ухом и подозрительным взглядом весь скит, тем не менее слюдяное оконце настоятеля всегда под присмотром юродивого. Где-то скрипнула дверь, зашлепали ноги, замычала в хлеву корова, взлягнула в деннике кобыла, ударяя копытом в загородку, знать, сердится на дворового хозяинушку за недоброту, и вот мерещится Феодору, что в келейке Учителя колебнулся желтый хвостик свечи, мелькнула тень, кто-то вскрикнул истомно... Ах ты, Господи, спаси и помилуй. Совокупляются, яко звери, не боятся греха, перекрестится монах, весь обдаваемый влажным теплом. Подвига монашества не многим терпеть, ибо демоны пасут инока во всякий час, изнуряя его душу и плоть. Да и то верно: сила похоти столь велика, что противу нее может вооружиться разве тот, на ком благодать Божия за великие труды. Скорее может огонь со льном совокупно лежати, утверждает отшельник Епифаний с Видань-острова, или порох на угли ввергнут быти и не горети, чем живущий посреди дев и жен, младостию цветущих, соблюсти себя чиста.
        Лишь живя возле скверны, и сам невольно опятнан ею; как в грязь оступившись, нельзя не опачкаться, так и наблюдая любострастие, впадаешь еще в больший грех, чем творящий его. Отцу-то Александру закоим такую тугу терпеть? Окружил себя прелюбодеицами, молодыми стряпухами и мовницами, что голову под черный плат прячут, но во взгляде-то бешенина черевная, и губы набухли от желания, словно налиты вишенным медом... «Боже, ну зачем ты дал мне такие зоркие зеницы?» - взмолится Феодор, готовый заплакать, уставясь в полыхающее в ночи оконце настоятеля.
        Порою окатит Феодора блаженная волна и погрузит его в тонкий сон; встряхнется через мгновение и не вем, спал ли иль примерещилось. Но вроде бы куда-то стремительно упадал, а после плавно взмывал на волшебных перьевых папартах, и вскруживало чернца средь хоровода светоблистательных звезд; как пушинку на гребне вихоря, долго-долго утягивало его в поющую черную бездну, пока не обступали плотной толпою святые лики. Однажды и Богородица явилась с ангелами, с камнем в руке. Сказала: де, если грешные мне веры не окажут, и все прилежно без всякого прекословия молиться не учнут, и похоть свою безрассудную не отставят, и ежли ты не известишь о моей воле, то будешь вот этим камением убиен, а на весь мир за безверие будет планида - каменная туча... «И поделом мне, грешнику, поделом», - смиренно повинился юродивый и очнулся. И вовремя, а то бы убился до смерти; уже полтулова вывалилось в дверной проем из сушила и от натока утробной слизи забило и глотку, и нос. До третьих петухов перемогался и, знать, много чего упустил. Вот скотник вышел, зевая, долго скреб голову; лихо бражнику за угол зайти,
полуотвернулся, справил нуждишку. Пообсмотрелся вокруг, слегка приотдал ворота коньего двора, и оттуда вытулилась девка-простоволоска, бойко пересекла двор и скрылась в заходе, а уж минуту спустя подымалась крыльцом в поварню с беременем дров; оконца закрасели, по ним бежали сполохи пламени, по скиту потянуло первым березовым дымом, там-сям захлопали двери, ожил людишко; вроде бы усадьба помещичья, а не скит потаенный, так густо набито дворишко всяким мирским народом. Где тут вере-то храниться? не здесь ли и пасет русского насельщика князь ада? Ой-ой...
        Разблажился нынче Феодор, разохотился к легкой жизни. Эвон сколько выспал, лежень, разнежился, как барчук поместный.
        Уже развиднелось, леса сдвинулись и пошли стадами из тумана, словно бы наискивали брода через реку. Лесной барашек проблеял в небе, царапнул крылом на латунной створке дремотной зари. Феодор уже собрался уходить на утренницу к роднику, чтоб в одиночестве отчитать молитву, но все медлил отчего-то, отлавливал взглядом монашену Хионию, наискивал, из каких сеней она вывернется. Ах, блудня, ну и блудня, с горьким сожалением посетовал о Хионии, как о сестренице родной. Да и то, со вчерашнего дня будто покрестосовались: приходила Хиония на исповедь, припала к руке юродивого, трясло ее всю, словно, ознобная, на январском льду стояла босою. Эко сердешную мучило и корчило. То, знать, грехи вон выходили. Долго каялась, перебивая тонкий прерывистый голосишко всхлипами. Но глаз не подняла, видно, стыд еще не весь потеряла. И Феодор о той блудной ночи не напомнил чернице, как бы примерещилось лишь им, злой навадник наколдовал, наслал впотьмах девку-лешачиху во образе монашены на испытание юродивому. Пасут демоны и для скверны и любодейства любую личину напялить могут...
        Стерег Феодор, ждал Хионию во дворе, а тут вдруг лестница в сушило задрожала, заскрипела, показалась белая узкая рука со свитком бумаги - и пропала. Эй-эй! - окликнул юрод, нагнулся над проемом, да где там дозваться; завернула Хиония за угол, лишь подол рясы завился вокруг ног. Что за посылка? - недоуменно оглядел скрутку, но чего-то остерегся иль устыдился, а сердце как-то нехорошо стронулось, и всего-то затомило, когда спрятал вестку в тряпошную зепь за пазуху. И пока шел к Суне, все оглядывался, нет ли досмотра, и ладонью заныривал в зепь, обжигал пальцы. Вот как бы любовную вестку получил, а Бог то и разглядел. Ему все ведомо, от Него не утаишься.
        А бывшая дворянская дочь Бакшеева, оказывается, и писать умела кругло, накатисто, как бисером вышила свое исповедальное письмо: «... Прости меня Христа ради, отче честный, многогрешную Хионию.
        Вчерашний день я была у тебя на духу и хотела перед Богом я раскаяца во всех своих грехах. Один я грех большой не сказала, который я в жизни не знала до сих пор как с мущинами сходятся и как такой грех сотворить и не знаю, что со мной случилось, как ето я отдалась. Все время я просто слушать не любила, как люди про ето говорят. Ето мне слушать совестно было, не только самой согрешить. Все время я хранилась этого греха и одним часом вдруг попалась и скорбь себе приняла, думаю всегда, Господи, неужели я теперь не девицей стала. Отче, и совести ради это тебе не сказала. Не могу никак тебе в глаза сказать. Исповедалась, не покаялась, а грех не могу сказать. Я хотела его до смерти не говорить, да боюсь Бога, что не успеешь покаяться, или каяться и будешь опосля, да что Господь не примет тогда, почтет за умышленный грех, так я уж и надоумила написать свой грех, а больше никак не могу сказать. Прости меня Христа ради, отче честный, а записку эту, как получишь, тут и сожги, чтобы никто не знал...»
        Дважды прочел юрод писемко и не сжег, а изорвал мелко, а после зарыл под камень и песок нагреб горбиком, вроде бы могилку сделал, и начертал крест православный. Душа послушницы Хионии здесь погребена. И снова вспомнил ту заполошную ночь и восхитился и усладился своим подвигом: но отчего-то стоскнулось на сердце, как бы последний корешок отпал, связующий с родовой и памятью, и заплакал юрод, глядючи в успокоенную, посветлевшую воду реки. Пескари сновали, серебряно взблескивали, водоросли, распушив бороды, ластились к закаменевшим ногам монаха, наверное, заманивали под зыбкие свои пелены на вечное успокоение. Юрод спохватился, омыл лицо, выжал, как вехотек, длинную изжелта бороденку, уже сбелевшую на скульях, и на темечко плеснул и пошел, накренясь, в берег, звеня веригами. Рубище, изгрызенное по подолу, полоскалось по тощим голеням, как по осенним будылинам конского щавеля, в дырах бронзово желтела заветренная, задубленная шкура. Вдруг засмеялся юрод, погрозил западу, показал дулю и побежал в гору, к скиту. «Спасать надо, - бормотал, - спасать надо девку. Ко Христу явилась, ишь ли, девственницей
пришла пострадать за веру. Примай, говорит, сестру! А злые демоны отворили ворота, распечатали, впрыснули яду. Теперь и жить-то как ей? Ой-ой!..»
        Тьма, пред которой очутилась Хиония, была пронизана сполохами, из провалища от горящего жупела подымался смрад на тыщи поприщ; Феодор из-за плеча послушницы заглянул в открывшуюся преисподнюю и в ужасе отшатнулся.
        «... О, бедная ты моя, бедная. Одну посестрию кинул на Мезени на распутьи, и неуж и эту предам князю того света?»
        Юродивый спешил к настоятелю спасать послушницу, кою принял в душу как посестрию. Отец Александр в своей келеице терпел крестные муки. Тускло мерцали лампадки, на единственном окне был задернут тяжелый шерстяной запон. Еще не старые, отглаженные теслом бревенчатые стены светились янтарно, напитанные внутренним неистраченным жаром. С порога заполошенный Феодор поначалу никого не разглядел. Как великан Самсон ослиною челюстью побил некогда тыщу врагов, так и он готов был сражаться с демонами. Но от миро, которое, казалось, источалось из келеицы, юрод поначалу оробел. Так случалось всякий раз, когда он приоткрывал в келеицу бесшумную дверь. Отец Александр страдал в красном углу: он был словно бы замурован в янтарную полупрозрачную скудельницу, и из ее глуби выступали сами по себе восковая голова, кисти распятых рук, обвитых цепями, и луковой желтизны плюсны; само тело было покрыто портищем смирного цвета. Феодор благоговейно, уже позабыв недавний ужас и гнев, метнулся на пол, глухо рассыпались звенья вериг. «Встань, смердич!» - донеслось из-под потолка. Слова были странны, насмешливы, без обычного
почтения. Кто-то из сидящих на лавке гулко расхохотался, загукал, как филин. Взгляд привык к полумраку, и Феодор, еще не поднявшись с колен, вдруг понял, что келеица полна богомольников, и, видимо, он, Феодор, прервал душеспасительную беседу. «Пусть-пусть рыгочут ночные совы. Недолго им на земле толочься. Тамотки-то уж приберут. Небо с овчинку покажется, - смиренно, с жалостью подумал Феодор о скитниках, проследив их грядущий путь. - И за Хионию им отмстится».
        ...Но отчего так багров лицом монах Епифаний с Видань-острова? Юрод на мгновение смешался, затхлая скверна, разлитая по келье, стеснила дыхание. Словно бы в опочивальню к любодеице угодил ненароком, так пахло румянами, и белилами, и французскими водками. Такочки, бывало, смердило от дочери мезенского воеводы Цехановецкого, когда являлась на исповедь к чернцу, насурмленная и охиченная снадобьями, как египтянина Петерфита баба.
        Возле ног настоятеля на низких стулках горбились две юницы в черном и попеременно утирали старцу ступни, омакивая губку в медный тазик. Феодор сразу признал Хионию и торопливо отвел взгляд.
        - Чего истуканом, балда? Рассуди, блажной. Тут на кулачки пошло, - как иерихонская труба, загудел мирянин Ефимко Скобелев, наперсник старца, служивший в скиту за эконома. Смиренного человека один зловещий вид эконома повергал в священный трепет, как бы циклопа явил им Господь в устрашение и покорство. Ефимко по самые обочья зарос смолевой непролазной шерстью; глаза угольями, с красной искрою в зеницах, упрятаны на дно глубоких темных кладезей; рубаха камчатная без опояски, нараспах, выпирают из ворота ключицы, как лемеха; бурая шея лиственничным елуем, обвита кожаным гайтаном... Мохнач лесовой, потапыч, медведко дикой, сатана, а не Божия двуногая тварь. Ему человека похерить - что горшок каши съесть. Такому бы с шестопером на большой дороге гулять, а он возомнил себя учителем, притащился с семьею с Кенозера, младшую девку свою Епистолию устроил в стряпухи к старцу Александру: сейчас она умащивала настоятелю плюсны.
        Такой лютого нрава шишига и надобен был старцу. Ефимко и народишко мигом обратал силою, приструнил, да и с ближних выселков и погостов притянул к скиту, столкнул с насиженных мест, обещая спасение. И вот в новую веру обращали православных, крестили пред распятым Учителем.
        Сейчас Ефимку укрепляли с боков несколько седовласых старцев преклонных лет. На другой лавке, как пред судиями, в одиночестве сутулился рыхлый не по летам, с мягким добрым лицом отшельник Епифаний.
        Скитские выживали монаха с острова, ибо доброй уловистой тоней два лета тому случайно завладел чернец и своею неуступчивостью гневил насельщиков. Теперь они строили отшельнику всякие козни, ежедень мешали молитвам старца. И уже в который раз приплыл Епифаний в скит, чтоб добиваться мира и согласия.
        - Все снасти мало того что вытрясли и улов покрали, это ладно. Дак и снаряд рыболовный нарушили, как вавилонские бродники. Прихожу нынче, на! Рюжи на берегу приломаны. Опять, значит, мамай воевал. Что деется-то? - плакался Епифаний, надеясь сыскать от скитских жалости к себе. - Приперли вы меня, братцы, как Христа поганая стража. И чего вам неймется? Ты-то, отец настоятель, хоть заступися за Божию тварь.
        - Ты не праведник, да и мы не без греха. Не домогайся чего не дадено. Ты не Илия, да и я не Христос. Спрашивай у братии, - устало, едва размыкая губы, провещал настоятель и принакрыл зеницы выпуклыми сголуба веками: словно бы птица замгнула глаза. И голова старца надломленно упала на грудь. Вся братия вздохнула глубоко, с каким-то благоговейным чувством, и затихла, боясь нарушить покой Учителя. И юрод, примчавшийся в келью с невидимой сулицей, чтобы сокрушать демонов, тоже устыдился недавнего напрасного гнева. Но Ефимко нарушил молитвенную тишину.
        - Ты дурак, - веско сказал он Епифанию. - Мы тебя приголубливаем. Давно зовем: поди к нам в общежитье. А ты, дурка, к православию спиною. Ты миру на пути встал. На чужие ловли сел, бродяга, да и надулся, как дождевой гриб.
        - Я спрашивал. Я не своим изволом. Ты не клепли, слышь? Я по изволу прежнего настоятеля...
        - У кого спрашивался, с тем и бражничай. А нам пути не заступай. Слышь, дурка? - Ефимко приподнялся, переступил поршнями, словно бы намерился всерьез надвинуться на супротивника и пригвоздать кулачищем к полу. Но и монах стоял на своем, не терял присутствия духа. Так они и набычились, сверля друг друга неуступчивым взором. Настоятель очнулся от дремы и вопросил медоточиво:
        - Сам посуди, христовенький. Чего хочет мир, того желает сам Бог. А ты у меня крепости ищешь...
        Феодор потерялся, не зная, чью сторону принять. У чужака с острова был младенческий, выцветший взгляд, все лицо посекновено частой сеткою морщин, и даже в приступе возмущения оно не теряло кротости и вопрошания. Знать, дивился Епифаний, как вот могут скитские братья по духу так низко пасть сердцем и неволить, казнить чернца, хотящего лишь покоя. Ведь не рыбных ловель они домогаются, не Видань-острова, но единого на весь мир еретического согласия, с коим Епифания и лютая казнь не примирит.
        - Я не крепости ищу, а спасти вас хощу, проказники. От Никона смутителя затворились, прелестники, а в сором пали. - Епифаний повел вкруг себя рукою, вроде бы обнажая скопившиеся в скиту грехи. Старцы смутились, опустили взоры. И юродивый согласился с отшельником и собрался выступить вперед, объявить о явлении Богородицы. Но эконом прошипел:
        - У, елдыга. Лезешь в занозу. Жить расхотелось? Иуда Искариот от зависти в петлю влез, и ты того ищешь?
        - Ой, жалконькие мои, - рассмеялся отшельник, и лицо его разгладилось от морщин, и над скуфейкой воссиял серебряный венчик. - Вы не рядом, жалконькие, вы во мне. И уксус дадите испить, а я вас одно пожалею. Чего измыслили от диаволовой гордости?
        - Пропинать его? - перебил Ефимко, обращаясь к Учителю.
        Свешники в руках страдальца догорали, горячий воск капал на пальцы, остывал длинными сосулями, но старец терпел. Страстной урок на сегодня приканчивался, и отец Александр не уронил себя в глазах братии. Тело обвисло, сделалось жидким, как бы отекло к подочвам, и там, внизу, облеклось в свинцовые одежды. «Не-ет, я не жалконький, как толкует про меня червь навозный, - думал настоятель, воззрясь на богомольников. - Меня Спаситель пасет с престола и вельми доволен своим наместником. Каждая вопящая от гнета жилка моя есть ступенька лествицы в рай. А вам, тля и невзглядь, свалиться в преисподнюю и корчиться тамотки... И чего кричат, чего домогаются? - Настоятель недоумевающе смотрел на багровое лицо эконома и худо соображал просьбу. - Эких татаровей допустил до себя. Без сала взлезли. И хлебов моих возжелали, и моей жены».
        Но напряг волю старец и, подавив раздражение, улыбнулся и рассмеялся:
        - Чего тебе, воин?
        - Гнать, говорю, проказника в батожье из Христова дома! Его бы в смолу омакнуть, да после в перье, - придумывал казни лютый эконом. Вот заявились в скит сторонние люди и тихомолком перехватывают у Ефимки власть, злодеи.
        - Не Божий то дом, а притон, кабак. А не то и вертеп! - возмущенно воскликнул Епифаний и огляделся, ища поддержки. - Ночами-то черти по вашей крыше свадебки играют. Из трубы да в трубу. Ратями...
        - И я свидетель, - вдруг вступился Феодор, никем не званный. Вышел на середину кельи и оказался пред очии Учителя. Тот строго, с прицелкой и остережением уставился на духовного сына, пугал безмолвным окриком. - Не дам соврать, не дам! - Феодор пристукнул посохом, не сводя взора с лица настоятеля, утопая в печальной мгле темных зениц. Госпо-ди... бесы... бесы. Ино правда! Каждое утро ангелы плачут на передызье, просятся в жило. Спасти вас хотят! Пошто не пущаете, черти? Пошто?
        - Ну-ка, девки, сымите меня. Сомлел я, - ровным голосом велел настоятель. - Приходят ко мне в дом, Христовым именем клянутся, а сами извержены бысть. - Прислужницы ловко распутали со ступней страдальца цепи, поцеловали желтую кожу, насунули сафьянные чеботки, сами пали ниц, не смея поднять глаз. Настоятель легко пихнул послушниц ногою, приказал холодно: - Ступайте прочь. - И когда прикрылась за прислужницами дверь, добавил строго: - А вам, мужики, хватит собачиться. Слушал - уши вянут.
        Седовласые скитники согласно закивали, тончавые, иссохшие смертные лица излучали благолепие. Иноки замкнули души свои в Учителе Александре, как в неприступной скрыне, и были теперь покойны: умен настоятель и велеречив, царского достоинства человек, в нем много воли и силы, он непременно доведет истинных христиан до рая. Много путей к престолу Спасителя, но самый краткий - это через грех: так вразумил вожата?й. И все грехи, что совершены за долгую жизнь, зачтутся на суде праведном.
        Всяк совсельник молчал, пока келейник принес настоятелю креслице с червчатой бархатной подушкой да братину кваса да пока учесывал поясную бороду Учителя с серебряными толстыми остьями да высоколобую голову с залысинами на впалых висках. Настоятель отхлебнул из стопы квасу, и келейник торопливо утер ему рушником усы. В полной тишине слышно было, как в пальцах Учителя со скрипом перетирались костяные зерна четок. Старец подымался в занебесье по ступенькам лествицы с торбой чужих грехов, и все богомольники со страхом тянулись следом, сознавая превосходство Учителя. Пока висит страдалец в цепях, многие тайны, неведомые простым смертным, открываются ему, когда душа на время исходит из тела и кочует по дивным горам и садам вертограда.
        И блаженный устыдился своей нетерпимости, оплыл на дорожную ключку и сронил голову с давно немытым колтуном сбелевших волос. В его прозрачных голубых глазах остоялась, набухла жаркая слеза.
        «Вот где прислон, схорон истинной веры! - воскликнул бы всякий прохожий, ненароком угодив в затаенный скит. - Все иссякнем, яко прах, и князь тьмы вытрет о нас ноги, как о палый летошний лист, но эти вот - спасутся. Какое благочестие, какое смирение разлито в дремотных сумерках келеицы: дышать тем воздухом и не надышаться...»
        И только отшельник не замирялся. Рыхлое морщиноватое лицо собралось в плаксивый кукиш. Отшельник дерзко нарушил тишину, чем оскорбил всех скитских, усугубил свои вины:
        - Вот ты, Ефимко, даве толковал про Иуду. Меня с ним уравнял. Иуда не из зависти, но из страха предал Христа и обручился с сатаною. И ты таков. Лишь из страха пред атаманом скольких отлучил от Господа и залучил в поганый вертеп.
        Настоятель же ничуть не оскорбился, но как бы ожил, воспрянул в креслице, в глазах полыхнули волчьи зарницы. Он не дал огрызнуться эконому.
        - Вот и чудно! Чудно-то как! - вскричал он. - Ты, монах, крепок в вере, но глуп, как осел. Иуда-то не предавал, слышь! Он хотел, чтобы Христос воскрес. Ты погоди, не встревай, шило. Он из любви отдал Христа на поругание. Себя сгубил и Христа восславил. Ну сам-то посуди. Кто-то же должен был взвалить кошулю всеобщих грехов и все проклятия мира, чтобы в Христе проявился Сын Божий, а не сгорел в мирской трухе. Не было бы Иуды - и Христа бы не стало. Иуда не против Спасителя восстал, но, как истинный брат, исполнил братний долг и вслед за Христом себя погубил. И знайте, прощенный Отцом, Иуда восседает одесную от Сына, как верный брат его. Христос и Иуда - сам-два. Не бойся, малое стадо, - настоятель простер руку. - Ибо Отец ваш благоволил дать вам царство...
        - Тьфу, тьфу. Не слушайте его, заткните уши. В тысячу крат лучше от обрезанного слышать о Христе, нежели от необрезанного иудейство. Возлюбленные! не всякому духу верьте, но испытайте духов, от Бога ли они. Близ самовольных все вокруг полно демонов. - Епифаний говорил истиха, он как бы проливал слова, и даже в ярости они истекали кругло, но и твердо, обстоятельно, без той приторной елейности, что раскрывают людей неискренних и коварных. Епифаний умел ровным звуком прободить и победить самый шумный и грозный рык. Есть на миру такие люди, что обстоятельной повадкою, своей несуетностью и ровностью характера всегда оказываются наверху, как бы ни колготились иные вокруг, как бы ни полыхали особенно неугомонные и неутомимые, но все понапрасну, ибо последнее слово за тихими. Епифаний вмешался в орацию настоятеля, не пугаясь гонений: истинный монах не ведает несвободы. Он и в юзах волен, как небесная птица.
        - Ты, старец, приклякиваешь на себя царское имя. А знаешь ли ты о видении преподобного Макария Египетского?
        - Знаю... Не менее тебя пивал из книжных премудростей.
        - Тогда прости смиренно. Я братцам скажу. Вот, значится, шел диавол. Самый натуральный диавол шел искушать братию. Он всегда возле, только зазевайся. И весь-то диавол был обвешан некими сосудами. Великий старец Макарий спросил его: «Куда идешь?» И сатана отвечал: «Иду навестить братию». - «Для чего же у тебя сии сосуды?» - спросил опять старец. Диавол отвечал: «Несу пишу для братии». Старец спросил: «И все это с пищею?» - «Да, - отвечал сатана, - если кому одно не понравится, дам другое; если не это, дам еще иное»... И вот я спрошу: ежли вам в какой букве не занравился Никон-еретик, ежли вы его разлучили с истинной церковью и жизнью своей заступились за веру христианскую, то сами из какого сатанинского сосуда решили откушать? Или вам мало того духовного пития, коим услаждались и наши предки? Вы грехами решили облиться, как елеем и нардом, вы самого Иуду, проклятого вовеки, посадили одесную с Христом. Дак как жить-то вам после этого? Вы со зверьми лютыми уравнялись...
        - Глупенькой, ой глупенькой. Христос сам Иуде задал путь. Оттого и не открыл ученикам своим. Сидишь на острову, как филин, и с той кочки на свой мерзкий пуп уставился, как на икону Спасителя. И чего с тебя взять? Мы не за грехи стоим, коими, словно помоями, залит весь мир, а мы из греха хотим выбраться. Ты сам гоним и всяко гонимых попрекаешь и понуждаешь ереститься. С того и не любит тебя братия, что у последнего нищего отымаешь полушку, нечестивый. Мы в крайней нужде находимся. А человек в нужде свободен, он бежит законов, и властей, и никониан-еретиков. И всюду прав.
        - Нас отцы за грехи простят, в райско место поместят, - вмешался Ефимко, оскалившись.
        - Погоди-ко, не встревай. Без греха нет покаяния, без покаяния нет спасения. В раю много будет грешников, только там не будет ни одного еретика. Вот ты, братец, всяко нас клянешь за девок, что возле пасутся. Знай же, что нынче брака нет, и все, кто в никонианских храмах повенчаны, - прелюбодеи истинные, еретики. Вроде бы по законам живут, а не чувствуют мук душевных за свой грех и не каются, нечестивые. Но падший от немощи естества плачется сердцем, стонет ночами и всяко просит Бога простить его, заблудшую овчу, и своими стенаниями он выращивает в небо широколистый дуб до самого райского престола. Ученики мои верные, - простер руку Учитель, а после широко обвел ею по келейке, вроде бы подымая с колен всех заблудших никониан, хотя в изобке-то кроме багроволицего Ефимки ссутулились тусклые, преклоненные летами, измозглые плотию старцы; но даже и у тех от пространственной орации настоятеля вздернулись ковыльные, сседа брови и в потухших глазах зашаяло уголье. - Братцы молитвенные, грешите, как доведется. Тайно содеянное - тайно и судится. Ибо тайна брака истребися и ложе свободно...
        - Ой-ой-ой, - простонал инок Епифаний, как подстреленный голубь.
        - Ха-ха-ха! - загорготал эконом и, поднявшись с лавки, как бы принакрыл отшельника широкими плечами. - Монасе! Да лучше иметь сто блудниц, нежели брачиться. Я и девку свою сюда привел. Говорю, спасайся, Епистолия, услаждай похотное червие, истоми утробу свою блудным огнем - и спасешься. Иль не так, Учитель?
        - Воистину так. Пусть все друг друга возлюбят и чада от любви тоей побредут по весям, как наши апостолы, возвещая народу о спасении через грех.
        - По апостолу брак честен и ложе нескверно, - стоял на своем Епифаний. - Где нет супружества, там блуд, там нет отца-матери, а где нет отца-матери, там нет и никаких сродников. Откуда бы тогда родился Ной, праотец наш? Откуда бы Авраам, Исаак, Иаков, Предтеча Иоанн, Никола и прочие святые? Все от законного супружества задолго до Христа. Вы на церкву никонианскую ополчились, а встали противу заветов. Церковь бо не стены церковные, а покров, вера и житие. Закоим скверною нечестивого блуда поливать Христа, живущего в сердце нашем? Ми-ла-и-и! Это черт вас поманул.
        Епифаний мягко, кротко рассмеялся, как всхлипнул.
        - Лучше со ста животными смеситься, нежели никонианским браком жену иметь, - снова загорготал Ефимко, на какой-то миг выскочил из келейки и вот уже волокет за косу послушницу Хионию, словно бы стояла девка за дверью и подгадывала той минуты. Ефимко поставил Хионию посреди кельи, заломил голову назад и сочно, грубо, с вызовом впился в ее вишенные напрягшиеся губы. Казалось, кровь тут хлынет ручьем. И спросил, победно оглядев всех, но особливо задержав взгляд на Феодоре, словно бы слышал его тайную муку:
        - Ну, девка, и сладко тебе было ночью со мною?
        - Сладко, батюшко родимый. Слаже медового вишенья.
        Юродивый вцепился за литой верижный крест, моля о спасении заблудшей души, и тонкие пальцы сбелели. Феодор, раздувая широко взрезанные ноздри, что-то гугниво затянул на одном бессмысленном звуке. Внутри его все плакало и стенало.
        - А я што баял? Слыхали?.. Го-го-го, - заржал эконом, и смолевая борода задымилась от пылающих угольев в темных зенках.
        И содрогнулся Феодор, услышав непотребное. Казалось, орда демонов восшумела крылами и расселась по лавкам и на конике у порога и витые рога козлища выросли над чистым восковым лбом послушницы.
        - Тьфу, тьфу, тьфу! - замахал юродивый заполошно, заполоскал пред своим лицом рваными рукавами кабата. - Каменье на свинец... На ваши хари непотребные ужо ниспошлет Богородица Заступница каменный град! Весть через меня! Очнитеся, кощунники! - напоследях вскричал Феодор и, громко ступая, выбежал из келеицы, уже верно зная, что навсегда.
        - Эво-о поскочил! Застучал черт копытами! - донеслось Феодору в спину.
        Глава четвертая
        Да нет, помстилось Никону, что царь Алексеюшко, добрая душа, замглился на него, зачужел, отшатнулся, надул губу. Ну мало ли на кого вскричит порою государь, ино и тычка даст дворцовому боярину, и велит волочить в тюрьму на встряску, чтобы, опомнясь, другим же днем спосылывать верховых истопников со сдобной перепечею иль стерляжьей солянкой. Был же такой случай: когда узнали на Москве о поражении Хованского и Нащокина, царь созвал думу и спрашивал: что делать, какими средствами отбиться от страшного врага? Тесть царский, боярин Иван Данилович Милославский, и возгоржался вдруг: «Если государь пожалует дать мне начальство над войском, то я скоро приведу польского короля пленником». От такого хвастовства царь вышел из себя: «Как ты смеешь, страдник, худой человечишко, хвалиться своим искусством в деле ратном? Когда ты ходил с полками, какие победы показал над неприятелем? Или ты смеешься надо мною?» И в гневе таком дал Алексей Михайлович старому тестю пощечину, надрал за бороду, да и выгнал пинками из комнаты и захлопнул за ним двери. Но другим утром, мучаясь за вспыльчивость свою, послал стряпчих с
богатыми подносами.
        Дождался Никон на Истре гонца с царской памяткой: печаловался государь: де, патриарха долго нет на Москве и оттого многая поруха и неустрой бывают, и с нетерпением ждет паства твердой и праведной руки; и еще прислал в дар шубу из черных лис, с пухом, под цветной камкою по желтой земле, с двенадцатью золотыми пуговицами с искрами гранеными. И ко времени поспел вестник: Вербное на носу и патриарху не с руки медлить и гоношиться.
        Никон по рублю подал каменщикам на Отходной келье, посетил трапезную трудников, из котла-кашника отведал еcтвы - пустоварных щей с тертой редькою, при поварихе нахвалил еду, а после отвел иеромонаха-строителя в келью и там журил с острасткой, грозил батогами и застенкою: де, с такой выти не только дела исправно не свершишь, но и ноги-то протянешь. Велел не жать мошну, с поста свиней колоть.
        Да, долгая война и частые зябели и замоки прижали мирского мужика; податями и налогом так утеснили его, что и дыхнуть невмочно, и вот побежал черный крестьянин из тягла куда глаза глядят, лишь бы подале, в понизовья степных рек и на север, где не достанет холопишку господская кабала. И вроде смирен мужик, а глаза прячет; обитель Христу строит, не чинясь со временем, а на молитву уж и слаб, норовит сволынить. Ах ты, Божий русский человек, дитя Христово. А ежели очи отводит мужик, не глядит прямо да голос тишит, норовя в беседе затаиться в усторонок, - значит, тайными недобрыми мыслями полна бедная его головушка. Вот и в лице-то пахаря нет нынче прежней мягкой, открытой доверчивости, когда всем доволен селянин. Сухие скулы, волос тускл от недокорма и нуждишки; даже сквозь вешний плотный загар, сквозь изветренную смуглую шкуру пробивается какая-то вялость и телесная немочь, словно бы в моркотном сне пребывает трудник и не может из-под этого спуда выбраться под солнце и возрадоваться весне всею грудью.
        Брюхо добра не помнит; голод да сума хуже татарови.
        Правда, дотянули до Вербного, и тут сам Господь руку протягивает кощею: де, не робей, мужичонко, погоди укладываться в ямку, мать - сыра земля не оставит без подмоги, вот-вот погонит из себя всякую зелень тебе в укрепу: желтые сочные коренья уже сладко назрели в пахоте, можно их есть сырыми, а хочешь - парь; после огоньки-первоцветы зажгутся по елинникам, а там и сныть пойдет, крапива пробьется, плешивец погонит полные соку стоянцы, а еще и почки березовые суши да толки, кору молодую и свечи сосновые мели на жерновах для хлебов, и мох белый цветущий сгодится в подмес, да кислушки во шти - эка красотища, да лист брусничный с чагою пей на истомленный желудок - и отмягчит черева. Эхма... помнится, стояло лихое лето, а мамка еще жива была... намолола однажды свечек сосновых, намешала со мхом да напекла олабышей, такие вкусные показались колобашки с голодухи. Наелся Никитка от пуза, а мать с умиленной слезою смотрит да потчевает: кушай, сыночек. Как бы в смерть зазывала, христарадница. Знала: дети-то малые, умерши, все в ангелах у престола. А после и зажало мальчонку, живот вспучило, едва отвадили.
        ...Велика ли дорога от Истры до Москвы - верст сорок, а попадать - позора, и в маетном этом пути все припомнишь. Вперед-то на каптане добирался, еще по снегу, ладно скользили полозья по первым верховым дорожным лужицам, принакрытым утренним сахарным ледком. Да и сугробы-то под мартовским настом были как сахарные головы. А когда обратно ехать - на высокую телегу, на роспуски, поставили избушку со слюдяным оконцем, обложили дорожными войлоками, покрыли ковром, запрягли шестерик саврасых цугом, и поплыла походная кибитка по хлябям, то куда-то проваливаясь в преисподнюю, вроде бы окончательно прощаясь со всеми четырьмя колесами, то снова упрямо карабкаясь на глинистый с водомоинами и просовами взъем. Уныло сеется дождь-ситничек, спины лошадей и развалистые крупы - как лакированные; на передней лошади боярский сын охлупью, с рогожным мешком на голове и плечах - не позавидуешь в распуту парню; а обернется ездовой - толстая лукавая морда цветет глупой улыбкой довольного службою человека.
        А возле дороги сквозь водяную мороку нет-нет да и проступит ветхая деревенька с уже раздетыми крышами, с черными ребрами стропил (солому потравили скотинке), с хлопочущими у навозных куч курами, с истово крестящимися бабами и с согбенными в земном поклоне мужиками.
        «Сиротеи вы мои, сиротеи», - вдруг всхлипнет патриарх и, приоткрыв дверку избушки, примется истово, мелко крестить Русь, притрушенную дождевой пылью. И тут, как по команде, из-за угла измокнувшей хижи вымчит мальчонка в одной рубахе до колен, с гусиными багровыми ножонками, и, не убоясь весенней мозглети, поскочит по лужам наперерез владычиному обозу и, поравнявшись с патриаршьим возком, прямо на бегу норовит поцеловать патриаршью длань, чтобы тут же получить грошик милостынькой... Эх, сколь смышлены, злодеи. Знают верно, что не откажет батько, вот и летят на поживу, как воронята, вылупив ошалелые от счастия глаза.
        ...Ах, государь, государь! дозоришь ты за первосвятителем всякую мелочь и, похваляясь многомудрием и книжной грамотой, лезешь к собинному другу со всякой перетыкой, намерясь все переиначить на греческий лад, и, забывши праотеческое предание, уже не однажды смутил патриарший стол всякими новинами; и вот настали последние времена, когда и от духовного сына, за коего клятвы давал пред Господом, со страхом ожидаешь измены. Не лучше ли тебе всякий чин построже держать у руки, чтобы не творили подпазушники наузов и наветов? а то ведь иной клеврет и вовсе не власть, а так - прыщ на ровном месте, вулкан, чирей, но уж так весь изгилился, искрутился в своем хвастовстве пред челядью и смердами, ну прямо тебе апостол. У воеводского места кормленщики да полкового наряда служивые, изрядно понахватав в чужих землях дурных вкусов, вдруг возмечтали и у себя завесть новых порядков, неимоверных излишеств и обольстительных прелестей, и сладкого чревоугодия; и ублажая телеса свои, позабыв душу за-ради праха и червия, немилостиво кинули в лихо и в невзгодь детей своих Христовых, труждающихся в поместьях и вотчинах. И
вот последнюю жилу из них тянут, лишь бы ублаготворить утробные похотные чувствия. А на это никаких денег не хватит, ибо беса заморскими питиями и шелками не ублагостишь, не умилостивишь.
        Ну как тут не удариться в дальние бега, коли ежедень у тебя жилы на кулак мотают, да еще приклякивают: де, не стенай, холопище, не скули. И вот плодят утеклецов и нищую сирую братию и воеводы, и дьяки, и приказчики, и помещики, и ратные люди, и татарове, и всякий служивый дворовый самого малого чина, кто при чести да при оружье. Набежит лихой ордынец, поманывая арканом на твою шею, пустит пыл на житьишко и хлеба, тут успевай спасаться в болотных суземках иль на острову средь озера, сам гол, как перст, без семьи и живота, нажитого в поте лица своего, и без куска хлеба. И тогда пускайся на Русь за милостынькой с именем Христовым иль к зеленому хозяину, шишу подорожному в верные товарищи-заединщики, кому черт за брата, а чужая душа - полушка. Да и что дивиться разбойнику, ежели у дворцовых бояр служивые челядинники с попущения хозяйского никому проезду не дадут не только на подмосковных дорогах, но и в самой престольной возле хором очистят донага, и хорошо, если живым спустят.
        Эх, батько-батько, мужич сын, поверставшийся в службе с самим великим государем вровню; и неужель не чуешь, как тебе прижигает пятки царева чадь? Прежние твои поклонники, кто за счастье почитали к руке твоей прислониться губами, нынче на каждом углу нехорошо так лаются на тебя и всякие напраслины льют, бесчестя явленный образ Христов. Государев сродник Семен Лукьянович Стрешнев даже собаку свою научил благословлять по-патриаршьи, анафема ему, нечестивцу. У разбойника, поди, и то больше души. Он хотя и низко пал, кровопивец и злыдень, но для него, знать, есть соломинка через ад.
        Еще в прошлом лете приказал Никон разослать грамоты по всей земле Русской и объявить на площадях и торжищах, на улицах и росстанях, чтобы тати, разбойники и всякие воровские люди без боязни являлись к воеводам, старостам и в съезжие избы и приносили покаяние в своих винах перед Богом и государем; и если они таким образом покаются, то государь милует их, не велит казнить великими казнями, а вместо смерти дарует живот. И кто знает, может, до чьего-то падшего во грехе разбойничьего сердца и достучится зов патриарха?
        Дай Господь тебе, святитель, доброго спутья по коломенским урочищам, и пусть минет тебя смертный разбойничий кистень. Молись, Русь православная, за отца отцев, как он слезно молит за тебя...
        Возничий тронул пару гнедых. Застучали колеса по сосновому тесовому помосту, выставленному плотниками накануне над апрельской жирной грязью от Успенской церкви до Покровского собора. Поехала в густой толпе богомольников, кивая голубоватыми ветвями, Верба благодарения. Верба благословляющая, Верба - невеста неизреченная. И маленькие певчие, стоявшие на санях, вкруг святого дерева, сияя белоснежными льняными рубашонками, расшитыми по вороту, вознесли чистыми голосами стихиры святому Лазарю.
        Еще с вечера во дворе патриаршьих хором колымажники и каретники занарядили сани, поставили эту каптану на высокие колеса. С зареченских лугов привезли нарочные боярские дети молодую вербу, всю унизанную серьгами, словно новорожденными цыплаками, и эту расцветающую невесту постановили на праздничном месте, воткнули в днище саней, в пробуровленное напарьей льяло. Из моленной келеицы, - улучив в оконце свое время, явился Никон, и под его ревнивым досмотром принялись уряжать дерево леденцами, да изюмом, да яблоками. Потом и лошадь привели, на которую должен воссесть патриарх, и он с дотошностью осмотрел и лошадь саму, не уросит ли, часом, и бархатное седалище, назначенное вместо седла. И это седалище Никон тоже проверил, верно ли приторочено оно лосиными ремнями, как бы не случилось на торжестве греха...
        А уж с самого ранья, когда утро едва разломалось, еще в лиловых сумерках, пахнущих той весенней прелью, предчувствием близких перемен и сладкой грустию, когда неведомо от чего стоскнется и самое зачерствевшее сердце, под неумолчные звоны всего московского петья, меся бараньими сапожишками худую дорогу, выбирая путик покороче, кривыми улицами и загибистыми переулками, а где и прямь через посадские дворы и пустынные огороды, капустища и репища, тропкою через им только ведомые лавы и перелазы потянулись в Китай-город священницы всех московских приходов, чтобы встать ратями у патриаршьего Дворца под Золотым крыльцом. Те, что в Земляном городе живут и в дальних слободах, из бедных приходов кто, подсвечивая себе слюдяным фонарем, вышли загодя, до псовых петухов, только и надеясь на Матерь Заступницу, чтобы ко времени поспеть пред очи первосвятителя. Там-сям перемигивались в ночной темени огоньки, минуя стрелецкие костры, рогатки сторожевые и уличные решетки, и чем ближе ко Кремлю, тем гуще становилась их россыпь, как бы загодя сочинялся на московских росстанях будущий крестный путь: и даже самые лютые
бражники, что и ночевали у кабака, с черевной дрожью подгадывая рассвета и первой чары зелена вина, так и те нынче постились, желая хотя бы крохотной натугою, никем не замеченным подвигом присовокупить и себя к сонму истинно верующих и ликовствующих...
        И эти ярыжки, эти заблудшие овцы тоже потянулись следом за церковным причтом, улавливая и для себя лучик света. А по бережинам над излуками Яузы, над болотинами березовых редколесий блеяли барашки, всхлапывали ути в речных заводях безо всякой опаски, под крежами в омутах били хвостами пудовые щуки. И если каждый православный на Москве нынче, как и шестнадцать веков тому в Иерусалиме, встречал Исуса Назарея, устилая ему путь своими одеждами, то всякая живая тварь, не страдая от городских теснот, не пугаясь людского прижима, гомозилась в кутах и схоронах, в травяном клоче и осотной луже, праздновала любовь и продолжение жизни. «Осанна Сыну Давыдову!» - возглашали христовенькие, и в ответ со светлеющих небес стекали на землю зазывное тетеревиное гульканье, гусиный скрип, бычиный рев выпи, заполошное крехтанье свиязей, наискивающих себе подруг. Разве сыщешь в мире другой такой столицы, чтобы на густой колокольный благовест отзывались серебряные журавлиные трубы с болотцев лосиного острова...
        И когда появился Никон на Золотом крыльце, в мантии из зеленого рытого бархата и в белом клобуке с золотыми плащами, сам как толстокоренное вековечное дерево, поддерживаемый под локти дородными диаконами, то всяк из московских попов, узрев громадного, вроде бы уходящего головою в небеса патриарха, овеянного перламутровым тонким светом, вдруг проникся к нему любовным восторженным почтением, скоро отринув все обиды, и поклонился до земли, как Истинному Отцу родимому.
        ...Нынче неделя Ваий, вход Господень в Иерусалим. Нынче Русь святая поклоняется Вербе, Матери сырой Земле, Роду Роженице, Яриле, Сварогу и Древу, и Господу, и Сыну Его Исусу Назарянину, который гласом одним воскресил уже смердящего в могиле друга Лазаря. Ты, восседающий на небесном Престоле и руководящий малыми сими во все земные дни, прости их, смертных ничтожных тварей, прозябающих во грехе, что не могут они оторваться от родовой пуповины и упрямо наследуют праотеческие заветы, навычаи и привычки, кои отомрут лишь вместе с русским племенем. Русичам как-то проще, сердечнее поместить Господа и в середке неба, и на околице каждой селитбы. Так близко православной душе евангельское научение; подыми камень - там Бог; разруби дерево - и там Бог; Бог разлит везде и во всем.
        Нынче Вербное воскресенье, день великого царева смирения. И всяк богомольник, угодивший на Иванову площадь к крестному ходу и усмотревший, как великий государь прилюдно стаптывает к ногам гордыню свою, то видение унесет в душе на дни вечные до скончания жизни...
        ИЗ ХРОНИКИ: «... В соборе облачили патриарха в червчатый саккос из золотного аксамита весом в полтора пуда, а на голову вздели митру золотую, унизанную алмазами, в руки подали ветку вербы. Никон окадил маленькое вызолоченное Евангелие, лежавшее на престоле, и, взяв его, пошел на выход в западные двери. Крестный ход уже далеко отплыл по помосту, кудрявая верба с певчими, похожими на свечи, уже, казалось, поднялась над богомольниками. Наверное, духовенство, решившись оставить Никона одного, как когда-то ученики кинули Исуса пред крестом, вдруг опомнилось, остановилось в ожидании патриарха. Никону тут же подвели лошадь, покрытую белым холстом. Взамен седла устроено бархатное седалище. Никону подставили стул, покрытый черным сукном, и он сел на лошадь, спустив ноги на одну сторону. Ему подали крест и Евангелие. Под конец повода взялся сам государь, одетый в алтабасный зипун; рядом с ним встали стряпчие, что несли царский жезл, вербу, свечу и полотенце; за середину повода встал ближний боярин Семен Лукьянович Стрешнев; под губу повода вел патриарший боярин Дмитрий Мещерский. Лошадь тронулась, вся
Москва особенно рьяно, счастливо загудела, залилась во все колокола.
        Впереди патриаршьей лошади бежали дети стрельцов и расстилали под копыта разноцветные кафтаны, полученные для праздника из казны. И когда лошадь проходила по одеждам, мальчишки поднимали и, забежав вперед, снова раскидывали по земле. Позади Никона шли митрополиты, архиепископы. Замыкали шествие бояре. Архидиаконы и диаконы кадили патриарху, когда он благословлял крестом народ. Крестный ход достиг церкви Василия Блаженного, где и остановился. Патриарху подали стул, и он сошел с лошади и вошел в один из приделов этого храма во имя Входа Господня в Иерусалим. Здесь он прочел Евангелие и благословил крестом народ на четыре стороны. Диакон же в это время кадил ему, говоря: «Господу помолимся». Патриарх совершил отпуст, после все вышли из храма. Патриарх снова сел на лошадь, и крестный ход в том же порядке возвратился в Успенский собор. Начались часы и обедня. После обедни Никон, выйдя из южных дверей храма, окадил находящееся здесь дерево и благословил его. По его приказанию стрельцы отрубили две ветки и отнесли в церковь. Здесь их разрезали на мелкие части, разложили на серебряные блюда и вместе с
изюмом, сахаром и яблоками отослали царскому семейству. Остальные части дерева разделил между собою народ. Государь же получил от патриарха сто золотых динаров в дар - как вознаграждение за свой труд. Ежегодно эти сто динаров царь кладет в свою казну для хранения на издержки своего погребения, так как деньги эти заработаны собственным потом и трудом...»
        
        
        ...Ведь Стрешнев Семен Лукьянович страшными клятвами клялся пред государем на хлеб-соли и Евангелии, что патриарха из себя не изображал, развалившись в домашнем кресле пред семейными, и собаку не учил благословлять челядинников. А я ему не верю, пересмешнику. Худая молвка не растет из голки; выпрастываются уши не на пустом месте, и если по всей Москве славят патриарха, значит, приложены к тому злые руки. И никто не крикнул «слово и дело», не прищучил колокольника, не поволок в монастырский приказ к ответу за пересуды и напраслины.
        И Питирим митрополит, заячиное сердце, завистник и лиходей, втихомолку за спиною вьет осиные гнезда. Эх, навадник! Не тебя ли Никон из голи вытянул на солнышко, а нынче и сам на патриаршью стулку воззрился; хорошо, хоть един азъ выучил, а тоже мнишь из себя книжника, и подле себя Иллариона, рязанского архиепископа, пригрел, и оба-два шипите, как змеи из-под колоды, треплетесь с церковного амвона, де, от Никона патриарха трус и волнение на Руси. Эх вы, непути! Меня вся Украйна величает, Богдан Хмельницкий ко мне станицу заслал, прося приклонить Украйну к Руси; он и царя занозил пред патриархом, ведая шатания Алексея Михайловича... И народ меня зело любит, и то греет мою душу и понуждает трудитися денно и нощно на устроение матери-церкви. Э... и чего ною? Грязь - не сало, высохла - отстало; брань не гири, на вороту не виснет; полаются, да с тем и отстанут, ибо честная жизнь свое выкажет. Уставу верь, а не полковнику. Даве чернец Арсений заикался, де, в Цареграде объявился Паисий Лигарид, умник великий, и книгочей, и филозоп, надо его на Русь вызвать, пусть Питирима-собаку подкует на четыре ноги,
чтоб не скакал, как блоха. Ишь ли, заушатель, однажды в детстве под плетью с грехом одолел азбуковницу, да на той науке и засох, как чирей... Нет, однако, они не простят мне моей славы, что вся земля на четыре стороны света преклонилась предо мною, что все патриархи меня возвеличили над собою и сам папа римский, еретик, ищет моих подсказок. Они, тараканы запещные, поддались на фряжские песни да на свойские ефимки, им немчин, фрыга и кукуй, весь свет в окне застил посулами, вот и готовы ноги им мыть да воду ту пить, невежды окаянные, лишь бы что перепало с заморского стола.
        Какую собаку, однако, удрал со мною государь. В бочку меда ленул ложку дегтя; крохотная пакостишка, да весь праздник прогоркнул. Де, на, батько, травися, вороти нос в святой великий праздник. Де, я, государь, подмял под тебя, стоптал свою гордыню, тяну тебя на ослята, мужич сын, встав в поводу, но и ты гораздо не ширься, не задирай носа, помни свое место. Не без умысла же поставил Семена Стрешнева в поводу рядом с собою, особо отметил. Де, ты, патриарх, моего слугу по церквам анафемствуешь, а я его в трапезу усажу по правую руку. А того только и ждут подпазушные твои псы, чтобы уськать да лаять патриарха. И неуж весь Дворец смутился противу меня? И неуж им грек противнее жида? Каким бы ни был пронырою грек, но от них с Востока притек на Русь Неизреченный Свет, и нам за грека до скончания века смертно стояти... А они жида и папежника готовы за золотой талер с собою в стол усадить, не боясь стыда, да сладким и потчевать. Эх, Русь, Русь, поскакали по тебе блохи. И ну кусать твое святое тело до чесотки, до волдырей, чтобы зудело, свербело до немоготы, чтобы зло мутной водою залило твои селитбы...
        С такою смутою и на всенощную пришел патриарх. Но и здесь немилостивец достал. Государь, увидев старца Григория (Иоанна Неронова), подошел к монаху и милостиво, со смущенной полуулыбкою, словно бы вину какую за собою чуял, сказал: «Не удаляйся от нас, старец Григорий, не чурайся и не бегай. Мы тебя с матушкой любим». На что монах воззрился подслеповато, побагровел крохотным тусклым лицом и сразу перешел на крик, чтобы патриарх, облачавшийся в ту минуту, услышал: «Доколе, государь, тебе терпеть такого Божию врага? Смутил Никон всю землю Русскую и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышит. От него, врага, всем страх!»
        Государь воровато отвел взгляд и скоро отошел от старца, ничего не сказав.
        Глава пятая
        — А детей-то куда?..
        Вернулся-таки юродивый, не успев добежать до ворот богопротивных келий. Он, запыхавшись, распахнул двери и в проем, не переступая через порог, повторил:
        - Дитешонок-то куда, коли наплодятся? Они ведь ангелы рождаются. Мы, грешники, через них ко Христу стучимся. - Феодор приударил посошком, подпрыгнул зачем-то, и роговые задубевшие пятки его каменно брякнули о половицы. Глаза же, обычно блекло-голубые, какие-то водянистые, тут налились той нестерпимо жаркой синевою, в кою окунувшись случайно, можно и обжечься. - У них не ручки, у них махалки. Они летают. Сам видел. - И вдруг потускнел Феодор, сивая бороденка мелко затряслась, задрожали губы, приготовился монах заплакать от горя.
        Настоятель не удивился, ибо верно знал, что сын духовный вернется. На росстани однажды стакнулись надолго, и нынче в таком внезапном сполохе не могла порваться так просто меж ними непроторженная вервь. Настоятель видел и сквозь стену, как убегает юродивый длинным коридором прочь из общежитья, плюясь и фукая, как натыкается лбом на тяжелые створки ворот, слепо шарит рукою по кованому с насечкою кольцу, отыскивая щеколду, тут падает в траву ключка, и нагнувшись за нею, Феодор опомнивается и спешит обратно. Ближе, ближе чугунные шаги, резко откатилась дверь, и духовный сын воззвал, тоже все ведая наперед: «А детей-то куда?»
        - Чего вернулся-то? Дошло? - усмехнулся настоятель Александр. - Да... да... да... Рождаются ангелы, а только батьку-матку закличут, там и залучат их еретики. Пусть сразу летят, пока без грехов. Легше папарты подымут. Верно, старцы, баю?
        Преклонные иноки согласно закивали головами, согбенно опершись на ключки. Старые грехи давно позабыты, а новых поздно наживать, сил нет. Эконом осклабился, заворочался на лавке, громадный, как рогозный куль с солью, победно запоглядывал на келейщиков.
        - Но ты же сказал даве, что отсылаешь их в мир, - не отступался Феодор.
        - Это я для прилики баял, чтобы тебя не выпугать. Ишь какой мозгляк. Одна кость. - Настоятель утвердился в креслице, обласкал поручи ладонями, словно бы в бархатных подлокотниках наискивал тайную плывучую связь для мыслей. - Что говорил Златоустый? Дети, может, и совершат после великие дела, если бы не убил их Ирод. Но они могли быть в числе тех, которые кричали Пилату: «Распни, распни его».
        - Да так всех дитешонков в мире можно перевесть. И расплоду не будет, - изумился инок Епифаний.
        - Можно и всех... Надо всех...
        - Но где черта? Может случиться пустыня. Кому нести заветы Христовы? Явится Спаситель судить, возвестят трубы архангеловы, а никто не отзовется.
        - И всех, всех... Зачатых во браке и во блуде. И пусть пустыня. И Христос воскресит их, безгрешных. Их тьма тем слетятся с неба на землю, и воздвигнется храм Сионский из одних чистых.
        - Златоустый лжет! - воскликнул юродивый. - Все златоустые лжецы. Не мед источаете, а мотыло и жупел. Хуже яду. И ты лжец, и поганые твои уста, как червие. Ты младенцев гложешь и кровь ту пиешь. Как иудей. Сказывают, и младенческие сердчишки толчешь и има прикупляешь народу в свой изврат и гнусную толоку.
        Старцы на лавке потупились. Юрод смутил и огорошил их. Устами блаженного вещает Бог. Настоятель припотух, жевал губами, но растерянности не выказывал.
        - А что! Иудеи закалывали младенцев и помазывали очи, и уста, и прочие члены тою кровию. Зато они видки, и говорки, и плодовиты, яко саранча. Эвон где разбежались по свету, - вступил Ефимко. - Отчего худо на Руси? Отчего гадко и скудно? Веры нету, и истины не ведают. Им в глаза хоть щепки вставь, а все будто котята слепые. Таков уж наш народ дремучий. Как нынче из берлоги. Правда, батько?
        - Верно, сынок. Мочи нету, упругой силы, чтоб раскручивать. Полоротые, пасть отворят, ждут, когда ворона залетит. Такая уж порода, лишние на свете люди. Вон фрыгу, немчина, ежли взять. Из дерьма лепешка, так выкрутят. В руках все горит. Из дырки калач гнутый, из калышки баран. - Настоятель потек словами, призакрыл глаза, брылья опали вниз, как у ищейной собаки. Но вдруг осклабился, подобрался в креслице, напружился телом. Зрачки из припухших век глянули весело, зло, яро, и в них вспыхнули волчьи огоньки. - Иуду клянут, Иудой гнушаются, Иудой пугают. Ха-ха... Да он посильнее нас будет в сто иль в тыщу раз. Он на Бога руку поднял и не устрашился. Рядом встал. Они вместе и на Суд явятся: Христос и брат его Иуда.
        - Пойдем, Феодор, отсюдова, - кротко позвал юродивого отшельник. - Кощуны слушать - что и самим блудить.
        - От Никона бежали, а от нас не деться! - пригрозил эконом и поднялся с лавки, уперся головою в матицу. В келейке сразу стемнело. Червленые губы Ефимки полыхали в смоляной непролазной волосне, словно бы не просохли еще от недавно испитой крови.
        - Пойдем, братец, из блудилища, - снова позвал Епифаний. - Они с чужих берегов, не нашей веры. Не нам с има ратиться...
        - Они веру ищут, а надобно искать Господа, - уперся Феодор у порога, раскинул руки крестом, твердо уставясь ладонями в ободверины. - И нашли себе козлища! Вон воссел, трясет бородою, а над головою черный дым. Дьявол, сам дьявол. Тьфу, нечистый! - зафукал юродивый, плюясь через плечо Епифания. Отшельник уже отмяк сердцем, сейчас лучился добрым мятым лицом, и на щеках, на лбу, под глазами играли сотни мелких морщинок. Епифаний выталкивал Феодора прочь и приговаривал:
        - Пойдем, братец, из блудилища.
        - Вели, учитель, вели! - загремел эконом, накаляясь, угрюмо надвигаясь на сутырщиков, что заявились в чужой дом, да еще и правят суд. Ефимко вроде бы сорвался с цепи, торопливо засучивая рукава. - Дозволь, я истолку их в пыль!
        Епифанию удалось-таки выпихнуть Феодора из проема и захлопнуть дверь.
        - Надо стоять в вере, а искать Господа! Насмерть стояти! Нету другой веры, окромя православной! Не-ту-у! - вопил юродивый из сеней, пока волок его монах Епифаний прочь из келий.
        - Нажил ты себе лютого неизбывного врага, - грустно посетовал отшельник притихшему юроду, ловко заскакивая в челн и отталкиваясь пехальным шестом от бронницы. Быстро пересекли протоку, по заберегам густо обметанную кугою; на илистой бережине замедлили, вглядываясь в прогал меж сопками, где невидимый затаился скит. - Когда неустрой кругом, как червие, лезет наружу всякая гиль из гнилушек, пенья и трухлявых колод, подменяя собою праведников. И всяк Богом клянется и Святым Писанием. Когда подавался с Соловков, хотел подичее забраться. Дай, думаю, уйду, где безлюдно. Много места на Руси, куда нога человечья не ступала. Взял книги в ношу, сухарей, старцы благословили. Четыреста верст брел тайболой, сел на Виданьском острове... И вот третий год уж ратюсь. Как погребли старца Кирилла. Воюю и плачу. Неизбывно в миру бесов.
        Епифаний замолк, снял скуфейку, редкие льняные волосы на большой круглой голове как плакун-трава: сквозь тонкую прозрачную поросль просвечивает гладко натянутая, как на репе, по-младенчески чистая кожа. Феодор так жалостливо взглянул на отшельника, будто собрался погладить того по голове.
        - Странно мне будто. Бежал он из заточения, а властвует. Знать, демоны пасут, - нарушил молчание Феодор. У него было закостенелое, мертвое лицо, а глаза пустые, творожистые, с накипью в устьях. Словно бы весь истратился там, в кельях, когда ратился с настоятелем. Феодор прислушался к пустынной тишине острова, будто удостоверился, нет ли и здесь наушников и дозорщиков, и продолжил стертым голосом: - Ему бы как ужу в нору. Схоронись и сиди. А в нем ни тоски, ни страху, как заговоренный. Кабыть так и надо. Устроил блудилище, а сам за сатану...
        - Враги наши невидимы бысть...
        - Всяк враг видим, коли душою бодрствуешь...
        - Он вроде бы и видим, а не ухапишь. И стало быть - невидим. Одно чувствие, как сыворотка в горсти. Сожмешь, хорошенько встряхнешь, думаешь, что из него душа вон. Ан нет... После глянешь - пусто в горсти. Уж за окном хохочет, вражина, да рожи корчит... Враги наши всё веру ищут, о ней хлопочут. Библию наперекосяк читают да в то смущение зазывают слабых.
        - Верно, отче, - вдруг поклонился Феодор, поймал у отшельника ладонь и поцеловал. - За веру надобне стояти. Она отцами нашими сыскана и нам во всей красоте заповедана.
        - Как жил я на Соловках, был к нам сосылан Арсен жидовин и грек еретик, что после стал в справщиках у Никона. И тот Арсен сам признался однажды отцу духовному Мартирию, что он в трех землях был и трижды отрекался от Христа, ища мудрости бесовския. И вот такой переметник стал в наши печатные книги сеять плевелы, переменивать на свой лад. Мы тому Арсену цену истинную ведаем. Как тут не тужить, коли в советчиках у патриарха пропащий, вовсе сгиблый человек, давно душу продавший. Его и земля-то к себе не примет. Ведь не праведника, не честного жития старца себе в подручники выбрал Никон, а самого никудышного, бросового человечишку поселил в келье возле себя, чтобы и Русью-то не пахло. Русаков-то, сказывают, всех в юзы да в колоды да куда подал ее в Сибири угнал... Ох, Царица Небесная, оставляешь ты нас в последние дни...
        - Тьфу, тьфу... Иудины дети, крапивное семя, враги Христовые идут по нашим следам, затаптывают их, заливают лжою, чтобы не разглядели, опамятовавшиеся, честного пути. Да что их ковы до нас, братец? разве могут они повязать честного человека, опутать его душу? Не-е... И напрасно ты сетуешь, ибо всякий праведник живет под щитом Спасителя и Пречистой Девы, а всякий грешник под разящим мечом их. Не оставила нас Пресветлая, но ежедень тужит по нам и гневается преизлиха на нас, прелюбы творящих. Была у меня даве, вот как тебя видел и разговаривал с нею. Гостила, миленькая, у меня, но грозилась наслать камение... Вот ужо, погоди-тко, дерзновенные! - погрозил Феодор в сторону скита, скрытого за холмушками. - От честного народу укрылись, яко мыша в норе, но от призору Спасителева не запереться. Везде настиг-ну-ут, во всякое время сразят его архангелы! - И Феодор притопнул ногою, вода пырскнула из-под ступни на обремкавшийся кабат, на грудь юродивого. Как бы собаками был дран блаженный...
        Тут небо разредилось, глянул сквозь облачную сизую муть огненный зрак, золотушный, как бы сывороткой облитый. И сразу степлило. И ветер, дотоль уныло, монотонно свистевший над островом, присмирел, залег в ложбинах, вода в реке заиграла просверками, залучилась, словно бы сотни серебряных рыб всплыли из глубин. Много ли матери-земле нашей надобно: чуть приласкали, пригрели, обнадежили, она и обрадела, готовая плодиться.
        Но откуда тут, на травяных низинных лайдах, бесам-то быть? Всякую чертовщину сдует сквозняком в реку под кряжи, в домашнюю сторону, под стены пустыньки, а там уж, под прислоном греха, посреди блуда, лешачей силе самый праздник. Зимой на острову - другое дело: завалит снегами, заметет келеицу под самую крышу, наставит сугробов, да ежли под крещенскую ночь в самую глухую темь, когда и петуха нет поблизости, чтобы выпутать нечистую силу, тут бесам и луканькам самое счастие блажить и сумятить сердце одинокого отшельника.
        Иноки стояли, полуотвернувшись, озирая клок родимой северной землицы, окруженный водою; и хотя каждый смотрел в свою сторону, но даже в наступившем молитвенном молчании они вели неслышимый сердечный разговор, доступный лишь истинно верующим. В младых летах они покинули родителей своих по обету и ушли в церковь спасати душу свою, и волею рока, неизъяснимыми путями (надолго ли?) сыскались, прильнули друг к дружке на совместное житье. В какую бы пустыньку, в уединенный скит ни забирался бы наш монах, он невольно, в мыслях ли, в молитвах ли, но поминает о том неведомом брате по подвигу, коего может приобрести в особное житье даже глухой ночью, а переночевавши и вдруг найдя сердечное согласие, надолго задержаться для служения Господу...
        Однажды попадал вот так же по комариной тайболе соловецкий монах Епифаний с легким кошулем на спине, где были старопечатные святые книги, своеручные записки о церковных догматах да горсть сухарей; и не дойдя до озера Онего двенадцати верст, тайною неторною тропою набрел скиталец на пустыньку старца Кирилла. Держал тот монах в пустыни мельницу и толчею, но сам лишь крохами довольствовался, отщипывая от ломтя, жил в суровом монашеском посту, а весь прибыток отдавал крестьянам Христа ради. И старец принял Епифания с великой радостью и удержал у себя...
        - Вот ты молвишь, брат Феодор, де, враг сатанин всегда видим. Э-эх, главная борьба с врагом невидимым, - вдруг вернулся к прошлому разговору Епифаний. Он еще не мог остыть от недавней при, гремевшей в скиту. Какой-то неизбывной тоскою внезапно обдавало, как жаром, его незлобивое сердце, и Епифаний с ужасом вспоминал тех, кто в эти минуты оставались в блудилище, не представляя, к какому гибельному краю, споспешествуя, поя псалмы, сталкивает их настоятель с вожата?ем Ефимкою. Ишь ли, хитрован: сам на кресте виснет, ежедень вымаливает у Господа рая себе, а слабых, никошных, малодушных отправляет в бесконечную погибель. Плетет-заплетает вкруг несчастного ближнего паучьи сети свои невидимым словесным челноком. Как тот лещ, побарахтается христовенький в нетях, попытается выбраться из сетного полотна, отыскивая прореху для спасения, а после и сдастся с облегчением и с особой охотою, со сладострастием погрузится в алкание грехов.
        - А я говорю, всяк ворог видим. Лишь настрополись узреть. А иначе против кого стояти? С дымом, с туманом ратиться? Он, вражина, как и мы, о руках обеих и ногах, и голове. А ежли сказывают, де, хвост видели иль рога, так это блазнит. И все. Он - как мы, только без души. Но ест и пьет ротом и всяких благ преизлиха ищет обманом. Если праведник Христа исповедует, то вражина - Иуду. Но ты не устрашись темного взгляда его, тлетворного дыхания его, когда Господь призовет на бой. А уязвить его трудно. Раз души нет, дырка там, то и совести негде взяться. А коли совести нет, то куда уязвить?
        - Может, и твоя правда, прости, брат, - смиренно поклонился Епифаний. - Ты безгрешный, тебе видче. Но там, где моленная настоятеля Александра, поселился я по воле старца Кирилла. А еще до меня мучил его бес лют и неотступно творил пакости во сне и наяву. Может, от страха того и уломал он меня жить с ним...
        Вот послушай-ка в поучение. Однажды, значит, старец Кирилл отправился в Александров монастырь и приказал свою пустынь надзирать отцу своему Ипатию и зятю Ивану, в деревне живущим в двенадцати верстах от его пустыни. «А в келию мою не ходите», - остерег, боясь за ближних. А зять же его Иван сблудил с женою своею и, не обмывся, взял соседа своего Ивана же и пошел пустыню дозрети, как бы чего не пропало. И не послушались старцева наказания, вошли они в келью и легли спать. Бес же поганой Ивана до смерти удавил, волосы долгие, кудрявые с головы содрал и надул его, яко бочку, а другого Ивана вынес из кельи в сени и выломил ему руку. И тот Иван, что живой остался, спал в сенях кельи день да нощ. Через сутки лишь пробудился, яко пьян, и, рукою своею не владея, приполз к Ивану удавленному, к зятю старца Кирилла, и хотел его разбудить, и увидел того мертвым, отекшим и надутым, а ужаснувшись, из кельи выполз на брюхе и на коленях кое-как добрался до другой странноприимной кельи, где с полсуток с умом собирался. И по сем сволокся в карбас и пустился вниз по реке. И принесла его вода в деревню к Ипатию, отцу
старца Кирилла. Он же взял людей и вернулся в пустыню и принес зятя. И треснула кожа на Иване удавленном, так надул его бес шибко крепко, и истек он весь кровию. Они же ужищем связали покойнику брюхо и на стяге принесли его в карбас, как бочку, да привезли на погост и в яму в четыре доски положили, да так и погребли.
        И после того келья стояла пустая, а старец Кирилл в странноприимной келье остался. И послал он меня в эту пустынь жить, где бес хозяиновал. Я же, грешный, старца прошу: «Отче святый, помози мне в своих молитвах, да не сотворит мне дьявол пакостей». И с благословения старцева направился я сюда с бесами ратиться. И стало сердце мое трепетать во мне, а кости и тело дрожали, а волосы на голове моей поднялись, в такой ужас я пришел. Я же, грешный, положил книги на налой, а образ медный Пречистой Богородицы поставил в киоте. Потом покадил книги, и образы, и келью, и сени и начал вечерню пети, и псалмы, и каноны, и поклоны, и иное правило келейное. И продолжил правило до полунощи (а было то до крещения Христова за два дни). И утомяся довольно, возлег починути и живоносным крестом оградил себя трижды. И спал до заутрени мирно, ни страха, ни духа бесовского не ощутил. И так с неделю спокойно жил.
        Но однажды после трудов взял меня сон тонок, и явились ко мне в келию два беса, один наг, а другой в кафтане. И взяли доску мою, на ней же почиваю, и начали меня качати, как младенца. Я же, осердясь, встал с одра моего и взял беса нагого поперек. Он же перегнулся, яко мясище некое бесовское, и начал я его бить о лавку, о коничек. И завопил великим голосом: «Господи, помози мне!»
        И видится мне, будто потолок келейный открывается, и пришла сила Божия на беса. А другой бес прямо у дверей стоит в ужасе и хочет вон бежать из келий, да не может; ноги его приклеились, и не вем, как бес из рук моих исчезнул. Я же очнулся, будто от сна, зело устал, бия беса, а руки мои от мясища бесовского мокры. И после того больше году не бывали бесы ко мне в келию.
        До Покрова за две недели после правила моего лег на месте обычном на голой доске, а голова ко образу. И еще не уснул, как дверь в келью отворилась и вскочил ко мне бес, яко разбойник, и ухватил меня, согнул вдвое и сжал туго, что невозможно ни дышать, ни пищать, только смерть. И еле-еле, на великую силу пропищал я в тосках: «Николае, помози мне!» - так бес меня и покинул, и не вем, куды делся. Я же, грешный, начал к Богородице: «О, Пресвятая Владычица моя! Почто меня презираешь и не бережешь меня, бедного и грешного! Я ведь на Христа-света и на Тебя-света надеялся, мир оставил, и монастырь оставил, и пришел в пустынь работати Христу и Тебе...»
        И от печали напал на меня сон. И вижу себя седяща посреди келеицы на скамейке, на ней же рукоделие мое. А Богородица от образа пришла, яко чистая девица, и наклонилась лицом ко мне, а в руках у себя беса мучит, коий меня мучил. А я зрю на Богородицу и дивлюся, а сердце мое великой радостью наполнено, что Богородица злодея моего мучит. И отдала мне Богородица беса уже мертвого. Я же взял его и начал мучити: «О, злодей мой, меня мучил, а сам и пропал!» И бросил его в окно на улицу. Он же ожил и восстал на ноги, яко пьян, и грозится: «Ужо я опять к тебе не буду ходить, а пойду на Вытегру». Я же сказал: «Не ходи на Вытегру, иди туда, где людей нету!» Он же, яко сонный, побрел от кельи прочь. Я же от сна пробудился и прославил Христа.
        А живя в пустыни, сподобился я питаться от рукоделия. А иные боголюбцы приносили Христа ради. А в пустыни жити без рукоделия невозможно, ибо находит уныние, и печаль, и тоска великая. Добро в пустыни - псалмы, молитва, рукоделие и чтение. О, пустынь моя прекрасная!
        - Не мара, не кудесы. Не дым и не сон. Бес видим и оборим. Вот он разжидился, рассопливел пред тобою, подался прочь на Вытегру, утянулся, ненавистник твой. Пусть и не до смерти, но одолел же ты его, проклятущего?
        - Видим-то он видим, пожалуй. Но вот как тень. Вроде и мясища его потные держал и гнул беса, как кочедык, и об лавку лупцевал, и сок из него жал, как сыворотку из творога. Вроде бы помереть ему должно на том месте. Жалконький от меня побрел, как чахоткой съеден. И опять набрался силы... Он, вражина, на Вытегре набедокурил, меня не послушался, и назад в пустыньку вернулся в новом обличье нас доканывать. Думал, не признаю его. А я признал... Да и ты его ведаешь, старца Александра. Лжепророк, лжеплемяш царев, слуга антихристов, обольститель лукавый, он всех очаровал на Суне-реке и под Онего, бедных христиан под себя подпятил, посулами улестил, наобещал, как слаже жизнь бренную коротать; де, упивайтеся вином, блудите всяко, наушничайте, тираньте слабых; де, малый грех покрывается большим, а набольший грех покрывается Иудой, которого всегда пасет верный брат Исус. До чего договорился, анчутка, язык не повернется такое молвить. А народ потянулся издалека, наслышав, потек на его сладкие речи, будто сахарными пряниками умостил он тропу в пустыньку. Иные и жен с детьми побросали, другие мужевьев своих, как
с ума посходили. Воистину скончание света... Вот он будто и видим в яви, и повадки все вражьи напоказ, но отчего очи-то у христовеньких помутились? В этом бесе они нового Христа видят и двоят его вместях с Иудою. Тьфу-тьфу... От него я сошел на Видань-остров, дак и здесь достают, не дают уединения, завистники. А я на них не гневаюсь, не. Ибо возлюби врага своего пуще брата своего. Я ведь для прилики ратюсь, чтобы опомнились. И на Голгофу поведут, и копием прободают под ребра, и венец терновый с шипами возложат на грешную мою голову, но и тогда и словечушком горьким не упрекну их вин и прощу во всяком грехе. Так ли я говорю, братец? - Епифаний испытующе посмотрел на юрода, глаза отшельника стали талые, прозрачные, влажные от близкой слезы. Феодор же упрямо вскинул голову, сгорстал верижный кованый крест, словно бы сулицу боевую ухватил, чтобы вернее ополчиться на ворога. И почуял, как живая горячая сила притекла от креста в сердце. Но отшельник и не ждал ответа, ибо заповедями Христовыми был полон он, как криница гремучего студенца прозрачной влаги...
        - Что молвить? Смиренному иноку мои слова - как ржа железу, как искра соломе. Разного мы пути, Епифаний, и разного обету. Ты, монасе, молишь Бога, чтобы дал тебе дольше жизни для спасения других. И в том твой подвиг. А я молю Господа, чтобы дал мне страданий и смерти в страданиях. Я к Христу спешу, чтобы замолвить слово за вас. Мне все видимо, от тебя же все скрыто...
        - Закоим так, братец! Мы же воины Христовы, - слегка пообидясь, воскликнул Епифаний и, словно бы боясь потерять юродивого, цепко ухватил его за обтерханный рукав холщового кабата, сквозь прорехи которого светилось измозглое тело. - Где тебе ишо бродить? Оставайся-ка у меня. Будем вместе терпеть нужу.
        И отшельник, помолясь, гостеприимно отпахнул низенькую дверь в жило. И еще не войдя в монашеское житье, Феодор услышал сердцем, что здесь ему быть.
        Светлый домок у Епифания о пяти стенах на две келеицы, сам с любовию ставил. Одна келейка будет с локтем сажень меж углы, а в другой, поди, с полсажени; в одной клети моленная и для книг, в другой мастерская, рукоделий для, и опочивальня тут же; стены со тщанием, гладко скоблены теслом, в углу печура из речного камня, по стенам лавки, у порога коник с рундуком для скарба; в обеих келеицах лампадки горят, травы пучками в углах, в низкое волоковое оконце струит с реки сквознячок, наполняет житье каким-то чудным, святым запахом. И неуж сюда бесы прихаживают? Эко-нако, подумал Феодор, ревниво озирая уединенную хижину: пахло липовыми стружками, смолою, рыбьим клеем - всем тем духом, что обычно обживается у столяра и древодела. Но не поселилось тут монашеской постной прогорклости и старческой затхлости. Потому и прихаживают сюда бесы, что земными чувствиями еще полон монах, и сердце его почасту прельщается привадами грешного мира...
        - Не остануся у тебя. Не уламывай, - упрямо супился юродивый. - У тебя дух чижолый, грудь спирает. Негде мне у тебя спать.
        - Ты что, Феодор? Окстись! - взволновался отшельник - На мою лавку ляжешь, а я под порог. От бесов боронить. И больно хорошо.
        - Это я под порог, - неуступчиво возразил Феодор. - А лучше того с той стороны, где Бог скитается. Душно мне в избе.
        Тело юродивого вдруг затомилось, запросило бани. Феодор почувствовал, как запаршивел он, закоснел, окоростовел всякой телесной волотью и мосоликом, и даже сердце-то вроде бы обросло мхом.
        «Соблазн кругом. Приваживают бесы, и дражнят, и поманывают», - испугался Феодор неожиданной слабости, царапнувшей сердце.
        Глава шестая
        ...Спесив ли он, кир Никон?
        Боярин Салтыков, при дворе толчась, ежедень про то талдычит, впотай ябеды и скверны чинит на патриарха и всю дворню настроил за старую веру смертно стояти; Никита же Романов, царев дядька, не может забыть прежних обид, как патриарх самолучшие иконы франкского письма изъял из боярских покоев, поколотил об пол Успенского собора и прилюдно честил срамными словами первого русского богатея; Морозов Борис Иванович за немца и свея горою встал, прельстившись чужеземными порядками, и, ничего иного не придумав, уличает патриарха в корыстолюбии и в низкой страсти золото и меха считать, запершись в уединении; Богдан Хитров веком не простит Никону, что тот томит, до руки не допускает и благословения на женитьбу не дает, пока не прогонит окольничий от двора наложницу-литовку; протопопы-пустосвяты грызутся в отместку, де, почто бывый друг от двора их отлучил, и от черной зависти клеплют на Никона со многих крестцов, кричат анафему и мутят голь; Ордин-Нащокин уросит и косится, не спускает патриарху, де, почто тот в посольские дела ползет без спросу, Польшу и Украйну замутил, самого государя отодвинул в заштатный
ряд, перенимая у него земной славы; Шереметев с Одоевским и Трубецкой не жалуют Никона, что он в военных делах измыслил себя полководцем, шлет в полки орации, командует воеводами, строит оружие и рати; священницы из приходов плачутся, де, немыслимо строг, немилосерден патриарх, позабыл Божьи заповеди, не прощает и малых вин, заключает в темницы, в колодки и цепи, как рабов, замучил налогой и пенею; монахи же прячутся по-за углы от патриаршьих стрельцов, ибо те заимели власть хватать всякого чернца прямо на улице, заподозрив в пьянстве, и тут же ссылает их Никон по дальним сибирским местам в досель пустовавшие монастыри; и для всякого провинившегося при судейских комнатах есть своя темничка с цепями, с дубовыми стулцами на шею и с кобылою для правежа; духовные же власти всякого чина, помня о страшной кончине ослушника Павла, епископа коломенского, в страхе дрожат, представ пред патриархом, ибо вспыльчив святитель и неуступчив до всякой промашки и, не дождавшись дьяческого разбора и царевой воли, скорой рукою, не выходя из церкви, тут же, в алтаре, самолично и сдерет скуфейку с головы да и отправит
игумена ли иль протопопа в монастырскую пекарню сеять муку; а всякому служебному чину в патриаршьем Дворце и вовсе туга и печаль, и оттого, как бы уцелеть, всяк прикидывает друг за другом, чтоб без промашки крикнуть «слово и дело». Ох-ох-ох...
        И многие-то в Китай-городе и в Белом городе, наверное, пожалели, что еще в дитешах не сожгла мачеха супротивника в печи, не отравила мышьяком и не уморила в подполье. Знать, святая была женщина, раз далеко чуяла гада, вырастающего в домашнем гнезде. И вот воссел волдемановский мужик на государеву стулку и требует от православных такой неисполнимой крепости в вере, такой чистоты и праведности, коя доступна лишь святым...
        ...Затомился Никон и в третий раз запросился у государя прочь с патриаршества, сказав: «Если нельзя быть в любви и согласии, то нельзя быть вместе вообще».
        Алексей Михайлович ответил в сердцах: «Ежли ты пал духом и крепость православия сдаешь лишь ввиду неприятеля, то каково же станется нам, простым богомольникам? Нет-нет... и не просися!»
        Ну как тут не разблажиться, коли долгими молитвенными ночами безысходно думается, что ты вовсе один, покинут и отвержен даже самым малым простецом: вот упадай в пропасть, в горящую серу и смрад, и никто не протянет спасительной руки.
        Опомнись, первосвятитель! Ведь за Белым городом стоит Земляной город, а по-за ним лежит великая северная страна до моря Студеного. И неуж по всей земле, по укроминам и засторонкам, во всяком глухом пристенке, величают нынче святителя Никона антихристом и молят скорейшей погибели? Боже, прости их, нерассудных, и помилуй!
        Пространна Русь и оттого кажется безъязыкой, и так трудно и долго ждать от нее ответа.
        Кир Никон, опомнись, утиши сердечные бури; прислушайся, как твоя неуемная плоть, несполна истомленная веригами, ночными бдениями и долгими постами, искушает страстями душу, роет норы и тайные подкопы, чтобы подослать туда лазутчика. Озрись, раскрой пошире недремные очи и увидишь, как плотно и слитно набита Первая русская церква прихожанами, узнавшими, что ты покидаешь престол, как взволнованы они и искренне, горько плачут, уливаются слезьми, пытаясь пробиться сквозь твою распылавшуюся гордыню. Коли не внемлешь возгласам, полным печали и страха, доносящимся из всех приделов и притвора, так поверь же честным слезам добросердной паствы твоей. Вот сейчас, сидя в патриаршьей сени, укрывшись от богомольников за ковровой завесою и пропуская сквозь пальцы костяные зерна четок, умирься, сердешный, дай волю рассудку, и вся недавняя распря с государем, все недомолвки покажутся никчемными, недостойными вздора и шумной голки. А собственно, что такого приключилось, из-за чего стоило бы потерять голову и оставить кафедру?..
        ИЗ ДОПРОСНЫХ СТОЛБЦОВ: ...Шестого июля государь давал обед в честь грузинского царевича Теймураза и впервые обошел приглашением патриарха, не счел его за желанного дорогого гостя. Как варом, ожгло сердце, но стерпел Никон, чуя, как рушится мосток меж собинными друзьями. Послал Никон своего боярина князя Дмитрия Мещерского наблюсти при встрече царевича среди собравшейся толпы чин церковный, чтобы кто-либо из духовенства не произвел по злому умыслу иль по дурости бесчиния и дерзости. Царский окольничий Богдан Хитров, расчищавший путь в толпе для царевича Теймураза, ударил боярина Мещерского палкой по спине.
        «Напрасно ты меня бьешь, Богдан Матвеевич. Иль не признал князя? - смиренно, перемогая сильную боль, вопросил Мещерский. - Я пришел сюда не просто, а с делом». - «Да кто ты такой?» - воскликнул злопамятный окольничий. «Я патриарший боярин Дмитрий Мещерский и прислан сюда с делом. Глаза-ти разуй, молодец. Я княжеского роду, не другим чета». - «Не величайся, чирей на ляжке!» - вскричал Хитров и с замахом перетянул боярина по лбу, глубоко раскровянил, изъязвил лицо. Дмитрий Мещерский вернулся в патриарший Дворец, и жалкий вид смиренного боярина ввел Никона в гнев. Никон тут же написал к царю и просил наказать виновного, иначе грозил отомстить тому своею духовною властью. Государь прислал ответ с ловчим Афанасием Матюшкиным. Никон прочел письмо и сказал спосыланному из Терема: «Я бил государю челом, чтобы велел дать оборону на Богдана Хитрова. Богдан убил мертво Мещерского князя, а государь ушел от моей просьбы и обороны не дал. А кто Богдан таков, чтобы шириться да палкой махать? Возомнил рыжий петух кречетом. У Мещерского у самого таких петухов полный курятник».
        Матюшкин воротился к государю и те слова Никона известил. Алексей Михайлович снова воротил Матюшкина с письмом и в той же вести Хитрова Богдана всяко выгораживал. И молвил Никон досадно, предвидя исход и уже желая его и торопя: был, де, один собинный друг, да и тот с легкостью предал. Волен, де, Бог и государь, коли мне обороны не дал. И стану я ныне управливаться церковью.
        Через два дня наступил праздник Казанской иконы Богоматери. В прежние годы царь не упускал случая непременно отстоять все службы в Казанском соборе, а тут не пришел ни к вечернице, ни к утреннице. И понял Никон, что царь вконец озлобился.
        Десятого июля настал праздник в честь Ризы Господней. Царь и тут возгоржался, не показался в Успенском соборе, но после заутрени вдруг прислал к Никону князя Юрия Ромодановского. И сказал князь спесиво: «Государь на тебя гневен, почто пишешься великим государем. Пото и к заутрени не пришел и к литургии не жди. У нас один великий государь-царь». Никон ответил: «Я называюсь великим государем не собою. На это я имею свидетельства-грамоты, писанные царской рукою». Князь Юрий возразил: «Государь почтил тебя, как отца и пастыря, но ты не оразумел того. И ныне государь повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался великим государем и почитать тебя впредь не будет...»
        
        
        Третью ночь Никон не замгнул очей, молился. И маковой росинки в себя не принял. Пробовал папушника пожевать, крохотный сухой отломок положил на зуб, но так кисло загрязло вдруг небо и десны, что чуть не стошнило: будто мухомора на язык принял. Ворочался патриарх на узком конике у порога, искоса поглядывал из-под набрякших век на мерцающий лик Богоматери, окруженный неземным сиянием, но видел в приглубых янтарных глазах ее укоризну. Молчала Пресветлая, и тонкий сон не навещал. Под утро скатился с лавки, грузный, неуклюжий, смешно пополз на коленях к тяблу, долго изнурял себя метаниями, а после, вжавшись лбом в вощаную половицу, наскоро забылся; очнувшись, почуял что-то живое, теплое, текучее на щеках: это слезами улился, не себя ли жалеючи? По мертвым детям так горько не плакал. Нет, не дала Госпожа науки, осердилась, отвернулась от скверного. Кряхтя поднялся, достал из шафа простую рясу, сам облачился, насунул на голову монашескую скуфейку и зачем-то, проходя мимо, задержался у зеркала. Эта переменчивая скользкая глубина, эта застывшая заводь всегда притягивала, приманивала своей завороженностью,
обавностью: точно сама судьба и таилась там, и с каждым разом, как гляделся, высматривал Никон по ту сторону, она и отмеривала занаряженного земного сроку. Но на сей раз увидал Никон лишь зареванное лицо, какое-то неспокойное, взбуровленное желваками и морщинами, взгляд пустой, жалкий, седая борода растрепалась вехтем, как у нищего прошака. Где былая дородность и вящий непотухающий спокой во взоре? Тьфу-тьфу, - осердясь на себя, почти возненавидев, плюнул Никон в зеркало, в свое отражение, и тут же растер рукавом, словно бы хотел сжить со свету мерзкое обличье.
        На воле затучило, померкло, снова пролило дождем. На Ивановской площади нынче болото, лужи не просыхают уж сколькой день. Пока попадает служивый к Спальному крыльцу иль к церкви, изгваздается весь, сапоги, полы кафтана иль зипунишки захвостает грязью. Бог окончательно осердился на престольную, наслал ненастье. В такие-то дни и накатывает черная немочь. Душа слышит ее приход и страждет милости. И я вот, пастырь, занедужил что-то.
        ...Он-то мне что баял? Де, я сдал крепость лишь ввиду неприятеля. Да по мне лучше с ляхом ежедень ратиться, чем противу Двора стояти. Каждое слово правды вязнет в устах. Улыскаются, черти, а все одно свое буровлют, лезут в жбан затычкой. Готовы решетом реку вычерпать, только чтобы по-ихнему. По ним-то, притворщикам, дак и Господь Бог лишь для них. Как враны кружат над головою, и всяк норовит поразить. Иль я за падаль вам, чтоб очи клевать и клочьями рвать мои мяса?..
        И вот окончательно решась, Никон порывисто сел за стол, придвинул к локтю стопу бумаги, омакнул в серебряную черниленку перо. «Все-все скажу!» - прошептал непримиримо и грозно и бесстрашливо ссупил толстые, как собольи хвосты, брови, уже густо продернутые жесткой седой щетиной. Торопливо, отыкаясь пером о бумагу, принялся писать, вслух повторяя каждое слово: «... В прошлом годе Божиею волею и твоим великого государя изволением и всего освященного собора избранием был я поставлен на патриаршество. Я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе челом бил, что меня на такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет бил я тебе челом отпустить меня в монастырь, но ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет опять я тебе бил челом об отпуске в монастырь, но ты милостивого своего указа не учинил...»
        - Нет, не то пишу! - вспыхнул Никон, осердясь на свою сердечную слабость. - Чего нудю? Копошусь пером, как вошь на гребешке. Будто пес подпазушный, утыкаюсь каждым словом. Он, гордец, церковь под себя подпятил, он небесные законы нарушил, он Божьи заповеди восхитил и переиначил, а я, давши Господу обет во всем стояти за Него, блюсти Правду Его, сейчас свернулся ужом.
        Никон мелко изодрал лист, кинул под ноги, придвинул другой, нацелился пером. И задумался вдруг, уставясь в слюдяное оконце, слезливое от дождя.
        Патриарх-солнце, он самого царя помазывает на царствие. Так стоит ли угождать? Есть ли что выше патриаршьей власти?
        ...Как на стулку меня зазывал, на коленях стоял, молил: де, во всем угождать буду. У Филиппа митрополита святомученика за деда своего прощения просил. Но как неверен человек своим заветам, как скоро попускает себя, поддавшись чарам недостойных людей. Нынче уж архиреев учит, как креститься надобно, и службы порядок расписал, и праздники назначил. Но зато все мирские дела запустил, народ осиротил, свел из деревни непосильными податями и кабальными записями. Он меня спровадил на Восток словен и греков спасати от агарян, а сам с латинами и лутерами сикер пьет и еретическими книгами, Омером и Платоном пичкает несмышленых детей своих, заражает проказой; он себя немчинами окружил под видом купцов и драгоманов, и те, лазутчики папские, и есть истинные учители его. Он лишь с виду тих и богомолен, а изнутра суетен и вздорен, как баба, и душа его изросла тиной. Ишь ли, он грозит мне! Он меня почитать не будет! Я - земной образ самого Христа! А он кто?! Всю землю смутил...
        «Все! Иду!» - воскликнул Никон, и сомнения сами собой отпали, и свалился с сердца томительный груз. Святитель поднялся из-за стола, позвал в свисток Шушеру, велел келейнику пойти в ряды и купить простую поповскую ключку. Тот препоручил просьбу иподьякону Ивану Тверицыну, а сам поспешил к путивльскому воеводе боярину Никите Зюзину, чтобы хоть тот остановил безрассудство патриарха. Пока служка бродил на торжище, весть об уходе патриарха уже просочилась и в Москву.
        Духовные власти собрались по обычаю в Крестовой палате, чтобы проводить патриарха в соборную церковь. И Никон известил: «Пусть весь причт явится и проводит меня в последний раз».
        В церкви Никон облачился в саккос святителя Петра: эти священные неветшающие ризы, хранившиеся в царевоборисовском дворе, лишь упрочили спокойствие патриарха. Прежде сердитоватый, со вздернутыми щетинистыми бровями и испытующим, нацеленным на богомольника взором, Никон не то чтобы попритух иль увял, съежился, снедаемый горечью ухода, но сделался как-то светлее и святее: будто вместе с отречением он легко и согласно облекся в монашью личину, хотя изукрашенными одеждами и митрою еще оставался отцом отцев. И голос его, обычно рокочущий, бархатно-сытый, раздумчивый от полноты чувств и мыслей, сейчас наполнился той кротостью старца, коий навсегда затворил себя в пустыньке и кому некого побарывать на сей земле, окромя диавола, всевечно приступающего к монашьей крепости. Никон препоручил службу Питириму, митрополиту Крутицкому, своему врагу, а сам с патриаршьего места, подпершись посохом Петра-чудотворца, пристально всматривался в сумеречную глубину Успенского собора, слитно заполненного прихожанами, кого-то навязчиво выискивал поверх голов в притворе, слабо освещенном свечами. Дым от кадильниц наплывал
волнами, скрывал порою лица, смазывал очертания.
        Не государя ли ждешь, патриарх? Небось чудится тебе, что вот распахнется дверь и, окруженный ближней дворцовой службою, мягко, косолапо ступая по черным плитам железного пола, Алексей Михайлович пройдет ко своей царской сени, непременно по пути оправляя лампады и сменяя прогоревшие свечи, целуя образа и смущенно, исподлобья озирая, как бы благословляя взглядом всех недремотных, бодрствующих поклонников. Сейчас он приблизится к амвону и покорно поклонит голову, ухоженную запашистыми французскими водками, и прислонится лицом к толстой патриаршьей руке, пахнущей елеем, рассыпая тяжелые каштановые волосы, а Никон по-отечески, с какой-то умильной слезливостью поцелует государя в теплое, слегка редеющее темя с зализой на маковице...
        А может, высматривал патриарх своего келейщика Иоанна Шушеру с подорожным мешком и поповской ключкою, чтобы в крайнюю минуту, не мешкая, скорым шагом покинуть Божий дом? А может, Никон вычитывал в лицах московского люда, как искренне жалеют его, и любят ли, и страдают ли от ужасной вести? Ведь впервые случится на Руси, когда патриарх добровольно покинет паству, растерянных овн, оставив на потраву волкам, непременно и жестоко окружившим покорное стадо. Так не измену ли творит он, Никон? Может, воистину покидает крепость лишь ввиду неприятеля?
        Но царя все не было; и то, что государь гребует духовным отцом и нарочито дерзко противится патриарху, с каждой минутою укрепляло волю Никона. И то, что поначалу возникло лишь из осердки, из обиды на собинного друга, сейчас заменилось протестом духовным. Именно с таким чувством плененные и поначалу столь слабые люди, ведомые на казнь, вдруг при виде врага переступают жалкость свою и муки сердца в ожидании смерти и уже наполняются вызовом, азартом поединка, когда сам Господь незримо становится рядом и протягивает властительную, ободрительную десницу. Архидиакон Григорий, взбренчивая серебряными цепями при каждом кивке кадила, обдавал архиреев и прочее духовенство благовонным дымом, а Никон с расслабленной улыбкой на устах все повторял мысленно: «Как свеча, зажигая многие свечи, не умаляется в своем свете. Как свеча...» Никон не думал о настоящем, а будущее проступало желанное, тихорадостное, наполненное молитвенным спокоем монашеской затворнической жизни. Господи! - озарило внезапно, - сколько чувств, назначенных Христу, понапрасну я рассыпал в дорожную пыль и стоптал, эти драгоценные яхонты и
жемчуга, созижденные Господом. И все они стали камением и тяжким жерновом повесились на мою шею и грудь... Завещаю, уходя: бегите от царственных и сильных мира сего, ибо их нерассудный гнев опалит и вас; их зло скверною и язвами отпечатается на вас; их сердечная немота опятнает и вашу душу, иссушит очи...
        Началась пора святого причастия, и Никон в алтаре подходил к причту, к служкам самого малого звания и всех целовал в уста, и скорбная легкая улыбка не сходила с его губ. Он и врага Питирима, митрополита Крутицкого, поцеловал с чувством прощения, и архирей, вознесенный по службе столь высоко патриархом, мгновенно побагровел и смешался. Никон же отвернулся, заметив смущение Питирима, и от этого ему тоже стало хорошо. Он как бы отряхнул мирскую пыль с сандалий и одной ступнею уже встал на первую ступеньку лествицы, ведущей к Пречистой. Никон велел ключарю поставить сторожей у церковных дверей, чтобы никого не выпускали со службы: поучение будет...
        Никон встал за налой. Он посмотрел на ближних богомольников, чинно, сосредоточенно стоящих у клиросов. Прихожане смотрели на патриарха с любопытством и жалостью. У Никона задрожали губы. Он собрался сначала прочесть из бесед Златоустого, прокашлялся, наставляя голос, протер губы и бороду шелковой фусточкой и вдруг сказал с хрипотцой: «Как нерадивая мать засыпает дитя свое до смерти по недосмотру иль усталости, так и мы заспали мать-церкву нашу. - Никон смешался, понял, что говорит укоризну, что вовсе лишняя при прощании. Он надолго замолчал, отыскивая верных слов, и сказал просто, устало и оттого особенно искренне; и во все время, пока каялся, тишину церкви нарушали лишь тяжелые вздохи и прерывистые всхлипы. Паства плакала, и эти искренние слезы особенно растрогали патриарха и умягчили сердце, готовое было выплеснуть много гневного на затхлость и смущения русской жизни. - Ленив я был учить вас. Не стало меня на это. От лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема... Как ходил я с
царевичем Алексеем в Калязин-монастырь, в то время многие люди к лобному месту собирались и называли меня иконоборцем за то, что я многие иконы отбирал и стирал. И за то хотели меня убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные с подлинника, что вывез немец с немецкой земли, которым поклоняться нельзя. - И Никон, оборотясь, указал в иконостас, на Спасов образ греческого письма. - Вот такому можно поклоняться. А я не иконоборец. После того называли меня еретиком: новые, де, книги завел, и то чинится ради моих грехов. Я предлагал многое поучение и свидетельство вселенских патриархов, а вы в непослушании и окаменении сердец ваших хотели меня камением побить. Но один Христос искупил нас своею кровию. А мне, если побьете меня камением, никого своею кровию не избавить. И чем вам камением меня побить и называть еретиком, так лучше я от сего времени не буду вам патриархом. Предаю вас в руки Богу живому: Он да вас упасет...»
        И с последними словами Никон стал разоблачаться сам: снял с себя митру, омофор, саккос. Князь Юрий Долгорукий, стоявший подле амвона, со слезами на глазах молил Никона: «Святитель, отец родимый! На кого ты оставляешь нас, сирых?» - «Кого Бог вам даст и Пресвятая Богородица изволит», - мягко ответил Никон и протянул руку за мешком с монашеским платьем, но князь Юрий перехватил патриаршью кошулю у келейника Шушеры и передал назад, в смятенную толпу. Патриарх с невольным любопытством всмотрелся в князя, в его одутловатое с залысинами простецкое лицо и вдруг вспомнил царево признание, де, лишь двое нас во Дворце и любят тебя: это он, государь, да князь Юрья Долгорукой. Вот он, последний воин за веру! Никон измученно улыбнулся и ушел в ризницу. Там надел черную архирейскую мантию с источниками и черный клобук, на углу столетни, приотодвинув стоявшие всякие церковные сосуды, принялся торопливо писать: «Великий государь! Се вижу на мя гнев твой умножен без правды и того ради и соборов святых во святых церквах лишаешь. Аз же пришелец есмь на земли, и се ныне, поминая заповедь Божию, дал место гневу,
отхожу от места и града сего. И ты имаши ответ пред Господом Богом о всем дати. Будучи послушны евангельскому слову: егда изженут вас... и ныне, отходя из вашего града, прах прилипший от ног наших отрясаем и отдаем вам».
        Не перечитывая, чтобы не смущать дух, Никон скрутил письмо в свиток, перевязал витым шнуром, натаял воску и в последний раз оттиснул перстнем патриаршью печать. Он взял в углу простую клюку и, выйдя из алтаря, направился в южные двери. Но православные заперли церковь и послали с известием к государю Питирима митрополита. Никон загнанно остановился посреди церкви у своего облачального места, опустился на нижнюю ступеньку, как простой паломник, и с тупым безразличием уставился в сторону западного выхода; лица прихожан как бы выплывали из тумана, белые, немые, беззвучно шепчущие что-то, и вновь западали за сизую кисею, кинжально пронизанную утренним распалившимся солнцем. На воле наконец-то разведрило, там запели птицы, и, наверное, как ладно было сейчас брести проселочной дорогой, загребая босыми плюснами жаркую устоявшуюся летнюю пыль. Никон протянул ноги и почувствовал, как устал он, будто старик. Да и то: оттопал по землице полвека, и много ли осталось коротать на миру? Воистину пора отряхать прах, чтоб ничто более не смущало душу. Никон вдруг с ужасом подумал: вот явится сейчас государь и, как
шесть лет тому, падет на колени и примется умолять, чтоб остался.
        Тем временем государь признавался Питириму митрополиту: «Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне». Государь отчего-то побледнел, мгновенно вспотев, и судорожно сжал бархатные подлокотники кресла. А Питирим ответил, заговорщицки понизив голос, потупив очи: «Он возомнил себя Христом земным. Он тебя, государь, к поклону ждет...» Но царь промолчал, словно бы уличенный в тайном лукавстве. Не мешкая, он отправил в собор князя Алексея Никитыча Трубецкого. Князь, войдя, попросил благословения у патриарха. Никон, не подымаясь со ступеньки, укрепив клюку меж колен, отказал, не глядя: «Прошло мое благословение. Недостоин я быть в патриархах». - «В чем твое недостоинство и что ты сделал?» - «Если тебе нужно, я стану каяться». - «То не мое дело, не кайся, - смутился князь, но продолжал домогаться ответа: - Для чего ты оставляешь патриаршество, не посоветовавшись с великим государем? От чьего гонения бежишь и кто гонит?» - «Я оставил патриаршество собою. И государева гнева никакого на меня не было. А о том я прежде бил челом великому государю и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве
не быть».
        Никон подал князю Трубецкому письмо для государя и велел бить челом, чтобы Алексей Михайлович пожаловал ему монашескую келью для житья. Князь ходил недолго, вскоре воротился и вернул письмо. Царь просил не оставлять патриаршества, а келий, передал Трубецкой слова государя, на Дворце много: в которой захочешь, в той и живи. Никон вроде бы случайно взглянул на свиток, увидел, что печать не сбита. Вздохнул. Значит, и не читано? Стоптал царь патриарха под ноги. Забывшись, Никон хлестко пристукнул клюкой о пол и гневно раздул ноздри: «Я слова своего не переменю. Я не желаю возвращения к власти, как пес ко своей блевотине!»
        На паперти Никон показался смиренным. Замедлил слегка, зажмурился, - из-под принакрытых век тайком озирая Соборную площадь. Солнце завалилось за тучу, с неба вновь посеял обложной мерклый ситничек. Купола храмов влажно блестели, внизу у паперти лоснился широкий круп унылой лошади, запряженной в широкую телегу с избушкой. На передней грядке сидел конюх-монах, дожидался патриарха. Завидев Никона, он сорвал с головы скуфейку и торопливо пал на колени у колес, прямо в грязь. И огромная толпа, запрудившая площадь, всяких чинов и званий люди, с единым вздохом молча повалилась ниц. Но не успел Никон сесть в телегу, как передние московиты, обжавшие тесно паперть, вскочили, распрягли лошадь и раскатали телегу. Наивные дети, руша телегу, они думали удержать патриарха, полагая, что Никон, видя их безмерную любовь, вернется в разум, устрашится своей неслыханной досель затеи. Ибо как стоять церкви без главы? Мигом осиротеет и запустошится. От почитания всенародного, от уныния, охватившего христовеньких, патриарх не то чтобы наполнился гордынею иль осатанел еще более, но возликовал: само деяние терпко сладило
душу. Никон пошел прямо на толпу, и народ невольно расступился, давая дорогу.
        Никон хлюпал по лужам, не выбирая сухого места, и сразу промочил ноги: в чеботках зачвакало, взопрели онучки. И от этой решимости патриарху тоже стало сладко и горько-весело. Мигом подогнали из конюшни патриаршью карету, распахнули дверцу, подставили приступку. Никон несговорчиво миновал лакированную карету, изнутри обитую червчатыми прохладными кожами, и отправился пеши прочь из Кремля. Прихожане обогнали Никона, заперли Спасские ворота. Никон сел в одну из печур в стене, непоколебимый, решительный. Стал ждать, когда откроют. Люди теснились возле, напирали друг на друга, каждому хотелось видеть патриарха в эти крайние минуты. Живой образ Христа, которому ежедень молились неустанно, покидал паству, и ей было до ужаса страшно оставаться в миру без Отца. Передние уливались слезами, более смелые, плача, подходили к руке, и Никон всех благословлял, не проранивая ни слова. Он как бы окаменел, лишился языка. Наконец-то явился спосыланный от государя боярин, велел отворить ворота и выпустить патриарха. Никон, прибавив шагу, пересек Красную площадь и Ильинским крестцем в окружении богомольников пошел на
Воскресенское подворье. С крыльца он дал благословение ревностному народу и отпустил всех. Вскоре в келью к патриарху вновь прибыл послом князь Алексей Никитыч Трубецкой и передал от государя повеление, чтобы Никон из Москвы не сходил, пока не повидается с царем. Никон обещал ждать, а не дождавшись встречи, через три дня съехал. На Новодевичьем монастыре, чтобы не появляться более в Патриаршьем дворе, он выпросил две плетеные киевские коляски, на одну сел с Иоанном Шушерой, на другую погрузили пожитки. И отправился патриарх в свою вотчину, в Воскресенский монастырь.
        Так думая, что навсегда.
        Глава седьмая
        ИЗ ХРОНОГРАФА: «... Капитан проповедовал раскол более двадцати лет. Ему помогали ревностно: Прохор, Вавила, родом иноземец, лютерския веры, искусный в логике, философии и богословии, Леонид и др. Его последователь поселянин Подрешетников создал неподалеку от Костромы особое раскольническое общество. В Вязниках насаждал раскол священник Симеон. В Муроме при Оке - архимандрит Спасского монастыря Антоний. Во Владимире-Залесском - некто о. Иоанн, бывший наборщиком печатных книг при патриархе Иосифе, и первый писарь в канцелярии г. Владимира - Никита.
        В Новгородских пределах - старец Варлаам, бывший протопоп Псковского собора, а потом постригшийся в монашество в Печерском м-ре. Вместе с Варлаамом - его ученики; Иоанн Дементьев, великолуцкий купец; дворянин Димитрий из рода Хвостовых с двумя родными сестрами; Василий Лисицын, поселянин из села Крестецкого; Григорий, бывший казначей Антониева Новгородского м-ря; Сампсон попович; сын священника Крестецкого села Илия и брат его Кирилл; Лаврентий, купец, торговавший харчовыми припасами; Василий и Симеон псковские; Андрей и Ефимий, Евсевий Простой, о. Иосаф Чаплин и др...»
        
        
        После утренницы эконом Ефимко Скобелев, по обыкновению, собрал всю монашествующую братию на сушиле, чтобы определить на послушание. Странно, но в кельях вторым человеком после настоятеля отца Александра Голубовского оказался мирянин, да и сам-то скит был такого неслыханного досель на Руси толка, когда наряду с Христом тут славили и Иуду. Это даже и не ересь жидовствующих, проклятая на века, а нечто совсем дерзкое и душепагубное, коли грех творимый принимается за славу, почесть и радость. Были всякие скрытни, когда за честь считалось близкого спровадить в могилу насильством, но чтобы душу испроказить, а мечтать о рае?..
        Монашены и чернцы сидели на лавках друг против друга, и ежли послушницы были юны и свежи (мовницы, стряпухи, скотницы, прислужницы), то монахи большей частью преклонных лет. Эконом восседал в резном деревянном креслице с пуховой подушкой и с каким-то неутолимым странным свирепством озирал всех, открыто презирая и ненавидя. Хиония, дремотно-снулая, сама чистота и покорство, сидела с переднего краю лавки. Особая ей честь. Эконом придирчиво оглядел ее стати, ничего позорного не высмотрел и остался доволен собою. Эконом знал, как сеять, чтобы не всходило, и за то девки любили его. Настоятель привез секрет из Каффы от тамошних бесерменов. Рядом с Хионией сутулилась дочь Епистолия: как ни скрывала она, как ни горбилась, но из-под рясы упрямо выпирал живот. Иссиня-бледное лицо ее уже принакрылось в подскульях ржавчинкой. Борясь с собою, эконом, однако, злобился на дочь, что вот принесла в подоле. Намедни он поймал ее на коровьем дворе, зажал в угол. Епистолию бил озноб. «Чего дрожишь? Не осина ведь», - спросил грубо. «Тебя боюся», - робко прошептала дочь. «Раньше надо было бояться, как по малину
ходила. Не с медведкою же надула?» - спросил, сердцем прижаливая дочь и оттого еще пуще злобясь на нее. И вдруг спохватился, что не те речи поет: ведь радоваться надо, ибо любострастие - грех сладкий, особливо угодливый Богу. Настоятель так научал, а он, Христос наш, ведает небесные тайны. «Не бойся, - утешил, - батько отмолит. И тебе в счастие!..»
        ...На кого грешить? Эконом переводил ревнивый взгляд по чернцам, для какой-то нужды иль скрытого пока смысла отыскивая задельщика. Он отчего-то вдруг обиделся за дочь. Быстро же сообразили, чего там. Но келейщики все больше грибы старые, обабки трухлявые, богатством своим не похвалятся, уже на две стороны оплыли; ветер дунет - и повалятся, сердешные, во гробы. Весь их грех нынче - наушничают друг на друга, да ежли кто оладью иль хлебный каравашек упрет, исхитрясь, из кладовой, иль вместо канона, опершись на клюку, подремлет в моленной, пока не видит настоятель.
        ...Разве что скотник навел квашню, затворил колоба? Экий детина красномордый, губы - что тебе лещи, на щеках можно блины пекчи, раскалились, как два сковородника на угольях. Намедни угодил с ним в мыльню и невольно с пристрастностью выглядел хозяйство: корень - как боевая палица, а ядра - в пищаль крепостную заряжать. «Ну и орудье!» - невольно воскликнул с восхищением. «Вид один. Заржавело ономедни, не стреляет», - с улыбкою откровенно признался конюх, и в голосе монаха не послышалось ни тоски, ни жалобы. И тогда Ефимко поверил конюху, а сейчас, уставясь в его белобрысое, туго набитое лицо, решил: дурует, собака, надо мной смеется. Он... он, пакостник, кому боле? Поди, врет, скотина, что бессилый... не по коленкам же бить дадены колокола?
        Конюх, пугаясь эконома, отвел взгляд на окно, зевнул, спохватясь, перекрестил рот. А Ефимко уже позабыл про него. «И мельник гож, - подумал, - еще не старик, чего там. Пусть и худ, как щепина, но кость да жила - гольна сила. Завалил на мешки и тряси, как грушу. Долго ли девку обсеменить?»
        Эконом давал послушание и тут же отпускал братию на работы. Лето в самой поре, нельзя годить, сена не ставлены, тут каждый час ухвати. Неурядливы, потны северные сена: по наволокам, по дальним чищенкам и лесным поженкам на десяток верст по реке до белых мух скреби по клоку, вей копны в осотах и хвощах на стожары. А чуть припозднишься, уже сена не выставишь, а там по весне подвешивай скотину на ужища иль пускай под нож. Черницы отправились выть стряпать, пироги с лещом заворачивать для страды; скотницы - коров обряжать; чернцы - косы отбивать да грабли ладить, волокуши вязать. Всем дело сыщется: и самый древний монах, что с лавки уж почитай год не встает, и тот ратовище скоблит топоришком от корья.
        «... И неуж настоятель промахнулся? - с улыбкою, загордясь собою, решил эконом. - Не Христосика ли ладит нам? А девку мою в Богородицы. Ну и славно, славно-то как».
        Но тут мысль эконома перебил будильщик Исаф, кособокий, чахоточный, привязчивый и нудный до братии, недремное послушливое ухо и глаз Ефимки Скобелева.
        - Вчерась опять Епифаний Виданьской у скита сшивался. Под стенами бродил. Все чего-то зыркает. Не стырить ли хочет? Ты бы, батюшко, его приструнил. Дай ты ему острастки, пужни хорошенько, чтобы не лазал. У нас, вот, и девки спелы. Пасти надо от черта такого. Он только наруже святой...
        Глазки будильщика хитровато, привязчиво блестели, по животу засаленной ряски как-то странно елозила суховатенькая ручка. Эконом, брезгливо отстранясь, выпятил червленую нижнюю губу, слушал.
        «... А не он ли, сластун? - укололо. - Мало что с острова нейдет, так еще утянет мою девку в ересь».
        - На чужой земле сидит, пузырь. А мы ему петуха пустим под гузно, верно? - подмигнул Ефимко будильщику.
        - В нем осталось мозгу, сколько в белозерских снетках, в одной рыбочке их, - подсказал будильщик, притравливая эконома на Епифания. Островной отшельник жил по своему смыслу, сам себе господин; и то, что монах сумел выйти из-под воли будильщика, да еще и выгон, и рыбные ловли с собою оттяпал, особенно угнетало его, не давало спокойной жизни. - Он сам себя на вечную смерть обрек, потакая антихристу, и нас туда увлечь хочет. А ты с отцом Александром позволяешь ему блудить возле и ратиться. А с ним словом перемолвиться - хуже чем в антихристову церковь войти. - Будильщик разволновался, серое, изможденное лицо покрылось пятнами, он закашлялся натужно, вытирая кровь рукавом рясы. На беспокойных печальных глазах проступили слезы.
        - Ну полно, полно тебе... И монаха притыкают невзгоды, и он упадает в тоску. А ты его подтолкни, чтобы свалился, - переждав, когда чернец умирит кашель, сказал Ефимко и нагнал на себя многодумную пелену. И медведь вроде обликом, а ум лисий: вдруг скинется эконом в мыслях, и не сразу переймешь ход его размышлений. - Он поодинке, он без дозору. Он грешит, блудодей, и грех свой покрывает и не кается. А нас точит. Вот, по его, дак и ты чертопоклонник. А ты святой. Не ведает он того, что каплями крови, исторгнутой из груди, ты не только себя помазываешь благодатью, но и нам помогаешь спастись... Вот, слышу про поклепы: де, ты пес мой. Не верь: ты побратим, ты мне ближе родного брата. Хочешь, я кровь свою в тебя источу, только чтобы ты подольше пожил? Дай Бог умереть мне раньше тебя! - Эконом удивился последним словам, поперхнулся, тугие щеки его побагровели, и смолевая борода обрела сизый отлив. - Трудно с братией, ой трудно. Как бы мне без тебя? Батько наш, тот на кресте виснет, он напереди нас ко Христу хочет набрести. А ведь на мне скит, на мне братия. Я пригрубый вроде, я лаюсь, но я и
потаковщик, аль не видишь? - Ефимко заговорщицки понизил голос, рукою пригласил будильщика посидеть возле. - Я что для тебя открою: хочешь владеть народом, потворствуй ему, не тронь молодых, дерзящих старикам, терпи, если по возвращении найдешь их отпадение. Пусть грызут древних, молодой дракон всегда проглотит старого. Чем чаще отпустишь им прегрешение, тем сильнее они привяжутся к тебе и не пойдут в церкву: что им там делать, где дают одну жену, да и ту не смей кинуть. Отверзай вхождение и исхождение на ложе мужское женщинам и девкам, и тебя почтут мужи, и ты вознесешься. А пойдешь против - низринешься, падешь, полетишь на крылу ветрену...
        Чую, что скоро оставлю вас. Мне тесно с вами. Тебя заместо себя оставлю. Но и ты старайся. Нынче же нехристя притужни, пугни еретика с острова...
        Недолго и зажился юродивый у Епифания: еще до морозов сошел с Видань-острова в Великий Устюг, вырыл на краю кладбища нору в земле и возложил на себя добровольную ношу страданий. А Епифаний долго стенал и клял себя за невоздержанность и супротивность, что своей поперечностью и прекословием отогнал Феодора от порога. Вдвоем-то ведь как ладно было коротать ночи! Коли ты занемог, пал духом, молитва на ум нейдет, так другой опять же на страже, вмиг взовопит, подаст голос: де, что без пути лень празднуешь и похоть веселишь? Только накоротке призамгнешь очи, и вновь по-за молитвами прольется внезапный ненатужный разговор без чина и порядка, но чего вдруг память схватит из божественного иль над чем душа вскрикнет. В одну из таких ночей и запетушились монахи, запалились, вошли в прю, да в столь крутую, что юрод и утра не стал дожидаться, убрел в темень.
        Тогда Епифаний, лежа на конике у порога, чтобы быть поближе к юродивому, вопрошал в приоткрытую дверь на волю: «Како имя древу тому, на нем же обесился Иуда?» - «Сирнахии...» - откликался Феодор; он забрался на полати у стены и, забросив руки за голову, что-то родное, отзывчивое выискивал в звездном небе. «Коего месяца сотвори Бог Адама?» - «Марта месяца в двадцать пятый день». - «Что суть Риза Господня?» - «Восходи исход». - «Что есть стихарь?» - «Седмь небес». - «Что суть патрахель?» - «Патрахель есть железное столпие, на нем же земля плавает». - «Что есть крест Христов?» - «Крест Христов есть чудо и благо», - ответил Феодор. «Нет, - возразил Епифаний, - крест - это путь из ига земного в благо. - Монах разговорился. Много через руки его прошло крестов - придорожных и оветных, часовенных и кладбищенских, до самых простеньких, нательных из липовой досточки. Ведь всяк покрестосовавшийся, принявший веру православную, тем самым водрузил на рамена свои крестную Христову ношу, чтобы повторить путь Спасителя. - Крест Христов трисоставный, от кипариса, певга и кедра устроен. А всего крестов
четыре рода, ты можешь того и не знать. Крест Христов осьмиконечный, коему мы поклоняемся, крыж четырехконечный, крест разбойнич пятиконечный с подножием и Петров крест семиконечный без взглавия...»
        Феодор затих в темени, затаился на матери-земле, как просяное зернышко, готовый легко, без страха скатиться с примоста в жирные травы и растечься меж кореньев. Его полые кости вдруг наполнились воздухом, а на спине отросли папарты; Феодор ощущал их перьевое ласковое касанье. Небо пело акафист, и, шаря счастливым взглядом по таким знакомым горним отрогам, где не однажды блуждал, сейчас густо осыпанным алмазными искрами, Феодор вновь ждал встречи с Господом. Юрод уже слышал его приближение, шелест сверкающих риз, таинственный шорох осыпающихся каменьев из-под босых ступней, теплое сладкое дыхание! Вот Он! - вскрикнула душа. Феодор торопливо вытянул из-под кабата тяжелый верижный крест, поцеловал, чуя губами кисловатую пряную терпкость литья, и протянул его встречь Христу, крепко ухватясь за древо. Сначала вроде бы невидимый привратник прошел со свечником, атласные изжелта блики света скользнули из вышин к земле. Потом отомкнулось, что-то стронулось в занебесье, оно как бы разъялось наполы, раздернулся тяжелый запон из золотного аксамита, и в неровном колышущемся проеме показался Господь: голова Его
была слегка приоткинута, и отнесенные воздухом шелковистые волосы струились позади длинным косым крылом. Так Спаситель торопился на землю, чтобы успокоить, утешить его, Феодора. И монах заплакал счастливо, улыбаясь и глотая слезы...
        И тут для озорства иль для насмешки самозвано явился соглядатай, сатанин угодник, и нарушил встречу; это Епифаний спросил в притвор двери, зажмурясь от внезапного ветрового порыва: «Монасе, а что есть образ Господев?» И голос Епифания спугнул Спасителя: Он наотмашь призакрылся плащом, скрывая лицо, и тут же аксамитовый запон с треском задернулся, и в том месте прошила небесную твердь голубая молонья.
        «Ты что, похоть веселишь да шевелишь?» Не слыша ответа с воли, Епифаний поднялся с коника и выбрел из келейки. Ему померещилось, что возле хижи кто-то стенает и горько, со всхлипами причитает. Темь гудела, таинственно пронизываемая сполохами, наискось на землю, осыпая каленые искры, летели звезды, распустив хвосты, серафимы играли на накрах торжественную песнь Пресветлой. Тараща глаза, монах вгляделся в пристенок, где были сбиты полати, но никого не обнаружил и спросил с тревогой, навязчиво: «Эй, братец! Ответь велегласно, что есть Образ?»
        Рыдания оборвались, от стены грубо, с жесточью донеслось: «Это бесова проделка. Все иконы надобне сжечь! Вы не верите в Бога живого и поклоняетесь мертвому!»
        «Бог невидим, и не нам его зреть. И для того даден образ Божий, и он так же живой, как и сам Господь», - не возмутясь, ровно ответил Епифаний.
        «Это мертвый верит мертвому. Вы, еретики, заблудшие, и спасения вам нету, - лихорадочно бормотал Феодор. Он стучал кулаком о дощатый примост, будто забивал крышку гроба, и унывно так бренчали верижные цепи. - Всякому человеку можно Бога умными очами видеть. Ежли Бога не видеть, то закоим такой Бог? Сладчайший прост, как все мы. Он с ручками и ножками. Он бродит по земле и видим истинным, кто не соступился в грех...»
        «Пойдем давай, братец, да причастимся. Бог-то и помилует нас...»
        «Причастие еретика есть пища бесов...»
        Голос Феодора меркнул, истончался, утекал в землю, иссыхал, как плесень. Растопырив руки, Епифаний слепо, на ощупь двинулся к юроду, он хотел приобласкать скитальца, хотя бы утешающе прикоснуться к нему, снять боль, порвать тенета отчуждения, так скоро сплетенные бесами; но монах внезапно и больно ткнулся пальцами об угол житья, расшиб в кровь и понял, очнувшись, что заблудился. Он с великим трудом нашарил дверь в келью, а когда вернулся со свечником, Феодора Мезенца уже и след простыл.
        ...И неуж то был демон в обличье ангела света? Он испугался света истинного, такого слабого и немощного в ночи, но истекающего от восковой монашьей свечи. «Ах, я... Ну как же так?» - спохватился Епифаний, горюя и смутно страшась чего-то, что натекало извне; он боязливо, с тревогою обвел вокруг себя свечою, гражась ею от нечистой силы. Ровно, сыро, с натягом дуло с реки, тянуло знакомыми запахами воды, кострища, кошенины, рыбьих черев, земли, но весь обжитой родной мир, в который врос кореньем, сейчас был пронизан беспокойством. Иных сторонних звуков вроде бы еще и не было, но они уже надвигались незнаемо откуда. Не бес ли, что ушел без спросу на Вытегру, вернулся в обрат и привел с собой рати?
        И юрод тот был спосылан, как лазутчик. Заповедано же: не увлекайся виденным, но будь тяжелым на подъем. И вдруг под берегом скрипнула уключина, ударило веслом о нашву, кто-то зашикал иль захрипел, будто душат его. Епифаний напряг слух, призатенил пригоршней тщедушный огонек, пристально вгляделся во мрак по-за реку. Но все так же мерно дышала вода, испуская в небо голубоватые сполохи. Нет, померещилось... Был подле Божий спосыланный, от самых северных льдов бредет он по земле наг и бос, проверяя нашу крепость, а мы вот ослабли, сами в себе поиструхли, так живо поддаемся чужим наущениям, живому Духу не верим. Да и то сказать: демоны не ищут Бога, но страшатся, бегут Его. Бедный, бедный! - зажалел юрода Епифаний. Примнилось ему однажды, опутало, де, не верь образам писаным, и тем сомнением исподовольки вовсе расшатал Феодор себя. Иль укрепил? Он свое сомнение взял за веру от чистоты своей, видя вокруг, сколько православных пропадает на торжищах и в кабаках; и где торгуют хлебами и калачами, там торгуют и образами, а пишут их мужики, пьяные небрежением. Феодор мягкости своей боится и оттого буен; он
плоти своей бежит и потому постоянно настороже, что уловят в слабости и надсмеются. Не будь талым, как воск, но смиренным, как древний инок, и тогда душа твоя оденется в броню.
        ...Ой, сколько путаников нынче на Руси, сколько доброго народу сбилось с панталыку, ища Бога своего, видя тщету мира сего. И ежли старшой извратом веры занялся пред очи государя, то дети его - развратом. Воистину кому церковь не мать, тому Бог не отец. Да разве бы стал сын, истинно верный и любящий, мать свою обличать пред иноземцем, как то творит Никон патриарх. Эх, батько-батько, вовсе с ума спятил.
        ...До времени покинул ты меня, Феодор. Как старца Кирилла на Суне-реке сжили со свету новые блудодеи, так и меня скоро усмирят. Как кость в горле, торчу, как заноза в пяте. Вроде бы и за веру стоят, и крест Христов исповедуют восьмиконечный, и образам православным кланяются, но чтят Иуду, и потому хуже жидов обрезанных, предавших Спасителя. Всяка плоть не похвалится перед Господом, а они блудом и смешением дорогу в рай творят: запрягли в оглобли вавилонскую блудницу, взгромоздились на телегу всем скопом - и ну погонять, ну вопить, де, отворяй ворота! А тесны врата в рай: куда легче верблюду пролезть в игольное ушко.
        ...Горе тем, кто зло называют добром, а добро - злом, тьму почитают светом, а свет - тьмою. А коли таковская завелась грызь в народе, то и почнет томить и мучить, пока не выболит кость. Уведомил Господь через верных: «Ей, гряду скоро!» Скорей бы, што ли, Сладенький, ждать-то истомно!
        ...Блаженное чадо, убредшее в ночь, да пусть не коснется твоей головы Божья гроза, пусть умирится душа твоя, хватившая соблазна, ибо хмель пророчеств коварнее стоялых медов. - Так молился Епифаний за юродивого, что побрезговал совместным житьем из-за словесного сора. - Пусть бежит поперечная душа твоя напрасного надменного гнева, чтобы отличить Дары Духа Святого от мечтаний диавольских...
        Тут мысль отшельника сметнулась, отпахнул он волочильную доску, присел на лавку подле оконца, подставил лицо утреннему влажному сквозняку. И так стоскнулось вдруг, вроде оковами по рукам-ногам, навеки приневолил к келейному углу. Захотелось слова дружеского, когда сердца согласно беседуют даже в великом молчании. И пришло на ум: что-то Афанасья Данилова долгонько нету, обещался еще с зимы навестить, передавал с попутьем, де, буду днями, да, знать, дело держит; смиренной мужик, безлукавный, глубоко Бога чтит, его бесам не восхитить, и Никоновы затеи сольют с него как с гуся вода. Вот ведь в жизни-то как: веком не знавал человека, а после будто Христос наслал, да и уж шестой год, как чадо мое и брат любимый...
        Однажды вот так же сидел в келии, занесенный снегами, боронился от бесов, и вдруг за стенкой скрип саней, лошадь заржала: мужик приехал, на дровнях брус свежетесаный. Приступил к оконцу, чужой, вовсе не знакомый, не из этих мест, не скитский трапезник. Сотворил молитву, я ответил «аминь», отдернул пуще доску волочильную. Спинастый мужик в нагольном тулупе, борода в куржаке, за красным кушаком топор, просит с поклоном: «Отче святый, прислан я к тебе Богом и привез тебе хлеба, да четверик ржи, и денег у меня запроси, сколько хочешь, а сделай мне, Бога ради, крест Христов». Впустил. Разговорились. Спрашиваю: де, каких мест и кто направил ко мне, грешному? Да вот, говорит, господине мой, зимним путем ежли, так сорок верст от тебя, а летом и того больше. За болотами живу, за порогами страшными, непроходимыми. Имею жену и чада, и деревню пашенную, и по лесам хожу, зверя бью и птицу. Да, знать, Господь круто пообиделся на меня, уж какое время не токмо уловить кого, но не видал ни оленя, ни лисы, ни куницы, ни зайца, ни тетерева. И напала на меня великая печаль: как пошел полесовать с младых ногтей, не
случалось подобной беды. И пришло мне на ум. Есть у нас близ деревни остров, на нем поскотина, и многие однодеревенцы говорят, достойно тут быти пустыни или монастырю и церкви. Иль хотя бы какой боголюбец крест там поставил, и то порато добро. И те слова запали мне на сердце, и решил я: поставлю-ка я на острове крест во славу Христа.
        И было мне видение. Явился ко мне в избу муж светлолепен, весь бел, и ризы на нем белы, и говорит: «Иди на Суну-реку, на Виданьской остров. Там в пустыни живет соловецкий старец Епифаний, он тебе и сделает крест». И вот я бревно посушил, обрусил и привез к тебе в пустынь. Сотвори милость со мною, Христа ради, и любовь духовную! К тебе я послан Богом!
        Да, может, ты ошибся, часом? - говорю. - Может, близ тебя другие грамотные люди есть и к ним ты послан. «Есть, - отвечает, - в шести верстах погост, и тамо живут поп да дьяк, но не к ним направлен я, но к тебе в пустыню ехал сорок верст».
        Ну, делать нечего: взял у крестьянина хлеб да четверик ржи, а денег не принял. Препоясался монашьим поясом, взял в руки топор и делал крест два дня. И титлу вырезал на кресте и покрыл его крышею, и расписал кровлю. И разобрав его, положил на дровни и с миром отпустил боголюбца.
        Потом сказывал Афанасий: де, как поставил крест на острову, и в ту же зиму зверя много взял в угон и на привадах и птицы стреляной и давленой в сильях...
        Нет-нет... Спаситель наш всегда обнадежит светлообразных, почестных и боголюбивых, не кинет в печали и горести, но протянет спасительную десницу. О, Миленькой, явися! Невмочно уже!.. Заждалися!
        Но вместо Афанасия Данилова привел Господь в пустынь старца Варлама, и тот принес весть, де, друг наш и брат, отец Ефросин преставился и ныне дивные чудеса творит. А Епифаний больше году укрывался у того Ефросина от никонианской ереси. И решил монах отправиться в путь, на могилке праведника поплакать. С неделю ходил на погост, а вернувшись, нашел свою келью как головню стоящую. И не доходя до пустыньки, пал Епифаний на колени и горько возроптал, уливаясь слезами: «О Пресвятая Госпожа, Владычица и Богородица! Почто презрела бедное мое моление и прошение отринула, и приказу моего не послушала, келеицы моей и своей не сохранила, и образа своего не пощадила? Где мне ныне, бедному и грешному, работать и воздать славу Христу? Где мне милости просити у Христа и бремя греховное отрясати, что от юности моей накопилось? Где безмолвию быти? Где рукоделию быти, я от того питаюся?» И, унявши рыдания, поднялся горестный с колен, подступил к келии. А был возле лес приготовлен для сенишек, так весь пригорел, и клеть с кровлею истлела наруже, и возле пустыньки огонь дотла все полизал. И ступил Епифаний в обгорелую
монашью хижину свою; и о чудо неизреченное! В келии чисто, свежо и бело, все убережено, и огонь в келию не смел войти. И печаль монаха обратилась в радость. И, воздавая благодарение Христу, пал Епифаний пред образом на землю лицом и стал молиться.
        Шли дни, и еще до осени подновил монах житьишко особное свое: заново верх нарубил, покрыл кровлю, сенечки пристроил, углы обгорелые досками обшил, печь из речных камней-голышей стяпал на глине. Слава Христу, опять жить можно благолепо! Да недолго и радовался спокою Епифаний. Однажды после трудов праведных прилег опочинути и только сошел в сон тонкий, как дверь отворилась и в сенях появился бес. Епифаний хотел его крестом оградить, а бес побежал, вихлявый такой хромоножка. Погнался монах за ним, как за разбойником, ухватил поперек тулова и давай о стену бить с воплями: «Господи, помози мне!» А бес вдруг утянулся из рук, как нитка, только и был. Очнулся Епифаний, слышит на воле шум и треск великий, в распахнутую дверь дым валит. Выскочил вон - и отшатнулся: наруже пламя в небо дышит сажен на шесть и приступает к келье, норовит слизнуть. А дрова, что на зиму были припасены, и карбас, и иного лесу немало - все уже пригорело. Кинулся Епифаний обратно в пустынь, упал пред образом медным вольяшным, воздел руки, взмолился: «О Пресвятая Богородица, помоги мне! Сохрани келеицу мою и твою от огня!»
        И о чудо! Огонь отступил...
        Часть пятая
        Неодолима, велика, тайна, темна Сибиря, и нет ей предела. Ежели железо есть ржа, а камень одолевает стужа, рассыпая его в прах, то какому надобно уродиться человеку, чтобы укорениться в молчаливой, безотзывчивой земле и назвать ее тоже Русью, отчим домом. Войдя в Сибирю, Русь почуяла себя воистину великой.
        Много попов, сосыланных патриархом за Тоболеск по самой малой провинности, угасло по Енисею и Лене, и даже вздоха малого не донеслось оттуда от терпеливцев. Но зато прибавилось по чумам, и ярангам, и берестяным хижам православного люду. Вот и опальный Аввакум как в воду канул. Да полноте, христовенькие, был ли на свете еретник иль причудилось? Но вот редкие вестки со случайным попутьем погодно уведомляли Москву, де, жив еще попишко, не угаснул строптивец духом. В Братске с ползимы отсидел в острожной башне за несносимый норов, за прикиды и гиль. И под кнут клали походного священницу, и в плети, и батожьем потчевали батюшку пашковские казаки, и просто дрыном иль что угодит под руку, чтобы утишить попа, но тому неймется, однако, неустанно проповедует на всех росстанях, де, грядет, уже на запятках время антихристово, патриарх у сатаны за главного шиша, а воевода Пашков у того в пособниках. И еще еретник подговаривает, что не было воскресения Христова, и, де, Исус живьем сходил в ад и там все высмотрел, а вернувшись на землю, доложил народу...
        Негоже бы Афанасию Пашкову попа бить, грех великий Божьего трудника нудить всякой нужою и морить голодом, но душа порою не стерпит смуты, и тогда теряет воевода всякий ум. Да и то: в лютых нескончаемых путях по неведомым землям, в крайней тесноте, гладе и хладе, десятый год средь дикого народу, когда и малый разброд в отряде гибелен, надобно так ужиться, чтоб всякий из ратных стал друг дружке за сродника, за крестового брата. И ежли случаем заведется в отряде хотя бы один неслух и змий подколодный и давай мутить воду, строить козни, и тогда погибель всем, конец государеву промыслу и самой доброй затее. Самовластен и дуроват Пашков, железной рукою правит в походе, заглубившись в Даурию далече от государевых очей, но служивым за воеводою - как за верной надежею, за крепостным заплотом; в чужой-то земле на краю света это тебе не у тещи в гостях, и чтобы выжить, вернуться в Русь в родные домы, надо любую надсаду стерпеть и чужую волю. Оттого Аввакум служивым сплошная досада, ибо своей непокорливостью прямо в ямку ведет. Уж лучше бы ему одному помереть, чем всем разом, - жаловались казаки царю в
челобитной, просили изволения покарать заводчика и смутьяна смертной казнию, иначе всем пропасть в Даурской земле, ибо шатания и трус в отряде, и уже не одного сотоварища сыскал себе в потаковники бывый московский протопоп. Тяжело Аввакуму в пути, чего говорить, но ведь и служивому под лямкою куда тяжельче.
        Не место бы и не время дуровать священцу, лезть на рожон, изворачиваться из кулька да в рогожку, всяко выказывая свой норов. Мучимый воеводою, он сам меж тем нескончаемо мучил Пашкова сутырностью своей, поперечностью и несговорчивостью. Не мир он нес в многотрудное дело, но неутихающую свару. Мучили они друг друга, и загрязшая на сердце жесточь, казалось, была неодолима и грозила верной смертию одному из поединщиков. Десять лет, как бы прикованные цепью к одной дубовой стулке, они несли свой крест, не в силах разлучиться; они словно бы срослись в одно двуголовое тело, как бы давши обет пред Господом, де, ежли погниет один, то и другому на том свете будет вечный суд. Молясь на стану иль в лесу, убредши по дрова, иль в подводе едучи, иль на одиноком правиле, отступя от людей под гору, многажды проклинал протопоп воеводу, сулился того постричь в монастырь, желал муки нестерпимой не в этой жизни, так в будущей. Везде бывал бит Аввакум через свою натуру, но там, в Руси, можно было сбежать под прислон московских друзей, а тут за кого притулишься? И в челобитных государю Аввакум так хитро жалился, так
себя искручивал, чуя и свой грех в затяжном споре, так боялся выглядеть наушником и последним ябедником. Да и то правда, протопоп! Христос терпел и нам велел; страданием жизнь украшена, говаривали русские пустынники. Казалось бы, такое счастие пострадать вдруг выпало судьбою на долю твою, вот и радуйся, терпи, сердешный, не гнуси, не доноси в престольную на ближнего своего, не плакайся на служивых, что стерли в пути не одни подочвы, а нет людей неизносимых, вот и повалились некоторые под крест вдали от родимого погоста.
        Но слаб порою и самый гордый человек, и муки телесные перемогают духовное терпение. О, Господи! - взмолится порою Аввакум, биясь головой о землю, - дай мне сил отгрестись от сует! Не игрушка душа, чтобы плотским покоем ее подавлять.
        Плач Аввакума достиг государева слуха на третье лето, как патриарх сошел со святительской стулки и осиротил церковь. Афанасия Пашкова позвали с воеводства, и он поехал в Россию со своими людьми. Спустя месяц отправился следом и Аввакум со своими чадами и домочадцами, немногими ранеными и хворыми. После изнурительного пути средь кочевых инородцев наконец приблизился обоз к Енисейску, и тут напала на протопопа кручина. И спросил он совета у Настасьи Марковны: «Жена, что мне делать? На дворе еретическая зима. Говорить мне или молчать? Ты и дети связали меня». И ответила верная супружница: «Я с детьми благословляю тебя. Дерзай проповедовать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи. Силен Христос и нас не покинет! Иди и обличай еретическое заблуждение...»
        Спеши, протопоп: тебя на Руси ждет слава.
        Глава первая
        1
        Но ничто не предвещало в этот майский день дурна... После утренницы, откушав с келейными старцами хлебца с тяпаной капусткой и запив монастырским квасом, Никон, по обыкновению, отправился на послушание. К монастырской броннице притянулись днями три насады с кирпичом, и, приладив к плечам козу, патриарх встал в череду наймитов-работных и приписных разгружать посудину. Он чуял каждой волотью громадного тела, как упруго прогибаются под его тяжестью дощатые сходни, вроде бы предательски похрустывают, готовые лопнуть, и от этого чувства Никону тоже было азартно и яро.
        После каждой ноши он утирал лицо скуфейкой и как-то радостно, с близкой слезою озирал людской рой, ладно облепивший Божье дело. Гость московский, дьяк Дементий Башмаков, собрался уезжать, но вот остоялся почто-то на взгорке возле штабелей, так хорошо ему показалось средь монахов. По-весеннему было стыло, торопливо сбегали к окоему белесые пуховые облачки, обнажая стеклянное небо, изнутри припорошенное изморосью. В Божьих владениях нынче студливо. Дьяк кутался в суконную на белках шубу и озирал с крутого берега Истры работное скопище, по-муравьиному кишащее средь завалов и исполинских, циклопических груд кирпича, щебня, бревен, извести, мрамора, вывернутой наружу земли и песка. Но из этой неразберихи, из странного всеобщего разора в рыжей от чавкающей глины, вымешенной сотнями ног чаще с рябыми водомоинами, из сутолоки и гомона неумолимо прорастала исполинская каменная гора, странная среди лесного, вспенившегося водополья. И деревянная церковка Воскресения Христова перед этой каменной варакой казалась игрушечной.
        Истра упруго проливалась, всклень налитая вешницей, насады, притянутые пеньковыми канатами, вихляли кормою, как уросливые калмыцкие кобылицы. Скрипели сходни, подгуживали волынки, в лад носильщикам бил вощагой юный тонкий монашек, зажав меж колен барабан. И дьяк вдруг позавидовал Никону, когда взгляды их однажды скрестились. Башмаков почувствовал, как бы со стороны озирая себя, что именно у него, царева спосыланного, холодный, окаменелый взгляд; испугавшись своей чужины, дьяк поспешил оттеплить водянистые глаза, нагнал на синюшные болезненные губы талую улыбку.
        У Никона же было заветренное, жаркое лицо с мелкими горошинами пота, и по западинам впалых морщиноватых щек разлился кирпичный румянец, и черные глаза тоже разбавило чем-то влажным, розовым, молодым. Вот в опале вроде бы человек, сам на себя нагнал такую смуту, сбежал из престольной, увлек на своих плечах груз неиссекновенных забот, и вроде бы вся Россия, лишь на миг замешкав, охотно потянулась вслед за патриархом, чтобы решительно впрячься в лямку церковных забот. Этому ладу на берегу Истры и позавидовал дьяк.
        Там, в Москве, по приказам и службам, в дворцовых сенях и на Спальном крыльце, они меж собою охотно прижаливали патриарха, и мало кто нудел на него, позабывши прежние клеветы: и у себя в хоромах иль гостюясь, за кубком стоялого меда перетирая Никону кости, они внезапно опомнивались, замолкали и неожиданно прилюбливали беглеца, с недоумением оборачиваясь на прежние лета, когда Никон своей непомерной заносчивостью, нетерпимым голосом и грубыми повадками постоянно раздражал их, возомнив из себя великого государя. И теперь в тех днях служивые вдруг отыскали особый надежный смысл, и сугреву, и спокой. Гос-по-ди!.. Осиротели... Отца не стало нынче, отца, и то, что Москва оказалась без батьки, без отеческого строгого призора, повергало многих православных в уныние. Да и как забыть теперь тот день, когда уходил Никон с престола: толпа богомольников, залившая Соборную площадь, согласно повалилась ниц, лежала у ног патриарха, а он, возвышаясь средь чад своих, слыша слезы и моления их, однако, отошел прочь с Москвы, как когда-то апостол Павел покинул Милет...
        Служивые видели, как по-прежнему тоскует царь, и это печалование, постоянные примолвки государя, де, нет ли вестей с Истры, передавались и приказным. С этим чувством тайного раскаянья попадал дьяк к патриарху, чтобы поднести от государя жалованье: вино церковное, муку пшеничную, мед и рыбу-белугу, а нашел в пустыни безунывного монаха, с охотою вросшего в заделье, как дубовый выскеть. И в кипящем муравлище Никон отчетливо виделся отовсюду, как бы обособленный в людской толчее: он выделялся своею статью, дородностью, горделивым выносом лохматой, растеребленной ветром головы, едва принакрытой грязной еломкой. Ах, чудо-великан! ну как тут не молиться на него! Сердце Дементия задрожало.
        За спиною лошадь нетерпеливо вскинула голову, звякнули, пролились железные кольца повода. Пора ехать. Дьяк, неожиданно робея, приблизился к патриарху, попросил благословения, неловко встал на колени, сдирая с лысеющей зябкой головы лисий треух. Гроза приказа, пред кем заискивали дворцовые служки, вдруг собрался плакать, прикусил нижнюю губу. «Ну, будет тебе, будет. Подымися, Дементий, - прочувствованно сказал Никон, приобнял дьяка за плечи, неожиданно легонького, сухого, вроде бы шуба на белках облекала не человечью плоть, но полую, звенящую тростинку, поднял, поставил на ноги. - Скажи царю-батюшке, де, люблю и милую, и Марью Ильинишну, голубушку, такоже люблю, и детишек ихних, и сестрениц. Всех люблю и ежедень молюся за них. И благословение вчера спосылано. Ну, с Богом. Трогай!»
        Подскочил подьячий, помог взобраться дьяку на лошадь. Башмаков долго нашаривал походное стремя, понурившись, низко сронив голову, словно бы неудержимая невидимая сила приневоливала остаться.
        «Погоди-тка, Дементий, провожу. Как-никак гость дорогой, всамоделишный, не десятая вода с киселя!» - добавил Никон скороговоркой, неожиданно веселой, но и тревожной. Он сбежал к реке, ополоснул сапожишки, плеснул в лицо, утерся еломкой и скоро, оскальзываясь на глинистых покатях, с одышкою поднялся в гору. Дьяк понюгнул лошадь, следом тронулись пятеро стрельцов и подьячий; патриарх, не чинясь, взялся за повод, размашисто пошел возле. Попадали мимо в монастырь работные, и всяк низко кланялся, потупив взор, еще издали сдирая с головы колпак; тянулись разбитой дорогой телеги, тяжело груженные кладью, и возницы, завидев патриарха, спешили своротить, притормаживали возы. Ни панагии на широкой груди Никона, ни архирейского посоха, ни драгоценной митры, венчающей святителя, ни златоблещущих риз, ни долгополой услужливой свиты, ни спешащих попереди рынд, грозно рычащих встречным: пади-пади! Но отчего же в этом высоком, грузноватом чернце с рыжими разводами на рясе, в растоптанных сапожишках всеми с трепетом сердечным безо всякого сомнения узнавался отец отцев?.. И снова дьяк позавидовал Никону и с вышины
седла приценился к вые патриарха, обметанной густой седеющей волосней.
        Никон, как лесовой зверь, почуял опасливый, нехороший взгляд и быстро, по-волчьи оглянулся, вроде бы не поворотив шеи, и вдруг властно, с какой-то суровой переменою в голосе велел поручить лошадь стрельцу.
        Они сошли с торной дороги в мелколесье, на хлюпающую мшистой водяниной тропу, спустились в лощину; снег уже слинял, и сквозь травяную ветошь проклюнули зазывные желтые первоцветы. «Крин измены, но мы рады ему, - с намеком сказал Никон и растоптал солнечный венчик из остроперых лепестков. Он с видимым отвращением вдавил цветок в жидкую дерновину и как-то странно перекинулся в разговоре: - С поляками замирились?»
        «Нет... Под Конотопом проиграли. Ждем пана Выговского под Москвою», - ответил дьяк. Патриарх до черевной тоски уже томил его.
        «Святая кровь христианская из-за пустяков проливается...»
        Дьяк с торопливым испугом, словно бы чуял за кустами наустителей и подговорщиков, взметнул взгляд, стараясь прочитать мысли патриарха, но тот уже двинулся тропинкою вперед, размашисто, валко, и костяные четки, свисающие из горсти, хлестались о замаранный подол рясы.
        «Как жеребец... Гордоус, надменный мужик. На нем бы лес возить, - пронеслось в голове, и дьяк противу желания с ненавистью воззрился в спину патриарха. Дьяк был мал, неказист и сух, и вот эта качающаяся спина, этот рогожный куль с солью, этот чувал, обтянутый рясою, казалось, заслонял весь мир, мешал идти. Дьяк жалконько суетился, с перебежкою норовил подравняться к Никону, но все не угадывал шаг, а отставая, соступал в корытце набитой тропы. Так семеня, он и передавал вести:
        «Беда одна не ходит. Вот и в Москве шалят. Развелось шишиг с ножиками, и Бога не чтят. Жизнь человечья ломаного гроша не стоит. Худо стало без тебя, Никон. И царь за тебя боится... Просит съехать в безопасное место... Есть крепкий монастырь Макария Калязинского».
        «Залучить меня хотите? Не проси, и не поеду, - отрезал Никон. - Лучше мне быть в Зачатьевском монастыре в тюрьме... Я ли вас, неслушников, намедни не упреждал, еще как на Москве сидел: скоро быть беде. Так и случилось. А вы на меня роптали, будто я Выговского чествовал. Но ведь при мне никакой неправды от него не было, а теперь он отошел от великого государя неведомо почему. И ты, Башмаков, приклепывал на меня, знаю; де, что я в государевы дела лезу, топорки строю да войско лажу; де, не монашье то дело. Все! Развязал вам руки. Радейте, стройте, ладьте, залучайте врагов во друзья, поманывайте гостинцем. Бог в помощь! А я молиться за вас стану...»
        Никон швырял слова за спину, как каменья, не заботясь, слушают ли его, и не таясь чужих ушей. Вода-снежница прыскала из-под подочв на подол рясы. В плотной тишине пестрый дятел тряс червчатой гузкой, монотонно долбил сушину. С ближнего болотного прыска с шумом снялось гнездо чирят. Дьяк вздрогнул, разом вспотел, содрал лисий треух. Вспыхнул на последние слова. Остановился, осердясь, крикнул вослед уходящему Никону:
        «Я на тебя не приклепывал, святитель! Напраслину молвишь!..
        «Не кричи, не глухой! Чего расщеперился, как глухарь на кочке! - окоротил Никон, дожидаясь дьяка. - Не говорил так, но думал. Не бойся слова сказанного, но умысленного. Знаю вас, чертово семя. Все из одной черниленки. Все с ножиками за голенищем. Ладно, ладно, не дуйся, проехали. Поди сюда. Я чего хотел сказать! С людьми ладить надо. Вы все „дай“ да „подай“, а никто не скажет „на“. Мне нынче стоит лишь пару строчек написать Выговскому, и он будет по-прежнему служить великому государю и меня послушает. И прежде во всем добро меня слушивал, только надобно полячишек держать умеючи. Они люди рассыпчатые, оттого и с православия скинулись. Чуть зазевался - меж пальцев протекут, и не ухватишь. Но верное слово слышат и души православной дрожат, еретники... От Бога отстали и к сатане не прилепились, растеклись дижинью. Поперек батьки в пекло бегут...»
        «Себя тетешкаешь, самохвал, гордыню тешишь... Ежли такой боевой, да вострый, да все в друзьях ходят, пошто тогда медлишь, государю не поноровишь?» - хотел спросить Дементий Башмаков, но вовремя осекся, прикусил язык. От грозовой молоньи кадушкой не прикроешься: и там ожгет.
        Тропа вдруг вильнула вверх из лощины, выскочила на припек, обратно к Истре возле часовни Элеонской. Отсюда, с крутизны, весь мир открывался, как с гляденя: излука полной, блистающей серебряным телом реки, фиолетовые волнистые лесные увалы, рыжие нагие поля с белесыми прысками натекшей снежницы, серые чешуйчатые шатры церквей, там-сям прободающих купол распалившегося к полудню неба. И вся эта приглядистая сыновьему взгляду отчина была принакрыта легкой колышащей золотистой парчою, и всякий пуховый облак, сизый с исподу, ослеживался на пажитях и водах обманным, убегающим прочь существом. И от дальнего зубчатого окоема, похожего на крепостную стену, до ближнего речного откоса вся Русь округло, согласно и слитно вылепилась в гостевую братину, полную вешнего медового воздуху, коим опьянится и возрадуется самая заскорбевшая черствая душа... Царь любил ходить по Руси, он хорошо знал лесные засторонки и охотничьи ухожья, и не случайно вот здесь однажды палось ему на ум поставить обиталище Христово, Новый Иерусалим; в старом жиды распяли Сына Божьего, не поверив Ему, а в новом, по возвращении, Сладчайший
будет с любовию царить веки вечные.
        Вот и дьяк Башмаков, остоясь на круче, невольно захмелел, голова его вскружилась, и почуял он себя молодым, ладным и беззаботным.
        С увлажненным блескучим взглядом дьяк благосклонно обернулся к Никону, стыдясь недавних темных мыслей, но увидел на лице патриарха усмешку и побагровел, как бы уловленный в грехе. И снова какая-то муха укусила дьяка. «Он презирает нас, а мы-то пошто любим его?..» - подумал он мстительно. Но патриарх скрылся в каменной Элеонской часовне, поставленной во дни духовной приязни, когда отыскано было место для монастыря. Дьяк вошел следом. Никон знал, куда привести гостя. Они, крохоборы, там, при дворе, празднуют победу, уже похоронили и отпели патриарха, но не ведают того, что людей, залученных в нети любви, даже смерть не разлучит.
        В часовне стоял высокий крест, светили лампадки по углам ее. Никон посторонился, пропустил дьяка вперед, заслонил собою проем двери, отнял путь назад. Ах, лукавец, ничто не сделает без простоты.
        Вместе с Никоном дьяк послушно повторял путевую молитву, но глаза-то куда деть? И дьяк невольно читал свидетельство, вычеканенное на кресте, кое помнил всяк богомольник в окрестностях престольной: «Благоволением благочестивого царя Алексея Михайловича и светлейшего Никона патриарха в знамение их общей любви и совета, к начинанию святые обители и наименованию, еже есть Новый Иерусалим».
        Вот тебе, дьяк, щелчок по носу: всяк сверчок знай свой шесток. Дьяк проглотил намек. Но Дементий Башмаков тертый калач, его всухомятку не прожуешь. Вышли из часовни, и, напяливая лисий треух на голову, дьяк вдруг искательно, между прочим, проронил: «Ваше святейшество, царь-государь просит, чтобы ты подал со мною благословение избрать нового патриарха».
        Царь просил лишь выведать осторожно в разговоре; но дьяк на миг позабылся и позволил лишнего. Никон побледнел, загар схлынул с лица. И этой минуты дьяку было довольно.
        «Но кто поставит патриарха без меня? - торопливо воскликнул Никон, мгновенно накаляясь. - Кто митру положит на него, а? Кто даст посох с патриаршьего места? Я с престола сошел, то правда, но архирейства не оставливал и сак, и олеофор взял с собою. Так и передай в Верху. Будет, великий государь изволит мне быть в Москве, я новоизбранного патриарха поставлю и, с архиреями простясь и подав всем благословение, затворюсь в монастырь...»
        «Зря дуруешь! С огнем играешь, патриарх! Как бы опосля на воду не пришлось дуть!» - вдруг, не чинясь, остерег Дементий Башмаков и, приседая в коленках, споро пошел к дороге. За кустами у обочины его дожидались стрельцы.
        «Рысь к капусте не привадишь», - с облегчением подумал дьяк, умащиваясь в седле.
        Никон спохватился, что последнее слово осталось не за ним, закричал вослед, замахиваясь четками: «Знайте там!.. Днями на Белое море сойду закладывать Крестный монастырь. Так и скажи государю, де, съехал патриарх с Истры и долго не будет!»
        2
        «... Вишь вот, многих ты, милосердый, спосылывал ко мне с милостию, а сам затаился, яко лис у курятни», - оскорбился гораздо Никон последними словами дьяка; и так у Никона защемило на сердце от обиды, так невмочно стало, что дух переняло. Патриарх опустился в затенье на дубовую лавку возле часовни и мрелым взглядом уставился в заречье, где бродили плотогоны и кокотами сталкивали замелившиеся бревна обратно в воду.
        Давно ли стольник Афанасий Матюшкин привозил гостинцы, окольничий Федор Ртищев был, клялся в вечной любви, Алексей Никитыч Трубецкой приворачивал с похода, просил благословения, стольник Матвей Пушкин привозил государевы милости и обмолвился, де, Алексей Михайлович кручинится от размолвки и ждет святителя у себя в хоромах. Выходит, все враки? Он вот что задумал: он меня к болотной павне подвел да тихохонько сзади норовит спихнуть, де, поди, братец, уряженной дорогою, ступай, яко Христос хаживал по водам... Но я-то не Христос, меня, грешника, и земля-то едва носит; порою вроде бы и по твердому бреду, а будто по болоту. Оле! Один я нынче, как пест, без мамки, как пес, лишен не только твоего заботного взгляда и медвяных слов, но и крох с богатой трапезы. Был я некогда во всяком богатстве и единотрапезен с тобою, не стыжусь этим похвалятися, и питан был, как телец на заколение, многими жирными пищами по обычаю вашему... А ныне всяко оболган злыми людьми, оклеветан проходимцами, испакощен злосоветчиками, и всем наветам ты, собинный друг мой, поверил и отворотился от меня, закрыл сердце от моих молитв
неприступными бронями.
        Ежли ты царь великий, от Бога ставленный для правды, то какая моя неправда пред тобою? Некоторые говорят, де, я много казны взял с собою. Но не себе взял, а для церковного строения, и что дано Воскресенскому казначею во время моего отъезда, и то дано не ради корысти, но чтобы не оставить братию в долгу, чтобы с работниками было чем расплатиться. А другие издержки сделаны на глазах всех людей: двор московский выстроен - стал тысяч десятка два и больше; насадный двор тысяч в десять стал; тебе, великий государь, поднес на подъем ратных людей тысяч с десять; прошлым летом лошадей куплено на три тысячи; шапка архирейская тысяч пять-шесть стала, а иного расхода нет. Святый Бог весть, сколько убогим, сиротам, вдовицам, нищим роздано, тому всему книги в казне...
        А сейчас пришла весть, что пересматривали в бумагах, лихоимца из меня хотите сделать. Через Афанасия Матюшкина присылывал ты свое милостивое прощение, а теперь поступаешь со мною, как с последним злодеем. Перерыты худые мои вещи, оставшиеся в келье, перечитаны письма, а в них много тайн, которых никому из мирских людей не следует знать, много писем от других людей, которые требовали у меня разрешения в грехах, а это никому не должно знать, даже тебе, государь. Дивлюсь, как ты скоро дошел до такого дерзновения. Прежде ты боялся произнести суд над простым церковным причетником, а теперь захотел видеть грехи и тайны того, кто был пастырем всего мира. Окружила тебя лжебратия и каждое слово мое переметывает; что было сказано мною со смирением, то передано гордо; что сказано благохвально, то передано хульно и такими лживыми словами возвеличен гнев твой на меня... Но и те клеветы не приму в обиду. Миленькой государь, друг сладимый, Господа ради прости, да сам прощен будешь!
        Никон вернулся в часовню, припал к оветному кресту, облобызал сокровенные письмена, достойные небесного свитка, и, утихнув сердцем, смиренный, как тихомирный инок, излучая улыбку, потащился обратно в монастырь. Солнце стояло над головою, пора трапезовать. Без чужого догляда Никон охотно опадал, вянул телом, разом дряхлел, словно бы земля обетованная тяжко поманивала его поприжухлую, рано коченеющую плоть.
        3
        ...А в монастыре возле южных ворот бранились. Завидев патриарха, братия расступилась, затихла. Никон взошел на первую приступку лестницы, ведущей в надвратную церковь. Легче крошна с кирпичом носить с насада, чем рассудить мужицкую голку, когда сутырятся, дерзят, бестолково гоношатся селяне, норовя переорать друг друга, надавить глоткой, будто в силе горла и таится вся истина. Эх, дети мои, дети! Никон переждал гам, в сутолоке слов ловя правду. Пятеро чужих мужиков, притиснутые командой стрельцов к стене, однако, посматривали на патриарха без опаски и даже с некоторой дерзостью или с вызовом, нарочито ухмыляясь; простоволосые, с порванными рубахами, без опоясок, холопы были туго опутаны сетным полотном в один тугой слитный ком и походили на многоголовую гидру. Тут подступил Александр Лускин, сын боярский из иноземцев, монастырский служивый, наймованный патриархом в охрану, и доложился, что холопишки из поместья Ивана Сытина, уж кой год творят бесчинство и вот сей раз пойманы при воровстве: на монастырском озере втай ловили рыбу для своих нужд. Для пущей острастки, чтоб неповадно было, биты на
берегу озера батогами, но не повинились, мерзавцы, а грозились монастырь сжечь. Вот и приведены пред очи: пусть патриарх рассудит своим словом.
        «Не ваша рыба... Рыба Божья! Всем дадена! - взовопил крайний смутитель; он возвышался над сотоварищами на целую голову и, видно по всему, шел за атамана. Дерзостник нехорошо осклабился, выказав оскал слитных белых резцов: они сверкнули, как ножи, в огненно-рыжем окладе бороды. Такой ненароком и горло порвать может. - Скоро дышать запретите, Бога забывши! Петлю затянули! Как вас земля только носит!»
        «А ведь воровать тяжкий грех, - без гнева, но сумрачно напомнил Никон, помышляя отпустить православных с миром. Изведали науку - и довольно. - Знать, забыли, детки мои, отеческие заповеди. Пришли бы, спросились хозяев, де, рыбки хотим».
        «Окромя ямки ничего у вас не выпросишь! Расселись на нашей земле, как окаянные клещи в мошне, - не унимался смутьян. Раскаляя сотоварищей, подговорщик подтыкивал их под ребра свободным локтем. - Вам только бы вино пить, баб блудить да деньги в подголовнике считать!»
        «Уймися, лиходей! Иль мало нагрели? - подскочил Лускин, сын боярский, оголовком плети решительно пихнул сутырщика в уже намятый батогами бок. - Не дерзи, ворина. Сумей ответить, пакостник. Патриарх пред тобою!»
        «Не отец он мне-ка, самоставленник! - сожигал за собою мосты мужик; он побледнел лицом, но взгляд его, несмотря на бешенину, был мертв, хвачен изнутри морозом. - Последний кусок из горла вынял... Расселись на наших отчинах... Вот ужо пустим петуха под гузно, поджарим мошну, больно хорошо! Побежите с Истры прочь, как мыши, только и видали вас... А вы-то, миряне, что языки проглотили? Режьте их ножиками! Славное дело! Иль за правду боитесь стать?»
        ...Совсем изгадился человек, червием изнутра выпотрошен. Никон съедал подговорщика взглядом, словно бы взывал: опомнись, пока земля держит. Но тот не унимался, и в груди Никона заклубилось нехорошо, душно накатило на сердце. Сам мертв, негодяй, уже при жизни сей и других тянет в пещи вааловы, бес. Он Господа Отца поминает всуе, а сам хочет дом Сына Его Исуса пустить в распыл. Страшнее-то ничего не мог измыслить? Боже, Ты рождаешь таких извергов всем нам в поучение, чтобы мы воистину знали в обличье, кто есть шиш антихристов...
        «Ты товарищей своих не науськивай! - закричал Никон грозно. - Сам упадаешь в бездну и других к чертям на расправу тянешь. Думаешь, там пироги да перепечи? Мало тебя били, разбойник. Он дом Господень жечь... Я тебя помаслю батогами по ягодам, чтоб не сесть. Валите его наземь да еще поучите хорошенько. И братовьев его, изгильников, пока совсем не испропали».
        Атамана сронили на кирпичное крошево, живо содрали порты; ветхий зипунишко из крашенины, обычный рыбацкий сряд, натянули на голову, и двое стрельцов, расстегнув кафтаны, принялись охаживать строптивца, но лениво, без натяга, прижаливая сердешного. Прочие мужики сутулились возле стены, исподлобья глядя на патриарха. Никон замедлил на приступке, что-то неволило его остаться на миру. Может, покаяния ждал? Синие жгуты проступили на белой сухомясой спине, но атаманец не просил пощады. Его лишь подымало, корчило, как рыбу. «Боже, - подумал Никон, - как глубоко угнездился в супротивнике дьявол. Ведь не рыбы жаль, но изнывающей понапрасну души человечей... Ну, повинися же, черт полосатый! Ну, повинися!» - все воззвало в патриархе. Он, казалось, прожигал взглядом безвольно растекшееся тело, оседланное с ног и головы дюжими приказными.
        Никон вдруг спустился с приступка, подошел вплотную к вору. Сказал, принаклонясь, с досадою:
        «Эх, сан не велит. А то бы снял скуфью, вызвал бы тебя на кулачки и наволтузил, снял кислу шерсть. Бейте его, робятки, пуще!»
        «Палач ты, - донеслось с земли глухо. Шея холопа побагровела, казалось, сейчас изойдет рудою, если хорошенько надавить коленями. Стрелец, сидящий на голове христовенького, пуще вдавил ее в землю. - Не отец ты, самоставленник...» - упрямился непокорник.
        «Это ты плохой отец, коли отпрысков не учишь, и худой сын был, ежли родителевым словам не внял. Аль запамятовал, как в Домострое? Лупите его, робятки, пока не вспомнит, а я стану в лад вам наставление ему нудить...„Казни сына своего от юности его... и покоит тя на старость твою... даст красоту души твоея...“ Чего не вопишь, неук? Причитывай жалобней, вопи: де, пощади, батько, дай послабки, дурак был. Господь и помилует...»
        Надсмехался патриарх, тешил сердце иль вправду прижаливал гордеца, узнавая в нем себя? Но атаманец, впившись зубами в заскорузлую, смешанную с кирпичным крошевом землю, лишь монотонно мычал, и этот протяжный на низах вой, перемежаемый зубовным скрежетом, впечатлительней всего говорил о той злобе, что пожирала сердце мужика.
        «Ну и ярись, дурень. Себе станет дороже. Вместо хлебов житенных ествяных кусай калачи глиняны. Тогда слушай дальше. - Палки ударяли мерно, шлепали глухо, будто выбивали перьевую перину, а патриарх, тоже войдя наперекосяк, вспоминал поучение из Домостроя, почасту запинаясь на полуслове: - „И не ослабей, бия младенца: аще то жезлом бьеши его, не умрет, но здравие будет... ты бо бил его по телу... душу его избавишь от смерти“. Вот, злодей, как я радею, пекусь о тебе. Плачу по душе, испакощенной грехами, от гибели отвращаю, а ты мне конца молишь, неблагодарный... А вы чего? Эк разошлись чужие ребра сосчитывать! Помолотили - и хватит!»
        Никон взмахнул четками, остановил порку, размашистым крестом осенил столпившуюся вокруг безмолвную монастырскую братию и трудников, сошедшихся на выть, и, понурясь, загребая сапожниками грязь, ушел к себе в келию трапезовать с совсельниками, ближними монахами-старцами. Он даже не узнал имени сытинского мужика и сразу позабыл холопа, так дерзко сетовавшего на патриарха. Но досада в груди остоялась, она горчила еще от слов московского дьяка, а сытинский холоп лишь приумножил печалей. Так помнилось Никону, что и сосед-дворянин, с коим некогда и не лаялись, лишь с царева извола стал потаковником, научил крестьян лазать в чужие сады. Разве ж сам-от Иван Сытин посмел бы тягатися с патриархом, ежли бы не дворцовые наустители, что сеют плевелы во все земли.
        Мрачный Никон сел за обед; куда и подевалось то утреннее азартное чувство, с которым творил послушание. Трудники, уработавшись, нынче кормлены в трапезной капустой квашеной со свининой, а патриарху и его келейным четырем монахам черный дьякон Феодосий, новый любимец Никона, принес брашно: севрюжью ушицу в медных росольниках, по горшочку гороха-зобанца и киселю грушевого. Помолились, как водится, испросили у Господа ублагостить плоть, авось и душа плотнее заживет.
        Дьякону Феодосию, сбежавшему на Истру от Крутицкого митрополита Питирима, Никон всяко потакал. И тут усаживал с собою за еству, трижды приглашал за стол, а дьякон отнекался, сказался, что преизлиха удоволен святительскими молитвами. Застыл около чулана, опершись о косяк; лицо бледное, какой-то мучнистой рыхлой белизны, обметано непролазной черной порослью, и из этой шерсти нос, будто дуля, выпирал мясистым торчком. Никон не раз обернулся, томимый предчувствием, не донеся ложки до рта, щупал взглядом присадистую фигуру дьякона.
        «Ты бы уважил нас, Феодосий, присел. Молитвою сыт не будешь. Чего сторожишь, как вратарь у двери? Будто бедный родственник. Сам патриарх зовет. Ись-то коли не хочешь, так посидел бы с нами», - вновь напомнил один из старцев, уловив беспокойство патриарха. Дьякон не ответил, лишь хмыкнул. А Никон вдруг сказал невпопад; знать, мысль в голове сидела гвоздем:
        «Чую, Москва меня известь хощет...»
        «Полно тебе, святитель. Напраслину думаешь...»
        «Нет и нет. Я им поперек горла. Будто ерш стогодовалый. И Башмаков намедни с умыслом навещал. Велит ехать в монастырь Макария Калязинского. Царев наказ, де...»
        «А с какой это стати?»
        «И я говорю: чего там забыл? Я лучше в Зачатьевскую тюрьму сяду. Так и велел передать государю... Они там спят и видят, мои враги, как бы я помер поскорее да место освободил. Питирима я за уши из болота вытащил. Аль не помните? А ему нынь не терпится сесть на патриаршью стулку. Так высоко возомнил о себе, дурак. В архипастыри метит, а сам даже и того не знает, пошто он человек». Никон, обжегшись ухою, бросил ложку на стол, оглянулся к диакону: дескать, чего молчишь, поддакни. Феодосий лишь на миг странно замешкался. Иль почудилось святителю?
        «Подавятся... Не едать щуке ерша с хвоста», - пробасил диакон и вышел из кельи, не испросясь.
        «Кабыть уха нынче не сладит, - вдруг вопрошающе пожаловался тщедушный старец Феофил, отвлекая Никона от горестных мыслей. - Кабыть рыба худо чищена. Не с желчью ли сварена, а?»
        «Блазнит... Это у тебя в роте горько. В твоих летах ныне все видится горько».
        «И мне не занравилось, - поддержал Никон, решительно отодвинул медную глубокую мису и с прищуркою, низко наклонясь, вгляделся в уху, мерцающую золотистой, с искрами пленкою, в край севрюжьего разварного звена с перламутрово-желтоватым мясом. - Может, жир горчит? Не обрезали, бездельники, с брюшка, вот и горчит. Я им потрафляю, мягкосердый, а они дело забыли. - Никон звякнул в колокольчик, позвал служку. - Изведут когда ли великого государя ино не по умыслу, но лишь из лености. Не узнаешь, отчего и помер».
        И как в воду глядел Никон. Старец Феофил при этих словах сорвался из-за стола и, сложившись вдвое, затыкая рот кулачком, скрылся в дверях. И других сотрапезников запозывало на волю: бледные как полотно, они, шатаясь, приползли в келью, завалились на лавки и с охотою приготовились умирать. Патриарх крепился до сутемок, борол недуг молитвою и святою водою. Потом причастился. Но зато свалило Никона круто и с шумом, как вековой дуб под бурею, и давай катать и корчить.
        Монастырь всполошился, разыскали дьякона Феодосия, сразу заподозрив того в чаровстве. Нашелся у него и подручник, портной мастер Тимошка Гаврилов. И пока патриарха и иноков-старцев отваживали от смерти безуем-камнем и индроговым песком, приказной дворянин Василий Поскочин уже вел расспросы подозреваемых...
        Изведав девять плетей, дьякон Феодосий более не запирался и подал собственную челобитную, в которой поведал, де, послал его в монастырь отравить патриарха Крутицкий митрополит Питирим и чудовский архимандрит Павел, посулив за то черному дьякону новгородскую митрополию. Тимошка же сказывал, де, Феодосий учил его делать изводное зелье из кореньев в монастырской бане.
        Двух татебщиков-чаровников отвезли в Москву в Разбойный приказ. Государь приказал подвести дьякона и портного мастера под пытку. И Тимошка вдруг заперся; и когда его трижды подымали на дыбу, и жгли огнем, и били плетьми, повторял одно: что прежде клеветал на дьякона, что последний никак не учил его делать никакого состава из злого корения и что он якобы на себя и на Феодосия наговорил от мук, не стерпя побоев. А принудил так показать на диакона поляк Николай Ольшевский, по наущению патриарха...
        Глава вторая
        На краю кладбища церкви Благовещения юродивый Феодор Мезенец занял чужую заброшенную, сиротливо провалившуюся ямку, заглубил ее, обложил дерном и стал жить. Останки почерневших измозглых костей он зарыл тут же, в переднем углу схорона, нарыл поверх крохотный горбышек и на него, присыпав свежим речным песком, поставил путевую иконку Пантелеймона-целителя, возжег пред нею свечной огарыш. Вход в нору завесил рогозным кулем, чтобы не западал осенний ветер с дождем. Обычно же край запона был всегда отогнут. Дальше начинался речной откос, густо обросший шипишником, и утрами эта живая дикая завеса была алой от наспевших ягод и пахла елеем и нардом. Мало находилось охотников пролезать к юроду сквозь шипы, и если какая-то богомольщица навещала Феодора по пути к могилке, то с молитвою призывала монаха появиться из ямки и благословить ее. В кроткие осенние утра под серебристый перезвон частых устюжских колоколов в пещерице жилось особенно покойно. Сюда словно бы ангелы слетались опочнуть после трудов праведных, и мотыльковый шелест их крыл и благовонное бесплотное дыхание были для кающейся души Феодора слаже
врачующего бальзама. Музыка и дух неба, оказывается, и землю всю пронизывали сквозь, не позабывая верных молитвенников и по их смерти. И так предположил блаженный, что ежели и бывает на миру рай, то он вот здесь, под боком у усопших. Они кротко полеживали себе на погосте, никого не потревожа, желанно растворяясь в земной тверди, и ночами Феодору было хорошо слышно, как потрескивают, ссыхаясь, их благоверные истончившиеся косточки, лишенные похотливых мясов. Феодор не уставал бодрствовать на клоче сопревшей соломы, и под игривый перепляс медного петья, уже не чуя своего тела, заглубившись в самые недра чрева своего, он мысленно бесконечно тянул Исусову молитву... Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного... И коль скоро в молитве сердце согреется и не захочет слов, нужно прекращать чтение и молиться сердцем. Как учили великие святые - это и есть начало молитвы. Когда Господь пошлет вам такую молитву, дорожите ею. Одна женщина всю жизнь постоянно, не отвлекаясь, читала про себя «Господи, помилуй». И с этой молитвой умерла. Куда же она отправилась после этого? - спросили преподобного. «Без
сомнения, к Господу».
        Много житий прочитал юродивый еще в послушниках, будучи в Сийском монастыре; и в Чудове в Москве почасту сидел над книгами, когда возили его с Двины на епитимию за чаровничество и ереси. Но только нынче, воистину служа Господу по обету, данному в отрочестве, юрод понял, что любой великий пример далеко отстоит от собственного подвига.
        И вот однажды лежал Феодор в земляной норе, уставясь мрелым бессонным взглядом в алую колышащую завесу шипишника у лаза, и вдруг забылся в тоске, и предстал ему чудный сон. Будто несет его, безвольного, по северной реке, и он едва справляется с телом, часто хлебая густую няшистую воду, отдающую прахом и забившую гортань. И воскликнул Феодор, уже прощаясь с жизнью: «Господи, помози мне!» И тут его подтянуло к глинистой круче, ко крутому кряжу, с которого пригнетался к воде развесистый куст ивняка; из последней силы уцепился блаженный за сук и выволок тело из быстери. И увидел Феодор, что под кустом светится крохотная досточка, иконка Пантелеймона-целителя, вроде бы та самая, что у него в пещерице. И вдруг сказала икона, как бы отверзлись в ней невидимые уста: «Ступай, Феодор, и врачуй! Исцеляй души, покрытые струпьями! Других спасешь, и сам спасен будеши!»
        И с этими словами блаженный проснулся. И все прежние скитания, и томление в мезенской скрытне, и нападки детей сатанаиловых, и распри с отцом духовным наполнились смыслом. Заплакал Феодор, протиснулся на коленях в передний угол, припал губами к образу святого Пантелеймона и почуял иссохлыми ржавыми губами медовый вкус нектара, словно бы напоил юный лекарь из чудной лжицы целебного настою. И в истомленную грудь, растворив ее, вместил Господь живой уголь. И разъялся верх пещерицы, крытый берестом и дерном, и сверкающий небесный луч голубым мечом разрубил скрытню наполы, и в дальнем конце светящегося столба, упирающегося в небесные тверди, разглядел юродивый сидящих на стулицах трех светлообразных мужей. Он их сразу признал, и с очей отпала темная пелена. И открылась Феодору истина о Святой Троице, кою всяко испроказили священцы, толкуя на латинский лад: де, Господь Бог един и трое в одном. Как это они друг в дружку влезают, будто векши в гайно, и тамо живут? И где тогда Бог Отец вмещает Духа Святаго и Сына своего Исуса? в утробе ли? в груди ли? в коленках ли? - так кликуши таскают своих икотиков -
чертенят; иль в главизну они влезают? Эко чудо клеплют бездельники, наедясь до дурна свинины с капустою и напиясь вина. Нет и нет... Своими очами нынче зрел: всяк сам по себе сидит на стулицах, как детки подле отца, и батьку своего Саваофа слушают и почитают, как родителя и доброго наставника. И никто ни в кого не лезет. Таковое и представить смешно.
        И юродивый засмеялся скрипуче, и могила проглотила смех.
        Волоча вериги по волглой, испрошитой березовыми кореньями земле, Феодор вылез из могильной ямки, прободнул головою колючую завесу шипишника, подхватил губами волосатую ягоду и укусил ее. Пока выбирался из пещеры, десятки шипов впились в юрода, раскровянив лицо и руки, но от уколов терния было ему сладко... Христов венец краше царской митры в смарагдах и яхонтах...
        Феодор был кладбищенским затворником; не вем отчего в страхе бежав с Видань-острова, словно бы Епифаний травил его собаками, юрод охолонул лишь на краю Устюга, на крутояре; внизу струил Юг, и дальше дорога обсекалась. И при церкви на погосте сыскал Феодор приюту, как бы кто привел его сюда за руку. Он прошелся меж могил, глазу палась сиротская ямка, затекающая землею; юрод спустился в нее и полюбил, как родной дом.
        Феодор редко выбирался в Устюг кусошничать и от всякой церкви бежал прочь, как от чумы, злобно бранясь; за это причетники били его палками. И нынче он скоро пересек церковный двор, досадуя, что снова понабрался грехов возле нечестивых, но прямь ворот вдруг остановился, будто окрикнули его. Ему вспомнился сон. Только что Господь подал вещий знак, а он, Феодор, уже и позабыл его и нарушил... «Ступай, Феодор, и врачуй! Исцеляй души, покрытые струпьями!» Феодор вернулся к церкви, трижды плюнул под ноги, но вдруг поднялся на паперть. Он не замечал, как часто кланяются ему прихожане, суют в горсть кто грошик, иной яблоко, яйцо иль калач. Феодор небрежно кидал милостыньку в залубеневший пестерь (единственное напоминание о родительском доме), нимало не озаботясь, угодило ли подаяние в кошелку.
        Тут народ засобирался на паперти, притек, заслышав блаженного. Слушал и страшился погибели своей. Юрод распалился, звенели цепи на тщедушной груди, ноги в струпьях и язвах стучат по доскам, словно копыта. От такого страдальца каждое слово прикипает на сердце, яко воск.
        Лица смазались в одно большое белое пятно. Но вдруг проступило одно, мохнатое, с круглыми рожками во лбу; в творожисто-белых глазах зенки стоячие, с прозеленью, как у кота. О-о-о! - простонало все в юроде. Ты лишь подумай о сатане, а он уж и в ограде. Свят-свят-свят! - мелко зачертил вокруг себя крестом. Прихожане взволновались, не понимая тайных мук юрода, но близко принимая их жалостливым сердцем: бедненький, такую нужу и глад терпя, он воистину видит на сто сажен вглубь.
        На паперти появился причетник, зашикал на Феодора, грубо пихнул в спину, пытаясь сронить лядащего с крыльца, но лишь руку зашиб о закаменевшие мослы блаженного.
        «Поди, поди прочь, обавник! Сгинь, пустомеля! - закричал. - Это тебя с мутовкою ждут! Мутишь народ-то. Гоните, братцы, чаровника, продающего Святую Троицу!»
        Феодор шел серединой дороги, и ломовые телеги с солью, и возы с сеном и хлебной кладью, и верховая чадь, и служебники, спешащие на рысях за город к заставам, и стрельцы невольно уступали блаженному путь, отворачивая загодя лошадей, чтобы не подмять копытами устюжского покровителя и предстателя пред Богом. И пожалуй, во всем Устюге, кроме священниц, сыскался ли хоть один ремественник, или из торговой сотни ларешник, иль самого кощейного звания мужик, кто осмелился бы словом утыкнуть юродивого, а не то кулаком попотчевать. В торговых рядах Феодор заходил в лавки, и каждый купчина спешил одарить монаха булкою, иль горстью медовых жамок, иль насыпал в кошелку вареных яиц, а юродивый благодарил копейкою, что подали нынче Христа ради: де, возьми, кафтанник, денежку, не упрямься, мне она нинашто, а тебе все одно в рай не угодить, злоимец, всего злата мира не хватит, так хоть в аду откупишься от огненного веника... В стены хором, где жили особые молитвенники и смиренные боголюбцы, он кидал камением, отгонял чертей, осадивших избу почтенного мирянина, пугал хвостатых, давал им бою. Нищенка подкатила: де,
подай, Феодорушко, Христа ради. Юродивый отказал: «Ступай, прошачка, питаемая благодатями и готовая на заколение. Ты и без того у Спасителя в золотных ризах».
        Феодор подгадал к Троицким воротам к самому часу, как бы Дух Святый вел его за руку. Во все колокола ударили многие церкви Устюга Великого. «Едут, едут!» - закричали вездесущие мальчишки, и патриарший поезд, далеко оставляя за собою хвост из десятков подвод, медленно вполз из речной прилуки на городской крестец, заполнил собою узкую улицу, вымощенную булыжником. Стрелецкие десятники и боярские дети раскатали пред воротами червчатые попоны. И юрод, вдруг не вем откуда взявшись, не страшась батогов и зуботычин, направился встречь Никону по ворсистым покровам. Любому другому не сносить бы тут головы от подобной дерзости; но юрод - он вестник от Господа, он - глашатай, заступитель, молитвенник, у него на голове корона царственная невидима бысть. Тронь лишь пальцем юрода, и неведомо как отзовется после на Страшном суде, коего никому не обойти. Да и сам-то Феодор Мезенец еще накануне не исполнился бы такой решимости; нынче же он головою подпирает небеса, ничто ему не страшно, и весь народишко, сошедший с истинного пути, был ему мелок и вял в своем неустанном и никчемном земном мельтешении. Юрод и на
патриарший поезд взглянул как бы с высоченных скоморошьих ходуль, подпираемых ветром, и у извилистого пестрого тулова гада, вихляво растянувшегося по Устюгу, он разглядел и когти, и рога, и печать антихристову во лбу...
        Никон высунулся из избушки, отдернув слюдяное оконце, и душа его наполнилась торжеством. Возле надвратной церкви Успения на въезде в детинец он увидел толпу посадских, торговую сотню с хлебом, церковный причт с иконами, сторожу на обломах стены, кованые железные ворота на заклепках, сейчас гостеприимно распахнутые, раскатанную до Троицкого собора червчатую кошму... Чтят пока патриарха и милуют, и ежли где и сыщется какая невзглядь и жидь, то при виде ревностных молитвенников она невольно западает в сумерки, яко моль и гнусь. Душевное тепло невольно кинет всякого гада в бега и ужас.
        И вдруг увидел Никон чернца-юрода, безмятежно шествующего по червчатому покровцу встречь путевой кибитке и властно втыкающего подпиральную ключку пред собою; бубенцы прерывисто стетенькивали в лад валким, зыбким шагам монаха. И никто - ни стрельцы городовые, ни боярские дети, ни церковная братия, ни посадский люд не мешали юроду. Какая-то шалая, полудетская улыбка расплылась по ожидающим забавы лицам, и взгляды всей толпы воткнулись в растерянное лицо Никона.
        ...Никон, Никон, не осердися, не распаляй душу свою! Лучше воззрись пуще в это блеклое истаявшее лицо, в страдальческие синь-небо глаза, обведенные рыхлой коричневой тенью, в плоское сизое тело, едва призадернутое холщовым кабатом, словно бы изъеденным собаками. И неуж никакой крохотной подробностью своего обличил не напомнит тебе юрод былой жизни и того счастливого случая, с каким ты вырвался из смерти, когда бежал с Соловков? Владыка, памятуя о своем обете, ты заложил ныне на Белом море островной Крестовый монастырь в честь счастливого спасения. Много лет отпало с тех дней, из простого монаха волею судеб взнялся ты на ту пастырскую вершину, с коей до самого Спасителя, почитай, рукой подать; ты - явленный образ самого Христа. Ну, натужь память, первосвятитель, направь все силы сердца своего на то лето, когда ты погибал в морской голомени и, уже не чая живота, покорно погружался в студеную пучину на прокорм рыбам. И, знать, Богом было так заповедано, чтобы подьячий Голубовский вытянул тебя на днище перевернувшегося карбаса, а голубоглазый отрок, переодевшись в белую смертную рубаху, что всегда
неотлучна с поморцем во всяком походе, воздел руки к небу и вдруг воскликнул по необъяснимому чувству, словно бы Божий глас требовательно позвал: «Господи! - взмолился. - Если спасемся, юродом стану!» И гневливое море тут же разом окротело и смилостивилось.
        Нет, не признать тебе, Никон, в юроде Феодоре Мезенце прежнего отрока Минейку. Да и то верно; ежли бы ты помнил всякое добро, содеянное тебе во все годы, то усох бы, согнулся под тяжестью благодеяний и никогда бы не поднялся с колен от бесконечной благодарной молитвы.
        «Берите баловня! ловите!» - взовопили боярские дети и, взмахивая топорками, побежали наперерез Феодору. Со стороны возов поскакали стрельцы. Поднялся шум, сумятица, сронили привальный каравай с солонкою. Но опоздала сторожа. Юрод отпахнул дверь патриаршьего возка, головою повалился в ноги святителю, верижный крест тяжело скатился на кошму и словно бы намертво приторочил юрода к избушке; служивые пытались оттащить смутьяна, заламывали руки, гнули выю - и напрасно.
        «Гоните, гоните прочь изврастителя!» - хотел вскричать Никон, но язык присох. Никон отодвинул ноги от засаленного колтуна, точно боялся наступить на голову блаженного и раздавить ее, но вдруг улыбнулся, снял клобук и концом шелкового воскрилья бережно вытер распаренный лоб и розовый рубец над бровями, натертый камилавкой. И вздрогнул Никон от привязчивого выцветшего взгляда юрода - столько было в нем тоски и боли.
        «Чего тебе, скажися, христовенький?» - Никон принагнулся, мелко окстил лысеющее темя, шею в рыжей дорожной перхоти, измозглые белые ключицы, остро выпирающие из рубища. Но юрод молчал, вперившись в святителя. Бугристый, с надбровными шишками покатый лоб, густая с проседью копна волос, черные без дна глаза, как бы в них навечно заселился влажный густой мрак, и в глубине этой темени блуждают, вспыхивая, золотые искры. Как бы озарило Феодора, и в ненавистнике своем он сразу признал беглого монаха, коего чудом спасли тогда у Кий-острова. Но ничем не выдал Феодор знакомства, ибо устрашился нагаданной встречи.
        «А... боисся!» - возрадовался юрод. «Нет, не боюся», - спокойно ответил Никон, по-прежнему улыбаясь. «Черт тебе в упряжку, еретник!» - Феодор неловко задрал голову, а пальцами судорожно вцепился в приступку. Загнувшиеся слоистые ногти побелели. Служивые с батожьем медлили, осторонясь, ждали патриаршьего слова. Им было страшно слушать такие кощуны на Никона. А тот все улыбался, измученно искривив рот. Губы его шевелились, словно бы приговаривал святитель: де, пуще жаль меня, юрод! ой, сладко мне!
        «Что с Русью-то натворил, еретник!» - приступал Феодор.
        «Уймися, пока жалею. Я вас из ада вызволяю, неслушники...»
        «Врешь! Ты матушку нашу, православную церкву на дыбу вызнял! Руки ей вывернул, изгильник! Вот на какую муку спосылал! И нету конца тоей муке! Исплакались от тебя, мучитель! Улыскаешься, яко ангел, а внутре лев рыкающий! Гляньте, гляньте на него, милостивцы! - поднял голос Феодор до визга и впервые, решившись, отпрянул от возка, как бы сдаваясь на милость служивым, вздел к небу посох с бубенцами. - Узрите, христовенькие, этого смутителя и ужаснетесь! Иным ноги умывает водою, хоща уподобиться Искупителю, а иным те же ноги ломает дубиною, а иным кожу кнутом сдирает. Христос Спас наш такого не творил. Спас наш смирения нам образ дал, сам бит был, а сам никого не бил. Никон - сын дьявола, отцу своему сатане работает и обедни ему по воле его строит...»
        «Надоел ты мне, чародей», - тихо, но внятно сказал Никон из глубины избушки и осном дорожного посоха резко, безжалостно ткнул в плечо юродивого, так что сразу у того отнялась рука; руда скоро напитала кабат и заструилась на дорогу. Феодор споткнулся на полуслове, безумно взглянул на патриарха и упал под колеса. Всхрапнули лошади, отпрядывая; вскричала, гневно зашумела толпа. Тут жилистая тонкая рука монашка, невесть откуда вдруг взявшегося, подхватила юрода и споро поволокла прочь.
        «Сколь ты тяжел, смутитель. Как свинцом налит», - с придыханьем бормотал будильщик Исаф, вталкивая Феодора во двор купца Мельникова. И тут ударили юрода сзади по темечку железным пестом, и провалился Феодор в небытие. А очнулся уже в кельях на Суне-реке, прикованный цепью к ограде, как сторожевая собачонка.
        Глава третья
        На православую жальливую Русь со всех закутков и задворков европейских полезли они, как пчелы на взяток, и никакой обороною их не остановить: деги и влахи, греки и немцы; кто с обозом за церковной милостию, кто в иерархи с дальним прицелом, чтобы осесть на богатой чужбине, остаться на государево имя. Поехали брадобреи и лекари, купчины и служивые, приказчики и ремественники, все больше люди оборотистые, той пронырливой природы, кто из кукиша состряпает выгоду и скоро высмотрит, где и что плохо лежит, чтобы тут же и прибрать к рукам. Устремились на северную Русь те искатели счастия, кто совесть почитал за большой изъян. Иные, удачливо приткнувшись к Московскому Двору и улестив бояр, скоро сбивали себе состояние и отбывали назад на родину; иные же - лазутчики, шпыни, прелагатаи и смутьяны, кто новый завод и бунт всегда рад завести, - состроив из себя преданного, льстивого слугу, меж тем хитроумно выглядывали московские секреты, и с посольским двором, иль с иным спопутьем, а то и тайными тропами мимо застав и засек срочно спешили с вестями к своим королям.
        Вот уже и не только домы выстроились на Москве и Вологде, в Архангельске и Астрахани, но и целые слободы с церквами, и встали торговые ряды со всякой заморской приманкою; а немецкие, датские и шкотские полковники, ни в чих не ставя древние русские привычки, спьяну бьют не только посадских, пуская в ход шпаги, но и государевых слуг. И вроде бы пригрелись иные плотно у жирного куска и теплого места, но сколько же, однако, самых гнусных басен сочинили и отправили содержанцы в королевские дворы, дикой сплетней и интригою отплачивая за русское гостеприимство. Так и досадят в посмешку, так и выгрызают православную душу, чтобы гляделась, как сито, выставляя из чистосердечных гостеприимных людей барбаров и мошенников. И редко кто поселялся навсегда с решительной мыслию принести посильную пользу новой благодарной родине. А уж какими щедрыми дарами и милостями не выказывала себя Москва, чтобы не пасть лицом перед гостями и поддержать родовое предание; де, Радигостю никогда не изменяла древняя Русь...
        Летом шестьдесят второго года прибыл из Молдавии очередной искатель счастия, бродячий архирей, смышленый плут и досадитель, газский митрополит Паисий Лигарид, которому «не подобало возлагать на себя ни епитрахили, ни омофора». (Константинопольский патриарх Дионисий о нем говорил: «Я его православным не называю, ибо слышу от многих, что он папежник, лукавый человек». Он всегда был искренним католиком. В 1639 году принял рукоположение во пресвитера от униатского митрополита Рафаила Корсака, а в 1641 году был назначен католическим миссионером на Восток с жалованьем сначала в 50, потом 60 скуди. В 1652 году Лигарид, притворившись православным, был рукоположен в сан митрополита Газы иерусалимским патриархом Паисием. При этом он продолжал получать содержание от Конгрегации пропаганды (этот секрет открылся спустя триста лет). В 1662 году Лигарид посылал в Рим упреки о задержке жалованья и давал объяснение, как он стал православным митрополитом, ибо Конгрегация отказывалась признать за ним этот сан. Лигарид умер убежденным католиком.)
        Это Арсений Грек, скиталец по верам, самозванец и ловыга, вызволенный Никоном из Соловецкого затвора, своей ученостью смутил ему душу, присоветовал позвать на Русь себе в помощь Паисия Лигарида, как человека изощренного ума, верного сердца и большой книжности... Наивный, великодушный патриарх! Ты государством ворочал, как своею вотчиной; ты бояр ставил ни во что, заставляя часами дожидаться в сенях, как простых челядинников; ты многие земли присовокупил к Московскому Двору; тебя Богдан Хмельницкий почитал за отца родимого, за Бога земного; ты под Стокгольм спосылывал казачьи отряды, чтоб вместе с Польшею заодно подпятить в православие и Швецию, вразумить еретиков в истинную веру; ты еще не остывшую от мятежей Русь сызнова поднял на дыбы; ты замыслил занять Царьградскую стулку вселенского патриарха... И вот какой-то наезжий мошенник, пригретый тобою, вовсе не семи пядей во лбу, умасливает тебя восторженным, неискренним словом и, замутя голову неясными лукавыми бреднями и потрафляя слабостям, уловляет голыми руками, как карася в вентерь. Ах-ах, гордец человек, нежданно воссиявший на русском небе,
как Вифлеемская звезда! Куда девается в такие минуты твой подозрительный ум, глядящий на сто сажен в глубь земли? В золотистом тумане оливковых глаз Арсена-жидовина утонул ты, слепец, как в морошковых чарусах северных павн, и все твое хваленое многомудрие и святость слетели вдруг, будто рыбий клецк с леща под ножом ловца...
        Многих иноземных залучил на Русь и свез по новым монастырям Никон; любой веры человеком не гнушался, перекрещивая его и затворяя в монахи, будь то польский жид, иль немец, иль дега, иль грек, иль волошанин, лишь бы истинно возлюбили Творца. В пятьдесят седьмом году, опутанный Арсением-черноризцем, на свою беду и хворобу, не чуя погибельной ямы, кою сам себе и вырыл заступом, послал патриарх весть господарям Молдавскому и Волошскому, чтобы пропустили они в Москву Паисия митрополита через свои земли.
        Прибыл Лигарид в Москву в феврале, а уже в августе боярин Семен Лукьянович Стрешнев, тот самый, что собачку свою научил ходить на задних лапах и благословлять по-патриаршьи, составил тридцать вопросов по делу Никона и обратился к Лигариду Газскому с просьбою дать на них письменные ответы. Что гость и сделал вскорости с великой вольностью и надменностью, хотя в предисловии записок уверил государя, что ради правды Божией он скорее умрет, нежели солжет. Лигарид осудил Никона: «Никон не признает четырех патриархов, а лишь папу, и значит, он настоящий папежник... Он уставы святые творит не по власти, гневно грозит, проклинает без всякой пощады, а тем более уж не пастырь, ибо как можно назвать пастырем того, который свои оставливает овцы и о них делом прямым не пасет».
        Угодил Лигарид, ой потрафил уязвленному царю: он Божьего гнева боится, он в рай норовит попасть, помазанник Божий, он ада страшится пуще всех земных немилостей; а в душе-то вдруг просверк, инда молонья просквозит грудь, де, Алексеюшко, так ли изволил поступить со святителем? соблюл ли ты православный закон? Вдруг тамотки-то, куда все отойдем от времени, и отмстится... А тут из Царьграда, почитай что из земного рая, прибыл господев слуга, с лицом тонким, чеканным, будто выточенным из слоновой кости, с глазами, как две миндалины, с влажным голубым отливом, а сам весь источает фимиам и нард, такое благоухание исходит от каждого святого слова его. Спаситель послал! подождал, и уверовав, как истинно горюет и страждет великий государь по друге собинном, что оказался на поверку хуже шпыня лесового и изверга, да и направил укрепу царской душе и рачительный ум державе Руськой. Вот он, истинный судия, митрополит Газский! он прозрачен, как адамант! Так пусть он и просмотрит и оценит соборное деяние, что составил старец Епифаний Славинецкий по прелестям Никона.
        ...И с вящего извола Алексея Михайловича скиталец по верам стал судиею патриарха и древних церковных уложений.
        И понял затворник Никон, уединясь в Отходной башне Воскресенского монастыря, какую подколодную змею пригрел под сердцем, с такою ласкою зазывая от греков. Не нами, еще старыми людьми заповедано: хитер жид, но и его грек облукавит.
        В июне шестьдесят третьего года архимандрит Костамонитского монастыря Феофан без царского позволения тайно ездил к Никону на Истру, передал ему грамоту от всех афонских обителей с признанием всеобщей монашеской любви к нему и мощи священномученика Власия. А также уведомил, де, хорошо знал Лигарида еще по Молдавии и ранее, по прошлым делам его: он - рукоположенец папин, по многим ляцким костелам служил за папу литургию, давно отлучен от митрополии и прибыл на Москву за личной выгодой по подложным грамотам. Он всякой ереси навычен и мясо ест, и на землю молдавского князя навел турского царя, который и овладел ею. Но Феофан умолчал отчего-то, что привез Никону книжицу, изданную в Риме, «Толкование на песнь: величит душа моя Господа», где напечатано было письмо Паисия Лигарида под его мирским именем Панталеона к одному архиепископу римской веры.
        Никон принял Феофана ласково, умыл ему ноги и позвал к трапезе. У патриарха в тот день ели много мирских людей, человек с двести. Отпуская Феофана, Никон благословил его иконою, дал ему на милостыню двадцать рублей и велел своему келейнику отвезти архимандрита в Москву...
        И все же в сердце Никона еще оставалось какое-то сомнение: неужели так глупо обманулся? неужель его, тертого воробья, провели на мякине? Да только не вина это Никона, но такова природа человечья: зачастую люди оцениваются не тем, что они стоят на самом деле, а что мы хотим видеть в них.
        ...Горячка ты, Никон, горячка!
        И без того по всем сердцам оследился, почитай, всему Двору шею натер, застрял, как кость в горле, своею неуступчивостью; сыщется-нет трое верных из боярского синклита, кто бы за тебя честью своей встал. Вот и ныне, господине мой, закоим переть на медведя с рогатиной? нет бы исподтиха обложить берлогу да заткнуть, закрестить устье ее бананами, а как бы полез растревоженный расстрига-хозяин вон, тут и пори его в брюхо. Ах, сладко!
        ...Заерестились Никон с соседом Романом Боборыкиным еще с прошлой осени, как пришла пора хлеба жать. Не смогли пашенную землю миром поделить, ибо всякому житенный приграничный клин за большую выгоду. И у Никона жалованная государева грамота на имения, и у соседа на те же межи дарованные записи за царевой печатью. Да только нет нынче у Никона прежней силы; хворого медведя и мыша ест. Нет бы Никону погодить последнего Дворцового решения, но он, не сомневаясь в правде своей и уповая на прежние милости, приказал крестьянам монастырским снять сено и хлеб и обмолотить его, и в умолот вышло шестьдесят семь четвертей зерна. Почитай, с год тянулся спор. Боборыкин много раз наезжал в монастырь, уговаривал вернуть хлеб, но он был уже съеден трудниками и монахами; и то истинно - недолог век житу, лишь до нового урожая. Боборыкин снова подал государю челобитную на обидчика. Никон пошел навстречу, решил рассчитаться, хотя каждый грош крепко жал в горсти, ибо новый монастырь много денег требовал, а личная казна патриаршья поиссякла, да и прежнего приходу с московских церквей и прочих епархий уже не стало.
        Скрепя сердце велел патриарх казначею принести шестьсот рублей, сколько наскребли в затайках, и предложил Боборыкину, надеясь на милосердие и милостыньку, взять из этих денег за шестьдесят семь четвертей обмолоченной ржи по цене, по которой хлеб продавался на Москве. И открыл подголовник с ефимками. Боборыкин же ответил: де, пожато хлеба с той пашенки будет вдесятеро больше, и, взяв со стола все деньги, еще и примолвил: де, эта плата мне будет за половину. Никон вспыхнул, люто осердился, порвал сделку и сказал: «На ложное твое челобитье денег не напастись и не откупиться всем монастырем. Ты пришел, как шакал на падаль».
        Шестнадцатого июля прибыли в монастырь думный дворянин Бакановский да дьяк Брехов со многими людьми-подьячими и стрельцами и принесли царскую грамоту; Никону вновь предложили, чтобы он сделался с Романом и пошел на мировую. Никон же пошел на отказ: де, Романовой земли у монастыря нет, а есть купленная, и напрасно Боборыкин подклепывает на патриарха. Тогда и решено было спорную землю отмежевать в пользу Боборыкина. Государевы слуги отправились землю резать, нищить монастырь. Никон же созвал братию в Воскресенскую церковь, с солеи прочитал жалованную грамоту царя на монастырские имения, а после положил ее под крест и образ Богородицы на аналое посреди храма и совершил молебен Святому Животворящему Кресту. А по окончании молебна громогласно возвестил страшные слова из сто восьмого псалма: «Да будут дни его малы, и епископство его да приимет ин, да будут сынове его сиры, и жена его вдова, да будут чада его в погублении, и да потребится от земли память их...»
        Соседа ли Боборыкина имел он в виду, спосылая на того небесные кары, иль государя, отдавшего патриарха на поругание мстительным слугам своим, - святитель не объявил братии: но душа его переполнилась обидою ко всем невидимым, кто сейчас обуживал, стреноживал его жизнь. Вроде бы без ков видимых Никон, но в тесных юзах.
        На молебне случайно оказался и Роман Боборыкин. Он ничем не выдал своего присутствия, затенившись в притворе, но тем же днем донес в Москву, де, Никон проклинал государя и весь его Дом. Алексей Михайлович, получив такую весть, срочно призвал в Крестовую палату архиреев и пожаловался с неожиданной слезою во взоре: «Я грешен, но в чем согрешили дети мои, царица и весь двор? Зачем над ними производить клятву истребления?» Архиреи зашумели, взволновались, просили расследовать это дело в точности, чтоб пресечь затеи смутителя. Вон сколько стороннего, чужеземного народу ежедень отирается в монастыре, разнесут голку по всем рубежам. Что еще взбредет в голову беглеца? Надо поопасатися, принять меры. Наутро государь созвал старшие власти, и решено было отправить в монастырь дознатчиков истины Паисия, газского митрополита, астраханского архиепископа Иосифа, богоявленского архимандрита Феодосия, а из ближних ко Двору - князя Никиту Одоевского, окольничьего Родиона Стрешнева и думного дьяка Алмаза Иванова.
        Русская православная церква вдовела при живом патриархе. И все уперлось в Никона.
        Знайте, сердешные, лишь искреннее послушание в поте лица своего и соскабливает всякий суетный прах с томящейся души.
        Не ходя в келию, подождав, пока оттрапезуют трудники, Никон после проповеди тут же в ризнице Воскресенской церкви с помощью причетников облачился в рясу трудника и кожаный фартук с наплечниками, натуго перепоясался, будто воин, широким лосиным ремнем. Потом отправил всех от себя, достал из-под рубахи тяжелый медный складень, который с недавнего времени возложил на грудь рядом с веригами, и усердно помолился в тиши, часто лобызая образ Богородицы Умиленной. И вдруг, беспечальный, забылся. И привиделось ему, что он летит легко и свободно, вытянув вперед правую руку с крестом, а навстречу приступает огромная сизая туча, с подочвы черная, как вар, и этой тучи ему не миновать. И Никон решительно пробил эту клубящуюся гору сквозь, но больно зашибся головою...
        И с этим проснулся. Лоб действительно болел, но какой-то иной истомою. Патриарх подошел, любопытствуя, к зеркальцу, опушенному синим сукном, всмотрелся в мятое лицо. Над правой височной костью неожиданно увидел багровое пятно, будто опалило чем. Но Никон не встревожился, но, потерев ожог, широко, радостно улыбнулся. Знамение... Вестку дал Вседержитель. Ведь не отчаялся, не струсил, не поддался вражьим наущениям, но пробился сквозь тучу навстречу лазурному покою. Лишь молоньи, как змеи, шипя и рыгоча, искручивались вокруг золотого креста. Так и не страшны все препоны земные, ежли пасет Никона сам Творец. Пусть межуют, пусть нищат, обрезают земли по самую церкву, пусть лишают жизни: на каждую проторю и убыток станет достатку вдесятеро. ...О, светоносная Заря, держащая истинного Света! Целую тебя, плача от счастия! Никон облобызал образ Пречистой, опустил складенек за ворот. Тут на улице ударили в било, сзывая на дневное послушание, и патриарх поспешил на выход.
        Никон отправился в череде приписанных и послушников за монастырскую стену к ямам с глиною. Около штабелей сырца он нашел и свою, патриаршью козу, к которой никто не ревновал: такая скамейка была лишь по плечам Никона.
        Сегодня после обжига выгружали очередную печь, наладив свое кирпичное дело. Такой промысел был куда выгодней и приемистей для монастыря, не надо было лишку тратиться казною и сплавлять материал на насадах по реке из-под Москвы. Занимался обжигом наймит, квадратный закоренелый мужик, немтыря с легкой блуждающей ухмылкой на чугунном лице.
        Никон не однажды наблюдал со стороны, как этакий шатун-медведь, не зная устали, легко таскает березовые неподъемные чураки, будто кабаньи туши, зажав их под мышками, и, открывая в очередь кованые заслоны, сует дрова в чрево денно и нощно горящей печи.
        Окрученный кожаным запоном, наймит легко орудовал длинным, в сажень, кокотом, до самых жабер печи протаскивая ровный жар; порой немтыря оборачивался в полночную глухую темь, как бы позванный кем, навастривал ухо и что-то гугнил. Потом обливался водой из бадейки, так что поднимался над ним клуб пара, и снова принимался волочить железный крюк. Никон видел веселое лицо наймита, прозрачное от пляшущего жара, но ничем не выдавал своего присутствия; патриарх возлюбил бессловесного гугню, как сотоварища по общему устроению святыни. Это был стоящий одноделец, поровенка, одного склада и лада с Никоном, так казалось патриарху; от его норова в той же степени зависела крепость и вечность Нового Иерусалима, чтобы никакие наустители и разврастители не смогли проточить его святые стены и проникнуть в горнее место.
        ...Завидев патриарха, немтыря торопливо вытер руки о кожаный запон, содрал с головы войлочный колпак, черные, иссиня, волосы свились в курчавый пропотевший ком. Обжигальщик подошел под благословение, загребая чунями с загнутыми носами. Сейчас в жаркий солнечный день он казался отлитым из железа, и только на темном, как у агарянина, лице просверкивали голубые, хмельной радости озеночки. Немтыря упал на колени, голова, будто подрубленная, скатилась податливо к ногам святителя, к деревянной козе с отглаженными до блеска ручками, сейчас поставленной возле ног.
        «Подымися, Божий человек», - мягко сказал Никон, слегка наклонившись. «Встань, патриарх велит! Заснул, чего ли? Разлегся, как боров под ножиком. Аль умер?» - закричали приписанные. Немтыря неуловимо, наверное, духом святым осознал просьбу патриарха, легко поднялся, потянулся к руке Никона. Никон же, перекрестив мужика, вдруг приобнял его за тяжелые плечи, густо запорошенные кирпичной окалиной, поцеловал в прокопченный, прокаленный лоб, пахнущий огнем и глиной. Монахи-трудники охнули и расцвели, еще пуще возлюбив владыку. Ударили колокола Воскресенской церкви, Никону поднесли серебряную чашу со святой водою, и он неторопко пошел к заслонам, окропил каждую топку, где недавно гуляло пламя.
        ...Аще забуду тебя, Иерусалиме, забвенная буди десница моя...
        Едва доволокся Никон до Отходной пустыни, так умятый послушанием. Келейные служки довели святителя под локти и оставили возле уединенной каменной башни на берегу Истры. Далее доступ был заказан даже самым верным монахам. В четыре яруса кирпичный столп, откуда далеко виделся окрестный мир во всех красотах, обозванный Никоном Палестиной, был достроен и освящен пять лет тому, когда еще не сошел с патриаршьей стулки; каждый кирпич был обнянчен руками святителя, перенесен на загорбке, и оттого пустынька и была, наверное, особенно близка его сердцу. Всходя витой, еще неистертой подошвами лестницей, опираясь рукою на шероховатые от извести стены, как бы раздвигая плечами каменный кокон, Никон миновал тесную церковку Благовещения, где обычно служил в одиночестве литургию (да второму молитвеннику и при всем желании не протиснуться бы в алтарь), горбясь, поднялся выше на третий ярус в крохотную келеицу, и тут разоболокся в желанной прохладе, и долго отмякал, приходил в себя от июльской жары, откинувшись к стене, слыша каждый стонущий мосолик, тупо разглядывал посеченные кирпичной крошкою ладони, так и эдак
разворачивая их на коленях, словно бы считывал с них судьбу.
        Стены, обшитые тесом, были так близко от лица, будто поместили патриарха в деревянное влагалище, напоминающее домовину. Чулан, куда патриарх скинул работную справу, широкая лавка с рундуком да стол простой работы под небольшим оконцем, выходящим на реку, занимали все пространство монашеского житья. На столешне в проеме распахнутой оконницы стоял храм, доставленный с Востока монахом Арсением Сухановым.
        Не глядя, Никон достал с полицы кувшин, налил в кубок романеи. С утра маковой крошки не было во рту, да столько трусу и волнений пришлось пережить за день, потом изматывающее послушание, что для молодых лишь впору, - и когда патриарх лишь пару раз отхлебнул из кубка вино, оно, растекшись по жилам, сразу ударило в голову; патриарх как бы оплыл громоздким телом по лавке, и вся жизненная сила, казалось, разом покинула его. Но мысли потекли вялые, без горечи и прежнего возбуждения...
        Спосыланные царевы слуги, эти ухорезы, небось все еще бродят по монастырским землям, урезают угодья; потом, натворив греха, потрапезуют монашеской едою, улягутся спать в келье до утренницы, а с рассветом помчат верхи на Москву, чтобы доложиться о справленном деле. Ущемили, укоротили, де, патриарха. Бедные, они не ведают, что творят, отринув Бога в душе. Пусть упокоят вас мирные кельи Нового Иерусалима... А может, они, улещенные Романкой Боборыкиным, стали на постой в его дому и сейчас упиваются медами из кругового ковша и последними словами поносят патриарха?.. Это ж какого такого мира хощет государь, если вместе с каторжными и раскольниками пятнает и меня, отца отцев, и волокет в Разбойный приказ. И как далеко в Верху плетут паутину, ежли даже Устюжский волхвователь, сбегший из монастырской темнички, этот науститель, возомнивший в себе святого, прилюдно плюет в лицо, а ты утрись и не выдай гнева. Не напрасно ли я, сгоряча, отшатнулся от кафедры, дал простору шпыням и верхоглядам, кто под видом истинного ревнителя бродит по Руси и растрясает по стогнам и весям последние цветы православия,
стаптывает их под ноги потешникам, расстригам и обавникам. «Господи, помози!» - вдруг воскликнул Никон. И тут заходящий солнечный луч, коснувшись заречного леса, скользнул в косящатое оконце и осветил игрушечный храм.
        ...Прилипни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе, Иерусалим...
        Ни один лист не колебнулся на воле от нестихающего и ввечеру июльского зноя; весь мир, казалось, принакрылся желтоватой слюдою, и сквозь марево просвечивала Руськая земля с застывшим в своем беге Иорданом, со святыми, немеркнущими приметами Палестины; зачем екать, попадать куда-то за тридевять земель, стаптывая ноги, чтобы узреть скудельницу священника Бога вышняго Мельхиседека, коли здесь, под сердцем Руси, есть своя Палестина, свое село Скудельничье, и Назарет, и Рама, и Уриина роща, и священные горы Элеон и Эрмон. Кто осмелится негодующе возразить: де, не здесь шествовал с проповедью Христос, не отсюда призвал его к себе Отец Небесный. Нет, здесь! ибо на каждой пяди северной страны светятся следы Искупителя...
        Храм Иерусалимский в крохотном своем подобии прибыл в Московию и сейчас воплощался в камне, мраморе, золоте. Как славно бы повторить его в малейших подробностях, чтобы всяк, пришедший из дальних палестин, узрел бы внезапно благословенное жилище Христа и со священным трепетом вступил в него. Храм стоял на столе, как чудная гора из куполов и глав, усеянная золотыми крестами, напоминающая крестное восхождение по пути Искупителя. Сколько часов провел Никон с молитвенно-сладкими чувствами подле него, изучая колонны и капители, и многие переходы, и ротонду святого гроба, пещеру рождества и место яслей, где появился младенец на свет, престолы на память обрезания Господня и бегства в Египет, поклонения волхвов и избиения младенцев, самый гроб Господень и камень пред ним, на коем когда-то лежало божественное тело. Всякая малая подробность - хоров и куполов, пилястров и приделов - оседала в памятливой глубине, отпечатывалась надежно, как в воске...
        Никон бережно снял с храма крышу с двумя главными куполами и мысленно отправился в жалостный путь в южный притвор, а оттуль в темную церковь Предтечи под Голгофою, где погребен Мельхиседек; по сторонам же двери царственная стража - гробы Готфреда и Балдуина. Этот искупительный утес одолел врата ада. На уступе его кипарисовый крест и расселина Голгофы. Как сладко бы, чтобы в этой пещерице под Голгофою, в церкви Предтечи и найти мне вечное успокоение. Боже, об одном прошу: чтобы исполнилось мое мечтание!..
        И Никон вдруг заплакал, не устыдясь легких слез. И не ведал молитвенник, что к монастырю уже приближаются царевы спосыланные, торопливо текущие с грозою по навету Романа Боборыкина.
        Никон рукавом подрясника осушил глаза. Телесная немощь исчезла, как бы выпил он редкой силы нектара. И отправился патриарх в келейную церковку на одинокое ночное стояние, снова позабыв трапезу. А в распахнутое окно, сопровождая Никона, пронизал Отходную пустынь небесный псалм:
        ...Прильпни язык мой гортани моему, аще не предложу Иерусалима, яко в началие веселия моего...
        Тут на лестнице встретил его вестник, монах Серафим.
        Как ты смел, незваный, заявиться в святое место в неурочный час? - чуть не сорвалось с языка. Никон вздрогнул, на повороте лестницы неожиданно увидев монаха, и отчаянно всполошилось его сердце: так далеко от земли кочевала сейчас его душа. Вспыхнул, покраснел патриарх. Слава Богу, не надерзил келейному старцу, с коим уж пятый год в наперсниках. Но и жесткого взгляда было довольно, чтобы увял старец.
        «Чего прискочил?..»
        «Прости, Свет. Гости до тебя, господине. Со многой воинской спирой нагрянули вдруг. Незамедля принять велят...»
        Вот и сон в руку. Опять все не слава Богу. Пришлось вернуться. Поднялся с одышкою, невольно торопясь. От государя, поди, спосыланные? с какою вестью? Облачился в архирейскую мантию с источниками, вздел обе панагии, покрыл голову черным байбарековым клобуком с золотым херувимом, взял в руки двурогий наборный посох из слоновой кости. Серафим суетливо оправил воскрилия на плечах патриарха, расчесал волосы гребнем, украдкой поцеловал тяжелую прядь, словно бы сдул сорину. Патриарх услышал мимолетное неслышное прикосновение, обернулся, мелко окстил Серафима, погладил по щеке. Взгляд его потеплел. Старец расцвел, будто Спасителя вдруг узрел. Много ли тут ласки? но от сурового господина, коего любишь безотчетно не вем за что, и одного взгляда хватит, чтобы им надолго утешиться.
        У патриаршьей кельи в монастыре толпилась братия; конные стрельцы с мушкетами и бердышами, числом с полсотни, окружали скопку, наверное отжимали молчаливых чернцов в урочное место, чтобы полонить и оковать их. Толпа разом расступилась; даже пред пригорблым Никоном всяк умалился в эту минуту. «Пусть заходят», - бросил за спину патриарх, наверное, велел архимандриту Герману, и исчез в сенях. Незваные гости с явно худыми вестями чередою вошли следом. Никон дважды поклонился, выказывая смирение, прочел по обычаю литию, но о здоровье государевой семьи впервые не справился. Князь Одоевский подошел под благословение, духовные же воспротивились, остались у входной двери. Иосифу-то астраханскому тоже кобениться! из-под руки Никоновой на власть зашел, из его горсти ел, невзгильник! Никон побагровел, молча удалился в келию, спосыланные заторопились за ним. Первым переступил порог митрополичьего звания гость в красной мантии; зоревой отблеск ложился на тонкое бледное лицо его с внутренней смуглостью, едва проступающей сквозь лакированную, туго натянутую кожу; скулья и брылья обросли паутинчатой, почти
невесомой шерстью, огрубляясь на клиньях бороды. Глаза навыкате, с кофейными зенками, зеницы же голубой окалиной; бесстыжие, немигающие глаза. Гость был, пожалуй, одного росту с патриархом, и просторной, ниспадающей многими складками мантией, как языками ровно текущего пламени, заслонил, затмил послов.
        ...Зри пуще, Никон, навостри очи и сердце и стойко встреть вражину своего, но приими без гнева, как ближнего и желанного гостя. Не ты ли зазывал его на Русь, всяких благолепных похвальных слов сыскал, и вот он явился по твоей воле, чтобы подобно Каиафе предать тебя на последнее мучение. Паисий Лигарид степенно заговорил на латинском, слегка отставив вперед ногу в красном сафьянном башмаке с высеребренной пряжкой; пальцы, спокойно сжимавшие простую дорожную ключку, были унизаны перстнями. «Разоделся, как баба», - вдруг подумал Никон, с пристрастностью озирая незваного гостя; поначалу он худо понимал, о чем толкует милостынщик, в гордыне нарушивший обычай, не принявший благословение отца отцев. И какой толк пустословить, ежли уязвлено сердце патриарха.
        Толмачил царский драгоман Симеон, с подобострастной угодливостью снимая слова прямо с губ митрополита. Паисий же говорил неспешно, будто бисер и жемчуга выстилал пред собою. Знать, дорого ценил себя.
        - Царя сам Бог помазывает на власть. Тебе ли не знать. И всяк на земле, каким бы почетом ни был отмечен, он всегда лишь слуга государю и всеми благами земными ему одному обязан. И кто на владыку своего лишь посмотрит косо... Посмотрит лишь! - Паисий вздел палец, - того из сана извергнуть можно. Большой палец сразу рубить надо, без промедления. Чтобы не загнила вся рука. Чтобы иным неповадно. Ответь мне по-евангельски: проклинал ли ты царя? Да - да, нет - нет. И не уклоняйся, прошу, от чистоты признания.
        - Я служу за царя молебен, я здоровья и долгих лет ему прошу, а не проклинаю на погибель, - сдерживаясь, ответил Никон и с какой-то мольбою во взоре, не от растерянности даже иль негодования, с тоскою и вопрошением перевел взгляд на спутников, ожидая хоть от духовных какой-то поддержки и объяснения, чтобы разрешить недоумение: де, с каких земель, каким ветром принесло на Русь этого предтечу, сатанинского шиша, что взялся судить отца отцев. Афанасий, архиепископ астраханский, встретил взгляд Никона строго и торжествующе, на впалых, изможденных щеках его проступили клюквенные пятна.
        - Как же не проклинаешь? - воскликнул Паисий, с возмущением повышая голос, и развел руками. Червчатый шелк мантии с аспидно-черным подкладом зловеще всплеснулся, как крыла. «Таким и явится на похвалу грешникам козлище Вельзевул», - подумал Никон; сердце его заиграло. У него ныли истомленные за день ноги. Патриарх подпер себя посохом. - Царю ведомо! От царя не укрыться и в мыслях. Ты привел ужасное проклятие псалма на самодержца, чтобы супруга его стала вдовою, чтобы законные дети их осиротели...
        - Слушай, зачем не говоришь со мною по-гречески, на родном своем наречии, а по-латыни, на проклятом козлином блеянии еретиков? - спросил неожиданно Никон, чтобы сбить судейский тон.
        - Но ты и сам услышишь этот язык от папы, когда приедешь в Рим для оправдания себя по делам своим. Скажи, пожалуй, что общего между тобой и папой, от которого ты не получил ни патриаршества, ни благословения? И теперь переходишь к нему, ищешь у него суда по апелляции. Языки же не прокляты, когда в виде огненных языков сошел на апостолов Дух Утешитель. Не говорю по-гречески, потому что ты совсем не знаешь этого золотого языка. Но скажу тебе на ухо шепотом по-ромейски: ты, великий законник, откуда научился облекать в иноческое одеяние безбородых мальчиков?
        И тут Никона допекло такое небрежение к нему наезжего смутителя, и он закричал, только чтобы оборвать мерный сладкий голос:
        - Вор! нехристь! собака! самоставленник! мужик! Есть ли у тебя от вселенских патриархов ко мне грамоты? Не впервой тебе ездить, лжесловесник, по чужим государствам и мутить воду! Вот и здесь хочешь сделать то же! Зачем носишь красную мантию вопреки правил?
        - Затем, что я из настоящего Иерусалима, где пролил пречистую кровь свою Спаситель мира, а вовсе не из твоего лживого Иерусалима, который не есть ни новый, ни древний, но третий, грядущего антихриста.
        - Вор! Вор! Свой престол оставя, скитаешься, яко волк-Никон застучал посохом, в аспидно-темных глазах его зажглися кровавые искры, косматые брови встали торчком. Он надвинулся на Паисия, сделал решительный шаг навстречу, будто собрался пригвоздить строптивца железным осном. - Окаянный человече! Что ты, как свинья, рыгочешь на Божии законы ради скверны своей...
        Паисий Лигарид побледнел, но голос его не дрогнул, оставался язвительным, медоточивым:
        - Меня напрасно ты обзываешь вором. Ты бесчестишь не меня, а великого государя и весь освященный собор. Я отпишу о том вселенским патриархам. Я бы тебе ставленную грамоту показал, но теперь ты не патриарх. Ты достоинство и престол самовольно оставил, а другого патриарха на Москве нет, потому и грамоты к московскому патриарху у меня нет.
        - Я с тобой, вором, ни о чем говорить более не стану! - перебил Никон. Паисий улыбнулся язвительно, как бы плотнее запахнулся в мантию, и, отойдя в угол келии, с пристальностью вперил взгляд на патриарха, удивляясь его телесной мощи. «Господи, - думал Лигарид, - какое чудище, безумец, прямо какой-то одноглазый циклоп из финикийских пещер. Бедный, бедный царь, каково ему досталось».
        Лигарид покачал головою.
        А тем временем приступил к Никону князь Одоевский с тем же пристрастным вопросом: де, пошто, святитель, положил на государя клятвенные слова.
        - Клятву я произнес на обидящего меня Романа Боборыкина...
        - Тогда зачем клал жалованную государеву грамоту под крест?
        - Клятву произнес на Романа. И поделом, - стоял на своем Никон. - А если вам мнится, что я лгу, так пусть буду я анафема. Вам мало этого свидетельства? - снова поднял голос Никон, так что и на воле, наверное, было слыхать. - Вам сладко меня допирать, как немилостивец Каиафа Спасителя. Хотите меня унизить при этом блудодее, воре и святотатце? Так вы, немилосердные, почитаете отца своего?
        - Отца-то мы прежде крепко почитали. Да нынче нету для нас его. Ты сошел с места, так и живи в тихости, как простой монах, а не мути землю. И вот опять на царя клятву положил. И чего неймется?
        - Не клал я обидящей клятвы. Я за великого государя на молебствии Бога молил. Вот я какую молитву читал во здравие. - Никон скрылся в опочивальне, вернулся с тетрадкой и начал было читать моление за царя.
        - Вольно тебе показывать иное. Ты на молебне говорил из псалмов. Все слышали, - настаивали бояре. - Негоже, не к лицу патриарху блудословить.
        И тут Никона допекли, и с горячкой в сердце вскричал он:
        - А хотя бы к лицу государя и говорил! - вдруг признался Никон. - Да за такие обиды я и теперь не стану молиться! Приложи, Господи, зла славным земли.
        От этих кощун свет многих елейниц под образами изогнулся в тоске, готовый захлебнуться, и чужие тени невразумительных существ, проникнув в распахнутое косящатое окно, поползли по мощеным стенам келейки, изгибаясь в пазьях. Пронзи молонья в эту минуту потолок, то и она бы настолько не ужаснула послов, как поразили внезапные слова Никона. Одоевский на время вроде бы потерял голос, его отечное дряблое лицо, принакрытое плоской рыжей бородою, налилось мгновенным сизым румянцем, как от удушья. Наконец справился с собою и хриплым шепотом спросил, думая, что ослышался:
        - Так ли тебя понял, Никон? Ты великого государя готов ныне проклясть?
        - Да-да... Он закона Божьего не исполняет, он в духовные дела учительские вступается!..
        - Ой-ой, - покачал головою боярин, искренне жалея Никона. - Ведь ты, неблагодарный, забыл премногую милость к себе и почтение государя. И ты не боишься праведного суда Божия за такие непристойные речи?
        - Не тебе меня лаять! Мне бы дождаться лишь собора, и я великого государя оточту от христианства. У меня на письме уже все изготовлено!
        Бояре переглянулись с духовными. Потерял Никон разум, не ведает, оглашенный, что творит. Вот и лицом счернел, как басурманин, и губы в накипи, а на висках набухли вены, как червие. Из-за плеча князя Одоевского вскричал зло и надсадно окольничий Родион Стрешнев:
        - Да за такие-то речи знаешь что? Ежли б не чин твой, мы б тебя нынче живым не спустили!..
        - Тьфу на тебя, потаковник прелюбодеям, - ровно, без ярости осадил Никон окольничьего и, небрежно отвернувшись, спросил у архиепископа Афанасия: - Какой у вас теперь собор и кто приказывал без меня его созывать?
        - Этот собор мы учинили ради твоего неистовства. А тебе до собора и дела нет. Ты достоинство свое и патриаршество оставил.
        - Я патриаршества не оставлял! - вновь вспыхнул Никон, наполняясь гневом.
        - Да как не оставлял? - настаивал Афанасий. - Не ты ль писал царю, что как пес на свою блевотину не пойдешь, и назвал себя бывшим патриархом.
        - Я и теперь великому государю не патриарх! - загремел Никон.
        - Тогда и нам ты не патриарх, - потухнувшим голосом заключил князь Одоевский. Уж три часа шла пря, поизустали послы с дороги, а это словесное торжище и вовсе выбило из сил. А чего коториться? коли бежал из мира, сошел со стулки, так и живи по себе, не торгуя безумным словом, чтоб не досадить невинным. Князь с жалостью смотрел на Никона и говорил напоследок, как решенное. - Достоин ты, Никон, за свое неистовство ссылки и подначальства крепкого, потому что делаешь многие досады и в мире смуту...
        - Вы к отцу пришли, к исповеднику! Вы поклонитеся до земли, испросите духа моего. А вы не-е... Вы пришли на меня, как жиды на Христа! - Никон застучал посохом. Князь Одоевский еще хотел что-то добавить, но не мог перенесть патриаршьего крика, повернулся к двери и пошел прочь. Последним поднялся с лавки Паисий Лигарид. Он миновал Никона, как мертвое дерево, и словно бы призакрыл красной мантией выходящих послов. Никон опустился в креслице, призамгнул очи, в глазах еще стояли алые сполохи. Наконец-то, обвеивая лицо, в окно потянуло ночной спелой прохладою, и так неожиданно заблажили, подали весть в монастырском птичнике первые петухи...
        Другой день был воскресенье. Прибывшие власти пошли в церковь помолиться. Никон служил у себя в приделе Распятия молебен и, читая Евангелие, стал толковать шестую песнь: «Роман Боборыкин, иуда и злодей, привел на мя злого митрополита, аки Каиафу. - И вся братия поняла, что имеется в виду Паисий Лигарид. - Вчера этот Каиафа явился ко мне в келию, выряженный в платье, как немка, и многие фарисейские слова на меня воздвиг и хотел ударить меня в ланиту. Занес было руку на вашего патриарха!.. Настал последний срок! Вот уж пришла воинская спира, явились в суд Ирод и Пилат, а с ними и Иуда предатель, приблизились также архиреи Анна и Каиафа...»
        Речи эти были записаны послами и немедленно отправлены в Москву с нарочным. Вечером вокруг монастыря была поставлена стража, ибо Никон задумал было бежать и уж приготовил себе самую легкую повозку; но бегство заметили, и вокруг кельи Никона встали московские стрельцы с мушкетами и бердышами.
        Утром двадцать первого июля, когда ударили в монастырский колокол, призывающий братию на послушание вынимать из печей обожженный кирпич, и Никон собрался, по обыкновению, идти туда на работу, к нему явился думный дьяк Алмаз Иванов и сказал: «Тебе, Никон, из монастыря отныне никуда не ходить, а сидеть бы в келье». И с того времени, куда бы ни шел Никон - в церковь ли иль к каменному делу для осмотра, за ним следовали десять человек стрельцов с ослопьем.
        Вернувшись из Воскресенского монастыря, послы представлялись государю, и Алексей Михайлович, взглянув с улыбкою на Паисия, вдруг спросил: «Ну что, видел Никона?» - «Поистине лучше бы мне не видеть такого чудовища! - отвечал газский митрополит. - Лучше бы я хотел быть слепым и глухим, чтобы не слышать его циклопских криков и громкой болтовни».
        Тем же днем Паисий Лигарид писал в Рим близкому другу: «Никон любит снимать с себя портреты и всегда в великолепном виде. Прежде чем пришлось увидеть мне пресловутого Никона, я чрезвычайно любопытствовал насладиться своими глазами его образом, и искал увидеть его хотя бы в обманчивом портрете. И когда увидел портрет его, написанный одним отличным немецким художником Иоанном, моим приятелем, то онемел, подумав, что вижу исполина иль циклопа, и почел счастливыми слепорожденных за то, что они не могут видеть такого зверообразного человека. Если бы кто внезапно увидел Никона, ему почудилось бы, что видит дикого волка... Посмотри, ради граций, на голову Никона: какая она огромная и толстокожая! Кстати было бы надписать: какая голова, а мозгу в ней нет! Посмотри, как чернеются волосы его, словно у ворона или у борова! Посмотри, как узко и морщинисто чело его - признак ограниченности и подозрительности. Длина его тела свидетельствует о его безрассудности; нависшие брови показывают жестокость; длинные веки - бесстыдство и болтливость; длинные уши - горечь речи...»
        Глава четвертая
        Утешься, братец: без стыда рожи не износишь.
        Со святым словом шел на патриарха, как на демона, ног под собой не чуял, и думалось: все устюжское петье наяривает благовест лишь тебе одному, и тароватый стозвонный город скрутился в один судный свиток, чтобы предтечу антихристова, как малую мушку, замкнуть в себе. Пусть, де, засохнет на веки вечные.
        Целитель Пантелеймоша спровадил: иди, Феодор, и врачуй души, покрытые струпьями. Сам сатана до тебя со всей стражею, а ты на него с молитвою.
        Очнулся Феодор и сам себе подивился. Лежал он у ограды на горсти соломы, как пес подзаборный. Хотел воспрянуть, сбрякали цепи: оковали бедолагу, приторочили к входному крюку, будто речную насаду к прибегищу; ни вскочить, ни побежать, но всякая живулинка по тебе, и всякая дождевая потока под твой бок. Пообсмотрел себя юрод в сумерках, худо соображая, где он, и подивился, с каким тщанием объюзили его; на шее кожаное огорлие с железными плащами плотным хомутом, на запястьях кованые браслеты и на щиколотках прихваты на заклепках. Эк опеленали. Старался кузнец, прикодолил блаженного к матери - сырой земле. Общупал себя Феодор - и не взволновался; помнится, как впервые на Мезени оковали, сколько горя тогда перенес; стыдоба, как ржа, долго ела сердце, все мыслилось, что каждый пальцем вослед насмешливо тычет и позоры той не снесть. А нынче все путы проверил, и цепи на три раза поднял и рассыпал с шумом, стоя на коленях. Потом поднял лицо в небо и с улыбкою тонко проскулил.
        ...Притомились быки от блуда. Забывши Бога, почивают страмники. А закоим меня-то на Суну-реку притартали? Что за экая нужда приперла? - вдруг поразился Феодор, наконец-то оразумев, где он. - Что за промысл меня, такую падаль, сюда волочить? Притянули для мести, не иначе. Ну да, распять хотят. Иль сердце мое истолочь да выпить в вине. Иль обавник Никон, осердясь, епитимью на меня возложил. - Юрод напряг память, но спор с патриархом вспоминался туго. Как бы в набухшую шишку на темечке утекла вся прежняя жизнь. В маковице пульсировало, желвак рос, словно дерево. Феодор подполз к стене, притерся спиной и головою, протянул ноги. От еловых палей в затылок натягивало сырью; голова превратилась в студень, и боль отступила.
        ...Топором, что ли? Мучители! Иродово семя! Ишь ли, восхитили чужую славу и устроили хлевище. Сколько железа вздели, а мне не в тягость. Давно ли пел: «Научи меня, мать-пустыня, как Божью волю творити...» А попал в котовье блудилище. Где овцы были прежде, там свиньи стоят. Допрежь Никон им - первый потаковщик и смутитель. Ишь ли, вбил в бедные головы, де, по гнилой старой вере жили. Де, старики наши сума посходили, кстясь двумя персты. Вот и заторопились исхитники, поскочили во ад, обгоняя друг дружку да похваляясь пред сатаною, кто предерзостнее Господа нашего искастит. Этим-то еретникам, что Иуду признали за батьку своего, нынче вовсе малина; не жизнь, а сахарная голова с медом да вишенье в патоке. Блажи да греши на пуховиках с девками - и так славно; одно слово - свиньи лесовые.
        ...Почто не убил-то? Пронзил бы шилом гортань его, чтобы не вскрикнул боров! - вдруг кто-то невидимый дал совет. От такого внезапного желания юрод застонал. Под него неслышно подтек ручеек: уже налило с неба. Феодор поелозил ладонью в лужице и провел пятернею по лицу, размазал грязь; жидкая землица вместе с травяным сором застряла на бровях.
        - Почто не убил-то? - повторил вслух. Слова горчили отравою, были красными, как бычья кровь. Случилось же однажды, что оживил. Знать бы, дак... Ну и что? Бог услышал мое оветное слово - и оживил. Из мертвых поднял нам в испытание. Бог-то знал, кого спосылывал на Русь с того света... Ведь не ты Никона оживил, Феодорушко, а Господь Бог! Эк ты вызнялся, полоумный. Чай, ошалел? Хорошо по башке ошавили. Кто ты такой, чтобы казнить? Самого Отца Небесного заместить восхотел? Прыгнула лягушка на кадушку, да очутилась в квашне... Знать, не время было прибирать. Создатель рассудил... Вот отец Александр за волосье и вытянул из воды. Бес беса выглядел - и спарились. Сейчас пиво-брагу пьют из своих лагунов да одного дьявола чтут. Ах, как бы ладно их в жаркую баенку завесть, да на огненную лавину разложить, да раскаленным веничком по бочинам хорошенько попотчевать, чтоб один день показался за тыщу лет.
        - Чего не ешь-то? Иль брезгуешь? - спросил настоятель и носком сапога придвинул мису; посудина уже всклень налилась потокой, из нее выплеснулось на плюсны юродивого, исклеванные проточинами и язвами; в прорехах изветшавшего посконного кабата виднелась пупырчатая гусиная кожа, лиловая от постоянного озноба. Феодор приоткрыл застывшие неживые глаза, плавающие в памороке, и смолчал. - Слышь, ты? Глухня? Иль помер, братец? Иль отца духовного уже ни в чих? Де, поди, куда пошел! Проваливай, слуга Иудин! - Настоятель с медоточивой, плавающей усмешкой на багряных напухших губах снова подтолкнул мису с гречишной кашей.
        Взгляд юродивого слегка оживел, осмыслялся, и голос провещал, как из земляной норы:
        - Свиньям своим скорми, бес. Лучше камение глотать за житни колобы, чем твою еству от твоего жабьего жестокого сердца.
        - Они таковские. Их дело свинское. Они съедят. Что же ты на меня ополчился, сынок? - Голос отца Александра дрогнул. Настоятель зябко запахнул кафтан с овчинной опушкою, задержал руку на вороте; на указательном пальце лежал черный жук из камня-аспида с рубиновым взглядом.
        - Спусти! Чего приторочил меня, как собаку, к будке?
        - Не я тебя приторочил, а твой язык. Кого судишь? - Настоятель приспустился пред юродом, вгляделся в мрелое лицо духовного сына, снедаемого чахоткой. Не жилец, голубой, как снятое молоко; еще и не старый, а в бороде морозные струи. На губах парша... Чего ереститься без нужды? Явился к отцу, незваный блудный сын, так поклонися, пади в ноги! А он вещает по весям, как пророк. - Ты пошто про меня дурную славу носишь? Я тебя пригрел, я тебя с младых лет пути наставил, а ты, как черный кобель, по площадям на меня лаешь. Дай слово, что не станешь дерзить?
        - Славил и буду славить... Тебя бы на стогнах дубьем лупить, да не по разу. Тебя бы с цепью на шее, как медведя, водить на показ, - прохрипел Феодор. Осклизлое огорлие подсыхало и сейчас натирало кожу, выдавливало язык изо рта. Сглотнуть бы пену, да нет мочи. Слюна сочилась из углов губ, как у бесноватого. Феодор протиснул пальцы, хотел ослабить ошейник. Зазвенели, пролившись вдоль тела, цепи. - Спусти, мучитель. Я думал, ты Каиафа, а ты бес. Пакостник. Свою бесстыжую душу спровадил к чертям на гору, так и людей поманываешь за собою блудом. Эх ты-ы! Я тебя, бывало, батькой кликал. Родного отца на тебя променял. Я к тебе за тыщу поприщ сердцем рвался, как верные ученики за Спасителем. А ты вон что... Блудилище вырыл да девок невинных в помойку ту окунаешь, будто в купель.
        - Молчи, неистовый!
        - А ты мне горло заткни кляпом, - пуще поднял голос юродивый, загремел на всю пустынь. - Иль язык отрежь. Мне и сладко!
        - Загунь, ехидна. Еще успеется. Кого учишь, пророк? Ум потерявши, чего о себе возомнил? Я тебе ум-то скоро вправлю. Самое место на цепи. Цепь да епитимья тебе во здоровье. Чтоб тыщу поклонов земных пред всякой трапезой! Слышь? Я велю будильщику за тобою считать...
        Настоятель поднялся и, будто случайно, опрокинул ногою мису с брашном. Ему бы уйти, а он чего-то медлил, уставясь поверх остроконечных палей, где по небесному свинцово-серому прорану, очистившемуся от хмари, вольно гуляли вершины деревьев. Совладай вот с ними... Топором лишь ссечь. Настоятель перевел взгляд на юрода: червь ничтожный растекся у ног. Юрод потерял опору и сейчас лежал на земле, исхлестанный дождями; вериги выпростались из-под кабата и свалились на клоч соломы, пригнетая к долу, как становой якорь, словно бы они, а не цепи и приторочили Феодора Мезенца к входным воротам в келии. Что-то завистливое кольнуло настоятеля, болезненно ущемило сердце. И червь вроде бы распятый у ног, а с крылами; душу-то Божью не распнешь, она у Господа под дозором. Настоятель брезгливо выпятил тяжелую губу, складки брыльев, как у старого скимена, обметанные седой волосней, опали на ворот кафтана. Он зачем-то деловито заправил конец длинной, в измороси, бороды за поясной ремень и, теребя седой завиток, вдруг спросил сурово, отвлекшись от тайных дум:
        - Почто не убил-то? Рядом же был с каретой, дурень... Засапожником абы шильцем. Потом спроси с юрода... Ткнул в проточинку, с ягодку крови, поди. Царю-то бы как угодил! И я бы простил за ирода.
        «... Сатана, ой сатана, - чуть не вскричал Феодор, удивляясь ведовской силе настоятеля. - Он тайные мысли мои прочел, ведьмак».
        Но отец Александр уже потерял интерес к блаженному; подобрав руками длинный подол рясы, чтобы не заволочить в грязи, он неторопливо отправился в обход скита. «Се, гряду скоро, и возмездие мое со мною, чтобы воздать каждому по делам его», - грозился настоятель, мысленно облекаясь в государевы багряницы.
        Всю седмицу монашена Хиония приносила Феодору еду, но юрод не притронулся к выти. «Псу смрадному не подобает из мисы ести», - отказывался он.
        Однажды в ночи Феодор встряхнул руками, пытаясь унять телесную немочь, и железа сами опали с него. Феодор не удивился чуду, но шума испугался и, торопливо свалившись под стену, просунул руки в кованые браслеты.
        ...Признал меня Спаситель и не отдал на растерзание блудодеям... - От одной мысли блаженное тепло растеклось по измозгнутым чреслам... - Господь подскажет, лишь твори заветы Его. Однако выхудал я, как собачий мосол, стал тощой, что тебе бабье веретено. Осталось душу мою скверную, псиную вытряхнуть из груди. Каковски еще надобно молить Всевышнего, чтобы прибрал? Все нутро изболело, живого места нет. Иного человека хворями всего выдует, и станет он что полая дудка-падреница, и примется он, плачучись, ежедень просить смерти.
        Бабушка-то Марья век дожила, и вся покрылась шишками, как старое дерево. Сначала приослепла, приоглохла, потом память всю растеряла, а после и вовсе слегла в запечье, как сушина. И об одном лишь плакалась: «Пошто я такая проклятая? Все подружки давно перемерли, а я живу, как заколдованная. Мамонька, почто ты меня позабыла, за мной нейдешь?» А дочь Улита ей: «Нету у нас бессмертных, чего смерть торопишь?» Старенькая же напряжет оскудевший взор и жалобно восплачет: «Ой, мамонька, дай водицы испить». - «На воды, мамонька», - скажет дочь.
        Воистину: что старой, что малой...
        Вышаяла, вытлела бабушка еще при жизни, как уголек. В ямку-то снесли, а там и гнить нечему: восковые, нетленные косточки у таких благоверных. Они-то и встанут при Господе в первый день воскрешения. Бабушка в ночь померла, а утром пошли старухи со свечами душу ее провожать. И отрок Минейко, никем не званный, позади поплелся. Вывернули христовенькие из-за угла, а навстречу Еремей Окладников. И откуда взялся? Ой-ой, быть покойнику. Заберет бабушка Марья с собой спопутчика. С кем в юности колядовала, с тем и тайными заповеданными тропами по загробной жизни блуждать.
        Все так и случилось.
        ...А мою-то душу кто придет провожать? Кто отчитает, кто воспоет погребальные псалмы? Камень-яспис - основание Иерусалима: смирение и долготерпение краше драгих камениев. Бабушка, миленькая, пошли сил! родник мой заилился, нету прежней сладкой водицы промочить гортань. Весь исчервился, а в байну хочется. Тошно-то мне как, ой!
        Тихо заскулил юрод, зачерпнул из лужи горстку воды, плеснул за ворот рубища.
        Признайся, печальник! не пост томит, но стыд. Ноги - что копыта, и тело твое - как кость. Чему болеть? Но сердце же твое точит гордыня: де, приторочили пророка к собачьей конуре. Значит, и святой Пантелеймоша подал ложную вестку?
        Притек однажды к воротам наперсник настоятеля Ефимко Скобелев; светился толстой красной рожей, будто ларешник. Ему бы за стойкой кружечного двора царить, а он, вот, в монастыре дьявола тешит. Долго торчал молча, считал поклоны юрода, а сам качался с носка на пятку; нос багровел ссиза, словно гузно дятла; видно, приложился намедни к рюмке, и вот оттаивал мужик. Глаза мутные, соловые, в них блуждала потаенная невысказанная мысль. Зипун расхристан, в проеме ворота бурая шея еловым окомелком. Дремотный человек, но при своей блажи живет, а норовом - лесовой волк. Борода смолевая, расчесана костяным гребнем на два рога, волосок к волоску. Забодать может. Для девок старался. Знать, любовался собою, блудодей, перед зеркалом. Считывая поклоны Феодора и перекидывая на четках зерно к зерну, чтобы не ошибиться, и сам вторил Исусову молитву. Ах, проказник, Иудов поклонник...
        Кланялся Феодор Мезенец, с усильем ломая хребтину, едва подымая пудовые железа, опутавшие его тщедушные мяса. Пасть бы, растечься в землю, как сладко! Господи, прими и не отринь. Феодор украдкой прикидывал за Ефимкой и шибко не любил его.
        Малодушный, не жесточи сердце, ибо этим умаляешь себя. Твоя жизнь - праздник во имя Господне!
        «Праздник, праздник, - смиренно соглашался с кем-то юрод, с крайним усилием подымаясь с колен. - Но вижу, тяжко мне то веселье».
        ...Уже утренники пали, земля заколела, и мерзлые катыши, как сибирские орехи, точили с исподу мертвые плюсны. Вовсе негодящ стал человечишко, вовсе скорбен, сплошная жидь и невзглядь.
        И вдруг, не дождавшись конца епитимьи, тихо молвил Ефимко:
        - Несчастный... Тяжко тебе? Чего мучаешься, чего ради? Единова живем. Сладости не раскушал, а уж проклял ее за-ради горечи. Экий ты, право, гордец. Сам себе замутил голову да тем и тешишься, дурень. Себя сломал и других томишь.
        - Испугались? - злорадно засмеялся Феодор, и цепи, оковавшие его, показались вдруг пухом.
        - Тебя, что ли? Ты тень, - равнодушно ответил Ефимко, но взгляд увел.
        - Тени-то и боятся. Тени-то нету, дак мертвый. Иль не слыхал? - с трудом ворочал языком юрод; ошейник пережимал гортань, язык не вмещался во рту. - Вот и ты, вроде жив, а уж без тени. Тень-то украли черти...
        - Дурак... Экий дурак. Мы тебя учим, чтоб втемяшилось...
        - Коли не страшитесь меня, дак сыми ярмо. Не пес ведь я. И я человек, - смиренно попросил Феодор, стоя на коленях. - О двух ногах, о двух руках и при живой душе.
        - Ты смердишь гордынею. Перестань учить. Чего вбил в голову? Ходишь, блудишь, людей с пути сымаешь. Кто тебе дал право? Христос, что ли? - вдруг тепло заговорил Ефимко, без обычной злобы, и в лице, по самые глаза обросшем смоляным волосьем, проявилось участие.
        - Ну, дак сыми ярмо, - вновь попросил Феодор. - Куда денусь? Седмицу не ел, язык распух. Как гиря.
        - Да и то верно... Убежишь, дак слуги Никона обратают. Велено сыскать, - согласился Ефимко. - Ну, дак поклонишься нам?
        - Поклонюся. Чего за-ради на пути стоять, - легко согласился Феодор, веря своим словам.
        Ефимко расшил сыромятный ошейник, взвесил в руке отросток цепи, словно бы собирался перепоясать ею зловредного супротивника. Но бережно повесил его на крюк и пошел прочь. Феодор, стоя на коленях, жалобно подвыл ему вослед. Монах-приворотник погрозил юроду ослопом: де, не балуй, пес. Как странно! он, Феодор, явился в мир учить людей Божьей правде, но все шпыняют его, как последнего опойцу иль тварь безответную... Ой-ой, безумные слепцы, спешащие за слепым пастырем.
        Ночью, светя слюдяным фонарем, монаха-привратника сменила Хиония. Помедлила у ворот и вдруг подошла к юроду, шурша мерзлою травой; свет качался по земле, и юроду, лежащему возле стены, виднелись лишь чеботы и подол длинного зипуна, подбитого овчиною. Феодор не знал верно, что идет Хиония, но по вкрадчивому стелющемуся шагу и по тому неисповедимому духу, что отслаивается от всякого человека, он уже признал монашену и против воли разблажился сердцем...
        Ой, монасе, монасе, ты же, как ярая восковая свеча, испускающая свет, остаешься хладным изнутри, потиху истаивая в стоянце. Тело твое мертво, как нагая кость, но отчего кровь твоя ярится, как стоялый мед?
        Хиония приблизилась к юроду, поставила на землю фонарь, сказала тало, смущенно: «Братец, подвинься». Господи, чего просит? Да разве мало кругом земли, уже принакрытой легкой порошею, настуженной до самого чрева? крохотной западинки хватит человеку, чтобы улечься в ней, как в зыбке. Так нет же, явилась, притворщица, с неведомым умыслом и вкрадчиво прошелестела: «Братец, подвинься». И еще не успел отозваться Феодор, как монашена самовольно легла рядом.
        Ой, вавилонская блудница о восьми сосцах, ты и самого лютого праведника вгонишь во грех. Закоим травишь душу страдника, что одною ногою уже в могиле? какие соки пробуждаешь в его жилах, чтобы они воспрянули и заиграли? Мало тебе Ефимки, сатанина подручника, что всякую ночь играет на твоих губах, как на флейте, испуская котовьи стоны. Ах ты...
        «Пусти, братец, погреться», - прошептала монашена, вроде бы не размыкая губ. Глаза в синих обочьях казались провалищами, будто у покойника, и из них истекали пустота и холод. Такие привидения на погостах пугают христовеньких, слабых сердцем, и доводят до падучего обморока. «Блазнит? мерещит? иль черти явились меня вязать, подослав подговорщицу? иль с того света явилась неприкаянная, чтобы схитить чужую душу и поменять на свою, пропащую?»
        Но Феодор не почуял ни страха, ни отчаяния, и та толока, что, как пыль, пронеслась в голове, успокоила его сердце, уже давно готовое к самому худшему. Это другим мог бы воскликнуть Христос: де, крепись, монасе, до смертного сна брести тебе дорогою испытаний.
        Звеня цепями, чувствуя, как они ускользают с запястий, юрод протянул руку и коряво провел по лицу монашены, по упругим, как репа, еще неиздрябшим щекам, по напухшим губам: он как бы размазал ладонью обличье и брезгливо отпихнул обратно в ночь. «Изыди, распутница! - выкрикнул злобно. - Сгинь, бесстыдная. Всех котов приветила в сем соромном месте». Монашена вновь настойчиво подалась из темени навстречу, глаза уже были гуще чернил, блестящие, налитые слезою.
        «Не гони, братец, глупую бабу. Прости падшую. Ты не простишь, дак кто простит. Смилуйся, праведный, и спаси», - бормотала монашена, торопливо наискивая истерзанную руку Феодора с кровоточащим запястьем, и вдруг прижалась губами к его запаршивленным пальцам, похожим на древесные коренья, и стала целовать их. Юрод вздрогнул, но руки не отнял. Сердце его онемело, остановилось.
        «Что же ты, блудница, а? Нареклась же Христовой невестою, в белую срачицу облеклась, бесстыдница, и всю испачкала гноищем своим. Лучше бы ты прижгла каленым железом срамные места, как делают скопцы, дак те-то муки в благо. Они бы зачлись на Страшном суде, - уже с жалостью увещевал Феодор страдалицу. Он не видел лица Хионии, но слышал, что монашена плачет, и слезы ее были искреннее всяких обещаний. - Лучше в омут, чем так-то. Слышь? Господь простит. Сразу чтоб. Дыханье запрудь - и вознесешься...»
        «Грех-то какой...»
        «А эдак-то не грех? Любодеи никогда не переступят врат небесного града. - И вдруг открылся Феодор: - Пойдем со мною, сестра».
        «Братец мой! Ты же, как собачка, в юзах. Бедненький мой».
        «А гляди-кось!» - весело воскликнул Феодор, вспрянул на ноги и встряхнулся. Железа опали на землю к ногам, монах переступил оковы и пошел к воротам. Хиония и не удивилась, но, как в опое, послушно отправилась следом, - светя фонарем, вынула из проушин толстую заворину, отворила ворота. Тут ветер откуда-то взялся, крутя порошу, и задул фонарь. Темь объяла и скит, и чернцов; и аспидное небо дресвяной плитою призахлопнуло землю, так что ни просяного зернышка света не источалось с небес. Мелкий ледяной снег хлестал, больно нажигал лицо монашены. Она прислушалась, не зная, куда идти. Ей стало страшно. Хиония ухватилась за колоду ворот, но ветер выпехивал ее со двора. «Господи, просвети меня!» - взмолилась она. Внезапно просверк голубоватый разъял небо, и на сиреневом лугу появилась Госпожа в белом и поманила к себе рукою...
        «Сестра, где ты?» - донеслось глухо.
        Хиония торопливо захлопнула дверь, затаилась. Она слышала, как скребся в полотно юрод, гремел веригами. Монашена плакала. Госпожа в белом медленной ступью спускалась с небес к земле. Хиония переждала, отворила ворота, благословила в ночь: «Братец... Господь с тобою».
        Снежная крупа иссякла. «Лучше в омут, чем так-то», - утверждаясь, воскликнула Хиония и, нащупывая чеботками тропу к реке, пошла навстречу неудержимому упругому накату полой предзимней воды. Хрустнул под чеботком тонкий закраинный ледок. Госпожа в белом протянула Хионии ласковую руку и повела за собой.
        ...Господи, помилуй, Гос-по-ди-и, по-ми...
        Легче верблюду пролезть в игольное ушко, нежели христовенькому угодить во врата Града небесного. Зачтутся ли мне все страдания в будущем веке, те тесноты и лихости, что перемог я во имя Искупителя нашего? Не околел вот, не измозгнул, не истлел под крестом в острогах и на ямах, и на перечных сибирских становьях под казачьей вахтою, в осеннюю мозглеть и в снеговую падеру, и под палящим солнцем, и семью доволок со всеми чадами и домочадцами, - значит, пасет меня Сладчайший, благоволит, терпит нуду, и грехи мои, и слезы.
        ...Как славно, однако, в зимнем Устюге, уряженном голубыми снегами, где золотые купола в небесном водополье, будто незамутненные солнца, горят; стряпнёю пахнет, кулебяками с палтосиной и сигами, печным дымом и саламатою; пред Филипповками вроде бы в последний раз в жизни утоляется русский человек всякой искусной снедью, празднует плоть, удоволяет прихоти сердечные, чтобы до Рождества уж не искушаться более земными радостями.
        ...Оставил Аввакум семью свою на подворье соборного протопопа Ивана, а сам в город побежал вприпрыжку, словно и не сломал из Сибирей адов путь; ноздри хищно раздувал, и, заломивши на затылок овчинную еломку, топорщил котовьи, с рыжиною, усы, и бороду вострил, грозя пронзить всякого встречного. «Ах, Русь-Русь! - со слезою, умильно думал. - Здесь и воздух-то пахнет репою, здесь и тени-то бегут по забоям живые, неразлучные от человека, тут и снег-то скрипит, как погудка гусляра. Жив, Петро-вич! про-ку-рат!»
        У собора на паперти юрод гремит веригами, колотит задубевшими пятками по ледяным колобашкам, из сопревшего вретища, накинутого на нагое тело и вставшего на морозе коробом, выглядывают сизые костомахи; и изжитые ручонки - будто ивовые прутья; над рогатиной ключиц - густая снежная бахрома ожерельем.
        Святая Русь, пасут тебя неустанные Христовы воины.
        Возле юрода толкутся несколько зевак: бабы в зипунах да прошаки в тряпье. Кричит юрод, призамгнувши больные глаза: «Толкуют жидовине, продавшие Христа, де, Господь Бог един и трое в одном. Не верьте, православные! Ту блевотину изрыгнул из поганых уст своих треклятый Никон, пес подпазушный, верный сатанин угодник. Сами обмозгуйте! Толкуют, де, сидит Вседержитель на престоле, а в утробе его сын Исус. Абы в печенках седяе, иль в коленках, иль в другом каком непотребном месте - того не говорят. Сами, еретники, изврастились, да и нас, верных рабов Божиих, толкают в тую погибель. Сами впадают в огонь и серу, да и нам тую постелю адову постилают. Видел, христовенькие! Сам видел, как вот вас! Сидят на стулцах Творец наш и Сын Егов, и Дух Святый, сидят и беседуют, как детки любезные подле батьки. И никто ни в кого не пехается, но детки батьку своего слушают и во всем Ему потакают...»
        Воистину устами блаженного Господь доносит истину, отвращает благоверных от пути погибельного. Вдоль и поперек не по разу пересек Аввакум Святое Писание и всякий раз на одном спотыкался и не мог принять в толк: как это Святая Троица, будто зверь некий диковинный, сочиняется в одном, воплощается в одно естество. Ежли на икону богомаза Рублева глянуть, то и слепым очам видно: сидят Отец с детками за столом и беседуют о духовном, помышляют о рабичишках своих, как бы их вернее попасти.
        ...Взошел Аввакум на паперть, строго ухватил юрода за плечо, приказал властно, будто рабу своему: «Пойдешь со мною!» - «Это ты ступай за мною, - ответил Феодор Мезенец. - Ты восстал от гнева и гордыни, а я от жалости и печали».
        ...Через двенадцать лет после ссылки опальный Аввакум с семьею в середине декабря возвращался в Москву. В одних санях с ним ехал и Феодор Мезенец.
        Глава пятая
        Виноград церкви русской.
        «... В пределах олонецких и архангельских учили: епископ коломенский Павел, сосланный в Палеостровский м-рь; Досифей, бывший игумен Никольского Беседовского м-ря неподалеку от Тихвина, скитавшийся с проповедью о расколе по разным местам; в г. Олонце богатый купец Александр Гуттоев; клирик Елеазар; в Каргополе безграмотный поселянин Леонтий, его дети Авраамий и Андрей; Иоанн Иулианин; писарь прикупной палаты в Каргополе Козма Прокопьев; вышедшие из Соловецкого м-ря иноки Епифаний, Савватий, Герман, Иосиф, по прозванию Сухой, диакон Игнатий; в заонежском Поморье скитался по пустыням с некоторой братией бывший Шумского погоста дьячок Данила Викулин; далее на севере в Соловецкой обители кроме сосланных с князем Львовым иеромонах Феоктист, старец Герасим Фирсов, старец Епифаний; бродил с проповедью в окрестностях соловецких Иоанн по прозванию Пахабный; старцы Сила, Алексей и Федор, на их проповеди стекалось множество народа; игумен Бизюковского м-ря Сергий Салтыков, монах Ефрем Потемкин, иеромонах Авраам из села Лыскова, того же имени старец; монах Соловецкого м-ря Софонтий, бежавший оттуда во время
осады и потом посвятившийся в попы, учение которого распространилось в скитах оленевском, ростовском, рахилиновом, фотииновом; Онуфрий, преемник бежавшего из Соловецкого м-ря Арсения, основавший скит близ города Семенова...»
        1
        Полвека не прошло с охальников-самозванцев и польских костельников, позарившихся на московский престол, как снова на Руси все смесилось, пала на землю угрозливая тень смуты. Десять лет войны с переменным успехом с Польшей и Швецией испроточили державу, изуботычили ее. Да и народ как-то исподволь испроказился: иные привыкли воевать и уже не тянулись к домостроительству, ибо чужая кровь, воинские потехи и постоянный риск веселят иную душу пуще вина; другие же в неволю угодили. К Царьграду ежедневно приставали по три и четыре корабля, наполненные русскими пленниками; на торговых площадях стояли в оковах священники и девицы, монахи и юноши, - отсюда их толпами отвозили в Египет на продажу; некоторые добровольно отрекались от христианства, других принуждали насилием. Тысячи православных легли под крест на чужой земле. Вереницы калек тянулись по дорогам, попадая в свои селитбы, где зачастую уж никто и не ждал их: колченогие и косорукие, слепые вовсе и кривые, питаясь подаянием, они заполнили стогны больших городов и паперти церквей, и богадельни; увечные, кинутые на тихое угасание, еще долго напоминали
войну, были всеобщей «медленно усыхающей слезою» и тяжким сердечным гнетом для жалостников.
        ...Дворяне, познавшие прелести тамошней жизни, увидавшие роскошь польских вотчинников, на Русь вместе с трофеями повезли и привычки пановей-костельников, требующие, однако, денег, и немалых; и тут в своих поместьях и усадьбах стали вытягивать жилы из холопей, выстраивая усадьбы на иноземный лад; они приучились пить табаку, носить несвычные одежды и брить бороды, презирать свою землю за ее косность и своих мужиков за примелькавшийся вид и непоклончивость натуры, обставлять покои иноземной утварью и выстилать полы дубовыми паркетными досками.
        Война осиротила избы, а непомерное тягло изнасилило мужика; и он, ропща, исполнясь злобою, побежал от государевой налоги куда глаза глядят, лишь бы от своих мест подальше, кинулся туда, где не сыскать никакому сыску; тронулся с насиженных родовых мест вместе с семьею, тайно, ночами загрузившись в возы, кинув на произвол судьбы нажитой дворишко и запустошив землю; и многие деревни, еще в долгих летах изобильные, ныне поросли травяной дурниною; обезлюдели погосты и выселки; и церкви без христорадной копейки заветшали и покосились, не стало денег, чтоб свеч купить и выстроить священнику ризы. На кощея и смерда, холопа и бобыля, на казака и вольного хрестьянина навалился тяжкий крест; и побежал народ на Дон и в Сибири, запросился в монастыри.
        Кабальные жгли барские усадьбы, чтобы навсегда вместе с хозяевами похерить записи и дарованные царевы грамоты; они уходили из-под руки помещика на украйны, сбивались в разбойные ватаги и вплотную осадили престольную по всем дорогам. Беглых ловили, возвращая господам, рвали ноздри, резали уши, ставили клейма; смерд терял свободу, хотя старики еще помнили ее. Воля беспокоила воображение: она стерегла за порогом родимой избы во всю ширь Руси. Лишь побе-ги-и! а ноги сами дорогу знают. Разве есть что в мире слаже воли и свободы? Но к иным хрестьянам столь люто приступала нуждишка, так прихватывала за горло, что они, лишь бы спасти от голодной смерти жену и дитешонок своих, за пять иль десять рублей записывались в вечную кабалу, надевали холопское ярмо, навсегда расставаясь с вольною. А тут еще новины в церкви; вот и креститься велят по-иному; и пополз по Руси слух: де, настает последнее время антихристово, исполняется звериное число 666, и скоро будет сатана ставить на православных печати своим нечестивым перышком...
        Дороже воли и свободы оказывалась душа.
        Царь-государь, давно ли, искренне плачучи, как ребенок, ты на коленях умолял Никона встать на патриаршью кафедру, обещался слушаться его во всем; нынче ты не знаешь, как приличнее, соблюдая церковный обычай, отделаться от своедумца.
        И послал Алексей Михайлович в Царьград иеродиакона Мелетия звать на Москву вселенских патриархов, чтобы те судили самовольщика и низвергли с патриаршества большим собором и поставили нового отца отцев. Нектарий Иерусалимский обещался идти в Русь. «Пойду, хотя бы и смерть мне принять, - будто бы сказал он Мелетию. - Я считаю великого государя вселенским царем. Это единственный христианский царь, надежда наша и хвала». Но, однако, слова своего не сдержал.
        И у Никона была сильная сторона средь греков. От приверженцев его пошли из Москвы в Константинополь тайные письма: де, Никон - это второй Златоуст, царь его любит, ночами приходит к нему для беседы; но бояре ненавидят патриарха за то, что он уговаривает государя выступить на войну против татар, пленящих москвичей и казаков, а боярам не хочется идти в поход и расставаться с покойным житьем; писали, де, Никон любит греков, он ревностный защитник догматов восточной церкви и что грамоты, привезенные Мелетием, сочинены Лигаридом, папежником и лукавым человеком, которого бояре подкупили деньгами и почетом; де, Мелетию дано восемь тысяч золотых, чтобы ответы были даны патриархом против Никона. А Мелетий со своей стороны уведомлял Лигарида, что какой-то Еммануил Машвель тайно обещал двоим восточным патриархам пятнадцать тысяч золотых, чтоб только не давали ответов, осуждавших Никона, а не преуспев в этом, искал иеродиакона, чтобы убить его...
        Сведав о попытках государя сместить его с престола, Никон написал с угрозою: «Зри, христианнейший царь! Если собор хочет меня осудить за один уход наш, то подобает и самого Христа извергнуть, потому что много раз уходил он зависти ради иудейской. Ты послал Мелетия, а он злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает; и здесь такое дело за ним было, думаю, и теперь есть в Патриаршьем приказе; есть у тебя, великого государя, и своих много, кроме этого воришки. Когда твое благородие с нами в добром совете были, мы писали, что нельзя нам предстательствовать в церкви...»
        Не получив ответа, Никон отправил новую вестку; новый храм требовал денег, да и народишко монастырский приоскудал, сколькой год настигали то замоки, то зябели, хлеб пропадал на корню, да и литовские и польские люди томили смерда, сгоняли с пашни; знать, совсем отвернулось от Алексея Михайловича военное счастие. Да и закидывал опальный патриарх тайную удочку, держит ли на него гнев государь иль сменил на милость: «Пришли вести, что польские и литовские люди идут в твои государевы города и стоят недалеко от Вязьмы, пойдут и дальше. А мы живем в пустом месте, приоскудали до конца, хлеба и денег нет. Милосердый, великий государь! Выдай милостивый твой указ, чем нам пропитаться и защититься на пустом месте. Помни святое свое слово, как присылал ко мне сельничего своего Афанасия Ивановича Матюшкина, и он говорил пред Христовым образом много раз: великий государь велел тебе сказать, что не покинет тебя вовеки. А когда в прошлых годах объявили о татарском нашествии, и я приходил в Москву, то думный дьяк Алмаз Иванов сказывал мне твоим государевым словом: ступай, живи в своих монастырях и великий государь
не покинет тебя, велит уберечь. Вспомнив все это, обратись на милость. А что тебе лихие люди клевещут на меня, ей лгут. А я нынче за твоим государевым словом хотя и умереть рад здесь. Если не попомнишь слова и обещания твоего, то на тебе Бог взыщет, а мне смерть-покой по писаному...»
        Челобитье государю Никон передал через Феодора Ртищева, к тому же в письме напомнил постельничьему давние его заверения: «Пишем, надеясь на твое незлобие и вспомнив, как ты был здесь после отъезда нашего из Москвы, и слово свое дал быть нашим братом и строительствовать о всяких монастырских нуждах. Да и в прошлом годе, как ты присылал брата своего Феодора Соковнина, а в другой раз Порфирия, то приказывал, чтоб нам тебя иметь в любви своей, как и прежде...»
        2
        Недолго пасли Никона нарочные московские стрельцы. Недели через две съехали они с Воскресенского монастыря, и снова Никон вышел из затвора и стал великим господином; и всякий раз, когда отправлялся патриарх на службу в церковь, то впереди шла монастырская стража с ослопьем, а самого святителя вели под руки двое дьяконов, словно бы патриарший Дворец со многими службами и древним чином перекочевал на Истру. То и дело, минуя царевы запреты и сторожи, в обход государеву дозволению пробирались к Никону в монастырь его поклонники с Афона и Царьграда, с престольной и иных русских городов и епархий, и всяк приносил свои вести, слезы и скорби, и тем тешили сердце Никона, уже зачастую упадающее в горести.
        Как убегал с престола в гневе и гордыни, то полагал в душе, что государь непременно кинется в ноги и примется умолять в слезах, просить прощения, чтоб остался; но вышло по всему так, что царь-то дожидался от патриарха этой вспышки, он вызывал ее истиха всякими дворцовыми сплетнями, коим порою и сам был искусный затейщик, а ныне об одном мучается: как бы сподручнее посадить на стулку нового отца отцев, ручного и покорного, как дворцовый спальник. Никон полагал по времени воротиться в Москву под колокольные звоны на всеобщую радость; а выходило по всему, что не сам он слез с белого ослята, но его силком ссадили с бархатного креслица, да и кинули под копыта, коварно поджидая, когда стопчет дракон семиглавый...
        Одному лишь путивльскому воеводе Никите Зюзину был безмерно рад нынче Никон, и когда навещал тот затворника на Истре, то патриарх постоянно жаловался: де, ничего ему не осталось на этом свете, окромя болезней и скорбей многих, де, государь готовит подкопы под него и многими чаровствами и кознями норовит свести в могилу, и нашлись у него подручники митрополит Крутицкий Павел да чудовский архимандрит, что собирались его отравить, да Господь помиловал: безуем-камнем и индроговым песком отпился.
        А Зюзин одно нудил в ответ: де, зачем сшел с кафедры дерзновенно, смирись, Никон; уверял: де, пора в Москву, там ждут истинные богомольники, и государь лишь для виду супится, а сердцем-то уж давно простил и минуты той с радостью ждет, когда Никон вернется и паству свою словесную примется опять достойно пасти; и еще говорил, де, сотрясают престольную напасти, лихие люди бегают по городу, яко волки, ища невинных жертв, и бродят раскольники средь бела дня, отвергая Святую Троицу, а иные Иудой величаются; де, костельники плотно окружили трон и всякие скверны источают на православных, а царь им отпора достойного не дает и тем лжам всяко потрафляет.
        «Один немец Ганс Гельмес мне сказывал в торговых рядах по секрету. Говорит, де, все русские бояре держат у себя яд на случай. Как скоро узнают, что государь сердится, так и глотают. Де, боярин, что проиграл бой под Каменцем, принял яд в Киеве. А другой, бывший сыщиком на Украйне по делу ограбленной казны, де, показывал мне свой яд и говорил: „Посмотри, в каком мы живем рабстве...“
        «А ты-то где хранишь яд? - спросил испытующе Никон и усмехнулся. - Ко мне ездишь тайком, дак не боишься государевой опалы?»
        «Я православный. Пущай на дыбу вздернут на три встряски, пущай сквозь раскаленный хомут протащат, но яду я не приму. Потому как гнусное то дело. Гнусные сплетни распускают про нас еретники... Да и что мне до государева гнева. Вины за собою я не ведаю. Я ль, батюшко, преступник какой? Иль ты меня не знаешь? Да я за тебя, отец, и за-ради церкви православной готов всяко пострадать».
        Отъехал Зюзин и после несколько писем посылал тайком к Никону, сперва с Аароном старцем, потом с попом Сысоем, чтоб смирял себя Никон, готовился к возвращению. Письма Никон сжигал. А однажды в начале декабря с Зюзиным встретился думный дворянин Ордин-Нащокин и в разговоре передал Никите Зюзину: де, седьмого декабря при короткой встрече говорил ему великий государь, что приезжал от патриарха воскресенский архимандрит, бил челом и со слезами уверял, чтобы смуте не верить никакой, и он, государь, сказал, что смуте не верит и гнева его на патриарха нет; де, приезжал к нему в Хорошево протопоп Иван Неронов и всяко поносил патриарха, но он, государь, де, тому не поверил...
        И боярин Зюзин утвердился в решении, что время приспело, и послал тайную вестку с попом новгородским Сысоем Андреевым, чтоб патриарх возвращался в Москву. Но Никон ответил: «Мне без письма великого государя нельзя быть».
        И Зюзин, недолго думая, сочинил грамотку от имени царь-света и тринадцатого декабря отправил ее с иподиаконом Никитой, верным слугой патриарха, а тот в ту же ночь прибыл на Истру. Никон находился в своем скиту и, не мешкая, принял тайного вестника и прочел письмо: «Являлись ко мне Афанасий Ордин-Нащокин и Артемон Матвеев и сказывали: седьмого декабря у Евдокии в заутреню наедине говорил с ними царь: «Прислал ко мне патриарх своего архимандрита, я его совету обрадовался. Сидел я с ним наедине, и он со слезами говорил, чтоб нам ссоре никакой не верить, и я с клятвою говорил, что никакой ссоре отнюдь не верю и душою своею от патриарха не отступлюсь. Да духовенства и синклита ради, по нашему царскому обычаю, собою мне патриарха звать нельзя, потому что он ведает, для чего ушел, а ныне в церкви и во всем кто ему бранит? Как пошел, так и назад придет - его воля, я ей-ей в том ему не противен. А мне к нему о том отписать нельзя, ведая его нрав. В сердцах на архиреев и бояр не удержится, скажет, что я ему велел приехать, или по письму мне откажет - и мне то будет, конечно, стыд, в совете нашем будет
препона.
        Сколько уж времени между нами продолжается несогласие! Врагу лишь в том радость да неприятелям нашим, которые для своих прихотей не хотят, чтоб нам в совете быть; это я узнал досконально. Только бы пожаловал, изволил патриарх прийти к девятнадцатому декабрю к заутрени в соборную церковь, прежде памяти чудотворца Петра, и он, чудотворец и посредник любви нашей, всех врагов наших отженит: для того пришел бы, чтобы кровь христианскую остановил вместе с нами, и его слово надобно будет во всенародное множество. И ты, Афанасий, моим словом прикажи Никите Зюзину отписать ему все это тайно; а вот мне к тому дню надобно с ним вместе порешить, с чем отпустить тебя на посольское дело, пособоровать о том со всеми чинами и пост заповедать. Но опять молю, чтобы в тишине, без больших выговоров, чтоб не ожесточил всех, все опасаются, ждут от него жестокости. Покинул он меня в таких напастях одного, а не на том мы между собою обещались, что до смерти друг друга не покинуть, и клятва в том есть между нами».
        Пробежал Никон письмо взглядом, сразу вдруг уверился в его правде, как бы голос Алексея Михайловича въяви услышал, словно бы в Крестовой палате снова встретились наедине в ночной молитвенной тишине; и воскликнул, загораясь, патриарх, отринув прежние свои клятвы и воздев очи горе: «Буди воля Божия, сердце царево в руце Божией».
        И пред образами отбил земной поклон.
        А утром послал Зюзину отписку, что будет на Москву, как того велит государь, но лишь просил уведомить подлинно, в какой день прийти, как въехать, чтобы свет-царю не случилось никакого урону. Пятнадцатого декабря Зюзин вновь послал с тем же Никитою подробнейшее известие, что ехать ему, патриарху, велено под воскресенье восемнадцатого прямо в Успенский собор к заутрени; извещалось, что надобно сказать при въезде в Москву у градских ворот, чтоб пропустили, когда и как войти в церковь, чтоб отворили дверь. Получив последнюю весть, Никон сказал кротко: «Не буду противиться воле Божией и государеву указу!»
        3
        ...Кир Никон, не ты ли грозился прилюдно, отрясая прах со своих ступней у паперти Успенской соборной церкви при всем народе: я слова своего не переменю, никогда не вернусь к власти, как пес к своей блевотине; а коли решу воротиться, так пусть будет мне анафема. Так что же примстилось тебе в Отходной келии, что помыслилось вдруг в тиши, какая грозовая трещина разъяла твое сердце, и вновь зажглася в нем буря? Святитель, ты так желал уединения, так стремился к нему во все годы монашества, потому и уходил в пустынь и в Соловецкой обители, и в Кожеозерском монастыре за Онегою. И неуж мир суетный все-таки слаже тихой молельни? Подвиг иноческий ты поставил в основание своего духовного пути; но зачем же тогда, милостивец, ты подтачиваешь его сердечными страстями? Ах, как самозабвенно, до сладкого восторга отрясал ты, убегая из Москвы, прах со своих подочв и как тяжко нынче тоскующий ум освободить от минувших хмельных картин дворцовой власти. Сколько же, оказывается, в ней мелочей, что напрочно пришивают тебя к примелькавшейся, зачерствевшей в своей обыденности жизни; они-то, наплывая чередою, как искус и
блазнь, и не дают желанного покоя. Оттого и молитва не дает крепости, будто кто ее подтачивает извне. Кабы питье такое испить, чтобы позабыть все, вытряхнуть из памяти, как полову и высевки. Но даже самые верные страдники не могут подать тебе лекарского редкого снадобья, кое бы враз утишило сердце, так глубоко испроточенное, изъязвленное безмерной властию...
        Еще до заговенья убрался Никон в свой монашеский столп, затворился наглухо, делся от братии, ушел от монастырских забот. С тех пор келейное слюдяное оконце, обросшее бронею наледи, уже не пропускало света, и день перетекал в ночь неприметно, как бы время остановилось вдруг для Никона, ничем не напоминая о бренном мире. Зима сразу стала прочно, обложила патриаршью пустынь снегами, и только след, натоптанный келейным служкою от монастыря к пустыни, напоминал братии, что их отец жив.
        Затемно подымается келейник Шушера витой лестницей с беременем дров, и, слыша гулкий топ и скрип настуженных ступеней, Никон отрывается от молитвы и, мысленно перечеркивая еще одну бессонную ночь, присгорбясь, молча отпахивает дверь, опушенную синим сукном. Шушера с грохотом, вроде бы нарочито шумно, сваливает вязанку мерзлых березовых поленьев на пол; на плечах монаха сухая искрящаяся кухта сугробиками, словно бы он только что вернулся из ближнего бора, где с еловых прогнувшихся лап напорошило ему снегом. От овчинного тулупчика напахивает морозом, душную келью пробивает воздухом с воли, и Никон против желания вдруг представляет убравшийся в снег русский Новый Иерусалим. Река уже окоченела, вода замирилась, окротела, и прибрежные ледяные закраины, полые изнутри, оседая, пугающе гулко стреляют; в промоинах на быстери, где кипят ключи, подымается пар, оседая на свежую порошу желтоватым куржаком; лисьи, голубые изнутри следки насквозь прошивают реку, строчками соединяя берега; у пролуби, стоя на коленях, полощут белье, монахи-мовники, руки у них багровые от ознобной воды, словно бы с кистей до
запястий сползла обожженная кожа. С востока уже пробрызнуло брусничной водою по шелковым нежным зеленям, солнце еще не прободило вершины елинника, но уже просверкивает сквозь лапник, оторачивая его огненным позументом. Господи, как осязательна память, сколь впечатлительна и беспокойна она, коли безо всякой нужды вдруг вбирает все до каждой соринки, надежно помещая в свою долголетнюю кладезь.
        И приложил Никон молитву к молитве, бдение к бдению, пост к посту и вовсе не принимал выти, ничего не ел и не пил во всю неделю; так и лежал на рундуке на голой доске, лишь однажды подымаясь с одра, чтобы подправить елейницы под образами и возжечь новые свечи взамен истаявших. И келейнику Шушере заказал ходьбу и печь не топил, спасался от стужи бараньей шубою. Да и жарко было ему от нескончаемых молитв и слез. Но однажды в полунощи сел Никон на рундуке, обвалился спиною к настывшей печи, только чтобы размять изнывшие ребра и расправить мяса от пролежней, как внезапно впал в недолгий тонкий сон. И вдруг увидел себя в Успенской соборной церкви.
        ...Свет был в ней необычайный, как бы само солнце опустилось с небес. И сначала Никон ослеп. А когда приобвык, то в этом золотом свете увидал по сторонам церкви усопших святителей и священников, где гробы митрополитов и патриархов, почивших в бозе. И какой-то святолепный муж, украшенный сединами, в святительских одеждах, обходит незнаемых прежде Никоном богомольников, подает им хартию с киноварницей, и все подписуются. Никон со страхом приблизился к нему и спросил: что вы подписываете? Святолепный муж ответил: о твоем пришествии на престол. И показал хартию. Никон спросил еще: а ты подпишешь? Уже подписал, - ответил незнакомец. Никон взглянул в хартию и прочел: смиренный Иона, Божьей милостию митрополит. Никон направился к своему месту, как увидел на нем чудотворца Петра и устрашился. Но тот сказал Никону: не ужасайся, брате, такова воля Божия; взыди на стол свой и паси словесные Христовы овцы. И вдруг сделался невидим. И Никон, насмелев, утвердившись в правоте своей, взошел на патриаршье место и простер руку с крестом. И тут очнулся...
        «Слава Тебе, Господи. Искусил еси сердце мое, посетил еси нощию, и не обретеся во мне неправда, - взмолился Никон, очнувшись. - Подал ты мне вестку, образумил...»
        И когда семнадцатого декабря часов за пять до света Иоанн Шушера навестил патриарха, Никон торопливо отомкнул чернцу дверь и велел с порога: «Братец! Ступай! Налаживай поезд, не мешкая. Нынче пойдем на Москву!»
        4
        Во втором часу ночи тронулись в путь на десяти санях. Голубоватый месяц почти лежал на спине, протыкивая крутыми рогами серебристое небесное облачко, и предвещал мороз. Никон вошел в избушку. Шушера укутал ноги патриарха медвежьей полстью, верховые служивые окружили обоз, освещая фонарями путь. Звякнули бубенцы, и поезд тронулся на Москву. Лошади бежали ровной рысью, покачивая кибитку, словно зыбку на очепе, протяжно скрипели полозья, заливисто булькали колокольцы; спина Шушеры в объемном армяке, подбитом ватою, широкая, словно печь, заслоняла для Никона обзор, но и оберегала от студеного ветра. Редкая звезда вдруг упадывала с неба и ярко укалывала патриаршью зеницу. По молочным снегам, будто неотвязные волки, безмолвно скользили темно-синие тени. Меркло, смиренно, блаженно. Никон призакрыл глаза, отрешенно отплыл в тепло меховой одеяльницы. Чвакали копыта, разбрызгивая комья снега, хлопали в передний щит саней: «До-мой, до-мой». Полозья заливисто вторили им: «Господи, помилуй, Гос-по-ди, поми-луй...»
        За последний месяц впервые снизошел на Никона какой-то особенный покой: вроде бы все замысленное исполнилось, можно и помирать. Но отчего тогда сердце так неровно и гулко пурхает, и ровно бы кто подтыкивает в бока и спину, не дает с толком обдумать будущие часы? Никон почасту ворошится в мехах, откидывает край тяжелой одеяльницы, достает из лисьей шубы медный неотлучный складень и молит у Матери прощения всяческих грехов. Потом долго запихивает образ обратно под шубу и мантию, и дорожную теплую рясу на беличьих мехах на шерстнатую грудь, во всполошливое подвздошье рядом с верижным крестом. Туда вспархивает ледяная струя, обжигает тело, Никон ненадолго отвлекается, как-то молодо выпрастывается из покровца и пытается, по-орлиному крутя головою, пристально смотреть на призрачную дорогу и на черный елинник в снежной кухте, и на ближнего вершника, покрытого инеем. Не так ли когда-то Никон попадал из заштатного Кожеозерского монастырька, никому не ведомый иеромонах, выбранный волею северной братии в настоятели, спешил на Москву, чтобы выбить там для братии спасительную в тяжкой нужде милостыньку. Боже ж
ты мой! Двадцать лет минуло, и все случившееся не сон ли? Ткнуть бы посохом в спину Шушере и велеть, де, поворачивай назад. Чего втемяшилось? ведь возвращаешься, извратник, на власть, забыв гордость, как пес на свою блевотину.
        ...Полноте судить: государь мне милость положил, молит собинного друга забыть обиду. Ну, погорячились, втемяшилось дурное в башку, с кем не бывает? Но опомнились ради православной Руси, позабыли неразумную прю. И Спас наш тому свидетель и покровитель...
        Тишина стояла неземная, словно бы сам Вседержитель, наклонившись с небесного престола, с любовию и терпением вглядывался в лежащую у его стоп неразумную землю. К утру стужа окрепла, и монахи, что помоложе, не сдержавшись, побежали вслед за розвальнями, ухватившись за задний щит. Морозный пар завис над дорогою. И вдруг как бы потеплело: это верст за десять уже послышалась престольная; малиновый, не пресекающийся звон заколыбался в воздухе, разлился, растворяясь в каждой струе его. Под колокольный гуд и попали в Москву часа за полпята до света. Постучали в запертые Никитские ворота, и архимандрит Герасим объявил часовому стрельцу в смотровое оконце, де, едет звенигородская власть из Саввина монастыря. И были пропущены без пререковы. Так же, исхитрясь, сказали и у Смоленских ворот, и у Троицких, и у Отводной башни, а влезши обманом в Кремль, быстро направились к Успенскому собору.
        На Ивановской площади костры горели прямым трескучим пламенем. Луна сгасла, сошла на нет, и в дегтярной предутренней темени иссиня-багровые огни казались угрозливыми, призывающими к смуте. Никон откинул медвежью полсть, сбросил с плеч шубу, молодо выпростался из кибитки, размял ноги, пристукивая в хрусткий снег батогом. Костры пламенели в ночи, как диковинные звери. Никон зачарованно уставился; на миг ему показалось, что они, подмаргивая из тьмы, сулили верный успех ему. Тут незваное посольство с Истры сбилось в ватагу по должному монашьему чину, и Шушера, испросив благословения, вывел патриарха из задумчивости...
        Москва молилась, и никто, пожалуй, кроме боярина Зюзина, не знал о появлении Отца.
        В соборе шла заутреня, читалась вторая кафизма: «Сохрани мя, Господи, яко зеницу ока, в крове крилу Твоего покрывши ми...» При этих словах загремели крюки, распахнулись, протяжно скрипя, северные двери, и в церковь мимо ключаря с шумом и дерзостию, нарушая молитвенную тишину службы, двинулось множество людей, словно бы храм Господен взяла осадою ватага оружных разбойников; впереди шли напролом патриаршьи стрельцы в служилом платье, за ними старцы, за старцами молодые чернцы несли крест, а за крестом широкими шагами, с застывшим суровым взглядом на окоченелом до бледности лице, как некий «велицей истукан», вздымающийся главою до сводов храма, следовал патриарх Никон, вбивая клюку в железные плиты пола. Крест поставили у Спасова образа. Никон взошел на патриаршье место и, отдав дорожную ключку одному из старцев, взял стоящий на заповедном месте посох святителя Петра. Никону показалось, что он никогда и не покидал собора, и даже в колыбающемся жидком свете мерцающих свечей сразу разглядел и узнал прежних богомольников, коих пас неустанно шесть лет тому.
        Никон оправил панагии на груди и, решившись, наконец взглянул на царскую сень, ожидая увидеть там улыбающегося собинного друга. Но за тканным золотом тяжелым запоном, прикрывающим вход в царево место, свет-Алексеюшки не было. Смутно закралось предчувствие, но патриарх решительно прогнал его. Старцы запели: «Ис полла эти деспота...» Никон с посохом Петра, не глядя на прихожан, пошел прикладываться к святым иконам, к мощам чудотворцев; он хотел увидеть, как случилось в тонком сне, их согласные, ободряющие светлые лица в златокованых ковчежцах, но нашел лишь мрак, тягучей стылостью, как коваными юзами, стянувший его занемевшие чресла. Никон устрашился и на деревянных ногах вернулся на патриаршье место, велел звать митрополита Иону, что был блюстителем пустующего патриаршьего престола. Иона оказался в церкви, он испугался гнева, он не посмел ослушаться грозного Никона и поспешил явиться к благословению. Слава Богу! - вздохнула церковь почти едино. - Отец вернулся в сиротеющую церковь.
        Святейший по зову государя прискакал в Москву, и нынче мир воцарится по всей Руси! Да и доколе колоколить худое? закоим растрясать по весям лихо и смуту? Ибо где затеется несогласие меж великими мира сего, как тут же летучие семена немирия, скоро разлетясь, пустят богатые всходы вражды по всей земле. Дьякон Михаил басом воспел ектинию, славя и Никона. Но старцы в теплых рясах и зипунах, одетые по-дорожному, отчего-то не покидали солею; опершись на ключки, они строго взирали на народ и словно бы черными крылами с обеих сторон принакрывали патриарха, стерегли от неожиданной напасти. И то, что иноки отпихивали церковных служек, заслоняли от паствы и перебивали заутреню, тем самым и службу они перекрыли вконец. Моление как бы скрутилось вдруг, само по себе прекратилось и перешло в томительное ожидание, какое случается при всяком неожиданном происшествии. Как-то там государь решит? какое слово молвит и не стать бы худу?
        Никон спровадил митрополита Иону во Дворец с известием.
        Царь стоял заутреню в церкви преподобной мученицы Евдокии, что у него на сенях, и, получив новость, изумленный, тотчас же велел истопникам звать к себе думных бояр и архиреев. Весь Двор, до того погруженный во тьму, как бы разом очнулся и ожил, осветился тысячами свещ, фонарей, в многочисленных переходах, покоях и службах, в клетях, во множестве сеней и горенок, повалуш и светлиц, жарко натопленных к ночи, случилось всеобщее смятение, беготня и шум, словно бы крымский хан внезапно приступил под стены крома. Скоро собрались бояре, и после недолгих криков и негодований отправились в собор с государевой волею митрополит Крутицкий Павел, князья Никита Одоевский и Юрья Долгорукий...
        ...Зная верно, что государь не придет, Никон надеялся где-то, что все в руце Божией и самое невероятное может случиться, ежели того захочет Творец. Но явились лишь недруги. И все же патриарх отбросил сомнения; он понимал собинного друга, мягкого душою, что тот не хочет лишнего шума, боится проявить слабость при дворцовых. С солеи, подпершись святым посохом Петра, подслеповато щурясь в полумрак в сторону двери, где едва проступали лица прихожан, патриарх с пристрастием вглядывался в шествующих к нему посланников. Никон заранее хотел угадать весть, с какою явились послы. Но весь их суровый, заспанный вид не предвещал добра. Никита Одоевский никогда не прихаживал с радостью. И в этот раз, задрав лопату рыжей бороды кверху, не тая голоса, князь возгласил приказным тоном, чтобы слышали и богомольники: «Никон! Ты самовольно оставил патриаршеский престол, обещался не быть впредь патриархом, съехал жить в монастырь, и о том писано вселенским патриархам. Зачем же ты ныне приехал в Москву и вошел в соборную церковь без ведома великого государя? Поезжай-ка опять в свой монастырь».
        Никон, помня, что прибыл на Москву с тихостию, как того тайно хотел государь, переломил негодование и ответил кротко, смиренно: «Сошел я с престола никем не гонимый и пришел ныне на престол свой никем не званный, чтобы великий государь кровь утолил и мир учинил. От суда же вселенских патриархов я не бегаю, а вернулся на свой престол по бывшему мне явлению. Вот, возьмите письмо к великому государю».
        Но князь Одоевский без ведома великого государя письма Никона не принял, вернулся обратно во Дворец, и Алексей Михайлович, выслушав его, велел идти в другой раз к Никону и повторить прежнее приказание, а письмо у него взять. Никон, отдавая грамотку, сказал с горечью: «Если великому государю приезд мой в Москву ненадобен, я пойду в монастырь назад. Но пока от государя не будет отповеди на мое письмо, соборной церкви не покину».
        Попадал Никон на Москву, как победитель, а прибыл в престольную, будто простой милостынщик. От патриаршьего обжитого двора отделяло Никона лишь Золотое крыльцо, но путь на него был заказан. Никон удалился в патриаршью сень, чтобы не торчать на виду у паствы, и, опершись на посох, стал ждать.
        ...Письмо было доставлено в Верх, и думный дьяк Алмаз Иванов зачитал его: «Я нахожусь теперь в святой великой соборной церкви Пресвятой Богородицы и пришел видеть пресветлые лица ваши, и поклониться пресветлой славе царствия вашего. Пришли мы в кротости и смирении, как научил нас Господь: научитеся от мене, яко кроток есмь и смиренен сердцем и несем с собою мир, завещанный нам Господом. А если и больше того восхощет царское величество услышать, мы не отречемся сказать: желаешь ли принять самого Христа? Мы твоему благородию покажем, как это сделать по слову Господа: приемляй вас мене приемлет. Приими нас во имя Господне и отверзи нам двери дома твоего...»
        Когда письмо дочитали до конца, где патриарх поведал о бывшем ему видении, бояре ужаснулись сей дерзости беглеца и отступника и воскликнули: «Ангел сатаны послан был к Никону, преобразившись в ангела света!»
        ...С кротким сердцем Никон постучался в дверь государя и не был услышан. И это было горше всего. Митрополиты гурьбою вошли в церковь, и при виде одутловатого, грубо скроенного лица Павла Крутицкого, коего когда-то Никон вытащил из простых попов, Никон сразу понял, что поддался в пустыни на посулы коварного черта, коий в ночи предстал пред ним в ангельском виде. И известил Павел Крутицкий тоном, не допускающим возражений, словно бы он-то уж верно метил на патриарший престол: «Письмо твое государю донесено, и ты, патриарх, из соборной церкви поезжай в Воскресенский монастырь по-прежнему, да поспеши до восхода солнца, чтобы не случилось потом неприятного».
        Услышав предательские слова, Никон вспыхнул и, схватив посох святителя Петра, едва поклонился иконам и пустился прочь из храма почти бегом. Павел Крутицкий еще закричал вослед с паперти: «Святейший! Посох-то оставь! Негоже переимывать на себя чужую славу!»
        «Отнимите у меня силой, коли сможете!» - огрызнулся Никон. До света оставался час. На небе горела хвостатая комета. Садясь в сани, Никон начал отрясать ноги, произнося евангельские слова: «Идеже аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня».
        Стрелецкий полковник, наряженный провожать Никона, сказал: «Мы этот прах подметем». - «Да разметет Господь вас иною божественной метлой, иже является на дни многи!» - отвечал Никон, указывая на комету.
        Сани двинулись. Князь Дмитрий Долгорукий и любимец царский Артемон Матвеев провожали патриарха за Скородом. Выехав за Земляной город, поезд остановился. Долгорукий подошел к патриарху и сказал: «Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить».
        «Бог его простит, если не от него смута», - задумчиво ответил Никон, закутываясь в медвежью полсть.
        «Какая смута?» - спросил Долгорукий.
        «Ведь я по вести приезжал...»
        И, прекращая разговор, Никон толкнул Шушеру в спину.
        Лошади тронулись.
        Никон зарылся в одеяльницу, смежил глаза и отупело окунулся внутрь себя. Там скопилась тоска и клубящийся мрак; сквозь вязкое смоляное варево проступали чьи-то мерзкие скалящиеся рожи и вновь погружались на дно. В ушах тонко гудело, и высокий лисий треух, туго нахлобученный, будто бы сам собою подымался на волосах. Отчего-то и кожа на голове нестерпимо заныла, и эта боль извлекла Никона из тягучего безвольного беспамятства, куда он желанно утопал, запружив дыханье. От ломотья в голове патриарх и вернулся в мир здешний, на бренную землю.
        Назад лошади бежали неровно, спотычливо, крехтая селезенкой; сани встряхивало на ухабах, избушку кидало по мерзлым оковалкам, словно бы патриарший поезд свернул на иную дорогу, исхрястанную тяжелыми возами. Много ли времени минуло, когда патриарх, алкая власти, растревожил службу в Успенской церкви; и вот еще солнце не выпросталось из постелей, а уж он, будто вор порубежный, мчит в обрат.
        Как бы причудилось все, словно в дивном сне наснилось; стоит лишь повернуться на рундуке на другой бок, отворить глаза - и ты по-прежнему в Отходной пустыни возле печи, истовый молебник, лишь на мгновение замгнувший очи.
        ...Да нет, правда все, правда. Вот и пальцы в меховой рукавке отерпли, сжимая в отчаянии двурогий посох святого Петра.
        «Отымите! Попробуйте, схитники! Так вам и дался!..»
        От внезапного гнева кровь кинулась в голову, и Никон почувствовал, как загорелись щеки. «Господи, пусть отзовется ему на этом и том свете!» - мстительно воззвал патриарх, проклиная государя.
        И вдруг, как просверк молоньи, догадка осенила Никона. «Но зван ли верно? Не сыграл ли Никита Зюзин со мною злую шутку, чтобы вовсе погубить меня? Иль по ребячьей душе завлек меня в сети? Любовию своей погубил, злодей».
        В монастырском селе Чернове, где остановился патриарх на отдых, догнали его царские гонцы Павел, митрополит Крутицкий, да окольничий Родион Стрешнев, да дьяк Алмаз Иванов; прибыли они по государевой посылке, чтобы заполучить посох святого Петра.
        Митрополит Павел принялся уговаривать Никона, но патриарх ответил: «Тебя я знаю в попах, а в митрополитах не знаю и посоха тебе не отдам. Хоть и приступаете вы ко мне, как воинская спира до Христа, но я вас не боюся. Ступайте обратно и доложите государю: де, Никон патриарх посоха не отдаст, потому что некому отдать... А к Москве я приезжал не самовольно, но по вести...»
        Со зла, с горячки, с недоумения и обиды промолвился. И предал боярина Зюзина. «А что! сам хорош! Задумал с патриархом в прятки играть. Смирением и любовью вкрался в сердце инока, как шпынь, и замутил его. Экую штуку удрал». Еще сгоряча-то бился со спосыланными, вроде бы хранил тайну, но внутри-то уже сдался. Уцепились послы, что гончие псы, что английские британы, и до той поры не слезали с патриарха, пока не ослаб он: «Вам не скажу, а открою тем, кому великий государь укажет».
        Срочно погнали весть царю, и тот велел вновь допрашивать патриарха, и если посох не отдаст и про весть доподлинно не скажет, то они, царские посланные, в ту же ночь отписали бы к государю, а сами до указа не выезжали бы из Чернева и Никона не выпускали.
        Услышав об этом, Никон значительно сдался, полез в дорожную кису, достал письмо и принялся сам читать. И лишь после долгих уговоров, с пятого часа дня до одиннадцати ночи, объявил, что и посох, и письмо пошлет к государю со своим архимандритом Герасимом. И уже с совершеннейшим смирением добавил: «Я обещаю, что на патриарший престол великой России не возвращусь, у меня и в мысли того не было. Только повелел бы великий государь быть мне в монастыре, и новопоставленный патриарх не имел бы надо мной никакой власти, а имел бы меня за брата; да мне бы ведать Воскресенский, Иверский и иные приписанные к ним монастыри; да не оставил бы государь своей милости ко мне в потребных вещах, чем бы мне пропитаться до смерти, а век мне уже недолог, и теперь мне уже близко до шестидесяти лет...»
        И в ту же ночь девятнадцатого декабря за два часа до света царские посланные прибыли в Москву и поднесли государю посох чудотворца Петра и письмо, писанное к Никону. Посох был тут же отнесен в соборную церковь и поставлен в прежнее место, а письмо прочитано пред всем священным собором. Оказалось, что послал его преданный Никону боярин Никита Алексеевич Зюзин. От имени царя и его семейства приглашал он Никона приехать в Москву. Зюзин, которому показали письмо, тут же сознался во всем...
        Третьего февраля Никиту Зюзина потребовали для допросов на пытку, и жена его Мария, только услышав об этом, вскрикнула и тот же час скончалась. На пытке Зюзин повторил прежние свои речи, что писал Никону сам собою, ни с кем не мысля, и никому про то не ведомо.
        И бояре приговорили Зюзина к смертной казни. Но государь по просьбе детей своих Алексея и Федора отменил приговор и велел сослать Зюзина в Казань на службу, а поместья его и вотчины отдать в раздачу.
        Выдал Никон преданного ему человека безо всякой нужды; и боярина погубил, и себя тем не оправдал.
        Часть шестая
        Глава первая
        Посему кто плачет о грехах своих, тот в слезах своих приносит Богу, как благоприятную жертву, пот своего сердца и кровь своей души.
        Блаженный Августин
        ...Стоячие напольные часы в ореховом влагалище, подарок покойного деверя, пробили полночь. Матерая вдова бояроня Федосья Прокопьевна Морозова подняла беспамятную голову; от подоконья по полу тянуло стылым сквозняком, теплые токи от ценинной, жарко натопленной печи обтекали верхом, над головою; шелковые завесы у резной кровати прогибались, словно бы за пологом блуждала гибельная рука, перебирая складки китайской камки. В окна луна светила, как камень-яспис. Бояроня привстала на колени, уже пробудившись вовсе, просунула голову в шатер, расписанный травами; пуховая, высоко взбитая перина не тронута, перьевое одеяло отогнуто углом, льняные простыни похожи на ледяную кулижку, полосатое бумажное сголовьице торчком, не вымято, не ослежено...
        Почудится же немилосердное! Господи, помилуй... На полных руках остудная дрожь высыпала мелким пшеном. «Экая ты трусиха!» - укорила себя Федосья и, опомнясь, снова повалилась на пол, на жесткую рогозницу, накрылась холостяной ряднинкой, подсунула кулак под голову. Эх, кабы кто из челядинников прознал, как почивает их госпожа, царицына свойка, наезжая теремная бояроня. Смеху-то бы втай да прыску в кулак! Не вем чему слепо улыбнулась Федосья, представив, как уливаются сенные девки.
        В пятом часу ночи опочнула, и вот оно, недремное око, опять запозывало, совестью его кличут: де, подымайся, матерая вдова, хватит бока пролеживать, откажись, милостивенькая, чертей тешить, ибо неспания ночные верстаются верному в число добрых дел.
        Что-то же в бок толкнуло? Вроде бы худой сон наснился: собачья голова шершавая и в шерсти, и она, Федосья, ту звериную морду целует и обнимает. Тьфу, нечистый. Воистину много бесу помощи в женах; это сеть сотворенная.
        Недолго тешилась утица за пазухой у селезня. Убралися, царствие им небесное, в очередь и деверь Борис Иванович Морозов, а после и благоверный Глеб Иванович. Закрылись в повапленную скудельницу и всю тщету земную, всю славу мира сего - и сладости и утехи обильные, яства и питье, рабичишек и холопишек, многие дворишки и портища алтабасные, золотишко и рухлядь неисчислимую - оставили за гробовой доскою; вот и тянись, супружница, пестуй гобину, копи приплоду, охичивай царствие свое, управляй животом и наделком, матерая вдова, - и все лишь за-ради сына одинакого Ивана Глебовича. Кабы не сын, дорогой мизинчик, нынче бы затворилась в монастырь: много ли нажилась в миру, - жадно ли опилась его прелестями, но как бы через край хватила из той братины хмельного меду. И что дальше-то смыслу толочь череду дней? разве сыщутся те земные украсы, что встанут вровень с горним Сионом, жилищем обетованным и превечным, где триста лет покажутся за один день? Так Господь постановил: жить тебе, Федосья, плотскими прелестями тридцать лет, а как испытала заповеданное гобзование, то и замири утробу, иссуши плодильницу,
чтобы душу свою спасти.
        Завесы над ложем всколыхнулись вновь, и сквозь редкий цветной шелк на стене, выбеленной луною, вдруг проступила угловатая тень, острое лицо наметилось, с высокими залысинами на висках, и батько Аввакумище провещал хрипло сквозь тыщи поприщ неведомой сибирской стужи: «Еду, дочи моя духовная. Потерпи ишо, еду. Вижу, как баламутят черти мутовкою душу твою. Да и ты, матушка, заленилась на молитву ночную. Аль забыла? Дни наши не радость, но плачи суть. Вспомяни: когда ты родилась, не взыграла смехом, но заплакала, от утробы исшед материи...»
        Свет лунный кротко проливался в окно, в черную проталинку стекла, кудряво обнизанную куржаком; проклятый Каин вечно бродил с помазом по ночному светилу и красил дегтем его лик. Камень-яспис застыл на тверди, не желая спускаться с небосвода, как коруна горнего Иерусалима. Боже, да есть ли что прекраснее того Дома? Федосья умилилась, подождала, не провещает ли что еще отец духовный, неукротимый страдалец. И успокоилась. Послал батько вестку, обещался скоро сам быть. Федосья прислушалась, и сквозь пол, потолок и стены к ней, умирившейся, хлынуло множество всяких велегласных слов и молитв слезоточивых, жалобных стенаний и сладких воздыханий к Спасу, что исторгаются в ночах в келейном одиночестве из иноческой души. Да и то, не боярские сытые гульливые хоромы у Федосьи Морозовой, а тайный женский монастырь, скрытня для верных, кто твердо стоит в старой вере, не изменяет досюльным обычаям. Молитва - как стена граду, и той чистой песнею, обращенной к Спасителю, и стоят хоромы матерой вдовы.
        ...В сенях зашлепали босиком: эти шаги Федосья узнала бы и средь тысяч других. Ивашка, сынок, в заход побежал по нуждишке: ишь ли, стыдится в посудинку-то, мужичок. Сейчас с лестницы вниз припрыжкой, в нижнее жило, в дальний край. Ой ты, баженой-роженой, опять брусеничной водою опился... Да нет, не сговорила лестница, но вкрадчиво скрипнула дверь в домовую церковь. Ой, сыне-сыне, тебе-то что за маета? что за гнетея томит тебя, сживает со свету? Скорей бы вырос, что ли, не заблудился; одна мне свеча в аспидной ночи под семи ветрами, долго ли задуть ее завидущему? Намедни мать родную сторожил, де, худо крест кладешь, ленишься, де, пропадает в тебе внутренний человек. Молвил, будто схимонах, все искусы прошедший. Запамятовал, дитешонок, как мать четками стегала сызмала, учила поклоны класть...
        Федосья помедлила, не решаясь тревожить сына. Христос навещает в такие минуты молитвенного человека. Но долго не смогла терпеть, накинула летник смирного цвета, натянула на ноги сафьянные ичетыги и, словно бы не хозяйка дому, осторожно вытаилась из покоев: так к любовнику утекает любострастница воровски.
        Отрок стоял на коленях пред иконою Сошествия во ад, изогнувшись рыбкой, хребтинка проступила узелочками сквозь тонкую полотняную сорочку, как у стерлядки. Худенький, узкоплечий, большеголовый, из-под рубахи выглядывают узкие, лаковой желтизны плюсины. Господи, давно ли лобызала их, тетешкая младенца, всякую перевязочку на ножонках неистово обцеловывала, радуясь богоданному сыночку.
        «Боженька, милый Боженька, - сейчас горячо молил отрок Иван Глебович, не отрывая от пола пылающего лба. - Шибко не огрубляй батяню, не тяни на муки, не сживай в темницах аидовых. Миленькой, дай ему слабины и отдоху, допусти ко взгляду своему, и ты увидишь, какой он хороший и добрый. А я-то уж так тебя, грешный, люблю, так люблю, заступленник, Отец Небесный. Все богатства земные положу у ног твоих, только не дозволь, чтоб раскатывали отеченку на лавке огненной и секли немилосердно дубьем да батожьем. Коли и есть какой грех на нем, так я переимываю его на себя, и мне то страдание будет в сладость... И еще: дозволь в день Страшного суда стояти подле отеченки...»
        Испугалась Федосья сыновьих слов, окатило, обожгло ее счастливым ужасом; вот будто бы сына ее позвали на Голгофу вслед за Христом на страдательный путь, и она двоими руками подтолкнула его. Федосья опустилась на коврик, но молитва не шла на ум, и бояроня твердила одно, постоянное, текущее из груди, как из родниковой отворенной скрыни: «Господи, помилуй, Господи, помилуй...» Сын затихал, стоя на коленях и протягивая обе ладони к Спасу Грозное Око в серебряном кивоте, но еще бормотал что-то уже невнятное, вроде бы утробою, ибо губы не шевелились; тонкое лицо было голубым, с сиреневыми густыми тенями в обочьях, над губой уже пробивался черный ус. Два года вдовеет молодая бояроня, не ей ли бы уливаться горючими слезми по благоверному, но вот таких отчаянных слов не скопилось в ее сердце; знать, больнее ударила сына отцова смерть, до конца лет не распаять, наверное, два золотых колечка. Мать ревниво, с внезапной обидой и отчужденностью взглянула на сына... «Еще не возрос, а уж отрезанный ломоть, - подумала горько. - Да нет-нет», - восстало все в ней, и слезный ком подкатил к горлу, - велел бы кто,
де, отдай жизнь, Федосья, за-ради сына, и тут же бы не колеблясь вступила на плаху.
        - Сын, Иванушко! Очнися. Это я, твоя мати! Не рви сердце, голубеюшко. Смерть свое возьмет, - позвала жалобно, позабывшись, что в молельной. - Не захворал ли, часом, сердешный? Иль что дурное наснилось? На тебе лица нет.
        Сын прятал глаза, полные слез, тяжелые вороные волосы, как бархатный запон, укрывали лицо.
        - Иль кто худое слово про отеченьку молвил? Скажися, - настаивала мать. - А лучше шел бы ты, миленькой, в спаленку да побратался с подушкою... Подушка - лучшая подружка.
        Отрок поднялся, ростом уже с матерь, тонкий, как лоза. Буркнул не глядя, голос по-петушиному сломался:
        - Не боишься? все на свете проспишь. Он придет, а тебя нету.
        - Да кто он-то? - притворилась Федосья беспамятливой и, приобняв сына за плечи, повлекла к двери. Ах, как бы привить к себе сердешный росток, чтобы вовек не разлучаться. Чтоб как рука стал иль нога. Иль только в тамошней жизни неразлучны?
        - Ты что-о, мати! Ты что? Шутишь иль взаболь забыла? Се гряду скоро и возмездие Мое о Мною, чтобы воздать каждому по делам его...
        - А после-то как? Дожилась, память отшибло...
        - Я есть альфа и омега, начало и конец...
        - Ну-ну, учи, яйко, курю. Не зря почасту секла тебя четками. Все татушку забыть не можешь? Наснился? - Она с грустью погладила сына по голове. - Не тоскуй, дитя, от тоски черви на сердце лягут... Боярин Глеб Иванович в райских кущах ныне наливные яблочки кушает, меня ждет. От бати твоего греха не знавала. - Федосья вздохнула, по-старушьи собрала губы в гузку.
        - Мне тятенька заснился. Вот как ты. Поцеловал, бородой уколол, - вдруг признался отрок - Потом медовую жамку протянул. Спотчуй, говорит, сынок. Некому тебя нынче баловать. С карася, поди, жамка-то. Едва в ладонь взял. На земле таких нету. Я лизнул, а то уксус. Меня и перекосило. На, говорит, от ангела гостинец. От ангела Рафаила, говорит, гостинец... Матушка, он что, в обиде на меня? Он что, со злом на меня ушел?
        - Да что ты, сынушка. Господь с тобой. Какое на тебя зло? Это остерег, чтоб не шалил, чтоб Бога нашего почитал. Ты теперь большой хозяин, ты на всю Русь виден... Что много думать? И яблочное вино станет уксусом, и плоть прахом, и вода льдом, и слезы песком, и камень-дресва трухою. И от всякой радости прежде смех, а после - слезы... Пустотный сон-то, поверь мамке. Тебе и Федот Стефанов, расслабленный, про то рассудит. Спокойной ночи, сынок.
        И бояроня поцеловала отрока в лоб.
        Заря встала по-над Москвою пожаром, выкрасив заиндевелые стены Кремля и Китай-города, разлилась багровой рекою, слегка попритушенная мглистой дымкой, словно бы сердечная бесшабашность, владевшая во все дни престольной от Рождества до Крещения, сейчас наконец-то покидала измаянный город, чтобы источиться в морозном воздухе, поиссякнуть в небесной тверди. За Неглинной вставали лохматые дымы над Пушечным двором, рядом скрипели бадьи черпального колодца, накачивали воду в городские мыльни; и стар и млад, мужики и жонки, всякого звания люд, зажав под мышкою веник и узелок с бельишком, и скляницу с жидким мылом, да лагунишко с квасом, с самого ранья спешили в бани, чтобы выпарить праздничный недуг, чтобы после душа звенела, как новый двугривенный, и вновь жаждала встречи с Господом. Желтый зыбкий облак раскачивался над баенкой - то скапливались, покинув намытое тело, душевные нечистоты, проказа и хворь, чтоб после отплыть и осесть в подмосковных уремах и распадках у бесовских скрытен, где лешачихи будут ткать из грешной ряднины себе чертовы портища.
        ...И только над усадьбою Федосьи Морозовой царевал во все веселое время постный воздух; и нынче спозаранку из ворот поварни, из деревянных дымниц и пятников работных изб вместе с печной горчинкою выпархивал сладкий дух свежих караваев и папошников, саек и калачей да деревянного, конопляного и постного масла, гретой капусты и тяпаных груздочков; он смешивался с парным, застоявшимся в зиму воздухом распахнутых конюшен и уконопаченных скотиньих дворов, где домашние девки, подоткнув подол, раздаивали растелившихся коров под присмотром большух, а молоко сцеживали в огромные лубяные бочки и берестяное туесье, и дубовые кади, чтобы после, наквасив, набить круги масла и наварить головы сыру на будущий долгий обиход.
        Большое хозяйство у матерой вдовы и много всего требует; и как в государевом Дворце, но в меньшем заводе, по всякому домовому делу, без чего не стоит боярская гобина и не плодится зажиток, - на погреба масляный, сметанный, сырный и ветчинный, на ледники с рыбным и грибным соленым запасом, на поварни и хлебные палатки, на мучные и крупяные амбары, на каретные сараи и на конные стада, на борти и плодовый сад, на вонные амбары с меховой рухлядью, платьем и посудою, на сушила и кладовые с окороками и вялеными коровьими стегнами, на куретный дворишко с битой птицею и на хранилища с земляницей, - так вот на всякую работу был приставлен для присмотру свой клюшник и приказчик, стряпчий повар и животинник. Но все они кланялись дворецкому Андрею Самойлову. Были еще комнатные слуги, истопники, сторожа, сенные девки, подавальщицы, виночерпии, хлебники и чашники, стряпчие и боярские дети, церковный причт, - та самая дворня, что стоит при дверях, при кормовом и питейном поставце, что таскает подносы с едою, мовницы и рукодельницы, что шьют по серебру и золоту, что прядут шерсть и ткут нитки и кроят одежды,
чеботинники и шапочники, - и те все кланялись казначее Ксении Ивановне. Да еще хоронились в клетях и подклетях черницы-инокини, да вставшие на постой молитвенники, да убогие и клосные странники, бредущие по святым местам, да всякие чернцы иных монастырей, убоявшиеся новых законов, - и те кланялись старице Мелании. Да был еще при хоромах расслабленный Федот Стефанов, и за ним блюла верная келейница Анна Амосова. Да вне престольной по московским деревням труждались на бояроню Морозову восемь тыщ крепостных холопей. Да сколько вотчин и наделков отошло к матерой вдове после смерти деверя Бориса Ивановича, не имевшего потомства, того и не счесть: те, правда, пока умом и радением дворецких стоят, живут своей волею, дожидаются, когда вырастет молодой хозяин Иван Глебович.
        Лишь развиднелось на воле, только двери многие всхлопали и ожила усадьба, а отрок уже на ногах. Отстоял часы, потрапезовал и, надернув овчинный кожушок, поспешил к людской. Дядько комнатный Важен опять не поспел за Иваном; поди угонись за ним. Стряпчие конюхи уже раздернули затворы в денках, выгонили из конюшни табунок, сторожа открыли ворота из усадьбы. Лошади были черкасских и понизовских степных кровей, но одной масти, золотисто-рыжие. И лишь один жеребчик был снего-белый, настоящий горностай, но глаза, грива и хвост с рыжиной. Это конь отрочий. Иван накинул потничок и лихо, с прискока насел на конь, обжал коленками и, зычно гаркнув, наметом погнал Горностая из усадьбы. Он не видел, как конюший приказчик укоризненно покачал головою.
        Иван перекрестился на Кремль с любовию, обнимая взглядом радостную картину беспечальной, какой-то иной и недоступной жизни, которую рассмотрел вроде бы сквозь цветное запотевшее стекло шкатулки, с подскоком взлез на Горностая и охлупью, подбивая сполошно пятками в бока, погнал на усадьбу наметом. На полном скаку, испытывая всякий раз внезапно нахлынувшее торжество и упоение, отрок ворвался во двор. И как обычно, кто-то из воротных приказчиков вскричал испуганно вослед: «Ах ты, дитеныш! Убьешься же, лешак! Ну чисто дело, убьешься!» Иван смахнул с лошади, скаля сверкающую зернь зубов, темный чуб, выбившийся из-под мурмолки, был хвачен крутой изморозью. Глаза у парня были шалые, какие-то застывшие, в бешенине.
        Подошел дядько Важен, стерегущий у конюшен, старый наездник, ноги кренделем. Защемив в пальцах седатый срыжа ус, сварливо остерег: «Ну, барин... видит Бог, не сносить тебе головы! Ведь хозяин, поберегся бы!» - «Эх, дядько! - вскричал юный боярин с внезапным вызовом, не переставая по-волчьи скалиться. - Будем живы, не помрем! Верно, старик?» Но тут же спохватился, попритух, сломал гордыню. Не загрызайся, - остерег себя отрок, - сломи выю, не переломишься. Иван поклонился дядьке миролюбиво в пояс, искательно попросил: «Прости, Важен Семенович, хвастуна. Гордец и от калышки коньей на ровном месте запнется до убойства». Повинился по-взрослому, обычным дядькиным присловьем. «Бог не выдаст, свинья не съест. Это верно молвишь. Но голова на что дадена? Лошадь-то добрую запорешь... Сам-то ладно... Кто с утра гоняет? - махнул рукой сердитый челядинник и осекся, оглянулся на господские окна: не дозорит ли Федосья Прокопьевна. Они понимающе рассмеялись. - Давай коня холь да оприходь. Делу время, потехе час. Люби коня, как душу, и будешь всегда в чести».
        С привычных путних слов комнатного дядьки Бажена начинался новый день отрока Ивана Глебовича.
        Мороз страшен ленивому, раздетому да болезному; здорового человека мороз пуще вина горячит, лишь дай сердцу азарта, и тогда пот скоро оросит чело и станет вдруг жарко, как в бане.
        Отрок заткнул меховую рукавку за пояс, наотмашь перетянул скакуна плетью, с гиканьем разогнал по бродной кулижке, по размешенному копытами снегу, обжигаясь ветром и не чуя его; из-за спины выхватил из саадака лук и яблоневую стрелу, на скаку вправил ее в тетиву, вцепившись пальцами в костяную вырезку, развернулся в седле и послал стрелу почти из-за плеча в тряпошную чучалку, высоко вздетую на шест. Ах ты, размазня, промазал, угодил в белый свет, как в копейку! Стрела со свистом увязилась в еловой плахе ограды, трепеща кречатьим пером. Отрок развернул лошадь и снова пустил ее в намет, сердце зябко сжалось, потерялось в груди от восторга; в этот заезд он успел пустить две стрелы, но лишь одна прошила ржаной сноп, задержавшись в соломе костяным ушком. И тут дядько Важен остановил горячку. Ивану-то чудилось, будто он летит над снежной целиною, а за его плечами отросли два белых архангеловых крыла, выдирающие его из стремян, чтобы подъять в опаляющие воздуха, под самое солнце, сейчас ослепительно стекающее по голубому небесному отрогу. А на погляд дядьки он, оказывается, едва полз, и сидел растяписто,
как квашня на лавке, и голову-то клонил, будто в молитве пред тяблом, и руки точно кузнечные клещи.
        «Что ты торчишь, как баба на ухвате! - загорячился челядинник. - Дрын проглотил? Мужик ведь! Ты остервенись, чтоб закипело все внутри. А умом остынь! - кричал дядько, взлезши на стену снежной крепостцы. - Ты сам за стрелою-то поле-ти-и, сынок! Заразить надо! Иль ты, иль он. Распались! Вот ты гонишь басурмана, ага, нагнал, и... р-раз! С десяти сажней не попасть - это ведь курам на смех! - Горностай, почти слившись со снегом, рыл копытом, выгнув шею по-лебединому, грива цвета весенней ветоши прокалилась морозом и стала седой. Отрок мешковато огрузнул в седле, слушал дядьку, не пререкая. Но азарт отчего-то иссяк, а сердце ссохлось. Мороз палил пуще прежнего. Отрок забыл надеть меховую рукавку, и пясть онемела. Привратная сторожа глазела, лыбилась, слушая стариковскую воркотню. И то, что его честят при посторонних, особенно укалывало Ивана. - Заснул? Ехай, ехай! Выше подберись. Чтоб как сокол на пеньке! Крутися-крутися, чтоб все видать. А-а... вон за спиною вражина! Сейчас наколю... Ну-ка, дай я. Думаешь, дядько Важен труха? Не-е!» Челядинник стал неловко, по-стариковски спускаться с крепостцы
по откосу зальдившейся стены, боясь окатиться. Но отрок, не дожидаясь наставника, с осердкою, грубовато повернул коня, хватил его плетью, пустил в галоп, окоченевшими непослушными пальцами едва натянул тетиву и послал стрелу в чучалку, обшитую бараньей кожей. В полпути лета отрок уже верно знал, что попал. К костяной вырезке под кречатьим пером был приторочен рубин, солнце упало на камень, и показалось отроку, что капля крови выточилась из цели. На полном скаку отрок вдруг осадил лошадь, вздыбил ее, беспричинно раздирая удилами нежные загубья; Горностай осел, хрипя, ища опоры в снежных зажорах, и повалился набок. Отрок едва успел освободиться от стремян и безнадежно, рыхлым кулем полетел с седла. Горностай тут же вскочил, безумно косясь на лежащего седока, и побежал встречь челядиннику. А отрок остался лежать.
        В голове его вдруг просторно стало, ослепительно ярко, и за белой солнечной вспышкой, щемящей взор, прояснилась непонятная черновинка, потом прорисовался истомленный человек с кроткими проваленными глазами. Отрок понял, что это его отец. «Тятенька, Глеб Иванович, возьми меня к себе!» - взмолился отрок. «Рано тебе, сынок», - глуховато, с необыкновенной ласковостью ответил отец. И тут снова горнее пламя разверзлось столбом и потухло сразу, загасло, и в голове затмилось чернотою...
        «... Ой, убился! - вскричала сенная девка, вбегая во двор. - Молодой хозяин убился!»
        Бояроня вместе с клюшником и дворецким были на ветчинном погребе, где стряпущие брали на поварню мясо на дневной обиход и тут же рубили на колоде и вешали на безмене окорока и говяжьи полти, да языков вяленых снимали вязками с сушил, да свиных рулек нагребали из кади для рыбной саламаты; да в то время привезли из подмосковного Зюзина два воза говяды и свиных колбас, и приказчик весь расход и прибыток итожил в амбарной книге, разложившись с бумагами на перевернутой бочке-сельдянке, подсвечивая себе слюдяным узорочным фонарем. Да тут же и дворецкий Андрей Самойлов прибавлял свету медным шенданом, чтобы не стало ошибки в весе. Дюжие холопы мерили мясной привоз из дворцовых сел, и бояроня сама не сводила глаз со счета, стережась плутовства; она особенно следила за оброчными записями, чтобы, упаси Бог, не случилось проторей и убытку в ее обширном владении.
        Тут-то, как бы над самым ухом, и вскричала оглашенно сенная девка Палага: «Матушка-государыня, молодой хозяин убился!» Появилась в распахнутых воротах, черная, как ворон, и взовопила по глупому бабьему умишку, как велели передать: «Ой, юный господине убился!»
        Обмерла Федосья Прокопьевна сердцем. Умом пропала. Но сразу спохватилась, побежала на широких махах через сад, сбросив с плеч тяжелый опашень.
        Дядько Важен стоял на коленях подле отрока. Завидев бояроню, вскочил, в лице - немой страх. В иссекновенном морщинами лице - мука и сама смерть. Иванушко, богоданный сыночек, безмолвною рыбкой лежал на снегу, скрестив на груди руки.
        «Что стряслось-то? Что с ним сталося? - вскричала Федосья, едва переводя дух. Челядинник отвел виноватый взгляд. - Злодей! Ты же сына моего убил!..»
        Бояроня выхватила из рук челядинника плеть и хлестнула наотмашь, высекла из тулупчика клок крашенины и заячиного меха.
        «Казни, матушка, дурака. Век молить стану. Казни глупого», - старик повалился на колени, покорно подставил спину, и бояроня, лишившись разума, принялась полосовать по безмясым ребрам, не видя, куда угождает ременная витуха из лосиной кожи. Но рука скоро отвалилась, онемела в плече, и бояроня метнулась к сыну. У Ивана лицо было белее погребального савана, глаза плотно сомкнуты, и в обочьях разлилась темная синь. Смоляные брови уже посветлели, хваченные инеем, и снежная пыль, не тая, посыпала виски. Усы как-то враз отросли, загрубели в один миг; пред бояроней лежал уже не отрок, но матереющий вьюнош.
        «Вот и сон в руку. Гос-по-ди!.. - беззвучно взмолилась Федосья Прокопьевна и прошептала, уливаясь слезами: - Сы-нушка, не помирай...»
        ...В провальной темени зажегся крохотный ладейный фонарик и, зыбко покачиваясь и подмаргивая, поплыл из глубины навстречу, разрастаясь и светом своим одушевляя померкший ум. И вдруг откуда-то извне, наверное с небес, донеслось призывное: «Сынушка, не помирай...» Отрок открыл беспамятные глаза, увидел над собою матушкино плачущее лицо и молвил, улыбаясь: «Мама! Как сладко помирать-то...»
        Слуги раскатали овчинную полсть, собрались родименького нести на руках. Но отрок встал и, оттолкнувши дворню, сел в седло и поехал к дому верхом. Мать же шла возле, ухватившись за стремянной ремень.
        Глава вторая
        Воистину: сегодня на пиру жизни хмелен и речист, а завтра во гробу повапленном нем и студен, как отколыш льда. Заградить бы сына такою бронею, чтобы всякая черная несыть споткнулась у входа и иссякла в прах. А что может быть крепче молитвы? Молитва - стена граду...
        На самом дне сундука и отыскалась «Душа чистая». Икона была в тяжелом серебряном чеканном окладе со множеством драгих каменьев в гнездах, даренная царицею Марьей Ильинишной в день крещения младенца Ивана Глебовича Морозова, коему государыня стала восприемницей, крестной матушкой.
        Бояроня расстелила власяницу на коленях, сверху пригрузила иконою. Она уже позабыла образ, да и толком не помнила его, сразу поместив дорогой подарок в скрыню, чтобы не пал на «Душу чистую» чей-то лукавый прельстительный взгляд, что невольно бы отразился и на сыне; может, потому и вырос Иванушко чистым, как родниковая криница, прозрачным, как голубиная слеза. Вот и пришел час обнаружить государынин гостинчик, объявить сыновьему глазу драгоценный посул, этот неиссякновенный Божественный родник, чтобы никогда отныне не снимал отрок своего взора со святого образа и ведал, какой участи уготована ему тропа. Бояроня облобызала ризы и стала считывать с иконы украсу, вдруг обнаруживая и для себя вещий смысл и будущий урок, к коему приуготовлялась, наверное, с малых лет, а короткое незавидное замужество стало лишь случайным отвилком, распутицей на крестном пути. Ах ты, Господи, прости грешницу и помилуй!
        Икона имела надписание: «Душевная чистота яко невеста преукрашена всякими цветами, имея на главе венец царский и сияющ солнечными лучами...»
        Федосья Прокопьевна положила икону на сундук и подошла к резному столику в вензелях, на курьих гнутых лапах, привезенному хозяином из польского походу, раздвинула стоящее на нем зеркало трисоставное с затворы, навроде складенька, опушенное темно-синим английским сукном, и, приложив власяницу к груди, с каким-то отчужденным пристрастием поглядела на себя. Но, увы! в зеркале отразились лишь блазнь и чары. Выколоть бы себе глазищи челноком, как святая Мастридия, чтобы не видеть эти игриво припечалованные темно-карие глаза, зазывно яркие на похудалом от долгой поствы лице, и этот похотливый черный пушок над припухлой губою, и предательские вдавлинки на щеках, что вот-вот зацветут брусникою, только тронь их румяном. Чем еще изнурить себя, какой такой подвиг наложить, чтобы вытравить проклятущее естество, выжечь воспоминания о былом, иссушить лядвии, вытравить всякую пагубную тщету о летах будущих. В монастырь бы затвориться, навсегда укрыться в келий, да вот сын держит...
        От черной власяницы взгляд Федосьи загустел, зажглися в глубине рысьи искры, а бледность скуластого лица стала разврастительной.
        И снова прикинула к себе власяницу, и впервые чин иноческий, о коем прежде думалось посторонне, с благоговением, вдруг стал неиссякновенным желанием и близким делом. Завтра бы и постричься! - таким нетерпением зажгло душу. Федосья Прокопьевна подхватила рубаху из коньей шерсти и пошла в мыленку, решив сейчас же без мешкоты облечься в монашью броню; тогда всякий кромешник отступит пред этой крепостью.
        В сенях и самой мыленке горели изразчатые фонари, духовито пахло вереском. Федосья Прокопьевна споро разоблоклась в предмыленье, грудку белья прикрыла сверху власяницей. Мельком оглядела себя, каравашки приосевших великоватеньких грудей, еще не тронутых проточинами, с молочной белизны атласной кожею, и устыдилась своей несмиряемой тельности, сдобности; вишь вот, подумалось, похотливую ярость мясов не может выпить и самый суровый пост. Экая перепеча, на троих замешана, а одной досталась. Федосье стало мерзко от своей плоти и сразу расхотелось мыться, чтобы лишний раз не тешить ее, не потворствовать греху, разблажившемуся в утробе. Черт поманывает, ишь ли, в баньку потянуло негодницу, на лебяжьих перинах в парку понежиться. «Ах ты, мерзость сатанинская, падаль наисквернейшая!» - горячо укорила себя бояроня, торопливо переступила в мыленку, липовую шайку налила водицы из кади медным кунганом, но мыться все-таки раздумала, торопливо окатилась и вернулась в сенцы. Она вдруг решила, что измытому, распаренному телу не достоит облекаться в духовную кольчужку, с коей и в гроб; тело должно быть скорбно и
неотзывчиво к лиху и маете, как дубовая провяленная плаха, и тогда монашья броня прильнет к каждой телесной во плоти и сохранит ее от порчи. Ведь кромешнику и малой щелки достанет, чтобы проникнуть в телеса и, расшатав их, изъесть и душу саму...
        Но любопытство пересилило и, робея, обжигаясь власяницей, самим сердцем глубоко переживая особенный миг, Федосья Прокопьевна посунулась в рубаху и замерла на какое-то время, кожей слыша суровость и черствость тканины, связывающей плоть, не дающей растекаться в избыточной воле. Бояроня опустилась на лавицу, привыкая к себе новой.
        И тут дверь в мовные сени властно распахнулась и на пороге встала жена деверя бояроня Анна Ильинишна, сестра государыни, ныне тоже вдова.
        - Я тебя сыскать не могла. Обыскалась в дому. И девки сенные потеряли. Пропала хозяйка. - Голос у свойки пригрубый, гарчавый; так и дворню свою струнит, стекла в палатах звенят. Гостья подслеповато щурила горячие, наведенные сурьмою глаза, привыкая к мягким сумеркам, едва разбавленным цветным узорчатым фонарем. Шумная, зычная, она сразу заполнила собою сенцы, подозрительно озирая углы. Неспроста же затаилась? И тут взгляд упал на власяницу. Анна Ильинишна ущипнула за рубаху, не веря глазам своим.
        - Чего дуруешь? Иль мне блазнит?
        - Про что ты? - притворилась Федосья непонятливою.
        - А то... Полвотчины отрезали и остальное отымут.
        - Тебе-то что за болезнь? Иль и ты на мою гобину глаз положила? - отрубила Федосья Прокопьевна. Ей стало неуютно в страдательной рубахе под чужим доглядом. Показалось, что святая бронь, кою ковала в вечера, вдруг скукожилась, опеленала, готовая повязать и задушить хозяйку. Бесноватым такие же рубища вздевают, а после рукавами спутывают, чтобы сердешный сам себя не изгрыз. Она торопливо содрала сорочку, как чужую ненавистную кожу. Откуда взялась гостья? Как из воздуха выткалась, будто бесы наслали, чтобы глаз положить. Ведь как таилась, хотела новое рожденье себе положить в нынешний день, чтобы в страдный путь отправиться. А тут на тебе, прискакала жаба на вертеле. И вдруг от этой неожиданной мысли Федосья Прокопьевна успокоилась.
        - На, прикинь. Я толста шибко, а ты тонка, как спица. Поди, в самую пору, - протянула власяницу с насмешкою. Любит гостья сладко поесть и с того расселась, раздалась на стороны, как пасхальный куличик.
        - Дурка ты, дурка! - отрезала Анна Ильинична, отталкивая Федосью. - Все вы, Соковнины, дурковаты. И княгинюшка такожде.
        - Ты сестру мою не замай. Мне твои басни негоже слушать...
        - А вот и послушай. Все вы, как старицы-белевки. Пехаетесь в землю, будто кто вас гонит... Сына-то хоть пожалей! Ты ему пути режешь. Он Морозов! Ты-то худородная. Тебя Глеб Иванович прибрал, и кичишься, царю миленькому пререкуешь. А он терпит до поры...
        - А ты... ты корова яловая. Вот. Квашня пустая. Иди, иди отсюдова, пока не наддала, - взбеленилась Федосья Прокопьевна. - Кто звал? Еще и учит, сплетница. Ты - отрезанный ломоть!
        И, не сдержавшись, пихнула свойку в спину, выставила за дверь, у гостьи алый сборник едва с головы не слетел. Фушкнула свойка, но ушла. Заплакала Федосья, запричитывала по-бабьи: «Насылай, насылай, злодеица; по мою душу воинскую спиру. Вьетесь вокруг, как вороны над падалью. А я вас не боюся. Я лишь суда Божьего боюся».
        - Господи, прости меня, грешную, - шептала Федосья, заталкивая власяницу в печь; на загнетке еще багровели живые уголья, и скоро в мыленке запахло паленым, зашкворчало. - Вон бесов-то как томит да корчит, коли за пятки поджарить. И запах-то смрадный. Поделом вам, поделом. Не суйтеся в благочестивый дом...
        Еще поплакала Федосья, но уже облегченно, и дважды погрузилась в кадь, смывая с себя оторопь и черный сглаз.
        - Больно мати-то наподдавала? - участливо спросил отрок. Он был в червчатой шелковой ферезее, и свет от нее, стекая на чистое лицо, окрашивал малиною.
        Рука дядьки Бажена, нависшая над шахматами, дрогнула. Он взглянул на господина уклончиво, но в глазах не было печали.
        - Не переживай, сынок. От боя-то шкура ядренеет. И черви не заводятся. От битья-то кожа бархатная.
        - И неуж?..
        - Ей-Богу, - перекрестился дядько. - Иль не видал, как кожемяки лупят дубьем бараньи овчины? Только ошметья летят.
        - Не слушай ты его, трепла, - вдруг откликнулась из запечья старица Меланья. Она сметывала холстины на рубаху, а отвлекаясь от рукоделья, читала юному хозяину из святых житий. - Он с молодых лет ботало.
        - Молчи, старая мутовка. Каркаешь. Пропахла постом да елеем. С твоих запахов душу воротит. Чего торчишь? Шла бы к своим воронам, - невозмутимо отбрехивался дядько.
        - Ох, непуть ты, непуть! Чего еще смелешь, старый? Это ты штями да козлищем! Вонькой табашник. Ну и ну... Никогда не внити тебе в царствие небесное...
        - Закаркала... Да я в нитку вытянусь, но взлезу поперед тебя.
        Дядько Важен поперхнулся и вскочил, отбив земной поклон вошедшей бояроне. Так и стоял, согбенный, не смел поднять головы; седой сжелта клок волос свалился на лоб, на маковице глянцевая репка, уже изморщиненная. Бояроня легко, словно бы винясь, коснулась стариковской головы, но молвила властно, неуступчиво:
        - Ступай на погребец да проси себе чарку меду. Скажи, хозяйка велела. Ступай, изверг!
        Федосья Прокопьевна укоризненно взглянула на игру. Ой-ой, снова завелись в потешки; совсем испроказят детинушку. На доске застыли с дьявольским умыслом шахматы, костяные человечки, взрезанные на государевом дворе; сколько лжи в них, коварства и прелюбодеяния. Какое сатанинское игрище.
        - Спрячь подале, - приказала, срывая чертенят в скрыню. - Худо следишь, Меланья. Все балуешь!
        - Да повоюй с има. Я к ним с Богом, а они боком...
        Отрок сидел молчаливо, откинувшись к стене, на тонком лице играли зори. Бояроня снизила голос:
        - Сынок, ты, случаем, не зашибся? Ты матушку эдак не пугай, слышь!
        - Да нет... Скружило с седла. Как в перину пал. Снег ведь.
        - Ну и ладно. Мало ли что наблазнит. Не падешь - не встанешь, - успокоилась Федосья Прокопьевна. - А я тебе дорогой божаткин гостинчик принесла. «Душу чистую». Поставишь образок в спаленке в изголовье, чтоб пас тебя. В сундуке дожидал заветного часа, да, знать, час тот и грянул... А мы с тобою, Меланьюшка, навестим-ка Федотушку расслабленного, пусть вразумит...
        Клосный Федот Стефанов появился у Морозовых лет четырнадцать тому, когда лежунец Киприян, озлобясь на строптивость Федосьи, забрал свой гроб и убрел обратно в Москву; предсказав царице сына, он пристал к государеву Верху и был принят на житье в десятку нищих, что обитали в подклети Дворца. Для клосного купили на Самотеке сосновый срубец, перевезли и поставили на мху возле въездных ворот с правой стороны. В печуре вереи был написан образ Спасителя, постоянно горела неугасимая лампада, значит, в этом дому почитают Господа; а возле нищего приют - значит, и блаженных тут возлюбили. Не сыскать православному дому большей защиты от укромников, всякой нежити и сатанинских сил, что вековечно упорствуют сронить христовенького во грех, ежели на их пути неустанно нищий страдает.
        Келеицу погребло снегами, но дорожка к двери чисто выметена, из дымницы парит теплом, продух обмуравлен куржаком, на слюдяном оконце тафтяная ширинка. Срубец еще не утратил восковой желтизны, не заскорбел, не затлел черной плесенью, но лаково светился, как старая моржовая кость. Обихожен Федотушко, оприючен, грех роптать; лежи-полеживай да молися за честной народ, чтоб крепко верил в Христа. На дверях кресты осьмиконечные начертаны дегтем. Сам клосный лежал на лавке, осторонь широкой печи, жарко натопленной, возле него хлопотала Божья дщерь Анна Амосова. Когда вошла бояроня, она как раз прибрала клосного, обиходила тому поясную бороду гребнем и брови кустистые причесала, из-под которых высверкивали два крохотных льдистых зеркальца. Лоб высокий, покатый, переходящий в блестящую плешь, но лицо странно плоское, с плоским же, широким, притяпушистым носом, как бы вросшее в темное сголовьице; и белье лежунца, и хламида - все скромного цвета, и оттого жиловатые набухшие кисти рук, сложенные на груди, и маслянисто-желтоватый лик проглядывали из постели, словно вставленные в черную раму. Сейчас Анна
Амосова, крохотная черница с младенческим изнуренным лицом, готовила клосному трапезу. Федосья Прокопьевна поклонилась образам, потом поцеловала нищего в лосный лоб и скрещенные руки, сказала с придыханием: «Дай Бог здоровья, Федотушко». Клосный не шелохнулся; упорно глядя в низкий, припудренный сажею потолок, отозвался тускло: «Еще не растрясла себя-то, не растрясла. Берегись, баба, коты всполошились...»
        «Все так и есть, - подумала бояроня. - Вот и свойка ненапрасно прискочила, оследилась, котовишна».
        На полу под образами стоял высокий серебряный шендан. Мелания воткнула толстую, в руку, свешу и зажгла. В изобке стало куда светлее, лики на тяблах заиграли, улыбаясь, Богородица подмигнула бояроне. Черница Анна Амосова копошилась, ей хватало дела с расслабленным, она-то и нянчила его неотлучно день и ночь. Положила в мису гороху-зобанца да отдельно в тарель капусты гретой тяпаной, полила конопляным маслом, водрузила поперек груди лежунца что-то навроде скамеечки и поставила еду.
        Федотушко взял капустный лист, прихлопнул его на лысину, а остальное брашно смешал и подал из горсти бояроне. Та, не дрогнув лицом, со смиренным взглядом приняла из ладони клосного неискусной постной ествы и поела с прежним умилением, чувствуя в груди горячее томление, словно бы причастилась крови и плоти Христовой. Отпустил Федотушко грехи Федосье Прокопьевне, а после и старицу Меланию покормил из пригоршни, как приблудную кочевую птицу, да и прислужницу не обделил. И стал есть сам, загребая из мисы пальцами неряшливо, рассыпая на одеяло и вытирая ладони о белье. Федосья дождалась, пока потрапезует ясновидящий старец, а после отослала из изобки черниц, сама обиходила рушником и лицо, и руки клосного, а помедлив чуть, спросила с дрожью в голосе: «Стефанушко, рассуди. Мука мучит меня ежедень. Вот будто выпал из гнезда, птенец жалконький. Так смутно. И думно, не податься ли мне в монастырь. Пора спасатися». - «Черная риза не спасет, а белую ризу ересь уводит. Будьте мудри, яко ехидни, и нетленен, яко кипариси, и певки, и кедри», - ответил лежунец, не сводя льдистого взгляда с матерой вдовы и
считывая ее мысли, как с открытого листа. И решившись, спросила Федосья, ради чего и явилась нынче в келью: «Федотушко, счастлив ли будет сын мой?»
        И прикусила язык. Ведь решилась саму судьбу выведать ранее положенного сроку. Но ничто не нарушилось в лице блаженного, лишь заросли бровей плотнее принакрыли жесткие глаза.
        «Житие, а не роскошная масленица», - ответил Федотушко и отвернулся к стене.
        Воистину женщина без мужа - что храм непокровен; ветр подует, и храм тот повалится. Федосья Прокопьевна, миленькая, ну кто тебя за язык-то тянул? Вот сейчас и стенай, живи с испугом до самой смерти.
        Щетинку в кудри не завьешь, а сына опашнем не убережешь...
        Глава третья
        Прознавши, утром наранях прилетела княгинюшка Евдокия Урусова, сестра Федосьина; от порога, как прорвало, заплакала, запричитывала, уткнулась Аввакуму в пеструю поясную бороду лицом прозрачно-светлым, как отбеленная льняная холстинка; едва оторвал протопоп от себя, вгляделся в дщерь духовную; под белесыми струистыми бровками - сияющие мокрые глаза, как спелые черничины, окропленные моркотным дождем, а губы - что поздняя осенняя клюква, хваченная утренником; вроде бы из породы Соковниных, но всем жонка на отличку - и кротостью, и обличьем, и станом, и плодовитостью; словно невесомая пуховинка, хотя и трех девок скоро приспела.
        Подумал Аввакум: «Куда тебе-то ратиться с антихристом, сердешная? Не в чем душе-то борониться. Но и то верно: воюют не брюхом, а духом. Мышку и стогом не задавит». И, любуясь Евдокией, с какой-то неожиданной умильной сладостью оглядел страдницу и подал крест для целования, что во все последние годы не сымал с груди и в день, и в ночь, и приспекшиеся от счастия губы Евдокии замлели на серебряном теле Христа, потускневшем от лихого житья протопопа. И прошептала княгинюшка: «Дождалися затулья. Пусть приступают нежить и невзглядь всем войском, пусть копит антихрист ватагу свою у ворот; и им придет свой черед, как костельникам-униатам, что толклися у стен святых Сергиевой Троицы, да ничто не приспели, окаянные. Отец ты наш истинный, заступничек. Теперь-то мы ничего не страшимся!» И Евдокия огладила широкие костистые рамена протопопа, туго опеленатые потертой ветхой рясою. И застеснялась своей порывистой ласки, и оглянулась в смущении, не насмехается ли кто. Аввакум же вздернул бородою, сгорстал ее в пятерню, струисто процедил сквозь пальцы, на миг показал завернутую бурую жиловатую шею, кою не
перехватить и дубовым стягом.
        И всхохотнул мягко, прибулькивая гортанью, поверив, что наконец дома; слава Богу, сломал дорогу, доволокся до места и семью свою дотянул в здравии. И сказал вдруг с нескрываемым самохвальством, проглатывая смех: «Пять лет в Сибирю за смертию волокся, вот так-то, бабы! Да три года опосля утекал от нее промеж орд иноземских. И всяк приставала ведьма: и с плетью, и дубьем, и тыном острожным, и пищалицей ратной, и стрелою басурманской. Да, видит Бог, отступилася, ваших молитв ради. Меня самому черту с рогами не перенять, не то ино. Ишо слабы в коленках!» И подмигнул. И все, кто сбежал в палатку, улыбчиво закивали, согласные с протопопом.
        Тут народ стекся в трапезную, кто здесь постоянно кушивали, не по чину, но лишь по любви Федосьиной. Просили у батюшки благословения, падали в ноги, роняя радостные скорые слезы... Эко! Посреди-то престольной, под боком у государя устроила верховая бояроня затвор, скит на дому, ограду истинной вере. И царевы суровые приступы, все его недовольство - лишь в сплотку домашнему монастырьку, а все поносные речи, доставляемые для угрозы государевыми слугами, - лишь в усладу ревностному уху. Черницы сошлись в боярских хоромах, убегшие от лживой Никоновой веры, да монахини путевые, кто попадал в свою обитель, да паломницы по святым местам, да убогонькие и нищенки, на ком запечатлелся Христов свет: всем сыщется места и ествы в просторной трапезной с глубокими печурами в стенах, заставленными серебряной да золотой посудою, с глубоким небом, расписанным чудными рыкающими зверьми и алыми цветами, да зреющим виноградьем, на коем средь винных спелых ягод живут райские птицы с павлиньими хвостами; и широкие лавицы устланы червчатыми суконными полавошниками, и за просторный дубовый стол с резными витыми ногами и
с кружевными подзорами влезет, не теснясь, не одна артель калик перехожих.
        Да в Божьем-то углу красно от икон, там лампадки бессонно курятся, и свечи восковые в стоялых шенданах своим жарким пламенем перемогают утренние сумерки; да на вислых полках братины, и ковши, и штофы серебряные с финифтью, и достаканы, и кубки всякие заморские, скупленные на торгу, и чары с росписью, и часы с боем, и всякие тарели, и блюдца медные, начищенные бесперечь квасцами и хлебной гущею, в кои можно глядеться заместо зеркал; да в стене, напротив обеденного стола, есть особая голубая дверка, и если открыть ее, то из приглубых пахучих недр, из подклети, где уставлена плитами и широкой русской пещью огромная поварня, на особом подъемнике всползет на подносах всякая ества, что прилучится согласно буднему иль недельному светлому празднику, иль суровому затяжному посту. И приказчик в синем зипуне и в мягкой поярковой шляпе уже готовно застыл у той дверки, чтобы принять снизу брашно и отведать всякого кушанья на случай сглаза, проказы и скверны. Да трое слуг у стены дожидаются приказа таскать на стол утреннюю выть...
        Наконец явилась и матерая вдова. За-ради гостя разоделась, словно бы к любовнику вымчала на передызье, вся собою как розовый куст: на плечах душегрея лисья, на ногах ковровые черевички, шитые жемчугами, на голове сборник из веницейской камки, и щеки цветут от алого шелка, словно бы усердно натертые румянами. Вот как бы посреди серенькой северной болотистой ворги с чахлым мелким сосенником вдруг выпростался волшебный куст цветущего кипрея с зазывистым султаном. И фиолетовые сумерки за обледенелыми оконницами расступились, сразу развиднелось, и сквозь стеклины просеялся утренний размытый свет.
        Не в женитву ли собралась баба? небось присватал добрый молодец иль дородный вдовец из царского Верху, наверное, подумали старицы-черницы, готовно подымаясь с лавок, и всякая из монахинь и прошачек, что угодили к тороватому столу, покорно склонила голову. А и то, госпожа, великая бояроня-мироносица, жадобная заступленница вошла и принесла солнца. И вместе с радостью и зажалели Федосью Прокопьевну, когда повидели, как молода еще, ядрена баба, в самом соку, в самом росту. Две головни дак и в поле дымятся, а одна и в печи до времени тухнет...
        А протопоп хоть и раздул сердито усищи, и вспушил бороду, но и сам невольно приободрился, воспрянул длинным костистым телом и цепко разогнал под широким лосиным поясом тесную ряску, приубрал ее назад. Только Федосья Прокопьевна ничего не заметила и, решительным взглядом обежав застолье, все эти уксусники, и хреноватики, и серебряные солоницы, и чары, и братины, тоскующие по медам, и полуведерные ковши с квасом и корчиками, навешанными по бокам, горящие тусклым заревом, отраженным от камчатной богатой скатерти, довольно хмыкнула, взмахнула кисейными просторными рукавами сорочки, как птица-лебедуха: «Дай Бог здоровья, гости сердешные!»
        Помолились Христу, принялись за кушиво, почитай, человек с пятнадцать. Федосья сама - во главу стола; по праву руку - протопоп с протопопицей, ибо попу да киселю за столом первое место; по левую руку - княгинюшка, за ней - дворецкий Андрей Самойлов, цыганистый мужик с дремучей бородою кольцами. Спросила строго: «Спосылано за молодым хозяином?» - «Спосылано», - ответил дворецкий и перевел взгляд к дверям. У порога торчали два клюшника за посылками, люди не простого звания; их дело в сени указать дворовым, чтоб спешили по кличу с хозяйской заботою. Клюшники поклонились молча: де, уведомлено. Федосья замялась: ждать-нет сына? Взгляд замглился, потемнел, пожевала губами, взмахнула рукою: де, подавайте еству. Столовый приказчик распахнул дверцы, расписанные репьями, взялся за вороток, извлек из поварни брашно... Пируйте, гости дорогие! вас на двор к Морозовым сам Христос послал; всякому нищему у боголюбицы сыщется кус! Притащили слуги житней саламаты со шкварками в сковородах, да в росольниках паровой севрюги с Волги, да тыквенных оладушек на конопляном масле, а запивали квасом из астраханских дуль.
        Ради привального разнес виночерпий по кубку романеи, и монашены, вздыхая, пригубили сладенького. И всяк ел, не чинясь, как самый знатный московитин, ибо за Федосьиным столом нет ни худородных, ни кичливых, но все Христового звания. Сама же вдова отломила от папушника, отлила в корчик постного маслица, присолила и стала макать хлебом в задумчивости. Тихо за столом, слышно, как муха пролетит; только нищенка с дальнего краю все охала и вздыхала, озирая стол голодным взглядом, торопливо прибирая из рассольника щепотью куски севрюги, громко чавкала, перетирала замлелое рыбье звенышко беззубыми деснами. Туманилась Федосья; скор, переменчив ее характер, будто северный ветер-падера наскочит, как вихорь, на море, взморщит воду, нагонит частую сбойчивую волну, да тут же и схлынет обратно в береговые укромины под глинистые кручи...
        И вдруг взглянула скоса на протопопа, на его просторный масляно лоснящийся лоб с широким пустынным заливом до самого затылка, где прежде непролазною чащею вставал русый волос. И удивилась этой перемене, зажалела Аввакума.
        - Плехан ты у нас, батюшко, - мягко заметила Федосья, скоро отмякая.
        - Годы-ти мучат, да и учат. Я не соколик, да и ты нынь не молодка. Уж сын женихается... Господь мне ума прибавляет. Да и без волос, Прокопьевна, куда легше: ни гребешка не надо, ни мыленки. Не по чужим сголовьицам растряс. То Спаситель увидел мои страдания и облегчил жизнь, - безлукавно ответил Аввакум, зачистил сковородку окрайком хлебины, а крошки ествяные со стола смахнул в горсть и кинул в рот. - Ну, потешила, бояроня, оскоромила, ввела в грех. Давно так не кушивал. Думал, и загнусь в горах студеных с пустым брюхом. Так-нет... Настасьюшка? - обратился протопоп к супруге, притулившейся возле.
        - Брюхо да горшок добра не помнят, батюшко. Слава Богу, живы, с голоду не померли. Чего еще нать? - подала голос Настасья, мягкий, певучий, и вдруг улыбнулась, и все простенькое, круглое, рыжеватенькое в подскульях лицо, изрядно помученное горемычным сибирским походом, враз расцвело. Но баба тут же и потупилась, сронила кустышки темного повойника в стол, но не из робости, а чтоб понапрасну не перечить мужу.
        - А мы все тут за вас кажинный день молились...
        - Эх, матушка моя. Давно ли спроваживала? Укатали сивку крутые горки. Было время - коня на плечах нашивал. А ныне и барана не вскинуть. И вот уже смерть не за горами, а за плечами. Царь призвал из Сибирей, тихую жизнь сулит. Приезжай, говорит, Аввакум Петров, враг твой первейший, кобель Никон, отлучен. Будешь мне за советчика. Собрался я и поехал... А какой советчик, коли одной ногой в колоде...
        - Чего молвишь, батюшко? - подала голос княгинюшка. - Иль не чуешь, заступленник? Изгоня тело перетирает, а душу в светлые ризы рядит. Гляжу на тебя, протопоп, и дивлюся. Ино свет небесный над твоей главою...
        С этими словами все застолье повернулось к Аввакуму, и увидели старицы и милостынщицы над головою протопопа солнечное кружило. Но не успели монашены возликовать и пропеть осанну страдальцу, как вдруг вкатились в трапезную юрод Феодор Мезенец, обвитый по чреслам звончатыми цепями, и молодой хозяин. И не чудо ли? про юрода-то из головы у всех выпало: вот так и Христа, явившегося на землю, не признают. Аввакумов детка, прихваченный из Устюга за попутьем, принес с собою и отголоски поморской славы; докатывалась молва и до престольной, де, бродит по Двине блаженный, всяческую нужду претерпевая, и силой своею он, пожалуй, станет покрепче московского Киприана. Угрюмо, недвижно стоял Феодор у порога, темно обозревая трапезу, и лишь внешний вид его заставлял всякого невольно вздрогнуть и поклониться страстотерпцу. На воле стужа, мороз садит, как из осадной пищалицы, а тут человек в одном истерзанном, изъеденном псами кабате, и в прорехи глядятся синие костомахи; тонкий сальный волос густо запорошен инеем, а измозглые черные ступни - как коровьи копыта.
        - Прошка на меня заедаться стал. Пришлось отбою дать. - Уже схватился Иван с гостем, с Аввакумовым сыном. У отрока нежное лицо нащелкано морозом, брусничный румянец заревом во всю щеку; в червчатой ферезее молодой хозяин весь трепетно порывистый, как ярая свеча. Скрывая сердечное стеснение, подошел к матери, уселся возле на свое место, жадно оглядел стол, и в этом чистом пламени вся гоститва окротела и обмирщилась, потеряла на миг монастырский чин. Ой, как приглядиста Федосьина кровинка, каким любовным колонковым волоском выписан мягкий лик с окружьями тонких смоляных бровей и медовыми жаркими глазами. Воистину царской крови вьюнош, вымоленный родителями у Господа, и всяк из любых земель властелин мог бы возгордиться таким отпрыском.
        - Ой, как есть хочу. Быка бы съел.
        - К чему пустотные разговоры? Иль ничему не учен? - сухо оборвала мать. - Иль не зван? Ступай и дальше бейся с Прошкою.
        - Ну, мама?..
        - Хоть бы и сам царь явился не ко времени, то и ушел бы не евши. Помнишь, говорила? Раз царь припоздал ужинать в обитель. А время было летнее, светлое. Царь спросил у келаря стерлядей. Тот наотрез отказался дать. Говорит, де, тебя, государь, я боюся, но Бога еще более боюся... Ты-то вот смелой шибко; знать, никого не страшишься, коли так вольно себя ведешь. А я боюся Бога, сынок. Поди давай к себе да садись за урок.
        - Прости, мама.
        Отрок покорно, не переча более, встал, поклонился матери, и в трапезной все как-то облегченно, понятливо вздохнули, словно бы каждая из стариц изведала глубокое материнское чувство; но ведь и душа-то монахини, верной дочери Христовой, провидческая и ведает всякого мирского человека одной лишь любовию до самого потаенного дна. Отрок у порога поцеловал юроду крест и вышел. Федосья Прокопьевна понурилась, раскаяние обожгло ее. На какое-то время застольное согласие пресеклось. И вдруг Феодор Мезенец подсел к матерой вдове на свободное место и пристально, с какой-то жесточью воззрился на бояроню; в выцветших голубых глазах его порхала серебристая пыль. Болявые, в лихорадке, губы едва шевельнулись, и только Аввакум с княгинюшкой, пожалуй, и расслышали упрек юрода:
        - Шуба-то лисья, а душа бисья. Лучше шуба овечья, а душа человечья.
        Эх, больно уцепил юрод бояроню: она-то денно и нощно пеклась о душе, не попуская себя ни в чем, утробу томила неустанно, призывая себя к иноческому подвигу, а тут вот явился блаженный с дальних краев и цепко закогтил сердце до самой кровищи. Федосья Прокопьевна вспыхнула на такую неправду, ибо кромешники в человеке так глубоко таятся, что не враз и расчуешь их. Она с неприязнью оглядела истомленное, давно не мытое лицо юрода со впалыми щеками, приобметанными светлым, почти неживым волосом, но тайный гнев притушила, постаралась не выдать его. Только червячок неприязни к побродяжке против воли угнездился в груди. Да разве скроешь от блаженного даже далекий умысел? По глазам, по суровому просверку, по извиву губ все умысленное высмотрит христолюбец.
        - Ты не пыщись! - снова уколол юрод. - Надулась, яко кокошка на шести. Вижу, как ломает тебя и гнетет. А ты смирись... Душу не опечатывай спесью. Трясешь мошною, так не дорогу ли в рай мостишь, дурка?
        Не дожидаясь ответа, Феодор подобрал у локтя княгинюшки Евдокии отломок пшеничного калача, зачерпнул в ее россольнике севрюжьего мяса и стал равнодушно есть, позабывши о бояроне. Стол же онемел, не зная, как себя повести; в словах юрода повиделся всем тот праведный смысл, от коего не скрыться в себя, не затаиться, как раку-каркуну в илистую нору. Ишь ли ты, сколь прозорлив странник! ведь хозяйка на Москве известная милостивица и христорадница, скольких прошаков обогрела, от голодной смертушки спасла, скольких обиходила по темницам и богадельням, но вот Божий человек сразу высмотрел в непрогляди затаенный грех, коего мы более всего стыдимся. Гордыню выудил, от коей всяко бежала бояроня, да вот не могла пока отвязаться...
        И лишь Аввакум улыбался довольно, пушил усы, порою мимоходом облокачивался ладонью на круглое плотное плечо супруги, словно бы сквозь суконный летник проверял надежность его. Аль что, Сибирей не хватило, чтоб удостовериться в верности подруги? Да нет-нет, от близкой державы, от сытой благословенной трапезы, от доброго позабытого питья и духовитого печного тепла, от монашьего застолья вдруг как-то развезло протопопа, отпустило от долгого напряга душу, и сейчас, оглядывая гоститву, он беспричинно улыбался, навряд ли чего слыша. Всяк на земле исполняет свой долг: бояроне копить гобину и печься о нищей братии; юроду же дозирать за христовенькими, и не то что словом, но и ключкою, или шелопом по бокам упреждать близкий грех, давать всяческий отбой нечистой силе.
        - Сын-то ангел... Иль не расчуяла? А ты погнала от стола, как махметку с паперти...
        - Ну что ты взъелся на меня, Феодорушко? Ведь только что взвиделись. Что ты не залюбил меня? Иль я хуже последней пропадины? - с испугом, зажимая близкую слезу, посетовала Федосья. И от горького упрека юрод смутился, отвел взгляд, и мелкая скула, как-то по-юношески не огрубелая, вдруг зарделась. И что-то с этими словами вновь сломалось в воздухе трапезной, волной тревоги призавесило застольщиков. И, почуяв свою минуту, опомнился протопоп.
        - Ну, будет, будет вам ратиться-то! И ты, детка, сыми гнев. Все бы тебе обухом да плетью...
        - А как спастися-то, ежели без насилки? Христа снасилили - и он вознесся! - Юрод приоторвал от груди верижный медный крест и показал всему столу. - Его кровь-от пием...
        - Кто крестом спасается, кто любовью, кто постом, а кто молитвою, - снова подала кроткий голос Евдокия. - Ты святой, отче, а мы мелкие, мы твари греховные, - рассудила княгинюшка. - Ты уж прости нас, ничтожных...
        - Есть один верный путь, - оборвал княгиню Аввакум. - Всякий, кто призовет имя Господне, спасается. Господь без пригляда не оставит. Вот в Даурах было, скажу вам. Зимой по озеру бежал к детям на базлуках. Пить захотелось, спасу нет. А воды не знаю где взять. Лед саженный. Озеро верст с восемь, до людей далеко. Бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, взмолился: «Господи, ты напоил в пустыне детей Израилевых! Так и спаси от жажды меня, грешного!» И затрещал лед, яко гром, стало его на высоту кидать, и накидало с гору великую. А мне оставил Бог пролубку. И со слезами припал я к пролубке и напился воды досыта. Потом и пролубка-то сдвинулась, как и не было. И побежал я по льду куда мне надобно, кдетям...
        В трапезной вдруг установилась тишина, и всякий из гоститвы, призамгнувши очи и погрузившись в себя, представил ту бескрайнюю замороженную Даурию и посреди нее несчастного протопопа, одинокого в ледяной пустыне, аки перст. И всяк восхитился Божьим соизволением и милосердием, и многие устрашились тут, примеривши брони Протопоповы на себя. Дрожащий солнечный луч проломился с воли сквозь цветную стеклину и осенил Аввакума рудо-желтыми пеленами. У княгинюшки от жалости к страдальцу повисла слеза на ресницах, как дорогой смарагд.
        - Мне бы этого веком не перенесть. Это ж какие мучения, а? - шепотом вопросила Евдокия; ужасаясь видению, она перехватила грубую ладонь протопопа и порывисто прижалась к ней щекою.
        - Э-э! Чего выпугались? Эко диво! Вам бы, богатенькие, все куличики да паски. Пузо чтоб тешить. Больно сладко, а? И ты, батько, хорош улеститель. Чисто алгимей. Навроде черта? - необъяснимо взвился Феодор.
        - Эй, детка-а! Опомнись. Ты не сули мне, чего себе не хошь! - оборвал протопоп юрода, стемнел лицом, приподымаясь из-за стола. Но юрод уже не слышал Аввакума. Он стеганул себя четками по шее раз и другой и, брякая по полу зароговевшими пятками, выскочил из Столовой палаты.
        - Всяк призывает Господа, да не всяк боится его, - упрекнула юрода Федосья Прокопьевна. - Ты ответь, батько, чего Феодор ополчился на нас? Иль мы такие отчаянные грешники?
        - Правда груба, да Богу люба. Для него то видимо, что для нас за печатями. Ты его не трожь, Федосья Прокопьевна. Ты на него не заедайся...
        - Это я заедаюсь?..
        - Ты его прости, дай обыкнуть. Мы вот едим-пьем, чревоугодники, душу тешим, а он, милосердый, кажинный день по кругам ада нисходит, как в смерть. Он за сына твоего на дыбки поднялся, дочи...
        - Я мати сыну своему. Мне его пасти. В моем дому мой и устав. - Федосья прикусила язык, чтобы не высказать лишнего. Но и Аввакум гнул на своем; упрямый, он не уступал худой молве, что могла разнестись по Москве.
        - Так я ли против, ты что? Ты мати, ты. И двор твой, да сын-от Богов. Иль не расчуяла? Потихоньку и ольху согнешь, а в крути и вяз сломишь. Ты приноравливайся, слышь?
        - На приноровке-то, отче, куда заехали, а? Почитай, к пропасти приспели. Потому и худо стало, что кругом потворство, домострой не чтут. С прямого завещанного пути на кривой сошли с умыслом. Ползем противу солнца, да и лыбимся, охальники. Эво, мол, как хорошо улестили Господа. Мы перечим ему, а он, де, молчит. А он все на свиток заносит. Вот и сам государь крутит. Это что, отец наш? водитель? Ежли бы сам государь не схотел погибели нашей, так разве бы позволил смущенье на Руси? Он только видом смирен да богомолен, а сердцем - ехидна. Следы его невидимы бысть, но скверною пахнут...
        - Это Никон, бесенок, с пути сбивает. Это он, мордовский пакостник, влез в государеву душу, да и оследился. Сам-от сбежал, шиш антихристов, а язвы те у миленького свет-царя гноятся...
        - Зря ты выгораживаешь. Ты мало издаля чего видел. Вот погоди, глаза-то протрешь, так и воскликнешь: «Господи, лучше бы мне в Сибирях пропадать!» Аввакумушко, это ж царь ворота в наши земли распахнул: де, скачите, черти, к нам.
        Глава четвертая
        Заиндевелый, с пурпуровыми отблесками на покатях стен; возвышался Кремль за рекою, завораживая взгляд золотыми шеломами. Аввакум вышел из усадьбы, опустился на колени посреди заколелой дороги, поцеловал наледь и, задравши бороду к солнцу, пропел: «Здравствуй, родимая! Здравствуй, престольная! - Глянул по обе стороны дороги и умильно добавил: - Спасайтеся, люди добрые, не унывайте, бодрствуйте! Се, грядет скоро!»
        За плечами сопел Феодор, переминался, под чугунными пятками морозно похрустывал снег. Экого верного слугу на подступах к Москве подослал Господь Аввакуму: де, труждался ты много, протопоп, на чужбинах, всяко претерпевал нужу и стужу; но призвал тебя государь к медам сладким да пряникам печатным, и чтобы не остыл ты для подвига, вот тебе для ясной памяти блаженный сын мой, для постоянного напоминания: де, вот истинный путь мытаря к вратам Господевым.
        Аввакум резво поднялся, оббил колени от снежной трухи, расправил плечи, присбил к затылку овчинную еломку, и в рысьих глазах пробилась холодная, насмешливая прозелень с рысьим просверком. Хлопнул юрода по плечу, ладонь зашиб, словно бы по вересовому кореню ударил. С особой приценкою оглядел Феодора, утонувшего в просторной хламиде, на коей живого места нет, на его бледное, почти прозрачное лицо с тонким, по-птичьи заострившимся носом. В чем жизнь только? Вот он, истинный Христов воин. Еще дорогою, когда попадали с Устюга, под Ростовом Великим сильно прижала Феодора черевная болезнь. Уже прощались с попутчиком, когда два аршина кишок скинул юрод и весь кровию истек. Соборовал протопоп, елеем мазал. Настасья Марковна поила из корчика святой водою, что всегда в жбанце возил с собою Аввакум, тайно от супруга спрыскивала через угольки. У юрода глаза - как две льдинки, и на дне их истончался, тихо меркнул голубой улыбчивый свет. Знать, лазоревые, вешней чистоты были прежде глаза у отрока. Какого несбыточного счастия дождался юрод, покидая бренную землю? Скажися, сынок, не уноси тайну с собою. Юрод велел
достать иконку Пантелеймона-целителя; добыли из берестяной кошули, выпростали из всякого дорожного хлама, положили на грудь. Ночь читал Аввакум отходную; мир всевечный тебе, усыпающая великая душа. И заснул юрод, как умер. И вдруг под утро испаринка пробрызнула на впалых щеках. Открыл очи Феодор и слабым голосом пробудил задремавшего протопопа: «Ну, батько, кого ждем? Ехать пора». - «Да тебя хоронить собрались». - «Не, я сам по себе не помру».
        ...Ишь вот, два аршина кишок скинул, ополовинил черева, но словно бы ковш живой воды опростал и поднялся из смерти к жизни, да и плачущих ободрять стал. Вот и сейчас юрод встряхнулся, как гусак, взыграл багровыми ладонями: «Ну, батько, кого ждем?» - «Жду гласа от Спаса. Авось пособит». - «Жди, жди, - надсмеялся юрод, - как бы не околеть на жданках».
        Аввакум же лишь крякнул от подобной дерзости, но смолчал, не стал котораться с блаженным и споро двинулся через Неглинную, мимо житенных дворов окрайком, блистающей снежной целиною, слепящей глаза, как сохатый, продираясь сквозь кусты замрелого, в розвесях сосулек, ивняка. Меховые вареги протопоп заткнул за кушак, и со спины в своем длиннополом зипуне, тесном в плечах, походил Аввакум на сибирского крутого зверовщика иль на ордынского гуртовщика. Нет бы чудному сразу на Пожар, к Фроловским воротам, знакомой дорогою заторопиться за посулами, коими поманил Алексей Михайлович из Даур, так этот отчаянный попишко, прежде чем пред государевы очи встать, как лазутчик, решил крюка дать, заново прицениться к полузабытой столице; да и то верно, двенадцать лет отсутствовал, уже новая поросль поднялась, много воды протекло и чужого духу исподволь просочилось через ослабевшие заставы. Еще вчерась, попадая обозом через Москву, застал Аввакум худую драку: блистая доспехами, бился чужанин со стрельцами, и русские солдаты из его полка ратились со своими же мужиками, не щадя жизни, орошая снег кровию. Не чудо ли?
словно бы смута вернулась на Русь из недавних лет, и гордые полячишки вновь укладывали престольную на похоронные дроги. «Кто это?» - спросил Аввакум, указывая на дерзкого со страусиным пером на шляпе. «Да наймованный немец, полковник Гордон», - ответили протопопу. «Ой, бесстрашный, ой, охальник, пред окнами государевыми из капризу лишь, из малой малости воюет с царевым войском, не слыша своей дерзости, через свою гордыню попирает градские законы. Вот и запусти чуженина на порог...»
        Аввакум перевел дух и только вытер скуфейкой сопревший от волнения лоб, как прямь его оказался сам Афанасий Пашков. Вот и наслал Господь, вот и насулил встречу, о коей долгой сибирской дорогою из Даур так мечталось. Это ж он, зверь даурский, всяко распопу беднова умышлял погубите, и до смерти бил батожьем, и огнем неоднова жег, бесчинник, и в Братской студеной тюрьме морил голодом. И вот она, Божья милость: положил Христос погубителя прямо в руки: де, сын мой, верши суд правый.
        Оба воззрились друг на друга, топтались в растерянности: охапиться ли по-русски иль разойтись неузнанну, будто чужие; а ведь сколько верст вместях сломано по Тунгуске-реке, по Хилке и Байкалу, вместях и на порогах загибались, и от орд нечестивых боронились один шпагою да мушкетом, а другой - крестом да молитвою. Там-то при силе лютой был воевода, казнил служивых за промашки, не ведая Божьего суда. Вспомнить лишь, как лес гнали городовой и хоромной по Ингоде-реке, и есть стало нечего, люди замерли от голоду и водяной бродни. Река песчаная, засыпная, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишь станут бить, а он и умер: и без битья человек насилу дышит. С весны по мешку солоду дали на десять человек на все лето, вот и работай, но на промысел никуда не ходи. И коли вербы, бедный, в кашу ущипать сбродит в лес - и за то его палкой по лбу: «Не ходи, мужик, умри на работе». Шесть сот человек было, всех так-то перестроил и ум свой исступил...
        Ох, дни последние! Что нынче с тобою содеялось, мучитель? Поседател, сбелел круглой бородою, аки псец, лицо потрескалось, как няша в отлив, глаза серенькие в свинцовой мороке, и нос, обмороженный еще на Иргене, нынче словно смуглая астраханская слива, весь разбух и вымечен сизой кровяной паутиною. Вот он, Пашков, лютейший враг, мечен неизгладимой печатью; знать, по греху его, ибо сильно бес-то мучил.
        Но вспомни, Аввакумушко, не гнетя злобою душу, ведь и от него, неистового гонителя твоего, хлебушко-то перепадал не по разу, да и Фекла Симеоновна, супружница воеводы, когда колобок пошлет, иногда мясца иль курочку тож, а то и мучицы пудик наскребет. Тем и спаслися. Да и его ли воля, Пашкова, что так досаждал протопопу? Это Никон, шиш антихристов, спослал на муки, поди ослушайся приказа. А ты сам-то, протопопишко, шепнул из-за плеча голос, и неуж сахар? и не в тебе ли червь гордыни изъедает поедом?.. Я мучил его, он мучил меня, и мучили мы друг друга... И в гневе лютом, когда, лежучи на клоке сенца в остроге, сулил ты немилостивцу всякой кары, так и тогда ты знал Пашкову большую цену; ибо в исступлении своем, заплывая по Иргени и Тунгуске, он и к себе-то относился безо всякой милости, помня лишь один государев наказ. Верный царев служивый, он не только своего живота не щадил, но и сына Еремея, и сношицу, и боголюбицу супружницу вздергивал на крест долгими путевыми страстями. Охти мне, прости меня, Господи, и помилуй! И о сем скребло на сердце, когда жалился ты государю, но память и иное
подсказывали, и душа иного молила: де, ей, государь, не помнит Афанасий Пашков Бога; или поп, или брат, или инок - всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет. Токмо, государь, за мою досаду не вели ему мстити. Аще и стропотное, но мое оно чадо, Афанасий Пашков, брат мне по благодати; едина купель всех нас породила, едина мати всем нам церковь, един покров - небо, едино светило - солнце...
        Значит, не только врага встретил невзначай, но и брата по благодати?
        ...Как на него не озлиться было, коли вымаливал у Господа погибели всему отряду, смутно думал Афанасий Пашков, скрывая взгляд. Боялся ненависть прочесть во взоре протопопа. Неистов батько, да и долгонько отходит. - Ишь ли, не занравилось ему, что я с шаманом совет вел, и озлился. Избередил он мне тогда душу, попил кровушки, поперечник, переимывая казаков на свою сторону. В гиблом месте средь язычников - да такой разброд... Десять лет он меня мучил, или я его? - не знаю, Бог един разберет. Да и то взять: един Бог без греха и без изврата, а человеки-то немощны; падают, яко глина, и восстают, яко ангелы.
        И наконец решился Пашков, вымученно улыбаясь, поднял глаза на протопопа. Э... да и по тебе, однако, телега с каменьем прокатилась. Забурел батько, лицом потрескался, совсем плешан стал, да и борода инеем взялась. Тут что-то стронулось в каменном лице Аввакума, волна тепла прошлась по щекам, словно бы из гиблого переката на светлую курью выплыл. Аввакум порывисто прихватил Пашкова за рукав, потянул из толпы на площадь. Хотелось уединения. Что Москва с ее затеями, коли пред Господом два немирных человека встренулись. В такой толчее коли не могли разминуться, значит, судьба? Пашков шел тяжело, приволакивая правую ногу.
        - Дак ты не храмлешь ли? - удивился Аввакум, слыша на сердце сладкое торжество. Сбылось суленное, сбылось.
        - Что-то нога сохнет, - глухо отозвался Пашков.
        - Как сын-от... Еремей? Я ведь порато любил его. Мой сын духовный.
        - Да слава Богу...
        - Ну-ну.
        - Как здравствует супруга Фекла Симеоновна? Слава ли Богу сношица любезная, бояроня Евдокия Кирилловна?
        - Постриглась. В монастырь жена ушла. Посестрией стала, - вдруг горько воскликнул Афанасий Пашков и как подрубленный повалился протопопу в ноги, восплакал: - Простил бы ты меня, батюшко, Бога ради. Дуровал я. Знать, бесу волю давал. Тяжко мне на миру. Душа тоскнет.
        - С чего взял? Опомнись, миленький. Не держу я на тебя сердца. - Обнял Аввакум бывшего даурского воеводу, поставил на ноги. Легкий стал, как перо. И Афанасий, расслабясь, готовно охапил протопопа, а левая-то рука вроде бы неживая, иссохла. Тут и Аввакум заревел: - Пропасть мне на этом месте, Афанасьюшко. Не оставлю тебя более без призора.
        Афанасий Пашков, не дослушав протопопа, вдруг мягко отпихнул его от себя и, жалостно сутулясь, побрел к реке; длинные рукава опашня, вяло обвисшие вдоль замрелого тулова, походили на крылья смертельно раненной птицы. Эх, укатали сивку крутые горки. А какой же молодец был на ратях!
        - Я еще в Даурах, бывало, говаривал казакам. Озноблюсь ино душою, озлоблюсь и воскликну: де, Пашкова-то постричь надобно! И вот по-моему вышло, а? Ан сам, сердешный, запросился в монастырь. Горит душа-то, зачуяв погибель свою! Ей-то вечной жизни хочется, райских яблочек откушать! - захвалился Аввакум. Тут заскрипел снег под босыми плюснами юрода, и только от этого визгливого крехтенья под беззащитной ступнею что-то вдруг зябко опустилось у Аввакума в подвздошье. И недавний подвиг в Сибирях стал невзрачным. Протопоп стремительно обернулся, ужасаясь и восхищаясь примеру юрода. И совсем близко увидел благостное, в венчике голубоватого сияния над припорошенной головою, омертвело-белое лицо Феодора; черная ямка рта в седом вехотьке бороды как-то беззвучно, по-рыбьи распахивалась и западала в неряшливый волос. И наконец из этой могилки выпростались непонятные поначалу слова:
        - Ты не возгоржайся шибко-то, поп! Тебе-то что за радость такая? Крутоватенек Афанасий, неповадлив, но честен и Богу угоден, - нараспев, кротко протянул юрод, и в глазах, окруженных страдальческой темью, вспыхнул ослепительный свет. - Из-за Господа нашего и ратились вы! Из-за чего боле! Всяк правды ищет, да не всяк сыщет. Все в первых хотите...
        - А тебе-то откуль знать? Иль прочитал где, иль нашептано? Это я пас, я его с кривой дороги сбил. Ему бы уж давно в аду гореть!
        - Да я с малых лет, почитай, знакомец. Он на Пинеге был воеводою, а я с сыном евонным Еремейкой игрался, как на Мезень придет. Было запомирал в мальцах. Так Пашков вымолил у святого отрока Артемия Веркольского жизни ему, на коленях выплакал. После и церкву поставил святому тому... И не чудо ли? Смотрю и глазам не верю. На, знакомец. Сколько оттопал, подочвы стоптал, а и тут он. Иду вот по Руси - одни знакомцы кругом. А ты не горюй, батько. Ты пасешь, я пасу, нас пасут. Ибо всякая овча в своем стаде, и всяк пастырь - овча, окромя Спасителя нашего, что вечно дозорит над нами, чтобы мы не окривели. И вот бредем от пустыни к пустыни, не вем, где головы пришатить, откусывая от крох, что даровал нам Господь... Не признал он меня, чую, не признал болярин; не признал слезинку, что по нем, горюну, выпала из отеческих вежд. Гляди, Аввакум, на следы горюна, что ведут в сады виноградные. Голубь, он ранее тебя туда угодит! Голубь! еще в миру, а уж посхимлен, яко птаха небесная.
        - Ты что, ополоумел, юрод?! - забывшись, вскричал Аввакум, в бешенине заузил глаза, и они навострели, сошлися к носу, как рыбацкая острога. - Охти мне, норовист поп, испеплить готов взглядом. Он меня смертным боем бил! Мне смерть казалась праздником.
        - Чего орешь-то? Чай, не глухой. Он душу твою спасал... На что бы гож-то без души?
        С этими словами из пустынного неба взялась погода, редкий пух посыпал, по Болоту потянуло с реки сквозняком, закуревило вдруг и близ Аввакумовых остойчивых ног, подбивая пятки валяных пимов, потекли шипучие снежные змеи. Насылает бес с настуженных равнин своих шишей. И бурые, с сизыми проточинами и скверными язвами ступни юрода враз погребло под колючей поползухой; и верижные цепи жалобно проскулили, словно бы подгуживали патриаршьему колоколу, сзывавшему на обедню...
        И тут их разыскал подьячий Андрей Грамотин: де, государь велел поставить прощеного протопопа к руке. Государь был в Успенской церкви. И он ждал Аввакума? Значит, никакие хулы и ябеды не ожесточили сердчишко свет-царя и в нем по-прежнему сыскалось место и для неуступчивого протопопа. Двенадцать лет пропадал Аввакум в Сибирях, уж и Москва-то, почитай, выкинула его из своей памяти; но во всяком месте, по градам и весям, погостам и выселкам - везде он проповедовал истинную веру, обличал никонианскую ересь. И царю доносили о том наводчики и наветчики, подпазушные псы, и он вот миловал изгнанника, захотел видеть пред свои очи; значит, и царь опамятовался, склонился назад и отступил от греха...
        Алексей Михайлович стоял возле государевой сени, окруженный боярами. Шла обедня, но неотложные дела требовали спешки, и сам мерный медоточивый чин службы, густой запах елея, благовонные дымки, выпархивающие из кадильниц, не затмевали серьезного разговора, но лишь создавали каждому государеву слову особый окрас и весомость. Государь показался Аввакуму обрюзгшим и сильно усталым; в обычно теплых, влажноватых глазах остоялась горючая тоска, и приотекшие веки как бы прищипнули, обрезали глаза, они уже не согревали широкого, одутловатого лица. Как батюшка-покойник видом-то; и тот, бывалоче, рано стал уставать и слег в постельку, сердешный, ноги налились, будто колоды, и дурная вода утомила черева. Господи, дай свет-Михайловичу доброго здравия! Аввакум, искренне любя государя, сронил крохотную слезу и, чтобы царь не заметил, порывисто склонился к протянутой руке, поцеловал ее, мягкую, влажную, пахнущую французскими водками.
        «Здорово ли ты, протопоп, живешь? - весело поинтересовался государь. - Не чаял и свидеться. Эко загулял, молитвенник. Уехал, видишь ли, от меня. Да вот еще Бог дозволил свидеться».
        «Молитвами святых отец наших пока жив, грешник. Дай, Господи, и тебе, царь-государь, здоровья на многа лета».
        Царь вздохнул, по-стариковски пожевал губами, добавил суховато, раздумчиво, глядя куда-то поверх боярских голов: «С миром ли пришел? Много ведаешь и старый чин почитаешь. Так помоги мне, доведи церковный чин до правды и истины. Потрудися с толком. Да не мути и не мудрствуй больше. Слышь меня? Где врагов-то сыскал? Нету врагов-то, нету. И не придумывать чтоб, заполошник. Иль я тебе враг?»
        Алексей Михайлович побагровел скулами, у края бороды щеки остались мучнисто-белыми. Бояре сомкнулись и собольими опашнями, как толстым непроницаемым запоном, отгородили Аввакума от государя. Но протопоп и без того был счастлив. Он осторонился и стал усердно молиться переполненной душою. И вдруг больно ужалило протопопа в самое сердце, всполошился он, заозирался, в колыбающемся свете собора отыскивая ответа. И тут укорили со стороны неведомым гласом: «Аль по толиких бедах и напастях соединяешься с врази своими? Да пусть топором растешут, но блюдися, стой на своем».
        Аввакум опомнился, расталкивая плечом богомольников, ринулся прочь из собора. В притворе настиг боярин Салтыков, протянул кошель с деньгами: «Прими, Христовый страдалец, да молися за меня, грешного». Боярин прослезился, смута раздирала его душу наполы, но он не решился покинуть службы, навлечь на себя государева гнева и, потоптавшись у двери, вернулся к царской сени. Мир суетный, в грехах погрязший, пересилил пока страсти по Господе, когда не страшно за истину и на плаху возлечь.
        Феодор Мезенец стоял у паперти по колена в снегах и плевался. Завидев протопопа, он погрозил ключкой и поспешил прочь. До самой усадьбы боярони Морозовой страдальцы за веру шли молчком.
        Глава пятая
        Заметили верные царевы подговорщики, как бежал Аввакум из церкви, и тут же донесли Алексею Михайловичу. И стал государь поманивать Аввакума, улещать подачами, с Симеонова дни велел на Печатный двор посадить на справку книг. Да через окольничего Родиона Стрешнева прислал милостыни от себя десять рублев и от царицы десять. И тут потешил Аввакум дворцовый чин; де, царь от Бога учинен... И тогда от Лукьяна, царева духовника, получил десять же рублев. И старый друг Федор Михайлович Ртищев, с коим раньше почасту ратился о вере, но был близок по чувствам, дал шестьдесят рублев.
        Да Родион Стрешнев и Прокопий Елизаров благодетельствовали десятью же рублями. Все глядят, все добры, всякий боярин к себе в гости зазывает. Такожде и власти пестрые и черные корм везут да тащат, полную клеть наволокли протопопу. И размягченная душа Аввакума вдруг возжелала прелестей, увидела благодеяния как справедливую плату за прошлые страсти, и жизнь показалась воистину праведной и тихомирной. Ах, кабы только в церкву никонианову не тащило духовенство за браду и волосы, чтоб осенился отступник, прощенный государем, новым крестом. Но как богомерзкий притвор переступить, от коего за тыщу поприщ несет блудом? и как себя-то переменить? это что, с себя живого содрать кожу и развесить на сушила, а из платяного чулана напялить новую? Ведь как вспомянешь минувшее, с чем на свет очи раскрыл, чему поклонялся до середних лет, так сразу и затошнит от новин до изжоги, и невольно воскликнешь: Господи, иль я с ума сошел, иль бес помраченья овладел православными, взлез на покорливый загорбок и давай погонять прямо в ад! Разве можно чураться собственной матери, из чрева которой на свет Божий выломился?
Нет-нет, - воскликнете вы. Но разве можно пыщиться на Божию церкву, что нам небесная мати, и желать новой?
        Обманка, одна обманка; вроде бы и напевает государь в ухо, лукавствуя: де, всяк чтите свои писания, к чему совесть лежит, но по всей земле, однако, не прежнее величат, не к старому склоняются, но истиха, упорствуя, как онагры, волокут воз перемен от Руси да прямиком на Запад, в гнилой закут, в подражанье ормлянам да латинам. И просвирка-то поганая, будто тараканами изъедена и опечатана латинским крыжом, от нее душу куксит, как от жмени клюквы, и аллилуйю четвертят, и щепотью крестятся, как синклит повелел, и церкви по новым образцам ставят, и одежды нынче у священниц - как бабье платье, и супротив солнышка бредут в крестном ходу; все наперетыку, все в перемену дедовских правил, все навред и наотличку в смущенье духа и с тем злорадным умыслом, чтоб и праведники русские, молитвенники и заступленники перевернулись во гробу, безмолвно вопия на царящее непотребство, что возобладало на Руси. Для того ли убивался ты, Аввакум, горюн и страстотерпец, на всяком углу, где застигала тебя дорога, где стеною вставал за истинную веру, чтобы новый еретик, прокравшись в родные домы, все перекраивал на свой дух?
Экие лихие портняжки понаехали с чужебесными ножницами и давай взрезывать самое сердце славянской земли, завидуя ее незамутненной красоте.
        И тут подумалось Аввакуму, что недаром змий проклятый поманивает его, сбивает с панталыку, потрафляет всяко, подсылая соблазны; ой, неладно колесница бежит, не в ту сторону погоняет возничий, прямо к бесу под пазуху, и ужаснулся протопоп тоей поганой чести, что облаком вонявого, гнусного духа окружила, чтобы не зазреть святыми очми солнушка небесного, чтобы черное помстилось за белое, а горькое за сладкое, а злое за доброе, нечестивое за праведное; и, отгородясь в келеице от Настасьи Марковны и многих дитешонок духовных, и от челяди боярской, и от самой Федосьи Прокопьевны, видя ее неуемное рачение о гобине, выплакал, не сдержавшись, царю челобитье: «Государь наш свет! Что возглаголю тебе, яко от гроба восстав, из дальнего заключения. Свое ли смертоносное житье возвещу тебе - свету, или о церковном раздоре реку тебе - свету? Я чаял, живучи на Востоке в смертех многих, тишину здесь в Москве быти; а нынче увидел церковь паче прежнего смущенну. Воистину, государь, смущена церковь. Моровое поветрие. Немало нам знамения было от Никоновых затеек. И огорянский меч стоит десять лет беспрестанно, разодрал
он церковь. Государь-свет, православный царь! Не сладко и нам, егда ребра наши ломают и, развязав нас, кнутьем мучат и томят на морозе гладом. А душа моя прияти ево, Никоновых, законов беззаконных не хощет. И в откровении мне от Бога бысть, яко мерзок он пред Богом, Никон. Хоть и льстит тебе, государю-свету, яко Арий древнему Константину, но погубил в Руси все твои государевы люди душою и телом, и хотящие ево новые законы прияти на Страшном суде будут слыть никонияне, яко древние ариане.
        Ох, души моей горе! Говорить много не смею, тебя бы света не опечалить; а время отложить служебники новые и все Никоновы затейки дурные. Воистину, государь, заблудил во всем, яко Фармос древний. Потщися, государь, исторгнути зло его и пагубное учение, дондеже конечная пагуба на нас не прииде и огнь с небес или мор древний и прочая злая нас не постигла. А когда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая, и кроткое и тихое царство твое будет. Бодрствуй, государь, а не дремли, понеже супостат дьявол хощет царство твое проглотить...»
        Протопоп скрутил грамотку в свиток, опечатал воском и, окунув палец в чернила, поставил печатку. Наконец-то пошел государь миленькой на поправку, блазнь и Никоновы запуки слетели, как весенняя шелуха с елинки; в родителевом-то лоне как сладко спать-почивать, всяк из усопшей родницы ради истинной православной веры пойдет тебе в заступу даже из гробовой доски. Христос посветил тебе фонарем правды, и ты, взалкав прежней чистоты, поспешил навстречу, прогнав от себя льстецов и погубителей.
        Так решил протопоп за царя, упрятывая челобитье в подголовашку и задвигая в крышке секретный пенечек, чтобы кто из предерзостных ранее времени не покусился на сугубую тайну.
        А ведь горчичного зерна веры достанет, чтобы горы сдвигать.
        Царь велел Аввакуму жить в Чудове возле книжной справы в чулане, но боярыня, узнав про то, резко отговорила протопопа: де, близ государя не пасись, волк, он и есть волк, там не только соблазна вдосталь, что и сильного человека подточит, но и шпыни дворцовые у всякой щели, шагу не ступи без досмотру; вроде бы и при своей воле, да по рукам-ногам окован незримыми опутенками. Да и Феодор пристал с укоризною: де, напрасно высоко мостишься, крылья опалишь да и грянешь оземь; де, сам не ангел и не сокол, но пеши ходишь - дальше видишь; де, напрасно Божьего наместника норовишь пересилить, в духовные батьки ему метишь. Аввакум намеки проглотил: ибо куда проповеднику без юрода? Юрод - Божья труба вопленная, через него прямая тропа к Богу; юрода лишь словом случайным оскорби, а тут и ворота настежь для бесов... Туда-сюда побегал Аввакум по московским церквам, куда еще не проникли новины, пометал золотых словес и вновь почуял за плечами папарты, те духоподъемные крыла, что спасут мятежное сердце от любой пагубы, а прежде всего от тоски и печали. Челобитная покоилась пока под секретом в подголовашке, но
Аввакум уже вновь решил ратиться с еретиками и со всем царевым синклитом разом, что сталкивали Русь из жадности и любострастия черевного ради прямо к бесу в охапку. И на вторую просьбу государя поселиться в Чудовом монастыре протопоп ответил отговоркою и спосыланному ответствовал: де, погожу Светлого Воскресенья, а там как Бог даст... И сладко было протопопу, что царь-свет уговаривает, но и опаско: увязнешь коготком, всей птичке пропасть.
        Настасье Марковне с дитешонками (ведь дети малы досадливы и донимали покой боярыни) освободили челядинную избу, а сам протопоп пошел в примаки к юроду в ту самую изобку, где прежде живывала старица Мелания. Старице досталось места и под боком у Федосьи Прокопьевны, рядом с опочивальнею в повалуше. Боярыня во всякое время нуждалась в матери духовной, чтобы среди житейского сорому крепче стоять в вере.
        Но протопоп недолго зажился с Феодором. У Аввакума спина болела еще в Даурском походе на Илимских порогах, когда стаскивали с камней дощаник, сорвал поясницу, и с той поры нет-нет да и опрокидывало священника в постель. Лишь однажды он протопил в изобке печь, а юрод как вышел в зимний сад, так до третьих петухов и не появился. Утром объявил батьке, уставясь льдистыми прозрачными глазами: «Ты печки-то более не топи. Тебе со мною не стязатися, но и меня не губи».
        Еще ночь промаялся Аввакум в одной хижине с юродом. Тот часа два дремал ли, а уж середка ночи поднялся с земляного пола и, приобрав повыше посконное вретище, в коем еще с Мезени убрел, встал измозглыми коленками в приметное место под тяблом, где уже были выбиты в земле ямки от долгих ночных метаний, и принялся молиться. Какой уж тут сон Аввакуму; хоть того пуще блажи, чуя каждый болезный мосолик, хоть воем вой от колик иль притворись вовсе беспамятным, но куда сердце-то денешь? Оно томится, его совесть поедом ест; странник возле страдает за всех грешных на Руси, а ты, словно колода лиственничная, глух и нем. Надо разламывать поясницу, придется вставать на ночное бдение. Еще не кряхтонул протопоп от боли, еще не выдал своего бодрствования (темень кромешная, ни зги света, хоть бы елейницу запалил), а Феодор уже приступил, заплакал, заскулил, нашаривая пальцами глаза протопопа, словно бы выдавить их решил. Будто речные семендыры проструили по щекам Аввакума, оставляя влажный след; иль то слеза выпала из бессонных глаз блаженного?
        ...Под шепот, вздохи и молитвенные слезные причеты блаженного вдруг забылся Аввакум накоротко. Он увидел себя на колокольне, незнакомой вовсе, средь медного петья, еще отроком; ступня просунута в ременную петлю постромков, и от легкого усилья ноги рявкает басовито матерый колокол, и что-то веселое вторят, подгуживают малые колокольцы, радые подать батюшке свой детский голосишко. А небо, как лазоревый цветущий луг, и бродят по нему горностаевые кони, будто слепленные из жемчужных облак. И не чудо ли? Но не успел удивиться Аввакумко и выпростать ногу из петли, как его заподымало на невидимых крылах, аж дух перехватило...
        И тут он проснулся.
        За стеной заливисто смеялся барич, с той отзывчивостью и искренностью, что отличает детей простодушных, безлукавных, кто живет не мыслию, но сердцем. Тонко, с подвизгом вторил ему Феодор Мезенец; протопоп впервые подслушал, как странно, по-щенячьи смеется юрод. Чем таким развеселил Феодор, смешинку в рот подкинул, Аввакум не разобрал, но по булькающему голосу монаха, довольному и проникновенному, уведомился, что отрок сразу и любезно прильнул к душе блаженного.
        «И ты взаболь сказал, что из Китежа послан?» - с придыханием спросил Иван Глебович.
        «Вот те крест. На месте провалиться, ежели солгу. Из Китежа-града старцы послали. Де, поди, Феодор, и сыщи на Москве ангела небесного, зовомого Иваном Глебовичем. Я поспрошал здешних - и прямь к тебе. Нигде не задержался».
        «А из воды-то как? И в граде том все взаправду, как на земле?»
        «Как на земле, только чуднее и краше. Все церквы растворены, и день и ночь поют детки ангельскими голосами. Там люди ликом ясны, характером чинны, никто не балуется; там нет ни подьячих-сутяг, ни воров, ни душегубцев, ни замотаев, ни заплутаев, ни приказчиков злых, ни бояр немилостивых. Все живут, как братья и сестры, с одним лишь Богом в душе. Вот как в небо всякий любовный человек подымается, если крепко того захочет, так и из Китеж-града посылаются добрые люди с вестью, что близ каждого то сокровенное место, всякому неизвратному поклоннику туда по прямой тропе».
        «А как же мне, грешному, угодить в святой дом, батюшка?» - ясно, с крепкой верою в молву спросил Иван Глебович.
        «А я тебе скажу... Аще кто нераздвоенным умом и несумненною верою обещается и пойдет к невидимому граду тому, не поведав ни отцу с матерью, ни братьям с сестрами, ни всему своему роду-племени, таковому человеку и откроет Господь и град Китеж, и святых, в нем пребывающих... Аще же кто пойдет да мыслить начнет семо и овамо или, пойдя, славить начнет о желании своем, таковому Господь закрывает невидимый град, покажет его лесом или пустым местом. И будет ему соблазн и понос, и укор, и от Бога казнь примет здесь и в будущем веке... Мотай на ус, барин, какими хлебами ествяными я тебя потчую. Мало положил в торбу, да всего и за жизнь не разжуешь. Да ты не отчаивайся. Я тебя не спокину, сынок, - вдруг спохватился юрод, увидев, как посмурнел отрок, затуманился лицом. - Ты принеси-ка мне меду стоялого из двух кадей, вешного да осеннего, да смешай в одной посуде, тогда и рассудим вместях. Молод да умен - два угодья в нем... Не занапрасну к тебе попадал, а?»
        Иван недолго бегал, скоро из глубины замороженного сада послышался бойкий топоток, полы червчатой епанчи струились по снежным суметам, мурмолка сидела на темно-каштановых кудрях, как петушиный гребень. Бойкий боярский отпрыск на погляд, и никакого в нем ангельского чину. Ежли бы не эта сполошистость, готовность исполнить любую просьбу блаженного, коему в спину было столько кидано каменьев и конских калых. Иван Глебович притащил меду в серебряной братине. Из погреба ли винного иль из поставца домашнего помимо дворецкого втай добыл - кому то знать? Отрок поднял притягливый взор, глаза его, разгоревшиеся от бега, были словно бы налиты гречишным медом, но за сладкою плевой, слегка маслянистою, жил не укор, нет, но неясная тревожная просьба.
        «Ты не пугайся меня, - мягко, но с повелительностью вещего многознатца велел юрод; он оглянулся на низкое паюсное оконце в снежном забое и понизил голос: - Я не еродит, чтоб клювом промзить до смерти, и не изубр, чтобы забодать малого, да и не глупый онагр, чтобы укусить. Прислонись, я в тебя дух вдуну, и тебя в град Китеж примут, как родную кровинку».
        Отрок приблизился без боязни. Юрод набрал в рот стоялого меду; детские брусничные уста встретились с омертвелыми белесыми губами, подернутыми исседа-русыми усами, и питье пролилось изо рта в рот.
        «Вот и покрестосывались духом. Ты мне за сына нынче, - сказал юрод и протянул Ивану Глебовичу верижный крест с титлами. Отрок безропотно приложился ко кресту, а после поцеловал и железные цепи, опоясавшие истомленные чресла блаженного. Феодор Мезенец отступил по колена в крупитчатый хрусткий снег и как-то неловко, нелепо застыл, запрокинув лицо в белесое небо, где едва проступало мутно-желтое мрелое солнце. И призатенив глаза густыми ресницами, молвил юрод словно бы внутрь себя: - И будешь ты отныне за мною, как нитка за иголкой».
        Юрод слепо протянул ладонь и нашарил послушно подставленную простоволосую голову юного боярина.
        Глава шестая
        Федосья Прокопьевна после вечерницы коротала время в рукодельной палате, сучила нитку на прялице из коньего волоса, чтобы новое вретище себе соткать... Ах, кабы сына скорее оженить, да и в монастырь, - наверное, в сотый уже раз подумала боярыня. А вслух-то открылась протопопу:
        - Муж умер, а я его чувствую. Такое ощущение, что Глебушко тут, рядом...
        Их трое в комнате. У аналойки, на которой лежат Минеи, стоит наставница Мелания; она ждет, когда попросит хозяйка из Житий честь. Аввакум - напротив, на лавке; зипун по-простецки раздернут, алая рубашка с раструбистым подолом по колена, в руке монашьи кожаные вервицы. Скобка волос по-над ушами блестит от деревянного масла и ладно обихожена гребнем. Взгляд быстрый, блескучий, словно бы в чем тайно обличает протопоп Федосью: де, признайся в содеянном, не тяни беса за вервие. Хотя и не пристало бы ему, священце, сидеть вот так, по-хозяйски, в чужих хоромах возле верховой боярони, свойки государыне, но Аввакум с собою ничего поделать не может; льстит протопопу, что сама Морозова с ним простецки. А кто он пред нею? нищий, непородный, неразумный, беззаступный человек; одеяния, и злата, и серебра не имеет, лишь скорбей да печалей преисполнен. Но ведь в нем, Аввакуме, сыскала Федосья Прокопьевна укрепу душе своей; значит, и он на белом свете не вехотек под порогом, чтобы каждый ноги об него вытер. Эх, гордец, опять распушил перье? Да ведь самый святой на миру, кто под порогом распростерся ниц, кого каждый
может походя ступнями попрать...
        - Разосплюсь ино, а Глебушко-то в яви, будто не умирал. И наговоримся-то всласть во всю ночь. Бывалоче-то, немтыря, лишнего слова не кинет. А тут - как колоколец.
        - Охолонь, Федосья Прокопьевна. Он-то, поди, давно у врат адовых. Все стерпел, сердешный, и нового Суда ждет. Это все беси изгаляются над тобою, матушка. Ты уж крепись! - по-отечески пожурил протопоп.
        - Учи, батько. Учи малу да неразумну. Кидай из кипятка да в пролубь...
        - Э-э, мне ли, холопишке, учить матеру вдову? Под тобой-то тысячи народу мостятся да сотни дворовых из твоей горсти каши едят. Я же, пень трухлявый, боршу по привычке больше. Знать, стареть стал. Не в бороде года, а в костях.
        Замглился протопоп, и та сумеречность, что завесила острое лицо его, разом перекинулась и на собеседников, и всяк в комнате почувствовал неотчетливую тревогу, что пока остоялась на передызье, но уже просится и в саму хоромину. Гнетея от царевых палат и от патриаршьего крыльца раскинула уловистые свои сети куда как далеко, залучая малодушных, и бесхитростников, и падких на похвальные речи и дареные сукна. Сколько было спосылано слуг от государя и в хоромы Морозовой, чтобы не отлучалась бояроня от Верха; де, Марья Ильинишна, царица, приболела, сильно тоскует по подружии, велит быть к себе; де, боярам-то наипервейшим опасливо от тех затеек и непутних речей, что ведет Федосья Прокопьевна со всех крестцов, брезгуя даже взойти на паперть главной российской церкви. Приди, матушка, и Алексей Михайлович, шибко любя тебя, простит и все позабудет; лишь осенися однажды трехперстным крестом, и всяк православный возревнует и восхитится тобою. Ныне простил тебя государь и, поверив супруге, вернул обратно половину имений, было отобранных в наказание, а завтра и новых деревень отпишет неоскудно из дворцовой казны.
Для верных холопов самодержцу ничего не жаль.
        - Не вем, кто и правит ныне нами? - задумчиво сказала Федосья Прокопьевна. - Одни меховую да денежную казну грабят, тащат, быдто крысы из кладовой, да все мимо Руси через заставы. И удержу им нет. То распустиха и растащиха воцарились, а? Не по то ли средь бела дня фрыга Гордон теремных слуг бесстрашно батогами колотит и саблей рубит, изгоном гонит по Китай-городу прямь под царевы окна. Это что? иль немцы уже ссадили царя-батюшку со стулки, а нам и не слыхать? А при Дворе сколько наводчиков иноземных жируют да праветчиков, толмачей да лекарей. Уж скоро русского слова вчисте в Верху не услышишь. Как туда ходить? От чужого духа вытошнит... Что, батько, молчишь? Иль стыдно слушать? Ты ведь царю в духовники метишь. И не с того ли выгораживаешь изверга, лайно из-под него выгребаешь, что власти и сласти посулил тебе.
        - Напрасно, бояроня, лаешь свет-царя. Это Никон-собака смутил всю Русь. Шиш антихристов сбил царя с панталыки. Да ничего, скоро вернется зрение в ясны очи и все извратники предстанут пред государем, как в чистом зеркальце. Уже погнал шелудивую собаку со двора, скоро и других изженут.
        - Тебя скорее погонят в тмутаракан, мирволец. Подавился ты Никоном, как пес птичьей костью. Он что, царь-от наш, дите неразумное? Он что, титьку мамкину чукает, неразмысленный? Знать, у него своего ума нет, что всякий правит им да погоняет; кто похитрее, тот и при каше. Не-е, у нашего дитяти драконовы зубы, Аввакум. От царя весь срам и бесстудие на земле. Протри глаза-то! Чем залепил? Тщися вожата?ем быть, а сам слепец, право слово...
        Аввакум лишь мотал несогласно головою, перебирая лестовицу, но в спор не вступал: смех, да и только, яйца курей учат. Не быть курице петелом, не стать бабе филозопом. Начиталась гронографу да униатских лексиконов, а все одно - баба. Как ни мостися, на небо не взлезешь; как ни лай на государя, его место не займешь, его умом не заменишься.
        - Чего головой-то мотаешь? - не отступала Федосья; уже завелась бояроня, словно бы на больную мозоль наступили; вот она, матерая вдова, не любит поперечки, ей дороги не заступай. Ишь, вот и отца-то духовного не чтит, не сломит гордыни. В монастырь пехается, а батьку своего оспаривает. Как ей там со старицами-то туго придется, ой туго...
        - Погодил бы на рожон-то? Ведь едва бродишь, - невольно пожалела Федосья Прокопьевна, опамятовавшись: страстотерпец, он без подвигу и жизни не мыслит. - Не спеши в темничку-то пехаться.
        - Нет... не могу боле терпеть - и баста!
        Глава седьмая
        Как записался Любим по государеву указу в стремянные конюхи да получил годового жалованья пятьдесят Рублев за смекалку и бесстрашие, то сразу сам себе пан; и как-то негоже, суетно стало мыкаться в людских избах в гурте, когда до пересменки, до отпуска в гулящую день и ночь толкутся, как тараканы, десятки служивых. Они-то в свой урочный час, выправив бумаги, съедут на полгода на отдых в свое хозяйство и семью. А Любиму Ванюкову, стремянному конюху, куда деваться? Долгую дорогу на Мезень в Окладникову слободу осилишь разве только при особой нужде да при хороших кормах. Но трудна попажа в родные домы. А лишь угодил домой, расцеловался с матерью, кой-как перемог дух - и тут же пеки, мати, подорожники в обрат на Москву.
        Есть у Любима ныне и свое поместье, деревенька Люблино в шесть дымов по Рязанке, что отписали молодому стремянному, как вымороченную, из приказа Большого Дворца по смерти сокольника Парфентия Табалина. И сто двадцать четвертей земли нарезали. Вот говорят: де, не расти яблочку на елине. Налилось же и свалилось прямо в горсть - только не срони. Эх, в своей-то хате - как воевода в полку. Но не даром досталась изобка, со своих ногтей выпестовал. От Самотечной, от лубяного торга, наняв по осени ломовых извозчиков, вывез на долгих роспусках готовый срубец; сам и грузил, гнул выю, после же, не чинясь, сам и поставил домок и гладко выбрил теслом, чтоб светился, как пасхальное яичко, да сам же долотцем и топором навел карнизы и изузорил окончины. Пелась работа-то, когда житье обряжал; а после и ордынку-невольницу привел в домы в работницы, как то обязывал чин.
        Хозяйку бы только в передний угол привесть, посадить на лавину под образа: бери, княгинюшка, житье в свои руки. Без жены жить - как хлеб без соли есть. Да ведь зазноба-похитительница сердечная далеко на северах. Как залучить Олисаву, на каких волшебных крыльях перенесть в новые стены? Отец-то покойничек верно баял: любовь - она сильнее медведя.
        Отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим? Ой, однако, неурядно. От сироты, бобыля ни доходу в дому, ни уходу, ни приплоду.
        Сиверик вот опять запотягивал, завыл, умащиваясь в трубе, загнусил; грустно как-то одинокому! Любим подправил фитиль елейницы под образами, потушил свечу. На службу пора. Сегодня государев выезд к Пречистой. На воле уже развиднелось. Крикнул Ордынке в повалушу, чтобы заперлась. А от Конюшенной слободы через Стремянную стрелецкую слободу да Охотные ряды рукой подать до Кремля. В государевой казне в свой черед получил Любим Ванюков объяриненную ферезею, да шапку мурмонку с лисьим околом, да высеребренный топорок и тут же в сенях переоболокся, носильный затрапезный сряд, в чем явился из дому, оставил клюшнику, чтобы после государева похода, прикончив дело, переодеться в свое платье.
        Подьячий же занес выданный праздничный наряд в роспись, как бы не случилось утраты дорогим носильным вещам. Любим заломил мурмонку слегка назад, густой русый чуб вздыбил наискось крутого лба, приосанился, приопнул о порог кривые носы зеленых юфтевых сапожонок, шитых травами, - и сам собою невольно загордился. Знал царь, кого выхватить взглядом из многочисленных поддатней, что ежегодь услуживали ему в птичьих потехах. На лице брусеничное зарево во всю тугую щеку, в медвежьих глазках улыбчивая простота, в плечах - косая сажень; в доброй квашне затворен молодец, в жаркой русской печи вынянчен. Быть Любиму Ванюкову по его статьям и ухваткам в первых государевых стремянных.
        ...Есть на миру люди, что с самого рождения уже отмечены славою и почестью, хоть ты и чурайся ее, убегая прочь в простоте и безлукавстве, но она, эта доброчесть, переймет тебя в самую неожиданную минуту. Только не пугайся, прими ее сердцем, как Божий дар.
        Государев выход нынче по Пречистенке в Новодевичий монастырь. И как бы втихую ни собирался поезд, вся Москва особым слухом и вестью скоро вызнавала о намерении и сбивалась с затемна в Кремль, вынизывая собою и крыши соборов, и обмерзшие деревья, и сугробы, и галдареи ближних приказных служб, и печуры в стене, рискуя свалиться и сломать голову. Царь шел саньми, в нарядной от сусального золота и красок каптане, обитой персидскими коврами. Небо было замлелое, низкое, снег падал редкими, тяжелыми лепехами, испятнывая пеструю избушку с цветным веницейским оконцем, сейчас распахнутым для просушки; легкий ветер втягивал кисейную запону внутрь, словно бы там шевелилась слабая болезная рука, не в силах убрать завесу. Царь появился внезапно на Благовещенской паперти, в длинной, до пят, объяринной шубе на соболях и в горлатной лисьей шапке. Любим сутулился верхи на горячем ногайском скакуне, и царь показался ему цветной копешкою, что вели под руки князь Никита Одоевский и боярин Михайло Михайлович Салтыков, два немирных меж собою человека; они глядели в разные стороны, воротя нос, и словно бы раздирали ту
копешку на две охапки. Любим прыснул в горсть, и старший стремянный Иван Одауров укоризненно качнул головою, торопливо сдернул шапку.
        Увидев государя, весь заждавшийся мир - посадские и ремественники, торговые черных сотен и слобожане, чернцы и калики перехожие, клосные и милостынщики, дружно охнув, вдруг повалились в снег, пали ниц, не смея поднять взора, и только самые-то сполошливые, и дерзкие, и ребячливые - то ли молодайка в заячином размахае иль неслух отрок в собачьем треухе - вдруг искоса задирали голову, чтобы посмотреть на свет-батюшку; и тех поперечников стольники и стремянные конюхи, окружившие государев возок с его цугом темно-красных выхолощенных лошадей, пристально дозирали, чтоб не учудил что оглашенный. Алексей Михайлович спускался с Благовещенской лестницы долго и мерно, не качнув плечми, будто нес кувшин со святой водой и боялся ее расплескать; ему было неловко подпираться единороговым посохом из карельского дерева, и он волочил ключку за собою, как болезный; одутловатое лицо с отечными мешками под глазами каменно, запасно и пусто; говорили, де, жене Марьюшке Ильинишне нынче опять нездоровилось, на сносях, благоверная, и вот он, государь, дожидаясь вести из царицыного Терема, много недоспал.
        В который раз Любим Ванюков доправляет царев поход, и снова его навещает мысль, что все случившееся лишь нагаданный обавный сон, когда каких только прелестей не привидится очарованному христовенькому; ведь попадал в престольную из Помезенья с живою птицею, как чужедальный ревностный работник, а угодил во хмельное застолье, и вот мед стоялый до сей поры стекает по усам, изрядно услаждая и гортань, и чрева.
        Стряпчие поднесли к саням приступку, обтянутую красным сукном, отпахнули дверь, приняли из рук государя ключку и, поддерживая его под локти, помогли войти в каптану, затворили дверцу; в окне избушки показалось равнодушное лицо Алексея Михайловича без обычного зоревого румянца во всю щеку; царь устало, как-то горестно скользнул взглядом по миру, упавшему пред ним на колена, и Любиму показалось, что царь именно на нем остановил глаза и особым малым кивком отметил средь прочих челядинников, окруживших поезд. Да чего только не почудится молодцу, влюбленному в государя, когда за один лишь намек на расположение он готов сложить голову. Три ближних молодых стольника, важничая от великой чести, встали на запятки и в переднем щите. Богдан Матвеевич Хитров, дворецкий с этой зимы, и князь Василий Голицын взошли на наклестки возле избушки с обеих сторон, так что верх горлатной шапки Богдашки Хитрова оказался как бы под локтем государя, выпростанным из окна. Басовито рявкнул Реут-колокол, и по его раскатистому, густому голосу, перекатывающемуся по тесно застроенному Кремлю, верховой стольник-возница тронул
коренную лошадь поезда. И вся цветная многоглавая река от головы ее, где шли стряпчие с царским местом и со стряпнёю, и до хвоста шевельнулась слитно; и богомольный люд, до того распластанный на снегу, внимающий самому малому шевелению на площади, готовно вскочил с колен и поднялся вперед, чтобы окружить каптану и вознесть ее на руках... Царь-государь, миленькой! Дозволь коснуться святой десницы! дозволь вместе с саньми загрузить тебя на рамена и увлечь до самого Новодевичьего монастыря!..
        «Осади... осади! Сдай! Назад, мартышкины дети! Охолонь, озорник!» - завопили стрельцы, нещадно работая батогами по спинам мирян. И тут под гвалт и сполох подскочил к каптане юродивый в одной драной сермяге; он отпихнул боярина Хитрова с наклестка и попытался просунуть государю свиток, перевязанный тесьмою; на простоволосой голове, как заметил Любим, плотной сероватой скуфейкой сидел снег.
        Но юродивый ульнул верижными цепями за обвод саней и никак не мог дотянуться до государевой растопыренной пясти, готовно протянутой из окна избушки; Любим даже заметил зачарованно, как побагровело от усилия, опростело и ожило царское лицо. Но дюжие руки молодого стольника, соскочившего с ухаба, подхватили юрода и откинули назад, в гущу подоспевших стрельцов. Но ни один батог не опустился на голову несчастного, все взгляды служивых оследились на государевой кибитке. Да и грешно, непростимо бить блаженного, Господь не простит подобного усердия. «Под Красное крыльцо его. Пока», - тихо бросил Алексей Михайлович, но даже и беззвучного шевеления губ, призадернутых усами, хватило бы служивым. Юрода словно бы подбросили в небо - с такой легкостью он покатился по рукам; тут же отперли приказчики решетку Красного крыльца и втолкнули охальника в застенку.
        В какой-то миг Любим очнулся, встретился с выцветшими, обведенными коричневой страдальческой темью глазами юрода и признал вдруг брата середнего, коего, почитай, не видал уж лет восемь... Господи, и неуж?! Братец ведь, Минеюшко! Святый отче! - едва не вскрикнул стремянный, но осекся и лишь охнул беззвучно и растерянно, бестолково оглянулся, будто схожесть обличий мог признать каждый, толпящийся на площади.
        «Тюлень!.. Варака каменная! Раздевулье чертово! Уснул, что ли?» - заорал на стремянного Иван Одауров. Любим лишь злобно оскалился, но смолчал, козанки побелели на топорище высеребренного топорка.
        ...Это стародавний русский обычай передавать челобитья и слезные прошеньица государю, когда тот, покидая теремной Дворец, идет помолиться в ближний монастырь иль церкву; и тогда великий князь, не брезгуя самым ничтожным прошеньицем от холопишки иль последнего рабичишки, обязан ту весть непременно залучить к себе и воспринять как вопль сердечный, неутешный; ибо и сам Христос, тайно шествуя по стогнам и весям Руси в самом чудном обличье, приходит вдруг к страждущему в его убогое житьишко и перенимает на себя его горе и слезы и дарует долгожданную милостыньку. Попробуй отпихнись от жалобы в скрюченной руке клосного, едва прикрытого лохмотьем; а вдруг этот жалконький, с гноящимися глазами и есть сам Спаситель, что испытует тебя на добродетели твои?..
        Сказался Аввакум болезным и сына духовного Феодора юродивого спровадил на переезд. Попросил в руки передать челобитье; сказал, де, к слугам царевым не прислоняйся, не доверяй, предавшим однажды, кто пристал к чужой вере; оне твою посылку изорвут пред глазами государя и истопчут в снег, сказавшись на неловкость. И Феодор, памятуя о наказе Аввакума, подступил к каптане дерзко; он вроде бы не видел челядинных рук, что перенимали его челобитье, но тянулся лишь к скрюченной царской пухлой пясти, унизанной перстнями, чтобы прикосновением замрелой ладони навсегда запечатлеться на коже великого Господина; ежли это сам антихрист, то обожжет его ладонь невидимым пламенем и проступит на ней тайная каинова печать. И тут увидел Феодор в горсти государя явно выпечатанный разбойничий крест, обвитый змеею, и содрогнулся. Вишь вот, злокозненное от одного чистого взгляда проступает на свет Божий и бежит прочь...
        Вызов прочитал государь в лице юрода, утеснение и укоризну, и счел его поступок предрассудительным; но уже днем, придя к обедне в Успенскую церковь, не позабыл блаженного, а велел поставить из темнички пред очи, принял письмо и приказал отпустить с миром. И снова не заговорил с юродом: слишком неистово было его лицо и, несмотря на безмятежность, странно притяглив болезненный взгляд с искрящимся мельтешением в его глубине. От блаженного до Господа короток мосточек, но этот, с соломинку, путик лишь для юрода, и не след примеряться к нему государю.
        «Ну, свят ты, свят! но закоим злокозненно приступаешь к государю, словно бы собрался выколоть очи ему за еще несодеянное! дай времени покаяться, ведь Господь не отступил совсем, не отвратился за все мои прегрешения и не покинул у врат в преисподнюю».
        Так хотелось воскликнуть Алексею Михайловичу, но он лишь зубы стиснул и закаменел, когда заметил, что юрод, недавно прибредший из Устюга, в великой престольной церкви и лба не перекрестил, и наплевал на нее; стоит истуканом да молчаливо сверлит взглядом, будто собрался переесть шею царю... Значит, и он из бунташников, что уперлись рогом на пути православной Руси, не дают ей выбраться из ямы на светлый путь. Вепри вы, вепри, поганые свиньи...
        Так же молча, получив волю, пошел юрод вон из церкви, даже не поклонившись великим святым могилам вдоль стен. Феодор Мезенец вернулся во двор боярони Морозовой, кликнул там протопопа, велел поспешать: де, государь ждет. Аввакум собрался впопыхах, полетел, бедный, на крыльях, обрадев сердцем; втемяшилось свет-батюшке, опомнился, вошел в толк, отвернулся наконец от извергов, что плотною осадою взяли трон. Такой надеждой уверил себя Аввакум, пока бежал до церкви. А юрод, незваный, за ним увязался, приклякивал задышливо в спину: «Гореть ему! Гореть тамотки!»
        «Ой, поп ты, поп, тараканий лоб! - вскричал вдруг Феодор, когда вступили на Фроловский мост, забитый лавками, прилавками и ларями. - На осердке царь-от! Чего понаписал? Оторвет он тебе ошиб, накрутит уши! Не жди ласки!»
        «Отстань... гнусишь. Чел он писемко-то, нет?! - оставил протопоп без отговору пустые слова. - Небось чел, а ты и без внимания».
        «Как же, чел, чел у черта под клешнями. Я в долонь-то его глянул - и... о, ужас! Там разбойничий крест. Разбойник он, жестокосердый человечишко, а в груди его ваалова пещь, и жарятся тамотки младенцы. На кого искусился, Аввакумишко! Бедный, бедный и слепой... Ну, беги, спеши к пытошной. Ждет тебя застенка и венец терновый».
        «Зря сулишь... мы с ним старые друзьяки. Меж нами непроторженная», - весело бросил за спину Аввакум. И даже перед папертью в нечестивую церковь не замедлил шагу, не сбил ногу, но, позабыв Феодора, легко вбежал в притвор и средь золотого иконного и свещного жара, под летящими светоносными ангелами, под оком Саваофовым, так померещилось протопопу, увидал государя в златосияющих ризах, в облаце фимиама, как бы вознесенного над молельщиками благовонными воздушными токами. Аввакум помешкал чуток, пока развеялось то видение, потом протиснулся сквозь народ, а бояре сами расступились. И оказался Аввакум с государем с глазу на глаз. Алексей Михайлович был в темно-синей однорядке с большим крестом-мощевиком на груди. Аввакум поклонился земно, и царь ответно приклонил голову. Взгляд его был темен, полон укоризны. Аввакум ждал приветного слова, а государь же молча отвернулся, набычил голову навстречу митрополиту Ионе, взмахивающему кадильницей.
        - Был царь-от Грозный, дядько тебе, сырой человечиной питался. Кровь пиял. И ты такожде? - раздался вдруг за спиной Аввакума скрипучий голос. Это неотступный юрод притулился сзади. - Аль скусна мертвечина, неключимый ты пастырь?
        Алексей Михайлович вздрогнул, шея забурела, воротник однорядки показался тесным. Царь скосил взгляд - все тот же юрод, недавно прибредший на Москву, притеснял и неволил государя. Откуда взялся, точит и точит, как клещ коросту... Не стану я с тобой котораться. Много вас развелось нынче, чумных да проказных. Носите по Руси струпья да гной душевный, поливаете добрые всходы паршой да возгрями... Чьи вы будете, коли Божьему наместнику в учителя моститесь? Обавники и чародеи, пользуетесь теснотами и неустроем. Ну, погоди-тка, дайте срок. Вычиню и на вас управу, чтоб не клепали на православных, не сводили с ума...
        Бояре всполошились. Экую напраслину возводит нищеброд, кому запонравится? Схватить бы за грудки да выкинуть из Божьего храма, но как-то государю втемяшится? Аввакум незаметно отпехивал Феодора кулаком, заведенным за спину, но на юрода уже стихия нашла. Тут все громы разразитесь над его головою. Божья гроза прокатись - да и та, пожалуй, не устрашит.
        - Чего задумал? Русь на кобылу посадил задом наперед. Кто так ездит? Еретники за хозяев, а хозяева за порогом, как милостынщики. Государь, опомнись! Вот как помрешь, восплачут не от горя, но от радости!
        Тут с амвона архидиакон Феодосий возгласил государю и всему его семейству многая лета. Алексей Михайлович суеверно вздрогнул и уже новым тайным взглядом, избочась, высмотрел блаженного: тонкие засаленные волосы колтунов, мрелый белесый взгляд с жидкой голубизною на дне, козлиная седая бородка, и ссохшиеся плоские щеки, и узкая воробьиная грудь, сдавленная несносимыми веригами... Но откуда же сила-то берется? мне бы хоть со щепотку ее, Господи! На дыбу его, што ли? да спытать, чей и откуда. Так ведь и сам чернец той дыбе рад. Эких спесивых и закоснелых в своей гордыне людей носит земля. Совсем испроказились. И Аввакум тому зачинщик... И шептунам-то весело, за спиной колоколят: де, вот явился на Русь новый Василий Блаженный, что царя немилостивого принародно струнит; а иные и осудят: де, заселил царь по Москве распустиху, а теперь и сладь с нею.
        «Царь-государь, вели на встряску его!»
        Это окольничий Родион Стрешнев испытует, как царь себя поведет. Отправь блаженного на встряску, какой ропот пойдет и пересуд по престольной: де, царь вовсе от веры досюльной отступил и святых нынче не милует.
        «Он же тебя не чтит и людей дражнит. Чрез них, бродячих черноризцев, вся голка на Москве. Доколь мутить будут?»
        Настаивает Стрешнев; он свояк царю, мать Алексея Михайловича из их рода, вот и полюбил в советчиках ходить. И Никона съел, отрубил правую руку государеву; где нынче верного слова сыскать, чтоб без подвоха и лести?
        Но каменно, непроницаемо лицо государя, он весь в службе, он почасту и низко кланяется. Царь - наместник самого Бога на земле, он не казнит, но милует. Он для народа милостивец. Вот и рассуди по правде, чтоб всякого ублагостить; ежли огрубишься с юродом, то будешь каженик; ежли простишь, то станешь потворщиком... Взглянул в утиное лицо окольничьего, в его взморщенный лоб с низко надвинутым мыском плеши и шепнул в самое ухо, чтоб и ближние бояре не слыхали: «Сведи пока в Чудов, чтоб юродством не шаловал».
        Феодор учуял приказ, хотел в исступленье войти, чтоб на всю церковь возвестить, как неправедно мучает царь христовеньких, но Аввакум упредил: «Не ерестись, отче. Не из всякой муки хлебы, не из всякой муки заветные меда».
        Опомнился юрод и, припертый с боков двумя стольниками, послушно поплелся из церкви и даже верижные цепи, будто кошулю, подобрал в связку, чтобы понапрасну не звенели в храме, не тревожили прихожан.
        Привели его в Чудов, с рук на руки переняли монастырские монахи и витой каменной лестницей спустили в темничку. И - о, чудо! угодил Феодор в ту самую застенку, где коротал пятнадцать лет тому, отбывал епитимью за блуждания в вере... Э... да не самое худое место в мире уготовал царь; наверху хлебенная, и в продухи столько сытного воздуху натекает, что, кажется, одним житенным духом напитан будешь. На стене клети над сголовьицем скамьи нашарил деревянную спичку, где прежде висела его иконка, и зацепил нательный крестик. Помолился успокоенно и не вем отчего легко заплакал, будто ребенок, давясь скоро просыхающими слезами. Да и не обидно ли, коли застужают неверы самое теплое слово и от тех крох, что перепали от Христа, как драгоценный подарок, отказываются слепо и брезгуют.
        ...Это что же? все святые заступники, на ком покоится православная церква, что перечили и усмиряли сильных мира сего, чтобы исправить их ветхую душу, - они что, шаловали, яко несмышленые дети? Это и святомученик Феопент шаловал, брошенный в раскаленную пещь? да и преподобный отец наш Феодор Трихина, постник и великий подвижник, тоже шаловал? Эх, дети, бедные дети, не можете отличить серебра и злата от мотыла...
        Наверху в стряпущей бродил хлебник, месил тесто, пахло опарой густо, бражно, аж закружилась голова; само собой вспомнилось, что, почитай, с неделю сухой корочки не озобал; вот притащил подручный монашек беремя дровец, сбросил с плеч; каждый звук раздается через старинный потолок весело, с протягом. Затяпал хлебник, вывалив на столешню тесто, засучил кулачищами. А там и в печи запело пламя, дым заслоился по-над полом, попал по щелям и в тюремную келеицу, но Феодору и от дыма шипучего радостно; его запотягивало туда, к чернцам, милым братовьям во Христе. И неуж бросят на прокорм гнусу? Миленькие, отзовитесь!
        ...Эвон как утробушка-то неволит, невмолчно дает о себе знать; каждая жилка ноет да потягивает, де, ись хочу. О душе скорбел неусыпно, а вишь ли, испекся сам.
        Потом и каравайным сладким духом обволокло камору. Стряпущий над головою о чем-то весело перекликался с подручным, видимо, тесто добро поспело и жар хороший улучил, и Господь изрядно расстарался. Вот сейчас, поди, на лопате выкидывает хлебы из устья печи на столешню и, обив ладонью подовую корку от золы и сбрызнув святой водицей на верхнюю крышку, покрывает чернец свои труды свежим рушником, отбеленным на солнечном отроге сахаристого сугроба...
        Вдруг крюк упал на двери, как бы сам собою, стряпущий просунул конопатое, в лучиках морщин, плоское лицо и закричал: «Эй, где там? Жив-нет, страдалец? Поди-тко, голубчик, до нас. Разговеемся хлебцем!»
        Все видит, за всем дозорит око Господне. Лишь стоскнулась душа и невмочно заныли черева, недавно скинувшие прочь два аршина кишок, а уж Спаситель у порога и протягивает неиссякновенную милостыньку. Де, не погнушайся, христовенький, откушай от доброты людской.
        Эй! Остерегися! И демоны-искусители почасту надевают личину Господеву; а ты, юрод, зри, не купися на гибельную сладость мира сего.
        Феодор поднялся в хлебню. От ествяного духа зашлася грудь. Белец складывал ковриги в двуручные корзины, покрывал холщовыми ширинками. Стряпущий отломил от хлеба, подал юроду.
        «Не-е...» - испуганно отмахнулся Феодор от милостыньки и руки спрятал за спиною.
        «Да не погнушайся земною ласкою, встретишь и небесную. Бери-бери. Ты вон замер совсем. Ты поглянь на себя. Как стень».
        «Да не едим хлеба горячего или гораздо мягкого, да пусть переночует. Хворый я, братец. Зажмет меня с огняного-то. Иль ты по смерть мою пришел? Иль заслан кем за погибелью моею?» - Феодор подозрительно приценился к стряпущему. Жар от дневных забот уже схлынул с плоского лица, оно стало мучнисто-бледным, пористым, с алыми пятнами лихорадки от внутренней хвори иль долгой поствы. Стряпущий более не навязывался с почестями, корзину вскинул на загорбок и пошел прочь из хлебни. На двери загремел замок.
        Феодор остался один, и столько соблазнов вдруг окружили его томящуюся плоть: ествяный запах забил гортань, в ларях у стены мука житенная, в квашнях опара для новых хлебов; лишь с одних стенок обрать, так теста хватит и богатырю насытиться. Но что-то тянуло юрода к присадистой битой печи в пол-избы. Он отставил кованый железный заслон. Птице небесной и крох хватит наклеватися. Где пекут, там и роняют.
        Из печи обдало настоявшимся жаром, пол чисто заметен сосновым помелом, но в загнетке жили угли, мерцали в сумерках, как червчатые яхонты. Святомученик Ферапонт не в экую пещь был брошен мучителями, но не сгорел, Бог пособил ему.
        Юрод, стукаясь коленками о шесток, пролез в печь. Рубище взялось паром. Горелую кроху подобрал с пода, кинул в рот; эко, слаще медового пряника. «Христос воскресе, смертию смерть поправ...» - воззвал Феодор.
        Тут дверь в хлебню отпахнулась настежь, из житенного амбара прибрел мельник с братией, притащили мешки с мукою, ссыпали в порожнюю кадь. Подивился монах, заслышав из печи псалм. Перекрестившись, торопливо запалил свечу, посветил в чрево. Не демоны ли обратали обитель? Увидел Феодора Мезенца, коего нынче ссадил царь в монастырскую застенку. «Эй, юродушко, вылазь! - закричал в утробу печи. - Чего тамо забыл, сердешный? Не вчерашний же день. Иль решил камением напитатися?»
        «Молчи, скверный! Не отворяй затхлую пасть свою. Морозы меня не одолели, дак и огонь не возьмет. Было трех отроков кинули неправедные в пещь огняную, в самое полымя. И Христос явился к страдальцам, чтобы за одно стояти... Уйдите, маловеры! За одне посулы продали Царствие Небесное. За единый сухарь продались, отступники! Видеть вас нету мочи...»
        «Так вылазь, отечь! Спечешься ведь. Давай поговорим по правде, поучи нас. Ты средь нас изменщиков не ищи...»
        «Да разве вас проймешь правдою? Душа-то зашерстнатела, ее и пулею-то не пронять».
        Видит мельник, что затворника не выманить словом. Послали за игуменом, тот молил и клял всяко, и сладкими посулами улещивал. Заперся блаженный Феодор на своем и дурно позорил и государя с синклитом, и игумена с братией.
        Отправили посла за царем: де, пусть иль сам идет, иль отправит нарочного с судом; государев приговорник, за его словом затворен в монастырь, ему и дело окончательно вырешить. Царя, конечно, и не ждали, но и блаженного-то жаль! Божий человек. Уже и паленым запахло. Долго ли вспыхнуть? Выгорит, вышает, как березовое поленце, останется лишь черное струпье, после и позора не оберешься по всей Москве. Эко, скажут ненавистники, недоглядели святого человека, самим Христом спосыланного на землю нам в покаяние, погубили из-за монастырского неустроя. И государь с игумена спросит ответа: де, спосылал к тебе живого человека, вот и верни к очам моим живого, как прежде...
        Господи, и как только терпит, христовенький, такую туту?..
        И вдруг государь появился с малой свитою; проник тайными переходами, так что и дворецкому, и ближним боярам невдомек.
        «Что стряслося? Зачем зван?»
        Алексея Михайловича подвели к печи, посветили свечою. Юрод стоял на карачках, с лица пот лил ручьем, но глаза светились, как две плошки.
        «Поди ко мне на беседу, - весело воскликнул юрод, завидев царя, и оскалился. - Спытай, как придется тебе у врат ада. А после станет и жарче того. Полезай, места всем хватит. Я потеснюся...»
        «С тобою рядом не усидишь. Больно бранчливый ты», - мягко укорил государь. Ему расхотелось дразнить юрода и понуждать его к повинной. Истинных юродов чтили в Терему. Да и Марьюшке Ильинишне станет тошно и тоскотно, коли он причинит блаженному и малого вреда. Царь снова попросил свету и с надеждою и страхом всмотрелся в раскаленную печь, словно бы надеялся увидеть там Христа.
        Юрод же, звеня веригами, поворотился к царю тощей заденкой и призадрал бесстыдно рубище. Алексей Михайлович сплюнул, отвернулся к игумену:
        «Отпусти его с миром, отец. Пусть гуляет. Да Бог уврачует его безумную немилосердную душу. Не ведает, что творит... Эй! Тихо живи! Слышь, ты?! Последний раз милую. Государыня мирволит. А не то б!..»
        Царь погрозил пальцем в печь. Испросив у игумена благословения, отошел в Терем. Юрод еще долго парился в печи, смеялся и кричал в темную хлебню: «Глупый царишко! Ой, глупый какой царишко!»
        Когда ушли монахи, Феодор вылез, наелся из дежи сырого теста и, забравшись в ларь, уснул покойно, как в перине.
        Часть седьмая
        Глава первая
        Пришел черед и Любима Ванюкова, наконец-то и его отпустили в гулящую, чтоб сиротеющую деревеньку прибрал к рукам и холопишек приструнил, остерег от баловства, да дом московский обжил и хозяйку молодую во двор привел; де, доколь бобылем шататься меж дворов, с чужих кринок сливки сымать, себя старить да детей малить. Но Любим к городской сутолоке прильнул, будто к бражной братине, меж усадеб псишек дразнит, брата своего дозорит, взгляда с него не спускает, вроде бы к сыску нанялся. И открыться бы ему край хочется, да царевы соглядатаи страшат: ежли уследят, вмиг доведут до уха конюшенного стряпчего, а тот кликнет царю «слово и дело», а там запоздало рви еломку с головы вместе с волосьем: де, батюшко, прости! Была бы вина, а спина найдется. Спину-то батожьем так распишут, что душу и в пятках не сыскать.
        Но однажды не стерпел Любим, улучил минуту. Феодор коротал на бережинке под Кремлем, опустив ступни в ледяную воду, и завороженно уставился на кипящую по весне Неглинную, всю в пене и мусоре. Выпугать ли норовил иль неведомый страх забирал, а вдруг ошибся? Но только Любим подкрался, яко тать в нощи, даже ни одна былка не хрустнула под юфтевым сапожонком. И не успел позвать юрода, как тот спросил глухо, не оборачиваясь:
        «Кого, брат, уловляешь? И ты нынь не охотник, и я, чай, не зверь».
        «Ты чуял? - оторопел Любим. - Ты почто не сказался? Минеюшко, не бегай от меня...»
        Любим опустился на травяную ветошь возле брата, попытался приобнять квелое тельце, перепоясанное цепями, но вроде бы охапил пустоту: вретище смялось под ладонями и протекло сквозь пясти. Юрод смотрел на брата сурово, отчужденно, в блекло-голубых глазах, обметанных красной сыпью, стоял холод.
        «Чумной ты, сызмала чумной, - вдруг сказал Феодор, отстраняя братние руки. - Зачем у мамки титьку зубами рвал?»
        ...Эвон чего вспомнил. Значит, не забылась родова? Любим улыбнулся, по сварливому голосу он вспомнил прежнего братца, из далекого детства.
        «Чего лыбишься? В чужом двору заселился, чужое мясо рвешь. Эх, дурак большой! Вырос на пустом месте».
        «Миня, пойдем ко мне жить. Я нынче богат!» - прихвастнул Любим.
        «Не смей меня так звать...»
        «Миня, пошли домой. У меня новый двор».
        «Нету у меня дома. Мой дом - Господь, Спаситель наш...»
        «Миня, опомнись! Не ты Господу нашему кочережка, не тобою и угли от праведников мешать. Какой костер затеял чужебесам на посмешку. Братец, соступи с грешной тропы. Ведь с самим царем ратишься. Со всеми слугами его. Кому дорогу заступаешь, дурак?»
        Эх, напрасно молвил напоследях, в самое сердце зацепил острогую; так глубоко обидел Феодора. Юрод замахнулся на Любима двурогой ключкой без пощады, и ежли бы зацепил, то выколол бы бесстыжие глазищи острым осном. Приворотник, завидя Феодора, без слов впустил на боярский двор, а Любим, как брошенная собачонка, тоскливо притулился к высокой бревенчатой ограде, в щель высматривая просторное житье, пригревшее Феодора, пока не наискал возле конюшен несговорчивого брата. Тот сутулился на сенной копешке, пропустив посошок меж колен, и что-то высматривал напряженным взглядом в стрельчатых оконницах боярских хором...
        Невнятный гул, тревогу и сполох принесло порывом ветра из Скородома, и Любима невольно отшатнуло от стены. Белесый, с сизым отливом султан дыма взметнулся над Сивцевым вражком и, испугавшись, опал в лощину, затаился. Господи, хоть бы упасло ту сторону от гари. И тут высоко в поднебесье взнялся стон ли звериный иль бабий воп, не разобрать издалека: он переметнулся через рвы и пали Земляного города в сторону Моховой и, расчуяв близкую беду, заголосили ответно звонницы Китай-города: де, люди добрые, посадского звания и ремественного, черных сотен торговые и стрелецких полков служивые, кого бы в каком месте ни застало лихо, хватайте, православные, топоры и кокоты и спешите в подмогу против немилостивого, напавшего на стольный град.
        Огонь вдруг перекинулся к Скатертному переулку, будто зазвали его туда обавники и кликуши, оставив в целости больший клин Конюшенной слободы, но там наткнулся на пустошь от прежнего пала, где стоял когда-то опричнин дворец, и по какому-то злому наущению вдруг оследился на Моховой невдали от усадьбы боярони Морозовой; залетела малая огненная пташица в соломенную застреху, иль в поленницу дров, иль в сенную копешку на задах двора, - и затеялся пожар на новом месте, где никто и не подгадывал немилосердного татя...
        А за час до беды дядюшко навестил, Михайло Алексеевич Ртищев с дочерью своею Анной. Нудел Федосье: де, почто отлучилась от Божьей церкви и виноград сей, понасаженный премудрым Никоном, поменяла на сорные злаки, рассеянные во множестве на пустошах злых сердец злокозненным Аввакумушкой, что, как хитрый лис, исповадился шастать по чужим курятникам, всяко изымая для себя ествы и питья, а оставляет по себе плевелы, нежидь да лайно. Ну-ка, как исхитрился жить? Так и жиду не снилось. Чтобы не труждаясь, да вот так сыто! Как сыр в масле. «И на кого польстилась, доченька? - беззубо шепелявил окольничий Ртищев, седатый весь, как белилами густо вымазанный, и его тусклые, присыпанные серой незрячей пылью глаза наполнялись скорой розоватой старческой слезою. - Он и тебя, презренный, обовьет хитрые словесы, а втай, знаю то верно, надсмеется всяко, де, уловил пташицу в сладкие свои сети. И доколь ты будешь пекчись о богоотступнике, холить и тешить его под своим крылом, ублажать его всяко, взращивать гада под своею крышей? Гони его - и немедля! Он же проклят нашими архиреями, он же весь чирьями изнасажен. Ты на
рожу его глянь. Он вулканами изошел, то злоба из него прет. Легко ли всех-то презирать да ненавидеть. И где у тебя ум, дочь? Доверься мне, старому, я тебе худа не желаю».
        Не перечила Федосья гостю, нет, но лишь пристально, с внутренней недоверчивостью и испугом смотрела отчего-то на косую, криво обихоженную бороду, острую, будто козлиный рог, стриженную под дегов; и усы ей не занравились, длинные, как пики, ухиченные на ночь в специальные сафьянные влагалища, чтобы не помялись. Вот старик стариком, а все еще беса тешит; знать, плоть томит и корежит; оттого и Бога-то православного истинного похерил, а взял себе поддельного от униат, ибо с новым-то еретическим богом куда легше жить; ведь он позволяет от грехов откупиться еще при жизни. Пируй, блудодейник! И закоим тогда вечная душа? и зачем Царство Небесное? ибо оно для сладострастника уместилось в тартарах, в смрадных пещерицах в тайном закуту, где вот такие отступники вместе с сатаною будут упиватися кровию и мясами человеческими... Вот и ненавистен им Аввакумушко, что в самый корень их зрит, он им послабки не дает, ковыряет потную душу, чтобы очнулась. Протопоп для них укор, ходящая совесть, верный посол от почивших в Бозе святых учителей и старцев. Куда запропал нынче, куда подевался? а то бы дал еретикам отбою,
свету бы невзвидели. Хорошо им над вдовою изгалятися, не получив отпору на клеветы...
        ...И дочь-то вся в родову, прихильница; куда ветер приклонит, а все будто правду вычинивает. Воистину: Анна - Никонова манна. И патриарх-то эким же был, искреннего слова веком не молвит. Ишь ли, залучил льстец-обавник к себе в темные слуги, запряг в телегу вместе с чертовками, и хоть сам нынче не в чести, а все не спускает полонянину на волю. Дядько Ртищев слово, и дочи Анна согласно кивает, как мед пьет, и разлатые, что кречатьи крылья, брови суровит, и в лупастых белесых глазах постоянные искры, будто Федосье карами грозит. Ведь не стерпит, учить станет, как мати-настоятельница, решила Федосья Прокопьевна, минуя сродницу взглядом, словно не замечая ее. И как в воду глядела.
        - Ты слушай дядю-то, слушай, - сказала с укоризною Анна Михайловна. - Он не дятел, да и ты не сушина. Он на худое не выведет. Для чего-то государь держит при себе в первых советчиках.
        - Да уж не присочиняй, Аннушка, - сконфузился окольничий Ртищев, но словами дочери остался доволен и пики усов пропустил сквозь щепоть.
        - Войдет царь в осередку, тогда не ропщи, - не отступалась сродница, молчание боярони принимая за добрый знак: может, вошла в ум? - Кто тебе дороже? Науститель Аввакумко, вкравшийся царю в доверие? иль все мы? Гони попишку, доколе ему возле тебя отираться? Уж и сам царь отказал ему. Люди-то на худое думают. Де, не блуд ли творите? Достойно ли матерой вдове женатого мужика при дворе уряжать?
        - Он Богу верный, не вам чета, - наконец нарушила молчание Федосья Прокопьевна. Голос ее прозвучал надтреснуто, устало, губы едва разомкнулись.
        - Ты нас с ним не равняй, - зацепился за слово старый Ртищев. - Мы бродячему попу, б...диному сыну, не ровня. Мы одного старого кореню городовые алексинские дворяне: Хитровы, Ртищевы, Соковнины. И все при Дворе. А через тебя, голубушка, и с самим царем сгуртовались. Мы от Бога никогда не отступались, патриарха не кляли, заветы, заповеданные церковью, чли. И не блудили тамо, где надо торной дорогой идти.
        - А кто сблудил? Иль я? - обидчиво вскричала Федосья, подбородок упрямо вздернулся.
        - Вправду ты... со своим заплутаем. Он не однова был на приход ставлен и с места бежал, побиваем народом. Паства чует бездельника и гонит неверного прочь...
        - Протопоп-то не чает жизни без Господа. Это вы отчаюги. Крест-то на груди для близиры. Поманили вас чуток, сладкоежек, так вы и уцепились бесу за полы, брадобритенники. Борода-то - что рог сатанин.
        - Ну, Федосья, попомни! Проглотить тебе язык на этом слове! - вскипел окольничий и, запахнув кафтан, пошел прочь из дому. Федосья же мстительно посмотрела вослед, перевела взгляд на свойку, словно бы прощупывала, с какого боку подступиться к ней. Та почуяла грозу, пошла на примирение:
        - Зря ты, матушка моя, лаешь. Собачишься, аки пес на татарина. Норовишь в клочья изодрать. Обидела дядю, ой обидела.
        - Это я обидела? Смеешься, да? Галищься над сиротиной?.. Явились они! Нет бы справиться: де, каково, Федосья, разживаешься? каково управляешься, молодая вдова? не надо ли чем пособить? Так нет, вы, как царевы слуги с батожьем, прискочили; только что не избить меня готовы. Чем таким провинилась пред вами, чтобы казнить?
        - Напраслину клеплешь, сестрица. Нам ли тебя учить? У тебя и то верно, ума палата, - подольстила Анна Михайловна. - У тебя все уряжено, управлено, как масленой блин. Ни шуму, ни граю. Ни протори, ни изубытку. Ни зябели, ни замоки. Сами дивимся, голубушка: будто верховный посланник твоим двором правит... А пришли, что любим тебя и хотим остеречь. За душу твою боимся, сестрица. Ходят слухи, де, съели тебя белевки, проглотили душу твою, аки птенца, отлучили тебя от нас, отвадили. Вот и чуждаешься, бежишь прочь.
        - Век не гащивала, чужих пирогов не кушивала. Тем более у неверных... Мне с Ваней и в дому своем хорошо.
        - Как хошь, как хошь. Твое дело, бояроня... Но ты бы сына пощадила. Бог пособил, дал тебе чадо, а ты к темнице его уноравливаешь. Запали большую свешу, посмотри ладом на лицо его. Ведь ангел. На твоем месте я бы ночей не доспала, все бы любовалась его красотою. И царь с царицей многажды дивились. Говорят, писаной. Чудо, де, на земле. Де, есть ли где еще такой красоты отрок. Они Ивана твоего, как сына родного, готовы принять во Дворце. А ты великого государя на всяком крестце прилюдно честишь. Де, еретик он! Не руби ему дороги, Федосья, не строй засеки. Не вводи в ярость. Ведь повелит он дом твой разграбить, пустить по ветру. Ну ладно ты, дурной кобылы ошиб. Но закоим одинакого сына нищить? Век тебя проклинать станет и по смерти твоей. Вот, де, мамка-то моя, как настырная ослица, уперлась однажды на своем и через свой норов меня обездолила, посадила на хлеб-воду.
        - А чем плоха ества? Такая поститва угодна Господу. Уневолишь смертное тело, зато душу спасешь. Иль не о том и ты страждешь?
        - Так-то оно так, но ведь и ангелу ангельский чин. И дом, и стол, и сряд. Как без этого, сама посуди. У бедного стола и нищему не перепадет. Одна соломинка богатому в рай, да и та будет трухлявая. Богатому сыто, так и бедному не впроголодь. По себе не равняй...
        - Иль я безумная? Как бесноватую увещаешь, - тихо, с необычной кротостью ответила Федосья Прокопьевна, вдруг расчуяв на сердце необыкновенный мир. Слабая улыбка, какая бывает лишь у Небесной Госпожи, сошла с иконы и тронула губы боярони, и лицо ее открылось для доброты, и тонкая колонковая кисть невидимого изуграфа обласкала и изгибистые смоляные брови, и упругие, изжелта, щеки с продавлинками, и суровистые темно-карие глаза, и крутые прядки волос над крохотными завитками ушей, - и все обличье Федосьи Прокопьевны сразу омолодилось, захорошело. Только такая матерь и смогла принести однажды ангела...
        Изумление охватило гостью, и Анна Михайловна, испугавшись неведомо чего, сначала всю себя отеребила, прищипывая, подумала, что хозяйка над нею насмехается, а после и заоглядывалась, ища причину, отчего случилось с хозяйкой такое перемененье. Бояроне бы огрубиться по ее характеру, накричать, завыступать, проганивая гостью прочь, что и случалось почасту; но Федосья сидела напротив, как блаженная, сложив ладони ковшичком в полах суконного синего летника. «Не тронулась ли, часом, умом?» - подумала Анна Михайловна.
        - Жалею я вас. Ой жалею, как малых и неразумных. Некому-то вас наставить, - заговорила Федосья Прокопьевна задумчиво грудным, переливчатым голосом. - Палкой ли вас по ягодам учить? иль батожьем по спине? иль горем каким по дому-вотчине? Ну, чтобы очнулись. Очаровал вас сатанаил в Никоновом обличье, дали вы подписку подлому сговору, а царь на том уложенье печатку свою поставил... Ах вы, жалконькие. Вот и приступаете до меня, что чуете мою правду.
        Гостья на эти речи засмеялась хрипло:
        - С квасу да репы захрясла ты. Я ей про Фому, а она про Ерему. Тебе, вижу, не втолкуешь. Как слепому Евангелье не честь. Совсем съели тебя белевские старицы...
        - Нет, сестрица, не белевские старицы съели меня, но Спаситель поглотил целиком, как кит Иону. И ежли и дышу пока, то Его Духом, Его Мочью... А что про сына ты молвила, так, девонька моя, люблю его не меньше вашего. Больше жизни своей люблю. Как-никак мати ему буду. И ночами-то встаю, молюся за него, прошу у Господа, чтобы дал заступы. - Федосья споткнулась, испытующе вгляделась в молочной белизны сорочье лицо свойки с рыжеватыми тонкими волосами, плотно забранными под фиолетовый сборник, в мелкую россыпь веснушек на выпуклом лбу. Что-то от кукушицы нашла в Анне Михайловне. Вот и повадки-то вздорной птицы: залетела в чужое гнездо и давай шерстить, лживые словеса подкладывать в добрую душу, зорить ее. Нет, не поддамся ей. Господи, помилуй...
        - Вот и поступися собою, коли так. За-ради сына. И в том нету никакого худа.
        - Себя-то я не чту. Хоть ныне в гроб. Но душу не запродам. Нет-нет, - испуганно встрепенулась Федосья Прокопьевна и порывисто осенила себя крестным знамением. - Не хощу, не хощу, щадя сына своего, от благочестия отступить и себя погубить. Христа я люблю более сына... Вы-то ехидны злокозненны. Вижу ваш тайный умысел, уловляете в силки и мережи, яко щука ерша. Да не знаете, с какого конца подступиться. Вот и бродите, шастаете кругом да около, в день да в ночь. Сестричка-а... Тебя же царь подослал? Ну, он-то погиб, еще живучи на земле, ему уже не спастися. А ты-то почто по чужой подсказке, как рабыня, коротишь путь себе, закрываешь дверцу в жизнь вечную? Как на том-то свете ответ держать станешь? И стыд не долит, и совесть не мучает, матушка?
        - Вбила ты себе в голову, Федосья, от белевских стариц и шатуна Аввакума. Темного напилась, в темное оделась и вкруг себя ничего не зришь.
        - Не в поводыри ли ко мне метишь? У меня гобины много, есть чем расплатиться, - мягко, но укорливо рассмеялась Федосья Прокопьевна. И сказано было намеком. - И меня с собою в ямку. Как хорошо. Аще слепой слепых сведет... Хотите сыном перенять с Христова пути. Так страшное тебе скажу, а ты передай во Дворе. Хоть сведите моего сына разлюбезного, разъединственного на Пожар на плаху и сымите голову прочь, а после киньте на Болоте псам на растерзание, но я не отступлю от православной веры. Не предам Христа ради тленных утех сих. И неуж не видите, что раз предавшим уже нет веры? И все наперекосяк. Это как из-под родительского дома окладной камень вынуть. На чем стоять-то хотите, путаники?
        - Чумовая... Все скружилось в твоей голове... Бедный мальчик... Бедный Иван, слышал бы ты материны безумные речи, - наконец не сдержалась гостья. - Прав, однако, Павел Крутицкий: у тебя ныне каждое слово - змеиный укус. Ничего впросте. Встала на путь погибели, да и регочешь, дурка...
        Анна Михайловна, озлоблясь, нарочито больно вкогтилась в Федосьину душу, чтобы вывести бояроню на гнев и хоть этим усладиться за напрасно потраченное время и силы. Но Федосья Прокопьевна и на эти бранчливые слова не полыхнула, по обыкновению, но повернулась к образу Спаса и, часто крестясь, стала перечитывать нараспев:
        - Насылайте, насылайте, ничтожные, на меня воинскую спиру, всех придворных псов натравливайте на мою грешную плоть, выгрызайте жилы, палите костры по мои скверные мяса... Не убоюся ваших мук и радостно воспою: к Тебе торжественно спешу, Сын Божий...
        Анна Михайловна не видела, покидая хоромы в темном уме, как за бельевым шафом колыхнулась цветная тяжелая запона, закрывающая дверцу в чулан. Старица Меланья по случаю подслушала котору меж свойками, мысленно подначивая хозяйку, чтобы богопечальница вконец одолела в себе горделивую бояроню и ветхого человека. Ишь вот, как бесенята, насланные в дом по сговору, отчаянно схватились бороться с Христовой душой, всяко улещают да потчуют карами, чтобы залучить в полон. Стой, преблагая Федосья, укрепись за чистоту свою с единой надеждою на Искупителя, ибо крест его огнепальный будет куда посильнее любого сатанинского меча...
        В темном чуланчике, пока пережидала спор, старица не раз потихоньку всплакнула, подолом костыча с испугом унимая чих и мокроту. Ей ли, чернице, вмешиваться в мирские дела столь знатных особ. Их каждое недовольное слово может обернуться тяжкой грозою. Де, кем подослана, наушница? чью волю, лазутчица, вершишь?
        - Матушка, все небесные ангелы нынче дивовались тобою. Ты самому царю жерновом тяжким пала в ноги. Не знает, как и отпехнуть, - прошептала старица в спину Федосье. Хозяйка вроде и не очнулась, не вздрогнула от внезапных слов; она жарко молилась, прожигая душу долгими тайными воплями, и лишь прерывистые глубокие вздохи выдавали исступительную сокровенную молитву. - Ты крепись, стой на своем. Прежде они исподовольки грызли тебя, как мыши сухарь. А теперь примутся заедать, яко жадные скимены.
        Плечи Федосьи Прокопьевны вздрогнули вдруг и часто затряслись. Бояроня заплакала беззвучно, обирая мелкие слезы рукавом шелковой голубой котыги, как малое дитя:
        - Вдову-то всяк пообидит... Насели и давай пестом по голове... Знают, некому заступить. Чего плохого им сделала, скажи? Ну чем до их заступила, что так загрозились? И жить не давают, и помереть не велят.
        - Поплачь, поплачь, милая. Слезы тишат... И в пустыне жаркой от слез благоверных виноград зацвел... Я-то человек убогонький, жалкий, не моего ума тут дело. У меня в головенке-то мох. Но я дивуюсь, до чего же ты, матушка, крепка... Поплачь, бояроня, слезы всю душевную хворь выжигают. Слезы - как чистое пламя в печи... Приступили до тебя окаянные, как жидове до Христа. Ибо боятся тебя.
        - Они и черта-то не боятся...
        - Не томи себя, не гнети. Бог не выдаст, свинья не съест. Поди, образумятся еще.
        - Грустно мне. Как змею на груди пригрела. Ведь сестреница, а хуже любого лутера.
        - Не упадай в немочь и печаль. Помни: и расточатся врази его...
        Старица улещивала, утишивала Федосью Прокопьевну, подыскивала слов ободрительных, чтобы на всем дому не отозвались хозяйкины сердечные муки, не перекинулись на челядинников. Сама-то стой на своем, как заповедано, но закоим ближних-то сталкивать с мирной стези да раздувать бурю? Мелания почасту птичьей крохотной лапкой притрагивалась до плеч и спины боярони, как бы сымая с нее тягости, обирая в пясть запуки, призеры и наговоры, и стряхивала их в сторону. Едва слышимы эти прикосновения, но сердцу отчего-то легче, и ком в гортани, горький от обиды, потиху иссякнул. Бояроня оглянулась, в последний раз вытерев слезы, увидела блеклое, постное личико с плоскими щеками, серенькие, опушенные мелкой ресничкой глаза, и столько в них увидела вдруг радения по себе, жалости и родительской заботы, что невольно искренне приклонилась лицом к впалой груди монашены, как верная дочь. Елеем пахло от старицы, свечами, лампадным маслом, и ничем худым не отзывалось от плоти; дыхание черницы было чистым, каким-то сладким. Подумалось: и я экая же стану...
        - Ой, мати ты моя... воистину мати... Постричься хочу. Поди, Мелания, поклонись от меня отцу Досифею. Скажи, постричься хочу. Пусть придет.
        - Чадо мое, чадо. Погодь маленько. Не трепещи, как рыбка. Богом коли уловлена, из его мережки не выпадешь... А как тогда сынок? как с вотчинами? Ведь вконец царя озлишь.
        - Ну-ну! - грозно, позабывшись, оборвала Федосья.
        - Вот видишь? Никуда еще не поспела, а уж срядилась, - мягко укорила старица.
        - Не поспела? Да во мне уже все ссохлось...
        - В морошке груделой тоже много спеси. Сама по себе вопит на всю округу: вот, де, сколь скусна я да красива. Но в воде-то ее не мочат и не хранят в зимусь. Не долговека... Поспеешь, Федосья Прокопьевна, в свой черед, так я тебя кликну.
        - И долго ждать?
        - В свой час, дочи. И Спасителю нашему в свой срок глас был. Ты же знаешь: много званых, да мало избранных.
        - Не любишь ты меня, Меланья. Вижу, не любишь, - упрекнула Федосья, но уже по-иному, отмякше, впросте, и старица, услышав в бояроне перемену, засмеялась довольно. Как бы родник-студенец гремучий пролился меж камней. И сразу алые цветы и травы, писанные по стенам и потолку, зацвели особенно ярко, и райские птицы распустили султаны хвостов.
        - Так будь мне хоть божаткою пока, - загадочно попросила Федосья, - али свахою? - и засмеялась. Быстро сходила в опочивальню, достала из-под сголовьица рукоделье, над чем труждалась в последние дни в мастерской палате под приглядом черницы. Вернувшись, встряхнула власяницу из белого коньего волоса. - Ты не оприкосишь... Ну как, хорош невестин наряд? Велишь ли примерить? Не мал ли, не узок ли. А может, выпаду из него, как воробей из гнезда.
        Старица смолчала, но согласно кивнула. Федосья, не чинясь монащены, растелешилась, накинула безрукавую сорочку, больше похожую на кольчужку ратника. «Впору, ой впору, как влитая, - мысленно воскликнула. - Не жмет и не виснет, как попона на кобылице... Жестковато, но свыкнется, слюбится. Нужда заставит и камни грызть, из лебеды хлебы пекчи».
        - Тесно иль вольно? - Старица одернула жесткую тканину, покрывающую и колена, и темный курчавый мех меж лядвий, и округлый, еще не испроточенный живот, и каравашки неистраченных тяжелых грудей. Мысленно запеленала навсегда Христову невесту, обрядила в подвенечное платье и тайно возрадовалась.
        - И тесно, что тянет волынку. И вольно, что впереди свет неизреченный, - пропела Федосья и повела плечами, как девица на выданье. - Ну как, глядится?
        И вспыхнула в досаде. Снова беса потешила. Но Меланья и виду не подала на последнее слово.
        - Венчальное-то платье, деушка, из своих рук. Бат не покупано. Как не баско-то?.. Ну, молися, а я пойду. Молися - и отзовется. Молися - и приблизишь свой срок.
        А где Иван-то? где одинакий сын? где драгоценная кровиночка, по коей выплакивала у Богородицы защиты? Отчего по сыну-то не вскричало сердце?
        - Горим, госпожа! - взовопил в распах двери дворецкий Андрей Самойлов; беличья мурмолка зажата в кулак, и смоляные с проседью волосы, подбитые в кружок, свалились на лоб. - С Моисеева от монашек поворотило... Уже Сивцев повыгарывал, верхний конец Моховой слизнуло... Матушка-бояроня, куда ишо медлить?!
        Бояроня очнулась и ужаснулась. Сквозь зыбкую пелену дыма проступал вражина. Вот он, черт-от, в монашьем обличье. Он спугнул, отшатил Пресветлую, затмил своей чернотою. От него и пахнет пожарищем. Федосья Прокопьевна с ненавистью взглянула на юрода; иного, слабого духом, один этот взгляд испеплил бы. Темно-карие глаза налились дегтярной темью. Ох, как знакомы эти минуты дворецкому. Он перенял гнев госпожи на себя, но устоял, не всколебался, ничем не выдал своего страха, ибо Андрей Самойлов был всегда в чести и милости у хозяйки за стойкость в вере и мягкий незлобивый нрав.
        - Федосья Прокопьевна, велишь ли скарб тащить? Челядь ждет. Уж дом Головиных занялся. Как велишь-то?
        - Как велишь-то? Как велишь-то?.. Туфак! - гнусавя, передразнил юрод. - Отступи, анафема. Не засти свет. Всей-то вашей веры до первой беды... А Бог, он милостив, кто истинно верует. Молися, бояроня. Куда мчать? Везде догонят, везде полонят. От гнева Всевышнего не сокрыться... Плачь, баба, слезы и адский огонь потушают. - Юрод подскочил к Федосье Прокопьевне, дерзко ухватил за власяницу, длинным свободным концом верижной цепи ловко окрутил бояроню вкруг пояса и с силою сронил на колена. Лядащий, кожа да кости, а как полонянку обратал монах тельную вдовицу. Федосья Прокопьевна и охнуть не успела, она как бы впала в прежнюю памороку и заплакала горестно, запричитывала, высоко взняв трудный трубистый голос: «Боже, милостив бу-ди-и мне, греш-ни-це!»
        Феодор возвышался над нею, как палач над жертвою, вознеся шестифунтовый крест и принакрыв голову боярони краем рубища. Тонкая волосатая нога его, как сухая будылина, касалась щеки Федосьи Прокопьевны, но суровая вдова не отпрядывала, не ерестилась, но вроде бы ласкалась лицом о шершавую, изможденную голень блаженного. Что за причуда? Что за блазнь напала? И Феодор, услышав прикосновение женской щеки, замлел, задрал бороду к иконе.
        - Ну ты, басалай! - грозно бросил через плечо дворецкому. - Чего рассыпался, как горох по половице? Поди, зови молодого барича. Скажи, де, мать велит...
        - Боже, милостив буди мне, грешнице! - причитывала Федосья. Окна окрасились багрово, в них плясали отсветы ближнего огня: знать, уже занялась травяная ветошь по берегам Неглинной и торговые лабазы. Пожар обступил усадьбу Морозовых кольцом, взял осадою, и осталось обреченно отдаться воле Божией иль спасаться бегом, закрыв глаза. Казалось, если прислушаться, то услышишь, как трещит, пластаясь по-над землей, безжалостное пламя, очищая округу от всякой нежити и проказы... Праведный огнь-от! Праведный! Глаза юрода стали красными, как вечерняя заря. Дворецкий медлил, ждал воли хозяйки. А та причитывала, уливаясь слезьми: «Боже, милостив буди мне, грешнице!»
        ...Но телом-то и сторонним слухом Федосья страшилась огня. Она вроде бы чуяла, как поджигают уголья босые пятки и пламя прохватывает власяницу сквозь, корежит плоть. И от того ужаса, что слышала лишь кожею, но не паморочным сердцем, Федосья Прокопьевна еще сильнее прижималась к шершавой ноге юрода, как к закоренелому древнему дереву, ища у него прислона... «Бог наслал затулье, Господь привадил оборону и защиту, указав юроду на мою дверь. С чего бы взялся тогда?» - неожиданно осенило бояроню, и она на время потеряла молитву, и слова зачерствели, захрясли в охрипшем горле.
        «... Значит, боюся?.. ой, боюся в пламя-то ступить. Сыночек, сыночек богоданный, где-ко ты?»
        И Феодор услыхал тайный вопль очнувшейся боярони.
        - Ну, чего ждешь-то? - прикрикнул юрод на дворецкого и грозно наставил крест. Андрей Самойлов ушел, смирясь, и скоро вернулся с юным хозяином. У Ивана горели глаза, лицо от сажи черное, как у царского арапчонка, на закопченных щеках и в подглазьях белесые проточины, словно бы улитки протекли. Отрок только что прискочил с пожара, зипун на плечах и спине задымел, был мокр и парил.
        - Только ленивый не обогреется, - воскликнул весело, оглядывая с порога палату. - Что, уснули? Москва горит, а вы спите. Иль и мы выгарывать решились? Мама, гореть будем? - повторил, озираясь. Голос попритух, но в нем не выказывалось страха. Ангел, он ведь не ведал смерти и потому не боялся ее.
        - Бог милостив, сынушка. Бог-от не выдаст, дак и свинья не съест.
        У Федосьи глаза остывшие, прозрачные от провалившихся слез, на дне смарагдовые искры. Не глаза, а белесые крылья бабочки-мотыльницы, что сгорает, нажившись, в один день. Бояроня закашлялась от дыма, вытерла шелковой фусточкой губы и вдруг засмеялась. По Москве гудел набат, на Моховой, и у Георгия на горке, и в Стремянной стрелецкой слободе не смолкал бабий задышливый, горестный воп, по оконницам навесило тревожные багряные портища, а Федосья Прокопьевна заливисто смеялась, гибко откидываясь назад, на полных руках колыхались малиновые цветы. Ах, бесстудная вдовка... При стороннем мужике, пусть и чернце, юроде, она почти растелешена, в одной власянице, едва прикрывающей лядвии, но никакого стыда не чует.
        - А хоть бы и гореть, дак. Верно, отче? - обратился отрок к юроду. Материна сряда он и не приметил, был взволнован и жил в себе. Феодор приобнял Ивана, как сына, и поцеловал в лоб. Федосья ревниво скосила взгляд, поперхнулась смехом, но смолчала. Все трое затихли, с колен вглядываясь в очи Спасителя, и словно бы слились в единое нерасторжимое тело.
        «Вот и господина отыскала себе. И сыну отца», - подумала Федосья Прокопьевна, плотнее прижимаясь к блаженному. И тут в палатку вбежала сенная девка и принесла радостную весть. Ветер поворотил к Неглинной на пустоши.
        «... Бог миловал. Заступница-то постояла за меня. Не зря гостилась... Славе и Те, Господи!»
        Глава вторая
        В Сивцевом подыскал Аввакум домок для семьи, но не успел съехать из монастырского подворья, куда определил государь на временный постой, как житьишко подмело пожаром. «Дурной знак! - решил протопоп. - Не живать мне на Москве, всюду изгоном гонят. Знать, в дорогу надо сряжаться». Да и то верно: отовсюду от близких из боярских хором и купеческих подворий стали приходить плохие вести: де, государь гневается на протопопа, де, почто тут дурнину высевает по престольной, никак не успокоится и не спешит в справщики на Книжный двор, куда ставлен в службу.
        Давно ли, - в короткое время, - было за обыденку, когда царь-государь ежли мимо подворья идет походом, то, завидев сутырного Аввакума, низенько кланялся с коня, а то и благословения просил; расчуяв такую милость, ближние бояре и верховые челядинники тоже били челом, чтоб протопоп молился о них. А чего не помолиться? и как их не пожалеть, ежли люди добрые, тихие, лиха не помнят, жесточей не чинят и на милость всегда готовы. А кто старое помянет, тому глаз вон...
        А тут с чего бы вдруг зачужеть? Государь в Покровский собор шел с ближней знатью на обедню и, высмотрев в толпе Аввакума, темно озрился, лицо перекосила гримаса, по-рысьи загорелись глаза; и отвернулся Алексей Михайлович, словно никогда не знавались, будто мимо пустого места проехал. Аввакум-то, любя государя, сдернул еломку, весь навстречу подался и заулыбался, жадно наискивая ответный родной взгляд иль какого-то отрадного знака, но стремянные и стряпчие все в червчатых зипунах сомкнулись плотно вокруг великого князя, как бы принакрыли, отгородили его темно-красной стеною. Посмурнел протопоп и понял: надо съезжать подальше от Кремля; и был странно доволен, что досадил вновь Алексеюшке; тот-то небось понадеялся, что приручил сутырщика, де, и волка сладкий кус прикормит, и самого мятежного почесть и дареный кафтан с плеча заставят склониться.
        А с чего случилась осердка?
        У Георгия на горке, где еще не отстали от старой веры, Аввакум толковал с амвона: де, страшная беда содеялась на земле нашей. Всех еретиков ереси собраны в новые книги; духу лукавому напечатали молиться, в том же крещении сатаны не отрицаются и около купели против солнца кружают, и церкви светят такожде против солнца. Что велит диавол, то никониане и делают. Де, апостолы семи соборов, пастыри и учители наши исполнили святую церковь догматов, украсили ее, яко невесту, кровию своею со Христом запечатав, нам передали, а чада антихристовы, бешеные никониане, как жуки, повылезли из мотыла и давай грабить ее, матерь нашу, давай зорить; де, вот и крест с маковиц Христов трисоставной стащили и поставили взамен крыж латинский, и с церкви все выбросили, и платье перешили, и жертву переменили, молитвы и пение исказили, все на антихристово лицо устроили. Чему быти? - спросите... Дети его своему отцу угладили путь. Аще и не пришел он, последний черт, но скоро уже будет, все изготовили предтечи его, и людей тех бедных, что соступили с тропы праведной, поддалися сатанинским чарам и кобям, печатают тремя персты
и развращенною малаксою... Де, завел государя собака Никон за мыс, а то он добрым человеком был, знаю я ево: ум отнял у милова, как близ его был...
        А кому запонравятся подобные речи? кто жаждет пригреть на груди змею, да еще и тешить ее тамо? В духовники зван, чтоб царя призревать, к церковным книгам приставлен, чтоб правду старинную зреть, не пропустить ересей, до буквицы сверяясь с древлеотеческими и истинными греческими книгами; да и главный супротивник Никон отставлен далеко от престола, коротает дни в монастыре на Истре под строгим стрелецким приглядом. Так каких же еще обещиваний надобно, чтобы смирился ты, Аввакумище, отдохнул сердцем и отогрел душу близ земного Отца, вдувая в него крепость. Ах да ох! И бояре были присыпаны не по разу, и Стрешнев обихаживал со всех сторон, искушая ласкою, ища малейшего лаза, чтобы одолеть крепость; и деньгами многими одариван, и сладкими словесами облит, как горчишным медом. Так уймися?!
        Ан нет! Бродит по Москве, как чертополох, и насаживает по себе колючие репьи, чтобы пристали собаки накрепко ко всякой православной голове и взбулгачили ее. Вроде бы, живя по Сибирям, стер след свой в престольной, и многие горячие сердца, что опьянились Аввакумовой проповедью, позабыли об неистовом ревнителе, порастеряли напрасный порох его речей и вернулись к государевой церкви, уже со стыдом и насмешкою вспоминая прежнее свое противление и напрасные словопрения по Москве. Да и то, разве поиструхла вера от Никоновых новин! иль Христос вдруг куда подевался, ежли заменили осьмиконечные кресты на соборах и стали ходить вокруг престола супротив солнца, а пальцы для знамени сложили в кукиш, и суровые дедовы скуфьи заменили на бабьи шапки?! Да Бог-от, если рассудить, он вон где, в самой груди христолюбца, и разве вымести его оттуда? Так оправдывали себя переметнувшиеся и слабые духом, жадные до рафленых курочек и царевых посылок.
        Эх, да простим-ка их - и нам авось простится! Да хоть бы и простим по жалости русского сердобольного сердца и скудости убогого ума, так ведь поздно, все одно загремят несчастные в аидовы пещеры, в объятия сатаны, и уже никакими посулами не вытащить их назад. Ибо нет ничего страшнее отступничества в вере, двоемыслия, двоечувствования в Боге и духе, ибо все прочее - ереси и маранафа. Ты укради! - и Господь простит; ты прелюбодеянию предайся - и Господь простит, коли опомнишься, не загрязнешь в пороке; ты и самый страшный грех соверши - лиши жизни ближнего своего во гневе иль наживы ради, - и тогда, не суровясь, с великим трудом, но Бог милует на том свете, ежли увидит твое искреннее покаяние. Но отступничество от Господа непростимо, как бы ты после ни улещивал церкву, ни замаливал свое злодеяние...
        Бедные, бедные... Вот и Хованский князь Иван Большой изнемог же. Не захотел отстать от Антиоха, и рафленой куры да крепких медов. Бедненький, увяз в утробе своей. Вот и друг бывый чернец Григорий сблудил в вере, предался Никоновым отиркам.
        ...Но есть, сыскалась по Москве и простого люду верная тысяща, что за протопопом в огонь и воду, кто не захотел лететь прямиком во ад; прискочили под Аввакумову руку словесные овцы и давай щипать траву с его отрадных лугов. Да и в знатных мира сего нашлись детки. К бояроне Милославской забрел - нашел приюту и душе спокой; к княгине Урусовой, душе ангельской, попал - как у близкой родни погостил; к боярину Салтыкову угодил - там за духовного пастыря приняли и сладко потчевали закусками; Иринье Михайловне, сестре государя, подал вестку - и от нее, жалостницы, довольно прислали на двор милости.
        Если один лишь толковник так богато насеял, каких же тогда всходов ожидать? и как их ископытить после? какой же копорюгой надобно пластать пашню, чтобы навовсе захоронить дурное коренье? Бойся, царь, не завистливых, но высокоумных и гордых, кто сам себе владыка.
        Направлялся Аввакум к бояроне Морозовой, верно зная, что в последний раз увидит сердечную подружию, что нынче же ввечеру обязательно явится из Патриаршьего приказа подьячий с двумя стрельцами и объявит государеву волю. Остерега иль небесного знака не было, и в тонком сне не случилось вещего уведомленья, но сердце уже уверилось: пора трогаться, пора вьючить клади, трубить домашним сбор. Царь не потерпит возле себя однокорытника, что вроде бы из одной посуды питается, а нос на сторону воротит. Алексеюшке нужны угодливые, кто подпятился под него, как былинка под лежачее бревно; хоть скис и сопрел, но лежи неколебимо.
        Шел Аввакум и шептал: «Сей, протопоп, сей всюду данную тебе пашеничку. Сей на благой земле, сей на песке, сей и при камени, сей при пути, сей и в терне; все где-нибудь да прозябнет и возрастет, и плод принесет, хотя и не скоро...»
        К власянице Федосья Прокопьевна прикипела нынче. И даже когда в мыленку ходила по бабьей месячной нужде, и тогда кольчужку не сымала, словно бы намертво прикипела рубаха из коньего волоса к мясам после того пожару. Иль пугалась обнажить беззащитное сердце? Иль плоти своей побаивалась бояроня, что вот одолеет она душу, и утробные коварные прихитки, что постоянно тревожат бабу, разливаясь по жилам, исподволь завладеют христовенькой, напрочь окрутят, увлекут во грех... Эх, кабы оковаться мне в ратные брони! - порой вскрикивала бояроня средь ночи, очнувшись от сна с тревожным всполошенным сердцем, и жизнь заповеданная чудилась лишь дьявольской шуткою. «Вот зачем народилася? - спрашивал кто-то неведомый. - Для какого толку спосылывал тебя Господь из матерной утробы, насеял на сырой земле? Де, страдай, голубушка, и возблагодарится. Де, каково, натужно-нет, страдати?»
        Однако как неутешно все вокруг, как одиноко, скуплю и заунывно, и вот она, Федосья Прокопьевна, рожденная вроде бы для удоволенной сладкой жизни, мучает ныне муку под небом, как вымокшее под выморочными дождями зернушко, у коего засох росточек на родителевой пуповинке, не в силах проткнуться к солнцу. Все когда-то являлись на белый свет, толклися, чего-то домогаясь ежедень, собирали гобину, ближних изводили своим неутешным норовом, и вот ныне все тамо лежат-почивают в голбцах в глубоком сне, источаются в последнем домке, принакрывшись наглухо тесовой крышицей. И муж-то благоверный Глеб Иванович уж давно искипел, а косточки, поди, желты, как пчелиный воск.
        На погост у Георгия на горке, где был положен Глебушко, Федосья частенько забредала по пути, навестивши черниц Моисеева монастыря; и тут однажды себе место с удовольствием приискала по другую сторону голбца; лиственничный срубец с крышицей на два ската и дубовым крестом над нею забурел от непогоды, растрескался до мякоти и казался Федосье кельею, где срядно бы уединиться на богомольное житье. Над дверками низенького голбца в печуре под иконою Матери Умиленной постоянно теплилась голубенькая лампадка, и тут же стоял муравленый штофик. Как умиротворенно сердцу, ежли приподнять фитилек с каплею огня, линуть в елейницу маслица, подживить ее и, осторожно отщипнув стручок нагара, обновить пламенный язычок, не умерщвляя его. Но в последнее время Федосья стала замечать, что лампадка всегда полна, вроде бы кто незримый, вставая ночами из ямки, следит за голбцом и лишает вдову последнего утешения, перекрывает свидание с благоверным своим навязчивым досмотром. Поймать бы да высечь, чтобы неповадно!
        Эк, строга же ты, Федосья! Строга, право! Однако и в последнем пути чтишь муженька за свой нажиток?!
        Федосья Прокопьевна покраснела, словно бы кто уличил ее в дурном. Привычно потянулась к лампадке и осеклась: опять полна, с краями, и обхватана нечистыми руками. Бояроня гневно сдвинула брови, вдруг оглянулась; ей почудилось, что в рябиннике, густо обметавшем погост, кто-то скрадчиво зашевелился. Вот он, досмотрщик?! Да нет, лишь взлетела с ветки всполошливая птаха. Федосья повернулась к голбцу, чтобы пред Матушкой Умиленной, этой немеркнущей Лучьей, окститься истово и повиниться за совершенный невольный грех, - и обомлела. Дверка беззвучно отпахнулась, и в проеме из темени вытаился Феодор Мезенец. Мало того что всю усадьбу полонил собою, влез в каждую потаенную укромину быта со своим дерзким советом, так и тут-то, в обители печали, выследил бояроню, опередил ее. Затмил собою, окаянный, весь белый свет, будто имеет на матерую вдову особенное право. Она-то, христовенькая, без Меланьи пугалась войти в голбец и прислониться к дубовому гробу, поставленному на колоды; боялась не того мрака, что окружал схорон, пропитанный сладким запахом дотлевающего тела, но страшилась самой себя в своем желании; ей
постоянно хотелось содвинуть крышицу домовины и взглянуть на сердечного друга, коему отдала в юные годы тело и душу, а он вот неучтиво, дерзко обошелся с нею, на рани кинул в одиночество.
        Федосья невольно вскинула ладони навстречу, чтобы защититься от юрода; на истомленном его лице глаза светились, как отворенные влажные створки речной раковины, хранящей земчюг, и прожигали кожу сквозь.
        - Ты?.. Кто тебя тамо звал? Кто велел забредать?
        - Глеб Иванович... - Юрод улыбнулся спекшимися губами, в вехотьке седой, иссера, бороденки открылась черная беззубая ямка. Они оказались лицом к лицу, и бояроня невольно приотшатнулась, боясь смердящего духа из проваленного рта, и даже невольно принюхалась, но на диво не расчуяла затхлости: малиною опахнуло, тем особым миром, что носят в себе святые люди уже при жизни, чтобы по смерти отдать его, излить христовеньким на укрепу слабеющего сердца и плоти. - Я примерился. Ах, до чего славно лежать! - Феодор не отрывал блескучего льдистого взора с лица Федосьи. Заметил: побило морщинками в обочьях, и кожа на щеках пообвяла, попритухла, но сквозь смуглость щек пробивается до сей поры нестираемый румянец. И этот темный пух над верхней губою... «... Ах ты, баба. Сосуд ты дьявольский, - зажалел бояроню мысленно. - Я примерился. Вдвоем-то сладко и не тесно. Кость к кости... Хошь? Уноровлю».
        «Ну, как он там?» - хотела спросить и осеклась; ведь открыла бы блаженному греховную блазнь. Но и без того прочел, обавник, желанье. В голову проник, непрошеный, и вызнал тайну.
        Федосья Прокопьевна вновь испугалась, хотела звать сенных девок, что остались у входа на жальник. И опять раздумала. В синем долгом костыче, в темной же простой рубахе без обычного жемчужного огорлия, в сиреневом бабьем повойнике с кустышками надо лбом, без серебряных колтов и дутых золотых подвесок, бояроня гляделась обычной посадской женкой, коих в Руси от Поморья до казачьих плавней - не меряно.
        - Ты бы, Феодор, сошел с моего пути. Поди, куда шел. Ты почто меня всюду неволишь? Ты мне дорогу к Господу закрываешь, - жалобно посетовала бояроня. Обычно неуступчивая, она вдруг обезволела, как снулая рыба. Ее вроде бы опутывали невидимые липкие тенета, вязавшие всякую решимость. Феодор же с холодной усмешкою поймал узкую ее пясть с венчальным кольцом на вдовьем пальце и прижал к верижному кресту. Сермяжный кабат поистлел, и крест, казалось, врос в продавлину на впалой груди, слегка осыпанной тускло-серой жидкой шерстью. Пальцы боярони коснулись кожи и вздрогнули. Ведь после покойного супруга ни одного мужика не задевала.
        - Тут моя сила, - признался юрод, понизил голос, смутился неведомо чего, увел взгляд. - Зря кобенишься. Чего дрожишь, как порченая? За мною, девка, цари бегают. Окручена ты мною. Иван-то Глебович батьку во мне признал. Даве сам сказался.
        «Гос-по-ди!.. Сколько же наплодилось на Руси обавников и безумцев. Мати родная. Каков царь, таковы и холопи его. Был Киприан-лежунец, кормился из моей горсти, всяко охичен был и за то в благодарность всюду меня кастил. Присвоил роженое мое дитя, де, от него народилося. И тот вздор разнес по Москве, и в государев Верх притащил. Так мало того. Вдруг этот, лешему брат, вылез из лесной темени, волынит всякую суторщину, сблевать охота... Понасеял же диавол дурного семени, и всяк окаянный хочет заступить собою Христа. Отхлынь, бес! Рассыпься, обавник!»
        Но вслух Федосья Прокопьевна лишь жалобно попросила:
        - Хочешь денег? Возьми - и ступай. Юрод усмехнулся, наступил бояроне на ногу тяжкой, как кляпец, ступнею - будто бревном придавил.
        - Думаешь, копыто? Втемяшилось: я - черт?.. А не ведаешь: я беса Никона спас однажды. И за то мне до гроба страдати, - похвалился юрод. И вдруг озарилось его сердце тем приоткровенным, что лишь смутно брезжило в душе, чему сам боялся открыться: «Боже! Так это ж я шишу антихристову дороги дал. Бог обсекал, замутовить хотел, чертенка, в окиян-море, а я возразил. Глупое дитя, самому Богу ослушник. А пред младенцем вот и Господь спасовал...»
        Федосья пропустила похвальбу юрода мимо ушей; мало ли чего набредит безумец. Спохватилась, что, как столб, пристыла на месте; ей бы прочь идти, а она словно в землю врыта по колена, ждет чужого разрешения. Почуяла, что ноги в шнурованных выступках надулись, набрякли. Федосья была одного росту с юродом; через плечо блаженного, едва принакрытое ремком, мимо грязной, тщедушной воробьиной шеи чернца глянула в проем двери, чтобы в сумерках голбца разглядеть дубовый гроб. «Не натворил ли чего, озорник? - мелькнуло в голове. - Надо бы девок кликнуть, прочь юрода, да толком осмотреть могилку». Но что за диво? Дверца-то вроде бы сама собою затворилась бесшумно, и в пробоец всунулся замчишко. Протри-ка, Федосья, глаза, не наснилось ли? Да нет, вот оно, дверное полотно, сбитое из двух толстых тесаных плах на косой шпон, уже смуглое от ветров, с натеками смолки на потемневших суках, с наплывами белесых лишаев на косяках... А где сам-от? Где юрод-то? Как мара, будто кисея лампадного дыма, словно липкий утренний туманец, он вдруг свился кольцами - и пропал. Федосья Прокопьевна встряхнула головою, чтобы
прогнать наваждение. Ведь только что ратилась? Да нет, не воевала, сердешная, а умоляла лишь чернца поступиться хоть бы малою толикой своей власти и дать ей свободы...
        В этих чарах и приплелась бояроня домой и сразу легла опочнуть. Ей захотелось омыться в мыленке, снять с лица дурнину; она с трудом поднялась с коника, зашла в предбанник, отрешенно присела на лавку, а после повалилась на туфак, набитый свежей поречной осотою, - и забылась... И увидела Федосья себя на Васильевском спуске за рыбными рядами, где сбрасывают пропавшую рыбу и всякий базарный хлам; вонь, душина, хоть топор вешай. Но откуда-то народу столько сбилось? Вся православная Москва, наверное, сошлась на склон плотными рядами у свинцовой, слитно текущей реки, обжатой травными бережинами. Ни одной речной посудины у прибегища, пустынно, меркло на аспидно-черной воде, но все отчего-то поворотили лица на другой берег и терпеливо ждут кого-то. И вот в белой хламиде прорисовался там тонкий, как церковная свеча, человек с распущенными по плечам каштановыми волосами; и хотя он был еще далеко, и был бы в обычности неразличим в подробностях, но тут отчего-то он открылся взгляду весь, как бы находился рядом, от реденькой бороденки и басурманских тощих вислых усов до тонких щиколоток, по которым плескался
подол ризы; и хотя трава стояла настолько густая, что и серпу не пролезть, а высотою, поди, строевому коню по холку, но этот странный гость не касался ногами земли, но плыл над нею, и ковыль белесым шелковистым ковром выстилался под ступни. И все православные сразу уразумели, что Христос явился к ним, и пали на колена, со страхом и любовию ожидая его приближения. И никто не подумал, что меж ними полная, вздувшаяся от дождей река Москва, и нет у пристани ни одной душегубки иль челна, чтобы переправиться; но явился-то сам Господь, и закоим ему посуда, ибо ходит он по воде, яко посуху. И верно: Христос соступил на воду и неспешно пошел по ней, непрестанно осеняя крестом и небо, и землю, и всякую живность, что присмирела пред Его ликом, и земных ничтожных тварей, что распростерлись ниц в благоговении, не смея поднять взора. И никто не видел, как от перстов Христа вспыхивали голубые молоньи, а на дланях расцветали фиолетовые розы. Но Федосья, как бы окликнули ее, превозмогла робость, подняла глаза и нашла, что Христос смотрит именно на нее, и очи его полны такой отеческой любови, что вдова чуть не
испустила дух от счастья...
        И вдруг Федосья оказалась на вершине крутой дресвяной горы, а все люди остались внизу, у подошвы, и Христос средь них, и всякого помазывает миром, и дает для целования подол сверкающей ризы. Федосья ужаснулась, что отвержена, отринута Христом; Господь отвратил ее от православных, как прокаженную, недостойную своего благословения. Но тут гора стала распадаться, как песчаная насыпушка, растекаться по суставам, и Федосья неотвратимо покатилась вниз. Она очутилась в дегтярно-темной воде, ее потянуло на дно, будто к ногам привязали жернова. Но Федосья не устрашилась, а покорно отдалась судьбе, ибо того желает Христос. И умирать-то ей вроде бы не очень охота, но и большого горя нет в душе, что вот так случилось и придется утонуть. Она подняла вверх угасающий взгляд, прощаясь со всем родным, что оставалось в мире, и увидала васильковой голубизны прогалину в смоляной черни, а посреди нее внимательный, сжелта, Господний зрак, что испытующе подглядывал за нею. И вдруг задышливая запруда в горле поддалась, и Федосья почувствовала что дыхание в ней осталось. Невидимая рука проткнулась сквозь толщу воды,
подхватила Федосьину пясть и, крепко сжавши, стремительно потянула к прозрачной кулижке...
        И тут Федосья Прокопьевна очнулась. Старица Мелания сидела в ногах и птичьей своей сухонькой лапкой растирала запястье матерой вдовы, перебирая каждый судорожно скрюченный палец, осторожно вытягивала его из остывшей брони, из того мертвого куколя, куда упрятались персты в ожидании смерти. Федосья освобожденно, обрадованно вздохнула, еще не в силах уразуметь, где она, скосила глаза и в проеме двери увидала протопопа Аввакума; за его плечом чахлою белесою редькой прорастало лицо юрода.
        «... Этот-то зачем здесь? Ведь прогнала, безумца. Пусть шатается где ли...»
        - Ой, матушка моя, очухалась. Слава те, - ласково проворковала старица и образком, что висел у нее на груди, провела по губам боярони, словно бы обновила дыхание. - Где-погде?.. Ай, слышу, стонет. Я-то спохватилась. - Мелания помогла Федосье Прокопьевне подняться с лавки и, проведя ладошкою по плечам и спине, обрала с нее усталость и наваждение от недавнего сна.
        - На свиданке-е была!.. Чую, знаю. На свиданку бегала! - подал голос юрод.
        Бояроня не отозвалась, пошла из мыленки, шаркая черевичками. Аввакум торопливо отступил от порога, смиренно поклонясь.
        Гость опустился в трапезную, за ним и Феодор Мезенец поплелся, стуча клюкою, обернутой червчатой тесьмою. Старица проводила Федосью в опочивальню и вскоре вернулась в столовую палату гостей потчевать, и, пока собирали чашники на стол, потек меж ними неспешный разговор. Аввакум сидел осторонь на конике у двери, озирал трапезную, писанную цветами и птицами, дубовый пол, устланный в шахмат квадратными лосными плитами, и полицы вислые, и печуры, уставленные дорогой посудою, осматривал с каким-то особенным вниманием, будто в последний раз бывать ему здесь. По лицу протопопа блуждала тоска, умягчая черствость обличья, - близко посаженные глаза с порошинами зрачков, огрубелые складки у носа и рта, сплюснутый в висках высокий лоб с длинной залысиной к затылку... «Эх, совсем плешан стал наш батько, - пожалела старица протопопа. - Эк изгваздала человека жизнь поперед времен. За Господа-то поднялся ратиться, так ты всего себя отдай на крест...»
        - Чирьями изнасажен, как глухарь вшами. Ни сесть, ни лечь. Вулканы лешовы замучили, - вдруг пожаловался Аввакум. Криво, с натугою повел бурой шеей, словно освобождаясь от ярма, и сразу весь изморщился, будто жмень клюквы принял.
        - Дрождей пей абы хмеля, добро потушают. Да баньку-то, протопоп, ты люби. В самый жар ступай с веником, тоску сымет. Вулканы-ти от тоски больше да от простуды, - подсказала Меланья.
        - Опять же от желваков-то котовьи муди хороши. - Юрод усмехнулся, вспомнив совет брата Любима. - Травка такая ростет на лузях. Завари крутым кипятком и парь.
        - С гольной репы скоро захряснешь. С репы-то на три ноги не скочишь, - снова зажалел себя Аввакум. Кирпичного румянца лицо его ссерело, в крыльях покляповатого носа высыпала мучнистая пыль.
        - Тьфу, охальник... Ты что, помирать засобирался? Не тоскуй, батько, ино стень в две недели выпьет, - остерегла старица.
        - И ладно. Стень выпьет, зато жаба не задушит. - И вдруг засмеялся Аввакум хрипло, откинясь к стене: - Уморишь ведь, Меланья. Давай мечи на стол-от. Кажись, быка бы съел, так оголодал.
        - С ума сошел? Петровки на дворе. Какой тебе бык?.. Наконец притащили два чашника братину с квасом, редьки тертой, да осенних рыжиков с конопляным маслицем, да соленых огурцов мису, да по житнему карасю... Эх, гриб да огурец в брюхе не жилец. С огурца пухнут, с гриба киснут. Поди, в доме посадского слаже потчуют; с такой ествы ноги протянешь, но душу, верно что, спасешь.
        - Икорки бы севрюжьей ложку, - нарочито заблажил Аввакум. - Яиц бы рыбных запустить в пузье.
        - У боярони в заводе того нету, чтобы икру-то ложками. - Меланья не приняла дурашливого тона, сурово поджала роток.
        - А Никон хлябаит. Да, хлябаит и хлябаит. Три ложки кряду, да по пузу-то себя опосля эдак! - Протопоп погладил живот мосластым кулаком, потом проткнул ладонь под лосиный пояс и показал кому-то фигу. - А мы анчутке во! Мы беса-то дубиною потчуем. И царь-государь то распознал...
        И сразу потускнел, напустил рыжеватые брови на глаза, квелый огурец в горсти торчал позабыто, будто кляп, коим готовился протопоп заткнуть супротивнику кощунную пасть.
        Но тут спустилась из опочивальни бояроня Морозова; все поднялись, отбили хозяйке поясной поклон, она же молча подошла к Аввакуму под благословение, опустилась в передний край лавки. Юрод из дерзости иль из особой повадки, шумно волоча клюку за собою, придвинулся к Федосье Прокопьевне, широко разоставил по столешне локти, словно хотел выместить хозяйку из застолья.
        - Ширься давай, ширься больше. И тебя в свой час окуют, - наобещала бояроня и отступилась от блаженного, перевела разговор на протопопа, с материнской жалостью окинула его взглядом. Волосы перьями по-над ушами, кожа на шее уже взялась рыбьими пупырками. Нет, не воин батько. Вовсе ослабел...
        - Я-то, Федосья, смала окован. - Юрод потряс веригами. - Сладки цепи-ти. Беса има хорошо вязать. А ты, матка, как хвощ во поле, всяк ветр тебя клонит. Чего заедаешься на меня? Вижу, вижу, куда загибаешь. Не запонравился, да? Слышь, Аввакум, я ей не запонравился. Я перетыка ее греху. Вот и гонит. Она шибко в рай хощет. То и сидит на лавке, как курица на шесте. Все куда-то лететь ей. Скажи, куда тебя несет, голубеюшка? Куда приклоняет? Ты - матерая вдова, все под твоей рукою. Сядь плотнее да ноги-ти разоставь, не ски понапрасну. Вот она, земля-то. Ее почуй, ей погорбать, похлопочи всякой малой твари, а после и сбирайся в Божии сады по виноградье. Иль не то баю, протопоп?
        Аввакум хмыкнул, увел взгляд, усмешка перекосила костлявое лицо. Себе на уме протопоп. С хозяйкой-то негоже задираться. Вспыльчивая Федосья, что не по уму - загрызет. А ну отшатнется?.. Он ведь прощаться ныне забрел, у него на душе истома, а юрод ищет укрепы. Сам бабу точит понапрасну, сам, добродей, и плачет.
        - Чего тебе отвещать, братец Феодор. Тебя я люблю, а бояроню почитаю. Ты бич неистовый, она - крин лазоревый в Божием саду. Ты бы, Феодор, не сыпал соли на рану. Федосье Прокопьевне и без того тяжко.
        - Вот-вот, спаровались во грехе. Запряглись в одну таратайку, - пробурчал юрод.
        - Не борши. Хуже старика... Я бояроне не потаковщик, сам знаешь. Но я ей и не учитель. У нее уста сладкие, а словеса горькие. Кинет слово - больнее камени.
        - Мойте кости, перемывайте со щелоком, - наконец-то, устав молчать, ввязалась в словесную толоку Федосья Прокопьевна. - Царите, цари владычни, над слабыми и немощными. Я об вас опереться возмечтала, а вы мне орясиной по ногам. Иль я не хозяйка уже во своем дому?.. Ты чего вьешься вокруг меня? Иль заслан кем?! - не сдержавшись, накалила голос Федосья Прокопьевна, пехнула в плечо юрода, сронила того с лавки. Феодор Мезенец, известный славою блаженный, загремел от тычка на пол, как языческий истукан; балахонец, у бедного, задрался выше колен, обнажив тощие с проточинами и струпьями будалыжки... Ой, как же нелеп павший навзничь человек, как умаляется он в ту минуту, и все его добродетели, все величие его спадают, как ветхие осенние листья. Аввакум склонился к юроду и, пытаясь скрыть невольную улыбку, помог подняться на лавку. Вериги перетягивали чернца, склоняли долу; наконец-то юрод уселся обратно в застолье, вся злость его делась куда-то, он по-детски сморщил замуравленное личико, не зная, плакать ли ему, сердешному, иль засмеяться. Блаженный сложил ковшичком ладони в натянутый подол балахонца и
застыл, будто аршин проглотил.
        - Ну что ж ты, матушка моя? Ты не отбирай занапрасну славы его. У тебя своей пребудет довольно... Вот так прежде и боги упадали, ежли исполнены скверны. А тут чистейшего агнца стоптала... Ты, матушка, руки-ти не распускай. Они для молитвы дадены. Привыкла слуг-то тыркать да погонять. Жалятся на тебя...
        Протопоп журил Федосью добродушно, больше для прилики, чтобы умягчить юродивого. Но бояроня вдруг скуксилась и заплакала, улилась в три ручья.
        - Это он... Это он вторгся в домы и давай шерстить... Звала его, звала, да?.. Как перетыка. Чем худа, втолкуй? - Она повернулась к Феодору, некрасовито скривив губы, боязливо дотронулась до ладоней, собранных в горстку. - Что ж ты до меня, как Пилат до Христа-а-а... Судишь и судишь. И ты, Аввакумушко, все его сторону берешь, все в его сторону тянешь...
        - Ну, будет тебе реветь-то! Мы тебя любя лишь и журим, - смутился Аввакум. Бабьи слезы скоро убили его.
        Но юрод, напротив, расцвел и воскликнул:
        - Моя правда-то, моя!.. Эвон, в рай-то до времени захотелось, горит нетерпежом. Будто и гонишь прочь, а руки-ти мои зачем сгорстала, а? Де, веди меня! А ты держися пуще. Я тебя не спокину! Вдвоем-то куда веселее. Ну?! - Глаза Феодора вспыхнули пронзительным голубым пламенем. Экий искуситель, право, любого опалит...
        - Знавал я одного чернца... В Тоболеске, - задумчиво начал Аввакум, пожевал губами, еще размышляя малое время, стоит ли сказывать. - Вино любил, злодей, к вину почасту причащался. Вот однажды и прибег ко мне под окно и кричит: «Учителю, учителю, дай мне скоро царствие небесное!» То было часу в пятом или шестом ночи. Я с домочадцы кануны говорю. Делаю вид, что не слышу безумца, а тот вопит неотступно. Пришлось кинуть правило. Взял ево в избу, значит, и спрашиваю: чего просишь? Он отвечает: «Хочу Царствия Небесного скоро-скоро!» Я-то ему: де, можешь ли испить ту чашу, что я тебе поднесу? Он же: «Могу, давай в сий час, не закосня». Тут и надумал я. Приказал пономарю поставить стул посреди избы и топор мясной на стул положить. Вершить чернца хочу. Еще велел служителю из каната толстый шелеп сделать. Взял отходную книгу и стал ему читать. Все всерьез. Тут-то он слегка призадумался через хмель. Я ему говорю: голову на стул! Он положил. Я топор в руки, замахнулся, а пономарь в ту минуту шелепом по шее. Он и обмер, бедняга, а после очнулся и закричит: «Государь, виноват! Пощади, помилуй!» И сразу
пьянство отскочило, куда и делось. Ослабили ему веревки. Пал ночной гость предо мною. Я же ему четки в руки: де, полтораста поклонов клади. Пономарь скуфью и мантию велел снять, на гвоздь повесил. Я пред образом Господним Исусову молитву говорю да на колени поклоняюся. А он последует за мною такожде. А пономарь всякий раз шелепом его по спине угащивает. Да уж насилу, братцы, дышать стал, так его употчевал пономарь-от. Вижу, довлеет благодать Господня, в сени ево отпустил отдохнуть, и дверь не затворили. А он бросился из сеней, да и через забор, да и бегом. Пономарь-то ему кричит: отче, отче, мантию и скуфью возьми. А он: «Горите вы вместе с мантией!..» Ну, с месяц не показывался. Потом прибрел к окошку тверезой, творит молитву чинно. А я чел Библию. Его-то и зову: иди, де, Библию слушать в избу. А он: «Не смею, де, государь, и глядеть на тебя. Прости, согрешил». Я простил ево со Христом и велел мантью отдать. Так после издали мне в землю кланялся... А к чему, Федосья Прокопьевна, веду я речь? Хотим поперед батьки в сады виноградные попасть, а вот смертной чаши не испить. Трусим. Иль нет?
        - Худа я, протопоп, и проклянута. Хуже меня, пожалуй, на всем белом свете не сыскать. Но на тебя пообиделась нынче. По рукам-ногам вяжете и стрижете, как овцу.
        - Вот и совсем зря пообиделась, бояроня. Гордыня из тебя прет. - Аввакум встал, поклонился в пояс. Еломку овчинную туго сжал в кулаке, так что козанки сбелели. - Знаешь ли ты речь сию Сирахову? Он говорит, как, де, плоть-та изнемождает, либо помелешь, или потолчешь, или у сестры заход выпрягешь и мотылу ту под гору вытаскаешь шелковыми теми ручками, так сердце смирится и звери все спать полягут.
        Бояроня отвернулась, сурово поджала извивистые губы, взор ее блескучий, не отмякая, уставился в переплет оконницы, где тихо возгоралась вечерняя заря. Лимонный блеск ее выжелтил щеку боярони в постный скопческий цвет. Потом верхняя губа капризно вздернулась, на темной реснице готовно повисла слеза. Юрод, подпершись ключкою, с какой-то сладкой пристрастностью вглядывался в бабье обличье, в высокий постав еще не издряблой шеи, туго обтянутой жемчужным пузырем, в золотые подвески на ушах, обведенных русой прядкой, свившейся в колечко... Когда и успела ухорошки те вздеть? Не за этим ли и в спаленку укрылась? И особенно дерзко избоченясь, юрод вдруг вплотную придвинулся к Федосье Прокопьевне и запел: «На царские вси палаты златы не хочу взирати. Покоев светлых, чертогов славы и чести премногой бегал, аки от змия...»
        - Паси тебя Бог, Федосья Прокопьевна, - глухо выдавал напоследок протопоп. - Я ведь прощаться пришел. Чую, не бывать мне больше на сей земле. Некому станет надоедать тебе... А Феодора, что за сына мне, не гони от себя. Пасися подле него, подружия, и спасена будеши. Честью прошу...
        Глава третья
        С великой нужою, претерпя страдный путь, от престольной возами, а с Устюга водою на дощанике, съехав с Москвы в последних числах августа, лишь в октябре доволокся опальный Аввакум до Холмогор и со всеми чадами и домочадцами (числом двенадцать) на короткое время оприютился на монастырском подворье. А попадать-то надо было до Пустозерска; туда нынче погнал государь неуживчивого священцу, чтобы не докучал подле и не травил народец смутительными словами. Но до тундровой крепостцы на краю света еще одиннадцать седмиц пути водою, а на носу морозы. А Настасья вновь на сносях, вот и разрешиться время, и у снохи Неонилы дочь Марья еще не отнята от груди... Ну как тут не пасть в кручину, миленькие? Но велено государем настрого еще до Рождества Христова быть на месте, и старшой стрелецкой команды стремянный конюх Любим Ванюков нудит и торопит ежедень, сбивает гребцов на наймованную посудину, чтобы немедля сплывать на Понегу, а оттуда волоком на Кулой-реку и, спустившись до Долгощельского погоста, угодить морем на Мезень в Окладникову слободу, а уж там, через самоядей, оленным аргишем отбыть на Пустозерск...
        ...Вот бес, вот сатанино племя, не сердце у человека, а каменная варака. Сколько разного семени насеет человек из одного лукошка. Феодор - святой человек, ангельского чина, еще землю топчет, а уж и на небесах привечен; братец же его, словно каленая кочерга, готов распаленным железом по открытым язвам печати ставить. Что за нетерпеж жжет душу его? какая блоха-торопыга прокусила обе пяты? так и чешутся они бежать наскоро и середка ночи...
        Феодор-то юрод уливался слезьми, чтобы взяли с собою. Дак нет: не велено-с! Не посмотрел приказной, что братец родимый просится, святой человек, прозорливец и угодник Божий, что самому Любиму стал бы верным заступником на небесах... Дак нет же: не велено-с! Бродягу не ведено привечать. И даже для провожанья-то не уступил с ноготь, ну чтоб прискочил блаженный хоть на заднюю грядку да протрясся с версту подле отеченьки духовного. Только и разрешил Андрею Самойлову, сторожу Благовещенского собора, для благословения проехаться до Яузы. У него, царева подпятника, нет и малой толики родственного чувствия, чтобы умилостивить братцу, поступяся и своим делом. Что скажешь тут: черного звания приспешник, простец человек. Родовитый-то болярин за-ради братца родименького и в застенку бы не убоялся...
        ...Аввакумушко-о! Милай-и! Да ведь у государева служивого свой приговор, над ним свой перст указующий и своя немилосердная плеть-погонялка; велено стремянному наскоро быть на Мезени да там принять у ловецкой ватажки от тамошних помытчиков коробье с уловленной птицею, да как встанут реки, тем же днем и обратно поспешать, пока соколы не засиделись, не остербли от худой неволи и бездвиженья.
        ...Нет, несчастен человек без истинного Бога в груди; хоть и под царем живет, и деньгами на проесть и в дорогу удоволен, и поместьем с землею пожалован, - но одинок во всяк день. А я хоть и в опале, и в немилости, худороден и без славы, но служу истинному Богу на семи просфорах и оттого много верных чад имею. Сколькие бы желали оказаться рядом с Андреем Самойловым и провожаться хоть до Яузы, хоть бы пеши по грязи, уцепившись за заднюю грядку, чтобы не потерять обутку, иль за конью гриву пройтися рядом с миленьким отеченькой, вновь упадающим в тесноты; ибо каждая такая минута радости живою кровью заполняет верное добросердное сердце...
        Из пути в новое заточенье шлю вам мысленное благословение, святые чада мои: и тебе, Акинфей с сестрою Маврою, и тебе, Родивон, и Андрею-братцу, сестре Марье, Феодору Железному, Мартину, Мавре, Федосье, Анне, Парасковии, Димитрию Калашнику, Димитрию Молодому, Симеону, Агафону; еще Ксении с Игнатием, Анне Амосовне с детьми, Акилине-девице, Марфе, Анне, Ирине, Ивану Сахарному; а еще Маремьяне с Димитрием, Агафоннику, Пелагее, Таисии, старице Мелании, Елене, Ираиде и Сусанне, Неониле, Афанасию, Луке и все тысящи...
        ...Эти-то совести не порастеряли; ежли и колебнутся когда чуток, так после исказнят себя добровольной епитимьей; свечи ярые, они истают на алтаре веры за-ради Христа. Мне-то бы выстоять, не сломаться в полунощной стране, где самоядь, сказывают, пьет звериную кровь, и бани не знает, и костяных божков балует жертвою, угащивая их сырым оленьим мясом. Заблудились впотемни, жалконькие, и когда-то еще пробудятся, разглядев истинного Господа? Ох, далек путь к Сладчайшему, ежли сами христовенькие, мысля себя за пазухой Учителя, Ему же и прокалывают подпятные жилы вечной лжой и неправдою, утесняя малых мира сего. Верно: сытый голодного не разумеет...
        Эх, царь-государь! долго ли ты за праведное слово ближних своих мучить будешь? Отчего крапивное семя тебе за верных подружиев, а истинные молельщики за кровных врагов? нечестивые нынче идут за праведников, кровопивцы за святых агнцев, блудословцы за златоустов, ископытники Русской земли за устроителей ее; язык-то родной имеют дерзость всяко хулить и казить за-ради единого свейского иль немецкого слова... Думал, Никон-бес явился в мир антихристом, этот шиш нечестивый. Да, знать, дух тот, что вселился в предавших Бога истинного, полонивший под себя жалконьких, и будет незримым антихристом, что разольется по всей земле нашей, залив желчью каждую пядь ее. Как дождь небесный поливает иссохлую мать-землю, напаивая ее жизнью, так антихрист невидимый упестует все возгрями своими, жидью и сквернами, кои полагать мы будем за благовония земли восточной. Боже, Боже! Все стерплю, Алексеюшко! Пусть жилы мои истоскнут и из мозга костей закаплет студеная кровь, - все снесу. Но слыша, как в шолнуше баба возится у печи, доставая рогачом кашный горшок, а дети, сам-шёст, просят ествы, то невольно закипят слезы не
столько от мук минувших и предстоящих, но от той неправды, коей ежечасно ты, государь, испытуешь мое святое семейство. А еще какой долгий путь предстоит сломать, сколько тягостей перенесть. Батюшко-государь, не о себе хлопочу, но о рабичишках твоих бессловесных, чей вздох достигает разве лишь Божьего уха...
        ...Ослаб, чай, совсем ослаб, Аввакумище? и сердце-то твое дрожит, как заячиный хвостишко, и каждая жилка ноет о предстоящей дороге. Сжальтеся, милосердые, сжальтеся! закоим мучить-то так? ведь не зверь же я окаянный, чтобы приметывать каждый мой шаг и опечатывать каждое слово. И неуж вовсе не приемлете правды Божией и отворотились от Его Лика, отчаюги? Услышьте же меня, услышьте!..
        Три челобитных кряду спосылал Аввакум на Москву, но милостивого ответа так и не добыл. Стремянный же сгорал в ожидании пути, ежедень перетряхал возы, увязывал поклажу. Близкий дом томил душу и звал к себе. Но разве о тайных мечтаниях кому скажешься? не метать же бисер пред врагом Божиим, коего государь заточает в неволю с глаз подале...
        Едва дождался Любим рекостава. Тут же последний скарб перенесли с колес на полозья и с первым ненадежным снегом, рискуя угодить в распутицу, потянулись на Мезень. В устье Пинеги просидели с седмицу, боялись переправляться по тонкому льду, да в Карьеполье годили с неделю: Аввакумова баба одумала рожать.
        На Филипповки перед Рождеством оттайки пошли, на Долгой Щелье пришлось коротать время, тут и Христово Рождество встретили. Жирно ели, много пили, протопоп взял грех на душу - принял братину вина, а после схватился со стремянным, корил царя и патриарха. Во хмелю Любим вызверился, люто встряхнул протопопа, выставил тому плечо. И вдруг с того часу залюбил Аввакум приказного.
        Любим же в тоску впал: дом-то за двумя болотами да за рекою Мезенью, - почитай, рядом; но близок локоть, да не укусишь. От родимого печища вроде бы дымом натягивает, а ты торчишь в чужом углу, как птица орел на ухвате...
        Но тут Господь пособил, наслал мороза; затянул студливый дедко болотные чаруса своим дыханьем, поставил коварные промоины, и по моховым кочкам, притушенным переновою, притянулись под вечер к реке. Ветер скротел, и поносуха улеглась под полоз, мороз слегка приотмяк. Под Белым Носом стали, осматриваясь, куда сползать ловчее с горы, и невольно всяк замлел от снежной равнины, притрушенной мглистой пылью наступающей ночи. Ведь отсюда, с этого гляденя, тундрам несть конца в полуночную сторону. Всем внове место, потому пообсмотрись, милый, не загордясь; хоть и взялась вода бронею, вроде и пешнею не просадить ее, но в майну угодить с лошадью - плевое дело; да и прибылой водою где проточило тайно меж ропаков, поставленных стоймя, а кому охота искать смерти на чужедальней стороне? Настыли за дорогу путники, заколели, как березовые колобашки, непослушными деревянными губами и слова не крикнуть: де, пособите, мила-и!
        Но, слава Богу, перемогли, сломали дорогу; скоро в тепло. Вон на высоком угоре с редкими проплешинами ивняка и рудо-желтых каменистых осыпей поманила взор Окладникова слободка с насупленным детинцем и церковкою возле острога, с грудастыми избами в два жила по-над угорьем. Морозное седатое солнце прощально ударило из-за спины в родимые окна, окрасило редкие стеклины студеным огнем, будто заторопило затапливать печи. И, как по зову, там-сям встали в небо кудреватые дымы. Эк, повеселели-то как обозники; даже заиндевелые лошади, почуяв отдых, зашагали машистее, и Аввакум, выпроставшись из оленной полсти, встал на колени и, обдирая с усов и бороды ледышки, пристально вгляделся в близкий ночлег. «И тут люди живут?!» - в который раз с восторгом и ужасом удивился он. Аввакум мало жил, но много перевидал; дорога старит тело, но умудряет разум. Забрались же, Христа ради, в лешову сторону, на чертов кукан. Поди, все там эки?
        Протопоп невольно перевел взгляд на вожата?я. Любим ходко торил путь в голове обоза, примечая замытую снежными струями обманчивую дорогу через целик с едва заметным тускло-серым прочерком полозьев. Аввакум не сдержался, соскочил с розвальней, охнул от боли в замлелых коленках, попытался догнать передового, но после трех шагов споткнулся, ухватился за наклестку саней и, покорно сгорбившись, потянулся в шаг лошадям, не снимая, однако, сторожкого взгляда с надвигающейся слободки, в тихих сумерках, незаметно сгустившихся, похожей на огромный камень-одинец, - так плотно и сердечно сгрудились поморские избы. Заливистый скрип полозьев на раскатах, глухо доносящийся с горы собачий брех, мерное тетеньканье соборных колоколов, сзывающих на вечерницу, горьковатый печной дым, опадающий на снежную поскотину, - все это предвещало скорую ночевую, тепло, горячее ушное, надежный угол. Пусть завтра вновь в дорогу, пусть завтра и в смерть, но как желанно именно сейчас растянуть измаянные костомахи на полатях, на жарко натопленной лежанке, сунув под голову старый растоптанный каташок. Есть ли что слаще этой минуты?
И медленно надвигающаяся Окладникова слободка чудилась сейчас куда милее и слаже боярских перепечей.
        Лошади тяжело втащились на носик, остановились подле караульной рогатки, стрелец-вахтер, светя слюдяным фонарем, придирчиво осмотрел подорожную грамотку, пересчитал по головам путевой народец, но в дорожной клади рыться не стал.
        ...Вот он, край Руси. Восемь лет назад об эту же пору съехал из слободки Любимко Ванюков с обозом омытчиков, и вот возвращается в осиротелые запустелые домы с одной надеждою: хоть бы найти мать вживе. Возле кружечного двора пылал костер, горела растопка и у въезда в детинец. Любим чуть приостановил передовую лошадь, зажав в кулаке узду, замедлился в раздумье. Государев невольник в санях, ему попадать далее в полуночную страну, и самое бы время сдать его воеводе Цехановецкому под досмотр губного целовальника; в крепостной застенке, поди, сыщется и прокорм, и ночлег. Но, презрев строгое государево уведомленье, Любим круто повернул возы наперерез съезжей площади, мимо Богоявленского собора и таможенных прилавков, обратно на угор, в свой двор. Нетревоженая целина лежала на репищах, на заулке, возле избы на передызье, где прежде всегда было людно и стадно, всегда затворы раздернуты нараспах, а у коновязи, у сенной охапки, толклась не одна пара лошадей, а за изгородью часто разбивала постой самоядь, наскоро свернув оленный аргиш. Изба помытчьего старосты Созонта Ванюкова была после воеводской избы,
пожалуй, тем вторым привальным станом, куда сбивался работный люд со всего Помезенья и Поморья; зверовщики ли, артельные ли с тюленьего промыслу, работные ли с Пезы, нанявшиеся в котляну, иль наважники с Канина, охотники ли с тайболы, пришедшие в слободку за харчем, - при живом-то хозяине всегда находили здесь сугрев и ушное; иной раз улягутся на пол вповалку, подымая потолок храпом, ноге ступить некуда, в воздухе хоть топор вешай от застойного терпкого духа сохнущей одежды, дегтя, смазных ворванью бахил, ночных шептунов; и Любимке, свесившему голову с полатей, страсть как любопытно и завидно при виде замаянного, сваленного, распластанного дорожного люду, коий сам себе голова и воле своей хозяин. Свет от трех лампадок выхватывал то чей-то распахнутый рот, то охваченные потом, свалявшиеся в колтун волосы, то беспамятные глаза, внезапно вдруг распахнувшиеся от жуткого видения. За жбаном-то браги захмелев, много чуда наколоколят мужики, и всякое красное слово уживается в мальчишечьем сердечке, как живой немеркнущий уголек...
        И вот все куда-то делося, как сон. Двужирная изба с широкими поветными воротами, похожая на крепость, в глухой зимней темени - словно огромный кладбищенский голбец, куда поместился на упокой весь долгий род Ванюковых. Взвоз был закидан снегом, поветные ворота закуржавлены - и ни следочка; Любим - к переднему крыльцу, но и там ни сажной тропки, ни иной человечьей отметины; слюдяные окошки в нижнем жиле черны, как речные прорубки; в верхних стеклинках морозная броня. Действительно, вымерли, что ли, все? Мати-то где? Любим метнул взгляд в соседнюю избу; у Ивана Семеновича Личютина шаял в окне огонечек, теплилась березовая лучина, роняя огневые искры в корытце с водою; показалось даже, что мелькнула чья-то тень с откинутой назад головою и копною волос, уложенных короной. И сердце-то у стремянного, и без того беспокойное во всю дорогу, тут всполошилось, и мати родимая отступила в сутемки... Господи-и! к тем же окнам и спешил из чужедальней стороны, чтобы однажды подкрасться к ним ввечеру, продышать глазок в стеклинке, а после, унимая смятение, колотнуться в мерзлый наличник, дожидаясь шороха,
мельтешения и скорых шагов к двери; ради этой-то минуты и попадал из стольного града, этой минутой, оказывается, и жил. Любим оглянулся и с тоскою оглядел чужой ему обоз: сейчас надо колготиться, чтобы устроить всех на ночевую...
        Любим подошел к хлевным воротами - о радость! - нашел след опорков. Он дернул за сыромятный ремешок щеколды, толкнулся: дверка не поддалась. Заложена изнутри брусом. Эх, как мать-то остарела, вот и воров стала бояться, просвирница, от лихих людей таится в дому, как за монастырской стеною. Иль нажиток стережет, богатую гобину, чтобы передать в сохранности сыновьям, невесть где скитающимся. У Любима завлажнели глаза, он стянул меховую рукавку, сгреб с заметенной стены горбушку снега, по-мальчишечьи сунул в рот: так вдруг захотелось пить, спеклось внутри. Обоз дожидался команды, лошади встряхивали мордами, скрипели обвязки саней, стрельцы сымали дорожные тулупы, складывали в возы походную справу и оружие. Луна-молодик вытаялась в небесной проталинке, снег, до того черный, засеребрился, вспух, протянулись тени, углы избы крякнули от мороза, осели венцы, словно крепостная пищалица лайконула, предупреждая непрошеных гостей... А мы-то званые, мы-то здешние!..
        Любим сгрохотал в дверку ногою, поддал плечом, показалось, что старое житье встряхнулось от испуга. В чреве дома, далеко-далеко, просочились мешкотные шаги, кто-то неторопливо, боязно спускался дворовой лестницей в подклеть.
        - Ктой там, на ночь глядя? По делу какому абы зазря?
        Голос надтреснутый, глухой. Мать-то прежде была басовитой, любила шириться: де, вон я какова, урядлива да красовита; детей же не поваживала, не баловала; да и благоверному не давала из себя веревки вить.
        В раздернутом волоковом оконце над дверной колодой просочилось дрожащее пятонышко света.
        - Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... Много ли вас в терему, не надо ли нас? - Любим нарочно томил мать, не признавался.
        - Да ктой там? Скажитеся ладом, - домогалась мать. - Ближние али дальние? С родни кто али счужа? Одна я, сиротея, баба одинокая, чуженина на постой не пущу. Как хошь! Что соседи про меня скажут? - Голос у матери все еще недоверчивый; она слушает тьму за воротами, стараясь по едва ощутимым приметам опознать, с добром ли к ней просятся иль по злобе. Доброго-то человека, на ночь глядя, не откинем от избы. Да много нынче пустого народа шатается по Руси; из-за медной полушки зарежут, варнаки, да в кабаке деньгу ту и просадят.
        Но брус запиральный нехотя шевельнулся, полез из скобы. Страшно пускать, но страшнее того грех на душу брать. Пусть лучше и смерть приму...
        - Ездили-каталися, нигде не задержалися. Ели-пили, веселились, подсчитали - прослезились, нынче в домы воротились на долгие пироги да на гнутые калачи... Елки-моталки, родная ты мати! Не томи, примай скорее сына...
        Улита Егоровна наконец-то робко отпахнула дверь, широко не отпуская ее от себя, и отшатнулась; лучина вывалилась из ослабевшей пясти. Да и как тут не устрашиться? - голос-то вроде бы сыновий, но обличья не признать; человек, варака каменная, возвышался над нею горою, сам с круглой седатой бородищей, с медвежьими зенками и рыкающей клыкастой пастью. С полдюжины фонарей толклись на заулке, выхватывая из ночи лешачьи безобразные рожи... Ой, старый - что малый, чего только не примстится ему.
        «Свят-свят-свят», - полумертвыми губами прошептала хозяйка, заваливаясь назад: она еще пыталась уцепиться за пробой и накинуть на дверку хотя бы крюк; но сын подхватил мать, приобнял за круглые плечи, и шабуришко, накинутый второпях, вроде епанчи, свалился на пол. Осталась Улита Егоровна в одной холщовой исподнице, и то, что пред чужим взором оказалась в столь неприглядном виде, сразу образумило просвирницу, привело в чувство.
        - Ну, слава Те, Богу, добрались... Вот и дома! - Любим обмяк, на время забыл про обозников, что томятся в ожидании за спиною; пора народишко устраивать на ночевую да потчевать. Возчикам еще впотемни назад ворочаться в Долгощельскую слободку. - Где бы ни скитался, а все одно голову придется в домашней постели скласть. То и радость. Ой, мати моя, мати! - Любим троекратно, что не случалось с ним прежде, расцеловал мать в щеки, запамятовав, что, христовенькая, в одной рубахе, а на воле мороз палит, до костей измозгнет, старенькая. Но Улита Егоровна лишь с виду поизносилась, а норовом-то закостенела. Не уступив сыну дороги, давай его кастить да честить на чужих ушах:
        - Женился абы холостяжишь, кобель? Чего приперся?.. Ушел на месяцы, а воротился через годы. И отца не похоронил... Мати-то тебе не полено. Мати тебе не кляпыш; сунул в пятник - и на, сиди, старуха. На что вас рожала? Старшего в люди, середняго в расплод, а тебя за пазуху. Так-то ты хороводишь меня да тетешкаешь? Может, я в дому замерзла до смерти... Глазыньки-то мои некому закрыть. Заболею, водицы некому по-да-ать...
        Любим смутился. Такой встречи не подгадывал. Но губы сами собой расплывались в улыбке. Протопоп сзади кашлянул, не смея встревать во встречу. Кабы не стало худа. Но и торчать в захлевье глупо. Такую дорогу сломали, каждая жилка в тепло торопит. Тут в санях грудной заблажил, запросил титьки. И спас Любима. Улита Егоровна очнулась, всполошилась, заохала, заторопилась наверх. Стали затаскивать поклажу, постели, просторная изба заговорила, заходила ходуном. Лишь в дому заметила Улита, кого заставила ждать на морозе, виновато поклонилась протопопу, умиленно спроговорила:
        - Здравствуйте, батюшко. Простите дуру старую. Мох нынче в голове, а глаза - как у сороги.
        - Благословен Бог наш... Чуть сына-то не зачурала, мать, в соляной столб. Чем таким выпугали?
        - А... - махнула рукою Улита Егоровна, уже смеясь, глазки пропали в водяночных мешках, и лицо стало блаженным. - Пуганая ворона и куста боится. Чего с глупой спросишь?
        - Полно хулить себя да низить, хозяюшка. - Аввакум тяжело опустился на коник у порога, распустил вязки у пришивных голяшек, спустил портяные трубы на толстые промороженные переда катанок. Ой, как ноги-то замле-ли-и. Потом невесело окинул взглядом избу. Стариковское житье уже пошло вразброд без мужика. Дверь в горницу была уконопачена оленьей полстью; знать, давно там не жили.
        - Загнали волка в кут, тут ему и капут, - пропел протопоп панихиду по себе. Но Улита растолковала слова гостя по-своему, приняла их на счет сына.
        - Отпетой он у меня, батюшка, самовольной. Сызмала, находальник, дому не знал. С ключкой подорожной родился. Помню, сам с горшок, а уж за батькой вдогон. Дома не живал, - показала старая на сына, подслеповато щурясь. Еще не могла поверить Улита, что радость в дому; заскребыш, долго катался по чужим дорогам, но вот и завернул под родимый порог. Есть кому глаза ей закрыть... А сын-то вымахал под матичное бревно головою, минуя воронец, низко кланялся, чтобы не набить шишку. Был он в кожаном терлике и в меховой телогрее, кафтан, подбитый хлопчатой бумагою, нараспашку, длинный волос увязан в густую косичку, плечи - как два валуна. Таким-то молодцем всяк погордится. Вроде бы и ее сын, но как бы счужа: такие-то прежде наезживали к Созонту по государевым делам. Улита вдруг всхлипнула и, когда Любим в очередной раз появился с узлом поклажи, догнала его, не сдержавшись, прижалась щекою к спине. Сын остановился, замер в смущении; такою он уже не помнил мать.
        - Долго мы его с батькой скребли напоследях, - сказала с гордостью. - Из последней мучки колобок. Как болярин видом иль кабацкая голова. Экий боров. Такому не поклонись...
        Любим покопался в пожитках, достал из кисы шелковый убрус, покупанный в заморских лавках в гостином двору, набросил матери на плечи:
        - А я, Улита Егоровна, ежли без хвастовства, нынче и есть болярин. По жалованной грамоте и поместье имею, и землицы сто двадцать десятин, и свою деревеньку. Царев слуга я, мати. Первейший стремянный, - с этими словами парень земно поклонился, сронил чуб на лоб.
        - Ха-ха?! Известный щелыван. Побрехоньки-то мастер плести. - Мать отступила, с недоверием стиснула плат на груди. - Медведку голоручем обратал - то поверю. Иль шапку с басурмана сронил - поверю. Сам таковьский. Но чтоб приказным по службе... Батюшка, слышали, что пустомеля мой? Враль, ну и вралина... Это какую башку надо иметь на плечах. А у него пивной котел, и он туда же.
        Улита Егоровна всматривалась в сына и по обличью, по сряду и уряду понимала, что Любим не шутит. Но как случилось-то?! Ведь паренька спроваживала из слободы, едва пух над губою протыкался.
        - Мама...
        - Ну что - мама? Он пропал. Вечность, кажись, не был. Что с мати? Обозы кажинное лето в Москву, да не по разу. Трудно вестку дать? Де, жив, там-то и там-то обретаюсь. Железное сердце абы каменное надо иметь, чтобы так с матерью... Сынок, Любимушка! - Старуха снова всхлипнула, позабыв о гостях, притиснулась лицом к сыновьей груди, вернее - к животу его, старушечий повойник сбился к затылку, и увидел Любим, какая у матери стала седая и редковолосая головенка; сквозь сивенькую паутинку просвечивала серая кожа... Вроде бы и не старая, но как рано поизносилась матушка.
        Тут в избу вошла с детьми Протопопова супружница. Домочадица Аксинья несла следом младенца Корнилия, завернутого в шубняк.
        - Распорядилась, батюшка Аввакум Петрович. Что потребно станет, стаскали в дом, а что без нужды, велела обратно в возах увязать. Вдруг завтра трогать далее... Да поставила для сторожи дворового Ларивона. Так-нет, батюшко-свет? Пусть напеременки с Тимофеем доглядят.
        - Кому нужно наше добро? Выбросить, дак не возьмут...
        - Как знать, батюшко. Наживано не одним днем. Худо добришко, да свое.
        - Так-так, гостьюшка, - вступилась хозяйка. - Береженого сам Бог бережет. У нас на Мезени всякий народ живет, проходной да дальний. В Мангазею-то с пляской, а оттуда таской. Обремкаются, отощают, что зимние волки... Кису срежут, недорого и возьмут. Далеко-нет попадаете, родненькие? По нужде али из страху? - любопытная старуха цепко воззрилась на Аввакума. Годы на отлете, а ум-то востер, как у кружечного целовальника.
        - Утро покажет, - буркнул Любим. - Гостей-то заморила. Баснями не кормят. Это, мати, царев опальный. За ним мой глаз и моя стража. Ты с ним поменьше говори, а не то язык скоро обреют да печать на лоб стукнут. Побредешь из дому по белу свету с клеймом: «колокольная завируха», иль проще - «ботало»... этот батька много бегал по Руси, как заяц, да, вишь, не устал, не уморился. Царь его по новой погнал, чтоб затомился еретник...
        - Опять завиральни? Опять за свое? Мати-то с ума сбиваешь. Ведь батюшек худых не бывает.
        - Верно он баит, Улита Егоровна, - печально молвил Аввакум. - Многие ныне на Москве в жидовскую веру переметнулись, а с ними заодно и царь-государь. Вроде и крещеные, а все в воинской спире копьем нашего Исуса Христа пронзают да крови те пьют. А крещеный еврей - что кормленый волк. Нынче тот хорош, кто на еврея схож. Вот и Алексеюшко был до меня всяко добер, пока упитан был тельцом закланным. Теперь же оголодал, вишь ли, по христианской крови, и ну томить праведников по застенкам. Твой-то сынок хоть и с колокольню Ивана Великого, но сам в палачах подручных в приказе, у бесов в черпальщиках, что кровь в чары наливают.
        - Ой, батюшко, страхи-ти эки на ночь. Навет абы взаболь? Это анчутки кровя-то пьют. Мой-то сынок по земле ходит, да и с крестом на шее, - вновь испугалась Улита Егоровна.
        - Спуста он, хозяюшка, половину, а кое и взаправду. В тихом углу живете, вам ли пугаться? Поди, крепко держитесь старой-то веры? За правду-то нынь, ровно лихих людей, по дальним углам гонят... А ты мне смотри, бузотер! - нарочито погрозила Настасья Марковна протопопу, предвидя близкую свару; вон приказной-то стемнел, как туча, спрятал глаза в окно...
        Вроде бы какое нынче веселие, но протопопица рассиялась, расцветилась вся, распахнула дорожную шубу. Да и во всякое время безунывна Настасья Марковна; а может, таится, на люди своей печали не выносит? но доброе щекастое лицо, набитое морозом, кажется, никогда не покидает улыбка. Вон и в Сибирях двоих дитешонок закопала в ямку, но и с того горя не ослабела, не обрюзгла и постоянно горемычному Аввакуму, этому Анике-воину, за верную державу. Явилась в чужую полуночную избу с солнцем в очах, и этот ровно горящий, безмятежный взор достиг и самого дальнего темного угла, куда не доставал свет лучины. Все на миг затихли, невольно прислушались - что творится на воле; на улице запотягивал ветер с реки, поземка ударила в крохотные стеклинки, под порогом, меж соломенных обвязок, где натрусило уже неумираемый сугробик зальдившегося снега, сейчас потек студливый сквознячок, выдувая тепло.
        Знать, кто-то последний плохо захлопнул дверь. По всем приметам, быть к утру завирухе, и как ладно, что будут скитальцы ночевать под крышею. Березовая лучина, заткнутая в кованый светец, худо нащипанная старческой рукою, пышкала, горела неровно, трескуче роняла искры в долбленое корытце с водою... «Эхма, Русь, ты как бы с одной колодки повсюду шита, - подумал Аввакум, озирая житье. - Куда бы ни увели ноги, куда бы ни угодил на случайный постой - везде один немудрящий, своими руками ставленный уряд: в красном углу тябло с иконами, лавки вдоль стен, полати, осадистая печь с шолнушой, где улажено на полках все бабье обзаведение, сундук в переднем пристенке, у тура, припечного бревна, ушат с водою да бочка с паревом, коли держат скотину, а под порогом медный рукомойник с лоханью.»
        - Как ладно в дому-то, будто в церкви... Гос-по-ди! И просвирками пахнет, Божьим духом! - улучивая кроткую минуту, воскликнула Настасья Марковна. - Матушка моя, давай обнимемся, ласковая. - Она порывисто обняла хозяйку, почеломкала, похлопала по спине, всхлипнула тут же, утерла скорую слезу. И обе враз рассмеялись, будто проглотили смешинку. Аввакум уже не раздувал норки, суровые складки на лице отмякли. Подумал: загнали волка в кут, но и тут люди живут... Чего ереститься? Доброрадный, Христовый дом. Какая змея укусила?.. Да ужалила еще тамотки, в престольной, а язва та, немилосердная, ноет, свербит и течет гноем. Из Сибирей-то по зову царя летел на пирогощи, земли не чуя, и душа пела, как серебряный достакан; а заместо радогости нашел облуду и кудесы на каждый шаг... Эх, кабы здесь пожить во спокое, на краю света, никуда более не метаться, утихнуть, как замирает монах во своей пустыньке; сколько язычников по этим местам, сколько заблудших погибает без Христа, на всю останнюю жизнь хватит труждатися, попадая по тундрам из конца в конец. Царевы-ти слуги ездят за ясаком, прельщают утробу, а я
отправлюсь болотами по человечью душу.
        - Что ж я вас басенками-то кормлю? - всплеснула руками Улита Егоровна, осенилась двуперстным знаменем, чем еще более обольстила сердце протопопа. Значит, крепко здесь стоят в старой вере. - Я сама-то сухарика с водичкой абы просвирки пососу деснами, тем и живу, беззубая. Абы наважьих голов сварю. Мне-то уж жирно не кушивать. За дедком своим в дальний путь собралась. Жирным да толстым тяжко по ледяной горе в рай попадать...
        Возчики, не дожидаясь хозяйки, торопливо раскинули с краю стола холстинку, разложили подорожники-кулебяки со щукой и, запивая квасом из туеса, потрапезовали, поглядывая на оленьи полсти и дорожные шубные постели, кинутые на пол. Сон-от, он куда слаже сахару и меду и сильнее воеводы. И пока Улита Егоровна собирала на стол, переваливаясь, как утица, на распухших ногах, мужики уже полегли вповалку и кинулись в сон. Мерцала лампадка у тябла, загибая язычок пламени от храпа, дымила лучина у бокового пристенка; Аввакум выдергивал новую щепину из пука и задумчиво менял огарыш. Гости невольно притихли, занизили голос; а когда уселись вкруг стола со всей детвою и домочадцами, то и самой хозяйке места не нашлось. Настасья Марковна вышла из-за стола, переняла у домочадицы сына и ушла в кут, где стояла вдовья кровать; у горячей печи и в крещенские морозы рай. Там она распеленала грудного, сунула титьку и кротко запела колыбельную. Старшой Аввакумов сын Иван, супистый малый, старался во всем походить на отца; он так же безо всякой причины уросливо вскидывал голову и зажигал взгляд; как и батько, непрестанно
сучил в пальцах четки и шевелил губами иль ведя счет узелкам, иль повторяя Исусову молитву; он и в застолье-то сел одесную протопопа; в скуфейке и темно-синем зипуне, туго застегнутом под кадыком, он уже был готовым священцею, ждущим прихода. Иван неприязненно взглядывал на хозяйского сына, как тот вальяжно сидел, запрокинувшись к стене, расстегнув кожаный терлик, как бы хвастаясь вишневого цвета шелковой рубахою до колен с позолоченными путвицами: вот, де, как я богат да удал; в кобуре на поясе висел кривой турский нож и мешочек с огнивом.
        Вроде бы погодки почти, и парни не засидчивые, не упыри, не отелепыши, всяк по-своему хваток и сызмала одержим дорогою, но вот один с десяти годков по воле отца угодил в бродни, и туги, и долгое ненастье; он вроде бы и явился на свет для того, чтобы стать родителю оруженосцем, державою, дорожной клюкою; а другой вот, родившись в поморском диком кугу, вдруг по изъявлению Божиему ухватил птицу-сирин за хвост, словно бы для того и уготован был с самой зыбки; будто с лубочного печатного листа перетянул, переманил к себе за пазуху птицу счастия и пригрел там, - так ладно постарался о Любиме его ангел-хранитель. Да навряд ли и замечал Любим сейчас приметчивый ревнивый взгляд Ивана. Стремянный переживал, ладно ли нынче сделал, что перенял к себе на постой с пути опального протопопа, не сказался воеводе, не объявил подорожные, не открылся, с чем пришел в Окладникову слободку, почитай, крайнюю сторожу Руси, откуда царевы слуги придирчиво и неотступно дозорили за ясачным народишком, чтобы не достало отсюда казне протори и убытков, чтобы случайный ходовой подорожник не проник с худым умыслом на Мангазею за
мехами и рыбьим зубом...
        Мать наставила на стол кислых печеных камбал в ладках, да квашеного же молока в кринках, да осенных груздей-масляников, политых постным маслицем, да каждому же подала рукодано по однорушному ломтю от ржаного каравашка: с хлебом на Мезени сей год туго, кто припас с осени мучку, тот и царь себе. Рыбьим духом отшатнуло всю детву от еды; впору выметаться из-за стола в сени, чтобы перехватить студеного воздуха; но батько-то стерпел и даже от камбальей темно-синей пупырчатой спины положил за губу отщипок и не скуксился, не выдал своего отвращения от подобной ествы, ибо грех выказывать угощению какое-либо небрежение, хоть бы и пересолено было оно или вовсе выкисло. И Аввакумовы детки, подглядев за отцом, пристойно приняли из ладки по кусочку рыбы и, тут же заев кислым молоком, поднялись из-за стола и откланялись...
        Простокваша же была густа и плотна, как сало, ее можно было резать ломтями. Аввакум не заметил выходку детей, что они покинули стол прежде времени. Аввакум похлебал ложкою молока и, подавив тошноту, с испугом прислушался к себе: в какую сторону пронесет? Он с любопытством глядел на стремянного, как тот с восторгом уписывает квашеную рыбу, зачерпывая изладки хлебным отломком. Подумал: такой помаковкой и самого черта на колени поставишь. Ядреных же людей рождает Русь...
        Улита Егоровна, обрядившись, присела с краю лавки, погладила протопопа по плечу:
        - Чего вам, батюшко, крыши-то искать? Бат, не раздеремся, места с собой не унесете. Бывало-то, при живом еще хозяине, соберется народу - у-у-у, как ягоды в баклажке. Натолкутся, базанят, ключки негде поставить. Дружно жили, чего там. А сейчас тихо в дому, как на могилке. Ономедни-то поела, сиротина, да и заревела в слезы: де, чем согрешила я, окаянная, что Бог-от меня не призывает к себе? Зачем пышусь я, бабушка-задворенка, на свете, как дождевое яйцо? Хоть бы притопнул кто!.. Вы живите у меня. Другую половину открою - и живите. Темничка-то у воеводы вовсе просела, задавит ишо. Поживите у меня до пути. И мне веселей... Это все твои? - кивнула на полати, где виднелись русые головенки, будто луковицы в решете. - Густо сеешь, батько. Вижу, Бога блюдете, бабе ворота не запираешь до времени... Вот и не поела, горюшица, легла. Порато строжишь?! Иди-ка, матушка, поешь!
        - Не до ествы мне, родимая, - донеслось из шолнуши. - Ноги-ти, как батоги, не разогнуть. - Настасья Марковна не сомкнула глаз, сторожко вникала в разговор, подслушивала кряхтенье протопопа: скоро-нет позовет вечерницу стояти. Без этого спать не ляжет.
        Любим, переступая через лежащие вповалку тела обозников и стрельцов, пересел на коник у порога; храп в избе стоял густой, с клекотом, будто орлы слетелись, кажется, потолок заподымало; в пятник, открытый для притоку свежего воздуха, припорашивало с улицы снежной мучицей; на воле начиналась падера, знать, к утру уже все пути сломает, и долго цареву опальному коротать в слободке. Любим менял лучины, чужо оглядывая избу, туго привыкал к житью; как-то не верилось, что из этой изобки, с закопченным низким потолком, пригибающим выю, однажды умыкнула его судьба. Двужирный, когда-то веселый дом сжался ныне до одного кута с курятником у порога, где нахохлились птицы в грязно-белые комья, и плохо вышорканным полом.
        - Ты бы поела, мати? Зовут ведь, - поддержал хозяйку Аввакум. - На голодное-то брюхо и собака спать не ляжет. - Он вспомнил кислых камбал и вздрогнул.
        - Не неволь, отец. Не утруждайся напрасно, - откликнулась из шолнуши Настасья Марковна; ее мутило с дороги.
        Скрипнула кровать, заканючил спросонья Корнилий, зачмокал материной грудью.
        Ночь вселенская опустилась на Окладникову слободку, принакрыла чугунной крышицей, и только в узкую щель в небосклоне, откуда ожидалось поутру солнце, прорывался протяжистый ветер с крупитчатым снегом, режущим лицо. Его-то и зовут в сих местах падерой. Не дай Господь оказаться в эти минуты без прислона; даже шалаш из еловых лап, балаган из буйна иль яма под выворотнем покажутся за счастие. Невольно поежился Аввакум, услышав тягучий стон с воли, словно бы из Даур не возвращался; то бесы, знать, сбежавшись с Помезенья, из угрюмой тайболы, скреблись в стены, подсматривали в пятник, чтобы залучить к себе грешную душу...
        В такие минуты, когда мир сомкнулся навроде раковины, когда темью объяло округу и тишина, устоявшись на передызье, монотонно погуживает в подоконья, как пастушья сопелка, хорошо вести досужий неторопливый разговор, отчего-то побарывая в себе тяжелую дрему, кующую каждый твой уд, измаянный дорогою. Кажется, чего неволишь себя? растянись на перине, уступленной хозяйкою, да обними покрепче подушку - любимую подружку, и отчаливай в рай. Ан нет: вроде бы страшно замгнуть очи, когда безволен ты пред бесовской ратью.
        - Большой он у тебя, - кивнул протопоп на Любима. Ему захотелось сыскать у хозяйки любви и почести. У Настасьи все просто: подошла, обняла, как подружию иль сродницу, - и уже ближе никого нет на свете. ...А хозяйского сына коли похвалишь, так вроде бы пирог-курник получишь вдруг в милостыньку.
        - Мизинчик он у меня. Заскребыш. Такой уж баклан уродился, не обнимешь сутырщика. Рук не хватит. Двух первых братовьев ежли веревками связать, так вполовину третьяго станет - нет? Вот колотовка, будто молотами сбит. Заместо бабки взять, так хорошо сваи колотить...
        - Будет тебе, мати, языком чесать, - сурово одернул Любим. Обиделся, что при сторонних служивого честит. Ошпарил гостя взглядом, будто на нем вина... Чего сидит ночь - за полночь, как цепью прикован? Сна нет? Не давает, дозорщик, без чужого глаза побыть, обмолвиться с матерью сердешным словом. И та... Будто вчерась с сыном рассталась. А мне охота вестей знать.
        - А где большенькие-то? - спросил Аввакум сквозь легкую дрему, едва размыкая слипающиеся вежды. А все одно крепил себя, перемогал вялость, словно бы на вахте стоял. Сквозь туман в голове подумалось: надо бы Тимофея с возов снять. Заколеет парень. А лихо было шевелиться; ноги в валяных опорках растеклись дижинью, источились, и тело, истомев в домашнем тепле, разжижло на костях - и не обрать его в грудку. Колокол в слободке отбил боевой час, скоро первые петухи заорут; истовые молитвенники на ночной поклон встают под тяблом на колени, чтобы стойно встретить бесов, слетающихся на улов. ...Ох-ох... Аввакум взглянул на Улиту Егоровну; просвирница не сводила любовных глаз с меньшенького. Переспросил хозяйку: - Прочие-то где? В людях иль в промыслу?
        - А Богови, - просто ответила старушка.
        - Померли, что ль?..
        - Тьфу-тьфу... Ты что, батько? Иноческого звания ребятки. Старший Феоктист на Соловках будет в будильщиках. Середняй обет дал, в юроды подался. Быват, слыхал? Феодором кличут. Наши мужики ходили на Москву, сказывали, воротясь: де, твой парень, Улита Егоровна, тамотки за святого...
        - Хозяюшка-а, - протянул Аввакум, разом проснувшись от известия. - Ты меня ровно дубьем по голове. Да он ведь мне будет за сына духовного, а я, выходит, ему за отца. Знаю-нет вещуна? Слышь, Настасья Марковна? - вскричал протопоп. - Знало сердце, куда вести меня. В святой дом угодили... Ну надо же, какой скрытный. И словом не обмолвился. Нету, говорит, ни семьи, ни родни. Христос, говорит, за отца и братца родимого. Прискакивал, за наклестко саней хватался, просил взять... Ты, Любим, пошто брата не залучил, оттолкнул? Матери бы в радость.
        - Не твое дело, протопоп, - грубо оборвал Любим. - Не ширься на чужой лавке, знай приветы.
        - И верно, батько, помолчал бы, - донеслось из кута.
        - Не могу молчать! - Аввакум и вспылил бы, но тут сдержался, прихлопнул кулаком по колену. - Не дай радости току, сердце лопнет... Святой дом твой, Улита Егоровна, просвирками пахнет. Верно жена-то расчуяла.
        - Ой, отче, и до святого дому еретик приступал. Было вовсе за грудки взял. С сыном-то разбежались, ушел из дому втай. Ты, говорит, мать, Бога предала, от тебя козлищем блудным пахнет. Дышать, де, нечем. Ушел втай и оставил нас с таткой в пустом дому. Шатнулась я было в вере, да Господь надоумил, поддержал за локоток. Шепнул: де, баба-дурка, не лезь в чужую хлевину, забывши родные белые горницы. И отца Мисаила навел в прежней вере держатися. А тут и причт весь очнулся, ведь чуть по-скотиньему не замычал, так крепко бесы насели. Видит Бог, не по ветру надо жить, а по солнцу. По ветру-то всякой воней натянет. Душу-то испроказишь, гноищем истечет. Так-нет, батько?
        - Толкуешь, как по писаному. За эти-то слова, хозяюшка, и поперли меня с Москвы. Да не раз в застенки таскали, растянувши на цепи...
        - Вот и я... Солнце-то, как прежде, с востока катится колобочком, а западает в гнилой угол. А нам на што пятиться в болото? Некоторые расхвостались с отцовой верою и предков своих в могилках предали.
        ...Сын-то меня как корил: де, мама, опомнись, шишу поганому чару подаешь. А я с тех слов в крик, на рожон, глупая, перла. На што рожала, де, вас. Де, пустого замеса вы люди. Сами уродить не можете, дак от вас лишь черви и заведутся. Наговорю пустого, а после-то и реву, как корова... Ушел Минеюшко, стоптал мамку под ноги. И этот-то баклан, у-у-у, отелепыш. Чем память-то по себе оставить, пересека? Баба-то на шее повиснет, будто золотое огорлие: и туго, да баско. Иди к мамке, Любимушко. Я и запах твой позабыла. Бывало, зипунишко-то старый понюхаю, прислонюсь лицом, будто тебя малого в зыбке учую, - мать частила, перебивала речи скорой слезою, всхлипывала, душу свою выворачивала перед гостем наизнанку, как на исповеди, будто к отеченьке духовному прислонилась с сокровенным жгучим признанием. Но забывалась вдруг, - и сразу руки в боки, а грудь скамейкой, а сама присадистым телом, как баклажка... Экая балаболка стала, голова изредилась от старости, и словесный мох сам наружу сыплется.
        Особо и не вникал Любим в материны речи, но отчего-то и стыдился их, бестолковых, грубых, назойливых, перед гостем, что с самим государем, бывало, братчину пил из одной посуды, да вот перетыкнулся охальным попреком.
        - А ты, служивый, чего молчишь? Сядь к матери рядком, да поговорим ладком. А то сидишь, как торчок на зимней дороге, - не удержался, съязвил протопоп.
        - Негоже мне с вами вести речей. - Любим снял со спички старый пониток еще отцовых времен, накинул на плечи. - Ты бы, протопоп, не клусничал, не точил балясы понапрасну, а приглядел бы за своими. Как бы худа не вышло, - буркнул Любим и подался из избы.
        Окладникова слободка распечатала первые сны. Мела поземка, как предвестник метели. Еще светили на небе звезды, но их уже обволакивали низкие дымные хвосты. У детинца на вахте стрельцы жгли костер. Ветер нажигал щеки. Набросив на голову суконный башлык, Любим прижался к простенку, словно бы скрылся от случайного пригляда. Сбоку за чужим заулком, опоясанная суметами снега, темнела длинная присадистая изба Ивана Семеновича Личютина; едва прояснивали крыша, снежная бахрома в пазьях стены да кухта на карнизах верхних оконниц. Со скатов избы завивало снежные змеи и ветер, отрясая с их длинных гнучих хвостов студеный прах, кидал пригоршнями в лицо Любиму. Господи, ведь на всю Окладникову слободу, почитай, большая весть: с самой престольной накатил обоз со сторожею и стал на постой во вдовьей избе, минуя воеводу; столько огней разом заполнили двор, сполохов, коньего ржания, криков и руганья, когда сымали с возов клади, и детского плача, и ребячьей возни. И неуж до соседнего житья не достал шум пришлецов? ведь никто не явился дознаться из любопытства, каких таких гостей привел Господь к Улите Егоровне, с
каких краев будут подорожники в ночь - за полночь и нет ли кого из своих? Иль повымерли все и утекли в небесные райские селитбы на вечное счастие?
        Почудилось Любиму, что за боковой слюдяной шибкою, припорошенной снегом и окованной ледяной бронею, мазнуло желтым сполохом, вроде бы там кто-то крадучись приблизился к окну со свечным огарышем и прислонил лицо. Любим напряг взор; да нет, примстилось. Соскочить бы со взвоза, метнуться через репища в соседский заулок, колотнуться бы скрадчиво в ворота. Да нет; хоть и сердце сполошливо мечется, но ноги - как ватные. Разве станет девка на выданье ждать изменщика неверного восемь долгих лет, чтобы свою молодость добровольно поместить в скудельницу, отрезать от короткой бабьей жизни добрую краюху заповеданных сладких женитвенных лет? Потому и крепился Любим перед матерью, не заводил разговора, ни словом, ни полсловом не выдал горючей сердечной тоски по Олисаве, что вот здесь, в конце пути, неожиданно потерял под окнами нареченной всякие надежды на счастие.
        Глава четвертая
        А утром ни свет ни заря прибрел в Окладникову слободку юрод. Встречай, мати, и середнее заблудшее дитя, пеки подовые пироги да ставь пиво и собирай привальное. Сколько радости сразу приспел тебе Господь. Только вечор вспоминали сыночка, а нынь и сам на пороге...
        Едва возчики раздернули заворы с заулка и тронули лошадей, как из-под угорья от портомойной пролуби узкой тропою поднялся незнакомый гость и круто свернул к избе Ванюковых. Уже развиднелось, но поносуха еще не улеглась, ровно потягивал полуночник, сек лицо ледяной крупою, и мужики из Долгощельской слободки, натянув дорожные совики, и малицы, и квадратные оленные шапки, сами похожие на тундровую самоядь, готовились решительно завалиться в розвальни на сенной клок и, спрятав лицо от ветра, пустить прогонных лошадей через косик и поскотину на другой берег Мезени... А тут на горе им, будто из снежной могилы, встал мертвец с обожженным черным лицом, в драном холщовом кабате и с берестяным пестерем на загорбке. Он сделал шаг целиною, но провалился в сыпучие забои и сколько-то лежал забывчиво, вовсе утонув в снегу, потом из крайней силы, помогая себе клюкою, поднялся и ступил еще. Волосы на голове смерзлись колтуном, ветхая бороденка свилась в грязную сосулину, а бледные глаза, казалось, промерзли до самого дна. Колокольцы на рогах ключки жалобно, просительно звенькали, вились по ветру долгие концы
камчатных покромок, коими был обверчен посох. Серая тень на сизом рассветном снегу качалась, старалась покрепче расстановить ноги; вроде бы человек задумался в нерешительности: куда пойти? Но кто бы нынче мог признать в бродяге блаженного Феодора? Мало ли скитается на Руси пропащего люду? Иль попал человек в невзгоду, иль раздели его тати подорожные: какой только беды не случается с путником. Русские тропы протяжны, остужливы, рисковы, недоверчивы и полны страхов...
        Все столпились на заулке, зачарованно вглядываясь в пришлеца. Лишь материно сердце позвало сразу; Улита Егоровна вскрикнула и кинулась через заулок на угор, зачем-то на бегу распахивая шубняк, крытый крашениною, и сдергивая с головы беличий треух. «Сыноче-ек! Минеюш-ко-о!» - жалобно взовопила старенькая, и тут сама едва не растянулась на снегу; но все-таки подхватила обезноженного скитальца, прижала к себе, стараясь судорожно запахнуть полы шубняка на деревянной спине блаженного, что худо удавалось ей. Феодор замер окоченело, запрокинул ледяной ком головы в мглистое, разорванное на клочья небо, ничем не выдавая своих страстей, и лишь грязная, с обломанными ногтями ладонь елозила по спине матери, словно обирала невидимую паутину.
        Трудно далась юроду дорога до родного печища, но он вот, попадая по заснеженной Руси спопутьем, полагаясь лишь на сердобольные души, только на одну ночь, оказывается, и отстал от государева обоза, будто Бог снабдил его невидимыми крылами. Шатаясь по Москве, часто попадая по зову в теплые хоромы и обильные гоститвы, он невольно избаловал черева ествою и поотвык от той прежней туги, от которой потерял под Устюгом несколько аршин кишок. Долгий путь до Мезени истомил блаженного, он не раз рыдал в три ручья и просил у Господа смерти, когда напрасно дожидался попажи и зарывался на ночлег, иль в сезонной зарод, иль под еловый шатер, густо и плотно пригнетенный слежавшимся снегом.
        Пробовал юрод из корья слепить себе подобие ступней, ино из соломки совьет пленицы, но они рассыпались на десятом шагу; а под Мезенью Феодор уж вовсе зазнобил плюсны и руки, потерял в них всякое живое чутье. Не боясь сломать пальцы, он терпеливо расшатывал их, чтобы пробудить боль, и, напевая, пересчитывал: большой, матка, отец, бабка, мизинчик. Иногда ему недоставало до полного счета, и юрод охотно соглашался с этой потеряжею, и беспричинно смеялся, теряя разум. Потом взывал к Господу, и Он, Всемогущий, давал блаженному иноку силы и память.
        ...Любим оторвал мать от сына, подхватил юрода в охапку, словно горстку полых птичьих косточек, обтянутых древним портищем, и внес в избу, посадил на печь. Возчики и стрельцы вернулись со двора, каждый подошел к юроду для благословения и коснулся края хламиды иль измозглых, в струпьях и язвах, ног, похожих на разбитые лошажьи копыта, дожидаясь от Феодора вещего спопутного слова, чтобы святую изреченную правду увезти в свою деревнюшку на долгие годы. Но блаженный молчал и по-прежнему загибал пальцы на правой руке, не выпуская из левой четок и ключки, и монотонно причитывал: «Большой, матка, отец, бабка, мизинчик». Мизинчика недоставало, и юрод дурашливо смеялся, слепо воззрившись в закопченный потолок. Наверное, он не признавал сейчас людей, родимого дома и лежанку с изжитыми ремками, на коих и возрос в свое время... Аввакум же, вроде бы позабытый всеми, одиноко оставался в переднем углу под тяблом и не сводил с юрода теплого, чуть насмешливого взгляда. Верный апостол не отсиделся в Москве, не спокинул батьку во тьме дорог, но поспешил следом, аки агнец за пастырем; и Господь споспешествовал
достойному в пути, отворил закрытые другим ходы и добросердные души, не дал помереть; птичка ты Божия, крин лазоревый; лобызаю твои язвы, Христов воин, как дорогие смарагды на государевом перстне...
        Взоры их скрестились, и юрод едва заметно кивнул протопопу; над головой Феодора вспыхнул золотой венец. Елейница покачивалась от сквозняка (позабыли в сутолоке плотно притворить двери), и желтые блики от лампады скользили по маслянистому высокому лбу протопопа и просторной лысине. В избу сквозь накипь льда на оконницах лениво вполз серенький рассвет, дети на полатях проснулись, свесили любопытные головенки, с удивлением наблюдая неожиданное столпотворение: изба была полна молчаливых, чем-то напуганных иль обрадованных людей. Феодор очнулся, вдруг поцеловал брата в темечко и, ласково огладив русую непролазную волосню, загнусавил: «Отращу я свои власы по могучие плечи, отпущу свою бороду по белые груди...» Верижный крест отпотел, и по нему покатились янтарные слезы.
        - Ну что, пес, нажрался царевой ксени и не сблевал? Сладко мучить-то православных? - Юрод, перехватив посошок в правую руку, без жалости перетянул Любима по горбу, а четками стеганул по шее; так из храма изгоняли прежде еретиков и ослушников. Мать, стоявшая возле, вздрогнула, словно удар пришелся по ее сердцу, и шерстяной рукавкой с новым усердием принялась оттирать сыновьи ступни. Настасья Марковна подсобляла, доставала из баклажки снег и лепила на ноги блаженного; один вид юрода приводил ее в ужас; она плакала, не стыдясь слез. Юрод же снова хлестнул Любима четками, сколько достало силы. В ледяных, едва приоттаявших глазах мелькнула голубоватая искра.
        - Скусна икра-то? - взовопил злорадно Феодор, отплачивая за свою долгую изнурительную ходу. Как ждал он этой вот минуты, когда можно будет выместить на брате всю скопленную жесточь. - Не стошнило, поди? Вон рожу-то наел. Ведь из человечьего мяса крошена в блюдо. У-у, несыть. Ежли мало, у государя достанет...
        Любим ухмыльнулся без осердки, но воловья шея побагровела. Все уставились на него, и было неловко от чужого пристрастного догляда. Стрельцы было зароптали на блаженного, от порога надвинулись к печи, словно бы их ватажнику угрожала смерть. Мать заслонила собою юрода, простонала, жалея всех:
        - Сынок... святой отечь, ведь он брат твой. Не бери греха на душу, не бей. Пошто страмотишь пред чужима? Не из церквы гонишь, от своего двора.
        - Кабы мое-то битье в науку! И погоню, как беса с паперти. Нету у меня брата и мати нету! Мне Бог за всю родню.
        Тут в шолнуше от крика заплакал Корнилий на руках у дворовой девки. Марковна кинулась в кут утешать. Закуксилась, занивгала и внучка Аввакумова Марья на полатях. Юрод вдруг засмеялся, подозвал Любима:
        - Не злобись... Сыми меня с печи, братец. Чего уставились? Не икона, бат. А подал я тебе, братец, гостинчик от самого Господа, да и с приветом: де, не блюдешь ся в вере.
        Любим не перечил, снял блаженного с лежанки, перенес в передний угол и, как языческого болвана, с великим бережением усадил на лавку возле протопопа. Они благословились и расцеловались в уста. Улита Егоровна не стерпела, подсела возле, тронула Феодора за плечо, будто сомневалась: не привиделось ли ей? сын ли возле? и неуж простил мати и воротился в домы?
        - Худой ты, сынок. Спеленал себя тугою да нужою. Одни шишки да желвы на лице-то. Не протянешь долго. Измочалил ты себя, стал как бабкин вехотек.
        - От желваков-то котовьи муди хороши, - в насмешку напомнил Любим. Он стоял под воронцом, пригнув голову, и полати лежали на его плечах: ребятишки, будто домовые воробьи в гнезде, гомозились ручонками в его волосне и беспричинно прыскали в кулачок. Стрельцы рассмеялись, пошли на волю сряжаться в дорогу, почуяли, что лишние в избе.
        - Дурак ты большой и вырос на пустом месте...
        - Будет вам. Только встренулись, и ни один не уступит, - всплакала мать, кидаясь к сыновьям, чтоб замирить. Ее дом протопоп назвал святым; как в храм, надобно войти в эти хоромы, умягчив сердце, но дитешонки ее, едва переступив порог, грызутся, как сварливые соседи.
        - Святой у тебя дом. Улита Егоровна, - словно бы прочитав мысли хозяйки, снова утешил Аввакум. - Ты глянь на середняго. Как былка стал, страстями по Господу процежен. Зато душа его - дорогой адамант. Свету-то сколь-ко-о! Свечей не надо.
        С этими словами воистину разредились в избе сутемки, и бревна стен морошечно зарделись, и потолок подался ввысь, и сиреневыми прозрачными кисеями, как фатою, призавесило задымленную печь, и турку с рукомойником, и лохани у порога, и гостевой народ, сидящий по лавкам. Нардом иль елеем покурил невидимый служка, пройдясь с кадильницей по всем углам, и в оконницах сквозь наледь заиграли зоревые сполохи.
        Тут дверь в избу нерешительно подалась, и, впуская клуб морозного пара, вошла девица с деревянным блюдом в руках, накрытым отбеленной холстинкой.
        ...Она переступила порог - и обробела. И, как на грех, солнечный луч, проломившись сквозь стеклинку, располовинил избу и ослепил гостью. Она наискала красный угол с иконами, отбила большой поклон. «Гос-по-ди, помилуй...» Мохнатая дымчатая бородища, прижатая дверью, окружила басовики - валяные опорки и покорно распласталась на полу; словно бы дед-морозко, оставшись в сенях, не отпускал девицу от себя. От поклона кровь прилила к щекам, коса свалилась на грудь, а блюдо с печивом не давало Олисаве охорошиться. Народу-то - как насыпано; знать, с далеких краев гости, и все глазищами шарят, так и зыркают, будто иного дела у них нету. Олисава зарделась еще пуще, на миг замгнула глаза, чтобы притерпеться.
        ...Она ведь лишь на минутку выскочила из дому; это мать, балаболка, уломала: де, поди, дочи, проведай гостей, каковы да откудова, да с какими вестями путевой народ; ишь ли, от скуки свежие басенки надобно знать старой, чтобы после отнести их на всю слободу. Прибежала Олисава простоволоской, на голове серебристый иней, на плечах заячиный шугай да материн шушунишко - заплата на заплате, будто собаками дран. Как обряжалась христовенькая у печи, пособляя матери, в синем крашенинном сарафане, в чем девки-перестарки ходят, в том и к соседям. Ей-то какая нужда наряжаться? басишкою-красулей и прежде не бывала, а нынче в вековухах тем более не хваливаться; и ни за что бы ногой не ступила, нет у нее никаких бабьих дел в соседях, никаких притыков не забыла, да мать вот приневолила...
        ...Ой, девка Олисава, зря шута наряжаешь и себя лукавишь, в потемках блуждаешь, закрыв очи. Ночь - за полночь, когда мать с отцом всхрапнули в шолнуше, тихо удалилась в простывшую, с осени не топленную светелку, отпахнула со звонами крышку кованого сундука с приданым, что скапливала с ранних девичьих лет, и, разложив на перьевой высокой перине большой столбовой наряд, в чем хаживала прежде в хороводах, прикинула на себя с горькою усмешкою и парчовую коротену, и сорочку белую кисейны рукава, и тяжелый камчатный сарафан с сиреневыми бейками, и лисий шугай, и огорлие из земчюга, и все висюльки и бирюльки, хранящиеся в берестяной коробейке, и лент шелковых радугу накинула поверх головы. И посмотрела в латунное зеркальце, придвинув свечу вплотную, и в морозной, притуманенной от дыхания глади, как из потусторонней мглы, увидела блеклое, бледное лицо с черными обочьями и уже побитое морщинами, с горько свислыми губами, и самой себя устрашилась, словно бы бабушку-задворенку поглядела втай. И скуксилась, и долго плакала навзрыд, никого не кляня, пока не замерзла вконец и не облилась мурашами... А после
ночь-то не спала, разметавшись на полатях, и все слушала волю, не скрипнут ли по соседству ворота, не запоуркивает ли под тяжелой ступью снег, не брякнет ли в подоконье скрадчивый кулак, чтобы не мешкая соскочить с полатей и, накинув шубняк, выметнуться в настуженные сени, а там с замиранием сердца вопросить в потемки испуганно-сердитым полушепотом: кто там? И лишь под утро забылась на миг, да тут же вроде бы позвал кто осторожно, окликнул поза стеной: «Оли-са-ва!» И девица вздрогнула, навострила слух: нет, помстилось... Мать завозилась на кровати, спустила ноги, закряхтела, учесывая гребнем ноющую к непогоде голову, зашлепала по нуждишке во двор, оттуда уже вернулась с беременцем дров. Пришлось вставать; старой деве никто не рад и каждый кусок чтут. Хоть и любят татушка с матушкой, и всяко прижаливают, и укорливого слова не слыхивала, но ведь сердце-то вещун и без слов слышит затаенно-нестихаемый, горестно-удивленный упрек, коим пронизан всякий день в доме Личютиных, все тихое, увядающее быванье. Что есть смоковница бесплодная? семя-то сеяли для всходов, а оно вот взросло на пашенке впусте; глазам-то
и отрада, а душе - печаль. Холили-пестовали девку, глаз не сводили, радуясь, а выросла из нее бабка мышья...
        А утром-то вроде бы избы не покидала Иустенья, ну голиком подмахнула на взвозе да лопатой огребла от ворот, чтобы вовсе не законопатило избу, но вместе с беременцем дров принесла с повети ворох новостей: де, к соседке двух сыновей наслал Господь; де, твой-то басалай, что однажды оставил тебя в жданках, насуливши с три короба, будто бы в головщиках, за старшего в обозе; де, утром и юрод прибрел сам по себе, как из могилы встал, на руках заносили в избу-то...
        «Ой, будет Улите Егоровне радость», - мягко, с распевкою ответила Олисава, не удивившись вести. Мать встряхнула сухой смуглой головенкой, чтобы всплакнуть, поприжалеть несчастную дочь, но взглянула в ее бледное, припухлое лицо и осеклась.
        ...Зря бают, что девичья память забывчива, а тело заплывчиво. Суженой-ряженой - как заноза в сердце: хоть и болит да ноет, но сладко и истомно. И в могиле-то, поди, не смеркнется по нем память, пускай с десяток дитешонок накатай с мужем по лавкам; а суженой всегда будто за углом ждет, за овином, за амбаром, у портомойней пролуби, на сенокосной навине, на веретье можжевеловом, на тони семужьей; суженой - будто уголек жаркий на загнетке под горсткой пепла, так душу и припекает в кажинный день и ночь.
        ...Но с чего решили тогда, что женитва на носу? иль сорока принесла ту весть в клюве, да позабыла сронить к ногам? Как сугревно жилось тогда от одной мысли, что дружное соседство уконопатится родством. Да случилось как в присказке: поманили в гости братиной, а вином обнесли.
        ...Не сватано же было, не обещивано, не окручивано; любовью повязала себя Олисава на вечные времена, как вервью непроторженной, и где бы ни скитался суженой, она мысленно за ним, как нитка за иголкой...
        И когда мать спровадила с гостинцем к соседке с дальней мыслею, что все еще образуется, ежли парень не дурак и не кобеляка, и холостяжит, то Олисава не заотказывалась, накинула на плечи, что поплоше, а на ноги надернула, что похуже, и сажей, будто невзначай, мазнула по лбу, когда затворяла устье печи заслоном. И, прижав блюдо с пирогами к груди, ступила на взвоз; так горемычная девица топиться идет.
        Но тогда пошто же девичью косу толщиною с черно-бурый лисий хвост перекинула на грудь поверх шушуна; а витые прядки на висках покруче примаслила, чтобы висячие серьги вольнее качались; и серебряным огорлием шкоцкого дела утеснила высокую изгибистую шею, чтобы понапрасну не никла голова от печальных мыслей; и широким браслетом устюжской чеканки оковала запястье; а бирюзовый камешек, когда-то подаренный Любимом, вздела на палец...
        Солнце лишь на миг проникло в окно и тут же скрылось за облак. И в избе сразу посмурнело; в Поморье свет зимою недолго живет. Встали темно и спать легли темно.
        - Что ты, доченька, как кокушица горькая? Присаживайся к столу с нами хлеба-соли ись, - выручила Олисаву Улита Егоровна. Хозяйка подкатилась колобком, девицу ухватила за локоток, а сама-то глазами ищет Любима; де, где ты, сын, расселся на лавке, ровно упырь. Язык проглотил? А Любим в окне что-то давно потерял, скоблит ногтем ледяную накипь, расширяя прорубку для света. - Она мне за дочи. Все мама да мама. Ни свет ни заря стучит: живали, бабушка-задворенка? Ой, голубеюшка, косата ты княгинюшка. Лихой глаз тебя зачурал, а добрый разбудит. Так маракую... Ты гли, сколько женихов нам с тобою Господь наслал. Толстых да тонких, старых да молодых, баских да всяких. Мой-от, Любимко... Чай, не позабыла? Какой стал большой да гладкий с городских перепечей...
        Олисава рдела, как морошина, боялась взгляда поднять, и не то чтобы от стыда, но от непонятного жара горела вся насквозь. И материн шушунишко показался жарче шубницы. Олисаву трижды звали за стол, но она оставалась у порога подпирать дверной косяк. Сразу бы ей повернуть домой, а сейчас вроде и неловко показывать спину; что-то мешало девице Личютиной выбежать из избы, это как бы отступного дать, отпраздновать труса, признаться в неведомом грехе, а у гордоватой девки каждый шаг на счету; но, может, это ангел-хранитель отрезал все пути, чтобы после в одинокой ночи не завыла Олисава волчицею в пустой избе и не кусала себе ногти, что вот проворонила судьбу, стоптала перо жар-птицы под ноги. Олисаве стало вдруг нехорошо, душно, жар постоянно подпирал изнутри, вскруживалась голова и позывало на тошноту; и девица пугалась, а не воротилась ли назад уже полузабытая болезнь, не воскресли ли из мертвых те мужички-икотики в утробе, что рачением и подвигом блаженного Феодора сгинули в один час...
        За столом воцарилось недолгое неловкое молчание, лишь слышалось, как скребли о чашку ложки, добывая из мисы пустоварные щи с тертою редькою. Этого-то постного крошева канун Рождества всякий из православных был рад похлебать, а больше того Любим, соскучившийся по родной естве; он был так занят трапезою, словно ничего на свете не было слаже этого житнего варева, от которого, по правде, кишки склеиваются, а ноги мерзнут.
        ...Увидел Любим Олисаву на пороге; и сразу спрыгнуло сердце со своей лежанки и затрепетало как осиновый листок; и, кажется, не сдержать его в груди; выскочит оно, болезное, и разлетится вдребезги, как стеклянная четверть. Ночь не спал, почасту выбредал во двор, будто бы по делу, проверить возы, да поклажу, да как караулит дозорщик, Аввакумов дворовый, да не наладились ли тайком мезенские кисерезы посчитать обозные пожитки; от кружечного-то двора репищами, почитай, сажен с двести; и если кто канун просиделся вчистую, а брюхо нажег вкрутую, то для опохмелки такой ярыжка готов не только честь свою заложить за гривенник, но и собственную голову - пойти в кабалу. А в эту поносуху, когда мир небесный смешался с землею в одну снежную жгучую гущу, любо-дорого для всякого воришки отправиться на промысел для дувана. Кажется, решись случай, десятерых бы находальников на рогатину поднял, не убоялся. Но к Олисаве во двор толкнуться - тут кишка тонка: сробел и вовсе пал духом. Иль вину свою чуял?
        А она сама примчалась, словно тайным зовом окликана. Появилась в двери, будто из солнца сотканная. Лишь подыми взор - и вся в очию, ослепительная, как Богородица. Но ведь поначалу, как переступила Олисава порог, окинул голубеюшку чужим взглядом и вдруг устыдился Любим пред посторонними людьми своей любови. Господи! - воскликнуло сердце, - да эту ли кокушицу горькую на груди приласкивал? по ней ли томился долгими московскими ночами, всякую приданницу-хваленку обходил за версту, чтобы случайным вниманием не подать надежды? ее ли мечтал привесть в новый дом и усадить в красный угол?
        Монашена, сирота-бобылка, увядшая перестарка, живущая, как Бог постановил: какой-то дряхлый шушунишко на плечах, собаками изъеден, старуший косоклинный сарафан, исхвостанный по подолу частой обрядней в скотиньем двору, на ногах калишки-опорки, обрезанные от старых каганец, а с лица-то синь-молоко, и под глазами черно, глядит сквозь, как из провалищ, и лоб-то в саже. Такой ли невестой хвалятся? такую ли во снах видят?
        - Никто не знает своего места, и всяк спешит на перетык, - нарушил молчание юрод. - Олисава, посестрия моя. Соскучился по тебе. Благослови грешника, притуши язвы! - Феодор придвинулся на лавке, пристукнул кулаком подле себя. - Пришла ты и солнце с собою принесла. Дозволь мне откушать печива? - Юрод откинул ширинку с блюда, отломил пирога с груздями. Но не столько съел, сколько просыпал на седую бороду. - Иди, иди, молитвенница! Иль позабыла побратима?..
        Олисава оглянулась потерянно, не зная, что сказать, потуже притянула дверь, чтоб не поддувало в избу. Из-под ладони оглядела застолье, примечая куда сесть, скинула верхнее платье на коник, прошла к столу и робко опустилась на край лавки. От юрода пахло ветхим, запаршивленным, измаянным телом. Олисава, едва сдерживая слезы, поцеловала измозглую, как кость, черную руку в проточинах и омертвелых язвах, облобызала верижный крест и случайно коснулась лбом голой груди блаженного в распахнутом вороте страннической котыги; кожа была неживая и окоченелая, как у покойника.
        - Отеченька, ты ушел и сердце мое унес, - прошептала Олисава с протяжным грудным всхлипом, от которого вздрогнуло все застолье и смутилось, будто подглядело чужую недозволенную тайну.
        - Доченька... андел... крин лазоревый... дудочка Христовая! Я по тебе молился ежедень, спасая. Я к тебе бежал, запыхался. Дух мой витал неотступно над твоею избою... А все он, непуть, все он, загородил тебя несчастием! - погрозил Феодор пальцем неведомо кому, обратившись взглядом в потолок, словно там витал его враг; но близким-то ясно, кого суровит юрод. Олисава спрятала лицо в подстолье, укрепилась, чтобы не зарыдать, желвак в груди скоро иссохнул и иссяк, легкой слезой очистило глаза. И такое вдруг случилось переменье с нею, и душа вот обрадела, наполнилась кротостью, а лицо омыло молодильной водою, будто ангел спустился с небес, коснулся ее темечка всесильным перстом и вдунул покой. И все застолье, любуясь, невольно засмотрелось на гостью и, расчуяв тайну, с укором подглядело за Любимом.
        Чужой востроглазый батюшко с волчьим поставом головы степенно процеживал косую длинную бороду, с непонятной ухмылкою переводя взгляд по сотрапезникам, а напоследок узко посаженные, с прозеленью глаза, как острогу, с непонятной придиркою уставил на Олисаву. Олисава смутилась, вскинула голову... Вроде бы случайный, не близких кровей человек, но как хозяин в избе; и Любим ему не перечит, не указывает на место. Хоть бы взгляд кинул, бажоный. Чего там сыскал в окне? Милый-суженый, река слез по тебе проливана, в девках-перестарках осклизла, как дождевое яйцо, сама себе противна... А заматерел сколь! Матерущий медведко, двери надо разноставлять; не одну блудницу на ручищах, поди, байкал...
        Чего засумерничал-то, родимый? Не бери в ум. Противна, да? Не пугайся, не оприкошу, запук не выставлю, обид не выскажу и на колени не паду умолять; отрезанный ломоть к караваю не приставишь... Было миловано да сладких речей молвлено. Присушил к себе, как лист баенный, да отряхнул после и пропал, будто ветер. Бывало, как на приступ шел, уламывал да улещал, да сронить хотел крепость, то я не давалась, боронилась, как могла; страшно с девичьей честью распрощаться. Столько у девицы и богатства, его-то и доспевает она в сохранности для будущего мужа. Говорят, де, где конь ни валяется, там шерсть оставается. Но промеж нас ничего худого не было, пускай понапрасну не клеплют; да только все одно - приплетут с короб вранья.
        ...Эй, не страдай занапрасно, девка! человек предполагает, а Бог располагает; что ни делается, то все к лучшему; сошлась бы с ветреным да ломоватым, после бы наплакалась; лучше в старых девах век коротать, чем спесивому постелю стелить.
        Так утешно нашептал неведомый голос со стороны, и Олисава приободрилась, уже весело, с вызовом оглядела застолье. Чужой протопоп все так же целил в нее взглядом, в зеленых озеночках горели желтые искры. От него-то Олисава и почуяла вдруг подмогу, с той стороны донеслась благая весть. Стараясь не смотреть на Любима, Олисава робко подошла к протопопу, опустилась на колени.
        - Благослови, батюшко, грешницу, - с тоскою прошептала Олисава и торопливо приникла губами к его ладоням, сложенным горсткой; от рук Аввакума истекал сухой жар, кожа, как у воеводиной девки Марьи, пахла розовым маслом. Аввакум выпростал ладонь и положил на темечко горюшице, проникаясь ее глубоким безутешным страданием; в темных, как вороново крыло, блескучих волосах уже пробилась ранняя седина.
        - Подымись, голубушка, встань, бояроня! - весело воскликнул протопоп и помог девице подняться. - Вот тебе и невеста, стремянный. За государевым конем и счастье свое проворонишь.
        Протопоп приобнял Олисаву, как малое дитя, и, озорно подмигивая застолью, притиснул к колену, отчего девица закаменела сердцем.
        - Будет тебе, батюшко, на пустое-то молоть. Напрасно языком-то чешешь, - вспыхнула Олисава и сразу засердилась, зафушкала, готовая надерзить, и лицо пошло крапивными пятнами; прилюдно у нее волю отнимали, принуждали к притворным байкам, что для девушки хуже погибели. - Никого мне не нать, окромя таты с матушкой, и Любиму от меня - здравствуй да прощай.
        - Вот и не говори. Бог-от что постановил? плодись и размножайся. Слышь? Ты от Божьих заповедей не бегай... Любим, что молчишь, иль язык проглотил? Нынче же свадебку и сыграем. Венцом-то покрою вас, пока не съехал к самояди на погибель.
        - Так его, батюшка, страмоти изгильника! Девке наобещал, шатун, да и кинул на пустых киселях, - поддержала Улита Егоровна. - Он, наверное, сгадал век холостяжить да по чужим оголовьицам волосье оставлять. Так и скажи, сними с нее обещаньице.
        Любим, обычно такой говоркой, вдруг вскочил резко из-за стола, на рысях вымахнул из избы, дверью стеганул наотмашь: эк, сердешный, как проняло. Там, в сумерках настуженной повети, очнулся, скоро остывая. Чего заерестился? - корил себя, опустившись на сенную копешку возле хлевного проруба. Слышно было, как внизу, в подклети, шумно, влажно дышала стельная корова, готовилась к родинам; из стайки наносило душным навозным теплом. - Чужой язык не пришьешь, рот в узелок не затянешь. Пусть несут околесицу... А ты что ждал? Восемь-то лет вихорём крутился, а девку впусте кинул на жданки. Пустые жданки и железо съедят. Такую, прежнюю, как в памяти, хотел встретить? Эх, коней-то торопил, ровно на крыльях летел. Той минутою и жил, как обнимет голубеюшку, а она обовьется, словно бы хмель дикий, и уж тогда веком не разлучаться... Любим с тоскою и горечью, как малое неразумное дитя, наказанное за шалости родимым тятькою, прислушался к шумам из избы; там судачили, наверное, о нем, перемывали кости, оттуда булькала ровная мирная говоря, словно бы того лишь и ждал народ, когда уйдет стремянный и можно будет
всласть покуражиться.
        - Ишь взыграл! Против шерсти-то погладили, дак не занравилось, - ехидно рассмеялся Аввакум. - Правды-то всяк чает, да не всяк ее любит... Улита Егоровна, такой-то девке всякий боярин рад. И честь блюдет, и Бога, христарадница, чтит. В Москве-то нынь такой невесты днем с огнем не сыщешь. Всё порченые, да ославленные, да гордоватые, поперед батьки лезут, отеческую науку позабывши. Баловные пошли девицы, прокуды. У соблазнов живут, так сами себе могилу и роют, окаянные, в ад уравнивают. Вроде и живут, а уж гробы повапленные. Насмотрелся я всякого в короткое время, как из Сибирей-то пришел. Сгадывал, де, слава Богу, из ада выбрел, а в ад и угодил. Ой, горе!.. Воистину последние времена. Белилами да румянами умазаются, прелюбодеицы, брови и очи насурмят, уста багряны, поклоны низки, словеса гладки, вопросы тихи, ответы мяхки, приветы сладки, взгляды благочинны, рубахи белы, ризы красны, сапоги сафьянны, - ну чем тебе не вторая египтянина Петерфита жена или Самсонова Диамида б... А в душах-то червие так и кипит, а бесы их злосмрадною водою кропят и ликовствуют. И ведь не чуют, блудни, в себе зверей
таковых, кои снедают и в день, и в ночь. И родителей не спросят о правиле заповеданном, и в церковь - одной ногой.
        - Угомонись, батько. Сам себя травишь. Да девку-то отпусти от колена, не зарься на чужое добро, - осекла мужа Настасья Марковна. - У девки столько и добра, что честь да красота...
        - Ты-то экой баской не была, мати, - задурачился Аввакум.
        - Придет время, и у всякой девки красота слезет. Останутся ямы да шишки. Зато такой верной не сыскать во всем белом свете.
        - Балуюсь я, Настасья Марковна, шутейно мелю на пустое... Ведь сказано: и пейте, де, от своих студенец, в чужие кладези не шляйтесь, и друг от друга не сблудите, ибо всякая вода одинакова... Иль не так, Настасья Марковна?
        - Тебе виднее, протопоп...
        - Поди, ступай, невеста нареченная. Ищи жениха да не взбрыкивай, - Аввакум отпихнул от себя Олисаву и непонятно отчего тяжело вздохнул.
        - Зауздай его, доченька. В радости-то и голоручьем уголье из полымени выхватишь. На повети он небось, волосы на голове рвет. Да только не реви без пути, - так напутствовала старенькая хозяйка, краем передника промокая скорую слезу.
        Олисава обняла Улиту Егоровну и прощально взглянула на Феодора; его совет был крайним. Но юрод сидел неотзывчиво, как высеченный из камня-лещади, весь серо-черный, обугленный лицом, и только глаза были белые, ледяные, словно у покойника. Юрод дышал трудно, со свистом, вцепившись крюковатыми пальцами в край столешни. Недослышав совета побратима, Олисава покорно побрела со двора; накинула у порога шушунишко и, обреченно поклонившись иконам, слепо вышла в морозные сумерки моста. Отсюда были два пути: один на поветь, другой - в крыльцо. Олисава молила лишь об одном, чтобы без испугу и без свары достичь родимого дома, а там затаиться в бабьем куту и вдосталь выплакаться... «Господи, смотрел-то на меня как на пустое место. Как на нищенку смотрел-то, как на блудницу, будто в подстилках у него была. Зачем тащилась в чужие стены? как на погосте побывала и вся закоченела; того и счастья утешного, что Феодора увидела, коснулась устами его нищей руки и впитала в себя крепости...» Словно на панихиде отсидела и кутьи отхлебнула, так тесно в груди и пресно во рту.
        Олисава торопливо, замирая сердце, торкнулась в сенные двери, без надежды нашаривая уличную щеколду, хотя и точно знала, что старенькая этим путем с осени не ходит; на мост напуржило изрядно, а понизу намерзло ледых. Олисава метнулась на поветь. Иголочка света, пробившись сквозь расселину в полотне, выстелила тоненькую тропку. И по ней надо было пройти гордовато, не споткнуться, не поддаться лешачьим уловкам, не выказать слабости. Олисава верно знала, что Любим здесь; лишь скоси взгляд - и наткнешься на парня возле кошевы, опруженной к стене. Девушка даже слышала, как гулко бьется его сердце. Надтреснутый глуховатый голос достал ее у самых ворот, когда Олисава схватилась за щеколду:
        - Правду бают?.. И неуж ждала?..
        ...Глупенькая, спеши на улицу, там-то тебя не достанет, не посмеет прилюдно теснить вражина. Чего доброго ждать от ветреника злоязычного, что слова мечет псам под хвост?
        А рука-то на дверной заложке споткнулась вдруг и сомлела. И увязла Олисава по макушку, как в болотине, задыхаясь от гнетеи, и ноги стали будто дижинные, вовсе расквасились.
        Темная гора сдвинулась к девице, голова каменной вараки терялась под притолокой, казалось, уходила через подволоку до самой крыши и раздвигала ее. Рука протянулась к Олисаве издаля, отдельная от тела, но споткнулась, повисла в воздухе, шевеля рачьей клешнею. Господи, ужас-то какой! Олисава призамгнула очи, притерлась спиною к дверному полотну, а бежать что-то раздумала; темной злобою окатило всю, и стало девице парко.
        - Ну, чего молчишь-то? Молви хоть слово...
        - Не нукай, не запряг...
        - Погоди, не уходи. Дай сказать...
        - За жданки деньги платят.
        Олисава наконец-то откинула назад тяжелую щеколду, ворота скрипнули, подались в пятниках, метельный вихорок скользнул в щель и улегся у опорка, снежная пыль забусила, посеялась на повети, колюче легла на лицо. Олисава слизнула мокредь с губ. Тут рука поверх головы притиснула ворота, каменная чужая гора со знакомым с младенческих лет голосом, и запахом, и дыханьем накрыла Олисаву, лишила ее последнего света и надежды. И она, наверное, сдалась.
        - Не грабай, не протягивай пакши-ти! - пробовала защищаться горюшица, упрятывая в заячиный воротник голову, искренно, до глубокого страха вновь пугаясь обманщика. - Противна, да? Видела, видела... Куксился, как с клюквы... Бабушка-задворенка? Не такой думал видеть, да?
        - Дай сказать-то. Бросаешься, как волк на овчю...
        - Знаю, что скисла, как гриб-моховик. - И вдруг выпела с вызовом, словно бы всему скопленному отчаянию дала волю: - Когда девице лет семнадцать, то всяк старается обнять; когда девице лет за двадцать, то всяк старается стоптать... Топчи! Смейся! Чего не регочешь-то, балун? Больно смешно!
        - Помолчи уж. Разбазанилась. Знамо, нет никого злее осённой мухи да девки-вековухи. Бабка-дурка!
        - Это я дурка? Ославил, а таперича я дурка?! - захлебнулась от возмущения Олисава, и голос ее сорвался в крик: - Изыди с глаз, сатана! Изгильник, семендыр толстопятый.
        Глупенькая, чего примолвила? уж Любима-то, эту великанью гору крепко сшитых мясов, трудно представить семендыром, крохотной рыбешкою - сыном морской миноги, что во множестве живет на речных песчаных кошках. На семендыров мезенская ребятня удит камбал. Любим представил себя семендыром и засмеялся. И Олисава невольно улыбнулась, торопливо спрятала лицо.
        - Олисавушка, свет мой в оконце. Купавушка любимая. Черничника сладимая. Ты послушай, как сердце мое трепещет. - Лишь первое признание вырвалось шепеляво, через натугу, с трудом пробилось через запруду внезапного непонятного отчуждения, а после нежные слова сами собою полились из сердечного родника, где скапливались, не мутнея, в эти восемь лет. - Я ж к тебе на крыльях. Я бы и белого кречета обогнал. Никакие бы вязки и тенета не удержали. - Любим шептал жарко и тихо клонился к долу, нашаривая для поцелуя девичьи губы, а наткнулся вдруг на сухой крепкий кулачок - как на сук впотьмах напоролся...
        - Не приступай ко мне! Не смей меня хватать!..
        - Сватов жди. Не отступлюся...
        - А я их аньшпугом по бочинам...
        Олисава выметнулась на взвоз, опрометью кинулась домой; подол старушечьего шушуна заполоскался меж сугробов в глубоком корытце тропы. Олисава плакала, но все в ней благовестило: «Он меня любимым цветиком окликал».
        Воевода на кормлении будет пострашнее медведя; да ежли еще в чужой кут заглядывает, пересчитывая кади да клади, да в горсть смотрит, не чинясь, сколь полна она, - тут и вовсе туга, а поперечному да ломоватому - сплошная кручина. Заест да и косточки выплюнет. До Бога высоко, до царя далеко, а воеводская мурмолка затмит собою и соборную маковицу; молись да к земле охотней клонись.
        Всяк в мире живет милостью - от государя до последнего прошака у росстанной часовенки; милостынька меж людьми ставит мосты. Коли щедро умаслить медведя-волостеля, так и самая черствая душа отпотеет, залосеет и отзовется надеждами...
        Выбрел Аввакум утром на взвоз, ожегся морозным ветром и сразу с тоскою увидел грядущий путь в Пустозерск, на край света, в самую глухую зимнюю пору, когда солнце всползает на небо с воробьиный поскок; представил протопоп неторную дорогу и упал духом, и ужаснулся, но не столько за себя, сколько за домашних; младенцу-грудничку не стерпеть трех седмиц пути тундрами средь самоядских народцев, придется ему отправляться в небесные Домы вслед за двумя ребятишками, что померли в Сибирях... Господи, долго ли еще отпевать мне дитешонок своих и оставлять позади кресты над их могилками? Батюшка-государь, смилуйся!.. И от черных мыслей Окладникова слободка, всклень залитая серо-голубыми жемчужными снегами, почудилась земным раем.
        Вернулся Аввакум в избу и сердечно, притушив гордыню, поклонился стремянному Любиму Ванюкову, чтобы он попросил милости у воеводы, постоял за страдальцев, напрасно терпящих тугу и несчастия. И мезенскому воеводе Алексею Христофоровичу Цехановецкому понес государев гонец от себя и от опального подорожные грамотки и доступное карману подношение: хлеба, да калач в два алтына, да мяса говяжьего зад в двадцать шесть алтын, да свиную тушу в рубль, да бояроне его рубль и дочери его рубль, и дворецкому двадцать алтын, да людям на весь двор двадцать же алтын, да клюшнику десять денег, денщику два алтына, подклетному три алтына, подьячему хлеба да калач и деньгами рубль с полтиною, да еще привратнику и малым детям его, да приставу со всей братией шесть денег, да сторожу в мешок две деньги...
        Но не столько воевода послабил Аввакуму, сколько молитвы его пред Господом; услышал Спаситель вопли несчастного и попустил кеврольских и верховьских мужиков воспротивиться воеводе. Отчего земский заказчик Некраско Ушаков плакался в челобитной: «И те крестьяне твоего, великого государя, указу и воеводских памятей не слушают, чинятся сильны, бунтуют и не послали по размету всех денег прогонных, оттого нынче на Мезени в Окладниковой слободе твои, великого государя, гонцы и ссыльный протопоп Аввакум застоялися и отпустить с Мезени в Пустозерский острог нечем...»
        И велено было опальному Аввакуму сидеть зиму на Мезени; и дали поденного корму из мезенских таможенных и кабацких сборов членам семьи по шесть денег на день, а домочадцам по три деньги на день на человека.
        Глава пятая
        Десять лет назад в несчастную для Руси холерную зиму окольничий Богдан Матвеевич Хитров выставил за дверь своего верного комнатного слугу, карлу Захарку, с немудрящим зажитком в кошуле и закаменевшим от жесточи сердцем.
        Тогда Москва была окутана, словно бы саваном, скорбным, сладковато-горьким туманом от постоянных кострищ, где выгарывали богатые усадьбы и нищие изобки, крытые берестом, невинные души отлетали к Престолу, а с неба сыпались сажные жирные хлопья, как невиданный черный снег, устилая улицы толстым слоем пепла; по вымершим безлюдным подворьям бродили одичавшие собаки и кошки, добывая падаль; меж неприбранных трупов, наскоро присыпанных известью, сновали крысы; в уцелевших скотиньих дворах, шалея от боли, вопили недоеные коровы; у стрелецких рогаток на видных местах для страху болтались в петлях скрюченные тела наскоро казненных, кого умыслили в поджогах и кражах; и странному нищеброду, иль калике перехожему, иль погорельцу сироте, угодившему в престольную из ближних вотчин, негде стало сыскать милостыньки для пропитаньица, ибо всяк из живых пока, затворившись в своем дому и заложив ставенки на крепкие засовы, денно и нощно окуривал комнаты смолами и елеем, вересовым корнем и богородской травкой и боялся не только показаться во дворе за-ради любопытства, де, кого еще Бог наслал, но и руку просунуть в
дверную щель, чтобы не подхватить черную язву, ибо только дом свой и почитал за тую крепость, пред стенами которой отступит даже сама Невея...
        Так что вовсе и пропасть бы несчастному карле в той Москве, по самые главы засыпанной черными снегами; его шутовской колпак из пестрых покромок, повитый алой тесьмою, едва промелькивал над сугробами. И что для смерти, торжествующей по престольной свой погребальный неистовый праздник, этот крохотный незадачливый человечек, самой судьбою рожденный на бесконечное горе. Но ведь миловала его двенадцатая Иродова сестра Невея, лишь слегка опахнула своим смертным покрывалом, а сронила-то боярина, закрывшегося так глухо в своих хоромах, что и зимнему короткому свету был перекрыт лаз.
        Да как же ладно, что на скудном торжище на Воскресенском мосту повстречался царицын карла Ивашка, что в покинутом Верху, отбивая от зимы спаленку Марьи Ильинишны, досматривал заморских папагалов, кормя их миндальными ядрами и калачами. Карла карле всегда рад, ибо они - люди своего особенного племени; и привел Ивашка нового приятеля в Терем, и под царской крышею пробыл Захарка двенадцать недель, поселившись в келейке истопничего Баркова. В феврале же вернулся с польского похода государь со своим двором - и не прогнал карлу, но принял его в потешную палату и даже впустил для веселья в царицыны покои.
        Арапка Савелий по возрасту и смышлености был переписан в иконники, жил теперь своим домом в Земляном городе, а к слепому столетнему Венедихтушке домрачею, коего много лет обихаживал арапка, подселили Захарку. А что еще надобно карле? есть хлеба кус и над головою не каплет...
        Плодовита Марьюшка Ильинишна. Уже притащила государю троих сыновей и семь дочерей; радуйся, Алексей Михайлович, гордися детородной мощью своею; каков государь, таково и царство его; не испотухнуть во времени роду-племени твоему. Вот и нынче, долго не замешкав, снова с пузьем царица, на последних уже днях. Из своего чулана, жарко натопленного, уже томится идти, скрылась прочь с чужих глаз. От муравленой печи духовитое тепло идет волнами, омывает пухлые руки, вяло выпростанные поверх пуховой одеяльницы. Покоится царица в льняных крахмальных наволоках под кисейным цветным шатром и сама себе кажется горою. Живот-то выпер под окуткою не горбиком, не мыском, а целым стогом: не иначе богатырю быть. А по чреслам то холод, то огонь, и потягивает вдруг родименькую от маковки до пят, а то и выгнет рыбкою: так и замрет Марьюшка на полувздохе, не зная, кричать ли ей повивальную бабку иль замгнет государыня глаза, прислушиваясь к птичьему перещелку, и вдруг куда-то, будто в челне, подымет ее на гребень невидимой волны, а после как покатит по пологому склону в бездонную хлябь, на самое-то донышко, аж сердцу
истомно станет, зажмет его в груди, словно бы помирать пора.
        Рожать да хлебы пекчи - годить нельзя. «Ой-ой!» - сполошно окликнет себя государыня, обирая с груди невидимый мешкотный сор, торопливо откроет глаза и давай шарить под сголовьицем, чтобы скорее звать верховую бояроню; но вместо серебряного свиста попалась в руки забава - очки хрустальные. Сын Алексий притащил, да вот и забыл, младенчик, матери на потеху. С одной стороны гладкие, с другой - граненые, и если смотреться, то все дробится на тыщи кусков, и всякая вещь в себе тут не устоит, рассыплется. Вздела царица шутейную безделицу на нос и сквозь кисейный покровец вгляделась поначалу в персону благоверного государя, списанную в живстве придворным живописцем Лопуцким. И у мужа обнаружилось сто глаз и сто носов, да каждый наперекосяк. Царица невольно хихикнула, забыв об интересном положении, а после перевела очки на Страсти Господни, писанные на щитовой подволоке вокруг паникадила, усаженного витыми свечами. Этим тернистым путем, смеживая ли очи и отходя ко сну при мерклом свете ночных свечей, стоящих в медном коробье, иль разлепляя с ранним рассветом вместе с чудовскими колоколами набрякшие глаза,
царица с состраданием и любопытством сопровождала Спасителя по мукам, замирая от страха и жалости к Нему, заменяла Его под крестом, подставляла слабые свои плечи, чтобы взвалить на себя страдания Сладчайшего. Заливаясь слезьми, попадала Марья Ильинишна сначала к Ироду, после к Пилату на допросы и увещевания; это ее, непокорную, бичевали у столпа на лобном месте и народ сладострастно вопил с пеною на губах и скверным похотливым взглядом: возьми, возьми, распни ее; а после тащилась на Голгофу и распятая висела на кресте, мучаясь от жажды; укладывалась во гроб и воскресала; спускалась во ад и возносилась к Отеченьке своему в родимые домы, наскитавшись на грешной земле и сама укрывшись грехами, как гнойным струпьем.
        И, наверное, этот бесконечный круг, по коему блуждала царица, и был ее верным путеводителем по дням и годам, быстро сгорающим от родин до родин. Марья Ильинишна обратила хрустальные очки на Голгофу, и сотни блистающих копий, сорящих кровь, уставились на нее, вонзились в грудь, в подвздошье, в родильницу и набухшие лядвии. И царица вскричала от боли и потеряла память...
        Карла Захарка тем временем труждался в Верховом царицыном саду возле ее покоев, меж деревянных длинных творил с землею, привезенной сюда прямо с натоптанной коньми городской мостовой. Он чистил соловьиные клетки, по весне уже перекочевавшие из спаленки на царицын чердак, расписанный аспидом, с репейчатыми узорными оконницами. Клетки висели под сетчатым потолком на медных векшах, были и о трех, четырех житьях, расписанные красками, похожие пестрой расцветкой на тех чужеземных паракиток, крикливых, надменных и неугомонных, подаренных Алексею Михайловичу персидским послом. Вот эту-то редкую дорогую забаву и доверили карле еще с тех черных для престольной дней, и он с усердием обихаживал папагалов, тайком обучал русскому сквернословью. Один желтый попугайчик Демидка, похожий на царского лекаря Данилку Жида, пронзительно вопил на всю рукодельную палату, когда карла крошил ему сдобных лепешек, спосыланных из кормового дворца: «Орька-дурка, Орька-дурка!» Чем изрядно потешал верховых бояронь и мастериц по золотному шитью, недолюбливающих блаженную, слишком близкую к государыне. Пять попугаев и канареек
жили и в спаленке Марьи Ильинишны; по зову теремной мамки карла ежедень прихаживал в самое запретное во Дворце место, чтобы вычистить золоченые клетки, подсыпать свежего речного песку и дать папагалам миндальных орехов и просяного семени. Но это мужескому полу всяких чинов накрепко заказан ход в Постельные хоромы, и лишь от Светлишной лестницы у Куретных ворот могут они крикнуть через истопников теремную бояроню и передать ей важную весть иль срочное дело; а разве можно числить потешного карлу в шутовском наряде в мужиках, если смолевая курчавая баранья голова его едва промелькивает из-за задней застенки кровати, и даже высокая приступка, крытая алым бархатом, не поможет ему, чтобы взобраться в шатер.
        Но, убирая ежедень птицу, Захарка будто случайно оборачивался на царицу, и в этом трусливо-тревожном взгляде Марье Ильинишне чудилось что-то наглое, бесцеремонное, словно бы крохотный разврастительный человечек просвечивал немигающими сливовыми глазами сквозь катыгу и сборный штофный сарафан, проникая во все укромины. Мимоходом карла касался грядки кровати и пенного, ослепительно белого постельного белья, скашивал взгляд под золотистую прозрачную сень, и в этом прикосновении было тоже что-то простецкое, близкое, как бывает меж двух кровных людей, повязанных нерасторжимыми узами.
        Марья Ильинишна вскидывалась с высокого сголовьица, строго грозила пальцем по-матерински, а карла шутейно прятал в ладонях тонкое лицо, словно бы выточенное из смуглой слоновой кости, присгорбивался, и плечи его часто вздрагивали от рыданий. Захарка убегал торопливо в верхний сад в царицын чердак, чтобы не выдать издевки, и всякий раз злорадно хохотал, утирая нарошные слезы. «Старая корова... Тебе бы жрать, ср... да рожать», - дерзко бормотал он, вспоминая покатые белоснежные полные плечи, осыпанные каштановыми шелковистыми волосами.
        ...Государыне сказаться бы сразу о своей непонятной тревоге да гнать шута прочь, но поначалу Марья Ильинишна осекла себя, а с годами странная игра чем-то и приглянулась усердной богомольнице. Первого, не зажившегося на миру младенца увидала царица в карле и вдруг уверила со временем себя, де, это и есть ее сын Димитрий, явившийся на белый свет в новом образе; но остались те же выпуклые беспричинно грустные глаза, высокий аспидный лоб, рано посекновенный паутиной морщин, как бывает на старой парсуне...
        Изнывая от безделья, Захарка томился в царицыном чердаке верхового сада, взобравшись на государынино место под двоеглавым орлом, обитое сукном-багрецом и с подушкою из хлопчатой бумаги. Карла самодовольно развалился в кресле, уложив локти на подручки и болтая ногами; в пестром кафтане из покромок, в полосатых киндячных штанах, заправленных в юфтевые сапожонки с гнутыми носами и с колокольцами на задниках, - в обычном наряде шута... Захарка бросал гордоватые взгляды вниз, на соборную площадь, кишащую служилым людом, и вырастал в собственных глазах, у своих ног видя муравьиный скоп ничтожного народа. В образчатые слюдяные оконца, забранные в частую медную решетку со свинцовыми бляшками, мир виделся далеким, призрачным, чужим, со всей его гилью, смутами, страхами и кознями. Одна репейчатая оконница выходила на царицын чулан, и карла тайно дозорил за жизнью государыни, как в личную зрительную трубку.
        Хотя считалось во Дворе, что из царицыной беседки нельзя видеть Спальную палату, но карла нечаянно сыскал такую репью из слюды, что чулан Марьи Ильинишны оказался для карлы бревенчатой склышечкой под стеклом, где обитала не восковая забавная кукла, но живая государыня. И когда комнатная бояроня разоболокла царицу от тяжелых комнатных одежд и покрыла исподницей из тонкого голландского полотна, а после, отогнув угол пенного лебяжьего одеяла и поддерживая царицу за локоток, помогла с приступки возлечь на постелю и бережно уместить в наволоках громоздкий живот, то Захарка, скабрезно улыбаясь, так живо почувствовал увиденное, будто сам заместо дворцовой мамки приуготовлял напухшую в родах Марьюшку ко сну, нервной кожею слыша прохладу льняных простыней. В нем сразу все затомилось, и он почуял в себе мужика... Постелю царицы Захарка узнал еще в морозную зиму пятьдесят четвертого; накормив папагалов, карла по резной сохе с обезьяньей цепкостью взбирался на кровать, следом попадал его приятель карла Ивашка (ныне покойный), и они резвились в перинах, кидались подушками, устраивали всякие непристойные штуки
и забавы, орали на весь Двор. Они были единственными хозяевами Верха, и умирающая Москва не могла стать помехою.
        И ныне, устроив из тайной слюдяной репьи в окне зрительную трубку, Захарка решительно рисковал головою; он знал, что ежли поймают, то в Разбойном приказе живо вздернут трижды на дыбу для допросов и встряски, - де, не в сговоре ли с кем? - окунут несчастного в деготь, вываляют в перье, а после четвертуют, даже не сведя на Болото в публичную казнь, а падаль выкинут на поедь британам. Но страх быть уличенным лишь придавал той остроты, кою никаким золотом не заместишь.
        ...Захарка увидел, как Марьюшка Ильинишна всплеснула руками, тело ее под одеялом вдруг выгнулось, голова на подушке заломилась назад. Царица умирала на глазах Захарки, но он ничего не мог предпринять, чтобы не выдать своей любострастной проделки. Карла кинулся из сада мимо дворовых девок, сидящих сторожею у двери в опочивальню, к мастерской палате, где швеи и приезжие боярыни рукодельничали под присмотром дворецкой; в повалуше наскочил на шутиху Орьку, с разбегу уткнулся лбом в упругий живот дебелой полоротой девки, прижал ее, напуганную натиском, к стене, вскричал зверским голосом:
        - Орька-дурка! А где твои меха? Добро выкунел соболишко иль поистратила моль? - Захарка зарылся шутихе под летник и пестрый зипун, сшитый из суконных покромок, с огорлием из медных колокольцев и мелких цветных каменьев, рукою глубоко, безжалостно проник меж лядвий, зло закогтил невинную наспевшую плоть блаженной, как бы собрался вернуться через распечатанные врата греха обратно в райские кущи; шалея от горячего тумана, ударившего в голову, карла совался в запашистую, мерзкую, разврастительную, приманчивую норку, словно нитка в игольное ушко, будто изумрудная верткая ящерка под дерновый клоч, как белка в уютное гайно, тепло устланное таежным сором.
        - Заплутай... вор... ворина! Матушке-царице скажу вот! - В голубых, каких-то нагих, без ресниц, звериных глазах Орьки наплавились слезы. - Не лезь в чужой погребец! Не шарь по чужим кринкам, ворина!..
        - Ну, будет тебе. Скисла, поди. Эка дрянь. От твоих сливок коты сдохнут. Кому хранишь-то? - пришептывал карла, голос его из-под многих дуркиных окуток доносился меркло, обавно.
        Орька обмерла внезапно, ее омыло страхом ли внезапным иль блазнью; вроде бы домовушка-хозяин навестил иль мыша амбарная проникла под пол и давай шариться. Она привалилась к стене ни жива ни мертва; и как назло, в повалуше ни души.
        - Ой-ой, чекотно! - вдруг вскричала Орька, опомнилась, кинулась сеньми на рундук к Светлишной лестнице. У Золотой царицыной палаты реготали истопники. Захарка не устоял на ногах, растянулся на полу; потом, стоя на четвереньках, с блаженной дурью недолго смотрел вослед Орьке; ноги шутихи показались Захарке слоновьими, высеченными каменотесом из аспида. Карла-то полагал, что Орька, заблажив, кинется к постельной бояроне с наветом, а после и к самой государыне в чулан за подмогою, и тогда весь Двор хватится, что с Марьюшкой Ильинишной худо...
        Забыв про царицу, Захарка догнал шутиху, ухватил за подол, чтобы воротить дурку на Постельный двор, но не устоял на ногах, малой, и снова упал, потянулся за Орькою, уже не отпускаясь, как злая дворная собака, что непрошеного гостя затравила мертвой хваткою; так и волочился, сердешный, до верхнего рундука, где толпились истопники и боярские дети, что стояли при дверях крепкой сторожей. Орька на одном выдохе, ошалело, нескончаемо тянула: «Ы-ы-ы», даже мертвых пробуждая к жизни, а Захарка вопил: «Гони, кобыла, наддай, стоеросовая дубина!», склячивал кренделем ноги и корчил всякие рожи на потеху, ибо у карлы при Верхе столько и работы, чтобы забавить насельщиков Терема. Внизу у Рождественской церкви, облокотясь о ключку, стоял дворецкий и государев оружничий Богдан Матвеевич Хитров, спосыланный проведать о здоровье матушки-царицы. Тут к среднему рундуку и прискочила блаженная Орька и, перевесившись через балясину, вскричала:
        - Рятуйте, люди добрые!
        Захарка встал подле, чинно отряхнулся, дернул девку за подол, серьезно укоротил:
        - Не блажи, дура! Не своди с ума. Пойдем, повалю байку. Жизнь узнаешь. Кутак-от мой сам порет, сам и зашивает.
        Дурка опомнилась, быстро нагнувшись, ухватила Захарку и, будто малое дитя, плотно прижала к груди, мерно прикачивая.
        - Тебе бы титьку чукать, малой. А ты под юбку. Не тебе мои погреба отворять. - И откинула бедного карлу от себя на пол, как еловый комелишко, и, не оглядываясь, подволакивая громоздкие слоновьи ноги, поднялась на верхний рундук, скрылась в сенях.
        - Ну, Орька! - загалдели одобрительно молодые истопники с батогами. - Тебе бы мужика с палицей, а не с фигой. Не этому стручку из твоей квашни стряпать.
        Захарка вроде бы пообиделся, надул губу, подошел к крайнему крикливому молодому сторожу, покачался пред ним на носках крохотных юфтевых сапожонок, смерил парня презрительным взглядом:
        - Чего базанишь, балабол? Хочешь бить на кутаках? До первой крови...
        - Ой-ой, недопесок, чего надумал? Да я тебя сквозь не вижу... Ау-у... где-ко ты, козявка? Что-то вроде пищит, а не вижу. Робяты, где верещит-то?
        Истопник принагнулся, стал шарить по-над полом, широко загребая руками, нарочито искал карлу по рундуку. Захарка струнно напрягся возле, тонкое иконописное лицо его полыхало, залилось заревом. По больному месту ужалил негодник.
        - Напрасно, Демидко, надо мной галишься. Видит Бог. Не последний я человек. Плакать будешь, - печально пригрозил карла. Лицо его сморщилось старчески, будто собрался он зареветь. И в самое ухо прошептал забияке: - У меня хоть и мал кутак, да из железа кован; у тебя и велик, да будто чулок кашей набит.
        - Ой-ой... Комар пищит, в постелю муху тащит.
        - А может, смелой ты на кулачики, возгря мордастая? Сейчас юшку пущу! - Карла сдернул с головы шутовской колпак с беличьим хвостом, лихо бросил об пол и вскинул к груди детские ручонки.
        - Так его, Захарка! - подначивал служивый люд, радый забаве. - Пуще потчевай свинопаса, чтоб скотинку знал.
        ...Но потеха, едва затеявшись, тут же и умерла; по Терему волнами покатился слух и достиг переграды у Рождественской церкви и Светлишной лестницы: де, матушка-государыня благополучно разрешилась.
        - Захарка, тебе рупь причитается, - весело объявил Богдан Матвеевич Хитров. - Хорошо государыню нашу веселишь и меня преизлиха побаловал, животик надорвал. Такой ты, братец, ловкий шут. - Боярин добыл из бархатного кошелька, обшитого бисером, пятиалтынный, протянул карле; тот ловко сунул монету за щеку. - А вот тебе ишо рупь, что ладно девок дворовых брюхатишь, добро гоняешь неезженых кобылиц. - Боярин достал из зепи копейку серебром, послюнявил, ловко припечатал Захарке ко лбу. - Не забывай, плутина, отца своего, кто за тебя головы не щадит. Благодаря мне как сыр в масле катаешься. Пошто стороной-то бежишь? Иль в обиде? Ты мне гли-и! - протянул Хитров, воровато огляделся, понизил голос до шепота: - Ты мне, Захарка, за брата и за сына, знай про то. Давай оженю, парень? Чем Орька не баба?
        Но не успел Захарка отказаться. Мимо, призвенькивая серебряными подковками, слегка прискакивая на высоких каблуках, прошел через переграды плечистый отрок в кожаном терлике до пят и в голубой атласной панче с алым подбоем, в черной бархатной круглой шапочке со страусиным пером. Это был стольник государыни Иван Глебович Морозов; по юному возрасту своему в последний год служит царице. Он не глядел по сторонам, спешил, потупив взор, словно бы стеснялся всеобщего пригляда. Сторожевая вахта почтительно расступилась, отбила юному стольнику поклон. Да и то: второй по богатству человек на Руси подымался на Терем, где сейчас творилась кутерьма. Хитров с кривой усмешкой проводил отрока взглядом, присел на корточки пред карлою, погладил по кудрявым темно-русым волосам, рассыпанным по узеньким плечикам. Прошептал: «Не своди с него взгляда. Яблоко от яблони близко лежит. Ведай и давай знать». - «Тяжело мне. Допекают», - горестно признался карла.
        Хитров увидел на среднем рундуке дворцовую мамку, разогнулся торопливо, крикнул от переграды поверх голов:
        «Что великому государю донести, Марья Даниловна?» - «А скажися, Богдан Матвеевич, что все, слава Богу, ладно. Сыночком Бог обнес, сыночком...»
        - А я думал, померла бажоная, - выдал себя Захарка и, прикусив язык, испуганно отпрянул от боярина, взбежал по лестнице в крыльцо.
        Хитров недоуменно пожал плечами.
        Сдержал слово боярин Хитров. Оженил карлу Захарку на дурке.
        А случилось то в неделю Жен Мироносиц по случаю рождения царевича Симеона Алексеевича. По Передней и Комнате были кормлены нищие шестьдесят человек, и Алексей Михайлович жаловал их всех из своих государских рук по рублю человеку. А как отгостевали прошаки да, поклонившись пирогошу, вытерли усы и бороды от окуневой ухи, тут и шутовскую свадебку сыграли на потеху Двору.
        ...Снег-то в апреле уже сошел, дороги рухнули, и в самом Кремле по площадям и улицам грязь стояла наливная, как опара в деже; лишь по дощатым примостам и было ходу. Скоро сбили свадебный поезд из коров да козлищ с бубенцами. На каптану поставили деревянного верблюда о двух горбах и усадили на них, как на стулки, дурку Орьку да карлу Захарку спина к спине и приторочили крепко-накрепко кушаками, чтобы не сорвались жених с невестою под полозья. И мимо царской казны, посыпая путь житом, провезли в Тайницкие ворота к Москве-реке напротив портомоен, и на берегу была составлена музыка из варганов и волынок, гудков и сопелок, тулумбасов и жалеек.
        И медведь в поповской скуфейке с соломенной бородою обвенчал их, опрыскал просяной метелкой из иордани, напялил на головы венцы из белой жести. Орька едва не умерла, почуяв медвежью лапу над темечком. И посаженые велели им целоваться. Орька приняла Захарку на руки, как малое дитя, а он обхватился за толстую шею, как бы дурка не сбросила наземь, вцепился в жесткую непролазную волосню, и яростно впился в набрякший нецелованный рот, и прикусил зверино, так что выдавилась брусничина крови и протекла по нижней толстой губе, а после отшатнулся лицом и, злорадно-затаенно вглядевшись в нагие бараньи светло-голубые глаза девки, сладко сказал: «Зря ты, дурочка, боялась, даже платье не помялось.
        Хоть и горько вино, да на радость нам дано». А Орька сомлела, стала белее льняной фусточки, обнесло невесту, и чуть не сронила она жениха своего под ноги козлищу душному, что пялил на невесту глаза. Но подхватили Орьку поезжане, усадили на край каптаны. А народ вопил: «Горько, ой горько-то как!» - и ждал целованья. Поднесли молодым поставец с вином; за крайчего и виночерпия царицын стольник Иван Глебович Морозов. И налил он две чары, и поднес сначала карле, а после дурке, и отломил от житнего печеного карася два куска.
        «Лишь после тебя, стольник!» - вызывающе воскликнул Захарка и вдруг осклабился по-собачьи, выказывая розовые десны и плотную перламутровую зернь мелких зубов; широко вырезанные ноздри задрожали, будто карла по ветру начуял след зверя. Карла влез на наклесток саней, где обычно стаивали ближние государевы бояре, и оказался одного росту с отроком, и все зеваки, столпившиеся вокруг, поразились схожести обличий, густой медовости глаз, плотно обставленных частоколом ресниц, и мягкому, какому-то бестелесному изгибу лица.
        «Лишь после тебя, стольник Морозов. Уважь, Иванушка, несчастного карлу в несчастливый день!» - повторил Захарка и протянул серебряную чару стольнику, и тот, смутясь, не сводя взгляда с Захарки, отпил романеи впервые в жизни и утерся краем епанчи. И в груди отрока незнакомо, приятно зажглось. Захарка порывисто прильнул к бархатной щеке отрока, едва не оскользнувшись с наклестка саней в грязь, и они троекратно облобызались под рев изумленной толпы.
        «Был товар, да весь запродан», - горделиво подумал Захарка. И с этой мыслью душа его запела в лад государевым скрыпотчикам.
        Глава шестая
        Не в гулящую был спущен Любим Ванюков, чтобы долго тешиться в родимом засторонке. Далеко царь-государь, но во всяком месте понасажены сторожкие уши его, долгие руки его. Да и после в Тайном приказе за каждую копейку дай отчет.
        В четверток решил сыматься стремянный в путь, а в субботний день уже возы увязаны, ловчая птица усажена в ящики и укрыта рогозами, а сторожа-помытчики и отвальное справили, наобещивали родным всяких гостинцев притянуть из престольной. Ежли потрафит хоть однажды сходить обозом на Москву, это как бы святое место посетить паломником; а после можно всю остатнюю жизнь делиться воспоминаниями с ближними, как бы негасимое чудо тешить в груди.
        Эх! исстари говорено: сидят-сидят, да и ходят. Огрузнуть бы в материном углу неподъемным камнем, да воля не своя. Нет году без недели, нет пути без пристанища. Дорога - что хмельная чара: до дна не испить, но и отступиться жаль...
        У Любима нынче не голова, а березовая ступа, и в ней пестом кто-то долбит: бот-бот. Всю ночь до третьих петухов пропадал с Олисавою в соседской баньке в подугорье близ шарка. Благо, что онамедни топлена мыленка, еще угли в каменице не умерли, дышат, и как подует с Канина морянин, так и вспыхнут, зардеют из-под золы, будто камень-гранат. Дресвяные нагорелые голыши горою, внавал, от них веет горьковатым теплом, сажею, березовым тленом; под низким закопченным потолком на колченогой скамеице, как два голубка, жались они друг к другу сиротливо, молча уставясь в чело печуры, и что-то выглядывали неисповедимое, от чего судьба вдруг переменится вкрутую. На полатях шубняк брошен, и в ту сторону стеснялись глядеть. Ветер морянин напирал в четвертное оконце, затянутое бычьим пузырем. Ой, как плакать хотелось, в груди спеклось... Скажите, родименькие, кто нас гонит в пути-дороги? кто немилосердно подтыкает в боки, велит отправляться за порог? кто обавно подбивает в пятки, чтобы мы, шалея от долгой бродни, забывали и сами себя, и свою родову, и отцово напутствие, и материно благословение?.. Ночь на дворе, на
всю Россию зимняя аспидная темь, слегка испроточенная по окоему белесой мутью, оттуда снега надо ждать. Ударит сиверко в стену - шатнется банька, вздохнет хозяинушко в углу под полатями, вздрогнет Олисава, пряча лицо в душегрею, и лишь два бездонных печальных глаза неотрывно глядятся в зев каменицы, ожидая чуда.
        ...Кто мытарит вас, сердешные? какой-то невидимой странной паутиной оплетены, что вроде бы и поврозь брести дадена воля, но вот совсем разойтись мочи нет; так каторжанцы бредут, окованные в железные узы.
        Трогаться пора; уже развиднелось, по-над Мезенью-рекой на заснеженных елинниках заиграли сполохи; желтым подернуло водяной пар над скотиньими прорубями и портомойнями; снег принакрыло розовыми кисеями; и каждый стук-бряк в детинце ли, в нижнем ли конце Окладниковой слободки иль у таможенных рогаток, - в морозном слюдяном воздухе разносится далеко окрест.
        Утром часом припозднишься, считай, весь день потерял. Любим торопливо в последний раз обошел обоз, по-хозяйски проверил сбрую на лошадях, да ладно ли увязаны возы, чтобы не стало протори и убытков, коли опружатся на дорожных перекатах; но, занятый делом, сам постоянно зыркал на соседнюю избу Личютиных, выглядывал Олисаву. И неуж проводить не выйдет? На взвозе толпилась Аввакумова челядь; сам протопоп, сердитуя неведомо чего, торопливо писал новое челобитье государю, де, чтобы не заморил батюшко-свет голодом холопишек своих, назначил кормовых денег и оставил до весны на Окладниковой слободке; и ежли волдемановского вора Никона и ненавидит Аввакум по-прежнему люто, то царя почитает и любит, как отца родимого. Писемко заклеил хлебным мякишем, налил воску, поставил свою печатку. Но и тогда не вышел в закоулок, передал с юродом. Проститься бы след, а протопоп дулся на стремянного, словно бы он-то и отобрал свободу, загнал в дальний край, откуда редко кто ворачивается. Юрод спустился со взвоза простоволосый, в новом холщовом кабате, на ногах толстые валяные опорки: поддался увещеваниям матери.
        «Где сам-то? - спросил Любим. - Иль не с рукам? Ругачкий он у тебя. Как и терпишь».
        Любим смотрел на братца, как с высокой горы; в дорожном оленьем совике и высокой шапке куколем он виделся той лешачьей силой, кою ни одна палица не сронит.
        «А то и ругачкий, что Бога забыли и доброты в сердце вашем ни на просяное зернушко. Не только последнюю одежку сняли с холопей, но и кожу саму готовы содрать, да из той кожи тулумбасов накроить». - «Не казни, братец. Уймися. Давай простимся по-людски. Не вем, когда еще свидимся». - «А по мне, дак никогда бы с тобой и не видаться. Злой ты. Злыдня. Зло-то не щепотью, но целой пригоршней высеваешь...»
        «Вот и ты ругачкой порато, а я тебя люблю», - прошептал Любим, виновато примаргивая медвежьими глазками; помедлив, приобхватил Феодора, и комариное его тельце пропало, растворилось в объятиях, словно бы холщовый кабат сгорстал долонями, а в нем пусто. В груди Любима зашлось от жалости и тоски. Вот и в родном дому, да в худое время оставляет братца, оттого и сердцу нет места.
        «Братец ты мой. Воробей задворенный, птаха небесная. В чем дух твой живет?» - пронеслось в голове. Любим порывисто расцеловал брата, чуя на глазах непривычную для него мокроту. Знать, морозом выжало водичку, вот и щиплет.
        ...Эй, Медвежья смерть, ведь ты взаболь плачешь?!
        Любим приотвернулся, рукавом совика махнул по лицу, вроде бы пот согнал. «Мать храни, - сказал с расстановкой холодным уже голосом, отмеряя каждое слово, как и положено то государеву служивому. - Побесился - и хватит. Заприся в монастырь и не вылазий. Довольно море батогом мутить. - Понизил голос: - С худыми людьми ты, братец, связался. До добра не доведут. Вот проснешься когда ли без головы». - «А чем тебе мои гости не потрафили?» - «А зря на царя вызнялись. На царя лаять, как на луну. Царь самим Господом помазан. Вот я его видел неоднажды, кабыть тебя. Свет небесный вокруг головушки. Он мухи не пообидит зря, такой добрень... Уймись, Минеюшко! - опять вспомнил мирское имя брата. - От сутырных людей чертополох да тля». - «А от слепых да подлых - Иуды да Пилаты», - отрезал Феодор. Так сурово молвил, будто проклял брата.
        Хорошо мать вышла из подызбицы с Николою Поморским. Благословила иконою сына. В уличном резком свете средь сверкающих морозных снегов показалась сыну совсем крохотной, кургузой, с лицом сплошь посекновенным рыжеватыми морщинами. Воистину бабушка-задворенка, но в припухших старческих глазенках почти детская незамутненная радость; так сверкает изморось на весенних березах, когда на них падает косой предзакатный луч. Крепилась старенькая, не плакала; над верхней губою длинная сажная полоса; как возилась у печи, просвирница-хлопотунья, так и во двор выскочила.
        Когда впервые дом покидал юношей, ничто, кроме Олисавы, не держало, тогда и по родителям сердце не скрипнуло, не ворохнулось. А ныне вот иными глазами смотрел на все, словно бы во лбу приоткрылось третье око; и на что бы ни обращал взгляд, все позывало на слезы, будто навсегда прощался. Концом плата убрал с лица матери сажу, побайкал ее замутузганные бесконечной обряднею ладони в лапище своей и приложился губами, что не случалось прежде. Подумал: «Глупец я, глупец... покидаю мати в остатние годы в сиротстве пропадать. Не душа, знать, во мне, а пест в медяной ступе. Братец-то верно подсмотрел меня, как в щелку». И сказал скрипуче: «Матушка, не спускай Феодора со двора. Худо затульишко, да свое. Есть кому воды ковш подать». - «Ну, трогай давай, не мешкай, сынок. Люди-то исстрадались, тебя дожидаючи. Чего еще ждешь?» - «Прощай, матушка», - Любим откинул с головы меховой куколь, земно поклонился Улите Егоровне, а после с Исусовой молитвой обратился к Богоявленской церкви, тяжело, навалисто взобрался в седло, так что лошадь повело в стороны, махнул плетью и зычно вскричал: «Тро-гай!» Обоз ступисто, с
гулким скрипом и протяжными вздохами потянулся угором в верхний конец слободы.
        «... Душа-то моя не чирей и не язва, чтобы пальцем ковырять. Больно ведь, - меркло думал стремянный, покачиваясь в седле. - Я-то, дурень, рассолодился. Не льнет девка, так ты ее хоть в золотые цепи окуй... Ну и пусть кукует, коли сладко, - подумал мстительно про Олисаву, с великим трудом сдерживаясь, чтобы не оборотиться. Вдруг следом спешит. - Ишь ли, ей в родимой стороне лучше житним колобом питатися, чем на чужедальней стороне воложной перепечей. Вот и живи, курица, как хошь. Больше неволить не стану. Ты мне не река, и я тебе не запруда...»
        Тут обоз подкатил к осеку (здесь кончалась Окладникова слободка), потянулся в распахнутые ворота мимо сторожа. Прощай, родимый уголок. Любим остановился осторонь, провожая возы, легко играл оголовком плети, хлопал по валяному сапогу, выбивая снег, а взгляд сам собою невольно убегал к слободке. Черные избы матерыми зародами, нахлобучили песцовые шапки набекрень; в сизо-тусклом мареве повис крестик Богоявленской церкви; грудастыми валунами-одинцами выступают над снегами угловые башни детинца, отороченные снежной кухтою; накатанная дорога блестит, как зеркальце, и ни одной живой души вокруг, словно бы вымер поморский засторонок, иль все внезапно ушли в дальние земли, в Мангазею и на Черный Иртыш, на Матку иль на Буруны.
        Последний возница зазевался, сани-розвальни раскатило и наклестком ударило о верейный столб ворот. Подскочил Любим, свесясь с седла, зло полоснул возчика по спине, выдрал клок из нагольного тулупа. Вскричал: «Что, заснул, ворона? Поехала кума незнамо куда. Забыл, што ль? Я два раза не говорю! Су-по-росый!..» Споро подбежали мужики, надернули сани на колею. Возница, молодой Ивашка Иглин из помытчиков, виновато моргал, не перечил. Обоз вытянулся в нитку, заскрипели копылья, обвязки саней, сдвинулась заколелая, унавоженная дорога, покатились прочь новины и поженки, и весь настуженный порочный простор отступил назад, призавесился придорожным ивняком и ольшаником; и лошади, и путники, отряхая с себя домашние думы и все суетные мешкотные чувства, степенно настроились на длинный путь до престольной. Еще на Чупрове, ближней холмушке, что в версте от слободки, остановятся у придорожного поклонного креста, сотворят Богородичную молитву и, отгородясь от всяких мыслей о доме и семье, степенно пойдут от стана к стану, прибредая в ям впотемни и раноставом покидая ночлег.
        На Чупрове у росстанного креста помолились путники и, разойдясь по возам, пали в сани, понюгнули лошадей, чтобы до Лампоженской слободки не ворохнуться, пока одежа и костьё хранят домашнее тепло и сытость. Любиму бы следом трогаться, а словно ноги пристыли. Снова приложился к иконке Матушки Христовой, каясь за грехи свои несносимые, прикусил ногтями нагорелый фитилек лампадки, расправил загнутые ветром обетные полотенца, развешанные ревностными поклонниками на концах креста. От самоедского болота, уходящего до самой Печоры, сквозило полуночником, ветер завивал снежные заструги, будто с громадной тюленьей шкуры строгали сало ножом-клепиком. И вдруг со стороны малой ворги, из низины, из-за елинника, выпятился человек. Совсем рядом доглядывал, таился по какой-то нужде. Любим невольно схватился за кистень: мало ли гулящих ныне на Руси. И тут же досадливо усмехнулся; баба попадала целиною, проседая в снега по самые рассохи. Эх, сердешная, куда тебя угодило?
        Ну как тут подумать, что это Олисава выбрела из суземка, подгадала любимого, когда нет рядом досужего постороннего глаза? Эк как честь-то свою хранит, будто жизнь только начата... Чего прячешься, Олисава? ведь на чужой роток не накинешь платок.
        Любим спохватился, кинулся в лощину, подхватил Олисаву на руки, как шерстяную рукавицу-вачегу, даже не чуя тяжести. Прижал к груди, как уловленную светлую рыбку-семгу, уткнулся мерзлой бородою, закуржавленными усами в желанное лицо, наискивая губы.
        - Прости, - бормотал торопливо, - женушка моя дорогая... прости елдыгу окаянного, корыстного дрянного человека. Последний я на миру человек. Решилась, значит... решилась...
        - Спусти, поставь на ноги-ти, - засмеялась Олисава, а сама еще пуще сгорстала за шею... Ах ты, Боже, совсем голову потеряла.
        - Вижу, росомаха из лесу. Понять толком не могу, откуда? Зверь не зверь, а схватился за кистень. Да угодил на медведицу... Решилась, значит, самоходкою? В Лампожне и обвенчаемся, - бормотал стремянный, сглатывая слова: хотя душой-то понимал, что зряшное мелет, на пустое говорит, зря воду толчет, но старался глазам своим не верить. Ведь ежли собралась от отца-матери в бега, то хоть узелок с платьишком прихватила бы. Не с пустыми же руками на край света бечь? Да и вечор в баньке дала бы как-то знать; а то выскочила из мыленки, ни здравствуй ни прощай; де, ты смехом да баловством желаешь окрутить невинную девушку, а я честью да старым преданием хочу обвенчаться, чтоб не славили меня после, как блудницу какую-то.
        Любим поставил Олисаву на ноги, но боялся отпустить от себя.
        - А можно в престольной закатить свадебку. Чин чином чтоб. Зашлю сваху к тебе, и скажет она от порога, не перейдя матицы: «У вас есть девица-княгинюшка, у нас князь удалой молодец. Дуть ли на воду, хлебать ли уху». И поезд из троек составлю на всю Тверскую, и колокола взгремят по всей Москве. Знай, не последний я тамотки человек! - Любим хвастливо расправил грудь, хлестнул себя плеткой по подолу ездового тулупа, выбил искрящееся облачко снежной пыли.
        - Погоди, - тихо, но с твердостью в голосе осекла Олисава. Упругие скулы набиты морозными румянами, но губы, слегка приспущенные, решительно стянуты в тонкую подковку.
        - Чего годить-то? Чего? На конь, да и айда. Обоз-то уж где... Чужих разговоров боишься? Девушка не травка, не вырастет без славки. Сама не знаешь? Не выносить платна без пятна, а лицо без сорому... Жена ты мне иль кто? Иль вчерашнее забыла... Поздно отступать.
        - Воротился бы ты, - повторила Олисава тихо, но с такой глубокой тоскою, что Любим захлебнулся собственными словами. - Воротися, прошу. Заживем своим домом, дети пойдут - толстокореныши. Красивые у нас будут детки. Рассядутся по лавкам мал мала: мама, ись хотим. Ну что в Москве-то позабыл? Чин да приказ? Каждый гриб для своего угла рожен.
        - Нет-нет, - опомнился Любим, закаменел. - Не говори сглупа. Слуга я, царев слуга. Клятву дал. Я клятвой до смерти запечатан. Хочешь, чтобы раскаленного олова мне в уши залили?..
        - Милый, вот и не ворочайся. Во чужой-то стороне и воложные шаньги - будто камень-дресва. Куда норовишь ускочить? закоим дни-то торопишь, любимый мой, словно заново жить предстоит? Не бежи от меня, как черт от ладана. Лучше синичка в руках, чем корова во чужом двору. Ну, обыми меня, чтоб не потерялась я. - Олисава снова приникла к Любимовой груди, зарыла лицо в курчавый бараний мех, осыпанный снежной искрою. - Я зазвала тебя, совесть позабыла. Я покорилася, стоптала тебе под ноги девичью честь. Я назвала тебя мужем. Ну что еще?.. Теперь твой черед. Да чую, не шибко и любишь ты меня, коли тлеешь, как головешка. Ни огня, ни жару.
        - Сутырная... Как собаки луговые, льнешь к портам, вяжешься к каждому слову, перетыка. Я - вдоль, ты - поперек. Не на плаху зову-то, дуреха, а на совместное житье до самой смерти. А коли пошла в разладицу, так и живи, как кукушица, в старых девах, клади яйца в чужое гнездо.
        - И пусть, и пусть!.. Лучше рассохнусь, как старый жбан, но зато во своем дому, при живой душе... Зачем наехал? Сердце из меня вынул и рад? У-у... ненавистный...
        Олисава круто развернулась и, взметывая снег долгими полами опашня, побежала прочь. Любим же, кляня все на свете, тяжело взгромоздился на лошадь и потрусил за обозом.
        Олисава плакала, и слезы падали на закоченелую дорогу и смерзались сверкающими скатными жемчугами. У крайней сторожевой рогатки девушка спустилась в подугорье и тропою поплелась в еще теплую баньку; накинула крюк на дверь, повалилась на шубняк на полатях, еще хранящий запахи ночной любви, и завыла люто, по-бабьи, пластая на груди сарафан, словно бы хотела вынуть сердце.
        Глава седьмая
        Сыграли свадебку шутейно, а получилось взаболь.
        И повелела государыня жить карле с дуркою в подклети у столетнего Венедихтушки под Золотым крыльцом, как муж с женою. И был выдан им туфак бумажный с наволоками, два сголовьица ватных и одеяло зимнее лебяжьего пера из царицыной казны.
        Лавку с Венедихтушкой перетянули в запечье и завесили суконным портищем. Дряхлый домрачей был слеп, глух, лицом походил на пергаментный лист из древней хартии и уже с лета, поди, совсем не вставал. И жить вроде бы уже не жил, и Бог к себе не забирал. Чем таким прогневил Всевышнего, что Господь отступился, оставил старого баюнка вечно быть на земле. Иногда Венедихтушка гнусавил, уставя пустые очи в подволоку: «И кто их оденет, обует, и кто их теплом обогреет. - Старец крёхтал горлом слабо, умирающе, словно испускал последний дух, и добавлял неожиданно трезво, ясно: - Миленькие, ой и заждалися меня тамотки... И за што на меня экая казнь? Заел я чужую жизню, худая головешка...»
        Дали карле приходящую бабу-челядинницу, чтобы наблюда